Первый том включает произведения Г. Сковороды, написанные в 1750—1775 гг. Порядок размещения щюизведений позволяет проследить эволюцию философских взглядов Г. С. Сковороды. Том открывается сборником стихов «Сад божественных песен». Из «Сада» выбраны песни, представляющие ценность в философском отношении. «Басни Харьковские» и последующие произведения, среди которых и два недавно найденных— «Беседа 1–я» и «Беседа 2–я», характеризуют мыслителя как философа, поставившего в центре своей системы этико–гуманиотическую концепцию. Том завершает «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира».
ФИЛОСОФСКОЕ НАСЛЕДИЕ ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ
Григорий Сковорода — великий украинский философгуманист и просветитель, выдающийся поэт XVIII века, внесший огромный вклад в развитие философской мысли украинского и русского народов. Он олицетворяет в себе давнюю традицию философского мышления этих народов, ее единство с живой мудростью трудящихся масс, их надеждами и стремлениями. С высот современной исторической эпохи в жизни русского и украинского народов, когда они в единой братской семье народов Советского Союза прокладывают путь в коммунистическое будущее всего человечества, идейное и культурное наследие Сковороды приобрело новое освещение, в котором выразительнее, чем когда‑либо раньше, выступают черты, соединяющие народную демократическую культуру прошлого с современными задачами революционного преобразования мира.
Григорий Саввич Сковорода родился 3 декабря 1722 года в селе Чернухи Лубенского полка на Полтавщине в семье малоземельного казака. Получив начальное образование в сельской школе в Чернухах, Сковорода поступил в Киево–Могилянскую академию. Прямых документов о времени обучения Сковороды нет. До недавних пор считалась единственно правильной хронологическая канва, опиравшаяся на исследования Н. И. Петрова[1] Согласно его выводам, Сковорода поступил в академию в 1738 году, где обучался до 1750 года с перерывом в 1742—1744 годах (когда Сковорода пребывал в придворной капелле в Петербурге). Затем, в 1750—1753 годах, он находился в Венгрии, а после возвращения в 1753 году преподавал в Переяславской семинарии.
Л. Е. Махновец подверг критической проверке данные Н. Петрова, использовав также дополнительные архивные документы и новые публикации. В результате этого были уточнены даты жизни Сковороды с 1734 по 1755 год[2]. По данным JI. Махновца, Сковорода поступил в академию в 1734 году в возрасте 12 лет и первый раз учился там до декабря 1741 года, затем он отправился в Петербург. Возвратившись из придворной хоровой капеллы в 1744 году, Сковорода обучался в академии до августа 1745 года, когда вместе с миссией генерала Вишневского выехал в Венгрию, где находился до октября 1750 года[3]. По возвращении из‑за границы Сковорода преподавал поэтику в Переяславской семинарии в 1750—1751 учебном году.
В 1751—1753 годах Сковорода вновь и в последний раз оказался в академии, обучаясь в классах богословия. Отсюда он как лучший студент был рекомендован митрополитом Т. Щербацким домашним учителем к одному из богатейших помещиков Переяславщины — С. Томаре. В имении Томары в селе Коврай Сковорода с перерывом в 1755 году находился до лета 1759 года. С 1759 года он работал в должности преподавателя Харьковского коллегиума, но из‑за своего вольнодумства и недоброжелательства наставников коллегиума снова вынужден был оставить педагогическую деятельность. Последний раз Сковорода был приглашен на преподавательскую работу в 1768 году: он прочел курс лекций по этике в Дополнительных классах при Харьковском коллегиуме. Но поскольку просветительская концепция морали Сковороды не совпадала с официально–церковной, в 1769 году он был уволен с должности и лишен возможности заниматься педагогической деятельностью, для которой у него были и способности, и соответствующие знания. Григорий Сковорода все же нашел способ быть полезным своему народу. Последние 25 лет своей жизни он странствовал по Украине, проповедуя среди народа свое философское учение. Как раз в 70—80–х годах Сковорода и создает основные философские диалоги, трактаты и притчи. Умер он 9 ноября 1794 года в селе Ивановка (ныне село Сковородиновка Золочевского района Харьковской области).
Нельзя ответить на вопрос, что представляет собой Сковорода как мыслитель и писатель, не осветив эпоху, в которую он жил и творил.
Жизнь и деятельность Сковороды протекают в XVIII веке и связаны с теми социально–экономическими и культурными процессами, которые характеризуют жизнь Восточной Украины и Российского государства этой поры. В середине XVIII века в России и на Украине, входившей в состав России, завершается развитие феодально–крепостнического хозяйственного уклада и интенсивно развиваются капиталистические отношения. Социально–экономическое развитие Украины XVIII века шло по пути возрастания товарно–денежных отношений, расширения внутренних и внешних рынков, что сопровождалось резким усилением эксплуатации крестьянства и малоземельного казачества, ухудшением материального положения городских ремесленников. На базе эксплуатации и постоянного закабаления трудящихся происходило дальнейшее обогащение светских и церковных феодалов, купцов, казацких старшин. Расцветало ростовщичество, в административных учреждениях — взяточничество и беззаконие. Законодательство стало выражением интересов новых господствующих классов, отстаивающих свои привилегии.
С середины XVIII века царизм особенно усиливает свою колонизаторскую политику социального и национального закабаления Украины. На Левобережной Украине Екатерина II в 1764 году заменила номинальную гетманскую власть так называемой Малороссийской коллегией, поставив во главе ее К. Разумовского. А через десять лет указом от 3 августа 1775 года Екатерина II ликвидировала Запорожскую Сечь, присоединив ее земли к Новороссийской губернии. Еще через несколько лет (в 1782 году) на Левобережье и Слободской Украине было окончательно введено крепостное право. Вместо традиционных полков были созданы наместничества — Киевское, Черниговское, Новгород–Северское, а позже Харьковское и Екатеринославское.
Во второй половине XVIII века особенно широкий размах приобретает антифеодальная борьба. В период формирования философских взглядов Сковороды, в 60–е годы, на Правобережной Украине достигло своей наивысшей силы гайдамацкое движение, явившееся выражением борьбы народа против феодально–крепостнического и национально–религиозного угнетения со стороны польской шляхты. Эхо гайдаматчины доносилось и до Левобережья, где жил Сковорода. В 1773—1774 годах произошло Пугачевское восстание, получившее отклик и на Украине. Все эти события совершались на глазах у Сковороды и оказали непосредственное влияние на формирование его идей. Отзвуки их отчетливо слышны в письмах Сковороды и сочинениях периода формирования его мировоззрения.
Обстоятельства жизни благоприятствовали студенту Киево–Могилянской академии в познании жизни. В течение двух лет он жил в Петербурге, где имел возможность ближе познакомиться с передовой русской культурой и вместе с тем познать растленные нравы царского двора, что явилось причиной ухода его из придворной капеллы.
Встретился Сковорода и с унижением со стороны переяславского помещика С. Томары, в имении которого работал учителем, и со стороны переяславского епископамракобеса Никодпма Сребнццкого во время преподавания в Переяславской семинарии. Но особенно колоритной фигурой, сполна представлявшей ненавистный Сковороде мир, был белгородский епископ П. Крайский, которому был подчинен Харьковский коллегиум. После смерти в 1768 году этого духовного пастыря, как свидетельствует посмертная опись его имущества, осталось «десять запометованных мешочков, находившихся в подголовке» золота и серебра, множество других ценностей и большое количество «питий и ядей разных» [4]. И в то же время он всячески оттягивал открытие дополнительных классов, ссылаясь на отсутствие средств. Не лучшим был и бывший одноклассник Сковороды по академии тщеславный карьерист епископ Самуил Мпславский. Сковорода видел вокруг себя жестоких помещиков, проникнутых жаждой обогащения и стремлением к политическому господству.
Украинская старшина, противопоставляя себя рядовому казачеству, перестраивала своп имения, заводила новые наряды, ориентируясь на русских дворян. Не меньшее отвращение вызывали у Сковороды и «Федька–купец», который «при аршине все лжет», и ростовщик, который в процентах «загруз», и крючкотворец–юрист, который права и законы направляет «на свой тон», как ему заблагорассудится. Но особенно омерзительную картину представляла собой жизнь духовенства. Всякий раз убеждался Сковорода, что златожаждные, сластолюбивые и лицемерные пастыри часто превосходят в разврате и корыстолюбии свою паству. Жизнь этих общественных слоев, владеющих поместьями, должностями, политически и духовно угнетающих трудящихся, представляла собой мерзкий мир, принять который Сковорода не желал. Господствующая верхушка, успевшая утратить идеалы освободительной войны 1648—1654 гг., переживала процесс перерождения в новоиспеченных дворян. Если ее представители и сохраняли еще какую‑то оппозиционность, то она была направлена прежде всего на завоевание для себя одинаковых прав с русским дворянством. В основном же это были тупые невежды, у которых высшие духовные интересы вытеснены жаждой обогащения, коллекционирования ценностей, произведений искусства и т. п. с целью политического самоутверждения. Имея в виду жизнь высших слоев украинского общества, И. Франко называет этот период периодом упадка, духовного кризиса.
Как мыслитель, осознавший свое отрицательное отношение к миру, погрязшему в корыстолюбии, Сковорода ставит перед собой вопрос о поисках способов борьбы с ним. Но в тех исторических условиях действительно не было реальных сил, которые могли бы установить справедливый государственный строй, воплощающий стремления народа и его моральный идеал. Осознание безысходности ситуации, наблюдения над разрастанием несправедливости и зла, упадком высоких духовных ценностей на фоне всеобщего обоготворения материальной наживы способствуют зарождению у Сковороды учения, в котором центр тяжести с критики политических отношений и борьбы за их коренное переустройство переносится в сферу морального просвещения.
Во времена Сковороды украинская культура уже имела значительные просветительские традиции, развитые прогрессивными деятелями Киево–Могилянской академии, в которой учился и школу которой прошел выдающийся философ–просветитель. Но собственные взгляды Сковороды, его учение ч нельзя вывести из философских и просветительских идей его предшественников. Они явно отличаются как от классического буржуазного, так и от тогдашнего дворянского просветительства, имевших распространение в России и на Украине. Социальная почва для развития последнего на Украине была весьма скудной. Трансформация казацкой старшины в дворянство в то время еще не завершилась. Социально–экономической основой ее был, с одной стороны, процесс закрепощения до того времени свободных казацко–крестьянскпх масс, превращение казацких старшин в обычных крепостнпков, поглощенных борьбой за дворянские привилегии, а с другой стороны, — процесс первоначального капиталистического накопления, расслоение крестьянства, сосредоточение богатств в руках казацко–старшпнской верхушки.
Своеобразие исторической ситуации на Левобережной Украине в то время состояло в том, что первоначальное капиталистическое накопление, интенсивно происходившее после освобождения от польско–шляхетского крепостнического гнета, вскоре вновь наткнулось на введение крепостного права, создавая вместе с тем экономические условия для превращения разбогатевшей казацкостаршинской верхушки в крепостников. В сознании трудящихся, казацко–крестьянских низов, оба этих процесса — и первоначальное накопление с порожденной им властью богатства, и дальнейшее закрепощение — воспринимались как всеобщее бедствие, как приход тяжелых времен в противовес славному прошлому. На Правобережье, на захваченных королевской Польшей землях, где крепостнический гнет дополнялся невыносимым национальным угнетением и где традиции освободительной борьбы были сильнее, это общее ухудшение условий жизни трудящихся вызвало гайдамацкое движение, колипвщину. На Левобережье, где с помощью царизма установила свое господство казацко–старшинская верхушка, социальный протест приобрел пока что пассивные формы, в основном в виде морального осуждения стяжательства, погони за богатством и привилегиями.
По классовой направленности своих взглядов Сковорода — крестьянский просветитель. В отличие от буржуазных просветителей он решительно осуждает не только феодальные оковы, но и социальный гнет буржуазных отношений. Ему органически чуждо воспевание собственнического интереса как движущей силы человеческих поступков, свойственное буржуазным просветителям, сведение человеческой «природы» к своекорыстию, к собственническим мотивам поведения. Сковорода восстает против социального отчуждения человека, и прежде всего против власти вещей, богатства, накопительства. Он выступает в защиту свободного влечения человека к соответствующему его склонностям «сродному» труду. Все, что разрушает эту жизнь, Сковорода воспринимает как враждебный, несообразный человеку и его истинной природе мир. В понятии этого враждебного мира он обобщает и феодально–крепостнические, и буржуазно–собственнические отношения, но в первую очередь последние. Мир, в котором господствуют буржуазно–собственнические отношения, — это мир морального растления, власти вещей, корыстолюбия, алчности, разврата, духовной опустошенности.
Григорий Сковорода, родившийся и воспитанный в трудовой казацко–крестьянской семье на Полтавщине и всегда тяготевший к этой социальной среде, о чем свидетельствует и его жизненный путь, и его социальное кредо («а мой жребий с голяками»), противоречиво отразил в своем творчестве протест крестьянских низов против социальных порождении первоначального капиталистического накопления и все возраставшего феодально–крепостнического гнета.
В сознании народа образ Сковороды связан с обычным для того времени портретом странствующего дьяка–философа, но презрение к сильным мира сего, протест против несправедливости и зла, осуждение богатства и наживы, духовная независимость создали Сковороде в народе славу великого философа. Его песни уже в XVIII веке вошли в репертуар кобзарей, где бытовали до начала XX века. Народным певцам был близок образ жизни и деятельности Сковороды. Ф. Лубяновский, встречавший Сковороду в последние годы, пишет: «Страсть его была жить в крестьянском кругу; любил он переходить из слободы в слободу, из села в село, из хутора в хутор; везде и всеми был встречаем и провожаем до обаченья с любовию, у всех был он свой… Хозяин дома, куда он входил, прежде всего всматривался, не нужно ли было что‑либо поправить, прочистить, переменить в его одеянии и обуви: все то немедленно и делалось. Жители тех особенно слобод и хуторов, где он чаще и долее оставался, любили его как родного. Он отдавал им все, что имел: не золото и серебро, а добрые советы, увещевания, наставления, дружеские попреки за несогласия, неправду, нетрезвость, недобросовестность…»[5]
Сковорода был желанным гостем у простых людей, у которых находил приют, еду и доброжелательное отношение. Скитания по Украине давали ему богатейший материал для критики социальной несправедливости. В его учении заметно отразились противоречия крестьянского движения того времени, переживания и настроения трудового народа, моральная чистота его идеалов и устремлений. Сковорода резко осуждал погоню за наживой, чинами, богатством, он осуждал эпоху, принесшую с собой оскудение духа, упадок высоких моральных ценностей.
У современников и потомков вызывала удивление и изумление необычность судьбы Сковороды на фоне социальной жизни Украины XVIII века. Бескомпромиссность в отстаивании своих идей, независимое жизненное поведение, вольнолюбивый казацкий нрав сочетались в нем с беспечным отношением к материальным ценностям, к богатству.
Поражает многосторонняя одаренность Григория Сковороды: глубокий ум, феноменальная память, поэтические способности, исключительный музыкальный слух и голос, развитые благодаря полученному образованию. Он пишет стихи и сочиняет музыку, искусно играет на нескольких музыкальных инструментах, проявляет способность к рисованию. Он выступает как оригинальный поэт и прозаик. И главное, создает своп философские произведения: четырнадцать диалогов, пять трактатов, переводы произведений Цицерона, Плутарха и др. Наследие Сковороды является огромным вкладом в сокровищницу не только украинской и русской, но п всемирной культуры.
Сковорода принадлежит к когорте мыслителей, образ жизни которых во многом гармонирует с их учением. Очевидно, именно эта черта Сковороды так нравилась Льву Толстому, страдавшему из‑за явной дисгармонии между собственным учением и бессилием порвать с жизнью, не соответствовавшей его идеалам.
В течение всей жизни Сковорода последовательно избегал всего, что могло бы поработить его дух, волю к постоянному самосовершенствованию. Он просил написать на его могиле: «Мир ловил меня, но не поймал». Григорий Сковорода не пожелал перейти на сторону господствующих классов, он остался с народом, к которому принадлежал по рождению, стремления которого выражал. Избрав свой жребий, он никогда не проявлял желания жить лучше, а воспитывал в себе стремление быть лучше, неприхотливость в удовлетворении материальных потребностей. Он жил стремлением к духовному самосовершенствованию, достижению вершин человеческого духа, доступных воспетому им «истинному человеку». Биография Сковороды — увлекательнейшая страница борьбы с авторитетами, пример мужественного служения народу. Его имя напоминает о бессмертных образах народных правдолюбцев.
В мировоззрении и творческой деятельности Сковороды следует выделить два периода: литературный (50—60–е годы) и собственно философский (70—80–е годы).
Остановимся вкратце на характеристике идейного содержания его художественного наследия. Оно объединяет около пятидесяти песен и стихотворений. Тридцать из них Сковорода включил в сборник под названием «Сад божественных песен». При этом ряд песен сопровождается философскими комментариями. Часть песен, сохранившаяся отдельно от названного сборника, написана на латинском языке. Кроме того, около тридцати латинских стихотворений, песен, эпиграмм содержится в письмах Сковороды к М. Ковалинскому.
Как писатель–прозаик Сковорода создал цикл басен, объединенных под общим названием «Басди Харьковские». Значительный литературный интерес представляют собой латинская эпистолярия и переводы античных мыслителей.
Уже в поэтическом творчестве обнаруживается тяга Сковороды к философской проблематике: он выступает как поэт, который идейно–эмоциональную оценку изображаемых явлений сопровождает морально–этической. В значительной части этих стихов–песен философские размышления получают эмоционально–образное воплощение. Эстетически–художественное содержание неотделимо в них от философского и наоборот. Стихотворения свидетельствуют об огромном поэтическом таланте Сковороды.
Тематика и образы его песен, псалмов и эпиграмм связаны с традициями XVII‑XVIII веков, но вместе с тем в них звучат новые, неизвестные раньше поэтические тенденции и мотивы.
Одной из наиболее важных тем поэзии Сковороды является тема свободы, звучащая прежде всего в песне «De libertate», посвященной Богдану Хмельницкому. Песня представляет значительный интерес как для историка литературы, так и для историка философской мысли.
Критика зла соединяется в его стихотворениях с антиурбанистическими мотивами, четко звучащими в ряде песен. Слова одной из них: «Не войду в город богатый — я буду на полях жить» — не поэтическая фигура, а действительный мотив, отразившийся в ряде стихов. Обо всем, что вносит город в жизнь человека, поэт пишет с неприязнью. С городом он связывает «печаль духа», постоянное беспокойство сердца, неугасимую жажду «ездить за море», стремление к богатству, тщеславие и властолюбие.
Жизни городов с их неусыпностью, кипением страстей и желаний он противопоставляет поэзию тихих полей, зеленых рощ, настроение беспечного путешественника, удовлетворенного собой и довольного тем, что у него есть. В противовес морали, основанной на богатстве, золоте и власти, Сковорода прославляет человека «малых желаний» и ограниченных материальных потребностей. Этим пафосом проникнута глубоко лирическая, близкая к фольклорным мотивам песня «Ой ты, птичко, желтобоко». В песне Сковорода провозглашает свой жизненный идеал: призыв к птичке — «не клади гнезда высоко» — это призыв Сковороды не искать счастья в богатстве и чинах. Идеал поэта не явор, стоящий на горе, которому «буйные ветры ломают руки», а верба, низко шумящая над водой. Связь этих песен с народно–песенной традицией содействовала тому, что они вскоре после смерти автора вошли в песенники наряду с народными.
Вершиной поэтического творчества Сковороды является знаменитая 10–я песня «Всякому городу нрав и права». Нигде у него не найти более точных и конкретных образов и картин живой действительности, более острой постановки животрепещущих вопросов современной ему жизни. Сатирический пафос ее направлен против социальных порядков второй половины XVIII века.
Как ни конкретно звучат эти строки, за ними все же нетрудно заметить осуждение всеобщей материальной устремленности украинского панства, пренебрегшего высокими духовными порывами и поправшего истинные человеческие идеалы. В этом произведении можно легко узнать современников Сковороды из разных слоев общества.
Осуждение эксплуататорского общества, так сильно прозвучавшее в песне, соответствовало настроениям и чувствам народных масс. В этом следует искать одну из главных причин того, что песня была подхвачена народом. Близкая широким кругам читателей своим содержанием и формой, эта песня, синтезировавшая книжные и фольклорные художественные традиции, породила многочисленные подражания различного характера. Уже в 50—60–е годы в стихах и песнях Сковороды находят эстетическое выражение те морально–этические идеалы, которые впоследствии озарили не только его жизнь, но и всю его последующую деятельность. Свободная жизнь в согласии с природой — основная тема поэтических размышлений Сковороды, она связывает его песни с будущими философскими исканиями. Сковорода подчеркивает, что утрата воли, погоня за золотом и богатством не приносят счастья, а, наоборот, являются причиной подлинного несчастья.
Лирическим пафосом проникнуты произведения, в которых поэт воспевает так называемые вечные темы: жизнь и смерть, счастье и судьбу. Эти темы, как известно, составляют основу народных песен и дум. Идея разумной жизпп и моральной чистоты определяет мотивы очень многих произведений Сковороды. Представление об «истинной жизни» связывается поэтом с «чистой совестью».
«Чистая совесть», «чистое сердце» — идеал для человека типа Сковороды: человек с чистой совестью не знает страха смерти. По мнению поэта, ценность человеческой жизни подобно песне измеряется не долготой, а честностью. Ибо ведь «лучше час честно жить, чем скверно целый день». Счастье у Сковороды не связано со своекорыстными страстями, волновавшими современных ему панов; капиталы, земли, дома, состояния, честолюбие — все это не имело для него ни смысла, ни цели.
Определенное звено между поэзией и повествовательной прозой составляют философские оды и сюжетные фабулы — басни, написанные частично на античные сюжеты, например басня о Фалесе и старухе, о Тантале, «Разговор о премудрости».
В некоторых латинских стихотворениях, написанных в 50—60–е годы, Сковорода делает попытку развить идею «двух натур», которую он впоследствии развернул в философских диалогах 70–х годов. Таковы стихотворения «О призрачном удовольствии» («De umbratica voluptate») и «О святой вечере, или вечности» («De sacra caena seu aeternitate»).
В своих стихотворениях Сковорода развил и обогатил традиционные поэтические мотивы XVII‑XVIII веков, усилив в них благодаря привнесению индивидуально–личностного начала лирическую струю. Некоторые мотивы, выраженные им, как бы предваряют настроения поэтовромантиков, что дает повод исследователям видеть в Сковороде–поэте одного из представителей предромантизма.
Велики заслуги Сковороды и в развитии украинской художественной прозы. Он создал сборник «Басни Харьковские», состоящий из тридцати произведений, в которых, с одной стороны, продолжает традиционную тематику своих предшественников, с другой — выступает как новатор, расширяющий идейно–тематические горизонты данного жанра и выводящий его на путь самостоятельного развития.
В баснях Сковороды восхваляются дружба, любовь, разум и другие положительные человеческие черты. Сковорода показывает, что настоящая ценность человека определяется не одеждой, не внешней красотой, богатством, происхождением, титулами, чинами, должностями, то есть не внешними, а внутренними качествами. Эти качества — разум, знание, трудолюбие, честность, справедливость, проявляющиеся в делах человека.
Идейное содержание «Басен Харьковских» определяется постановкой актуальных социально–этических проблем и решением их с позиций гуманизма. Здесь Сковорода излагает основные философские положения еще до того, как они нашли обоснование в философских диалогах и трактатах. В частности,, тематика басен во многом предваряет диалоги о душевном спокойствии и счастье. Остановимся на тематике лишь тех басен, содержание которых непосредственно связано с философской проблематикой. Прежде всего, в ряде басен Сковорода стремится ответить на вопрос: в чем состоит истинная сущность человека?
Знаменательно, что именно в баснях впервые громко прозвучала тема «сродного труда» — труда, основанного на познании человеком своих природных склонностей и способностей и развитии их с целью достижения в труде общественной пользы и личного счастья каждым человеком. Сковорода высоко ценит стремление человека к «сродному труду». Только такой труд, по его мнению, способствует достижению единства частных интересов отдельного человека с интересами общества. Соответственно «несродный труд» является источником несправедливости и угнетения сильными слабых. Сковорода резко критикует стремление господствующих классов к получению прибыльных мест, чинов, вскрывает несоответствие господствующих порядков «закону сродности». Господство «несродного труда» и является, согласно Сковороде, одним из источников страдания и несчастья людей. Баснописец–философ убедительно показывает, что труд приносит наслаждение человеку не только своими результатами, но и самим процессом. В этом отношении он ставит вопрос о труде как источнике земного счастья человека, его «духовного веселья». «Должность наша есть источник увеселения», — пишет Сковорода. Эти идеи составляют лейтмотив всего сборника басен, и в особенности таких, как «Оселка и нож», «Колеса часовые», «Жаворонки», «Собака и Кобыла». Много внимания уделяет Сковорода характеристике деятельности, значению обучения, практики, опыта, привычки для реализации природных наклонностей.
Наконец, концепция «сродного труда», переосмысленная с точки зрения критики стремления господствующих классов к богатству, роскоши и паразитической жизни, в баснях выражается в утверждении принципа «равного неравенства» («Муравей и Свинья», «Крот и Линкс»). Суть этого принципа состоит в признании законными и естественными только тех потребностей и стремлений, которые соответствуют природному различию людей, а не социальному.
Наибольший интерес представляют басни, в которых обличаются социальное зло и моральные пороки современников. Баснописец разоблачает тлетворность, таящуюся в честолюбии, «сластолюбии» и стремлении к богатству, раскрывает бессмысленность и ненадежность богатства, напоминает, что «самые беднейшие рабы рождаются из предков, жительствовавших в луже великих доходов» и что «многое множество богачей всякий день преобразуется в нищих»[7]. Особенно интересна с этой точки зрения басня «Жабы». Она показывает, что стремление к богатству связано с опасностями и тяготами, не приносящими счастья, приводящими к утрате человеком внутренней свободы. Среди басен Сковороды есть несколько ярко сатирических, направленных против ненасытности обжорливого панства, его погони за славой и чинами. Наиболее выразительно эта критика звучит в басне «Оленица и Кабан». Здесь, продолжая мысль о том, что достоинство человека определяется не внешними, а внутренними качествами, Сковорода высказывает свое отрицательное отношение к стремлениям казацко–старшинской верхушки. Он утверждает, что не родом, не титулами, не чинами и не поместьями определяется достоинство человека, а его делами.
Таким образом, идейно–эстетическое содержание «Басен Харьковских» позволяет охарактеризовать не только эстетическую, но и философско–этическую позицию Сковороды, его гуманистическую концепцию. Имея огромное самостоятельное художественное значение, басни вместе с тем являются важным этапом на пути философского развития мыслителя. Своим идейным содержанием, постановкой и решением философско–этпческпх проблем они органически примыкают к его философскому творчеству.
В особенности это заметно во второй половине Харьковского цикла, где эмоционально–эстетические задачи явно уступают место рационально–логическому осмыслению, вследствие чего возрастает «мораль» («сила»), часто в несколько раз превышающая сюжетную фабулу басни.
Сам факт создания первого на Украине сборника басен, утверждения самостоятельности этого жанра является знаменательным явлением. Этот факт отражал новые тенденции в развитии эстетического сознания, новые «потребности в развитии литературных жанров как способа дальнейшего эстетического освоения действительности.
Как ни значительно литературное творчество Сковороды, но в историю отечественной культуры он вошел прежде всего как выдающийся мыслитель, завершивший длительный исторический период в развитии профессиональной философии на Украине. Эта философия развивалась не на голом месте, а была результатом творческого использования достижений мировой философской мысли.
Сковорода глубоко изучал произведения близких ему философов, брал на вооружение те или другие философские и морально–этические идеи, превращая их в исходные пункты разработки собственного учения. Поэтому не удивительно, что идеи, вокруг которых сосредоточены его поиски, встречаются в произведениях философов античности, средневековья, Возрождения и его предшественников из Киево–Могилянской академии.
В произведениях Сковороды мы находим ссылки на изречения многих греческих и римских философов. Чаще всего Сковорода апеллирует к высказываниям по морально–этическим вопросам представителей таких философских школ, как пифагорейцы, киники, киренаики, стоики, скептики. В решении морально–этических проблем для него авторитетами выступают Пифагор, Диоген, Сократ, Эпикур, Плутарх, Сенека. При разработке гносеологических основ своего морально–этического учения Сковорода часто обращался к Аристотелю и Платону.
Исключительные познания Сковороды в области античной философии и критическое использование ее положений при создании собственного учения свидетельствуют, что это учение возникло не в стороне от развития мировой истории философии. Из позднейших философских сочинений Сковорода, очевидно, хорошо знал «Ареопагитпки». У нас нет прямых доказательств знакомства Сковороды с произведениями Джордано Бруно, Николая Кузанского, но связь учения мыслителя с основными идеями этих философов достаточно очевидна. Сказанное в определенной мере касается и связи взглядов Сковороды с пантеизмом Спинозы, идеями Хр. Вольфа и некоторых других философов, изучение которых входило в философский курс академии. На формирование пантеистических представлений Сковороды оказала влияние многовековая борьба между опошленным теологами и схоластизированным аристотелизмом и платонизмом. Причем платонизм у Сковороды нередко сочетался с пантеизмом. Известно, что, с тех пор как фальсифицированный Аристотель был превращен в знамя христианской ортодоксии, оппозиционные учения все чаще обращались к неоплатонизму. Это нашло отражение и во взглядах Сковороды.
Когда в историко–философской литературе идет речь о «символическом мире» и его месте в системе взглядов Сковороды, обычно пишут только о Библии, поскольку о ней чаще всего напоминает сам философ. Но произведения его показывают, что в этом «символическом мире» он отводит значительное место и «библии» языческой — мифологии.
Мифология так же интересует Сковороду, как способ распознавания человеком внутреннего закона, господствующего над каждым бытием. Это уравнение Библии с мифологией, рассмотрение их как своеобразных притч, обобщающих накопленный человечеством познавательный и моральный опыт, — весьма характерная черта мировосприятия и миропонимания Сковороды.
Мировоззрение мыслителя тесно связано с народной мудростью. В частности, поговорки, пословицы, песенные и сказочные мотивы оказали большое влияние на его формирование. Тот факт, что Сковорода почти в каждом из своих произведений ссылается на мудрость украинских, русских, латинских пословиц, свидетельствует не только о его хорошем знании фольклора, но и о том, что свое философское учение он стремится укрепить «здравым смыслом» народа, его громаднейшим духовно–практическим опытом.
Говоря о формировании мировоззрения Сковороды, необходимо сказать и о естествознании как одном из его теоретических источников. Как раз в этом вопросе еще сохранилось немало спорных, недостаточно аргументированных и даже ошибочных утверждений. Философ, прошедший курс наук в Киево–Могилянской академии, имел возможность усвоить все основные научные идеи, преподававшиеся в лекционных курсах. Кроме этого Сковорода самостоятельно продолжал свое образование. Именно последнее позволило ему занять совершенно четкую позицию в отношении учения Н. Коперника, ясно увидеть огромнейшие успехи человечества в науке и технике, в познании Вселенной. В трактате «Икона Алкивиадская» Сковорода, опровергая библейскую легенду о сотворении мира, присоединяется к мнению современной ему науки о множестве миров. Он замечает при этом, что «каждого мира машина имеет свое, с плывущими в нем планетами небо»[8] В его произведениях находим мы немало подтверждений признания и восхищения успехами науки и техники.
Мировоззрение и содержание философии Сковороды имеет тесную связь с традициями украинской и русской культуры и философии XVII — первой половины XVIII века. Прежде всего, нельзя не обратить внимания на созвучие основных морально–этических идей Сковороды с идейным содержанием украинской литературы предшествующего периода. Это такие идеи, как самопознание, призыв к добродетели, осуждение порочности материальных стремлений и тленной роскоши жизни, проповедь полуаскетического идеала, составлявших лейтмотив виршевой поэзии, церковных проповедей и философско–богословских трактатов таких деятелей, как К. Транквиллион–Ставровецкпй, П. Могила, И. Гизель, С. Полоцкий, И. Галятовский, А. Радпвиловский. Кроме собственно идейного содержания Сковороду привлекали общие тенденции в их стиле. Этико–гуманпстическая традиция, наиболее крупным представителем которой и является Г. Сковорода, сложилась постепенно на стыке творческого взаимодействия художественной литературы и философского знания. Помимо названных здесь следует упомянуть воспитанника Киево–Могилянской академии Д. Туптало (Ростовского), некоторые идеи которого предваряют учение Сковороды.
В своих симпатиях Сковорода отдает предпочтение традициям второй половины XVII века. В XVIII веке философская мысль в академии развивается под заметным влиянием идей, выдвинутых Ф. Прокоповичем. Политическое учение Ф. Прокоповпча, направленное на укрепление самодержавной власти, было неприемлемым для Сковороды, тогда как в области этики он во многом опирается на взгляды Прокоповпча. Однако есть основания утверждать, что здесь он значительно больше обязан своим современникам и учителям — В. Лащевскому, Г. Конисскому и М. Козачинскому. Свое отношение к Прокоповпчу и Лащевскому Сковорода высказывает, используя мотивы их литературных произведений. Этические идеи Конисского и Козачинского, очевидно, оказали, непосредственное влияние на формирование концепции Сковороды. Эта близость обнаруживается в двух очень существенных моментах, а именно: в положительном отношении к этическому учению Эпикура и в утверждении возможности достичь счастливой жизни на земле. Но известно, что этика как философская дисциплина не занимала существенного места в преподавании в академии, и перенесение центра внимания на разработку морально–этической проблематики следует отнести к инициативе Сковороды, философия которого отражает стремление отыскать путь к счастью для социально угнетенных слоев трудящихся.
В своем философском развитии Сковорода проходит определенную эволюцию, связанную как с внутренними психологическими причинами, так и с преодолением трудностей теоретического характера. От морализаторских идей он движется в направлении обоснования цельного этического учения, в центре которого находятся идеи счастья и единства человека и природы. Параллельно с этим он ищет онтологическое и гносеологическое обоснование своего философско–этического учения. Философской основой его учения является концепция «двух натур», которая развивается им в диалогах 70–х годов и находит точную и четкую формулировку в трактате «Икона Алкивиадская». Поскольку, по убеждению Сковороды, все философские проблемы наиболее ярко проявляются в человеке, то на его примере он и решает их, считая, что самопознание дает ключ ко всем онтологическим, гносеологическим и морально–этическим задачам. Все существующее, по мнению мыслителя, обладает двумя «натурами»: видимой, доступной ощущениям, и невидимой, внутренней, доступной интеллектуальному созерцанию. Сковорода уделяет много внимания характеристике «видимой натуры», или материи, ее разнообразнейших проявлений и свойств, но постоянство и определенность последних обусловливаются у него «натурой» невидимой. Это означает, что материи (внешней «натуре») противостоит форма («натура» невидимая). Подобная мысль в известной мере выражена, например, у Спинозы в положении о «натуре творящей» и «натуре сотворенной».
Форма, или идея, согласно Сковороде, не предшествует материи во времени, но, являясь первоосновой материи, она определяет ее развитие: рождение, становление, расцвет, отмирание, переход из одного состояния в другое. Вечная по своей сущности духовная форма обусловливает вечность и неуничтожимость материи. Это положение о вечности материи во времени (materia aeterna) занимает важное место в философской концепции Сковороды, так же как и утверждение о беспредельности ее в пространстве. Философ четко проводит мысль о том, что «одной вещи гибель рождает тварь другую», что «всемирный мир сей» вечный, что «мир в мире есть то вечность в тлени, жизнь в смерти, восстание во сне, свет во тьме, во лжи истина, в плаче радость, в отчаянии надежда»[9] То же он говорит и о беспредельности мира в пространстве: «Если ж мне скажешь, что внешний мир сей в каких‑то местах и временах кончится, имея положенный себе предел, и я скажу, что кончится, сиречь начинается», ибо «одного места граница есть она же и дверь, открывающая поле новых пространностей, и тогда же зачинается цыпленок, когда портится яйцо» [10].
Не раз возвращаясь к обоснованию идеи двух натур, Сковорода наиболее четко и однозначно формулирует ее в своем последнем произведении «Потоп Змиин», указывая при этом, с какими именно положениями философской мысли прошлого он ее связывает. Учение о двух натурах восходит к античной философии, где оно выражалось в понятиях «материя» и «форма», в частности у Платона и Аристотеля. Сковорода пишет: «Все три мира состоят из двух едино составляющих естеств, называемых материя и форма. Сии формы у Платона называются идеи, сиречь видения, виды, образы. Они суть первородные миры нерукотворенные, тайные веревки, переходящую сень, или материю, содержащие»[11] «Видимая натура называется тварь, а невидимая — бог» [12]. Бог, по утверждению Сковороды, и является тем началом, которое составляет первооснову всего существующего, его внутреннюю необходимость, закономерную причину, постоянство и определенность природы вещей.
Такое понимание бога приводит Сковороду на позиции пантеистического объяснения природы. Бог как начало и первооснова сущего («высшая всех причин причина и резон») олицетворяет единство всех возможных миров. И поэтому Сковорода категорически отрицает мысль как о возможности каких‑то двух или больше «начал» мира, двух богов, так и мысль о признании богом самой материи.
«Бог», «начало», «истина» составляют внутреннюю пружину развертывания мира в разнообразную картину развития живого и неживого. Поэтому очень часто Сковорода называет бога истинной натурой, являющейся носителем существенных характеристик того или иного явления. Это означает, что философ снимает вопрос о боге как о каком‑то сверхъестественном существе, руководящем миром на основе безграничного своеволия. Принципиальным свойством бога как субстанции и субстрата природы является соответствие законам развития, проявляющимся в определенности развития материи. Отсюда Сковорода приходит к полному отрицанию чудес, играющих, как известно, важную роль в христианском учении. Этим самым Сковорода поставил себя в оппозицию по отношению к церкви. Он подверг критике религиозную ортодоксию, что вызвало враждебное отношение к нему церковников. Сковорода осознавал. свое положение, понимали это и церковники, враждебно относившиеся к нему. С указанных выше позиций Сковорода подходил и к вопросу о возникновении мира, выразив при этом категорическое неприятие библейской легенды о сотворении мира богом в течение шести дней. Философ утверждал, что разговор о сотворении мира не имеет отношения к Вселенной, а касается источников прозрения духовного начала в вещах.
Вопрос о боге как начале является одним из основных пунктов философствования Сковороды. Если «вся тварь родится и исчезает», значит «нечто прежде нее было и после нее остается»; начало же есть то, что «прежде себя ничего не имело», ибо оно вечно и «все в неограниченных своих недрах вмещает»[13]. Именно начало определяет развитие конечных вещей, которые рождаются и исчезают. В тварях, то есть в материи, находится вечное начало, детерминируя их развитие, внося в них порядок и закономерность перехода из одного состояния в другое. В понимании этих взаимопереходов вещей в свою противоположность у Сковороды мы можем заметить наличие элементов диалектического мышления, во всяком случае в истолковании процесса отмирания старого и рождения нового в живой природе. Это вечное «начало», по выражению Сковороды, «почти чувствуется», но оно неуловимо и не всем понятно, так как, присутствуя во всем, не является ни частью, ни целым, не имеет меры, временной и пространственной характеристики. Все это и усложняет познание начала, и в первую очередь его проявления в той части творимой материи, которая сама обладает способностью разума.
Философская позиция Сковороды в вопросе о взаимодействии невидимой и видимой «натур» характеризуется противоречием, неизбежным для представителя идеалистического–пантеизма. Мыслитель употребляет понятия «сопряженность», «сопричастность», прибегает к образноаналогическим объяснениям типа «дерево и тень», «рисунок и краски», но во всех этих случаях не в состоянии окончательно и до конца решить вопрос о вечности существования и субстанциальности материи. Противоречивость Сковороды в данном вопросе заключается в том, что и невидимая натура у него не во всем первична или первична не во времени, а только по значению. Только она в своем существовании определяется сама собой, видимая же «натура» в своем существовании не определяется сама собой, а «натурой» невидимой как тень последней. Бог и материя существуют наряду. Однако невидимая натура всегда первична в гносеологическом, этическом и эстетическом отношениях. Противопоставление двух натур у Сковороды в этическом аспекте своеобразно: невидимая натура — благая натура, и познание ее является источником добродетели, в видимой же «натуре» философ усматривает источник зла и несчастий. В этом плане можно говорить об элементах дуализма Сковороды.
Философия Сковороды отражает историческую тенденцию перехода от объективного идеализма к материалистическому пантеизму и к независимой от религии философии.
В историко–философской литературе были попытки доказать, что и в вопросе толкования субстанции Сковорода противоречив и стоит на позиции дуализма. Такой взгляд не опирается на внимательный анализ произведений философа: Сковорода не рассматривает субстанцию как что‑то материальное даже и в тех случаях, когда говорит об определенности в развитии материи. И здесь субстратом развития является идеальная основа. Сковорода считает субстанцией бога, идеальное начало, атрибутами которого являются вечность и невидимость, а признание того, что это начало проявляется в видимых вещах, ничего не меняет. При этом данная субстанция является основой как неживых вещей, так и человека и даже символического мира Библии, поскольку все вещи характеризуются единством этих двух сторон — материальной и идеальной.
Исходя из пантеистического понимания мира и бога как безначального начала, находящегося не вне природы, а «сопряженного» с ней и составляющего ее основу, Сковорода склоняется к телеологическому взгляду на живую природу. В его представлении мир, природа, человек вследствие внутренних законов детерминированы в своем развитии и целенаправлены, поскольку любое развитие является осуществлением содержащейся в вещи цели. Целесообразность жпвых организмов, животного и растительного миров является для Сковороды доказательством того, что во всем существующем заложены определенные возможности саморазвития, ограниченные «блаженной» натурой, пли богом. И поэтому он не исключает человека, человеческую самодеятельность, творчество, направленные на преобразование природы, из общего детерминированного процесса «природного» развития. Он исходит из того, что задачи и цели, которые сознательно ставят перед собой разумные существа — люди, также не зависят от самих людей, а от рождения определены их физической и духовной природой. Далекий от понимания социальной обусловленности человеческих целей и потребностей, Сковорода не может понять и того, что осуществление их определяется объективной исторической закономерностью. Физическое бытие, историческая действительность, материальная жизнь общества интересуют его лишь постольку, поскольку они являются формой существования невидимой «натуры» — этой самодвижущейся причины всего сущего.
В философии Сковороды получила обоснование идея «трех миров». Поскольку наиболее четко эта идея развернута в диалоге «Потоп Змиин», обратимся к этому произведению. Первый и главнейший мир у Сковороды — макрокосм. Это «всеобщий и мир обительный, где все рожденное обитает», он «составлен из бесчисленных мир–миров и есть великий мир». Макрокосму как всеобщему миру Сковорода противопоставляет два частных мира — микрокосм, или малый мир (человек), и символический мир (Библия).
Подчеркивая, что в макрокосме пребывает все рожденное, Сковорода имеет в виду то, что сам макрокосм является не рожденным, а вечным и безграничным. Он утверждает, что лишь в неразумной голове могла родиться мысль о том, будто великого «обительного» мира когда‑то не было и что он якобы сотворен богом и, следовательно, конечен. Веру в это он называет бессмыслицей. Понятие «макрокосм» Сковорода полностью связывает с космологическими представлениями, и прежде всего с системой Коперника и признанием существования множества миров, вечных во времени и беспредельных в пространстве. Цель познания он видит не в описании и объяснении многообразия внешних проявлений жизни, а в постижении тайных пружин развития Вселенной, в постижении под покровом внешних образов и доступных наблюдению явлений сущности внутреннего смысла вещей как источника их количественной и качественной определенности, в частности закономерностей их становления и развития, меры, ритма, симметрии, пропорции и т. п. Отсюда его постоянный интерес к системе Н. Коперника, в которой он видит подтверждение мудрости и совершенства строения природы, познание которой необходимо для человека.
Своеобразие исходных принципов философии Сковороды обусловило и особенности его концепции познания. Познание физического мира не является для философа неразрешимой проблемой. Он стопт на точке зрения безусловного признания познаваемостп мира, констатирует величественные и бесспорные успехи наук, отрицает агностицизм, верит в беспредельные возможности человеческого разума в познании истины. Из признания мудрости невидимой натуры вытекает, как было показано выше, отношение философа к чудесам и критика суеверий, возникающих на почве ложных знаний. Знание материи, по его мнению, есть необходимая ступень познания внутренней формы, сущности. Это чувственное познание плоти, внешнего является основой, опираясь на которую человек познает невидимое, главное.
Признавая результаты этой первой ступени познания совершенно достоверными, Сковорода не считает их достаточными. Он не раз обращается к осмыслению законов физики, математики, но не ради познания тайн физического мира. В законах Вселенной, например, в воспроизведенном Н. Коперником строении Солнечной системы он прежде всего видит присутствие мудрости невидимой натуры. Познание этой мудрости должно помочь человеку проникнуться верой в наличие такой же мудрой руководительницы и в нем самом. Познание тайных пружин Вселенной, разгадывание их под покровом различных образов, видов, видений должно убедить человека в том, что материальное существование не исчерпывает его бытия, что им движет духовная форма. Познание этой формы, а не материи, то есть не внешних проявлений физического разнообразия бытия, а внутреннего смысла, должно быть предметом истинного познания. То, что необходимо существует как универсальная основа бытия всего сущего, реализует себя через случайные проявленпя в существовании людей и предметов. И задача состоит в том, чтобы с помощью образов, рожденных игрой этой случайности, выявить действие законов «идеальной натуры».
Есть у Сковороды излюбленный аргумент, повторяющийся даже с некоторой навязчивостью в разных произведениях. Это рассуждение о том, что не краски являются основой картины, а рисунок, точнее, симметрия, пропорция, ритм. Вообще понятие меры, времени и пространства ассоциируется в его сознании с признаками невидимой натуры, ее количественной и качественной определенности. Он утверждает, что даже в скоротечных вещах наличие ритма, симметрии, закона есть признак этой натуры, изменяющейся в своих внешних проявлениях и постоянной, всегда равной самой себе в своей невидимой сущности.
Все «три мира», по мнению Сковороды, обладают двумя натурами — видимой и невидимой. При этом характер взаимодействия их различен в каждом из миров. В макрокосме внешнее, материальное, конечное выступает как проявление внутреннего, духовного, бесконечного. Здесь атрибуты духа переданы материи и крайности сходятся.
В остальных мирах видимое выступает только как тень невидимого, духовного, которое является источником блага и истины.
Сложность познания сущности с помощью средств рационального абстрактного мышления обусловлена тем, что, по мысли философа, при этом изменяется не только средство, но и сам объект, другими словами, с переходом от явления к сущности человеческая мысль познает уже не материальное, а идеальное, трансцендентальное. Познание последнего и является главной целью философской науки. Что же касается чувственного познания, то с его помощью познается лишь определенная «обличительная тень», а не сама тайна явления, ибо, по словам Сковороды, «в великом и в малом мире вещественный вид дает знать об утаенных под ним формах, или вечных образах»[14] Как раз вечные «формы», которые он считает основой внешних, доступных ощущениям образов, и представляют собой объект познания в истинном смысле слова. Философ много раз напоминает в связи с этим, что сущность картины составляют не линии и цвета, а тот невидимый образ, который является субстратом не только изображенного на картине предмета, а и множества других, ему подобных. Поэтому‑то и важно познать не столько множество проявлений конечных вещей, сколько их идеальные образы. Вот почему Сковорода с пренебрежением говорит об осязании, о чувственном, непосредственном восприятии вещей, отдавая преимущество философски содержательному созерцанию, которому, по его мнению, доступны «виды» вещей, сродные с их феноменологической сущностью. Это созерцание вещей не является пассивным наблюдением их внешне ощутимых сторон, а теоретически рефлективным углублением в их скрытую для неопытного глаза сущность.
Веря в мудрую основу природы, философ считает совершенно закономерным, что человек познает ее своим разумом.
Сковорода твердо уверен в том, что возможностп человека в познании «вечной материи» безграничны. Однако, по мнению философа, было бы грубой ошибкой видеть в этом познании условие постижения счастья. Значение научных открытий измеряется их способностью содействовать познанию человеком истинных духовных ценностей, собственной природы не для того, чтобы умножить количество желаний и потребностей, а для того, чтобы ограничиться удовлетворением самых необходимых потребностей. На первый план выдвигается собственно не практическое значение научных фактов, а их значение для познания человеком самого себя.
Исходя из концепции «трех миров» и «двух натур», Сковорода стремился создать особую философскую картину мира, в котором все происходящее связано беспрерывной цепью причин и следствий и законы которого явились бы законами морального поведения человека.
Человек в его взаимоотношениях с миром в учении Сковороды занимает центральное место. Это особенное положение человека определяется тем, что он наделен разумом и волей, способен познать свою природную сущность и в соответствии с последней самоусовершенствоваться, то есть приобретать атрибуты, свойственные невидимой «натуре». Одним из способов этого самоусовершенствования является духовное творчество, выражающее высокие духовные порывы человека. Недаром своп первые значительные философские диалога Сковорода посвятил выяснению сущности «истинного» человека. Согласно его взглядам, происходящее в мире обретает значение постольку, поскольку находит свое завершение в человеке. «А что такое человек? — спрашивает он. — Что бы оно ни было: дело ли, действие ли, или слово — все то пустая пустошь, если оно не получило события своего в самом человеке», ибо все разнообразие материального мира, вся «неизмеримая бесчисленпость и видимость стекается в человеке»[15].
Объективный идеализм Сковороды, выявляющийся в его произведениях в своеобразной форме пантеизма, генетически связан с философским осмыслением морального мира человека и критикой аморальной социальной действительности: мира корыстолюбия и наживы, угнетения и порабощеппя, мук и страдания. Как раз об этом мире он писал: «Мир есть пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучающихся»[16]. И в другом месте: «…мир же есть море потопляющихся, страна моровою язвою прокаженных, ограда лютых львов, острог плененных, торжище блудников, удка сластолюбная, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно–сумасбродных, и не отрезвлятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну грядущие»[17]. Для того чтобы устоять против сетей и соблазнов этого мира, человек должен найти моральную опору в самом себе, познать в себе «истинного» человека. Поэтому произведения Сковороды от первого до последнего пронизаны призывом: «познай себя», познай в себе настоящего, «истинного» человека и действуй как настоящий, истинный человек.
Наиболее прогрессивной линией философской мысли XVIII века была философия Просвещения, которая выражала прежде всего интересы растущей буржуазии. Буржуазные просветители сделали много для утверждения материализма и атеизма, подвергли резкой критике церковную идеологию.
Сковорода, как и его современники — французские материалисты XVIII века, главной задачей философии провозглашал познание природы человека, но в отличие от последних он не считал индивидуальные чувственные побуждения, в частности личный интерес, определяющими в этой природе. Наоборот, мир индивидуальных собственнических интересов, своекорыстия и наживы был для него олицетворением зла (в этом отношении он стоял ближе к Канту). Патриархально–крестьянская, антибуржуазная и антикрепостническая направленность взглядов Сковороды обусловила попеки им других, чем у французских материалистов, оснований и факторов человеческого действия. По его утверждению, истинно моральные основы поведения человека определяются не его телесной организацией, а его духовным миром, господствующим над телом и определяющим человеческие действия и поступки. Поэтому для Сковороды человек — это не просто телесный индивид. Это отдельный мир, микрокосм, «маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился».[18]
В самом человеке выделяется не познание плоти, а познание духа. Но «если нечто узнать хочешь в духе или во истине, — утверждает философ, — усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности»[19]. Это значит, что Сковорода признает необходимым изучать и внешнюю плотскую натуру человека, в которой находит свое проявление невидимый дух, или разум. Уподобляя процесс познания двойному жванию парнокопытных, познание плоти он называет «первым жванпем», за которым обязательно должно следовать «второе жвание» — познание духа. Поэтому познание человека означает не просто знание его телесной организации, а постижение его невидимой, внутренней, духовной природы. Познать истинного человека — значит познать «бога» в человеке. «Один труд в обоих сих — познать себя и уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и бог есть то же»[20].
Через отождествление духовных стимулов деятельности человека с богом, а последнего — с внутренней духовной природой человека Сковорода осуществляет экстраполяцию отношения духовного мира человека к его реальным телесным действиям на объяснение природы и Вселенной в целом, разрабатывает свою концепцию «двух натур» и «трех миров» как философскую основу своего учения о человеке, смысле его бытия и настоящем счастье. По своей философской сущности это учение идеалистично, да иным оно и быть не могло в период, когда в объяснении духовных факторов деятельности человека безраздельно господствовал идеализм (французские материалисты также придерживались взгляда, что «идеи правят миром», оставаясь идеалистами в своих этических воззрениях).
Сковороду не беспокоит будущее науки в том смысле, что он не сомневается в ее громадных потенциальных возможностях в раскрытии тайн природы и организма самого человека как части природы. Его только тревожит то, что познание так мало дает для понимания человека и не удовлетворяет стремления человека к счастью.
Науку о человеке и его счастье Сковорода считал главной и высшей из всех наук. С этих позиций он критиковал преувеличение роли и значения естествознания, наук о природе в обычном понимании. В одном из своих произведений он писал: «…мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек п городов, нашлп закомплетных миров непсчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем п привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения… Но то горе, что при всем том кажется, что чего‑то великого пе достает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что не достает чего‑то, а что оно такое, пе понимаем»[21] Об этом и должна сказать наука о человеческом счастье — «верховная наука». «Я, — писал философ–гуманист, — наук не хулю п самое последнее ремесло хвалю, одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и стати, полу п возрасту для того отворена дверь, что счастие всем без выбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно» [22].
Непосредственным субъективным проявлением человеческого счастья Сковорода считает «внутренний мир, сердечное веселие, душевную крепость». Достичь его можно, только следуя велению своей внутренней натуры. При более конкретном рассмотрении проблемы оказывается, что этой внутренней натурой является сродство с определенным видом труда. Как выразитель интересов и умонастроений крестьянства, Сковорода смысл человеческого бытия видит в труде («жизнь и дело есть то же»), а истинное счастье — в свободном труде по призванию («душу веселит сродное делание»). В философии Сковороды мысль об определяющей роли «сродного труда» в обеспечении счастливой жизни впервые приобрела значение общего принципа в решении проблемы человеческого счастья и смысла человеческого бытия.
Благополучие общественной жизни людей основано на труде: «Откуда же уродится труд, если нет охоты и усердия? Где же возьмешь охоту без природы? Природа есть первоначальна всему причина и самодвижущаяся пружина. Она есть мать охоты… Охота сильнее неволи, по пословице. Она стремится к труду и радуется им, как сыном своим. Труд есть живой и неусыпный всей машины ход дотоль, поколь породит совершенное дело, соплетающее творцу своему венец радости. Кратко сказать, природа запаляет к делу и укрепляет в труде, делая труд сладким».[23]
В этом контексте принцип «познай себя» имеет своим содержанием познание своих природных склонностей к определенному виду деятельности, свое действительное признание. Эта склонность имеет природную основу и усовершенствуется соответствующим воспитанием, «наукой и практикой». Сродность, призвание и есть истинный «бог» в человеке: «С природою жить и с богом быть есть то же; жизнь и дело есть то же» [24].
Сковорода различает процесс труда и его результат. Результатом труда является продукт потребления, и он имеет своим назначением простое поддержание жизни. Наслаждение процессом потребления не является истинным человеческим наслаждением. Истинное удовольствие в наслаждении самим процессом труда, его приносит только «сродный труд»: «Прибыль не есть увеселение, но исполнение нужности телесной, а если увеселение, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в делании сродном. Тем оно слаще, чем сроднее. Если бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных?» [25]Таким образом, в своей философской концепции сродного труда как основы человеческого счастья Сковорода со всей остротой ставит проблему преодоления отчужденности труда, превращения труда в первейшую потребность и в высшее наслаждение. На почве философского пантеизма он отстаивает взлелеянную в народе идею свободного труда по призванию, труда как внутренней потребности и высшего наслаждения.
В плане «сродного труда» рассматривает Сковорода и проблему равенства. Он признает лишь одно неизбежное неравенство — неравенство одаренности и призвания в одном и том же виде деятельности, неравенство не социального, а преимущественно природного происхождения. Отсюда его принцип «неравного равенства». «Бог, — писал он, — богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: «Неравное всем равенство… Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный» [26].
Как крестьянский просветитель и сын своего времепи, Сковорода не мог подняться до понимания материальнопрактической обусловленности общественного разделения труда и его опосредованности отношениями собственности. Общественное разделение труда он стремится спроецировать на природные свойства человека. Отсюда критика социальных пороков направляется им не по линии требований революционных изменений существующей структуры разделения труда, а по линии их морального усовершенствования путем преодоления «несродного труда» во всех сферах общественной деятельности. «Несродный труд» — конечный источник всех общественных пороков. «Кто умерщвляет науки и художества? Несродность. Кто обеспечил чин священничнй и монашеский? Несродность. Она каждому званию внутреннейшпй яд и убийца. «Учитель, иду по тебе». Иди лучше паши землю или носи оружие, отправляй купеческое дело пли художество твое. Делай то, к чему рожден, будь справедливый и миролюбивый гражданин, и довлеет» [27].
Подобный подход содержит в себе вывод о вечности, неизбежности существующего общественного разделения труда. В этом историческая ограниченность взглядов Сковороды. Однако главный пафос его критики несродного труда направлен против паразитизма господствующих классов, против превращения человеческой деятельности в средство наживы, своекорыстия и эгоистических материальных интересов. Сковорода — один из первых великих критиков буржуазно–мещанского потребительского образа жизни с его культом обладания вещами.
Участие в «сродном труде», по мнению Сковороды, определяет меру реализации человеком собственного призвания и общественной пользы, ибо «мертва совсем душа человеческая, не отрешенная к природному своему делу, подобна мутной и смердящей воде, в тесноте заключенной»[28]. Сковорода признает несоответствующими природе страсть к наживе, сребролюбие, моральную развращенность, воровство, властолюбие, угнетение слабых, человекоубийство, тщеславие и карьеризм. Все это является отклонениями от прпроды, нарушением главного ее требования — меры.
0 том, что теория «сродного труда» явно направлена против социальных устремлений господствующих слоев, свидетельствует осуждение Сковородой домогательств панства: погони за наживой, прибылями, прибыльными должностями. «Если, по пословице, на должность мостишься, как коза на кровлю, для того, чтоб через нее вскочить на кучу изобильного тщеславия, видно, как в зеркале, что ты не к должности усерден, а посему и не рожден…»[29]. Поэтому Сковорода п защищает моральное преимущество таких видов труда, как землепашество, ремесло. Несоответствие природе философ считает огромнейшим злом, так как оно приводит к тому, что результаты труда превращаются в свою противоположность: «правление — в мучительство, судейство — в хпщепие, воинство — в грабление, а науки — в орудие злобы» [30].
Законы общества, регулирование личного и общественного интереса людей, по его мнению, имеют своим источником самую природу, а пе человеческое творчество. Это глубокое убеждение в регулятивной функции природы, в природной детерминированности общественного развития лишает Сковороду возможности понять роль государства, классовых отношений. Он говорит о «гражданских законов заборах», напоминает о силе постановлений законов, но далек от понимания социальных факторов, обусловливающих необходимость их появления.
Счастье Сковорода связывает с чувствами благодарности, любви, дружбы, которые возникают вследствие сродности. Осознав свою зависимость от природы, определив свою меру счастья и смирившись с ней, человек получает самое большее наслаждение от удовлетворения наиболее необходимых потребностей. И наоборот, человек, потерявший чувство природной меры, не познает истинного наслаждения. Удовлетворяя свои даже самые изысканные капризы, он останется неудовлетворенным.
Любовь к добру, как и любовь вообще, рождается как следствие природного сходства людей. Поэтому Сковорода утверждает, что «подобное к подобному ведет сам бог», что симпатия есть признак одинаковости душ так же, как и дружба. Имепно в дружбе он видит основу общежития в человеческом коллективе, в государстве, в общественных группах, ибо она «основание, союз и венец обществу». Нет сомнения, что такое понимание дружбы противостоит волчьим законам современного ему общества.
Характерным признаком счастья в понимании Сковороды является его органическая связь с внутренним миром личности, но это не значит, что оно антиобщественно, эгоистично по своей сути. Счастье общества, по утверждению Сковороды, есть результат индивидуального самочувствия каждого его члена, и поэтому истинное счастье не любит одиночества, ему свойственно желание иметь сообщников. «…Истинного же счастия такова есть природа, — пишет он, — что, чем множайших иметь в нем сопричастников, тем слаще и действительнее беззавистное сие добро становится и сим одним разнится от ложного мирского счастия, о коем подобное сказать никак невозможно…» [31]Это важное положение Сковороды позволяет сделать вывод, что философ искал решения проблемы всеобщего и надежного счастья для всех людей.
Смыслом своей философии Сковорода считает то, что она учит истинному счастью. Такое счастье связано не с богатством, ибо «не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым есть» [32], а в первую очередь с внутренним миром, чтоб «узнать, найти самого себя» [33]. Соблюдение природной меры выступает условием самовоспитания истинного вкуса к жизни и спокойного самочувствия. Отсюда чувства самоудовлетворения соединяются с чувствами благодарности природе (богу) за то, что она позаботилась о том, чтобы самое необходимое для человека было легкодоступным. Неудовлетворенность обладаемым благом, стремление к обладанию большим, чем это необходимо для поддержания жизни, превращение удовлетворения плотских потребностей в культ и цель жизни, по мнеппю Сковороды, и вовлекает человека в тот порочный круг, из которого нет счастливого выхода.
Человек может достичь счастья, оставаясь и бедным. Счастье как состояние духовпого удовлетворения, радости души, не желающей ничего иного, кроме сохранения этого состояния, согласно Сковороде, является субъективным переживанием. И как таковое оно при наличии минимума внешних условий зависит от внутренней оценки отношения к действительности. Исходя из этого положения, Сковорода делает вывод, что при бедности имеется больше оснований достичь счастья, чем при богатстве, поскольку обладание последним увеличивает зависимость человека от внешних обстоятельств, пе содействующих счастью. Тот, кто владеет собой, хотя и беден, на деле богаче царей, а тот, кто владеет миром, не владея собой, дрожит за свое богатство, не может чувствовать себя счастливым. Поэтому «не тот скуден, что убогий, а тот, что желает мпого»„ так как это ведет к внутреннему опустошению души.
Все сказанное не означает, что Сковорода отрицал значение материальных потребностей в жизни человека и призывал к всеобщему аскетизму. В одном из писем, отвечая на обвинения в том, будто бы он осуждает употребление мяса, вина и прочего, Сковорода замечал, что «подлинно всякий род пищи и пития полезен и добр есть, но рассуждать надобно время, место, меру и персону». В этом вопросе мыслитель следовал совету Сократа, который говорил, что есть нужно затем, чтобы жить, но не жить ради еды.
С учением о «сродном труде» Сковороды тесно связаны и его педагогические идеи. Работая преподавателем Переяславской семинарии, Харьковского коллегиума и домашним учителем, Сковорода приобрел значительный педагогический опыт, который он и стремился теоретически обобщить, опираясь на положения выработанного пм философского учения. Тем более, что теория «сродногд труда» требовала для себя определенного выхода в практику. Так как Сковорода уделяет значительное внимание проблемам морали, то это заставляет его вырабатывать определенные педагогические принципы образования и воспитания. В этом отношении его взгляды привлекают внимание исследователей, раскрывающих существенные моменты его педагогической практики и теории, изложенные в его философских трудах, стихотворениях, баснях и письмах и органически вытекающие из его учения о «сродном труде» и счастье.
Сковорода критикует (в притчах и баснях) ту систему обучения и воспитания, которая была модной в его время среди значительной части господствующих слоев и которая предусматривала не только воспитание «истинного» человека, сколько приобретение внешних манер.
В своих педагогических идеях мыслитель опирается на принцип соответствия природе как основу воспитания счастливого и общественно полезного человека. Он утверждает, что воспитание «истекает от природы», что природа является высшим учителем, что она требует только не мешать ей проявить себя. Воспитатель и воспитанник должны идти ей навстречу. Такова доминанта педагогических рассуждений Сковороды. Значительное внимание в познании природы человека и определения им своего места в жизни философ отводит практике, упражнениям, функция которых и состоит в том, чтобы приводить в совершенство природные данные. В этом отношении он и различает науку и привычку, обучение и практику. Наука и привычка должны повести человека по пути «сродного» общественно полезного труда, являющегося сферой проявления сущности человека в его высоких духовных стремлениях. Вот почему он предостерегает против праздности, безделья, имея в виду безделье как физическое, так и духовное.
Целью воспитания Сковорода считает не только умение находить истину, познавать явления природы, а прежде всего приобретение благородных чувств, таких, как любовь, дружба, благодарность. Ведь, по мнению Сковороды, природу человека характеризует не столько его разум, сколько «благое сердце», «добрая воля», которые и определяют наклонность к осуществлению славных поступков. Преисполненный веры в безграничную мудрость й гуманную «благость» природы, Сковорода придает важное значение роли педагогической науки, воспитателя и школы, утверждая, что тот, кто желает научить других мудрости жизни, должен долго учиться сам. При этом он подчеркивает необходимость морального авторитета учителя, единства его слова и дела. Сковорода считает, что наряду со школой воспитание детей является главной обязанностью родителей. Дав жизнь, они прежде всего должны обучить детей благу. «Родители, — пишет он, — суть наши лучшие учителя».[34]
Следует отметить, что, несмотря на историческую ограниченность педагогической концепции Сковороды, признание права на образование в зависимости от способностей, а не от социального положения, критика индивидуалистического воспитания свидетельствуют о гуманистическом и просветительском характере его учения.
Как известно, призыв познать самого себя прозвучал еще в древние времена. Он украшал вход в храм Аполлона в Дельфах. Осуществление этого призыва Сократ считал условием правильной жизни, этот призыв сохранил силу и в XVIII веке. В учении Сковороды он занимает важное место, конкретизируясь в понимании «сродного труда».
Эта связь самопознания и «сродного» общественно полезного труда и составляет важную часть того вклада, который внес в философию Сковорода. В этом труде, наиболее соответствующем природным наклонностям человека, он видит главный источник человеческого счастья. Именно в принципе соответствия природе философ видит критерий разумности общественных институтов и моральных поступков отдельных людей. Призыв познать самого себя приобрел у Сковороды гуманистическое звучание. Смысл этого абстрактного гуманизма состоит в утверждении права каждого человека на свое счастье путем познания своих природных способностей и свободного избрания труда по сродности. Это положение в корне противоречило утверждавшемуся при жизни Сковороды на Украине крепостному праву. Выдвигая его, философ тем самым осуждал социальный гнет, отчужденный труд, крепостничество, мешавшее проявлению природных дарований людей.
Однако уже во времена Сковороды призыв к самопознанию мог быть только выражением пассивного осуждения действительности и вызвал серьезную критику, ориентировавшую на более активное отношение к миру. Стало очевидным, что только деятельность, направленная на внешний мир, его идеальное и материальное преобразование согласно человеческим идеалам содействуют действительному утверждению человека в мире. Овладение окружающим миром обнаруживает и ранее неизвестное в самом человеке. Критерием истинности самопознания человека выступает деятельность, в результатах которой и проявляется действительная сущность человека. Как и большинство ранних просветителей, Сковорода рассматривает самосознание как субъект истории, возлагая все свои надежды в отношении будущего человечества не столько на материальную практику, сколько на активность духа.
С учением о человеке как микрокосме в философии Сковороды тесно связано учение о третьем — символическом — мире. Чаще всего он отождествляется Сковородой с Библией, но в этот «мпр» им включаются также мифология и народная мудрость. Символичность Библии, по его мнению, состоит в том, что в ней собраны «небесных, земных и преисподних тварей фигуры, дабы они были монументами, ведущими мысль нашу в понятие вечной натуры, утаенной в тленной так, как рисунок в красках своих»[35]. Библия состоит из двух натур — внешней и внутренней, которые соотносятся между собой как знак и смысл. Сковорода отвергает истинность внешней стороны Библии, содержащей множество неправдоподобных и фантастических с точки зрения истины и здравого смысла историй и сказаний. С позиции разума и признания закономерностей природы Сковорода отрицает реальность библейских чудес и высмеивает людей, верящих в эти сказки, критикует суеверие церковников и пребывающих в духовной темноте людей, преклоняющихся перед ложными идеями, противоречащими здравому смыслу и научной истине. Он остроумно и искусно высмеивает этот «историальный вздор» в многочисленных афористических высказываниях; собранные вместе, эти высказывания могут быть квалифицированы как свидетельство атеистической тенденции в его учении и использоваться в антирелигиозной пропаганде. Но вместе с тем Сковорода считает Библию средством познания сущности человека. Мыслитель посвящает специальные исследования («Икона Алкивиадская» и «Жена Лотова») вопросу о том, как следует вникать в таинственный смысл Библии, чтобы извлечь из ее рассказов и притч полезное и поучительное знание.
Место Библии в познавательном процессе Сковорода усматривал в том, что она будто бы помогает познать нравственные ценности человеческой жизни. Это познание якобы достигается аллегорично–символическим истолкованием вымышленных и реальных явлений. Это каждый раз ведет мыслителя от логически доказуемого знания в лучшем случае к художественно–образному видению, в худшем — к мпстпко–аллегорическим «гаданиям».
Характерным приемом осмысливания явлений у Сковороды является притча, то есть познание с помощью простого или сложного аллегорического образа и аналогии. Субъект, познающий человека, у него не случайно объединяет в одном лице одновременно и поэта, и философа, и пророка, ибо он в состоянии постигать скрытый за внешней оболочкой плоти природный смысл и придавать ему поучительное для человека значение.
Взгляды философа на религию и его отношение к церковным институтам и официальной церковной идеологии нельзя оценивать однозначно. Его позиция в отношении к господствующей церкви, отрицательное отношение к существующим формам религиозной жизни, осуждение пороков церковников и его личный, ярко подчеркнутый и сознательный отказ от церковных санов — все это уже само по себе много значит в оценке его прогрессивной деятельности. Есть в его деятельности и определенные моменты, которые вопреки его субъективным намерениям содействовали развитию атеистических представлений. Само понимание бога как разума, присутствующего в вещах, и отрицание бога как личности подрывали основы веры. Пантеизм приводил Сковороду на тот же путь, по которому шлп п Джордано Бруно, п Спиноза, то есть на путь разрушения религии. Сковорода избранным им образом жизни и оценками религиозной жизни своих современников содействовал утверждению позиций антиклерикализма. Это чрезвычайно важная сторона мировоззрения философа. Выше мы приводили бескомпромиссные высказывания Сковороды о монашестве. Сковорода не отвергает его целиком, но не раз подчеркивает, что монахом может стать только тот, кто от природы склонен к одиночеству и набожности. И он критикует монастырскую жизнь как гнездо затаенных порочных страстей, разоблачает пороки церковников, своим распутством часто превосходящих мирян. Он ясно понимает, что никто так не способствует распространению суеверия, как священнослужители. Типичным стала для служителей религии, по мнению Сковороды, подмена действительного благочестия и любви к истине церемониями и образами. На этой почве расцветают лицемерие и фарисейство духовников, для которых служение Христу превращается в средство удовлетворения желаний и стремлений, противоречащих правде, истине и настоящей красоте. С особой силой Сковорода бичует церковников за их карьеризм, властолюбие и жажду золота. Эта критика исполнена пристрастного разоблачительного пафоса, граничащего с воинствующим антиклерикализмом.
Следует признать, что определенную атеистическую функцию имеют те высказывания Сковороды, в которых развенчивается фантастичность и обман библейских легенд, противоречащих природе вещей и явлений. Сковорода беспощадно высмеивает тех богословов, которые верят сами и убеждают других в возможности описанных в Библии чудес, якобы совершенных пророками, Иисусом Христом и апостолами. При характеристике этих эпизодов Библии Сковорода употребляет такие слова, как «ложь», «небылицы», «буйство», «обман», «подлог». Философ отмечает, что Библия содействовала распространению суеверия в сознании людей. Такие утверждения часто независимо от контекста произведений Сковороды выполняли в целом разоблачительную функцию по отношению к религии и Библии.
Читателя глубоко поражает связанное с внутренним характером учения Сковороды своеобразие мировосприятия и стиля его произведений. Это делает весьма существенной проблему эстетики Сковороды. Его этико–гумапистическое по содержанию учение одновременно и эстетично. Эта эстетичность состоит не только в совпадении у него морально–этических и эстетических категорий, но и в некоторой «эстетичности» его онтологических и гносеологических понятии.
Сковорода развивает идею, что только вечное, необходимое, постоянное — все то, что имеет источником невидимую «натуру», является истинным источником красоты, а не внешнее, случайное, привносимое в природу. Невидимая натура, а не ее тень, то есть тленный мир в бренности и быстротечности своих проявлений, является источником познанпя красоты, не противоречащей мудрости и добродетели. Наоборот, увлечение одними внешними проявлениями невидимой натуры, влюбленность в одну только ее тень неминуемо приводят человека на пагубный путь потери самого себя, рождают в его душе смятение и тревогу. Веря в мудрую основу природы, он считает совершенно закономерным, что человек познает ее путем интеллектуального созерцания. Философ неустанно повторяет мысль о первичности внутренней красоты предметов и явлений, связанной с их сущностью, и об обманчивости, призрачности, тленности внешней привлекательности и прелести. Как и добро, красота есть для него атрибут невидимой натуры, ее целесообразности и совершенства, тогда как внешняя красота конечных вещей — это только призрачная тень, сама по себе не дающая наслаждения. Именно поэтому он склонен признавать прежде всего красоту нерукотворной, девственной природы, с ее ритмами и пропорциями, п отвергать красоту преобразованной человеком (согласно его мере) природы. В человеческой жизни он также признает прекрасными поступки, соответствующие природным склонностям человека.
Смешными философ считает как раз проявления несродности, когда человек стремится делать что‑то против природных склонностей. Поэтому Сковорода приходит к выводу, что, хотя одежда является необходимой для человека, люди зря стремятся приукрасить себя, чтобы дать наслаждение глазам. Достижение добра, блага является основой всех человеческих поступков и поэтому является действительно полезным для человека и желанным для него, а значит, и прекрасным. Польза с красотой и красота с пользой, утверждает он, нераздельны.
Сковорода признает настоящей красотой «сокровенную» красоту, в древние времена называвшуюся словом decorum, «то есть благолепие, благоприличностъ, всю тварь и всякое Дело осуществляющая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от царствия божпего зависящая» [36]. Эта красота органически связана с добротой. Отсюда, утверждает он, возникли высказывания, что «доброта живет в одной красоте», что «подобное к подобному ведет бог». Соответствие добру является свидетельством красоты вечного и нетленного, и, наоборот, тленная внешняя красота безразлична к добру или враждебна.
Основанное на таком понимании прекрасного искусство оценивается по тому же принципу, что и прочие явления. Истинная ценность художественных произведений, по мнению Сковороды, состоит в том же, в чем и ценность жизненных явлений: «Опера, книга, песня и жизнь не от долготы, но от благолеппя п доброты цену свою получают» [37]. И к песне, и к жизни он подходит с единым критерием. Этим общим критерием оценки их достоинств является доброта:
Искусство состоит не столько в наслаждении внешностью, сколько в наслаждение от интеллектуального созерцания истины и добра, поэтому важным признаком настоящего искусства является чувство любви: «Искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушки без любви» [39].
Понимание искусства у Сковороды закономерно вытекает из теории сродности. Ничто не требует такой внутренней свободы, как искусство, ибо несродность убивает художество. Те «безминервные служители муз», о которых с презрением говорит философ, и несчастны тем, что пренебрегли собственной природой и свойственными им природными склонностями. Для живописи и для музыки, как и для всякого другого искусства, нужно родиться. Что касается обучения и искусства, то они способны только совершенствовать природные способности. При отсутствии природной склонности никакое обучение не принесет желанных и ожидаемых результатов.
Искусство, которое достигается с помощью обучения, состоит не в отрицании природы, а в усовершенствовании природных способностей. Сковорода разделяет известное мнение о том, что искусство совершенствует природу. Искусство является категорией, характеризующей совершенство и законченность любой вещи и любого действия в соответствии с определенными природой границами. Именно природная склонность побуждает человека к частым упражнениям, к накоплению опыта, являющегося основой знания, привычки и искусства. Без этого, утверждает философ, не было бы ни науки, ни искусства, ни результативной практической деятельности. Поэтому необходимо познать прежде всего не то, что достигается мастерством, а то, что делает возможным само мастерство, например ритм и темп в музыке, рисунок, симметрию, пропорцию в живописи и т. п. «На искусной живописи картину, — пишет он, — смотреть всякому мило, но в пиктуре (картине, — Авт.) один тот охотник, кто любит день и ночь погружать мысли свои в мысли ее, примечая пропорцию рисуя и подражая натуре».[40]
Определяя искусство с точки зрения «сродного труда», Сковорода делает вывод, что наслаждение настоящему художнику приносит не слава, а процесс самого труда над произведением, который слаще самой славы. А это значит, что условием наслаждения трудом является соответствие требованиям природы и что во всех науках как и в художествах, «плодом является правильная практика», основанная на самопознании природных наклонностей.
Главной функцией поэзии для Сковороды остается как раз морально–дидактическая, слишком низко ставит он функцию развлекательную. Вот почему он скептически высказывается по поводу того, возможно ли чтением стихов избежать скуки. Сковорода пишет: «Какое… безумие требовать этого от поэтов, минуя бога! Если бог повсюду, если он присутствует и в этом черепке (при этом я поднял черепок с земли), если он всегда есть.., то для чего ты ищешь ограды в других местах, а не в себе самом? Ведь ты являешься самым лучшим из всех творений» [41].
Искусство должно служить делу самопознания человека. Если же искусство теряет эту цель и превращается в самоцель, то оно теряет все. Пока египтяне в образе сфинкса, «будто бы во множестве зеркал», находили знание о себе, было хорошо, но потомки их отбросили это, и «остались одни художества с физическими волшебствами и суеверием. Монумент, напоенный всеполезнейшим для каждого советом, обратился в кумир, уста имущий и не говорящий, а только улицы украшающий, и будто источник в лужу отродился».[42]
Искусство всегда символично в том отношении, что между знаком и значением лежит художественный образ. Для Сковороды этот символизм приобретает универсальное значение.
И его философия становится в определенном отношении разработкой принципов моралистического толкования образов мира, данного в ощущениях, и мира, сотворенного фантазией.
Философское мышление Г. Сковороды синтетично в своей основе. Его специфика в значительной мере находится в зависимости не только от содержания идей, развиваемых философом, но и от формы и стиля, избранных им. Его философские произведения представляют интерес не только с точки зрения «чистого содержания», но и со стороны формы, в секретах которой немалая часть и секретов самого содержания его философии. Раскрытие этой диалектической связи между определенными идеями и формой, выявляющей их, представляет важное условие для познания философского творчества Сковороды. Форма его сочинений не была случайной, она органически связана со спецификой идейного содержания, не поддающегося полному познанию без учета этой формы. Характерной особенностью мировосприятия, а значит, и творчества Сковороды является соединение философского мышления с элементами эмоционально–образного восприятия мира.
Стиль философского мышления Сковороды нельзя понять, не принимая во внимание то, что в его произведениях важнейшую функцию играют эмблемы и символы, определяющие специфику его аллегоризма.
На пути формулирования того или иного философского понятия у Сковороды каждый раз возникает образ, становящийся отправной точкой развития мысли. Этот прием был разработан в старых риториках, придававших важное значение примерам. Сковорода отталкивается от конкретного: образа, рассказа, случая, примера, подвергая его рационалистической обработке, а отсюда делает важный шаг к жанру свободного публицистического размышления, вдохновляемого субъективным пафосом. Он не дает повествовательным элементам развиться в конкретно–чувственную картину, а подчиняет их своим абстрактно–философским идеям. Этот путь мог бы быть чрезвычайно плодотворным, если бы писатель–философ сумел полностью освободиться от религиозно–мистического мировосприятия.
Своими произведениями Сковорода словно стремится вернуть былую славу синкретической форме литературы, остававшейся долгое время единственной формой идеологии. Он отказался от форм изложения, господствовавших в хорошо известных ему лекционных курсах по философии, избрав форму свободного философствования, базирующегося на органическом соединении художественного миросозерцания и рационалистического мышления. Он прибегает к широкому приобщению материалов Библии, мифов, легенд, пересказов, сказок и т. п. не от недостатка знаний, а вследствие его принадлежности к типу сознания, способного только так воспринимать и отображать действительность.
Не раз заявляя, что у истины простая речь, Сковорода все же в своих сочинениях отказывается от простоты, отдавая преимущество «фигурным высказываниям», то есть таким, смысл которых отличен от значения слов, их составляющих. Фигуры он считает аллегорией и творчеством, делающими невидимое и вечное с помощью внешнего воплощения в слове, образе, притче ощутимым и видимым, а тем самым и поучительным средством, помогающим человеку распознавать и в самом себе вечное п надежное. Люди, обладающие даром создавать фигуры, символы, и являются, по его мнению, настоящими поэтами–творцами и пророкамп. Этот факт отождествления поэта с пророком, оповещающим о боге и божьих истинах, очень характерен для мировоззрения Сковороды.
Сковорода обрабатывает сравнительно незначительное количество идей, стремясь осмыслить их с помощью одних и тех же образов. Философ, учение которого создавалось постепенно, с большой последовательностью развивает свои идеи, с каждым произведением детализируя их, обращая внимание на возможные оттенки. Он охотно обращается к стилистическим вариациям своих мыслей, любит каламбур и словесную игру. Это и обусловливает важную роль в его сочинениях своеобразных стилистических упражнений, выступающих как некий эвристический способ извлечения новых мыслей. Небезразличный к форме своих произведений, много раз возвращаясь к одним и тем же понятиям, Сковорода стремится выразить их с помощью различных словесных формул. Вследствие этого создается множество синонимических, близких по своему содержанию, но отличных по форме метафорических выражений, образующих целые цепи связанного между собой текста. Последний нередко организован не только семантически, но и фонетически; в нем немалую роль играют не только логика смысловых значений, но и ритмика.
Сковорода не пренебрегает выработанными риторическим искусством принципами извлечения словесных острот, которые должны не только вести читателя к истине, но и приносить ему определенное эстетическое наслаждение.
Философ далеко не безучастен к словесным формам даже в случаях, далеких от собственно филологических задач. И его философские поиски не раз проявляют тенденцию превратиться в своеобразные филологические комментарии.
Публицистическая страстность и эмоциональная насыщенность поражают сознание каждого, кто вчитался и включился в контекст его диалогов и монологов, независимо от того, разделяет он его пафос или нет. Конечно, это не означает игнорирование рационально–логического аспекта философского учения Сковороды. Он дорогой ценой отстаивал своп убеждения, которые во многом гармонировали с его образом жизни, что, естественно, не могло не наложить субъективный эмоциональный отпечаток на его произведения.
Как в своеобразии переосмысливанпя повествовательного материала, так ив индивидуализации языковых средств у Сковороды улавливается влияние личностного начала, выдвижение на первый план субъективного отношения автора к миру и к самим средствам его отражения в сознании. Ведь в центре внимания философа стоит человек, его мировоззрение. Наряду с большинством ранних просветителей Сковорода рассматривает самосознание как субъект истории, возлагая все своп надежды в отношении будущего человечества не столько на материальную практику, сколько на активность духа. Его произведения убедительно показывают, что, формулируя свои идеи, обосновывая их истинность, он много внимания уделяет не только логической стороне дела, но и самой форме, способу преподнесенпя читателю своих мыслей. Это обусловлено основным свойством мировосприятия и творчества Сковороды, желающего не только логично подвести своего читателя к тому или иному выводу, но и стремящегося навеять их читателю иным способом. Для этого одна и та же мысль развивается им как бы с разных сторон и с помощью образных аналогий и примеров включается в новые связи. При этом он действует подобно композитору, развивающему одну и ту же тему при помощи многочисленных вариаций.
Философское наследие Сковороды, таким образом, представляет интерес и с точки зрения развития художественной литературы. Сковорода своими произведениями обогатил жанры трактата, диалога, прптчи. Важной заслугой его является обращение к украинскому литературному языку XVIII столетия.
В лице Сковороды украинская и русская прогрессивная культура имеет оригинального мыслителя и писателя, страстная мысль которого не желала мириться с тиранией несправедливого, враждебного человеку мира. Как гуманист он отстаивает идею единства человека и природы и с этих позиций развивает идею равного права людей на счастье и «сродный труд» как условие его достижения.
Пример жизни Сковороды, его философское и художественное творчество влияли на сознание лучших сынов украинского и русского народов, вдохновляя их на борьбу за переустройство жизни во имя народного счастья.
Сложная и противоречивая личность Сковороды, его идейное наследие не раз оказывались в центре борьбы прогрессивных и реакционных направлений исторпко–общественпой мысли. Эта борьба продолжается п поныне.
Реакционные идеологи из буржуазно–националистического лагеря восхваляют наиболее слабые стороны мировоззрения мыслителя, всячески стремясь поднять исторически ограниченные его идеи до уровня бесспорных истин. Подобные попытки всегда получали отпор со стороны прогрессивных деятелей культуры, которые немало сделали, чтобы раскрыть и показать то ценное, чем богато идейное наследие Сковороды, связанное со стремлениями и чаяниями украинского и русского народов.
Необычный образ жизни и философское учение Сковороды влияли уже на его современников, среди которых распространялись переписываемые от руки его произведения. И нельзя не согласиться с уже давно высказанной мыслью, что философская просветительская деятельность Сковороды на Слобожанщине подготовила почву для открытия Харьковского университета.
Сковорода еще при жизни вошел в легенду, которая крепко связывает его пмя с высокими и чистыми духовными идеалами, с непокорностью власти золота и насилия, с верностью своему призванию, с гуманизмом и просветительством. И еще до того как наследие Сковороды стало предметом научного исследования, эта легенда оказывала заметное влияние на духовную жизнь украинского парода.
Лучшие представители украинской прогрессивной культуры проявляли интерес и были знакомы не только с биографией, но и с произведениями Сковороды и в определенной степени оказывались под влиянием его идей. В шеренге этих почитателей философа–писателя необходимо назвать И. Котляревского, Г. Квитку–Основяненко, В. Масловпча, П. Белецкого–Носенко, И. Срезневского. Особенно интересовала личность Сковороды гениального Тараса Шевченко, который и в поэзии, и в повестях, и в письмах не раз пытался определить его место в истории украинской общественной мысли.
Большой интерес личность Сковороды вызывала у русских мыслителей. В 30—40–е годы XIX века совершается ряд публикаций произведений Г. Сковороды, и его идеи вызывают полемику на страницах русской прессы. Во второй половине XIX века благодаря новым публикациям интерес к Сковороде возрастает, следствием чего выступают не только новые псследованпя о мыслителе, тто и усвоение и переосмысление его прогрессивных идей.
Сюда относятся яркое выступление в защиту Сковороды Н. Костомарова, статьи и высказывания о Сковороде А. Потебни, П. Житецкого, М. Коцюбинского, И. Франко и многих других украинских писателей. Больше всех пронизаны чувством псторизма оценки И. Франко, по мнению которого Сковорода является наиболее выдающимся «духовным деятелем» XVIII века, совершенно «новым явлением» в украинской культуре с точки зрения образования, широты воззрений и глубппы мыслей [43]. Философское учение Сковороды в конце XIX столетия привлекает внимание многих историков философской мысли Украины, которые в процессе изучения наследия выдающегося мыслителя ставят новые философские задачи. Это ученые Н. Сумцов, Ф. Зелепогорский, А. Ефпменко, Д. Багалей и др. Говоря о последнем, мы должны подчеркнуть, что в его многогранной деятельности историка, продолжавшейся в советское время, Сковорода занимает важное место. Багалею принадлежит первая научная публикация значительной части наследия Сковороды, глубокая и всесторонняя ее оценка. Написанная им книга «Украшський мандр! вний фшософ Г. С. Сковорода» до сих пор остается самым полным исследованием его жизни и творчества.
Сохранился ряд свидетельств о влиянии учения Сковороды и на русских писателей и мыслителей. Лев Толстой признавал, что в мировоззрении Сковороды много «удивительно близкого» ему, и находил в украинском мыслителе органическое единство учения и избранного им образа жизни. Известны также высказывания о Сковороде Н. Лескова, М. Горького. Чрезвычайно характерным является интерес к наследию Сковороды профессионального революционера, соратника В. И. Ленина В. Д. Бонч–Бруевича, который в 1912 году издал с собственными комментариями том произведений украинского философа.
В послеоктябрьский период интерес к творчеству и мировоззрению Сковороды не только не исчез, но и значительно возрос. Нельзя не заметить влияния идей Сковороды на характер идейно–эстетического осмысления действительности П. Тычиной, в творчестве которого образ Сковороды занимает очень видное место. Писали о Сковороде п М. Рыльский, А. Малышко, В. Симоненко, русские советские поэты Н. Заболоцкий, Е. Винокуров и многие другие. Тема Сковороды является одной из самых любимых и у мастеров украинской советской живописи и скульптуры, в частности у II. Ижакевича, К. Трохименко, В. Каспяна, Т. Яблонской, И. Кавалеридзе и др.
Частое обращение к философскому и художественноэстетическому осмыслению биографии и идейного наследия Сковороды — свидетельство того, какое значительное место в нашем сознании занимает мыслитель, со дня рождения которого прошло вот уже 250 лет.
В Советской стране память Григория Сковороды увековечена еще на заре Советской власти. 30 июля 1918 года Совет Народных Комиссаров принял постановление, подписанное В. И. Лениным, о сооружении в Москве памятников выдающимся деятелям революции, науки и культуры. И среди других выдающихся имен зарубежных и отечественных деятелей стоит имя Григория Сковороды. В дни, когда готовится предлагаемое читателю издание сочинений Сковороды, советская общественность широко отмечает 250–летие со дня рождения Г. С. Сковороды.
Отмечая этот юбилей, мы должны помнить слова В. И. Ленина, сказанные В. Д. Бонч–Бруевичу после подписания постановления Совета Народных Комиссаров: «…и вот когда придет время ставить памятник Сковороде, вы должны выступить и пояснить народу, кто был Сковорода, какое значение он имел для жизни русского и украинского народов»[44]. Разработка философского наследия, в том числе и издание настоящего собрания сочинений выдающегося мыслителя и художника слова, несомненно, будет способствовать выполнению ленинского указания.
Идеи гуманизма, за которые боролся Сковорода, являются звеньями, объединяющими идейное наследие мыслителя с духовными поисками нашей эпохи. Защита высоких духовных ценностей от попрания их властью чистогана и корыстолюбия, проповедь моральной ответственности человека и общества за своп поступки, призыв к постоянному духовному усовершенствованию и возвеличению «сродного труда» как источника истинного наслаждения и настоящего счастья делают Сковороду близким нашему сознанию.
Многие из проблем, которым посвятил свое учение мыслитель, волнуют и сегодня. Философское наследие Сковороды в этом отношении представляет собой одну пз ценнейших духовных сокровищниц народа.
ПЕСНИ. СТИХИ. БАСНИ
САД БОЖЕСТВЕННЫХ ПЕСЕН
Песнь 10–я[45]
Из сего зерна: Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне
(Сирах).
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков, —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Петр для чинов углы панские трет,
Федька–купец при аршине все лжет.
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах, пожалуй, поверь! —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак, —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова.
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур, —
А мне одна только в свете дума,
Как умереть бы мне не без ума.
Смерть страшна, замашная коса!
Ты не щадишь и царских волосов.
Ты не глядишь, где мужик, а где царь, —
Все жерешь так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…
Конец
Песнь 11–я[46]
В конце сего: Бездна бездну призывает, сиречь:
В законе господнем воля его. Дал бы тебе воду живу,
воле — волю и бездне твоей бездну мою.
Нельзя бездны океана горстью персти забросать,
Нельзя огненного стана скудной капле прохлаждать.
Возможет ли в темной яскине[47] гулять орел?
Так, как в поднебесный край вылетев он отсель?
Так не будет сыт плотским дух.
Бездна дух есть в человеке, вод всех шпрший и небес.
Не насытишь тем вовеки, что пленяет зрак очес.
Отсюда‑то скука внутри скрежет, тоска, печаль,
Отсюда несытость, из капли жар горший встал.
Знай: не будет сыт плотским дух.
О род плотский! Невежды! Доколе ты тяжкосерд?
Возведи сердечны вежды! Взглянь вверх на небесну твердь.
Чему ты не ищешь знать, что то зовется бог?
Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты мог?
Бездна бездну удовлит вдруг.
Песнь 12–я[48]
Из сего зерна: Блаженны нищие духом, т. е.: Премуд–ростъ книжника во благовремении празднества и,
умаляясь в одеяниях своих, упремудрится (Сирах).
Упразднитесь и разумейте…
Не пойду в город богатый.
Я буду на полях жить,
Буду век мой коротати, где тихо время бежит.
О дуброва! О зелена! О мати моя родна!
В тебе жизнь увеселенна, в тебе покой, тишина!
Города славны, высоки на море печалей пхнут[49].
Ворота красны, широки в неволю горьку ведут.
О дуброва! О зелена! и прочее.
Не хочу ездить за море, не хочу красных одежд:
Под сими кроется горе, печали, страх и мятеж.
О дуброва! и прочее.
Не хочу за барабаном итти пленять городов,
Не хочу и штатским саном пугать мелочных чинов.
О дуброва! и прочее.
Не хочу и наук новых, кроме здравого ума,
Кроме умностей Христовых, в коих сладостна дума.
О дуброва! и прочее.
Ничего я не желатель, кроме хлеба да воды,
Нищета мне есть приятель — давно мы с нею сваты.
О дуброва! и прочее.
Со всех имений телесных покой да воля свята.
Кроме вечностей небесных, одна се мне жизнь свята.
О дуброва! и прочее.
А если до сих угодий и грех еще победить,
То не знаю, сей выгоды возможет ли лучше быть.
О дуброва! и прочее.
Здравствуй, мой милый покой! Вовеки ты будешь мой.
Добро мне быть с тобою: ты мой век будь, а я твой.
О дуброва! О свобода! В тебе я начал мудреть,
До тебя моя природа, в тебе хочу и умереть.
Песнь 13–я[50]
Из сего: Изойдите из среды их… Приди, брат мой,
водворимся на селе. Там родила тебя мать твоя
(«Песнь песней»).
Ах поля, поля зелены,
Поля цветами распещрены!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
Жаворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвях свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в тот час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вокруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выгоняет
И на свою свирель
Выдает дрожливу трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
Песнь 18–я[51]
Господь гордым противится, смиренным же дает
благодать.
Ой ты, птичко желтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
Вот ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью,
Вот, вот когти он острит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ломают.
А вербочки шумят низко,
Волокут меня до сна.
Тут течет поточек близко;
Видно воду аж до дна.
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок [52] рвется,
Кто высоко в гору дмется [53],
А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так минет меня все лихо,
Счастлив буду человек.
Песнь 21–я[54]
В конец сего: Возвестил мне, его же возлюбила душа
моя; где пасешь, где почиваешь в полудни?
Счастие, где ты живешь? Горлицы, скажите!
В поле ли овцы пасешь? Голубы, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
Счастие! Где ты живешь? Мудрые, скажите!
В небе ли ты пиво пьешь? Книжники, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
Книжники се все молчат, птицы тож все немы,
Не говорят, где есть мать, мы же все не вемы [55].
О счастие,., и прочее.
Счастия нет на земле, счастия нет в небе,
Не заключилось в угле, инде искать требе [56].
О счастие,., и прочее.
Небо, земля и луна, звезды все — прощайте!
Все вы мне — гавапь дурна, впредь пе ожидайте.
О счастие,., и прочее.
Все я минул небеса, пускай вдаль обрящу,
И преисподняя вся, пускай его срящу[57]
О счастие,., и прочее.
Се мой любезный прескор [58], скачет младой олень,
Выше небес, выше гор; крын [59] мой — чист, нов, зелен.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, ныне вижу, ныне слышу!
Сладость его есть гортань, очи голубины,
Весь есть любовь и Харрань [60], руки кристаллины.
О счастие,., и прочее.
Не прикасайся ко мне, тотчас меня срящешь,
Не обретай меня извне, тотчас обрящешь.
О счастие,., и прочее.
Ах! Обрати мне твой взор: он меня воскрыляет,
Выше стихий, выше гор он меня оперяет.
О счастие,., и прочее.
Сядем себе, брате мои, сядем для беседы.
Сладок твой глагол живой, чистит мне все беды.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, днесь тебя вижу, днесь тебя слышу.
В полдень ты спишь на горах, стадо пасешь
в крынах,
Не в Гергесенских полях [61] и не в их долинах.
О счастие,., и прочее.
Песнь 22–я
Помни последнее твое, и не согрешишь (Спрах).
Есть путьу мнящийся быть прав, последнее же его — ад (Притчи).
Распростри вдаль взор твой и разумны лучи,
И конец последний поминай [62].
Всех твоих дел в какую меть стрела улучит,
Наблюдая всех желаний край,
На каких вещах основал ты дом?
Если камень, то дом соблюдет,
Если ж на песке твоих стать хором,
От лица земли вихрь разметет.
Всяка плоть песок есть и мирска вся слава,
И его вся омерзеет сласть.
Возлюби путь узкий, бегай обща нрава;
Будь твоя, господь, с Давидом часть[63],
Если нужно вернуться в Сион[64][65]
То зачем тебе в мир снисхождать?
Путь опасен есть во Иерихон[66] [67],
Живи в граде, он всех нас мать.
Если ж пустился ты в сию дорогу,
Бог скорее путь да преградит,
Ибо знаешь, что снийшовши в бездну многу,
То ум в бездне зол наш не радит.
О ты, кто все дух тот же есть
И число твоих не скудеет лет,
Ты, разбойничьи в нас духи смеси!
Пусть твоя сокрушит буря сеть1
Песнь 23–я
Из сего: Исчезли в суете дни… Покупая время…
Упразднитесь и уразумейте.
О дражайше жизни время,
Коль тебя мы не щадим!
Коль так, как излишне бремя,
Всюду мечем, не глядим!
Будто прожитый час возвратится назад,
Будто реки до своих повернутся ключей,
Будто в наших руках лет до прибавки взять,
Будто наш из бесчисленных составленный век дней.
Для чего ж мы жить желаем
Лет на свете восемьсот,
Ежели мы их теряем
На всяких безделиц род?
Лучше час честно жить, чем скверно целый день.
Лучше один день свят от безбожного года,
Лучше один год чист, чем десяток сквернен,
Лучше в пользе десять лет, чем весь век без плода.
Брось, любезный друг, безделья,
Пресечи толпкпй вред,
Сей момент прпмись за дело:
Вот, вот, время уплывет!
Не наше то уже, что прошло мимо нас,
Не наше то, что породит будуща пора,
Днешний день только наш, а не утренний час.
Не знаем, что принесет вечерняя заря.
Если ж пе умеешь жить,
Так учись фигуре сей!
Ах, не может всяк вместить
Разум хитрости тоей.
Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,
Знаю, что преглупая тварь в свете человек,
Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,
Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.
Песнь 24–я[69]
Римского пророка Горацпя, претолкована малороссийским диалектом в 1765 году.
Она начинается так:
Otium diuos го gat in patenti… [70] и пр.
Содержит же благое наставление к спокойной жизни.
О покой наш небесный!
Где ты скрылся с наших глаз?
Ты нам обще всем любезный, в разный путь разбил ты нас.
За тобою‑то ветрила простирают в кораблях,
Чтоб могли тебя те крылья во чужих сыскать странах.
За тобою маршируют, разоряют города,
Целый век бомбардируют, но достанут ли когда?
Кажется, живут печали во великих болып домах;
Болып спокоен домик малый, если в нужных сыт вещах.
Ах, ничем мы не довольны — се источник всех скорбей!
Разных ум затеев полный — вот источник мятежей!
Поудержмо дух несытый! Полно мучить краткий век!
Что ль нам даст край знаменитый? Будешь тоже человек.
Ведь печаль везде летает по земле и по воде,
Сей бес молний всех быстрее может нас сыскать везде.
Будем тем, что бог дал, рады, разобьем мы скорбь шутя,
Полно нас червям съедати, ведь есть чаша всем людям.
Славны, например, герои, но побиты на полях.
Долго кто живет в покое, страждет в старых тот летах.
Вас бог одарил грунтами, но вдруг может то пропасть,
А мой жребий с голяками, но бог мудрости дал часть.
Песнь 28–я
О тайном внутри и вечном веселье боголюбпвых сер–дец. Из сих зерн: Веселье сердца — жизнь человеку,
и радование мужа — долгоденствие. Кто же погубит
душу свою меня ради, тот спасет ее. Что пользы
человеку если приобретает мир весь, лишится же
души своей?
Возлети на небеса, хоть в версальские леса[72],
Вздень одежду золотую,
Вздень и шапку хоть царскую;
Когда ты невесел, то все ты нищ и гол;
Завоюй земной весь шар, будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Если внутрь душа рыдает?
Когда ты невесел, то все ты подл и гол.
Брось, пожалуй, думать мне, сколько лгите лей в луне!
Брось Копернпковски сферы[73][74]
Глянь в сердечные пещеры!
В душе твоей глагол, вот будешь с ним весел!
Бог есть лучший астроном, он наилучший эконом.
Мать блаженная натура[75]
Не творпт ничто же сдура.
Нужнейшее тебе найдешь то сам в себе.
Глянь, пожалуй, внутрь тебя: сыщешь друга впутрь
себя,
Сыщешь там вторую волю,
Сыщешь в злой блаженну долю:
В тюрьме твоей там свет, в грязп твоей там цвет.
Правду Августин певал [76]: ада нет и не бывал [77],
Воля — ад, твоя проклята,
Воля наша — печь нам ада.
Зарежь ту волю, друг, то ада нет, ни мук.
Воля! О несытый ад! Все тебе ядь, всем ты яд.
День, ночь челюстьми зеваешь,
Всех без взгляда поглощаешь;
Убей ту душу, брат, так упразднишь весь ад.
Боже! О живой глагол! Кто есть без тебя весел?
Ты един всем жизнь и радость,
Ты един всем рай и сладость!
Убий злу волю в нас, да твой владеет глас!
Дай пренужный дар нам сей; славим тя, царя царей.
Тя поет и вся Вселенна,
В сем законе сотворенна,
Что нужность не трудна, что трудность не нужна [78].
Pro memoria, или припоминание.
Самое сущее Августнново слово есть сне: Telle voluntatem propriam et tolletur infernus — истреби волю собственную, п истребится ад. Как в зерне мамрийский дуб, так в горчичном его слове скрылась вся высота богословской пирамиды и как бездна жерлом своим пожрала весь Иордан богомудрия. Человеческая воля и божья суть двое ворот — адовы и небесные. Обретший среди моря своей воли божью волю обретет кифу, сиречь гавань оную:
«На сем камне утвержу всю церковь мою». «Таится сие им, как небеса» и проч. «И земля (се оная обетованная! Смотри, человек) посреди воды…» Если кто преобразил волю в волю божпю, воспевая сие: «Исчезнет сердце мое» и проч. Сему сам бог есть сердцем. Воля, сердце, любовь, бог, дух, рай, гавань, блаженство, вечность есть то же. Сей не обуревается, имея сердце оное: «Его же волею все управляются». Августпново слово дышит сим: «Раздерите сердца ваши». «Возьмите иго мое на себя». «Умертвите члены ваши». «Не того хотите… сие творите». «Не есть наше против крови и плоти». «Враги человеку домашние его». «На аспида и василиска наступишь». «Тот сотрет твою главу…» и проч.
Песнь 30–я[79]
Из сего древнего стиха:
Наслаждайся дней твоих, все бо вмале стареет:
В одно лето из козленка стал косматый цап.
Осепь нам проходит, а весна прошла,
Мать козленка родит, как весна пришла.
Едва лето запало, а козля цапом стало,
Цап бородатый.
Ах, отвергнем печали! Ах, век наш краткий, малый!
Будь сладкая жизнь!
Кто грусть во утробе носит завсегда,
Тот лежит во гробе, не жил никогда.
Ах, утеха и радость! О сердечная сладость!
Прямая ты жизнь.
Не красна долготою, но красна добротою,
Как песнь, так и жизнь.
Жив бог милосердый, я его люблю.
Он мне камень твердый; сладко грусть терплю.
Он жив, не умирая, живет же с ним живая
Моя и душа.
А кому он не служит, пускай тот бедный тужит
Прямой сирота.
Хочешь ли жить в сласти? Не завидь нигде.
Будь сыт малой части, не убойся везде.
Плюнь на гробные прахи и на детские страхи;
Покой — смерть, не вред.
Так живал афинейский, так живал и еврейский
Епикур — Христос [80].
СТИХОТВОРЕНИЯ
De libertate[82]
Что то за вольность? Добро в ней какое?
Ины: говорят, будто золотое.
Ах, не златое, если сравнить злато,
Против вольности еще оно блато [83].
О, когда бы же мне в дурни не пошитись [84],
Дабы вольности не мог лишитись.
Будь славен вовек, о муже избрание,
Вольности отче, герою Богдане!
Fabula[85]
Как только солнце к вечеру запало
И везде небо темнозрачно стало,
На тверди звезды блеснули прекрасны,
Как дорогие каменья алмазны.
Фалес закричал: «Старуха драгая!»
«Чего ты кричишь, мудрость глупая?»
«Полно мне уже сидеть на сем месте;
Поведи меня смотреть на звезды».
Пошла перед ним старуха драгая,
А за нею вслед и мудрость глупая.
Пошли туда, где холм высокоместный,
Отколь способно смотреть на круг звездный.
«Ой, — мудрец крикнул, — пропал я, старуха
Упав бедный в яму, отбил себе ухо.
«Не упал бы ты в ров, бестолковый деду,
Зачем моего не держишься следу?
Как ты, не видя пред носом рова,
Можешь знать звезды, глава бестолкова?»
От сих спекуляций повела старуха
Назад до дому мудреца без уха.
Fabula de Tantalo[86]
Царь Тантал когда‑то Иовиша [87] до дому
Цехмпстра нз богов звал к ппру царскому.
Иовиш, ведая политичны нравы,
Взапм[но] Тантала на небесны стравы[88]
Просил. Но куда, небесное зало
Совсем Тантала перещеголяло.
Иовиш своего любезного гостя
Не хотел пустить без дара так просто.
«Просп, — говорит, — что хоть при отходе!»
«Дай мне тут кушать во вечные роды», —
Отвечал Тантал. Иовиш оскорбился,
Тантал просить так не устыдился.
Но, помня важность шляхетского слова,
Сказал, что ему дорога готова.
Стал Тантал в небе пировать оттоле.
А что ж то нет при небеспом столе?
Тут вина разны, тут нектар солодкип,
Услаждающий божественны глотки.
Тут амбросня [89], вешнпх богов снеды,
Против ней — пустошь папские обеды.
Везде багреют розы пред глазамп,
Чудные везде курят фпмиамы,
Кричат по зале музы сладкогласны,
Все сам подносит Ганимед прекрасный [90];
Бахусов пестун [91] сам пляшет пресмешно,
Всякий род шутов шутят преутешпо.
И хоть в том хоре пе бывал Далольо [92],
Однак за таких сто мог сам Аполло [93].
Коротко сказать: все чувства телесны
Услаждали там сладости чудесны.
Тантал, сидячи, все смотрит умильно,
Все воздыхает, хоть всего обильно,
Все лицо морщит, страх трет его члены,
Трясевпцею будто пораженный.
Что за причина? Сверху сквозь хоромы
Ниспущен висит камень преогромный
Над саменькою его головою,
Не дает ему сидеть в покою.
Боится, бедпый, как себя порушит,
На власе висит, вот–вот в прах сокрушит.
Фабула[94]
Старичок некий Филарет в пустыпё
Проживал век свой в дубравной густыпё.
Молодец некий, Фнлидоном звался,
К бородатому старику пробрался,
Слыша от многих о нем предовольно,
Что пустынник свят и мудрости полный.
Как поздоровил честную седину,
«Здоров будь!», — сказал старик, — и ты, сыну».
«Не погневайся, отче милосердый,
Скажи мне, какой путь жизни свят и твердый?
Мать моя меня и отец оставил,
Давно я о них обеды отправил.
Ты мне вместо их будь уже родитель,
А будешь, если будешь, мне учитель».
«Я, сыну, и сам в мудрости есть скудный,
Знаю только, что путь сей жизни трудный».
«Сделай же милость, о седая главо.
Все буду помнить, я мех не дырявой».
«Опасно, сыну, с миром обиходься,
С миром, пока жизнь, надобно бороться.
Старайся с чужих случаев меж людом,
А не с своих бед познать добро с худом;
Например, видишь, что побили вора,
Учись с пего, что крадеж — беда скора;
Не братайся с тем, кто к добру не способный.
С преподобным, и будешь преподобный;
Паче ж делай не то, что ветрогоны,
Но то, что велят разума законы.
Кому нраЕится нрав сей сегосветпый,
Не возможет тот в свете не быть бедный».
Филпдон, впдя, что се не на руку
Старый плещет, вдруг почувствовал скуку.
«Благодарствую тебе, старик седовласый!»
«С богом, мой сынку!» Пошел восвояси.
«Свята се мудрость, однак не манерна»,
Сам себе мыслит. После, сыскав верна
По перью друга, принял марш в учены
Стороны, чтоб ум добыть совершенный.
Взяли молодца силою до пруса,
Когда он имел войну на француза.
А как дюжина годов миновала,
Домой Уликса [95] судьбина припхала.
Принял марш прямо в лес до Филарета,
Вспомянул его мудрые декреты.
«Спасайся, отче!» «Ты что за персона?»
«Помнишь ли, отче святой, Филидона?»
«Ах, коль же ты стал манерна фигура!»
«Замучила меня мирская буря!»
«На правом оке что то за затула?»
«Се мне вышибла контузию пуля».
«А то откуда на лбу страшна яма?»
«Треснуло ружье». «А то что два шрама
На щеке?» «Эту рану взял на бойке».
«Во фронте?» «О нет, в трактире в напойке».
«Так как прилеплен тебе шматок носа
Прилечен?» «Он был отсечен от француза».
«И по всем лицу мушкп?» «Се короста».
«Она, думаю, французска, не проста.
Ты теперь, сыну, и ходишь отменно?»
«Упал с лошади, выкрутил колено.
И кроме того лекари лечили,
Когда та болезнь позмикала [96] жилы».
«Чего ж ты плакать стал? Плач не поможет
Теперь уже». «О боже мой, боже,
Ах, помоги мне, отче святейший!»
«Не могу теперь, сыну любезнейший!
Не слушал тогда моего совета,
Проси ж теперь помощи у света».
Похвала астрономии
Счастливы, кои тщились еще в век старинный
Взвести ум выспрь и примечать звездных бегов чины.
Можно верить, что они, все земные здоры
Оставя, взошли сердцем в небесные горы.
Не отвлекло сердец их угодие плоти,
Ни воинские труды, ни штатские заботы,
Ни ветреная слава, нп праздные чести,
Ниже безмерных богатств приманчивы лести.
Придвинув пред очи нам, сделали известны
И подвергли под ум свой течения звездны.
Так‑то должно восходить на круги перегорны.
Не так, как исполины когдась богоборны.
Quid est virtus?[98]
Трудно покорить гнев и прочие страсти,
Трудно не отдать себя в плотские сласти,
Трудно от всех и туне снести укоризну,
Трудно оставить свою за Христа отчизну,
Трудно взять от земли ум на горы небесны,
Трудно не потопиться в мира сего бездне.
Кто может победить всю сию злобу древню.
Се царь — властитель крепок чрез силу душевну.
Разговор о премудрости
Человек. Любезная сестра иль как тебя назвать?
Доброты всякой ты и стройности ты мать.
Скажи мне имя ты, скажи свое сама;
Ведь всяка без тебя дурна у нас дума.
Мудрость. У греков звалась я София в древний век,
А мудростью зовет всяк русский человек,
Но римлянин меня Минервою назвал,
А христианин добр Христом мне имя дал [99].
Человек. Скажи, живешь ли ты и в хинских сторонах?[100]
Мудрость. Уже мне имя там в других стоит словах.
Человек. Так ты и в варварских ведь сторонах живешь?
Мудрость. Куда ты мне, друг мой, нелепую поешь?
Ведь без меня, друг мой, одной черте не быть?
И как же мне, скажи, меж хинцами не жить,
Где ночь и день живет, где лето и весна,
Я правлю это все с моим отцом одна.
Человек. Скажи ж, кто твой отец? Не гневайсь на глупца.
Мудрость. Познай вперед меня, познаешь и отца.
Человек. А с хинцами ты как обходишься, открой?
Мудрость. Так точно, как и здесь: смотрю, кто мой, тот мой.
Человек. Там только ведь одни погибшие живут?
Мудрость. Сестра вам это лжет так точно, как и тут.
Человек. А разве ж есть сестра твоя?
Мудрость. Да, у меня.
Сестра моя родна, точно ночь у дня.
Человек. И лжет она всегда, хотя одной родни?
Мудрость. Ведь одного отца, но дети не одни.
Человек. Зовут же как?
Мудрость. Ей сто имен. Она,
Однак, у россиян есть бестолковщина.
Человек. С рогами ли она?
Мудрость. Дурак!
Человек. Иль с бородой?
Иль в клобуке?
Мудрость. Ты врешь! Она войдет п в твой
Состав, если хотишь. Ах ты! Исчезни прочь!
Ведь я возле тебя, как возле света почь.
[Человек]. Исчезни лучше ты! Беги с моих прочь глаз!
Ведь глупа ты сама, если в обман далась.
Чего здесь не слыхать нигде, ты все врешь
И, подлинно сказать, нелепую поешь.
Родился здесь народ и воспитан не так,
Чтоб диких мог твоих охотно слушать врак.
Чуть разве сыщется один или другой,
Чтоб мог понравиться сей дикий замысл
твой.
О святой вечери, или о вечности[101]
Телом ты зришь хлеб и вино, но умом усматривается то,
Что скрывается под видом тела — сам бог.
Кто скрыт, тот остается; что является, то сон и тень.
Итак, то, что скрыто, есть вещь: то, что является, ничто.
Является эта великая машина мира, но она сновидение
и тень.
Вещь и истинно сущее то, что скрыто под этим звуком.
Так, при закате солнца, когда дуб отбрасывает тень,
Тень хотя и велика, однако она не дерево.
Зачем же мы следуем плоти, говоря, что она видимость,
но не сущность?
Почему мы бежим смерти? Смерть нас скроет.
А если скроет, то позволит по–настоящему существовать.
Именно вещь скрыта, одна лишь тень является.
Вставай скорее, о мой верный разум! Поднимись от теней!
Уже укрепленный, ты обрел силу; уже наполненный светом,
ты видишь.
Иди вперед, мой свет! За тобой пусть этот спутник следует.
Это душа, которая посвящает тебе свою волю.
Ты солнечный луч, и тебя, скрытого, не подавляет тень.
Без тебя нет ни одной вещи, и ни одна тень не является.
Ты — вещь и тело теней; но вещам ты тень.
Через тебя любая вещь обладает своим бытием.
Итак, ты скрыта в прелестном облике, обнаруживаясь
в тенях,
И в скрытом обнаруживаешь прелестный облик,
А там, где не обретаешь привлекательный облик,
Существо или вещь перестает быть тем, чем было.
Когда бежишь, ты не убегаешь; когда перестаешь, ты
обретаешь бытие,
Ты снова открываешься как новая форма.
Зачем играешь с моим умом, святой изменчивый змей?
Убегая, ты остаешься и, оставаясь, убегаешь.
То скрываешься, то являешься тенью вещей, открываясь
в них.
Когда убегаешь, без тебя, однако, ничего не может
случиться.
Таково изображение в разных зеркалах, если сто зеркал
расположить вокруг.
Принимая тебя, я тебя не беру, возвращая, удерживаю.
Разделяясь на части, остаешься, однако, при этом целым.
Все тебя берут, но ты никогда не расходуешься;
Тебя все принимают, но ты не можешь принадлежать
никому.
Никому не принадлежа, для всех остаешься одним
и тем же.
Чем больше меня насыщаешь, тем больше я чувствую
голод.
Ты — пища; теперь нужно, чтоб ты, скрытый, был мне
причастен,
Для детей же достаточно одной твоей тени.
О изменчивая змея! Скрываешься, как крючок в приманке,
Дабы неразумных детей вовлекать в свое царство!
Хвалю твои ухищрения, лобызаю твои эти козни,
II через твою святость святою также становится твоя тень.
Когда рыбка поймана, она уже не нуждается в приманке;
Так и мне, уже пойманному, не нужна твоя тень.
Сними маску. Удостой прийти без тени:
Я уже вкусил тебя; ты мне уже был лотосом.
Укрепленный этим, я смог убить порочные учения
Глупости, порождающие всякое беззаконие.
Наполненный этим, я смог и смогу победить жестокие
страсти,
Если только ты мне поможешь.
Дай мне твою тишину на все последующие времена моей
жизни;
Будь мне сладким медом, мой свет, моя жизнь!
Возраст уже скоро, скоро украсит мои виски сединой;
Уступи моим слезам и предоставь твои последние дары.
Я прошу, сделай меня дважды старым — душой и телом
вместе.
И ты это сделаешь, если наполнишь мне светом душу.
Если силы оставят тело, ты не оставляй
Сердце и ум мой. О свет мой! Жизнь моя!
Если удовольствия плоти исчезнут, ты будь мне
наслаждением.
И ты будешь им, если ум мне наполнишь светом.
Если не будет плотских богатств, будь мне персидским
сокровищем.
И ты будешь им, если наполнишь мне ум светом.
Если меня будет поносить чернь, ты распространи
на меня свою милость.
И ты ее распространишь, если наполнишь мне душу
светом.
Скорее поднимайся! Почему не уведешь меня от теней
вещей?
Но прежде наполни мне эту грудь светом.
Я — пепел, тень, ничто: но когда наполнишь меня светом,
Я стану сущим и вещью, а не пеплом, тенью, нпчем.
Освободи меня от всего, от любви к бездейственной земле.
Так будет мпр! И ты сделаешь это под сиянием твоего
света.
Дай мне побольше этого света, дай мне презирать смерть;
Дай мне желать смерти, дай мне любить смерть!
О призрачном удовольствии[102]
Если легкая тень тебя укрывает, стоит ей исчезнуть,
тебя опалит зной.
Если же дом тебя укрывает, найдешь в нем покой
и ночью, и днем.
Такова же телесная сладость. То чувствуешь сладость
меда,
Но скоро она, как тень, убегает, наполняя грудь горькой
желчью.
О! беги, беги, любезный богу человек, от приманки: в ней
скрыт крючок.
Приманка скрывается быстро, но в ней остается жадный
крючок.
Но не такова добродетель: она делает душу мужественной;
Сначала она тягостнее желчи, а затем нравится.
Так же бывает, когда ты неохотно принимаешь горькое
лекарство,
Однако после каждый род пищи тебе становится приятен.
И кто не хочет уступить лпхорадке, располагающей
ко сну,
У того скоро возвращается радость здоровья.
Кто вынес зиму от начала до конца, у того придет
приятпая весна.
У кого сначала дождь, у тех затем наступает туман.
Бог везде справедлив, умеряя все вещи.
Нет ничего чистого: бог все смешал.
Ибо горькое покрывается сверху сладким.
Что начинается сладким, будет иметь горький конец.
Напротив, сладость предполагает муравьиный труд.
Сладкое вкусит позднее тот, кто в силах поглотить
неприятное.
И слабые сердца в силах начать сладким,
Но только у превосходных людей сладким венчается труд.
БАСНИ ХАРЬКОВСКИЕ
Любезный приятель![103]
В седьмом десятке нынешнето века, отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии; притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен, не имея с тобою знакомства. А сего года в селе Бабаях [104] умножил оные до половины. Между тем, как писал прибавочные, казалось, будто ты всегда присутствуешь, одобряя мои мысли и вместе о них со мною причащаясь. Дарую ж тебе три десятка басен, тебе и подобным тебе.
Отеческое наказание заключает в горести своей сладость, а мудрая игрушка утаивает в себе силу.
Глупую важность встречают по виду, выпроваживают по смеху, а разумную шутку важный печатлеет конец. Нет смешнее, как умный вид с пустыми потрохами, и нет веселее, как смешное лицо с утаенною дельностью. Вспомните пословицу: «Красна хата не углами, но пирогами».
Я и сам не люблю превратной маски тех людей и дел, о которых можно сказать малороссийскую пословицу: «Стучит, шумит, гремит… А что там? Кобылья мертвая голова бежит» [105]. Говорят и великороссийцы: «Летала высоко, а села недалеко» — о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мне сия пустая надменность и пышная пустошь, а люблю то, что сверху ничто, но в середке чтось, снаружи ложь, но внутри истина. Такова речь, и человек назывался у эллинов oiXr|v6<;, картинка, сверху смешная, но внутри благолепная [106].
Друг мой! Не презирай баснословия! Басня и притча есть то же. Не по кошельку суди сокровище, праведен суд суди. Басня тогда бывает скверная и бабья, когда в подлой и смешной своей шелухе не заключает зерно истины, похожа на орех пустой. От таких‑то басен отводит Павел своего Тимофея [107] (I к Тимофею, гл. 4, ст. 7). И Петр не просто отвергает басни, но басни ухищренные, кроме украшенной наличности, силы Христовой не имущие. Иногда во вретище дражайший кроется камень. Пожалуй, разжуй сии Павловские слова: «Не внимая иудейским басням, ни заповедям людей, отвращающих от истины». Как обряд есть без силы божьей — пустошь, так и басня, но без истины. Если ж с истиною, кто дерзнет назвать лживою? «Все ибо чистое чистым, оскверненным же и неверным ничто же чисто, но осквернися их ум и совесть» (К Титу, I) [108]. Сим больным, лишенным страха божия, а с ним и доброго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, но осквернился их ум и совесть.
Сей забавный и фигурный род писаний был домашний самым лучшим древним любомудрцам. Лавр и зимою зелен. Так мудрые и в игрушках умны и во лжи истинны. Истина острому их взору не издали болванела так, как подлым умам, но ясно, как в зерцале, представлялась, а они, увидев живо живой ее образ, уподобили оную различным тленным фигурам.
Ни одни краски не изъясняют розу, лилию, нарцисс столь живо, сколь благолепно у них образуется невидимая божия истина, тень небесных и земных образов. Отсюда родились hieroglyphica, emblemata, symbola, таинства [109], притчи, басни, подобия, пословицы… И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний ангел–предводитель во всех его делах велел писать стихи, тогда избрал Эзоповы басни [110]. И как самая хитрейшая картина неученым очам кажется враками, так и здесь делается.
Само солнце всех планет и царица Библия их тайнооб- разующих фигур, притчей и подобий богозданна. Вся она вылеплена из глинки и называется у Павла буйством. Но в сию глинку вдохнен дух жизни, а в сем буйстве кроется мудрое всего смертного. Изобразить, приточить, уподобить значит то же.
Прими ж, любезный приятель, дружеским сердцем сию небезвкусную от твоего друга мыслей его воду. Не мои сии мысли п не я оные вымыслил: истина безначальна. Но люблю — тем мои, люби — и будут твои. Знаю, что твой телесный болван далеко разнится от моего чучела, но два разноличные сосуда одним да наполняются ликером, да будет едина душа и едино сердце. Сия‑то есть истинная дружба, мыслей единство. Все не наше, все погибнет и сами болваны наши. Одни только мысли наши всегда с нами, одна только истина вечна, а мы в ней, как яблоня в своем зерне, скроемся.
Питаем же дружбу. Прими и кушай с Петром четвероногих зверей, гадов и птиц. Бог тебя да благословляет! С ним не вредит и самый яд языческий. Они не что суть, как образы, прикрывающие, как полотном, истину. Кушай, пока вкусишь с богом лучшее.
Любезный приятель! Твой верный слуга, любитель
священной Библии Григорий Сковорода.
1744 г., в селе Бабаях, накануне 50–тницы.
Басня 1 Собаки[111]
В селе у хозяина жили две собаки. Случилось мимо ворот проезжать незнакомцу. Одна из них, выскочив и полаяв, поколь он с виду ушел, воротилась на двор.
— Что тебе из сего прибыло? — спросила другая.
— По крайней мере не столь скучно, — отвечала она.
— Ведь не все ж, — сказала разумная, — проезжие таковы, чтоб их почитать за неприятелей нашего хозяина, а то бы я и сама должности своей не оставила, несмотря на то, что с прошедшей ночи нога моя волчьими зубами повреждена. Собакою быть дело не худое, но без причины лаять на всякого дурно.
Сила [112]. Разумный человек знает, что осуждать, а безумный болтает без разбору.
Басня 2 Ворона и Чиж
Неподалеку от озера, в котором видны были жабы, Чиж, сидя на ветке, пел. Ворона в близости тоже себе квакала, и, видя, что Чиж петь не перестает:
— Чего ты сюда же дмешься [113], жаба?
— А отчего ты меня жабою зовешь? —спросил Чиж Ворону.
— Оттого, что ты точно такой зеленый, как вон та жаба.
А Чиж сказал: — О, ежели я жаба, тогда ты точная лягушка по внутреннему твоему орудию, которым пение весьма им подобное отправляешь.
Сила. Сердце и нравы человеческие, кто он таков, свидетельствовать должны, а не внешние качества. Дерево из плодов познается.
Басня 3 Жаворонки
Еще в древние века, в самое то время, как у орлов черепахи летать учились, молодой Жаворонок сидел недалече того места, где одна из помянутых черепах, по сказке мудрого Эзопа [114], летанье свое благополучно на камне окончила с великим шумом и треском. Молодчик, испугавшись, пробрался с трепетом к своему отцу:
— Батюшка! Конечно, возле той горы сел орел, о котором ты мне когда‑то говорил, что она птица всех страшнее и сильнее…
— А по чему ты догадываешься, сынок? — спросил старик.
— Батюшка! Как он садился, я такой быстроты, шуму и грому никогда не видывал.
— Мой любезнейший сынок! — сказал старик. — Твой молоденький умок… Знай, друг мой, и всегда себе сию песенку пой:
Не тот орел, что высоко летает, Но тот, что легко седает…
Сила. Многие без природы изрядные дела зачинают, но худо кончат. Доброе намерение и конец всякому делу есть печать.
Басня 4 Голова и Туловище
Туловище, одетое в великолепное и обширное с дорогими уборами одеяние, величалося перед Головою н упрекало ее тем, что на нее и десятая доля не исходит в сравнении с его великолепием…
— Слушай, ты дурак! Если может поместиться ум в твоем брюхе, то рассуждай, что сие делается не по большему твоему достоинству, но потому, что нельзя тебе столь малым обойтись, как мне, — сказала Голова.
Фабулка сия для тех, которые честь свою на одном великолепии основали.
Басня 5 Чиж и Щегол
Чиж, вылетев на волю, слетелся с давним своим товарищем Щеглом, который его спросил:
— Как ты, друг мой, освободился?.. Расскажи мне!
— Чудным случаем, — отвечал пленник. —-» Богатый турок приехал с посланником в наш город и, прохаживаясь из любопытства по рынку, зашел в наш птичий ряд, в котором нас около четырехсот у одного хозяина висело в клетках. Турок долго на нас, как мы один перед другим пели, смотрел с сожалением, наконец:
— А сколько просишь денег за всех? — спросил нашего хозяина.
— 25 рублей, — отвечал он.
Турок, не говоря ни слова, выкинул деньги и велел себе подавать по одной клетке, из которых, каждого из нас на волю выпуская, утешался, смотря в разные стороны, куда мы разлетались.
— А что же тебя, — спросил товарищ, — заманило в неволю?
— Сладкая пища да красная клетка, — отвечал счастливец. — А теперь, пока умру, буду благодарить бога следующею песенкою:
Лучше мне сухарь с водою, Нежели сахар с бедою.
Сила. Кто не любит хлопот, должен научиться просто и убого жить.
Басня 6 Колеса часов
Колесо часовой машины спросило у Другого:
— Скажи мне, для чего ты качаешься не по нашей склонности, но в противную сторону?
— Меня, — отвечало Другое, — так сделал мой мастер, п сим вам не только не мешаю, но еще вспомоществую тому, дабы наши часы ходили по рассуждению солнечного круга.
Сила. По разным природным склонностям и путь жития разный. Однако всем один конец — честность, мир и любовь.
Басня 7 Орел и Сорока
Сорока Орлу говорила:
— Скажи мне, как тебе не наскучит непрестанно вихрем крутиться на пространных высотах небесных и то в гору, то вниз, будто по винтовой лестнице шататься?..
— Я бы никогда на землю не опустился, — отвечал Орел, — если б телесная нужда к тому меня не приводила.
— А я никогда бы не отлетывала от города, — сказала Сорока, — если бы Орлом была.
— И я то же бы делал, — говорил Орел, — если бы был Сорокою.
Сила. Кто родился для того, чтоб вечпостью забавляться, тому приятнее жить в полях, рощах и садах, нежели в городах.
Басня 8 Голова и Туловище[115]
— Чем бы ты жива была, — спросило Туловище Голову, — если бы от меня жизненных соков по частям в себя не вытягивала?
— Сие есть самая правда, — отвечала Голова, — но в награждение того мое око тебе светом, а я вспомоществую советом.
Сила. Народ должен обладателям своим служить и кормить.
Басня 9 Муравей и Свинья
Свинья с Муравьем спорили, кто из них двоих богаче. А Вол был свидетелем правости и побочным судьею.
— А много ли у тебя хлебного зерна? — спросила с гордою улыбкою Свинья. — Прошу объявить, почтенный господин…
— У меня полнехонька горсть самого чистого зерна.
Сказал как только Муравей, вдруг захохотали Свинья и Вол со всей мочи.
— Так вот же нам будет судьею господин Вол, — говорила Свинья. — Он 20 лет с лишком отправлял с великою славою судейскую должность, и можно сказатьрчто он между всею своею братиею искуснейший юрист и самый острый арифметик и алгебрик. Его благородие может нам спор легко решить. Да он же и в латынских диспутах весьма, кажется, зол.
Вол после сих слов, мудрым зверьком сказанных, тотчас скинул на счеты и при помощи арифметического умножения следующее сделал определение:
— Понеже бедный Муравей только одну горсть зерна имеет, как сам признался в том добровольно, да и, кроме зерна, ничего больше не употребляет, а, напротив того, у госпожи Свиньи имеется целая кадь, содержащая горстей 300 с третью, того ради по всем правам здравого рассуждения…
— Не то вы считали, господин Вол, — прервал его речь Муравей. — Наденьте очки да расход против приходу скиньте на счеты…
Дело зашло в спор и перенесено в высший суд.
Сила. Не малое то, что в обиходе довольное, а довольство и богатство есть то же.
Басня 10 Две Курицы
Случилось Дикой курице залететь к Домашней.
— Как ты, сестрица, в лесах живешь? — спросила Домовая.
— Так слово в слово, как и прочие птицы лесные, — отвечала Дикая. — Тот же бог и меня питает, который диких кормит голубей стадо…
— Так они же и летать могут хорошо, — промолвила хозяйка.
— Это правда, — сказала Дикая, — и я по тому ж воздуху летаю и довольна крыльями, от бога мне данными…
— Вот этому‑то я, сестрица, не могу верить, — говорила Домоседка, — оттого, что я насилу могу перелететь вон к этому сараю.
— Не спорю, — говорит Дичина, — да притом же то извольте, голубушка моя, рассуждать, что вы с малых лет, как только родились, изволите но двору навозы разгребать, а я мое летанье ежедневным опытом твердить принуждена.
С и л а. Многие, что сами сделать не в силах, в том прочим верить не могут. Бесчисленные негою отучены путешествовать. Сие дает знать, что как практика без сродности есть бездельная, так сродность трудолюбием утверждается. Что пользы знать, каким образом делается дело, если ты к тому не привык? Узнать не трудно, а трудно привыкнуть. Наука и привычка есть то же. Она не в знании живет, но в делании. Ведение без дела есть мученье, а дело — без природы. Вот чем разнится scientia et doctrina (знание и наука).
Басня 11 Ветер и Философ[116]
— О, чтоб тебя черт взял, проклятый!..
— За что ты меня бранишь, господин Философ? — спросил Ветер.
— За то, — ответствует Мудрец, — что как только я отворил окно, чтобы выбросить вон чеснокову шелуху, ты как дунул проклятым твоим вихрем, так все назад по целому столу и по всей горнице разбросал, да еще притом остальную рюмку с вином, опрокинувши, расшиб, не вспоминая то, что, раздувши из бумажки табак, все блюдо с кушаньем, которое я после трудов собрался было покушать, совсем засорил…
— Да знаешь ли, — говорит Ветер, — кто я таков?
— Чтоб я тебя не разумел? — вскричал Физик. — Пускай о тебе мужички рассуждают. А я после небесных планет тебя моего внятня не удостаиваю. Ты одна пустая тень…
— А если я, — говорит Ветер, — тень, так есть при мне и тело. И правда, что я тень, а невидимая во мне божья сила есть точно тело. И как же мне не веять, если меня всеобщий наш создатель и невидимое все содержащее существо движет.
— Знаю, — сказал Философ, — что в тебе есть существо неповинное постольку, поскольку ты Ветер…
— И я знаю, — говорил Дух, — что в тебе столько есть разума, сколько в тех двух мужиках, из которых один, нагнувшись, поздравил меня заднею бесчестною частью, задравши платье, за то, что я раздувал пшеницу, как он ее чистил, а другой такой же комплимент сделал в то время, как я ему не давал вывершить копну сена, и ты у них достоин быть головою.
Сила. Кто на погоды или на урожай сердится, тот против самого бога, всестроящего, гордится.
Басня 12 Оселка [117] и Нож
Нож беседовал с Оселкою.
— Конечно, ты нас, сестрица, не любишь, что не хочешь в стать нашу вступить и быть ножом…
— Ежели бы я острить не годилась, — сказала Оселка, — не отреклася бы вашему совету последовать п состоянию. А теперь тем‑то самым вас люблю, что не хочу быть вами. И конечно, став ножом, никогда столько одна не перережу, сколько все те ножи и мечи, которые во всю жизнь мою переострю; а в сие время на Оселки очень скудно.
Сила. Родятся и такие, что воинской службы и женитьбы не хотят, дабы других свободнее поощрять к разумной честности, без которой всяка стать недействительна.
Басня 13 Орел и Черепаха[118]
На склоненном над водой дубе сидел Орел, а в близости Черепаха своей братии проповедовала следующее:
— Пропадай оно летать… Покойная наша прабаба, дай бог ей царство небесное, навеки пропала, как видно из Историй, за то, что сей проклятой науке начала было у Орла обучаться. Сам сатана оную выдумал…
— Слушай, ты, дура! — прервал ее проповедь Орел. — Не через то погибла премудрая твоя прабаба, что летала, но через то, что принялась за оное не по природе. А ле- танье всегда не хуже ползанья.
Сила. Славолюбие да сластолюбие многих поволокло в стать, совсем природе их противную. Но тем им вреднее бывает, чем стать изряднее, и весьма немногих мать родила, например, к философии, к ангельскому житию.
Басня 14 Сова и Дрозд
Как только Сову усмотрели птицы, начали взапуски щипать.
— Не досадно ли вам, сударыня, — спросил Дроз- дик, — что без всякой вашей виновности нападают? И не дивно ли это?
— Нимало не дивно, — отвечала она. — Они и между собою то же самое всегда делают. А что касается досады, она мне сносна тем, что хотя меня Сороки с Воронами и Граками щиплют, однако Орел с Пугачом не трогают, притом и афинские граждане имеют меня в почтении [119].
Сила. Лучше у одного разумного и добродушного быть в любви и почтении, нежели у тысячи дураков.
Басня 15 Змея и Буфон
Как Змея весною скинула линовище, Буфон, ее усмотрев:
— Куда вы, сударыня, — сказал с удивлением, —отмо- лодели! Что сему причиною? Прошу сообщить.
— Я вам с охотою сообщу мой совет, — Змея говорит. — Ступайте за мною!
И повела Буфона к той тесной скважине, сквозь которую она, с великою трудностью продравшись, всю старинную ветошь из себя стащила.
— Вот, господин Буфон, извольте пролезать сквозь узкий сей проход. А как только пролезете, тот же час обновитесь, оставив всю негодность по другую сторону.
— Да разве ты меня тут хочешь задушить? — вскричал Буфон. — А хотя мне сюда удастся протащиться, тогда с меня последнюю кожу сдерет…
— Прошу ж не погневаться, — сказала Змея, — кроме сего пути нельзя вам туда дойти, где мне быть удалось.
Сила. Чем лучше добро, тем большим трудом окопалось, как рвом. Кто труда не перейдет, и к добру тот не прийдет [120],
Басня 16 Жабы
Как высохло озеро, так Жабы поскакали искать для себя новое жилище. Наконец все вскричали:
— Ах, сколь изобильно озеро! Оно будет нам вечным жилищем.
И вдруг плюснули в оное.
— А я, — сказала из них одна, — жить намерила в одном из наполняющих ваше озеро источнике. Вижу издали приосененный холм, многие сюда поточкп посылающий, там надеюсь найти для себя добрый источник.
— А для чего так, тетушка? — спросила молодка.
— А для того так, голубка моя, что поточки могут отвестись в иную сторону, а ваше озеро может по–прежнему высохнуть. Родник для меня всегда надежнее лужи.
Сила. Всякое изобилие оскудеть и высохнуть, как озеро, может, а честное ремесло есть неоскудевающий родник не изобильного, но безопасного пропитания. Сколь многое множество богачей всякий день преобразуется в нищих! В сем кораблекрушении единственною гаванью есть ремесло. Самые беднейшие рабы рождаются из предков, жительствовавших в луже великих доходов. И не напрасно Платон сказал: «Все короли из рабов, и все рабы отраживаются из королей». Сие бывает тогда, когда владыка всему — время — уничтожает изобилие. Да знаем же, что всех наук глава, око и душа есть — научиться жизнь жить порядочную, основанную на законе веры и страха божьего, как на главнейшем пункте. Сей пункт есть основание и родник, рождающий ручейки гражданских законов. Но есть глава угла для зиждущих благословенное жительство, и сего камня твердость содержит все должности и науки в пользе, а сие общество в благоденствии.
Басня 17 Два ценных камушка: Алмаз и Смарагд
Высоких качеств Смарагд, находясь при королевском дворе в славе, пишет к своему другу Адамантию следующее:
— Любезный друг!
Жалею, что не радишь о своей чести и погребен в пепле живешь. Твои дарования мне известны. Они достойны честного и видного места, а теперь ты подобен светящему свечнику, под спудом сокровенному. К чему наше сияние, если оно не приносит удивления и веселья народному взору? Сего тебе желая, пребуду — друг твой Смарагд.
— Дражайший друг! — ответствует Алмаз. — Наше с видного места сияние питает народную пустославу. Да взирают на блестящие небеса, не на нас. Мы слабый небес список. А цена наша, или честь, всегда при нас и внутри нас. Грановщики не дают нам, а открывают в нас оную. Она видным местом и людскою хвалою не умножается, а презрением, забвением и хулою не уменьшится. В сих мыслях пребуду— друг твой Адамантий.
Сила. Цена и честь есть то же. Сей, кто не имеет внутри себя, приемля лживое свидетельство снаружи, тот надевает вид ложного алмаза и воровской монеты. Превратно в народе говорят так: «Сделали Абрама честным человеком». А должно было говорить так: «Засвидетельствовано перед народом о чести Абрама». Просвещение или вера божия, милосердие, великодушие, справедливость, постоянность, целомудрие… Вот цена наша и честь! Старинная пословица: «Глупый ищет места, а разумного ив углу видно».
Басня 18 Собака и Кобыла
Кобыла, поноску носить научена, чрезмерно кичилась. Она смертно не любила Меркурия — так назывался вы- жель — и, желая его убить, при всяком случае грозила ему задними копытами.
— Чем я виноват, госпожа Диана? — говорил выжель Кобыле. — За что я вам столь противен?..
— Негодный!.. Как только стану при гостях носить поноску, ты пуще всех хохочешь. Разве моя наука тебе смех?..
— Простите, сударыня, меня, не таюся в сем моем природном пороке, что для меня смешным кажется и доброе дело, делаемое без природы.
— Сукин сын! Что ж ты хвастаешь природою? Ты неученая невежа! Разве не знаешь, что я обучалась в Париже? И тебе ли смыслить то, что ученые говорят: Ars perficit naturam [121]. А ты где учился и у кого?
— Матушка! Если вас учил славный патер Ппфпкс[122], то меня научил всеобщий наш отец небесный, дав мне к сему сродность, а сродность — охоту, охота — знание и привычку. Может быть, посему дело мое не смешное, но похвальное.
Диана, не терпя, стала было строить задний фронт, а выжель ушел.
Сила. Без природы, как без пути: чем далее успеваешь, тем беспутнее заблуждаешь. Природа есть вечный источник охоты. Сия воля, по пословице, есть пуще всякой неволи. Она побуждает к частому опыту. Опыт есть отец искусству, ведению и привычке. Отсюда родились все науки, и книги, и хитрости. Сия главная и единственная учительница верно выучивает птицу летать, а рыбу — плавать. Премудрая ходит в Малороссии пословица: «Без бога ни до порога, а с ним хоть за море».
Бог, природа и Минерва есть то же. Как пахнущая соль без вкуса, как цвет без природного своего духа, а око без зеницы, так несродное делание всегда чего‑то тайного есть лишенное. Но сие тайное есть глава, а называется по–гречески то Jipenov, сиречь благолепие, или красота, и не зависит от науки, но наука от него. Госпожа Дпана, как чересчур обученное, но с недостатком благоразумия животное, изволит противоставить: Ars perficit naturam.
Но когда сродности нет, тогда скажи, пожалуй, что может привести в совершенство обучение? Словцо perficit значит точно то: приводит в совершенство пли в окончание. Ведь конец, как в кольце, находится всегда при своем начале, зависящий от него, как плод от семени своего. Знать то, что горница без начала и основания крышею своею с венчиком не увенчается.
Басня 19 Нетопырь и два птенца — Горлицын и Голубицын
Великий преисподний зверь, живущий в земле так, как крот, кратко сказать, Великпй Крот, писал самое слакоречивейшее письмо к живущим на земле зверям и к воздушным птицам. Сила была такая:
— Дивлюсь суеверию вашему: оно в мире нашло то, чего никогда нигде нет и не бывало: кто вам насеял сумасброд, будто в мире есть какое‑то солнце? Оное в собраниях наших прославляется, начальствует в делах, пе- чатлеет концы, услаждает жизнь, оживляет тварь, просвещает тьму, источает свет, обновляет время. Какое время? Одна есть только тьма в мире, так одно и время, а другому времени быть чепуха, вздор, небыль… Сия одна ваша дурость есть плодовитая мать и других дурачеств. Везде у нас врут: свет, день, век, луч, молния, радуга, истина. А смешнее всего — почитаете химеру, называемую око, будто оно зерцало мира, света приятелище, радости вместилище, дверь истины… Вот варварство! Любезные мои друзья! Не будьте подлы, скиньте ярем суеверия, не верьте ничему, пока не возьмете в кулак. Поверьте мне: не то жизнь, чтоб зреть, но то, чтоб щупать.
От 18 дня, апр. 1774 года. Из преисподнего мира.
Сне письмо понравилось многим зверям и птицам, например Сове, Дремлюге, Сычу, Удоду, Ястребу, Пугачу, кроме Орла и Сокола. А паче всех Нетопырь ловко шатался в сем высокородном догмате и, увидел Горлицыиа и Голубицына сынов, старался их сею высокопарною фи- лософиею осчастливить. Но Горлицын сказал:
— Родители наши суть лучшие тебе для нас учителя. Они нас родили во тьме, но для света.
А Голубчик отвечал:
— Не могу верить обманщику. Ты мне и прежде сказывал, что в мире солнца нет. Но я, родившись в мрачных днях, в днешнпи воскресный день увидел рано восход прекраснейшего всемирного ока. Да и смрад, от тебя и от Удода исходящий, свидетельствует, что живет внутри вас недобрый дух.
Сила. Свет и тьма, тленпе и вечность, вера и нечестие — мир весь составляют и одно другому нужно. Кто тьма — будь тьмою, а сын света — да будет свет. От плодов их познаете их.
Басня 20 Верблюд и Олень
Африканский Олень часто питается змеями [123]. Сей, нажравшись досыта оных и не терпя внутри палящей ядом жажды, быстрее птиц в полудни пустился на источники водные и на горы высокие. Тут увидел Верблюда, пьющего в поточке мутную воду.
— Куда спешишь, господин Рогач? — отозвался Верблюд. — Напейся со мною в сем ручейке.
Олень отвечал, что он мутной пить в сладость не может.
— То‑то ваши братья чрезмерно нежны и замысловаты, а я нарочно смущаю: для меня мутная слаще.
— Верю, — сказал Олень. — Но я родился пить самую прозрачнейшую из родника воду. Сей меня поточек доведет до самой своей головы. Оставайся, господин Горбач.
Сила [124]. Библия есть источник. Народная в ней история и плотские имена есть то грязь и мутный ил. Сей живой воды фонтан подобен киту, испускающему вверх из ноздрей сокровенную нетления воду, о которой писано: «Вода глубока — совет в сердце мужа, река же исскачу- щая — и источник жизни» (Притчи, 18 и 20) [125].
Кто Верблюд, тот возмущение потопных глаголов пьет, не достигая к той источничьен главе: «Маслом главы моей не помазал». А Олень к чистой воде воетекает с Давидом: «Кто напоит меня водою из рва, который в Вифлееме при вратах?» (2–я Книга Царств, 23, стих 15). Слово, имя, знак, путь, след, нога, копыто, термин есть то тленные ворота, ведущие к нетления источнику. Кто не разделяет словесных знаков на плоть и дух, сей не может различить между водою и водою, красот небесных и росы. Взгляни на 33 гл. ст. 13 Второзакония: «И есть скот нечистый, не раздвояющий копыто». А каков есть сам, такова ему и Библия. О ней‑то точно сказано: «С преподобным преподобен будешь…» Описатели зверей пишут, что верблюд, пить приступая, всегда возмущает воду. Но олень чистой любитель.
Сия басня писана в светлое воскресение по полудни, 1774 в Бабаях.
Басня 21 Кукушка и Косик
Кукушка прилетела к черному Дроздику.
— Как тебе не скучно? — спрашивает его. — Что ты делаешь?
— Пою, — отвечает Дроздик, — видишь…
— Я и сама пою чаще тебя, да все, однако, скучно…
— Да ты ж, сударыня, только то одно и делаешь, что, подкинув в чужое гнездо свои яйца, с места на место перелетая, поешь, пьешь и ешь. А я сам кормлю, берегу и учу своих детей, а свои труды облегчаю пением.
Сила. Премножайшие, презрев сродную себе должность, одно поют, пьют и едят. В сей праздности несносную и большую терпят скуку, нежели работающие без ослабы. Петь, пить и есть не есть дело, но главного нашего сродного дела один только хвостик. А кто на то ест, пьет и поет, чтоб охотнее после отдыха взяться за должность, как за предлежащий путь свой, сему скуку прогнать не многого стоит: он каждый день и делен, и празден, и о нем‑то пословица: «Доброму человеку всякий день праздник». Должность наша есть источник увеселения. А если кого своя должность не веселит, сей, конечно, не к ней сроден, ни друг ее верный, но нечто возле нее любит, и как не спокоен, так и не счастлив. Но ничто столь не сладко, как общая всем должность. Она есть искание царствия божиего и есть глава, свет и соль каждой частной должности. Самая изрядная должность не веселит и без страха божиего есть, как без главы, мертва, сколько бы она отправляющему ни была сродна. Страх господен возвеселит сердце. Оно, как только начнет возводить к нему мысли свои, вдруг оживляется, а бес скуки и уныния, как прах ветром возметаемый, отбегает. Все мы не ко всему, а к сему всяк добрый человек родился. Счастлив, кто сопряг сродную себе частную должность г общею. Спя есть истинная жизнь. II теперь можно разуметь следующее Сократово слово: «Иные на то живут, чтоб есть и пить, а я пью и ем на то, чтоб жить» [126].
Басня 22 Навоз и Алмаз
Тот‑то самый Навоз, в котором древле Эзопов петух вырыл драгоценный камушек [127], дивился Алмазу и любопытно вопрошал:
— Скажи мне, пожалуйста, откуда вошла в тебя цена гтоль великая? И за что тебя люди столь почитают? Я удобряю нивы, сады, огороды, красы и пользы есть я податель, а при всем том ни десятой долп не имею чести в сравнении с твоей.
— И сам не знаю, —отвечает Алмаз. — Я та же, что и ты, есть земля и гораздо хуже тебя. Она есть пережженный солнечным зноем пепел. Но только в сухих моих водах благолепно изображается блистание солнечного света, без которого силы все твои удобрения пустые, а произращения мертвы, по старинной пословице: «В поле пшеница годом родится, не нивою, не навозом».
Сила. Светские книги, бесспорно, всякой пользы п красы суть преисполнены. Если бы они спросили Библию: для чего сами пред нею ни десятой доли чести и цены не имеют, для чего ей создаются алтари и храмы? — И сама не знаю, — отвечала бы она. — Я состою с тех же слов и речей, что вы, да и гораздо с худших и варварских. Но в невкусных речи моей водах, как в зерцале, боголеп- но сияет невидимое, но пресветлейшее око божпе, без которого вся ваша польза пуста, а краса мертва.
Конечно, сим‑то древом жизни услаждается невкусных речей ее горесть, когда обычная вода ее претворяется в вино, веселящее сердце человеку. А точно о ней одной сказывает Соломон следующее: «Превознеслася ты над всеми. Ложного угождения и суетной доброты женской нет в тебе». Взгляни на конец притчей. Бог часто в Библии означается годом, погодою, благоденствием, например: «Лето господне приятно…» «Се ныне время благоприятно…» Прочти начало Соломонова проповедника о времени. «Время» — по–римски tempus, оно значит не только движение в небесных кругах, но и меру движения, называемую у древних греков ровное;. Сие слово значит то же, что такт: и сие греческое же от слова (~сЬаш — располагаю) происходит. Да и у нынешних музыкантов мера в движении пения именуется темпо. Итак, темпо в движении планет, часовых машин и музыкального нения есть то же, что в красках рисунок. Теперь видно, что значит и tempus. И премудро пословица говорит:
«В поле пшеница годом родится…» Премудро и у римлян говаривали: Annus producit, поп ager [128]. Рисунок и темпо есть невидимость. Басня наша да заключится спми Аристотеля о музыке словами: pofyiuj 8s xaipojieo Bid то -yvtopijjLOv xai aimexoqjiivov [129]. Кто сие разжует, тот знает, что значит рифм. Сие слово в России во многих устах, но не во многих умах.
Басня 23 Собака и Волк
У Титира, пастуха, жили Левкон и Фиридам, две собаки, в великой дружбе [130]. Они прославились у диких и домашних зверей. Волк, побужден их славою п сыскав случай, поручал себя в их дружбу.
— Прошу меня жаловать и любить, государи мои, — говорил с придворного ужимкою Волк. — Вы меня высоко- лепно осчастливить в состоянии, если соизволите удостоить меня места быть третьим вашим другом, чего лестно ожидаю.
Потом насказал им о славных и богатых предках своих, о модных науках, в которых воспитан тщанием отцовским.
— Если ж, — промолвил Волк, — фамилиею и науками хвалиться у разумных сердец почитается за дурость, то имею лучшие меры для приведения себя в вашу любовь. Я становитостью с обеими вами сходен, а голосом и волосом с господином Фпридамом. Самая древнейшая пословица: «Simile ducit deus ad simile» [131]. В одном только не таюсь, что у меня лисий хвост, а волчий взор.
Левкон отвечал, что Титир на них совсем не похож, однако есть третий для них друг, что он без Фирн- дама ничего делать не начинает. Тогда Фиридам сказал так:
— Голосом и волосом ты нам подобен, но сердце твое далече отстоит. Мы бережем овец, довольны шерстью и молоком, а вы кожу сдираете, съедая их вместо хлеба. Паче же не нравится нам зерцало твоей души лукавый взор твой, косо на близ тебя ходящего барашка поглядывающий.
Сила. И фамилия, и богатство, и чин, и родство, и телесные дарования, и науки не сильны утвердить дружбу. Но сердце, в мыслях согласное, и одинаковая честность человеколюбной души, в двоих плп троих телах живущая, сия есть истинная любовь и единство, о котором взгляни 4 гл. стих 32 в «Деяниях» [132] и о котором Павел: «Не есть Иудей, не эллин…» «Все бо вы едино есть во Христе Иисусе» (Послание к галатам, гл. 3) [133],
Басня 24 Крот и Линкс[134]
По сказкам, зверь Линкс имеет столь острый взор, что в несколько аршин землю прозирает. Сей, в земле увидев Крота, начал смеяться слепоте его.
— Если бы ты, негодная тварюшка, имел моей прозорливости сотую долю, ты бы мог проникнуть сквозь самый центр земли. А теперь все щупаешь, слеп, как безлунная полночь…
— Пожалуйста, перестань хвастать, — отвечал Крот. — Взор у тебя острый, но ум весьма слеп. Если тебе дано, чего я лишен, и я ж имею, чего у тебя нет. Когда помышляешь об остром твоем взоре, тогда не забывай и острого моего слуха. Давно бы имел, если бы для меня нужны были очи. Вечная правда блаженной натуры никого не обижает. Она, равное во всем неравенство делая, в остроте моего слуха вместила чувство очей.
Сила. Глупость в изобилии гордится и ругается, а в скудости оседает и отчаивается. Она в обеих долях несчастна. Там бесится, как в сумасбродной горячке, а тут с ног валится, как стерво. Сия вся язва родится оттуда, что не научился царствию божию и правде его, а думают, что в мире все делается на удачу так, как в беззаконном владении. Но распростри, о бедная тварь, очи твои и увидишь, что все делается по самой точной правде и равенству, а сим успокоишься. Если в богатстве есть, чего в нищете нет, справься — и сыщешь в нищете, чего в богатстве нет. В которой земле менее родится плодов, там в награду здоровость воздуха. Где менее клюквы п черницы, там менее скорботной болезни; менее врачей — менее больных; менее золота—менее надобности; менее ремесел— менее мотов; менее наук—менее дураков; менее прав — менее беззаконников; менее оружия — менее войны; менее поваров — менее испорченного вкуса; менее чести — менее страха; менее сластей — менее грусти; менее славы — менее бесславия; менее друзей — менее врагов; менее здоровья — менее страстей. Век и век, страна и страна, народ и народ, город и село, юность и старость, болезнь и здоровье, смерть и жизнь, ночь и день, зима и лето, — каждая стать, пол и возраст и всякая тварь имеет собственные свои выгоды. Но слепая глупость и глупое неверие сего не разумеет, одно только худое во всем вп–дпт, подобна цпрюльнпчытм пиявкам, негодную кровь высасывающим. Для сего век над веком возносит, народ выше народа, недовольна своею ни статью, пи страною, ни возрастом, ни сродпостью, ни участью, ни болезнью, ни здоровьем, ни смертью, ни жизнью, ни старостью, ни юностью, ни летом, ни зимою, ни ночью, ни днем и при удаче то восходит до небес, то нисходит отчаянием до бездн, лишена как света и духа веры, так и сладчайшего мира с равнодушием и жжется собственным своих печалей пламенем, дабы исполнилось для нее: «А не верующий уже осужден есть». Все же есть благое кроме не видеть царствия божия и правды его, кроме болеть душою п мучиться из роптания неудовольствием; сие одно есть злое. Сие есть гордость сатанинская, воссесть на престоле вышнего покушающаяся. Сей есть точный центр ада и отец страстей. «И не дает Иов безумия богу». «Благословлю господа на всякое время». Сей есть свет истины и видения божиего. Посему и свящепники именуются сердца, в неверии сидящие, божиим светом озаряя. «Выесть свет миру». «Столь прекрасны ноги благовествующих мир…» «Святи их в истину твою…»
Басня 25 Лев п Обезьяны
Лев сппт навзничь, а спящий весьма схож с мертвым. Толпа разного рода Обезьян, почитая его мертвым, приблизившись к нему, начали прыгать и ругаться, забыв страх и почтение к царю своему. А как пришло время восстания от сна, подвигнулся Лев. Тогда Обезьяны, одним путем к нему пришедшие, седмицею путей рассы- палися. Старшая из них, придя в себя, сказала:
— Наши и предки ненавидели Льва, но Лев и ныне Лев и во веки веков.
Сила. Лев есть образ Библии, на которую восстают и ругают пдолопоклоннпчьи мудрецы. Они думают, что она мертва и говорит о мертвостп стихийной, не помышляя о том, что в тленных ее образах скрывается жизнь вечная и что все сие восстает и возносится к тому: «Бог наш на небесах и на земле…» И не разумея, что исходы ее суть исходы жизни, ругаются, слыша сие. «О горнем мудрствуйте…» «Нет здесь».
А как только блеснул свет восстания ое, тогда исполняется па них: «Расточатся врагп его». Вот для чего Василий Великий [135] говорит о Евангелии, что оно есть воскресение мертвых.
Иуда, сын Иакова, вместо Льва образом невидимого царя и бога лежит, и посему то написано: «Возлег почил, как Лев. Кто воздвигнет, его?» Лежит львица и царица наша, чистая дева, Библия, и о ней‑то жизнь и воскресение наше Христос сказывает: «Не умерла девица, но спит…»
Блажен, не смежающий очей перед блпстанпем eel Сей да поет с Давидом: «Сколь возлюбленны селения твои…» «Сколь красны дома твои, Иаков…»
Зверей описатели пишут, что Лев, родившись, лежит мертв, пока ужасным рыком возбудит его отец его, а сие делает в третий день. Возможно ль найти благолепней- ший для божественной книги образ?
Басня 26 Щука и Рак
Щука, напав на сладкую еду, жадно проглотила. Но вдруг почувствовала сокровенную в сладости уду, увязшую во внутренностях своих. Рак сие издали приметил и, на утрешний день увидев Щуку, спросил:
— Отчего вы, сударыня, не веселы? Куда девался ваш кураж?
— Не знаю, брат, что‑то грустно. Думается, для увеселения поплыть из Кременчука в Дунай. Днепр наскучил [136].
— А я знаю вашей грустп родник, — сказал Рак, — вы проглотили уду. Теперь вам не пособит ни быстрый Дунай, ни плодоносный Нпл, ни веселовпдный Меандр, ни золотые крыльца.
Сила. Рак точную правду сказывает. Без бога и за морем худо, а мудрому человеку весь мир есть отечество: везде ему и всегда добро. Он добро не собирает по местам, но внутри себя носит опое. Оно ему солнце во всех временах, а сокровище во всех сторонах. Не его место, но он посвящает место, не изгнанник, но странник и не отечество оставляет, а отечество переменяет; в которой земле пришелец, той земли и сын, имея внутри себя народное право, о котором Павел: «Закон духовный есть».
Страх господен — псточнпк мудрости и веселья, и долгоденствия, а неверие есть сладчайшая еда, скрывающая горчайший яд. Трудно сей яд приметить. Трудно проникнуть беззаконие. «Грехопадение кто разумеет?» Тот, кто ироникнул страх божий. Корень его горький, но плоды сладчайшпе. А беззаконие есть уда, сладостью обвитая, уязвляющая душу.
Честолюбие ли тебя ведет ко греху? Оно есть сладость, обвившая уду. Плотская ли сласть пленила? Проглотил ты уду. За серебром ли погнался и впал в неправду? Пленен ты удою. Зависть ли, месть, гнев или отчаянность увязла в душе твоей? Проглотил ты уду, о которой Павел: «Жало же смерти — грех». Безбожие ли вселилося в сердце твоем? Проглотил ты уду, о которой Исапя: «Не радоваться нечестивым». «Говорит безумный в сердце своем: нет бога…» Вражда ли с богом воцарилась внутри тебя? Пожер ты уду, о которой Мойсей: «Проклят ты в городе, проклят ты на селе…» Мучит душу твою страх смерти плотской? Увязла в ней уда, о которой Исайя: «Беззаконные взволнуются и почить не смогут». Грех, значит, жить по закону плотских членов и страстей наших, воюющих против закона ума нашего. Таков где скроется? Какое место увеселит его? Какая прибыль раскуражит сердце его? В душе своей и в сердце своем везде и всегда носит несчастне. Взгляни и послушай несчастного раба! «Которое бо хотеть, принадлежит мне, а что делать пе обретаю…»
Вот истинный плен! «Всяк согрешающий раб есть греха».
Басня 27 Пчела и Шершень
— Скажи мне, Пчела, отчего ты столь глупа? Знаешь, что трудов твоих плоды не столько для тебя самой, сколько для людей полезны, но тебе часто и вредят, принося вместо награждения смерть, однако не перестаете дурачиться в собирании меда. Много у вас голов, но безмозглые. Видно, что вы без толку влюбилися в мед.
— Ты высокий дурак, господин Советник, — отвечала Пчела. — Мед любит есть и Медведь, а Шершень тоже лукаво достает. И мы бы могли воровски добывать, как иногда наша братия и делает, если бы мы только есть любили.
Но нам несравненно большая забава собирать мед, нежели кушать. К сему мы рождены п не перестанем, пока умрем. А без сего жить и в изобилии меда есть для нас лютейшая смерть.
Сила. Шершень есть образ людей, живущих хищением чужого и рожденных на то одно, чтоб есть, нить и проч. А пчела есть герб мудрого человека, в сродном деле трудящегося. Многие шершни без толку говорят: для чего сей, например, студент научился, а ничего не имеет? На что‑де учиться, если не иметь изобилия?.. Не рассуждая слов Снраха [137]: «Веселье сердца — жизнь человеку», — и не разумея, что сродное дело есть для него сладчайшее пиршество. Взгляните на правление блаженной натуры и научитесь. Спросите вашу борзую собаку, когда она веселее? — Тогда, — отвечает вам, — когда гоню зайца. Когда вкуснее заяц? — Тогда, — отвечает охотник, — когда гоняю.
Взгляните па сидящего пред вами кота. Когда он куражнее? Тогда, когда целую ночь бродит или сидит возле норки, хотя, уловив, и не ест мышь. Заирц в изобилии пчелу, не умрет ли с тоски в то время, когда можно ей летать по цветоносным лугам? Что горестнее, как плавать в изобилии и смертно мучиться без сродного дела? Нет мучительнее, как болеть мыслями, а болят мысли, лишаясь сродного дела. И нет радостнее, как жить по патуре. Сладок здесь труд телесный, терпение тела п самая смерть его тогда, когда душа, владычица его, сродным услаждается делом. Или так жить, или должно умереть. Старик Катон чем мудр и счастлив? Не изобилием, не чином — тем, что последует натуре, как видно в Цнцеро- новой книжечке «О старости» [138]. Спя одна есть премпло- сердная мать и премудрая путеводптельница. Спя преблагая домостронтельница несытому дарует много, а мало дает довольному малым.
Но раскусить же должно, что значит жить по натуре. Не закон скотских членов и похотей наших, но значит блаженное оное естество, называемое у богословов три- солпечное, всякой тзарп свою для нее часть и сродность вечно предписывающее. О сем‑то естестве сказал древний Епикур следующее: «Благодарение блаженной натуре за то, что нужное сделала нетрудным, а трудное ненужным» [139].
А поскольку в боге нет мужского пола, ни женского, но все в нем и он во всем, для того сказывает Па? ел: «Который есть всяческое во всем…»
Басня 28 Оленица и Кабан
В польских и венгерских горах [140] Оленица, увидев домашнего Кабана:
— Желаю здравствовать, господин Кабан, — стала приветствовать, — радуюся, что вас…
— Что ж ты, негодная подлость, столь не учтива! — вскричал, надувшись, Кабан. — Почему ты меня называешь Кабаном? Разве не знаешь, что я пожалован Бараном? В сем имею патент, и что род мой происходит от самых благородных Бобров, а вместо епанчи для характера ношу в публике содраную с овцы кожу.
— Прошу простить, ваше благородие, — сказала Оленица, — я не знала! Мы, простые, судим не по убору и словам, но по делам. Вы так же, как прежде, роете землю и ломаете плетень. Дай бог вам быть и Конем!
Сила. Не можно довольно надивиться глупцам, пренебрегшим и поправшим премного честнейший и бесценный добродетели бисер на то одно, чтоб продраться в чин, совсем ему не сродный. Какой им змий в ухо нашептал, что имя и одежда преобразят их в бытии, а не жизнь честная, достойная чина? Вот точные граки Эзоповы, одевающиеся в чужие перья [141]. Из таковых сшитое жительство подобное судну, в котором ехали морем одетые по- человечески обезьяны, а ни одна править не умела. Если кто просвещенное око имеет, какое множество видит сих Ослов, одетых в львиную кожу! А на что одеты? На то, чтоб вполне могли жить по рабским своим прихотям, беспокоить людей и проламываться сквозь законов гражданских заборы. А никто из достойных чести на неучтивость скорее не сердится, как сии Обезьяны с Ослами и Кабанами. Древняя эллинская пословица: «Обезьяна обезьяною и в золотом характере».
Вспоминает и Соломон о свинье с золотым в ноздрях ее кольцом (Притчи, гл. II, стих 22). Знаю, что точно он сие говорит о тленных и бренных фигурах, в которых погрязло и скрылося кольцо вечного царствия божия, а только говорю, что можно приточить и к тем, от которых оное взято для особливого образования в Библию. Добросердечные и прозорливые люди разными фигурами изображали дурную душу сих на одно только зло живых и движимых чучел. Есть и в Малороссии пословица: «Далеко свинья от коня».
Басня 29 Старуха и Горшечник
Старуха покупала горшки, Амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгалися.
— А что за сей хорошенький?..
— За того возьму хоть 3 полушки, — отвечал Горшечник.
— А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?..
— За того ниже двух копеек не возьму…
— Что за чудо?..
— У пас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают: мы испытываем, чисто ли звенит.
Баба, хотя была не подлого вкуса, однако не могла больше говорить, а только сказала, что и сама она давно сие знала, да вздумать не могла.
Сила. Конечно, спя премудрая Ева есть прабаба всем тем острякам, которые человека ценят по одежде, по телу, по деньгам, по углам, по имени, не по его жития плодам. Сии правнуки, имея тот же вкус, совершенно доказывают, что они суть плод от сей райской яблони. Чистое, и как римляне говорили, candidum — белое, и не- завпстное сердце, милосердное, терпеливое, куражное, прозорливое, воздержное, мирное, верующее в бога и уповающее на него во всем — вот чистый звон и честная души нашей цена! Воспоминает и сосуд избранный Павел о сосудах честных и бесчестных (2, «К Тимофею», гл. 2, стих 20, и «К римлянам», 9, стих 21) [142]. «Утроба буйно как сосуд сокрушен и всякого разума не удержит» (Сирах, гл. 21, ст. 17).
Известно, что в царских домах находятся фарфоровые, серебряные и золотые урыналы, которых, конечно, честнее глиняная и деревянная посуда, пищею наполняемая, так как ветхий сельский храм божий почтенпее господского бархатом украшенного афедрона. Изрядная великороссийская пословица спя: «Не красна изба углами, а красна пирогами».
Довелось мне в Харькове между премудрыми эмбле- матами на стене залы видеть следующий: написан схожий па черепаху гад с долговатым хвостом, среди черепа сияет большая золотая звезда, украшая оный. Посему он у римлян назывался stellio, а звезда — Stella, но под ним толк подписан следующий: «Sub luce lues», сиречь под сиянием язва. Сюда принадлежит пословица, находящаяся в Евангелии: «Гробы повапленные» [143].
Басня 30 Соловей, Жаворонок и Дрозд[144]
Среди высокой степи стоял сад — жилище Соловьев и Дроздов. Жаворонок, прилетев к Соловью:
— Здравствуй, господин певчий, — сказал ему.
— Здравствуй и ты, господин Соловей, — отвечал ему певчий.
— Для чего ты меня твоим именем называешь? — спросил Жаворонок.
А ты для чего меня называешь певчим?..
Жаворонок. Я тебя не без причины назвал певчим: твое имя у древних эллинов было ат]8o>v, сиречь певчий, а ФЦ — песня.
Соловей. А твое имя у древних римлян было alauda, сиречь слава, а славлю — laudo.
Жаворонок. Если так, теперь начинаю тебя больше любить и прилетел просить твоей дружбы.
Соловей. О простак! Можно ли выпросить дружбу? Надобно родиться к нейа. Я часто дою сию мою песенку, научен от отца моего:
Жаворонок. И мой батька сию песенку поет. Я ж тебе как в прочем, так и в сем подобен, что ты поешь Христа, всей твари господа, а я его ж славлю, и в сем вся наша забава.
Соловей. Хорошо, я совершенный твой друг, если в саду жить станешь.
Жаворонок. А я пскреннпй твой любитель, если в степи жить станешь.
Соловей. Ах, не волоки меня в степь: степь — мне смерть. Как ты в ней живешь?..
Жаворонок. Ах, не волоки ж меня в сад: сад — мне смерть, как ты в нем живешь?..
— Полно вам, братья, дурачиться, — молвил, недалече сидя, Дрозд. — Вижу, вы рождены к дружбе, но не смыслите любить. Не ищи то, что тебе нравно, но то, что другу полезно: тогда и я готов быть третьим вашим другом.
Потом, всяк своим пением пропев, утвердили в боге вечную дружбу.
Сила. Сими тремя птичками образуется добрая дружба. Дружбы нельзя выпросить, ни купить, ни сплою вырвать. Любим тех, кого любить родились так, как едим то, что по природе, а у бога для всякого дыхания всякая пища добра, но не всем. И как нельзя коня с медведем, а собаку с волком припрячь к коляске, так не можно, чтобы не оторвалось ветхое сукно, пришитое к свежему, а гнилая доска, приклеенная к новой. Равное же несогласие есть между двумя разных природ людьми, а самая вящая несродность между злым и добрым сердцем. Жаворонок с Дроздом и Соловьем дружить может, а с ястребом, нетопырем — не может. Если бог разделил, тогда кто совокупит? Премудрая и предревняя есть сия пословица: «Oaoiov тгро^ ojioiov ayei frso<;». «Подобного к подобному ведет бог». Одна только несносность жаворонку жить в саду так, как соловью в степи. Сие у эллинов'именовалось dvxiud&eia. А в прочем во всем между ими равная сносность oofi^aftsia.
Не должно же друга нудить к тому, что тебя веселит, а его мучит. Многие помянутой пословице противоречат, должно‑де и врагов любить. Бесспорно, но дружба так, как милостыня; многие степени окружают центр престола ее. Всем доброжелателем быть можешь, но не наперстни- ком. Иначе благодетельствуем домашним и сродственникам, иначе прихожим и странным. Бог всем благодетель, но не для всех сие его слово: «Обрел Давида, мужа по сердцу моему», а только для тех, которые сердце свое в божественную совсем преобразив волю, о всем благода- ряше веруют, надеются, любят его и слышат: «Вы друзья мои…» (от Иоанна, гл. 15).
Счастлив, кто хоть одну только тень доброй дружбы нажить удостоился. Нет ничего дороже, слаще и полезнее ее. Великая Русь просвещенно поговаривает: «В поле пшеница годом родится, а добрый человек всегда пригодится». ««Где был?» —У друга. «Что пил?» — Воду, лучше неприятельского меду»». Носится и в Малороссии пословица: «Не имей ста рублей, как одного друга». Но не достоин дружеской любви превозносящий что‑либо выше дружбы и не положивший оную остатним краем и пристанищем всех своих дел и желаний. Соловей преславное свое имя уступает самовольно другу. Сладка вода с другом, славна с ним и безименность. Катон сказал: «Пропал тот день, что без пользы прошел» [145]. Но Траян [146] (чуть ли не Тит) [147] яснее сказал: «О друзья, погиб мой день — никому я не услужил».
Всякой власти, званию, чину, состряпию, ремеслу, наукам начало и конец — дружба, основание, союз и венец обществу. Она создала небо и землю, сохраняя мир миров в красоте, чине и мире. «Бог любви есть…»
А кто пленился ею, тот высший законов гражданских, самим управляется богом. «Всяк, кто в нем пребывает, не согрешает…» (I Иоанна, гл. 3, стих 7) [148]. «Праведнику закон не положен, но беззаконным» (I, К Тимофею, гл. 1, стих 9).
Не надобно приводить трубами воду туда, где отрыгает чистейшее питье сам источник — всех поточков отец и глава. «Своему господу стоит или падает» (К римлянам, гл. 14).
К сей главе нас возводить есть должность богословия, одной нз трех главнейших наук, содержащих в благоденствии жительство. Сих одних учителя именуются в Европе doctores.
Единственный их предмет есть человек. Медицина врачует тело; юриспруденция страхом приводит каждого к должности, а богословие из рабов делает сынами и друзьями божпими, вливая в сердце их охоту свободную к тому, к чему гражданские законы силою волокут. «Уже ты не раб, но сын…» (К галатам.., гл. 4). Чем множе таковых в жительстве, тем оно счастливее, и не напрасно есть пословица: «Доброе братство лучше богатства».
А что сказано о дружбе, то ж разумеется и о состоянии. Как в том, так и к сему вождь верный есть природа; счастлив же последующий ему. Впрочем, как помянутые птички образуют верного, избранного по природе, сиречь по богу, друга, так друг есть фигура и образ священной Библии. Взгляни на гл. 6, стих 14 Сираха. Читай их пода- лее и понимай, что Христос есть всех тех слов цель. Он есть премудрость божия, глаголящая к пам: «Вы друзья мои… Се мать моя и братья…» (Марка, гл. 3) [149].
А как творящие волю божию суть мать и братья Христовы, так взаимно им Библия. Взгляни на конец 14 гл. и на начало 15 Сираха. Точно о Библии речь: «Вырастит его, как мать…»
Скажи мне, что есть друг? Слуга и доброжелатель. Какая ж лучшая услуга, как привести к ведению божию? Все есть ложь, сиречь непостоянное и нетвердое, кроме бога. Но Библия учит о боге: «Я на сие родился… чтоб свидетельствовать истипу» (От Иоанна, стих 37, гл. 18). «Слово твое истина есть» (гл. 17, От Иоанна) [150]. Вся наша жизнь в руке божпей; сие значит врожденное пам предписание пищи, состояния, дружбы… Самое маленькое дело без его руководства есть неудачное. «Без меня не можете…» Кто знает бога, тот знает план и путь жития своего. Что есть житие? Есть всех дел и движений твоих сноп. Видишь, что познавший бога все свое разумеет. Вот для чего сказано: «Друг верен — покров крепок…»
Ничему нас Библия не учит, кроме богознания, но сим самим всего учит. И как имеющий очи все видит, так чувствующий бога все разумеет и все имеет —все, что для себя. А если черепаха крыльев пе имеет, какая нужда? Они для птицы пужны. Не в том совершенная премудрость, чтоб весь мир перезнать. Кто может сие? А невозможное и ненужное есть то же. Но если все знаешь, что тебе надобно, сие значит совершенную мудрость. Пересмотрев все планеты и прпобрев все миры, не имея и не зная то, что для тебя, и скуден, и не зпаток, и не весел ты, так как, перевидав все дороги, но не увидав твою, ничего и не знаешь, и не имеешь, и не куражен. Да и как быть можешь куражен, лишен для тебя нужного? Как иметь станешь, пе сыскав? А как сыщешь, не узнав? Как же узнаешь, лишен сладчайшего п всевожделеннейшего твоего руководителя— света божпего? Старипная пословица: «Охота пуще неволи». Злая охота побуждает злодея к ужасным предприятиям. Но не менее сильна и святая охота. Охота, любовь, огонь, свет, пламень, разжжение есть то же, «Бог любви есть…»
Сия распалила и устремила апостольские, пророческие и мученические сердца на лютые страдания, а пустынников и постников к горчайшим подвигам разожгла и оживляла их. О сем просвещающем и распаляющем, но не опаляющем огне Соломон в Песне Песней [151]:
Крепка, как смерть, любовь, Жестока, как ад, ревность, Крылья ее — крылья огня; Углие огненное — пламя ее (гл. 8).
Сей божественный кураж просвещал тьму их, согревал отчаяние, прохлаждал зной, услаждал горести, а без сего всякое счастье есть несчастное. Итак, Библия есть наш верховнейший друг и ближпий, приводя нас к тому, что есть единое дражайшее и любезнейшее. Она есть для нас предками нашими оставленный завет, хранящий сокровище боговеденпя. Боговедепие, вера, страх божий, премудрость есть то же. Сия одна есть истинная премудрость. Сей друзей божппх и пророков готовит (Премудрости Соломона, гл. 4) [152].
«Сию возлюбил и поискал из юности моей». «Сия благолепнее солнца». «Проницающая, как утро, добра, как луна, избрана, как солнце». «Труды ее суть добродетели: ибо целомудрию и разуму учит, правде и мужеству, их же потребнее ничто же есть в житии людям» (Песнь Песней и Премудрости Соломона, гл. 7 п гл. 8).
ТРАКТАТЫ. ДИАЛОГИ
НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ К ХРИСТИАНСКОМУ ДОБРОНРАВИЮ[153]
Преддверие
Благодарение блаженному богу о том, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным [154].
Нет слаще для человека и нет нужнее, как счастье; нет же ничего и легче сего. Благодарение блаженному богу. Царствие божие внутри нас. Счастие в сердце, сердце в любви, любовь же в законе вечного.
Спе есть непрестающее ведро и незаходящее солнце, тьму сердечной бездны просвещающее. Благодарение блаженному богу.
Что было бы, если бы счастие, пренужнейшее и любезнейшее для всех, зависело от места, от времени, от плоти и крови? Скажу яснее: что было бы, если бы счастие заключил бог в Америке, или в Канарских островах, или в азиатском Иерусалиме, пли в царских чертогах, или в соломоновом веке, или в богатствах, или в пустыне, пли в чине, пли в науках, или в здравии?.. Тогда бы и счастие наше и мы с ним были бедные. Кто б мог добраться к тем местам? Как можно родиться всем в одном коем‑то времени? Как же и поместиться в одном чине и стати? Кое же то и счастие, утвержденное на песке плоти, на ограниченном месте и времени, на смертном человеке? Не сие ли есть трудпое? Ей! Трудное и невозможное. Благодарение же блаженному богу, что трудное сделал ненужным.
Ныне же желаешь лп быть счастливым? Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шару земному, пе броди по Иерусалимам… Золотом можешь купить деревню, вещь трудную, как обходимую, а счастие как необходимая необходимость туне везде и всегда даруется.
Воздух и солнце всегда с тобою, везде п туне; все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждое и не почитай за твое, все то странное есть и лишнее. Что же тебе нужды? Тем‑то оно и трудное. Никогда бы не разлучилось с тобою, если бы было необходимое. Благодарение блаженному богу.
Счастие ни от небес, ни от земли не зависит. Скажи с Давидом: «Что мне есть на небесе? И от тебя что восхотел на земле?»
Что же есть для тебя нужное? То, что самое легкое. А что же есть легкое? О друг мой, все трудное, п тяжелое, и горькое, и злое, и лживое есть. Однако что есть легкое? То, друг мой, что нужное. Что есть нужное? Нужное есть только одно: «Едино есть на потребу».
Одно только для тебя нужное, одно же только и благое и легкое, а прочее все труд и болезнь.
Что же есть оное едино? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сволочь, сечь, лом, крушь, стечь, вздор, сплочь, и плоть, и плетки… А то, что любезное и потребное, есть едино везде и всегда. Но сие едино все горстию своею и прах плоти твоей содержит.
Благодарение ж блаженному богу за то, что все нас оставляет и все для нас трудное, кроме того, что потребное, любезное и единое.
Многие телесные необходимости ожидают тебя, и не там счастие, а для сердца твоего едино есть на потребу, и там бог и счастие, не далече оно. Близ есть. В сердце и в душе твоей.
В сей ковчег ведет и наша десятоглавая беседа, будто чрез десять дверей, а я желаю, дабы душа твоя, как Ное- ва голубица, не обретши нигде покоя, возвратилась к сердцу своему, к тому, кто почивает в сердце твоем, дабы сбылося оное Исаипно: «Будут основания твои вечные родом родов, и назовешься создателем оград, и пути твои посредп успокоишь».
Сего желает Григорий, сын Саввы Сковороды.
«Истина господня пребывает вовеки».
«Вовек, господи, слово твое пребывает».
«Закон твой посреди чрева моего».
«Слово плотью было и вселилось в нас».
«Посреди вас стоит, его же пе знаете».
Глава 1–я О боге
Весь мир состоит из двух натур: одна— видимая, другая — невидимая.
Видимая натура называется тварь, а невидимая — бог [155].
Спя невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит; везде всегда был, есть и будет. Например, тело человеческое видно, но проницающий и содержащий оное ум не виден.
По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разные имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.
А у христиан знатнейшие ему имена следующие: дух, господь, царь, отец, ум, истина. Последние два имени кажутся свойственнее прочих, потому что ум вовсе есть невеществен, а истина вечным своим пребыванием совсем противна непостоянному веществу. Да и теперь в некоторой земле называется бог иштен [156]. Что касается видимой натуры, то ей также не одно имя, например: вещество, или материя, земля, плоть, тень и проч.
Глава 2–я О вере вселенской
Как теперь мало кто разумеет бога, так не удивительно, что и у древних часто публичною ошибкою почитали вещество за бога и затем все свое богопочитание отдали в посмеяние.
Однако же в то все века и народы всегда согласно верили, что есть тайная некая, по всему разлившаяся и всем владеющая сила.
По сей причине для чести и памяти его по всему шару земному общенародно были всегда посвящаемы дома, да и теперь везде все то же. И хотя, например, подданный может ошибкою почесть камердинера вместо господина, однако ж в том никогда не спорпт, что есть над ним владелец, которого он, может статься, в лицо не видывал. Подданпый его есть всякий парод, и равно каждый признает пред ппм рабство свое.
Такова вера есть общая и простая.
Глава 3–я О промысле общем
Сия‑то блаженпейшая натура, плп дух, весь мир, будто машинистова хитрость часовую на башне машину, в движении содержит и, по примеру попечительного отца, сам бытие есть всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, распоряжает, починяет, защищает и по своей же воле, которая всеобщим законом, или уставом, зовется, опять в грубую материю, или грязь, обращает, а мы то называем смертию.
По сей причине разумная древность сравнила его с математиком или геометром, потому что непрестанно в пропорциях или размерах упражняется, вылепливая по разным фигурам, например: травы, деревья, зверей и все прочее; а еврейские мудрецы уподобили его горшечнику.
Сей промысл есть общий, потому что касается благосостояния всех тварей.
Глава 4–я О промысле, особенном для человека
Сей чистейший, всемирный, всех веков и народов всеобщий ум излил нам, как источник, все мудрости и художества, к провождению жития нужные.
Но ничем ему так не одолжен всякий народ, как тем, что он дал нам самую высочайшую свою премудрость, которая природный его есть портрет и печать.
Она столь превосходит прочие разумные духи, плп понятия, сколь наследник лучше служителей.
Она весьма похожа па искуснейшую архитектурную симметрию или модель, которая по всему материалу, нечувствительно простираясь, делает весь состав крепким и спокойным, все прочие приборы содержащим.
Так слово в слово и она, по всем членам политического корпуса, из людей, не из камней состоящего, тайно разлившись, делает его твердым, мпрпым п благополучным.
Если, например, какая‑то фамилия, плп город, или государство по сей модели основано и учреждено, в то время бывает оно раем, небом, домом божипм п прочее.
А если один какой‑то человек созпждет йо нему житие свое, в то время бывает в нем страх божий, святыня, благочестие и прочее. II как в теле человеческом один ум, однако разно по рассуждению разных частей действует, так и в помяпутых сожительствах, сею премудростию связанных, бог чрез различные члены различные в пользу общую производит действа.
Она во всех наших всякого рода делах и речах душа, польза и краса, а без нее все мертво и гнусно. Родимся мы все без нес, однако для нее. Кто к ней природное и охотнее, тот благороднее и острее, а чем большее кто с нею имеет участие, тем действительпейшее, но не понятое внутри чувствует блаженство пли удовольствие. От нее одной зависит особенный в созидании рода человеческого промысл. Она‑то есть прекраснейшее лицо божие, которым он со временем, напечатуясь на душе нашей, делает нас из диких и безобразных монстров, или уродов, человеками, то есть зверьками, к содружеству и к помянутым сожительствам годными, незлобивыми, воздержными, великодушными и справедливыми.
А если уже она вселилась в сердечные человеческие склонности, в то время точно есть то же самое, что в движении часовой машины темпо (tempo), то есть правильность и верность. II тогда‑то бывает в душе непорочность н чистосердечие, как бы райский некий дух и вкус, пленяющий к дружелюбию.
Она различит нас от зверей милосердием и справедливостью, а от скотов — воздержанием и разумом; и не иное что есть, как блаженнейшее лицо божие, тайно на сердце написанное, сила и правило всех наших движений и дел. В то время сердце наше делается чистым источником благодеяний, несказанно душу веселящих; и тогда‑то мы бываем истинными по душе п по телу человеками, подобны годным для строения четвероугольным камням, с каковых живой божий дом составляется, в котором он особливою царствует мплостпю.
Трудно неоцененное спе сокровпще проникнуть и приметпть, а для одного сего любить и искать ее нелегко [157].
Но сколь она снаружи неказиста и презренна, столь впутри важна и великолепна, похожа на маленькое, например, смоквинпое зерно, в котором целое дерево с плодами и листом закрылось, пли на маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился. Для ока- залостп намечалп ее всегда признаками, и она, будто какой‑то принц, имела свои портреты, печати и узлы, разные в разных веках и народах. Ее то был узел, например, змий, повешенный на колу пред иудеями.
Ее герб— голубь с масличного во устах ветвпю. Являлась она в образе льва и агнца, а царский жезл был ее ж предметом и прочее.
Таилась она и под священными у них обрядами, например под еденпем пасхи, под обрезанием и прочее.
Закрывалась она, будто под разновидным маскарадом, и под гражданскими историями, например под повестью о Исаве и Иакове, о Сауле и Давиде [158] и проч., и одним тайным своим присутствием сделала те книги мудрыми. А в последовавшие уже времена показалась она в образе мужском, сделавшись богочеловеком.
Каковым же способом божпя спя премудрость родилась от отца без матери и от девы без отца, как‑то она воскресла и опять к своему отцу вознеслась и прочее, — пожалуй, не любопытствуй. Имеются и в сей так, как в прочих науках, праздные тонкости, в которых одних может себе запять место та недействительная вера, которую называют умозрительною. Поступай и здесь так, как на опере, и довольствуйся тем, что глазам твоим представляется, а за шпрмы и за хребет театра не заглядывай. Сделана спя занавесь нарочно для худородных и склонных к любопытству сердец, потому что подлость, чем в ближайшее знакомство входит, тем пуще к великим делам и персонам учтивость свою теряет.
На что тебе спрашивать, например, о воскресении мертвых, если и самый дар воскрешать мочь ничего не пользует бездельной душе — ни воскрешающей, нп воскрешаемой? От таковых‑то любопытнпков породплпсь расколы, суеверия и прочие язвы, которыми вся Европа беспокоится. Важнейшее дело божпе есть: одну беспутную душу оживотворить духом своих заповедей, нежели из небытия произвести новый земной шар, населенный беззаконни- ками.
Не тот верен государю, кто в тайности его вникнуть старается, но кто волю его усердно исполняет.
Вечная спя премудрость божпя во всех веках и народах неумолкно продолжает речь свою, и она не иное что есть, как повсеместного естества божиего невидимое лицо п живое слово, тайно ко всем нам внутрь гремящее. Но не хотим слушать советов ее, одни за лишением слуха, а самая большая часть — по несчастному упрямству, от худого зависящему воспитания.
Прислушивались к нетленному сему гласу премудрые люди, называемые у иудеев пророками, и со глубочайшим опасением повелеваемое исполняли.
Она начало и конец всех книг пророческих; от нее, чрез нее и для нее все в них написано. По сей причине разные себе имена получила. Она называется образ божий, слава, свет, слово, совет, воскресение, живот, путь, правда, мир, судьба, оправдание, благодать, истина, сила божия, имя божие, воля божия, камень веры, царство бо- жие и проч. А самые первейшпе христиане назвали ее Христом, то есть царем, потому что одна она направляет к вечному и временному счастию все государства, всякие сожительства и каждого порознь [159]. Да и, кроме того, у древних царственным называлось все, что верховным и главнейшим почиталось.
Провидел, было, Авраам блаженнейший свет ее и, на ней уверившись, сделался со всею фамилиею справедливым, а с подданными благополучным. Однако она и прежде Авраама всегда у своих любителей живала. А Мой- сей, с невидимого сего образа божиего будто план сняв, начертил его просто и грубо самонужнейшими линиями и, по нему основав пудеевское общество, сделал оное благополучным же и победительным. Он по–тогдашему написал, было, его на каменных досках и так сделал, что невидимая премудрость божия, будто видимый и тленный человек, чувственным голосом ко всем речь свою имеет.
Сия речь, понеже от него разделена на десять рассуждений, или пунктов, потому названа десятословием.
Глава 5–я О десятословии
«Я есть господь бог твой, да не будет тебе богов иных!..» и прочее.
Яснее сказать так: Я глава твоего благополучия и свет разума. Берегись, чтоб ты не основал жития твоего на иных советах, пскусстьах й вымыслах, хотя б они из ангельских умов родились. Положись на меня слепо. Если ж, меня минув, заложишь век твой па иной премудрости, то опа тебе будет и богом, по пе истинным, а посему и счастие твое подобпо будет воровской монете.
«Не сотвори себе кумира!..» и проч.
А как на подлых камнях, так еще больше не велю тебе строиться на видимостях. Всякая видимость есть плоть, а всякая плоть есть песок, хотя б опа в поднебесной родилась; все то идол, что видимое.
«Не приемли имени!..» и проч.
Смотри ж, во–первых, не впади в ров безумия, будто в свете ничего нет, кроме впдимостей, п будто имя сие (бог) пустое есть. В сей‑то бездне живут клятвы ложные, лицемерия, обманы, лукавства, измены и все тайных и явных мерзостей страшилища. А вместо того напиши на сердце, что везде всегда присутствует тайный суд божий, готов па всяком месте невидимо жечь и сечь невидимую твою часть, не коснясь пи точки, за все дела, слова и мысли, в которых меня нет.
«Помни день субботний!..» и проч.
Сие ты повсюду п внутри тебя кроющееся величество божие с верою и страхом в депь воскресный прославлять не забывай, а поклоняйся не пустыми только церемониями, но самым делом, сердечно ему подражая. Его дело и вся забава в том, чтоб всемпнутно промышлять о пользе всякой тварп, и от тебя больше ничего не требует, кроме чистосердечного милосердия к ближним твоим.
А сие весьма легко. Верь только, что сам себя десятью используешь в самое то время, как используешь другпх, и напротив того.
«Чти отца твоего!..» и проч.
Прежде всех отца п мать почитай и служи им. Они суть видимые портреты того невидимого существа, которое тебе столько одолжает.
А вот кто отец твой п мать: будь, во–первых, верен и усерден государю, послушен градоначальнику, учтив к священнику, покорен родителям, благодарен учителям твоим и благодетелям. Вот истинный путь к твоему вечному и временному благоденствию и к утверждению твоей фамилии. Что же касается прочих общества частей, берегись следующего:
«Не убий!»
«Не прелюбодействуй!»
«Не воруй!»
«Не свидетельствуй ложно, или не клевещи!»
Осуждаем винного, а клевещем невинного. Сия есть страшнейшая злоба, и клеветник по–эллински — дьявол.
«Не пожелай!..»
Но понеже злое намерение семя есть злых дел, которым числа нет, а сердце рабское неисчерпаемый есть источник худых намерений, для того по век твой нельзя быть тебе честным, если не попустишь, дабы вновь бог переродил сердце твое. Посвяти ж оное нелицемерной любви. В то время вдруг бездна в тебе беззаконий заключится… Бог, божпе слово, к его слову любовь — все то одно.
Сим троеличным огнем разожженное сердце никогда не согрешает, потому что злых семян или намерений иметь не может.
Глава 6–я Об истинной вере
Если б человек мог скоро понять неоцененную великого сего совета божиего цену, мог бы его вдруг принять и любить.
Но понеже телесное, грубое рассуждение сему препятствует, для того нужна ему вера. Она закрытое всем советом блаженство, будто издали в зрительную просматривает трубку, с которою и представляется.
При ней необходимо должна быть надежда. Она слепо и насильно удерживает сердце человеческое при единородной сей истине, не позволяя волноваться подлыми посторонних мнений ветрами. По сей причине представляется в виде женщины, держащей якорь [160].
Сип добродетели сердце человеческое, будто надежный ветер корабль, приводит, наконец, в гавань любви и ей поручает.
В то время, по открытии глаз, тайно кричит в душе дух святой следующее: «Правда твоя, правда вовек, и закон твой — истина».
Глава 7–я Благочестие и церемония — разнь[161]
Вся десятословия сила вмещается в одном сем имени — любовь. Она есть вечный союз между богом п человеком. Она огонь есть невидимый, которым сердце распаляется к божиему слову или воле, а посему и сама она есть бог.
Сия божественная любовь имеет на себе внешние виды, или значки; они‑то называются церемония, обряд, пли образ благочестия. Итак, церемония возле благочестия есть то, что возле плодов лист, что на зернах шелуха, что при доброжелательстве комплименты. Если же спя маска лишена своей силы, в то время остается одна лицемерная обманчивость, а человек — гробом раскрашенным. Все же то церемония, что может исправлять самый несчастный бездельник.
Глава 8–я Закон божий и предание — разнь
Закон божий пребывает вовеки, а человеческие предания не везде и не всегда.
Закон божий есть райское древо, а предание — тень.
Закон божий есть плод жизни, а предание — лпствпе. Закон божий есть божие в человеке сердце, а предание есть смоковный лист, часто покрывающий ехидну. Дверь храма божия есть закон божий, а предапие есть приделанный к храму притвор. Сколь преддверие от алтаря, а хвост от головы, столь далече отстоит предание [от закона божия].
У нас почти везде несравненную сию разность сравнивают, забыв закон божий и смешав с грязью человеческою воедино, дажв до того, что человеческие враки выше возносят; и, на оныя уповая, о любви не подумают, да исполнится сие: «Лицемеры! За предания ваши вы разорили закон». Все же то есть предание, что не божий закон.
Глава 9–я О страстях, или грехах
Страсть есть моровой в душе воздух. Она есть беспутное желание видимостей, а называется нечистый или мучительный дух. Главнейшая всех есть зависть, мать прочих страстей и беззаконий. Она есть главный центр оной пропасти, где душа мучится. Ничто ее не красит и не пользует. Не мил ей свет, не люба благочинность, а вред столь сладок, что сама себя десятью съедает.
Жало адского сего дракона есть весь род грехов, а вот фамилия его: ненависть, памятозлобие, гордость, лесть, несытость, скука, раскаяние, тоска, кручина и прочий неусыпаемый в душе червь.
Глава 10–я О любви, или чистосердечии
Противится сей бездне чистосердечие. Оно есть спокойное в душе дыхание и веяние святого духа.
Оно подобно прекрасному саду, тихих ветров, сладко- дышущих цветов и утехи исполненному, в котором процветает древо нетленной жизни.
А вот плоды его: доброжелательство, незлобие, склонность, кротость, нелицемерие, благонадежность, безопасность, удовольствие, кураж ц прочие неотъемлемые забавы.
Кто таковую душу имеет, мир на нем, и милость, и веселие вечное над головою сего истинного христианина!
НАРКИСС[162]
Разглагол о том: Узнай себя. Пролог
Сей есть сын мой первородный. Рожден в седьмом десятке века сего. Наркисс нарпцается некий цвет и некий юноша. Наркисс — юноша, в зерцале прозрачных вод при источнике взирающий сам на себя и влюбившийся смертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия, которое есть матерь еврейского [163]. Наркиссов образ благовестит cue: «Узнай себя!» Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя! Испытай себя крепко. Право! Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софпина дочь [164]. Где мудрость узрела, там любовь сгорела. Воистину блаженна есть самолюб- ность, если есть свята; ей свята, если истинная; ей, говорю, истинная, если обрела и узрела единую оную красоту и истину: «Посреди вас стоит, его же не знаете».
Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры со Исавом, ловптельствуя по пустым околицам [165]. Дочь Саулова Мелхола [166], из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням во след беспутного того волокиты, кого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш. Куда тебя бес гонит? «Возвратись в дом твой!»
Сии суть Наркпссы буйные. А мой мудрый Наркисс амурится дома, по Соломоновой притче: «Разума праведник, себе друг будет».
Кто‑де прозрел в водах своей тлени красоту свою, тот не во внешность какую‑либо, не во тления своего воду, но в самого себя и в самую свою точку влюбится. «Пути твои посреди тебя успокоишь».
Наркпсс мой, правда, что жжется, разжигаясь углием любви, ревнуя, рвется, мечется и мучится, ласкосердст- вует, печется и молвит всеми молвами, а не о многом же, ни о пустом чем‑либо, но о себе, про себя и в себе. Печется о едином себе. Едино есть ему на потребу. Наконец, весь как лед, истаяв от самолюбного пламени, преображается в источник. Право! Право! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть то, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.
О милая моя милость, Наркпсс! Ныне из ползущего червища восстал пернатым мотыльком. Ныне се воскрес! Почему не преобразился в ручей или поток? Почто не в реку пли море? Скажи мне! Отвечает Наркисс: «Не вредите мне, ибо доброе дело сотворил я. Море из рек, реки из потоков, потоки из ручьев, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. Се что люблю! Люблю источпик и главу, родник и начало, вечные струп, источающие из пара сердца своего. Море есть гной. Реки проходят. Потоки высыхают. Ручьи исчезают. Источник вечпо паром дышит, оживляющим и прохлаждающим. Ирточник единый люблю и исчезаю. Прочее все для меня стечь, сечь, подножие, сень, хвост…» О сердце морское! Чистая бездна! Источник святой! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаю- ся… Слышите ли? Се что воспевает орлий птенец, орлиной матери фиваидской премудрости [167]!
Лицемеры и суеверы, слыша сие, соблазняются и хулят. Во источник преобразиться? Как могут сии быть? Не ропщите! Вельми легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту оную: «Пар есть сила божия и излияние вседержителя славы чистое».
Лучше‑де было ему преобразиться во злато, или во драгоценный камень, или… Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть то же! Ей! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, наповая, прохлаждая, омывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как‑де могут сии быть, дабы человек преобразился в солнце? Если сие невозможно, как ибо гласит истина: «Вы есть свет миру, то есть солнце».
О лицемеры! Не по лицу судите, но по сердцу. Ей! Солнце есть источник. Как же не и человек божий солнцем? Солнце не по лицу, но по псточнпчьей спле есть источник. Так и человек божий, источающий животворящие струп и лучи божества испущающпп, есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чье сердце в нем: волчье сердце есть истинный волк, хотя лицо человечье; сердце боброво есть бобр, хотя вид волчий; сердце вепрево есть вепрь, хотя вид бобров. Всяк есть то, чье сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Да будет‑де спе так здраво! Однако‑де человеку преобразиться в лицо солнцево отнюдь невозможно. Лицо‑де и сердце разнь… Право, право судпте! II я сужу: отнюдь невозможно. Да и какая польза? Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: «Плоть ничто же, дух животворит».
И сего ли не знаете, что вид, лицо, плоть, пдол есть то же и ничто же? Не знаете ли, что мир сей есть пдол поля Деирского [168]? Солнце же истукану сему есть лицо его и златая глава его, и сэ суета сует! Даниил не кланяется, а Наркисс пе любит его. Мир есть улица Мелхолпна, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Наркисс в горящих сих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истое солнце, как написано: «Пока светит день», то есть солнце. «Где почиваешь? Яви мне вид твой». «О благая мудрость есть человеку, паче же видящим солнце».
Благодарение ибо блаженному богу. Спя есть неизреченная его милость и власть, сотворившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Наркисс преобразится в истое, не в пустое солнце. Вопрос лицемеров: «Что се? Так ли в солнце едином два будут солнца?» Ответ: «А где же ваши ушп тогда, когда громчайшею трубою небеса проповедуют: «В солнце положил селение свое»?»
Видите, что во златой главе кумира вашего, мира сего, и в Вавилонской сей печп обитает п субботствует свет наш незаходимый и не ваше мрачное, но наше солнце прославляется следующею трубною песнею: «Источник исходит п напоит всех».
Но оставим, да лицемеры мучаются во огненном своем озере. Сами же с Израилем да прейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: «Кто перейдет на ту сторону моря и обретет премудрость? Там рай». Там амурятся все узнавшпе себя Наркпссы. Се первый встречает нас возлюбленный Давид, воспевая песнь свою: «В тебе источник живота. Во свете твоем узрим свет».
Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное оное: «Да будет свет!» «Да встанет солнце! И утвердилось солнце».
Се за стеною и за пределами вашими встречает нас, одевшийся светом вашим, как ризою! Се возглашает к пам: «Радуйтесь!» «Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру». «Жаждущий, да грядет ко мне и да пьет!»
Чудо, явленное в водах Наркиссу
Скажи мне, прекрасный Наркисс, в водах твоих узрел ты что? Кто явился тебе в них?
Ответ. На водах моих всплыло елпсейское железо [169]. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотво- ренный образ, «который есть сияние славы отчей». «Положи меня как печать на мышце твоей». «Отражается на нас свет». Вижу Петра вашего гавань: «Землю посреди воды, словом божиим составленную». Я вижу моего друга, друга Исаипна сего: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Волшебница — плоть моя явила мне моего Самуила. Сего единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейских Наркиссов. Вот первый нас встречает: «Ревнуя, поревновал во господе боге…» Вот второй: «Душа моя изойдет в слово твое», то есть преобразуется. Вот еще тебе Наркпссы: «Се все оставили и вослед тебе идем». А Давид не истинный ли есть Наркисс? [170] «Исчезнет сердце мое и плоть моя». «Исчезли очи мои во спасение твое». «Когда приду и явлюсь лицу твоему?» А се не точный лп Наркисс? «Мир мне сораспялся, и я миру». «Не живу я, но живет во мне Христос». «Пока преобразит тело смирения нашего…» «Желаю разрешиться». «Мне бо жить — Христос, а умереть — приобретение».
Как во источпике лицо человечье, так в Исаииных словах, будто дуга во облаке, виден сей Наркиссов амур. «Будет бог твой с тобою присно, и насытишься, как же желает душа твоя, п кости твои утучнеют и будут, как виноград напоенный и как источник, в котором же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и раз- ботеют, и наследят роды родов. И сознждутся пустыни твои вечными, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создателем оград, и пути твои посреди тебя успокоишь».
Разговор о том: Знай себя
Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем‑либо из божиего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: «Тот сотрет твою главу, которого ты соблюдать будешь пяту».
Случились при обеде два ученые: Навал и Сомнас [171]. Они много те слова толковали по прошению брата моего. Я непоколебимо верю, что Священное писание есть райская пища и врачевство моих мыслей. Для того охаивал сам себя за то, что пе мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.
Друг. Как же называешь сладчайшими слова, не чувствуя в них никакого вкуса?
Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным каким‑то дышут благовонием.
Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.
Лука. Для чего? Разве у пас головы и ноздрей нет?
Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: «Господи, человека пе имеем…»
Лука. Разве же пе имеем и пе видим у нас людей?
Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу пли пяту, закрыв прочее тело и голову; без оной же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь себя самого, слово в слово, одно и то же, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак, познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека—все сие одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и узнать: «Если не узнаешь сам себя, о добрая в женах, изойди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских».
Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.
Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.
Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.
Друг. Я ведь тебе говорил, что пе можешь вкуса слышать.
Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.
Друг. Видишь в себе то, что ничто, и ничего не видишь.
Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?
Друг. Видишь в себе одну землю. Но сим самым ничего не видишь, потому что земля и ничто — одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное — самое дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого себя отродясь не видывал.
Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.
Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего пет.
Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?
Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое — все ли то одно?
Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова — начало.
Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что сие твое око есть пята или хвост в твоем оке.
Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око, где?
Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, пи ног твоих никогда ты не видал, пи всех твоих прочих частей, целого твоего тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень… Так можешь ли сказать, что ты себя узнал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.
Лука. Для чего ж меня тенью называешь?
Друг. Для того, что ты существа твоего потерял ис- ту, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главностъ.
Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?
Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает.
Лука. Мучишь меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как сказуешь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.
Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощённо мыслям нашим. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя[172]. А посему‑то она часто и сердцем называется. Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль — то главный наш человек. В ней- то мы состоим. А она есть мы.
Лука. Вот! Я сему верю. Я приметил, что когда я (отселе стану себя мыслию называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего и самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом[173]. Благодарствую, что ты мне меня нашел. Слава богу! Я теперь очи, уши, язык, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж о сем никогда и не думал. Куда! Я люблю сие мнение. Пожалуй, подтверди мне оное. Хочу, чтоб оно было непоколебимо.
Друг. Пожалуй, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытуй опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам сие мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, дабы в нас сердце и мысль одна была. И сего слаще быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первее хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и обережлив. Если мое мнение тебе нравится, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взглянь на Иеремию в главе 17–й, в стихе 9–м.
Лука. Боже мой! Самого точного увижу Иеремию, если мысль его увижу. Но пожалуй, точные его слова…
Друг. Вот тебе: «Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» [174] Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?
Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.
Друг. А что же, кроме сего, примечаешь?
Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и глубокое сердце—все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает, но глубокое сердце или мысль его: она‑то самый точный есть человек и глава. А внешняя его наружность есть не что иное, как тень, пята и хвост.
Друг. Вот видишь? Уже начинаешь отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. Что вдруг зажигается, то вдруг и угасает. Но твердое дело с косностию укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Не вдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они‑то, в нас укоренившись, называются поверьем. Плотского нашего жития плотская мысль начало и источник есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш… Но кто нам сотрет главу змпину? Кто выколет ворону око, вперившееся в ночь? Кто уничтожит нашу плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремпин, опустошающий землю?.. [175] Но сыскал бог мудрого нрогйву мудрого, змия на змия, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою… Gel Спаситель твой грядет, имея с собою воздаяние.
Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.
Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Вера, свет во тьме видящая, страх божий, плоть пробож- дающий, крепка, как смерть, любовь божия — вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?
Лука. Верую. Но сам чувствую слабость веры моей… Пособи, если можешь, выдраться из грязи неверия. Признаюсь, что сие слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкус в ней ничего не слышу.
Друг. По крайней мере знаешь, куда смотрит вера?
Лука. Знаю, что должно веровать в бога. А о прочем ничего тебе не скажу.
Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.
Лука. Что за пустое такое око?
Друг. Уже говорено, что вся плоть — пустошь.
Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по–твоему сказать, плотности, или плоти.
Друг. Так посему ты неверный язычник и идолопоклонник.
Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого бога?
Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на то, что в пустоше голова, сила есть и основание, и никогда не погибает.
Лука. Так посему другое око надобно, чтоб еще увидеть и невидимость.
Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, дабы ты мог истину в пустоши усмотреть. А старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, мог бы ты его оком во всем усмотреть истину.
Лука. Как же сего человека нажить?
Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.
Лука. А где ж он?.. Но прежде отвечай: отчего ты говорил о вере, а теперь об оке?
Друг. Истинное око и вера — все одно.
Лука. Как так?
Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое понеже, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней опочивает, для того называется верою. А веровать и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.
Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.
Друг. Конечно, так.
Лука. Так, довольно и одного. На что два?
Друг. Глянь на сие дерево. Если сего дуба не будет, может ли стоять тень?
Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею.
Друг. Ты‑то тень, тьма и тлень! Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты‑то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, понеже не от тебя, да только в тебе и тебя содержит, о прах и ничто! А ты его до тех пор не узнаешь, поколь не признаешься со Авраамом в том, что ты земля и пепел. А теперь кушай землю, люби пяту свою, ползай по земле. О семя змппно и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в который благословенное чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: «Тот сотрет твою главу».
Разговор 2–й о том же: Знай себя
К л е о п а. Правду говоришь… Однак пан Сомнас сколько ни велеречив, я в ием вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но не зиаю, как- то приятны.
Лука. А вот он и сам к нам…
Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!
Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь се твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочиям.
Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.
Друг. Что се значит — в натуре показать?
Лука. Я сего не знаю.
К л е о п а. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.
Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.
Друг. А вы доселе сего не знаете?
Лука. Конечно, должен ты доказать.
Друг. Верите ли, что есть бог?
Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.
Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.
Лука. Как доказал?
Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.
Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для изъяснения.
Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представляю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите — показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами или примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, по мысль и сердце его — то истинный человек. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?
Лука. Вижу паппсанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змпину.
Друг. Ведь живопись видишь?
[Лук а]. Вижу.
Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?
Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок пли пропорция и расположение красок — то сила. А если ее нет, в то время краска — грязь и пустошь одна.
Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?
Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи — во главе его. Очи же безумных — на концах земли».
Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?
Лука. Он видит плотским оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.
Друг. Право рассудил. Так посему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и вапно [176], а плана ее не понимаешь, как думаешь — усмотрел ли и узнал ее?
Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, или пропорции и размера, который всему связь и голова материалу, понеже в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы.
Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.
Лука. Как?
Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все спи головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?
Лука. Кажется, что так.
Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в про- чиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все–на–все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последней наружности находится, минуя силу, начало и голову. Итак, хотя бы мы одним без души телом были, то и в самое то время еще не довольно себя понимаем.
Лука. Для чего?
Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслию во план, содержащий слабую сию персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах сих божппх, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Се на руках моих написал стены твои…» Но поступим повыше.
Клеопа. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что…
Друг. Что такое дивно? Не бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем бы бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли что бытие свое, кроме его, иметь? Не он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина есть во всем, потому что истина есть господня; господь же, дух и бог — все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собою, и истина его во всем вовеки пребывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, токмо тень его, и пята его, и подножие его, и обветшающая риза… Но «мудрого очи — во главе его, очи же безумных — на концах земли».
Разговор 3–й о том же: Знай себя
Клеопа: Ах! Перестань, пожалуй. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею не гнушается дружбою. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме сего, не ищет.
Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянипом.
Клеопа. Пожалуй же, поверь.
Друг. О чем у вас спор?
Клеопа. Ба! А мы нарочпо к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.
Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?
Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.
Друг. О чем была речь?
Клеопа. Помнишь ли, Филон?
Ф и л о н. Помню. Была речь о бездне.
Клеопа. А–а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».
Филон. Потом спор был о каких‑то старых и новых мехах и о вине.
К л е о п а. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.
Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во–первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою [177].
К л е о п а. Не можно ли поговорить проще?
Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?
Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.
Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.
Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.
Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все–на–все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он‑то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово бо- жие, советы и мысли его — сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шпршая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.
Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть…»
Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он‑то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отем- неют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».
Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.
Друг. Праведно требуешь, для того что бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что бог суда себе от нас просит, да и не получает?
Клеопа. Возможно ли? Как так?
Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Сих‑то, сидя на суде, оправдаем.
Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.
Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.
Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»
Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?
Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.
Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.
Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»
Друг. Если бы ты в строении какого‑то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?
К л е о п а. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен — бесам ли в нем жертву приносят или невидимому богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?
Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.
К л е о п а. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв — не жертвы для стен и череп для воды — не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.
Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?
К л е о п а. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…
Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от господа бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что бог суд имеет со соперником своим — землею?
К л е о и а. Да кто может его судить?
Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.
К л е о п а. Коим образом?
Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков‑то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца [178]. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огпем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все паставпики с землею слег- лись, и не было ни одного, который бы был приятель богу.
Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против бога?
Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно богу принадлежит.
Клеопа. Не понимаю.
Друг. Слушай! Голубь темноокпй! Не божия ли есть сила? И не господня ли крепость?
Клеопа. Да кто ж о сем спорит?
Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху — твердость, кумиру — божество, тьме — свет, смерти — жизнь? Вот нечестивый на бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно — увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?
Клеопа. Верую.
Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?
Клеопа. Верую.
Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех божиих словах: «Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь…»
Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.
Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?
Клеопа. Конечно, для того.
Друг. Так не все ж ли одно — почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И сей суд наш несменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.
Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, дух! Бог, бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?
Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата — Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.
Клеопа. Но откуда в нас проклятое сие семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.
Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце — голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость божия называет семенем и чадами змииными. Сии люди любят землю, а она есть пята и подножие и тень. По сей‑то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая спя голова раздавлена. Она‑то нас выводит в горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда сей змий в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?
Клеопа. Хочу знать.
Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом [179]. Знай себя. Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.
Клеопа. Да как себя беречь?
Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змпино.
Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?
Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.
Клеопа. Скажи проще.
Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.
Клеопа. Сии мысли чудные.
Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей, непросвещенных по- толь, поколь возможешь сказать: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших…» А сие сделается при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» — говорит господь (Исайя).
Разговор 4–й о том же: Знай себя
Лука. Посему весьма не малое дело: узнать себя.
Друг. Один труд в обоих сих — познать себя п уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истипа видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая исти- йа, потому что она есть господня. А господь и дух, плоти и костей не пмущнй, и бог — все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если‑де не узнаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушеских. Я‑де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть передо мною, поколь хорошо себя не уразумеешь. Кто себя не знает, тот один может запеть: «Господь пасет меня…»
К л е о п а. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.
Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?
Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, понеже усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.
Друг. А вы как думаете?
Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое пмеет, что плотскими руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то преходит, что он любит. Посему‑то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке его, но в зерне, под коркою сокровенном, от которого и сама корка зависит.
Друг. Сия есть самая правда, что был бы весьма глуп земледел, еслп бы тужил о том, что на его ниве начало пшеничное стебло в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне скрылась и новая солома, весною наружу выходящая, а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно— причитать соломе силу ее и существо, а не главе ее или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того‑то, например, судия присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, понеже уверен, что родного наследника в живых нет. И сей‑то есть тот нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.
Клеопа. Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремипно сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и оно‑то истинный человек есть…» А ты к сим словам присовокупил следующее: «Вот сей же то человек и содержит все» и прочее.
Друг. Так в чем же сомневаешься?
Клеопа. Я без сомненпя понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при согнитии в зерне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но понеже на всех без исключения людях видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всяк из них имеет и сердце, которое (как пророк божий учит) точный есть человек и истинный, а сие есть великое дело, так что се будет? Всем ли быть истинным человеком? И какая разница меж добрым мужем и злым?
Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.
Клеопа. Ужасное зрелище!
Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как вообще говорят, спас душу свою. А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая эссенция (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единственно состоит [сродная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, сколь несравненная тщета потерять себя Самого, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.
Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидаются, ни одним пространством не вмещаемые и никаким временем не усыпаемые, одному только богу известные…
Друг. Перестапь! Не так оно есть. Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя потеряли. II хотя между нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерялся, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос божий: «Послушайте меня, погубившие сердце, сущие далече от правды».
Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не воображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничего им не хватает. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа — все то одно. Как же они потерялись?
Друг. Чего достигнуть не можем, не испытываем. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое нечувствие и привыкший вкус причина есть нашей бедности. Раскладывай перед слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, по все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о [воде и духе]?
Не по воздуху ли опираются птицы? Он твердее железа. Однак деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Отчего? Оттого, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько ка- зпст, однак крепче камня и железа. А нужен столь, что вздохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, деревья ломает, горы сокрушает, везде проницает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что пе такова природа есть, как ты рассуждаешь. В пей то сильнее, что непоказнее. А когда что‑то уже столь закры- лося, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем счесть то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от всех наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в спокойной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудися ж теперь мыслию твоею! И если подул на твое сердце дух божий, тогда должен ты теперь усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел по сие время одну только стену, болванеющие внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Ее кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тьмы со светом, лжи с правдою. Но понеже ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зерцале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобою никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двоих — старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самого себя. Как ты прежде видел себя?
Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и на- помянул кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.
Друг. Так ты видел в себе одпу землю п прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь — все то одно.
Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть…
Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл — двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную божию истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что се такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь и ничто с твоим таковым же сердцем, каковое тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустошь люба пустоши. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный, поедающая и питие свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых ко Исайю говорит бог: «О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и ни один не может души своей избавить…» «Помяни сие, Иаков и Израиль, ибо раб мой есть ты…» «Се бо отнял, как облако, беззакония твои и как призрак, грехи твои. Обратися ко мне — и избавлю тебя…» Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие‑то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однак и бились во стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, какой имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Каковое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты во великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?
Лука. Довелось видеть в царских садах.
Друг. Опп железпымп сетями обволочены. Множество птичек — чпжей, щеглов — непрестанно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния, мечутся и мучатся, в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре кажется пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змп- иным семенем, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гонпться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем… Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павлов? Меч Фп- неэсов?.. [180] Заблудили мы в землю, обнялись с нею. Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ее? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, во гробе лежащий, восстать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может… Для чего? Не может восстать и стать пред господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себя сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином мерить… О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтоб могла согнить на зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего новый плод быть никак не может… Так нас заправили наши учителя. «Се накормлю их полынью и напою их желчию. От пророков ибо Иерусалимских изойдет осквернение на всю землю» (Иеремия, 23).
Разговор 5–й о том же: Знай себя
Филон. Отсюда‑то, думаю, старинная пословица: «Столько глуп, что двоих насчитать пе знает». Но и мы по сие время одно только во всем свете насчитали, затем что другого в нем ничего не видели.
Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть–чуть открывающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.
Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух, — ах! — сколь он ему противен! Приподнимайте очи и приноравливайте оные смотреть на того, который сказывает: «Я есть свет мира».
Все, что мы доселе видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад… Теперь начинает светать утро воскресения. Перестаем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив очи на то, что от нас было закрыто, а посему и пренебреженно. Мы доселе бесплотной невидимости не удостаивали поставить в число существа и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, напротив того, видимость есть трава, лесть, мечта и исчезающий цвет, а вечная невидимость находится ей головою, силою, камнем основания и счастием нашим. Послушаем, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает. «Дам тебе, — говорит, — сокровища темные, сокровенные, невидимые открою тебе, и увидишь, как я, господь бог твой, прозывая имя твое, бог Израилев». Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будьте по–прежнему во видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым…
Лука. Для того‑то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, возросшего во исполина. Трудно, наконец, бороться.
Друг. Но что нам воспрещает в жизни о сем рассуждать и разговаривать, а употребить к сему хотя закомп- летное время? Новый дух вдруг, как молния, осветить сердце может, 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пеши, но для чего два только в нее вошли?
Лука. Два. Сын Навин и Халев [181].
Друг. А вот для чего! Тьфу! Как может то быть, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! «Зачем, — зароптали, — вводит нас господь в землю сию, чтоб пасть на брани? Посему, если руки и ноги потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где сие водится, чтоб то было да еще сильное, то, чего не видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравптся нам тот, кто в пустошь выводит… Слышите ли вы мысли сих староверцев? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхие кади, скверным занятые квасом. Можно ли этаким скотам что‑либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего богу иметь, если он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, так бога давно не стало. Вода пререкания! Семя змиино! Сердце неверное! Совет лукав! Не сие ли есть не исповедаться господу и не призывать имени его? Не таково было в сердце семя двопх тех благополучных наследников. «И дал господь Халеву крепость. И даже до старости пребывал у него, найти ему на высоту земли. И семя его одержал в наследие; ибо да видят все сыновья Израилевы, какое добро ходить вслед господа». «Все же разгневавшиеся не увидят ее, — говорит господь. — Раб же мой Халев, ибо был дух мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил там, и семя его наследит ее».
Клеопа. Посему вся сила в боге, а не во внешней видимости.
Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго лп сия твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней‑то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуйста, перенеси его на твердость; перенеси его во дворы господни; воткни на новой земле. А иначе что твоя за радость? Какой покой? Не всегда ли опасаешься, что когда‑либо лед, однак, растает. Когда‑либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшие, почитающие тело свое тленное и не верующие новому! Таковые‑то «возволнуют- ся и почить не возмогут. Не радоваться нечестивым», — говорит господь бог.
Филон. Что есть нечестивый?
Друг. Тление почитающий.
Филон. Как?
Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему бе:< него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли сие почтение для праха?
Филон. Кажется, что весьма не малое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни своей действительность.
Друг. Так теперь, думаю, постигаешь сии слова: «Я господь бог! Сие мое (не чужое) есть имя. Славы моей иному не дам, не добродетелей моих истуканам». То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно злится, если кто дерзнет ее хотя мало уделить твари пли кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в сем ужасно обижаем, всегда и везде.
Филон. Как?
Друг. А вот так! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая — бог. Сия невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной натуры, пугаемся? А сим самым приписываем ей важность в жертву, чего сделать нельзя, не отняв ее от бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все–на–все исполнение себе только одному полно п без причастников приусвоил. Разжуй, если он бытие п всему исполнение, тогда как можешь что твое потерять? Что у тебя есть, он тебе все то есть. Ничто твое не пропадает потому, что бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, пли, как Давид говорит, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепельное сердце несколько от сегосветных очистится душков.
Разговор 6–й о том же: Знай себя
Друг. Земля! Земля! Земля! Слушай слово господне!
Ф и л о н. Не слышу.
Друг. Для чего?
Лука. Кто может взойти на небо, разве сошедший с небес? Кто может слышать слово божие, если не будет бог в нем? Свет видится тогда, когда свет в очах есть. Чрез стену пролазит тогда, когда бог вождем есть. Но когда сила в оке опорочена, лучше сказать, когда сила от ока отступила и селения своего в а веществе его не имеет, в то время никоего око различия меж тьмою и светом не находит.
Клеопа. Но не может ли бог мертвого живым, а видимого невидимым сделать? Ей! Есть время и теперь воскреснуть. Может искра божпя упасть на темную бездну сердца нашего и вдруг озарить. Уверуем только, что бог есть во плоти человеческой. Есть подлинно он во плоти видимой нашей не веществен во вещественной, вечный в тленной, один в каждом из нас и цел во всяком, бог во плоти и плоть в боге, но не плоть богом, ни же бог пло- тию. Ах, зерно горчичноеI Вера! Страх и любовь божия! Зерно правды и царствия его! Чувствую, что тайно падаешь на земное мое сердце, как дождь на руно. О дабы не поклевали тебя воздушные птпцы!
Филон. Вспомним теперь с Давидом вечные лета и поучимся в них.
Клеопа. Кому или чему поучиться?
Филон. Вечности поучимся… Кому подобен истинный человек, господь наш, во плоти?
Друг. Подобен доброму и полному колосу пшеннч- пому. Рассуди теперь: стебло ли с ветвями? Постой! Не то колос. Колос все заключает в себе. Ость ли на колосе, она ли есть колос? На колосе ость, правда, и в колосе ость, но не колосом ость, не она есть колос. Что ж есть колос? Колос есть самая сила, в которой стебло со своими ветвями и ость с половою заключается. Не в зерне ли все сие закрылось, и не весною ли выходит все сие, переменив зеленую вместо желтой и ветхой одежды? Не невидима ли сила зерна?
Так. Оно в то время действует, когда вся внешность уже на нем согнила, дабы не приписал кто нового плодо- действия мертвой и нечувственной земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому богу, тайною своею десницею все действующему, дабы он один во всем был глава, а вся внешность пятою и хвостом.
Филон. Теперь мне в колосе показывается то, что по сие время не было видно.
Клеопа. Лучше скажи, что ты в нем. один хвост видел.
Друг. Пускай же сия в колосе новость называется рост. Господь бог прирастил его нам.
Лука. Но как мы с поля перешли в сад, взгляните, чем нас приветствует в беседке сей человек.
Филон. Сию икону написал мой друг живописец.
Клеопа. Куда мне нравится! Из‑за черного облака луч касается головы его. Но что за слова в луче? Они вместе с лучом с высоты снисходят в облитую светом голову его. Прочитай, Лука! Ты из числа книгочиев…
Лука. Образ пророка Исаии. В луче написаны спи слова: «Возопий…»
Клеопа. Но что за слова из уст его исходят?
Лука. Знаю те слова: «Всяка плоть — сено, и всяка слава человека как цвет травный…»
Филон. А что ж написано на бумажке, которая в его руках?
Лука. Знаю: «Слово же бога нашего пребывает вовеки».
Друг. Видите ли исписанную бумажку?
Клеопа. Мы двое с Филоном столько уже лет около одного земледельства упражняемся, а колос недавно усмотрели. Что же касается бумажек, да еще пророчиих, спрашивай Луку — его то дело.
[Лука]. Ты видишь в руках пророчиих бумажку. Но знай, что видишь дело весьма малое и весьма великое. Сей блаженный старик легко держит в правой руке то дело, в коем всегда везде все содержится. Рассуди, что сам откровения светом озаренный старец в его состоит руке; носимым носится и держится у себя держимым. Смотрел ты на колос? Посмотри теперь на человека и узнай его. Видел ты в колосе зерно, а теперь взгляни на семя Авраамово да тут же и на твое. Видел ты в колосе солому с половою? Посмотри ж и на траву тленной твоей плоти с пустым доселе цветом пепельных твоих рассуждений. Усмотрел ты в колосе то, чего прежде не видывал? Теперь узнавай в человеке то, что для тебя видно не было. Видя колос, не видел его и не знал человека, зная его. Но что показалось тебе в колосе напоследок, то не было от плоти, по от бога.
Подними ж от земли мысли твои и уразумей человека, в себе от бога рожденного, а не сотворенного в последнее жития время. Усмотрел ты в колосе новый рост столь сильный, что для всей соломы с половою сделался он головою и убежищем. Познай же в себе нового Иосифа (значит, приращение), нового пастыря, отца и кормителя нашего. В пшеничном зерне приметил ты легонькую внешность, в которой закрылась тайная действительность невидимого бога.
Взгляни же теперь на глагол божий, пророчею бумажкою, как легоньким облаком, прикрытый. Силу зерна умным ты оком увидел. Открой же око веры и увидишь в себе тоже силу божию, десницу божию, закон божий, глагол божий, слово божие, царство и власть божию, тайную, невидимую, а узнав сына, узнаешь и отца его. Дряхлая на колосе солома не боится гибели. Она как из з&рна вышла, так опять в зерне закроется, которое хотя по внешней кожице согниет, но сила его вечна. Чего ж ты трепещешь, трава и плоть? Дерзай! Не бойся! Ты уже видишь в себе десницу божию, которая тебя так же бережет, как пшеничную солому. Или не веришь? Если так, тогда бойся. Нет надежды. Вся плоть гибнет. Где деваться? Беги ж с Давидом в дом господен или с Иере- миею в его ж дворы. Раскрой же сердце твое для принятия веры и для объятия того человека, который отцу своему вместо десницы и вместо силы его есть во веки веков. Слушай, что отец его через него ж самого и в нем и к нам говорит. Слушай же: «Положу слова мои в уста твои и под сенью руки моей покрою тебя…» А какою рукою? «Ею же поставил небо и основал землю». Слышишь ли? Сколь сильное зерно в тебе! Небо сие видимое и земля в нем закрывается. И тебе ли сие семя сберечь не сильно будет? Ах, пожалуй, будь уверен, что и самый нечувственный головы твоей волос, наличность одну свою потерявши, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится. Скажи с Павлом: «Знаю человека». Нашел я человека. Обрел мессию, не плотского кумира, но истинного божпего во плоти моей человека. Насилу я нашел его, в траве и тени моей, в остаток дней моих. Семя благословенное! Спасение всей наличности моей! Свет откровения слепому языку! Доселе был я во тьме и в грязи я был, то есть сердце мое, ел и насыщался землею. А теперь от уз ее меня отпускаешь, убив семя ее во мпе, пустую пяту наблюдающее. А вместо него вовеки ты во мне воцарился, открыв мне небо новое и тебя, сидящего на месте десницы отца небесного. Будь же мне теперь мир в силе твоей и спокойствие! Будь мне теперь суббота благословенная! Вынесли меня крылья голубиные из земных бездн, и почию. Чего ж больше скорбеть тебе, душа моя? Зачем тебе теперь беспокоить меня? Познала ты уже в себе человека, и сила его бесконечна. Уповай же на него, если узнала его. И точно знаешь его. Он муж твой. Он глава твоя в тебе под видом твоей плоти и крови. Спасение лица всего твоего и бог твой.
Разговор 7–й. Об истинном человеке или о воскресении
Друг. Слушай, Памва! Куда долго учишься!.. Уже ли ты научился Давидовому псалму?
Памва. Да, я только один псалом умею.
Друг. Один?
Памва. Одним–один…
Друг. Какой псалом?
Памва. А вот он: «Сказал сохраню пути мои!..» А больше мне не надобно. Я уж устам моим сыскал затвор и заложил.
Антон. Самая правда. Язык все тело обращает и всему голова есть.
Квадрат. Ах, Памва! Блажен ты, если не согрешаешь языком твоим. Сколь горячо сего от бога себе просят Давид и Сирахов сын.
Лука. А прежде о чем ты говорил, Памва? Ведь ты и прежде имел язык.
Памва. Я уже древнему моему языку наложил печать.
Антон. А кто тебе его запечатал?
Памва. Кто может запереть бездну, кроме бога?
Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что п Давид языку льстивому дает имя потопных слов: потоп и бездна — все одно.
Квадрат. Я слыхал, что и разум премудрого потопом у Сирахова сына называется.
Друг. Речь какая‑либо не иное что есть, как река, а язык есть источник ее. Но если уже тебя, Памва, господь от языка непреподобного избавил, тогда видно, что вместо льстивого дарил тебе язык Давидов, весь день правде божией поучающийся, силу его всему роду грядущему возвещающий.
Квадрат. Самая правда. Кто может говорить о бе- лости, чтобы ему не была знакома черность? Один вкус чувствует горькое и сладкое. Если кому открыл господь узнать язык льстивый, таков вдруг узнать может праведные уста, поучающиеся премудрости.
Антон. Что такое? Вы насказали чудное. Разве не разумеет и старого языка тот, кто не знает нового?
П а м в а. Без сомнения. В то время покажется старое, когда уразумеешь новое. Где ты видал, чтобы кто разумел тьму, не видав никогда света? Может ли крот, скажи, пожалуйста, сказать тебе, где день, а где ночь?
Антон. Если крот не может, тогда может сказать человек.
П а м в а. Может ли слепой усмотреть и тебе показать на портрете краску белую?
Антон. Не может.
П а м в а. Зачем?
Антон. Затем, что он не видел и не знает черной. А если бы он хоть одну из противных меж собою красок мог разуметь, в то же мгновение мог бы понять п другую.
П а м в а. Вот так же и тут. Тот понимает юность, кто разумеет старость.
Антон. Довольно надивиться не могу, если всяк человек так родится, что не может и сего понять, что такое есть старость и юность, если не будет другой раз свыше рожден.
П а м в а. Свет открывает все то, что нам во тьме несколько болванело. Так и бог один всю нам истину освещает. В то время усматриваем пустую мечту, усмотрев истину и уразумев юность, понимаем старость. Земляной человек думает про себя, что понимает будто. Но мало ли младенец видит в потемках, а того не бывало? Но воссиявший свет все привидение уничтожает. Не всякому ли знакомы спи слова: время, жизнь, смерть, любовь, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что разумеем. Но если кого о изъяснении спросить, тогда всяк задумается. Кто может объяснить, что значит время, если не проникнет в божественную высоту? Время, жизнь и все прочее в боге содержится. Кто ж может разуметь что‑либо со всех видимых и невидимых тварей, не разумея того, кто всему глава и основание? Начало премудрости — разуметь господа. Если кто не знает господа, подобен узникам, поверженным в темницу. Таков что может понять во тьме? Главнейший и начальнейший премудрости пункт есть знание о боге. Не вижу его, но знаю и верую, что он есть. А если верую, тогда и боюсь; боюсь, чтоб не разгневать его; ищу, что такое благоугодно ему. Вот любовь! Знание божие, вера, страх и любление господа — одна‑то есть цепь. Знание во вере, вера в страхе, страх в любви, любовь в исполнении заповедей, а соблюдение заповедей в любви к ближнему, любовь же не завидует и прочее.
Итак, если хочешь что‑либо познать и уразуметь, должно прежде взойти на гору ведения божия. Там‑то ты, просвещен тайными божества лучами, уразумеешь, что захочешь, не только юность орлюю, обветшающую старости ризу, но и ветхое из ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из преисподнего рова? Кто возведет на гору господпю? Где ты, свет наш, Иисус Христос? Ты один говоришь истину в сердце твоем. Слово твое истина есть. Евангелие твое есть зажженный фонарь, а ты в нем сам свет. Вот единственное средство к пзбежанию обмана и тьмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всякую ложь решит и режет. О чем ты, Антон, знать хочешь? Ищи в сих возлюбленных селениях. Если не сыщешь входа в один чертог, постучи в другой, в десятый, в сотый, в тысячный, в десятитысячный… Сей божий дом снаружи кажется скотскою пещерою, но внутри дева родит того, которого ангелы поют непрестанно. В сравнении сей премудрости все мудрости света не иное что суть, как рабские ухищрения. В сей дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, поколь не отворят. Не достоин будешь входа, если что в свете предпочтешь божией сей горе. Не впускают здесь никого с одною половиною сердца. А если насильно продерешься, в горшую тьму выброшен будешь.
Сколь горел Давид любовью к сему дому! Желал и истаивал от желания дворов господних. Знал он, что никоим образом нельзя выбраться из началородной безумия человеческого тьмы, разве через сии ворота. Знал он, что все заблудились от самого материпского чрева. И хотя говорили: «Се дверь! Вот путь!» — однак все лгали. Знал он, что никакая птица и никакая мудрость человеческая, сколь она быстра, не в силе вынести его из пропасти, кроме сей чпстон голубицы. Для того из нетерпеливости кричит: «Кто даст мне крылья?» Да чтобы они таковы были, каковы имеет спя голубица, то есть посребрены, а между связью крыльев блистало бы золото. А если не так, то не надобно для меня никаких летаний, сколь они ни быстропарны. Сею‑то нескверною голубкою он столь усладился, столь ею пленился, что, как Магдалина при гробе, всегда сидел у окошка своей возлюбленной. Просил и докучал, чтоб отворила для него дверь, чтоб окончила его страдания, чтоб разбила мглу и мятеж внутренний, называю ее всею своею утехою. «Встань, — говорит с плачем, — слава моя, встань ты, сладчайшая моя десятн- струнная, псалтырь п гусли сладкозвонные! Если ты только встанешь, то я и сам тотчас встану, а встану рано, поднимуся на свет. Долго ли мне во тьме жить? [182]» Когда приду и явлюся лицу божию? Кто, кроме тебя, о крас- нейшая всех дочерей в мире дева, кто воведет меня во град утвержден? Твоими только дверьми и одним только своим следом прпвестпся могут к царю небесному девы, если с тобою имеют дружество. Не без пользы же трудился Давид. С каким восторгом кричит:
«Отзорите мне врата правды!», «Исповедую тебя, чтобы услышал меня ты!», «Сей день возрадуемся и возвеселимся». «Бог господь и явился нам». «Призвал я господа и услышал меня в пространстве».
Что теперь сотворит мне человек? Ничего не боюся. Широк вельмп стал Давид. Вылетел из сетей и преисподних теснот на свободу духа. Исчезла вдруг вся тьма. Где ни шел, везде свет. «Куда пойду от духа твоего?» Окры- лател Давид: боится, любит, удивляется: от места на место перелетает: все видит, все разумеет, видя того, в которого руке свет и тьма.
Квадрат. Правда, что верно и ревностно возлюбленный Давид свою любезнейшую любит. Ее‑то он, думаю, называет матерью, Сионом, дочерью, царицею, в золото одетою и преукрашенною, колесницею божиею, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и проч.
Едино просит от господа, чтобы жить в доме сем божием на месте покрова сего предивного, где глас радующихся и шум празднующих.
А впрочем, ничего ни на небесах, ни на земле не желает, кроме сей чаши, наполненной благосчастием, кроме сей дочери царской, которой вся красота внутри ее сокрывается и сокрылася. И столь сии врата сионские и путь сей, ведущий его к знанию господа, люб ему был, что на нем так наслаждался, как во всяком роде богатства. Что- либо в нем говорится, все то называем чудным и пре- славным, от общенародного мнения вовсе отличным. Тут- то его жертва, пение и покой душевный, пристанище хотения. Ах, покой душевный! Сколь ты редок, сколь дорог! Здесь‑то он закрывается в тайне лица божия от мятежа человеческого и от пререкания языков, сие есть от всех световых мнений, противных божией премудрости, называемой от него благолепием дома господнего, камнем прибежища для перестраненных грешников, о коих пишется: «Бежит нечестивый, никем не гонимый».
Антон. Без сомнения ж в сии каменные возводит он же очи свои горы, надеясь от них помощи.
Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заяц, к сим горам, находясь в замешательстве бедных своих рассуждений, которые ему прежде весьма казались правильными. Но когда из божиих гор блеснувший свет на лицо ему покажет его прельщение, в то время весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск [183]. И в сей‑то силе говорит Давид: «Просвещаешь дивно от гор вечных». «Смутились все неразумные сердцем». Кому ж сей свет не был бы любезен, если б мы хоть мало его вкусили? О киот света, святой славы отца небесного! Конечно, твое блистание — несносное очам нашим, ко тьме привыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не дали, пока бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет бог Ияковлев, где царствие и правда его, где начало, глава и счастие наше, дабы можно и о нас сказать: «Им же отворилися очи и познали его, и тот не видим был им». Или сие: «Пришли же и увидели, где жил, и у него пребыли день тот».
Антон. Как же ты говорил прежде, что Священное писание возводит на гору познания божпя, а ныне опое называешь горою?
Квадрат. Оно у Давида называется гора божия. Так разве тебе удивительно то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низкая, а последняя высокая столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лестнице, к высокому месту приставленной. Она дольней своей частию дольних, пли долинных, жителей принимает, а горней возносит на высоту; по сей же причине и крыльями называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.
Антон. Для чего стеною и пределом называется?
Квадрат. Разве мало сего водится, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждого? А спябо- госозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужестранного тьмою? Сия стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тьме. Но сторона ее, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вышнего бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ее дверям, изна- ружи темным, не видит никоей красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаянпя, откроются двери, в то время светом воскресения облиставшися, закричит с Давидом: «Исповедуюся тебе, ибо страшно ты удивился». «Не сие, но дом божий и сии врата пебесные».
Антон. Посему она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один полукруг ее темный, а тот, что к солнцу, светлый.
Квадрат. Сия посредствепнпца похожа и на мост, делающий сообщение между богом и смертными.
Антон. Если сей чудный мост переводит смертных в живот, то достойно и праведно называться может воскресением.
Квадрат. Ах! Спя‑то голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших от горы долу, поставляет опять на той же горе.
Лука. И я сему согласен. Сие слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшего поставить опять на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица — по–еврейски иона. Да и бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет ему послушен. И как в Священном писании весьма бедственное состояние значит сие слово сидеть, так, напротив того, стоять есть то быть в точпом благополучии. А как несчастное дело есть сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел про- буживает: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых…» Разбей сон глаз твоих, о несчастный мертвец! Поднимись на ноги! Авось уразумеешь, что‑то такое есть Христос, свет мира?
Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее п сладчайшее имя светлого воскресения. Я, правда, между прочими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайный луч, тайно согревающий сердце мое… Ах, Памва! Сохраним сию божественную искру в сердце нашем! Побережем ее, дабы прах и пепел гробов наших пе затушил ее. В то время что ли мы останемся такое? Разве единый прах и смерть?.. Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Какая польза нам в том, что имеем в себе плоть ц кровь? Знай, что ей должно опуститься в истление. В то время погибать ли нам без конца? И мы не иное что, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное ж наше состояние, если все–на–все одно только есть тленное без вечности, если, кроме явного, ничего не имеется в нем тайного, в чем бы существо наше, как на твердом основании, держалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий.
Подлинно ж теперь, если так сильное твое царство, о горькая смерть, непобедимая твоя победа, о ад! Кто или что может противиться тленным вашим законам, все в прах без остатка обращающим? Ах, беда! Погибель! Болезнь! Горесть! Мятеж… Слышите ли? Понимаете ли? Какой сей есть язык?..
Памва. Господи! Избави душу мою от уст сих неправедных… от языка непреподобного, от человека неправедного… Язык их есть меч острый, гроб открытый.
Друг. Вот точный яд аспидов, жало греховное, язык змиин, низводящий Адама в труд и болезнь!.. Что ты нам нашептал, о древняя злоба и прелесть? Для чего ты очень высоко возносишь умирающую мертвость, и стареющуюся старость, и тлеющую тлень? Одна ли смерть царствует? И нету живота? Лесть одна без правды, и злоба без благости, и старость без юности, и тьма без света, и потоп без суши?.. Да запретит же тебе господь, о потопный язык, реку вод лживых изблевающий, потопляющий матери Сиона младенцев, покрывающий мраком и облаком черным, низводящий в ад от господа, на которого клевещешь с гордостию, уничтожая его царство и правду, юность и вечность, новую землю и живой род!.. Слушай же, бес глухой, язык немой и пустой! Понеже не признаешь пребывания господня, исповедуя, что одна только смерть везде владеет, низводя все–на–все в ад нетления, того ради знай, что новый и нетленный человек не только попрет тленные твои законы, но совсем вооружен местью до конца тебя разрушит, низвергнет с престола твоего, сделав тебя из головы ничтожным ошыбом. Памва! Слушай, Памва! Зачем ты молчишь? Ведай, что ты уже познал путь твой. Не шепчет в твоем сердце, онемев, злой язык. Разве опять ожил? Разве опять болезнь грешного языка в утробе твоей обновилась? Опять колет меч душу твою? Видно, что для того молчишь, онемев и смирившись, не говоришь доброго, не вопрошаешь о мире Иерусалима.
Памва. Я давно уже тайно сей язык проклинаю в сердце моем.
Друг. Но для чего явно не поешь? Если действительно научился псалму Давидову, для чего со Исаиею возлюбленному твоему песни через весь день не простираешь? Если дал тебе господь новые уста, зачем с Иере- миею не говоришь: «И отверстые уста мои к тому не затворятся»? Если согрелося сердце твое в тебе, должен ты в поучении твоем раздувать венчающую воскресение искру, пока возгорится ярость блаженного сего пламени и поест всю себе сопротивную тлень, пока наполнится огненная река божия, потопляющая нечестивых. Согретое сердце есть огненный духа святого язык, новое на небеси и на земле поющий чудо воскресения. Не видишь ли, что во всех ветхое сердце, земной язык? Все боязливы, печальны, несыты, отчаянные, лишенные небесного пара- клитового утешения [184]. Сколь же, напротив того, мало тех, о коих сказано: «На стенах твоих, Иерусалим, приставил стражи день и ночь, которые не перестанут поминать господа». Мало сынов Амосовых для утешения людей божиих. Не много Аввакумов, стоящих на божественной страже. О всех можно сказать: мертв с мертвым твоим сердцем. Железо пройдет душу твою. Сидишь во тьме, лежишь в гробу… О божественная искра! Зерно горчично и пше–нично! Семя Авраамово! Сып Давидов! Христос Иисус! Небесный и новый человек! Глава и сердце, и свет всей твари! Пункт Вселенной! Сила, закон и царство мира! Десница божпя! Воскресение наше! Когда тебя уразумеем?.. Ты истинный человек из истинной плоти. Но мы не знаем такого человека, а которых знаем, те все умирают. Ах, истинный человек никогда не умирает. Так видно, что мы никогда истинного не видывали человека, а которых знаем, у тех руки, и ноги, и все тело в прах обращается. Но что свидетельствует камень Священного писания? «Не отемнеют, — говорит, — очи его, и не истлеют уста его». Но где такой человек? Мы его никогда не видели и не знаем. Не разумеем ни очей, ни ушей, ни языка. Все то, что только знаем, на сие не похоже. Тут говорится о бессмертном человеке и нетленном теле, а мы одну грязь посели и ничего такого не впдпм, что бы не было не порчено. Итак, сидя в грязи и на нее надеясь, подобными ей и сами сделались. Очи имеем те, которыми ничего не видим, и ноги, ходить не могущие, и таковые же руки, лишенные осязания, язык и уши такого ж сложения. Вот как хорошо разумеем, что такое то есть человек. Кто ж из воскресших не скажет, что мы тень мертвая, что мы не прах, ветром колеблемый? Может ли нечувственная земля признать невидимого?
И а м в а. Скажи лучше по–Давидовому: «Исповедается ли тебе персть?» Бренпе и вода, мимо текущая, есть естеством своим всякая плоть, из стихий составленная, ров страданий и глубина тьмы. «Спаси меня, — вопиет Давид, — от брения, пусть не утону и от вод многих и глубоких». «Не мертвые восхвалят тебя…»
Друг. От сего ж то брения изводит нас помянутая царская дочь Давидова, чистейшая голубица и прекраснейшая дева, одев нас не бренными, но позлащенными в междурампп и посребреннымп духом божиим крыльями. Сими окрылатев, возлетаем с Давидом и почиваем. Бросив земного Адама с его хлебом, болезни, перелетаем сердцем к человеку Павлову, к невидимому, небесному, к нашему миру, не за моря и леса, не выше облаков, не в другие места и века — единый он есть вовеки, — но проницаем в самый центр сердца нашего и души нашей и, минув все бренные и потопные мысли со всею крайнею внешностпю плоти нашей, оставив всю бурю и мрак под ногами его, восходим через помянутой лестницы высокий восход п исход к животу и главе нашей, к истинному человеку, в нерукотворенную скинию и к его нетленной и пречистой плоти, которой земная наша храмина слабая тень и вид есть в рассуждении истинной, сопряженной во едину ипостась без слития естеств божиего и тленного. Сей‑то есть истинный человек, предвечному своему отцу существом п силою равен, единый во всех нас и во всяком целый, его же царствию нет конца…
Сего‑то человека, если кто уразумел, тот и возлюбил, и сам взаимно любезным сделался, и одно с ним есть, как прилепившийся брению, и сам есть землею п в землю возвращается. А познавший нетленного и истинного человека не умирает, и смерть им не обладает, но со своим господином верный слуга вечно царствует, раздевшись, как из обветшалой ризы, из земной плоти, надев новую, сообразную его плоти плоть, и не уснет, но пзменяется, приняв вместо земных рук нетленные, вместо скотских ушей, очей, языка и прочих всех членов истинные, сокровенные в боге, как Исапя говорит: «Се спаситель твой придет, имея с собою мзду, или награждение, воздавая вместо железа серебро, вместо меди злато, полагая на основание твое камень сапфир, то есть небесную, нерукотворную храмину». Да будет бог всяческая во всем твоем, а не мертвая земля и брение. Кто ли охотник к сему истинному животу, к сим блаженным дням? Сейчас вдруг, как молния, дастся тебе. Удержи только язык твой от зла и уста твои… О злой язык! О глава змиина! Начало горестных дней! Всех из рая выводишь, всех в бездну потопляешь. Кто даст на сердце наше раны и на помышления наши наказания премудрости? А иначе нельзя нам долой не упасть. К тебе прибегаем, о гора божия, купина неопалимая, свечник златой, святая святых, ковчег завета, дева чистая и по рождестве твоем! Ты одна и рождаешь и девствуешь. Твое единое святейшее семя, един сын твой, умерший по внешности, а сим самым воскресший и воцарившийся, может стереть главу змпеву, язык, поносящий господа…
Антон. Если Священное ппсанпе есть сладкие гусли божие, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на сем инструменте хоть немножко.
Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.
Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.
Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.
Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Не боюся, чтоб не пораз- нить голосов. Страшит меня сын Сирахов сими словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».
Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая ему будет беседа наша.
Памва. Но что ее приусладит, если я не искусен?
Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу младолетнего сыночка неправильное болтание в речи пли худое пграние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушкп без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Любление господа есть преславная глава премудрости. Какая ж нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.
Воскликнем же, господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним сего нечистого духа.
Симфония [185], спречь согласие священных слов со следующим стихом: «Сказал: сохраню пути мои, чтобы не согрешать языком моим…»
Лука. Продолжай же прптчу твою, Памва…
Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около богатого сего источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Копечно, — говорит, — недалече тут люди где‑то живут». — «Не знаю, кто бы мог поселиться в сих страшных пустынях, — сказал молодой, — по крайней мере виден бы был след какой‑либо к источнику». — «Да, в близости его по камням не видать, — сказал старик, — но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Мало помедлив, поднялися узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью сею: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».
«Не знаю, какой дух влечет меня в темный сей вертеп, — говорит старик. — Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» — «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает, — сказал Конон, — однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но па сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами! Ступайте!
Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771–го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертпю смерть поправ…»
После пения вдруг отворились двери. Вошли в чертог, утренним светом озаренный…
Лука. Полно! Воскликните богу Иаковлеву ныне! Начинай петь псалом твои и веди хор, Памва! А мы за тобой, насколько можно.
П а м в а. «Сказал: сохраню путп мои…»
Лука. Кажется, со стихом сим согласен тот: «Сказал: сохрани закон твой…» Отсюда видно, что Давидовы пути, которые он намерен сохранять, и закон божий — все то одно. Итак, второй стих есть истолкователь первого.
Антон. Немножко есть сомнения в том, что Давид назвал своим то, что божие есть, а не его.
Квадрат. Для чего ж Давиду закона божия не назвать своим путем: он, путь нечестивых оставив, усвоил и усыновил себе путь божий.
Антон. Не спорю. Однако лучше, когда бы третий стих разрешил сомнение, дабы твердое было в троих тонах согласие.
Лука. Что ж сомневаться? Ведь Давид и бога своим называет. «Часть моя ты, господи. Ты мой, а закон твой есть мой же». «Сказал: сохраню пути мои…» — то же, что «Сказал: сохрани закон твой». Но для твоего удовольствия вот тебе третий: «Пути мои исповедал и ты услышал меня».
Антон. Я и сим недоволен. Сей стих изъясняется следующим: «Сказал: исповедую на меня беззаконие мое господевп». И так: «Путп мои исповедал», то есть беззаконие мое, а не закон божий. «И ты услышал меня», то есть: «И ты отпустил нечестие сердца моего». Сии два во всем с собою сходны. II как начало началом, так и конец концом второго открывается. Итак, несколько разпят два стиха спи: «Сохраню путп мои», «Сохрани закон твой…» Если бы сказал: «Сохраню пути твои», в то время совершенная была бы симфония с сим: «Сохрани закон твой».
Квадрат. Как же теперь быть? Слушай, Памва! Завел ты нас в непроходимость. Ты ж сам и выведи.
Памва. Зпаю. Для вас сомнительно то, что Давид как закон божий называет путем свопм, так и беззаконие называет своим же. Не удивляйтесь. Один наш для всех нас есть путь, ведущий в вечность, но две в себе части и две стороны, будто два пути, правый и левый, имеет. Часть господня ведет нас к себе, а левая его сторона в тленпе. Сею стороною Давид прежде шествовал и, усмотрев обман, говорит: «Пути мои исповедал и ты» и проч. Потом, избрав благую часть, сказывает: «Сохраню пути мои», сиречь стану беречь сию благую часть, дабы меня мой язык не отвел от нее в истление. «Искуси меня, боже, и уведи сердце мое и, если есть путь беззакония во мне, тогда наставь меня на путь вечный».
Друг. Любезные друзья. Вы не худо на Давидовой арфе забренчали и, по моему мнению, не нарушили музыки. Но опустили самое нужное, а именно: «Сказал».
Антон. Сие, кажется, всяк разумеет.
Друг. А мне снится, будто нет труднее.
Антон. Конечно, ты шутишь.
Друг. Никак! Священное писание подобно реке или морю. Часто в том месте глубина и самим ангельским очам неудобозримая закрывается, где по наружности показывается плохо и просто. Примечайте, что Давид на многих местах говорит «сказал» и после сего весьма важное следует, например: «Сказал: ныне начал…» и прочее. «Сказал: потом рождается сохранение закона». «Говорит: безумен в сердце своем»; в то время следует растление всех начинаний; «Сказал: ты бог мой». (Видите, что речь семенем и источником есть всему добру и злу, а вы сию голову опустили). Сей‑то доброй речи просит у бога он же. «Скажи душе моей: Я спасение твое». «Господи, уста мои откроешь…» А как послал слово свое и исцелил, в то время Давид всему строению своему положил основание… Как же ты, Антон, говоришь, что всяк разумеет? Разумеешь ли, что такое есть речь?
Антон. По крайней мере вижу человеческие уста.
Друг. Бог знает… «Приступит человек и сердце глубоко». Как же можешь видеть?
Антон. Сердце видеть не могу.
Друг. Так не видишь же ни уст его. Позабыл ты уже оное? «Глубоко сердце человеку и человек есть». Слушайте, любезные друзья! Запойте на Давидовых гуслях. Обличите его невежество. Изгоните беса. Памва, начинай!
Памва. «Согрейся, сердце мое». «Сказал языком моим».
Лука. «Дал ты веселие в сердце моем».
Квадрат. «Отрыгну сердце мое, слово благо, язык мой — трость…»
Памва. «Возрадуется язык мой правде твоей».
Квадрат. «Слово господне разожжет его».
Лука. «Возвеселйтйся в веселий языка твоего».
Памва. «Разожжется сердце мое и утроба моя».
Лука. «Возрадуются уста мои и душа моя».
Квадрат. «Тебе говорит сердце мое: господа найду».
Друг. Полно! Слышишь ли, Антон, симфонию? Понял ли ты, что язык со устами радуется, а сердце говорит? Признайся ж с Сираховым сыном, что «уста мудрых в сердце их». Но как сердца их не видишь, так ни уст их, ни языка, ни слова уст их, ни речи. Видишь, сколь трудное слово «сказал».
Антон. А внешние уста и язык — что такое?
Друг. Онемей и молчи! Не слыхал ли ты, что на сих гуслях не должно петь для твоей земли, плоти и крови, но единому господу и его языку, о коем пишется: «Земля убоялася и умолчала тогда восстать на суд богу».
Антон. Новый подлинно язык.
Друг. Новый человек имеет и язык новый. Слушай, Памва! Запойте сему возлюбленному нашему человеку, сладости и желанию нашему. Но так пойте, чтоб сладка была ему ваша хвала. Воспойте умом, и не одним воздух поражающим голосом. Новому новую песнь.
Памва. «Пою тебе в гуслях, святой Израиль».
Лука. «Красен добротою паче сынов человеческих».
Квадрат. «Возлюбленный, как сын единорожден- ный».
Памва. «Сего ради помазал тебя, боже, бог твой».
Лука. «Честно имя его пред ними и жив будет».
Квадрат. «Обновится, как орлина, юность твоя».
Памва. «Жезл силы пошлет тебе господь от Сиона».
Лука. «Что есть человек, как помнишь его».
Квадрат. «Человек и человек родился».
Памва. «Престол его, как солнце».
Лука. «Восстань, почему спишь, господи!»
Квадрат. «Десница твоя воспримет меня».
Памва. «Не дашь преподобному твоему видеть нетления».
Лука. «Еще же и плоть моя вселится на уповании».
Квадрат. «И лета твои не оскудеют».
Друг. Знаешь ли, Антон, сего блаженного мужа? Он не умирает, а плоть его не истлевает.
Антон. Признаюсь, не знаю. А что знаю, те все умирают и тлеют.
Друг. Так слушай же, что те все у бога непочетные. «Не соберу, — говорит господь, — соборов пх от кровей». Какая польза в крови их, когда они тлеют? Ищи, что то за человек, который в памятной записи у бога? Если сыщешь, в то время и сам записан будешь на небесах. Ведь ты читал, что «единою говорит бога», а там разумеется двое — человек и человек, язык и язык, «сказал» и «сказал», старое и новое, истинное и пустое, слово божие и смертное, глава и пята, путь и грех, то есть заблуждение… «Сказал». А потом что? «Сохраню пути мои». «Сказал беззаконнующим». А что такое? — «Не беззаконнуйте». «Сказал». Что ж то за речь? «Услышу, что говорит во мне господь?» «Мир! Яко говорит мир на людей своих». «Сказал: Вот же и речь». «Господи, уста мои откроешь». «Сказал: господь скажет слово благовест- вующим». «Сказал: послал слово свое и исцелил их». «Сказал: вначале было слово». «Сказал: бог, повелевший из тьмы свету воссиять». «Сказал: тот сотрет твою главу». «Сказал: говорит бог. — Да будет свет». «Сказал: просвещаешь тьму мою». «Сказал: сердце чистое созидай». «Сказал: господи, во чреве нашем зачатый». «Сказал: всякая плоть — трава». «Сказал: клялся и поставил судьбы…» «Сказал: живо есть слово божие». «Сказал: доколе сечешь, о меч божий? Говорящий истину в сердце моем, бог сердца моего, доколе сечешь? Я уже скрыл слова твои в сердце моем».
Антон. А я думал, что Давид обыкновенно сказал нашим языком — «сказал».
Друг. Нет, но тайным, новым, нетленным. Он не любил иначе говорить; слышь, что сказывает: «О господи, похвалю слово».
Антон. О, когда б бог дал и мне новый сей язык!
Друг. Если узнаешь старый, познаешь и новый.
Антон. Тьфу! Что за беда? Будто я уже и старого не знаю? Ты меня чучелом сделал.
Друг. Если б тебе трактирщик поставил один старого, другой стакан вина нового, а ты не знаток, то как можно сказать, будто знаешь? Ошибкою можешь почесть старое вместо нового.
Антон. Что же пользы видеть, не имея вкуса?
Друг. Самая правда. А я тебе говорю, что и о самом старом языке не знаешь, где он, хотя б ты вкуса и не был лишен.
Антон. Что ты поешь? Ведь старый наш язык во рту.
Друг. А рот где?
Антон. Разве не видишь моего рта?
Друг. Полно врать, непросвещенная грязь! Преисподняя тьма! Послушай Давидовых гуслей и прогони духа лжи. Воспой, старик!
Памва. «Нет в устах их истины. Сердце их суетно».
Лука. «Уста льстивые в сердце».
Квадрат. «Говорит безумен в сердце своем».
Памва. «Труд и болезнь под языком их».
Лука. «Доколе положу советы в душе моей?»
Квадрат. «Болезни в сердце моем…»
Друг. Вот видишь, что и самый старый твой язык в ветхом твоем сердце, а не в наружности.
Антон. Как же наружный мой язык не говорит, когда он говорит? Ведь голос его слышен.
Друг. Мысль движет грязь твоего языка, и она‑то говорит ИхМ, но не грязь; так как молоток часы на башне бьет, выходит из нутра часовой машины побудительная сила, коею нечувственный движется молоток. И посему‑то Давид поет: «Помыслили (так вот уже) и сказали». Старый, новый ли язык — оба закрылпся в бездне сердец своих. «Помыслил, — говорит, — пути твои», то есть «Сказал: сохраню пути мои». А опять о злом языке вот что: «Неправду умыслил язык твой», то есть «Сердце его собрало беззаконие себе». А как в мертвость твоего наружного языка, так во все твоей тленности члены выходит побудительная сила из сердечной же машины. Посему видно, что все они в той же бездне, как яблоня в своем семени, утаиваются, а наружная грязь о них только свидетельствует. Певчие, поиграйте и сей песенки!
Памва. «Нога моя стоит на правоте».
Лука. «Те же всегда заблуждают сердцем».
Квадрат. «Неправду руки ваши сплетают».
П а м в а. «В сердце беззаконие делаете».
Лука. «Язык его соплетает лыцение».
Квадрат. «Возвел очи мои».
Памва. «К тебе взял душу мою».
Лука. «Глянь и приклони ухо твое».
Квадрат. «Преклонил сердце мое в откровения твои».
Друг. Разжуй силу сих слов и усмотришь, что нога гордыни и рука, и рога грешных, и зубы, уши, и око простое п лукавое — и все до последнего волоса спряталось в сердечной глубине. Отсюда‑то исходят помышления, всю нашу крайнюю плоть и грязь движущие. Помышление, владеющее наружным твоим оком, есть главное твое око, а плотское так, как бы одежда, последующая своей внутренности. То же разумей и о прочих частях.
Антон. Да ты ж говорил, что уста мудрых только одних в сердце их, а теперь говоришь то о всяких устах.
Друг. Весьма ты приметлив на мои ошибки. Вот Си- рахов стих: «Сердце безумных в устах их, уста же мудрых в сердце их». Пускай же и безумного уста будут в сердце. Но если ты сего не разумеешь, в то время мысль твоя будет в грязи наружных твоих уст. А о чем размышляешь, там твое пустое и сердце. Оно думает, что плотская грязь сильна и важна. В сем ложном мнении оно пребывая, делается и само пустошью, так как и язык его есть суетный. Таков помысел есть устами твоими бренными, а в них твое сердце дотоле будет, поколе не скажешь: «Сказал: сохраню пути мои». «Спаси меня от грязи, пусть не утону». Затем‑то язык и головою называется, что за сим вождем все человеческое сердце идет. Желал бы я, чтобы тебе господь и всем нам дал новое и чистое сердце, стер главу языка змпиного, а заговорил в сердце нашем тем языком, о коем сказано: «Языка его же не видя, услышал». «Послал слово свое и избавил их от растлений их».
Антон. Теперь, кажется, и я разумею спи слова: «Возрадуются кости смиренные».
Друг. Когда все–на–все, то и самая кость в душе и в сердце заключается. «Как только, — говорит, — умолчал, обветшали кости мои».
Памва. «Онемел и умолчал от благ в то время, когда восстать грешному языку предо мною».
Друг. Подлинно. А как сей злой вождь и глава зми- ина приводит все сердечное сокровище в смущение, так, напротив того, веселый божий мир благовествующни ЯзЬш прйносит всему сердцу, всей бездне нашей радость и свет. «Слуху, — говорит, — моему дашь радость и веселие». Для того как все мое, так и кости мои, прежде всего смирившиеся во нетление, теперь возрадуются. Сему мирному языку веровал, тем же и говорил. А что сказал? Вот что: «Всяк человек — ложь». «Всякая плоть — сено». ♦Плоть — ничто же». «Сказал: имя господне призову». ♦Сказал: сохраню пути мои». Пойду вслед за новым моим языком, за нетленным человеком. Не пойду во нетление за грешным языком. Закричу со Исаиею: «Божий еемь».
Памва. Вошли мы несколько во внутренность плоти нашей, будто в недро земное. Нашли, чего не видели. Людей мы нашли новых, руки, ноги и все новое имеющих. Но еще не конец. Продолжим путь к совершенному миру нашему. Пренебреги, о душа моя, совершенно всю плоть видиму и невидиму! Отходи от нее и приближайся к господу. Верою отходи, а не видением. Вера роет и движет горы. Вот светильник путям твоим, язык новый!
СИМФОНИЯ, НАРЕЧЕННАЯ КНИГА АСХАНЬ[186] О ПОЗНАНИИ САМОГО СЕБЯ
Любезный друже Михаил!
Десять верст от Харькова наппсал я спю кнпгу в лесах Земборских. Дух велел, пусть наречется «Асхань». Асхань есть дочь Халева, вошедшего в землю обетованную. Значит, красота. Он ее отдает братаничу своему в супруги за то, что достал город Арвон. Сей город, иначе называется Хеврон, сиречь дружба и город письменный. Сия есть премудрость божия, сокровенная во глубинах Библии. Все, стяжавшие премудрость спю, невестою услаждаются, по слову Исапну: «Как же веселится жених о невесте, так возрадуется господь о тебе».
Сердце наше, узнавшее себя, есть ведь голубь. Сей голубь вызывает себе из Ноева ковчега, из Библии, чистый — чистую голубицу. Вот невеста! Вот всеприятней- шая и единая жертва богу! Вот пара голубов! Вот вонь благовония господу! Вот верх блаженства! Спя вонь кончит спю книгу. Что значит сломить голубю крылья его? То же, что сломить рога. «Все рога грешных сломлю». Рог, ноготь, волос, перья разнятся от тела, хотя все сие в теле. В теле и разнится от тела, что? Мысль! Мысль чистая есть волос главы негпбнущий, рога и лучи на главе Мойсея [187]. Рог, Иеремппну ногтю адамантову равный, есть то чистая мысль. Крылья голубиные, легко парящие в вечности, вот они: «Помышления сердца его суть в род и род». Сломите крылья — разумей: раздерите сердца ваши. Тогда сломишь дурные крылья и голубице твоей — Библии. Вот пара! «Да отторгнет голову голубову». «Да отлучит‑де гортань с перьем…» Сие есть то же: «Разлучи бог между водою и водою…» Что есть вода спя, если не река, речь, мысль, слово, гортань,, сердце, перья? Всякая фигура, тем более солнце, есть мысль. Ибо нечто нам проповедует. Если же солнце есть то мысль ей! Оно — голубь. Куда летит? В вечность. «Полечу и почию». Тут вечность именуется востоком. Что бы выше ее? «Восток имя ему». Сюда бросай! Бросай на восток гортань и перья. О горнем мудрствуй! Подними вверх. Пожертвуй перья богу. Метай выше пепла, в место пепла. Вместо плоти возверзп на господа печаль твою, тлень твою, плоть твою, ничто сие не твое. Да будут очи твои голубиные выше пепла на месте ином от пепла. Ибо все есть пепел, кроме вечности. Вот тогда‑то исцедишь кровь от солнца. Узнав истину, преложптся тебе солнце во кровь. Ибо что есть оно, если не плоть, кровь п пепел?.. А как кровавые крылья от сердца твоего отлучи, так и скотину твою раздели. Тело твое, пепельная твоя часть — вот то тебе! Дай же место на месте твоего пепла. Слушай! На всяком же месте дай место и богу твоему! В волосе — волосу его, в жилочке твоей — жилке его, в костях твоих — костям его. Поделпся с ним до последней твоей часточки, как царь Содомский [188] с Авраамом. Вот тогда‑то сбудется: «Жена твоя (премудрость), как лоза плодовита, во всех углах дома твоего». Вот тебе леторасли, дети твои! Новые жилы! Новая плоть и кость! А трапеза твоя вышнему — сердце твое.
Григорий Сковорода
«Земля была невидима… и тьма вверху бездны».
«Когда познаны будут во тьме чудеса твои и правда твоя в земле забвенной?»
«Помяните чудеса его, то есть судьбы уст его».
«Не утаится кость моя от тебя, ее же сотворил ты втайне». «Дух все испытывает п глубины божии».
«Если не познала саму тебя, о добрая жена, изойди в пятах паств н пасн козлища твои у шалашей пастушеских»
Памва. Прекрасное утро, пресветлый сей воскресения день. Сей веселый сад, новый свои лист развивающий. Спя в нем горняя беседка, священнейшим Библии присутствием освященная и ее же картинами украшенная. Не все ли сие возбуждает тебя к беседе? Слушай, собравшийся здесь новый Израиль, любезные друзья! Оживило меня присутствие ваше. Находясь окружен столь честными и человеколюбными сердцами, могу сказать с возлюбленным Давидом, что согрелося во мне сердце мое.
Аптон. А что это за картпна? Слышь, Лука!
Лука. Дочь царская со служанками, вот видишь, нашла в коробочке плавающего младенца.
Антон. Да, да, да, человека божия Мойсея. А сих двоих картин не знаю.
Лука. Не знаю, какие‑то два города на превысоких горах.
Памва. Вот город Хеврон.
Антон. Что за Хеврон?
Па мв а. Которым благословил Иисус Навин Халева, отдав ему в наследие. Он иначе называется (Ардок, а сей другой есть) Давпр. Издавна назван: город учения, пли город письменный.
Лука. А что ж это за два мужи вооруженные, а меж ними женщина?
Памва. Сей то есть божий муж Халев. Он отдает прекрасную Асхань, дочь свою, в жены братаничу своему за то, что он взял город Давир. Сия вся история видна из 14 и 15–й глав в «Иисусе Навипе» [189].
Антон. О, прекрасные картины!
Памва. Ты видишь одну наружность их. Но если б ты увидел внутренние в них сокровенные мысли и был в числе божиих людей святых, образов событие зрящих, разумеющих самую в картинах силу, намерение, конец и предел, конечно, бы ты не удержался, чтоб не сказать с Давидом пред сенным ковчегом, и с тобою сделалось бы то ж самое, что с тою королевою, о которой в «Третьей Книге Царств» вот что: «И видит царица Савская весь смысл Соломона: и дом, который он создал, и снеди Соломоновы, и жилища отроков его, и иредстояние служащих ему, и облачение его, и виночерпцев его, и всесожжения его, которые приносил в храме господнем, и вне себя была. И говорит Соломону: «Истинны слова, которые я слышала в земле моей о словах твоих и о смысле твоем, и не верила говорящим мне: — Пока пришла сюдаивиде- лп очи мои. И это даже не половина того, что мне поведали. Приложил ты премудрость больше всякого слуха…»[190]
Лука. Вот нам эта знакома! Это паша!
Антон. Какая?
Лука. Рождество Христово.
Памва. Почему она ваша?
Лука. Как же? Ведь мы христиане.
Г1 а м в а. Если эта картина ваша, то и первая ваша, а иначе ни одна не ваша.
Лука. Нет! Там Мойсей, а тут Христос. Тот жидовский, а сей христианский вождь.
Памва. А Мойсей не христианский?
Лука. Никак!
Памва. Для чего ж христиане в собрании читают сие: «Открывши, видит отроча, плачущее в корзинке, и пощадила его дочь фараона, и говорит: «От детей еврейских сие…»
Лука. Для того читают, что Мойсей прообразовал Христа, сына божпя…
Памва. Да разумеешь ли полно сам‑то, что говоришь? Что это значит прообразовал?
Лука. Что это значпт прообразовал?
Памва. Да.
Лука. А что ж оно значпт?
Памва. Я не знаю.
Лука. Безделица! Как не знать этого? Он был образ и одна тень сына божия.
Памва. Как же тень? Ведь сам бог свидетельствует, что он человек божий. А божий и истинный — все то одно. Бог и истина — одно. Человек божий и сын божий— одно то. Посему‑то и Павел так божиего человека называет созданным по богу: в правде и преподобии истины. И сего одного хвалит.
Лука. Однако ж Мойсей был тленный, как мы, человек, а божпим назван по благодати.
Памва. Вот тебе вылазка! Пожалуй, брось твое «однако ж»! Не представляй мне подлых школьных богословцев кваснпн. Слушай, что такое о Мойсее говорит божие слово: «Не отемнеют очп его, нп пстлеют уста его».
Лука. Однако ж Мойсей пное, а нное Христос.
Памва. Слушай, прппутню! Сама евангельская премудрость вот что говорит: «Если бы вы веровали Мойсею, веровали бы без сомнения и мне». Видишь, что разуметь Мойсея есть разуметь Христа; и Мойсей закрылся в Евангелии так, как Евангелие поглощено Мойсеевыми книгами, которых опо есть леторасль.
Лука. Да там же вдруг следует и сие: «О мне тот писал», а ты замолчал.
Памва. Конечно, не писал бы, если б не видел его. А что ж есть живот вечный, если не то, чтоб знать бога? Сие‑то есть быть живым, вечным и нетленным человеком и быть преображенным в бога, а бог, любовь и соединение — все то одно. Сверх того примечай, что и самые их сии образы меж собою во всем сходны. Тут лежит пеленами повитый израильский младенец. II там от еврейских детей. Сей положен матерью в яслях, а тот своею в коробочке. Сего наблюдает мать его, а того издалека сестра его. Тут пришли пастыри и волхвы, а там царева дочь с языческими служанками. А у древних пастырями цари назывались, например, «Пасущий Израиля, внимай», то есть пастырь и царь израильский. Впрочем, что израильский род не умирает, слушай пророка Иоиля: «Как утро, разольются по горам люди многие и крепкие. Подобных им не было от века, и по них не приложится до лет в род и род…» Если бы до их лет можно что‑то другое приложить, имели б они конец. Но они, всему другому концом находясь, сами суть бесконечны. Израиль есть сам остаток умирающим всем земным языкам. А что Иопль то сказывает о еврейском роде, слушай Мойсея: «Блажен ты, Израиль! Кто подобен тебе?»
Лука. Однако ж Мойсей иное, а иное Христос.
Памва. Как же иное, если за одно с ним говорит на Фаворе? [191] Ведь ты слыхал родословие Христово?
Лука. Слыхал. «Книга родства Иисуса Христа…» и прочее.
Памва. Как же думаешь? Что это за книга? Ведь эта книга не простая. Она есть книга божпя. В сей книге ни один плотский не записывается. Слушай Давида: «Не соберу соборов их от кровей». А записываются одни те, кто «не от крови, не от похоти плотской, но от бога роди- лпсь». А когда Мойсея само слово божпе называет божи- им человеком да п самому ему велит в «Книге чисел» [192]ставить прочиих в сие счастливейшее число и запись, как посмеешь из сей кпиги его самого вычеркнуть? Учись! Не разумеешь? В спю книгу и ученики Христа записаны. «Радуйтесь, — говорит, — ибо имена ваши написаны». Да, о сем одном и радоваться велит. В сию книгу вся–на–вся родня Христова, не плотская (слышь?), по духовная, записывается. А вот она, родня: «Кто есть мать моя или братья мои? Кто сотворит волю божию, сей брат мой, и сестра моя, и мать моя есть…» Удивительно тебе показалось, что Мойсей и Христос одно. Но не слышишь ли, что такое о всей своей родне Христос говорит нетленному своему отцу? «Да будут едины, яко же и мы. Нет из вас ни иудея, ни эллина, ни раба, ни вольного». «Нет мужеского пола, ни женского, одно вы, — говорит Павел, — во Христе, и Христос в вас. Божий род как конца, так не имеет и разделения».
Лука. Как же может одно быть то, что не одно?
Памва. Спрошу ж и я тебя: как можно, чтоб было двенадцать оправленных по–разному и разно разными языками напечатанных книг евангельских и чтоб одна то была книга? Если кто одну из них знает, тот знает все. Если б ты узнал Моисея, узнал бы и Христа, или если б Христа узнал, узнал бы Мойсея, Илию, Авраама, Давида, Исайю и прочиих.
Лука. Я Христа знаю, а Мойсея не знаю.
Памва. Так ты знаешь Христа, как некоторый дурачок, о котором выслушай басенку. Богатый отец имел 8 сынов. Они были в худом и в добром разумны, но непокорные и великие отцу досадптелп. Между семью братьями был одпп и глух и глуп, но горячий воли отцовской почитатель. Умирая, отец велел их призвать к себе всех и, находясь от природы добрым, благословил их. Потому, оборотя взор к дурачку, [сказал]: «Я знаю, что тебя братья обидят в наследии. Вместо‑де того усугубляю тебе мое благословение. Вот тебе сия моя трость свидетельством! Возьми ее и храни при себе. Почувствуешь блаженство твое тогда, когда покажутся тебе слова спи: «Покроет тебя божпе начало». По смертп разорвали господа все имущество, один только маленький с садом домик оставив палочнику. Здесь он, простую жизнь провождая один, тосковал по отцу. В седьмой год весною, воскресным утром, прохаживаясь по высшим своего райка местам, чуть было не наступил на змею. Расколотил ей тростью голову и так шпбко ударил, что некая часть трости, как шелуха, отпала. Почувствовал он в ушах своих неслыханный пред сим звон и дивный голос таков: «Глупый! Чего ты плачешь? Кого ищешь? Я всегда с тобою». Обняла его несказанная радость. Открылся ему слух. II там‑то он усмотрел, что его трость есть двойная. Снял он подлую поверхность. Открылась новая, золотая палка, драгоценнейшими каменьями насаженная от самого верха до самого конца. Ее голову составлял один самый большой голубой сапфир. На голове живой образ отца его вечными написан красками, а вокруг оного слова сип: «Покроет тебя божие начало». Вот так‑то ты, слушай! Знаешь Христа, как сей, находясь глух и глуп, знал отцовскую палку. Невероятным тебе кажется cue слово, что, узнав Мойсея, узнаешь одним взором и Христа. Ты ж еще чудное услышишь слово. Не только когда доведется тебе узнать Адама, или Авеля, или Ноя, или Иисуса Навпна, плп Халева, плп Иова, или Соломона, пли Иеремию, плп Павла, но когда хотя самого себя хорошенько узнаешь, изволь знать, что одним взором узнаешь и Христа. Один есть весь вышепо- мянутый род Авраамов, ни числа, ни начала, ни конца не имеющий, все четыре стороны наполняющий. «Если кто может, — говорит бог Аврааму, — псчесть песок земной, то и семя твое изочтет». Впрочем, не конец то, после чего еще нечто следует. Но после сего рода ничего уже следовать не может. Все погибает огнем божппм, и сами нечестивых останки, а потому уже и не останки, что не остаются. Не терпит ничто огненного лица божиего. Все, как хворостные, горят, кроме сего семени, о котором в Исайи: «Яко же небо новое п земля новая, которые я творю, пребывают предо мною, — говорит господь, — так станет семя ваше п имя ваше». То же и в Иеремии: «Возвеселитесь веселием. Воскликните на главу язычников. Слышно сотворите и похвалите». Скажете: «Спасет господь людей своих, останок Израплев». Сей‑то род есть ищущих господа, ищущих лицо бога Иакова, перед которым никакой язык устоять не может: «Как огонь исходит от лица его». Из сего богоспасаемого рода, хоть одного узнав, всех узнаешь. Во всех их один новый человек, и они в нем, а он в отце своем. Но понеже ни одного из них узнать не можем, то по крайней мере узнать самих себя постараемся. Спм образом можем узнать пстпнного человека, «созданного по богу в правде п преподобии истины». А се ж то самое есть и живот вечный. Узнав же его, во мгновение ока преобразимся в него, и все наше мертвенное поглощено будет животом его. Слушай, что такое сам он говорпт своему любителю, который в его род отродится и с ним заодно быть желает: «Если не познала саму тебя, о добрая жена, изойди ты в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских». Напишите же слова сии вечными красками на сердце вашем и на мыслях ваших. Передайте голос сей божий в наследие и потомкам вашим, да останки их будут благословенны, и вселятся на земле доброй, п насытятся пшеницы, вина и елея, и воспитаются на воде спокойной, и утучнеют хлебом слова божия, и так землю свою вторицею наследят, и веселие вечное над головою их. А если кто не узнает себя, сей не может слухом услышать голоса господа бога своего, чтоб отворил ему господь сокровище свое благое — небо. II не получит, не увидит, не уразумеет сладчайших сих божиих обещаний во Псаип: «Тогда разверзется рано свет твой, п исцеления твои скоро воссияют, и предидет перед тобою правда твоя, и слава божия обнимет тебя. Тогда воззовешь, и бог услышпт тебя, п еще говорящему тебе скажет: «Се пришел». II будет бог твой с тобою всегда и насытишься, как желает душа твоя. II кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный п как источник, в котором не оскудеет вода. И кости твои прозябнут, как трава, и раз- ботеют, и наследят роды родов».
«Смиренная и колеблемая, не имела ты утешения. Се я уготовляю тебе анфракс, камень твой, и на основание твое сапфир, и положу на забрала твои иаспис и на врата твои камни кристалла, и ограждение твое, камни избранные. Се пришельцы прпдут к тебе мною, п вселятся в тебя, и к тебе прибегнут. Се я создал тебя, не как кузнец, раздувающий угли и пзносящий сосуд на дело. Я же создал тебя не на пагубу, чтобы истлеть». Что ж то за пришельцы? «Возведи вокруг очи твои и глянь: все силы собрались и пришли к тебе. Живу я, — говорит господь, — как всеми ими, что в красоту облачились и обложили себя ими, как утварью невеста».
Друг. Спорпшь, Лука, и хвалишься, будто знаешь Христа. Разумей, чем хвалишься! Опасайся Иеремииных слов сих: «Близ ты, господи, уст их, далеко ж от утроб пх». И Давидовых: «Положили па небеса уста своп и язык их прошел по земле», и Моисеевых: «Не поминай имени господа бога твоего напрасно». II Христовых: «Плоть ничто же, дух животворит». Легко могли смотреть сыны Израилевы на поверхность покрывала Мойсеева. Но на богом прославленный вид лица его смотреть боялись. Видишь ли, что двойной Мойсей? В одном Мойсее тленный и славный. То ж самое делается и на Фаворе. Один Христос сносен очам Петровым, второй — страшен. Первого множайшие видели, второго никто, кроме учеников, в то время как дал и открыл им ум разуметь писание. Тленного и мертвого все видели, а о живом никто не терпел и слышать. В силу ученики уверились, и присмотрелись, и увиделп. Первого смертного Христа не хочет знать и видеть его Павел, и сим гораздо разнится от прочиих. Слушай, что он говорит: «Тем же и мы отныне пи единого не знаем по плоти. Если же и разумели по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Скажи ж теперь, что такое разумеешь через сие имя Христос? Если разумеешь какую тлень, без сомнения, через имя Христово разумеешь пустошь. II се‑то есть принимать имя его напрасно! А что ж есть суетность и ложь, если не то, что тлень? И спе‑то есть не живот, но погибель свою видеть: «Да узрят очп его свое убиение!» Крпчпт Иов: «От господа же да не спасется!» Спе‑то тление есть точное поле пагубы, а на нем все, что только застанет или от человеков пли от его скотов, огопь господен с громом и градом то все–па–все во всей земле Египетской поражает пагубою, кроме одной землп, где находился род божий, сыны Израилевы. Так вот где ищи узнать Христа: в земле Гесемской! [193] Эти все одного суть рода. «Род, спасаемый от господа».
А между тем поучись, что говорит Давид: «Восстаньте по сидении, едящие хлеб болезни». «Доколе належите на человека? Убиваете все вы». «Цену мою совещались отринуть, потекли в жажды». «Устами своими благословлял и сердцем свопм проклинал». «Единою, — говорил бог, — двоих сих слышал». И внуши, пожалуй, что то опять Ми- хей [194] поет: «И ты, столп паствы мглистый, дочь Сиона к тебе придет, и войдет власть первая, царство пз Вавпло- на, дочери Иерусалима. И ныне зачем познала ты зло? Не было ли тебе царя? Или совет твой погибал? II обошли тебя болезни, как рождающую. Болезнуй, и мужайся, п приближайся, дочь Сиона, как рождающая. Потому ныне изойдешь из града, и вселишься на поле, и дойдешь до Вавилона. Оттуда возьмет тебя и оттуда избавит тебя господь бог твой…» Не можешь, Лука, Христа видеть. Одну срамоту, лицо его покрывающую, и зад его видишь. И как Ноиль [195] говорит: «Землю сзади, поле пагубы и лежащего видишь». II бойся, чтоб не был на падение тебе. И засмотревшись на плечи его, не миновал бы ты того Христа, Павлом познанного, вчера, и днесь, и вовеки находящегося и Исапею виденного, говорящего тебе: «Я есть, я есть утешающий тебя». Разумей, кто есть сущий?
Убоялся ты человека смертного и сына человека, которые, как трава, иссохли, и забыл бога, создавшего тебя, сотворившего небо и основавшего землю. Сего божиего человека, если узнаешь, о сем похвались. В то время дерзновенно возопии со Исанею: «И сам я божий есть». Но вот тебе, знай, что вовеки не узнаешь ни одного от рода божественного, пока прежде не узнаешь самого себя. Вовеки не сделаешься пресельнпком с Авраамом. Вовеки не поставишь кущи твои со Иаковом. Вовеки не вселишься на месте злачном с Давидом. Вовеки не поставит тебя в число божппх людей Мойсей. Вовеки не дождешься обещаемых во Исапп царей, кормителей твоих. Сей род есть царское священпе и язык святой: цари, священники и кормители и пророки, о коих всех вот что говорит бог: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе». Если ж не узнаешь себя, будет царь твой Валак и кормители твои — посланники его, неприятели рода израильского, почивающие в ночи при Валааме [196]. Се‑то те лживые кормители и пророки, о коих Михей воспевает: «Узрят язычники и устыдятся всей крепости своей. Руки возложат на уста своп, и уши их оглохнут, полижут землю, как змеи, ползущие по земле, смятутся в лежбище своем, о господе боге нашем ужаснутся и убоятся от тебя. Кто бог, как ты?» И о которых Захария: [197] «О пасущие суетных и оставившие овец! Меч на мышцу его и на око его правое! Мышца его, высыхая, высохнет, и око его правое, ослепая, ослепнет». И о которых Исайя: «Ныне же слышь сие, юная сидящая дочь Вавилона, уповающая в сердце своем: «Я есть говорящая и нет иной, не сяду вдовою и не познаю спротства». Ныне же придут на тебя два спи внезапно в один день — бесчадпе и вдовство внезапно на тебя придет в волшебстве твоем и в крепости волхвов твоих. Се все, как хворост, огнем погорят и не изымут души своей из пламенп».
Вот се‑то те кущи пастырские, до коих отсылает тебя человек божий, если не можешь узнать самого себя. Сип кущи совсем противны той куппне Мойсеевой [198] и тем кущам, о которых написано в «Числах»: «Коль добрые дома твои, Иаков, п кущи твоп, Израиль, как дубравы осеняющие, и как сады прп реках, и как кущп, которые водрузил господь, и как кедры прп водах».
Антон. Конечно ж, самонужнейшее есть слово сие, чтоб познать себя самого. Что нужнее, как увидеть бога? «Нет истины, нп милости, ни видения божия па земле», — вопиет Осия [199]. «Клятва, и ложь, п убийство, и воровство, и любодеяние разлились по земле, п кровь с кровью смешивают. Как ты умение отверг, отвергну и я тебя. И не жречествовать тебе, и забыл ты закон бога своего, забуду и я детей твоих. И будет, как люди, так и жрец». И опять: «Соблуди, Ефрем, и осквернися, Израиль. Не оставили помышлений своих, чтобы возвратиться к богу своему, ибо дух блудодеянпя есть в нпх, и господа не увидели». Но нельзя не соблудить, не узнав господа. Ах, дражайшее умение 1 Нет тебя на земле в пепельных сих сердцах. О высочайшая господственная сциэнцпя [200], уме- етность, где ты ныне? Поразила тебя мечом языка своего блудница, сиречь земля, плоть п кровь. Умножились везде похотники ее. Но нельзя никак узнать господа, не узнав самого себя. Правда, что видим себя всяк из нас и знаем себя. Но как же знаем себя? И как видим? Не все ли то языческое? Не все ли то тленное, что мы познали в себе? Хребет один в нас видим, а не лицо в нас наше. Ложь нашей плоти одну видим — не истину в ней. И как нам сыскать утешение? «О лють! — вопиет Исайя. — Множеству языков многих. Как море волнующееся, так смя- тется и хребет языков многих, как вода восшумпт, и вода многая, языки многие, как шум воды многой, нуждою носимый, и отбросит его, и далеко погонит его, как прах полевой, веющийся против ветра, и как прах колесный буря возносящая». Да разве ж довольно сего, когда в нас видим одну разливающуюся тления нашего воду? Для чего не проницаем в то, что ее держит? «О град лживый! — кричит Иеремия. — Что хвалишься в удолиях? Стечет удолие твое, дочь бесстыдная, уповающая на богатства свои, говоря: «Кто придет на меня?» «Се я наведу на тебя страх», — говорит господь–вседержитель. «О лютый град кровей, — гласит Иезекииль [201], — в нем же есть яд, и яд не изойдет из него».
Сего ради говорит Адонай–госаодь [202]: «Се я сужу тебя по кровям твоим и по помыслам твоим! Сужу тебя, нечистый, пресловутый и великий, на разгневание». Не довольно еще для нас видеть одну в нас нашу землю, но нужно еще подниматься и прозреть за нашею замлею и ту землю господню, о которой Исапя: «С веселием, — говорит, — изойдете и с радостью научитесь» — по которой Иопль: «Как рай сладости, земля перед лицом его, а которая сзади него, та поле пагубы, и спасающего не будет на нем». Не достаточно нам видеть одно тленности нашей лицо, но продираться сквозь тень нашу, чтоб увидеть там лицо человека от того божиего народа, о коих Иоиль же [говорит]: «И господь издаст голос свой перед лицом силы своей, ибо велик очень полк его и крепки дела слов его».
И оппсуя сей нетленный род, вот что поет: «Как вид конский, вид их, и как конники, так погонят. Как голос колесниц, на верхи гор востекут, и как голос пламени огненного, пепелящего тростник, и как люди многие и крепкие, ополчающиеся на брань. От лица их сокрушатся люди. Всякое лицо, как опаление горшка. Как борцы потекут и как мужи храбрые изойдут на ограды. И каждый в путь свой пойдет, и не совратят с путей своих, и каждый от брата своего не отступит. Отягощенные оружием своим пойдут и в стрелах своих падут, но не скончаются. Города возьмут, п на забрала востекут, и на храм влезут, и окошками войдут, как воры».
Вот еще какой род! Есть род и есть род: языческий и израильский; тот начинается — сей начинает; тот кончится — сей кончит; тот средина — сей начало и конец. Разделите! Не смешивайте людей избранных с отверженными. Не разливайте крови неповинной на землю. Есть кровь беззаконная, есть и праведная; есть плоть тленная, есть и нетленная; есть рука левая, есть и правая; есть кость иссохшая, есть и прозябающая и несокрушаемая; есть око темное, есть и светлое. «Не отемнели очи его, ни истлели уста его». Да для чего ж не бывать сему всему, когда есть и новая земля пред лицом его! Для чего ж не бывать новой земле, когда весь мир новый вначале созидается? Есть начало начинаемое, и то не начало, потому что предваряется другим, прежде себя началом. И есть начало неначинаемое, о коем сказано: «Начало Сиону дам». «Со мною Сион есть», — говорит господь. II спе‑то есть истинное начало безначальное: «И без него ничто не было, что было». Начало бесконечное, н само всему конец, и всему гибнущему как начаток, так и остаток. Постигните господа, и встретит вас начало. Взыщите господа, п обретете остаток. Обретете остаток, если взыщете начаток. Господен есть начаток, господен и остаток. Отдайте ж господу начатки. Его суть все начатки. Посвятите от всего, что угодно сердцу нашему, что только лишь видите. Его есть небо и земля. Дай начаток сынов твоих и дочерей твоих от всего плода утробы твоей. Дай начатки жит твоих, п от скотов твоих, и от всего твоего, дай первые начатки и внеси в дом господа бога твоего. Обретение господа есть видение начатков; видение начатков есть знание самого себя в себе. Да уразумеются, которые в сердце твоем. Возьмпте от себя самих участие господу. Возьмете, если узнаете себя самих.
Лука. Если столь нужное сие слово узнать себя, что без него и господа и ничего узнать не можно, то думаю, что не на одном месте в божественных книгах означено. Помню, что Мойсей, очищая израильский народ для снисхождения божия в третий день на гору Синайскую п как можно лучше его приуготовляя на встречу, вот что говорит: «Внемлите себе не восходить на гору». Конечно бы, они, прикоснувшись к горе, умерли, если б не внушили себе. Главнейший пункт сей — «внемлите себе» — совсем кажется сходен с спм: «Узнай себя». Видно ж, что не коснулись горы, потому что там им дал суды и оправдания господь бог.
Впрочем, ходить с господом по заповедям его, иметь его вождем и пастырем свопм — все то одно. Итак, «внемлите себе не восходить на гору» кажется совсем сходное с сими словами: «Если не познала саму себя, изойди в пятах паств». Еслп‑де коснетесь горы, умрете, то есть не будете управляемы царствием повелений господних. Чего‑то и Давид просит: «В пути твоем живи меня». Потому что не мертвые восхвалят его, для того предоберегая вначале: «Виемлите‑де себе». II тут то же в сих словах: «Если не познали». «Еслп‑де себя не узнаешь, то я твой не царь, — говорит господь. — Прочь изойди из мест моих злачных! Пасись при пятах у лживых пастырей». Беззаконная пята, гора, плоть, ложь, земля — все одно. Словом сказать: «Смерть спасет их». И конечно, умерщвляющая сия гора есть то же, что ложь и плоть. А то как бы она могла умерщвлять? А как Моисей не велит к ней касаться, так и Исайя изгонит из нее же книжника Сомнаса, вопия на него: «Что ты здесь? И что тебе здесь? Как истесал здесь гроб, и сотворил себе гроб, и написал себе на кахмне кущу? Се ныне господь низвергнет…» Куда высоко многие возносятся в мудрствовании божия писания! Возносятся по знанию историческому, географическому, математическому, да все плотскому. Скажем же со Исапею, что все сие высокий есть гроб. «Гордость сердца твоего, — вопиет Авдий [203], — воздвигла тебя, живущего в пещерах каменных; возвышающий храмину свою, говорящий в сердце своем: кто меня свергнет на землю?» «Если вознесешься, как орел, и если положишь гнездо твое среди звезд, и оттуда свергну тебя», — говорит господь. Видно ж, что такова гора не Иакова есть лоза — или Вефпль, но Исавова — Сппр. «Злые! —кричит Амос [204]уничтожающим Сион и уповающим на гору Самарий- скую. — Восприняли начала язычников и вошли (туда же) к ним в дом Израплев».
А что спя гора в высоком да плотском смысле разумеется, слушай Авдия. «В тот день, — говорит господь, — погублю премудрых от Идумеп и смысл от горы Исавовой, пусть отымется человек от горы Исавовой, и взойдут спасаемые от горы Сиона, чтобы отомстить гору Исавову, и будет царство господу». Спи горы господь палит, колеблет и смущает, вера прочь переносит, а несмышленые суетно возоппют: «Покройте нас…» «Письмо убивает, а дух животворит».
Квадрат. Помню и я во второй книге Мойсеевой вот что: «Се я пошлю ангела моего перед лицом твоим, пусть сохранит тебя на пути и пусть введет тебя в землю, которую я подготовил для тебя». А дабы не лишиться вождя сего в самом начале, как всенужнейшее говорит: «Внимай себе, и послушай его, и не ослушайся его, не подведет тебя, имя ибо мое есть на нем». Ничего, видно, нельзя сделать без «внимай себе», потом: «И послушай его». От познания себя самого рождается послушание богу, а послушность вот чем делает: «Будете мне люди избранные от всех язычников, ибо моя есть вся земля, вы же будете мне царское священие и язык святой. Блажен- йы слышащие слово ангела сего». Сей ангел там же именуется страхом: «И страх пошлю, ведущий тебя, и устрашу все языки». Сей точно есть один страх с тем, который Иакова выводил на место Вефиль. Вот: «И воздвигся Израиль от Сикимов, и был страх божий на городах, которые вокруг них, и не гнали вслед сынов Израплевых». Да и не о нем ли Мойсей в книге 5–й [205] гремит? «Да не ходите вслед богов иных, богов языческих, которые вокруг вас, ибо бог ревнив; господь бог твой посреди тебя. И не сей ли стоит посреди вас, которого вы не не знаете, но знаете? Блажен, имеющий уши слышать и слышит». Помалу–малу изгоню‑де язычников от тебя, пока возрастешь и наследишь землю. Но всему сему преддверие и дверь: «Внимай себе!»
Памва. Без сомнения, единственное сие преддверие не дает нам уклониться в сторону и прямо ведет к той двери, которая сама о себе вопиет: «Я есть дверь». «Внемли ты все, — говорит господь Мойсею, — когда я заповедаю тебе. Се я изжену пред лицом вашим Аморрея и прочих всех». А дабы Мойсей не помарал народа идолопоклонством, вот что: «Внимай себе, чтобы ты когда‑нибудь завещал завет сидящим на земле, в которую войдешь…» Мойсей, узнав себя, все идольское сокрушил, посек, пожег. Потом снизошел с горы от бога, имея прославлен вид плоти лица своего. И если всяк человек — ложь и плоть, то его главнейшее пдолочтенпе, как во всяком человеке, если не удостоился познать себя?
Друг. Мойсей в последней своей книге на нескольких местах как самонужнейшее повторяет сие слово: «Внемли себе». Вон послушай:
«И ныне, Израиль, послушай. Впдите, показал вам оправдания и суды, и сохраните, и сотворите, ибо спя премудрость ваша и смышление пред всеми языками, и рекут: се люди премудрые и умелые! Язык великий сей». А дабы не позабыть оправданий, вот что: «Внемли себе и снабди душу твою крепко».
«Господь бог твой введет тебя в землю благую и многую, где же водотечи водные и источники бездны по полям и горам, в землю пшеницы и ячменя, в землю масличного елея и меда, в землю, на ней же не с нищетою съешь хлеб твой, и ничего не востребуешь на ней». Но что далее? «Внемлп‑де себе». А для чего? «Да некогда вознесешься сердцем твоим и забудешь господа бога твоего, да не скажешь в сердце твоем: крепость и сила руки моей, сотвори мне силу великую сию».
«И даст дождь земле твоей во время, ранний и поздний, и соберешь жита твои, и вино твое, и елей твой, и даст пищу на селах скотам твоим». Но что далее? «И кто ел, насытился: внемли себе». А для чего? «Да не обманется сердце твое: и приступите, и послужите богам иным…»
«Да не сотворите там всех, когда вы творите здесь днесь, каждый угодное пред собою». Но где там? То‑то и дивно, что не знаешь. «Сюда принесете все всесожжения ваши, и жертвы ваши, п десятины ваши, и начатки рук ваших». Так вот! «Внемли себе: да не принесешь всесожженпй твоих на всяком месте». Боже мой! Ни бога слушать, ни жертвы ему приносить, ни где приносить? Ничего нельзя ни знать, ни делать, если не узнать себя самого.
О жертвах приказывает так: «Только крови да не съедите: на землю прольете, как воду». Еслп‑де крови не станешь есть, то, конечно, съешь пред богом твоим. Он сам тебе изберет место. А кушай ты, и сын твой, и дочь твоя, и раб, и раба твоя. Не отгоняй же и левита [206]. Он части не имеет для себя. Его часть — господь. Прими и пришельца. Но что ж есть левит? То‑то и дивно. «Внемли же себе», в то время не оставишь и левита и узнаешь, где‑то там?
«И не съешь ее (кровь), пусть благо тебе будет и сынам твоим по тебе вовеки, если сотворишь ее, и добро и угодно есть пред господом богом твоим». Кто видел, чтоб блаженство состояло в неедении кровей? Однак кричит: «Внемли крепче, чтобы не есть крови». Затем что кровь есть душа животного. Пролей‑де землю на землю.
Не приноси крови тому, что кровь потребляет. А дабы не сделался язычником через кровавую жертву, так вот: «Внемли себе, да не взыщешь последовать пм», то есть язычникам — язычник приносит плоть и кровь богу.
«В седьмое лето да сотворишь отпущение. II вот заповедь отпущения: да оставишь весь долг твой, который должен ближний тебе, и от брата своего не пстяжешь. Как назовется отпущение господу богу твоему… Если же брат от братии твоей будет недостаточен в едином от городов твоих, в земле, которую господь бог твой дает тебе, да не отвратишь сердца твоего, и не сожмешь руки твоей, отверзая, да откроешь руку твою ему, и взаимно да дашь ему, сколько просит и сколько ему не достанет». А дабы отпущепие и одолжение можно сделать брату своему, прибавляет, наконец, cue: «Внемли себе. В то время не будет‑де словом тайным в сердце твоем беззаконие п брат твой не возопиет па тебя к господу».
Сколь много заповедуется в третьей Мойсеевой книге о язвенной проказе! А если кто хочет во всем том исправен быть, так вот: «Внемли себе в язве проказы», — говорит во «Второзаконии».
Наконец, Мойсей при подаянии заповедей господних перестал прибавлять сие слово, которое вместо ключа служит — «внемли себе». Сыскал он другое вместо того, а именио: «Погубите сами злое в вас самих». Где не сказал «внемли себе», там говорит: «Погубите самп злое в вас самих». Велит убить пророка, о земном мудрствующего и плотские чудеса дающего, и прибавляет: «Погубите сами злое в вас самих». Велит побить каменпем кланяющегося израильтянина солнцу или луне и прибавляет: «Изымите злое в вас самих». Велит убить человека, не послушного жрецу, который не по плоти, но по духу жрец: «И да изымешь‑де злое от Израиля». Велит клевету, на невинного брата возведенную, обратить на клевет- никову голову и прибавляет: «Изымите злое в вас самих». Велит убить непокорного родителю сына и: «И изымите злое в вас самих». Велит прелюбодействующую пару убить и то ж одно прибавляет, и прочее и прочее.
А мне кажется: совсем спе слово согласное с тем, что «внемли себе». II никто не может погубить внутри себя злость, если не узнает прежде, что такое в нем зло и что добро. А не узнав в себе', как может узнать и изгнать в других?
Антон. И старик, наставляя сына своего Товию, недовольно [вот] что говорит: «Все дни, сын, господа бога нашего помнп п да не захочешь согрешать и преступать заповеди его». Вот еще, будто ключ к тому вручает: «Внемли себе, сын, от всякого блудодеяния. Да не возьмешь жены чужой, которая не из племени отца твоего, поскольку мы сыновья пророков: Ной, Авраам, Исаак, Иаков — отцы наши от века. Сии все жен взяли от братьев своих». II наконец, прилагает печать: «Внемли тебе, сын, во всех делах твоих». И так будешь наказан во всей жизни твоей. Конечно, не сыскать было Товпи ни человека, ангела Рафаила, нп избежать смерти от Асмодея, лютого ангела в чертоге невестном [207], ни веселиться с возлюбленною Саррою, если бы не послушал отца, а сделался бы досади- телем и ругателем его и не постарался бы узнать прежде всего сам себя хорошенько, как Соломон сказывает: «Злой с досаждением творит злое; себя же знающие премудры». Он выпотрошил сам себя, как рыбу, о которой Аввакум: «Сотворив человеков, как рыб морских». Вынул из нутра своего сердце каменное, и печень похоти плотской, п желчь, о которой в пятой книге Моисей: «Если кто есть в вас муж, или жена, плп отечество, пли племя, чье сердце уклонилось от господа бога вашего идти, чтобы служить богам язычников оных? Какой корень на горе прорастающий в желчи и горести?» II опять: «От виноградов содомских виноград их, и розга их от Гоморры, гроздь их — гроздь желчи, гроздь горести пх». И о которой приточник [208]: «Мед каплет от уст жены–блудницы, которая на время наслаждает твою гортань, послед же горче желчи обретешь».
Сие все зло изъяв из себя самого и сжег огнем господним, безопасно вселился в любезной своей объятиях, о которой Соломон: «Сию возлюбил и искал в юности моей, и пожелал невесту привести себе, и любителем был красоты ее…»
Памва. Насколько по наружности разнятся, настолько по внутренности согласны сип слова: «Внемли себе» и «ищите прежде всего царствия божия и правды его». Царство божие не так приходит, как гость до гостя, чтоб можно встретить приходящее из‑за гор, из‑за моря, из‑за облаков. Оно недалеко ох нас. Оно внутри нас есть. «Заповедь сия, которую я заповедаю тебе днесь, — говорит Мойсей, — не тяжелая есть, и не далеко от тебя, не на небесах, чтоб ты сказал: «Кто взойдет из нас на небо и возьмет ее нам, и, услышав ее, сотворит?» Очень близко тебе это слово, в устах твоих, и в сердце твоем, и с руки тебе творить его». Сие‑то слово царствия прозпрают пророки, сеет Христос, проповедует Павел. Кто себя узнал — нашел царство.
Квадрат. Теперь начинаю разуметь сие Соломоново: «Сердце премудрого уразумеет, что от своих ему уст, во устах же носит разум». Слово царствия божия внутри сердца нашего сокрылось, будто источник, в земле утаенный. Кто узнал себя, тот обрел желаемое сокровище божие. Источник и исполнение его обрел внутри себя, внутренне внимая себе, о котором Соломон: «Вода глубока — слово в сердце мужа, река же истекающая — и источник жизни, муж же премудр исчерпает ее». Кто спе видение почерпнул, тот имеет крылья, желаемые Давидом, и очи, похваляемые сыном его. «Очи его, как голубицы на исполнениях вод, омытые в молоке, сидящие в наполнениях вод». К таковому вот что говорит познанный брат его и друг: «Отврати очи твои, ибо тип воскрплплп меня». Но сей, узнав себя, то есть узнав его, не спускает очей с него, и друг друга пасет, хвалясь: «Я брату моему и брат мой мне, пасущий меня в кустах».
Лука. Сие ж то исполнение уразуметь и Павел желает ефесянам [209]: «Да даст вам по богатству славы своей силою утвердиться духом его во внутреннем человеке, вселиться Христу верою в сердца ваши, в любви вкорененные и основанные, да возможете разуметь со всеми святыми, что широта, и долгота, и глубина, и высота? Разуметь же преуспевающую разум любовь Христову — да исполнитеся во всякое исполнение божпе». То ж и колося- нам [210]: «Соблюдите, чтобы никто из вас не прельщался философпею и тщетною лестью, по преданию человеческому, по стихиям мира сего, а не по Христу, как в нем живет всякое исполнение божества телесно». Всяк человек есть земля, поле и сад, но земля спя наполнена водою божиею. «И того дал главу выше всех церкви, которая есть тело его, исполнение исполняющего, всяческое во всех». Поле произвести может кусты, а сад — семена, сие же пусто есть, пока, как Исаня говорит, «найдет на нас дух от вышнего, п будет пустыня в Хермель».
Друг. Человек божий Иисус, освободив от легиона бесов мужа Гадаринской земли, говорит ему наконец: «Возвратись в дом твой!» Отсылает в дом и расслабленного [211]. Отсылает и слепого, который наконец усмотрел, что все людп есть, как древо пли хворост. А другого слепца после просвещения находит уже не на улицах, но в церкви. А что ж есть дом наш, если не тот, о котором Павел говорит: «Вы храм бога живого». И кто может живущего внутри нас узнать, не внушив себе и не узнав себя? Отсюда зависит все наше здравие и просвещение. К сему‑то храму призывает и Навин Израиля: «Приступите, — говорит, — сюда и услышите слово господа бога вашего». Тут‑то‑де узнаете, что господь живет внутри вас. И посему обещает им, что пагубою погубптся Хамово племя [212] и все их неприятелей семя. Спю‑то храмину свою метет и премудрая жена, чтоб сыскать монету, употребляя вместо светильника божпего писания слово, говорящее: «Я есть свет миру». «Светильник ногам моим — закон твой». Клянется Давид, что не даст сна очам своим, поколь‑де «обрящу место господу и сыщу, где то жилье свое имеет бог предка моего Иакова». Кричит: «Войдем в селения его!» Скачет: «Возвеселился о сказавших мне: в дом господен пойдем». «Молптвы‑де мои воздам посреди тебя, Иерусалим, и в твоих дверях». Да где ж точно? «Посреди церкви воспою тебя». Да где ж ты воспеваешь господу твоему? Ответ: «В незлобии сердца моего посреди дома моего». Скажи пояснее, Давид! На вот: «Чтобы сотворить волю твою, бог мой восхотел, и закон твой не на небесах, не за морями, но посреди чрева моего». Сию я правду и царствие твое посреди меня сыскал, вырыл, как источник живой воды, в тленной земле моей, не скрыл и не смешал, как фплпстпмы, с землею, вырыл сокровище на ниве моей сокровенное.
Я прпзнаюся с Авраамом, что я прах и пепел, но посреди пределов моих сыскал я спасение, которое ты сделал посреди земли моей. Сию истину и спасение твое сказал я и другим и не закрыл от народа. Теперь скажу: «Бросьте, о друзья мои, народные вожделения! Возвратитесь в дома ваши, к отцу вашему. Разве не разумеете, что Христос изводит слепца вон из села, в то время открывает очи его. Разве не слышите, что бесноватый не живал прежде сего в храме, лишен одежды нетленной?» Да где же он живал? Гнала его печистая сила по пустыням, а водворялся в гробах. Похотенпя наши суть то гробы наши. Гонимся за пустошами мира, ища в них вожделенного блаженства и удовольствия. Но послушай, что плененная невеста говорит: «Восстану и обойду в городе. Искала его и не нашла его». А для чего? Для того, что искала на торжищах и на улицах. Улицы спи не иное что, как путь или совет безбожников, которые, кроме тленных видимостей, ничего не понимают и на них укрепляются. А ищут всего вне себя земленных землей ностей. Сии‑то волнуются и почить не могут, как прах колесный, бурею возносимый, о которых сказано: «Как бренность путей, поглажу их». Вне дома божиего, на улицах ищут те, о которых Давид: «Не оскудеет от улиц его лпхва и лесть». Да для чего ж ты обходишь город, как написано: «Вокруг нечестивые ходят?» Для чего внутрь не входишь? Чаешь ли насытиться околицею? Но не слышишь ли, что сие есть лихва, не сущность, прелесть, а не истина? Не слышишь, что такая мудрость есть меч в устах сердца твоего? Поверь, что взалчешь, сколь долго будешь околичничать. Из сего‑то села, из сих улиц выводит слепца небесный учитель.
Возвратимся же и мы с ним в дом наш. Не в наш же еще дом, но в дом божий. Есть в теле нашем две храмины: одна перстная, вторая небесная, нерукотворная. Она погребена в храмине нашей земной. Не останавливаемся в нашей, проходим сквозь нашу к божпей с Давидом: «Войду к дому божию, к богу, веселящему юность мою». Пока мы в нашей внешней сидим, дотоль глупо и грубо ищем с невестою. Она искала на ложе своем, да не нашла. Но вот Иеремия что крпчпт: «Почто мы спдпм? Совокупитесь, и войдем во грады твердые, и повержемся там». Да где ж там? «Перед господом, сотворившим нас». Там, где Павел говорит: «Вышних ищите». Там, высоко! Там! По ту сторону Иордана. В новой нагорной земле. Там, где Христос, справа от бога. А на улицах еще и пуще не сыщем. Если тело наше — тьма, то околичность его гораздо крайнейшая и погуще тьма.
Тут‑то мы стараемся сыскать. Но уже невеста искала в ночи, да не нашла. Что ж она делает? Не бойся! Она не остановилась на пути грешных, на которых путников с ужасом воппет приточнпк: «О оставившие пути правые, вы ходите в путях тьмы». II о коих Иеремия: «Упраздню от городов Иудпных и от путей перусалимских голос радующихся и голос веселящихся, голос жениха и голос невесты». Затем‑то и несчастная Магдалина плачет, по кривым околичностям бродит, между мертвецами во гробе ищет, да еще тогда п тьма была. Пожалуй, хоть тысячу лет пли веков пщи, не сыщешь. Ведь разве по сию пору ушей не имеешь? II не слышишь, что такое молниевидный ангел вопиет: «Нет здесь!..» Да притом и путь ей очищает, камень отбрасывает, дает сигнал. А какой? «Там его увпдпте!» Как Исапя: «Идите вратами моими, и путь сотворите людям моим, п камни, которые на пути, разметайте; воздвигните знамение на язычников». А дабы Магдалина путем пдолопоклоннпчьпм искать не пошла, поднимает ее в гору Галилею. Да где ж Галилея? «Пойду себе к горе Смирной п к холму Ливанскому». Да где ж Галилея? «Беги, брат мой, уподобясь серне или юнцу оленей, на горы Ароматов». Да скажи мне, где Галилея? Ошибешься, если начнешь вне себя ее искать. Слушай! Ангел Исайя не разделяет горы от дома. «Слово, бывшее от господа к Исаип, сыну Амосову. Будет в последние дни явлена гора господня и дом божий на вершине гор, и возвысится превыше холмов, и придут к ней все язычники». Знаешь, что и Авраам восходит, куда высоко восходит! Да он был там с Исааком. Где там? «Обретя тебя вне, целую тебя, и к тому не уничтожат меня». Где там? «Возьму тебя, введу тебя в дом матери моей и в ложе, зачавшее меня, там меня научишь, там дам тебе сосцы мои». Где там? «Под яблонею возбудил тебя, там родила тебя мать твоя, там поболела тобою, рождая тебя». Где там? «Положи меня, как печать на сердце твоем, как печать на мышце твоей. Потому что крепка, как смерть, любовь…» Постой! «Крылья ее — крылья огня». Постой! «Вода многая не может погасить любви». Пожалуй, постой, я не разумею, где там? «На месте злачном, там». «Под яблонею». «Обращающий море в сушу; в реке пройдут ногамп: там возвеселпмся в нем». «В церквах благословите господа». «Там Вениамин». «Там явился Иакову господь». «Там взошли поколения Израилевы». «Да не сотворите там все, поскольку вы творите здесь сегодня, каждый угодное перед собою». «Гора Спон сия, на которой вселился ты». Разумеешь ли гору? Не разумею.
«Правда твоя, как горы божип, судьбы твоп — бездна великая». Хочешь ли постигнуть гору? Узнай правду. «Правда твоя, как горы божпи». Хочешь ли постпгиуть правду? Узнай царство божие. Хочешь ли постигнуть царство? Узнай себя самого. Есть в тебе гора твоя, есть там же и божия. Раздели себя всего, все твое скотское тело надвое. Раздели, если ты Израиль, если имеешь жезл. Раздели на хвост и на голову. Ударь по всему телу, бей по всем членам так, как велит некоему пророку: «Не щади ни волоса».
Вот как гневается бог на тех, что смешивают. «И было слово господне ко мне, — вопиет Иезекппль, говоря: — Сын человеческий. Се был мне дом Израилев, смешанные все с медью и железом, и с оловом чистым, и со свинцом. Сего ради скажи! Сие говорит Адонай–господь: понеже вы были все в смешении единое, сего ради се я приму вас, как приемлется серебро, и медь, и железо, и свинец, и олово чистое в средину печи, и дуну на вас в огне гнева моего, и слиянны будете среди него, и жрецы его отверг- лись закона моего, и осквернили святыни мои, между святым и оскверненным не различали, и между нечистым и чистым не разделяли, и от суббот моих покрывали очи свои, и оскверняли меня посреди себя…» После сего излияния называет князей иерусалимских хищниками, а по- мазующих пророков — волхвами, о суетной лжи глаголющими. Вот чего бог требует! А господь о сем п не мыслил никогда.
Так вот. Раздели же, друг мой, церковь божпю надвое. Не имеешь ли жезла? Оставь же все. Все продай, да купи меч Иезекиилев: «Сие говорит Адонай господь: — Скажи! Меч! Меч! Изострись и разъярись, да иссечешь сечения. Изострись, и да будешь в блистании и готов на рассыпание. Секи, уничтожай, отвергни всякое дерево…» Разделить, рассечь и рассудить — все одно. И сего‑то суда единственно ищет от тебя бог. А ищет, желая тебя блаженным сделать. «Ибо живо есть слово божие и острее всякого меча». Ищи, ступай в двери, мети хорошенько дом. Рой в нем. Перебирай все. Выведывай закоулки. Выщупывай все тайники, испытывай, прислушивайся — сие — то есть премудрейшее и вселюбезнейшее любопытство и сладчайшее. (Сия‑то наука глубочайшая и новейшая), затем, что нигде ей не обучаются. А предревняя потому, что самонужнейшая. Где ты видел, пли читал, или слышал о счастливце каком, который бы не внутри себя носил свое сокровище?
Нельзя вне себя сыскать. Истинное счастие внутри нас есть. Непрестанно думай, чтоб узнать себя. И сие‑то есть молитва, то есть разожжение мыслей твоих к сему. Сей вопль твой, вопль тайный, сей один входит в уши господа Саваофа и наподобие благовонного жертвенного дыма, происходящего в блаженной Аравии, восходит и услаждает обоняние божие. Ведь не до одного только Иеремии так речет господь: «Возопий ко мне и отвечаю тебе, и возвещу тебе великое и крепкое, которых ты не разумел».
А что ж пам пользы от сего? А вот послушай: «Се я наведу на них страшные язвы и исцеление, и уврачую их, и явлю им, если слушают, и исцелю их, и сотворю им мир и веру…» Сие все говорит господь о домах Израиле- вых. А ты разве не дом? Одна ты земля и тьма? И никакой свет не светится в тьме твоей? Один ли только Давид говорит: «Просвещаешь тьму мою»? А ты, кроме тьмы, ничего в твоем доме не проницаешь? Песок один видишь? Одну плоть и кровь? О град бедный! Что ж за мир тебе тут? II что за вера? Разве на песке уверишься с евангельским глупцом, храмину свою на нем основавшим? Спеши, пожалуйста, сыскать в доме твоем то, что обещает господь у Исаип: «Сокровенное, невидимое отворю тебе». Нашел сие Исапя и сказал: «В сокровищах спасение наше». А ты в твоей ночи разве не можешь сыскать утра? Но вот Аврааму было слово господне в видении ночью, говоря: «Не бойся, Авраам! Я защищаю тебя. Очень большая мзда будет твоя». Вот мир истинный! Его же мир не может дать. Вот вера! Есть на что положиться безопасно. Сыскал блаженный Авраам во тьме свет, а в песке камень, в тленном жпвое, в мертвенном нетленное, в сокрушении исцеление язвы. Не сыскал же еще, но только будто во сне несколько начал понимать. Издали несколько начинало трогать мысли его слово господне, что есть и находится еще другое нечто там же, где тьма. Через низость сей тьмы хочет его перевести господь и поселить его на другом месте, если Авраам послушает его. Обещает ему вместо старой новую землю в награду. И се‑то значит: («Мзда твоя будет очень большая»); о коей Исайя: «Се бог ваш! Се господь! Господь с крепостию идет, и мышца его с властию. Се мзда его с ним! И дело его пред ним». А чтоб лучше уразуметь, что сие он воздаянпе точно разумеет о нерукотворенной храмине, в пепле тут же тленной скинии нашей сокровенной, до которой никто не может добраться, если сердце его, как олово, погрязло в собственном его домостроении, для того немножко выше сказал следующее: «Возоппй!» II сказал: «Что возопию?» А вот что: «Всякая плоть — сено, п всякая слава человеческая — как цвет травный, слово же бога нашего пребывает вовеки». Сыскал Исапя внутри двое: наружность и внутренность. В сене своем слово божпя царства нашел в средине своей. По сей причине вопиет и к нам: «Всякая плоть — сено». Велит бросать сено, а сверх сена искать того, кто в сене зарылся. «Положил во тьму тайну свою». Лежит на сене нашем и в темной тенп нашей, в храмине нашей, но никто, кроме царей да пастырей, не кланяется ему. Для чего? Видно, что не видят его. Почему? Потому что не сыскали царя или царства. Что за причина? Не узнали себя. Вот вся тебе тут вина! Они пскалп, да вне себя, на торжищах и на улицах. А цари издалека пришли во град Давидов и ночью в вертепных тапностях сыскали его. Вой видно, кто сыскал! «II слово плотью было». Вон Давид: «Закон твой посреди чрева моего».
Царство без законов не бывает. «И говорит Авраам: цонеже мне не дал ты семени, домочадец же мой наслед- пик мой будет…» Еще ошибается Авраам. II тотчас глас господен был к нему глаголющий: «Не будет сей наследник твой, но кто изойдет пз тебя, тот будет наследпик тебе». Ищи, Авраам, другого наследника внутри себя. Изойдет в то время, как узнаешь его. Ты не что иное, как сухая и мертвая палка, но пз средины ее может процвести цвет неувядаемый. Куда как не скоро возводим на небо косный взор наш, погруженный в пепле тела нашего! Не скоро Авраам сказал: «Я земля и пепел». А теперь говорит: «Владыко господи! По чем уразумею, что я должен наследить новую землю с новым наследником?» Что ж ему господь? Велпт рассечь на две половины скотину. «И раздели ее на половины и положи ее протпво- лично друг к другу».
Вот! Тогда‑то уже по разделению начало застарелое его мнение земное под землю заходить, как солнце исчезает и скрывается. «И се страху темному велел напасть на них». Не ищи, пожалуйста, вне себя как царства, так и скотины. Слушай, что вопиет Малахия [213]: «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды и исцеление в крыльях его, и изойдете, и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные, и попрете беззаконников, и [они] будут пеплом под ногами вашими в день, в который я сотворю». Смотри же, как Павел разделяет человека. Как скотину надвое: «Есть тело душевное и есть тело духовное». А что он через душевное разумеет скотинную плоть и кровь, то видно из «Второзакония»: «Если‑де заколешь от волов твоих и от овец твоих, внемли крепче, чтобы не есть кровп». А для чего? «Ибо кровь есть душа. Да не съестся душа с мясом, да не съедите ее; на землю прольете ее, как воду». Удивительно, сколь строго запрещается сие! «Да не съешь‑де ее, да благо тебе будет и сынам твоим по тебе, вовеки, если сотворишь то, что доброе и угодное есть перед господом богом твоим, разве святые твои, которые будут тебе…» Скажи мне, где тот, кто имеет духа разделения плп меч духовный? Сей один может принести себя в жертву господу. Но можно ли освятить такую жертву? Можно, если узнать себя.
В то время человек кроме плоти и крови находит, минуя ее, святое и божественное среди себя. А засмотревшийся змпиным оком на беззаконие пяты своей, на нечистоту плоти и крови своей, вовеки не наследит царствия божия, кроме Исмапла, не породит Исаака, и будут дети его погублены на земле не своей. Слушай, сколь страшно гремит на сих кровонаблюдателей Иеремия: «Проклят человек, который надеется на человека и утвердит плоть мышцы своей на нем, и от господа отступит сердце его, и будет, как дикая маслина в пустыне, в земле соленой и необитаемой». Не по земле ли чревом ползают сип змии? Не в воде ли играют сии киты? Но что Исайя на таковых змиев? «В тот день, — говорит, — наведет господь меч святой и великий и крепкий на дракона, змия, бегущего на дракона, змия лукавого, и убьет дракона, сущего в море». Скажи мне, зачем ты засмотрелся на кровь твою? Что пользы, что пасешь и бережешь ее? Чему вы, о киты, не ищете Ионы среди себя? «О пасущие, — вопиет на вас Захарпя, — суетное! II оставившие овец! Вот меч господен на мышцу вашу и па око ваше правое!»
Что есть плоть твоя, если не земля пустая, солоная и необитаемая? Здесь сидишь и, засмотревшись на нее, на хребет твоей плоти, совсем преобразился в столп соляной [214]. Что есть кровь твоя, если не ничтожная мимотекущая вода? Погрузил ты весь ум твой, как слово, и плаваешь в ней, довольствуясь ею п уверившись на ней. Не о тебе ли пишется во Иове: «Светом тебе тьма будет, уснувшего же вода тебя покроет». Не о тебе ли и сие: «Река текущая — основание их». «Глаголющие: что сотворит нам господь?»
Вот на что ты засмотрелся! Послушай Иова самого: «Да узрят очи его свое убиение! От господа же да не спасется! Сей умирает в горести души, не вкусив ничто от блага, вкупе же на земле спят, гнилость их покроет, на день пагубы соблюдается нечестивый и в день гнева его отведен будет, и тот в гроб отнесен будет, и на гробпщах побдеет, усладится ему дробное каменье потока, и вслед его всяк человек отойдет и пред ним бесчисленные». Восстань, несчастный мертвец! Возведи око твое и узнай себя! Не думаешь ли, что скверная гнилость составляет существо твое? Узнай же себя и уразумеешь, что лихва‑то не самая истая; тень твоя — не крепость мамрпйского дуба [215] и бесчестие, цену подлинную внутрь закрывающее. Ах, человек в чести сущий, но не разумеет себя. Почел себя за скота и сделался им. Земляной гроб его селением его стал. А для чего? «Нарекли имена свои на землях».
Кровь (говорят в сердце своем) и плоть моя — я то есть: и что ж еще есть, кроме сего? Что ты говоришь, безумный! Поэтому нет бога? Лучше скажи, что того‑то пет, что у тебя за существо почитается? Так не бывать же тебе никогда написанным на небесах. Ты говоришь, что их нет, кроме земли твоей. Не бывать тебе Израилем. Разделить не смыслишь затем, что не понимаются тебе двое. Одно только запечатлелось твоим мыслям. Одна бренность начерталась на главе твоей, на пепельном сердце твоем, как Иеремия говорит: «Грех Нудпн написан есть писалом железным на ногте адамантовом, начертан на скрижалях сердца их и на розах алтарей их». И немножко после вопиет на таковых: «О нагорный (житель), крепость твою и сокровища твои в расхищение дам и высоты твои, грехов ради твоих, которые во всех пределах твоих, и останешься один от наследия твоего, которое дал тебе, и служить тебя сотворю врагам твоим в земле, ее же навел: ибо огонь разжег ты в ярости моей, даже вовеки гореть будет».
Вот и Аввакум: «В злобе созидающему град кровью и уготовляющему град неправдами!» И опять: «Горе ли- хоимствующим, лихоимство злое Дому своему! И устроив ыа высоте гнездо свое, и исторгнув от руки злых. Умыслил ты стыдение дому своему, убил людей многих, и согрешила душа твоя». Если бы ты в себе самом мог различить честное от недостойного, никогда б не кричал на тебя Аввакум: «Сытость бесчестия от славы испей, и ты, сердце, поколебись и сотрясись». А для чего? «Минула‑де тебя чаша десницы господней, и собралось бесчестие на славу твою». Ведь ты ж слыхал о чаше спасения и что спасение «в силах десницы его», а не в мерзости праха твоего. Так послушай же опять песенки аввакумовские: «В злобе глаголящему к древу, ободрися, восстань! И камень, возвысись! А то есть мечтание, и сие есть ско- ванпе золота и серебра, и всякого духа нет в нем. Господь же во храме святом своем». Вот! Слышишь ли? Что и идолопоклонник тот, кто, одну только видимость в себе понимая, почитает. Так что ж делать? Собери расточенные по пустыням светским, по честолюбию, по сребролюбию, по сластолюбию мысли твои и войди внутрь себя. Минуй стены и завесу мертвой твоей храмины. Что пользы тебе волноваться по пустошам, забыв дом твой, храм господен? Послушай, пожалуй, Исаии, какая польза и мир из того: «Яйца аспидские разбили и ткань паучи- ную ткут». А что ж из того? «И хотевший от яиц их есть, забив испорченное яйцо его, найдет в нем змия. Ткань их не будет на ризу и не оденутся от дел своих, ибо дела их — дела беззакония, ноги же их на зло текут, скоры пролить кровь; и мысли их — мысли об убийствах; сокрушение и бедность в путях их, и путп мирного не познали, и нет суда в путях их…» Можно ли живее изобразить пользу светскпх дел?
Теперь, думаю, хорошенько понимаешь, что такое значпт бесноватый, о котором Лука пишет: «Он имел бесов от лет многих и в ризу не облачался, и в храме не жил, но в гробах». Мало пониже: «Гоним‑де будучи бесом сквозь пустыни». Сего‑то Христос отсылает в дом свой, чтоб в доме своем искал царствия божия, то есть благополучия своего и, узнав себя, увидел бы то, чего до сих пор никогда не разумел. Узнал себя Аввакум и вот что поет: «Господи, услышал слух твой и испугался. Господи, уразумел дела твои и ужасиулся». А какое ж лучшее сокровище, чем страх божий? «Страх господен, — говорит сын Сирахов, — возвеселит сердце и даст веселие, и радость, и долгоденствие». «Сколь велик, — говорит он же, — кто обретет премудрость! Но нет больше боящегося господа».
Но должно ж знать, что все бы боялися господа, если б могли узнать себя. Коль долго Павел не знал себя? Наконец, немного вникнув в себя и услышав глас господен, сказал: «Господи, ты кто? Что мне велишь делать?» И сему говорит: «Восстань и войди во град». Будто Павлу не доводилось быть во граде, да все ж, однако ж, ничего. Но чуть ли се не тот град, о коем прпточнпк: «Брат от брата помогаемый, как град тверд п высок, укрепляется же, как оспованное царство». Кто ж не знает, что творящих волю божию называет Христос братами своими? Там‑де, во граде, скажется тебе, как поступать? А что ж есть воля божия, если не закон? А закон что такое, если не власть и царство? II если Павел сказывает: «Вы есть храм бога живого», то для чего нельзя сказать: «Вы есть град бога живого»? Давид град божий и гору его за одно вместе ставит: «Во граде бога нашего, в горе святой его».
Но если бог говорит, что Сион со мною есть, то п град его с ним же, и дом, и храм его. «И наречешься, — говорит Исайя, — град господен, Сион святого Израплева». Удивительно было б, когда б бог любящих волю его и творящих не назвал градом своим, назвав их у Нсапи новыми небесами и новой землею. Все то есть жилье божие.
А ты одно старайся: узнать себя. Как ты сделаешься местом богу, не слушая нетленного гласа его? Как можешь слышать, не узнав бога? Как узнаешь, не сыскав его? Как же сыщешь, не распознав себя самого? Правда, что хвалится Павел человеком каким‑то, но он сыскал его внутри себя: «Не живу я, но живет во мне Христос». А каким образом себя познавать?
И говорено уже, и Аввакум там же вдруг учит: «Посреди двух животных познан будешь». Видишь, что то же говорит, что Аврааму бог: «Возьми мне юницу трехлетнюю…» Авраам догадался, растесал на половины ее. Многие подумали бы, что Авраам вздор и чепуху плетет. Никак! Авраам очень догадлив. Он слышит, чего себе хочет бог в посвящение: «Святи их во истине твоей, слово твое истина есть». Кто ж может сказать, чтоб в посвящение себе, то есть в познание истины своей, требовал господь от своего Авраама волов, овец, тельцов, козлов? Не чепуха ли се? Да и чем разнится от скотов и зверей человек, не узнавший себя? Ведь слышим Давида, что человек, в чести бесспорно находясь, но не понимая находящегося в себе великолепного царствия божия, совсем тем скотом сделался, не разумея истины господней. Агнец, например, жареный п в собрании истину любящих, и союзом блаженной любви связанных приятелей едомый может церемонию делать, то есть тайно назнаменовать и в догадку разум наш приводить, что человек ради благополучия своего должен себя посвятить богу, то есть отдать на искание и жванпе точной истины.
Но се одна только церемония, то есть узел и тайный значок. Если ж мы этой шелухи, или корки, не проницаем догадкою, а, не разумея, следовательно, не исполняем, в то время уже церемония, как орех без зерна, пуста. А для чего? Для того, что не приводит мыслей к тому центру, для показания которого она и родилась. Если бы человек назывался козлом, а никто того не знает, в то время и именовать его козлом есть дело пустое, потому что мысль слушателя на козле остановится, не дошедши до человека — всех–во–всех странах и веках церемоний, всех узлов, всех тайных образов печатей и признаков центром или концом, тут‑то все–на–все кончится. А что такое человек? Что бы оно ни было: дело ли, действие ли, или слово — все то пустая пустошь, если оно не получило события своего в самом человеке. Не всякое ли дыхание и не вся ли тварь изображена на картине священной Библии: небо, земля, море и все наполняющее их?
Но вся спя разновидная плоть, вся спя неизмеримая бесчисленность и видимость стекается в человеке и пожирается в человеке и как самое пространнейшее дерево, временностью обветшающее, и дряхлеющее, и исчезающее, в своем семени, как в мельчайшей точке, с ветвями, листом и плодами безопасно скрывается. Все, что там только именуется, даже до последней черты, до крошечной точки, — все нуждою обязано во исполнение прийти в самом человеке.
Но сему‑то и Павел, поминая солнце, луну, звезды, ведет все сие в воскресение, то есть к человеку. Да и где ж быть в другом месте воскресению, когда сам тот живет в человеке человек, кой о себе говорит: «Я есть воскресение». II о котором Павел: «Второй человек господь с небес». Да п за что только Павел примется, все то обращает в самый центр себя самого, будто претвердую пищу, крепчайшими зубами смолотую. Вот так же точно и Авраам. Он знал, что невеликая мудрость и никакая [не] святость убить барана, и что бог не охотник кушать мясо юницы и пить кровь Козлову, и что на тех, которые не смыслят (а может быть, сверх того и не хотят), к чему ведет и какое дело тайно означает спя церемония, ужасно гремит бог: «Что, к чему мне множество жертв ваших? Милости хочу от вас». Слушай, Ефрем и Иуда! Сия церемония дает вам маленький след к тому, чтоб вам постараться узнать бога. Сыщите и дайте мне милость, а, посвящая мне ее, сами возьмете для себя ее. Ваш суд и понятие о мне, и теперешняя ваша милость никогда и никуда не годятся. Я люблю ведь церемонию, она мне не противна. Она (бывает) может падоумить добрую и разумную душу. Не спорю. Но знайте ж, что паче всего милость мне любезна — суд пли видение божие. Вот конец всех ваших жертв и всех–на–всех тайн! А теперь, когда вы заблудили от предмета и от точки всех церемоний, так скажите, к чему они мне, а следовательно, и вам? Что с них? К чему вам иметь, если не хотите развязать загадку? Все то мне не полезно, что только вам вредно. Столько уже веков мудрствуете в церемониях, и каков плод, кроме одних расколов, суеверий и лицемерпй. Бездельники прикрылись сим листом в наготе своей. Глупцы основали на тени сей блаженство свое. Неразумные ревнители породили раздоры раскольничьи, всенародное общество жителей Вселенной, храм мой несогласием за одни враки разоряющие, желая ввести то, чего я никогда не желал, то есть чтоб во всех концах земных на одну меру и форму сшиты были церемонии. Отсюда непримиримые соседних земель вражды, ненавпсти, а нередко и кровопролитие. Что ж это за такая превратность? Тот лабиринт, который должен был вас путеводнпчать к милости, отводит от нее. Так я ж вам говорю: бросьте их! Они теперь не что иное, как пустошь и мерзость предо мною. Примитесь прямо за суд, за милость и за истину. Спросите вы моего Давида, он вам скажет, что такое оно? А лучше спроси самого себя. Не один ты в себе, но п я среди тебя. Узнай и внемли себе, услышишь тайно, немолчно вопиющий глас мой. А слово мое, и истина, судьба, и милость, и имя мое — все то одно.
Понимал все сие высокого сердца муж Авраам. Ревность его разжигалась к увпденпю божшо, а высокая ду- ina его час от часу, как орел, поднимался. «Владыка, господп, почему я должен познать новую землю?» Слушай, Авраам! «Возьми мне юницу трехлетнюю, и козу трехлетнюю, барана трехлетнего, и голубя, и горлицу — в то время узнаешь». Начал Авраам всею душою и всею собранною своею мыслию без ослабления, не давая сна умному своему оку, рассуждать: «Какая бы то нужда богу была в скотине? Да сверх того, чтоб она была трех лет. Что это? На враки похоже…» «Ах, не враки!» —бог сказует. Конечно, тайна… Но кто наставит меня? Открой очи мои, вразуми меня! В то время научусь. Авраам со временем доказал самим делом то, что у приточника: «Ищущий господа обретет разум с правдою, право же ищущие его обретут мир». И то, что Соломон же говорит: «Все творение, во всем ему роде, паки свыше преобразовавшееся, служащее свойственным твоим повелениям, пусть отроки твои сохранятся неповрежденными. Облако, осеняющее полк их из прежде бывшей воды, открытие сухой земли явилось и из моря Чермного [216] путь не возбранен, и поле злачное от волнения зельного, им же весь язык пройдет, твоею рукою сокровенные видящие дивные чудеса. Ибо как кони насытились и как агнцы взыграли, восхваляя тебя, господь, избавившего их».
К сему путп пмел уже Авраам безначальное начало, будто жезл в руках, а именно: «веровал Авраам богу». Он догадался, что дело идет не о скотине, а той теличке, о которой потомок духовный его, пророк Осия, говорит: «Ефрем, юница, наученная на то, чтобы любить прение, я же найду на доброту шеи ее, наступлю на Ефрема». И о которой его же семени Иеремия: «Слыша, слышал Ефрема плачущего, наказал меня ты, господь, и был наказан. Я, как телец, не научился». Сим именем значатся все языческого сердца люди, ничего в себе самих, кроме пепельной тленности, не разумеющие и в сей воде погрязшие, не проходя к суше.
Всех сих Иеремия, называя Египтом, называет и юницею. «Юница избрана и украшена — Египет, разорение от полуночи придет на нее, и наемники его, живущие посреди его, как тельцы тучные, питаемые в нем». Сии, уверившись на прах свой, как на надежное, что сим самым уничтожают сокровенную в прахе их божию правду, не разумея и не ища ее, упрямясь, как скот рогами своими тленными. Для того Иеремия: «Отсечен есть рог Моава, и мышца его сокрушилася». II Давид: «Все рога грешных сломлю». Да и какая нужда богу, зовущему тебя в познание свое, требовать от тебя скотов и напоминать о них? Ты‑то сам и телец, и козел, и баран, и олень, и все. А иначе какая нужда была Даниилу мудрствовать о козле, поразившем барана, или барана–скопца? «И поразил барапа, и сокрушил оба рога его, и не было снлы у барана, чтобы стать против него, и поверг его на землю, и попрал его, и не было барана, избавляющегося от руки его». Какая нужда грозит богу чрез Захарию на пастырей? «Прогневалася ярость моя ц агнцов посещу; и посетит господь бог–вседержитель стадо свое, дом Иудин, и учинит его, как коня благолепного в брани своей». Баран, в котором нет ятер, не посвящается богу, так. как и прочие испорченные скоты. Не велит бог во «Второзаконии» евнуха и скопца в храм господен пускать. Но, друг мой, все сие прямо тебя, кто бы ты ни был, истины любитель, касается. Если бы ты узнал себя, в то время ты божпим, а бог твоим сделался бы: находился бы посреди дому его не скопцом или женою, каковых не велит в «Числах» и в небесный свой список ставить, но мужем, познавшим господа своего, как сам бог о своем Мойсее свидетельствует: «Раб мой Мойсей во всем доме моем верен есть. Уста к устам возглаголю ему явно и не гаданием, и славу господнюю видя, и почему не убоялись глаголать на раба моего Мойсея?»
Послушай! Вот как премудро несмысленных скотов и скопцов, не познавших истины, живописью описал Соломон! «Жена встречает его, вид имея прелюбодейный, что заставляет юных парить сердцами, окрыленная же есть и блудная, в доме же не почивают ноги ее». Вот тотчас тебе и молодчик! Се то те младенцы, не поставляемые в «Книге Чисел» в число мужей божних, хотя б они и пожилые были. А где ж она их встречает? Конечно, на улицах? Ведь слышишь, что не почивают в доме ноги ее. Слушай же далее: «И прельстит его многою беседою, сетями же уст во блуд вовлечет его, он тотчас же последует за ней, обезумев, и как вол на заколенпе ведется, и как пес на узы или как олень, уязвленный стрелою в ятра, и спешит, как птица в сеть, не ведая, что на душу свою течет».
Вот тебе и скоты, и звери, и птицы! Справься ж теперь о всех скотах, не посвящаемых богу, и увидишь, что вся та дрянь позпапПя твоего касается. Например: «Слепое, или сокрушенное, пли язык урезанный имущее и прочее — да не принесут тех господу».
Но вот слушай, что то же самое сказано выше о человеке: «Всяк человек: слеп, или хром, или курносый, или ухорезан, пли сокрушение руки или ноги имеющий, или горбат и прочее — да не приступит принести жертв». Что ж се значит? Брось враки церемониальные, а выслушай, что говорит Осия. «Как ты умение отверг, отвергну и я тебя, чтобы ты не жречествовал мне. И забыл ты закон бога своего, забуду и я чада твои». Вот кого бог не хочет жрецом своим иметь! Умение сие он же выше толкует так: «Слышите слово господне, сыновья Израилевы, как суд господен к живущим на земле, ибо нет истины ни милости, ни видения божия на земле». А что ж есть слеп, или хром, или курнос? Слушай Давида: «Очи имеют и не узрят, уши имеют и не услышат, ноздри имеют и не обоняют» и прочее.
Что ж далее? «Подобны им да будут» и прочее. Чувствуешь ли, что всем срамотам сим родительница естьневи- дение божие? Она‑то у Соломона именуется блудницею, как от дому своего мужа, так и от познания его отходящая и отводящая. О сих‑то Исайя: «Осягнут, как слепые стену». II Давид: «Обветшали и охромели от путей своих». Се‑то те аспиды, о которых Исапя: «Глухие, услышите, и, слепые, прозрите видеть. А кто слеп? Разве рабы мои. II кто глух? Разве владеющие ими. И ослепли рабы божие». Се‑то те, потерявшие язык тот: «Язык мой поучится правде твоей». «Господь, господь дает мне язык научения». Се‑то те горбатые, о коих написано: «Горб не исцелен». «Да помрачатся очи их, чтобы не видеть, и [ослабеет] хребет их, когда я выну слякоть». «И напол- нилася земля мерзостей — дел рук их, и поклоиилися тем, коих сотворили персты их, и преклонился человек, и смирился муж, и не потерплю им».
Но кто есть куриос? Тот, кто лишен носа сего. «И ре- чет ему Исаак, отец его: — Приблизись ко мне и облобызай меня, чадо! — II приблизился, лобызает его, и обоняет запах риз его, и благословит его и речет: — Се запах сына моего, этого запаха нивы исполнены, которые благословил господь». Сей Исааков нос высокий, исполнен острейшего чувства. Он везде чувствует сладчайший дух и благовоннейший дым повсеместного присутствия божия.
Таков нос имел Иов: «Дух божий, сущий в ноздрях мопх>>. Таков нос имели безневестные те девы, которые говорят: «Влеки меня вслед тебе». «В запах мира твоего течем». Син‑то девы следом выследили того, о коем слышим: «Я цвет полевой и крын удольнып». Вот одна из них что говорит: «Нард мои дал благовоние свое, винограды зреющие дали запах». А что же есть впноград? Слушай, Исапи: «Виноград господа Саваофа дом Израилев есть».
Видишь, что все приходит до тебя самого, до твоего дома. Ты и земля, и зверь, и скот, и дерево, и виноград, и дом. В сем‑то доме нашла невеста брата своего. В сем- то винограде почувствовала сладчайшие ароматных дерев и зелий духи тем обонянием, которое в ней похваляет возлюбленный ее друг: «Кто она, нежащаяся, как утро? Очи твои, как озера в Есевоне, нос твой, как столп ливанский, смотрящий лицо Дамаска». А в какое же время получила она себе острый сей взор и обоняние? Тогда, как стала дружить с братом своим. «Брат мой мне и я ему, пасущий в крынах». Для чего ж она не отослана до кущей пастырских? Вот опять и гавань наша!
Памва. Ах, не могу больше терпеть! Вот вам еще одна дева! «Богу благодарение, всегда победителями нас творящему, о Христе Иисусе, и благовоние разума его являющий нам во всяком месте, как Христово благоухание, мы есть богу в спасаемых и в погибающих».
Квадрат. Для чего ж ты, Памва, замолчал? Там следует вот что: «Мы не так, как многпе, нечисто проповедующие слово божие, но от чистоты, но от бога, пред богом во Христе глаголем». Примечайте, не совершенное ли согласие тут? Не чисто проповедующие и кущи пастырские? Видно ж, что таковые не узнали себя. А как таковые не познавшие себя и сами с собою раздружившиеся не чувствуют внутри себя благоухания божия, так и в священном доме Библии. Один дух дышит в обоих сих церквах. И как послушаешь и соблюдешь вне тебя на бумаге написанное, если пренебрегаешь внутри дома твоего гремящее? О сих‑то двоих домах Павел говорит: «Кто знает из людей, что в человеке? Только дух, живущий в нем, также и божиего никто не знает, только дух божий». Не слушаешь внутри себя? Кто ж тебя пошлет к Силоаму священнейших и живых вод библейных? Не пойдешь самовольно? Послушай Исапи: «И будет вместо благовония смрад и вместо (пояса препояшешься вре- тищем) и вместо украшения златого, которое на голове, плешь иметь будешь». Для чего? Дел твоих ради. Беззаконие твое пренебрегает тайный голос живущего в тебе духа божия. О сем голосе Павел сказывает: «Закон духовен есть». Сей‑то закон загремел к нему: «Савел! Савел! [217]»
Потом послушного сего раба посылает к Библии. Так вот: «Приняв пищу, укрепись». Закон послал его к закону, брат к брату, друг к другу, родня к родне, Иаков к Иоспфу, Товит к Рагуилу, царь к царю. И в сей‑то силе приточппк: «Брат, от брата помогаемый, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». По сей‑то причине Павел себя называет посланным не от человека, но от бога, а не из числа тех, о которых Иеремия: «Не посылал пророков, а они текли, не глаголал к ним, и те пророчествовали». «Если бы, — продолжает там же бог, — от моего парламента и совета посланы были, слы- шанны были бы слова мои. А каковые? Отвратили бы людей моих от пути их лукавого и от начинаний их лукавых. Но кто может сие?» «Только знающие душу свою и размышляющие в законе вышнего», как Иисус Сирах говорит: «Сей‑то премудрости всех древних взыщет и в пророчествиях поучаться будет».
Антон. Вот же вам еще с носом, полным благоухания божия, одна дева, сладчайший запах дышущий Исайя! «Дух господен на мне». Ах, Исайя! И твой нард дал запах свой? Он, благовествуя нищим, кажется, со Сираховым сыном весьма согласно поет: «Послушайте меня, преподобные сыновья, и прозябните, как розы и как ливан, дадите благовоние, преподадите запах». А какой? «Воспойте песнь, благословите господа во всех делах его». Узнав брата своего, и других к нему ж ведут за собою. «Приведутся царю девы…» «Мы же не духа мира сего приняли, но духа, который от бога, да знаем, что от бога дарованное нам, что и скажем не в наученных человеческой премудрости словах, но в научениях духа святого, о духовном с духовными рассуждающем».
Лука. Куда далече нас завел слепой да хромой с курносым! Пожинай, Израиль, и внеси все в дом господа бога твоего. Пожинай с радостпю, говоря с возлюбленною сестрою: «Да сойдет брат мой в сад свой и да ест плод овощей своих». Библия твоя твой‑то есть виноград: да молчит тут всякая плоть человеческая! «Если твой сей виноград, то на что нам его осквернять плотскою жатвою?
Станем плоды собирать с тобою, через тебя и для тебя. Но все то не твое, что скверное, — все то скверное, что земля, плоть и кровь. Ты посеял на земле, ты и жнешь от земли, но не землю. Землю, но землю твою. Есть земля землен- ная и есть земля нагорняя, обетованная, небесная, господня, духовная. Ты насадил на земле рай твои, ты обирай и плоды его. Если ты ему был началом, будь ты ж и концом ему. Что ты нам, Павел, говоришь? «Сеющий, — говорит, — в плоть свою от плоти пожнет петление, а сеющий в дух от духа, пожнет живот вечный». По сие время на божественной сей ниве сеял я и разумел все по плоти. И что ж пожинал? Смертные снопы п один яд.
А теперь хорошо понимаю то, в чем наставляет меня Осия: «Сейте себе в правду, соберите плод живота, просветите себе свет видения. Пока время, взыщите господа, пока придут вам жита правды». Благословен ты, господь бог мой. Се начинаю чувствовать сладчайшее благоухание разлившегося без границ духа животворящего твоего, как сладковоннейшего фимиама, готов вслед его течь. Впиши меня в число и влеки вслед тебя с темп отроковицами, о которых Амос: «В тот день оскудеют девы добрые». А Захария, радуясь, кричит: «Пшеница — юношам и вино благоуханно — девам… жните, друзья, жните!»
Памва. Если слепота, хромота, курносость, сокрушение членов и прочие пороки не могут в храме господнем быть никоим образом, ни отнюдь приносить жертвы и таковые скоты, как нечистые и к познанию божию не годные, не посвящаются ему, так видно, что напротив того, чистые скоты и птицы не иное что значат, как людей, имеющих сердце, способное к увпденпю божию. Рассуди, пожалуй: бог велит себе посвящать тех зверей п скотов, кои имеют раздвоенное копыто. А сего еще не довольно. Он ищет, чтоб сверх того та животина отрыгала жвание, то есть по два раза бы жевала пищу, в желудок опускаемую. Таков есть вол, коза, олень.
Не смех ли таковая премудрость? А конечно ж, она премудрость божия, то есть истинная и всеблаженная, если разжевать ее два раза пли хорошенько. Можно ли, чтоб через перебор в пище сделался человек счастливым? Ведь сей единственный есть конец божпей премудрости. Какое несогласие! «Сын, дай мне сердце твое. Посвяти мне душу твою. Она для тебя ж и будет». А здесь бог будто бы позабылся: «Дай вола, козла, барана». Сип все церемонии ежедневно, как в театре, представляемые, тайным мановением давали знать, чтоб человек вникнул во внутренности свои и со временем добрался бы до уви- дения божия, сими обрядами как бы дядькою путеводст- вуемый. Да всей же то силе точно и говорит Павел: «Закон учитель нам был во Христе».
Однако ж во всех веках и народах полно везде таковых, которые в сей законной тени, не сродными находясь к жванпю, засели и поселились. И о сих‑то Осия говорит: «С овцами и тельцы пойдут искать господа и не обретут его, ибо уклонился от них». А для чего? Для того, что они жертвенных тайн не почитали средством, ведущим к чему‑то тайному, и, не могучи разжевать их, отчуждались от того конца, куда их церемония, как некая тропинка, привести имела. Вот вся причина!
«Как господа, — продолжает Осия, — — оставили, ибо детей чуждых породили себе, ныне поест их ржа». Сих несмышленых скотин весьма ясно наставляет Михей. Вот: «В чем постигну господа? В чем найду господа моего вышнего? Найду ли его всесожжением? Тельцами единолет- нпми? Примет ли господь в тысячах баранов и в тьмах козлищ тучных? Дам ли первенцев моих о нечестии моем — плод утробы моей, за грехи души моей? Возвестило- ся ли тебе, человек, что добро? Или чего господь ищет от тебя? Разве что творить суд, и любить милость, и готовым быть, чтобы ходить с господом богом твоим».
Вот тебе конец всех–на–всех обрядов и тайн — милость и суд. А что ж есть милость и суд? Слушай Давида: «По милости твоей, по суДьбе твоей живи меня». «Милость и истина встретились». «Правда твоя — правда вовек, п закон твой — истина». «Мир многий любящим закон твой». «Правда и мир облобызалпся». «Ищите прежде царствия божия и правды его». «Царствие божие внутри вас». В чем постигну господа? Первое жвание в том состоит, чтоб разобрать корку или шелуху историческую, церемониальную, прпточническую, кратко сказать, плотскую. Но понеже плоть вся–на–вся и кровь не царствие то божпе и не божия правда, но наша то правда нечиста, как одежда жены нечистой, для того проходить подале надобно, к другому жванпю и после бесполезной ореховой корки искать сокровенного вкуса наподобие зерна, внутри своей коркп утаенного, как коринфянам написано: «Дух все испытывает, и глубины божие». Вот тебе скотина со жванпем! Слышь: «Вменяю всю тщетность быть за превосходящее разумение Христа Иисуса, господа моего. Ради него всех отчаявшихся и вменяю все умение быть, да Христа приобрету и обрету себя в нем, не имея моей правды, которая от закона, но и есть вера Иисуса Христова, сущая от бога правда в вере». Вот как пережевывает: «Чтоб разуметь его, п силу воскресения его, и сообщение страстей его, боже мой! Сообразуясь смерти его…» Авось достигну, может быть, в воскресение мертвых… Возможно ли избраннее скотину избрать богу? Все оставил — жует. А что жевал, то опять пережевывает. Смиряет себя, будто бы еще не постиг, чтоб тем самым иных заохотпть. Будто льстец, но истинен. Вот вам еще один зверь со жванпем, возлюбленный богу: «Тем же образом желает олень в источнике…» Ах! «Когда приду и явлюся лицу божию?» Вот зверина, достойна быть посвященною богу, угодна к исканию правды божией, коей ничто не может быть слаще. И о сих‑то молится сын человеческий: «Святи их в истине твоей». Сии‑то постигают гору правды божпей. «Горы высокие оленям». «На гору высокую взойдп, благовествуя Сиону».
Вон, посмотри! Скачет олень в «Деяниях» [218], Петром исцеленный. «Вскочив, встает и ходит: ходит, и скачет, и славит бога». О сих‑то зверьках с великою важностью спрашивает бог Иова: «Уразумел ты время рождения коз, живущих на горах каменных? Усмотрел ли ты болезнь при рождении оленей?» Вот коза! «Тавпфа, восстань!» Вот! Посмотри на оленя родящего, па Исайю: «Страха ради твоего, господи, во чреве прпнял, п поболел, и родил духа спасения твоего, его же сотворил на земле, не па- демся, но падутся все живущие на земле». От спх‑то скотин родилась и истина божия, и с человеками поживет. Они ее для себя разжевали, а родили на земле для благосчастия иных. Вот тебе еще чистая скотина с хорошими зубами! Выслушай, что такое говорит Иаков сыну своему Иуде, начальнику фамилии тех скотов и зверей, кои для жвания доброродпыми зубами одарены. «Иуда, тебя похвалят братья твои. Не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресел его. Радостотворные очи его больше вина, и белые зубы его лучше молока». Поощряет Давид потомков Иудпных: «Вкусите и увидите, сколь благ господь».
Павел из молодых лет негодпенькие имел зубы. «Когда был младенец, мудрствовал, как младенец». И до приятелей своих, не взросших в меру возраста исполнения Христова: «Молоком, — говорит, — питал вас, а не мукой». Мукой называет пшеницу, которой снабжал братию свою Иосиф и о коей Захарпя: «Пшеница — юношам». Она есть зерно воскресения, семя слова и премудрости божией, погребенное в грязи плоти и крови, о коем сказуется: «Кто разумеет ум господен?» Сия пища пшеница есть для совершенных, у коих зубы Пудины, то есть повыше уже младенческого молока. Молоком называет верхнюю ореховую корку, заключающую зерно, которое младенческое жванпе раскусить не может. Об одном только себе и о подобных себе говорит: «Мы ум Христов имеем». И удивительно, как‑то он везде жует действительно! Не могут ли лучшие зубы быть от сих: «Ибо сей знает книги, не учившись». Мало читать, много жевать. Ах, сколь благородный вкус! Куда не сходны со вкусом своим те, к коим вопиет: «Не сего ли ради прельщаетесь, не зная писания, ни силы божией?»
О господи мой! Как же они не знают? Они с маленьких лет начали болтать Библию твою, на ней состарились, не оставили ни стишка, ни словца, не оспорив его; имя твое, крест твой всегда у них на грудях, на губах, на одеждах, па стенах, на блюдах, на церемониях… Но что пользы жевать и вкуса не чувствовать? По сей‑то причине сих беззубых скотов отсылает: «Шедшие, научитесь». Что то такое значпт — «милости хочу, а не жертвы»? Не любит сих неугодных господу зверей и избранный Павел. «Водимые похотями различными, всегда учащиеся и никогда же в разум истины прийти не могущие». Называет их врагами креста Христова, а Давид — мужами кровей и лести. А для чего? Засмотрелись на церемонии, засели на мясных пирах, не взяли в ум свой искать истины божией, к коей вела их церемония, а оставив свет ее, вернулись к тьме своей, к своей плоти и лжи, возвратясь на вечерю.
Итак, прельстясь тленными своими мясами, лишаются той пищи, о коей сын Спрахов: «Всякую муку ест чрево; есть же мука муки добрее». Но что то? «Блажен, кто съест обед в царствии божием!» Но что то за мука? «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Вот послушай: «Плоть моя истинная есть мука». Что за плоть? «Есть тело душевное, и есть тело духовное». Что за тело? «Сей есть хлеб, сходящий с небес…» Что за хлеб? «Дух есть, который оживляет, плоть не использует». О сей‑то животворящей истине воспевает Давид: «Истина господня пребывает вовеки». «Живи меня по словам твоим». От нее‑то они возвратились на свой плачевный вечер, не захотев с Павлом гнаться за истиной. «Братья, я себе не помышляю достигнуть, только ж минувшее забывая, в будущее простираясь, к намеченному теку…» Се‑то те, Сирахова сына дураки, кои, услышав доброе слово, бросают за плечи свои, о коих в псалме: «Да возвратятся вспять и постыдятся…» И Исайя: «Увы, язык грешный! Сыновья беззаконные! Люди, исполненные грехов! Семя лукавое! Оставьте господа и разгневайте святого Израилева, отвра- титеся вспять». Се‑то то Хамово племя. «Проклят Ханаан отрок и ангелы, не соблюдшие своего начальства».
На коих столь ужасно гремит раб Христов Иуда, называя их, между прочим, звездами прелестными, для которых мрак тьмы вовеки блюдется, и плотью, духа не имущею. Спи хамы несмышленые совсем обнажили бога, отца своего, и все дела его, в вере и в духе находясь, уничтожив, сыскали на то место своп руки, своп ноги, свою плоть и дрянь и всей оной мудрствуют, чтоб постигло их страшное проклятие пз «Второзакония»: «Понеже не послужил ты господу богу твоему с весельем п благим сердцем и послужил врагам твоим, и наведет господь язык на тебя издалека, от края земли, и сокрушит тебя во всех градах твоих, пока разорятся стены твои высокие и крепкие, на них же ты уповаешь, и съешь детей утробы твоей, плоть сынов и дочерей твоих, пх же дал тебе господь бог твой…»
Вот какая погибель паходпт тех, коп худые зубы имеют! Послушаем об них еще Иова: «У них погибло скончание». Приметь тотчас, что они к намеченному с Павлом не достигают. А что же далее? «В скудости и голоде безводные». Для чего? «Они бежали в безводное вчерашнее стеснение и бедность». Не удивительно, что попали в скудость. Не надобно было бежать пм в тесноту вчерашнюю, вечер всегда голодный. «Взалчут на вечерю».
Вон было чего искать должно! «Дух есть, который оживляет… Разве они не разумеют, что. такое дух? В том- то и беда, что худо жуют. Для того‑то далее Иов: «Они обходили, — говорит, — былие в дебрях, им же былие было мукою, бесчестные же и похуленные, скудные всякого блага, онп и коренья деревьев жевали от голода великого». Можно ли сквернее сих зубов? Скажи, пожалуй? Сии уроды не родные ли потомки оказуются страшного того у Даниила зверя, коп все перевел п пережевал, но то беда, что останки ногами потоптал! Приметь, что останок топчут те же сами, о коих теперь же Иов: «У них погибло скончание» — сказал. Что за чудо? Все порвали, пожрали, поглотали зубами отца своего железными, да без останка. Где ж ваш останок? Ах! Потоптали вы останок! «Увы, язык грешный! Семя змппное! «Потоптали вы того, кто жалуется у Давида: «Попрали меня враги…» И того: «Я есть начало и конец».
Один Израиль гонится и постигает всеблаженнейшее начало свое — то, о котором Мойсей, благословляя их, говорит Аспру: «Покроет тебя божпе начало». Один он постигает и останок. «Останок Израилю есть». Он один все съедает, сокрушает, топчет, лишь бы только добраться и сохранить себе то, о чем пишется: «Благословен ты во граде и благословен ты на селе, благословенны исчадия чрева твоего, и плоды земли твоей, и стада волов твоих, и паствы овец твопх; благословенны житницы твои и останцы твои!» Куда как не сходны зубы твои, род, спасаемый от господа! Как небо от земли, разнятся от проклятых тех железных.
Вот послушаем, до чего дожевался любезный Давид. «Начало». А что ж, скажи, начало? «Начало словес твопх— истина». Так, следовательно, знал ты, Давид, и кончину? Конечно, так. Начало и конец — все одно. Ах, хорошее твое кушанье тем, что останков не топчешь. Да и как тебе топтать, если сам просишь: «Скажи мне, господи, кончину мою». Она тебе меда и сота слаще. Я уже получил сие от господа: «Всякой кончины видел конец». А что ж то такое за конец? Ах, куда широка заповедь его! «Все, как риза, обветшают…» «Небо и земля мимо идут…» Подлинно, Давид, белые зубы твои, и радосто- творные очи, и красные ноги твои! Вкусил господа, увидел его, постиг истину, правду и царствие божие. Вот вам скотина и зверь, отрыгающий жвание!..
Ко нон. Подлинно сие животное чистое! Ни хромое, ни слепое, ни.., сказать, никакого порока не имеющее. Не напрасно оно любезно богу. Оно достойно господа, а господь его. Теперь, кажется, я и неграмотный начинаю разуметь то, что часто мы с Филоном слышим в собрании читаемое: «Сыновья человеческие, зубы их —оружие й стрелы.., бог сокрушит зубы их».
Филон. «Ах, Конон! Нам бы молчать надобно и слушать. Но за тобою и я не умолчал. Нас, простаков, называют скотинами. Но дал бы бог, чтоб мы немного пороков имели! По крайней мере будем беззлобны. Мне любо, что будто нечто разжевать могу то, что вбилось в память. «Вменил себе, как овцы на заколение». «Благословен господь, который не дал нас в добычу зубам их…»
Квадрат. Памва! Сказанные тобою слова Иовлевы сии: «Коренья деревьев жевали от голода великого» — привели мне на память притчу о блудном сыне. Бедный свиной пастырь! Сам иссох от голода, а свиней пасет. Видно, что у пастыря и у паствы такие же зубы и тот же вкус. Вот что делает незнание себя! Оставил дом свой, дом отца своего, расточил по посторонним внешностям мысли свои, душу свою, выбросив ее от сокровища своего внутреннего, как гроздь от виноградной лозы отсеченную, вырвав, как вербу, при живых водах насажденную, а еще желает насытиться и иных накормить. Но стаду его никогда не бывать ни волами, ни козлами, ни овцами, ни оленями, пока не возвратятся к отцу своему в дом свой. Правда, что свинья имеет копыто раздвоенное, но не посвящается богу в жилище за неимением двойного жва- ния. Да и как можно богу в сем стаде жить, когда бесы к нему на жилье отсылаются? Кроме того, свинья грязь любит и не источники с оленями, но болотную и мутную воду. А сие не что иное значит, как душу с таковым вкусом и зубами, каковые описываются в «Книге Чисел», при ропоте жидовском. «Кто нас напитает мясом?» — с плачем вопиют. «Дай нам мяса поесть». Велит господь Мойсею очистить свиные толки и преобразить их в чистый и посвященный ему скот. Ах, сколь трудно узнать себя! Что есть одно и одинаковое жвание, если не одно только тленное вещество в себе самом разуметь? Одно египетское мясо в себе постигаем, не проницая зубами в наводнение исполнения божия, о коем Иов: «От запаха воды процветет, сотворит же жатву, ибо новопоса- жениое».
А как разумеем нас самих, так точно мудрствуем и в брате нашем, во Священном писании. Уже господь и перепелов дал им, новую ппщу добыл из моря. Посушили себе на корм, вкусили духа, однак «мясо, — говорит, — было им еще в зубах их прежде оскудения». Довольно еще господнего мяса, однак они свое мясо в зубах жуют.
Вот как трудно прогрызтись разуму нашему ко второму жванию! А тут‑то все наше несчастие. «И господь разгневался очень на людей, и поразил господь людей язвою великою очень, и прозвалось пмя месту тому — гробы похотп». Внемлите себе, несчастные толковники! Разжуйте себя покрепче! Не поминайте первых и ветхих не помышляйте! Скушайте ветхое ветхих! «Се я творю повое», — говорит господь. Будет ли, если пи есть для вас небо сшито, или век вам не восстать от сна гробов ваших? Жуем мясо, но наше собственное, и нашими ж зубами кушаем мертвечину нашу. Но для второго вкушения дайте мне зубы: «Зубы твои, как стада остриженных, которые вышли из купели, все двоеплодные, все близнецов рождающие». Дай, пожалуйста, мне Павловы зубы! «Имеем же алтарь, от него же не получат власти вкушать служащие сени». Дай зубы Давидовы: «Приготовил ты трапезу предо мною…» Не хочу зубов тех глупых скотов, которые говорят: «Жестоко есть слово сие, и кто может его послушать?»
Сих свиных зубы в одном квасе фарисейском вкус чувствуют, не в хлебе ангельском и животном, не в истинной плоти, в плоти господней, сошедшей с небес, к которой поощряет Давид: «Вкусите и увидите». «Дух есть, который оживляет». Разве думаете, что у вас одних только плоть есть, а у бога ее и не бывало? Кроме вашей, нет божией? Для чего ж разливаете на вашу землю кровь праведную, кровь истинную, кровь господню, кровь нетленную? Вот едящие хлеб болезни и скверну мертвечин своих! Вот Данппловы звери [219], попирающие останки господни!
Вот волки арапские, о которых Софония [220]: «Князья его в нем, как львы рыкающие. Судьи его, как волки арапские, не оставляющие на утро». Проклятая прожорливость? Ночью все–на–все пожирают, не оставляя для утра, для прекраснейшего утра, что у Исаии: «Положи меня утром, утро…» Убиваете вы внутреннего вашего небесного человека мечом мыслей ваших, не признающих его среди тьмы вашей, рассуждая, что одна тленная тьма составляет существа вашего исту. Знайте ж, волки арапские, что я вам пророк, п сбудется страшное сие па вас: ♦Воззрят на него его же прободавшие, и заплачут о нем плаканием, как о возлюбленном, и поболят о нем болезнью, как о первенце». И спе: «Будет жпзнь твоя впсеть перед очами твоими, и убоишься в дни и в ночи, и не будешь верить житию твоему: утром говоришь, когда будет вечер, и вечером говоришь, когда будет утро? От страха сердца твоего, которым убоишься, п от видений очей твоих, которыми узришь…»
Но всему сему причину бедствию там же у Софонпя слышь: «О светлый и избавленный город голубиный! Не услышав голоса, ни приняв наказания, на господа не уповай и к богу своему не приближайся». Потом уже говорит: «Пророки его ветроносцы, мужи прозорливые, священники его сквернят святое и не чувствуют в законе…» Да где ж было им слышать голос божий? В том же то все и разорение, что не знали того, что там же следует: «Господь же праведен посреди его…» Вот куда след! Наговорил, друзья мои, и я несколько зверей и скотов, неугодных богу, ради худой жвачки их.
Антон. Как жванпе, так раздвоенное копыто единственно касается к нашему наставлению. Павел, толкуя сии слова: «Да не заградишь уст волу молотящему». «Не думаете ли, — говорит, — что богу здесь речь о волах? Он тебя, друг мой, наставляет, тебя самого к познанию истины, оставив твоих волов для писателей экономических и физических. Что пользы тебе [быть] знатоком в волах, а слепым быть в познании себя самого? Двойное жвание вкушает истину господню, а раздвоенное копыто ей же последует». «Куда идем, — Петр отвечает, —и к кому? Слова жизни вечной имеешь». Раздвоить копыто есть то раздвоить ногу свою и путь свой с Давидом: «Стопы мои направь по слову твоему». Слушай Мпхея: «Воз- вестится тебе, человек, что добро?» Вот тебе истина! Уже вкушаешь ее. Чего ж, кроме сего, господь ищет от тебя? Вот: «Разве что творить суд, и любить милость, и готовым быть, и ходить с господом богом твопм». Начинаешь ли познавать истину? Люби же ее п поступай по ней. А без сего не годишься в ее посвящение. Доселе бродил ты твоим путем, ведущим в ров страстей, а теперь, узнав путь истины, признайся с Давидом: «Пути мои исповедал и услышал меня».
Для нового путп новые погп ищи. Одна то нога твоя и та же будет в одном только ступанпп, будто в копыте, порозишнь ее. Отлпчи шествие бога, твоего царя. Поднимайся от подлых нпзкостей на горы правды и царствия его, поколь совершит ноги твои, как оленьи, пока скажешь: «Нога моя стоит на правоте». А не се ж ли то значит быть волом–молотнпком? Вол топчет снопы, трет солому, вытрушивает зерно.
Ты, идя путем господним, то же самое делаешь. Все тление человеческое что такое есть, если не солома и полова?.. «Всяка плоть — сено», «как прах половный», — вопиет Исайя. В сем сене и половном прахе ищешь и находишь слово бога твоего, семя слова и царствия его бесконечного. Обойди все языческое. К тебе‑то речь Михеина: «Не разумели помышления господнего и не домыслились совета его, когда собрал их как снопы гуменные. Восстань и измолоти их, дочь Сиона».
В то время ты и овцою делаешься, говоря с Давидом: «Незлобою моею ходил», «господь пасет меня…» Потому что уже твои ноги не на зло текут. И о таковых‑то волах и овцах Исайя пророчит: «Не найдет там страх. Будет из кустов и из терния в паству овцам и в попрание волу». Бываешь и козою: «Беги, брат мой, и уподобись серне или юнцу оленей на горы Ароматов». Ах, сколь прекрасные ноги сии, на горах благовествующие мир! «Окрылатеют, как орлы, пойдут и не взалчут, потекут и не утрудятся, возрастут от силы в силу, пока сбудется над головою их следующее: «Познают люди мои имя мое в тот день, ибо я есть сам, говорящий: тут я есть». В тот день воспоют песнь сию в земле иудейской, говоря: се град крепок! II спасение нам положит стену и ограждение. Отверзите врата, да войдут люди, хранящие правду и хранящие истину, приемлющие истину и хранящие мир. И на тебя надеждой надеявшись, господь вовек, бог великий, вечный, который, смирив, низвел живущих в высоких, города крепкие разорив и обнизпв их даже до земли, и попрут их ноги кротких и смиренных. Путь благочестивых прав был; и приготовлен путь благочестивых, ибо путь господен — суд». Вот и Амос: «В тот день восстановлю скинию Давидову падшую, постигнет жатва, собирание винограда, и созреют гроздья в сеятву, и искапают горы сладость… Возвращу плен людей мопх Израиля…» «И насажу их на земле их, и не исторгнутся к тому от земли своей, которую дал им», — говорит господь.
Теперь впдишь или не видишь, что такое значит с двойным копытом нога? II куда должно ступать сие чистое и посвящаемое богу животное? Догадайся ж, что то за быки, о которых Исайя: «Напасутся скоты твои в тот день на месте тучном и пространном, юнцы ваши и волы, возделывающие землю, наедятся половы, смешанной с ячменем извеянным…» Но послушай, друг мой, надеюсь, догадаешься, кого Исапя разумеет под животными, отрыгающими жвание и раздвоенным копытом одаренными. «Да отрыгнут веселие все вместе пустыни иерусалимские, ибо помиловал господь людей своих». Если ж по сие время стада скотские бродят в голове твоей, а не можешь разжевать, что все сие тебя касается, так выслушай последнего Давида: «Отрыгнуло сердце мое слово благое». «Отрыгнут уста мои пение…» А что до чистых ног принадлежит, вот Исапя: «Отступите, отступите, выйдите отсюда и к нечистоте не прикасайтесь». Сим‑то зверькам умывает господь из умывальницы ноги какою водою? «Омоет господь скверны, — говорит Исапя, — сынов и дочерей сионских и кровь иерусалимскую очистит от них духом суда». И удивительно как‑то сии зверьки из нечистых преобразуются в чистых.
Но возможно ли, чтоб ослабело слово божие? Оно‑то им дает новый вкус и чистые ноги. Оно‑то превращает Софониевых львов в тельцов и юниц, а его же волков, жвания не отрыгающих и через прожорство до утра не оставляющих, перерождает в агнцы, рысь — в козлище. Они те ж звери, что и были, но с бараньею уже отрыжкою и с оленьими ногами. Уже отрыгают веселье и скачут на горы Ароматов. Боже мой! Не се ли новое создание и новая тварь? Что за чудо? Рысь лютая — и козлище человеколюбное вместе; волк хищный — и незлобный агнец; лев, страшно рыкающий, — и теленок, рычущий к матери своей… О любезнейший Исайя! Ту самую правду поешь: «Пастись будут вместе волк с агнцем, и рысь почиет с козлищем, и телец, и юнец, и лев вместе пастися будут». Когда же се будет? Будет, не бойся! Дай бог только, чтоб процветала леторосль от кореня Иесеевого.
Лука. Священное писание есть фонарь, божиим светом блистающий для нас, путников. Верую, что так оно есть, а только удивляются, что речь его отличным течет образцом, не сходным с прочими писателями. Речь Библии подобна азиатской реке, именуемой Меандр. Сказывают, что река та по самым прекрасным местам протекает, но течение ее вьется, как змей, а запутывает ход свой, как хоромы лабиринт. Пускай так будет хорошо, что человек, ищущий царствия божиего, различествует от прочих людей и подобен животному, жвание отрыгающему, а сие прочим зверям не сродно. Быть так! Пускай сие похоже на притчу! Пускай и раздвоенное копыто значит особенное шествие! Быть так! И конечно, из нового в путниковой голове понятия должна родиться другая дорога для него и отличное от первого шествие. Пускай будет так! Но только несколько чуднее, что нога значит склонность, любление и жадное желание.
Сие можно, кажется, видеть как из прочих, так из сих Аввакумовых слов: «Господь бог мой — сила моя, и учинит ноги мои на совершение и на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Я понимаю, что многие могут разжевать п внушить благовоние духа, да и возвратиться в тех число, о которых сказано: «Многие из учеников его шли вспять и к тому не ходили с ним». И знаю, что весьма не без причины господь требует, дабы посвящаемый ему зверь сверх отрыжки в жвачке был бы с раздвоенным копытом, потому что не всегда то может нашему вкусу понравиться, что прикушиваем, а требуется к сему, чтоб были охотники с добрыми зубами. Но для чего аппетит обозначается ногою? Чудесный стиль…
Памва. Любезный друг! Приобучай вкус твой к пище библейной. Нет ее ни полезнее, ни слаще, хотя ее хоромы не красны углами. Но, во–первых, прошу тебя получшее взять мнение об угрюмой сей премудрости, создавшей себе дом семпстолпный. Сколько она снаружи неказиста и презренна, столько внутри важна и великолепна. Она заимствует от тебя слова, подлую твою околичность значащие, например: ноги, руки, очи, уши, голову, одежду, хлеб, сосуды, дом, грунта, скот, землю, воду, воздух, огонь. Но сама она никогда не бродит по окружности, а поражает в самую тончайшую и главнейшую всего окружения точку, до которой и привести тебя единственно намерилась. Она твоими только словами говорит, а не твое. На твою свпрелку, да свою песенку поет: «Чтобы победить мне в песне его». То ж то самое есть, дабы возвести тебя от дольней твоей грязи и от околичной твоей наружности к самой, существо твое и исту твою составляющей, невещественной и нераздельной точке па ту высоту, о которой сама премудрость пзволит сказывать: «Исходы мои — исходы жизни».
К сему возвышению и воскресению, то есть, чтоб восставить тебя во тьме в крайнешией наружности твоей лежащего на новые ноги, употребляет плотские слова, вытягивая тебя, будто удкою рыбу, обвитую тем, за что хватаешься, зная, что ничего не можешь разжевать и ничто для тебя не вкусно, не съедобно, кроме верхней плоти. Слыхал ли ты о дереве, называемом финик? Или представь себе растущее в твоей природной земле. Взгляни на сию прекрасную перед окошком яблоню. Видишь, что она сучья свои, будто множество рук своих, листом украшенных, возвышает. Но скажи, чего ты в ней не впдишь? Коренья ее закрыты пред тобою. Пока ты не услышал слова сего (коренья), не мыслил о тайности его. А теперь, не видя, видишь оное. Ветви пред тобою молчанием вопиют, свидетельствуя о коренпи своем, посылающем для них влагу и распространяющем пх поверхность.
Ах ты, друг мой, точная яблоня! Вижу твои ветви, но не вижу коренпй сердца твоего, души твоей, мыслей твоих. Утаилось оно в земле поверхности твоей. Вижу верхнее твое око, будто рукавицу на руке, но не вижу самого ока. Оно закрылось там… где там? Ох, не спрашивай! Как сказать? Не знаю! Как я могу тебе сказать? Довольно для тебя того, что не здесь, а там. Разумеешь ли, что значит здесь? Не разумею… Чего ж спрашиваешь? На что тебе зиать там? Да и можно ль? Уразумей здесь, уразумеешь и там. Узнай, что значит нпзко, узнаешь и высоты касающееся. Усмотри ночь, потом само тебе воссияет утро. Если ж утро почтешь ночью, а ночь назовешь утром, тогда окончишь тьмою. Кто может узнать матерой земли сушу, не узнав жидкие, земле противные стихии? Черное и белое один взор видит. Твердое с непостоянным один луч разума постигает. Отдери бельмо от ока, скинь рукавицу с руки, сними сапог твой с ногп твоей и увидишь в какой‑то стороне там.
А теперь одно только тебе скажу: там, откуда произрастает поверхность вся твоя. Досадно тебе показалось, что Библия называет человеческое желание ногою. Но она ж человека называет и деревом, как фиником, так и смоковницею. И если раззуешь и разжуешь, то увидишь, что называемая тобою нога не что иное, как только голый верхний прах, будто деревпой сук, пз земли вылепленный, как болван глпняный, и будто сапог твоей ноги, свидетельствующий своею наружностью о пребывании се в кореньях сердца твоего сокровенных и весь прах, как сапог свой, надетый на ногу носящему. И в сию‑то цель, думаю, попадал Иов, вот: «Положил ты ногу мою в запрещение, сохранил же дела мои все, в корени же ног моих пришел». О сем корне и Исайя: «Корень их как персть будет». А что он коренем сердца называет, так послушай его ж: «Посмотри, как пепел сердце их, и прельщаются». Приметь: там корень называется перстью, а тут сердце пеплом. Сердце есть корень. В нем‑то живет самая твоя нога, а наружный прах есть башмак ее.
Так вот почему Библия называет сердечное желание ногою! Оно‑то есть точная нога, хоть она чистая, хоть не чистая, как прпточнпк учит: «Желания нечестивых злы, коренпя же благочестивых в твердостях…» И Давид сердце, гордостью тщеславия надменное, весьма прилично называет ногою: «Да не придет мне нога гордыни». Как только сердечная нога твоя надулась, тотчас и сапог на ней, голове последуя, в ту ж форму с нею сообразуется, как список с подлинником. А если то для тебя дивно, что нога твоя в сердце и она с ним одно и то же есть, то еще чуднее тебе покажется, если усмотришь, что не только нога, но и руки, и очи, п уши, и язык — и вся твоя окружность всех членов болванеющпх есть не что иное, как одежда одна. А самые точные члены закры- дися в сердце.
Вот тебе прпточнпк все твое с сокровищем сердечных мыслей твоих вместе кладет! «Око досадителя, язык неправедный, рукп, проливающие кровь праведного, и сердце, кующее мысли злые, и ноги, стремящиеся зло творить, истребятся. Приподнимай помалу слух твой и внушай, что то значит: «Имеющий уши слышать…» «Если око твое соблазняет тебя». «Умертвите члены ваши». Но можно ли выколоть око? Умертвить члены? Можно. Тьфу! Легко можно. Нет ничего легче, но тому, если кто хоть несколько узнал себя. А тогда же, когда не знаешь себя, как выколешь? Как отсечешь? Как полечишь себя и исправишь? Ведь не слышишь, где твои рукп, ноги, очи. То, что почитаешь ногою твоею, не бывала она никогда. Ты слеп! Ты змий, ползающий чревом твоим, едящий во всем себе прах п землю свою… Но можно ли земляные члены отсечь? Ты ли спрашиваешь мепя, друг мой? Не можно, никак пе можно. Для чего? А вот я тебе скажу, для чего. Для того, что дурно. Как так? О бедный человек! Сколь худого ты мнения о боге! Не довольно ли тебе в ответ, что не можно. На что ты разделяешь невозможность от вреда, а пользу от способности? Все то одно: певозможно и неполезно. Не думай худо о божпей к тебе милости. Сие блаженное естество все в пользу твою делает. Давно б уже оно сделано возможным, если бы было полезным. Без духа нельзя тебе и вздохнуть: где ж его нет для тебя? А если б воздух был неполезным, конечно б, сыскать тебе трудно. II здесь‑то должно было тебе ответом удовольствоваться. Сказано, что нельзя отсечь. Не спрашивай же далее знать то, что неполезно. Но знай, тебе хочется в тонкости знать, почему то неполезно? Знай же: потому что не можно. А не можно затем, что неполезно. Еще ли не понимаешь? В мнении о божией милости плох, а в понятии туп. Ведь ты уже слыхал, что нога твоя наружная — не нога, а только одна обувь твоей ноги? Так точно… Какой же вздор? Лечить ногу, а прикладывать эмпластр к сапогу? Вот видишь! Для чего невозможно? Для того, что неполезно. И напротив того, недействительно и неполезно, так стало и невозможно. Действие в пользе, а польза в действии. Действие, сила, возможность и полезность — все то одно. И напротив того, бессилие и бесполезность — одно. Какая польза тебе отсечь наружную твою ногу, если она тебя не ведет в ров, по ты сам ее несешь? И какая ж она нога, если ты ее носишь, не она тебя? Что тебе виновато верхнее твое око? Ты сам оное открываешь, устремляясь на погубленпе свое, сердечпым твоим змеиным оком, а оно не иное что есть, как нечувственные очки ока твоего. Учись! Не осмыслишь! Разбери сам себя получше! II не будь нагл в осуждении библейного стиля! Она одним смпреппым своим любовникам открывается. Пойди, зачав от ноги твоей, по всем твоих членов крайностям или хотя один с них рассуди поумнее, то, может статься, узнаешь, что вся крайняя тела твоего наружность не что иное, как маска твоя, каждый член твой прикрывающая, по роду его и по подобию, будто в семени, в сердце твоем сокровеппый. А по справке с собою о себе уразумеешь сие Иеремиино: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» И не удивишься, что Давидово сердце имеет у себя уста и говорит — язык его радуется, а нога веселится. Кто видал, что язык радуется? Тот, кто узнал себя. II конечно, что бедные нимало не внпкнулп внутрь себя, которые Христа с его друзьями называют меланхоликом. Отсюда родится и несмышленый тот запрос: смеялся ли когда Христос? Сей вопрос весьма схож с премудрым сим: бывает ли когда горячее солнце? Что ты говоришь? Христос есть сам Авраамов сын, Исаак, то есть смех, радость и веселье, сладость, мир и празднество… Сердце человеческое, премудрости закона божиего просвещенное, подобное кореню дерева, насажденного при источниках вод, а законопреступник есть проклятая смоковница. Какая польза лист снаружи зеленеющий, если корень жизненного напоения лишается? Скоро он отпадает. Какая веселость, если поверхнпй смех разводит челюсти, открывая зрителям зубы твои, а сердце твое сжимается тою тугою, о которой сказано: «Не радоваться нечестивым»? Распространи сердце твое, отвори внутренние уста с Давидом: «Уста мои отворил и привлек дух». В то время и без наружной улыбки всегда внутри смеяться будешь с Саррою: «Смех мне сотвори, господи». И с Давидом: «Дал ты веселие в сердце моем». Если сердце может тайно говорить, можно ему тайно и смеяться. В то время уподобишься зимнему дереву без листьев. Но они утаились в корене, сохраняемом тою жизненною водою, о коей приточник: «Вода глубокая — совет в сердце мужа». И Давид: «Помышления сердца его в род и род». А без сего не ты сам, но одна только мертвая уст твоих кожа улыбается. И такого смеха может ли что быть противнее-, лицемернее и невкуснее? Вот родной смех! Послушай: «Возрадовался духом Иисус…» Вот Самуплова мать смеется по правде: «Расширились уста мои на врагов моих, возвеселилася о спасении твоем…» Вот точно смеется Павел: «Уста наши отворилися к вам, коринфяне. Сердце наше распространилось. Распространитесь и вы». Вот и Давидова улыбка: «В скорби распространил меня ты, расширил ты сердце мое». Но то дивно, что и самые его следы расширяются: «Расширил ты шаги мои». Будто и самые следы его расширяются и его ступни смеются с ним.
Но что спе за чудо? Ведь ты слышал от Иеремии, что сердце точный есть человек. В сердце все члены! Так для чего ж не смеяться всем его членам, когда сам говорит: «Возвеселилось сердце мое и возрадовался язык мой?» Исполненное веселия сердце исполняет все члены того блаженного наводнения: «На воде спокойной воспитал меня». И смеха, о котором Иов: «Господь не отвергнет незлобивого, всякого Ж Дара от нечестивого не примет, истинным же уста исполнит смехом». А потерявших сие несказанное такового сердца сокровище, спасение или благосостояние души своей с великим сожалением призывает бог у Исаии: «Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды…»
Лука. Библия подобна ужасной пещере, в которой жил пустынник, братом своим посещенный. «Скажи, братец, что тебя держит в сем угрюмом обиталище?» После сих слов отворил пустынник висящую на стене завесу… «Ах, боже мой!» — закричал гость, узрев великолепие, всякий ум человеческий превосходящее. «Вот, братец, что меня забавляет», — отвечал уединенный. Потом брат с братом жить остался навеки… В подлых и угрюмых наружностях, как в ветхом тряппще^ завита исходящая на сердце человеческое премудрость, какой вся п всякая драгоценность не достойна. Сею подлостью высокая спя божия лестница опустилася на простонародной улице, дабы вступивших возвести до самой крайней верхушки небесного понятия. И не то же ли внушает нам прпточник: «На высоких краях есть, посреди же стезь стоит». Се‑то то дурачество, Павлом у коринфян называемое. Открой покрывало и увидишь, что оно самое премудрейшее, а только прикрылось юродством. Но ах, любезные други! Теперь познаю, что не откроешь завесы, не узнав сам себя. Не узнав себя, как можно сыскать того: «Обрел желаемого». А без сего человека Павел кричит: «Не перестанет покрывать покрывало. Сей один открывает наши очи и переводит от земли к небесным».
Квадрат. Вся «Книга Исхода» сюда ведет, чтоб познать себя. Если исходы премудрости суть то исходы жизни, видно, что исходить пз Египта — значит выходить от смерти в жизнь, от познания в познание, от силы в силу, пока явится бог богов в Сионе. Но где та жизнь? Слушай Павла: «В смерть предаемся Иисуса ради, да и жизнь Иисусом явится в мертвенной плоти нашей». Везде есть бог. К чему ж переходить с места на место, от одной внешности к другой? Да где ж его ближе искать для тебя, как в тебе самом? Удивительно, если б землемер в другом месте сыскать центр земли был в силах, а под самим бы собою не мог. А если сыщешь, тогда он тебе, а ты ему явишься.
Антон. А разве Исайя не ясно толкует, что то есть исход? «С весельем изойдете». Что же далее? «И с радостью научитесь». Перенеси, о человек, мысли твои от одного понятия в иное. Видишь, чем Давид переходил? «Поток перейдет душа наша. Душа наша перейдет воду непостоянную». А так перейти есть то научиться. Учиться беспутно, исходить беспутно — все то одно, и нельзя пе заблудить ноге твоей, если заблуждает сердце твое. Вот учит Павел ходить: «Свидетельствую о господе: к тому пе ходить вам, как и прочие язычники ходят в суете ума их, помраченные смыслом, будучи отчуждены от жизни бо- жней за невежество, сущее в них, за окаменение сердец их…»
Друг. Идет Израиль царственным путем, не уклоняясь ни направо, ни налево, минует все тленное. Переходит языческие пределы. Разрушает все препятствия. Не держат его ни реки, ни море. Все разделяет надвое. Везде путь божий находит. Кратко сказать, то ж делает, что и Авраам. Растесывает на половины. А что ж се значит, если не то: «Ищите и обретете». Узнать себя трудится Израиль. Вот смотри, как один старается: «Прошлое забывая, в будущее же простираясь, к намеренному теку, к почести вышнего звания божня о Христе Иисусе…» Раздели себя, чтоб узнать себя. Вот! Бог учит Иеремию, как разделять: «Если изведешь честное от недостойного, как уста мои будешь». Усмотри, что в тебе подлое, а что дорогое?
Памва. Идет Израиль между огустевшими морскими степами сушею к суше. А куда он идет? Туда, куда Давид: «Когда приду и явлюся лицу божию?» Иди ищи, не ошибайся, внемли себе.
А и т о и. Авраам на одпом месте то же делает, что Израиль в походе своем. Там идет Израиль между двумя половинами вод, а здесь проходят между растесанными на половины телами свечи огненные. Вот что повидал Авраам! Чего от роду не видал. Узнай себя, пожалуй, увидишь никогда не виданное.
Квадрат. Если кто разуметь хочет огненпые те свечи, пускай справится с Захарпею. Те‑то суть мужи у него дивозрнтелн, о которых вот что поет: «В день тот положу тысячники Иуднны, как головню огненную в дровах и как свечу огненную в стеблии, и поедят справа и слева всех людей окрест». Вот и Наум [221] второй: «Усмотри путь, укрепи чресла, возмужай крепостию. Ибо восстановит господь величие Иакова и величие Израиля». Что ж далее, пониже? «Вид их — как* свечи огненные и как молния протекающая. Подобных им не было от века». Припевает третий Иоиль: «Всякое‑де лицо, как опаление горшка…» Вот что увидел Авраам в растесанпях тел. Увидел новый род людей, от бога рожденных. Тогда же господь завещал ему завет, а скоро потом родился ему и наследник, никаким пространством не ограниченный. Что ж думаешь? Я четвертый, что тебе запою? Подобные родятся от подобного, от молниевидного — молниевидный. Внемли себе! Тут сыщешь того, о котором сказано: «Бог наш огонь поедающий есть». Тут ищи и племени всего его. Увидел его Даниил в себе и вот что поет: «Воздвиг очи мои и видел; и се муж един! Облечен в ризну льняну, и чресла его препоясаны златом светлым, тело же его — как фарснс (камень), лицо же его — как зрение молнии, очи же его — как свечи огненные…» Такое ж то и племя. Но где ж ты его сыщешь, благословенный род сей? Послушай же, что такое отвечает господь Ревекке: «И говорит ей господь: — Два языка в утробе твоей есть, п двое людей от утробы твоей разлучатся, и люди людей превзойдут, и больший поработеет меньшему…» Посреди тебя, друг мой, ищи. Тут в тебе первенец, Исав твой. Тут и Иаков, придерживающийся пяты Исавовой, пли, справедливее сказать, он держит пяту Исавову, говоря у Давида: «Беззаконие пяты (моего брата) обойдет меня…» «Эти пяту мою беречь станут…» Узнай себя, разлучив между мужем кровей и мужем божпим, и скажи: «Первый человек от земли тленный, второй…»
Памва. Конечно ж, о сих‑то двоих человеках, неразрывным союзом сопряженпых между собою, говорит бог Иову: «Кто откроет лицо обличения его? В сгпбенне же грудей его кто войдет? Дверп лица его кто отворит? Окрест зубов его страх, утроба его — щиты медяные, союз же его как смарагд камень, один к другому прилипают, дух же не пройдет его, как муж брату своему прилепится, содержатся и не отторгнутся; в чихании его возблистает свет, очи же его — видение денницы, из уст его исходят, как свечи горящие, и размечутся, как искры огненные, из ноздрей его исходит дым печи, горящие огнем угли. Душа же его, как угли и как пламя, из уст его исходит, на шее же его водворяется сила…»
Друг. Теперь‑то ты изъяснил, Памва, следующий стих: «Когда же было солпце на западе, пламя было, и се печь дымящаяся п свечп огненные! Она прошла между растесанпямп сими». Теперь видно, отчего‑то столь сильно испугался Авраам: «Когда заходпт солнце, ужас нападает на Авраама. II сей страх темный очень нападает на него». В разделении он увидел того: «Окрест зубов его страх…»Как не задрожать? Увидел его? Чихает молниею, смотрит денницею, дышит искрами и горящим углем…
Антон. Сего ж то страшного мужа не менее испугался п Нсапя: «Видел господа, о окаянный я! Исполни дом славы его». Тогда‑то он покушал и сладчайшего угля от алтаря господпего, очистились его уста, исчезло беззаконие, сделался апостолом. «Кого пошлю? Се я есть! Пошли меня…» Аврааму завет завещается, а сей посланником делается. Блажен сыскавший племя в Сионе.
Квадрат. Исайя будто пальцем указывает на не познающих себя: «Горе полагающем тьму светом и свет тьмою… Горе, ибо мудрые в себе самих и перед собою разумные». Только лишь не сказал: во плоти своей.
Памва. Точно на сих он кричит, видно из следующего: «И сгорит трость от угля огненного и сожжется от пламени разгоревшегося. Корень их, как плоть будет, и цвет их, как прах, взойдет, не восхотели бо закона господа Саваофа».
Друг. Да там же ниже говорится, что поднимет господь знамение для народов, заблудившихся от дому своего на конец земли, и отзовет свистом своим. Свистом отзываются отдаленные заблуждением в поле или в лесу, живо на голос возвращаясь: «Не взалчут, не утрудятся, не вздремлют, не поспят, не распояшут поясов своих от чресел своих и не расторгнутся ремни сапог их, их же стрелы острые суть, и луки пх напряжены, копыта коней пх, как твердый камень, вмени лися; колеса колесниц их, как буря, злятся, как львы, и предстали, как львища». Видпте, сей род уже не таков, потому что там же следует, что «воззрят на землю — и се тьма жестокая в недоумении пх». Сего роду был и Авраам: «Ужас нападет на Авраама». Откуда ж возьмется недоумение и ужас? Из разделения между светом и тьмою: Израилю страх господен родится.
Антон. Пришел мне на ум Иаков. Сей также, пробудясь от сна, убоялся п говорит: «Как страшно место сие…» Пришел на ум п Павел, озаряемый светом небесным на пути: «Трепеща же и ужасаясь, говорит: «Господи!
Что мне хочешь творпть?»» Но любезная невеста весьма отважно говорит: «Крепка, как смерть, любовь; жестока, как ад, ревность; крылья ее — крылья огня; угли огненные— пламя ее». Спя также, видно, родня есть Изра- илева. Разделила воды, нашла пламень с Авраамом и влюбилась в него: «Вода многая не может угасить любви». Не ужасается, но тает от любви.
Квадрат. Невеста давно уже обозналась, узнав себя, и не впервые то говорит так, как и Давпд: «Отразился на нас свет лица твоего». А прежде кричал: «Страх и трепет придет на меня…»
Памва. Самая правда. Она давно уже прежде сказала: «Душа моя изойдет во слово его». Вышла и сыскала того, что «небо и земля мимо идут», да не слова его. Искала ночью — не нашла. Потом, рассекши и бросив в стороны всю ночь, напала на то сокровище свое: «И свет во тьме светится». А сим самым истолковала для нас, что то значит «Книга Исход».
Друг. «Книга Левитская» [222] вся согласна с нашим пением. А если она не по господу, правде и царствию его, тогда уже давно нет ее в числе духовных книг. «Дух есть бог», «господь дух есть». Воспойте господу! Но смотрите, чтоб была песнь новая. Принесите господу, но чтоб все то было чистое. Все то старое, что тленное, все то нечистое, что проходящее. Новому новое дай, чистому — чистое, невидимому — тайное. Представьте себе прекраснейший, благоуханный нагорный сад, непрестаюшей утехи исполненный. Сколь желательно гостям войти в него. Но продраться нельзя. Непроходимые чащи, непролазный терновник, струповатые места окружают рай сей. О дражайший рай! Сладчайшая истина господня! Когда продеремся к тебе? Не допускает нас терновник церемониальный. В нем‑то мы увязли.
А ты по ту сторону сей жестокой стены чуть–чуть блистаешь, радость наша. Но кто сквозь сию пустыню проведет нас? Блажен, кто узнал себя! Сей один имеет пастыря и вождя своего. С сим вождем Давид пролазит стену, не боится посреди самой тени смертной. Слово его был жезл внутренний Давиду. С сим жезлом он взошел на самую гору царствия божия и правды его. Страх божий вводит во внутреннюю Библии завесу, а Библия, тебя ж самого, взяв за руку, вводит в свой же внутренний чертог, которого ты отроду не видывал, к тому другу, о котором Соломоп: «Великая вещь — человек и дорогая — муж, творящий милость. Мужа же верного великое дело обрести». И тогда‑то бывает то прнточниково ж: «Брат, от брата помогаемый, как город крепкий». Библия есть брат‑то наш. Он родился для сохранения нас, братьев своих. К целой Библии, не к одному Иеремии, говорит господь: «Сын человеческий! Стражем дал тебя дому Из- раилевому». Разве не слышите, что невеста поет: «Положил меня стражем в виноградах». Бродишь неведомо где, ио пустым околичностям, а она тебя старается ввести в спальню матери своей. Да и о Христе недурно написано: «Она же, возомнившая, что садовник есть». Конечно, схож на садовника. Все богословные пророки, будто хранители сада.
Мы ж уже слышали Псаию, что виноград господа Саваофа есть то дом Пзраилев. Мы тут же. Да мы ж то сами дом есть божий. Они‑то берегут: дабы мы не сошли из дома господнего и от него самого с блудным сыном в страну далеко или в Иерихон с падшим в разбойники. Все сии стражи в одном человеке, я один во всех дух. Вот один! II первый сторож «возвратится в дом твой». Вот другой, Исайя: «Идите, люди мои, войдите в храмину вашу». Се‑то те херувимы с пламенным оружием, хранящие внутри себя путь дерева жизненного, их же стрелы острые; вид их — как свечи огненные, лицо — как опале- ние горшка, род, спасаемый от господа, серафимы, носящие уголь божией премудрости. А как сами они колесницею и престолом живущего внутри их господа суть, так и нас, заблуждающих на концы земли, возвращают во внутренность нашу, к главе нашей, к тому дереву жизненному, будто к безопасному ковчегу, о котором приточ- ннк: «Дерево жизни есть всем держащимся ее и поклоняющимся ей, как сила господа». Мы ж, повинуясь им, вот что слышим: «Вы, друзья мои, и творите то, что я заповедаю вам». Отселе ничего не слушаю, если оно не ведет меня во внутреннейшую во мне скинию откровения. Там‑то для меня рай сладости, а в нем плод дерева живого и воды такой же. Полно! Не говори больше мне никто ничего…
II а м в а. Принесите господу, сыну божиему. Сын божий Израиль приносит живому богу своему жертвы и дары. На что? «Да не пропадет душа их». Рассуди сие, «чтоб не пропала душа их…» Дай нам, господи, хоть немножко откушать, что оно значит? «Да заколют тельца перед господом», — — говорится там… Не коли! Слышь, не коли! Знай себя! Слушай Исайю: «Что мне множество жертв ваших? — говорит господь. — Тука агнцев и крови юнцов и козлов не хочу. Кто взыскивает сего из рук ваших?..» Разве ты позабыл, что бог наш есть огонь? Какая ж глупость нести мясо перед очи, перед пламеннодыша- щие очи того, пред которым всякая плоть, как солома, горит и исчезает? «Принесите господу, — слушай Давида, — славу и честь». Если можешь вкус чувствовать в том, чего ты никогда не жевал, то можешь и любить то, чего не разумеешь. Знай же себя! Тут‑то он.
Антон. Не разумели сего глупые жрецы. Думали, что дело в том состоит, чтоб заколоть тельца и сделать пир хорошенький. Описывает пх дурость Ис–апя: «Те сотворили радость и веселье, закалывая тельцов и жрущие овец, как есть мясо и ппть вино, говоря: — Едпм и пьем, ибо утром умрем…» Сих утученных скотов называет Амос телицами васанских пажитей: «Жрецы, послушайте! Слышите слово сие, юницы васанптидскпе…» Послушай, какого тельца палпт и сокрушает за любовь к господу тот же Мойсей во «Второзаконии»: «И грех ваш, его же вы сотворили, т. е. тельца, взял его и сжег его на огне, пзбил его и стер его очень, чтобы был дробен и был как прах…» Заколи грех в тебе, о человек! Убей в себе упрямость твою и гордость, досаждающую голосу закона вышнего. Сотри и сожги ее жаром любви твоей к богу. Послушай Мойсея и искорени зло из себя самого. Вот жертва! Вот запах благоуханный господу! Вот приношение спасительное душе твоей! Разумейте сие вы, забывающие бога. Слушайте, что говорит: «Жертва хвалы прославит меня, и там путь, им же явлю ему спасение мое».
Квадрат. О сих упрямых богу тельцах можно сказать со Сираховым сыном: «Не возноси себя советом души твоей, да не расхищена будет, как юнец, душа твоя…» Нельзя упрямого юнца посвятить богу.
Памва. Иеремия точно тельцами и волами пх называет: «Веселитесь и велеречивайте, расхищая наследие мое. Прыгайте, как тельцы на траве, и бодайте, как волы». Конечно, сим‑то тельцам бог в «Книге Левитской» с угрозою говорит: «Если не послушаете меня и не сотворите повелений моих сих, не покоритесь им и о судьбах моих вознегодует душа ваша, изжену‑де вас из наследия». А наследие божпе — вот оно: «Наследовал откровения твои вовек».
Друг. Стефан в «Деяниях» на сих же упрямых волов кричит: «Жестоковыйные и не обрезанные сердцем…» Но вот же смиренный и обрезанный телец! «Сердце сокрушенное и смиренное бог не…» Когда такое кто сердце сыщет, вот тогда‑то, боже, возложит на алтарь твой тельцов.
Антон. Ах! Изрядные юнцы! К сим‑то тельцам говорится: «Возьмите иго мое на себя». О сладчайшее пго!» «Благо есть мужу, — плачет Иеремия, — когда возьмет ярмо в юности своей». «Благо мне, ибо ты смирил меня…» «В чем исправит юнейший (человек) путь свой?» Вот в чем: «Когда сохранит слова твои».
Брось, друг, тельцов да козлов. Примись за себя. Убей для бога в себе самом воловую упрямость. Останется в тебе другой бык. А вот он: «Иосифу Мойсей говорит: от благословения господнего земля его, от красот небесных и росы, как первородного юнца, красота его, рога единорога — рога его, ими языки избодает, вместе даже до края земли. Вот мужеский пол непорочен!»
Квадрат. Библия есть человек, и ты человек. Она есть телец, и ты тоже. Если узнаешь ее, один человек и один телец будешь с нею. Узнай же прежде себя. Она с дураком дурна, а с преподобным преподобна. Бездель- никово падение, а доброму восстание. Узнай же себя. Раздели меж добром и злом, меж драгоценным и добрым, подлым и злым, узнаешь ее в ней, а без сего наешься яда. Без сомнения, се тот телец, что Авраам представляет все- вожделеннейшему своему триликому гостю. К сему тельцу и премудрость: заколов свои жертвенные, зовет тебя. Сего представляет и отец блудному сыну, однако ж в то время, как он уже вернулся домой.
Сего‑то тельца принеси богу. Сим одним умилостивишь его и очистишься от всех заблуждений твоих, а не тем, что в мясных рядах продается. Ему посвятишь, да и сам будешь есть с ним и для него, потому что и телец прекрасный сей его ж есть. Узнай же прежде себя. Не броди по планетам и по звездам. Воротись домой. Тут отец твой, и тельца того, он тебе сам представит его: бог — бога, правда — правду, истина — истину. Истина от земляной плоти тельцовой воссияет, а правда с небес отца твоего приникнет. Вот в то‑то уже время правда и мир Ьстретятся й поприветствуют друг друга. Тогда скажешь! «Мир с богом имеем».
Антон. «Да возложит руку свою на голову тельца перед господом…» Сие делать должен жрец помазанный. А что ж есть, во–первых, помазанный? Вот слушай: «Дух господен на мне, его же ради помазал меня». Помазанный на помазанного возлагает руку, духовный на духовного тельца, потому что «душевный человек не прпемлет» (видно ж, что и не возлагает руки), которые суть духа божпя, юродство бо ему есть. Пожалуйста, узнай себя. Узнав в себе отца, возложить можешь руку на сына. Никто не может к сему тельцу прийти, если не отец к нему привлечет его. Послушай Павла: «Дух все испытывает, и глубины божие…» Павел, узнав себя, помазался духом: «Мы нее не духа мира сего приняли, но духа, который от бога». Потом уже приступает к таинственному тельцу, говоря: «Да знаем, которая от бога дарованная нам». Святейшая Библия спасительный есть телец, от бога нам дарованный.
Квадрат. Вот тебе телец. Иезекпиль: «Была на мне рука господня, и видел…» Кто себя не знает, тому Пезекииль есть слепцом. Узнай же себя, помажься духом, наложи руку на него, вдруг скажет: «И видел…» А что ж он видел? Между прочим, видел и лицо телячее. Ах, друг мой! Пророк для тебя и слеп и мертв, если приходишь к нему без духа божиего. Возможно ль, чтоб увидеть тебе в нем силу божию, руку божию, если не увидел ты в себе того, до которого Давид: «Руки твои сотворили меня». Узиай себя и возложить можешь на него руку, сущую в тебе, божию. Дух духа познает; брат брату помогает; рука руку знает. Как приступишь, плоть, лишенная духа, к духу? Если бы ты узнал себя, мог бы сказать с тем же пророком: «Была на мне рука господня, и изведет меня в духе господнем, и поставит меня среди поля, оно же было полно костей человеческих». Оживляет Пезекииль мертвые кости, наводит на них жилы, плоть, кожу — все повое и дух жизни. Чудо! Встает на ноги свои собор многочисленный. Кости сип есть дом бпблейный, и ты сам дом. Как проречешь на сухие и бесплодные кости ее, пе имея в себе духа? Одпо говорю: все от тебя зависит — знай себя. Ты телец: на себя руку возложи, потом на брата, и будете как утвержденное царство.
Памва. А Лука богогласный разве не телец? Телец — Мойсей, телец — Нсапя, телец — Павел. Сип все есть от стада господнего, отрыгающие жвание и копыто раздвоившие. Видящие со Иезекпплем видение славы господней. «Видел славу его…» Со всеми спмп была рука господня, и изошли, и взыграли, как тельцы, от уз разрешенные! Сип все суть в госиоде, а господь в пих. Возьми из спх тельцов какого ни есть. Пожертвуй его, но пожертвуй господу. Господние тельцы суть. Вкушай их с господом и пред господом. Не примешивай ничего твоего. Вот Мойсей как учит есть: «И есть будете там, пред господом богом вашим, и возвеселитесь о всех, на них же возложите рукп ваши вы и домашние ваши, как тебя благословил господь бог твой… Да не сотворите (слушан гораздо) там всех, кого вы творите здесь ныне, каждый угодное пред собою». Пожалуй, с рассуждепием кушай. Внимай крепче, чтобы не есть крови. Что только там говорится, все то новое, чистое, все господнее. Не думай, что там очн, уши, ноги, рукп твои. Не твое, но божпе там все, до последнего сапожного ремня от ппточки. Как могут о плоти говорить, которые не от плоти, пе от похоти ее, но от бога родились? Вот же тебе полная Библия непорочных мужеского пола, божиего рода тельцов для очищения твоего. Твое только дело взять одного любимого на жертву, наложить руку на него. Но первее загляни внутрь себя. Рука твоя — не рука. Рассудись сам с собою и сыщи в себе руку крепкую и мышцу высокую. В то время ей последуя, насладишься высоким умом сен бессмертной трапезы. Если ж сам не можешь, принеси к помазанному духом божиим толковнику: сей служитель божий послужит тебе. «Понеже уста Переовы, — говорит Малахия, — сохранят разум и закона взыщут от уст его, ибо ангел господа–вседержителя есть». Но все сие тогда сделается, как начнешь узнавать себя, а без сего никоим образом законные жертвы принести нельзя.
Друг. «Утробу и ноги (тельцу) да измоют водою…» Вот тебе один с омываемою утробою телец: «Сердце чистое создай во мне, бог, и дух…»
Антон. Вот тебе и другой! Других омывает, сам омытый: «Пзмонтеся и чисты будете…»
Квадрат. На, вот вам и третий: «Говорит Иаков дому своему и всем, кто с ним: «Отвергните богов чужих, которые с вамп, среди вас, и очиститесь, и измените ризы ваши, и, восстав, взойдем в Вефиль, и сотворим там жертвенник богу, послушавшему меня в день скорбенпя…»»
Памва. Вот вам еще прекрасный юнец! Брат невесты: «Умыл ноги мои, как оскверню их?»
Друг. А о нечистых молчите? Ах, когда б умножились сии! «Дам законы мои в мысли пх, и на сердцах их напишу я, и буду им богом, и те будут мне людьми, и не научит каждый ближнего своего, говоря: «Познай господа, как все познают меня от мала до велика»». «Изолью от духа моего на всякую плоть, и прорекут сыновья ваши, и дочери ваши…» О сладчайшие пророки! Когда дождемся, чтоб и нам быть такими тельцами? Беда наша, что мы не узнали себя, а в себе того, о которого внутреннем присутствии повыше Иоиль говорит там же: «И увидше, что посреди Израиля есмь, и я господь бог ваш, п нет иного, кроме меня». Вот тогда‑то уже следует: «Не посрамятся люди мои вовек». И тут‑то рядом: «Изолью от духа моего на всякую плоть…»
Антон. Вот же вам и нечистого тельца вызодит Аввакум: «В злобе говорящему к дереву: ободрися, встань! и к камню: возвысись!» А то есть мечтание, кование золота и серебра, лишенного всякого духа.
Квадрат. Сей телец весьма годится для идолов. Он не знает о себе и о своем доме, о котором там же непрерывно говорит чистый наш телец Аввакум: «Господь же во храме святом своем, да убоится лица его вся земля».
Памва. Сей телец родной урод есть. Он жвания не отрыгает, потому что не может есть израильского тельца, да у него ж и копыто не двойное.
Друг. Языческие тельцы очень разнятся от израильских. Жвачка у них одинаковая и копыта вместе слитые. Так их природа велит. Язычники все означаются сим именем (Вавилон), а сие значпт смешение, или слияние. Одну они наружную плоть видят и ей везде удивляются, описывают, измеряют, а находящуюся во плотп духовную истину, не зная ее, смешивают с плотью и называют мечтою. Но наш дивнозрптель, телец Аввакум, прпмечай, что, напротив того, всякое дерево, камень и серебро и всю внешнюю плоть мечтою зовет, провидя в ней нетленную божию истину и познав дома того, которого наружносте- любцы, проминув, несыто волочатся по облакам. И се‑то есть быть пророком, то есть глазастым и прозорливым.
Антон. О сих не истине, но идолам посвященных тельцах вот Варух: «Отвори, господь, очи твои и посмотри, как умершие, которые в аду, дух которых поднялся от утроб их, воздают тебе славу ц оправдание господу, но душа, сетующая о величии зла, которая ходит слякотная и болящая, и очи исчезающие и душа алчущая воздадут тебе славу и правду, господь».
Квадрат. Варух говорит об обоем роде тельцов: чистых и нечистых. Вот тебе нечистые: «Которых поднялся дух от утроб их». Теперь скажи, чем умоются? Не нашли, потеряли в себе дух: «Поднялся дух от утроб их». Отнялось же от них и царствие божие и правда его. Отнялось затем, что не нашли. Не нашли же через то, что не узнали себя. Но душа алчущая не тех ли означает: «Блаженные алчущие?» Сип с Давидом сетуют, болезнуют, о злобе негодуют, ходят слякотные, исчезают очи их во спасение божие. «Когда утешишь меня?» «Да придет царствие твое!» Все сии по времени со Исаиею говорят: «Сего ради чрево мое на Моава, как гусли, возгласит, и внутренности мои, как стену, обновил ты».
П а м в а. Сие блаженное утроб тех обновление вот у Иезекипля: «Воскропят на вас воду чистую, и очиститесь от всех нечистот ваших, и от всех кумиров ваших, и дам вам сердце новое, и дух новый дам вам». А где тот счастливец, о котором можно сказать: «Омылся ты, оправдался ты»? Где те голубиные очи, сидящие на исполнении тех вод, о которых наперсник: «Аще кто жаждет, да придет ко мне и пьет. Реки от чрева его истекут воды живой». Сие же говорит о духе…
Друг. Сии‑то чистые тельцы могут приносить в жертву святейшего тельца господу так, как Авраам Исаака. Но не омытые сею водою и, сказать, бессердечные сердца как могут возложить руку на голову тельца? Они в себе самих главу господа своего потеряли, и кто ж их приведет до тельцовой? Потеряв в себе, сыщут ли в другом? Вот разве как наложат руку: «Воспойте его, ибо на господа возвеличился. II поразит Моав руку свою о блевотину и будет в посмешище и сам…» Может ли сердце, смешением языческим обладаемое, разделить в сем тельце плоть и кровь от духа, а смерть от жизни, негодное от тука? Может ли содрать покрывало срамной кожи, не узнав того внутри себя, через что престает покрывало? Может ли возложить на алтарь огонь и дрова, не зная и не видя в доме своем нерукотворенном скинии откровения господнего? Вот кто дрова имеет: «И показал ому господь дерево…» «Вот в невесте огонь!» «Крылья ее — крылья огня». Вон посмотри алтарь! Послушай: «Имеем же алтарь…» Вот отделяемый тук! «Да даст тебе бог от росы небесной и от тука земли…» Что то за тук? Послушан Мойсея: «Возвел я на силу земли, насытил их жптамн сельскими, сосали мед из камней и елей пз твердых камней, масло коровье и молоко овечье с туком овечьим и бараньим, сынов юнчих и козлнх, с туком пшеничным и кровь гроздьев пли вино».
Библия есть обетованная земля. На ней стадо божпе и чистое есть Израиль. Вот тебе юнца сын, прекрасный Иосиф, насыщающий братию свою во время голодное туком пшеничным. Вот тебе другой сын барана, агнец. «Плоть моя истинная есть мука». Вот тук! «Плоть нпчто же…» Разве не знаешь, какого агнца омывает крестптель? Но хочешь лп взойти на благоту и на тук земли божней? Вот так: «Се я пошлю ангела моего перед лицом твоим, перед очами твоими, над лбом твоим, да сохранит тебя на путп п да введет тебя в землю, которую приготовил тебе. Внимай же себе и послушай его». Хочешь ли принести тельца в жертву богу твоему или агнца? «Внимай же себе крепче, чтобы не есть крови, да благо тебе будет и сынам твоим по тебе вовеки…» Не упивайся кровью плотского твоего вина. «Пей кровь праведную (плоть нпчто же), кровь господнюю, кровь духовную». Не говори, что одна твоя только лишь есть кровь. Сим опровергаешь истинного духовного человека, созданного по богу в правде и преподобии истины, и умножаешь число тех безбожников у прпточника: «Сын, да не прельстят тебя мужи нечестивые; иди с нами, приобщись крови, скроем же в землю мужа праведного неправедно, пожрем его, как ад, живого и возьмем память его от земли». Таковая жертва есть идольская. мерзость, а не запах благоухания господу: бог божпе любит.
Антон. О сих, оскорбляющих Израиля, вот что поет Исайя: «Оскорбившие тебя съедят плоть свою и выпьют, как впно новое, кровь свою, и уныотся». II се‑то те волки, до утра не оставляющие: «Да едим п пьем, ибо утром умрем».
Квадрат. Таковая‑то была когда‑то и дочь иерусалимская, которой вот что у Незекппля бог говорил: «Корень твой и бытие твое от земли Хананейской: отец твой аморреяиип, и мать твоя хеттеянка, и рождение твое: в тот же день родилась ты, не отрезали тебе пупа и водою не омыли тебя на спасение, ни солью не осолили, ни пеленами не обвили. Но вот что дальше к ней говорится: «И простер крылья мои на тебя, и прикрыл стыд твой, и клялся тебе, и вошел в завет с тобою, — говорит Адо- нан–господь, — и была ты мне, н омыл тебя водою, и ополоскал кровь твою от тебя, и помазал тебя елеем». Дочери иерусалимские суть: Руфь, Юдифь, Есфирь, Сусанна, Ма- рнам. Сии все блудннчьим покрывалом покрытые так, как невеста Иудпна Фамарь. Так тебя можно принести из сих юниц прекрасных и высокоскачущих коз в жертву господу. Узнай же прежде в себе того, кто говорит: «И покрыл стыд твой». А без сего будет тебе то, что старикам, влюбившимся в Сусанну. Или то, что пострадал первый сын Пудин, Ир: «Был зол перед господом, и убил его бог». То же случилось и меньшему его брату, Аукану. С сим та же прекрасная Фамарь женою жила. Но сей беспутный свое семя хотел восстановить, а не брату тому, о котором: «Брат мой мне, и я брату». II умертвил бог и сего. Для чего ж Иуде сия прекрасная в дочерях иерусалимских родила вселюбезиейшего Фареса? Вот для чего: «Уклонился же к ней путем». Каким? Оным: «Путь заповедей твоих тек». Видишь ли, с кем пришел к ней? Уже знал несколько себя, чувствовал внутри голос и, имея духа, дал ей в залог перстень. Что есть перстень? Есть циркуль, колесо, вечность. Слушай Иезекииля: «Дух жизни был в колесах». Слушан Давида: «Голос грома твоего в колесе». «Судьбы господни истинны, вожделенны паче золота…» А кои без сего перстня обручают себе невест спих, не родится у них первенец, богу посвящаемый, потому что нельзя о них сказать сего: «Иосиф муж ее, праведен сущий», но сие: «Соблудил Ефрем».
Памва. О сих, точно слепцах, крепко приказывается Мойсею: «Да не приступит принести жертв богу твоему». II о таковых‑то тупооких птичках говорит Осия: «Не возвратилпся к господу богу своему, и не взыскали его во всех сих, и был Ефрем, как голубь безумный, не имущий сердца». А в начале «Левитской книги», после тельца, и агнца, и козла, говорится о птицах: «Принесет от горлиц или от голубей дар свой». Так вот безумные голуби! Знай себя!
Друг. Библия ничего не говорит, что бы не касалось человека. Бестолковым голубям говорит Иеремия вот что: «Оставьте города п пребывайте па камне, жптелп Моава, и будете, как голуби, гнездящиеся в камнях, у входа пещеры…» Вот камни, от которых пропали старики, влюбившиеся в Сусанну, и из коих безмозглую птицу Сомнаса, строителя дома, изгонит Нсаия: «Что ты здесь и что тебе здесь? И вытесал ты себе здесь гроб, и там умрешь». Сии‑то блудники силятся непорочную Сусанну растлить, Библию. Прилепляются блуднице, плененные плотью своею, и, превратившись в нее, заходят в ад. К ним у Иеремии: «Был ни во что блуд ее, и осквернила землю, и соблудила с камнем и с деревом». О них прпточ- ник: «Души мужей, женам подобных, взалчут, всегда учась, но никогда не научаясь». Но они сами виною, не распознав в себе языка злого от доброго. Для того там же вместе выше у приточнпка: «Уста безумного приводят его на зло, уста же его дерзостные призывают смерть».
Антон. Но кто есть чистая голубица? Вот вам одна: «Кто даст мне крылья, как голубпйые?» Выпустите, любезные друзья, пред очи мои легкопарных и быстрозрач- ных голубей. Докучили уже мне спи Исапны: «Осяжут, как слепые, стену и как сущие без очей умирающие восстанут, как медведь и как голубь, вместе пойдут».
Квадрат. Вот же тебе одна посланнпца летит из ковчега: «И возвратилася к нему голубица к вечеру, и имела ветку масличную с листьями в устах своих».
Памва. О блаженные очи твои! Усмотрели сушу, увидели землю, рождающую обилие травное, сеющее семя по роду и по подобию. Кто тебе отделил от воды сушу? Скажи, любезная! Отец мой, Ной мой, мир мой. Я знаю его. Я с ним в доме его. Я сидела в ковчеге, не летела без него в мир сей, потопляющий беззаконников и омывающий грехи. Он сам меня послал к морю сему, к потопу божиего разума и премудрости его, к водам Священного писания. Послала меня истина к милости, а мир к правде. Для того‑то не сожрала меня, как прочих, морская глубина. Вот! Несу ветку масличную оттуда, откуда многие — гибель, желчь и смерть.
Милость и истина встретились, а по семп днях иссякнет вода из лица всей земли. «Господня земля и исполнение ее». В то время уже не стану укрываться в ковчеге, почивая в том, что есть всяческое во всем. «И полечу, и почию».
Друг. Трудно усмотреть спю землю. Двенадцать старшин посылаются от Моисея для того, чтоб рассудить, чтоб усмотреть, чтоб заглянуть в нее, но из самих тех выборных соглядателей два только годились: Халев да Иисус, а прочие только развратили людей. Одна прозорливая голубица, дражайший Халев, вот что сказывает: «Земля, которую соглядал, очень добра. Если любит нас господь, введет нас в землю ту».
Антон. Чтоб сию блаженную землю провидеть, возводит бог Моисея на высокую гору. Гора сия Аварим то же значит, что пасха. На сей горе п он почил с голубицею. «И полечу, п почпю». Но не отемнели очи его.
Квадрат. Разделяется суша от воды, разделяется обетованная земля от языческой. Там почивает голубица, а в нагорней земле Израиль. О которой: «Перестала земля воюемая быть». «Почила земля от брани». Ах, дражайшая земля! Покой наш! Кто нам возвестит о тебе? Где голубица? Где соглядатель?
Памва. Где те крылья голубиные, посребренные? Где красные ноги на горах благовествующих мир, благо- вествующпх благо? Кто нам по крайней мере скажет о той высокой и далекой земле, о которой: «Животные твои живут на ней, бог! Когда исходить тебе пред людьми твоими». Тогда разве за твоим предводительством земля сотрясется, разделится надвое, усмотрим сушу. Небеса росу дадут, а земля принесет плод свой.
Друг. Кто узпал себя, тому даст слово к благовест- вованию царь сил, тот, о котором приточник: «Царь праведен возвышает землю, муж же законопреступник раскапывает». Сию землю сколь трудно усмотреть, послушай Петра: «Таится сие от них, хотящих знать». А что такое? Вот что: «Небеса были сперва». А еще что? «И земля от воды и посреди воды составленная божпим словом». Один Израиль ее жаждет и видит. «Как душе жаждущей студеная вода благоприятна, так весть благая от земли издалека».
Памва. Кто ж нам жажду сию утолит? Где то око, о котором: «Видящее око доброе веселит сердце, слава же благая утучняет костн»?
Друг. Вот тебе летят благовестники! Слушай Исаии: «Господь Саваоф заповедал язычнику–оружеборцу прийти от земли издалека, от края основания небес, господь и оружеборцы его растлили всю Вселенную». О сих же поминая, называет их птицею. «Все, что завещал, сотворю, призывая от востока птицу и от земли издалека…» Теперь вспомни и тех птиц, которые при Аврааме сели па разделенных пополам телах.
Антон. Смотри, Квадрат! Вот еще голубь, Езекпя у Исапи! «Как ласточка, так воспою и, как голубь, так поучусь. Исчезли очи мои, чтобы взирать на высоту небесную к господу, который избавил меня». Весьма согласно с Давидом говорит: «Помянул лета вечпые и научился». «Помяните первое от века, что я есмь бог, и нет еще, кроме меня, возвещающего первее последующее, прежде чем быть ему, и тотчас сбылось». Видишь, куда голубиное око смотрит? На надежную вечность. Сюда‑то исчезло целое сердце Давидово, ничего тленного не мыслящее. «И сперва познал от откровений твоих, что вовек основал я». Вот тебе и кольцо Иудино, прелюбезной Фамарп в залог данное, и золотая гривна, н жезл. Вот тебе и ветка масличная: «По милости твоей, по судьбе твоей живи меня».
Квадрат. Благодарю за сию пару, за Езекпю с Давидом. На ж тебе за них одну голубку прелюбезную брату своему! Брат ее, лежавший до третьего дня не в брюхе китовом, но в каменном гробу, новый наш Иона, сиречь голубь, всемилостивенше изволит к ней говорить: «Ты, голубица моя, в покрове каменном близ предстення яви мне вид твой и сотвори слышимый мне голос твой, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен». Покров сей каменный, в котором она находится, не думай, что то пещера и ложе аспндское есть, поминаемое Исаиею, но другая пещера, повыше асппдекой. «Отрок молодой на пещеры аспидов и на ложе исчадий аеппдеких руку возложит». Приметь: «на пещеры», то есть над пещеры, повыше пещер тех. А то бы и ее Исайя из аспндских ложей выгопял так, как Сомнаса: «Что ты здесь?» Или другой бы, кроме Исаин, молниевидный ангел сказал бы ей: «Нет здесь! Восстал!»
Ищи повыше! На высоких краях есть. О горнем мудрствуй. Зачем ползаешь по тленной подлостп со змием? Хитрая ты, как змий, да не имеешь чистого ока голубиного п непорочного, о котором Аввакум: «Чистое око, чтоб не видеть зла и не взирать на труды болезненные. Труд и болезнь в сердце их». «Доколе положу советы в душе моей…» Но спя добровзорная птичка в ту расселину влетела: «Положу тебя в расселине камня». Там‑то сия птица обретет себе храмину. Сюда, кроме Моисея, вводит бог и Иезекииля: «И ввел меня к предвратшо двора, и видел, п се скважина единая в стене. Л говорит ко мне: — Сын человеческий, раскопай стену. — II раскопал, и се дверь единая». Тут‑то все его видение, пророчество и премудрость, как увидел скважину, как раскопал стену, которую и Давид пролазит, да однако ж, под руководством божшш. Так и не дивно, что не в стене, но близ предстенпя находится невеста. Близ предстения, но уже за стеною, по ту сторону, миновав ее, или с Давидом, или по–израильскому разделив с Авраамом: «И сядет близ них Авраам».
Антон. Ах! Сколько ты одолжил душу мою сею птицею! Достойна она такого брата, а брат такой же сестры. Заплачу ж тебе за нее целым стадом у Исаин: «Кто они, что, как облака, летят, и, как голуби, птенцами ко мне».
Квадрат. Мило мне сие стадо. Да и самому господу милы сии гости. Он будто вышел павстречу им и от радости спрашивает: «Какие суть?» II будто то же говорит к ним с простертыми к объятию руками, что к невесте: «Ты голубица моя!»; «Вы друзья мои!» Раб не знает, что творит господь его: ваши же очи блаженны. Светлый светлых, голубь голубей, отец сынов, дух духа встречает: «Возведи окрест очи твои и посмотри собранных детей твоих издалека».
Памва. Голубь — Иона, голубь — Исапя, и все прозорливцы — пророки. Принеси в жертву дары из сих голубей к богу твоему. Прпнесп ж (знай) пару. Другой голубь должен в тебе быть п есть, только узнай его. Узнай себя.
Друг. Омыв посвящаемого за грехи агнца, креститель увидел духа божия, сходящего, как голубя, и грядущего на него. Дух к духу, подобный к подобному идет. Но никогда б сего не было, если б прежде не узнал бы внутри голоса говорящего: «Сей есть сын мой…» Начало п конец тут: знай себя.
А н т о п. «Видит духа божия, сходящего, как голубя». Сне сходно с тем: «Слетели же птицы на тела растесанные их». Там гром голоса, а тут ужас на Авраама.
Квадрат. Голубь есть всяк человек. Но должен слушать Софонин: «О светлый и избавленный град, голубица!» Но то беда, что далее говорит: «Не услышал голоса, не принял наказания, и к богу своему не приблизится». Для того ж то самого и не приблизится, что не слушает голоса грома: знай себя.
Памва. Принесет от горлиц или от голубей дар свой. Что за горлицы? На что богу горлицы? Пускай их охотники и птицеловы ловят! А ты знай себя. Все то тебе надлежит. Ты сам горлица! В тебе горлица! Узнай себя! Вот тебе горлица! «Сколь возлюблепны селения твои, господи сил!» Чувствуешь ли горячее желание сей горлицы? «Желает и скончается душа моя…» Не спит и вздыхает сия горлица па уединенных ветвях. «Если дам сон очам моим?» Сон есть всякая плоть. Но ее взор острый презирает все то: не удостаивает смотреть, отвращаю око от суеты. «Что бо мне есть на небесп…» Ах! «Все, удаляющиеся от тебя, погибпут». «Сердце мое п плоть моя возрадовались о боге живом». Вижу дворы твои и псчезаю в пих. Они гнездо мое. «Там птицы возгнездятся!» На краю небес! Вот тебе горлица! Посвяти ее господу твоему. Узнай себя!.. Там господь твой! А в нем — все.
Друг. Смотри, Памва! До твоей горлицы летпт и моя. «Что украшенные ланиты твои, как горлицы?» Ланиты — соседи очам. В голубиных невесты очах живет проницающая, как денница, прозорливость, а на ланитах, как на красных ягодах, чистота, верность, ревность и то желание: «Желания благочестивых наслаждают душу, дела ж нечестивых далеко от разума».
Антон. А Иаков разве не горлица? Он так же поставил кущу свою на горе, как горлица гнездо себе, и до пего так же тесть Лаван вот что говорит: «Желанием возжелал ты отойти в дом отца твоего». «Желает и кончается душа моя в дворах господних».
Квадрат. Но что то за ланиты у горлицы? Ланиты — то ж само, что лицо, а о лице слушай прпточника: «Лицо разумное мужа премудрого, очи же безумного на концах земли». Видите, что тут очи п лицо — все то одно. Так не дивно, что и богу в дар приносится хоть голубей, хоть горлиц пара. Голубица взором проницает, горлица того же жаждою желает. Как можно любить, не проникнув? Как же, не любя, и проникнуть? Сия‑то сердечная пара богу любезная. Она‑то прозирает бсжпю землю, жаждет сыскать ветер милой любви и любезной милости. Голубица ищет: «Яви мпе вид твой», а горлица жаждет: «Сделай слышимым мне голос твой». Голубица: «Как образ твой прекрасен», горлица: «Как голос твой сладок». Та взор простирает, а сия — крылья вожделения и, в пару сопряжась, одну птпцу составляют. Та находит ветвь на земле новой, на месте злачной, а сия там же на ветвях ворчит в красное весны время: «Се зима прошла! Дождь отошел, отошел себе. Собралася вода, которая под небесами, в собрания свои, и явилася суша, отошла себе зима, цветы явплися на земле, время обрезания винограда приспело, голос горлицы слышен в земле нашей…» Лицо разумное премудрой голубицы усмотрело сушу, а ревностная горлица тоже обрела надежнейшее для своих птенцов место. II как мудрое око той во главе ее, в начале ее, в господе ее, так п птенцы горлицы не на концах земли, не здесь, не вннзу, но там — высоко во дворе господнем, перед господом. Там далеко, где города Хеврон и Давир, откуда прилетают птицы, откуда нисходят и восходят ангелы божпи, где кроется Давид: «Покрыл меня в тайне лица своего…» А дабы кто не помыслил, что в сих господних птпцах наружное лицо и взор восхваляется, пусть слышит Сираха: «Сердце человеческое изменяет лицо его на добро». Сердце чистое рождает голубиное око и горли- цын голос. Уста безумных и очи в таком же их сердце живут, сердца же премудрых — корень и глава внешностей их.
Памва. Чудный образ, по которому велено приносить в жертву птиц. Велит оторвать голову и сцедить кровь долой. «Да отторгнет главу его (голубову) и исце- дит кровь». Так же велит отлучить гортань с перьями и бросить против востока, там, где пепел: «Пусть отлучит гортань с перьем и бросит ее от алтаря на восток, на место пепла». Голубя не велит так, как скота, разделять, а только: «Да изломит его от крыльев и да не разделит». Такая‑де жертва — запах благовония господу.
Вот вам поварня и дурачество божие!
БЕСЕДА, НАРЕЧЕННАЯ ДВОЕ, О ТОМ, ЧТО БЛАЖЕННЫМ БЫТЬ ЛЕГКО
Ф а р р а. О Наеман! Утешь меня, друг мой…
Н а е м а н. Кто тебя перепугал, брат Фарра? Дерзай! Мпр тебе! Не бойся! Конечно, ты сидел в сонмище тех: «Гроб открыт — гортань их…»
Ф а р р а. Те‑то сирены наполпилп мой слух и сердце жалостным смущенным пением[223].
М и х а и л. Для чего ж ты себе ушей не закупорил воском так, как древний Улике [224]?
Ф а р р а. Тайна спя мне неизвестна. А знаю, что они мне напели много чудес, обескураживших сердце мое. Не чудо ли сие? Есть‑де в Европе некий пророк, святой Неремей. Он нашел пз трав сок, обновляющий ему и друзьям его молодость, как орлиную юность. Выслушайте второе чудо. Некий доктор медицины питался хлебом только и водою и жил без всяких болезней лет 300. На вот и третье! Некий калмык имеет столь быстрые очи, что яснее и далее видит, нежели какая–лпбо зрительная трубка. Вот чем меня пленили сладкогласные сирены! А мои очи день ото дня слабеют. Не чаю прожить и 20 лет. Кто же мне и какая страна обновит юность? Век мой оканчивается…
М и х а и л. О Фарра! Не тужи, друг мой. Мы замажем уши твои воском, медом и сотом: вечностью. С нами бог, разухмейте, о невежи! II совет ваш и слово разорится, ибо с нами бог. Услышите господа сил, того освятите. «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». А иначе вся ваша крепость, о язычники осязающие, язычники неверующие, будет вам камень преты- кания, и камень падения, п падеж сокрушения. «II сокрушатся, и приблизятся, и взяты будут люди, в твердыне своей находящиеся». О друг мой Израиль! Блаженны мы, ибо богу угодное нам понятно.
Израиль. Взгляни на меня, Фарра. Почто ты пленился лестным твоих спренов пением? Вот влеку тебя на камепь претыканпя и падения. Почто, забыв господа, святишь то, что не есть святое? «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать па него». Друзья Иеремшшы соста- реют, опять безболезнпе докторово прервется, а очи Калмыковы потемнеют. «Терпящие же господа обновят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут п не взалчут».
Дани и л. Слушай, Фарра! Разумеешь ли, что значит освятить?
Ф а р р а. Ей–ей, не разумею! Научи меня!
Дании л. Освятить — значит основать и утвердить. Святое же — значит незыблемое, неподвижное… Когда Исайя воппет: «Господа сил, того освятите», тогда значит, что он один есть свят, т. е. камень тверд, чтобы безопасно основать нам нашего счастия храмину, а не дерзали бы мы святить ни одной твари, как клятву и песок. «Всякая плоть — сено». Слово же божие, сиречь основание, сила и дух, пребывает вовеки. Адамант сам собою тверд есть, а мы, только почитая его таковым, делаем твердым. И сие‑то есть: «Будет тебе во освящение, если будешь уповать на него». Спречь освятит тебя и утвердит счастия твой домпк вечно и неподвижно, если, мппув дряпь, весь песок и сено, почтешь единого его святым и твердым.
Ф а р р а. Ай, друг мой Даниил! Не худо ты судил.
Дай и и л. Плюнь же, голубчик мой, на Веремиеву юность, на докторово тристалетие и на калмыцкие глаза. Истинная дружба, правдивое счастие и прямая юность никогда не обветшают. Ах, все то не наше, что пас оставляет. Пускай будет при нас, пока оставит нас. Но да знаем, что все сие неверный нам друг. Один умирает в 30, а другой в 300 лет. Если умирать есть несчастье, так оба бедны. Не велика в том отрада тюремнику, что иных в три часа, а его в 30 дней вытащат на эшафот. Какое же то мне п здоровье, которому концом слабость? Какая то мне молодость, рождающая мне старость? Ах! Не называй сладостью, если рождает горесть. Не делай долготою ничего, что прекращается. Не именуй счастием пичего, что опровергается. От плодов и от конца его суди всякое дело.
Не люблю жизни, печатлеемой смертью, и сама она есть смерть. Конец делам, будь судьей!
Не то орел, что летает, Но то, что легко седает. Не то око, что яснеет, Но то, что не отемнеет [225].
Вот тебе прямое око, как написано о друге божпем: «Не отемнелп очи его, ни истлели уста его».
Ф а р р а. О Наеман, Наеман! Утешь меня, друг мой!
Н а е м а н. О любезная душа! Околдунил тебя голос сладкий, сиренскпй голос, влекущий лодку твою на камни. Ей! О сих‑то камнях голос сей Исапи: «Приблизятся, и сокрушатся, и падут». «Наполнятся дома шумом, и почиют тут сирены». Но не бойся! Господь избавит тебя. Положит тебе в основание камень многоценен, краеуголен. «Тогда спасешься и уразумеешь, где ты был».
Ф а р р а. Не удивляйся сему, что околдунен, а скажи мне, где не слышится голос пустынных сих птиц?
Сирен лестный океана! Гласом его обаянна, Бедная душа на пути Всегда желает успутп, Не доплывши брега.
Се исполнилось на мне, что я мальчиком певал.
Наеман. А я тебе взаимно из той же песни воспою:
Распространи бодр ветрила И ума твоего крыла, Плывущи на бурном море. Возведи очеса горе, Да потечешь путь прав.
Ф а р р а. Потолкуй мне, Наеман, что значит сирен? Я слышал, что сирен значит пустынную птицу.
Наеман. Когда не разумеешь, что есть сирен, то не уразумеешь, что есть пустынная птица. Иное разуметь имя, а иное дело разуметь то, что именем означается. Разумеешь имя сие или скажу: звон сей — Христос. Но, дай бог, чтоб ты знал, что сие имя значит.
Ф а р р а. Так потолкуй же мне не имя, но дело.
Наеман. Сирен есть сладкоречивый дурак, влекущий тебя к тому, чтоб ты основал счастие твое на камне том, который не утверждает, но разбивает.
Ф а р р а. Разжуй как молено проще и вкуснее…
Наеман. Столько у вас славных и почтенных любо- мудрцов! Все сии суть сирены. Они‑то соблазняют в жизни сей плывущих стариков и молодцов. Взгляни сердечным оком на житейское море. Взгляни на протыкание и падение плывущих и на вопль их. Один возгнездиться хотел на капитале, как Ноева голубица на холме, и под старость сокрушился. Другой на плотоугодии думал создать дом свой и в кончину лет постыдился. Иной основался на камне милости исполииской и был ему протыканием. Ты думаешь, но и ревнуешь сесть па камень плотской юности, плотского безболезппя и плотских очей твоих, и се ожидает тебя претыкание, падение и сокрушение.
Ф а р р а. Брось людские бешенства, а скажи только, что значит пребывание ейренов на море? Зачем на воде?..
Наеман. Затем, что в суете. Не хотят они в гавань и в лоно Авраамово, на матерую и твердую землю со Израилем, но с фараоном. Вот вам благолепная фигура и преподобный образ надежды и обманчивости! Гаванью, или лоном, образуется упование, а морем и водою — лживость всякой плоти. Во Евангелии камень и песок есть то же. На этом мудрый, а на сем домик себе строит муж беспутный. Ковчег и потоп не то же ли? Вода и елисей- ское железо [226] не то же ли? Сорокалетняя пустыня и обетованная земля не то же ли? Что только преходит Израиль — все то море, вода, зыбкость — основание и упование юродивых мужей, как паппсано: «Река текущая — основание их»; «почиют тут сирены»; «возволнуются и почить не смогут; не радоваться нечестивым».
Фарра. Ты уже и много пасказал и завел в любопытство. Так скажи же мне: для чего ипые толкуют, что Исаины сирены [227] суть то пустынные птицы, а возгнезды- ваются в пустом Вавилоне–граде?
Наеман. О младенец с бабьими твоими баснями! Разжуй только зубом мужским сей час по–Самсонову, найдешь в жестком нежное, а в пустом — ппщу. Пустынные птицы — разве то не лжепророки, пустое поющие? Пустой Вавилон — разве то не спрепскпй камень? Не все ли пустое, что суета? II не все ли то вода, что не твердое? Послушай, вот птица! «Ефрем, как голубь безумный, не имеющий сердца». Учеников сих птиц называет Михей дочерьми снреискими и, точно о Самарии, которая таких итнц довольно у себя имела, вопиет: «Сотворит плач, как змшш, и рыдание, как дочерей сиреискпх». К сим‑то безумным птицам следующий божий отзыв: «Приступите ко мне, послушайте меня, погубившие сердце, сущие далеко от правды». О сих же птицах нечистых Осна поет вот что: «Как же птицы небесные, свергну я… Горе им, ибо отскочили от меня». Учеников же их называет детьми вод: «Как лев, возревет господь, и ужаснутся дети вод». Дети вод и дочери сиренскпе есть то же. У Исапп называются отнятыми парящих птиц птенцами. Спи ж сирены называются змиями и гадами. «Сотворит плач, как змпин…» «Полижут прах, как змпн…» «Пошлю, как гадов на землю».
Зачем туда? Затем, чтоб все дни жпзнп своей кушали грязь. Сии‑то суть ангелы лютые, псы, злые делатели, облака бездождные, водные, земные, духа не имущие…
Фарра. Полно! Полно! Поговори еще мне о добрых птицах. Я уже и разумею, что, конечно, не худо поет оная птица: «Глас горлицы слышен в земле нашей».
Н а е м а н. Несколько тебе благовествующпх птиц выпущу из ковчега. Взгляни! «Кто они, которые, как облака, летят и, как голуби с птенцами, ко мне?» Как темпа и топка вода во облаках воздушных, так вода глубока — совет в сердце мужей сих и их птепцов. И как голубииы очи выше волнования сиренских вод, так сердце их выше всей тлени поднялось. Взгляни еще на горний хор птиц прозорливых: «Поднял вас, как на крыльях орлпх, и привел вас к себе». «Где же труп, там соберутся орлы». Не орел ли то: «Ангел господен восхитит Филиппа»? Не орел ли то: «Не обретется Енох в живых»? Не орел ли то: «Взят был Илня вихрем»? Вот орел парит: «Знаю человека, прошедшего небеса». Вот орел: «Берет Аввакума ангел господен за верх его». Вот орел: «Вознесу тебя, господи, ибо поднял меня ты». Взгляни же на сего любезного орла: «Видел я славу его…» Куда‑то они летят? Ах, превзошли они труп и тлень. Устремили взор на того: «Возьмется от земли жизнь его». «Взовьется великолепие его превыше небес». Ах! Взглянп сюда!.. Не се лп та благо- вестница с масличного веткою пз Ноевого ковчега, мир нам приносящая, летит? И, летя, вот что, кажется, поет: — Дерзайте! Да не смущается сердце ваше потопом вод епрснских! Я вижу холм незыблемый, верхи гор, из- под потопных волн выиикающпх, провижу весьма издалека землю и гавань. Веруйте в бога: там почием. «Кто даст мне крылья?» «Очи ваши узрят землю издалека». А мне любезная и горлица спя. Летит вверх, поющи: «Воспою ныне возлюбленному песнь». О Фарра! Фарра! Чувствуешь ли вкус в пророчиих музах? А иначе беги и прнло- жися к галатам.
Фарра. Веришь ли, что для меня приятнее пение с и ре не кое?
Наеман. Ей, друже, верю, что больше елея пмеет во умащении своем льстец, нежели в наказании своем отец, и что ложная позолотка есть блистательнее паче самого злата, п что Иродова плясавица гораздо красивее, нежели Захарпина Елпсавет [228]. Но помни притчи: «Не славна изба углами, славна пирогами», «Не красна челобптна слогом, но законом». В самом сладчайшем яде внутренний вред уничтожает сладость. Предревняя есть притча спя: 'Атт/. о; 6 aotio; тг^ 'а/л^Е»*; — «У истины простая речь».
Инако поют в костеле, и инако на маскараде. Смешон, кто ищет красных слов в том, кого спрашивает о дороге, и кто лакирует чистое золото. На что пророчиим песням блудословне? Пусть покрывается им сиренская ложь! А то, что онп поют во фигурах, фигуры суть мешочки на золото п шелуха для зерна божнего. Сие‑то есть иносказание и истинная она -ычр^, снречь творение, положить в плотскую пустошь злато божпе и сделать духом из плоти, авось либо‑кто догадлив найдет в коробочке прекрасного отроча еврейского, взятого выше вод сирепских человека. «Творят ангелы своп духи (духами)». Вот истинные пииты, снречь творцы п пророки, и сих‑то писания любил читать возлюбленный Давид: «В творениях руку твою изучал».
Фарра. Однак мне приятны и ковчеговы птички. Мудрепько поют. Выпустп еще хоть одну.
Михаил. Я тебе выпущу, обратись сюда, Фарра! Возведи очи. «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучуся».
Ф а р р а. Какой вздор? Громкпе ласточки в каких странах родятся? А у нас опп то же, что сверчки. Голубь глупее курпцы, как может любомудрствовать? Видишь лп, сколь строптивые музы пророческие? Вот каких птиц насобрал в свой ковчег Ной! А мои сирены нежно, сладко, ясно, громко и самыми преславнымп модными словечками воспевают. Самые морские волны, кажется, что от их пения поднимаются и пляшут, будто от Орфеевой псалтыри [229], и нет столь глупого скота и зверя, даже и самого нечувственного пня н холма, чтоб их не разумел, чтоб не скакал и с воскликновением не восплескал в ладони, и не дивно, что Вселенную влекут за собою.
Михаил. Не бойся, Фарра. Израиль впдпт двое. А сие‑то есть жезло и власть ему сделать из яда еду, из смерти жизнь, из обуялостн вкус, а из шероховатого гладкое и ничтоже его вредит. Он сеет камень, переходит море, поднимает змия и пьет мирру в сладость. Его желудок все варит в пользу, а зубы все стирают и все превращают во благое. Слушай, Израиль! Раскуси ему Езекиину мысль. Испей шероховатую сию речь так, как паписано о тебе: «От потока на пути пьет…» О Израиль! Переходи поток, исходи на второе, то есть твое.
Израиль. «Господь дал мне язык…» Ласточка и голубь значат Израиля. Взгляни, Фарра, на стену и скажи, что видишь? Взгляни сюда!
Фарра. Вижу картинку, где написана птичка, поднявшаяся из морского берега и летящая па другой, невидный берег.
Израиль. Сия есть израильская картина, нареченная символ. Ласточка, убегая от зимы, летит через море от северного брега на южный и, летя, вопиет: «Нет мне мира здесь». В сей‑то символ ударяет Еэекипного сердца луч сей: «Как ласточка, так возопию». Израиль везде видит двое. Ласточку осязает, а чрез нее, будто чрез примету, ведущую к цели, провидит чистое, светлое и божественное сердце, взлетающее выше непостоянных вод к матерой и теплой тверди. Сие‑то есть стоять на страже с Аввакумом, возводить очи п быть обсерватором на Сионе. Необрезанный же сердцем видит одни приметы, без меты. Взгляни, Фарра, и па сей символ. Видишь окрыла- тевшую деву, простершую руки и крылья и хотящую лететь чрез пучину морскую к возникающим издалека холмам. А любезный ее над холмами из облака взаимно к ней летит уже, простирая к объятию руки свои. Здесь видишь плавающий ковчег. Сия есть чистая жена, о которой написано: «Даны были жене два крыла орла великого». Блаженной сей жепы потопом блевотин своих не мог потопить змий семиглавый. Она‑то вопиет: «Кто даст мне крылья?..» Вот тебе, ласточка: «Как ласточка, так возоппю…» «Не в силе великой, не в крепости голос ее, но в духе моем», — говорит господь–вседержитель. «Радуйся очень, дочь Сиона, проповедуй, дочь Иерусалима!» Не ласточка ли Павел, проповедующий не в мудрости слова, и мирского витийства, и сиренского блудословия, но в научении и силе духа святого? А когда ласточка кричит, что для нее северный брег опасен п что узнала она надежный южный брег, так не двое ли она видит? И не то же ли нам благовестит: «Знаю человека», «О сем похва- люся». Не то же ли, что Давид: «И полечу, и почию»? Не то же ли, что ангел: «Се благовествую вам радость большую»? «Нет здесь…» «Там его узрите…» «Нет мне мира здесь». Сам Езекия, сказав: «Как ласточка» и прочее, сплошь прибавляет сие: «Исчезли бо очи мои», сиречь перестал я то видеть, что прежде видел. Я видел одну воду, одну плоть и кровь, и одну пустошь и суету, и сие есть одно, п есть ничто, посему я и слеп был, видевший то, что нпчто и одна только тень есть. Ныне же глупое око мое исчезло и преобразилося в око веры, видящей в телпшке моем обонпол непостоянной плоти и крови, твердь и высоту господа моего, духа божиего, содержащего своею горстью прах мой, и сие есть второе и надежное, второй человек — господь мой. «Он избавил меня и отнял болезнь души моей». Отсюда все воскресшие возблагосло- вят тебя, и я, оживший, как ласточка, так возопию и как Павел, так поучуся. «Отныне бо детей сотворю, которые возвестят правду твою…» «Отныне ни единого не знаем по плоти. Если же и разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем».
Посмотри же, Фарра, и на другой символ, в центр коего ударяет спя ж Езекпина речь. Взгляни сюда!
Фарра. Вижу. На самом верху камня, в середине моря стоящего, стоит какая‑то птичка. Камепь схож на сире некий.
Израиль. Как ему быть спренским, когда голос символов есть таков: In constantia quiesco, сиречь «На незыблемости почиваю».
Какая верность на спренском, волнами покрываемом? Сей есть каменный холм вечного, возникший из‑под вселенского потопа, на котором упокоился Ноев голубь, с таким благовестпем: Inveni portum Jesum. Саго, munde, valete! Sat me jactastis. Nunc mihi certa quies [230], сиречь «Прощай, стихийный потоп! Я почию на холмах вечного, обретя ветвь блаженства».
Вот тебе Ноев голубь! Послушай голоса его: «Лета вечные помянул и научился». «Поставь на камень ноги мои». «На камень вознес меня ты». «Господь — утверждение мое и камень мой».
Вот еще голубь: «С усердием гоню, к намеренному теку».
II как достигну воскресения мертвых? «Разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Пожалуй, посмотри мне и на сына Ионина, сиречь голубиного. «Блажен ты, Симон, сын Ионин. Ибо плоть п кровь не явили тебя (меня), но отец мой, который на небесах… Ты камень (кпфа), и на сем камне утвержу всю церковь мою…»
Слыхал ли ты о Данппловом камне? Се он есть. Слышал ли замок апокалиптичный? Се он есть. Слышал ли рай? Вот он тебе! Слыхал ли о земле дивной, что от воды и посреди воды? Вот же тебе обетованная земля! Вспомни евангельский Маргарит [231]. Вспомни обретепную драхму [232]. Вспомни освобождение, исцеление, воскресение и проч. и проч. и проч. Все сне и все пророческие музы, как пра- волучные стрелы молниины, в сен святой и единый камень ударяя, путеводствуют. Видишь, Фарра, в какую гавань доплыла речь Езекиииа! Не дерзай же хулить птиц Ноевых. Они поют тихо, но голос тонок их, остер и высок. А сирены, как лебеди, возносят громко крик, но, по пословице, «Высоко полетела, да недалеко села».
Фарра. Право, я влюбился в ваши птпчкп. Ковчег ваш подобен троянскому коню [233]. Выпустите мне еще хоть одну. Люблю, что поют двое: одно в ушп, другое в разум, как написано: «Двое их слышал». Теперь вижу, что не пустая древняя та притча: «Глуп, кто двоих насчитать не умеет». Видеть кошелек — не знать, что в кошельке, — сие есть видя не видеть. Видно, нужно везде видеть двоих. Видеть болвана — не знать, что в болване, есть не знать себя. Сирены поют воду, а ваши птицы — воду и гавань. Вода есть кошелек, а гавань есть империал [234]. Тело есть вода и кожа, в которую одет истинный наш Адам.
Дании л. О Фарра! Начал ты издавать благоухание. «Сот искапают уста твои, невеста». Вот сей‑то сот закупорит тебе уши противу сирен.
Фарра. Выпусти, Даниил, еще хоть одну мне райскую птицу.
Данин л. Изволь! Еще ты такой не видал. Лови ее! «Еродий на небесах познал время свое».
Фарра. Дичину ты выпустил. Я и имя ее впервые слышу. Скажи мне, какой сей род есть птицы еродий?
Дании л. У древних славян она еродий; у эллинов — пеларгос, у римлян — кикониа, у поляков — боцян, у малороссиян — гайстер, похожа на журавля. Еродий[235] — значит боголюбный, если слово эллинское. Но что в том нужды? Брось тень, спеши к истине. Оставь физические сказки беззубым младенцам. Все то бабье: и баснь, и пустошь, — что не ведет к гавани. Секи скорее всю плоть по–израильски. Сержусь, что медлишь на скорлупе. Сокрушай п выдирай зерно силы божней. Еродий знаменует веру во Христа, а яснее сказать — израильское око, видящее двоих, — вот тебе гайстер. Будь здоров с ним! С небес перепел…
Фарра. Конечно ж, есть причина, для чего взят он в образ сей.
Дании л. Конечно, троякая вина сему есть: 1–я — что гнездится на кирхах; 2–я — что съедает змей; 3–я — что в старости родителей кормит, хранит и носит. Кирха — значит двор божий. «Сколь возлюблены селения твои…» «Птпца обретает себе храмину…» «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует». Еродий всегда на высших местах — на шпилях и на куполах гнездится, будто предводитель прочим птицам. «Блаженны живущие в доме твоем». Вот тебе еродий: «Едино просил от господа» и проч. Вот еродий: «Обретает его Иисус в церкви». А сип тебе разве не предводительствующие суть еродии? «Взошли на горницу, где были пребывая, Петр п Иаков, и Иоанн, и прочие единодушно вкупе. II был внезапно с небес шум.., и псполнилися все духа святого, и начали говорить иными языками…» Вот что в сей птице великое! «Познал время свое». Видно, что она познала двое — время и время. О, кто сей прекрасный еродий есть! — послушай его: «Се зима прошла, дождь (потоп) отошел, отошел себе, цветы явилпся на земле» и проч. Впдишь лп, что знают н куда летят Ноевы птицы?
К Авраамовому заливу и к гавани той: «Господь пасет меня…»
На, вот тебе стадо п бестолковых гайстров: «Лицо небесное умеете рассуждать». «Горе вам, смеющимся ныне!»
Фарра. А почему ты пх назвал бестолковыми? Ведь их за прогностики Христос не осуждает.
Даниил. Они через солнце разумеют разумно непогоды, но не прозорливы узреть второе время, сиречь царствие божие. Надобно знать с Даниилом время одно и время второе. Из сих полувремен все составлено. «И был вечер, и было утро —день един». Одно время есть плакать, а второе время смеяться. Кто одно знает, а не двое, тот одну беду знает. Вот еще бедные гайстры! «Взалчут на вечер…» «Возволнуются и почить не смогут». О безумно возгнезднвшихся сих гайстрах можно сказать:
Их твердь — одна вода, В средине их — беда.
Смеяться ныне и веселиться здесь — значпт не видать ничего, кроме тьмы и стихийной сени. «Горе вам, смеющимся ныне». И когда Петр сказал: «Добро нам здесь быть», тогда вдруг обличен: «Не знающий, что говорит». Он разделял Мойсея от Илии, Илию от Христа, не познав еще истинного человека, кроме человеческой плоти пли стени. А когда проснулся, тогда сделался мудрым ероди- ем и, познав двоих, познал истинного, сверх человеческой сени, человека, который есть един во всех и всегда. «Пробудившись, видели славу его». «Обрелся Иисус един». «Он есть всяческое во всем». Простой еродин на одних небесах видит двойное время: стужу и теплоту, зиму и весну, покой и досаду, а тайный еродпй, сиречь Израиль, сверх стихий и сверх самого тонкого воздуха видит тончайшее второе естество, и там сей еродий гнездится. «Что мне есть на небесах? И от тебя что захочу на земле?» Сие второе естество, что в стихиях или кроме стихий, бог знает. Однак Израиль познал оное.
Фарра. О Даниил! Ей, понравились мне твои гайстры. Выпусти еще хоть одного!
Даниил. Разве и тебе хочется быть гайстром?
Фарра. Вельми хочется, но да не бестолковым же.
Даниил. И мудрый часто претыкается. «Такое время с вами я, и не познал ты меня, Филипп?» «Не можешь ныне do мне идти». «Отвержешьея меня трижды». Дай бог, чтобы ты был в лике сих гайстров: «Сей есть живот вечный, да знают тебя, и его же послал ты…» Вот предводитель и царь их! Послушай его: «Дух госпо- ден на мне…» Наречи лето господнее приятное и день… Вот и сей не последний: «Се ныне время благоприятно! Се ныне день спасения! Вот сколь нужно слово сие! Tvwih zaisov. Nosce tempus — «Познай время». «Еродий познал время свое — горлица и ласточка… О еродиево жилище! Блаженно ты! Не то ли оно? По земле ходящие, обращение имеем на небесах». «Праведных души# в руке божией…» «Боже сердца моего! Душа моя в руке твоей». «Под сень его возжелал и сел…» «Авраам рад бы видеть день мой, и увпдел, и возрадовался». «Им же отво- рилпся очп, и познали его, и тот невидим был им». Да избавит же тебя господь от тех юродов.
«Еродпй познал время свое: горлица и ласточка… Люди же мои сии не познали судеб господних». «Возлюбили паче славу человеческую, нежели славу божию». «Ослепи очи пх, да не видят, ни разумеют!» — вопиет Исайя, увидев славу Христа господня. А они хвалятся: «Да едим и пьем, ибо утром умрем». Умирайте! Умирайте! Ибо нет вам разуметь двоих. Видите, о ночные вороны, один только днешнпй вечер, одну только воду с сиренами. Сия‑то мрачная слава ослепила вам очи, да не видите утренней оной славы: «Восстань, слава моя! Восстану рано». Для чего вы, о звери дубравные, в ложах своих легли, не дождав блаженного оного второго дня: «В утро же видел Иоанн Иисуса. Сей агнец божий! Сей есть, о нем же я рек». Вы есть тьма миру и волки не из числа тех. «Вениамин— волк, хищник, рано есть еще…» Но вечером глотающие все без остатка наутро, да «остатки нечестивых употребятся».
Фарра. Я вовсе пе разумею, что значит остаток…
Даниил. О, дряхлый и косный Клеопа! Остаток есть то же, что барыш, рост, приложение, прилагаемое прекрасным Иосифом в пустое вретище Вениаминово [236]. И сего не разумеешь? Не приложатся ж тебе лета жизни…
Фарра. О, ныне разумею, и приложатся мне, как Езекии.
Данппл. Останок есть лето господне приятное iubilaeus annus [237], день воздаяния, весна вечности, таящиеся под нашим сокрушением, будто злато в сумах Вениаминовых [238], и воздающие Израилю вместо меди — злато, вместо железа — серебро, вместо дров — медь, вместо камня — железо, вместо несочного фундамента — адамант, сапфир и анфракс, [239]. Читал ли ты в притчах: «Исцеление плотью и приложение костью»? Плоть бренная твоя есть то здешний мир, и днешний вечер, и песочный грунт, и море сиренское, и камни иретыкания. Но там же, за твоею плотью, до твоей же плоти совокупилась гавань и лоно Авраамово: земля посреди воды, словом божним держима, если ты не ночной, но излетевший пз ковчега ворон, если ты ласточка или голубица, узнавшая себя, сиречь видящая двоих: мир и мир, тело и тело, человека и человека, — двое в одном и одно в двоих, нераздельно и неслитно же. Будто яблоня и тень ее, дерево живое и дерево мертвое, лукавое и доброе, ложь и истина, грех и разрешение. Кратко сказать: все, что осязаешь в наружности твоей, если веруешь, все то имеешь во славе и в тайности истинное, твоею ж внешностью свидетельствуемое, душевным телом духовное. В сей‑то центр ударяет луч сердца наперснпкового. «Всяк дух, который исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего (плоти приложившегося), от бога есть». Знаем же, что когда явится, подобны ему будем, ибо узрим его, каков же есть. II всяк имеющий надежду сию на него очищает себя, ибо же он чист есть».
Вот тебе останок! Вот приложение костям твоим! Все тебя оставит, а сей останок никогда. «Все проходит, любовь же нет». «Господа сил, того освятите…» Ныне разумеешь ли надежду твою и ложь сиренскую? Вот тебе вместо тристалетней вечная память и юность. Будь здоров! «В память вечную пребудет праведник». От шума сиренских вод не убоится. Се есть жизнь вечная. Ныне «обновится, как орлиная, юность твоя». Но не тех орлов, что опять стареют и умирают, но тех, которые в познании самого себя весьма высоко вознеслись — выше всех стихий и выше самого здешнего солнца, ибо и оно есть суета и ветошь, к оному пресветленшему моему солнышку. «Ты же тот же есть…» «Одевайся светом солнечным, как ризою». Говорящий к нам сне: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе. II видел в трупе нашем славу его, во льве сем сот вечности его, во тьме сей свет неве- черннй его, в воде сей нашей твердь гавани его». Труп есть bchf бренный человек, п Библия есть человек и труп. Найдя в нашем трупе свет и сот, находим после того сию ж пищу и в Библии, да исполнится сие: «Где же труп, там соберутся орлы». Высокую сей труп обещает трапезу, высоко и мы возлетели, где царствуют вечная сладость и вечная юность.
Фарра. Тьфу!.. Оправдалась притча: «На коне ездя, коня ищет». Я думал, что вельми трудно быть блаженным… По земле, по морю, по горним и преисподним шатался за счастием. А оно у меня за пазухою… Дома… Древняя прптча: Ita fuqias, ut пе praeter casam — «От лиха убегай, да хаты не минай».
Н а е м а н. О, Фарра! Не только дома, но в сердце твоем п в душе твоей царствие божие и слово его. Сей есть камень, а прочее все тлень, ложь, лужа… «Все проходит…»
Но кто тебе насеял лукавое семя сие, будто трудно быть блаженным? Не враги ли сирены? О глагол потоп- ный и язык льстивый!
Фарра. Ей–ей, они! От их‑то гортани голос сей: «Халепа та кала», хаХХо? /aXsiuov eon — «Трудна доброта…»
Н а е м а н. О, да прилипнет язык их к гортани их! «Немы да будут уста льстивые!» Изблюй оного духа лжи вон. А положи в сердце сей многоценный во основание камень: «Халепа та кака» — «Трудно быть злобным». Что может обескуражить и потопить сладкотеплый огонь Параклитов [240], если не оная змиина, сиренская блевотина? Отсюда‑то в душе мразь и скрежет, косность и уныние в обретении царствия божия. Отсюда ни теплый ты, ни холоден, я должен тебя изблевать… О, гряди, господи Иисусе! Ей, гряду скоро, аминь… Ныне, не сомневаясь, сказываю: — Се господь мой пришел! Се солнце воссияло и новая весна! Да расточатся и отойдут с блевотинами своими души нечестивых от пределов весны вечной! Не ходит туда неправда. Нам же даны ключи: «Халепа та кака». Не многим ли тем тяжелее олова беззаконие? Что же есть легче любви божией? «Крылья ее — крылья огня». Напиши красками на ногте адамантовом славу сию: «Сродное, нужное, латвое есть то же». Что же есть нужнее царствия божия? В запутанных думах и в затмен- ных речах гнездится ложь и притвор, а в трудных делах водворяется обман и суета. Но латвость в нужности, а нужность в сродности, сродность же обитает в царствии божием. Что нужнее для душевного человека, как дыхание? И се везде туне воздух! Что потребнее для духовного, как бог! И се все исполняет. Если же что кому не удобное — напиши, что ненадобное. О глубина премудрой благости, сотворившая нужное нетрудным, а трудное ненужным. Так мой господь сказал мне: «Дух сладкий, дух мирный, дух пророческий, и не печатлею слов, да оправдается премудрость его от детей его».
Израиль. О Наеман, Наеман! Дышишь духом Па- раклитовым, с высоты силою его облеченный. И что есть дух–утешитель, если не чистое сердце, от мрака греховного воззванное? Как в солнце солнышко зеница его, во вкус и прозорливость сияющее, сей есть живой Си- лоам и родная София [241], видящая двоих и говорящая странное.
Наеман. Тем же, о Израилю, идущие новым святого духа путем, ищите и обретете! Се все полезное есть возможно и возможное — полезно.
Фарра. Мне бы хотелось быть оным папою и сочетать в одной ипостаси первосвященство и царство.
Михаил. О славолюбный Зара! [242] Куда тебя дух воскрыляет? Но притом приснопамятно будь сие: «Кто как бог?»
Фарра. Разве же бог не хочет, чтоб мы были богом?
Михаил. О Фарра! Что радостнее святому духу, как то, чтоб нам всем стать богом?
Фарра. О Михаил! Се ты странное воспел!
Михаил. Если оно святому духу приятное, тогда воистину странное и преславное. Он един есть любопытный оселок, показывающий чистое золото, нареченный по- римски — index. И в сию‑то цель ударяет сие Павлово слово: «Докимазете панта…» «Все испытайте, благое же приемлите». Если же гнушается оный голубь, тогда оно бывает мирское, модное и в таком смысле общее, в каком разумеет Петр святой, говоря сие: «Господь никогда не ел скверно». Скверно — в римском же лежит — commune, по–эллински — койнон, разумей — coenum, сиречь болото, грязь, мерзкое, мирское.
Фарра. Ведь же славы искать дух святой не запрещает?
Михаил. «Слава в стыде их…» Видишь, что постыдная слава запрещается. За добрую же славу лучше желает Павел умереть, нежели ее упразднить. Оная слава есть тень, а спя Финикс. Оную хватают псы на воде сирен- ской, сию же приемлют дети божии в Авраамовой гавани. Суетна слава, тщетная прибыль, сласть ядовита, се три суть, суть адские горячки и ехиднины дочери нечистивому сердцу в опаленпе. Но сущая слава, истинная прибыль, сласть не притворна — се сии суть духа святого невесты, в объятиях своих чистую душу услаждающие.
Фарра. Угадал ли я, что по правилу израильскому пустая слава есть труднее истинной?
Михаил. Тьфу! Как же не труднее псу схватить тень, нежели истинный кус? Вот перед тобою яблоня. Схвати мне и подай тень. Но самое тело ее вдруг обнять можешь.
Фарра. Не только, но и плод сорву. Се тебе с нее прекрасное яблоко! Благовонное! Дарую тебе. В нем обретешь столько яблочных садов, сколько во Всевселенной копернпканских миров. Вот тебе от меня награда за твое доброе слово!
М и х а и л. Если бы ты мне Всевселенную дарил по плоти, я бы отказался. И малой сторонки моей матери Малороссии, и одной ее горы не взял бы. Где мне ее девать? Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна. Что есть плоть, если не гора? Что гора, если не горесть? «Кто как бог?» Что слаще и легче и вместнее, как дух? Сердце мое вкушает его без грусти, пьет без омерзения, вмещает без труда, носит без досады. Душа моя в дух, а дух в сердце мое преобразился. Боже сердца моего! О часть моя всесладчайшая! Ты един мне явил двоих. Тень и безвестную тайну. Ты тайна моя, вся же плоть есть тень п тайна твоя. Всякая плоть есть риза твоя, сено и пепел; ты же тело, зерно, фимиам, стакта и касиа, пречистый, нетленный, вечный. Все тебе подобно, и ты всему, но ничто не есть тобою, и ты ничем же, кроме тебя. Ничто же, как же ты. «Кто как бог?»
О Фарра! Что плачешь? Чего ищешь в папстве — духа или плоти? Дух сего Христа божия вдруг, как молнию, принять можешь. Но престолы, палаты, колесницы, серебро и золото… — все сие есть плоть, гора, труд и горесть. Не прикасайся к сему. Восходящее, высокое в нем и божественное — оное да будет твое. Спе‑то есть истинное единство, и тождество, и легкость, и нужность быть причастником не плоти, но духа. Прочее же все есть тень, вода и беда… Хочешь ли быть Христом? К чему ж тебе свыше соткан его кафтан? К чему плоть его? Имеешь собственную. Возьми ты от странника сего то, что сам тебе подносит. Вот оно: «Дуну — примите дух святой». Сим образом будешь едино и то же с ним, как и они с отцом твоим. Неужели ты кафтап п плоть делаешь Христом? И, хватая на потоке тепь, умножаешь число не сынов божиих, но оных псов: «Отнять хлеб у детей и повергнуть псам». Ах! Блюдпсь от сих псов, от злых делателей. Не делай благим зла, а плоти богом. Уклонися от зла и сотворен благо, и будешь в числе детей оных: «Сколько же приняли его, дал им область детьми божними быть!» Хочешь ли быть царем? На что же тебе елей, венец, скипетр, гвардия? Сия есть тень и маска. Достань же себе сЪыше сердце царское. Сим образом будешь едино с царем твоим. Дух правды, он‑то есть сердце царя. Правда утверждает престолы сильных и обладает народами. И что сильнее ее? Кто как правда? Сей есть истинный царь и господь — твердь и крепость, елей и милость. Сей дух да царствует в тебе! II милостию вышнего не колеблешься. На вот тебе царя без маски: «Царь уповает на господа». «Помазал нас бог духом». «Дух господен на мне». Хочешь ли быть Павлом Фпвейскпм? Антонием Египетским или Саввою Освященным? Лицемеры! К чему же тебе финиковая епанча Павлова? К чему Антонпева борода, а Саввин монастырь, капюшон Пахомпев? [243]… Сей есть один только монашеский маскарад. Какая ж польза сею маскою скрывать тебе мирское твое сердце? Да явишься человеком? Уклонись от зла. Оставь тень. Стяжи себе мужей оных сердце. В то время вдруг, как молния, преобразишься во всех их. Избегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись с терпеливостью, водворися со смирением, ревнуй по господу вседержителю. Вот тебе лучи божественного сердца их! Сие иго вельми благо и легко есть. А наживать странный п маскарадный габнт [244], забродить в Нитрийские горы, жить между воющими волками и змеями — сие не бремя ли есть? Ей! Неудобоносимое тем, что глупое и ненужное. Скажу: «Халепа та кака».
Фарра. А Елисей? Не просит ли епанчи от Илии?[245]
Михаил. Епанча оная не с мертвых, но живущих в пределах вечности. В ней все новое вместо ветоши. Читал ли ты у Исаип — одежду веселья? Вот она: «Под сенью руки моей покрою тебя». Не Елисей ли просит: «Да будет дух, который в тебе, сугубый во мне». Как же дал бы он просящему вместо хлеба камень? Сей есть дух веры, дух сугубый, дух, открывающий двоих, разделяющий Иорданские струп [246], дух, богоявляющий сверх сирен- ских вод плавающее и возникшее железо. Оно‑то есть исподпотопный холм, обитель верной голубицы, гавань, лоно и кпфа Авраамова, спасение от потопа. «Да возрадуется душа моя во господе. Облечет бо меня в ризу спасения». Вот от потопа епанча! Самый ковчег есть‑то неру- котворенная скиния, златоткаными ветрилами от дождевых туч покрывающая лучше, нежели плащ. На сию‑то скинию тонко издалека взирает Ильина шинель, или бурка, отворившая Иорданскую сушу и спасшая Елисея от омочения [247]. Железо же тайно блистает на тверди, на твердую, матерую землю и сушу, а суша тихо возводит нас на аввакумовский оный Сион, сиречь обсерваториум [248](терем). «На страже моей стану и взойду на камень». Вот тебе одежда и надежда! Носи здоров! Она есть дух сугубый, видящий двоих. А Ильину бурку где тебе взять? «Халепа та кака».
Фарра. Весьма благодарю тебя за сию ризу. А без нее чем бы я был в бурке? Вот чем: лицемер, лже–Илия, пророчий идол. Что же? Ковчег преисполнен есть всякой животины. Хотелось бы мне быть хорошенькою в нем какою‑то птицею. Как думаешь?
Михаил. Ковчег есть он церковь израильская. Люби ее и молись, если хорошо просишь, примет. Проси во имя Христово: все вдруг получишь. Не забывай никогда сего: «Халепа та кака».
Израиль. Слушай, Фарра! Не желаешь ли быть кабаном?
Фарра. Пропадай он! Я и верблюдом быть не хочу. Оленем быть я бы хотел, а лучше птицею.
Чиста птица голубица таков дух имеет, Будет место, где не чисто, тамо не почиет. Разве травы и дубравы и сень есть от зноя, Там приятно и прохладно место ей покоя [249].
Так и дух святой не почивает разве в чистом сердце, при воде тихой и прозрачной, живой и тайной? «Вода глубока — совет в сердце мужа…» О мир наш! Муж и лоно! Христос Иисус! Явись людям твоим, в водах спрен- ских обуреваемым. Но растолкуй мне, о Израиль, какое то есть сердце и дух, преображающий естество наше в вепрев?
Израиль. Пес хватает тень, а сердце, о дольнем мудрствующее, есть вепрь. Не мыслит о горнем, разве только о муке и чреве, сердце хамское любомудрствует. Если имеешь израильское око — оглянись на пределы гергесенские [250]. Вот тебе великое стадо свиное! Провидишь ли, что, минуя берег, все утопились в водах? Что есть берег, если не господь мой? Сами просят, да перейдет прочий от пределов их. Болото и воду сиренскую возлюбили паче славы божией. Грязь любить — есть то быть вепрем. Гоняться за ней — есть то быть псом. Вкушать ее — есть то быть змием. Хвалить ее — есть то воспевать лестные сиренские песенки. Любомудрствовать о ней — есть то мучиться легионом бесов. Не земля ли рождает и зверей, и скотов, и гадов, и мух? Так‑то и сердце земное преображает нас в разных нечистых зверей, скотов и птиц. Детьми же божиими творит чистое сердце, выше всей тлени возлетевшее. Сердце златожадное, любящее мудрствовать об одних кошельках, мешках и чемоданах, есть сущий верблюд, любящий пить мутную воду и за вьюками не могущий пролезть сквозь тесную дверь в пределы вечности. Сердце есть корень п существо. Всяк есть то, чье есть сердце в нем. Волчье сердце есть родной волк, хотя лицо и не волчье. Еслп перешла в нее сила, тогда сталь точным магнитом стала. Но рута рутой перестала быть, как только с нее спирт и силу вывести. Сие есть сердце и существо травы. Афедрон [251] со всяким своим лицом есть афедрон. Но храм божий всегда есть вместилищем святыни, хотя вид имеет блудных домов. Женская плоть пе мешает быть мужем мужскому сердцу. Сердце, востекающее с Давидом на горнее, оставляющее верблюдам и сиренам с детьми их мутные и морские воды, жаждущее давидовской, утолившей самарянке жажду, оной воды: «Кто меня напоит водою…» «Господи, дай м–не сию воду…» Таково сердце не олень ли есть? Даром что рогов не имеет. Рога и кожа оленья есть плоть и тень. Надень кожу его с рогами без сердца его, и будешь чучелом его. Смешная пустошь — не только «халепа та кака». Сердце, трудолюбствующее с мужем Руфиным Воозом на гумне библейном, очищающее от половы вечное зерно святого духа на хлеб, сердце израильское укрепляющий, скажи, не вол ли есть молотящий? В любезной моей Унгарии [252]волами молотят. II что ж запрещает Луке быть волом? Не думай, будто плотских волов вздорная сия истина касается: «Волу молотящему да не заградил уст». Сердце, воцарившееся над зверскими бешенствами и над волею своею, растерзающее всякую власть и славу, восстающую на бога, дерзающее в нпщите, в гонениях, болезнях, во смерти, — не сей ли есть сын львов Иуда из тех: «Злятся, как львы». «Бегает нечестивый, никем не гонимый, праведник же дерзает, как лев». Что же мешает Марку быть львом? К таким‑то богосердечным львятам, как лев, так возревет господь: «Восстань и измолоти их, дочь Сиона, ибо рога твои положу (осную) железные, и ноги твои положу медяные, и истончишь людей…» Вот рев львиного щенка, от тридневного сна воскрешающий, как написано: «Возлег, почпл, кто воздвигнет его? Сердце, вверху сверкающее, как молния, постигающее и низвергающее всякие пернатые мечты, замысловатые стихийные думы — не сокол ли есть?» Послушай соколиного визга: «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя», — говорит господь. Сердце, парящее на пространство высоты небесной, любящее свет и вперяющее зеницу очей в блеск полуденных лучей, в самое солнца солнышко оное: «В солнце положил селение свое». Не благородный ли есть орел с наперсником? Ей, не из рода он подлецов сих: «Не знаю орла, парящего по воздуху, глупца высокомудрствую- щего по стихиям». «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя…»
А не горлица ли есть сердце, любящее господа, по нему единому ревнующее, святой надежды гнездо в нем обретшее? Послушай гласа ее: «Ревнуя, поревновал по господе боге». «Жив господь мой, жива и душа моя». А тот глас не ее ли есть? Истаяла меня ревность моя…» «Видел не разумевающие и истаял». На, вот тебе лик или хор горлиц! «Се все оставил я, и вслед тебе иду». Знай, что Библия есть вдова, горлица, ревнующая и вздыхающая в пустыне о едином оном муже: «Бог любви есть…» У сей‑то вдовицы не оскудевает сосуд елея, сиречь милости, любви и сладости, если посетит ее кто, духа пророческого дары имущий. Кто благ пли кто мил, кроме бога? Сей един есть не оскудевающий… «Все проходит, любовь же нет». Взгляни мне, пожалуйста, на Магдалену. Библии сердце есть сердцем горлицы сей. При елейной лампаде не спит, тужит и вздыхает. О чем? Что бессмертного жениха умертвили, что в бпблейной его лампаде ничего милого и светлого не нашли ночные вороны спи, кроме трупа гнилого сего: «Воззрят на него, он же пропал, что, кроме риз его, не нашли в ризах его ни смирны, ни стак- ты, ни масла, сиречь одевающегося оными ризами». Плачет пустынолюбная горлица сия о буйных девах [253]с Иеремиею, воспевая жалостную песенку оную: «Очи мои излияют воду, чтобы оскудели добрые девы». Блаженны мы, о Фарра, ибо голос горлицы слышан в маленькой земельке нашей. Ах, сколько тогда горлиц было, когда говорил Павел: «Обручил вас с единым мужем, чистую деву» и прочее. О обуялые п бедные горлицы со сосудом своим оные! «Идите к продающим…» и проч. Без милости милого, а без твоего же преподобия нигде не обретешь оного преподобного мужа: «Удиви, господь, преподобного своего». Напоследок, не голубь ли тебе есть сердце, видящее двоих? Сердце, узревшее сверх непостоянности потопных вод псаиевскую твердь, берег и гавань оную: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Сие чистое сердце, верх всей дряни возлетев- шее, есть голубь чистый, есть дух святой, дух ведения, дух благочестия, дух премудрости, дух совета, дух нетленной славы, дух п камень веры. Вот почему Христос нерукосченою и адамантовою гаванью нарицает святого Петра! По сердцу его…
Фарра. О сердце!.. Что ж ты стал? Ступай далее!
Израиль. Израиль далее сей гавани не ходит. Се ему дом, гнездо и кущи, водруженные не на песке, но на кифе. Конец потопу: радуга и мир есть кпфа, на ней он воссел.
Inveni portum kepham. Саго, raunde, valete! Sat me jactastis. Nunc milri sancta quies [254]. «Прощай, стихийный потоп! — вещает Ноева голубица. — Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».
Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americas Columbus [255], обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А–а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сюда‑то взирало твое пророчее око? Сию‑то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда‑то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозор- ных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не отемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков… Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с вашею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам господь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод… Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и надежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рожден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему [256] и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл господь бог мой! Радуйся, градо- мать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыхания. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов — корзину гроздья [257], и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обетованную землю.
БЕСЕДА 1–Я. Нареченная Observatorium [258] (Сион) [259][260]
Григорий. «Прийдите, взойдем на гору божию». О беседка! О сад! О время летнее! О другп мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору господню».
Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва довлел отбиться.
Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они‑то суть семя, полова и начало всякой человеческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.
Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем‑то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшнм некиим огнем опалялось.
Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным.
Афанасий. А мне твое слово непонятно.
Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смертп, так настал день жизни.
Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А закоулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк п меня твой свиток внутри не услаждает.
Григорий. О любезный человек, сколь сладка сердцу моему простота твоя!
Афанасий. Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще.
Григорий. Есть, что мнится правым, но сущностью криво. II есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата есть простота, открывающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что‑то показалось тебе крючком, что ли?..
Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив. Так не достоин ли я ублажения, и твоего сорадования?
Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.
Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволов- ское блаженство моего не упразднит. Неужели милость божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.
Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?
Афанасий. Разве ты член секты Пирронской [261]? А мне в доказательство употребить трость сию?
Григории. Разве тем, что шатко похаживаешь?
Афанасий. То‑то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..
Григорий. Дядя сестрпнцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих…
Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.
Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!
Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.
Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.
Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах [262].
Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в мойсейской купине [263], действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, сиречь муж ученый, напишет сентенцию сию: «Бес скуки мучит душу».
Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала слово благое. Но чем лучше трость книжника- скорописца от кисти книжника–живописца, если он невидимое скучных мыслей волнование изобразил утопающим человеком? Он с Иеремиею через человека изобразил душу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а с Исаиею, через потоп, изъяснил мучительное сердце обу- ревания — «Взволнуются нечестивые». Таковая приточная [264] речь, ничем не хуже от оной, так сказать, бескрасочной речи, например: «Душа пх в злом таяла». Однако и сия самая пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда. Так, как и cue книги Иовской слово: «Река текущая основание их» — дышет сказкою о построенной храминке на льду.
Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить.
Григорий. Вот, например, бескрасочное слово — «Все погибнут». Но сколь красно сие ж самое выразил Исайя: «Всяка плоть — сено». Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: «Дать плачущим веселие». Но сколь благообразно и краснописно то же он же: «Вскочит хромой, как олень». «Восстанут мертвые». Труп лежащий есть образ души, в унылую отчаянность поверженный. Тогда она, как стерво, лежит дол в плачевной стуже и скрежете, лишенная животворящего теплоты духа и жизненной проворности. Будто змий, лютым морозом одебелевший там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спасительный солнечный свет. Сия одебелелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает то, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву прозревший Иеремия: «В тайне восплачется душа ваша». Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змиями: «Полижут прах, как змии, ползущие по земле». А Павел из праха возбуждает, как пьяных: «Восстань, спящий…»
Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут «как язвенные, спящие в гробах».
Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: ной и гной) образуется поверженным стервом, так сего же болвана оживлением и восстанием на ноги живо- пишется сердечное веселие: «Воскреснут мертвые». Взгляни на встающего перед Петром Енея! [265] Он ходит и скачет, как олень и как товида, сиречь серна или сагайдак: «Встанут сущие во гробах». Знай же, что он сие говорит о веселии, и слушай: «Все земнородные возрадуются». Не забывай, Афанасий, сей сираховской песенки: «Веселие сердца — жизнь человеку».
Афанасий. Я се каждый день пою. Я веселие весьма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселие нам поют. Не их ли речи нареченные у древних музами[266]?
Григорий. Так точно. Их пение есть то вещание веселия. И сие‑то значит по–эллински eooqpfeXiov, а затыкающий от сих певцов уши свои нарецался «Ajxoftoi[267] сиречь буйный, безвкусный дурень, по–еврейски Навал, по–римски Fatuus… Противный же сему — Еосро[268], или Philosophus. А пророк — профитие, сиречь просвещатель, или звался Tzoirr сиречь творец.
Афанасий. Ба! Ба! Ты мне божиих пророков поделал пиитами.
Григорий. Я об орлах, а ты о совах. Не напоминай мне обезьян и не удивляйся, что сатана образ и имя светлого ангела на себя крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Один только пророческий дух провидит.
Афанасий. Правда, что ьсяк художник творец, и видно, что сие имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для меня суть неровные, развращенные, завитые, странные, прямее сказать — крутогористые, околесные, запутанные, необыкновенные, кратко сказать — бабья басня, хлопотный сумасброд, младенческая небыль. Кто может, например, разрешить сие: «И где труп, там соберутся орлы»? Если ж оно простое — кто премудрый не заткнет ноздрей от смрада стерва сего? Фи- вейская уродливая Сфпнга [269] мучила древле египтян, а ныне вешает на страсть души наши иерусалимская красавица Мариам [270]. Вселенная, побуждаемая острпем Иеф- таевых пик [271], бесится от болезни и, ярясь, вопиет: «Доколь вознесешь души наши?»
Григорий. Нетопырь вопрошал птенцов: — Для чего вы не любите летать ночью? — А ты для чего не любишь днем? — спросили горлицын и голубев. — Мне мешает причина достаточная, — отвечает темная птица, — мое око не родилось терпеть света. — А наше око — тьмы, — улыбнувшись, сказали чистые птицы [272].
Афанасий. Замолк? Сказывай далее.
Григорий. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на бесчисленные образы бесценного богатства. Слепой из них, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами сам свою руку. Гости, выйдя из дому, воскликнули: «Сколь возлюбленный дом и горницы твои, сын Давидов! Сам господь сотворил оные». «А я вышел из чертогов уязвленным», — вскричал слепой. «Мы видели, как ты то жезлом, то руками щупал», — сказали зрячие. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неизреченное чудо.
Афанасий. Опять ты возвратился на своп балясы?
Григорий. Прости мне, друг мой, люблю притчи.
Афанасий. К чему ж ты приточил притчи твои? Ведь притча есть баляс, баснь, пустошь.
Григорий. Слышал ты пророческих речей фигуры? Фигура, образ, притча, баляс есть то же. Но сии балясы суть то же, что зеркало. Весь дом Соломонов, вся Библия наполнена ими.
Афанасий. Если так, напрасно защищаешь красавицу твою Библию, нечего на нее зевать.
Григорий. Для чего ж ты зеваешь в зеркало?
Афанасий. К чему же зевать на Библию, когда в ней голые балясы? А зеркало — дело иное.
Григорий. Как иное, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть в хрустальных фабриках? Оно есть пепел.
Афанасий. Пепел, но прозрачный. Он меня веселит. Я в нем вижу самого себя. А всяк сам себе милее всего,.
Григорий. О плененный твоим болвапом, Нарцисс! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный твой кумир, а несносно смотреть в освященные библейные воды, дабы узреть в богосозданных сих пророческих зеркалах радость и веселие и услышать преслав- ной сладости благовестив: «Днесь спасение дому сему было». Повернись направо, слепец, выгляни из беседки на небеса, скажи мне, что видишь?
Афанасий. Я ничего не вижу. Облака вижу, а облако есть то морской пар и ничто.
Григорий. О нетопырь, взгляни с приметою! Будь твое око орлиное и голубиное! Да выколет твое вечернее око ворон соломоновский!
Афанасий. А! А! Вот она красавица! В восточном облаке радуга! Вижу ее! «Сколь прекрасна сиянием своим»!
Григорий. Ныне ж скажи мне, что видишь? Конечно, в пустом не пустошь же видишь.
Афанасий. Радугу вижу, а чем она и что такое она есть — город или село, по пословице: не знаю, бог весть. Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называют дугою, раем, райком, радостною дугою и радугою.
Григорий. В индийских горах путешествовали европейцы [273]. Нашли кожаный мех с хлебами и такой же сосуд с вином. Потом, придя к пропасти, усмотрели по другую сторону что‑то черное, лежащее на дороге. «Авось еще бог даст хлеб, — вскричал один, — я вижу ме- шище». «Провались такой мешище, — спорил другой, — я боюсь, то зверище». «Какой зверище? Клянусь вам, то обгорелый пнище!» Четвертый сказал: «То город». Пятый вопил: «То село»… Так‑то и ты видишь, а что такое оно, не знаешь.
Афанасий. Который же из них отгадал?
Григорий. Решил гадание последний.
Афанаспй. Ну, пошел, врешь!
Григорий. Точно село. Они все там посели.
Афанаспй. II нп одпн не спасся?
Григорий. Одпн из семи одобрил древнюю пословицу: «Боязливого сына матери рыдать нечего».
Афанасий. Какая ж пагуба их погубила?
Григорий. Дурной взор и дурная прозорливость, Как только взобрались на ту сторону бездны, так всех их в смерть перемучил индийский дракон.
Афанасий. Видно, что сии прозорливцы имели рабское Лиино око, а не Ревеккин пригожий взор [274] и не Лукина, товарища Клеопы. Фигурненький ты выточил балясин, право… Да к чему же ты его приточил?
Григорий. К твоим очам на очки.
Афанасий. А мне на что твои очки? Я и без них вижу.
Григорий. Видишь так, как по заходе солнца курица: чем больше зевает, тем менее видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтанье да блистает в твоем уме, наружность бьет в глаз, а из нее спирт да мечется в твой разум. Видишь след — подумай о зайце, болванеет предмет — умствуй, куда он ведет, смотришь на портрет — помяни царя, глядишь в зеркало — вспомни твой болван — он позади тебя, а видишь его тень. Перед очами твоими благокруглый радуги лук, а за спиною у тебя царь небесных кругов — солнце. На прекрасную его в облаке, как в чистом источнике, тень, гляди внешним взором, а на животворящее и спасительное его сияние взирай умным оком. Чистый ум есть то же солнце. Его праволучные стрелы прямо ударяют в лицо океана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бодает. Иметь иную — сие‑то значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерватори- ум. Вон где один тебе обсерватор! Взгляни — «На страже моей стану».
Афанасий. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! [275]Воистину люблю его. Конечно, он что‑то неподлое примечает на страже своей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что то видит пророческое око твое?
Григорий. Не шали, Афанасий, не мешай ему смотреть, пускай себе забавляется.
Афанасий. Вот, а мы что? Пускай же и нам покажет то, что видит. Так ли, друг мой Лопгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Встань, спящий! Дремя, как курица, пуще не усмотришь.
Л о н г и н. Пожалуй, не шуми, я не сплю, я все слышу.
Афанасий. Ермолай дремал, а ты глубоко задумался и то же, что спишь. Ведь я пе тебя бужу. Однак и ты ободрись. Давай перейдем к пророку! Доколь нам быть печальными? «Перейдем в Вифлеем».
Яков. Постой, Афанасий, постой, не спеши!
Афанаспй. Иду рыбу ловить.
Яков. Не забудь же торбы взять.
Афанасий. Ба! Друг мой, где ты взялся? Голос твой возвеселил меня.
Яков. Я вашу всю беседу до одной нитки слышал под яблонею, а твоим речам смеялся.
Афанасий. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю.
Яков. Куда ты поднимаешь крылья лететь?
Афанасий. О вон, где видишь на горе пророк!
Яков. Где тебе пророк? То пасет овец пастырь из Рибенсдорфа [276]. О простак! Или ты шут, или младенец.
Афанасий. О когда бы мне быть оным младенцем! «Открыл ты младенца».
Яков. Разве ты не слыхал мудрого оного слова: «Не место святит человека»?
Афанасий. Слыхал, да не вздумалось.
Яков. Поплыви в Иерусалим, войди в палаты Соло- моновские, проберись в самый Давир — храм его, взберись хоть на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в вертепе Вифлеемском, или при Силоаме, или над Иорданом, вселися здесь в пророческие келии, питайся с ними бобами, не пей вина и сикеры [277], ешь хлеб и воду в меру, надень Илиину мантию и сандалии, опояшись Иеремииным чресленником. Размерь Иерусалимский храм с Иезекиилем, разочти с Даниилом крючки сед- мпи [278] его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и вечеряй вместе. Наложи на себя Петровы и Павловы узы, раздели море, возврати реки, воскреси мертвых. Каждую неделю верши над собою седмину церковных церемоний. Если можешь, вознесись вверх к деннице, сядь на радуге судиею, займи для себя чертоги в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под солнцем, взлети к новостям с орлами, запрети небесным кругам течение с Навином, повели ветреным волнениям д проч. и проч. А я при всех сих знамениях и чудесах твоих воспою в честь твою соломоновскую песенку: «Суета суетствий» или сию гамалеевскую:
Буря море раздымает, Ветер волны…[279]
Если не процветет в душе твоей оное понятие, какое обитало в сердце Мойсея и Илии, и того единого мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебя не понятен и не приметен, а посему и не вкусен оный исход, сиречь центр и меть, куда бьет от чистого пх сердца дух правды, как из облака праволучная стрела молнпина. Ей, воспою тебе: «Всяческая суета».
Афанасий. Однак я иду до пророка. Нигде он от меня не скроется.
Яков. Вот тебе без соли и уксуса салат! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?
Афанасий. Пророк есть человек зрячий.
Яков. Ведь же ты ни человека, ни пророка не найдешь.
Афанасий. Будто велика фигура найти человека.
Яков. Очень велика фигура, и ты вместо зрячего попадешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Исполнишь пословицу: «Ехал в Казань, да заехал в Рязань».
Афанасий. Фу! На то будет у нас перебор.
Яков. Как может иметь перебор слепец, а омраченный найти просвещенного?
Афанасий. Врешь, Якуша, я с очами.
Яков. Да откуда же у тебя человеческое око? Ведь человеческим оком есть сам бог.
Афанасий. Так разве ж у меня два бога во лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобою!
Яков. А я молюсь, чтоб он и с тобою так был, как есть уже со мною.
Афанасий. Кошелек пустой, нечего дать на молитвы. Да ты же, брат, и не поп.
Яков. О друг мой! Не было бы мне от тебя сладчайшей мзды, как если бы я до того домолился, дабы исполнилось на тебе желаппе, сиречь молитва просвещенного и радостнотворпыми очами взирающего и вопиющего Исаии: «Светнся, светися Иерусалим». «Се тьма покрывает землю». «На тебе же явится господь и слова его…»
А ф а н а с и й. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутосшивателей, а скажи мне только то, о чем пророки пишут?
Яков. То же, что евангелисты о едином человеке.
Афанасий. Так выплутайся же ты мне из сего узла: для чего мне нельзя найти человека?
Яков. Фу, для того что не знаешь, что то есть человек. Не узнав прежде, что значит адамант, ни с фонарем, ни с очками не найдешь, хоть он есть в гноище твоем [280]. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра.
Афанасий. А бог ее знает амбра или умбра [281].
Я к о в. Э! Не умбра, но амбра.
Афанасий. Амбра твоя что значит, не знаю. Сии города мне совсем не знакомы, а человека знаю, перевидал я их один, другой 1 ООО ООО.
Яков. Видал и зевал, но не увидел и не знаешь.
Афанасий. Яи тебя вижу и знаю.
Яков. От рождения ты не видал и не знаешь меня.
Афанасий. Или шутишь, или ты впал в обморок.
Яков. Что‑то запахло тебе обмороком?
Афанасий. И мою голову поразил ты мраком твоим.
Яков. Я Яков, человек. А ты человека не знаешь, посему и не видишь. Где же тебе обморок?
Афанасий. О человек! Когда бы ты в голове моей не потушил остатков света молитвами твоими! Ты мне наскажешь, и до того уже доходит, что у меня ни очей, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало.
Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека нет?»
Афанасий. Почему же я не человек?
Яков. Может ли быть человеком то, что ничто?
Афанасий. Как же я ничто твое?
Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожество, дым, пар, теиь?
Афанасий. Какая же причина лишила меня человечества?
Яков. Та, что ты не искал.
Афанасий. А не пскал почему?
Яков. А почему не ищешь амбры?
Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю.
Яков. Не верующий о естестве человека не ищет его, ие обретает и не знает его.
Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разумеют? Всегда им человек в устах.
Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бредут в след владеющей моды, как овцы. А человек разумеет путь свой.
Афанасий. II так они слабо знают п дурно видят?
Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себя…» Довольно про тебя. Тем мы не знаем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудли- вое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их ппщное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения ведущую нас стезю? Отсюда заблуждение, проступки, пре- ткнокепне и падение. Что пособит знать, по скольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепре- хвальнейшее стеклянное око до чернеющих в луне пятен, если паша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и п гостях; п кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях зрячий, знай притчу: «Врач, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучело тот, ие мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда по рынку бродит, дома пуще опасна. Знай себя. Тем‑то не разумеем и Библии, что не знаем себя. Она‑то есть вселенская лампада, огненная Фарийская вежа [282] для море- плавающей жизни нашей. Она‑то есть: «Друг верный, кров крепкий». Обретший же его обрел сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка; запутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плотских дум, подло ползущего сердца нашего; падаем в сеть и смятение нечистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе льстивого языка; погпбаем вечно в священнейшем сем лабиринте [283], не достойны вкусить сладчайшей оной пасхи; «Единый я, пока перейду». Возвратись же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя, дух пытливый, а сам выйди из хора у Павла намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутри себя свет, тогда найдешь п библейпым сором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: «На страже моей стану». Слышь ушами! На страже моей, а не чужой: «Знай себя, довлеет для тебя».
Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестоким кажется, будто я даже и сам себя не знаю.
Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай пе пустыми. Не все то ложное, что тебе непонятное. Вздором тебе кажется тем, что не разумеешь. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индийских путников: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что пе сдуру родилось Иеремпино слово: «Воззрел, и не было человека… и не видел мужа».
Афанасий. Разве ж около него людей не было?
Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.
Афанаспй. Почему же они тень?
Яков. Потому что они тьма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей‑то человек — ложь, отвел их от истинного.
Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень?
Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слыхал басню: пес, плывя хватал на воде тень от мяса, через то из уст прямой кус выпустил, а поток унес [284]. В сию то цель Диоген, в полдень с фонарем пща человека, когда отозвалась людская смесь: «А мы ж, де, разве не люди?» — отвечал: «Вы собаки…»[285]
Афанасий. Пожалуй, не примешивай к Предтече и к пророкам божиим Диогенпшка. Иное дело — пророк, иное — философишка.
Яков. Имя есть то же — пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос сих, сидящих во тьме и сени смертной, называет псами. Не хорошо‑де отнять хлеб у детей и бросить псам. А которые ухватились не за тень, но за прямого человека — «Дал им власть детьми божппми быть».
Афанасий. Ну! Быть так. Пускай сип песпп люди хватаются за тень человеческую, как за лжемонету. Но сами же, однако, они суть человекн, люди почетные, а не мертвая тень.
Яков. Сень стенп мила, а ночь тьме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивость обоих сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любящий тьму: сам ты тьма и сын тьмы.
Афанасий. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.
Яков. Я давича еще сказал, что ты одна из сих бесчисленных, земной шар обременяющих, мертвых теней, которым предтеча и весь пророческий хор точным сидельцам адским благовествуют истинного человека. Безумие есть в 1 ООО крат тяжелее свинца. Самая тягчайшая глупость образуется сими сына Амосова словами: «Отяжелело сердце их, тяжко ушами слышать». Сие тяж- косердие, сиречь долой садящееся, прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земной погрязает, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую гибель тени человеческой, кто силен поднять из бездн земных, дабы выскочить могло на гору воскресения и узреть целомудренным взором блаженного оного, на седалище губителей не севшего Давидова мужа? «Удивил господь преподобного своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суету или ложь, хватай тень, печись, мучься, жгись.
Афанасий. О мучишь меня, паче египетской гадательной оной Льво–Девы! [286] Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь неразрешимыми узами гаданий, а я хоть не Самсон и не решительный оный предревний Эдип [287], однако доселе нахожусь перед тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице «Мехом пугаешь».
Яков. Кто дурак, тот п в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень — везде для тебя ад.
Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедпально. Вижу, что твой хранитель есть ангел витийства. Тебе‑то дано, как притча есть: «Ех musca elephantem», «Ех cloaca aream» [288];
скажу напрямик: из кота — кита, а из нужника создать Сион.
Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исаиею: «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучусь».
Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего голубя курица никак не глупее.
Яков. О кожаный мех! «Да выклюет ворон ругающее отца око твое!»
Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышешь мыслями, так и единомышленники твои, дикие думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салат».
Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гораций: «Porticibus поп iudiciis utere vulgi» [289]? По мосту–мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди.
Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, что она отстоит от бродячих по улицам и торжищам дрожжей мирского поверия. И гораздо скорее встретишься на улицах с глинкою, чем с алмазом. Многие ли из людей могут похвалиться: «Знаю человека», когда сам человек жалеет о себе? «Смотрел и не узнавал меня?» Все устремили взор свой на мертвость и ложь. «Взглянут на него, его же прокололи». А на сердце им никогда не всходит оный: «Никто не сокрушится из него, род же его кто исповедает?»
Афанасий. Ну, добро, быть так! Но за что ты меня назвал кожаным мехом?
Яков. Ты не только мех, но чучело и идол поля Деирского, поругавшийся божию пророку.
Афанасий. Но прежде выправься, как я мех?
Яков. Видал ли ты деревенскую маску, что зовут кобыла [290]?
Афанасий. Знаю, в ней ловят тетеревов. Что же?
Яков. Ну! Если бы в таких масках 1 ООО человек на смотр твой пришли и прошли, можно ли сказать, что ты был им инспектор пли обсерватор?
Афанасий. Кто исправно носит кобылу, можно видеть, но, кто он внутри есть и какой человек, почем знать? Ври далее.
Яков. К чему же далее? Уже видишь, что ты не только мех, но чучело и болвап.
Афанасий. Вот тебе на! За какой грех?
Яков. За тот, что ты, всех виденных тобою в жизни человеков, одну только на них кожу видел и плоть, а плоть есть идол, сиречь видимость; видимость же есть то мертвая крыша, закрывающая внутри истинного оного человека: «Положил во тьму тайну свою», «Се сей стоит за стеною нашею», «Посредп вас стоит, его же не знаете», «Слышь, Израиль! Господь бог твой посредп тебя». Видишь, что и человек твой, и ты с ним — кожаный, дряхлый, мертв, прах, тень… «Каков земной, таковы и…»
Афанасий. Вот он куда выехал!
Яков. Собери не только всех виденных, но всего земного, если можешь и лунного шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будто колосы, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь прозорливое стекло, зевай, — ничего не увидишь, кроме соломы оной: «Всякая плоть сено». А я, в похвалу твоей прозорливости, воспою: «Мудрого очи его в голове его, очи же безумных на концах земли».
Афанасий. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое сидит в голове моей.
Я к. о в. Что ты пень, что ли? Разве свиное око не в голове ее? Чувствуешь ли, что голова есть болван? Сей болван, как начальною частью есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господствующую в ней, силу ее и начало. А хвост, подошва, пята есть фигура праха, половы, отрубей, дрожжей, п что только есть грубое, подлое и дебелое во всяком творении, как бурда, брага, сыр, грязь и проч. То же бы значило, когда бы Соломон сказал и так: «Очи безумных на хвостах земли». Когда слышишь сие: «Блюсти будешь его пяту», разумей так: будешь обсерватор наружный, из числа тех «Осягнут, как слепые стену», «Полижут прах, как змеи, ползущие по земле». Враги истпнного человека — «Враги его прах полижут». «Смерть спасет их», поедающих плоды смертной плоти, горькую и гладкую тень гибельной смоковницы, минувших самое дерево райское. «Взалчут на вечер…»
Когда слышишь: «Изопьют все грешные земли дрожжи», разумей, что устранившиеся и бродящие по окольным околицам и наружным городским ругам[291] шатающиеся но концам и хвостам с евангельским бесиым по пустым местам, по распутпям вне селений и гробовищам имущие скотское, и женское оное рассуждение: «Души мужей, женам подобных, взалчут». Все спи, ей, не вкусят сладчайшей оной сына царева вечери: «Не должен пить… Пока пью новое вино в царствии небесном». Все сии со- домляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по лужам, окружающим стены города: алчны и жадны, труждающиеся и обреме- ненны. Главная причина сему есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, а грубее сыра тяжесть сердца пх. Погрязают сыновья спп тяжкосердые, как олово. «Голова окружения их, труд умен их». «Прокисло, как молоко, сердце их. О Исапя!» «Узнай, как пепел, сердце их, и прельщаются». «Зачем любите суету и ищите ложь?» «Вкусите и увидите», «Как удивпл господь преподобного своего», «Возведите очи ваши…»
Что ж ты, друг мой, думаешь? Ты все, как слепой содомлянпн, одно осязаешь. Всяка тлень есть то одно. Очувствуйся. Мертв ты. Привязался ты к твоему трупу, ни о чем сверх него не помышляя.
Одно, а не двое в себе видишь и, к сему прилепляясь, исполняешь пословицу: «Глуп, кто двоих насчитать не знает». Глядишь в зеркало, не думая про себя. Взираешь на тень, не помня яблони самой, смотришь на след, а не вздумаешь про льва, куда сей след ведет. Зеваешь на радугу, а не памятуешь о солнце, образуемом красками ее. Сие значпт: одно пустое в себе впдеть, а посему и не разуметь, и не знать себя, самого себя. Разуметь же — значпт сверх впдного предмета провидеть умом нечто пе- впдное, обетованное впдным: «Поклонитесь, и увидите…» Сие‑то есть хранить, наблюдать, примечать, сиречь при известном понять безвестное, а с предстоящего, будто с высокой горы, умный луч, как праволучную стрелу в цель, метать в отдаленную тайность. Отсюда родилось слово символ [292]. Вот что значит взойтп на Спон, на соло- моновскую вооруженную башню, стоять на страже с Аввакумом п быть обсерватором. Так‑то блистает, как солнце, и как праволучные стрелы молнппны, ум праведных, пмущпх души своп в руке божией, и не прикоснется к ним мука. Онп, как искры по стеблпю, через всю углями их опустошаемую тлень текут, взлетают п возносятся к вечному, как стрелы сильного изощренны, вооружившие столп Давидов, в колчане тела тленного сокровенные. Сии божественные сердца и души, воскрылпвшись по- сребренными оными, Ноевой голубицы, крыльями: «Крылья ее —крылья огня», и вверх в чертог вечности устремляясь орлим [293].
Афанасий. Ей!..
БЕСЕДА 2–Я. Нареченная Observatorium specula[294] по–еврейски — Сион
Афанасий. Скажи мне, Григорий, для чего эллины назвали блаженство su&xiucma [295], сиречь благоразумие, а блаженного Јi>5atjia)v?
Григорий. Ты ж мне скажи, для чего евреи назвали оное ж светом? Оно не солнце. «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды…» Малахия.
Афанасий. Не для того ли, что умное око, как свет и фонарь во тьме, предводительствует нам, когда блажепства ищем? А всякое сомнение и невежество есть тьма.
Яков. Умное око есть нам вождь во всех делах. Неужели хорошая скрпница и табакерка наречется у тебя свет и благоразумие?
Григорий. Aatixajv пли Даймон [296], или демон — значит дух видения. Каждый же человек состоит из двоих, противостоящих себе и борющихся, начал или естеств: из горнего и подлого, сиречь из вечности и тления. Посему в каждом живут два демона или ангела, сиречь вестники и посланники своих царей: ангел благой и злой, хранитель и губитель, мирный п мятежный, светлый и темный… Справьтесь, о другп мои, с собою, загляните внутрь себя. Ей, сказываю вам, увидите тайную борьбу двоих мысленных вопнств, наипаче при начинании важного дела. Вникните только и возникните на думное сердца вашего поле, всех океанов п всяких пебес пространнейшее. В один час сколькпе тысячи перелетают пернатых, п молнии быстрейших дум ваших во все концы Вселенной, и во всю поднебесную пресмыкающихся? Нет дела, ни самого мелочного действия, которому бы не были они началом и семенем. Горнее духов ополчение немолчно вопиет: «Кто, как бог?», «Всякая плоть сено, и ничто». «Дух животворит слово божие». «Внял ли ты рабу моему Иову?» «Ты, Христос, сын бога живого…» А дольнее в бездне сердечной противоречит: «Нет бога». «Плоть и кровь все животворит». «Зря ли чтит Иов бога?» «Доходы то делают». «Христос обманывает народы…» Обе сип армии, как потоки от источников, зависят от таковых же, двоих своих начал: горнего и дольнего, от духа и плоти, от бога и сатаны[297], от Христа и антихриста. Великая и благая дума есть главный ангел, весть благая, совет правый, уста премудрые, язык ново–огпепный, благовестпе мира, слово жизни, семя благословенное, слово спасительное и напротив того. Теперь скажи, Афанасий, борются ли твои мысли?
Афанасий. Ей, отгадал ты! Одна мысль вопиет во мне, или скажу с пророком Захариею: «Апгел, говорящий во мне, — новое, не полезное возвещает Сковорода». А неприязненный ангел хитро противоречит и шепчет, как Еве, вот что: «Тонко чересчур прядет, не годится на рубаху паутпна». Я же в Исапп недавно читал сие: «Полотно паутинпое ткут», и не будет‑де им во одеяние. Говорит о ветрогонах, поучающихся тщетному, презревших полезное. И подлинно — «Лета наши, как паутпна».
Яков. Ябедник из тех же законов, как змий из тех же цветов, не мед, но яд высасывает; а дпявол в той же Библии весь вкус из своего чрева, как паук паутину из собственного своего брюха тончайше п глаже шелка, ведет, а не от божиего духа, как министр Лже–Христа [298], а не законного царя, которого верховный благовестник вот чем хвалится: «Мы же ум Христов имеем».
Л о н г и н. И я чувствую моих духов борьбу.
Ермолай. А во мне таков же спор тайно шумит.
Яков. Сие и дивно, и не дивно. Дивно, что мало кто усердствует заглядывать внутрь, испытывать и узнавать себя. А не дивно потому, что непрерывная сия брань в каждом до единого сердце не усыпает. Во мне самом сердечный пзбыток, или неисчерпаемый родник, от самого рождества моего не родил ни слова, ни дела, чтоб начинанию его преисподних духов с пебесными силами брань не предыграла, так как на небе борющихся ветров шум предваряет грядущую весну. Сие мне приметно не было в юношеских летах. Буйные мои мысли презирали опую притчу: «Всяк Еремей про себя разумей». Странные редкости и ветреные новости отманивали их от вкуса, как оной, так и сей общенародной речи: «Хорош Дон, но что лучше, как свой дом?» Казалось, что в доме моем все для меня равно приятели. А мне и на ум не приходило оное евангельское: «Враги человеку домашние его». Наконец, усилившаяся, как пожар, в телесном домишке моем нестройность буйности, расточенных по беспутиям мыслей, будто южный ветер потоки, собрала воедино, а мне на память и во внимание привела сказанное оное к исцелев- птему бесноватому слово Христово: «Возвратись в дом твой». От того начала, благоденствия моего весна воссияла. Итак, слово твое, Григорий, и дивно, и не дивно, и новое, и древнее, и редкое, и общее. Однак благая во мне дума, или скажу с патриархом Исааком: ангел мой похваляет слово твое, а клеветник нем.
Е р м о л а й. Апгел твой, о друг ты мой Яков, «который тебя сохраняет от всякого зла», не прельщается, по- хваляя древнюю новость и новую древность. Все то не великое, что не заключает в себе купно древности и новости. Если во времена соломоновские не едали грибов, а ныне встал изобретатель оных, сие не великое, ибо не древнее, а не древнее потому, что без сего люди живали древле блаженно. Что древнее, как премудрость, истина, бог? Все дела не для всех, а сие — всем временам, странам и людям, столько для каждого нужное, сколько для корабля компас и кормило, а для путника Товии — наставник Рафаил. Премудрость чувствует вкус во всеслад- чайшей истине, а истина скрывалась в боге и бог в ней. Сей есть едпный краеугольный камень для всех зиждущих храм блаженства, и премудрая симметрия [299] для строющих ковчег покоя. Спя есть единая, святых святейшая, древностей древность. Но где ты мне опять найдешь сердце, управляемое компасом и телескопом веры бо- жией? Вот спя ж самая древность есть предивная редкость, новость, чудо! А хулящий ее есть пакостник плоти, ангел сатанпн. Не люди сему виною, но сердцами их овладевший хульный дух.
JI о н г п н. Да, вспомнил п я, что Христов наперсник называет закон его новым: «Новую заповедь даю вам». Правда, что истинная есть Соломонова притча: «Брат от брата помогаемый… и проч.». Есть такая же и русская: «Доброе братство лучше богатства».
Однак сей необоримый град все презирают, и дружней любви адамант блистает весьма в редких местах. Вот тебе новинка! Но опять, когда превечный сей совет есть древнейшая всех тварей симметрия и «крепка, как смерть, любовь», ревностным сострастпем, всех миров системы связавшая и обращающая, тогда он же в послании своем нарицает его ветхим. Сам богочеловек, которого не подлый дух, по праху ползущий, как змпй, но вышний оный архангел деве благовестит, нарпцается новым Адамом и ветхим днями: «Бог любви есть». И так: «Немы да будут уста льстивые», слово твое, Григорий, хулящие.
Афанасий. А мне взошли на память гордые мудрецы пышной плоти, с ругательством вопрошающие: что есть сатана, где он, подай его, проклятого, сюда, мне в руки. Много ль у него рогов?.. Не правду ли сказывает апостол: «Хуля — не разумеют»? Судпте — не они ли сами с рогами? И не забавны ли для сына Спрахова? «Нечестивый, проклинающий сатану, сам клянет свою душу». Умный в карточной пгре лабет [300] быть может, а благой и злой дух есть для них небыль. Вот тебе преддверие в лабиринт безбожия! Уничтожив ангельские чины, легко сказать: «Нет бога». Так как затаскав по–филпстпмски живой воды потоки, сам собою становится источник неисследованным и невероятным.
Яков. Оставь филистпмов и хамов: «Всяк Еремей про себя разумей». Не люди сему виною, но овладевший сердцами их дух клеветнический. Если в тебе человеческое сердце, сожалей, а если угодно, ревнуй и гневайся, но избегая вражды и злобной гордости с ядовитою насмешкою. Кто гонит человека за веру, есть самый главный божиему человеколюбию враг, равен озлобляющему нищего за то, что не захотел Хрпста радп в мплостыпю принять одежды. Берегись, друг мой, дабы не вкрался, под светлою маскою в недро твое хитрый змий, дабы ангельская любовь к богу не преобразила тебя в дпявола для людей. Не забывай учительского оного путп: «Не знаете, какого вы духа». Ангельскими языками говори, а людей все люби. Истинная любовь не самолюбива.
Григорий. А я радуюсь о единомыслии нашем. Довлеет мне вас четырех согласие. Горные мысли в тяжко–Сердных душах не водворяются! Самый чистейший спирт небесный, нареченный у эллинов[301] сшра, по–римски тоже aura, не жпвет разве только выше облаков. Возвратимся ж на путь течения речи пашей. По числу ангелов разделите весь род человеческий на два рода: на вышний и нижний, на правый и левый, на благословенный и отрн- иовенный. Теперь можно всякого вопросить: «Наш ли ты или от супостатов наших?» «Какого духа ты?» Нет здесь нейтральности по двойному роду людей, вспомните евангельское распутпе: путь узкий и пространный, правый и левый. Жизнь наша есть путешествие. Левый, через триумфальные ворота, через увеселительные перспективы и цветоносные луга, низводит в преисподнюю, прямо сказать, в грусть не усыпающих в душе червей. Правый во входе жесток и стропотен, в прочем мало–помалу гладок, напоследок сладок, в исходе — сладчайший. Так как всякое благое дело в зачатии и в корне горькое, а в половах своих сладкое, и сеявшие со слезами жнут с радостию. Правым шествует род праведных, за руководством ангела мирного, верного наставника, хранителя душ и тел наших. И как сам вождь пх светел, так и род оный есть благо- умный, благодуховный, благоуханный, а жизнь их есть вот то‑то: эвдемонпя, благовоние, благовеяние, какое дышит смирна, стакта и каспя. Отсюда родилось у нас слово благоговение, отсюда у древних всякая благоспешная удача называлась диксиома [302]! Десничие, правой руки дело, а люди — сыны света и десницы, например: Вениамин — значит сын десницы. Шуйский [303] же род, или левый, во всем оному есть противен. Негодную подлость и у нас, в Малороссии, называют шуя. Без сомнения то же, что шуия и чуть ли не отсюда родилось слово сие — ленив,. Будто левпн сын, не десницын. Но я уже заврался. Вот вам для чего в эллинской древности блаженство наречено eoSaifiovta.
Афанасий. Ныне мне открылись спи Павловы речи: «Примите меня, как ангела божьего». «Христово благовоние мы». И сам таков есть всяк, к каковому ангелу прилепляется. Спи суть добрые девы. «В благовоние мира твоего течем?» Но ах! Скудно пх… Не пусто плачет, о Иеремия! «Оскудели добрые девы». Род лукавый и прелюбодейный повсюду умножается. Все спп не войдут в брачный покой чертога женихового. «Не знаю вас!»
Ермолай. Мне непрестанно в очах мечтается пску- ситель учителя нашего в пустыне. О бесстыдный! На кого не дерзнет наступить, когда козненные своп наветы не устыдился воздвигнуть на главу всех божпих мужей и пророков? «Кинься вниз». Возможно ли, дабы повалился в дольнюю грязь и подлость смрадную, сказавший истину сию: «Я от вышних». Кто свыше и в горнем рожден, никак не вмещает духов, отсылаемых в стадо свиное: «Вы от нижних». Но опять, сколь приятен был ему ангел в саду, побуждающий его к высоте терпения, по благоволению и естеству горнего отца его.
JI о н г и н. Конечно, тебе сад сей, где беседуем, навел такие мысли. И мне сии, перед нами цветущие крыны сельные, дышущие в обоняние наше фимиамом своего благоухания, возвели на сердце спдящего на гробном камне Матфеева ангела, благовествующего мпроноспцам оного единого человека: «Род же его кто исповедает?» «Я цвет полевой и крын удольный». Для стерегущих гроб ангел мой ужасен, но для мироносиц сколь красен! Светови- ден, как молния и как крын, исполнивший воздух благоухания. Не оно ли моего тайно касается обоняния, услаждая горящее во мне, с Клеопою и Лукою, сердце мое?.. «Крылья ее,. крылья огня». «Полечу и почию».
Афанасий. Нет, брат, постой! Высоко не долетишь. Дабы возмочь обонять благоухание нетленного оного человека, нужно нажить оный нос: «Нос твой, как столп Ливанский». Сим‑то носом обоняет Исаак ризы сына своего Иакова. Потеряли было сей нос п зато услышали вот что: «О несмышленные галаты!» «И косные сердцем…» Остервеневшую луну и земного человека каждое око видит. «Безумный, как луна изменяется». До небесного оного человека: «И поднимется от земли жизнь его, как первородное луны; не узрит, разве пребыстрое чувство». «Тебе подобает расти, мне же…» «Пребудет с солнцем и прежде луны». Все те были безносые, которых вопрошает Павел: «Приняли ли духа святого?» Мы‑де и не знаем, есть ли и что он значит? Хотя царедворец, однак, без носа был тогда и евнух тот, что спрашивал Филиппа: «Скажи, о каком человеке столь великолепно говорит Исапя?» Не без толку у евреев не ставили в священники безносых и кратконосых. Лишенный чувства, обоняющего Хрнстово благовоние, и не могущий похвалиться: «Знаю человека», как может показаться другим невеждам: «Се ягненок божий». Соломоновская невеста кроме похваляемого братом носа имеет голубины очи. Сими благородными чувствами не дивно, что провидит не стареющегося оленя, высоко скачущего и перескакивающего по горам и холмам: «Чувство праведных благопоспешно».
Яков. Носатых носатый хвалит. Ангел божий, схвативший вверх за волосы Аввакума и Филиппа, может и друга нашего Лонгина поднять в горнее. Неужели думаешь, что он лыс? Думаешь так, а оно не так. Дух веры не прозорливая ли есть премудрость? Не она ли есть блаженная седина и волосы оные: «Волос головы вашей не погибнет». Не он ли восхищает и хор мироносиц? Благоуханное миро божьей веры в сердце их, достаточный для благовестника повод, чтобы схватить и поднять их из ползания в горнее. Вера зрит неосязаемого человека, и он не смотрит на тлень, кроме веры: «Господи, очи твои зрят на веру». Сей благовестил сына и пречистой Марии, сей и Захарии, но при Фимиаме же веры, сей же обещает родителям израильского избавителя Самсона. Но и здесь действует не гибнущий волос веры: «Железо не взойдет на голову его». Сип же волосы и нетленные веры лучи украшали и озаряли и Моисееву голову, восхитили Еноха и всех оных с Павлом: «Поднял вас, как на крыльях орлиных, и привел вас к себе». Воплощенный ангел Павел хвалится, что и ему волосы головы помазал бог духом своим так, как и Исапи: «Помазавший нас бог…» «Дух господен на мне…» А как верует, так и благовестит ползущим: «Встань, спящий…» Так, как Исайя некоему горестному книжнику: «Что ты здесь, и что тебе здесь?..» То же, что евангельский ангел: «Что ищете, нет здесь…» «Там его узрите, о косные сердцем!» И восхищает их в горнее галилейское, где «видевшие его, поклонилися ему…» «И тот невидим был им». Тогда прямо увидели, когда стал невпден и не осязаем так, как когда исчез из глаз телесный друга моего болван, тогда осталось в моем сердце сердце его, как магнитный дух в стальном кольце: «Крепка, как смерть, любовь…» «Крылья ее — крылья огня». А когда плотская любовь столь сильно веет и гонит к смертностным вожделениям, то равно и дух божией любви жесток, как буря, шумен, как от вина, угли. ем огненным и пламенем варит, как ад, жжет сердце, воскрыляет и устремляет в горнее: «Жестока, как ад, ревность». II так мило мне, когда признался Лонгпн, что рушит сердце жало ревности божией и утробу ему так, как Луке и Клеопе. Признаться ли вам, что и мою утробу трогает тот же пламень? Часто он угашается плотским жаром. Но кто прямо вкусил красоты горнего человека, сил любви ни вода многая угасить, ни реки потопить не могут: «Ни настоящая, ни грядущая…» «Ополчится ангел господен…» Простудит Вавилонскую печь и избавит их. «Исчезнет сердце мое и плоть моя…»
Григорий. Се уже слышали мы — о двоих началах, о двойном роде ангелов и людей, о двоепутии человеческой жизни. Впрочем, ныне сами доумевайте, что от сих же источников рождается двойной вкус в Бпблнп: добрый и лукавый, спасительный и погибельный, ложный и истинный, мудрый и безумный…
Яков. Нет легче доуметь, как в сем. Змий из той же коровы сосет молоко и преображает в яд, а человек слушает притчи: «Взбивай молоко — и будет масло». Душевному человеку Лотово пьянство, Давидово и Соломоново женолюбие — смрад, яд и смерть, а духовному — благовоние, еда, нища и жизнь. Вера горняя возьмет змия и не язвится, в печи не опаляется, в море не погрязает, яд и смерть ест и пьет, и оттого здоровая, вот «знамения верующим!». Библия есть не только корова, но и ад, и змий, и лютый поглощающий лев. Но в жестокости сего льва находят с Самсоном сот сладости те: «Десница твоя примет меня…» Сей дракон для таких целительный, и дерево сладчайших райских плодов, но не тем «полижут прах, как змии, ползущие по земле». «Тот сотрет твою главу», чудо израильское! Где вера находит сладчайшую, паче меда п сота, пищу, там тяжкосердную душу кусают песии мухи и шершни: «Пошлю на них шершней…»
Афанасий. Берегись, Яков, ты уже сделал Библию древним чудовищем, мучившим древле египтян. Имя ее — Сфинкс, девичья голова, туловище львиное…
Яков. Не обынуясь, друг мой, сказываю, что она‑то есть лев, обходящий Вселенную, рычащий и терзающий, напавший на бедного читателя с левой стороны. Пропал он в адских ее челюстях. Ты же, о Израиль, не бойся Ияков! «Встретит его, как мать», укроет его от зноя, успокоит в матерном лоне, ухлебит хлебом и напоит водою. «Вода глубока — совет в сердце мужа». «Пьющий от воды сей, не вжаждется вовеки».
Афанасий. Так не она ж ли есть и блудница оная у Соломона, за которой следом волочатся буйные молодчики? Она горчайшая ада. Бегут‑де, «как олень, стрелою уязвленный в ятра». «Не знающий, что на душу свою течет». Куда опа заводит их? О лютый язык eel «Зубы его, зубы львовы, убивающие душу…»
Яков. О друг мой! Отгадал ты. Се та блудница. «Слова потопные, язык льстив сей блудницы». Она наводит всемирный потоп. Но вера с Ноем из негниющего зиждет себе безопасную храмину. Она по–римски — area, то же, что по–эллински — аруtj. Сие есть имя божие. «Покроет тебя божие начало». От сей блуднпцы спас ангел обручника: «Иосиф, не бойся». Немного не попал, мимо Рахиль, на прелоокую Лию [304].
Ермолай. Не отгадаю ли и я? Не Библия ли есть оные смертоносные источники, преображаемые Елисеем в спасительные, когда их осолил солью пророк? Засорили их фплистпны.
Яков. Ты в самый центр попал. Очищает их Исаак, осоляет Елисей, освящает, погружая в них Христа, Предтеча, а сам Христос претворяет безвкусную их воду в вино новое, которое «веселпт сердце человека». А Мойсей горним жезлом разделяет и услаждает невкусную их горесть по–Павловому: «Слово ваше да будет солью растворенное». «О боге похвалю слово, о господе похвалю слово».
Л о н г и н. Дух гадания тронул п меня. Не она ли есть оный, что в Данииле, семиглавый змий, жен и младенцев погубляющий? «Змий сей, которого создал ты». Хоть он кит, хоть дракон, есть то Библия.
Яков. Не излился ли на вас, други мои, дух оный от вышнего? «Изолью от духа моего». «Старцы ваши сны узрят…» Кто силен сие разрешить, если не будет бог с ним? Дух веры все испытывает и все открывает. Сему змию в челюсти вместо соли ввергает Даниил гемолку, пилюлю или котишок. Тогда сего аспида малое отороча повести может.
Е р м о л а й. Любезный мой котишок, что значит сей шарик? Или вопрошу тебя по–еврейски: манна — что сие?
Яков. Он слеплен из смирны, из древесной шерсти и из тука. Пошел прямо в брюхо змиино.
Е р м о л а й. Говори, друг мой, поскорее, не мучь меня. «Доколе возьмешь душу нашу?»
Яков. Фу! Разве не знаешь, кто был в чреве кп- товом?
Е р м о л а й. Ах! Ты теперь пуще омрачил меня.
Яков. Веровал, тем же заговорил. Сей шарик есть присносущный центр пресвятой вечности. В храмах бо- жиих изображается так:
В центре треугольника око.
1. Альфа — всякую тварь предваряет.
2. (о — мега, после всей твари остается.
3. Вита есть рождающаяся и исчезающая середина, но по началу и концу вечная. Сия троица есть единица.[305][306]
«Трисолнечное единство», «недремлющее око…»
Е р м о л а й. Не знаю, что‑то Афанасий все улыбается.
Афанасий. Треугольник твой, Якуша, пахнет Пифагором [307]. Опасно, чтоб ты не накадил и духом Платоновским [308], а мы ищем Христова духа.
JI о н г и н. И мне кажется, будто запахли платоновские идеи.
Яков. Пифагорствую или платонствую — нет нужды, только бы не идолопоклонствовал. И Павел п Аполлос суть ничто с Авраамом. «Ибо никто не благ…»
Григорий. Дайте покой! Пожалуйста, не трогайте его. Он слово благое извлек от верующего сердца. С верою грязь есть у бога дражайшая чистого золота. Не на лица глядя судите. Вспомните вдовин пенязь [309]. Не заключайте боговеденпя в тесноте палестинской. Доходят к богу и волхвы, сиречь философы. Единый бог иудеев и язычников, единая и премудрость. Не весь Израиль мудр. Не все и язычники тьма. Познал господь сущих его. Собирает со всех четырех ветров. Всяк для него есть Авраамом, только бы сердцем обладал дух божией веры: без коей и Авраам не мог оправдаться, и никто иной. Единый дух веры оправдает и племя, и страну, и время, и пол, и чин, и возраст, и разум. Иноплеменник Наеман исцелился в Иордане, где тщетно омывался необрезанный сердцем Израиль. Куда глупое самолюбие! Кланяетесь в храмах треугольнику, изображенному не разумеющим оного живописцем, а сей же образ, у любомудрцев толком божества озаренный, ругаете. Не сие ли есть: «Кланяетесь тому, чего не знаете?» Не разжевав хлеба сего Христова, как можете претворить и пресуществовать в животворящий сок? Не сие ли есть суд себе желать и смерть, дабы исполнилось писание: «Идя, удавился?» Взгляните, слепцы, на божие хлебы, называемые просфора, сиречь приношение. Не видите ли, что на одном из семи, на верху его ложе треугольника, вырезанного копием свя- щенничьим, раздробляемого и влагаемого в уста причастникам? Священник не пророк ли есть? А пророк — не любомудрый ли, и прозорливый муж, ни министр ли и апостол божий из тех числа: «Безвестную и тайную премудрость твою явил мне ты». «Научу беззаконных путям твоим». Не хлеб сей есть, но хлеб преосуществлен- ный, он есть дух божий, тайна троицы, и не вино стихийное, не вино физическое, но вино новое нетления, вино Христовой премудрости, веселящей сердца верных. Сего премудрости духа, в хлеб сей и в вино если не вдунуть, что осталось вкусить? Разве смерть: «Смерть спасет их». «Близко ты, господи, у стен их, далече же от сердец их». Сего же ради пророк Даниил влагает в челюсть зми- иную таинственный хлебец.
Афанаспй. Какой вздор! Там хлебец в устах зми- иных, а у нас треугольник в хлебце. Не лепится что‑то, не могу согласовать.
Григорий. Куда ты, друг мой, остр и шаток в ругательствах! А в разуме пророческих тайн сердце твое коснее черепахи. Разжуй хорошенько, почувствуешь вкус.
Там хлебец в голове змппной, а здесь треугольник в хлебе. «Тот сотрет…»
Афанасий. Воля твоя, не ленится. Там в голове, будто в горшке, хлеб, а здесь, в хлебе, хлебик треугольный. Хлеб и горшок — разница.
Григорий. О косный галат, мой брат! Догадайся, что змиина голова и хлеб есть то же.
Афанасий. Боже мой! Сие невместимо для сердца моего.
Григорий. О любезное мне, простое твое, но неверное сердце!
Афанасий. Разжуй мне, тогда могу поверпть.
Григорий. Библия не змий ли есть? Вход п дверь ее, не главизна ли книжная? Семь дней не семь ли глав? Семь солнц не семь лп хлебов? Не в спп ли хлебы вкидает Даниил хлебец оный? «В солнце положил селение свое». «Тот сотрет твою главу».
Солнце зашло… Прощайте!
ДИАЛОГ, ИЛИ РАЗГЛАГОЛ О ДРЕВНЕМ МИРЕ[310]
Возлюбленный друг Михаил!
Прими от меня маленький сей подарок. Дарую тебе мою забавочку. Она божественная. Разглагол о древнем мире. Что есть наидревнейшее? Бог. Ты родился: любиться с богом. Прими сию мою лепту. Читай. Мудрствуй. Прирасти ее и возрасти ее. От зерна изойдет благо- сеннолпственный дуб мамврийский. Сень его вместит хоть Всевселенную. Многие говорят, что ли делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же о господе радуюсь. Веселюсь о боге, спасе моем… Забава, по римски — oblectatio, по–эллпнскп — диатриба, по славянски — глум, или глумление, есть корпфа [311] п верх, и цвет, и зерно человеческой жизни. Она есть центр каждой жизни. Все дела каждой жизни сюда текут, будто стебли, преобразуясь в зерно. Есть некие, без центра живущие, будто без гавани плывущие. А я о растленных не беседую. Своя каждому ведь забава мпла. Я же поглумлюсь в заповедях вечного. Ты знаешь, как люблю его и как он возлюбил меня. Скажешь, как десять заповедей довлеют в долголетнюю забаву? Тьфу! Если бы и сугубый Мафусаилов век [312] и тогда довлеют. Ах, все омерзением и в омерзение исходит, кроме святыни. Ах, не зря Давид: «Дивные‑де откровения твои». Все предваряют, все печат- леют. Всякой кончпне суть концом и остатком без мерзости. Вечная мать святыня кормит мою старость. Я сосцы ее сосу без омерзения и алчу больше и больше. Я вовеки буду с нею, а она со мною. Все бо преходит, любезная же любовь нет. Кратко скажу: се есть диатриба и типик [313]моей жизни! «Блажен муж, который в премудрости умрет и кто в разуме своем поучается святыне, размышляя о путях в сердце своем, п в сокровенных [тайнах] ее уразумптся…» Любезный друже! Есть п пребуду твой Даниил Мейнгард [314].
«Помянул дни древние» (Псалом 142).
«Воззрите на древние роды» (Сирах).
«Погубите ветхое ветхих» (Мойсей).
«Помянул судьбы твои отвека, господи, и утешился».
«Поведали мне законопреступницы глумления, по не как закон твой, господи» (Псалом 118).
Sola Veritas est dulcis, viva, antiquissima, cetera omnia sunt foenum et heri natus fungus [315].
Григорий. Посмотрим же ныне на природных бо- гопроповедников, заглянем в древние лета, если хотите.
Афанасий. О преславное зрелище! Но каким образом можно видеть древние лета? Можно ли на то взирать, что уже протекло? Если же протекло, тогда не видное. Как же взирать?
Л о н г и н. Если открывается театр самых древнейших времен, тогда можно видеть и людей. Вода без рыб, воздух без птиц, а время без людей быть не может.
Афанасий. Как же можно видеть прошедшие времена?
Иаков. Так можно видеть, как вчерашний жития твоего день, а вчерашний день так, как днешнее, прошедшее утро, а утро так, как полчаса сего, в котором находимся. Се ныне течет десятый час, тридцать четвертая минута, 1772–е лето от Христа, пятнадцатый день месяца мая, наконец, половину десятого часа сего прошедшую так видеть можно, как четыре минуты. Вот только что протекли они. А теперь пятая второй половины минута. Взгляните на часы!..
Афанасий. Что надлежит до вчерашнего жития моего дня, он мне во всей жизни есть сладчайшим зрелищем.
Л о н г и н. Как так?
Афанасий. Господи! Не мне, но имени твоему слава… Похвалюсь о господе перед друзьями. Вчера довелось в беседе спорить с некоторым моим соседом. Он разъярился, называл меня негодяем, жительству вредным, вором и прочее. Пришел я домой, по прошествии нескольких часов услышал женский и детский вой. Что за причина? Сказали мне, что до помянутого соседа приехал старинный его заимодавец с векселем, что не в силах оплатить 30–ти рублей по векселю, что никто на просьбу его, хотя обшастал 30 дворов, не помог ему и что напоследок берут его под стражу. Жалко мне стало. Схватив перо, написал ему следующее:
«Любезный друг! Благодарю вас, что подали мне случай к благодеянию. Посылаю вам 30 рублей. Употребите оные как собственные своп. Сим вечно меня одолжить можете.
Ваш усердный слуга Н. Н.»
Я послал деньги, а он освободился. На сие вчерашнее дело взирая, чувствую внутри богатство сладости, которой единой капли не отдал бы я за 1000 ефимков [316], а мне она вся стоила только 30 рублей.
Е р м о л а й. Дешевая купля твоя, а иной продает за 30 рублей и целого Христа.
JI о н г и н. Тем же оком, которым смотришь на вчерашнее время, можно взирать на самые авраамские времена. Павел все прошедшие лета заключает в сем слове (вчера), нынешние — в слове (днесь), а все будущее на- рицает веком: «Иисус Христос вчера и днесь, тот же и вовеки».
Если бы сказал — вчера, и днесь, и завтра, сиречь во веки веков. Если кто видит днесь, тот видит и вчера, и откровением единого дня открывается 1000 лет. Она вмещается в одном дне, а день простирается в 1000 лет. Уразумей вечер седьмицы и узришь утро семи тысяч лет. «И был вечер, и было утро, но день один».
И а к о в. Может быть, и правда, что тысяча единообразных печатей заключается в одной такой же, а одна расходится в тысячу, и одна глиняная модель скрылась в десяти тысячах сосудов. «Все тем были…»
Афанасий. Каким же образом 1000 лет будет одним днем и вопреки?
Л о н г и н. Ох, не любопытствуй. Не все то ложное, что младенческим умам не вместимое. Если не понимаешь, обуздай разум твой в послушание и веруй Петру святому… «Едино же сие да не утаится от вас, возлюбленные, как один день пред господом, как 1000 лет, и тысяча лет, как день один». Оглянись на псалом 89.
Афанасий. Верую, господп, что 1000 лет перед очами твоими, как день вчерашний…
JI о н г и н. Я бы мог тебе сказать и сие, что, если кто единого человека знает, тот всех знает. Один в тысяче, а тысяча, как человек одпн. Но сие не у нас, но перед господом.
Афанасий. Ах, перед господом! Скажи, где перед господом?
JI о н г и н. Там, на том мире, на другом свете.
Афанасий. Где же тот второй мир?
JI о н г и н. Там, где «второй человек — господь с небес».
Афанасий. А второй человек где?
JI о н г и н. Там, где второй мир.
Афанасий. А второй мир где?
Лонгин. Вот где! Послушай Петра святого: «Нового неба и новой земли хотим, по обетованпю его, в них же правда живет». Видишь, что второй мир там, где новое небо и новая земля. Они его суть члены.
Афанасий. Где же новое небо и земля новая?
Лонгин. Там, где старое небо и земля.
Афанасий. А старое небо где?
И а к о в. Изрядный ты истец: еще нового не сыскал, а старый мир потерял. Старое небо под носом у тебя.
А ф а н а с и й. Ведь старое небо и старая земля везде?
Лонгин. Везде.
Афанасий. И нельзя сыскать места, ни на одпн центр пустого?
Лонгин. Нельзя.
Афанасий. Все наполнено старым небом и землею?
Лонгин. Все.
Афанаспй. Где ж твой новый мпр?
Лонгин. Везде.
Афанасий. Как же старый мпр совместишь с новым?
Лонгин. Так, как тень с ее деревом. Взгляни на сию живую и б. чагосеннолиственную яблоню.
Афанасий. Яблоня поднялась вверх, а тень протянулась по долу. Тень на ином, а яблоня на ином месте. Тут дело ипое.
JI о н г н н. Крайняя ведь часть тени лежит на земле, но начало и основание ее есть с яблонею вместе, и она никогда не бывает ни больше ни меньше яблони своей. Кратко сказать, тень яблоням меститься не мешает.
Афанасий. Вот так разве скажи: «Тень яблоням меститься не мешает».
JI о н г п н. Да я же так п сказываю.
Афанасий. Тень яблоне меститься не мешает.
JI о н г и н. Конечно.
Афанасий. Итак, ветхий мир есть тень нового?
JI о н г п н. Думаю и верую. А если совершенно уразумею, что так есть сие, тогда увижу его и, любя, возлюблю его в господе, а господа в мире его.
Афанасий. Ах! Бедненькие мы с нашим миром. Мир наш, век наш и человек наш есть то тень одна. Но почему мир наш есть тень?
JI о н г и н. Спрошу и я тебя. Почему тень есть тень?
Афанасий. Потому что проходит и не постоянст- вует.
JI о н г п н. Как же она проходит?
Афанасий. Когда солнце заходит, тогда тень исчезает, а тем скорее, чем больше простирается. Вчера была одна, днесь другая, завтра третья привидится. То рождается, то исчезает. А родившись, не стоит твердо, но от сего к тому месту уклоняется. Вопреки же яблоня лет сто стоит неподвижна.
JI о н г и н. Вот еще почему тень есть безделица! Она не есть дело, но некоею только иконою его является и придерживается его. Воззри же ныне тленным твоим оком на бездельную тень тленного твоего мира и воспой с Давидом: «Дни наши, как сень на земле, и нет постоянства». Он непрестанно переменяется. То рождается, то исчезает, то убывает, то уклоняется. Не многие ли тысячи теней ее в яблоне? Так тысяча нашпх лет в едином дне господнем сокрываются. Мир господен и день господен есть то древо жизни. А наш дряхлый, тенный и тленный мир есть то древо смерти. Оно глупомудрым сердцам видится добром, по естеству же своему есть лукавое. «И прикрыла их сень смертная».
Мир наш есть риза, а господен — тело. Небо наше есть тень, а господнее — твердь. Земля наша — ад, смерть, а господняя — рай, воскресение. Век наш есть то ложь, мечта, суета, пар, ничто, а пстпна господня пребывает вовеки. Век наш есть то различие и разноформпе тени, сечение песка, увядание цвета. Век же господен есть единство, тождество, адамант. День наш есть то же, что вечер, ночь, луна. День господен есть то вечное утро, свет неприступный, незаходпмое солнце. «Господь близ». «Придет же день господен, как тать в ночи, в тот же день небеса с шумом мимо пройдут, стихии же сжигаемые, разорятся». А как мир наш и век зол, так и человек наш лукав. «Первый человек от земли тленный».
Афанасий. Таковых‑то, думаю, 1000 в одном человеке, стоящем перед господом, а один божий человек в тысяче наших.
Лонги н. Ая тебе сказываю, что не тысячи, но все наши, всех веков человеки, в едином господнем человеке так обретаются, как бессчетный всех наших миров хор скрывается в божием мире и в рае первородного оного мира, о котором Иов: «Кто меня устроит по месяцам прежних дней, в них же меня бог хранит». Сей‑то есть день господен, как тать (смотри псалом 83–й, стпх 11–й).
А как в боге разделения нет, но он есть простирающее по всем векам, местам и тварям единство. Итак, бог и мир его, и человек его есть то едино.
Афанасий. Чуден ты, господи! Чуден мир твой. Чуден человек твой.
Л о н г и н. Уразумей едино зерно яблочное, и достаточно тебе. Если же едино в нем дерево с коренем, с ветвями, с листьями и плодами скрылось, тогда можешь там же обрести бесчисленные садов миллионы, дерзаю сказать, и бесчисленные миры. Видишь ли в маленькой нашей крошке и в крошечном зерне ужасную бездну бо- жией силы? Для чего же, вопреки, наша простирающаяся выше звезд обширность во едином божием пункте утаиться не могла бы? Если кто хоть мало нечто духом божипм вдохновлен, тот может скоро поверить, что в едином господнем человеке все наши земные вмещаются. Подлая наша природа, находясь тенью, находится обезьяною, подражающею во всем своей госпоже натуре. Сия рабыня внешностями своими, будто красками, наводит тень на все блаженной натуры дела, изображая тенью для тленных и младенческих умов все сокровище, таящееся в неисчерпаемом недре господствующей природы, как невидимая есть нрпсносущая истина. Итак, если нечто узнать хочешь в духе или в истине, усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности, и увидишь на ней печатлеемые следы божий, безвестные и тайные премудрости его обличающие, и будто тропинкою к ней ведущие.
Афанасий. Потише, господин мой! Не залетай с орлами во мрак облачный. Перестаю разуметь речь твою. Пряди погрубее ниточку для очей моих сельских.
JI о н г и н. Бывал ли ты когда в царских палатах? Стоял ли посреди чертога, имеющего все четыре стены и двери, покрытые, будто лаком, зеркалами?
Афанаспй. Не довелось.
JI о н г и н. Стань же, если хочешь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лпцевидным деянием невидимую и присносу- щую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловпдные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней, простираемых из вездесущего и неисчерпаемого недра ее бесконечно. «Сокроешь пх в тайне лица твоего».
Сего‑то человека видит блаженный Навин, как написано: «Воззрев очами своими, видит человека, стоящего пред ним». Разжуй всякое словцо, а во–первых, то: «воззрел» и то: «стоящего». А дни наши, как сень, и нет постоянства. Навину явилось то же, что Аврааму: «Воззрев очами своими, видит — и се три мужи». Авраам к чудному сему человеку говорит: «Я земля и пепел». А там пишется: «Стоящего против себя». Конечно ж, горний оный человек противного есть естества. А Навин — одна только тень и пепел. «Видит человека, стоящего против себя».
Ер мо лай. Господи! «Что есть человек, как помнишь его?» Мне видится, что Давид вопрошает бога о том же чудном человеке, о котором прежде сказал: «Славою и честью венчал ты его».
Лонги н. Конечно, сему‑то человеку дивится Давид, воззрев умными очами па великолепие его, поднявшееся превыше наших небес и стихий. Он видел, что из нашей братии человек всяк есть не то, что он, и разнптся, как отстоит небо от земли. Будто бы сказал: «Ах, господи! Сколь чудный тот человек, которого сам ты почел человеком!» Он тебе, а ты ему друг. Он в тебе, а ты в нем. «Господи, что есть человек, как открылся ты ему».
Кто из нас, смертных, подобен ему? Ах, ни один! Наш род есть то земля, пепел, тень, вид, ничто… «Дни наши, как сень, проходят». Но твой человек есть вечно стоящий. «Поставил ты его… Все покорил ты под ноги его».
Иаков. Нимало нет сомнения, чтобы Давидова речь не касалась чудного человека сего: «Что есть человек, как помнишь его?»
Рассудите слово сие: «помнишь его». Конечно же, он не земного нашего рода есть, если бог его помнит. Наш весь род исключен из его записи. Вот слушай: «Не соберу соборов их от крови и не помяну пмен их устами моими». Мы‑то плоть и кровь, и сено. Как может плоть и кровь устоять перед лицом господним? «Бог наш огонь поедающий есть».
Но о сем человеке пишется: «Посещаешь его». Видно, что чудный сей человек чужд есть плоти нашей и крови и все нашего мира стихии превосшедший. «Да вознесется великолепие твое превыше небес».
Григорий. Если бы он был земной, тогда хотящим его видеть какая нужда была смотреть в гору? Ведь плотского человека скорее увидишь, в землю взор устремив, нежели зевая на небесный свод. Однак единогласно проповедуют: «Воззрел, воззрел». Вот, в ту же дудку дует и Даниил. Слушай: «Воздвиг очи мои и видел. И се муж един, облеченный в ризу льняную[317], п чресла его препоясаны златом светлым, тело же его, как фарспс [318]… Голос же слов его, как голос парода». В спх словах примечай то — «един», и то — «голос, как голос народа». Только что не сказал: един во всех, а все в нем. «И речет мне: не бойся, муж желанный! Мир тебе!» Сего‑то узрев, Давид удивился, поя с восторгом: «Господи, господь наш! Коль чудно имя твое!.. Да вознесется великолепие твое превыше небес».
JI о н г и н. Милый позор [319] сердечным моим очам открывается. Се вижу на пустом пути в поле вельможескую колесницу текущую, а сидящего в ней знаменитого господина. С кем же? С нищим, странником скитающимся. Они, сидя, беседуют, а перед ними лежит открытая книга. «Скажи, пожалуйста, разжуй мне хоть мало, — просит придворный пан, казначей царицы эфиопской. — Можешь ли знать, о друг ты мой Филипп, о каком человеке повествует Исапя следующее: «Как агнец на заколение ведется…» «Во смирении его суд его вознесется». «Род же его кто исповедает? Ибо поднимется от земли жизнь его».
Сделай милость! О себе ли, или об оном ком сия речь его?
Филипп. Какая польза читать пророков и не разуметь?
Евнух. Как же можно разуметь, если никто не наста впт меня?
Филипп. О господин! Ей, воистину ты не невежда. Ибо не жаждет разума премудрости разве премудрый. Не думай же, пан мплый, дабы Исапя сими столь великими словами величал тленного какого‑либо человека. Пророк постоянен в речи своей. Не может похвалить то же, что недавно -похулил. Разве вы позабыли? Вспомните выше- реченное: «Всякая плоть — сено», — недавно возопил[320]. Смотрите на Вселенную, наполненную такими, как мы, человеками, то рождающимися, то погибающими. Так возможно лп, чтоб пророк о себе пли о другом дерзнул сказать: «Род же его кто исповедает?» Кто ж скажет, что наш род не земля, плоть, сено и тень? Но прозорливое Исапно око прозрело в плотской нашей тенп особливого человека, который один только п есть, и о нем вопиет: «Поднимется от земли жизнь его…» А наше все родословие земное заключил в сем слове: «Всякая плоть — сено». II так Данппл сказал: «Голос слов его, как голос народа». Так и Исайя вопиет о том же муже: «Слово бога нашего пребывает вовеки», будто бы на один тон пел с Даниилом: «Сила слова его, как сила в народе»[321].
Евнух. О Филипп! Чудеса ты насказал. Ты во мне смертное зажег желание видеть сего человека, я о нем от рождения слышу первый раз.
Филипп. Милостивый государь! «Крепка, как смерть, любовь…» Но когда великолепие оного человека превыше небес и выше всех наших стихий поднялось, тогда нельзя ползущим по земле и пресмыкающимся по стихиям взором видеть его. Сие значит — искать в мертвых живого и вести сего праведного и невинного агнца на заколение, стричь мертвенность волосов его, есть землю и мудрствовать о сене. Такова душа, как движущаяся по земле, не посвящается господу израильскому и вне числа есть сего: «Святи их в истину твою: слово твое истина есть». Правда, что вся стихийная подлость, будто риза, им носимая, его же самого она есть, и он в ней везде. Но не она им есть, ни он ею. И хотя в ней, но, кроме ее и выше ее, пребывает не местом, но святынею, и рассуждение о нем отнюдь не есть подлое, ибо «в смирении его суд о нем высок».
Сия стихийная его подлость и смирение его ж самого уничтожает перед нами. В ней‑то мы, устремляя очи, погружаем и мысли наши и, засмотревшись на тень, не возводим сердечных очей в горнее истины рассуждепие и в ведение истинного человека, как «поднимется от земли жизнь его» и «вознесется великолепие его превыше небес».
Итак, пан милый, если можешь возвести сердечное твое око от подлой натуры нашей в гору к оной господствующей святой красоте, в тот день можешь увидеть и единого оного божиего человека. Но никогда умный взор наш от смерти к жизни и от земли к небесным не восходит, разве в тот день: «В оный же стихии, сжигаемы, разорятся…» В депь оный господен созидается сердце чистое в человеке, а в сердце вселяется слово сие, тайно вопиющее: «Плоть ничто же…»
Во время оное правда, с небес приникнувшая и одновременно воссиявшая из земли, истина палит и уничтожает все стихии, показывая, что они суть только одною тенью истины. Утаепная же истина, как ризу, их носит. Видишь, государь, что единая только вера видит чудного оного человека, которого тенью все мы есть. Вера есть око прозорливое, сердце чистое, уста открытые. Она одна видит свет, во тьме стихийной светящийся. Видит, любит и благовестит его. Не видеть его есть то слепота; не слышать его есть то быть аспидом; не говорить о нем есть то быть немым. Вера всю сию мимотекущую сень, как воду непостоянную, преходит, вершит свой исход воскресением, очищенным чувством, взирая на человека, неприступным светом блистающего и «радуйтеся» говорящего.
Евнух. Сип мысли для меня особливо новые. Ах, я их давно жаждал. Теперь они долголетнейшую мою жажду утоляют. Ей! Священное писание есть то вода и купель. Се истинная вода. Вода и дух! Нищий Филипп духа к ней приложил. Ныне что возбраняет мне в ней креститься, умыться, очиститься сердцем от лукавствий и всех прежних моих началородных заблуждений и слепоты?..
Филипп. Воистину можно, если веруешь от всего сердца твоего в нетленпого человека Христа Иисуса… Что касается и самого меня, «веровал, тем же возглаголал…»
Евнух. «Верую, что сын божий будет Иисус Христос»».
Е р м о л а й. Конечно ж, в сию‑то пресветлую страну приподнимает едящие землю сердца наши небесный наш человек и ползущих долу нас, спящих и мертвых, возбуждает следующим громом своим: «Восклонитеся и поднимите головы ваши, ибо приближается избавление ваше».
В сей‑то стране живого человека узришь по сказке ангела: «Там его узрите…»
И а к о в. Так же гонит и Павел почивающих на мертвых стихиях, возбуждая хамов, вверившихся мертвенности стихийной. «Как, возвращаетесь опять на немощные и худые стихии?» «Так же и мы, когда были молоды, под стихиями мира были порабощены».
И се мудрование мертвых сердец называет пустою фи- лософпею, которая бражничит по бурде стихийной, препятствующей философствовать по Христу, о котором к галатам [322]: «Послал бог духа, сына своего, в сердца ваши…» «Такое мудрование, поскольку вовсе райскому нашему восходу в первородный мир мешает, оттаскивая долой око наше, для того будто в трубу трубит: «Если умрете с Христом от стихий мира, зачем как живущие в мире истязаетесь?» «Вышних ищите, где же есть Христос».
«О горнем мудрствуйте, а не о земном. Ибо умрете, и жизнь ваша сокровенна со Христом в боге».
«Мы не рабынины дети, но свободные».
«Вышний Иерусалим свободен есть».
Григорий. Труба Вселенной, Павел наш столько верным сердцем сладок, сколько аспидам противный. Ах, столько, как рождающая мать болит утробою, да вообразится в нас Христос! Сей молниевидный ангел неутомимо и чистосердечно очищает нам путь к переходу в гору Галилею, дабы нам обновиться духом ума и одеться в нового человека, созданного по богу в правде и преподобной истине. Он сам первый раз услышал животворящий голос блаженного сего человека возле Дамаска: «Саул! Саул! Что меня гонишь?»
О сем едином муже и хвалится: «Знаю человека…» И сим голосом нимало не разнится от данппловской музыки: «И се муж один, облаченный в ризу льняную».
А понеже сей есть живот вечный, дабы знать сего человека с отцом его, — истинного же счастия такова есть природа, что, чем множайших иметь в нем сопричастников, тем слаще и действительнее беззавистное сие добро становится и сим одним разнится от ложного мпрского счастия, о котором подобное сказать никак невозможно, затем, что как сама наша природа есть тленная, так и счастия ее суть тесные пределы, участников не терпящие, разве с умалением своим, и, будто древесные тенп, многих вместить не могущие. Того ради Павел, всего лишившись и собрав все усердие, гонптся, течет, все пробегает, все минует, вперед простираясь, дабы копм‑либо образом постигнуть и прпобрестп человека, которого все святостные виды (разумей: церковные церемонии) слабою некоею тенью быть видятся, затменным мановением к дражайшей истине и к крайнейшему концу приводящие, обещая блаженпое во время свое явление сего прекраснейшего, паче всех сынов человеческих так, как обещает цветущая смоковница сладчайшие плоды. «Вменяю все тщетным быть, помимо превосходящего разумения Христа Иисуса, господа моего…» «Чтобы разуметь его и силу воскресения его…» «И как достигну воскресения мертвых».
А как уже получил желанное, и исполнилось на нем сие его слово: «Не напрасно тек». «Знаю человека». «После всех, как некоему извергу, явился и мне в то время, дабы множеством соучастников премирное свое умножить счастие». К тому ж‑де единому венцу славы не во тленных наших мирах, но в первородном божием и во дне господнем, вечно процветающему, поощряет и прочиих всеми мерами к разумению, того же блаженного нетленного мужа возбуждая. «Восстань, спящий, и воскресни от мертвых — и осветит тебя Христос».
Долго ли тебе качаться по стихиям? О несчастный мертвец! Подними хоть мало погребенные твои мысли в гору, повыше стихийной тени, и узришь человека живого, неприступным светом блистающего. Тут мир твой, а не в твоем мятежном мире. Увидь со Авраамом и возрадуйся: «Авраам видел день мой и возрадовался».
Павел кричпт в один тон с вопиющим Исаиею: «Восстань, восстань, Сион! Облекись в крепость твою! Истряси прах п восстань!..»
Спи ангелы божпп высоким трубным гласом возбуждают спящих на земле п мертвых в сени стихийной, да воскреснут и узрят человека, выше облаков сидящего, и просветятся, как солнце.
Афанасий. Чудесная есть сия двоица трубачей.
JI о н г и н. Конечно, чудная. Они трубят не о земном каком‑то человеке, но о том высоком муже, который отлучен от грешных и выше небес был: «И чудное имя его по всей земле».
Можно ли им во своей музыке разногласить? Их обоих труба есть согласна трубе святого Петра. «Во имя Иисуса Христа Назорея восстань и ходи! И беру его на правую руку, воздвигаю».
О, сколь прекрасное и согласное сих трубачей вос- кликновенпе: «И, вскочив, стал и ходил! И се исполнилась на нем трубача Захарпи проповедь: «Се муж! Восток имя ему»». «А венец будет терпящим и удобным ему и разумевшим его».
Иаков. Не Иезекппль ли воскрешает мертвецов на поле? «Поставил меня среди поля; оно же было полно костей». «Се я введу в вас дух жпвой!»
Что есть поле сне, если не мертвепность стихийная? В сию смерть погружены сердца наши. Спя есть земля Египетская и поле Танеос, сиречь поле пагубы, и поле мертвецов, и поле жажды, о коем Иоиль: «Скоты полевые воззрели к тебе, как посохли источники водные, и огонь поел красные пустыни. Воззрели к тебе, дающему скотам пищу…» Не мы ли скоты полевые, опустившие очи наши на подошву поля? Для чего не возводим очей к тому: «Все покорил ты под ноги свои — овец и волов всех, еще же и скот полевой».
Для чего не взираем к тому: «Я цвет полей (полевой) и крын удольный»? Для чего не имеем ни очей, ни ушей и не слышим Исапп? «Провел их сквозь бездну, как и коня сквозь пустыню, и не утрудились, и как скоты по полю, и сошел дух от господа, и наставил их. Так провел ты людей твоих, да сотворив тебе единому имя славное».
Восстань, о ленивый дремлюк! Возведи очи твои, о сидящий в темнице! Минуй и проходи пустую бездну п стену твоих стихий. Воззри хоть мало, о тяжкосердая и ползущая душа, к тому: «Се сей стоит за стеною нашей, проглядающий».
Подиимися от поля и, если имеешь уши, слушай самого его. «Отвечает брат мой и глаголет мне: восстань, приди, ближнее мое, доброе мое!» Не думаешь ли, что брат сей внизу и в стихиях? Поверь же, пожалуйста, ангелам вопиющим: «Нет здесь! Восстал!» Поднимайся же и ты на гору Галилею. Не ползай по полю, как скот. Воскло- нись и подними голову твою с Давидом: «Возвел очи мои в гору…»
Знай, что вовеки не утолят жажды твоей подлые стихии и будешь вовеки в пламени сем: «О! О! Бегите от земли! В Сион спасайтесь!» Слышь! Что вопиет Захария? А Давида не слышит ли ухо твое? Где прибежище? Вот где! «Горы высокие оленям». Каким же образом желает олень на источники вод, так желает душа моя к тебе.
Но знаешь ли истинного сего оленя? Вот он тебе: «Вскочив, стал и ходит, и войдет с ними в церковь». Что есть церковь, если не гора его святая?
Ермолай. Верно, что спи олени поднимаются к источникам, о которых Исайя: «Поищут воды, и не будет. Язык их от жажды иссохнет. Я господь бог, я услышу их, бог Израилев, и не оставлю их. Но отворю па горах реки и среди поля источники. Сотворю пустыню в лугах вод- пых и жаждущую землю во водотечи. Да узрят и уразумеют, п помыслят, п узнают вместе, что рука господняя сотворила сие все».
А что Захария к уразумению того же божественного мужа симп словами — 01 О! — возбуждает, видно из начала речи его, изреченной после откровения и видения его: «Воздвиг‑де очи мои и видел. И се муж, и в руке его веревка землемерная».
Григорий. Захария то же самое трубит, что Иезе- кипль: «В тот день была на мне рука господня. И вела меня там. Во видении божием вела меня на землю Израи- леву и поставила меня на горе очень высокой».
Когда говорит: «В тот день…» — проповедует всера- достный день, и век господен, и мир первородный, все стихии превосходящий, о котором Даниил: «Тот переменяет времена и лета». Сие блаженное время есть наших времен окончание, а нового века начало по Даниилову слову: «Еще конец на (иное) время».
Сие пресветлое время и день господен нарицается у Иоиля: «День тьмы и бури, день облака и мглы».
В сих словах сопряжена есть истина и тень. День господен есть то свет, а наш — есть мгла, облако, буря и тьма. Сие есть то же, что «и был вечер, и было утро — день один». А когда говорит Иезекииль: «Вел меня там», тогда согласен ангелу, сидящему при гробе и глаголющему: «Там его узрите».
Когда же говорит: «Вел меня на землю Израилеву и поставил меня на горе высокой», тогда согласен с Иоилем: «Рай сладости— земля. перед лицом его».
Спя земля есть новая, нагорняя, обетованная. Сюда введен и Давид: «Ввел меня в гору святую свою». «Там- де его узрите». Так вот же и послушаем! Тут же говорит Иезекииль: «И ввел меня там. И се муж! И вид его был, как видение меди блестящей. И в руке его была веревка плотницкая и трость землемерская».
Что ж ему говорит сей бессмертный муж? Вот что: «Смотри очами твоими и ушами твоими слушай. Того ради вошел ты сюда да покажу тебе и да покажешь ты все, что видишь, дому Израилеву».
Туда же за Иезекпилем грядут и дюжина апостолов: «Одиннадцать учеников шли в Галилею гору, когда же повелел пм Иисус. И увидев его, поклонилися ему». Пришел Иисус и стал посреди них, и говорит им: «Мир вам!»
Но Даниил дружбу сего мужа прежде их получил. «Не бойся, муж желаний! Мпр тебе!» «Идя научите всех язычников» есть то же, что «да покажешь дому Израпле- ву, Иезекииль, все, что видишь…»
Афанасий. Не можно довольно наудивляться, сколь согласная сих проповедников труба и музыка! Спя прекрасная святого духа музыка противится в лоб оной идола деирского музыке, какую поминают певцы в храмах так: «Согласная восшумела ппщальская песнь — почитать златосотворенный, бездушный истукан» и прочее.
Подобало же петь так: «Разгласная восшумела…» Столь она мутна, раздорна и скверна, дышащая столпотворением. Сии же ангелы божии все поют, все вопиют, но о едином все проповедуют, о едином восклицают муже, в которого влюбился Исайя: «Воспою возлюбленному моему песнь».
Не сии ли те блаженные люди, о которых Давид: «Блаженные люди, ведущие воскликновенпе!» «Воскликните богу Иакова».
Иаков. Без сомнения, они то суть. Все сии ангелы единогласно восклицают о том, который с плотью своею вознесся превыше небес, превзошел все мира стихии. И кто может очистить сердце свое от всей стихийной грязи да узрит очами сего человека: «Взойдет бог во вос- кликновении».
Держатся при земле очи наши, да его не познаем. Но сии все вестники божии видят лицо истинного человека не между мертвецами, в дольней нашей подлости рождающегося и исчезающего, как тень, но в горе святой его видят, с Навином человека стоящего и со Стефаном [323]. «Се вижу небеса открытые и сына человеческого, стоящего направо от бога».
Видят и насладиться в сытость не могут. Мы же не видим за стеною и мраком стихийным. «Положил во тьму тайну свою». О, сколь несмышленые и косные сердца наши!
Лонгин. Кто только удостоился видеть живого сего мужа, во мгновение делается проповедником его и слышит сие: «Вострубите в новомесячие». Мужеский ли пол или женский, как только явился ему воскресший человек, бежит и благовествует, с радостию великою возвещает о нем: — Воскрес, воскрес, воистину воскрес господь! Явился не только Симону [324], но и мне, малейшему, по- знался. Тем самым нознался мне, что невидимый для меня есть. Не вижу его в мертвых, но тем самым вижу его в живых. А видеть в стихиях — сие значит не видеть его и не знать его. Радуйтеся со мною! Погубленного обрел человека. Мы думали — мертв. Убили его негодные священники. «Попрали меня враги мои». Но я, маленькая тварь, есть свидетель его, что он воистину жив есть. Я искал его и обрел его. Растаяло сердце мое от витающего гласа его ко мне сего: «Дерзай! Радуйся! Мир тебе!»
Кто есть друг его, тот поверит благовестию. «Зима прошла, дождь отошел, отошел себе». «Се вижу небеса открытые!» «Знаю человека». «И се день третий, откуда же сие было».
Ах, день третий! День господен! Блаженны очи, видящие сушу твою с Ноевою голубицею! Ты прозябаешь зелье злака по роду своему. В твоем саду вижу мужа божиего, человека моего^ жизнь мою. Он пасет меня и ннчего меня не лишит.
Григорий. «Вострубите в новомесячие». Священная Библия есть то позлащенная духом труба и маленький мирок. В морских водах речи ее вся тварь и всякое дыхание, как зеркало, представляется. «Вострубите в новомесячие».
Но да не мните, что труба сия трубит о стихиях. Может ли о грязи вещать богу посвященная труба? Единого господа в ней всякое дыхание хвалит. Солнце, луна, звезды, земля, моря, воздух, огонь со своими исполнениями приосеняют и ведут к сему: «Положил во тьму тайну свою». «Се сей стоит за стеною нашею!»
Хотящие сею трубою проповедовать да поют единого господа с его миром и с человеком его. Да молчит тут всякая плоть человеческая! «Вострубите в новомесячие». Всякая плоть есть то сено, и вся слава человеческая есть то тлень, грязь, ветошь, нпчто. «Вострубите в новомесячие». «Проповедуйте лето господне приятное, радостное, веселое!» «Престаньте от плача! Раздерите вретп- ща!» Всяка стихия есть то сетование, плач, горесть. «Радуйся богу». «Примите псалом!» «Вострубите в новомесячие». «Как близок день господен». «Вострубите в благознаменитый день праздника вашего».
День господен есть праздник, мир, успокоение от всех трудов. Сия‑то есть преблагословениая суббота, в коей господеп человек почивает. Что ли есть почить, если не вознестися выше всех мира нашего стихий? Что есть немощная стихия, всеминутно разоряемая, если не труд и болезнь? Долго ли мне ползать по земле? Долго ли есть хлеб болезни? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем?.. Восстань, душа моя, не спи на стихиях! Нельзя почить на них. Они труд и болезнь. А если уверяешься им, тогда питаешь болезни в сердце твоем день и ночь. Вырви вперившееся во прах око твое. Подними в гору расслабленное твое тяжкосердие. Воззри вверх над небесну твердь. Не сливай в тождество ночи и дня. Видишь горькое, но есть еще тут же и сладкое. Чувствуешь труд, почувствуй и покой. При твоей ночи есть тут же и утро дня господнего. В одном оба места и в едином лице, но не в той же чести, не в той же природе. «И было утро, и был вечер».
Не полагай же болезней в сердце твоем. Полагаешь, если простираешь через день и через ночь. Простираешь, если не даешь места тут же и дню господню, не веруя, не взирая на высоту небесную. Что значит полагать болезни в сердце, если не мыслить и не советовать в душе своей, что всех тварей основанием есть огонь, воздух, вода, земля? Ах, несчастная душа моя! Для чего называешь ничтожное естество основательною твердпю? Кто ослепил око твое? Ах, сия слепота от рождения твоего тебе. Не видишь истины, кроме тени ее. Не чувствуешь, что проходит мир сей. И не вчера начал: проходит всеминутно. Однако то же все в нем видим, все, что прежде было. Конечно ж, тут некая тайна. «Горе нарпцающпм свет тьмой!»
Блесни молниею, о преблаженное естество, и возгреми над бездною души моей сим громом: «Да будет свет!»
Во время это воззрю на мир твой, на день твой и на человека твоего. Во время это будет рука твоя на мне. В разумениях ее наставишь меня, проведя через стихии, как коня твоего, да исполнится: «И изойдете, и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные».
РАЗГОВОР ПЯТИ ПУТНИКОВ ОБ ИСТИННОМ СЧАСТИИ В ЖИЗНИ
Афанасий. Люди в жизни своей трудятся, мятутся, сокровпществуют, а для чего, то многие и сами не знают. Если рассудить, то всем человеческим затеям, сколько их там тысяч разных не бывает, выйдет один конец — радость сердца. Не для оной ли выбираем мы по вкусу нашему друзей, дабы от сообщения своих им мыслей иметь удовольствие; достаем высокие чины, дабы мнение наше от почтения других восхищалось; изобретаем разные напиткп, кушанья, закуски для услаждения вкуса; изыскиваем разные музыки, сочиняем тьму концертов, менуэтов, танцев и контратанцев для увеселения слуха; созидаем хорошие дома, насаждаем сады, делаем златотканые парчи, материи, вышиваем их разными шелками и взору приятными цветами и обвешиваемся ими, дабы сим сделать приятное глазам и телу нежность доставить; составляем благовонные спирты, порошки, помады, духи и оными обоняние довольствуем. Словом, всеми способами, какие только вздумать можем, стараемся веселить дух наш. О, сколь великим весельем довольствуются знатные и достаток имеющие в свете персоны! В их‑то домах радостью и удовольствием растворенный дух живет. О, сколь дорога ты, радость сердечная!
За тебя цари, князья п богатые несчетные тысячи платят; а мы, беднячье, достатков не имущие, как бы от крупиц, со столов пх падающих, питаемся. Рассуди ж теперь, каким триумфом объяты все славные европейские города?
Яков. Подлинно великим. Однако я слыхал, что нигде нет больше забав и веселостей, как в Париже да в Венеции.
Афанасий. Верно, там их много, а пока их ты нам из Венеции перевезешь, то помрем здесь от скуки.
Г р и г о р и й. Перестаньте врать, хорошие друзья, высокие чины, веселое место, различные игры и забавы и все ваши затеи не сильны обрадовать духа и тем выиграть овладевшую вами скуку.
Яков. А что ж сильно?
Г р и г о р и й. Одно то, если узнать, в чем состоит истинное счастье, и приобрести оное.
Афанасий. Правда, мы родились к истинному счастию и путешествуем к нему, а жизнь наша есть путь, как река, текущий.
Яков. Я давно уже ищу счастия, да нигде я сыскать его не могу.
Григорий. Ежели вы подлинно сыскать его хотите, то разрешите мне сей вопрос: что для человека лучше всего?
Яков. Бог знает, и на что нас спрашиваешь о том, чего великие мудрецы усмотреть не могли и порознилпсь в своих мнениях, как путники в дорогах. Ведь то, что лучше всего, то и выше всего, а что выше всего, то всему голова и конец. Сие главнейшее добро названо у древних философов окончанием всех добр и верховнейшпм добром; кто же тебе может разрешить, что такое есть край и пристанище всех наших желаний?
Григорий. Потише, государь мой! Вы очень завы- сокосились. Так я вас проще спрошу: чего вы себе в жизни паче всего желаете?
Яков. Ты будто муравейник палкою покопал — так вдруг спм вопросом взволновал наши желания.
Афанасий. Я бы желал быть человеком высокочн- новным, дабы мои подчиненные были крепки, как россияне, а добродетельны, как древние римляне; когда б у меня дом был, как в Венеции, а сад, как во Флоренции; чтоб быть мне и разумным, и ученым, и благородным, богатым, как бык на шерсть.
Григорий. Что ты врешь?
Афанасий. Дюжим, как лев, пригожим, как Венера…[325]
Яков. Взошла мне на память Венера, так называемая собачка.
Григорий. Извольте, государь мой, прибавить.
Яков. Хвостатым, как лев, головатым, как медведь, ухатым, как осел…
Григорий. Сомнительно, чтобы могли войти в уши божии столь бестолковые желания. Ты с твоими затеями похож на то дерево, которое желает быть в одно время и дубом, и кленом, и липою, и березою, и смоквою, и маслиною, и явором, и фиником, и розою, и рутою… солнцем и луною… хвостом и головою… Младенец, на руках матери сидящий, часто за нож, за огонь хватается, но преми- лосердная мать наша природа лучше знает о том, что нам полезно. Хотя плачем и рвемся, она сосцами своими всех нас по благопристойности питает и одевает, и сим добрый младенец доволен, а злородное семя беспокоится и других беспокоит. Сколько ж миллионов сих несчастных детей день и ночь вопят, ничем не довольны: одно дадут в руки, за новым чем плачут. Нельзя нам быть не несчастливыми.
Афанасий. Для чего?
Григорий. Не можем сыскать счастия.
Яков. Зачем?
Григорий. Затем, что не желаем и желать не можем.
Афанасий. Почему?
Григорий. Потому что не разумеем, в чем оно состоит. Голова делу то, чтоб узнать, откуда родится желание, от желания иск, потом получение; вот и благополучие, сиречь получение, что для тебя благо. Теперь понимай, что значит премудрость.
Яков. Я часто слышу слово сие — премудрость.
Г р и г о р и й. Премудрости дело в том состоит, чтоб уразуметь то, в чем состоит счастие — вот правое крыло, а добродетель трудится сыскать. По сей причине она у эллинов и римлян мужеством и крепостию зовется — вот и левое. Без сих крыльев никоим образом нельзя выбраться п взлететь к благополучию. Премудрость — как остродальнозрительный орлпный глаз, а добродетель — как мужественные руки с легкими оленьими ногами. Сие божественное супружество живо изображено сею басенкою.
Яков. Ты из уст моих вырвал ее. Конечно, она о двух путниках — безногом и слепом [326].
Григорий. Ты, конечно, в мысль мою попал.
Афанасий. Расскажи же пообстоятельнее.
Григорий. Путник, обходя разные земли и государства, лишился ног. Тут пришло ему на мысль возвратиться в дом к отцу своему, куда он, оппраясь руками, с превеликим трудом продолжал обратный путь свой. Наконец, доползшп до горы, с которой виден уже был ему и дом отца его, лишился совсем и рук. Отсель живое око его взирало с веселою жадностью через реки, леса, стремнины, через пирамидных гор верхушки на блистающий издали замок, который был домом отца его и всей миролюбивой семьи, конец и венец всех подорожных трудов. Но то беда, что наш Обсерватор ни рук, ни ног действительных не имеет, а только мучится, как евангельский богач, смотря на Лазаря [327].
Между тем, осмотрясь назад, увидел нечаянно чудное и бедственное зрелище: бредет слепец, прислушивается, ощупывает посохом то вправо, то влево, и будто пьян, п с дороги отклоняется, подходит ближе, вздыхает: «Исчезли в суете дни наши…» «Пути твои, господи, укажи мне…» «Увы мне, как пришествие мое продолжится!..» И прочие таковы слова сам себе говорит, вздыхая, с частым преткновением и падением.
— Боюся, друг мой, чтоб не спугать тебя; кто ты такой? — спрашивал прозорливый.
— 34–й год путешествия моего, а ты мне на пути сем первый случился, — отвечал помраченный. — Странствование мое в разных краях света сослало меня в ссылку. Необыкновенный жар солнечных лучей в Аравии лишил меня очей, и я слеп уже возвращаюсь к отцу моему.
— А кто твой отец?
— Он живеЪ в нагорном замке, называемом Миргород. Имя ему Ураний [328], а мое Практик.
— Боже мой, что ты мне говоришь? Я твой родной брат! — вскричал просвещенный, — я Обсерватор. Необыкновенная радость всегда печатлеется слезами. После, изобильного слез излияния слепец с орошенными очами говорил брату своему следующее:
— Сладчайший брат! По слуху слыхал я о тебе, а теперь сердечное око мое впдпт тебя. Умилосердись, окон- чай мои бедствия, будь мне наставником. Скажу правду, что меня труд веселпт, но всеминутное претыкание всю мою крепость уничтожает.
— Жаль мне, — говорил светлоокий, — что не могу тебе служить, любезная душа моя. Я путник, обошедший уже одними ногами моими весь круг земли, они меня носили везде успешно, но каменистые в пути встречавшиеся горы лишили меня оных, и я, опираясь руками моими, продолжал путь мой, а на сем месте потерял и руки. Более уже ни. ходить, ни ползать по земле не могу. Многие желали меня к сему употребить, но, неспособен ползать, не был им полезен…
— За сим дело не стало, — сказал слепой, — ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым путп его посторонностям; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!
— Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам истину написанного слова божия сего у приточника: «Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». Теперь взгляните на дивное дело божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремппны, проходит неровные горы, с веселием поднимается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.
Яков. Так что ж тебе сказать?
Григорий. Объявите главное ваше желание.
Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.
Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастие? А без сего, родной, ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастия, но, не разумея, где оно, падает в несчастие… Премилосерд- нейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастию…
Афанасий. Постой! Сие слово, кажется, воняет ересью — всем без выбору!
Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все–на–все родплось на добрый конец. А добрый конец — разумей счастпе. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша натура к счастию?
Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: бог открыл, не языческая твоя натура.
Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя бога натурою, сделался язычнпком, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.
Афанасий. Чего ради?
Яков. Того ради, что сие имя бог есть языческое название.
Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали оное своим.
Яков. Для чего ж ты боишься бога назвать натурою, если первые христиане усвоплп себе языческое название сие бог?
Афанасий. Много ты болтать научился.
Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе пменп не имеет?
Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой‑то Егова, разумеешь ли? Яков. Не разумею.
Афанасий. Вот то‑то оно, что не разумеешь.
Яков. Знаю только, что у Исапи на многих местах написано так: «Я есть, я есть, я есть сущий». Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово- толковников, а сам внемли, что то за такое, что означается тем именем сущий. Не велика нужда знать, откуда cue слово родилось: хлеб — от хлеба или от хлопот, а в том только сила, чтоб узнать, что через то имя означается. В том‑то жизнь состоит временная, если достать его.
Ер мо лай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.
Афанасий. Здравствуй, друг!
Яков. Пожалуйста, будь судьею нашей ссоры.
Е р м о л а й. Готов. А в чем дело?
Яков. Идолопоклонством почитает, если бога назвать натурою.
Ермолай. В Библии бог именуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными пме- нами. Для чего ж его не назвать (натура) натурою? Что ж до моего мнения надлежит, нельзя сыскать важнее и богу приличнее имени, как сие. Натура есть римское слово, по–нашему природа пли естество. Сим словом означается всс–на–все, что только родится во всей мира сего машине, а что находится нерожденное, как огонь, и все родящееся вообще называется мир. Для чего…
Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.
Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещественное родилось, так точно. Для чего же всю тварь заключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово сие натура не только всякое рождаемое и преходящее существо значит, но и тайную экономию той прпсносущной силы, которая везде имеет свой центр или среднюю главнейшую точку, а околичности своей нигде, так, как шар, которым оная сила живописью изображается: кто как бог? Она называется натурою потому, что все наружу происходящее, или рождаемое от тайных неограниченных ее недр, как от всеобщей матери чрева, временное свое имеет начало. А понеже спя мать, рождая, ни от кого не принимает, но сама собою рождает, называется и отцом, и началом, ни начала, ни конца не имущим, ни от места, ни от времени не зависящим. А изображают ее живописцы кольцом, перстнем нлп змием, в круг свитым, свой хвост своими же держащим зубами.
Сей повсеместной, всемогущей п премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она началась — она всегда была, пли пока она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде есть. «На что ты, — говорит бог Мойсею, — спрашиваешь об пмени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое — оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно; имя мое и я — одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает арто<;, а другой panus [329], только бы в разуме не порозни- лись. Мойсей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: бог —любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремпя зовет мечом, а Павел словом пменует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.
Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.
Ермолай. О чем разговор?
Яков. О том, в чем состоит счастие.
Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.
Яков. Доволен ли ты сим мнением?
Афанасий. Теперь доволен.
Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастпя есть нам наше бессоветие; оно‑то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудпмся, друзья мои, и справимся, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Подумаем, таковая дума есть та самая сладчайшая богу молпт- ва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то сыщете, тогда и найдете и счастие точное; в то время до него и добраться можно.
Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.
Григорий. Скажи яснее!
Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете.
Яков. Чего ты засмеялся?
Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожим, как хорт; аппетитным, как кабан, и прочее.
Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладным телом рожденных. Не- ужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастию, сделавшись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого сего промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться последнего червяка счастие, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения — не надобно, а кому надобно — знает, лилия не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, сие клеветливое на родную мать нашу прошение.
Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее челобитной.
Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.
Ермолай. Сохрани меня бог, я на бога не клевещу.
Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?
Ермолай. Без числа, так что же?
Григорий. Удивительный человек! Так бог, по твоему определению, есть не милосердный?
Ермолай. Для чего?
Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежного твари счастия.
Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?
Г р иг о р и й. До того, что или ты с твоим желанием глуп, пли господь не милосердный.
Ермолай. Не дай бог сего говорить.
Григорий. Почему знаешь, что получение твоего желания тебя осчастливит? Справься, сколько тысяч людей оное погубило? До коих пороков не приводит здравие с изобилием? Целые республики через оное пропали. Как Же ты изобилия желаешь, как счастия? Счастие несчастливыми не делает. Не видишь ли и теперь, сколь многих изобилие, как наводнение всемирного потопа, пожерло, а души их чрезмерными затеями, как мельничные камни, сами себя снедая, без зерна крутятся? Божпе милосердие, конечно бы, осыпало тебя изобилием, если б оно было тебе падобное; а теперь выброси из душп сие желание: оно совсем смердит родным мирским квасом…
Григорий. Да еще квасом прескверным, мирским, исполненным червей неусыпаемых, день и ночь умерщвляющих душу, и, как Соломон сказывает: вода глубока и чиста — совет в сердце мужа, так и я говорю, что квас прескверный, мирской — желание в сердце твоем. «Дал ты веселие в сердце моем», — Давид поет. А я скажу: «Взял ты смятение в сердце твоем».
Е р м о л а й. Почему желание светское?
Григорий. Потому что общее.
Е р м о л а й. Для чего же оно общее?
Григорий. Потому, что просмерделось и везде оно есть. Где ты мне сыщешь душу, не напоенную квасом сим? Кто не желает честей, сребра, волостей? Вот тебе источник ропота, жалоб, печалей, вражд, тяжеб, грабле- ний, воровства, всех машпн, крючков и хитростей. Из сего родника родятся измены, бунты, похищения, падения государств и всех несчастий бездна. «Господи, — говорит Петр святой в «Деяниях», — пусть ничто скверное не войдет в уста мои». На нашем языке скверное, а на эллинском лежит xoivov, то есть общее — все то одно: общее, мирское, скверное. Мирское мнение не есть то в сердце мужа чистая вода, но болото — xoivov, coenum — свиньям и бесам водворение. Кто им на сердце столь глубоко напечатлел сей кривой путь к счастию? Конечно, отец тьмы.
Сию тайную мрачного царства славу друг от друга приемля, заблуждают от славы света божпего, ведущего в истинное счастие, водимые засеянным мирских похотей духом, не вникнув в недра сладчайшей пстпны. А сие их заблуждение, сказать Иеремипнымп словами, написано на ногте адамантовом, на самом роге алтарей их. Откуда проистекают все речи п дело, так что сего началородного рукописания ни стереть, ни вырезать, ни разодрать невозможно, если не постарается сам о себе вседушно человек с богом, в Павле глаголющим: «Не наша брань…»
Препояшп же, о человек, чресла твои истинные, вооружись против сего твоего злобного мнения. На что тебе засматриваться на манеры мирские? Ведь ты знаешь, что истина всегда в малолюдном числе просвещенных божиих человеков царствовала и царствует, а мир сей принять не может. Собери перед себя из всех живописцев и архитекторов и узнаешь, что живописная истина не во многих местах обитает, а самую большую их толпу посело невежество и неискусство.
Ермолай. Так сам ты скажи, в чем состоит истинное счастие?
Григорий. Первее узнай все то, в чем оно не состоит, а перешарив пустые закоулки, скорее доберешься туда, где оно обитает.
Яков. А без свечи по темным углам — как ему искать?
Григорий. Вот тебе свеча: премилосерднейший отец наш всем открыл путь к счастию. Сим каменем искушай золото п серебро, чистое ли?
Афанасий. А что ж, если кто испытывать не искусен?
Грпгорпй. Вот так испытывай! Можно ли всем людям быть живописцами и архитекторами?
А ф а п а с и й. Нпкак нельзя, вздор нелепый.
Грпгорпй. Так не тут же счастие. Видишь, что к сему не всякому путь открыт.
Афанасий. Как не может все тело быть оком, так сему не бывать никогда.
Грпгорпй. Можно ли быть всем изобильными или чиновными, дюжими пли пригожими, можно ли поместиться во Франции, можно ли в одном веке родиться? Нельзя нпкак! Видите, что родное счастие не в знатном чине, не в теле дарования, не в красной стране, не в славном веке, не в высоких науках, не в богатом изобилии.
Афанасий. Разве ж в знатном чине и в веселой стороне нельзя быть счастливым?
Григорий. Ты уже на другую сторону, как некий лях через кобылу, перескочил [330].
Афанасий. Как?
Григорий. Не мог сесть без подсаживания других, потом в двенадцатый раз, посилившись, перевалился на другой бок: «Ну вас к черту! Передали перцу», — сказал осердясь.
Афанасий. Да не о том спрашиваю я, о мне спрашиваю.
Григорий. Ты недавно называл счастием высокий чин с изобилием, а теперь совсем отсюда выгоняешь оное. Я не говорю, что счастливый человек не может отправлять высокого звания, или жить в веселой стороне, или пользоваться изобилием, а только говорю, что не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым есть. Если в красном доме пировное изобилие пахнет, то причиною тому не углы краснее; часто и не в славных пироги живут углах. Не красен дом углами, по пословице, красен пирогами. Можешь ли сказать, что все равнодушные жители и веселые во Франции?
Афанасий. Кто ж на этом подпишется?
Григорий. Но если б сторона существом или эс- сенциею счастия была, непременно нельзя бы не быть всем счастливым. Во всякой статье есть счастлив ли и несчастлив ли. Не привязал бог счастия ни к временам Авраамовым, ни к предкам Соломоновым, нп к царствованию Давидову, ни к наукам, нп к статьям, ни к природным дарованием, ни к изобилию: по сей причине не всем к нему путь открыл и праведен во всех делах своих.
Афанасий. Где ж счастия искать, если оно ни тут, ни там, нигде?
Григорий. Я еще младенцем выучил, выслушай басенку [331]. Дед и баба сделали себе хату, да не прорубили ни одного окошка. Не весела хата. Что делать? По долгом размышлении определено в сенате идти за светом доставать. Взяли мех, разинули его в самый полдень перед солнцем, чтоб набрать, будто муки, внести в хатку.
Сделав несколь раз, есть ли свет? Смотрят — ничего нет. Догадалась баба, что свет, как вино, из меха вытекает. Надобно поскорее бежать с мехом. Бегучи, на дверях оба сенаторы — один ногою, другой головою — зашиблись. Зашумел между ними спор. «Конечно, ты выстарел ум». — «А ты п родилась без него». Хотели поход воспри- ять на чужие горы и грунта за светом; помешал им странный монах. Оп имел от роду лет только 50, но в сообщении света великий был хитрец. «За вашу хлеб и соль не должно секретной пользы утаить», — сказал монах. По его совету старик взял топор, начал прорубывать стену с таковыми словами: «Свет весельиий, свет жизненный, свет повсеместный, свет присносущный, свет нелицеприятный, посети, и просвети, и освети храмину мою». Вдруг отворилась стена, наполнил храмину сладкий свет, и от того времени даже до сего дня начали в той стране созидать светлые горницы.
Афанасий. Целый свет не видал столько бестолковых, сколько твой дед да баба.
Григорий. Он мой и твой вместе, и всех…
Афанасий. Пропадай он! Как ему имя?
Григорий. Иш.
Афанасий. Иш, к черту его.
Григорий. Ты его избегаешь, а он с тобою всегда.
Афанасий. Как со мною?
Григорий. Если не хочешь быть с ним, то будешь самим им.
Афанасий. Вот навязался со своим дедом.
Григорий. Что ж нужды в имени, если ты делом точный Иш.
Афанасий. Поди себе прочь с ним.
Ермолай. А бабу как зовут?
Григорий. Мут.
Яков. Мут от Иша [332] не разлучится, сия опера сопряженная.
Григорий. Но не родные ли Иши все мы есть? Ищем счастпя по сторонам, по векам, по статьям, а оное есть везде и всегда с нами, как рыба в воде, так мы в нем, а оно около нас ищет самих нас. Нет его нигде, затем что есть везде. Оно же преподобное солнечному сиянию: отвори только вход ему в душу твою. Оно всегда толкает в стену твою, ищет прохода и не сыскивает; а твое сердце темное п невеселое, тьма наверху бездны. Скажи, пожалуй, не вздор ли п не сумасбродство ли, что человек печется о драгоцепнейшем венце? А на что? На то, будто в простой шапке нельзя наслаждаться тем счастливым и всемирным светом, к которому льется сия молитва: «Услышь, о блаженный, вечное имеющий и всевидящее око!» Безумный муж со злою женою выходит вон из дому своего, ищет счастия вне себя, бродит по разным званиям, достает блистающее имя, обвешивается светлым платьем, притягивает разновидную сволочь золотой монеты и серебряной посуды, находит друзей п безумья товарищей, чтоб занести в душу луч блаженного светила и светлого блаженства… Есть ли свет? Смотрят — ничего нет… Взгляни теперь на волнующееся море, на* многомятежную во всяком веке, стороне и статьи толпу людей, так называемую мир, или свет; чего он пе делает? Воюет, тяжбы водит, коварничает, печется, затевает, стропт, разоряет, кручипится, тенит. Не видится ль тебе, что Иш и Мут в хатку бегут? Есть ли свет? Смотрят — ничего нет.
Яков. Блаженный Иш и счастливая Мут; они в кончипу дней своих домолилися, чтоб всевидящее, недремлющее, великое всего мира око, светило, храмину их просветило, а прочиим вечная мука, мятеж и шатанье.
Лонгин. Дай бог радоваться!
Григорий. О, любезпая душа! Какой дух научил тебя так вптаться? Благодарим тебя за сие поздравление.
Яков. Так виталпся всегда древние христиане.
Е р м о л а Й. Не дивно. Сей витальный образец свойственный Христу господу. Он рожден божиим миром. В мире принес нам, благовествуя, мпр, всяк ум превосходящий. Снисходит к нам с миром. «Мир дому сему», мир вам, учит о мире: «Новую заповедь даю вам…» Отходя, мир же оставляет: «Мир мой даю вам, дерзайте! Не бой- теся! Радуйтесь!»
Афанасий. Знаешь ли, о чем между нами разговор?
Лонг и п. Я все до точки слышал.
Афанасий. Он под тою яблонею сидел, конечно. Отгадал ли я?
Лонгин. Вы не могли видеть меня за ветвями.
Григорий. Скажи, любезный Лонгин, есть ли беднее тварь от того человека, который не дознался, что такое лучшее для него и желательнее всего?
Лонгин. Яп сам часто удивляюсь, что мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух п небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек п городов, нашли закомплетных миров неисчетное множество, стропм непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения.
Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем! Но то горе, что при всем том кажется, что чего‑то великого недостает. Нет того, чего п сказать не умеем: одно только знаем, что недостает чего‑то, а что оно такое, не понимаем. Похожи на бессловесного младенца: он только плачет, не в силах знать, ни сказать, в чем ему нужда, одну только досаду чувствует. Сие явное души нашей неудовольствие не может ли пам дать догадаться, что все сии науки нб могут мыслей нашпх насытить? Бездна душевная оными (видишь) наполняется. Пожрали мы бесчисленное множество обращающихся, как на английских колокольнях, часов с планетами, а планет с горами, морями и городами, да, однако ж, алчем; не умаляется, а рождается наша жажда.
Математика, медицина, фпзпка, механика, музыка с своими буйными сестрами; чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палпт сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже и хвост при своей голове, без которой все туловище недействительно. И что несытее, беспокойнее и вреднее, как человеческое сердце, сими рабынями без своей начальницы вооруженное? Чего ж оное не дерзает предпринять?
Дух несытости гонит народ, способствует, стремится за склонностью, как корабль и коляска без управителя, без совета, и предвидения, и удовольствия. Взалкав, как пес, с ропотом вечно глотая прах и пепел гибнущий, лихвы отчужденные еще от лона, заблудившие от чрева, минув существенную пстпну над душевною бездною внутри нас гремящего сие: «Я есть, я есть сущий». А понеже не справились, в чем для них самая нужнейшая надобность и что такое есть предел, черта и край все–на–всех желаний и намерений, дабы все свои дела приводить к сему главнейшему и надежнейшему пункту, затем пренебрегли и царицу всех служебных спх духов или наук от земли в землю возвращающихся, минуя милосердную дверь ее, открывающую исход и вводящую мысли наши от низовых подлостей тени к пресветлой и существенной исте не увядающего счастпя.
Теперь подумайте, друзья мои, п скажите, в чем состоит самонужнейшая надобность? Что есть для вас лучше и саможелательнее всего? Что такое сделать вас может счастливыми? Рассуждайте заблаговременно, выйдите из числа беспутных путнпков, которые и сами не могут Сказать, куда идут и зачем! Жптпе наше есть путь, а исход к счастию не коротенький…
Афанасий. Я давно бы сказал мое желание, да не приходит мпе в ум то, что для меня лучшее в свете.
JI о н г и н. Ах человек! Постыдпсь сего говорить! Если краснеет запад солнечный, пророчествуем, что завтрашний день воссияет чистый, а если зарумяшГгся восток, — стужа и непогода будет сего дня, все говорим — и бывает так. Скажи, пожалуйста, если бы житель из городов, населенных в Луне, к нам на шар наш земной пришел, не удивился бы нашей премудрости, видя, что небесные знаки столь искусно понимаем, и в то время вне себя стал бы наш лунатик, когда б узнал, что мы в экономии крошечного мира нашего, как в маленьких лондонских часах, слепые, несмелые и совершений трудных ничего не примечаем и не заботимся об удивительнейших всех систем системе нашего телишка. Скажи, пожалуйста, не заслужили бы мы у нашего гостя имени бестолкового математика, который твердо разумеет циркуль, окружением своим многие миллионы миль вмещающий, а в маленьком золотом кольце той же силы и вкуса чувствовать не может? Или безумного того книжника дал бы нам по самой справедливости титуляцию, кто слова и письмена в 15 аршин разуметь и читать может, а то же, альфа пли омега па маленькой бумажке или на ногте написанное, совсем ему непонятно? Конечно, назвал бы нас тою ведьмою, которая знает, какое кушанье в чужих горшках кипит, а в своем доме и слепа, и нерадива, и голодна. И чуть ли таковой мудрец не из числа тех жен, своего дома не берегущих, которых великий Павел называет любознательными или волокитами. Я наук не хулю и самое последнее ремесло хвалю; одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и состоянию, полу и возрасту для того отворена дверь, что счастие всем без выбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно. И сим всевысочайший веками и системами вечно владеющий парламент довольно доказал, что он всегда праведен есть и правы суды его.
Яков. Конечно, не за то муж жену наказывает, что в гостях была и пиво пила, сие дело доброе, но за то, что дома не ночевала.
Лонгин. Еще нам не было слышно имя сие (математика), а наши предки давно уже имели построенные храмы Христовой школы. В ней обучается весь род человеческий сродного себе счастия, и сия‑то есть католическая, то есть всеродная, наука. Языческие кумирницы или капища суть те же храмы Христового учения и школы. В них п на них написано было премудрейшее и всеблаженнейшее слово спе: «pajftt oeatvcov, nosce te ipsum — «узнай себя». Без прекословия то же точно у нас самих, вот: «Внемли себе, внимай себе» (Мойсей). «Царствие божие внутри вас есть» (Христос). ^<Вы есть храм бога живого» (Павел). «Себя знающие премудры» (Соломон). «Если не узнаешь самое тебя» (Соломон). «Закон твой посреди чрева моего» (Давид). «А не верующий уже осужден есть» (Христос).
Но языческие храмы за лицемерие неискусных пророков, то есть священников или учителей, совсем уже попорчены и сделалися мерзости запустением, в то время когда истина, будто живая источниковая вода, скотскими ногами затаскана и погребена. Сие случилось и самим иудеям, у которых часто через долгое время была зарыта истина за оскудение Исааковых отроков, прочищающих Авраамовы источники, а на умножение самсонов и фи- листимов, забрасывающих землею воду, скачущую в живот вечный. И так спи фонтаны глубоко были погребены, что, как впдно пз Библии, в силу великую могли найти в храме божпем закон господен, то есть узнать себя и обрести силу царствия божиего и правды его внутри себя. Да мы и сами теперь гораздо отродились от древних христианских предков, перед которыми блаженными очами пстпна господня от земли возведена и сила светлого воскресения, от гроба воздвигнутая, в полном своем сияла блистанпп. Но не очень искусно и у нас теперь обучают; причина сему та, что никто не хочет от дел житейских упраздниться и очистить сердце свое, чтоб мог вникнуть в недра сокровенной в святейшем бнблейном храме сладчайшей истины, необходимо для всенародного счастия самонужнейшей. Не слыша Давида: «Упразднитесь и разумейте…», не слушая Христа: «Ищите…», все науки, все промыслы и все нам милее, чем то, что единственное нас потерянных находит и нам же самих нас возвращает.
Сне‑то есть быть счастливым — узнать, найти самого себя. Лицемеры, говорится к нам, лицо небесное подлинно хорошо вы разбирать научились, а для чего не примечаете знаков, чтоб вам, как по следу, добраться до имеющей счастливить вас истины? Все вы имеете, кроме что вас же самих вы найти не знаете, н умеете, и не хотите. И подлинно удивления достойно, что человек за 30 лет живет, а приметить не мог, что для него лучше всего и когда с ним наилучше делается. Видно, что он редко бывает дома и пе заботится: «Ах Иерусалим! Если бы знал ты, кто в мире твоем, но ныне укрылся от очей твоих…»
Афанасий. Для меня, кажется, нет ничего лучшего, как получить мирное и спокойное сердце; в то время все приятно и сносно.
Яков. А я желал бы в душе моей иметь столь твердую крепость, дабы ничто ее поколебать п опрокинуть не могло.
Ермолай. А мне дай живую радость и радостную живность — сего сокровища ни за что не променяю.
Лонгин. Сии троих вас желания по существу своему есть одно. Может ли быть яблоня жива и весела, если корень нездоровый? А здоровый корень есть то крепкая душа и мирное сердце. Здоровый корень рассыпает по всем ветвям влагу и оживляет их, а сердце мирное, жизненною влагою наполненное, печатает следы своп по наружностям: «Идет, как дерево, насаженное при исходи- щах вод».
Григорий. Не утерпел ты, чтоб не приложить библейского алмаза; на ж и сие: «На воде спокойной воспитал меня».
Лонгин. Вот же вам верхушка и цветок всего жития вашего, внутренний мир, сердечное веселие, душевная крепость. Сюда направляйте всех вашпх дел течение.
Вот край, гавань и конец. Отрезай все, что‑либо сей пристани противное. Всякое слово, всякое дело к сему концу да способствует. Сей край да будет всем мыслям и всем твоим желаниям. Сколь многпе по телу здоровы, сыты, одеты и спокойны, но я не сей мир хвалю — сей мир мирской, он всем знатен и всех обманывает. Вот мир! — в упокоении мыслей, обрадованпп сердца, оживот- ворении души. Вот мир! Вот счастия недро! Сей‑то мир отворяет мыслям твоим храм покоя, одевает душу твою одеждою веселия, насыщает пшеничной мукой п утверждает сердце. «О мпр! — воппет Григорий Богослов [333], — ты божий, а бог твой».
Афанасий. О нем‑то, думаю, говорит Павел: «Мир божий да водворяется в сердцах ваших».
Лонгин. Да.
Афанасий. Его‑то благовествуют красивые ноги апостольские и чистые ногп.
Лонги н. Да.
Афанасий. Его‑то, умирая, оставляет ученпкам своим Христос?
Л о н г и н. Да.
Афанасий. А как его оставил им, так на земле совсем отделался?
Л о п г п н. Совсем.
Афанасий. Да можно ль всем достать его?
Л о н г н н. Можно всем.
А ф а и а с п й. Где ж его можно достать?
Л о п г п п. Везде.
Афанаспй. Когда?
Л о н г п н. Всегда.
Афанаспй. Для чего ж пе все пмеют?
Л о п г п н. Для того, что иметь не желают!
Афанаспй. Если можпо всем его достать, почему же Павел называет всяк ум или понятие превосходящим?
Л о н г и н. Потому что ппкто не удостаивает принять его в рассужденпе и подумать о нем. Без охоты все тяжело, и самое легкое. Если все сыновья отца оставили и, бросив дом, отдалися в математику, в навигацию, в физику, можно справедливо сказать, что таковым головам и в мысль не прпходпт хлебопашество. Однак земледельство вдесятеро лучше тех крученых наук, потому что для всех нужнее. Сей мпр, будто неоцененное сокровище, в доме нашем внутрп нас сампх зарыто. Можно сказать, что оное бродягам и бездомкам на ум не всходит, расточившим сердце свое по пустым посторонностям. Однак оное далеко сыскать легче, нежели гонпться и собирать пустошь по околицам. Разве ты не слыхал, что сыновья века сего мудрее, нежели сыны ныне?
Афанаспй. Так что ж?
Л о н г п п. Так то ж, что хотя онп и дураки, да сыскивают свое.
Афанасий. Что ж далее?
JI о н г п п. То далее, что оно не трудно, когда добрые люди, хоть непроворны и ленивы, одпако находят.
Афанасий. Для чего молодые люди не имеют мира, хотя они остры?
Л о н г и н. Для того, что не могут и подумать о нем, пока не обманутся.
А ф а н а с и й. Как?
Л о н г и н. Кого ж скорее можно отвести от дома, как молодых? Если целый город ложно закричит: «Вот неприятель, вот уже под городом!» — не бросится ли молодой детина в очерета, в луга, в пустыни? Видишь, в чем вся трудность? Ему не тяжело дома покоиться, да сводят с ума люди и загонят в беспокойство.
Афанасий. Как сип люди зовутся?
Л о н г и н. Мир, свет, манера. В то время послушает ли тот молокосос одного доброго человека?
Афанасий. Пускай целый день кричит, что ложь, — не поверит. А как сей добрый человек называется?
Лонгин. Тот, что не идет па совет нечестивых…
Афанасий. Как ему имя?
Лонгин. Христос, Евапгелие, Библия. Сей одпп ходит без порока: не льстит языком своим ближним своим, а последователям и друзьям своим вот что дарует: «Мир мой оставляю вам…» «Мир мой даю вам…» «Не как мир дает…»
Яков. Не о сем ли мире Сирахов сын говорпт сие: «Веселие сердца — жизнь человеку, и радование мужа — долгоденствие».
Лонгин. Все в Библии приятные имена, например: свет, радость, веселие, жизнь, воскресение, путь, обещание, рай, сладость и пр. — все те означают сей блаженный мир. Павел же его (слышь) чем именует: «И бог мира будет с вами». И опять: «Хрпстос, который есть мир ваш…»
Яков. Он его и богом называет?
Лонгин. Конечно. Се‑то та прекрасная дуга, умиротворившая дни Ноевы.
Яков. Чудеса говоришь. Для чего ж сей чудесный мир называется богом?
Лонгин. Для того, что он все кончит, сам бесконечный, а бесконечный конец, безначальное начало и бог — все одно.
Яков. Для чего называется светом?
JI о н г и н. Для того, что ни в одном сердце не бывает, разве в просвещенном. Он всегда вместе с незаходи- мым светом, будто сияние его. А где в душе света сего нет, там радости жизни, веселия и утехи нет, но тьма, страх, мятеж, горесть, смерть, геенна.
Яков. И странное, и сладкое, и страшное говоришь.
JI о н г и н. Так скажи ты, что лучше сего? Я тебя послушаю.
Афанасий. Слушай, брат!
JI о н г и н. А что?
Афанасий. Поэтому сии Павловы слова — «сила божия с нами» — сей же мир означают?
JI о н г и н. Думаю.
Афанасий. Так видно, что ошибся Григорий: он пред сим сказал, что добродетель трудится сыскать счастие, назвал ее по–эллинскому и римскому крепостью и мужеством, но когда крепость означает мир, то она сама и счастье есть. На что ж ее искать и чего? Ведь крепость и сила— все то одно?
Лонги н. Вот какое лукавство! Когда б ты был столь в сысканип мира хптр, сколь проворный в посмехе и в примечании чужих ошибок! Сим ты доказал, что сыновья века сего злого мудрее сынов божиего света. Не знаешь ли ты, что и самый счастия истинного иск есть то шествие путем божипм и путем мира, имеющим свои многие степени? И не начало ли сие есть истинного счастия, а чтобы находиться на пути мирном? Не вдруг восходим на всеблаженнейшпй верх горы, именуемой Фазга, где великий Мойсей умрет с сею надписью:«Не отемнели очи его, не истлели уста его». Незаходимый свет, темную мыслей наших бездну просвещающий на то, чтоб усмотреть нам, где высокий и твердый мир наш обитает, он же сам и побуждает сердце наше к восходу на гору мпра. Для чего ж не зваться ему миром и мира имущею крепостью, если он показывает, где мир, и побуждает к нему, находясь сам всему благу началом и источником? Кто не ищет мпра, видно, что не понимает бесценной цены его, а усмотреть н горячо искать сего оба сип суть лучи блаженного правды солнца, как два крыла святого духа.
Григорий. Перестаньте, друзья мои, спорить: мы здесь собрались не для хвастливых любопрений, по ради соединения желаний наших сердечных, дабы через сопряжение исправнее устремлялись, как благоуханный дым, к наставляющему заблуждающпх на путь мира. Поощряет к сему всех пас сам Павел, вот: «Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, о всем благодарите». Велит всегда питать внутри мир и радость сердечную и будто в горящую лампаду елей подлпвать. II спе‑то значит — непрестанно молитесь, то есть желайте его вседушно, ищите — и обретете. Я знаю, что клеветник всегда беспокоит душу вашу, дабы вам роптать и ничем от бога посылаемым не довольствоваться, но вы лукавого сего искусителя, то есть мучителя, отгоняйте, любя, ища п храня мпр и радость. Сей день жизни и здоровья душ ваших: дотоль вы и живы, поколь его храните в сердцах своих. О всем зрелым разумом рассуждайте, не слушая шепотника дпя- вола, и уразумеете, что вся экономия божия во всей Вселенной исправна, добра и всем нам всеполезна есть. Его именем и властию все–на–все на небесах и на земле делается; говорите с разумом: «Да святится имя твое, да будет воля твоя…» И избавит вас от лукавого. А как только сделаетесь за все благодарны, то вдруг сбудутся на вас сии слова: «Веселье сердца — жизнь человеку».
Афанасий. Кажется, всегда был бы спокоен человек, если бы в свете все по его воле делалось.
Лонгин. Сохрани бог!
Афанасий. Для чего?
Григорий. А что ж, если твой разум и воля подобны стариковой кошке?
Афанасий. Что сие значит?
Григорий. Старик запалил печь, упрямая кошечка не вылезает с печи. Старик вытащил ее п плетью выхлестал.
Афанасий. Я бы старался, чтоб моя воля была согласна с самыми искуснейшими головами в свете.
Григорий. А из которого — лондонского пли парижского — выбрал бы ты тех людей парламента? Но знай, что хотя бы ты к сему взял судьею самого того короля, который осуждал премудрейшую мать нашу натуру за распоряжение небесных кругов, то бог и время и его мудрее [334]. На что ж тебе лучшего судьи искать? Положись на него и сделай его волю святую своею волею. Если ее принимаешь, то уже стала и твоя. Согласие воли есть то единая душа и едино сердце; и что ж лучше, как дружба с высочайшим? В то время все по твоей да еще премудрой воле будет делаться. И спе‑то есть быть во всем довольным. Сего‑то желает и наш Ермолай, да не разумел, что значит быть во всем довольным. Видите, что Павлово слово — «о всем благодарите» — источником есть совершенного мира, и радости, и счастия. Что может потревожить мое сердце? Действительно, все делается по воле божией, но и я с ней согласен, и она уже моя воля. Зачем же тревожиться? Если что невозможное, то, конечно, и неполезное: все то одно. Чем что полезнее, тем доступнее. Друзья моп, вот премудрость: если исполняем, что говорим:«Да будет воля твоя…»
Ермолай. Вспомнились мне некоего мудреца хорошие слова: благодарение воссылаю блаженной натуре за то, что она все нужное легко добыточным сделала, а чего достать трудно, то ненужным и мало полезным [335].
Григорий. Благодарение отцу нашему небесному за то, что открыл очи наши. Теперь разумеем, в чем состоит наше истинное счастие. Оно живет во внутреннем сердца нашего мире, а мир в согласии с богом. Чем кто согласнее — п блаженнее. Телесное здравие не иное что есть, как равновесие и согласие огня, воды, воздуха и земли, а усмирение бунтующих ее мыслей есть здравие души и жизнь вечная. Если кто согласия с богом три золотника только имеет, тогда не больше в нем и мира, а когда кто 50 и 100, то столько же в сердце его и мира. Сколько уступила тень, столько наступил свет. Блаженны, которые день ото дня выше поднимаются на гору пресветлейшего сего Мира–города. Сии‑то пойдут от силы в сплу, пока явится бог богов в Сионе. Восход сей и исход Израиля не ногами, но мыслями совершается. Вот Давид:«Восхождение в сердце своем положи. Душа наша перейдет воду непостоянную». Вот и Исайя:«С веселием изойдите», то есть с радостью научитесь оставить ложные мнения, а перейти к таковым:«Помышлениям его в род и род». Се‑то есть пасха или переход в Иерусалим, разумей: в город мира и в крепость его Сион. Соберитесь, друзья мои, взойдем на гору господню, в дом бога Иаково- го, да скажем там: «Сердце мое и плоть моя возрадовали- ся о боге живом».
Яков. А, гора божественная! Когда б мы знали, как на тебя восходить!
Лонгин. Слушай Исайю: «С веселием изойдите».
Афанасий. Но где мне взять веселия? И что есть оное?
Лонгин. «Страх господен возвеселит сердце». Вот тебе вождь. Вот ангел великого совета. Разве ты не слыхал, что бог Мойсею говорит?
Афанасий. А что?
Лонгин. «Пошлю страх, ведущий тебя… Се я пошлю ангела моего: внемли себе и послушай его, не удалится бо, ибо имя мое на нем есть».
Ермолай. Скажи, друг мой, яснее, как должно восходить?
Григорий. Прошу покорно выслушать следующую басню:
Пять путников за предводительством своего ангела- хранителя пришли в царство мира и любви. Царь сей земли Мелхпседек никакого сродства не имеет с посторонними царями. Ничего там тленного нет, но все вечное и любезное, даже до последнего волоса, а законы совсем противны тиранским. Дуга, прекрасная сиянием, была пределом и границею благословенной сей страны, с сею надписью: «Мир первородный»; к сему миру касается все то, что свидетельствует в Св. писании о земле обетованной. А около него как было, так и казалось все тьмою. Как только пришельцы приступили к сияющей дуге, вышли к ним навстречу великим множеством бессмертные жители. Скинули с них все ветхое — как платья, так и тело, будто одежду, а одели в новое тело и одежды, вышитые золотыми сими словами: «Внемли себе крепче».
Вдруг согласная зашумела музыка. Один хор пел: «Отворите ворота вечные…» Поднялися ворота; повели гостей к тем обителям, о которых Давид: «Сколь возлюбленны селения твои…» Там особливым согласием пели хоры следующие. «Сколь красны дома твои, Иаков, и кущи твои, Израиль, которые водрузил господь, а не человек». Сели странники у бессмертной трапезы; предложены ангельские хлебы, представлено вино новое, совершенный и единолетнпй ягненок, трехлетняя юница и коза и тот телец, которым Авраам потчевал всевожделенного своего троеличного гостя, голуби и горлицы, и манна — и все, касающееся обеда, о котором писано: «Блажен, кто съест обед…»
Однак во всех весельях гости были не веселы: тайная некая горесть сердца их угрызала. «Не бойтесь, любезные наши гости, — говорили блаженные граждане, — сие случается сюда всем, вновь пришедшим. На них должно исполнить сие божественное писание: «Шестижды от бесов избавит тебя, в седьмом же не коснется тебя зло». Потом отведены были к самому царю. «Я прежде прошения вашего знаю ваши жалобы, — сказал царь мира, — в моих пределах нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания. Вы сами горесть сию занесли сюда из посторонних, языческих, враждебных моей земле, земель».
Потом велел их ангелам своим отвести во врачебный дом. Тут они, через целые шесть дней принимая рвотное, в седьмой день совершенно успокоились от всех болезней своих, а вместо горести на одном сердце написано было сие: «Да будет воля твоя»; на другом: «Праведен ты, господи, и правы суды твои»; на третьем: «Веровал Авраам богу…»; на четвертом: «Благословлю господа на всякое время…»; на пятом: «О всем благодарите…»
В то время вся Вселенная, с несказанным весельем и согласием плещущая руками, воскликнула сию Исаину песнь: «И будет бог твой с тобою присно, и насытишься, как желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный и как источник, ему же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разрастутся, и наследят роды родов». Сию песнь все до единого жители столь сладко и громко запели, что и в сем мире сердечное ухо мое слышит ее.
Афанасий. Знаю, куда говоришь. А какое рвотное лекарство принимали они?
Григорий. Спирт.
Афанаспй. Как сей спирт зовется?
Григорий. Евхаристия.
Афанасий. Где же нам взять его?
Григорий. Бедняк! Доселе не знаешь, что царский врачебный дом есть святейшая Библия. Там аптека, там больница горняя и ангелы, а внутри тебя сам арихиатор [336]. В сню‑то больничную горницу иерихонского несчастливца привозит человеколюбивый самарянин. В сем одном доме можешь сыскать врачевство и для искоренения сердца твоего ядовитых и мучительных неприятелей, о которых написано: «Враги человеку домашние его». Враги твои суть собственные твоп мнения, воцарившиеся в сердце твоем и всеминутно оное мучащие, шепотники, клеветники и противники божие, хулящие непрестанно владычное в мире управление и древнейшие законы обновить покушающиеся, сами себя во тьме и согласников своих вечно мучащие, видя, что правление прпроды во всем не по бесноватым их желаниям, нп по омраченным понятиям, но по высочайшим отца нашего советам вчера, и днесь, и вовеки свято продолжается. Сии‑то неразумеюще хулят распоряжение кругов небесных, охуждают качество земель, порочат изваяние премудрой божией десницы в зверях, деревьях, горах, реках и травах: нпчем не довольны; по их несчастному и смешному понятию, не надобно в мире ни ночи, нп зимы, нп старости, нп труда, нп голоду, ни жажды, ни болезней, а паче всего смертп. К чему она? Ах, бедное наше знаньпце и понятьпце. Думаю, не хуже бы мы управляли машиною мирскою, как беззаконно воспитанный сын отческим домом. Откуда спи бесы вселились в сердца нашп? Не легион ли пх в нас? Но мы сами занесли сию началородную тьму с собою, родившись с нею.
Афанасий. Почему ты мнения называешь бесами?
Григорий. А как же пх назовешь?
Афанаспй. Я не знаю.
Григорий. Так я знаю! Бес эллинским языком называется Sai[x6viov.
Афанасий. Так что ж?
Григорий. То, что SaijiovioN — значпт знаньпце или разуменьице, а — знающий плп разумеющий.
Так прошу простить, что маленьким бескам отдал я фамилию великого беса.
JI о п г и н. Неграмотный Марко, — выслушайте басенку, — добрался до рая. Вышел Петр святой с ключами и, отворяя ему райские двери, спрашивает: «Учился ли ты священных языков?» «Никак», — отвечал простак. «Был ли в академиях?» — «Никогда, отче святой» — «Читал ли древних богословов книги?» — «Не читал: я аза в глаза не знаю» — «Кто ж тебя направил на путь мпра?» — «Меня направили три регулки [337]» — «Какие три регул- ки?» — «А вот они. 1–я сия: «Все то доброе, что определено и святым людям», 2–я: «Все то невелико, что получают и беззаконники», 3–я: «Чего себе не хочешь, другому не желай». 1–я и 2–я — домашние, и я сам пх надумал, а 3–я есть апостольский закон, для всех языков данный. 1–я родила во мне терпение Иова и благодарность; 2–я дарила свободою всех мпрскпх вожделений; 3–я примирила меня со внутренним моим господином».
Апостол, взглянув на него просвященным, как солнце, лицом, сказал: «О благословенная и благодарная душа! Войдп в обитель отца твоего небесного и веселись вечно; мало ты кушал, а много сыт» [338].
Яков. Не разум от книг, по кнпгп от разума родились. Кто чистыми размышлениями в истине очистил свой разум, тот подобен рачительному хозяину, источник чистой воды живой в доме своем вырывшему, как написано: «Вода глубока — совет в сердце мужа. Сын, лей воды из твоих сосудов». В то время, немножко с книг откушав, может много пользоваться, как написано об осененном с небес Павле: «И приняв ппщу, укрепился». Таков‑то есть и сей Марко; он пз числа посвящаемых богу скотов, жванпе отрыгающих. «Святи их во истине твоей…» Мало кушал, много жевал и пз маленькой суммы пли искры размножил пламень, Вселенную объемлющий. Не много ли мы его больше знаем? Сколько мы набросали в наш желудок священных слов? А какая польза? Только засорили. Ах, бедная ты жена кровоточивая со слабым желудком! Вот чего наделали вредные мокроты, змием апо- калпптпчным изблеванные, от которых Соломон сына своего отвлекает: «От чужих же источников да не пьешь».
Как же можно такому горькпх вод исполненному сердцу вместить мир божий — здравие, радованпе, жизнь душевную? Сыщем прежде внутри нас искру истины бо- жией, а она, осенив нашу тьму, пошлет нас к священным вод библейских Сплоамам, до которых зовет пророк: «Умойтесь; отнимите лукавствпе от душ ваших». Вот тебе рвотное! Не житие ли наше есть брань? Но со змииными ли мнениями нам нужно бороться? Не есть ли та Павлова благороднейшая баталпя, о которой: «Не наша брань к плоти и крови…» Мненпе и совет есть семя и начало. Спя глава гнездится в сердце. Что ж, если сия глава змиина? Если сие семя и царство злое? Какого мира надеяться в сердце от тпрана: он, человекоубийца, искони наблюдает, стережет, любит и владеет тьмою.
И если таковое горькое мнений море наполнило сердце и пожерла злая глубина душу, то какого там надеяться света, где горя тьма? Какого веселья и сладости, где нет света? Какого мира, где нет жизни и веселья? Какая жизнь и мир, если пет бога? Что за бог, если нет духа истины и духа владыки? Какой дух истины, если не мысли невещественные и сердце чистое? Что за чистое, если не вечное, как написано: «Помышления его в род и род»? Как же вечное, если на вещество засмотрелось? Как же не засмотрелось, если почитает оное? Как же не почитает, если надеется на оное? Как же не надеется, если тужит о разрешении праха? Не се ли есть иметь такое сердце: «Увидел: как пепел, сердце их, и прельщаются, и ни один не сможет избавить душу свою»? Не се ли есть грехопадение и заблуждение от бога в сторону праха идолочестия? Не се ли есть глава змпина, о которой писано: «Тот сотрет твою главу»? Слушай, Ермолай! Вот как должно восходить на гору мира: принимай рвотное, очищай сердце, выблюй застарелые мнения и не возвращайся на блевотину. Пей чистую воду, новых советов воду во все дни.
Се‑то есть переходить от подлости на гору, от горести в сладость, от смерти в жизнь, от свиньих луж к горным источникам оленьим и сайгачным. Пей дотоль, пока реки от чрева твоего потекут воды живой, утоляющей несчастнейшую жажду, то есть несытость, неудовольствие — зависть, вожделепие, скуку, ропот, тоску, страх, горесть, раскаяние и прочие бесовских голов жала, душу всю вместе умерщвляющие. Пей дотоль, пока запоешь: «Душа наша, как птица, избавится… перейдет воду непостоянную»; «благословен господь, который не дал нас в добычу зубам их»; пока утешишься с Аввакумом, поя: «Вложил ты в головы беззаконных смерть, я же о господе возрадуюсь, возвеселюсь о боге, спасе моем»; поя с Анною: «Утвердися, сердце мое, о господе…»; поя с Давидом: «Отразился на нас свет лица твоего».
Пресильный и прехитрый есть неприятель застарелое мнение. Трудно, по Евангелию, сего крепкого связать и расхитить сосуды его, когда раз он в сердце возродился. Но что слаще сего труда, возвращающего бесценный покой в сердце наше? Борися день от дня и выгоняй хотя по одному из нутра, поднимайся час от часу на гору храбро, величаясь с Давидом: «Не возвращусь, пока скончаются…» Се‑то есть преславнейшая сечь содомо–гоморрская, от которой божественный победитель Авраам возвращается.
Григорий. Живые проживаем, друзья мои, жизнь нашу, да протекают безумные дни наши и минуты.
О всем нужном для течения дней наших промышляем, но первейшее попечение наше пусть будет о мире душевном, сиречь о жизни, здравии и спасении ее. Что нам пользы приобрести целой Вселенной владение, а душу потерять? Что ты в мире сыщешь столь дорогое и полезное, что б заменять отважился за душу твою? Ах, опасно ступаем, чтоб попасть нам войти в покой божий в праздник госпо- ден, по крайнейшей мере в субботу, если не в преблагос- ловенную суббот субботу и в праздников праздник.
Да получив шабаш, хотя от половпны горестнейших трудов увольнить возможем если не осла нашего, то душу пашу и достигнем если не в лето господнее приятное в седьмпжды седьмой или в пятидесятый с апостолами год, когда всеобщее людям и скотам увольнение бывает, то хотя несколько освободим бедную душу от тех трудов: «Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем». Глава в человеке всему — сердце человеческое. Отю‑то есть самый точный в человеке человек, а прочее все околпца, как учит Иеремия: «Глубоко сердце человеку (паче всех) п человек есть, и кто познает его?» Внемли, пожалуй, глубоко сердце — человек есть… А что ж есть сердце, если не душа? Что есть душа, если не бездонная мыслей бездна? Что есть мысль, если не корень, семя и зерно всей нашей крайней плоти, крови, кожи и прочей наружности? Видишь, что человек, мир сердечный погубивший, погубил. свою главу и свой корень.
И не точный ли он орех, съеденный по зерну своему червями, ничего силы, кроме околицы, не имеющей. До сих‑то бедняков господь с таким сожалением у Исаии говорит: «Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды…» Мысль есть тайная в телесной нашей машине пружипа, глава и начало всего движения ее, а голове сей вся членов наружность, как обузданный скот, последует, а как пламень и река, так мысль никогда не почивает. Непрерывное стремление ее есть то желание. Огонь угасает, река останавливает, а невещественная и бесстпхийная мысль, носящая на себе грубую бренность, как рпзу мертвую, движение свое прекратить (хотя она в теле, хоть вне тела) никак не сродна ни на одно мгновение и продолжает равпомолнийное свое летанья стремление чрез неограниченные вечности, миллионы бесконечные.
Зачем же она стремится? Ищет своей сладости и покоя; покой же ее не в том, чтоб остановиться и протянуться, как мертвое тело — живой ее натуре или природе сие не сродно и чудно, но противное сему; она, будто в странствии находясь, ищет по мертвым стихиям своего сродства и, подлыми забавами не угасив, но пуще распалив свою жажду, тем стремительнее от растленной вещественной природы возносится к вышней господствен- ной натуре, к родному своему и безначальному началу, дабы сиянием его и огнем тайного зрения очистившись, освободиться от телесной земли и земляного тела. И спето есть взойти в покой божий, очиститься от всякого тления, сделать совершенно вольное стремление и беспрепятственное движение, вылетев из тесных вещества границ на свободу духа, как писано: «Поставил на пространное ноги мои… Извел меня в пространство… И поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе». И сего- то Давид просит: «Кто мне даст крылья, как голубиные, и полечу, и почию…»
Ермолай. А где она находит сие безначальное начало и вышнее естество?
Григорий. Если прежде не сыщет внутри себя, без пользы искать будет в других местах. Но сие дело есть совершенных сердцем, а нам должно обучаться букварю сей преблагословенной субботы или покоя.
Ермолай. Победить апокалиптического змия и страшного того зубами зверя, который у пророка Даниила все–на–все пожирает, остаток ногами попирая, есть дело тех героев, которых бог в «Книге Чисел» велит Мой- сею вписать в нетленный свой список для войны, минуя жен и детей, не могущих умножить число святых божипх мужей, не от крови, не от похоти плотской, не от похоти мужской, но от бога рожденных, как написано: «Не соберу соборов их от кровей…» Те одни почивают с богом от всех дел своих, а для нас, немощных, и той благодати божией довольно, если можем дать баталию с маленькими бесиками: часто один крошечный душок демонский страшный бунт и горький мятеж, как пожар душу жгущий взбуряет в сердце [339].
Григорий. Надобно храбро стоять и не уступать места дьяволу: противитесь — и бежит от вас. Стыдно быть столь женою и младенцем, чтоб не устоять нам против одного бездельного наездника^ а хотя и против маленькой партии. Боже мой! Какое в нас нерадение о снискании и о хранении драгоценнейшего небес и земли сердечного мира? О нем одном должен человек и мыслить в уедпненпп, п разговаривать в обращениях, сидя в доме, идя путем, п ложась, и вставая. Но мы когда о нем думаем? Не все ли разговоры нашп одни враки и бесовские ветры? Ах, если мы самих себя не узнали, забыв нерукот- воренный дом наш и главу его — душу нашу и главу ее — богообразный рай мира! Имеем же за то изрядное награждение: трудно нз тысячи найти одно сердце, чтоб оно не было занято гарнизоном нескольких эскадронов бесовских.
II поскольку не обучаемся с Аввакумом стоять на божественной сей страже и продолжать всеполезнейшую сию войну; затем сделалися в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, неискусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам мплость божия, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан; другой тужит, что хотя идет путем невинного жития, однак многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным, лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, пз десяти блюд состоящий, а теперь только что по шестп блюд кушать изволит; четвертый мучптся, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять внешнею, домашнею п внутреннею, душевною экономиею, то есть узнать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала предъявляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужаспою армпею немилосердная старость, что с другим корпусом за ним следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть ц прочее…
Но можно ли счесть несчетные тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесных, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшем воздухе, шатающихся? Сии все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце: самый последний беспшка тревожит наш неукрепленный городок; что ж, если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и осмеивать меня, вкп- дая в разговор такие алмазные слова, которые тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколько затревожилось сердце мое, а больше, что сего от них не чаял; в силу я по долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны.
Афанасий. Что се значит?
Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались. «А что за сей хорошенький?..» «За тот дай хоть три полушки», — отвечал горшечник… «А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?» «За тот ниже двух копеек не возьму». «Что за чудо?» «У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытываем, чисто ли звенит». Баба хотя была не подлого вкуса, однак не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно сие знала, да вздумать не могла [340].
Афанасий. Сии люди, имея с собою одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони.
Яков. Законное житие, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны.
Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше.
Ермолай. Не погневайся — и сам Петр испугался бабы: «Беседа выдает тебя, что ты галилеянин».
JI о н г п н. Но такое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всем тем пишется: «И не дал Иов безумия богу…» Внимай, что ппшет Лука о первых христианах: «Выла в них одна душа и одно сердце…» А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: «Они же радовались, потому что за имя господа Иисуса сподобились принять бесчестие…» Но вот еще геройское сердце: «Хулимые утешаемся…»«Радуюся в страданиях моих…» Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелпще прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душою, здоровому желудку подобною, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайший удар все прочее сокрушает, а его утверждает. О мир! Ты божий, а бог твой! Сие‑то значит истинное счастие —. получить сердце, адамантовыми стенами огражденное, и сказать: «Сила божия с нами: мир имеем к богу…»
Е р м о л а й. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Сколь чудное было сердце сие, что за все богу благодарило.
Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он и большего труда. Трудно, но без него тысяча раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов спх: «Как бремя тяжкое, отяготело на мне. Нет мпра в костях моих…» Не стыдно ли сказать, что тяжко нестп сие иго, когда, нося его, находим такое сокровище — мир сердечный?.. «Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим». Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно, п нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезни.
Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мпр и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть телишко самою нищею одеждою и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждою веселья одетое, нежели носить златотканое платье и между тем таскать геенный огонь в душевном недре, печалями бесовских манеров сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом твоим, если сердце ввержено в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о котором пишется: «Птица обрела себе храмину… основана бо была на камне… камень же был Христос… который есть мир наш… душа наша, как птица, пзбавп- лася, и сеть сокрушилася… кто даст мне крылья..?»
Что же ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обеих существа твоего частей — души и тела. Еслп украшаешь и одеваешь тело, не забывай п сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, всего есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мпра — первородный и временный, и две натуры — божественная и телесная, во всем–на–всем… Если ж оба сип естества смешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда‑то бывает родное идолопоклоненпе; и сему‑то единственно препятствует священная Библия, находясь дугою, всю тлень ограничивающею, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознанпя, в надежду господст- венной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.
И сие‑то есть и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на оное, как на необорпмый город, положиться и думать:«Жив господь бог мой…» Тогда‑то скажешь: «И жива душа моя…» А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, вп- дя, что вся тлень всемпнутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа пстпну? Таковые пускай не ожидают мпра и слушают Исапп: «Возволнуются и почить не могут. Не радоваться нечестивым, — говорит господь бог…» Вот, смотрп, кто восходит на гору мира? «Господь — сила моя и учпнпт ноги мои на совершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Признает господа и пред невидящими его поет, а господь ведет его на гору мпра. Непризнание господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: «Вложил ты в главы беззаконных смерть». Сию главу Давид называет сердцем, и оно‑то есть главизна наша, глава окруженпя их. Что за глава? Труд уст их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем… Труд уст есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно тленной и божественной натур; а смешанное сие слияние есть устранение от божественного естества в страну праха и пепла, как писано: «И укажет тебе перст».
А устранение есть то грехопадение, как написано: «Грехопадение кто разумеет?» О грехе вот что Сирах: «Зубы его — зубы льва, убивающие душу…» Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастие!
Видишь, куда нас завела телесная натура, чего наделало слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что о ничем, кроме телесного, не стараемся, точно язычники, «и всех бо сих язычников ищут», а если хоть мало поднять к блаженной натуре очп, тотчас кричи: трудно, трудно! Сие‑то есть называть сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если пе обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? II пе сие ли есть быть родпым Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину господу своему посвящающим? О сем‑то Павел счастливец воппет: «Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, чем взволнуется тот, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и невредимо пребывает?»
Ермолай. Для меня сие темновато.
Лонгин. Как не темновато лежащему в грязи неверия! Продирай, пожалуй, око и прочищай взор; царствие блаженной натуры, хотя утаенное, однако внешними знаками не несвпдетельствованным себя делает, печатай следы своп по пустому веществу, будто справедливейший рисунок по живописным краскам. Все вещество есть красная грязь и грязная краска и живописный порох, а блаженная натура есть сама начало, то есть безначальная инвенция, или изобретение, и премудрейшая делинеа- ция, всю видимую фарбу [341] носящая, которая нетленной своей силе и существу так сообразна, будто одежда телу. Называет видимость одеждою сам Давид: «Все, как риза, обветшает…» А рисунок то пядью, то цепью землемерною, то десницею, то истиною: «Красота в деснице твоей…», «Пядью измерил ты…», «Десница твоя воспримет меня», «Истина господня пребывает вовеки». Таковым взором взирал я и на тело свое: «Руки твои сотворили меня…» Минует непостоянную тленности своей воду. «Душа наша перейдет воду непостоянную»; проницает мыслью в саму силу и царство таящейся в прахе его деснпцы вышнего и кричит: «Господь защитите ль жизни моей, от кого устрашуся? Блаженны, которых избрал и принял ты, господи…» Счастливый, перелетевший в царство блаженной натуры! О сем‑то Павел: «По земле ходящие обращение имели на небесах». Сей же мир и Соломон пишет: «Праведных души в руке божпей, и не прикоснется к ним мука…»
Сие же тайно образует церемония обрезания и крещения. Умереть с Христом есть то оставить стихийную немощную натуру, а перейти в невидимое и горнее мудрствовать. Тот уже перешел, кто влюбился в спи сладчайшие слова: «Плоть ничто же…» Все то плоть, что тленное. Сюда принадлежит пасха, воскресенпе и псход в землю обетованную. Сюда взошли колена Израилевы пред господа. Тут все пророки и апостолы во граде бога нашего, в горе святой его, мир на Израиля.
Ермолай. Темно говоришь.
Афанасий. Ты столь загустил речь твою библей- ным лоскутьем, что нельзя разуметь.
JI о н г п н. Простите, друзья мои, чрезмерной моей склопности к сей книге. Признаю мою горячую страсть. Правда, что из самых младенческих лет тайная сила и мание влечет меня к нравоучительным книгам, и я их паче всех люблю. Они врачуют и веселят мое сердце, а Библию начал читать около тридцати лет рождения моего. Но сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими полюбовницами верх одержала, утолив мою долговременную алчбу и жажду хлебом п водою, сладчайшей меда п сота божпей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу. Избегал, избегаю и избежал за предводительством господа моего всех житейских препятствий и плотских любовниц, дабы мог спокойно наслаждаться в пречистых объятиях краснейшей, паче всех дочерей человеческих сей божпей дочери. Она мне пз непорочного лона своего родила того чудного Адама, который, как учит Павел, «созданный по богу, в правде и преподобии и истине» и о котором Исайя: «Род же его кто исповедает».
Никогда не могу довольно надивиться пророчей премудрости. Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся. Премногие никакого вкуса не находят в сих словах: «Вениамин — волк, хищник, рано ест, еще и на вечер дает пищу». «Очи твои на исполнениях вод…» А мне они несказанную в сердце вливают сладость и веселье, чем чаще их, отрыгая жвание, жую. Чем было глубже и безлюднее уедпненпе мое, тем счастливее сожительство с сею возлюбленною в женах. Сим господним жребием я доволен. Родился мне мужеский пол, совершенный и истинный человек; умираю не бездетным. II в сем человеке похвалю- ся, дерзая с Павлом: «Не напрасно тек». Се‑то тот госпо- ден человек, о котором писано: «Не отемнели очи его».
Григорий. Если вам не нравятся библейные крошки, то поведем наш разговор другим образом. Целое воскресное утро мы провели о том беседою, о чем всегда мыслить долженствуем. Завтрашний день есть работный. Однак, когда к вечеру соберетесь, то внятнее побеседуем о душевном мире [342]. Он всегда достоин нашего внимания, находясь всего жития нашего намеренным концом и пристанищем.
КОЛЬЦО
Милостивый государь![343]
Идут к вам два разговора, жаждущие вашего лицезрения. Удостойте их своего приятия. Они уже прежде рождения своего определены доброму вашему духу. Почтение мое к человеколюбному и кротчайшему батюшке Вашему, усердие мое к Вам и доброжелательство к целой фамилии Вашей приносит оные. Душа есть mobile регре- tuum — движимость непрерывная. Крылья ее есть мысли, мнения, советы; она или желает чего, или убегает от чего; желая, любит, убегая, боится. Если пе знает чего желать, а от чего убегать, тогда недоумевает, сомневается, мучится, сюда и туда наш шарик качается, мечется и вертится, как магнитная стрела, доколь не устремит взор свой в дражайшую точку холодного севера.
Так и душа, наконец, когда нашла того, кого нигде нет и везде есть, счастлива. Сей одпн довлеет ее насытить, а без сего глотает воздух с поедающим все дни жизни своей землю змием.
Мнения подобны воздуху, он между стихиями не виден, но тверже земли, а сильнее воды; ломает деревья, низвергает строения, гонит волны и корабли, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень.
Так и мысли сердечные — они не впдны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж п сокрушение, от сего зерна зависит целое жизни нашей дерево; если зерно доброе — добрыми (в старости наипаче) наслаждаемся плодами; как сеешь, так и жнешь.
Весьма я рад буду, еслп спя кнпжечка в прогнатши только нескольких дней скуки послужпт, но как я доволен, если она хоть в капле внутреннего мира поспособствует. Вседражайший сердечный мир подобен самым дра–Гоценным камушкам: одна крошечка цену свою имеет, если станем его одну каплю щадить, только можем со временем иметь целую чашу спасения.
Разлив мысли наши по одним наружным попечениям, и не помышляем о душе, не рассуждая, что от нее всякое дело и слово проистекает, а если семя злое, нельзя не последовать худым плодам, все нас сирых оставит, кроме сего неотъемлемого сокровища.
Представьте себе смесь людей во всю жизнь, а паче в кончину лет своих, тоскою, малодушием, отвержением утех, задумчивою грустью, печалью, страхом, среди изобилия отчаянием без ослабления мучащихся, и вспомните, что все сие зло и родное несчастие родилось от пре- слушанпя сих Христовых слов: «Ищите прежде царствия божия…» «Возвратись в дом твой…» «Царствие божие внутри вас есть…» «Омой прежде внутренность стакана…»
Но благодарение всевышнему за то, что никогда не бывает поздний труд в том, что для человека есть самонужнейшее.
Царствие божие вдруг, как молния, озаряет душу, и для приобретения веры надобен один только пункт времени.
Дай, боже, вам читать слово божпе со вкусом и примечанием, дабы исполнилось на вас: «Блаженны слышащие слово божпе и хранящие». Другой разговор скоро последует.
А я пребуду,
милостивый государь, Вашего благородия покорнейший слуга, любитель священной Библии, Григорий Сковорода.
Григорий. Перестаньте, пожалуйста, дорогие гости мои! Пожалуйста, перестаньте шуметь! Прошу покорно, что за шум и смятение? Одпн кричит: «Скажи мне силу слова сего: знай себя». Другой: «Скажи мне прежде, й чем состоит и что значит премудрость?» Третий вопиет: «Вся премудрость — пустошь без мира». Но знает ли, что есть мир? Тут сумма счастия.
«Слыхали ль вы, братья, — четвертый, вмешавшись, возглашает, — слыхали ль вы, что значпт египетское чудовище, именуемое сфинкс?» Что за срам, думаю, что такого вздору не было и в самом столпотворении. Сие значит не разговор вести, но, поделавшись ветрами, вздувать волны на Черном море. Если же рассуждать о мире, должно говорить осторожно и мирно. Я мальчиком слыхал от знакомого персианина следующую басенку.
Несколько чужестранцев путешествовали в Индии. Рано вставали, спрашивали хозяина о дороге. «Две дороги, — говорил им человеколюбивый старик, — вот вам две дороги, служащие вашему намерению: одна напрямик, а другая с обиняком. Советую держаться обиняка. Не спешите и далее пройдете, будьте осторожны, помните, что вы в Индии». «Батюшка, мы не трусы, — вскричал один остряк, — мы европейцы, мы ездим по всем морям, а земля нам не страшна, вооруженным». Идя несколько часов, нашли кожаный мех с хлебом и такое ж судно с вином, наелись и напились довольно. Отдыхая под камнем, сказал один: «Не даст ли нам бог другой находки? Кажется, нечтось вижу впереди по дороге, взгляните, по ту сторону бездны чернеет что‑то…» Один говорит: «Кожаный мешп- ще»; другой угадывал, что обгорелый пнище; иному казался камень, иному город, иному село. Последний угадал точно: они все там посели, нашедши на индийского дракона, все погибли. Спасся один, находясь глупее, но осторожнее. Сей по неким примечаниям и по внутреннему предвещающему ужасу притворился остаться за нуждою на сей стороне глубочайшей яруги и, услышав страшный умерщвляемых вой, поспешно воротился в сторону, одобрив старинных веков пословицу: «Боязливого сына матери плакать нечего».
Не спорю: будь сия басня недостаточною, но она есть чучело, весьма схожее на житие человеческое.
Земнородный ничем скорее не попадает в несчастие, как скоропостижною наглостью, и скажу с приточником, что бессоветием уловляются беззаконные, есть бо крепки мужу свои уста, и пленяются устами своих уст. Посмотрите на людскую толпу и смесь, увидите, что не только пожилые, но и самые с них молодчики льстят себе, что онп вооружены рогом единорога, спасающим их от несчастна, уповая, что как очам пх очкп, так свет и совет пе нужен сердцу пх.
Сия надежда сделала пх оплошными, наглыми в путях своих и упрямыми.
А если мой молокососный мудрец сделается двух или трех языков попугаем, побывав в знатных компаниях и в славных городах, еслп вооружится арифметикою и геометрическими кубами, пролетев несколько десятков любовных историй и гражданских и проглянув некоторое чпсло коперниканских пплюль [344]? Во время оно Платоны, Солоны, Сократы, Пифагоры, Цицероны [345] и вся древность суть одни только мотыльки, над поверхностью землп летающие, в сравнении нашего высокопарного орла, к неподвижным солнцам возлетающего п все на океане острова пересчитавшего. Тут‑то выныряют хвалптелп, проповедующие и удивляющиеся новорожденной в его мозге премудрости, утаенной от всех древних п непросвещенных веков, без которой, однако, не худо жпзнь проживалась. Тогда‑то уже всех древних веков речения великий сей Дий [346] пересуживает и, будто ювелир камушки, по своему благоволению то одобряет, то обесценивает, сделавшись вселенским судьею. А что уже касается Мойсея и пророков — п говорить нечего; он п взгляда своего не удостаивает сих вздорных ц скучных говорунов; сожалеет будто бы о ночных птичках и нетопырях, в несчастный мрак суеверия влюбившихся. Все то у него суеверие, что понять п принять горячка его не может. И подлинно: возможно лп, чтоб сип терновники могли нечто разуметь о премудрости, о счастии, о душевном мпре, когда им и не снплось, что Земля есть планета, что около Сатурна есть Луна [347], а ъюжет быть, п не одна? Любезные други! Сип‑то молодецкпе умы, плененные свопмп мнениями, как бы лестною блудницею, и будто умной беснующиеся горячкою, лишенные сберегателей свопх, беспутно и бессовестно стремятся в погпбель. Портрет их живо описал Соломон в конце главы 7–й в «Притчах» от 20–го стиха. С таковыми мыслями продолжают путь к старости бесчисленное сердец множество, язвою своею заражая, нахальные нарушители печатп кесаря Августа: «Спеши, да исподволь» [348]. Ругатели мудрых, противники бога и предкам свопм поколь, вознесшись до небес, попадутся в зубы мучительнейшему безумию, у древних адом образованному, без освобождения, чтоб исполнилось на них: «Видел сатану, как молнию…» Да и кто же не дерзает быть вождем к счастию? Поколь Александр Македонский вел в доме живописца разговор о сродном и знакомом ему деле, с удивлением все его слушали, потом стал судейски говорить о живописи, но как только живописец шепнул ему в ухо, что п самые краскотеры началп над нпм смеяться, тотчас перестал. Почувствовал человек разумный, что царю не было времени в живописные тайны вникнуть, но прочим Александрового ума недостает. Если кто в какую‑либо науку влюбился, успел и прославился, тогда мечтает, что всякое уже ведение отдано ему за невестою в приданое. Всякий художник о всех ремеслах судейскую произносит сентенцию, не рассуждая, что одной науке хорошо научиться едва достанет век человеческий.
Ни о какой же науке чаще п отважнее не судят, как о той, какая делает блаженным человека, потому, я думаю, что всякому сие нужно так, будто всякому и жить должно.
Правда, что говорить и испытывать похвально, но усыновлять себе ведение сие дурно п погибельно. Однако ж думают, что всякому легко сие знать можно.
Не диковина дорогу сыскать, но нпкто не хочет искать, всяк своим путем бредет п другого ведет, в сем‑то и трудность. Проповедует о счастии историк, благовестит химик, возвещает путь счастия физик, логик, грамматик, землемер, воин, откупщик, часовщик, знатный п подлый, богат и убог, живой и мертвый… [349] Все на седалище учителей сели; каждый себе науку сию присвоил.
Но их ли дело учить, судить, знать о блаженстве? Сие слова есть апостолов, пророков, священников, богомудрых проповеднпков и просвещенных христианских учителей, которых никогда общество не лишается. Разве не довольно для них неба п земли со всем вмещающимся. Спя должность есть тех, кому сказано: «Мир мой оставляю вам». Одпн со всех тварей человек остался для духовных, да и в сем самом портной взял одежду, сапожник сапоги, врач тело; одпн только владетель тела остался для апостолов.
Он есть сердце человеческое.
Знаешь лп, сколько огнедышащих гор по всему шару земному? Сия правда пускай тебя обогатит, пускай поставит в список почетных людей, не спорю, но не ублажит сердца твоего, спя правда не та, о которой Соломон: «Правда мужей, право пзбавпт их…»
Твоя правда на шаре земном, но апостольская правда внутрп нас, как наппсано: «Царствпе божие внутри вас есть».
Иное дело — знать вершины реки Нила и план лабиринта, а другое — разуметь псту счастия. Не вдруг ты попал в царство мира, когда узнал, кто насадил город Афинейский? II не то сердце есть несмышленая п непросвещенная тварь, что не разумеет, где Великое и Средиземное море, но душа, не чувствующая господа своего, есть чучело, чувства лишенное.
Море от нас далече, а господь наш внутри нас есть, в сердце нашем. Если кто странствует по планетам, бродит век свой по историям, кто может знать, что делается в сердце? Иное то есть веселие, о котором написано: «Веселие сердца — жизнь человеку…» Пускай бы каждый художник свое дело знал. Больные не могут в пище чувствовать вкуса: сне дело есть здоровых; так о мире судить одним тем свойственно, чья душа миром ублаженна.
Счастие наше есть мир душевный, но сей мир ни к какому‑либо веществу не причитается; он не золото, не серебро, не дерево, не огонь, не вода, не звезды, не планеты. Какая ж прплпчность учить о мире тем, кому вещественный сей мир — предметом? Иное сад разводить, иное плетень делать, иное краскн тереть, иное разуметь рисунок, иное дело вылеппть тело, иное дело вдохнуть в душу веселье сердца. Вот чье дело сие есть: «Сколь красны ноги благовествующих…» Сим‑то обещано: «Сядете на престолах…» Всем блаженство, всем мир нужен, для того сказано: «Сидящим обоим на десяти коленам Израиле- вым». Вот кто на учительских стульях учит о мире! II сия‑то есть католическая, то есть всеобщая, наука, чего ни о какой другой сказать нельзя.
Все прочие науки не всем, и не всегда, и не на все, и не везде нужны, и о всех их говорит Исайя: «Пути мирного не познали, и нет суда на путях их, ибо стези их развращены, по нпм же ходят и не знают мира. Того ради отступит от них суд и не постигнет их правда. Ждущим света была им тьма, ждавшие зари во мраке ходили. Осягнут, как слепые, стену, и, как сущие без очей, осязать будут, и падут в полудне, как в полуночи, как умп- рающие восстанут…» Правда, что сне несчастпе владеет сердцами, населенными неведением о боге, но о сем же то и речь, что учить о мире и счастии есть дело одних богопроповеднпков; учить о боге есть то учить о мире, счастии и премудрости. Онп, всю тлень оставив, искали и сыскалп того, у кого все вещество есть краска, оплот и тень, закрывающая рай веселья п мпра нашего. Но прежде усмотрели внутри себя. «Се все оставили…» Из сих числа Исаия говорит: «Слышал голос господа, говорящего: «Кого пошлю? И кто пойдет к людям спм?» И сказал: «Се я, пошли меня». II говорит: «Иди и скажи людям сим!..» И не дивно, что учил о мире, когда Христос, мир наш, был с ним. «Отрок (вопиет, как веселящийся в жатву) родился нам, сын, и отдался нам. Имя его великого совета — ангел. Чуден советник. Бог крепкий, властелин, князь мира. Отец будущего века, приведу мир на князя, мир и здравие ему (у него)».
Видите, чье дело учить о мире? Да учат те, которые познали человека, у которого мир и здравие. Вот учит о счастии Варух: «Слышь, Израиль, заповедп жизни внуши разуметь. Смышление что есть, Израиль? Что, если ты на земле вражьей? Обветшал сей на земле чужой, осквернплся ты с мертвыми; вменился ты с сущими в аде, оставил ты источник премудрости. Если бы путем божиим ходил ты, жил бы в мире во время вечное. Научись, где есть смышление, где есть крепость, где есть мудрость? Чтобы разуметь совокупно, где есть долгожп- тие и жизнь, где есть свет очей н мир?..» Видите, что в познании божпем живет жизнь, и свет, и долгожптпе, и мир, и крепость, и премудрость. Пускай же учат о счастии те, что говорят с Варухом: «Блаженны мы и Израиль, потому что угодное богу нам разумное». Не видеть господа есть лишиться жизни, света, мира и сидеть в аду. Внемлите словам Иеремипным: «Слышите, п внемлите, и возноситесь, как господь велел». Дадите господу богу вашему славу, прежде даже не смеркнется и прежде даже не преткнутся ноги ваши к горам темным; и пождете света, и там сень смертная, и положены будут во мрак, еслп же не послушаете, втайне восплачется душа ваша от лица гордыни, и плача восплачет, и изведут очи ваши слезы». Вот Мойсей учит о счастии: «Если не послушаете творить все слова закона сего, написанные в кнпге сей, п бояться имени честного и чудного сего, господа бога твоего, п удпвпт господь язвы твои п язвы семени твоего, язвы великие и дивные и болезни злые и известные». Немного пониже: «И дает тебе господь там сердце печальное, и оскудевающие очи, и истаивающую душу, п будет живот твой висеть пред очамп твоими, и убоишься во дни и в ночи, и не будешь верить житию своему…» Вот проповедует Соломон о блаженстве: «В страхе господнем упование крепости, детям же своим оставит утверждение мира». «Страх господен — источник жпзнн, творит же уклоняясь от сети смертной». «Благословение господне на главе праведного». Спе обогащает, и не должна приложиться к нему печаль, в сердце благословение, благополучие и благоразумие — все одно значпт, еслп разжевать сип эллпнскпе слова eoXoferv s6oai[iovsTv. Вот благовестит Павел Христа божию силу п божию премудрость: «Оружпе воинства нашего не плотское, но сильное богом, на разорение твердям, помышление низлагая п всякое возношенпе, изымающееся на разум божпй п пленяющее всяк разум и послушание Христово». Павел мечом премудрости закалывает мысли, возрастающие в сердце против бога, чтоб покорить все наши помышления затверделые божпему ведению и разуму п сим нас просветить, и спе‑то значит пзгонить бесов. Бес — по–эллинскп oaijioviov, значпт ведение, знание, подлое помышление, стихийное разумение, долу ползущее, не прозирающее в божии стихии, исполняющее исполнение. Спе есть родное идолочтение, не видеть в мире ничего, кроме стихий, спе есть начало всякого зла н вина и конец, как сказывает Соломон. Знать, то все- мучптельнейшпй страх тревожит сердце, в стихиях лежащее, видящее оные, всемпнутно переменяемые и разоряемые, взирающее вдруг и на состав своего пепельного телишка, тому ж падению подверженного, но никакой помощи сему злу не находящее. «Нпчто же бо есть страх, — тот же сын Давидов говорит, — только лпшенпе помощей, сущих от помышления, в таковом сердце тем менее ппщи от сладкой п твердой надежды, чем большее неведение вины, муку наводящей». Совет истинный и правое помышление есть источник отрады. И напротив того, ничто несчастнее не язвит и не мучит сердечной нашей точки, как темные мнения, слепые знания и беснующиеся разумения. Теперь видно, что значит сие Соломоново: «В советах нечестивого истязание будет».
«Уста лжущпе убивают душу». «Куда же обратится, нечестивый исчезает».
«Правда бессмертна есть, неправда же смерти снабжение; нечестивые же кричали и словами призывали ее». «Подругою вменили ее и истаяла» и «Завет положили с нею, ибо достойны суть оной частями быть…»
Разорить и умертвить сердце свое есть единственное и родное злополучие. Сие сокрушенпе п смерть сердечная зависит от беспутных мыслей, ничего, кроме стихий, не видящих; оно со входу прелестно: «Сладок есть человеку хлеб лжи». Но потом исполнятся уста его камней. Сии помышления называет сын Спраха языком злейшим: «Смерть лютая, смерть его, и паче его лучше есть; ад не обладает благоверными и в пламенп его не сгорят. Оставляющие господа впадут в огонь, и в них возгорится и не угаснет. Послан будет на них, как лев, и как барс погубит их».
Они называются блудницею, мечом, ехидною, дикими зверьми, шершнями… Да и чем назовем невидимое зло и безыменное? О таковых сердцах сказано: «Люди, сидящие во тьме…» Сип советы мечом божипм вырезать, нечисто дышащие мысли и мучительные мнения трудится Павел, а на то место возвратит в сердца наши мпр божий. Он называет их началами, властями, весь мир во тьме неведения божпего заключившими. Совет частью началом именуется, потому что, как плод без семян, так дела без советов не родятся. У Давида именуются мысли начинаниями: «Растлили и омерзплпсь в начинаниях». Именуются и главою у Мойсея: «Сей сотрет твою главу». Не поганая спя глава: «Речет безумен в сердце своем…» У Мойсея ж они называются семенем змеиным: «Вражду положу…»
Теперь видно, что значат те змии, о которых пишется: «Послал господь на людей змпев, умерщвляющих и угрызающих людей; и умерли люди многие из сынов Израиля».
Сия казнь родилась из роптания на бога. А роптать не иное что, как не разуметь и не признавать господа, довольствуясь стихиями. Как (говорят ропотнпкп), как быть может то, чего ощупать нельзя? Теперь видно, что значит тьма египетская, тьма осязающая: сия есть ночь страшнейшая, ужасов и прпвиденпй исполнена, неведение грубейшее и лютейшее. Взгляните на 17–ю главу «Премудрого Соломбйа» о с–пх смертпых мыслях й В «Книге Иова»: «Желчь аспидов в чреве его». «Ярость змиев да сеет». «Да убпет его язык змипн».
А что сие все к стихийным мыслям принадлежит, слушай Михея: «Полижут пепел, как змии, ползущие по земле, смятутся в лежбище своем о господе боге нашем, ужаснутся и убоятся тебя». Сих‑то проклинает рай и блаженство наше господь: «И сотворил ты сие, проклят ты паче всех скотов п паче всех зверей земных». О спх змиях Давид: «Язык их перейдет по земле, изострили язык свой, как змипн». «Что хвалишься в злобе сильной…»
Сие несчастье смертельным жалом сердца человеческие дабы не умерщвляло, велпт господь Мойсею сделать медную змею, чтоб была она маяком, отводящим от злополучного пути безбожного и указывающим благополучный ход в познание божпе, в рай сладости, в царство мира п любви.
Когда змпй, ползущпй по траве, выманивает сердца наши из блаженного сада, то пусть и возвратит змий, но уже вознесенный от земли.
Сей уже змпй не так, как в Данпиловой книге [350] идол Вплсей [351], напротив того, снаружи прах, но внутри твердая медь и сила живого бога, плотским приодетая прахом. Сей змий воплощенная есть премудрость божия, беседующая нашими словами, но ведущая от земли на небо, да избавит нас от ползущих змиев. К ней Михея говорит: «Восстань и изломай их, дочь Сиона, ибо рога твои положу железные, и ногти твои положу медные, и сотрешь людей многих». Сей змий есть Христос, слово божие, священная Библия. «Я (вопиет) свет миру…» «Я пастырь добрый… тот сотрет…»
Если имеешь уши, послушай, как чудно сей змий свистит: «Плоть ничто же…»
Что слаще сей благой вести сердцу христианскому? А сего‑то змия благовестив приточнпк дает знать: «Страшное слово сердце мужа праведного смущает, весть же благая веселит его».
Сей есть столб облачный, изводящий Израиля из осязающей тьмы в нетленное вечного, сей лежит на падение и на восстание, сей змпй с преподобным будет преподобный, говоря к ним: «Сын, если премудро будет сердце твое, возвеселишь п мое сердце». Таков один вознесет змия, как написано: «Змия возьмут (вознесут)».
Презирать мудрых советы — значпт самому себе зажигать факел. Для беспрепятственного путешествия нет важнее, то есть полезнее п величественнее, как узнать самого себя и сыскать в нашем пепле погребенную искру божества, отсюда рождается благословенное оное царство владеть собою, иметь мощь и на стремлениях душевных всех тигров лютейших, как на везущпх колеснпцу львах, ехать.
Всех наук семена внутри человека скрываются, тут пх источник утаен, а кто видит его? Сей есть один родник неисчерпаемый всему благу и блаженству нашему, он сам есть оное блаженство, беспричинное начало, безначальная причина, в которой и от которой все, а она сама от самой себя и всегда с собою есть и будет. Посему п вечна, всегда и по всему одна п одинаковая, разумевшаяся н содержащая. Спя высочайшая причина всеобщим именем именуется бог, свойственного имени ей нет.
Сие блаженство премудрые люди уже в древнейших веках нашли п наслаждались оным, а нам заветом своим неоцененное то сокровище оставили в наследие. Завет тот — суть книги их и ворота к счастию. «Премудрость и мысль блага во вратах премудрых». «У ворот сильных приедет, в воротах же города дерзая говорит…» «Мудрые жены создали дома». О сих‑то книгах пишется: «Страшно место спе: не есть се дом божпй п спи врата небесные».
«Ешь мед, сын, ибо благ есть, да насладится гортань твоя, и уразумеешь премудрость душою твоею». «Еслп бо обретешь оную, будет добра кончина твоя, и упование тебя не оставит». «Сия книга повелений божппх и закон сущпй вовек». «Все держащиеся ее в жпзнь войдут, оставившие же ее умрут». В сих премудростпю созданных домах блаженный Лот ппрует и упивается с дочерьми своими, в сих упился и Ной; там ппрует п братия с Иосифом. «Пили же и упплпся с ним».
Не то они вино пили, что пьют у прпточника беззакон- ники: «Тип питаются пищею нечестия, впном же зако- нопреступным упиваются. Но вино, веселящее сердце». Видите, в каких книгах искать должно веселья, а чье дело учить о нем.
Сие вино пьет небесный учитель в царствии отца своего с теми, о ком сказует: «Оглядев окрест себя, сидящие говорят: — Се мать моя и братья мои…»
Сие вино есть от стола высокого: «Упьются от тука дома твоего». От сего стола вкушает и Павел: «Имеем алтарь…» Познание сладчайшей истины божней подобной вину веселящему, с теми то же делается, что с неким древним мудрецом: сей любитель истины и ревностный мудрости искатель от молодых ногтей многие лета, между прочим, желал знать, какой разум и тайна закрывается в образе треугольника [352], который и ныне пишется в христианских храмах, а изнутри его или око смотрдт или солнечные лучи льются. Наконец, сокровенная сила вдруг, как молния, озарила душу его; вскочил Пифагор, начал руками плескать п кричать: «Сыскал! Сыскал! Сыскал!» Скажите мне, кто б не почел пьяным, взирая на него? Скакал и Давид, играя на органы. Несут и ведут за ним кивот [353] с сокрушенным внутри заветом господа сил в замок его Сион, а Давид перед ним пляшет. «Конечно, он спился или от меланхолии с ума сошел», — говорит, смотря в окошко, Мелхола, дочь Саулова. А Давид, на ее руганпе несмотря, что желал, совершил: поднес господу жертву всесожжения п жертву мира, праздник радости и веселья. Наконец, и последовавших ему израильтян сделал счастливыми, открыв им господа сил, а «у Мелхолы, дочери Саула, не будет детища до дня смерти ее» (2–ая Царств, гл.6).
Не очень сладкого рассуждения был бы Давид, п сам я чуть лп бы от смеха удержался, видя Давидово пляса- нпе о том, что втащпл в крепость свою сундучпще с каменными таблицами.
Сие многие п ныне делают, всякий день целуют Еван- гелпе и почти спят на сем камне с Иаковом; но верую и разумею, что тайная воскресения спла, под каменнымп скрпжалямп сокровенная, как Мойсеево пз горящей купины, так п Давидово сердце озарпла и напечатлелася внутри его.
Там и Авраам увидел день господен п возрадовался, сие сам Давид доказывает сими словами: «Отразился (запечатлелся) на нас свет лпца твоего…» Иное дело — видеть камень с буквами и бумагу с чернпламп внешним оком, а другое — взирать тем взором: «Возведите очи ваши», и слышать теми ушами: «Имеющий уши слышать, да слышит», и могти сказать с Павлом: «Написано не черни- лом, по духом бога живого на скрижалях сердца плотских».
Краски на картине всяк видит, но чтоб рисунок н живость усмотреть, требуется другое око, а неимеющип оное слеп в живописи. Скрип музыкального орудия каждое ухо слышит, но, чтоб чувствовать вкус утаенного в скрппеннп согласия, должно иметь тайное понятия ухо, а лишенный оного для того лишен движущей сердце радости, что нем в музыке. В самую пламенеющую усердием душу не скоро входит сияние славы божией: «Когда придет время, явишься». Блаженное спе время на многих местах назначено. У Исаип: «Тогда отворятся очи слепых и уши глухих услышат, тогда вскочит хромой, как олень, и ясен будет язык гнуснпвых».
«Собранные господом обратятся и придут в Сион с радостью, а радость вечная над головою пх. Тогда волкп и агнцы должны пастись вкупе. Светися, светпся, Иерусалим!..»
Сей‑то свет снисшедший сделал схожими на пьяных апостолов: «Иные же ругающиеся говорили, как вином исполнены суть».
Кричит Петр и защищает их; но можно ль уверить застарелое в душах поверье, а иногда и злобное? Пьяны от радости, что уразумели то, чего, все оставив, искали… Увидели с Давидом знаменья и образов событие, чудеса на небеси и на земли прозрели, стали собирать манну.
Манна — значит чудо, то есть что то такое? «И се на лице пустыни манна, как коруанс [354], бело, как лед, на земле узревшие то сыновья Израиля сказали друг другу: «Манна!»», сиречь что есть спе? «Не ведал бо, что было». Говорит Мойсей к ним: «Сей хлеб, его ж завещал господь». Несказанно радостны, что прозрелп новое, начали прорицать новое новыми языками.
Сие‑то есть быть пророком, пли философом, прозреть сверх пустынп, сверх стихийной вражды нечто новое, не- стареющееся, чудное и вечное, и сне возвещать.
«Всяк, кто прпзовет имя господне, спасется». Спасением душе есть основательная радость п твердая надежда. Дышат таковым же пьянством п сип Павловы слова: «Кто нас разлучит от любви божией?» Но во всех сих препобеждаем за возлюбшего нас. Видите, сколько сильно в сем муже укоренилась радость, что все горести его ири- услаждает, нпчто ему не страшно, весел и в темнице. Сей есть истинный мир.
Как здравие селение свое имеет не вне, но внутри тела, так мир и счастие в самой среднейшей точке души нашей обитает и есть здравие ее, а наше блаженство.
Здравие тела не иное что есть, как мир телесный, а мир сердечный есть живность и здравие души, а как здоровье рождается после очищения из тела вредной п лишней мокроты, матерп всех болезней, так и сердце, очищаемое от подлых мирских мнений, беспокоящих душу, начинает прозпрать сокровенное впутрп себя сокровище счастия своего, чувствуя, будто после болезни, желание нищи своей, подобное нашему ореху, зерно жизни своей в пустом молочке зачинающему. Сих‑то начинающих себя познавать призывает премудрость божпя в дом свой на угощение через служителей: «Придите, ешьте мой хлеб и пейте вино…»
В спю гостиницу и пациент Иерихонский привозится самарянином, зовет и всех сердце свое потерявших: «Приступите ко мне, погубившие сердца, сущие далече от правды»; «припдпте ко мне, все труждающиеся…» О сем враче внушает нам сын Спрахов: «Почитай врача.., ибо господь создал его». А кто ж есть тот врач, если не сей: «Исцеляя всяк недуг п всякую язву в людях». Но что исцелял? «Исцеляя сокрушенных сердцем…» Если кто сердцем болен, если мыслями недужен, тогда точно сам человек страдает. Не тело, но душа есть человек, пе корка, но зерно есть орех. Если целое зерно, сохранится и корка в зерне. Кто прозрит сие и поверит? «Очисти прежде внутренность стакана и блюда, да будет и внешнее их чисто». Исцели прежде сердечное сокрушение, не бойся убивающих тело. Иное телесное здоровье — другое дело веселье и живость сердца.
Сад, оплота лишенный, есть несчастливая душа, счастие свое па песке стихийном основавшая и уверившая себя, что можно добро свое сыскать вне бога. Начало премудрости — страх божий, он первое усматривает счастие свое впутрп себя. Сие блаженное утро внутри сердца светить начинает, ведущее за собою вёдро пресвет- лого и вечного мпра, п если бы оно было тлению подвержено, то могло ли родить вечный мир? Может ли душа незыблемое иметь упование на то, что третьего дня сокрушится? Не вся ли таковая песочная надежда есть мать душевного сокрушения? II как может твердо устоять сердце, видя все стихийное, до последней крошкп разоряемое, а прозреть за слепотою не может то, на чем благонадежно можно опереться? Сня благонадежная надежда зовется у Павла якорем, по сему впдно, что все светское добро не есть добро; оно сокрушается даже до самого здравия телесного п успокопть сердца не может.
Доколе душа не почувствует вкуса нетления, дотоле не вкусит она твердого мира и есть мертва.
Сколь многое множество читает Бпблпю! Но без пользы сей дом божий заперт и запечатан.
Дух страха божпя и дух разума вход отворяет; без сего ключа всяк поропщет, взалчет п обойдет город сей.
Многие приходят к нему с любопытным духом, иные с половиною души, пные с Иудпным сердцем, но без пользы: «Окрест нечестивые ходят». Иные преклоняют ее к защищенпю своих плотоугодпй и со строптивым [она] развращается во вред, выводят пророчества о временной пользе, о частных враках, о тленных предметах, но окрест нечестивые ходят. Сколь мало истпнных рачителей, верных искателей и снарядных чтецов, жалуется о сем Иеремия: «Кому расскажу п кому засвидетельствую, и услышит?» «Се не образованные уши пх, и слышать не смогут!» Се слова господние были у них в поношении и не воспримут! Библия есть совершеннейший и мудрейший орган. Как стрела магнитная в одну северную точку устремляет взор свой, так п спя к оному взирает и ведет к тому: «Восток имя ему». Спя есть стрела спасения господнего, как говорпт Елисей, пособляя собственными своими руками напрягтп лук п выстрелить стрелу на неприятелей, наложив руки своп на руки царя Иоаса (4–ая Царств, гл.13).
Если язык разит, для чего не назвать его стрелою? Библия есть слово божие и язык огненный.
Исапя: в лице ее говорпт: «От чрева матерп моей наречет имя мое и положит уста мои, как меч остр, п под кровом рукп своей скроет меня; положит меня, как стрелу избранную, п в колчане своем скроет меня, п говорпт мне: «Раб мой ты, Израиль, и в тебе прославлюсь»». Спя стрела от вышнего нам послана для врагов.
Слова богопроповеднпков суть стрелы, о которых Исапя: «Их же стрелы острые суть, и луки пх напряжены; копыта коней их, как тверд камень, вмени лися; колеса колесниц их, как буря; ярятся, как львы». Вот один из сих воинов! Оружие воинства нашего не плотское, но сильное богом…
Но как напрягать стрелу сию? Должно уметь и иметь в себе того: «Научащий руки мои на ополчение». Сию‑то стрелу сыскали в колчане апостолы — язык огненный. «Языка — его же не зная — услышат».
А как стрела сия парящая взирает к одному только востоку, так и сей орган одному богу песнь воспевает. Очень вздорно п худо разногласит, п сам свое мешает слпчное согласие, если стать на нем играть для плоти п крови. Играет и скачет Давид, но перед господом, то есть ради господа, так как и Мелхоле говорит: «Благословен господь, который избрал меня паче отца твоего…» Буду пграть п плясать перед господом. Поощряет и других: «Воспойте к господу. Сей один только благой псалом есть».
Нет сладостнее и действительнее, как бренчать на нем богу, а не стихиям, а не миру; не тленп, но вечности, тогда‑то действительно изгонятся бесы из саулов, Притом надобно уметь сличать голоса, вливающие в душевное ухо сладкую симфонию.
При свидетельстве двоих плп тропх голосов твердый псалом составляется, например: почитай врача, протпву потреб чести его, ибо господь создал его. Вот кого ж не господь создал? Тотчас п вздор: для чего ж царь Иудин Аса осуждается радп лекарей? «И не в немощи своей взыскал господа, но врачей». Смотрите, как дурно сей орган разногласит по человеку! Не спорю, да и сам я рад почитать телесного врача. Притом говорю, что Библия весьма есть дурная п несложная дуда, если ее обращаем к нашим плотским делам, бодущпй терновник, горькая и невкусная вода, дурачество, если с Павлом сказать, божпе, или скажу сор, навоз, дрянь, грязь, гной человеческий, в котором велит бог Иезекнилю скрыть ячменный опреснок. «Так съедят сыновья Израпля хлеб свой нечистый у язычников, когда рассыплю пх» (гл. 4).
У Исапи — стрела избрана, в колчане своем скрытая, а у Иезекппля — в соре навоза скотского скрывается опреснок.
Не спе ли есть таинство утверждающего сердца нам слова божпего, грязью земных дел наших обвитое? Те только одни от змипных угрызений исцелились, кто на вознесенного змия в гору взирали, не те, что смотрели на ползущего по земляному праху.
Так и здесь питаются во время голода пшеницею Иосифовою приступившие к столу и наслаждающиеся высокими умами, а не те, которые жрут гнилую свою мертвечину около слова животного. «Окрест нечестивые…»
Там упоминается змий, ползущпй п едящий грязь, а у Иезекииля на гноеядцев вот что бог вещает: «Да скудны будут хлебом п водою, п погпбнет человек и брат его, и истают в неправдах своих».
Для чего мы находим там нашу грязь и гной и едпм оный, когда все сие богу и божественному его слову единственно посвящено? Конечно, мы не узнали себя. Если же скажете, что оное жестоко п трудно читать и разуметь, если вам бог прощает, одно то непростительно, что мы похожи на умницу бабу: спя разумнпца изволила кушать горчайшую около ореха волошского [355] корку, наконец осердившись, начала ругать и смеяться; которые, лишившись доброго вкуса, похваляют иностранные плоды.
«Почптай врача… Ибо господь создал его». Но дабы тут не приснились нам наши телесные врачевания, для того там же сплошь говорится сие: «Не от древа ли ос ладились воды, да познана будет спла его?» Лекарствам плотским какое есть сходство с тем богопоказанным деревом, которым Мойсей воду горькую осладил? Если кто сие дерево знает, может вознестп змия, отбить грязь от опресноков, осладить библейную воду. Вот лекарь крпчпт: «Послушайте премудрость в притчах! Господь создал меня, начало путей своих». Слушай лечение: «Сын, да не преминешь, соблюдай же мой совет п мысль, да жива будет душа твоя, и благодать будет на твоей шее! Будет же исцеление (приложение) плотям твоим и уврачевание костям твопм, да ходишь надеясь в мире во всех путях твоих…»
Видите, что лечит сей врач? Душу болезненную. «Мир мой даю вам. Вы друзья мои есть…»
Сего‑то доброго друга столь высоко рекомендует сын Сираха: «Друг верен— покров крепок есть; обретшпй же его обретет сокровище. Другу верному нет измены, и нет мерила доброте его! Друг верен — врачевание жптпю, и боящиеся господа обретут его». Теперь же скажу: почитайте Библпю, в рассуждении надобностей ее она есть аптека, божиею премудростью приобретенная, для уврачевания душевного мира, нп одним земным лекарством не- псцеляемого.
В сей‑то аптеке Павел роет, копает, силою дерева крестного вооружен, и, убивая всю мертвую гниль и гной, вынимает и сообщает нам само чистое, новое, благовонное, божие, нетленное, вечное, проповедуя Христа божию силу.
Церемоннсты сердятся, а афинейцы смеются, нам же, званым, Христос есть божия сила и божия премудрость. Если же спросите, для чего спи книги одно пишут налицо, а другое тайное, а новое из них выходит? А кто ж сеет на ниве семя будущее? Да и может лп пахарь сеять зерно нынешнее? Оно, принятое в недро земное, разопреет и сотлеет; в тот день выходит пз него плод новый с новым зерном. А к сему круг годового времени надобен.
Скажите, возможно ль на молодом сердце вырастить плод ведения божия и познания (сии обое с собою неразлучные) самого себя? К сему круг целого человеческого века потребен.
Библия есть человек домовит, уготовивший семена в закромах своих. О сем‑то хозяине пишется: «Изойдет сеятель сеять». Она в молодые нашп мысли насевает семя нынешнего плотского нашего века, дабы несмысленное наше сердце способно принять могло; сие семя не пустое, но утаивает в себе божию силу.
Оно как непотребное со временем портится в сердце и гибнет, а новое прозябает. Сеется гниющее, восстает благовонное; сеется жесткое, восстает нежное; сеется горькое, восстает сладкое; сеется стихийное, восстает божпе; сеется несмысленное и глупое, воскреснет премудрое п прозорливое. Все, что только мы имеем, есть то ж и у бога. В сем только рознь, что наша гниль и тень, а его — нетление и истина.
Древний мудрец Эдип [356], умирая, оставляет малолетнему сыну в. наследие историю именем «Сфинкс»: «Любезный сын, вот тебе самое лучшее по мне наследие! Прими малую спю книжку от десницы моей; люби ее, если хочешь любить твоего отца; меня почтешь, почитая оную. Носп ее с собой и имей в сердце своем, ложась и вставая. Она тебе плод принесет тот, что и мне, разумей — блаженный конец жизни твоей. Не будь нагл и бессовестен, ступай тихонько, жизнь есть путь опасный; приучай себя малым быть довольным, не подражай расточающим сердце свое по наружностям. Учпсь собирать расточение мыслей твоих и обращать пх внутрь тебя. Счастпе твое внутри тебя, тут центр его зарыт: узнав себя, все познаешь, не узнав себя, во тьме ходить будешь и убоишься страха, где его не бывало. Узнать себя полно, познаться п задру- жить с собой сей есть неотъемлемый мнр, пстпнное счастие и мудрость совершенная. Ах, еслп б мог я напечатлеть теперь на сердце твоем познанпе самого себя!.. Но сей свет озаряет в поздний век, еслп кто счастлив… Будь добр ко всем. Не обидишь и врага своего, если хоть мало узнать себя потщишься. Но презираю природу твою и радуюсь. Конечно, узнаешь себя, если любить будешь вникать крепко внутрь себя, крепко, крепко… Спм одним спасешься от челюстей лютого мучптеля».
Он много говорил, но мальчик ничего не мог понять. Омоча отцовскую руку слезами и принимая книжку, прилагал ее, будто отца, к сердцу своему; а отец, радуясь как сыновнему усердию, так п разлучению своему от тела, уснул в вечности, оставив на смертном лице образ радости, живой след ублаженной миром души своей.
Добрый сын, малую спю книжечку часто читая, почти наизусть ее знал. В ней написано было, что лютейший и страшнейший урод, именем Сфинкс, во время жпзни отца его всех встречающихся ему, кто бы он ни был, мучил и умерщвлял людей. Лицо его было девичье, а прочее все льву приличное. Вся причина убийства состояла в том, что не моглп решить предлагаемой спм чудовищем задачи, или загадки, закрывающей понятие о человеке. Кто бы ни попался, вдруг задача спя: поутру четве- роножный, в полдень двуножный, а ввечеру треножный, скажи мне, какой зверь? Наконец, написано, что Эдип загадку решил, урод исчез, а воссияла в дни его радость и мнр. Всю сию опись держал он в сердце своем.
Пришел мудрецов сын в возраст, усилились страсти, а светское дружество помогло ему развратиться. «Сфинкс — какое дурачество, — говорили ему, — пустая небыль! Суеверие!..» Да и сам он уже пмел недетский разум; он понимал, что сих зверей нп в Африке, ни в самой Африке, ни в островах японских натура не рождает, а в Европе их не бывало. Ни одна натуральная история о них не упоминает, все уже изрядно понимал, чтоб быть прозорливым нетопырем. Нетопырю острый взор в ночи, а бездельнику во зле. Беспутная жпзнь совсем лпгппла его сердечной веселости. Тогда первый засев юродивый об уроде истории в сердце его согнил, так как гниет старое пшеничное зерно, на ниве погребенное.
В 30 лет начал входить в себя и узнавать. «Какое бедствие! — говорил он сам с собою. — Я совсем переменился. Где девалась радость моя? Я мальчиком был весел, все у меня есть с излишком, одного недостает — веселия. Есть и веселие, и таковым меня почитают, но внешнее, а внутри сам чувствую развалины основания его, боюсь и сомневаюсь. Одно то твердо знаю, что я беден. Что ж мне пользы в добром о мне людском мнении? Вот точный плод презренного мною завета п совета отеческого! Прибыль моя двоит во мне жажду, а мои услаждения сторичным кончаются огорчением. Сфинкс! Чудное дело… Конечно, тут тайна какая‑то… Мой отец был мудр и человеколюбив, не лгал и в шутку и не был к сему сроден; нельзя, чтоб он меня хотел обмануть. Конечно, все то правда. А чуть лп я уже не попался зверю тому; меня мучпт что‑то, но не понимаю, а пособить нельзя. Одно только чудо, что мучусь тем, чего не вижу, и от того, кого не знаю… Несчастное заблуждение! Мучительная тьма! Ты‑то поражаешь в самую точку меня, в самую душу мою, опрокинув, как вихрь, хижину, как буря, кедр. Безрассудный мир, прельщающий и прельщаемый! Яд советов твоих есть то семя смерти сердечной, а твоя сласть‑то лютейший зверь; она неразумных встречает лицом девичьим, но когти ее — когти Львовы, убивающие душу, и убийства ее каждый век и каждая страна исполнена. Продолжать не хочу». Начал прозябать пз ложной истории новый п всеполезный дух. Добрый сын при восходящей внутри себя предводительствующей заре, малу- помалу узнав себя, со временем сделался наследником высокого отеческого мира, возгнезднвшись на храме нетленной истины как почитатель родителей. Змпененавист- ный бусел! [357], исполнив как отцовское, так и пророчество, сокрываемое тайно образным голубем, средь морских волн на камне стоящем с сею подписью: «На твердости почиваю». Что нужнее, как мир душевный? Библия нам от предков наших заветом оставлена, да и сама она есть завет, запечатлевшая внутри себя мир божий, как огражденный рай увеселенпе, как заключенный кивот сокровище, как жемчуга мать, драгоценнейший жемчуг внутри соблюдающая. Не несмышленая наглость наша, по углам дом сей оценяющая, презирает и знать не ищет. Очень нам смешным кажется сотворение мира, отдых после трудов божий, раскаяние и ярость его, вылепление пз глпны Адама, вдуновение жизненного духа, изгнание пз рая, пьянство Лотово, родящая Сарра, всемирный потоп, столпотворение, пешешествпе через море, чпн жертвоприношения, лабиринт гражданских законов, шествие в какую‑то новую землю, странные войны и победы, чудное межевание и ироч., и проч.
Возможно ль, чтоб Енох с Илпею [358] залетели будто в небо? Сносно ли натуре, чтоб остановил Навпн солнце? Чтоб возвратился Иордан, чтоб плавало железо? Чтоб дева по рождестве осталась? Чтоб человек воскрес? Какой судья на радуге? Какая огненная река? Какая челюсть адская? Верь сему, грубая древность, наш век просвещенный.
Нимало сему не удивляюсь. Они приступают к наследию сему без вкуса и без зубов, жуют одну немудреную и горькую корку. Если бы к сему источнику принесли с собою соль и посолили его с Елисеем [359], вдруг бы сей напиток преобразился в вино, веселящее сердце. Спи воды до дня сего суть те же елисейские, как только Елисей посвятил их господним словом. Божип слова тотчас перестали быть смертоносными и вредными, стали сладкими и целительными душам.
Если кто узнал себя и задружил, если может сказать: «Было слово господне ко мне», «Знаю человека», может и теперь посещать сип же воды. Сии‑то источники оставляются в наследие от отца Исааку: «Паки ископал Исаак- колодцы водные, которые ископали рабы Авраама, отца его» (гл. 26). Возле сего источника раб Авраамов находит для Исаака супругу Ревекку.
Толкует обручение сие Оспя: «Обручу тебя себе вовек, и обручу тебя себе в правде, и в суде, и в милости, и в щедротах, и обручу тебя себе в вере, и узнаешь господа».
Послушайте, вот раб сына Авраамового: «Обручил вас оному мужу, деву чистую представить Христу».
Испытайте ппсания: разумей, очищайте, ройте, копайте; смотри, как роет Исаак: «Отнюдь же оттуда ископал колодец другой, а не спорпл о том, и прозвал пмя ему пространство, говоря, что ныне распространил господь наш». Разве не слышим призывающего нас живого источника? «Вжаждай, да грядет ко мне…» Бот наследие, по- коп сердца, пространство духа, утоление душевной жажды! Не дай бог пам так пить из сего источника, как спи потоки. «Юдоль же сладкая имела колодцы смачные, и побежали царь содомский и царь гоморрский и пали там, оставшиеся же бежали в горы» [360]. Один и тот же источник есть падение и восстание презирателей богу посвящаемых сих вод и ругателей Елисеевых, уже не сфинкс, но медведицы терзают: «И оглянулся вслед им, п видел я, и проклят я именем господним…» (4–я Царств, гл. 2). Мы не дети умом; медведица душу не тронет; я тебе скажу, какие то звери, от бога насылаемые. «Зубы зверей пошлю в них…» (Второзаконие, гл. 32, ст. 24). Приметь слово сие «в них», разумей: «внутриих»; зверя впустить во внутренность как можно? Посылает на них и шершня! Нельзя, чтоб наказывал по телу тот, который говорит: «Не убойтеся убивающих тело…»
Какие ж суть спи звери и шершни? Слушай Мойсея: «И будет, если не послушаешь голоса господа бога твоего.., проклят ты, когда входить тебе, и проклят ты, когда исходить тебе. Да пошлет тебе господь скудость и голод, а истребление па всех…» Слушай далее: «Да поразит тебя господь петлением, и огневицею, и стужею, и жжением, и убийством, и ветром тлетворным, и бедностью, п пожнут тебя, пока погубят». Слушай далее: «Поразит тебя господь неистовством и слепотою, п исступлением ума». Станем тут: довольно сего. Только не забудьте Спраховых слов о языке: «Послан будет на них, как лев, и, как барс, погубит их».
О сих грызенпях п душегубных жалах говорит и Павел: «Жало же смерти грех…» Что есть грех, если не заблуждение? Грешить в греческом языке dfiapxaveiv— значит быть беспутным, что ж бедственнее, как шествовать без дороги, жить без пути, ходить без совета? Сие поразит сердце больнее медведицы, жалчее шершней. Нет слаще и увеселительнее истины, путеведущей душу, и нет горестнее, как тьма неведения. «Будешь (там же у Мойсея говорится) осязать в полудни, как осязает слепой во тьме, п не исправит (господь) путей твоих».
Еще проще говорится у Иеремии: «Накажет тебя отступление твое, и злоба твоя обличит тебя, и узнай, и гляди, как зло и горько тебе есть, п не исправит (господь) путей твоих». Не верующий и не знающий господа уже осужден есть. Нет горестнее п мучительнее сего, и не будет никогда. Грех есть порча самого существа и разорение самой душевной исты; грех — значит заблудить от господа своего, а сие есть потерять живот и мнр сердечный. Грех — сам себе яд и казнь, а мучит паче тысячи адов. Видите, чье дело учить о мире и счастии. Библия — сему источник и основание. Правда, что многие ангелы сокровищу нашему, в вертепе родившемуся, не очень искусно и не по Давиду на библейном инструменте поют песнь: «Слава в вышних богу». Но глупость целой тысячи несмышленых живописцев не сильна у нас живописную хитрость привести в презрение, а научат нас, что сия наука есть многотрудная п из стольких своих любителей стала немногими постигаема.
Старинный друг мой Алексей Соха [361] в собрании дружеском по течении речи стал хвалиться, что общпи наш приятель Севастиан, сын Иакпнфов, лекарь, возвратил ему очи, в опаснейшем состоянии находящиеся. В сем месте нашего разговора один из собрания начал горько плакать: все мы задпвилися, что причина? «Мне тот же лекарь, — сказал с плачем слепец, — сам собою обещался было исцелить очи». Мы знали, что добродушный Се- вастиян не принимался за невозможное, для того спросили: «Для чего ж ты не отдался?» «Вот для чего, — отвечал безокий, — обманутый многими врачами, думалось мне, что все суть те же; а теперь я навеки слеп…» Достойно и праведно! Монета воровская не может унпчтожпть цену п честь монеты царской. Теперь скажу вам то же, что вначале: осторожно говорите о мире. Высокая речь есть мир. Не будьте наглы, испытывайте все опасное. Не полагайтесь на ваших мыслей паутину, помните слово сие: «Не будь мудр о себе; не мудрися излишне, да некогда изумишься. Не оправдывай себя перед богом. Почптай врача. Не высокомудрствуй, но бойся».
Презирать Бпблпю — значит мудрпться пзлпшне, будто мы что лучшее выдумали. Оправдать себя перед богом — значпт то же, будто мы упредили его новоизобретенным прямиком к счастию. Высокомудрствовать — значпт, будто в наш век родилась истинная премудрость, неизвестная древним векам п нашим предкам.
Сие есть высокостепенное сумасбродство, еслп думать, что в наши времена взошло солнце, отворился ключ здоровых вод, изобретена соль… Самонужность есть повсеместная и вечная. Бог п премудрость безначальны. А то самая дрянь, что вчера с грпбамп родилось. Изберите день и соберитесь. Я за предводительством божним и его Бпблпи мог вам, еслп меня не обманет самолюбие, показать алфавит мира пли букварь его. А теперь поручаю вас богу. Сумма всей нашей речи будет спя: чем кто согласнее с богом, тем мирнее и счастливее. Стыжуся сам своего слова. Лучше было сказать: соберемся и участно все побеседуем [362]. Авось что–лпбо откроет тот, который близок всем, призывающим его к истине.
Афанасий. А мы пойдем в сад, а из сада домой… Скажите мне, как вам показалась речь его?
Ермолай. Мне она показалась делом. Нет вреднее, как наглость.
Яков. II мне его речь кажется небезосновательною. Может статься, что мы рассуждаем о мпре так, как древние рассуждали о ппфагоровскпх бобах [363]. Между многими его гадательными речениями есть и сие: «Не ешь бобов». Многие сему смеялися, а иные высосали из сих слов подлые соки, всяк по своему сновидению. Один думал, что в бобах вредный сок, рождающий бессонницу. Другой мечтал, что срамной дух имеют и фигуру. Третьему прпснплось, будто бы обращаются в кровь, если скрыть в медном сосуде, п прочпй вздор. О сем написали и кнпгп. Возможно ли, чтоб мудрый муж столь подлые мысли закрыл в своем символе? Мне кажется, те угадали, которые высосали оттуда сие Сираховское слово: «Премудрость книжника во благовременпп празднества, и умаляющийся в деяниях свопх упремудрптся». За неимением камушков употребляли древние для кандидатов белые п черные бобы. Пифагор любителей премудрости отвлекал сим словом от честолюбия, чтоб иметь вольное сердце к исследованию истины. Толкует один его спмвол Цицерон в книге своей «О старости», но весьма нехудо: древнпе мудрецы пмелп свой язык особливый, онп изображали мысли своп образамп, будто словами. Образы те были фпгуры небесных п земных тварей, например: солнце значило истину, кольцо или змий, в кольцо свитый — вечность, якорь — утверждение плп совет, голубь — стыдливость, птица бусел — богочтенпе, зерно п семя — помышление и мнение. Были п вымышленные образы, например: сфинкс, спрена, феникс, семиглавый змий и прочее. Печать кесаря Августа имела с кольцом якорь, обвитый стремптельнейшпм морским зверем дельфином с сею подписью: Festina lente, то есть спеши (всегда) исподволь. Образ, заключающий в себе тайну, именовался по- эллински еи–РХ^а, emblema, то есть вкидка, вправка будто в перстень алмаза, например изображенный гриф с сею подписью: «Наглорожденное скоро исчезает»; плп сноп травы с сею надппсью: «Всяка плоть — трава». А если таких фигур сложить вместе две плп трп, как в помянутой печати, тогда называлося cup^oXov, conjec- tura по–римски; по–нашему бы сказать: скидка, сметка. Августова печать была головою всех его советов в царствовании. Он почптал за одно скорость и исправность. Наконец, так счастливо царствовал, что народная речь спя почти обратилась в пословпцу. Августу или не должно было начинать, или переставать царствовать. Но мне кажется, что Августова печать значит и то, дабы бешенство душевных стремлений удерживать советом, зависящим от вечности. В сию мысль приводит фигура змия, в кольцо свитого, с сею надписью: «От тебя, боже, начало, в тебе же да кончится». Вечного вечность так же образовалась тремя перстнями пли кольцами, меж собою сцепленными, с надппсью: «Сии трп выше всех стихий». Сердце, устремившееся к вечному, означалося образом стрелы, вверх стремящейся к звезде, с такой подписью: «Довлеет мне одпн он». Сердце, вечностпю просвещенное, образовалось кустарником или насаждением, плодопри- несшем зерно, падающее сверху поверхности земной, с подписью: «Чаю будущей жпзнп». Изображалося и орлом, взирающим п возлетающим к солнцу, с подписью: «Горю к бессмертию». Также змием, совлекшим свою ветошь весною и обновившим юность. Я недавно написал таинственный образ. Он представляет море с берегом, с которого летит на другую сторону моря ласточка с надписью: «Зимою нет здесь для меня покоя». Таковые тайно образующие вечность фпгуры бывали у древних вырезываемы на печатях, на перстнях, на сосудах, на таблицах, на стенах храмов, по сей причине названы (иероглифпка) hieroglyphica, то есть священная скульптура или резьба, а толкователи названы hierophantes — священноявители пли mystagogi — тайноведатели [364]. Конечно, никто бы не мог разуметь и, видя, не видел бы, например, шар земной, изображенный с царскою короною и скипетром, но опровержен, если бы не было подписано следующее: «Дурак уповает на него». Отсюда, видно, родилася пословица сия: «Не фигура», то есть не трудно.
JI о н г и п. Мне кажется, что и самая Библия есть богом создана из священно–таинственных образов: небо, луна, солнце, звезды, вечер, утро, облако, дуга, рай, птицы, звери, человек и проч. Все сие суть образы высоты небесной премудрости, показанной Мойсею на горе; все сие и вся тварь есть стень, образующая вечность. Кто бы мог догадаться, что Ноева дуга образ есть священной Библии, если бы не сын Сираха, похваляя божественную премудрость, сказал: «Слава высоты, твердь чистоты… Солнце в явлении сжигающее горы… Луна всем… месяц по пмени своему есть… Доброта небес, слава звезд… Гляди на дугу п благослови сотворившего ее, очень прекрасна сиянием своим» (гл. 43). Всю сию неба и земли тварь сотворил вышппй в том, да прообразует она горнее начало власти божией, силу слова его и славу присносущного духа его.
«Вначале сотворил бог небо и землю». Когда вся тварей смесь проистекает из божиего источника, тогда да возвращается к тому же, кто есть начало и конец, и нас за собою ведет от смерти к жизни и от земли к небесам. Сие великое светило (Библия), сотворенное на тверди крепости вечного на то, да освящает земляные умы наши, да разлучает пам между днем воскресения и между ночью тления, которое одно нам, как видимое, так и зна- емое, да ведет своими знамениями во времена вечности, во дни спасения, в лето господне благоприятное. Оно, утвержденное в роды родов, да по крайнейшей мере некоторая частичка людей божиих в сем ковчеге спасется от змия, пзблевающего потоп, наводняющий землю безбожием. В сем ковчеге почивает наш Ной, то есть мир, всяк ум превосходящий, и кто воздвигнет его? Тут гнездится и голубица его (иона — по–еврейски), изнутри испускаемая, возводящая высокий взор свой, усматривающая превосходящего тления воду, верх гор вечных, гор правды божией, место злачное, землю пзносящую, былие травное п дерево плодовитое, день третий воскресения, и приносящая в устах своих нам милость мира и твердое надежды утверждение, говоря: «Радуйтесь! Не бойтесь! Что смущены вы? Мир вам! Идите, возвестпте братин моей».
Если бы кто вошел в покой чистой сей голубицы, и, отдохнув посреди пределов ее с Исааковым сыном, тогда бы узнал, что вся слава ее внутри находится, и признался бы, что подлинно крылья ее посребрены, что шум пх чудный, а междурамье ее сияет самым чистейшим и никому не слыханным золотом: «Золото ж земли сей доброе, и там есть анфракс (Бытие, гл. 2) и камень зеленый». Но так все закрыто фигурами и образами, так запечатлено, что весьма трудно, да и невозможно пролезть сквозь ограждающую рай сей стену: еслп с нашим соглядателем Халевом не будет в товарищах сей: «Я дверь…» Глубина спя божией премудрости, сенью образов снаружи покрытая, никоего вида, нп стройности, нн вкуса не имеет: «Земля же была невидима и неустроена, и тьма…» Такова она бывает дотоль, поколь найдет на нее дух от вышнего, как говорпт Исапя (гл. 32): «И будет: пустыня в Хермель претворится в гору Кармпль, в плодоноспп плп в ппще изобилие». «И дух божий носился вверху воды».
Сей один всесильный, сходящий от вышнего дух, как сотворил всю сию небесных, и земных, и преисподних, и морских (светила, звери, золото, жемчуг), образовав тьму, так и вывести может из мертвого жпвое, из пустыни изобилие, из обуялого вкус, из тьмы просвещение: «И сказал бог: — Да будет свет! — II был свет». Все в ней кажется просто и одинаково сказано, однако двое спе слышали. Давид говорит: «И дух двойное свое слово надвое разумеет: на образующее и на тайнообразуемое». «И разлучил бог между светом и между…»
Да не помыслим, что слово божие в самом деле есть двойное, двойное по естествам своим, двойное по тленпю и нетлению, по плотп и духу, по божеству и человечеству, по лицу же, или ппостасп, одно и то же. «И был вечер и было утро день один…»
В сей‑то силе сквозь бурю и облака спрашивает Иова бог: «Где был ты, когда основал землю? Возвести меня, если знаешь разум? Кто положил меры ее, если знаешь?.. В какой же земле вселяется свет? Тьме же какое есть место? (гл. 38, ст. 4). Вся тьма земных образов в ту цель, меру п намерение положена, да течет к своему началу… В начале было слово: «Все тем было…»
Самые спи два образа — вечер и утро, еслп бы не истинны были и не возводили куда‑то, никогда бы не сказал Давид: «Конец утра и вечера украсишь», но богодухно- венное сердце п в с–пх костях находит землю вселяющегося света и место тьмы: «И свет во тьме светится».
Таковые образы emblemata всегда заключают внутри себя нечто золотое и драгоценное, разумей: божие. «II ви- дпт бог, как добро».
Возьмите, например, сии два образа из Исапп: «Прах от колес» — п вспомните данный Иову запрос: «В какой земле вселяется свет?..»
Кто не скажет, что прах пли грязь от колеса значит тленную прпроду? Сие есть место тьме. Кто же опять не впдпт, что колесо прпосеняет вечного вечность? Сия есть земля, включающая в себя свет вечности. Знаменуемая колесом, будто колесо в колесе заключилось, в земном небесное, в тленном нетленное, как говорит Иезекппль, видевший колеса: «II дело пх было, как еслп бы было коло в колесе» (гл. 1).
Но сип колеса не простые были: «И видение колес и сотворение пх, как видение фарспса» (род драгоценного камня). Говорпт п Давпд: «Голос грома твоего в колесе…» Видите, куда сип колеса докатились?
Теперь, кажется, видно, что колесо есть образ, закрывающий внутрп себя бесконечное колесо божией вечности, и есть будто пыль, прильнувшая к ней: «Дух жизни был в колесах». Дух жизнп и вечность — одно и то же.
Мне кажется, что и сам Иезекппль то же признает, что в тварях скрывается прпосеняемая божпя истина, когда говорпт спе: «Посреди животных видение свеч…» Сип слова его по всему однп суть и те же со словами сими: «Золото же оной земли доброе, п там есть анф- ракс…»
Анфракс драгоценный есть камень, подобен блистанием огневому углю, по–гречески анфракс, то есть раскаленный уголь. Сей уголь очпстпл Исапи уста; то уже и видно, что уголь есть фигура; и не уголь очистил сердце сыну Амосову, но тайно образуемая углем горящим слава божпя: «Не был тот свет, но да свидетельствует о свете». Самые его четыре животных, что таскают за собою виденные ему колеса, кажется, то же начерчивают образ какой- либо твари, включающий в себя блистательный вид вечности: есть будто бы везущий сокровище божпе возок, по- европейскп чуть ли не херувим. Имеем же сокровище сие в глиняных сосудах.
Может статься, что спе ж значпт п то, что пророк своим животным, так как и колесам, вокруг насажал и будто алмазы вставил множество очей. Колеса пророк, умом пронпцая, услышит тайный вопль сей: «О колеса!» Но и здесь приличествует тот же вопль: «О очи!» И чуть ли сии очи не те, о которых Иеремия: «Господи, очи наши зрят на веру» (гл. 5). Спи очи п в Иове есть: «Очи твои на мне» (гл. 7). Сверх пророчих и Иововых очей есть еще господни: «И полржпл (Елисей) уста своп на уста его, и очи свои на очи его… и согрелася плоть отро- чпща» (4–ая Царств, гл. 4). А без сих очей очи пророчи болезненны, как у Лии, и слепы, и не вкусны. Затем сидящего на херувиме: «Отвори, господи (просит Езекпя), очи твои и гляди…» Не всякому сип очи отворяются, но содержатся внутри тени животных: «Отвращу очимопот вас» (Исапя). Ионе и Клеопе они отворились, но прежде и сим держатся, да его не познают. Скрыли было взор блаженных сих очей скоты полевые, и звери дубравные, поколь воссияло солнце п собрались… Вот один щенок льва, львенок Иуда… но пмеет ли очи лицо сие львово? Имеет, но для верных, вот они: «Радостотворные очи его паче вина…» (Бытие, гл. 49). А неверным, не раскусив на лице образующем, увязают. Очи господни на праведных, лицо же господне на творящих злое, видящих доброе и лукавое. Они видят доброе, но лукаво: в доброте лукавство, в истине сень, в жизни смерть, а сим самым делают доброе злым. Творящие злое. И не дивно: очи спи очень глубоки. Одна только вера на них взирает, а они взаимно на веру. «Очи твои, как озеро в. Ессевоне граде» («Песнь песней»), и очень высоко поднимаются над преддверие врат дома господнего. Они не дремлют и никогда не уснут, храня дом свой израильский, храм Библии. «Да будут очи твои открыты на храм сей день и ночь» (3, Царств). Спи очи увидели Закхея: «Воззрев Иисус…» и Вениамина: «Воззрев очами своими Иосиф». Вот же вам и телячее лпцо! Мойсей, благословляя Иосифа, называет его быком: «Первородный юнец доброта его…» (Второзаконие, гл. 33). Юнец есть ничто, но первородный лп- ца сего есть красота. Первородный и начало — все одно, «на его месте узрели начало единое, идя вслед его…» (Иезекппль, гл. 10). Много я о очах наболтал, не можно ль несколько удостоверить, что видение внешнее сих многих очей есть фигура одного недремлющего, вседержп- тельного ока божия; и когда колеса образуют голос грома его, тогда очи прпосеняют прпсносущное сияние славы его. «Слово плотью было… и видел я славу его…» Не хочу больше говорить, кроме с пророком сие же: «Иди же, если было облако, там был и дух». Облако и образ кажется одно. Но он и сам говорит: сие видение (есть) подобие славы господней. Будто ж не одно то: подобие и образ, а между колесом и оком немного разности, кольцо п то и другое. Вся Библия есть прах и земля, но усыпившая многоокое колесо вечности божией. Из сей безобразной грязи исходит свет ведения славы господней блистательной, как молния, сияющей, как золото, прозрачной, как пмитрос (янтарь), огнезрачной, как анфракс, дрбровид- ной, как фарспс. Сей свет избавляет ее от уничижения п оплевания людского. «Смиренная и колеблемая не имела ты утешения, се я уготовляю тебе анфракс, камень твой, п на основание твое сапфир» (Исапя, гл. 54). В то время веселится спя невеста. Взгляните, например, на облако, объемлющее прекрасное кольцо сияющей дуги, не жпвой ли сей образ Библии, фигурами осеняющий сияние славы божией, на горе преобразуемой? «Дугу мою полагаю в облаке…» Взгляните па пустое поле, пзносящее траву и благовонные цветы. Сей есть символ ее, рождающей из пустыни изобилие, из гнили — нетление. «Я есть цвет полевой п крын удольный».
Сие‑то поле впдел Иезекипль, полное костей человеческих, но те были слова господа бога Израплевого, виденные ему на сем поле и теперь, есть и видптся, если кто может проректи на кости сип. Из сего поля земли взял создатель, подмешав своей слюны, помазал очп слепому. Земля ничто, но подмешанный вкус божественной слюны освобождает от слепоты, открывая очп боговеде- ния. Вкус без слюны в пище не бывает. «Приложил ты премудрость п благое к сим паче всякого слуха…» (3–ья Царств, гл. 10).
Взгляните опять на вознесенного змия Мойсеевого… Если он впснт, в кольцо свитый, — есть фигура вечности, если же просто — есть образ божпей премудрости. Сей змий всех ползущих змиев пожирает. Сей пожер египетских мудрецов жезлы, вся мудрость их поглощена.,. Сей змий возносится на кресте Христа — божия сила и премудрость. «Погублю премудрость премудрых…»
Взгляните на самого Адама; припомните, что значит сей из глины вылепленный человек? Бог на глину смотреть не терппт: «Не соберу соборов пх от кровей…» Итак, спя обветшалая фигура, конечно, образует того человека, п «что есть человек, как помнишь его… Сей болван ведет за собою того мужа, который его создал, да образует тенью своею велнчпе его. Се сей стоит за стеною нашею…» «Сей был, его же назвал, который по мне прпдет, предо мною был, как прежде меня был». Сего‑то впдел за глинкою Даниил (гл. 10): «Воздвиг очи мои п впдел, п се муж один… Чресла его перепоясаны золотом светлым, тело же его, как фарсис». До сего‑то мужа мальчпков, долу ползущих, приподнимает Павел. «Вышних пщпте, где же есть Христос… О горнехМ мудрствуйте». Что больше говорить? По образу божию сотворите его. Хоть по образу, хоть вначале, да образует сень того единого мужа, какой есть начало и конец.
Теперь наш Адам вкуснее сделался: был он глпняный только, а теперь п дух жпзнп внутри его есть; был один земной, а ныне в одно лицо соединился и небесный: «Сойдет, как дождь, на руно». Затаскал было п задавпл земной.
Все роды от Адама до Христа образы п тени суть великие божпе, посему род божий называется. Каждое сего рода лицо, будто ложесна раскрывает, когда псходпт пз него первородное оное едпноначало. «Бог, велевшпй пз тьмы свету восспять…»
Иаков есть нпчто, но бог Иаковлев, стоящий за стеною его, — семя и зерно божие, распространяющееся на четыре части мира. Спе одно великое, спе одно прозябшее пз Иакового праха великим делает Иакова: твой есть день и твоя есть ночь. «II был вечер, п было утро…» II в сию- то силу пишется: «Велик был Мойсей — вышел к братьям своим». «Встав Иаков на ногн, идет в землю восточную». О сем на многих местах Исайя: «Не бойся, Иаков, малый Израиль, я помог тебе… се сотворпл тебя, как колеса колесничные новые, стирающие как ппла…» (гл. 41 и гл. 14 п 17, ст. 4).
Если орел, находясь божественною фигурою, высоко возносится в спле своей, как видно пз божиего к Иову вопроса: «Твопм ли повелением возносится орел?» Много паче сей род возвышается, о котором господь: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе» (гл. 19 Исхода).
Все сии суть селение славы его и птенцы орлпные отца сего, «как орел покрыл гнездо свое и на птенцов своих возлег…» (гл. 32 Второзакония). Имя Давид зна- чпт возлюбленный н есть тень того: «Бог любви есть…» Фарес [365] гласит разделение и есть образ того: «Разлучил бог между светом…» Даниил есть сень того: «Гортань его — сладость, и весь — желание». Енох тень того: «Возьмется от земли жизнь его». Иосиф (приложение) есть печать того: «Бог мира будет с вами».
Все сип суть чистые скоты вышнего Авраама, везущие сокровище божие, о которых Исайя: «Терпящпе господа изменят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут п не взалчут» (гл. 40). Вот один рыкает: «Терпя, потерпел господа». Сип суть овцы божий, пасомые господом, а без него мертвы. Вот одна овца блеет: «Пасущий Израиля, внимай… Господь пасет меня». Сии овцы — все близнецов родящие, а бездетных нет среди них («Песнь песней», гл. 6). Неотмеченное рождают для Лавана, а отмеченное, то есть образуемое, — для благословенного Иакова [366]. Сколько ж сих овец наш Иов, не на гноище уже вне града божия лежащий, господь восставит его, но воздвигнутый от болезненного праха, имеет? Овец 14 тысяч, верблюдов 6 тысяч… Спи суть домочадцы великого Авраама, присутствовавшие сильному мужу Гедеону протпв Мадиама [367]. Они — и люди, п скоты, и звери, и птицы, которым нацеплял Иезекпиль множество крыльев, очей п колес. II не он нацеплял, но прозрел под шестокрыльною пх тенью вечно блистающую истпну божию и едпноначало, четыре части мира исполняющее. Для того п не говорит, что животное, но говорит, как подобие четырех животных. Они только похожи на то. Давид о себе п о прочих говорпт: «Дни моп как сень…» II правда, что князья все они и сыны человеческие, в них же нет спасения. Но сия сень везет за собою вечного: «Ты же, господи, вовек пребыв…», — просит: «Изведи из темницы душу мою». Да уразумеют, что я не пустая сень, но тебя славящая, тайнообразуемого. II не дивно, что сень Петрова исцеляла. Она содержит имя господне. «Возьму его п прославлю его…» «Как время ущедрпть». Сие время провпдев, Исайя говорпт, что, конечно, по времени упасет господь сих вместе своих ягнят, волков и львов. «Вениамин — волк, хищник…», и чуть ли не сие значит конец израильский, когда имена сих людей выходят в горнюю силу начала своего: «Исперва имя твое на нас есть» (Исапя, гл. 63). Тогда‑то, кажется, исполняется на них слово Малахиино: «А пзыдите п взыграете, как тельцы, от уз разрешенные» (гл. 4). Не знаю, сие ж ли значит и переход через море? Из прежде бывшей воды открытие сухой земли явилося, а из моря Чермного путь не возбранен, и поле злачное от волнения зельного; пм же весь язык пройдет, твоею рукою покрыты, видящие дивные чудеса: «Как кони, насытились и, как ягнята, взыграли». (Премудрости Соломона, гл. 19). Но и сам Давид говорит: «Прошел сквозь… И извел ты нас в покой. От землп взошли мы к тебе, господи». «Было в мире место его…» Может быть, и апокалипсические сего отмщения просят старцы; и сюда хочет укрыться тамошняя жена с чадом от змииного потопа. «Скрываешь их в тайне лица твоего…»
Жена рождает чадо, восхищаемое к богу -и престолу его, который должен уберечь все языки; Исайя говорит то ж о себе: «Господа во чреве принял и поболел, и родил дух спасения…» «Жене даются два крыла орла великого». «Как орел покрыл гнездо свое…» И Давид крыльев желает: «Кто даст мне крылья, как голубпные?» Сие все доказывает, что они суть образы присносущие божий. А что сей многочисленный род часто в Библии известным числом ограничивается, например, Авраам счел своих домочадцев 300 и 18. Гедеон взял с собою 330 мужей и проч. Все сие сюда же служит и делается пли потому, что они все суть, как одна жена, рождающая одно твердое и известное начало, когда бесчисленного праха перечесть нельзя, или потому, что спя безобразная грязь, возвращаясь к своему началу, приемлет от него печатлеемое на себе благообразие вида и меры, а мера и число в себе заключает, или потому, что велит бог Моисею поставить в счет своих мужей. А о прочих говорит: «Не помяну имен их устами моими». А самое время когда ограничивается, тогда разумеется божие и вечное. Например: «Было в тридесятое лето, в четвертый месяц, в пятый день месяца» (Иезекииль, гл. 1). «И было утро, и был вечер день третий». Тогда значится лето господне прпятное, день радости и спасения. «И тысяча лет, как день один, как день вчерашний…» «Плоть ничто же…» Но когда спя невидимая и неустроенная плоть из ничтожности своей выходит в точное свое начало, тогда созидается из ничтожности в нечто и перестает быть ничто, то есть плотью и тьмою, в то время когда бог, исчисляющий множество звезд и нарицая несущее, как сущее, говорит: «Да будет свет».
Се вы есть, как днесь звезды небесные, множество. Правда, что бог так же по имени называет Каина, Исава, Саула п прочих таких, но они хотя не чистые, однако божпп же скоты. «Я устроивший свет, и сотворивший тьму, творящий мир, и зиждущий злое…» (Исапя, гл. 45). Онп суть место и образ тьмы, удаляющей око наше от боговпденпя, спе значит убийство Каина, Исава и Саула гонение. Все по плотп разумеющие Библию суть племя их едомское [368], сей гром божий слышащие. «Если право принес ты, право же не разделил ты, не согрешил ли ты? Умолкни» (Бытпе, гл. 4). «Разлучил бог между светом…» Хотел Валаам, положившись на свое скотское разумение, проклянуть Израпля, то есть дабы онп не исходили в землю божпю, а значили бы тлень, плоть, клятву: «Исходы мои —исходы жизни». Наконец, не терпя противоречия образов, утеснен в непроходимых закоулках и приник в сокровенное меча острие, слово божие с поклонением вскричал: «Что прокляну, его же не клянет господь». Нет ворожбы в Иакове, ни же волхования в Израиле… «Сколь добры дома твои, Иаков, и кущп твои, Израиль…» «Бог выведет его из Египта…» «Возлег, почил…» «Благословя- щпе тебя благословенны, и проклинающие тебя прокляты» (Чпсла, гл. 23 и 24). Но можно ли исчислить все тьмы образов?
Одно то известно, что весь сей сеновный мпр до последней своей черты, от виноградной лозы до самой крапивы, от нитки до ремня, бытпе свое получает от вышнего: «Отвращу тебе лицо, возмятутся…» Всякая видимость есть образ, а каждый образ есть плоть, сень, идол и нпчто. «Пошлешь дух твой, п созпждутся…» Вгляните на непроходимую чащу левптскпх обрядов, колпкий вздор, однако, вся спя земленность, со всем хворостьем сгорев, в начало течет: «Сколь чудно имя твое по всей земле».
Спе все делает нашедшпй дух от вышнего, зная, что всякое дыхание и тварь ему служит: «Учпненпем твоим пребывает день, как всяческая работа тебе».
Одпн всесильный дух улавливает великого кита сего, п он‑то вопрошает Иова: «Извлечешь ли змия удкою?..» Или: «Вденешь кольцо в ноздри его? Шилом же повертишь ли уста его? Возложишь ли на него руку, господи?»
Он одпн спм змием, как дитя воробьем, играет: «Или свяжешь его, как воробья детищу?» Одну свою руку он один налагает на него, «в разуме руку своею наставпл я»; «дух твой благпй наставит меня…». «Дух все испытывает, и глубины, божип».
Сне‑то покрывало п мрак стены отводит читателей от Библии, лишая нас вкуса, да не слышим говорящего к нам сквозь бурю и облако бога и не можем сказать: «Пройду в место селения дивного даже до дому божиего… войду к жертвеннику божию…» Кроме прочппх, один Соломон для созпдания стены сей сколько натаскал материалов: спя была вещь корысти, которую принял царь Соломон на созидание храма господнего, п дому царевому, и стене иерусалимской, и все внутри Давпра покрыл златом (3–я Царств, гл. 6).
Но кто силен, да воссияет красота дому сему божию, отделить корысти, будто завесу храма отдернуть, войти внутрь Давпра (давпр — значпт «слово») и ввести в самые междорамья? Дух–утешптель управляет сплу Бпб- лнп, вдевает кольцо в ноздрп ее, находясь п сам вечным, и дает слово благовествующпм: «Царь спл возлюбленного радп красоты дому разделит корысти…» А без него все темное, невидимое и неустроенное, пока найдет дух… Тогда все возвращается к безначальному концу, как к кольцу, и к безначальному началу: «Вначале сотворпл бог небо и землю…» «Вначале было слово…» Сей многоразличный плетень образов п фигуральные узлы именуются в Библии знамения п чудеса: «Послал Мойсея и раба своего…» «Помяните чудеса его…» «Просите — и дастся вам».
«Сей род знамения ищет…» «Знаменплся на нас свет…» Разуметь таящуюся в знамениях и чудесах силу слова божия есть дело пророков, то есть видящих, глазастых, прозорлпвцев. «Знамений наших не впдел, нет к тому пророка…» Пророкп то прорицают, что прозп- рают… Провидят в тени сущего. Все то не будущее, чего не будет; все то не будет, что тень; все то тень, что гпбнет. То одно есть будущее, что всегда пребудет: «Воззрев очами своими, видят человека, стоящего перед нпм» (Ипсус Навин, гл. 5), то есть вечно пребывающего и пребудущего. Вот как онп пророчат будущее. Послушаем Давида: «Помянул лета вечные и поучился».
Конечно, творениями помышляемая прпсносущая сила его п божество уразумевается. Рассуждал, без сомнения, он чудеса, образы п фигуры божий, как сам там же сплошь говорит: «Ночью сердцем моим размышлял и испытывал дух мой» (Псалтырь, 16).
Мне кажется, Давид между прочими знамениями размышлял и о фигуре колес, о которых там же поминает: «Глас грома твоего в колесе». Кроме того, лето и год — то же; год и круг — то же; круг п кольцо — то же. Проще ж теперь позвольте мне пересказать его слова хоть так: «Помыслил…» Вспомнил я колеса бесконечные и доразу- мелся, что спя фигура напоминает о безлетном вечного присносущпп. Круг лета по–рпмскп — annus, а кольцо — annulus. «Взыщите господа п утвердитесь, помяните чудеса его…» Помянуть чудеса божип — значпт то же, что римское слово сие comminiscor, commentor — вздумать, надумать, commentarius по–гречески — spjisvsou) — толкую, толмачу. И не дивно, что в Павла сие слово (пророчествовать) — значпт толочь и раскутывать Священное писание. «Дружптеся любви, ревнуйте же духовным паче же да пророчествуете… Пророчествующий человекам говорпт созидание п утешение, и утвержденпе» (К коринфянам, гл. 14).
Взгляните на гл. 11 «Чисел». С какпм прилежанием сыновья Израиля манну собирают и толкут! «Исходили люди, п собпралп, и мололи в жерновах, п толкли в ступах, п варплп в горшках!» Вспомните и то: «Да не заградишь уста вола молотящего». Имеет обычай и Италия молотить волами. Вспомните же и Луку, образуемого волом. Сии суть сыновья Израплевы, очпщающпе от шелухи слово божие: «Находящие в грязи золотое кольцо, да сотворишь на словах два кольца злот…» (Исход, гл. 28), как же, еслп бы было кольцо в колесе.
Обретающие в испорченном вкусное, в мертвенном живое, в бесчестном бесценное, как евангельская жена монету в горничном соре, радуйтеся со мною… как ра- достотворный господа перстень и гривну у блудницы Фа- мари п жезл свой, отцом его Иаковом для овец остроганный, как Иезекииль сокрытые в соре опресноки, говоря с Мойс–еем: «Сей есть господь, его же завещал…» «Сей хлеб… вкусите и видите…» «Обрел Мессию…» «Если изведешь честное от недостойного, как уста мои будешь» (Иеремия, гл. 15).
II чуть ли не спе тайной вечерп зерно кушал с товарищами своими Данппл и сделался добрее лицом и крепче телом, паче служителей, едящих от стола двора Вавилонского. А Иаков через сне же достал от Исава первенство. Поощряет к сему и пророк Михей: «Спи же не разумели помышления господнего…» Что ж делать? Так «восстань, — говорит, — и изломай их, дочь Сиона.., и воз- ложа господу множество пх…» (гл. 4). II толочь знамение п манну, то есть чудо, — значит разжевать, раскусить. Исапя кричит: «Воздвигните знамение на язычников». Воздвигнуть знамение — значит возвысить оное в гору и поднять к разумению самого его начала. Взойтп в божественное понятие, чтобы не пахло больше землею. И сие то значит: «исходили люди…» и то: «возложили господу…», то есть положить на горнем месте, выше всех стихий. И не сюда ли приглашает сие: «Если я вознесен буду от земли, тогда все привлеку к себе» (Евангелие от Иоанна).
Если из тленных стало вынпкать нетленное понятпе, тогда‑то можно сказать: «Зима прошла, дождь отошел, отошел себе. Цветы явилися на земле, время обрезания (виноградных гроздей) приспело» (Песнь песней, гл. 2). «Собралася вода, которая под небесами, в собрания свои, и явилася суша».
В то время точно дается знамение в понятие человеку, когда оно из плоти преобразуется в божество. «Сотвори со мною знамение во благо». Будто бы сказал: сотвори вначале, сделай твоим, приведи к концу. Ты начало и всякой кончины конец бесконечный. И не сие ль значпт манна, падающая сверх поверхности земной? И се ли на лпцо пустыни мелкое, как корбандр (чуть ли не червец), белое, как лед на земле.
Сии ж знамении называются терминами, по–славянски пределами, силу божпю внутри себя заключающими. «Если поспите посреди пределов». Тот отдохнет, кто внпкнет, войдет, раскусит и пажить обретет.
«…Если войдут в покой мой…»
Называются и дверью: «Спи врата небесные…»
« и стеною: «Осягнут слепые стену…»
« и печатью: «Книга запечатленная…»
« и следом: «Изойдет вслед ее…» (Сирах)
« и путем: «На путях ее (премудрости)
присядь…»
« и оконцем: «Проппцающпй сквозь оконца
ее…»
« и тенью: «Люди, сидящие во тьме…»
Сии суть сидящие с Валаамом на подлости тленных образов, падая долу, и не восстанут в совет праведных, доколе от тепп не подымутся п не пролезут стен дома сего, разве о боге. «Те сняты были и пали».
Вспомните читанное из Иоиля в день пятидесятницы: «Дети Спона, радуйтесь, ибо дал вам пищу в правде…» «Изолью от духа моего на всяку плоть (образов) и прорекут сыновья ваши, и дочери ваши, и старцы ваши, сны узрят…»
«Дам чудеса на небесах вверху. И знамение на земле внизу…» (Деяния апостолов, гл. 2). Вспомните не во тьме, но в горнице сидящих апостолов: «И начали говорить, ибо дух дал им…» Кроме того…
Афанасий. О брат Лонгин! Долго везешь твою околесную, с твоими херувимами, верблюдами и ослами. У кольца нет конца, по пословице, и у твоей речи.
Ермолай. Не мешай ему, Афанасий! Мне много хорошего привела на память речь его. Вспомпил я Да- маскпнову оду [369], которую поют в пресветлейшее воскресения утро: «Богоотец посему Давид…» Образы, или символы, дали вспомнить сень Авраамову, приемлющую в себя трисолнечное единство божие, и кто мне воспретит мыслить, что Авраам сению своею служит вышнему? Авраам образует вечного тень, свидетельствует об истине 70 старцев, Мойсеем избранных служить скинии откровения. Скиния — значит куща, сень, шатер. В сию сень пис- ходит п почивает дух божий. «Прппочил дух па них и пророчествовал» (Числа, гл. 11).
Иезекпплевские твои, друг мой Лонгии, колеса привели на ум венец Павла, воздаваемый ему не в наш день, но в день оный. Вспомнил и перстень, обручающий в жизнь вечную: «Обручу тебя себе вовек… Обручу тебя себе в вере, и узнаешь господа »(Осия, гл. 2).
Вспомнил и моппсто возлюбленной невесты. «Сердце наше привлекла ты единым от очей твоих, единым ожерельем шеи твоей. Ожерелье на шее есть то же кольцо, состоящее из шариков. Вспомнил и яблоко огороженного сада.
А что есть яблоко, если пе шар? Что ж есть шар, если не фигура, состоящая из многих колес? «Положите меня в яблоки, ибо уязвлена я любовью». Если бы оно было не тем, никогда бы ни сказал Соломон: «Как яблоко золотое в серьге сардпйского камня, еще скажи слово приличное ему» (Прптчп, гл. 25).
Дражайший твой анфракс и фарсис привели спе: «Утверждение премудрости пзбраннее золота; вселенпя же разума дражайше серебра (Прптчп, гл. 16).
Сияние премудрости божией, из тленных образов блистающей, подобны есть драгоценному сокровищу, в недрах сокровенному. Но очп… очп, зарею божества блистающие, очи спасительные.., очи, тобою упомянутые, представили мне жалости достойного без очей Самсона. Очп сильнейшему сему мужу и судье израильскому выкололи те, кто Исааку грязью затаскали псточнпкп. «Очп твои, как озера в Есевоне». Плачет Иеремия о сих очах: «Как омрачил в гневе своем господь дочь Спона, сверг с небес на землю славу Израплеву!.. Погрузил господь и не пощадил. Все красное Иакова разорил. Твердыни дочери Иудпной изверг… Око мое погрязнет… Око мое закрывается… Оскудели очп нашп… Померкли очи наши… Рассыпалась радость сердец наших. Упал венец с главы нашей…»
Но никогда они пуще затасканы не были, как в наше время, да не видим то: «Блаженны очн видящие, которых видите». Тут о сем же Иов: «Кто меня устроит по месяцам прежних дней?.. Око было слепым, нога же хромой… Ныне же поругавшиеся малейшие… ни лица моего не пощадили от оплеванпя». «Обратилися в плач гусли. Песнь же моя в рыдание мне: знаю, что смерть меня сотрет».
В сих господних очах высокое знание утаивается. «Очи господни соблюдают чувство» (Притчи, гл. 21).
Сие чувство есть источник мира и веселья. «Видящее око доброе веселит сердце» (Прптчп, гл. 15).
Сне божественное око одно только светится. Один бог, одна вера, одно око и в Библии и везде. «Сердце наше привлекла ты одним от очей твоих…»
О, преблаженное п вечно сияющее око! Привлеки нас, яви нам вид твой и услышан сотвори нам голос твой, ибо голос твой сладок и образ твой красен. «Голос грома твоего в колесе».
Наконец, вздумалось мне Навиново солнце [370]. Но кто нам удержит оное солнце: «Солнце, пожпгающее горы?» Кто поставит в чинном стоянии намеренные точки его?
«Пока дышит день н движутся сени, да увидим не лицо господне на творящпх злое, по последующее за лицом, образующим сияние божественного вида его, по примеру Мойсея: «Лицо же мое не явится тебе». «Господь же благословил последнее Иова…» Но теперь только лишь пришла мне на ум Илпина колесница огненная…[371]
Афанаспй. Куда вам, братцы, понравилась околесная! Один устал, другой начал.
Яков. Подлинно жалки израильскому сердцу ино- племеннпчею рукою выколотые очи Самсона. Самсон — значпт солнце, но господь, слепцов умудряющий, может ему по времени опять возвратить очи его и сделать из яда съедобную пищу, а пз мертвой ослиной челюсти извести сладчайшее питье нетленного источника, как обещался: «Если и что смертное изопьют, не вредит им».
Ермолай. Ах, не один Самсон слеп. Иов, Давид, Соломон, Товпт и прочие суть слепцы, при пути сидящие и воппющие: «Взгляни на меня и помилуй меня…» «Очи нашп к господу богу нашему…»
Одпн господь, мимоходя, сокровенные пх очи открывает.
«Просветишь тьму мою…» «Наведу слепых на путь, которого не видели; и по путям, которых не знали, ходить научу их; превращу для нпх тьму в свет и трудное в легкое» (Исапя, гл. 42).
Тогда спи нпщпе богатеют, недужные исцеляются, мертвые встают. «Тогда вскочит хромой, как олень…» Идет и мимо Мойсея господь: «Покрою рукою моею над тобою, пока мимо иду».
Ожидает и Исапя гадания Израплевого п говорит, что не мннует меня господь мой. Просит Иеремия: «Исцели меня, господп, и псцелею… Ибо хвала моя ты» (гл. 17) Жаждет сего же и Аввакум: «Не ты ли искони, господи боже, святой мой — п не умрем. Знаю, что присносущеп есть, который должен пскупить меня и на земле воскресить» (Иов, гл. 19).
Словом сказать, всех их взор и вход к Ною: «Не старались воочию безумных умереть… они же суть в мире…» А исход из ковчега на сушу. «На месте злачном, там посели меня…»
Что деревьям плод п цвет, что ночи дневной свет, что солнцу лучи, что вечерней зарп темно блистающие волосы, то и израильскому роду намеренная точка их, помазанный господь пх. Его лучп суть свет очей их, сердца радость, волос и венец главы.
Мы думали (плачет Иеремия), находясь сенью бо- жпею между незнающими бога, надоумить их о веденпи божием, и сие будет нам защитой, но не так последовало. Они начали щипать тление наше, а растленными мыслями намеренную точку нашу совсем задавили.
Дух лица нашего, помазанный господь, яд был в растлениях их, о нем же я сказал: «В сени его поживем в язычниках» (гл. 4). Скорейшие были гонящие нас паче орлов небесных… «Положили трупы рабов твопх, муку птицам…» Однако же волос головы их на время может, а вовек погибнуть не может. Конечно, по времени над трупами рабов божпих соберутся небесные орлы, силою того: «Призывающий из востока птицу…» (Исайя, 46). «Птицы да умножатся па земле» (Бытпе, гл. 1). «Око, ругающее отца… да исторгнут его вороны из дебрия и да съедят его птицы орлы» (Притчи, гл. 30).
Афанасий. Чудно, что старику Товпту очи заслепила падшая сверху грязь воробьиная.
Ермолай. А разве не грязь затаскала источники Иеремиины, осыпала колесо Исаипо? Что есть грязь теплая, если не стихийная душа с телом? Представь грязное гнездо с воробьем глазастым, а над трупом — быстрозор- ного орла; тогда вспомнишь сие: «В которой земле вселяется свет, тьме же какое есть место?», «Птицы да умножатся на земле…» «Есть тело душевное, и есть тело духовное».
Яков. А мне всплыл на сердце сей Соломонов узелок: «Ничто не ново под солнцем».
Афанасий. А тебе в солнце вместо колеса приснился узелок, какой ты тут узелок нашел? Его тут никогда не бывало. Мне кажется, Соломон просто говорит, что в свете все старое: что сегодня есть, то ж и прежде всегда было.
Яков. Высморкай же нос, тогда почувствуешь, что в сыновних и отцовских сих словах тот же дух. «Все, как риза, обветшает. Ты же тот же есть». Разве ты позабыл: «В какой земле вселяется свет…» Подними ухо и услышь, что все ветошь есть под солнцем, но не то, что сверх солнца. И самое солнце есть ветошь, тьма и буря, кроме одного того: «В солнце положил селение свое…» Божие слово и духом божиим должно дышать. Закройся ж в уголок и кушай свою ветошь: силы в тлении нашли неувядающую пищу того: «Я цвет полевой и крын удоль- ный». «Съедите ветхое и ветхое ветхих и ветхое от лица новых вынесете…» «Похожу в вас…»
Ах! Когда бы ты раскусил хоть cim его слова: «Нет блага человеку, кроме того, что ест и пьет».
Слушай же далее: и cue видел я, что от руки божией есть, потом сказывает о мудрости, разуме и веселии. Если есть мудрость, тогда есть насыщение и веселье; но когда мудрость в боге, для того выше сказал: «Мудрого очи его во главе его, а безумный во тьме ходит». А когда говорит: «Суета суетствпй… нет изобилия под солнцем», не то же ли есть: «Вкусите и видите… Плоть ничто, дух животворит…»
Ермолай. Теперь солнцу течение свое далее простирать некуда. Пришло к главной своей точке и стало в твердом стоянии. А остановил оное: «Говорит солнцу, и не восходит…» (Иов, гл. 9). «Повелел буре и стала тишина». «Да станет солнце… и стало солнце…» (Навин, гл. 10).
Тут решение всем звездочетским фигурам и знакам небесным, как дышнт божий вопрос к Иову: «Разумел ли ты союз Плиад и ограждение Орионово [372] открыл ли ты?» Или: «Откроешь знамения небесные во время свое и вечернюю звезду за волосы ее привлечешь ли?» (гл. 38). «Истают все силы небесные, и совлечется небо, как свиток, и все звезды падут, как листья с лозы» (Исайя, гл. 34). Тут собираются все божественные звездочеты. «И пав, поклонилпся ему…» «Твой день и твоя ночь…» «Тебе приносит хвалу вся тварь…»
Тут предел луне и звездам. Пока пришел, стал вверху, где был отрок.
Яков. Взбрел же мне на ум предревний Зороастр [373]с песпею: KuoSh uduap; iravocp/Tj; i/u)v aiumov ofijjia, то есть «Услышь блаженный, всевидящее имеющий вечное око».
Афанаспй. Многие говорят, будто он сие пел солнцу.
Яков. Но может лп солнце одним взором сие видеть, хоть на одной поверхности земли? Взор его не присно- сущный. Так думали в Персии те тяжкосердые, которые, не взойдя к образуемому, погрязли в образующей стихии. Пускай же и так, а мы с Израилем воспоем сию песнь тому: «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды… престол его, как дни неба».
А видали ль вы когда символ, представляющий дождевое облако с радугою? А возле него сияющее солнце с подписью: «Ни дождя, ни дуги без солнца». Так Библия: «Пока найдет дух от вышнего». Вспомните Михаила, поднявшего шар и вопиющего: «Кто, как бог?» Вспомните старинных любомудрцев речение сие: «Центр божий везде, окружности нигде». Вспомните ж и жерновный уло- мок, сокрушивший темя Авимелеху. Разве жерновный камень не то же есть колесо? Кажется, что…
Афанасий. Вот и третий принялся гнуть те же дуги с лукошками и обручьями. Сколько видеть можно, вы скоро накладете в счет ваших колес решета, блюда, хлебы, опреснокп, блины с тарелками, с яйцами, с ложками и орехами и прочую рухлядь. Я помню, что в Иаковлевском лесу, называемом уламлуг (?), находится множество орехов. Придайте горох с бобами и с дождевыми каплями, в Библии, думаю, все сие есть. Не забудьте плодов из Соломоновых садов с Ионпною тыквою и арбузами. Наконец, и Захарпин семисвечнпк с кружечками и с горящим в ореховидных чашках елеем; а чашка есть большая часть шара, нежели тарелка, а тарелка — нежели ваш обод. Итак, будет у вас полный пир голодный.
Яков. Что же ты думаешь?
Афанаспй. Думаю, что не преминете спе сделать, а я вас запру в пустую горнпцу.
Яков. Не устыдился всеблагпй бог, одевающийся светом солнечным, п в тленных пеленах скрыться так, как плод в ничтожном зерне; и сокровище, утаенное в рубище, тем приятнее, когда найдется. И как Иона с головою своею есть ничто и один из числа слепых п недужных, лежащих при божпем путп, так и тленная тыква, начало, п рождающаяся, и погибающая, может быть, тень вечного, прохлаждающая Иону. «Осенил ты над головою моею…» Иона — значит голубь. Око его смотрит в вечность, тенью тыквы образуемую. Если б Захарьин свечник не был символ, а масличное дерево — эмблема [374]никогда бы он не сказал: «Видел…» Видеть светильник и маслину — значит чувствовать разум, соблюдаемый в сих фигурах, которые давно уже изображены в мойсе- евских книгах; и не иное значит, что пророчит Иопль по излиянии духа: «Сны узрят п видения увидят». То ли тебе дивно, что мы в сей божией земле толчем, роем и находим вечность его? Не слыхал ли ты, что говорит приточник о Библии? «Все сделал господь себя ради».
II не догадается, что проклят похищающий что‑либо от тления иерихонского с собою? Не можем ли чувствовать, что Библия тем есть книга богословская, что ведет нас единственно к ведению божию, скинув все тленное? Все тут земное разоряется да созиждется скиния нерукот- воренная вышнему. Конечно, забыл ты зарывшего в землю талант [375]. Вспомни блудницу Фамарь; сия женщина тем одним оправдалась, что нашлось у нее кольцо, и гривна, и посох господние. Вспомни, что земля, рождающая соль, ни к чему уже другому не способна. Куда годится рупо сие подлое, если не оросится каплями пре- выспренной росы, если разумом собственных своих рук не прикроет вышний? «Сотвори мне величие, сильный…» Весь сенноппсапный мрак разоряет, всю тления воду бурею своею возмущает, все неопалимо палит во всесожжение — до единого его дым духа, со всего града сего, вверх столпом возьмется п дышит по Вселенной… «Не дам славы моей иному» (Исапя). «Смирна, и стакта, и касия от риз твоих…»
Афанаспй. А я не думаю, чтоб Капн с Ламехом пли Саул с Исавом внушали нам своею фигурою присно- сущие божпе. Как же: «Все сделал господь себя ради?» Спе же можно сказать о филистимах, а может быть, и о крылатых ваших быках с летучими львами и прочих сплетнях.
Яков. Если бы вы изволили рассудить потоньше, никогда бы сего не сказали; для того‑то нам внушается тьма, дабы открылся свет. Кто научил, что такое есть кривое, тот давно показал прямое. Чувствуют, что один взор, познав черное, познает вдруг и белое. Не забывай вопроса; «Тьме же какое есть место?» Саул с Давидом представляют тебе два естества, с собою борющиеся: одно селением света, другое — жилищем тьмы. Когда Ламех убил мужа, Саул изгнал Давида, а Иона в кпте страдает [376], тогда Бпблпя прекраспых вечности очей, землею засыпанных, открыть не может. Тогда в земле израильской царствует голод, а жажда при источнике (воды) Иакова.
Когда же пожерто будет мертвенное жизнью, когда явится суша, на которую пожершпй изблевает кит Иону, тогда стены града сего созпждутся, тогда горы возрадуются и взыграют каплющие сладость, восскачут вверх тельцы и встанет на ноги своп весь сонм людей, как писано: «Касающийся вас касается зеницы ока моего». «Ты, воскресши, ущедришь Сиона…» «Умертвил Самсон при смерти своей многих…»
А что называем крылатых волов сплетнями, и прп- точник тем же их именует. «Не без причины пернатым сети простираются». Но когда сия сеть влачит за собою причину, то уже она и не пустая сплетня.
Афанасий. Бросим сети со сплетнями. Скажи мне, для чего бог изображается колесом?
Яков. Сей твой вопрос воняет афинейскимп плетениями [377]. Он начинает все — не начинается, тем есть начало; не может быть началом ничто, если прежде того было что‑либо. То одно есть истинное начало, что все предваряет и само ничем не предваряемо. Один только бог есть родное начало, что все предваряет. Он все предваряет и после всего остается, чего ни о чем другом уже сказать не можно.
«Остатки младенцам». «Покроет тебя божпе начало» (Второзаконие). Вот кольцо и венец вечного, венчающего тебя милостию! Cue истинное начало образуется п всем тем, что походило на начало, например, главою: «Мудрого очи его во главе его».
То ж источником: «Источник запечатлен…»
Коренем: «Корень премудрости кому открылся?» Зерном: «Семя есть слово божие». Востоком: «Восток имя ему». Сердцем: «Вода глубока — совет в сердце мужа». «Я сплю, а сердце мое бдит» (Песнь песней). Деревом плодовитым: «Древо жизни посреди рая». Устами: «Не отемнели очи его, не истлели уста его».
Сюда принадлежат облако, искра, отец, мать п проч.
Афанасий. Для чего же сие начало образуется змием?
Яков. Для того, что змпй в кольцо свивается, притом и острый взор имеет, как свидетельствует имя его дракон, то есть прозорливый, ospxcov — значит видящий, a opaxov — будущий видеть. Око есть правитель делу. Оно в животном есть то, что солнце (есть) в мире, что драгоценные камни в земле. Притом змий свивает такой свиток, что, не узнав ока, не узнаем намерения. Библия есть точный змий; из множества таковых образов сплетается история, будто корзинка или коробочка, вмещающая снисхождение невместпмого, похожа на перлову мать [378], показывающую извне ничтожную жидкость, но внутри как зеницу ока соблюдающую дражайше сияние жемчужного шарика: «Мать его соблюдает все слова сии в сердце своем».
Ковчег завета окован всюду золотом. По наружности кажется что‑то человеческое, но внутри жилище духа святого. «Преславное говорилось в тебе, град божий». «Есть тело душевное, и есть тело духовное». «Золото же земли оной доброе…»
Мне кажется, Библия похожа на дом премилосердиого и пребогатого господина, стоящий в пустынях иа пути иод видом гостпннцы, даровой для путников. Сце он вздумал, дабы приблизить честь свою к подлости для некоторого с нею обращения. Госиодии из тайных своих горниц видел вольные поступки, слышал разговоры всех без разбору угощаемых, избирал себе в дружбу из прохожих, кто бы он нп был, если понравился. А после обыкновенной щедроты делал особлпвой милости своей вечными участниками. На лице гостиницы написано было: «Все войдут, но не все будут», «Все насытятся, не все насладятся». Сия надпись нпым чудна, мпожайшим казалась смешна. Если таков был Авраам, то и не дивно, что сделал историческим плетением воплощаемые божип премудрости. Прилично богу образоваться дорогими камнями, но не меньше сего достойная благодарность Иова, целомудрие Посифово, ревность Илпп, чистота Сусанны, кротость Давида, правда и вера Авраама. А как в розах, лилиях, нарциссах благовонность по доброте одна, разная по вкусу, так сия разновидная сила божия, таящаяся в избранных его наподобие золота и дорогих камней, довольно заслужила, дабы имена любезнейших человеков и дела их, будто корзинками и кошельками были вседражайшего существа вечного, царствовавшего в одушевленной их плоти. И подлинно сила терпения похожа на адамант, целомудренная чистота — на прозрачную зелень смарагда, вера п любовь божия — на огненный анфракс. И не напрасно Иезекппль говорит, что руки их исполнены очей. Самые мелочные их действия, будто отломки зеркала, целое лицо божие изображают, например: «Гнали даже до пределов», «Варак гонящий вслед колеснпц его…», «Постигните остаток их…», «Взойдет наипаче над градом, как столб дыма…», «Взойдет скончание града до небес…», «Взял (Авраам телку) и разделил…», «Ударила Юдифь в шею его дважды…», «Простер Иисус руку свою с копьем на град…»
Самая их легонькая сень, будто маленькое крылышко, кроет под собой вечного; и точную правду сказал Иезекп- иль, что сии животные не имеют хребта. Хребет есть божий. Одно только лицо их есть собственное, а за лицом следует станок и засада божия в целом сем божием граде: «Иисус же и весь Израиль увидели, как взяли засады град и как восходит дым града до небес…» (Навпн, гл. 8).
Афанасий. Почему ж они шестикрылые?
Яков. Думаю потому, что в шестодневстве бытей- ском заключалася вся вещественного мира сего тленная природа, и когда суббота есть селение мира и света, тогда рабочие дни суть место мятежа и тьмы. «Шестижды от бед избавит тебя (Иову говорится), в седьмом же не коснется тебя зло» (гл. 5).
И как трудные дни завесою суть, завесою сладчайшего упокоения преблагословенной субботы, так шестикрылая сих животных сень, тленным лицом закрыв, ведет за собою вечного. «Положил тьму на тайну свою…», «Се сей стоит за стеною нашей…», «Благословил бог день седьмой…», «Господь же благословил последнее Иова…», «Ниже хребтов их и была высота их…» (Иезекииль, гл. 1). «По высоте твоей умножил ты сынов человеческих…»
Размерь ковчег, разбери скинию и увидишь, что и там, и везде высота и широта нечеловеческая. «Да возможете разуметь то, что шпрота п долгота, и глубина, и высота…» (К эфесианам, гл. 3). «Ниже хребтов их была высота их».
Афанаспй. Мне кажется, нельзя быть приличнее богообразной тени, как око. Зеница в оке есть центр кольца и будто кольцо в кольце. Она есть источнпк света, а без нее везде все тьма.
Сия дражайшая речь достойна быть образом вышнего. Тут мне вспомнилось, что наш Ермолай часто сам себе поет оду: «Свет блистания твоего во свете языков изойдет и возгласит бездна с весельем…» Без сомнения, тьма образов есть бездна.
Яков. Конечно, цпркуль есть начальная фигура, отец квадратов, треугольников и других бесчисленных. Но однако ж и самая окружность завпспт от своего центра, предваряемая оным. И примечания достойное, что циркульный пункт самая крошечная фигурка, умаленнее макового зерна и песчинки, — родитель есть плотных li дебелых фигур с их машинами огромными. И когда от столь маленькой, вида не имущей и почти ничтожной точки породившей корабли с городскими степами, хоромами, мостами, башнями, пирамидами, колоссами, лабиринтами.., то для чего не могло из тайной бездны вечных недр своих породить все бесчисленное мирских машин число? Оное всякий пункт предваряющее безначальное невидимое начало центр свой везде окружности нигде не имущее, и здесь непрерывным тварей рождением свидетельствующее о безлетном своем пребывании.
«Премудрого очи его во главе его» (Соломон). «Очи же безумных — на концах земли» (Притчи).
Око есть природный циркуль, центр — его зеница. Она просвещает око — владыку всех дел. Что коло в колесе, что зеница в оке и что луч в солнце, то есть бог, в небесных и земных тьмах знамений, как только пз тьмы их блеснули его лучи — божества. Вдруг невидимая и неустроенная бпблейная земля, прпняв на себя новый вид, просвещается; когда Библия маленький мир, тогда бог есть солнце ее. Когда есть планета Земля, тогда бог центр ее. Когда же она человек, послан от него, бог есть ей дух, сердце, глава, око, зеница. Язычники сверх стихий ничего не прозпралп. Посему образы пногда называются языками.
«Свет блистания твоего во свете языков изойдет…», «Процвела пустыня языческая, как крын (лилия)».
Афанасий. Чудным словом п дпвным словом сотворена Библия.
Яков. Один святой; для единого один сей стиль.
Афанасий. А на что похож слог библейный? Скажи мне, не гневайся, что она мне показывается басней, к тому ж п нехитрою.
Яков. Я уже тебе сказал, что она похожа на великолепный господский дом, под видом гостиного дома утаенный.
Афанасий. А кроме сего на что похожа?
Яков. Похожа на нехптрый домик, оставленный богатым отцом, один только в наследие сыну; но сын со временем догадался, что сей домпк есть громада бесценного сокровпща. Стены его, неискусно обмазанные, состояли пз неочищенных рудокопных, золотых и серебряных кии; над входом пз неограеенных алмазов варварская мозаическая надпись была спя: «Сколь красны дома твой, Иаков…», «Их водрузил господь, а не человек…»
Афанасий. Скажи, еще иа что схожа?
Яков. Схожа иа грубую, суеверную и древнюю варварскую статую, представляющую умершего за истину друга, но внутри преисполненную высокого рода марга- ритом. Подпись такая: «Сила в немощи, цена в нищете, в буйстве премудрость».
Афанасий. Для меня такая древность приятна. А еще иа что схожа?
Яков. На рыбацкую сеть, множеством бесчисленных шариков из дражайших камней осажденную, цену свою утаивающих. Они по виду есть пустой водный сосуд, но по силе своей — цепь красот и сокровищ. Похожа иа зо- лотородной горы каменную (пещеру), ужасом дышащую пещеру, пресветлые горницы внутри себя скрывающую с надписями: «Гроб жизни», «Источник света», «Гора вышнего».
Похожа на алтарь, посвященный сущему, окруженный вокруг плетнем, который сплетают непроходимые чащи густо насажденных древес, сладчайшие плоды во время свое приносящих. Над заключенными дверями написано: «Не есть сие, но дом божий».
Афанасий. Рыбацкая сеть, божественная фигура, богословская сплетня, я думаю, одно и то же. Так ли?
Яков. Не знаю, знаю только, что богословская сень пе пустая есть, если несет за собою шарпк, величиною хоть как зерно горчичное.
Афанасий. Что ж, разве оное великое?
Яков. Оно собою ничто, но внутри великое утаивается. Присмотрися на смоквенное зернышко, есть лп крошечнее его? Подними ж очи п взгляни на силу его умным оком, и увидишь и уверишься, что в нем целое дерево с плодами и листом закрылося, но и бесчисленные миллионы смоковных садов тут же утаилпся. Для того хорошенько разжуй, если где в Библии начитаешь: зерно, семена, колос, хлеба, яблоки, смоквы, виноград, плоды, чернуха, тмин, просо и прочее. II не напрасно уподоблено: семя есть слово божие.
Афанасий. Скажи мне, можно ли бпблейным стилем писать прочие книги? Мне кажется, можно фигурами небесных кругов и земных шаров изобразить, ^например, астрономию, дабы она на сих знаменитых знаках изволила ездить, будто на колеснице.
Яков. Для чего ж нельзя? Будто не одевают в высокородное штатье обезьян? И будто не восседают рабы в господских каретах? Что до моего мнения надлежит, можно сесть сатане на престол вышнего.
Афанасий. Ты шутишь, разве астрономия не вечна?
Яков. Если астрономия вечна, тогда где будет сапожное ремесло? Вечным быть — значит все места занять. Разве думаешь, что и в сапожном деле астрономия место имеет? Полно врать, пора кушать, по пословице.
Афанасий. Ведь астрономия есть дух.
Яков. И обоняние есть дух, еслп понюхать навозную кучу.
А ф а н а с п й. Она не около куч упражняется.
Яков. Планета п куча одно и то ж; а твой нос видно, что не чувствует духа сих слов: «В тот день оскудеют девы добрые» (Амос, гл. 8).
Афанаспй. Я сих твоих дев не знаю.
Яков. Онп не нюхают грязные кучи, но очищенным обонянием чувствуют пречистый дух, плененные пм однпм. «В благовоние мира твоего течем…» (Песнь песней).
Афанаспй. А разве Исаак сына своего не обоняет? «Се благовоние сына моего, как благовония нивы ис- полненны». Человек не много разнится от грязной кучи.
Яков. Куда ты очень памятлив и проворен в том, что одобряют вракп твои! А в том, что может тебе очки (по пословице) вставить, ты туп. Для чего ты в сих словах: «Благовония нивы исполненпы» — уронил остаток: «которые благословил господь»? Веришь ли, какой дух обоняет Исаак из священной нпвы? «Послал бог дух сына своего в сердца ваши, в тление — нетление, во плоти дух божий чувствует».
«Голос также — голос Иакова, рукп же — руки Исава».
Сей‑то дух божий есть благовонный мир, текущий вслед его девам. А сие значит родное идолопочтение, если отнять от целомудренных жен и дочерей израильских золотые серьги и кольца, а переделать оные на тельца литого. Всякая стихия со всем своих мыслей потрохом есть раб, скот и кумир. «И сказали спе боги твои Израиль» (Исход, гл. 32).
Доброзрачные жены сип и чистые дочери суть: мать Исаакова Ревекка, Рахиль, Асхань, дочь Халева, дочь Иеффая Галаадского, не познавшая мужа, вознесенная во всесожжение господу; жена, сокрушившая жерновным уломком из израильской башни темя Авимелеху, врагу сынов Гедеоновых; благословенная в женах Иопль — супруга Ховерова, разбившая колом голову Спсаре и пронзившая живот его. Анна, мать Самуплова, внешним движением уст своих на пьяную похожая, но изливающая перед господом душу свою. Авигея, супруга невкусного и гордого Навала, почтившая Давида хлебом, вином, овощами, чистою мукою, корзиною гроздей п двумястами смоковных связок. Руфь, Эсфирь, Сусанна, Иудпфь — все сии жены и девы с матерью царевою, мпнув подлые стихийные кучи, пдут в горпее со тщанпем. «Благословенна ты в женах…»
Сих‑то назиаменует божий вопрос к Иову: «Уразумел ли ты время рождения коз, живущих на горах каменных?»
Сии суть юницы, голубицы, горлицы, вселюбезнейшпе господу, рождением своим умилостивляющие его, о которых сам Авраам говорит: «Владыко господи, почему уразумею?..» Говорит же к нему: «Возьми юницу трехлетнюю и козу трехлетнюю, п барана трехлетнего, п горлицу, и голубя». И чуть ли не пз сего числа воскресил одну Петр: «Она же отворила очи своп…» «Очп твоп голубиные…» Тавифа — значит серна. Все сип суть не своей, но божьей славы преукрашенные служительницы: «Се раба господпя…»
Как же дерзаешь сих прекрасных певест божипх лишить украшений своих? Как смеешь отдать оные блудницам, угодницам идолов?
«И совлекла ризы вдовства своего… п облеклася в ризы веселия своего… и обложила ожерелье, и цепи, и серьги — и все украшение свое… и было изменено лицо ее… и удивились красоте ее премного очень» (Иудпфь, гл. 9).
«Вся слава дочери царевой внутри». Израиль, похитив хорошее у язычников, посвящает господу. А ты хочешь делать наоборот, например: Гедеон из золотых серег и ожерелий и пз золотых цепей, украшающих шеи верблюдов, и пз других красот, из плена побежденных врагов добытых, сделал одежду первосвященнику: «Да даст мне всяк муж серьгу пз плена своего. И простер руку и вверг ту…» (Судей, гл. 8).
Так Иосиф завладел всею землею египетскою. Ее мудрецы наппаче писали фигурами, что все Израиль под именем Иосифа посвятпл живому богу. А все то Иосиф, то есть приложение, что прилагается сверх тленных образов, которые в виде египтян просят Иосифа: «Дай семя, да посеем, п живы будем, и не умрем, и земля не опустеет. Дает пм хлебы за скотов их, плоть ничто же…»
Мне кажется, что и самая славная египетская фигура сфинкс перенесена Израилем в посвящение богу. Она мучила не могущих решить полезнейшего гадания. И князь израильский Иеффай с воинством свопм переколол всех мужей Ефремовых, не могущпх решить фигуры сей — колос. «Говорите «колос». И не сумели говорить так, и взяли их, и закололи» (Судей, гл. 12) [379].
Афанаспй. А что значит слово сие — колос?
Яков. Думаю, то же, что пшеничный колос.
Афанаспй. Я слышу: колос, но не слышу силы его.
Яков. Думаю, он пз числа тех, которые рвали и молотили и елп апостолы в субботу.
Афанасий. Тех‑то я и не разумею. Апостолам чужое рвать не прпстало: своего пе пмелп жать п молотить некогда, а исторгать, будто пеньку, дурно; да п кушать зерно сырое скотам прилично. Конечно, сей колос есть фигура.
Яков. Без сомнения, он пз чпсла семи Колосов, явившихся во спе фараону: «И семь Колосов исходили из стеб- лпя единого, избранные и добрые».
Афанасий. А я сих фараоновых пуще не понимаю; если что смыслишь — скажи, пе мучь.
Яков. Бытейская седьмпца [380]. Скажите мне, что она есть, если не пз всемирных тварей громада грубых и невкусных болванов? Но когда присмотреться и вникнуть внутрь, тогда можно увидеть, что в сей жесткой и отощалой седьмице скрывается седьмпца инородная, гораздо слаще, сытнее и питательпее наружной; а составляют обе одну седьмицу.
«И был вечер, и было утро, день один». Будто наличная седьмица колос, а тайная — зерно; пли один пустой, а другой внутри полный — 7 дней и 7 Колосов.
«Повторил же сон фараону дважды. Однако ж сон фараонов один есть». «И был вечер, и было утро, день один». Слово божие является одинаков, по слышится двойное. «Что бог творит, показал фараону».
«Лицо одно, но две породы: пустая и божия, явная и тайная, образующая и образуемая». «И пожрали семь Колосов тонких и истонченных ветром семь Колосов избранных и полных».
Так, как Кит Иону. Однако же и тьма его обнимет.
Афанасий. Куда ты нелепую дпчпну наврал?
Яков. Ночь не светла не будет тебе; раскуси только хорошенько. Разве то для тебя трудным и жестоким кажется, что в седьмице свет, а в колосьях хлеб? Но сердце тогда насыщается, когда просвещается. Взгляни на Давидову речь: «Отразился на нас…» Увидим там же вместе свет и пшеницу. «И жизнь была светом человеку» (Евангелие от Иоанна, гл. 1).
Рассуждай и сие: «Взалчут на вечер…» Когда вечер с ночью голодный, тогда утро со светом сытное. «Исполнюсь завтра… Насыщуся, когда… Разумею‑де сон сей, да ночью же и видел». «И се свечник золотой весь…» Но что значит? Внутренний ему ангел толкует: «Сие слово господне…» «Светильник ногам моим закон твой…» О сем светильнике наведайся в книге (Исход, гл. 25).
Сколь же велико сходство, равнословие и пропорция — 7 вечерей с утрами, 7 Колосов с полосами, 7 свеч- ничих ветвей со светильцами.
В вечерах утро, день, око, шар, солнце. В пустых полосах колосы полные с зерном. В светильника ветвях, от одного стебля происшедших, кружочки с чашечками, полушариками, наполненными елеем и просвещающим, и насыщающим. Теперь о сем свечнике скажу с Захарьиным ангелом: «Семь спх очи господни суть, призирающие на всю землю. Так семь же и светов, просвещающих Вселенную, и семь хлебов, насыщающих 5 тысяч». Сие слово господне…
Афанасий. Так разве же у бога только 7 очей?
Яков. Врешь! Не 7, но одна вечность. 7 дней заключили в себе всю тварь. А сверх всей седьмицы блистает слава вечного — как одно лицо в семи зеркалах, и одно солнце в семи днях, и один огонь в семи свечах, и одно зерно в семи добрых полосах, и одна печать в семи сургу- чах. «Призирающие на всю землю», то есть открывающиеся сверх всей тленп… «И свет во тьме светится…»
Если ты уже приметил, что ветви светильника и добрые колосы происходят от одного стебля, чего в простых колосах никогда не бывает, не забудь же, что и блеск светлой седьмицы молниевидно исходит от одной пустой плоти. «Всяка плоть — трава…» — вот тебе стеблие.
Сие означает Захарпя тепью двух маслии, правой и левой, приосеняющих свечник. «Не в силе вещей, ие в крепости, но в духе моем говорит господь–вседержитель» (гл. 4).
«Съест от левых людей и не насытится» (Исайя).
«Пошлю голод па землю» — то же, что «взалчут на вечер…»
«Повторился же сон фараону дважды, как истина будет: слово, которое от бога» (Бытие, гл. 41).
Разжуй: от бога, а ирочее сон, тень. Если ж тебе все сие нелепостью кажется, так послушай самого Иосифа: «Семь Колосов добрых семь лет есть».
Афанасий. Так на что же лгать? 7 лет, а не 7 дней.
Яков. A! AI Тут‑то твой видно закоулок? Не скроешься! У бога день как 1000 лет.
Итак, мне кажется: «Говорите «колос» — значит раскусите слово божие да не умрете». «Я есть хлеб животный…» «Жестоко есть слово сие…» «Имеющий уши слышать…» «Если же не послушаете, втайне восплачется душа ваша».
Разве думаешь не одно то: неведение, ночь, сон, голод, меч, мучение, смерть, ад?.. «Кто нас разлучит от любви божией».
Тут‑то заключается бедность, тление, расточение, утеснение… Пожалуйста, взгляни на начало (гл. 15 Иеремии).
«Ты оставил меня, — говорит господь, — и прострю руку мою на тебя, и убью тебя…» «И взял их и заколол…» (Судей, гл. 12). «Се сей лежит на падение…»
Теперь, обратив речи к намеренной точке, сказываю вам, что не только землю с ее плодами и рождениями, но все небесные и земные фигуры, домашние древним, на- ппаче в Египте любомудрцам, отняв от означения таинств их, перенес Израиль в посвящение господу, и ты ли похитить поучаешься опять?
«И снял фараон перстень с руки своей, возложил его на руку Иосифову, и облек его в рпзу червленну, п возложил гривну золотую на шею его, и посадил его на колесницу свою вторую».
«Взошел ты на высоту… принял ты даяния… II отворив сокровища свои, принесли ему дары: золото, и ливан, и смирну». «Цари аравстии и Сава [381] дары приведут».
Афанасий. Не похищаю, а спрашиваю, можно ль, например, арифметику, геометрию или…
Яков. Потеряли цену свою пророкп языческие тогда, когда прореченное о всеобщем, о безвременном, о безместном, обратив к частному, местному п временному, перенесли оное на князей, на сынов человеческих. Сей есть всеобщий источник идолослуженпя. Тлен повсюду влез на колесницу божию. Сами свой прах вознесли на высоту господню. «Сии на колесницах и спи на конях…»
Посади, если хочешь, служанку стихии, твою астрономию. Вознеси на колесницу вечного. «Колесница божия тьмой тьмы…»
Афанасий. Что есть вечность?
Яков. То, что истина.
Афанаспй. Что есть истина?
Яков. То, что пречистое, нетленное п единое.
Афанасий. Не можно ль несколько рассказать яснее?
Яков. То, что везде, всегда, все во всем есть.
Афанасий. Отрежь как можно проще.
Яков. То, что везде и нигде.
Афанасий. Фу! Ты сам толком пуще мне очп помрачил.
Яков. Иначе от тебя не отделаться.
А ф а н а с и й. Ну, для чего бог изображается образами?
Яков. А ты для чего твои мысли изображаешь фигурами букв или ударением воздуха?
А ф а н а с и й. Для того, что мысли мои не видны.
Яков. А бог во сто тысяч раз сокровеннее твоих мыслей, нежели твоя воздушная мысль в наружном твоем болване.
Афанасий. Хорошо. Скажи же мне, кто спи божественные узы сплетает?
Яков. Те, что разрешают.
Афанасий. А разрешает кто?
Яков. Те, что связуют.
Афанаспй. А я нп сих, ни тех не знаю.
Яков. Разве ты никогда не слыхал о Веселеиле [382]и его товарищах, украсивших разными художествами храм господен? Пробега «Исход», гл. 31 или 37. Сей первый художник скинии посребрпл и позолотил столпы: вылил золотые кольца, золотые петли, золотые крючки, пуговицы, колокольчики на священнпчьей одежде, серебряные куполки скпнпп, медные у дверей головки, и проч. п проч.
Афанаспй. Видно, что Веселепл был крючкотворец.
Яков. А Гедеоном составленную ризу уже ты позабыл? Она, конечно, то же, что Веселеплов логнон, то есть слово божие. Вспомни, какое число всех приношений господу от сынов Израилевых, и воскликни с Варухом: «О Израиль, сколь велик дом божий и пространно место селения его: велико и не имеет конца, высоко и безмерно» (гл. 3).
Все спи прпносы суть узлы, славу божию внутри утаивающие: «Да возьмешь от начатка плодов земли твоей, которую господь бог дает тебе в жребий, и вложишь в кошницу и пойдешь на место, которое изберет господь бог твой, призывать имя его там. II ныне се принес начатки от плодов земли, которую дал мне ты» (Второзаконие, гл. 26).
«Взяла мать его ковчежец ситовый, и помазала и клеем, и смолою, и вложила отрока в него, и положила его в лучпце при реке» (Исход).
Но Исаак связанный, Иоспф в узах, Мойсей в коробочке, Самсон в веревках, Даниил во рву, Иеремия в колоде, Петр в темнице, Павел в кошнице [383] — верю, что они не для всех кажутся узлами. «Развяжите его, оставьте идти» (Евангелпе от Иоанна, гл. 11). «Изведи из темницы душу мою». «От бездн земли возвел меня ты».
О всех сих несмышленых детях еврейских, держащих в руках своих ветви того финика: «Как финпк, возвысился на берегах». Да тут же п о самом себе Павел: «Мы буйные Христа радп…» Спи узлы, будто змии, вьются и переплетаются между собою, нечаянно там являя голову, где был недавно хвост, и напротив. И как две природы: главная и низшая, вечная и тленная — все составляют, так п два образа, составляющие символ, по всему священному полю являются, часто переменяя место своей тьмы на землю вселяющегося света, и напротив, например: «Золото оной земли доброе…» Золото обозначает вечную, земля — тленную природу.
Вспомним третий день бытейный и увидим, что сей хвост недавно был головою. Там море есть место тлени, а суша — земля, плодоприносящая божие обетование. «На месте злачном, там вселил меня…» «Погрязли, как олово, в воде обильной» (Исход).
Кит в сравнении моря фигура есть божией премудрости, плавающей сверх стихийной гнили. «И дух божий носился сверх воды». «И всплыло железо» (4–ая Царств., гл. 6, ст. 6).
«Господь бог твой ведет тебя в землю благую… В землю пшеницы… в землю, в ней же камни, железо, и от гор се ископаешь медь» (Второзаконие, гл. 8).
Но вода, Мойсеем изведенная от камня и Самсоном из челюсти ослиной [384], знаменует вечность. Камень же и челюсть есть прах гнили. Взгляни же на нерукосечный Даниилов камень [385] с горою и увидишь, что камень есть чертог света слова божия, а гора — плоти и крови ложе. Но сей змий вдруг завернул голову к хвосту, если поднять очи к рождающемуся и к вертепному камню, к воскресшему и ко гробу. Иногда голова его и хвост в одном месте, будто хвост в устах держа, делается кольцом. Взгляни на второй бытейный день. «Посреди воды и воды… вода и вода…»
Сей воды и Давид жаждет, пренебрег одну. «Кто напоит меня водою из рва, который в Вифлееме» (2–ая Царств, гл. 23).
Иногда змия сего свитки очень между собою схожи, например: Мойсей влагает в воду дерево, Елисей — соль, корабельщики — Иону, предтеча — Христа.
«Сходящие в море… творящие делания в водах многих…» И Даниил ввергает меч дракону или великому змию в уста. Оный шар был смешан из смолы, жира и волны.
Сии три печати от духа премудрости божией. Манна, падающая сверх поверхности земной, похожа на снежную крупу, а снег — на руно..«Дающего снег свой, как волну…» «Полагающий пределы твои мир, и тука пшеницы насыти…»
Оно печатлеется в паче из благовонных деревьев смолою: «Как смирна избрана, издает благоухание» (Сирах). Куда страшна и опасна Библия, пока семиглавому сему змию вбросить в изблевающие горних вод челюсти свою пилюлю не удостоит тот. «Посылающий слово свое земле…» «Одежда его бела, как снег, и волосы головы его, как волна, чистые…» (Даниил). Тогда сего аспида отрок малый поведет. «Зрите чтилища ваши» (Даниил).
Смотри, как вьется змий сей и играет! Море и кит, кит и Иона, Иона и тыква. Море в рассуждении кита есть ничто; а кит в рассужденпи Ионы — пустошь. Иона взглядом тыквы голову его прохлаждающей, а тыква взором славы вечного нпчто же есть.
«Поиграешь ли с ним?.. Извлечешь ли змия удочкой? Или вденешь кольцо в ноздри его…» (Иов, гл. 40). Сей змий весь Иордан вмещает в уста своп. А на одно око божие, будто на удочку, возьмется. Все плаватели хвоста и все корабли рыбацкие не поднимут головы его: «Сотворен поруганным быть…» (Иов, гл. 40). «Змпй сей, его же создал ты…»
«Поругаются ему, п укорят его, и оплюют его…» (Лука).
То же рассуждается о рыбе Товпиной с печенью ее п сердцем; о рыбе, удочкою Петровою извлеченной, с монетою внутри ее; о рыбах, Христом благословенных. «Иду рыбу ловить…»
Таковые ж свертки сгибает змпй сей п здесь: вода и ковчег, ковчег и Ной, Ной и голубица, голубица и око, око и верхи гор, верх п вечность. «Взошедши на гору стреминную…» (Иов, гл. 4). «Ложе его острее острпя…» (Иов, гл. 41).
То же и здесь: Содом и огонь, огонь и дым, дым и дух, дух и благовоние; а Лот — значит благоухание. «Взойдет дым гневом его…» «Потрудившись, запалим город огнем…» «Увидели дым, восходящий от града до небес» (Навин, гл. 8). «Дух, и вода, и кровь, и трое воедино» (Иоанна послание).
Те же винты, или извития змпины, н здесь: Израиль и язычники. Израиль п скиния, скиния и мера ее, чудно составляющие во всех частях сумму дедятичную. Наконец, вся скиния ничто есть.
Взглядом внутренностей ее сие есть: манны, светильника, хлебов и проч. А сне опять ничто же есть. Взглядом славы божией, во мраке сем блистающей: «Небо небес не довлеет тебе…»
Афанасий. Ты мне своими винтами зминными совсем ум помрачаешь; скажи только мне, которую ты насчитал сумму десятичную в частях скпнпп и в мере, и в числе ее?
Яков. Скиния из десяти опон — вот тебе десяток в частях! Долгота каждой опоны 28 локтей — вот десяток: 2 и 8. Во всех опонах локтей 280. Вот в чпсле локтей так, как в долготе, десяток: 2 и 8! Широта каждой опоны 4 локтя, а во всех 40, скпнь на счеты 1, 2, 3, 4, и выйдет 10, а 4… 40… и 400 в той же пропорции суть.
Афанасий. Вот еще какие крючки! Они несколько подходят к нашим гражданским.
Яков. Мера и число всегда есть божпе. «Ниже хребтов их и была высота их…» (Иезекпиль).
«Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих».
«Сочти своих домочадцев». «Возвел очи мои и вижу: и се муж, и в руке его веревка землемерная…» (Захарпя, гл. 2).
Вся Библия есть узел и узлов цепь. Вся в одном узле и в тьмах тьмы узлов, там же весь сей рай насадил господь бог во Эдеме на востоке [386].
«Большая будет слава храма сего, последняя больше первой», — говорит господь (Аггей, гл. 2).
Эдем — значит рай сладости, увеселительный сад. Что же за вздор рай в Эдеме? Сад в саду?..
Весь сей хворост есть чаша колких шпповнпков. Продерись, развяжи и вкусишь от древа жпзнп. «Древо жизни посредп рая…» «Восток пмя ему…» «Гортань его сладость…» «II пошли по пустыне п пришли до Хеврона» (Числа, гл. 13).
Хеврон есть град горний, значит дружество. По чащам сих узлов ходит неисследимая божия премудрость. Сюда- то приточник: «Не знаю следа орла, парящего по воздуху, и пути змия, ползущего по камням…» (гл. 30). «Услышали голос господа бога ходящие в раю…»
Самый последний голосок пли словцо дышит символом пли зависит от пего. Например: «Там его узрите…», то есть на горе, сверх горы, выше стихии. «Горнее мудрствуйте, а не земное…» «Там взойдут колена, колена господние…» «Там взращу рог Давиду…» Каждая пара образов есть двое, двое. «Все сугубо, одно против одного» (Сирах, гл. 42). «Единого господа бог, двое спи…» «Вошли к Ною в ковчег два, два…»
А если рассудить, тогда каждый образ есть трое, то есть простой, образующий п образуемый, например: хлеб простой, хлеб образующий и хлеб ангельский. «Не о хлебе едином жив будет человек…»
Гроздь простая, образующая и веселящая. «Вппо веселит сердце человека…» «Кровь гроздей пил —вино…»
Небо простое, образующее и небо небес. Так как круг в колесе — солнце в солнце. «Небо небес с господу». И думаю: в спю‑то силу сказывает приточнпк: «К словам мудрых прилагай твое ухо… да разумеешь, как добры. Ты же наппшп их себе трижды… (на сердце твоем), еслп‑де хочешь совета смысла и разума» (гл. 22).
При всем сем вспомни межезанье между городом и городом, Мойсеем узаконенное [387]. Два образа суть, как два населенные города. Более же не забудь сего: «В какой земле вселяется свет? Тьме же какое есть место? Если введешь меня в пределы (terminus) пх». «Еслп же и знаешь путп пх?» «Где был ты, когда основал землю?» «Кто положил меры ее? Знаешь ли?» «Возвести мне, еслп знаешь разум (землп)…» (Иов, гл. 38).
Афанаспй. Я устал, слушая твоих узлов собрание.
Яков. Вспомни кущи Израилевы, сады Соломоновы. «Встань, север, и гряди, юг…» «Дух все испытывает и глубины божип…» Пз таковой кущи колом Иоиль пробила голову Сисаре (Судей, гл. 14, ст. 21).
Таков был сын Иакова Иуда. «Привязывающий к лозе жеребца своего»… Разве к подлому привязывает?.. «Я лоза…»
Взгляни, пожалуй, на Иисуса Навпна с Халевом. Разве не видишь, какое сокровище несут сии мужи? На дрю- ке привязана пз земли божией пребогатая гроздь, кроме шппков (полевых роз) и смокв. Сколько виноградных ягод, столько шариков, сколько шариков, столько узлов, заключающих в себе сладчайший божества сок, веселящий сердце, при котором пирует небесный учитель с учениками своими. «Спя есть кровь моя…» «Пили же и упились с ним» (Бытие, гл. 43).
Что же касается решнтелей с–пх божественных гадании, вспомни Даниила с Иосифом, разрешающих сны. «Не бог ли изъявления их есть» (Бытие, гл. 40). «Сказывающий сны, и возвещающий сокровенное, и разрешающий союзы» (Даниил, гл. 5).
Вспомни Мариина обручнпка, слышащего во сне голос ангела божия, вспомни Мойсея, узревшего во мраке бога.
Вспомни Авраама, разделяющего пополам скотов перед господом (Бытие, гл. 15). «Когда заходит солнце, ужас нападает на Авраама».
Разделить и разрешить значит то же.
Таков был Авель, принесший первородное и от тука овец господу, и не упадет лицо его, но, подняв очи, видит день господен.
Таков был тот: «Зубы его белее молока…» Таковы были те: «Кровь гроздей пил — вино с туком ягненка…»
Вспомни, какой пророк скушал горький свиток? Но куда сладок был, когда дожевался до остатка. «Остаток есть бог». «Открыл ты младенцам…» «Остатки младенцам…»
Но и все пророки вопиют: «Видел, видел…» Вспомни Самсона, веревки и льва растерзающего, находящего в ядовитом съедобное, а в жестком сладкое. «Насыщуся, когда явишься мне в славе твоей».
Вспомни Давида, исторгающего из уст львиных и медвежьих овцу. Сей из Голпафовых, а Юдифь из Оло- ферновых ножен [388] мечи извлекает. «Живо бо слово божие, острей паче всякого меча…»
Еанея, сын Иодаев, убпл льва, вырвал копье пз рук египтянина: «И убил его копьем его» (2–ая Царств, гл. 23) «Как искры по стеблию потекут…»
Кто разорил города Иерихон и Гаий?
Кто расторгнул ополчение пноплеменничее и достал воду Давиду пз рва вифлеемского? «Облекися в славу твою, Иерусалим, град святой… Совлеки узы шеи твоей, плененная дочь Сиона» (Исайя, гл. 52).
Подумай, где тот, кто на гумне молотит? А к нему на воловом возу прикатывается кивот господен: «Светис–я, светися, Иерусалим…» «Благословенны житницы твои…» (Второзаконие, гл. 28). «Благослови, господь, дом Авезда- ров…» (2–ая Царств, 6).
Посмотри, что делает муж Руфин Вооз? Служанки его жнут и вяжут снопы, а он вымолачивает пз стеблей зерно. «Се тот веет на гумне ячмень сей ночи» (Руфь, гл. 3). «И преломив, дает им. Им же отворились очи».
Афанасий. Я о всех сих читал, но не даются читать. Трудно.
Яков. Так послушай же о новейшпх скинотворцах и плетущих сети рыбаках, вот они: «Если свяжете на земле — будут связаны на небесах…» Никогда они не вяжут узлов, чтоб не скрывалась внутри цельная простота голубиного ока, и никогда не разрешают гаданий, чтоб не вынуть оттуда перстня сладчайшего меда и сота вечности.
«От едящего съедобное и от крепкого изойдет сладкое. И съедите ветхое и ветхое ветхих. Вениамин — волк, хищник,. рано ест, еще и на вечер даст пищу» (Бытие, гл. 49). «Верил Авраам богу, и вменилось ему в правду (все писаное)».
Знамения же веровавшим сие… языки возгласят новые… змия возьмут.
И сие сказав, дунул и говорит им: «Примите дух святой! Кому отпустите грехи, отпустятся им, и кому же держите, держатся».
Афанасий. Пускай же сему разговору будет имя: Кольцо.
РАЗГОВОР, НАЗЫВАЕМЫЙ АЛФАВИТ, ИЛИ БУКВАРЬ МИРА[389]
О жпзнь беспечна! О драгпй покой!
Ты дражайший мне всяких вещей.
На тебя смотрит везде компас мой.
Ты край и гавань жизни моей.
Мне одна в свете тишина нравна:
II безмятежный, неславный путь.
Се моя мера в жптпп главна.
Весь да кончится мой циркуль тут!
Ты, святый боже п веков творец,
Утверди сие, что сам создал.
При тебе может все в благой конец
Так попасть, как к магниту сталь.
Если ж не право зрит мое око,
Ты меня, отче, наставп здесь.
Ты людских впдпшь, сидя высоко,
Разных столь мненпй бессчетну смесь.
Один в восточной, те в вечерний край
Плывут по счастье со всех ветрил.
Иной в полночной стране впдпт рай,
Иной на полдень путь свой открыл.
Один говорит: «Вот кто‑то косит!»
А другой спорит: «Се ктось стрижет!»
Иной: «У воза пять кол» — голосит.
Скажи, кой бес нам столь мысль сечет?
Inveni portum Jesum.
Саго, munde, valete!
Sat me jactaslis. Nunc rnilii certa quies [391].
Прощай, стихийный потоп! —
Вещала Ноева голубица. —
Я почию на холмах вечности,
Обретши ветку блаженства.
Милостивый государь!
Одпн «Разговор» уже к вам пришел [392]. Вот же нашел вас н брат первого. Когда меня жалуете, примите милостиво и сего п положите братнюю сию двоицу перед лицом дражайшего вашего родителя, как образ и память усердного моего почитания. В обоих наппсано то, что говорено в беседах со здешними приятелями. Они ж и беседующими лицами поставлены в обоих. Первый испытывает с Давидом небесные круги, поведающие славу вечного: «Лета вечные помянул…» — и назван «Кольцом», а второй, узнав безначальное начало из нетрудных начатков, будто пз алфавита, богу последовать побуждает п назван «Букварем». Предревнешпее слово есть сие: rvco&i oeaoTov, nosce te ipsum — «Узнай себя самого» [393]. II теперь оно всем в устах, но не многим во вкусе[394]. Думаю, что начальник слова сего был древнейший мудрец Фалес. Верю. Кто что нашел и любпт, то своим ему быть может, а истина безначальна. Пишет Плутарх [395], что на Аполлоновом Дельфийском храме было написано: «Узнай себя». Древние египтяне слово сие высоко почитали. Что значит сфинкс, изъяснено в первом «Разговоре» [396]. Имя его значпт связь пли узел. Гаданпе сего урода утаивало ту ж силу: «Узнай себя». Не развязать сего узла была смерть мучительная, убийство душе, лишение мира. Для сего египтяпе оного урода статуи поставляли по улицам, дабы, как многочисленные зеркала, везде в очи попадая, сей самонужнейшее знанпе утаивающий узел на память приводили.
Потомки их были не таковы. Отнялась от них глава мудрости; долой пала чистая часть богочтення; остались один художества с физическими волшебствами п суеверием. Монумент, напоенный всеполезнейшим для каждого советом, обратился в кумир, уста имущий и пе говорящий, а только улицы украшающий, и будто источник в лужу отродился.
Так и все богословские тайны превращаются в смешные вздоры и суеверные сказкп. Во времена авраамские делали сие филистины, а ныне делают не знающие себя и бога. В божественном мраке мойсейскпх книг почти 20 раз находится спе: «Внимай себе», «Внемли себе» — и вместо ключа ко всему предвручается то же, что «узнай себя».
И не диво, что древние египтяне, евреи и эллины высоко почитали слово сие. Знать‑то от познания себя самого входит в душу свет ведения божия, а с ним путь счастия мирный. Что компас в корабле, то бог в человеке. Компасная в сердце корабельном стрела есть тайный язык, закон, глава, око и царство корабельное.
Библия тоже именуется стрелою, как начертанная тень вечного закона п тьма божия. Не тот мне знаток в корабле, кто перечел и перемерил каюты и веревкп, но кто познал силу и природу корабля; тот разумеет путь его и все околичности.
А что ж есть бог, если не вечная глава п тайный закон в тварях? Истину сказывает Павел: «Закон духовный есть».
Закон же сей что есть, если не владеющая тленпем господственная природа, названная у древних отцов: TpqVjXiog fiovas ш1 cpuaic — «трисолнечное единство и естество». Спя единица всему глава, а сама безначальная, ни временем, ни местом, ни полом не ограниченная, ни именем.
Сия‑то мать м отец отвечает Мойсею, что ей имени нет. Кто‑де ищет моего имени, тот не впдит естества моего. Имя мое и естество есть то же: «Я сущий». Я тот, кто везде, всегда, во всем, и не видно меня, а прочее все впдпо, и нет того ничего. «Плоть ничто же…» Я — древо жизни, а другое все — тень моя. И не напрасно эллины к обоему полу прилагали слово сие — не без толку у некоторых христиан дают имя мужчине с мужеским и женское, например: Юзеф–Марпя. Сюда‑то смотрит острое павловское слово: «Ни мужеский пол, ни жен- скип…» Итак, пе прекрасный Нарцисс, Не хиромантнК и не анатомпк, но увидевший внутри себя главный машины пункт — царствие божие, — сей узнал себя, на- шедши в мертвом живое, во тьме свет, как алмаз в грязи и как евангельская жена империал в горничном соре. «Радуйтесь со мною…» Сей точно узнал человека и может похвалиться: «Знаю человека».
Вот вам несколько знатоков:
Авраам: «Видел и возрадовался».
Навин: «Видел человека стоящего».
Иов: «Ныне же око мое видело тебя».
Давид: «Возвел очи мои в гору».
Исайя: «Видел славу его».
Даниил: «Видел и се муж один».
Захария: «Воздвиг очи мои и видел, и се муж, и в руке его…»
Вот еще дюжина. Взгляните на гору Галилею!
11 апостолов: «Видевшие его поклонилися…»
И Стефан: «Се вижу небеса открыты…»
А как «мудрого очи его во главе его», так «очи
безумных на концах земли».
С лица человека приметить можно, но не с подошвы. «Те пяту мою соблюдят».
Сколь о многих можно сказать: «Вы кланяетесь, его же не знаете». О всех сих, подло ползущих, написано: «Блюсти будешь его пяту». Вся Библия дышит сим вкусом: «Узнай себя».
Разве ж бог в человеке только? Никак! Но кто слеп дома, тот п в гостях, и, не имея сам в себе, не найдет и в пище вкуса. А тогда можно смело отважиться и на глубину бпблейную с тем, кого слушает ветер и море.
Узнать его есть чувство премудрости. Любить и слушать есть дух веры и благочестия.
Руководство блаженной натуры всей своей мудрости виною ставит Катон Цицеронов. Но ключ к сему чертогу сей есть: «Внимай себе». Чем более кто себя узнает, тем выше восходит на Сион мира.
Нет легче последовать богу, как в пище, в дружбе, в звании. Тут приобучпвшийся может подняться и на крутые места, поколь сбудется: «Положу трудное пх в гладкое». А я желаю вам пдтп от силы в силу! Половину сделал, кто хорошо начал.
Окончу речь любезного моего Фалеса словом: 'Apyr, v airavtcdv xai теХо<; ttoisl frsov — «началом и концом во всем тебе будь бог».
И пребуду, милостивый государь,
Вашего благородия нижайший слуга, любитель священной Библии, Григорий Сковорода.
1775 года, января 1 дня, в Липцах.
«Я альфа п омега» (Апокалппспс).
«Слышь, Израиль, внимай себе, внемли себе» (Мойсей).
«Себя знающие премудры» (Притчи).
«Если не узнаешь саму себя… пзойдп» (Песнь песней).
«Узнай себя самого…» (Фалес).
Григорий. Слава богу, собралась наша беседа! Что слышно? Нет ли вестей?
Яков. Вчера сделался пожар. Довелось быть в гостях и напасть на шайку ученых.
Л о н г и н. Был ли пожар?
Яков. При бутылках и стаканах ужасный загорелся диспут. Иной величал механику; иной превозносил химию; иной ублажал геометрию; иной пришивал человеческое счастие врачебной науке; иной похвальными песнями венчал историю; иной возвышал грамматику с языками; иной — политику с обращением. Потом был спор, какая пища здоровее, какое вино полезнее. Наконец, самый пламень загудел о причине, погубившей республику Афинскую, плодородную мать ученых людей. Много врали и о богине Минерве, которой посвящен был город Афинский [397]. Однак я не мог ничего понять и пе знаю, почему никакого вкуса не чувствовал. А в любезной моей книжечке, которую всегда с собой ношу, недавно начитал, что счастие ни от наук, ип от чинов, ни от богатства, но единственно зависит оттуда, чтоб охотно отдаться на волю божию. Спе одно может успокоить душу.
Григорий. Как называются те ученые?
Яков. Первый Навал, второй Сомнас, третий Пифи- ков [398], люди славно ученые, а прочих не знаю.
Григорий. Как же ты не мог ничего понять?
Яков. Сему я и сам дивлюсь. Одно только то знаю, что слушать их вовсе мепя не позывало.
Григорий. Разве они о Минерве говорили без Минервы? Так побеседуем же сами о драгоценнейшем нашем мире бесспорпо и дружелюбно. Раскусим несколько слово спе: «Отдаться в волю божию». А премилосердная мать наша блаженная натура нас, любителей своих, не оставит, руководствуя нашу всю беседу. Вспомните сказанное мною слово спе: «Чем кто согласнее с богом, тем мирнее и счастливее». Сие‑то значпт: «жить по натуре». Кто же не говорит сего: жить по натуре? Но сия ошибка путь есть всей пагубы, если кто, смешав рабскую и господст- венную натуру в одно тождество, вместо прозорливой или божественной избирает себе путеводптельницею скотскую и слепую натуру. Сие есть родное нечестие, неведение о боге, непознанпе пути мирного, шествие путем не- счастпя, ведущим в царство тьмы, в жилище духов беспокойных.
Само сие слово — несчастие — оттуда родилось, что прельщенный человек, пошедший за руководством слепой натуры, ухватился за хвост, минув голову или ту высочайшую часть: «Часть моя ты, господи». Сколько ж мы должны матери нашей Бпблпп? Она непрестанно кладет нам в ушп иное высочайшее некое естество, называя оное началом, оком, отцом, сильным, господом, царем, ангелом совета, духом владычным, страхом путеведущим, вторым человеком, светом, радостпю, веселием, миром и прочее. На скольких местах вопиет нам: «Внемли себе». «Внимай себе крепче…» «Войдпте в храмину вашу…» «Возвратись в дом твой». «Дух божий живет в вас». «Второй человек господь с небес…» И спе‑то есть благовестить мир, возвещать счастия путь, отворять ворота к благоденствию, открывать предводительствующее во всем и недремлющее око, дабы всеусерднейше всяк, тайному мановению блаженного внутри себя духа повинуясь, мог получать наставление, просвещение, кураж и совершение в каждом своем деле, а без его дозволения самого мелочного не начинать действия п самого маленького шага не ступать. Счастлив живущий по воле благого духа! «Господь будет на всех путях твоих». Бедная душа, своими похотямп водимая! «Путь нечестивых погиб». Самое переднее крыльцо и преддверие, вводящее в пагубу, и самая начальная замашка, будто букварь, обучающий нас быть супостатами богу, есть спя:
A. Входить в несродную стать.
Б. Нести должность, природе противную.
B. Обучаться, к чему не рожден.
Г. Дружить с темп, к кому не рожден.
Сии дорожки есть родной несчастпя путь.
Афанасий. А если кто к воровству рожден?
Григорий. Убирайся прочь! Моя речь единственно только касается человеколюбных душ, честных званий и благословенных промысла родов, которых божий и человеческий закон вон из сожительства не изгонит, а составляют они плодоносный церкви, яснее сказать, общества сад, так, как часовую машину своп части. Она в то время порядочное продолжает течение, когда каждый член не только добр, но и сродную себе разлившейся по всему составу должности часть отправляет. И сие‑то есть быть счастливым, познать себя, пли свою природу, взяться за свою долю и пребывать с частпю, себе сродною, от всеобщей должности. Сии должности участия есть благодеяние и услуга. И не дивно, что у древних римлян как должность, так и благодеяние обозначалось сим словом — officium. Самая добрая душа тем беспокойнее и несчастливее живет, чем важнейшую должность несет, если к ней не рождена. Да и как ей не быть несчастною, если потеряла сокровище сие, всего мира дражайшее: «Веселие сердца — жизнь человеку, и радование мужа (есть то) долгоденствие»? (Сирах). Как же не потерять, если вместо услуг обижает друзей и родственников, ближних и дальних, однородных и чужестранных? Как не обижать, если вред приносит обществу? Как не повредить, если худо нести должность? Как не худо, если нет упорной старательности и неутомимого труда? Откуда же уродится труд, если нет охоты и усердия? Где ж возьмешь охоту без природы? Природа есть первоначальная всему причина и самодвижущаяся пружина. Она есть мать охоты.
Охота есть разожженне, склонность и движение. Охота сильнее неволи, по пословице. Она стремится к труду и радуется пм, как сыном свопм. Труд есть живой и неусыпный всей машпны ход потоль, поколь породит совершенное дело, сплетающее творцу своему венец радости. Кратко сказать, природа запаляет к делу и укрепляет в труде, делая труд сладким.
А что ж есть спя природа, если не тот блаженный в человеке дух, о котором бог к Мойсею: «Се я посылаю ангела моего перед лпцом твоим… Внимай себе и послушай его. Не усомнптся, ибо имя мое на нем есть». Великое есть сие дело: «Имя мое на нем есть». Божие имя и естество его есть то же. Того ради велит вникнуть внутрь себя п внимать сему наставнику, ясно все нужное показывающему. Сколько можно догадываться, сей есть тот, кто говорпт: «Без меня не можете творить ничего». II сне‑то есть с богом счастливо вступить в звание, когда человек не по свопм прихотям и не по чужим советам, но, вникнув в самого себя п вняв живущему внутри и зовущему его святому духу, последуя тайному его мановению, принимается и придержится той должности, для которой он в мире родился, самым вышним к тому предопределен.
Не везде лп прпсносущного божиего естества исполнение? Есть он во всяком человеке. Есть и в тебе, и с тобою. Что ж он делает? Послушай Соломона: «Нетленный дух твой во всех есть. Тем же заблуждающих обличаешь и в них же согрешили, вспоминая, учишь, да переменившись от злобы, веруют в тебя, господи». Видишь, что живущее в тебе блаженное естество управляет, будто скотом, твоею природою. Спя слепая натура есть ты ж сам, с прихотями своими. II спе‑то значпт: «Царствие божие внутри вас есть». Оно не ошибается и лучшим путем поведет тебя, разумей, к тому, к чему ты рожден, да будешь для себя п для братпп твоей полезным, нежели чужие советы и собственные твои стремления, о которых написано: «Враги человеку домашние его». А теперь осмотрись, зачем торопишься? Куда забежит твоя необузданность? Зачем хватаешься за должность, не ведая, будешь ли в ней счастливым? Как можно тебе отправить [ее] удачно, не к ней рожденному? Кто может подписаться, что хорошая сия ппща будет в пользу твоего желудка? Не лучше ль сам о сем можешь осведомиться? Справься ж сам с собою.
Узнай себя. Внемли себе п послушай господа своего. Есть в тебе царь твой, отец и наставник. Внимай себе, сыщи его и послушай его. Он один знает, что тебе сродное, то есть полезное. Сам он п поведет к сему, зажжет охоту, закуражпт к труду, увенчает концом п благословением главу твою. Пожалуйста, друг мой, не начинай ничего без сего царя в жпзнп твоей! Чудо, что доселе не могут тебя тронуть спи слова: «Ищите прежде царствпя божиего». Ищи и день, и ночь, вопи: «Да придет царствие твое». А без сего наплюй на все дела твои, сколько ни хорошп они и славны. Все то для тебя'худая пища, что не сродная, хотя бы она и царская. Ах! Где ты мне сыщешь человека, чтоб, избирая стать, сказал: «Да будет воля твоя!» Сей‑то небесный отец, приводя нас по святой своей воле к тому, к чему пас родил, сам и советами утверждает сердце наше, ежедневно оные, как пищу, в душу нашу посылая. И тогда‑то дело нашей должности имеет свое существо п силу. Если ж постигло уже тебя царствпе божие, взгляни на оное п ужаснись. Проси о оставлении долгов твоих за то, что, похитив высочайшую власть, доселе правил житием твоим по советам слепой твоей натуры, не по руководству царственного естества. Сне есть родное искушение, разумей, мучение твое, рождаемое от лукавого духа, в скотской твоей натуре царствующего.
Не думай никто, будто от нашей воли зависит избрать стать пли должность. Владеет вышний царством человеческим, и блажеп сему истинному царю последующий. Сие‑то есть быть в царствии божием п в счастливой стране твердого мира.
Теперь пришли мне на ум тоскою, скукою, горестью среди изобилия мучащиеся. Сии просят у бога богатства, а пе удовольствия, великолепного стола, но не вкуса, мягкой постели, да не просят сладкого сна, нежной одежды, не сердечного куража, чпна, а не сладчайшей оной кесаря Тита забавы [399]: «О друзья мои! Потерял я депь…» Ах, друг мой! Не проси дождя, по пословице, проси урожаю: бывает, что и дождь вредит плодоносию.
Е р м о л а й. А я вспомнил тех совопросников века сего: «Богословская наука, к чему она? Я‑де не священник и не монах…» Будто не всем нужное душевное спасение и будто спасение и спокойствие сердечное не то же есть.
Яков. А я не могу довольно наудивляться ужасному множеству грешащих противу сего тайнописаного божественного закона.
Не сыщешь столь подлой души нигде, которая не рада бы хоть сегодня взойти и на самое высокое звание, нимало не рассуждая о сродности своей. Сие царствия божиего невежество все сердца помрачило. Без сомнения они уверены, будто счастпе наше к оному какому‑то званию или стати привязано, хотя сто раз слышали о царствии божием, которое, если кто сыскал и повиновался, принявшись за природное звание, тому легко все прочее нужное присовокупляется. А без сего п звание есть не звание. И как быть может званием, если я к оному не зван вышним царством? Как же зван, если не к тому рожден? Божие царство везде присутствует, и счастие во всякой стати живет, если входишь в оное за руководством твоего создателя, на то самое тебя в мир сей произведшего, и во сто раз блаженнее пастух, овец или свиней с природою пасущий, нежели священник, брань противу бога имеющий [400].
Почему нам столь подлым кажется хлебопашество, что все оного избегаем? Счастлив, кто родился к медицине, к ппктуре [401], к архитектуре, к книгам… Я их благословенную, как природную, школу (разумей: праздность, упражнение) благословляю и поздравляю. Радуюсь, если и сам в одной пз сих наук, только бы сие было с богом, упражняюсь.
Но чем несчастнее земледел, если с природою землю пашет? Признаюсь, друзья мои, перед богом и перед вамп, что в самую спю минуту, в которую с вами беседую, брошу нынешнюю мою стать, хотя в ней состарился, и стану последнейшим горшечником, как только почувствую, что доселе находился в ней без природы, имея срод- ность к гончарному делу. Поверьте, что с богом будет мне во сто раз и веселее, и удачнее лепить одни глиняные сковороды, нежели писать без натуры. Но доселе чувствую, что удержпвает меня в сем состоянии нетленная рука вечного. Лобызаю оную и ей последую. Презираю всех посторонних советников бессоветие. И если бы я их слушал, давно бы сделался врагом господу моему. А ныне раб его есмь.
Лонгин. Я, напротив того, с удовольствием удивляюсь, сколь сладок труждающемуся труд, если он природный. С какпм весельем гонпт зайца борзая собака! Какой восторг, как только дан сигнал к ловле! Сколько услаждается трудом пчела в собирании меда! За мед ее умерщвляют, но она трудпться не перестанет, пока жпва. Сладок ей, как мед, и слаще сотов труд. К нему она родилась. О боже мой! Сколь сладкий самый горький труд с тобою.
Григорий. Некоторый молодчик был моим учеником. Детина подлинно рожден к человеколюбию и дружбе, рожден все честное слышать и делать. Но не рожден быть студентом. С удивлением сожалел я о его остолбене- лости. Но как только он отрешился к механике, так вдруг всех удивил своим понятием без всякого руководителя.
Мертвая совсем душа человеческая, не отрешенная к природному своему делу, подобна мутной п смердящей воде, в тесноте заключенной. Внушал я сие непрестанно молодцам, дабы испытывали свою природу. Жалко, что заблаговременнее отцы не печатлеют сего в сердце сыновьям своим. Отсюда‑то бывает, что воинскую роту ведет тот, кто должен был сидеть в оркестре.
Афанаспй. Как же не наживать можно шляхетство и соблюсти грунт?
Григорий. Хватаешься за хвост, не за голову. Сказываю, если хочешь, чтоб сын твой куражно и удачно отправлял должность, ты долженствуешь ему способствовать в выборе сродного качествам его звания. Сто срод- ностей, сто званий, а все почтенные, как законные.
Разве не знаешь, что грунт от честно носимой должности — не она от грунта зависит? II не видишь, что низкое звание часто приобретает грунт, а высшее теряет?
Не смотри, что выше и пнже, что виднее и не знатнее, богаче и беднее, но смотри то, что тебе сродное. Раз уже сказано, что без сродности все ничто…
Если кто владеющий грунтом живет счастливо — не потому счастлив, что владеет им: счастие к грунту не привязано.
Но что владеет по сродностн, то разуметь должно о всех внешностей родах. Все ж то внешность, что находится вне человека: грунт, семья, чип и прочее. Чего хочешь, ищи, но не потеряй мира. Шляхетный список вне тебя находится, а ты вне его быть можешь счастливым.
Он без мира ничто, а мир без него нечтось, без чего нельзя быть счастливым и в самом эдемском рае. Разве чаешь сыскать рай вне бога, а бога вне души твоей? Счастие твое, и мир твой, и рай твой, и бог твой внутри тебя есть. Он о тебе, в тебе же находясь, номышляет, наставляя к тому, что прежде всех для самого тебя есть полезное, разумей: честное п благоприличное. А ты смотри, чтоб бог твой был всегда с тобою. Будет же с тобою, если ты с ним будешь. А конечно, будешь с ним, если, примирившись, задружпшь с пресладким сим и блаженным духом. Дружба и отдаленного сопрягает. Вражда и близко сущего удаляет. С природою жить и с богом быть есть то же; жизнь и дело есть то же.
Слыхал я мальчиком, что на европейские берега выбросила буря дикого человека, оленьею кожею обшитого, с такою же лодочкою. Окружил сие чудо народ. Удивляется, соболезнует, приятствует. Предлагает немому гостю разные роды изрядной пищи, но он ничего не касается, сидит, будто мертв. А наконец, как только усмотрел предложенные плоды, тотчас задрожал к ним и воскрес. Сей есть родной образ верной господу своему души в выборе звания.
JI о н г и н. Живо мне представляются два человека, одно п то же дело делающие. Но от сей души родится приятное, а от той неприятное дело. Сей самою ничтожною услугою веселит, а тот дорогим подарком огорчает. От сей персоны досада, насмешка и самое пуганье некоторую в себе утаивает приятность, а от другой — самая ласковость тайною дышит противностью. Сего хула вкуснее того хвалы…
Чудо! Шпло, как прптчу говорят, бреет, а бритва не берет. Что за чудо? Сие чудо есть божие. Он один тайная пружина всему сему. Все действительным, все приятным, все благоприличным делает одно только повиновение сокровенной его в человеке силе. А противление святому сему все действующему духу все уничтожает. По сей‑то причине искусный врач неудачно лечит. Знающий учитель без успеха учит. Ученый проповедник без вкуса говорпт. С прпппсью подьячий без правды правду пишет. Перевравший Библию студент без соли вкушает. Истощивший в пиктуре век без натуры подражает натуре. Во всех сих всегда недостает нечтось. Но сие нечтось есть всему глава и конечная красота десницы божией, всякое дело совершающей. Кратко притчею сказать: «Совсем телега, кроме колес». И не без толку сделали лаконцы [402]. Они полезнейший для общества вымысел, из уст плутовских происшедший, отбросили, а приняли пз уст добросердпого гражданина, который, по прошению сейма, то же самое своим языком высказал.
Самое изрядное дело, без сродности деемое, теряет свою честь и цену так, как хорошая пища делается гадкою, приемлемая из урынала. Спе внушает предревняя старинных веков пословица оная: «От врагов и дары — не дары». И слаще меда спя русская притча: «Где был? — У друга. — Что пил? — Воду, слаще неприятельского меду». И подлинно, самая мелкая услуга есть милая и чувствительная, от природы, как от неисчерпаемого родника сердечного, исходящая. Вспомните поселянина, поднесшего прпгорстью из источника воду проезжающему персидскому монарху! Вспомните, чему мы недавно смеялись, — мужичка Конона репе, принесенной в дар Людовику XII, королю французскому! [403]. Сколько сии монархи веселились грубою сею, но усердною простотою! Зачем же окаеваешь себя, о маловерная душа, когда твой отец небесный родил тебя или земледелом, или горшечником, или бандуристом? Зачем не последуешь званию его, уклоняясь в высшее, но не тебе сродное? Конечно, не разумеешь, что для тебя в тысячу раз счастливее в сей незнатной низкости жить с богом твоим, нежели без него находиться в числе военачальников или первосвященников? Неужель ты доселе не приметил, счастпе твое где живет? Нет его нигде, но везде оно есть. Пожалуйста, чувствуй, что разумным и добрым сердцам гораздо мплее и почтеннее природный и честный сапожник, нежели беспрпродный статский советник. Какая польза, если имя твое в тленном списке напечатано, а дух пстпны, спдящпй и судящий во внутренностях твоих, не одобряет и не зрит на лицо, но на твое сердце?
Останься ж в природном твоем звании, сколько оно нп подлое. Лучше тебе попрощаться с огромными хоромами, с пространными грунтами, с великолепными названиями, нежели расстаться с душевным мпром, сделав через сопротивление твое внутренним себе неприятелем так чудного, сильного и непобедимого духа, самые ливанские кедры стирающего.
Яков. Позволите ли нечто предложить на стол из языческих закромов?
Григорий. Представь, только бы не было идоло- жертвенное.
Лонгин. Смотри, чтоб не смердело духом, Христо- вому благовонию противным. Спе‑то значит у Павла бесовская трапеза.
Афанасий. Возможно ли, чтоб пища не была скверная, если она от языческого стола?
Ермолай. А я верую, что она перестанет быть скверною, если господь освятить оную соблаговолит. Все то святое, что доброе. Все то доброе, что господу приносится. Все то господне, духу страха божиего и царствию его не противостоящее. Если ж сам господь освятил, то кто дерзнет сквернить? Давай сюда! Я прежде всех начну кушать с господом и перед господом, нимало не боясь Мойсеевои угрозы. «Истина есть господня, не бесовская».
Яков. Предлагаемое мною не только не восстает против господа, но сверх того стоит за ним.
Лонгин. Разве ж ты позабыл, что всяк, кто не против нас, по нас есть? — сказывает истина. И кто дает быть пророками?.. «Разве иудеев только бог?» «Ей, и язычников». Дышит везде живущий во всех дух господен, и блажен послушающпй его. Сие‑то значит похищенное у язычников золото посвящать в храм господу. И не меньше богу любезный римский капитан Корнилий [404], как самый иудей, втайне обрезан по сердцу, омыт по смыслу.
Яков. Мне кажется, что спя божественная в человеке сила, побуждающая его к сродности, называлась у древнпх египтян Испс [405], Isis, у эллинов —'Afhjva, Athena, у римлян — Minerva, сиречь natura. Природа на- зывалася Tevios, genius — ангел природы, назывался тож Ого;— бог.
Афанасий. А почему называлась Минервою?
Яков. Не знаю, а только думаю потому, что Минерва был человек (мужчина или женщина) к тому рожден, чтоб мог для себя и для своей братии хорошо научиться знать, где обитает счастие. Сему научившийся назывался у эллинов гиосшха^, eudemon, то есть хорошо знающий, а благополучие — si>5aip. Gvta. Протпвное ж сему — какодемон, какодемонна, у рпмлян сей хорошо знающий, кажется, назывался divini juris peritus, то есть хорошо знающий божие право. Что же присносущное величество божие его именем означалось, спе, думаю, сделано для любви к нему п почтения, дабы через любезного человека имя означить вселюбезнейгаего, приводящего к счастию и таящегося в каждом человеке божпего духа, который собственного пменп для себя не имеет и с которым неразрывная была дружба Мпнервы. Сего духа, еслп кто, не слушая, принимался за дело, о сем у язычников была пословица: Invita Minerva [406]— «без благоволения Минервы», а у нас говорят: «Без бога». И первёе так го- ворено о науках, потом о всем, даже о самом мелочном деле. Если кто без природы сунулся во врачебную науку пли в музыку, говорили: Invito Apollone; iratis Musis — «без благоволения Аполлонова», «без милостп Муз».
Если кто обращался в купечестве — «без дозволенпя Меркурпевого» [407].
Если обитал в прекрасных рощах, на полях, на холмах и горах, прп чистых реках и прозрачных псточнпках, уединяясь в лесах, и в шумящих птичьим пением садах, избегая человеческого сожительства и брачного союза, но без бога, говорили: «Без благословения Дпаны» [408].
Сколько должностей, столько сродностей. Сии разные к различным должностям божественные побуждения означались у них разными разных людей именами, своп- ми сродностямп прославившихся. Однак все сии дарования столь различные один и тот же дух святой действует. Так, как, например, в музыкальном органе один воздух разные через различные трубки голоса производит пли как в человеческом теле один ум, однак разно по рассуждению разных частей действует.
Афанасий. По моему мнению, не очень плохо пз языческого навоза собираешь золото. Часто загребается в горничном соре монета царская, а родник здоровейшей воды грязью затаскивается.
Яков. Ведь басня о исполинах, воздвигших брань против бога, всем знакома [409]. Но она не перстом ли показывает на тех смельчаков, которые дерзновеннее и упрямее духу божественному сопротивляются, устремляясь с отчаянным упорством к великому, но совсем природе их це благоприличному званию?
Сие сколь смердит богомерзостью и нечестием, столь, напротив того, благословенное господом дело, будто полная роза п благовонный ландыш, сокровенною дышит красотою.
Сия красота называлась у древних препон — decorum, то есть благолепие, благоприличностъ, всю тварь и всякое дело осуществляющая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от царствия божиего зависящая. И кто может человека наставить к тому, к чему сам бог преградил ему путь?
Отсюда, думаю, родился у них чудный сей философский догмат: " O^i ji&vov dqa&ov то xodov, то есть «Доброта живет в одной красоте». Отсюда у них же следующая пословица: " Ojjloiov -ро<; 6p. oiov a^st freoc; — «подобного к подобному ведет бог». Она учит, что не только звания, но и высокостепенной дружбы избрание не от нас, а зависит от вышнего определения. Наше только дело узнать себя и справиться, в какую должность и с кем обращение иметь мы родились. И как сродность к званию, так и склонность к дружбе ни куплею, ни просьбою, нп насилием не достается, но сей есть дар духа святого, все по своему благоволению разделяющего; и последующий благому сему духу человек каждое звание хвалит, но принимается за сродное; всякому доброжелательствует, но дружпт с теми, к кому особое святого духа чувствует прпвлекание. Сему верному наставнику столь усердно последовал Сократ, что и в самых мелочах его советов придерживался [410]. Я вам недавно рассказывал, каким образом сей муж, выйдя из гостей, вернулся из переулка и пошел домой другою улицею, по одному только внутреннему мановенпю, ничего не предвидя.
Афанаспй. А еслп бы не воротился, тогда что такое?..
Яков. То же, что другим, не последовавшим. Нечаянно навстречу гонимое стадо свиное всех их перемарало, как впдно из книги Плутарховой об ангеле–хранителе Со- кратовом. И нельзя поверить, чтоб сей муж, находясь в беседах, не по большей частп беседовал о сем премудром наставнике п главе счастия. Оттуда носится и у нас премудрая спя пословица: «Без бога нп до порога, а с богом хоть за море». А когда таких беседников не стало в Афинах, тогда источник, наповающий сад общества, и родник мудрости совсем стал затаскан и забит стадами свиными. Стада спи были сборища обезьян философских, которые, кроме казистой маскп (разумей: философскую епанчу и бороду), ничего существенного от пстпнной мудрости не имели. Сии растлением испортили самое основание афинского юношества [411]. Оно и вздумать не могло, дабы заглянуть внутрь себя к божественному своему предводителю. Беспутно стремились вслед бешеных своих замыслов, будто олень, которого крыльями бьет по очам сидящий на рогах его орел, дабы как можно пробраться к знатнейшим званиям, нимало не рассуждая, сродны ли им те звания и будут ли обществу, а во–первых, сами для себя полезными. Только бы достать блистательное, хоть пустое оно, имя или обогатиться.
Судите, какое множество там было пожаловано ослов мулами, а мулов лошаками. Тогда‑то богочтение превра- тилося в яд, раздоры — в суеверие и лицемерие, правление — в мучительство, судейство — в хищение, воинство — в грабленне, а науки — в орудие злобы. Сим образом, воинствуя против Минервы, сделали себе защитницу свою враждебною, а республику погибельною.
Афанасий. Или я ошибся, или ты твою языческую деву Минерву не беззаконно обрезал, но так, как велит обряд обрезания, дабы непорочно посвятить ее господу богу нашему. Она перестает быть идолослужптельною, не означая впредь тленную плоть и кровь, но служит являющемуся под именем, будто под одеянием ее, тому, о ком наппсано: «Вы есть храм бога живого, и дух божий живет в вас». Кратко скажу: ныне египетская Исис и пменем, и естеством есть то же, что павловский Иисус. «Знаю человека…» Но скажи мне, каковы были афиняне в то время, когда Павел к ннм пришел, мудрые ли?
Яков. Если бы ты перезнал все твои телесные члены, минув голову, и от самого рождества твоего, не веруя о пребывании ее, можно ли почесть тебя за знатока или за изрядного анатомика?
Афанасий. Фу!.. В то время был бы я самое пз- рядненькое чучело.
Яков. Тогда бы ты был родной Павловых времен афинянин. Скажи мне, какая мудрость быть может в непо- знавших естества божпего? Одно тленное естество в сердцах их царствовало. Зевали они не мирскую машину, но одну только глинку на ней видели: глинку мерили, глинку считали, глинку существом называли, так как неискусный зритель взирает на картину, погрузив свой телесный взор в одну красочпую грязь, по ие свой ум в невещественный образ носящего краски рисунка или как неграмотный, вперивший тленное око в бумагу п в чернила букв, но не разум в разумение сокровенной под буквами силы. А им и на ум не всходило сие нетленного нашего человека чудное слово: «Плоть — ничто, дух животворит». У них то только одно было истиною, что ощупать можно. Глиняные душки — те их защитники. Каждое мненьнце — то их божок, а каждый божок — то их утешеньпце. Собачьей охотою чествовали Диану, математикою — Юпитера [412], пли Дия, мореплаванием — Нептуна [413]. Иного бога чтили оружейным бряцанием, иных великолепными пирами и уборами и прочее.
Одно только осязаемое было у них натурою или физикою, физика — философиею, а все неосязаемое — пустою фантазиею, безместнымп враками, чепухою, вздором, суеверием и ничтожностью. Кратко сказать, все имели и все разумели.., кроме что, не узнав нефизического, нетленного бога, с ним потеряли нечто, разумей: «мир душевный».
А хотя чувствовали, что как‑то, что‑то, чем‑то тайным ее каким‑то ядом жжет и мятежит сердце их, но оно как неосязаемое, так и презираемое было дотоль, доколь сия искра выросла в пожар неугасаемый. Бывает же сие в каждом, что хотя весь мир приобрести удастся, однак невысказанными вздыханиями сердце внутри вопиет о том, что еще чего‑то недостает нечтось и будто странная и ненатуральная у больного жажда не утоляется.
Так же то сделалось и с афинянами: они чувствовали, что вся Вселенная мудрость их прославляет, которою будто богатыми товарами род человеческий снабжали. Но при всем том принуждены внимать тайному сердечному воплю. Начали догадываться, что доселе не все–на–все перезнали и что, конечно, нужны еще какие‑то колеса для коляски.
Сей недостаток своего хвального и прехвального одной только Иезекнплевских колес вечности непонимающего разума [414] поставленным монументом признали перед целым светом. Кроме любезнейших своих богов, которые всю их мудрость, будто ложные камни столп, по частям составляли, построили храм тому богу, которого сияния, как очи, кровью играющие, солнечного света понять и снести не могли. Храм тот был с сею надппсью: «Неведомому богу» [415].
Павел наш, между множеством кумпрниц сей храм приметив, ухватился за желанный повод к благовестпю. Начал предисловие, что афинского шляхетства мудрость по всему видиа, но что еще нечтось к совершенной их мудрости недостает, однак.., как сами в сем благородною оною надписью признаются. Сего ж то вам благовествую. Стал страннпк сей разгребать физический пепел, находит в нем божественную искру и то господственноё естество, которое им, кроме пепельной натуры, понятно не было; показывать, что пепельное или глиняное естество, в котором сердце их обитало, есть идол, разумей: видимость и одно ничто, тьма и тень, свидетельствующая о живой натуре[416], нетленным словом своим века сотворившей, и что сие слово есть второй человек в земном теле нашем, жизнь и спасение наше… И сие‑то есть благовестить нетление воскресения. Но можно ль излечить больного, почитающего себя в здоровых? Нет труднее, как вперить истину в глупое, но гордое сердце. Проповедь воскресения сделала Павла нашего буйством у афинян и игрушкой у их мудрецов. Отсюда‑то породились его речи: «Мнящие мудрыми быть, обезумели». «Где премудрый? Где книжник?..» Вот сколь мудрые были афиняне во время Павла!
Григорий. Видно, что они любомудрствовали так, как медведь пляшет, научен в рожке.
Афанасий. Конечно, пляшет по науке своей; и есть пословица: «Медведя да учат».
Григорий. Учат, но вовеки ему не уметь.
Афанасий. Почему?
Григорий. Потому, что сие дело человеческое, не медвежье.
Афанасий. Однако же он пляшет.
Григорий. И волк в баснях играет на флейте козленку.
Афанасий. А для чего не играть, если научился?
Григорий. Какой сей капельмейстер, такой твой танцмейстер.
Афанасий. Иное дело басня, а медведь пляшет действительно.
Григорий. Если ты так действительно кушаешь, как он пляшет, чуть лп п сам заохотпшься танцевать.
Афанаспй. Как же недействительное то, что дело?
Григорий. Без вкуса пища, без очей взор, без кормила корабль, без толку речь, без природы дело, без бога жизнь есть то же, что без размера строить, без закроя шить, без рисунка писать, а без такта плясать… Спроси ж теперь, как недействительное то, что дело?
Афанасий. Для чего ж забавно, когда он танцует?
Грпгорпй. Для того, что смешно, а смешно затем, что не сродно п неприлично. Итак, пет бестолковее и вреднее, как медвежья твоя пословица. Будь волк поваром, медведь мясником, а жеребчик под седоком. Сие дело честное. Если ж волк играет на свирелке, медведь пляшет, а жеребчпк носит поноску, нельзя не смеяться. Всякая безвредная неприличность смешит. А когда уже стал волк пастухом, медведь монахом, а жеребчик советником, спе не шутка, но беда. О, когда б мы проникли, сколь сие обществу вредно! Но кто может пектпсь о других пользе, презрев собственную? И еслп для себя зол, кому добр будет? Самим себе суть убийцы, борющиеся с природою. Какое мучение трудиться в несродном деле? Само пиршество без охоты тяжелое. Напротив того, в природном не только труд сладок, но п сама смерть приятна.
II сия‑то есть вина тому, что во всяком звании находятся счастливые и несчастливые, спокойные и беспокойные, куражные п унылые. Запри несродного в уединение, оно ему смерть, а с природою — рай. «Уединение для меня — рай, — вопиет блаженный Иероним, — а город — темнпца». «О уединение! — кричит другой, ему подобен, — умерщвление порокам, оживление добродетелям!..» Для таковых сердец самая внутренняя пустыня тем многолюднее, чем уединеннее, а дельнее тем, чем празднее; будто виноградная ягода тем в сладкой своей силе богатеет, чем варит и сокращает ее солнце в полудни.
Афанаспй. Зачем же люди сунутся в звания без природы?
Грпгорпй. Самих пх спросп.
Афанаспй. Конечно, охота влечет пх.
Грпгорпй. Конечно, тс не виноваты, коих принуждают к сему.
А ф а н а с и й. А если охота, откуда ж им мучиться? С охотою все приятно. А где охота, там п природа. Охота по твоей же сказке есть родная дочь природы. Как же?..
Григорий. О крючкотворная тварь! Как прехитрый змий, вьешься, развиваешься в разные сверткп.
Афанасий. Пожалуйста, не сердись! «Как льстецы и истпнпы».
Григорий. Хорошо: выслушай же прежде басенку.
Кот из пчельника по давнему знакомству пришел в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.
— Бог мне дал должность, — сказал хозяпн, — она приносит на дом мой в сутки по двадцать туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я -в деревне великим Катоном.
— Для того‑то я пришел повидаться с вами, — говорил гость, — и осведомиться о счастии вашем, притом и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас хорошие появились крысы.
После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.
— Конечно, вам страшное нечто во сне явплось?
— Ох, братец! Казалось, будто я утоп в самой бездпе.
— А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чпстую сибирскую крысу.
Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал вздыхающего хозяина.
— Господин Катон! Ужель вы выспались?
— Нет! Я после сонного страшилища не спал.
— Ба! А для чего?
— Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.
— Что за причина?
— Тут есть тайна… Ах, друг мой! Не знаешь, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно меня беспокоит, когда вспомню лодку, сеть, воду…
— Зачем же ты взялся за рыболовство?
— Как же, братец? Без пропитания в свете не проживешь. Сверх того и сам я к рыбе большой охотник.
Гость, пошатав головою, сказал:
— О государь! Не зная), в каком смысле понимаешь имя сие бог. Но если бы ты придержался твоей природы, которую безвинно обвиняешь, был бы гораздо одпою в сутки тушею довольнее. Прощай с твоим счастием! Моя нищета лучше.
II возвратился в свой лесок.
Отсюда родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum — «кот охотник к рыбе, да воды боится». Сие несчастпе постигает всех охотников не к званию, но к доходам. Не несчастное ли рассуждение — любить от хозяина платеж, а виноград копать не быть охотником? Конечно, тот не охотник, кто не природный. Природному охотнику больше веселия приносит сама ловля и труд, нежели поставленный на стол жареный заяц. На искусной живописи картину смотреть всякому мило, но в пиктуре одпн тот охотнпк, кто любит день и ночь погружать мысли своп в мысли ее, примечая пропорцию, рисуя и подражая натуре.
Никто не пожнет твердой славы от какого‑либо художества, если около оного трудиться не почтет за сладчайшее, саму славу превосходящее увеселение. А тот уже самый верный друг званию своему, если и сама доходов убыль, нищета, хула, гонение любви его угасить не могут. Но без прпроды труд сладок быть никак не может.
Мпогпе, презрев природу, избирают для себя ремесло самое модное и прибыльное, по вовсе обманываются. Прибыль не есть увеселение, но исполнение нужности телесной, а если увеселенпе, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в деланпп сродном. Тем оно слаще, чем сроднее. Еслп бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных? Но равнодушных и куражных скудно.
Изобилием снабжается одно только тело, а душу веселит сродное делание. Спя‑то есть зала сладчайшего ее пиршества. Тут‑то она, будто хитрая машина, на полном своем ходу обращаясь, радуется и, находясь при одном ржаном хлебе и воде, царским чертогам не завидует.
Если же отнять от нее сродное действие, тогда‑то ей смертная мука. Грустит и мечется, будто пчела, закрытая в горнице, а солнечный светлейший луч, окошко пронзающий, зовет ее на цветоносные луга. Спя мука лишает душу здравия, разумей, мира, отнимает кураж и приводит в расслабление. Тогда она ничем не довольна, мерзит и состоянием, и селением, где находится. Гнусны кажутся соседи, невкусны забавы, постылы разговоры, неприятны горничные стены, немилы все домашние; ночь скучна, а день досадный; летом зпму, а зимою хвалит лето; нравятся прошедшие авраамские века, или сатурновы [418]; хотелось бы возвратиться пз старости в молодость, из молодости в отрочество, пз отрочества в мужество; хулит народ свой и своей страны обычаи, порочит натуру, ропщет иа бога и сама на себя гневается. То одно сладкое, что невозможное; вожделенное — что минувшее; завидное — что отдаленное. Там только хорошо, где ее нет, и тогда, когда ее нет. Больному всякая ппща горькая, услуга противна, а постель жестка. Жить не может и умереть не хочет.
Млость у врачей есть предводительница всех телесных болезней и возмущений. А душевное неудовольствие дверь есть всем сердечным страстям и внутренним обуре- ваниям.
Не виден воздух, пенящий море, не видна и скука, волнующая душу; не видна — и мучит; мучит — и не видна.
Она есть дух мучительный, мысль нечистая, буря лютая.
Ломает все и возмущает, летает и садится на золоченых крышах, проницает сквозь светлые чертоги, сидит у престолов сильных, нападает на воинские станы, достает в кораблях, находит на Канарских островах, внедряется в глубокую пустыню, гнездится в душевной тоске…
Ведь тоска везде летает, На земле п на воде; Сей дух молний всех быстрее Может нас сыскать везде.
Один вышний отец бурю спю в тпшпну обратить, управить к гавани, а душу сродным деланием, будто браздами и уздою буйную скотину, удержать может.
Афанасий. О брат! Странное влагаешь в уши мои… А народ скуку ни во что ставит и к прогнанию сего неприятеля за чересчур достаточное оружие почитает деньги, вино, сады, музыку, шутки, карты, поездки…
Григорий. О друг мой! Не ничто есть то, что возрастает в великое. Не почитай малым то, что ведет за собою немелкое. Малая в корабле скважпна впускает внутрь страшную течь. Не думай, что невидное и бессильное есть то же. А народ, одно то за существо почитая, что в кулак схватить может, там боится, где пет страха, и напротив того.
Вексель не бумагою н чернилами страшен, но утаенным там обязательством. Бомба не чугуном опасна, но порохом или утаенным в порохе огнем.
Все невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.
Скука у древних христианских писателей названа бесом уныния. Чего сия ожившая искра не делает? Все в треск и мятеж обращает, вводит в душу все нечистых духов ехидниное порождение. Грызущая мысль не червь ли не- усыпающий и не ехидна ли есть? Палящая печаль или зависть не лютый ли дух есть и не лютая ли мысль? А мысль злая не тайный ли и лютый есть язык, о котором сын Сирахов: «Зубы его — зубы льва, убивающие Душу».
Сие столь тяжело, что лучше душа изволит несродное и вредное бредить, нежели быть от природного дела упраздненною.
Отсюда всех безобразных дел страшилища и саморучные себя убийства.
А когда апостол Яков сказывает, что маленькая частица —- язык, но будто кормило кораблем, целым владеет телом — так не мысль ли движет и правит телом? Мелкая языка частица есть одна видная тень и будто шумящий воздухом часобойный колокольчик, а сама пружина и существо есть мысль. Мысль есть невидная глава языка, семя делу, корень телу. Мысль есть язык неумолчный, неослабная пружина, движимость непрерывная, движущая и носящая на себе, будто обветшающую ризу, тленную телесную грязь, прильнувшую к своей мысли и исчезающую, как тень при яблоне.
Видишь ли, друг мой Афанасий, что невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.
К сему хору прищелкивается Иеремия, называя человеком не телесный вид, но сердце, как неисчерпаемое сокровище мысленных тайн. «Глубоко сердце человека… и человек есть…» (глава 17).
Если сердечное око —- семя злое, тогда все тело злое и всякое дело приносит плоды горести. Горестному источнику грустные поточкп.
Афанаспй. Ты заврался, дружище… Я слыхал и уверен, что Иеремиино слово касается Библии. В ней тлен образов подобен телу, а сокровенное в образах божие ведение подобное утаенным в теле сердечным мыслям. Яснее пересказать слово его так. Библия есть будто один человек или Адам. Глину и тело его всяк видит, а сердце закрыто, и дух жизни в нем не виден. Сие то же есть, что у Павла: «Кто разумеет ум господен?»
Григорий. Узнай же прежде самого себя, тогда познаешь и Адама с Евою. Разве нельзя мне бпблейного слова речь приточить к человеку, когда вся Библия уподобляется человеку? Для того‑то сиречь сделал пророк человека образом двоестественной Библии, что одно в нем есть видное, второе невидное, так как сердце морское или тончайшая вода в облаке, из моря исходящем.
Афанасий. По крайней мере ты, братец, не туда заехал. «Ехал в Казань, да заехал на Рязань». Течение нашей речи было о природных упражнениях, о веселии и мире, а теперь дело дошло до сокровищ мысленных, потом докатится до сокровищ снежных, что в Иове…
Григорий. Пожалуйста, не печалься! Не очень в сторону заехали. Веселие и радость недалеко от сердца, а сердце всегда при своих мыслях, как источник при своем течении.
Афанасий. Ну, добро, быть так. Скажи же мне: для чего иной сроднее к низшей должности и к подлейшему ремеслу?
Григорий. А ты мне скажи: для чего иному пища простая здоровее?
Афанаспй. Конечно, для того, что сроднее.
Григорий. Так и сроднее пной к подлейшему ремеслу для того, что для него оно полезнее.
Афанасий. Для чего же, скажи мне, п почему полезнее?
Григорий. Потому, что куражнее, забавнее п веселее.
Афанасий. Так ты только мне скажи, почему веселее?
Григорий. Потому, что с богом. Без бога ничто не веселит. О чудной ты вопросник!.. Ведь когда сродно, тогда и с богом. Чего ж тебя далее спрашивать? Довольно только спросить: сродно ли, сиречь хочет ли бог? Воля божия есть то верх и закон законов; не ходи далее. А ты спрашиваешь, почему сродно? Сиречь почему так бог хочет? А если должен он тебе дать отчет в делах своих, спроси его и требуй в ответ: почему он землю и воду сделал преклонными долу, а воздух и огонь стремительными вверх? Для чего огонь все съедает, кроме виссона, или каменного льва обратить в пепел не родился? Почему малая рыба, названная у римлян гешога [419], имеет сродность удержать стремление корабля, прильнувши к его брюху? Почему природа дельфинов любит горячо человека, но змпина ненавидит, а львиная трепещет из‑за поющего петуха?.. Природа и сродность значит врожденное божие благоволение и тайный его закон, всю тварь управляющий; знать то, что есть подобие в душе и в том деле, к которому она стремится, как равенство между другом и другом, а сходство между пищею и желудком. «Подобное течет к подобному». Царствие божие и правда его внутри тварей есть. Никого он не обижает, вливая закон сродностей. Один к одному, другой к другому, сотый к сотому, хотя к подлому званию или ремеслу, но не к бесчестному, а для него забавному и полезному, если устремляется с богом, счастлив.
Что тогда было бы, когда бы бог блаженство наше заключил в одном каком‑либо звании? Тогда бы счастие ограничено было теснотою одной стороны и одного только времени. Тогда мог ли бы бог в одной стороне и в одном времени поместить весь род человеческий, когда каждому счастие нужно? Возможно ль, чтоб в одном роде пищи или в двоих заключилось здравие? Всемирная божия экономия бесчисленную тварь и дыхание троих только жребиев пищею пропитать может ли?
Все то одно: не можно и бесполезно. Если бы было полезно, было бы и можно. А не мочь бесполезного сделать — спе есть неизреченная сила его и власть.
Сколь же теперь премудро делается, что одной твари бывает ядом и смертью, то ж для другой едой и здравием. Сколько родов твари, столько родов пищи, и всякое дыхание имеет внутренний позыв к сродной себе. Когда ж отец наш небесный столько — заботится о теле, тогда о душе много больше.
Афанасий. Трудно узнать свою природу, а чужую познать и того труднее. Узнаешь, да поздно. Черепаха ошибку почувствовала, как начала лететь [420].
Г р и г о р и й. Не упоминай мне трудности в нужном деле. Нельзя никак, чтоб натура нужное сделала трудным. Не нужпо, сиречь не полезно, а тем‑то и трудно лететь черепахе, но не соколу. Трудно‑де узнать… Да где ж тот, кто охотник узнать? Сложившему крылья трудно лететь и самому орлу. Знаешь ли, что землемеры узнают высоту превысокого Фарийского терема [421] пз одной его тени?
Всякая тайна имеет свою обличительную тень. Трудно распознать между дружеским и ласкательским сердцем, но наружная тень, будто изъяснительное стекло, и самые сердечные закоулки ставит на виду острым блюстителям.
Смотри, когда мальчик, сделав для игрушки воловье ярмо, налагает его щенкам или котикам, — не спя ли есть тень хлебопашеской в нем души? И не позыв ли к земле- деланию?.. Если припоясывает саблю, — не аппетит ли к воинствованию?..
Когда трехлетний отрок самовольною наслышкою перенимает божественные песни, любит заглядывать в священные книги, перекидывать листы, смотреть то на таинственных образов картинки, то на буквы, — не спе ли обличает тайную искру природы, родившей и зовущей его в упражнение богословское? Невидимая его сила в нас и божество, беспритворными сими творениями разумеемая, ясно изображается.
Зачем же блаженство ограничивать в одном жития роде или в двоих?
Бог везде есть, и счастие во всяком состоянии, если с богом в оное входим. Нужно только узнать себя, куда кто рожден. Лучше быть натуральным котом, нежели с ослиною природою львом.
Гоняться в звании за доходами есть неложный знак несродности. Не лишишься доходов, если будет в тебе царствие божие в силе своей.
Не чудо ли, что один в изобилии скуден, а другой в скудости доволен? Видно, что природа больше прилагает хитрости, вылепливая фигуру мурашкпну, нежели слона, и дивнейший царствия божпя смысл можно видеть в пчелпных роях, нежели в овечьих и воловых стадах.
Бог богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по пх вместпмостп. Над фонтаном надпись сия: «Неравное всем равенство».
Льются пз разных трубок разные струи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный. II что глупее, как равное равенство, которое глупцы в мпр ввестп зря покушаются? Куда глупое все то, что противно блаженной натуре?.. Боимся голода, не помня, что гораздо множайшпе умирают от пресыщения. Глупая грусть сама не знает, чего желает. Само пресыщение не от скуки ли? Лучше умереть, нежели всю жизнь тосковать в несродностях. Неср. одность всякой праздности есть тяжелее. И легче не ползать, нежели летать для черепахи. Не ползая, лишается только сродной забавы, а летая стонет сверх того под несродным бременем.
Яков. Слушай, Афанаспй! Слыхал ли ты басню о дворовом псе п осле, что…[422]
Афанаспй. Да, довольно мы третьего дня смеялись, как он, завидуя собачьим ласкам, спятился копытами на брюхо хозяину. Как черепахе не бывать орлом, так ослу придворным человеком.
Е р м о л а й. А скажи, которую награду получил осел, встретивший хозяина придворного ласкою?
Афанаспй. Ту, что служитель, снявший с королевского платья в присутствии блоху.
Лонгин. Такпх всех точный есть герб — обезьяна. Дивно, что они ее не вырежут на своих печатях. На печати Августа кесаря была сила: Festina lente — «поспешай с советом». А на пх печать пристало слово: «Дерзай, хоть не кстати». Общий наш друг— вы знаете, кто мне в уме, — наппсал басню о козленке и играющем на свирели волке, прпточив к ней следующее наставление: Ти nihil invita dices faciesve Minerva, сиречь «Не говори и не делай ничего без благоволения Минервы». Довелось у него спросить, что значит древняя пословица: «Без благоволения Минервы»? Ответил: «Не пялься к тому, что не дано от природы». «Без бога, знаешь, нельзя и до порога». «Еслп не рожден, не суйся в кнгтгочество». Ах, многие через то в вечную пали муку, пе многих мать родила к школе.
Хочешь ли блаженным быть? Будь доволен долею твоей природы.
Самая его аффабулацпя, вот oua: Tu nihil invita dices faciesve Minerva. Quae natura negat, scilicet ilia fuge. Si non est natus Musis, fuge discere Musas. Ней! Multos perdit fistula docta viros. Paucos justa parens Musis Natura creavit. Esse ne vis felix? Sorte quiesce tua [423].
Изрядно великая Россия говорпт: «За богом пойдешь, добрый путь найдешь». Видно, что усердно последовать богу есть сладчайший источник мира, счастия и мудрости. Да знает же всяк свою природу п да искушает, «что есть благоугодно богу». Общество есть то же, что машина. В ней замешательство бывает тогда, когда ее части отступают от того, к чему оные своим хитрецом сделаны.
Слушай, Афанасий! Скажи ж теперь, какой ты зверек, что за птичка и чем рожден?.. Мне кажется, ты рожден к земледельству.
Афанаспй. Правда, что я сады, поля, леса люблю по природе, но отец мой есть точный земледел.
JI о н г и н. Слава богу! Ты к сему родился затем, что иные к иному; а они рождены к другому потому, что ты к сему. Божие сие царство есть: не спорь же. Прибирайся пахать землю, заготовлять пищу для людей и скотов, водить стада или пчел или что твой в тебе господь повелит. Не бойся: самый в делании твоем труд будет для тебя сладчайший, нежели благовонный воздух, чистые вод потоки, птиц пенпе, нежели и самые трудов твоих плоды. Сего ожидает от тебя отечество твое.
Если же не повинуешься господу, знай, что грусть загрызет душу твою среди золоченых палат п заплачешь, вспомнив поля зеленые. Рано скажешь: «Когда тот день пройдет?..» А вечером скажешь: «Когда тот рассвет будет?»
Или скажу тебе мойсеевскими словами: «Будет жизнь твоя висеть пред очамп твоими, и убоишься днем и ночью и не будешь верить жизни твоей. Утром скажешь: «Когда будет вечер?..» И вечером скажешь: «Когда будет утро?..» От страха сердца твоего им же убоишься, и от видений очей твоих ими же узришь».
Сие‑то есть жить в телесном пзобилпп, а лишиться душевного утешения, иметь господа своего, висящего над очами твоими и не покрывающего, будто гнездо и птепцов своих, но бьющего по сердечным зеницам, как орел оленя, сидящий на рогах его.
Афанасий. Уже вы другой раз вспоминаете орла с вашим олепем.
Лонгин. Довелось читать, что, орел оленя на пищу убить намереваясь, прежде катается по песку, чтобы засорить крылья, потом взлетает на оленя и, сидя на рогах, бьет крыльями по очам, пока то ударами, то песком ослепит. А слепой олень быстрее стрелы по холмам устремляется и, взбежав на стремнины, падает в бездну и разбивается. «Блаженны слышащие слово божие и хранящие его». Друг мой, Афанасий!..
…Может быть, ты воином родился?
Афанасий. Не хочу… Я не воин. Я законник. Гражданские законы знать —то мое дело.
Яков. Дай бог вам знать законы да и вкус чувствовать. Тать крадет, однако знает закон: «Не укради».
Ермолай. Что до меня надлежит, куда мне мил всяк человек в сродности своей! Не могу довольно насладиться зрелищем, когда он действует, и его действие, как смирна, издает благовоние. И воином кто рожден, дерзай, вооружайся!.. С природою скоро научишься! Защищай земледельство и купечество от внутренних грабителей и внешних неприятелей. Тут твое счастие и увеселение. Береги звание, как око. Что слаще природному воину, как воинское дело? Закалывать обиду, защищать страждущую и безоружную невинность, заступать общества основание — правду — сей есть его пресладкий завтрак, обед и ужин. Не бойся: с богом легко тебе будет нести голод, жажду, холод, жар, бессонницу, кровокаплющие раны и самый страх смертный и гораздо легче, нежели без него, противное сему, да уразумеешь, сколь сильная природа. Сие воинское горе с богом тебе будет во сто раз приятнее рангов и доходов твоих. Ранг носить может всяк, но дело действительное делает одпн тот, кто природный. Дело п без ранга дело, но ранг без дела ничто, а дело без бога.
Если ж, звание божие презрев, пойдешь вслед своих прихотей и посторонних советников, не забудь проститься навек со всем утешением, хотя бы ты схоронился в роге йзобплия, и, боясь умереть телом, станешь всемнйутно терпеть душевную смерть.
Отнять от душп сродное делание — значпт ее лишить живности своей. Сия смерть лютая. Знаю, что щадишь тело, но убиваешь душу. Сия замена есть худа.
Не понимаю, к чему иметь меч, если не то сечь, на что он выкован. И не разумею, к чему носить тело, если щадить, на то терять, к чему кто им одет. Поверь, что самая Мафусала жизнь вся пропала и самый есть ад, если не истощена на то, к чему тебе господь твой дал оную. Сколь сладкая здравия и лет трата в главноприродном деле! Тогда‑то жизнь наша бывает жертвою благоухания господу. Опера, книга, песня и жизнь не от долготы, но от благолепия и доброты цену свою получают. Цена всему п благолепие — бог. «Красота в деснице твоей…» С богом краткая жизнь исполняет долгие лета, а дело с ним есть само себе верховная награда.
Афанасий. Но что значпт то, что говорят студенты: Ars perficit naturam [424].
Григорий. Правда, что наука приводит в совершенство сродность. Но еслп не дана сродность, тогда наука что может совершить? Наука есть практика и привычка и есть дочь натуры. Птица может научиться летать — не черепаха.
Куда мы хитры находить вылазку, где не надобно! Удивительно, что всякая тварь последует создателя предводительству. Один через непослушание человек глупо- мудрою делается мартышкою, засмотревшись на слепую моду, не на мановение прозорливой природы. Кто зовет в леса и сады род соловьев и дроздов, на поля жаворонков, а жаб в воды и болота? Кто ведет речные потоки к морю? Кто влечет к магниту сталь? Кто устремляет дрожащий пламень вверх? Сей есть бог наш, всеми царствующий и всем все домостроящий.
Все то сродное, что природное, и спмпатпя (ootiraft- eta) значит природную сродность, касающуюся к дружбе, к пище, а паче всего к избранию звания.
Если кто счастливо жпвет в изобилии, не потому счастлив, что в изобилии, но что в изобилии с богом. А без сего гораздо его счастливее природный нищий. Не все рождены к изобилию.
Если математик, медик илп архитектор счастлив, конечно, счастие то зависит от природы, родившей егокто- му. А без нее он бедная п смешная тварь. С богом святым нпзкое возводится, а без него низводится и высокое. Счастие наше внутри нас… пускай никто не ожидает счастия нп от высоких наук, нп от почтенных должностей, нп от изобилия… Нет его нигде. Оно зависит от сердца, сердце от мира, мпр от звания, звание от бога. Тут конец, не ходи дальше. Сей есть источник всякой утехи, и царствию его не будет конца.
Да умножпт же господь царствпя своего благовестни- ков! Да возобновит время, написанное у Исапи: «Они же до конца не премолкнут поминать господа». Да вострубят и возопиют те, о которых сам милостиво изволит спрашивать: «Какие суть, которые как облака летят и как голуби с птенцами, ко мне?» Да воссияет всевожделеннейшнй день оный! «Светися, светися, Иерусалим!.. Се тьма покроет землю и мрак на язычников. На тебя же явится господь».
Сии проповедники, как пз червячков пчелы, рождаются из студентов. Студент ли ты рожден? Смотри ж, так ли оно? Ты, может статься, червячок, но подложный: из сих рождаются трутни. Онп вначале с великим шумом ведут свой хор, но, наконец, бывают постыдны п изгнаны из дома божиего.
Несколько ты, может быть, к сему родился, но главное твое рождение для иного дела. II как быть можешь проповедником, находясь сам царствию божию противником? Внемли ж себе, испытай опасно. Осмотрись исправно.., а еслп оно точпо так и не тщеславие, не прибыль, но сам господь тебя зовет врожденною к самому делу любовью, ступай вслед его п прибирайся к званию. Оставь все дела. Для того ты к сему рожден, что другие к другому.
Избегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудрие, дружи с терпением, учись священным языкам, научпсь хоть одному твердо п будь в числе наученных для царствия божия кнпжнпков, о коих Христос: «Всяк кнпжнпк, научившийся царствию божию…» Вот для чего сип книжники учатся языкам. Не бойся! Голод, холод, пенавпсть, гонеппе, клевета, ругань и всякий труд пе только спосеп, по и сладостен, если ты к сему рождеи. Господь твой — сила твоя. Сие все сделает тебя острее и крылатое. Устремление природы, будто ключевой поток или пламень, быстрее рвется через препятствия. Раскланяйся с древними языческими философами. Побеседуй с отцами вселенскими. Наконец, пойдешь в землю израильскую в самый Вифлеем, в дом хлеба и вина, в священнейший храм Бпблпп, напевая с Давидом: «Возвеселился о сказавших мне…» Сколь опасно входить в сей чертог! Возьми одеяние. Омой руки п ноги. Потом садись за бессмертный стол сей. Но берегись! Не суйся в солонку с господином. Помни, что не твоя плотская, но господняя есть трапеза. Сохрани тебя бог! Умрешь, если будешь есть кровь. Ешь кровь и плоть господню, а не твою. «Да благо тебе будет и угодно будет пред господом богом твоим». Принимай, но от господа; кушай, но для господа; насыщайся, но перед господом.
Сколь многие жрут, но перед собою, не перед господом. Не дай тебе бог вкусить от древа смерти! «Разумей, что говорю…» Премудрость божия, бесспорно, что на наших улицах и среди наших путей, будто лестница утвер- жденна на земле стоит, но на высоких краях и на острейших остриях и на горних горах почивает. «Исходы ее, исходы суть жизни и кто взойдет? Один господь готовит хотение».
Сколь о многих причастниках можно сказать с Иере- миею: «Близко ты, господи, уст их, далече же от сердец их».
Старайся прежде всего уразуметь, что значит вера. Нет нужнее ее. Но знай, что нигде ее не пайдешь, если не выроешь искры ее прежде внутри себя. Узрев ее, знай, что начал ты соединяться с тем: «Господи, очп твои глядят на веру». И если не больше оной в тебе будет, как зерно горчичное, тогда счастливо войдешь в семистолп- ный дом премудрости божией и насладишься на горнем месте высоким умом божественного слова, плотью твоею облегченного, от него ж самого научаясь.
В тридцать лет утро истины светать начинает. В сих летах крещение Христово отворение небес, снисхождение святого духа. «И тот был как лет тридцать». В сем возрасте у иудеев ставили в священники. Если ж уже ты призапасался хлебом Христовым, и сбылось на тебе: «Износит от сокровища своего новое и ветхое». В то время можешь уделять друзьям, благодетелям, ближним и дальним.
Долго сам учись, если хочешь учить других. Во всех науках и художествах плодом есть правильная практика. А ты, проповедуя слово истины божией, утверждай оное непорочного жития чудесами.
Нельзя построить словом, если то же самое разорять делом. Сие значит давать правила для корабельного строения, а делать телегу. Без святости жития корабельным мастером, может быть, можно сделаться, но проповедником никак нельзя, разве мартышкою его. Начало и конец званию сему, природная сила его и печать есть страх божий, всю нечистоту изгоняющий. Сей есть дар божий и ключ, данный от господа. Он один открывает вход в дом Давидов и в те библейные внутренности: «В сокровищах спасение наше. II откроет — и не будет затворяющего, и затворит — и не будет открывающего».
Всегда бывает скудное число охотников к божией истине. Сие да приводит тебя не в негодование, но в сожаление.
Берегись сребролюбия. Помни, что зря принял ты. Весь твой труд ничто есть в сравнении дара сего. Какой ты мне богослов, если сребролюбец… Не думай, что иных касается слово сие, кроме тебя: «Взгляните на птиц…» Пускай другие собирают, а твоя часть будь господь. Имея пищу и одеяние, тут все твое довольство телесное. Богатей п собирай день от дня богатство славы божией. «Всех отрекся — говори с Павлом — да Христа приобрету».
Авось‑либо достигнешь в силу совершенного воскресения мертвых в землю обетованную, в лето господне приятное и в 50 лет жития твоего получишь всеобщее от всех твоих души и тела твоего долгов разрешение и полное просвещение тебе и ближнему твоему.
Афанасий. Приказное дело — подлинно трудное. А и сие не без того…
Яков. А я верю, что самый тесный, жесткий и крутой путь бывает легким, если сам бог указывает дорогу к намерению и, конечно, указывает тому, кого родил к сему.
Афанасий. Да где ж оп таков? Покажи хоть одпого.
'Яков. На, вот тебе один: «В труде и подвиге, во бдениях многих, в голоде и жажде, в постах многих, в холоде и наготе…» Пробеги 11–ю главу второго письма его к коринфянам и удивишься природе его, все горести услаждающей.
Чего не терпит воин или купец? Не сыщешь дня без тьмы и света, а года без зимы и теплоты. Не найдешь и состояния, чтоб оное пз горести и сладости не было смешанное. Так весь мир стоит. Противное противному способствует. Сладость есть наградою горести, но горесть — мать сладости. Кто хочет пожинать сладость, да любит прежде горесть: п уродится сладость, а любит природный.
Афанасий. Сказывают, в Норвегии день без тьмы и света бывает.
Лонгин. Кто ж был прпроднее, как сей: «Я на спе родился, да свидетельствую истину»? Утружденный от пути сидит при источнике и голоден, и жажден. 12 часов у них в день считалось. Уже велось около полудня. «Был, как час шестой». Не было с кем завести беседу о царствии божием. Пришла жена за водою. Вот и случай! Просит пить не для утоления жажды, но для заведения беседы. Вода стихийная подала повод говорить с несмыслен- ною женою о воде живой, о воде божпей, утоляющей жажду несчастных несытостей, день п ночь душу нашу беспокоящих, о которой Исайя: «Умойтесь, и чпсты будете». Не устыдился, не поопасался муж божий со слабым полом богословствовать: авось–лпбо прпведет ее в истинное из суеверия богочтенпе, ни к полу, нп к статям, ни к сторопам, ни к местам, ни к временам, нп к обрядам, кроме одного сердца, не привязанное, п откроет очп ее к уразумению естества божпего, утаенного в стихиях, наподобие ключевой воды, в земном сердце скрываемой, которой жаждет Давид: «Кто меня напоит водою?» Возвратились друзья с пищею и, зная, что он нпчего еще не ел, просят, чтоб покушал: «Равви, ешь».
«Моя. пища, — сказал учитель, — есть, да сотворю волю пославшего меня».
И голоден, и жажден, п не весел, если не делать и не говорить о том, к чему отец небесный его родил и послал. Тут его и пища, и питье, и веселие. Учит в сонмищах, учит в домах, учит на улицах, учит в корабле, учит на траве зеленой, на горах, садах и на месте равпом, стоя, и сидя, и идя, ночью и днем, в городах п селах, в разных пределах, каждого и народ очень многий.
В несродное себе дело не вмешивается. «Учитель (просил его некто), поговори брату моему, чтоб дал и мне часть наследия, пускай меня не обижает. Он тебя послушает…» «Человек! Кто меня поставил судьей или делителем? Мое дело учить о царствии божпем». Каково ж учил? Был ли бог с ним? Я закричу, возвысив голос, с женою, слышавшею его. «Блаженно чрево, носившее тебя…» Удпвлялпсь народы, ибо никогда не был так в Израиле и никогда так не говорил человек: столь великая от уст его исходила прпятность.
Яков. Вот вам еще один природный! Говорит бог Мойсею: «Я сущий…» И посылает его в посольство, а он отрекается. «Молюся тебе, господи, не доброречивый я». Диво, сколь неторопясь принимается за должность. Знал он свои дарования, видел в купине сияющую истину, однак сам себе не верит, дабы паче чаяния, принявшись за несродное, не завел в беспутное народ, а себя в погибель. Да и как не опасно подрядиться показать утаенней- шую естества божиего истину, ввести в землю таковой же природы, развязать запутанный в людях путь к точному благополучия центру? Сие значит испытывать себя.
Может статься, что рожден кто быть воином, но пешим, не конным, быть хозяином, но не пахать и не скот водить, быть купцом, но не золотыми торговать товарами, быть ученым, но не Евангелия проповедником, пускай же и сим, но писателем, не оратором. И конечно бы, не отважился без сего голоса: «Ныне же иди и сойди, и возведи людей». II так, чувствуя руку божию, пошел за приветствием Иофора [425], тестя своего: «Иди здоров». Здравие и мир душе нашей есть последовать господу. Каков же был проповедник? Слушай самого бога. «Почему не боялись говорить на раба моего Мойсея? Не восстал к тому пророк в Израиле, как Мойсей. Не отемнели очи его, ни истлели уста его».
Е р м о л а й. Кто дерзнет из числа проповедников исключить светильника слова, через всю жизнь гласившего сие: «Покайтесь…» Не был он свет, но имел и любил в себе свет, свидетельствовал и ходил в свете, окончив в нем и за него течеппе жизни своей. Свидетельствовать о свете — значит благовестить истину, правду и царствие божпе внутрп нас. Проповедует в пустыне, благовестит, кому может и в селениях, сей до конца целомудрие возлюбивший пустынножитель.
«Был человек послан от бога». Вот свидетельство о сродности его, но он н сам о себе признает: «Да явится (Христос) Израилю, сего ради пришел…»
Каков же проповедник? Сам господь одобряет: «Не встал в рожденных женами болящий. Многие о рождестве его возрадуются».
Яков. До сего рода надлежат все пророки. Иной из них вопиет: «Было слово господне ко мне». Иной: «Была на мне рука господня». Иной: «Господь послал меня пророчить». Иной: «Слышал голос слов его». Иной: «Слух слышал от господа». Иной: «Говорит ко мне ангел, говорящий во мне: «Встань и иди, и проповедуй»». «Говори, сын человеческий». Все спи святые божии не были из числа тех: «Не посылал пророков, а они потекли». «Не говорил к ним, и те пророчествовали». «Не слушайте слов пророков». «От сердца своего говорят, а не от уст господних».
Григорий. Вот вам еще дюжина рожденных к проповеди! «Призвал, кого хотел сам, и пришли к нему, и сотворил двенадцать, да будут с ним и да посылает пх проповедовать и иметь власть целить недуги и изгонять бесов. И назвал Симону имя». Искариотскпй тут же. Да познаем, что невозможно, дабы между сродными не нашелся несродный, и, напротив того, и да устрашит несчастная сего ученика дерзость всех, по сребролюбию и тщеславию устремляющихся к делу апостольскому. И сие‑то значит: «Призвал, их же хотел сам». Видно, что не от смертных сие зависит. Сам призывает, сам посылает и имена дает. «Их же и апостолами назвал». Даются Симону и Савлу новые имена. У смертных часто именем величаются неимущие сущности его. У бога не так. У него имя и сущность есть тождество; как только назвал, так вдруг и естество дал. Как только сказал: «Да назовется свет!», разумей: «Да будет свет!» Когда слышишь: «Апостолов назвал», разумей: «Вы есть свет миру». Быть и называться разделяет наша ложь, а не божия нераздельная истина. Если дана свыше твердость алмазу, прозрачна зелень смарагду, если сапфир родился с голубым, анфракс с блистательным, как огонь, сиянием, назови, как хочешь, но естества его не тронешь. Что ж сильнее — бог ли, или ты, называя сущее несущим и противясь богу, «животворящему мертвых и нарицающему несущее у тебя, как сущее у себя»? Бог, рождая, вливает существо, силу и естество, а сим самим нарицает.
Пустое имя без сущности подобно виноградному гроздью, на стене живописью хитро изображенному. Он, накрашен, видом сущей грозди обманывает, обещая сокровенный внутри себя зрелый вкус сладкого муста, а безрассудные птпчкп, прилетая, бьются в немую стену.
Если чем‑то хочешь славиться, будь по естеству тем. Бытпе и слава имени, как доброе зерно с ветвями, как источник с потоками^ как солнце с лучами, есть нераздельное, а тщеславие, как трава на кровлях растущая, прежде исторжения сохнущая.
Но от тебя ли зависит взять бытпе? Можешь лп быть служителем при боку его? Не можешь ни через себя, ни через другого. Вот кто силен! «И сотворил двенадцать, да будут с ним». Сотворить, призвать, назвать, послать, дать власть зависит от рождения, а сие от царствия божиего. Теперь отгадай, что значит: «Павел зван апостолом»? Да кем? Не пз людей, не человеком. Но Иисусом Христом и богом отцом. Нельзя было не позвать на то рожденного: «Бог, избравший меня от чрева матери моей…» Как можешь целить недуги, не имея власти? Откуда ж власть, когда ты не послан от бога? Как послан, если не назван? Как назван, еслп не зван? Как же зван, если не на то рожден? Успокойся, не твое дело. Чуть ли ты не брат нахалу тому: «Учитель, иду по тебе».
Скажп мне, откуда такой безбожий потоп? Откуда суеверия, лицемерия и ереси? Откуда у христиан ругательство священной Бпблпп? Где радение сладчайшей дружбы? Где согласие дражайшего мпра? Где жпвость сердечного веселия? Кто безобразит и растлевает всякую должность? Несродность. Кто умерщвляет наукп и художества? Не- сродность. Кто обесчестил чин священничий и монашеский? Несродность. Она каждому званию внутренней- шпй яд п убийца. «Учитель, иду по тебе». Иди лучше паши землю или носи оружие, отправляй купеческое дело пли художество твое. Делай то, к чему рожден, будь справедливый п миролюбивый гражданин — и довлеет. «Учитель, иду по тебе».
Не ходи… Сего не довольно, что ты остр и учен. Должно быть другом званию, не любителем прибыли от него. Сему одному не будет должность орудием лакомства.
Разве не учен Симон — волхв? [426] Волхв — значит мудрец. Разве не был остр? Вся Самария проповедовала: «Сей есть сила божия великая!» Схватила мудреца лихорадка иметь духа святого и подавать людям по–апостольски. Что ж сему востряку отвечает Пётр? «Нет тебе части… Сердце твое не право…» Дать п взять для серебра должность — равная беда. С таковым сердцем, хотя врачуешь страсти и изгонишь бесов, не радуйся. Хотя ангельскими языками проповедуешь, не годишься. Пускай многие народы на золоте напишут: «Сей есть сила божпя велпкая — пустая пустошь».
Если, по пословице, на должность мостишься, как коза на кровлю, для того, чтоб через нее вскочить на кучу изобильного тщеславия, видно, как в зеркале, что ты не к должности усерден, а посему п не рожден, следственно, п не записан на небесах, разве у людей.
Не слыть у людей, но быть благовестнпком с богом п у бога — сие есть дельно, как написано: «Был бог с ним». «Радуйтесь, ибо имена ваши…» «Учптель, иду по тебе». Вижу в тебе корень желчи и горестп. Вижу в сердце твоем семя сребролюбия. Не обновляться духом святым, но чтоб торговать сим сокровищем и повести себя великолепно, сего ради бешено желаешь божественным знанием прославиться. «Покайся о злобе твоей».
Куда нелепый вздор! Лестнпцу, возводящую от земных подлостей, обращать на снисхождение в бездну. Не сие ли значит данным жизни хлебом удавиться? «Идя удавился». Если любишь прпбыль, ищи ее приличным путем. 1000 на то перед тобою благословенных ремесел. «Учитель, иду по тебе». Иди… и будешь естества лишенное чучело, облако бездождное, прелестная денница, сатана, с небесной должности к подлым похотям падшпй. «Им мрак темный вовеки блюдется».
Л о н г и н. А иной рад бы убежать с Ионою, но влечет бог: «Восстань п пдп в Нпневпю и проповедуй». К иному сам говорит господь: «Ходи вослед мне». По крайней мере дай погребтп отца… «Оставил…»
Не пускает и проститься с домашними. И подлинно. Управляешь ли ралом? Не оглядывайся назад. Родился ли в проповедь? Брось все житейское. А иначе и природный не годишься. Пускай всяк дело свое знает. Ты же возвещай царствие и старайся быть в числе сих: «Блаженны очи видящие, которых видите». А дабы получить награду сию, нужно прежде поработать в божпем винограде. К природным говорится: «Идите в виноград мои».
Сколь скудное число сродных делателей! Отводит их лукавый мир, пленив плотскими науками и книгами, славу и прибыль обещающими, отвлекая от безневестной невесты оной. «Вся слава дочери царевой внутри». Если кто почувствовал обман, да не стоит на пути чужом, да спешит в виноград и да слышит: «Что стоите праздны?»
Виноград господа Саваофа есть Библия. Ум остр во многих, но не обучились рассуждать. Иные имеют обучены чувства долгим учением, но не имеют неутомимой охоты. Сыщешь и охотников, но связаны житейскими печалями. Найдешь и вольное сердце, но без страха божия. Все сии средства без природы мертвы, но и природа без них безоружна. Видите, сколь трудно поднять змия, как обещал господь: «Змия возьмут». Из помянутых четырех средств нужнее страх божий. «Блажен муж, который в премудрости умрет». Но там же сын Спраха говорит: «Боящийся господа сотворит сие и держащийся закона, постигнет его». Однак нужно иметь и вольное сердце, по его ж славу: «Умаляющийся деянием своим упремудрит- ся». Спе он твердит и в другом месте. «Дела правды его кто возвестит?»«Умаляющийся сердцем размышляет сие». Умаляющийся сердцем п деянпем значпт то же.
Афанаспй. Разве ж сердце и деяние значпт то же?
Лонгин. А ты доселе не знаешь, что сердце есть мыслей бездна? А мысли — семена и источник действиям? Умаляющееся сердце значпт не заросшее тернием житейских печалей и дел, а готовое к снисканию правды божией. «Упразднптеся и разумейте».
Посему‑то вседушный искатель бывает нищ, воздержан и пустыннолюбный. Для сего добрый книгочий кни- гочтению учится, а добрый схоластик в делах упражняется. Скажем с сыном Сираховым: «Чем умудрится держащий орало?» Мысли его и разговоры о быках, о нивах, о скотском корме. То же рассуждать о прочипх. Правда, что общество без них не населится, но быть они не могут в совете, все в порядке содержащем. «Только отдающий душу свою п размышляющий в законе вышнего премудрости всех древних взыщет и в пророчествиях поучаться будет, повести мужей именитых, соблюдет и в извитие притчей снизойдет, сокровенное прптчей изыщет и в гадании притчей поживет, посреди вельмож послужит…»
Для сего не велпт господь Аарону иметь грунт. «Я часть твоя п наследие твое». Да блюдут скинию, да роют священные книги.
Афанасий. Итак, бедные твои проповедники остаются нищими?
Лонгин. Совсем нищими, чтоб были готовы. Но спи нищие благовествуют. Сам господь учит их. «Приступили к нему ученики его п открыли уста своп, уча пх». О спх- то умаляющихся сердцем и деянием говорит: «Блаженные нищие духом…» Они‑то плачут, алчут и жаждут царствия божиего п правды его, кротки, лишенны, гонимы, поносимы, но имеют же мзду свою с Петром: «Серебра и золота не нмею…» — и со Иисусом Сираховым: «Дал господь язык мне мзду мою и тем восхвалю его». Послушай, вот нищий хвалится мздою! «Уготовился мне венец…» Куда охотник к премудрости был сын Спрах! «Еще юн будучи, прежде чем странствовать мне, пскал премудрости явь в молитве моей». А спп слова пе чудною ли дышат горячностью? «Боролась душа моя за нее». «Возвеселилось сердце мое о ней». «До последних взыщу ее…» «Преуспевание было мне в ней…»
Но живее всего изображает сродность его сие: «Дал господь язык мне, мзду мою, и тем восхвалю его». Видно, что не для кошелька учился, не было ему любезнее, как достать сие с Исаиею: «Господь даст мне язык научения…» II с той: «Мед п молоко под языком твоим». «И начали говорить иными языками…» Спю премудрость, познающую и любящую господа своего, называет Соломон долготою жития, древом жизни, верою, правдою, миром, молитвою, богатством и славою, красотою молодцам, а старикам сединою. «Красота юным — премудрость, слава же старым — седины».
Не хочется мне с вамп расстаться. Забавно для меня сказал тот, кто дружескую в путешествии беседу назвал возком. Жизнь наша есть путешествпе.
Г р и г о р и й. Прошу из сада в мою горницу… Правда, что дружеская беседа есть возок, путника облегчающий. А тем он лучше, когда катится на колесах проро- ческпх. О колеса! О сладчайшая вечность! Счастлив, кто взор свой приучил к светозарному твоему блистанию. Сей почаще взглядывает п вкушает от тебя. Бот точная манна! А зерно ее мелкое, как кореандр, разными любителям своим приятнос–тями вкус услаждает, как дражайший алмаз, мечет в очи молнию разного цвета. Кто хочет облегчить несытость свою без нее, тот хочет горстью песка забросать бездну океана, а каплею прохладить огненное царство, обещая душе своей пространную роскошь, заключив ее, как орла, в тесну пещеру п не разумея, что
Бездна дух есть в человеке, Вод всех шире и небес. Не насытишь тем вовеки, Чем пленяет мпр сей весь.
Но чувствуя жало ее, наставляющее нас в выборе пищи, дружбы и звания, помаленьку узнавать ее, будто из букваря, обучаемся.
Афанаспй. Ба! Откуда у тебя столько новых картин? [427] Смотри: вся горница ими одета.
Яков. Не удивляйся: разумным людям мудрая картина есть план, представляющий обширность целой книги. Картина есть книга немая, но, как вижу, здесь они не немы, все говорящие.
Афанасий. Фп! Они все, как вижу, языческая грязь…
Григорий. Пересмотрите, для сего я вас позвал. Но не ругайте. Онп мне все любезны.
Ермолай. Если бы в твою горницу пришел младо- умный христианин, почел бы тебя идолочтецом.
Григорий. Чистое небо не боится молнии и грома.
Афанаспй. Что за вздор! Вокруг звери, птпцы, леса, горы, скоты, воды, рыбы, гады и проч. и проч., будто рай языческий.
Григорий. Я с Петром святым все сие режу и в сладость с богом кушаю; с ним ничто не есть скверно.
Афанаспй. Пожалуйста, не все глотай. Пожалей хоть гор с деревьями. Посмотри на первую, что над дверью. Что за птички сидят на цветущих ветвях?
Григорий. Соловей со своими детьми, учит их петь.
Яков. А прочитайте, что говорпт картинка?
Григорий. «Родители суть наши лучшие учителя». Судите, не прекрасна ли песнь? II не должно лп почитать предков наших законы? Известно, чего учит нас мать наша Библия.
Ермолай. Взгляните сюда. О бедненький олень! [428]С вонзенною в тело стрелою страдает возле холма, полстрелы в язве, пропал он. Кто пособит?
Яков. Не бойся! Разве не видишь, что траву кушает? Она ему выгонит вон стрелу. Спя трава у древних эллинов звалась Si* a; j. voc [429].
Ермолай. И так стрелец ничего над ним не успел? Хотел бы я знать, кто его учпт цельбы сей?
Яков. Разве не видишь, что сей тебе говорпт олень? Природа превосходит науку. Вот кто его учпт! Самый лучший учитель.
Афанасий. А протолкуйте мне, что се за пирог, что ли?
JI о н г и н. Где тебе пирог? Конечно, сегодня мало ты ел. Се раковпна, пли черепашка, или устрица. Откушай ее, она говорит самое премудрейшее: «Ищи себя внутри себя». Все ее добро внутри черепа сохраняется.
Афанасий. О, право, вкусная черепашка… Ба! Да ты, брат, и слона кушаешь?.. Хлеб да соль.
Григорий. Нет его вкуснее и здоровее. II вас милости просим. Он меня укрепляет искать счастия в боге. А дабы я бога искал внутри себя самого, к сему отправляет меня устрица моя.
Афанасий. На что ж он в гору поднимает хобот?
JI о н г п н. Ожпдает поздравить восходящее солнце. Вон, смотри! Лучи из‑за гор выникают. Описатели зверей пишут, что слоны каждый день громадою собираются перед восходом солнца и смотрят на восток. Не живой ли сей образ человека благочестивого? А для чего не уподобить его слону, если пророк Малахпя уподобляет быку «Воссияет вам, боящимся именн моего, солнце правды и исцеление в крыльях его. И взойдет, и взыграете, как тельцы от уз разрешенные».
Григорий. Прочитайте ж слоново поздравление солнцу.
Лонгин. «Утром предстану тебе, и узришь меня». «Не пребудут беззаконные пред глазами твоими».
Афанасий. Я люблю горы, дубравы, источники, сады.
Ермолай. Кто се таков? Какой‑то молодчик. Конечно, пить хочет. Наклонился в источник…
Яков. Вот несчастный Нарцисс! О, бедненький! Конечно, он не раскусил сей притчи: «Не красна хата углами, а живопись красками». В чистом источнике засмотрелся на благообразную свою кожу, а не вникает внутрь, в самое сердце свое и в тайное руководство блаженной натуры, могущей его наставить на путь мира; тем губит себя, что любит себя.
Лонгин. Нарцисс, изрядная статуя и живая фигура чтущих Библию, но одну в ней тлень свою видящих, а не проницающих в сокровенное под тленью, не слышащих Мойсея: «Слышь Израиль!» «Внимай себе, внемли себе…» «Господь бог твой посреди тебя».
Григорий. Не узнав себя, как узнаешь Библию? Кто дома слеп, тот и в гостях. О Нарцисс! Премудрая твоя песенка, но не разумеешь ее; я ж твою песню воспою тебе же. «Узнай себя. Загляни внутрь».
Афанасий. Воля ваша, не могу узнать сего хвоста того зверя: бежит и оглядывается, схож на волка.
Яков. Бобер, отгрыз сам себе ядра, бросив, убегает. Вон, смотри! Охотники гонят его.
Афанасий. На что ж он, дурак, портит сам себя?
Яков. Охотникам нужны одни его ядра для аптекарей. Ничего не щадит, только бы успокоить себя. Вот песня его: «Только бы не потерять сердца».
Афанаспй. Не очень глупа замена. Весь мир не заплатит спокойствия сердечного. «Веселие сердца — жизнь человеку».
Е р м о л а й. Взгляните на горящую свечу. Что она значпт?
Лонгин. А вот видишь: летает около свечи ночная бабочка.
Е р м о л а й. Разве она любит свечу?
Л о н г п н. Возможно ль, чтоб ночной твари нравился свет?
Е р м о л а й. Какой же бес несет его к несродному? Разве надеется от товарищей награждения, если угасит свет, очи их ослепляющий?
Л о н г п н. Может быть, п то, но прежде сама обожжется. Вот прочти внизу ей награждение: «Охота моя губит меня».
Афанаспй. Смотрп! Собакп на Горе рвут оленя… [430]Но сей олень в человеческом одеянии, что за вздор?
Яков. Бедный Актеон превращается в оленя. Вот при источнике моется со служанками Диана. Она его переделала в зверя, чтоб охотника своп ж собаки загрызли. Зачем ему идти из селения? Не кстати ему видеть чпстую деву. Дал бы бог, чтоб сию басню раскусили монахи! Не всяк рожден к уединению и умозрению. Праздность, грусть, тоска, ах, многих погубила! Олень есть та ж скотина, только что в лесу живет. Библия есть то же, что сфинкс. Она портит и мучит не познавшего самого себя и слепца в собственном доме своем.
Древний дурак Иксион [431] ухватился за пустое облако, осеняющее сестру Диеву, вместо ее. А на Актеона вместо сладчайшей Дианиной любви попала месть и клятва по- топного языка. Вот что делают: «Враги человеку домашние его».
JI о н г и н. Здесь тщеславный Фаетон [432] с шумом и с колесницею с небес низвергается. Достоин! Достоин… Сел не на своем месте, презрев совет отеческий. «Высокомерие мужа смиряет» (Притчи). Высокомерие — значит противиться отцу. Сей подобен Паковому сыну Спмеону, отцовское ложе осквернившему и от отца проклятому. Да внимает сие нахально заседающее в звании; пускай разжуют и те, кто тащится с своею грязью на колесницу божию, рожденную возить одну только вечность киота господнего.
Ермолай. О, прекрасный холм прпосененный. Что за птички сидят на сухих ветвях?
JI о н г и н. Песня сей птпцы дает знать, что пустыно- любная горлица со своимп детьми вздыхает о своем супруге. Песнь ее из Исаип: «Воспою возлюбленному песнь». Вот под деревом лежит ее любезный мертв! А от него богатый ключ качает струи вод под гору на луга… Сей есть портрет Бпблии. Спя колеснпца одного носит, а спя вдова одного только любит и вздыхает: «Бог любви есть».
Григорий. Скажи мне, Афанаспй, чего ты все смеешься? Я давно приметил. Что тебе смешно?
Афанасий. Смеюсь над твоими купидонами [433] Ты их множество собрал, помешав дело с бездельем, а христианство с язычеством.
Григорий. Не опасайся, друг мой. Все чистое чистым. Баснословные древних мудрецов книги есть то самое предревнее богословие. Они также невещественное естество божпе изображали тленными фигурами, дабы невидимое было видимым, представляемое фигурами тварей. Скажи, каким образом изобразишь мне нетленного духа существо, если не младенцем крылатым? Крылья его значат непрерывное, всю Вселенную движущее движение, а младенчество намечает в нем то: «Ты же тот же». Может быть, отсюда родилось и имя сие «бог», что движения Вселенную движущего так, как реки текущей, есть бег непрерывный.
Если сие изображение хулишь, скажи мне, много ли ты разумеешь Лотово с дочерьми пьянство? Иеронпм называет сие баснею. И конечно, она тайнообразная, если богословская. Всей Библии предметом сам только один бог. Тут ей конец до последней черты. Без него она и лжива, и дурна, и вредна, а с ним вкуснее и прекраснее всех невест. Он свет ее грязи, как честь алмазу блеск. Ты ж слыхал, что и Малахия поминает какие‑то божественные крылья. «Исцеление в крыльях его». «Как орел, покрыл гнездо свое». И невеста о братней любви говорит: «Крылья ее — крылья огня». Купидон — значит «желание», по–эллински — ёрш^. Мудрецы их означали сим‑то, что самое любезнейшее в мире и благородное. Не знаю, друг мой, что такое разумеешь под сим словом, а мне дай волю разуметь с невестою того: «Гортань его — сладость и весь — желание». «Бог любви есть».
Были и тогда, и ныне, и всегда мудрствующие низко. Еслп называешь Купидона бесом, не спорю… Дай же мне в сем рыкающем льве сыскать сладость сота, а в исполине корыстп. Разве ты никогда не слыхал, что такое к просвещающемуся Иерусалиму вопиет Исапя: «Иссосав молоко язычников». «И поймут их язычники и введут на место пх, и наследят, и умножат на земле божией».
Видишь, что Израиля и язычники ведут на место его. Если ж сего не знаешь, то, конечно, слыхал то: «Если и что смертное выпьют, не вредит им». Всякая ж фигура есть смерть п яд языческий, еслп не исходит из нее дух того: «В благовоние мира твоего течем». «Гортань его — сладость…» Просвещенное духом господним сердце взором маленькой травки и крошечного червячка возводится к чувству вечного, будто уксусное гнездо, все влитое к себе в уксус превращая, — не только языческими баснями, которые тебе читать и не советую. Я не виноват, что ты беззубый: и за спе тебя не укоряю. Много жрать, а мало жевать — дурно. Но: «Не едящий едящего да не осуждает».
Ермолай. Взгляните, пожалуйста, на великолепную гавань, издали видную. А за нею на высокой горе богатый город, смотрящий на шпроту морскую. Без сомнения, к той‑то гавани плывут три корабля спи с поднятыми флагами, управляемые купидонами.
Л о н г н н. Смотри же, сколь приличное спя картина говорит: «Господь правые сотворит течения твои» (Прп- тчи).
Ермолай. Вот два прекрасных мальчпка! Конечно, они купидоны. Один другого на плечах несет. Должен носимый носящего благодарить.
Лонгин. Но еще больше одолжен носящий носимому другу.
Ермолай. Для чего?
Лонгин. Для того, что носящий слеп, а носимый видящий. Один человек из двоих составлен. Подпись пз Павла: «Прилепляющийся к господу единый дух есть с господом».
Ермолай. Помогите сему трудолюбцу: упадет под бременем. Купидон целую на плечах таскает систему мира.
Лонг и н. Не бойся.
Яков. Не опасайся! Он в одной руке п все Копернп- ковы миры в забаву носит лучше Атласа [434]. А кто он? Се тот, что спрашивает Иова: «Где был ты, когда основал землю?» Но кто скажет, что значпт круг мира, со всех сторон пронзен стрелами?
Г р и г о р и й. Что есть стрела, если не стремление? Что ж есть стремление, еслп не божне побуждение, всю тварь к своему месту и своим путем движущее? Сие‑то значит составлять мир и сей машине движение давать. Древнейшее любомудрцов изречение: «Любовь составляет мир». Поминает о сем и Цицерон в книжечке о дружбе [435]. Тот же вкус и в тех речах: «Omnia vincit amor…» — «все побеждает любовь». О сей‑то преблаженной и всем владеющей любви и симпатии невеста в «Песне песней»: «Крепка, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность; крылья ее — крылья огня; угли огненные — пламя ее».
Теперь наперсника слово само изъяснилось: «Бог любви есть». Я так же рассуждал об ангелах природы, называемых у древних гениос, которым они приносили приношения, дабы спп ангелы были вождями в делах жития их.
Е р м о л а й. Сей мальчик без крыльев, увенчан цветовым венцом, держащий рог изобилия, — чуть ли не ангел природы.
Григорий. Так. Но не бешенством ли пахнет приносить хранителю своему ладан, вино, цветы, а не последовать ему туда, куда ведет божий сей наставник? Самая пх Минерва, когда то же есть, что натура, тогда видио, для чего поставили ее начальницею всех наук и художеств? Знать то, что все науки и все книги родились от тех, которые за то принимались, самою начальницею руководствуемые. Между тем, разбирая древних любомудр- цов, тайно образующие божию премудрость картины, не видите на главнейшем месте, будто всеми ими владеющий образ Христов [436].
Вверху напнсано: «Образ ппостаси его».
Внизу: «Иисус Христос вчера и днесь…»
В кругу, окружающем главу его, сие:
«О Я v», то есть сущий.
На взаимном месте — образ пречистой матери его, венец ее из звезд; под ногами — луна, система мира и змий, держащий в устах яблоко; но в руках ее — цветок лилии, а в сердце — сияние святого духа, задумчив и целомудренный взор.
Вверху надписано: «Сотвори мне величие, сильный». Внизу: «Радуйся, честного таинства дверь! Радуйся, премудрых превосходящая разум! Радуйся, верных озаряющая смысл!»
Fabula de haedo et lupo tibicine
A grege parvulus Haedus erat cum sorte relictus
Exilit ex sylvis ecce repente Lupus!
Tentavit primo fugam. Mox versus ad hostem
Tergori inhaesurura. Talia fat ei:
«Haud ignoro quidem, tibi jam me in ventre futurum.
Atque necesse mori, sed miserere tamen
Attamen hoc unum moribundo cede roganti;
Nonnihil ut tibilis mi modulere prius.
Dulciter ut vitam concludam. Namque beari
Scis, cum ipse es sapiens, omnia fine bono».
Turn Lupus haec secum: «Nae stultus ego! Hactenus
baud scivi.
Esse mihi dotem banc». Incipit ergo statim.
Ast Haedus modulante Lupo curvare choreas
Artificem mulcens laude subinde novum.
Turbine cum citior circumstat utrumque molossum
Turba. Lupo calamos excutit atque Lupum
Cincedo omisso, simul stimulare choraulem
Incipiunt. Tandem saltat et ipse Lupus,
prima Melanchates in tergo vulnera ferit
Asbolus et Leucon arripuere simul
Collo. At Theridamas et Poemenis haesit in armo.
Latratu resonat aura serena nimis.
Cetera turba coit confertque in corpore dentes
Vulneribus desunt jam loca. At ille gemit
Ipsum se obiurgans: «Cur, pessime, Cantor haberi
Cum cocus es natus, tam bonus ambieras?
Nonne erat hoc satius condire haedos et oves quam
Tractare illota musica sacra manu?
Dignus es hac mercede». Canes in corpore rostris
Mersi dilacerant. Ecce corona Lupo.
Tu nihil invita dices facies ve Minerva
Quae natura negat, scilicet ilia fuge.
Si non es natus musis, fuge discere musas.
Heu! multos perdit fistula docta viros
paucos justa parens musis natura creavit
Esse — ne vis felix? Sorte quiesce tua.
Преображена на новый вид малороссийскими фар- бами для учеников поэтики 1760–го года в Харькове. Причина сей басни та, что многие из учеников, нимало к сему не рождены, обучались
Козля от стада осталось до беса.
Се ж и товарищ бежит — Волк из леса,
Кинулось было с начала в утеки.
Потом став, так сказало Драпеке [438]:
«Я знаю, что мне нельзя мпнуть смерти
От твоих зубов. Но будь милосердый!
Сделай, молю тебя, ту милость едипу:
На флейтузе мне заграй на кончину,
Чтоб моя мне жизнь увенчалась мила,
Сам, мудрый, знаешь, что в конце вся сила…»
«Не знал я сего во мне квалитета» [439], —
Волк себе мыслит… Потом минавета[440]
Начал надувать, а плясать Козлятко,
Волка хвалами подмазывая гладко.
Вдруг юрта [441] собак, как впхрь, вкруг их стала.
Музыканта пз рук и флейта упала.
Просто до Волка — сей, тот щипнет, укусит.
И сам капельмейстер плясать уже мусит [442].
Вдруг Черногривка хвать за поясницу,
А Жук с Белком за горлову цевницу,
Кудлай да Гривко упялися в бедра.
Вопль раздается в долинах от вёдра.
Еще ж наспел Хвост, сюда ж рыло пхает, —
Не дотолпятся. А он вздыхает:
«На что (сам себе) стал ты капельмейстром,
Проклятый, с роду родившись кохмейстром?
Не лучше ль козы справлять до россолу,
Неж заводить музыкантскую школу?
А! а! достойно!..» А собаки, рыла
Потопивши, рвут… II так смерть постигла.
Не ревнуй в том, что не дано от бога.
Без бога (знаешь) ни же до порога.
Если не рожден — не суйся в науку.
Ах! Премного сих вечно пали в муку,
Не многих мать породила к школе.
Хочь ли быть счастлив? — будь сыт в своей доле.
Спя о музыканте Волке сказка успела до того, «что пастырь добрый Иоасаф Мпткевпч больше 40 отроков и юношей освободил от училищного ига в путь природы их, ревнуя человеколюбию — не тщеславию. Сему и я ревнуя, написал книжицу «Алфавит Мира».
Г. С.
КНИЖЕЧКА, НАЗЫВАЕМАЯ SILENUS ALCIBIADIS [443] СИРЕЧЬ ИКОНА АЛКИВИАДСКАЯ (ИЗРАИЛЬСКИЙ ЗМИЙ)[444]
Высокомилостивый государь!
Известное впрямь есть слово Сократово: «Иной живет на то, чтоб есть, а я‑де ем на то, чтоб жить» [445].
Жизнь не то значит, чтоб только есть и пить, но быть веселым и куражным, и сытость телесная не даст куража сердцу, лишенному своей пищи.
В сем‑то разуме учил своих друзей Епикур, что жизнь зависит от сладости и что веселие сердца есть‑то живот человеку. Горатиус то же, что Епикур, мыслит: «Nec dulcia differ in annum…», сиречь: «Сладости не отлагай на год». А что он под сладостью разумеет веселие сердца, видно из последующих: «Ut quocunque locofueris, vixisse libenter te dicas», сиречь: «Дабы ты мог сказать о себе, что для тебя везде жилось куражно» [446].
Утешение и кураж, кураж и сладость, сладость и жизнь есть то же. И что Гораций сказал: «Сладости не отлагай» [447], то Сенека [448] протолковал: «Жизни не отлагай». «Sera nimis est vita crastina, vive hodie» [449]. «Живи днесь».
Силу слова сего люди не раскусив во всех веках и народах, обесславили Епикура за сладость и почли самого его пастырем стада свиного [450], а каждого из друзей его величали: «Epicuri de grege porcus»[451].
Но когда жизнь от сердечного веселия, а веселие от сладости, тогда откуда зависит сладость, услаждающая сердце?
Изъясняет боговидец Платон [452]: «Нет слаще истины» [453]. А нам можно сказать, что в одной истине живет истинная сладость и что одна она животворит владеющее телом сердце наше. И не ошибся некий мудрец, положивший пределом между ученым и неученым предел мертвого и живого.
Пифагор, раскусив эмблему треугольника и узрев в нем истину, с веселием вопиет: «Нашел! Нашел!»[454]
Видно, что жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выслеживать тропинки ее и, встретив око ее, торжествует и веселится сим немеркнущим светом. Сей свет услаждает и старость Солона [455]; а он, и старясь, каждый день нечто вкушает от едомых всеми, но не истощаемых сладостей, согревающих и питающих сердечные мысли, как весеннее солнце каждую тварь. И как правильная циркуляция крови в зверях, а в травах — соков рождает благосостояние телу их, так истинные мысли озаряют благодушием сердце. И не дивно, что некоторых избранных человеков монументы и записки сею такою надписью озаглавлены: «Житие и жизнь имя рек».
Житие значит: родиться, кормиться, расти и умаляться, а жизнь есть плодоприношение, прозябшее от зерна истины, царствовавшей в сердце их. И не напрасно друг истины — Цицеронов Катон [456] любил в старости пирушки, но растворенные насыщающими сердце мудрыми беседами, начертающими не видимую нигде, а прекрасную ипостась истины, влекущей всех чувства и услаждающей.
К чему ж сия речь течет? К тому, что высоких фамилий люди не только в тяжбах, войнах, коммерциях, домо- строительствах, художествах, но и в самом первом пункте, сиречь в мыслях, бога касающихся, должны находить истину, а противоборствовать суеверию.
Верно, что шар земной без болотных луж, без мертвых озер, без гнилых и дольних низин быть не может. Но в таких местах жабы и сродные им птицы да водворяются, а соколы с орлами вверх в пространство чистых небес да возносятся, оставив дрожжи для непросвещенной подлости.
Итак, благочестивое сердце между высыпанными курганами буйного безбожия и между подлыми болотами рабострастного суеверия, не уклоняясь ни вправо, ни влево, прямо течет на гору божию и в дом бога Макового.
Верно слово, что царь и судия израильский, а христианский бог есть Библия.
Но сей бог наш первее на еврейский, потом на христианский род бесчисленные и ужасные навел суеверий наводнения.
Из суеверий родились вздоры, споры, секты, вражды междоусобные и странные, ручные и словесные войны, младенческие страхи и прочее. Нет желчнее и тверже суеверия и нет дерзновеннее, как бешеность, разожженная слепым, но ревностным глупого поверия жаром тогда, когда сия ехидна, предпочитая нелепые и недостаточные враки милости и любви и онемев чувством человеколюбия, гонит своего брата, дыша убийством, и сим мнит службу приносить богу.
Сей семиглавый дракон (Библия), вод горьких водопады изблевая, весь свой шар земной покрыл суеверием. Оно не иное что есть, как безразумное, но будто богом осуществленное и защищаемое разумение.
Говорят суеверу: «Слушай, друг! Нельзя сему случиться… Противно натуре… Кроется здесь что‑то…» Но он во весь опор с желчью вопиет, что точно летали кони Илиины. При Елисее плавало‑де железо, разделялись воды, возвращался Иордан, за Иисуса Навина зацепилося солнце, за Адама змеи имели язык человеческий… Вот! Скоро‑де конец миру… бог знает, может быть, в следующий 1777 год спадут на землю звезды… Что? Разве нельзя, чтоб Лот был пьян от нововыдавленного вина?.. Пускай оно у нас не хмельное, но от бога все возможно…»
Сих дрожжей упившись, суевер бражничает и козлогла- сует нелепую, объявляя неприятелями и еретиками всех несогласных ему. Лучше не читать и не слышать, нежели читать без очей, а без ушей слышать и поучаться тщетным. Детское есть сие мудрование, обличающее наглость и непостоянность блаженной натуры, будто она когда‑то и где‑то делала то, чего теперь нигде не делает и впредь не станет.
Все же то невеликое, что ненужное, и все ненужное то, что не всегда и не везде есть возможное. Возможное и нужное, а нужное и полезное есть то же и напротив того. Какая ж слава и хвала делать невозможное?
Все преграждаемое законом блаженной натуры есть тем не полезное, чем не возможное, а чем полезное, тем возможное. По сему‑то есть благословенно царство ее и дивным вкусом дышит сие слово Епикура: «Благодарение блаженной натуре за то, что нужное сделала нетрудным, а трудное ненужным».
Восстать против царства ее законов — сия есть несчастная исполинская дерзость, любящая преграждение, невозможность и бесполезность, а супостат ползет.
Как же могла восстать сама на свой закон блаженная натура, раз она велела тонуть железу — п было так?!
Такие нелепые мысли пускай место имеют в детских и подлых умах, не в возмужавших и высоких фамилий людях. Да вкушают божию сню ложь и буйство дети, и то до времени, а благоразумные да будут готовы к лучшему столу. Они, не быв причастниками лжи сей н буйства, могут не зажигать, но тушить факел колеблющего общую тишину и бражничествующего раскола.
Нет вреднее, как то, что сооружено к главному добру, а сделалось растленным. И нет смертоноснее для общества язвы, как суеверие — листвне лицемерам, маска мошенникам, стень тунеядцам, подстрекало и поджог детоум- ным.
Оно возъярило премилосердную утробу Тита, загладило Иерусалим, разорило Царьград, обезобразило братнею кровью парижские улицы, сына на отца вооружило [457]. II не напрасно Плутарх хуже безбожия ставит суеверие. Для меня‑де лучше, когда люди скажут, что Плутарха на свете не было, нежели что он был нагл, непостоянен, немилосердный и проч. Да и впрямь суевер скорбит, если кто на полдень, а не на восток с ним молится. Иной сердит, что погружают, другой бесится, что обливают крещаемого. Иной клянет квас, другой—опресноки… Но кто сочтет всю суеверных голов паутину? Будто бог — варвар, чтоб за мелочь враждовать.
Во всех же сих вздорах бегут к покровительнице своей Библии, а она со строптивыми развращается.
Библия есть ложь, п буйство божие не в том, чтоб лжи нас научала, но только во лжи напечатлела следы и пути, ползущий ум возводящие к превысшей истине, как значит вопрос сей: «Когда же введешь меня в пределы их?», «Знаешь ли пути их?» (Иов, 38).
Вся же тварь есть ложь непостоянна и обманчива, и вся тварь есть поле следов божиих. Во всех сих лживых терминах, или пределах, таится и является, лежит и восстаёт пресветлая истина, и о ней‑то слово: «Истина от земли воссияла», «Золото земли оной доброе».
И всем сим следам, и писаным и высказанным в ней, будет совершение от господа, сиречь конец и бытие несуществующим тварям приложит истина господня. Вот что значит: «От бога все возможно», сиречь по тварям оно пустое и недостаточное, а по богу действительное и точное.
Кто? Разве кто угорел или в горячке, тот скажет: «Железо плавает… От бога‑де все возможно…» И какой сей есть род странный богословия, если в нем речь о железе, не о боге? Сие значит: начать за здравие, а кончить за упокой, по пословице.
Впрочем же, будет, когда наконец сверх поля тленного твари (железо ли она, или золото, или алмаз) покажется обвитая железом по ребрам своим пресильная истина, во время оно благоразумный не умолкнет и скажет: «Всплывет железо» (Книга царств).
Как солнечный блеск по верху вод, а воды сверх голубого озера и как пестрые цветы, высыпанные по шелковому полю в хитротканных узорах, так по лицу в Библии сплетенного множества тварей бесчисленных, как манна и снег, в свое время являет прекрасное свое вечности око истина. И о сих‑то ткателях и книгосплетцах, каков был Веселеил и прочие, гремит вопрос божий к Иову: «Кто дал женам ткания мудрость или испещрения хитрость?» (гл. 38).
Здесь авторы нарицаются женами, соткавшими библей- ные свитки разных полотен. В Илии тоже нам нужды нет. Но сия тень нечтось ведет лучше себя. Да там и написано так: «Разумеешь ли, как Илия поднялся?..»
Будто за ухо схватив, догадываться велит, что в сих враках, как в шелухе, закрылось семя истины. А сие и мальчик разумеет: «Взят был Илия вихрем…» Что ж есть сие? Ответ: се есть слово божие — не человеческое и не о человеке. Илия есть тень того: «Ходящий на крыле ветряном». А колесница и конница чья? Израилева? Никак! Колесница божия, а конница его ж. Иаков же, так как и Илия, есть слабая тень того: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе».
Сей на всех их, как на апостолах и на своих ангелах, ездит, и не Симеон его, но вечный Симеона и всех их, как ветошь свою, носит.
Являясь, истина по лицу фигур своих, будто ездит по ним. А они, возвышаясь в тонкий божества разум, будто берутся из земли и, достигнув к своему началу с Иорданом, потом отпадают, как после плодов листья, в прежнее тлени своей место с Давидом: «Ослабь меня, да почию прежде даже…»
И сие‑то есть: «Преобразит тело смирения нашего». Истина, возвышая Илию, преобразует и всех их. В сию гавань желает душа Давидова, и в сем безопасном месте намерен, как олень, отложить рога свои. «Кто даст мне крылья?..»
Достиг же к точке, опять в ничтожность свою возвращается. «Прежде даже не отойду и к тому не буду».
Презирающий сокровенную во лжи библейной истину подался к стороне безбожников, а гоняющий ветры и насыщающийся ложью есть суевер, ползущий и грязь со змием едящий. Тот нагл и недогадлив, а сей глуп и гнусен. Благороднее есть презреть, нежели около опреснока жевать тряпицу. Если кто отворил начальную дверь сию: «Вначале сотворил бог небо и землю».
Легко может входить и в прочие сих книг обители. Кажется, дверь сия открыта для каждого, но сию мысль опровергает слово Петра: «Таится бо сие от них, как небеса были исперва», сиречь что значит: «Вначале сотворил бог небо и землю». Каждая почти здесь сентенция не вкусна, поколь не приложит своей к ней силы рука, у Даниила по верху стены, а у евангелиста по земле пишущая. И всякая мысль подло, как змий по земле, ползет. Но есть в ней око голубицы, взирающей выше потопных вод на прекрасную ипостась истины. Словом, вся сия дрянь дышит богом и вечностью, и дух божий носится над всею сею лужею и ложью. Я в сей книжечке представляю опыты, каким образом входить можно в точный сих книг разум. Писал я ее, забавляя праздность и прогоняя скуку, а вашему высокородию подношу не столько для любопытства, сколько ради засвидетельствования благодарного моего сердца за многие милости ваши наподобие частых древесных ветвей, прохладною тенью праздность мою успокаивающие, так что и мне можно сказать с Мароповым пастухом: «Deus nobis haec otia faecit» [458].
Высокомилостивый государь, вашего высокородия всепокорнейший и многоодолженный слуга, студент Григорий Сковорода
ГЛАВИЗНА СЕЙ КНИГИ
«Ты кто?» И говорит им Иисус: «Начало» (Евангелие от Иоанна, гл. 8).
«Благая мудрость… Еще больше видящим солнце» (Премудрости Соломона).
«Благая ярость лучше смеха. И в злобе лица убла- жится сердце» (Премудрости Соломона).
«Начало Сиону дам…» (Исайя).
«Испытайте писаний… Та суть, свидетельствующая обо мне» (Евангелие от Иоанна).
«Не на лица смотря судите…» (Евангелие от Иоанна, гл. 5).
Слово к богу.
«А te principium, tibi desinat», то есть: «Ты и от тебя начало исходит; к тебе ж оно и конец свой приводит».
ПРЕДДВЕРИЕ, ИЛИ КРЫЛЬЦО
Пустынник обитал в глубоком уединении [459]. Он каждый день при восхождении солнца всходил в пространный сад. В саду жила прекрасная и чересчур смирная птица. Он любопытно взирал на чудные свойства оной птицы, веселился, ловил и тем нечувствительно проводил время. Птица, нарочно близко садясь, куражила ловлю его и казалась тысячу раз быть в руках, но не мог ее никогда поймать. «Не тужи о сем, друг мой, — сказала птица, — что поймать не можешь. Ты станешь век меня ловить на то, чтоб никогда не уловить, а только забавляться». Когда‑то приходит к нему друг его. По приветствии завелась дружеская беседа. «Скажи мне, — спрашивает гость, — чем ты в дремучей твоей пустыне забавляешься? Я бы в ней умер от скуки…» Но пустынник: «Скажи‑де ты прежде, что тебя веселит в общежительстве? Я бы в нем умер от грусти…» — «Моих забав три родника, — гость отвечал, — 1) оказываю по силе домашним моим и чужим благодеяния; 2) хорошее благосостояние здоровья; 3) приятность дружеского общежительства…» — «А я, — сказал пустынник, — имею две забавы: птицу и начало. Я птицу всегда ловлю, но никогда не могу ее поймать. Я имею шелковых тысячу и один фигурных узлов. Ищу в них начала и никогда развязать не могу…»
«Мне твои забавы, — говорит гость, — кажутся детскими. Но если они невинны, а тебя веселить сродны, я тебе прощаю». И оставил друга с забавным его началом.
Предел 1–й ОБРАЩЕНИЕ ПРИТЧИ К БОГУ, ИЛИ К ВЕЧНОСТИ
Божественные мистагоги, или тайноводители, приписывают начало единственно только богу. Да оно и есть так точно, если осмотреться… Начало точное есть то, что прежде себя ничего не имело. А как вся тварь родится и исчезает, так, конечно, нечтось прежде ее было и после нее остается. Итак, ничто началом и концом быть пе может. Начало и конец есть то же, что бог, или вечность. Ничего нет ни прежде нее, ни после нее. Все в неограниченных своих недрах вмещает. И не ей что‑либо, но она всему начало и конец. Начало и конец есть, по мнению их, то же. И точно так есть, если рассудить. Вечность не начинаемое свое и после всего остающееся пространство даже до того простирает, чтоб ей и предварять все–на–все[460]. В ней так, как в кольце: первая и последняя точка есть та же, и, где началось, там же и кончилось.
В самих тварях сие можно приметить: что тогда, когда сгнивает старое на ниве зерно, выходит из него новая зелень и согнитие старого есть рождение нового, дабы, где падение, тут же присутствовало и возобновление, свидетельствующее о премудром ее и всесохраняющем миростроительстве.
Во всяких же веществах для любопытного зрителя премилосердная сия мать, почти осязаемая, но не понимаемая, подобна смирной, но не уловляемой птице.
Сие правдивое начало везде живет. По сему оно не часть и не состоит из частей, но целое и твердое, затем и неразо- ряемое, с места на место не преходящее, но единое, безмерное и надежное. А как везде, так и всегда есть. Все предваряет и заключает, само ни предваряемое, ни заключаемое. Сим началом благословляется Асир, сын Иакова. «Покроет тебя божие начало».
Прозревший сквозь мрак сие начало назывался у евреев пророком, назывался и священником, то есть святое видящим и показывающим, а потому‑то людским освятите- лем. Кое–где такие называлися маги, или волхвы, кое–где — халдеи, гимнософисты [461]; у эллинов — иереи, софы, философы, иерофанты [462] и проч. Определенные ж в сию науку увольнялись от всех житейских дел. Сие значило посвятиться богу. Тогда они в натуре и в книгах вольно искали начала.
Предел 2–й В ВЕЩАХ МОЖНО ПРИМЕТИТЬ ВЕЧНОСТЬ
Землемеры во всех своих фигурах восходят к источнику, находят центр и начало. А если кто чистосердечный охотник, Может в некоторых веществах примечать тончайший дивного сего начала луч, каков испускает во мраке утренняя заря.
Взглянем (например) на рыбу, названную- у римлян reinora, сиречь удержапие. Она, прильнувши к брюху корабля, самое быстрейшее удерживает его стремление.
Пока смотришь на рыбу, не чувствует душа никакого вкуса. А когда проницать оком в утаенное в небольшой рыбе божие начало, тогда сердце находит сладость сота, найденного во льве Самсоном. «Гортань его — сладость, и весь — желание».
Безместное и нестаточное дело, дабы рыба одною тленной своей природы грязью могла препобедить и обуздать быстроту столь ужасной машины, если бы в тленной ее тьме не закрывался начальник тот: «Положил тьму, тайну свою».
Сей есть родник антипатии и симпатии[463].
Взглянем на землю и на около нас находящееся. Мелочный зверечек мышь, вкравшись за дорожным припасом в коляску, бешеную рысь самых буйных лошаков приводит в слабость и истомление. Взгляни на слабосильного зверька — человека. Он водит медведей и слонов. Взгляни на маленькую компасную коробочку и на малую часть корабля — на его руль. Он правит течение, а та указывает путь. Маленькая искра разоряет городские стены. Из крошечного зерна выходит большая яблоня. Легонький воз- душпый шум есть испущенное из уст слово, но оно часто пли смертно уязвляет, или в кураж приводит и оживляет душу. Малая птица петух пугает льва, а мышь — слона. Невидная пружина в составе движет всю часовую машину. Неосязаемая в циркуле точка источник есть всех фигур и машин. Десятифунтовая машинка ворочает стопудовую тяжесть. Соломенный крутень разбивает кремень. Ничтожная гражданских законов бумажка содержит гражданство в тишине. Отцовская старость владеет сильными рабами и буйными сынами. Слабого здоровья государь управляет бессловесной свирепостью народной.
Все сие по плоти ничто есть, но по сокровенному в себе естеству сильное. «Дух животворит». Сие чудное начало: в немощах — сила, в тлени — нетление, а в мелочи есть величие. Оно начиная — кончает, а кончая — начинает; рождая — погубляет, погубляя — рождает; противным врачуя противное, и враждебным премудро споспешествуя враждебному, как свидетельствует острое философских учеников речение: «Unius interitus es alterius generatio» — «Одной вещи гибель рождает тварь другую».
Предел 3–й НАЧАЛО ВО ВСЕХ СИСТЕМАХ МИРСКИХ УМОЗРИТСЯ И ВСЮ ТЛЕНЬ, КАК ОДЕЖДУ СВОЮ, НОСИТ;
Взглянем теперь на всемирный мир сей, как на увеселительный дом вечного, как на прекрасный рай из бессчетных садов, будто венец из веночков, или машинище, из машинок составленный.
А я вижу в нем единое начало, так как один центр и один умный циркуль во множестве их.
Но когда сие начало и сей центр есть везде, а окружия его нигде нет, тогда вижу в сем целом мире два мира, один мир составляющие: мир видный и невидный, живой и мертвый, целый и сокрушаемый. Сей — риза, а тот — тело, сей — тень, а тот — древо; сей — вещество, а тот — ипостась, сиречь основание, содержащее вещественную грязь, так как рисунок держит свою краску.
Итак, мир в мире есть то вечность в тлени, жизнь в смерти, восстание во сне, свет во тьме, во лжи истина, в плаче радость, в отчаянии надежда.
В сем месте встречается со мною любомудрое слово Платоново [464] в такой силе: «Подлость не почитает за сущую точность». Nisi quod teneat, сиречь кроме одного того, что в кулак схватить может, а в кулак схватить можно одно осязаемое. Если ж мне скажешь, что внешний мир сей в каких‑то местах и временах кончится, имея положенный себе предел, и я скажу, что кончится, сиречь начинается.
Видишь, что одного места граница есть она же и дверь, открывающая поле новых пространностей, и тогда ж зачинается цыпленок, когда портится яйцо.
И так всегда все идет в бесконечность. Все исполняющее начало и мир сей, находясь тенью его, границ не имеет. Он всегда и везде при своем начале, как тень при яблоне. В том только разнь, что древо жизни стоит и пребывает, а тень умаляется: то преходит, то родится, то исчезает и есть ничто.
Materia aeterna [465].
Предел 4–й ЗДЕСЬ НЕСКОЛЬКО ЗНАМЕНИЙ, ГЕРБОВ И ПЕЧАТЕЙ, ТАЙНО ОБРАЗУЮЩИХ ГОРНЕЕ НАЧАЛО
Сие единственное начало, как главу мудрости, любо- мудрцы в разных веках и народах разными фигурами и монументами изобразили, например кольцом, шаром, солнцем, оком… А как кольцо, так перстень, гривна, венец и прочее есть тот же образ.
За шаром идут звезды, планеты, плоды, зерно, древо, рай и проч. За солнцем — утро, свет, день, огонь, луч, молния, блистание, дорогие камни, золото, прекрасные и благовонные цветы и проч. Прекрасно сияющая радуга тоже взята в образ. Зороастр [466] изобразил солнцем с сею песнею: «Услышь, блаженный, всевидящее имеющий вечное око!»
Отсюда у древних персов поклонение солнцу, а день воскресный назван день солнца, сиречь день господен.
Монумент око подало повод изобразить человеками, зверьми, скотами, птицами, рыбами и гадами. Отсюда случай к идолочтению. Подлость, видя на честных местах написанные или изваянные тварей фигуры и не достигнув тайнообразуемое через оное богоначалие, слепо, как за якорь спасения своего, ухватилась за ничтожную сень образов п погрязла в ней. Отсюда обожание человеческой тлени к иным животным. Отсюда вздорные, нелепых мнений книги, расколы, заблуждения и заразите л ьнейшая язва, хуже безбожия — суеверие. Оно есть то же, что идолочтение. Чему кто верит и на что надеется, то и почитает. Суевер суеверному верит, идолочтец пустое чтет.
Но каждой твари фигура есть нечестивая пустошь, если воплощением и вмещением своим не освящает один святой. «Идол ничто есть».
Идол, фигура, образ есть то же и ничто же. Просвещенные также изобразили источником, а вслед сему водою, росою, мглою, снегом, льдом, инеем и прочим.
И сердце взято в образ, как корень жизни, а обитель огня и любви. И стоящая среди моря каменная гора, а вслед сему остров, гавань, суша или матерая земля и проч. В числе образов и крылья орлии. Они, возвышая долу склоненное птичье тело, отменного естества вид кажут.
А змий, держащий в устах свой хвост, приосеняет, что бесконечное начало и безначальный конец, начиная, кончит, кончая, начинает. Но бесчисленный есть тайнообраз- ныи мрак божественных гаданий.
Предел 5–й НА СЕМ НАЧАЛЕ УТВЕРЖДЕНА ВСЯ БИБЛИЯ
Сие истинное и единое начало есть зерно и плод, центр и гавань, начало и конец всех книг еврейских. «Вначале было слово». Сиречь: всей Библии слово создано в том, чтоб была она единственным монументом начала.
«Вначале было слово». А дабы не было сомнения, что сие начало есть не подлое, но высокое, истинное и единое, для того сплошь написано: «И слово было к богу».
Когда ж она сделана к богу и для бога, тогда сия бого- дышащая книга и сама стала богом. «II бог был слово», так как вексельная бумажка или ассигнация стала монетою, а завет сокровищем. Сие слово издревле сделано к богу. «Сей был искони к богу». Должно читать так: «Сие было искони к богу, сиречь слово (сей Хб–рс)». Все в нем бого- зданное и ничего нет, что бы пе текло к богу. «Все тем было…» И как в ничтожной вексельной бумажке скрывается империал [467], так в тленной и смертной сих книг сени и во мраке образов таится пречистое, пресветлое и живое. «В том жизнь была» и проч.
Предел 6–й БИБЛИЯ ЕСТЬ МАЛЕНЬКИЙ БОГООБРАЗНЫЙ МИР, ИЛИ МИРИК. МИРОЗДАНИЕ КАСАЕТСЯ ОДНОЙ ЕЕ, НЕ ВЕЛИКОГО, ТВАРЬМИ ОБИТАЕМОГО МИРА
Мойсей, ревнуя священникам египетским, собрал в одну громаду небесных и земных тварей и, придав род благочестивых предков своих, слепил книгу Бытия, сиречь мироздания… Сие заставило думать, что мир создан 7000 лет назад.
IIo обительный мир касается тварей. Мы в нем, а ой в нас обитает. Мойсейский же, символический, тайно- образный мир есть книга. Она ни в чем не трогает обитель- ного мира, а только следами собранных от него тварей путеводствует нас к ирисносущному началу единственно, как магнитная стрела, взирая на вечную твердь его.
А в том не очень нужная мудрость, чтоб знать, прежде ли создан цвет или родился гриб?..
В сем предохраняет нас само начало книги. «Вначале сотворил бог небо и землю». Говорят, что в еврейском лежит так: «Вначале сотворил бог». А дабы сие разумелось о книге, написано: «Я гиммел, ке я гарец», сиречь: «Сие небо и сию землю». Речь сия никак не пристала ко вселенскому миру. Если находится одна только земля, как прежде думали, некстати говорится: «Сию землю, сие солнце» [468].
Если же обитаемым мирам нет числа, как ныне начали думать, и тут нелепый вздор: «Сие небо!..» А другое ж, десятое, сотое, тысячное кто создал? Конечно, каждого мира машина имеет свое, с плывущими в нем планетами небо. Вот на что создана сия мироздания книга! «Небеса поведают славу божию…» Нет в ней речи, ни слова, чтоб ни дышало благовестием вечного. Во всех земли сей пределах (terminus — знамение) и во всех концах Вселенной сей выходит вещание вселюбезнейшего начала и есть земля обетованная. «Не суть речи ни слова…» и прочее.
В начале божием основал вечный сии небесные и земные твари, в сей книге для него единого собранные. «Вначале сотворил бог небо и землю». Грязь же сия и сволочь тленных фигур натаскана безобразно и беспорядочно, не имеющая вида, ни доброты. «Земля же была невидима и неустроена».
И глубокая бездна морского стечения их тьмою неудобо- разумения покрывается. «И тьма вверху бездны». И дух же божий над сею топкою тленью, как ковчег сверх всемирной воды, носится. Он сию тьму просвещает, как молния Вселенную, сходит на нее, как голубь, согревает, как кокош [469], покрывает, как орел хворостное гнездо свое, и крыльями своими ничтожное естество наше возносит в горнее и преобразовывает. «И дух божий носился по верху воды».
Вслед сего Мойсеевого предисловия начинается сотворение тварей, создание сени, делание чудес божиих, фабрика фигур его. «И говорит бог: вижу сквозь мрак присно- сущное начало и ему раболепно поклоняюся. Слышу тайный его во мне гром сей». «И говорит бог: слушай, Мой- сей! Пускай будет солнечный свет фигурою моею! Она станет показывать пальцем истину мою, сияющую в тленной вашей натуре, невероятную смертным».
«Да будет свет!» Итак, вдруг солнечный свет надел блистание славы божией и образ ипостаси его, а тлень светила сего сделалась солнцем правды и селением истины, как только вечный в солнце положил селение свое.
Сие‑то есть прямое сотворение сильного! [470] [471] — делать из ничего чудо, из сени — точность, дать грязи ипостась, а подлой тлени — величие.
Все дела его в вере, вера в истине, истина в вечности, вечность в нетлении, нетление в начале, начало в боге. «И был свет».
На сие доброе свое дело взирал вышний добрым своим оком. Он, презирая нашего света подлую худость, терпящую запад, единственно смотрит на свой невечерний свет, в вещественном солнце поселившийся и для любителей своих от сени его исходящий, как жених от чертога своего. «И видел бог свет как добро».
А дабы из двоих одно составляющих естеств не последовала смесь, а из нее идолочтение, разделил творец между светом славы своей и между тьмою тлени нашей, между истиною и между образующею сенью: «И разлучил бог между светом и…»
И назвал свет истины днем, а сеннообразную тьму — ночью. «И назвал бог свет — днем…» Но дабы опять не последовал раздор, разрывающий двоицу сопряженных воедино естеств, сделан из тьмы и света, из дня и ночи, из вечера и утра «день единый». Сей есть мир божий! Лето радости и веселия, время вожделенное, день господень. Один он в тысяче лет, а 1000 лет в нем.
Сей день сотворил господь из противных натур: из лукавой и доброй, тленной и нетленной, из голода и сытости, из плача и радости в неслитном соединении.
Между водою подлою и небесною как разделяющая, так и соединяющая укреплена вечная твердь. А на все сие смотрит создатель как на доброе, не как на лукавое.
В сем первом дне явилось фигур 6: тьма, свет, ночь, день, вечер, утро.
Из тех фигур символов 3: тьма и свет, ночь и день, вечер и утро.
Символ составляется из фигур двоих или троих, означающих тлень и вечность. Сюда‑то смотрит божий тот запрос к Иову: «В какой земле вселяется свет?» «Тьме какое есть место?» Например: вечер и утро; вода, твердь и облако; море и суша.
Вечер есть дом тлени, а утро — град вечности. «Вечером водворится плач, а заутра — радость».
В воде и море вместились тьма и смерть, а на суше, на небе и в облаке вселились свет и жизнь.
«Когда в реках ярость твоя?» «Над небесами слава его».
Предел 7–й О СИМВОЛАХ, ИЛИ ОБРАЗАХ. КАК ОНЫЕ НАЗЫВАЛИСЯ У ЭЛЛИНОВ? А КАК НАЗЫВАЮТСЯ В БИБЛИИ?
Такие фигуры, заключающие в себе тайную силу, названы от эллинских любомудрцев: emblemata, hierogly- phica.
А в Библии называются: чудеса, знамения, пути, следы, сень, стена, дверь, оконце, образ, предел, печать, сосуд, место, дом, град, престол, конь, херувим, сиречь колесница и проч… Они‑то суть скоты, звери, птицы, чистые и нечистые, а Библия есть ковчег и рай божий, проще сказать — зверинец.
«Насадил господь бог рай в Эдеме, на востоке».
Сюда ж в число ввел и человека. Должно трезвенно поднимать очи, когда здесь начитать: одеяние, мех, рубище, пелены, ясли, коробочка, корзинка, гнездо, нора, расселина, пещера, гроб, ров, темница, узы, сеть, плетень, куща и сим подобное.
«Сколь добры дома твои, Иаков, и кущи твои, Израиль!..» Также, когда начертается фигура циркульная, плоскокруглая, шаровидная, какая есть перстень, хлеб, монета и проч., или виноградные и садовые плоды с ветвями и семенами и проч. Смотри бодро! Например, когда миловидная женщина Авигея привезла Давиду, между прочим, 200 хлебов, корзину гроздей и 200 вязанок смокв. «Привязывающий к лозе жеребенка своего». «Тебе и семени твоему…»
Сей есть природный стиль Библии! Историальною или моральною лицемерностью так сплести фигуры и символы, что иное на лице, а иное в сердце. Лицо, как шелуха, а сердце есть зерно, и сие‑то значит: «Вениамин — волк, хищник рано ест, еще и на вечер дает пищу».
И не дивно, что весь Израиль толчет в ступах мапну[472]. Манна значит что то? Сиречь чудо, а чудо есть образ или фигура.
Сама се о фигурах речь дышит гаданий мраком и самая кратчайшая сказочка заключает в узле своем монумент сладчайшей вечности; как корка зерно, а жемчуга мать жемчужину и как луна солнечный свет отдает по всей земленности своей. Например.
Предел 8–й ПЕРВЫЙ ОПЫТ, ИСПЫТЫВАЮЩИЙ СИЛУ СЛЕДУЮЩЕГО СЛОВА: «СОВЕРШИЛИСЯ НЕБО И ЗЕМЛЯ…»
Под сим историчным видом закрылось то же, что под тем: «Вначале сотворил бог…» Совершение, верх, конец и начало есть то же. Иаков, благословляя, сиречь делая фигурою божиею Иосифа, переносит на верх главы его силу, вечность образующих холмов или горних верхушек, являющихся из‑под потопа. То ж делает и Мойсей? «От верха гор начала и от верха холмов вечных земля есть Иосифова», — говорит Мойсей. Также кланяется Иаков верху жезла Иосифова. Вспоминает и Давид верх волос… Но все сие: «Изнемог — ты же совершил».
Верхи гор, волосы голов, лучи зари и солнца — все сие ничто есть. Но сии фигуры текут к вечному, его ж силою влекомые, как гласит запрос его к Иову: «Вечернюю звезду за волосы ее привлечешь ли?» Он один совершение и конец светилам и знамениям. «Да станет солнце! И стало солнце и луна». «Пока пришедши, стал вверху… Се ныне!»
«Совершилися небо и земля и все украшение их». Спаситель, умирая, последний испустил вопль: «Соверши- лося», сиречь сия история с нравоучением создана вначале: то есть в боге, отце моем. «Вначале было слово». И все сие идет к вечного точке, как к своему совершению. Все сие ныне совершенно уже и отделано. «Совершилися небо и земля».
Не наше сие и не до нас. Божие есть время и дело, и слава. «Совершил бог в день шестой дела свои».
Когда весь символический мир устроен в течение к божественному центру, можно сказать: «Совершилося небо и земля». II когда уже вся тварь приспела к намеренной своей точке и покою, достойно сказать: «Совершилося».
Как исчезает стебель при зрелости пшеничного зерна, а правдивее сказать, скрывается в зерне, так вся фигуральная мертвенность, доплыв к своему пристанищу, пожертая жизнью, истребляется. Сего просит возлюбленный, находясь фигурою его. «Ослабь меня, да почию…» «Исчезли очи мои…» «Кто даст мне крылья?»
Отсюда речи пророков: «звезды надут»; «солнце померкнет»; «совьется небо, как свиток» и прочее —- дали повод думать, будто мир обительныи когда‑то погибнет.
В умирающей на кресте Христовой плоти умирает весь вздор историальный, и достойно испущен голос сей: «Совершилося».
Тогда померкнет солнце, раздирается вся фигуральная завеса, а светает утро всемирного и иремирного воскресения.
«Зима прошла, дождь отошел… цветы явилися на земле. Время обрезания гроздей приспело». «Совершилося».
Пример второй.
Предел 9–й ИСПЫТЫВАЕТСЯ СИЛА СЛЕДУЮЩЕГО СЛОВА: «ПОЧИЛ В ДЕНЬ СЕДЬМОЙ ОТ ВСЕХ ДЕЛ СВОИХ»
Вот встречает смешным лицом историчный вздор! Глупость сим довольна, а сами премудрые, не раскусив, соблазняются. Кроме наличности, нет ничего тут нелепого, все простое для разумеющих. Просто сказать: бог, всю тварь сделав славы своей фигурами, сделал особенным портретом день субботний.
Как лев в ложе своем, так образуемая сила его в фигуре почивает. Сие‑то значит е{АрХт];1л, emblema[473] [474]. II не о тлени написано: «Возлег, почил, как лев». «Возложив Иаков ноги свои на одр, умер». «Погребли его в пещере обширной, которую нашел Авраам».
Вспомни село крови, то есть всю фигуральную тлень. Но не забывай: «В какой земле вселяется свет? Тьме же какое есть место?» А суббота есть всех чистых фигур изряднейшая и пресветлейший упокоения чертог. «Благословил бог день 7–й».
И не дивно: от всех дел своих избрал сию обитель. Сутки состоят из тьмы и света. Обе части, а чаще свет называется днем. Но источник и центр света есть солнце.
Сия благороднейшая и прекраснейшая тварь в мире есть то, что в теле око. «В солнце положил селение свое». День есть малое коло [475], обращаемое в 24 часа. Оно составляет круги веков и тысячи лет, как одна форма — миллионы монет. Равный и примерный течения бег обращает все дни. И время, и мера, и движение — сходное.
Как седьмой день, так и пятидесятая суббота, седмиц седмицу заключающая, есть покой, святой господу и пятидесятый год есть его ж радостное лето (jubilaeus). Итак, суббота есть праздников праздник, сиречь покой покоев, и обитель обителей божиих, так как песнь песней — главнейшая и символов символ, сличающий тлень с вечностью, да памятуем нетление ее. «Да будет свет, и был свет».
Тьма ее и вечер приводит в разум, плач всей тлени, а утро и светолучное солнце громко проповедуют радость сияющей вечного славы. «Небеса поведают славу божию…»
«День дню отрыгает слово, а ночь ночи возвещает разум». «И был вечер, и было утро — день…»
Каждый же день фигурной сей седмицы, имея солнце, есть суббота и покои божий. «Очень рано в одну из суббот пришли на гроб, когда воссияло солнце». Очень рано воссияло солнце… По наружности есть вздор, но в боге есть возможное и то же. «Положил мне утром утро». «Правда твоя, как полдень». «Где почиваешь? В полудне».
Если кто из одной сих светлых суббот субботы увидит восстающего жениха, сей может и из прочих фигуральных сосцов высосать сладчайшую сотов и муста вечность. «Выпустил ты узников твоих из рва…» «Гробы открылись».
Предел 10–и О ЗАХАРИЕВСКОМ СВЕЧНИКЕ
Сей семичисленный вечности венец, сквозь завесу прозрев Захария, слышит от бога: «Семь сии очи господни суть». Семь в седмице солнцев и одно солнце. Семь очей вечности и одно недремлющее око. Сия ж седмица у Заха- рии уподобляется семилампадному свечнику: «Видел и се свечник золотой весь».
Искал он, но у бога что сие значит? И сыскал, что всех сих мыслей стрела напряжена в один только центр вечности, презрев всю стихийную грязь. «Сие слово господне не в силе великой, не в крепости, но в духе», — говорит господь.
Сей светосолнечный свечник просвещает исходы и входы в сию запечатленную книгу, а сие семивзорное око весь дом сей свой в целости доселе сохраняет. «Господняя земля…» Сие око открывается по всей его земле сей с нагрузкой ее. Семь сих очей господних суть, взирающих на всю землю.
И не дивно, что Иезекииль видит вокруг крылатым своим животным и колесам их насаженные очи. Сказано уже, что Библия есть мир сиволичный и зверинец божий, а люди, скоты, звери и птицы суть фигуры и херувимы [476], сиречь возики, везущие вечности сокровище.
Просит Иезекия, сидящего на херувимах, дабы избавил от поругания нетленную свою деву — Библию, и сих‑то очей его в ней откровения просит: «Открой, господи, очи твои и видь». О сем же просит и Соломон: «Да будут очи твои открыты на храм сей день и ночь». Тогда они не днем, а только ночью открываются, когда тень только и фигура болванеет. Открываются они Вениамину и братии его.
«Воззрев очами своими, Иосиф увидел Вениамина». Но Вениамин, сверх вечера, и рано еще кушает.
«Взалчут на вечер…» «Отвращу очи мои от вас». «Испол- нилося утром…»
Открываются Закхею: «Воззрев Иисус…» Открываются Давиду: «В свете том узрим свет». Но и сей в седмичных днях узрел бога. «Седмерицею днем хвалил тебя». Открываются Соломону: «Очи твои голубиные». Но и сей кричит, что под солнцем скудость и труд и нет забавных новостей, кроме почивающего на солнце. «Пока дышит день…» «Где почиваешь? — В полудне». «Покажи мне вид твой…»
Во всех таких как содержатся внутри их, так и открываются вечного очи. А без сего они и недужные, и хромые, и слепые. «Тогда вскочит хромой, как олень…» «Очи господние высоки, человек же смирен».
Они называются затем парод божий, и Мойсей сынов Иакова так благословит: «Все освященные под руками твоими и сии под тобою суть». Они — и люди, и быки, и львы, и орлы, заняв места египетских фигур, названных hieroglyphica.
«Сын львов Иуда, радостотворные очи его…»
«Первородный юнец — доброта его». «Твоим ли повелением возносится орел?» «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе». «Очи твои на мне…» (Иов).
Вот зачем херувимских сих животных представляет Иезекииль крылатыми, четвероногими, многоглазыми, везущими колеса многоглазые. «На его место, если видели начало одно, шли вслед его!» Будто бы в очах их высокое оное око, зеница вечности и в свете свет истинный, а в солнце новое заключалось солнце. «Как бы было коло в колесе». Он же видит среди сих животных горящие захариевские свечи. Известно, что древние свечою, лампадою и оком мира называли солнце, а человек есть маленький мирик. «Почил в день седьмой».
Предел 11–й О СНАХ ФАРАОНОВЫХ
Сия радостотворных суббот седмица, являясь в различной одежде, является и под видом семи колосков, виденных во сне фараону, и семи коров [477].
Толкует сие сам Иосиф: «Семь лет суть». Как суббота, так и 50–й год есть чертог вышнего. А можно догадаться и из сего, что все колосья, как и захариевские семь лампад, из одного стебля происходят, чего в нашем мире не видно.
Не сходны ли солнце и колос?.. Что ж нужды в кошельках, если в них золото то же? «Всякая плоть — сено, и все как риза обветшает, а мысли в них божии и те же». Когда солнце просвещает, вино веселит, а хлеб укрепляет, тогда не велика разнь. Давидова речь о свете мешает пшеницу, вино и елей. «Знаменился на нас и прочее».
Мне кажется, сон фараонов значит ночь и тень взятых от египетских священников и пусто у них почитаемых сих фигур, внутри которых прозрело израильское око вечной мысли и похитило в свою пользу. «Сон фараонов один есть». Тьма только одна египетская в сих словах, а сила в них божия. «Как истинно будет слово, которое от бога». Затем и сон повторен. Один его, другой колос божий. «И был вечер, и было утро…» Сии‑то колосья рвали и терли апостолы в субботу. Помогла им суббота, а без нее встретило бы их то, чем принял еврейский сфинкс — сильный князь Иефай всех ефремитов [478]. Он всех их переколол, не решивших задачу сию: «Скажите колос (шиболет — по–еврейски)»[479].[480] И не смогли сказать так. «И взял их и заколол». Смерть, голод, яд и урод есть Библия, от начала своего заблудившая.
Видно, что ефремиты о днях первых и летах вечных с Давидом не помышляли, а с апостолами не думали о субботе. Не взошло им на ум догадаться, что всякая трава в третий день, а день вначале сотворен. Тут всему гавань… Суббота день ее и солнце силу, решение и шабаш всему прилагает. А правдивее сказать: зеница солнца — маленькое, находящееся в солнце солнышко.
В сей светлейшей всех своих чертогов палате, почивая, прекрасный наш Иосиф (прилагатель) фигурной своей системе, восходящим и заходящим солнцем очам мира, растущей п увядающей траве, всякой плоти свет, толк и вкус прилагает, обновляя лицо фигур и сам на всякую свою похвалу прилагая. Должно только из всей твердости вызвать его, обрезать ему волосожарные лучи, снять одевающий его свет и всю ветошь отослать на запад. Тогда останет и вознесется господь единый. «Возлег, почил…» «Почил в день седьмой».
Предел 12–й О ЖЕРТВЕ АВРААМСКОЙ
Богатая сия и великолепная фигура солнце есть тучная жертва богу. Семь суббот, семь коров, худость наша, а тук божий. Наш голодный вечер, а его утро сытое. Тук есть то же, что в захариевских лампадах елей: и просвещающий и насыщающий. Сию‑то «возьми мне телку трехлетнюю», — велит бог Аврааму. Подняв он жертву в разум начала и разделив фигуру на тень и истину, видит, что солнце не иное что^есть, как печь, благовонным нетления дымом дымящаяся[481]. Тогда солнце, показав собою образуемого, пало, как шелуха, в запад свой[482]; вился, видя, что на место отделенной тлени присовокупились новые мысли, мысли вечные. «Птицы да умножатся на земле». Тут он услышал горлицу ту. «Голос горлицы слышен в земле нашей».
Увидел из ковчега голубицу, взирающую выше потоп- ных вод, и сказано ему, что сие зачатое в сердце его вечности зерно превратится в тлень языческих фигур, пожер- тое ими, и всяк потопчет, как подлое, но что сему подавляющему языку сам он даст суд и решение и что сие семя наследит всю землю их, взяв от невкусного египетского Нила все к Евфратову плодоносию. От сих коров предлагает дражайшим своим гостям масло п молоко, п тельца одного. Один только и есть у всех сих чистых божиих телок сын, но всегда молод и прекрасный. «Почил в день седьмой».
Предел 13–й О СЕМИ ХЛЕБАХ
Сюда смотрят и семь хлебов. Из сих хлебов один вкушают два путника: Лука и славный взором Клеопа, но на пути субботнем; суббота есть и путь, и вкус и путникам, и хлебам. Кто ж им преломил сей твердее всякого, камня хлеб?.. Вот кто!
Сделавший пир семи дней, открывший гадание в день седьмой, попаливший гумна и колосы фплистимские, вознесший на гору ворота городские, растерзавший льва, спавший и восставший от сна своего… Уже солнце садилось, нечего было железом стричь и обрезать. «Железо не взойдет…» Осталась одна зеница солнца. Солнышко… Тут решение гаданию. Самсон значит «солнышко». «Им открылись очи…» Преблаженное солнышко почивает в день седьмой, восстает в третий, палит всю тлень, разоряет иноплеменничьи стены, открывает гробы, открывает очи, ломает хлебы, насыщает весь свой почетный народ вкусом вечности. «Очи всех на тебя уповают, и ты даешь им пищу в благовремя».
Все сие родство, богообразные очи носящее, взяв от последнего апостола до Адама, говорит с Иовом: «Очи твои на мне, и к тому не есмь»[483].
Число едящих сии хлебы как 4000 или 5000. Затем, что вся сила господня исходит из Египта в 430 лет и в сей сумме заключается 7, а седмиц седмица составляет 40, 400 или 4000 с лишком. Затем написано: «Как 4000», «Как 5000…» II часто поминается четвертый и седьмой род: «В четвертом роде возвратятся». А как они находятся внце–фигурою[484] седмицы, так ко всем и к каждому их касается сие: «Шестижды от бед спасет тебя, в седьмом же не коснется тебя зло». Сиречь: насытит заутра, умножит и приложит пшеницу, вино и елей. И прилагает Иову семь сынов и три дочери: Касию, Рог изобилия и День. «Почил в день седьмой».
Предел 14–й О ПЛАЩАНИЦЕ, ПЕТРУ НИСПУЩЕННОЙ
Светлая сия седмица есть пространный ковер, вмещающий всех четвероногих, и птиц, и рыб, и гадов, и плоды деревьев и трав. Все в ней, а сама она вначале сотворена. Сей небесный ковер ниспустил: «Простирая небо, как кожу». А когда ковер, то и стол, и дом семистолпный, и предложение хлебов. И чуть ли не над сею скатертью в «Деяниях» пирует в полдень Петр на горнице, подняв все по Аврааму вверх начала. «Заколи и ешь». Там, похваляясь, кушает и Павел: «Имеем же алтарь…» Там причащаются и все ему освященные. «Упьются от тука дома твоего…» «Пили же и упилися с ним».
И нам можно сказать: «Имеем алтарь». Но никто не скверен, кого бог для себя освятил. Да молчит здесь всякая плоть! Да заколется! Божие сие тело есть, а сия тленная кожа и вид суть фигурная завеса храма, где вечный почивает. «Спя есть кровь моя…» Моя… (над сим словцом emphasis — ударение) моя, божия, не человеческая.
Сим холстом повивает Мария младенца, а Иосиф — мертвеца. «И се вам знамение…», сиречь фигура.
Счастливая земля: когда сей мертвец встал, когда сей Иосиф изведен из твердыни, когда сей Самсон проснулся, разорвал цепи, свернул небо, как сукно, потряс землею и разогнал всю языческих фигур стражу. «Там его узрите». «Почил в день седьмой».
Предел 15–й О ЛЕСТНИЦЕ ИАКОВЛЕЙ, О СЕМИ ГОРОДАХ, ЖЕНАХ, ТРУБАХ И ГОРАХ…
Касающаяся небес паковская лестница сию ж показывает седмицу. От нее и через нее истекают и востекают к точке своей все фигуры, часто называясь свидетелями, стражами и ангелами, сиречь служками, мир благовест- вующими. «Слава во вышних богу…»
Иаков, так как и дед его, прозрел, что спя шутка не человеческая, но дом божий и что сия седмица есть дверь, на высокий возводящая край, а увидел также по заходе солнца. Сюда взирают и отцовские его клятвенные источники. «Очи твои — как озера в Есевоне (граде)».
Клятва, смерть и фигура есть то же.
Сии ж дни суть и семь городов божинх, и семь Иса- невских жен, как одна одного придерживающиеся мужа, и семь разоривших Иерихон труб. И конечно, небо, когда повествует славу божпю, есть труба.
Сии суть горы божий, горы тучные. Там растет рог Давида, туда восходят все колена Израиля. Туда ж идет в горнее и Мариам. Там оленей и рождающих олениц стадам место. «Перейдем к Вифлеему…» «Там родила тебя мать твоя».
Сюда взирает и Даниил Meingard [485] с крючками своих седьмин. И идущие в Галилею и Павел, и Стефан. «Знаю человека». «Тело его как фарсис» (камень). «Как вознеслось великолепие его». «Се вижу небеса отверзнутые». «Придите, взойдем на гору господню». Там мир Израилю п гавань всем фигурам! «Почил в день седьмой».
Предел 16–й О БЕСКОНЕЧНОЙ ПРОСТРАННОСТИ И НЕПРОХОДИМОСТИ ДОМА БОЖИЕГО
Узнав день, узнаешь седмицу, а сию познав, познаешь бытия книгу и прочие, как отрасли ее. А хотя в сем непроходимом лабиринте не всякую дверь отворить можно, но уже знаешь, что под той печатью не иное что, как только божие таится сокровище. Довлеет тебе, что получил исход и что дарена тебе шелкового клубка нить от царевны Ариадны [486], путеведущая тебя из сего лабиринта на пространство.
Иерусалимская Ариадна есть Раав, освободившая из Иерихона шпионов Иисусовых обвязанною у окна червленою верейкою. Сия веревочка вождь нам есть во миогосвязанпых чертогах дома божиего, разделяющая Фареса от Зары, свет от тьмы[487].
Сею веревкою межует Навип землю, а но сей мере кушает Иезекииль священные хлебы и воду. «Веревка червленна — уста твои». «Видел, и се муж и в руке его веревка землемерная». «Ею же мерь…» «Возмерится вам».
К чему желать все перезнать? Ненасытная есть забава гулять по соломоновским садам и домам, а не все высмотреть. Искать и удивляться значит то же. Сие движение веселит и оживляет душу, как стремление текущую по камням воду. Но при полном открытии всего–навсего исчезает удивление. Тогда слабеет аппетит и приходит насыщение, потом скука и уныние. 1000 лет и один день — одна фигура и 1 ООО ООО их есть то же. Если что непонятно, закричи с Варухом: «О Израиль! Сколь велик дом божий! Велик и не имеет конца». «Сие море великое…»
Предел 17–й О ЗМИЕ
Мойсей между прочими фигурами занял у египетских священников и икону змия, образующего божию премудрость. «Змий же был мудрейший…» А когда одна фигура, то и вся Библия есть змий. Возносит его Мойсей в гору, чтоб не умер Израиль. То же и евангельский змий сказывает: «Если я вознесен буду от земли, тогда все привлеку к себе». Змий сей, ползая по земле, всю сию Мойсеева мира систему и Адама со всем здесь населенным родством портит. Они все остаются дурными и невкусными болванами, поколь не раскусить ему голову. Голова его есть седмица. Итак Библия есть змий, хоть одноглавый, хоть семиглавый, а растопчет ему голову почивающий в солнце. Избраннейшая фигур фигура — солнце есть и мать, и дева, испускающая из ложесн принятое от бога вечности зерно. «Тот твою сотрет главу». Итак, змий останется одним только подножием сидящего в солнце. Тогда все оживляется, а мертвецы встают к точке своей. В другом случае черный сей дракон, вод горьких бездну изблевывая, апокалиптической облеченной в солнце сына жены, потом всю обетованную землю потопляет, но жене даются орлиные крылья, дабы родила не в подлом месте и не смертное. «Восхищенно было дитя ее к богу».
Сей есть гордая денница, сатана и враг ангелам, херувимам и всем носящим господа фигурам. Не терпит смотреть Соломон как на орла, парящего к солнцу, не к солнышку, так и на гнусное сего змия ползанье. И чуть ли не сей поминается в притчах раб воцарившийся; а дабы сие не последовало, почивший во львином рве Даниил вкидает сему аспиду в адскую челюсть хлебец, испеченный из смолы благовонных деревьев и тука, и хлопчатой бумаги. Все сие есть вечности фигуры. «Смирна, и стактп, и касия». «Дающего снег свой, как шерсть (хлопок)». «И тука пшеничного, насыщая тебя».
От сей нашего Даниила чудной пилюли змий лопнул.
«Тот твою сотрет главу». Встает и Иона от лица господнего. Се муж, чудовищу в брюхо ввергает его бог. Тогда спасается все священного сего мира селение с людьми его. Ниневия значит жилище, а Иона есть голубь.
«Дерзай, земля… дерзайте, скоты полевые». «Чада Сиона, радуйтесь, ибо дал вам пищу в правде!» Лицо, от которого восстает Иона, львиный ров, печь, смирною дымящая, ковчег и киот, Самсонова и Адамова жена, ризы Иосифовы, чертог солнечный вечного есть то же. «Одевающийся светом, как ризою». «Тот твою сотрет главу». Сего рыкающего дьявола растерзав, Самсон находит в трупе его сладость вечности.
Сие делается при городе Фамнафе. Фамна значит образ. «Тот твою сотрет главу». Мойсею подражает наперсник, называя истину светом, просвещающим всякого человека, пришельца в сей символический мир. Он ставит предтечу на место главной фигуры солнечной.
«Да свидетельствует о свете…» «Был светильник…» Но меньшее солнышко есть больше великого. «Оному подобает расти, мне же уменьшаться».
Сей судия израильский разоряет все ветхое фигур ползанье, обновляет естество наше, претворяя невкусную воду в куражное вино и придавая всей Библии сот вечности. «Дастся мне всякая власть…» «Тот твою сотрет главу».
Сего просят Давид с Моисеем, воплем возбуждающие уснувшего на коленях своей Далилы. «Да воскреснет бог…»
«Встань, господи, и да рассыплются враги твои!» «Почил в день седьмой…»
КАТАВАСИЯ, ИЛИ СНИСХОЖДЕНИЕ[488]
Окончив другой пример, опять сказываю, что в Библии иное на лице, а иное в сердце. Так, как Алкивиадская икона, называемая по–эллински с лица была шуточная, а внутри скрывала великолепие божпе. Благородный и забавный есть обман и подлог, где находим под ложью истину, мудрость под буйством, а во плоти — бога. Вот прямое, именуемое у древних эллинов тсо^т^а, то есть творение! [489] А такие писатели суть точные пииты, и нимало не дивно, что Моисея зовут обманщиком.
Сей змий нарочно создан; да надругаются над ним сборища нагло судящих! II не дивно, что для сих лесов пз высоких божиих гор рождается не лев или орел, но мыши, ежи, совы, удоды, нетопыри, шершни, жабы, песьи мухи, ехидны, василиски, обезьяны и вредящие соломоновскпм виноградам лисицы. «Испытайте писаний!)) Конец! II святому богу слава!
КНИЖЕЧКА О ЧТЕНИИ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ, НАРЕЧЕННАЯ ЖЕНА ЛОТОВА[490]
Любезный друже Михаил![491]
В самом открытии наместничества Харьковского, во время непрестанных осенних дождей, прогоняя скуку, написал я сию книжицу в монастыре Сеннянском. Сей монастырей подарил Печерской лавре святой Иустин, митрополит Белгородский, в котором он часто уединялся ради горних садов и чистого неба. Брат мой, Иустин Зверяка, бывший тогда игуменом, не мог чувствовать вкуса в Жене моей Лотовой. Однако был типографом и забавлялся книгами эллинскими и римскими. Но ты, любезный друг, имеешь вкус не зверский. Можно ли мне не сказать о тебе (в полуночном каноне первого гласа): «Явился ты Аврааму, чистейшую часть богословия показывая»?
Все богословствуют, но не по Аврааму. Все вкушают и жуют, но не по Иаковому сыну.
«Иуда, сын мой! Тебя похвалят братья твои…» «Зубы его паче молока».
Кто может поминать жену Лотову, если не будет бог с ним? «Помни‑де последнее твое…» А последнее ведь есть что, если не конец и вечность? «Помни последнее твое», сиречь следующее за делами твоими. Все наше исчезает, а на место тени вечность… О вечность! Ты одна и свет нам, и память. Бесславен судия, не помнящий тебя! Беспамятен тебя забывший богослов! О вечность! Мать тебе память, а ты ее мать… Спящий на Библии, книжник мой, скажи мне, кто и что гнездится в памяти твоей? Какая речь и какая невеста живет и образуется в твоем сем всех морских и воздушных бездн ширшем зеркале? Что то пленяет и веселит твою и Вселенной царицу? Какую царицу? Память (говорю) твою. Пожалуйста, скажи…
Отвечает книжник: «Тьфу! Как не знать сего? Радуга в облаке, красавица в зеркале, а прекрасный Наркисс [492] мой, мир сей, видимый в очах моих, будто в двоих зеркалушках, смотрит на себя, амурится и любуется сам собою непрестанно…» А сверх сего ничего ли тебе на память не приходит?
Ответ: «Да что другое какое придет? Ведь что видишь, то и помнишь…» О друг ты мой, знал я сие прежде твоего ответа. Знаю, что ты весь, как Наркисс твой в водах, потопился в наличность. А память твоя где? Во мне. Что она помнит? Все! Как же помнит? Ведь все твое и весь твой вздор (хаос) торчит под носом твоим. Вся твоя рухлядь, весь болван твой, мир сей, лежит на очах твоих, гнездится в твоих зеницах. То едино только помнится, что заочное. Где же твоя память? Ведь у тебя нет ничего заочного. И ныне к чему она тебе? Скажи мне: где такое око, чтоб не было ему на что‑либо смотреть? Не может же быть и память, когда нечего ей помнить. Пожалуй, не мучь меня (просится книжник), я ведь помню все то, что сделалось вчера… О бедный, с твоею вчерашнею памятью…
Вчера сие твое уже прошло. Погибла вместе с твоим вечером и память твоя. Все то есть то твое вчера, что уже исчезло, отцвело и не узнает места своего. Если земля твоя есть ничто, как же и не память? Вот се она от земли земная твоя память, послушай: «Лицо господне на творениях злых, которое потребит от земли зависящую память их». Пожалуйста, проснись! Не весь погружайся в землю! Приложи к ней и то, чего не видишь. А приложишь, если вспомнишь. Тем оно великое, чем нетленное. Нетленное, как невидное. Кто бо может растлить заочное и невидное? II что есть святое, если не удаленное от тления. Сия же есть истинная память: признать, обнять и принять в памятное наше зеркало ту святыню, которая утаена, то есть от тления удалена и паче солнца сияет, то есть всем все оживляет.
«Пойте господу, преподобные его, и исповедайте память святыни его».
Видишь ли, что святыня и память — неразлучны дружки? А ты ее привязал к проклятию земли.
Святыня и память двойной сей луч есть невечернего солнца. Святыню вера видит, надежда надеется, любовь объемлет сердцем, а память памятует. Четыре сих духа суть одно с вечностью, с бездною нетления, с апокалип- сным градом, с незаходимым солнцем. Видишь дым?
Вспомни огонь! Видишь мир сей? Вспомни вечность! Что есть мир сей? Дым вечности. Вечность есть огонь, все поедающий.
Глуп ловец на след зевает, олень на память не приходит. А след ведет к оленю.
Глупый книжник на болван смотрит, вечность на память не приходит. А пути к ней ведут. «Пути твои в водах многих».
Библия есть пути его. А ты в пути углубился. Но проснись и припомни. Куда сии следы ведут? Куда сии ноги несут? Вот куда! Наум поет: «Се на горах ноги». Чьи ноги? Благовествующего и возвещающего мир.
Видишь? На горах твой олень. К нему сии следы ведут. К нему сии ноги несут. Возводи же память на горы. Оттуда приходит помощь.
Что есть Лотова жена? — След. Куда она тебя ведет? — Туда, куда сама идет. Идет туда, куда смотрит. Куда смотрит, там ее мысль. Она оглянулась в Содом. Жена и Содом есть то же. Содом значит то, что тайна. Вот куда жена привела — в Содом. А Содом куда ведет? Туда, куда дым восходит. Дым его восходит в небо. Дым его поднялся вверх. Дым, чад, дух, мысль, толк есть то же. Видишь? Куда ведет Содом? Жена и Содом суть ноги. Видишь, что идут на горы? «Се на горах ноги?..»
Но и гора след есть божий, а куда она возводит? — На Сион гору возводит. Но Сион — гора земная. Она возводит к небесной. Сион на город взирает. Небесная гора на весь мир. Там‑то твой Лот обитает! «Гора Сион, в нее же вселился ты». Где же наш Сион небесный? Солнце на весь мир взирает. Вот тебе гора небесная! Солнце истинный Содом есть. Лотова есть жена солнце. В сем болване Лот скрылся. Видит его память чистая. Зрит на него святая вера. Солнце — Содом, а он Сигор [493]. Солнце — жупел, он фимиам. Солнце —ад, а он роса. Солнце западет под землю. В память вечную будет Лот. Он тебе отец и жених. Купидон [494] и ветхий днями.
Примета 1–я О НАСТАВНИКЕ
Приходить море сие, великое и пространное, за руководством ангелов божиих должно. Таков вождь был Рафаил Товии.
Ангел, апостол л истинный богослов есть то же. Но почем знать, кто от бога послан? Слушай Иеремию (гл. 23, ст. 22):
«Если бы стали в совете моем слышаны, сотворили бы слова мои и отвратили бы людей моих от пути их лукавого и от начинаний лукавых».
Видишь, что посланник от совета божия есть тот, кто толкует к нравоучению, паче же к вере, без которой и добродетель не добродетель. Таковы суть: Василий Великий, Иоанн Златоустый, Григ. Назианзин, Амвросий, Иероним, Августин, папа Григ. Великий и сим подобные [495]. Сии‑то могли с Павлом сказать: «Мы же ум Христа имеем».
Богословие учит или целит самые тайные в душе начинания, советы и мысли. «Растлели и омерзилися в начинаниях». Начинание, начало, совет, Х6–р<; [496] и бог есть то же. От совета или главы, как от источника, все наши дела наружу происходят. Если совет добр, то и плоды добрые.
Итак, богословие есть не иное что, как искоренение злых мыслей, или, как Павел говорит, начал и властей [497]. Ведь если два суть человека, земной и небесный, в том же человеке, то и два начала: одно змиино, или плотское, другое божие.
В прочем те искореняют худые мысли, а на то место насевают слово божие, семя всех добрых дел, о которых можно сказать: «Начал Иисус творить и учить».
Любовь одна ангельский язык делает действительным.
Примета 2–я О СИМПАТИИ, ИЛИ СОСТРАСТИИ, МЕЖДУ ЧТЕЦОМ И НАСТАВНИКОМ
Начало всему и вкус есть любовь. Как пища, так и наука не действительны от нелюбимого. Итак, из помянутых ангелов избрать для себя одного, который паче прочих понравится. Откушать несколько каждого или некоторых из них. В то время вдруг к одному особливое движение почувствуешь. Одну манну все сии едят: хорош во всех помянутых вкус, но разный.
Примета 3–я ОБ ОТВЕРЖЕНИИ СВЕТСКИХ МНЕНИЙ
Приступая к небесным оным писателям, должно принять очистительные пилюли и все старинные из глупого общества водхненные мнения так изблевать, как Израиль ничего не взял из разоренного Иерихона, а если что удержал, за то был казнен. Если в море для измытия идти, так на что удерживать мирскую грязь? Муж двоедушен есть искуситель, дух пытливый, хром на обе ноги, ни тепл, ни холоден. Муж нейтральный есть неприятель делу, а Библия есть то тяжебное дело бога со смертными. Сей‑то род людей вопрошает бога: «Жив ли в руках моих воробей?» «Жив, если не задавишь», — отвечал бог.
«Не искусишь господа бога твоего».
Примета 4–я О СТРАШНОЙ ОПАСНОСТИ В ЧТЕНИИ
Но понеже, по Августиновому слову [498], не только в мирских делах, но и в самом рае слова божиего скрыты находятся дьявольские сети, для того с великим опасением поступать должно, дабы при самом чтении и поучении в законе вышнего не путаться нам в сети лукавые по примеру Иудину: «По хлебу войдет в него сатана».
А вот те сети: сребролюбие, честолюбие, сластолюбие, тщеславие… Сии все духи возвращаются в землю свою, то есть к брюху и к плоти, откуда нас слово божие вывести единственно намерено.
Сколь многих погубила грязь Лотова пьянства! Бесчисленных растлил яд Давидова прелюбодейства, а в старости его — мнимый дур деволожства. Не менее яда в повестях о сыне его. Читаем о ревности Илии и острим нож на ближнего. Слышав о Иезекииной болезни, раздражаем страх смертный и наше суеверие. Богатство Иов- лево — жадными, а благодарность Авраама делает нас тщеславными. Лазарево воскресение, слепых прозрение, свобода бесноватых совсем нас превращают в плотомудр- ствующих скотов? Самое сие зерно божие, сиречь слово сие (вера), соблазняет нас, повергая на стихии внешнего мира. Отсюда‑то уповаем на плоть и кровь святых, надеемся на тлень и клятву; обожаем вещество в ладане, в свечах, в живописи, в образах и церемониях, забыв, что, кроме бога, ничто не благо и что всякая внешность есть тлень и клятва. Кратко сказать, вся Библия преисполнена пропастей и соблазнов. «Сей лежит на падение». И весь сей путь ее иерихонский воздушными осажден разбойниками. Скажем с Давидом: «На пути сем… скрыли сеть мне».
Слышал ты о мытарствах? Так вот они! Впрочем, ойй есть небыль. Помяни, что Библия есть еврейский сфинкс, и не думай, будто об ином чем, а не о ней написано: «Как лев, рыкая, ходит, ища, кого поглотить».
Помни, что опасное дело встречаться с Голиафом [499]. Счастлив, кому удалось разодрать льва сего и обрести в жестком нежное, в горьком — сладкое, в лютости — милость, в яде — еду, в буйстве — вкус, в смерти —• жизнь, в бесчестии — славу… Но как притча есть: не всякому по–Яковому, сие есть по–Самсоновому удается.
Примета 5–я О ЧТЕНИИ В МЕРУ
Весьма помнить должно увещание Сирахова сына: «Многие от пресыщения умерли». Затем, как можно, стараться в меру кушать, не обременяя желудка мыслей наших. Здоровый и чистый вкус малым доволен, а засоренная глотка без меры и без вкуса жрет. Для сего‑то не велит бог святить себе скотов, не имеющих жвания. Много жрать, а мало жевать дурно. Многие, к тому разномыслен- ные, чтущий книги не будет благоученым.
Когда наш век или наша страна имеет мудрых мужей гораздо меньше, нежели в других веках и сторонах, тогда впною сему есть то, что шатаемся по бесчисленным и разнородным книг стадам без меры, без разбору, без гавани. Больной разных тварей беспокоит, а здоровый одною едою сыт. Скушай одно со вкусом, и достаточно. Нет вреднее, как разное и безмерное. Пифагор [500], разжевав один треугольник, сколько насытился? Давид, раскусив одну тень ковчега, сколько просветился! Даже скакал, играя. Разжуй одну преславиую славу — и во многие обители божиего сего лабиринта откроется тебе вход и исход. Преславная слава, слово божие и мысли его есть то же. ♦Преславное говорилося в тебе, град божий». «По всей земле слава твоя».
Раскуси одну только, например, сию славу: «Где труп, там соберутся орлы».
Или сию: «Птицы да умножатся на земле».
Или сию: «Слетели птицы на тела растесанные».
Или сию: «Семь юниц в юницах людских».
Или сию: «Очи твои как голубиные».
Или сию: «Не знаю орла, парящего к солнцу».
Или: «Твоим ли повелением возносится орел?»
«Поднял вас, как на крыльях орлих». «Призовет (бог) из востока птицу». «Голос горлицы слышен в земле нашей». «Да станет солнце! — и стало солнце». «Пока пришел, стал вверху, где был отрок». «Вознесет Самсон на верх горы ворота городские». «Возьмите ворота, князья, ваши». «Ворота сии затворены будут». «Да хвалимый будет в воротах муж ее». «Се лестница утверждена на земле». «Железо не взойдет на голову мою». «Всплывет железо». «Что есть человек, как помнишь его?» «Вознесется из земли жизнь его». «Один я, пока перейду». «Перейдем до Вифлеема». «Не изойдешь, бог, в силах наших». «Премудрость в исходах поется». «Возвеселись, неплодная, рождая». «Созиждутся пустыни твои вечные». «Дочери твои на плечах поднимутся». «Будут цари кормители твои». «Приступите ко мне, погубившие сердце». «Ниже хребтов их и высота была у них». «Узришь прошлое мое». «Помни последнее твое». «Полижут землю, как змии». «Как ласточка, так запою».
«Был Ефрем, как голубь безумный, не имеющий".
«Кто перейдет на ту сторону моря и обретет премудрость?»
Или: «Звезды воссияли в хранилищах своих». Или: «Сны узрят». «На забрала востекут».
«Глубоко сердце человека, и кто познает его». «Вода глубока — совет в сердце мужа». «Человек, насади виноград». «Подобает вам родиться свыше». «Дал бы тебе воду живую». «Ангел господень возмутил воду». «Кто первый в лазил… здоровый был». «Познается ими в преломлении хлеба». «Змия возьмут, языками заговорят новыми».
«Встань п ходи. И, вскочив, стал и ходил».
«Встань, спящий, воскресни из мертвых».
«Даны были жене два крыла орла великого».
Кто развяжет хоть одну связь, В том блестит израильский глаз.
Кто премудр, тот и сохранит сие. Сиречь приметит, соблюдет, постигнет и размыслит. Когда слышишь сие: «Поминайте жену Лотову», не довлеет вспомнить одно то, что была жена у Лота. Сия такая пища есть голодная, тощая, не сытостная, худая, кратко сказать, пустой колос, и худая корова от сна фараонского и суеты мирской [501]. Но должно размыслить и припомянуть то, куда ведет разумы наши сей соленый болван? Что‑то внушает нам невкусная и глупая сия корова? Не обращайся сердцем твоим в Содом алчной тлени и суеты, не опочивай здесь в смертной сени, но в будущее простирайся на гору с Лотом и так теки, да постигнешь соль, и нетленную силу тлени сей, и славу воскресения ее. Да то, что посеяно в тлении, встанет в нетлении, да воспоешь: «Встань, слава моя!», «Един я, пока перейду». И будешь блаженный оный странник и пришелец, о котором вопрошает прозорливый Варух: «Кто перейдет на ту сторону моря и обретет ее?»
Сие‑то значит поминать: «Поминайте жену Лотову». Сиречь: разжуйте, раскусите, растолките, разбейте и сокрушите идола сего, раздерите льва, сего дьявола, и сыщите внутри его сокровенную еду и сладкий сон вечности, безвестная и тайная премудрость божия, о которой Исайя: «В сокровищах спасение наше». Из двоих естеств состоит слово божие. «Единое говорит бог, но двойпое слышно».
Две страны имеет библейное море. Одна страна наша, вторая — божия. На нашем берегу колосья пустые, а коровы худые, по другую же сторону моря и колосья добрые, и юницы избранные. Наш берег и беден и голоден, заморский же есть Доброй Надежды гавань, лоно, или залив Авраама, место злачное, где весь Израиль пасется и почивает, оставив на голодной стороне содомлян. «Кто перейдет на ту сторону моря?» А вот кто: «И полечу, и почию». «Я уснул, и спал, и встал». Вот и девица: «Под сень его пожелал и сел». Почивай, душа моя, мудрая дева! Не бойся. «Если поспишь, сладостно поспишь».
О рай мой, рай! Мы тебя почитаем, но не разумеем. Ах, с толком нужно вкушать слово божие, зубами сына Пакового жевать должно. «Иуда! Возлег, уснул ты, как лев». И не дивно: мог он разжевать и обрести себе сладость покоя. «Как рай сладости, земля перед лицом его».
И все оные имеют Иуды зубы, о которых написано: «Как утро, разливаются по горам люди многие и крепкие, подобных им не было от века». «Праведник дерзает, как лев». «Поминайте жену Лотову!»
Вся тварь есть сень привидения, а бог есть дух видения. Вот тебе два Хвалынского моря [502] берега: северный и южный.
«Поминайте жену Лотову!»
Слышишь мрачное привидение? Вспомни через сей мрак свет видения. Осязаешь нечувственный солоный кумир; для чего через сию примету не взойдет тебе на сердце соль нетления и вкус вечности? Видишь северный берег? Помяни на нем южный, невидный. «От юга придет бог». Уготовь пасху. Ведь здесь не нажиться. Не ногами перейдешь, ни кораблем, ни крыльями. Сам господь восхитит сердце твое и переставит от смерти к жизни, от буйства — в разум и суд. «Путь бо господень есть суд и милость». Если взираешь на жену сию, почто прелюбодействуешь в сердце твоем? Почто почить на плоти и крови ее мыслишь? Для чего не размыслишь, что плоть и кровь не есть царствие небесное, не есть покой и сладость, но мертвый сей болван, сень и привидение, а сия примета ведет тебя к метке своей, к мужу своему, дабы не с нею, но с ним тебе почить и насладиться. «Истребил ты всякого любодеющего от тебя».
Разве ж великое есть нечтось муж ее Лот? О друг мой! Когда сын Авраама, велик есть человек Христос, тогда его ж племянник Авраам, малое ли нечтось тебе мнится быть? О всем роде сем дерзновенно скажем: «Род же его кто исповедает?»
Лот есть оный человек, о котором написано: «В благовоние мира твоего течем». За ним‑то чистые девы текут из северного берега на горы Кавказские, да упьются и почиют. «Упьются от тука дома твоего». Лот есть одного рода со смирною, то есть тук, или клей из ароматных деревьев. Вот премудрость боншя! «Как смирна, издал благовоние». «Смирна, и стакти, и касия от риз твоих». Эллинский голос — стакти, а по–еврейски — Лот. Стакти не благой ли дух? А дух благой не то же ли, что бог? Шабаш! Здесь почием! «И полечу, и почию». «Господь пасет меня». «На месте злачном всели меня». «Поминайте жену Лотову!»
О жена, жена! Ты и горесть, и сладость моя. Живишь и умерщвляешь… Если бы мы тебя так любили, как твой сладчайший муж Лот, как и Христос церковь свою, никогда бы мы не разлучали, которых бог сочетал. Тайна сия великая есть… А ныне, холодно и несмысленно любя, а бестолково и беспамятно поминая тебя, не вспомнил! о муже твоем, разделяя нераздельную двоицу и забыв совет божий: «Сын человеческий, да не сотворишь детей по плоти».
И невозможно, чтоб сия Ева не вкусила смертных плодов и не породила детей в погубление тогда, когда станут с нею амуриться подлые, плотоядные и хамские оные сердца, которые описаны так: «Полижут землю, как змии, ползущие по земле».
«Узнай, как пепел, сердце их и прельщаются». «Враги его землю полижут». «Смерть спасет их». «Яд аспидов под устами их». «Гроб открыт — гортани их». «Возьми меня, господи, от человека лукавого». «В сердце и в сердце говорили злое». Как так? А вот как! Принесли с собою злость в сердце своем, затем не нашли доброты и в сердце жены Лотовой, кроме слов потопных и языка льстивого, с которым пришли. До доброты же оной, как сокровенной, не добрались. «Вся слава дочери царевой внутри».
И се то те содомляне, бродящие по околицам города. «Преславное говорилось в тебе, град божий». «Мария соблюдала все слова в сердце своем». Да как же им и найти? Ведь «глубоко сердце», а паче оному человеку: * Взойдет из земли жизнь его». А их дело ползать и кушать землю все дни жизни своей. Смерть им — хлеб, а мать — ночь. «Взалчут на вечер и обойдут город». «Проклят ты паче всех скотов!» «Проклят Ханаан–отрок!» «О несмышленая и косная сердцем!»
«Поминайте жену Лотову!»
О прекрасная моя и благословенная в женах, неплодная! Не могу в сытость намыслиться о тебе — столь сладка мне память твоя, память Лотова. Семь мужей и 7000 имела ты и ныне имеешь, но все прелюбодеи, кроме сына Тови- тына, а Рафаилова друга Товии. Сей накадил невестник и ложе твое фимиамом и благоуханным чадом, восходящим из сладчайшей памяти о муже твоем, да в память вечную будет праведник, переспал с чистою невестою не зазорно и целомудренно, вне бесовского идольского смрада, обретя, как в рыбе печенку, внутри царской сей дочери славу ее, касию и стакти в ризах ее; вырастил детей не в рабство, но в свободу, которые не от похоти женской, не от похоти мужской, но от бога родились, как сделал оный пророк: «Отныне детей сотворю, которые возвестят правду твою, господи, спасения моего». «Я уснул…» Скажите мне, кто у вас человек, боящийся господа? Кто? Не Ханаан–отрок и хлопец, но прямой муж оный: «Господь с тобою, муж сильный».
Есть ли кто из числа оных мужей? «Мужи, любите своих жен». «Я же говорю во Христа и во церковь».
Так возлюбите со мною неплодящую сию! «Возвесе- лися, неплодная, нерождающая!»
Если ж сия не нравится, кроме нее суть множайшие дочери царские. Какие? А вот оные: Иудифь, Руфь, Рахиль, Ревекка, Сарра, Анна, мать Самуилова, любезная Давиду Авигея, Далила Самсонова, Фамарь, Есфирь. А Еву ты забыл? И не читал ли ты, что ангелы божии аму- рились с дочерьми человеческими? Сии‑то девочки согревали старость Давидову. С теми же любился и сын его, и в одной хвалит всех в конце притчей. Все сии жены аму- рятся и рождают не на дольних северных берегах и полях, но на горних стремнин черкесских верхах, в беспечных местах райских; и о сих‑то оленицах спрашивает бог у Иова: «Уразумел ли ты время рождения коз, живущих на горах каменных?»
Там‑то обновляется орляя юность Давида. Возрастают новые рога и ему, и козам. Так и евангельские оленицы: Елисавета и восшедшая в горнее Мариам. Туда же поднята Петром и Тавифа, сиречь серна, сайгак. Туда отсылает ангел и мироносиц. Кратко сказать о всех: да не растлится девство их. «Даны были жене два крыла орла великого».
«Поминайте жену Лотову/»
Что ж ты думаешь, о амурник мой? «Не суть советы мои, как советы ваши». Знай, друг мой, что Библия есть новый мир и люд божий, земля живых, страна и царство любви, горний Иерусалим; и, сверх подлого азиатского, есть вышний. Нет там вражды и раздора. Нет в оной республике ни старости, ни пола, ни разности — все там общее.
Общество в любви, любовь в боге, бог в обществе. Вот и кольцо вечности! «От людей сие невозможно».
Брось думать, что Ева — старуха или чужая жена. Сии думы суть от берегов содомлянских. «Гроздь их — гроздь желчи». Сей‑то корень вверх прозябает, многих оскверняя. II не многие ли осквернились, прочитав JIo- тово пьянство? «Все же чистое чистым». «Но осквернился пх ум и совесть».
Плюнь на бабские и детские сказки, неверными чтецами и на ложь, плотоядными змиями отрыгаемую, растлившими Еву, обращающими лукавое свое вспять в Содом око, на свою блевотину. «Взалчет, как пес».
А ты, друг мой, поспешая и не осматриваясь ни вправо, ни влево, иди в горнее со тщанием, куда тебя зовет и не обманщик змий, но прозорливый Захария. «О! О! Бежите от земли северной». И Исайя: «Отступите, отступите, изый- дите отсюда». «Приди, да покажу тебе суд любодейцев великих». «Как от вина ярости любодеяния своего напоил всех язычников». «О град крови, весь лживый, полный неправды… Голос бичей и голос тряски колес, и конника текущего, и колесницы шумящей… Открою прошлое твое к лицу твоему и покажу язычникам срамоту твою и царствам бесчестие твое… Положу тебя в притчу… Низвергну на тебя оглушение по нечистотам твоим». «Падет, падет Содом». «Поминайте жену Лотову!»
Но, о друг ты мой! Прежде приберись и уготовься для Синайской оной горы, сладким дымящейся оным дымом нашего Лота. «Христово благоухание мы есть». Пожалуй, будь мудрою девою, если хочешь быть в Кане Галилейской [503] и преображенного из огнушенных сих (мочащихся к стене городской) псов мочи и жезлом мойсейским услажденного насладиться муста. Заплачь, о Иеремия, как «оскудели добрые девы». Но ты веселее воспой, о Исайя!
«Святися, святися, горний град!» «Возведи окрест очи твои и гляди». «Се дочери твои на плечах поднимутся». «Какие суть? Они, как облака, летят и, как голуби, с птенцами ко мне». «Отворятся ворота твои всегда. Приложится к тебе богатство мирское…» «Радуйся, пустыня». «Кто даст мне крылья? И полечу…»
Да как же тебе к веселью оному и к горнему добраться браку? Как приступить к неосязаемому Кавказу и взлететь на стремнины его? «Превращу трудное для него в легкое». «Дам им путь новый и пойдут». Какой путь? Никогда ты его не узнаешь. Как же? Скажу. Если кто не рожден породою с вышней оной страны, не может найти оного пути и взойти в горнее. Молчи мне с глупым вопросом Нико- димским. Плоть, трижды рожденная, есть одна грязь и один тот же земной болван. Но нужда в том, да глиняная твоя природа зачнет, примет и вместит, как нива зерно, горней породы и новых людей семя. Слушай, семя, сеемое по роду. Слышь, по высокому оному роду. «Род его кто исповедает?» Вот тогда‑то рожденное от духа есть второе, новое и инородное, сверх от плоти рожденного, сказать мойсейским стилем: «Человек — человек», сиречь душевный вкупе и духовный, не всем знакомый: «Я, который говорит, от вышних есть, вы же от нижних». Вот в чем, повторяю, нужда! Чтоб из навозной твоей кучи блеснул алмаз, а от песчаной твоей горы откатился оный краеугольный камень. Дабы болото и грязь твоего трупа прорастили былие травное, выпускающее семя по роду божественному. Дабы полевые и дубравные крыны и благовонные кусты возникли из земли и сверх земли твоей. Да кости мертвые твои прозябнут, как трава, и созиждется стень телишка твоего, и пустыня твоя вечною в роды родов. Сие‑то есть второй раз родиться, сиречь свыше, и обрести в себе то, что быть никогда не начинало, но ты глухо только слышал о том без всякого вкуса, а на сердце тебе оно не всходило, и ты того не ждал, не думал о том, а если думал — дума твоя похожа была на беззубого младенца, обращающего в устах своих самый благородный из соломо- новс–ких садов орех, но не по зубам своим.
Если же кому пришло время и удалось раскусить самого себя, сей в горнице своей и на мысль не восходившее, паче надежды вырыл золото. Какое? Оное. «Золото оной земли доброе и там анфракс». «Радуйтесь со мною».
Тогда сердце делается доброю нивою, падает и приемлется вечности зерно, а плоть, как поле цветами и как сухая в кустах палица, процветением весенних ветвей, будто орех, наполняется зерном оным: «Я хлеб животный». «Я цветок полевой и крын удольний». «Вознесла земля былие травное». «Цветы явилися на земле».
Во время оно свыше второе рождены бываем чистою девою, зачавшею и вместившею оного, кто есть только один и один святой. «Се раба господня». «Господи, во чреве зачал, и поболел, и родил дух спасения твоего». «Слово плотью было и все ли лося в нас».
Разумей же мне и памятуй отныне, богословское создание человека оного. «Создал бог человека».
В горней республике все новое: новые люди, новая тварь, новое творение — не так, как у нас под солнцем, все ветошь ветошей и суета сует. «Все дела его в вере». ♦В творениях рукой твоею поучался». «Творящий ангелов своими духами». «Сотворю, и кто отвратит?»
Слушай же! Да напишется сие перстом божиим на сердце! Сотворение человека есть то второе рождение. Оно бывает не тогда, когда содомский человек из плоти и крови, и будто из брения и грязи горшок,, зиждется, слепливается, образуется, изваяете я, стоит, ходит, сидит, машет; очи, уши, ноздри имеет, шевелится и красуется, как обезьяна; болтает и велеречит, как римская Цитерия [504]; чувствует, как кумир; мудрствует, как идол; осязает, как преисподний крот; щупает, как безокий; гордится, как безумный; изменяется, как луна; беспокоится, как сатана; научится, как паучина; алчен, как пес; жаден, как водная болезнь; лукав, как змий; ласков, как крокодил; постоянен, как море; верный, как ветер; надежный, как лед; рассыпчив, как прах; исчезает, как сон… Сей всяк человек ложный: сень, тьма, пар, тлень, сон.
Когда же бывает прямое сотворение человеку? Тогда, когда второе рождение. Не дивись сей славе и сему слову: ♦Подобает вам родиться свыше».
Бренный кумир ограничен, заключаем теснотою. Духовный же человек есть свободен. В высоту, в глубину, в широту летает беспредельно. Не мешают ему ни горы, ни реки, ни моря, ни пустыни. Провидит отдаленное, прозирает сокровенное, заглядывает в преждебывшее, проникает в будущее, шествует по лицу океана, входит дверьми запертыми. Очи его голубиные, орлие крылья, оленья проворность, львиная дерзость, горлицына верность, пеларгова благодарность, ягненково незлобие, быстрота соколья, журавляя бодрость. Тело его — адамант, смарагд, сапфир, яшма, фарсис, кристалл и анфракс. Над главою его летает седмица божиих птиц: дух вкуса, дух веры, дух надежды, дух милосердия, дух совета, дух прозрения, дух чистосердия. Голос его — голос грома. Нечаянный, как молния и как шумящий бурный дух. «Где хочет, дышит».
Господи! Сей ли есть человек оный, какого ты помнишь, поставив его над делами рук твоих? Люба тебе память пра- ведиика сего. Мило поминать его при жене Лотовой. Хочешь положить и на наше сердце имя и память его. Сего ради низвел ты его пред очи наши, одетого в болвапеющую кожу нашу, да прославишь у нас и сына и того же брата твоего, ниспосланного на спасение наше. Но мы не угадали и вместо него самого разделили себе ризы его по моде Пентефриевой жены [505]. А мода сия оттуда, что содомляне одно осязают осязаемое, лишены Нсааковой догадливости, обоняющей от сына своего ризы благоухание Лотово. Сею модою мы прельщены: ни Лота, ни жены его не узнали. Сего ради сия бесплодная прямо неплодящей нам была, когда мы со Исавом на содомском поле охотою забавлялись, не на горах с Иаковом, забыв совет пророка Наума: «Не касайся охоты». Слушай, о град крови: не касайся охоты. «Видел и се муж один». «Вознесется великолепие его превыше небес». «Помышления сердца его в род и род».
Вот тебе второе рождение и прямое сотворение! «Дух святой сойдет на тебя…», сиречь неосязаемый, второй, новый, вечный, словом, скажи: «Последний Адам в дух животворящий».
Когда «все дела его в вере», тогда и человек, богом сотворенный, есть неосязаемый. Дух духа творит. «Рожденное от духа дух есть». Слепота содомская свое, рожденное от плоти, осязает, в даль не простираясь, но исааковская вера, осязая сыновнюю ризу, обличает невидимое сверх осязаемого и при глухом болване, в плотских очах болва- неющем, возводит голубиное око на нечто превосходящее и, присовокупляя к подлым и гнилым мыслям высокие и прозорливые, насыщающие сердце мысли, будто высоковысоко востекшие и на пространстве горних небес гуляющие, приманывают к поверженнохму сему стерву орлии птенцы, соколы, кречеты, вороны, дабы не пожерла, как во сне фараоновом, худая стервяга содомская чистой и избранной юницы и девы премудрости божией, но вместо того мертвенное животом и смрадная содомская пища да будет пожерта славою нетленною, силою воскресения и высокими вечного мыслями, будто бы свыше налетевшими орлами. Вот!. «Где ж труп, там соберутся орлы» — герб наперсников. Вот что есть! «Птицы да умножатся на земле».
Разумеешь ли ныне сие: «Призовет с востока птцду»? Или сие соломоновское: «Око, ругающееся отцу и досаждающее матерней старости, да выклюют вороны и орлии птенцы». «Как орел, покрыл гнездо свое и на птенцов своих вожделел».
Сей горний орел перерождает нас, творя из плоти духов своих, из несущих — сущими, из скотов и зверей — человеками; зародившись в болване пашем, как в орехе и колосс зерно, а в ягоде виноградной сот сладкого муста. «Закон твой посреди чрева моего». «Посреди вас стоит, его же не знаете». «Се дева во чреве приемлет».
Не из стороны он приходит и не из плотских сплачивается сетей вечный, цельный, но в нашей же плоти, будто светозарная искра в кремешке утаиваясь, напоследок во время свое, как крын из нивы и как в безводной пустыне источник, является. Его точно преобразует оный райский родник: «Источник изошел и напоил всех».
II в сию точно цель пускает Исайя стрелу следующую: «Кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный и как источник, в котором не оскудеет вода…» «Кости твои прозябнут, как трава, и разботеют, и наследят роды родов. И созиждутся пустыни твои вечными, и будут основания твои вечные родом родов. И прозовешься создателем оград, и пути твои посреди упокоишь».
Задивилась, услышав о сей воде, самарянка. Просит ее от учителя, возжелав ее с оленем Давидом. «Кто меня напоит водою?» Не содомскою, но из вертепа вифлеемского, из росы, высот и красот Иосифовых, от гор Аермон- ских, сходящей на бороду Аарона и на все отребы плотские, да сбудется во благое: «Реки из чрева его потекут».
При сем человеке исчезает в нас слепота и насморк, а нос ей — обоняние и догадливое оное Исаака чувство, могущее обонять Лотово кадило, делается высоким, как соломоновская пирамида, просто скажу, Библия, которой он, как родственнице своей, говорит: «Войди в сад мой, сестра моя, невеста»; «Кто сей скрывающий от меня совет, содержащий же слова в сердце? Меня ли мнит утаиться?»
Сей муж, зачатый от тебя, чистой девы, без мужа рожден же, а не сотворен от бога без матери — дух от духа, свет от света, оставляет вас, родителей своих, и прилепляется к жене своей, сей сущий Лот вскричал от радости: «Се ныне плоть от плоти моей, и, будто вино в чашу изливается, да будут оба в одно». «Отвори мне, сестра моя». «Врата сии затворенные будут и, кроме него, ни для кого, кто смертные суть, не отворятся».
Вот кто открывает нам путь в горнее. «Знаю человека, прошедшего небеса».
Он не только на неприступные прямо верхи гор Кавказских, но на небо, даже до Сатурна и в самое солнце восходит и нисходит. Не думай: «Как сей говорит, как с небес сошел?» «Не ропщите между собой». «Я дверь».
«Поминайте жену Лотову!»
А когда прекрасное сие дитя еврейское задушится или потопом змииных блевотин, или злобою иродскою, тогда не только Рахиль и Иудифь остаются вдовами, но и все дочери иерусалимские рыдают, лишены жениха и брачных одеяний. Не думай, будто плач Иеремиин смотрит на нижний град, а не на вышний, библийный, на мать нашу. «Да плачу день и ночь». «Как отнялася от дочери сионской вся красота ее». «Любодействуют все». Тогда‑то прекрасная сия невеста тоскует, мечется, бегает, ищет его: «Взыскал его и не обрел его». Напали‑де на меня содомляне, тень осязающие, били меня, поязвили меня; довольны негодяи сии негодные тем одним, что содрали с меня одежду, разделили ризы мои между собою, но не обоняли из риз моих сладости и желания моего, крына моего, благоуханного мира жениха моего Лота!
Отступите от меня в пламень и жупел содомского сладострастия вашего, о любодеи! Бежите от меня, землеядные змии, псы, мочащиеся к стене городской, плотожадные звери, вепри дубравные. Жрите терние и волчец. Вот по губам вашим салат! Райский куст не для ваших ноздрей. Зубы ваши Агарины, очи Лиины [506], уши аспидовы, ноздри и нос свиной и дурен, не могущий слышать духа божьего ни в райских цветах, ни в святая святых, ни в столпе облачном, ни в столпе соленом, ни в пирамиде ливанской… «Смотрел направо и во взглядах и не был знающим меня». «Воззрел, и се не было человека, и не видел мужа, все уклонилися в Содом, ненужные были до единого».
Где ты, о человек, человек? Яви мне вид твой и услышан сотвори мне голос твой, ибо уязвлена я любовью чистою, нетленною, целомудренною. Изведи из темницы содомской. Освободи твоего племянника от плена, верный человек Авраам, да идем в горнее со тщанием и там, на горнем месте, насладимся, новые люди, новым вином и почием.
«Поминайте жену Лотову!»
Умейте, други мои, поминать жену Лотову. Когда в божиих книгах читаешь: пьянство, наложничество, кровосмешение, амуры и подобное, не мешкай на содомских сих улицах, но проходи, не задумываясь на них, и на пути грешных не стой. Ведь Библия не к сим улицам, а только через сии улицы ведет тебя в горние страны и чистый край — не в плотские мудрования и исходит к вечному. Библии нет нужды до брюха, до нижнего сего нашего бога, ни до брака, ни до царя плотского. Она вся в вышнем боге. Неужели ты и в сем не слышишь вкуса слова? «Премудрость в исходах поется» или: «Не упивайтеся, но беседуйте в проходах, сиречь в пасхах». Ей! Сия Лотова басня издревле портит чтецов с неомытыми их руками и ногами, раздражая в них плотоугодие, и на нее‑то перстом показывает Павел, чтоб не упивались вином, но под видом вина напивалися бы духа божьего и вина нового завета, не содомского. Вот причина омытия ног пред таинственною вечерею! Так же и Мойсей Израиля приуготовляет к съедению пасхи, дабы в путническом маскараде, опоясанны, стоя и в шляпах, и с жезлами пасху вкушали. А что значит сия церемония? То, что Библия есть пасха, проход, переход, исход и вход.
Что же далее? То, что Библия есть книга и слово, завещанное от бога. Ба! Да сие, ты мне говоришь, и бабушка знает. Так ли? Так точно. Знает сие всякая дура. Так теперь из уст твоих же сужу тебя. Для чего ты не сидишь дома, когда сей день не твой рабочий есть, но суббота господу и богу твоему? На что ты из твоего гнусного домишка дрянь и рухлядь таскаешь в субботы, в покои, в чертоги, в горницы и обители божии? Зачем суешься с твоею бедностью и смрадом во град вышнего? Забыл ты то, что и бабы знают? Не пришло на память, что Библия есть храм вечного славы, а не плотской твоей дряни? Для чего ты там находишь пьянство, мотовство и твои амуры? Не сие ли есть осквернять субботу, преблагословенную сию субботу. Ей, оскверняешь, когда вводишь рабское иго и тяжкую работу в страну совершенного мира и свободы. Пожалуйста, уцеломудрись. Разуй твои сапоги дома, омой руки и ноги, оставь твое все тленное и переходи к божественным. Пасха! К сему переходу Библия тебе есть и мост и лестница. Пасха! Там тебе воздастся вместо тления все нетленное. Пасха! Вкусишь, чего око твое не видело и на сердце тебе не всходило. Пасха! Если она бьет тебя в щеку, оборотись второю, южною стороною к ней моря. Пасха! Если благое воздаешь ей за благое, не великая еще благодать в тебе. И заблуждаемый чтец то же творит. Но если злое тебе представляет, а ты вместо того нашел ей благое, тогда‑то ты сын вышнего и сия‑то есть пасха. Представляет ли тебе и похваляет в Лоте пьянство? Помяни, что наше пьянство злое, а божие доброе.
Пасха! Мать твоя Библия ничего не хулит, кроме твоего, и ничего не хвалит, кроме божьего. Пасха! Хвалит ли змия? «Будете хитры…» Помяни премудрость Христову. Он сам змий есть. Пасха! Советует ли все продать, а купить нож?
О младенец! Не поминай о твоем ноже. Сей есть оный кинжал, которым сквозь брюхо пронзил внук Ааронов Финеес израильтянина, блудодействующего с мадиан- кою, — одним ударом и его, и ее.
О чтецы мои, чтецы! Да даст вам господь мой кинжал сей, дабы Лотовой жены сей, с бесчисленными любопытствующей, пресекся яд и вред. Да пронзит ложе сна блудницы сей, даже до костей и мозгов ее, тончайший, острей силы и духа божия! Пасха! Величает ли она перед тобой солнце, луну, звезды, радугу, цветы, травы, деревья, птиц, рыб, человека — властелина всех тварей оных, в светлой господней седмице созидаемых? Пожалуй, онемей на время с подлым твоим миром и со всеми смертными смертных писателей коперниканскими системами. Оставь сей весь физический гной и мотылу глупым и сопливым девам. А сам кушай с Иезекиилем благоуханный опреснок и сытоносную манну священной пасхи божией, переходя от земли к небесному, от осязаемого к неосязаемому, от нижнего, тленного, в мир первородный. Пасха! Повели так, как Навин Иисус, и скажи солнцу: «Останься в твоем мире! Теперь ты мне не нужно. Я иду к солнцу, лучшему тебя. Ты питаешь, просвещаешь и согреваешь раба моего, плотскую систему. Но оное невечернее солнышко самого меня, мой центр, мои мысли, мою сердечную бездну, ничем видимым и осязаемым не удовляемую и неукротимым волнующуюся свирепой жажды бешенством, ширшую всех Коперниковых миров, насыщает, услаждает, утишает и утешает полно».
Пасха! Да станет солнце на западе! Да воззрит сердце твое на новый свет, вызванный из тьмы и мрака, из солнца вечернего, воссиявший над ширью небес бездною сердца твоего! Да памятует память твоего сердца, чего не видит твое тленное око! Господи! Что есть свет твой, напоминаемый нам западного солнца монументом? Скажи мне. «Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих, какое есть, да разумею». Открой мне: на какой конец ведет пас и куда сей день наш, сие солнце наше? Развяжи мне, какое есть и что значит число дней наших, число седмицы, бедной сей седмицы дней наших сих? «И был вечер, и было утро…»
О несмышленые! Сколь мы косны и тупы в разумении пророческих песен! Но сей ли есть преподобный образ, чтобы изобразить преподобного мужа? И чтоб поставить всемирное сие око монументом недремлющего ока? Сей есть оный муж: «Господи, что есть человек, как помнишь его?»
Пророки уподобили его нашему солнцу. «Человек суете уподобился». Не горнее ли царство Библия? Не он ли царь блаженной страны живых? Не сему ли власть на небесах и на земле? Не он ли судия над делами рук божиих? Не он ли начало и кончина всей Библии? Не он ли в солнце положил селение свое, одеваясь светом его, как ризою? Не он ли пядью измерил седмицу дней наших? Не он ли премудрость, создавшая себе дом сей семипирамидный? Не его ли поет солнце и песнь оная: «Пребудет с солнцем». Его‑то небеса проповедуют, ему‑то слава в вышних сих фигурах, он‑то есть день, источник вечности, ни в высоту, ни в глубину, ни в широту не ограниченной, наполнившей и носящей всяческое до последней жилки и волоса. Сему‑то дню, дню великому и дивному, наш день отрыгает слово, и слово благое. Сей наш день есть икона и картина, есть образ для оного, море и кит, Иону отрыгающий.
«Се вам знамение». В сих солнечных ризах, в сей плащанице и пеленах обретете младенца, краснейшего всех сынов, сына оного: «Пока пришел, стал вверху, где был отрок».
«Се благовествую вам радость великую! Благовествую от ветхого дня — новый, от плача — вечную радость. Вострубите, небеса! Благовестите и вы, други мои, благовестите день от дня».
Возрадуемся и возвеселимся в сей день! Не в худую сторону завело ты нас, о солнце наше! О ты, огненный херувим! Колесница нашего нового человека. Довезла ты нас, колесница божия, туда, куда довела волхвов звезда.
Прочие да сей колеснице не сыскали ничего, кроме физического болота и своей плоти. Сами на ней сели и на конях ее, будто на твердом чем. Затем и погрязли в огненном сем море солнечном, в содомском сем огне и жупеле. Мы же, призвав имя божие и оного Исаина человека: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека», — добрались с Израилем до гавани, до твердой гавани южной стороны, оставив колеснице гонителей со всадниками их в потопе вод многих, воспевая господу нашему песнь победную. «Сии на колесницах, а те на конях».. «Погрязли, как олово в воде».
Оставайся ж ты, колесница себе! Теперь ты не нужна, когда довезла к тому, кому имя восток, и довела нас туда, «где было дитя». Он тебе велит: «Да станет солнце». II стало солнце.
Вот так‑то подобает вкушать пасху и в исходах насыщаться премудростью. Беседовать в проходах!
Пасха! Таким образом встречайся и с луною, и со всею натасканных в седмицу созидаемых тварей дрянью. Не трогай клятвы иерихонские, секи с Навином всяк язык безбожный, даже до предела. Все то язык, что клятва, все клятва, что плоть, и все то плоть, что сень, знамение, образ или предел… Слышь! Секи, не щади ничего. Заколи с Петром всякое там дыхание, брось мертвое, кушай живое, скверное скверни, а святи святое. Один свят, один господь. «Утром избивал все грешные земли…»
Делать беззаконие есть то: духовное превращать в плотское, а божие дело в человеческие и физические сплетни; портить мать нашу общую Еву — Библию, жизнь нашу по- змииному. Для себя‑то все освятил бог, почто к себе влечешь, о змий? Почто разоряешь, что сотворено, о убийца? Плоть — ничто же, и все плотское есть идол и ничто. Сделай духовным — вот истина! Вот дело! Вот сотворение! Сотвори ангелов — духов, а не плоть. Все то ангел, что служит богу, все то служит, что хвалит, все то хвалит, что для него собрано, сделано, посвящено. Слушай все и сотвори все, тогда ты мне муж мудрый, основавший себе храмину на камне, не на песке. Вот твердость! Пасха! Слышишь воскресение? Не суйся с твоим! Слышишь рождение? Забудь твое! Слышишь о дочерях Лотовых? Не поминай людей и дома отца твоего. Проходи, о дочь моя, далее, приклони ухо твое гораздо. Пророки тебе твоим языком говорят, да не о твоем, подлыми и ветхими речами, да новое и премудрое. Проходи твое. Исходи к доброму. Вот что значит: «Премудрость в исходах поется». «Исходы мои — исходы жизни».
Вознесись хоть к солнцу, как орел, и солнце есть тлень и ветошь, а ты все то же летишь по воздуху. Сего орла гнушается Соломон: «Не знаю орла, парящего по воздуху». Не только все под солнцем, но и само солнце есть ветошь и суета. Мирская система всякая есть идол Деирского ноля [507], а златая глава его есть то солнце. Доколе ты в мире, дотоле в суете, а не в исходе божием с быстрозор- ным оным наперсниковым орлом, о котором, как о любезном, вопрошает бог Иова: «Твоим ли повелением возносится орел?»
Все подлое и все низкое, кроме бога, и не можешь похвалиться с Павлом: «Не зря тек». Поколь ползешь со змием, Соломону ненавистным, по камню и по стихиям физическим, а с орлом, имеющим око совиное, летаешь по осязаемому воздуху. «Всякая плоть — сено».
Возлети сверх стихий, пролети всю воздушную бездну, вылети со всей тлени в незыблемую твердь вечности, вот тогда‑то ты находишься в исходе Израилевом, от рабства физического, бедного, сокрушенного. В то время воспой с Аввакумом песенку сию: «Господь бог мой, сила моя, и учинит ноги мои на совершение, и на высокое возводит меня, которое победить мне в песне (поющей) его». Видишь? Сколь высоко восходят пророческие музы! Приметь и разжуй сие: «Победить в песне». Сиречь взойти туда, куда божия муза ведет. Так и римляне говаривали: «Ascen- dere, superare montem» [508]. Сие‑то значит представлять горы, дабы физическая тень Лотовой дочери не мешала, дабы не затеняла вере, орлим оком, будто через телескоп, про- зирающей отдаленное и высокое, но везде сущее — свет, за тьмою светящийся, поверх холмов, из средины потопа возникающих; землю и гавань израильскую, обетованную, высокую, нагорнюю, залив, недра и лоно Авраамово, камень и дом мужа мудрого; горлицыно гнездо, возлюбленные селения господа сил; субботу и шабаш многобедственному плаванию; кончину дней и исполнение рыдания своего оный сказывает тебе, восход и исход, и пасху, которая была центром сладчайшей беседы оной между тремя оными собеседниками: Христом, Мойсеем и Илиею на Фаворе. «Придите, взойдем на гору господню…»
Но, о господи! Не возведешь нас вовеки на гору твою нашею силою и мудрствованием, разве твоею единою. «Не изыйдешь, боже, в силах наших. Ты один дашь нам помощь. Исходы твои высокие исходят в живое, а мы все из физической смеси, плоть и кровь, дух, бродящий по мертвым стихиям, не обращающийся в горнее, разве в Содом. Кто ж взойдет? Ведь уготовляется хотение от господа. И орел его же повелением возносится. Где же взять нам вторую волю, вторую душу, сердце и око?» Вот где: «Подобает вам родиться свыше». Тогда прочувствуем вкус в сем. «Премудрость в исходах поется».
«Поминайте жену Лотову!»
Если ты, друг мой, рожден уже свыше и сугуб ты естеством, так здравствуй ты, дочь Лотова! Радуйся, невеста неневестная! Слышь, дочь! Не забудь, что в стране, в царстве живых, нет возраста, пола и разности. Все там в боге, а во всем всячеством есть бог. Когда ты дочь, тогда и невеста, и мать, и сестра, а Лот тебе и отец, и жених, и сын, и брат, и наоборот. Исайя то невестою, то женихом является божиим. «Как на жениха, возложил на меня венец». «Как невесту, украсил меня красотою».
Христос друзей своих называет вместе и матерью, и братом, и сестрою. Хоть Библия тебе, хоть ты ей дочь и отец, и брат брату, и друг другу, и сестре сестра. Соломон и женою, и сестрою, и братом, брату помогающим, называет премудрость божию. У сего‑то друга–соседа друг занимает во евангелии хлеб для гостей. И не то же ли есть, чго Давиду любезная Авигея приносит в дар несколько корзин, наполненных смоквами, гроздием и чисто испеченными хлебами? И не то же ли делает Мелхиседек Аврааму, Авраам же гостям то же своим? И не то же ли, что Давид, победив с Авраамом, по–Аввакумову, всю содомскую дрянь, в «Песне песней» божиих и превзошед все стихии, всю же смерть поправ, взошел в Сион, по–Павловому, к оному на обед столу, от которого не имеют власти вкусить все осязающие содомляне, и не только сам насытился, но и неимущим охотникам раздарил хоть по одному блину сковородному? «Взошел ты на высоту, пленил ты плен…»
Кратко сказать, все, что похваляется о дружбе, о родстве, об угощении, о хлебе, о яствах, об одеянии, о доме и его украшении, о дарах, о виноградах, о садах и плодах, например: Иосиф дает пшеницу братьям своим, под- лагает им золото в рубище их. Савская царица посещает Соломона и угощается. Ломаются хлебы в пустыне для голодных 5000. Дары от волхвов приносятся. Уготовляется царская вечеря и прочее. Знай, что все сие смотрит на пирование дочерей Лотовых и все есть сего ж корня отрасль, как поток источника. «Упьются от тука дома твоего». «Блажен, кто имеет племя в Сионе». «Блажен, кто съест обед». «Премудрость создала себе дом». «Пили же и упилися с ним». «Пейте из нее все». «Познан был им в преломлении хлеба». «Положите меня в яблоках». «Под сень его возжелал». Всем сим вракам ^от куда исход: «Брат, от брата помогаемый, как град тверд». «Я брату моему и брат мне».
Смертен, не рожден свыше, не есть родственник Библии. Не может смертное сердце соединиться с божественным сердцем. Великое противострастие, то есть антипатия, какое между небом и землей, между дневною птицею и ночною, между сокрушаемым и вечным. Мысль или сердце есть то дух, владетель телу, господин дому. Вот точный человек! А тело? Есть устричный череп. Если сокрушаемы физические мысли и сердце, тогда человек есть мертвая стихия, прах и тень и ничто. «О Исайя! Узнай, что пепел есть сердце их».
О, сколь правдиво называет таких Библия мертвыми! Созидается же и воскреснет тогда, когда зародится в сокрушенном сердце сердце вечное и над темною ночных мыслей бездною воссияет солнце истины оное. «Да будет свет». «Он и воссиял в сердцах наших».
Библия есть мысли божии, сие есть сердце вечное, а сердце вечное есть‑то человек вечный. «Помышления сердца его в род и род».
Не кстати ли пророки, сиречь видящие, живые и божественные сердца, физическое, грязь освещающее солнце сотворили портретом, богочеловека образующим, сиречь божественных мыслей и родник вечных лучей — сердце, восходящее над темною адских сердец бездною и невечерним светом просвещающее. Вот какие сердца могут наслаждаться Библией! Она им родная родня. Вечный вечного любит. Дух духа знает. Ду,\ все испытывает и все глубины божии. Дух чистый написал Библию, не иной, а тот же дух и сердце чистое развяжет ее и скажет: «Меня ли мнит утаиться?» «Открыл я брату моему, брат мой перейдет». «Обрел мужа по сердцу моему».
А как чистое и светлое, как полуденное вёдро, сердце есть истинный бог, так стихийное и пепельное есть нечистый дух. Знать‑то он тонкий, но воздушный, когда же воздушный, тогда и стихийный, а посему и грубый и темный. Сей воздушный дух царствует во всех смертных, раз только рожденных, и, каков сам, такие и подданные и домашние его — враги человеку нашему. Сей есть царь содомский, дух слепой, стихийный, плотский, физический. Посему‑то содомляне бродят во мраке, бьются о стены, осязают двери и прутся во весь опор к пиру, шатаются и бесятся, предстоят дверям, исключенные. Но Лот о голодном их сердце, едящем все дни жизни своей пепел и воздух, не милосердствует, не хочет насытить душу тщетную и душу их алчущую, а пирует и угощает любезную родню свою ангелов, гостей, свыше рожденных и свыше пришедших божиих людей. Сюда‑то точно смотрел Давид, когда пел: «Зачем шаталися язычники?» «Предстали цари земные». Ищут плоти да любодействуют. Не вселится дух божий в сердцах сих, и не вкусят вечери господней. «Блажен, кто съест обед в царствии бо- жием».
«Поминайте жену Лотову!»
Полюбомудрствуем еще, о други мои, над сим болваном. Учитель наш не сказывает: «Осязайте», но: «Поминайте». Да не прелюбодействуем. Осязается плоть, а памятуется дух. Осязается прах, а вечность веруется. Рука ощупывает камень, а сердце наше памятью вечною обоняет смирну нетления. В сугубом слове божием сугубым чувством сугубого в нас естества чувствуем сугубое, будто взирая на радугу, в ту же минуту за спиною видит наша память солнце, образуемое, как в зеркале, в чистейших водах небесных, и, когда очи солнечную тень, тогда ж и сердце, господин очей, самое мира светило вселенское. О Лот! Пасха наша! О сладчайший Лот наш! Веди нас, веди на горы твои! Мы на твою жену взираем, как на радугу, а тебя памятуем, о свет невечерний, над бездною сердец наших воссиявший! Памятуем памятью чистого и верного сердца, воспевая тебе с нашим Исаиею: «Путь господен есть суд». «Уповал я на имя твое и память, ее же желает душа наша».
Воссел ты сверх жены твоей, как орел над трупом, как судия на радуге, судящий правду, и мир на мир ближним и дальним благовествуя, Христе Иисусе. Ты и плоть и дух. Ты и радуга, и солнце наше. Радуга, как солнцем образуемый невещественный образ ипостаси отца твоего. Солнце же, как лучи и сияние славы его. «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека».
Труп наш сидит и почивает, а сердце наше течет. Переходит от трупа к богу, от безумного к премудрому. Воз- летает, как Ноева голубица, выше потопных вод всех стихий, да почиет на холмах вечности. Пасха господня есть то суд, когда сердце перелетывает от тьмы к свету, от глупости в разум и суд. «Не воскреснут нечестивые на суд».
Скажите мне, братья мои, чему подобна пасха наша? Подобна кораблю, плывущему в древнюю гавань острова Родосского [509]. Ворота оной гавани — кумир. Ноги его суть столпы врат, а свод врат — то его чресла. Сквозь вздорные сии ворота между голенями исполина сего входили все корабли в гавань.
О друзья мои! Страшное и срамное встречает вас. Сей есть скверный идол — жена Лотова. Не убойтеся Голиафа сего. Его ж кинжалом заколем его. Любезный пророк Наум! Приди и покажи нам суть великой сей любодейцы. Вот пророк! «Открою прошлое твое к лицу твоему».
Не бойтесь: яд смертный сей не повредит вашего чистого сердца. Сей василиск лицом убивает аспидов, сей и лев в преддверии вреден, а за хребтом его — мир и дружба. Там почивает волк с агнцем без всякой опасности, и рысь с козленком, и лев с теленком, и медведь — товарищ быку, а молодой отрок — сосед пещере аспидской. Там смело на аспида и василиска наступишь, на льва и змия, не в язву, но в забаву. Дерзайте! Родилось нам дитя: нестареющийся наш Купидон. Он ведет нас за хребет. Хоть пойдем посреди сени смертной, хоть между голени сего исполина Деирского — не бойтеся — с нами бог. Пойдем же теперь в гавань. Перейдем к Вифлеему. Там рождают не в бурях морских, не в яростных волнах и реках и не в стремлении текущих стихий, но на горних горах и плодоносных — плодоносные и чистые козы и оле- ницы. «Там родила тебя мать твоя». «Перейдем к Вифлеему».
Прощай, соляной столп! Прощай, скверное и дурное лицо! Прощай, любодеец, души и тела убийца! Оставайся немым, кумир! Чтись от подобных! Откройте нам врата правды! Врата чистой девы, врата жены доброй! Жены похваляемого и брата, и мужа ее во вратах ее затворенных и запечатленных. Се новый наш Наум открывает нам последнее божественной пасхи! Вводит новое сердце наше в новый суд и разум, за прелюбодейственным лицом позади, за стеною сею стоящий. «Се сей стоит за стеною нашею».
К наличной истории, сверх бабьих басен и кроме смертоносных соков, открывает нам второе, чистое, нетленное, спасительное, последующее за ядом, захребетное, последнее, вечное, божие; да, не на лица зряще, судим, но испытываем завесою сокровенное и дверью затворенное, да еще и что смертно изопьет, не повредится верное сердце наше. Где теперь твое, смерть, жало? Где ныне твоя победа, о адский исполин? Прошли сквозь огонь и воду. «Открою прошлое твое к лицу твоему и покажу язычникам срамоту твою и царствам бесчестие твое… Положу тебя в притчу, низвергну на тебя огнушение по нечистотам твоим».
Нецеломудренная сия о Лоте басня есть притча и образ, завивающий в нечистой тряпице своей пречестную жемчужину царствия божия и закрывающий, будто ореховая корка, зерно. Сими‑то орехами весь библейный рай, как родосские сады плодами, наполнен и преисполнен [510]. «В сад орехов сошел».
Сколь услаждается в сем саду сугубо рожденный человек! Как в зеркале, видно в соломоновской «Песне песней». О пречестный амур! О вечность! Пресладчайший и ненасытный муст! Едящие тебя еще взалчут; и пьющие тебя еще возжаждут. «Бог любовь есть». Вдающий душу свою и размышляющий в законе вышнего премудрости всех древних взыщет и в пророчествах поучаться будет. Повести мужей именитых соблюдет и в извития притчей сойдет. Сокровенное притчей изыщет и в гадании притчей поживет.
Примета 6–я О ЧТЕНИИ В ПОЛЬЗУ ДУШЕВНУЮ
Видишь, друг мой, что многие добрые соки источило одно слово, с толком раскушенное. Библия есть точная луза. Вырви из сей лузы один орех, один только орех. Раскуси его и разжуй. Тогда разжевал ты всю Библию. Все сей лузы (орешник) орехи по шкурке ведь очень разнятся, а по зерну не говорю подобное, но то же.
Частицы разбитого зеркала едино все лицо изображают. А разнообразная премудрость божия в различных в сто- видных, тысячеличных ризах в царских и в сельских, в древних и нынешних, в богатых, в нищих и в самых подлых и смешных одеждах как крын в тернии, сама собою все украшая, является одна и та же. Ей! Она‑то есть точный правдивый Морфей [511].
Как один змий, вьется, развивается в разные формы. Впрочем, не будем бесчинно и безмерно жрать слово божие и тесниться с ним в солонку, если будем ждать, поколь само оно нам подаст свое божественное и невидимое под видом внешностей тело.
Ученый премного жрет. Мудрый мало ест со вкусом. Ученость, прожорство — то же. Мудрость же и вкус есть то же. Истинный вкус при здравии, а прямая мудрость при пользе. Нет лучше ничего, как истинная польза; и нет лучше пользы, как польза душевная. Польза душевная есть лекарство, пища и здравие сердцу. Здравие же — веселие. И что ж сего дражайшее? Все суета, кроме сего. Приживи мне хоть целый мир, все суета без радости. Здравие от многожорства, мудрость разнится от учености. Прожорство рождает болезнь, мерная же пища крепит. Не читай — да множишь порок! Читай — да заколешь порок! Если же любишь неправду, ненавидишь твою душу. Возлюби сам свою душу и будь блаженный самолюб, возлюбленный Соломону, о котором так воспевает: «Разумный праведник себе друг будет».
А сие тогда бывает, когда без всяких иных намерений для того только читаем, дабы очистить, просветить и укрепить душу нашу. Очистить от людских мнений. Напиться божественных и укрепиться против страстей душевных, против зависти, ненависти, гнева, скорби, смущения… А сим самым вместо сих тиранов воздвигнуть в себе царствие божие, сиречь духи спасительные, мирные, радостные. Сей‑то есть блаженный оный книжник и грамотник, которого Христос, похваляя, равняет его с господарем.
«Всяк‑де книжник, научившийся царствию божию, выносит из сокровища своего новое и ветхое».
Мот, ветрогон гонит пустошь, а господарь — полезное. Симон–волхв [512] тут ищет злата, а книжник — духа святого. Воистину не будет пророческими тайнами никогда обжираться тот, кто верит Павлу, что тайны ни полушки все–на–все не стоят, если им любовь божия не будет предводительницею. Она основание и верх всему. Зачинается горьким крестом, кончится Христом, который есть мир, любовь и правда наша.
Примета 7–я О ВЕРНОМ ВОЖДЕ
Что в первом, то же самое и в последнем месте сказать должно, чтоб не избрать нам предводителя из числа тех, которые суть любители не духа, но сенно–письменного мрака и убивающих нас баснословных бабских историй. Такие‑то повести называет Павел родословиями пустыми, иудейскими и бабьими баснями, душу не насыщающими. Сии вожди любят внешнюю тень и на ней совершенно почивают, не возводя с Давидом очи в духовные горы к оной царствия божиего трапезе, от которой только одни поднявшиеся выше плоти высокие умы наслаждаются, каков был вождь Товии Рафаил. О сей трапезе сам хвалится Павел так: «Имеем алтарь, от которого не должны вкушать все, служащие сени».
Называя себя служителем не письмозвонства, но духа и знающим Христа не по плотской истории, сам Христос называет их рабами, в том же доме находящимися, но о секретах господских не знающими. «От нас, — говорит наперсник, — произошли, но не были от нас».
Таковых во главе 9–й проклинает Иисус Навин. «Прокляты вы, — говорит, — и не оскудеет от вас раб». Да и как их не проклинать, когда они мешают отрокам Иса- аковым? Сии отроки с господином своим единственно трудятся в том, чтоб вырыть ключ чистой и фонтаном вверх бьющей воды. Роют, как в земле, в плотской истории, откидывая ее на сторону, как Мойсей — камень от колодца, чтоб утолить жажду бедным овцам своего тестя. Но филистимляне везде мешают, везде землею закидывают и кричат: «Это земля наша!» Это по плоти должно разуметь, а иначе все сие есть привидение. Мечта… Но дети Исааковы дух почитать за истину, а всю плоть за суету не перестают и старые колодцы от грязи очищают, а новые на всяком месте копают, восклицая с господином своим: «Плоть — ничто».
На что нам родословие историческое? Какая польза? На что местоположение тленного рая? Какую душе нашей пользу принесет форма и мера ковчегова? К чему исцеление плотское? К чему воскресение тленное, опять в тлень обращающееся? Да опять работаем подлой плоти и страстям? Ей! Один дух нам вкусен и полезен, очищая, исцеляя, проницая в самые тайные начинания души нашей и мир нам рождая.
Но кажется, святой Иуда–апостол жестоко их оценивает. «Облака безводные — плоть, духа неимущая» и проч. Сии‑то сеют расколы во всем мире. Спорятся о происхождении духа, о сакраментах, о вере, о церемониях, о ангелах, о муках, о блаженствах и проч., враги креста Христова и заповедей его животворящих.
Конец. И богу слава.
БРАНЬ АРХИСТРАТИГА МИХАИЛА СО САТАНОЮ О СЕМ: ЛЕГКО БЫТЬ БЛАГИМ
Написана в 1783–м лете Возлюбленный друг Михаил!
Прими от меня и сию книжечку в дар тебе, именем твоего же тезоименита печатленную. Если имя Михаилово принял, прими и сердце его, воспевая из книги царственной песнь оную: «Сердце мое твоим, твое же есть моим». В то время, о Михаил, сущий ты друг хранителю твоему Михаилу, единосердечно восклицая: «Кто как бог?»
Я сию книжечку начал в Бурлуках, кончил в Бабаях. Не орю же, не сею, не куплю делаю, не воинствую, отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Се что: «Всегда благословляя господа, пою воскресение его!»
Се моя дежа и надежда! Что же есть воскресение? Воскресение есть вся земля Израплева. Прямо сказать, весь библейный мирик, новая и древняя Ева. В сей землице спал Иаков с покоем. Как же не с покоем? Сам камень был ему вместо подушки. Самая жесткость была ему мягко- стию там, где по нем Самсон нашел соты. Ей говорю! Обрел и я. Там и сам я покоюсь, наслаждаюсь, веселюсь. Пою с Мароном: «Deus nobis haec otia fecit» — «Бог нам сие празднество даровал».
Паче же пою с моим Давидом: «Я уснул, и спал, и восстал». И с моим Исаиею: «Покой нам дал бог на горе сей». Не знаю, что то разумеет Плутарх через свою Надежду (нариц&емую у него) Пиндарскую. Он ее творит доилицею старцам. Сие же знаю воистину, как старцы оные Соломоновы: «Венец хвалы, старость…» и проч. — кормятся, сосущие сосцы двоих матерей и безневестных невест — праматери Евы и матери Мариам[513] как есть писано: «Сосали мед из камня» и «там дам тебе сосцы мои». Скажешь, почто же не все в сей земельке наслаждаются, но алчут, ропщут и клянут ее?
Ответ. Того ради, как спя землпчка имеет две части—дольнюю й Горнюю, ЗДёПТНЮЮ н тамошнюю, проклятую ц благословенную, бесовскую и господню, как два сосца и два источника. «Изошел Иаков от источника клятвенного». Внял ли ты? «И пошел в Харрань». Внял ли ты? «И обрел место». Внял ли? «И спал там». Внял ли ты? Ее л pi бы равные места, не искал бы второго и не шел бы отсюда. Не всуе и Исайя: «Не только, — говорит, — в земле сей, но на горе ее». Там! Скажи, кто же благую часть избирает?
Ответ. Сего же ради сия книжечка извлекает на поднебесное зрелище два сердца: ангельское и сатанинское, борющиеся между собою. Сии два царства в каждом человеке ведут вечную борьбу. Когда же чистое сердце одолело злобную бездну, тогда врата ада сокрушаются. Освобождаются пленники. Открывается путь на оную воскресшую из бездн гору: «Кто взойдет на гору господню?» Какая же сласть и утеха на горе той? Возвести нам, о Исайя! «Покой даст бог на горе сей». О довольно! Еще что‑то? «Изопьют‑де вино. Изопьют радость на горе сей». О, предовольно! «Помажутся‑де миром на горе сей». О, предовольно, довольно! Се где наш Иаков покоился! «И спал там». Спал в Харране, во граде любви спал. «Там дам тебе сосцы мои».
Видишь ли, возлюбленный Михаил, се где покоится друг твой! Старец Варсава Даниил Мейнгард.
Июня 19, 1788 года.
«Убьет дракона, сущего в море» (Исайя).
«Как спадет денница!»
«Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу» (Сирах).
«Пока день озарит и денница воссияет в сердцах ваших» (Петр).
БОРЬБА И ПРЯ О ТОМ: ПРЕТРУДНО БЫТЬ ЗЛЫМ, ЛЕГКО БЫТЬ БЛАГИМ
Возлетев нетопырьскими крыльями Сатана из преисподних в горнее, остановился на пределах атмосферы[514] [515]. Узрев же ночным оком лучезарпый оный дом: «Премудрость создала себе дом и утвердила пирамид[516] семь», адским рыком, аки громом, возревел так: «К чему сей дом сотворен?»
На сей трус бурен сребровидными со златым междора- мием крыльями, как орел на лов, ниспускаясь, Михаил возопил: «О враг божий! Почто ты здесь? И что тебе здесь? Древле отрыгнул ты предо мною хулу на Мойсеево тело» [517]. Ныне тот же яд изблеваешь на дом божий. Кто как бог? И что доброе и столь прекрасное, как дом его? Да запретит тебе господь мой, ему же предстою днесь!..
Сатана. Не подобает небесных воинств архистратигу[518] быть сварливому, но тихому, кроткому и…
Михаил. О змий! Умягчил ты слова твои паче елея, и они суть стрелы. Не твое есть разуметь, что благовременный гнев есть то любовь божия, а что безвременная милость есть то твое сердце.
Сатана. Се странную песнь воспел ты!
М и х а и л. Странное же новое и преславное воспевают небесные силы во граде божпем. Сия есть истина.
С а т а н а[519]. Силы же преисподние что ли поют?
М и х а и л. Силы твои поют подлое, мирское, мерзкое. Сказать же Петровым в «Деяниях» словом (commune, xoivov, coenum) — просто сказать грязь рыночную и обвившую иезекиилевский оный оприснок мотылу[520].[521]
Сатана. Ха–ха–хе! Странное поюг силы небесные…
М и х а и л. О ругатель! К чему сей песий смех твой? Не таится же предо мною лукавство твое. Нарицая странною, тайно клевещешь небесную славу и догматы ее, воздавая ей мнимоз тобою неблаголепие и непреподобие, просто сказать, вздор.
Сатана. Ныне же, не обынуясь, провещал ты причину, чего ради преисподнее жительство в тысячу крат многолюднее паче вашего небесного?
Михаил. И лжешь, и темноречишь. Открой, если можешь, откровеннее сердца твоего бездну.
Сатана. О, Апокалнпта[522] странность в догматах, неравность в пути, трудность в деле, сей есть троеродный источник пустыни вашей небесной.
М и х а и л. Не можно ли хоть мало откровеннее?
Сатана. Претрудно быть жителем небесным. Внял ли ты? Се причина, опустошившая небеса ваши.
М и х а и л. Откуда сей камень и кто его положил в основание?
Сатана. Се я глаголю! Претрудно быть, и было так.
М и х а и л. Ты ли творец догмата сего?
Сатана. Сей догмат есть несокрушимый адамант.
М и х а и л. «Внемли, небо, и слушай, земля!..» Услышите и преисподнее! Какая есть большая на господа вседержителя хула и клевета паче сей? Се удица, всех улов- ляющая! Се ключ, всем врата ада открывающий. Се соблазн, всем путь на небеса оскорбляющий! О украшенная гробница царская, полна мертвых костей и праха, мир блудословный! Прельщаешь старых, молодых и детей. Вяжешь в прелести, как птенцов в сети.
Весь мир дышит его духом. Он есть сердце миру. Сердце нечистое, сердце плотское. Се богомерзкая троица: сатана, плоть, мир. Кто даст мне меч божий, да проколю сего мадианита[523], любодействующего с блудницею и любо- дейницею мира сего, и обличу срамоту ее?
И, подняв Михаил молниевидное копье, поразил адамантовым острием Сатану в самое сердце его и поверг его в облако вечернее. Он же, падая стремглав, воскликал: «Ура! Ура! Победил! Победил!» Из средины же облака воз- ревел: «О, о Апокалипта! Призови небо и землю в свидетели, я же тебе не покорюся, даже к сему я тверд в сем моем догмате».
М и х а и л. О нетопырь! Горе тебе, творящему свет тьмою, тьму же светом, нарицающему сладкое горьким, легкое же бременем.
Сатана. Не писано ли: «Нужное есть царствие бо- жие?..»
Михаил. Онемей, пес лживый!
Сатана. И не прилагающие усилие достигают ли оное?..
М и х а и л. Лай, лай ныне, пес, издалека на солнце… господи боже мой! Правда твоя, как полдень. Кто как ты? Ты сам дракону сему челюсти его, всех пожирающие, заградил не один только день твой, который есть, как тысяча лет. Аминь.
На сей шум и рев, как еродиевы птенцы[524] слетают с гнезда к матери своей, поправшей змия, — он же под ногами ее вьется, развивается — так низлетели к Михаилу Гавриил, Рафаил, Уриил и Варахиил [525]. Михаил же, как боголюбивый Еродий, терзает и попирает домашнего врага, воздавая благодать дому владыки, позволившему на семи башнях, надзирающих премудрый дом его, возгнездиться птицам по писанию: «Сколь возлюблены селения твои!..» «Птица обрела себе храмину». «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует ими». «Блаженны живущие в доме твоем…»
БЕСЕДА АНГЕЛЬСКАЯ О КЛЕВЕТЕ ДЬЯВОЛЬСКОЙ И О КОЗНЯХ, ОТВОДЯЩИХ ОТ ИСТИННОГО УТЕШЕНИЯ
Небесные архивоины воссели на радуге, Михаил же так повел слово: «Не наша брань против крови и плоти, но…» Сердце человеку есть неограниченная бездна. Она есть то, что воздух, плавающие планеты носящий. Сия бездна если темна, и не сбылось на ней: «Просвещаешь тьму мою». «Бог, велевший из тьмы свету воссиять, который и воссиял в сердцах наших…»
Тогда она бывает адом, сиречь темницею, и исполняется, как ночных птиц, мрачных мечтаний и привидений. Ночной орел[526], царь и отец всем прочим, есть сатана. Сии пустые мечты суть то злые духи, а злые духи суть то злые мысли; злые же мысли суть мысли плотские, владеющие миром. И сие‑то написано: «К миродержателям тьмы века сего, сиречь брань наша против злых духов, державу имущих над непросвещенным миром и над всею смесью беззаконников». Что же далее? Началом садовых плодов суть семена. Семенами же злых дел суть злые мысли. Сие же то и написано: «К началам и к властям… к духам злобы поднебесным». Поднебесные духи злобы суть мечты плотского, скотского и зверского сердца, которому очи колет острый сей правды божией меч: «Сатана, не мыслишь, что суть божие, но что человеческое».
Любезная моя братия! Видите, сколь по всей Вселенной рассеял сатана семена свои! От его рода семян суть и сии блудословные сиренские [527] и блудогласные песенки:
Жесток и горек труд Быть жителем небес; Весел и гладок путь — Жить, как живет мир весь.
И опять:
Святыня страждет без утех, А злость везде свой зрит успех.
Какая польза быть святым?
Жизнь удачнее всем злым.
Сих услажденных своих вод хляби изблевая, ангельское око ваше остро провидит, сколь хитро погасил во всех сердцах божественный оный огонь: «Кто даст мне крылья?.. И полечу и почию». «Крепка, как смерть, любовь. Крылья — крылья огня…» «Кто нас разлучит от любви божпей?» «Согрелося сердце мое, и в поучении моем разгорится огонь».
Василисковым же ядом надыхнен мир, глух, как аспид, и холоден, как лед, сотворился к матери нашей, к премудрости божией, согревающей нас в недре своем и утешающей. «Сын! Если поспишь, сладостно поспишь, если пойдешь, безбоязнен будешь, и радость будет на всех путях твоих». Сего ради не дивно, как все уклонились вместе. «Не сладок бог» и «Нет бога» есть то же[528]. Растлели и омерзели в самых началах и семенах своих, в самом корне сердца своего.
Кто может поднять на пути золото или бисер, мнящий быть нечтось бесполезное? Какой тетерев не дерзнет вскочить в сеть, почитая рогом изобилия? Какой агнец не устрашится матери, творящий ее волком, и не прилипнет к волку, творящий его матерью? Не вините мира. Не винен сей мертвец. Отнят сему пленнику кураж, выколото око, прегражден путь; связала вечными узами туга сердце его.
Какая туга? Когда что любят и желают мысли, тогда и плотское сердце внутри нас распространяется, раздувается, радуется [529] [530], во время же огнушения стесняется, жмется, тужит, как недужный, отвращается от пищи и уста сжимает. Сатана, погасив огонь божества в мирском сердце, связал туго тугою, дабы оно вечно гнушалося царствием божиим и вовек не разрешилось к обретению его; дабы нб воспело победной оной песни: «Сеть сокрушилася…» «Путь заповедей твоих тек, когда расширил ты сердце мое». «Желает и кончается душа моя…» «Сердце мое и плоть моя возрадовались…»
И когда пишется: «Да возвеселится сердце мое…», сие значит: «да закуражится». «Отвергнутая утешится душа моя…» — значит, не приемлет куража и желания. Отнять кураж, а навести ужас есть то — стеснить, затворить и связать душу, дабы она не веселилась, но тужила в благом деле. Сия есть престрашная обида, плен и убийство — растлить человека в самых мыслях и в сердце его, как в семенах и в корне его, как написано: «Растлели и омерзели в начинаниях своих», сиречь в главностях: подобны колесничному или корабельному бесноватому управителю, lie винен же мертвец, винен человекоубийца. Мир есть орех, червем растлен, слепец без очей и вождя, медведь, влекомый за ноздри свои, раб сатане, пленник дьяволу, львиная ограда. Какая ограда? Послушаем притчи.
ЛЬВИНАЯ ОГРАДА
Лев дремлющую дубраву с дебрями ее ограждает, дав ей одни врата, где и сам вблизи обитает втайне. Ограждает же не стеною и рвом, но своим следом. Как только голоден, так возревел. Звери, вострепетав, ищут спасения и, притек к спасительным путям, отскакивают вспять от львиного следа, дышущего в чувства их нестерпимым ужасом и преградившего путь. Убоявшись же там, где не было страха, ищут безопасного пути потоль, поколь приблизятся к вратам, где нет подлинно следа и нечувствителен правдивый ужас. Здесь уловляются. Вот врата ада! Здесь всему миру исход и кончина. Сатана «ловит, как лев в ограде своей и как львиный щенок, обитающий в тайных», всех тех, о ком написано: «Убоялися страха, где не было страха».
В сем страшном месте умолчал Михаил. Горние же военачальники, сидя на благокруглой дуге облаков, отдалися в размышления, взирая на круг земной и унывая, как разоряемый Содом или Вавилон пред собою видя. В само сие задумчивое время вместо уныния кураж, вместо же страха радость последующим словом нечаянно так возблаговестил Гавриил.
ПУТЬ СПАСИТЕЛЬНЫЙ
Он прежде запел песнь, а за ним все архангелы сию:
Сойдет архангел в Назарет ко деве, Приносит радость праматери Еве. Радуйся, Ева! Радуйся, дева!
Обрадованна. Господь с тобою! Радость тобою Всем будет данна…
Потом открыл цветущие уста в сей нетленный запах, благовествуя день ото дня спасение бога нашего: посланник я есть не к единой деве Марии, но во всей Вселенной всех тех: «Господи, в чреве пашем зачал», всех зачав в утробе своей, и вместивших в сердце своем дух заповедей господних, посещаю, ублажаю и целую сим целованием: «Радуйся, благодатная! Господь с тобою! Благословенна ты в женах!»
Сии суть правдивые матери божии: ни от крови, ни от похоти плотской, ни от похоти мужской, но от бога рождающие детей своих. Рожденное от плоти плоть есть, рожденное же от духа есть дух, освятивший сердца п утробы наши. Господи! Сей дух есть закон твой, посреди чрева нашего — путь, истина и жизнь. Мир многолюбящим его, и нет им соблазна. Мир на Израиля и на всех, которые правилом сим жительствуют; мир на них и милость! Внимай, небо, и скажи… Жизнь безопасна; есть то путь сладкий — путь господень. Любезные мои братья! Отвратите от содом- лян ангельские очи ваши и зрите на грядущего пред вами странника сего на земле. Он шествует с жезлом веселыми ногами и местами и спокойно воспевает: «Пришлец я на земле, не скрой от меня заповедей твоих».
Воспевая, обращает очи то налево, то направо, то на весь горизонт[531]; почивает то на холме, то при источнике, то на траве зеленой; вкушает пищу беспритворную, но сам он ей, как искусный певец простой песне, придает вкус. Он спит сладостно и теми же божиими видениями во сне и вне сна наслаждается. Встает утром свеж и исполнен надежды, воспевая исаиевскую песнь: «Взалчут юней- шне, и утрудятся юноши, и избранные не крепкие будут; терпящие же господа обновят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут и не взалчут».
День его — век ему и есть как тысяча лет, и за тысячу лет нечестивых не продаст его. Он по миру паче всех нищий, но по богу всех богаче. И что лучше, как «веселие сердца —- жизнь человеку»? Жезл его есть господь страстей и вожделений его, и радости его никто же возьмет от него. Достал он сей мир не как мир доставать обычно. Он возлюбил путь и славу божию. Сей есть истинный мир и жизнь вечная, а весть его — благовестив. «Да слышит земля слова уст моих!»
Сей странник бродит ногами по земле, сердце же его с нами обращается на небесах и наслаждается. «Праведных души в руке божией». У безумных почитаются погибшими и заблудшими: «Они же суть в мире». Хотя телесные наличности, досаждая, беспокоят, но сей урон с излишком награждает упование их, бессмертия исполнено, и воцарившийся господь в них вовеки. «Не слышите ли, что сей пешеходец поет?» «Как не слышать? — воскликнули архангелы. — Он руками машет и поет песнь сию: «На пути откровений твоих насладился, как во всяком богатстве»».
Он один нам есть милейшее зрелище паче всех содом- лян. Мы же его познали. Сей есть друг наш Даниил Вар- сава.
И все рассмеялись. Потом же Гавриил простер смараг- динные крылья и, прилетев, сел при боку Рафаилову, обоняя в руках своих сладковоппый куст и крын полевой. Рафаил, смотря на Варсаву и посмеявшись, как Сарра, помянул духовного своего сына, любезного путника Товию, сына Товитына. Он долгую повесть соткал: каким образом поручил ему старик сына своего, какие напасти и припадки встречались на пути, сколь счастливо юноша вошел в невестник и переспал с невестою божиею? «Когда он боялся воды или рыбы, — повествовал Рафаил, — тогда я его научал: «Сын мой Товия! Сын мой, не бойся! Вода не потопит тебя. Но воды блевотин змипных, но потопные речи советов мирских, но волнения плотских устремлений — сей есть всемирный оный древний потоп, всех пожирающий! Ей, глаголю тебе: сего убойся! И рыба, сын, не проглотит тебя. Но чрево, но сирище[532] и чресла твои се есть ад и кит, поглощающий всех, им же бог — чрево и слава в стыде их. Ей, говорю тебе: сего убойся. И утроба рыбная, и дым внутренностей ее не спасет тебя. Но дым дыма и дух духа, ей. говорю тебе, он спасет тебя»». «Слышь, Израиль! Господь бог твой посреди тебя, во внутренностях твоих, в сердце твоем и в душе твоей». Тот есть дым дыма и дух духа; дым от утроб твоих, от содомского зажжения вожделений восходящий до небес; и дух, не разделяющийся от тебя, но превосходящий дебелость плоти и тонкость души твоей, тот спасет тебя. Сей есть смирна, и стакти, и касия от утроб твоих. Сей да изойдет, да явится тебе, да зачнешь в утробе и вместишь в сердце, да в благовоние мира его течешь, да ие удавит души твоей смрад бесовский и мирских вожделений зловоние.
Сжечь утробы по Мойсеевому повелению и умертвить члены, составленные с праха, есть то же. Сие все бывает верою, сиречь- помышлять себе, — мертвым же быть по плоти, живым же по богу. Сжечь и убить душу твою, разумей: отнять от нее власть и силу. Тогда останется в тебе один фимиам божий, спасительное благоухание, миро мира и помазавший тебя дух господень и сбудется: «Направить ноги наши на путь мира»,.
ПУТЬ МИРА, НАРЕЧЕН ПУСТ[533]
— Сим благовестием разожжен, — продолжал Рафаил, — пошел мой Товия направо, в путь мира, которым ныне шествует наш Варсава. Сей есть путь царский, путь верховный, путь горний. Сим путем Енох, Илия, Аввакум и Филипп, восхищен, не обрели себя в мире. Сим путем взошел на гору Авраам вознести на жертву Исаака и принял от бога печать веры. Сим путем взошел на гору Фасга Моисей и упокоился. Сим путем шествует весь Израиль в обетованную землю. Сим путем вошел в Сион Давид, насытился священных хлебов, раздав и сущим с ним по сковородному блину. Сим путем восходит в горнее Мариам, целует Елисавету и ублажается. Сим путем шел Христос в пустыню, победил сатану. Сим путем восходят на гору Галилейскую апостолы и видят свет воскресения. Сей есть путь субботний, разумей — мирный. Сим путем шествовали Лука и Клеопа [534]. Сошелся с ними третий блаженный оный собеседник, преломивший им хлеб небесный и открывший им очи видеть невидимое его благоухание.
Напоследок сим путем ехал в колеснице евнух царицы Кандакии и познакомился с Филиппом [535]. Филипп открыл ему в человеке человека, в естестве — естество, благоухание Христово и новым благовестием, как чудным фимиамом, накадил ему сердце, омыл его нетленною сверх от стихийной воды водою и отпустил его в дом свой. Он же отошел в путь свой, радуясь. Сей путь есть радостен, но пуст, пуст, но радостен, и вне его нет спасения. Пуст же, ибо людям избранным только открыт. Мир мнит его быть пустым, сиречь суетным. Сия есть клевета. Мнит же опять его быть горним, сиречь горьким. И сие клевета. Гора значит превосходство у не труд и горесть. Горе говорящим: сладкое — горькое и вопреки. «Путь господень есть суд, рассудить злое — избрать благое». Любезный путь! «Не зайдет солнце тебе, и луна не оскудеет тебе. Есть господь тебе свет твой, и исчезли дни рыдания твоего». Сие возгласив, Рафаил умолк. Уриил же воззвал: «Распрострите вдаль взор ваш и увидите несколько путников, предваривших Варсаву». Но Рафаил начал понуждать: «Любезные мои братья! Взгляните хоть мало на путь левый и на козлища, на несчастных путников его…» «Ах! Отвращаешь нас, друг, — вскричали архангелы, — от прекрасного зрелища к страшному». Обращаясь же, воспели все песнь такую:
О мир, мир, мир украшенный!
Весь притворный, весь гроб повапленный![536]
Прельщаешь старых, младых п детей.
В прелести вяжешь, как и птенцов в сети.
Свет кажется украшенный,
Но он, как гроб повапленный,
Внутри же его выну, зрю мерзость едипу.
ПУТЬ ЛЕВЫЙ, НАРЕЧЕН ВЕНТЕР
— Сей путь, — сказал Рафаил, — нарицается вентер. Есть же вентер сеть рыболовна, сотворена по образу чрева: широка во входе, тесна в исходе. Сей путь, уклоняясь от востока, скрывает конец свой не в светлой южной стране, но во мраке полуночном.
— Вот путь, — говорит Товиин вождь, — вот и несчастный его путник грядет пред вами! Судите его! Небесные силы, взирая на путника с унынием и милосердствуя о нем, возгласили: «О бедный страдалец! Сей есть сребролюбец. Боже мой! Весь обременен мешками, сумами, кошелями, кошельками, едва движется, будто навьюченный верблюд. Каждая ступень ему мукою. «Горе вам, богатые, ибо отстоите от утешения вашего».
— Но он сего, — извиняет Рафаил, — не чувствует, но паче еще блажит себя и почитает путь свой благословенным вовеки. Он благодушествует, шествует и поет.
— Возможно ли? — вскричали духи.
— Пожалуйте, — просил Рафаил, — внемлите песне его.
Пусть я во свете скверн — только бы был богат[537] [538].
Днесь не в моду совесть, но злато идет в лад.
Как нажил, не спросят, только бы жирный был грош.
Сколь богат, столь всем брат и честен и пригож[539].
Что у нас бесчестно в мире? Кошель пустой.
Нищим ли жить? Лучше пущуся в смертный гной.
И смерть сладка, поколь рубль за рублем плывет[540].
О святое злато! Над тебя в свете нет.
Не столь милый отец, не столь родившая мать,
Не столь любезные и чада веселят.
И если такая у Венеры краса,
Не дивно, что в нее влюбилась тварь вся.
Ангельские силы ужаснулись, видя, что сатана столь хитро умел растлить бесноватую сию душу, обожающую мертвое и уповающую на кумира. «О сатана! — воззвали они, соболезнуя. — Родная божия обезьяна!» Он им вместо слов: «Горе вам, богатые…», «блаженны нищие…» положил на сердце в основание сей свой смрад: «Блаженны богатые, ибо тех есть царство всяких утех». Такова душа есть аспид, отнюдь не слышащий призывающей милости: «Придите ко мне, все трудящиеся и обремененные, и я успокою вас…»
— Боже мой! — возгласил Уриил. — Сей беспокойный путь толпами людей, как торгами, весь засорен. Слышь, Рафаил! Какая есть сия ближайшая толпа?
— Трус колесниц, — отвечал он, — шум бичей, конский топот и свист обличает, что спя громада есть полк честолюбцев; сию же предварившая толпа есть торжество сластолюбцев. Сие обличается пищанием и ржанием музыкальных органов, восклицанием торжествующих и козло- гласованием, поваренными запахами, гарью и курением. Прочее в дальних оных сволочах и стечениях: там тяжбы, брани, татьба, грабительство, лести, купли, продажи, лихоимства…
Братья! Приглядитесь к правой стороне — вот они! Несколько путников, откравшись от левого пути, пробираются через неровные места к пути мирному. «Как бог, искусил я и обрел их, достойных себе…»
— Ба, ба, ба! Какое странное сие вижу зрелище! — возопил, как молния, нечаянно Варахийл. Пятерка чело- веков бредут в преобширных епанчах, на пять локтей по пути влекущихся. На головах капюшоны. В руках не жезлы, но колья. На шее каждому по колоколу с веревкою. Сумами, иконами, книгами обвешаны. Едва- едва движутся, как быки, парохиальный колокол [541] везущие. Вот разве прямо трудящиеся н обремененные! Горе им, горе!..
— Сии суть лицемеры, — сказал Рафаил, — мартышки истинной святости: они долго молятся в костелах, непрестанно в псалтырь барабанят, строят кирки и снабжают, бродят поклонниками по Иерусалимам, по лицу святы, по сердцу всех беззаконнее. Сребролюбивы, честолюбивы, сластолюбцы, ласкатели, сводники, немилосердны, непримиримы, радующиеся злом соседским, полагающие в прибылях благочестие, целующие всяк день заповеди господние и за алтын оные продающие. Домашние звери[542] и внутренние змии лютейшие тигров, крокодилов и василисков. Сии нетопыри между правым и левым путем суть ни мужского, ни женского рода. Обоим враги, хромые на обе ноги, ни теплые, ни холодные, ни зверь, ни птица. Левый путь их чуждается, как имущих образ благочестия; правый же отвергает, как силы его отвергшихся. В сумах их песок иорданский с деньгами. Обвешанные же книги их суть типики, псалтыри, прологи и проч. Вся их молитва в том, чтоб роптать на бога и просить тленностей. Вот останавливаются, молясь, и петь начинают. Послушаем безбожные их песни божин.
ЛИЦЕМЕРЫ, МОЛЯСЬ, ПОЮТ [543]:
Боже, восстань, что спишь?
Почто о нас не рядишь?
Се путь беззаконных цветет!
На путях нх беднистей нет.
Мы ж тебе свечищи ставим,
Всякий день молебны правим!
II забыл ты всех нас.
Два раза постпм в педелю.
В пост не уживаем хмелю.
Странствуем по святым градам,
Молимся и дома и там.
Хоть псалтыри не внимаем,
Но наизусть ее знаем. И забыл ты всех нас.
Услышь, боже, вопль и рык! Дай нам богатство всех язык! Тогда‑то тебя прославим, Златые свечи поставим, И все храмы позлащенны Восшумят твоих шум пений — Только дай нам век злат!
— О смердящие гробы со своею молитвою! — возопил Варахиил. — Сии блудолепные лавры под видом божиим сатану обожают. Злоба, в одежду преподобия одета, есть то сатана, преобразившийся в ангела светлого. Нет сего злее во всем аду: опустошение царствам, церкви поколе- бание, избранных божиих прельщение… Отвратим очи наши от богомерзких сих ропотников, просителей, льстецов и лицемеров. Не слышите ли, что шум, треск, рев, вопль, вой, свист, дым, жупел и смрад содомский восходят от сего пути?
Архангелы обратили светлые лица свои от севера к ясному югу и воспели песнь сию:
АНГЕЛЬСКАЯ ПЕСНЬ В СИЛУ СЕГО:
Нельзя бездны океана горстью персти забросать,
Нельзя огненного стана скудной капле прохлаждать.
Возможет ли в темной яскине гулять орел
Так, как на небесный кран вылетел он отсель?
Так не будет сыт плотским дух.
Бездна дух есть в человеке, вод всех ширший и небес.
Не насытишь тем вовеки, чем пленяет мир сей весь.
Отсюда‑то скука, внутри скрежет, тоска, печаль
Отсюда несытость, чтоб из капли жар горший встал.
Знай: не будет сыт плотским дух.
О род плотский! Невежды! Доколе ты тяжкосерд?
Возведи сердечные вежды. Взглянь выспрь на небесну
твердь.
Чему ты не ищешь знать, что то зовется бог?
Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты смог?
Бездна бездну удовлпт вдруг.
КЛЕВЕТА
Пo–эллински — диаволй, ио–римски — traductio.
Воспев же, вопросили: что есть клевета?[544] Скажи нам, молния божия, Варахиил!.. Он же отвечал так: «Клевета есть творить сладкое горьким, и вопреки; она есть то же, что татьба; татьба крадет вещи, а клевета мысли. Мысль есть руководительница человеку и путь. Дьявол, украв у человека добрую мысль, перекидывает будто сеть и препону через добрый путь, а сим самым сводит и переводит его на путь зол. Вот почему по–эллински диаволос, сиречь переметчик, по–римски же traductor, сиречь сводник, или переводник, дано имя клеветнику, по–славянски же клеветать значит то же, что колотить, мешать горькое со сладким, и вопреки. Сие бывает тогда, когда на место сладкого поставляется горькое, и вопреки. Сей есть один источник всех адских мук»[545].
КОЗНЬ
«Ты же, о свет божий, Уриил! Изъясни нам, что значит то козньЯ» Отвечал Уриил: «Кознь есть образ клеветы, по которому она растет и сеется. Она есть тоже, что машина. Машина хитрствует в вещах, а дьявольская кознь — в мыслях. Птицелов и рыболов ловят сетями, а он — кознями. Кознь есть ловкая машина, например засада, силок, капкан, западня, сеть, вентер, верша, по–эллински — строфа, сиречь увертка, вертушка и проч. У архитектонов [546]и ныне некая машина именуется по–латински caper, сиречь козел. Ныне ясно видно, что хитрость в татьбе, а кознь в клевете есть то же. О сколь прелестная удица! Ею, точно взбесившись, человеческая воля ужасается преподобия, стремится за нелепостями, как олень, ранен в ятра, не видя, как в погибель свою течет. Сии‑то души услаждаются песенками сими:
Древний век был для святцов, Ныне век есть не таков.
Плюнь, брат, на Сион,
Пой на светский тон.
Скоро ль святость жить дождется?
Наша ж здесь жизнь наживется.
И опять:
В молоды лета не зажить света?
Что ж за корысть свет молодому?
И опять:
В старом веке нет покою,
Только болезнь со бедою.
Тогда счастие хоть бы и было.
Но в старости не так мило…[547]
Какое же то мне счастие, если оно мне изменяет во время старости, если не верный и вечный друг оный? «Друг верен — кров крепок…» «Не оставь меня во время старости…» «Все преходит, любовь же нет!» «Бог любви есть…» «Слышь, Израиль! Господь бог твой посреди тебя».
Се видно злая удочка, бесноватыми душами иожираема. А как волк овец на пажити и при водопое похищает, тайный же ласкатель в самом чертоге и при трапезе, как червь орехи, внутри их обретаясь, растлевает, так дьявол на самых злачных местах, во Эдеме священной Библии, хитро уловляет, примешав, как змий, в матернее для детей молоко яд свой, так он вкус и дух свой в благоуханные плоды божиего рая. «Нужное есть царствие божие, и прилагающие усилие достигают его».
Сего оракула сатана растил. Он в нем осквернил Христово благоухание. Он в нем, украв дух Христов, вложил в него свой душеубийственный вкус. Он перековал нужное на трудное[548]. Поют германцы притчу сию: «Бог строит кирху, а черт там же часовню». Поет Христос: «Нужное есть царствие божие». Дьявол подпевает: «Труднее есть царствие божие».
О пакостная обезьяна! Тем же мостом грядет, а в разный город; тем же звоном поет, да чего‑то как нет. Ангельский тон — адская думка, голос Ияковлев — сердце Исавлее; лобзает, как друг, — продает, как Иуда. И смех и плач нам есть божия сия мартышка… «Внимай, небо, и заговорю!» Се клевета на господа вседержителя! Нужность с трудностью так не вмещается, как свет со тьмою. Нужно солнце — трудно же ли? Нужен огонь, а труден ли? Нужен воздух, но труден ли? Нужна земля и вода, и кто без нее? Видите нужность? Где же при боку ее трудность? Ах, исчезла! Нет ей места в чертогах непорочной и блаженной нужности! Дом ее есть дом мира, дом любви и сладости. Покажите же мне, где водворяется трудность? В аде ли? Верую, господи, там‑то обитают труд и болезнь, печаль и вздыхание. Но там ли нужность? Ах, не бывала она там. Ее присутствием ад в мгновение преображается в рай. В аду все делается то, что не нужное, что лишнее, что не надобное, не приличное, противное, вредное, пакостное, гнусное, дурное, непригожее, скверное, мучительное, нечестивое, богомерзкое, проклятое, мирское, плотское, тленное, ветреное, дорогое, редкое, модное, заботное, разорительное, погибельное, адское… и прочий неусыпающий червь. Сия бесноватая и буйная дева — трудность именуется по–эллински «Ата [549], сиречь пагуба, по–еврейски же Ада, Ламехова жена, сиречь блуднокрасующая и забот- ная, противная жене, именуемой Селла и Мирна. Сколь же разнится чистая наша дева — святая нужность![550] [551] Она не «Ата, но Лита и Литургисса; не Ада, но Селла; не Фурия, но Анна, но Хария, но Грация, разумей: возлюбленная, милостивая, даровитая [552]. С небесных кругов и от горних пределов возлюбленной сей царицы исчезла всякая горесть с трудом, а печаль с воздыханием. Оттуда сатана со всеми своими тьмами низвержен в ад. Какая сила низвергла? Та, что там жизнь не зависит от заботиых сует и суетных забот. Там живет одно только нужное оное: «Едино нужно». Оно есть и сродное, и легкое, и благолепное, и преподобное, и веселое, и полезное, без серебра и без горестей стяжаемое, как написано: «Туне примете, туне дадите». Внуши, земля! Услышь, род человеческий! Напиши на ногте адамантовом, на вечных сердца своего скрижалях господню славу сию: «Благословен творящий нужное нетрудным, трудное ненужным».
Как только Уриил отрыгнул господствуюЩуw сию славу вышнего, поднялся от преисподних хульный шум, рык, вой, свпст, стон… каков бывает от дубравных зверей, от ночных птиц, от болотных жаб во время землетрясения. Замялся, свиваясь и развиваясь в бесчисленные свертки, адский змий, пронзен изощренною сильного стрелою и жаром палящих углей осыпан, по оному: «Он устами произносит премудрость, жезлом бьет мужа бессердечного». На крыльях Урииловых виден был вид многоценного сапфира, превосходящий голубой свод благовидного неба. Сей божественный ум, пустивший из уст своих меч обоюдоострый, поразил Сатану в самое чрево его и убил блудо- деяние. Варахиил же выстрелил праволучную стрелу молниину, пронзил дракона в самое око его и убил похоть очей но писанию: «Око, ругающееся отцу и досаждающее матери своей, да выколят оное вороны из дебрей». Прежде же всех умертвил копьем Михаил любодейственное сердце его. От того часа царство его и козни разорены.
АДСКОЕ ЦАРСТВО. На чем основано?
Простер же Рафаил яшмовидные крылья свои с Гавриилом и, перелетев, сел при боку Варахиилову. Потом, рассмеявшись, веселовидно изрек: «Возрадовался дух мой, как Уриил, как Финеес, во чрево, ты же, как Сисаре, в самое око его пробил ему голову его». Вид же Варахииловых крыльев, как вид углей, разожженных от оного углия: «Стрелы сильного изощренны с угольями поедающими». «Разожжено слово твое очень, и раб твой возлюбил его…» «Слово плотью было и вселилось в нас».
Тогда сей пламенеющий орел, служитель в молнии вышнему, божественный Варак распростер крылья свои и, помахав оными, возгласил: «Сия есть победа, победившая мир, плоть и дьявола — любовь наша. Крепка, как смерть, любовь. Жестока, как ад, ревность божия. Крылья ее — крылья огненные. Углие огненное воспламеняет ее. О углие! О возлюбленный наш анфракс оный!»[553]
«Золото земли оной доброе, и там анфракс». Сей дражайший анфракс нас, серафимов, воспламеняет, творя ангелов своих духами и слуг своих пламенем огненным». Глас его оный… «Глас брата моего…» Сей один утешает и укрепляет нас. «Возвеселись, бесплодная!» Сей есть глас его. «Смиренная и колеблемая! Не имела ты утешения. Се я уготовляю тебе анфракс — камень твой — и на основание твое сапфир. И положу забрала твои, яшму и врата твои, камни кристалла и ограждение твое, камни избранные — и правдою вознаградишься… Всякое орудие, сделанное на тебя, и всякий голос, который на тебя встанет на бой, не благопоспешу. Одолеешь их всех. Все сыны твои научены богом, и во многих х\шрах дети твои. Сие есть наследие служащим господу, и вы будете мне праведны», — говорит господь. Ныне желание наше исполнилось. Ныне услышана тричастная оная молитва Сирахова:
Господи, отче и боже живота моего! Да не пожрет мя бездна мирская! Возведя очи на прелесть его, Да не поглотит мя пропасть чрева, Угождающего, как богу. И да не свяжет мя Стыдодейство, ищущее сладости в мертвом блате.
На сей тричастности стоит все адское царство.
Ныне мудрость одолела злобу, и все воспели так:
О сын, рожден от девы, Во бесстрастия глубине! Тричастную злобу души Потопи, молюсь. Да как же во тимпане[554], В умерщвленном телесе Воспою победную песнь.
— О. язык трегубый! — возглашая возгласил Варак, разоривший города и превративший дома вельмож. — Блажен обладающий тобою. Се есть царствие божие! Нет его легче, как нет нужнее, и нет нужнее, как нет врож- деннее его. И что есть бог, если не внутри нас пламенеющая, как искродышащий уголь, блаженная оная красота: «Без меня не можете творить ничего». Что же есть? Она носит горы, и воды, и весь труд наш. Она тонкоплотное небо и огонь десницею своею жмет и держит. Кто же присно- блаженную и пренепорочную сию матерь пашу дерзает наречь трудною? Если сатана сатану изгонит? Так не трудностью труд уврачуется. Господи! Се труд воздают тебе! Ты же — веселие и радость, мир и успокоение. Правда твоя, как солнце. И се сатана помрачает! Мир же свидетельствует о лжи. Господи! Если возможно есть, да мимо идет от тебя горькая чаша сия. Если же не может сия ложь мимо идти от тебя, будет воля твоя[555].
ПЛАЧУЩАЯ БЕСПЛОДНАЯ
Во оно время слышан был жалостный голос на небесах. Вдова, бродящая по земле, облаченная в темные ризы, должная родить сына, ищет места, но не обретает, гонима змием, пожерти плод чрева ее хотящим и в след ее избле- вающим потоп блевотин. Сего ради скитается, рыдающая и вопиющая песнь сию[556][557]
Кто даст мне крылья ныне? Кто даст посребрённы?
Кто даст мне плечи ныне? Кто даст восперённы? Да лечу сквозе присно о бозе, От земного края даже до рая почию.
Се ехидн лютый бежит! Се мя достизает!
Се челюсть адску на мя люто разверзает! Поглотить хочет, ядом клокочет, Василиск дивый, аспид пытливый. Ах, увы мне!
Вод горьких хляби стыдно изблевает черный.
Се мрак! Се облак покрыл мя ныне вечерний! Увы мне ныне! Увы, едине! Гонит всем адом меня со чадом. Нет мне мира.
Увы мне! Горе! Увы! Что творити?
Кого на помощь дерзаю, бедна, молити?
Увы мне ныне! Увы, едино! Гонит всем адом меня со чадом.
Нет мне мира.
Боже! Ты призри на мя с высоты святыя
И приклонися, странный, на слезы мне сия: Дай крепость силы, бы не сдолелн Твоей рабыни уста змиины.
Ах! О! Боже!
Кто даст мне крылья ныне? Кто даст голубины?
Да выспрь парю от сей адской глубины.,.
Архангелы возлюбили прекрасную сию невесту божпю, скитающуюся по земле и не имущую, где главы преклонить, милосердствуя о ней. Михаил же, разожжен ревностью, расширил носребренные крылья свои и устремился, как к страждущему своему птенцу орел, схватил жену и посадил ее на радуге. Тогда целомудренная сия Сусанна[558] не находится между смертными на земле, да не злоба изменит разум ее, или лесть прельстит душу ее. Непраздная мать воссела с сыном своим на благокруглой дуге облаков, и сама будучи прекратившая потоп радуга оная.
«Глянь‑ка на дугу и благослови сотворившего ее. Прекрасна сиянием своим».
Досадители же ее суть сии: «Премудрость и наказание уничтожающей есть окаянный, и праздно упование их, и труды бесплодные, и ненужные дела их. Жены их безумны, и лукавые дети их, проклято рождение их, как блаженная есть бесплодная неоскверненная!»
Тогда из облака возгремел Михаил к живущим на земле сим голосом: «Сыновья человеческие! Зачем любите ложь, поедая землю во все дни жизни вашей? Так ли юродивые вы сыновья Израиля?» Не испытав, ни истины не уразумев, осудили вы дочь Израилеву. О обветшалые злыми днямн вашими-! Зачем судите суды неправедные и не слышите говорящего бога: «Неповинных и праведных не убивай». «Имеющий уши слышать да слышит!» После сего грома услышана была издалека в горнем воинстве ангельском песня воспеваемая сия:
ПЕСНЬ
Воньми, небо и земля! Ныне ужаснися.
Море безднами всеми согласно двигнися.
II ты, быстротекущий, возвратись, Иордан.
Прийди скоро крестить Христа, Иоанн.
Краснозрачные леса, стези отворите,
Предтечу Иоанна ко Христу пустите.
Земные же языцы, купно с нами все ликуйте,
Ангельские хоры все, в небе торжествуйте.
Сошел Спас во Иордан, стал в его глубине.
Се сошел и дух святой на него в виде голубине.
«Сей есть сын мой возлюблен», — отец из
облак вещаше.
Сей мессия обновит естество все ваше.
Освяти струи и нам. Змию сотри главу.
Духа твоего, Христос, росу дай и славу,
Да не потопит нас змий. И мы все от земна края
Да почить полетим до твоего рая.
ОБНОВЛЕНИЕ МИРА
Семь голов суть сатане, как одна; голова же — как заходящее солнце, мглою обезображенное. Вскоре потом лицо земли покрыл мрак вечерний. Бесчисленные же нетопыри и ночные птицы, летая во мраке, ненужную хулу и клевету па славу вышнего возвещали. Тогда явилось и ангельское многое воинство, как звезды небесные, но расслабленно сияющие. Архангелы, исполняя написанное: «Во время оно разумный умолкнет» и пленяясь краснейшей всех земных дочерей красотою небесной Сусанны, терпели и пребывали, молясь так: «Господи, боже наш! Правда твоя в свете твоем. Свет же в правде твоей. Истина твоя в солнце живет, солнце же стоит на истине твоей». Се сие знамение есть твое, от тебя и тебе у нас. От тебя глагол сей твой и о тебе. Ты один и сотворишь его. Се лестница семиступенная к тебе нам. И се сатана низверг ее! Он сотворил из нее врата_ада, нарек нужное трудным, сладкое же горьким. И се–врата ада одолевают людей твоих. Встань, господи! Встань, слава наша! Встань рано!.. Возлег, почил ты в тучной горе твоей, как лев, многие лета спящий. Возбудись, как Самсон. Сотвори величие неплодящей твоей, коснись гор твоих — и воздымятся, блесни молнию и разгони супостатов, да во свете твоем узрим новый свет. И обновишь лицо земли. Ты и вчера, и днесь, и вовеки: бывший, сущий, и будущий. Аминь!
Помолившись же, всерадостным воскликнули голосом: «Да будет новый свет!»
И был новый свет. Сразу проникло радостное утро. Воссияло солнышко, просветило небеса, проповедующие славу божию, и обновило лицо земли. И нарекли ангелы вчерашний день тьмою, днешний же день светом. И был ветхий, и был новый свет, но день один и мир один. Древне сотворил бог мир в семь дней для людей; в последние же века ради ангелов обновотворил его в один день, который есть, как тысяча лет. Да исполнится пророчество верховного Петра: «Покайтесь! Ибо да придут времена прохладные от лица господнего». «Придет же день господень, как тать в ночи, в он же небеса с шумом мимо пойдут…» «Новых же небес и новой земли чаем; в них правда живет». И Иоанново: «Дети! Последняя година есть, и мир преходит, и похоть его, творящий же волю божию пребывает вовеки». «Не взалчут к тому, и не вжаждут. Не должно же упасть на них солнце, ни всякий зной; как агнец, который посреди престола, упасет их, и наставит их на животные источники вод, и отнимет бог всякую слезу очей их…» А как только перешел и зашел ветхий мир, воссияло же вместе и Ноево, и новое время, и лето; тогда во мгновение ока в последней трубе все ночные птицы, все ядовитые гады, все лютые звери, всякий труд, и болезнь, и все злых духов легионы, все бесчисленные свитки, изблевающие хулу на вышнего, вихрем возметаемые от лица земли, исчезли. И се! Воспевая, воспели архангелы и все ангельское воинство в псалмах и пениях, и песнях духовных победную [559].
Пой и воспой, сколь благ бог твой!
Скор рукою за тобою
В день брани твоей стать
Враги твои, супостаты, Погоняй, поборяй.
День и вечер пой. Ночь и утро пой. Сколь десница, прославися! Сколь мессия, возвысися! Во победе дивных, на хребте противных!
АНТИФОН[563]
Я боже, тебе песнь нову,
Песнь Мойсеску, песнь Христову,
Воспою в духовной лире,
В десятиструнной псалтыре.
Всяк царь в бою цел тобою,
Цел твой и Давид, мечом не убит.
Ты изволил мя изъять,
Злоплемённым не дал взять.
Из уст их меч смерти готов мя пожерти,
И зла их десница правды не держится.
В полках же ангельских слышаны были се сии!
Воспоем господу! О боже всесильный! Еще наш принял ты вопль и плач умильный. Еще нас не судишь в конец отринуть. Победил! Пал супостат наш лютый. И антихрист принял казнь, домашний враг велий.
Ко нам же возвратившись, грядет мир веселый. Он безбедное здравие ведет за собою. Ныне и день лучшею красен добротою. II солнце сильнейшие лучи испускает, И лицо краснейшее цвет полний являет[564].
Зима прошла, Солнце ясно[565]
Миру открыло лицо красно.
Из подземной клети йвилпся цветы, Морозом прежде побиенны.
Уже все райские птицы Выпущены из темницы. Повсюду летают, сладко воспевают, Веселья исполненны.
Зеленые поля в травы Шумящие, в лист дубравы Встают, одеваясь, смотря, воссмеваясь. Ах, сколь сладко там взирать![566]
От днесь открылись в жаждущих полях и пустынях живой воды источники. Явились города и жилища оные. «Сколь красны дома твои, Ияков!» Неровные горы отворили пути свои, одеваясь цветами оными: «Я цвет полевой и крын удольний».
Дикий и бесстранноприимный неприступный Кавказ открыл гостиницы своим странникам. Море указало дорогу кораблям всем плывущим. Показались плодоносные острова, кефы, скалы, гавани и мысы Доброй Надежды. Отворились спасительные пристанища всем мореплавателям даже до древнего Фарсиса[567] [568] и до Одигитрии[569] [570] за- блуждающим, до облачной огнедышащей горницы, взирающей на Александрию Фарийской пирамиды[571].
Увидели славное царство и святую землю оную: «Там родила тебя мать твоя». Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Преупокоились на злачных местах и на блаженных удольях, по писанию: «Едите, ближние, и пейте, и упейтесь, братия…» От днесь воссияли над главами святых человеков лучезарные венцы, окружающие в себе сию адамантову славу: «Легко бить благим». Тогда и на мою главу возложен венец нетленный. Архангелы, песнь победную спев, взлетели в горнее и опять вселились в семи пирамидах, субботами великими нареченных, взирающих и соблюдающих премудрости дом семисуб- ботний, славя отца и сына, и святого духа вчера, днесь и вовеки.
Сие видение я, старец Даниил Варсава, воистину видел. Написал же в просвещение невеждам блаженным оным: «Дай премудрому повод…»
ПРЯ БЕСА СО ВАРСАВОЮ
Когда в обновлении мира сбылось на мне оное:
«Венец премудрых — богатство их» (Притчи).
Яснее скажи: In corona sapientium divitiae eorum.
Тогда в пустыне явился мне бес от полчища оных: «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу». Имя ему Даймон[572].
Дай м о н. Слышь, Варсава, младенческий ум, сердце безобразное, душа, исполнена паучины! Не поучающая, но паучающая. Ты ли есть творящий странные догматы и новые славы?
Варсава. Мы‑то божиею милостию рабы господни и дерзаем благовестить божию славу сию:
Как злость трудна и горька, Благость же легка и сладка.
Даймон. Что есть благость?
Варсава. То же, что нужность.
Даймон. Что есть нужность?
Варсава. То, что не есть злость.
Д а й м о н. Что есть злость?
Варсава. То, что не есть благость.
Даймон. Откуда родится нужность?
Варсава. Она есть ветвь благости и блаженства.
Даймон. Благость же и блаженство откуда есть?
В а р с а в а. Сия ветка от древа жизни.
Д а й м о н. Где есть древо жизни?
В а р с а в а. Посреди плоти нашей.
Д а й м о н. Что есть древо жизни?
В а р с а в а. Есть закон ума.
Д а й м о н. Что есть закон ума?
В а р с а в а. Свет тихий святой славы, бессмертного отца небесного… Образ ипостаси его, ему же слава вовеки. Аминь.
Бес, несколько будучи смущен и водрузив очи в землю, помышлял в себе, негодуя на странности ответные. После же вопросил: «Ныне ли узаконяешь? И подлагаешь в основание лживую твердь сию, нужность не трудна?»
В а р с а в а. Аминь говорю тебе: сколь что нужнее, столь удобнее.
Д а й м о н. Ты ли написал 30 притчей [573] и дарил оные Афанасию Панкову?
В а р с а в а. Воистину так есть. Сей есть друг Вар- саве.
Д а й м о н. Помнишь ли едину из них, в которой беседует Буфон со Змиею, обновившею юность?
В а р с а в а. Помню. Я оную притчу увенчал толкованием таковым:
Чем большее добро, Тем большим то трудом Ограждено, как рвом [574].
Д а й м о н. А–а, новый архитектон [575]! Ныне‑то ты мне попал в силок.
В а р с а в а. Исповедую согрешение мое.
Д а й м о н. Видишь ли, как брань на тебя твоя же воздвигает слава.
В а р с а в а. «Если говорим, что греха не имеем, себя прельщаем…»
Д а й м о н. Или же заколи новую твою славу ту: «Нужность не трудна».
В а р с а в а. Новое чудо боголепное — заколю ли?
Д а й м о н. Или если поборяешь по ней: преступника в себе обличаешь, разоряя созданную самим тобою прежнюю ограду, оградившую трудом дом (как великолепно написал ты), всякое благо.
Варсава. Не я бог и согрешаю, не я опять — [таки| бес и каюсь.
Д а й м о н. Ох! Слова твои взбесили меня. Иди за мной, сатана! Не о покаянии слово мое. Но разумеешь ли, что грех нарицается по–эллински ijiap‑ceia, гласит же: преступление, буйство, заблуждение, безумие…
В а р с а в а. Вельми разумею. Грех есть слепота душевная.
Д а й м о н. Почто же, слеп будучи, слепцов дерзаешь, узаконивая странную и неслышанную славу?
В а р с а в а. Почто? Того ради, что каюсь.
Д а й м о н. О ворон ночной! Кайся, раскайся, окаи- вайся… но не будь творец догматов новых.
В а р с а в а. Кто же может каяться и прийти на иное, не поставив прежде новой судьбы и нового рока в основание? На чем станет? Ведомо, что дух покаяния стоит на каменном острове, поправ прежнюю злобу, облобызав же новую благодать. Сия благодать есть новый адамант, подла- гаемый в основание новозиждемому граду святому. Она есть вечное зерно, откуда произрастает древо нетленных плодов и нового века. Сего ради всуе разделяешь нераздельное. Каяться — узреть берег новой славы, начать новую жизнь новым сердцем, новыми плодами — все сии ветви суть от единого древа и есть одно и то же. Как утро, свет, солнце, луч, день есть то же. Как же сказал ты мне: «Кайся, но не будь творец догматов новых»?
Д а й м о н. Перестань, говорю, высокобуйствовать! Оставь спор и облобызай слывущую искони в народах славу сию:
ДбзхоХа та хала, so/. oXa та хаха.
Gravissima bonitas, levissima malitia [576].
В a p с a в a. Приложи, если хочешь, и сие:
Dulcissima mala, beatissima mala.
Amarissima bona, miserrima bona [577].
Однако смрада сего отнюдь не вмещает сердце мое. Если будет гортань моя гробом открытым? Если возвратятся мне Лиины очи? Вепрево обоняние? Уста Иудины? Тогда разве облобызаю сию ненужную славу.
Когда Израиль почтет крастелям [578] стерву, тогда и я предпочту вепря Минерве.
Д а й м о н. Так ли? На все академии, на все школы и на все их книги брань воздвигаешь?
В а р с а в а. Прости мне, Друг й враг мой. Нужда мне надлежит и на тебя ополчаться. Во крещении клятвою заклялся никого не слушать, кроме единой премудрости, в евангелии п во всех освященных библейского Иерусалима обителях почивающей. От того даже времени заплеван мной мир, плоть и дьявол со всеми своими советами. Иерей облил тело мое скотскою водою на тот конец, дабы после омыл я сердце мое водою духа из евангельского Силоама [579]. Се тайна есть плотская вода, тайнообразующая воду премудрости, которую пьют из Библии во спасение. Инако же если никто не облит или не погружен, но не исполнивший тайны, любящий же пить гнилую мирских советов воду есть лицемер, чужд царствия божия, как водою только крещен, по не вместе и духом. Нужда ибо мне ополчаться на всех, да сохраню царю моему веру мою. Опять же… Сколько раз привязала меня к богу тайна евхаристии? [580] Крошка хлеба и ложечка вина, не насыщающая тела… Не сей ли вид преобразуется в пищу премудрости его, укрепляющей и веселящей сердце? Не он ли, прильнув к невидимому, претворяется в тайнообразуемое первообразное? Сия пресущность вида совершается тогда, когда тлень та и сень тленными устами приемлется вместе, как удкою тайное вовлекается сердце во евангельские чертоги и вкушает от тайной оной вечери. «Блажен, кто съест обед в царствии небесном». Инако же нет евхаристии, сиречь благодарения, но лицемерность, но предательство, но неблагодарность, предающая сердце Христово за малоценные мирские советы. Се столь чудным союзом любви связанное сердце мое с сердцем божиим не радостно ли встанет на всех супостатов его?
Открой мне в священной Библии хотя одно место, благословляющее твою славу, и довлеет мне. Инако же не наш ты, но от супостатов наших.
Д а й м о н. Ибо глух ты, не слышащий, что тесный есть путь, ведущий в царствие небесное? И как мало стадо спасающихся? Как многие захотят войти и не возмогут? Как восстанет владыка дома и затворит дверь?.. «Тут будет плач и скрежет зубов, когда узрите Авраама и Исаака» и проч. в царствии божием, вас же изгоняемых вон…
В а р с а в а. О клевета, смутившая и смесившая горних с преисподними…
Д а й м о н. Внемли же и сему: «Бдите, да некогда огрубеют сердца ваши…» «Восстань, спящий! Что стоите гфаздны?» «Поклонитесь и воздвигните головы ваи! й…» «Трудящемуся делателю прежде…» II тьма иных мест. Сие же место: «Удобнее верблюду сквозь игольные уши пройти…» «Будут дни те скорбью большой, какой не было». Непреодолимую трудность к благу обличает.
В а р с а в а. Доколь меня ругал ты, терпя потерпел. Ныне же, нечестивый и козненный, бога моего благодать преобразуешь в скверну твою.
Д а й м о н. Почто, Варсава, беснуешься?
В а р с а в а. Путь божиих слов превращаешь в лукавую твою стезю.
Д а й м о н. Как сии могут быть?
Варсава. Как может трудом устрашать тот, кто призывает, говоря: «Придите ко мне, все труждающнеся, и я успокою вас»? Не клевещи же, день божий был скорбь, но твои дни и мои есть скорбь, и не до скорби, но от скорби сей отзывает обремененных. Твои же дни суть мерзость запустения, Даниилом высказанная. «И в твоих днях горе родящим и доящим». Сего ради говорит: «Молитесь, да не будет бегство ваше в зиму». Твой‑то день есть зима, скрежет, плач, буря, море… Отсюда вызывает в кефу свою, в тихое пристанище, в доме прибежище. «Я успокою вас». «Отступите от меня все делатели неправды». «Мучайтесь, все возненавидевшие покой мой».
Д а й м о н. Не сказал ли, что беса имеешь? Внимай, о бешеный! Не говорю, что не благо есть царствие божие, но что жестоким трудом ограждено и что к нему путь тесен и приступ прискорбный.
Варсава. Но не ты ли сказал, что сии места благословляют славу твою? Сам же понудив меня говорить о сих, ныне бешеным меня нарицаешь. Если беснуются, ты причина сего, если же добро сказал, зачем меня злословишь?
Д а й м о н. О лис! О змий! Мечешься, свиваясь, развиваясь в различный свиток. Однако аминь, говорю тебе, что узкий путь и тесные врата в царство небесное.
Варсава. Тесные, верно, верблюду, но человеку довольно пространные.
Д а й м о н. Что есть верблюд?
Варсава. Душа, мирским бременем отягченная.
Д а й м о н. Что есть бремя?
Варсава. Богатство, пиры и сласти мира сего, которые суть удицы дьявольские. Несут нечестивые на плечах своих злой крест и мучащее их неудобоносимое иго, тяготу же свою, в которой сами суть виновники, возвёр- гают на царствие божие.
Даймон. Ба! Ныне, не обынуясь, исповедал ты, как труден путь. Ура! Победил! Тесен, узкий, труден есть то же.
Варсава. Воистину неудобен и труден злым мужам. Но они за самими собой влекут трудность. На пути же божием не обретут, и нет ее вовеки. Злоба благому во вред, яд, в труд и болезнь сама собою себе же превращает,.
Даймон. Что есть злость?
Варсава. Почто меня искушаешь, лицемер? Сказал тебе уже, что злость есть то, что не есть благость. Она есть дух губительный, все во всегубительство преображающий.
Даймон. Как могут сии быть?
Варсава. Ты, Даймон, и сих ли не знаешь? Жизнь наша не путь ли есть? Не сей ли путь самим богом есть положен? Не бог ли есть всехитрец, по–эллински — ари- стотехна? [581] Как же труден путь нам сотворил? Онемей, о язык лживый! Не клевещи, злоба, благости и премудрости. Ты сама сотворила путь божий трудным, сделав его беззаконным. Что есть беззаконие, если не растление? И что есть грех, если не жало смерти, все разоряющее?
Д а й м о н. Как могут сии быть?
Варсава. Не искушай меня, пытливая злоба, не смущай сердца моего. Не в благость, но в злость ревнуешь, знать.
Даймон. Но подобает же тебя обличить, как злоба делает сладкое горьким, легкое же трудным.
Варсава. О род развращенный! Доколе искушаешь? Аминь говорю тебе, ибо сколько что благо есть, столько и творить и знать удобно есть.
Даймон. Куда идет слово твое, не знаю.
Варсава. Куда? Печешься и молвишь ты о сей истине, как злоба делает легкое трудным, испытуешь, как бывает сие? Сия же истина блистает паче солнца в полудень, как все истинное, и легкое, и ясное есть.
Даймон. Как же ясное, если я не вижу?
Варсава. Нет удобнее, как удобно видеть солнце. Но сие труд и болезнь есть для нетопыря. Однако труд сей сам собою носит в очах своих, возлюбивших тьму паче света… Предложи сладкоздравую пищу болящему, но он с трудом вкушает. Возведи путника на гладкий путь, но on слепым и хромым — соблазн и претыкание, развращенно же и превратно шествующим — горесть, труд и болезнь.
Д а й м о н. Кто развращенно ходит?
В а р с а в а. Тот, кто в дебри, в пропасти, в беспутные и коварные лужи от пути уклоняется.
Д а й м о н. Кто же превратно шествует?
В а р с а в а. Тот, кто на руках, превратив ноги свои вверх, или не лицом, но хребтом в прошлое грядет. Сим образом весь мир живет, как некто из благочестивых воспевает:
Кто хочет в мире жизнь блаженно править, О, да советы мирские все отставит. Мир есть превратный. Он грядет руками, Пав ниц на землю, но горе ногами. Слепой слепого вслед водя с собою, Падут, ах! оба в ров глубок с бедою.
Видишь ли, как злость сама себе труд содевает? Не спрашивай, как могут сии быть.
Д а й м о н. Однако тесна дверь и мало входящих.
В а р с а в а. Злые просят и не приемлют. Не входят, как злые входят.
Д а й м о н. Как же злые?
Варсава. С трусом колесниц, с шумом бичей, коней и конников, с тяжестями Маммоны [582], с тучными трапезами, со смрадом плоти кровей в безбрачных рубищах, в беспутных сапогах, с непокрытою головою и без жезла, не препоясаны руками и ногами не омыты. Се так злые.
Д а й м о н. Какие колесницы? Какие кони? Какое мне рубище говоришь? Не всяк ли ездит на колесницах фараонских? Чудо!
Варсава. Ей, говорю тебе, всяк.
Д а й м о н. Не мучай меня, говори какие?
Варсава. Воля твоя.
Д а й м о н. Се ныне разумея, как беса имеешь. Говоришь неистово.
Варсава. Ей! Опять и опять говорю тебе, что всяк обожествивший волю свою враг есть божией воле и не может войти в царствие божие. Какое причастие жизни у смерти? Тьме же у света? Вы отца вашего дьявола похоти любите творить, сего ради и трудно вам и невозможно.
Д а й м о н. Как же колесницею нарицаешь волю?
В а р с а в а. Что же носит и бесит вас, если не непостоянные колеса воли вашей и не буйные крылья ветреных ваших похотей? Сию вы, возлюбив и воссев на ней, как на колеснице, везущей в блаженство, ищете ее, пьяны ею, в днях царствия божия и воли его, но не обретаете и глаголете: увы! трудно есть царствие божие. Кто может обрести тьму в свете? Не обитает там ложная сласть, честь и сокровище ваше есть сия воля не его. Она, ей, глаголю! Она вам есть и узы, и замки, и лев поглотивший, и ад, и огонь, и червь, и плач, и скрежет. И не выйдете отсюда, пока не расторгнете узы и низвергнете иго воли вашей, как писано: «Раздерите сердца ваши». Во время оно явится Самсону по жестоком сладкое [583], по зиме — дуга и мир Ноев.
Д а й м о н. Кто же причина? Не воля ли дается человеку?
В а р с а в а. О–злоба, не клевещи на премудрость! Не одна, но две воли тебе даны. Ибо писано есть: «Предложил тебе огонь и воду». Две воли есть то, сугубо естественный путь — правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашу паче воли божией, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?
Д а й м о н. Почто же предложена зла воля человеку? Лучше бы не быть ей вовсе.
В а р с а в а. Почто беззаконникам предлагает мучительные орудия судья? Того ради, что, теми мучимые, привыкнут покоряться правде. Иначе же сколь бы удалялись от благодетельницы сей, если столь мучимые едва покоряются?
Д а й м о н. Откуда мне сие, ибо воля мне моя благоу годна есть и паче меда услаждает меня? Вопреки же божия воля полынь мне и алоэ есть, и раны…
Варсава. О бедная злоба! Ныне сам исповедал ты окаянство свое. Не меня же, но сам себя о сем вопрошай. Не я, но ты страж и хранитель тебя. Провижу с ужасом разорение в душе твоей, причину же сего обличить ужасаюсь.
Д а й м о н. Ха–ха–ха! Прельщаешь себя, Варсава, мной, ибо ищу суда от тебя. Но твой ум младенчествует. Писано же есть: «Бывайте младенцы в злобе, но не в уме». «Не пришел принять, но дать советы».
Варсава. От всех ваших бренных советов, даже от юности моей, омылся уже в Силоаме. Господь даст мне око свое, и не постыжусь.
Даймон. Чудное твое око, видящее то, что нигде не обретается. Где же сердце, подобное твоему? Возлюбил ты странность. Что же? Даже все ли общее и все случающееся в мире, все ли то есть зло? Одна ли странность благая?
Варсава. Не отвлекай меня татьски на кривую стезю. Путь слова моего есть о трудности, гнездящейся в аду, изгнанной же из Эдема. Хочешь ли о странности?
Даймон. Сотворим единоборство и о сем: есть со мною научающий руки мои на ополчение. Предложи же мне хоть единое, бываемое на торжище мира сего, обще- деемое у всех и везде, и всегда, не оно ли скверное, трудное и мучительное? Довлеет…
Варсава. Фу! Предлагаю тебе у всех, везде, всегда деемое, и оно вельми благо есть. Не все ли наслаждаются пищей и питьем? Не везде ли и всегда? И сие есть благо, как писано: «Нет блага человеку, разве что ест и пьет…» И опять: «Приди и ешь в веселии хлеб твой и пей в благе сердца вино твое…» «Молюсь тебе, господь, избавь меня от Голиафа [584] сего, изострившего, как меч, язык свой…»
Где же больше богомерзостей, вражд, болезней, если не в общениях мирских, которых бог — чрево? На всех блудных вечерях и трапезах их как рука, названная Даниилом, на стене пишет, так гремит гром божий сей: «Не радоваться нечестивым». Сколь же малое стадо в сравнении с содомлянами дом Лотов [585]! Там пируют ангелы в веселии. Много ли в тысяче обретешь! Которые едят и пьют не во страдание, но во здравие по оному: «Если едите, если пьете…» и проч. все во славу божию… Как же говорить, как едят хлеб? Не паче ли землю со змием? Как же во веселии? Не паче ли в поте лица и в трудах едят неблагословенный хлеб свой сей: «Сладок человеку хлеб лжи». После же обращается ему в камни. Истинный же причастник вкушает с благодарением хлеб по Соломонову слову: «Лучше укрух хлеба с водою в мире» — и пьет вино свое в благе сердцем оном. «Любовь не завидует, не бесчинствует, не радуется о неправедном богатстве — все любит, все терпит» и проч.
Трапеза, дышащая коварством, убийством, грабле- нием, — не сей ли есть хлеб лжи? Что ли есть безвкуснее и скареднее паче неправды? Сия обветшавшая Ева есть общая, обычная и присная невеста миру, печалью и похотью очей сжигаемому. Мир есть пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучащихся. Так ли в веселии? Лжешь! Иезекииль же истину благовестит: как истаивают едящие не оприснок, но мотылу[586] в неправдах своих. Се твой хлеб. От сего твоего хлеба отрицается Петр, говоря: «Господи, никогда не ел скверного…»
Д а й м о н. А! а! Но, однако же, ел.
Варсава. Ел же, но уже освященное. Если бы то неугодно было богу, не вкусил бы. Не многоценность блуд- нит, но освящающая правда трапезу сладкую творит. «Приди и ешь во веселии хлеб твой» и проч… Но лукавая твоя кознь, показав хвост, утаил ты виновницу веселия, там же сущую, освящающую главу сию: «Как же угодны богу творения твои» (Екклезиаст). Знай же и сие, что нареченное Петром скверное лежит в римском: commune, сиречь общее; по–эллински xoivov. Сие же эллинское знаменует у римлян болото (coenum). Какой же мне предлагаешь хлеб твой? Сам вкушай. Мирская община мерзка мне и тяжка. Сладка же и добра дева есть дивная странность, странная новость, новая дивность. Сию благочестивые возлюбив, устраняются мира, не мира, но скверного сердца его.
«Отойдите и к нечистоте их не прикасайтесь, отойдите от них», — говорит господь.
Д а й м о н. Будь здрав, как же говорил ты! Однако вера в Христа, исшедшая благовестием в концы Вселенной, не вселенское ли общение? И не благо ли есть?
Варсава. Ах, оставь, молю! Мир суетное только лицо веры носит листвой проклятой смоковницы, имущей образ благочестия, плодов же его отвергшейся, наготу свою покрывая, лицемер или лицевер, суевер и повапленная гробница. Дух же веры и плоды его когда он имеет? Аминь. Никогда. Мнишь ли, как обретет сын человеческий на земле веру? Ни! Ни! Не здесь! Восстал. Что ищете живого и благоуханного в смрадном содомском и мертвом болоте его! Там, там его узрите. Где же там? Там, где нет смрада. Ах! В Сигоре. Там Лот! Там дух веры! Там благоухание наше не с обветшавшими Евами, но с богорожденными от себя и чистыми девами. «Не бойся, малое стадо». Се там! О сладчайшая Галилея [587]! Град и пир малых- малых! Блажен, кто съест обед твой. Что есть плоть? То, что мир. Что есть мир? Ад, яд, тля? Ах, око и свет, вера и бог есть то же. Мелкое око — светильник телу. Маленькая церковь — свет миру. О прекрасная, но малолюдная невеста неневестная! Тебе подобает слышать единой сие: «Очи твои, как голубиные». «Изойди от них в Сигор, спасайся». «Изойдите, верные, в воскресение, и мало их есть…»
Д а й м о н. Действуй, действуй! Если все общее скверно есть, как же общее воскресение честно и свято, уверяемое Лазаревым воскресением?
Варсава. Так, как общее верным, не миру, в болоте лежащему. Инако же все ему общее бесчестно. Внял ли ты?
Д а й м о н. Вельми внял, ибо ты мне ныне, как птица, в сеть взят.
Варсава. Взят, но пе удержан.
Д а й м о н. Не чувствуешь? И не устрашаешься?
Варсава. «Праведник дерзает, как лев…»
ПРЕДЕЛ, ЧТО ВСЕ В МИРЕ — ПОХОТЬ ОЧЕЙ, ТРУД И ГОРЕСТЬ
Д а й м о н. Уготовь лицо твое, Варсава, на обличение.
Варсава. Если хочешь, готовлю и на оплевание.
Д а й м о н. Знаю, что обличение — труд и горесть тебе.
Варсава. Обличи грех мой во мне, молю, и будешь друг. Между ним и мною вечная вражда.
Д а й м о н. Не ты ли сказал, что мир есть бесчисленное сборище беззаконных? И что вопреки малолюдненькое стадо благочестивых?
Варсава. Воистину, так есть.
Д а й м о н. Ибо не то же ли есть сказать — и сие беззаконие легкое, благочестие же трудно и тяжко? Как бо не трудно, если сие малое–малое, оно же всем достигаемое? Суди дерево без плодов.
Варсава. Тьфу! Putabani te cornua habere[588].
Д а й м о н. Что? «Начали говорить иными языками?»
Варсава. Скажи мне, господи, истину твою. Устрой сердце и язык мой по слову правды твоей.
Д а й м о н. Ба! Шепчешь? Се тебе ударение, Варсава!
Варсава. Считал, что избодешь рогами, и се удар младенческий. Дей! Приложим единоборство! Если благость трудна, бог виною есть страждущему миру. Ныне же вины не имеют о грехе своем, возлюбив горесть свою, паче сладости его! Дей! Воровать ли или не воровать? Что труднее? Однако весь мир полон татей и разбойников… Дей! Нужная ли или многоценная одежда и дом? Что ли труднее? Однако весь мир блудокрасием красуется в суетное любодеяние глаз. Что удобнее, как хлеб и вода! Однако весь мир обременен чревонеистовством[589] [590]. Чрево есть бог миру, пуп аду, челюсти, ключ и жерло, изблеваю- щее из бездны сердечной всеродную скверну, неусыпных червей и клокочущих дрожжей и блевотин оных вод: «Исходящее от сердца есть сквернящее». Зависть, гра- бление, тяжбы, татьбы, убийства, хулы, клеветы, лицемерия, лихоимства, прелюбодеяния, стыдодеяния, суеверия… се всеродный потоп ноевский, верх, волос и голову мира подавляющий.
Однако мир все сие творить радуется. По успеху беззаконий своих и мудрость, и славу, и благородность, и сласть, и блаженство оценивает. Не право же судил ты, однако право сказал, что трудность есть вина греха ему. Се бо мир адскую дочь, сию трудность и горесть от всего сердца своего возлюбивший, возненавидел божию благодать, призывающую его: «Придите ко мне! Я успокою вас». «Сколько раз захотел собрать детей твоих, и не захотели». «Ходите в пламени огня вашего, за то его же сами себе разожгли». «Накажет тебя отступление твое и злоба твоя». Удивляйся, ныне и подобает удивляться, ибо погибающему миру не бог, открывший двери и объятия отчие, но сам он есть себе, и его воля виною.
Воля! О несытый ад!
Все тебе ядь. Всем ты яд.
День–ночь челюстями зеваешь.
Всех без взгляда поглощаешь.
Если змия сего заклать?
Се упразднен весь ад.
Сей вавилонской блудницы чашею упоен мир, прелюбодействует с нею, презрев чертог дев мудрых, и невестник нашего Лота.
Онемей же и молчи! Не клевещи на бога! И не лай на открытые врата блаженства! Открытые врата не винны суть малости спасаемых. Ах, проклятая воля! Ей, ты единая миру, как лев из ограды своей, преграждаешь ему путь в блаженный исход жизни оный! «Изойдите и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные». Оправдалась же в пользу нам древняя притча. Turdus ipse sibi malum cacat — «погибель дроздова изнутри его исходит»[591].
Даймон. Кто же может сотворить путь в блаженный оный исход?
Варсава. Всяк, если кто захочет: хочет же возлюбивший бога. Сия новая любовь заставляет исчезать ветхую. Ветхая же, исчезая, мало–помалу преобразуется в новую волю и в новое сердце взаимно: «Исчезло сердце мое и плоть моя». «Бог сердца моего!» То есть сердце мое в тебе, ты же взаимно в сердце мне преобразился. Ныне: «Что мне на небесах? И от тебя что захотел на земле? Ты единый довлеешь мне».
Даймон. Как же? Там чрево, здесь же злую волю нарицаешь мирским богом. Или два миру суть боги?
Варсава. Ба! Остр ты, блюститель моих преткновений. Ночь, тьма, мрак, мечты, призраки, страшилища — все сии адские озера союзны своей бездне. Воля плоти, сердце мира, дух ада, бог чрева и похоть его, сердце нечистое есть то же. Се есть архисатана, нечистая сердечная бездна, рождающая в мгновение ока бесчисленные легионы духов и тьмы мысленных мечтаний в мучение всем. «Им же мрак темный вовеки соблюдется». О мир, возлюбивший труд и горесть! Сколь скоро снисходишь в ад и не возвращаешься. Сатана ослепил око твое. Сия слепота есть мать житейских похотей и плотских сластей. Сии суть тебе червь неусыпающий и огонь неугасающий. Сии укрепили тебе запоры врат адовых, затворили же райские двери соблюдающему пяту божию, хранящему суетное и ложное, едящему все дни жизни своей землю. Но увы мне! Се! Плывя по морю мира сего, се вижу издалека землю святу! О сладчайший, желанный край! Спаси меня от пакостника плоти и от моря мира сего!
КРАЙ РАЙСКИЙ
Благословенно царство блаженного отца, положившего потребное в удобности, неудобные же дела в непотребе.
Д а й м о н. Отрыгаешь некрасивую непотребность. Воистину пьян ты.
Варсава. Ей! Упился новым Лотовым вином. Ты же ветхим, содомским.
Д а й м о н. Но чувствуешь ли, пьяная голова, исход? В какую цель влучает стрела слов твоих?
Варсава. Ей! Она в самый кон разит и в самую исконную исту праволучно ударяет.
Д а й м о н. О праволучный стрелец! Стреляешь в голову, а ударяешь в пяту.
Варсава. Истину сказал ты, нехотящий. Пята бо вам есть во главу угла во всех домах ваших. Праотец ваш змий искони блюдет пяту. И вы, любя, любите и, блюдя, блюдете пяту. Пята есть глава и начало всем, им же врата адовы одолели, ложь мрака хранящим. Мы же, стреляя, стреляем во лжеглаву вашу сию. Да воскреснет истина наша, глава она: «Тот сотрет твою главу…» Не есть бо наше стреляние на плоть и кровь, но на миродержцев и владык омраченного века сего, на блюдущих пяту, злобных духов. Управляет же стрелами нашими научающий руки наши на стреляние.
Д а й м о н. О глупый лоб, исполненный сетей паучи- ных! Вижу ныне, что у тебя пять ячменных хлебов: честны суть паче предрагоценного адаманта. Зри безместный и ненужный слов твоих исход! Удобнейшие ли пять хлебов? Варсава. Ей!
Д а й м о н. Как же честнейший?
Варсава. Так ли? Аминь говорю тебе, ибо полхлеба есть честнейший его.
Д а й м о н. Почему?
Варсава. Не сказал ли уже тебе, что всякая удобность честна есть? Всякая же честность есть удобна? Но всякая трудность есть бесчестна. И всякая бесчестность есть трудна.
Д а й м о н. Какие мне пленицы сплетаешь, нечестивый? Я — о стоимости, ты же говоришь о трудности. Зачем засмеялся ты? Скажи мне, о бешеный! Не мучь меня…
Варсава. Ты сотворил сам смех мне, разделив честность от удобности, ценность же от трудности.
Д а й м о н. Ей! Уголь мне на голову возливаешь, нарицая меня невеждою. Даймон я — не глупый. Назови меня чем‑либо, но сего не терплю… Говори же мне, чего ради адамант бесчестный?
Варсава. Того ради, что неудобный.
Даймон. Откуда неудобный?
Варсава. Оттуда, что ненужный.
Даймон. Как же ненужный?
Варсава. Как не полезный.
Даймон. Почему не полезный?
Варсава. Потому, что драгоценный, трудный, неудобный, все то одно.
Даймон. А–а! Вокруг нечестивые ходят? Опять на первое? Lupus circa puteum errat [592], как есть притча.
Варсава.. Ибо благокругла есть истина, как дуга вечная.
Даймон. Не прозрел ли ты, слепой слепец, что у эллинов слово сие djuos знаменует и дорогой, и честный есть то же?
Варсава. Из уст твоих сужу и твоим мечом колю тебя. Если у эллинов дорогой и честный есть то же, тогда и вопреки — честный и дорогой есть то же.
Даймон. Что се изблевал ты? Ха–ха–хе! О глупый! If уда летит сия твоя криволучная стрела? Не провижу.
Варсава. О господин галат! На твою голову.
Даймон. Ох, бьешь меня, нарицая галатом. Не опаляй меня, молю, сим семеричным огнем.
Варсава. Внимай же! Ты ценность вогнал в честность. Я же честность твою изгоняю в ценность.
Даймон. Сие в лице тебе, что ценность и честность то же есть.
Варсава. Сие же на главу твою, что честность твоя и ценность есть то же…
Даймон. Что же отсюда?..
Варсава. То, что честность твоя пресуществилась И преобразилась в ценность.
Д а й м о н. Что же далее?
Варсава. Что прочее? Не постигаешь? То, что честность твоя и ценность, ценность и трудность есть то же. Трудность же, злость и бесчестность то же опять есть, внял ли ты?
Д а й м о н. О, дьявол да станет справа от тебя! Столь помрачаешь мне ум.
Варсава. «Нечестивый, кляня сатану, сам клянет свою душу».
Д а й м о н. Какой же бес сотворил ценность честностью?
Варсава. Дух, возлюбивший труд и болезнь.
Д а й м о н. Какой сей дух есть?
Варсава. Дух моря мирского, сердце плотское, отец лжи, сатана — сия есть троица нераздельная ваша и один бог ваш, всяких мук вина и всякой злости источник.
Д а й м о н. Ты же как мудрствуешь?
Варсава. У нас польза с красотою, красота же с пользою нераздельная. Сия благодвоеобразна, и мать дева, и девствует и рождает единую дочь. Она нарицается по–еврейски Лпна, по–римски — Флора [593], по–славянски же — честь, цена, но бесценная, сиречь благодатная, дарная, даремная. Баба же ее нарицается по–эллински Ананка, прабаба же — Ева, сиречь жизнь, живой и вечно текущий источник [594].
Се есть премудрость и промысл божий, наповающий без цены и сребра тварь всякую всеми благами. Отец, сын и святой дух.
БЛАГОДАРНЫЙ ЕРОДИИ
Проживая дни жизни по оному Сираховскому типику[596] «Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне, размышляя о путях ее в сердце своем, и в сокровенном ее уразумится», соплел я в сие 1787–е лето маленькую плетеницу., или корзинку, нареченную «Благодарный Еродий». Се тебе дар, друг! Прими его, Еродия, по–еродиеву, прими парящего и сам сущий парящий. Прими сердцем Еродиево сердце, птица птицу. «Душа наша, как птица». Да будет плетенка сия зеркалом тебе сердца моего и памяткою нашей дружбы в последние лета. Ты ведь отец и сам птенцов твоих воспитываешь. Я же друг твой, принесший плетенку сию. В ней для молодого ума твоих птенцов обретешь опреснок от оных хлебов: «Хлеб сердце человеку укрепит». Все в них зерно сие так: живет среди вас нечто дивное, чудное, странное и преславное, должное явиться в свое ему время. Вы же с благоговением ждите, как рабы, ожидающие господа своего… Ничто же бо есть бог, только сердце Вселенной; наше же сердце нам же есть господь и дух. Сие домашнее они свое благо со временем узнав и пленившись прекрасною его добротою, не станут безобразно и бесновато гоняться за мирскими суетами и во всех злоудачах смогут себя утешить сею Давидовою песенкою: «Возвратись, душа моя, в покой твой и пути свои посреди себя упокой с Исаиею». Ибо ничем бездна сия — сердце наше — не удовлетворяется, только само собою, и тогда‑то в нем сияет вечная радости весна. Таковое сердце родив птенцам твоим, будешь им сугубый, сиречь истинный, отец; дети же твои будут истинные, благодарные, благочестивые и самодовольные еродии. Прочее же подобает нечто сказать о еродийской природе. Они подобны журавлям, но светлейшие перья и коралловый или светло–червленый нос. Непримиримые враги змиям и буфонам, значит, ядовитым жабам. Имя сие (ерб&юс) есть эллинское, значит боголюбный, иначе зовется пеларгос и ерогас, по–римски — кикония, по–польски — боцян, по–малороссийски — гай- стер. Сия птица освятилась в богословские гадания ради своей благодарности, прозорливости и человеколюбия [597]. Поминают ее Давид и Иеремия. Они кормят и носят родителей, паче же престарелых. Гнездятся на домах, на кирках, на их шпилях и на башнях, сиречь горницах, пирамидах, теремах, вольно, вольно. В Венгрии видел я на каминах. Гадание — по–эллински символон. Первый символ составляет она сей: сидит в гнезде, на храме святом утвержденном. Под образом подпись таковая: «Господь утверждение мое». Второй символ: стоит один Еродий. Подпись сия: «Ничего нет сильнее благочестия». Третий символ: Еродий терзает змия. Подпись: «Не возвращусь, пока не скончаются». Сии три символа да будут знамением, гербом и печатью книжицы сей. Она совершилась в первую квад- ру [598] первой луны осенней.
«Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует ими» (Псалом). «Еродий познал время свое» (Иеремия).
ГЛАВИЗНА И ТВЕРДЬ КНИЖИЦЫ
«Придите, дети, послушайте меня, страху господнему научу вас» (Давид).
«Если сердце наше не осуждает нас, дерзновение имеем» (Иоанн).
«Сын! Храни сердце твое, люби душу твою» (Сирах).
«Разума праведник, себе друг будет» (Соломон).
«Человек в чести сущий не разумеет…» (Давид).
«Всяк дух, который не исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего, не от бога» (Иоанн).
«Еродий познал время свое, Израиль же меня не познал» (Иеремия).
«Неблагодарного упование, как иней зимний, растает и изольется, как вода ненужная» (Соломон).
ПРИТЧА, НАРЕЧЕННАЯ «ЕРОДИЙ»
В ней разглагольствует обезьяна с птенцом Еродиевым о воспитании
Обезьяна, по древней своей фамилии именуемая Пишек. Она в африканских горах на ряс–ном и превознесенном дереве с двумя детей своих седмицами сидела. В то же время пролетал мимо молодой Еродий. Госпожа Пишек, узрев его: «Еродий, Еродий! — воззвала к нему, — друг мой Еродий, сын Пеларга! Радуйся! Мир тебе! Xatps! Салам алейкум!..»[599]
Еродий. А–а! Всемилостивая государыня! Бонжур![600] Кали имёра! День добрый! Gehorsamer Diener![601] Дай бог радоваться! Salve![602] Спасайся в господе!..
Пишек. Ай, друг ты мой! Радуюсь, что начал говорить многими языками. Видно, что ученый обучал тебя попугай. Куда бог несет?
Еродий. Лечу за пищею для родителей.
Пишек. Вот беда! Ты ли родителей, а не они тебя кормят?
Еродий. Сие не беда, но веселье и блаженство мое. Они кормили меня в молодости моей от молодых ногтей моих, а мне подобает кормить их при старости их. Сие у нас нарицается dvunrsXapfeTV, сиречь возблагода- вать, или взаимно пеларгствовать, и эллинцы весь наших птиц род называют пеларгос. Но мы их не только кормим, но и носим за немощь и старость их.
Пишек. Чудо преестественное! Новость, редкость, раритет, необыкновенность, каприз, странная и дикая дичь… Сколько вас у отца и матери детей?
Еродий. Яи меньший меня брат Ерогас и сестра Кикония.
Пишек. Где вы обучались в отроческие лета?
Еродий. Нигде. Меня и брата научил отец, а мать — сестру.
Пишек. О, мой боже! Везде цветут славные училища, в которых всеязычные обучают попугаи. Для чего он вас не отдавал? Он не убог. Как быть без воспитания?
Е р о д и й. Для того же то самого сами нас воспитали родители.
П и ш е к. Да его ли дело учить и воспитывать? Разве мало у нас везде учителей?
Е р о д и й. Он сам великий к сему охотник, а мать ему во всем последует. Он славословит, что две суть главные родительские должности сии: «Благо родить и благо научить». Если кто ни единой из сих двоих заповедей не соблюл, ни благо родил, ни благо научил, сей не отец дитю, но виновник вечной погибели. Если же родил видно благо, но не научил, таков, говорит, есть полуотец, как достойно есть полумать, чревородившая, но не млекопитав- шая, даровавшая полматеринства своего доилице и погубившая половину детолюбия. Если‑де место владыки сидением рабским бесчестится, как не безобразится отеческая должность, исправляемая рабом или наемником? Пусть же отец извиняется скудостию времени, прощается тогда, когда обретет лучшее дело. Но ничего нет лучше благого воспитания: ни чин, ни богатство, ни фамилия, ни милость вельмож, разве благое рождение. Оно единое есть лучше всего и сего, как семя счастию и зерно воспитанию.
П и ш е к. Благо родить разумеешь ли что?
Е р о д и й. Не знаю. Знаю же, что он сие поставляет известным для единых избранных божиих. Иногда‑де в убогом домике, исполненном страха божиего, друг роду человеческому благо родится человек, не всегда же и в царских чертогах. Да разумеем, что не красота мира сего, ни тварь какая‑либо, но единая благодать божия благому рождению виновна бывает и что благородство не летами к нам прицепляется, но рождается зерно его с нами. Знаю же и сие, что мой отец, разъярен из‑за какого‑либо негодяя, стреляет на него сими словами:
О quarta luna seminate!
О malo utero gestate!
О mala mens et ingenium!
Иными же словами язвить не привык никого.
П и ш е к. Протолкуй же мне сии уязвления.
Е р о д и й. Я силы их не знаю, а скажу один их звон:
О в четверту луну посеян!
О зло чревоношен матерью!
О злой ум и злая врода [603]!
П и ш е к. Конечно, отец твой знает римский и эллинский языки?
Е р о д и й. Столько знает, сколько попугай по–французски.
П и ш е к. Что се? Не ругаешь ли отца твоего?
Е р о д и й. Сохрани меня, господи… Не так я рожден и воспитан. Я самую истину благочестиво сказал.
П и ш е к. Как же он, не научен по–римски, говорит по–римски?
Е р о д и й. Есть у него друг, нехудо знающий по- римски и маленькую часть по–эллински. С ним он, часто беседуя, научился сказать несколько слов и несколько сентенций.
П и ш е к. Ах, мой боже! Как же он мог вас воспитать, невежда сущий?
Е р о д и й. О премудрая госпожа моя! Носится славная притча сия: «Не ходи в чужой монастырь с твоим уставом, а в чужую церковь с твоим типиком». У нас не как у вас, но совсем иной род воспитания в моде. У вас воспитание очень дорогое. У нас же вельми дешевое. Мы воспитываемся даром. Вы же великою ценою.
П и ш е к. Безделица! Сотницу рубликов с хвостиком потерять в год на мальчика, а чрез 5 лет вдруг он тебе и умница.
Е р о д и й. Госпожа! Деньги достают и за морем. Но где их взять? А воспитание и убогим нужно. И кошка блудлива[604] не находит себе пристанища. Избавляют же от блуда нас не деньги, но молитва даром.
П и ш е к. Я говорю не о подлом, но о благородном воспитании.
Е р о д и й. А я размышляю не о богатом, но о спасительном воспитании.
П и ш е к. Полно же! Ты, вижу, старинных и странных дум придерживаешься. Однако скажи, как он вас воспитал? Чему научил? Арифметике ли и геометрии? Ученому ли какому или шляхетному языку?..
Еродий. Да мне и сие неведомо: кто есть ученый, а кто‑то шляхетный язык.
П и ш е к. Да ты же со мною привитался разными языками.
Еродий. Да сколько же сказалося, столько и знаю, не больше.
П и ш е к. По крайней мере танцевать или играть на лютне…
Еродий. А бог с вами! Я и на балалайке, не только на цимбалах, не умею.
Пишек. Ха–ха–ха! Ему лютня и цимбалы все одно. И сего‑то не знает. Но, друг мой! Музыка — великое вра- чевство в скорби, утешение же в печали и забава в счастии. Да чего же он тебя научил? Скажи, пожалуй!
Еродий. Ничего.
Пишек. Умора, ей–ей! Уморил ты меня смехом… Так, так‑то у вас воспитывают?
Еродий. Так!
Пишек. Может быть, достал тебе чинок?
Еродий. Ни!
Пишек. Может быть, деньги вам великие собрал или имение?
Еродий. Ни!
Пишек. Так что же? Рога золотые вам на голове вырастил, что ли?
Еродий. Родил и возрастил нам посребренные крылья, ноги, попирающие головы змиев, нос, растерзывающий оных. Се наша и пища, и слава, и забава!
Пишек. Да у вас же крылья черные, по крайней мере смуглые.
Еродий. Черные ведь, но летают путем посребрен- ным.
Пишек. Чего же либо научил вас, однако нельзя не так. Конечно, есть что‑то, на сердце вам напечатанное. Родители суть божий, дети же суть родительский список, изображение, копия. Как от яблони соки в ветви свои, так родительский дух и нрав преходит в детей, пока отлучатся и нововкоренятся.
Еродий. Рожденного на добро нетрудно научить на добро, хоть научить, хоть навычить, хоть извычить. Хоть ученый, хоть звычайный, хоть привычный есть то же. От природы, как матери, легонько успевает наука собою. Сия есть всеродная и истинная учительница и единая.
Сокола вскоре научишь летать, но не черепаху. Орла во мгновение навычишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Оленя легко направишь на Кавказские горы, привлечешь пить без труда из чистейших нагорных водо- течей, но не верблюда и не вепря. Если всяческое строит премудрая и блаженная натура, тогда как не единая она и исцеляет и научает? Всякое дело преуспевает, если она путеводствует. Не мешай только ей, а если можешь, отвращай препятствия и будто дорогу ей очищай; воистину сама она чисто и удачно совершит. Клубок сам собою покатится из горы: отними только ему препятствующий претыкания камень. Не учи его катиться, а только помогай. Яблоню не учи родить яблоки: уже сама натура ее научила. Огради только ее от свиней, отрежь сорняки, очисти гусень, отврати устремляющуюся на корень ее мочу и прочее. Учитель и врач — не врач и учитель, а только служитель природы, единственной и истинной и врачебницы, и учительницы. Если кто чего хочет научиться, к сему подобает ему родиться. Ничто от людей, от бога же все возможно. Если же кто дерзает без бога научить или научиться, да памятует пословицу: «Волка в плуг, а он в луг». Доколь кольцо висит из ноздрей свиньи, дотоль не роет. Выйми же, опять безобразит землю[605].
Сие не воспитание и не учение, но обуздание, от человеческой помощи происходящее, всех беззаконников управляющее. Воспитание же истекает от природы, вливающей в сердце семя благой воли, да мало–помалу, без препятствий возросши, самовольно и доброхотно делаем все то, что свято и угодно есть пред богом и людьми. Какое идолопоклонство воспитывать человеческим наукам и человеческим языкам, восприносить и воспричитать воспитание? Какая польза ангельский язык без доброй мысли? Какой плод тонкая наука без сердца благого? Разве что орудие злобы, бешенству меч и притчею сказать «крылья и рога свиньи». Воззрим, госпожа моя, на весь род человеческий! У них науки, как на торжищах купля, кипят и мятутся. Однако они хищнее суть птиц, невоздержнее скотов, злобнее зверей, лукавее гадов, беспокойнее рыб, невернее моря, опаснее африканских песков… Чего ради? Того ради, что зло родятся. Природа благая есть всему начало, и без нее ничто не было, что было благо. Благодарю же неизреченным образом богу в образе его святом в отце моем, что благо от него родиться удостоил меня. Вторая же икона божия нам есть мать наша. Сего ради главным божиим дарованием одарен через родителей моих; все прочее человеческое: чин, богатство, науки и все ветроносные их блонды и букли с кудрями[606] — вменяю во хвост, без которого голова и живет, и чтится, и веселится, но не хвост без головы.
Пишек. Что же есть благо родиться и благая природа что есть?
Еродий. Благая природа и врода есть благое сердце.
Пишек. Что есть сердце благое?
Еродий. Сердце благое есть то же, что приснотеку- щий источник, источающий чистые вечно струи, знай, мысли.
Пишек. Что суть мысли?
Еродий. Семя благих дел.
Пишек. Дела же благие суть что ли?
Еродий. Добрые плоды, приносимые богу, родителям, благодетелям в честь, славу и жертву.
Пишек. Зачем же мне сердце твое не видно?
Еродий. Тем, что древесного корня не видишь.
Пишек. А ведь вся влага от корня?
Еродий. От сердца же все советы.
Пишек. Какая же твоя природа или врода? К чему ты рожден или врожденное тебе что ли? Скажи, молю!
Еродий. Благодарность — вот вам начало и конец моего рождения!
Пишек. Ах, мой боже! И ты на сем одном храмину счастия основал? Так ли?
Еродий. Ей–ей! Трехтысячелетняя печь неопально соблюла притчу сию: «Много хитростей знает лис[607], а еж — одно великое».
Пишек. Но может ли от дождевых безгодий спасти сия, так сказать, куртая и куцая куртинка?
Еродий. Довлеет, как ковчег.
Пишек. Мне кажется, сия надежда есть паучиная одежда.
Еродий. И мне видится малым червончик, но тайно там много сидит гривен.
Пишек. Сего же единого учит тебя твой отец?
Еродий. Единого только сего. Он родил мне крылья, а я сам научился летать. Он родил мне благое сердце, я же самовольно навыкаю и глумлюсь, сиречь забавляюсь благодарностью. Он только часто отсекает мне сорняки, разумей, поступки мои, не достойные благодарения, орошает беседою, оживляющею к благодарности. Все же беседы его, как магнитная стрела в северную точку, праволучно поражают в сей кон: неблагодарная воля — ключ адских мучений, благодарная же воля есть всех сладостей рай. Сын (часто вопиет на меня), сын мой! Ей, учись единой благодарности. Учись, сидя в доме, летя путем, и засыпая, и просыпаясь. Ты рожден благо, и сия наука есть дочь природы твоей. Да будет она тебе сладчайшим и вечерним, и ранним, и обедним куском! Знай, что все прочие науки суть рабыни сей царицы. Не будь буйным! Не хватайся за хвост, минув голову. Приемли и обращай все во благо. Да будет душа твоя желудком птиц, которые песок, черепашины и камушки обращают себе варением крепкого своего внутреннего жара в питательные свои соки. Неблагодарная и ропотливая душа есть то же, что больной желудок, гнушающийся всякой пищи. Благодарность же есть твердость и здоровье сердца, приемлющего все во благо и укрепляющегося. Плоды блаженной жизни суть радость, веселие и удовольствие; корень же их и дерево благолист- венное есть тишина сердечная, а корню зерном есть благодарность. Она есть дух чистый, тихий, благодушный, благовонный, весна и вёдро светлого смысла. Не трещит там молния и гром. Вопреки же, все терния и сорняки рождаются от несытой пиявицы зависти, зависть же — от ропота, ропот же — от неблагодарной воли, наполнившей сердечное недро неусыпаемым червием, беспрерывно денно и нощно душу грызущим. Ах! Дети мои, дети! Вот вам надежда и гавань! Евхаристия.
Пишек. А что ли сие слово значит евхаристия?
Еродий. Эллины сим словом называют благодарение.
П и ш е к. И так сим‑то образом вас учит ваш отец? Кому же вы сие благодарение ваше воздавать будете?
Е р о д и й. Богу, родителям и благодетелям. Оно богу жертва, родителям — честь, а благодетелям — воздаяние. Обладатели суть первые благодетели.
П и ш е к. Чудная форма воспитания. У нас бы осмеяли с ног до головы вас. Где сия мода? Разве на Луне или в дикой Америке?
Е р о д и й. Отец наш вельми странного сердца. Из тысячи сердец едва одно найти, согласное ему.
П и ш е к. Так что же прочее?
Е р о д и й. Так не удивляйтесь чудной форме.
П и ш е к. Как же так? Ведь не должно отставать от людей, а люди и мода — одно то.
Е р о д и й. О! О! Он от сей думы дальше, нежели китайская столица от португальской. Он нам часто–пре- часто сию притчу поет:
По мосту, мосточку с народом ходи,
По разуму ж его себя не веди.
За жуком ползая, влезешь и сам в глинку.
Он всегда благовестит нам, что мода то же есть, что мир, мир же есть море потопляющихся, страна моровою язвою прокаженных, ограда лютых львов, острог плененных, торщиже блудников, удка сластолюбная, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно–сумасбродных. И не отрезвятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну грядущие. Блажен муж, который не идет на путь его. Вначале ведь ворота его красны и путь пространный, конец же его — непроходимая пропасть, неторенная дебря, бездна глубокая. Ах, каковых он приемлет к себе? Каковыми же опять отпускает от себя юношей? Если бы ваше, дети мои, око прозирало так, как мое, показались бы и в ваших очах слезы. Но око ваше есть слепо, и злодей ваш хитер, сие источает мне слезы. О юноши! Когда помышлял о вас, в мир устремляющихся, нельзя, чтоб не пала мне в ум притча о волке, который, сожрав мать незлобных ягнят и надев кожу ее на себя, приблизился к стаду. Сын же, увидев мнимую мать свою, со всех сил устремился к ней, а за ним бесчисленные. Также‑де мне приходят на память наши братья — птицы тетеревы, гоняющиеся за изобилием пищи и уловляемые. Но чайки, соседки, и дятлы бережливее их настолько, насколько олени и сайгаки — овец и волов. Послушайте, дети, отца вашего песенку сию:
Будь доволен малым. За многим не гонись.
Сетей, простертых на лов, вельми берегись.
Я вам предсказываю — роскошно не жить!
Па таковых‑то всегда закидывают сети.
Триста пали в неволю по горячей страсти,
Шестьсот плачут в болезнях за временны сласти.
Кто благодарен богу, тот малым доволен,
А ропотник всем миром не сыт и не полон.
Благодарная душа избежит от сети;
Вместо же ее в сети попадет несытый.
Не правду ли я сказал, госпожа моя, что отец нага нравоучение всегда печатлеет благодарностью? В благодарности, говорит, так скрылось всякое благо, как огонь и свет утаился в кремешке. Верую и исповедую. Кто бо может возложить руки на чужое, если не прежде погубит благодарность, довольствующуюся собственным своим, посылаемым ей от бога? Из неблагодарности — уныние, тоска и жажда, из жажды — зависть, из зависти — лесть, хищение, татьба, кровопролитие и вся беззаконий бездна. В бездне же сей царствует вечная печаль, смущение, отчаяние и с неусыпным червием удка, увязшая в сердце. Сим образом живет весь мир.
П и ш е к. Но, друг мой, поколь мир впадет в ров отчаяния, вы с вашею богинею, благодарностью, прежде погибнете от голода, не научившись сыскать место для пропитания.
Е р о д и й. Так ли? В сем‑то ли блаженство живет? Иметь пропитание? Вижу же ныне, что по вашей желуд- ковой и череватой философии блаженнейшая есть засаженная в тюрьму, нежели вольная свинья.
П и ш е к. Вот он! Черт знает что поет! Разве же голод то не мука?
Е р о д и й. Сию муку исцелит мука.
П и ш е к. Да где же ее взять?
Е р о д и й. Когда свинья имеет, как нам не достать пищи? Да и где вы видите, что свинья или наш брат, тетерев, от голода умирает? Но от прожорства или умирает, или страдает. Может ли быть безумие безумнейшее и мерзостнейшая неблагодарность богу, помышляющему о нас, как бояться голода? Нужного ведь никто не лишается.
Зачем клевещете на владыку Вселенной, как бы он голодом погублял своих домочадцев? Пища насущная от небесного отца всем подается тварям. Будь только малым доволен. Не жажди ненужного и лишнего. Не за нужным, но за лишним за море плывут. От ненужного и лишнего — всякая трудность, всякая погибель. Всякая нужность ведь есть дешева и всякая лишность есть дорога. Для чего дорога и трудна? Для того, что не нужна, и напротив того. Мы аисты. Едим зелье, вкушаем зерно, поедаем змий, редко съедаем буфонов и пищи никогда не лишаемся; только боимся прожорливости. О боже! Какая чародейка ослепила очи наши не видеть, что природная нужда малою малостью и мальским малым удовлетворяется и что необузданная похоть есть то же, что пытливая пиявица, рождающая в единый день тысячу дочерей, никогда не сказавших: «Довлеет!»
Пишек. Отрыгну слово эллинское цаХа ео (мала эи) или турецкое пек эи. — «Вельми добро». «Благо же!» Но пытливая пиявица разнообразно из околичностей может ведь мало–помалу насосать себе многого добреца, но уже сухая ваша, немазанная, по пословице, и немая благодарность, скажи, молю, какие вам принесет плоды? Чинок ли, или грунтик, или империалик, что ли? Скажи, умилосердись!
Еродий. Она нам не приносит многих плодов, но один великий.
Пишек. В одном не много ведь доброго найдешь.
Е р о д и й. Отец наш славословит, что все всяческое, всякая всячина и всякая сплетка, сплетающая множество, не есть блаженная; только блаженное есть едино то, что единое только есть. На сем едином, сего же ради и святом, птица обретет себе храмину и горлица гнездо себе; еро- диево же жилище предводительствует ими. «Окаянен (говорит) всяк человек есть и всуе мятется, не обретший единое».
Пишек. Да подай же мне в руки оное твое единое!
Еродий. Премудрая и целомудрая госпожа! Наше добро в огне не горит, в воде не тонет, тля не тлит, тать не крадет. Как же вам показать? Я единосердечен отцу и в том, что счастия и несчастия нельзя видеть. Обое сие дух есть, проще сказать, мысль. Мысли в сердце, а сердце с нами, будто со своими крыльями. Но сердце невидимое. Вёдро ли в нем и весна, и брак или война, молния и гром, не видно. Отсюда‑то и прельщение, когда несчастных счастливыми, вопреки же, блаженных творим бедными.
Пишек. Однако я ничему не верю, поколь не ощупаю и не увижу. Таковая у меня из молодых лет мода.
Еродий. Сия мода есть слепецкая. Он ничему не верит, поколь не ощупает лбом стены и падает в ров.
Пишек. По крайней мере назови именем духовное твое оное едино. Что ли оно?
Еродий. Не хочется говорить. Конечно, оно вам постылою кажется пустошью.
Пишек. Сделай милость, открой! Не мучь.
Еродий. Оно по–эллински именуется yipis или sucppoauvT] (эвфросина) [608].
Пишек. Но протолкуй же, Христа ради, что значит сия твоя харя?
Еродий. Будете ведь смеяться.
Пишек. Что же тебе нужды? Смех сей есть приятельский.
Еродий. Оно есть веселие и радость.
Пишек. Ха! ха! ха! ха!.. Христа ради, дай мне отдохнуть… Уморишь смехом… Здравствуй же и радуйся, гол да весел! Ты мне сим смехом на три дня здоровья призапасил.
Еродий. Для меня ведь лучше веселие без богатства, нежели богатство без веселия.
Пишек. О мать божия, помилуй нас!.. Да откуда же тебе радость сия и веселие? Оттуда, что ты гол? Вот! В какую пустошь ваша вас приводит благодарность. Хорошо веселиться тогда, когда есть чем. Веселие так, как благовонное яблочко. Оно не бывает без яблони. Надежда есть сего яблока яблонь. Но не тверда радость, ветрено веселие есть что? Пустая мечта — мечетная пустыня, сон встающего.
Еродий. Воистину так есть. Всяк тем веселится, что обожает, обожает же то, на что надеется. Павлин надеется на красоту, сокол на быстроту, орел на величество, еродий же веселится тем, что гнездо его твердо на едйне. Порицаете во мне то, что я гол да весел. Но сие же то самое веселит меня, что моя надежная надежда не на богатстве. Надеющийся на богатство в кипящих морских волнах ищет гавани. Радуюсь и веселюсь, что гнездо наше не на сахарном ледке, не на золотом песке, не на буяном возке, но на облачном столпе возлюбленного храма, красящего всю кифу, кифу адамантову, святого Петра кифу, которую врата адовы вовек не одолеют. Впрочем, в какую суету наша нас вводит благодарность? Не клевещите на нее. Она никогда не низводит во врата адовы. Она избавляет от врат смертных. Благодарность входит во врата господни, неблагодарность — в адские, возлюбив суету мира сего паче бисера, который суть заповеди господни, и путь нечестивых, как свинья болото, предызбравшая паче пути, которым ходят блаженны непорочные. Что бо есть оный бог: «В них же бог мира сего ослепил разумы»? Бог сей есть неблагодарность. Все духом ее водимые, как стадо гергесенское [609], потопляются в озере сует и увязают в болоте своих тленностей, едящие дни жизни своей и, не насыщаясь, жаждущие, ропотливые и день ото дня неблагодарны; пока не искусили божии заповеди иметь в разуме и презрели вкусить ангельского сего хлеба, услаждающего и насыщающего сердце; сего ради предаст их вышний во свиные мудрования искать сытости и сладости там, где ее не бывало, и бояться страха, где же не было страха, дабы из единой несытости 300 и из единой неблагодарности 600 родилось дочерей во истомле- ние и мучение сердцам и телесам их и во исполнение Исаи- ных слов: «Сами себе разожгли огонь вожделений ваших, ходите же во пламени огня вашего и опаляйтесь». Не гордость ли низвергнула сатану в преисподнюю бездну? Она изгнала из рая Адама. Что же есть рай? Что есть благовидная светлость высоты небесной, если не заповеди господни, просвещающие очи? Что же опять есть гордость, если не бесовская мудрость, предпочитающая драгоценные одежды, сластные трапезы, светлые чертоги, позлащенные колесницы и как бы престол свой поставляющая выше скипетра и царствия божия, выше воли и заповедей его? Не только же, но и все служебные духи (разумей, науки мирские) возносятся и восседают выше царицы своей, выше божией премудрости. Кто есть мать сих блудливых и прозорливых бесиков? Гордость. Гордости же кто мать? Зависть. Зависти же кто? Похоть. Похоти же кто? Неблагодарность. Неблагодарности же кто? Никто! Тут корень и адское тут дно. Сия адская душка, жадная утроба, алчная бездна, рай заповедей господних презревшая, никогда же ничем не удовлетворяется, пока живет, пламенем и хворостом похотей опаляется, по смерти же, горя, жжется углием и жупелом своих вожделений. Что бо Ость Сердце, если не печь, горящая й дымящая вечно? Что же опять есть смерть, если не из снов главный сон? Беззаконную бо душу, не спящую ведь во внутреннем судилище, зеркалом, тайно образующим живо беззакония, тайно уязвляет свежая память, во сне же горя ужасными мечтами, страшными приведений театрами и дикообраз- ными страшилищами смущает и мучит та же вечности памятная книга, грозя достойною местью. Из неблагодарного сердца, как из горнила вавилонского, похотный огонь, пламенными крыльями развеваясь, насилием сердце восхищает, да, что ненавидит, то же и творит, и тем же мучится. Ибо ничто не есть вечная мука, только самому себя осуждать, быть достойным мести. Грех же достоинством, как жалом, уязвляет душу покрывающей тьме и находящему страху. Налетает же страх оттуда, как помыслы, не обретая помощи, как гавани, и не видя ни малого света надежды; помышляя, ужасаются, рассуждая, недоумевают, как бы улучить исход злоключению… Отсюда раскаиваются без пользы, болят без отрады, желают без надежды. Вот сей есть исход сердцу неблагодарному!
П и ш е к. Ба! Как балалайку, наладил тебя твой отец. Бряцаешь не вовсе глупо. Для меня мило, что сердце есть то же, что печь.
Е р о д и й. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или каминок…
П и ш е к. Что же ты умолк?
Е р о д и й. Желание есть‑то неугасаемый огонь, день и ночь горящий. Дрова суть то все, желаемое нами. Сие горнило и сия бездна — углие огненное, курение дыма, восходящее до небес и нисходящее до бездн, пламенные волны вечно изблевает сама сущь морских бездн и ширина небес всех. Тут‑то прилично подобает сказать святого Исидора слово [610]. «О человек! Почему удивляешься высотам звездным и морским глубинам? Войди в бездну сердца твоего! Тут‑то удивись… если имеешь очи». О глубокое сердце человека, и кто познает его? О сердце и воля, беспредельный и бесконечный ад!
П и ш е к. Ведь же и твое сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокочет, пенится. Так ли?
Е р о д и й. Содома ведь горит, курит и прочее, сиречь неблагодарное сердце. О всех бо неблагодарных пишется: «Горе им, ибо в путь Каинов пошли…» Но не все же суть сердца Каиновы. Суть и Авелевы жертвенники благовонные, как кадило дым, возвевающие в обоняние господа вседержителя. Не знаете ли, госпожа моя, что пеларгиян- ский мы род, рождаемый к благодарности? Сего ради и благочестивые из людей нашим именем знаменуются (еродиос), ибо мы есть божие благоухание. Не воздаем безумия богу, тщанием не ленивы, духом горя, господу работая, упованием радуясь, скорби терпя, в молитвах пребывая и всем благодаря, всегда радуясь.
Пишек. Разве же у вас благочестие и благодарность есть то же?
Еродий. Разве ж то не то же есть: благое чествовать и благой дар за благо почитать? Благочестие чествует тогда, когда благодарность почтет за благое. Благочест- ность есть дочь благодарности. Благодарность есть дочь духа веры. Тут верх… Вот вам Араратская гора!
Пишек. Признаюсь, друг, что сердце мое нудится дивиться сердцу, неописанной (по слову твоему) бездне. Оно мне час от часу удивительнее. Слово твое действует во мне, будто жало, впущенное в сердце пчелою.
Еродий. Сего ради ублажаю вас.
Пишек. О чем?
Еродий. О том, что ваше желание, или аппетит, начал остриться к единой сладчайшей и спасительнейшей из всех пищ пище. Как денница солнце, так и сие знамение ведет за собою здравие. Недужной утробе мерзка есть еда самая лучшая и яд для нее. Здравое же и оновленное, как орлина юность, господом сердце преображает и яд в складкополезную еду. Какая спасительнее пища, как беседа о боге? И все гнушаются. Что горестнее есть, как пароксизмами мирских сует волноваться? И все услаждаются. Откуда сия превратность? Оттуда, что голова у них болит. Больны, последы же мертвы, и нет Елисея, чтоб сих умонедужных и сердобольных отроков воскресить. Ибо что есть в человеке голова, если не сердце? Корень дереву, солнце миру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и голова. Мать же что есть болящего сего отрока, если не перламутр, плоть тела нашего, соблюдающая в утробе своей бисер оный: «Сын, храни сердце твое!» «Сын, дай мне сердце твое!» «Сердце чистое создай во мне, бог!» О блажен, сохранивший цело цену сего Маргарита! О благодарность, дочь господа Саваофа, здоровье, жизнь и воскресепие сердцу!
П и ш е к. Пожалуйста, еще что‑либо поговори о сердце. Вельми люблю.
Е р о д и й. О любезная госпожа моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда и думать и беседовать о сердце не будет вам ни омерзения, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его названы «царское священие».
П и ш е к. Для чего?
Е р о д и й. Для того, что все прочие дела суть хвост, сие же есть глава и царь.
П и ш е к. Ба! А что значит глум? Я вовсе не разумею. Мню, что иностранное слово сие.
Е р о д и й. Никак. Оно есть старославянское, значит то же, что забава, по–эллински йихтрф^ (диатриба), сиречь провождение времени. Сей глум настолько велик, что нарочито бог возбуждает к нему: «Упразднитесь и уразумейте»; столько же славен, что Давид им, как царским, хвалится: «Поглумлюся в заповедях твоих». Древле един только Израиль сею забавою утешался и назван языком святым, прочие же языки, гонящие и хранящие суетное и ложное, — псами и свиньями. Сей царский театр и дивное зрелище всегда был постоянный и неразлучный всем любомудрым, благочестивым и блаженным людям. Всякое зрелище ведет за собою скуку и омерзение, кроме сего; паче же сказать: чем более зрится, тем живее рвется ревность и желание. Насколько внутреннее открывается, как только множайшие и сладчайшие чудеса открываются. Не сей ли есть сладчайший и несытый сот вечности? Мир несытый есть, ибо не удовлетворяет. Вечность несыта, ибо не огорчает. Сего ради говорит: «Сын, храни сердце твое». Разжевав, скажите так: «Сын, отврати очи твои от сует мирских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое в твое же сердце. Тут делай наблюдения, тут стань на страже с Аввакумом, тут тебе обсерва- ториум, тут‑то узришь, чего никогда не видал, тут‑то надивишься, насладишься и успокоишься».
П и ш е к. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?
Е р о д и й. Для того, что все его цены не видят. Сердце подобно царю, в убогой хижинке и в ризе живущему. Всяк его презирает. А кому явилось величествие его, тот, упав ниц, раболепно ему поклоняется и сколь можно, все презрев, наслаждается его и лицом, и беседой. Слово сие: «Сын, храни сердце твое» — сей толк и сок утаивает. Сын! не взирай на то, что твое телишко есть убогая хижинка и что плоть твоя есть плетенка и тканка простонародная, рубище подлое, слабое и нечистое. Не суди по лицу ничего, никого, ни себя. В хижинке той и под убогою тою одеждою найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, кифу, гавань, скалу и спасение твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда опять Давид говорит: «Поглумлюся в заповедях твоих», — не то же ли есть, что сказать так: «Наслажусь твоего лица, слов твоих, советов и повелений»? Самое ведь величест- вие его неизреченно удивляет прозорливца. Не пустой ведь вопль сей: «Исповедуюсь тебе, ибо страшно удивил меня ты». В древние лета между любомудрыми восстал вопрос сей: «Что ли есть наибольшее?..» О сем все размышляли через долгое время, летом и зимою, ночью и днем. Породились о сем книги. Отдавалось от ученых гор по всей Вселенной многое многих ответов и разногласное эхо. Тогда‑то смешались и слились языки. Встал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце… В сем столпотворении нашелся муж некий, не ученый, но себя презревший. Сей, паче надежды, обезглавил Голиафа. Смутилась и вскипела вся музыка, поющая песни бездушному истукану, тленному сему миру, со златою его главою — солнцем. Злоба правде противилась, но о кифу вся разбилась. Восстали борющиеся волны, но победила славная сия слава: «Посреди (говорит) вас живет то, что превыше всего». О боже, сколь не красива музыка без святого духа твоего! И сколь смехотворна есть премудрость, не познавшая себя! Сего ради молю вас, любезная госпожа моя, не смейтесь и не хулите отца моего за то, что ничему нас не научил, кроме благодарности. Я стану плакать, убегу и полечу от вас.
Пишек. Постой, постой, любезный мой Еродий! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословляю и хвалю его. Ныне начало мне, как утро зареть, так открываться, сколь великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хоть мало побеседуй.
Е р о д и й. О добродетельница моя! Пора мне за моим делом лететь.
Пишек. Друг мой сердечный! Я знаю, что отец твой, милосердная и благочестивая душа, не разгневается за сие.
Еродий. Чего ж вы желаете?
П и ш е к. Еще о сем же хоть мало побеседуем.
Е р о д и й. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.
П и ш е к. Что се ты сказал?
Е р о д и й. Вот что! Некий монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.
II и ш е к. Знал ли он, что уловит?
Е родий. Он знал, что ее вовеки не уловит.
П и ш е к. Для чего ж себя пусто трудил?
Е р о д и й. Как пусто, когда забавлялся? Люди забаву покупают. Забава есть врачевство и оживотворение сердца.
Пишек, Вот разве чудный твой глум и дивная диатриба!
Е р о д и й. Воистину чудна, дивная и прекраснейшая птица есть вечность.
П и ш е к. О! Когда вечность ловил, тогда не напрасно трудился. Верую, что она слаще меда. Посему великое дело есть сердце, если оно есть вечность.
Е р о д и й. О любезная мать! Истину ты сказала. Сего толикого дара и единого блага слепая неблагодарность, не чувствуя, за 1000 безделиц всякий день ропщет на промысл вечного и сим опаляется. Обратись, окаянное сердце, и взгляни на себя самое — и вдруг оживо- творишься. Почему ты забыло себя? Кто откроет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездна? Как воля твоя низвергла тебя в мрачную сию бездну, преобразив свет твой во тьму? Любезная мать, разумеете ли, откуда родится радуга?
Пишек. А скажи, пожалуйста, откуда? Я не знаю.
Е р о д и й. Когда смотрит на себя в зеркале пречистых облачных вод солнце, тогда его лицо, являемое в облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину рождает предел обуреваний, который есть радостная оная дуга Ноева:
Прошли облака, Радостная дуга сияет. Прошла вся тоска, Свет наш блистает.
Веселие сердечное есть чистый свет вёдра, когда миновал мрак и шум мирского ветра.
Дуга, прекрасна сиянием своим, как ты ныне отемнела?
Денница пресветлая, как ныне с небес упала ты? Ау! Низвергла тебя гордость, дочь бесчувственной неблагодарности, предпочтившая хобот паче головы, сень преходящую паче мамрийского дуба [611]. Что бо кто обожает, в то себя преображает. Удивительно, как сердце из вечного и светлого преображается в темное и сокрушенное, утвердившись на сокрушении плоти тела своего. Таков, если себе зол, кому добр будет? «Разума же праведник себе друг будет и стези свои посреди себя упокоит». Сие есть истинное, блаженное самолюбие — иметь дома, внутри себя, все свое неукраденное добро, не надеяться же на пустые одежды и на наружные околицы плоти своей, от самого сердца, как тень от своего дуба, и как ветви от корня, и как одежда от носящего ее, зависящие. Вот тогда‑то уже рождается нам из благодарности матери подобная дочь, по–эллински именуемая айтархекх (автаркия), сиречь самодовольность, быть самим собою и в себе довольным, похваляемая и превозносимая, как сладчайший истинного блаженства плод, в первом Павловом письме к Тимофею [612], в стихе 6–м так: «Есть приобретение великое благочестие с довольством». Вот вам два голубиных крыла! Вот вам две денницы! Две дочери благодарности — благочестность и самодовольность. «И полечу, и почию». Да запечатлеется же сия беседа славою отца моего сею: главизна воспитания есть: 1) благо родить; 2) сохранить птенцу молодое здоровье; 3) научить благодарности.
Пишек. Ба! На что ж ты поднял крылья?
Е родий. Прощайте, мать. Полечу от вас. Сердце мое меня осуждает, что не лечу за делом.
Пишек. По крайней мере поздоровайся с дочерьми моими.
Еродий. Сделайте милость! Избавьте меня от вашего этикета.
Пишек. Мартушка моя поиграет тебе на лютне. Вертушка запоет или потанцует. Они чрезвычайно благородно воспитаны и в моде у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они песенки слагают? И веришь ли, что они в моде при дворе у Мароккского владельца? Там сынок мой пажом. Недавно к своей родне прилетел оттуда здешний попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакерку…
Еродий. На что ему табакерка?
Пишек. Ха–ха–ха! На что? Наша ведь честь зависит, что никто удачнее не подражает людям, как наш род. Носи и имей, хоть не нюхай. Знаешь ли, как ему имя?
Ё р о д и й. Не знаю.
Пишек. Имя ему Пешок. Весьма любезное дитя.
Еродий. Бога ради, отпускайте меня!
Пишек. Куда забавен скакун! Как живое серебро, всеми суставами мает. Принц любит его, целые часы проводит с ним, забавляясь.
Еродий. О сем его не ублажаю, не завидую. Прощайте!
Пишек. Постой, друг мой, постой! А о благом рождении не сказал ты мне ни слова? Так ли? О–о, полетел! Слушай, Вертушка! Что‑то он, поднимаясь, кажется, сказал…
Вертушка. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рождении принесу вам карту.
Пишек. А когда же то будет?
Еродии не лгут. Он в следующем месяце мае опять посетил сию госпожу. Принес о благом рождении свиток, но не мог ничем ее утешить: столь лютая терзала ее печаль. Никогда более жестоко не свирепеет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом море мира сего и на лжекамнях его, узрит наконец опроверженное гнездо свое и разоряющийся город ложного блаженства. Господин Пешок, перескакивая из окна на окно, упал на двор из горних чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшие дочери начали бесчинствовать и хамским досаждением досаждать матери. Вскоре она умерла, дом же стал пуст. Тогда, как железо на воде, всплыла наверх правда, что сильнее всего есть страх божий и что благочестивая и самодовольная благодарность превосходит небо и землю.
Еродий, отлетая, повесил на цветущем финике лист сей:
Сей в первую и вторую луну, сиречь в квадру, Сей, выйдя из пиров и бесед священных. Узрев мертвеца или страшное зрелище, не сей. Зачавшей сверх, не сей. Не в меру пьян, не сей. Зачавшая да носит в мыслях и в зрелищах святых, И в беседах святых, чуждая страстных бурь, В тихом бесстрастии во зрении святых.
Тогда сбудется: «Й пройдет дух холода тонкого, и там бог» (Книга Царств).
По сем аист вознесся вверх, воспевал малороссийскую песенку сию:
Соловеечку, сватку, сватку!
Чи бывал же ты в садку, в садку?
Чи видал же ты, как сеют мак?
Вот так, так! Сеют мак.
А ты, шпачку, дурак…[613]
Сию песенку мальчики, составив лик, сиречь хор, или хоровод, домашние его певчие во увеселение певали святому блаженному епископу Иоасафу Горленко [614].
УБОГИЙ ЖАВОРОНОК
Жизнь наша есть ведь путь непрерывный. Мир сей есть великое море всем нам плывущим. Он‑то есть океан, о, вельми немногими счастливцами безбедно переплываемый. На пути сем встречают каменные скалы и скалки, на островах сирены, в глубинах киты, по воздуху ветры, волнения повсюду; от камней — претыкание, от сирен — прельщение, от китов — поглощение, от ветров — противление, от волн — погружение. Каменные ведь соблазны суть то неудачи; сирены суть то льстивые друзья; киты суть то запазушные страстей наших змии; ветры, разумей напасти, волнение, мода и суета житейская… Непременно поглотила бы рыба молодого Товию, если бы в пути его не был наставником Рафаил. Рафа по–еврейски значит медицину, ил или эл значит бога. Сего путевод- ника промыслил ему отец его, а сын нашел в нем божию медицину, врачующую не тело, но сердце, по сердцу же и тело, как от сердца зависящее.
Иоанн, отец твой, в седьмом десятке века сего (в 62–м году) в городе Купянске, первый раз взглянув на меня, возлюбил меня. Он никогда не видел меня. Услышав нее имя, выскочил, и, догнав на улице, молча в лицо смотрел на меня и приникал, будто познавая меня, столь милым взором, что до днесь в зеркале моей памяти живо мне он зрится. Воистину прозрел дух его прежде рождества твоего, что я тебе, друг, буду полезным. Видишь, сколь далече прозирает симпатия. Се ныне пророчество его исполняется! Прими, друг, от меня маленькое сие наставление. Дарую тебе Убогого моего Жаворонка. Он тебе запоет и зимою, не в клетке, но в сердце твоем, и несколько по может спасаться от ловца и хитреца, от лукавого мира сего. О бог! Какое число сей волк день и ночь незлобных жрет агнцов! Ах, блюди, друг, да безопасно ходишь. Не спит ловец. Бодрствуй и ты. Оплошность есть мать несчастия. Впрочем, да не соблазнит тебя, друг, то, что тетерев назван Фридриком[615]. Если же досадно, вспомни, что мы все таковы…
1787–го лета, в полнолуние последней луны осенней.
С ним разглагольствует тетерев о спокойствии
«Тот избавит тебя от сети ловчей…» (Псалом 90, ст. 3).
«Бдите и молитесь, да не войдете в напасть».
«Горе вам, богатолюбцы, ибо отстоите от утешения вашего».
«Блаженны нищие духом…»
«Обретете покой душам вашим…»
Тетерев, налетев на ловчую сеть, начал во весь опор жрать тучную еду. Нажравшись по уши, похаживал, надуваясь, вельми доволен сам собою, как буйный юноша, по моде одетый. Имя ему Фридрик. Родовое же, или фамильное, прозвание, или, как обычно в народе говорят, фамилия, — Салакон[616].
Во время оно пролетал Сабаш (имя жаворонку) прозванием Сколарь. «Куда ты несешься, Сабаш?» — воскликнул, надувшись, тетерев.
Сабаш. О возлюбленный Фридрик! Мир да будет тебе! Радуйся во господе!
С а л а к о н. Фе! Запахла школа.
Сабаш. Сей дух для меня мил.
С а л а к о н. По губам салат, как поют притчу.
Сабаш. Радуюсь, что обоняние ваше исцелилось. Прежде вы жаловались на насморк.
С а л а к о н. Протершись, брат, меж людьми, ныне всячину разумею. Не уйдет от нас ничто.
С а б а ш. Тетерева ведь ум остр, а обоняние и того острее.
С а л а к о н. Потише, друг ты мой. Ведь я ныне не без чинишка.
С а б а ш. Извините, ваше благородие! Ей, не знал. Посему‑то ведь и хвост, и хохол ваш ныне новомодными буклями и кудрявыми раздуты завертасами.
С а л а к о н. Конечно. Благородный дух от моды не отстает. Прошу, голубчик, у меня откушать. Бог мне дал изобилие. Видишь, что я брожу по хлебу? Не милость ли божия?
Саба ш[617]. Хлеб да соль! Изволите на здоровье кушать, а мне некогда.
С а л а к о н. Как некогда? Что ты взбесился?
С а б а ш. Я послан за делом от отца.
С а л а к о н. Плюнь! Наевшись, справишься.
С а б а ш. Не отвлечет меня чрево от отчей воли, а сверх того боюсь чужого добра. Отец мой от молодых ногтей поет мне сие: «Чего не положил, не трожь».
Салакон. О трусливая тварь!
С а б а ш. Есть пословица: «Боязливого сына мать не плачет!»
Салакон. Ведь оно теперь мое. У нас поют так: «Ну, что бог дал, таскай ты все то в кошель».
С а б а ш. И у нас поют, но наша разнит песенка с вами. Вот она: «Все лишнее отсекай, то не будет кашель». Сверх же всего влюблен я в нищету святую.
Салакон. Ха–ха–ха–хе! В нищету святую… Ну ее со святынею ее! Ступай же, брат! Влеки за собою на веревке и возлюбленную твою невесту. Дураку желаешь добра, а он все прочь. Гордую нищету ненавидит душа моя пуще врат адских.
С а б а ш. Прощайте, ваше благородие! Се отлетаю, а вам желаю: да будет конец благой!
Салакон. Вот полетел! Не могу вдоволь надивиться разумам сим школярским. «Блаженны‑де нищие…» Изрядное блаженство, когда нечего кусать! Правда, что и много жрать, может быть, дурно, однако ж спокойнее, нежели терпеть голод. В селе Ровеньках[618] [619] прекрасную слыхал я пословицу сию: «Не евши — легче, поевши — лучше». Но что же то есть лучше, если не то, что спокойнее? «Не тронь‑де чужого…» Как не тронуть, когда само в глаза плывет? По пословице: «На ловца зверь бежит». Я ведь не в дураках. Черепок нашел — миную. Хлеб попался — никак не пропущу. Вот это лучше для спокойствия. Так думаю я. Да и не ошибаюсь. Не вчера я рожден, да и потерся меж людьми, слава богу. Мода и свет есть наилучший учитель и лучшая школа всякой школы. Правда, что было время, когда и нищих, но добродетельных почитали. Но ныне свет совсем не тот. Ныне, когда нищ, тогда и бедняк и дурак, хотя бы то был воистину израильтянин, в котором лести нет. Потерять же в свете доброе о себе мнение дурно. Куда ты тогда годишься? Будь ты, каков хочешь внутри, хотя десятка виселиц достоин, что в том нужды? Тайное бог знает. Только бы ты имел добрую славу в свете и был почетным в числе знаменитых людей, не бойся, дерзай, не подвигнешься вовек! Не тот прав, кто в существе прав, но тот, кто ведь не прав по исте, но казаться правым умеет и один только вид правоты имеет, хитро лицемерствуя и шествуя стезею спасительной оной притчи: концы в воду[620]. Вот нынешнего света самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот един счастлив, кто не прав ведь по совести, но прав по бумажке, как мудро говорят наши юристы[621] Сколько я видал дураков — все глупы. За богатством‑де следует беспокойство. Ха–ха–ха! А что же есть беспокойство, если не труд? Труд же не всякому благу отец. Премудро ведь воспевают русские люди премудрую пословицу сию: «Покой воду пьет, а непокой — мед». Что же даст тебе пить виновница всех зол — праздность? Разве поднесет тебе на здравие воду, не мутящую ума?
Кому меньше в жизни треба, Тот ближе всех до неба.
А кто же сие поет? Архидурак некий древний, нарицае- мый Сократ. А подпевает ему весь хор дурацкий. О, о! Весьма они разнятся от нашего хора. Мы вот как поем:
Жри все то, что пред очами, А счастие за плечами. Кто несмелый, тот страдает, Хоть добыл, хоть пропадает. Так премудрый Фридрик судит, А ум его не заблудит.
Между тем как Фридрик мудрствует, прилетела седмица тетеревов и три племянника его. Сие капральство составило богатый и шумный пир. Он совершался недалеко от байрака, в котором дятел выстукивал себе носиком пищу, по древней малороссийской притче: «Всякая птичка своим носком жива».
Подвижный Сабашик пролетал немалое время. Продлил путь свой чрез три часа.
Он послан был к родному дяде пригласить его на дружескую беседу и на убогий обед к отцу. Возвращаясь в дом, забавлялся песенкою, научен от отца своего из- млада, сею:
Не то орел, что летает, Но то, что легко седает. Не то скуден, что убогой, Но то, что желает много. Сласть ловит рыбы и звери, И птиц, вышедших из меры. Лучше мне сухарь с водою, Нежели сахар с бедою.
Летел Сабаш мимо байрака. «Помогай бог, дуб!» — сие он сказал на ветер. Но нечаянно из‑за дуба раздался голос таков:
«Где не чаешь и не мыслишь, там тебе друг будет…»
«Ба–ба–ба! О любезный Немее! — воскликнул от радости Сабаш, узрев дятла, именуемого Немее. — Радуйся, и опять твержу — радуйся!»
Немее. Мир тебе, друже мой, мир нам всем! Благословен господь бог Йзраилев, сохраняющий тебя доселе от сетования.
Сабаш. Я сеть разумею, а, что значит сетование, не знаю.
Немее. Наш брат птах, когда попадет в сеть, тогда сетует, сиречь печется, мечется и бьется об избавлении. Вот сетование.
Сабаш. Избави, боже, Израиля от сих скорбей его!
Немее. А я давеча из того крайнего дуба взирал на жалостное сие зрелище. Взгляни! Видишь ли сеть напяленную? Не прошел час, когда в ней и вокруг нее страшная совершалась будто Бендерская осада [622]. Гуляла в ней дюжина тетеревов. Но в самом шуме, и плясании, и козлогла- совании, и прожорстве, как молния, пала на них сеть. Боже мой, какая молва, лопот, хлопот, стук, шум, страх и мятеж! Нечаянно выскочил ловец и всем им переломал шеи.
Сабаш. Спасся ли кто из них?
Н е м е с. Два, а прочие все погибли. Знаешь ли Фрид- рика?
Сабаш. Знаю. Он добрая птица.
Немее. Воистину тетерев добрый. Он‑то пролетел мимо меня из пира, теряя по воздуху перья. Насилу я мог узнать его: трепетен, растрепан, распущен, измят… как мышь, играемая котом: а за ним издалека племянник.
Сабаш. Куда же он полетел?
II е м е с. Во внутренний байрак оплакивать грехи.
Сабаш. Мир же тебе, возлюбленный мой Немее! Пора мне домой.
Немее. А где ты был?
Сабаш. Звал дядю в гости.
Немее. Я вчера с ним виделся и долго беседовал. Лети ж, друг мой, (и спасайся, да будет) господь на всех путях твоих, сохраняющий вхождения твои и исхождения твои. Возвести отцу и дяде мир мой.
Сия весть несказанно Сабаша устрашила. Сего ради он не признался Немесу, что беседовал с Фридриком пред самым его несчастием. «Ну, — говорил сам себе, — научайся, Сабаш, чужою бедою. Для того‑то бьют песика перед львом (как притча есть), чтоб лев был кроток. О боже! В очах моих бьешь и ранишь других, достойнейших от меня, да устрашусь и трепещу беззаконной жизни и сластей мира сего! О сласть! О удка и сеть ты дьявольская! Сколь ты сладка, что все тобою пленены! Сколь же погибельна, как мало спасаемых! Первое все видят, второе — избранные».
Таковым образом жестоко себя наказывала и сама себе налагала раны сия благочестивая врода [623] и, взирая на чужую бедность, больше пользовалась, нежели собственными своими язвами битые богом, жестокосердные беззаконники, и живее научалась из черной сей, мирские беды содержащей (бо черная книга, беды содержащая, есть то сам мир) книги, нежели нечестивая природа, тысячу книг перечитавшая разноязычных. О таковых ведь написано: «Знает господь неповинных избавлять от напасти… Праведник от лова убежит, вместо же него попадется нечестивый».
В сих благочестивых мыслях прилетел Сабаш домой, а за ним вскоре с двумя своими сыновьями приспел дядя. Созваны были и соседи на сей убогий, но целомудренный пир и беспечный. В сей маленькой сторонке водворялась простота и царствовала дружба, творящая малое великим, дешевое — дорогим, а простое — приятным. Сия землица была часточка той земельки, где странствовавшая между людьми истина, убегающая во зле лежащего мира сего, последние дни пребывания своего на земле проводила и последний отдых имела, пока взлетела из дольних в горние страны.
Сабаш, отдав отцу и дяде радость и мир от Немеса, тут же при гостях возвестил все приключившееся. Гостей был сбор немал с детьми своими, отроками, и юношами, и женами. Алауда[624] — так нарицался отец Сабашев — был научен наукам мирским, но сердце его было — столица здравого разума. Всякое дело и слово мог совершенно раскусить, обрести в нем корку и зерно, яд и еду сладкую и обратить во спасение.
Алауда в слух многих мужей, юношей и отроков научал сына так:
— Сын мой единородный, приклони ухо твое. Услышь голос отца твоего и спасешься от сети, как серна от ловцов. Сын, если премудр будешь, чужая беда научит тебя, дерзкий же и бессердый сын уцеломудряется собственным искушением. И сие есть бедственное. Сын, да болит тебя ближнего беда! Любящий же свою беду и не болящий о чужой, сей есть достоин ее. Не забудь притчи, какую часто слышал ты от меня, сей: «Песика бьют, а левик боится».
Какая польза читать многие книги и быть беззаконни- ком? Одну читай книгу, и достаточно. Воззри на мир сей. Взгляни на род человеческий. Он ведь есть книга, книга же черная, содержащая беды всякого рода, как волны, встающие непрестанно на море. Читай ее всегда и по- учайся, вместе же будто из высокой гавани на беснующийся океан взирай и забавляйся. Не все ли читают сию книгу? Все. Все читают, но несмысленно. Пяту его блюдут, как написано, на ноги взирают, не на самый мир, сиречь не на голову и не на сердце его смотрят. Сего ради никогда его узнать не могут. Из подошвы человека, из хвоста птицы — так и мира сего: из ног его не узнаешь его, разве из головы его, разумей, из сердца его. Какую тайну закрывает в себе гадание сие?
Сын, все силы мои напрягу, чтоб развязать тебе узел сей. Ты же внимай крепко. Тетерев видит сеть и в сети еду или снедв. Он видит что? Он видит хвост, ноги и пяту сего дела, головы же и сердца сей твари, будто самой птицы, не видит. Где же сего дела голова? И есть она что то такое? Ловца сердце в теле его, утаенном за кустом. Итак, тетерев, видя едину пяту в деле сем, но не видя в нем головы его, видя, не видит: зрячий по телу, а слеп по сердцу. Тело телом, а сердце зрится сердцем. Се ведь оная евангельская слепота, мать всякой злости! Сим образом все безумные читают книгу мира сего. И не пользуются, но увязают в сети его. Источник рекам и морям есть глава. Бездна же сердечная есть глава и источник всем делам и всему миру. Ибо ничто же есть мир, только связь, или состав дел, или тварей. И ничто есть века сего бог, разве мирское сердце, источник и голова мира. Ты же, сын мой, читая книгу видимого и злого сего мира, возводи сердечное твое око во всяком деле на самую голову дела, на самое сердце его, на самый источник его, тогда, узнав начало и семя его, будешь правый судья всякому делу, видя голову дела и самую исту, истина же избавит тебя от всякой напасти. Ибо, если два рода тварей и дел суть, тогда и два сердца. Если же два сердца, тогда и два духа: благой и злой, истинный и лживый… По сим двум источникам суди всякое дело. Если семя и корень благой, тогда и ветви и плоды. Ныне, сын мой, будь судья и суди поступок тетеревов. Если прав осудишь, тогда по сему образу первый судья будешь всему миру. Суди же так.
Напал тетерев на снедь. Видишь ли сие? Как не видеть? Сие и свинья видит. Но сие есть едина только тень, пята и хвост. Тень себя не оправдывает, не осуждает. Она зависит от своей главы и исты. Воззри на источник ее — на сердце, источившее и родившее ее. От избытка бо сердца, сиречь от бездны его, говорят уста, ходят ноги, смотрят очи, творят руки. Гляди! Если сердце тетерева бдагое, откуда родилось сие его дело, тогда и дело благое и благословенное. Но не видишь ли, что змиина глава есть у сего дела? Сие дело родилось от сердца неблагодарного, своею долею недовольного, алчущего и похищающего чужое…
Сие то есть истинное авраамское богословие — прозреть во всяком деле гнездящегося духа: благ ли он или зол? Не судить по лицу, как лицемеры. Часто под злобным лицом и под худою маскою божественное сияние и блаженное таится сердце, в лице же светлом, ангельском — сатана. Сего ради, видя неволю и плен тетерева, жертвующего себя в пользу чужую, не ленись работать для собственной твоей пользы и промышлять нужное, да будешь свободен. Если же не будешь для себя самого рабом, принужден будешь работать для других и, избегая легких трудов, попадешь в тяжкие и умноженные в сто раз.
Видишь ли чью‑либо сияющую одежду, или славный чин, или красный дом, но внутри исполненный неусыпаемого червия, вспомни сам себе слова Христовы: «Горе вам, лицемеры! Горе вам, смеющимся ныне», разумей, снаружи. Видишь ли нищего, или престарелого, или больного, но божественной надежды полного, воспой себе песенку сию соломоновскую: «Благая ярость паче смеха, ибо в злобном лице ублажается сердце». Видишь ли расслабленного параличом? Избегай печального, ревностного и яростного сердца. Убежишь, если не будешь завистлив. Сотрешь главу завистному змию, если будешь за малое благодарен и уповающий на бога живого. Видишь ли не дорогую, не сластную, но здоровую пищу, воспой: «Благая ярость паче смеха». Слышишь совет, словесным медом умащенный, но с утаенным внутри ядом: «Благая ярость паче смеха. Елей грешного да не помажет головы моей». Видишь ли убогий домик, но невинный, и спокойный, и беспечный, воспой: «Благая ярость паче смеха…» Сим образом читай, сын, мирскую книгу и иметь будешь вместе утешение и спасение.
Блажен разумеющий причину всякого дела! Сердце человеческое изменяет лицо его на добро или на зло. О милые мои гости! Наскучил я вам моим многоречием. Простите мне! Се стол уже готов, прошу садиться безраз- борно. Прошу опять простить мне, что и трапеза моя нищая и созвал вас на убогий пир мой в день непраздничный.
Гости все спели притчу оную, что «у друга вода есть слаще вражеского меда».
1 Как же в день непраздничный? — сказал Алаудин брат Адоний[625].
2 Ах, доброму человеку всякий день — праздник, беззаконнику же — не велик день… Если всему миру главою и источником есть сердце, не корень ли и празднику? Празднику мать есть не время, но чистое сердце. Оно господин есть и суббота. О чистое сердце, ты воистину не боишься ни молнии, ни грома. Ты есть божие, а бог есть тебе твой. Ты ему, а он тебе есть друг. Оно тебе, боже мой, жертвою, ты же ему. Вы двое есть и есть едино. О сердце чистое! Ты новый век, вечная весна, благовидное небо, обетованная земля, рай умный, веселие, тишина, покой божий, суббота и великий день пасхи. Ты нас посетило с высоких обителей светлого востока, выйдя из солнца, как жених из чертога своего. Слава тебе, показавшему нам свет твой! Сей день господень: возрадуемся и возвеселимся, братия!
О возлюбленный брат мой! — воскликнул Алауда. — Медом каплют уста твои. Воистину ничто не благо, только сердце чистое, зерно, прорастившее небеса и землю, зерцало, вмещающее в себе и живопишущее всю тварь вечными красками, твердь, утвердившая мудростью своею чудные небеса, рука, содержащая горстию круг земной и прах нашей плоти. Что бо есть дивнее памяти, вечно весь мир образующей, семена всех тварей в недрах своих хранящей, вечно зрящей единым оком прошедшие и будущие дела, как настоящие? Скажите мне, гости мои, что есть память? Молчите? Я ж вам скажу. Не я же, но благодать божия во мне. Память есть недремлющее сердечное око, видящее всю тварь, незаходимое солнце, просвещающее Вселенную. О память утренняя, как нетленные крылья!
Тобою сердце взлетает в высоту, в глубину, в широту бесконечно, быстрее молнии в сто раз. «Возьму крылья мои рано с Давидом…» Что есть память? Есть беззабвение. Забвение эллинами называется лифа, беззабвение же — алифия; алифия же есть истина. Какая истина? Се сия истина господня: «Я путь, истина и жизнь». Христос господь бог наш, ему же слава вовеки, аминь!
Но сем Алауда благодарственною молитвою благословил трапезу, и все воссели. При трапезе не была критика, осуждающая чуждую жизнь и проницающая в тайные закоулки людских беззаконий. Беседа была о дружбе, о чистоте и спокойствии сердечном, об истинном блаженстве, о твердой надежде, услаждающей все житейские горести. В средине трапезы объяснял Адоний сие слово: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть царство небесное».
— Не на лица, — говорил он, поедая со сладостью бобы, — зрит бог. Человек зрит на лица, а бог зрит на сердце… Не тот нищ есть, кто не имеет, но тот, кто по уши в богатстве ходит, но не прилагает к нему сердца, сиречь на оное не надеется; готов всегда, если господу угодно, лишиться с равнодушием. И сие‑то значит «нищие духом». Сердце чистое и дух веры есть то же. Какая польза тебе в полных твоих закромах, если душа твоя алчет и жаждет? Наполни бездну; насыти прежде душу твою. Если же она алчет, то ты не блаженный оный евангельский нищий, хотя и богат ты у людей, но не у бога, хотя и нищий ты у людей, но не у бога. Без бога же и нищета и богатство есть окаянное. Нет же бедственнее, как нищета среди богатства, и нет блаженнее, как среди нищеты богатство. Если мир весь приобрел ты и еще алчешь, о, среди богатства страждешь нищету в пламени твоих хотений! Если ничего не имеешь в мире сем, кроме самонужных твоих, и благодарен ты господу твоему, уповая на него, не на сокровища твои, воспевая с Аввакумом: «Праведник от веры жив будет». О, воистину нищета твоя есть богатейшая царей. Нищета, обретшая нужное, презревшая лишнее, есть истинное богатство и блаженная оная среда, как мост между болотом и болотом, между скудостью и лишностью.
Что бо есть система мира сего, если не храм божий и дом его? В нем нищета живет и священствует, приносит милость мира, жертву хваления, довольствуется, как дитя, подаваемым себе от отца небесного, завися от промысла его и вселенской экономии. И сие‑то значит: «Ибо тех ectb царство небесное». Сие есть — они знают — промысл божий, и на оный надеются. Сего ради нищета нарицается убожеством или же, как дитя, живет в доме у бога или того ради, что все свое имеет, не в своих руках, но у бога. Не так нечестивый, не так, но, как прах от вихря, так зависят от самих себя, обожают сокровища свои, уповают на собрания свои, пока постыдятся об идолах своих. Сего ради нарицаются богатые, что сами себе суть лживые боги.
3 Возлюбленный друг и брат мой, — сказал тогда Алауда, — вкусно ты вкушал у нас бобы. Но не без вкуса разжевал ты нам и слово Христово. Насыщая тело, еще лучше мы насытили сердце. Если же оно голодное, суетна есть самая сладкая пища. Прошу же еще покушать репы после капусты и после бобов. Увенчает же трапезу нашу ячменная с маслом кутья.
В конце трапезы начал пироначальник пришучивать, а гости смеяться. Адоний, пособляя брату, забавно повествовал, каким образом древле божия дева — истина — первый раз пришла к ним в Украину: так называется страна их. Первыми‑де встретили ее близ дома своего старик Маной и жена его Каска [626]. Маной, узрев, вопросил с суровым лицом:
4 Какое имя твое, о жена?
5 Имя мое есть Астрая[627] [628], — отвечала дева.
6 Кто ты, откуда и почто здесь пришла?
7 Возненавидев злобу мирскую, пришла к вам водвориться, услышав, что в стране вашей царствует благочестие и дружба.
Дева же была в убогом одеянии, препоясана, волосы в пучке, а в руках жезл.
8 А, а! Нет здесь пребывального города, — воскликнул с гневом старец, — сия страна не прибежище блудно- стям. Вид твой и одеяние обличают в тебе блудницу.
Дева сему смеялась, а старик возгорелся. Увидев же, что Каска вынесла навстречу чистый хлеб на деревянном блюде во знамение странноприимства, совсем взбесился:
Что ты делаешь, безумная в женах? Не ведая, какого духа есть странница сия, спешишь странноприятство- вать. Воззри на вид и на одеяние ее и проснись!
Каска рассмеялась и молчала. Дева же сказала: «Так не похвали человека в красоте его, и не будь тебе мерзок человек видением своим»[629]. После сих божиих слов старик несколько усомнился. Нечаянно же узрев на главе ее венец лучезарный и божества светом воссиявшие очи, вельми удивился. Паче же ужаснулся тогда, когда дивный дух, превосходящий фимиамы, крыны[630] и розы, вышедший из уст девичьих, коснулся обоняния его и усладил несказанно. Тогда Маной отскочил вспять, поклонился до земли и, лежа ниц, сказал: «Госпожа! Если обрел благодать пред тобою, не минуй меня, раба твоего…» Старица, оставив лежащего старца, повела деву в горницу, омыла ей по обычаю ноги и маслом голову помазала. Тогда вся горница божественного исполнилась благоухания. Маной, вскочив в горницу, лобызал ей руки. Хотел лобызать и ноги, но дева не допустила. «Единую имею гуску, — закричал старик, — и тую для тебя на обед зарежу». Дева, смотря в окно, усмехалась, видя, что старина — господарь и господарка новою формою ловят гуску. Они бегали, шатались, падали и ссорились. Деве смешным показалось, что старик преткнулся о старуху и покатился.
9 Что ты? Ты выстарел ум что ли?
10 А у тебя его и не бывало, — сказал, вставая, старик.
Гостья, выскочив из горницы, сказала, что я прочь иду, если не оставите гуски в покое. На сем договоре вошли все в горницу. Вместо обещанной гуски в саду, в простой беседке, приняли и чествовали небесную гостью и божественную странницу яичницею и ячменною с маслом кутьею. От того времени, даже доселе, ячменная кутья в нашей стороне есть в обычае.
В сем месте встали из‑за стола все гости. Алауда же благодарил бога так: «Очи всех на тебя уповают, и ты даешь им пищу в благое время. Богатая десница твоя в сытость и нас убогих твоих исполняет твоего благоволения, Христос–бог. Будь благословен с отцом твоим и святым духом вовеки!» Гости все восшумели: «Аминь!»
Адоний продолжал повесть, что Астрая в стране их жила уединенно, Маноя и Каску паче прочих любила, посещала и шутила, пока переселилась в небесные обители. Алауда пить и петь побуждал. Он наполнил стака- нище крепкого меда. «Да царствует Астрая! Да процветает дружба! Да увядает вражда!» Сие возгласив, испразднил стакан. Прочие последовали. Они пили крепкий мед, хмельное пиво и питие, или сикеру[631], называемую в Малороссии головичник, дети же — воду и квас. Из гостей большая часть была сродна к пению. Адоний разделил певцов на два крыла, или хоры, — на хор вопросный и на хор ответный, придав к обоим по нескольку свирельщиков. Они сперва раздельно, потом пели, хор совокупивши. Песнь была такова:
ПЕСНЬ РОЖДЕСТВУ ХРИСТОВУ О НИЩЕТЕ ЕГО[632]
Из Соломонова зерна: «Благая ярость паче смеха, ибо в злобе лица ублажится сердце» (Екклезиаст).
Из Христова: «Горе вам, смеющимся ныне», то есть снаружи.
Из Иеремиина: «Втайне восплачется душа ваша».
Вопрос. Пастыри милы,
Где вы днесь были? Где вы бывали, Что вы видали?
Ответ. Грядем днесь из Вифлеема, Из града уничиженна, Но днесь блаженна.
Вопрос. Какое же оттуда несете чудо? И нам прореките Благовестите.
Ответ. Видели мы вновь рожденно Дитя свято, блаженно, Владыку всем нам.
Вопрос. Какие палаты Имеет тое,
Ах, всеблаженно Чадо царское?
Ответ. Вертеп выбит под скалою, И то простою рукою. Се чертог его!
Вопрос. Мягка постель ли?
В красном ли ложе Сей почивает Чудный сын божпй?
Ответ. В яслях мать кладет траву, Ту ж перину и под главу. Се царская кровать!
Вопрос. Какие там слуги Из домочадцев Имеет то Милое чадцо?
Ответ. Овцы и мулы с ослами, Волы и кони с козлами. Се домочадцы!
Вопрос. Какую же тот дом Вкушает пищу? Разве имеет Трапезу нищу?
Ответ. Пища в зелье,
В млеке, в зерне. Се стол ранний и вечерний В том чудном доме.
Вопрос. Музыка там ли Модна и лестна Увеселяет Царя небесна?
Ответ. Пастырский сонм на свирелках Хвалит его на сопелках Препростым хором.
Вопрос. Какие же ризы?
Мню, златотканны У сего сына Марии–панны.
Ответ. Баволна[633] и лен, и шерсть;
Сим нищета предовольна В наготе своей. Хоры поют совокупно:
О нищета! Блаженна, святая!
Открой нам дверь твоего рая.
Какой бес сердце украл наше?
Какой нас мрак ослепил,
Даже чуждаться тебя?
О нищета! О дар небесный!
Любит тебя всяк муж свят и честный.
Кто с тобою раздружился,
Тот в ночи только родился,
Не сугубый муж.
Мир сей являет вид благолепный,
Но в нем таится червь неусыпный.
Се пещера убога
Таит блаженного бога
В блаженном сердце.
Ах, благая ярость есть паче смеха,.
Как в лице злом тайна утеха,
Се бо нищета святая
Извне яра, внутри златая
Во мирной душе.
Горе тебе, мир! Смех вне являешь,
Внутрь же душою тайно рыдаешь,
Украсился ты углами,
Но облился ты слезами
Внутри день и ночь.
Зависть, печаль, страх, несыта жажда,
Ревность, мятеж, скорбь, тяжба и вражда
День и ночь тебя опаляют,
Как сионский град, пленяют
Душевный твой дом.
Возвеселимся, а не смутимся!
Днесь непрестанно все христиане!
Там, где бог наш нам родился
И пеленами повился,
Хвала день и ночь!
ДИАЛОГ. ИМЯ ЕМУ — ПОТОП ЗМИИН
Любезный друг Михаил![634]
Древний монах Эриратус все свои забавные писульки приносил в дар другу и господину своему, патриарху Соф- ронию [635], а я приношу тебе.
Ты мне в друге господин, а в господине — друг. Я сию книжечку написал в Бурлуке, забавляя праздность. Она украдена. Но я, напав на список, исправил, умножил и кончил.
Потоп змиин, Ноев, божий и Библия есть то же. Если она море, как же пе потоп? Взгляните на Назо- нову картину потопну [636]. Nat lupus inter oves…[637]
He в сем ли море обуревается вся Вселенная? Ей, в сем! Ей, вся! «Погрязли, как олово в воде…» Один мой Израиль, сию пучину перелетая, переходит. Один он уловляет жалостную ревность Варуха.
«Кто перейдет на ту сторону моря п обретет премудрость?»
Что есть Библия, если не мир? Что есть мир, если не идол деирский? [638] Что есть златая глава ему, если не солнце? Что есть солнце, если не огненное море? Не оно ли заступило нашу нам гавань ту: «Се сей стоит за стеною нашею и говорит: «Лицемер! Почему усомнился ты?»
Не все ли не переплывшие мучатся в огненной бездне? Не все ли блеют о пекле? И кто уразумел пекло? Не смешно ли, что все в пекле, а боятся, чтоб не попасть?
Вот точный сфинкс, мучащий не решивших гадания. «Возволнуются и почить не смогут». «Ходите в пламени огня вашего».
А мой Ной радугу видит, и потоп прекращается. Что есть прекрасная радуга? Не радость ли есть радуга?[639]
Не солнце ли видит свой образ в зеркале вод облачных? Не солнце ли глядит на солнце, на второе свое солнце? На образ образуемый, на радость и на мир твердый? Не туда ли глядит сей вождь наш, не туда ли волхвов ведет?
Останься ж, солнце и луна! Прощай, огненная бездна! (Прости, западное солнце). Мы сотворим свет получший. Созиждем день веселейший. Да будет свет! И се был свет. Да станет солнце и луна! Да станет и утвердится! Да светит во веки веков! И се стало солнце и луна! Новая луна и солнце. От бога божественное.
Воспой же, о Исайя! Воспой нам песнь победную. Се Израиль перейдет море!
Не зайдет бо солнце тебе, И луна не оскудеет. Будет господь тебе свет твой. И совершатся дни твои, Дни рыдания твоего.
Воспою ж и я с тобою, любезный мой Исайя: «Дугу мою полагаю в облаках». Сие есть: мир утверждаю внутри себя.
Солнце всю тварь презирает. Взор дугою утешает. Бездна — сердце, о проснись! Будь себе друг и влюбись!
Весь тогда потоп исчезнет. Радуга же вечна блеснет. Враз отреши твои все слезы. Внутрь все упокоишь стези.
Само будь себе дугою И расстанешься с тугою. Се тварь вся не насыщает! Бездна бездну удовляет. Пустынник Григорий Bapcasa Сковорода
(Д. Мейнгард)
Insuperabili loco stat animus, qui externa deseruit. Nunquam major est, quam ubi aliena deposuit, et fecit sibi pacem, nil timendo… (Seneca, Epistola, 79) [640].
Сие есть то же: «Разумный праведник себе друг будет» (Притчи, гл. 12–я).
Два пришельца вошли в храм Соломона: один слепой, другой зрячий. Слепой без пользы возводил очи и водил веки свои по стенам храма. А зрячий, видя стень, представляющую человека, зверей, птиц, горы, реки, леса, поля, цветы, солнце, звезды и драгоценные камни, и приводя во всем безизменную меру, называемую живописцами рисунок, ненасытною забавлялся веселостью. Паче же любопытною зеницею прозирал он семилампадный свечник и сень херувимов. «Я не вижу веселости в сем храме», — сказал слепой… «О бедный! — вскричал зрячий. — Пойди домой и вырой зеницы твои, погребенные в мехе твоем. Принеси оные сюда. В то время обновится тебе храм сей, и почувствуешь услаждающее тебя твое блаженство».
Особы в разглаголе: Душа, Нетленный Дух
[Душа]. Всяка невкусность дает для меня питательный сок. Если только благоволишь, о нетленный дух, скажи мне, что значит: два пришельца?
Дух. Всяк рожденный есть в мире сем пришелец, слепой или просвещенный. Не прекрасный ли храм премудрого бога мир сей? Суть же три мира. Первый есть всеобщий и мир обительный, где все рожденное обитает. Сей составлен из бесчисленных мир–миров и есть великий мир. Другие два суть частные и малые миры. Первый — микрокосм, сиречь мирик, мирок, или человек. Второй мир символический, сиречь Библия. В обительном коем- либо мире солнце есть око его, и око сие есть солнце. А как солнце есть глава мира, тогда не дивно, что человек назван микрокосм, сиречь маленький мир. А Библия есть символический мир, затем что в ней собраны небесных, земных и преисподних тварей фигуры, дабы они были монументами, ведущими мысль нашу в понятие вечной натуры, утаенной в тленной так, как рисунок в красках своих.
Душа. Что значит вырыть погребенные в мехе зеницы?
Дух. Начало вечного Чувства зависит оттуда, дабы прежде узнать самого себя, прозреть таящуюся в теле своем вечность и будто искру в пепле своем вырыть. Сия искра — прочие миры, и сия мысленная зеница провидит в них вечность.
Душа. Разве вечность и бог есть то же?
Дух. Конечно, вечность есть твердь, везде, всегда, во всем твердо стоящая, и всю тлень, как одежду носящая, всякого разделения и осязания чуждая. Она‑то есть истина и нетление. Видишь, что свет премудрости тогда входит в душу, когда человек два естества познает: тленное и вечное. А о неразумеющих есть пословица: «Двоих насчитать не умеет».
Душа. Но скажи мне, какая польза видеть везде два естества, а не одно? И какое в сем утешение?
Дух. Сие изображу тебе подобием. Прехитрый живописец написал на стене оленя и павлина весьма живо. Сими образами сын его — младенец несказанно веселился. И старший сын взирал с удивлением. Живописец со временем стер краски, животные с виду исчезли. О сем мальчик рыдал неутешно, а старший смеялся… Теперь скажи мне причину смеха и рыдания?
Д у ш а. О, не могу сказать, но от тебя слышать жажду.
Дух. Конечно, мальчик думает, что погибли животные, того ради плачет.
Душа. Как же не погибли, если исчезли?
Дух. Ах, не называй краску образом. Она есть одна только тень в образе, а сила и сердце есть рисунок, сиречь невещественная мысль и тайные начертания, к которым то пристает, то отстает краска так, как тень к яблоне своей, и краска есть как плоть, а рисунок — как кость в теле. Сего ради не разумеющий рисунка не приложит краски. Сие старший понимает и смеется. Самые точные образы еще прежде явления своего на стене всегда были в уме живописца. Они не родились и не погибнут. А краски то, прильнув к оным, представляют оные в вещественном виде, то, отстав от них, уносят из виду вид их, но не уносят вечного бытия их так, как исчезающая тень от яблони не рушит яблоню. И тогда‑то бывает прямая пиктура, когда она согласна с вечною сущих образов мерою, а со свойством их согласны суть краски.
Душа. Верую, что слово твое не ложное, но для меня несколько темно.
Дух. Внемли же второму подобию! Напиши циркуль, сделай из дерева или вылепи его из глины. Потом опять его затри, а прочие разори… Теперь скажи мне: погиб ли циркуль…
Душа. Погиб писаный, деревянный и глиняный…
Дух. Прав суд твой! Погиб, видно, видимый, но невещественный и сущий циркуль нетленен пребывает в сокровищах ума. Сей, как не создан, так и разориться не может. Вещественные же циркули суть, но, прямее сказать, ложная тень есть и одежда циркулю истинному.
Душа. К чему же твоя речь течет?
Д у х. К тому, чтоб понять во всем два естества: божие и вещественное.
Душа. А сие понятие куда выходит?
Дух. Туда, что не может ничто погибнуть, а только тень свою теряет.
Душа. Что же далее из сего следует?
Дух. Ничего! Кроме неустрашимости, благодушия, упования, куража, веселья и благовидного вёдра, того сердечного мира, который у Павла всяк ум превосходящим нарицается. Рассуждай о теле твоем то же, что о помянутых образах и циркуле. Считай все мирское естество краскою. Но вечная мера и присносущные руки божии, как кости прильнувшую к ним плоть, всю стень поддерживают, пребывая во всем главою, а сверх непостоянной своей сени древом вечной жизни. Не на подлые, видно, кости и руки смотрит Библия словом сим: «Кость не сокрушится от него». «Не бойся, Иаков, се на руках моих написал стены твои!..» И догадался древний Платон [642], когда сказал: вео<; «[во|хгтреГ — «бог землемерит». Не будь, душа моя, из числа тех, которые вещество за точность почитают. Они не исповедуют естества божиего. Отнимают силу и честь, бытие и славу невещественному и благому духу, а вместо его воздают мертвым и грубым стихиям. Сие‑то значит: осудить и приговорить к смерти начальника вечной жизни и всеобщего всякой твари жизнедавца. Бога, видно, убить нельзя. Но нечестивую мысль их правда бо- жия в дело ставит. Тогда отняли от бога жизнь и силу, как только присудили ее тлению. И тогда же отдали тленности жизнь, как только отняли ее от бога. Вот суд, во- царивший раба вместо господина, испросивший себе разбойника Варавву [643]. Сии отцеубийцы и слепые стен ося- затели называются у Платона подлостью, в мрачном рве и аду сидящею, одну темную тень видящею и ничего за сущую истину не почитающею, разве одно то, что ощупать и в кулак схватить могут. Сей есть источник безбожия и сердечному граду разорения. Ползущая сия и поедающая землю подлость, прилепившись к брению, стала и сама грязью и возметаемым от вихря прахом. Прилепившие же сердце свое господу суть единого с ним духа и хвалятся с Исаиею: «Божий я», «Путь благочестивых прав», «Не падем, но падут все живущие на земле». Все три мира состоят из двух едино составляющих естеств, называемых материя и форма. Сии формы у Платона называются идеи, сиречь видения, виды> образы. Они суть первородные миры нерукотворенные, тайные веревки, преходящую сень, или материю, содержащие. В великом и в малом мире вещественный вид дает знать об утаенных под ним формах, или вечных образах. Такое же и в символичном, или биб- лейном, мире, собрание тварей составляет материю. Но божие естество, куда знамением своим ведет тварь, есть форма. Ибо и в сем мире есть материя и форма, сиречь плоть и дух, стень и истина, смерть и жизнь. Например, солнечная фигура есть материя, или стень. Но понеже она значит положившего в солнце селение свое, того ради вторая мысль есть форма и дух, будто второе в солнце солнце. Как из двоих цветов два духа, так из двоих естеств две мысли и два сердца: тленное и нетленное, чистое и нечистое, мертвое и живое!.. О душа моя! Можно ли нам в сем похвалиться и воспеть: «Христово благоухание мы…»?
Душа. О дух мой! Блаженна та душа… По крайней же мере можем о нас сказать: «В благовоние мира твоего течем». Наконец, научи меня, что значит семилампадный светильник?
Дух. Значит седмицу бытейскую, в которой весь символический мир создан.
Душа. Что такое слышу? Ты мне насказал чудное и безвестное.
Дух. Уже сказано, что солнечная фигура есть материя и стень. Семь дней и семь солнц. В каждом же солнце есть зеница: второе прекрасное солнышко. Сии солнышки из своих стеней блистают вечности светом, так, как горящий елей сияет из лампад своих.
Душа. О божественное, о любезное, о сладчайшее солнышко!.. Еще же мне скажи: что то есть херувимы?
Дух. Седмица и херувимы, то есть колесницы и престолы — то же.
Душа. О херувимах. Почему они престолы?
Дух. Солнце есть храм и чертог вечного, а в горницах тут же стулья, где субботствует. Колесница тоже, есть она дом ходящий. Ведь солнце есть огненный шар и никогда не стоит, а шар состоит из многих циркулей, будто из колес. Ибо солнце не только есть чертог и вечно бродящая авраамская скиния, но и колесница, служащая нетленному нашему Илье, могущая возить вечное наше солнышко. Сии солнечные субботы, сиречь чертоги и покои вечного, называются тоже седмицею коров или юниц и седмицею пшеничных Колосов, а у Захарии — седмицею очей. Слепые и гадательные сии очи сидящий на херувимах открывает тогда, когда из внутренностей их вечные зеницы, как из солнцев солнышки, нетленным воскресения светом блистать начинают.
Душа. Прочее: херувимская сень, что ли она есть?
Дух. Сень, тень, краска, абрис, одежда, маска, таящая за собою форму свою. Идею свою, рисунок свой, вечность свою — все то есть херувим и сень вместе, то есть мертвая внешность.
Душа. На что Иезекииль приправил им всем крылья, дабы сверх орлов быки и коровы по поднебесной летали?
Дух. На то, дабы воз летал и к единому началу, сиречь к солнышку. Он не приправил, но провидел, что они все крылатые.
Душа. Что значат крылья?
Дух. Вторые и вечные мысли, перелетающие от смерти в жизнь, от материи к форме. Вот тебе пасха, сиречь переход. О душа моя! Можешь ли от мертвых тварей и от сени херувимской перебраться к господу твоему и к осущест- вующей тебя форме твоей? «Крепка, как смерть, любовь». «Крылья ее — крылья огня».
Душа. О отец мой! Трудно вырвать сердце из клейкой стихийной грязи… Ах, трудно! Я видела написанный образ крылатого юноши [644]. Он пялится лететь в горнее, но нога, прикована цепью к земному шару, мешает. Сей образ — мой образ. Не могу, а только желаю. «Кто даст мне крылья?..» Для облегчения, отец мой небесный, горести мои услаждающего, продолжай беседу. Открой мне: для чего Давид желает крыльев сих? Ведь ты сказал, что одни только солнца есть херувимы.
Дух. Солнце есть архитипос[645], сиречь первоначальная и главная фигура, а копии ее и вице–фигуры суть бесчисленные, всю Библию исполнившие. Такая фигура называлась антитипос (прообраз, вице–образ), сиречь вместо главной фигуры поставлена иная. Но все они, как к своему источнику, стекаются к солнцу. Такие вице- фигуры суть, например: темница и Иосиф, коробочка и Мойсей, ров и Даниил[646], Далила и Самсон, сиречь солнышко, кожа и Иов, ясли и младенец, гроб и воскресший, вериги и Петр, кошница и Павел, жена и семя, Голиаф и Давид, Ева и Адам… [647] Все сие то же есть, что солнце и солнышко — змий и бог. Краснейшая всех и мать прочим есть фигура солнечная. Она первая благословляется и освящается в покой богу. «Благословил бог день седьмой». По сей причине прочих тварей вице–фигуры, в силе ее поставляемые, все бытие свое приемлют в днях светлой седмицы, как в ней вся тварь рождается; сама же прежде всех созидается.
«Да будет свет!» И был свет. Свет, утро, день всегда около лучей, а лучи при солнце. И так не дивно, что Давид, находясь херувимскою копиею, желает крыльев, имея ту же силу и мысли с седмицею. «Помыслил‑де дни первые и лета вечные помянул и поучался».
Всем тварям дает толк и свет светлая седмица. «Семь их очей господних суть, взирающих на всю землю». Когда они слепы, тогда вся Библия есть тьма и Содом. От нее и Давид учится. Там семь солнцев, а у Давида очи. Солнце почивающего в солнце на себе возит. И Давид то же: «Терпя‑де, потерпел», «Поднимая, поднял», «Вознесу тебя, господи, как поднял меня ты». Солнце есть заходящая стень, но сила и бытие его в солнышке своем. И Давидовы очи есть исчезающий прах, но тень их востекает туда, дабы, исчезая, преобразиться в вечную зеницу, во второй разум и в животворящее слово божие: «Исчезли очи мои в слово твое».
Херувим есть и Захария. И сей взирает на седмицу и то же, что она, мыслит: «Лета вечные помянул…» «Видел, — вопиет Захария, — и се свечник золотой весь!» Куда кто смотрит, туда и идет. К летам вечным! Туда ему путь! К светлой седмице летит, орлиными крыльями парит. А где его крылья? «Вот они! Говорит ко мне ангел, говорящий во мне». Во внутренности крылья его. Сердце его пернатое. «Крепка, как смерть, любовь». «Крылья ее — крылья огня…»
Херувим есть и предтеча. «Был свечник горящий и светящий». Был значит не то, что был, но то, что сделан и создан светильником. Звезды прелестные и лжеденницы: горят, но не светят. Иоанн же истинная есть денница.
Душа. Пожалуйста, отец небесный, скажи, что есть, что значит лжеденница? Горю и воспламеняюсь знать.
Дух. Лжеденницы суть то же, что лжехерувимы.
Душа. Да где же они таковы? Я их вовсе не понимаю. Открой!
Дух. Любезный мой друг! Иуда–апостол, тот тебе да откроет. Вот тебе лжехерувимы, вот и лжеденницы! «Ангелы, не соблюдшие своего начала»; «звезды прелестные»; «телесные, то есть душевные или скотские, нетленного духа не имущие». Кратко сказать: заблудившие от светлой седмицы, которая есть гавань всем. II сие‑то значит: «Не соблюдшие начала». Бог, начало, вечность, свет есть то же. Сей свет освятил есть селение свое в седмице; седмица же есть то главизна книжная. «Во главизне книжной писано есть о мне», — говорит. Христос. Начало и главизна то же. Сюда‑то мой Иуда блистает словом сим: «Ангелы, не соблюдшие своего начала». «Звезды прелестные: им же мрак тьмы вовеки блюдется». Вот ниспадшие с небесной седмицы лучиферы! Денница — по–римски лучифер, то есть светоносец, или день за собою ведущий. Денница бо есть солнцу предтеча и предвестник дню. Взгляни! Се прекрасная тебе денница! «В утро видел Иоанн Иисуса, грядущего к себе, и сказал: «Се агнец божий!»» Где же твой день нам, любезная наша денница? Дай нам! Ведь ты не прелестная, во мрак влюбившаяся звезда. Уже нам ночь мерзкая омерзела.
«Сей есть! По мне грядет муж, который предо мною был…» И так сын Захарии есть светильник, или лампада, горящая и озаряющая, елей вмещающая, и сотворен, как око, внутри зеницу свою заключающее. У древних свечою, лампадою и оком Вселенной называлось солнце. «Не был тот свет, по да свидетельствует о свете». Вот тебе истинный, дочь моя, херувим! И сего‑то ради в храмах видишь образ его крылатый.
Душа. О дражайший мой херувим Иоанн! Благодарю тебя, отец небесный, за него. А Лука и Клеопа не херувимы ли? Я вчера в храме слушала их путешествие и вельми услаждалась. Если же херувимы — почем знать, что херувимы? Я бы очень рада…
Дух. Потому что идут путем субботним. Видно же, что сим путникам на уме светлая суббот седмица. Суббота им голодным раздробляет хлеб их, открывает помраченные очи, правдивее же сказать, субботствующий в солнце и исходящий от чертога своего. «Оным открылися очи». Сей жених воскрылил их оными крыльями: «Крылья ее — крылья огня». Дал сим невкусным болванам пищу и вкус, но на пути и на разуме субботнем основанный. А мои пеше- ходцы, надев крылья и сотворившись из ползущих и землю поедающих змиев пернатыми орлами, по исаиевскому слову сему — «терпящие господа обновят силу, окрыла- теют, как орлы» — всерадостно воскликнули: «Не сердце ли наше горящее было в нас, когда говорил нам на пути?» — сиречь не воспламенил ли он нас лететь в горнее от смерти к жизни, вдунув нам вкус и свет светлой седмицы?..
Душа. Ныне я уразумела. Солнышко, как от пре- светлейшего своего чертога, от гроба воссиявшее, воскрылило их и открыло им очи их, дабы сень херувимская не почивала на пути грешных, но, минуя всю тлень, возвышалась бы к единой своей [невидимой] форме. «И тот невидим был им».
Дух. О душа моя! Не одному Клеопе сия милость. Светлая седмица есть‑то гора божия, где благоволил жить. Сюда идет со тщанием Мариам [648], целует и дружится с Ели- саветою. Туда восходят все фамилии и колена израильские. «Там взошли…» Сюда бегут слепые, хромые, немые. Тут дружбу и компанию заводят волки с агнцами, рыси с козленками, львы с теленками, аспиды с отроками и созидаются зрячими крылатыми по своей всяк сени херувимами, возлетающими к началу, которое одно только есть, да царя — всех подымут; да будет бог всяческое во всех… Трудно только сим горам взыграть, вскочить вверх, ископать сладость, вздымиться и породить, как тучным юницам, единого своего юнца. «Придите — взойдем на гору господню…»
Д у ш а. Я читала некогда, что Оленины и горние козы не могут рождать, разве на сих горах.
Дух. Сие, душа моя, в одном рассуждении о боге возможное, а в натуре тварей недостаточное. В символическом мире, которым является Библия, где о едином боге слово, так водится, но сие в нашем великом мире есть небыль. В боге и от бога — все возможное, не от тварей, ни в тварях. Фигурные сии горы суть солнца. Они прибежище таким оленям, каков есть Давид и о которых слово сие: «Тогда вскочит хромой, как олень».
На сих горах отбрасывает Давид ветхие свои рога, а растут ему новые. «Там взращу рог Давиду…» Сюда вскакивает исцеленный Петром хромой, и возбуждена словом, от него исшедшим, Тавифа, сиречь горняя коза. По сим холмам скачет и перескакивает молодой олень, брат и жених соломоновской невесты. Сюда же течет к брату и она: «Яви мне вид твой, где почиваешь?» Ответ: «В полудне, в солнце». Все воинство ангельское тоже воспевает, что во вышних сих и горних горах вечные мысли и одна слава божия жительствует. «Слава во вышних богу! — и тогда всей обетованной библейской земле мир, покой и вечная дружба! Как пишется в книге Навина: «Почила земля от брани», «Сюда спешат и пастыри», «Перейдем к Вифлеему!», «Там родила тебя мать твоя».
Сюда за звездою путешествуют и волхвы. «Видели (вопиют с Захариею: видел и се свечник…), видели‑де звезду его на востоке». Востока без солнца нигде нет. «Стал вверху, где было дитя».
Не только оленям, но и звездам нет отдыха, кроме сей горы. Вся тварь вздыхает, в жилище небесное облечься желая и вопя: «Сей покой мой!» Магдалина тоже, ища радости и утешения своего, очень рано приходит на гроб. Нельзя, чтоб сей гроб не был тот камень, где почивал Иаков и видел лестницу. Внимай и примечай, дочь моя, что при Магдалине вспоминается рассвет и глубокое утро, а при Иакове солнце. Чувствуешь ли, что сей камень, будто бы утро, чуть–чуть проницающее из мрака: темновато начертывает каменную гору божию и пресветлый чертог его — солнце? Весьма ошибаешься, голубочка моя, когда не думаешь, что гроб оный не иное что‑либо есть, как только пещера, в недрах каменной горы высеченная, где почила премудрость.
Ныне же научись и веруй, и знай, что господня земля и все исполнение ее идут к горе божией, в недрах своих рай сладостный и вечную жизнь скрывающей дотоле: «Пока дышит день и движутся (херувимские) сени». Оный свет и день! «Дунув говорит: примите дух святой…» Тогда все через сию божию гору, как по лестнице, восходит к богу. «Не сие! Но дом божий и сии врата небесные».
Душа. Енох не обретен в живущих, Илия взят вихрем, восхищен за волосы ангелом пророк Аввакум и апостол Филипп, Павлов человек до третьего неба восхищен — все сие казалось мне жестким и голодным. Ныне же в сей жесткости обрела я с Самсоном нежную и сладостную пищу. Усладила мне все сие твоя херувимская речь и гора чудная. Не о сей ли горе чудотворной, не только Илию, но и быков, и горы скачущие, и холмы воскрыляющей, и деревья, не о сей ли матери нашей сионской и не ей ли песенка сия Исаина: «Покой даст бог на горе сей, изопьют вино, изопьют радость на горе сей, помажутся миром на горе сей»?
Дух. Угадала ты (с Самсоном…) гадание его! Сия‑то есть столица Сион, которая есть мать всем нам, вопиющая ко всем нам: «Там дам тебе сосцы мои…» Посмотри ж теперь, сестрица моя! Куда идут учеников? Не на гору ли Галилею ведет их брат и друг, прекрасный Иосиф, исшедший, как из светлых палат, из темницы? На горе с братиею своею веселится, возносится, благословляет и утешает надеждою хотящего их утешить святого духа. В сей зале — таинствами и благоуханием бессмертия дышущая вечеря и Фомино уверение [649]. В сей горнице сделался ветер и шум из крыльев Параклитовых [650]. В сем храме излияние странных языков и надежды совершение. «Дети Сиона, радуйтесь, ибо дал вам пищу в правде…» А Стефан? Не херувим ли? Не в горы ли взирает? «Се вижу небеса открыты!» А Павел? Не с Даниилом ли возводит очи в горы? «Возвел очи мои в горы и видел: и се муж!.. Тело его, как фарсис…» А Павел не то же ли. «Знаю человека». «О горнем мудрствуйте». «Как вознесется великолепие его». Вот тебе малое число херувимов, окружающих господа славы. А не дышит ли в уши твои, любезная моя, ветер и шум орлиных крыльев, несущих апокалипсную жену с прекрасным ее сыном? Посребрен- ные крылья ее высоко парят! И она желает в горах святых укрыться от гонящего змия. «И полечу, и почию». О цело- мудрая мать, невеста неневестная, нет тебе на земле мира! Спеши, молю тебя, с любезным чадом к горним вечного субботам. На том семихолмии, верно, сыщешь покойное место, как Ноева голубка или как ласточка, убегающая от зимней стужи, перелетающая от северных стран через Черный понт [651] к полудню, воспевая песенку сию: «Нет здесь для меня покоя». «Кто перейдет на оную сторону моря и обретет премудрость?» «Единая я, пока перейду».
Светлая седмица есть день господень, спокойный полудень, весна цветоносная, вечное лето, время благое, всем воскресение, просвещение и освящение. «Очи всех на тебя уповают, и ты даешь им пищу во благовремя». «Примите дух святой!»
Душа. Светлая седмица и сень херувимская из памяти моей не выходят, о любезный отец! Свет, теплоту, прохладную тень, пищу, насыщающую вечности сотом, живую забаву, твердое надежды утешение — все сие нахожу для себя в светлых чертогах и на прекрасных горах ее. Люблю Израиля, что сосет камень горы сей. А не сие ли есть поучаться святыне?.. Но милое для меня и жалостное зрелище сие: жена с прекрасным своим младенцем, по воздуху парящая, убегает от гонящего ее змия… О богомерзкий! На след божественной невесты вод горьких блевотины свои изблевает скверный… Скажи мне, отец мой, какая польза дракону в том, чтоб потопить младенца?
Дух. Польза та, что, потопив сию невесту с младенцем, легко тогда может всю покрыть землю потопом, а бог от вод очищает.
Душа. Откуда же ему сия злоба и упрямство к вышнему?
Дух. На что о сем спрашивать? Плоть по природе враждебна духу.
Душа. Неужели сей сатана отрыгает потоп, бывший в днях Ноевых?
Дух. Без сомнения, бывший при Ное.
Душа. Почему сия дева облечена в солнце?
Дух. Можно догадаться, что она стоит на месте фигуры солнечной и есть копия ее.
Душа. Конечно, сей змий есть тог же, что нашептал Еве, будто у смертного дерева добрый плод.
Дух. Сей есть оный самый. Тогда ж то он задавил семя жене и потопил наследника обетований оных: «Тебе дам оную землю и семени твоему». Потом легко уже с на- грузом своим введена земля под клятву и покрылась горьких его вод, а проще с Давидом сказать, потопных его глаголов и льстивого языка блевотинами. Тогда везде настало злое время, чуждая тьма, гниль и растление плодов его смертных, одному только ему вкусных. Не видна же была ни в облаках прекрасно сияющая радуга, ни веселого воздуха благовидность, ни приятность вечного лета благовременного, о котором беседует безневестная невеста.
«Зима прошла, дождь отошел, цветы явилися на земле, время обрезания гроздей приспело».
Душа. Желала бы я знать, отец наш небесный, и прошу открыть, не обинуясь, что значит прямо и точно сей змий? Ежели в фигуральном библейном сем мире всякое дыхание и вся тварь собрана для составляющих систему его фигур находится, посему и он должен быть фигурою, значащею нечто точное. Да и написано в сем священном мире, что с прочими тварями и гады господа хвалят. Хвалить же его как может тварь бессловесна? Разве только может болванеть фигурою и гадательным молчанием, как помаванием, давать знать о боге. Не иначе бо немые небеса поведают славу божию, только молча. Однако, как трубою, премилосердный его промысл, в мирах его закрывшийся, проповедуют. Научи же меня, владыка святой, что значит змий сей? При сем и то мне непонятный вздор, чтоб почитать за одно оба потопа: драконов и божий… Не вмещает сердце…
Дух. Ну, душа моя, дей! Станем учить и вместе тут же учиться. Что слаще, как, по Сирахову совету, поучаться святыне в разуме своем? «Блажен‑де муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне…» Не спеши только, моя любезная. Не будь нагла и не считай недостаточным то, что для тебя непонятно. Помни, что фигуральный мЪр сей есть‑то из гаданий сплетена, а запечатлена тайнами книга. Забавляй в сем умном рае мысли твои. Но нигде не суди нагло… Слыхала ль ты когда, что самые предревние вечности испытатели создали змия фигурою ее? Змий же был и хитрой о боге науки иконою.
Душа. Слыхала. Он пишется и ползущим, и ё коло свитым, свой же хвост в устах держащим. А почему он такою фигурою сделан?
Дух. Потому, что хитер и вьется в кольца так, что не видно, куда думает, если не приметить голову его. Так и вечность везде есть, и нигде ее нет, тем что невидна, закрывая свою ипостась. Подобна же ей и наука о ней. Притом свертки и кольца ее суть иконы вечности и свитков таинственных науки божественной. Кроме сего, имеет он преострый взор, как видно из его имени. Эллинское слово сие дерко значит зрю, дракон — значит узрю, дракон — могущий впредь узреть, сиречь прозорливый. Нет труднее, как прозреть вечность грязью засоренному оку. Если ты разжевала и вкус почувствовала в сем: «Слово было к богу, и бог был слово», тогда понимай, что Библия, все свое фигурное слово во видение вечного простирая, сделалась и сама богом. «И бог был слово» — так, как на золотую монету вексель и сам стал золотом… Теперь, уже не обинуясь, скажу, что Библия есть и бог, и змий.
Душа. Ах, отец!.. Странное и нечаянное слышу.
Дух. Глава его есть седмица. Вот тебе семиглавый дракон Даниилов!.. Перестань же дивиться помянутым потопам и не говори: не вмещает сердце…
Душа. Ибо и солнце есть змий?
Дух. Конечно, голова змиина, а лицо божье.
Душа. И все прочие вице–фигуры суть змии?
Дух. Без сомнения, они суть туловище и хвост его, а божии ноги и подножие. Престол же его — небо и солнце.
Душа. Куда теперь много я вижу змиев!
Д у х. У бога 1000 лет, как день один, и 1000 вице- фигур в однодневной солнечной, а она единая за 1000 их стоит. Как же змий часто вьется, перевиваясь в разные свитки на том же месте, а по виду кажет перемену, так и Библия представляет разнообразные повести и речения, но все сие на том же пункте, как колесо на своем центре, обращается. «Змий же был мудрейший». Сделана же змиина фигура мудрее всех звериных, как приличнее живопи- шущая книгу вечности и силу божию. «Змий сей, его же создал ты ругаться ему».
Душа. Как же так? Библия есть вместе и бог, и змий?
Дух. Как же так? Она ведь плоть и дух, буйство и мудрость, море и гавань, потоп и ковчег… Не будь не- смышленна и косна! Умствуй проворнее… Ведь ты уже слыхала, что все миры состоят из двоих естеств: злого и доброго. Почему ж тебе сей змий чересчур страшен? Он не всегда вредит и юродствует, но бывает и вкусный и полезный. Если нашептал Еве по–сатанински, может и Марии возблаговестить по–архаигельски.
Душа. Почему ж сему змию во всех веках и народах ругаются, плюют и презирают?
Д у х. Не дивно. Он их потопом мучит. Он на поругание создан и того достоин.
Душа. Ах, он того достоин?
Дух. Потому что во многих местах бесстыдно и вредно, без всякого вкуса лжет. Также нелепые враки и срамные, и небыль шепчет.
Душа. Где ж он лжет? Покажи мне хоть одно место.
Дух. Покажу. А что б всю его ложь исчислить к сему, чуть ли довлеет полгода. Вот он тебе зараз, на самом пороге, лжет: «Вначале сотворил бог небо и землю».
Душа. Боже мой! Неужели сие ложь есть?
Дух. Самая главная критская и сиканская ложь[652]. Поколь яблоня, потоль с нею и тень ее. Тень значит местечко, яблонею от солнца заступаемое. Но древо вечности всегда зеленеет. И тень же ее ни временем, ни местом есть не ограничена. Мир сей и все миры, если они бесчисленны, есть‑то тень божия. Она исчезает из виду по части, не стоит постоянно и в различные формы преобразуется ведь, однако же никогда не отлучаясь от своего живого древа; и давно уже просвещенные сказали весть сию: materia aeterna — «вещество вечно есть», сиречь все места и времена наполнила. Един только младенческий разум сказать может, будто мира, великого сего Идола и Голиафа, когда- то не бывало или не будет. Сею младенческою ложью во исходе десятого после Христа века христианскую Вселенную столь поколебал, что мирокрушения так все трепетали, как мореходцы в чрезвычайную бурю кораблекрушения[653].
Представь же себе, душа моя, тогдашнее душ христианских от сего змия мучение! Оно ведь не семь дней, как на море, продолжалось, но… и ввергнуло Христову философию в крайнее презрение и поругание, когда наконец уже открылось, что все язычники достойно и пра- ведпо христианскую бесность сию осмеивали и ныне осмеивают [654]. А как в самых дверях и, по пословице, на первом поскоке лжет, так и в самый первый день непостоянен: «Да будет свет!»
Откуда же свет сей, когда все небесные светила показались в четвертый день? II как день быть может без солнца? Блаженная натура постоянна. Все что то ли днесь, то всегда не есть достаточное. Таким вздором через всю седмицу рыгает, будто был зрителем вселенского сего чудотворного театра и будто нужда знать, прежде ли цвет или родился гриб? Наконец, всю божию фабрику сию самым грубым юродством запечатлел: «Почил от всех дел своих» [655].
Будто истомлен, ничего создать не мог уже больше. А если бы не сие помешало было, непременно у нас ныне показались бы бесхвостые львы, крылатые черепахи и кобылы, хвостатые зайцы, единорогие волы, гладкогласные перепелы, пухо–собольи ежи, четыреокие и четыреухие судьи, правдолюбные ябедникп и клеветники, премудрые (сказать по–тевтонски) шпицбубы, по–малороссийски — умные дураки и прочие чудовища и уроды, а за ними бы вслед, как елисейское железо, вынырнуло бы (сказать по- римски) mobile perpetuum п философский все болото европейское преобразующий в золото камень… Ныне же все сие засело в божией бездне [656]. Послушай, душа моя! От сего ведь лживых вод потоп изблевающего источника убегал Иаков, как пишется: «Пошел Иаков от источника проклятого и вошел в Харрань», там, где воссела и судит вечная дружба и правда. А как божию богу отнял неутомимость, так сам себе чужое и песродное усвоил, сиречь человеческий язык: «Говорит змий жене».
Душа. Начала и я чувствовать вздор в сих словах: «Почил», «Был свет». Сие значит светлое и солнечное время. Потом, как беспамятен, повествует о солнце, будто оно не бывало, а создается новое. Если же первого дня вёдро и светлость созданы без солнца, какая нужда созидать солнце? Не складно лжет.
Д у х. О душа моя! Знай, что Библию читать и ложь его считать есть то же. «Насадил господь бог рай в Эдеме на востоке». Вот болтун! Сад насадил в саду. Еврейское слово Эдем есть то же, что сад. Откуда же на сей (так сказать) садовый сад глядеть, чтоб он казался на востоке? Но и видно, что у него, как солнце, так не один и восток.
«Познал Каин жену свою». О бесстыдный буеслов! Забыл, что, по его ж сказке, не было в мире, кроме четырех человек. Где ж он взял жену себе, кроме матери?
Душа. Мне и то вздор кажется: «Бога ходящего в раю…» Как переменяет место вездесущий?
Дух. Но сей клеветник нашепчет тебе, голубица моя, что бог плачет, ярится, спит, раскаивается. «Помыслил бог… и размыслил, как сотворить человека». Потом наскажет, что люди преобразуются в соляные столпы, возносятся к планетам, ездят колясками по морскому дну и ио воздуху, солнце, будто карета, останавливается и назад подается, железо плавает, реки возвращаются, от голоса трубного разваливаются городские стены, горы, как бараны, скачут, реки плещут руками, дубравы и поля радуются, волки с овцами дружат, встают мертвые кости, надают из яблонь небесные светила, а из облаков крупяна каша с перепелками, из воды делается вино, а немые, напившись, беседуют и прекрасно поют и проч., и проч. [657] «Рысь почиет с козлищем». «И вол и медведь вместе». Ах! «Не знаю змия, ползущего по камню!» — вопиет Соломон. Видишь, что змий по лжи ползет, ложь жрет, ложью рыгает. Не знай и ты его, о душа моя! Какая твердость в следующих его речах? «Всякого жира и всякой крови да не ест». Потом, забыв сказанное, говорит: «Напитал их от тука». «Пейте из нее все, сия есть кровь моя…» Много же ли вкуса в таких словах: «Да отымет жрец от жертвы память ее», «Да возложит жрец память ее на алтарь», «Всяк дар жертвы вашей солью да осолится»? Какая же приятность и в сих не осоленных словах?
«Взбивай молоко, и будет масло!» «Если ноздри чешешь, изойдет кровь». «Дадите ей от плодов уст ее, и да хвалим будет во вратах муж ее…» Что тощее, худее и невкуснее, как сие: «Из потока на пути пьет: сего ради вознесет голову»? Что срамнее и вреднее, как Лотово в пещере обхождение? А сие уже паче всякой лжи лживее: «Все покорил ты под ноги его». Кроме зверей и гадов, сколько тысяч крошечных, летающих и ползущих зверечков сосут кровь человечью и поедают кровоиотные труды его! Наконец, взгляни душа моя! Сжалься и поболей о бесчисленных, венца лишенных, мучениках — о тех несчастных страдальцах, которые лестью сего мучителя прельщены, выкололи себе соблазняющие очи, вырезали для царствия небесного свои ятра и скопили самоизвольно или вдруг в великом числе сожгли сами себя. Бог верою, он же суеверием втайне ловит. Суеверие раздражило премилосерд- ного кесаря Тита: будто бы Библия не велела смиряться перед царями. А сие же то самое с полом земным сравнило иерусалимские стены [658]. Взгляни, пожалуйста, на весь сей земной шар и на весь бедный род человеческий. Видишь ли, сколь мучительным и бедственным ересей, раздоров, суеверий, многовернй и разноверий потопом волнуется, обуревается, потопляется! А сей же ведь весь потоп не свыше нам дан, но адская змиина челюсть, отрыгая, отрыгнула, изблевывая, изблевала, ибо же пишется: «Глаголы потопные, язык льстив». «Сохрани меня, господи, от человека лукавого…» Скажи же теперь, душечка моя, не достоин ли сей змий за такие блеваки, вздоры, язвы, муки всемирного смеха, омерзения и ругани?
«…Создал ты, чтоб ругаться ему».
Душа. Когда сей змий подвержен всемирному суду, тогда можем быть и мы над ним судьями. Не он ли есть оный Даниилов болван, философским, скажу лучше, израильским камнем стертый?.. Недавно я смеялась тому, что он до Авраама привел число троих гостей, а в Содом отправил только двоицу, а третий где? Из воза, по пословице, убился?.. Конечно, гости стояли на горе. «Трое мужей стояли над ним». Однако ж не сказал: явился ему бог у горы, но у дуба. Смешно и то: «Не минуй меня, раба твоего». Потом: «И омоются ноги ваши». Итак, у Авраама трое, двое и один гость есть то же. Не сие ли есть по–германски шпицбуб, по–гречески — химера, химара, а у нас то же, что мара?..
Дух. Цысс–сысс–сысс!.. Тише, потише, голубка моя! Оглядайся, как притча учит, на задние колеса. Не спеши! Ах, да не пожрет себя дракон и потоп! Рыдает мать, родившая дерзкого сына. О, дабы не рыдала и тебе! Невенчанных оных страдальцев погубил кто? Суд наглый. Вселенский всеродных бед вечно обуревающий все роды и все века и людей наводит потоп кто? Суд наглый. Спасительную оную от потопа пирамиду совершить в столпотворении помешал кто? Языки слиял и речи замешал, источившие всех раздоров и разноверий ереси, кто? Суд наглый. Кто ли пресладчайший музыкальный богу орган, сиречь Библию, дурногласною и бессогласною сотворил и расстроил? Кто научил сию Еву петь песни не богу Иакова, но бездушному деирскому идолу, миру сему? Суд наглый. Поют в костелах в день святого духа: «Согласно восшу- мела пищальская песнь» и проч.
Но лучше было так петь: «Несогласно восшумела…» Сего ради изгнан из рая Адам, с расстроенною своею псалтырью и с некрасивыми своими гуслями. Эй, душа моя! Избегай суда наглого, опасно суди суд божий. Знаешь ли, Библия есть что? Ведь она‑то есть древний оный сзср^; (сфинкс), лев–дева, или льводева. Вместе лев и дева. Се встречает тебя, обходя Вселенную, ищущий, как лев, дабы кого поглотить, а кто‑то встречает? Давидов оный проказник, мор и бес полуденный. Вот тебе сфинкс! А ты дремлешь и играешь! Не слышишь ли Соломона: «Любящий беду достоин ее». Разумеешь ли, как ныне встречает и ожидает тебя или преблаженная победа, или совершенная беда? Если решишь гадание себе, если достанешь острогорний оный город, град Давир, город премудрости и грамоты ее премудрой, город оный апокалипсный, город драгоценнокаменный, единый, возлюбленный Давиду город оный, «кто введет меня в город утвержденный? — Се мир тебе и милость во все дни жизни твоей!..»
Знаю. Тебя ведь соблазнили Авраамовы гости. Прошу не уничижать и не ругаться им. Видно, что сие не дурь и не вздор, когда сказывают, что еврейская Библия сим же стилем начинается: «Вначале сотворил бог сие небо и сию землю». Разжуй! Сотворил? Сие значит один. Боги? Сие значит не один. Подобно пишется и о странниках оных: «Сойдя же, — странник говорит, — узрю». Потом: «Мы погубляем, — говорит тот же странник, — место сие». Я и мы? Видишь, что здесь значит то же. Если кто с Пифагором раскусил фигурный треугол, образующий истину, тот видит, что в нем 3, 2 и 1 есть то же [659].
Троица в единице и единица в троице быть не может, кроме единицы. Но кто же един, только един бог. Вся тварь есть то плоть — разумей: сплетенная сетка, склеенный песок, слепленный прах, разделяющийся в свою бесконечность, разделением своим и сечением ответствуя противостоящему естеству божию, единицею своею в нераздельную бесконечность и в бесконечную нераздельность простертому, ибо вся тварь есть‑то секомая натура. Нет ей причастия со всеблаженною оною единицею: «Едино есть на потребу». И опять со святою троицею нет части твари. Сия Агарь [660] есть многая бедность и бедная оная многость. «Марфа! Марфа! Печешься и молвишь о много- сти…» Едино начало, а начальная единость всю тварь предваряет: се угол! Создавшая плоть, и вселившаяся в ней: се угол! Исчезнувшей плоти пребывающая же: се угол! Вот тебе, горлица моя, египетский треугол! Вот для чего влюбился в него мудрец самосский! [661] Не знающие себя и бога сим соблазняются и ругаются. Светлые же ангелы озаряют смыслы, веселясь, яко с нами бог. Треугол, квадрат, коло, солнце, просфорный хлеб с вырезанным среди него и вынутым через иерея квадратом или треуглом преломлен, просто сказать, растолкован Луке и Клеопе [662], все сие единость образует.
Душа. «Радуйся, ковчег, духом позлащенный!» Ныне слышу! Ныне вижу! Ты мать и дом… Се! Вижу духа божи- его, носящегося вверху потопных вод. Вижу одно, а то есть трое. Вижу трое, а то есть одно… Но как двое и одно?.. Недоумевает ум… Накажи меня, господи, и накажусь. Обличи меня, и возлюблю тебя.
Д у х. О несмышленна и косна! От лика буйных дев, дева! И сего ли не постигаешь? Положи во едино конец и начало. Эй! Будь мне прозорлива, как Ноева голубица, да не причтешься к несчастному оному хору и не погибнешь потопом. «Оскудели добрые девы». «Погрязли, как олово в водах».
Будь же и ты судьею, но смотри: праведен суд суди. Не на лицо одно взирай и не цени по углам горницы, а по позлащенной скорлупе ореха. Знаешь ведь, что змий есть, знай же, что он же и бог есть. Лжив, но и истинен. Юрод, но и премудр. Зол, но он же и благ. «Сколь благ бог Израилев к правым и мудрым девам!» Буде, в нем станешь видеть одну злость и плоть, не перестанет тебя уязвлять и питать оною, как пишется: «Приложи им зла, господи* приложи». Кому? «Славным земли». Как может земля, плоть, гной славиться в доме божием? Весьма не советует Мойсею взирать на лицо свое бог. Сие значит видеть в Библии землю и тьму, а вкушать яд. Содомляне сплошь — юноши и старцы их — перед сном в вечер бродят около дома божиего, но алчут, как пес всегда.
Душа. Я рада очень, чтоб он не был язвительным. Тогда бы я не ругалась ему и не боялась бы смертного жала его. Но что с ним делать?
Дух. Произвести праведный суд ему — вот что! И точно узнать силу дела его. Тогда малое дитя поведет его.
Душа. Как же сие делать?
Дух. Вознести и поднять его от земли вверх. Тогда явится спасительная сила его, как сам он признается: «Когда‑де вознесете сына человеческого, тогда уразумеете, что я есмь». Правдиво сказать: что ли я значу? И что ли то есть? Ныне же сидите на седалище губителей моих и незлобиву мою невинность убиваете. Сия же то, наконец, есть не ложная печать веры, чтоб поднять змия чудного сего, как пишется: «Знамения верующим; языками возглаголют новыми; змия возьмут, вознесут…»
Душа. Кто же может его поднять?.. А подняв, где его девать? Разве на шею повесить?
Дух. Горы преносит и змия поднимает кто? Вера. Подними прежде не змиино, но твое самого сердце, куда? К вечному, а змий во след твой самовольно вознесется в гору и повиснет на дереве, а тебе на шее.
Душа. Вот беда! Загрызет…
Д у х. О, дура! Не беда, но спасение… Он только тогда вреден, когда по земле ползает.
Душа. Скажи, отец, пояснее, как повиснет на дереве? Мы дерево разумеем то, что крест, виселица…
Д у х. Скажи лучше так: мы ползаем по земле, как младенцы, а за нами ползет и змий. И кто вас восставит? Да не выходит из памяти тебе пресветлая (слышь, дочь) божиих гор седмица! Они суть семь райских яблонь, семь же, как одна, рождающих плод вечной жизни. Теперь почувствуй сладкий сей глас невесты: «Как яблоня посреди деревьев летних, так брат мой посреди сыновей». «Положите меня в яблоках; под яблонею возбудил тебя». «Там родила тебя мать твоя». Видишь ли, куда в гору возносится и на каком дереве вешается? Так же Исайя через райское древо жизни разумеет седмицу: «Как дни древа жизни, будут дни людей моих».
На сем насажденном при источниках вод дереве повешен, из нечестивого мужа блаженным, из ползущего божественным, из ядовитого делается спасительным, из мертвого живым… Послушай, как Исайя о всех Ноевых, или библейных, скотах, зверях и о самом змие благовестит: «Не повредят и не погубят?» Но внемли, где не повредят? «На горе‑де святой моей». «Волки и агнцы должны Пастись вкупе». «Лев, как вол, съест Солому, а змея — землю».
Если же мне скажешь: он и без горы кушал землю и за то от бога проклят, затем же то он проклят, что жрал не на горе, но без горы, не на горах святых. Не за то, что ел землю. Вся система мира сего есть земля и прах, вода текущая и сень псам преходящая. Подобало ему есть и пить с Клеопою, а где? На пути субботнем, пли с Петром на с небес ниспущенном ковре или скатерти, или с Павлом у стола семистолпного дома, или в горнице с ноги умывающими апостолами, то есть с Израилем. А где же? Там, пред богом. В то время был бы он благополучен, как написано: «От потока на пути пьет: сего ради вознесет главу», «Вознесу тебя, господи, как поднял меня ты».
Вознесши же главу свою, мог бы тогда приподнять и все свое туловище, как сам признается: «Если я вознесен буду от земли, тогда все привлеку к себе».
Душа. Почему светлая седмица есть путь и поток?
Дух. Потому что она есть лестница, все возводящая к богу. Он один благ и один высок. А поток потому, что наповает всю библейную землю, устраивая к плодоприно- шению всю неплодную фигуральных тварей тьмы тьму. Для того пишется: «Источник исходил из земли и напоил все лицо земли». Лицо есть то же, что фигура, эмблемат, образ: «Лицо мое да не явится тебе». «Просвети лицо твое, и спасемся».
Душа. Скажи же мне: когда просвещается лицо божие? Ведь солнце и день есть сам собою светел.
Дух. Никак! Всякая стихия есть то тьма. А просвещается лицо божие тогда, когда в сердце солнечной фигуры является слава божия. Во время оно светает в солнце свет невечерний, а во дне его мрачном зареет дневное утро не- заходимого века. И сие‑то есть: «Во свете твоем узрим свет».
Из седмицы дней семь проповедей выводит Давид богу. Так мудрствовать и прочим советует: «Благовести- те‑де день ото дня». Иоиль же: «Вострубите трубою в Сионе», «Проповедуйте в горе моей святой». А что проповедовать? Вот что: «И приходит день господень», «И близок день тьмы и бури, день облака и мглы».
Тьфу! Как же не близко? Он закрылся в нашем мрачном и бурном дне. Так он нашим днем пожерт, как Иона китом [663]. И будто закрыт стеною: «Се сей стоит за стеною нашею». Но стены двигнутся прочь, а злой день изблюет благого: «День дню отрыгает глагол», сиречь мудрому из мрачного дня выходит разум вечного дня. Во время оно фигура, таящая в утробе своей одевающегося светом, как ризою, как роза и крын, дышит благовонные духи: «Пока дышит день, и двигнутся сени». «Смирна, и стакта, и касия от риз твоих».
Д у ш а. А я не угадаю ли? Наш темный день и солнце есть‑то горестная гора. А день божий есть‑то из горы мам- рийский дуб. Знать‑то он высок, когда авраамский пир под ним…
Дух. Вот тогда ж то просвещается лицо божие, сиречь солнце, когда из него проросло древо премудрости. Тут‑то пир: «Как в сени его (то есть солнца) мудрость, как же скиния посребренная и источник разума премудрости, исходящий от нее, оживляет». В то время обновляется вся земля. «Далась мне всякая власть…» «Дунул и говорит им: примите дух святой». «Пока дышит день…»
Душа. Боже мой! Сколь я усладилась фигурою сею! Она мне мила. О благолепный образ! Прекрасное лицо вечного! Пресветлейшее око! Взирающее и озаряющее всю землю! Кто в сытость насладится тебя! О позлащенная вечностью скиния и ковчег божий, спасающий от потопа всемирного! Ты солнце, храм тайному солнцу и селение богу Иакова. Пой и воспой возлюбленному твоему, о прекрасная в женах! День и вечер пой! Ночь и утро пой! Вся тварь спит. Ты же и прекрасная сестра твоя луна не дремлете, поюще сию песнь: «Брат мой мне, и я ему…» Мило мне дивиться, что к верховной сей фигуре все прочие стекаются. А сия цариц царица ведет к брату своему бесчисленное девиц стадо. «Отроковицы возлюбили тебя». «В благовоние мира твоего течем». «Приведутся царю девы во след ее».
Сии суть царицы и чистые наложницы царя небесного: «Возрадуемся и возвеселимся о тебе».
Дух. Хвалю твое мудрование, любезная моя голубица. Изнемогающий в вере да вкушает оное зелье и траву: «Всяка плоть — то сено». Но твоего возраста зубам стыдно сосать молоко. Раскусывай и ищи в скорлупах зерно вечности. Дом божий не всуе наречен орешник, разумей: сад орешный. В нем‑то Авраам и Иаков созидают жертвенник и при трапезе оной беседуют с богом. Иной в светлой седмице через день разумеет просто день. А иной жует каждый ее день, дабы почувствовать вкус животворящей правды и дня господнего, по–оному: «Соблюди нас в твоей святыне весь день поучаться правде твоей». И сие‑то есть: «Один же рассуждает день через день, другой же судит на всяк день». Да пребывает ибо вкус и премудрость у совершенных, каков есть оный: «Господи! Очи твои зрят на веру». Если же семисолнечные очи седмицы смотрят на веру, а вера обличает невидимую и новую тварь, тогда видно, что Иеремия, сказавший сие, не был из числа сих: «Тот рассуждает день через день».
Душа. Но где мои дочери иерусалимские? Я соскучилась без них. Где крынов краснейшая, сих девиц наставница? Куда она спешит? То желает прохладиться. Под сень‑де его возжелала. То просит: «Введите меня в дом вина». То хвалится: «Пойду себе к горе Смирнинской», «Утвердите меня в мирах». Зачем ей в трактир ходить? Захотелось вина и благовонных помад?
Дух. Она прямо идет в горнее к отцу своему. Запалила се любовь. Желанием желаете ним повеселиться и напиться присного и свежего, нововыдавленного вина, называемого по–римски муст. Погулять ей хочется. Она идет к Лоту.
Душа. Да где же девался возлюбленный ее? Разве уже не наскучилося ей с ним? Зачем ей к Лоту?
Дух. Хочет поспать с батюшкою. Так, как девочки с Давидом, а Давид с вечным покоем. «И полечу, и почию». Первее его беспокоили девочки. «Поспал‑де смущен». Жалеется, будто ожелчен. Потом радостно вопиет: «Сей покой мой!..» Вино и покой влекут старейшую дочь Ло- тову, а она и юнейших стадо сестер влечет сюда же. Но не почитай же чистую сию голубицу блудницею. Ее отец, и брат, и друг, и жених, и господин есть то же.
Душа. Что значит пещера Лотова?
Дух. Она есть солнечный чертог того: «Я цвет полевой и крын удольний». Лот, по–эллински — стакти, есть жир и клей из ароматных деревьев. Вспомни древо жизни. «Запах мира твоего паче всех аромат». «Возрадуемся и возвеселимся о тебе». «Вы друзья мои». «Пили же и упились с ним». «Не должны пить из плода лозы, пока пью новое…»
Чувствуй, душа моя, что Иисус не пьет вина, но ожидает некоего дня Навинова, каков ни был, не будет другой вовеки. В оный един день желает как пасху кушать, так и пить муст, сиречь нехмельное, но сладкое и ново- гроздное вино, пресному приличное.
Душа. Вспомнила я ложь змиину, будто муст мог сделать пьяным Лота. Но где было взять старого вина беглецам? А диких гроздей довольно найти можно.
Д у х. Пожалуй, оставь ветхое и новое вино с опресноками и пасхою! Да исчезнет, как дым, вся тлень от блистания сладчайшей истины! Царствие божие не пища и питье. Все тлень и ложь, кроме единой вечности. Она есть истина божия. Все жуй, вари и преобразуй в центр и в конец библейный: разумей, в сок твоего сердца. Вот как! Печаль сего мира подобна пьяному вину. Печальный, будто пьяный, бывает расслаблен, томный и унылый. Вот вино умиления! «Напоил ты нас вином умиления». Ио вечная истина есть‑то сладчайший муст и нектар, не во грусть, но в кураж и в крепость приводящий. Вот что значит: «Пока пью новое» и проч. Пьяны и слабы суть все фигуры без вечности. «Укрепитесь, руки расслабленные». «Се бог наш суд воздает». «Тогда вскочит хромой, как олень…» Вспомни семистолпный дом премудрости. Как ты понимаешь фигуру дома сего?
Душа. Я доселе понимала, что сей дом на столпах облокотился или утвержден на них.
Дух. Не прельщайся же и знай, что здесь столп значит не то, что у римлян columna, но то, что у них turns, а у эллинов — irop‑fo;, сиречь возвышенное здание по образу круглого или квадратного столпа. У нас называется башня, бойница (propugnaculum), или терем, как видно из малороссийской песни:
По–над морем глубоким Стоит терем высокий [664].
Таков был столп древний, называемый Фаро; при устье реки Нила, над морем. Голова его дышала пламенем, в ночи из великой дальности видимым, путеведущим мореходцев к гавани. При сем столпе 70 толковников претолковали по–эллински Библию [665]. Тут праздновалась ежегодно память столь великого дела. Чудо от семи древних чудес сей превыше облаков столп. Вот тебе твердые, утверждающие дом вечного столпы: семь дней, семь солнц, но едино, и семь очей, но едино, и семь огней, но един огонь, и семь столпов и один столп. «Столп крепости от лица вражьего». Сии семь теремов, главы свои выше облаков возносящие, суть пресветлые чертоги вышнего, от бесчисленных горниц избранные горницы, весь премудрого нашего Соломона храм, чудо Вселенной, просвещающей и защищающей. «Семь сих очи господние суть…»
Благословил бог день седьмой. «В тот почил от всех дел своих». «О Израиль! Сколь велик дом божий! Велик и не имеет конца». Но не солнце ли есть нерукотворенный храм ему? «Какой дом созиждете мне?» — говорит господь. В сем столпе, снизойдя, сделал смешение, а подув в сей же горнице благоуханною своею бурею, произвел разделение языков во всей сей земле. В сей куще наверху шел росоносный огонь и огненный холод духа святого на апостолов. Тут‑то пьяны стали апостолы. «Пили же и упились с ним». Напились они не на то, чтоб увянуть, падать, ползать и спать на земле. В плоть взбешены не были. Дух вечного согрел сердце их. Отсюда кураж, новые мысли, странные речи, чудная сила, ясен язык их… Вот род пьянства или вид его. А как учитель их не пьет вина, не дождав некоего дня, новому сему питью виновного: «До дня того, когда» и проч. и не ест пасхи без горницы некоего человека, так и ученики пьяными показались народу вот когда: «Ибо есть час третий дня». Третий час, третий день есть то воскресения вечность и царствие.
Душа. Скажи же, отец мой, для чего там же кроме некоего дня великого и кроме дома некоего поминается и о царствии божием? «Не должен есть, пока скончаются в царствии божием».
Дух. Почему дремлешь? Не слышишь ли, что третий день и царствие есть то же. Не забывай, что светлая седмица есть столп, град, дом и престол митропольский. Тут сидит, судит и начальствует племенам земным тот: «Ты кто? И говорит им Иисус: начаток». Солнце есть день, столп — горница. Тут царствие божие, сиречь правление, власть и начало. «Даст ему господь бог престол Давида, отца его». «Се бог наш суд воздает!»
Душа. Я слыхала, будто лучше читать: «Говорил, что мустом наполнены суть», нежели так: «Что вином наполнены суть».
Дух. Как хочешь, читай, но мудрствуй о боге. Ведь о вине можно сказать то же, что о воде: «Сие же говорит о духе».
Душа. Не сей ли есть оный столп облачный и огненный, ночью и днем ведущий Израиля?
Дух. Сей есть оный самый.
Душа. Для чего же в римской Библии читают: in columna nubis, сиречь в столпе облачном, а не читают: in turri nubis?
Дух. Преткнулся толковник. Правда и приличность вопиет, да будет столп столповидным жилищем. Равно претыкаются иконописцы, вмещающие Симеона Столпника [666] на колонне, не на виноградной горничке с балкон- цем, как видно из притчи: «Создал точило и столп», сиречь горничку в винограде. Чему ты усмехнулась?..
Душа. Знаешь, господи, и тайны мои. В кафедральном Софийском храме главная икона, образующая дом премудрости, выставила семь колонн, поддерживающих стену. Ныне вижу их обман. Сверх того смех мне сотворили книжники безминервные [667]. Они Диогена [668] загнали в бочку. Одно неразжеванное слово рождает смешные вздо- ры. Как можно жить в бочке или на колонне?
Д у х. Но не вельми будь любопытна в ветошах и в рубищах. Термин, или слово, есть рубище! Путь израильский не к ним, но через них. Забудь столпы твои. Спеши к оным нерукотворенным: «Обилие в столпостенах твоих». Там пир, трапеза, хлеб, вино, и невестник, и невеста. «Ведите меня в дом вина». «Пойду себе к горе Смирнипской». Там Иерусалим. Там мне мир. «Возвеселился о сказавших мне: в дом господень пойдем». «Там сели престолы па суд». Из сей горы Девора изнесла суд на Сисару. Из сей кущи Иаиль, вырвав кол, пробила ему сквозь око голову. Из сего града Иудифь вышла и отняла голову Олоферну. Из сего столпа жена жерновым уломком сокрушила Авимелеху темя. Из сего дома принесла хлебы и вино, мясо и смоквы и муку чистую прекрасная Авигея Давиду возлюбленному [669]. Видишь, душа моя, в какой дом желает невеста?
«Ведите меня в дом вина!»
Душа. Хотелось бы мне знать жену, сокрушившую темя Авимелеху. Вот героиня!
Дух. Она ведь есть невеста нашего Соломона. «Сверг- нет‑де жена одна улом жернова». А не слышишь Соломона? «Едина есть голубица‑то моя». Смотри, куда сия голубица ведет хор дочерей иерусалимских? К воротам их, куда и Давид хочет прилепиться. «В воротах дочери Сиона». Тут игумен сидит и кушает хлеб свой. Тут праздник и торжество. Но где? Слышь! В полудне, в солнце. «Тот есть бог наш. Тот упасет нас вовеки». «Войди в сад мой, сестра моя». «Ешьте, ближние, и пейте и упейтесь, братия!»
Кто даст мне посребренны крылья голубпны?
Кто даст рамена орла великого ныне?
Да лечу сквозз присно о бозе
От земна края даже до рая
И почию.
Се ехидн лютый бежит, се меня достизает!
Се челюсть адску на меня люто разверзает!
Поглотить хочет. Ядом клокочет.
Василиск дивый, аспид пытливый.
Ах, мне горе!
Вод горьких хляби студно изблевает черный.
Се мрак! Се облак покрыл меня ныне вечерний!
Увы, мне ныне! Увы, едине
Гонит всем адом меня со чадом.
Нет мне мира…
Дух. Что ты, душа моя, думаешь в уединении? Зачем ты печальна?
Душа. Амурюсь, пою и плачу в пустыне с возлюбленною дочерью израильского князя Иеффая единородною и с подругами ее на горах святых. Плачу с Иеремиею над Иерусалимом. Стражду и болезную с непраздною, облеченною в солнце женою, рождающею сына…
Дух. Плачь! Но разумей и различай время слез и время смеха. Знай: есть ведь время, но есть же опять сверх того и время времен, сиречь полувремя и блаженное оное время: «Очи всех на тебя уповают, и ты даешь им пищу во благо время». Плачь в притворе и в дверях, да возрадуешься внутри алтаря. Княжеская дочь по горам святым плачет на то, да будет богу радостна жертва. Плач ведет к смеху, а смех в плаче кроется. Приличный плач есть то же, что благовременный смех. Сии две половины составляют одно: так, как пищу — голод и сытость, зима и лето — плоды, тьма и свет — день, смерть и жизнь — всякую тварь, добро и зло — нищету и богатство, господь сотворил и слепил во едино. Но какая речь тебя побудила к слезам?
Душа. Жалость меня съедает о прекрасных дочерях иерусалимских. Отвержение от жениха, уничтожение праздников, пременение в плач торжества и в пепел превращение ликов… Боюсь, да и меня с ними не пожрет водная буря и потоп…
Дух. Не бойся же! Глянь в гору! Что то над тобою?
Душа. Ах, боже мой! Вижу две птицы.
Д у х. Не бойся! Они прямо над тобою. К тебе ниспускаются.
Душа. И боюсь, и радуюсь.
Дух. Не бойся! Се тебе небо посылает вестников со знамениями, что потоп, погубляющий Вселенную, не должен тебе повредить. Вместо голубицы с масличною ветвью, се тебе дневной ворон несет яблоко, прозорливый же еро- дий — гроздь виноградную.
Душа. О, мать божия!
Д у х. Не касайся их отнюдь… А только прими от них плоды. Если коснешься, вовеки их не увидишь. Ныне же над головою твоею, летая и увеселяя, пребудут до скончания века. Аминь.
Inveni portum. Satana, carno, munde valete! Sat me jactastis. Nunc mihi certa quies — Се мне гавань! Прочь беги, сатана, плоть, мир! Полно мне волноваться. Здравствуй, святой мир!
Излей на меня, боже, с небес росу. Да красный плод тебе принесу, как розу, Яблоко райское Из сада Преображенского.
«Пробудившиеся видели славу его».
Весь мир спит… Да еще не так спит, как о праведнике сказано: «Если падет, не разобьется». Спит глубоко, протянувшись, будто убитый о землю. А наставники, иасущие Израиля, не только не пробуживают, но еще поглаживают: «Спи, не бойся! Место хорошее. Чего опасаться?..» Говоря: мир, а его не бывало… О блаженный Петр с товарищами своими! Сам господь пробуждает их: «Встаньте и не бойтесь!» «Петр же и сущие с ним были отягчены сном».
«Встаньте, — говорит им, — поднимитесь от земли! Тогда уже не бойтесь!» Колотит сих погребенных и Павел. «Восстань, спящий! Встань‑де, о мертвец! Воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос. Дотоле землею будешь и не преобразишься во Христа, доколе не увидишь светлого небесного человека». И о нем‑то речь следует: «Пробудившиеся видели славу его».
Фамарь, невестка Иуды, сына Иакового, показалась ему блудницею. Не познал ее затем, что закрыла лицо свое. Но по справке узнал и сказал: «Оправдалася Фамарь паче меня». Таким же образом и сыны Израилевы не могли смотреть на блистающее славою лицо Мойсея, человека божиего. А на что же такое они смотрели? На покрывало только одно, затемняющее светлость очей его. Какой же ты, Израиль? Худ воистину! Обрезан ты по плоти, да не обрезан ты по сердцу. Тьма твоим очам сносна, а на истину смотреть не терпишь. Лежишь на земле. Качаешься с твоею сею блудницею и довольствуешься ею. Отвращаешь око твое от отца твоего — око, ругающееся отцу и досаждающее старости матери. А не видно орлих птенцов, чтоб по Соломонову желанию выклевали тебе несчастное твое око… Так и нынешняя подлость христианская и таким точно оком смотрит на свого вождя Христа! Где он родился? От каких родителей? Сколько жил на свете? Как дано? Две ли уже тысячи лет или не будет?.. О христианин! Окрещен ты по плоти, да не омыт по смыслу. Зачем ты вперил твое любопытство в этакие сплетни? Для чего выше не поднимаешься? Здесь думаешь и заснуть? Тут шалаш построить с Петром? Не зная, что говоришь… Не слышишь ли, что такое и твой Мойсей говорит: «Покрыла срамота лицо мое, вот для чего не могут меня братья мои видеть!» «Чужд был сынам матери моей…» До сих пор ли ты не смыслишь, что это все плоть, и сплетни, и тень, покрывающая высочайшую премудрости гору? Ведь сия завеса в свое время должна вся разодраться. Не сие ли есть лицемерие, лицо небес рассуждающее? Вот род лукавый и прелюбодейный, плотского знамения ищущий. Вот квас учения фарисейского [671]!
Но послушаем! Так ли учит Христос наедине любезных своих учеников? Как познавать? Что есть истинный человек? «За кого меня принимают люди?» Слушай, Петр! Скажи мне: как подлость думает: что есть человек? Знаю, что ошибаются. А ты как думаешь? «Ты Христос, сын бога живого». Хорошо Петр попал. Видно, что он сквозь пустую плотскую (завесу) проницал голубиным оком подалее. Для того ж ему и истинный человеческий сын говорит: «Блажен ты, Симон, с твоим оком! Оно не смотрит на плоть и кровь, как подлое понятие, но, минуя плоть и кровь, находит другой род, род истинный, род израильский, род отца моего, который не от крови, не от похоти плотской». Слушай, христианин! Слушай с твоим языческим сердцем! Долго ли тебе лежать на земле? Будешь ли ты когда‑то человеком? Не будешь! Почему? Потому что на плотскую завесу засмотрелся. А на лицо истинного человека божиего смотреть никак твоему оку нетерпеливо. Не преобразишься, друг мой, из земного в небесного потоль, поколь не увидишь Христа. Поколь не узнаешь, что то есть истинный человек? Не продерешь глаз потоль, поколь плоть и кровь будут держать твое сердце. Но долго ли будет держаться? Поколь признаешься, что твоя плоть и кровь есть то прах и ничтожность. Сюда завело тебя твое собственное мнение. Так ли? Так точно: «От славы своей низриновенны были».
Лишены славы божией, научились мы судить братию нашу по плоти. Таким образом и на самого Христа смотрим. Одни только пустозвонства на нем примечаем. А на самого его и на славу его не взираем. Правда, что Павел сказывает: «Преобразит‑де тело смирения нашего, во что быть ему сообразным телу плоти его». Не спорю. Но так ли ты смотришь на Христа, как Павел? Он хвалится: «Не знаю по плоти Христа. Знаю‑де человека, прошедшего небеса, созданного по богу в правде и преподобии истины». Сего же то он человека и ефесянам поручает и похваляет. Истиною не бывала плоть никогда. Плоть и ложь — одно то ж. А любящий сего идола есть и сам таков же. А когда плоть есть ложь и пустошь, тогда она не есть человек. Слыхал ли ты книгу родства истинного человека, сына Давидова, сына Авраамова?
Иаков родил Иуду, Иуда родил Фареса от Фамари и проч. Знай же, что сия книга есть книга вечная, книга божия, книга небесная и не содержит никого в себе, кроме израильского рода.
«Не соберу соборов их от крови и не помяну имен их». Сего же то рода и наш Христос есть. Впрочем, что род израильский не умирает, слушай Иоиля: «Как утро, разольются по горам люди крепкие и многие. Подобных им не было от века. И по них не приложится до лет в род и род».
Если бы можно до их лет приложить что‑либо, тогда бы они имели конец, но теперь они всему–на–всему сами суть конец. Не конец то, после чего нечто еще следует, но сей род всему сам есть конец. Остаток не в язычниках пребывает и не хребет в тварях. Хребет божий, а оста- нок есть Израилев. И един только останок спасается. А прочее все мимо течет. «Уничтожаются язычники, как вода мимотекущая». «Останцы нечестивых употребятся».
А что Иоиль точно о роде израильском сие воспевает, слушай Мойсея, человека божия, Христу сродника и с Христом на Фаворе об исходе его, сиречь об останке, беседующего: «Блажен ты, Израиль». «Кто подобен тебе, род спасаемый от господа?» «Защитит помощник твой. И меч — хвала твоя». «И солгут тебе враги твои (то есть ошибутся и не узнают)». «И ты на шею их наступишь…»
Видишь, что судящий Израиля по плоти, зрящий на одну внешность смирения Христова, не разумеющий, как в смирении его суд его вознесся (поднялся высоко, высоко), есть враг Христов из числа оных, кого Павел называет врагами креста Христова, в Мойсеевых словах мечом наименованного. «Меч — хвала твоя», который у Иеремии всю плоть так, как крест, сечет, убивает, умерщвляет.
Продерем же, о мертвая и бессущная тень, глаза наши и привыкшее к плотской тьме око наше, возводя потихоньку в горнее, обучим смотреть на Израиля, то есть на истинного человека, минуя покрывало плоти. Вот нас, спящих на земле, пробуждает Павел: «Вышних ищите! О горнем мудрствуйте! Зачем о стихиях печетесь? Когда же Христос явится, жизнь ваша, истинный живой человек, тогда и вы явитесь во славе…» «Пробуждает и Иеремия вот как: «Почему мы сидим? Совокупитесь и войдем в грады твердые и повергнемся там пред господом, сотворившим нас… Там, а не здесь, в стихиях, ждал мира и не был благим…»»
О истинный, нетленный израильский боже! Блесни светом твоим на нас столько, сколько может по крайней мере око наше стерпеть. Да пойдя в свете лица твоего и нечувствительно в новое преображаясь, достигнем во все- радостное и самого последнего волоса нашего воскресение.
Тебе слава, с твоим человеком и со святым твоим духом. Лминь!
«Пробудившиеся видели славу его».
Вот так‑то ворон, над головою покаркав, поднялся в гору, но не разлучился, исполняя написанное: «Где труп, там соберутся орлы», «Птицы да умножатся на земле!»
Излей на меня, боже, с небес росу,
Да красную гроздь тебе принесу, как розу.
Гроздь райскую
Из сада Воскресенского.
«Да лобзает меня от лобзаний уст своих!»
Любезные ученики, не бойтесь! Поднимайтесь дерзновенно к тому, на которого лицо не могли вы из‑за ужаса смотреть на Фаворе. Слушайте, что говорит: «Дерзайте! Мир вам! Радуйтесь!»
Тогда вам несносен был сам взор его, а ныне и слов его сладчайших послушаете, и лобзанием утвердит с вами вечную дружбу! Умейте только приближаться к нему. Не забывайте никогда наставляющего вас, просвещенного ангела слов: «Нет здесь! Восстал». Сии слова простенько вас доведут к славному истинному человеку. Сей есть воскресение и жизнь ваша. «Да лобзает меня от лобзаний уст своих!»
Состарился Авраамов сын. Захотелось ему умереть. Да и не дивно. Уже его очи притупились: исчезли очи его, как Давидовы, во слово божие. Не мог ничего видеть здесь, в мире нашем суетном, приготовляясь к блаженной оной смерти: «Блаженны мертвые, умирающие отныне во господе». Пожелал пищи. Удовлетворил душе его второй сын его. «Благодарствую, сын! Приблизься ко мне, — говорит ему, — и облобызай меня». И, приблизившись, лобызал его. Счастлив Исаак! Он под Исавом нашел Иакова. А мы, напротив того, под пеленами израильского младенца, под плащаницею Христовою часто находим неприятеля Израилева — Исава. Сей‑то с нами здоровается и лобызается! Что за причина? Не смыслим, как искать… Бессмысленно ищем… Многие ищут его в единоначальствах кесаря Августа, во временах Тибериевых, во владениях Пилатовых [672] и прочее. Но все‑то ищут. Где? Здесь!
В мире сем! Между мертвыми… Пожалуй, поищи поискуснее. «Нет здесь!» Мпогие волочатся по Иерусалимам, по Йорданам, по Вифлеемам, по горам Кармильским, по Фаворам, по холмам Синайским и Афинским; нюхают между Евфратами и Тиграми реками. Тут‑то он, конечно, думают: «Вот–вот! Здесь Христос! Здесь! Вот он!» Кричат и другим: «Здесь Христос!» «Знаю, — кричит ангел, — Иисуса распятого ищете». «Нет здесь! Нет!» Многие ищут его по высоким мирским частям, по великолепным домам, по церемониальным столам и проч. Многие ищут, зевая, по всему голубому звездоносному своду, по Солнцу, по Луне, по всем Коперниковым мирам… «Нет здесь!» Ищут в долгих молениях, в постах, в священных обрядах… Ищут в деньгах, в столетнем здоровье, в плотском воскресении, в плотском очеисцелении… «Нет здесь!» Что за беда? Да где ж он? Конечно ж, тут он, если витийствовать в проповедях, знать пророческие тайны, переставлять горы, воскрешать мертвых, раздать имение, мучить свое тело стужею и… Но молниевидный ангел одно им кричит: «Нет здесь!» Конечно ж, его нигде нет, когда и тут нет. Тьфу! Конечно, друг мой, нет его для тебя. Затем, что его не знаешь и не видишь его… Сними же сапог твой с Мойсеем. Брось дурное твое «здесь». Ей! Именем тебе ангельским говорю: во мгновение ока сыщешь. Что ж теперь осталось делать?
Пасха! «Восстань, господи, да рассыплются враги твои и да бегут все ненавидящие тебя!»…
После победы Аморрейской [673] поднялись сыны Израилевы против запада. Не мило стало то царю Валаку. «Вот, — говорит, — какие‑то новые и дивные люди из Египта вышли и, по горам разливаясь, выше гор поднялись. Что за чудо?» Посылает послов к волшебнику Валааму, чтоб истребить род божий. Пришли послы. Объявили цареву волю. «Хорошо! — сказал Валаам. — Передохните же здесь ночь сию».
Не напрасно, друг мой, не велит тебе ангел искать здесь. Видишь, что в сем гнезде почивают враги рода божиего.
Пасха! Пришли к Мойсею потомки Рувимовы и Га- довы. Просят, дабы он их не переводил на ту сторону Иордана для поселения. Весьма‑де по сию сторону земля скотопитательна, а у нас‑де ведь скот… Закричал на них Мойсей: «Братья ваши пойдут на брань. И вы ли сядете тут? И зачем развращаете сердце сынов Израилевых, чтоб не перешли они на землю, которую дает господь им?» За сие, что они хотели остаться здесь, так разъярился господь, что заклялся, дабы им не войти в землю, обещанную Израилю, кроме Халева да Иисуса Навина, называя здесь остающихся людьми, знающими добро и зло, каков, видно, был Адам, изгоняемый из рая. Вот что наделало проклятое гнездо сие: «Здесь».
Пасха! «Если введет тебя, — говорит божий Мойсей, — господь твой в находящуюся там, за Иорданом, за путем западным, землю, которая совсем разнится от египетской, потому что она нагорняя и ровная, а, что еще лучше всего, очи господа бога твоего на ней от начала лета и до конца лета, то пожалуй! Пожалуй, пагубою погубите все языческое и тленное, даже до последнего волоса, кроме начатков и первенцев, от волов и овец ваших». «Да не сотворите, — говорит, — там все, что вы творите здесь днесь, каждый угодное пред собою. Не придете бо доныне в покой…» Так, пожалуй же, друг мой, послушай Мойсея: не ищи здесь, сиречь в пагубном языческом тлении, возлюбленного человека, истинного мужа, друга, брата и ближнего твоего. Ищи его там, по ту сторону Иордана, за западным, за вечерним путем: не здесь, не днесь, не ныне… Там‑то он! Там сей начаток умершим и всему тлению. А иначе облобызаешься с каким‑то язычником.
Пасха! Безумный книжник Сомнас искал человека по сию сторону Иордана. Что же ему ангел господень Исайя говорит? Вот что: «Что ты здесь! И что тебе здесь? И истесал ты здесь гроб и сотворил себе на высоте гроб… Се ныне господь Саваоф извергнет, и сотрет мужа, и отнимет утварь твою и венец твой славный, и повергнет тебя в страну велику и безмерну, и там умрешь…» Несчастный книжник! Читал пророков, искал человека, да попал на мертвеца и сам с ним пропал. Конечно же, он искал меж посланниками царя Валака, на седалище губителей и физических волшебников, все во плоть и кровь обращающих. Посему‑то вот что на таких говорит блаженный муж Иов: «Говорят господу: отступи от нас. Путей твоих знать не хотим… Будут же как полова перед ветром или как прах… Да узрят очи его свое убиение… И тот во гроб отнесен был и на гробах побдел. Усладились ему мелкие камни потока». Кричит на таковых и другой ангел, Михей: «Восстань и пойди. Ибо нет тебе здесь покоя, нечистоты ради.
Истлеете тлением…» «Видишь ли ты, — говорит третьему ангелу, Иезекиилю, господь, — видел ли ты, что сии творят? Беззакония великие дом Израилев творит здесь, удаляясь от святынь моих…» О беззаконное, ты здесь? Чего ты наделало? Отвело ты нас от живого человека к мертвецам. От святого мужа к тленным болванам и чучелам. «Беззаконие, — жалобно говорит он, — пяты моей обойдет меня». Ах! Подало ты нам пяту его проклятую, а не прекрасную его главу, да облобызает нас. Пяту мы одну видим, порождение змиино, блюдущее пяту.
«Вселятся, — говорит человек, — и скроют…» Да скажи же, кто тебя скроет, сокровище наше? Ах! Разве ты, отвечает, не видишь, сколько их в доме Израилевом? В Священном писании? И что они творят? Сами здесь, в гробах, сидят и меня с собою туда же оттаскивают, а я мертвецом никогда не бывал, кроме пяты моей. «Многие борющие меня с высоты». «Попрали меня враги мои». «Те пяту мою сохранят. Вселятся (здесь) и скроют воскресение мое».
Пасха! «Встань! Встань, Иерусалим! Я есть! Я есть, утешающий тебя! Разумей, кто есть сущий».
«Идите воротами моими, и путь сотворите людям моим, и камни, которые на пути, разметайте…» «И се трус был велий! Ангел бо господень, сойдя с небес, приступил, отвалил камень…»
«Зачем вы тут? Ищете человека?.. Нет здесь! Восстал/» «Скажи ж, умилосердись, где он?» Ответ: «Нет его в царстве сих мертвецов! Он всегда жив. Там его ищите, в царстве живых! И ныне что здесь вы?»
Пасха! «Восстань! Восстань! Воскресни, Иерусалим!» «И был, когда был Иисус у Иерихона, воззрев очами своими, видел человека, стоящего перед ним…»
Вот видишь! Не напрасно ангел говорит: «Там его узрите!» Да где ж там? По ту сторону (слышь) Иордана, на святом уже месте, не на тленном. На земле нагорней, высокой, обетованной… Туда‑то он воззрев, увидел человека. Познал и поклонился ему, владыке своему.
Пасха! «Восстань! Восстань, Сион!» «Отряхни пыль…» Воззрев Авраам очами своими, увидел место издалека и говорит детям своим: «Сидите здесь с осленком. Я же и дитя пойдем туда…» Видишь, что и Авраам, бросив все здешнее, нашел истинного человека на горе. То же, что там: и, увидев день его, возрадовался. Нельзя иметь очей лучших, как Авраамовы. Они одни видят барана, держимого рогами в саду Савек.
Пасха! Рогами привязан к саду Савек. Что значит Савек? Савек значит хворост. Но может ли хворостье стоять по обе стороны Иордана, перед лицом господним? Он один сжигается всесожжением. И ничто же, а человек Исаак цел, жив. Да и как ему не быть целым, когда сам бог защищает его? «…Да не сотворишь ему что…»
Видно ж, что он не есть хворост, за плечами оставшийся, о котором Исайя: «Се все, как хворост, огнем погорят».
А о противных сим хворостянам людях тот же вот что: «Как, говорит, небо новое и земля новая, которых я творю, пребывают предо мною, так станет семя ваше и имя ваше…»
Сего же человека и Навин видел, стоящего, не падающего, но вечно перед лицом господним пребывающего. Пасха! «Восстань, восстань, Иерусалим!» Дал господь чудотворный жезл Мойсею. Посылает его на освобождение братии своей из Египта. Велит Аарону встретить Мойсея. Где ж он встречает? Вот где: «Где и встретил его в горе божией». «И целовались оба».
По освобождении из Египта братии израильской желает видеть Мойсея тесть его, Иофор. Взял дочь свою, супругу Мойсееву, с двумя сыновьями, поехал в пустыню. Приехал. Донесли Мойсею.
О род, благословенный богом вышним! Прямо подались на гору Хорив.
«Вышел же Мойсей навстречу тестю своему, и поклонился ему, и целовал его, и приветствовали друг друга, и ввел их Мойсей в кущу». Пасха! Запрещает наистрожайше Мойсей, дабы мы, идущие от здесь там, ничего из хворосту не заносили, называя все такое проклятием, идолом и преткновением на царском сем пути. «Внимай крепче, кричит, чтобы не есть крови!.. Да не съешь ее! Пусть благо тебе будет и сынам твоим по тебе вовеки».
Однако ж несмышленый как древний, так и нынешний Израиль часто ропщет на господа.
«И слышал господь, и разгневался гневом, разгорелся в нем огонь…» Начали желать египетских мяс. «Добро нам, — говорят, — было в Египте…» «Что вы это путаете? Разве у господа кроме языческих не сыщется мяс?» И говорит господь Мойсею: «Когда рука господня не довольна будет? Ныне уразумеешь, если постигнет тебя слово мое или нет».
Часто и наша несмысленная косность в сердце говорит и ропщет на господа. Тьфу! Можно ли, чтоб был человек без плоти, крови и костей? Тьфу! Что се? Вот гордый и нечувственный хворост!..
Восстань, пробудись, Сион! Что ты плетешь! Кто твою землю трогает? Пускай она так будет, как есть! Дай только господь тебе благословенное свое благословение, как Исайя говорит: «А земля твоя вкупе с новою населится» (гл. 62) [674]. Одно только то знай, что ты ложь, и суета, и пустота с одною твоею землею, не приняв в основание земли божией. Для того там же говорится сие: «Не вам подобен, если исправишь и сотворишь, Иерусалим, радо- вание на земле». Ты только старайся, чтоб из твоей лживой земли блеснула правда божия. Молись, чтоб постиг тебя блаженный оный третий пресветлейшего воскресения день, в котором земля богом износит былие травное. Разве думаешь, что твоя только земля одна, а другая в ней быть не может? Так оставайся ж здесь при твоей! Кушай ее со змием проклятым, жери все дни жизни твоей, без жизни божией, без жизни вечной, если мнишь и говоришь в сердце твоем, что у господа нет своей ни земли, ни плоти, ни крови, ни кости, ничего… Не услышишь же всеблаженного голоса сего: «Се ныне кость от костей моих»!
«Восстань! Восстань, Иерусалим!» Слушай ухом другим о другой плоти! Слышишь ли: «И процветет плоть моя»? Слышишь ли о других костях: «Возрадуются кости смиренные»? «Не утаится кость моя от тебя, ее сотворил ты втайне». Слушай Соломона: «Исцеление костям твоим». В еврейской Библии: «Приложение, разумей, новых к старым». Слушай Исаии! «Кости твои прозябнут, как трава, и разботеют, и наследят роды родов…» Видишь ли? Кости сии не те суть, что рассыпаются при аде. Они перед лицом божиим суть. И сие‑то есть там.
«И был голос, — кричит Иезекииль, — когда мне пророчествовать. И се трус! И совокуплялись кости: кость к кости, каждая к составу своему. И видел, и се были им жилы, и плоть растянули». Читай следующее в главе 37–й [675]. Ба! Что се за новый род по горам твоим? По ветхим конечностям твоим и членам? Сверх горестной тленности твоей? Не сие ли есть приложение? Не приложение ли жизни к мертвенности твоей? А ко гробу твоему воскресения? Не новое ли сотворение оное? «Сотворю, и кто превратит?»
Не утверждение ли оное? «Се я уготовляю тебе анфракс, камень твой, и на основание твое сапфир… и правдою вознаградишься…»
Слушай же и разумей ныне, что не вздор тебе плетет Иоиль, но благовестит тебе сей Орфей [676]. Воскресение, вот: «Как утро, разольются по горам люди многие и крепкие. Подобных им не было от века…» «Как рай сладости, земля перед лицом его. А которая сзади, та поле пагубы…» «Как вид конский, вид их…» «Как голос колесниц, на верхи гор востекут…» «Как борцы, потекут и, как мужи храбрые, взойдут на ограды… И каждый от брата своего не отступит». «Града берутся, и на забрала востекут, и на храмины влезут, и оконцами войдут, как воры…» «Вострубите трубою! Проповедуйте лекарство…» А ты боишься лекарства? Так пусти ж их на твою землю, сей божий род. Не будь Валаком! Пожалуйста, не опасайся! Они всяк у своего брата займут квартиру половинную, без всякой обиды. «Дух господень на мне!» Дать плачущим славу Сиона на место пепла. Что ж се за обида? Прими, бедный, славу вместо грязи!
«И созиждут сыновья инородные стены твои…» «И на место меди принесу тебе золото». «И на место железа принесу тебе сребро». «И на место деревьев принесу тебе медь. И на место камней — железо». «Открою гробы ваши и изведу вас…» «Так землю свою вторицею наследят, и веселие вечное над главою их».
«Светися, светися, Иерусалим! Се тьма покрыла землю, и мрак на язычниках! На тебя же явился господь, и слава его на тебе видима».
«Да лобзает меня от лобзаний уст своих!»
Еродий, воскресную весну возблаговестив, поднялся, и, совокупившись с вороном, не перестали петь сию песнь: «Се я с вами во все дни! До скончания века!».
Прочь ступай, прочь! Печальная ночь! Солнце всходит, Свет вводит, Свет вводит, Радость родит. Прочь ступай, прочь! Потопная ночь![677]
ПИСЬМА
К М. П. КОВАЛИНСКОМУ[678]
[26 (27?) мая 1762 г.]
Здравствуй, юноша, сладчайший из всех, мой драгоценный Михаил!
Лишь только мы разошлись после собрания, моею душою вдруг овладело удивительное сожаление о тебе и поразительное желание тебя видеть, и я сам себя етсёХт^а [679], что не пригласил тебя в мои музей, дабы ты был в общении с другими, особенно ввиду того что ты, очевидно, был несколько расстроен как по другим причинам, так и из‑за превосходнейшего твоего дядюшки, что я объясняю чувствами исключительного почтения, с какими ты относишься к своим родственникам. Но я не удивлюсь, что ты, юноша, воздерживаешься от посещения меня; иногда — боязнь, а всегда — застенчивость. Что я, старый, иногда побаива- ваюсь — за это я себя совершенно не одобряю, называя и ругая себя ленивым и слабым. Поверь мне, душа моя, что и сегодня я поддался ребяческому страху, не осмелившись пригласить тебя. О, если бы ты мог заглянуть в мое сердце! Но когда мне удастся убедить тебя, что ради тебя я готов всем пренебречь, все победить и снести, тогда то обстоятельство, что иногда я проявляю слабость, мы возместим мужеством. Но вот тебе, мой дорогой, слова о дне св. духа, ему же принадлежащие: iravxe^ ^aav тсрозхарте- po(me<; 6|iofro[Vx56v tTj тгроаео^ xat BeVjost [680] (Деяния [681], гл. 2, 1).
Будь здоров, моя душа!
Твой Григорий Сковорода
[9 июля 1762 г.]
Желаннейший друг Михаил!
Ты уже покидаешь нас. Итак, отправляйся, куда тебя призывают благочестие и польза; иди под покровом Христа и под его же водительством возвращайся. Да устроит Иисус так, чтобы ты нашел обоих твоих дражайших родителей дома здравыми и благополучными; пусть не будет у них никаких тревог и да пребудет все в мире! Да блюдет стопы твои и твоего милого братца тот высокий страж Израиля, дабы в пути не произошло никакого несчастья! Дома ты отдыхай, но избегай и чрезмерной праздности, ибо evi -nasi psTpov apta-: ov — во всем всего лучше умеренность.
От излишества рождается пресыщение, от пресыщения — скука, от скуки — душевное огорчение, а кто этим страдает, того нельзя назвать здоровым. Нет времени, которое бы не было удобно для занятий полезными науками, и, кто умеренно, но непрестанно изучает предметы, полезные как в этой, так и в будущей жизни, тому ученье не труд, а удовольствие. Кто думает о науке, тот любит ее, а кто любит ее, тот никогда не перестает учиться, хотя бы внешне и казался праздным. Кто подлинно что‑либо любит, тот, пока любимый предмет с ним, испытывает, кажется, лишь умеренное удовольствие; но стоит ему разлучиться с любимым предметом, как уже испытывает жесточайшие муки любви. Почему это так? Потому, что если не любить всей душой полезных наук, то всякий труд будет напрасен; напротив, любовь даже в бездействии исследует и размышляет и, чем больше отвлекается от занятий, тем сильнее к ним стремится. Мне достаточно известно, как ты любишь научные занятия, и я отнюдь не хочу сказать, что ты нуждаешься в понуждении, так как по собственной охоте ты более чем достаточно проявляешь рвение на научном поприще. Особенно такое принуждение неуместно в настоящее, каникулярное, время. Я об этом пишу только для того, чтобы ты знал, что я чувствую, а я такой человек, который никогда не может насытиться болтовней с друзьями. Подумай и о том, что людям, любящим благочестие, особенно приятны чистые душою юноши и отроки, от природы одаренные счастливыми задатками. Исократ [682] их обычно называет детьми богов. Поэтому я шлю благодарность твоему превосходному дядюшке, протоиерею, почтеннейшему отцу Петру [683], за то, что он доставил мне случай завязать с тобою дружбу, которую я считаю для себя счастьем. А чтобы в разлуке с нами ты ни в чем не имел недостатка, я решил написать для тебя несколько благочестивых греческих изречений, или некоторую памятку. Как только у тебя явится желание поговорить со мной, взгляни на эти изречения и тебе будет казаться, будто ты беседуешь со мной; вспоминай при этом, какие речи любит друг твой.
Итак, первое изречение пусть будет такое:
1) KdMiatov ecpoSiov ev тф -pqpaTi т] apcpia — это значит: лучший путеводитель в старости — это ao'fia [684], или zaiosia [685], т. е. наука, так как человека в старости оставляет все, кроме науки.
2) Esjavo; ipw; арзтт^ — прекрасна и величественна любовь к добродетели, ибо не могут относиться иначе как с почтением к тому, в ком видят вместилище добродетели; ведь, где любовь к добродетели, там подобает быть и величию.
3) ФО. оо; e/cov voiles {bjcaopoos sysiv — имея друзей, считай, что ты владеешь сокровищем. Ничто, говорит Сенека [686], так не радует, как верная дружба.
4) XaXe‑a ta хаХя — трудно прекрасное.
5) 'Ом–рг) гро; -/д'/йгг^а 686; — краток путь ко злу [687]. Но прими одно изречение из Священного писания. Павел в послании к своему Тимофею (гл. I, конец) пишет: 'Е<зт! о£ iropia [ls^a; tj Јuas3sia цвта, аитарта<; — великое приобретение — благочестие с самоудовлетворением. Благочестию свойственно чтить бога и любить ближнего: a'kdpxsia [688]. По–латыни выражается как душевное спокойствие, которое состоит в довольстве своей судьбой. Это будет тебе нашей памяткой; будь доволен. Будь здоров, мой желаннейший, мой Михаил, с твоим прекрасным братцем Гришей! Да содействует Христос всегда лучшим преуспеваниям в добродетели!
Твой новый друг Григорий Сковорода Июля 9, 1762
[Конец августа — начало сентября 1762 г.]
Мой Михаил, радуйся в господе!
Если тебе не разрешено официально изучать греческий язык не столько в силу чрезмерности труда, сколько вследствие неблаговидного вмешательства некоторых лиц, из‑за этого тебе не следует еще, как говорят, бросать щит. Понемногу ты в частном порядке можешь изучать и во всяком случае изучай, если меня любишь. Имей в виду, что наиболее ясным доказательством твоей любви ко мне будет, если ты будешь любить греческих муз; и если тебе дорога наша любовь, то знай, что она будет продолжаться до тех пор, пока ты будешь чтить добродетель и xai IXbjvixi — [рахата [689]. Итак, подражай пальме, которая, чем сильнее сдавливается скалой, тем быстрее и прекраснее поднимается вверх. Это то дерево, которое дается в руки мученикам–победителям, как это можно видеть на иконах. Улучай часы и ежедневно понемногу, но в обязательном порядке, и именно ежедневно подбрасывая в душу, как в желудок, слово или изречение, и, как огню пищу, понемногу добавляй, дабы питалась и росла душа, а не подавлялась. Чем медленнее будешь изучать, тем плодотворнее учение. Медленная непрерывность накопляет большую массу, чем можно было предполагать. Помощь руководителя, если в ней будет нужда, обеспечена. Среди товарищей у тебя имеются такие, которые подскажут тебе, если в чем сомневаешься. Если же ты захочешь пользоваться моей помощью, то для меня не будет ничего приятнее. Если бы к этому меня не обязывала заслуга и благосклонность твоего дядюшки, преподобного отца Петра, то самая наша дружба будет для того достаточным побуждением.
Твой друг Григорий Сковорода
Если тебе нужно будет занять некоторую сумму денег, как это случается, не ищи себе других кредиторов, помимо меня, если ты не думаешь, что в этом деле кто‑нибудь другой будет в отношении тебя деликатнее, чем я. Я знаю, что ты чрезвычайно застенчив, и предпочитаю, чтобы ты грешил в эту сторону, а не в противоположную, однако иногда следует отбросить застенчивость, разумеется, в делах частных, особенно когда этого требует необходимость. И глупо было бы терпеть то, чего можно избежать. Неужели ты боишься, что я буду считать тебя бедняком или происходящим из бедной семьи, если придешь просить взаймы? О, я не таков; я уже ранее восхвалял бедность. Я оказываю услуги другим, почему же не тебе и твоим? Если ты сам стесняешься, то пошли нашего Алешу [690], ты быстро устроишь дело. Впрочем, если случайно будет письмоносец (в Олыпанку), сообщи мне через того же Алешу. Я совершенно…
[Начало сентября 1762 г.]
Здравствуй, моя единственная радость, Михаил сладчайший!
Не могу сказать, как мне приятно, что ты такою ангельскою любовью любишь псалмы Давида. Такими и столь великими свойствами твоей души ты ежедневно зажигаешь во мне огоньки все новой любви к тебе, которые, как рожденные из добродетели, будут, я уповаю, вечными. Ничего теперь не скажу о стиле твоего письма.. Поверь, мне казалось, я слышу нашего Эразма: настолько твое письмо дышит латинским духом. Будь здоров, моя душа! Стихи, насколько это возможно, превосходны. В непродолжительном времени их тебе возвращу в несколько подправленном виде, чтобы сделать их более пригодными для декламации. Ты продолжай быть таким, каков ты теперь.
Твой Григорий
Сам я буду учить с органом детей, тем временем распорядись несколько подготовить к нотному пению нашего Максимочку [691]. Напиши, когда я должен к тебе прийти.
[Середина сентября 1762 г.]
Здравствуй, самое дорогое мне Coiov [692], Михаил сладчайший!
Когда я в обычное время выходил из школы и стал думать о том, что мне нужно делать, вдруг моим глазам предстал молодой человек, которого, я полагаю, ты знаешь. Как его зовут? Зовут его Михаилом. Ты, говорю, стал вдруг являться моей душе. Когда я встречаюсь со своими музами, то никогда не бывает так, чтобы я тебя мысленно не видел и мне не казалось бы, что мы вместе наслаждаемся очарованием муз и вместе ходим xai tov 'EXtxftva [693]. Я думаю о том, как мы вместе наслаждаемся одними и теми же предметами, одними и теми же прелестями Камен (муз). II подлинно, для совершенной и истинной дружбы, которая одна всего более смягчает тяготы жизни и даже оживляет, требуется не одна только прекрасная добродетель и сходство не одних только душ, но и занятий. Ибо люди различных занятий плохо подходят друг к другу. И по этой именно причине настоящими моими друзьями не могут быть многие, ибо они не изучали наук или же если изучали, то такие науки, которые чужды моим умственным склонностям, хотя во всем прочем и являются со мной схожими. Признаюсь тебе в моей к тебе привязанности; я тебя любил бы, даже если бы ты совсем был греческий [694], любил бы именно за ясность твоей души и за твое стремление ко всему честному, не говоря уже о всем прочем; любил бы тебя, хотя бы ты был совсем необразован и прост. Теперь же, когда я вижу, что ты вместе со мною увлекаешься писаниями греков (в какой степени я их ценю, мне не нужно тебе говорить) и той гуманистической литературой, которая, если оставить в стороне сицилийские войны, как говорится, вдохновляет на все прекрасное и полезное, то в моей душе утверждается такая день ото дня возрастающая любовь к тебе, что для меня нет в жизни ничего приятнее, как болтать с тобою и тебе подобными. Но меня зовут. Будь здоров, Михаил! Сложи для меня три или четыре стишка и перешли их мне. «Какие?» — спросишь ты. Какие угодно, ибо твои всякие нравятся. Ты поступаешь хорошо и благочестиво, моя душа, что Максимушку поставил сторожем к больному братцу. Однако не слушай неосмотрительно случайных людей, рекомендующих то или другое лекарство. Ни по одной отрасли в народе нет такого большого числа знатоков, как по медицине, и ничто, однако, народу не известно так мало, как лечение болезней. За исключением распространенных простых лекарств, отвергай все. Вскрытия вены или слабительных (проносных) избегай, как ядовитой змеи. И если хочешь, зайди ко мне, и мы с тобой об этом сегодня побеседуем.
Весьма любящий тебя Григорий Саввич
[Середина — вторая половина сентября 1762 г.)
Здравствуй, сила занятий моих,
Михаил сладчайший!
Обратно посылаю тебе твои священные стихи, слегка подправленные — не со стороны смысла, а со стороны звучания. Мне все твое так нравится, что неудивительно, если эти стихи я несколько раз целовал.
Спаси меня, господи! Яко
Преподобный оскуде.
Говорит ложная всякой,
И нет истины нигде.
Злость во всех живет сердцах,
Само тож и во устах.
Потреби ты устне льстивы
И язык велеречивый.
Кой так в себе размышляет:
Язык возвеличим свой.
От нас он; так рассуждает:
Кто господь нам и бог кой?
Но для бедствий нищих всех
И воздыхание тех.
Встану от сна, рече спаситель,
Буду ваш скор защититель.
Господне слово правдиво,
Чистое, как светлый глаз,
Или, как сребро, нелживо,
Очищенное семь раз.
Ты нас, боже, сохрани
Во бесконечные дни
И человек нечестивых.
Будь здоров, — napftevta то5 Xpia‑co5>Bta8o^ [695] и превыше всего наслаждайся священными песнями в честь жениха своего!
Твой Григорий
[Вторая половпна сентября — начало октября 1762 г.]
'Epaajue Mi^aVjX![696]
Подобно тому как купцы принимают меры предосторожности, чтобы под видом хороших им не были сбыты дурные, порченые товары, так и нам надо самым тщательным образом следить за тем, чтобы, выбирая в них неоценимое сокровище, по нерадению не попасть на нечто поддельное и мнимое, что зовется льстецом, и не получить по пословице: avxt -у viqaiov 6«oxaXxov [697] — или вместо клада — уголья. Первый отличительный признак льстеца — изменчивость и непостоянство: он не может долго следовать одному и тому же и держаться одного и того же правила, но подобно обезьяне подражает другим до тех пор, пока не получит того, чего он домогается. Но приведем слова самого Плутарха: «С самого начала следует иметь в виду постоянство и последовательность (истинного друга): постоянно ли он тому же радуется, то же одобряет, и направляет ли он жизнь свою по одному образцу, как это свойственно подлинному любителю дружбы и общения, основанного на одинаковых нравах и привычках; ибо таков друг. Льстец же, не имея никакой прочной основы для своего поведения, не имея привязанности к определенному образу жизни, который бы нравился ему, а не другому, подражая другому и к нему приспосабливаясь, не прост и не одинаков, но переменчив и разнообразен, из одного вида вдруг переходя в другой». Так говорит автор.
Мой Михаил, скажи мне искренне и откровенно, сердишься ли ты на меня или нет? Неужели ты потому не прислал мне ни одного письма, что я признал твои стихи несколько неотделанными? Наоборот, тем чаще их присылай. Ибо кто же рождается артистом? Упражнение через ошибки ведет нас к изяществу стиля. Твои стихи, если их сравнить с безукоризненными стихами, действительно могут показаться такими (как я их оцепил), но, если принять во внимание твои возраст и твои успехи в науке, они в достаточной степени заслуживают похвалы. Верь мне, моя душа, когда я был в том возрасте, в каком ты теперь, я не был в состоянии сочинить и самого плохого стихотворения. Итак, прогони мое сомнение с самого начала. Если верно то, что я подозреваю, то смело делай сколько тебе угодно ошибок. Ах, ты не знаешь, насколько ты превосходишь других в стиле. Отметь также, нравятся ли тебе эти цветочки из Плутарха; если нет, то изменим стиль письма и вместо них будем посылать тебе короткие, но мудрые изречения — греческие или латинские, или те и другие. Кроме того, я не знаю, как твое здоровье, особенно душевное. Если есть что‑нибудь отягчающее твое сердце, прпзнайся другу. Если не делом, то советом в крайнем случае страдающим поможем. Об этих трех предметах мне сообщи в самых коротких словах. Я знаю о недостатке у тебя свободного времени. Будь здоров, мой любитель муз! Тем временем с великим нетерпением жду твоего письма.
Твой Григорий Саввич
Ei ХР^Р-*™^ Ifpscps ii^as [698].
[Вторая половина сентября — начало октября 1762 г.]
Мой дражайший Михаил, здравствуй!
Посылаю тебе образец разговора души, молчаливо беседующей с самою собой, как бы игрою забавляющей самое себя и подобно крылатым летающей по высоким и обширным пространствам неба и как бы сражающейся. Невероятно, до какой степени это приятно, когда душа, свободная и отрешенная от всего подобно дельфину <pepsxat [699] в опасном, но не безумном движении. Это есть нечто великое и свойственное единственно величайшим мужам и мудрецам. В этом основание того, что святые люди и пророки не только выносили скуку полнейшего уединения, но и, безусловно, наслаждались ёр^-ш [700], выносить которое до того трудно, что Аристотель сказал: «Одинокий человек — пли дикий зверь, или бог». Это значит, что для посредственных людей уединение — смерть, но наслаждение для тех, которые или крайне глупы, или являются выдающимися мудрецами. Первым ере; ма [701] приятно своей неподвижностью; божественных же ум последних, обретя божественное, им всецело занимается и давно наслаждается тем, что для обыкновенных умов [702], поэтому простой народ чтит таких и называет их меланхоликами; а они как бы наслаждаются непрерывным пиром, создавая без нарушения своего покоя дворцы, атрпи [703], дома («сколь возлюбленны») и прочее, даже горы, реки, леса, поля, ночь, зверей, людей и все прочее («И веселие вечное над головой их»). Если ты хочешь быть внуком этой Авраамовой семьи и быть наследником невидимых и неотъемлемых благ, то их почитай, им подражай, им следуй и показывай уже теперь в нежном возрасте, что ты имеешь вид детеныша не свиньи, но льва, птенца голубиного или орлиного, а не совы, не сына тт)<; ''Afapr^ [704], служанки и рабыни, но Сарры, рождающей свободных, короче говоря, чтобы ты не был ни мирским человеком, ни простецом, ни тем обычным, который известен подслеповатым и брадобреям, об zo xoivom [705], но чтобы тебя признавали человеком выдающимся, редким, заботящимся и думающим о новом и небесном. Следуй не пустым ia)v cocptoT&v uXoxd<; [706], не раздвоенным копытам свиней [707], но вкушай от тех книг, в которых налагаются такие предметы или подобные им: «Что есть философия? Ответ: пребывать с самим собою, с собою уметь разговаривать». Далее: когда Кратес увидел кого‑то, разговаривающего с самим собою в уединении, то сказал: «Несомненно не с дурным человеком ты разговариваешь» и прочее, соответствующее этому. Именно такими книгами душа приготовляется к чтению Священного писания, которое является 6 itapdBetoos [708] благочестивых и ангельских умов, на которое всегда взирают, но которым никогда не насыщаются. Взирай на тех людей, чьи слова, дела, глаз, походка, движения, еда, питье, короче говоря, вся жизнь eU ™ Ь/то; cpspexat [709], как те следы, о которых говорится у Плутарха, обращены внутрь, то есть они не следуют за летающими существами за облака, но заняты единственно своей душой и xai irpoae/ooaiv eaoxoT<; [710], пока не приготовят себя как достойную обитель бога. И когда бог вселится в их души, когда воцарится в них, тогда то, что толпе представляется как нечто невыносимое, ужасное, бесплодное, для них будет божественным нектаром и абмрозией, короче говоря («вселение вечное») и прочее.
Будь здоров, дражайшая душа!
Твой Григорий Саввич
[Вторая половина сентября — начало октября 1762 г.]
Здравствуй, cptXeXXr^v [711] Михаил, cptXojiouae![712]
Ты меня вчера спрашивал, когда мы выходили из храма, почему я засмеялся и как бы смехом тебя приветствовал, хотя я лишь слегка усмехнулся, что греки называют (xsi8aa) [713]. Я показался тебе более смеющимся, чем смеялся на самом деле. Ты спрашивал, а я не сказал тебе причины, да и теперь не скажу; скажу только то, что смеяться было позволительно тогда, позволительно и теперь: со смехом я писал это письмо, и ты, я полагаю, со смехом его читаешь; и когда ты меня увидишь, я боюсь, что ты не удержишься от смеха. Но ты, сЬ ао? е [714], спрашиваешь о причине. Однако скажи мне: тебе нравится, так сказать, тебе улыбается один цвет более, чем другой, одна рыбка более, чем другая, один покрой одежды улыбается, другой — нет или улыбается менее другого? И я тебе объясню причину вчерашнего смеха. Ведь смех (ты не смейся в тот момент, когда я болтаю о смехе!) есть родной брат радости настолько, что часто подменяет ее; таков, если не ошибаюсь, известный смех Сарры: («Смех мне сотворил господь»). Ибо Исаак по–еврейски означает засмеется, это слово заменяет также и смех. Поэтому, когда ты спрашиваешь, почему я смеюсь, ты как будто спрашиваешь, почему я радуюсь. Следовательно, и причину радости в свою очередь тебе надо указать? О, бесстыдное требование! Ну и что ж! Возьмемся и за это дело с помощью муз. Если не хватит для этого времени, отложим на завтра. Но ты, по–видимому, настаиваешь на причине, как жадный заимодавец требует от должника его долг. Итак, ты спрашиваешь, почему я был весел вчера? Слушай же: потому что я увидел твои радостные та опиата [715], я, радостный, приветствовал радующегося радостью. Если тебе эта причина радости покажется норвежского происхождения, я прибегну к другому (aooXov [716]). Я тебя поражу твоим же мечом и спрашиваю: почему третьего дня ev тш vaa> [717] ты первый меня приветствовал смехом? Почему ты мне улыбнулся? Скажи, аосре [718], я от тебя не отстану, помнишь ли ты? До сих пор, дражайший, мы шутили, пользуясь шутками, отнюдь не противными чистейшим музам. Ведь плачем ли мы или смеемся, занимаемся ли мы серьезными делами или забавляемся, мы все делаем для нашего господа, для которого мы умираем и живем и прочее. Его же я молю, да сохранит тебя в целомудрии и трезвости! Так как я верю, что этот дар у тебя имеется, то я, видя тебя в самом прятном обществе, всегда буду радоваться, часто буду смеяться. Ибо какой чурбан не посмотрит с радостью jiaxapiov avftponcov xai tootov tov stXov; ерршао![719]
Будь здоров!
Твой Григорий Сковорода
Как раз кончил о смехе, а вот тебе наш тркж6&7]то<; rpTjajpiaxo; [720], которого я охотно обнял.
[Октябрь (?) 17С2 г.]
Atvsats[721]
О бедность, дело полезное и священное! О родная и любезная мужам мать! О гавань, наилучшая для несчастных, потерпевших кораблекрушение!
Пристань безопасная и спокойная! Счастлив, кто может острым умом проникнуть В блага, которые ты обычно предоставляешь Всякому человеку, почитающему тебя в простоте души И почитающему не временно, а постоянно. Счастлив, кто мог заключить союз С тобой, кто вошел к тебе в доверие, Кого ты удостоила пиров своего стола, — И поселила их в убогую хижину. От твоих селений далеко отстоит болезнь, И, как пчела бежит от дыма, так убегают От мест жительства водянка и подагра, камни и желтуха, Лихорадки и эпилепсия.
Нет обжорства и неумеренности в напитках, Откуда возникает множество безыменных болезней. Здесь нет роскоши, этой смерти благочестивой (Фемиды [722])[723]
И несчастной матери забот.
Далеко отстоит от твоих пенатов серая забота.
Далеки шум и деловая суета,
Далеко остаются тщеславие и честолюбие
И безумные страсти.
Ты не боишься ударов огненной молнии, Не боишься яростных волн бушующего моря, Воздёлывая влажные и тихие долины
И пересекая челноком мелководье. Там нет заразных болезней надежды, страха и хитрости. Этот дом ненавидят боги Тартара [724], Которые, стоит им проникнуть в любой дом,
Немедленно превращают его в ад. Но здесь надежное отдохновение, хорошее здоровье,
И приятный покой здравого ума, И тело, привыкшее к благочестивым трудам.
С малым достатком хорошо можно жить. Здесь разумное спокойствие души[725] и приятная
атсра&а — праздность[726], Свобода, приправленная солью веселости, Осмеивающая путь глупой толпы, —
Таковы спутники бедности. Но я здесь не хвалю тех нищих, Которых позорно убивает проклятая жажда золота. Они нищие, но сердцем стремятся к богатству.
Всюду они хватают, что им попадется. Сердцем пожирают золото, хотя кошелек их пуст, Безумными глазами подобострастно взирая на богатых. Если жаждешь золота, то хотя б ты был самим Иром [727],
Ты для меня не будешь бедняком. Бедным был Христос, который ничего не искал; Бедным был Павел, который ничего не хотел; Бедным делает не денежный ящик, а душа, Взлетающая высоко к небу.
[Октябрь (?) 1762 г.]
Ты спрашиваешь: если счастье в нас, почему людская толпа
Так редко и столь немногие его достигают? О, потому что им трудно управлять своей душой И потому что не научились обуздывать 6р; ла<; [728]. Извилистыми тропами холмистой местностью через глубокие рвы
Несется безумный всадник, не умеющий управлять конем.
По морям, по землям, сквозь железо и огонь несется тот, Кто неразумную душу не направляет разумом. Итак, что же остается? Читать блаженные книги, Которые очищают душу и учат сердце уступать. Мало внутренней работы, нужно выразить ее делами. Теперь ты новобранец: упражняясь, станешь воином.
Из этих воинов происходит тот дивный царь, Каким был Христос и его ученики.
Дражайший Михаил!
Хорошо ли я использовал время, начав сегодня беседу с тобою такими речами? Полагаю — неплохо.
Твой Григорий Саввич
Узнай, что называется блаженной жизнью. Все отложи и туда обрати свое сердце. Всем сердцем следуй правилу, следуй таким божиим словам:
О сын, сын мой! Отдай мне свое сердце! Отдай мне все свое сердце; если ты отдашь Часть своего сердца миру, я не возьму твоего сердца. Счастлив тот, кто способен достичь счастливой жизни. Но счастливее тот, кто в состоянии ею пользоваться. Недостаточно найти здоровую пищу и питье, Если вкус твой поврежден болезнью; Недостаточно сияния света дневного солнца, Если свет головы твоей испорчен. Деятельное бездействие увеличивает наши силы: На кораблях и колесницах мы стремимся к лучшей жизни.
Но то, к чему ты стремишься, с тобой,
Оно, мой друг, находится внутри тебя.
Если ты доволен судьбою, ты останешься в покое.
Не тот счастлив, кто жаждет лучшего,
А тот, кто доволен тем, чем обладает.
Если тебе…
Хороших авторов, я найду какое‑нибудь золото. Что может быть мне приятнее и сладостнее этой твоей просьбы? Прекрасно ты назвал золотом мудрость, которая и в Священном писании именуется то женою, то жемчугом, то золотом. Хорошо, что я теперь один, без проживающих со мною коллег, хочется вволю с тобой поболтать. Но я решил послать тебе некоторые прекраснейшие и наиболее изящные изречения из нашего Плутарха, особенно касающиеся отличия льстеца aico fv/piou cptXoo [729], это как бы цветочки, собранные от разных времен. Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении относительно этих изящных рассуждений, которые мне доставляют громаднейшее удовольствие, а я знаю, что ты, как это свойственно дружбе, разделяешь мои вкусы и потому примешь в дар тот или другой душистый цветок и сможешь с него подобно пчелке взять частицу меда и сложить в душе тот полезнейший для здоровья сок, дабы, делая это часто, ты вырос со временем в совершенного мужа, в меру, как говорит Павел, полноты Христа, и дабы питать не только нашего земного Адама, то есть тело, но и тем более Адама невидимого. Но откуда у меня эта болтливость?
Уже давно должен говорить с тобою не я, а Плутарх. Навостри уши! «Но я не осел», — скажешь ты. Однако не одни ослы имеют длинные уши, но и олени. О, болтун! Мой Михаил! Поверь мне, я достаточно над этим потешался и будучи один. Но заключим мир!
«Я полагаю, не было необходимости обличать в лести Мелантия, прихлебателя Александра Ферейского [730], который на вопрос, как погиб Александр, сказал: будучи перенесен в мое чрево. Кто теснится вокруг обильного стола, тех от него не удержит ни огонь, ни медь, ни железо». Чуть дальше: «Итак, кого же следует остерегаться? Того, кто не производит впечатления и не признается, что он льстит; того, кто не встречается тебе около кухни; который не меряет тень, чтобы узнать время обеда, но по большей части трезв, ведет себя заботливо и хочет быть союзником в делах и участником тайн. Подобно тому как, по словам Платона, высшая несправедливость состоит в том, чтобы казаться справедливым и не быть им, так и в данном случае следует признать опасной такую лесть, которая обманывает, а не ту, которая действует открыто, и ту, которая действует серьезно, а не ту, которая принимает форму шутки». Но остановись, мой Плутарх! Ах!
мой Михаил! Замечаешь ли ты, что Плутарх различаем между льстецом и льстецом? А именно: один открытый, а другой — скрытый. Один шатается у стола богатых, мелет вздор, шутит, льстит, смеется. А другой, прикрывшись маской серьезного мужа и мудреца, выдает себя за надежного мудрого советника, достойного всякой почести. Первый стремится к тому, чтобы по–нищенски выпросить пищу и напитать чрево чужими обедами, другой, наподобие змеи вкрадываясь в доверие, выведывая тайны, стремится к тому, чтобы причинить вред простому и неосмотрительному человеку и даже совсем погубить его. О, подлинно адская змея. Это oqfsXot [731] сатаны, прикрытые человеческим образом. Я сам испытал шесть или семь ударов со стороны этой ядовитой чумы. Какой злой гений направляет их на простые сердца? Что у них общего с людьми искренними, не знающими и не располагающими никакими хитростями? Что общего, спрашиваю я, у рака со змеей? Диаметрально, как говорится, противоположные они такого рода натурам и, однако, являются к ним, несомненно, ради выгоды наподобие волков. Из этих духов выходят лживые друзья, ложные апостолы, еретические ученые, тираны, то есть дурные цари, которые, проникнув в недра государства, в лоно церкви, путем хитростей проникая, наконец, в самые небеса, смешивают небо с землей, часто весь мир сотрясают смутами. Но кто достаточно ярко изобразит этих демонов? Я ради беседы так многословен. Но я не жалею потраченных слов как ввиду необходимости дела, так ради такого друга, как ты. Будь здоров, весьма дорогая мне голова, сочетай змеиную мудрость с голубиной простотой.
Твой Григорий Саввич
В воскресенье, около полуночи.
[Октябрь 1762 г.]
Здравствуй, дражайший друг, мой Михаил! Вчерашняя моя грубая шутка о свиньях и ослах, боюсь, показалась тебе оскорбительной (в этом возрасте мы все легкомысленны); она была слишком крепко приправлена уксусом, а тебе, серьезно погруженному теперь в эти великолепные пустяки, нет ни времени, ни охоты слушать шутки. Это тревожит меня из‑за любви. Почему я так грубо пошутил, отнеси к тому отвращению, которое я обычно в сильной степени чувствую к этим людям, к этим, так сказать, кипрским быкам (см. эту пословицу [732]). Подобно так родители, видя, что ребенок, ползая по земле и играя, неосторожно попал в нечистоты и в них движется и возится, обыкновенно со смехом ему делают замечания и, чтобы легче указать ему на нечистоты и отозвать от того места, говорят, на кого он теперь похож с руками, ногами и ртом, обмазанными этими желтыми нечистотами, а он, слыша насмешки и считая недостойным поступком, что те, для кого он должен быть всего дороже, обращают его в посмешище, плачет до тех пор, пока родитель, не вынося плача, поспешно подойдя, не освободит его от грязи и, обтерев тело, не осушит его слезы, — так и душа друга, видя, что душа твоя имеет дело с этими грязными и достойными свиней пустяками, и зная, что ты нашим общим родителем — богом создан для чистого и небесного, смеется и шутит не над тобою, но над местом, где ты находишься, тебя же самого любит более, чем родного aSsXcpov [733]. Ты нам пришли три слова, если для четырех нет времени. Ибо я хат* ovap [734] видел, что получил от тебя присланные мне стихи, двустопные или анакреонтовские — не помню: все, что пришлешь, будет для меня нектаром. Будь здоров, мой дорогой!
Будь дома в первом часу дня.
Ео? 6 [735]
[Октябрь 1762 г.]
ф&тате cptXTaxcDV [Зротё, K‑rjBo<; те тертсаХт] те [лоб, «е?7$е to>v (jLooaajv cpiXe![736]
Здравствуй, товарищ, более дорогой, чем самые дорогие, Михаил, друг из Аттики![737]
Ты действительно расточителен: вместо трех слов, ты мне подарил в десять раз больше; я просил три, а получил тридцать. Ты подражаешь Юпитеру, а 6 Zeus aXXoxa jiev tcexst а&рюс аххоха ь' osl [738]. Часто в один день он проливает столько дождя, сколько было бы достаточно для орошения земли в течение целого месяца, делая землю twv ppowv [739] то слишком сухою, то слишком влажною, очень похожею на губку, погруженную в воду. Я знаю портного, который в течение двух или трех месяцев свято хранил правило не касаться т–rjv oeipoo^av [740], но по истечении времени поста, в один день столько поглощал too vex^apo!) [741]«артемовского», сколько три пребольших мула или три аркадских осла, мучимые жаждой, выпивали воды. Ты говоришь, моя сила в осуждении. Правильно! Ибо если… Но я, хата TTjv itapotfuav [742] оставляю тебя наподобие вороны с открытым ртом и иду в греческую школу
«Eppooao, <р(Хтате!
£6<; Грт^шркх; 6 Eaj^tv[743]
Перед наступлением сумерек, ожидая нас дома, веди себя, как улитка: никогда не выползай… По–видимому, я не учел особенностей твоего возраста.
[Конец октября — начало ноября 1762 г.]
'Epaajjue cpiXe Mt^aifjX![744]
Я не могу удержаться от того, чтобы, наконец, не сообщить тебе небольшую частицу того, чем меня вскоре после твоего ухода не терзал, как это обыкновенно делают софистические тернии, а исключительно радовал наш Плутарх. Бессмертный боже! Как он рисует дружбу! Как ярко он описывает ворону, украшенную чужими перьями, как лукавейшего льстеца, принимающего личину друга, которого греки называют 6 хоХа£ [745]. Но приведу тебе подлинные слова нашего Плутарха:
«Как монету, так и друга следует испытывать ранее, чем в нем будет нужда, чтобы узнать его не после того, как мы пострадали, а иметь опыт в распознании льстеца, дабы не подвергнуться неприятностям. Иначе мы окажемся в положении тех, кто, испробовав наконец яд, почувствовали, что он смертелен».
Ибо мы не одобряем как этих, так и тех, которые полагают, что самим делом разоблачают себя те льстецы, которые ведут себя ласково и приятно. Ибо друг не должен быть неприятен или груб, серьезность и строгость дружбы не состоит в резкости поведения, но самая ее эта красота и серьезность должны быть приятны и милы… Не только тому, кто несчастен, приятно видеть лицо благожелательного человека.
Но дружба, сопутствуя жизни, прибавляет удовольствие и прелесть ее светлым сторонам не меньше, чем отнимает страдания у ее отрицательных сторон. И бог, примешав к жизни дружбу, сделал так, чтобы все было радостно, приятно и мило другу, находящемуся здесь же и совместно наслаждающемуся. И как бы льстец ни строил козни, используя удовольствие и приятность, нужно знать, что он ничего радостного не вносит в дружбу (до сих пор).
Уже довольно, мой Михаил! Так как дружба — такая божественная, такая приятная вещь, что кажется, будто она солнце жизни, то следует всего более заботиться о том, чтобы не заключить нам в объятия волка вместо овцы, скорпиона вместо рака, змею вместо ящерицы. Нет ничего опаснее, чем коварный враг, но нет ничего ядовитее, чем притворный друг.
Разве я тебе не говорил уже ранее, что таких всего более надо остерегаться? Ни один дьявол никогда не навредит больше, чем такие мнимые друзья. Бесспорно, я говорил тебе о них, чтобы умудрить тебя своим опытом. Я, дражайший, от многих таких пострадал! В зеленеющей траве я находил змею. О, если бы у меня тогда был советчик! О книги, лучшие советчики! Вернейшие друзья! II в последующее время, мой Михаил, ожидай от меня таких же предостережений, как друг от друга. Будь здоров и к нам, если можешь, зайди!
Твой Григорий Саввич
Χαΐρε, τρις φίλε! Ge[746]
Этот день посвящен верховному στρατηγώ[747] Михаилу;
Он — вождь вождей и над ангелами ангел.
Если ты, о Михаил, родственен ему по имени,
То прошу тебя: по–ангельски отпразднуй этот день.
Ангел бога тот, кто презрел земное;
Кто взлетает к небесам, тот ангел божий;
Ангел божий тот, кто разрывает оковы плоти;
Кто чист от пороков, тот ангел божий.
О, если бы я увидел то время, когда бы ты сказал так:
«Что мне до земли? В ней нет ничего хорошего».
So; cptXo;
Грт^шрю; 6 Sa^iv[748]
8 ноября 17(32) [13 ноября 1762 г.]
Григорий Саввич Молит о радости в господе для своего Михаила
Как сладостен путь жизни, когда совесть чиста!
Аттический мед, превосходящий нектар и амброзию!
Отсюда веселое лицо и живая надежда отражается на
челе.
Отсюда у благочестивых постоянно столько радостей!
Надежда их не оставляет в болезни и в самой смерти.
Даже у почивших лицо радостно.
О! Михаил, Михаил! Научись смолоду избегать греха,
Если хочешь быть дорог богу.
О, не ищи вне самого себя величайших благ:
Христос учит, что сх^тстра [749] божий внутри нас.
Случай к написанию этого стихотворения дал сегодняшний день too ev Afioic тсатро; 7]p.(ov [750] Иоанна Златоуста, настоящее его золотое изречение посылаю тебе в подарочек: 068ev Tjfia; оотш; eocppaiveiv otwftsN ш; то aovstSo; xa&apov xat eXrciBe; a^afta» [751].
Прощай, дражайший!
ты вчера к какой‑нибудь компании и не попал ли в непристойное общество. Если нет ничего предосудительного, то радуюсь твоему великому счастию. Если же не так, то не сокрушайся напрасно; достаточно, если ты ненавидишь порок. Христос уже простил, лишь только у нас явится решение не грешить впредь. Я знаю, что тебе тяжело слышать такие слова. Мне известен нрав юношей; но не все то яд, что неприятно на вкус. Одно только скажу: если эти мои опасения ты не истолкуешь как выражение моей высшей любви к тебе, ты будеЩь глубоко несправедлив ко мне. Да сохранит наилучшим образом Христос твой возраст в безопасности от всяких пороков и Да направит тебя ко всему лучшему!
Весьма любящий тебя Григорий Саввич
На рассвете, ноября 15.
То, о чем ты просишь в своем последнем письме, все будет, лишь бы Христу было угодно и ты сам был тверд в начатом деле. Пиши мне покороче, ибо я знаю, что у тебя не хватает времени, и здоровье береги, как глаза.
[1762 г.]
Здравствуй, друг!
Ты спрашиваешь мое мнение о планах твоей жизни, твоего будущего положения, особенно о том, с какими друзьями поддерживать тебе общение. Ты благоразумно поступаешь, заблаговременно заботясь о своем будущем. Но о твоем положении в жизни поговорим в другое время, когда внушит Христос. Теперь же немного об общении. С кем тебе поддерживать отношения, спрашиваешь ты. Фи! С хорошими, отвечаю я кратко. А из хороших лишь с теми, к кому в тайниках сердца ты по натуре склонен. Ибо это лучшая норма дружбы. Пища хороша, но что поделаешь, если она не нравится твоему желудку?.. Неудивительно, что она вредит. Однако, если бы у нас, мой Михаил, было так много хороших людей, как хороших яств! Но этого можно только желать, иметь же — другое дело. Истинно добрый человек, то есть христианин, реже белого ворона. Чтобы найти такого человека, тебе потребуется много фонарей Диогена [752]. Что же делать? Следует поддерживать общение с теми, которые менее дурны, чем другие, которые обычно считаются просто добрыми. Выбирать следует спокойных, постоянных и простых. О спокойной душе говорится, что она совершенно лишена зависти, или недоброжелательства, то есть злобы. Простые — не глупые, но открытые, не лживые, не притворщики и пустые, ибо этот род людей я пуще Тартара ненавижу. О, если бы у нас было таких поменьше! Но что делать, если этот мир, то есть большинство людей, состоит из таких?
«Мир — клетка глупцов и лавочка пороков», как поет наш Палингений [753]. Поэтому всего правильнее я считаю приобретать друзей мертвых, то есть священные книги. В числе живых имеются до того хитрые, ловкие и бесчестные пройдохи, что юношу явно обманывают, вливая свой яд невинной простоте и особенно нападая на простых, потому что около них у этих змей имеется надежда на добычу. Ибо и собака не ест собачины. О, берегись таких! Какой ущерб в добрых нравах я сам потерпел, обманут этими посланцами дьявола. Как хитро они вкрадываются в доверие, так что только по истечении пятилетия ты это почувствуешь. Ах! Воспользуйся хоть моим опытом! Я тот моряк, который, будучи выброшен на берег кораблекрушением, других своих братьев, готовящихся сделать тот же путь, робким голосом предупреждает, каких сирен, каких чудовищ им следует остерегаться и куда держать путь. Ибо другие потонули и отошли в вечность. «Но, — скажешь ты, — я могу и сам стать благоразумным под ударами судьбы». О мой дражайший друг! Разве ты не знаешь, что многие терпят кораблекрушение, спасаются же очень немногие — трое из ста. Можешь ли ты поручиться, что ты спасешься? Если у тебя есть лекарство, то неужели ты по собственной воле должен принять яд? Достаточно беды, если ты по неосторожности его попробуешь.
Но колокол зовет меня в греческий класс. Поэтому если будет тебе угодно в другое время поговорить о той же материи, ты мне вскоре напиши. Так мы будем вести беседу о святых предметах, а тем временем и стиль будет вырабатываться. Будь здоров!
Безмерно тебя любящий Григорий Саввич
23 ноября, из музея
[29 ноября 1762 г.]
ф[Ххахв cpiXxaxcov, Mt^a‑r\k fXoxioxe![754]
Почему не был ты sv хаТ^ eo7repivaT<; [755]. Читалась прекрасная охг/урт. о святом — 'Axaxi(p [756], из которой sXa^ov [757] следующее: «Дух не смущен и ум чист» — — 'О axapai‑a;; ^ojiocxai voo<; xa&apoc. О, более счастлив, чем само счастье, тот, кто обеспечил себе это! Что сладостнее души, не тревожимой нечистотами и низменными желаниями? Что блаженнее, чем ум, очищенный от земных помышлений и видящий самого бога? Твоего болтуна Палингения я без труда для тебя получил. Читай его, терпи, выжимай и насыщайся. Питай божественной и приятнейшей пищей твоего малютку Яшу, чтобы и он когда- нибудь овладел скипетром. Радуйся в боге, пой под музыку, гуляй, как я делаю («Житейское море»), и прочее. 'Efcb тсросштиф jxsv оксшу, xtj Be xapBia [758] всегда с тобою. Будь здоров и весел.
Более всего любящий тебя Григорий Саввич
Записки твои мне очень неприятны, поэтому не пиши ничего.
[1 декабря 1762 г.]
Tptov Be |Aaxapioi ot icpxaXfiol oxi pXeirooat xat xd шха 6[xa3v 6xi axooet (Матфей, гл. 13) [759].
Всякий рожденный, который всем сердцем ищет, несомненно, найдет и увидит то, что увидеть могут глаза не каких угодно людей, а лишь блаженных. Это значит: божественную истину всего труднее найти, но зато узревшим ее она всего приятнее. Увидеть истину — завершение всего ^«разве бо сего (духа святого) ни деяние, ни слово»,/, как сегодня говорится в антифонах, сегодня ни начинается, ни завершается. Так искал Авраам, оставив свою землю; этим путем пошел Исаак, которому землю указал господь. Иаков и его сыновья сделали то же самое. Иметь в себе святой дух есть не что иное, как видеть истину божию, которая является единственной истиной. Если ее видели и Аристотель и его последователи, они блаженны; если нет, онй (jLtopooocpot [760]. Если мы ot aico‑jfovot too 'A^paaix [761], если мы того же с ним духа, мы это подтвердим подобными же делами; ибо откуда, если не из плодов наших, станет известно, что в нас имеется дух twv?: po — [6va>v [762]. Что прочие делают, к чему стремятся, они и сами увидят; я же точно знаю, что я всецело посвятил себя одной только божественной истине. Я не успею в этом? Однако же в конце концов успех будет. Сегодня я слышал в евангелии: /«Очи бо ею держалися, да его не познают»/. II они его, однако, познали, хотя глаза их и плохо им служили. Какой честный труд не победит? II какая работа не будет приятной, когда мы рождены для этого, когда мы проникнуты духом Авраама? Ибо естественное движение со временем становится стремительнее. Поэтому хочется кричать с Павлом: «Буду стремиться, может, достигну» (гл. 3, К филип- пийцам) [763]. /«Гоню же, если и постигну, то есть особливо постигну»/. Братья и проч. Если во мне ничего нет, кроме жара сердца, или, говоря словами евангелиста, т] хар8(а ijj{jLa)V xaiofiivTj [764], то я доволен этим, ибо то iravieXai; ftsXsiv [765], исходит от св. духа, который как начал, так, наверное, и завершит, дабы мы могли сказать: /«Мы же открытым лицом взираем на славу божию»./ В этом живу, в этом хочется действовать дни и ночи, в нем я решил, мой драгоценнейший Михаил, умереть, хотя я уже ранее умер для мира, чтобы когда‑нибудь подняться во славу со Христом. Тебя же я считаю Авраамовым потомком и стремлюсь и желаю, чтобы ты был моим союзником и спутником в жизни, так избегаемой всеми. Если у тебя т] xapSia -g xaiopivTj [766], а оно, несомненно, должно гореть, если ты тот, кем я тебя считаю, извергни из груди всякую смертную заботу, вымой нечистоту из сердца. Нечистота — это то, что земное, а что видимо, то земное. Если огонь в твоей груди подлинный и истинный, то сгорит все, что в ней есть земного, чтобы ты когда‑либо стал чистый сердцем и узрел бога, xov fteov xat ttjv aXr^etav [767], делающую блаженными те очи, которые ее видят. Кто хорошо загорелся, тот хорошо начал, а хорошо начать — это наполовину завершить. Приучи себя к тому, чтобы ежедневно через чувства зрения и слуха попадало в твою душу не только что‑нибудь из Священного писания и других книг, но и то, что увидишь и услышишь из текущих событий, пережевывай, размалывай и, насколько можешь, превращай в питательный и спасительный сок, как животное, которое должно быть принесено в жертву богу. У тех, кто душою низки, самое лучшее из написанного и сказанного переходит в самое худое и сам Христос есть нечто неприятное. Но те, кто проникнут Авраамовым духом, для тех бог даже из бесплодных скал производит божественную и прекраснейшую поросль. Если мимо тебя, например, проходит пьяный, ты так мысли: бог представил тебе зрелище, дабы ты на чужом опыте узнал, какое великое зло — пьянство, — беги от него. Проходишь мимо лежащего нищего, у которого ноги сгнпли или нос с труповидным лицом внушает ужас зрителю, ты так рассуждай: этот или эта, несомненно, вели развратную жизнь, это плоды разврата. О, счастливы те, кто может быть свободен от этого зла; о, как велико значение здоровья и целомудрия! Как высока добродетель! Как немногим опа свойственна! Ты стоишь в храме, слышишь, как воздают почести поясу блаженнейшей девы, слышишь, что ее опоясанию придается божественная сила, блаженнейшим называется город, в котором был положен этот пояс, защищающий от всех несчастий, то так об этом думай: здесь должна быть какая‑то тайна. Если плоть не приносит никакой пользы, то как же помогает пояс, служащий плоти? Манна? [768] Что такое? Толпа это воспринимает, как осел звуки лиры. Но ты, если хочешь по–авраамски слушать и воспринимать, копай здесь с отроками Исаака и, может быть, удалив землю, найдешь некоторую живую воду. Или так: родила, однако, дева? Должна быть и здесь некоторая тайна. Итак, рождают и девы. Фи! И притом в большом количестве. В человеческих делах это невозможно. Но удали, говорю я, землю. Ибо и дух имеет свое рождение, и где так царит дух, как не там, где ему противостоит плоть, эта опоясанная поясом девственной чистоты (возвеселися, неплодная, нерождающая), и проч.
Будь здоров, потомок Исаака!
Eos rpTjfcupios 6 Edppiv[769]
[Октябрь — декабрь (?) 1762 г.]
Ода Горация (книга II, XVI) «О спокойствии души» (лат.)
Купец покоя сладка бога просит, Когда по морю его вихор бросит,
Как луну облак и звезды преяснй Скрыл преужасный,
Просит покоя в войне турчин бешен И красным луком китаец обвешен, Но ни же, друг мой, драгая порфира Даст нам внутрь мира,
Не бо царска власть или злата полный Сундук усмирит души бедной волны, Не приутишит живущие вздохи В красном пороге.
Сладка покоя нищета есть мать, Где лишних в доме вещей не видать, Где не мешает ни страх сна сладка, Ни похоть гадка.
Почто столь много, сей червь, замышляешь? Зачем на воздух чужой поспешаешь? Что пользы бросить природные страны? Брось нрав твой странный.
Печаль глупа и на корабли восходит, И проницает на дальние походы, Оленей легких она всех быстрее, Ветров скорее.
Будь сыт тем, что есть, не печись на утро, Потешай смехом твою горесть мудро, Знай, что ничто не совсем есть блаженно, Но со злым смешенно.
Знай, что преславны пошли в прах герои И, сто лет живши, лежат в смертном гное, И, может, то твое, что слывется, Мне доведется.
Волов изрядных у тебя заводы И чужестранных лошадей природы, А на одежу тебе для прибора Сукна из‑за моря.
А мне судьбина дала грунт убогой И от муз чистых греческих немного Духа напиться и пренебрегати Мир сей проклятый [770].
Драгоценнейший друг!
Здравствуй, мой Михаил!
Это я перевел почти экспромтом, очень быстро, следя только за тем, чтобы, насколько это было для меня возможно, выразить дух автора, не заботясь о красотах стиля. Ты можешь, если тебе угодно, изменить и начать другими словами. Что касается перевода выражения: quod ultra est, oderit curare — словами «не печися на утро», то остерегись порицать его слишком поспешно, хотя я и знаю, что ты чужд предрассудков. Ибо если кто‑либо, как говорят, подобно нильской собаке [771] отведал творения святых отцов, тот поймет, что «завтрашнее» я воспринял в смысле последующей жизни. Ибо если наша жизнь повсюду в Священном писании уподобляется дню, первая же часть дня есть ночь, а вторая — свет, то весьма правильно ранний возраст, то есть юность, называть глупым, жизнью в настоящем, еще не освещенной солнцем истины. Другая часть жизни, уподобляемая свету, называется жизнь… так как оставляются дела тьмы. Итак, когда автор говорит: «Не заботься о завтрашнем дне», — он хочет сказать: не следует заботиться о том, что ты будешь есть или во что оденешься в старости. Ищи в настоящей жизни только царствия божия, заботься и беспокойся только о добродетели и мудрости. Ибо если ты хорошо посеешь в настоящем, то хорошо пожнешь в будущем и никто из тех, чьи нравы святы, не будет лишен в старости пропитания. К этим словам имеет отношение изречение Платона, которое мне недавно встретилось и которое поэтому я не поленюсь тебе сообщить. Это изречение таково: spot jjlsv oi>8ev eaxt trpeaftotspov too (b; oti ^sXtiotov spi fsvea&a» [772]. Смотри, о чем заботились высокие мужи — не о богатстве и т. д. Не удивительно поэтому, что они хорошо завершили жизнь. Как каждый сеет в юности, так пожинает в старости. Хочешь быть легким и здоровым старцем? Соблюдай в юности трезвость и целомудрие! Подумай об этом!
Будь здоров, мой превосходнейший cpiXojxooae![773]
Твой Григорий Саввич
[20—23 декабря 1762 г.]
Итак, несчастны, о, трижды, четырежды несчастны те,
Чье потомство родилось под звездой Фараона!
А если чувствуешь в себе плоды [774],
О, разбивай их во всякое время о камень!
Люцифер — это aaxavas [775], если он блистает, не верь!
Ночное растение с восходом солнца вянет.
Под несчастливой звездой пусть ничего не рождается.
Вот день господень недалеко, вот он близко.
Дражайший Михаил!
Поистине мое уединение открыло мне небо. Задав мальчикам упражнение, я ушел в музей, где в связи с объяснением слова da‑poXofo;; [776], видишь, к каким мыслям я пришел. От рассмотрения видимого неба я перешел к вопросам духовным. Первое небо прекрасно, но гораздо более достойно божественного созерцания второе. Теперь ты подумай о том, находятся ли в небе те, которые (хотя телом они и на земле) уклоняются от дел мертвой толпы для sn tot; oopavots [777]. Разве не превосходно с Иеронпмом [778] умственно прохаживаться по раю? Но я могу насытиться беседами с тобой. Одно только мне близко, воскликну я: ш oyoXfov, ai ptpX'lov [779]. Будь здоров, дражайшая душа, и старайся подниматься в эти небеса!
Твой a6|AfiaЈo<; [780] Григорий
«Если око твое лукаво» и проч.
Под несчастной звездой, если времена луны плохи,
Рождается, как говорят астрологи, не все хорошее,
С землей сожительствуют aaxpa [781].
ГаГа |aЈv sa‑u pvt], oopavo; ejtiv avVjp [782].
Но ты оставь земное, взирай на т тУкa[783]
И из видимого познавай невидимое.
И в небе нашего ума
Есть свои звезды, денницы, а также солнце и луна.
Если светит дурная звезда, верь, родится все
дурное.
О несчастный род, родившийся под такой звездой!
Слышишь ли, Михаил, о чем говорят священные книги?
И понимаешь ли, что во чреве могут быть два рода?
О красное небо, в котором блистает слава Христа!
Звезда, которая указывала путь святым волхвам!
Ибо тогда рождаются дети — священная поросль, —
Tov f' 'Hptu&Tjv xai Фара^д [784].
О несчастные!
[Начало января]
Здравствуй, приятнейший юноша и мне наиболее милый Михаил!
Вот начался новый год, поэтому пишу тебе по–гречески и считаю это хорошим предзнаменованием. Христос сказал в евангелии следующее: «Дух господень на мне» и проч. — да благословит тебя венец года этого и да храпит тебя в добром здравии и благополучии вместе с самыми дорогими тебе!
Об этом молится твой преданный друг
Григорий Сковорода. 1763 г.
[23—26 января 1763 г.] Дражайший Михаил!
Иные, говорит Сократ [786], живут, чтобы есть и пить, а я — напротив. Далее, большинство совсем не знает, что значит жить, и хотя желает пользоваться питанием, чтобы поддерживать жизнь, однако не может жить, ибо самое великое и потому самое трудное искусство из всех — это научиться жить так, как этому искусству учит и его дает один Христос. Пока я буду знать, что ты жадно читаешь мои письма, я не перестану тебе писать и говорить подобно этому:
«Молчи, молчи: Xeitxov tyvo; [787].
Войди теперь на возвышенную башню и раскрой в своей душе то, что волнует чернь. Ты увидпшь, что один страдает чесоткой, другой — лихорадкой, третий — подагрой, четвертый — эпилепсией, пятый — водянкой; у одного гниют зубы, у другого — внутренности; некоторые до того жалки, что кажется, будто они носят не тело, а живой труп. Я уже не буду говорить о более легком: о кашле, изнурении, зловонном дыхании и подобном. Из таких‑то и состоит мир, то есть из прокаженных членов. Ибо если ты и видишь среди них людей со здоровым телом, то эти последние принадлежат к тем, которые, будучи недавно пойманы в сети, еще не дошли до того, о чем выше было сказано, однако к этому стремятся, даже бегут, подготовляемые фуриями к столь славным наградам. А мы этих больных избегаем и правильно делаем: чтобы они и нас не заразили своим прикосновением; однако мы охотно продолжаем общение с теми, которые до сих пор здоровы, но умы которых повреждены и напитаны ядовитыми учениями. Но мы не заболели бы телом, если бы не заболели ранее душой. Что пользы удаляться от нечистого и зловонного блудника, если общаешься с теми, кто о^иХеГ; Tveoua Tropvsia; e^ovxi [788]. От первого становится худо телу, от второго заражается душа. Ты избегаешь того, который от пьянства становится (xaviav [789], и не остерегаешься чревоугодника, призывающего тебя своим примером к несвоевременному и неумеренному мясоедению и винопитию. Зачем же ты избегаешь реки, а к источнику приближаешься? Боишься пожара, а ищешь огня? Проклинаешь уголья и ходишь по искрам и горячей золе? Боишься прикосновения к ране, а ходишь среди мечей и скорпионов? Избегаешь водянки, подагры, галльской болезни [790] и не удаляешься от невоздержания, матери всех этих бедствий? Но Сократ среди чумы остался невредим, привыкнув к святейшему образу жизни, к простой и умеренной пище. Послушай Плутарха, приписывающего причину всех болезней избытку влаги в теле: под влиянием внешних причин и условий избыток влажных материй в теле как бы замещает субстанцию и тело. Без упомянутого избытка эти причины не вызывают ничего дурного, а остаются без последствий. Но где и когда есть избыток влажных материй, там как бы возникает некоторая грязная нечистота… Огонь ищет только то место, где он чувствует присутствие нефти: так болезнь, всякая зараза и воспаление не могут пристать, когда тело прохладно, лишено слизи и наподобие пробки легко. Большинство людей до безумия нагружается мясом, всякого рода напитками. И удивительно ли, если за причиной следуют действия? Именно от этой «бесподобной» материи произошли все ранее упомянутые несчастья. «Молчи, молчи: тонкий след». Избегай мирского dv&pa)~6xxovov [791]духа, избегай этих скорпионов, не вреди, не разрушай своего тела (чтобы не погрешить в чем‑либо), но утончай его, сокращая неумеренную пищу и избегая огня, вызываемого вином; отсюда все пороки души, а из последних в свою очередь — все болезни тела. Не тот убивает коня, кто питает его простым кормом, а тот, кто дает много овса и не соблюдает умеренности в езде. Мы отягчаемся пищей и вином и подолгу останавливаемся на каком‑нибудь тревожном размышлении. Отсюда преждевременная старость, если не еще что‑либо. Я потому останавливаюсь на этом довольно подробно, что, как я вижу, весьма многие, даже облеченные властью, не удовлетворяются тем, что соблазном примеров и приманкою слов и красноречия портят юношей и побуждают их npos ttjv уяотрщар^ач [792], но пользуются при этом местами, взятыми из Священного писания. Если ты желаешь послушать нас немного, то будешь уверен в том, что, пока ты соблюдаешь трезвость, у тебя сохраняются и здоровье, и стыдливость, и репутация — ценнейшие fhjaaopous [793]. Подстрекают к невоздержанности? Но ты отбрось порочный стыд, не осмеливающийся ответить отказом, теперь уже приучи себя к этому святому упорству и скажи: мне это не полезно, хотя вы и говорите, что для чистых все чисто. И если Павел говорит, что ему непозволительно есть мясо из‑за любви к другим, то разве я не могу из‑за любви к самому себе хранить пост или выбирать пищу? Так устраняй ты желчь и яд их слов, подслащенных медом. Скука влечет тебя к роскоши? Возьми святую книгу, пой священные гимны, молись; если это окажется недостаточным, позови порядочного товарища, займись веселым и хорошим разговором, приди к нам или нас к себе пригласи. Чего тебе бояться? Если постыдно судишь, остерегайся делать; если же этого нет, победи дурной стыд и страх, отвлекающие от порядочных дел… О, если бы мы были так стыдливы и робки в постыдных делах, как часто мы бывали боязливы и превратно стыдливы в осуществлении порядочных поступков! Христос да сохранит столь великий твой дар незапятнанным от мирской заразы и да приготовит тебя для своей обители! Будь здоров, дражайший!
К тебе безмерно расположенный Григорий Саввич
[1763 г.]
Плутарх говорит: «Как поддельные предметы, выдаваемые за золотые, подражают блеску и сиянию золота, так и льстец, подражая приятности и прелести друга, всегда представляется веселым и сияющим[794], никогда не оказывая сопротивления, никогда ни в чем не отказывая». Поэтому не тотчас мы должны подозревать в лести тех, кто хвалит: своевременная похвала прилична другу не менее, чем порицание. Тем более угрюмость и склонность все порицать есть нечто чуждое дружбе и приятельским отношениям. Кто же, доброжелательно к нам относясь, свободно и решительно отзывается с похвалою о том, что достойно похвалы, — от этого человека мы легко переносим и принимаем и порицание, полагая, что тот, кто свободно высказывает похвалу, выражает порицание лишь под давлением необходимости (чем ты блистаешь, то и отражаешь).
Дражайший мой Михаил!
Так как в настоящее время мне нечего тебе сказать, то через мое посредство с тобою будет беседовать наш Плутарх — муж, исполненный веры и очарования, и глава тех, которые посвятили себя fVT, aiai<; таТ<; Мобаац [795], этим очаровательным Каменам и небесному Геликону [796]. Но неужели тебе не кажется rapd&oЈov [797] даже тгарай- o^oxaTov [798] то, что у меня, друга, не хватает слов, в особенности для тебя? Что касается меня, то такого человека я считаю xevoxepov [799], чем самую философскую пустоту. Но разумеется, когда я принимаюсь писать тебе, я стараюсь держать себя в рамках, а не стремлюсь к многословию. Я принадлежу к тем, которые настолько ценят друга, что ставят его превыше всего и признают друзей, как говорит твой Лелий [800], лучшим украшением жизни.
Каждого влечет свое пристрастие.
Я презираю Крезов, но завидую Юлиям, равнодушен к Демосфенам [801], жалею богатых: пусть приобретают себе, что хотят! Я же, если у меня имеются друзья, чувствую себя не только счастливым, но и счастливейшим. Что же поэтому удивительного в том, что для меня нет ничего сладостнее, как болтать с другом? Лишь бы бог укрепил меня в своей добродетели, лишь бы он сделал меня достойным человеком, себе дружественным, ибо добрые люди являются друзьями божиими и только среди таких хранится высший дар, разумей — истинная дружба. Ко всему прочему мне о68г1<; xaxd irapoijAiav X6fo<; [802].
Будь здоров, дражайший, и люби источник всякой сладости — добродетель вместе с добрыми науками, и воздавай нам любовью за нашу любовь!
Твой Григорий Саввич
В праздник Иоанна Златоуста, января 27
'Еигурацца[803]
Когда Венера, сопровождаемая своим Купидоном,
Встретилась однажды с девятью музами,
Она обратилась к ним с такими словами:
«Меня чтите, о музы: я первая из всех богов,
Мою власть признают все боги и люди».
Так сказала Венера. А музы: «Но над нами ты
не властна.
Музы чтут святилище Геликона, а не твое царство» [804].
Дражайший мой Михаил!
Хореое ev тф хорир![805]
Встав за два часа rcpoavaaxas x&v 6p&ptv&v etyaiv [806]и сам с собою 6jjliX(S)v [807] между прочими благочестивыми размышлениями, составил я Ытрар^а [808]. Помню, среди греческих етс^ра^аха [809] я читал такую, когда находился в монастыре св. Сергия. Будучи не в силах ее припомнить, я своими словами выразил тот же смысл. Мне кажется, она прекрасно и возвышенно говорит о то a&uxov [810] муз и достойна быть спетой сегодня, когда мы чтим память twv xpsiwv tu>v ji, efaXa)v tf^ oixoojievr^ 8i8aaxaXcov [811]. О если бы и нам, мой Михаил, удалось достигнуть такой же вершины добродетели!
Таота eo^exai aot оо; Грт^шрюс[812]
Января 30
Если в греческих словах, как они здесь написаны, я допустил ошибку, исправь и сообщи мне. Oa&sv хобхоо cpiXoxspov [813] и знай это: угГр хеФа vwuxei [814]. 1763, в день трех святых: Василия, Григория, Иоанна.
[1763 г.]
Из тысяч пословиц Эразма [815].
Аристотель, Большая Этика, гл. 2 [816].
«Oxav рооХ6р, едд acpoSpa cptXov eticetv, jua cpajisv фо^т) т\ s|i7) xal -fj хобхоо — когда мы хотим выразить высшую степень дружбы, мы говорим, что моя душа и его душа — одно. То же говорится в другом месте той же книги: «Eoti fip, &<; cpajiiv, 6cptXo<; ётеро; e^a) — друг, как мы говорим, — наше второе я.
Но послушай и из Плутарха [817]. Рассказывают, что обезьяны, пытаясь подражать людям, перенимают их движения и воспроизводят их пляски. Льстец же, подражая другим, их обманывает, прельщает, но не всех одинаково. С одними он пляшет и поет, к другим присоединяется в качестве товарища по палестре [818] и по физическим упражнениям. Если он имеет дело с юношей, преданным литературным и научным занятиям, он весь в книгах, отпускает бороду (философскую) до самых пят, носит плащ, оставляет развлечения, на устах у него числа и прямоугольники да треугольники Платона [819].
Желаннейший Михаил!
Так как из всех потерь потеря времени наитягчайшая, то даже одно мгновение из этих ангельских дней так ценно, что превышает все, что мы имеем, даже самое себя, настолько, насколько время превышает другие владения. Теперь наконец наш внутренний человек, не отягченный плотью, как бы освободившись от оков или получив новые крылья, поднимается высоко наподобие тоо агтоо [820], парит, носится и летает в неизмеримых небесных просторах, как по равнине открытых полей, стремясь проникнуть и достигнуть itpo<; то хаХ/чО^ то ftelov [821], где ангелы непрерывно взирают на то тгрбаштгом тои тохтрос [822], радуясь человеческому жребию. О, эти дни приятные, нектарные, никаким делом не нарушающие ценность всего, даже п ценность дней! О трудный первый и суровый пост, куда ты нас ведешь? Так всякая добродетель и всякое благо вначале представляются горькими, а под конец услаждаются. О мой дражайший Михаил! Остерегайся эти деньки расходовать на пустое! Познай сокровища, познай удел свой, который намного лучше удела персидских царей. Чего нам бояться, если мы здесь отдыхаем? Временем покупается небо, даже сам бог. Я никогда не перестану убеждать тебя, чтобы ты посвятил себя не вульгарным музам, а прекрасным делам, презираемым толпою, тем книгам, которых, как говорит Мюре [823], «редкая касается рука». Не могу не воспользоваться, как шпорой, следующими словами нашего Эразма: «Помышляй о том, что нет ничего более преходящего, чем юность». Пусть также всегда присутствует в твоей душе следующее изречение Плиния [824]: «Потеряно то время, которое ты не употребишь на занятия». Если бы я должен был побуждать тебя, то я скорее умер бы в эти часы более охотно, чем перестал бы это делать, незавимисо от того, благоприятно ли это или нет. Придет время, отягченные пищею и питьем, мы склонимся к земле, не имея силы поднять вверх прекраснейшие очи души. Теперь же, когда этот, как говорит Марон [825], огонь простого дуновения свободен и деятелен, зачем перестанем мы залетать ei<; oopavov [826]? Зачем не будем мы упражнять его крыльев, чтобы когда‑нибудь достигнуть нам того утоляющего всякую жажду предела и цели, о которых наша дражайшая родительница — церковь поет: /'«Желаний край — верных утверждение»/7 и проч.
Не хочется кончать, однако кончаю. Будь здоров, моя душа!
Твой Григорий Саввич
7 февраля
29
(Январь — февраль 1763 г.]
//«Да не будет бегство ваше в зиме»,/
Пока свирепствует зима, моряк не отвязывает кораблей,
Но ожидает приятных времен тихой весны.
Ждите и вы дня господнего, когда святой дух
Своим пламенем все расплавит.
Если дерзнешь вдруг вверить себя мирскому морю,
То какие волны тебе терпеть?
Итак, избегай плавать в тумане,
Чтобы ты безрассудно не выбрал жизненного пути.
Держись гавани, пока Xptaxo; as 8i8aЈet [827].
Дорога ночью ненадежна, ненадежно и море зимою.
Увы! Христос немногих спасает из морских волн.
Увы! Скольких поглощает морская волна!
Если ты не испытал, как опасно море,
То заимствуй опыт из несчастий других.
Сатана увлекает в волны даже осторожные сердца.
Что же происходит с теми, кто лишен осторожности?
А ты, находясь в гавани, спокойно чти святых муз.
О, счастлив ты, если обладаешь своими благами!
Дражайший Михаил!
«Н&ои ev тф xuptcp![828]
Если оставить в стороне книгу, то что для меня сладостнее, чем болтать со своими друзьями, из которых хоросрт] si [829]. Боюсь только, что не вовремя тебе надоедаю, когда тебя, может быть, занимают более важные заботы. Ибо подозреваю, та; &1атрфа;, та;, a^oAaaTixa; [830]. Кратко мне об этом напиши.
Будь здоров, дражайший.
Твой Григорий
30 [15 февраля 1763 г.1 Здравствуй, благороднейший Михаил!
Итак, too xopioo етсисо&еТ; [831]. Поэтому эти твои письма для меня слаще, чем нектар. А еще больше — твоя душа благороднейшая xat ov‑co; 8lov! [832] Теперь только я познал, что ты не из рода коршунов, но от крови twv p/Tpwv aeTajv [833], которые стремятся к высшему и, презирая нетопырей с их сумраком, жаждут солнца. О, если бы этот голос я чаще от тебя слышал! Я бы не желал никакой амброзии. По–видимому, ты уже имеешь то, к чему стремишься: ты так просишь, так молишь. О юноша, наиболее достойный Христа, ты почти исторг у меня слезы, ибо редкая, исключительная радость обычно сопровождается слезами. Господь не ошибается. Кто всем сердцем просит, тот уже имеет. Ты так желаешь господа. Но остановись немного, моя душа, немного остановись. Ведь когда ты получишь, ты скажешь, что самое коротенькое время было слишком продолжительным. Позади тебя стоит Христос. И трепещет от желания дать, но еще не…
Держись и терпи. Этот труд когда‑нибудь тебе принесет пользу, по крайней мере в течение восьми лет.
Будь здоров, моя радость!
Более всего любящий одного тебя
Григорий
[Начало второй половины февраля 1703 г.]
Здравствуй, дражайший любитель муз Михаил!
Я знаю, что и тебе, Михаил, не будет неприятно, Если тот же малыш принесет тебе мое письмо, Письмо того, кто любит тебя больше своих глаз, Кто горит огнем благочестия, пламенеет любовью к тебе. Любит, горит, обожает тебя всем сердцем, товарищ, Тобой наслаждается, тебя любит, пылает, тобой очарован.
Не так мне сладостен аромат цветка или мед Аттики [834], Как сладостна твоя душа своей ко мне любовью. Пиши мне, если есть что приятное и дружественное И продолжай, пока живешь, отвечать мне любовью
за любовь.
А меня от любви к тебе не отвлечет никакая старость. Хотя б достиг я возраста Тифона или Нестора…[835]
Что отвратительнее любви вульгарной, то есть ложной, и, наоборот, что божественнее любви христианской, то есть истинной? Что такое христианская религия, как не истинная и совершенная дружба? Разве Христос не установил как свою характера [836] взаимную любовь? Разве не любовь все скрепляет, строит, создает, подобно тому как вражда разрушает? Разве бог не называется а^ащ [837] у любимейшего его ученика Иоанна? Разве не мертва душа, лишенная истинной любви, то есть бога? Разве все дары, даже сами ангельские речи, не ничто без любви? Что дает основание? Любовь. Что творит? Любовь. Что сохраняет? Любовь, любовь. Что услаждает? Любовь, любовь, начало, середина и конец а ха! ш [838].
Заключу кратко: от тебя начало, у тебя же и конец. Но зовет греческий колокол. Будь здоров, дражайший Михаил! Твой грек мною очень любезно принят.
32 Твой Григорий Саввич
[Вторая половина февраля 1763 г.]
/^«И, сев, учил на берегу»/' и т. д. «с корабля». Плавает в гавани тот, чья жизнь лишена суеты, Кто далек от забот и честолюбия.
Кто осторожно вверяет себя волнам этого мира, Тот плавает в гавани, и челн его в безопасности. Но тот, кто обращает паруса в глубокое море, — Какой страх сжимает дыхание! Какое волнение
бросает его! Четырежды счастлив, никогда не выходивший
в открытое море, Если тебе нравится ученый покой, спокойная муза. О божественный покой! О еще не познанные
божественные Дары! Твою ценность посредством разума узнают. О, держись гавани, презирай дары толпы! Отдавшись морю, перестанешь принадлежать себе. Что тебе до забот? Заботы — жесткие терния. Они заглушают священные слова божии; II не сеет их Христос, и пе проповедует в море. Он плавает в гавани: здесь, здесь он учит свопх.
Дражайший Михаил!
Я долго размышлял, какие стихи тебе послать. Однако последние показались несколько лучшими не по какой‑то другой причине, а потому, что легче вылились. Но что мне сказать о твоем письме, более сладостном, чем сама амброзия [839]. Пусть бы меня так любил бог… Однако я боюсь в глаза тебя хвалить. Будь здоров, дражайшая душа, и почитай добродетель.
Твой Григорий
33
[Конец февраля — начало марта 1763 г.]
Мир тебе, мой брат!
Я написал это вчера в расстроенном и рассеянном состоянии, и притом очень быстро. Не удивительно, что написанное тебя не удовлетворило, особенно если принять во внимание значительную трудность твоего тсрбрХтдл^а [840]. Я признаю твои дарования и твое усердие в науках, а также добродетель и очень радуюсь. Ну, попробуем, не можем ли мы решить вопрос, если Христос ниспошлет нам вдохновение.
Однако в большом деле достаточно и желать.
Неужели, говоришь ты, и в добродетели сохраняется умеренность? Если это не так, то в старании мера не является необходимой. Если так, то почему один превосходит другого в добродетели? Таковы твои мысли. Но прежде всего следует знать, что существует два класса ревнителей добродетели: один класс совершенных, другой — новичков, или, как Павел говорит, младенцев.
Отсюда можно сделать вывод, что существует два рода добродетелей: один род, охватывающий то, что называется добродетелями в собственном смысле, к которым, как к цели, относятся другие добродетели. Эти последние и составляют второй род. Но совершенные, или мужи — viri — отсюда добродетель получает свое название virtus — занимают самый замок, или твердыню, добродетели; там нет никакой меры, так как нет и насыщения; отсюда получается, что один имеет преимущество перед другим, ибо и в замке имеются степени восхождения, и, чем больше кто- либо превосходит другого, тем больше пользы он приносит человеческому роду и становится более подобным богу, которого благость не имеет ни конца, ни меры, ни числа.
Отсюда у Павла, если не ошибаюсь, насчитывается пять классов избранных, а именно в отношении заслуг. Ведь чем кто более чужд всему земному, тем ближе он к небесному и к самому источнику света. Сюда относится тот Давидов стих, который я часто пою: /«Как ио высоте небесной от земли утвердил»,/ и проч. Добродетели в собственном смысле — это те, господином которых является сам Ь wv [841]или Ого- [842]. Таковы: вера, надежда и величайшая из всех и конца не имеющая любовь. Ибо аитб; -pp о frsos [843] называется а^Апт, [844]. Все они бесконечно созидают. Свойство веры — замечать или понимать, а чем более кто замечает, тем более надеется, а чем более надеется, тем пламеннее любит; в радости творит добро насколько возможно широко, без какого‑либо предела и меры. О, если бы ты, моя душа, могла когда‑нибудь достигнуть этого кремля! О, сколь малому числу удается приблизиться к этому Коринфу [845]! Хочешь ли достигнуть? Для этого нужны основания, которые вы называете средствами. Какие же средства? Они следующие: знание греческой и римской литературы, которое дается ночными занятиями (я называю тебе уже средство средства), бегство от толпы и мирских дел, презрение богатства, пост и воздержание, короче, пренебрежение к плоти, дабы приобрести дух. Таковы же, наконец, и обычные добродетели, присущие даже непорядочным людям. В них следует соблюдать меру, дабы достигнуть тех, в которых не соблюдается никакой меры. Иначе, если ты в одну ночь из‑за неумеренных бдений повредишь глаза и легкие, как ты после этого будешь в состоянии читать или беседовать со святыми? Каким путем ты от них узнаешь о боге? Вера видит бога и сама божественна; чтобы ее достигнуть, сохраняй меру в бдениях и трудах и, приобретая духовное, берегись, как бы не убить плотское, когда это плотское может тебя привести к лучшему. Разве не глупо поступает тот, кто, начиная долгий путь, в ходьбе не соблюдает меры? Несомненно, этот не дойдет до Иерусалима: болезнь или даже смерть прервет его путешествие. Поэтому смотри, чтобы твое рвение, не знающее меры, не ввергло тебя в беду. Ах, не хочется предвещать дурное. Ты, мой Михаил, заслуживаешь самой благоприятной судьбы. Ты избегаешь толпы? Сохраняй меру и в этом. Разве не глупец тот, кто избегает людей так, что совершенно ни с кем никогда не говорит? Безумец такой человек, а не святой. Смотри, с кем ты говоришь и общаешься. Ты постишься? Разве не покажется тебе поврежденным в уме тот, кто совсем ничего не уделяет телу или представляет ему лишь что‑либо ядовитое? Сокращай излишнюю пищу, дабы не проявлял своей необузданности осленок, то есть плоть; с другой стороны, не убивай его голодом, дабы он мог нести седока. Таковы те прекрасные вещи, которые без меры становятся весьма дурными. В таком возрасте, как твой, бывают такие, которые чрезмерно предаются вину, и такие, которые чрезмерно увлекаются лошадьми и собаками или роскошным образом жизни. Бывают, напротив, такие, которые ведут слишком суровую жизнь. Отсюда это прекраснейшее и божественное правило: pir^ev oqav [846]. Напиши в ответном письме, каково твое мнение, чтобы я знал, нравится ли тебе это. О, если бы Христос, который обещал присутствовать всюду, где двое соберутся во имя его, удостоил принять участие в нашей бщХ'а [847]. В противном случае, без него, все напрасно.
Будь здоров, мой Михаил!
Весь твой в господе Григорий Саввич
[Конец февраля — начало марта 1763 г.]
Здравствуй, мой сладчайший любитель муз, Михаил!
Радость гони,
Гони страх,
Надежду обращай в бегство;
Скорби да не будет.
Ум отуманен
И связан узами,
Где они господствуют.
Это, если не ошибаюсь, стихи Боэция [848], некоего римского философа. Аффект — это болезнь души, по–гречески то izdbо<; [849]. Болезнь, как я полагаю, есть некоторое расстройство, образующееся из плохо согласованных между собою элементов, именно когда огонь или земля преобладает, или то и другое. Отсюда возникает обострение, по–гречески 6 itaposoajios [850]. Ибо, когда аор^етр^а [851] элементов правильная, тогда все спокойно и мирно движется, как в тех исправных, искусно устроенных часах, которые греки называют aoTojxaTov [852]. Ибо хХефб&рои [853] и солнечные часы, какие мы видим в зале нашего коллегия, не называются абтб^ата [854]. От этих физических предметов перейдем к метафизическим, то есть невидимым, или духовным, иначе — божественным. Совершенно тем же способом аффект действует на нашу душу и приводит ее в движение. Отсюда у римлян гнев, страх, желание и прочие аффекты часто называются движениями [855]. Счастлив тот, кто свободен от этих движений. Ибо такой человек обладает спокойствием, или покоем души, который 6 х6рю<; [856] дарует своим дражайшим ученикам: eipVjvirjv ttjv e^v 8 [Stop, t ojxiv [857]. В первую очередь этот мир упорно борется с аффектами и, как диких коней, сдерживает их уздою разума. Ты радуешься, что ты богат? Ты болен. Радуешься, что ты благороден? Ты нездоров. Боишься смерти? Дурной славы из‑за хороших поступков? Ты недостаточно здоров душой. Надеешься лучше жить завтра? Ты недомогаешь. Ибо, где надежда, там же и страх, болезнь и проч. Итак, скажешь ты, я требую вместе со стоиками, чтобы мудрец был совершенно d^aftea [858]. Напротив, он в этом случае был бы столбом, а не человеком. Остается, следовательно, что блаженство там, где обуздание страстей, а не их отсутствие. Разве Павел не имеет свою xov sxcXo‑a [859], вредящую ему? И бог проходит перед Илиею в дуновении ветерка, то есть в виде легкого движения. Это ты прими; заботы же, страхи и прочее в том же роде должны относиться к господу. Они также |xaxap»Couoi xov avfrpwrcov [860].
Будь здоров, мой дорогой, и разговор этот прими ц сведению!
Твой весь в господе Григорий Саввич
[Конец февраля — начало марта 1763 г.]
Здравствуй, мой Михаил, более богатый, чем цари Вселенной!
О свободнейший, чем сатрапы, беспечнейший, чем покой!
Ты вызвал у меня невероятную тоску по тебе, не явившись сегодня в школу. О, если бы не оправдалось то, что я подозреваю! Боюсь, уж не заболел ли ты в эти нездоровые времена, чего да не будет по милости Христа! Поэтому ты ppa^eax; [861] нас извести, что с тобою.
Наш Яша уже смеется и играет, точно /sXtSova [862], возвещая весну. Но оп не начнет снова ходить в школу, пока не будет ему сшита хорошая обувь. Ибо его xov itopexov [863], между прочим, вызвана тем, что он до сих пор пользовался дурными oTcoSVjfxaat [864]. Мы с большою охотою предоставим ему эту возможность ради тех, кого мы любим и должны любить. Если ты здоров, осчастливь меня, о мой дражайший.
Твой Григорий Сковорода
Кто пашет поле и здоров, счастливее больного царя.
Нет, он лучше даже и здорового царя!
[Первая половина марта 1763 г.]
Здравствуй, храбрейший новобранец Христова воинства!
Возлюбленнейший Михаил!
Прочитав с большим удовольствием и не без смеха твое письмецо, я много про себя размышлял, вернее, с тобою безмолвно беседовал, а затем, приготовившись ко сну, много о том же думал. И вдруг мне показалось, что слышу такой внутренний голос: жизнь наша — военная служба… Поэтому 6 8ia3oXo$ [865], после того как он не мог обольстить тебя ни скупостью, ни удовольствиями и тем повредить твоей душе, может быть, решил вредить твоему здоровью? Это, несомненно, так, и действительно мудро сказано: из двух зол нужно выбирать меньшее. Знает этот старый пройдоха, что некоторые самые лучшие умы очень склонны тсро; xsvooo;(av [866], особенно в таком возрасте, как твой, и этим часто ускоряли час безвременной кончины или неизлечимо повреждали какую‑либо благородную часть тела, например, глаза или грудь. Итак, не успев первым способом, он пытается действовать другим путем. Ты же эти нелепые и пустые, но в то же время очень тяжелые труды исполняй так, чтобы не терять из виду интересов твоего драгоценнейшего здоровья. Лучше пожертвовать своим тщеславием. Это получится, если будешь трудиться и напрягаться в такой мере, в какой это достаточно для посредственного ученика и для твоей дисциплинированности, без присущего тебе горячего рвения. Но я обращусь к нашему почтенному префекту, господину и другу. Ты же, дражайший, пребывай под крыльями твоего вождя Христа. Будь здоров в нем!
Твой Григорий Саввич
[Первая половина марта 1763 г.] Мир тебе, дражайший Михаил!
Наступает юность года! Новое видно повсюду.
Теперь вот приятно земледельцам предаваться труду.
Предвидя, что весна придет, крестьянская забота
Очищает сады, устраивает хорошие стоки для вод.
Счастлив крестьянин, но еще счастливее тот,
Кто с радостью очищает каналы своего сердца.
И у глупых имеются телесные преимущества.
Однако глупая старость не может быть счастливой.
Осмотри владения души — какая в них растет
трава?
Удали тотчас, если появляется плохая трава.
Скорее удали, если поднимаются терновник и
ежевика.
Богатство заглушает святые слова божии.
Если лук и дикая капуста разрастаются, вырви
и выбрось:
Ибо грязная похоть не может видеть бога. Если стал расти кедр, скорее подруби его секирой: Ибо богу неугодно гордое сердце. Часто у прекрасных деревьев Начинают вдруг произвольно расти уродливые
сучья:
Отсеки их ножом и выбрось прочь!
Ибо, когда кто‑либо занят чтением священных книг,
У того от занятий часто рождается тщеславие.
И наоборот: прекрасные цветы охраняй и лелей.
Прежде всего расти цвет целомудрия.
О, какой прекрасный и сильный аромат от него!
Христос очень любит этот аромат.
Чтобы не терять времени напрасно, я решил лучше беседовать с тобою пусть плохими стихами, чем заниматься бесполезными пустяками. Ибо обычно я лечу скуку преимущественно этим лекарством. Однако не всегда имеется нужное для этого настроение. Будь здоров, мой дорогой!
Григорий Сковорода
[Первая половина марта 1763 г.]
Eu&ojxet [867], мой Михаил!
Atj{io<; 6 -/picmavos Sarcavast ошр. а xai аТца Xptaxou, dXkai del вот I xaxooxo^a^os [868].
Народ, почитающий Христа, ест тело богочеловека, Упивается кровью, но худо переваривает, неразумный.
Та Xoiira avapaXXojxat els ooxepov ^povov…[869]
Григорий Саввич
[Первая половина марта 1763 г.]
Здравствуй, христианская любовь, любимейший Михаил!
Тщетно вкушает плоть тот, кто заключен во плоти, Кто вкушает не для того, чтобы дойти до смысла.
Нечестивая толпа может коснуться тела Христова, Но дурная толпа пе способна постичь промысл
божий.
Есть тело животное, но есть и духовное тело: Первое не приносит пользы, второе спасительно. Первое не помогает, если им ограничиваешься; Если ж не ограничиваешься, помогает достичь
разума.
Зачем сажаешь маслину, которая не принесет
плодов?
Зачем садишь в землю, когда не даст нового
побега?
Зачем вкушаешь Христово тело, оставаясь
тем же?
Зачем принимаешь семя, когда у тебя нет плода? Если семя, брошенное в землю, от тепла сгниет, То новый дух породит от него новые плоды. Если животное тепло не будет у тебя взято смертью, То ты не будешь иметь духовного и нового. Оставь старого человека с его дурным ученьем, Прими новые мнения и новые дела божии. Зачем принимаешь тело, отвергая его разум? Разве душа не лучше тела и не больше значит? Телом твоим ты касаешься тела, Но сердцем ты избегаешь сердца. Скажи мне, это дружба? Ты целуешь уста, но являешься врагом его
нравов.
Тебе неприятен тот дух, с которым важно общаться. Христос — простота, ты же роскошествуешь в
одежде, жилье и пище. Чем же поможет тебе святое тело? Христос — девственность, я же взираю в лицо
блудницы.
Чем мне поможет святое тело? Прими, дорогой
мой,
Вместе с плотию дух Христов, Тогда с господом будешь один дух. Будь здоров, мой любимейший!
Твой во господе Григорий Сковорода
[Последняя неделя марта 1763 г.]
Здравствуй, утешение в заботах моих, Михаил сладчайший!
Я хочу, чтобы в эти весенние дни ты пользовался менее продолжительным сном и более холодной пищей. Учитывай жар своей юности, теплоту весны, сидячий образ жизни и свое чрезвычайное прилежание. Недавно (вчера) мы случайно прочитали у Мюре, что Гален [870], второй, после Гиппократа [871]°, отец врачей, рассуждая irepi o‑fietujv [872], выразил мнение, что мальчикам и юношам подходит более холодная, а старикам — более теплая пища. Несомненно, достоин доверия такой автор. Ибо из горячей нищи развивается излишняя влага, а отсюда 6 xaxdppos [873], который все врачи признают отцом всех болезней. Катар— это насморк (нежидь), а насморк —не что иное, как гной, уплотненный очень большим жаром, развившимся из чрезмерной и горячей пищи, или влага, сгущенная жаром, откуда у греков даже жар в теле, или гной, называется срХецха [874]. Поэтому лечение состоит в том, чтобы быть веселым и бодрым. Но мать этого есть трезвость, которая состоит не только в умеренном и холодном питье, но и в такой же пище. Не будет трезвым тот, кто перегружается пищей, хотя бы он и aoivo; [875]. О, как я был глуп, нанеся уроп своему здоровью, поддавшись в молодом возрасте влиянию весьма испорченных товарищей: а ты должен ненавидеть и избегать их пуще ядовитой змеи и бешеной собаки. Но что же я? Как будто не знаю твоей свободной и целомудренной натуры. Прощай, дражайший.
Твой Григорий Сковорода
[Последняя неделя марта — начало апреля 1763 г.]
Дни и ночи, оставив все, будем стремиться направлять всякое рассуждение, мой дорогой, к тому превышающему всякий ум миру, который есть ^«мир, всяк ум преиму- щий»/'; что представляет собою перевод греческих слов; tyjv etp7]VTjV uirspsyooaav ravxa voov [877]. Чем более стихает жар низменных страстей, тем ближе подходим мы к этому божественному оплоту. Обрати внимание на море сердца твоего, твоих помышлений и взвесь, какой ветер поднимает волнение, подвергающее опасности кораблик души твоей. Не ветер ли честолюбия?.. Старайся умолить, чтобы поспе- шпл тебе на помощь тот, //«которого ветры послушают»/'. Что это такое, чем злой дух нас привлекает к подкрашенным красотам мира сего? Блеск дворцов, или тсорсрбра; [878]. Ах, ты не видишь, сколько зла скрывается внутри, под красивой внешностью: змея таится в траве. Дфасро; ttjv /otpaBa xpoirrst [879]. Прекрасно ты это понимаешь, душа моя, а чтобы в совершенстве понял и познал, это совершит Христос, если ты будешь тверд в любви к нему (Христу) и правильно употребишь данный тебе талант; пока мы свободны, постарайся, дражайший, чтобы мы чаще и успешно беседовали лицом к лицу ev ttj Xso'/t] [880], письменную беседу отложим на то время, когда будет невозможно и не будет времени непосредственно лично 6[u). stv [881], а это время уже скоро наступит. А ежедневно посылай ко мне но утрам нашего Максимочку, чтобы и ему я мог сказать что‑нибудь доброе и тебе дать что‑нибудь мое, не входящее в круг обыденного. Будь здоров, ώ κήδιστε, και ημάς άντιφίλει.
Σος Γρηγώριος ό Σαββίν[882]
[17G3 г.]
Желаннейший товарищ, мой Михаил!
Сегодня я поднялся так рано, что на целый час с третью предупредил восход солнца. Бессмертный боже, как весела, бодра, свободна, подвижнее молнии и быстрее Эвра[883] та паша часть, которая именуется божественной и которая у Марона названа огнем простого дуновения! Итак, по пословице «где у кого болит, там он и руку держит» скупой непрерывно думает о деньгах, купец — о товарах, пахарь— о быках, воин — об оружпи, короче, где у кого болит или имеется источник удовольствия, там каждый рад иметь и ум, и язык. Мое же сердце, лишь только я пробудился, устремляется к собственному сокровищу. Я начал размышлять с самим собою так: мы, глупые и несчастные, пегодуем, если кто из нас по обычному представлению живет в бедности или скромно, не имея никакой должности, тогда как одна добродетель делает счастливым и сохраняет счастье. Что же, достиг ли ты наконец добродетели? Достиг ли наконец того, что и к тебе могут иметь отношение слова: ujjlN Ssgotou каллой та pwattrjpia тт,; [taaiXsia; twv oupavujv [884]? Если нет, то где цена затраченного времени? Обращаясь к самому себе с подобными речами, я начал подводить итог времени: когда, для скольких, на какие пустые предметы я расходовал вещь, превосходящую все по цене. Как и теперь, я не умею пользоваться временем, но то, что имеется в настоящем и что единственно находится в нашем распоряжении, идет на пустяки или, что еще хуже, на сожаления, или, что хуже всего, на грехи. На будущее мы надеемся, настоящее презираем: мы стремимся к тому, чего нет, пренебрегаем тем, что имеется, как будто может текущее вернуться вспять или будущее наверняка будет достигнуто. Когда я об этом раздумывал, припомнилось греческое двустишие, которое я перевел на латинский и заучил, когда был в лавре святого Сергея [885]. Так как это двустишие не лишено изящества, мы приведем его здесь:
Тт}<; шра<; атсоХаое, Sisp^eTai icavta та^юта;
«Ем ftspo; el; epicpoo Tpa^ov ebrps tpdqov —
Пользуйся временем, ибо все быстро старится;
Одно лето превращает козленка в косматого козла [886].
О, если бы, мой Михаил, мы так пользовались временем, чтобы, смущенные духом, потом не молили напрасно о том, о чем глупцы обычно тщетно вопят: о, если бы Юпитер вернул мне прошедшие годы!
Счастливо использовал время тот, кто познал, чего нужно избегать и чего домогаться. Ибо невозможно (мы читали сегодня с одним приятелем в руководстве), как говорит Платон в своей книге о государстве, «постоянно следовать добродетели тому, у кого нет твердых убеждений в том, к чему следует стремиться и чего избегать; ибо, кто полезное считает бесполезным и наоборот, тот белое считает черным». «И горе таким!» — восклицает пророк.
Напиши самым кратким образом, в трех словах, как твое здоровье, особенно душевное. Прыщ, появившийся на лице, умоляю, не трогай и не ковыряй. Вчера я пришел в ужас, случайно услыхав, что для многих такие прыщи, признаваемые за нечто незначительное, были смертельными именно потому, что их терли.
Будь здоров, дражайший, с Гришей [887] и прочими малютками!
Весьма вас любящий Григорий Саввич
Апрель
[11 мая 1763 г.]
Кат а>; ^ТРа1Гха1[888]
Как поет Давид: в тебе
Вся наша жизнь.
Ежедневно смерть угрожает нам.
Вот такова невинная овечка,
Которую жестокий мясник
Готовится зарезать,
Пролить ее темную кровь.
Ведомая без всякого принуждения,
Она сама ему помогает
И подставляет горло под острие ножа.
Но все это побеждает возросшее милосердие
Одной своей силой,
Которая окружает нас вечной любовью.
Ибо тверда мысль…
О, если бы к нам в сердце вливался тот дух,
Который учитель вложил в своих детей!
Тот новый дух, что сердца обновляет своим
огнем,
Этот дух творит новые языки и новые дела.
Этот новый дух нежнее дуновения зефиров,
Лишь он подует, тотчас образуется новая земля,
Обновляются времена, движения небес и жизнь.
Ветхий час убегает, обновленный час приходит.
Люди уже совершают новые дела, произносят
новые слова.
У них появляется новое зрение, сердца и ноги
новые.
Так дерево, мертвое зимой, лишь только весеннее
Солнце с высоты его согреет, вскоре оживает.
Посмотри теперь на языки, руки и ноги глупой
толпы.
Чего она хочет? Что делает и о чем говорит?
Всюду говорится о честолюбии, о скупости.
Думаешь, это новые речи? Это старый язык.
Всюду царят преступление, роскошь и грязная
похоть.
Ты думаешь, это новые дела? Нет, это старые дела.
Люди стремятся лишь угождать чреву и тленной
плоти.
Думаешь, это новые сердца? Это старые сердца.
О, сжалься надо мною, милостивый заступник!
Приди!
Дай мне новое сердце, слова новые п руку новую!
Освободи меня из пещеры, где находится эта
жалкая толпа!
Приобщи меня к небожителям, которым сияет новая
земля!
Дражайший Михаил!
Эти стишки мне показались не лишенными приятности. Когда я в этот священный день, который является целью и оу. гжо<; [890] всех праздников, размышлял о священных предметах, относящихся к <piXaotiav [891] или к благочестивым изречениям, эти стихи на меня подействовали, то есть побудили душу к благочестию. Поэтому я решил их сообщить и тебе, моему другу и ревнителю науки, а еще более — благочестия, которое одно делает человека счастливым. Если моряк своими морскими речами обменивается с моряком, купец — с купцом, солдат — с солдатом охотно 6|uXta<; [892], то неужели тот, кто отдается благочестию и полезным наукам, будет нем с тем, кто занимается тем же и является его другом? О, так не может быть! Однако обрати внимание не на изящество слов, почти ничтожное, а на то, мыслим ли мы достаточно благочестиво, на силу высказанных мыслей, — определяй вкус не по скорлупе, а по ядру. Ауюгсато; 6 тсарах/л)то; [893] совершит в свое время то, что, отвергнув древнее и глубокое, оставшись с одним молоком благочестия, будешь стремиться к повой пище, достойной христианского мужа, дабы к тебе могло быть применено пророчество об Иуде: зубы его белее молока.
К тебе весьма расположенный Григорий Саввич
[Вторая половина мая — начало июня 1763 г.]
Более всех любимый друг Михаил!
После вечерней молитвы я имею большое желание возобновить вчерашнюю прогулку. По выходе из храма направляйся ко мне или следуй прямо вчерашней живописной долиной по тем низменным местам, по каким мы вчера возвращались, идя так медленно, чтобы я мог за тобою следовать. Я приведу с собою и большую часть хора, то есть моих певчих — мальчиков. Возьму и того автора, дарование которого мне доставляет величайшее удовольствие. Действительно, он так мудр и вдобавок так остроумно срывает маску с этой прелестнейшей и презреннейшей блудницы, то есть этого мира. Но допустим, что он, [мир] такой, за которого его обычно принимают. Однако мудрец должен и из навоза выбирать золото. Разве Христос для грешных ^падение^, а не avdczoLct^ [894]? Разве чистым не все чисто? Но что я его тебе хвалю? Не будем походить на того напыщенного и напитанного глупой философией схоласта, который смеялся над етс^рарра [895]? известной надписью… Я скажу только вот что: никто остроумнее, полнее и полезпее не показывал скрытую от глаз нечистоту мира. Таких, как ты, сов он наделяет зрением: ^«Дажд премудрому вину»/* и проч. Следующие слова Теренция, по–видимому, на то же указывают: извлекай из опыта других то, что тебе будет полезно. Против воли кончаю. Об этих предметах следует рассуждать ночью и днем. Написал стихи и для Николая: в них мы достаточно показываем обманчивые прелести мира.
Будь здоров, дражайший!
Твой Григорий Саввич
[Вторая половина нюня 1763 г.]
Тезис: Мудрец скромен
Если кто‑либо, будучи допущен к святыням изящных муз, не вполне к ним приобщился, но лишь, как говорится, краями губ вкусил от этой подлинной мудрости, такой человек, по крайней мере по моему мнению, не может не быть скромен.
И это не удивительно. Как глупость есть мать всех пороков, в том числе и высокомерия, которому свойственно домогаться и бремени сверх силы, и почести сверх достоинства, и славы сверх заслуги, так мудрость есть подлинная родительница как прочих добродетелей, так и скромности, которая, меряя себя, как говорится, своей собственной меркой скорее спускается вниз, чем возносится вверх.
Прекрасно у Плутарха в его нравоучительных сочинениях [896] наряду со многим другим написано следующее: «Земледельцы, — говорит он, —с удовольствием видят колосья, наклоненные к земле; те же колосья, которые по своей легкости поднимаются вверх, считают пустыми и вымолоченными. Ибо подобно тому как пшеничные колосья без зерен легко поднимаются среди других, полные же и тяжелые, прячась, опускаются вниз, — так и среди людей, кто наиболее пуст и лишен серьезности, тот более всего стремится к почестям и отличается дерзостью, имеет лицо и походку, исполненную надменности и презрения, не щадящего никого».
Ввиду этого я никак не могу допустить, будто благоразумен тот, кто лишен скромности, и что не обладает добрым и здравым разумом тот, спутницей которого является эта любезная и приятная добродетель.
Счастливейший срсХоХо^г [897]Михаил, здравствуй!
Итак, целых три дня мы молчали. Но возместим молчание. Экзаменуя юношей, я вынужден был сам омолодиться и писать по правилам то, что называют tt)v xpetav [898]. Посылаю ее тебе в качестве лидийского камня. Если пе понравится, то прими во внимание, что я никогда не занимался правилами рт^оршу [899], если же ты ее найдешь не совсем нелепой, то отнеси это на счет старых книг, которые, как ты знаешь, я усердно изучаю. Что касается твоей пословицы: /?«абы ся курыло»./', то она меня замучила: почти все три дня я ею занимаюсь. Но прежде всего прими во внимание следующее: не обязательно у греков или римлян вошло в пословицу то, что вошло у нас. Поэтому не в форме пословицы, я полагаю, ты так вполне удовлетворительно можешь сказать по–латыни: mihi nmbra suffiat — мне довольно тени, названия и подобия. Греки icapotjxiaott [900]выражают словом <!><; то™ [901]. Наша пословица в данном случае говорит, что достаточно дыма, хотя бы до пламени дело не дошло. Таким образом, и здесь тень вместо тела, знак вместо вещи. Но вот тебе и пословица: dicis gratia, как ты сказал бы: dicationis gratia, как говорится, для виду, когда что‑нибудь делается на скорую руку, — способ выражения у плохих исполнителей религиозных обрядов, которые часто в храме жертвуют богу не то, что его достойно, но лишь бы иметь знак, что они пожертвовали. Переводи так: ^«абы то для славы»,/ и подобное. По–латыни можно сказать: crasso filo — «грубою нитью». Несомненно, есть пословица: tenui filo — «тонкою нитью».
Будь здоров, мой дорогой!
Твой Григорий Саввич
46
[Конец июня 1763 г.]
Драгоценнейший друг мой Михаил!
Кто такой был этот Демонакс [902], для меня еще не ясно. Предполагаю только, что он был спартанец, каковой род людей не столько отличался красноречием, сколько остроумием и преданностью добродетели. Но что он был за человек, я вижу уже по его изречению, которое мне очень нравится. Вот оно: Ev dAXoxp(ot<; тсара^тцасн ira(8sue oeaoxov xal атса&т^ xd)v xax&v еат] [903]. Это изречение ради учебных целей мы дословно передадим так: «На чужих примерах учи самого себя и будешь не чувствителен к бедам», то есть не потерпишь бедствий. Ибо первое его изречение, я полагаю, ты знаешь: в нем он порицает too; itoXoTpa‑jitovsovxa; iasv izspt то5 xoa|ioo, rcspi Ss ttfc eaoxwv axosjxta; ot> cppovx^ovxa; [904]. Что касается ранее приведенного изречения (о последнем мы будем говорить в другом месте), то поразительно, как все мы против него грешим. Ибо если бы мы, как говорит Теренций [905], учились на опыте других, извлекая из него нам полезное, и если бы мы всматривались в жизнь других, как в зеркало, то гораздо менее к нам было бы применимо изречение: «опыт — наставник глупцов». Такое поведение, помимо того что оно очень полезно, доставляет нам также чрезвычайно приятное зрелище и составляет значительную долю умозрения тех мудрых людей, которые, как говорится, плавая в гавани, используя чужие несчастия, подобны гомеровским богам, которые oopavoftev [906] радуются не тому, что с другими что‑либо произошло, а тому, что видят себя непричастными к этим бедствиям, находящимися в безопасности. Ибо к чему нам эти великолепные fteatpa [907] язычников? Разве мир и народ не лучшее зрелище, к тому же бесплатное наподобие известного Пифагоровского торжища [908]. Ты увидишь, как один стенает под тяжестью долгов, другой мучается честолюбием, третий — скупостью, четвертый — нездоровым желанием изучить вздорные вещи. И кто их всех перечислит? Объясни понятие души, и ты убедишься. Я тем охотнее об этом сказал, что приближаются и скоро наступят каникулы, подстерегает скука. Если против пее ты не вооружишься, то берегись, чтобы эта скотина не столкнула тебя не с моста, как говорят, а с добродетели.
Будь здоров, дражайший! Теперь мы очень легко будем друг с другом видеться и при случае поговорим.
Драгоценнейший друг Михаил!
Чем занят теперь твой быстрый ум?
Где он у тебя блуждает?
Чего он желает, к чему стремится, чего избегает?
Действует ли он уверенно или колеблется?
Если он действует уверенно и свято, ты блажен.
Если колеблется, то и ты колеблешься.
Где сердце вздымается колебаниями,
Там царят отвращение и скука.
Моряк не поет, но, теряя спокойствие, боится,
Когда беснуются морские волны,
Когда бешеный Австр [909] вздымает Адриатику,
И моряк теряет управление кораблем.
Наш ум никогда не остается праздным;
Он всегда любит чем‑нибудь заниматься.
Если не найдет хорошего занятия,
Он обратится к дурному.
Снабжай его тем, чтоб он мог славно потрудиться,
Но прекрасным
II не слишкОхМ многим.
Так ты можешь избежать злейшей тоски
II достичь сладкой жизни.
Прекращаю писать стихи, ибо мне кажется, будто я из камня выжимаю воду. Лучше прозою что‑нибудь.
Ты же нам пиши, если сам не придешь. Прежде чем я отправлюсь, имею намерение использовать время для беседы с тобою. Ты свободен, я тоже. Ты занимаешься наукой, я до некоторой степени тоже. Ты с удовольствием меня слушаешь, я охотно говорю. В чем же дело? Если ты не придаешь значения месту, где бы мы могли обычным образом болтать, пошли мальчика к нам — если он свободен — договориться. Ибо не всегда будет лето…
Будь здоров, мой дорогой!
Твой Григорий Саввич
Толпа пьянствует, а мы не поговорим о порядочных предметах? Как это так?
1763 года, июля 7–го дня
[1763 г.]
Здравствуй, желание мое, Кт|8о; хе TsproXYj ts тг^ <|д>у/г£ sjxou [910], Михаил драгоценнейший!
Подобно тому как то jj, ooaix6v op^avov [911], если мы его слушаем издали, кажется для нашего слуха приятнее, так беседа с отсутствующим другом обыкновенно бывает намного приятнее, чем с присутствующим. Особенно с тобой у меня получается так, чтоятогда более люблютебяи стремлюсь к твоей xrjv -^uatv irpoaTflopiav [912], когда отсутствую и когда без участия тела душа с душою безмолвно и aao)^i?<p 6(uAs? тг xat auv&taTptfUt [913]. Тогда никакое расстояние и никакое пресыщение не уменьшают сладости, а, напротив, ее увеличивают, наслаждение все более и более возрастает, ибо совсем иное положение и состояние невидимого, чем телесного и тленного. Эти соображения не последнее место занимают среди тех, которыми я обычно смягчаю житейские невзгоды. Ибо что приятнее, слаще и живительнее, чем любовь? Разве мне не представляются подлинно лишенными солнца и даже мертвыми те, кто лишен любви, и я нисколько не удивляюсь, если ош–о; 6 Osof [914].
Далее, хорошая любовь та, которая является истинной, прочной и вечной. Любовь никоим образом не может быть вечной и прочной, если рождается из тленных предметов, то есть из богатства и прочего в том же роде. Прочная и вечная любовь возникает из родства вечных душ, укрепляемых их добродетелью и не подверженных разрушению. Ибо, как гнилое дерево не склеивается с другим гнилым деревом, так и между негодными людьми не возникает дружбы. Поэтому если наша любовь тебе дорога, то не бойся, что она прекратится. Ибо, поколь ты почитаешь добродетель, дотоль и любовь растет, подобно тому как дерево незаметно с годами растет и само становится сильнее, чем смерть. Постоянно находишься перед глазами души моей, и, о чем бы хорошем я ни думал и чем бы я ни занимался, мне кажется, тебя я вижу лицом к лицу. Ты мне являешься, когда я удаляюсь в уединение; ты мой спутник и товарищ, когда я нахожусь в толпе. Когда я скорблю, ты тотчас же берешь на себя часть скорби; если я чему- нибудь радуюсь, ты тоже являешься участником радости, так что я не могу умереть без того, чтобы образ твоей души я не унес с собою, так тень уносит тень, если только это разделение может произвести смерть, которая разрушает тело, душу же делает еще более свободной. Так, свободный от тела, я буду с тобою в памяти, в мысли, в молчаливой беседе: до такой степени любовь сильнее самой смерти. Эта наша любовь к тебе, постоянно помышляющая о твоем благе, пусть теперь также скажет тебе о чем‑либо таком, что послужило бы на пользу твоей душе и твоему телу. Но что же мне сказать тебе? Рассказывают, когда знаменитый мудрец Катон [915] понял, что временно подавленный Карфаген снова помышляет о войне против Рима, то советовал римлянам начать новую войну против карфагенян; когда же римляне его совету не последовали, он, однако, не переставал советовать. И когда в сенате ему нужно было высказать какое‑нибудь мнение, он говорил: «Я думаю так», — (прибавлял): — «Все‑таки нужно начать войну против Карфагена». И он так поступал до тех пор, пока не убедил римлян, и Карфаген был сравнен с землей; таким образом Рим был освобожден от страха. О дражайший! Избегай общества дурных людей! Избегай их! Беги от них далеко! Помни это! Освободи меня от страха! Лх, как я боюсь! Удали от меня, если меня любишь, страх и заботу, которые меня терзают, которые меня теперь жгут и преследуют, скопившись в моем сердце.
Я не успокоюсь, пока не услышу, что ты избегаешь их (злых людей) более, чем ядовитых змей. Помни, что ты храм божий. Сохрани тело в чистоте! А прежде всего сохрани душу! Сохрани не для мира, а для Христа, лучшего господа твоего и моего. Ты сохранишь, если будешь бодрствовать. Будешь бодрствовать, если будешь трезв. Будешь трезв, если будешь молиться, лить слезы и избегать праздности. Пусть не трогают тебя дворцы, замки и храмы рукотворные, но, преклонив колени, возноси постоянные мольбы к единственному тело и душу хранящему, нерукотворному Соломонову храму. / «Да будут очи твои открыты на храм сей… день и ночь»/ и проч. О, если бы можно было писать так же много, как мыслить! Ю *Хрю- то<; [916], да просветит своим светом эти лучшие твои задатки, и руками чистоты, непреодолимыми для дьявола и его слуг, да сохранит твое тело в добром здравии, аминь!
Весьма тебе преданный Григорий Саввич
12 июля /из Белгорода/
Желаннейших твоих писем жду. Напиши, что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал. Ты получишь от меня все, что в твою пользу и в моей возможности. Но и ты желаешь только самого лучшего, да и я, кажется, свободен для всего святого. Об этом письме, кроме твоего хозяина, почтеннейшего о. Бориса [917], никому не сообщай. Ибо ты знаешь, как безмерно завистлива и лжива человеческая чернь. Прощай! Будь здоров!
49
[1763 г.]
Желаннейший Михаил — радуйся в господе!
Уже три дня, как готова ода, обещанная мною. Что касается меня, то я не проводил бы ни одного дня без беседы с тобою. Никогда не спит этот лев — дьявол, поэтому нам всегда надо бодрствовать. Как нежданным ударом поражает тело враг, так и этот духовный враг никогда не перестает бросать в нашу душу огненные стрелы страстей и ими поражать. Ты погасишь их, если подумаешь о том, что у тебя есть все, в силу чего ты можешь сделаться великим, т. е. святым, мужем. Из‑за чего ты мог бы мучиться, страдать? Из‑за того, что ты не участвуешь в попойках с обжорами? Что в дворцах князей не играешь в кости? Что ты не танцуешь? Что не находишься на военной службе? Если все эти жалкие вещи составляют предмет твоего восхищения, то ты еще не мудр и являешься одним из многих. Ты еще не блажен, если вне себя ищешь какие‑то блага. Собери внутри себя свои мысли и в себе самом ищи истинные блага. Копай внутри себя колодец той воды, которая оросит и твой дом, и дома соседей. Внутри тебя находится то основание, как говорит Плутарх, источник спокойствия; старайся этот источник очистить, черпая не из свиных луж, а из священных книг святых людей. Пусть не увлекает тебя толпа, гоняющаяся по морям и сушам за непостоянным, но, пребывая в своем доме, смотри, что делается худо или хорошо. Что тебе поможет скипетр, или дворец, или золото, если ты потеряешь и убьешь ценнейшую душу свою, то есть самого себя? Разве не из болезней души рождаются и телесные болезни? Лишь только греховная страсть воспламенит твою душу, знай, что она поражена и даже мертва. Почему не заботишься ты о том, чтобы извергнуть страсть — смерть драгоценнейшей части самого тебя? Зачем ты блуждаешь умом? Зачем вожделеешь, когда внутри себя имеешь все блага, если будешь благоразумен? Зачем стремишься к пирам и к толпе, к собраниям недостойных? Что видишь там доброго? Подави и обуздай та? брца; [918] души своей и уже теперь привыкай быть царем. О, если бы у меня был ^ too TveojiaTo; {ld^aipa [919]! Я бы отрубил у тебя скупость и уничтожил бы роскошь и дух нетрезвости, поразил бы честолюбие, сокрушил бы y. svoSoSiav [920], пронзил бы страх смерти и бедности. О святейшая трезвость! О благая бедность! О спокойствие душевное! Как мало людей вас знает! Если ты еще не видишь, что в грехе заключаются все виды зла, ты еще не мудр, не обладаешь богословскою верою. Однако верь, не видя. Если ты еще не видишь, что весь рай заключается в твердом сохранении и соблюдении заповедей божиих, ты еще не имеешь божией благодати; верь, однако, и возглашай с Давидом: «Открой очи мои и уразумею»//' и проч., пока, уразумев несказанную, заложенную в них пользу, ты не скажешь: ^«Наследовал откровения твои век за воздаяния»^ Это ищи, это… призывает Вергилий. Если ты это будешь всем сердцем искать, найдешь… Постараешься? Какая это неправда? Не вводи себя в заблуждение. Христос господь да убережет душу твою и тело твое от ядовитых сотоварищей, от всякой нечистоты, от огненных стрел! Будь здоров, дражайший, и нам пиши! Жажду знать, как ты поживаешь.
Твой христианский друг Григорий Саввич
Июля 18, из Белгорода
[29 августа 1763 г.]
h «fev7)Tot<; -prntxajv тсросрт)тт]<; 'Icodvvoo too Вхгстютои ooSstq eativ (Лука, 7)[921]
Сегодня мы празднуем кончину того, кто, как говорит Христос, был самым великим из всех рожденных женами. Остановим же очи ума и поразмыслим немного, каков он был, что творил, пока был в живых, и за что был богом признан столь великим. Он был пророк божий, воспевал божественное, исправлял грешников, возвращал их на правильный путь, всем говорил, кто такой Христос, что вот уже близко и должно наступить пришествие Христа; пусть украсят себя, дабы он, как жених, нашел их готовыми, иначе говоря, секира извлечена и готова. Итак, великое дело быть ученым евангельским? Да, мой дражайший Михаил, не только великое, но и величайшее. Нечести- вейшпй человек был Ирод, до последпей степени испорченный по своим нравам и воспитанию, привыкший к роскоши в такой же мере, в какой мы видим теперь большинство магнатов, однако и он /'«в сладость послушал его»,/; в такой степени верно то, что сказал Платон: «Нет ничего приятнее для слуха, чем истина». Я не высоко чту и не отношусь с благоговением к таким царям, каким был Ирод; у меня нет этих чувств даже и к хорошим царям; но я чту небесного ученого, пророка, жреца. Если великое дело повелевать телами, то еще большее дело управлять душами. Великое дело одарить золотом, что цари обычно делают, ио разве пе великое дело привести к золоту мудрости? Какую индийскую жемчужину можно сравнить с таким драгоценным камешком, как похвальное целомудрие? Если великое дело лечить тело, то не величайшее ли дело вместе с телом сохранять и душу человека целой, здоровой, невредимой? Но это бывает, когда кому‑нибудь предлагается и внушается умеренность, мать целомудрия. Эти две добродетели делают то, что глаза человека становятся чрезвычайно острыми и совсем орлиными, ноги — исключительно легкими и оленьими, память — крепкой и ангельской, суждение — божественным, а не человеческим, все тело, наконец, — чистым и свободным, достойным тт) sxSoy/fj [922]божественной мудрости, которая избегает порочного тела, как пчела дыма. А что мне сказать о невидимых благах души? Это знает только тот, у кого есть опыт. Иначе [это] не проникнет в сердце. Такие и столь великие блага дарил Iwavvijs [923] покорным, давая им науку о Христе. Не справедливо ли Христос называет его величайшим среди рожденных женами? Но обрати внимание, какими путями он достиг этого, какими ^apaaxeoaT; [924]. Он не искал дворцов, не уходил, будучи юношей, в многолюдные и роскошные города, не предавался чревоугодию, но ушел в пустыню, ища единственно царствия божия, не заботясь ни об одежде, ни о пище, зная, что их не будут лишены рабы божии, зная, что роскошь есть главный враг целомудрия, которое единственно любит Христос и без которого никто не допускается к таинствам царствия божия. Поэтому он был опоясан тт) (>vt] [925] кожаным, строго исправляя распущенность плоти. Так укрепленный, он был таким великим ученым в столь великом дворце божием. О дражайший, будем подражать таким мужам! Возьмем вершину, дабы наверное овладеть серединой. Прочти 6juXiav [926]нашего Гедеона, которую он имел в день его Иоанна кончины. Под конец последняя или предпоследняя страница так начинается: //«Голос слова…»,/— какой, не знаю. Прощай, дражайший.
Твой Григорий Сковорода
[Сентябрь — октябрь 1763 г.] Здравствуй, моя радость, дражайший Михаил!
Когда я читал та pvayixa [927] Евагрия [928], мне больше всего понравились следующие места, о которых сообщаю и тебе, счастливейшему кандидату христианской философии. Ты ведь знаешь, дражайший, что я часто восхвалял tyjV o/oXr, v xal T7jv Tjaoyiav, xT|V too Хрютои 0091a ev&iaxpi- Bouaav [929] и называл самого Христа главою схоластов.
Но послушай совет нашего Евагрня:
ВооХт) Tot‑ppoov б^атгт^те tov [xovr^Vj ptov d>; ioxW avaXajteTv xat sitt та тт£ глзоу[<х$ aro‑psystv тротила асрг<; ёхгТ too хбацои та; cppovTioa; — тоотео–и аоХо; eoo, атсаОт,<;, — I'va тrfi ex toutwv uepicxaasa); аХХ6трю<; — (svoasvo; oovt^yJ Tjao^aaai xaXox; [930]. II немного далее: Мт) dqarcirjaeis ooxtjaat |х£та av&pamov 6Xtxu>v — 7] jAovoaoixst, 7j (хгта aScXepajv itov aoXa>v xat 6{jLocpp6vu>v ooo [931]. IIo ты мне скажешь: мои мысли не лежат к монашеству и потому, к чему мне это? Пусть так, но почему не послушать ангельских слов? Тем более, что простой христианский народ плохо понимает tov (xovayov [932]. К тому же существует древнее изречение: «Бери вершину и будешь иметь середину». Что касается меня, то я считаю монаха высшим учеником Христа, во всем совершенно подобным своему наставнику. Ты скажешь: но апостол выше монаха. Согласен, но сам апостол становится таковым лишь из монаха; пока он управляет самим собой, он монах, когда же он начинает управлять и другими, тогда становится апостолом. Христос, когда он был в пустыне p‑ova^cx; t)v [933], то есть совершенно нематериальным, или, как говорят греки, аиХос (невещественным). Этим объясняется, почему монахи называются ангелами; это не потому, что они вне тела, а потому, что они во всем простились с телом, даже почки выжгли, как повелевает Мойсей, потому, что их уделом (6 хХ^ро;) является только господь (в его лице причину видят). Однако это происходит лишь после смерти, то есть тогда, когда кто‑либо, совершенно оставив все земное, умирает, так чтобы о нем можно было сказать: /«Енох же не обретется среди живых»/ и проч. Но будь здоров, сладчайший, /«и ревнуй духом высшим!»/
Твой aup.[i. a&TjT7|<; Грт^шрю; 2[хооороЗа][934]
[Сентябрь — октябрь 1763 г.]
Здравствуй, сокровище софистических жемчужин!
Духовное оружие куда превосходнее телесного, и ты, прекрасно с головы до пят вооруженный философией, этим -avo^Xta [935] немало других приводишь в трепет и обращаешь в бегство. Я же, будучи твоим другом, никогда даже, как говорится, капли не пролил в море, то есть никогда ничем не содействовал твоему вооружению и, в то время как другие в этом принимали большое участие, сам я был тебе daojipoXo; [936]. Поэтому я решил попытаться, ие могу ли я, разбирающийся в этом, как осел в лире, хоть немного в этом отношении служить и содействовать тебе. Поэтому прими от меня одну схему рассуждения, называемую у софистов auSojisv^v [937]. Она гласит: «Если кто взял деньги взаймы, то другой не должен за него платить». Я взял у тебя деньги, будучи безбородым; теперь, через пять лет, я сделался другим, так как у меня борода; следовательно… Если, как ты, может быть, скажешь, борода не меняет сущности дела, то возьми рассуждение в таком виде: будучи иудеем, я взял золото взаймы, следовательно, сделавшись христианином, я не должен платить. Строю такой силлогизм: с переменой сущности одно становится другим по своему бытию; но так как сущность невидима и поэтому духовна, по духу же христианин совершенно меняется и становится другим, следовательно, тот, кто взял деньги взаймы, будучи иудеем, не должен платить, став почитателем Христа. Но мне кажется, ты выступаешь против меня с сотнею сотен твоих парнокопытных; поэтому, подражая Терен- циевскому Тразону [938], я приму меры предосторожности и не под конец, как он, а с самого начала подобно трусливому Полонию [939] заберусь в угол и издали в тебя пущу свою стрелу.
Привет тебе а тш^ оосрютоЫ[940]
Осел среди софистов Григорий 53
[Сентябрь — октябрь 1763 г.]
Мой Михаилу хвала тебе!
Трех врагов видит перед собою воин Христа, С какими ему постоянно приходится вести войну. Первый враг его — это нарумяненная обезьяна; ты, мир, Который наш вождь называет разукрашенным гробом. Второй враг — соблазнительное тело женщины, Которое никогда не перестает влечь мужчину ко злу.
Третий и последний враг, еще более опасный, —злой
демон,
Отец глупости, от которой происходит всякое зло.
Ну, молодой воин Христов! Куй себе меч!
Помни, что наша жизнь — непрерывная борьба.
Твой старый сотоварищ по военной службе
Григорий Саввич
54
[Сентябрь — октябрь 1763 г.] Здравствуй, благожелательнейший мой Михаил!
Я нашел гавань, прощайте, надежда и счастье!
Достаточно вы мною играли, играйте теперь другими.
Это исключительно изящпое двустишие заимствовано у того ученейшего автора, который, кто бы он ни был, весьма красноречиво и подробно описал гомеровским стихом;; Жилблазовы, / похождения [941]; я не сомневаюсь, что оно и тебе понравится. Ради упражнения мы передали его ямбическими стихами так:
Я уже касаюсь гавани, прощай, надежда и счастье;
Вы довольно играли мною, играйте теперь другими.
Попробуем теперь передать также стихами двойного размера, если это будет угодно музам:
Гавань приняла меня в свое лоно,
Надежда и счастье, прощай!
Перестаньте играть мною;
Теперь уж играйте другими!
Но попытаемся также дать это чередующимися стихами: ты, любитель муз, призови их на помощь, может быть, они посодействуют тебе:
Меня уже согревает в своем лоне спокойная гавань:
О надежда и счастье, прощайте!
Не хочу быть больше вашею игрушкою, довольно.
Теперь уже играйте другими!
Я боюсь, что наделал ошибок. Но самая настоящая ошибка — это та, которую допускают при учении. Часто зло является добром. Почему? Думаешь ли ты, что я достаточно искупил вину? «Какую вину?» — спросишь ты.
А ту, что я вчера не был, как обещал, хотя п условно, как будто я наперед знал, когда давал обещание. Ибо я был у священника Григория (Доментеевского) [942], человека, ко мне весьма расположенного, характер которого я очень люблю, не говоря уже о его дарованиях и образованности. Следовательно, то, о чем мы вчера имели в виду говорить лицом к лицу, придется заменить другими темами, чтобы некоторым образом компенсировать эту aTCpoaTftopiav [943] и бодрым, веселым посещением возместить и покрыть то, что я не пришел. Далее, что касается того, чтобы поговорить секретно с нашим Николаем о вашей ссоре, то подожди немного. Обещаю вас помирить. Что сладостнее любви и согласия? Я знаю твой очень простой и безобидный характер, однако ошибки друзей мы должны искусно исправлять или переносить, если они не серьезны.
Твой Григорий Саввич
55
[Сентябрь — октябрь 1763 г.]
Здравствуй, воспитанник божественных муз, Михаил дражайший!
Счастлив тот, кто бежит от дел, Как древние христиане!
Кто свое сердце совершенствует добродетелями И очищает чтением священных книг! Горькая забота такое сердце не влечет, И никакой страх его не тревожит. Крепкими зубами его не снедает черная зависть[944] И не поедает[945] скверная похоть. Приятное время дарит нам покой В мире с небесными…
Но достаточно! Вернувшись из школы, я твердо решил с тобой основательно поговорить о подонках черни, сразу написал эти стихи, заглядывая в экземпляр нашего Флакка [946]. Что поделаешь? Такой я человек: нет мне ничего приятнее, чем эти пустяки. И если я сталкиваюсь с человеком, увлекающимся теми же пустяками, я еле- еле не касаюсь головою звезд. Понимаешь ли, куда клонят эти напыщенные речи, как он же говорит.
Скажу тебе: я намекаю на тебя, ибо я люблю тебя, а ты наравне со мною большой охотник к этим пустякам. Ибо моряк, как говорят, хорош для моряка, осел для осла, а свинья для свиньи.
Будь здоров, мой дражайший любитель муз!
Твой сопитомец муз Григорий Саввич
Вчера я встретил нашего Николая [947], и мы зашли в мой музей, если я не ошибаюсь, в первом часу ночи. Отбросив все околичности, я говорю: «Почему ты сердишься на нашего Михаила? Или почему ты мне не сообщил, если он сделал такое, что даст тебе справедливое основание для неудовольствия?» Он отрицал, что был на тебя сердит, хотя и имел для этого справедливое основание; он был сердит, но перестал сердиться. Спрашиваю, что же он такое сделал? Во–первых, сказал он, ты когда‑то ему несколько раз писал в ответ на его письма надменно и дерзко, отвергая его дружбу и заявляя, что ты не желаешь иметь таких друзей и чтобы он искал друзей среди себе подобных, ибо ты боялся, что такие друзья вовлекут тебя в опасную компанию, результатом чего будет дурное поведение. Затем он рассказал, что ты избегал разговоров с ним, хотя он сам и желал бы поболтать с тобою. Словом, он не очень домогается твоей дружбы, раз ты в ней отказываешь. Он сказал о тебе почти все то, что ты сказал о нем третьего дня. Я ему по поводу этого говорю: «Как бы то ни было, ты, товарищ, перестань сердиться». Он поклялся, что никакой обиды на тебя не имеет. Так мы и разошлись. Я выразил догадку, Михаил, что он тебя заподозрил в том, будто ты в разговорах со мною плохо о нем отзывался. Он в этом признался. Комическое заблуждение! Мой Михаил, оставь всэ это! Что касается меня, то я признаю тебя ни в чем не виноватым; тем не менее мы часто неблагоразумно грешим в отношении друзей. Все это пустяки. Будь здоров!
[Ссптябрь — октябрь 1763 г.]
Xatpe, epaafiie jj. ou tstti?, xai cptXxats (xupjit,;!
Mt/a‑rjX cptXojiooas![948]
Говорят, что кузнечики питаются росой [949]. Поэтому очень уместно человека, преданного музам, назвать кузнечиком, так как святилищем муз называется то гора opoacfopo? [950], то чистейший источник. Более того, и в наших священных книгах часто упоминается роса, например //роса аермонская// и проч., и очень часто говорится о дожде и источниках, как, например: «Сошел как дождь на руно»…// и //«ополчилися сыновья израильские при 12 источниках»,/. Это есть та роса и вода, которая наполняет и восстанавливает жаждущие души. Когда любимейший ученик Христа Иоанн упоминает об этих водах в Евангелии, он прибавляет следующее: //«Сие же сказал о духе»// и проч. Подобно тому как роса, ио- греческп брозо<;, падающая сверху, совершенно не содержит в себе ныли, а есть как бы беспримесная и чистейшая слеза спокойного воздуха, так и учение И. Христа совершенно непричастно к земле и все в своем полном составе духовно, дух же вполне acwjia‑co? [951], не материален и поэтому совершенно тайно скрывается в недоступных областях, как вода в жилах земли, избегая непосвященных глаз, пока не вырвется в виде ключа или каскада из расселины скалы. Но, увы! Как мало кузнечиков, хотя всюду полно ослов, которые любят мутную воду и не пьют, как говорит твой Аристотель, прежде чем не замутят воду. А сколько свиных стад, которые по природе своей ненавидят источники, ищут xoivov [952] и грязь, любят низкие и болотистые места, тогда как олени бегут к источникам… Чрезвычайно соответствует также имя муравья человеку, стремящемуся к истинной мудрости, пметь ли в виду наших муравьев, таскающих пшеничные зерна, или известных золотоносных муравьев Северной Индии, названных так потому, что они таскали золото из горных пещер [953]. Имея их в виду, божественный Василий у нашего Эразма так говорит своим внукам: «Делать то, что не вызывается необходимостью, будет ли то лидийская глыба [954] или дело золотоносных муравьев, тем более не следует, чем менее это нужно». Ты слышишь из Священного писания, как Иисус перемалывает то ячменные, то пшеничные хлебы — один раз для народа, другой раз для учеников. Ты слышишь, как мудрость называется то жемчужиной, то золотом. Она, как пшеничное зерно пз колоса, вымолачивается волами, какой был Лука [955]. Опять, как золото, скрывает ее бог в глубочайших тайниках земли, дабы не попирали ее свиньи; своим же повелевает исследовать. Такие и столь великие твои дарования да возведет Христос с течением времени на более высокую ступень к своей славе, недоступной свинским душам. Будь здоров, дражайший товарищ!
Твой Григорий Саввич
[Сентябрь — октябрь 1763 г.]
Здравствуй, мой дражайший cptXoypicxe [956]Михаил сладчайший!
Если твой дух творит божественное, создает
достойное себя;
Он не может проводить свое время прекраснее.
Он не действует неуверенно, но уверенным оком
видит,
Как пустая толпа чтит жалкое чрево.
Чаще поступай так: что святее такого Театру [957].
Так живут вышние, так поступает всякий оосро; [958].
Чаще поднимайся на дозорную башню, откуда видно,
Что в мире творят человеческие подонки.
О, как я доволен, что в юности способен ты на это;
Останусь доволен, когда достигнешь зрелых лет!
Прими те слова, какими всегда оканчивается письмо: желаю тебе здоровья, чего не лишен тот, кто тебе посылает это письмо.
Будь здоров!
Твой Григорий Саввич
[28 (29?) октября 1763 г.1 Дражайший Михаил!
Едва кончилась вечерняя молитва, как я был вызван и сделался свидетелем зрелища — и зрелища печального, хоть смешного и постыдного. Откуда, скажешь, у тебя полупилось смешное, когда был общин плач? Разве это не странно? Замолчи, дражайший, и немного меня по^ слушай. Я не свирепее Циклопа [959]. Напротив, сознаю, что мне присуща некая особая гуманность и tt v <pt). av&- pamav [960], но, поверь, мне было совестно видеть, как некоторые почти по–женски вопили. Если бы, господи прости, при самой гибели Трои [961] я увидел, что люди в такой степени предаются женскому плачу, я бы, несомненно, подумал, что у них недостаточно мужества. Поэтому я убежал из храма, будучи не в состоянии вынести такой позор, видя громко плачущими тех, которым бы следовало других удерживать от плача. Где благочестие? Где прежняя мудрость? Такими слезами оплакивать телесную смерть, которой вовсе не следует избегать и которую всякий, у кого есть хоть немного здравого смысла, должен признать единственным и надежнейшим выходом из всех опасностей и бед? Откуда у них такое мнение? Ты скажешь — из Священного писания. Но где такое место? Что смерть духовная есть несчастие, это можно видеть более чем достаточно из Священного писания, но, что телесную смерть следует оплакивать, я не помню, чтобы когда‑либо об этом читал в Священном писании, а равно и в книгах философов. Если бы ты сам присутствовал, то, конечно, не удержался бы от слез. Но это ты сделал бы под влиянием примера других, а не из соображений существа дела. Так юношество всегда у нас портится примерами исключительно неразумных мужей и старцев. О времена! О нравы! Игумен умер, народ суетится, плача; я смеюсь и вместе с тем плачу в душе. Смеюсь над человеческой глупостью, ее же оплакиваю. Будь здоров, мой дражайший, и, насколько можешь, старайся удаляться от страшно развращенной толпы [962].
Твой соученик Григорий Сковорода
59
Дражайший мой юноша Михаил, е5 тгратте![963]
Начальник стражи ближе всех к царю и первый
зрит лицо царя.
Так и твой вождь князь Михаил ближе всех к тому,
Кто есть бог Иакова,
Он стоит около него и созерцает его лицо.
Но кто же еще видит божественный лик?
Услышь, что говорит возлюбленный ученик Христа! Has 6 ajiapxavcov оо [Цтсоте copaxsv Auxoo, оо5' ifvuo aoiov…[964]
Чем больше, убегая от земли, ты избегаешь грехов, Тем ближе ты сможешь наслаждаться ликом божества. Та; |xev piottxis e; u) Ix^aXXe (jLspi|xva;. «Afiov ват' ovtu><; f^Tav о xaxacppov&v [965]. Да здравствует новая добродетель божия! Так
устремимся к звездам. Что тебе до земли? У нее нет ничего хорошего. Отвергнув заботы — увлечения пустой толпы, Ты, Михаил, — истинный соперник ангелов, Но, Михаил, жаждешь ли ты наивысших даров
божиих?
Поэтому, чтобы ты мог беспредельно презирать
толпу,
«Ахоое та атсо xapSta; [966].
Но прими, как говорят, это не краями губ. Ангел пребывает в теле, однако — дух, В теле скрывается Христос, но он бог. Презирай наслаждения и будешь великим
Аполлоном;
Даже более того — будешь этим главным отрагг^о*; [967]; Но верь, хотя и не понимаешь: или после назовешь
меня
Лжецом, или я стану для тебя великим Аполлоном. Будь здоров, дорогой, и ангельский день проведи
по–ангельски! So; ao[xp, a^7)T7]; Грт^шрюд 6 Eap^tv[968]
1763, ноября 8
Первое стихотворение я тсвтсснтрса [969] вчера, второе — сегодня утром.
Дражайшему Михаилу мир в господе!
Некогда в такую ночь мать родила меня на свет. В такую ночь проявились первые признаки моей
жизни.
Другая ночь была, когда, Христос бог мой,
Во мне родился этот дух твой,
Ибо напрасно бы меня родила моя родительница,
Если б ты не возродил меня, о свет мой, жизнь моя!
Возвратившись в свои музеи и вспомнив о дне моего рождения, о котором мне напомнили один друг и собственная память, я начал думать о том, как исполнена бедствий жизнь смертных. Мне показалось отнюдь не нелепою чья‑то догадка, будто только что родившийся ребенок потому тотчас же начинает плакать, что уже тогда как бы предчувствует, каким бедствиям придется ему когда‑то в жизни подвергнуться. Размышляя об этом один, я решил, что неприлично мудрецу ту ночь, в которую он, некогда родившись, начал плакать, ознаменовать бокалами или подобного рода пустяками; напротив, я и теперь готов был разразиться слезами, вдумываясь в то, каким несчастным животным является человек, которому в этом киммерийском мраке [970] мирской глупости не блеснула искра света Христова. Таота ewo&v [971], я сложил эти стишки и решил послать их тебе, моему превосходному другу, отчасти потому, что мы уже давно не беседовали между собою, как у нас заведено, и стали почти агсроот^орсл [972], хотя душою я тебя ежедневно созерцаю, отчасти потому, что я имел в виду самым дружественным образом напомнить о том, что мы должны, оставив всякие обычные низменные пустяки, тем пламенней стремиться к тому, в ком заключены все сокровища мудрости и который один только, сделавшись нашим другом, может усладить все огорчения этой жизни, говоря: ef<b el(xi |xeb* 6[iojv, xal оо5еТ<; xaft' 6(ia>v [973].
Будь здоров самый дорогой из всех!
Твой соученик Григорий Сковорода
Ноября 22, 1763 г.
[Конец ноября 1763 г.]
Здравствуй, моя радость, сладчайший Михаил!
Как говорят, рай настолько прекрасен, Что в нем приятно живется в одиночестве. Некто на вопрос, что такое истинная мудрость, Сказал: быть себе союзником и себе равным. Так для мудреца раем будет любой берег, Любой город, любая земля и любой дом.
Это, мой дорогой, я написал за завтраком, страдая не от чего другого, как от скуки, одиночества, чего я никогда бы не допустил, если бы пришел на известный t&v ao<p6)v aojiitoaiov [974]. Чистосердечно тебе признаюсь, что человеку откровенному ничто так не тягостно, как мир порядочных людей, особенно когда первые места занимают jxajpoaocpot [975]. Теперь я счастлив и, посмеявшись в конце концов над этим, написал тебе, которого я будто вижу перед собою и с которым будто говорю.
Будь здоров, моя душа!
Твой <yu|xjia&7]t% Грт^шрюс 6 Eaf^tv[976]
[Конец ноября 1763 г.]
Здравствуй, юноша, безмерно дорогой моей душе Михаил eo — [eveaxaxe![977]
Если не обманывает меня моя душа, чувствую, что снова поднимается против меня зависть, как вследствие моей к тебе исключительной дружбы, так ввиду некоторых слов, какие обычно говорю на уроках греческого языка [978]. Это значит: мир таков, что, если сам что‑нибудь сделать не может, другим завидует. Но будет уместно сказать: TCeiDap^eTv 8гГ Огш jxaXXov, av&pamoi; [979]. Мы не ищем от них славы, но заботимся тх тои Ьгоо [980], и для меня то С^ 6 XpiaTos т] airo&aveTv [981]. Я победил и буду побеждать страх прп содействии отца и его сына. Неужели я не перенесу ненависти, когда наши Авраамовы предки говорили когда‑то следующее: об Sovdjiefta fotp «дцек, a ei8o|i, ev xat TjxooaajjLev, об XaXstv [982]». Кто не рад во имя Христа dvTtpa^iQvai [983], тот недостоин его царства. Пусть терпит, кто хочет, во имя скупости или честолюбия, я же если ради благочестивой жизни не снесу этой безделицы, то буду слабым и глупым. II каким образом мы получим ту ценнейшую вещь, какой является дружба, если будем избегать того, пз чего она рождается? Где когда‑либо была дружба между скупыми? Или между честолюбивыми? Где ты найдешь жар, если весь огонь добродетелей угас? Где хороший запах в мертвечине? Жив должен быть тот, кто желает благоухать: жизнь наша — бог, который нас согревает для добродетели, привлекательнее и величественнее которой ничего нет. Нужно терпеть, нужно молиться, и никогда зло не возьмет верх над мудростью. Чем больше мы терпим ради Христа, тем ближе он стоит к нам, дабы сделать дивной в нас свою добродетель. Тогда и к нам ближайшим образом относятся те слова пророка, с которыми 6 fteos [984] обращался к борцу, то есть своему Иакову, из которых я запомнил только следующее: //«Все ненавидящие тебя погибнут…»// Поэтому пусть обрекают себя, если хотят, на вечную смерть, а нас — на вечную жизнь. Что же касается меня, то я вижу особенную и величайшую ко мне милость — любовь божию в том, что меня, не дремлющего, не раз бросает в эти бури. После перенесенных испытаний я в скором времени сокрушу всего дьявола с его слугами не железом, но оружием мудрости, невинности, чистоты и терпения. fO х^ etpVjvTjs [985] да будет с тобою, <Ь aiecpave jioo![986]
Твой Григорий Саввич
[Конец ноября 1763 г.] Здравствуй, Михаил, мой дражайший друг!
И мне уже 6 axopiuos [987] готовит жало и замышляет нападение. Но чего я не вынесу с радостию, только бы быть полезным тебе и подобным тебе, побуждая вас посвятить себя изящным музам? И природа прекрасного такова, что, чем больше у него встречается препятствий, тем больше к нему влечет, наподобие того–благороднейшего и твердейшего iastAMov [988], который, чем более трется наложенной на него землей, тем прекраснее он блестит. Неправда теснит и противодействует, но тем сильнее мое влечение. Далее, знаешь ли ты, каким <papjidx<p [989] пользуются ужаленные скорпионом? Тем же скорпионом натирают рану и очень действенно и быстро излечиваются. Отсюда в Индии, где постели полны скорпионов, как у нас клопов, говорят, на столе постоянно стоит наготове сосуд, в котором скорпионы плавают в масле и служат для излечения на случай укусов. Об этом я слышал еще 10 лет тому назад. Впрочем, я открыто скажу, в какую часть он меня собирается ужалить, ибо мы не всюду доступны жалу, будучи защищены крепчайшим щитом невинности и под ним укрываясь. В какую же часть он жалит? В ту же, что и собака, кусающая палку и не имеющая силы нанести вред путнику. Ты посмеешься, когда я тебе расскажу о том, что я слышал дома после всенощной. Итак, мне с этими чудовищами, пока я живу, придется сражаться? Это так, мой дорогой. Наша христианская жизнь есть военная служба. Но если сам я не Геркулес, то Христос является для нас образцом многих героев. Под его знаменами мы сражаемся. Будь здоров, мой дорогой xat fp&ix&S |io6aa<; (лета тт,*; apexr^ cptXet![990]
Твой 7vVjaio<; Грт^шрю; 6 Eappiv[991]
Выслушай, мой милый, что я вчера узнал в разговоре от нашего почтеннейшего и ученейшего наместника [992], когда речь зашла о коварстве неправедных. Есть Staxt^ov тоото [993]:
MVjxe ooXoiK parcxstv, p. ir)xs atp. axt уг\pa [xtaivetv ^PeuBsa |лт| pd^etv, xat £х^то|ла rcavxa Xe‑jeoxat.
Стихами мы это переводим так:
Не строй хитростей, не оскверняй десницы кровью,
Избегай говорить ложь; говори только истину.
[Конец ноября — начало декабря 1763 г.]
Дражайший Михаил, будь мужественным!
Твоего SVjXtov [994] пловца едва понял с помощью словаря. Таким образом, ты на равное ответил равным, то есть avxi atvt‑flAaxo; [995], ты побил меня загадкой. Однако одна подробность мне непонятна, или поэт так же ясен, как о Tttfhqxoc [996], когда она рассказывает; впрочем, кое‑что относящееся к тебе и ко мне я понял. Сказал почтеннейшему отцу наместнику. Он довольно много смеялся. Ну а как ты? Неужели упал духом? Я же очень доволен, что не нравлюсь таким xaxtaxot<; [997].
Поверь мне: похвально не нравиться дурным. Злословят ли они или негодуют, ты упорно продолжай идти по пути добра, а прочему не придавай никакого значения и презирай их, как болотных лягушек. Если самих себя они ненавидят и ежедневно убивают, то как же станешь ты от них требовать, чтобы они другим делали добро? Нет ничего более жалкого, чем они; и ты счастлив, что их злобу Ь [998] употребляет в твою пользу. Может быть, мы не так охотно относились бы дружественно друг к другу, если бы не встречали противодействия со стороны такого сорта людей. Чем более ты останавливаешь природу, тем больше ее возбуждаешь.
Будь здоров и dv&pafdftee![999]
Е6; Грт)7(йрю; 6 Ea[3j3tv[1000]
Когда придешь, загадку тотчас разгадаю… Да, береги здоровье, зачем от стола сразу бежишь к…
[Конец ноября — начало декабря 1763 г.] Дражайший Михаил, здравствуй!
Наши tyuMa xal oovoooia [1001] возложили на тебя бремя невыносимой зависти, которое ты несешь с такпм мужеством, что ему многпе удивляются. Я ведь вижу твою искреннюю ко мне любовь; ты предпочитаешь лучше терпеть зависть и ненависть черни, чем лишиться нашей совместной жизни и наших бесед. Поэтому, хотя я и знаю, то xobaaTov fhjptov [1002] обычно всегда следует за благородными поступками, как дым следует за огнем, мне, однако, жаль тебя, который заслужил того, чтобы ему втройне отвечали любовью. Впрочем, в дальнейшем прп- дется отложить в сторону перо и не писать тебе писем. Я решил уступить толпе, чтобы как‑нибудь по неосторожности не повредить тому, к кому можно применить слова: «верный друг познается на неверном деле».
Ты также прекрати слать мне твои очаровательные письма, пока успокоится это смятение и спадет пламя ненависти. Это тяжко, но чего не может перенести любовь? Я предпочитаю, чтобы мне было хуже, лишь бы тебе было лучше. Таким образом, как отсутствующий с отсутствующим будем молча беседовать. Ты же тем временем перечитай те мои письма, которые были тебе написаны в течение года, если ты этого хочешь и если что‑либо там сказанное хотя бы немного способно содействовать полезным знаниям или добродетели, памятуя при этом, что tov Д(а [1003] не всегда посылает дождь, eapastv cptXs Ватте' та^' auptov еоает dfieivov [1004].
Желаю тебе здоровья, дражайший!
Твой душою 6[мХт]т7|<; Гртг^шрю^ 6 Ea^ptv [1005].
[Конец января — начало февраля 1764 г.]
Посылаю тебе новогодний подарок, хватай шапку; объявляю тебя свободным, взяв за руку. Почему же, скажешь ты, новогодний подарок, когда Нового года нет? И разве без шапки был Михаил? Да, Новый год прошел, послушай меня. «После ряда дней наступил один ясный день». Для меня и для тебя — Новый год, так как ново и Сатурново время [1007], так как сегодня мы живем Kpovou tov fUov [1008], разве не подобает послать подарок? А ты разве не получил шапки? Призываю тебя к шапке [1009], т. е. к eXeofteptav [1010]. Но ты не только надень шапку, повяжи поясом чресла свои. И возьми ttjv pa[3&ov [1011], или жезл, или скипетр, как это сделал Израиль, выходя из Египта, и вкушай не ягненка, а этот сыр, оставив проклятую Барбаянскую землю, и будь свободен в новой земле. Радуйся, дражайший, и нам пиши как можно скорее. Жажду писем твоих более чем сладчайших, писем, которых до сих пор я был лишен. Ты с Захарией [1012] нарушь
TTjV OtW'TCTjV [1013].
Беспредельно тебя любящий Григорий Саввич
Подарок я завернул в грамоту Александра Великого [1014], грамоту, насколько этому можно верить, некогда данную в обеспечение свободы славянского народа, что является лучшим предзнаменованием. Будь здоров! Будь благополучен!
[Февраль — май 1764 г.]
Здравствуй, {Цоаоре (хоо [1015]драгоценнейший Михаил!
Расскажу тебе кое о чем, если не о полезном, то и не о постыдном. Да удалится от нас все постыдное! Вчера после святой Xeiioopftav [1016] я приглашен был по дороге неким монахом, не из числа тех, которые в распущенности превосходят мирян, а человеком угрюмым, любителем уединения и трезвости, %тх <р1ХсффХ<р [1017]. Он с радостью меня sy.&sEa; isvo<; [1018], стал жаловаться на болезнь, которой он и сам не знал, так как она внутренняя н появилась недавно. Объясняя, что это за болезнь, он рассказывает, что у него когда‑то была женушка и дети, затем, к своему крайнему огорчению, всего лишился. С этого времени оп стал всегда искать уединения; толпа для него была невыносима. Ибо он не помнит, чтобы когда‑либо после их смерти он чувствовал радость. Чтобы не рассказывать далее, я понял, что его в сильнейшей степени мучает демон т^<; [1019], которого обычно называют бесом меланхолии: «Я тем печальнее становлюсь, говорит он, чем больше думаю, что и меня постигнет та же судьба». «Каким образом?» — спрашиваю я. «Бес в присутствии моем и моей тещи поверг на землю мою жену и лишил ее жизни». И далее указал причину, почему напал бес. «Оба мы, — сказал он, — были очень напуганы пожаром в доме. Отсюда в нее и вселился демон страха, по–народному — переполох». Давая советы человеку, я сам едва не погиб. Я начал его утешать, пригласил к себе, предлагал вино — он отказался. В поисках темы ддя разговора я стал жаловаться на докуку от мышей: они прогрызли верхний пол и проникли в мою комнату. «О, это очень плохое TCpo‑fviooiixov [1020]», — сказал он. Словом, своим разговором он передал мне большую часть своего демона. Ибо, как то luveojia ttj; rcopvsia*; e^iov [1021] своими нечистыми и похотливыми разговорами легко передает этот дух своему ближнему, так и мне он сообщил этот дух. Очень важное значение имеет, с кем ежедневно общаешься и кого слушаешь. В словах любого человека таится добрый или дурной дух. Пока мы их слушаем, мы этот дух в себя впитываем. Таким образом, то oov fcai^oviav т^<; Х6тгт]<; [1022] стал поразительно меня мучить то страхом смерти, то страхом предстоящих несчастий. Я прямо стал гадать таким образом: переяславские мыши были причиной того, что я был выброшен с большими неприятностями из семинарии, следовательно, и т. д. Так было в доме того‑то и того‑то (он представил бесчисленное множество примеров), и незадолго тот и тот умер. Таким образом, очаровательнейший Михаил, весь день этот софист–демон меня мучил, и я на это намекал тебе вчера, сказав: мне немного печально было. Ты спросил как? «Было, — ответил я, — немного». После того как вы вчера разошлись, когда я лег спать, во сне меня стал преследовать бесенок. Я убегаю, он нападает на тебя; пока я помогаю тебе, опять подвергаюсь его нападению, увертываюсь и едва спасаюсь. Снился мне и другой сон, несомненно более успокоительный и более, как я думаю, здравый, свидетельствующий о том, что ум возвращается в прежнее состояние. Мне снилось, что я с ценнейшим и художественно выполненным серебряным копьем уверенно иду к некоему великолепному дворцу, причем в карауле повсюду стоят телохранители, наблюдающие за тем, чтобы мне никто не осмелился воспрепятствовать. Когда я дошел до прекрасной двери дворца, меня некоторые начали просить перевести и прокомментировать несколько стихов поэта (не помню какого), служащих для рассеяния скуки. Я начал и пролил великое множество слез, восклицая: /«Кто мне даст море слез?»/ Какое, говорил я, безумие требовать этого от поэтов, минуя бога! Если бог повсюду, если он присутствует и в этом черепке (при этом я поднял черепок с земли), если он всегда есть (если в нем живем) и проч., то зачем ты ищешь утешения в других местах, а не в себе самом? Ведь ты являешься самым лучшим из всех творений. Здесь, проснувшись, я сразу запел: /«Водного зверя в утробе»/ и проч. Затем мне стало очень весело. И не кажется ли тебе, что я был во чреве морского зверя, если airoxaXoimxo; [1023] [зверь] есть дьявол. А дьяволом я между другими состояниями духа признаю ttjv Xorcirjv [1024]. Я полагаю, что с этими духами я прекрасно и с увлечением сражаюсь. Будь здоров, дражайший, и будь моим товарищем по борьбе! Напиши три слова, когда я увижу тебя.
Твой Григорий Сковорода
[Вторая половина июня 1764 г.]
Дражайший Михаил!
Подумай, не согласишься ли ты во время каникул наблюдать за занятиями сына судьи и других. Если нет, то можешь бросить жребий и отведать дворцовой жизни. Приняв это предложение, будешь иметь много выгод. Во–первых, приятнее будет жить в следующем году, занимаясь в разных школах; ибо обыкновенно становится скучно, если долго оставаться на одном и том же месте,
Затем прими во внимание и денежную сторону. Наконец, прибавь к этому и то, что дашь удовлетворение этим упрямым сердцам. Однако это при том условии, чтобы у тебя была возможность своевременно вернуться, дабы заняться богословием и греческой литературой. В противном случае, какое безумие — телесное золото предпочитать золоту добрых наук и христовой мудрости! Если они примут это условие, то я не буду противиться твоим взглядам, которые всюду следует предпочитать моим, иначе я не буду твоим истинным другом. Между тем у нас будет возможность хотя бы редко беседовать письменно. Поезжай и вооружись не столько против скуки, сколько против мира, блюди девственность твоей души. Ведь ты попадаешь из дыма в огонь. До сих пор ты только слышал о мире, теперь ты его увидишь. Если ты будешь (в Бур- луках [1025]), то я смогу без труда тебя навестить и с тобою, весьма дорогим мне, лицом к лицу вести приятнейшую беседу. Побольше подумай и тогда решай. Етсеи&е (Зра8ео>$ [1026]. Научись быть сильным. О, если бы я мог дать тебе спасительный совет! Однако в некоторых случаях мудрому надлежит сообразоваться с необходимостью.
Будь здоров, мой дорогой!
Весьма преданный тебе Григорий Саввич
Если ты желаешь, чтобы я что‑нибудь сделал для тебя или сказал преподобному отцу наместнику или… напиши в кратчайший срок!
ХаТре <зср68ра, ftofaxep Etwv, хг, роаае, Об^атер '1ероиааХт}|л! — Ликуй сильно, дочь Сиона; возвести слово божие, дочь Иерусалима!
Ведь господь твой, хотя и icaXaios xaxa ij|jif>a<; [1027], однако в то же время новый, так как он обитает в очень немногих и очень редких. Это не какие‑нибудь души, которыми управляет этот твой царь. Эти души и сами новые, не связанные с нечистыми и рабскими страстями, как те души, которыми правит не твой xaXoojievos 6 u>v [1028], а другой, не новый, обычный — Хрютос [1029] и никому не общий, хотя бы он управлял почти всем миром и всеми отбросами человечества. Но пусть молчат те, которые родом из Едома и Идумеи [1030]: ибо из дурного Ьг^оа6р<р [1031] они получают дурное и издают запах мертвечины. Но ту дочь, которую родила мать Eiwv [1032] (я отвергаю рожденных из озера зол и из грязи), красивейшую и издающую запах новых благовоний, ее я жажду услышать и увидеть, ее, которая вся издает запах йо^а^ата [1033], ибо она свежая и новым жаром дышит от того духа, который всегда жив и, однако, древен днями. Тебя любит всякая подобная тебе душа и следует твоим стопам, ибо она и сама дочь той же матери Иерусалима. А дочь Едома хотя негодует, однако делает это молча, то есть по–рабски, хорошо чувствуя, что ты госпожа, и тем самым показывая себя рабою. Ибо она видит из необычного проистекающие необычные и удивительные дары, видит новую и необычную славу, так как и сам царь изумителен, ибо он справедлив и кроток. Что касается меня, то хотя мною многое сказано неясно, однако я всегда с тобою мысленно беседую и всегда тебя созерцаю. Если мы как будто немного были друг другом недовольны, то теперь еще больше пылаем любовью. Но я решил сегодня приветствовать тебя
-jvTjciot<;; ш cptXxdx7nJ>oy^ [хоо тр10тс6$Ь]те MiyaVjX, yatpe![1034]
Твой Григорий Сковорода
1764, ноября 8
[Ноябрь 1764 г.]
Дражайший Михаил!
Посылаю тебе две, которых называют — я ошибся: три — exponas житуха*; [1035], подобранные к мелодии, которой мы научились от известного тебе монашеского выродка КоШзтрд–зш [1036]. Я их сложил, чтобы иметь возможность петь с тем или другим мальчиком, а не только исполнять эту мелодию, играя на флейте. Затем, имея в виду, чтобы слова не были совсем бессодержательными, я ввел сюда некоторое религиозное содержание в стиле, как говорится, простонародной мудрости, которая нас всегда многократно учит принимать во внимание крайность. Ибо это прежде всего пришло мне в голову, когда я подыскивал нужные слова. И по–моему, нельзя признать осторожным, благоразумным того, кто не поступает таким же образом. Это практиковали и древние мудрецы, и, если не ошибаюсь, по этой причине Апполон представ- лился xsaaapa oka iyiov [1037], а римский Янус — Staitpooto- яо<; [1038]. А если ты гнушаешься языческим богословием, то обрати внимание, не сюда ли также относятся некоторые зеркала Аввакума [1039] и высота и долгота Павла [1040]. Но будь здоров, дражайший, и прими благосклонно в господе, как это ты обыкновенно делаешь, наши мелочи! Когда и в какое время дня прикажешь прийти к тебе, приду; сообщи через мальчика.
Твой Григорий Сковорода
[1766 г.]
Здравствуй, бесконечно дорогая мне душа, мой Михаил!
Вчера ты жаловался на одного [человека], дурно к тебе расположенного. Что делать? Такова человеческая чернь: честолюбивая, раздражительная, самолюбивая и, что всего хуже, лживая и завистливая. Ты не можешь получить одного–единственного друга, не приобретя вместе с ним двух–трех врагов; как весьма правильно сказано, что тот, кто не имеет врагов, тот не будет обладать и другом. Торговля обыкновенными вещами, если она удачна, вызывает зависть; то же нужно сказать об удачно приобретенном друге. Но безмерно глупый человеческий род желает покупать друзей и не заботится о том, чтобы иметь для этого деньги. Что это за деньги, при помощи которых приобретаются друзья, ты знаешь из Плутарха. Божественный дар представляют собою задатки добродетели и прочие прекраснейшие дарования, располагающие к любви; их никто не может приобрести: они суть милость бога. Когда люди их лишены, им остается только завидовать, прибавляя к природному несчастью новое, созданное самим человеком, то есть порочность души, образующуюся под действием привычки. Таким образом, недостойными любви делаются люди не столько по несправедливости природы, сколько потому, что полученные ими от бога скромные дарования они извращают, недовольные своим жребием, завистливые и ропщущие. Таковы те, которые на тебя гневаются и тебя ненавидят, склочные, завистливые, хвастливые, чтобы не показать своей нищеты, которую они тайно сознают и которой терзаются. Их ты избегай, не дружи с ними. Приветствуй их, говоря вежливо, и, если требуется, помогай им, но как обыкновенным знакомым, а не как верным друзьям. Если ты меня кое о ком спросишь, то мне кажется, я убедился, что Яков [1041] /Правицкий/ — юноша хороший, незавпстлпвый, простой, весьма жаждущий истинной науки, довольный своими дарованиями, от природы подлинно порядочный, мягкий, человечный. Таковы качества, которые побудили меня полюбить его. Такого же склада, как мне кажется, и Василий Билозер [1042]. Пока я их буду считать такими, до тех пор буду их любить. Прощай, сладчайший! И воздай нам любовью за нашу любовь.
Весьма любящий тебя Григорий Саввич
72
(Июль 1766 г.]
Из Плутарха. «О спокойствии души»
«Я полагал, Фаний, что богатые не стонут ночью и сладко спят». Далее: «Итак, с жизнью кровно связана тягость. Она присуща изнеженной жизни, присуща и славной жизни и до старости сопутствует жизни бедняка» (Менандр [1043]°).
Но подобно тому как люди робкие, заболев во время плавания морской болезнью, полагают, что они будут себя чувствовать лучше, если с большого корабля пересядут в небольшое судно, а оттуда снова перебираются в трирему [1044], ничего этим не достигая, так как вместе с собою переносят желчь и страх, так и жизненные перемены не устраняют из души того, что приносит огорчения и беспокоит. Такое же значение имеют неопытность в делах, слабость и бессилие суждения, а также неумение правильно пользоваться настоящим положением. Без сомнения, от этого страдают богатые и бедные, холостые и женатые, и по этой причине люди подвергают себя хлопотам, по этой же причине тягостна праздность; по этой причине хотят получить доступ во дворцы, а, получив, тотчас бывают недовольны. «По недостатку (суждения) печальны те, кому худо»; больным и жена в тягость, и врача они винят, и постель им не нравится, а что касаетСя друзей, то тягостен им приходящий, а уходящий вызывает недовольство.
Когда же болезнь прошла и наступило другое состояние, тот, кто вчера отвергал крахмал, яйца, хлеб из просеянной муки, сегодня с аппетитом и удовольствием ест простой хлеб с тмином. Таким же образом здравый разум делает легким любой образ жизни, какую угодно перемену.
Примеры: Александр желал других миров, а Кратес [1045], снаряженный сумою и плащом, проводил жизнь, как некий праздник, среди шуток и смеха.
Таким образом, как башмак и ступня не обращены в разные стороны, так и склонность души создает соответствующую себе жизнь. Ибо не привычка, как кто‑то сказал, делает жизнь приятной, но благоразумие создает наилучший образ жизни. Поэтому станем очищать и хранить заложенный в нас источник спокойствия души для того, чтобы постороннее принималось без неудовольствия как нечто нам свойственное.
Не следует с раздражением относиться к обстоятельствам. Твое раздражение против них не поможет; хорошо будет тому, кто правильно пользуется существующим положением вещей.
Поэтому в первую очередь путем упражнения следует усвоить это правило, чтобы, подобно тому как бросивший камень в собаку и попавший в мачеху при этом сказал: «Однако камень упал не совсем плохо», — так и мы умели бы по–иному истолковать то, что вопреки нашей воле нам послала судьба. Не худо обернулось то, что Диоген [1046] был отправлен в ссылку: он начал заниматься философией. Зенон Китиенский [1047], услыхав, что единственный оставшийся у него груженый корабль был опрокинут волнами и вместе с товарами затонул, сказал: «Хвалю твое дело, о судьба, направляющая нас к плащу и портику» [1048].
Что мешает тебе подражать этому? Приняв общественную должность, потерпел неудачу? Зато после будешь жить в деревне, занимаясь своими делами. Добиваясь благосклонности государя, был отвергнут? Будешь жить свободным от опасностей и дел. Из‑за клеветы или зависти возникает какая‑либо неприятность или неудача? Можно при попутном ветре приплыть к музам и в академию, что сделал Платон после крушения его дружбы с Дионисием [1049]. И несомненно, приобретению спокойствия души много содействует знакомство с жизнью знаменитых мужей, которые спокойно переносили одинаковую с нами судьбу. Враги тревожат глупцов: за их враждебные действия ты им не отомстишь, а расположением духа ты себя утешишь. Безумцу свойственно жалеть о потерянном и не радоваться тому, что осталось. Что у нас есть? Жизнь, здоровье, солнце, досуг, возможность говорить, молчать и проч.
О тех доводах, которые служат средством против душевных тревог, следует размышлять раньше, чем тревоги эти нас постигли, чтобы, заблаговременно приготовленные, эти доводы имели больше силы. Что касается тех, которые полагают, что существует один какой‑нибудь образ жизни, свободный от неприятностей, то Менандр в вышеприведенных стихах убеждает в том, что они ошибаются.
73
[Июль — август 1767 г.]
Здравствуй, мое сокровище, драгоценнейший Михаил!
Может быть, и тебе также, дражайший, за эти несколько дней я был неприятен и тягостен; тогда я и сам собой тяготился. Ибо, когда я тоскую, когда я печален и раздражен, я не могу ни смотреть на тебя, ни относиться к тебе обычным нашим дружественнейшим образом, так что неудивительно, если тебе почудилось в нас нечто неблагополучное. Но приходилось скорбеть, мой друг, после того как отторгнут был тот, который был одной из главных моих радостей и одним из моих утешений. Никто больше меня не наслаждается дружбой: это моя единственная радость и сокровище; что же удивительного в том, что, предаваясь печали, я не соблюдал меры? Мы извиняем того, кто плачет, потеряв ценного коня, или предается печали после пожара. Надо извинить и меня, ибо я не вижу того и опасаюсь за то, что мне всего ближе. Тем более, что человеческая душа и друг, вне всякого сомнения, ценнее всех вещей. Если бы он был в более безопасном месте, я меньше беспокоился бы; теперь же дворец — вертеп обманов и преступлений. Человек в твоем юном возрасте неискушен, легко поддается обману и влиянию нечестных нравов; я сам имею опыт и тем более беспокоюсь — беспокоюсь и имею право беспокоиться. Ибо что мне делать в жизни, чем занять свой дух, о чем заботиться? Ни о чем не заботиться, ни о чем не беспокоиться — значит не жить, а быть мертвым: ведь забота — движение души, а жизнь состоит в движении. Одни заботятся об одном, другие — о другом; мне же надлежит заботиться о расположенных ко мне и дружественных мне душах отроков и юношей. Где труд, там и отдохновение. Где забота, там и радость. Скупец заботится о золоте, страдает из‑за золота, но иногда и наслаждается золотом, и, чтобы наслаждаться, предается заботам, и радуется, снедаемый заботами. Подобно этому и я люблю тревожиться душой за благополучие друзей, чтобы когда‑нибудь испытать также удовольствие и радость, хотя я их испытываю уже теперь. Ибо что может быть сладостнее, чем быть любимым, чем быть предметом влечения доброй души? Что может быть приятнее, чем любовь друга? Любое, самое ничтожное, дело мне неприятно, если оно не связано с любовью и благожелательностью. Для меня нет ничего дороже или сладостнее, чем любящая меня душа, хотя бы все прочее отсутствовало. А моя забота, и радость, и слава, и, я бы сказал, жизнь, притом вечная жизнь, — что это такое? Дружественная душа; душа, меня любящая; душа, обо мне помнящая. Ее я предпочитаю пирамидам, мавзолеям и другим царским памятникам. А что благороднее благородной души и что более вечное? Я беспокоюсь поэтому о моем дражайшем Яше и забочусь о нем, чтобы когда‑нибудь и он меня любил, хотя он и теперь уже любит. Ведь любовь вызывается любовью, и, желая быть любимым, я прежде сам люблю. А кто не любил бы душу этого мальчика? Представь себе, насколько сильнее я беспокоился бы, если бы с тобой, хотя ты и не мальчик, а взрослый, случилось что‑нибудь дурное. Ведь ради тебя, откровенно говоря, ради тебя одного я оставил мой приятнейший покой, вверился бурям, в течение двух лет я испытал столько вражды, подвергался такой клевете, такой ненависти. Иначе никакой настоятель, никакой архимандрит не отвлек бы меня от сладчайшего покоя во вред моей репутации и здоровью, если бы значительно раньше их настояний и требований я не увидел тебя, если бы с первого же взгляда ты не полюбился так моей душе. Я думаю, ты помнишь, как я негодовал, когда тебя отвлекли от занятий греческим языком и особенно когда тебя приглашали во дворец, когда ты чуть не сделался преподавателем немецкого языка, — как тогда, говорю, я негодовал? Так бывает, когда у львицы отнимают ее детенышей или у чадолюбивой женщины отнимают ее ребенка. И я испытывал эти чувства, потому что видел, как недалек ты был от гибели, сделавшись педагогом во дворце или официальным преподавателем иностранного языка. Все удивлялись, подозревали, а мои враги надо мной смеялись: в чем дело, почему я забочусь больше, чем о своем родственнике? Поэтому если меня так озабочивает судьба моего Якова, полюбить которого ты мне доставил случай и повод, и если другие воспользовались моими плодами, то все они этим обязаны тебе, который один только вытащил меня из убежища, или, скорее, любовь моя к тебе вытащила меня, который тебя так полюбил, что, сделайся ты моим врагом, я не мог бы тебя ненавидеть и отказать тебе в чем‑либо для тебя полезном. Как вижу, я от природы таков, что, находясь в состоянии настоящего гнева, в отношении даже самых подлинных врагов я сразу смягчаюсь, лишь только замечаю хотя бы незначительное проявление доброго ко мне расположения. Как только я замечаю, что кто‑то меня любит, я готов отдать ему половину дней жизни моей, если бы это было возможно и дозволено; впрочем, кто добровольно ради друга подвергает себя опасностям, тот некоторым образом как бы расходует свою жизнь для него. Иногда может показаться, что я гневаюсь на самых дорогих мне людей: ах, это не гнев, а чрезмерная горячность, вызываемая любовью, и прозорливость, потому что я более вас вижу, чего нужно избегать и к чему стремиться. Итак, пока я сознаю самого себя, пока душа управляет телом, я буду заботиться только о том, чтобы всеми способами вызывать в себе любовь к благородным душам. Это мое сокровище, и радость, и жизнь, и слава. Любовь же вызывается любовью, которую производят благосклонность и благоволение в соединении с добродетелью. Но ты мне всех дороже, и я не пожалею q своем одиночестве, хотя и стал слабее здоровьем, если ты остаешься моим другом.
Будь здоров, дражайший мой друг!
Твой Григорий Сковорода
[Первая половина 1767 г.]
Мой любимый друг Михайло Иваныч! Веселись во господе!
Молчание должно наградить. Посылаю вам новую мою песню. А вот она:
БЕЗДНА БЕЗДНУ ПРИЗЫВАЕТ
1
Нельзя бездны океана
Горстью персты забросать,
Нельзя огненного стана[1050][1051]
Скудной капле прохлаждать.
Возможет ли в темной яскине[1052] гулять орел,
Так, как в поднебесный край вылетит он
отсель,
Так не будет сыт плотским дух. 2
Бездна дух есть в человеке
Вод всех ширший и небес,
Не насытишь тем вовеки,
Что пленяет зрак очес.
Отсюда‑то скука внутри скрежет, тоска,
печаль,
Отсюда несытость, и с капли жар паче встал. Знай: не будет сыт плотским дух.
О род плотский! Невежды!
Доколе ты тяжкосерд?[1053]
Возведи сердечны вежды! Взглянь вверх на небесну твердь. Чему ты не ищешь знать, что то зовется
бог?
Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты мог? Бездну бездна удовлит вдруг.
Эта песня не какой‑то крупный камень, но очень маленький камешек, однако небесполезный для воспитания благочестия. Внутри он, несомненно, имеет искорку и не лишен острия для рассечения плотских страстей и несколько похож на те кремни, при помощи которых у иудеев когда‑то производилось обрезание. Мы привязаны к миру, погружены в плоть, окутаны тоТ<; ocxpiajxaat too SiapoXoo [1054]. Однако если мы почаще будем делать попытки, то есть надежда, что мы когда‑нибудь освободимся и поднимемся вверх (для насыщения)…
75
[27 июня 1767 г.] Вселюбезнейший друг Михайло Иванович!
Об истинной Вашей ко мне любви не сомневаюсь, что она желает о нынешнем моем знать обращении. Моя теперь rusticatio [1055] в Куряже. 1п solitudine поп solus, in otio negotiosus, in absentia praesens, in jactura integer, in tristitia pacatus [1056]°. Вы все понимаете, разве было бы во вред; то есть я растерялся; поверьте, столь нечаянный вихрь выхватил меня с Купянских степей [1057], что, кроме ютки да бурки кирейной [1058], ничего не взял. Об этой буре после поговорим. A negotiositas [1059] моя вся состоит… да ведь вы же знаете… в борьбе со скукою. Если б кто посторонний сие начитал, без сомнения, сказал бы: черт тебе виноват, если добровольно всех дел избегаешь.
Смешные мне, душа моя, эти умишки! Они не рассуждают, что без скуки подобен да и есть он внутренний вихрь, который тем бурнее порывает, чем легче перо или очеретину схватит и чем далее за легкость свою поддается ему, тем беспокойнее станет, в то время как натиск, порыв за порывом стремительнее рождается, рассекая, как прах, и обращая без конца, как листву, вожделения души, волнующейся и неутвержденной. Что ж это за лекарство? Да и, кроме того, они только в тех местах разумеют скуку, пока она нас принуждает mutare terras alio sole calentus [1060], и, желая уврачевать, советуют, ut Horatius tuus ait: multa jaculari brevi aevo. Atque istud ipsum est torquieri hoc daemone [1061]. И что есть скука, разве неудовольствие? Сколь же она везде по всем разлилась! Non satisfacit tibi tua doctrina? habes hunc daemona. Male me habet, quod parum sum musicus? quod parum laudor? patior plagas et colaphizor? Quod jam sum senex? Quassor, ni boni consulo. Irascor propter improbitatem inimicorum et obtrectatorum? Non illi, sed daemon me inquietat idem? Quid mors, paupertas, morbi? Quid quod ludibria omnibus sumus? Quod spes evanescit in posterum? His ombibus an non misere anima tanquam venti labro quodam sublata ac turbine exagitata quassa- tur [1062].
Вот, душа моя, как я разумею скуку, а не только что все любезных моих разговоров не наслаждаюсь. И что блаженнее, как в таковой достигнуть душевного мира, что уподобиться шару, каков все одинаков, куда ни покати. Я тебе, друг мой, говорю, что нет сего божественнее и премудрее рассуждения, и вопию с твоим тезкой, сей шар держащим: «Кто как бог?»
Ваш вседоброжелателъный Григорий Сковорода
25 июня 1767
Любезному Николаю поклон.
[1787 г. — начало августа 1788 г.]
Любезная душа моя!
Радуйся, веселись, дерзай, мир тебе да будет вовек!
Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твое, а без него вся мне Вселенная, в дар приносимая, не только твоя юфть [1064] не мила. Внял ли ты сему Павлову слову: «Вас ищу, не ваших мнений». Хвалит тебя благой во мне дух мой, что, постоянствуя в любви и к нищему моему странничеству, обличил, что ты… то есть краеугольного камня, вижу, что и сам ты не искал во мне, ни моих ни плоти и крови, но того единого, о котором писано: «Слышь, Израиль, господь бог твой посреди тебя». Держися же сего царствующего в нас краеугольного камня и кифы, сей среди нас камень есть прибежище для всех, да ищет мир инде себе помощи и утешения, да волнуется во всем мирном потоке, се бо есть вся тварь, есть лед и вода непостоянная, но она есть основание и надежда людям бессердечным и по писаному: «Река текущая — основание их». Ты же, о человек божий, избегай сих, держись любви. Все проходит, любовь же никогда, все тебя оставит, кроме любезного, внутри тебя сущего. Се: сей стоит за стеною нашею, в тюрьме нашей он свет. Если возволнуется море, если взыграет плоть и кровь, если возвеют смертного страха волны, не беги искать помощи по улицам и по чужим домам. Войди внутрь тебя, мимо иди, плоть и кровь твою пройди, всю тлень и дрянь — вот тебе спасительная пасха. Оставь всю гибель, поколь даже дойдешь туда, пришедши, стал вверху, где же было дитя; и было в мире место его; он дитя тем, что не стареется, но после крепости есть ветхий днями Самсон. Кричи, вопи, стучи, буди — он честолюбив, хочет, чтобы мы его просили, и будто спит, да научит нас наша беда, горе, где искать его. Сей‑то прогонит тебе твоих филистимов, запретив мор и ветрам. Докажем, надеясь на сию гавань, что ты правдивый сын… который есть… или Варсава, то есть сын мира, нашедший в смерти моей истину, вовеки пребывавшую, и на ней с Ноевою голубицею упокоющийся беспечно. Да исполнится слово Исаино: «Прозовешься создателем оград и пути твои посреди упокоишь».
Друг твой Варсава
77
Из Ольшанской Ивановки, 1790 года, сентября 26
Возлюбленный паче всех человек, Михаил!
Мир тебе, муж божественных желаний!
Мать моя, Малороссия, и тетка моя, Украина, посылают тебе в дар малорослую мою дщерь — Авигею «Икону Алкивиадскую». Прими ее и, как Давид, наслаждайся ею. Она не лицом, но сердцем красавица, и вся слава ее внутри ее. С нею беседуя, беседуешь со мною. Сердце мое в ней, а ее во мне. Она породит тебе единого только сына, который есть истинное начало.
Род сей лицемерный и сластоочесный, ругаясь, на- рицает бесною и буйною. Я же тебя, прежде юношу, ныне же обрел тебя, мужа, по сердцу моему. Вся моя душа твоя есть и твоя — моя. Вот единость! Любовь! Дружба!..
Письмо сокращу. Не удерживаю от беседы с девою Евою. Только припишу воспетую мною в Харькове Харькову песенку в августе:
ORATIO AD DEUM IN URBEM ZACHARPOLIM
Ex hoc Zachariae proplietae grano: «7–m sunt oculi domini…»
Zacharias oculos septem tibi praedicat esse.
Septimus est oculus, Zachariana polis.
His oculis septem tu solus, Christe, pupilla.
Caeci sunt oculi, quando pupilla latet.
О reclude in earn, miseratus, ocellos!
Sic sol verus erit, Zachariana polis [1065].
Сии очи откроет Авигея в Захариевском свечнпке. Tu versos facies slavonicos [1066].
Яков мой к сей моей «Дщери» простудился [1067]. Замарал в ней и мое, и кому поднесена имя. Откуда сие? Не знаю. Сего ради пересылаю к тебе, другу, сей для него списанный список. Уживай лучше его себе сию твоего лиценциата душу. Если бог помощь, во след Авигеи еще два моих сыночка расправляют крыльца и думают к вам лететь: «Древний мыр» [1068] (пишу ы, ut differat ab illo [1069]мир) и «Михаил, побеждающий Сатану» [1070]. Они рождены для тебя и посвящены от самых пелен святому твоему духу. Скажет пролог. Будь же им отец и покров вовеки! Но потерпим. Снимаются копии. Оригинал ли прислать? Увижу. До «Дщери» случайно привязалася «Ода» Сидро- ния–иезуита [1071]. Благо же! На ловца зверь, по пословице. После годовой болезни перевел я ее в Харькове, отлетая к матери моей пустыне. Люблю сию девочку. Ей! Достойна быть в числе согревающих блаженную Давидову и Ло- тову старость, оных: «приведут царю дев».. Прилагаю тут же, как хвостик, и закосневшее мое к Вам письмишко гусинковское. Ныне скитаюся у моего Андрея Ивановича Ковалевского [1072]. Имею моему монашеству полное упокоение, лучше Бур лука. Земелька его есть нагорняя. Лесами, садами, холмами, источниками распещрена. На таком месте я родился возле Лубен. Но ничто мне не нужно, как спокойна келья, да наслаждаюсь моею невестою оною: «Сию возлюбил от юности моей…» О сладчайший орган! Единая голубица моя, Библия! О, дабы сбылося на мне оное: «Давид мелодийно наигрывает дивно. На все струны ударяет. Бога восхваляет». На сие я родился. Для сего ем и пью, да с нею поживу и умру с нею, аминь!
Твой друг и брат, слуга и раб, Григорий Варсава Сковорода — Даниил Мейнгард
Число моих творений [1073]Лучшее значат звездочки
1. Наркисс. Узнай себя ***. Первородный плод
2. Симфония библейных слов сему: «Рек: сохраню пути мои»
3. Симфония «Аще не увеси самую тебя…» и прочая***
4. Неграмотный Марко. У Як. Правицкого
5. Алфавит мира (о природе) ***
6. Разговор «Кольцо»*
7. Древний мыр
8. Жена Лотова *
9. Брань Михайлова со Сатаною **
10. Икона Алкивиадская ***
И. Беседа 1–я: нареченная «Сион»
12. Беседа 2–я: «Сион»
13. Беседа 3–я: нареченная «Двое»***
14. Диалог: «Душа и Нетленный Дух». У Правицкого
15. Притча, нареченная «Убогий Жаворонок». У Дис- кого
Переводы
Из Цицерона
1. О старости. Поднесена Степану Ивановичу Те- вяшову, полковнику
Из Плутарха
2. О смерти
3. О божием правосудии *
4. О хранении от долгов. Дарена Алекс[ею] Юрьевичу] Сошальскому
5. О спокойствии душевном. Подн[есена] Яков[у] Михайловичу] Захаржевскому
6. О вожделении богатства. Завезена в Крым без списка
7. Езуита Сидрония «Ода о уединении»
У друга нашего, бабайского иерея Як[ова] Правиц- кого, все мои творения хранятся. При мне бы они давно пропали. Я удивился, увидев у него моего «Наркисса» и «Симфон[ию]: «Аще не увеси [1074]…»» Я ее, ожелчившися, спалил в Острогожске, а о «Наркиссе» навеки было забыл. Просите у него. А я не только апографы, но и автографы раздал, раздарил, расточил.
Non prodest messis, nisi servit, cura fidelis Fons fundit largas, festa reservat aquas [1075].
При «Авигее» примите и «Алфавита сына». Так дух велел.
[2 апреля 1794 г.]
Желаннейший Михаил, мир тебе и твоим!
Старость моя страдает, но страдает бренное тело, а не душа. /^«Жену Лотову», уже совершенную, пришлю, если бог захочет, через Андрея Ивановича. Пришлю и «Потоп Змиин»,/', и ты увидишь и, может быть, будешь удивлен. Ведь обе книги посвящены твоему имени. Обе начинаются прологом. Я сделал пролог и к «Наркиссу», т. е. к книге «Познай себя самого», но этот пролог придет в свое время. Однако что же это такое? Когда я увижу домик твоего тела, домик, в котором мой Михаил живет? От ожидания я изнемог. В остальном всегда с тобою… ^'«Плоть — ничто же…»^ Будь здоров, дражайший!
Твой слуга и друг Григорий Даниил Мейнгард
К Я. ПРАВИЦКОМУ
Из Гусинского леса, 1782 года, октября 3–го дня[1076]
Honorande mihi in Christo pater!
Pax tibi in Domino nostro!
Lateo in cremo, duco ostam pie.
Dominus mens mihi est xai tj тсетра, tj eXul; xal 6 epic [1077].
Он меня не оставляет во время старости, когда оскудевать немощам моим; он меня защищает от отчаяния; укрепляет к целомудрию; ограждает необоримою стеною против всех прилогов дьявольских. Я никому не завидую; никого не ненавижу; всем друг, и для моего сердца нет неприятеля во Вселенной! Не сие ли есть оный исаиевский мир и веселие? «На горе сей изопьют радость, изопьют вино…» «Всякая плоть есть юдоль и плачь и ложь…» Что же есть твердое? «Посреди вас стоит…» Стоит, сиречь незыблемая гавань. Сей един свят. Тот есть твердь, кифа, петра, адамантова гавань, материя, земля, твердь и град апокалиптический. Не сие ли есть оная земля, посреди воды поставленная божиим словом? Не сей ли есть новый мир, рай? Не здесь ли почивает Израиль, перешедший море? Ей, там взошли все колена. Не на сей ли петре и скале‑то водворяется Ноева голубица? «Полечу и почию…» Очи твои, как голубиные? Не на сей ли кифе утверждается вся церковь, презревшая с голубицей плоть свою и кровь и прозревшая оную гавань? «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Не сия ли земля и царь глаголет: «Маловер, зачем усомнился ты? Блажен ты, Симон, сын голубицы Ноевой». Не то же ли есть кровь, плоть, вода, непостоянность, ложь, и огонь, и погибель? Не то же ли есть ад и смерть? Не царствие ли внутри непостоянности нашей стоит? Не сие ли истина и кпфа? Не кифа ли гора оная, на которой со Израилем пьет радость оную: «Радости вашей никто не отнимет от вас». И вино оное: «Пока пью я новое вино в царствии небесном?» А кто пьет? Твой сын, Григорий Сковорода, упивается от тука дома божия, найдя внутри себя с Соломоном сот вечности, и услаждается с отцом своим Лотом оным: «Нард мой даст благовоние свое». «Сердце мое есть сердце твое». «Да и те в нас единых будут». Услаждается и вас поминает, пребывая вам всенижайшим вовеки слугою
Григорий Сковорода
Из Маначпновкп, 1785 года, октября 3–го дня
Возлюбленный во Христе брат Яков!
Да будет с тобой мир, который выше всякого разума!
Прости, если я чем‑то обидел тебя, пребывая среди вас. Ты знаешь, что я вспыльчивый, но ты также знаешь, что я от природы склонен к гуманности и незлобивости, которые единственные утверждают человека. Хороший, то есть истинный, человек всегда выносит доброе из доброго сердечного сокровища. И все же большинство моих друзей такие, что норовят со своей стороны раздражать меня, когда я стремлюсь предупредить какие‑нибудь их неразумные поступки; при этом они не принимают во внимание, что я, делая это, руководился доброжелательством. Ибо действительно человеческое сердце и разум никак не могут желать зла людям. И я тоже, когда рассержен или в плохом настроении, поступаю так, не желая зла. Но те, кто считает, что мне несвойственна кротость души, ошибаются или противоречат истине. Ибо, как лекарство не всегда приятно, так и истина часто бывает неприятной. И нет таких [людей], которые бы всегда полезное сочетали с приятным. Но забудем взаимные обиды и вернемся к всепрощению. / Друг друга тяготы нося…
Письмодателя сего примите благоутробно, несмотря что мелочный, но друг и человек. Если что имеете передать ко мне, можете через него верно. Что? Не пишет ничего Ми- хайло ко мне? Нет ли очков, или письма ко мне, или чего?.. О словаре не тужите. Письмо мое к Василию Павловичу при поклоне моем отцу Сильвестру дает знать, что словарь у меня жив есть. Я тебя–уволил от обязанности, которую ты дал мне относительно словаря, чтобы не примножать твоих забот.
Отцу Василию, отцу Евстафию, отцу Гуслисте от меня лобызание искреннее. О Наеман, Наеман! И тебя, друг мой, тут же духом истины лобызаю. Да утешит всех нас господь бог наш миром и любовью, да пребудете вы мне и я вам вовеки искренним почитателем и другом.
Григ. Сковорода
Все проходит, а любовь после всего остается.
Все проходит, но не бог и не любовь.
Все — вода, зачем на воду возлагать надежду,
друзья?
Все — вода, но будет дружеская гавань.
На этом камне основана вся церковь Христа.
Это нам и кефа, петра и скала.
Григорий Сковорода
Написано после.
Это письмо задержалось. Почтальон подвел. Теперь, надеюсь, оно надежно дойдет к тебе через нашего Алешу. Если ты уже описал мои новые книги, то пришли мне оригиналы. Пришли и тот мой диалог, который ты перед всеми обычно восхваляешь; пришли его вместе с оригиналами. После того как он будет переписан, я верну его тебе, если богу будет угодно. Пусть будет назван этот диалог «Марко Препростый» [1078]. Почему умолк наш Михаил? Он не пишет, не шлет очки или «скрипочку». Очевидно, он теперь захлебывается огромными придворными волнами, страдая от жары. О мир, самое несчастливое море! Счастлив тот, кто спасается от волн подобно Петру [1079]. Будем бежать от мира, пребывая в гавани и презирая обманы мира. Мир — это скупость, честолюбие, плотские наслаждения. «Сии ввергают во всегубигельство». Я желаю и молюсь, да освободит нас всех от этого десница божия.
Ваш общий брат во Христе
Господину моему отцу Якову Правицкому в Бабаях
[В с. Бабап, 1786 г.]
Дух велит мало с тобою побеседовать, дав к сему случай и время. Обещался ты меня посетить, но и письменно не воззвал ко мне и не раздражил к отзыву. Скажи мне, друг, здрав ли ты? Не вопрошаю о теле. Не потерял ли ты доселе самого себя, т. е. мыслей твоих и сердца твоего? Мысли и сердце со мною ныне, отвечаешь мне, верю. Сии же то и бедствие есть. Не могу разлучиться от того, что всегда мучит и жжет и в сем ли есть горький источник и присно- текущий вечных мучений. Не сия ли есть истинная гибель? Погубить самого себя, убежать, потеряв себя. Так и не избегнуть бед, ибо бедствие, как удица, внутри сердца увязло, сердце же всегда с человеком, и оно‑то есть человек, се есть едино истинное несчастие, смерть лютая и ад; не помышляйте, что несчастие вне. В вас и в нас входящее извне не сквернит человека. Для чего же равно обратно не сказать — приходящее извне не обессчастливит? Где же и откуда? Исходящее от сердца. Те суть сквернящие. Видишь, что внутри нас счастие и несчастие, какое же есть знамение спокойного и блаженного сердца? То же, что здравия телесного. Вкуси пищу, вкушаешь сладко, сппшь и обращаешься везде весело. Вот Павел означает здравие сердца: «Радуйтесь непрестанно, о сей радости молитесь, о всем благодарите». Если такое сердце ты, тогда ты не ветхий человек и не гроб повапленный, но целый, нетленный и новый; радуйся, ибо в новый год желает тебе твой ДРУГ
Григорий Сковорода
Маначиновка, марта 6–го дня
Из Маначпновки, 1786, марта 20–го дня
Друг Яков, радуйся во господе!
Слышу, что нечто мне прислано от нашего Михайла. Если так и оно в твоей руке, то передай, друг, через сего письмоносца ко мне. Если господу моему угодно, помышляю посетить вас весною. Пришли, друг, также «Разговор, нареченный «Марко Препростый»». Он возвратится опять к тебе. Прочие же, как тебе угодно, или ныне, или возьмутся тогда, когда к вам приду. Наеману Петровичу мир и благословение и всем собратиям нашим иереям. Целуйте также духовную матерь мою, игуменью Марфу. Писать обленился к ней. Бог мира да будет со всеми нами! Аминь!
Тебе и всем вам истинный и неязыколъстивый друг Григорий Сковорода
Пришли, друг, лимончиков пару: да прохладится болезнь моя, или соку черносмородинного, или журавлично- ягодного, или какого‑либо для чаю. Остатки горячки мучат меня. Два месяца лихорадка свирепствовала во мне. Начало и отец ее — проклятых московских печей чад. Quid est чад сей? Jocemur nonnihil: est pestis septemtrionalis. Constantinopolitana pestis necat triduo. At ilia tribus horis. Quidquid agit vulgus? Nihil est, nisi pestis et hu- leus [1080].
Господину моему иерею Якову Правицкому в Бабаях
Из пустыни Маначиновской, 1786 года, апреля 25
Христос воскресе!
Любезный друг и брат во Христе, Яков!
Да будет мир божий в сердце твоем и в теле!
Сей есть центр наш, и твердь, и кефа, и край, и конец, и остаток младенцам, сиречь дурачкам евангельским. Земля и пристанище среди водного тления нашего, силою и десницею вечного основанное оною: «Ею же поставил небо и основал землю», — говорит господь–вседержитель у Исаии.
Qui Christum noscit, nihil est, si cetera nescit.
Qui Christum nescit, nihil est, si cetera noscit [1081].
О сем нам нелепо ли есть похвалиться? Ей, не безумно. Omnes in se ipsis mortem vident. Nos autem — x‑qv avaaxaatv [1082]. Ибо и мы воистину воскресли и живы. Аминь! Обрадовало душу мою любезное письмо твое, дышащее любовью и миром Христовым. Сей есть союз совершенства.
Старость моя обленилась посетить вас. После приду, если господь благоволит. Не печпся о «Разговоре Марке». Он всегда ваш и возвратится в твою книгохранку.
«Лотову жену» хочется докончить. Однако принесу с собою, да написанное выпишете. Что бо мне любезнее на небесах или на земле, только поучаться святыне. В сей единой да живу и умираю! Помалу–малу отходим от тлени плотской, которая есть всеблаженная и вседневная смерть, и приближаемся к господу, который есть святыня, кефа и воскресение наше. Что же есть блаженнее жизни нашей? На ней же сбывается оное: «Превращу трудное для них в гладкое…» «Окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся…» Гляди диатрибу мою, друг! Д'. атрфт| по–эллински нарицается то, чем кто главно жизнь свою забавляет. Вот диатриба Давидова: «Поглумлюся в заповедях твоих…» Вот Павлова: «Мне бо что жить: Христос…» Вот Луки и Клеопы: «Как говорят, он был жив?..» О воскресение! О оное воскресение, миру не веруемое! Сколь услаждаешь сердце мое! Блажен узревший с наперсником красоту твою! Поедающий тебя еще взалчет… Сне глаголю того ради, что, доканчивая «Жену Лотову», наслаждаться должен нового вина с новым моим Лотом — Христом Иисусом, имея обручение с ним в вере божпей.
Христос воскресе! Друг Наеман! Да вкусишь и ты сота воскресения и все ангелы его! Все! Жихорайский с Бабаевским и с Воскресенским со всем клиром своим. Желаю, любезный друг Яков!
Тебе и всем твоим брат и друг Григорий Сковорода
Господину моему
иерею Якову Правицкому в Бабаях
Из Гуспнкп, 1787 года, января 18–го дня
Вселюбезный отец, друг и брат во Христе, Яков!
Радуйся, дерзай и возмогай во господе нашем!
Ни старческая леность, ни мрак, ни холод зимний, ни неисправное перо с чернилом не могли меня удержать, чтоб не ублажить gratulor, saluto, graece — цахар^ю [1083]тебя в новый сей год! Радуйся в Новый год! Да радуется и весь дом твой, и все, что твое! Да радуется и Евстафий, Иоанн с Наеманом! Да возвеселятся Бабаи со всеми своими отраслями, селами! Да возрадуются и горы ваши, и реки да восплещут руками! Да обновляется и вся тварь, окружающая вас! Молюся, когда же будут сии! Тогда, когда ублажит господь благословением своим Сиона. Как? Тогда, когда в человеках будет благоволение и посреди пас. А что лп есть благая воля? Вот что: «Дух прав обновил в утробе моей». Если кто не имеет нового сердца, тому весь мир есть ветхая ветошь. Если чья душа тужит, тому весь мир плачет. Если чье сердце мучится и страждет, тому весь год без праздника. Если чей дух отчаянием оледенел, тому весь год без весны. Если чей смысл мертвый, тому весь век без жизни.
О любезный мой друг Яков! Изблюем ветхий квас мирской. Найдем новое сердце. Облечемся в одежду новой нетленной надежды в утробу братолюбия. Тогда нам вся тварь просветится, весь мир взыграет и восскачет. Будет нам всяк день велик день, не зайдет солнце нам, и луна не оскудеет нам. Мы же наречемся язык святой, люди обновления. Благое сердце, любовь, бог, правды солнце, всю тварь весноновотворящее, есть то же.
Ваш искренний любитель, почитатель, брат и нижайший слуга Григорий Сковорода
Прости, любезный, что солгал я прислать вам «Жену Лотову». Весною хочу вас посетить, если богу угодно, и привезу. Если же, — дайте знать, — тотчас перешлю. В зимних трясках может она потеряться, тем не даю через Григория Юрьевича. Не печальтесь. Она всегда у вас. Другое то, что весною в пустыне можно подумать об окончании ее, а зима безгодная. Я и сие с нуждою пишу. Михайло мой доселе молчит. Нимало не удивляюсь. Блаженны мы, Израиль, ибо бог нам дал по уши покоя и времени.
Deus nobis haec otia fecit. Turn demum praetium tem- poris cognoscitur, cum id amissum est [1084].
Пришли, друг, барыльце пива бабайского, и то, если не трудно. Я всем доволен, слава богу!
Господину и отцу моему иерею Якову Правицкому в Бабаях
Из Гуспнки, 1787 года, марта 6–го дня
Любезный во Христе отец, и брат, и друг Яков!
Веселися во господе!
Пришлите мне «Симфонию: «Аще не увеси самую тебя…»» [1085]. Переписав, опять отошлю к вам. Посылаю к вам «Жену Лотову». Побеседуйте во Христе с нею. Она чистая чистым, и сей кумир есть плодоносный верным божиим. Па ней‑то исполняется из камня воздвигнуть детей Аврааму… Она не доведена до конца. Но кто дождется конца в вечнотекущем источнике? А что я сказал, обещая окончание, сие касается книжечки, начатой мною; не «Жены». Сия книжечка учит, как читать подобает священное письмо. Если одно слово божие уразумеется, тогда весь храм Соломонов есть светел. В пример сему взял я сие: «Поминайте жену Лотову». И, толкуя сие слово, возмутил всю Священного писания купель. Да уразумеют спящие на Библии или с Павлом сказать: почивающие на законе, ибо не многочтение делает нас мудрыми, но многожвание принудило сказать сие: «Как сей знать, книги не учился?» И да познают: как один день в тысяче, и, вопреки, тысяча слов божиих в одном слове скрывается. Ныне же с женою кровоточивою многое жерут для единой дизентерии; и нет человека, могущего приложить им вкус плюновения, жвания и преломления оного: «Зубы его паче молока». «Познается ими в преломлении…» Все дает вкус свой: и звезды в сокровищах своих блеснут, если мы из числа оных: «Израиль толок манну в ступах».
Во блаженное число сих людей да впишет Христос всех нас! Желаю, Ваш всеискренний брат и нижайший слуга
Григорий Сковорода
Postea scripsi [1086]. Да наречется же сия книжечка «Женою Лотовою»! Предисловием же да будет сие мое к тебе письмо, о возлюбленный друг! Тебе сию невесту, безневестную и чистую голубицу, в дар привожу первому и тебя обручаю именем господа нашего Иисуса Христа.
Прочее, при переписке повелевай наблюдать орфографию. Паче же все ее листы хранить от нечистоты. Целуй любезного Наемана Петровича [1087] и всю нашу братию. Мир во днях наших! Аминь!
Господину моему иерею Якову Правицкому в Бабаях
[Из с. Гусинки, 1787 г.] Марта 21
Отец, и брат, и друг!
Вот так на сем свете жив будь, весел будь, а про себя богу молись, еще ж и правду кое–когда треба сказать: хм! хм!
Молюсь. Помилуй меня, господи! Подай мне в сердце братолюбие! Да не быть мне как разъяренный тур, да быть мне как овца безбронная.
Молитва и терпение, терпение да молитва — сия суть мне граница, и щит, и мощь, и надежда, и утешение, и покой. Мне? Нет. Не только мне, всем.
Не пишу более: сердце болит. Иван Максимович доскажет Вам, чего не пишу.
Ваш сын, и брат, и друг Григорий Сковорода
[В с. Бабап] Из Гусинки, 7 октября 1787
Любезный отец, и друг, и брат Яков!
Радуйся со всею нашею братиею!
Всепокорно благодарю за вино. Мы с братом Василием сразу открыли и, желая Вам и всему Вашему дому с любезною Христиною здравия, потянули в собственное наше здравие хорошо–хорошо. Еще ожидаю из Харькова… Чудно мне! Вы, снится мне, переписали «Михайлову борьбу» [1089] и опять требуете? Однако посылаю. Да обретете, чего ваша перепись не образует. Не медлите же много. Однако через неверные руки — не! не! не!..
^Считаю, будет лучше, если она погибнет у вас, чем ходить ей по нечестивым рукам.
Теперь я готов и родить на свет нечто хоть и не большое, но благочестивое, предназначенное для кого‑то из друзей.
Потому я пишу немногословно, имея в виду благовременно произвести на свет, пока есть время. Ибо близка, даже стоит у дверей, враждебная музам зима. Тогда уже нужно будет не писать, а греть руки. Далее, в отношении того, что я готов сотворить и что близкое к рождению, об этом ты уже знаешь.
Будь здоров.
Твой слуга и брат
Сыр нашего Михаила где‑то застрял. Очкц мне мало подходят, я подарил их Иосифу. Он обещает в обоих письмах большую и прямую флейту. Когда будет, мне неизвестно. О, если бы, кроме всего прочего, он сам вернулся к нам. Легкий путь в Аверн [1090]. О несчастный человек! Потерял единого семилетнего сына. Он умер в великую пятницу. Вот, как мир, сначала утешит, а потом наконец мучит и терзает, как тигр. Мирской путь…^/ мнится человеку благим быть. Конец же его есть ад. О блаженны люди, для которых господь — бог их! Сип наживутся у батька. Аминь!
Из Гусинской Скрыннпцкой пустыни, 1788 года, августа 4–го
Возлюбленный в духе святом друг Яков!
Дерзай во господе!
Если уже встала из ложа любезная наша Христина, радуюсь всех нас ради. Если же воскрылилась в мир первородный, отнюдь же придет в нижний, радуюсь ее ради: нас же ради возмущаюсь, ибо оставляет нас в сей плачевной юдоли.
Жизнь сия есть нам темница, Верный же друг есть денница.
Благодарю Вас и Христину за вино. Питейный и ядей- ный монумент есть живее памятки очей. Юлия Цезаря только единожды в июле поминаем, а нашего истинного кесаря Христа ежеденно хлеб и вино, как зерцало нам, но и самого духа сердечного его вид и сень, пожертая истиною и животом, бывает, и есть, и будет. Впрочем, вот Вам по желанию Вашему херувимской песни paraphrasis [1091]:
Тайновидным херувимам сообразны II животворящей троице песнь
принося, Видимый сей весь мир извергнем
из сердца. Да вместим невидимый и его царя, Окружаемого и стерегомого тьмой. Копиеносных херувим и серафим. Аллилуйя, аллилуйя! аллилуйя!
Дори'-рорзш [1092] есть копиеносный лейб–гвардер. Доросрор- o'j|iЈvo; [1093], сиречь окруженный копиеносною гвардиею или строем. Дариносима есть полгрека, а полславяна.
Ангельское ваше болтание читал я ангельским сердцем. Болтает сатана с ангелами лютыми своими. Болтает и бог Якова со своими, как писано: «Ангел господень возмущал воду». Turbabat et exturbabat aquam, ut enata- ret ferrum illud [1094].
«Ты Петр (по–еврейски kupha — каменная гавань и кораблям авраамское лоно), и на сем камне…» и прочее. Сатана же болтает: да потопит в изблеваемых водах оную жену с дитем авраамским. Болтает: да покроет и смешает с водою гавань, да никто не узрит вечности, разве тления, что есть мать атеистов. И сие‑то есть проклинаемое у Иезе- кииля слияние, за которое ужасно грозит вышний. Но наш бог сей! Что велит ангелу своему, Иеремии? «Если изведешь честное из негодного, уста мои будешь». «Взболтай молоко, и будет масло». Exturba aquam et remanebit butyrum [1095]. О клеветниковых же ангелах се, что говорит: «Прокисло, как молоко, сердце их». Заболтали и сколотили с сыром тления и с сырною водою масло оное. «Всплывет железо». Тленным своим днем и солнцем, как землею, загребли оный нам день и солнце. «В солнце положил селение свое». «Благовестите день ото дня: новый от ветхого, вечный от тленного. Ничто бо не есть благо, только бог; и ничто не есть свет, разве он. И самое солнце есть то тьма и ночь, се сия!» «Помянул в ночи имя твое…» «Возлюбили человеки тьму» и прочее. Желал Христос выболтать воду гергесинцам, но они отпросились. Агарино дитя [1096]есть то же, что верблюд: любит мутную пить, мешает и болтает, да чистоту погубит. Сыр паче масла любит. Что же таковым помогает доить Иаковлевых и Иовлевых овец и коз? Сии‑то мотылоядцы у Иезекииля, возненави-
10*
дев опрпснок вечности, с гергесинскими вепрями едят человечьи отбросы, сболтав чистое с нечистым, но не от- болтав нездорового от здравости. Мы же, о друг, дети Сар- рины, дети премудрости божией, в утро избивая и изгоняя из храма все бесчествующее дом божий, как Христос веревкою оною: «Веревка червленая — уста твои…» «Се муж, и в руке его веревка землемерная». Сия веревка невредных сохранила шпионов Навиновых в Иерихоне. Что есть сия веревка? «Дал мне господь язык…» «Дух животворит…» Слышь, сын человеческий, дерзай и очищай храм господень! Сие‑то есть жить в доме господнем. «Одно просил тот господа…» Мир тебе! Землемерить, рассудить (у Павла говорится: дух разделения) — вывести честное от недостойного и возмутить воду, болтая бурею духа святого оною: «Был шум…»
Сия есть должность ангелов божиих, написанных не на земле, но на небесах. В сем числе и нам быть желаю.
Аминь! Любезный друг!
Твой друг…
Любезному другу Наеману Петровичу нижайший мой поклон и мир божий. Также отцу Василию [1097], другу и брату во господе.
/«Телом далек я от вас, но сердцем близок.
Сердце в нас — голубица Ноева.
Ничто так не дивно, как бездна святого сердца.
Тогда свято, когда лишь себя возвеличивает
Все — трава и лузга, все — прах и тень.
Все преходит; сердцем человек вечен.
Чистое сердце пребывает в любви, но любовь
остается в нем же.
А эта любовь — бог, значит, человек вечен.
О люди! Зачем удивляетесь океану, зачем удивляетесь звездам?
Идите, вернитесь домой! Узнайте себя!
Этого будет достаточно.
Аминь.
Все происходит из бездны глубокого сердца.
После смерти все начинается опять.
Так зерно дает ростки, так оно прячется вглубь.
Что же ты смерти боишься? Вот тебе ее
подобие.
Так же, что пустое в твоей жизни, относит божественный вихрь. Ангел… вздымает пустой хаос… Так… когда пройдет тяжелое волнение, то… вот священный ковчег!
Я нашел скалу. Сатана, плоть, мир, прощайте!
Вдоволь вы меня волновали. Теперь я обрел
священный покой.
Аминь.
N3. Замок обозначает то же, что и ковчег. Ковчег, скала над потопом, кефа, гавань есть то же, что и святое начало.^ «Кто влазил вначале, здоров бывал».
Господину моему иерею Якову Правицкому в селе Бабаях.
90
[В с. Бабаи] Из Бурлука, 1788 года, в последний день
Dilecte in domino frater Jacobe!
Pax et gaudium tibi a domino deo![1098]
Зимую в Бурлуке. Если господь восхочет и не возьмет… его от меня, меня же от тела, помышляю посетить Вас… Где и когда умереть? Не боится тот, о котором Аввакум: «Праведник от веры жив будет». «Примечай‑де незлобие и гляди правоту…» А я сладчайший… мой остаток во мне (посреди вас стоит…) давно уже вижу. А что? Получили ли Вы от меня письмо и в нем херувимский от меня пересказ? Не знаю. С письмом к Василию Павловичу послал я к Вам также через его ученика из Бурлука. Если не получили? Гневаюся, но крошку. Много там доброго. Сие пишу в беспокойстве. Не ожидайте ибо беседы, разве… притчи сухие, немазанные. Целуйте от меня всех… Наума Петровича и отца Василия с Евстафием и весь клир…
Из Гуспнки, мая 30–го [1791]
Христос воскресе!
Возлюбленный друг Яков/ Радуйся во господе!
Вас не поздравляю с праздником, а поздравляю любезную нашу Христину с детьми и младенцев же во Христе. Совершенные же мудрствуют со Златоустом: «Празднику не время творец, но ведренная совесть». У Исаии же сей истинный праздник нарицается: «Веселие вечное над главой их». Главою человеку есть сердце его, господствующее телесным мириком. И если сия глава не болит, как у Елисеевой вдовицы сына, оживленного Елисеем [1099], и тогда исполняется на нас высокая притча оная: «Святому человеку каждый день — праздник». И в сию‑то цель улучает Исаина стрелочка сия: «Веселие вечное», сиречь непрерывное, на всяк день творящее пасхи велик день. Се таков же есть и сираховский праздник: «Веселие сердца — живот человеку». Вот истинный праздник Давидов! «Мир многолюбящим закон твой». Какая польза, если на воздухе — не в сердце — ведро и весна? В сердце же сие: «Взволнуются нечестивые…» А я ежеденно пою песенку сию: «Христос — моя сила…», от смысла чистого во господе празднуя. О смысл чистый! Сколь немногим ты друг! О нем‑то притча сия: «Чистое небо не боится молнии и грома». О бог мой! Сколь мир сие презирает! Сколь же опять оно великое! А трудно ли сие доказать или обличить! Се пентеко- стия [1100] через три дня! Се предложение, обещание! Се надежды совершение и венец празднику пасхи! А что то совершилося? Вот что: «Сердце чисто создай, великий боже…» О смысл (опять говорю) чистый! О сердце! Сколь немногим ты друг! Заключу с Соломоном: «Кто похвалится, что сердце имеет чистое?»
Вот с каким праздником, друг мой, тебя поздравляю или говорю по–эллински (хахар(;(1) — ублажаю. Сей праздник от твоих улиц не отнялся, как грозит Исайя. Ты ему, а он тебе есть друг.
Сорадуйся же и мне. Ибо и я милостию вышнего сего небесного торжества и шума празднующих сопричастником быть сподобился. Сей мой един есть и жребий, и наследие, и премудрость: конец, цвет и плод жизни п трудов моих упокоение; и все благое мне — сердце чистое. О! Тогда бы то исполнилося на нас сие: «Клялся во гневе моем». «Если войдут в покой мой?» Сиречь бедами и трудами поразил я их. Не доберутся ли ныне до моего праздника? Прости, любезный! От избытка сердечного наболтал много.
Ваш соторжественник и друг Григорий Варсава Сковорода
Через детей Захаржевских [1101] имею письмо от Михаила [1102]. Боже мой! Сколь жаждет к нам! Да страждет (оставь его) клятву гнева божия, если как достигнет в покой нашего праздника. Любящие бога ему единому согрешают на то, и да справдится перед ними во словах своих, и тем удобнее препобедит их на свою сторону.
Получил на светлой седмице. Если уже празднует, перешлите «Михаило–сатано–махию». Но сие предаю воле вашей. Любезному Наеману Бар–Петру радость и мир божий от меня со всем его гнездом и со птенцом Ильею. Так же отцу Василию, и отцу Евстафию, и бедненькому моему Любачину, слепенькому [1103], и всему вашему клиру благосердное мое поклонение. Аминь!
Сие пишу через Алексея Юрьевича [1104]. Он при мне жаловался, е musca elephantem faciens [1105], что не мог у Вас (у друга!) выпросить безделки — несколько розовых кустов. Сие он с великою трагедиею повествовал. Почто Вы столь скупы и горды? Даже в мимоезде не обещался к Вам заехать. Посетите его и мир сотворите.
Господину моему отцу Якову Правицкому в селе Ба- баях.
1792 года, января 5, из Гусинки
Возлюбленный друг и брат во Христе Яков!
Радуйся с любезною Христиною и с детьми в новый сей год!
О боже! Ей! Мне давно скучно, что с вами не беседую. Если в сию зиму или весну не совлеку моего телесного бренного линовища, поспешу видеть вас и насладиться беседою во Христе, который меня знает и я его… Ныне же голубиными любви крыльями вас посещаю. Прости, любезный, что на твоё и йа твоего сына письмо не ответствовал. Сердце воистину желает, но старость и леность есть холоднокровна. Пишу ведь к вам, однако болен. Благословен бог мой! Когда немоществую, тогда силен я с Павлом. Болезнь моя есть старость, ток кровный и лихорадка не столь из невоздержной, как из несродной пищи. Левая часть моя угрызает меня, а часть благая в боках дома моего. Сарра моя, поглаждает меня… О discors concordia re- rum![1106]
Удивился разум твой от меня. Пришли, друг, Злато- устого речь [1107] о том, что человек есть всей Библии конец, и центр, и гавань. Он жертва, алтарь, фимиам и все прочее…
Ныне вас поручаю с возлюбленною Христиною и с детьми богу Авраама и пребываю
любезный друг вам всеусердныМу старчик Григорий Сковорода
Любезному во Христе отцу, его преподобию господину Якову Правицкому в Бабаях.
К РАЗНЫМ ЛИЦАМ
К Иоилю [1108]«БОИТСЯ НАРОД…»
Блажен, о блажен,
Кто с самых пелен
Посвятил себя Христове,
День, ночь мыслит в его слове,
Взял иго благое
И бремя легкое,
К сему обвык,
К сему навык,
О жребий сей святой!
Кто сей отведал сласти,
Век в мирское не может пасти, ни!
В наготах, в бедах не скучит,
Ни огнь, ни меч не разлучит;
Вся сладость разводит,
На сердце не всходит
Кроме тому,
Если кому
Дал знать искус драгой. Христос, жизнь моя, Умерший за меня! Должен был тебе начатки Лет моих, даю остатки. Сотри сердца камень, Зажги в нем твой пламень, Да мертв грехам, страстям И плотским сластям, Живу тебе, мой свет. А как от грехов воскресну, Как одену плоть небесну, Ты в меня, я в тебя вселюся, Сладости той насыщуся,
С тобою в беседе, С тобою в совете, Как дня заход, Как утра восход. О! се златых век лет!
То veov eoxiv stos, xat vsa, тгатер ayts, yaips!
«Egti veov то sto<; хаХй;!
Та oftatvs via та vsa тграттв, cptXs!
Таита [isv гиугtat 6 Грт^шр^с;, q> cptX' 'IcotjX.
(JhXsXXtjv 6 veos, ao; traXaio; 8s cpiXos[1109]
94
Достопочтеннейшему во Христе отцу Гервасию [1110]Григорий Сковорода желает доброго здоровья!
Ты уже готов к отъезду. Нам кажется, что ты уже отлетаешь. Поэтому в знак сыновней нашей любви к тебе и почтения прими от нас стихотворение, называемое по- гречески апобатерион. Апобатерион происходит от греческого слова airopatvstv, что значит уходить, отъезжать. В нем отъезжающие напутствуются всякими пожеланиями и добрыми предзнаменованиями. Правда, наше стихотворение почти деревенское и простое и написано простонародной речью, но я смело заявляю, что при своей простонародности и примитивности оно искреннее, чистое и непосредственное. Царей и тиранов мы часто против нашей воли восхваляем, но с друзьями положение совершенно другое. Что здесь сказано, внушено не силою, не страхом, но благорасположением. От лести мое сердце не менее далекое, чем Китай от Португалии. Но чего я оправдываюсь? Разве меня кто обвиняет? Как будто я не знаю твоего сердца или своей души! Я знаю, что ты его с удовольствием примешь не потому, что это стихотворение, не потому, что оно обращено к тебе, а потому, что оно исходит от меня, которого ты не ненавидишь, чтобы не сказать — любишь. Мы в настоящей нашей тоске по тебе утешаемся этой песенкой, распеваемой под звуки кифары или лиры. И в дальнейшем, когда эта тоска возрастет от разлуки с тобой, будем смягчать ее тем же способом, пока…
Боги, может быть, дадут возможность увидеться с тобою.
Если же вышним будет угодно другое, мы, однако, верно будем хранить память о тебе.
Прими то, чем всегда оканчивается письмо, чего не лишен и тот, кто тебе его посылает: здоровья! 1758 г., августа 22, из деревни Кавраи
R EVER END ISSIMO SACRO SANCTO IN CHR1STO PATRE GERVASIO CARMEN APOBATERION [1111], ИЛИ
ОТХОДНАЯ ПЕСНЬ
Едешь, хочешь нас оставить? Едь же весел, целый, здравый, Будь тебе ветры погодны, Тихи, жарки, не холодны; Счастливый твой путь Везде отсель будь! Путние исчезните страхи, Лягте, подорожны прахи, Скоропослушные кони Да несут, как по долони, Счастливым следом, Как гладеньким льдом! Облака, пройдите вы, неверны! Г1е сольете дождей чрезмерных! Жар не обожги полуденный, Светом луны озаренный; Счастливо сей путь Повсюду в ночь будь! Тот твои управит ноги, Кто дал землю и дороги, Бодро сидяще высоко, Путь твой хранящее око. Счастит сей отход Благословит вход! Здравствуй сторона счастлива! Примешь мужа добротлпва. Брось завистливые нравы! Верен есть познавий.
Счастлив на степень, Конец на блажен!
К Кириллу[1112]
rvTjSie [1113] друг, очаровательный Кирилл!
Как? Ты не можешь поверить, чтобы у меня для тебя недоставало слов? Недостает. Однако я решил немного поболтать с Кириллом. Мы послали тебе одно вслед за другим три письмеца, в которых не было, как говорится, ничего священного, кроме обычных пустяков, кроме ничтожных безделиц. Чего иного должен ты ожидать от того, кто всего себя навсегда посвятил музам, как не то, что имеет отношение исключительно к совершенству души? Ты говоришь, что я обещаю чудесное. Так оно и есть, мой друг, если ты посмотришь на мою душу и желания, хотя не всегда желаемое осуществляется. Что касается меня, то пусть другие заботятся о золоте, о почестях, о сардана- паловых пирах [1114] и низменных наслаждениях; пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства, и тот хлеб духовный, и та одежда, без которой нельзя войти в весьма украшенный чертог жениха. Все мои силы, всю свою волю я сюда направляю: да удалится всякая плоть! Павел возглашает: xi rcdvxa вС^исш^, ха! f^oojxai Ex6j3aXa elvai, tva Xpiaxov хгрЦаю [1115]. Я также крпчу: 8twxu> 8s ei xat xaxaXa(3iD [1116].
Однако в великом достаточно и желать.
Но ты желаешь, чтоб я яснее показал свою душу? Изволь: я все оставляю и оставил, имея в виду в течение всей своей жизни делать только одно: понять, что такое смерть Христа, что означает воскресение. Ибо никто не может воскреснуть с Христом, если прежде не умрет с ним. Ты скажешь: подлинно ты медлителен, если ты до сих пор не знаешь, что такое воскресение и смерть господа, тогда как это известно женщинам, детям, всем и каждому. Конечно, это так, мой Кирилл: я медлителен и вял вместе с Павлом, который поет: xa rcxvxa ё-^илш&т^ хоо fvajvat aaxov xai xtjv Suvajitv zr^ avaoxdaecoi; aaxou xai x*r]v xotvomav xojv TCa9ir](jt, a: x(ov auxou [1117]. Какое это имеет значение? Взвесь, о чем он говорит. Что значит ^vomt auxov, xat xtjV Suvajxtv xyjs avaaxaaetoi; auxoa [1118]? Если не познать Христа и силу воскресения его? О, жалкая тупость наша!
Мы воображаем, что находимся в крепости Священного писания, и, может быть, не знаем, что такое быть крещеным, что значит вкушать от священной трапезы. Если это по своему буквальному смыслу, как обычно думают, понятно, то к чему было говорить о таинствах? Разве не глупо непонятным и тайным называть то, что всем ясно, даже простецу? Древние фарисеи и книжники обольщали себя тем, что понимают закон Мойсея, и, однако, были названы Христом слепыми. TU *уар ерш vouv xupiou? [1119]Это действительно говорит Павел о Священном писании, в котором разум божий скрывается, закрыт, недоступен, запечатлен. И кто же снимет печать?
Вот ты слышишь, мой дражайший Кирилл, что имеет в виду, к чему стремится и чего желает моя душа, чтобы тебе не спрашивать о том, чем я занимаюсь. Но узнай о том, что меня особенно поразило в Сенеке, навостри уши. Ты делаешь самое лучшее и для тебя спасительное дело, если, как ты пишешь, твердо идешь по пути здравого разума: как глупо выпрашивать то, чего можешь сам достигнуть. Не требуется воздевать к небу руки, не нужно упрашивать стража храма допустить нас до ушей статуи, дабы нас могли лучше слышать. Бог подле тебя с тобою есть, в тебе есть. «Я так говорю, Люцилий; внутри нас находится священный дух, наблюдатель и страж наших зол и благ: как мы с ним обращаемся, так и он обращается с нами. Добрый муж без бога — никто» [1120]. О Кирилл! Не кажется ли тебе это громом с третьего неба? Не из того ли это числа, что людям, то есть преданным плоти и миру, нельзя сообщать? Вот моя беседа. Будь здоров и воздай мне любовью за мою любовь!
Июля 19, в Старице
К Ф. А. Жебокрицкому[1121]
Дражайший юноша, мой Федор!
Сегодня ты напрасно бы стал ждать от меня чего‑либо другого, кроме пустяков. Во–первых, я занят, и, затем, ум мой не так настроен. К тому же, пока я это спокойно пишу, один болтун мелет мне в ухо всякий вздор, несмотря на мое негодование и мою занятость, и нет Аполлона, который бы меня от него защитил, как он защитил Горация [1122]. Поздно вечером Гриша возвестил, что есть сообщение — на следующий день рано утром он должен отправиться. Вопреки моему каждодневному обыкновению я при свете лампы приготовил два письма. Ибо и ночь теперь коротка, и глазами я страдаю, и имею обыкновение, и вынужден вставать рано. Почему ты до сих пор молчишь? Что касается меня, то я ранее писал тебе, если с луч… Если ты болеешь телом, люди тебя назовут несчастным, но не я. Если ты твердо идешь путем, которым начал идти, то, по нашему расчету, ты блажен. Иди, следуй, смотри по сторонам, смотри вперед, ищи, стучись, настаивай, но упорно и настойчиво: царство небесное, как девственность, любит, чтобы его брали силой. Кто‑нибудь ослабевает? — Ты укрепляйся. Кто‑нибудь оскорбляется? — Сноси обиду. Кто‑нибудь приходит в отчаяние? — Твердо держись за якорь. О, счастлив тот, кто вступил на путь too xupioo [1123]. Но трижды, четырежды блажен тот, кто упорно по нему следует. Одна i\ utcojjlovt] [1124] примет награду венца. Одна, но, увы, почти никто подлинно и серьезно не следует по этой направляющей линии. Ни один философ, ни один художник так не одинок, так не предоставлен самому себе, как тот, который учит о вечной жизни. Появление такого t3xtovo; [1125] мир осмеивает, мудрецы называют глупым, монахи под маской благочестия преследуют, еретики, хитро перетолковывая, опровергают, юноши избегают, старики гнушаются, цари притесняют, бедные презирают; и не кажется ли он тебе каким‑то шутовским царем? Но он знает своих и знает, для кого он воскресает. Какой бесчестный человек не видит его живым? Но кто, кроме избранных, видит его воскресшим? /О глубина и проч.^, и проч. Но будь здоров, мой дражайший!
Твой во господе Григорий Сковорода 22 апреля, из Харькова
К Василию Максимовичу[1126]
Любезный друг Василий Максимович!
Слава человеку неоцененное есть сокровище. Справедливо мы делаем, что богатство, честно собранное, сохраняем или похищенное выискиваем. Та же справедливость требует от нас, дабы мы честными делами наживали и сохраняли себе славу, а похищенную клеветничьими когтями опять возвратить себе старались. Вы, друг мой, думаю, поверите, сколь злобных я имею оглагольников. Если бы они обычные мне беззакония приписывали, сносно бы было. Но сии немилосердники столь неограниченным ды- шут на меня языковредием, что кроме чрезвычайной моих нравов порчи, от них проповедуемой, делают меня душегу- бителем, или еретиком, и по сей причине запрещают под- командным своим слушать мои разговоры. Сего я не терпя, сделал краткое очищение, которое Вам, другу моему, посылаю. Оно хотя лаятельных их челюстей заградить не может, однако, думаю, понесколько сделает косноязычными, дабы незлобивые и правые сердца меньше от сего соблазнов претерпевали.
Друг Ваш Григорий Сковорода
Во–первых, говоря, будто я некоторым молодцам внушал, что сия или другая какая человеческой жизни стать вредна и неблагополучна и, напротив того, некоторым статьям существенное приписывал блаженство. Но можно ли мне быть столь безумного и вредного мнения? Которые внутренне меня спознали, те довольно уверены, что я о сем имею мнение с Максимом Святым [1127]. Он говорит, что нет нигде злости, ни в чем, никогда. Как же так, если видим, что почти везде одна злость? Он учит, что злость не что иное, только те ж от бога созданные благие вещи, приведенные кем‑то в беспорядок. Вот, например, наложил кто на голову сапог, а на ноги шапку. Беспорядок зол подлинно, но, чтоб шапка или сапоги жизни человеческой не полезны были, кто скажет? А сколько я приметил, то сей беспорядок по большей части зависит от рассуждения времени, места, меры и персоны. Например, в горячий летний полдень без достойного резона шубу таскать; заснул ли кто безвременно и безмерно или не на месте, хулы достойна непорядочность, но не сон или гнев; все бо есть благое. И разве я не понимаю, что мудрые люди житие человеческое уподобили комедиальным играм? Можно сказать, что ты этой персоны по природе удачно представить в театре не можешь. Но можно ли сказать, что та или другая персона комедии вредна, если благоразумной сочинитель ее определил? И великие персоны, и подлые маски в важной сей жития нашего комедии премудрый творец определил. Рассуждая свойство чьей природы, могу я сказать, что ты, например, гадлив, жалостлив, робок, лекарем или поваром тебе быть неудачно. Но когда я кому говорил, что лечебная наука и поваренное мастерство вредные? Многократно я говаривал, что тебе или тому быть священником или монахом не по природе, но, чтоб сказал, что священство или монашество — стать вредна, никогда сего не было. Кто по натуре своей хлопотлив и ретив, такому можно сказать, чтоб быть градоначальником берегся, где беспрестанные оказии ко гневу и ко вздорам. Но могу ли помыслить, чтоб своевольству людскому командиры надобны не были? Помилуйте меня! Не столь я подлого родился понятия, чтоб ниспуститься в толикие сумасброды. Многие меня называют разумным человеком, но такие рассуждения не могут прийти, разве в бешеную голову.
Если ж я правдоподобные и незлобивые сердца уверить возмогу в сем, что мне какую‑либо стать жития существенно называть вредною никогда на ум не всходило и что я учил всегда осматриваться на свою природу, кратко сказать, познать себя самого, к чему он рожден, ибо никого бог не обидел. Теперь я тем же истину любящим умам на рассуждение оставляю — за сие я хулы или хвалы достоин? Только покорнейше прошу сие взять в рассуждение, откуда меж народом такие непорядки, смятения и беспокойства? Не оттуда ли, что многие, по пословице, не родились к священству, да повлезали в ризы и, не будучи грибами, повлезали в кузов? По сей то причине делается, что иных священство ублажило, а многих окаянными поделало. Отсюда делается, что и самая подлая стать бывает человеку причиною счастия, если она ему природна. Если право и хорошо всяк свою персону представляет, откуда толикое смятение в театре? Оттуда, без сомнения, что неудачно, а неудачно беспрекословие от того, что природе его несогласно, ему вредно и обществу непрочно. Многие изрядные были бы купцы или пахари, если б не принялись за противную их природе стать. Иные были бы искусные стряпчие, если бы в монашество не встряли, в котором один с природою борющийся больше наделает соблазнов, нежели пять честных могут загладить, как обыкновенно бывает в комедиях. Вот мое мнение и намерение, для чего я всегда наставлял советоваться молодым людям со своею природою, чтоб они на театре жизни нашей могли наблюдать благопристойность, искусным актерам, приличную. А если кто по случаю надел маску, не совсем его натуре приличную, дабы, сколь возможно удачно, в оной и без соблазнов поступал и чтоб хотя по некоторой части жалобы меж народом и роптания перед богом о состоянии своем уменьшились. Я бы сам сегодня же бросил мое состояние и вступил бы в иное, если б не чувствовал, что хлопотливая моя и меланхоличная природа к самой подлой приватной и уединенной маске способна, в которой если не могу ни в чем любезному отечеству услужить, то по крайней мере всеми силами стараться стану не быть никому ни в чем вредным.
Есть еще одна клевета, важнейшая прочих поговоров, а именно: говорят, будто я охуждаю употребление мяса и вина. И сия есть точно ересь манихейская, давно уж проклята от святых соборов [1128]. Иные приписывают мне и то, будто золото, серебро, дорогие одежды и прочее сим подобное сами по себе вредными и негодными называю. Се слыша, смеются те, которые сердце мое знают. Правда, что было время и теперь бывает, что я для внутренней моей экономии воздерживаюсь в дозволенные дни иногда от мя- сояствия и от вина. Но потому ли лекарь охуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться, если жар кому вредный вступил в глаза? Ибо то известно, что все благо- сотворенные от всещедрого творца вещи не всем и не всегда бывают по случившимся обстоятельствам полезны. Правда, что я некоторым советовал, чтоб они с опаской поступали с вином и мясом, а иногда совсем их от того отводил, рассуждая горячую их молодость, но, когда отец у мл а до летнего сынишки вырывает из рук нож и не дает ему употреблять оружейного пороху, сам между тем сими пользуясь, не ясно ли показывает, что они еще не доросли до того, чтоб могли обладать сими вещами и обращать в свою пользу, к которой они и изобретены? Вот откуда меня почли за Манихеева ученика.
Подлинно всякий род пищи и пития полезен и добр есть, но рассуждать надобно время, место, меру и персону. И не бедствие ли было бы, смешанное со смехом, если бы кто в колыбели лежащему младенцу налил сосать острого уксусу, а восьмилетнему мальчику рюмку крепкой водки налил, но вернувшемуся с охоты кавалеру или озябшему от многолетствия старику поднес сладкого молока? А как неправильно почли меня за Манихея, так и не по заслуге моей и за богатствоненавистника и человеконенавистника, то есть избегающего людского сообщества, почитают.
Когда бог определил мне в подлой маске обращаться в театре, то уже должно и в уборе, и в обращении с достойными людьми наблюдать благопристойность и всегда помнить свою перед другими ничтожность. Сие я сам наблюдать стараясь, и прочим то ж делать советовал и отсюда попал в оклеветания, от которых если помощью благоразумных и милосердных сердец, хотя по некоей части, освобожден буду, то невинность моя, безопаснейшею от сих немилосердных угрызателей сделавшись, латвее исполнить возможет заповедь господню: «Любите врагов ваших» и проч.
К Иову [Базилевичу][1129]
В письме Вашего высокопреподобия к отцу Иосифу приписанный и мне поклон уничтожил мое о Вашем ко мне сердце сомнение. И я не почитаю Вас из числа тех, кои устами своими благословят, а сердцем клянут.
И подлинно благородной душе знать свойственно, хоть ненавидеть кого, да явно, а не прикрывать благосклонным лицом своего неблаговоления, что природное рабским сердцам, на лицемерие и ложь родившимся.
Поздравляю ж Вас с не совсем еще минувшим праздником, а паче с пожеланным отсутствием его высокопреподобия достойнопочтенного нового святогорского игумена отца Кордета [1130].
Думаю, что всяк честный ученик поболит сердцем о лишении такого и толикого члена. Но что делать? Сего требовали мужа сего толикие заслуги.
…Непрестанно в школах, храмах проповедовал, наставлял непросвещенную и мирскими мнениями ослепленную юность студенческую словом и житием и, будучи родне- хонький ученик любви насадителя Христа, везде и всегда, как гром, гремел о согласии и конкордии, наипаче в компаниях.
Что меня касается, то я сего чистосердечного мужа уподобил бы святому пророку Ионе, какой извержен в демон- строительные волны, целому училищному кораблю бла- готишие, а его рулевому породил облегчение. Ибо он, кроме того, есть весьма 6 oixovop‑ixo? avVjp [1131], при том смыслит арифметику xal та feofpacpixa [1132], кратко сказать, xal таТ<; {j, ouaai<; xai ааа iroXuTrpa^oauvaK; тсвсрохак; [1133] к войне и к покою, к богу и к миру.
Рассевая на все стороны пользу, как солнце лучи, был он и мне 6 3aaavo<; [1134] к распознанию некоторых людей, которых бы мне никогда не узнать, каковы они, если б не его с ними дружба; ouotov тгро^ ojaoiov a^ei 6 [1135].
О философских его субтильностях, даже до четвертого неба проницающих, нет чего уже и говорить.
Но кто‑то еще дерзнет в достойное привести окончание господина Барбая? Должен такой быть неотменного того же склада.
Итак, остается Вам молиться, дабы Аполлис, зачавший образ Венеры, сам и дописал.
Впрочем, что надлежит до персоны, у которой веселую речь я мою распростер, то есть до Вас, всегда был и есть почитатель, а доброжелатель и всяким лицам.
Вашего высокопреподобия почитатель и слуга, студент Григорий Сковорода
Апреля 18, 1766, из Должка.
Его высокопреподобию господину отцу архимандриту и ректору Иову, в Харькове, всепочтенно
99[1136]
[К В. С. Томаре]
Не поеду к Вам, потому что меня любите: луна издали светлее, музыка вкуснее, а приятель приятнее. Все то, что вблизи, не столько мило, милее младость, когда миновала, а приблизившаяся старость менее желательна. Что, если есть в нас самих подлая часть, заключаемая теснотою места и времени, разделяемая реками и веками, то, напротив того, есть тут же часть и стихия, нам же подвержена, но владеющая ими. Катон [1137] в Цицероновой старости говорит, что тело трудом делается костнее и ленивее, а дух быстропарнее, чем более и далее движимый; для чего ж нельзя по сей же форме вылить, что, чем и по бренному телишку удаленнее от друга, тем ближе сердцем? Сердце его вижу и соединяюся теснее: а Иеремия учит, что точный в человеке человек есть сердце, а не тело стихийное (гл. 17, с. 9). И совершенно человека видит тот, кто видит, и сердце его любит, кто любит мысли его; любить, и вместе быть, и в единстве жить — все то одно. Сие есть истинное собрание и дружество, а не то, чтоб в одних стенах собраться по телесным чучелам, сердцами же разбрестись, желаниями и советами поразишься, как небо от земли; единство ни в телесном подобии, ни в той же статье, ни в сообществе покрова, ни в количестве лет или в ровесничестве, ни в землячестве или одноземстве, ни на небесах, ни на земле, но в сердцах, союзом Христовой философии связанных: «Была в них одна душа» (Деяния). И из‑за гор, и из‑за рек Вас вижу, люблю и почитаю, но вижу душою и люблю ею же. Если любите евангелие — а, конечно, любите, — если любите духа божия, среди сокровеннейших сердца вашего тайностей живущего, сему Вас и Вам подобных поручая, пребываю.
100[1138]
[К Я. И. Долганскому]
[Из Харькова в г. Острогожск, 1772 г.]
Скажите мне, что значит Ваше сие: «Сильно Вы меня [принудили]». Также и то: «Дюже для меня эти вести неприятны?» Разве Вы противитесь, чтоб Вас [принудить]? Я не диспутант, а вы не супостаты. Или разве Павел то должен говорить, что нашим застарелым мнениям любо, а не то, что правде божией угодно. Мне кажется, что вы говорили сии слова не как любители, но как рабы, непослушные правде библейской. Разве по преодолению? Если так, выбросьте сие изнутри рабство, а возлюбите ее, как сын. Догадуюсь нечто: чуть ли не внутренний тайный ше- потник и тут присовокупился тот, о ком написано: «Предстали ангелы…» И по пению птичку узнать можно; справьтесь с тайностями сердечными; не вкрался ли сей змий к тем мыслям, которые, ища истины господней, вышнему столу присутствуют? Я с Августином говорю, что он везде сети поставил, даже при самом небесном столе, внутри самого чертога, где пируют жаждущие правды; он‑то — причина сему плачевному случаю, друг, как вошел ты. Можно ли веселым быть при том столе без одеяния брачного? Может ли с охотою кушать, кто говорит это весьма для меня неприятно. Разве принудите кушать? У меня позыва нет. Познавайте сами, что это за дух, душок, душа, день, днесь — осмотритеся горазденно — дома. Враги человеку — домашние его. Я его в Вас ужасно не люблю затем, что Вас люблю. Он хочет от Вас желание присудить сему кушанью, выкрасть и, кажется, так шепчет: к чему тебе сии высокости? Да ты ж их и понять не в силах, а, может быть, и не родился; тем тебе вреднее. Будь доволен тем, что умеешь, а сие все утверждает священными словами, чтоб от священных книг отвлечь, подобен змию, который собранные из тех же цветов, из каких пчелы сладчайший сот собирают, божии соки по природному яду в яд обращает. Он нас всех искушает; во спасителе нашем, находящемся в нас, а нас — в нем: никому сей змий мешать не устыдился; скажи, говорит, да каменем хлебы будут, на что‑де по духу тосковать, довольно по плоти одной. Вот еще: «Но Христос наш говорит, что один хлеб для насыщения не доволен; два рождения, два человека и две жизни». Сколько злой змий силился, чтобы ввергнулся долой спас наш, но сей благой человек все в горнее до господа, до духа, до бога — и так оставил его; не мог от небес к земле приклонить. Дух божий до духа божия поднимается, а злой к долу влечется. Я теперь говорю и давно говорил, что Священное писание должно читать со страхом божиим, оставив все свои подлые светские плотские поверья так, как Авраам осла с рабами, восходя с Исааком на гору божию. В то время не будешь говорить: сие мне неприятно, то моему мнению противно,. к оному меня [принуждает] и, кажется, не так бы надобно, да не могу оспорить. Не искушал ли бог Авраама, то есть не мучил ли словом истины своей святой? Как можно, кажется, чтоб благой дух божий требовал смерти единородного сына его? Но, боже мой! Что за преданное сердце в незлобной той душе было тотчас: «Се я изволь: ах, или поспорю, будто не знаю, что ты там еще мудрее, где кажешься неприличен». Я сего не понимаю, ибо умишек мал. Но можно ли, чтоб я худо о тебе и о слове твоем подумал? Изволь: один мне наследник, и того для тебя зарежу; сноснее мне всего в свете лишиться, нежели твоей дружбы; она состоит в согласии мнений, а ты мне вождь. Скажи, пожалуй, как такому сердцу не откроет бог? О, бедные мы с нашими рабами и ослами! Туда ж, на гору, педнимся, то есть силуемся, но там имущим не дают… Брось мнения, омой болото и спери одежду, оставь всю твою подлость, тогда восходи: поколь твое несешь, потоль хвалишь, а, хваля твое, хулишь божие. Да будут же ризы твои белы. Что за риза? Слушай Исаии: «Одеждою веселья оденьте». Что за веселье? Слушай Сираха: «Страх господен возвеселит сердце». Сей есть жезл, разделяющий море, да не погрязнем, как олово, сей есть ключ, открывающий и откроет, и кто затворит, и кто откроет. «Страх господень — дар от господа; любление господа — преславная премудрость». «Премудрость и наказание — страх господень». Им же является (не все его знают), разделяет себя в видение его (Сирах, гл. 1).
К Я. И. Долганскому
Любезный приятель Яков Иванович!
Получил я письмо Ваше. В нем просите, чтоб побеседовать с Вами внятнее, нежели в то время, когда в отсутствие приятель приятелю живо, будто беседующий тайно, умному взору представляется.
Самая правда! В отсутствии находящийся друг хотя часто во внутренних наших очах обращается, но, если не пишет и не говорит, тогда он подобен присутствующему другу, однако немому.
Разговор есть сообщение мыслей и будто взаимное сердец лобызание; соль и свет компаний — союз совершенства. Но как невозможно плодоносного саду сообщить другу без зерен или ветвей, так нельзя мыслей в душу приятельскую занести, и перевести, и размножить, разве чрез зерно или говоримого, или на бумаге начертаемого слова. И как зерно по своей внешности малое и презренное, но 1000 садов в нем скрывается с сокровенным источником плодоносного божиего духа, так и слово по ударению воздуха и по начертанию своему есть ничтожное, но по силе утаенного внутри духа сеемое на сердце и плодопринося- щее новую тварь и новые дела есть важное. Злое лукавого мира зерно износит терние, мучащее душу: «Тлеют беседы благие, обычаи злые…», и сеющий смерть пожнет нетление души. Но, напротив, доброго слова зерно прозябает в сердце: «Любовь, радость, мир, долготерпение».
Нет иного и горчайшего несчастья, как когда душа болит. Она болит тогда, когда болят мысли. А мысли болят, когда родится в сердце сие: «Когда какой есть в вас корень, (вверх) горе прорастающий в желчи и горести?» (Второзаконие, гл. 29, ст. 18).
Не таковые разговоры слушал Исайя, что говорит: «Господи, во чреве принял, и поболел, и родил дух спасения твоего…» Не падем, но падут все живущие на земле.
Живут на земле ничего не помышляющие, кроме обогатиться, наесться, напиться, одеться. Избегайте разговоров сих хотящих обогатиться. В сердце их худое семя, плодо- приносящее желчь, и змиин яд, убивающий душу.
А если пало (и нельзя без того, всяк беседник есть сеятель), смотрите, чтоб проклятый сей идолопоклонства корень вверх не поднялся. Совет есть начало дела, семя и голова. Молитесь тому, о ком написано: «Тот сотрет твою главу». Доброе семя есть Священное писание. «Выйдет сеющий сеять». Злое семя есть манер… змииным семям, и между семенем жены вражду положу между тобою… А что се за жена — евангельская премудрость и вся Библия. Слушай Сираха: «Встретит его, как мать, и, как жена девства примет, и ухлебит его хлебом разума, и водою премудрости напоит его» (гл. 15). Прочтите и 14–ю главу. Конечно, се та жена: «Придите, ешьте мой хлеб и пейте…» Ей, добре течем, да будем сыны той, которая есть мать всем нам.
А я, как был, так и ныне есть спутник, сотрудник и покорнейший слуга.
Григорий Сковорода
1773, февраля 25, из Бабаев
Милостивому государю Якову Ивановичу, живописцу, господину Долганскому, в Острогожске
[В г. Острогожск]
К В. С. Тевяшову[1140]
Милостивый государь!
Письмо сие таково, как пробегающий почтою мимо приятеля вместе кричит: «Здравствуй!» и «Прости!..»
Я больше не в Бабаях, я живу в Липцах, у Алексия Ивановича Авксентиева. Словом сказать: «Господь пасет меня…» Тут пишу набело «Разговор» [1141]. Пожалуйте, потерпите к Новому году, и все Вам воздам. Сам себя обязал и сам себя разрешу от самообетованного обета.
Высокомилостивому государю дражайшему Вашему батюшке принесите нижайшее от меня почтение. Также милостивому государю Ивану Петровичу.
И Мирон Семенович да возвеселится во днях своих, как в день жатвы.
В заключение, желая лицезрительное мое всем поздравление принести, пребуду, милостивый государь,
Вашего благородия нижайший слуга Григорий Сковорода
Из Липец, 28 ноября 1774
ЮЗ[1142]
[К Д. А. Норову]
Простите мне ту дерзость, с которою осмеливаюсь я утруждать Вас немного важнейшею вещью, какая Вам только омерзение ко мне в сердце Вашем почтется. Но когда бы дозволено было мне от Вас изъяснить яснее весь тот предмет, который пробудил меня предстать теперь пред Ваше лицезрение, то, я думаю, великое затруднение было б дать мне на оный милосердное решение. А сверх бы того увидели, что немного важнейшие вещи иногда бывают не без полезной приятности. А при том поистине признаюсь я, что не осмелился бы я более прибегнуть под Ваше покровительство затем, что вы меня в первый раз изволили перед собою видеть, потому что Ваш обыкновенно кроткий дух, мудрость и правосудие рождают во мне некоторую боязнь в те самые минуты, когда подумаю я пред Вами предстать, и не знаю, от радости ли сие происходит, что Вы мне милосердное решение пожалуете, или от того, что лишусь навеки моей надежды делать моему отечеству пользу, сверх меру превосходимую.
К Ивану Григорьевичу [Дискому][1143]
От 20 ноября 1778 года, Изюмской провинции, из Бур лука
Милостивый государь Иван Григорьевич!
Вспомнив Ваше человеколюбное сердце и старинную Вашу любовь ко мне, вздумал поклониться и кланяюсь Вам и всему Вашему дому. Если Вы доселе в живых, тогда Вас ублажаю. Смерть мужу — покой. Я доселе скитаюсь, обнося мертвенное тело; окруженная броня моя есть благонравная невинность, а се утешение мое есть любовь к богу и к премудрости его. Живу, как ничто не имущий, а все содержащий, малым сим быть научился. И будто
мореходец плыву, выглядывая, не видать ли сладчайшего от всех бед пристанища — смерти… Надежда моя — господь мой — внутри меня есть; его крыльями я приосе- няюсь и, Вас и весь дом Ваш ему же поручая, пребываю, милостивый государь, Вашим верным слугою
Григорий Сковорода
К Артему Дорофеевнчу [Карпову][1144]
Из Гусинской пустыни, Полтавской губернии, Прилуцкого уезда, 1779, февраля 19
Любезный государь Артем Дорофеевич!
Радуйтесь и веселитесь!
Ангел мой хранитель ныне со мною веселится пустынею. Я к ней рожден. Старость, нищета, смирение, беспечность, незлобие суть мои в ней сожительницы. Я их люблю, и они меня. А что ли делаю в пустыни? Не спрашивайте. Недавно некто обо мне спрашивал: «Скажите мне, что он там делает?» Если бы я в пустыни от телесных болезней лечился, или оберегал пчел, или портняжил, или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без сего думают, что я празден, и не без причины удивляются.
Правда, что праздность тяжелее гор Кавказских. Так только ли разве всего дела для человека: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, тягаться, портняжить, строить, ловить зверя?.. Здесь ли наше сердце неисходно всегда?.. Так вот же сей час видна бедности нашей причина: что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных надобностей, не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачевать самую госпожу тела нашего, душу нашу. Забыли мы сами себя, за исключением раба нашего, неверного телишка, день и ночь о нем одном пекясь. Похожи на щеголя, пекущегося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не о пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах… Какая ж нам отсюда тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно всем и всяким добром телесным. Совсем телега, по пословице, кроме колес. Одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но таковая, каковая у шкарбутика или подагрика ноги, или матросский, алтына не стоящий козырек. Она в нас расслаблена, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бледная, точно такая, как пациент из лазарета. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если весь мир ее превозносит портретами и песнями, сиречь одами величает, не жалобные ли для нее оные пророческие сонаты: «Втайне восплачется душа ваша» (Иеремия), «Взволнуются… и почить не возмогут» (Исайя).
Если самая тайна, сиречь самый центр души, гниет и болит, кто или что увеселит его? Ах, государь мой и любезный приятель! Плывите по морю и возводите очи к гавани. Не забудьте себя среди изобилий Ваших. Один у Вас хлеб уже довольный есть, а второго много ли? Раб Ваш сыт, а Ревекка довольна ли? Сие‑то есть: «Не о едином хлебе жив будет человек…» О сем последнем ангельском хлебе день и ночь печется Сковорода. Он любит сей род хлеба паче всего. Дал бы по одному хлебцу (блину) и всему Израилю, если б был Давидом, как пишется в «Книгах Царств», но и для себя скудно.
Вот что он делает, во пустыни пребывая.
Любезный государь! Вам всегда покорнейшим слугою… И любезному нашему Степану Никитичу господину Кур- дюмову [1145].
Отцу Борису и его сыну поклон, если можно, и Ивану Акимовичу.
Милостивому государю г–ну Артему Дорофеевпчу в Харькове.
К В. М. Земборскому[1146]
Из Гусинской пустыни, февраля 21–го дня 1779 года
Милостивый государь!
Польская притча: не вдруг выстроен Краков. Мало- помалу оправляйтеся от болезни. Пускай болит тело. Лед на то родился, чтоб таять. Но спасайте Вас самих, сиречь душу. Яснее сказать, мысли и сердце Ваше, владеющее телом Вашим так, как тело, носимое одеждою.
Нет беднее и в самом аду, как болеть в самых внутренностях, а самые темные внутренности есть то бездна дум наших, вод всех шире и небес. Самое ж внутреннейшее внутри нашей мысленной бури и самый центр, и гавань, и мир есть наш то, о пресладчайшее имя Христос — бог наш.
«Внемли себе». Не потому он в самой внутренней нашей точке почивает, будто упрел от работы и для того суббот- ствует. Оставьте сию думку для младенцев и изуверов, и не потому, будто он очень мал, как маковое зерно, и столь низкий, чтоб не мог распространиться по нашим рукам, ногам, волосам, побежать по горничным стенам, по дворовым плетням, по лесам, полям, по небесам и по всем Коперниковским миров системам. Оставьте и сие для сумасбродов и страждущих лихорадкой. Но вот почему внутренний и мал, что невидимый есть и неприступен; посылает же потому, что ни одна гибель и порча его не достает и не беспокоит, но всегда и бодр, и жив, и лета его не оскудевают. Не имеет ни высоты, ни глубины, ни широты, везде сущий и всегда. А зерном и семенем образуется потому, что, как зерно 1000 садов, так он всю тварь от себя изводит наружу и опять в себе скрывает.
«Внемли себе». Теперь мы нашли на бедственном житии нашего моря спасительную гавань; радуйся со мною, друг мой! Видишь ли и веруешь ли, что мы нашли в пепле телесного домишка нашего темнейшее сокровище… Ей, обрел: чего ты плачешь, а плачешь в тайностях сердца твоего: не сие ли огонь, и червь, и скрежет? Пускай сучья рук и ног наших дряхлеют и исчезают! Не бойся: оно скроется в семени своем, откуда вышло. Ведь видишь, что мы нашли авраамское семя, о надежда и утеха наша! И всех верующих о тебе и в тебе, сладчайший.
Видишь правду сказано Аврааму, что семя его — вечное. Хочешь ли быть от рода Авраамова, — веруй в семя его, не его, но божие. Авраам же и мы прах есть. Сие‑то Авраам видел и возрадовался, и мы веруем, радуемся и хвалимся: «Знаю человека», «Возвратись в дом твой», «Внемли себе».
Тут плачь и просп лекарства. Внутри тебя божий человек, не за морем. Близ господа человек; не проси у раба от плоти твоей, сиречь у тела. Плоть — ничто же, она есть прах, и смерть, и тьма, и одежда, и гниль… Еще ли во околичнейшие наружности уклонилися, там‑то самая кромешная тьма, чем далее от чертога царя нашего, тем наружнейшее зло… Вот тебе, самаряннн, и трактир, и рай, и гавань! Се там маловерного из бури Петра привлек он. Тут ковчег блаженного Ноя успокоился.
«Там очень высоко взошли все с Давидом». «И полечу и почию».
Не бойся! Недалеко! Одень только мысли твои в крылья веры и любви божией. А я приношу его давно уже с Ма- риею, доволен благою для меня частию, чересчур пребывая, любезный друг, Вам покорнейшим слугою
Григорий Сковорода
Василию Михайловичу Земборскому, в Харькове
107
К В. М. Земборскому[1147]
[В Харьков] Из Гусинской пустыни от 10 мая 1779 года
Любезный благодетель Василий Михайлович!
Христос воскрес!
Давай мало побеседуем!.. Болишь, Лазарь!.. Боли, друг мой, пожалуйста, боли и поболи… Но боли, слышь, телом, а души да не коснется рука вражия! Душа наша в руке божией да будет! Тело на то родилось, чтоб болеть и исчезать, как луна. А душа есть чаша, наполняемая вечною радостью. Смотри, да не наполнится сия чаша дрождием грешным. Можно ли сие сделать? Очень можно. Взгляните на множество сидящих в темнице разбойников! Они крепчайшие зверей и скотов по телу, а сердце их немощнее воробья, гнилее молью съеденной тряпки. Взгляньте ж опять на гноище Иовлево! Тело его, как орешная скорлупа, от струпа сгнило, а душа, или мысли, в нем, как благовонное зерно кориандрово [1148]; будто смирна издает благоухание блаженного веселия оного: «Радости вашей никто не возьмет от вас», «Не дал Иов безумия богу», «О господе похвалится душа моя». Если скорлупа быть может здорова с гнилым зерном, то и голова может радоваться при гнилом своем хвосте. Не обещал нам бог нерушимого телесного здравия во спасение нигде; и как не может сего сделать, так и неизреченная сила его в том утаилась, чтобы ему не мочь сделать ничего из тварей твердым, кроме самого себя, дабы мы, минув его, не похитили во основание нашего какого‑либо идола или тварь. Презри, пожалуйста, мех твой телесный. Вот тебе здравие, кушай на здоровье! «Веселие сердца — жизнь человеку, и радовалие мужа — долгоденствие» (Сирах).
Веселым бог сердце наше сделать может, а стерво [1149]твое нетленным сделать не может и безболезненным. Для чего? Он еще поражает стерво и всяку молью подверженную гниль нашу. Для чего? Будто пастырь, поражая жезлом скотину, от болота отводит. Для чего? Резону не скажу. Для чего? Не может никто сказать: ни ангел, ни человек. Для чего? А вот для чего: бог есть высшая всех причин причина и резон. Ему все отдают причину, а он — никому. Если бы он отдавал отчет, имел бы зависимость, посему имел бы сверху себя начало и потерял бы божество. Не может он потерять божества. Правда ли? Весьма правда! Не может же и стерво наше получить божества, когда он не может потерять. Нет труднее, как глупый и ненадобный резон давать. Для того не может его ни ангел, ни человек сказать. Если б надобно, тогда можно б. Если спрашивать, для чего бог стерва сделать не может нетленным, равно значит спросить, для чего бог не может божества потерять. Нетленным быть и богом быть есть то же. Уже есть бог, как же можно желать, чтоб и плоть была богом? Два кота в меху скорее, нежели два начала, поместятся в мире. Когда желать сего — есть то чепуха, как же не безместный вздор спрашивать о сем и давать резон?
О боже мой! Сколь трудное все то, что ненадобное и глупое! Сколь легкое и сладкое все, что истинное и нужное. На что ж нам желать, чтоб плоть вечная была? Есть без нее вечный. Да исчезнет, как дым, всяка плоть, присный сей враг божий и наш! А мы еще обожить ее хотим. Уже червонец есть (бог — драхма [1150]), на что желать, чтоб кошелек был червонным? Довлеет один. Но неверие наше не видит в мехе нашем драхмы. «Сей же стоит за стеною нашею» (Песнь песней).
О открой, господи, очи наши! Да воскреснет и блеснет нам внутренний наш человек! Да узрим живого! Да не обожаем дьявола! Да услышим от небесного: «Мир вам!» Чего вы боитесь? Пусть дрянь исчезает! Человек есть сердце. Мир сердцу!
Григорий, сын Саввы, Сковорода
К Осипу Юрьевичу [Сошальскому][1151]
[Из с. Гуспнкп в с. Маначпповку плп наоборот, 1781 г.]
Любезный государь Осип Юрьевич!
Нынешняя поездка Алексеева привела мне на сердце сии павловские слова: корень всем злым есть сребролюбие, отсюда выросли тяжбы, войны, отравы, убийства, воровские монеты, затеи, вражда, неудачи, печали, отчаяния, страстные пьянства, саморучные убийства… а сам сей скверный, премногих (вот что значит вверх прорастающий, толкуемый о табаке) осквернивший корень родился от отступления от веры, сиречь от безбожия, уничтожающего промысл о нас, сидящего на высоких отца нашего и от попрания предрагоценного Маргарита [1152], сиречь третье из десятое л овия заповеди: «Не приемли имени господа бога твоего всуе», как бог чрез нас ту же заповедь в нашем законоучении, или катехемате [1153], истолковал, которое и ныне пред вашими лежит очами.
Из сих мыслей возлетело сердце мое в дальнейшие думы, что таковые, презрев незыблемый счастия камень сей: «Да будет воля твоя…», уповают на себя, на свою волю и на свои хитрости и запутываются наконец в неизбежных погибельных лабиринтах.
Во время оно теряют они всего света дражайшее сокровище сие: «Мир мой даю вам», «Веселие сердца — жизнь человеку» (Сирах), «Сын, храни сердце твое!» (Притчи).
По крайней мере, может быть, спокойно искали погибели своей. Вот как спокойно: «Ходил в пути непроходные…» Вот как спокойно: «Как олень, устрелен в ятра…»
Рассудите, не се ли те бесноватые, что бродят по гро- бовищам, калужам, по околицам, как есть в евангелии.
Сим бешеным кажется шутка и вздор сие слово: «Кто убьет душу свою, тот спасет ее».
Христос всем бесноватым и скаженным говорит почти одно сие: «Возвратись в дом твой»; то же, что: сын, храни сердце твое. Проще сказать: Алексей! Старайся не о кор- ване [1154], но о спокойствии сердца. Убей душу, отрежь прихоти твоей кладовые. Что ж то за зелье, которое обрезать, и что то за душа, которую убить нужно и пренужно. А вот она: не разумеете ли, ибо се ну… годящее в человеке не может осквернить его. А вот оно: прелюбодеяния, любодеяния, убийства, воровство, лихоимство (вот и сребролюбие).
Сие‑то есть благородное убийство и истинное обрезание, ему же похвала не от людей, но от бога. Сии‑то змиины семена называет Павел началами, властями и духами злобы. «Не наша брань» и прочее.
109 Если кто прямой Христов солдат и поборол оных духов, тогда исполняется на нем: когда сердце веселится, цветет лицо. Вот что значит убить душу! Сие же значит и крещение. «Измоемся… отнимите лук от душ ваших».
Сие же и елеосвещение есть — помазание, веселие плачущим. Если же кто не вернется домой, не заглянет в сердце свое и не убьет проклятых оных душ, правдивее сказать, полка бесовского, тогда сердце отдается сим бурным ветрам, как лодочка, и исполняется: «Взволнуются и почить не возмогут…», «Втайне восплачется душа ваша», «О горе им, ибо в путь Каинов пошли». И не дивно, что, не убив злых, убили невинную душу, по пословице: «Daemon in daemona поп suadet, lupus lupinam поп est» [1155].
[К С. H. Курдюмову][1156]
[Любовь] есть родник всей жизни… к делу всякую тварь, и не напрасно написано: «Бог любви есть». «Бог наш огнь есть, и параклит значит того, кто заохочивает и куражит. Сие‑то есть утешать, а уныние всегда в лености есть. Сей параклит, то есть дух–утешитель, и меня возжег претер…
…Пожалуйте, пришлите по милости своей одни коты [1157], что с красными завязками, изрядное дело для снегу. Григорий Иванов в начале зимы имеет ехать в Питер через Харьков из Катеринослава.
Артему Дорофеевичу нижайший поклон.
Виноват, что не писал. О леность! О параклите![1158]
К С. Н. Курдюмову
Изюм, 1784 года, января 5–го дня
Любезный благодетель Стефан Никитич!
Радуйтесь в Новый год!
Cum tota tua domo et familia, in domino Jesu Christo [1159].
Ныне скитаюсь в Изюме. Скоро чаю возвратиться в мои присные степи, если‑де господь благоволит. Уже йрошла половина зимы, а тулупчик Ваш коснит. Если угодно богу и Вам, пришлите чрез Трофима Михайловича, если же нет, господня воля да будет! По крайней мере пришлите маленький внутренний замочек, каковы бывают в гуслях. Артемию Дорофеевичу нижайший поклон. Поклонитеся и Якову Борисовичу. Mittat mihi primam et ultimam chordam in violam, ut vocant, saltern ultimam [1160].
А сыну Вашему вот что:
In stadio currunt multi et victoria paucis.
Paucis musa favet, plurima turba studet.
Navigat ille miser, qui portum tangere nescit.
Navigat ille bonus, si cui kepha — deus [1161].
Кефа, или кифа, еврейское имя Петру–апостолу дано. По звону значит каменную гору и гавань. По силе же своей значит истинной премудрости ключи и вход оный: «Исходы мои — исходы жизни…», «И войдет, и взыйдет, и пажить обретет», «На камень вознес меня ты». Кефа же по–гречески гласит петра, по–польски — скала. В силу сию Павел: «Так гоните, да постигнете». Тут почила Ноева голубица оная: «Кто даст мне крылья…» Сие‑то есть новая земля не мертвых, но живых людей. Я, ублажая Вас Новым годом, желаю отцу с сыном достигнуть сей блаженной страны с оными поселениями: «Блаженны кроткие, ибо те наследят землю». Я, издали взирая на сию землю, гавань, гарец, или герец, очами веры, как зрительною трубою, что на обсерваториях астрономских, все мои обуревания и горести сим зрелищем услаждаю, воспевая песнь Аввакумову: «На страже моей стану и взойду на камень», «На Сион–гору взойдет, благоветствуя» (Иеремия). И пребывая Вас, любезного моего благодетеля, искренним слугою,
Григорий Сковорода
Стефану Никитичу Курдюмову, в Харькове
К Ивану Васильевичу [Земборскому][1162]
Из Гусинки, 1787 года, января 23–го дня
Любезный друг Иван Васильевич!
Дерзай и возмогай!
Что ты, друг? Зашел в тесные непроходности. Но кто возвестил тебе, что наг ты. Конечно, вкусил уже ты от мирской мудрости? Требуешь от нас утешения? Правильно творишь. Мир уязвлять только нас может, исцелять не может. То ли тебя мучит, что столь горько уязвиться тебя допустил бог со иерихонским странником ровно? Но знай, что человек всех скотов и зверей упрямее и что, не наложив на него тяжких ран, не может иначе к себе обратить его от мира бог и не загремев страшным оным тайным громом: «Саул! Саул! Что меня гонишь? Адам! Адам! Где ты? Куда тебя черт занес?..»
Таковы‑то, друг, все мы: «Сгнили раны мои от лица безумия моего». Вот какое бывает начало спасения нашего! После ран милость блудному сыну и примирение. А без того вечно бы он за мирскою с Эзоповым псом [1163]гонялся суетою, оставив…
Ублажаю ж вправду и поздравляю тебя с Новым годом! Знай, что после сих ран уродится в тебе новое сердце, а прежнее твое сердце никуда не годится: буйное, ветхое, пепельное, а вместо сего дается тебе и уже начинается сердце чистое, истинное и новое. Вот второе наше рождение! А если правдиво сказать, то мы прежде второго рождения никакого сердца не имеем; и безумные нари- цаются у Соломона бессердыми. Удивительно, что самое нужное в человеке коснее и позднее созидается, ибо сердце есть существо человеческое, а без него он чучело и пень есть. Но чему же дивлюсь? Не прежде ли корабль, потом кормило и компас, которые есть сердце кораблю? Куда положишь новое сердце, не создав прежде телесного меха? В сию силу Павел: «Primum carnale, deinde spi- ritale» [1164].
Воззри на орех! Первее скорлупа с наполняющим оную молочком, потом зерно, какое, распространяясь, так уничтожает молочную пустоту, как Даниилов камень, несеченный от горы отвален, всю мира сего суету один сам исполнил. Без зерна орех ничто же есть, в без сердца — человек. Когда слышишь сие: «Создал бог человека», разумей так: сердце чистое создал ты во мне, боже… а без него был доселе я мертвая и не сущая тварь. Когда слышишь: «Лазарь, долго ли тебе страдать в земленностях мирских?», разумей сие: «Дунув, примите дух свят!», «Восстань, спящий». Разумей сие: долго ли тебе валяться в болоте мирских скверностей: прими дух святой, сиречь новое сердце. Да будет свет! Сиречь светозарное и светлое сердце.
Видишь, что последовавшее счастие всегда предваряемо было тягчайшими бедами, и, как не бывает весна прежде прошествия стужи, так день спасения не является человеку, если не предыдет гнев бога нашего. Зло стражди же и потерпи. Се избавление твое при дверях! Проси у бога не плотской жизни, но светозарное сердце. Тогда будет Самсон. Как? Так: лев, сиречь смерть, весь род человеческий мучит и раздирает, а ты сего аспида одною рукою поведешь. А разодрав, не мучительный в нем страх сыщешь, но мед. Да уразумеешь, сколь храбра и сильна премудрость божия, и сколь младенческая есть слабость мирской буйной премудрости, и сколь истинна есть истина сия: «Змия возьмут».
Вам искренний друг и нижайший слуга
Григорий Сковорода
[В с. Бур лук, 7 декабря]
Liberalissime here![1166]
Вся «Катехеза» моя состоит из 12 четвертей сверх предисловия. Самая же ее эссенция, cor [1167], то есть толк десятословия, занимает две только четверти. Посылаю ведь Вам дочь мою по плоти, но по духу божию, кате- хезу [1168], но с таким наказом, дабы от Вас отнюдь никуда на сторону не пошла и не окаляла бы внешней своей одежды, разумейте, бумагу и оправку. Она есть не копия, но самый родник и оригинал, начертанный отца рукою. Бродила она даже до Кавказских гор, и бог ее сохранил, да сохранится ж и у Вас! Впрочем, болен, не еду к Вам и спешу совершить маленький свиток или книгочку, да не явлюся лжив во обещании друзьям моим.
Пишите Михаилу и от меня целуйте его й ее. Я все от него посланное получил. Единого его (по–человечески говорю) не получаю. Всех подарков милее дружеских сам друг тому, который взаимный есть друг. Получил я и от Вас 4 дара. Rependat tibi deus, qui est omnium pauperum nutritor. Amen!
Tuus servus Gr. Sartago
Decembri, Die Ambrosii sancti [1169], 1787, из Гусинки
К С. И. Тевяшову[1170]
[В г. Острогожск]
Милостивый господии!
Пишу к Вам про некоего ближнего. Сей ветхозаконник Аверкий [1171] ищет хлеба, а слух доброй Вашей славы к Вам его направил. Если правда благословит и сила довлеет, помогите ему ради него. Если не достоин, помогите ему ради Вас самих. Вы ведь родились на то, дабы дождить на злое и на благое.
Вашего имени и всего благословенного Вашего рода учитель, старец Григорий Сковорода
1788 года, из села Гусинки, июня 10
114
К Гр. И. Ковалинскому[1172]
Из Великого Бурлука, 1788 года, сентября 23–го дня
//Желаннейший для меня Григорий!
Радость и мир тебе от господа бога!
Алеша пишет, что ты болен. Если ты болен телом, это ничего. Если одновременно и духом, и по твоей собственной причине, то я тоже переживаю. Ибо это худшая болезнь — болеть духом. Да оздоровит Христос твою болезнь, особенно дух. Учись медленно отходить от мира. Таким образом ты уменьшишь заботы, а также боль духа и тела. Разве ты не знаешь, что в человеке есть две природы: господин и слуга, дух и плоть, сердце и тело? Зачем я это говорю? Чтобы ты понял, что телу надо уступить настолько, насколько этого требует необходимость, а не настолько, насколько этого хочет слуга плоти — желание! Если же ты, вместо того чтобы уступать только необходимости плоти, будешь угождать ее похотям, то ты никогда не будешь жить весело. Почему? Ибо когда ты что‑нибудь лишнее уступаешь плоти, ты унижаешь ее господина. Тогда гневается на тебя твой брат, господин
323
плоти. Кто он? Дух. Далее, никто никогда не жил приятно, кто разорвал это братское соглашение. Ибо пользоваться этим братним миром или согласием — это быть довольным собой, то есть иметь это блаженнейшее само- довление, которое так настойчиво рекомендует Тимофею апостол Павел (гл. 6, ст. 6). Очевидно, это и есть то: «Если сердце наше не осуждает нас, дерзновение имеем у бога» (I Иоанна, гл. 3). По–гречески: его посредством познавать.
Желаю тебе, дражайший, того единого и блаженного мира. Поручаю тебя и всю твою семью Христу: «Который есть мир наш, аминь!»
Один из тех, кто желает тебе добра,
старец Григорий Сковорода!/
Приклони мало ухо твое и воньми прощению моему. Призри письмодавицу сию оком благоутробным, обещающим хотя малую помощь житейским ее немощам. Знаю тебя, рожденного дождить на злых и благих.
Милостивому государю Григорию Ивановичу Кова- линскому, в Таганроге
К Алексею [Базилевичу][1173]
[В г. Таганрог, 23 сентября 1788 г.]
И Милый мой Алексей!
Мир тебе!
Пишу тебе кратко, ибо жду тебя. Ты забросал меня своими письмами, а я тебя осыпаю благодарением. Но когда ты прибудешь? На греческие календы [1174]? Но у греков нет календ. Бур лук от Гусинки приблизительно… верст. Тут я теперь пребываю. Ты не удивляйся, что я аататеш [1175]. Что это значит, спроси у Григория. Он же грек, поющий себе под носом: «-aj, 5 о5 IXtojv, j}dp[5apo<; еат(» [1176].
Будьте здоровы, дражайшие мне во господе лица, и радуйтесь!
Даниил Мейнгард//
Из Великого Бурлука [в Харьков], 1790 года, июня 10–го дня
Возлюбленный друг Георгий Георгиевич!
Мир сердцу твоему и дому!
Благодарю богу и тебе, друже, за твое мне странно- приимство. Седмицу у тебя почил старец Сковорода, как в матернем доме. Да воздаст же тебе тот, кто на свой счет приемлет все даваемое нищим! Я Вашим вином не только в дороге, но и дома пользовался!
Прошу покорнейше отдать низенький поклон господину Петру Федоровичу, аптекарю, и показать на обороте Вашего письма мои строки латинские! Артему Дорофе- евичу и Рощину с товарищем усердное мое почтение! Также и Стефану Никитичу Курдюмову, и всему его дому, а я пребуду, возлюбленный друг, Вам искренним другом и покорнейшим слугою.
Старец Григорий Варсава Сковорода
[Из с. Бурлук в Харьков, 10 июня 1790 г.]
Дражайший друг Петро!
Если бы я не знал искренности и простоты твоего духа, я никогда бы не обратился к тебе и не беспокоил бы тебя! Теперь же вместе с Сократом выскажу эту старую пословицу: «Я знаю Симона, и Симон меня».
Пришли мне, пожалуйста, хоть один пучок тысячелистника или чертополоха. Настоим его на вине или сикере. Если пришлешь, сделаешь нам очень большую услугу. Прощай! Благодарный за твою дружбу и второстепенный среди твоих друзей
старец Григорий Варсава Сковорода
Из Великого Бурлука [в Харьков], 1790 года, июля 2–го дня
Любезный друг Георгий Георгиевич!
Да будет мир тебе и дому твоему!
Не забывай, друг, что ныне течет первая четверть небесной луны августа. Разумей, что говорю: «Дай мудрому повод, и премудрейший будет». Слушай римскую сию пословицу: «Боязливого сына мать не рыдает!» Не дремли! Жизнь наша есть море. Блюдите, как. опасно ходите! Господь да хранит правые течения твои! Так плыви, да достигнешь в гавани благоумащенной старости оной! Венец хвалы — старость!.. А какое‑то есть масло, умащающее счастливую старость!.. Какой венец! Послушай! Помазал нас бог духом… Елеем радости помазал ты его. Веселие вечное над головами святых! Ах, что лучше возможет усладить старость, как божие сие масло? Вот тебе масло! Добрая слава (пословица) лучше мягкого пирога!
Не думай же, друг, что добрые слова есть то же, что пустозвонкая мирская газета, гремящая по улицам о телесной твоей премудрости, о силе и богатстве. Да не хвалится премудрый премудростию своею… От сего елея убегает Давид! Елей же грешного да не намастит головы моей. Сим елеем мажутся нечестивые! Они украшают стены и телеса, а не сердца свои. А вон они суть! О лицемер! Омой прежде внутренность твоей скляницы. На, вот же тебе и истинный сердца украшающий елей и питающий. Назнаменался, напечатлелся на сердце нашем свет лица твоего. Дал ты веселие в сердце моем. От плода, пшена, вина и елея и прочее. Сиречь разбогатели‑де мы в богатстве, украшающем и питающем сердце. Умей же различать ложную славу от истинной, как воровскую монету, и будешь блаженный оный, Христом похваляемый купец. Он всему своему имению предпочел дражайший некий жемчуг, хоть тратою всего, только бы достать оный. А какой тот столь странный и чудный жемчуг?
Вот он! Заповедь господня светлая… Страх господень чист!.. Вот он! На пути откровений твоих насладился, как во всяком богатстве. Вот он! Открой очи мои и уразумею цену его! Вот он! Пришелец я на земле. Вот он! Слава добрая утучняет кости… Вот он! Слава велия последовать богу… Прильнет сердце к тебе… Вовеки не забуду оправданий твоих. Ей! Лучше голый, да правый, нежели богатый беззаконник. Не убоюсь обнажающих тело, души же обнажить не могущих.
Любезный друг!
Ваш истинного добра желателъ и всепокорнейший слуга, старец Григорий Варсава Сковорода
Пришлите мне ножик с печаткою. Великою печатью некстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печататься оленем. Уворован мой олень тогда, когда я у Вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! Бочоночки оба отсылаются: Ваш и Дубравина. И сей двоице отдайте от меня низесенький поклон, и господину Прокопию Семеновичу.
119
К И. И. Ермолову[1180]
[Из Гусинского монастыря в Харьков, вторая половина сентября 1791 г.]
Милостивый государь Иван Иванович!
Бога ради, постарайтесь о шубке ярославской. Зима идет, а старость давно уже пришла. Надобно для нее теплее и легче, да сия ж купля и по нищенскому моему капиталу. О деньгах не опасайтесь. Будь Вам свидетель сия записка. Если ж умру, тогда приятели не допустят бранить меня, мертвеца, заплатив за меня должок, который один только и есть. Не можно ль Вам к покрову в Харьков?
Боже мой! Какой я дурак, забочусь о шубенке, будто бы обитает в ней со вшами блаженство! Довольно было напомянуть. Так‑то мы, любезный приятель, малодушны, в телесных надобностях попечительны и проворны. Но не счастливее ли примирившаяся с господом совесть в худенькой для зимы шубке, неж беззаконниково сердце, хотя б его тело одеваемо было соболями? Нет мучительнее, как болеть мыслями, мучиться сердцем, зябнуть душою от холодного скрежета и бескуражного отчаяния. О, когда б мы сего морозу хоть впол боялись! Внутреннее утешение, рождаемое от совести мирной, столь сильное, что, Среди тяжких досад телесных не угасая, доказывает истину слова сего: «Не убойтесь убивающих тело…» Все то убивает, что вредит и досаждает. Я думаю, что, если кто весел, тот и в болезни здоров. Не всяк, кто по телу здоров, весело живет. Так видно, что иное дело — здоровье и другая речь — веселие души. Если ж здоровый иногда живет без веселия, то для чего нельзя жить душевному веселию без крепости тела?
Ах, не сольем же самих нас в одно тождество! Одно в нас—тело, а душа — другое дело. Пусть бренное тело, как родилось на то, так и болит, но душа да радуется, что по оному телу мы тлеем, но по душе обновляемся. Телом мы ничто, но душою чтось–нечтось, да еще и великое. Она вовеки с нами, и мы с нею и в ней.
Видишь… в чем пока пустынник… и люби его…
Милостивому государю Ивану Ивановичу Ермолову
Высокомплостпвому государю Якову Михайловичу его высокоблагородию Донцу–Захаржевскому[1181]
Высокомилостивый государь!
Примите милостиво от человека, осыпанного Вашими милостями и ласками, маленький сей, аки лепту, дарик, маленькое зеркальце благодарности.
Уклонившись от Библии к Плутарху, перевел я книжонку его «О спокойствии душевном» [1182], истолковав не наружную словозвонкость, но самую силу и эссенцию, будто грозди в точиле выдавил. И в такую одежду девочку сию одел, дабы она и внутрь и вне не языческою, но Христовою была и являлась девою. Не поминаются здесь ни Дий, ни Венера, ни Меркурий [1183], но в новые мехи и вино новое влито. Плутарх был из числа тех, которые во след Христов не ходили, но именем его бесов изгоняли. Не браните ж его! Да изгонит и нам! Премудрость не умирает. Он был и друг и наставник доброму Траяну- кесарю [1184]. Да будет же и нам. Премудрость не умирает. Траян был столь доброго сердца, что римляне, после него избрав кесаря, так прославляли: «Будь счастлив, как Август [1185], а добрый, как Траян!» Он, взойдя на вселенский
престол, как всемирное светило, щедротами всех озарил. Воистину легко было Плутарху воспламенить к правде, к милосердию и мужеству столь благородное сердце.
Все — суета. Все преходит. Бог же мира с нами вовеки: «Один его день, — сказал Марк Аврелий [1186], — всех мирских сокровищ лучший». Если сия книжечка, хотя и несколько минут, послужит Вам противу беса скуки, и тем я доволен. Если же напоит, хотя маленькою чашечкою, спасения мира божиего, — вот мне и труд, и плод, и награда! Кто как бог? Что как мир? Воскликну с Григорием Богословом [1187]: «О мир, ты божий, а бог твой!» И в сем желании вовек пребуду.
Высокомилостивый государь, Вашего высокоблагородия всенижайший слуга, любитель и сын мира
Григорий Варсава Сковорода
1790 года, апреля 13
121
Его высокородню милостивому государю Степану Ивановичу господину полковнику Тевяшову[1188]
Милостивый государь!
Как только стану читать книжечку Цицеронову «О старости» [1189], вдруг открывается мне театр древнейших римских времен, а на нем представляются, например, Камил- лус, Корунканиус, Куриус [1190] и прочие таковые. При- знаюся, что зрелищем сих добротою сияющих сердец пленяется мое душевное око, и прихожу в понятие, что нет ничего ни любезнее, ни приманчивее, как добродушие. Не могу довольно надивиться, каким образом они могли быть просты, но поважны; грубы, но дружелюбны; вспыльчивы, но незлобивы; ласковы, но нелукавы; сильны, но справедливы; победительны, но милосердны; властительны, но бескорыстолюбны; немного учены, но благоразумны; разумны, но бесковарны; великолепны, но щедры; хвастуны, но не лгуны; стяжательны, но не обидливы; спорники, но не правдоненавистники; склонны к заблуждению, но не желатели его; защитники греха, но поколе лести его не узнали; честолюбцы и славолюбцы, но беспритворны и не мартышки; изобильны, но не сластолюбцы и не нежные трудолюбцы; не христиане, но любители бессмертия. Не могу себя уверить, чтоб не касалось их следующее слово Христово: «Кто не на вас, тот по вас есть…» Принужден сказать с Павлом: «Или иудеев только бог, а не и язычников?» Ей, и язычников. Скажу то же, что о капитане Корнилии [1191] сказал Петр: «Поистине разумеваю, что не на лица зрит бог, но во всяком языке боящийся его и делающий правду приятен ему есть…» Се‑то те овцы, находящиеся не от двора сего Христова: «И мужи, пророчествовавшие не при скинии откровения». Однако ж пишется: «И препочил на них дух, и сии были от вписанных, и пророчествовали». Не запрещает им Мойсей, хотя о нем просит его Навин, и Христос говорит: «Не браните». А хотя каждый народ и фамилия, будто пшеница, час от часу делается отродком от своих предков, однако помянутые апостолы, многим народам благовестившие слово истины и испытавшие качества сердец их, временную жизнь свою кончить благоволили в Риме. Видно, что они и в свои времена, конечно, нечтось еще застали в сердцах римских древнего от предков их пра- водушия.
Впрочем, когда сим театрам веселюся, нельзя, чтоб не взошел мне на мысль некий муж нашего века, не по крови и плоти, но по сердцу вышепомянутым сроден. Я его по телесной внешности не видал. Но сердце его может ли укрыться от душевного зрителей ока и в самые древнейшие времена проницающего? Внутреннему на внутреннюю бестелесность смотрящему взору ни время, ни реки, ни горы препятствовать не могут. Сей муж есть покойный Вашего высокородия родитель. И сия‑то причина заохотила меня поднести сию книжечку, протолко- ванную здешним наречием, в то время как пользовался я спокойным уединением в доме Вашем. А переведены не слова ее, но мысли. Она сделана разговором. Старик Катон ведет разговор, находясь в нем главною персоною. Он говорит просто, но твердо. Его речь дышит высокими мыслями, хотя не накрашена блудословием. И не челюстями, и не наружными устами[1192][1193] воздух бьет, как афиняне, но сердцем и грудью говорит римлянин, поражая острием духа в самую душевную точку и оставляя в ней язвительное чувство, будто пчела — жало. Знать‑то такова речь, какова жизнь, а жизнь такова, каково сердце [1194]. Жизнь есть плодоносное дерево, от доброго сердечного зерна рождающееся. А речь есть зерцало сердца. Ни один источник в чистоте своей не покажет телесной фигуры столь живо, сколь ясно душевное лицо изображается в откровенных водах речи. Сердце же человеческое есть точным в человеке человеком, находясь главою и существом его, как свидетельствует Библия. И совершенно человека видит тот, кто видит сердце его. Примите же, Ваше высокородие, речь Катонову, как портрет, высокие сердца представляющий. Подношу оный отцу в сыне его. Бессчетное различие имеет бренное тело. Что же надлежит до сердец: «Нет иудеев, ни эллинов… Все вы едины во Христе».
Вашего высокородия, милостивого государя усерднейший слуга, студент Григорий Сковорода
К НЕИЗВЕСТНЫМ ЛИЦАМ
122[1195]
Хорошо, снесем вместе и поставим, будто картину возле картины, страх божий и веру во Христа, чтоб усмотреть, велика ли меж ними рознь. Страх божий — бояться бога, вера во Христа верует в него же. Страх, боясь бога, любит его, и вера, веруя, надеется и любит.
Страх боится вездесущего, вера верует в творца, всеисполняющего. Страх боится невидимого, вера, не видя, видит того же. Страх божий уповает на бога, вера уповает на Христа. «Страх божий — дар от господа» (Сирах, гл. 1, ст. 131). «Вера есть дар божий» (К ефеся- нам, гл. 2, ст. 8). «Страх божий в боге, как на камени, вера во Христе: камнем есть он же» (К коринфянам, гл. 10, ст. 4). «Страх божий есть верх и цвет счастия; вера спасает счастие и спасение» (то же, гл. 11, ст. 6). Страх божий есть венец мудрости, вера есть символ, лозунг и печать христиан. «Страх божий ведет в землю обетованную, верою перешли Чермное море [1196]» (К евреям, гл. 11, ст. 29). «Страх господен прилагает дни» (Притчи, гл. 16, ст. 27). «Вера вовеки стоять будет» (Сирах, гл. 40, ст. 12). «Страх господень — источник жизни» (Притчи, гл. 14, ст. 26). «Верою праведник жив будет» (Аввакум, гл. 2, ст. 4). «Страх господень отгоняет грехи» (Сирах, гл. 1, ст. 21). «Вера исполняет заповеди» (Иоанн, гл. 3, ст. 23). «Страх господень, боясь господа, верует в него: вера, веруя господу, боится его. Страх господень возвещает мир» (Сирах, гл. 1). Верою оправдавшись, мир имеем к богу.
Как можешь веровать богу, не боясь его? Как можешь бояться, не веруя? Бог и Христос есть одно, воля божия и заповедь Христова есть одно.
Видно ж, что вера и страх божий есть то ж одно. Страх божий есть то дух божий в человеке: «Исполнит его дух страха божия» (Исайя, гл. 11, ст. 3). Вера Христова есть тоже внутри дух господень: «Имея тот же дух веры» (К коринфянам, гл. 9, ст. 13). Богом боимся бога и духом духа видим. Отец нас влечет к сыну, сын — к отцу. Но отец в сыне и сын в отце. Страх божий в вере, а вера — в страхе. Страх божий есть внутреннее свидетельство о сыне его. Вера Христова есть наружное перед людьми доказательство. Отец его — лежащий, как камень, монумент откровения. Если кто верует, камень откровения, конечно, имеет страх божий внутри, а уничтоживший внутреннее свидетельство лживым сына божия почитает. «Верующий, говорит наперсник, в сына божия, имеет свидетельство в себе, а не верующий богу, ложью сотворил его» (гл. 5, ст. 10).
Если бы кто меня спросил, каким образом наследовать страх божий, я бы ему отвечал с Сираховым сыном: «Возжелав премудрости, соблюди заповеди, и господь подаст тебе». Премудрость и страх божий — одно. А если опять спросишь, каким путем достигнуть веры, невидимое величество божие видящей, или (как Павел говорит) обличающей, то есть пред лицо ставящей, скажу тебе с Иоанном: «Всяк согрешающий не видел его, не познал его». Спроси ж теперь меня, каким способом получить наследие дражайших заповедей. Отвечаю с Давидом: «Блажен муж, боящийся господа, в заповедях его восхочет зело». Видишь, что к помянутым двоим присовокупляется, а сие третье суть едино страх божий, и вера Христова, и животворящие заповеди. Страх божий и вера побуждают к заповедям, а дух заповедей вершит двоицу. Страх божий — глава и начало, вера Христова — нива и зерно, а сладчайшие заповеди суть животворящий плод райского дерева, которое плод свой дает во время свое.
Мы при свидетельстве камня Библии страх божий и веру Христову в одно поставили, а Давид страх божий вместе с заповедями ставит. Страх господень чист, судьбы господни истинны. Кто дерзнет от божественной двоицы нераздельной отделить бессмертного божества сокровище — заповеди божпи? Они — плод, совершение и окончание всему, конца не имеющее, а конец и начало — все одно. Бог — всему начало, бог — средство, бог и конец всему, ничто не может от бога родиться лучше, как он сам, тем‑то он и бог, что лучший всего. Что ж ты мне сыщешь лучшее заповедей? Где, на небесах или на земле?
Когда, в сей век или будущий? Право, я и сам бы их оставил, если б что лучшее от них отыскал, но не могу затем, что не хочу, не хочу затем, что не могу. Сей есть бог мой, рай и живот вечный. «На пути откровений твоих насладился, как о всяком богатстве». «Наследовал откровения твои вовек, ибо радование сердца моего суть». «Скорби и нужды обрели меня, однако заповеди твои — поучение мое есть». Боящиеся тебя узрят меня и возвеселятся, как на слова: «Мир мног любящим закон твой», «Вовек не забуду оправданий твоих, как вразумил меня, и поучусь».
Есть же и другого рода страх божий. Он не веселит, но мучит, не ублажает, но погубляет, не жизнь душе, но смерть лютая. Он называется безбожничий и рабский, а жцвет в двух сортах людей. О первом жребии говорит Давид: «Говорит безумный в сердце своем». О втором — сын его, Христос: «Всяк согрешающий раб есть греха». Первый сорт, не признавая за господина, войну ведет против божиего стана; второй признает, но боится, как мучителя, не как отца. Противясь воле его, а живущие по слепоте своей, — вот страх их. «Бегает нечестивый, когда никто не гонит» (Притчи). Неправедные же волнуются, и почить не возмогут, и там убоялись страха, где все житие нечестивого в попечении. «Страх же его в ушах его» (приметь: то его, не божий страх), жало же смерти — грех. Один боится, чтобы не протлела тлень, другой печется грехом, оба мучатся. Сей страх можно назвать адским, не божиим, а как страх есть погибельный, так и вера есть суетная, лицемерная, бесовская, рабская. Она, конечно, верует, что есть бог, но делами, как Павел учит, отметется и теми плодами, которые есть свидетельством о вере во Христа сокровенной, как зерно в сердце. Говорит устами: «Господи, господи!» — и не творит воли его. «Покажи мне веру твою по делам твоим!» — кричит апостол Иаков. Иное дело есть верить в то, что бог есть, а иное — верить в бога, любить, положиться на него и жить по богу. Бесы веруют, что есть точно бог, и трепещут. Видишь в бесах веру, видишь в них и страх, но не веруют в бога и не идут по нему, как путем счастия. Веруют разбойники, что есть суд гражданский, и боятся его, но не живут по законам его, а сим самим не вверяются ему, избрав собственный путь к мнимому своему счастию. Не тот есть богатый, кто верует о том, что золото находится в недрах земли, но кто погнался за ним, влюбясь в оное, и, собрав, обогатился оным и укрепил дом свой, вверяясь на оное. Так верный христианин не тот, кто верует о том, что находится в свете бог, но кто последует ему, влюбясь в него, и основал дом счастия на любви божией, утвердив оный соблюдением воли его блаженной, вверяясь, как на твердейший адамант, что дом его не подвижится вовеки, обогащен сим сокровищем; благ мне закон уст твоих. Вот в чем есть обручение веры с господом по слову Осии: «Обручатся себе в правде, и в судьбе, и в милости, и в щедротах, и обручатся себе в вере, и узнаешь господа» (гл. 2, ст. 19). Видишь, вера не разделяется от правды, суда, милости и щедрот. Что есть правда? Слушай Давида: «Правда твоя — правда вовек, и закон твой — истина». Что есть суд? «Сотворил суд и правду. От судеб твоих убоялся». Что есть милость? «По милости твоей и по судьбе твоей живи меня». Что есть щедроты? «Щедроты твои многие, господи?» «По судьбе твоей живи меня, верующий в меня имеет жизнь вечную». Что ж есть жизнь? Слушай отца: «Вовеки не забуду, что в них оживил меня ты». Вот тебе жизнь, вот чем оживляются мертвые жалом греховным. Но долго ли нам не верить жизни сей, долго ли тяжек нам будет свет и мир повелений его? О ослепленные сердца и несчастные умы! Заповедь его есть печать дружбы. «Вы друзья мои, если творите, что я заповедал вам».
123[1197]
Так вы сего не разумеете: «Отделяя себя от единства веры». Куда вы несмышленны; разве уже вытекло то, что там же сказано: «По своих похотях ходя и нечестиях», сия вся речь об одних и тех же людях. Сии несчастливцы, основавшие блаженство сие на внешних церемониях, ведут жизнь свою по своим похотям. Что то за похоть, слушай Павла: «Явлены же суть дела плотские», то есть прелюбодеяние, блуд, нечистота, стыдодеяние, идолослу- жение, чародеяние, вражда, рвение, завиди, ярости, разж- жения, распри, соблазны, ереси, зависти и убийства, пьянство, бесчинство, кличи и подобное сим; всякая церемония называется плотью, [не] ведущая ни к чему тайному, будто букварь к чтению, а чтение к понятию силы. Но сии сивые голубчики, оставив самую силу, и конец церемонии, и души их, поставили дом свой на песке, как на льду, уповая на сие песчаное свое основание, не на камень твердый и сдельный, о котором Давид: «И сперва познал из откровений твоих, что вовеки основал их ты». О таковых Павел вопиет: «Имущие образ благочестия силы же его отверглись». Се Иуда говорит: «Отделяющий от единости веры». То же, что и Павел, и пророки называют камнем, или твердостью, а богослов — любовью, или единством. Любовь и единство то же. То же самое наш Иуда называет единостию: сие значит камень заповедей господних: «На камне меня веры утвердив» — и по сей причине зовет телесными, плотскими и песчаными, то есть ничего твердости не имеющими, о которых бог у Ис–аии: «Узнай, — говорит, — как пепел, сердце их, и прельщаются». Вспомните созидающего храмину на песке; песок есть нечто не одно, но из разностей смешенное; но камень есть нечто одно и затем твердое. Таковых людей на обряды упования можно назвать верою затем, что на них положились, но не твердою и плотскою. И посему‑то тут же сплошь наш Иуда говорит: «Вы же возлюбленные самою вашею верою», то есть не песчаною, сами себе в любви божией соблюдайте; истинная вера ведет к концу. Что ж есть конец? Слушай Павла: «Конец же завещание есть». Что такое любовь от чистого сердца и совести благой и веры нелицемерной (К римлянам, гл. 13), говорит и к Тимофею (гл. 15): «Ни единому ничем не должны бывайте, только чтобы любить друг друга, ибо любящий друга закон исполняет».
124[1198]
Захотелось мне несколько с Вами из отсутствия поговорить. Приметили ль Вы, что отсутствующая дружеская персона похожа на музыкальный инструмент: он издали бренчит приятнее. Дай бог, чтоб мы могли взаимным бренчанием веселить наши внутренние уши, согласным следующей симфонии: «Хвалите господа, ибо сей благ!» (Псалом). И что ж лучше, как почаще бренчать о том: «Зиждущий Иерусалим господь», исцеляющий сокрушенных сердцем и обязующий сокрушения их. Посылаю Вам один и другой гостинец: один — слон, другой — солнце; если их сложить, то сделают символ, то есть складку, и заключат прекрасную силу. Слон с удовольствием на солнце, светом облившееся, взирает, подняв хобот будто для объятия руки своей. Взирайте на сей символ почаще, он вам не меньше будет полезен, как израильтянам змий повешенный. Не забывайте того: в чем мир ваш, исцеляющий сокрушение сердечное. Если ж хотите, подпишите книзу сие: «Совесть чистая богу угодна». Сколь изрядно сим узлом не знаменуются сыны дня и противные тем, о которых Давид: «И в ложах своих лягут». Плиниус [1199] пишет, что слоны вместе собираются всякий день, чтобы поздравить восходящее солнце. Видно, что они его любят. Пишут тож, что из больших зверей нет разумнее слона. Случилось и в Библии читать, что весь Израиль рано пред господом предстает. Но о противных вот что поет Давид: «И не пребудут безза- конники перед очами твоими». И сам о себе: «Завтра, — говорит, — предстану тебе», и далее: «Слова мои внуши». Не кажется ли вам, Давид [со] слоном, солнце поздравляющим, — весьма сходное зрелище. Счастливы, кто рано, в первый час дня, с веселием взирают на внутреннее свое правды светило. Таковые‑то действительно прочитывают правило первого часа. Следующий и весело светящий день есть плод вчерашнего, в страхе божием проведенного дня так, как добрая старость есть награждение доброй юности.
125'[1200]
«Зане от дел закона» и проч. Конечно, под делами закона разумеются действия, церемонии. Они всегда находятся божией истины или духа святого немым начертанием и слабым образом, яснее сказать — действия церемониальные суть комплименты и жеманные наружности, обещающие усердие к богу и дружбу, которая печатлеется исполнением священнейшего закона его, до которого они находятся некою кладочною [частию] или с мостичною и будто с алфавитом букваря. Законом оно названо для того, что узаконено было; всякому не миновать тех действий, могущих со временем вперить в присущное сердце понятие и просвещение высочайшей пользы и счастия истинного человека. Например: едение пасхи есть то: [1] внешнее действие; 2) обрезание; 3) неедение свиного мяса; 4) омытие внешних членов стихийною водою и прочее бесчисленное. Названо оно еще для того законом, что, закрывая или назнаменуя тайный божий закон, находится его коркою, и шелухою, и будто половою, зерно царства божия закрывающею, и надеющиеся на сию корону называются шелуханами, то есть суеверами. Вся сия шелуха законная ведет сердце наше к святому духу. Он есть воссияние блаженных и чистейших мыслей, называется дух веры, дух премудрости, дух страха божия. Дух божий и начало всего того плода, о котором Павел говорит: «Плод же духовный» и проч. Если к сему концу кто приспел, так оправдан духом веры и исполнив церемонии, через окончание может сказать с Павлом: «Закон ли разоряю верою?» Никак. Но закон утверждаю, а если кто и без церемонии добрым сделался, пускай с Павлом же вопиет: «Един бог, который оправдал обрезанцев да от веры необрезанцев. Да все ж, однако, верою, не вырезанием; ни обрезание, что может, ни необрезание, но новая тварь» (К галатам, гл. 2, ст. 15).
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ И ПЕРЕВОДЧЕСКИЕ РАБОТЫ
Si singula verba latina iisdem germanicis exprimeres, ineptus fueris. Aliter enim latinus, aliter germanus de una eademque re loquitur. Exempli gratia apud Terentium aut equos alere, aut canes ad venandum. Hie si equos alere convertere velis Pferde nahren, redderes quidem significa- tionem verbi alere, sed a germanica loquendi ratione et consuetudine propria recederes; germani dicunt non ein Pferd nahren, sed ein Pferd halten. Itaque cum ex latino interpretamur aliquid, semper ad usum et proprietatem linguae respiciendum est, non latina vocabula tantum et verba, quod notent aut significent, consideranda (Buchne- rus, partis 2, epistola 28).
Literae ad theologiam aut aliud genus sapientiae prosunt. Quo majores profectus in literarum feceris studio, eo. feli- cius olim in theologia aut alio sapientiae genere te processu- rum (idem, ibidem).
Autores non multi, sed optimi legendi ac relegendi. Sed ordo, sed delectus habendus; neque tam multa, quam optima et multum legere oportet. Nisi conficias dentibus cibum, parum alimenti conferet, integer enim transmittetur; ita nisi premas autores, eorumque lectioni inhaereas et immoreris, nunquam in succum vertes et sanguinem.
Ipsi Latini etiam, imo Romani, optimum omnium dicendi magistrum Tullium habuerunt. In eo praecipue nunc comm- endo tibi dialogos de amicitia et senectute, item de officiis libros, turn orationes pro Archio, Marcello, Ligario, Dejo- taro, turn quas in Catilinam scripsit. Ex illis enim puram illam et incontaminatam latini sermonis facilitatem et elegantiam hauries, quae fundamentum sinceri styli ac incorrupti. Quo etiam faciet Terentii, Plauti, Nepotis et Caesari assidua lectio, unde omnis lascivia orationis atque inanis granditas abest (idem, ibidem).
Paulo post: sepone ilium (Persium) igitur, atque hanc operam Virgilii, Horatii, Ovidii. E quorum numero nec excludendus Claudianus est, disertissimi oris suavissimique poeta, ex cujus carminibus plurimum sane ad omne scriptio- nis atque materiae genus proficies. Hunc igitur in sinu, in oculis, quin animo potius atque memoria ferre memineris, et quantum potest, ad ejus rationem te penitus fingere.
Post cibum saepe, quem interdiu levem et facilem vete- rum more sumebat, aestate, siguid otii, jacebat in sole: liber legebatur, adnotabat, excerpebat; nihil enim unquam legit, quod non excerperet (Plinius minor de avunculo, liber epistolarum, lib. 3, ep. 5, paragraphus 10).
Tres aio faciendas classes, et suum cuique indicem assig- nandum, quicquid enim notatu dignum videtur, aut in lemmata aut adversaria aut in historica excerpendum.
1. Prima classis lemmata. Hue spectat, quicquid historia non est, et fuse non exscribitur, sed annotatur tan- tum auctor liber, caput et cetera additis subinde voculis seu clausulis: hie breviter, iste fuse, ille optime. Hue praecipue spectant virtutes, vitia, omniaque alia, quae in familiarem sermonem adduci solent. Exempli gpatia coelum, sidera, meteora; item beatitudo, elementa, animantes, arbores, mon- tes, horologia, musica.
2. Adversaria. Hue enotandum quicquid historia non est, sed tamen (nota discrimen a priore) paulo fusius exscribitur. Hue referuntur potissimum ritus prisci, epitap- hia, descriptiones insigniores, sententiae vel dicta uberius explicata, rara, admiranda, nova, vetera. Si tamen liaec, ut dixi, non sint historiae, et plusculis verbis excerpantur.
3. Historica. Hue congeres, quicquid historia est, vel (ut pueri loquuntur) exemplum, sive id fusius exscri- batur, sive non. Tribus his classibus triplex accommodandus est index in libro separato.
Duo sint quaterniones chartae complicatae in quarto, ut bibliopolarum officinae loquuntur, sibimet inserti, habe- antque latiores paulo margines; his praefige titulum lemmata. Ubi duos quaterniones illos impleveris, alios illis atque alios appone, prout multum excerpseris. Ita haec res in infinitum potest crescere sine ullo chartae dispendio. Titulos lemmatum nulla ordinis ratione habita subjunge, exempli gratia:
Lacrimae et quidquid ad illas. De his Caesar Baronius, torn. 2, an. 253, numero 8 et anno 254, num. 55: Thamuz idoli concavi oculis infusum plumbum et accensus intus ignis, ut idolum flere videretur. De lacrimis Chrisostomi homilia I in epiphan domini. Eleganter dictum: nimium risus pre- tium est, si cum probitatis impendio constat. Juliana virgo martyr rogum lacrimis extinxit. Marcellus expugnantis Syracusis flevit (Valerius, 5, 1). Iulius Caesar illacrumavit capiti Pompei hostis (ibidem). Lacrimae oratio sunt effi- cacissima (Maldonatus in cap. 2); loan de Xerxis lacrimis (Valerius, lib. 9, cap. 13). Lacrimae viduarum ex oculis in coelum subsiliunt (Ecclesiastus, cap. 35, ver. 17, illustris locus). Homo cum primum plorat, vigilat; cum primum in cunis ridet, dormit (Cardanus, lib. 8, De rerum varietate, cap. 43, prope finem).
Adversariorum exemplum. Descriptio fusior lusciniae apud Tullium aviculae plataneae (De natura deorum). Verbo montium, fluminum, operum omnium et c. prolixior excriptio, epitaphiorum. A lemmatibus eo diffe- runt, quod in adversaria referantur res illae, quae paulo fusiorem secum explicationem. trahunt, uti esse ritus priscos, epitaphia, virtutes, vitia, conscientia.
Historic a. Quicquid ad historiam sacram, profa- nam, veterem, novam, latinam, graecam, barbaram hue spectat. Ut titulus: «Fortunae ludibrium». Alvarus Luna ab humili fortuna ad summum pervenit; in praeceps eum ambi- tio dedit, nil ei ad regnum praeter nomen deerat. Tandem bona ejus omnia occupata, ipse majestatis damnatus mula ad supplicii locum vectus est. In medio foro theatrum, in eo crux alta, et geminae faces, tapete substrato. Luna cons- cendes locum, crucem veneratus, annulum signatorium et galeruni puero amanuensi dedit; proximae felicitatis cum praesenti fortuna comparatio inimicis etiam lacrumas excusserat. Erat uncus ferreus sublimi ligno confixus. Rogat carnificem, quern in usum paratus esset? ille, ut sejunc- tum a trunco caput imponatur. Subdit Alvarus: post mortem de corpore facito quod lubet; viro forti mors turpis esse non potest, nec immatura. Simul diloricatis tunicis intrepide caput securi subjecit anno 1453.
Triginta annos ita in aula dominatus est, ut nihil nec majoris nec minoris rei, nisi eo arbitro gereretur; ita ut nec Ioannes III, Rex Castelae, vestem mutaret eo non cons- cio.
Truncus in theatro relictus, pelvi juxta posita ad colli- gendam stipem, qua sepeliretur homo paulo ante regibus potentia exaequandus. Sic res humanae variant. Alvarus prioribus annis consuluit vatem: praedictum est Cadahasmum exitio fore; est oppidum hujus nominis in Hispania quod semper vitavit Luna, et significat etiam ferale theatrum, quod vitare non potuit (Ieremias Drexellius in aurifodina sua, pars 2, caput 8).
Lemma. Lemma dicitur aliquando apophtegma, h. e. breviter et argute dictum. Musarum vox originatione haeb- raicum.
Quibus (musis) et originatio accedit, quae non aliunde, quam ab ipsis haebreis petenda est. Quibus disciplina ac doctrina quaelibet, peculiariter autem ethica, musar, appel- latur (Aug. Buchnerus, in oratione festa 3, sub finem).
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ВЫПИСКИ
Если отдельные латинские слова ты выразишь теми же немецкими, получится нелепость. Ибо об одном и том же предмете римлянин говорит так, а немец иначе. Например, у Теренция [1201] говорится: лошадей или собак кормить (alere) для охоты. Если ты в данном случае захочешь equos alere (кормить коней) перевести через Pferde nahren (кормить коней), то ты передашь значение глагола alere, но отступишь от правила и традиций немецкой речи: немцы говорят не ein Pferd nahren (кормить коня), a ein Pferd hal- ten (содержать коня). Таким образом, когда мы что‑либо переводим с латинского, всегда следует учитывать обычаи и свойства языка, не ограничиваясь одной передачей смысла и значения слов (Бухнер, ч. II, письмо 28) [1202].
Литература полезна для богословия и для другого вида занятий. Чем больше успехов достигнешь в изучении наук, тем больше впоследствии будешь успевать в богословии или в другой науке (Он же, там же).
Читать и перечитывать следует не многих авторов, а лучших. Следует также соблюдать порядок и выбор: следует читать не столько многое, сколько лучшее и значительное. Если не пережуешь пищи зубами, будет использована лишь небольшая часть пищи, ибо она поступит в непереработанном виде; таким же образом, если не будешь нажимать на авторов и не будешь усердно и много их читать, то никогда их не превратишь в сок и кровь.
Самым лучшим мастером слова у самих латинян, или римлян, считался Туллий (Цицерон). Из его произведений особенно рекомендую тебе диалоги о дружбе и старости, а также книги об обязанностях, затем речи за Архия, Марцелла, Лигария, Дейотара, а также речи, написанные им против Катилины[1203] Из них ты почерпнёшь ту чистую и незапятнанную легкость и изящество латинской речи, которая составляет основу ясного и правильного стиля. Тому же будет способствовать и усердное чтение Теренция, Плавта, Непота и Цезаря [1204], у которых отсутствует всякое излишество речи и напыщенность (То же, там же).
Немного далее: выдели его (Персия) и произведения Вергилия, Горация, Овидия [1205]. Из их числа нельзя исключить и Клавдиана [1206], красноречивейшего и приятнейшего поэта, из стихотворений которого ты, несомненно, извлечешь большую пользу для всех родов литературы и для всякого другого предмета. Поэтому не забудь хранить его в сердце, в глазах, а еще лучше в душе и памяти и, насколько возможно, следовать его примеру.
«После обеда, который у него, по обычаю предков, был умеренно легким, он летом, отдыхая, лежал на солнце; при этом читалась книга, а он делал замечания, делал выписки, ибо он никогда ничего не читал, не делая выписок» (Плиний Младший о своем дяде. Книга писем. Книга 3, письмо 5, параграф 10) [1207].
Существует три вида выписок, из которых каждому присваивается особое название: все, что заслуживает быть отмеченным, должно найти себе место в выписках, называемых: краткие выдержки (lemmata); заметки (adversaria); исторические выписки (historica).
1. Первый класс составляют краткие выдерж- к и. Сюда относится то, что не носит характера истории, не выписывается подробно, но отмечается только автор, книга, глава и проч. с добавлением вслед за тем словечек и заключений, как: кратко, подробно, очень хорошо. Сюда преимущественно относятся добродетели, пророки и все прочее, что встречается в обыденной речи, например небо, звезды, воздушные явления, а также блаженство, стихии, животные, деревья, горы, часы, музыка.
2. Заметки. Здесь следует отмечать все, что не относится к истории, однако (заметь различие от предыдущего вида) выписывается немного подробнее. Сюда относятся преимущественно обычаи прежнего времени, эпитафии, замечательные описания, изречения, или высказывания, объясняемые более подробно, редкое, замечательное, новое, древнее. Однако, как я сказал, это не относится к истории и выписывается несколько подробнее.
3. Исторические выписки. Сюда следует относить все, что представляет собою историю, или, как говорят дети, пример, — выписывается ли эта история довольно подробно или нет. К этим трем классам должен быть составлен тройной указатель в виде отдельной книги.
Берутся две четвертинки бумаги, сложенной, как говорят книготорговцы, в четвертую долю листа, вкладываются одна в другую; они должны иметь несколько более широкие поля. Вначале сделай заглавие: «Краткие выдержки». Когда две такие четвертинки заполнишь, присоединяй к ним все новые в зависимости от того, сколько ты будешь делать выписок. Так это дело может продолжаться без конца без лишнего расхода бумаги. Заглавие выдержек следует одно за другим без соблюдения какого‑либо порядка, например:
Слези и все, что к ним относится. О них Цезарь Ба- роний, том II, от 253 г. № 8 и от 254 г. № 55 [1208]. «В глаза полого идола Тамуза залит свинец и внутри огонь, так что казалось, будто идол плачет». О слезах первая беседа Златоуста [1209] в праздник богоявления. Изысканно сказано: «Слишком дорого стоит смех, если он связан с потерей чести». Дева–мученица Юлиана слезами погасила костер. Марцелл, взяв с бою Сиракузы, заплакал (Валерий, 5, 1…) [1210]. Юлий Цезарь пролил слезы над головою своего врага Помпея (там же). Слезы — самая действенная речь (Мальдонат, в гл. И) [1211]. Иоанн о слезах Ксеркса (Валерий, книга 9, гл. 13). Слезы вдов из глаз поднимаются к небесам (Экклезиаст, гл. 35, стих 17, знаменитое место). Человек, когда впервые плачет, бодрствует, а когда впервые в колыбели смеется, спит (Кардан, кн. 8, «О разнообразии вещей», гл. 43, близко к концу) [1212].
Примеры замечаний. Довольно подробное описание соловья у Туллия: птичка платановых рощ («О природе богов») [1213]. Более менее подробное описание гор, рек, всяких дел и проч., подробные извлечения из эпитафий. От кратких выдержек отличаются тем, что в замечаниях сообщается о таких предметах, которые предлагают более подробное их объяснение, каковы старые обычаи, эпитафии, добродетели, пороки, совесть.
Исторические выписки. Что касается истории — священной, гражданской, древней, новой, латинской, греческой, варварской, то относится сюда, например, заглавие: «Насмешки судьбы». Альвар Луна [1214], из низшего состояния, достиг самого высокого положения: честолюбие стремительно вознесло его на вершину счастья; для королевской власти у него было все, кроме имени. Но под конец все его имения были конфискованы, и самого его, осужденного за преступление против величества, везли на муле к месту казни. Посредине площади эшафот, на нем высокий крест, двойные факелы, разостлан ковер. Луна, взойдя на место, поклонившись кресту, отдал пис–цу- мальчику кольцо с печатью и шапку; сравнение недавнего счастья с настоящей судьбой даже у врагов исторгло слезы. На высоком столбе был прикреплен железный крюк. Спрашивает палача: «Для чего крюк приготовлен?» «Чтобы водрузить на него отделенную от туловища голову», — отвечает он. Альвар замечает: «По смерти делай с телом что угодно: мужественному человеку смерть не может быть постыдной или преждевременной». С этими словами, разорвав тунику, бесстрашно положил голову под топор в 1453 году.
В течение тридцати лет он во дворце имел такую власть, что ничего — ни большого, ни малого — не делалось без его решения, так что Иоанн III, король Кастилии, даже одежды не менял без его ведома. Обезглавленное тело было оставлено на эшафоте, подле был поставлен таз для сбора подаяний на погребение человека, который незадолго перед тем признавался по могуществу равным королям. Так меняются судьбы человеческие. Ранее Альвар обращался к прорицателю: было предсказано, что местом его смерти будет Кадагазм (есть в Испании город с таким названием): этого города постоянно избегал Луна, это слово означало и эшафот, которого избежать он не смог (Иеремия Дрекселий в своем «Золотом прииске», часть 2, гл. 8) [1215].
Лемма. Леммой иногда называется краткое и сильное изречение. Слово музы еврейского происхождения. Далее идет речь об их (муз) происхождении, которое надо искать у самих евреев. У них всякое учение, или наука, особенно нравственная, называется музар (Август Бухнер в 3–й торжественной речи, под конец).
[СОН]
В полночь, ноября 24, 1758 года, в Каврае
Казалось, будто различные охоты жития человеческого по разным местам рассматриваю. В одном месте был, где палаты царские, уборы, танцы, музыканты, где любящиеся то попевали, то в зеркала смотрели, вбежавши из зала в комнату и снявши маску, приложились богатых постелей и проч.
Откуда сила меня повела к тому народу, где такие ж дела, но отличным убором и церемониею творились. И я увидел: ибо они шли улицею с пляшками[1216] в руках, шумя, веселясь, валяясь, как обыкновенно в простой черни бывает; так же и амурные дела сродным себе образом — как‑то в ряд один поставивши женский, а в другой мужской пол; кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть мужем или женою, — со сладостию отправляли.
Отсюда вошел в постоялые дома, где лошади, хомут, сено, расплаты, споры и проч. слышал.
На остаток сила ввела в храм обширный очень и красный, каков у богатых мещан бывает, прихожан, где будто в день зеленый святого духа отправлял я с дьяконом литургию и помню точно сие, что говорил: «Яко свят еси, боже наш во веки веков», и в обоих хорах пето «Святой боже» пространно. Сам же я с дьяконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутри сладость, которой изобразить не могу. Однако и там человеческими пороками по- сквернено. Сребролюбие с корванкою[1217] бродит и, самого иерея не минуя, почти вырывает складки.
От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах торжествовались и в которые с алтаря многие двери были, к самой святой трапезе дух шибался во время литургии. Там я престрашное дело следующее видел. Некоторым птичьих и звериных не доставало мяс к яствию, то они одетого в черную свиту[1218] до колен человека с голыми голенями и в убогих сандалиях, будучи уже убитого, в руках держа при огие, колена и голени жарили и, с истекающим жиром мясо отрезая, то отгрызая, жрали.
Такого смрада и скверного свирепства я, не терпя, с ужасом отвращая очи, отошел. И сие делали будто служители некоторые.
Сей дивный сон не меньше меня устрашил, как усладил. А пробудившись, не преминул со сладостью в самой вещи пропеть: «Святой боже…»
ТОЛКОВАНИЕ ИЗ ПЛУТАРХА О ТИШИНЕ СЕРДЦА
Любезный мой Ириней!
Поздно получил я письмо от тебя, в котором ты просишь меня написать несколько для тебя сентенций, могущих успокоить волнующееся сердце. Под самое сие время припала нужда ехать в Рим с поспешением другу нашему Купидону. Сим своим поспешением помешал моему намерению, однако мне не захотелось, чтоб он отъехал к тебе с пустыми от меня руками. Ведая же, что ревнуешь быть любителем не блудоукрашенной, но благоодушевленной речи, без порядка из собственных моих заметок наврал много речей, дышущих врачеванием и упокоением сердцу. Ублажаю тебя, друг, ибо ты и милость у вельмож, и громкую, паче прочих, славу в народе приобрел. Не так ходишь, как некий, поминаемый в трагедиях, гордый Нерон… (надувшись тем), что глупый народ во все свои трубы и колокола блаженным его проповедует. Сие презрение мирского тщеславия родилось в твоем сердце от того зерна, которое в душе твоей часто я насаждал. Сиречь: ни алмазные пряжки от подагры, ни драгоценный перстень от хирагры, ни монарший венец не может избавить от обморока. Как же может или богатство, или слава человеческая, или скипетр подать сердцу бесстрастие и великодушие, если не будет в нем дух премудрости и дух крепости, равно утверждающий сердце во всяком состоянии, дабы и гордость житейская не соблазнила и нищета человека не привела в отчаяние? Что же есть сей дух разума и дух крепости, если не царствие божие, обуздывающее и управляющее скотские наши прихоти, дабы, повинуясь духу и шествуя царственным, сиречь средним, путем, не расточали столы свои по пагубным крайностям и превратностям. Сего ради по совету Ксенофонтову живя в счастливом состоянии, да памятуем о боге и да чествуем его, если хотим, да и ой нас в бедности не забудет, как имеющих к нему любовь и упование. Слово в слово и муж сердечный поколе еще находится в мирном сердце, как на тихом море, печется предуготовить советы и думы, могущие спасти его от обуреваний. Дабы, чем они благовременнее и знакомее, тем действительнее стали против супостатов его. Пес яростный никоим словом уласкаться не может, кроме тем именем, чем его называют. И сердечные волнения знакомым и постоянным врачевством легко укрощаются[1219].
Прочее, тот, кто советует, дабы и желающий успокоить сердце не погружался во многие ни публичные, ни превратные дела, ошибся. Первая ошибка в том, что дорогою ценою купить нам припадает наше спокойствие. Сиречь доставать оное праздностью и будто всем нам оную воспевать из трагедии эврипидской песенку:
Лежи, окаянный, с покоем на ложе твоем.
Какая же есть медицина в праздности? Она насморка отогнать не может, не только скуки и тоски от сердца. Не большая же помощь от праздности и друзьям нашим, и отечеству, и присным нашим или (домашним).
Вот коль дорого нам станет сердечный мир, если покупать его праздностью. Сверх сего прельщается, кто думает, будто люди, избегшие многоделия, живут спокойно. По сему образу жены, дома в праздности сидящие, суть благодушнее паче мужей своих. Но не так оно есть. Ибо хотя нежные девы и праздные госпожи в ложнищах своих северною стужею не беспокоятся, но вместо же того скукою, тоскою, амурными горестями, завистными ревниво- стями, суеверными ворожбами, затейными и гордыми мечтаниями посреди спокойных горниц обуреваются. И отец царя Уликса через 20 лет, проживая в своей мызе с единою старухою, стол для него уготовляющею, хотя дом и должность царскую с трудами ее оставил, скорбь же и печаль всегда неразлучну имел в своем уединении. Некиих же сама собою праздность ввергнула в расслабление душевное. Сие пишет Гомер об Ахиллесе[1220]. Сей‑де, сидя на морском бреге, распалял кипящей желчью ярость своего гнева. Не ходил в какую‑либо компанию. Не выходил и на сражение, а только мучил сердце, горящее в битве, взирая на ненавистный для себя воинский театр. Но и сам себя, жестоко огорчен, бодает следующим словом: «Лежу празден в гавани негодной и только брег обременяю». Отсюда даже сам празднолюбец Епикур советует честолюбцам, дабы последовали своей природе и принимались за гражданские дела. Не получат- де спокойствия в праздности, если не улучат туда, куда родила их мать — натура. Ни вздор ведь плетет, пригла шая к чинам не чина достойных, но не терпящих праздности[1221]. Воистпну бо и многоделие и праздность есть суета, но красота сердца есть страна и град спокойствия; скверная же душа есть море мучений. И сказал я и еще сказать хочу, что и уклониться от блага, и сотворить зло есть равная мука. Мирская мода привязала спокойствие к одной какой‑то жизни, например сельской, безженной, царской, но ложь сия на театре Менапдровом [1222] следующими обличается словами: «О друг, я думал, что богатые не вздыхают и что бессонница их не ворочает на постели мягкой…» Потом, заглянув в волнующееся их сердце, так мудрствует: отсюда видно, что в свете жить без беды бог никому не написал, хоть он богат, хоть высок, хоть низок и нищ. Теперь не могут извинить своего безумия те, кто, путь своей жизни оставив, берутся за другой, дабы тем избежать беспокойства. Они подобны не приобыкшим к мореплаванию. Сии боязливцы хотя из корабля опусти- лися в шлюпку, однак равно тоскою и блеванием мучатся, занесши с собою и туда страх смертный в сердце и в утробе своей желчь. Так и безумная душа, своим состоянием наслаждаться не наученная, хотя из жизни в жизнь преходит, но везде грустит и мятется, носящая внутри источник огорчений — растленное сердце. Сим образом богатые и нищие, женатые и безженные и все прочие беспокоятся. Чрез сие бегают из должностей, но паки праздность скучна. Чрез сие рвутся показаться при дворе, а показавшись, досадуют. Больному телу, слабому уму угодить трудно. Больной и на супругу, и на лекаря желчен. Скучен ему пришедший посетить приятель, а отшедший — досаден. Мягчайшее ложе жестко ему. Смотри же, как только воссияло здравия вёдро, тогда превкусною пищею мерзевший самую простую вкушает со сладостию… «Какая причина источила Вашему величеству слезы?» — вопрошают министры Александра Македонского. «Как же не плакать, братцы? В сию минуту слышу от философа, что в мире не един мир есть, но и числа им нет. Ах! А мы доселе и един мир не вовсе покорили». Но душа любомудрая, древний Кратес [1223], кроткими замыслами кроткого духа легко и сладко проплыл своего жития пучину. Коль горестно страдал перво- воевода греческих войск под Троею! А Диоген, живущий в плени[1224], проживал дни во веселии сердца. Сократ в темнице беседует здраво с другими любящими премудрость. Гордый же Фаетон [1225] в небесных странах рыдает, для чего не дают ему засесть на царской отца его колеснице. Сапог ноге, а сердцу жизнь сообразуется. Некто мудрец сказал: обычай сделает жизнь сладкою. А я сказываю: сердце чисто зиждет жизнь веселу[1226]. Сего ради потщимся очистить источник сердца да все горести, извне нападающие, возможем обратить во спасительные соки. Скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад и все прочее? Жизнь наша, будто тавленная игра [1227], наполненная удач и неудач, но здоровое сердце все сие переварит во благо. Все ему поспешествует во благое. Потерявшие же сердце и в удачах мира сего беснуются от жира своего и в неудачах отчаиваются; подобны недужным, ни стужи, ни жары не терпящим. Безбожник Феодор говаривал: «Я‑де правою рукою подаю мои советы, а слушатели берут оные левою». Так бессердые люди правый дар божий приемлют оный левицею во зло. А мужи сердечные и от самых горьких своих горестей, как от терния, умеют собирать полезные плоды, собирая там, где не расточали, и жнут с богом своим и там, где не сеяли, подобны пчелам, из нечистоты и жестких и колких трав мед собирающим. Итак, прежде всего нужно научиться тому, чтоб мочь все горькое обращать в сладость, дабы мы во всех неудачах могли похвалиться так, как мальчик тот: «Ба, слава‑де богу. Не пропал мой замах. Я бросил камень в собаку, а попал в мою мачеху». Например, изгнали Диогена из его отчизны, а он тем попал в философию. Последнее судно с товаром потопила буря, а мудрый Зенон: «Слава тебе, господи! Переводишь‑де меня из богатства в нищету. Ныне могу мудрствовать о спасении душевном, а не о телесном богатстве».
Почему ж и ты не подражаешь мудрым? Лишен ты, например, гражданской ли должности? Чего же тужишь? Теперь станешь жить, сам для себя трудясь. Лишился ли ты милости у вельможи? Так освободишься опасных комиссий[1228]. Утрудился ли уже, отправляя оные? Возвеселись же награде. Какой? Добрая, по пословице, слава лучше мягкого пирога. Житейские ли твои интересы расстроила клеветливая зависть? Отвергни же житейскую печаль, а начни пектись о господе. Многое воистину утешение сердцу — взирать на великих мужей, равно с нами пострадавших, но ведь равнодушно. Досадно ли тебе, что твоя жена неплодна? Взгляни же на царей римских. Ни один из них не имел наследником сына. Досадна ли нищета? Кому же лучше подражать из римлян, как Фабрицию, нищеты любителю [1229]? Или главе всех своих земляков Эпаминонде? [1230] Не верна ли тебе твоя супруга? Создатель Дельфийского храма, царь Акид [1231], тоже пострадал. И сие света славы его не помрачило. Так же философа [Стильпона] нецеломудрая его дочь не помешала отцовскому спокойствию [1232]. А порицателям своим отвечал, что зло сие отца не касается. Кто‑де око потерял, тот же сам и слеп. Чей грех есть, тому и несчастие, а не другому. А прочие не только своих любезных несчастием, но и злобою своих врагов беспокоятся. Ведь зависть, ненависть, клевета, памятозлобие сами себя жгут и съедают. И на сих самоубийц не негодует, но сожалеет благоразумный, а безразумный мучится. Не только же соседние свары, но и служительская неисправность беспокоит его. Друг, всем и тебе велит меня обличить дружба. Ты подобен врачам, они горькое горьким, а ты грех грехом врачуешь. Беснуюся на служительские погрешности. Сие разуму не есть согласно, Нигде вы не увидите, дабы к добрым служителям не были примешаны и злые; а на все их погрешности разгорятся: и должности вашей неприлично, и спокойствию вредно. В поправке погрешностей будь подобен медикам. Они больному вырывают зуб без дальнего возмущения. Исправляйте их с равнодушием. Тогда их неисправность душу вашу не возмутит. И песий обычай на все лаять в сердце твое не войдет. Самых мелочных ошибок не оставляя без наказания и гнева, приведешь сердце твое в такой обычай, что оно сделается смердящею лужею, всякую стечь, всякие досады в себя приемлющею.
Философия и в собственном и в чужом несчастии не жалостью съедать себя, но врачевать советует. Как же не противно разуму беситься и мучиться тем, что не все те добрые и вежливы, с коими нам жить довелось? Любезный мой Ириней, горазд внемли! Не ревность ли и самолюбие гнездятся в сердце нашем, на чужие грехи беснованием завешанные. Ибо из самолюбия рождается горячность в делах, из горячности — нравность и вспыльчивость, ярящаяся на самую малую неисправность. Будто чрез нее дурное случилось или нечто доброе не досталось. Добросердый же человек все равнодушно приемлет, без огорчения и кротчайше со всеми обходится. Итак, разжевать сие надобно хорошенько. Вот как! ЛиХорадке всякая пища противна, а здравому все приятно. Не видишь ли, что не виновато дело, но тело? Так точно и болящее сердце тем возмущается, что благодушному бывает забавою. Впрочем, много спокойствию помогает, кто отвращает мысль от того, что беспокоит, а обращает к тому, что увеселяет, так как отвращает взор наш на зеленые луга, если его солнечное сияние беспокоит.
А кто погружает сердечное око в случившееся ему несчастие, тот подобен ведьме, которая все в чужом доме видит, а в своем слепа. Подобен и цирюльничьим банкам, самую дурную кровь из тела высасывающим. Подобен и трактирщику, распродавшему доброе вино, а сам испивает дрожжи. «Скажи, что делает твой господин?» — спросили раба его. А раб отвечал: «Посреди добра за бедою гонится». Общий есть обычай в людях: минув забаву, в печали погружаются. Не таков был Аристипп [1233]. Он потерял грунтик, земелькою утешал себя остальною и некоему лицемерно сожалеющему сказал: «Если сожалеешь, сожалей о себе — не обо мне. Ибо у тебя един только есть грунтик, а у меня еще три осталось». Отнять у мальчика игрушку — плачет, бесится и все прочие игрушки бросает. Так и сердце неразумное, в одном чем‑либо соблазнившись, все свои прочие утехи отвергает. Да чем же нам в печали и в скорбях утешиться? Отвечаю: слава тебе господи, а чего же у нас нет? Одному дал бог чин, другому дом, третьему — жену, иному дал доброго друга… Некий мудрец, умирая, благодарил бога за все его в жизни благодеяния, не забыл же и малого сего, что он из Киликийской страны благополучно морем приехал в Афины [1234]. Колико способствует спокойствию благодарность! Должно же чувствовать с радостью п самые простые сии божии благодеяния, а именно: что мы живы, что здоровы, что солнце нас освещает, что мирное, а не военное время, что не слышно нигде бунтов, что земледелы спокойно пашут, что купечеству пути земной и морской открыты, что, наконец, волю имеем говорить, молчать, дела делать, покоиться…
Сим благоденствием наслаждаться можем с благодарностью, если почаще взирать станем на людей, лишенных оного.
Например, коль вожделенное здравие недужным? Коль пожеланный мир странам, обремененным войною? А глупость в то уже время познает добра своего цену, когда потеряет, (доставая, страдает), имея, не наслаждается, а потерял — мучится. Будто оно в то время драгоценным стало, когда из рук их упало. Но все почти мы, на чужое засмотревшись счастие, будто на красавицу, в собственной жизни нашей, многими выгодами одаренной, слепотствуем купно, и своим не наслаждаясь, и завистью съедаясь. Вельми же пособляем сердцу нашему тогда, когда на выгоды собственной нашей жизни взираем. По крайней мере да не равняем нас с превосшедшими нас. Сим‑то пороком весь мир страждет. А вот страдания цепь: колодник завидует испущенному из темницы; испущенный — тому, кто некрестьянин [1235], некрестьянин же — гражданину; гражданин — богачу; богачи — вельможам; вельможи — царям; цари — Вселенною владеющему богу, почти молнию и гром себе из рук его вырвать жаждущие. Вот мудрый глас:
Хотя пастушком слыву,
В вольных мыслях век живу,
Жизнь столь сладко провождаю,
Лучше в свете не желаю.
Ни на скипетр, ни злат венец
[Не] променяю сих овец…
А несмысленный галат, находясь в чести у своих граждан, неусыпаемым снедается червием о том, что он не сенатор, а хотя сенатор, но не из первых; хотя же из первых, но не председатель; пусть и председатель, но не так славен, как прежний. Не сие ли есть умышленно разжигать ропот на бога? И самоизвольно адским пламенем жечь свое сердце и мучить? Не делает сего здравия и мирная душа. Она высшим себе не завидует, но хвалится и благодарит бога за состояние своей жизни, в которой бесчисленное множество людей рады бы жить, если бы дано было им свыше. Не борись с сильнейшим тебя и не равняйся с высшим тебя. Борись со слабейшими тебя и оглянь- ся, коль многое множество ниже тебя и ревнуют твоему счастию! Смотри ж теперь, как только зазеваешься на вельможу, сидящего в карете или в портшезе[1236]. Тогда ж опусти маленько взор твой и на везущих или на несущих его, а когда горний монарший престол блаженным тебе мечтается, тогда ж обрати око твое и на бессчетное множество рабов каторжных и вспомни, коль бы они от бога желали иметь счастия твоего хотя половину. Куда! «Все дорого в Афинах!» — сказал друг Сократов. А Сократ: «Дорого‑де подлинно для роскошно живущих, но, слава богу, для воздержных все дешево. Хлеб, маслины, простая одежда — все сие недорого». Подобно и мы, если кто нас порицает нищетою и подлостью, в ответ скажем следующее: «Слава тебе, господи, довольно мы богаты, когда не бродим по миру и когда хлеб наш едим не в каторжном поте». Прочее, понеже столь мы растлили сердце наше, что не можем не ревновать и не завидовать чужому счастию. Того ради, зевая на высших тебя, не потопляй очей твоих во едину украшенную их маску и благообразную завесу, но проницай сердечным тут же оком твоим во внутренность завесы: проводишь, что сии их повапленные — ширма и червь, и моль, и многие закрывают горести за собою. Афинский штатгальтер Питтакос [1237] мудростью, правдою, храбростью — ей! царственный муж, но сварливой и упрямой супруге своей был рабом. Бесчисленные досады и грусти под позлащенными крышами и в красных углах кроются, а слеп народ не проводит и посему‑то завидует. Коль завидна для него царская блистательная руга! Ибо зрит на лицо, а не зрит на сердце. Вот такие‑то размышления умерщвляют змиину зависть и рождают свет находить удовольствие в собственной нашей жизни.
Дражайшей от всего мира тишине сердечной не мал вред и от самолюбия. Оно затевает дела не по силе своей. А неудачный конец есть‑то терновый венец. Тогда не безумну волю, но обвиняем фортуну. Бес самолюбной воли даже до того бесится, дабы все дарования заграбить, и мучится, если не только садами, зверинцами, оранжереями, но и лошадьми, и псами, и птицами, и рыбами не превысил своих ревнителей. Таков был Дионисий, царь Сицилийский. Не довлел ему царский скипетр. Распалялся превысить Платона любомудрием, а Филоксена — стихословием. Отсюда родились горестные плоды: Филоксену — каторга, Платону — кабала, а царю — червь и моль. Таков не был Александр Македонский. Он чужим дарованиям не завидовал, довольствуясь венцом самодержца. Безумный же народ все качества в едино место слиять и похитить рвется, дабы быть купно и градоначальником и военачальником, богословом и философом, и мирским и монахом; Ликтором й поваров, йтицёю и зверем; тёплым и студёным… А ведь и самим святцам не все даются дарования. Одному дано врачевать зубы, а другому — очи. И как можно в едино место совокупить огнь и воду? Сиречь: быть купно придворным царским и быть философом? Ибо философия требует увольнения от всех дел, а царедворец в делах или забавах потопляется. Царедворская пища помрачает любомудрое око. Искание чести и грунта отнимает дражайшее время, служащее любомудрию. Отсюда ясно видно, что всякая всячина, мир сей наполняющая, одному нужна, а другому не потребна. Что же оно такое? И кому нужно? Вспомни пословицу: «Всяк Еремей, про себя разумей».
Всяк должен узнать себя, сиречь свою природу, чего она ищет, куда ведет, и ей последовать без всякого отнюдь насилия, но и с глубочайшим покорением. Конь ли ты? — Носи седока. Вол ли ты? — Носи ярем. Пес ли борзый? — Лови зайцев. Дацкой [1238] ли? — Дави медведя. А если кто соблазняется и желчится за то, что не дал ему бог вместе быть и львом, и постельною собачкою, сей есть несмыслен- ный галат. Не лучший же его и тот, кто желает купно и философствовать, и на богатой жениться, и пировать с господами, быть кавалером и быть богатым.
Будь все тем, что бог дал, ради,
Разбивай всяк грусть шутя.
Полно нас червям снедати!
Ведь есть свое всем людям.
Всяк жребием своим да будет доволен! Царь — владычеством, богослов — зрением воскресения, мудрец — обретением истины, благочестивый — житием добродетельным, богатый — богатством. Всяк имеет свое зло и добро, и каждому свое дано. А ныне все–на–все рвемся для одних нас заграбить и, будто гроздие от терния, обирать пялимся, возненавидев чрез неблагодарность собственную жизнь нашу, как бедну и недостаточну. Не сияет ли сия истина и во всемирной экономии? Посмотри на бессловесные животины. Иная кормится зерном, иная — кровью, иная — кореньем. По сему ж образу иная пища пастуху, иная — земледелу; иная — мореходцу и птицелову. Скудельник скудельнику в ремесле завидует, но в житейских статях ревновать не подобает. Бог каждое состояние ограничил с достаточным довольством по мере его. Срамно слышать, что самые благородные люди, не только ученым, богатым, юристам, но и придворным комедиантам ревнуя и ублажая жизнь их, наводят сердцу своему сильну мятежность. Впрочем, разные пристрастности людские дают знать, что в сердце нашем два живут источника приснотекущие: из сего течет беспокойство, а из второго — спокойство. Тайну сию предревние богословы приосенилп гаданием вот сим:
Там у бога у порога две бочки стоят:
Одна с добром, друга со злом.
Тайна сия собывается во глубине сердца. Смотри же, не так ли оно есть? Фома в худшей жизни весел, а Козьма в лучшей омерзел. Не видишь ли, что в сем сердце горестные, а в том животные струи? Тот и тем, что было, веселится, а сей, имея в руках, смутится. Погребен и засорен животный источник в том сердце, в коем отворился ключ мертвых вод и фонтан денно и ночно изблевает горькие струи. Такие люди и за прошедшее добро не благодарят богу, и настоящим не довольны, и, на будущее зазевавшись, жаждою тают. Жизнь их, неключима и вздорна, на части порвана, не имеющая постоянной и союзной сплоченности, будто метла развязана. Она подобна мученику, плетущему веревку в аде идолопоклонническом. Сколько бедняк соплел, то все то осел съел. Все то, что миновало, будто из воза пало. Они всегда постель удобряют, но всегда на утро спать отлагают. Немалый вред спокойствию и тогда, когда кто, воспоминая прошедшую жизнь, одни досадные припадки в зерцале своей памяти видит. Сей подобен мухам, не могущим сидеть на зеркальной гладкости, а отпадающим на места жесткие. Живописец светлыми красками одобряет темные. А мы, если коей горести из памяти выскоблить не можем, воображением прошедших и нынешних приятностей да растворяем. Музыкальные органы то напрягаются, то отпускаются. Так мир сей и жизнь наша то темнеют, то светятся и без примеси нигде и ни в чем не бывают. Музыканты из высоких и низких гласов составляют прекрасную и сладкую симфонию, а муж мудрый из удачных и неудачных припадков ткет жизни своей постав [1239], и не красное в нем поле взорочными цветами украшает, дабы из горьких и сладких случаев красиво составить жизнь себе, как составляется день господень из вечера и утра, из тьмы и света. Добрый и злой ангелы приставляются в рождении каждому человеку. От них‑то в сердце противные себе пристрастности, или аффекты: радость и печаль; безопасность и страх; милость и злоба; правота и преступление; законность и беззаконие; удовольствие и досада. И сии‑то суть противные оные нротивных себе двоих оных источников сердечных вечно источаемые струи, творящие жизнь нашу не равнотеку- щею, но замешательства исполненною. И воистину здравая и мирная душа благие пристрастности любит, обычно притом по врожденной преклонности и падает, но так кораблик свой парусит, дабы из пути не совратиться в излишнюю крайность и не заехать в безмерность, вредную и самим добродетелям. Вот Епикурово слово: «Кто‑де бешено не влюбился во тленную сию жизнь, тот всерадостно встречается с завтрашним днем». Не будем бешено падки и жадны к богатству и чести, тогда она будет сладчайшая и трата ее не обеспокоит нас. Ибо жаркая жадность рождает жестокий страх, а страх, раздувая пламень жадности, дабы не потерять, мешает наслаждаться. А тот, кто утвердил сердце свое духом премудрости и разума, дерзновенно богу скажет: «Боже мой, даруешь ли что мне? Благодарю. Отнимаешь ли? Не рыдаю». Таков один посылаемым от бога даром сладко наслаждается. Мудрый Анаксагор, потеряв сына, сказал: «Он на то родился, чтобы умереть». Не удивляйся только, но купно и подражай. Отнят ли чин? Скажи так: «Я на то брал, чтоб возвратно отдать». Лишен ли богатства? Скажи: «Знаю, что оно протекающее». Не верна ли жена? Скажи: «Она добра, однако же жена». Изменил ли друг? Скажи: «Человек, как трава: днесь цветет, утром сохнет». Не говори: «Не ожидал я сего, не чаял, что последует». От нечаяния все страшные удары вырываются.
Царь Персей не чаял, что потеряет Македонское царство, тем и сам с царством пропал. Чем пропал? От печали. Для чего? Не чаял сего. А победивший его Павел Емелиан, скинувши чин, нимало не печалился. Он взял на себя, зная, что опять его отложить должно. Нечаянность самою безделкою и мудрого Уликса [1240] поколеблет.
Бывает же и то, что сама собою вещь не страшна, а мнится быть страшна и сие пусто тревожит. Не почитай же страшною, и не вменяй комара во льва, тогда не повредит тебе. Оно не вредит ни душе, ни телу. А если что случилось прямо тяжелое, утешай себя тем, что сие вообще всех беспокоит. Например, зима, смерть и прочее. Царь Димитрий, доставши город, вопросил мудрого Стильпона [1241]: «Не потерял ли ты, друг мой, чего‑либо твоего при взятии вашего города?» — «Ничего, ваше величество, я не видал, чтоб кто взял мое что‑либо». Боже мой! Коль не разумеют люди, что внутри нас тайно живет истинное добро, которое ни тля не тлит, ни тать не подкапывает! Зачем же ты, человек, боишься фортуны? Видишь ли, что она у тебя отнять может то единое, что пустое, а над истинным добром твоим не имеет власти? Оно при тебе вовеки, во вечной твоей власти. Сердце твое, мысли твои, дух твой и разум, они есть корень и начало твоей фортуне, подверженные плоти, разумеешь ли? Коликая его цена и величество? Ах, узнай себя, человек! Тогда дерзостно до фортуны то же, что сказал Сократ, скажешь: «Клеветники мои могут тело мое убить, но не сердце».
«Тело ты, о фортуна, озлобить и отнять можешь, но дух благочестия, дух премудрости и разума, дух истины со мною пребывает вовеки». Корабельный кормчий не имеет власти над волнами. Хитростью с ними борется, а не могущий победить уклоняется и со страхом ищет безопасности. Но царство и сила, воцарившиеся в сердце мудрого, премудрости божией легко от всех бед избавляют. А когда неизбежная волна потопить устремляется и течь кораблю грозит погибелью, тогда дух мудрого выскакивает из тела, как из потопляемых лодок, на берег и кефу[1242]. Ибо безумный трепещет смерти и посему боится от тела разрешиться. Не потому, будто бы нравилась ему жизнь, которая всяк день тирански его мучит. Он подобен держащему за уши волка. Держать мучительно и пустить опасно. Чистое же и, как весна, светоносное сердце не только не мучится приближающеюся, как гаванью, смертью, но почитает ее отверзающимся и приемлющим его небом и вмещающею в свое недро матерью. Такое утвержденное духом премудрости сердце. Скажи, пожалуй, чем можешь взбунтоваться? Хвалится некто так: «Ушел я от тебя, о фортуна, и все приступы ко мне преградил».
Конечно, он не стенами оградился, но мудростью. Не должно же и нам отчаиваться, но, любя такие слова, и самим сему соображаться и приобучаться. Лисица смертно боялась льва, но, несколько раз узревши, дерзнула с ним и беседовать. Почаще помышлять о смерти должно и о прочиих горестях. Тогда уразумеем, что многие мы от слепого сего мира ядовитые и лживые испили мнения, которые, если разжевать, тогда из горьких сделаются сладкими. Не можешь подлинно сказать, что не встретится с тобой то или то, »но сие заподлинно можешь о себе сказать: «Не пойду путем беззаконных и не поревную лукавствующим». Сие в нашей силе, и сия есть едина дверь, во храм ведущая спокойного сердца. Всеми силами печись не раздражать внутреннего судию твоего, совесть твою: от ее единой гнева рождается в душе червие и чирие, денно и нощно ярящееся и лишающее душу бесценного мира. Раскаяние есть само себя опаляющий пламень. Внутренний жар и хлад горшее наводит пристрастие, нежели нашедший, так и внешнее страстие, нежели нашедшее, так и внешняя трата менее наводит досады, нежели внутренняя. Если же кто в тайностях сердечных тайным громом и молниею поражается от совести и видит внутри, в зерцале вечной правды, что сам он есть вина разоренного своего душевного града, таковому сердцу вся тварь, весь мир и все его дарования утешений дать не довлеют. Ни великолепный дом, ни царственный род, ни высочайший чин, ни тысячи злата и сребра, ни учение, ни ангельский язык, но только едина дружественная и милосердая совесть. Она‑то есть внутри нас источник всех чистых и честных наших дел, рождающая святую некую кичливость и бесстрашие, отверзающая сердечному оку вечное сладчайшее памяти зерцало, в коем видим нашу твердую надежду, умащающую нас и питающую во время старости. Ветви розмариновы хотя отрезаны от своего древа и давно уже лежат мертвы, однако духом дышут благовонным. То же и в добрых делах. Хотя давно совершилися и время их прошло, но издалека милолюбною памятью, как сладчайшим фимиама благоуханием, услаждают душу, родившую честные чада. Вот чем благочестивый, процветая, цветет муж! Он смеется всем хулящим жизнь сию и оплакивающим, будто плачевную юдоль и плень вавилонскую. Воистину премудрая сия в Диогене мысль! Он, будучи на квартире, спрашивает хозяина: «Куда ты с такою ревно- стию прибираешься и красишься?» — «Как куда? У нас‑де сегодня праздник». — «О друг мой! — сказал Диоген. — Доброму человеку всякий день — праздник». Ей,, целомудренному праздник, да еще светлый. Ибо мир сей и голубой свод его не божий ли есть, святейший всех храмов храм его? В сей храм от чрева матернего вводится человек — зритель не мертвых и рукотворенных человеческим орудием образов, но тех, кои само собою умное божество, вечные свои подобия, утвердило на тверди небесной. Вот иконы невидимости его. Солнце, луна, звезды, реки, непрерывно воду источающие, земля, плантам (растениям) пищу подающая. А когда во храме сей, и в таинства его входить началом и виною нам есть жизнь наша. Воистину достойно и праведно есть, да будет исполнена веселия, радости и мира! Не подражайте слепому народу. Он отлагает свое веселие на учрежденные человеком праздники, дабы не сегодня, но в то время наемным поуте- шиться смехом, зевая на мздоимных театрах[1243]. Что за вздор? На комедиях, на праздниках, человеком уставленных, и торжествах опрятны, одеты, тихи, спокойны, веселы; нет тогда плача и смущения, а всеобщий наш праздник богом узаконенный. Торжества виновницу, жизнь нашу, безобразно оскверняем в рыданиях, в слезах, в жалобах, в горестях, ропотах, почти всю ее истощаем. Чудо воистину! Сладкогласие в музыкальных орудиях любят. Собственную же свою жизнь без всякой сладости, веселия и утешения оставляют горчайшими пристрастиями, заботами и печалями, конца не имущими, изнуряемую. И не только сами себя уврачевать не пекутся, но и премудрыми друзей своих словами соблазняются. Сие когда бы не мешало, тогда бы и настоящая жизнь бессоблазненна, и прошедшая сладкопоминаема, и впредь благою надеждою утверждена была бы.
ОДА
(IESUITAE SIDRONII HOSII) ОСНОВАНИЕ ОДЫ Живет и среди молвы уединение
Друг мои Георгий![1244] [1245] Когда любишь жить в уединенных и спокойных мыслях, то нет тебе нужды забродить в дремучие леса и крыться от гостей в пустых и диких удольях.
Не угадал тот, кто верит, будто печаль не найдет нас в горах и пропастях земных. Ах! Пустыня не довлеет сама собою преградить путь в душу нашу мыслям беспокойным.
Вот! Тот один сам себе живет и сам с собою прямо дружит и пользуется, кого не мучит страх и прихоть, а вос- шедшей в горнее со тщанием души его ни подлая грусть, ни рабская несытость застрелить не может.
Таков и среди городской молвы сыщет тишину безмолвную, находясь всегда сам своим обладателем. Он, всегда городских и домашних мятежей убегая, и сам своего затейного сердца удалился.
Пускай он проживает среди кипящих житейских волн и среди лютых военных громов! Пускай шатаются вблизи ярость и гнев с кровожадными мечами!
Но он беспристрастно взирает на грозные солдатские лица с бряцанием их и, видя в своих околичностях оружейные молнии, шум падения государств слышит безбоязненно.
Не завидует победам, от востока до запада власть простирающим, ведая, что обладатель, сделавшись слугою для множайших, бывает рабом сердечных своих подлостей.
Земное царство есть держать скипетр, пасущий свирепеющие народы, и блистать на престоле в драгоценном венце пред покоряющимися язычниками.
А царство небесное есть взойти на Сион и жить превосходнее и выше подлости мятежных прихотей. Сия есть божественная победа, дивное торжество, прямой мир и уединение для всех.
Одна вышняя премудрость обладает неукротимыми зверьми, плотской воли стремлениями. Она дарует душе тишину, не получаемую и всемирными лаврами.
Сего сокровища не ищи вне себя. Уединение — внутри тебя, покой — в сердце твоем: отрежь и убей, попри волю твою буйную, иначе, хоть покори всю Вселенную, не сыщешь.
Сей прямой и блаженный покой живет и в городских жилищах. Он ни от случая, ни от места не зависит. Не заключен в мызах [1246], ни в веселительных садах, не привязан к прекрасным веселых рек берегам, ни к райским поморским холмам.
Горняя мудрость есть в мыслях наших то, что солнце. Телесное око наше ночным мраком и пасмурными стужами затмевается. Но сие недремлющее Вселенной око и неуга- сающая лампада при своем есть всегда сиянии.
Скажи мне, страждет ли солнце тогда, когда море восходит и бесится, когда чернеет тучами и ярится бурями наш воздух, когда ревут громы, а молнии трясут землю?
Пускай юг клокочет и изблевает тучи! Пускай север стреляет ледяною дробью! А прекрасное лицо солнца превознесено там, где чин чистых звезд блистает.
Не беспокоят света его ни снега, ни грады. Смеется бурным вихрям и воздушным бешенствам, сияя на присно- светлом эфире выше всех туч и духов поднебесных.
Так‑то пустынею и человек просвещенный наслаждается. Он всегда имеет случай жить при одном себе и при боге в покое. А когда молчит, тогда сам с собою беседует, возвысившись сердцем выше всей тлени и своей.
ANTISTROFHE[1248]
СИРЕЧЬ ПРОТИВНОЕ ОСНОВАНИЕ ОДЫ:
Живет и среди уединения молва
Что пользы бежать от городской молвы в отдаленные леса за житием уединенным? Знай, что, поколь не сыщешь покоя в пещерах сердца твоего, не найдешь его в лесах.
Ведай, что всякие места имеют свои беспокойности. Туда же вслед за хозяином поволочется толпа едких и грустных дум, червь мучительных мыслей, хоть изволит он сухим путем, хоть морским шествовать.
Сии крылатые злые духи постигнут тебя в самом недре африканских и на лоне азиатских удолий, не спрячешься от них с горскими татарами на высотах гор Кавказских и Персидских.
Не уйдешь от ловких когтей их ни аглицкими бегунами, ни манежным лошаком, ни почтовою коляскою, ни многокрылатым пакетботом.
Славный учитель Иероним [1249] скрылся от Рима в пещере Вифлеемской. Но как сам себя в совести боялся, казалось, будто и здесь шумят в ушах его римские карнавалы и дамские танцы.
«Прощай, Рим! Я прочь от тебя бегу, — садясь в корабль, говорит, — здравствуйте, святые горы Сирские!» Но немилосердный Рим за сим богословом со всеми стра- стьми вслед погнался.
Наконец привел его бог к глухой его и немой пещере. «Радуйся, вертеп вифлеемский! — вскричал богослов. — Здравствуй, о пристанище, о верная гавань плавания моего!»
«Прими меня, странного, волнующегося бурею и истомленного сухопутством, распростри тихое и безмолвное недро твое кораблю моему, будь обуреванию моему венец и шабаш!
Здесь я бросил надежный якорь. Не вырвет его ни одна ярость морская и не оторвет канатов кипящая бурею пучина, при сей гавани судно мое обуздывающих.
О вертеп! Сладкое жилище мира и спокойствия, вместилище целомудрия и страха божия! Сии* спутницы мои, сии добродетели разве не могут меня сделать спокойным?
Будь ты, о пещера, моей тишины столица! В тебе я стану жить, сам себе господин и повелитель. В тебе я найду, чего найти нельзя в царских чертогах и позлащенных палатах».
Такою надеждою несчастный тщетно ласкал себя, обещая спокойствие. Душа его страстью, как рыбка удкою, назад в Рим поволочена и ввержена во внутренний городской мятеж.
Что делать? Повергся телом ниц на жесткий и студеный пол в пещере, обливаясь слезами, что молитва его не дошла к престолу вышнего и что желание уничтожено его.
Рыданиями и воплями жалостными весь вертеп наполнился, орошен молящегося слезами. Но мечтаний римских, будто увязшей в душу удки, ни слезы, ни жалобы не могут исторгнуть.
Схватя уломок каменный, бьется в обнаженную грудь, выгнать из оной едкую грусть стараясь, обвесил, как в вавилонской плени, на сучьях червленую свою мантию.
Кровью краснеет, ах, поранена частыми ударами грудь! Но Рим, хоть отдаленный, влечет тысячу раз сердце его в средину своих пирований и дамских плясаний.
Беглые взоры, нежные глаза женские, шуточные улыбки, щегольные башмачки, розовые чулки часто поневоле сердечным его очам представляются в темной яс- кнне.
Бедная пища была его лесные плоды, дикие фрукты, суровые ягоды, терпкие овощи, что только могло попадаться ему в жестких кустарниках, в терновниках и в стропот- ных пропастях.
Запустелые волосы, бледное лицо, впадшие под лоб очи — все сие изображало иссохшую и измученную харю, с одних костей и кожи состоящую, словом, мумия или скелет[1250][1251] [1252].
Но при всем том Рим не отвязался от него. Нахально день и ночь плачущего воображениями беспокоит. Врезанный в сердце портрет Рима столько же, как и сам город, уязвлял его.
М. И. КОВАЛИНСКИЙ ЖИЗНЬ ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ
Non omnis moriar (Horatius) [1253].
Во всем существующем есть нечто главное и всеобщее: в нечленовных ископаемых — земля; в растительных — вода; в животных — огонь; в человеке — разум и так далее.
Каждое бытие составляет особый круг, или мир свой, с различиями, делимостями, раздроблениями до непостижимости.
Каждая главность, пли всеобщность, сих кругов имеет над собою и в себе главнейшее, всемирное, верховное, единое начало: все тем были.
Сие, распространяясь, разделяясь в способности, силе, свойствах, постепенности, осуществляет невидимые бытия разнообразно и, в снисхождении своем сгущаясь, составляет в человеке мысленность, в животных — чувство, в растительных — движение, в нечленовных ископаемых — существование.
Человек, то есть воплощенная способность мыслящая, в сем начале живет, движется и есть.
Сия всеглавнейшая, всемирная, невидимая сила едина — ум, жизнь, движение, существование, — изливаясь из непостижимости в явление, из вечности — во всеобширность времени, из единства исключительного — до беспредельной множественности, образуя круг человечества, уделяет оному от главности своей благороднейшее преимущество — свободную волю.
На сей главизне, корне, начале основывается власть правительств, держава владык, сила царей, любовь родителей, честь мудрых, слава добродетельных, память праведных.
Множественность вносит различие, а сие предполагает неравенство и несовершенство; свободная воля предполагает выбор; сей же — нравственную способность, могущую познать добро, истину, совершенство, любить оное и искать предпочтительно. Отсюда происходит подвиг искания, и подвижник истины называется мудрый, а дело его — добродетель.
Парфянин и мидянин, иудей и эллин, раб и свободный равно участвуют в сем преимуществе всемирного, верховного, единого начала.
Подвиг, то есть правильное употребление свободной воли, делает разделения; и сей подвиг в выборе истинного, доброго, совершенного есть правда, воздающая всякому свое: полная — полным и тщетная — тщетным. Почему мудрый и праведный есть то же.
Поставленный между вечностью и временем, светом и тьмою, истиною и ложью, добром и злом, имеющий преимущественное право избирать истинное, доброе, совершенное и приводящий то в исполнение на самом деле, во всяком месте, бытии, состоянии, звании, степени есть мудрый, есть праведный.
Таков есть муж, о котором здесь предлежит слово.
Григорий, сын Саввы, Сковорода родился в Малой России, Киевского наместничества, Лубенской округи, в селе Чернухах, в 1722 году [1254]. Родители его были из просто- людства: отец — казак, мать — такого же рода. Они имели состояние мещанское, посредственно достаточное, но честностью, правдивостью, странноприимством, набо- жеством, миролюбивым соседством отличались в своем кругу.
Сей сын их, Григорий, по седьмому году от рождения приметен был склонностью к богочтению, дарованием к музыке, охотою к наукам и твердостью духа. В церкви ходил он самоохотно на клирос и певал отменно, приятно. Любимое же и всегда почти твердимое им пение его было сей Иоанна Дамаскина стих: «Образу златому, на поле Деире служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления» и проч.
По охоте его отец отдал его в Киевское училище, славившееся тогда науками [1255]. Григорий скоро превзошел сверстников своих успехами и похвалами. Митрополит Киевский Самуил Миславский, человек отличной остроты разума и редких способностей к наукам, будучи тогда соучеником его, оставался во всем ниже его при величайшем соревновании своем.
Тогда царствовала императрица Елизавета, любительница музыки и Малороссии. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос его подали случай быть ему выбранным ко двору в певческую музыку, куда и отправлен был он при вступлении на престол государыни [1256].
Он не долго находился там. Императрица скоро предприняла путешествие в Киев и с нею весь круг двора. Сковорода, прибыв туда, при возвратном отбытии двора в С. — Петербург, получив увольнение с чином придворного уставщика, остался в Киеве и опять начал учиться.
Круг наук, преподаваемых в Киеве, показался ему недостаточным. Он возжелал видеть чужие края. Скоро представился повод к сему, и он воспользовался им все- охотно.
От двора отправлен был в Венгрию к Токайским садам генерал–майор Вишневский, который для находившейся там греко–российской церкви хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известен знанием музыки, голосом, желанием быть в чужих краях, разумением некоторых языков, представлен был Вишневскому одобрительно и взят им в покровительство [1257].
Путешествуя с генералом сим, имел он случай с позволения его и с помощью его поехать из Венгрии в Вену, Офен, Пресбург и прочие окольные места, где, любопытствуя по охоте своей, старался знакомиться наипаче с людьми, ученостью и знаниями отлично славимыми тогда. Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком, довольно разумел эллинский, почему и способствовался сими доставить себе знакомство и приязнь ученых, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своем отечестве.
Возвратясь из чужих краев, наполнен ученостью, сведениями, знаниями, но с пустым карманом, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Как и сих состояние не весьма зажиточно было, то искали они случая, как бы употребиться ему с пользою его и общественною. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславе, куда он и отправился по приглашению тамошнего еппскопа.
Сковорода, имея основательные и обширные знания в науках, нежели каковые тогда были в училищах провинциальных, написал рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной так новым образом, что епископу показалось странным и несообразным прежнему старинному обычаю. Епископ приказал переменить и преподавать по тогдашнему обыкновенному образу учения. Сковорода, уверен будучи в знании своем и точности дела сего, не согласился переменить и отставить написанные' им правила для поэзии, которые были проще и вразумительнее для учащихся, да и совсем новое и точное понятие давали об оной. Епископ требовал от него письменного ответа образом судебным через консисторию, для чего он не выполнил повеления. Сковорода ответствовал, что он полагается на суд всех знатоков в том, что рассуждение его о поэзии и руководство, написанное им, есть правильное и основанное на природе сего искусства. При том в объяснении прибавил латинскую пословицу: «Alia res sceptrum, alia plectrum», то есть: иное дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель.
Епископ, обратив незнание свое в непослушание его и самомнение о учености своей в гордость и высокоумпе его, дал своеручное повеление на докладе консистории следующее: «Да не живет в доме моем творящий гордыню». По сему Сковорода выгнан был из училища переяславского не с честыо [1258]. Сей был первый опыт твердости духа его.
Недостатки стесняли его крайне, по нелюбостяжатель- ный нрав его поддерживал в нем веселость его.
Он перешел из училища жить к приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал стеснения нужд его. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не вздумал спросить его о надобности. И так переносил он нужды скромно, молчаливо, терпеливо, безропотно, не имея тогда, как только две худые рубашки, один кам- лотный кафтан, одни башмаки, одни черные гарусные чулки. Нужда обрабатывала в нем сердце иолезнейше и насеяла в нем семена терпения такие, которых плодами украсясь жизнь его сделала его мудрым и счастливым.
Не в далеком расстоянии имел жительство малороссийский знаменитый дворянин Стефан Томара, которому потребен был учитель для сына его. Сковорода одобрен был ему от знакомых и приглашен им в Деревню Каврай, где и поручен был ему сын в смотрение и науку [1259].
Старик Томара от природы имел великий разум, и по службе обращаясь с иноземцами, приобрел нарочитые знания, однако придерживался много застарелых предубеждений, свойственных грубого воспитания людям, которые смотрят с презрением на все то, что не одето гербами и не расписано родословиями.
Сковорода начал больше возделывать сердце молодого воспитанника своего и, рассматривая природные склонности его, помогать только природе в ращении направлением легким, нежным, нечувствительным, а не безвременно обременять разум его науками — и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью.
Целый год продолжалось обращение его с сыном, но отец никогда не удостаивал учителя ни одним словом разговора, хотя всякий день за столом он с воспитанником бывал у него. Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце. Но Сковорода сносил все то и, несмотря на презрение, на уничижение его, исправлял должность свою по совестной обязанности. Договор был сделан на год, и он хотел сдержать слово свое.
В одно время, разговаривая он с воспитанником своим и видя любовь его к себе, а посему и обращаясь с ним откровенно и просто, спросил его, как он мыслит о том, что говорили. Воспитанник на тот случай отвечал неприлично. Сковорода возразил ему, что он мыслит о сем, как свиная голова. Служители тотчас донесли госпоже, что учитель называет шляхетского сына их свиною головою. Мать раздосадовала, разжаловалась супругу, требовала мщения за таковую дерзость. Старик Томара, зная внутренне цену учителя, но уступая настоянию жены, отказал ему от дому и должности и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!»
Тогда уже судьба начинала приуготовлять сердце его к несправедливостям людским, которые имел он испытать в продолжение жизни. Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды.
Убог, скуден, нужден приехал он к приятелю своему, одному сотнику переяславскому, человеку добродушному и страннолюбивому. Тут нечаянно представился ему случай ехать в Москву с Калиграфом, отправлявшимся в Московскую академию проповедником, с которым он, как приятель его, и поехал, а оттуда в Троице–Сергиеву лавру, где был тогда наместником многоученый Кирилл, бывший после епископом черниговским. Сей, увидя Сковороду, которого знал уже по слуху, и нашедши в нем человека отличных дарований и учености, старался уговорить его остаться в лавре для пользы училища, но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился опять в Переяслав, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла [1260].
Дух его отдалял его от всяких привязанностей и, делая его пришельцем, пресельником, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где главу приклонить, сторицею больше вкушает удовольствий природы, удовольствий простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущенным в сокровищах вечного.
Не успел приехать он в Переяслав, как разумный То- мара поручил знакомым своим уговаривать его, чтоб опять к сыну определился он учителем. Сковорода не соглашался, зная предрассудки его, а паче домашних его, но приятель его, будучи упрошен от Томары, обманом привез его в деревню к нему ночью спящего.
Старик Томара не был уже тот гербовый вельможа, но ласковый дворянин, который хотел ценить людей по внутреннему достоинству их. Он обласкал его дружески, просил быть сыну его другом и руководствовать его в науках. Любовь и откровенное обхождение сильнее всего действовали всегда на Сковороду. Он остался у Томары с сердечным желанием быть полезным, без договора, без условий [1261].
Уединение руководствует к размышлениям. Сковорода, поселясь в деревне, подчиня докуку нужд необходимых попечению любимого и возлюбившего его господина, обеспеча себя искренностью его, предался любомудрию, то есть исканию истины.
Часто в свободные часы от должности своей удалялся в ноля, рощи, сады для размышления. Рано поутру заря спутница ему бывала в прогулках его и дубравы — собеседники глумлений его. Лета, дарования душевные, склонности природные, нужды житейские звали его попеременно к принятию какого‑либо состояния жизни. Суетность и многозаботливость светская представлялась ему морем, обуреваемыми беспрестанно волнами житейскими и никогда плывущему к пристани душевного спокойствия не доставляющими. В монашестве, удалившемся от начала своего, видел он мрачное гнездо спершихся страстей, за неимением исхода себе задушающих бытие смертоносно и жалостно. Брачное состояние, сколько ни одобрительно природою, но не приятствовало беспечному его нраву.
Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества. Такое самоотвержение сближало его благоуспешно с любомудрием.
Душа человеческая, повергаясь в состояния низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности, собственной скотам, принимает на себя свойства и качества их: злобу, ярость, несытость, зависть, хитрость, гордость и проч.; возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских влечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от оных заимствует некоторую силу величественности, светлости, разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего и превосходнейшей святости в чувствия, которыми, преисполняясь внутренне[1262], являет[1263] в воображении[1264] состояние бытия человеческого иногда одобрительно, иногда нака- зательно, увещательно, предварительно и указательно.
Сковорода видел опыт сего порядка и силы природы в себе самом и описывает спе в оставшихся по нем записках своих так:
«В полночь, ноября 24 числа, 1758 года, в селе Каврай казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты жития человеческого по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания; где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч. Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; так же и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут, поставя в один ряд мужской, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою. Отсюда вошел я в постоялые дома, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и проч. слышал. Наконец, сила ввела меня в храм некий обширный и прекрасный: тут якобы в день сошествия святого духа служил я литургию с дьяконом и помню точно, что возглашал сие громко: «Ибо свят ты, боже наш» и проч. до конца. При сем по обоим хорам пето было протяжно: «Святый боже…» Сам же я, с дьяконом пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу. Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не минуя, почти вырывает в складку. От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах отправляемы были, в которых из алтаря многие двери находились, во время литургии дух шибал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное зрелище. Как некоторым не доставало к еде птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалии, убитого, в руках держа при огне, колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезая и отгрызая, жрали; и сие делали как бы некие служители. Я, не стерпя смрада и свирепства сего, отвратил очи и вышел. Сей сон не меньше усладил меня, как и устрашил».
Я пишу жизнь человека сего в христианском веке, стране, народе и исповедании. Да прочтут книгу христианства — Святое писание и увидят, что человек столько же способен быть прозорливцем, во плоти ангелом, богочеловеком, как и зверем, неразумливый да не разумеет!
Сковорода начал чувствовать вкус в свободе от сует- ностей и пристрастий житейских в убогом, но беспечальном состоянии, в уединении, но без расстройки с самим собою. Лжемудрствующее самолюбие, сия приукрашенная дочь внешнего разума, не могло обаять сердце его. Величественное свойство мыслящего бытия — волю углубил он со всем умствованием ее и желаниями в ничтожность свою и поверг себя в волю творца, предавшись всецело жизни и любви божией, дабы промысл его располагал им, как орудием своим, куда хочет и как хочет.
Когда человек исходит из круга самомнения, самопроизволения, самолюбия своего, почитая все то землею пустою, непроходною и безводною, тогда чистый дух святой занимает все чувства его и восстановляет царские истины, то есть возжигает в нем способности внутреннего чувства огнем любви своей. Тогда высокое познание и разумение по мере расположения внутреннего и внешнего возникает из средоточия всех вещей, как тончайший, проницательнейший огонь, с неизъясняемым удовольствием поглощаясь бездною света. В таком состоянии чувствие человека взирает на дух вседержителя с радостью и поклонением, и сим‑то образом смиренное самоотвержение человеческое может созерцать то, что есть в вечности и во времени, ибо все близ его, все окрест его, все в нем есть.
Григорий, наполняясь живыми чувствиями истины, изображал то пером в сочинениях простых, но сильных. Между прочими написал он стихи[1265]: «Оставь, о дух мой вскоре!..» Старик Томара, прочтя оные и узнав от него, что то была забава его, сказал ему: «Друг мой! Бог благословил тебя дарованием духа и слова».
Все время бытности его у Томары проходило в обучении сына его словесным наукам и языку, а себя — благочестию и самодовольству.
Наконец молодому воспитаннику его надлежало поступить в другой круг упражнений, пристойных по свету и по роду, а Сковороде судьба предуготовила звание издалече.
В Белгород прибыл на епископский престол Иоасаф Миткевич — муж, исполненный благосердия, добродетелей, учения. Сему архиерею был известен по законоискус- ству и по старой приязни игумен Гервасий Якубович, находившийся тогда в Переяславе. Иоасаф пригласил Гервасия разделить с ним епархиальные труды и дружественную жизнь. Гервасий приехал в Белгород и, видя ревность Иоасафа к наукам, представил ему о Сковороде одобрительнейше. Епископ вызвал его к себе через Гервасия. Сковорода немедленно прибыл и по воле Иоасафа принял должность учителя поэзии в Харьковском училище в 1759 году.
Отличный образ его мыслей, учения, жизни скоро обратил к нему внимание всего общества тамошнего. Он одевался пристойно, но просто; пищу имел, состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял оную ввечеру, по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял он времени своего не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистый воздух и в сады; всегда весел, бодр, легок, подвижен, воздержан, целомудр, всем доволен, благодушествуют;, унижен пред всеми, словоохотен, где не принужден говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести.
Год протек, и он, оконча срочное время, приехал к Иоасафу для препровождения обыкновенного в училищах времени отдохновения. Епископ, желая удержать его более при училище, поручил Гервасию, как приятелю его, уговаривать его, чтоб принял он монашеское состояние, обещая довести его скоро до сана высокого духовенства. Гервасий начал советовать Сковороде, предлагая желание архиерея, благовидность польз его, предстоящую ему в сем поприще честь, славу, изобилие всего, почтение и, по его мнению, счастливую жизнь.
Не таковы долженствовали быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав сие, возрев- новая по истине и сказал Гервасию: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодоволь- стве, воздержности, в лишении всего ненужного, дабы приобрести всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, во обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы божией, а не славы человеческой». Гер- васий убеждал его милостию архиерея, дружбою своею, пользою церкви, но Сковорода, тверд духом и правилами, возразил ему в ответ: «Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего сего за непослушание мое к вам при сем случае». Гервасий, зная недостатки его и думая, что он, нуждаясь содержанием и знакомством в чужой стороне, должен будет согласиться на предложение его, оказал ему остуду. Григорий, приметя сие, решился скоро. На третий же день, дождавшись в передней выхода его, подошел сказать ему всесмирен- нейше: «Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения». Гервасий, не глядя на него, благословил его с досадою, а Сковорода, с миром отойдя, тотчас отправился к новому приятелю своему в деревню Старицу, в окрестности Белгорода.
Старица было место, изобильное лесами, водотечами, удольями, благоприятствующими глубокому уединению. Сковорода, поселясь там, паче всего прилежал к познанию себя и упражнялся в сочинениях, относительных к сему. В лишениях своих, призывая в помощь веру, не полагал оной в наружных обрядах одних, но во умерщвлении самопроизволения духа, то есть побуждений, от себялюбия происходящих; в заключение всех желаний своих в волю всеблагого и всемогущего творца по всем предприятиям, намерениям и делам. Он единственно занимался повелевать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать пад порядком промысла божия, но повиноваться оному во всей смиренности.
Отец Гервасий донес еппскопу об отзыве Сковороды на предложения его и об отбытии его. Добродушный Иоасаф не подосадовал, но только пожалел о нем. Между тем Григорий продолжал пустынножительство в Старице.
Нигде столь не обозревает себя человек, как в уединении, и не напрасно сказано древним мудрецом[1266] уединенный должен быть или царь, или зверь. Перебороть скуку, проклятое исчадие недовольства, занять ум и сердце упражнениями достаточными, ублажить их есть дело не инако, как мудрого, обладающего собою царя уединенного, священника божиего, понимающего вездесущее и всеисполнение духа господнего и поклоняющегося ему духом.
Сковорода, провожая там дни свои в бодрости духа, веселости, беспечалии, благонадежности, часто говаривал при посещающих его: «и> ozoXtuw! ш pijftuov!» — «О свобода! О наука!»
Слух о необыкновенной жизни его и назидательном собеседовании привлек многих искателей знакомства его. Он, посещая некоторых по деревням, вздумал навестить Харьков. Некто из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянником его, молодым человеком, находившимся там для наук, и не оставил бы его добрым словом.
Сковорода приехал в Харьков, жил у знакомых своих несколько уже недель. В одно время, пришедши посетить училище и видя тут некоторых незнаемых им, спросил, не находится ли тут такой‑то, племянник NN. Молодой тот человек случился на сие время быть там, и знакомые Сковороде сказали, что он самый тот есть. Сковорода, по- смотря на него, возлюбил его и возлюбил до самой смерти. После увидел сей молодой человек, что случай таковой был устроен для него перстом божиим издалече.
Добрый пастырь Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, желал всячески привлечь его опять в Харьковское училище и извлечь из дарований его пользу, которую он чувствовал во всей цене ее. Зная, что он не любит принужденности, пригласил его дружески и предложил ему должность учителя, какую хочет. Довольно было убедить Сковороду, чтоб дать только ему на выбор дело — то или другое. Он, имея в виду пользу, намере'ваемую для молодого нового друга своего, которого в сердце почитал уже таковьш, как после сам о сем изъяснялся, рад был призыву епископа и взял предложение его всеохотно, с тем чтоб преподавать ему класс, ниже прежнего, синтаксический. Сверх того, взялся обучать эллинскому языку.
Прибыв из Белгорода в Харьков и вступя в должность, нашел он любимого своего молодого человека, который, однако, не знал и не смел мыслить, чтоб мог быть достойным дружбы его, хотя любил и удивлялся философской жизни его и внутренне почитал его[1267].
Григорий часто начал посещать его и, по склонности молодого человека, занимать его музыкой и чтением книг, служивших поводом к разговорам и нравоучению. Открыв в молодом человеке сердце, какового желал он, и способности природные, каковые любил он, обратил внимание свое на удобрение разума его п духа.
Молодой сей человек, будучи воспитываем до сего полуучеными школьными учителями, частью монахами, в руках которых тогда святилища наук находились, которые и положили ему в голову мнения о вещах странные, часто слыша от Сковороды противное тому и не могши согласить в понятии своем новых правил со старыми, видя же на самом деле жизнь его добродетельную, целомудрую, примерную, сомневался сам в себе и сожалел душевно, что такой добродетельный муж имел несогласные с учеными мнения и правила, особливо же до нравоучения и духовных знаний относительно, а посему и в заблуждениях находился.
Все книгочии–наставники его, да и весь свет, словом и делом внушали ему, что счастие человеческое состоит в том, чтобы иметь всего много: много чего есть, много чего пить, много во что одеваться и в утехах праздно веселиться. Сковорода один начал говорить ему: чтоб быть истинно счастливым, то все оное не нужно; что ограничение желаний, отвержение излишеств, обуздание прихот- ствующей воли, трудолюбие, исправление должности, в которую промысл божий поставил кого, не за страх, но за совесть, суть пути к счастию. Сковорода говорил сие и жил так.
Велемудрые учили его, что добродетель гражданская одна есть ничто пред верховным существом, что Марк Аврелий, Тит, Сократ, Платон и прочие славные в древности великими делами и сердцем люди должны быть несчастливы, потому что не имели исторического знания о вещах, случившихся после них. Сковорода утверждал, что во всех оных мужах действовал дух вышний, а посему и недостойны они осуждения, но почтения и подражания в любви к истине. И если бог есть истина, то они были верные служители его.
Философы, учившие молодого человека, толковали ему, что к такому, например, жизни состоянию больше и особенно привязано благословение божие, а к иному меньше или же и проклятие, что ведение таинств и выполнение обрядов тайноводства есть совершенство и высокость человека. Сковорода учил, что все состояния суть добры и бог, разделяя членов общества, никого не обидел; проклятия же налагает он только на сынов противления, которые, не вняв себе и не последуя званию природы, вступают в состояния по страстям, по обманчивым видам, по прихотям. И понеже не испытали они в себе склонности врожденной, то и предал их верховный раздаятель дарований в неискусен ум, да творят неподобное и будут прокляты, то есть несчастливы. Сковорода учил, что совершенство человека состоит в делании истинной пользы ближнему и что таинства и обряды тайноводства относительны к слову, а царствие божие есть в силе или в деле.
Молодой человек, напоен будучи измлада предувере- ниями, слушая Сковороду, восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешить оную. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговоров его и даже видеться с ним. Он любил сердце его, но дичился разума его; почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его.
Трудно изгладить первые впечатления.
Сковорода продолжал преподавать синтаксис и эллинский язык общественно, а любимого своего молодого человека обучал особенно греческому языку и чтению древних книг, из которых любимейшие им были следующие писатели: Плутарх, Филон Иудеянин, Цицерон, Гораций, Лукиан, Климент Александрийский, Ориген, Нил, Дионисий Ареопагитский, Максим Исповедник, а из* новых относительные к сим; глава же всем — Библия. Сила, содержание и конец учебного их упражнения было сердце, то есть основание блаженной жизни.
Предприняв перевоспитывать его и желая больше и больше дать ему впечатлений истины, писывал он к нему письма почти ежедневно, дабы, побудя его к ответствова- нию, хотя кратко, на оные, приучить его мыслить, рассуждать, изъясняться справедливо, точно, прилично.
Предрассудки, возбуждаемые различием мнений, не позволяли сомнениям в юноше искорениться. Странное происшествие истребило оные до основания, и сие так описано в поденных записках сего молодого человека:
«1763 года, будучи я занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою и находя в уме моем оные несогласными с образом мыслей прочиих, желал сердечно, чтоб кто‑либо просветил меня в истине. В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон[1268].
Казалось, что на небе, от одного края до другого, по всему пространству оного, были написаны золотыми великими буквами слова. Все небо было голубого цвета, и золотые слова оные казались не столько снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачно светом и не совокупно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам и содержали следующее и точно таким образом: па–мять — свя–тых — му–че–ник — А–на–ни- -я — А‑за–ри–я — Ми–са–и–ла. Из сих золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория С. Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедующего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, и некоторые искры из падающих на него, отскакивая, падали на меня и производили во мне некую легкость, развязанность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, согревание и неизъясняемое удовольствие духа. Я в исполнении сладчайшего чувствования проснулся.
Поутру, встав рано, пересказал я сие видение странное почтенному и добродетельному старику троицкому свящеинику Борису[1269], у которого я имел квартиру. Старик, подумав, сказал мне с умилением: «Ах, молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа: он послан вам от бога быть ангелом–руководителем и наставником»[1270]. С того часа молодой сей человек предался вседушно дружбе Григория, и с сего времени я в продолжение писания сего буду называть его другом по превосходству.
Представившиеся в великолепном виде написанные на небесах имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою Дамас- киновом стихе, который певал он при всяком случае в молодости своей по некоему машинальному побуждению, как о сем упомянуто в начале сего. Ни Сковорода о любимом сем стихе, ни друг его о виденном им никогда друг другу не рассказывали и не знали. По прошествии тридцати одного года, за два месяца до кончины своей, Сковорода, будучи у друга сего в деревне и пересказывая ему всю жизнь свою, упомянул о том стихе Дамаскиновом, что он всегда почти имел в устах его и, сам не зная почему, любил его паче прочиих пений. Друг, сие услыша тогда и приведя на память виденное им во сне за тридесять один год назад, в молчании удивлялся гармонии чудесной, которая в различные лета, в разных местах то одному в уста, что другому после в воображение полагала, в возбуждение сердец их к выполнению и явлению разума и силы истории оной на самом деле, в жизни их. Впрочем, друг его никогда ему о сем виденном не говорил и после.
Ежели по духовному разуму истории образ златой, на поле Деире служимый, есть мир сей, поле Деирово[1271] — время, печь огненная — плоть наша, разжигаемая желаниями, похотениями, суестрастиями, пламенями, жгущими дух наш; если трое отроков, не послужившие твари и не брег- шие поклониться идолу златому, суть три главнейшие способности человеческие: ум, воля и деяние, не покоряющиеся духу мира сего, во зле лежащего, и не повреждены огнем любострастной плоти, но, прохлаждаясь свыше духом святым, песнословно изображают деву–богоматерь, девственное сердце, непорочность души человеческой; то огонь, падающий изобильными струями на Григория Ско–породу из златовидных имен, написанных на небесах, трех отроков израильских, есть тайнообразовательное свидетельство почивающего на нем духа божиего.
Друг его начал давать место в мыслях и в сердце своем мнениям и правилам его и нечувствительно увидел себя на пути светлом чистого ума и несмущенного духа.
Сковорода, захотев возбудить мыслящую силу друга своего поучаться не в книгах одних, но паче в самом себе, откуда все книги родятся, часто в собеседованиях с ним разделял человека надвое: на внутреннего и внешнего, называя одного вечным, а другого — временным; того — небесным, сего — земным; того — духовным, сего — душевным; оного — творческим, сего — тварным. По сему разделению в одном и том же человеке усматривал он два ума, две воли, два закона, две жизни. Первого по божественному роду его именовал он царем, господом, началом; другого же по земному бытию его —рабом, орудием, подножием, тварью. И как первому по преимуществу его принадлежало управлять, начальствовать, господствовать, другой же долженствовал повиноваться, служить, последовать воле оного, то в надлежащее соблюдение порядка сего святейшей природы приучал он себя во всех деяний жизни придерживаться тайного гласа внутреннего, невидимого и неизъясняемого мановения духа, которое есть глас воли божией и которое люди, чувствуя втайне и последуя движению его, ублажаются, не повинуясь же побудителю сему и не памятуя оного, окаиваются. Он, испытав на самом деле святость тайного руководительства сего, возбуждал внимание в друге своем и в прочиих к сему святилищу внутренней силы божией и часто приглашал прислушиваться к изречениям сего прорицалища нетленного духа, которого голос раздается в сердцах непорочных, как друга, в развращенных, как судьи, в непокорных, как мстителя. Он называл его тем первобытным законом человеков, о котором говорит Святое писание: «Нетленный дух твой есть во всех; тем же заблуждающих помалу обличаешь, и в них же согрешают, вспоминая, учишь, да, пременившись от злобы, веруют в тебя, господа!» Он утверждал, что сей был тот самый гений[1272], которому, последуя во всем, добродушный Сократ, как наставнику своему, достиг степени мудрого, то есть счастливого.
Он говаривал с сильным убеждением истины: «Посмотри на человека и узнай его! Кому подобен истинный человек, господствующий во плоти? Подобен доброму и полному колосу пшеничному. Рассуди же: не стебель с ветвями есть колос, не солома его, не полова, не наружная кожица, одевающая зерно, и не тело зерна, но колос есть самая сила, образующая стебель, солому, тело зерна и проч., в которой силе все оное заключается невидимо. Она производит все то в явление весною, когда вся внешность на зерне согнила, дабы не причтено было плододейство мертвой земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому богу, тайною своею десницею вседействующему, дабы он един был во всем глава, вся же внешность прочая — пята. От колоса поступи к человеку. В колосе видел ты солому, полову, кожицу, но не там бог. Где же? В невидимой силе растительной господь бог произрастил нам колос невидимою силою. Посмотри же на телесность человека: не там сила божия! Она в невидимости его закрылась. Подними же от земной плоти мысли твои и уразумей человека в себе, от бога рожденного, не сотворенного в последнее жития время! Сила растительная зерна глава тела всего есть, тайная действительность невидимого бога: познай в себе силу разумную, глагол божий, слово вечное, десницу божию, закон, власть, царство, невидимость, образ отца небесного! Раскрой сердце твое для принятия веры и для обнятия того человека, который отцу своему небесному вместо силы его и вместо десницы его есть во веки веков. Сие семя твое, зерно твое есть пространее небес и земных кругов, видимое сие небо и земля сия в нем сокрываются и тебе ли сие семя сохранить не сможет? Ах! Будь уверен, что и самый нечувственный волос головы твоей, потеряв наличность свою, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится! О семя благословенное, человек истинный, божий! Вся видимость есть подножие его. Сам он в себе носит царство, онебесяя всякого просвещаемого им и восполняя своим всеисполнением, воссев на месте отца небесного вовеки».
Сим немногим известным правилом водясь, он принимал на себя должности, располагал упражнения свои и забавы, переменял нечаянно местопребывания, делал знакомства, вступал в приязни, принимал в дружбу свою и не прежде решался делать что‑либо зависящее от единственного выбора воли его, как посоветуясь с внутренним духом, которого он называл иногда Минервою. Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из мозга Юпитеро- вого, так дух наш происходит от бога.
Как бог дает дарования духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Так часто, видя робкого военачальника, грабителя судью, гордого богослова и проч., с досадою говаривал: «Вот люди без Минервы!» Взглянув на изображение царствующей в веке его Екатерины II, находившееся у друга его в гостином покое, сказал он с движением: «Вот голова с Минервою!»[1273].
Он мыслил, что счастие человека состоит в том, чтоб, узнав собственную в себе способность, по оной употребить себя в жизни. Так, многие богословы были бы, может быть, лучшими стряпчими по делам, многие ученые — разносчиками, многие судьи — пахарями, военачальники — пастухами, монахи — целовальниками и проч.
Отсюда, заключал он, происходит, что одно и то же самое состояние жизни одного ублажает, а другого окаян- ствует; одного воинский сан прославляет, а другого посрамляет; одного царский венец приукрашает благословением, славою, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием имени его; одного богословие делает светильником мира, обладателем над сердцами, славным без славы, почетным без почестей, а другого — обманщиком, лицемером, лжецом высоко- мудрствующим; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому — разбойника; одному начальство в похвалу и честь, а другому — в хулу и поношение; одного монашество осветило, а другого очернило и погубило вовеки…
Такое правдивое, но для многих колкое изъяснение скоро навлекло ему брань. Ложь и порок вооружили на него орудия свои в лицах многих. Но рука господня была с ним, и он превозмогал ею все наветы глупых и злых человеков.
Занимаясь много другом своим, возводя ум его выше обыкновенных познаний, наведывался он искоренить в нем предубеждения, напечатленные от невежд и бабьих басней. Приметя, что страх смерти и боязнь мертвых обладали мучительно воображением его, предлагал он ему важные чтения, разрушающие сие ужасное мнение; беседовал часто о начале и расснащении существ каждого в свое основание, говоря, что венцу подобен век: начало и конец в единой точке заключаются. От зерна колос в зерно возвращается, от семени в семя яблоня закрывается[1274], земля в путь земли идет и дух к духу. «Какое, — так рассуждал он, — есть основание первоначальное тварей?» Ничто. Воля вечная, возжелав облечь совершенства свои в явление видимости, из ничего произвела все то, что существует мысленно и телесно. Сии желания воли вечной оделись в мысленности, и мысленности — в виды, виды — в вещественные образы[1275]. Назначено поприще или круг каждому существу по образу вечного явить силы свои, то есть излияние невидимого во временной видимости, и опять вступить в свое начало, то есть в свое ничто. Край первый и край последний есть едино, и сие едино есть бог. Все твари, вся природа суть приятелище, риза, орудие; все сне обветшает, совьется, изменится; один дух божий, исполняющий Вселенную, пребывает вовеки. Богочеловек наш, говорил он, есть венец наш: не умираем, но изменяемся от смерти в жизнь, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же бог — чрево их, и слава их — в стыде их. Грядет час и ныне есть, когда мертвые услышат голос сына божиего и, услышав, оживут. Если же и ныне час есть, то почто на утро, на тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, голос сына божиего. Нося уже в себе огонь неугасаемый мучительных желаний и чувствий и червь неусыпаемый угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что голос сына божиего не слышится в нас еще, что труба божия не извела еще к нам судию страшного, праведного, судящего и слышит он сердце наше?
Не довольствуясь беседою о сем, приглашал он друга своего в летнее время прогуливаться поздно вечером за город и нечувствительно доводил его до кладбища городского. Тут, ходя в полночь между могил и видимых на песчаном месте от ветра разрытых гробов, разговаривал о безрассудной страшлпвости людской, возбуждаемой в воображении их от усопших тел. Иногда пел там что‑либо приличное благодушеству; иногда же, удалясь в близлежащую рощу, играл на флейтравере, оставя друга молодого между гробов одного, якобы для того, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку. Сей, неприметно освобождаясь от пустых впечатлений, мечтательных страхов, в спокойствии сердечном внутренне воссылал благодарение промыслу божию за ниспослание ему мудрого друга и наставника.
В 1764 году друг его вознамерился поехать в Киев для любопытства. Сковорода решился сопутствовать ему, куда и отправились они в августе месяце.
По прпезде туда, при обозревании древностей тамошних, Сковорода был ему истолкователем истории места, нравов и древних обычаев и побудителем к подражанию духовного благочестия почивающих там усопших святых, но не жизни живого монашества.
Многие из соучеников его бывших, из знакомых, из родственников, будучи тогда монахами в Печерской лавре, напали на него неотступно, говоря кругом:
—- Полно бродить по свету1 Пора пристать к гавани, нам известны твои таланты, святая лавра примет тебя, как мать свое дитя, ты будешь столб церкви и украшение обители.
— Ах, преподобные! — возразил он с горячностью. — Я столботворения умножать собою не хочу, довольно и вас, столбов неотесанных, во храме божием.
За сим приветствием старцы замолчали, а Сковорода, смотря на них, продолжал: «Риза, риза! Сколь немногих ты опреподобила! Сколь многих окаянствовала, очаровала. Мир ловит людей разными сетями, накрывая оные богатствами, почестями, славою, друзьями, знакомствами, покровительством, выгодами, утехами и святынею, но всех несчастнее сеть последняя. Блажен, кто святость сердца, то есть счастие свое, не сокрыл в ризу, но в волю господню!»
Монахи–старцы переменялись в лице, слушая сие; но звон позвал их, и они поспешили на молитву. Один из них просил Сковороду с другом его на завтра прогуляться за обитель. Согласясь, пошли все трое и сели на горе над Днепром. Отец Каллистрат (так назывался он), обняв тут Сковороду, сказал: «О мудрый муж! Я и сам так мыслю, как ты вчера говорил пред нашею братиею, но не смел никогда следовать мыслям моим. Я чувствую, что я не рожден к сему черному наряду и введен в оный одним видом благочестия, и мучу жизнь мою. Могу ли я?..» Сковорода ответствовал: «От человека не возможно, от бога же все возможно».
По прошествии нескольких дней надлежало другу его возвращаться восвояси. Сковорода, будучи упрошен родственником своим, соборным печерским типографом Иус- тином[1276], остался в Киеве.
Не прошло двух месяцев, как он приехал из Киева опять в Харьков. Украину предпочитал он Малороссии за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость. Он обыкновенно называл Малороссию матерью потому, что родился там, а Украину — теткою по жительству его в оной и по любви к ней.
В Харькове был губернатором Евдоким Алексеевич Щербинин — человек, не имевший учебного воспитания, но одаренный природным здравым разумом, любитель наук, талантов, музыки, в которой и сам он был весьма искусен и знающ. Наслышась о Сковороде, призвал он его к себе и, поговоря с ним, сказал ему:
— Честный человек! Для чего не возьмешь ты себе никакого известного состояния?
— Милостивый государь, — ответствовал Сковорода. — Свет подобен театру: чтоб представить на театре игру с успехом и похвалою, то берут роли по способностям. Действующее лицо на театре не по знатности роли, но за удачность игры вообще похваляется. Я долго рассуждал о сем п по многом испытании себя увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме низкого, простого, беспечного, уединенного: я сию роль выбрал, взял и доволен.
Губернатор, посмотря на него с удовольствием, полюбил его и сказал предстоящим:
— Вот умный человек! Он прямо счастлив; меньше было бы на свете дурачеств и неудовольствий, если бы люди так мыслили.
— Но, друг мой! — продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга. — Может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, в общежитии полезным, да привычка, мнение, предуверение…
— Если бы я почувствовал сего дня, — прервал речь Сковорода, — что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. Труд при врожденной склонности есть удовольствие. Пес бережет стадо день и ночь по врожденной любви и терзает волка по врожденной склонности, несмотря на то что и сам подвергается опасности быть растерзанным хищниками. Ни конь, ни свинья не сделают сего, понеже не имеют природы к тому. Склонность, охота, удовольствие, природа, сила божия, бог есть то же. Есть склонности, есть природы злые, и сии суть явление гнева божиего. Человек есть орудие, свободно и вольно подчиняющее себя действию или любви божией, то есть жизни, или гнева божиего, то есть суда, добра или зла, света или тьмы. Сие напечатлено ощутительно на кругообращении дня и ночи, лета и зимы, жизни и смерти, вечности и времени. Бог есть бог жизни, или любви, и бог суда, или гнева[1277]. Все твари суть грубые служебные органы свойств сих верховного существа; один человек есть благороднейшее орудие его, имеющее преимущество свободы и полную волю избрания, а потому и цену и отчет за употребление права сего в себе держащее. Отсюда, естественно, происходит понятие о правосудии, милосердии и благости в творце. А когда в творце, то и в тварях, наипаче же приближенных к нему даром разума. Отсюда власти, правительства, державы, семейства, общества, состояния, отсюда родители, цари, начальники, воины, судьи, господа, рабы; но один бог во всех и все в нем.
Щербинин в сладость послушал его и убеждал его ходить к нему чаще.
Сковорода, держась приличия того лица, которое избрал он представлять на театре жизни, всегда удалялся от знатных особ, великих обществ и чиновных знакомств: любил быть в малом кругу непринужденного обращения с людьми откровенными; предпочитал чистосердечное обхождение паче всяких ласкательных приемов, в собраниях занимал всегда последнее место, ниже всех и неохотно входил в беседу с незнакомыми, кроме простолюдинов.
Любимое, но не главное упражнение его была музыка, которою он занимался для забавы и препровождал праздное время. Он сочинил духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, так же и стихи, певаемые во время литургии, которых музыка преисполнена гармонии простой, но важной, проницающей, пленяющей, умиляющей. Он имел особую склонность и вкус к акрома- тическому роду музыки[1278] Сверх церковной, он сочинил многие песни в стихах и сам играл на скрипке, флейтравере, бандуре и гуслях приятно и со вкусом.
В 1766 году по повелению благополучно царствующей Екатерины II к харьковским училищам по предстатель- ству Щербинина прибавлены некоторые науки под названием прибавочных классов. Между прочими назначено было преподавать благородному юношеству правила благонравия. Начальство признало способнейшим к сему Сковороду и пригласило его. Он охотнейше принял сие предложение и не захотел брать определенного за класс сей по окладу жалованья, почитая, что удовольствие, которое находит он быть в сем случае полезным по склонности своей, заменяет ему всякую мзду. По сему поводу написал он в то время сочинение, известное под сим именем: «Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии»[1279].
Сочинение сие содержало в себе простые истины, краткие коренные познания должностей, относительных до общежития. Все просвещенные люди признавали в оном чистые понятия, справедливые мысли, основательные рассуждения, чувствительные побуждения, благородные правила, движущие сердце к подобному себе концу высокому.
Но как все то основывалось на познании бога и достойном почтении оного, то епископ белгородский, бывший тогда епархиальным, почитая такое рассуждение в устах светского человека за похищение власти и преимуществ своих, вознегодовал на него с гонением; требовал книжицу на рассмотрение; нашел некоторые неясности для него и сомнения в речах и образ учения, не соответствующий обыкновенному правилу, почему и препоручил своим спросить Сковороду, для чего он преподавал наставления христианского благонравия различным образом от обыкновенного. Сковорода ответствовал: «Дворянство различествует одеянием от черни народной и монахов. Для чего же не иметь оному и понятий различных о том, что нужно знать ему в жизни? Так ли, — продолжал он в ответ, — государя разумеет и почитает пастух и земледелец, как министр его, военачальник, градоначальник? Подобно и дворянству такие ли прилично иметь мысли о верховном существе, какие в монастырских уставах и школьных уроках?» По сем ответе все замолчало.
Сковорода, побуждаясь духом, удалился в глубокое уединение. Близ Харькова есть место, называемое Гуж- винское, принадлежащее помещикам Земборским, которых любил он за добродушие их. Оное покрыто угрюмым лесом, в средине которого находился пчельник с одною хижиною. Тут поселился Григорий, укрываясь от молвы житейской и злословий духовенства.
Предавшись на свободе размышлениям и оградя спокойствие духа безмолвием, бесстрастием, бессуетностью, написал он тут первое сочинение свое в образе книги, названное им «Наркисс, или о том: познай себя». Прежние его, до того написанные малые сочинения были только отрывочные, в стихах и прозе.
Продолжая там же свое пустынножительство, написал он другое сочинение, под именем: «Книга Асхань, о познании себя самого», которое приписал другу своему.
Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи вредить ему злословием, употребило другое орудие — клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода охуждает употребление мяса и вина и сам чуждается оных. А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклята от святых соборов, то законословы и дали ему прилагательное имя манихейского ученика. Сверх того, доказывали, что он называет вредными сами по себе золото, серебро, драгоценные вещи, одежды п проч. Как же бог ничего вредного не сотворил, а все те вещи им созданы, то и заключали, что он богохульник.
Притом поскольку Сковорода удаляется от людей, чуждается обществ и избегает состояния в общежитии, скрывается в леса, то и выводили естественным последствием, что он не имеет любви к ближнему, а потому и назвали его мизантропом, то есть человеконенавистником.
Сковорода, узнав о сем и не желая, чтоб добрые и простодушные сердца соблазнились о нем сими разглашениями клеветы, явился в город и, найдя в одном собрании приличный случай к объяснению правил своих, говорил так[1280]:
— Было время и теперь бывает, что для внутренней моей экономии воздерживаюсь я от мяса и вина. Но потому ли лекарь охуждает, например, чеснок, когда велит поудержаться от употребления оного тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все благосотворено от всещедрого творца, но не всем всегда бывает полезно. Правда, что я советовал некоторым, дабы они осторожно поступали с вином и мясом, а иногда и совсем от того отводил их, рассуждая горячую молодость их. Ио когда отец младо- летнему сыну вырывает из рук нож и не дает ему употребления оружейного пороху, сам, однако же, пользуясь оными, то не ясно ли видно, что сын еще не может владеть правильно теми вещами и обращать их в пользу, ради которой они изобретены? Вот почему приняли меня за манихейского ученика. Не ложно то, что всякий род пищи и пития есть полезен и добр; но надлежит брать в рассуждение время, место, меру, особу. Не бедственно ли было бы сосущему грудь младенцу дать крепкой водки? Или не смешно ли работавшему в поте лица весь день на стуже дровосеку подать стакан молока в подкрепление сил его? Как же несправедливо почли меня за манихея, так и недостойно за человеконенавистника и ругателя даров бо- жиих.
Когда бог определил мне в низком лице быть на театре света сего, то должно уже мне и в наряде, в одеянии, в поступках и в обращении со степенными, сановными, знаменитыми и почтенными людьми соблюдать благопристойность, уважение и всегда помнить мою ничтожность пред ними. Сие сам я стараясь сохранить и прочим советовал делать так же, отчего и попал я в оклеветание. Оглаголь- ники мои, если бы приписывали мне обыкновенные слабости или пороки, то сносно было бы мне; но сии языко- вредные, представляя меня развращающим нравы, делают меня еще душегубителем, то есть еретиком, и под сим видом запрещают, отговаривают, отсоветывают вступать со мною в знакомство, в беседу, в обращение. Я говаривал молодым людям советоваться со своею природою, чтоб они на зрелище жизни могли сохранить благопристойность, приличную искусным действующим лицам; а если кто взял роль, не совсем сродную ему, то старался бы как можно удачнее оную представить и поступать без соблазнов, дабы хотя несколько жалобы между людьми и роптания пред богом на состояния свои уменьшились[1281].
Слушавшие тут друг на друга взглядывали, и никто ни слова не сказал ему на сие. Сковорода, поклонясь всем, отправился тогда же в уединение.
В Изюмском округе, Харьковской губернии, имели жительство дворяне Сошальские, которых брат меньший просил тут же Сковороду пожить у него, предлагая ему спокойное пребывание в деревне его, где все по вкусу и охоте своей он мог найти, как и самого хозяина, ищущего любви его. Сковорода поехал с ним в деревню его Гусинку, полюбил место и хозяев и поселился в недалеком расстоянии от деревни, в пасеке их. Тишина, безмятежие, свобода возбудили в нем все чувства тех драгоценных удовольствий, которые опытом известны одним мудрым и целомудрым. «Многие говорят (так писал он к другу своему): что делает в жизни Сковорода? Чем забавляется? Я же во господе возрадуюсь, возвеселюсь о боге, спасе моем! Радование есть цвет человеческой жизни, — продолжал он, — оно есть главная точка всех подвигов; все дела каждой жизни сюда текут. Суть некие, как без главной точки живущие, без цели, без пристани плывущие. Но о развращенных я не говорю: свое всякому радование мило. Я же поглумлюсь, позабавлюсь в заповедях вечного. Все исходит в скуку и омерзение, кроме сей забавы, и пути ее — пути вечные[1282].
Между сим круг жизни друга его доходил до той точки, на которой означается[1283] двупутие Геркулесово[1284]. Он вознамерился ехать в столицу для службы: в 1769 году отправился туда и прибыл в ноябре[1285].
Свет представился ему во всей великости своих прелестей. Потоп мыслей покрыл разум его, и бездна желаний отверзлась пред сердцем его. Но, прпучась от наставника своего — Сковороды относиться во всех своих предприятиях к мановению внутреннего духа, силою его пробудился от обаятельного удивления и, три года проживя в столице, всегда хранил под державою его, соблюл душевное спокойствие. Блажен, если бы неуклонно во все текущие лета последовал сему великого совета ангелу!
В 1770 году Сковорода, согласясь, с Сошальским поехал в Киев. Родственник его, Иустин, был начальником Кп- таевской пустыни, что подле Киева. Сковорода поселился у него в монастыре и три месяца провел тут с удовольствием. Но вдруг приметил в себе внутреннее движение духа непонятное[1286], побуждающее его ехать из Киева: следуя сему по своему обыкновению, просит он Иустина, чтоб отпустил его в Харьков. Сей уговаривает его остаться. Григорий непреклонно настаивает, чтоб отправить его. Иустин заклинает его всею святынею не оставлять его. Сей, видя нерасположение Иустина к отпуску его, пошел в Киев к приятелям попросить, чтоб отправили его в Украину. Те удерживают его, он отговаривается, что ему дух настоятельно велит удалиться из Киева. Между сим пошел он на Подол, нижний город в Киеве. Прийдя на гору, откуда сходят на Подол, вдруг, остановясь, почувствовал он обонянием такой сильный запах мертвых трупов, что перенесть не мог, и тотчас поворотился домой[1287].
Дух убедительнее погнал его из города, и он с неудовольствием отца Иустина, но с благоволением духа отправился в путь на другой же день.
Приехав через две недели в Ахтырку–город, остановился он в монастыре у приятеля своего — архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение и приязнь добродушного монаха сего успокоили его. Тут вдруг получили известие, что в Киеве оказалась моровая язва, о которой в бытность его и не слышно было, и что город заперт уже [1288].
Сердце его дотоле почитало бога, как раб; оттоле возлюбило его, как друг. И о сем он рассказывал другу своему так: «Имея разожженные мысли и чувства души моей благоговением и благодарностию к богу, встав рано, пошел я в сад прогуляться. Первое ощущение, которое осязал я сердцем моим, была некая развязанность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутри себя чрезвычайное движение, которое преисполняло меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого все внутреннее мое возгорелось огнем, и, казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, но бегать, как бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве круго- бытия. Весь мир исчез предо мною; одно чувствие любви, благонадежности, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручьями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил как сыновнее любви уверение и с того часа посвятил себя на сыновнее повиновение духу божиему».
По прошествии двадцати четырех лет пересказывал он сие другу своему с особенным чувствованием, давая знать, сколь близ нас есть бог, сколько промышляет о нас, хранит нас, как наседка птенцов своих, под крылья свои собрав, если мы только не удаляемся от него во мрачные желания воли нашей растленной.
Поживя несколько у отца Венедикта, отправился он опять в Гусинку к Сошальским, где и занялся упражнениями сочинений.
В 1772 году, в феврале месяце, друг его поехал в чужие края, и, быв во Франции в разных городах, прибыл в 1773 году в Швейцарию, в город Лозанну.
Между многими умными и учеными людьми, каковых в Лозанне нашел он, находился там некто Даниил Мейн- гард, человек отменного разума природного, имевший дар слова, ученость редкую, обширные познания, благонравие философское. Он столько похож был чертами лица, обращением, образом мыслей, даром слова на Сковороду, что можно бы почесть его ближайшим родственником его. Друг Сковороды познакомился с ним, и они друг друга столько полюбили, что Мейнгард, имея у себя подле Лозанны прекрасный загородный дом, сад и величайшую библиотеку, просил его располагать оным всем в свое удовольствие, и сей пользовался всегда, как и многими сведениями от него.
Возвратясь из чужих краев и увидясь со Сковородою в 1775 году, рассказал ему друг его ту удивительную встречу, по которой он нашел в Лозанне похожего человека на него чертами лица, свойствами, образом мыслей и дружбою к нему. Сковорода возлюбил его заочно и с того времени начал подписывать на письмах и сочинениях своих имя свое так: Григорий вар (евр. сын) Савва Сковорода, Даниил Мейнгард [1289].
И добрая и худая слава распространилась о нем во всей Украине, Малороссии и далее. Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его, немногие же знали его таковым, каков он в самой точности был внутренне.
По разным обстоятельствам живал он у многих: иногда местоположение по вкусу его, иногда же люди по Минерве его привлекали его проживать некоторое время; непременного же жилища не имел он нигде, почитая себя пришельцем на земле во всем разуме слова сего.
Полюбя Тевяшова [1290], воронежского помещика, жил у него в деревне и написал у него сочинение «Икона Алкивиад- ская», которое и приписал ему в память признательности своей к дому сему. Потом имел пребывание в Бурлуках у Захаржевского, ради приятных положений природы жительствовал у Щербинина в Бабаях, в Ивановке у Ковалевского, у друга своего в Хотетове, в монастырях Старо–Харьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском, Святогорском, Сеннянском и проч. по несколько времени. Иногда жил у кого‑либо из сих и у других, совершенно не любя их пороков, но для того только, дабы чрез продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, рассуждая, нечувствительно привлечь их в познание себя, в любовь к истине, в отвращение от зла и примером жизни заставить любить добродетель. Впрочем, во всех местах, где жил он, избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги.
Харьков любил он и часто посещал его. Новый тамошний начальник, услышав о нем, желал видеть его[1291]. Сковорода пришел к нему по приглашению его. Губернатор, увидя его в первый раз и посмотря на него пристально, спросил его:
— Господин Сковорода! О чем учит Библия?
— О человеческом сердце, — ответствовал он. — Поваренные ваши книги учат, как удовольствовать желудок; псовые — как зверей давить; модные — как наряжаться; Библия учит, как облагородствовать человеческое сердце.
Некто из ученых спросил его тут же, что есть философия.
— Главная цель жизни человеческой, — отвечал Сковорода. — Глава дел человеческих есть дух его, мысли, сердце. Всяк имеет цель в жизни, но не всяк главную цель, то есть не всяк занимается главою жизни. Иной занимается чревом жизни, то есть все дела свои направляет, чтобы дать жизнь чреву; иной — очам, иной — волосам, иной — ногам и другим членам тела; иной же — одеждам и прочим бездушным вещам; философия, или любомудрие, устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтоб дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, как главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, то все светло, счастливо, блаженно. Сие есть философия.
Из Харькова опять отправился он в Гусинку, любимое свое пустынножительство.
Любомудрие, поселясь в сердце Сковороды, доставляло ему благосостояние, возможное земнородному. Свободен от уз всякого принуждения, суетности, искательств, попечений, находил он все свои желания исполненными [1292] [1293]в ничтожестве оных. Занимаясь сокращением нужд естественных, а не распространением, вкушал он удовольствий, не сравненных ни с какими счастливцами. Когда солнце, возжегши бесчисленные свечи на смарагдо–ткан- ной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам его трапезу, тогда он, принимая чашу забав, не растворенных никакими печалями житейскими, никакими воздыханиями страстными, никакими рассеянностями суетными, и вкушая радования высоким умом, в полном упокоении благодушества говаривал: «Благодарение всеблаженному богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!»
Когда усталость в размышлениях заставляла его переменить упражнения свои, тогда он приходил к престарелому пчельнику, недалеко жительствовавшему в пчельнике, брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли между собою вечерю.
Ночь была ему местом упокоения от напряжений мысленных, нечувствительно изнуряющих силы телесные, а легкий и тихий сон для воображения его был зрелищем зрелищ, гармониею природы представляемых.
Полуночное время имел он обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием[1294]. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего земного человека, так воззывал оные к началу божиему: «Восстаньте, ленивые и всегда книзу поникшие ума моего помыслы! Поднимитеся и возвыситеся на гору вечности!» Тут мгновенно брань открывалась, и сердце его делалось полем рати: самолюбие, вооружась с миродержителем века, светским разумом, собственными бренности человеческой слабостями и всеми тварями, нападало сильнейше на волю его, дабы пленить ее, воссесть на престоле свободы ее и быть подобным вышнему. Богомыслие, вопреки, приглашало волю его к вечному, единому, истинному благу его, вездесущему, всеисполняющему, и заставляло его облачиться во все оружие божие, дабы возмог стать противу козней лжехмудрия. Какое борение! Сколько подвигов! Вос- шумели и смутились: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо п ад борется в сердце мудрого, и может ли он быть празден, без дела, без подвига, без пользы человечеству? Так за полуночные часы проводил он в бранном ополчении против сил мрачного мира.
Воссиявшее утро облекало его во свет победы, и в торжестве духа выходил он в иоле разделять[1295] славословие свое со всею природою.
Сей был образ жизни его! «Не орю же, не сею, не покупаю, не воинствую, — так писал он к другу своему из пустыни, — отвергаю же всякую житейскую печаль. Что же делаю? Се, что, всегда благословя господа, поем воскресение его. Учусь, друг мой, благодарности: се мое дело! Учусь быть довольным о всем том, что от промысла божия в жизни мне дано. Неблагодарная воля есть ключ адских мучений; благодарное же сердце есть рай сладостей. Ах, друг мой! Поучайся в благодарности, сидя в доме, идя путем, засыпая и просыпаясь; приемли и обращай все во благо: доволен сущими; о всем приключающемся тебе не воздавай безумия богу; всегда радуясь, о всем благодаря, молись».
Можно было жизнь Сковороды назвать жизнью. Не таково было тогда состояние друга его.
Обращение в великом свете, удаля его мало–помалу от его самого, заведя в лестные внешности, усыпя в нем доверие ко внутреннему голосу духа, простудя жар истинного любомудрия, возжгло в нем разум светский и возбудило свойства, собственные сему кругу бытия.
Свет облагоприятствовал его своими дарами, наложа на него усыпление, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, преданных знакомых, свойственников, житейские связи и выгоды. Но дары сии напоены были соком корня их и свойствами начала их. Он увидел в счастии превращение, в друзьях — измену, в надеждах — обман, в утехах — пустоту, в союзах — самовидность, в ближних — остуду, в своих — лицеприятие.
Таковы были последствия светского круга, в который попал он, Ьставя сам себя.
Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился он в себя самого, собрал рассеянные по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оные в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь там найти берег и пристань житейскому своему обуреванию.
Свет и там исказил все. В глубоком уединении остался он один, без семейства, без друзей, без знакомых, в болезни, в печалях, в беспокойствах, без всякого участия, совета, помощи, соболезнования. Тогда он, возведя очи свои на зрелище света, на круг обстоятельств своих, на заблуждения свои, которых он сделался жертвою, и видя, что не на камне основан был храм житейского счастия его, в сердечном чувстве сожаления, ободрясь добродушием своим, воспел оную преисполненную истины песнь:
«О Иерихон проклятый, как ты меня обманул!» и проч.
Промысл божий воззрел на него в развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга, и Сковорода семидесятитрехлетний, по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайную ненастную погоду и на всегдашнее отвращение к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, один разделить с ним ничтожество его[1296].
Бодрость духа, веселость нрава, мудрая беседа, свободное сердце от всякого рабства света, суетности, пристрастия, торжество благодушия, утвержденное на семидесятилетних столбах жизни и увенчиваемое при исходах века спокойствием вечности, возбудили в друге его усыпленные силы разума, восперили чувства его, возвысили желания, устроили волю к воле вседержителя.
Сковорода привез к нему сочинения свои, из которых многие приписал ему; читывал оные сам с ним ежеденно и между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, каковых ожидать должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом и возлюбившего добродетель ради собственной красоты ее.
Речь доходила тут до разных толков или сект. Всякая секта, говорил он, пахнет собственностью, а где собственно- мудрие, тут нет главной цели или главной мудрости. Я не знаю мартынистов, продолжал он, ни разума,' ни учения их; ежели они особничествуют в правилах и обрядах, чтобы казаться мудрыми[1297], то я не хочу знать их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но ради сего не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пороки висят. Закон природы, как самонужнейший для блага человеческого, есть всеобщий и напечатлен на сердце каждого, дан всякому существу, даже последней песчинке. Благодарение всеблаженному богу, что трудное сделал ненужным, а нужное нетрудным!
Искание философского камня или превращение всех вещей в золото и соделание состава из оного, дабы продлить человеческую жизнь до нескольких тысяч лет, есть остаток египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, при всех мудрованиях своих нашло способ продолжать существование трупов человеческих, известных у нас под именем мумий. Сия секта, говорил он, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна тем правилам мудрого, о котором пишется: «Пожив мало, исполнил лета долгие». Сверх того, она ласкатель- ствует соблазнительно суетности человеческой, похотоу- годиям, гордости, зависти, любостяжанию; дает в мыслях перевес тленности, в сердце повод к саддукейству[1298].
Друг его доводил беседу до истории святого Писания[1299]. «Многие, — сказал Сковорода, — не разумея меня или не хотя разуметь, клевещут, якобы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю и исповедаю в оной духовный разум, чувствую богописаный закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю сим историю, а не разоряю, ибо, как тело без духа мертво, так и святое Писание без веры; вера же есть невидимых извещение. Когда я хвалю доблесть воина, неустрашимость, мужество, храбрость его, то сим не уничтожаю нарядов его, ни оружия его. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава сей истории есть дух воина, дело его. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу похвалами симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя сие к искусству создателя, к красоте целого, отвергаю ли, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но тем не отметаю наружности оного.
Читая святое Писание в намерении научиться в нем богоиочитанию, богобоязливости, любви ближнего, повиновению начальству, покорности ко властям предлежащим, усовершению сердца во всех отношениях его, когда я найду, например, историю, что Аарон–первосвященник золотого тельца иудейского, сделанного ими в небытность его и поклоняемого от них, бросил в огонь и растопил, то я не останавливаюсь тут на химической работе, помня всегда, что Библия не есть наука химии, но книга священная, поучающая святости нравов человека, способного внимать учению ее. Я научаюсь из сей истории, что сердце человеческое не может быть без упражнения и что когда удаляется от оного мысль священная, понятие истины, дух разума, то оное мгновенно повергается в занятия подлые, неприличные высокому роду его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Сей разум истории назидает меня много больше и споспешествует внутреннему моему усовершению, нежели как если бы я, узнав, как золото переделывать мгновенно изо всего и все претворять в оное, занялся хотением или упражнением бо- гатиться или химичествовать.
Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом и, что возможно в малом мире, то возможно и в великом по соответствии оных и по единству всеисполнение исполняющего духа. Но для сего не добиваюсь я знать, как и когда Мойсей разделил море жезлом в великом сем мире, в истории, а поучаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей, природы непорочной и растленной, и провести волю мою непотопленно по пути житейского бытия, дабы доставить себе в свое время свободу мыслей, то есть веселие духа, или так называемое счастие в жизни.
Не туда ли взывают нас оные слова, часто провозглашаемые в храмах наших: «Премудрость прости»? Что бо есть простое, если не дух? Что сложное, что смесь, состав, соткание, если не плоть, история, обряд, наружность? Сими словами высокими побуждаемся к возвышению мыслей наших выше видимого обряда служения, выше буквального смысла, выше исторического богопочитания. Распространи разумение слов сих по всему кругу Вселенной, по всему лицу бытия твоего и увидишь невидимого, силу божию, дух господень, воскресение. Что бо есть воскресение, если не простота, очищенная от тленного состава, от множественности, от разделимостей.
Но сии исторические христиане, обрядные мудрецы, буквальные богословы, человеки, духа не имея, хулят то, чего не разумеют».
Иногда разговор его с другом касался смерти. Страх смерти, говорил он, нападает на человека всего сильнее в старости его. Потребно благовременно заготовить себя вооружением против врага сего, не умствованиями — они суть не действительны, — но мирным расположением воли своей к воле творца. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо в тайне сердца растет и усиливается чувством сделанного добра по способностям и отношениям бытия нашего к кругу, занимаемому нами. Сие чувство есть венец жизни и дверь бессмертия. Впрочем, преходит образ мира сего и, как сон встающего, уничтожается.
Имел ли ты когда, продолжал он, приятные или страшные сновидения? Чувствования сих мечтательных удовольствий или страха не продолжались ли только до пробуждения твоего? Со сном все кончилось. Пробуждение уничтожило все радости и страхи сонной грезы. Так всякий человек по смерти. Жизнь временная есть[1300] сон мыслящей силы нашей. В продолжение сна сего радости и печали, надежды и страхи касаются в мечтании чувства нашего. Придет час, сон кончится, мыслящая сила пробудится, и все временные радости, удовольствия, печали и страхи временности сей исчезнут. В иной круг бытия поступит дух наш, и все временное, как сон встающего, уничтожится. Жена когда родит, младенец вступает в новый порядок вещей, новое поприще бытия, новую связь существ вместо той, в какой находился он в бытность свою во чреве матери. И какое тут различие?[1301] Чрево матери — и великий мир сей! По вступлении младенца из того в сей все предшедшее, теснота, мрак, нечистоты отрешаются от бытия его и уничтожаются.
Знаю, что многих умы ищут равновесия в награждениях и наказаниях, полагая на свои весы меру и число дела человеческие и суд божий. Друг мой! Величайшее наказание за зло есть делать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро. Любовь добродетели подобна свету огня. Зажги огонь — тотчас свет осияет глаза твои; возлюби, восчувствуй охоту к добродетели — тотчас сердце твое осветится веселием. Исполни, произведи в дело добродетели любовь, то корень сердца твоего напоишь туком блаженства. И каких благословенных плодов можешь ожидать от сего! Любовь к порокам подобна потушенному огню: погаси огонь, тотчас тьма покрыла очи твои; не знаешь, куда идешь, нет тебе различия вещей; мир не существует для тебя лучшею и величайшею частью: се наказание уже постигло тебя с самым действом. Да не соблазняют тебя казистые удовольствия развратных! Загляни внутрь их[1302]: тут огонь мучений не угасает и червь угрызений не усыпает. Если бог везде, то может ли беззаконник быть без него? Нет! Ах, нет! Бог есть в нем, судия его, мститель, терние его, огонь и жупел, дух бурен, часть чаши их. Дух и вечность есть то же. Посему разумей жизнь вечную и муку вечную.
Говорили иногда о превратностях света. Они суть то, чем быть должны, сказал он тут: тут весна, лето, осень, зима суть свойства, не отделяемые от круга света, подобно как утро и вечер от круга дневного. Все во времени содержимое должно быть- коловратно, конечно, переменно: не разумен, не счастлив, кто ищет, кто требует постоянства и вечности в нем! Когда же нет постоянства в нем, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы отчаяния. Не говори мне о высоких чувствительных душах! Слезы их суть излияние природы, а не пристрастий[1303] и есть некое утешение плакать в свой час.
Вечность, ах вечность едина, есть беспечалие, постоянство, надежда. Положим сердца наши в силу ее и уделим себе от сокровищ ее в бренной сей временности телесного бытия[1304]. Вечность и время един состав суть, но не едино: одно — свет, другое — тьма; одно — добро, другое — зло; одно — глава, другое — хвост.
Услыша в окрестности места о прибытии Сковороды к другу своему, многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда в село Хотетово.
Из начальства правления. орловского молодой человек, подойдя к нему, приветственно сказал:
— Г. С.! Прошу полюбить меня.
— Могу ли полюбить вас, — отвечал Сковорода, — я еще не знаю.
Другой из числа таковых же, желая свести с ним знакомство, говорил ему:
— Я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и личное знакомство ваше.
Сковорода спросил его:
— Как зовут вас?
— Я называюсь так, именем и прозванием NN, — отвечал сей.
Сковорода, остановясь и подумав, сказал ему:
— Имя ваше не скоро ложится на моем сердце.
Простота жизни, высокость познаний, величайший и долголетний подвиг Сковороды в любомудрии опытном раздирали. ризу лицемерия высокомудрствующих и обнажали пустоту их. Они, прикрывая зависть свою и наготу сердца листвием сожаления, говорили другим: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит ее!» В то время, когда сей увенчиваем уже был знаменами истины, они, обвешаны знамениями соблазнов, гордо и бесстыдно являлись в личине истины.
Старость, осеннее время, беспрерывная мокрая погода умножили расстройку в здоровье его, усилили кашель и расслабление. Он, проживя у друга своего около трех недель, просил отпустить его в любимую им Украину, где он жил до того и желал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал остаться у него, зиму провести и век свой скончать со временем у него в доме. Но он сказал, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно.
Напутствуя его всем потребным, дав ему полную волю но нраву его выбрать, как хочет он, куда, с кем, в чем ехать ему, представил ему для дороги в случае надобности нужный запас, говоря:
— Возьмите сие; может быть, в пути болезнь усилится и заставит где остановиться, то нужно будет заплатить…
— Ах, друг мой! — сказал он. — Неужели я не приобрел еще доверия к богу, что промысл его верно печется о нас и дает все потребное во благовременность?
Друг его замолчал с приношением своим.
1794 года, августа 26 числа, отправился он в путь из Хотетова селавУкраину. При расставании, обнимая друга, сказал: «Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время. Дух мой признал тебя способнейшим принять истину и любить ее».
Приехав в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживя несколько тут из‑за беспрерывных дождей и улуча вёдро, отправился он далее, но не туда, куда намеривал. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать в то же место, откуда поехал к другу, хотя совершенно не расположен был. Слобода Ивановка помещика Ковалевского было то местопребывание, где несколько времени жил он прежде и куда прибыл скончать течение свое.
Болезни старостью, погодою, усталостью от пути приблизили его к концу его. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говаривал с благодушием: «Дух бодр, но тело немощно». Помещик, видя изнеможение его крайнее, предложил ему некоторые обряды для ириуготовления к смерти. Он, как Павел–апостол[1305], почитая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, ответствовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представя себе совесть слабых, немощь верующих и любовь христианскую, исполнил все по уставу обрядному [1306] и скончался октября 29 числа, поутру, на рассвете, 1794 года. Перед кончиною завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и следующую сделанную им себе надпись написать:
Имеются многие сочинения его, из которых лучшие доставил он, писанные все рукою своею, другу своему и о всех приложил список своеручный при письме к другу следующего содержания:
Число творений моих:
— Наркисс, узнай себя.
— Симфония: рек — сохраню пути моя.
— Симфония: аще не у веси.
— Неграмотный Марко.
— Алфавит мира: о природе.
— Разговор «Кольцо».
— Древний мир.
— Жена Лотова.
— Брань архангела Михаила с Сатаною.
— Икона Алкпвиадская.
— Беседа I. Сион.
— Беседа II. Сион.
— Беседа III. Двое.
— Диалог: Душа и Нетленный Дух.
— Благодарный Еродий.
— . Убогий Жаворонок.
— О христианском добронравии, пли катехизис.
— Асхань, о познании себя.
Переводы:
— О старости (Цицерона),
— О божием правосудии.
— О смерти.
— О хранении от долгов.
— О спокойствии душевном.
— О вожделении богатств.
7. О уединении…(Сидрония) [1308].
Кроме сочинений и переводов сих, многие на российском, латинском, эллинском языке, находятся письма его весьма поучительные, писанные к другу и прочим; многие стихословия и другие сочинения, которых собрание частью хранится у друга его.
Как он писал для своей стороны, то и употреблял иногда малороссийские наречия и правописание, употребляемое в произношении малороссийском: он любил всегда природный язык свой и редко принуждал себя изъясняться наиностранном; эллинский предпочитал всем иностранным.
Друг его написал сие на память добродетелей его, в благодарность сердцу его, в честь отечества, в славу бога.
1795 г., февраля 9, в селе Хотетове.
Надгробная надпись:
Григорию Саввичу Сковороде, в боге скончавшемуся 1794 года, октября 29–го дня.
Ревнитель истины, духовный богочтец, И словом, и умом, и жизнию мудрец; Любитель простоты и от сует свободы, Без лести друг прямой, доволен всем всегда, Достиг на верх наук, познавши дух природы, Достойный для сердец пример, Сковорода.
М. К.
ПРИМЕЧАНИЯ
Произведения Г. С. Сковороды не издавались при жизни философа и распространялись в рукописных копиях. Впервые, спустя четыре года после смерти Сковороды, был издан его трактат «Наркисс» без указания имени автора. Эту публикацию осуществил М. Антоновский. Отдельные произведения были опубликованы п 30–х годах XIX в. Московским попечительным комитетом «Человеколюбивого общества». Только в 1861 г. в Петербурге И. Лысенков издал избранные сочинения Сковороды (стихи и прозу).
Первое критическое издание произведений к столетию со дня смерти Сковороды осуществил в Харькове профессор Д. И. Багалей[1309]. В это издание вошли ряд философских трактатов и диалогов, письма, стихотворения и басни Сковороды. Книга сопровождалась критико–библиографической статьей Д. И. Багалея, а также биографическим очерком Сковороды, принадлежащим М. Ковалин- скому. Однако и после выхода в свет этого издания ряд произведений Сковороды оставался недоступным для широкого круга читателей. В частности, не был опубликован диалог «Потоп Змпин», подытоживающий основные философские идеи Сковороды.
Очередное издание в 1912 г. осуществил В. Д. Бонч–Бруевич, отчасти восполнив недостатки прежних публикаций[1310]. Однако задуманное как двухтомнпк издание прекратилось на первом томе.
Прошло около 50 лет, прежде чем в 1961 г. Институтом философии АН УССР под руководством редколлегии в составе академика А. II. Белецкого, члена–корреспондента АН УССР Д. Ф. Ост- рянина (ответственный редактор) и члена–корреспондента АН УССР П. М. Попова было подготовлено Собрание сочинений Г. С. Сковороды в двух томах. Составителем первого тома был И. А. Табачников, собравший по поручению Института философии АН УССР фотокопии автографов и списков произведений Г. С. Сковороды. Составителями второго тома были И. А. Табачников и И. Б. Иваньо. Нынешнее издание произведений Г. С. Сковороды, рассчитанное на русского читателя, осуществлено на основе текстов издания 1961 г. В последнее вошлп все известные в то время сочинения, как философские, так и литературные, включая и его переводы с Плутарха и Цицерона. Для настоящего издания все тексты заново сверены с автографами Сковороды; изучены многочисленные списки произведений, автографы которых не сохранились; для сверки отобраны те из них, которые наиболее полны и сохраняют черты, свойственные автографам. При этом учтены все разночтения автографов, списков и ошибки предшествующих изданий сочинений Сковороды.
С точки зрения полноты публикации оригинальных философских произведений данное издание является более полным. Уже после издания 1961 г. были обнаружены и опубликованы в журнале «Фшософська думка» (1971, № 5, 6) И. А. Табачниковым тексты двух, ранее известных только по названияму диалогов: «Беседа 1–я, нареченная Observatorium (Сион)» и «Беседа 2–я, нареченная Observatorium specula, по–еврейски Сион». Эти произведения также включены в паше издание. В целом же издание включает в себя все оригинальные философские сочинения Сковороды — трактаты, диалоги, притчи. Однако наряду с этим в него вошлп и произведения нефилософскпх жанров, содержащие определенные философские идеи. Имеются в виду песни цикла «Сад божественных песен», «Басни Харьковские», а также философски содержательные письма Сковороды к разным лицам. Поскольку единственным в своем роде источником сведений о жизни философа и своеобразным памятником философской мысли XVIII в. является биография Г. С. Сковороды, составленная М. И. Ковалпнскпм, она включена в Собрание сочинений в качестве дополнения.
Язык Сковороды представляет собой сложное явление. В нем отразилось взаимовлияние русского, украинского и старославянского языков — отсюда и неустойчивость языковых норм в произведениях Сковороды.
В настоящем издании максимально сохранены особенности языка Сковороды, характеризующие его произведения как памятники письменности XVIII столетия. Однако, чтобы произведения философа были доступны современному русскому читателю, тексты были соответствующим образом подготовлены. В основном украинские слова и выражения переведены на русский язык. Устранено ять, неупорядоченное написание е, и, ы в начале и середине слов, непоследовательное употребление ь в конце слов и после согласных в середине слов и др. В соответствии с современным правописанием снят ъ в конце слов, греческие, латинские и церковнославянские буквы (фита, ижица и др.) заменены соответствующими буквами русского алфавита. В соответствии с нормами современной орфографии унифицировано написание слов вместе, раздельно и через дефис.
Составители стремились, делая произведения Сковороды доступными современному читателю, вместе с тем сохранить общий строй речи его произведений. Этим обусловливается наличие некоторых хо; гя и устаревших, но понятных слов п выражений, характеризующих своеобразие его философского мышления.
Для понимания некоторых старославянских слов, оставленных в текстах, в конце второго тома дается небольшой словарь устарелых слов.
Около восьмидесяти писем Сковороды к М. Ковалинскому И отдельные письма к другим лицам написаны латинским языком с древнегреческими вкраплениями. Эти письма даются в переводе на русский язык. Перевод выполнен М. В. Кашу бой.
Следует заметить, что Сковорода весьма свободно пользуется различными высказываниями из Библии. Сверка приводимых им цитат с печатными текстами Библии на русском языке показывает, что первые порой весьма далеки от источника. Это, по–види мому, объясняется отчасти тем, что Сковорода пользовался менее упорядоченными изданиями Библии, но главным образом тем, что он свободно истолковывал Библию. Поэтому многие выражения и цитаты, естественно, не будут вполне соответствовать нынешним текстам Библии. Ссылки на Библию, заключенные в круглые скобки, принадлежат Сковороде.
Тексты своих произведений Сковорода часто сопровождал примечаниями. Значительная часть этих примечаний имеет характер дополнительных языковых, этимологических и прочих комментариев. Эти примечания и даются под текстом. Некоторые же примечания имеют редакторско–текстологический смысл, и эти примечания–поправки внесены в текст и заключены в угловые скобки.
Примечания составлены И. В. Иваньо.
Сборник «Сад божественных песен» включает тридцать песен и составлен Сковородой в 70—80–х годах XVIII столетня на основе песен, написанных им по различным поводам, преимущественно в связи с педагогической практикой в 50—60–е годы. Самая ранняя песня относится к 1753 г., а поздняя — к 1785 г. При этом, включая стихи в общий сборник, Сковорода соответственно оформил пх при помощи эпиграфов пз Священного писания, а также примечании, объясняющих смысл тех или иных образов.
Автографа сборника не сохранилось. Тексты воспроизводятся по наиболее полному списку отдела рукописей Института литературы имени Т. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 7), который использовался и при издании Сочинений в двух томах (Киев, 1961).
Здесь публикуется одиннадцать песен, представляющих наибольший интерес со стороны отражения в них философских идей Сковороды.
Начиная с середины 50–х до середины 60–х годов, Сковорода создал ряд стихотворений (эпиграмм, сюжетных фабул, од), сохранившихся либо в автографах, либо в списках–копиях, сделанных В. Томарой и М. Ковалинским. Они были собраны и переплетены М. Ковалинским в отдельную тетрадь, которая хранится в отделе рукописей Института литературы имени Т. Г. Шевченко АН УССР.
Сборник состоит из 30 басен, написанных Сковородой в два приема. Первые 15 басен написаны во второй половине 60–х годов, а остальные 15 — весной 1774 г. Автограф басен не сохранился. Известны три списка XVIII в., хранящиеся в Центральной научной библиотеке АН УССР в Киеве (шифр 326 Л/Муз. 605/2). Институте литературы имени Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 23) и в Архиве АН СССР в Ленинграде (ф. 216, оп. 3, № 1063). «Басни Харьковские» впервые опубликованы в 1837 г. в Москве попечительным комитетом «Человеколюбивого общества».
«Басни Харьковские» явились одним из первых на Украине оригинальных сборников басенного творчества. Они представляют собой важный шаг на пути развития украинской художественной литературы, а вместе с тем и важный этап в философском развитии Сковороды. Он заключается в том, что в период между написанием первой и второй половины басен Сковорода переходит от художественного к философскому творчеству. Последствия этого перехода сказались на характере второй половины басен, в которых отражена философская ориентация автора. Это видно и на способах построения фабул, п на приемах высказывания морали, не говоря уже о самом содержании моральных выводов. Здесь обсуждаются вопросы о сродном труде, о науке п привычке, о символическом и аллегорическом значении Библии, критикуются люди, стремящиеся к славе и богатству, и т. п. Мораль многих басен, в особенности второй половины цикла, напоминает небольшие философские эссе с примерами, доказательствами и философскими выводами.
Произведение представляет собой конспективное изложение лекций, подготовленных Сковородой для Дополнительных классов при Харьковском коллегиуме. Сам Сковорода позднее датировал трактат 1766 г., хотя на должность преподавателя «добронравия» был зачислен только 8 июля 1768 г. По–видимому, к этому произведению Сковорода возвращался позднее, когда была дописана вступительная часть «Преддверие», целью которого было согласовать между собой разногласия во взглядах 60–х и 80–х годов. К сожалению, автографа произведения не сохранилось, и это мешает уточнению даты написания основного текста и предисловия. Из семп известных на сегодня списков отобран для публикации наиболее полный, который хранится в отделе рукописей Института литературы АН УССР (ф. 86, № 7). Впервые произведение было опубликовано в журнале «Сионский вестник» (1806, ч. III, август, стр. 156— 179).
Этот диалог представляет собой одно пз первых крупных философских произведений Сковороды. В нем обосновывается идея самопознания человеком своей духовной сущности как необходимого условия достижения внутреннего мира.
Установить точную дату написания произведения трудно. Сковорода называет диалог своим «первородным сыном», сообщая при этом, что он написан «в седьмом десятке века сего». Однако мы можем только сказать, что произведение написано в конце 60–х годов, когда Сковорода мучительно искал способ применения своих сил для пользы общества. Сохранился этот ранний автограф с многочисленными исправлениями, преимущественно языкового характера. В последние годы жизни Сковорода еще раз обратился к этому произведению, отредактировал и переписал его заново, а впоследствии снабдил его «Прологом», в котором и появляется образ Наркисса. Эта вторая редакция осуществлена, как это установлено на основе изучения особенностей правописания, в середине 80–х годов. «Пролог» же написан, очевидно, в начале 90–х годов.
Сохранилось шесть списков произведения, относящихся к XVIII столетию. Этот диалог был первым пз опубликованных произведений Сковороды. Он был издан в 1798 г. в Петербурге М. Антоновским брошюрой под названием «Библиотека духовная, содержащая в себе дружеские беседы о познании самого себя» без указания имени автора.
В этом диалоге Сковорода разрабатывает проблему самопознания человеком своей духовной сущности, основываясь главным образом на материале аллегорического истолкования библейских легенд. Автор датирует этот диалог 1767 г. Однако эта дата проставлена им спустя много лет после написания и не согласовывается с фактами биографии Сковороды, в частности с его собственным утверждением, что «Наркисс» является его первым произведением. По–видимому, «Асхань» создана в 1769—1771 гг. Автографа произведения не сохранилось, ибо автор, по его признанию в письме М. Ковалинскому, «ожелчившись, сжег в Острогожске». Сохранился вычитанный и исправленный автором список Я. Пра- видкого, дополненный сопроводительным дарственным письмом М. Ковалинскому, написанным, очевидно, в 1790 г. По всей вероятности, тогда же автор датировал произведение, дав ему название «Асхань». Помимо этого сохранилось несколько списков диалога, относящихся к XVIII в.
Этот диалог занимает особое место в цикле бесед, посвященных вопросу о двух началах. По составу собеседников он отличается от остальных диалогов. В авторском списке произведений он объединен с двумя последующими диалогами общей нумерацией — там данный диалог назван третьим. Когда он написан, точно сказать трудно, до сих пор диалог датировали 1772 г. Исходя пз анализа бумаги и водяных знаков автографа, Л. Махновец отнес произведение к началу 80–х годов (см. Махновець. Григорш Сковорода). Поскольку этот вывод еще требует доказательства и уточнения, то здесь диалог помещается в данном томе, а не во втором, где собраны произведения 80–х годов. Автограф диалога сохранился в архиве М. Ковалппского. Известен также ряд рукописных копий произведения.
Впервые опубликован в 1837 г. Московским попечительным комитетом «Человеколюбивого общества».
До недавнего времени это произведение, существование которого Сковорода засвидетельствовал в авторском списке произведений в 1790 г., считалось потерянным, так как ни автографа, ни списков не удавалось обнаружить. Недавно в Государственной публичной библиотеке пменн В. И. Ленина в неописанных фондах мас- сонских рукописей собрания Арсеньева (ф. 14, оп. 1365) И. А. Табачниковым был обнаружен автограф произведения. Ни даты, ни дарственного письма при произведении нет. На первой странице надпись сообщает о подарке автографа А. И. Ковалевскому.
По философской проблематике, способу ее решения, характеру образной символики произведение органически связано с диалогами начала 70 х годов. Это дает основание считать, что диалог был написан приблизительно в 1771—1772 гг. Диалог впервые опубликован в журнале «Фшософська думка» (1971. № 5, стр. 96—107). За основу настоящей публикации взят автограф.
Этот диалог освещает ту же проблематику, что и предыдущий. Путем самопознания человек может прийти к счастью: для этого он должен осознать двойственность собственной природы. Два начала определяют возможность двух противоположных путей для нее, один из которых ведет к несчастью, а другой — к счастью. Два начала характеризуют и Библию, которая способна быть для одних источником истины, для других — заблуждений и суеверий. Аллегорически истолковывая Библию и своеобразно переосмысливая идеи Пифагора и Платона, Сковорода обосновывает идею вечности материи. Познавая в себе вечные законы, человек побеждает в себе злую волю и поднимается над тленностью, достигая истины, любви и душевного спокойствия.
Как и предыдущий диалог, это произведение раньше было известно только по названию. И вместе с предыдущим в той же тетради найден И. А. Табачниковым его автограф, относящийся к 1771—1772 гг.
Диалог опубликован в журнале «Фшософська думка» (1971, № 6). За основу настоящего издания взят автограф.
Диалог датирован автором 1772 г. В 1788 г. диалог был преподнесен М. Ковалинскому. Автограф показывает, что автор пользуется правописанием, которое характерно для рукописей начиная с середины 80–х годов. Это означает, что автограф, дошедший до нас. является обновленной редакцией. Сохранился также ряд рукописных копий произведения, относящихся к XVIII столетию.
Диалог впервые опубликован Д. И. Багалеем в собрании произведений Сковороды в 1894 г.
Этот диалог, как говорит уже само его название, посвящен вопросу о том, в чем состоит счастье человека. Сковорода опровергает заблуждения людей в понимании природы и путей достижения счастья. Одним из препятствий к достижению счастья, как считает Сковорода, является неудовлетворенность людей тем. чем они владеют, ненасытность желаний и неутомимая жажда обладания окружающим миром. Счастье может быть достигнуто только тогда, когда мудрость укажет человеку, в чем оно состоит, а добродетель поможет достичь его. Возможность достижения счастья на земле, согласно Сковороде, обосновывается тем положением, что счастье вследствие изначальной мудрости природы, как наиболее необходимое благо, является и наиболее доступным. В этом пункте Сковорода творчески развивает одно из положений этического учения Эпикура. Счастье связано поэтому не с обладанием временными благами, а с постоянными, незыблемыми. В связи с этим философ ставит вопрос о влиянии науки, знания о мире па достижение счастья. Он акцентирует внимание на том. что верховней- шей наукой должна стать наука о счастье, которая призвана помочь делу самопознания и достижения истинного мира и спокойствия, ибо какая польза от приобретения окружающего мира, если при этом человек теряет самого себя.
Этот диалог менее других перегружен ссылками на Священное писание н связан с рассмотрением определенных жизненных ситуаций и развитием науки и культуры XVIII в.
Диалог был долгое время известен под названием «Разговор дружеский о душевном мире». Иногда исследователи считали его одной из редакций последующего диалога «Кольцо». Причина всех этих неясностей — отсутствие автографа произведения. Списки диалога, хотя и относятся большей частью к прижизненным, отличаются заметным произволом переписчиков. В письмах автора 1785—1787 гг. диалог именуется «Марко Препростой» или «Неграмотный Марко», как это установил П. М. Пелех (см. 77. М. Пелех. Про д1алог Сковороди «Неграмотный Марко». К., 1928). Нп в одном из списков диалог не датирован. Письма 80–х годов свидетельствуют о том, что диалог был создан ранее. II поскольку своей проблематикой и способом ее освещения диалог связан с остальными диалогами на тему счастья и душевного мира, то это дает основание относить его. к первой половине 70–х годов.
Произведение впервые опубликовано в 1837 г. под названием «Дружеский разговор о душевном мире» Московским попечительным комитетом «Человеколюбивого общества» но одному из ранних списков. В. Д. Бонч–Бруевич использовал другой список, в котором оказалось много пропусков и ошибок. В 1901 г. в основу публикации был положен список, носящий название «Разговор пяти путников о истинном счастии в жизни» (хранится в Центральной научной библиотеке АН УССР, шифр I, 377). Этот список наиболее полный, хотя и содержит ряд ошибок. За основу настоящего издания взята публикация 1901 г. Явные ошибки неправлены па основании других списков.
Диалог «Кольцо» — один из наиболее крупных диалогов Сковороды. Он сильно перегружен ссылками на тексты Библии. Это истолкования многочисленных библейских «фигур» и выражений, которые Сковорода связывает с представленпем о вечности. В диалоге философ развивает и конкретизирует свое учение о наличии двух натур, обосновывает идею о том, что через познание невидимой натуры вещей проходит путь к самопознанию п достижению счастья и спокойствия духа. Заметное место в диалоге занимают, наряду с бпблейскпмп повествовательными примерами, мифологические и фольклорные сюжеты, которые выступают как важнейшее средство развития философских идей.
Как уже отмечалось, своей проблематикой диалог связан с другими произведениями первой половины 70–х годов. Как явствует из дарственного письма от 1 января 1775 г., во второй половине 1774 г. был написан «Алфавит…», а перед ним, в 1773—1774 гг., было создано «Кольцо». Это произведение менее других пользовалось популярностью, поэтому сохранилась всего одна копня его, относящаяся к XIX в. Автограф утерян. Диалог впервые опубликован В. Д. Бонч–Бруевпчем в 1912 г.
Это произведение завершает цикл диалогов, посвященных вопросу об условиях достижения счастья. По содержательности и значимости идей — это, несомненно, одно из наиболее удачных произведений Сковороды. В нем глубоко и всесторонне рассматривается вопрос о значении сродного труда для достижения счастья. С позиций признания сродного труда как главного условия земного счастья Сковорода подвергает острой критике жажду обогащения и власти, злоупотребления во имя прибылей и славы. Несродность, но его мнению, является причиной несправедливости, преступлений, зла. Философ призывает людей познавать свои природные склонности и жить в согласии с натурой, что является условием появления охоты к труду и наслаждения от самого процесса сродного труда, а не от его результатов. Развивая эти идеи, автор опирается на примеры Библии, мифологии, фольклора, литературного творчества. Диалог написан во второй половине 1774 г., ибо 1 января 1775 г. он был отослан с дарственным письмом В. С. Тевяшову.
Автограф диалога сохранился и хранится в Государственном историческом музее в Москве (фонд Щукина 91/193). В нем содержится 16 рисунков эмблематико–символического содержания, выполненных автором. Помимо самого диалога в той же тетради находятся автографы стихотворения, которое предшествует ему, и заключительной басни о Козленке и Волке, написанной параллельно латинским и старым книжным языком XVIII столетия. Песня датируется 1761–м, а басня — 1760 г., при этом басня, по всей вероятности, была вновь отредактирована и присоединена в качестве концовкн диалога в конце 80–х годов XVIII в.
Помимо автографа диалог известен в нескольких списках, однако без указанной басни о Козленке и Волке. Диалог по списку со значительными ошибками впервые опубликован был в 1894 г. Д. И. Багалеем. В данном издании в соответствии с автографом вступительное стихотворение и заключительная басня возвращены на свои места.
Этот трактат известен в двух редакциях, носящих разные названия. Первая редакция 1776 г. под названием «Икона Алкивиадская…» принадлежит отделу рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 7). В ней имеются следы позднейших исправлений и дополнений, а также примечания, которые сделаны значительно позднее. В 1870 г. Сковорода переписал и заново отредактировал свой трактат. Этот второй автограф также сохранился в Харьковском филиале Центрального архива МВД УССР. Рукопись содержит дарственную надпись А. И. Ковалевскому на латинском языке. Помимо двух автографов известно семь рукописных копий произведения.
Впервые отрывки трактата были опубликованы в 1894 г. Д. И. Багалеем под названием «Израильский Змий» по второму автографу. Полностью трактат был опубликован впервые в 1912 г. В. Д. Бонч–Бруевичем по тому же автографу. В издании АН УССР 1961 г. в основу публикации положен первый автограф, который содержит позднейшие исправления и примечания, сделанные после 1785 г., т. е. уже после того, как была сделана вторая редакция. За основу настоящего издания взята публикация 1961 г.
Как свидетельствует переписка Сковороды, этот трактат писался им с перерывами на протяжении нескольких лет. В сопроводительном письме, относящемся, по–видимому, к концу 80–х годов, Сковорода сообщает, что написал этот трактат «в самом открытии
Харьковского наместничества» (последнее открыто 29 сентября 1780 г.). Однако есть все основания думать, что в 1780 г. произведение не было окончено. Об этом свидетельствуют, во–первых, анализ правописания автографа и, во–вторых, письма Сковороды Я. Пра- вицкому. Автограф трактата, дошедший до нас в собрании М. Ко- валинского (хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР, ф. 86, № 6), имеет различное правописание и выполнен на разной бумаге. Первые пять разделов написаны по правописанию, которым Сковорода пользовался до 1785 г., а водяные цифровые филиграни на бумаге относятся к 1779—1780 гг. Два последних раздела и сопроводительное письмо написаны по новому правописанию, а бумага имеет цифровую филигрань «1788». В переписке Сковороды с Я. Правицким 1785—1787 гг. неоднократно ведется речь об окончании этого трактата. Содержание этих писем позволяет указать время написания произведения: 1780—1788 гг. Кроме автографа в различных книгохранилищах страны сохранилось пять известных списков (копий) произведения.
Произведение впервые опубликовано В. Д. Бонч–Бруевпчем в издании 1912 г.
Этот трактат посвящен проблеме аллегорического истолкования Библии, образы и фигуры которой, по мнению автора, образуют особенный символический мир. С их помощью, как полагает он, можно обнаружить и познать вечное начало в макрокосме. В этом и состоит важное моральное, поучительное значение аллегорически истолкованных образов Библии, например соляного столба, в который якобы превратилась жена Лота, пощаженного царя Содома и Гоморры. В образе содомского человека Сковорода критикует моральные и социальные пороки своих современников, охваченных жаждой обогащения и честолюбием. Сковорода противопоставляет им утопический образ духовного человека, обретшего полную свободу и совершенство. В трактате раскрываются пагубные последствия буквального понимания Библии. Произведение исполнено глубокого субъективного пафоса и даже лиризма.
Это произведение Сковорода датирует 1783 г. Сохранился автограф в рукописном собрании М. Ковалинского, который сейчас находится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 6). Бумага автографа относится к 1780 г. В тексте обнаруживаются следы позднейших исправлений автора, в частности примечания сделаны по правописанию, которому автор следовал после 1785 г. В 1788 г. автор снабдил диалог сопроводительным письмом М. И. Ковалинскому, дал ему название «Брань архистратига Михаила со Сатаною» (автограф 1783 г. называется «Борьба и нря о том: претрудно быть злым, легко быть благим»), снабдив «главизной творения». Все эти исправления и дополнения позволяют считать, что автограф был вновь отредактирован автором. Известны также две рукописные копии произведения. Диалог впервые опубликован в 1839 г. в Москве попечительным комитетом «Человеколюбивого общества» с некоторыми цензурными сокращениями.
В этом диалоге Сковорода уже не ищет ответа на обсуждаемые вопросы, а защищает правильность ответов, полученных им в своих прежних произведениях. Сковорода объясняет, что, по его убеждению, является источником зла на земле и почему люди несчастны чаще, чем счастливы. Ответ на этот вопрос философ дает, исходя из собственного понимания двух натур, или двух начал, в каждом человеке, которые ведут между собой борьбу. Победа злой воли ведет человека на путь зла и несчастья, и, наоборот, добрая воля открывает человеку путь к добродетели и счастью. В диалоге содержится резкая критика притворного благочестия духовенства. Сковорода зло высмеивает такие пороки, как честолюбие и стремление любой ценой обогатиться за счет унижения и порабощения людей. Диалог характеризуется высокими литературными достоинствами, изложение в нем исполнено драматического пафоса.
Согласно библейским легендам, архангел Михаил считается главой ангелов (архистратигом), так же как и сатана — главой дьявольских сил. Тема борьбы небесных сил с силами ада является одной из наиболее популярных тем древней письменности, в част–ностп житийной литературы. Сковорода, как выразитель копцепцпп двух натур, использует эту традиционную форму для защиты дорогих ему убеждений. — 64.
Это произведение датируется гем же годом, что п предыдущее (1783). До сих пор диалог был известен только в одной копии. Недавно в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина среди неописанных материалов библиотеки Арсеньева II. А. Табачниковым
был обнаружен автограф произведения (ф. 14, № 1365). Листы бумаги, на которых находится автограф, имеют цифровые филиграни 1781 г.
Впервые диалог со значительными купюрами был опубликован И. Т. Лысенковым в издании 1861 г. Целиком по копии произведение впервые опубликовано В. Бонч–Бруевичем в издании 1912 г. В издании 1961 г. диалог также опубликован ио копии.
Перевод осуществлен на основе автографа Государственной библиотеки им. В. И. Ленина.
Основной вопрос, вокруг которого сосредоточен спор, заключается в том, трудно ли то, что является самым нужным для человека. Сковорода, взгляды которого здесь представляет Варсава, с большой убежденностью доказывает, что для человека наиболее нужными являются добродетель и счастье, достижение которых доступно всем без исключения людям. Этот счастливый исход легок для всех, ибо природа одарила человека возможностью выбора собственного пути. Трудным и недоступным счастье является только для тех, кто желает удовлетворения неприродных потребностей. Стремление к природному благу ведет к счастью и спокойствию.
Притча написана в 1787 г., посвящена и подарена Сковородой С. Н. Дятлову. По–видимому, до последнего рукопись не дошла и оказалась вместе с дарственным письмом в собрании М. Ковалин- ского. Ныне автограф хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевчепко АН УССР (ф. 86, № 7). Цифровые филиграни бумаги автографа относятся к 1785 г.
Сохранилась одна рукописная копия притчи, относящаяся к XIX столетию. Произведение впервые опубликовано по автографу Д. И. Багалеем в издании 1894 г. на стр. 217—235.
В этой притче критикуется система воспитания, которая преследует цель привить человеку светские манеры, придать ему внешний лоск. Ей противопоставляется воспитание истинного человека в соответствии с его природными данными. Среди других качеств особенное значение имеет век–питание благодарности как одного из важнейших условий достижения счастья.
По своей форме этот диалог–притча представляет собой не что иное, как развернутую басню в том смысле, как ее понимает Сковорода.
Еродий — слово, образованное Сковородой от греческого epoStoc;, которое значит «боголюбивый». Сковорода употребляет это слово как одно из названий аиста, журавля, с поведением которых связывались представления о благородстве и благодарности. Подобные представления имеют место в Библии и мифологии. Позднее оно нашло воплощение в рассказах известного сборника «Физиолог» и в различных сборниках эмблем и символов (см., например, об этом в кн.: Ф. Буслаев. Исторические очерки. СПб., 1887, стр. 462). У Сковороды это представление встречается почти во всех произведениях.
Это произведение, как свидетельствует дарственное письмо, адресованное Ф. И. Дискому, написано осенью 1787 г. В авторском списке произведений притча названа последней.
К сожалению, до сих пор автограф притчи не обнаружен. На сегодняшний день не сохранилось даже копии, по которой произведение было впервые напечатано в 1839 г. Московским попечительным комитетом «Человеколюбивого общества» с предисловием М. Макарова и И. Решетникова. Неизвестно, на основе чего воспроизведен текст в издании 1861 г. Все остальные издатели пользовались имеющимися публикациями.
Заключительная песня в отличие от притчи сохранилась в двух рукописных копиях, одна нз которых хранится среди рукописей Сковороды в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 1), а вторая обнаружена в Государственном Историческом музее с нотной записью (см. Л/. Боровик, И. Нванъо. Новознайдений музичннй TBip на слова Григор1я Сковороди. — «Народна творч1сть та етнограф! я», 1971, Л* 2, стр. 67—70).
Эта притча во многом созвучна с предыдущей. В ней также речь идет прежде всего о самовоспитании и о спокойствии души. Раскрывал два противоположных взгляда на богатство, Сковорода показывает, что условием достижения надежной и спокойной жизни является умеренность и умение пользоваться тем, чем человек владеет от прпроды. А стремление к овладению богатством противопоказано и добродетели и счастью. Важное место в этой притче занимают рассказ об утопической эпохе всеобщей справедливости и заключительная несня «О нищете Христовой».
Это последнее оригинальное произведение Сковороды. Время его написания точно установить трудно. В авторском списке произведений, составленном в 1790 г., произведение уже числится под названием «Диалог. Душа и Нетленный дух», рукопись которого хранится у Я. Правицкого. В дарственном письме М. Ковалинскому от 16 августа 1701 г. Сковорода сообщает, что он восстановил произведение по списку. Этот автограф и сохранился п рукописном собрании М. Ковалинского. Ныне хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 9). Бумага автографа разная по времени изготовления. Все это позволяет сделать вывод, что произведение было написано в конце 80–х годов. Что касается двух последних разделов, то они являются не чем иным, как двумя проповедями к лекциям по «христианскому добронравию». Ранние автографы проповедей под названием «Убужд- шеся, видеша славу его» (первая проповедь), «Да лобжет мя от лобзаний уст своих!» (вторая проповедь) сохранились в коллекции И. И. Срезневского, хранящейся в Архиве АН СССР в Ленинграде (ф. 216, оп. 3, папка Л® 227). По–видимому, эти произведения были включены в диалог «Потоп Змиин» в 90–х годах. Помимо автографа известно шесть рукописных копий, хранящихся в различных архивных учреждениях страны.
Произведение впервые опубликовано В. Д. Бопч–Бруевичем в издании 1912 г. на стр. 493—529.
В диалоге Сковорода своеобразно резюмирует свои главнейшие философские идеи как в области онтологии и гносеологии, так и в области этики. Философ здесь четко формулирует развивавшуюся им во всех предыдущих произведениях концепцию двух натур вещей и трех миров, вместе с тем указывая на те философские традиции, на которые он опирается как философ. Аллегорически истолковывая Библию, Сковорода резко критикует библейские легенды, отрицает их жизненную достоверность и вскрывает их несоответствие вечным законам природы. В связи с этим здесь важное место занимает критика суеверия и лицемерия, культивируемого церковниками на основе Библии. Два последних раздела произведения почти полностью повторяют два трактата, сохранившиеся в архиве И. Срезневского (Архив АН СССР в Ленинграде, ф. 216, оп. 3).
Долгое время эти трактаты считались вступлением к лекциям «христианского добронравия», прочитанным философом в дополнительных классах при Харьковском коллегиуме в 60–х годах.
В основе названия произведения лежит библейский рассказ о змии — драконе, содержащийся в «Апокалипсисе» (Откровение Иоанна Богослова, гл. 12). Согласно этому рассказу, змий — дракон, преследующий женщину, которая должна родить ребенка, выпустил из своей пасти воду, чтобы потопить ее и младенца. Сковорода многократно обращается к образу «апокалиптического змия», дополняя его иными библейскими и мифологическими представлениями, истолковывая этот образ аллегорически как проявление грубых, низменных стремлений человека.
Круг знакомств Сковороды был весьма обширным, однако его эпистолярное наследие, которое сохранилось и известно нам, помимо сопроводительных писем к произведениям составляет примерно 120 писем. Состоит его переписка из писем к ученику, а потом другу М. И. Ковалинскому (около 80 писем), Я. Правпцкому (известно 10) и писем к разным известным и неизвестным нам людям. Очевидно, часть писем утеряна навсегда. Основная часть сохранилась в автографах в собрании М. Ковалинского и ныне находится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 1).
Письма Сковороды являются высоким образцом эпистолярного жанра, регламентированного правилами риторик и поэтик. В них почти отсутствуют биографические моменты и бытовые подробности. Основное их содержание составляют философские идеи и моральные поучения. Это одинаково касается и писем М. Ковалинскому, и писем, адресованных другим лицам. Во многих отношениях письма представляют собой ценный комментарий к философским произведениям.
Больше половины эпистолярии Сковороды адресовано М. И. Ковалинскому. Письма объединены и расположены в хронологическом порядке. Выделены также отдельной рубрикой и письма Якову Правпцкому. Остальные письма, адресованные разным и неизвестным лицам, объединены под общей рубрикой и даются в хронологическом порядке.
По сравнению с киевским изданием 1961 г. здесь учтены данные текстологических и биографических исследований, в результате. которых установлены даты и адресаты целого ряда писем (см. Л. Махновець. Григорш Сковорода. К., 1972).
Основная часть писем М. Ковалинскому относится к первой половине 60–х годов XVIII столетия. Сковорода в то время работал преподавателем в Харьковском коллегиуме, а М. Ковалпнский был студентом этого коллегиума. Сковорода переписывался с учеником, исходя из педагогических соображений. Помимо основной цели он стремился при помощи писем развивать в юноше любовь к классическим языкам и литературе. Поэтому все письма этого периода написаны на близкой к классической латыни и частично на древнегреческом языке.
Все эти письма сохранились в оригиналах в общей оправе и ныне находятся в отделе рукописей в Институте литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 24). Там они переплетены в случайной последовательности.
В первом издании, осуществленном Д. И. Бага леем (1894 г.), письма даются в том порядке, в каком переплетены в общую тетрадь М. Ковалинским, вследствие чего туда попал и ряд писем, адресованных другим лицам. В издании 1961 г. были внесены некоторые изменения в порядок расположения писем. Письма, имеющие конкретные даты, были передвинуты к началу переписки. Однако общая проблема датирования оставалась нерешенной. Помимо того, в числе писем М. Ковалинскому оставалось письмо к другому адресату — Иоилю. В последнее время JI. Е. Махновец провел значительную работу по датированию писем, установлению мест отправления и назначения. Результаты его исследований учтены в данном издании (см. Л. Махновець. Прохронолопю лиспв Г. С. Сковороди. — «Радянське л1тературознавство», 1972, № 4, 10).
Впервые переписка Сковороды с М. Ковалинским на языке оригинала, без перевода была опубликована Д. И. Бага леем в издании 1894 г. В издании 1961 г. письма даются параллельно на языке оригинала и в украинском переводе. Для настоящего издания перевод с латинского на русский язык осуществлен М. В. Кашуба. При переводе были использованы сделанные в свое время переводы указанных писем на русский язык Ф. Беляевым, которые хранятся в библиотеке Института философии АН УССР.
Некоторые письма были не полностью написаны Сковородой по–латыни. В таком случае фразы на украинском языке отделены двумя косыми линейками, вкрапления на старославянском стоят в угловых скобках.
Сковорода познакомился с Я. Правицким во время работы в качестве преподавателя Харьковского коллегиума, где обучался Пра- впцкий. После окончания коллегиума Правицкий стал священником в селе Бабаях под Харьковом. С ним Сковорода поддерживал дружеские отношения и во время странствий. По–видимому, писем было больше, чем сохранилось до наших дней. Наиболее раннее ннсьмо относится к 1782 г., а наиболее позднее — к 1792 г. Автографы девяти писем хранятся в Архиве АН СССР в Ленинграде среди бумаг И. И. Срезневского (ф. 216, оп. 3, № 226). Отрывки из писем Правицкому публиковались И. И. Срезневским в альманахе «Молодик на 1844 год». Полностью эти 9 писем опубликованы В. И. Срезневским в журнале «Библиограф» (1894, № 1, стр. 1—21).
Остальные письма Я. Правицкому сохранились в разных архивах. Письмо от 30 мая 1791 г. (№ 91) обнаружено М. Мольнаром в литературном архиве Пражского национального музея и опубликовано в журнале «Радянське л1тературознавство» (1958, № 2, стр. 113—116). Письмо от 5 января 1792 г. сохранилось в автографе, который находится в отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (шифр авт. 6/2).
Помещенные в этом разделе письма Сковороды, адресованные различным известным и безвестным лицам, сохранились отчасти в автографах, частично в списках и публикациях. Их адресаты — люди, с которыми встречался Сковорода в своей жизни и с которыми его связывала определенная общность интересов или взглядов. В письмах мало бытовых подробностей и автобиографических моментов, в большинстве своем они затрагивают те же вопросы философии морали, которые определяют направление его поисков в философских произведениях.
Значительная часть писем разным лицам сохранилась в рукописном собрании М. Ковалинского, и поэтому некоторые из них до последнего времени считались адресованными ему.
Особую группу писем составляют те, которые в издании 1961 г. печатались как письма, адресованные неизвестным лицам. Они впервые были опубликованы Д. И. Багалеем в 1894 г. под заглавием «Письма к неизвестному». Однако их содержание убедительно свидетельствует, что они адресованы разным лицам. Сохранились два списка этих писем. Один пз них под названием «Ппсьма Григория Саввича сына Сковороды к приятелям» содержит копии десяти писем и хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 25). Копии были сделаны с ошибками и пропусками. Второй список, найденный И. А. Табачниковым, включающий семь ппс–ем, хранится в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина (отдел рукописей, ф 14, № 782). Этот список позволяет сделать некоторые уточнения и исправить ошибки предыдущего. Поэтому тексты семи писем даются но списку Библиотеки им. В. И. Ленина.
Эти филологические выписки, сделанные на латинском языке, сохранились в автографе в собрании М. Ковалинского и ныне находятся в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 24).
Впервые на языке оригинала опубликованы Д. И. Багалеем в издании 1894 г. на стр. 104—107. На латыни и с параллельным переводом на украинский язык опубликованы в издании 1961 г. По–видимому, выписки представляют собой фрагмент потерянного курса лекций, прочитанных Сковородой в Харьковском коллегиуме.
В настоящем издании даются на языке оригинала и в переводе на русский язык. Перевод выполнен М. В. Кашуба.
Представляет собой сохранившуюся в рукописной тетради М. Ковалинского (хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР, ф. 86, № 24) запись сновидения Сковороды. Несколько свободное изложение этой записи имеется в биографическом очерке Сковороды, составленном М. Ковалинским (см. настоящий том, стр. 380). Некоторые исследователи склонны рассматривать эту запись как самостоятельное публицистическое произведение (см. П. М. Попов. Один i3 попереднишв сощальши сатири Шевченка (за неопубл1кованпм автографом «Сна» Сковороди). — Журн. «В1тчизна», 1962, № 1). Однако на самом деле — это лишь запись подлинного сновидения, представляющая собой чрезвычайно интересный психологический и социальный документ.
Г. Сковорода помимо оригинальных произведений оставил несколько осуществленных им переводов с латыни. В частности, он перевел диалог Цицерона «О старости», посвященный римскому государственному деятелю Катону Старшему. Письмо–посвящение к этому переводу напечатано выше (см. стр. 380).
Любимым автором Сковороды был греческий биограф и моралист Плутарх. Его произведения особенно нравились мыслителю, и он осуществил пять переводов так называемых «Моралий»: «О смерти», «О божпем правосудии», «О хранении от долгов», «О вожделении богатства» и «О тишине сердца». Из названных переводов сохранился только последний. Он представляет собой весьма интересный памятник русской и украинской культур второй половины XVIII в.
Это не просто перевод оригинала, а свободное изложение его, представляющее самостоятельное осмысление первоисточника.
В сопроводительном письме Я. М. Донцу–Захаржевскому Сковорода так характеризует особенности своего перевода: «Уклонившись от Библии к Плутарху, перевел я книжечку его «О тишине сердца», истолковав не наружную словозвонкость, но самую силу и эссенцию, будто гроздие в точиле выдавил. И в такую одежду девочку сию одел, дабы она и внутри и вне не языческою, но Христовою была». Переводчик стремился влить «в новые мехи п вино новое». В частности, в переводе исключены имена языческих богов. Сковорода истолковал философские идеи Плутарха в соответствии со своим собственным учением. Вместе с тем, излагая мысли Плутарха, которые расходятся с его собственными, Сковорода полемизирует с ним в примечаниях. Так, в этих примечаниях он оспаривает истинность высказываний Плутарха о Пифагоре, Эпикуре, Сенеке и др. Следовательно, предлагаемый здесь перевод в известной степени дополняет наше представление об историко–философских взглядах самого Сковороды.
Перевод дошел в рукописной копии, хранящейся в Архиве АН СССР в Ленинграде (шифр ф. 216, оп. 3, № 1065), и в машинописной копии В. Д. Бонч–Бруевича, хранящейся в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина (шифр рук. 50162). Впервые был опубликован в киевском издании 1961 г. (т. II, стр. 190—208).
По техническим причинам сопроводительное письмо Я. М. Донцу–Захаржевскому помещено среди прочих писем Сковороды.
Автограф этого перевода находится в одной из рукописных тетрадей из собрания М. Ковалинского и ныне хранится в отделе рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 7, л. 32/52 — 35/55) вместе с автографом трактата «Икона Алкивиадская». Перевод, очевидно, сделан Сковородой в средине 80–х годов XVIII в. Впервые со значительными искажениями в тексте был опубликован Д. И. Багалеем в издании 1894 г. (стр. 302–306).
Сидроний Гозий более известен под фамилией де Гоший — новолатинский фламандский писатель XVI‑XVII вв.
Эта биография Сковороды написана М. И. Ковалинским, который датирует ее 1794 г., т. е. го. дом смерти Сковороды. Автограф биографии ныне хранится в отделе рукоппсей Института литературы пм. Т. Г. Шевченко АН УССР (ф. 86, № 27). Помимо автографа известен целый ряд коппй произведения. Хотя биография была известна большинству исследователей Сковороды и до этого, она была впервые опубликована только в 1886 г. Н. Сумцовым в журнале «Киевская старина» (1886, т. XVI, стр. 103—150) по одной пз коппй.
В основу настоящей публикации положен текст киевского издания 1961 г., где биография напечатана по оригиналу М. Ковалинского.
М. Ковалинский ближе всех остальных современников знал Г. Сковороду и был хорошо знаком с большинством его произведений, биография Сковороды представляет собой во многих отношениях замечательный философско–литературный памятник конца XVIII столетия. Но прежде всего — это документ о жизни и деятельности Сковороды, написанный человеком, в определенной степени духовно близким ему, хотя и не во всем разделявшим его убеждения. Ковалинский на основе личных бесед и наблюдений, сведений, полученных от знакомых, писем и самих произведений философа стремился воссоздать его портрет, зафиксировать наиболее значительные его жизненные шаги и сопровождавшие их пережп- вания. Как показали позднейшие исследования, в фактической основе биографии — в датах, именах, местах — содержатся определенные неточности, но в целом картина жизни Сковороды раскрыта интересно, с любовью.
Благодаря М. Ковалинскому мы узнаем о многих шагах и поступках Сковороды, о которых мы, возможно, никогда и не узнали бы. Однако некоторые из этих фактов требуют уточнения, немногие — опровержения, например утверждение о якобы высокой оценке Сковородой Екатерины II или сообщение о принятии Сковородой обряда приготовления к смерти. Биография Сковороды интересна для познания источников философских воззрений самого Ковалинского — человека незаурядного и эрудированного в философии. Как человек, живший увлечениями своей эпохи и своей социальной среды, М. Ковалинскпй в значительной степени осмысливает и философские взгляды Сковороды сквозь призму этих идейных увлечений, привлекая не только идеи близких Сковороде античных и средневековых мыслителей, но и популярных в то время в России писателей, таких, как, например, автор «Ночей» Е. Юнг и др.
Биография Сковороды, написанная М. Ковалинским, пользовалась большой популярностью, и она содействовала возрастанию интереса к удивительной жизни и наследию мыслителя.
Примечания
1. См. Н. И. Петров. Первый малороссийский период жизни и научного философского развития Григория Саввича Сковороды. — «Труды Киевской духовной академии», 1902, т. 3; «Акты и документы, относящиеся к истории Киевской академии. Со введением и примечаниями Н. И. Петрова», т. 1. Киев, 1904.
2. См. J1. Махновець. Грнгорш Сковорода. Кшв, 1972.
3. См. Tardi Lajos A tokaji Orosz Borvasarlo Bizottsag tortenete (1733—1798). Sarospabak, 1963, стр. 54; Varodi‑Sternberg Janos. Kijevi diakok magyarorszagon, a XVIII. Utak es talalkozasok, Uzsharad, Karpati Konyvkiado, 1971, стр. 43—56.
4. См. А. С. Лебедев. Белгородские архиереи п среда пх архипастырской деятельности по архивным документам. Харьков, 1902, стр. 152—153.
5. Ф. П. Лубяновский. Воспоминания, т. I. Киев, 1872, стр. 106—107.
6. Стр. 57 наст, изд., т. 1.
7. Стр. 88 наст, изд., т. 1.
8. Стр. 19 наст, изд., т. 2.
9. Стр. 16 наст, изд., т. 2.
10. Стр. 16—17 наст, изд., т. 2.
11. Стр. 151 наст, изд., т. 2.
12. Стр. 113. наст, изд., т. 1.
13. Стр. 14 наст, изд., т. 2.
14. Стр. 151 наст, изд., т. 2.
15. Стр. 201 наст, изд., т. 1.
16. Стр. 101 наст. пзд.. τ 2.
17. Стр. 117 наст, изд., т. 2.
18. Стр. 116 наст, изд., т. 1.
19. Стр. 301 наст, изд., т. 1.
20. Стр. 140 наст, изд., т. 1.
21. Стр. 326—327 наст, пзд., т. 1.
22. Стр. 328 наст, изд., т. 1.
23. Стр. 418—419 наст, изд., т. 1.
24. Стр. 423 наст, изд., т. 1.
25. Стр. 433 наст, изд., т. 1.
26. Стр. 439 наст, изд., т. 1.
27. Стр. 449 наст, изд., т. 1.
28. Стр. 422 наст, изд., т. 1.
29. Стр. 450 наст, изд., т. 1.
30. Стр. 428 наст, изд., т. 1.
31. Стр. 306 наст. пзд.. т. 1.
32. Стр. 324 васт. изд., т. 1.
33. Стр. 329 наст, изд., т. 1.
34. Стр. 454 наст, изд., т. 1.
35. Стр. 148 наст, изд., т. 2.
36. Стр. 427 наст, изд., т. 1.
37. Стр. 442 наст, пзд., т. 1.
38. Стр. 67 наст, изд., т. 1.
39. Стр. 163 наст, изд., т. 1.
40. Стр. 433 наст, изд., т. 1.
41. Стр. 265 наст, изд., т. 2.
42. Стр. 413—414 наст, изд., т. 1.
43. См. И. Франко. Южнорусская литература. — «Энциклопедический словарь», изд. Брокгауз и Эфрон, 1904, пт. 81, стр. 307.
44. В. Д. Бонч–Бруевич. Про Г. С. Сковороду. — «Радянське лггературознавство», 1958, № 3, стор. 91.
45. Эта песня представляет собой одно из наиболее популярных произведений Сковороды. Как свидетельствует сохранившийся ее ранний автограф с эпиграфом из Горация, она вовсе не навеяна Священным писанием. В песне отразились характерные черты жизни различных слоев общества, хотя раскрываются они слишком обобщенно. Песня еще при жизни автора вошла в репертуар кобзарей, лпрнпков н массовых песенников конца XVIII — начала XIX в. Имеются многочисленные ее обработки, записанные в XIX‑XX вв. — 57.
46. Своим лейтмотивом песня связана с библейским образом, содержащимся в Псалтыре Давида (пс. 41, ст. 8), полный текст которого звучит так: «Бездна бездну призывает голосом водопадов твоих; все воды твои и волны твои прошли надо мною».
47. В пещере. — 58.
48. В песне отразились весьма характерные для мироощущения Сковороды антпурбанистическне мотивы. — 58.
49. Пхнут — толкают. — 58.
50. Песня, как показали исследователи, написана по мотивам фольклора. Ее образы перекликаются с народно–песенными, и это обстоятельство обеспечило ей популярность у лирников и бандуристов, о чем свидетельствуют записи фольклористов. Ранний автограф ее сохранился с эпиграфом из Вергилия: «О, как счастливы земледельцы, если б они только знали о своих благах» («Геор- гики», кн. 2, ст. 458). — 59.
51. Эту песню Сковорода называет «старинной малорусской»; что, по–видимому, означает, что она является изложением какой‑то книжной песни XVIII в. — 60.
52. Мозок — мозг (укр.). — 61.
53. Т. е. возносится. — 61.
54. Тема счастья — одна из основных тем художественного творчества и философского учения Сковороды. Показательно, что уже в этой песне иоэт–фплософ четко осознает, какие стороны жизни препятствуют достижению счастья. Счастье связывается им с чистой совестью и высокими порывами к истине и правде. — 61.
55. Мы же все не вемы — мы же все не знаем. — 61.
56. Инде искать требе — в другом месте искать нужно. — 61.
57. Обрящу — найду; срящу — встречу, найду. — 61.
58. Прескор — прескорый, очень быстрый. — 61.
59. Крьгн — лилия (цветок). — 61.
60. Харранъ. — город в Месопотамии, один из центров вавилонской культуры, прославился богатством и благополучием. — 62.
61. Гергесинские поля (земля) — так в Евангелии от Матфея (гл. 8, ст. 28) названа область Палестины, где Иисус якобы совершил одно из своих чудес: он изгнал бесов из двух больных и вселил их в стадо свиней, которое бросилось с крутизны в море. Поэтому образы «гергесинская земля», «гергесинские вепри» выступают у Сковороды как символы низменных, плотских, необузданных стремлений. — 62.
62. Призывая читателя постигать предел желании и размышлять над тем, к чему ведут поступки, Сковорода напоминает о необходимости строить свое счастье не на стремлении к славе, а на побуждениях доброй воли. — 62.
63. «Часть моя ты, господи…» «Боже сердца моего и часть моя, боже, вовеки».
64. Сион — слово еврейское. Значит то же, что по–эллински — κύριος σχοπία, рим. — specula. Так назывался Иерусалимский замок; по–славянски — зор, стража, горница.
65. Сион — так в Библии именуется крепость вблизи Иерусалима, которую взял царь Давид со своим войском (Вторая книга Царств, гл. 5). С образом Сиона Сковорода связывает представление о нравственно возвышенном образе жизни истинного человека. — 63.
66. Иерихон — город, есть образ суетного мира сего и лестного. Он широкий, спречь роскошным путем водит юных в разбойники, то есть в челюсти змшшы и гидрины, в смертные грехи. Quaenam maxima peccatoribus poena? Ipsum peccatum. — Ничто не есть злее греха и жала, ибо его ничто же ни в сем, ни в оном веке мучительнее. «Жало смерти — грех». «Грехопадение, кто разумеет? Блажен тот один, кто разумеет». «Блажен муж, который на пути грешных не стоит». «Открой очи мои…»
67. Иерихон — один из городов Палестины, подвергшийся нападению израильтян на их пути в обетованную землю. Его неприступные стены, по преданию, пали от звуков священных труб, и город был разрушен. Согласно Библии, бог повелел не брать ничего из иерихонского добра, но один из израильтян нарушил этот запрет, за что бог и наказал израильтян (Ветхий завет. Книга Иисуса Навииа, гл. 6—7). В произведениях Сковороды образ Иерихона символизирует низменные, плотские стремления человека. — 63.
68. «Некий философ, которого спросили, что он считает самым ценным, ответил: время» (лат.). — 64.
69. Показательным для понимания Сковороды здесь является то, что стихотворение «римского пророка Горация» включается в контекст «священных эпиграфов» других песен Сковороды. Уподобление поэта библейским пророкам, как и языческой мифологии христианским легендам, представляет собой характерную особенность воззрений Сковороды. — 64.
70. «Покоя просит у богов в открытом… [море]» (лат.). — 64.
71. «Нет ничего счастливого во всех отношениях» (лат.). — 65.
72. Версалпя (Versailles) именуется французского царя Эдем, сиречь рай, или сладостный сад, неизреченных светских утех исполнен.
73. Коперник есть новейший астроном. Ныне его систему, т. е. план, или типіік, небесных кругов весь мир принял. Родился над Вислою, в польском городе Торуне. Систему свою издал в [1543 г.]. Сфера есть слово эллинское, по–славянски: круг, клуб, мяч, глобус, гиря, шар, круг луны, круг солнца.
74. Как и в других местах, здесь Сковорода призывает видеть во внешней стройности строения солнечной системы мудрость природы. Об этом свидетельствует и следующая строфа. — 65.
75. Блаженная натура есть имя господа вседержителя.
76. Августин Аврелий (Блаженный) (354—430 гг.) — крупнейший представитель патристики. — 66.
77. Ад слово эллинское значит темница, место преисподнее, лишенное света, веселья и дражайшего золота — свободы. АДСКИЙ узник есть зерцало пленников мучительной своей воли, и сия лютая фУРпя непрерывно вечно их мучит.
78. Так Сковорода интерпретирует одно из близких ему положений этики Эпикура: «Все естественное легко добывается, а пустое [излишнее] трудно добывается» («Материалисты Древней Греции». М., 1955, стр. 211). Это положение Эпикура Сковорода творчески развил, связав его с идеей «сродного труда», в котором он видит главный источник человеческого наслаждения и счастья. — 66.
79. Эпиграфом к этой песне поставлены слова древнегреческой эпиграммы, которую поэт, как сам он писал об этом М. Ковалин- скому, прочитал во время пребывания в Тропце–Сергиевой лавре. — 67.
80. Параллель Эпикур — Христос находится в общем русле стремлений Сковороды к синтезу античных и христианских представлений в едином морально–этическом учении, противостоявшего официальной религиозной идеологии. Не удивительно, что духовная цензура заставила издателей изменить это место в издании 1861 г. таким образом: Так живал Афпнейский, Проводил день–деньской В садах Эпикур («Сочинения в стихах и прозе Г. С. Сковороды». СПб., 1861, стр. 46). — 68.
81. Харьковское наместничество было образовано 29 сентября 1780 г. — 68.
82. О свободе (лат.). Это стихотворение написано в конце 50–х годов. Оно свидетельствует о том, что представление о вольности Сковорода связывал с освободительной борьбой во главе с Богданом Хмельницким — отцом вольности. Кроме того, в нем звучат личные мотивы и переживания Г. Сковороды, связанные с опасениями оказаться в крепостной зависимости от помещика С. То- мары, так как, согласно Третьему литовскому уставу (1588 г.), еще сохранявшему тогда силу на Украине, свободный человек, проживший в течение нескольких лет в помещичьем имении, мог попасть в крепостную зависимость от помещика. — 69.
83. Блато — болото. — 69.
84. Т. е. не прослыть дураком. — 69.
85. Это стихотворение представляет собой басню на эзоповский сюжет о мудреце астрономе, который связывали с именем Фа лес а Милетского. До Сковороды прозаическая обработка сюжета встречается у А. Радивиловского («Байки в укра'шськщ л1тератур1 XVII‑XVIII ст.». К., 1963, стр. 126). — 69.
86. Миф о Тантале (лат.). Поэтическая обработка мифа о Тантале была весьма популярной в древнеримской литературе. Сковорода, по–видимому, был знаком с обработкой этой темы в «Метаморфозах» Овидия Назона. Тантал — любимец богов — удостоился великой чести для смертного быть приглашенным на пиры богов на Олимпе, но возгордился и оскорбил богов, за это он был сброшен в Аид (подземное царство). Сковорода по–своему объясняет и преступление и наказание Тантала. Он показывает Тантала участником олимпийского пира. Однако как наказание за желание обладать тем, что ему не положено, над головой его висит огромный камень, готовый каждое мгновение обрушиться на него. — 70.
87. Иовиш (от лат. Jovis) — Юпитер, главное древнеримское божество; у греков — Зевс. — 70.
88. Стравы — кушанья, блюда. — 70.
89. Нектар и амброзия — пища олимпийских богов, приносившая им бессмертие и вечную молодость. — 70.
90. Ганимед прекрасный — юноша, любимец Зевса; согласно мифу, бог похитил его и сделал своим слугой. Ганимед преподносил Зевсу на пирах вино и яства. — 70.
91. Бахусов пестун — очевидно, демон Силен — один из воспитателей Бахуса (Диониса, Вакха), бога — покровителя виноградарства и виноделия. — 70.
92. Доменико Даль Ольйо — итальянец, музыкант и композитор придворного театра императрицы Елизаветы. Сковорода познакомился с ним во время пребывания в придворной капелле; Даль Ольйо написал музыку к прологу оперы И. А. Гассе «Милосердие Титово», поставленной в придворном театре Елизаветы. По утверждению JI. Е. Махновца, Сковорода как хорист принимал участие в ее представлениях (см. Л. Махновець. Григорш Сковорода. К., 1972, стр. 82—89). — 70.
93. Аполло — Аполлон, одно из главных олимпийских божеств, бог солнца, покровитель муз и искусств. — 70.
94. Эта фабула, или сюжетное стихотворение, очевидно, связана с педагогической практикой Сковороды как преподавателя поэтики. — 71.
95. Улике, пли Улисс, — латинская транскрипция имени Одиссея — героя Троянской войны, одного из персонажей гомеровского эпоса. — 72.
96. Т. е. скрутила. — 72.
97. Это перевод стихотворения из второй книги «Фасты» Овидия. Латинское слово fasti означает календарь. Фасты Овидия — это элегии, описывающие римские праздники, обычаи, представления. «Похвала астрономии» отличается глубиной философских представлений. — 72.
98. «Что такое добродетель?» (лат.). — 73.
99. Здесь Сковорода олицетворяет мудрость в имени Софии, между тем как богиней мудрости считалась Афина, которую римляне отождествляли с Минервой. Отождествление же мудрости с Христом находится в русле уже отмеченного выше стремления Сковороды к синтезу языческих и христианских представлений. — 73.
100. В Хинских сторонах — т. е. в Китае. Появление такой темы в творчестве Сковороды, по мнению JI. Е. Махновца, связано с тем, что в период написания этого стихотворения Сковорода общался с новым переяславским епископом Гервасием Линцевским, который до этого в течение 11 лет возглавлял русскую духовную миссию в Китае (см. Л. Махновець. Григорш Сковорода, стр. 150— 152). — 73.
101. Сохранилась рукопись стихотворения, написанная рукой В. Томары, в Институте литературы АН УССР имени Т. Г. Шевченко (ф. 86, № 24, л. 115—117). Стихотворение представляет собой попытку изложения концепции двух натур — видимой и невидимой. По–видимому, поэт столкнулся здесь со значительными терминологическими трудностями, ибо он не сделал попытки изложить его на родном языке. Стихотворение написано латынью. — 74.
102. Сохранилась рукопись стихотворения, сделанная рукой В. Томары, хранится в отделе рукописей Института литературы АН УССР имени Т. Г. Шевченко (ф. 86, № 24, л. 118). Стихотворение написано латынью. — 76.
103. Письмо адресовано А. Ф. Панкову — коллежскому регистратору г. Острогожска Воронежского наместничества, который был в дружеских отношениях со Сковородой. Имя и фамилию адресата подтверждает сам Сковорода в диалоге «Пря беса со Варсавою» (см. т. 2 наст, изд., стр. 93); личность Панкова установила А. М. Нп- женец (см. А. М. Шженецъ. На злам! двох свтв. Харьков, 1970). — 78.
104. В селе Бабаях проживал Я. Правицкии, с которым Сковороду связывали узы взаимной дружбы. — 78.
105. В данном случае баснописец использует мотивы народной сказки, известной в русском и украинском вариантах под названием «Кобылья голова», прпчем сказочный сюжет у него редуцируется в пословицу. — 78.
106. Речь идет о так называемых силенах — полых скульптурных фигурах, обычно безобразных, внутри которых древние греки храннлп драгоценные изваяния. — 78.
107. Новый завет. Первое послание к Тимофею св. ап. Павла. — 79.
108. Новый завет. Послание к Титу св. ап. Павла, гл. 1, ст. 14. — 79.
109. Сковорода проявляет большой интерес к таинственным образам и зпакам — иероглифам, эмблемам, символам, таинствам, видя в них один из путей проникновения в невидимую сущность явлений. — 79.
110. В диалоге Платона «Федон» содержится место, где миф противопоставляется логическому познанию. Платон утверждает, что Сократ ради занятия поэзией пересказывал басни Эзопа (см. А. Лосев. История античной эстетики. М., 1969, т. 2, стр. 563). Очевидно, эти сведения имеет в виду и Сковорода. — 79.
111. Сюжет этой басни, по–видимому, принадлежит самому Сковороде. — 80.
112. Сила — мораль. — 80.
113. Возносишься. — 80.
114. Имеется в впду сюжет Эзопа «Черепаха и Орел» (см. «Басни Эзопа». М., 1968, стр. 129); басня Сковороды представляет собой своеобразный к ней комментарий. — 81.
115. Сюжет этой басни восходит к популярному в средние века сборнику «Римские деяния», где она приписана Мененпю Агрнппе, который с ее помощью убеждал рпмлян в необходимости подчиняться власти. — 83.
116. Эта басня весьма характерна для выяснения того, как Сковорода понимает предмет истинной философии. Исходя из идеалистической позиции, он осуждает философов–физиков, опирающихся на изучение одной материальной стороны явлений. — 85.
117. Оселка — оселок. — 86.
118. Сюжет этой басни представляет собой своеобразный комментарий к одноименной басне Эзопа. При ее помощи баснописец обосновывает мысль о необходимости избирать должность, соответствующую природным наклонностям. — 86.
119. Сова у древних греков считалась птицей богини мудрости Афины, и поэтому к ней относились с почтением. — 87.
120. Мораль этой басни со временем Сковорода признал ошибочной. В диалоге «Пря беса со Варсавою» он признает свою ошибку, касающуюся одного из важнейших положений его этического учения. — 87.
121. «Искусство усовершенствует природу» (лат.). — 90.
122. а Слово эллинское, значит обезьяна рода и роста большого.
123. Сюжет данной басни основывается на фантастических сведениях о том, будто бы олени питаются змеями, почерпнутых пз средневековых сборников о животных, например таких, как «Бес- тиарий», «Физиолог» и др. Оттуда же взято и представление о том, что верблюд, перед тем как напиться, мутит воду, чтобы не видеть в ней своего уродства. — 91.
124. Мораль данной басни, как и других, например «Навоз и алмаз», имеет параболический характер. Параболой в древней письменности считали такой способ истолкования повествовательного сюжета, при котором сближались и уподоблялись чрезвычайно отдаленные, не сходные между собой явления. Именно этим руководствуется Сковорода. — 92.
125. Ветхий завет. Книга притчей Соломоновых, гл. 18, ст. 4. Указание Сковороды и его цитата не точны. В Библии эти слова звучат так: «Слова уст человеческих — глубокие воды; источник мудрости — струящийся поток». — 92.
126. Эта басня по существу является типическим риторическим примером в трактате на тему слов Сократа: «Иные на то живут, чтоб есть и пить, а я пью и ем, чтоб жить». Опираясь на это положение, Сковорода подвергал критике стремление господствующих классов к обогащению, наживе. — 93.
127. Сюжет этой басни строится на комментировании одноименной басни Эзопа с точки зрения целей, которые ставит перед собой Сковорода, стремящийся при ее помощи обосновать аллегорическое содержание Библии. — 93.
128. «Год производит, не поле» (лат.). — 94.
129. «В ритме мы наслаждаемся ясностью и порядком» (греч.). См. об этом: Аристотель. Политика, кн. V, гл. 5. — 94.
130. Сюжет этой басни определенным образом связан с «Буколиками» Вергилия. Титир — имя одного из пастухов в первой эклоге. Оттуда же взяты имена собак. — 95.
131. «Подобное к подобному ведет господь» (лат.). — 95.
132. Новый завет. Деяния святых апостолов. — 95.
133. Новый завет. Послание к галатам. — 95.
134. Представления о Линксе (Линкее) — фантастическом животном, обладающем острым зрением, проникающем сквозь землю, по–видимому, идет пз греческой мифологии. В мифах об аргонавтах рассказывается о Линкее — обладателе острого зрения. В средние века этот миф трансформировался и был перетолкован аллегорически. Сковорода при помощи этого сюжета развивает телеологическую идею о всеобщей разумной целесообразности явлений в природе и обществе. — 96.
135. Василий Великий (329—379 гг.) — византийский писатель, один из отцов христианской церкви, автор многочисленных книг по богословию и философии. — 98.
136. Басня, по–видимому, представляет собой развертывание известной украинской поговорки «Плыла щука с Кременчука» в сюжетный образный пример, мораль которого в том, чтобы доказать, что счастье зависит не от места и времени, а от духовного спокойствия и сродного труда. — 98.
137. Эта и другие ссылки на Сираха относятся к неканонической части Библии «Книге Иисуса, сына Сирахова». Ссылки на высказывания Сираха весьма часты у Сковороды. — 100.
138. Каток Старший (234—149 гг. до н. э.) —древнеримский государственный деятель. Цицерон (106—43 гг. до н. э., оратор, писатель, политический деятель Древнего Рима) описал его последние годы жизни в своем произведении «О старости», которое Сковорода перевел на украинский литературный язык XVIII в. (см. Григорш Сковорода. Твори в двохлгомах, т. 2. К., 1961, стор. 159—189). —100.
139. Приведенные здесь слова Эпикура взяты из известного послания его Менекею, где они находятся в контексте, посвященном вопросу об удовольствии и умеренности. См. прим. 28 к «Саду божественных песен». —100.
140. Т. е. в Карпатских горах. —101.
141. Имеется в виду басня Эзопа «Галка и Птицы» («Басни Эзопа». М., 1968, стр. 93). —101.
142. Имеется в виду приписываемые апостолу Павлу части Нового завета Библии — «Второе послание к Тимофею» и «Послание к римлянам». —102.
143. По–видимому, Сковорода говорит о популярной в его время эмблематической картине, репродуцированной на основе сборника «Emblemata et symbola» (Эмблемы и символы), изданного в Амстердаме в 1705 г. по указанию Петра I. Сборник пользовался большой популярностью и переиздавался несколько раз в России при жизни Сковороды. —103.
144. Эта басня, замыкающая сборник «Басен Харьковских», свидетельствует о возросших противоречиях между формой басни, как таковой, и стремлением к содержанию, требующему опоры в рационально–логическом рефлектированпп. Сюжет басни здесь истолковывается параболически, т. е. выполняет функцию повода к разговору па темы, непосредственно из него не вытекающие. — 103.
145. Слова взяты из диалога Цицерона «О старости» (см. Григорш Сковорода. Твори в двох томах, т. 2, стр. 189). —105.
146. Траян Марк Ульпий (53—117 гг.) — римский император. Вел захватнические войны, расширившие границы Римской империи. При нем характерно усиление централизованной власти. —105.
147. Тит Флавий Веспасиан (41—81 гг.) — римский император. Славился своей щедростью и добротой. А когда однажды за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал хорошего, то произнес свои знаменитые слова, памятные и достохвальные: «Друзья мои, я потерял день!» (Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1966, стр. 207). — 105.
148. Новый завет. Первое послание Иоанна. Приведенные слова взяты не из седьмого, а из шестого стиха, —105.
149. Новый завет. Евангелие от Марка, гл. 3. Сковорода весьма приблизительно передает слова из Евангелия. — 106.
150. Новый завет. Евангелие от Иоанна, гл. 17, ст. 17, 18. — 106.
151. Ветхий завет. Песнь песней Соломона, гл. 8, ст. 6. —107.
152. Ветхий завет. Книга притчей Соломона. Здесь и далее Сковорода цитирует библейские тексты весьма свободно, в соответствии с собственным учением. —107.
153. Приглашенный прочитать курс лекции по этике, Сковорода по–своему подошел к задаче. Он ставит вопрос о «христианском добронравии» и пытается раскрыть, в чем оно состоит. Сковорода критикует церемонии. Он дает отличное от ортодоксального толкование десяти заповедей в соответствии с собственными морально- этическими и педагогическими принципами. По существу Сковорода излагает здесь своп собственные идеи. Лекции Сковороды были признаны не отвечающими ортодоксальной идеологии п запрещены, а их автор отстранен от дальнейшего преподавания. —111.
154. Взгляды, отраженные в этом перефразпрованном из Эпикура высказывании, Сковорода в 60–е годы еще не разделял. «Преддверие» же написано в 80–х годах. — 111.
155. Учение о боге как о невидимой натуре, т. е. сущности, отождествляемой с пстпноп, противоречило ортодоксальному представлению о боге как сверхъестественной личности, создавшей мир и располагающей абсолютной свободой действия. — 113.
156. На основании звучания венгерского слова isten (пштен) Сковорода отождествляет бога с истиной; между тем истина по–вен- герскп звучит иначе. — 113.
157. Это высказывание свидетельствует о признании Сковородой в 60–е годы трудностей познания п достижения истины, с отрицания которых начинается «Преддверие». — 115.
158. Имеются в виду библейские сказания о борьбе носителей двух противоположных морально–этических идеалов. В Ветхом завете рассказывается о сыновьях Исаака — Исаве и Иакове (Бытие, гл. 27) и о Сауле и Давиде (Первая книга Царств, гл. 18— 28). — 116.
159. Одной из существенных идей Сковороды является идея познания человеком своей истинной сущности. Осуществление этого самопознания трактуется философом как «второе рождение» или «воскресение». В связи со всем этим его и волновала тайна «богочеловека» Иисуса Христа. Говоря о Христе как олицетворении прег- мудрости, здесь Сковорода, как и в стихотворном «Разговоре о премудрости», связывает представление о нем с рядом понятий, определяющих счастливую судьбу и справедливость. — 117.
160. Аллегорическое изображение надежды в образе женщины, держащей якорь спасения, пользовалось большой популярностью в средние века и в эпоху Ренессанса и много раз воспроизводилось в различных изданиях эмблем и символов. —120.
161. Сковорода считает главным любовь к истине. Он признает правомерность обрядов (церемоний) только при наличии внутренней добродетели, справедливости, между тем как современное ему духовенство выше всего ставило именно церемониально–обрядовую сторону. Этим и вызвано его отрицательное отношение к лицемерию и обману церковников. — 120.
162. Миф о Наркпссе (Нарциссе) заимствован из античной мифологии. Сын речного бога и нимфы влюбился в собственное изображение, увиденное в водах ручья, и умер от тоски по самому себе. Его именем и назван цветок, выросший на могиле. У Сковороды этот образ символизирует идею самопознания. В соответствии с признанием первичности невидимой натуры философ осуждает влюбленность во внешнюю плоть и призывает к познанию истинной сущности человека. —122.
163. Сковорода, восхищаясь мудростью египетской мифологии, не раз отмечает, что египетские мифы легли в основу иудейской мифологии, на почве которой возникла Библия. — 122.
164. Т. е. дочь мудрости. —122.
165. Исав — сын Исаака. В Библии (Ветхий завет. Бытпе, гл. 25) рассказывается, что он был искусным в звероловстве, человеком полей. Однажды придя с поля усталым и голодным и увидя, что брат его Иаков сварил кушанье. Исав продал ему за чечевичное кушанье свое первородство. —122.
166. Дочь Саулова Мелхола (библ.) — первая жена царя Давида. Осудила его за то. что он плясал перед ковчегом божьим, т. е. поклонялся единому богу (Ветхий завет. Вторая книга Царств, гл. 6). — 122.
167. Сковорода связывает с Фивами расцвет мудрости древних египтян. Фивы были в XIII столетии до н. э. столицей Египта. — 123.
168. Идол поля Деирского — золотой истукан, которого поставил на поле Деире, близ Вавилона, Навуходоносор, заставив всех поклоняться ему (Ветхий завет. Книга пророка Даниила, гл. 3). — 124.
169. Согласно библейской легенде (Четвертая книга Царств, гл. 6), по молитве пророка Елисея топор, оброненный в воду лесорубом, всплыл на поверхность воды. Сковорода не раз издевается над теми, кто готов принять этот рассказ за достоверность, однако иризнает, что его аллегорическое истолкование имеет поучительное значение. —125.
170. Уподобление библейского Давида мифическому Наркиссу находится в русле общего стремления Сковороды к сближению мифологической мудрости с христианской. — 125.
171. Навал и Сомнас — образы псевдоученых, не способных понять сущность вещей. Навал — имя одного пз библейских персонажей (Ветхий завет. Первая книга Царств, гл. 25). — 126.
172. Mens cujusque, is est quisque… (Cicero) — «Ум каждого —.
173. Coesi sunt oculi, ubi mens aliud agit (Proverbium) — «Слепы суть очи, когда ум иное делает, то есть если в другом витает» (древняя притча).
174. Ветхий завет. Книга пророка Иеремии. В современном тексте Библии указанный стих звучит иначе: «Лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено; кто узнает его?» — 129.
175. О карающем мече Иеремии говорится в Библии (Ветхий завет. Книга пророка Иеремии) как о наказании за поклонение другим богам. —130.
176. Вапно — известь, растворенная с водой и песком. —133.
177. Одна из главных идеи Сковороды заключается в том, что человек может познать и измерить окружающий мир, только измерив самого себя собственной внутренней природной мерой. —135.
178. Ветхий завет. Книга пророка Осип, гл. 7, ст. 11. — 137.
179. Призыв Аввакума, которому приписывают одну из книг Библии, стать на стражу свою Сковорода истолковывает как призыв к самопознанию и самосовершенствованию. — 140.
180. См. прпм. 12 к «Наркпссу». — 146.
181. Согласно Библии, из 600 тысяч, направившихся в обетованную землю, ее достигли только Иисус Навин и Халев с дочерью (Ветхий завет. Числа, гл. 14). —147.
182. Отсюда в письме моем изгоняются из числа букв сии: ер и ерь. Если же где твердость буквы смягчить нужно, достаточно свыше поставить знамение сие, например: яд — яд', пет — пет', брат — брат.
183. Речь идет об эпизодах из жизни библейского апостола Павла (Новый завет. Деяния святых апостолов, гл. 9). —157.
184. Т. е. утешения духа утешителя (от греч. слова яарахкTrog). —160.
185. В письме Сковороды М. И. Ковалинскому, в авторском списке произведений эта симфония фигурирует как самостоятельное произведение. Однако в обоих известных автографах «Наркисса» она дается как заключительная часть. — 163.
186. Асхань (Асха) — имя дочери Халева. который достиг обетованной земли (Книга Иисуса Навпна, гл. 14—15). — 172.
187. Моисея обычно изображали рогатым и с ореолом вокруг чела. —172.
188. Царь Содомский — Лот, после всемирною потопа, согласно Библии, стал царем в городах Содом и Гоморра, которые затем были уничтожены богом. — 173.
189. Здесь и далее собеседники, очевидно, комментируют аллегорические картины на темы Библии. — 174.
190. Ветхий завет. Третья книга Царств, гл. 10. —175.
191. Фавор — священная гора, о которой рассказывает Библия (Ветхий завет. Книга Судей, гл. 4 и др.). —176.
192. Четвертая из пяти книг Моисея, часть Ветхого завета. —177.
193. Земля Гесемская — часть Египта, в которой Иосиф поселил своего отца Иакова и братьев. Отсюда израильтяне и начали свой путь в обетованную землю (Ветхий завет. Бытие, гл. 45—47).
194. Приведенные слова и последующие ссылки на Михея взяты из Книги пророка Михея — части Ветхого завета (гл. 3, ст. 8—10). — 181.
195. Данная и последующие ссылки на Иопля взяты из Книги пророка Иоиля — части Ветхого завета. —181.
196. Вйлак — моавитский царь, согласно Библии, велел проклясть израильтян, пришедших на его землю. Волшебник Валаам вопреки его воле по велению духа благословил их. В обиход вошло выражение «Валаамова ослица», в основе которого лежит легенда, рассказывающая об ослице Валаама: она якобы трижды спасла своего хозяина, несмотря на побои, которым он подвергал ее (Ветхий завет. Числа, гл. 22, ст. 22—41). — 181.
197. Здесь и далее ссылки на Захарпю относятся к «Книге пророка Захарпи» — части Ветхого завета Библии. — 181.
198. Имеется в виду библейская легенда о так называемой неопалимой купине, т. е. о кусте, который горит, не сгорая. В этом образе якобы бог являлся Моисею. — 182.
199. Здесь и далее ссылки на Осию относятся к «Книге пророка Осии» — части Ветхого завета Бпблпи. —182.
200. Наука, умение (лат. scientia). —182.
201. Здесь п далее ссылки на Иезекипля относятся к «Книге пророка Иезекииля» — части Ветхого завета Библии. —182.
202. Адонай — одно из имен иудейского бога, употребляемое при чтении Библии вслух. — 183.
203. Здесь и далее ссылки на Авдия относятся к «Книге пророка Авдия» — части Ветхого завета Библии. — 185.
204. Здесь й далее ссылки на Книгу пророка Амоса — часть Ветхого завета. —185.
205. Пятая книга Моисея — «Второзаконие». — 186.
206. Левитами называли низших служителей религиозного культа у древних евреев. — 187.
207. Асмодей — злой дух, который умертвлял женихов Сарры прежде, чем они становились ее мужьями (Ветхий завет. Книга Товита, гл. 3). —189.
208. Приточником называют Соломона, который является автором «Книги притчей», входящей в состав Ветхого завета. —189.
209. Имеется в виду одна из книг Нового завета — «Послание к ефесянам», приписываемое апостолу Павлу. —190.
210. Имеется в виду одна из книг Нового завета — «Послание к колосянам», приписываемое тому же апостолу Павлу. —190.
211. Гадаринская земля (Евангелие от Луки) — то же, что и гер- геспнская земля (Евангелие от Матфея). См. прим. 17 к «Саду божественных песен». Речь идет о чуде, которое якобы совершил Иисус в гадаринской земле. —191.
212. Хам — один из сыновей Ноя — насмехался над своим отцом, который опьянел от молодого вина. Имя его стало символом грубости и наглости. — 191.
213. Здесь и далее ссылки на Малахпю относятся к «Книге пророка Малахии» — части Ветхого завета Библии. —196.
214. Превращение жены Лота в соляной столб за нарушение запрета оглядываться назад при бегстве из Содома Сковорода истолковывает аллегорически как привязанность ко всему плотскому. —197.
215. Речь идет о местонахождении шатра Авраама у дубравы Мамре, где якобы ему явился бог в образе трех мужей (Ветхий завет. Бытие, гл. 18). — 198.
216. Чермное море — Красное море. — 203.
217. Павел. — 207.
218. Имеется в виду книга Нового завета «Деяния св. апостолов». — 210.
219. Пророк Даниил был брошен в яму, где находились львы, но не был ими растерзан (Ветхий завет. Книга пророка Даниила, гл. О). — 215.
220. Здесь и далее Сковорода ссылается на «Книгу пророка Со- фонии» — часть Ветхого завета. — 215.
221. Здесь и далее ссылки на «Книгу пророка Наума» — часть Ветхого завета. — 225.
222. «Книга Левпт» — вторая часть пятикнижия Моисея. — 228.
223. Имеется в виду древнегреческий миф о Сиренах. По Гомеру, эти полуптпцы–иолуженщины увлекали мореходов в море — там онп становились добычей хищных Сирен. Одиссей залепил уши своим спутникам воском, а себя велел привязать к мачте. Он услышал ненпе Сирен и остался жив. Сирены же в отчаянии бросились в море и превратились и скалы.
224. Древний Улисс (римск.) — Одиссей (греч.). — 244.
225. Это четверостишие из «Сада божественных песен» Сковорода часто цитирует в своих произведениях. — 246.
226. См. прим. 8 к «Наркиссу». — 247.
227. Исаины сирены (сирины) — речь идет о пророчествах Исапи (Ветхий завет. Книга пророка Исапи. гл. 13). — 247.
228. Согласно Библии. Елисавета. жена священника Захарии. будучи уже в преклонном возрасте, родила сына Иоанна (пророка Иоанна Крестителя) (Новый завет. Евангелие от Луки. гл. 1). — 249.
229. Орфеева псалтырь — для Сковороды характерно такое слияние мифологии и Библии. Орфей — мифический певец Древней Греции, музыка его заставляла склоняться деревья, камни — сдвигаться, укрощала диких зверей. — 250.
230. «Нашел гавань — Иисуса. Плоть, мир, прощайте! Достаточно вы меня беспокоили. Теперь у меня надежный покой» (лат.). — 251.
231. Маргарит — жемчуг. Маргаритами назывались также книги избранных слов отцов церкви, например Иоанна Златоуста. — 252.
232. Драхма — серебряная монета, основная денежная единица Древней Греции. — 252.
233. Речь идет об описанном в гомеровской «Илиаде» деревянном коне, преподнесенном греками в качестве дара троянцам вовремя Троянской войны. Спрятавшиеся внутри коня воины ночью вышли, уничтожили стражу и открыли городские ворота. Так была побеждена Троя. — 252.
234. Империал — денежная единица стоимостью 10 рублей, чеканилась до 1755 г. — 252.
235. «Еро значит желание, по–римски Купидон, Zeus, Juppiter, или Дий. Отсюда слово Еродий то же, что Филофей.
236. Здесь Сковорода имеет в виду библейскую легенду о том, как Иосиф приказал своим слугам положить в мешок своего младшего брата Вениамина золотую чашу, из которой тот пил во время обеда, чтобы таким образом иметь возможность вернуть его обратно (Ветхий завет, Бытпе, гл. 44). — 255.
237. Юбилейный год (лат.) — идея юбилейного благоприятного года, в который не надо ни сеять, ни жать — все само родится, варьируется в различных книгах Ветхого завета (Левит, гл. 25, Книга пророка Исаии, гл. 61 и др.). — 255.
238. См. прим. 13. — 256.
239. Адамант (бриллиант), сапфир, анфранс (рубин) — драгоценные камни. — 256.
240. Огонь Парклитов — огонь духа утешителя (от греч. яарак^- lyrog). — 257.
241. Силоам — пруд возле Иерусалима, окруженный с юга царскими садами, видимо, его водой орошались сады Соломона. Воду из пруда брали для возлияния на жертвенник. София — мудрость, см. прим. 18 к Стихотворениям. — 257.
242. Славолюбный Зара — библейский персонаж, сын Иуды и Фа- марп; по имени Зары назывался целый род в Иудином колене. От него происходил Ахан, утаивший одежду, золото и серебро, захваченные у израильтян. См. прим. 20 к «Саду божественных песен». — 258.
243. Павел Фивейский (ум. в 341 г.) считается одним из первых христианских монахов. Прожил 21 год в Фивиаде возле ручья под пальмой. Антоний Египетский — пустынник, живший в Египте (род. ок. 251 г. — ум. в 356 г.). Жития описывают его фантастические видения и дьявольские искушения. Считается отцом монашества. Савва Освященный — один из христианских святых (ум. в 532 г.), живший в пустыне вблизи Иордана, основатель монастыря, автор строгого богослужебного устава. Нахомий — христианский святой (ум. в 348 г.). основавший в Тавенне монастырь, отличавшийся суровым аскетическим уставом. — 260.
244. Габит — (от лат. habitus) — монашеское одеяние. — 260.
245. Сковорода имеет в виду библейскую легенду о пророках Илии и Елисее, согласно которой бог на огненной колеснице вознес Илию на небеса. Перед тем как это случилось, Илия спросил у Елисея. чего он хочет, и тот просил у него могущества его как пророка. Когда же возносился Илия, упала с него накидка, которую и подобрал Елисей, обретя вместе с ней покровительство бога. — 261.
246. См. прим. 22. По Библии, ударив по воде накидкой, Илия заставил воду реки Иордан расступиться, и они с Елисеем перешли на другую сторону. — 261.
247. См. прим. 22, 23. Возвращаясь, Елисей, ио преданию, ударил накидкой Илии по воде, и воды реки расступились. — 261.
248. Здесь Сковорода аллегорически истолковывает библейский рассказ пророка Аввакума, который, стоя на страже на башне, имел видение (Ветхий завет. Книга пророка Аввакума, гл. 2). К этому рассказу Сковорода возвращался много раз. Сион — священная гора, на которой, согласно Библии, был построен храм Давида. Observatorium — обсерватория, пункт наблюдения за небесными светилами. С образом вознесенных высоко над землей башен Сковорода связывает представление о бдительности духа, о стремлении к самопознанию и самоусовершенствованию. В круг этих образов им включались Александрийский маяк на о. Фарос и высокая башня, где на страже стоит библейский пророк Аввакум. — 261.
249. Это четверостишие принадлежит Георгию Конисскому. Оно позаимствовано из его курса поэтики (см. II. II. Петров. О словесных науках в Киевской духовной академии. Пиитика Георгия Ко- нисского. — «Труды Киевской духовной академии», 1867, т. I, стр. 98). — 262.
250. Пределы гергесинские, гергесинская земля — земля, на которой Иисус совершил одно пз своих чудес (Евангелие от Матфея, гл. 8). См. прим. 25 к «Асхани». — 262.
251. Афедрон — зад, уборная (греч.). — 262.
252. В Венгрии Сковорода находился около пяти лет — с 1745 по 1750 г. К сожалению, в его произведениях почти не отразились эпизоды, связанные с пребыванием в Венгрии. — 263.
253. По–видимому, речь идет о распутстве женщин, по поводу которого сетует Иеремия (Ветхий завет. Книга пророка Иеремии, гл. 3; Послание Иеремии). — 264.
254. Сковорода приписывает это двустишие Лесажу. До него оно встречалось в «Поэтике» Митрофана Довгалевского, читавшейся в Киево–Могилянской академии в 1736/37 г. — 264.
255. Американский Колумб (лат.) — первооткрыватель Америки. Исходя из фонетической связи имени Колумба со словом «голубь». Сковорода проводит аналогию между этим открытием и открытием суши после всемирного потопа; по библейскому преданию, голубь, выпущенный из ковчега, возвратился с масличной ветвью в клюве. — 265.
256. Гергесеи — жители земли гергесинской. См. прим. 27. — 265.
257. Гроздий — виноград. — 265.
258. В этом произведении Сковорода продолжает тему, начатую диалогом «Беседа, нареченная двое…», т. е. учение о двух натурах, двух сторонах всего сущего. Он призывает не останавливаться на внешней зримой стороне вещей, а проникать в сущность предметов и явлений. Познать истину человек может, только познавая себя, свой собственный путь, а не окружающие его «окрестности». Сравнительно много места здесь отводится обоснованию аллегорического способа поучения истине. — 266.
259. Ргішо et novissimo aniico meo Andrea Joanidi Kovalevskomu… Domino vice tribuno proprii fetus editionem dono affero senex Gregorius de Sabbe Skovoroda.
260. Первому и необычайнейшему другу моему Андрею Ивановичу Ковалевскому, вице–губернатору, творение собственной души посвящаю и дарю. Старец Григорий Сковорода, сын Саввы (лат.). — 266.
261. Имеются в виду последователи философского учения скептика Пиррона с Элиды (прпбл. 3G5—275 гг. до н. э.), учившего, что вещи непознаваемы, отрицавшего знание, призывавшего к спокойствию и равнодушию. Идеи Пиррона нашли многих последователей, в частности Энесидема (автора трудов «Пирроновские речи» и «Пирроновскпе очерки») и Секста Эмпирика (автора «Пирроновых основоположений»). — 267.
262. Это замечание одного из собеседников является поводом к обоснованию манеры развития философских идей при помощи образных аналогий и сравнений. — 267.
263. Мойсейская купина. См. прим. 13 к «Симфонии, нареченной книга Асхань…». — 268.
264. Т. е. речь прнточннка. См. прим. 23 к «Симфонии, нареченной книга Асхань…». — 268.
265. Имеется в виду эпизод об исцелении апостолом Петром жителя Лидды Энея, который восемь лет лежал недвижим (Новый завет. Деяния св. апостолов, гл. 9). — 269,.
266. Сиречь песнями.
267. AJJAJФO; — беспесенный, вкуса не имеющий.
268. Σοο–ί,ς —вкус имущий.! с·-*—значит вкус.
269. Сфинкс. — 270.
270. 5 Перусалимская красавица Мариам — первая жена царя Ирода Великого. Ирод безумно любил свою красавицу жену, но последняя не могла забыть, что Ирод был убийцей всех ее родных. Два^ жды клеветнически обвинялась она в измене мужу. В первый раз любовь Ирода к Марнам оказалась сильнее ревности. Но во второй — клевета и хитросплетения придворных и матери Мариам заставили Ирода отправить Мариам на эшафот. Ирод воздвиг в Иерусалиме башню в ее честь. — 270.
271. Пеффай Галаадский — библейский полководец, один из судей израильских. Победил аммонитян на подступах к земле Ханаанской. Перед битвой он дал обет: по возвращении принести в жертву богу то, что выйдет первым из ворот дома навстречу ему. Победив аммонитян, возвратился Иеффай домой — навстречу ему вышла его единственная дочь. Библейская легенда рассказывает о том, как ефремляне, жившие по другую сторону Иордана, перешли реку и пошли войной на Иеффая за то, что один он победил аммонитян. Иеффай разбил их и захватил переправу через Иордан, и, если кто из уцелевших ефремлян просил пропустить его через переправу, воины Иеффая спрашивали, не ефремлянин ли он. Тот отвечал: «Нет». Они говорили ему: «Скажи шибболет (колос)», а он говорил: «Сибболет». Тогда они закалывали ого. Отсюда выражение у Сковороды: «иеф- фаевые пики». — 270.
272. Сковорода говорит о сюжете, использованном им в басне «Нетопырь н два Птенца». Нетопырь — летучая мышь. — 270.
273. Этот повествовательный пример о приключениях путешественников в Индии, почерпнутый в сказаниях об Индийском царстве, использован Сковородой как повод для фплософско–морали- стического поучения еще раз в диалоге «Кольцо». — 271.
274. Ревекка — жена Исаака. По библейской легенде, раб, который был послан своим господином, чтобы привезти для Исаака невесту из дома родственников Авраамовых, обратился к Ревекке с просьбой напоить его водой. Ревекка тотчас спустила кувшин с плеча, напоила его и верблюдов. Сын Исаака Иаков отправился к брату матери своей, Лавану, чтобы жениться на его дочери. Там он встретил Рахиль — младшую дочь Лавана, красивую девушку, и, полюбив ее, отработал за нее семь лет у Лавана. Но тот обманул Иакова, введя к нему старшую дочь Лию, которая была некрасива и слаба глазами. Паков еще семь лет отработал у Лавана за Рахиль. II в дальнейшем Иаков предпочитал Рахиль Л он и поколение Рахили поколению Лии. — 272.
275. Ссылка на Аввакума, считающегося автором одной из книг «Ветхого завета», связана с основной идеей данного диалога, лейтмотивом которого является призыв к бдительности и самопознанию. Книга Аввакума начинается словами, столь часто повторяемыми Сковородой: «На страже моей стану…» — 272.
276. Рибенсдорф —- немецкая колония вблизи города Острогожска. — 273.
277. Сикера — название хмельного напитка в Библии. См. прим. Сковороды на стр. 143 наст, изд., т. 2. — 273.
278. Речь идет о пророчестве Даниила о так называемых седьмн- пах седьмин (49) лет. мосле которых должен появиться спаситель (Ветхий завет, Книга пророка Даниила, гл. 9). — 273.
279. Строки взяты из песни начала XVIII в., воспевающей тревоги морского плавания во время шторма и катастрофу в море, запись которой сохранилась в одном из рукописных сборников, описанных А. Позднеевым (Хрестоматия русской литературы XVIII в. М., 1952, стр. 38—39). Очевидно, песни названа гамалеев- ской потому, что в ее основе лежат предания о морских походах полковника Гамалеи, использованные позднее в поэме Т. Шевченко «Гамалея». — 274.
280. Сковорода вновь намекает на басенный сюжет о петухе, нашедшем в навозе драгоценный камень, оригинальной обработкой которого является одна из его «Басен Харьковских». — 275.
281. Амбра — благовонное вещество, которое добывают из пищеварительного тракта кашалотов, переносно — аромат. Умбра (от лат. слова umbra) — тень. У Сковороды ото не просто игра слов, а символы противоположных — высоких п низменных — явлений. — 275.
282. Имеется в впду Александрийский маяк на о. Фарос в дельте Нила. См. также прим. 25 к «Беседе, нареченной двое…». — 276.
283. Лабиринт был построен легендарным мастером Дедалом для критского царя Миноса. Символизирует сложное, запутанное положение. пз которого трудно найти выход. — 276.
284. Имеется в впду басенный сюжет о собаке и куске мяса. Аллегорически истолковывая его. Сковорода осуждает людей, недовольных своим положением и гоняющихся за тенью того, чем сполна владеют. — 277.
285. Об этом эпизоде из жизни киника Диогена (из Сннопа) (прибл. 404—323 гг. до н. э.) рассказывает Диоген Лаэрций, автор историко–философского произведения о жизни знаменитых философов. — 277.
286. Льво–Дева — сфинкс. — 278.
287. Эдип был единственным пз людей, разгадавшим загадку Сфинкса, после чего Эдип стал фиванским царем, а Сфипкс бросился со скалы в море. — 278.
288. «Из мухи делать слона», «Из клоаки делать жертвенник» (лат.). — 278.
289. «Пользуйся тропами толпы, но не ее мыслями» (лат.). — 279.
290. Ругами называли землю, отведенную па содержанке духовенства. — 281.
291. Без раскрытия содержания символики Сковороды нельзя понять смысл его учения. Мир символов, по его мнению, должен помочь человеку познать себя и найти истинное счастье. — 281.
292. В автографе дальше имеется не связанная с текстом диалога греческая заппсь: иЬ; яро; tov Ь>Л)лул tov -eol г: Лп ЛЬул^— «Материал для диалога о счастье». — 252.
293. ==========================================
294. Observatorium specula — дозорная башня, городская стена, место созерцания мира. — 283.
295. Счастье, довольство (греч.). Одно пз основных понятий эвдемонизма — направления в античной этике, представители которого считали источником морали стремление человека к счастью. Фпло- софско–этическое учение Сковороды является творческим развитием идей эвдемонизма применительно к условиям исторической жизни Украины XVIII в. — 283.
296. Дух, который тайно руководит поступками человека. Это представление древних греков о существовании посредника между человеком и невидимой природой отчасти разделяет и Сковорода. — 283'.
297. От отца истины и от отца лжи.
298. Министр Лже–Христа — т. е. защитник дьявола. — 284.
299. Симметрию, гармонию, соразмеренность как свойства материальных вещей и явлений Сковорода считает одним из свидетельств присутствия в природе постоянного, закономерного начала, которое исключает проявление чьего бы то нп было произвола. — 285.
300. Лабет — недобор взяток в карточной игре и штраф за недобор. — 286.
301. Называется также ald^p — эфир, aether —эфир (лат.), Coelum, quod supra nubes [Небо, которое над облаками] (лат.), В Библии: «Дух холода тонкого». «Царств[о] духа есть бог».
302. Так древние греки называли счастливое предсказание, которое, по их представлениям, приходит справа. — 287.
303. Шуйский — левый. Производные от него слова символизируют нечто недостойное. Шуя — шваль. — 287.
304. См. прим. 13 к «Беседе 1–й…». — 291.
305. TptY^XiOg Movsrg хз1 OOaig.
306. 1 «Трисолнечное единство и естество» (греч.). — 292.
307. Теория числа Пифагора и числовая символика греческого философа долго приковывали внимание Сковороды. Идеи Пифагора своеобразно переплетались у пего с представлением о триединстве невидимой натуры. — 292.
308. Дух Платона Сковорода считает не противоречащим истине. Как и идеи Пифагора, мысли Платона он интерпретирует в соответствии с собственным пониманием истины. — 292.
309. Вдовин пенязь — вдовьина лепта. В Евангелии от Марка (гл. 12) рассказывается, как однажды Иисус, сидя против сокровищницы, смотрел, как народ кладет деньги в сокровищницу. Многие богатые клали много. Одна бедная вдова положила две лепты (полушки). Иисус сказал своим ученикам: женщина эта положила больше всех, пбо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела. — 293.
310. В этом диалоге Сковорода рассматривает вопрос о вечной невидимой сущности вещей, выражающейся в постоянстве законов бытия. Познание этих законов является условием моральной и счастливой жизни людей. Сковорода считает, что истина об окружающем мире такая же древняя, как и сам мир. Древним миром, согласно философу, является «мир первородный», вечный макрокосм, в котором рождаются и исчезают малые миры. Ставя вопрос о всеобщем счастье людей, Сковорода подчеркивает, что оно отличается от эгоистического счастья тем, что требует как можно более широкого круга людей, желающих достичь его. — 295.
311. Корифа — голова, вершина (греч.). — 295.
312. Мафусалов (мафусаилов) век — символ долголетня. Согласно Библии, патриарх Мафусал прожил 909 лет. — 295.
313. Диатриба и типик — забава и устав. — 295.
314. Даниил Мейнгард — псевдоним Сковороды, которым он пользовался в письмах М. Ковалинскому. Последний в биографии Сковороды сообщает, что во время своего пребывания в Швейцарии он в Лозанне встретил человека, который образом жизни и учением сильно напоминал Сковороду. Узнав об этом человеке, как сообщает Ковалпнский, Сковорода взял его имя в качестве собственного псевдонима. Впоследствии, в 20–х годах нашего столетия, харьковский историк А. Ковалевский попытался проверить сведения М. Ковалипского и выяснил, что это был пастор Даниил Мейнгард, умерший в 1786 г. Он был основателем литературного общества, автором нескольких работ по философии, морали, религии (см. А. П. Ковалевський. HoBi даш про дв1Йника Г. Сковороди в Лозанш Даншла Майнгарда та його нм'ю. — «Украша», 1929, кн. 36, вересень, стр. 38—39). — 296.
315. «Одна истина сладка, жива и очень древня, все иное — сень» (лат.). — 296.
316. Ефимка — старинная русская монета. — 297.
317. Здесь разумеется лен, нарпцаемый впссон. по эллинскп — P'hcog. Сей есть род каменного льна, неопаляемый в огне. Обозначает же нетление. Золото также имеет свои отребья. Огнем же очищенное и светится, и не сгорает, и есть бессмертия образ.
318. Фарсис — драгоценный камень. — 302.
319. Дальше рассказывается эпизод из «Деяний св. апостолов» (гл. 8, стр. 26—39) о евнухе и Филиппе, к которому Сковорода обращался неоднократно. — 303.
320. Выше уже сказано спе: «Сын человеческий, возоппй» (велел ему бог). «И что‑де возоппю» (вопрошает Исапя). А вот что (говорит ему бог): «Всякая плоть — сено» и прочее…
321. Голос, слово, воля, веление, царствие, закон, сила, дух есть то же.
322. «Послание к галатам св. апостола Павла» — часть Нового завета. — 305.
323. Стефан — библейский персонаж; по показаниям лжесвидетелей был предан судилищу и затем умер, побитый камнями. — 310.
324. Симон — второе имя библейского апостола Петра, которому якобы явился Иисус после распятия па кресте (Новый завет. Евангелие от Луки, гл. 24). — 310.
325. Венера — в древнеримской мифологии богиня любви и плодородия. — 314.
326. Эта притча привлекала внимание Сковороды неоднократно, подвергаясь им аллегорическому переосмыслению в духе собственного учения о счастье. Своими корнями притча уходит в античность. Г, частности. II. Франко нашел ее и перевел на украинский язык как стихотворение Леонида Форентнйца, поэта третьего столетня до н. э. В Киевской Руси этот сюжет встречается у Кирилла Туровского. Притча пользовалась большой популярностью до конца XVIII в., подвергаясь фольклорным и лубочным обработкам. Многократно воспроизводилась в сборниках эмблем и символов. — 315.
327. Лазарь — беспомощный больной бедняк, по евангельской притче, лежавший у ворот бессердечного богача (Евангелие от Луки, гл. XVI, ст. 19—31). — 316.
328. Ураний — небесный (греч.). Этот образ связан у Сковороды с мифологическими представлениями древних греков об Уране — верховном божестве неба. — 316.
329. Хлеб (греч., лат.). — 320.
330. Интересная обработка фольклорного сюжета польского происхождения (см. Bajki, fraski, padanie, przyslovia i piesni na Rusi. Тернополь, 1806, стр. 151). Украинская запись сохранилась у Б. Гринченко («Веселий оповщач». К., 1910, № 209). — 323.
331. Странствующий фольклорный сюжет, происходящий из средневековой поучительной литературы. Сковорода приспособляет рассказ к собственным философским проблемам. Н. Сумцов считал этот сюжет анекдотическим, замечая, что оп встречается как эпизод в сказках и преданпях о глупцах (см. //. Сумцов. Разыскания в области атчхдотпческой литературы. Харьков, 1898, стр. 33). Пересказ Сковороды ближе всего к варианту, записанному О. Марковичем в Нерехтском уезде, который носит ярко выраженный апокрифический характер (см. Ф. Буслаев. Исторические очерки русской народной словесности н искусства. СПб., 1801, стр. 438).
332. Мут и Нш — персонажи повествовательного примера, восходящего к фольклорным источникам. — 325.
333. Григорий Назпанзпн (прпбл. 329—389 гг.) — один из отцов церкви, с произведениями которого Сковорода был хорошо знаком. — 331.
334. Очевидно, речь идет о каком‑то короле, отвергшем учение Коперника. — 334.
335. Имеются в виду уже упоминавшиеся слова Эпикура из послания Менекею. См. прим. 28 к «Саду божественных песен». — 355.
336. Архиатор — верховный врач (греч.). — 337.
337. Правила (лат., польск.). — 338.
338. Этот повествовательный пример, по–видимому, является вымыслом самого Сковороды, хотя в некотором смысле и связан с апокрифическим сюжетом о человеке перед вратами рая. Название этой притчи и служило одним пз доказательств того, что упоминающийся в письмах диалог «Неграмотный Марко» является данным произведением. — 339.
339. У Сковороды своеобразно переплетаются представления о змие, почерпнутые из «Книги пророка Даниила» и из «Откровения Иоанна Богослова» («Апокалипсиса»). — 342.
340. Сковорода излагает сюжет собственной басни «Старуха и Горшечник», входящей в сборник «Басни Харьковские». См. стр. 102 наст. изд. — 344.
341. Инвенция — изобретение (от лат. inventio); делинеация — чертеж (от лат. delineatia). — 347.
342. Обещание побеседовать «о душевном мире» Сковорода исполнил в диалогах «Кольцо» и «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира», которые имеют общий подзаголовок: «Разговор дружеский о душевном мире». — 349.
343. Письмо адресовано В. С. Тевяпшву, сыну воропежского полковника Слободского полка, с семьей которого Сковорода поддерживал связи. — 350.
344. Т. е. некоторое представление о строении Вселенной. Сковорода полагает, что знание о мире должно помогать человеку познавать свою собственную духовную сущность. — 353.
345. Платон (427—347 гг. до и. э.) — древнегреческий философ- идеалист, идеи которого для Сковороды имели важное зпачение. Солон (ок. 038 — ок. 559 гг. до н. э.) — политический деятель древних Афин, провел важнейшие реформы, запрещавшие долговое рабство. Законы Солона наносили удар родовой аристократии, создавая предпосылки для развития рабовладельческого общества. Солон был одним из первых аттических поэтов. Ему приписывают афоризм, написанный на храме Аполлона в Дельфах: «Ничего сверх меры». Идея, лежащая в основе этого афоризма, является одной йз предпосылок этического учения Сковороды. Сократ (ок. 4(39—399 гг. до н. э.) — древнегреческий философ–идеалист. Проповедовал на улицах и площадях, ставя своей целью борьбу с софистами и воспитание молодежи. Многие мысли Сократа, несомненно, близки Сковороде, что давало исследователям повод называть его «украинским Сократом». Объединяет обоих мыслителей обоснование необходимости постоянного самопознания и самоусовершенствования. Об интересе Сковороды к учению Пифагора см. прим. И к «Беседе 2–й…». Цицерон Марк Тулий (100—43 гг. до н. э.) — выдающийся оратор, писатель п политический деятель Древнего Рима. — 353.
346. Дий — Зевс. — 353.
347. Имеются в виду спутники и кольца, вращающиеся вокруг Сатурна. — 353.
348. На печатке римского императора Августа, по сообщению историка Светония, подтверждаемому и другими источниками, была надпись «Festina lente», т. е. «Спеши исподволь». Сковорода считает выполнение этого призыва одним из условий достижения душевного спокойствия и равновесия. — 353.
349. Этим замечанием Сковорода хочет сказать, что историку важно не только знать внешние факты, но понимать смысл событий и моральное значенпе историп для человека. — 354.
350. Ветхий завет. Книга пророка Даниила. — 359.
351. Идол Вилсей — идол Деирский. См. прим. 7 к «Наркиссу». — 359.
352. Имеется в впду уже упоминавшаяся идея триединства природы. — 361.
353. Кивот (киот) — собственно деревянный ящик; кивот завета — киот, в котором хранились заповеди бога. — 361.
354. Коруанс — очевидно, пней. — 362.
355. Орех волошский — грецкий орех. — 366.
356. Приведенный здесь повествовательный пример содержит своеобразную параболическую интерпретацию темы «Эдип и Сфинкс», свидетельствует о публицистических способностях п о мастерстве психологического анализа у Сковороды. — 367.
357. Бусел — аист (укр.). — 369.
358. Сковорода имеет в впду библейские сказания о том, будто бы Енох и Илия (см. прим. 22 к «Беседе, нареченной двое…») вознеслись на небо. Он сомневается в жизненной правде подобных историй, однако полагает, что пх можно истолковывать аллегорически. — 370.
359. Сковорода здесь имеет в виду библейскую легенду об одном из чудес пророка Елисея (Ветхий завет. Четвертая книга царств, гл. 2). — 370.
360. Речь идет об уничтожении городов Содом и Гоморра и о бегстве оттуда Лота (Ветхий завет. Бытие, гл. 19). — 371.
361. Скопорода говорит об Алексее Сохе (Коноровском), с которым он дружил и переписывался. — 372.
362. Речь идет о намерении, осуществленном со временем в диалоге «Алфавит, или Букварь мира». — 373.
363. Пифагор был вегетарианцем, но советовал не есть бобов, разделяя древние представления, будто в них переселяются души умерших. — 373.
364. Пероглифика— священные письмена, в которых понятия и предметы изображались в виде таинственных знаков и фигур; иерофантами назывались верховные жрецы в Древней Греции; мистагоги — служители культа у древнпх греков, которые посвящали в священные тайны. — 374.
365. Фарес — библейский персонаж, сын Иуды и Фамарп (Ветхий завет. Бытие, гл. 38). — 381.
366. Сковорода имеет в виду описанный в Ветхом завете эпизод деления скота между Иаковом и его тестем и дядей Лаваном; согласно договору, животные с отметиной достались Иакову, а неотмеченные остались Лавану (Ветхий завет. Бытие, гл. 30). — 381.
367. Речь идет об одном из эпизодов борьбы израильтян во главе с Гедеоном против мадианптян (Ветхий завет. Книга судей, гл. 6, 7, 8). — 381.
368. Племя едомское — язычппки. — 383.
369. Имеется в виду произведение Иоанна Дамаскттпа (073— 076 — ок. 754 гг.) — византийского богослова и философа, пользовавшеюся большой популярностью еще в Киевской Руси. По свидетельству биографа М. Ковалннского, произведения Дамас- кина очень нравились Сковороде. — 387.
370. Библейская легенда рассказывает о том, как Ипсус На вин остановил солнце, приказав ему стоять, пока не закончится битва у Гаваона (Книга Иисуса Навина, гл. 10). — 388.
371. См. прим. 22 к «Беседе, нареченной двое…». — 389.
372. Имеется в виду созвездие Ориона и Плеяд. Эти названия в Библии соответствуют созвездиям Кеснль и Хима. — 391.
373. Зороастр (Заратустра) (VII в. до н. э.) — мифический пророк, которому приписывают авторство «Авесты», священной книги древнпх персов. Считается основателем религии зороастризма. Учение Заратустры о двух началах, которые борются между собой, представляло определенный интерес для Сковороды, проповедовавшего учение о двух натурах. — 391.
374. Здесь Сковорода прямо говорит о том, что он воспринимает Библию аллегорически, как собрание символов и эмблем, имеющих значение для познания. — 392.
375. Талант (греч.) — высшая денежная единица в Древней Греции. Талант отливался из золота и серебра. Золотой талант был равен десяти серебряным. Ветхозаветный талант — серебряная монета. Евангельская притча рассказывает о богаче, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое. Одному он дал пять талантов, другому — два. третьему — один. Получивший пять талантов употребил их в дело и приобрел еще пять талантов; получивший два таланта употребил их в дело н приобрел еще два; третий же закопал талант в землю. Хозяин отдал его талант тому, кто получил десять, а его самого приказал выгнать (Евангелие от Матфея, гл. 25). — 393.
376. Ветхозаветная притча рассказывает об Ионе, который был проглочен китом и находился внутри кита три дня и три ночи, затем был извергнут на сушу (Книга пророка Нины, гл. 2). — 393.
377. Очевидно, имеется в виду учение Платона. — 394.
378. Перламутр. — 394.
379. О Сфинксе см. стр. 307—308 наст. изд. О князе израильском Леффае см. прим. 10 к «Беседе 1–й…». Такое переосмысление, очень характерное для Сковороды, в едином плане мифических и библейских образов еще раз подтверждает аллегоричность истолкования Сковородой Библии. — 401.
380. Семь дней, в которые будто бы был сотворен богом мир. Сковорода отрицает сотворение мира богом, считая, что мир вечен во времени и безграничен в пространстве. — 401.
381. Т. е. цари арабские и царица Савская. Царица Савская — неизвестная по имени царица богатого южноарабского народа савеев: библейский рассказ повествует о том. как, услышав о славе Соломона, царица Савская с большой свитой и подарками отправилась в Иерусалим. Целью ее было проверить слух о мудрости Соломона, «испытать его загадками». Соломон разрешил все ее вопросы. Тогда царица убедилась в необыкновенной мудрости Соломона. Она была поражена и восхищена богатством Соломона, преподнесла ему дорогие подарки. — 404.
382. Веселеил — библейский мастер, который построил храм богу, сделал утварь для богослужения и жертвоприношений, богато изукрасив их. — 405.
383. Исаак связанный — имеется в впду библейский рассказ о том. как бог потребовал от Авраама принесения в жертву единственного сына Исаака. Авраам проявил готовность принести жертву п. связав Исаака, положил его на жертвенник (Ветхий завет. Бытие, гл. 22).
384. Согласно Библии, Самсон, вооруженный одной ослиной челюстью, уничтожил тысячу филистимлян (Ветхий завет. Книга судей, гл. 15). — 406.
385. Речь идет о камне, который уничтожил истукана (Ветхий завет. Книга пророка Даниила, гл. 2). — 406.
386. По Библии, рай, место пребывания первых людей Адама и Евы, находился на Востоке. — 408.
387. Очевидно, речь идет о различных законах, согласно Библии, установленных Моисеем (Ветхий завет. Бытие, Левит). — 409.
388. Имеется в виду библейская легенда об убийстве мечом ассирийского полководца Олоферна Иудифью (Ветхий завет. Книга Нудифи, гл. 13). — 410.
389. Название этого произведения связано с традициями древней письменности. В частности, до Сковороды на Украине встречались прозаические и стихотворные произведения с подобными названиями, например «Алфавит духовный инокам и мирским» Исайи Копинского (переиздававшийся много раз в Киеве и Чернигове), «Алфавит, рифмами сложенный» И. Максимовича (1705 г.). В более философском плане это название связано с весьма характерным для средневекового н ренессансного мировосприятия уподоблением мира книге. — 412.
390. Песня эта представляет собой вариант той, которая вошла в «Сад божественных песен». По сравнению с последней эта песня характеризует состояние душевного мира и покоя как уже достигнутого автором. Последние латинские строки переведены Сковородой свободно. — 412.
391. «Я нашел гавань — Иисуса. Плоть и мир, прощайте. Достаточно вы меня беспокоили. Теперь у меня надежный покой» (лат,). — 412.
392. Имеется в виду диалог «Кольцо», который был отослан В. С. Тевяшову ранее. — 413.
393. Авторство этого афоризма ирииисызают многим мыслителям античности, в том числе и Фа лесу из Милета, который считается одним из семи древнегреческих мудрецов. Сковорода посвящает вопросу о самопознании свои главные произведения. — 413.
394. Самая сладостная ягода или зерно, хотя в устах не дает вкуса, пока не разжевать. Крошечное, как зерно, слово сие высокий вкус утаило. Думаю и проч.
395. Плутарх (46—120 гг. н. э.) — греческий историк и философ, автор широко известных биографий знаменитых людей древности. Из его философских трактатов два иосвящены Дельфийскому храму. — 413.
396. Т. е. в диалоге «Кольцо». — 413.
397. Сковорода несколько неточно выражается. Градозаступницей Афин считалась богиня Афина, в честь которой там был сооружен храм. Минерва — римская богиня, соответствовавшая греческой Афине. — 416.
398. Образы лжеученых, слепых подражателей, неспособных постичь сущность вещей. Имена эти со значением: Навал — плавающий, Сомнае — сонный. Пнфиков — обезьяна, подражатель (от греч. Шйтрсо—417.
399. Очевидно, имеются в виду торжества, устраивающиеся в честь побед Титом Флавием Веспасианом. — 420.
400. Намек на сюжет басни о Козленке и Волке, находящейся в конце диалога. — 421.
401. Pictura (лат.) — живопись, картина. — 421.
402. Лаконцы — жители Лаконии, местности на ю. — в. Пелопонес- са. — 424.
403. Очевидно, одна из лубочных картин, популярных в XVIII в.
404. Это имя упоминается в Библии, в «Деяниях св. апостолов».
405. Греческая транскрипция имени Нзиды, древней египетской богини мудрости. Сковорода устанавливает связь египетской, греческой и римской мифологии. — 425.
406. Без благоволения Минервы, т. е. без природной склонности. — 426.
407. Меркурий — в римской мифологии считался богом торговли и покровителем купечества. — 426.
408. Диана — в римской мифологии считалась богиней брака, животных и охоты. Очевидно, Сковорода намекает на собственный образ жизни. — 426.
409. Речь идет о мифе, рассказывающем о титанах, восставших против Зевса и сброшенных последним в Аид. — 426.
410. Сведение о том, что Сократ в своих поступках руководствовался указаниями внутреннего гения, имеется в Плутарховой биографии ученика Сократа — полководца Алкнвнада. Вообще же о «гении» Сократа, который якобы предостерегал его от дурных поступков, в древности писалось много. — 427.
411. По видимому, речь идет об увлечении софистикой. — 428.
412. Юпитер — в римской мифологии главное божество (бог неба и дождя), отождествлялся с греческим Зевсом (Дием). Кроме того, он в одном пз мифов предстает как покровитель математики. — 429.
413. Нептун — в древнеримской мифологии бог морен и покровитель мореплавания. — 429.
414. Имеется в виду рассказ Иезекинля о видении им колес н животных (Ветхий завет. Книга Иезекииля. гл. 1).~429.
415. Эпизод, о котором идет речь, описан в «Деяниях св. апостолов», где рассказывается о впечатлении, произведенном на апостола Павла надписью на храме: «Неизвестному богу». Павел воспользовался этой надиисью в качестве повода для проповеди идеи христианского бога. Однако известно, что он вырвал эти слова пз контекста надписи, звучавшей иначе: «Богам Азии, Европы и Африки, богам неведомым н известным» (см. Эразм Роттердамский. Похвала глупости. М., 1900, стр. 99). — 430.
416. Очевидно, Сковорода имеет в виду Неронима Блаженного, о котором пишет Сидроннй де Гошнй в «Оде об уединении»: перевод этой оды с латыни был сделан Сковородой (стр. 300—309 наст, изд.). — 430.
417. Эта басня, ио–вндимому, сочинена Сковородой на собственный сюжет. — 432.
418. Древнейшие времена, представления о которых в Библии связываются с эпохой Авраама, а в мифологии — с эпохой Сатурна. Сатурн — древнейшее римское божество земледелия и времени. С эпохой Сатурна связываются представления о «золотом веке» человечества. — 434.
419. В античных представлениях —- морское животное, которое, якобы присасываясь к днищу кораблей, могло задерживать пх движение. — 437.
420. Намек на сюжет басни об Орле и Черепахе, известной у Эзопа. — 438.
421. Александрийский маяк на о. Фарос. См. прим. 25 к «Беседе, нареченной двое…». — 438.
422. Намек на сюжет басни о Собаке и Осле. — 439.
423. «Не говори и не делай ничего вопреки Минерве. В чем природа отказала тебе, того избегай. Еслп ты не рожден для муз, избегай служить музам. Ей–ей! Многих мужей губит ученая свирель. Не многих справедливая природа–мать создала для муз. Желаешь быть счастливым? Будь доволен своей судьбой» (лат.). — 440.
424. «Искусство усовершенствует природу» (лат.). — 442.
425. Приветствие Иофора — речь идет о тесте Моисея, который встретил его в пустыне (Ветхий завет. Исход, гл. 18). — 447.
426. Симон (волхв) — легендарный пророк и маг, противник апостолов, признаваемых христианской церковью. В «Деяниях св. апостолов» (гл. 8) о нем говорится как о лжепророке, которого побеждает в споре апостол Петр. Симон–волхв считается отцом всех ересей. Образ его попал в эллинистическую ареталогию, в частности в повесть «Деяния Павла и Феклы». — 4–50.
427. Речь идет об эмблематических и символических рисунках, почерпнутых и воспроизведенных из книги «Эмблемы и символы», вышедшей первым изданием в 1705 г. в Амстердаме, а затем несколько раз переиздававшейся. — 453.
428. Картинка из книги «Эмблемы и символы», изображающая оленя, который сам излечивается при помощи травы. — 454.
429. Ясенец (греч.) — трава, считавшаяся в древности целебной. — 454.
430. Как рассказывается в мифе, охотник Актеон дерзнул увидеть обнаженной богиню Артемиду во время купаппя в реке. Разгневанная богиня превратила его в оленя, и его разорвали собственные собаки. Сковорода связывает этот миф с римской богиней Дианой. — 456.
431. . Согласно мифам, вероломный Пксион, убивший своего тестя, был прощен Зевсом п приглашен пм на ппр олимпийских богов. Но там Пксион стал добиваться любви Геры (сестры Дпя). Однако был обманут Зевсом, создавшим призрак Геры. За свои преступления Пксион был наказан: в подземном царстве он был прикован к вечно вращающемуся огненному колесу. — 456.
432. Миф о Фаетоне гласит, что сын бога солнца Гелиоса — Фае- тон, севший в отцовскую колесннцу, не сумел совладать с конями и выронил вожжи. Колесница сбилась с путп и помчалась близко к земле. От страшного жара стали пересыхать реки и гореть леса. Чтобы спасти землю, Зевс поразил Фаетона молнией. — 456.
433. Купидон — в римской мифологии бог любви, соответствует греческому Эроту. Сковорода истолковывает мифические представ- ленпя в соответствии с собственным пониманием любви как духовного стимула человеческих отношений. — 456.
434. Греческие мифы сообщают, что титан Атлас по приказу Зевса держал на своих плечах небосвод. — 458.
435. Имеется в впду трактат Цицерона «Лелпй, или О дружбе». — 458.
436. На эту тему Сковорода написал эпиграмму «Carmen», вошедшую в состав сборника «Сад божественных песен». — 459.
437. Данная басня представляет собой самостоятельную оригинальную обработку сюжета одноименной басни Эзопа (см. Басни Эзопа, стр. 92). — 460.
438. Драпека — разбойник, злодей. — 460.
439. Способностей. — 460.
440. Менуэт. — 460.
441. Свора. — 461.
442. Вынужден. — 461,.
443. Silenus Alcibiadis (Икона Алкивиадская) — название трактата происходит от так называемых алкивпадовых силенов. Алкивиад (прибл. 450—404 гг. до н. э.) — афинский государственный деятель и полководец, ученик и друг Сократа, личность, о которой много писали в античности. В частности, в диалоге Платона «Пир» Алкивиад предстает одним из собеседников; он сравнивает Сократа с силеном, внутри которого спрятаны изображения богов. Вообще же силенами называли безобразные скульптурные фигурки, полые внутри, в которых обычно хранились прекрасные изваяния. Образ силенов пользовался большой популярностью в средние века и в эпоху гуманизма. Так, Эразм Роттердамский в XXIX гл. своей «Похвалы глупости» пишет о том, что каждая вещь имеет два лица, подобно алкивиадовым силенам, и эти лица совсем не похожи друг на друга (см. Эразм Роттердамский. Похвала глупости. М., 1960, стр. 35—36). Примерно в подобном же смысле употребляет названный образ и Сковорода, подчеркивая различие внутреннего (невидимого) и внешнего образа вещей.
444. Название второй редакции «Израильский Змийъ имеет своим источником библейский образ, который, как и образ силенов, весьма часто использовался Сковородой в различных произведениях, но примерно в одном и том же смысле. При этом обращает на себя внимание тот факт, что мыслитель пользуется этим образом в собирательном смысле, обобщая различные библейские легенды и выделяя два аспекта аллегорического истолкования образа: 1) пресмыкающийся, искушающий Еву, преследующий жену, которая должна родить дитя, и т. п. апокалиптический змий (дракон) символизирует низменные страсти, произвол плоти; 2) другое истолкование образа змия, в противоположном смысле, имеет источником библейскую легенду о наказании евреев за непослушание богу. Сначала они подверглись нападению смертоносных змеев, а затем перед ними с целью излечения и как напоминание о боге был подвешен отлитый Моисеем медный змий. Символом вечности счи- таеЛя змий, свитый в кольцо. — 7.
445. К этим словам, приписываемым Сократу, Сковорода обращался неоднократно, тем самым подчеркивая близость собственного жизненного принципа с практической этикой Сократа, с его пониманием призывов к самопознанию, умеренности и самоусовершенствованию. — 7.
446. Эти мысли Эпикура изложены в известном письме его Мене- кею. См. т. 1, стр. 469, прим. 28. — 7.
447. Этот призыв весьма характерен для римского поэта Горация, последователя эпикурейской этики, автора призыва «Сагре diem». Сковорода высоко ценил Горация как поэта и как мыслителя, называя его пророком. — 7.
448. Луций Алией Сенека (род. между 6—3 гг. до н. э. — ум. 65 г. н. э.) — римский философ–стоик, писатель. Стоические идеи Сенеки были использованы идеологами раннего христианства. Он призывал к добродетели, сдержанности, нравственному усовершенствованию, хотя в жизни своей стремился к богатству и славе. Сенека не был последователем Эпикура. II тот факт, что Сковорода говорит о нем в связи с Эпикуром и Горацием, свидетельствует только о равных симпатиях мыслителя к эпикуреизму и стой- цпвму. — 7.
449. «Слишком поздно жить завтра» (лат.). — 7.
450. Речь идет о нападках на Эпикура как мыслителя, который якобы призывал к безнравственности, невоздержанию и распутству. В особенности эти нападки характерны для христианской аскетической философии. Сковорода отвергает подобное понимание этики Эпикура. Он полемизирует с Плутархом относительно эпикуров- ского понимания счастливой жизни (См. Григорш Сковорода. Твори в двох томах, т. 2. К., 1961, стр. 194). — 7.
451. «Свинья со стада Эпикура» (лат.) — так шутливо называл себя Гораций в некоторых своих произведениях (см. Послания, 1, 4, 16). — 7.
452. Divinus Plato [божественный Платон.
453. Называя Платона «боговидцем», Сковорода желает подчеркнуть, что греческий философ не останавливается на зримой, видимой стороне явлений, а проникает в сущность вещей. — 8.
454. О понимании Сковородой этой идеи Пифагора см. т. 1, стр. 488, прим. 10. — 8.
455. Имеется в виду жизнь Солона (прибл. 638 г. — прибл. 559 г. до н. э.) — политического деятеля древних Афин, поэта и философа, признанного одним из семи древнегреческих мудрецов. — 8.
456. Катон Старший — см. т. 1, стр. 474, прим. 35. Цпцероно- вым назван потому, что Цицерон посвятил ему свое произведение «De senectute», из которого Сковорода и берет приводимые им сведения. — 8.
457. Здесь Сковорода, выступая против суеверия, порождаемого неверным, буквальным пониманием библейских текстов, показывает, к каким пагубным последствиям оно приводило в истории. В частности, его он считает причиной разрушения Иерусалима римским императором Титом Флавием Веспасианом во время восстания в Иудее в 66—73 гг. Как установил JI. Махновец, одним из источников подобной оценки Тита являются представления о личности пм- ператора, почерпнутые пз оперы «Милосердие Тптово» (см. т. 1, стр. 471, прим. 11). Философ говорит также о разорении Царьграда (Константинополя) в 1453 г. турками и резне в Париже 24 августа 1572 г. между гугенотами и католиками, которая вошла в историю под названием «Варфоломеевская ночь». — 10.
458. «Бог нам подарил этот покой» (лат.) — эти слова взяты из первой эклоги книги «Буколики» выдающегося римского поэта Вергилия Публия Марона (70—19 гг. до н. э.). В «Буколиках» Вергилий изображает вольную п спокойную жизнь земледельцев и пастухов, которой глубоко симпатизировал и Сковорода. — 12.
459. Этот рассказ является своеобразной обработкой апокрифической легенды, встречающейся, например, в известном переводном сборнике легендарных рассказов «Великое зерцало», сложенном в 1605 г. на основе средневековых сборников. Данный рассказ известен по Сокальской рукописи XVIII в. из рукописного собрания И. Франко в библиотеке Научного общества им. Т. Шевченко во Львове (см. «Хрестомат1я давньо1 украшсько1 л1тературп». К., 1967, стр. 748—749). Сковорода пересказывает этот сюжет, переосмысливая его в духе собственного понимания «начала» и «вечности». — 13.
460. Все–на–все; graece пампан, universum.
461. Здесь Сковорода, пренебрегая различием между названными категориями людей, подчеркивает свойственное всем им стремление к познанию «невидимого начала». Маги — первоначально персидские и халдейские жрецы (и поэтому их называли также халдеями); волхвы — в Библии пророки, возвестившие рождение Христа; гимнософисты — древнеиндийские мудрецы. Одним пз источников сведений о гимнософпстах была переводная повесть «Александрия» (см. «Хрестомайя давньо!' укра!'нсько1 л1тератури», стр. 705). — 14.
462. Иерофанты — верховные жрецы в Древней Греции. — 14.
463. а 'АуияаОтгс, au; jL7ia0f(; — иротивострастньш, систрасгньш; со страстие, протнвострастие.
464. Здесь Сковорода указывает на связь своей концопцпп двух натур и понимания вечности материи с учением Платона об идеях — духовных сущностях, выражающих «истинное бытие» вещей. — 16.
465. «Материя вечна» (лат.). — 17.
466. Зороастр (Заратустра) — см. т. 1, стр. 494, прим. 31. Солнце в учении Заратустры символизирует мудрость божества, его недремлющего ока. Древние персы поклонялись солнцу и день отдыха называли днем солнца. — 17.
467. Империал — см. т. 1, стр. 482, прим. 12. — 18.
468. Исходя пз того, что Библия представляет собой мир тайных, символических образов, Сковорода подвергает критике идею сотворения мира, описанную в книге «Бытие», так как считает «обитель- ный мир» вечным во времени и бесконечным в пространстве. В связи с этим он указывает на противоречия в редакциях соответствующих мест в еврейской и христианской Библиях. — 19.
469. Петух. — 19.
470. Quid est techna poлtica? Facere ex malo bonum. Quis bonus..? Caro nihil…
471. Что такое поэтическое искусство? — Делать из плохого (злого) хорошее (доброе). Кто добр? Плоть — ничто…» (лат.). — 20.
472. Manna? Quidnam hoc? Се что ли? Чудо, а родник его что то? По–славянски чудо есть ветхое.
473. Емвлнма, то исть вкндка, вметка, виравка. Injeclio, iiisertio taiiquam. Praetiosi lapilli in loculum sive осиіиш aiinuli2U,.
474. «Местечко драгоценного камешка или глазок перстенька» (лат.). — 23.
475. Малое коло, т. е. малый круг.. — 24.
476. Херувимы — в библейских сказаниях небесные духи, покровители пророков и праведников. — 25.
477. Имеется в виду эпизод из жизни библейского Иосифа. Иосиф истолковал сны фараона, предвещавшие сначала семь лет изобилия, а затем семь лет голода (Ветхий завет. Бытие, гл. 41). — 26.
478. См. т. 1, стр. 485, прим. 10. — 27.
479. Авраам уди–а Не выгласпли ши, но сиболет, сего ради погибли (Книга Судей).
480. «Прибавим… Я тень и фигура, больше ничего. Солнце — пасха, но я солнце солнца, тень тени, или антипасха, т. е. замена тени, замена фигуры, замена образа» (лат.). — 28.
481. Взгляни! Что значит истый Содом и Иерихон? По пустозвону Иерихон значит благоухание.
482. Глянь: «Солнце пало. Жена Лотов а обратилась назад» (то же).
483. Amplius и к тому не есмь. Id est umbra sum et figura: amplius nihilum. Sol est pascha; at ergo sum — solis sol: umbra, umbrae, seu antipascha, id est viceumbra, vicefigura, antitypus.
484. Вице–фигура — graece сЬитбтеос.
485. Показательно, что в число апостолов, разгадывающих тайны фигур Библии, постигающих смысл бытия, Сковорода включает и себя под псевдонимом Даниил Мейнгард. — 30.
486. Имеется в виду древнегреческий миф о дочери критского царя Миноса Ариадне, которая помогла герою Тесею выбраться из лабиринта с помощью клубка ниток. Сковорода соединяет этот миф с библейской легендой о Раове, которая спасла в Иерихоне лазутчиков Иисуса Навина и тем самым сохранила жизнь себе и своей семье. — 30.
487. Разделяющая море. Что есть солнце, если не огненное море?
488. Катавасия — объединение разных голосов в общий хор при богослужении. Здесь — резюме, вывод. — 33.
489. Рассматривая Библию как творение, т. е. искусственно созданный мир образов, вымысел, имеющий целью воплотить невидимое при помощи видимого и ощутимого, Сковорода соответственно относится п к авторам библейских книг как к писателям, произведения которых требуют «испытания», т. е. критического к ним отношения. — 33.
490. Жена Лотова — см. т. 1, стр. 479, прим. 3; стр. 481, прим. 28. Призыв «Вспоминайте жену Лотову», звучащий как рефрен в этом трактате, имеет своим источником слова евангелиста Луки (Новый завет. Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 32). — 34.
491. Письмо адресовано М. И. Ковалинскому и, по–видимому, написано в конце 80–х — начале 90–х годов. — 34.
492. О понимании и истолковании Наркпсса как символа духовного самопознания см. т. 1, стр. 477. — 34.
493. Сигор — согласно Библии, моавптский город, в который бежал из Содома Лот (см. т. 1, стр. 479, прим. 3). — 36.
494. Купидон — в римской мифологии бог любви, посланец Венеры. — 36.
495. Сковорода называет здесь выдающихся представителей патристики, известных писателей и ораторов, произведения которых ему были хорошо известны и которые оказали на него определенное влияние. — 37.
496. Слово, разум (греч.). Отождествление бога с логосом, трактовка его как духовного первичного начала всего сущего находится в связи с учением Платона. — 37.
497. Павел — один из основных библейских создателей христианской морали. — 37.
498. Августин — см. т. 1, стр. 469, прим. 27. — 38.
499. Голиаф — согласно библейским легендам, великан, который вызвал на единоборство Давида и был побежден последним. — 39.
500. Пифагор и его ученики считали принцип числа одним из важнейших принципов объяснения мира, понимая число, коэффициент, пропорцию, симметрию как выражение божественного начала. Отсюда связь числа с религиозными представлениями. Сковорода считает треугольник символом тройного выражения вечного начала. — 39.
501. Речь идет о библейской легенде, согласно которой египетскому фараону приснился вещий сон, растолкованный находившимся в темнице сыном Иакова Иосифом (см. прим. 29 к «Иконе Алкивиад- ской»). — 41.
502. Хвалынское море — древнерусское название Каспийского моря. — 42.
503. Кана Галилейская — город, где, согласно Библии, Иисус совершил одно из своих чудес: превратил воду в вино (Евангелие от Иоанна, гл. 2). — 45.
504. Цитерия (Цитера, Кпферея) — культовое прозвище Афродиты — богини красоты и любви. — 47.
505. Имеется в виду библейский рассказ о том, как жена царедворца Потифара пыталась соблазнить Иосифа и, отобрав у него одежду, оклеветала его перед своим мужем (Ветхий завет. Бытие, гл. 39). — 48.
506. Зубы Агарины, очи Лиины — речь идет о библейских персонажах: рабыня Сарры египтянка Агарь — олицетворение всего рабского, низкого; дочь Лавана Лия — см. т. 1, стр. 486, прим. 13. — 50.
507. Идол Деирского поля — см. т. 1, стр. 478, прим. 7. — 55.
508. «Восходить, подниматься на гору» (лат.). — 55.
509. Речь идет о Колоссе Родосском, одном из «семи чудес света», 37–метровой статуе бога солнца Гелиоса, которая стояла у входа в Родосский порт. Разрушена во время землетрясения в 224 г. до н. э. — 59.
510. Остров Родос в Эгейском море славился в древности своими роскошными садами. — 60.
511. Морфей — в греческой мифологии бог сновидений. — 61.
512. Симон–волхв (см. т. 1, стр. 499, прим. 36). — 61.
513. Богоматерь. — 64.
514. Атмосфера — слово эллинское, значпт земного шара воздушную околичность, простертую дотоле, доколе восходят пары или атомы, яснее сказать — доколе облака восходят, место Перунов и молний.
515. Перун — в восточнославянской языческой мифологии бог грома и молний. — 65.
516. Слово эллинское, значит горние комнаты и обители, воздвигнутые но образу головы сахарной или пламени, вообще горнее жилище; по–эллински — пиргос, по–римски — turris, по–турецки — колончак, по–польски — вежа, по–здешнему — башня, терем; как при кпрхе колокольня, так она при домах. По–славянски — столп: «В столпе облачном говорил к ним», «Будет же мир в силе твоей и обилие в столпостенах твоих».
517. Сия хула вспоминается в «Послании» святого апостола Иуды.
518. Архистратиг — по–славянски первовоевода, сиречь над вождями вождь.
519. Сатан — слово еврейское, по–славянскн — супостат.
520. Воззри на историю о Корнилии–сотнике в «Деяниях». Там Петр говорит: «Господи! Никогда пусть скверное не войдет в уста мои». В эллинском же лежит -xoivov, по–римски — commune, по- славянскн — общее; ибо все то скверное есть, что общее миру, сиречь многим. Отсюда и римляне именуют болото coenum. Сей глас есть эллинский: %глмл, то есть общее. Мирские думы есть то болото, где гергесинские вепри потопляются, в них же бог мира сего, сиречь сатана, ослепил разум, как толкует Златоуст 3 сии Павловы слова: «Бог мира сего…» Мотыла есть старославянское слово, по–римски — excrementum.
521. Иоанн Златоуст (345—407) — один пз наиболее значительных представителей византийской литературы, считается одним пз отцов церкви; пользовался популярностью еще в Киевской Русп. — 66.
522. Апокалппта есть эллинское имя, значит по–славянски отправитель. — Сим словом тайно ругает Михаила как откровителя тайн божиих. Сатана же любпт помрачать, дабы никто не видел безвестной и тайной премудрости божпей.
523. Сие слово отрыгает священную историю о Фннеесе, который израильтянина, любодействующего с мадианиткою, пронзил обоих насквозь.
524. Слово эллинское ерсо; значпт желание, EsoJ значнт Юпитер, или Дий; отсюда имя Еродий, по–славянски—- боголюбный. Иначе сия птица нарицается пеларгос, по–римски — ciconia, по–польски — boeian, у нас — гайстер. Она гнездится на кирках, на башнях, на высочайших местах, верхах и шпилях; друг людям, враг змиям и жабам; родителей кормит и носит в старости; отсюда у эллинов слово антипеларгейн, сиречь возблагодавать, обозначает благочестивую душу, любящую бога и ближнего, обозначает и богослова, высоко возгнездившегося оного: «Знаю человека…»
525. Гавриилу Рафаил, Уриил, Варахиил — библейско–мифоло- гпческие образы ангелов, спутников архангела Михаила. — 68.
526. Ночной орел, просто сказать, пугач. Вражда непримиримая у пего с дневным орлом. Можно обопх улоішть на борьбе, столь упорно борются.
527. Сирена — Ynyft — слово эллинское, значит путло, оковы. Так называется урод морской с прелестным девичьим лицом. Он так пророками вымышлен, как змий семиглавый: обозначает прелести мирские.
528. Весь мир так мнит, как заповеди божий суть тяжки, и горьки, и бесполезны. Сие то же есть, что сказать: «не сладок и дурен бог». А думать, как не сладок π дурен бог, есть то же, что «говорит безумен в сердце своем: нет бога».
529. Слово сне (радость) родилось отсюда, что раздувается тогда, когда что случится по желанию, стесняется же в протшшом случае сердце. Отсюда родилось слово туга. Отсюда Павел: «Расиростра- ннлося сердце мое к вам, о коринфяне!., не тесно вмещаетесь». Сен‑то есть истинный смех: поп dentes mulare. поп ore ringi, sed cor do ridero й, как смеется наш Исаак оный: «Возрадовался духом Иисус…»
530. Здесь — «…не скалить зубы, не улыбаться ртом, а смеяться сердцем» (лат.). — 70.
531. Горизонт — слово эллинское, значит небесное вместе и земное место, сколько может обозреть взор наш. Есть же предел взору для всех до единого населяющего Вселенную человека: тбло; 7op(C«v, сиречь место, ограничивающее зрение очей, одним одно, другим другое видно.
532. Сирище есть слово старославянское, значит телесную внутренность, какая всю сырость пищи варит, сиречь желудок. Сей есть всех зол виною во всю жизнь. Отсюда брани, хищения, убийства и все беды. Он царь есть всем мирским сердцам. Сей есть оный архпмагир, то есть архиповар, поминаемый в «Книгах Царств», возмутивший весь Иерусалим, царь поварам и царям. Весьма красиво моя мать Малороссия называет его богом, то же, что Павел: «Для них же бог — чрево…» Древне в Египте иерей, погребая мертвеца, повелевал вырезать сирище п, подняв перед народом, воскликнуть проповеднику спе: «Сеп в жизни всех зол виною!».
533. Воззри на 26–й стих 8–и главы в «Деяниях»: «Ангел же господень» и прочее. «Сей есть пуст».
534. Библейские персонажи — последователи христианских апостолов. Лука — один пз последователей мифического апостола Павла (Новый завет. Послания св. апостола Павла). Клеопа — упоминается Лукой и Иоанном (Новый завет. Евангелие от Луки, гл. 24; Евангелие от Иоанна, гл. 19). — 75.
535. Рассказ этот, приводимый и в других произведениях (см., напр., т. 1, стр. 303—305), взят из Библии (Новый завет. Деяния св. апостолов, гл. 8). — 75.
536. Гробницы древних царей были высокие горницы, извне архитектурно украшенные. Но что там внутри? Прах, смрад, гной, кости, пустыня. Прекрасно наш раввин Христос сими гробами именует лицемеров, ищущих образ благочестия, силы же его отрекшихся. Равное сему есть и мирское счастие — удка, сеть и ядовитый мед; извне блеск, а внутри тьма, тление…
537. Сии стихи суть из древнего трагедиографа Эврипида 8. Вот один:.
538. Эврипид (прпбл. 485—406 гг. до н. э.) — один пз наиболее знаменитых греческих драматургов. Эти строки взяты из драмы «Просительницы», до сих пор не переведенной полностью ни на русский, ни на украинский языки. Интересно, что отрывок, приведенный Сковородой, был позднее переведен И. Франко на основе немецких изданий (см. 1ван Франко. Л1тературна спадщпна. К., 1961, т. 2, стр. 190). — 76.
539. Ubique tanti quisque quantum nabuit fuit.
540. Можно π так:.
541. Парохиалъный колокол — колокол приходской церкви. — 78.
542. Некий мудрец спрошен: «Как можно прожить жизнь благоденно?» Отвечал: «Так, если спасешься от диких и домашних тигров, сиречь оных: «Иуда — раб и льстец»».
543. Эта песня составлена Сковородой по образцу весьма распространенных на Украине в XVII —XVIII столетиях пародий на молитвы, сочинявшихся студентами. — 78.
544. Девятая божественная заповедь гремит: «Не лжесвидетельствуй». Сие же есть то же, что «не клевещи». Ужасная клевета — творить заповеди господни трудными и горькими. Сие на сердце начертал дьявол всем презирающим закон божий. О, раздерите сердца ваши, сии ослепленные.
545. Клеветный мрак есть отец лживости, ложь же и лесть есть мать грехов. Грехи же суть муки π страсти сердечные: «Ибо чем кто согрешает, тем и мучится».
546. Архитектон — архитектор, строитель (от греч. арудтех- tiov). — 80.
547. Эта песня представляет собой пародийное произведение. — 81.
548. Нужда и нужное не в том состоят, чтобы трудно оное иметь, но то есть нужное, без чего никак жить невозможно или с мучением живется без него. А чем же что нужнее, тем достать легче. Например, воздух есть необходимо нужен, без обувания же зимой можно жить с мучением.
549. Здесь Сковорода аллегорически переосмысливает мифологические и библейские образы и представления. Ата (Ате) — в греческой мифологии воплощение мгновенного безумства, богиня, помрачавшая разум людей и богов, была сброшена с Олимпа. Сковорода сопоставляет ее с библейской Адой — одной пз жен Ла- меха, отца Ноя. — 82.
550. Не утерплю приписать тут пресладких Эшікуровых слов спх: Χάρις τι ІАГХЛСІОС ψύαε'. ο'τι· τά άνζγχαΐα етісіт. ЗсѴ. ЬІЪШЗОІ ΖΙ οε δυσ–όριστ* обу! άνχγ–Λαηα Ц то есть: «Благодарение богу, что нужное сотворил лсгкодостижнмым, трудно достижимое же — ненужным».
551. Лита, Литургисса — слова, образованные от древнегреческих слов, означающих служение богу и преданность ему; Селла — слово, образованное от древнегреческого слова, означающего кресло, кафедру, здесь олицетворяет сидящую спокойно и мирно; Фурия (букв, бешеная) — в греческой мифологии демопическое божество мести и мук совести; Анна (от евр. Ханна) означает «богом данная», в Библии — мать пророка Самуила, услышанная богом; Хария — радость, любовь (греч.); Грация — любовь и ласка (лат.). — 82.
552. Приведенные слова Эпикура взяты из уже упоминавшегося пеоднократного послания его Менекею (см. т. 1, стр. 469, прим. 28). — 82.
553. Анфракс есть слово эллинское, значит уголь горящий, обозначает же и драгоценный камень, его же вид есть, как уголь горящий. Нее же драгоценные камни, как сапфир, фарсис и прочие, суть красотою своею π твердостью образы божией премудрости.
554. Тимпан — старинное наименование бубна, литавр, барабана. — 84.
555. При боге, как при зерне и истине, неразлучно держится, как шелуха, ложь; но шелуху — свиньи, хлеб же едят дети.
556. Сия песнь взята из трагедокомедпи, нареченной «Гонимая церковь». Жена апокалппсная там, гонимая змием, поет песнь сию или хор. Есть сие милое творение Варлаама Лащевского, учившего в Киеве и богословию с еврейским и эллинским языками и бывшего предводителем в последнем исправлении Библии. Почил архимандритом Донским. Вечная память!
557. «Гонимая церковь» — потерянная трагикомедия преподавателя Киево–Могилянской академии Варлаама Лащевского. Сохранилась его «Трагедокомедия о награждении в сем свете приискных дел и мзды в будущей жизни вечной» (см. Я. Тихоправов. Летописи русской литературы и древности, 1859, т. 1, стр. 5—16). — 85.
558. Сусанна — слово еврейское, по–эллпнскп — xpivov, по- рнмскн — lilium, но–славинскн — крын, по–малороссийски — лилия.
559. «Победная песнь, или Епиникион» Ф. Прокоповича написана в честь победы русских войск под Полтавой в 1709 г. Сковорода, цитируя строки произведении Прокоповича, делает небольшие редакционные изменения (см. Феофан Прокопович. Сочинения. М. — Л., 1961, стр. 209). — 88.
560. И сия песнь из того же творения Лащевского. Хор поет: «Когда избавилась жена от змия». О пламень, поглотивший Киевскую библиотеку, такие и столькпе манускрипты, какую гибель сотворил ты!
561. Очевидно, речь идет о пожаре 1780 г., во время которого сгорела библиотека Киево–Могилянской академии, где хранилась и рукопись названной драмы В. Лащевского. — 88.
562. Запись этой песни обнаружена в рукописном сборнике середины XVIII в., опись которого осуществил в свое время В. Пе- ретц (см. В. Н. Перетц. Историко–литературные исследования и материалы. СПб., 1900, т. I, ч. II, стр. 90). — 90.
563. Сие сам я на ту же мелодию сличил из Давидовой песни 143–й, стих 9: «Боже, песнь нову воспою тебе во псалтыри десятиструнной, дающему спасение царям». Антифон значит пение в ответ.
564. Полний. Спе значит не то, что исполненный, но полевой, что в поле. Спи стихи суть из победной песни Феофана Прокоповича, ректора Киевской академии, трехъязычно воспевшего царя Петра, победившего под Полтавою–городом. Почил президентом в синоде. Вечная память!
565. Сия песнь есть пз древних малороссийских и есть милая икона, образующая весну, она пространна.
566. Фарсис — порт и город, много раз упоминаемый в Библии; очевидно, Фасис — порт колхов, остатки которого обнаружены вблизи г. Поти. — 90.
567. Фарсис есть драгоценный камень, и есть же и город, имеющий кораблям лоно.
568. Одигитрия — путеводительница. Очевидно, одна из чудотворных икон на горе Афон. — 90.
569. Одигитрия — слово эллинское, значит пцтеводница, наставница. Отсюда во акафисте: «Радуйся, столп, наставляя плавающих…» и прочее. Таковые приморские башни при затмении звезд наставляют к берегу плавателей горящим на них огнем. В Библии нарицается столп облачный, сиречь высокий, до облаков досягающий, например: «В столпе облачном говорил к ним». Образуется сим столпом священная Библия. Она‑то нас, обуреваемых в море Мира сего, наставляет к гавани оной, где убогий Лазарь с Авраамом и вся церковь почивают. Сия гавань нарицается по- еврейски кифа, или кефа, по–эллннскп — петра, сиречь каменная гора, лоно и город. Что же сия кифа и сей апокалипсный город знаменуют? Пир оный Лотов с дочерьми своими, о котором: «Блажен, кто съест обед в царствии небесном», «Радости вашей никто не возьмет от вас», «Веселие вечное над главою их». Глава наша есть сердце наше. Если оно не болит и вечно радуется, сне есть единое истинное блаженство — «мир, всяк ум превосходящий».
570. Маяк на острове Фарос, недалеко от г. Александрия. — 90.
571. Фарнйская пирамида, или турия, недалеко от устья рекц Нила, где град Александрия.
572. Даймон, пли демон, у эллинов значит ведящий, пли ведьма, знаток (Sa^ucov), отсюда to'. jjuov. ov — острое, трудное, но ненужное и непотребное ведение. У евангелистов сим словом именуются бесьт.
573. Речь идет о сборнике «Басни Харьковские», который был подарен А. Ф. Панкову. — 93.
574. Имеется в виду 15–я басня сборника — «Змея и Буфон» (см. т. 1, стр. 87), которой заканчивается первая половина басен, созданных до 1770 г. — 93.
575. См. прим. 11 к «Брани архистратига Михаила со Сатаною». — 93.
576. «Труднейшая доброта», «легчайшее зло» (греч., лат.). — 94.
577. Приятнее всего зло, неприятнее всего добро, Блаженнее всего зло, жалче всего добро (лат.). — 94.
578. Крастель — коростель, птица. — 94.
579. Силоам — см. т. 1, стр. 483, прим. 18. — 95.
580. Тайна евхаристии — одно из главнейших таинств христианского вероучения. — 95.
581. Аристотехна — наибольший мастер (от греч. AptaxoTexvo'^). — 97.
582. Маммона — в сирийской мифологии бог богатства и наживы, символ поклонения богатству и корыстолюбию. — 98.
583. См. т. 1, стр. 495, прим. 41. Впоследствии сила возвратилась к Самсону. — 99.
584. Голиаф — см. прим. 10 к «Книжечке… нареченной Жена Лотова». —100.
585. Дом Лотов — здесь автор употребляет выражение аллегорически, говоря о тех, кто остался на пути праведников. — 100.
586. Мотыла есть имя славянское, древнее. По–эллински — ·χ/)προς, по–рішски — excrementum, merda.
587. Галилея — область древней Иудеи, где, согласно евангельским легендам, совершал чудеса Христос. — 102.
588. Древняя притча на тех, кто вначале страшны, потом смешны. По–славянски: «полагал, что рога имеешь».
589. Чревонеистовство есть чревная мудрость, мудрствующая о том, какпе сладчайшие жертвы суть богу ее — чреву. Так толкует святой НИЛ в книге о семи бесах.
590. Святой Нил — Нил Синайский, один из «святых отцов», который приблизительно в 390 г. пошел в Синайскую пустыню спасаться от грехов. Нил является автором многих произведений на религиозные темы, в том числе и названной Сковородой книги о семи бесах. —103.
591. Дрозднки, или, по–польски, коспкп, ржащие, как кони, ловцами уловляются, увязая в свою дроздовскую мотылу.
592. «Волк бродит вокруг колодца» (лат.). — 106.
593. Флора — в римской мифологии богиня весны и цветения. —107.
594. Ананка, Ананке — в древнегреческой мифологии богиня, олицетворяющая неизбежность; в народных представлениях божество смерти. Ева — жизнь (древнеевр.). — 107.
595. Вар, правдивее же Бар, есть слово еврейское, значит сын; Сава же есть слово сирское, значит субботу, покой, праздник, мир. Итак, Вар–Сава — сын Савин, сиречь сын мира, так, как Вар–Иона есть сын голубицы.
596. Т. е. по уставу, по словам Иисуса — сына Сирахова. — 108.
597. Сковорода имеет в виду то, что аиста (или журавля) считали символом различных высоких понятий, например стойкости и мужества (изображался в гнезде на храме), благочестия (изображался стоя, в одиночестве), последовательности (изображался во время пожирания змея) и т. п. — 102.
598. Четверть (лат.). — 109.
599. Χαίρε есть поздравление эллпнское радуйся] Салам — турецкое, по–славянскп — мир да будет тебе!
600. Бонжур — французское добрый деньI Кали имёра — греческое слово — то же.
601. Gehorsamer Diener — немецкое покорный слуга.
602. Salve (салye) — римское благоденствуй! Спасайся!
603. Врода — красота (укр.). — 111,
604. Блудливый, блудный есть то же, что невоздержный и роскошный или сластолюбный. Сей по–римски красиво зовется discinctus, (дисцинктус), то есть распоясан. Блуд — славянское слово — то же, что расточение, разлияние, нещадение, мотовство, по–эллински — acomia, сиречь нехранение. «О блуд! Разоритель царств, домов людей. Мать же его есть неблагодарность».
605. Так обуздываются свиньи и ныне в Англии. Сей обычай был в дрсвле, как видно из Соломоновых «Притчей»: «Как кольцо золотое в ноздрях свиньи» н прочее…
606. Блонды, букли, кудри — спе значит внешнее украшение, которым мир сей, во зле лежащий, как блудница, украшается, презрев совет Христа: «Лицемер! Омой прежде внутренность стакана».
607. Эллинская пословица есть так: πολλά μεν οΐδεν ή rjfcvo; ev jjuqa, по–римски — multa novit vulpes, sed echinus unum magnum.
608. Радость, веселье (греч.). — 120.
609. Стадо гергесинское — см. т. 1, стр. 468, прим. 17. — 121.
610. Очевидно, имеются в виду произведения Исидора Пелусиот- ского (370 — прибл. 448) — ученика Иоанна Златоуста, провозглашенного святым. Ему принадлежат многочисленные послания, много раз издававшиеся начиная с XVI в. — 122.
611. Мамрийский дуб — см. т. 1, стр. 481, прим. 29. — 127.
612. Имеется в виду «Первое послание к Тимофею св. апостола Павла». — 127.
613. Эти строки взяты из народной песни–игры «Мак», известной в нескольких вариантах. Сковорода, по–видимому, использовал вариант, позднее записанный на Харьковщине П. Ивановым (см. «Игры крестьянских детей в Купянском уезде». Собрал П. Иванов. — «Сборник Харьковского историко–филологического общества», 1900, т. 2, стр. 798а). — 129.
614. Имеется в виду Аким (Иоасаф) Горленко (1705—1754) — украинский церковный и литературный деятель (см. «Описание жизни преосв. Иоасафа Горленко». СПб., 1854). — 129.
615. Вероятно, имеется в виду созвучность имен Фридрик и Федор. — 131.
616. Салакой сеть эллинское слово, значит нищего видом, но лице- мерствующего богатством хвастуна. Сих лицемеров преисполнен мир. Всяк до единого из нас больше на лице кажет, нежели имеет; даже до сего сатанинское богатство нищету Христову преодолело, осквернив сим лицемерием п самые храмы божий и отсюда выгнав нищету Христову, и отовсюду; и нет человека, хвалящегося с Павлом нищетою Христовою.
617. Сабаш значит праздный, спокойный, от сирского слова саба или сава, сиречь мир, покой, тишина. Отсюда и у евреев суббота — сабаш, отсюда и сие имя Варсава, то есть сын мира; бар — по–еврейски сын.
618. Ровенькн есть то же, что ровенникп, спречь по ровам живущие воры, «Да не сведет во мне ровенник уст своих» (Псалом).
619. Очевидно, речь идет о селе Ровеньки, основанном в 30–х годах XVIII в. (ныне г. Ровеньки в Ворошиловградской области). — 133.
620. Сколь прельщаются нечестивые притчею сею беззаконною своею: концы в воду. Ибо «нет тайны, которая не открывается».
621. Христос же вопреки говорит: «Славы от людей не хочу. Есть прославляющий меня отец мой. На пути откровений твоих насладился». Ах! Убойтеся, нечестивые, откровений божиих! Не убойтесь убпвающпх тело. Скажите с Давидом: «Проклянут те, и ты благословишь». Бумажка, о лицемер, человеческая оправдает тебя у людей, но не у бога. Се тебе колесница без колес, таково без бога всякое дело.
622. Осада русскими войсками г. Бендеры в Молдавии в сентябре 1770 г. во время русско–турецкой войны 1768—1774 гг. — 135.
623. Красота. — 136.
624. Алауда — по–римски значит жаворонок, a lauda — хвалю, ио–римски — laudo, лаудо; л_аудон — хвалящий.
625. Адоний по–эллински значит певца, ода—песня.
626. Этот рассказ представляет собой своеобразную обработку мифа об Астрае и о золотом веке человечества. Любопытно, что имя Маноя упоминается в Ветхом завете (Книга судей, гл. 13): жене Маноя, которая была бесплодной, явился ангел и предсказал, что она родит сына. Сковорода сближает мифический сюжет с библейским, своеобразно переосмысливая его в соответствии с собственными философскими проблемами. — 141.
627. Астрая — слово эллинское, значит звездная, сие есть горняя, лучезарная.
628. Астрая (Астрея) — в древнегреческой мифологии богипя добра и справедливости. Легенда о ней связана с идеей золотого века человечества. Легенда гласит, что Астрая последней из богов оставила землю, когда на ней воцарились зло, несправедливость и войны. — 141.
629. Сие слово есть сираховское. Оно тот же имеет вкус с Христовым оным: «Не на лица глядя, судите». II с оным Самупла–пророка, пришедшего помазать на царство всех братьев своих.
630. Крын — слово эллинское, по–римски — лилия, крына; крыны сельные, то есть дикие, полевые.
631. Сикера есть слово эллинское, значит всякое иитье, опьяняющее, пьяное или хмельное, кроме единого гроздного вина, хлебное же (называемое) вино в том же всеродном имени заключается, сего ради пишется: «Вина и сикеры не должны иить».
632. Эта песня является обработкой популярного на Украине польского рождественского стихотворения, известного в нескольких вариантах. — 143.
633. Баволна значит от древа рожденная шерсть; это есть слово немецкое баумволле; баум — дерево, волле — шерсть.
634. Письмо адресовано М. И. Ковалпнскому. — 146.
635. Софропий (591—644) — иерусалимский патриарх, догматик- богослов, автор многочисленных религиозных и литературных произведений. — 146.
636. Речь идет о картине всемирного потопа, нарисованной в пятом стихотворении — «Потоп. Девкалион и Пирра» — в первой книге «Метаморфоз» Публия Овидия Назона (43 г. до н. э. — 17 г. п. э.), римского поэта. — 146.
637. «Плавает волк среди овец» (лат.) — это трехсотая строка из названного стихотворения Назона. — 146.
638. Идол деирский — см. т. 1, стр. 478, прим. 7. — 146.
639. Согласно библейским легендам, окончание всемирного потопа было ознаменовано появлением радуги на небесах. Этот рассказ Сковорода истолковывает аллегорически, связывая его с символом обновления мира и обретения радости людьми. — 146.
640. «На недоступном месте стоит дух, лишенный всего внешнего. Отбросив все черное и заключив мир сам с собою, дух теперь тем более не должен ничего опасаться» (Сенека. Письма, 79 — лат.). Цитата взята из «Писем к Луцилию» Луция Аннея Сенеки — см. прим. 6 к «Книжечке, называемой… Икона Алкивиадская». Названная книга писем — одно из наиболее значительных философских произведений Сенеки, по своему направлению близкое идеям раннего христианства. — 147.
641. Эта притча представляет собой своеобразную обработку библейских мотивов с определенной идейно–композиционной целью. — 148.
642. Здесь и далее Сковорода при рассмотрении вопроса о двух натурах во многом опирается на идеалистическое учение Платона. — 150.
643. Речь идет о том, что, согласно евангельской легенде, когда решался вопрос о помиловании наместником Иудеи Пилатом осужденных, среди которых были Иисус и разбойник Варавва, то по наущению первосвященников и старшин народ потребовал помилования разбойника (Евангелие от Иоанна, гл. 27 и др.). — 151.
644. Речь идет об Икаре, дерзнувшем вместе со своим отцом Дедалом подняться на крыльях высоко в небо, но солнце растопило воск на крыльях Икара и он упал в море. В этом образе Сковорода видит символ ограниченности возможностей человека, желания которого во много раз превосходят его возможности. Здесь речь идет, очевидно, об эмблематической картинке наподобие тех, которые воспроизведены Сковородой в диалоге «Алфавит, или Букварь мира». — 152.
645. Архитипос — архпобраз.
646. Авраамова сень и гости, ковчег и Ной, колода и Иеремия, море и Израиль, Далила π Самсон.
647. Здесь имеются в впду различные библейские легенды, которые, по мнению Сковороды, являются вымыслом и смысл которых можно постичь только при помощи аллегорического истолкования их содержания. — 153.
648. Мариам — дева Мария. — 155.
649. По Библии, апостол Фома слыл недоверчивым и не поверил в «воскресение» Иисуса, пока не коснулся его ран. — 157.
650. Параклит — дух–утешитель. — 157.
651. Черное море. — 158.
652. Критская и сиканская ложь. Выражение «критская ложь» имеет, по–видимому, своим источником замечание мифического апостола Павла: «Критяне всегда лжецы…» (Новый завет. Послание к Титу, гл. 1, ст. 12). Что касается «сиканской лжи», то, очевидно, речь идет о древних сицилийцах, также пользовавшихся в древности репутацией лжецов. — 161.
653. Вот слово, потрясшее тогда Вселенную: «Связал сатану на тысячу лет». Боялся, чтоб не развязался губитель.
654. Сковорода здесь показывает, к каким последствиям может привести буквальное понимание пророчеств Библии, например утверждения в 10–й главе Апокалипсиса о заточении сатаны в бездну на тысячу лет. Один пз крупнейших историков раннего Средневековья, Беда Достопочтенный, полагал, например, что конец света наступит в 1000 г. Эту дату предрекали многие проповедники в X в., «когда ожидание близящейся развязки стало принимать характер социального психоза» (см. А. Я. Гуревич. Категории средневековой культуры. М., 1972, стр. 110; см. также: П. Focillun. L'an mil. Paris, 1952). — 162.
655. Здесь и далее Сковорода раскрывает противоречия библейской легенды о сотворении мира, их несоответствие представлениям о вечности материи и постоянстве законов ее развития. — 162.
656. К числу противоречащих законам природы явлений Сковорода относит не только легенду о железе, плавающем по приказу пророка Елисея, но и стремление средневековых алхимиков найти вечный двигатель или философский камень. — 162.
657. Речь идет о различных библейских чудесах, которые, но мнению Сковороды, являются источником суеверия и раздоров. — 163.
658. Речь идет о разрушении Иерусалима во время иудейского восстания в 60—73 гг. Сковорода считает, что главным источником жестокости его подавления было питавшееся библейскими представлениями религиозное суеверие. — 164.
659. Здесь Сковорода в автографе воспроизводит треугольник со «всевидящим оком» внутри. Он истолковывает его символический смысл, частично исходя из представлений пифагорейцев. — 165.
660. Агарь — см. прпм. 17 к «Книжечке… нареченной Жена Лотова». — 166.
661. Речь идет о Пифагоре, родившемся на острове Самос. — 166.
662. Лука и Клеопа— см. прим. 6 к «Брани архистратига…». —166.
663. См. т. 1, стр. 495, прим. 34. — 168.
664. II реди старинных украинских песен встречается несколько вариантов с подобным началом. По–видимому, строки взяты из песни о беде, распространенной среди кобзарей и лирников, известной в записях середины XVIII в. — 171.
665. Речь идет о знаменитой Александрийской библиотеке, одном из центров научной мысли древности. Здесь впервые был осуществлен перевод Библии на греческий язык, известный под названием перевода 70 толковников, который лег в основу позднейшего канонического свода Библии. — 171.
666. Симеон Столпник (356—459) — киликиец, христианский аскет, около 40 лет проживший на огражденной от ветра и солнца колонне. Иконописцы обычно изображали его сидящим на верху столба. Сковорода же считает, что речь идет о виноградной горнице с балконом. —173.
667. Псевдопророки, лжеученые, лишенные истинной мудрости. — 173.
668. Диоген (прибл. 404—323 гг. до н. э.) — греческий философ- киник, который, пренебрегая удобствами жизни, якобы жил в бочке. Сковороду привлекали этический идеал Диогена, его презрение к'материально–илотским потребностям. — 173.
669. Имеются в виду различные библейские персонажи. Девора — пророчица, которая призвала израильтян воевать против Сисары (Ветхий завет. Книга судей, гл. 4), последний был убит Иаилью во время сна; Иудифь — женщина, убившая вавилонского полководца Олоферна (Ветхий завет. Книга Иудифи, гл. 13); Авимелех — си- хемский царь, убитый куском жернова, брошенным женщиной с башни осажденной крепости (Ветхий завет. Книга судей, гл. 9); Авигея — жена Навала, преподнесшая дары Давиду (ВеТхий завет. I Книга царств, гл. 25, 30 и др.). — 173.
670. Эта песня представляет собой вариант уже упоминавшейся иесни из трагикомедии Варлаама Лащевского (см. прим. 17 к «Брани архистратига…»). — 174.
671. Квас учения фарисейского, т. е. учения религиозно–политической партии в древней Иудее, защищавшей интересы зажиточных слоев; фарисейство отличалось фанатизмом и лицемерным исполнением обрядов. — 176.
672. Кесарь Август — римский император Август (63 г. до н. э. — 44 г. н. о.), царствование которого считается временем наивысшего изобилия Древнего Рима; Тибериевы времена — время царствования Тпберия Клавдия Нерона, римского императора в 14—37 гг. н. э., прославившегося необыкновенной жестокостью; Владения Пила- тповы — Пилат был римским наместником в Иудее в период, к которому Библия относит жизнь и смерть мифического Иисуса Христа. — 179.
673. Речь идет о победе израильтян во главе с Аароном над аморрейским царем Сигоном (Ветхий завет. Числа, гл. 21). — 180.
674. Ветхий завет. Книга пророка Исаии, гл. 62. — 184.
675. Ветхий завет. Кннга пророка Иезекииля, гл. 37. — 184.
676. Орфей — мифический певец и музыкант (см. т. 1, стр. 482, прим. 7), с именем которого связано религиозно–мистическое учение орфиков, проповедовавших бессмертие души и освобождение ее после смерти человека. — 185.
677. Эта заключительная стихотворная строфа взята из стихотворения Феофана Прокоповича, посвященного императрице Анне Иоанновне (см. Феофан Прокопович. Сочинения. М. — JI., 1961, стр. 218). — 185.
678. Философские письма М. Ковалинскому можно рассматривать в известном смысле как своеобразное философско–лптературное произведение. В самом деле, риторика XVII‑XVIII вв., регламентировавшая различные жанры письменности, в том числе и научной прозы, уделяла весьма важное значение эпистолярному жанру. В этом отношении переписка Сковороды вообще и с М. Ковалинским в частности представляет собой важное свидетельство не только о биографии мыслителя, но и о его философском мировоззрении. Они важны для понимания эволюции мыслителя, для которого формирование философских убеждений было вместе с тем принятием соответствующего им способа жизни. Сковорода в этой переписке затрагивает множество тем. Из них, во–первых, мы узнаем о литературно–философских симпатиях автора, его умонастроении, взаимоотношении с окружающей общественной средой. В этой среде, естественно, на первом месте находится сам адресат Сковороды — юноша М. Ковалинский. Нам не известны письма последнего, поскольку письма были односторонними, однако письма Сковороды сами по себе воссоздают картину сложных, порой даже драматических, отношений учителя и ученика. Узнаем мы п о критическом взгляде Сковороды на быт и поведение церковников, которые враждебно относились к духовным исканиям и независимому способу жизни Сковороды.
679. Казнил (греч.). — 189.
680. «Все единодушно пребываем в благочестии и молитве» (греч.). — 789.
681. Новый завет. Деяния апостолов (указанная Сковородой ссылка неточна. Похожие слова имеются в стихе 42–м). — 189.
682. Исократ (436—338 гг. до н. э.) — афинский оратор–публицист, автор многочисленных речей, часть которых являются яркими памфлетами. — 190.
683. Речь идет о дяде М. Ковалинского. — 190.
684. Мудрость (греч.). — 191.
685. Образованность (греч.). — 191.
686. О Сенеке см. прим. 6 к «Книжечке, называемой Икона Алкивиадская…». — 191.
687. Приводимые здесь сентенции, содержащие идею о трудности достижения добра п о легкости зла, Сковорода впоследствии опроверг и пришел к противоположному выводу, на котором и построил свое учение о возможности достижения человеком земного счастья. —191.
688. Самодовольство (греч.). —191.
689. Эллинскую литературу (греч.). — 192.
690. Алеша — Алексей Базилевич, студент Харьковского коллегиума (см. А. М. Шженець. На злам! двох свтв. Харюв, 1970, стр. 158). — 192.
691. Младший брат М. II. Ковалинского. — 193.
692. Существо (греч.). —193.
693. По Геликону (греч.). — 193.
694. Неграмотный (греч.). — 194.
695. Девственное наследие Христа (греч.). — 195.
696. Возлюбленный Михаил! (греч.). — 195.
697. «Вместо чистого золота подделку из меди» (греч.). — 195.
698. «Если нуждаешься в деньгах, напиши мне» (греч.). — 196.
699. Несется (греч.). — 197.
700. Уединением (греч.). — 197.
701. Уединение (греч.). — 197.
702. Недоступно (греч.). — 197.
703. Ampuu — в древнеримских зданиях центральное помещение с верхним освещением. — 197.
704. Агари (греч.). См. прим. 17 к «Книжечке… нареченной Жена Лотова». — 197.
705. Не вульгарным (греч.). — 197.
706. Хитростям софистов (греч.). — 197.
707. Согласно иудейской религии, свиньи считались «нечистьши» животными: хотя они и имеют раздвоенное копыто, но не имеют «второго жвания». — 197.
708. Раем (греч.). — 198.
709. Направляется внутрь (греч.). — 198.
710. Внимают самим себе (греч.). — 198.
711. Друг эллинов (греч.). — 198.
712. Любимец муз (греч.). — 198.
713. Улыбаюсь (греч.). — 198.
714. О мудрец (греч.). — 198.
715. Глаза (греч.). — 199.
716. Средству (греч.). — 199.
717. В храме (греч.). — 199.
718. Мудрец (греч.). — 199.
719. «На счастливого человека и при этом друга» (греч.). — 199.
720. Триждыжеланный Гриша (греч.) — брат Михаила Ковалин- ского. — 199.
721. Похвала бедности (греч.). — 200.
722. Фемида — в мифологии древних греков богиня правосудия и законности, изображалась с повязкой на глазах, рогом изобилия и весами в руках. — 200.
723. eijjug, i5oJ — богиня справедливости.
724. Боги Тартара, подземного царства, — Крон и побежденные Титаны, сброшенные с Олимпа Зевсом. — 200.
725. Αοτάτρχεια — самодовольство; по–латыни — aequitas animi.
726. Свобода от мирских хлопот, которым противопоставляются шум, кипение, суета дел.
727. Ир — один из персонажей «Одиссеи» Гомера (песня XVIII), нищий в доме Одиссея. — 201.
728. Влечения (греч.). — 201.
729. От подлинного друга (греч.). — 203.
730. Мелантий — греческий философ из Родоса (упоминания о нем имеются, в частности, у Цицерона и Диогена Лаэрция). Александр Ферейский — ферский тиран, о котором упоминает Плутарх в жизнеописании Пелопида. — 203.
731. Посланцы (греч.). — 204.
732. О какой пословице идет речь, установить не удалось. — 205.
733. Брата (греч.). — 205.
734. Во сне (греч.). — 205.
735. Твой Саввич (греч.). — 205.
736. «Самый дорогой из сахчых дорогих, забота и утешение мое, юноша, преданный музам!» (греч.). — 205.
737. Сковорода так называет Ковалннского, очевидно имея в виду, что Аттика (область в Греции) славилась красноречием и образностью языка. — 205.
738. «Зевс то ясен, то дождлив» (греч.) — это 43–я строка пз IV идиллии древнегреческого поэта Феокрита (III в. до н. э.), прославлявшего жизнь пастухов среди природы, осуждавшего суету городской жизни. — 206.
739. Смертных (греч.). — 206.
740. Сивухи (греч.). — 206.
741. Нектара (греч.). — 206.
742. Согласно пословице (греч.). — 206.
743. Будь здоров, дражайший. Твой Григорий Саввич (греч.). — 206.
744. Возлюбленный друг Михаил! (греч.). — 206.
745. Льстец (греч.). — 206.
746. Радуйся, трижды дорогой! (греч.). — 207.
747. Полководцу (греч.). — 207.
748. Твой подлинный друг Григорий Саввич (греч.). — 208.
749. Скипетр (греч.). — 208.
750. «Отца нашего среди святых» (греч.). — 208.
751. «Ничто нас обычно так не радует, как чистая совесть и добрые надежды» (греч.). — 208.
752. Согласно Диогену Лаэрцию, философ–киник Диоген среди белого дня с фонарем искал истинного человека. — 209.
753. Очевидно, Марчелло Палинген (прибл. IX в.), автор книги «Зодиак жизни», в которой подвергается критике духовенство. — 210.
754. «Самый дорогой из наиболее дорогих, сладчайший Михаил!» (греч.). — 211.
755. У вечерни (греч.). — 211.
756. Стихира о Акакии (греч.). — 211.
757. «И взял» (греч.). — 211.
758. «И телом отсутствую, сердцем же…» (греч.). — 211.
759. «Блаженны ваши очи, ибо они видят, и уши, ибо они слышат» (Евангелие от Матфея, гл. 13). — 211.
760. Безумные философы (греч.). — 212.
761. Потомки Авраама (греч.). — 212.
762. Предков (греч.). — 212.
763. «Послание к филиппинцам», приписываемое апостолу Павлу. — 212.
764. Наше горящее сердце (греч.). — 212.
765. Пламенное желание (греч.). — 212.
766. Горящее сердце (греч.). — 212.
767. Бога и истину (греч.). — 212.
768. Манна по–еврейски обозначает «что это такое?». По библейскому мифу, эта небесная пища была богом Ягве послана евреям, которые на пути в обетованную землю умирали от голода и жажды. — 213.
769. Твой Григорий Саввич (греч.). — 213.
770. Это перевод оды Горация, в которой воспевается эпикурейский идеал счастливой жизни. Сковорода в своем переводе насыщает произведение образами, которых нет у Горация, вместе с тем устраняя детали античного быта. — 214.
771. Нильская собака — очевидно, имеется в виду сюжет басни Фед- ра «Собаки и крокодилы» (см. Федр, Бабрий. Басни. М., 1962). — 215.
772. «Для меня нет ничего более важного, чем быть или сделаться лучшим» (греч.). — 215.
773. Любимец муз (греч.). — 215.
774. Вавилона (греч.). — 216.
775. Сатана (греч.). — 216.
776. Астролог (греч.) — человек, гадающий по расположению небесных светил. — 216.
777. Дел небесных (греч.). — 216.
778. Иероним Блаженный (330—419). Покинув Рим, он спасался в Халцидской пустыне, предаваясь аскетической жизни; его мучили галлюцинации, описанные им в посланиях. — 216.
779. «О школа, о книги!» (греч.). — 216.
780. Союзник (греч.). — 216.
781. Звезды (греч.). — 216.
782. «Земля — жена, небо — муж» (греч.). — 216,
783. Нематериальное (греч.). — 216.
784. «Которые смущают Ирода и фараона» (греч.). — 216.
785. Письмо написано по–гречески. — 217.
786. Сократ — см. т. 1, стр. 492, прим. 3. — 217.
787. Тонкий след (греч.). — 217.
788. «Отмечен духом блудодеяния» (греч.). — 218.
789. Безумным (греч.). — 218.
790. Галльская болезнь, т. е. сифилис. — 218,
791. Человекоубийственного (греч.). — 218,
792. К обжорству (греч.). — 219.
793. Сокровища (греч.). — 219.
794. Блестящий — то же, что и сияющий.
795. Благородным музам (греч.). — 220.
796. Камены, или музы, — в мифических представлениях богини поэзии, искусств и наук, вдохновительницы поэтов и певцов. Геликон — гора в Древней Греции, где, согласно мифам, обитали музы. — 220.
797. Странным (греч.). — 220.
798. Чрезвычайно странным (греч.). — 220.
799. Более пустым (греч.). — 220.
800. Гай Лелий — римский деятель, друг победителя Карфагена Сципиона Африканского. Цицерон посвятил Лелию свое произведение «Лелий, или о дружбе», в котором последний выступает в качестве собеседника. — 220.
801. Крез — царь малоазиатской провинции Лидии. Он был сказочно богат. Его имя стало символом богатства. Сведения о Крезе сообщает Геродот в первой книге своей «Истории» (гл. 29). Гай Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.) — римский государственный деятель и писатель. Демосфен (384—322 гг. до н. э.) — один из наиболее прославленных ораторов Древней Греции. Ему посвящено одно из жизнеописаний Плутарха. — 220.
802. Нет никакого дела (греч.). — 220.
803. Эпиграмма (греч.). — 220.
804. Смысл этой эпиграммы отражает характерное для Сковороды стремление к сочетанию мифологических и христианских религиозных представлений. Здесь христианский праздник трех святых осмысливается при помощи образов античных муз, вдохновительниц художников, покровительниц поэзии, искусств и наук. Венера — см. т. 1, стр. 491, прим. 1; Купидон — см. т. 1, стр. 499, прим. 43. — 221
805. «Радуйся во господе!» (греч.). — 221.
806. «Встав до утренних молитв» (греч.). — 221.
807. Беседуя (греч.). — 221.
808. Эпиграмму (греч.). — 221.
809. Эпиграмм (греч.). — 221.
810. Святилище (греч.). — 221.
811. «Трех великих учителей Вселенной» (греч.). — 221.
812. «Этого желает тебе твой Григорий» (греч.). — 221.
813. «Нет ничего дороже этого» (греч.). — 221.
814. «Рука руку моет» (греч.). — 221.
815. речь у сборнике античных пословиц и афоризмов иод названием «Adagia» с широкими остроумными комментариями Эразма Роттердамского (1465—1536) — выдающегося гуманиста, автора прославленной книги «Похвала глупости». — 221.
816. зто 0дна из весьма немногих ссылок на Аристотеля (384— 322 гг. до н. э.) — величайшего философа Древней Греции. Этические идеи Аристотеля оказали влияние на формирование этического учения Сковороды. — 221.
817. Плутарх занимает заметное место в письмах Сковороды. Это рассуждение о льстецах и их вреде Сковорода использовал несколько раз. Отношение к Плутарху в письмах 60–х годов менее критично по сравненню с тем отношением, какое отразилось в переводе произведения «О спокойствии души». — 222.
818. Палестра — гимнастическая школа в Древней Греции.
819. По–видимому, речь идет о разработанной в произведении Платона «Тимей» теории космических пропорций при помощи числовых отношений. — 222.
820. Орла (греч.). — 222.
821. Божественной красоты (греч.). — 222.
822. Лик отца (греч.). — 222.
823. Марк Антуан Мюре (Muretus; 1526—1588) — французский гуманист, представитель новолатинской литературы, автор стихотворения «К Петру Герардию», переведенного Сковородой на украинский язык. Приведенные далее слова взяты из этого стихотворения. — 222.
824. Плиний Младший (ок. 62 — ок. 114) — римский писатель, оратор, автор «Переписки с друзьями», которая является важнейшим историческим документом древней эпохи. — 223.
825. Вергилий Публий Марон, поэтические мотивы которого близки Сковороде. В частности, Сковорода оставил поэтические опыты на темы образов «Энеиды» Вергилия (см. Григоргй Сковорода. Твори в двох томах. К., 1961, т. 2, стр. 77—78). — 223.
826. На небо (греч.). — 223.
827. «Христос тебя научит» (греч.). — 223.
828. «Радуйся во господе» (греч.). — 224.
829. Ты являешься главным (греч.). — 224.
830. Ты обдумываешь школьные уроки (греч.). — 224.
831. Ты стремишься к господу (греч.). — 224.
832. И подлинно божественная (греч.). — 224.
833. Настоящих орлов (греч.). — 224.
834. Аттика; в частности, гора Гимет в древности славилась своим медом. — 225.
835. Титон (Тифон) — в греческой мифологии сын троянского царя Лаомедонта, брат Приама, возлюбленный богини утренней зари Эос, которая, испросив у богов для него бессмертия, забыла при этом выпросить и вечную молодость, и он превратился в старика. Считается символом долголетия. Нестор — в греческой мифологии пилосский царь, воспетый в «Илиаде» Гомера, доживший до глубокой старости; во времена Троянской воины, по словам Гомера, царствовал над третьим поколением людей. — 225.
836. Печать (греч.). — 225.
837. Любовь (греч.). — 225.
838. Альфа и омега (греч.). — 225.
839. Амброзия — пища олимпийских богов, поддерживающая в них бессмертие и вечную молодость. — 226.
840. Вопроса (греч.). — 226.
841. Сущий (греч.). — 227.
842. Бог (греч.). — 227.
843. Сам бог (греч.). — 227.
844. Любовью (греч.). — 227.
845. Коринф — город–государство в Древней Греции, центр торговли, ремесленничества и культуры. — 227.
846. «Ничего сверх меры» (греч.). — 228.
847. Беседе (греч.). — 228.
848. Боэций, Аниций Манлий Геркват Северин (прибл. 480— 524) — римскпй философ, поэт и государственный деятель. В философии выступил как последователь стоиков, автор диалога «Об утешении, доставляемом философией», в котором идеи стоиков сочетаются с неоплатонизмом. Основные идеи этого произведения — раскрытие ничтожества земных благ, проповедь самопознания, чистой совести и душевного спокойствия — были, несомненно, близки Сковороде. — 229.
849. Страдание (греч.). — 229.
850. Раздражение (греч.). — 229.
851. Симметрия (греч.). — 229.
852. Автомат (греч.). — 229.
853. Водяные (греч.). — 229.
854. Автоматами (греч.). — 229.
855. Здесь Сковорода уточняет свое отношение к учению стоиков об избежании аффектов и апатии. — 229.
856. Господь (греч.). — 229.
857. «Я даю вам мир мой» (греч.). — 229.
858. Бесстрастен (греч.). — 229.
859. Занозу (греч.). — 230.
860. «Делают человека блаженным» (греч.). — 230.
861. В скором времени (греч.). — 230.
862. Ласточка (греч.). — 230.
863. Лихорадка (греч.). — 230.
864. Сандалиями (греч.). — 230.
865. Дьявол (греч.). — 231.
866. к тщеславию (греч.). — 231.
867. Мужайся (греч.). — 232.
868. «Народ христианский потребляет тело и кровь Христа, но всегда страдает желудком» (греч.). — 232.
869. «Остальное откладываю на потом» (греч.). — 232.
870. Клавдий Гален (131 — прибл. 211) — древнеримский врач и естествоиспытатель, труды которого оказали значительное влияние на развитие средневековой медицины. — 234.
871. Гиппократ (прибл. 460—347 гг. до н. э.) — один из выдающихся врачей Древней Греции, основатель античной медицины. — 234
872. О здоровье (греч.). — 234.
873. Воспаление, катар (греч.). — 234.
874. Флешой (греч.). — 234.
875. Трезвенник (греч.). — 234.
876. «Дражайший мой Михаил, молюсь о милости для тебя у господа нашего!» (греч.). — 234.
877. «Мир, превосходящий всякий ум» (греч.). —235.
878. Порфиры (греч.). — 235.
879. «Двухцветная тога жреца скрывает надутую шею» (греч.). — Очевидно, намек на слова из письма Цицерона Титу Аттику (Письма, кн. II, п. 9): «И оденут двухцветную тогу жреца на толстую шею Затпнпя». Затиний — политический деятель, против которого выступал Цицерон. — 235.
880. В зале (греч.). — 235.
881. Общаться (греч.). — 235.
882. «О дорогой, и воздай нам за любовь любовью! Твой Григорий Саввич» (греч.). — 235.
883. Эвр — название юго–восточного ветра в Италии. — 235.
884. «Вам дано знать тайны царствия небесного?» (греч.). — 236.
885. Имеется в виду пребывание Сковороды в Троице–Сергиевой лавре под Москвой в 1755 г. — 236.
886. Эта эпиграмма взята в качестве эпиграфа к тридцатой песне цикла «Сад божественных песен». — 236.
887. Речь идет о младшем брате Ковалинского — Григории, который также был студентом Харьковского коллегиума, — 237.
888. По писанию (греч.). — 237.
889. В день пятидесятницы (греч.). — 237.
890. Вестником (греч.). — 238.
891. Самолюбию (греч.). — 238.
892. Беседуют (греч.). — 238.
893. Святейший заступник (греч.). — 238.
894. Воскресение (греч.). — 239.
895. Эпиграммой (греч.). — 239.
896. Имеются в виду произведения Плутарха, обычно объединяемые под названием «Moralia» в отличие от биографических произведений — «Параллельных жизнеописаний». Сковорода, очевидно, хорошо знал и жизнеописания, но больше интересовался трактатами на морально–этические темы. — 240.
897. Филолог (греч.). — 240.
898. Хрия — букв, «польза» (греч.) — один из важных разделов теории красноречия. Так в курсах риторики называлась схема развития определенной темы. Обычно состояла из таких частей: пропорция (тезис), объяснение, доказательство, пример, свидетельство, сравнение, вывод. — 240.
899. Ораторов (греч.). — 240.
900. Выражают пословицу (греч.). — 241.
901. Образно (греч.). — 241.
902. Демонакс (II ст.) — греческий философ–моралист. — 247.
903. «Учись на примерах других — не будешь знать горя» (греч.). — 241:
904. «Тех, которые слишком много занимаются Вселенной, а о своих бесчинствах и не думают» (греч.). — 241.
905. Теренций (прибл. 185—159 гг. до н. э.) — выдающийся римский комедиограф, автор известной комедии «Адельфы» («Братья»), которую Сковорода анализировал как преподаватель поэтики (см. Григорш Сковорода. Твори в двох томах. К., 1961, т. 2, стр. 476). — 242.
906. С небес (греч.). — 242.
907. Зрелища (греч.). — 242.
908. Школа пифагорейцев, последователей и учеников Пифагора. — 242.
909. Австр, Аустер — название южного ветра в Италии. — 242.
910. «Забота и услада души моей» (греч.). — 243.
911. Музыкальный инструмент (греч.). — 243.
912. Приятнейшей беседе (греч.). — 243.
913. «Бестелесно беседует и проводит вместе время» (греч.). — 243.
914. «Сам бог называется любовью» (греч.). — 244.
915. Катон Старший — см. т. 1, стр. 474, прим. 35. — 244.
916. Христос (греч.). — 245.
917. Знакомый Сковороды, священник, у которого снимал квартиру М. Ковалинский. — 245.
918. Страсти (греч.). — 246.
919. Духовный меч (греч.). — 246.
920. Тщеславие (греч.). — 246.
921. «Среди рожденных женами нет пророка более значительного, чем Иоанн Креститель» (греч.) (Евангелие от Луки, гл. 7). Иоанн Креститель считается церковью одним из наиболее выдающихся пророков — непосредственным предшественником Христа, и поэтому его называют Предтечей. Согласно Библии, он был обезглавлен иудейским царем Иродом по капризу Иродиады, которой и была преподнесена его голова. — 247.
922. Принятия (греч.). — 248.
923. Иоанн (греч.). — 248.
924. Приготовлениями (греч.). — 248.
925. Поясом (греч.). — 248.
926. Проповедь (греч.). — 248.
927. О монашеской жизни (греч.). — 248.
928. Евагрий Понтиевский (прибл. 345—406) — монах, ученик Оригена, миссионер в Египте, автор книги о монашестве. — 248.
929. Отдых и спокойствие, времяпрепровождение в Христовой мудрости (греч.). — 249
930. Итак предпочитай и люби уединенную жизнь, которая дает возможность пользоваться плодами спокойствия; оставь там мирские хлопоты, т. е. стань бесплотным, бесстрастным, дабы, сделавшись чуждым всех несчастий, проистекающих от мирских забот, ты мог хорошо воспользоваться покоем» (греч.). — 249.
931. «Не люби жить с людьми плотскими; либо живи один, либо с братьями бесплотными и единомышленниками твоими» (греч.). — 249.
932. Монаха (греч.). — 249.
933. Был монахом (греч.). — 249.
934. Соученик Григорий Сковорода (греч.). — 249.
935. Всеоружием (греч.). — 249.
936. Не полезен (греч.). — 250.
937. растущая (греч.). — 250.
938. речь идет о персонаже комедии Теренция «Евнух». — 250.
939. Персонаж из той же комедии Теренция. — 250.
940. Альфа софистов (греч.). — 250.
941. Говорится об Алене Рене Лесаже (1668—1747) — французском писателе, авторе романа «История Жиль Бласа де Сантпльяна». Этот роман пользовался огромной популярностью, в том числе и в России, где был переведен на русский язык и издан в Петербурге в 1760—1761 гг. Экземпляр этого издания сохранился в библиотеке Харьковского коллегиума. Приведенные в письме строки выражают идею поисков надежной гавани и многократно цитируются Сковородой в философских произведениях. — 251.
942. Харьковский священник, с которым Сковорода поддерживал дружеские отношения. — 252.
943. Необщительность (греч.). — 252.
944. Livor (синий) вместо invidia (зависть); livida, т. е. синяя, ибо завистливые по большей части бледны, а бледность есть смесь белого и голубого цвета.
945. Est (есть) вместо edit (ест). Так и Горации: «Siquid est animum, differs curandi tempus» — «Если что‑нибудь грызет душу, ты откладываешь время забот» (лат.) п проч.
946. Т. е. Горация. Стихотворение является свободным переводом начала второй эподы. Эподами назывались стихотворения Горация — отклики на события современности, написанные ямбами с короткими ирипевами. Сковорода проявляет стремление приблизить поэзию Горация к собственным морально–этическим принципам. — 253.
947. Речь идет об одном из друзей Ковалпнского, Николае За- водовском, сначала студенте, а впоследствии преподавателе Харьковского коллегиума (см. А. М. Шженець. На злам! двох свтв, стр. 137). — 253.
948. «Радуйся, любимый мой кузнечик и дорогой муравей! Михаил, любимец муз!» (греч.). — 254.
949. Представление о том, что кузнечики (цикады) питаются росой, восходит к античности. В частности, оно встречается в «Буколиках» Вергилия. — 254.
950. Росоносная (греч.). — 254.
951. Бестелесен (греч.). — 254.
952. Нечистоты (греч.). — 254.
953. В древности считалось, что муравьи способны выносить из подземных пещер золото. Очевидно, высказывание Василия Великого но этому поводу взято из уже упоминавшейся книги пословиц, составленной Эразмом Роттердамским. — 254.
954. Лидийская глыба — пробный камень, от названия камня, добываемого в Лидии. — 254.
955. Символом библейского апостола Луки считается телец, а сам он сравнивается с волом, который молотит зерно. — 255.
956. Христолюбец (греч.). — 255.
957. Зрелища (греч.). — 255.
958. Мудрец (греч.). — 255.
959. Циклоп — в древнегреческой мифологии одноглазый великан–людоед, миф о котором использован в гомеровской «Одиссее». — 256.
960. Человеколюбие (греч.). — 256.
961. Троя — город в Малой Азии, который был разрушен во время так называемой Троянской войны в начале XII в. до н. э. Об этом рассказывается в гомеровской «Илиаде». — 256.
962. Имеется в виду плач народа в церкви по поводу смерти игумена Покровского коллегиального монастыря Константина Бродского, умершего 28 октября 1763 г. (см. Л. Махновець. Про хронолопю лшупв Сковороди. — «Радянське л Герату рознавство». 1972, № 4, стр. 64). Высказанное здесь отношение Сковороды к смерти и к культивируемому церковью отношению к ней во многом объясняет причины враждебности реакционного духовенства к свободомыслию Г. Сковороды. — 256.
963. «Будь счастлив» (греч.). — 256.
964. «Никто заблуждающийся никогда не взирал на него и не познал его» (греч.). — 257.
965. «Оставь земные. заботы! Блажен действительно презирающий землю» (греч.). — 257.
966. «Послушай слова от чистого сердца» (греч.). — 257.
967. Полководцем (греч.). — 257.
968. Твой соученик Григорий Саввич (греч.). — 257.
969. Написал (греч.). — 257.
970. Киммерийский мрак —- очевидно, речь идет о древних киммерийцах, населявших территорию Крыма и Северного Причерноморья. В поэзии — северный, сумрачный. — 258.
971. Думая об этом (греч.). — 258.
972. Неразговорчивыми (греч.). — 258.
973. «Я с вами, и никто против вас» (греч.). — 258.
974. Пир мудрецов (греч.). Упоминаемый здесь пир мудрецов, по мнению JI. Махновца, — это торжество, устроенное руководством Харьковского коллегиума по случаю инспекционного приезда в Харьков только что назначенного белгородского епископа Порфпрпя Крайского. По–видимому, игнорирование этого события и стало причиной травли Сковороды новым начальством (см. об этом Л. Махновець. Про хронолопю лпст1в Сковороди. — «Ра- дянське лггературознавство», 1972, № 4, стр. 65). — 259.
975. Глупомудрые (греч.). — 259.
976. Соученик Григорий Саввич (греч.). — 259.
977. Благороднейший (греч.). — 259.
978. В этом письме говорится о преследованиях и интригах вокруг Сковороды, слежке за его поведением и отношениями с М. Ко- валпнскпм. — 259.
979. «Лучше повиноваться богу, чем людям» (греч.). — 259.
980. О делах божиих (греч.). — 259.
981. «Христос — жпзнь или смерть!» (греч.). — 259.
982. «Мы не можем не говорить о том, что узнали и услышали» (греч.). — 259.
983. Быть униженным (греч.). — 259.
984. Бог (греч.). — 260.
985. Бог мира (греч.). — 260.
986. Венец мой (греч.). — 260.
987. Скорпион (греч.). — 260.
988. Металла (греч.). — 260.
989. Лекарством (греч.). — 260.
990. «И люби греческие музы вместе с добродетелью!» (греч.). — 261.
991. Истинный [друг] Григорий Саввич (греч.). — 261.
992. Речь идет о префекте Харьковского коллегиума Лаврентии Кордете, который сочувствовал Сковороде, выступая против склок и интриг, поощряемых П. Крайским. См. письмо Сковороды Иову Базилевичу. — 261.
993. Такое двустпшие (греч.). — 261.
994. Делосского (греч.). —261.
995. За загадку (греч.). — 261.
996. Обезьяна (греч.). — 261.
997. Мерзавцам (греч.). — 261.
998. Бог (греч.). — 261.
999. «Будь храбрым человеком» (греч.). — 262.
1000. «Твой Григорий Саввич» (греч.). — 262.
1001. Близость и общение (греч.). — 262.
1002. Злейший зверь (греч.). — 262.
1003. Дий (Зевс) (греч.). — 262.
1004. «Надо быть мужественным, милый Батт: возможно, завтра будет лучше» (греч.). Сковорода называет своего ученика Баттом — именем одного из пастухов из идиллии Феокрита. В идиллиях Фео- крита выступают два пастуха — честный и откровенный Корпдан и насмешливый, подтрунивающий над ним Батт. — 262.
1005. Собеседник Григорий Саввич (греч.). — 262.
1006. «Здравствуй, самый дорогой для меня из самых дорогих, драгоценнейший Михаил!» (греч.). — 263.
1007. Сатурн — в древнегреческой мифологии бог времени, посевов, покровитель плодородия. С эпохой Сатурна связано представление о золотом веке человечества — равенстве, мире и благополучии. Сковороду привлекала эта утопическая идея «золотого века», мечта о всеобщей справедливости. — 263.
1008. Жизнью Кроноса (греч.). Кронос (Крон) — одно из наи более древних греческих божеств, титан, побежденный Зевсом и сброшенный им в Тартар. — 263.
1009. В Древнем Риме право носить шапку принадлежало только свободным, рабы были лишены этого права. — 263.
1010. К свободе (греч.). — 263.
1011. Палку (греч.). — 263.
1012. Захария — библейский пророк, которому приписывают авторство одной из книг Ветхого завета. — 263.
1013. Молчание (греч.). — 263.
1014. Легендарная «Грамота Александра Македонского славянам» давала последним право свободного проживания на землях от Дона и Каспийского моря до Балтийского и Адриатического морей. «Грамота» пользовалась популярностью среди угнетенных славян, боровшихся за свое социальное и национальное освобождение. — 263.
1015. Мое сокровище (греч.). — 263.
1016. Литургии (греч.). — 263.
1017. Книголюбом (греч.). — 263.
1018. Приняв (греч.). — 264.
1019. Печали (греч.). — 264.
1020. Предзнаменование (греч.). — 264.
1021. Проникнутый духом блуд одеяния (греч.). — 264.
1022. Демон печали (греч.). — 264.
1023. Апокалиптический (греч.). — 265.
1024. Печаль (греч.). — 265.
1025. Село Великий Бурлук на Харьковщине, где Сковорода часто бывал у своих друзей (ныне поселок городского типа, райцентр). — 266.
1026. «Спеши медленно» (греч.) — выражение, приписываемое римскому императору Августу (см. т. 1, стр. 493, ирим. 6). Однако этот призыв впервые встречается еще у греческого драматурга Софокла в трагедии «Антигона». — 266.
1027. Ветхий днями (греч.). — 266.
1028. Сущий (греч.). — 266.
1029. Христос (греч.). — 266.
1030. Едом и Идумея — упоминаемые в Библии города и земли язычников. — 266.
1031. Сокровища (греч.). — 266.
1032. Сиона (греч.). — 267.
1033. Фимиама (греч.). — 267.
1034. «С днем рождения, о любезнейшая душа моя, трижды желанный Михаил, радуйся!» (греч.). — 267.
1035. Три поэтические строфы (греч.). — 267.
1036. Калистрат — монах Киево–Печерской лавры, сетовавший на свою монашескую судьбу, которую он избрал вопреки призванию. Сковорода познакомился с ним во время посещения Киева в августе 1764 г. — 267.
1037. С четырьмя ушами (греч.). До того как окончательно оформился широко известный классический образ бога Аполлона, спартанцы изображали его с четырьмя руками и четырьмя ушами (см. А. Ф. Лосев. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957, стр. 284). — 268.
1038. Двуликим (греч.). Янус — древнеримское божество, которое сначала считалось покровителем света и солнца, а потом божеством всех начал и, в частности, божеством времени. Изображался с двумя лицами, одно из которых обращено в прошлое, а другое — в будущее. При этом одно из лиц изображалось молодым, второе — старым. — 268.
1039. Речь, по–видимому, идет о «видениях» Аввакума на башне, описанных в его книге в Ветхом завете. — 268.
1040. Очевидно, Сковорода имеет в виду рассуждения апостола Павла о мере. — 268.
1041. Яков Правицкий — в то время студент Харьковского коллегиума, а вйоследствии друг Сковороды, переписывавшийся с ним и хранивший его сочинения. — 269.
1042. Василий Белозер — студент Харьковского коллегиума, приятель М. Ковалинского и его младших братьев — Григория и Максима. — 269.
1043. Менандр (340—292 гг. до н. э.) — греческий драматург, автор бытовых комедий, оказавших большое влияние на развитие комедии в последующий период. — 269.
1044. Это место о морской болезни в письме Сковороды, по–видимому, является пересказом следующего отрывка из письма византийского писателя Василия Кесарийского: «Я подобен тем, кто на море от непривычки к плаванию болеют и страдают от тошноты, они сваливают вину на то, что корабль очень велик, думая, что поэтому его так сильно качает; они переходят с него в ладыо и лодку, но и там страдают от тошноты и болеют, поскольку их не покидает тоска и желчь. Таково и наше состояние: нося в себе страсти, мы не освобождаемся от волнений (цит. по: Т. А. Миллер. Образы моря в письмах каппадокиицев и Иоанна Златоуста. — В кн.: «Античность и современность». М., 1972, стр. 363). Трирема — судно с тремя ярусами весел у древних греков и римлян. — 269.
1045. Александр Македонский (356—323 гг. до н. э.) — царь Македонии, выдающийся полководец и государственный деятель античной эпохи. Кратес (IV в. до н. э.) — древнегреческий философ- киник. — 270.
1046. Диоген — философ–киник. О ссылке Диогена говорится в трактате Плутарха «О спокойствии души» (см. стр. 354 настоящего тома). — 270.
1047. Зенон Нитионский (прпбл. 336—264 гг. до н. э.) — древнегреческий философ из Китион, основатель стоицизма. Сведения о нем взяты из той же книги Плутарха. — 270.
1048. В Древней Греции плащ считался обязательной принадлежностью философа. Портик стоиков — место в Афинах, где Зенон обучал своих учеников–стоиков. — 270.
1049. Греческий философ Платон, желая убедить спракузских тиранов создать государство по задуманному им образцу, трижды посетил Сиракузы. Однако все попытки окончились неудачей: Дионисий Старший, по преданию, даже продал Платона в рабство. — 270.
1050. Castra, sedes, ога. Военный лагерь, местопребывание, берег.
1051. Вспомни слово… — 274.
1052. Hoc potest dici ό δδης — locus siibterraneus obscurus angustus. Это может быть сказано словом 6 а6г|£ — «подземелье темное и тесное».
1053. Recordare vocabule? ь? χομαιζήλος — униженный.
1054. Софизмами дьявола (греч.). — 275.
1055. Сельская жизнь (лат.). — 275.
1056. «В уединении — не один, в бездействии — за работой, в отсутствии — присутствует, в крушении — невредим, в печали — доволен» (лат.). — 275.
1057. Местность возле г. Купянска на Харьковщине. — 275.
1058. Ютка, бурка кирейная — верхняя одежда из грубого сукна. — 275.
1059. Работа (лат.). — 275.
1060. «Сменить землю на ту, которую греет другое солнце». — 275.
1061. «Как говорит твой Гораций: много достичь за короткую жизнь. Но то же самое и значит терзаться этим демоном» (лат.). — 275.
1062. «Не удовлетворяет тебя твое учение? И в тебе сидит тот же демон. Мне не нравится, что я недостаточно музыкален? Что меня мало хвалят? Что терплю удары и поношения? Что я уже стар? Недоволен, что мне что‑либо не по душе? Раздражаюсь из‑за бесчестного поведения врагов и порицателей? Не они, но тот же бес мне причиняет это беспокойство: что такое смерть, бедность, болезни? Что такое, когда являешься для всех посмешищем? Когда надежда на будущее ослабевает? Разве душа не страдает от этого самым жалким образом, как бы поднятая дуновением ветра и гонимая вихрем?» (лат.). — 276.
1063. Автограф письма не сохранился, известна лишь рукописная копия, хранящаяся в отделе рукописей Института литературы АН УССР им. Т. Г. Шевченко (ф.86,№ 25). В издании 1961 г. письмо напечатано среди писем к неизвестным лицам. По мнению JI. Махновца, это и есть упоминаемое в письме Сковороды от 26 сентября 1790 г. «закосневшее письмишко гусинковское», адресованное М. Ко- валпнскому (см. Л. Махновець. Про хронологш лист1в Сковороди. — «Радянське л1тературознавство», 1972, № 4, стр. 67). — 276.
1064. Юфть — специально обработанная кожа. — 276.
1065. Молитва к богу о городе Харькове из такого зерна Захарин- пророка: «Семь очей господа…»
1066. Будешь слагать славянские стихи (лат.). — 278.
1067. о Якове Правицком, у которого, по–видимому, хранился автограф «Авигеи», т. е. «Иконы Алкивиадской». — 278.
1068. Диалог «Разглагол о древнем мире». — 278.
1069. «Чтобы отличить от этого» (лат.). — 278.
1070. Диалог «Брань архистратига Михаила со Сатаною». — 278.
1071. Речь идет о переведенной Сковородой с латыни оде Сидро- ния де Гошия (1504—1579), известного под именем Гоший (Hosschius), новолатинского фламандского поэта. Произведения его были опубликованы в 1584 г. См. стр. 366—369 наст. тома. — 278.
1072. Т. е. в деревне Ивановке, где и умер Сковорода. Ныне село Сковородиновка Золочевского района Харьковской области. Там находится могила и государственный музей–заповедник Г. С. Сковороды. — 278.
1073. Приведенный ниже список произведений Сковороды является основным руководством исследователей рукописного наследия философа. На сегодняшний день все оригинальные произведения и переводы опубликованы. Из отмеченных в списке переводов до сих пор не обнаружено четырех переводов произведений Плутарха: «О смерти» и «О божием правосудии», «О хранении от долгов» и «О вожделении богатства» — 279.
1074. Речь идет о диалоге Сковороды «Асхань». — 280.
1075. Не приносит пользы урожай, если нет хорошего ухода.
1076. Копия данного письма хранится в Государственном Историческом музее в Москве под шифром «Бахрушин 5». Адресат в письме не указан. JI. Махновец считает, что письмо адресовано Я. Правицко- му (см. Л. Махновець. Про хронолопю лшгпв Г. С. Сковороди. — «Радянське л1тературознавство», 1972, Л® 10). — 281.
1077. Чтимый во Христе мой отче!
1078. Речь идет о диалоге «Разговор пяти путников об истинном счастии в жизни», помещенном в первом томе настоящего издания. — 283.
1079. Апостол Петр. — 283.
1080. «Что такое чад сей? Иногда шутим: чад сей — северная чума. Константинопольская чума убивает в три дня, а эта — за три часа. Что волнует народ? Не что иное, как чума и» (лат.)… (далее неразборчиво). — 285.
1081. Кто Христа знает, то не важно, что он не знает чего‑то другого, Кто Христа не знает, то не важно, что он знает другое (лат.). — 285.
1082. «Большинство в самих себе видит смерть. А мы (лат.) — воскресение» (греч.). — 285.
1083. Поздравляю, приветствую, по–гречески (лат.) — поздравляю (греч.). — 286.
1084. «Бог сотворил нам этот покой. Тогда наконец познается ценность времени, когда оно утрачено» (лат.). — 287.
1085. Диалог «Асхань». — 288.
1086. После написанного (лат.). — 288.
1087. Общий знакомый Г. Сковороды п Я. Правицкого. — 289.
1088. Копия письма хранится в Архиве АН СССР в Ленинграде (ф. 216, оп. 3, Л® 1004). Письмо впервые опубликовано в издании 1894 г. Д. И. Багалее'м. В издании 1961 г. письмо также напечатано среди писем к неизвестным лицам. Л. Махновец считает, что оно адресовано Я. Правицкому (см. Л. Махновець. Про хронолопю лист! в Сковороди. — «Радянське л Герату рознавство», 1972, N 10). — 289.
1089. Диалог «Брань архистратига Михаила со Сатаною». — 289.
1090. Аверн — по мифологическим представлениям, вход в подземное царство. — 290.
1091. Пересказ (греч.). — 290.
1092. Ношу на копье (греч.). — 291.
1093. Копьеносный (греч.). — 291.
1094. «Мутил и волновал воду, чтобы всплыло это железо» (лат.). — 291.
1095. «Взболтай воду и останется масло» (лат.). — 291.
1096. Агарино дитя — раб. См. прим. 17 к «Книжечке… наречгл- ноп Жена Лотова». — 291.
1097. Общий знакомый Я. Правпцкого п Г. Сковороды. — 292.
1098. Возлюбленный во господе брат Яков! Мир и радость тебе от господа бога (греч.). — 293.
1099. Имеется в виду библейская легенда об излечении пророком Елисеем сына вдовы, который до того в течение многих лет лежал недвижим. — 294.
1100. Пентекостия — пятидесятница, христианский религиозный праздник. — 294.
1101. Помещики Захаржевские оказывали покровительство Сковороде. С Я. М. Донец–Захаржевским Сковорода был в переписке и подарпл ему перевод книги Плутарха «О спокойствии душп». — 295.
1102. Имеется в впду М. Ковалпнскпй. — 295.
1103. Общие знакомые Сковороды и Я. Правпцкого. — 295.
1104. Очевидно, А. Ю. Сошальского, прпятеля Сковороды. — 295.
1105. «Делая из мухи слона» (лат.). — 295.
1106. «О, нарушенное согласие!» (лат.). — 296.
1107. Речь идет об одной из многочисленных проповедей Иоанна Златоуста. См. прим. 3 к «Брани архистратига…». — 296.
1108. Это одно из наиболее ранних ппсем Г. Сковороды. Оно сохранилось в автографе среди писем М. Ковалинскому, поэтому во всех прежних публикациях давалось как письмо, адресованное ему, несмотря на то что обращение «святой отец» (pater agios) не могло относиться к студенту. Личность адресата и время написания письма установил Л. Махновец (см. Л. Махновецъ. Про хронолопю лнст1в Сковороди. — «Радянське л1тературознавство», 1972, № 10). Иоиль — консисторский нисарь в Переяславе, знакомый Сковороды, нрнятель Гервасия Якубовича (см. «Архив Юго–Западной России», 1864, т. 1, ч. 1, стр. 12). — 297.
1109. Наступил Новый год, радуйся по–новому, святой отец!
1110. Гервасию Якубовичу. Как и предыдущее, это письмо также одно из наиболее ранних. За исключением песни, оно написано по–латыни, как и предыдущее, сохранилось среди писем Сковороды к Ковалинскому (ф. 86, № 24, стр. 66—67). Впервые опубликовано Д. Багалеем в издании 1894 г. Его адресат — белгородский архимандрит Гервасий Якубович. Песня эта, по–видимому, не дошла до адресата, поскольку автограф письма оказался у М. Ковалинского. Позднее Сковорода включил ее в стихотворный сборник «Сад божественных песен». — 298.
1111. Преподобному во Христе отцу Гервасию (лат.). — 299.
1112. Кириллу — Ф. Ляшевецкому (1761 г.). Автограф письма сохранился среди писем М. Ковалинского (ф. 86, № 24). Впервые опубликовано Д. Багалеем в издании 1894 г. на языке оригинала (на латыни). Кирилл — это монашеское имя Федора Ляшевецкого, друга и земляка Сковороды, настоятеля Троице–Сергиевой лавры, впоследствии Воронежского и Черниговского епископа. В 1755 г. Сковорода посетил Тропце–Сергпеву лавру и получил от Кирилла приглашение стать преподавателем семинарии. — 300.
1113. Истинный (греч.). — 300.
1114. Сардаиапал — последний ассирийский царь, прославившийся любовью к роскоши, пышными пирами и изнеженностью. Его образ вошел в литературу благодаря философам–киникам, с наследием которых Сковорода был хорошо знаком. — 300.
1115. «Я все претерпел и считаю это безделицей, лишь бы обрести Христа» (греч.). — 300.
1116. «Стремлюсь, может быть, достигну» (греч.). — 300.
1117. «Я все претерпел, чтобы познать его, силу его воскресения и удел его страдании» (греч.). — 300.
1118. «Познать его и силу его воскресения» (греч.). — 300.
1119. «Ибо кто узнал разум господен?» (греч.). — 301.
1120. Цитата взята из книги Сенеки «Письма к Луцилию» (41, 1—2), написанной в 63—64 гг. н. э. (см. «Антология мировой философии» в четырех томах, т. 1., ч. 1. М., «Мысль», 1969, стр. 508). — 301.
1121. Ф. А. Жебокрицкому. Написано в 1764 г. Автограф письма сохранился в собрании М. Ковалипского (ф. 86, № 24, л. 105). Письмо впервые опубликовано Д. И. Багалеем. Кто такой Ф. Же- бокрицкий, установить не удалось. В письме говорится и о других письмах Сковороды этому адресату. — 301.
1122. В древности считалось, что Аполлон отвращает от человека всякие несчастия и защищает его. — 302.
1123. Господа (греч.). — 302.
1124. Стойкость (греч.). — 302.
1125. Строителя (греч.). — 302.
1126. Автограф письма Василию Максимовичу сохранился в собрании М. Ковалинского. Известны и копии с него. Впервые опубликовано Д. И. Багалеем в издании 1894 г. Фамилию и личность адресата установить не удалось. Не знал его и М. Ковалинский, который использовал письмо при написании биографии Сковороды. Письмо является важным источником характеристики философских взглядов Сковороды. — 302.
1127. Максим Исповедник (582—662) — один из отцов церкви, философ, знаток Платона, Аристотеля и неоплатоников. — 303.
1128. Сковорода отвергает обвинение в манихействе, которое выдвигали против него церковники. Манихейство — религиозное учение, основанное легендарным персидским мудрецом Мани. Манихейство сочетало в себе элементы христианства с элементами религии древних персов, получило широкое распространение в Римской империи в III‑X вв. Как ересь манихейство жестоко преследовав лось христианской церковью. И хотя сам Сковорода отвергал свою причастность к этому учению, определенные стороны его учения, несомненно, перекликаются с манихейской ересью. — 305.
1129. Письмо Иову Базилевичу обнаружено в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова–Щедрина (фонд Титова, № 1395). Впервые опубликовано П. Поповым в сборнике «Радянське л1тера- турознавство» (1955, № 18). Иов Базилевич — с 1763 г. ректор Харьковского коллегиума, где в то время работал Сковорода. — 306.
1130. Лаврентий Кордет — с 1758 г. префект Харьковского коллегиума, профессор философии, человек прогрессивных убеждений, широких и глубоких научных интересов. — 306.
1131. Сведущий в экономике муж (греч.). — 306.
1132. И географию (греч.). — 306.
1133. «Способен и к наукам, и к практическим делам» (греч.). — 306.
1134. Пробным камнем (греч.). — 307.
1135. «Подобное к подобному ведет бог» (греч.). — 307.
1136. Письмо публикуется по копии Библиотеки им. В. И. Ленина, (ф. 14, № 782), где оно находится под седьмым номером. Копия сопровождается примечанием: «Спе письмо с Харькова 1772 года, августа, 20–го числа». Л. Махновец считает, что это письмо адресовано Томаре — ученику Сковороды, который в то время служил в Грузии (см. Л. Махновець. Про хронолопю лист1 в Сковороди. — «Радянське л1тературознавство», 1972, № 10, стр. 39). — 307.
1137. Катон Старший — главный собеседник книги Цицерона «О старости». — 307.
1138. Письмо публикуется по списку Библиотеки им. В. И. Ленина (ф. 14, № 782), где оно находится под вторым номером. Копии предшествует запись переписчика: «На некоторое сомнение, письмо писано Якову Ивановичу Долганскому». Я. И. Долганский — художник из г. Острогожска, с которым Сковорода поддерживал дружеские отношения. По–видимому, он является прототипом одного из собеседников его философских трактатов 70–х годов. — 308.
1139. Автограф письма хранится в Киевском филиале Государственного исторического архива УССР (ф. 221, on. 1, ед. сохр. 421). Письмо впервые опубликовано в журнале «Червоннй шлях» (1924, кн. 3, стр. 255—257). — 310.
1140. В. С. Тевяшов — воронежский помещик, сын полковника И. Тевяшова. Автограф письма хранится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова–Щедрина (собрание рукописей Н. П. Погодина, № 192). Письмо впервые опубликовано П. Н. Поповым в журнале «В1снпк Академп наук УРСР», 1954, № 4, стр. 61—62). — 311.
1141. Речь идет о диалоге «Кольцо», посвященном В. С. Тевя- шову. — 311.
1142. Письмо публикуется по копии из собрания М. Ковалинского (ф. 86, № 25). По своему стилю письмо отличается от частной переписки Сковороды. JI. Махновец считает, что оно составлено Г. Сковородой вместе с М. Ковалинским новому генерал–губернатору с просьбой принять Сковороду на должность преподавателя Дополнительных классов при Харьковском коллегиуме. Однако эта просьба осталась неудовлетворенной. — 312.
1143. Письмо впервые опубликовано П. Н. Поповым в журнале ««Штературна критика» (1939, № 11, стр. 103— 104). Фамилия адресата И. Г. Днекого установлена автором первой публикации. — 312.
1144. Сохранилась копия письма, которая ныне находится в Институте литературы АН УССР (ф. 86, № 1). Впервые опубликовано в издании И. Т. Лысенкова в 1861 г. Л. Махновец установил фамилию адресата: А. Д. Карпов, купец первой гильдии, один из самых богатых харьковских купцов. — 313.
1145. С. //. Курдюмов — харьковский купец, знакомый Сковороды, председатель городского управления, впоследствии один из инициаторов по собиранию средств для открытия Харьковского университета. — 314.
1146. В. М. Земборский — харьковский помещик, с семьей которого Сковорода поддерживал дружеские связи и неоднократно жил в его имении. Сохранилась копия письма в собрании М. Ковалинского (ф. 86, № 24, лл. 127—128). Письмо впервые опубликовано Д. И. Багалеем в собрании 1894 г. на стр. 108—110. В списке ошибочно названа фамилия адресата — Зембровский. — 314.
1147. Копия письма сохранилась в собрании М. Ковалинского (ф. 86, № 24, лл. 129—130). Письмо впервые опубликовано Д. Багалеем в издании 1894 г. на стр. 110—112. — 316.
1148. Зерно кориандрово — плод кориандра, растения семейства зонтичных, из которого получают эфирное кориандровое масло, использующееся в -производстве душистых веществ. — 316.
1149. Стерво — здесь тело. — 317.
1150. Драхма — см. т. I, стр. 482, прим. 10. — 317.
1151. Адресат письма О. Ю. Сошальский — знакомый Сковороды. С Сошальскими, в частности с упоминаемым в письме Алексеем, Сковорода поддерживал дружеские отношения. Письмо было известно по утраченной ныне копии И. И. Срезневского. Опубликовано впервые Д. И. Багалеем на стр. 112—113 издания 1894 г. — 318.
1152. Маргарит — см. т. 1, стр. 482, прим. 9. — 318.
1153. Катехизис — церковно–учебное пособие, излагающее в вопросно–ответной форме догматы церкви. — 318.
1154. Корван, корваика — кружка для собирания церковных пожертвований; здесь, сребролюбие, деньги. — 318.
1155. «Демон против демона не свидетель, волк не ест волчьего мяса» (лат.). —319.
1156. Этот отрывок из письма сохранился в Архиве АН СССР в Ленинграде среди бумаг И. И. Срезневского (ф. 216). Впервые опубликован Д. И. Багалеем в 1894 г. как отрывок письма к неизвестному лицу. Л. Махновец высказал мнение, что письмо адресовано харьковскому купцу С. Н. Курдюмову. Письмо направлено из Таганрога (1781 г.). — 319.
1157. Коты — вид зимней обуви. — 319.
1158. IV Обращение к духу–утешителю. — 319.
1159. «Со всем твоим домом и семьей во господе Иисусе Христе!» (лат.). — 319.
1160. Пусть он пришлет мне первую и последнюю струны для скрипки по крайней мере, хотя бы последнюю (лат.). — 320.
1161. В беге соревнуются многие, победа же достается немногим.
1162. Письмо сохранилось в копии среди писем М. Ковалинскому. Впервые опубликовано Д. И. Багалеем в издании 1894 г. на стр. 127—129. Адресат письма — И. В. Земборский, фамилию эту установила А. М. Ниженец, которая утверждает, что это сын В. М. Зем- борского, бывший ученик Сковороды в Харьковском коллегиуме (см. А. Шженець. На злам1 двох свшв. Харшв, 1970, стр. 169). — 320.
1163. Имеется в виду басня на сюжет Эзопа о собаке и куске мяса, утерянном собакой, погнавшейся за собственным отражением в воде. — 321.
1164. «Сначала телесное, потом духовное» (лат.). — 321.
1165. Автограф письма сохранился в собрании М. Ковалинского (ф. 86, № 7). Письмо опубликовано впервые Д. И. Багалеем в издании 1894 г. на стр. 129. — 322.
1166. Благороднейший господин! (лат.). — 322.
1167. Сердцевина (лат). — 322.
1168. Речь идет о трактате «Начальная дверь к христианскому добронравию». — 322.
1169. «Да воздаст тебе бог, который всем бедным кормилец. Аминь! Твой слуга Григорий Сковорода. Декабря, в день святого Амвросия» (греч.). — 322.
1170. Ни автографа, ни копий письма не сохранилось. Письмо впервые опубликовано J1. Б. Вейнбергом в журнале «Русская старина» (1891, сентябрь, стр. 403) как письмо, адресованное генерал- губернатору А. В. Черткову. Однако маловероятно, чтобы с подобной просьбой Сковорода обращался к генерал–губернатору. Возможно, это полковник С. И. Тевяшов, с которым Сковорода общался и которому дарил свои сочинения. — 323.
1171. Кто такой Аверкий, установить не удалось. — 323.
1172. Григорий Ковалинский — брат М. Ковалинского, жил в Таганроге, где побывал в 80–х годах и Сковорода, затратив почти год на дорогу, по воспоминаниям Гес де Кальве (см. «Украинский вестник», 1817, апрель, ч. IV, стр. 106—131). Автограф письма хранится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова–Щедрина (фонд Титова). Письмо впервые опубликовано П. Н. Поповым («Ра- дянське л1тературознавство», 1955, № 18, стр. 66—67). — 323.
1173. Письмо впервые опубликовано П. Н. Поповым («Радянське л1тературознавство», 1955, № 18, стр. 67—70). Фамилия адресата не указана, хотя из содержания письма ясно, что он был общим знакомым Сковороды и Ковалинских. А. Ниженец считает, что это Алексей Базилевич — воспитанник Харьковского коллегиума, слушатель курса «добронравия», прочитанного Сковородой в Дополнительных классах при коллегиуме (см. А. Шженецъ. На злам1 двох CBiTiB, стр. 157). — 324.
1174. Календами древние римляне называли первые дни месяца. — У греков календ не было. Выражение это означает «неизвестно когда». — 324.
1175. Путешествую (греч.). — 324.
1176. «Всяк, кто не эллин, тот варвар» (греч.). — 324.
1177. Е. Е. Урюпин — харьковский куиец, знакомый Сковороды. Письмо впервые опубликовано в харьковском журнале «Украинский вестник» (1817, кн. 1, стр. 126—127). — 325.
1178. П. Ф. Пискуновский — харьковский аптекарь, у которого бывал Сковорода во время посещения Харькова. Письмо написано на обороте письма Е. Е. Урюпину от 10 июня 1790 г. Впервые опубликовано в том же журнале. — 325.
1179. Письмо впервые опубликовано в харьковском журнале «Украинский вестник» (1817, кн. 1, № 6, стр. 128—131). — 326.
1180. Письмо хранится в Киевском филиале Государственного исторического архива УССР (ф. 221, он. 1, ед. хр. 421). Впервые опубликовано в журнале «Червоний шлях» (1924, кн. 3, стр. 255—257). Личность адресата не установлена. По содержанию письма можно сделать вывод, что И. И. Ермолов был харьковским купцом. — 327.
1181. Письмо является сопроводительным письмом к переводу трактата Плутарха «О спокойствии души». Перевод сохранился в списке, который находится в Архиве АН СССР в Ленинграде среди бумаг И. И. Срезневского (ф. 216, оп. 3, № 1065), но при нем нет письма. Оно сохранилось только в копии, сделанной со списка, принадлежавшего Е. Филомафитскому, и хранящейся в архиве В. Д. Бонч–Бруевича в Государственной публичной библиотеке им. В. И. Ленина (шифр рук. 50 161). Письмо впервые опубликовано М. А. Масловым в издании «Науков1 записки науково–дослщшл кафедра iCTopii европейсьшл культури» (выпуск III, ДВУ. Харшв, 1929, стр. 29–34). — 328.
1182. Трактат Плутарха «О спокойствии души» («De animae tran- quillitate») относится к произведениям греческого философа–моралиста, объединяемых под общим названием «Моралий», т. е. посвященных различным морально–этическим вопросам. — 328.
1183. Дий — Зевс, верховный бог греков, который постоянно пребывает на Олимпе. Венера — см. т. I, стр. 491, прим. 1. Меркурий — см. т. I, стр. 498, прим. 17. — 328.
1184. Плутарх пользовался большой благосклонностью римского императора Траяна Марка Ульпия — см. т. I, стр. 475, прим. 43. Его правление содействовало улучшению благосостояния и блеска империи, вокруг его имени возникло много легенд и сказаний. — 328.
1185. Эпоха царствования римского императора Августа считалась временем наибольшего благополучия и процветания Древнего Рима. — 328.
1186. Марк Аврелий — римский император (161 —180) и философ, последователь стоицизма. В своем автобиографическом произведении «К самому себе» призывал к стоическому перенесению страданий, самопознанию и самосовершенствованию. — 329.
1187. Григорий Богослов (Назианзин) — см. т. I, стр. 491, прим. 9. — 329.
1188. Письмо сопровождает перевод диалога Цицерона Ю старости». Дата перевода и дата сопроводительного письма не установлены. Перевод вместе с письмом сохранился в рукописной копии конца XVIII столетия и находится в отделе рукописей Центральной научной библиотеки АН СССР (под шифром 326 Л/М. 605/10). Письмо вместе с переводом впервые опубликовано в издании 1961 г. — 329.
1189. Книга «О старости» («Cato Maior, seu de senectute») Марка Туллия Цицерона — см. т. I, стр. 474, прим. 35. Излюбленной формой творчества Цицерона является диалог. В переведенном Сковородой на украинский язык диалоге Цицерон рисует образ Катона Старшего, рассматривая при этом вопросы практической этики. — 329.
1190. Марк Фурий Камилл — рпмскпй политический деятель, биография которого имеется в «Параллельных жизнеописаниях» Плутарха. Корунканий — рпмскпй полководец. Маний Курий — Друг Катона Старшего, полководец, трижды удостоившийся триумфов. — 329.
1191. Капитан Корнилий — упоминаемый в Новом завете римский сотник, отличавшиеся верой п благочестием, видевший видения. — 330.
1192. Устами, Alluditur ad id quod Alhenis dictum est de Catone. Dictum autem est tale: athenienses faucibus, romanos pectore loqui idem, sed oravit graece ae^vo.
1193. «Это созвучно с тем, что в Афинах сказано о Катоне. А сказано следующее: афиняне устами, а римляне сердцем говорят то же самое, но он говорил по–гречески достойно» (лат.). — 330.
1194. Идеи, которые излагает Катон Старший, во многом перекликаются с теми, которые высказывает Сковорода в своих сочинениях. — 331.
1195. Письмо публикуется по копии Библиотеки им. В. И. Ленина (ф. 14, № 782), где оно находится под первым номером. — 332.
1196. Чермное море — Красное море. — 332.
1197. Письмо публикуется по копии Библиотеки им. В. И. Ленина (ф. 14, № 782), где находится под третьим номером. — 335.
1198. Письмо публикуется по копии Библиотеки им. В. И. Ленина (ф. 14, № 782) под четвертым номером. — 336.
1199. Плиний Старший (23—79) — римский писатель, ученый, автор «Естественной истории», из которой и почерпнуты приведенные сведения о набожности слонов. — 337.
1200. Письмо публикуется по копии Библиотеки им. В. И. Ленина (ф. 14, № 782), где оно находится под пятым номером. — 337.
1201. Теренций (185—159 гг. до н. э.) — древнеримский драматург, пользовавшийся большой популярностью, произведения которого вызвали многочисленные подражания в позднейшие времена. — 345.
1202. Август Бухнер (1591 — 1661) — профессор поэтики в Виттен- бергском университете. Здесь излагаются мысли, находящиеся в 28–м письме, адресованном внуку Иоанну Христофору, в котором затронуты вопросы теории перевода. — 345.
1203. Архий — греческий поэт александрийской школы. Цицерон, защищая его право на римское гражданство, содействовал его прославлению. Речь Цицерона в защиту Архия считается гимном поэзии и литературной деятельности. Гай Клавдий Марцелл — консул (50 г. до н. э.), муж сестры Цезаря Октавиана. Ему посвящена упоминаемая речь Цицерона. Имеется в виду речь Цицерона в защиту Лигария. Квинт Лигарий — легат Помпея, враг Цезаря, находясь под судом, был взят под защиту Цицероном. Его речь растрогала всех, и Цезарь помиловал Лигария. Имеется в виду речь Цицерона в защиту Дейотара — одного из царей Малой Азии. Четыре речи Цицерона против Катилины — организатора заговора с целью захвата власти, содействовавшие раскрытию заговора. — 346.
1204. Плавт (254—184 гг. до н. э.) — выдающийся древнеримский драматург, продолжатель традиций греческого театра. Корнелий Непот (умер после 32 г. до н. э.) — популяризатор истории, автор «Хроники», часть которой «О знаменитых людях» сохранилась до наших дней. Его книга использовалась в новое время для начального латинского чтения. Гай Юлий Цезарь (100—44) — автор «Записок о гальской войне» и «Записок о гражданской войне», стиль которых отличается лаконичностью и точностью. — 346.
1205. Вергилий — см. прим. 15 к «Книжечке, называемой… Икона Алкивиадская»; Гораций и Овидий — см. комментарии к философским произведениям. — 346.
1206. Клавдиан Клавдий (умер в 404 г.) — один из последних выдающихся поэтов и ораторов эпохи упадка античной культуры. Его произведения пользовались огромной популярностью у потомков за их стиль и служили образцом для подражания. — 346.
1207. Плиний Младший (61—113) — автор речей и писем. Особенную славу ему принесла «Переписка с друзьями». Упоминаемое письмо описывает смерть его дяди Плиния Старшего во время извержения вулкана Везувия в 79 г. н. э., адресовано Ацилию. — 346.
1208. Цезарь Б ароний (1538—1607) — историк католической церкви, автор «Священной истории» в 12 томах; писал также произведения по русской истории. — 347.
1209. О Златоусте — см. прим. 3 к «Брани архистратига…». —347,
1210. Валерий Максим (I в. н. э.) — латинский историк, автор труда «Достопамятные дела и слова», представляющего собой сборник примеров различных добродетелей и пороков, предназначенных для риторических школ. — 347.
1211. Хуан, Мальдонат (1534—1583) — богослов, автор исторических трудов. — 347.
1212. Кардан, Джероламо Кардано (1501 — 1576) — философ–мпс- тик, врач и астролог. В названной книге развивал своеобразную гилозоистскую натурфилософию. — 347.
1213. Речь идет о произведении Цицерона Ю природе богов» («De natura deorum»). — 347.
1214. Алъвар Луна (1388—1453) — управитель при дворе короля Кастилии Иоанна III. — 348.
1215. Иеремия Дрекселий (1581 — 1633) — поэт, автор цитированной книги. — 348.
1216. Т. е. с бутылками. — 349.
1217. Корванка — см. прим. 47 к письмам разным лицам. — 349.
1218. С витка — одежда. — 349.
1219. Симп словами бодает философа Сенеку. Но зря. Сенека, пишущн о спокойствии сердца, не влечет человека в праздность, но много затевать не советует. А сим самым отвлекает и от праздности, ибо праздным быть и суеты затевать суть разные крайности и равное безумие. Посреди же сих разбойников Христос — божия сила и царственный оный путь: «Я есмь путь, пстпна и жизнь». К римлянину грек сеи пишущий не дерзает именно хулить славного римлянина, учителя кесарского, хотя сам вице–герой и друг кесаря Трояна
1220. Ахиллес был первый храбростию из всех греческих воинов, разоривших древний град Трою. Он убил Гектора, храбрейшего всех троян. От сего народа произошел род римский и отсюда имя кесарю Траяну — Предтеча. Гомер был первый пророк древних греков: сей есть главный творец истории троянской. У эллинов поэт назывался тот, кто у евреев пророком. Пророческие писания назывались у евреев песнями и творениями, а у эллинов — музы, пииты, сиречь песни, творения, сотворения. II сюда‑то навесткн дают слова оные: «В творениях рук твоих поучался». А за Давидом Исапя: «Воспою возлюбленному песнь».
1221. Язвит Епикура, Ненавистью помрачен, не хотел раскусить сладости, сокровенной в сем епикурском слове. Нет святее сего слова: природе последовать, мочь нести чин, найти в праздности сладость есть то же с богом делать, дело делать сладко есть то же достоинство в силе; сила в природе, природа в боге, как дуб в зерне, пребывает вовеки. Хулит философа за сердечную сладость, потом и сам сказывает, что красота сердечная есть град спокойствия. Будто же не то же есть сласть, сладость и красота в сердце, если оно живет вот где: «Душа моя в руках твоих всегда. Десница твоя восприяет мне. Красота (сиречь сладость) в деснице твоей в конец».
1222. Речь идет о драматическом наследии греческого писателя Менандра (ок. 340—292 гг. до н. э.). Во времена Сковороды тексты комедий Менандра были неизвестны, только в XX в. были обнаружены в папирусах Египта значительные их фрагменты. Сковорода упоминает Менандра также в одном из писем на основе переведенного здесь трактата Плутарха (см. письмо 72, стр. 269—271). — 353.
1223. Кратес — греческий философ–киник (см. прим. 362 к письмам Сковороды М. И. Ковалинскому). — 354.
1224. См. прим. 363 к письмам Сковороды М. И. Ковалинскому. —354.
1225. Фаетон — см. т. I, стр. 499, прим. 42. — 354.
1226. Уколол Пифагора, но не заколол. Пифагор правее его. Он хвалит сердце чисто, а Пифагор перстом, как Предтеча Христа, показывает, где оно. Буий знает, что блаженство всякому нужно есть, а мудрый видит, где оно. Вот пифагорскпи догмат, за которого хвостик он ухватился: «Optima id est cognatam vitae rationem elige. Hanc dulcem faciet consuetudo». Сиречь: избери самую лучшую, разумей, природную жизнь. Сладкою ее сделает обычай. Обычай без природы мертв, но с природою все может, он есть сын ее. Чувствуй, что сердце чистое живет в одной сродной жизни, а когда жизнь природная наша встречает нас не славно, но подло, тогда обычай, сделав ее сладкою, сделает и славною. Ничто же не славно, и сладко, и чисто без природы, без коей и обычай и все мертво; ее единую нарицает Епикур блаженною. Пифагор же, показав, где живет чистое сердце, показал купно, где сладость Епикурова, и чрез сие больше и лучше сказал в двух строках, нежели Плутарх в целой книжице.
1227. Тавленная игра — стариное название игры в шашки, а также игры в кости на расчерченной доске. — 355.
1228. По–римски — commissio, поручение дела.
1229. Государственный деятель Кай Фабриций, который, по свидетельствам биографов, с большим равнодушием относился к богатству. Известен рассказ о том, как он отказался от денежного подарка, преподнесенного ему самнитамп (см. Julii Higini. De vita et rebus illustrium, lib. VI, p. 128). — 356.
1230. Эпиманонд (прпбл. 420—367 гг. до н. э.) — древнегреческий деятель, сторонник рабовладельческой демократии. — 356.
1231. Акид — древнегреческий царь, при котором был построен Дельфийский храм. По другим сведениям, почерпнутым из мифов, храм был построен Трофонпем и Агомедом. — 356.
1232. Стилъпоп из Мегары (ок. 380 — ок. 300 гг. до н. э.) — древнегреческий философ мегарской школы. Сведения о его сочинениях сохранились у Диогена Лаэртского (II, 113). Проповедуя апатию и автаркию, его учение связывает мегарцев и киников со стоицизмом. — 356.
1233. Аристипн — древнегреческий философ (ок. 455—350 гг. до н. э.), один из основателей школы кпренаиков. — 357.
1234. Киликия — страна в Малой Азии, с конца II в. до н. э. пиратское государство. Очевидно, поэтому Плутарх и говорит о благополучном переезде морем из Кплнкпп в Афины. — 357.
1235. Речь идет о социально–классовом делении древнего общества. — 358.
1236. Портшез есть слово (думаю) французское, по–римски — 1еctica, есть род кареты, не конями возимой, но руками рабскими или наемничьими носимой.
1237. Питтакос, Ппттак — афинский штатгальтер, один из, семи мудрецов древнего мира. — 359.
1238. Дацкой — очевидно, речь идет об охотнике на медведей. — 360.
1239. Постав — кусок материи. — 361.
1240. Одиссея. — 362.
1241. См. прим. 9. — 363.
1242. Кефа — по–еврейскп гавань, кифа.
1243. Вот мысль Иоанна Златоустого: праздник‑де — не время творить, но чистый помысл. Сердце есть море неограниченное, а помыслы суть волны. Если помыслы тихи, тогда спокойное сердце и не разит его страшное сие учреждение божие: «Возволнуются нечестивые и почить не возмогут… восходят (волны) до небес и нисходят до бездн. Душа их — в злом таяние».
1244. a Georgius iste fuit quispiam episcopus amicus Sidronio. Vixit uterque praeterito saeculo. Ferruin graece 2i6epov. Audi jocuml Ergo sartagini cognatus… est.
1245. Георгий был епископом и другом Сидрония. Оба жили в прошлом веке. Железо по–гречески ot&epov. Пойми шутку. Следовательно, он родствен со Сковородой (лат,). — 366.
1246. Мыза — хутор. — 567.
1247. Конец (греч.). — 367.
1248. Антистрофа (лат.) — песня, являющаяся ответом на предыдущую строфу. Здесь — ответ на все предыдущие строфы. — 368.
1249. Иероним Блаженный — см. прим. 98 к письмам М. Кова- лпнскому. — 368.
1250. Iketa‑rov — cadaver sine came. Sic nobis pingi mortis imago solet. Hanc odam non transtuli, sed sum interpretatus. Translator verbum verbo tanquam dentem pro dente, reponit, at interpres veluti gratiosa nutrix, commansum cibum et elicitum sententiae succum in os inserit alumno suo. Exemplum: Sese major et orbe — «Вознесся выше всей тлени и своей». Fugere se ipsum — «убегтп страстей», «попрать волю свою» 6.
1251. Скелет — труп без плоти. Так у нас принято изображать смерть. Эту оду я не перевел, а истолковал. Переводчик ставит слово вместо слова, как зуб вместо зуба, а истолкователь, как нежная кормилица, кладет в рот своему кормильцу разжеванный хлеб п сок мудрости. Например: Sese major et orbe — «Вознесся выше всей тлени и своей». Fugere se ipsum — «Избежать старости», «попрать свою волю» (лат.). — 370.
1252. По–латински так:
1253. «Весь я не умру». Гораций (лат.). — 373.
1254. Здесь М. Ковалинский неточен. Во время рождения Сковороды еще существовало деление на полки и Чернухи относились к Лубенскому полку. Наместничества образованы в 1780 г., и тогда же Чернухи вошли в состав Лубенской округи Киевского наместничества. — 374.
1255. Имеется в виду Киево–Могилянская академия. Согласно новейшим исследованиям, Сковорода поступил в академию в возрасте 12 лет, в 1734 г. — 374.
1256. Сковорода находился в придворной капелле с конца 1741 до сентября 1744 г. — 375.
1257. Раньше считалось, что Сковорода находился в Венгрии в 1750—1753 гг. В последнее время установлено, что это было в 1745—1750 гг. (см. Л. Махновець. Григорш Сковорода, стр. 32— 50). — 375.
1258. Считалось, что эпизод преподавания Сковороды в Переяславской семинарии относится к 1753 г. и что епископом, изгнавшим Сковороду из семинарии, был Иоанн Козлович. По новым данным, Сковорода преподавал в семинарии в 1750/51 учебном году и епископом в то время был Никодим Сребницкий, умерший в 1751 г. — 376.
1259. Полагают, что после неудачи в Переяславской Семинарии Сковорода еще обучался в течение двух лет в Киевской академии в классах богословия, откуда как лучший студент был рекомендован митрополитом Тимофеем Щербацким домашним учителем к сыну богатого помещика С. И. Томары на Переяславщине (см. письмо И. Р. Мартоса В. Я. Ломиковскому в журн. «Народна творч1сть та етнограф1я», 1972, № 5, стр. 39—44). — 377.
1260. Поездка в Москву и Троице–Сергпеву лавру относится к 1755 г. Упоминаемый здесь Калиграф — это Владимир Калиграф (Крижановский), окончивший Киевскую академию, а затем преподававший в ней. В 1755 г. он был назначен преподавателем Московской славяно–греко–латинской академии на должность префекта, откуда впоследствии был выдворен (см. С. Смирнов. История Московской славяно–греко–латинской академии. М., 1885, стр. 209). — 378.
1261. Пребывание Сковороды в поместье С. Томары длилось с 1755 до 1759 г. Этот период сыграл важную роль в формировании мировоззрения мыслителя. К нему относится значительная часть его стихотворного наследия. — 378.
1262. Премудрости Соломона, гл. 18, ст. 17 и 19.
1263. Тацит, философ, политик, ученый, писатель, описывая обстоятельства Цинны с Арменпумом, не пропустил упомянуть виденного Цинной сна. Читай о сем летопись Тацита (гл. I, 45, арт. и гл. II, арт. о Германикусе).
1264. Сократу часто снился один сон; оный казался ему в различных видах, но всегда приказывал одно: «Сократ, прилагайся к музыке и упражняйся к оной!» Как совершеннейшая музыка есть философия, то Сократ, последуя сновидению, больше и больше побуждался прилежать к оной, обращая всю любовь и ревность к мудрости. Так он толковал сон свой. Критон, друг Сократов, пришел объявить ему, что завтра по приговору суда должен он умереть. Сократ сказал ему: «Так и быть сему, но не завтра. Мне снился сон в сие же утро, что женщина необыкновенной красоты явилась мне в длинных ризах и, назвав меня по имени, говорила: «Через три дня прибудешь ты в плодоносную твою Пифик»»
1265. Сии стихи и многие другие находятся у друга его.
1266. Надобно иметь великое основание разума или совсем оного лишенным быть, чтоб содержать себя долгое время в уединенной жизни. Снести себя, ужиться самому с собою, смотреть на себя спокойными глазами, быть довольным сердцем своим, не искать себя вне себя есть ключ истинного блаженства.
1267. Здесь М. Ковалинский рассказывает о своем знакомстве со Сковородой, состоявшемся в 1762 г. — 385.
1268. Зри Филона Иудеянина книгу о снах, от духа бываемых, в сочинениях его о святом Писании Ветхого завета и К коринфянам, II послание св. апостола Павла (гл. 12, ст. 1), и Иова, (гл. 33, ст. 15, 16, проч.)
1269. Имеется в виду дядя М. Ковалинского Борис Енкевич, имя которого упоминается в письмах Сковороды М. Ковалинскому. — 388.
1270. Где душа наша не обретает никакого основания подлинности, там должна она вверяться мнениям, успокаивающим и возвышающим бытие его, ибо сии мысли ведут нас ясным небом через волны жизни сей.
1271. См. т. I, стр. 478, прим. 7. — 388.
1272. Древние под названием гения разумели то, что разумеем мы под именем ангела–хранптеля. Сократ называл сего гения демоном, ибо демон на эллинском языке значит разумеющий, то есть разумная сила внутренняя человека, а не значит злого духа. Некоторые через гения разумеют изощренное чувствование добра и зла; другие — сильное нравственное чувство. Зри о гении Сократовом сочинение Плутарха особое.
1273. Здесь сказалась тенденциозность М. Ковалинского как чиновника екатерининских времен, который сам посвящал свои оды Потемкину и Екатерине II. Сковорода, находясь в придворной капелле, хорошо ознакомился с придворной жизнью и испытывал к царям отвращение. Следовательно, высказываться о Екатерине II подобным образом не мог. — 391.
1274. Стих, наполненный превысокого понятия, — «святый боже, святый крепкий, святый бессмертный» — утверждает сто истину. Первая точка — святый боже — знаменует начало, предваряющее всю тварь; вторая — святый крепкий — знаменует начало, создавшее плоть и вселившееся в ней; третья — святый бессмертный — знаменует начало, пребывающее исчезнувшей плоти; зри о сем сочинение его «Потоп змиин», гл. 4.
1275. Читай о сем книгу: «De l'origine; usages et abus de la raison et de la foi», t. I, p. 328.
1276. Речь идет, очевидно, о двоюродном брате Сковороды Иустине Зверяке, который впоследствии был игуменом Сеннянского Покровского монастыря, в котором не однажды жил Сковорода. — 394.
1277. Мир сей и человек суть изъявление чудес, которые дух бога невидимого производит вещественно. Сей дух чудес свидетельствует в явлении своем о внутреннем состоянии бытий в любви пли во гневе, в добре или во зле.
1278. Акроматический (ахроматический) род музыки — очевидно, имеется в виду диатоническая музыка. — 396.
1279. В изложении истории преподавания Сковороды в Дополнительных классах при Харьковском коллегиуме М. Ковалинский допускает ряд неточностей. Хотя вопрос об пх открытпп был поставлен еще в 1765 г. Дополнительные классы при Харьковском коллегиуме были открыты только 2 февраля 1768 г., а занятия начались 15 февраля (см. Д. I. Багалш. Украшський мандр1вннй ф1лософ Гр. Сав. Сковорода. Харьков, 1926, стр. 64). Целью этих классов была подготовка топографов, инженеров, архитекторов и т. п. кадров. Учащимися их были не только дворяне, но и дети других слоев населения. Сковорода был приглашен для чтения катехизиса в Дополнительных классах в 1768 г. Об этом свидетельствуют подписанные им «Доношение» генерал–губернатору Щербинину и «определение» Щербинина.
1280. Сис самое объяснение он описывает в письме к некоторому другу своему.
1281. Сведения эти М. Ковалинский почерпнул, по–видимому, главным образом из письма Сковороды к некоему Василию Максимовичу (фамилия не установлена), автограф которого сохранился в его архиве (см. стр. 302—306 наст. тома). Очевидно, в интересах живости изложения содержание этого письма биограф передал как устный рассказ Сковороды. — 399.
1282. Здесь биограф использует письмо Сковороды к нему, являющееся посвящением к «Диалогу, или Разглоголу о древнем мире» (см. т. I, стр. 295—312). — 399.
1283. Геркулесу предстали Минерва и роскошь π звалп его каждая в свой путь: сие называется двупутие Геркулесово.
1284. Геркулес — римское имя героя греческой мифологии Геракла, прославившегося своими двенадцатью подвигами. — 400.
1285. С 1769 г. М. Ковалинский, оставив преподавательскую работу в Харьковском коллегиуме, определился на службу в Петербург, а в 1772 г. вместе с сыном Кирилла Разумовского поехал за границу, где он находился до 1775 г. Указанный период жизни Сковороды биограф осветил па основе имевшихся у него документов, писем и устных рассказов Сковороды. — 400.
1286. Душа мужа возвещать некогда более может, нежели семь блюстителей высоких, сидящих на страже (Книга премудрости, Сирах, гл. 37, ст. 18).
1287. Ксенофонт и Платон описывают различные происшествия, где Сократов дух, так называемый гений, предсказывал такие вещи, которых не можно истолковать из обыкновенных известных естественных сил души. Когда его осудили на смерть и друзья его советовали, чтобы он написал оправдательную речь, — «Я несколько раз принимался писать оную, — сказал Сократ, — но гений всегда мне в том препятствовал. Может быть, угодно богу, чтобы я умер ныне легкою смертью, пока не приду в старость, многоболеаненную и немощную уже».
1288. Речь идет об известной эпидемии так называемой бендеров- ской чумы, возникшей во время войны России с Турцией, — 400.
1289. Об упоминаемом здесь Данппле Мейнгарде сохранились весьма скудные сведения (см. А. П. КовалЬвский. Hoei даш про двшника Г. Сковороди в Лозанш Данила Майнгарда та його Ым'ю. «Украша», кн. 36, 1929, стр. 38—39). — 402.
1290. Речь идет о полковнике Степане Ивановиче Тявяшове, проживавшем в г. Острогожске. Он владел имением в слободе Таволож- ской в 10 верстах от Острогожска. Очевидно, здесь Сковорода жил в 1771 — 1772 гг. и написал несколько своих диалогов. — 402.
1291. По–видимому, речь идет о новом генерал–губернаторе Д. А. Норове, с именем которого связывают одно из писем Сковороды (см. стр. 312 наст. тома). Однако биограф умалчивает о новой попытке Сковороды устроиться преподавателем в Дополнительные классы при Харьковском коллегиуме. — 403.
1292. Здесь М. Ковалинский ссылается на популярное в России в XVIII в. произведение Е. Юнга «Ночь» (см. Г. Р. Зоборов. Ночные размышления Е. Юнга в ранних русских переводах. — Сб. «Русская литература XVIII в.». М., 1964). — 403.
1293. Речь идет о последней встрече Сковороды с М. Ковалинским, состоявшейся в 1794 г., за несколько месяцев до смерти Сковороды. Факты жизни и творчества Сковороды 80–х — начала 90–х годов в биографическом очерке М. Ковалинского почти не отразились. Биограф сосредоточил внимание исключительно на анализе внутреннего духовного мира философа, как он способен был его понять со своих социально–классовых позиций. — 406.
1294. Достойнейшее молитвоприношсние богу есть искание истины чистым сердцем: в сем состоит богомыслие.
1295. Веселие мудрому мужу должностню есть: безбожно бо бого- боязливому печалиться {Юнг. Ночь, IV).
1296. Саддукеями назывались священники Иудеи в период царствования Ирода. — 407.
1297. Читай о сем сочиненне его «Нотой змнин», главу третью, и конце.
1298. «Есть определенное утешение в слезах» (лат.). У Сковороды имеется стихотворение на эту тему (см. ГригорШ Сковорода. Твори в двох томах, т. 2, стр. 81). — 410.
1299. Читай о сем сочинение его под именем «Жена Лотова», примечание 4–е.
1300. Для сего святой Павел разбужнвает, говоря: «Восстань, спящий, и воскресни от мертвых», и пробудившиеся видели славу его.
1301. Если бы младенец мог мыслить во утробе матери своей, то можно ли бы уверить его, что он, отделившись от корня своего, на вольном воздухе приятнейшим светом солнца наслаждаться будет? Не мог ли бы он тогда думать напротив и из настоящих обстоятельств его доказать невозможность такого состояния? Столько же кажется невозможной жизнь по смерти заключенным в жизнь времени сего.
1302. Угрызения совести суть духи черные мучения и уязвляющие змеи, молнии, проницающие ясные истины, суть ад. Сия истина ввереьна на сохранение последнему часу человека (Юнг. Ночь, IV).
1303. Est quaedam fiere voluptas ω.
1304. Две сии половины составляют одно: голод и сытость — пищу; зима и лето — плоды; тьма и свет — день; смерть и жизнь — всякую тварь («Потоп змиин», гл. 5).
1305. К римлянам, гл. 3, ст. 28.
1306. Эти сведения об обстоятельствах смерти Сковороды и об обряде приготовления к ней вызывают сомнение. Более достоверны сведения о том, что Сковорода «явно не хранил ни постов, ни обрядов христианских, не ходил в церковь, а наконец и не приобщился, и, когда ему предложили приобщиться тайн, он не захотел, сказывая, что это не нужно для него» (см. «Из Украинской скарбницы И. И. Срезневского». — «Известия Российской Академии Наук», 1919, стр. 762).. — 412.
1307. Высокомудрствующие не оставили преследовать его злословием даже и во гроб, проповедуя в сонмищах и везде, что Сковорода оставил надпись сию по себе из гордости и кичения. Много потребно иметь дерзости, чтобы осмелиться уверять о сем! Чтобы более сказать к нему и ввести его в презрение и возвышение себя, то они стараются важно утверждать и изыскивают способы уверять, что Сковорода был способен к порокам. Дабы пред очами людей заменить добродетельную жизнь мнлмовысокпми своими знаниями таинств и правил, то они разгласили, якобы Сковорода при кончине своей увидел заблуждения свои, состоявшие в непоследовании толку пх, признал оные, просил прощения через одного из братства и раскаивался. Но как известная святость жизни Сковороды и честные правила его, имеющие целью любовь истины и добродетели, а кондом красоту π совершенство духа, были, так сказать, спицею в око лицемерам сим, то π неудивительно, что они пускают всякого рода ядовитые стрелы в память его; однако сим самым в чувствах простых и правдолюбивых сердец душа его приобретает вящую красоту страждущей невинности и, сквозь мрак смерти и клевету злобных душ сияя внутренним спокойствием, представляется в умах богорожденных достигающим совершенства мудрого мужем.
1308. Этот список произведений Сковороды содержится в письме философа М. Ковалинскому от 26 сентября 1790 г. (см. стр. 279— 280 наст. тома). — 413.
1309. Сочинения Григория Саввича Сковороды, собранные и редактированные проф. Д. И. Багалеем. Юбилейное издание (1794—1894). —7–й том Сборника Харьковского историко–филологического общества. Харьков, 1894.
1310. Собрание сочинений Г. С. Сковороды. Том I. С биографией Г. С. Сковороды М. И. Ковалпнского, с заметками и примечаниями В. Бонч–Бруевича. СПб., 1912.
1311. Примечания составлены И. В. Иваньо.