Введение
А. Общее влияние развития Российского государства в XVIII–XX вв. на Русскую Церковь
а) В XVIII столетии начинается новый период истории Русской Церкви, который в соответствии с названием высшего органа управления Церковью — Святейшего Правительствующего Синода именуется синодальным периодом.
При основании Святейшего Синода решающее значение для Петра Великого (1689–1725) имели введение коллегиального принципа и отмена принципа единоначалия в высшем церковном управлении. До тех пор именно этот последний принцип лежал в основе власти патриарха Московского и всея Руси. Однако было бы неправильно считать началом синодального периода дату основания Святейшего Синода 25 января 1721 г. В действительности новый период в истории Русской Церкви начинается уже со смертью последнего патриарха Адриана (1690–1700) — 15 октября 1700 г., когда Петр I передал высшее церковное управление своему протеже, митрополиту Стефану Яворскому, как местоблюстителю патриаршего престола. Наступил переходный этап в организации церковного управления, который по сути своей относится в полной мере уже к синодальному времени, продолжавшемуся до 21 ноября 1917 г., т. е. до восстановления патриаршества в России.
В течение всего синодального периода эта так называемая «церковная реформа» Петра постоянно подвергалась как негласной, так и открытой критике со стороны церковной иерархии, духовенства, ученых, публицистов, да и русского общества в целом. В сущности, государственная власть была единственной инстанцией, которая не только опиралась на петровскую реформу как юридическое основание, но и оценивала ее как явление во всех отношениях положительное. По этой причине правительство в синодальный период не шло ни на какие уступки общественной критике и время от времени пыталось подавить ее посредством репрессий.
Критики церковной реформы Петра I (см. том 2), за немногими исключениями, были склонны объяснять все недостатки в жизни Русской Церкви, в том числе и проявлявшуюся во многих важных областях несостоятельность церковного управления, непосредственно и исключительно введенной Петром государственной церковностью. Такое суждение слишком суммарно, чтобы быть исторически оправданным. Сколь бы ни была справедлива эта точка зрения по тому или иному конкретному поводу, она совершенно упускает из виду другую сторону проблемы — те важные факторы, которые воздействовали на политику самого государства по отношению к Церкви и определяли развитие государственной церковности в течение синодального периода. Церковная реформа Петра I являлась составной частью преобразования им всего государства, которое, будучи завершено в целом, не могло не оказать влияние и на церковную политику государства, и на саму Церковь. За два столетия своей истории петровская Россия претерпела глубокие изменения в государственной, социальной и культурной жизни, которые не могли не затронуть и внутреннюю жизнь Русской Церкви. Под воздействием петровских реформ и их последствий радикально изменились религиозные, социальные и культурные условия жизни русского народа. Вследствие этих перемен епископат и духовенство в заботах об окормлении вверенного им народа столкнулись со множеством трудностей, которых совершенно не знала Церковь в прежней Московской Руси. Все это делало одной из первоочередных задач полную реформу привычных приемов и методов пастырской работы. Решение этой задачи предъявляло к иерархам, приходскому духовенству и их высшему руководству — Святейшему Синоду чрезвычайно высокие требования как в организационном, так и в духовном отношении.
Наше изложение развития Церкви в течение синодального периода должно показать, сколь нелегким для Церкви было бремя всех этих новых трудностей и что петровская реформа высшего органа церковного управления была важным, но вовсе не единственным фактором, повлиявшим на жизнь Церкви. Церковь — это часть общей жизни народа. Следовательно, прежде всего необходимо обрисовать те главные черты внутренней истории России синодального времени, которые оказали воздействие на жизнь Церкви, избрав при этом в качестве исходного пункта ситуацию накануне преобразований Петра I. Разумеется, совершенно недопустимо идеализировать церковную жизнь конца XVII в., как то часто делали, например, русские славянофилы и другие критики синодального периода.
Время русского патриаршества (1589–1700) не составляет, собственно говоря, отдельного периода в истории Русской Церкви: его отличие от предшествовавшего времени, когда Русская Церковь находилась под управлением митрополитов, носит чисто формальный характер [1]. Когда Русская Церковь стала автокефальной и место митрополита (который уже с 1446 г. не назначался более патриархом Константинопольским, а избирался русскими епископами) занял патриарх, это отнюдь не повело к какому–либо расширению властных полномочий главы Церкви. Неизменной осталась и вся структура церковного управления — начиная с верхушки и кончая низшими органами. Единственным новшеством было увеличение числа приказов при патриаршей кафедре, которые, однако, почти не имели отношения к общему церковному управлению [2], а явились, главным образом, следствием богатых земельных пожалований со стороны царей в XVII в., в особенности при патриархе Филарете (1619–1633). Это привело к значительному расширению прежней митрополичьей области, получившей теперь название Патриаршей области. Она состояла из обширных земельных владений, представляя собой существенную часть общецерковного имущества. И во время управления патриаршего престола местоблюстителем, равно как и после учреждения Святейшего Синода, церковный аппарат управления тоже обнаружил большую инертность. Многие старые ведомства существовали под иными названиями еще долгое время после 1721 г. Петр I переоценил значение коллегиальной системы в деле высшего управления, думая, что, создав коллегиально работающий Святейший Синод, он нашел наилучшее средство для борьбы с недостатками в жизни Церкви. Как во всех областях государственного управления, Петр и церковную реформу начал сверху, а позже уже не имел времени для планомерного преобразования всей организации в целом и для необходимых с его точки зрения улучшений. Отдельные же мероприятия в этой области были проведены в связи с прочими реформами государственной и народной жизни.
Одним из основных недостатков церковной жизни досинодального периода была необразованность приходского духовенства, обучение которого слишком мало занимало церковную иерархию, начиная от патриарха и кончая епархиальными архиереями. Не хватало школ с общеобразовательной и специальной церковной программами. В этом отразилось отношение Московской Руси к делу образования вообще. Светское образование внушало опасения, так как могло стать источником ересей, недооценивалась и роль богословской выучки. В силу литургического характера русского православия в нем подчеркивались культовая сторона и обряд, отодвигавшие на задний план роль разума в восприятии догматов. Учреждение школ началось в середине XVII столетия, но шло весьма вяло, и лишь к концу века в нем стали принимать участие церковные власти [3]. Особенно поначалу остро ощущался недостаток в квалифицированных учителях. В течение всего XVIII в. недоверчивое отношение к образованию оставалось в целом неизжитым. Поэтому вовсе не является преувеличением мнение, что неразвитость школьного дела стала тем роковым наследием, которое Церковь синодального времени получила от прошлого.
Другим негативным явлением, унаследованным от прошлого, был раскол старообрядчества, внешним поводом которого послужил опять–таки литургический характер древнерусского православия. Раскол был глубокой болезненной раной на теле Русской Церкви, так и не зажившей в течение всего синодального периода и сильно ослаблявшей духовную силу Церкви. Борьбу с расколом Церковь поставила во главу всей своей миссионерской деятельности, растрачивая почти бесплодно свои силы и упуская тем самым из виду другие важные задачи пастырского служения. Это положение еще более усложнялось тем, что в спор Церкви с раскольниками в собственных политических видах (проявившихся уже в XVII в.) вмешивалась государственная власть, которая очень скоро стала играть здесь ведущую роль. В результате миссионерская деятельность Церкви среди раскольников была дискредитирована, а церковный авторитет подорван. Упорное сопротивление раскольников способствовало образованию сект и их широкому распространению. Безуспешная борьба с сектантством тормозила пастырскую работу в православных общинах; последние, оставшись без должного руководства со стороны Церкви, оказались жертвами опасных последствий петровских реформ, выразившихся в обмирщении народной жизни в целом.
б) Наряду с этими внутренними факторами, которые нельзя обойти вниманием при рассмотрении последствий петровской церковной реформы, выступают факторы внешние, которые, возникнув независимо от внутренней жизни Церкви, тем не менее сильно отразились на ней. Церковная жизнь любого народа протекает в тесной связи с преобразованиями в области государственной и культурной. В истории России XVIII–XX вв. обнаруживаются четыре важнейших фактора, поставивших перед Церковью чрезвычайно трудные задачи: 1) территориальный рост государства; 2) прирост населения; 3) изменения в социальной структуре и состоянии культуры; 4) новый характер государственной власти и ее позиция по отношению к Церкви [4].
Территориальный рост государства повлек за собой расширение епархий, строительство новых церквей, а также численное увеличение епископата и духовенства. Уже в Московской Руси, и особенно к концу XVII столетия, ввиду роста государственной территории встал вопрос об увеличении числа епархий. В императорский период непрерывный территориальный рост представлял собой следующую картину:
| Год | Европа | Азия |
| в кв. милях | ||
| 1682 | около 79 345 | 185 781 |
| 1725 | 82 687 | 192 882 |
| 1795 | 95 173 | 210 621 |
| 1825 | 104 926 | 234 945 |
| 1867 | 106 951,07 | 272 689,74 |
| Итого: 379 630,81 | ||
| Каспийское и Аральское моря 9 680,63 | ||
| Общая территория империи 389 311,44 кв. миль5 |
Ко времени смерти Александра II (1 марта 1881 г.), когда территориальный рост фактически закончился, территория государства составляла — по присоединении Туркестана — 403 060,43 кв. миль (т. е. 22 189 368,3 кв. километров, или 19 498 188,3 кв. верст). В правление двух последних государей — Александра III и Николая II, учитывая некоторый прирост при Александре III и небольшие потери (половина острова Сахалина) при Николае II, вся территория империи составляла (на 1 января 1910 и до 20 июля 1914 г.) 394 462 кв. мили (т. е. 21 735 995 кв. километров, или 19 099 165 кв. верст) [5].
Для перемещения населения в связи с увеличением территории было характерно то, что коренное русское православное население Московского государства, будучи втянуто в процессы как частной, так и государственной колонизации, отчасти предваряло государственную экспансию (главным образом на Восток и далее — в Сибирь), отчасти же следовало за ней; но в обоих случаях расселение происходило не компактными массами, а рассредоточенно, небольшими группами среди инородцев и инаковерующих. Теперь в число подданных империи вливались представители других христианских конфессий, а также во все возраставшем числе язычники, мусульмане и евреи. В течение XVIII–XIX вв. Россия превратилась в многоконфессиональную империю, где в конечном итоге православное население уже не составляло абсолютного большинства. Перед Церковью встал вопрос об ее отношении к другим христианским исповеданиям, а также о миссионерской работе. Особо настоятельной задача миссионерства оказалась в новых епархиях Сибири, которые наряду с православными русскими общинами включали также территории с инаковерующим населением. В XVIII–XIX вв. размеры многих епархий были обратно пропорциональны количеству их православной паствы.
Рост государственной территории происходил, если принять положение Московского государства XVII в. за исходное, по трем направлениям: на запад, на юг и на восток. Продвижение по каждому из этих направлений ставило перед Церковью новые задачи. Лишь продвижение на север было завершено уже в XV в. у берегов Белого моря.
Продвижение на запад началось при Петре I и закончилось при Александре I (1801–1825). Западные области, присоединенные к России, имели наряду с отнюдь не малочисленным еврейским населением население, состоявшее исключительно из католиков и униатов, подчинявшихся папе и находившихся в ведении римско–католической Церкви, а также из протестантов — по большей части лютеран и в значительно меньшей степени последователей реформатского учения [6]. Здесь Русская Православная Церковь оказалась в непосредственном соприкосновении с западными христианскими исповеданиями, а это ставило ее перед лицом целого комплекса проблем, связанных с такого рода сосуществованием.
Во–первых, на передний план выдвигался вопрос о миссионерской деятельности, и главным образом среди униатов. Речь шла о тех, чьи предки до унии 1596 г. принадлежали к греко–православной Церкви, и тех, кто был привлечен в унию усилиями римско–католической Церкви при поддержке польской государственной власти в XVII–XVIII вв. Возвращение в православие этих людей было желательно как, в первую очередь, для правительства, так и для Русской Церкви. Во–вторых, Русская Церковь должна была считаться с возможностью того, что православное население империи, и прежде всего русские купцы, чиновники и т. п., которые проживали в западных областях, могло в той или иной мере подвергнуться воздействию западных исповеданий. Естественно, этот новый вопрос в глазах руководства Русской Церкви был связан прежде всего с проблемой сектантства. Положение Церкви в западных областях особенно усложнялось из–за государственной политики русификации, имевшей тенденцию пользоваться для этой цели услугами Церкви. Вынужденная считаться в своей миссионерской деятельности с политическими и национальными государственными установками, Церковь, как и по отношению к отколовшимся от нее старообрядцам, оказалась в щекотливом положении по отношению к другим христианским исповеданиям, что часто приводило к недоразумениям и неправильному толкованию ее поступков и целей.
Расширение империи к югу до берегов Черного и Азовского морей означало приобретение новых малонаселенных степных областей в Таврии, Крыму и на Северном Кавказе. В XVIII–XIX вв. эти земли постепенно заселялись русскими. Со 2–й половины XVIII в. правительство Екатерины II начало приглашать в страну немецких колонистов, которые принадлежали большей частью к различным евангелическим сектам, расселяя их именно в названных областях. Со временем немецкие поселения распространились по всему обширному пространству степей [7]. Со 2–й половины XIX в. стало с особой силой проявляться религиозное влияние немецких сектантов на православное население, и Русская Церковь столкнулась лицом к лицу со стремительно развивавшимся сектантством протестантского толка.
С XVIII столетия расширение России на юг оказалось тесно связано с так называемым «восточным вопросом»; кроме того, укреплялись связи с православными Церквами Балканского полуострова и с патриархатами Ближнего Востока. В политике царского правительства по отношению к Турции и православным славянским народам Балкан чисто политические интересы переплетались с идеями национальными и религиозными. Многообразные связи Русской Церкви с родственными Церквами Востока зависели в большой степени от внешней политики государства.
Начавшееся еще прежде XVIII в. продвижение на восток в XVIII и XIX вв. все усиливалось. Новые территориальные приобретения в Азии с их в этническом, языковом и религиозном отношениях смешанным населением подводили Церковь к необходимости миссионерской деятельности среди язычников и мусульман. В качестве опорных пунктов для такой работы на этом огромном пространстве могли служить лишь немногочисленные, далеко отстоявшие друг от друга поселения православного люда [8].
Прирост совокупного населения империи, теперь уже смешанного в отношении вероисповеданий, до 2–й половины XIX в. определялся посредством так называемых ревизий, и лишь с 1897 г. была введена регулярная всеобщая перепись народонаселения. С некоторыми оговорками можно опереться на следующие данные:
| 1722–1724 | (1–я ревизия) | 14 млн |
| 1762 | (3–я ревизия) | 19 млн |
| 1812 | (4–я ревизия) | 41 млн |
| 1858 | (10–я ревизия) | 74 млн |
| 1862 | (неполный учет) | 82 172 022 [9] |
| 1897 | (1–я перепись населения) | 128 239 000 [10] |
| (исправлено) | 128 924 289 [11] | |
| 1910 | (вычислено) | 163 778 800 |
| 1914 | (вычислено) | 178 400 000 [12] |
Таким образом, общая численность населения государства с 1722–1724 гг. увеличилась почти в 12 раз.
Уже в 1870 г. конфессиональная пестрота населения и его распределение по территории государства расценивались с национально–политической точки зрения как факторы неблагоприятные: «Хотя православные составляют огромное большинство населения империи, тем не менее нельзя признать религиозный состав населения вполне благоприятным в политическом отношении. Так, на западной окраине сосредоточено католическое население, относящееся враждебно не только к православию, но и вообще ко всему русскому. В прибалтийских провинциях и в Финляндии господствуют протестанты. Восточные провинции, начиная от Камы и Волги, населены почти сплошь мусульманами; на Кавказе же религиозный фанатизм мусульман был причиною кровопролитной и продолжительной войны. Сверх того, не следует упускать из виду вредного влияния, оказываемого на православие расколом; хотя раскольники благодаря раздроблению на множество сект, нередко враждебных друг другу, и не представляют ничего целого, тем не менее все они враждебно смотрят на православие» [13].
Процентное распределение населения по вероисповеданиям дает следующую картину:
Мусульмане7,138,710,8310,83Язычники (по официальным подсчетам)0,690,70,50,5 [14]
| Вероисповедания | 1858 | 1870 | 1897 | 1910 |
| Православные (с единоверцами) | 72,63 | 70,8 | 69,9 | 69,9 |
| Старообрядцы (официально зарегистрированные) | 1,05 | 1,4 | ? | ? |
| Армяно–григориане | 0,68 | 0,8 | ? | ? |
| Униаты (по официальным данным, отсутствовали) | 0,31 | 0,3 | ? | 0,96 |
| Католики римского обряда | 9,05 | 7,9 | 9,91 | 8,9 |
| Протестанты | 5,4 | 5,2 | 4,85 | 4,85 |
| Прочие христианские исповедания (большей частью секты) | — | — | 0,85 | ? |
| Иудаисты | 3,06 | 3,2 | 4,5 | 4,5 |
Эти правительственные данные, особенно в отношении старообрядцев и сект, никоим образом нельзя считать вполне надежными. Согласно отчету обер–прокурора Святейшего Синода за 1912 г., в империи значилось 99 166 662 православных [15]. Но ввиду того что большинство старообрядцев и сектантов официально выдавали себя за православных, из этого числа следует вычесть приблизительно 15 млн [16]
. Тогда окажется, что число православных составляло около половины всего населения. Если к началу синодального периода «господствовавшая» православная Церковь обладала значительным численным перевесом сравнительно с другими исповеданиями, то к концу XIX и началу XX в. можно говорить лишь о количественном равновесии тех и других. Отныне православная Церковь являлась господствовавшей только в силу того правового статуса, который был придан ей законами государства, утратив возможность ссылаться на численность верующих. «Русская Церковь» превратилась в «православную Церковь Российской империи». Теперь Церковь находилась не в стране, практически однородной в конфессиональном отношении, а в многоконфессиональной империи. В этом мы усматриваем большое отличие от допетровского времени.
Эти последствия территориального роста страны в XVIII–XIX вв. изменили положение Церкви в течение синодального периода не только в религиозном, но и в политическом плане. Та внутренняя связь между Церковью и государством, которая имела решающее и притом положительное значение для Московской Руси, стала теперь в известном смысле формальной, декларированной государственными законами, но не более (см. § 5). Ослабление позиций Церкви ощущалось уже во 2–й половине XIX в. Законы о веротерпимости, изданные после 1905 г., утвердившие и расширившие права лиц других вероисповеданий и религий, хотя и не лишали православную Церковь статуса господствовавшей, но тем не менее значительно ослабляли правовую базу, на которой зиждился этот статус.
в) Наряду с названными внешними трудностями, с которыми Русской Церкви пришлось столкнуться в течение синодального периода, нельзя не упомянуть и о внутренних трудностях, связанных прежде всего с пастырским окормлением русского народа. Под влиянием реформ Петра I, затронувших все стороны государственной и общественной жизни, равно как и под влиянием последствий этих реформ, сильно изменился облик русского народа.
Вплоть до XVIII в. мировосприятие и быт русского народа в полной мере формировались Церковью, и только ею. Семейная, общественная и государственная жизнь подчинялась церковным установлениям. Народное мировосприятие вырабатывалось исключительно на основе учения православной Церкви и оставалось непоколебленным до XVIII столетия. Все государственное законодательство ориентировалось на церковные нормы. Даже повседневная жизнь регулировалась не столько государственными предписаниями, сколько церковными уставами. Представители всех сословий (лучше сказать, всех слоев народа), начиная от царя и бояр и кончая посадскими людьми и крестьянами, в равной мере чувствовали необходимость подчиняться этим правилам. Во всех слоях народа иерархи и духовенство имели дело с людьми, которые не только признавали религиозно–этические требования Церкви, но и стремились посильно выполнять их. Религиозно–нравственные представления царя и беднейшего крестьянина были в общем и целом тождественны. В эти представления укладывалась и структура общественных отношений со всеми ее противоречиями и конфликтами. Даже когда эти противоречия выливались в беспорядки и восстания, как то было, например, в XVII в., обе стороны оставались в рамках традиционного, сформированного Церковью мировоззрения, стараясь согласовывать свои действия с его нормами. Перед изданием нового указа царь советовался не только со своими сановниками, но и с патриархом. При подготовке Уложения 1649 г. царь Алексей Михайлович, так же как все его светские и духовные советники, считал необходимым прежде всего иметь в виду «правила святых апостол и святых отец» и «градские законы греческих царей» (т. е. византийских императоров). Существенные черты византийской традиции сохранялись в Московской Руси вплоть до петровских реформ [17]. Первая глава Уложения посвящена преступлениям против веры и церковного порядка, ибо последний являлся основой государственной и общественной жизни. Случалось, что царь вступал в столкновение с отдельными церковными иерархами или оказывал на них давление [18], но нарушить церковный канон или какое–либо требование церковного устава было и для него в принципе невозможно. Царь чувствовал себя носителем не только государственно–политических, но и религиозно–этических обязательств. Он должен был не просто править государством, но и заботиться о душах вверенных ему Богом подданных. Если, например, указ царя Алексея Михайловича ввиду приближения Великого поста предписывал, чтобы православный люд соблюдал себя в согласии с церковными правилами, то ни сам царь, ни духовенство, ни кто–либо из народа не видели в этом вмешательства в права Церкви. Православный царь должен был печься не только о соблюдении внешнего государственного порядка, но также о внутреннем благочинии своего народа [19].
Да, конечно, общество в Московском государстве было чрезвычайно дифференцированным в своих обязанностях перед государством и царем; однако в отношении к Церкви и ее требованиям оно было единым. В таких условиях пастырская деятельность Церкви была сравнительно простой задачей. К сожалению, эта кажущаяся беспроблемность была чревата тяжкими отрицательными последствиями. Церковная иерархия была склонна совершенно не замечать того факта, что за статикой внешне утвердившихся традиций, воспринимавшихся, так сказать, инстинктивно, таилось множество проблем религиозно–нравственного характера, которые все еще не имели удовлетворительного решения. Это вело к тому, что оказывались в небрежении или вовсе снимались с повестки дня вопросы безотлагательные, такие, как школьный вопрос. Взгляд на традиционные религиозно–этические нормы был оптимистическим, даже с долей гордости, чему найдем немало свидетельств, например, в такой яркой личности XVII в., как протопоп Аввакум. Это обстоятельство сыграло важную роль в истории возникновения старообрядческого движения.
Главной ценностью представлялся литургический характер русского православия, казавшийся незыблемым и вековечным. Этот своеобразный характер сохранился и в синодальное время, когда во многих слоях общества уже давали о себе знать признаки распадения прежних устоев. Здесь же следует искать и причины тех противоречий, которые во 2–й половине XVII в. привели к расколу. Последователи раскола в течение всего синодального периода ревностно сохраняли главнейшие элементы старомосковской традиции. Однако распад церковного единства ни в коем случае не означал, что те, кто остался с Церковью, не пожелав уйти в раскол, были готовы пожертвовать этим литургическим характером своей веры. Напротив, можно утверждать, что наличие раскола как раз укрепило литургический характер и самой Церкви, сделав почти невозможными всякие дальнейшие улучшения (например, в богослужении), хотя они и были очень желательны. И все же в течение двух последующих столетий раскол тяжким бременем тяготел над жизнью Церкви, которая вскоре после его возникновения подверглась новому жестокому потрясению [20].
Реформы Петра I, нанеся удар по традиционным представлениям в целом, тем самым поразили и Церковь. Все преобразования царя были проникнуты духом секуляризации, который поколебал всю совокупность привычных норм народной жизни. С особой остротой выступила противоположность между старомосковским консерватизмом и секуляризирующей европеизацией. Для той части русского общества, которая добровольно или по принуждению приняла европеизацию, старые традиционные порядки, коренившиеся в церковном мировоззрении, очень скоро стали значить не больше, чем пережитки преодоленного прошлого. Другая же часть народа пыталась сохранить свои традиции и в новых жизненных условиях. С каждым десятилетием все резче обозначались последствия европеизации, углублялось духовное разделение народа и отсутствие взаимопонимания между двумя его частями. Следует принять во внимание и предпринятую Петром реорганизацию общества на основе новых сословий, каждое из которых особым образом подвергалось воздействию европейских взглядов и понятий. При Екатерине II процесс правового и социального расчленения народа на отдельные сословия был окончательно завершен. При этом темпы и степень фактической европеизации для каждого из сословий могли быть разными. Говоря о мировоззрении, важно знать, находили ли и в какой мере находили себе признание новые взгляды и насколько они определяли внешнее поведение людей и их внутреннюю позицию. Здесь обнаруживал себя радикализм и максимализм русского характера: столь же фанатично, как старообрядцы отстаивали «старую веру», другая часть русского общества отрекалась от своего прошлого, безоговорочно следуя новым западным образцам. Влияние последних ощущалось в Москве уже в XVII в. Однако в то время еще в полной мере сохраняли силу религиозно–церковные критерии, в соответствии с которыми оценивались эти новшества, теперь же они были утрачены [21].[
]Различное правовое положение изолированных друг от друга сословий, прежде всего неравномерное и несправедливое распределение между ними государственного бремени, к примеру налогов и воинской обязанности, с каждым десятилетием все менее соответствовало древнерусским нравственным представлениям о справедливости, «правде». Русской Церкви не хватило мужества обратить внимание правительства на эти факты. Со времени Петра I было окончательно утрачено право митрополитов или патриархов высказывать царю свои предостережения и тревоги, право печалования, что являлось важным фактором в отношениях между Церковью и царем в старомосковский период. Государство действовало теперь по воле абсолютного самодержца — императора, и Церковь помогала ему в этом, безоговорочно перенеся свою поддержку церковно–укорененного московского самодержавия на самодержавие петербургских императоров, которые в глазах Церкви оставались носителями царского звания. То, что основы старой и новой форм правления были различны, при этом не учитывалось.
Социальная структура Московской Руси включала в себя три главных сословия: служилых людей, посадских людей и крестьян. По своему мировоззрению эти сословия составляли единство, сохраняя целостность народа, так как их положение по отношению к государственной власти и друг к другу были определены их обязанностями [22]. Если царь осознавал и публично провозглашал свое отношение к «вверенному ему Богом православному народу» как долг, то и сословия рассматривали свое отношение к государственной власти с той же точки зрения. Собственно говоря, речь шла не столько об отношении к абстрактной государственной власти, сколько к личности самого царя. Лишь Петр I выдвинул на первый план понятие государства как такового и идею государственной службы. В дальнейшем будет показано, что и церковная реформа Петра шла в том же русле. Отныне и Церковь была обязана к государственной службе. В этом в сущности и заключался смысл включения ее коллегиальной верхушки — Святейшего Синода — в государственный аппарат управления. Церковь, служившая до тех пор Царству Небесному, должна была, по мысли Петра, служить теперь также и царству земному. Спасение души — вот к чему стремился русский человек. Все земное было для него преходящим, относительным, не имело ценности и в лучшем случае представлялось ступенью к небесам. Петр под влиянием западных идей придавал земному самостоятельную ценность, которая была неизвестна Московской Руси. Церковь должна была строить это земное, воспитывая хороших граждан или, точнее, — хороших подданных царя. Церковь являлась в некотором роде внутренней стороной общественного строя, именно на нее возлагалась задача создания человека, ориентированного на интересы государства. Церковь должна была позаботиться о том, чтобы русский народ добровольно подчинился новым требованиям. Проводя свои реформы, Петр хотел, чтобы народ видел в нем, как и в прежних государях, исполнителя воли Божией, отвечающего за свои действия перед Богом.
Такая задача представляла для Церкви большие трудности: приходилось иметь дело с совершенно иной, нежели ранее, паствой. Петровские реформы опрокинули все традиционные понятия и представления. Процессом преобразований оказалась захвачена вся структура общества [23]. Особенно характерна судьба крестьянства в этом процессе. Петр довершил закрепощение крестьян, начало которого было положено Уложением 1649 г. (гл. 11), юридически прикрепившим крестьян к местам их проживания. Введение подушной подати создало предпосылки к превращению землевладельцев–помещиков в господ и владельцев «душ» [24]. Зависимость крестьян от своих помещиков приобрела законченные формы при императрице Анне Иоанновне, когда в 1731 г. она передала сбор подушной подати помещикам, а в 1739 г. издала указ, по которому владеть крестьянами имели право только помещики, церковные учреждения и фабрики. В дальнейшем законодательство и практика эпохи Екатерины II привели к полному порабощению крестьян [25].[
]В то время как крестьяне оставались подвластными помещикам и по–прежнему несли повинности в их пользу, помещики и дворянство в целом оказались освобождены от тех обязанностей службы, которые были возложены на них Петром I. По указу Петра от 23 марта 1714 г. о наследовании поместий дворяне, владевшие землями на условиях службы, превращались в безусловных собственников поместий, что создавало юридическую основу для перехода в их собственность как земель, так и живших на этих землях крестьян. При преемниках Петра последовал ряд указов, расширявших права помещиков, хотя поначалу за ними все еще сохранялись некоторые обязанности государственной службы. Но 18 февраля 1762 г. Петр III издал манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», полностью отменявший эти обязанности. Освободившись от необходимости государственной службы, масса дворян устремилась в провинцию, где осела в своих имениях. Екатерина II довершила этот процесс своим указом от 21 апреля 1785 г. «О правах, вольностях и преимуществах благородного дворянства российского», по которому дворянство становилось привилегированным сословием. Затем рядом дальнейших указов в его распоряжение было окончательно передано крестьянство, остававшееся в таком положении вплоть до манифеста Александра II об освобождении крестьян от 19 февраля 1861 г. [26]
Лишение прав большой части крестьянства (еще около 1870 г. крестьяне составляли приблизительно 76,6% всего населения страны) подорвало нравственные основы общественного устройства, ибо противоречило самой основе нравственно–правового сознания русского народа, его представлению о «правде». Если «благородное дворянство» рассматривало свое право на владение крепостными крестьянами как право сословное и привилегию «опоры трона», то понятия русского крестьянина — несмотря на реформы Петра — по–прежнему коренились в старомосковской почве. Он смотрел на крепостную зависимость не с правовой, а исключительно с религиозно–нравственной точки зрения — как на состояние, противоречившее заповедям Господним. Таким образом, крепостничество еще более углубляло трещину, которая прошла по телу сословной империи Петра в результате европеизации.
Однако было бы несправедливо утверждать, что все дворянство целиком считало крепостное право нормальным и справедливым явлением. Уже в XVIII в. мы находим у отдельных представителей дворянства (Радищева и др.) ясное понимание его отрицательных сторон и возмущение попранием нравственно–правовых основ общественного устройства. В 1–й половине XIX в. этот протест становится еще сильнее, он захватывает уже не только дворянство, но и представителей других слоев населения, в особенности постепенно нарождавшейся интеллигенции. В 1–й половине XIX в. либерально настроенные круги общества пытаются — насколько это позволяли цензурные условия — в художественной литературе, публицистике, переписке и т. п. заклеймить крепостное право как порок самодержавного строя. Вплоть до 1861 г. этот протест — будучи, разумеется, лишь одной из составных частей либеральных устремлений в целом — стимулировал так называемое освободительное движение, которое в свою очередь образовывало питательную почву для революционного движения. Молчание Церкви делало ее и ее представителей (епископов и приходское духовенство) в глазах либеральных кругов ответственными наряду с государственной властью за недостатки как социального, так и политического устройства. Церковь считалась не только консервативной, но и политически реакционной силой, опорой и приспешницей государственного абсолютизма. В силу известной близорукости, которая всегда была присуща русским либералам и революционерам, консерватизм рассматривался ими как признак недостатка культуры и образования. Именно такого рода упреки постоянно адресовались духовенству, оставаясь неизменной составной частью критики, направлявшейся против Церкви и ее представителей со стороны либеральных кругов. С другой стороны, поскольку либеральные настроения питались философскими учениями Запада, русский либерализм и вытекавший из него радикализм очень легко переходили от собственно социально–политической критики к позитивистскому и материалистическому мировоззрению, приводившему их в конце концов к атеизму или даже к антирелигиозным убеждениям.
Так возник тот многочисленный общественный слой, представители которого формально числились православными, хотя фактически не поддерживали никаких отношений с Церковью. Особенно сильно обмирщение общества ощущалось в городах, тогда как деревенские священники обычно имели более тесное общение со своей паствой.
Теперь Церковь имела дело с расколовшимся обществом. Методы пастырского окормления в городе и деревне — по отношению к обычным прихожанам, с одной стороны, и к индифферентной или враждебно настроенной массе — с другой — должны были быть совершенно различны. Между тем духовенство вовсе не было подготовлено к решению такой проблемы, да и не получало на этот счет никаких указаний от епископов. Особенно трудным стало дело проповеди. Нужно было, чтобы она и воспринималась секуляризованными группами населения, и в то же время была доходчивой для значительно более многочисленных слоев народа, продолжавших сохранять верность традициям и Церкви, прежде всего для крестьян, а также мещан и рабочих. Несмотря на то что эти слои в течение всего синодального периода вплоть до XX столетия оставались тесно связанными с Церковью, среди них также давали о себе знать секты, по отношению к которым, как и к раскольникам, требовалась хорошо налаженная миссионерская работа. Теперь Церковь должна была проводить ее в рамках новых взаимоотношений с правительством, в рамках государственной церковности. Здесь ее подстерегали большие трудности и осложнения. Как именно складывались эти взаимоотношения между Церковью и государством в течение синодального периода, мы еще увидим [27].
г) Вернемся еще раз к московскому периоду. Новые отношения между Церковью и государством были обусловлены не одной только государственной церковностью. Известные предпосылки для них сложились уже в московское время, и коренились они как в исторической действительности, так и в тогдашней психологии церковной политики. Специфическая структура древнерусского мировоззрения и связанные с ним психологические установки оказывали порой сильное воздействие на ход исторических событий, но не наоборот. Резонанс, который те или иные конкретные события вызывали в народе, часто также являлся следствием религиозно обусловленных взглядов на характер царской власти и властей земных вообще.
В отношениях между государством и Церковью в Московской Руси скрещивались два течения: политический рост государства вел к постепенному оформлению идеи царской власти; наряду с этим, после того как с падением Константинополя перестала существовать Восточная Римская империя, государственное мышление все более проникалось идеей византийского наследия. Представление о царе как о наследнике прав и обязанностей византийских императоров определяло мышление не только самих государей, но и церковной иерархии, монашества и всего народа. Объем и содержание монархической власти в лице представлявшего ее царя менялись прежде всего под влиянием быстрого роста Московского государства. Во 2–й половине XV и в начале XVI в. на месте раздробленных княжеств образовалось новое Московское государство, эта перемена в своих главных чертах произошла в правление Ивана III (1462–1505) [28]. В глазах Церкви и народа великий князь московский был абсолютным главой нации [29]. В течение столь важных с политической точки зрения десятилетий правления Ивана III в Москве оживленно дискутировался вопрос о сущности царского самодержавия. Московские книжники могли обсуждать эту проблему лишь под углом зрения тех представлений о государевой власти и о ее отношении к Церкви, которые проникли на Русь из Византии вместе с христианством. Когда в конце X в. христианство пришло в Киев, представления об империи (imperium) и священстве (sacerdotium) в Византии были уже хорошо разработаны и юридически определены [30]. Новеллы Юстиниана (527–565), касающиеся отношений между государством и Церковью, уже в XI–XII вв. вошли в состав славянской Кормчей книги [31]. Византийская Эклога (около 750 г.) содержала определения об обязанности государя служить справедливости, а также о Божественном происхождении императорской (царской) власти [32]. В Москве основой для толкования отношений между государством и Церковью послужила главным образом Эпанагога (между 879 и 886 гг.) [33]. При этом историческая действительность интересовала московских книжников гораздо меньше, чем система понятий, изложенная в византийских текстах. Другими источниками по вопросу о взаимоотношениях государства и Церкви служили Библия и писания отцов Церкви. Из всего этого в Москве усвоили главным образом две теории, или два учения: о том, что царская власть имеет утверждение в слове Божием, и о диархии, или симфонии духовной и светской властей [34].
На переработку этих заимствованных идей в Москве повлияли особые политические предпосылки. Прежде всего московские книжники основывались на древнекиевской традиции, согласно которой князья и великие князья рассматривались как христианские государи, обладавшие определенными правами и обязанностями по отношению к Церкви [35]. Это наследие послужило фундаментом для последующей идеологической эволюции, после того как великий князь отказался признать Флорентийскую унию (1439). Тем самым в глазах своих современников великий князь выступил защитником православной веры, отодвинув в тень Византию, соединившуюся с «латинской ересью» [36]. Падение Константинополя и гибель империи разрушили требовавшиеся теорией диархию и симфонию светской и духовной властей [37]. Возникла необходимость перестроить политическую практику, чтобы снова привести ее в соответствие с теорией, и такая перестройка уже готовилась в Москве с 1448 г. С этого времени избрание Русских митрополитов производилось Cобором русских епископов (освященным Cобором) без утверждения кандидата патриархом Константинопольским, причем оговаривалось, что избрание происходит «по думе господина сына моего, великого князя Василья Васильевича» [38]. Десять лет спустя на Поместном Соборе в Москве было установлено, что избрание митрополитов Московских впредь будет происходить «по избранию Святаго Духа и по святым правилом святых апостол и святых отец», а также «по повелению господина нашего великого князя Василия Васильевича, русскаго самодержца» [39]. Брак великого князя Ивана III с Софьей (Зоей), племянницей последнего византийского императора, подчеркивал это преемство. В 1480 г. была окончательно уничтожена, пусть тогда уже и чисто формальная, зависимость Московского государства от татар [40].
Все эти события послужили мощным толчком для теоретической мысли, направив ее в то же время по вполне определенному руслу. Отныне именно Московская Русь представлялась тем гарантом, который обеспечивал сохранение православия в его чистоте и цельности. Государь московский становился законным обладателем всех прав и обязанностей византийского царя. Следовательно, он был теперь тем «царем православным», без которого лишилась бы своей основы вся религиозно обусловленная система древнерусского мировоззрения. Византийское учение о симфонии оказалось вполне применимым к московским условиям. Русская Церковь была единственной, сохранившей в чистоте сокровище православного учения, государь же был ее защитником и охранителем. И когда Иван IV (1533–1584) в 1547 г. официально принял царский титул, это было вполне последовательным шагом. Ведь и до того великие князья в московских письменных памятниках именовались царями [41]. Итак, концепция официальной церковной письменности и московской публицистики 2–й половины XV и начала XVI в. стала живой государственной и церковно–правовой реальностью: на московском престоле в качестве самодержца восседал единственный в мире православный царь [42].
Едва ли в русской истории можно найти другой такой период, когда бы проблема отношений между государством и Церковью столь же живо интересовала умы. В результате совершившейся тогда мыслительной работы была создана государственно–политическая концепция, просуществовавшая несколько столетий, которую не смогли до конца разрушить ни петровские реформы, ни последовавшая за ними европеизация. Ядро этой концепции — представление о будущем Московского государства, о «Москве — третьем Риме» [43] — теория по преимуществу отнюдь не политическая, а скорее религиозно–мессианская. В публицистике того времени Москва, последняя законная наследница «второго Рима», или Царьграда, рассматривалась не столько как политический центр с имперскими перспективами, сколько как хранительница истинного правоверия во всем мире — до скончания века. Эсхатологический характер древнерусского мировоззрения, в силу которого все земное рассматривалось с точки зрения его бренности, приводил к тому, что политическая сторона проблемы, т. е. земное, отодвигалась далеко на задний план. Особо подчеркиваем этот момент ввиду наличия других, необоснованных, интерпретаций идеи «Москва — третий Рим».
Как следствие идеи «третьего Рима» [44] возникла особая теория о православном царе. Последний выступает как «царь праведный», подчиняющийся только Божественной справедливости, «правде», пекущийся о сохранении и поддержании православной веры во всех ее формах и учреждениях, с ее церквами и монастырями. Царь управляет по воле Божией во имя спасения душ, во имя охранения своих подданных от телесных и душевных треволнений [45]. На основе этих предпосылок утверждались новые права царя в религиозной сфере. Со времени Ивана IV цари рассматривали вмешательство в церковные дела как исполнение своего долга по сохранению чистоты и неприкосновенности православной Церкви. Ни царь, ни церковная иерархия не усматривали в этом никакой «тирании» со стороны государственной власти. Правовая сторона дела совершенно не принималась во внимание. Никому не приходило в голову использовать отдельные случаи государственного вмешательства как прецеденты для построения системы «московской государственной церковности». Так, например, тот факт, что царь вручал новопоставленному митрополиту, а позднее — патриарху в церкви посох, ни в коей мере не означал инвеституры, т. е. не свидетельствовал о юридическом подчинении Церкви царю [46]. Это было символом того, что в Московской Руси государство и Церковь преследовали общую цель. Коль скоро абсолютная власть царя, ограниченная лишь волей Божией и ответственностью царя перед Богом [47], не закреплялась каким бы то ни было законом, то не существовало и определения царских прав по отношению к Церкви. Москва не знала норм римского права. Важнее, однако, другое — та своеобразная черта древнерусского мышления, которая предоставляла самой жизни переплавлять обязанности царя по отношению к Церкви в нормы права [48]. Так сложилась практика выдвижения царем кандидатур на замещение епископских и митрополичьих кафедр, равно как и патриаршего престола. Московские цари, начиная с Ивана IV, принимавшего деятельное участие в Стоглавом Соборе, стали по примеру византийских императоров своею волей созывать Поместные Соборы и утверждать их решения [49]. Когда исправление церковных книг по повелению патриарха Никона (1652–1667) привело к расколу старообрядчества, государство выступило в борьбе против раскольников в роли защитника правоверия [50]. Да и старообрядцы со своим челобитьем о восстановлении «старой веры» обратились именно к «царю православному», а не к патриарху Московскому [51].
Неясность правовых норм, а точнее говоря, отсутствие таковых привели в конце концов к трагическому столкновению патриарха Никона с царем Алексеем Михайловичем. Под влиянием только что переведенной в Москве Эпанагоги, требовавшей симфонии светской и духовной властей, Никон искал этой симфонии на Москве и, не находя ее, в пылу полемики стал даже высказывать притязания на приоритет духовной власти [52]. Процесс против Никона (заседания Cобора 1667 г.) разворачивался не в форме прения юридических сторон, а в форме чисто личного конфликта между царем и патриархом, погрязнув в пристрастиях и интригах [53]. Победителем оказался царь благодаря дипломатической искушенности приглашенных в Москву и поддержавших его Восточных патриархов [54]. Такой исход можно было бы, конечно, рассматривать как подчинение Церкви государству. Но, оценивая дело по существу, нельзя не заметить, что государство, чувствовавшее себя уверенно в рамках старых традиционных отношений с Церковью и привычных представлений о правах царей, воздержалось от официальной формулировки своей позиции. Эту задачу царь поручил Восточным патриархам, которые заранее получили из Москвы весьма умело составленные вопросы без каких–либо конкретных данных о сути конфликта [55]. Ответ (Томос) патриархов частично опирался на Эпанагогу, хотя в своем возвеличении царской власти он выходил далеко за пределы теории о симфонии. Так, в Ответе (гл. 13) говорится, что патриарх не имеет права вмешиваться в государственные дела и даже вообще принимать в них какое–либо участие, если царь того не пожелает. В главе 5–й подчеркивается неограниченность царской власти, но размытость формулировок оставляет открытым вопрос, в какой именно мере она распространяется на Церковь. Поэтому официальный перевод Ответа на русский язык появился под заглавием: «Ответы четырех Вселенских патриархов на 25 вопросов, касающихся беспредельной власти царя и ограниченной власти патриарха» [56]. Как известно, самым тяжким обвинением, выдвинутым против Никона, было обвинение во вмешательстве в дела государства, якобы допущенное патриархом. Это же обвинение играло важную роль и впоследствии, например, во время создания Феофаном Прокоповичем «Духовного регламента». Обосновывая упразднение патриаршей власти, Феофан недвусмысленно ссылался на дело Никона. Однако подспудная цель боярских интриг против Никона заключалась вовсе не в том, чтобы получить от патриархов теоретическое определение царской и патриаршей власти в их взаимоотношении друг с другом. Решающими были соображения в высшей степени практического свойства, исходившие из сословных и экономических интересов боярства и служилых людей в окружении царя. Речь шла о вновь поднятом при Никоне вопросе об увеличении патриарших земель и связанных с этим новых привилегиях. Таким образом, и здесь можно заметить внутреннюю связь с позднейшей политикой Петра относительно церковного землевладения — политикой, которая отнюдь не была чем–то совершенно новым. Церковная юрисдикция, которой подлежали эти обширные территории, была невыгодна боярам, служилым людям и московскому чиновничеству, так как последние не могли рассчитывать на получение здесь поместий или на выигрыш потенциальной тяжбы на тех или иных здешних землях. В 1649 г. в Уложении (гл. 12, 13) вопрос о юрисдикции был решен в ущерб Церкви [57]. После ряда напрасных попыток протестовать против этого решения Никону удалось наконец в 1657 г. получить от царя Алексея Михайловича подтверждение права на собственные управление и суд на патриарших землях [58]. Решающим оказалось развитие личных отношений Никона с царем: Никон обладал таким авторитетом в глазах царя, что 23–летний Алексей Михайлович сам умолял его принять на себя патриаршество, дав обещание во всем следовать его советам. Немного спустя Никон, подобно патриарху Филарету, получил титул «великого государя и патриарха» [59]. В отсутствие царя во время войны с поляками и шведами (1656–1657) Никон по желанию Алексея Михайловича самодержавно управлял страной от имени государя. По своем возвращении царь, не без влияния бояр, пожелал освободиться от опеки Никона, но тот повел себя слишком неуступчиво. Летом 1658 г. между царем и патриархом произошел разрыв, приведший к суду над Никоном.
Мы остановились довольно подробно на этом конфликте между двумя властями по той причине, что не в последнюю очередь именно он послужил поводом для церковной реформы Петра. В конце XVII — начале XVIII в. столкновение между царем и патриархом было еще свежо в памяти. Возражая против предъявленных ему обвинений, Никон выдвинул учение «о двух властях», которое утверждало приоритет священства над царством и разрушало образ «православного царя» с его обязанностями и правами. В случае победы Никона в России восторжествовал бы клерикализм. Царь со своей стороны, хотя теоретически и не подвергал сомнению учение о Москве как «третьем Риме», на практике перестал им руководствоваться. Церковь попала в фактическое подчинение от государства, а это уже был шаг в направлении петровской реформы. Петр опасался появления второго Никона, что могло бы поставить под угрозу его планы преобразований в России. Петр знал также, что при патриархе Иоакиме (1674–1690) Церковь вернула себе часть земельных владений, потерянных ею при Никоне [60]. Это были те самые «замахи», забыть о которых Петр не мог и которые придавали в его глазах делу Никона вполне определенную окраску.
Подводя итог, следует сказать, что отношения между государственной и церковной властями в XVII в. складывались в полном соответствии с фактическим положением в стране и ни одна из многочисленных теорий XV–XVI вв. не оказала на них сколько–нибудь значительного влияния. Связанная с народом власть царя и традиционная (autochton) власть патриарха создавали конкретные предпосылки для диархии, которая при условии признания церковного авторитета во всех областях общественной жизни превращалась в симфонию. Не идеализируя этой симфонии, надо все же признать, что прежде, чем Петр ввел государственную церковность, Церковь никогда не деградировала до уровня государственного учреждения. При всех конфликтах обеих властей Церковь всегда стояла вне государственных институтов. Вмешательство государства в церковные дела и имевшее место в отдельные моменты подчинение Церкви царской воле в вопросах управления никогда не основывались на каких–либо правовых нормах, которые регулировали бы отношения между государством и Церковью. Церковь рассматривала эти случаи как неизбежное следствие греховности мира и человека. Мириться с таким положением вещей Церкви было тем легче, что ее древнехристианское эсхатологическое мировоззрение оставалось непоколебленным вплоть до петровской реформы. Поэтому Церковь не придавала первоочередного значения вопросам государственного, общественного и социального порядка, что на практике означало невмешательство в государственные дела и пассивную реакцию на действия государства в церковной сфере. Считалось, что важнее не столько улучшать условия земной жизни, сколько готовиться к жизни на небесах. Можно утверждать — и это станет ясным из последующего, — что Русская Церковь не утратила своей эсхатологической позиции даже в синодальный период.
При таком мировоззрении и таком восприятии истории нечего было бояться какого–либо активного сопротивления Церкви государственным реформам. Идея Никона о приоритете церковной власти над светской в смысле практического руководства земными делами со стороны Церкви не имела ни малейших шансов найти понимание у людей древнерусского склада с эсхатологически ориентированным сознанием. Тем не менее Петр опасался такой возможности, потому что недооценивал эсхатологически–литургического характера русской веры. Поэтому ему казалось недостаточным просто извлечь для себя выгоды из консерватизма этой веры, он счел нужным указать Церкви ее новое основание — на базе государственных правовых норм.
Б. Источники и литература по истории синодального периода
а) Уже сам характер источников по истории синодального периода доказывает, что Русская Церковь вступила в новый, отличающийся от прежнего период. Если до XVIII в. государственное законодательство в форме царских указов играло в церковной жизни второстепенную роль и осуществлялось по большей части по совету с главой Церкви — митрополитом или патриархом, то в синодальное время видим совсем иную картину. Правительство во все возрастающем количестве издает указы и законы по вопросам церковного управления без всякого предварительного согласования с церковным руководством. Указы эти касались не только центрального органа управления Церкви — Святейшего Синода, но и подчиненных ему ведомств и учреждений и всей жизни Церкви: епархиального управления, приходского духовенства, монастырей, духовных школ, пастырской работы, миссионерства и даже позиции Церкви по отношению к другим христиaнским исповеданиям или нехристианским религиям империи. Ввиду такого глубокого проникновения государственного законодательства в церковную жизнь при изучении синодального периода не обойтись без привлечения многочисленных актов законодательного характера из области светской истории.
Ниже (§ 6, 11) будет подробно показано, какие главные правовые источники, церковно–канонические и государственные, служили основой для деятельности церковной администрации — Святейшего Синода и епархиальных управлений во всех их ответвлениях. Здесь же мы ограничимся перечислением источников, которые необходимы для изучения синодального периода.
Источники официального характера: указы, законы, всевозможные постановления или распоряжения, составлявшие правовую основу церковного управления, содержатся в официальных сборниках и публикациях, изданных от имени правительства или Святейшего Синода. Епархиальные архиереи также издавали распоряжения, которые опирались на государственное законодательство или на указы Святейшего Синода.
Другую группу источников образуют такие памятники, которые хотя и не имеют официального характера, но, несмотря на это, не менее важны для истории синодального периода. Сюда относятся докладные записки, отчеты, письма, наконец, мемуары. Здесь следует обратить внимание на довольно обширный круг воспоминаний — не только представителей Церкви (епископов, священников, монахов и др.), но и светских лиц, которые либо сообщают о церковных событиях, либо высказывают свое мнение о различных обстоятельствах церковной жизни в России.
После смерти последнего патриарха Адриана (15 октября 1700 г.) и передачи Петром I управления Церковью в руки местоблюстителя патриаршего престола началась эпоха энергичного государственного законодательства, которое касалось почти всех сторон церковной жизни. Важнейшими юридическими документами являются правительственные указы, так как в то время в России еще не было Свода законов [61].
Начиная с Петра I, источником законодательства становится воля императора. Следствием же возникновения государственной церковности явилось то, что и Церковь оказалась вовлечена в сферу этого законодательства. Императорские законы или постановления, издававшиеся в виде указов, уставов или даже манифестов, — как, например, манифест об учреждении Духовной коллегии, переименованной позднее в Святейший Синод, — являются актами первичного и наиважнейшего законодательства, составляя основополагающий материал по истории Русской Церкви от петровского времени до 1917 г. Существенным источником, особенно для периода с 1700 по 1825 г., являются указы, собранные в Полном собрании законов Российской империи. Наиболее значительные из них содержатся также в специальных собраниях актов, издававшихся Святейшим Синодом в XIX в.
Собрание воедино всех актов законодательного характера было начато лишь при Николае I и издано под заглавием: Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ). Собрание первое охватывает период от 1649 до 12 декабря 1825 г. (1 ПСЗ). Собрание второе (2 ПСЗ) посвящено времени от 13 декабря 1825 г. до 28 февраля 1881 г., а Собрание третье (3 ПСЗ) — от 1 февраля 1881 до 1913 г. [62]
При пользовании ПСЗ следует учитывать следующее: 1 ПСЗ, как сказано, включает большое количество указов, касающихся Церкви. Некоторые из них были потом включены в ПСПиР (см. ниже). Во 2 ПСЗ таких указов, напротив, значительно меньше. Здесь опубликованы лишь те указы, уставы и т. п., на которых требовалась подпись императора. То же самое относится и к 3 ПСЗ. Это объясняется тем, что к тому времени уже был издан Свод законов, в котором окончательно устанавливались многочисленные юридические нормы, так что при решении чисто административных вопросов отпала необходимость столь же часто прибегать к царским указам, как то было в XVIII в. Кроме того, в 1841 г. появился Устав духовных консисторий, который составил юридическую основу епархиального управления в течение всего последующего времени вплоть до 1917 г.
Указы и постановления Святейшего Синода, относившиеся к административным делам, публиковались в различных «Епархиальных ведомостях» или «Епархиальных известиях», а также в официальном отделе органа Святейшего Синода, который в 1875–1887 гг. выходил под названием «Церковный вестник», а в 1888–1917 гг. — «Церковные ведомости». Кроме того, некоторые предписания большого объема (например, уставы, инструкции и т. п.) издавались отдельно. К числу официальных материалов относятся также официальные отделы «Епархиальных ведомостей», где наряду с указами Святейшего Синода печатались также распоряжения местных епархиальных архиереев [63].
Еще одним источником является Свод законов Российской империи от 1832 г. Свод состоял из 15 томов, а с 1864 г., когда были опубликованы Судебные уставы, — из 16 томов. Из них самые важные для Церкви — тома 1, 9, 10, 12–14, хотя и во всех остальных томах есть законы, касающиеся церковного имущества, духовенства и др. [64]
Опубликованный в 1841 г. Устав духовных консисторий был переиздан в 1883 г. с незначительными изменениями. Устав — важнейший источник для изучения структуры епархиального управления [65].
Со времени Александра II стали появляться и другие документы законодательного характера, относящиеся к Церкви. Это прежде всего мнения, т. е. решения, Государственного Совета, выходившие за подписью императора. Они касались церковных дел отчасти на территории всей империи, отчасти же в ее отдельных областях (например, в Польше, Сибири и т. д.). Здесь затрагивались такие темы, как раскол, церковные имущества, сектантство и др. Эти мнения публиковались в официальных правительственных органах печати и затем рассылались в форме указов Святейшего Синода соответствующим инстанциям епархиального управления. Аналогичную роль играли решения и разъяснения Правительствующего Сената. Здесь рассматривались всевозможные вопросы из Свода законов, административных распоряжений министерств и т. д., которые были недостаточно ясно сформулированы и поэтому допускали различные толкования. Некоторые разъяснения Сената толкуют также различные статьи Устава духовных консисторий в связи с вновь изданными законами — по большей части это вопросы епархиального управления, которые не требовали вмешательства императора, например о церковных имуществах или пенсиях духовенству.
Вся полнота издаваемых государством законов, регулировавших жизнь Церкви, была недоступна в провинции, особенно для приходского духовенства. Между тем знакомство с законами было совершенно необходимо, так как незнание могло легко привести к конфликту с государством, пусть и невольному. Поэтому со 2–й половины XIX в. специалистами начали издаваться различные Разъяснения, Справочники, Руководства и т. п. В качестве справочников они также необходимы историку Церкви [66].
В 60–е гг. XIX в. при Святейшем Синоде была образована особая комиссия, занимавшаяся обработкой и изданием разнообразных документов из архива Святейшего Синода (см. § 6). В результате работы комиссии к 1916 г. вышли из печати два собрания, содержащие весьма ценный материал по истории как собственно Святейшего Синода, так и всех ответвлений церковного управления и церковной жизни в целом. Первое из них носит заглавие: Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания (ПСПиР). При пользовании или ссылках на документы из него рекомендуется иметь в виду, что оно состоит из пяти серий, о чем часто забывают при цитировании. Для периода 1721–1741 гг. Собрание выходило под вышеуказанным названием, эта первая серия к 1916 г. составляла уже десять томов. Содержание их таково: 1 (1721 г., т. е. все акты, относящиеся к учреждению Святейшего Синода), 2 (1722), 3 (1723), 4 (1724–1725), 5 (1725–1727), 6 (1727–1730), 7 (1730–1732), 8 (1733–1734), 9 (1735–1737) и 10 (1738–1741). Таким образом, это Собрание охватывает период вплоть до воцарения императрицы Елизаветы [67]. В конце XIX в., когда Архивная комиссия Святейшего Синода была расширена, были увеличены отпускаемые ей средства, привлечены лучшие специалисты, в целях стимулирования научных исследований было решено издавать документы одновременно различными сериями, каждая из которых охватывала период правления того или иного государя. Четыре тома ПСПиР, посвященные времени императрицы Елизаветы, имеют подзаголовок «Царствование императрицы Елизаветы Петровны» (ПСПиР, Е. П.): 1 (25 ноября 1741–1743), 2 (1744–1745), 3 (1746–1752) и 4 (1752–1762) [68]. Три тома об эпохе Екатерины II носят подзаголовок «Царствование императрицы Екатерины Второй» (ПСПиР, Е. II), а именно: 1 (1762–1772), 2 (1773–1783) и 3 (1784–1796) [69]. Документы, относящиеся ко времени Павла I (1796–1801), занимают один том под заголовком «Царствование императора Павла Первого» (ПСПиР, П. I) [70]. По правлению Александра I никакого собрания документов из архива Святейшего Синода до 1917 г. опубликовано не было, а о времени Николая I вышел всего один том (1825–1828) с подзаголовком «Царствование императора Николая Первого» (ПСПиР, Н. I) [71]. Кроме того, к периоду правления этого государя относятся «Материалы по истории Русской Церкви во время царствования императора Николая I», изданные историком священником М. Я. Морошкиным. Он дает здесь подробное описание деятельности Святейшего Синода и епархиальных архиереев, основываясь на их докладах Синоду; наряду с этим обсуждаются также многие другие вопросы, относящиеся к церковному управлению. Этот труд весьма важен, так как включает пространные выдержки из не опубликованных еще документов [72].
Одновременно с ПСПиР, где среди прочего перепечатаны указы Святейшего Синода по общему церковному управлению, Архивная комиссия начала публиковать собрание материалов под названием «Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода» (ОДДС). Это издание содержит описания разнообразных документов: отчетов епархиальных управлений и настоятелей монастырей, прошений отдельных лиц и т. д. Некоторые из этих документов часто приводятся почти полностью в приложениях. Если в ПСПиР включены главным образом материалы по истории высшего церковного управления, то в ОДДС — по истории церковной жизни вообще: о положении приходского духовенства, духовных училищ, монастырей и монашества, о религиозно–нравственном состоянии верующих и др. Собрание состоит из 22 томов, а именно: 1 (1542–1721), 2 (в 2 частях) (1722), 3–8 (1723–1728), 10–12 (1730–1732), 14–16 (1734–1736), 20 (1740), 26 (1746), 29 (1749), 31–32 (1751–1752), 34 (1754), 39 (1759) и 50 (1770); не хватает томов 9, 13, 17–19, 21–25, 27–28, 30, 33, 35–38, 40–49. Так как тома данного собрания, начиная с 3–го тома, распределены по годам, то это значит, что отсутствуют описания архива за 1729, 1733, 1737–1739, 1741–1745, 1747–1748, 1750, 1753, 1755–1758, 1760–1769 гг. и за период после 1770 г. [73] [74]
Кроме того, некоторые описания документов и рукописей из Синодального архива публиковались и вне этого издания [75].
Всеподданнейшие отчеты обер–прокурора Святейшего Синода, которые выпускались с 1836 по 1914 г. ежегодно или каждые два года, всегда делятся на две части. Первая часть содержит текст отчета, вторая — статистические таблицы, иллюстрирующие отдельные главы первой части. При этом статистические данные относятся по большей части к предыдущему году; в последних томах такого рода таблицы часто охватывают двухлетний период. Статистика не всегда полна, так как отчеты из отдельных епархий поступали порой с запозданием. Нередко эти лакуны обнаруживаются лишь после детального изучения, ибо специально не оговорены. Осторожность необходима и при работе с материалами первой части, потому что они, особенно во времена К. П. Победоносцева и В. К. Саблера, выдержаны сплошь и рядом в приподнятых «патриотических» тонах и приукрашивают положение дел. Отчеты за период обер–прокурорства графа Д. А. Толстого (1866–1880) более деловиты и менее красочны. Представлять свои отчеты властям в печатном виде начал в 1836 г. обер–прокурор Н. А. Протасов; однако они публиковались не полностью, а лишь в виде Извлечений из всеподданнейших отчетов за соответствующий год. Несмотря на сокращения, эти Извлечения во многих отношениях ценнее более поздних полных отчетов (насколько они полны, трудно сказать); некоторые данные за 1836–1861 гг. являются гораздо более подробными — например, данные о пострижениях в монастыри имеют рубрики не только о поле, но и о возрасте, и о социальном происхождении. За 1861–1865 гг. не было опубликовано ни Извлечений, ни Отчетов. С 1885 г. такого рода Извлечения всегда носят название Отчетов. Последний из них, за 1914 г., который из–за начала войны в статистическом отношении также неполон, вышел в 1916 г. [76]
Очень важный материал, собранный историками в 60–е гг., когда стали более доступны отдельные архивы, можно найти в различных монографиях. Здесь в соответствующих местах указаны и архивные шифры материалов. Назовем только некоторые издания как имеющие особое значение не только для отдельных моментов, но и для целых периодов церковной истории.
В первую очередь следует упомянуть документы из личного архива Московского митрополита Филарета Дроздова (1821–1867). Издатель этого чрезвычайно обширного собрания документов архиепископ Савва Тихомиров имел возможность добавить сюда также некоторые материалы из Синодального архива и даже из Архива Министерства иностранных дел. Эти последние документы, отчеты и письма из министерства, касаются отношений между Россией и Русской Церковью, с одной стороны, и православным Востоком и балканскими славянами — с другой, в 50–е и 60–е гг. XIX столетия. Они имеют особую ценность, поскольку нет никаких публикаций из Архива Министерства иностранных дел, которые освещали бы именно церковную политику русского правительства по отношению к Ближнему Востоку. Материалы из архива митрополита Филарета касаются почти всех сторон церковной жизни в течение целого полувека. Они не только важны для понимания взглядов Филарета Дроздова на отношения между государством и Церковью в его время, т. е. в правление Николая I, или для изучения различных аспектов церковного управления, состояния духовных учебных заведений и т. п., но и отражают положение Церкви и церковную политику в ту эпоху, когда правительство пыталось опереться на «господствующую» Церковь, одновременно так формируя эту опору, чтобы иметь возможность полностью управлять ею. Из своих докладных записок, проектов и писем Филарет Дроздов предстает и как выдающаяся личность эпохи государственной церковности, и еще более — как выдающийся богослов, канонист, церковный политик. И, даже не всегда разделяя его взгляды или одобряя его решения, историк не может не отдать должное его уму, одаренности и в то же время тонкому пониманию им положения Церкви. Многое вышедшее из–под пера митрополита Филарета более значительно, нежели иные официальные документы того времени. Личность Филарета выступает с еще большей яркостью, когда к этому собственно историческому материалу мы присовокупим его проповеди и речи, которые являются важным вкладом как в историю проповедничества, так и в богословскую науку и церковную культуру [77] (см. § 9).
На этих страницах невозможно перечислить все материалы документального характера, написанные многочисленными представителями церковной иерархии и приходского духовенства в городе и деревне, профессорами духовных академий и другими в форме ли докладных записок для официального употребления или конфиденциальных писем. Здесь историк находится за кулисами официальной церковной жизни России, и мы считали особенно важным как можно шире привлекать эти данные. В целом они почти не используются историками, несмотря на то что дают очень много для характеристики мнений в церковных кругах относительно церковной политики правительства, реформ или попыток реформ, отдельных, иногда очень важных, вопросов церковного управления, учебного дела и т. д. Ознакомление с этими материалами бросает новый свет на церковные события и заставляет вносить коррективы во многие оценки, указания на них даны либо в библиографии, либо в примечаниях [78]. Здесь же назовем только несколько трудов такого рода. Архиепископ Савва Тихомиров († 1896), бывший в течение нескольких десятилетий епархиальным архиереем, оставил дневник, который был опубликован лишь после его кончины в нескольких томах под заглавием «Хроника моей жизни». В «Хронике» не только отразилась позиция самого автора, в нее вошло также множество писем от епископов и других корреспондентов. Благодаря этому историк в изобилии найдет здесь самый достоверный материал, характеризующий взгляды и представления современников Саввы за 50–летний период — с 1850 по 1896 г. «Хроника» демонстрирует все разнообразие образа мыслей и мнений людей синодального времени [79]. Другим произведением подобного рода, хотя и не столь обширным, являются воспоминания архиепископа Никанора Бровковича († 1890). Они отличаются большой искренностью и тоже представляют собой чрезвычайно ценный источник, в особенности по истории епископата и ученого монашества [80].
Важный материал специально по истории сношений России и Русской Церкви с православными патриархами Востока в XIX столетии дает подробный дневник архимандрита, впоследствии епископа, Порфирия Успенского († 1885). В дневнике интересны не только факты, но и взгляды одного из представителей Русской Церкви, который многие годы провел на Ближнем Востоке и смог воочию ознакомиться с местными условиями и «неофициальным» отношением греков к России и Русской Церкви. Книга служит прекрасным дополнением к взглядам на этот предмет Филарета Дроздова. Тем самым дневник заслуживает внимания не только как источник по истории Русской Православной Церкви в частности, но и потому, что содержит данные о положении православной Церкви вообще [81].
Как вышеуказанные материалы, так и другие публикации, рассеянные по страницам журналов и посвященные либо частным вопросам церковной жизни, либо коротким отрезкам времени, относятся все к XIX в., и их содержание не выходит за пределы начала 90–х гг. По последним 25 годам синодального периода данных неофициального характера значительно меньше, и проследить не только за внешней стороной церковной жизни, но и за ее внутренним ходом труднее.
Из этого периода следует назвать прежде всего письма обер–прокурора (1880–1905) Святейшего Синода К. П. Победоносцева († 10 марта 1907 г.). Они относятся к царствованию Александра III (1881–1894), который и был их главным адресатом. Длительное дружеское знакомство этих двух людей, связывавшее их благодаря во многом общим взглядам еще задолго до 1881 г., придает письмам отпечаток особой доверительности. Они характеризуют как деятельного монарха, так и преданного ему министра. Дополнением может служить другое собрание писем К. П. Победоносцева, в которых специально рассматривается вопрос старообрядческого раскола в России. Но их необходимо привлекать и при изучении других сторон церковной жизни эпохи Победоносцева, так как в них ярко отразились его церковная политика в целом и его общее представление об управляемой им Церкви. В этом отношении важны и все прочие писания Победоносцева [82].
Есть еще одно собрание документов, которое позволяет, несмотря на свой официальный характер, заглянуть в самую глубь русской церковной жизни начала XX в. Это отзывы епархиальных архиереев, некоторых духовных консисторий и собраний низшего духовенства о готовившихся в 1905–1906 гг., но так и не осуществленных реформах в Русской Церкви. Своеобразный характер этих отзывов определялся специфической политической ситуацией того времени. Растерянность правительства, неразбериха в настроениях общества, расколотого на множество течений, и временное ограничение свободы слова — все это вместе не могло не сказаться на настроениях епископата и духовенства вообще, которое в течение почти двух столетий до этого вольно или невольно если и не молчало, то во всяком случае вело себя сдержанно. Впервые за весь синодальный период епископы и духовенство осмелились наконец высказать свое мнение в полной уверенности, что запланированная реформа действительно будет осуществлена. Высказывания представителей Церкви относились не только к короткому отрезку времени 1905–1906 гг. — многие отзывы дают важный материал для изучения предыдущего периода. Большой интерес представляют и выходившие в 1906–1907 гг. «Журналы и протоколы Предсоборного Присутствия», которые знакомят нас с основными чертами задуманной реформы [83]. В известном смысле аутентичным историческим материалом можно считать и многочисленные статьи из богословских журналов за 1905–1907 гг. Они отражают взгляды на положение Церкви, существовавшие среди иерархов, профессуры духовных академий и духовенства. Свойственные этим сочинениям откровенность высказываний, порой поразительная, и критичность показывают, что все эти круги не оставались равнодушными к реформе [84].
Среди опубликованных источников мы находим мало материалов по истории отдельных епархий. С начала 60–х гг. в епархиях начали выходить «Епархиальные ведомости», во многих епархиях были созданы церковно–археологические общества [85]. Однако как «Епархиальные ведомости», так и публикации церковно–археологических обществ мало затрагивали историю XVIII и XIX вв., но все же и в них наряду с указами Святейшего Синода и распоряжениями епархиальных архиереев изредка встречаются документы этого времени. «Епархиальные ведомости» содержат больше материала по истории проповедничества, так как в них печаталось много проповедей, созданных в интересующий нас период. Печатавшиеся здесь статьи по истории большей частью не являются строго научными. Их авторами были почти сплошь представители белого духовенства или учителя местных семинарий. В то же время появление таких работ свидетельствовало о том, что в далекой провинции интерес к науке и краеведению был весьма высок. В публикациях церковно–археологических обществ выходило много зачастую весьма ценных документов, относившихся, правда, главным образом ко времени до XVIII в. Эти публикации также нужно учитывать, хотя теперь они почти недоступны [86]. Следует упомянуть еще о «Трудах» или «Известиях архивных комиссий», существовавших во многих губерниях. Опубликованные в них материалы по истории Русской Церкви относятся опять–таки ко времени до XVIII столетия. Среди сотрудников этих архивных комиссий было много духовных лиц и учителей духовных семинарий [87].
Сказанным исчерпываются наиболее важные собрания первоисточников. Как говорилось, множество материалов небольшого объема разбросано по различным журналам, публиковавшим работы по политической истории России или истории ее духовной культуры. Среди этих журналов можно особо отметить «Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете», где в отделе «Смесь» публиковалось много важных документов официального содержания, в том числе и по синодальному периоду [88].
б) В нижеследующем обзоре литературы упоминаются лишь те труды, предметом которых являются либо синодальный период в целом, либо достаточно длительные его отрезки и которые рассматривают церковную жизнь в ее совокупности. Монографии, посвященные исследованию специальных вопросов или отдельных событий этого времени, мы обсудим во 2–м томе.
В 1805 г. появилась «Краткая российская церковная история» митрополита Платона Левшина († 1812). Это произведение можно рассматривать как первую попытку научно–критического изложения истории Русской Церкви. Однако автор доводит его лишь до последних лет патриаршества, а в заключение 2–го тома прямо сказано, что о церковной реформе и позднейших событиях XVIII в. митрополит Платон писать вообще не собирался. Он роняет только одно краткое замечание, из которого становится очевидным его отрицательное отношение к петровской реформе: «Какие были причины упразднения патриаршества, оные объяснены в «Духовном регламенте», в испытание коих входить не должно» [89]. Несколько лет спустя, в 1807–1815 гг., в Москве вышла из печати «История российской иерархии», которая обычно считается произведением епископа Амвросия Орнатского, хотя главным ее составителем был епископ Евгений Болховитинов. В книге дан обзор церковной хронологии, содержатся некоторые документы, а также краткие описания епархий и монастырей. В ней много ошибок, так как авторы публиковали документы, не проверяя их. В 1–м томе (с. 19) лишь кратко упоминается, что по указу царя Петра был основан Святейший Правительствующий Синод, состоявший из епископов и прочих духовных лиц [90]. Только из чисто библиографических соображений назовем двухтомное сочинение епископа Иннокентия Смирнова «Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII века»; отнести его к числу научных никак нельзя. Во 2–м томе автор кратко замечает, что после упразднения патриаршей власти управление Церковью «было вручено шести иерархам (!), или Святейшему Синоду. Причины уничтожения патриаршества смотри в «Духовном регламенте» (т. 2. C. 576). Иннокентий не потрудился даже правильно указать количество членов Синода [91].
В «Истории Российской Церкви» А. Н. Муравьева, появившейся в 1838 г., синодальному периоду посвящены лишь десять последних страниц. Из историков Церкви Муравьев первым кратко передает содержание «Духовного регламента», которое, по его утверждению, «было обсуждаемо на Соборе»; Святейший Синод он также называет «Собором», который был признан Вселенскими патриархами. Хотя при описании периода до XVIII в. Муравьев использовал много документов и грамот, в том числе и неопубликованных, его сочинение сильно отставало от тогдашнего научного уровня [92].
И только «История Русской Церкви» архиепископа Филарета Гумилевского заслуживает названия вполне научного труда, который из–за примененного автором критического метода пострадал от цензуры. Часть этого труда — о «синодальном управлении в 1721–1825 гг.» была выпущена сначала отдельно в 1848 г., а позднее составила 5–й том «Истории». Уже первое издание этой части доставило автору неприятности в Святейшем Синоде, вызванные тем, что архиепископ Филарет позволил себе упрекнуть составителя «Духовного регламента» Феофана Прокоповича в протестантских симпатиях. Филарет обещал изменить это высказывание во 2–м издании, что не помешало этому последнему пролежать почти 10 лет в отделе цензуры Святейшего Синода. Оно увидело свет лишь в 1859 г., когда цензура несколько смягчилась. Предвидя эти препятствия, Филарет во 2–м издании не стал касаться деятельности Святейшего Синода. Он отказался также от сколько–нибудь ответственных или критических высказываний о положении приходского духовенства и епископата, потому что и здесь историка подстерегало немало подводных камней. Само собой разумеется, что Филарет с его строго православными взглядами не одобрял мистических увлечений и идей «всеобщего христианства», распространившихся при Александре I. Поэтому и о них ему пришлось умолчать. Позднее, во 2–м томе своего «Обзора русской духовной литературы», вышедшего уже в 1862 г., Филарет очень резко отозвался об этих явлениях и критиковал Феофана Прокоповича. Подобно А. Н. Муравьеву, он называет Святейший Синод «правомочным постоянным пастырским Собором». Несмотря на многие пропуски и завуалированное изложение, «История Русской Церкви» Филарета Гумилевского сохраняет свое значение хотя бы потому, что она явилась первым шагом в изучении истории синодального периода [93].
Пятый том труда Филарета Гумилевского, рассматривающий синодальный период до 1825 г., оставался некоторое время единственным сочинением на эту тему и послужил основой для ряда кратких общих обзоров истории Русской Церкви, составленных в 60–70–е гг. в качестве школьных учебников. Но их нельзя считать научными исследованиями [94].
На развитие исследований по истории синодального периода в 60–е гг. XIX в. оказали влияние два факта. Во–первых, в 30–40–х гг. Археографической комиссией были изданы собрания документов, которые содержали много материалов по истории Русской Церкви и которые смог использовать для своей работы, например, архиепископ Филарет Гумилевский; но относились они только ко времени до конца XVII в. Большое количество документов эпохи Петра I оставалось еще не изданным. Во–вторых, полемика между западниками и славянофилами, в центре внимания которой оказалось значение исторического перелома, начатого в России петровскими реформами, породила интерес как к самой реформе, так и к ее последствиям. Привнесение в полемику вокруг реформ религиозного момента, а именно вопроса о влиянии православия и церковной жизни на мировоззрение и нравы Московской Руси, привело к тому, что был поставлен и вопрос о значении этого момента для истории России вообще. Все это требовало знаний по истории Церкви как допетровского времени, так и после начала XVIII в. И вот в конце 50–х гг. совсем еще юная русская историческая наука совершает в известном смысле рискованный прыжок: без детального научно–критического исследования допетровской эпохи она приступает к изучению XVIII в., положившего начало реформам [95]. В такой ситуации, когда с особой силой стали проявляться любознательность и интерес к науке, в 1858–1864 гг. вышла широко задуманная, но не законченная работа Н. Г. Устрялова (1805–1870) «История царствования Петра I» (1858–1864). Пусть это скорее биография царя–реформатора, чем история его времени, написанная к тому же в определенном смысле с «официальных» позиций, все же «История» представляет собой первый шаг к лучшему пониманию петровской эпохи. Хотя Устрялов и не смог довести изложение до установления государственной церковности, он тем не менее коснулся различных аспектов конфликта между Московской и петровской Россией. На пользу исследованию послужил и тот факт, что Устрялову было разрешено пользоваться архивами. В приложении он опубликовал много документов, некоторые из них освещают и положение Церкви [96]. Несколько лет спустя, в 1868 г., вышла наконец и первая научно–критическая монография, принадлежавшая перу молодого профессора Петербургской Духовной Академии И. А. Чистовича (1828–1893), «Феофан Прокопович и его время». Как видно уже из заглавия, автор хотел дать больше, нежели просто жизнеописание Феофана. Чистович — первый, кто смог в полной мере использовать обширный материал из недоступных до того времени архивов. Его работа заложила краеугольный камень в исследовании синодального периода. Автор не только подчеркивает решающее значение деятельности Феофана, но и вникает в церковно–политическую атмосферу того времени, в борьбу старомосковской партии с Феофаном и петровскими преобразованиями. И пусть сегодня, спустя 90 лет, у Чистовича можно найти некоторые ошибочные или поспешные суждения, его работу следует признать все же большим достижением. Многие его выводы остаются непоколебленными до сих пор, и историк синодального периода должен иметь эту монографию всегда под рукой [97]. Работа Чистовича дает представление о начале синодального времени: она доведена примерно до начала 40–х гг. XVIII в.
Попытку дать более широкую картину синодального периода находим в «Руководстве по русской церковной истории» профессора Казанской Духовной Академии П. В. Знаменского (1836–1910). Здесь идет речь не только о деятельности Святейшего Синода, но также о епархиальном управлении, о религиозной жизни народа, о положении духовенства, о миссионерстве среди нехристианского населения империи и т. д. Первое издание книги появилось в 1870 г. В нем история синодального периода доведена лишь до конца царствования Елизаветы († 25 декабря 1761 г.). Книга написана в свободной повествовательной манере, хотя автор вовсе не стремился к упрощению. Это вполне самостоятельный труд: распределение материала, анализ исторических обстоятельств, показ взаимосвязей между различными явлениями и процессами в жизни Церкви, характеристика отношений между государством и Церковью — все это, а также научно–историческая оценка этих фактов обнаруживают талант автора. То, что ему был хорошо известен исторический материал исследуемой эпохи, видно и на примере других его специальных исследований, посвященных 2–й половине XVIII в., которые публиковались ранее, а затем и в 70–е гг. в журнале Казанской Духовной Академии «Православный собеседник». В последующих изданиях (1876, 1880, 1886, 1888) Знаменский пополнил свое «Руководство», доведя его в конце концов до эпохи Александра II (1855–1881). Исследование охватывает все области церковной жизни, факты и выводы поданы четко; автора интересует как история церковных учреждений, так и внутренняя жизнь Церкви, ее отражение в религиозно–нравственном состоянии народа, деятельность раскольников и сект. Знаменский подчеркивает историческое значение церковной реформы Петра I, которая, как он полагает, в лице Святейшего Синода с его отношением к государственной власти создала внешнее управление Церковью, ставшее частью общегосударственной администрации. Кроме того, Знаменский является автором двух работ, представляющих собой всестороннее исследование церковной жизни двух эпох в истории Русской Церкви, — «Чтений из истории Русской Церкви за царствование Екатерины II» и «Чтений из истории Русской Церкви за время царствования Александра I». Они дополняют «Руководство», причем главным образом благодаря приведенным в них источникам, от цитирования которых в «Руководстве» автор был вынужден отказаться; как и «Руководство», это не популярные работы, а самостоятельные научные исследования. В 1896 г. Знаменский переработал «Руководство» в «Учебное пособие по истории Русской Церкви», которое впоследствии стало учебником для духовных семинарий и даже академий (2–е издание — в 1904 г., 3–е — в 1912 г.). Кроме того, Знаменскому принадлежат несколько монографий о различных периодах истории, написанных с научно–критической точки зрения и по сей день необходимых для ученых [98].
Систематическое, но сухое по сравнению с работами Знаменского изложение истории синодального периода дает А. П. Доброклонский (1856–1937) в 4–й части (вышла в 1893 г.) своего «Руководства по истории Русской Церкви». Воспитанник Московской Духовной Академии и ученик Е. Е. Голубинского (1834–1912), Доброклонский был значительно осторожнее своего учителя. В первых трех частях своего «Руководства», охватывающих период до XVIII в., он следовал по большей части двенадцатитомной «Истории Русской Церкви» митрополита Макария Булгакова, а не критическому пафосу исследований Голубинского. Свою историю синодального периода, доведенную до начала 80–х гг. XIX в., Доброклонский строит на воспроизведении документального материала, не углубляясь ни в критику эпохи или ее последствий для церковной жизни, ни в их оценку. Автор очень точен при ссылках на источники (это качество он унаследовал от Голубинского), что дает читателю возможность проверить его выводы. Несмотря на отсутствие критики, которое объясняется конечно же тем, что работа писалась в эпоху Победоносцева, «Руководство» Доброклонского нельзя считать официозом, так как многие его характеристики вполне самостоятельны. Этот труд может быть очень полезен благодаря систематическому и методологически удачному расположению материала [99].
На рубеже XIX и XX столетий были опубликованы две работы чиновника канцелярии обер–прокурора С. Г. Рункевича (1867–?), который усердно занимался изучением истории Русской Церкви. Сперва вышла его «История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода». Т. 1: «Учреждение и первоначальное устройство Святейшего Правительствующего Синода: 1721–1725». СПб., 1900. Эта работа — типичный пример официозного произведения и одновременно попытка защитить тезис, будто Святейший Синод является учреждением, которое нельзя ставить в один ряд с государственными учреждениями или сравнивать с ними. Несмотря на такое неясное определение, Рункевич не рискнул назвать Святейший Синод чисто церковным учреждением. Хотя в распоряжении автора находились все, даже закрытые, документы Синодального архива, он ограничился главным образом рассмотрением внутренней организации Святейшего Синода, что, конечно, также может представлять интерес для историка, и уклонился от описания деятельности Святейшего Синода в эпоху Петра I. Лишь походя коснулся он истории начала церковной реформы и «Духовного регламента», так же как и его содержания. Намерен ли был Рункевич рассмотреть эти вопросы в следующем томе, неизвестно. По–видимому, резкая критика рецензентов отбила у него охоту продолжать свой труд. Год спустя Рункевич опубликовал другое свое произведение — «Русская Церковь в XIX веке», которое также носит печать официозности, а порой и «патриотизма», свойственного автору, но очень полезно в качестве введения. Сам автор называет свое сочинение «историческими набросками» и дает в нем многочисленные указания на источники и литературу. Работа удачно систематизирована — не без влияния Доброклонского, и в ней отражены практически все стороны церковной жизни [100].
Собственно работы Рункевича были последней попыткой систематического изложения истории всего синодального периода или достаточно больших его отрезков [101].
Здесь будет уместным назвать еще несколько больших монографий, в которых исследуются хотя и специальные вопросы истории синодального периода, зато на протяжении длительного времени. В этом отношении сохраняет свою ценность весьма полезная работа Н. П. Розанова (1809–1883). По окончании Московской семинарии он очень долго, с 1835 по 1863 г., был служащим, а потом секретарем Московской духовной консистории. Интересуясь исторической наукой, он имел возможность ознакомиться с делопроизводством консистории и ее архивом. В 1869–1871 гг. появилось его трехтомное (в 5 книгах) сочинение под названием «История Московского епархиального управления со времени учреждения Святейшего Синода: 1721–1821». В этой работе главное внимание уделено структуре управления и подробно представлены все его составляющие — консистория, городское и сельское духовенство и т. д. Ввиду того что методы управления в течение XVIII столетия были в сущности везде одни и те же, различаясь разве что в зависимости от личного характера и темперамента того или иного епископа, труд Розанова дает яркую картину положения дел почти во всех епархиях. Заслугой автора является и то, что он использовал такие источники, которые либо все еще погребены в недрах архивов, либо (что еще вероятнее) теперь вообще потеряны для науки [102].
К чрезвычайно важной проблеме истории Церкви и культуры обратился профессор Казанской Духовной Академии К. В. Харлампович († после 1922 г.), намереваясь посвятить ей пространное исследование. К сожалению, в свет вышел только 1–й том этого сочинения под заглавием «Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь» (Казань, 1914, более 900 с.). На 1–ю половину XVIII в. приходится интенсивный приток в Москву и другие великорусские епархии монахов и епископов (реже — белого духовенства) с Украины, особенно выпускников Киевской коллегии (с 1701 г. — Киевской Духовной Академии). Петр I и его преемники (вплоть до Екатерины II), испытывая нужду в людях образованных, всячески способствовали росту их влияния. Харлампович подверг кропотливому изучению этот процесс, начиная с середины XVII в., тщательно рассмотрев все сферы деятельности названных лиц: школьное дело, управление монастырями, епархиальное управление, проповедничество, миссионерство, и попытался дать ответ на вопрос, каким образом, когда и в какой мере их деятельность оказывала отрицательное или положительное влияние на церковную жизнь. Эта книга может служить также справочником, потому что автор сумел по архивным данным проследить биографии всех этих людей. Она дает очень хорошее представление практически о всех сторонах церковной жизни до 1762 г. и особенно ценна для историка тем, что, будучи создана незадолго до 1917 г., являет собой последнее слово русской церковной науки, исправляя целый ряд прежних ошибочных суждений.
Не менее важна обширная монография профессора Петербургской Духовной Академии Б. Ф. Титлинова (†?, вероятно, после 1925 г.) «Гавриил Петров, митрополит Новгородский и Санкт–Петербургский: Его жизнь и деятельность в связи с церковными делами того времени» (Пг., 1916). Опираясь на биографию этого выдающегося человека времени Екатерины II, деятельность которого была чрезвычайно разносторонней, автор исследовал положение Церкви при Екатерине и нарисовал общую картину эпохи. Историк не только использовал по сути дела все, что было напечатано на эту тему, но и привлек обширные архивные материалы. Это позволило ему изменить взгляд науки на многие предметы [103].
Если Титлинов нарисовал историю того времени, когда созданная Петром государственная церковность стала прочной системой отношений между государством и Церковью, то профессор Варшавского университета П. В. Верховской († после 1920 г.) дал доказательную и, по–видимому, окончательную оценку причин и характера петровской государственной церковности. Его глубокую работу «Учреждение Духовной коллегии и «Духовный регламент» (Ростов–на–Дону, 1916) можно рассматривать как последнее слово на эту важную тему. Всякий, кто собирается заняться историей синодального периода, должен начать с тщательного изучения труда Верховского [104].
В заключение необходимо упомянуть еще о сочинении известного русского историка Церкви Е. Е. Голубинского (1834–1912). Его «История Русской Церкви» доведена лишь до 1563 г. Но в бурные 1905–1906 гг., когда так много спорили о необходимости кардинальной церковной реформы, престарелый и уже слепой ученый изложил и свое мнение на этот счет, высказав походя также несколько интересных суждений о синодальном периоде. Они заслуживают внимания, хотя Голубинский и не занимался историей этого времени [105].
Обзор литературы был бы неполон без работ русских специалистов по государственному и церковному праву, которые касаются главным образом двух важных проблем. Во–первых, они содержат оценки принципиальных моментов в отношениях между государством и Церковью после учреждения Святейшего Синода в сравнении с эпохой Московской Руси. Во–вторых, они пытаются разъяснить эти проблемы с точки зрения канонического права православной Церкви [106].
Среди публикаций, дающих систематическое изложение истории синодального времени и опубликованных за пределами России, самостоятельных исследований нет. Причиной тому, по нашему мнению, является прежде всего незнание русского языка, закрывающее доступ к источникам и прочей литературе. Сказалось также и то обстоятельство, что Восточная Церковь вообще, и Русская Церковь в частности, не вызывала интереса нигде, кроме России. Нередки были случаи, когда некритически принимались и тиражировались поспешные и легковесные взгляды на эту часть христианского мира. Православие считалось чем–то омертвелым, косным и даже нехристианским [107]. Несколько обзоров, совсем кратких и притом несамостоятельных, давали искаженное представление о развитии Русской Церкви в синодальный период [108]. Только в последние 20–30 лет можно отметить определенный рост интереса к восточному христианству, который проявляется в первую очередь в обращении к русским источникам и русской литературе, а затем — в появлении ряда специальных исследований, вполне заслуживающих внимания. Подробнее скажем о них ниже, во 2–м томе, здесь же коснемся только сочинений более общего характера. Несмотря на то что работа американского историка Дж. С. Кэртиса «Church and State in Russia. The last years of the Empire: 1900–1917» (New York, 1940) имеет в виду лишь краткой промежуток и не освещает в должной мере все стороны церковной жизни, она все же очень полезна для изучения последних лет интересующей нас эпохи.
Более значительное место в историографии о синодальном периоде занимает обширный труд католического историка Церкви, члена ордена иезуитов А. М. Амманна «Abriß der ostslawischen Kirchengeschichte» (Wien, 1950). Здесь отводится много места истории Русской Церкви и синодальный период изложен также достаточно обстоятельно. Автор концентрирует свое внимание главным образом на внешней истории Церкви, вопросы ее внутренней структуры и внутренней жизни отодвинуты на второй план, что может привести читателя к поспешным и неточным выводам. Несмотря на это, книга представляет интерес для истории данного периода, и особенно истории Русской Церкви. Ее достоинством является то, что написана она на основе подлинных источников и разнообразной русской литературы, сведения о которых (и это нужно отметить) весьма подробны.
Вдумчивым и благожелательным отношением к судьбам Церкви в России отличается работа Р. А. Клостерманна «Probleme der Ostkirche: Untersuchungen zum Wesen und zur Geschichte der griechisch–orthodoxen Kirche» (Göteborg, 1955). Хотя автор и не дает общего систематического представления о синодальном периоде, в его книге подробно рассмотрены многие важные явления этого времени: проповедь, миссионерская деятельность, секты, религиозная философия в России и др. Многочисленная библиография делает это исследование еще более ценным [109].
в) Если при изучении истории России до XVIII столетия многие события в области государственной политики можно ясно понять только с учетом событий церковных и господствовавших тогда религиозных взглядов, то историк Церкви, обратившийся к периоду, открывающемуся царствованием Петра Великого, т. е. периоду после установления государственной церковности, способен составить себе правильное суждение о многих или даже почти о всех процессах и явлениях церковной жизни России, лишь глубоко вникнув в гражданскую ее историю. Преобразования Петра вызвали огромные перемены в социальном, политическом и культурном развитии империи, но многие элементы старого уклада уцелели. Исследователь должен принимать во внимание и их, хотя на первый взгляд они, казалось бы, не имеют ничего общего с историей Церкви. Часто бывает недостаточно изучить только общие исследования и приходится обращаться к специальным работам.
Здесь нельзя обойти молчанием и разнообразную вспомогательную литературу. Очень полезны могут быть различного рода русские словари и энциклопедии. Ценный справочный материал содержится зачастую и в зарубежных энциклопедиях [110].
Что касается картографических материалов, то здесь предпочтительнее старые издания — до 1917 г. Они немногочисленны, но все же очень облегчают работу. При обращении к новым, вышедшим уже в СССР, атласам у неискушенного читателя могут возникнуть трудности из–за изменений в названиях населенных пунктов и в территориальном делении прежней Российской империи [111].
Глава I. Становление государственной церковности
§ 1. Церковь и Петр Великий
а) Произведенные Петром Великим преобразования высшего управления Русской Церкви создали ей совершенно новое положение в государстве. Возникает вопрос: каковы же могли быть причины, побудившие Петра предпринять эти изменения? Другими словами, почему существовавшее до тех пор управление Церковью было неприемлемо для Петра? Не лишен значения и вопрос о том, какую роль в реформе церковного управления сыграли личные религиозные воззрения Петра.
Отрицательное отношение к жизненному укладу Московской Руси глубоко укоренилось в сознании Петра несомненно уже в его самые ранние годы. Петр родился 30 мая 1672 г. [112] и был сыном царя Алексея Михайловича (1645–1676) от его второй супруги Натальи Кирилловны Нарышкиной (брак был заключен в 1651 г., † 25 января 1694 г.). Царь Алексей скончался 30 января 1676 г., когда Петру не было и четырех лет. После смерти отца Петр стал свидетелем ссор, которыми была полна жизнь царской семьи в течение всего короткого правления безвольного и болезненного царя Федора Алексеевича (1676–1682) [113]. После его смерти вспыхнула открытая борьба между родней первой супруги царя Алексея — Милославскими и семейством Нарышкиных. Юный царевич, будучи еще ребенком, не мог разобраться в интригах обеих партий. На его глазах случались яростные кровавые столкновения, которые стали для Петра неотъемлемой частью образа Московского государства. 27 апреля 1682 г., в день кончины царя Федора, десятилетний Петр был провозглашен царем перед Красным крыльцом царского дворца. Это произошло главным образом благодаря энергичным действиям патриарха Иоакима (1674–1690). «Хотя во всей этой процедуре не было ни искры законности, — замечает Платонов, — все же бояре были удовлетворены, и Петр стал царем. Форма избрания Петра была незаконна — это очевидно. Неспособность (слабоумие) Ивана, 15–летнего брата Петра, еще не проявлялась, самому же Петру в это время было всего 10 лет. Поэтому приверженцы Милославских имели возможность протестовать против подавления Петром прав старшего 15–летнего брата». Во главе недовольных стояла старшая сестра Петра, царевна Софья Алексеевна (род. в 1657 г.), связанная с Милославскими родственными узами, «личность безусловно очень умная и энергичная, которой душно было в тесной полумонашеской обстановке, окружавшей московских царевен». Она была ученицей Симеона Полоцкого и, следовательно, также испытала влияние западноевропейских идей. «Очень развитое честолюбие Софьи показывало ей возможность в случае воцарения Ивана стать во главе государства опекуншей неспособного брата, заменить ему мать, управлять государством» [114]. Усилия партии Милославских и Софьи имели успех. При их подстрекательстве стрельцы явились утром 15 мая 1682 г. в Кремль перед Красное крыльцо для того якобы, чтобы защитить права царевича Ивана. Два дня продолжался мятеж, повергший десятилетнего Петра в страх как за собственную жизнь, так и за жизнь дорогих ему людей. Конечно, мятежные стрельцы 1682 или 1698 г. — это еще далеко не вся Московская Русь. Однако потрясение, пережитое в мае 1682 г. у Красного крыльца, запомнилось Петру на всю жизнь, породив у него нелюбовь к семейству Милославских и отторжение всего «старорусского», олицетворявшегося «московской партией», всех этих «бородачей» духовного или светского звания, которые позднее открыто или тайно, враждебно или пассивно противостояли его реформам.
В решающие августовские дня 1689 г., когда разрыв между Петром и регентшей царевной Софьей стал очевиден, глава Русской Церкви патриарх Иоаким открыто встал на сторону Петра. Это должно было произвести на Петра хорошее впечатление. Но впоследствии, в ходе процесса против Шакловитого, предводителя стрелецкого бунта, обнаружилось участие в бунте некоторых представителей духовенства и монахов, которые подстрекали стрельцов против Петра. События августовских дней совпали со спором о «хлебопоклонной» ереси, который тогда достиг своей наивысшей точки. Конец спору был положен на Соборе 1690 г., но позднее выяснилось, что отдельные «хлебопоклонники», как, например, Сильвестр Медведев, находили поддержку в кругах, близких к регентше, и в особенности у князя В. В. Голицына. Патриарху стало известно, что в этих кругах вынашивались планы поставить Сильвестра Медведева патриархом [115], это сделало Медведева личным врагом мстительного патриарха Иоакима. Поэтому неудивительно, что Иоаким старался втянуть Медведева и других «хлебопоклонцев» в дело Шакловитого. В результате выходило так, что церковная власть сама усиливала недоверие Петра к духовенству. Патриарх Иоаким умер в 1690 г. Новый патриарх Адриан (24 августа 1690 г. — 15 октября 1700 г.) менее всего подходил на роль человека, способного энергично защищать Церковь перед молодым царем. Адриан, который отвергал все идущее с Запада, занял позицию пассивного неприятия всех новшеств Петра. «Патриарх Адриан, — пишет его биограф, — подчеркивал лишний раз Петру Великому, что даже патриарх малодеятельный и непопулярный не будет искренним его сотрудником, так как главная обязанность патриарха — отстаивать привилегированное status quo Церкви, идущее из глубокой древности, что расходилось с видами великого государственника и идейного поборника централизации — Петра Великого». Поэтому патриарха Адриана можно «считать одним из виновников, толкнувших государя на церковную реформу, выразившуюся в отмене патриаршества и учреждении Святейшего Синода» [116].
«Вина» патриарха Адриана состояла, собственно говоря, в том, что он все еще отстаивал традиционное для Московского государства мировоззрение, которое хотя и разделялось всем духовенством, но отнюдь не всеми исповедовалось столь открыто, как то делал патриарх Никон (1652–1667) полвека назад. Мы знаем, что патриарх Адриан пытался даже в своих «статьях» и окружных посланиях напомнить молодому царю о том, что священство (sacerdotium) стоит выше царства (imperium). После Никона это была единственная попытка одного из иерархов официально возобновить такого рода требование перед государем. Предшественник Адриана, патриарх Иоаким, хотя и был куда энергичнее и деятельнее, чем Адриан, не высказывал подобных мнений, больше заботясь о практической стороне дела, нежели о теоретических дискуссиях [117]. Хотя решения Собора 1675 г. были победой духовенства, но добиться фактической ликвидации Монастырского приказа патриарху Иоакиму удалось только в 1677 г., после смерти Алексея Михайловича: правление молодого царя Федора было более благоприятно для планов Иоакима. В сущности, основанием для всех разногласий между светской и церковной властью являлся вопрос о Монастырском приказе, т. е. вопрос чисто практический, а не принципиальный. Вообще говоря, дело было одинаково важно для обеих сторон. Боярство и служилые люди стояли в этом вопросе всецело на стороне светской власти. Привилегии, которыми пользовались церковные и монастырские имения, равно мешали как правительству, так и обществу. Этот вопрос поднимался и обсуждался в течение почти двух столетий (начиная с 1503 г.), но его всегда пытались решать полумерами в пользу той или другой стороны. Характерно, что с решением именно этой задачи были связаны первые мероприятия молодого Петра в области церковной политики, когда он в 1697 г. издал указ ежегодно представлять расходные книги в дворцовое ведомство. Другими словами, церковное, епископское и монастырское землевладение снова оказалось под контролем государства [118]. Было бы неправильно рассматривать этот указ как нечто совершенно новое или как действие, направленное против церковного управления. Предпринятый Петром шаг просто продолжал политику прежних государей, которые в трудном финансовом положении снова и снова пытались решить щекотливый вопрос о церковных вотчинах. С. Ф. Платонов замечает, что при жизни своей матери, Натальи Кирилловны, Петр обычно мало использовал свою власть, предоставляя действовать ей, т. е. фактически — ее приближенным. После того как 25 января 1694 г. царица умерла, «волей–неволею Петру приходилось самому браться за дела и слушать доклады по текущему управлению и внешней политике». Так началось правление Петра. Предпринятый в следующем году безрезультатный поход на Азов, а затем вторичный поход в 1696 г., закончившийся взятием города, стоили денег. «В своей политике Петр следовал московской традиции… Способы борьбы не отходили от старых форм», — говорит С. Ф. Платонов [119]. Ясно, что, как только возник вопрос о финансировании военных действий, московские дьяки сразу вспомнили о традиционных для правительства методах изыскания средств. Поэтому едва ли можно говорить о личной инициативе Петра и новой церковной политике уже в то время. Если рассмотреть меры, предпринятые Петром еще при жизни патриарха Адриана, то станет видно, что меры эти были те же, что и при его отце, царе Алексее Михайловиче. Так, требуя перевести престарелого митрополита Трефилия Нижегородского (1697–1699) на Крутицкую епархию вместо предназначавшегося на это место патриархом Холмогорского архиепископа Афанасия (1682–1702), Петр действовал вполне в духе самодержавия XVII в. [120] С той же точки зрения следует смотреть и на приказ Петра назначить на Рязанскую кафедру молодого Стефана Яворского (7 апреля 1700 г.). В августе 1700 г. был арестован Тамбовский епископ Игнатий, который оказался замешанным в деле Талицкого; его допрашивали в Преображенском приказе и по расстрижении сослали в Соловецкий монастырь. Здесь уместно напомнить о том, что и в XVI–XVII вв. смещали епископов, а однажды — даже патриарха Никона. Не оправдывая действий Петра, все же заметим, что два последних года XVII в. чрезвычайно ожесточили царя, столкнувшегося с противодействием своим реформам. Особо глубокое впечатление произвел на него стрелецкий бунт 1698 г., который, как замечает С. Ф. Платонов, лишил его самообладания и был причиной «неимоверного озлобления его против своих антагонистов» [121]. Разногласия между Петром и патриархом Адрианом из–за царских указов о брадобритии и введении немецкого платья на первый взгляд могут показаться пустяками, но в глазах Петра они выглядели весьма важными, ибо обнаруживали неприятие церковной иерархией реформ. Памфлеты о «царе–антихристе», выступление монаха Авраамия, лично вручившего Петру свои «тетради», в которых он критиковал действия царя, наконец, семейные обстоятельства Петра — пострижение в монахини царицы Евдокии в июне 1699 г. и заточение ее в монастырь — все это вновь обострило отношения царя с патриархом [122].
В ночь с 15 на 16 октября 1700 г. патриарх Адриан умер. Уже 25 октября «прибыльщик» Курбатов пишет находившемуся вне Москвы царю: «О избрании же, государь, патриарха, мню, достоит до времени обождати, да во всем всего сам твое самодержавие изволишь усмотрети». Далее он предлагает учредить контроль над «домовой казной» патриарха: «Зело, государь, ныне во всем видится слабо и неисправно. Также, государь… чтоб в архиерейских и монастырских имениях усмотреть и, волости переписав, отдать все в охранение, избрав кого во всяком радении тебе, государю, усердного, учинив на то расправный приказ особливый. Истинно, государь, премногая от того усмотрения собиратися будет казна, которая ныне погибает в прихотях владетелей» [123]. Из этих выдержек очевидно, что Курбатов был заинтересован не столько в назначении нового патриарха, сколько прежде всего в контроле и распоряжении имениями патриарха, а также доходами с епископских и монастырских вотчин. Возможно, Курбатову были хорошо известны мнение и планы Петра, но нам кажется, что его письмо отражает в то же время позицию светской администрации, недовольной привилегиями церковных имений. Как известно, царь Петр по своем возвращении в Москву 16 декабря 1700 г. издал указ об упразднении главного патриаршего управления, а 24 января 1701 г. — об учреждении (вернее сказать, о восстановлении) Монастырского приказа, что было весьма похоже на возврат к положению 1649–1677 гг. [124]
Выборы патриарха в XVII в. происходили на Соборе епископов Русской Церкви. Инициатива созвания Собора исходила, как установил Н. Ф. Каптерев, от царя. Петр с такой инициативой не выступил, а назначил местоблюстителя патриаршего престола, который и возглавлял Церковь в течение 20 лет. Можно назвать две причины, почему Петр не захотел созывать Собор для выборов нового патриарха. Во–первых, у него могло не быть кандидата на патриарший престол, во–вторых же, в то время (т. е. в начале 1701 г.) Петр, видимо, не мог еще решить, оставлять ли сам институт патриаршества или же нет. Относительно первой из названных причин можно с определенностью сказать, что подходящего кандидата в патриархи у Петра не было. Как известно, после смерти патриарха Иоакима 16 марта 1690 г. Петр намеревался возвести на патриарший престол Псковского митрополита Маркелла (1681–1690). Последний отличался образованностью и знанием иностранных языков, что в нем особенно ценил Петр, кроме того, Маркелл не разделял враждебности к иностранцам и Западу, которая явно присутствовала в завещании патриарха Иоакима. Однако кандидатура Маркелла не нашла одобрения в окружении царицы, поскольку его позиция в споре о ереси «хлебопоклонников» была недостаточно отчетлива, что давало повод к подозрениям в «латинстве». Патриархом стал Адриан, митрополит Казанский, не блиставший ученостью и не отличавшийся энергией, но именно поэтому он лучше вписывался в окружение царицы Наталии. Маркелл же получил Казанскую митрополию [125].
С. Ф. Платонов высказывает следующие соображения по поводу того, почему Петр не слишком торопился с выборами патриарха: «Нет нужды предполагать, как делают некоторые, что уже тотчас после смерти Адриана Петр решился упразднить патриаршество. Вернее думать, что Петр просто не знал, что делать с избранием патриарха. К великорусскому духовенству Петр относился с некоторым недоверием, потому что много раз убеждался, как сильно не сочувствует оно реформам. Даже лучшие представители древней русской иерархии, которые сумели понять всю национальность внешней политики Петра и помогали ему как могли (Митрофаний Воронежский, Тихон Казанский, Иов Новгородский), — и те были против культурных новшеств Петра. Выбрать патриарха из среды великорусов для Петра значило рисковать создать себе грозного противника. Малорусское духовенство держало себя иначе: оно само подвергалось влиянию западной культуры и науки и сочувствовало новшествам Петра. Но поставить малоросса патриархом было невозможно потому, что во время патриарха Иоакима малорусские богословы были скомпрометированы в глазах московского общества как люди с латинскими заблуждениями; за это на них было воздвигнуто даже гонение. Возведение малоросса на патриарший престол повело бы поэтому к общему соблазну. В таких обстоятельствах Петр и решил остаться без патриарха» [126]. Эти мысли Платонова, по–видимому, правильно характеризуют тогдашнюю позицию Петра. Однако следует помнить и о других причинах, воспрепятствовавших Петру заняться поисками кандидата в патриархи. Это было время, когда все свое внимание царь должен был направить на военную реформу. После поражения под Нарвой 20 ноября 1700 г. ему пришлось формировать новые полки. К этому добавились неудачи в Польше. Много сил царь посвятил также переговорам с Данией и Польшей об общих действиях против Швеции [127]. Надо думать, тогдашнее положение просто не позволяло Петру заняться церковными делами. Тем не менее достойно внимания, что местоблюстительство патриаршего престола он возложил не на кого–либо из старейших представителей великорусского духовенства, а на молодого малороссиянина Стефана Яворского, от которого вправе был ожидать если не полной поддержки своим реформам, то по крайней мере лояльности к ним. Должность местоблюстителя просуществовала два десятилетия, и в течение всего этого времени Петр не предпринял никакой попытки так или иначе разрешить вопрос о высшем церковном управлении. Конфликт с царевичем Алексеем Петровичем, случившийся как раз в это время, казалось бы, должен был подтолкнуть царя к окончательному решению церковной проблемы, поскольку здесь Петр опять столкнулся с оппозицией как низшего, так и высшего духовенства.
Не боясь впасть в ошибку, можно с уверенностью предположить, что факты, которые выявились на допросах по делу царевича Алексея, окончательно убедили Петра в необходимости установить новый тип церковного управления: устранить патриарха как единоличного владыку и учредить коллегию, т. е. такой порядок, который, по мнению Петра, был наилучшим в принципе и ограничивал произвол отдельных лиц во всех сферах управления. Сверх того, Петр решил полностью подчинить это новое коллегиальное церковное управление государственной власти, чтобы исключить малейшую самостоятельность, если бы она оказалась в противоречии с интересами государства. Феофан Прокопович получил задание написать для будущего высшего церковного управления «Духовный регламент», который должен был дать ему точное определение в указанном смысле.
При жизни Петра Духовная коллегия, переименованная позднее в Святейший Правительствующий Синод, действовала всего четыре года. Как мы увидим далее, в эти годы коллегия не эволюционировала. Когда 28 января 1725 г. Петр умер, Синод в принципе ничем не отличался от того, каким он был 25 января 1721 г., в день своего основания. В то же время Синод петровского времени сильно отличался от Синода последующего периода. Организация петровского Синода была очень проста, и хотя он имел некоторую связь с Сенатом, но подчинялся непосредственно власти царя. После смерти Петра Синод начинает развиваться самостоятельно, расширяясь и формируясь в орган управления. Но эта сторона его истории ни тогда, ни впоследствии не имела особого значения. Характерно другое — изменяются отношения между Синодом и государственной властью. Набирает силу обер–прокуратура, которая хотя и была учреждена еще при Петре, но поначалу занимала скромное место. И то, что по прошествии века власть обер–прокурора сравнялась с министерской, а сами обер–прокуроры превратились в средостение между епископами Синода и монархом, вряд ли входило в замыслы Петра. Это было уже искажением петровских порядков. Можно даже сказать, что и сама государственная церковность, сознательно созданная Петром, также сильно изменилась. Носителем государственной церковности в течение двухсот лет оставался Святейший Синод, а он управлялся фактически министром — обер–прокурором. Поэтому всякий, кто упрекает Петра за его церковную реформу, должен принять во внимание ее послепетровскую эволюцию. Петр ответствен лишь за создание государственной церковности, которая выражалась в непосредственном подчинении церковной коллегии, т. е. Святейшего Синода, главе государства. Все последующие изменения в отношениях между Церковью и государственной властью в рамках государственной церковности были результатом послепетровского развития.
Создание Петром государственной церковности порождает вопрос о том, какую роль играли при этом личные религиозные воззрения царя и в какой мере они отразились в его церковных преобразованиях.
б) Петр не был атеистом, напротив — он был несомненно человеком верующим, но его религиозность не носила того церковного характера, который был свойствен русскому благочестию времен Московской Руси. Петру было три года восемь месяцев, когда умер царь Алексей Михайлович (30 января 1676 г.), поэтому вряд ли уместно говорить о каком–либо влиянии на него его отца. Мать Петра, царица Наталья Кирилловна, выросшая в семье боярина Матвеева, получила воспитание в традиционно–православном духе. Самого Матвеева и его семьи уже коснулись западные веяния — надо полагать, в той же мере, как и глубоко верующего царя Алексея Михайловича. Но проявлялись они лишь во внешних сторонах повседневной жизни, тогда как в делах, относившихся к вере, к культу и обрядам, все оставалось по–старому. Матвеев был весьма верующим человеком, что передалось и его воспитаннице, будущей матери царя Петра. Царица Наталья коротала свое вдовство, по тогдашнему обычаю, в своем дворце. В этой совершенно древнерусской обстановке провел свои детские годы и Петр. Пяти лет он начал обучаться грамоте. Его первый учитель Зотов проводил занятия по старинной программе. Освоив азбуку, Петр читал сперва Часослов, затем Псалтирь, Евангелие и, наконец, Апостол. Мальчик учился охотно, со вниманием и обладал хорошей памятью. Доказательство тому — многочисленные цитаты из Священного Писания, рассеянные по страницам писем Петра вплоть до последних лет его жизни [128]. На взгляды юного Петра оказали также влияние его встречи с иностранцами из Немецкой слободы в Москве — его религиозность приобрела протестантский оттенок. Именно поэтому он дистанцировался от обрядового благочестия Московской Руси, в атмосфере которого провел свои детские годы. Было бы, однако, в корне неверно относить религиозные взгляды Петра и его антипатию к московскому благочестию исключительно на счет его сношений с иностранцами. Петр обладал для этого слишком самостоятельным характером и острой наблюдательностью, которая позволяла ему реально оценивать все плюсы и минусы старомосковской жизни. Не последнюю роль при этом сыграло то обстоятельство, что уже с юных лет он имел возможность наблюдать за духовенством, участвовавшим в политических событиях, и убедиться в недостатках его образования, которое царь ценил более всего и развития которого добивался всеми силами. Он понимал, что внешние проявления религиозности, которые он называл обычно ханжеством, вовсе не были выражением подлинной веры. Именно это главным образом и отталкивало его от «московского православия». Вот почему он уже с самого начала был лишен возможности разглядеть положительные стороны тогдашнего русского благочестия, воспринять его метафизическое содержание. «Он не понимал, что такое Церковь, — как метко отмечает Ю. Ф. Самарин, — он просто ее не видел; ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было, отрицал ее не злоумышленно, а скорее по неведению» [129]. Петр не отрицал Церкви как учреждения, но в то же время смотрел на нее с чисто практической точки зрения — как на учреждение, которое может принести государству двоякую пользу: во–первых, в области образования и, во–вторых, посредством морального влияния на свою паству. Исходя из этого, Петр последовательно стремился к превращению Церкви в часть государственного управления, в задачу которой входило лишь воздействие на народ. Это вполне соответствовало его рассудочной религиозности, сводившей всю религию и религиозную жизнь к морали. Это определяло все направлявшиеся им мероприятия духовной власти. С этой точки зрения рассматривал Петр и свои обязанности самодержца, то есть человека, которому свыше доверено руководство многомиллионным народом. Но своим долгом он считал не только управление, но и преобразование жизни этого народа в направлении, которое представлялось царю единственно правильным. Петр верил, что Господь, Создатель мира, руководит его действиями как царя, и в продолжение всей своей жизни сознавал свою ответственность самодержца перед Творцом. Это чувство ответственности толкало его на решительные, иногда даже недопустимые с христианской точки зрения поступки, как то отчетливо видно на примере конфликта его с сыном Алексеем. В официальных документах (в Военном уставе и «Духовном регламенте») Петр называл себя «христианским самодержцем» и всегда был убежден в Божественном происхождении своей власти [130]. Все свои действия и усилия по переустройству жизни в России Петр рассматривал именно с точки зрения долга и ответственности перед Богом. В своих письмах к духовным и светским лицам он пишет об этом открыто и без всякой задней мысли, ибо фальшь была ему абсолютно чужда и ненавистна. «С помощию Божиею» и с верою, «что все находится не в человеческой, но в Его Воле», приступал Петр к любому делу. Перед битвой он пишет: «Завтра надеемся увидеть врага, милость Божия да будет с нами», а в письме после одержанной победы читаем: «Господь Бог нынешнюю кампанию так счастливо начати благоволил». Спуск на воду судна он приказывает «во имя Божие». Дав Меншикову команду к наступлению, он добавляет: «Сохрани Бог». Такого рода высказывания часто встречаются в письмах Петра [131]. После каждого благоприятно закончившегося дела он неизменно замечает: «Всеблагой Господь не выказал гнева Своего»[*] , или: «Выну буди Вышнему хвала», или: «С превеликою радостию приняли и Господу Богу сердечно благодарим». О своем самочувствии Петр пишет: «Сегодня мне, слава Богу, лучше»[*]; «Поздравляю Вас с праздником Воскресения Господня и Его победы над смертию. На днях меня охватила проклятая лихорадка, т. ч. всю Страстную неделю я мучился, а в Пасхальную ночь только из–за людей был я у ранней обедни. Сегодня же я здоров»[*]. После победы под Полтавой (1709) Петр повелевает отслужить благодарственный молебен, ибо «Викторию Господь Бог нам даровати изволил». После битвы при Гангуте он пишет в одном из писем: «Всемогущий Господь соизволил почтить Россию»[*]. По заключении Ништадтского мира Петр сказал: «Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшей войной и заключением мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостию благодарить». В корреспонденции Петра найдется много примеров такого рода. Более того, иногда Петр действует в духе почтенной старины: после побед под Азовом и под Полтавой он в знак благодарения закладывает монастыри; он перевозит мощи святого Александра Невского в Петербург, чтобы освятить новый город, и основывает Александро–Невский монастырь [132]. Едва ли справедливо считать, будто религиозность Петра была проникнута духом западного рационализма. Он почитал иконы и Божию Матерь, как он признался патриарху Адриану во время процессии по поводу казни стрельцов; он благоговейно лобызал мощи, охотно посещал богослужения, читал Апостол и пел в церковном хоре. Современникам была известна его начитанность в Библии, цитаты из которой он метко употреблял как в беседах, так и в письмах. Феофан Прокопович замечает, что «аки всеоружие (Петру. — Ред.) было изученныя от Священных Писаний догматы, наипаче Павлова послания, которая твердо себе в памяти закрепил». Тот же Феофан говорит, что Петр «и в разговорах богословских и других слышати и сам не молчати не токмо, как прочие обыкли, не стыдился, но и с охотою тщался и многих в сумнительстве совести наставлял» [133]. Эта склонность Петра к участию в беседах на религиозные темы засвидетельствована в «Возражениях на «Камень веры»», где рассказывается, что Петр принимал участие в споре с Талицким, которого «кратко явными Христовыми словами победил и в раскаяние привел» [134]. Типичными для Петра являются этически–религиозные рассуждения из его записок «О блаженствах против ханжей и лицемеров». На одной стороне листа он приводит текст заповедей, а на другой делает собственноручные пометы, перечисляя те или иные грехи и добавляя свои размышления на этот счет. В заключение он пишет: «<Вопрос /> Описав все грехи против заповедей, один токмо нахожу грех лицемерия и ханжества не обретающийся между прочих вышеописанных, что зело удивительно, — чего для? <Ответ /> Того ради, понеже заповеди суть разны и преступлении разны — против каждой; сей же грех все вышеописанные в себе содержит… Против первой грех есть атеистство, который в ханжах есть фундаментом, ибо первое их дело — сказывать видения, повеления от Бога и чудеса все вымышленные, которых не бывало; и когда сами оное вымыслили, то ведают уже, что не Бог то делал, но они, — какая ж вера в оных? А когда оной нет, то суть истинные атеисты». О второй заповеди Петр пишет: «Против второй — страха Божия не имущии. О сем же и толковать не надобно, понеже–де, когда лгут на Бога, какой уже страх Божий обрестися может». В отношении четвертой заповеди он замечает и одновременно вопрошает: «Против четвертой. Может быть, что натуральных отцов некоторые и почитают (но сие наудачу), но пастырей, иже суть вторые по натуральных отцы от Бога определены, как почитают, когда первое их мастерство в том, чтоб по последней мере их обмануть, а вяще тщатся бедство им приключить подчиненных пастырей оболганием у вышних, а вышних — всеянием в народе хульных про оных слов, подвигая их к бунту, как многих головы на кольях свидетельствуют» [135].
В этой связи следует заметить, что, несмотря на свое критическое отношение к духовенству, Петр всегда выражал свое почтение патриарху Адриану. Так, он всегда считал своим долгом тотчас по возвращении из–за границы или с поля битвы навестить патриарха. В одно из таких посещений Петр в беседе с патриархом сказал: «Еще же велия злоба от диавола и козни его на люди, еже бы наука благоразумная где–либо не возымела места, всячески бо препинания деет в той. Господь же Бог во всем помощь да сотворит людем спасительну!» [136] И это высказывание также свидетельствует о весьма умеренном рационализме юного Петра. Приведенные выше рассуждения о заповедях Петр заканчивает следующими словами: «Наконец, Христос Спаситель ничего апостолам своим боятися не велел, а сего весьма велел: Блюдитеся, рече, от кваса фарисейска, еже есть лицемерие» [137]. В этом–то грехе лицемерия Петр и обвинял монахов, ссылаясь на примеры из современной ему монастырской жизни, в которой в те времена было достаточно отрицательных явлений. Как мы увидим далее, взгляды Петра на монашество отразились в его сочинении «Объявление о монашестве» (1724), где он предъявляет современному иночеству серьезные обвинения [138]. В одной записи (приблизительно 1723 г.), возможно восходящей ко времени его бесед с Феофаном и написания «Объявления о монашестве», читаем, что люди всякого сословия могут получить спасение, а не только монахи. Таково отношение Петра к основам христианской этики [139]. Наибольшее значение в религии Петр придавал ее этическому содержанию. Дополнительно приведем еще одну записку Петра, обращенную к Святейшему Синоду. В ней указывается на необходимость «сделать книгу, где б изъяснить, что непременный закон Божий, и что советы, и что предания отеческая, и что вещи средния, и что только для чину и обряду сделано, и что непременное, и что по времени и случаю переменилось, дабы знать могли, что в каковой силе иметь. О первых кажется Мне, чтоб просто написать так, чтоб и поселянин знал, или на двое: поселяном — простые, а в городах — покрасивее для сладости слышащих… в которых бы наставления, что есть прямой путь спасения, истолкован был, а особливо веру, надежду и любовь (ибо о первой и последней зело мало знают и не прямо что знают, а о средней и не слыхали), понеже всю надежду кладут на пение церковное, пост, и поклоны, и прочее тому подобное, в них же строение церквей, свечи и ладон. О Страдании Христовом толкуют только за один первородный грех, а спасение делами своими получать, как выше писано» [140]. В этих мыслях Петра, свидетельствующих о том, что он ясно представлял себе состояние тогдашней веры, чувствуется определенный протестантский налет.
Слова царя полностью соответствовали его практической этике, его взгляду на обязанности духовенства по отношению к своей пастве, которые он рассматривал с точки зрения государственных интересов. Если московские цари в согласии с «литургическим благочестием» того времени довольствовались тем, что духовенство отправляло богослужение, то Петр отнюдь не был склонен ограничивать обязанности и деятельность духовенства этой сферой. На всякое сословие в деле преобразования государства была возложена своя задача; была она и у духовенства, а именно — воспитание из народа добрых граждан, сознающих свой долг перед государством. Не только в связи с проведением своих реформ, но и вообще Петр признавал необходимость религии для нравственного воспитания, причем ему было безразлично, какому богу служило духовенство и какому богу поклонялись граждане. Для Петра был важен сам факт веры, так как атеизм, по его мнению, означал состояние, угрожающее благу государства. Здесь уместно напомнить его слова о свободе совести, встречающиеся уже в одном из указов 1702 г. [141], в них проявилась терпимость Петра ко всем христианским исповеданиям, что было полной противоположностью традиционным взглядам. Такую позицию Петр занимал и по отношению к раскольникам, а отчасти даже к нехристианским религиям [142].
В. С. Соловьев заметил однажды, что реформы Петра имели следствием создание «общечеловеческой христианской культуры» в России [143]. К этому нужно добавить, что Петр хотя и стремился к тому, чтобы приобщить Россию к европейской культуре, которая на рубеже XVII в. была безусловно христианской, но при том был твердо убежден в необходимости сохранить православную веру и господство православной Церкви, поскольку они находились в тесной связи с национальными чувствами и соображениями государственной пользы. Поэтому и при Петре остался в силе запрет на пропаганду зарубежных христианских исповеданий. Он не сочувствовал планам объединения православной Церкви с римско–католической, хотя окончательное решение вопроса предоставлял церковной иерархии [144]. Запрещение иноверческой пропаганды вытекало из признания Петром важности всякой уже существующей религии с ее полезным для государства нравственным воздействием на верующих. Этим же объясняются и многие статьи «Духовного регламента», указывающие на необходимость благоговейного богослужения, регистрации исповедающихся, обращения старообрядцев и т. д.
Говоря о личной вере Петра и его взглядах на задачи Церкви, нельзя умолчать об одном факте, который приводил в смущение потомков и историков. Речь идет о так называемом «всешутейшем соборе». С. Ф. Платонов, не желая оправдывать царя, подчеркивал, что Петр «как в эти годы молодого брожения, так и впоследствии питал любовь к пирушкам, к пьяному разгулу, к грубой шутке, к маскарадному шутовству». «Собор, — замечает С. Ф. Платонов далее, — мог сложиться в форме грубой пародии сначала на «католицкую» иерархию, а потом, по мере увлечения затеей, и на православное архиерейство» [145]. Эти насмешки над церковной иерархией можно приписать влиянию протестантов из Немецкой слободы, которое, по мнению того же Платонова, было столь велико, что позволительно даже говорить о воспитании Петра в духе «протестантской культуры»(!) [146] Действительно, нельзя отрицать, что ритуал «всешутейшего собора» был богохульством: он высмеивал церковные обряды и религиозные нравы того времени. Правда, надо оговориться, что сарказм не был направлен непосредственно на содержание христианской веры, а лишь на те внешние ее стороны, которых не было у протестантов: на иерархию, религиозные шествия, роскошные одежды. Коль скоро «собор» начал с насмешек над католической иерархией, то ясно, что влияние исходило из протестантской Немецкой слободы. Позднее «собор» перешел к богохульным издевкам над патриархами, православными обрядами и русским духовенством. «Всешутейший собор» возник в конце 90–х гг., т. е. как раз в то время, когда Петр отчетливо ощутил, что его реформы отторгаются как церковной иерархией, так и лично патриархом Адрианом. Это была неудачная попытка принизить достоинство патриаршего сана в глазах народа и тем самым, может быть, показать ненужность самого патриаршества. Е. Е. Голубинский предполагает, что посредством «всешутейшего собора» Петр «выразил в грубой допетровской форме (выражение Голубинского, означающее то же самое, что «на старомосковский манер») свое не особенное уважение к духовенству, очень плохо занимавшемуся нравственным воспитанием народа» [147]. Голубинский указывает, что и в Московской Руси тот же посадский люд не слишком–то благоговел перед своим духовенством. В этом замечании есть большая доля правды. Разница лишь в том, что в Московском государстве такого рода насмешки исходили от отдельных лиц и были направлены на отдельных представителей духовенства. При Петре же эта «потеха» происходила открыто и была направлена против обряда, т. е. той стороны веры, которой особенно дорожил русский человек конца XVII — начала XVIII в. и из–за которой миллионы людей уходили в раскол. Несмотря на всю свою одаренность, Петр был плохим психологом. Верующий народ отнесся к шутовству «собора», равно как и ко всем изменениям церковного управления, поставившим Церковь в зависимость от государства, гораздо серьезнее, нежели петровская Духовная коллегия. Вот почему в народе Петра упорно считали антихристом. Е. Шмурло сравнивает сатиру Петра на духовенство с сатирическими произведениями Вольтера и полагает, что и в том, и в другом случаях оружие было обоюдоострым: «Петр, который насмехался над достоинством патриарха, не замечал, какой непоправимый вред наносил он этим Церкви, как оскорблена им была религия народа и какие трудности предстояли ему в связи с этим в отношении его собственного дела управления» [148].
Из всего сказанного можно сделать следующие выводы: Петр был человеком верующим, но метафизическую сторону православия он либо не понимал, либо недооценивал. В религии он признавал ценным только ее этическое содержание и ее нравственное воздействие на общество — эту сторону религии он считал важной для государственной жизни народа. Петр понимал внутреннюю связь русского народа с православием и значение православия для национального и, следовательно, государственного самосознания. Поэтому он видел в Церкви учреждение, безусловно необходимое для интересов государства, хотя и отводил ей всего лишь роль нравственной воспитательницы народа, особенно в борьбе с предрассудками, пустосвятством, богохульством, которые развращают народный характер и тем самым наносят ущерб интересам государства. Отсюда проистекают все усилия Петра направить деятельность Церкви и духовенства именно в это русло, поставив ее под наблюдение и контроль со стороны государства. Таким образом в процессе петровских реформ и оформилась государственная церковность.
§ 2. Церковь при местоблюстителе патриаршего престола Стефане Яворском
а) Со смертью патриарха Адриана 16 октября 1700 г. прекратило свое существование патриаршее управление Русской Церковью. В Московском государстве патриарх избирался по воле царя [149]. Если бы юный Петр высказал какие–либо пожелания относительно кандидатуры нового патриарха, то в этом не было бы ничего нового для церковных кругов Москвы, ибо это явилось бы лишь продолжением традиционных отношений между государством и Церковью. Но Петр находился в то время при армии под Нарвой, и все его внимание было поглощено войной. Поэтому вполне понятно, что у молодого царя не было ни времени, ни возможности поспешить в Москву, чтобы принять участие в таком важном деле, как выборы главы Церкви. Можно с уверенностью предположить, что в это время у Петра еще не было определенных планов значительного преобразования той или иной области высшего церковного управления. Итак, в тот момент Петр не был склонен заниматься поисками кандидатуры в патриархи. 16 декабря 1700 г. вышел указ о назначении митрополита Рязанского Стефана Яворского «экзархом блюстителем и администратором» патриаршего престола. В том же указе содержались и предписания об организации высшего церковного управления. При этом ограничивались некоторые привилегии иерархии в вопросах церковного суда [150]. Собственно говоря, этим указом и открывается новый период отношений между Церковью и государством в России, который обычно именуется синодальным периодом, так как учреждение Духовной коллегии было не началом, а завершением мероприятий Петра в отношении Русской Церкви. Месяц спустя, 24 января 1701 г., очередным указом Петр восстановил Монастырский приказ, ликвидированный стараниями патриарха Иоакима в 1677 г. Этот указ еще более ограничивал права местоблюстителя и епархиальных архиереев в отношении патриарших, владычных и монастырских вотчин. «Дом святейшаго патриарха, и домы ж архиерейские, и монастырския дела, — говорилось в указе, — ведать боярину Ивану Алексеевичу Мусину–Пушкину, а с ним у тех дел быть дьяку Ефиму Зотову, и сидеть на патриарше дворе в палатах, где был Патриарш разряд, и писать Монастырским приказом; а в Приказе Большаго дворца монастырских дел не ведать и прежния дела отослать в тот приказ». Однако в конце года, в указе от 7 ноября 1701 г., Петр пошел на уступки, быть может, по предложению Стефана Яворского. Он распорядился, чтобы священники, монахи и диаконы в случае челобитья на них со стороны мирян отвечали перед патриаршим судом, а для дачи свидетельских показаний призывались только в московский гражданский суд. Но собственные судебные челобитья против мирян духовенство все равно должно было направлять в гражданские суды [151]. Таковы были законы, на которых основывалось церковное управление и деятельность местоблюстителя.
Назначенный местоблюстителем Стефан Яворский был для церковных кругов Москвы человеком новым и чужим. Он принадлежал к выходцам из Малороссии, которых на Москве не слишком жаловали и православность которых была под большим сомнением. Можно сказать, что биография Стефана (ему было тогда всего 42 года) давала повод к таким сомнениям. Его мирское имя было Семен Иванович Яворский. Он родился в 1658 г. в маленьком местечке Явор или Яворов в мелкопоместной шляхетской семье. Местечки с названием Яворов есть и в Галиции, и на Волыни, но биографы Стефана не смогли установить, с каким из них связано имя патриаршего местоблюстителя. Отец Стефана еще в ранней молодости переселился в деревню Красиловка близ Нежина, чтобы избежать преследования со стороны униатов. Приблизительно в 1673 г. Стефан поступил в Киево–Могилянскую коллегию, где проучился до 1684 г. Здесь на него обратил внимание его учитель, иеромонах Варлаам Ясинский, ставший позднее архимандритом Киево–Печерского монастыря (1684–1690), а затем — Киевским митрополитом (1690–1707). Вероятно, именно Варлаам убедил Стефана не довольствоваться образованием, полученным в Могилянской коллегии, и отправиться для совершенствования знаний за границу, в одну из иезуитских коллегий, которые в те времена были известны прекрасной организацией преподавания. Варлаам сам был воспитанником такой коллегии и потому мог лучше, чем кто–либо другой, рассказать о них молодому Яворскому. В последующие годы Яворский изучал философию во Львове и Люблине, а затем богословие в Вильне и Познани. Чтобы поступить в иезуитское училище, Яворский, как и другие его современники, должен был принять унию или католичество и получил при этом имя Симеон—Станислав. На юго–западе России это было делом обычным. Впрочем, учителя–иезуиты мало верили в то, что перемена вероисповедания происходила по убеждению; во многих случаях по окончании коллегии учащиеся снова возвращались в православие. Что касается Яворского, то католическая выучка не прошла для него бесследно. Вернувшись в 1689 г. в Киев, он снова принял православие, но римско–католическое влияние присутствовало в его богословских взглядах всю жизнь, сказавшись особенно сильно в его резком неприятии протестантизма, что позднее сделало Яворского противником Феофана Прокоповича. Эти факты из жизни Яворского послужили в дальнейшем для его врагов поводом называть его «папистом». В Киеве Стефан снова встретил Варлаама Ясинского, который не изменил своего расположения к нему. Весьма вероятно, что именно Варлаам посоветовал Стефану принять постриг, считая монашество наилучшим путем в жизни и наиболее благоприятным для карьеры ученого. В 1690 г. Ясинский стал митрополитом Киевским. Он не забыл Яворского, вступившего с именем Стефана тем временем в Киево–Печерский монастырь, и определил его в Киевскую коллегию сначала учителем риторики и поэтики, затем, в следующем 1691 г., — префектом и профессором философии, а позднее и профессором богословия. В эти годы Яворский познакомился с учившимся в Киевской Академии Феофаном Прокоповичем. Стефан стал известным проповедником и в конце концов сделался настоятелем Николо–Пустынского монастыря, который тогда находился еще вне Киева.
Когда митрополит Варлаам в январе 1700 г. направлял к патриарху Адриану посла по делам Киевской митрополии, то в числе сопровождавших был и игумен Стефан Яворский. Едва ли Стефан мог предполагать, что, покидая Киев, он только начинает свою карьеру, вступает на путь, который возведет его на головокружительную высоту, но окажется и столь тернист. Он не пробыл в Москве и нескольких недель, как благодаря неожиданному происшествию на него обратил внимание молодой царь. Случилось так, что как раз в это время умер один из ближайших сотрудников царя, боярин Шеин, и Петр пожелал, чтобы была произнесена подобающая надгробная речь, ему рекомендовали игумена Стефана Яворского из митрополичьего посольства. Сказанное Стефаном надгробное Слово, так же как и сам оратор, столь понравилось Петру, что уже через неделю–другую он обратился к патриарху Адриану, желая, чтобы Стефана поставили на какую–либо из епископских кафедр поближе к Москве. Однако Яворский вовсе не собирался становиться епископом, о чем можно заключить из письма патриарха к царю от 17 марта 1700 г., хотя в конце концов Стефану пришлось подчиниться воле Петра, и он был рукоположен в митрополита Рязанского и Муромского. Не вполне ясно, почему Стефан противился принятию епископского сана. Позднее он сам объяснял царю свою нерешительность тем, что во время болезни дал обет принять схиму и весь остаток жизни провести в монастыре и не хотел нарушать этого обета. Думается, правильнее предположить, что колебания и неуверенность, свойственные Стефану и позднее, когда он стал главой Русской Церкви, проистекали из его непостоянства и слабохарактерности. Будь Стефан решительней и энергичней, будь он в состоянии прямо и открыто объясниться с Петром, который ценил эти качества, то, возможно, и действия Петра в церковной области были бы иными, и Стефан стал бы настоящим сподвижником царя. Но именно отсутствие названных качеств помешало Стефану сблизиться с Петром, более того — сделало его скрытым противником царя. Отношения их с каждым годом ухудшались, что отрицательно влияло на весь ход церковных дел [152].
Вскоре после поставления Яворского в митрополита возникло дело Григория Талицкого, автора «тетрадей», по своему содержанию близких к писаниям старообрядцев. В «тетрадях» этих, по утверждению свидетеля, имелись различного рода неподобающие высказывания о царе, которые и слушать нельзя. Талицкий в самом деле называл Петра антихристом, а Москву — Вавилоном. Он успел написать две «тетради»: 1) «О пришествии в мир антихриста и о летех создания мира до окончания света» и 2) «Врата». Арестованный Талицкий на допросе признал, что писал против царя «воровские» слова, в которых «запрещалось народу слушать Петра и платить подати». Он сказал также, что свои «тетради» «бросал в народ безденежно». На допросе выяснилось, что находившийся в Москве Тамбовский епископ Игнатий благоволил Талицкому и радовался, читая его «тетради». Князь Ромодановский, глава Преображенского приказа, пытал Талицкого, а Стефану было поручено поучить его и заставить покаяться в своем «воровстве». Талицкий сознался во всем и был сожжен на костре. С целью опровержения ходивших в народе слухов о явлении антихриста Стефан некоторое время спустя написал сочинение, вышедшее из печати в 1703 г. под названием «Знамения пришествия антихристова и кончины века» [153]. Участие Стефана в следствии и быстрое признание Талицкого усилили симпатию царя к Яворскому, и 16 декабря 1700 г. Стефан был назначен местоблюстителем патриаршего престола.
б) Как уже говорилось, полномочия Стефана в области церковного управления были меньше патриарших. Но даже и здесь он на каждом шагу, и со временем все больше, ощущал вмешательство государственной власти. В его обязанности как местоблюстителя входило попечение о замещении епископских кафедр. За время его местоблюстительства многие кафедры оказались заняты малороссами, во–первых, потому, что Стефан знал, как Петр ценил их ученость, а во–вторых, потому, что и самому ему по собственному опыту была известна разница между великорусскими и малороссийскими архиереями [154]. Петр назначил Стефана также протектором московской Славяно–греко–латинской Академии, где тот ввел в число предметов латынь, а к преподаванию привлек ученых из Киева. Среди них был и ставший впоследствии архиепископом Феофилакт Лопатинский, который получил пост префекта (1706–1722) и принадлежал к самым искренним почитателям и приверженцам Стефана.
Указы от 16 декабря 1700 г. об упразднении патриаршего управления и о восстановлении Монастырского приказа (24 января 1701 г.) сузили поле деятельности Стефана и в Рязанской епархии, и в бывшей Патриаршей области, которая была подчинена ему как местоблюстителю. Это было тем более ощутимым, что возглавивший Монастырский приказ боярин И. А. Мусин–Пушкин часто вмешивался в дела духовного управления, подлежавшие власти местоблюстителя. Сам Петр мало заботился о соблюдении установленного им разграничения полномочий, издавая через Монастырский приказ от своего имени указы об исповеди, посещении церкви по праздничным дням, обучении детей духовными лицами, учете не являющихся к исповеди, и о рукоположениях во архиереи при замещении вакансий [155]. Зависимость местоблюстителя от государственной власти сделалась особенно заметной после учреждения Сената как верховного правительствующего органа. Указ о Сенате от 2 марта 1711 г. дает представление о тех больших полномочиях, которые предоставил ему Петр: «Повелеваем всем, кому о том ведати надлежит, как духовным, так и мирским… что Мы, для всегдашних Наших в сих войнах отлучках, определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как Нам Самому, под жестоким наказанием или и смертию, по вине смотря» [156]. Именно заключавшаяся в указе неясность, в чем и каким образом духовенство обязано подчиняться Сенату, дала последнему возможность вмешиваться в те дела Церкви, которые, по его мнению, были в его компетенции. При внимательном ознакомлении с фактами вмешательства Сената в управление Церковью видно, как широко толковал он свои полномочия, не принимая во внимание указ от 16 декабря 1700 г., в котором была определена область, подлежавшая особому управлению местоблюстителя. Отныне решение собственно церковных дел зависело не только от указов самого царя, что часто бывало и при патриархах, но еще и от чисто административного органа, а это было уже совершенно чуждо Московской Руси. В период местоблюстительства Сенатом было издано немало распоряжений, свидетельствующих об изменениях в положении высшего церковного управления и о его зависимости от Сената. Характерно, что эти распоряжения касались вовсе не каких–то пограничных вопросов, затрагивавших как государственную, так и церковную сферу, а главным образом вопросов духовного окормления верующих. Так, например, вопрос о кандидатах на священнические места, т. е. вопрос чисто церковный, рассматривался освященным Собором совместно с Сенатом. В 1715 г. Сенат распорядился о возведении некоторых монахов в архимандриты, повелев совершить его в Александро–Невском монастыре. Строительство храмов и распределение святого мира происходили также согласно указам Сената. Киево–Печерская лавра была объявлена ставропигией — и снова указом Сената. В 1716 г. в качестве дополнения к указу о восстановлении Монастырского приказа последовал новый указ — об обязательной ежегодной исповеди и о составлении списков тех лиц (подозреваемых в принадлежности к расколу), которые уклонялись от нее. Эти списки должны были доставляться поповскими старостами не только епископам, но и губернаторам, а последние были уполномочены наказывать не являющихся к исповеди. Сенат же ввел наказания за праздные разговоры в церкви во время богослужения [157]. В Сенате обсуждались вопросы веры и мероприятия против вероотступничества и раскола, он же издавал и соответствующие указы. Как будет сказано ниже, проблема раскола считалась, по–видимому, в равной мере и церковной, и государственной — взгляд, идущий еще от указа 1685 г. Указ от 8 февраля 1716 г. облагал старообрядцев двойной подушной податью, и уже в нем велено заводить списки на них [158]. Сенат обращал свое внимание также на распространение веры. Он издавал указы об обращении в православие татар и других инородцев, определяя для новокрещенцев уменьшение податей и выделяя Казанскому митрополиту специальные денежные суммы для поддержки готовых принять крещение, а также на построение и обустройство церквей. И одновременно Сенат в тех же указах запрещал крестить представителей других исповеданий и иностранцев [159]. В области прежнего церковного управления, перешедшего в 1701 г. в ведение Монастырского приказа, распоряжения Сената не были чем–то необычным, так как и сам Монастырский приказ представлял собой светское учреждение. Ранее, до основания Сената, Монастырский приказ был самостоятельным органом, подчинявшимся только указам царя.
М. Горчаков, изучивший историю Монастырского приказа, замечает, что после его восстановления в прежнем виде «главная деятельность возобновленного приказа обращена была к вопросу о переводе церковных вотчин и доходов в заведование государством… По положению своему в ряду других государственных учреждений петровский Монастырский приказ 1701 г. явился высшим, центральным для всей России по особому ведомству, учреждением, специально посвященным в общем итоге его деятельности преобразовательным целям Петра по отношению к Церкви». Деятельность Монастырского приказа, учрежденного в 1701 г. и просуществовавшего до середины 1720 г., приходится в точности на период местоблюстительства. Он был ликвидирован 17 августа 1720 г. с введением коллегий, в компетенцию которых перешли и дела Монастырского приказа [160]. Передача управления церковными вотчинами Монастырскому приказу вызвала чрезвычайное недовольство среди духовенства. О сколько–нибудь энергичных возражениях со стороны Стефана Яворского ничего неизвестно. Протест Нижегородского митрополита Исаии (1699–1708) против деятельности дьяков Монастырского приказа стоил ему по распоряжению Петра кафедры: в 1708 г. Исаия был сослан в Кирилло–Белозерский монастырь. Монастырский приказ начал свою работу с выяснения размеров патриарших, архиерейских и монастырских вотчин и казны. Результаты были занесены, согласно еще одному приказу Петра, в переписные книги 1701 г. На этот год в ведении Монастырского приказа числилось 137 823 крестьянских двора (церковные вотчины Псковской и Астраханской епархий и Сибири в это число не входят, поскольку они находились вне компетенции Монастырского приказа) [161]. Тотчас, однако, встал вопрос о содержании епископских кафедр и монастырей. Указом от 30 декабря 1701 г. для монахов, как начальных, так и подначальных, устанавливался рацион в 10 рублей и 10 четвертей хлеба. В связи с военными расходами он был сокращен наполовину по указу от 1705 г. и Табели 1710 г., оставаясь таковым до штатов 1724 г. На пропитание, одежду, хозяйственные и прочие расходы епископов средства выделялись по–разному; Табелью 1710 г. в них были внесены очередные изменения. Так, например, архиепископу Ростовскому было положено содержание в 1000 руб. [162]
]Приняв на себя управление церковными вотчинами, Монастырский приказ постепенно часть их утратил. По указу Петра доходы от некоторых монастырских владений направлялись на содержание различных ведомств, как, например, Морского ведомства, Преображенского приказа, а также всякого рода фабрик. Другая часть монастырских вотчин была отписана «на государя». Кроме того, Петр имел обыкновение весьма щедро одарять бывшими церковными имениями своих приближенных. Некоторые земли Монастырский приказ отдавал в аренду с целью получения бóльших прибылей — если, конечно, арендная плата превышала те доходы, которые эти земли приносили под управлением самого приказа. Нередко при этом случалось, что Церковь за определенную арендную плату возвращала себе свои собственные земли. Такой способ извлечения доходов появился вскоре после учреждения Монастырского приказа, а с выходом Табели 1710 г. он стал обычным явлением, как отмечает М. Горчаков [163]. В августе 1720 г. Монастырский приказ был упразднен. Колебания в политике правительства показывают, что его намерение овладеть церковными вотчинами окончательно еще не созрело. Петра интересовала не столько юридическая сторона дела (кто владел монастырской вотчиной или кто ею управлял), сколько сторона практическая. В полной силе оставалось старомосковское правило: «дабы казне убытку не было». Если имения давали больше прибыли под управлением прежних владельцев, то вопрос решался с обоюдного согласия.
После возникновения Сената Монастырский приказ оказался ему подчинен. Таким образом, степень ответственности приказа стала меньше и он утратил свободу действий. Из документальных материалов видно, что Сенат давал Монастырскому приказу указания и получал от него отчеты. Поскольку, согласно указу Петра, Сенат являлся высшим контрольным органом, Монастырский приказ был обязан представлять ему месячные, квартальные и годовые отчеты о доходах с церковных вотчин, равно как о расходах и прочем. Сенат же определял без ведома Монастырского приказа бюджеты монастырей и годовое содержание архиереям. Имеются указы Сената, регулирующие распределение церковных доходов по епархиям, например, указ о выделении сумм на больницы и раненых солдат [164].
Для отношений между Церковью и Сенатом характерен указ последнего от 22 января 1716 г., доведенный до сведения всех архиереев. Этим указом они под присягою обязывались: 1) отлучаться из своих епархий лишь в крайнем случае; 2) мягко обращаться с противниками Церкви; 3) не строить церквей более необходимого; 4) назначать церковнослужителей только по мере потребности; 5) объезжать свои епархии не реже одного раза в два–три года и не вмешиваться в мирские дела [165]. Итак, высшее церковное управление вынуждено было терпеть постоянное вмешательство в свои дела не столько со стороны самого царя, сколько со стороны светских государственных учреждений. Это вмешательство стало в конце концов обычным явлением, подготовив то положение Церкви, которое после издания «Духовного регламента» и учреждения Святейшего Синода получило и законное основание [166].
в) За все время местоблюстительства от Стефана Яворского как главы Русской Церкви так и не прозвучало мужественного и открытого слова в защиту ее интересов, против вмешательства и опеки со стороны царя. Причины тому заключались, во–первых, в нерешительности местоблюстителя, который не любил открытой борьбы и предпочитал скрытую оппозицию, что было свойственно и его предшественнику — патриарху Адриану; во–вторых, личные отношения между царем и Стефаном никогда не достигали той степени взаимопонимания, какая существовала, например, между Петром и Феофаном Прокоповичем. Кроме того, Стефан был до некоторой степени замешан в дело царевича Алексея, и это также послужило причиной охлаждения между ним и Петром. Перемены в их отношениях легко проследить по проповедям местоблюстителя. Из содержания или, лучше сказать, из неясных намеков и недоговоренностей осторожного проповедника видно, как нарастало отчуждение и какая вследствие этого складывалась церковно–политическая ситуация. Ранние проповеди Стефана, посвященные военным успехам Петра, — взятию Шлиссельбургской крепости, основанию Петербурга, победе под Полтавой, носят чисто панегирический характер, хотя их нельзя заподозрить в неискренности. Но это отношение к Петру и его делам мало–помалу менялось. Неудовлетворенность своим положением с течением времени стала тяготить Стефана, хотя нужно признать, что он не был ни гордецом, ни карьеристом, ни «князем Церкви» — качества, в которых упрекали его современников: Феофана Прокоповича и Феодосия Яновского. В 1706 г. Стефан ездил в Киев, откуда с большой неохотой вернулся в Москву. Когда в 1707 г. умер Киевский митрополит Варлаам, Стефан обратился с просьбой к царю освободить его от местоблюстительства и назначить митрополитом в Киев, но Петр не согласился. В произнесенной 13 ноября 1708 г. проповеди Стефан высказал некоторые намеки, из которых можно было заключить, что он не одобрял хозяйственную деятельность Монастырского приказа и гражданское управление церковными вотчинами. Упоминание о Валтасаровом пире и царе, пьющем вино из церковных сосудов, можно было понять и как намек на «всешутейший собор». Свое резкое осуждение церковной политики царя Стефан высказал в проповеди «О соблюдении заповедей Божиих», произнесенной им в день святого Алексия, человека Божия, 17 марта 1712 г. Проповедь эта не могла, конечно, понравиться Петру. В ней Стефан критиковал прежде всего создание института так называемых фискалов, которые были контролерами со стороны светской власти по делам духовного суда. Это было первым актом серьезного и открытого сопротивления правительству, совершенным публично, перед лицом собравшегося в церкви народа. Стефан позволил себе также крайне резкие замечания относительно внутреннего состояния государства, которое «в кровавых бурях волнуется». «Море свирепое, море — человече законопреступный! Почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон Божий, берег есть во еже не прелюбы сотворити, не вожделети жены ближняго, не оставляти жены своея; берег есть во еже хранити благочестие, посты, а наипаче Четыредесятницу, берег есть почитати иконы». Это был уже ясный намек на обстоятельства семейной жизни царя, на его развод с царицей Евдокией и на связь с его будущей женой Скавронской, на несоблюдение царем постов, предписанных православной Церковью. То, что Петр этот намек понял, видно из его пометок на полях текста проповеди, который поспешили ему представить: «Перво одному, потом с свидетели», т. е. Стефану следовало бы сначала поговорить с царем с глазу на глаз, а не выговаривать ему сразу прилюдно и в храме. Впрочем, в этой проповеди содержались еще намеки и другого рода, имевшие в виду отношения Петра с его нелюбимым сыном Алексеем. Свое Слово местоблюститель закончил молитвой святому Алексию, человеку Божию, в которой ясно выразилась симпатия Стефана к царевичу, откровенно не одобрявшему новшества своего отца, приверженцу прежнего старомосковского уклада, всего того, что Петр ломал и рушил. В заключение своей проповеди Стефан восклицает: «Молим убо, святче Божий! Покрый твоего тезоименника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимаго птенца, яко зеницу, от всякаго зла соблюди невредимо!» Хотя это было произнесено еще до открытого разрыва царевича с Петром, противопоставление отца сыну слишком явственно, а симпатии Стефана к Алексею и его взглядам вместе с критикой в адрес Петра слишком очевидны. Именно по этой причине Стефану было запрещено выступать с проповедями в течение трех лет. С этого момента отчуждение между Петром и Стефаном все увеличивалось. Сенат тем временем вызывал местоблюстителя на свои заседания, как будто тот был подчинен Сенату, и требовал от него отчета. Видя шаткость своего положения, Стефан направил Петру прошение об освобождении его от поста местоблюстителя (21 марта 1712 г.). Петр поспешил успокоить Стефана и просьбу его оставил без удовлетворения, поручив ему и далее возглавлять Церковь. Однако чувствовалось, что прежних отношений между ними восстановить уже невозможно [167]. Волнения Стефана еще не вполне улеглись, как к ним добавились новые, принесшие ему хлопоты, унижения и опять недовольство со стороны царя. Это было дело лекаря Тверитинова, в ходе которого выявилась вся степень несвободы местоблюстителя в области духовной, где на основании прежних царских указов он, казалось бы, мог действовать по своему усмотрению и с полной ответственностью.
Появление в Москве большого числа протестантов и предпринятые Петром меры по их защите не могли остаться без последствий. Протестантские взгляды стали распространяться и среди русских людей. Одним из приверженцев протестантизма был лекарь Дмитрий Тверитинов, учившийся у медиков из Немецкой слободы [168]. Тверитинов был человеком умным, с разносторонними интересами, склонным к критике и рационализму. Такие люди были уже и в Московском государстве — стоит вспомнить хотя бы о Матвее Башкине или Феодосии Косом. О взглядах Тверитинова стало впервые известно со слов ученика Славяно–греко–латинской Академии Ивашки Максимова. Он рассказал, что Тверитинов критикует учение православной Церкви, не признает священного предания, Церкви и иерархии, почитания Божией Матери, ангелов и святых угодников. Кроме того, Тверитинов будто бы отрицал таинства святого крещения и святой Евхаристии, а также, разумеется, церковные обряды, почитание икон, соблюдение постов и монашество. Однако Тверитинова нельзя считать сторонником либерального протестантизма, поскольку некоторые его взгляды никак не сочетались с этим последним. Так, он не был согласен с протестантским тезисом о том, что человек оправдан одной верой, напротив, Тверитинов со всей определенностью утверждал, что для спасения человека требуются личные заслуги и добрые дела. Он с большим усердием изучал Библию, делал из нее в подтверждение своих взглядов выписки, которые заносил в свои «тетради», главным образом с целью полемики против учения протестантской Церкви. Эти «тетради» с приложенным к ним русским переводом Лютерова «Катехизиса» имели хождение среди знакомых Тверитинова, распространяя таким образом его религиозные идеи, которые находили почитателей и сторонников не только в Москве, но и в провинции. Это продолжалось 10 лет, и только в 1713 г. дело открылось. Расследование производилось Преображенским приказом и духовными судьями, назначенными Стефаном. Оно обнаружило отступничество Тверитинова, равно как и большую популярность его взглядов среди населения. Тем не менее Петр был против публичного осуждения и наказания Тверитинова и его последователей, требуя от Стефана ограничиться наложением на виновных епитимьи. Но Стефан не мог удовлетвориться таким исходом дела. Между тем Тверитинову удалось бежать из Москвы в Петербург, где он нашел защитников в кругу сенаторов. Теперь сам Сенат взял на себя ведение этого дела. 14 июня 1714 г. он признал Тверитинова православным и предписал Стефану торжественно объявить о православии Тверитинова и его сторонников. Стефан не собирался выполнять распоряжение Сената и 28 октября того же года представил Петру подробный доклад об этом деле; он объяснял, в чем Тверитинов уклонился от православной веры, и указал на то, что считает для себя невозможным подчиниться указу Сената. Государю не понравилось непослушание Стефана, равно как и его выпады против иностранцев–протестантов, помощью которых царь так дорожил. Обстоятельства приняли весьма неблагоприятный для местоблюстителя оборот. 14 декабря последовал сенатский указ, вызывавший Стефана в Петербург, но не как представителя Русской Церкви, а как свидетеля по делу Тверитинова. Таким образом, возникло положение, при котором Стефан из обвинителя превращался в обвиняемого, что он и почувствовал немедленно после начала заседаний. Позже Стефан описывал в письме к Петру, как унижали его в Сенате и как сенаторы «с великим стыдом и жалем» изгнали его из «судебной избы». Сенату, правда, не удалось полностью осуществить свои намерения в этом деле, потому что некоторые из приверженцев Тверитинова оказались более упорными, чем их учитель. Так, Фома Иванов, отправленный на покаяние в Чудов монастырь, расколол там топором несколько икон, в результате чего его присудили к сожжению на костре как нераскаянного еретика (1714). Другие по совершении покаяния были разосланы по монастырям. Сам Тверитинов, выказавший надлежащее раскаяние, спустя некоторое время, в 1718 г., был отпущен на волю. Принеся покаяние, он просил Святейший Синод о помиловании. В 1723 г. Синод снял с него отлучение и снова принял его в лоно Церкви. Известное сочинение Стефана «Камень веры», направленное против протестантизма вообще и против его распространения в России в частности [169], было написано в том числе и под впечатлением дела Тверитинова.
г) Разногласия между Петром и его сыном царевичем Алексеем из чисто семейной распри очень быстро превратились в конфликт политического характера.
Алексей родился 19 февраля 1690 г. и был сыном Петра и его первой супруги Евдокии Федоровны Лопухиной. Этот брак был заключен по воле царицы Натальи Кирилловны 27 января 1689 г., но семейная жизнь показала, что Петр и его супруга были и остались совершенно чужими друг другу людьми. Евдокия, выросшая в атмосфере старомосковского терема, не разделяла ни взглядов Петра, ни его планов государственного переустройства, и это было хорошо известно Петру, несмотря на его частые отлучки. Рожденному от несчастливого брака сыну Алексею в его первые годы Петр уделял мало внимания. В 1698 г., когда между Петром и Евдокией произошел открытый разрыв, царь заставил ее принять постриг. До того времени Алексей воспитывался при матери, а после ссылки ее в монастырь попал в руки сестер Петра, где атмосфера ничем не отличалась от той, в которой царевич находился ранее. Затем к Алексею был приставлен воспитатель–иностранец, но было уже слишком поздно, так как склонности и симпатии мальчика уже определились. «Царевич впитал в себя дореформенные взгляды, дореформенную богословскую науку и дореформенные вкусы: стремление к внешнему благочестию, созерцательному бездействию и чувственным удовольствиям. Дряблая натура сына еще более усиливала его резкую противоположность отцу. Боясь отца, царевич не любил его и даже желал ему скорой смерти; быть с отцом для Алексея было «хуже каторги», по его признанию… Сын остался пассивным, но упорным противником. В 1711 г. Петр устроил женитьбу сына на принцессе Вольфенбюттельской[*] Софии–Шарлотте. Нужно думать, что этим он еще надеялся переделать сына, изменить условия его жизни, открыв доступ влиянию на сына культурной женщины… Когда у Алексея родился сын Петр и умерла жена (1715), царь Петр стал иначе смотреть на сына: с рождением внука можно было устранить сына от престола, ибо являлся другой наследник. Кроме того, Петр мог рассчитывать сам иметь сыновей, так как в 1712 г. он формально вступил во второй брак» [170]. Неприятие, которое демонстрировал Алексей по отношению к отцу–государю, равно как и к его реформам, не могло, конечно, оставаться не замеченным окружающими. И среди них было много таких, кто держался одинаковых с царевичем мыслей и рассчитывал на то, что со вступлением на престол Алексея можно будет снова вернуться к старомосковским порядкам. Эта «старомосковская партия» могла бы стать опасным противником Петра, если бы сам Алексей был более энергичен или же если бы в его окружении нашелся человек, способный возглавить открытую борьбу против Петра. Среди многих духовных лиц вокруг Алексея главную роль играл священник Яков Игнатьев, ненавидевший Петра и его реформы. Его влияние на Алексея было очень велико. Однажды во время исповеди он спросил царевича, не желает ли тот смерти отца. Получив утвердительный ответ, Яков успокоил смутившегося Алексея словами: «Бог простит тебя, ведь и мы все желаем ему смерти». Среди приближенных царевича были и епископы, находившиеся в оппозиции к царю, например Ростовский епископ Досифей Глебов, Крутицкий митрополит Игнатий Смола и Киевский митрополит Иоасаф Кроковский. Местоблюститель патриаршего престола не был связан с Алексеем, но если вспомнить проповедь Стефана 1712 г., то нетрудно сделать вывод о его отношении к царевичу. Очень вероятно, что в случае полного разрыва с отцом Алексей рассчитывал прежде всего на поддержку Церкви. «Когда будет мне время без батюшки, — говорил он не раз в тесном кругу, — тогда шепну я архиереям, архиереи приходским священникам, а священники прихожанам, тогда они и нехотя меня владетелем учинят» [171]. Так семейный разлад между отцом и сыном разросся в конце концов до государственно–политического конфликта. Позже, при расследовании дела в 1718 г., обнаружилось, что, хотя в среде духовенства и не было никаких планов переворота, все же дух оппозиции был в нем силен и широко распространен. Петру стало ясно, что он должен предпринять определенные меры, чтобы защитить свои преобразования от противников из церковных кругов. Еще в 1715 г., после смерти супруги царевича, Петр написал сыну пространное письмо, в котором, указывая на его неспособность заниматься государственными делами, призывал его либо измениться, либо отказаться от права на престол. Алексей согласился на последнее, что вызвало у царя подозрение в неискренности сына, и он потребовал от Алексея удалиться в монастырь. Царевич согласился и на это. Поскольку Петр был слишком занят другими делами, вопрос остался открытым. Тем временем в 1716 г. Петр отправился в Данию и вскоре вызвал туда сына. Но царевич из страха перед отцом и по совету окружения не поехал к нему, а отправился к австрийскому императору, у которого просил защиты. Император отправил Алексея в Неаполь. Посланные царем люди обнаружили местонахождение царевича и уговорили его вернуться в Петербург. Здесь в обмен на обещание простить его Алексей предал помогавших ему бежать, а сверх того, и тех, с кем имел обыкновение горевать об ушедших московских временах и критиковать своего отца. При расследовании дела выяснилось участие в нем лиц духовного звания. Сенаторы, выступавшие в роли следователей, не поскупились на пытки, и Петр жестоко рассчитался с оппозиционерами: священников Якова Игнатьева и Федора Пустынного, а также Ростовского епископа Досифея он повелел казнить; более ловкий и осторожный митрополит Игнатий Смола был перемещен на Иркутскую епархию, но предпочел удалиться в монастырь. Киевского митрополита Иоасафа Кроковского от наказания избавила смерть, которая настигла его по пути на допрос. К смерти был приговорен и царевич Алексей, но он умер еще до исполнения приговора, 27 июня 1718 г., в каземате Петропавловской крепости, телесно и духовно сломленный пытками, которые сенаторы применили в ходе следствия. Когда Сенат начал рассмотрение дела царевича Алексея, Стефан Яворский был вызван 18 мая 1718 г. в Петербург для участия в суде над престолонаследником. Петр обращался к Стефану за разъяснениями, имеет ли он право казнить своего сына. Стефан высказался за помилование. Он также протестовал против казни епископа Досифея. Но все просьбы Стефана не имели успеха, и он вынужден был сам исполнить последние обряды над телом мертвого царевича и совершить погребение (30 июня 1718 г.) [172].
Вскоре после окончания этого дела Петр впервые, насколько нам известно, заявил о необходимости изменить структуру церковного управления. Когда осенью 1718 г. Стефан сообщил царю, что ему неудобно жить в столице, так как из–за этого страдает управление Рязанской епархией (возможно, Стефан просто попытался еще раз освободиться от должности местоблюстителя), Петр отвечал: «Для рязанских дел надлежит епископа устроить… а для лучшего впредь управления мнится быть удобно Духовной коллегии, дабы удобнее такие великие дела исправлять было возможно» [173]. Эти идеи возникли у Петра не без влияния епископа Феофана Прокоповича, человека, который все больше нравился Петру и которому было суждено стать одним из главных участников создания нового высшего церковного управления — Синода.
д) Из всех современников Петра Феофан был, без сомнения, самым подходящим сотрудником в деле преобразования России, ибо он и разумом, и чувством разделял воззрения Петра и был убежден, что старомосковская Русь отжила свое. П. Пекарский совершенно верно отмечает, что «Феофан, бесспорно, принадлежит к замечательнейшим и наиболее выдающимся личностям в русской истории 1–й половины XVIII столетия. В своей сфере это был такой же новатор, как и Петр Великий в сфере государственной. Превосходя всех современников своего сословия умом, знаниями и дарованиями, Прокопович, подобно Петру, не скрывал своего недовольства, переходившего часто в презрение, ко всему, что напоминало ему старое и что становилось преградою для осуществления его любимых идей; подобно Петру, он также шел к своей цели, не задумываясь над средствами, с тем же неумолимым постоянством и удивительною последовательностью». Все эти качества он вполне сознательно поставил на службу петровским реформам, и, как только после смерти Петра реформы стали менять свой характер и даже сходить на нет, это отразилось и на личной судьбе Феофана. Дело в том, продолжал Пекарский, что «Прокопович остался в изолированном положении, и его многочисленные враги не преминули возобновить с большей настойчивостью свои нападки на него, нападки, которые могли иметь важные последствия, потому что Феофана обвиняли ни более ни менее, как в неправославии. Прокопович понял, что после Петра настало такое время, когда ему уже не могли помочь ни его знания, ни дарования, и он кинулся в дрязги интриг и происков, которыми так богата наша история той эпохи» [174].
Пекарский дает сжатую и меткую характеристику Феофана и тех причин, которые сделали его самым искренним и преданным сотрудником Петра. Вместе с тем историк объясняет, почему вышло так, что в последние годы жизни этот высокоодаренный человек превратился в низкого интригана и эгоиста, которому так мало подходили архиерейские ризы. Эти ризы сыграли в судьбе Прокоповича, вне сомнений, огромную роль. Если бы не они, то достоинства Феофана как государственного деятеля позволили бы ему, возможно, подняться еще выше. Если бы не они, то, может быть, и его жизнь, принесшая ему под конец так много огорчений, окончилась бы столь же трагически, как и жизнь многих русских сановников XVIII в.
На Феофана надо смотреть не как на епископа, полагает И. Чистович, изучивший жизнь Феофана и его время, а «как на государственного деятеля, хотя ближайшей сферою его были церковные дела» [175]. Может статься, и сам Феофан смотрел на себя именно так. Однако историк Русской Церкви не имеет права забывать, что Феофан носил сан православного епископа. Поэтому на его деятельность и ее последствия нам позволительно будет все–таки взглянуть только как на деятельность епископа и реформатора, а не государственного мужа.
В судьбе Феофана Прокоповича есть некоторые черты, напоминающие жизненный путь Стефана Яворского. Однако по своему складу они были весьма разными людьми, и, когда судьба свела их, они это ясно почувствовали. Не случайно ведь и в богословских вопросах они сильно расходились, и эти расхождения также делали их противниками. Феофан родился 8 июня 1681 г. в семье киевского купца и был, таким образом, много моложе Стефана. К моменту встречи с Петром характер Феофана еще не установился в той мере, как то было у Стефана. Поэтому ему было легче проникнуться преобразовательными планами царя. Феофан, в миру Елеазар (Елисей), рано остался сиротой. Его воспитанием руководил его дядя, Феофан Прокопович, ректор Киевской коллегии и настоятель Братского монастыря. До 1698 г. Елеазар учился в Киевской коллегии; затем, подобно Стефану Яворскому, отправился за границу, перешел в унию и принял монашество с именем Самуил. В базилианском ордене, к которому теперь принадлежал Прокопович, обратили внимание на юного талантливого монаха–униата и направили его в Рим. Здесь он поступил в Коллегию святого Афанасия, в задачу которой по благословению папы Григория XIII входила миссионерская деятельность. Там он прошел полный курс католической схоластической теологии. В коллегии пытались уговорить Прокоповича остаться в Италии, однако его тянуло обратно на родину [176]. В 1702 г. он вернулся в Киев с запасом католической богословской учености, но совершенно отвергая сам католицизм. Итак, последствия обучения за границей у Прокоповича и Яворского были различны, что позднее сказалось в их религиозных сочинениях — сочинениях двух противников. Так же как и Яворский, по приезде в Россию Прокопович вернулся в православие и при пострижении принял монашеское имя Феофан. Учитывая его образование, от него естественно было бы ждать преподавательской карьеры, и действительно, уже в 1704 г. мы видим Прокоповича среди лекторов Киевской Академии. Он преподавал поэтику, риторику (1706–1707), философию (1707–1711) и, наконец, богословие (1711–1715). В это время начинается и его литературная деятельность, о которой будет речь впереди. К этому же периоду относятся первые проповеди Прокоповича и совершенствование его ораторского искусства. Здесь, в Киеве, скромный иеромонах и проповедник привлек к себе внимание Петра, когда Феофану выпала честь обратиться к царю с приветственной речью по случаю посещения Петром киевского Софийского собора 5 июля 1706 г. В учебнике риторики, написанном в том же году, Феофан изложил свое понимание ораторского искусства, осуждая схоластическую манеру и требуя от проповедника краткости и ясности [177]. Приветственная речь Прокоповича царю была построена как раз в соответствии с этими принципами, которые чрезвычайно ценил в проповедях и Петр. Речь была удачна и по содержанию: Прокопович коснулся современных событий, умело и кстати воздав хвалу военным успехам Петра. Три года спустя, 10 июля 1709 г., когда царь проезжал через Киев после Полтавской победы, Феофан снова держал пред ним хвалебную речь в том же Софийском соборе, блеснув не только красотой слога, но и политическим глубокомыслием: он понял, насколько важна была победа под Полтавой для Петра и какое значение она могла иметь для будущего. Феофан сумел также обратить на себя внимание князя Меншикова. В 1711 г. Петр вызвал Феофана к себе в лагерь в Яссах, где тот выступил с панегириком в годовщину Полтавской виктории. Эта поездка стала первым шагом на пути возвышения Феофана. В 1711 г. Петр назначил его ректором Киевской Академии и игуменом Киево–братского монастыря. В это время Феофан пишет «Догматику», в которой порывает со схоластической методой. Тогда же становится явным влияние на него протестантизма, выразившееся во введении в Киевской Академии научно–исторического подхода при преподавании богословия.
Для Феофана эти годы были заполнены педагогической работой и заботами по управлению Академией. Это было время его всестороннего развития [178]. В разгаре своей деятельности он в конце 1715 г. был вызван в столицу, куда, однако, из–за болезни смог явиться лишь 14 октября 1716 г. Начался второй период его жизни, когда он стал близким человеком и одним из главных сотрудников царя. Феофан, разумеется, понимал, что теперь перед ним открывалась дорога к архиерейскому сану, но очень скоро ему стало понятно и то, как много препятствий было на этом пути. Нельзя сказать с уверенностью, сразу ли разглядел Стефан Яворский в новоприбывшем тридцатилетнем иеромонахе своего возможного соперника. Одно было ясно: при тогдашнем охлаждении отношений между Петром и Стефаном Феофан был вызван в Петербург не только ради проповедей. К счастью для Стефана, у него было оружие против Прокоповича, которое он, в случае надобности, мог пустить в ход, — протестантские элементы в «Догматике» Феофана, с содержанием которой Стефан был, конечно, знаком. Феофана же более всего интересовал вопрос, каким образом быстрее и проще занять позицию настолько прочную, чтобы она могла служить защитой от всякого рода превратностей. Ни его ученость, ни богословские труды не давали такой гарантии, ее давало только одно — деятельное участие в государственных преобразованиях Петра, которые царь проводил с полной убежденностью, но против воли большинства окружающих. Поэтому неудивительно, что весь свой талант проповедника Феофан направил на защиту государственных реформ. Искусно увязывая принципиальные и личные моменты, он умел повернуть дело так, что всегда получал одобрение Петра. Феофан был одним из немногих современников Петра, знавших, что и каким образом хотел сделать царь. Надо отдать должное тонкому чутью Феофана: он понимал Петра с полуслова, в известном смысле он даже забегал вперед, создавая таким образом у Петра твердую уверенность, что перед ним человек, на которого можно положиться. Все это послужило причиной того, что Феофан получил задание разработать план реорганизации церковного управления. Характерны его проповеди этих предсинодальных лет: в них мало заботы о религиозных нуждах верующих, перед нами мирской оратор, который с исторической, юридической и богословской точек зрения разъясняет и обосновывает практику реформ. Феофан понимал, что в полном объеме реформы можно провести только силой, и только при условии полного подчинения всех одной воле царя. В речах Феофана, как церковных, так и светских, да и во всей его публицистике и других писаниях, мы найдем мысль о служении абсолютизму. Никто ни до, ни после него не положил столько сил на обоснование этой идеи, как Феофан. Она явилась и стержневым мотивом его «Духовного регламента», потому что отношения между Церковью и государством для Феофана были мыслимы только как подчинение и служение Церкви государству. При его религиозных убеждениях, сложившихся под сильным влиянием протестантской идеи канонического территориализма (Landeskirche), такие взгляды не заключали в себе ничего противоестественного; другого выхода он не видел, потому что только при таких отношениях между Церковью и государством Церковь могла помочь преобразовательному делу Петра.
Мы полагаем, что точка зрения Феофана, оформившаяся в русле современной ему западной науки о государстве, была искренней, а не только выражением покорности Петру. Уже в одной из своих первых проповедей, произнесенных им по прибытии в Петербург, по случаю рождения царевича Петра Петровича (28 ноября 1716 г.), Прокопович в присутствии Петра доказывал преимущества абсолютной монархии и ее необходимость и целесообразность в светских и церковных делах (отдельным изданием эта «предика» вышла под заглавием «Надежда на добрых и долгих лет российской монархии»). Говорил он и о реформах царя, всячески превознося их. Особую радость царю Феофан доставил своей проповедью в день тезоименитства Екатерины Алексеевны 24 ноября 1717 г. С проповедью 28 ноября 1716 г. внутренне связана и его ставшая знаменитой речь 6 апреля 1718 г. «О власти и чести царской», где он еще резче сформулировал свои воззрения [179].
Проповеди Феофана принесли свои плоды, и Петр отдал ему освободившуюся Псковскую епархию, несмотря на протесты Стефана, обвинявшего Феофана в том, что он заражен «язвой кальвинскою» [180]. 2 июня 1718 г. Феофан был рукоположен в епископа Псковского. Эту кафедру он сохранял вплоть до смерти Петра. Жил Феофан большей частью в Петербурге, помогая Петру в деле церковного управления. Когда в 1718 г. царь впервые высказался о необходимости введения коллегиального руководства Церковью, было ясно, что только Феофану Прокоповичу можно было поручить разработку основ будущей системы.
§ 3. «Духовный Регламент» и учреждение Святейшего Синода
а) После смерти последнего патриарха Петр поначалу довольствовался временными мерами, и только с 1718 г., когда победа над шведами стала уже несомненна, он интенсивно занялся реорганизацией государственного и церковного управления. По убеждению Петра, обе эти проблемы были одинаково важны и должны были решаться вместе, причем центральным государственным инстанциям следовало поручить контроль и над Церковью. Такая установка недвусмысленно выражена уже в указе от 2 марта 1717 г., в котором говорится, что «духовный чин» должен подчиняться Правительствующему Сенату. Политика Сената вскоре поставила местоблюстителя патриаршего престола в зависимое положение. После учреждения коллегий (1718–1720), подотчетных Сенату, и реформ местной администрации (1719) определилась новая структура государственного аппарата. Теперь настало время приспособить церковное руководство к государственному механизму, включив первое во второй. Необходимость коллегиального принципа управления Церковью представлялась царю таким же самоочевидным делом, как и подчинение Церкви его царской воле. Тем не менее Петру было ясно, что введение этого порядка выглядело решительным переворотом в глазах духовенства и народа, и потому он желал дать своей реформе мотивированное и доходчивое обоснование [181].
Конфликт с престолонаследником явился последним поводом к решительным мерам, предпринятым Петром против оппозиции духовенства, которая выявилась в ходе судебного процесса. На первых порах для Петра было важно создать высшее управление Церкви, чтобы затем заняться повышением образовательного уровня духовенства. Но важно было и то, чтобы именно теперь, в мирное время, когда Петр приступал к осуществлению своей программы реформ, духовенство работало на государство. Поэтому Петр решил не просто реформировать церковное управление посредством официального указа, но, сверх того, еще подкрепить его подробным обоснованием [182].
Когда мысль об отмене патриаршества у Петра окончательно созрела и настало время издать законодательный акт, который разъяснял бы и оправдывал это нововведение, то единственным, кому Петр мог доверить это щекотливое и ответственное дело, оказался молодой Псковский архиепископ Феофан Прокопович [183]. Феофан был безусловно самым образованным человеком в окружении Петра, а может быть, даже самым образованным русским человеком XVIII в. с универсальными интересами и познаниями в области истории, богословия, философии и языкознания [184].[ ]Феофан был европейцем, он «разделял и исповедовал типическую доктрину века, повторял Пуффендорфа, Гроция, Гоббса… Феофан почти веровал в абсолютность государства… Феофан не то что примыкает, он принадлежит к протестантской схоластике XVII века… Не будь на Феофановых «трактатах» имени русского епископа, их автора всего естественнее было бы угадывать в среде профессоров какого–нибудь протестантского богословского факультета. Все здесь пронизано западным духом, воздухом Реформации», — пишет один русский богослов [185]. Петру было важно не только то, что Феофан обладал всеми этими знаниями, была еще одна веская причина доверить именно ему обоснование намеченной перестройки церковного управления: Петр был убежден в преданности Феофана своим реформам. Феофан понимал это и выполнил порученное, не жалея ни сил, ни времени, вложив в дело всего себя. Он был преданным приверженцем петровских реформ и официальным апологетом правительственных мер, что проявлялось неоднократно, особенно же в его трактате «Правда воли монаршей». Взгляды Феофана на взаимоотношения между государством и Церковью целиком совпадали со взглядами Петра: оба искали подходящий образец в церковных установлениях Пруссии и других протестантских стран [186].
Для царя было естественно поручить написание «Духовного регламента» Феофану, так же как для Феофана было естественно ждать такого поручения [187]. Конечно, Петр дал Феофану некоторые директивы, но в целом содержание «Регламента» отражает церковно–политические воззрения Феофана, тогда как в стиле виден его ничем не стесненный темперамент. «Регламент» был задуман не только как комментарий к закону, но должен был сам заключать в себе основной закон церковного управления. Однако эта цель была достигнута лишь частично и далеко не лучшим образом, так как в написанном тексте нет четких юридических определений даже структуры и полномочий руководящих органов [188]. Зато в нем есть элементы, сообщающие ему характер политического трактата, автор которого не может скрыть своих личных взглядов (можно сказать, и взглядов Петра) и своего отношения к различным явлениям церковной жизни прошлого XVII и начавшегося XVIII столетия. Местами «Регламент» превращается в обвинительную проповедь или сатиру. «В «Регламенте» много желчи. Это книга злая и злобная» [189]. Аргументация автора сугубо рационалистична. У него нет никакого сакрального понятия о Церкви как Теле Христовом. Доводы в пользу коллегиальной системы не могут скрыть того факта, что основной смысл «Регламента» заключается не столько в отмене патриаршества, сколько в революционной перестройке отношений между государством и Церковью. С выходом «Духовного регламента» Русская Церковь становится составной частью государственного устройства, а Святейший Синод — государственным учреждением. Русская Церковь теряет тесную связь с вселенским православием, с которым теперь ее соединяют лишь догматы и обряд. Русский правовед А. Д. Градовский определяет это так: Святейший Правительствующий Синод, называвшийся ранее Духовной коллегией, был учрежден государственным актом, а не церковным — «Духовным регламентом»… По взгляду «Регламента», Синод должен был быть государственным установлением, зависящим от светской власти» [190].
После того как рукопись была представлена царю и им лично были сделаны некоторые поправки (11 февраля 1720 г.), 23 или 24 февраля «Регламент» был зачитан в Сенате и подписан царем. 14 февраля 1721 г. учреждение Духовной коллегии было отмечено торжественным богослужением. Феофан Прокопович произнес проповедь, в которой провозгласил задачей нового «церковного правительства» улучшение церковной и религиозной жизни русского народа, не вдаваясь в вопрос об отмене патриаршества. К «гражданским и воинским правителям» Феофан обратился с просьбой поддержать деятельность «церковного правительства» [191].
В царском манифесте от 25 января 1721 г., составленном Феофаном, наряду с причинами реформы указывается, что «Духовный регламент» является отныне основным законом высшего церковного управления, причем излагаются причины проведения реформы. Это делает манифест законодательным актом. «Божиею милостию Мы, Петр Первый, царь и самодержец всероссийский, и прочая, и прочая… между многими по долгу богоданныя Нам власти попеченьми о исправлении народа Нашего и прочих подданных Нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, несуетный на совести Нашей возымели Мы страх, да не явимся неблагодарны Вышнему, аще толикая от Него получив благопоспешества во исправлении как воинскаго, так и гражданскаго чина, пренебрежем исправление и чина духовнаго. И когда нелицемерный он Судия воспросит от Нас ответа о толиком Нам от Него врученном приставлении, да не будем безответны. Того ради образом прежних, как в Ветхом, так и в Новом Завете, благочестивых царей, восприяв попечение об исправлении чина духовнаго, а не видя лучшаго к тому способа, паче соборного правительства. Понеже в единой персоне не без страсти бывает, к тому ж не наследственная власть, того ради вящше не брегут, уставляем Духовную коллегию, то есть Духовное соборное правительство, которое по следующем здесь «Регламенте» имеет всякия духовныя дела во Всероссийской Церкви управлять. И повелеваем всем верным подданным нашим, всякаго чина, духовным и мирским, имети сие за важное и сильное правительство, и у него крайния дел духовных управы, решения и вершения просить, и судом его определенным довольствоваться, и указов его слушать во всем под великим за противление и ослушание наказанием, против прочих коллегий. Должна же есть коллегия сия и новыми впредь правилами дополнять «Регламент» свой, яковых правил востребуют разные разных дел случаи. Однако ж делать сие должна коллегия Духовная не без Нашего соизволения. Определяем же в сей Духовной коллегии быть именованным зде членам: единому президенту, двоим вице–президентам, четырем советникам, четырем асессорам. А понеже помянулось в сем «Регламенте» в первой части, седьмом и осьмом пунктах, что президент подлежати имать суду своея братии, сие есть тойжде коллегии, еще бы в чем знатно прегрешил, того ради определяем и голос оному иметь един с прочими равный. Имеют же все члены сея коллегии, при вступлении в свое дело, учинить присягу, или обещание, пред святым Евангелием по приложенной форме присяги.
Под тем подписано Царскаго Величества собственной рукою, Петр.
В Петербурге, 25 января 1721».
Текст присяги: «Аз, нижеименованный, обещаюся и клянуся Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием, что должен есмь, и по долженству хощу, и всячески тщатися буду в советах, и судах, и всех делах сего Духовнаго правительствующаго собрания искать всегда самыя сущия истины и самыя сущия правды, и действовать вся по написанным в «Духовном регламенте» уставам. И аще кия и впредь согласием сего Духовнаго правительства и соизволением Царскаго Величества определена будут… Клянуся паки Всемогущим Богом, что хощу и должен есм. моему природному и истинному царю и государю Петру Первому, всероссийскому самодержцу, и прочая… и Ея Величеству государыне Екатерине Алексеевне верным, добрым и послушным рабом и подданным быть» [192].
Тотчас после создания Духовной коллегии последняя 14 февраля 1721 г. ходатайствовала перед царем о своем переименовании в Святейший Правительствующий Синод, так как название Духовная коллегия непонятно народу и может вызвать недоумения во время публичной храмовой молитвы. Царь согласился с этими доводами и одобрил переименование [193]. Печатное издание «Регламента» получило следующий заголовок: «Духовный регламент», благодатиею и милосердием Человеколюбца Бога, тщанием же и повелением Богом даннаго и Богом умудреннаго всепресветлейшаго державнейшаго государя Петра Перваго, императора и самодержца всероссийскаго и прочая, и прочая, и прочая, в святой православной Российской Церкви по соизволению и приговору всероссийскаго духовнаго чина и Правительствующаго Сената сочиненный». Детали всего законодательного процесса изложены в конце «Регламента» в следующих словах: «Сия вся зде написанная первее сам всероссийский монарх, Его Царское священнейшее Величество слушать пред собою чтомая, рассуждать же и исправлять благоволил 1720 года, февраля 11–го дня. А потом по указу Его Величества преосвященныи архиереи, архимандриты, купно же и правительствующие сенаторы слушали же и, рассуждая, исправляли сего ж февраля 23–го дня. То же в утверждение и в исполнение непреложное, по приписанию рук присутствующих духовных и сенаторских персон, и сам Его Царское Величество своею собственною рукою подписать соизволил».
После заседания Петр отдал Сенату следующий приказ: «Понеже вчерась от вас же слышал, что проект о Духовной коллегии как архиереи, так и вы слушали и приняли все за благо, того ради надлежит архиереям и вам оной подписать, которой и Я потом закреплю. А лучше два подписать и один оставить здесь, а другой послать для подписания прочим архиереям». Однако распоряжение это было адресовано не местоблюстителю, а Сенату, по указу которого в мае 1720 г. майор Семен Давыдов и архимандрит Иона Сальников собрали подписи епископов всех двенадцати епархий (за исключением Сибирской из–за ее отдаленности), а также архимандритов и настоятелей важнейших монастырей. В инструкции Сената к уполномоченным стояло: «А буде кто подписыватца не станет, и у того взять на письме за рукою, какой ради притчины оной не подписываетца, чтоб о том показал имянно… и что у него (уполномоченного. — Ред.) будет чинитца, о том ему в Сенат на почте писать по вся недели». Епископы хорошо представляли себе последствия отказа, и царю не составило труда достигнуть своей первой цели: высшее русское духовенство беспрекословно подписало «акт о капитуляции» Церкви перед государством. «Духовный регламент» заканчивается подписями Петра I, далее — семи сенаторов, шести митрополитов, одного архиепископа, двенадцати епископов, сорока семи архимандритов, пятнадцати настоятелей монастырей, пяти иеромонахов; итого восемьдесят семь подписей духовных лиц [194].
б) Если высшее русское духовенство вынуждено было подчиниться желаниям и повелениям Петра, памятуя о его суровости в деле царевича Алексея, то отношение ко всему этому Восточных православных патриархов было для Петра отнюдь не ясно. Между тем их одобрение имело большое значение из соображений церковно–политических: такое одобрение послужило бы в глазах русского народа и духовенства авторитетной санкцией новоучрежденного Святейшего Синода и усилило бы позицию последнего в борьбе со все ширившимся расколом. Когда в 1589 г. возникло Московское патриаршество, Восточными патриархами оно было признано равночестным остальным Восточным патриархатам, а Русская Церковь — самостоятельной в делах внутреннего управления. Но как часть соборной православной Церкви она не могла быть совершенно независимой от последней. Много позже, в XIX в., историк Церкви А. Н. Муравьев сформулировал суть дела следующим образом: «Обнародовано было сие Соборное правительство (т. е. Святейший Синод. — И. С.) по всей России, но еще требовалось для вечной твердости оного признание прочих Восточных Церквей, дабы ненарушимо было единство кафолической Церкви» [195].
Послание Петра Константинопольскому патриарху Иеремии III (1715–1726) содержит греческий перевод манифеста от 25 января 1721 г. со значительными изменениями в тексте. В начале манифеста критические замечания против патриаршей системы заменены словами: «По многому здравому разсуждению и совету как с духовными, так и мирскими чинами государства Нашего, заблагорассудили уставить со властию равнопатриаршескою Духовный Синод, то есть высшее Духовное соборное правительство, для управления Всероссийския государства Нашего Церкви, из достойных духовных особ, как архиереов, так и киновиархов, число довольное». В следующем предложении слово «коллегия» переведено греческим словом «синод», что придает тексту двусмысленность. Конец же манифеста и вовсе другой: «Оному же Духовному Святейшему Синоду определили Мы чрез учиненную инструкцию (подразумевается «Духовный регламент». — И. С.), дабы святую Церковь управляли во всем по догматам святыя православныя кафолическия Церкви греческаго исповедания неотменно, и оныя догматы имели бы за правило непогрешимое своего правления, в чем оные (т. е. члены Синода. — И. С.) и присягою в святей соборной церкви, целованием святаго креста и подписанием саморучным себя обязали. И уповаем, что Ваше Всесвятейшество, яко первый архиерей православныя кафолическия Восточныя Церкви, сие Наше учреждение и сочинение Духовнаго Синода за благо признати изволите, и о том прочим блаженнейшим, Александрийскому, Антиохийскому и Иерусалимскому, патриархом сообщение учините». В заключение говорится, что Святейший Синод будет и впредь держать связь с патриархами по церковным вопросам, после чего Петр добавляет: «В требованиях Ваших всякое снисхождение оказывать обещаем». Эта фраза есть дипломатический намек на то, что патриархи могут и в будущем обращаться к царю за субсидиями, которые они до сих пор получали из Москвы [196].
Эта грамота, отправленная в Константинополь уже 30 сентября 1721 г., говорит историку чрезвычайно много. Отсутствие церковно–политического (канонического) обоснования церковной реформы показывает прежде всего, что Петр и Феофан, который, без сомнения, и составил эту грамоту, отдавали себе ясный отчет в том, что никаких канонических оснований у реформы и нет. Изменения в тексте манифеста не оставляют сомнений, что патриарх был информирован не просто неточно, а совершенно не верно. Послание представляет дело так, словно речь шла о замене патриарха Синодом, обладающим теми же полномочиями. Лишь вскользь упоминается о некоей «инструкции», но патриарху не сообщается, что под ней имеется в виду столь далеко идущий документ, как «Духовный регламент». Ни слова не говорится и о включении Святейшего Синода (Духовной коллегии) в коллегиальную систему государственного управления, о подчинении Церкви воле монарха и о контроле государства над Церковью.
В первом ответном послании от 12 февраля 1722 г. патриарх поздравлял императора с победой над шведами и высказывал надежду, что дело разрешится успешно, как только удастся связаться с другими патриархами. 23 сентября 1723 г. император получил долгожданный ответ от Константинопольского и Антиохийского патриархов. Патриархи объявляли, что «Синод в Российском святом великом царстве есть и нарицается нашею во Христе братиею святою и Священным Синодом от всех благочестивых и православных христиан священных, и людей начальствующих и подначальных, и от всякого лица сановитого и имеет позволение совершати, елика четыре апостольскии святейшии престолы, наставляет же, увещевает и уставляет, да хранит и содержит непоползновенные обычаи и правила священных Вселенских седми Соборов и иная, елико Восточная святая Церковь содержит, и пребывает во всех весь непоползновенно, Божия же благодать и молитва и благословение нашей мерности да будет с Вами. 23 сентября 1723». В дополнительном послании патриарха Иеремии Святейшему Синоду сообщается о недавней кончине Александрийского патриарха и о тяжкой болезни патриарха Иерусалимского и высказывается заверение, что подтвердительные грамоты обоих этих патриархов прибудут позднее. Таким образом, желание Петра получить санкцию своей реформе исполнилось. Готовность Константинопольского и Антиохийского патриархов пойти на уступки в отношении неканонических действий императора объясняется не только тем перетолкованием сути дела, которое имело место в грамоте Петра, но и зависимостью находившихся под турецким владычеством патриархов от русских субсидий [197].
в) Итак, Святейший Правительствующий Синод, поставленный во главе управления Русской Церковью, должен был отныне руководствоваться в своей деятельности «Духовным регламентом».
«Духовный регламент» делится на три части, которые подразделяются на «пункты», содержащие то законодательные распоряжения, то комментарии и экскурсы составителя. Они дают представление о взглядах Феофана (или Петра) по тому или иному вопросу церковного управления, поэтому «Духовный регламент» является для нас не только памятником церковного законодательства, но и источником для суждения о воззрениях Феофана и отчасти — Петра.
Прежде всего подчеркивается значение «Регламента» как закона: «Регламент, или Устав духовный, по которому оная (т. е. Духовная коллегия. — Ред.) знать долженства своя и всех духовных чинов, також и мирских лиц, поелику оныя управлению духовному подлежат, и при том в отправлении дел своих поступать имеет». По сравнению с этой несколько расплывчатой характеристикой законодательного значения «Регламента» в манифесте от 25 января 1721 г. сказано прямо, что Духовная коллегия «имеет всякия духовныя дела во Всероссийской Церкви управлять». Следовательно, манифест представляет собой в известной степени часть «Регламента», почему и печатался всегда с ним вместе. Первую часть «Регламента» Феофан озаглавил: «Что есть Духовное коллегиум, и каковыя суть важныя вины таковаго правления». Наряду с «Регламентом», по уверению Феофана, сохраняют силу неизменно и в полном объеме канонические правила и установления: «А управления основание, то есть закон Божий, в Священном Писании предложенный, тако ж и каноны, или правила соборныя святых отец, и устави гражданския, слову Божию согласныя, собственной себе книги требуют, а зде не вмещаются». Затем следует определение Духовной коллегии: «Коллегиум правительское не что иное есть, токмо правительское собрание, когда дела некия собственныя не единому лицу, но многим, к тому угодным и от высочайшей власти учрежденным, подлежат к управлению» [198]. Здесь Феофан указывает на то, что Духовная коллегия учреждена монархом. По определению Феофана, следует различать между коллегиями «единовременными» и «всегдашними». К первым относятся, например, «церковные Синоды», к последним — «церковный синедрион» или «гражданский суд ареопагитов в Афинах», а также петровские коллегии, основанные ради блага государства. «А яко христианский государь, правоверия же и всякаго в Церкви святей благочиния блюститель (эта формула была включена в XIX в. в Основные законы Российской империи. — И. С.), посмотрев и на духовныя нужды и всякаго лучшаго управления оных возжелав, благоволил уставити и Духовное коллегиум, которое бы прилежно и неустанно наблюдало, еже на пользу Церкви, да вся по чину бывают и да не будут нестроения, еже есть желание апостола, или паче Самаго Бога благоволение». Поэтому «да не возомнит же кто, что сие управление не угодно и лучше бы единому лицу дела духовныя всего общества правити». Феофан приводит девять «вин» тому, что «это правление соборное всегдашнее совершеннейшее есть и лучшее, нежели единоличное правительство, наипаче же в государстве монаршеском, яковое есть наше Российское».
Первая «вина» есть практическое соображение: «что един не постигнет, то постигнет другий». Вторая «вина» состоит в том, что коллегиальное суждение имеет больший авторитет: «понеже вящше ко уверению и повиновению преклоняет приговор соборный, нежели единоличный указ». В–третьих, «коллегия правительская под державным монархом есть и от монарха установлена»; отсюда ясно, что «коллегия не есть некая фракция (т. е. группа, партия. — И. С.), тайным на интерес свой союзом сложившаяся, но на добро общее, повелением самодержца, и его ж с прочими рассмотрением собранныя лица». В–четвертых, при коллегиальной системе правления смерть не приводит к приостановке дел, которые продолжаются «непресекомым течением». В–пятых, в коллегии нет места «пристрастию, коварству, лихоимному суду». Далее, преимущество коллегии состоит в том, что «отнюдь не возможно тайно всем (т. е. членам коллегии. — И. С.) слагатися». Здесь сквозит недоверие Петра по отношению к оппозиционно настроенному духовенству: «Епископы, архимандриты, игумены и от властей белаго священства, воистину не видать здесь, как таковыя друг другу и открывать дерзнут коварное некое умышление, не только что согласитися на неправость». Поэтому здесь, в коллегии, нет и «сильных», которые на прочих влияют, и, как говорится в шестой «вине», «коллегия свободнейший дух в себе имеет к правосудию».
Седьмая «вина» имеет церковно–политический характер и отражает оценку Петром I предшествующего периода в отношениях между государством и Церковью, прежде всего — конфликта патриарха Никона с царем Алексеем Михайловичем. Она изложена Феофаном особенно подробно и действительно является центральной в системе его аргументов в пользу реформы. Феофан разъясняет основной политический мотив, которым руководствовался царь, и доказывает, что Петр преследовал в первую очередь государственные интересы, а не какие–то узко церковно–реформаторские цели. По своему содержанию рассуждения Феофана тесно связаны с мельком высказанной в манифесте мыслью, что «в единой персоне не без страсти бывает». «Велико и сие, — пишет Феофан, — что от соборнаго правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единаго собственнаго правителя духовнаго. Ибо простой народ не ведает, како разнствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшаго пастыря честию и славою удивляемый, помышляет, что таковый правитель есть вторый государь, самодержцу равносильный или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство, — и се, сам собою народ тако умствовати обыкл. Что же, егда еще и плевельныя властолюбивых духовных разговоры приложатся и сухому хврастию огнь подложат? Тако простыя сердца мнением сим развращаются, что не так на самодержца своего, яко на верховнаго пастыря в коем–либо деле смотрят» [199]. Для доказательства властолюбия духовенства Феофан обращается также к истории Византии и папства и предостерегает от такого рода посягательств: «Да не воспомянутся подобные у нас бывшие замахи. Подобное зло при соборном правительстве не может иметь место. А когда еще видит народ, что соборное сие правительство монаршим указом и сенатским приговором уставлено есть, то и паче пребудет в кротости своей и весьма отложит надежду иметь помощь к бунтам своим от чина духовнаго».
Восьмая «вина» усматривается в том, что подобные «замахи» внутри самой коллегии невозможны, так как не только каждый из ее членов, но и сам председатель подлежит коллегиальному суду, «если в чем знатно погрешит». Поэтому нет необходимости созывать Вселенский Собор, что и невозможно из–за владычества турок над Восточными патриархатами. Девятая «вина» выдает заботу Петра о повышении образованности и культуры духовенства: Духовная коллегия должна быть в известном смысле школой духовного управления: «всяк от соседателей удобно может научиться духовной политике… потому самыя угоднейшия от числа коллегов, или соседателей, особы явятся на степень архиерейства восходить достойные. И так в России помощию Божиею скоро и от духовнаго чина грубость отпадет, и надеятися всего лучшаго».
Таковы основания проведенной реформы, как они видятся Феофану. Соображений канонического свойства среди них нет. Но зато ясно выражены взгляды Петра и самого Феофана, и у читающего «Духовный регламент» не возникает сомнения в том, что неподчинение Духовной коллегии, т. е. Святейшему Синоду, равнозначно сопротивлению монарху. Феофан неоднократно подчеркивает, что Святейший Синод есть «соборное правительство» и, следовательно, — больше, чем просто орган коллегиального управления. Уже в манифесте это выражение намеренно употреблено, чтобы вызвать у читающего ассоциации с церковными Соборами. В официальном учебнике русской церковной истории 1837 г. Святейший Синод прямо именуется «непрерывным Поместным Собором» [200]. В «Истории Русской Церкви» Филарета Гумилевского говорится: «Святейший Синод по составу своему то же, что законный церковный Собор» [201]. Уже в 1815 г. Филарет Дроздов, впоследствии митрополит, предпринял попытку представить Святейший Синод как олицетворение соборного принципа древней Церкви. В его сочинении «Разговоры между испытующим и уверенным о православии Восточной кафолической Церкви» сомневающемуся дается разъяснение, что «каждый раз, когда в какой Церкви умирал патриарх, собирался в ней Собор, а по–гречески Синод, который и занимал место патриарха». Этот Собор обладал такой же властию, что и патриарх. Когда Русская Церковь получила в качестве высшей инстанции своего управления Святейший Синод, она «ближе подошла к древнему образу священноначалия». Если в древние времена патриарх сам имел обыкновение созывать один или два таких Собора в год, то «по пространству Российской Церкви, а также и по нынешнему образу производства дел невозможно было в России быть Синоду один или два раза в год, а нужно было быть всегда». На вопрос сомневающегося: «Кого должно считать высшим в священноначалии — патриарха или Синод?» — дается следующий ответ: «Общий Синод всей Российской Церкви мог бы судить самого патриарха (Филарет имел здесь, очевидно, в виду суд над патриархом Никоном в XVII в. — И. С.). Частный Синод избранных епископов, в своем единстве, пользуется правами, равными правам патриарха, почему, так же как патриарх, именуется Святейшим. Патриарх есть Синод в одном лице. Синод есть патриарх в нескольких избранных освященных лицах. Так рассматривали положение вещей православные патриархи Востока, давая свое согласие на учреждение Святейшего Синода в Русской Церкви и признавая для него ту самую власть, какую до тех пор имел патриарх всея Руси» [202]. Филарет Дроздов полагает, вероятно, что тем самым доказал законность Святейшего Синода с канонической точки зрения. Здесь мы наблюдаем все ту же тенденцию, освященную еще авторитетами Петра I и Феофана, неоправданной по сути дела апелляцией к соборной идее обеспечить Святейшему Синоду своего рода канонически соборное обоснование. Оба так ясно сформулированных Феофаном пункта — «государственность» и «соборность» Святейшего Синода — становятся в XIX столетии, с одной стороны, главными бастионами в защите государством синодальной системы, а с другой — теми слабыми местами, на которые оппозиция направила огонь своей критики.
Если первая часть «Духовного регламента» служит введением, то вторую его часть Феофан озаглавил: «Дела, управлению сему подлежащие» и подразделил ее на: 1) «Дела общие всея Церкви» и 2) «Род дел, собственным чином потребных» (подразумевается, конечно, духовный чин).
В разделе первом «Дела общие» коллегии вменяется в обязанность следить, «аще все ли правильно и по закону христианскому деется и не деется ли что и где, закону оному противное». Немедленно вслед за тем разъясняется, в чем прежде всего состоит эта обязанность — в правильном исполнении богослужения и в цензуре книг: «Если кто пишет о чем–либо богословское сочинение, то оное не следует печатать немедленно, а сначала предъявить коллегии. Коллегия же должна испытать, нет ли в сочинении ошибок, противных православному вероучению». Далее, следует наблюдать за тем, «есть ли у нас довольное ко исправлению христианскому учение». Наконец, в качестве одной из ближайших задач коллегии обозначено: «Сочинить три книжицы небольшия. Первую о главнейших спасительных догматах веры нашея, також и о заповедях Божиих, в десятисловии заключенных. Вторую о собственных всякаго чина должностях. Третию таковую, в которой собранные будут с разных святых учителей ясные проповеди». Рекомендуется прочитывать книжицы эти в церкви после богослужения, так «чтоб все тут книжицы могли быть прочтены в четверть года».
Раздел второй — о делах, «собственным чином потребных», обсуждает три темы. Первая — епархиальное управление (дела архиерейские, приходского духовенства и монашеские), вторая — духовные училища.
К архиерейским делам относятся следующие: епархиальное управление, надзор за приходским духовенством, право отлучения от Церкви, объезды епархии и духовные училища. В трех правилах («регулах»), а именно 13, 14 и 15, подчеркивается, что епископы, так же как все духовенство епархий, подчинены Духовной коллегии и подлежат ее суду. В заключение, в правиле 23, речь идет о проповеди.
Третья тема — это сама Духовная коллегия. Она должна состоять из двенадцати человек — условие, которое почти никогда не выполнялось. В манифесте говорится об одиннадцати членах: президенте, двух вице–президентах, четырех советниках и четырех асессорах. В бюджете Синода, поданном на утверждение в Сенат, значилось также всего одиннадцать членов [203]. В члены Духовной коллегии должны назначаться «епископы, игумены и протоиереи». Трое должны иметь епископский сан. И это предписание выполнялось не всегда. Тотчас же по основании коллегии членом Синода оказался простой монах Феофил Кролик. Позже определяющей для состава Синода стала другая тенденция — увеличивать число епископов в нем [204].
Перечислены следующие обязанности коллегии: 1) наблюдение за всем церковным управлением и за церковными судами; 2) оценка проектов всякого рода улучшений; 3) цензура; 4) изучение и удостоверение чудес; 5) рассмотрение новых сектантских учений; 6) исследование неясных вопросов совести; 7) испытание кандидатов на звание епископа; 8) принятие на себя функций бывшего патриаршего суда; 9) надзор за использованием церковного имущества; 10) защита епископов и прочего духовенства перед мирскими судами; 11) проверка подлинности завещаний (совместно с Юстиц–коллегией); 12) искоренение нищенства и обновление благотворительности; 13) борьба с симонией. Затем следует пункт о присяге: «Собственно всяк коллегиат, как президент, так и прочие, в начале принятия чина своего должны учинить присягу: что верен есть и будет Царскому Величеству, что не по страстям своим, не для мздоприимства, но для Бога и пользы людской со страхом Божиим и доброю совестью судить дела, и советовать, и других братии своей мнения и советы рассуждать, принимать или отвергать будет. И клятву таковую изречет на себе под именным штрафом анафемы и телеснаго наказания, если после противен присяги своей подстережен и уличен был».
В конце кратко упоминается о «мирских особах», которые должны раз в год принимать святое причастие. Кроме всего прочего коллегия обязана собирать сведения о количестве старообрядцев по епархиям. Частные лица не могут приглашать для домовых богослужений священников, не имеющих приходов («крестцовых и волочащихся попов»), или давать им прибежище (пункты 7–8). Новорожденных следует крестить только в приходских храмах.
К этому написанному Феофаном и исправленному Петром тексту «Духовного регламента» прилагаются «пункты», которые были составлены самой Духовной коллегией и одобрены царем. Здесь речь идет о переименовании коллегии в Святейший Правительствующий Синод, а далее следует весьма дипломатично составленный запрос коллегии царю: «Патриарши, архиерейския и монастырския вотчины, сборами и правлением которыя ведомы были в Монастырском приказе, в одной Духовной коллегии ведать ли того ради, что оныя от гражданских управителей пришли в скудость и пустоту, а Духовная коллегия присягою обязалася, как в верности, так и в искании интереса Царскаго Величества против прочих коллегий не меньше; а в «Регламенте духовном» положено, что такое правление надлежит до Духовной коллегии». Резолюция Петра гласила: «Быть по сему» [205].
Вскоре после первого издания «Духовного регламента» — 16 сентября 1721 г., в мае 1722 г. появилось второе с дополнением, авторами которого, по–видимому, были Феофан и Феофил Кролик, — «Прибавление о правилах причта церковного и чина монашеского». Юридическим основанием для «Прибавления» послужил манифест от 25 января 1721 г., но полагающегося согласия на издание «Прибавления» Святейший Синод у царя не испросил, в результате последовал выговор Петра [206].
В первой части «Прибавления» говорится о белом духовенстве: «о пресвитерах, диаконах и прочих причетниках». Вторая часть озаглавлена «О монахах» и касается монастырской жизни. Содержание обеих этих частей будет подробно рассмотрено в дальнейшем в соответствующих параграфах о приходском духовенстве и о монашестве.
Уже 7 июля 1721 г. Феофан выпустил свое сочинение «Розыск исторический», представляющее собой апологию церковной реформы. Согласно Феофану, право монарха на реформы распространяется также на сферу церковной организации и управления: «Могут государи епископами народа, себе подданнаго, нарицатися. Имя бо епископ значит надсмотрителя… Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайняго суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными. Что и от Ветхаго и от Новаго Завета доволно показал я в «Слове о чести Царской», проповеданном в неделю цветоносную 1718 году, и того ради зде не повторяю. И понеже и над духовным чином государское надсмотрительство от Бога уставлено есть, того ради всяк высочайший законный государь в государстве своем есть воистину епископ епископов» [207]. В том же году Феофан написал трактат «О возношении имени патриаршего в церковных молитвах, чего ради оное ныне в церквах российских оставлено» (май 1721 г.). И под конец Феофаном был опубликован еще «Трактат, в коем изъясняется, с коего времени началось патриаршеское достоинство в Церкви и каким образом 400 лет Церкви управляемы были без патриаршества и доныне некоторые не подлежат Вселенским патриархам» [208].
Аргументацию Феофана в защиту церковной реформы, изложенную в «Регламенте» и в упомянутых трактатах, можно резюмировать так: вопреки сомнениям старообрядцев Петр I является законным государем; он самодержец и притом христианский монарх; как христианский самодержец он имеет право на реформу Церкви; все подданные как духовного, так и светского звания обязаны ему покорностью и признанием его государственных и церковных реформ [209].
г) Из–за попыток дать хоть какое–то каноническое обоснование Святейшему Синоду историки по сути дела забыли поинтересоваться тем, каковы же были действительные идейные истоки его основополагающего документа — «Духовного регламента». Вопрос о том, какого рода обстоятельства оказали влияние на Петра I и Феофана при составлении ими этого документа русского церковного права, остался без рассмотрения или же затрагивался лишь весьма поверхностно [210]. Позднейшие исследователи довольствовались описанием фактических функций Святейшего Синода как органа государственной власти.
Проблема протестантских истоков «Регламента» впервые всплыла в 1900 г. в ходе дискуссии о книге высокопоставленного чиновника Святейшего Синода С. Г. Рункевича «История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода». Критики установили, что она представляет собой одну апологию — доказательство церковно–политической и государственно–политической целесообразности церковной реформы Петра без исследования ее источников и что протестантское влияние ощущается не только в тексте «Регламента», но и в самой административной практике Святейшего Синода [211]. И только в 1916 г. П. В. Верховской в своем основополагающем исследовании «Учреждение Духовной коллегии и «Духовный регламент»» дал тщательный научный анализ источников «Регламента», который заслуживает подробного рассмотрения.
Во введении Верховской приводит пространный обзор русской и зарубежной литературы, как современной «Регламенту», так и более поздних исторических сочинений, которые, пусть и не вдаваясь в рассмотрение источников, единодушны в том, что при создании Духовной коллегии, впоследствии — Святейшего Синода, и при написании «Духовного регламента» имело место подражание протестантским образцам. Затем автор подвергает анализу западноевропейские протестантские источники, на которые могли ориентироваться Петр I и Феофан, и приходит к выводу, что моделью для Духовной коллегии послужили протестантские консистории Западной Европы, в первую очередь — Лифляндии и Эстляндии. «Петр Великий не только близко знал основные черты устройства протестантской Церкви и типичных для нее коллегиальных учреждений — консисторий, но и сам осуществлял над ними (в Лифляндии и Эстляндии. — И. С.) на основании территориализма власть протестантского Landesherr’а, что было очевидно и казалось нормальным как ему самому, так и его современникам, в том числе Феофану Прокоповичу». Отсюда оставался один шаг до организации управления и Русской Церковью по тому же принципу. «Образцом Духовной коллегии для Феофана послужили именно иностранные и русские коллегии и протестантские консистории… О значении их в качестве образцов Духовной коллегии и идейных источников «Духовного регламента» трудно, кажется, иметь два мнения». В то же время «протестантские теории власти… в делах церковных убеждают нас в том, что они могли послужить для Феофана Прокоповича очень удобным матерьялом для обоснования в «Духовном регламенте» прав Петра как христианского государя, блюстителя правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Кроме того, это нашло поддержку в «воззрениях отдельных философов школы естественного права… Со всеми этими идеями, как видно из его биографии, был отлично знаком Феофан…» Что же касается общего плана и духа «Регламента», то его никак нельзя сравнивать не только с какими бы то ни было каноническими сборниками или соборными деяниями, но даже с такими же регламентами других петровских коллегий. «Духовный регламент» носит на себе специфический отпечаток протестантских церковных уставов — Kirchenordnungen… Более того, в «Духовном регламенте» встречаются довольно любопытные совпадения отдельных мыслей и мест со шведским церковным уставом 1686 г. Карла XI, распространенным на Лифляндию и Эстляндию, хотя эти совпадения и не дают нам права видеть в последнем прямой источник «Регламента». Верховской приходит к следующему заключению: «Духовная коллегия, как она была задумана Петром и Феофаном, есть не что иное, как генеральная церковная консистория немецко–шведского типа, а «Духовный регламент» — вольная копия протестантских церковных уставов (Kirchenordnungen). Духовная коллегия есть государственное учреждение, создание которого совершенно изменяло юридическое положение Церкви в Русском государстве» [212]. Выводов Верховского и его неутешительного резюме нельзя, как нам кажется, опровергнуть ни софистическими рассуждениям на манер митрополита Филарета Дроздова, ни какими–либо другими официозными доводами.
Позднейшее переименование Духовной коллегии в Святейший Правительствующий Синод, произведенное с учетом религиозной психологии русского народа, ничего не изменило в существе созданной Петром российской государственной церковности. Рассматривая историю Святейшего Синода и всей синодальной системы в ее отношениях как с государственной властью, так и с верующим народом, мы будем убеждаться в справедливости этой мысли на каждом шагу.
§ 4. Святейший Синод: его организация и деятельность при Петре I
а) Духовная коллегия, переименованная вскоре после своего возникновения в Святейший Синод, начала свою деятельность немедленно после своего торжественного открытия.
Согласно царскому манифесту от 25 января 1721 г., Святейший Синод состоял из одиннадцати членов, между тем как «Духовный регламент» предусматривал двенадцать. Петр I настаивал на строгом соблюдении принципа коллегиальности. «Самое имя президент, — говорится в «Духовном регламенте», — не гордое есть, не ино бо что значит, только председателя». Таким образом, президент должен был быть primus inter pares — первым среди равных [213]. Первым и, как потом оказалось, единственным обладателем этого звания стал по распоряжению Петра бывший местоблюститель патриаршего престола Рязанский митрополит Стефан Яворский, с которым царь в последние годы часто расходился во мнениях. Возможно, Петр считал нецелесообразным игнорировать Яворского в видах преемственности в церковном управлении, надеясь в то же время, что влияние Стефана будет нейтрализовано в силу коллегиальности самого органа. Соперником Яворского в Синоде был Феофан Прокопович. Несмотря на протест своего президента, Синод постановил отменить поминовение православных патриархов во время богослужения. 22 мая 1721 г. появилась брошюра Феофана под заглавием «О возношении имени патриаршего», а уже в начале июня президент представил Сенату докладную записку: «Апология, или словестная оборона, о возношении в молитвах церковных святых православных патриархов» [214]. Конфликт закончился тем, что Сенат отклонил меморандум Стефана, сделав ему письменный выговор, «дабы он таких, яко зело вредных и возмутительных, вопросо–ответов отнюдь никому не сообщал и в объявление не употреблял» [215]. Еще обиднее было для митрополита то, что по приказу царя его подвергли в Сенате допросу по делу монаха Варлаама Левина. Варлаам был арестован тайной государственной полицией, так называемым Преображенским приказом, по обвинению в бунтовщических и угрожавших государственному порядку речах против государя и при допросе показал, что сносился со Стефаном Яворским. Митрополит отрицал перед Сенатом всякую связь с монахом, который был вынужден сознаться, что солгал. За «политические» и «богохульные» речи Варлаам был осужден и после расстрижения сожжен в Москве 22 августа 1722 г. Вскоре после того, 22 ноября, скончался и митрополит. Он был похоронен в рязанском кафедральном соборе 27 декабря 1722 г. [216]
Преемника ему царь не назначил. По указу царя Феофан Прокопович стал вторым, а Новгородский архиепископ Феодосий Яновский — первым вице–президентом Святейшего Синода. Петр узнал и сумел оценить Феодосия Яновского еще до своей встречи с Феофаном. Феодосий родился в 1674 или 1675 г. в шляхтской семье на Смоленщине. В конце столетия он принял постриг в московском Симоновом монастыре и после некоторых заминок в самом начале его монашеской карьеры заслужил расположение и покровительство со стороны архимандрита Троице–Сергиевской лавры Иова. Когда в 1699 г. Иов был поставлен митрополитом в Новгород, он взял с собою и своего подопечного, здесь в 1701 г. он произвел Феодосия в игумены, а в 1704 г. назначил его архимандритом Хутынского монастыря. Яновский не проявил себя как писатель, не был он заметен и как проповедник, зато выказал недюжинные способности как администратор. Петр I, который искал таланты и поддерживал их везде, где только ни находил, оценил Яновского и повелел назначить его духовным судьей Петербурга, Ямбурга, Нарвы, Копорья и Шлиссельбурга. Облеченный правами епархиального архиерея, Яновский проявил большую активность в строительстве храмов и надзоре за духовенством. Он принимал также живейшее участие в создании Александро–Невского монастыря, а в 1712 г. стал его архимандритом, получив особые привилегии. В нем появились надменность и заносчивость — даже по отношению к своему покровителю митрополиту Иову. Яновский не без успеха включился в церковно–политические интриги. 31 января 1716 г. он стал преемником скончавшегося в 1716 г. митрополита Иова [217].
К членам Святейшего Синода принадлежали также четыре советника, число их в 1722 г. возросло до пяти после введения в состав Синода архимандрита Феофилакта Лопатинского, ректора Московской Академии и сторонника Стефана Яворского. В 1723 г. Лопатинский, сохранив свое место в Синоде, стал епископом Тверским [218]. В Синод наряду с советниками входили также асессоры, назначавшиеся из среды белого духовенства [219]. К привилегиям архиереев — членов Синода относилось право ношения митры с крестом, архимандриты имели право носить наперсный крест [220].[
]Царский указ от 28 января 1721 г. предусматривал для президента Синода содержание в размере 3000 руб., для вице–президентов — по 2500 руб. и для асессоров — по 600 руб. Кроме того, епископам разрешалось получать дополнительные доходы от своих епархий, а архимандритам — из своих монастырей. Выплата жалованья происходила нерегулярно, так как не были точно определены его источники, к тому же в 1723 г. царь приостановил выплату жалованья вплоть до погашения налоговых недоимок с земель, находившихся в ведении Синода. Лишь в 1724 г. Петр указом распорядился отчислять жалованье от доходов с этих земель. Размеры окладов, кстати говоря, поистине царские [221].
Сперва Синод был озабочен протокольными вопросами. Епископы — члены Синода могли иметь целую свиту из своих епархий. Архимандритам, согласно предписанию, позволялось держать при себе только келейника из монахов, повара, прислужника, кучера с тремя лошадьми, а летом — четырехвесельный ялик с пятью матросами и жить в собственном доме. При богослужениях духовенство — члены Синода пользовалось облачениями прежних патриархов. Патриарший трон, находившийся в Успенском соборе, был оттуда удален. По установленному Синодом распорядку на понедельники, среды и пятницы приходилось Присутствие с участием всех членов Синода, включая советников и асессоров. Однако кворум имелся не всегда. Этот распорядок сохранялся вплоть до конца синодального периода [222]. Синод имел при себе канцелярию и большое число административных органов [223].
б) Московский патриарх осуществлял управление Церковью в полном смысле слова, т. е. обладал законодательной, исполнительной и судебной властью. Манифестом от 25 января 1721 г. и «Духовным регламентом» все три власти передавались Святейшему Синоду. Первой задачей Синода было довести этот свой статус до сведения епархиальных архиереев. Когда последние вместо отчетов стали подавать ему только справки, Синод писал епископам: «Духовная коллегия имеет честь, славу, власть патриаршескую, или едва и не бóльшую, понеже Собор» [224].
Законодательная власть Синода описана в манифесте следующим образом: «Должна же есть коллегия сия и новыми впредь правилами дополнять «Регламент» свой, яковых правил востребуют разные разных дел случаи. Однако ж делать сие должна Коллегия духовная не без Нашего соизволения». Эти ограничения дополнены указом от 19 ноября 1721 г.: «А буде во отлучении Нашем такое (срочное. — Ред.) дело случится, а обождать до прибытия Нашего будет невозможно, то Синоду согласиться с Сенатом и подписать и потом публиковать» [225]. В этом установлении заключался зародыш той зависимости Святейшего Синода от Сената, к которой постепенно пришло дело на практике. В инструкции царя обер–прокурору последнему дается только право надзора: «Он должен накрепко смотреть, дабы Синод в своем звании праведно и нелицемерно поступал», и в противном случае «докладывать тотчас же» царю (пункт 2) [226].
Первым значительным документом синодального законодательства стало «Прибавление» к «Духовному регламенту» от апреля 1722 г., опубликованное Синодом без санкции императора. За это Синод получил выговор от царя, тираж был конфискован, а «Прибавление» отредактировано Петром и затем опубликовано вместе с «Духовным регламентом» 14 июля 1722 г. [227]
Из указов Святейшего Синода, приравненных к закону, мы можем упомянуть лишь о самых важных. Уже в 1721 г. Синод запретил пострижение монахинь без своего разрешения, издал предписание о крещении детей от смешанных браков только по православному обряду и правила по поновлению икон [228]. В результате совместной конференции Сената и Синода Святейшим Синодом 16 июля 1722 г. был издан указ, состоявший из следующих пунктов: 1) приходские священники обязывались вести списки прихожан и поименно отмечать приходящих к причастию, равно как и уклоняющихся от исповеди; 2) последние подлежали наказанию; 3) священники должны были контролировать присутствие прихожан в церкви по праздничным дням; 4) старообрядцам запрещалось совершение святых таинств и распространение своего учения; 5) распоряжения относительно крещения детей старообрядцев и их венчания по православному обряду [229].
Верховная власть Синода также опиралась на манифест от 25 января, где сказано: «Духовное соборное правительство имеет всякия духовныя дела во Всероссийской Церкви управлять». Детали оговаривались во второй части «Духовного регламента». Святейшему Синоду предоставлялось право осуществлять управление непосредственно или через епархиальных архиереев. Он имел полномолчия открывать новые кафедры, выдвигать кандидатов на их замещение и подавать свои предложения на утверждение государя [230]. Епископы были подчинены Святейшему Синоду: «Да весть же всяк епископ, каковый он ни есть степени, простой ли епископ, или архиепископ, или митрополит, что он Духовному коллегиум яко верховной власти подчинен есть, указов онаго слушать, суду подлежать и определением его довольствоваться должен» («Дела епископов», пункт 13). Святейший Синод назначал настоятелей и настоятельниц монастырей, лишал священства и монашества, поставлял в архимандриты, протоиереи или игумены и производил награждения; он давал санкцию на строительство церквей и их починку, а также на основание монастырей; он назначал иеромонахов в армию и на флот [231]; он следит за управлением епархий, собирал отчеты с епископов и выносил решение в сомнительных случаях [232].
Святейший Синод имел право и был обязан блюсти чистоту веры и нравственность, искоренять суеверия, бороться с ересями и расколом, поверять мощи и жития святых, заботиться о правильности иконописания, составлять богослужебные тексты, устанавливать новые богослужения, а также исправлять и издавать богослужебные книги. Во исполнение последнего предписания Святейший Синод выпустил в первые годы своей деятельности ряд богослужебных книг, наставления против раскола и несколько катехизических изданий. Наконец, «Регламент» поручал Святейшему Синоду духовную цензуру, которая тем самым становилась постоянным учреждением [233].
Судебная власть Святейшего Синода также основывалась все на том же манифесте; детали ее освещены во 2–й и 3–й частях «Регламента». Наряду с Присутствием Святейшего Синода органами судопроизводства были Контора судных дел, Московская синодальная канцелярия и трибунал. Контора судных дел и Присутствие являлись в то же время и высшей апелляционной инстанцией. Члены Синода подлежали суду только Присутствия. Юрисдикция Синода распространялась и на мирян, если они привлекались к суду по духовным делам. Наказуемы были в первую очередь еретики и раскольники. Самыми суровыми наказаниями, согласно «Регламенту», было отлучение от Церкви и предание анафеме. За менее серьезные проступки полагались церковные епитимии. Право отлучения от Церкви «Духовный регламент» признавал и за епархиальными архиереями, рекомендуя им, впрочем, действовать «терпеливо и рассудительно во употреблении власти своей осязательной» (часть 3, пункт 16). Отлучению от Церкви могли подвергаться как отдельные лица, так и целые приходы, церкви которых в этом случае опечатывались, а совершение святых таинств и даже треб прекращалось. В «Регламенте» приводятся примеры преступлений, карающихся отлучением: постоянное непосещение богослужений и клевета. Анафематствование оставалось прерогативой Синода, ему подвергались: 1) хулящие имя Божие, Священное Писание или Церковь со злобою и насмешкой; 2) открыто и высокомерно пренебрегающие заповедями Господними и церковными властями; 3) длительное время уклоняющиеся от исповеди. В качестве церковного наказания за последнее мог взиматься также денежный штраф, в случае неуплаты которого могло последовать телесное наказание или даже каторжные работы, как то видно из указов Синода [234]. Объем юрисдикции Святейшего Синода в сравнении с судебной властью патриарха был ограничен тем, что такие преступления против нравственности, как разврат, изнасилование, кровосмешение, брак против воли родителей, относились теперь к компетенции гражданского суда [235]. Все брачное право и бракоразводные дела оставались в ведении духовного суда, пока по указу Петра от 12 апреля 1722 г. дела, касающиеся внебрачных детей и детей от незаконных браков, не были переданы светским судам [236]. Дела о наследствах отошли в сферу гражданского судопроизводства еще до основания Святейшего Синода. Но тяжбы по поводу завещаний «благородных персон», согласно «Регламенту», Юстиц–коллегия рассматривала совместно со Святейшим Синодом [237].
Под юрисдикцию Святейшего Синода подпадали также некоторые вопросы гражданского права. В 1701 г. восстановленному Монастырскому приказу были переданы права суда по гражданским делам в отношении всех лиц, принадлежавших к аппарату церковного управления и церковным учреждениям. Но в том же году было постановлено, что рассмотрение жалоб против духовенства подлежит ведению Духовного приказа местоблюстителя и только иски к светским лицам, состоявшим на службе в церковных учреждениях, а также дела церковных и монастырских крестьян остаются в компетенции Монастырского приказа. Иски названных лиц и духовенства против служащих гражданских учреждений находились в ведении этих учреждений. После основания Святейшего Синода последний передал гражданские иски к духовенству на территориях, подведомственных Синоду, Духовному приказу, а на территориях епархий — епархиальным архиереям, тогда как дела против мирян, находивщихся на службе у Церкви, и против монастырских крестьян продолжали рассматриваться Монастырским приказом [238]. Преступления духовенства подлежали суду Синода, за исключением тяжких государственных преступлений, а также разбоев и убийств [239].
в) Петр I приказал, чтобы Сенат и Синод обладали «равным достоинством» [240]. Несмотря на это, Сенат продолжал свою применявшуюся уже по отношению к местоблюстителю патриаршего престола практику вмешательства в духовные дела. В первом же отчете царю Синод испрашивал инструкций на предмет общения его с Сенатом и коллегиями, указывая на то, что патриарх ниоткуда никаких указов не получал. «Духовная коллегия имеет честь, славу и власть патриаршескую, или едва и не бóльшую, понеже Собор». Петр решил, что для общения с Сенатом следует употреблять уведомления за подписями всех членов Синода, а для общения с коллегиями — обычно употреблявшуюся Сенатом форму за подписью одного из секретарей. Считая себя равноправным с Сенатом, Святейший Синод протестовал против «приказов» со стороны Сената и претендовал на предоставление своим секретарям тех же служебных рангов, какие имели сенатские секретари [241]. Уже «Духовный регламент» рекомендовал Святейшему Синоду в отдельных вопросах согласовывать свои решения с Сенатом. Указ Сенату от 6 сентября 1721 г. предписывал совместные заседания обеих инстанций на паритетных началах. В 1721–1724 гг. действительно имели место такие заседания, на которых обсуждались не только вопросы, находившиеся на границе компетенций обоих ведомств (например, попечение о внебрачных детях и инвалидах, финансирование школ, оклад обер–прокурора), но и вопросы чисто церковного характера — сметы расходов на содержание приходского духовенства, раскол, иконописание и т. п. Иногда Святейший Синод прибегал к такого рода заседаниям с облегчением, так как они освобождали его от части ответственности, когда речь шла, например, о сомнительных новшествах вроде требования к священникам доносить о признаниях в преступлении, сделанных на исповеди. В целом же Святейший Синод старался защищать свои права от посягательств Сената [242].
г) 11 мая 1722 г. Петр издал указ, веля «в Синод выбрать из офицеров добраго человека, кто б имел смелость и мог управление синодскаго дела знать, и быть ему обер–прокурором, и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал–прокурора (Сената. — И. С.)» [243]. Составленная Сенатом инструкция слово в слово повторяет инструкцию генерал–прокурору. В ней сказано: «Обер–прокурор повинен сидеть в Синоде и смотреть накрепко, дабы Синод свою должность хранил и во всех делах, которыя к синодскому рассмотрению и решению подлежат, истинно, ревностно и порядочно, без потеряния времени, по регламентам и указам отправлял, разве какая законная причина ко отправлению ему помешает, что все записывать повинен в свой журнал; также накрепко смотреть, чтоб в Синоде не на столе только дела вершились, но самим действом по указам исполнялись… Также должен накрепко смотреть, дабы Синод в своем звании праведно и нелицемерно поступал. А ежели что увидит противное сему, тогда в тот же час повинен предлагать Синоду явно с полным изъяснением, в чем они или некоторые из них не так делают, как надлежит, дабы исправили. А ежели не послушают, то должен в тот час протестовать, и оное дело остановить, и немедленно донесть Нам (царю. — И. С.), если весьма нужное; а о прочих — в бытность Нашу в Синоде, или помесячно, или понедельно, как указ иметь будет» [244]. В инструкции обер–прокурор именуется «оком» государевым и «стряпчим о делах государственных». Ему передается управление канцелярией Священного Синода со всеми ее служащими. Это полномочие, имевшее столь обширные последствия для истории синодального управления, включало обер–прокурора непосредственно в делопроизводство Синода. Наблюдатель становился участником работы, да к тому же занимающим ключевую позицию в секретариате. Тем самым Петр создал главную предпосылку для будущего возвышения обер–прокуроров и окончательного подчинения синодального управления их воле в XIX в.
О деятельности первого обер–прокурора полковника И. В. Болтина (1721–1725) неизвестно ничего, кроме его прошений о назначении жалованья, которые Синод тщетно пытался переадресовать в Сенат, а также сметы Синода на финансирование канцелярии, о работе которой при Болтине нет никаких сведений [245].
д) В 1702 г. вышел указ Петра I, в котором христианам неправославных вероисповеданий разрешалось строить храмы и свободно исполнять свои религиозные обряды. В то время в русскую государственную службу вступало множество иностранцев, занявших руководящие посты как в столице, так и в провинции. Среди православного населения возникали лютеранские и католические общины. В системе петровской администрации никакого иного духовного ведомства, кроме Святейшего Синода, не было, по этой причине попечение о названных общинах пришлось автоматически взять на себя новообразованному Святейшему Синоду в качестве своей новой задачи. Особого указа на этот счет со стороны царя не поступало, а в «Духовном регламенте» говорилось только об управлении православной Церковью. Синод нашел, однако, правовую основу в царском манифесте от 25 января 1721 г.: «И повелеваем всем верным подданным нашим, всякаго чина, духовным и мирским, имети сие (Синод. — И. С.) за важное и сильное правительство, и у него крайния дел духовных управы, решения и вершения просить». Петр не придавал большого значения различиям вероисповеданий и смотрел на Церковь с точки зрения ее пользы для нравственного воспитания народа в интересах государства, а потому полагал, что эти слова, согласно которым все его подданные должны рассматривать Святейший Синод в качестве высшей духовной инстанции, следует понимать в их прямом смысле. Такого же мнения придерживались, очевидно, и представители неправославных конфессий, судя по тому, что они обращались со своими петициями в Святейший Синод. Впрочем, Синод ограничивался административными и судебными действиями, не прибегая к мерам законодательным, предвосхищая в этом отношении законодательную деятельность самого государства впоследствии, которая гораздо менее касалась иных исповеданий, чем православной Церкви.
Святейший Синод не образовал для этих целей никакого особого органа, принимая решения на пленарных собраниях или в Конторе судных дел, если вообще не передавал дела на усмотрение гражданских властей [246]. Дела эти касались лютеран, католиков, армяно–григориан, а из нехристиан — иудеев. Сначала Синод сделал попытку собрать данные о количестве инославных церквей и численности духовенства [247]. Лютеранским общинам было дано право самоуправления и выбора священнослужителей, а из их числа — церковного начальства, которое Святейший Синод только утверждал. Этому духовному начальству (препозитам) предписывалось в городах и волостях печься о пасторах лютеранской веры и улучшать все необходимое, согласно распоряжениям Святейшего Синода и Конторы судных дел. Препозиты должны были клятвенно подтвердить свою верность царю и лояльность по отношению к империи, следить за приведением к присяге пасторов и представлять соответствующие документы за своей подписью в Святейший Синод. Право же утверждения пасторов в их должности и их увольнения Синод оставил за собой [248]. Синод удалил капуцинов, отправлявших богослужения в Петербурге без его разрешения, и назначил в католические приходы Петербурга, Кронштадта, Риги и Ревеля священников–францисканцев. Впрочем, благодаря ходатайству французского посланника капуцины смогли вскоре вернуться [249]. Святейший Синод санкционировал открытие новых храмов, распорядился закрыть открытые без его разрешения и позволил основывать школы для неправославных исповеданий [250]. Одного лютеранского пастора, обвенчавшего по небрежению уже замужнюю женщину, Синод предал суду соответствующего епархиального архиерея [251]. Иудеям Смоленской губернии он запретил торговать по воскресным и праздничным дням и проживать там, где имелось русское население; он велел сжечь их книги и разрушить иудейскую школу, которая была выстроена вблизи православной церкви [252].
Как в других областях государственного управления, Петр I и в церковных делах довольствовался прежде всего учреждением нового высшего органа — Святейшего Синода в надежде, что обстоятельства будут постепенно развиваться в духе его инструкций, в данном случае — «Духовного регламента». Во время царствования Петра Святейший Синод оставался на начальной ступени своего развития. При преемниках Петра произошли изменения, обусловленные интересами государственной власти.
Глава II. Церковь и Государство
§ 5. Отношение Русского Императора к Русской Церкви
а) Преобразование Петром Великим высшего управления Русской Церкви и установление им государственной церковности принципиально изменили как взаимоотношения между государством и Церковью, так и личное отношение императора к Церкви на последующие двести лет существования петровской империи.
Реформы Петра Великого, рассматриваемые в целом, привели к европеизации и секуляризации империи: жизни народа и в особенности взглядов верхушки общества. Историками, начиная с С. М. Соловьева [253], установлено, что петровские реформы коренились в устремлениях, проявившихся уже в Московской Руси XVII столетия. Действительно, церковная реформа, затронувшая в сущности только высшее звено церковного управления, была необходима, однако не в той форме, в какой она была проведена. Церковная жизнь требовала гораздо более глубоких усовершенствований, и ее недостатки никак нельзя было отнести на счет патриаршего строя. Но Петра волновали не столько недостатки, имевшие место в церковной жизни, сколько опасность двоевластия, каковую, по его мнению, таило в себе патриаршество. Петр полагал, что возможно предотвратить эту опасность путем создания Духовной коллегии. Коллегиальное управление, столь высоко ценившееся Петром, само по себе не могло произвести принципиального изменения в отношениях между Церковью, государством и монархом. Не будь «Духовный регламент» документом чисто государственного законодательства, до возникновения государственной церковности дело бы не дошло. С того момента, как «Регламент» стал законодательной основой высшего управления Русской Церкви, последняя превратилась в часть Российского государства, а Святейший Синод стал государственным, а не собственно церковным учреждением.
П. В. Верховской так характеризует отношения между государством и Церковью в Московской Руси: «В московскую эпоху, при самобытности традиционной власти патриарха, при тождестве целей Церкви и государства, существовало двоевластие (диархия. — И. С.) царя и патриарха, простиравшееся в равной мере на все государство» [254]. Принимая такую формулировку, мы не должны, однако, идеализировать отношения между двумя властями или утверждать, что эти отношения были неизменно гармоничными. Но до установления государственной церковности, несмотря на эпизодическое вмешательство великих князей и царей в церковные дела, несмотря на все коллизии между обеими властями (например, между Иваном IV и митрополитом Филиппом или царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном) [255], Церковь всегда сохраняла свое почетное место в государстве. Это место было несравнимо с положением какого–либо административного ведомства. Государственной власти (царю) никогда не приходила в голову мысль — и это очень важно, — что Церковь находится в подчиненном положении или что ее можно поставить в такое положение, как это сделала петровская реформа. Вмешательство светских властителей — царей в жизнь Церкви находилось в рамках отношений между Церковью и государством, существовавших в Византии [256], и основывалось не столько на правовых притязаниях, сколько на религиозных взглядах на обязанности православного царя по отношению к Церкви. Византийская основа, подкрепленная собственно русскими представлениями, т. е. тесным сплавом трезвого учения игумена Иосифа Волоцкого и мессианских взглядов монаха Филофея («Москва — третий Рим»), оставалась непоколебленной, несмотря на отдельные инциденты. Традиционность религиозного сознания в Московском государстве находила себе выражение в двух фактах: с одной стороны, царское самодержавие, не регулировавшееся никакими писаными законами вплоть до XVIII в., было фактически безгранично; с другой стороны, в своем отношении к Церкви самодержавие было стеснено рамками, которые инстинктивно осознавались и уважались всеми, начиная с царя и кончая последним верующим [257]. Этот психологический момент укреплял гармонию диархии и удерживал от попыток юридически зафиксировать подчинение Церкви государству, более того, такая фиксация была излишней.
б) При Петре Церковь с самого начала оказалась перед лицом государственной власти, которая не только сознавала себя неограниченной, но и вполне обдуманно, с железной последовательностью, даже в мельчайших деталях, реализовала эту неограниченность в своей политической деятельности. Вот как это формулирует В. Н. Латкин: «Не рискуя ошибиться, можно назвать Петра первым русским государем, обладавшим действительно самодержавной властью и провозглашавшим ее не только в теории, как Иоанн IV, но и пользовавшимся ею на практике» [258]. Воля и приказ императора в виде указа становятся единственным источником позитивного права во всех областях государственной и общественной жизни, что впервые выражается законодательно в Воинском уставе 1716 г.: «Его Величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять» [259]. Самодержавие, которое со времени Петра можно назвать абсолютизмом, сознавая себя вполне неограниченным, делает из этого вывод и применительно к Церкви, законодательно подчинив ее власти абсолютного монарха и сделав ее, таким образом, государственной Церковью. Узаконение этого положения осуществилось изданием в 1721 г. «Духовного регламента». Его автор, Феофан Прокопович, во введении объясняет преобразование высшего церковного управления и учреждение Духовной коллегии тем, что «монархов власть есть самодержавная, которым повиноватися Сам Бог за совесть повелевает… Христианский государь, правоверия же и всякаго в Церкви святей благочиния блюститель… благоволил уставити и Духовное коллегиум» [260]. Но этих кратких разъяснений было, конечно, недостаточно, чтобы оправдать идею, столь чуждую старомосковским традициям. Поэтому Феофан был вынужден написать еще [261]фан пытается доказать, что «христианские государи» обладают также духовной властью и могут употреблять ее по отношению к Церкви: «Могут государи епископами народа, себе подданнаго, нарицатися. Имя бо епископ значит надсмотрителя… Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, крайняго суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными» [262]. В другой, более известной своей работе — «Правда воли монаршей», вышедшей в 1722 г. и написанной главным образом с целью оправдать закон от 5 февраля 1722 г. о праве государя назначать престолонаследника [263], Феофан говорит: «Может монарх государь законно повелевати народу не только все, что к знатной пользе отечества своего потребно, но и все, что ему ни понравится; только бы народу не вредно и воли Божией не противно было». Таким образом, Феофан развивает положения, которые высказал в «Розыске историческом». Обоснование такого рода обширной монаршей власти он видит в том, что «народ правительской воли своей совлеклся пред ним и всю власть над собою отдал ему, и сюда надлежат всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях, и прочая, и прочая, и прочая» [264].
Поскольку эти сочинения Феофана впоследствии сыграли определяющую роль в сложении отношений между государством и Церковью, то важно не только данное в них обоснование абсолютной власти монарха, но также и то, что Феофан избегает выражений «православный царь» или «православный монарх». Он говорит только о «христианском государе» или «христианском монархе», не акцентируя принадлежности российского самодержца к православной вере и православной Церкви. Эту особенность терминологии Феофана нельзя объяснить тем, что он находился под влиянием тех западных теорий естественного права, в которых Божественное происхождение монаршей власти постулируется вне зависимости от того или иного вероисповедания. Ведь известно, что Святейший Синод при Петре I, т. е. в 1721–1725 гг., ведал не только делами православной Церкви, но и других христианских вероисповеданий и даже нехристианских религиозных общин [265]. Святейший Синод был задуман как коллегия, управляющая религиозными делами всех подданных в равной мере. Это соответствовало взглядам и Петра, и Феофана, который рассуждал скорее как государственный деятель, нежели как православный епископ. С психологической точки зрения здесь была допущена ошибка. Уже при чтении «Духовного регламента», как замечает П. В. Верховской, создавалось впечатление, что Петр объявил себя «председательствующим Святейшего Синода» или просто «главою Церкви» [266]. Хотя с таким толкованием вполне согласиться нельзя, бесспорно одно — подобные представления имелись, особенно в кругах старообрядцев. Для церковной иерархии и для всего верующего народа это было тем более неприемлемым, что царь именовал себя просто «христианским государем», а не «православным царем» или «православным императором». В религиозных взглядах народа образовалось роковое противоречие, что могло иметь последствия государственно–политического характера. Вопрос о принадлежности монарха к православной Церкви отныне стал политической проблемой. Это видно по законам, издававшимся от Екатерины I до Николая I. В этот период государи делали попытки сгладить образовавшуюся трещину, всячески подчеркивая свою принадлежность к православной вере и православной Церкви. Будучи обязаны к тому законом, они публично как «православные государи» испрашивали себе благословения на царствование у православной Церкви, чтобы тем самым легитимировать свое правление в глазах народа.
До самой кончины Петра Великого 28 января 1725 г. так и не последовало ни какого–либо официального разъяснения со стороны государственной власти, ни нового сочинения Феофана, в которых бы шла речь об отношении монарха к Церкви. Следовательно, оставалось в силе положение, что император всероссийский правит как «христианский монарх». Его личная принадлежность к православной вере и связь его власти с идеей «православного царя», существовавшая в Московской Руси, в официальных документах нигде не отмечена.
Преемницей Петра на престоле стала его супруга Екатерина I (28 января 1725 г. — 6 мая 1727 г.), избранная «правительствующими персонами» и гвардией [267]. Она и ее окружение, очевидно, уже понимали необходимость решительно рассеять сомнения относительно принадлежности царя к православной Церкви, которые возникли в народе в первую очередь под впечатлением сочинений Феофана. В своем завещании 1727 г. Екатерина I повелела: «Никто никогда российским престолом владеть не может, который не греческаго закона» [268]. Петр II (7 мая 1727 г. — 18 января 1730 г.), сын несчастного царевича Алексея, равно как и его приближенные, был так тесно связан с консервативной церковно–оппозиционной «старорусской партией», что в его православности не могло быть и тени сомнения. Совсем иначе обстояло дело с императрицей Анной Иоанновной (19 января 1730 г. — 17 октября 1740 г.). Она была выдана замуж за протестанта, герцога курляндского, и провела почти двадцать лет в немецко–протестантском окружении. Неудивительно поэтому, что уже в первых параграфах так называемых кондиций 1730 г. Анне предъявлялось требование исповедовать («содержать») православную веру и распространять православие [269]. После объявления 25 февраля 1730 г. о своем «самодержавии» Анна постоянно была обеспокоена настроением духовенства, и не раз в своих указах требовала от Церкви ежегодных молебнов о своем «богоугодном правлении». Ее Тайная канцелярия жестоко преследовала всех духовных лиц, которые не совершали таких молебнов. Кроме того, все духовенство обязано было в письменном виде клятвенно подтвердить свою верность императрице [270].
В манифесте по поводу восшествия на престол императрицы Елизаветы (25 октября 1741 г. — 25 декабря 1761 г.) нет никаких заверений в ее принадлежности к православию [271]. Этой «второй Пульхерии» и защитнице Церкви, как называл ее консервативный Ростовский митрополит Арсений Мацеевич, не было нужды доказывать свое правоверие, настолько ее церковность и преданность Церкви были очевидны каждому ее современнику.
В манифестах императрицы Екатерины II (28 июня 1762 г. — 6 ноября 1796 г.) упоминания о ее «православии» и ее усердии в делах православной веры занимают большое место [272]. На то у нее были веские причины. Во–первых, она хотела подчеркнуть различие между религиозной индифферентностью Петра III, его склонностью к протестантизму и пренебрежительным отношением к жизни Русской Церкви, с одной стороны, и своим правоверием — с другой [273]. Во–вторых, умная императрица полагала, что важно напоминать о своей принадлежности к православию и с психологической точки зрения для большего влияния на народное сознание [274]. Вот почему в манифесте от 28 июня 1762 г. по поводу восшествия Екатерины II на престол подчеркивается не государственно–политический, а религиозный момент: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: закон наш православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона» [275]. Коронация Екатерины II произошла 22 сентября, так же скоро, как и Анны Иоанновны, ибо эта церемония обеспечивала новой императрице церковное благословение. Да и в манифесте от 7 июля 1762 г. с объявлением о предстоявшей коронации перемены на престоле и устранение от власти Петра III снова оправдывались религиозным долгом: этого от «Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала… для чего Он, Всевышний Бог, Который владеет Царством и, кому хочет, дает его, видя праведное и благочестивое оное наше намерение, самым делом так оное благословил» [276]. Екатерина II, конечно, знала, как высоко ценил народ благочестие императрицы Елизаветы, и потому стремилась продемонстрировать и свое собственное. Так, тотчас после коронации она совершила паломничество в старинный и высоко почитавшийся народом Троице–Сергиев монастырь и в дальнейшем никогда не пренебрегала участием в церковной жизни. Своему сыну, будущему императору Павлу I, она назначила в учителя архимандрита Платона Левшина, позднее ставшего митрополитом Московским, для того чтобы юный престолонаследник воспитывался в духе православия [277].
Итак, наружно Екатерина делала все возможное, чтобы доказать свою тесную связь с Русской Церковью. Она называла себя даже «chef de l’Еglise grecque» [начальницей Греческой Церкви (фр.)] или «chef de son Eglise» [начальницей своей Церкви (фр.)] [278]. Однако в этом названии не следует искать византийских или старомосковских представлений о правах царя по отношению к Церкви. Оно было лишь выражением фактических отношений государыни не столько даже с Церковью как таковой, сколько с Синодом и церковной иерархией. Только их и имела в виду церковная политика императрицы. При Екатерине II церковная реформа Петра Великого стабилизировалась в форме устойчивой системы государственной церковности. Серьезным препятствием на пути окончательного сложения этой системы поначалу явилось дело митрополита Арсения Мацеевича (1763), впрочем, препятствие это Екатерина ловко устранила, прибегнув к ложным обвинениям в адрес Арсения. После этого церковное управление оказалось полностью в руках императрицы [279]. Теперь, после своей победы, ей уже нечего было бояться Церкви, силы которой были подорваны церковной реформой Петра и особенно постоянным давлением на нее со стороны светской власти при Анне Иоанновне. По словам современников, страха перед возможной борьбой «двух властей» уже не было [280]. Если прежде вмешательство светской власти в жизнь Русской Церкви часто носило грубый, насильственный характер, то Екатерина, будучи талантливой правительницей и хорошим дипломатом, сумела привести отношения между государством и Церковью в систему, которая придала наконец петровской реформе стабильность.
Общеизвестно, что император Павел I (1 ноября 1796 г. — 11 марта 1801 г.) был человеком религиозным и не чуждым мистицизма. С этим мистицизмом были тесно связаны и его представления о царской власти. Еще наследником престола он записал в своем дневнике: «Первый закон государя — это выполнение всех законов. Выше его лишь две власти — Бог и закон… Что касается подданных, то их первый закон, установленный как религией, так и природой и разумом, — это закон послушания. Поэтому они должны бояться и почитать своего государя, потому что он есть отображение Всевышнего» [281]. Имеются достоверные сведения о том, что во время церемонии коронации Павел I не пожелал принять святое причастие из рук митрополита, а, подойдя к престолу, причастился сам, как участвующий в богослужении священник [282].
Все это ясно показывает, что Павел I придавал императорской власти преувеличенное значение, более того — воспринимал ее религиозно–мистически. В Акте о наследии престола от 5 апреля 1797 г. содержится определение: русский император является «главою Церкви», хотя и сомнительно, чтобы оно имело то значение, какое ему часто придают. В Акте о наследии престола читаем: «Когда наследство дойдет до такого поколения женского, которое царствует уже на другом престоле, тогда наследующему лицу предоставляется избрать веру и престол и отрещись вместе с наследником от другой веры и престола, если таковый престол связан с законом (т. е. с определенным вероисповеданием. — Ред.), для того что государи российские суть главою Церкви, когда же отрицания от веры не будет, то наследует то лицо, которое за сим будет по порядку» [283]. Таким образом, по закону от 5 апреля 1797 г. требовалось, чтобы престолонаследник Российской империи принадлежал к православной Церкви. Непринятие же православного вероисповедания было равнозначно отказу от российского трона и приводило к утрате права престолонаследия. Далее, из того же закона явствует, что претендент на престол, который уже является государем какого–либо другого государства, но принадлежит к православной Церкви, не теряет своих прав на российский престол и отказ от трона, которым он уже обладает, для него необязателен. Это важный факт, так как он характеризует своеобразие воззрений Павла I, в которых религиозный момент преобладал над государственно–политическим.
Прежде чем перейти к рассмотрению тех толкований, которые давались закону от 5 апреля 1797 г. в российском государственном праве и законодательстве, следует заметить, что вышеприведенная формулировка этого закона о русском императоре как «главе Церкви», по нашему мнению, является не постулатом, а констатацией. Этот закон определяет принадлежность русского императора к православной Церкви не столько de jure, сколько de facto и в этом смысле повторяет завещание Екатерины I.
Прежде всего нужно сказать о проектах конституции и законов эпохи Александра I (12 марта 1801 г. — 19 ноября 1825 г.). Хотя они и не были осуществлены, из них видно, каким представлялось их авторам в то время положение императора по отношению к Русской Церкви и как прочно держались представления о взаимоотношениях между государственной властью и Церковью, идущие от Петра Великого. 28 февраля 1804 г. Сенат получил высочайший указ об образовании Комиссии по составлению законов. Этот указ появился в результате доклада министра юстиции государю, в котором содержался и план предполагавшихся законов. Хотя в этом докладе министра говорилось среди прочего и о специальной духовно–гражданской комиссии, но в самом плане нет ничего, что относилось бы к вере или Русской Церкви [284]. По–видимому, в связи с этим планом в 1804 г. был создан Проект Основных законов Российской империи. Его автор, барон Г. А. Розенкампф, писал по–немецки, и этот первоначальный текст затем был весьма неточно переведен на русский язык. В первой главе Проекта (§ 1) рассматривается вопрос «О православной вере» и устанавливается: «Православная греко–российская вера есть господствующая во всей империи. Она основана на Священном Писании и на учении святых отец». Для нас важен § 10, в котором говорится об императорской власти: «Der Kaiser als Alleinherrscher ist zugleich das geistliche Oberhaupt des Staates» [император как единодержавный правитель есть в то же время духовный глава государства (нем.)], что в русском переводе звучит так: «Император есть верховный правитель всего государства и глава Церкви». Если у Розенкампфа во всех параграфах, трактующих вопросы веры (§ 1–11), чувствуется некоторый налет протестантизма, то русский перевод ориентируется на традиции XVIII столетия и Акт о наследии престола Павла I [285].
В 1808 г. было издано сочинение М. М. Сперанского (1772–1839), тогдашнего личного статс–секретаря императора Александра I, под названием «Введение к уложению государственных законов» [286]. В этом законодательном проекте Русская Церковь не упоминается ни разу и вообще нет речи об отношениях государственной власти с теми церковными учреждениями, в руках которых находилось религиозное окормление большей части российских подданных. В 4–й главе «О разумении законов в правах подданных» русский народ подразделяется на три класса, но о духовенстве, которое уже в то время было довольно многочисленно, при этом нет ни слова. В своем проекте Сперанский полностью обходит молчанием Церковь и все, что с нею связано. Факт этот объяснить крайне трудно, тем более что сам Сперанский не был ни вольнодумцем, ни врагом Церкви.
Конституционный проект Н. Н. Новосильцева (1761–1836) от 1819 г. — «Государственная уставная грамота Российской империи» («La Charte Constitutionnelle de l’Empire de Russie») ясно определяет позицию российского императора по отношению к Церкви и взаимоотношения между государством и Церковью [287]. Статья 20 гласит: «Как верховной глава Греко–Российской Церкви, государь возводит во все достоинства духовной иерархии». Управление Церковью рассматривается в статье 45 О главном управлении духовных дел и народного просвещения. Другими словами, проект Новосильцева исходит из тогдашнего положения дел, т. е. существования так называемого Двойного министерства, созданного 17 октября 1817 г. Далее в статье 78 говорится: «Православная греко–российская вера пребудет навсегда господствующею верою империи, императора и всего императорского дома. Она непрестанно будет обращать на себя особенную попечительность правительства, без утеснения, однако ж, свободы всех прочих исповеданий. Различие христианских исповеданий не производит никаких различий в правах гражданских и политических». Согласно статье 79, духовенство всех вероисповеданий без исключения находится под «покровительством» и под «надзором» правительственных законов. Отсюда следует, что в проекте Новосильцева, несомненно, принят во внимание закон от 5 апреля 1797 г. Автор называет императора «верховным главою Церкви» и требует «навсегда» принадлежности государя к православной вере.
При императоре Николае I (19 ноября 1825 г. — 18 февраля 1855 г.) [288] в 1832 г. была наконец произведена кодификация законов Российского государства — создан Свод законов Российской империи. Свод имел большое юридическое и практическое значение и для Русской Православной Церкви. Во–первых, он узаконил установившиеся отношения между государством и Церковью. В разделе «Основные законы», в 1–м томе Свода, уточнялось отношение русского императора как носителя самодержавной власти к господствующему вероисповеданию и к управлению Церкви. Церковное управление было четко выделено из общего комплекса государственного управления как особый институт, получавший свое законное основание. Во–вторых, в различных томах Свода фиксировались права и обязанности духовенства, которое рассматривалось как особое сословие.
Дадим краткий анализ новых Основных законов. Статья 41 содержит определение о принадлежности русского царя к восточно–православному вероисповеданию. Статья 40 объявляет Восточно–православную Церковь господствующей Церковью в Российской империи. Статья 41 опирается на «Духовный регламент», завещание Екатерины I 1727 г. и на закон от 5 апреля 1797 г. Для того чтобы у подданных не оставалось сомнений в том, что царь исповедует православную веру, закон предписывает священное коронование восходящего на престол государя через святое миропомазание по чину православной Церкви (ст. 35). Публичное (во всеуслышание) произнесение венчаемым монархом Никео–цареградского Символа веры (примечание к статье 36) и торжественное обещание, облеченное в форму молитвы, править и судить по заповедям Господним составляют основу обязанностей и прав императора по отношению к Церкви. Принципиальное значение имеет статья 42: «Император яко христианский государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Это положение заимствовано непосредственно из «Духовного регламента». И только в примечании к этой статье читаем: «В сем смысле император в Акте о наследии престола 1797 г. апр. 5 именуется главою Церкви» [289].
Отсюда видно, что составители Свода законов от 1832 г. не решились придать известной формуле Павла I силу прямого закона: она приводится только в виде толкования одной из статей. Подобная формула в самом тексте закона, разумеется, четко определила бы положение императора «intra Еcclesiam» [внутри Церкви (лат.)] и «supra Еcclesiam» [над Церковью (лат.)] и устранила все неясности, но это было бы равнозначно провозглашению в России цезарепапизма, чего, конечно, никто не хотел. По–видимому, такого рода соображения и побудили М. М. Сперанского (возглавлявшего работу над Сводом законов. — Ред.) привести эту формулу 1797 г. только в качестве примечания. Впоследствии разъяснение этого вопроса доставило много затруднений специалистам по государственному и церковному праву.
Статья 45 гласит: «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного». В отличие от прочих статей, которые касаются церковных дел, и от статьи 1 (о сущности российской императорской власти) мы находим здесь выражение «самодержавная власть», тогда как император в качестве носителя этой власти не упоминается, как того, казалось бы, требовала логика. Такая формулировка была выбрана на случай передачи трона по женской линии. Но, может быть, сыграло свою роль также то соображение, что выражение «глава Церкви» фигурировало не в самой статье 42, а лишь в примечании.
в) Положение Церкви, как оно было принято и санкционировано Сводом 1832 г., не воспринималось русским народным сознанием как окончательное. Для широких народных масс император по–прежнему оставался «царем», хотя уже и не в той мере, как «православный царь» допетровской Московской Руси.
Но о «богоугодной царской власти» говорили и писали не только националистически и монархически ориентированные политики, но и представители национально настроенных кругов просвещенного общества. Уже Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» (1811) старался объяснить императору Александру I значение «священной власти» монарха и показать ненормальность существовавших отношений между государством и Церковью [290]. Несколько более осторожен был граф С. С. Уваров, который в своей формуле «православие, самодержавие, народность» (1832), призванной определять характер народного образования, косвенным образом подчеркивал связь между императором и православной верой [291]. Точка зрения славянофилов по этому вопросу общеизвестна. О мнении церковной иерархии можно судить по словам Московского митрополита Филарета Дроздова († 1867): «Государь всю законность свою получает от церковного помазания… Государь, помазанный на царство, становится естественным и природным защитником Церкви… Бог, по образу Своего небесного Единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего Вседержительства — царя самодержавного» [292]. «Для народа, составляющего православную Церковь, — писал М. Н. Катков вскоре после вступления на престол Александра III, — русский царь — предмет не просто почтения, на которое имеет право всякая законная власть, но священного чувства в силу его значения в домостроительстве (икономии. — И. С.) Церкви». Но в то же время Катков был убежден, что власть русского царя ограничена вследствие его связи с православной Церковью и ответственности перед Богом [293]. Подобным же образом высказывался И. С. Аксаков, хотя он с большим неодобрением относился к вмешательству государственной власти в церковное управление. И для него царь являлся лицом священным, «царем–помазанником», связь которого с народом основана на общей вере. Поэтому, по мнению Аксакова, невозможно, чтобы инаковерующий, например немец–протестант, стал бы российским самодержцем [294]. В. В. Розанов пишет: «Провиденциальный характер имеет власть монарха, концентрирующая в себе смысл истории. Отсюда взгляд на него как на помазанника Божия, представление о власти его как о милости, от Бога полученной» [295]. Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» замечает: «Русские — это дети Церкви… а царь — их отец… Тут идея глубокая и оригинальнейшая, тут организм, живой и могучий, организм народа, слиянного со своим царем воедино… Идея же эта есть сила… Царь для народа не внешняя сила, не сила какого–нибудь победителя (как было, например, с династиями прежних королей во Франции), а всенародная, всеединяющая сила, которую сам народ восхотел, которую вырастил в сердцах своих, которую он возлюбил, за которую претерпел, потому что от нее только одной ждал исхода своего из Египта. Для народа царь есть воплощение его самого, всей его идеи, надежд и верований его… Если хотите, у нас в России и нет никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая, живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит» [296]. О значении православия для отношений между государственной властью и народом К. П. Победоносцев высказывался так: «Доверие массы народа к правителям основано на вере, т. е. не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности в том, что правительство имеет веру и по вере действует. Поэтому даже язычники и магометане больше имеют доверия и уважения к такому правительству, которое стоит на твердых началах верования — какого бы то ни было, нежели к правительству, которое не признает своей веры и ко всем верованиям относится одинаково» [297]. Не станем приводить здесь других подобных же мнений XIX–XX вв., характеризующих распространенное в России представление о религиозно–мистическом смысле царской власти [298]. Это представление разделяли и сами императоры: Павел I, Николай I, Александр III и последний царь, Николай II, рассматривали власть царя–помазанника как власть Божией милостью [299].
г) Наиболее ярким подтверждением этой религиозно–мистической сущности царской власти служил церковный обряд коронации. Участие Церкви в церемонии восшествия государя на престол освящало императорскую власть. Церковный обряд «священного коронования по уставу православной кафолической Церкви» был не просто заимствован от Московской Руси, но даже расширен [300]. В обряде коронования особо важными являются два момента: во–первых, церемония венчания должна была служить выражением принадлежности императора (царя) к православной Церкви и православной вере; во–вторых, она призвана была показать, что Церковь благословляет данного государя. В Московской Руси не сохранилась византийская традиция, согласно которой царь при своем вступлении на престол публично произносил Символ веры. И только в чин венчания на царство Федора Алексеевича (1676–1682) впервые было введено произнесение государем в храме Символа веры. Это было сделано из государственно–политических соображений как свидетельство принадлежности царя к православной Церкви в ее борьбе со старообрядчеством. Другой важной особенностью был способ причащения. Царь Федор принимал Святые Дары после миропомазания у престола, после причащения священников, но прежде диаконов, под обоими видами раздельно и при закрытых царских вратах [301]. Это было возвратом к византийскому обряду коронования. Петр I был коронован царем в десятилетнем возрасте, вместе со своим братом (25 июня 1682 г.), по чину 1676 г. [302] После принятия же в 1721 г. титула «император» коронации не последовало. Согласно приказу Петра, 7 мая 1724 г. была коронована его супруга, императрица Екатерина I; обряд включал в себя миропомазание, но святое причастие Екатерина принимала как все миряне. Внешне (вне церкви) вся церемония происходила уже по западноевропейскому образцу [303].
При коронации императрицы Анны Иоанновны было допущено значительное изменение, предпринятое, несомненно, по инициативе архиепископа Феофана Прокоповича. Как известно, Феофан Прокопович сыграл немаловажную роль в победе Анны над планами верховников во главе с князем Д. М. Голицыным. В знак своей преданности новой императрице Феофан составил по случаю ее восшествия на престол благодарственный молебен [304]. Свою преданность Феофан продемонстрировал и во время коронации 28 апреля 1730 г., когда он провел императрицу для принятия Святых Даров в алтарь, и она причащалась подобно императорам. Эта же процедура, хотя она и противоречила церковным канонам, повторилась при коронациях Елизаветы и Екатерины II [305]. Император Павел I в соответствии со своими религиозно–мистическими воззрениями ввел в обряд некоторые новшества, которые, впрочем, впоследствии больше не повторялись. Так, во время коронации он был облачен в византийскую далматику, одежду византийских императоров. При миропомазании он не пожелал снять шпагу и отложил ее лишь при святом причащении. Святые Дары Павел принимал сам, как отправляющий богослужение священник [306].
Произнесение Символа веры, миропомазание и святое причащение — все это должно было свидетельствовать о принадлежности императора к православной Церкви. Элемент государственной церковности проявлялся в благословляющей молитве отправляющего службу митрополита. В этой весьма пространной молитве говорилось: «Всей в сердце его страх Твой, и к послушным сострадание, соблюди его в непорочной вере, покажи его известного хранителя святыя Твоея кафолическия Церкви догматов… Укрепи его царство, благоугодная Тебе деяти всегда его удостой, воссияй во днех его правду и множество мира, да в тихости его тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». В особой молитве, которую император произносил во всеуслышание, свидетельствовалось, что обязанности царя носят религиозно–мистический характер: «Ты избрал мя еси царя и судию людем Твоим. Исповедую неисследимое Твое о мне смотрение, благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем. Да будет со мною присядящая престолу Твоему Премудрость. Посли ю с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очима Твоима, и что есть право по заповедем Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово: милостию и щедротами Единородного Сына Твоего, с Нимже благословен еси со Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, во веки. Аминь.» [307]. После этого иерарх читал третью, заключительную, благословляющую молитву. Во время литургии совершались таинства миропомазания и причащения.
Русский историк государственного права А. В. Романович–Славатинский замечает по поводу чина коронации: «Основания обряда священного коронования и миропомазания, как толкует наша православная Церковь, заключаются в следующем: 1) чтоб пред лицом всего народа показать, что государь — помазанник Божий; 2) что власть его — Божественного происхождения, а самая особа его — священна и неприкосновенна… Император произносит вслух Символ православной веры, знаменуя всенародно, что исповедует он веру большинства своего русского народа… Коронование, таким образом, представляет собою обряд, в котором религиозные элементы смешиваются с политическими. В короновании русских монархов преобладают элементы религиозные» [308].
д) Несмотря на то что государственная церковность, получившая свое окончательное выражение в Своде законов 1832 г., de facto и de jure отменила то положение вещей, какое существовало до Петра Великого, тем не менее государи и после Петра не хотели отказываться от религиозно–мистического смысла самодержавия. Для императорской власти сохранение и поддержание византийской традиции имело государственно–политическое значение как во внутренней, так и во внешней политике [309]. Для российской церковной иерархии религиозный смысл императорской власти также был важен, ибо благодаря ему государственная церковность получала некоторое идейное оправдание и преодолевался разрыв между представлением о «господствующей» Церкви и ее реальным подчиненным положением.
Но и с учетом всех этих мнений, толкований и интерпретаций фактические взаимоотношения между Церковью и государством, между Церковью и императорской властью отнюдь не были до конца прояснены. Хотя упомянутое положение из Акта от 5 апреля 1797 г. и примечание к статье 42 Свода законов 1832 г. и не были официально обнародованы, все же неизбежно возникает вопрос: не таилась ли в отношениях между императором и Церковью возможность русского цезарепапизма? До тех пор пока император был «милостию Божией самодержцем» и правил именно как таковой, церковно–политическую ситуацию можно было еще смягчить умелым толкованием. Но с появлением манифеста от 17 октября 1905 г. положение совершенно переменилось, так как в нем объявлялось, что отныне ни один закон не может вступать в силу без санкции Государственного совета. Это означало ограничение самодержавия de jure [310]. Основные законы 1906 г., в которых были реализованы обещания манифеста от 17 октября 1905 г., не содержали никаких изменений в определениях отношений между императорской властью и Церковью. Но те статьи Основных законов 1906 г., где речь шла о взаимоотношениях между царской властью и народными представительствами (Государственным советом, Государственной думой) и о будущем законодательстве, были сформулированы столь нечетко, что не только не вносили никакой ясности в вопрос о правах императора в церковном управлении, но и создавали еще большую неопределенность. Это видно по различию их трактовок российскими правоведами.
Хотя до 1917 г. этот вопрос вполне удовлетворительно решен не был, но попытки решить его в соответствии с фактическими церковно–политическими условиями все же предпринимались. А. Д. Градовский в своей интерпретации статей 41 и 42 Основных законов 1832 г. пишет: «Права самодержавной власти касаются предметов церковного управления, а не самого содержания положительного вероисповедания, догматической и обрядовой его стороны… Таким образом, компетенция верховной власти ограничивается теми делами, которые вообще могут быть предметом церковной администрации, т. е. не предполагают актов, по существу своему принадлежащих органам Вселенской Церкви, Вселенским Соборам». Градовский придает большое значение статье 43 и содержащимся в ней словам, что «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного»; они означают, что «Синод есть государственное церковное установление, заимствующее свою власть от монарха и действущее его именем» [311].
А вот мнение А. В. Романовича–Славатинского: «Отношение государства к Церкви в России, конечно, не определяется не только системой цезарепапизма, но и системой протестантского сумм–епископата (summus episcopus — верховный епископ. — Ред.), но тем не менее, начиная с Петра В<еликого /> или, лучше сказать, с «Духовного регламента», старорусская система гармонического сочетания государства и Церкви нарушилась в смысле утраты Церковью ее внутренней самодеятельности и подчинения ее бюрократическому элементу» [312].
Русские исследователи церковного права не могли удовлетвориться одной констатацией этих фактов. Н. Н. Суворов замечает по поводу статьи 42: «В качестве христианского государя он (император) есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т. е. без правительственной власти». В своеобразии этих отношений между государством и Церковью Суворов видит признаки византийской традиции, хотя и не готов назвать ее цезарепапизмом. «Титул «блюстителя» не в России сочинен, а перешел из Византии. Идея блюстительства выражалась там в названии царя «епистимонархом» (™pisthmonЈrchj), т. е. наблюдателем за исполнением всеми церковно–должностными лицами их церковных обязанностей, или «попечителем, радетелем во всем и промыслителем». Царская церковная власть простирается на то, что в католическом церковном праве называется potestas jurisdictionis [законодательная власть (лат.)]. В этой области всякие должностные правомочия духовных лиц имеют своим источником верховную власть» [313]. «Император не может издавать законы о вере, устанавливать истину христианского догматического и нравственного учения… Император законодательствует в Церкви, поскольку она есть юридический порядок, основанный на традиционном православии, не изменяя этого традиционного православия и не внося в него новых догматов, но регулируя церковную жизнь в духе этого православия». Так как «Духовный регламент», а позднее также Основные законы 1832 г. устанавливали подчинение Святейшего Синода (как высшего церковного управления) императорской власти, то все законы, касающиеся церковного управления, по заключению Суворова, «суть законы государственные, а не церковные» [314].
В новых Основных законах от 23 апреля 1906 г. определялось: «Государь император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным советом и Государственною думою» (ст. 7) и «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора» (ст. 86) [315]. Эти новые положения не могли не затронуть и Церковь. Кроме того, в Основных законах 1906 г. за Государственной думой признавалось право законодательной инициативы. Исключение составляли только главнейшие законы. Но Государственная дума была органом народного представительства в государстве, подданные которого принадлежали не только к разным христианским конфессиям, но и к нехристианским религиям. Различные законопроекты, которые обсуждались или были приняты в течение 1906–1917 гг. на заседаниях четырех Государственных дум, прямо или косвенно касались и церковных вопросов [316]. Принципиальное значение, однако, имел тот факт, что статьи 63–65 Основных законов от 1906 г. об отношении императорской власти к Церкви не затронули прежних установлений на этот счет, несмотря на перемены в государственно–правовой структуре Российской империи, которая с 23 апреля 1906 г. являлась конституционно ограниченной монархией [317]. Впрочем, принимая во внимание статьи 7 и 86, эти установления можно было теперь толковать в ином смысле. Н. Н. Суворов совершенно игнорировал это обстоятельство. В новом издании своего «Учебника церковного права» (1913) автор остался на прежней точке зрения, что «верховная самодержавная власть русского императора содержит в себе и государственную, и церковную власть» [318].
Еще дальше идет профессор П. С. Казанский. Содержание статьи 64 Основных законов от 1906 г. (т. е. статьи 42 Свода законов от 1832 г.) он отождествляет с упоминавшимся выше примечанием к этой последней, толкуя его в том смысле, что власть управления Церковью принадлежит в полной мере императору и что «император — не посторонняя православной Церкви государственная власть, но именно глава Церкви». Конечно, Казанский понимает выражение «глава Церкви» не в том смысле, в каком «английские короли являются главой англиканской Церкви»; он пишет далее: «По наиболее распространенному воззрению, государь император наследует в этом отношении власть византийских императоров» [319]. Следовательно, Казанский приписывает императорской власти такой объем полномочий, что она оказывается владеющей не только jura circa sacra [правами, затрагивающими Церковь (лат.)], но и jura in sacris [правами внутри самой Церкви (лат.)]. Мнение Казанского находится в резком противоречии с трактовками других специалистов по государственному праву. Н. И. Палиенко комментирует статьи 64 и 65 в соответствии с общим смыслом российского государственного права, как он его понимает. Последнее, по мнению Палиенко, всегда делало различие между правительственной властью и законодательной властью, и это различение находит себе подтверждение в статье 10. Палиенко заключает выводом, что император обладает лишь государственной властью. Если границы этой власти по отношению к Церкви и не обозначены, то из статьи 64 тем не менее следует, что император не вправе изменять, дополнять или отменять догматы веры. Пределы и нормы императорской власти в отношении Церкви имеют религиозно–этический характер. Они требуют, как считает Палиенко, «автономности Церкви и свободы ее от государственной опеки, вмешательства в сферу ее внутренней жизни». Коль скоро в Основных законах не говорится о какой–либо особой церковной власти российского императора, то, следовательно, он обладает только государственной властью. Свои законодательные полномочия по Основным законам 1906 г. (ст. 7, 11, 86, 87, 107) и согласно Уставу Государственной думы (ст. 31) он осуществляет только во взаимодействии с Государственным советом и Государственной думой. Это значит, что и государственное законодательство по отношению к Церкви возможно лишь с санкции обоих этих учреждений [320]. С такой точкой зрения согласны Б. Е. Нольде, особо подчеркивающий ясную формулировку статьи 7, и Н. И. Лазаревский [321].
В этой связи надо заметить, что de facto правительство само сделало выводы в отношении церковных дел из нового законодательства. Святейший Синод представил на рассмотрение III Государственной думы ряд законопроектов, часть которых, как, например, проект закона об организации приходских общин, относились к чисто церковным вопросам [322]. Вместе с тем обер–прокурор Святейшего Синода Б. К. Саблер, который сам же и вносил законопроекты, в своей речи в Государственной думе 5 и 12 марта 1912 г. пытался истолковать статью 65 в том смысле, что «Церковь наша должна находиться совершенно вне политического гнета законодательных учреждений. Она должна быть совершенно самобытна» и подчинена только самодержавию [323]. Влияние точки зрения Казанского здесь несомненно. Но специалисты по церковному праву сходятся с историком государственного права Е. Н. Темниковским в том, что российским Основным законам ничего не известно о какой–либо чисто церковной власти. Темниковский считал, что император является носителем и органом высшей власти в Русской Православной Церкви, и эта власть императора выражается непосредственно в законодательстве и в указах высшего управления… Указы высшего управления являются также указами государственной власти. Нет ни одного церковного закона, который не был бы одновременно законом государственным. Святейший Синод есть «подчиненный императору, вторичный орган, т. е. чисто государственное учреждение, как и другие учреждения светского управления. Хотя Русская Церковь и сохраняет свою внутреннюю каноническую организацию и свой порядок, но с чисто формальной, юридической точки зрения она представляет собой часть государственного управления, ведомство. В Основных законах 1906 г., правда, нет новых формулировок касательно особого положения Церкви и ее отношения к императорской власти, но зато изменился сам порядок принятия законов. Этим изменением, по Темниковскому, обусловлены перемены и в законодательстве по церковным делам, ибо оно могло теперь осуществляться лишь с одобрения обоих законодательных органов — Государственного совета и Государственной думы [324].
С этим мнением Темниковского солидарен историк церковного права П. В. Верховской: если бы в 1906 г. или позже был созван Поместный Собор, то он не смог бы издавать каких–либо законов для Русской Церкви, так как он не имел бы ни законодательных, ни совещательных полномочий. Статья 86 может быть изменена только по инициативе верховной власти, т. е. самого императора [325]. Однако императорская власть эту инициативу так и не проявила. Все оставалось по–старому. Как и некогда в Московской Руси, внести ясность в эти важные вопросы не стремились. В народном представлении судьба Церкви по–прежнему тесно связывалась с верой в то, что царь правит Божией милостью и что его сердце находится в руце Божией, — верой, которая лишь в редких случаях оправдывалась жизнью. В действительности же существовавшая некогда гармония между Церковью и государством была заменена государственной церковностью, установленной Петром Великим и оформленной позднейшим законодательством. Вот что пишет по этому поводу А. В. Карташов: «Жестокая и стеснительная для церковной свободы система государственного давления на Церковь смягчалась лишь личным благочестием монархов и правительственной поддержкой внешнего престижа, чести Церкви и епископата» [326].
Со стороны государства, т. е. императорской власти, Русской Православной Церкви было законодательно предоставлено привилегированное по сравнению с другими христианскими исповеданиями, господствующее положение. Поддержание внешне главенствующей роли православной Церкви имело целью сохранить по политическим соображениям религиозные основы взаимоотношений между Церковью и государством, существовавшие в Московском государстве в качестве византийского наследия. Той же цели служили закрепленная в законе обязательная принадлежность государя к православной вере и ее наглядная демонстрация — церемония венчания на царство. Наряду с государственно–политическими последствиями, из всего вышесказанного проистекали также последствия для Церкви в ее отношении к императору как «царю»: если со времени издания «Духовного регламента» государь считал управление православной Церковью частью государственного управления, а Святейший Синод — органом государственной администрации, то сам Святейший Синод хотя и признавал такое подчинение, но скорее как подчинение лично государю, чем как подчинение государству. Святейший Синод рассматривал личность государя в соответствии с византийской традицией: император становился императором только милостью Божией, и именно из этой богоданности и проистекала его власть по отношению к Церкви. Это убеждение, не всеми, впрочем, разделявшееся, нельзя считать только способом оправдания подчиненности Церкви; скорее здесь давало о себе знать стремление удержать древнерусский взгляд на взаимоотношения между государством и Церковью. И сохранение религиозно–мистического момента во внутреннем строе этих отношений стало важнейшей предпосылкой того, что православная Церковь смогла в период государственной церковности сберечь чистоту своего вероучения.
Хотя государство и проявляло свою власть в церковной области, а Святейший Синод как представитель Церкви ей подчинялся, но границы государственных полномочий здесь, как уже говорилось, не были ясно установлены de jure. Эта неясность оказалась для Церкви в ее противостоянии с государством в одно и то же время и трагичной, и спасительной. Империя не могла и не хотела отрываться от Церкви, Церковь же в ее целокупности также не желала и не могла стремиться к отделению от государства. Империя Петра Великого хотела поставить Церковь на службу государству и скорее преобразовать византийское наследие, чем уничтожить его. Преемники Петра сохранили это подчиненное, служебное положение Церкви, но отказались от идеи надконфессионального христианства в пользу возобновления тесной связи самодержавия с православной Церковью. Петр I, не без влияния Феофана Прокоповича, не придавал особого значения древнерусским религиозно–мистическим воззрениям на отношения между государством и Церковью; однако, несмотря на глубокую секуляризацию народной и государственной жизни, эти воззрения не исчезли. В религиозном сознании русского народа они одержали победу над государством. Народное сознание продолжало настаивать на внутренней связи государя с православной Церковью и постоянном укреплении этой связи в силу освященной традиции. Поэтому–то и приходилось прибегать к византийскому наследию, приспосабливая его к государственно–политическим и церковно–политическим обстоятельствам.
§ 6. Святейший Синод: полномочия и организационные изменения в XVIII–XX вв.
а) После смерти Петра I органы управления Святейшего Синода со временем были отчасти ликвидированы, отчасти же преобразованы. Эти изменения, вызванные административной необходимостью, были в то же время следствием перемен в отношениях между носителем высшей государственной власти и Святейшим Синодом, но прежде всего они происходили по инициативе обер–прокуроров, которые приобретали все бóльшее влияние.
После учреждения Верховного Тайного совета указом от 8 февраля 1726 г. Святейший Синод был подчинен ему как высшему государственному органу [327]. 15 июля того же года Верховный Тайный совет препроводил Святейшему Синоду указ Екатерины I, согласно которому вносились изменения в его главную инстанцию — пленарное Присутствие. Императрица повелела учредить в Святейшем Синоде два апартамента, ибо он «отягощен» и духовные дела находятся в запущенном состоянии. «Мы, подражая трудам его высокославной памяти государя императора, ко исполнению благого его намерения повелели ныне разделить синодальное правление на два апартамента: первый имеет состоять во шести персонах архиереев… Довольствоваться тем членам определенным жалованьем, а до епархий им ничем не касаться, дабы от того в надлежащем их управлении помешательства не было; и для того в епархии определить викариев, которые во всем ответ дать и рапортовать должны, а именно, о духовных делах — в первом, а о земских и об экономии — во втором апартаментах. В другом апартаменте быть суду и расправе, тако ж смотрению сборов и экономии и прочее тому подобное, по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов, и к тем делам определить повелели из светских шесть персон» (следует перечень имен). Вследствие этого изменения в организации Святейшего Синода епископы — члены Синода лишились части своих полномочий. Далее указ устанавливал подчинение Святейшего Синода Верховному Тайному совету: «А о которых духовных делах решения учинить будет им не можно, о том повелеваем доносить нам в Верховном Тайном совете, представляя свои мнения, а другому апартаменту доносить о тех делах, которые подлежат духовному рассуждению в Синод, а о светских делах Высокому Сенату… А протопопам, которые в Синоде присутствовали, быть по–прежнему у своих соборов» [328]. Кроме того, 14 июля Святейший Синод был лишен званий «Правительствующего» и «Святейшего» и стал именоваться Духовным Синодом [329]. 26 сентября того же года последовал указ, который предписывал второй апартамент называть «Коллегией экономии синодального правления» [330]. Членами первого апартамента назначались: Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, Георгий Дашков, архиепископ Ростовский, Феофилакт Лопатинский, архиепископ Рязанский, Иосиф, архиепископ Воронежский, Афанасий Кондоиди, архиепископ Вологодский, и Игнатий Смола, бывший епископ Суздальский, который с 1721 г. жил на покое. Членами второго апартамента стали 5 лиц, среди них — прежний обер–прокурор А. Баскаков, на место которого 14 июля 1726 г. был назначен капитан Раевский [331]. Члены первого апартамента были равны в правах и обязанностях. После смерти Стефана Яворского в Синоде не стало президента, теперь же была упразднена и должность вице–президента. Камер–контора Синода, существовавшая с 1724 г., была закрыта, а ее полномочия перешли к Коллегии экономии. В результате реформы 1726 г. от синодальной структуры петровского времени мало что осталось.
При вступлении на престол императрицы Анны Иоанновны Святейший Синод насчитывал только четырех членов: Иосиф скончался в конце 1726 г., Афанасий же был отпущен в 1727 г. в свою епархию. 10 мая 1730 г. Синод получил указ императрицы, в котором повелевалось пополнить его состав шестью духовными лицами. Святейший Синод выдвинул 8 кандидатур, после чего 21 июля получили отставку все его члены и было учреждено новое Присутствие, состоявшее из трех епископов, трех архимандритов и двух протоиереев. Главным лицом в этом собрании был Феофан Прокопович [332].
В последующие годы число членов Святейшего Синода постоянно колебалось: в 1738 г. их было четверо, в 1740 г. — трое. При императрице Елизавете в Синоде состояли 5 епископов и 3 архимандрита. С 1740 г. место Феофана занял Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1740–1745). Старания Амвросия и Ростовского митрополита Арсения Мацеевича восстановить должность президента Синода не увенчались успехом [333]. При Екатерине II Святейший Синод получал содержание на трех епископов, двух архимандритов и одного протоиерея. В Московской синодальной конторе должны были заседать один епископ, два архимандрита и один протоиерей. Но и при Екатерине II, и при Павле I эти нормы редко соблюдались, так что число членов Синода колебалось от трех до восьми (в 1796 г.) [334].
Штатное расписание нарушалось и в правление Александра I. Новые штаты от 9 июля 1819 г. были рассчитаны на семь человек: первоприсутствующего (митрополита Санкт–Петербургского), двух епископов — членов Святейшего Синода, одного епископа в ранге заседателя, еще двух заседателей–архимандритов и одного протоиерея [335]. Еще до этой реорганизации обер–прокурор князь А. Н. Голицын по именному указу от 12 июня 1805 г. призвал для работы в центральном ведомстве Святейшего Синода сроком на 1–2 года епархиальных архиереев. С тех пор персональный состав Синода постоянно менялся, а постоянным членом оставался только митрополит Санкт–Петербургский [336]. После 1819 г. постоянными членами Святейшего Синода стали ex officio [в силу своей должности (лат.)] Московский и Киевский митрополиты. Заседателями были три епархиальных архиерея, время от времени сменявшихся. Вопреки утвержденным штатам архимандриты в составе Синода не значились. При Николае I обер–прокурор граф Н. А. Протасов следил за тем, чтобы состав Святейшего Синода менялся чаще, а потому во второй половине столетия стало уже традицией, что заседатели назначались на 2, в редких случаях — на 3 года.
Святейший Синод собирался для заседаний на летнюю и зимнюю сессии. В промежутках между ними епископы разъезжались по своим епархиям. При обер–прокуроре К. П. Победоносцеве заседателями Святейшего Синода могли быть епископы, находившиеся на покое. Назначались они с той целью, чтобы нейтрализовать оппозицию других архиереев диктатуре обер–прокурора. В 1842 г. два члена Святейшего Синода, которые не могли примириться с командным стилем графа Протасова, удалились в свои епархии, не утратив, однако, членства в Синоде. Это были Московский митрополит Филарет Дроздов и Киевский митрополит Филарет Амфитеатров. Со времени Протасова и до самого конца синодального периода в Святейший Синод назначались почти всегда те епископы, которые устраивали обер–прокурора. Только три митрополита (Петербургский, Московский и Киевский) были синодальными членами ex officio [337]. Император Николай I в 1835 г. назначил членом Святейшего Синода наследника престола Александра. Назначение мирянина вызвало возражения со стороны архиереев, в первую очередь — митрополита Филарета Дроздова, поэтому великий князь воздерживался от какого–либо участия в заседаниях [338].
Начиная с князя А. Н. Голицына, и особенно при графе Н. А. Протасове, обер–прокурор приобрел решающий голос в Синоде. Постановления Синода издавались в форме указов и начинались словами: «По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод повелел…» При Протасове канцелярия обер–прокурора начала оттеснять на задний план канцелярию синодальную. Именно в канцелярии обер–прокурора составлялись проекты решений и подготавливались документы для заседаний Святейшего Синода. Доклады на заседаниях делались одним из чиновников обер–прокуратуры и составлялись в соответствии с желанием обер–прокурора. Таким образом, в основе всех решений Святейшего Синода лежали дела не в их первоначальном виде и с полной документацией, а в форме, отредактированной обер–прокурором. Приведем высказывание священника М. Морошкина, исследовавшего весь Синодальный архив об эпохе Николая I: «Описывая действия Святейшего Синода за царствование столь продолжительное, весьма любопытно было бы означить подробно степень участия и влияния каждого из членов этого главного духовного управления в делах, ему предлежавших; но мы тщетно стали бы искать матерьялов к тому в протоколах, представляющих всегда одно лишь окончательное, общее заключение с умолчанием предшедших ему прений и общих суждений. К тому же в это царствование разномыслие в Синоде если и допускалось по необходимости на словах, то почти никогда не являлось в письменных его актах. Причиною сему был главнейше сам император, весьма не жаловавший отдельных мнений со стороны членов Синода и, если такие встречались, объявлявший за них через обер–прокурора свое неудовольствие, временами довольно резко» [339]. Все сказанное делает вполне понятной следующую запись в дневнике архиепископа Саввы Тихомирова: «Покойный владыка Филарет мне сказывал, что когда он присутствовал (до 1842 г.) в Синоде, каждое воскресенье, после вечерни, все члены Синода собирались к митрополиту Серафиму на вечерний чай, и в это время занимались предварительным обсуждением более важных вопросов по делам церковным, прежде нежели они окончательно решались в официальном заседании Синода». Чтобы не возбуждать гнев императора, на этих предварительных совещаниях подготавливалась единодушная резолюция, которая представлялась затем обер–прокурору на официальном заседании. В «Хронике» архиепископа Саввы Тихомирова за 1883–1884 гг. есть много осторожно сформулированных критических замечаний по поводу системы Победоносцева, которую автор хорошо изучил, будучи в те годы заседателем в Святейшем Синоде. О том, как происходили заседания Синода при Победоносцеве в 1886–1887 гг., много интересного можно узнать из писем Иркутского архиепископа Вениамина Благонравова (1837–1892), а также из дневников и «Биографических материалов» Херсонского архиепископа Никанора Бровковича, который был членом Синода в 1887–1890 гг. [340] Последний высказывался о заседаниях Святейшего Синода весьма свободно и критически: «Распорядок сидения соблюдается теперь необычный. Обычный должен бы быть таков: посреди залы висит портрет царствующего императора, против него, во главе стола, императорское кресло; по бокам синодского стола стоят по четыре кресла; чины должны бы сидеть так: справа от императорского стула, на первом кресле, первенствующий митрополит, слева старейший, за ним следующий и т. д. Перед столом стоит обер–секретарский пюпитр. Но так как первенствующий старец теперь тяжел на ухо и лучше слышит правым, чем левым, ухом, то он и садится поближе к докладывающим обер–секретарям. У пюпитра всегда стоит докладывающий обер–секретарь. Прочие обер–секретари, дожидающие очереди доклада, всегда жмутся к стенке, всегда стоя. Директор синодальной канцелярии, когда хочет, садится на одно из кресел, стоящих у стены. Обер–прокурор и его товарищи садятся, когда хотят, у своего обер–прокурорского стола, на первом кресле, стоящем во главе стола. Чиновники за обер–прокурорским столом при мне ни разу не садились. Вообще же обер–прокурор, его товарищ, директор В. К. Саблер и вице–директор С. В. Керский часто переменяют места; подходят к обер–секретарскому пюпитру, когда хотят разъяснить что–либо, чаще к самому уху митрополита, причем стараются выкрикивать каждое отдельное слово. Этим искусством, как и многими приятными искусствами, отличается особенно В. К. Саблер; он и не кричит, а как–то мягко внушает слова и понятия, начиная всегда ласкательным: «Владыка…» Обсуждение происходит так. Когда обер–секретарь доложит дело, старец–первенствующий почти всегда тут же и изрекает решение. Решение многих обыкновенных ходячих дел тем и оканчивается. Иногда же вставляются замечания, чаще всего обер–секретарями, иногда вице–директором, директором, товарищем обер–прокурора; из присутствующих чаще всего преосвященным экзархом Павлом [341], иногда преосвященным Германом [342], как уже давними, привычными членами; я же, особенно в присутствии митрополита, больше помалчиваю. И молчание это не предосудительно, а даже похвально, так как рассуждения еще ни разу не касались догматических или же канонических моих воззрений; а дадут ли тому–то дьячку медаль или благословение с грамотою, мне какое дело. Да случается и так, что общее мнение всех членов Синода остается втуне». Архиепископ Никанор писал своему викарию: «Вся сила в Константине Петровиче (Победоносцеве. — И. С.) и В. К. Саблере» [343]. Весьма метко сердитое замечание Киевского митрополита Платона Городецкого (1882–1891), часто выступавшего с протестами на заседаниях Святейшего Синода, которое он высказал архиепископу Никанору: «У нас ведь два Синода: Святейший один, а Правительствующий другой»; подразумевались послушные архиереи, с одной стороны, и обер–прокурор — с другой [344]. Еще в XVIII в. митрополит Платон Левшин называл свои поездки в Синод «экзерцициями». Теперь, сто лет спустя, дела обстояли еще хуже. Архиепископ Савва Тихомиров пишет в «Хронике» о том, что на заседаниях Синода архиереи слушали подготовленные обер–прокурором доклады и затем подписывали протоколы заседаний, — в этом заключалась вся работа. Тот же архиепископ Савва сообщает, что таким образом поступили с очень важным Уставом духовных академий 1884 г. На предложенные дополнения и поправки попросту не обратили внимания. Обер–прокурор распорядился представить членам Синода текст, отредактированный по своему усмотрению, и они подписали документ, даже не заглянув в него. Той же системы придерживался и преемник Победоносцева В. К. Саблер, как то видно из воспоминаний Волынского архиепископа Евлогия Георгиевского о годах членства в Святейшем Синоде (1908–1912) [345].
Компетенция обер–прокурора ограничивалась административным управлением и не распространялась на сферу вероисповедания и церковного права. За исключением отдельных случаев канонически недопустимого вмешательства в церковное судопроизводство, это ограничение неукоснительно соблюдилась.
б) О законодательной власти Святейшего Синода в манифесте Петра I от 21 января 1721 г. говорится следующее: «Однако ж делать сие должна Коллегия духовная не без Нашего соизволения». Это установление было подтверждено в Своде законов 1832 и 1857 гг. (том 1: Основные законы, ст. 49). Тем самым все законодательные акты Святейшего Синода исходили от государственной власти — либо непосредственно как указы императора, либо как указы Святейшего Синода, изданные «по указу Его Императорского Величества». В виде указов, уставов или законов они попадали в собрание законов империи. Так возникли Уставы духовных консисторий 1841 и 1883 гг., Уставы духовных учебных заведений 1809–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг., закон о правах белого духовенства и духовенства военного флота, закон о содержании духовенства и т. д. Таким образом, Святейший Синод не имел законодательной автономии. Его постановления утверждал император, после чего они превращались в именные повеления, принятые при участии Святейшего Синода [346]. Зачастую сама разработка будущих постановлений в Святейшем Синоде инициировалась государственной властью или же господствовавшим в придворных и правительственных кругах церковно–политическим направлением, проводником которого в Синоде выступал обер–прокурор. Во многих случаях церковное законодательство являлось следствием не церковных нужд и интересов, а личных представлений об общегосударственных интересах самого государя или его уполномоченного в Святейшем Синоде, т. е. обер–прокурора. Так, либеральные тенденции эпохи Александра I повлияли на Уставы духовных учебных заведений 1808–1814 гг. Глубокий след в церковном законодательстве своего времени оставили личные взгляды Николая I и его обер–прокурора графа Н. А. Протасова. Уставы духовных учебных заведений 1867–1869 гг. возникли под воздействием реформаторских настроений в обществе и тенденций государственной политики 60–х гг. В соответствии с переменами в этой политике при Александре III находился реакционный курс К. П. Победоносцева, который планомерно отбирал у Церкви права, представленные ей в предшествовавшее царствование. Многочисленные законы, касавшиеся церковных дел (например, положения старообрядцев, монахов или вообще духовного сословия), издавались в рамках государственной внутренней политики, причем законодатель не считал нужным предварительно хотя бы советоваться со Святейшим Синодом [347].
23 апреля 1906 г. были приняты новые Основные законы, которые в статье 11 (тома 1) содержали следующее положение: «Государь император в порядке верховного управления издает в соответствии с законами указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Статьи 64 и 65 были буквальным повторением статей 42 и 43 Свода законов в изданиях 1832 и 1857 гг., которые до тех пор очерчивали полномочия императора в церковном законодательстве. Таким образом, возникает впечатление, что Основные законы 1906 г. лишь подтвердили прежний законодательный порядок. Однако в действительности создание Государственной думы полностью изменило структуру законодательной власти в государстве. В статье 86 читаем: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и вступить в силу без утверждения государя императора». Согласно статье 87, правительство, если ему придется издать закон между сессиями Государственного совета и Государственной думы, обязано представить его в вышеназванные государственные органы в течение двух месяцев. Статья 107 гласит: «Государственному совету и Государственной думе… предоставляется возбуждать предложения об отмене и изменении действующих и издании новых законов, за исключением Основных государственных законов, почин пересмотра которых принадлежит единственно государю императору» [348].
Итак, с 1906 г. Государственный совет и Государственная дума участвовали и в законодательстве о Церкви. В результате Церковь оказалась в подчиненном положении по отношению к учреждениям, в которых между прочими были представители не только неправославных исповеданий, но и нехристианских религий. Практика показала, что в Государственной думе, особенно при обсуждении бюджетных вопросов, часто проявлялась неприкрытая враждебность по отношению к Святейшему Синоду и к Церкви вообще [349]. Профессор церковного права П. В. Верховской так определяет описанную выше новую правовую ситуацию: «Ст. 64 и 65 Основного закона изд. 1906 г. дословно повторяют ст. 42 и 43 Основного закона изд. 1832 г. и следующих. В новом издании они имеют и новый смысл, хотя текст их прежний. Это зависит от того, что по новым Основным законам в законодательстве участвуют Государственная дума и Государственный совет и акты законодательства точно отграничиваются от актов управления, которое, каково бы оно ни было, отныне должно быть подзаконным (ст. 10 и 11). Следовательно, слова ст. 65 «В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного» означают: в подзаконном управлении, или администрации (от которой не отделим, по особым причинам, и церковный суд), самодержавная власть действует посредством Святейшего Синода. Что же касается установления новых законов для Русской Церкви, то они могут последовать не иначе как с одобрения Государственного совета и Государственной думы (ст. 86). Таким образом, в делах законодательных Святейший Синод теперь не только по–прежнему несамостоятелен, не только зависит от государя, но зависит и от законодательных учреждений. Если же были уже попытки обойти их, например, в проведении нового Устава духовных академий, то такие попытки должны быть признаны противоречащими действующим Основным законам, т. е. главнейшему и коренному источнику права для всей России и для всего, что в России. Очень важно, что законодательной и даже законосовещательной власти на основании ст. 86 не может иметь никакое «Предсоборное Присутствие», «Предсоборное Совещание» и даже самый «Поместный Всероссийский Собор» [350]. «Чисто церковной власти, не производной по своему происхождению и самостоятельной по осуществлению русские Основные законы не знают… Необходимо просить государя, чтобы он принял на себя инициативу изменения Основных законов в том смысле, чтобы из общего положения ст. 86 было сделано изъятие относительно особого порядка издания церковных законов, независимо от Государственного совета и Государственной думы» [351]. Автор подразумевает, очевидно, восстановление того положения, которое существовало до 1906 г., или же учреждение особого законодательного органа Церкви, например Поместного Собора, при уточнении компетенции высшей государственной власти по отношению к этому органу. Поскольку император не проявил такого рода инициативы, Государственная дума занялась разработкой враждебных Церкви законопроектов, например о старообрядцах и сектах, хотя они так и не состоялись как государственные законы.
Юридическим основанием для административных полномочий Святейшего Синода служили манифест Петра I от 21 января 1721 г. и «Духовный регламент». В дальнейшем появились законы, которые уточняли эти полномочия в отдельных пунктах, к примеру, в отношении епархиального управления — Уставы духовных консисторий от 1841 и 1883 гг. Определенные административные акты требовали утверждения императора, к таковым относились прежде всего назначения и смещения епархиальных архиереев и викариев. Обычно Святейший Синод называл трех кандидатов, а назначение происходило затем «по указу Его Императорского Величества», после чего епископ, согласно «Духовному регламенту», приводился к присяге в Святейшем Синоде. Императорским указом производились также учреждение новых епархий, перемещения архиереев, их увольнение на покой и повышения в сане. Порицания епископам исходили обычно от Святейшего Синода, но Николай I часто считал нужным делать выговоры лично [352]. Ревизии епархий, академий и семинарий назначались и производились Святейшим Синодом. Ревизии епархий поручались епископам, а ревизии учебных заведений выполняли особые ревизоры Духовно–учебного правления Святейшего Синода. Позднее они проводились на основе Правил 1865 и 1911 гг. [353] Названные уполномоченные были обязаны представлять годовые отчеты, с которыми, однако, не слишком считались в Святейшем Синоде [354]. Следствием отчетов, ревизий, представлений губернаторов и пр. были помимо порицаний частые перемещения архиереев в другие епархии, что, коль скоро существовало деление епархий на степени, считалось административным наказанием. В течение всего синодального периода такими перемещениями постоянно нарушалось каноническое правило, запрещающее епископам перемену кафедр [355].
Назначение и смещение настоятелей и настоятельниц монастырей, а также назначение и увольнение членов и секретарей духовных консисторий и заведующих учебными заведениями, лишение сана священников и монахов, возведение в архимандриты, игумены и протоиереи, награждение скуфьей, камилавкой, наперсным крестом, набедренником и митрой было прерогативой Святейшего Синода. Основывать и строить новые монастыри можно было только с разрешения Синода; право воздвижения новых церквей и часовен или поновления старых было в 1726 г. изъято из компетенции епархиального начальства и передано на усмотрение Святейшего Синода. Лишь в 1858 г. этот порядок был несколько смягчен [356].
Право надзора Святейшего Синода за духовными учебными заведениями в 1808–1839 гг., т. е. в период существования Комиссии духовных училищ, было сильно ограничено. Это послужило причиной роспуска комиссии и учреждения графом Протасовым Духовно–учебного правления. В позднейшей практике решающую роль стала играть канцелярия обер–прокурора, которая производила, например, назначения ректоров академий и семинарий, тогда как Святейшему Синоду было предоставлено право лишь обнародования решений. Замена в 1867 г. Духовно–учебного правления Учебным комитетом ничего не изменила в этом отношении [357].
Ведению Синода подлежали следующие области: вера и нравственность, борьба с расколом, еретическими учениями и сектантством, надзор за богослужебной практикой, упорядочение богослужения и составление новых служб, почитание мощей, канонизация, издание богослужебных книг и цензура богословской литературы [358].
Святейший Синод управлял движимым и недвижимым церковным имуществом. Ему подчинялись монастыри, а также зарубежные миссии и церкви. Вплоть до восстановления Московской епархии и до учреждения епархии Петербургской Святейший Синод управлял в 1–й половине XVIII в. Синодальной областью (через Московскую синодальную контору) и Петербургской Синодальной епархией [359]. В числе епархиальных учреждений, подчиненных Святейшему Синоду, в XVIII в. были духовные управления, а в XIX в. — духовные консистории. При графе Протасове была значительно расширена канцелярия обер–прокурора и увеличен ее состав. С тех пор и до конца синодального периода канцелярия держала бразды правления в своих руках, определяя вплоть до деталей все действия Святейшего Синода.
Святейший Синод был, согласно «Духовному регламенту», высшей духовной судебной инстанцией, куда могли направляться апелляции из епархий. Здесь решались дела, связанные с заключением и расторжением брака, анафематствованием и отлучением от Церкви или возвращением в нее [360]. В Синоде разбирались следующие дела: 1) подозрение в незаконности брака; 2) расторжение брака с определением виновной стороны; 3) богохульство, ересь, раскол, колдовство; 4) проверка степени родства перед заключением брака; 5) насильственные браки несовершеннолетних по настоянию родителей; 6) насильственные браки крепостных по требованию помещиков; 7) насильственный постриг в монахи; 8) невыполнение христианских обязанностей; 9) нарушение церковного благочиния и приличий; 10) отпадение от православной веры и возвращение к православию [361]. После смерти Петра I последовали ограничения юрисдикции Синода. Теперь Святейший Синод мог назначить наказания лишь за богохульство и нарушение супружеской верности. При императрице Анне Иоанновне имели место многочисленные случаи вмешательства государственной власти в деятельность духовного суда, который бывал вынужден под давлением государства ссылать в монастыри и лишать сана духовных лиц. В правление Елизаветы Петровны светским судом проводились процессы против хлыстов в Москве и выносились соответствующие приговоры. Екатерина II лишила Святейший Синод права преследовать богохульство и колдовство [362]. Александр I передал дела по обвинению в нарушении порядка и благочиния во время богослужения светским судам даже в тех случаях, когда они касались духовных лиц; впрочем, Николай I вернул их в сферу церковной юрисдикции (1841). Согласно Своду законов от 1832 г., церковные суды обязаны были руководствоваться той частью Свода, где шла речь о правовом положении духовенства и о преступлениях мирян против веры и нравственности (тома 9, 13–15). Необходимостью привести практику духовных судов в соответствие с этими нормами объяснялось, между прочим, и издание Устава духовных консисторий 1841 г. [363]
Судебная реформа Александра II 1864 г., восторженно встреченная обществом, поставила на повестку дня публичное обсуждение и обновление давно устаревшего духовного судопроизводства. Между тем лишь в 1870 г. при Святейшем Синоде был образован совещательный комитет по реформе под руководством архиепископа Макария Булгакова. В обществе внимательно следили за его деятельностью, которая оживленно обсуждалась в прессе [364]. По инструкции Синода от комитета требовалась наряду с учетом государственной судебной реформы 1864 г. известная независимость от ее принципов, дабы сохранить канонические нормы. Доклад комитета последовал только в 1873 г. В комитете с момента его основания имели место острые противоречия между либеральным большинством во главе с председательствующим и консервативным меньшинством, сплотившимся вокруг профессора церковного права Московской Академии А. Ф. Лаврова–Платонова, позднее архиепископа Литовского Алексия [365]. Последний считал неприемлемым с точки зрения церковного права перенесение основного принципа судебной реформы 1864 г., а именно — четкого разделения судебной и исполнительной властей, в сферу духовного суда. Согласно церковному праву, епископ издревле соединял в своем лице судебную и исполнительную власть в епархии, и образование независимого духовного суда, казалось, действительно грозило подорвать канонические устои власти архиереев. С другой стороны, произвол и пристрастность епископов и Синода в судебных делах приводили к таким вопиющим злоупотреблениям, что взволнованная общественность настойчиво требовала создания автономного судопроизводства в полном соответствии с гражданской судебной реформой. Обер–прокурор Синода граф Д. А. Толстой, стремясь ограничить произвол епископов, поручил возглавить комитет архиепископу Макарию, который уже в Комиссии по реформе духовно–учебных заведений в 1867–1869 гг. проявил себя сторонником либеральных идей [366]. За время своей деятельности комитет обсудил не менее четырех законопроектов. В окончательном варианте предлагалось отделить судебную власть от исполнительной: судьи духовного звания не имели права занимать административные должности. Низшую инстанцию должны были составить епархиальные суды, по нескольку в каждой епархии; в качестве судей в них выступали священники, утверждавшиеся в этой должности епископом. В их компетенцию входили следующие наказания: 1) замечание, 2) выговор без занесения в послужной список, 3) денежный штраф, 4) ссылка в монастырь на срок до трех месяцев, 5) выговор с занесением в послужной список. Следующей инстанцией должен был стать духовно–окружной суд, единый для нескольких епархий, судьи которого избирались бы в епархиях и утверждались епископами. Этот суд был задуман как апелляционная инстанция. Кроме того, он должен был выносить приговоры по более серьезным делам, когда обвинение исходило от епископа. Его приговор можно было обжаловать в Святейшем Синоде. Наивысшей инстанцией было Судебное отделение Святейшего Синода, судьями в котором выступали епископы и священники, назначавшиеся на эту должность императором в отношении 3:1. К компетенции Судебного отделения относились: все дела по обвинениям епископов и протопресвитера военного флота, дела против членов синодальных контор, судебные преступления членов духовно–окружных судов и апелляционные дела. Члены Святейшего Синода подлежали суду единственной инстанции — совместной сессии Присутствия Синода и его Судебного отделения [367]. Предложение комитета о разделении властей могло быть согласовано с каноническими правами епископов в той мере, в какой члены судов первой и второй инстанций подлежали утверждению епископами, которые, таким образом, в известном смысле делегировали судьям свои права. В таком случае назначение судей Судебного отделения Святейшего Синода императором следовало бы аналогичным образом рассматривать как действие summus episcopus [верховного епископа (лат.)], вследствие чего, однако, роль государя в Церкви выступала в сомнительном виде.
Прежде чем закончилась работа над проектом, профессор А. Ф. Лавров опубликовал исследование под названием «Предполагаемая реформа церковного суда» (СПб., 1873, том 1) и ряд статей в «Прибавлениях к Творениям святых отцов». Он подверг проект комитета суровой критике, которая дала канонические аргументы в руки противников реформы. В 1873 г. проект был препровожден для обсуждения епархиальным архиереям и консисториям [368]. Их позиция оказалась отрицательной, особенно резкими были отзывы Волынского архиепископа Агафангела Соловьева и Донского архиепископа Платона Городецкого, некоторые незначительные уступки проекту был готов сделать Московский митрополит Вениамин. В пользу проекта высказался лишь Псковский епископ Павел Доброхотов, за что архиепископом Агафангелом был назван «Иудой предателем» [369]. В результате столь единодушного неприятия епископатом судебная реформа не состоялась и проект ее был погребен в синодальных архивах. Только Предсоборное Присутствие возобновило в 1906 г. дискуссию о судебной реформе в Церкви.
в) Реформа Петра I и государственное законодательство XVIII–XX вв. изменили юридическую основу административной и судебной деятельности Русской Церкви [370].
Эта основа имела две составляющие: 1) источники права, общие для всей православной Церкви; 2) русские источники права, проистекавшие из государственного и церковного законодательства. Последние развивались вследствие роста Русской Церкви и изменений в конфессиональном составе народонаселения империи, а также вследствие необходимости более четкой по сравнению с Московской Русью формулировки правовых норм.
Кроме Кормчей книги, этого единственного источника канонического права, в Московском государстве имелось несколько государственных законов, частью разъяснявших, частью дополнявших церковное право, но не противоречивших его нормам [371]. Со времени Петра I государственное законодательство все более секуляризируется. Вместе с тем оно распространяется и на духовенство как сословие (духовное звание) и как часть населения, а также на органы церковного управления, деятельность которых приходилось приводить в соответствие с правовыми нормами, обязательными для всех граждан. Поэтому невозможно рассматривать зависимость церковных источников права от государственного законодательства только как следствие послепетровской государственной церковности, нельзя не видеть, что эта зависимость проистекала из общего внутреннего развития русского народа в этот период.
К правовым источникам, общим для всей православной Церкви, относились: 1) книги Ветхого и Нового Заветов, за исключением не входящих в канон книг Товита, Юдифи, Премудрости Соломона, Иисуса, сына Сирахова, 2–й и 3–й книг Ездры и трех книг Маккавейских. Святейший Синод очень часто ссылался на Священное Писание в своих указах, распоряжениях и судебных решениях (прежде всего по бракоразводным делам), а также в своих посланиях к верующим [372]. Далее: 2) священное предание, содержащееся в древнехристианских исповеданиях веры, апостольских правилах, постановлениях Вселенских и Поместных Соборов, актах мучеников и творениях отцов Церкви [373], а также 3) государственные и церковные законы византийских императоров в той мере, в какой они были включены в греческий и славянский тексты Номоканона и Кормчей книги [374]. В 40–х гг. XVIII в. Святейший Синод предпринял исправление весьма испорченного текста Кормчей книги, но, ввиду того что эта работа не была закончена, издания Кормчей 1785 и 1804 гг. содержали все еще старый текст. В 1836 г. работа была продолжена особой синодальной комиссией, которая в 1839 г. выпустила в свет «Книгу правил святых апостолов, святых Вселенских и Поместных Соборов и святых отец» (2–е издание — 1862 г.) с исправленным текстом. В этой книге нет византийских законов, имеющихся в Кормчей книге и Номоканоне. Поскольку к этим последним приходилось прибегать в практике церковного управления, потому и после 1839 г. многие решения Святейшего Синода и консисторий основывались на Кормчей книге [375]. Наконец, надо сказать и о 4) церковном Уставе, Служебнике и Требнике, которые содержат среди прочего дисциплинарные предписания для монахов и клира. В Большом Требнике приведены также правила исповеди, которыми часто пользовались в консисториях при вынесении решений [376].
Особые источники права Русской Церкви делились на две категории: 1) законы, изданные Церковью, а также государством для Церкви; 2) общегосударственные законы для всего населения империи, к которому принадлежало и духовенство, а также общеадминистративные законы, распространявшиеся и на церковное управление.
Законы первой категории:
a) «Духовный регламент» от 1721 г. В первой его части приводится обоснование создания Святейшего Синода; во второй перечислены лица и дела, подлежащие его компетенции, и определен порядок делопроизводства; в третьей части речь идет о составе Синода, его правах и обязанностях. «Прибавленение» от 1722 г. содержит правила для клира и монахов. К концу столетия «Духовный регламент» был уже большой редкостью и стал практически недоступен для духовенства, но Святейший Синод находил, очевидно, такое положение весьма выгодным, так как в 1803 г. отклонил предложение обер–прокурора о новом издании. Для переиздания потребовался указ императора, в соответствии с которым «Духовный регламент» неоднократно переиздавался в XIX в.
b) Устав духовных консисторий от 1841 г. Этот Устав был с некоторыми изменениями переиздан в 1883 г. и служил правовой основой епархиального управления. Поводом к разработке Устава послужило издание Свода законов 1832 г., в котором действующие указы и синодальные распоряжения были разбросаны без всякой системы, что весьма затрудняло их общий обзор. Дополнения и разъяснения Святейшего Синода, вошедшие в два последних издания — 1900 и 1911 гг., касались главным образом бракоразводных дел. Четыре части Устава содержат: 1) общие положения о консисториях и их задачах; 2) полномочия и порядок деятельности епархиального управления; 3) определения о епархиальных судах и их производстве; 4) состав консисторий и их делопроизводство.
g) Уставы, инструкции и положения по отдельным областям церковного управления: 1) уставы духовных учебных заведений от 1808–1814, 1867–1869, 1884, 1910–1911 гг.; 2) инструкция церковным старостам от 1808 г.; 3) инструкция настоятелям мужских и женских монастырей от 1828 г.; 4) инструкция настоятелям ставропигиальных монастырей от 1903 г.; 5) положения о приходских попечительствах при православных церквах от 1864 г.; 6) положение о церковных общинах от 1885 г.; 7) инструкция настоятелям приходских церквей от 1901 г.; наконец, положения об отдельных ведомствах Синода и канцелярии обер–прокурора и т. д. [377]
До утверждения Устава духовных консисторий большое значение имела выпущенная в 1776 г. «Книга о должностях пресвитеров церковных», служившая руководством и учебником для семинарий. Имя ее автора, Смоленского епископа Парфения Сопковского, указано не было. Будучи учебным пособием, книга содержала в то же время и практические указания по различным вопросам права [378].
В 1868 г. при Святейшем Синоде была основана Архивная комиссия, положившая начало изданию «Полного собрания постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи» и «Описания документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода». Сперва издание шло в строго хронологическом порядке, а затем — отдельными собраниями по периодам правления государей. Несмотря на то что комиссия работала медленно, все же с течением времени было опубликовано большое число хронологически упорядоченных ценных материалов по истории Русской Церкви XVIII–XIX вв. (см.: Введение, раздел Б).
Законы второй категории:
В качестве источников церковного права служили следующие государственные законы: 1) императорские указы, адресованные Святейшему Синоду или касавшиеся общегосударственного управления, которое включало и Церковь; 2) Свод законов Российской империи в изданиях 1832, 1857, 1876 и 1906 гг. с постановлениями и решениями Государственного совета и разъяснениями Сената, служившими в качестве комментариев. Последние были опубликованы в Полном собрании постановлений и распоряжений (см.: Введение, раздел Б). Почти в каждом томе Свода законов есть постановления, касающиеся духовенства или церковного управления. В томе 1 находятся основные законы; в 3 томе — постановления о пенсиях и награждениях по духовному ведомству; том 4 содержит положения о церковном имуществе и городских налогах; том 8 — о лесном хозяйстве; 9 — о сословиях, т. е. тем самым и о духовном сословии, включавшем белое духовенство и монашествующих; том 10 — о брачном праве; том 12 — о строительстве; том 13 — об общественном призрении, епархиальных попечительствах, кладбищах, неимущих и т. д.; том 15 устанавливает наказания за преступления против веры и Церкви, том 14 регулирует судопроизводство по этим делам и содержит определения по гражданскому праву церковных учреждений. В неофициальных руководствах соответствующие материалы были сгруппированы по отдельным темам и вопросам. С середины столетия такие руководства получили широкое распространение как среди духовенства, которое во многих отношениях только благодаря им и получало доступ к текстам законов, так и среди церковных властей, например, в консисториях [379].
Наряду с кодифицированным правом в течение синодального периода сохраняло чрезвычайно важное значение обычное право, в котором концентрированно выражались народные обычаи и традиции, часто очень древние. Так, например, в огромном государстве наблюдались местные особенности в практике богослужения. Местные различия в традиционной плате за требы нередко играли решающую роль в вопросе об обеспечении клира. Обыкновение сохранять должности умерших клириков за их родственниками укоренилось так прочно, что в известном смысле приобрело черты обычного права. Обычай поставлять в епископы непременно только монашествующих или требование к будущему священнику жениться до своего посвящения в сан (т. е. отрицание целибата для белого духовенства) имеют столь древнее происхождение, что до сих пор лишь очень немногие, будь то духовные лица или миряне, знают о том, что здесь речь идет именно об обычае, а отнюдь не о норме канонического права, хотя в 60–х гг. XIX в. эти вопросы были предметом оживленной общественной дискуссии. Почтительное отношение верующих к древним обычаям разделялось иерархией и даже поощрялось Святейшим Синодом. Отсутствие исследований по этой обширной теме создает заметный пробел в истории Русской Церкви [380].
г) В начале XVIII в. Святейший Синод имел в своем распоряжении многие органы управления, которые в течение столетия претерпели ряд сокращений, чтобы затем, в XIX в., вновь увеличиться вместе с ростом Церкви и возникновением перед нею новых задач [381]. Прежде всего следует назвать синодальную канцелярию, возникшую в 1721 г. вместе с самим Синодом и организованную по образцу канцелярии Сената. Вначале она состояла из обер–секретаря, двух секретарей, нескольких канцелярских чиновников и служебного персонала из солдат. Весьма недолго существовала также должность агента, служившего посредником между Синодом и государственными учреждениями. Начиная с обер–прокурорства графа Н. А. Протасова, синодальная канцелярия стала исполнительным органом обер–прокурора. Начальник канцелярии был всегда личным доверенным лицом обер–прокурора, который подготавливал решения Синода. Даже епархиальные архиереи должны были считаться с начальником канцелярии и находили нужным осведомляться о его мнениях на тот или иной счет [382].
В 1721–1726 гг. при Синоде состояла Контора школ и типографий, в 1722–1726 гг. — Контора судных дел. Кроме того, в 1722–1727 гг. Синод располагал Конторой инквизиторских дел, от которой работали по одному протоинквизитору в Петербурге и Москве, а также провинциал–инквизиторы и подчиненные им инквизиторы. Это учреждение было органом надзора за деятельностью епархиальных ведомств [383]. Для сбора подушной подати со старообрядцев и для наблюдения за ними в 1722 г. была учреждена Контора раскольнических дел. После того как в 1726 г. налоговые вопросы перешли в ведение Сената, для борьбы с расколом в Синоде была организована Особая раскольническая контора [384]. Руководство конторой осуществлял тот или иной синодальный советник, т. е. член Святейшего Синода, которому был придан асессор. Со времен патриаршества в Москве имелась Контора изуграфов для надзора за иконописанием, она в 1700–1707 и 1710–1722 гг. была подчинена Оружейной палате, в 1707–1710 гг. — местоблюстителю патриаршего престола, а с 1722 г. — Святейшему Синоду [385].
Святейший Синод тотчас после своего основания взял на себя управление Московской Патриаршей областью (под названием Синодальной области) и Петербургской Синодальной епархией, в которую входили новоприобретенные земли вокруг столицы. Обеими епархиями Святейший Синод управлял вплоть до 1742 г. В Москве Синод принял от местоблюстителя в свое ведение патриаршие приказы и в последующие годы произвел в управлении епархией многочисленные перестановки и переименования [386].
В 1724 г. Монастырский приказ, восстановленный в 1701 г., был преобразован в Камер–контору Синода, которой было поручено управление церковными землями. В 1726 г. Камер–контору упразднили, а ее функции перешли к Коллегии экономии, просуществовавшей до 1738 г., после чего управление церковными землями было передано Сенату. В период 1744–1757 гг. приходные суммы находились в распоряжении Святейшего Синода. С выходом указов от 21 ноября 1762 и 26 февраля 1764 г. секуляризация церковных вотчин стала свершившимся фактом [387].
В 1814 г. в Тифлисе была учреждена Грузино–Имеретинская синодальная контора по управлению тамошним экзархатом, организация которой копировала Московскую контору. В ее обязанности входили: управление церковным имуществом, выдвижение кандидатов на вакантные кафедры, брачные дела и духовные суды. При Николае I штаты этой конторы были расширены [388].
С 1836 г. при Синоде образовался Хозяйственный комитет, который с 1839 г. именовался Хозяйственным управлением и заведовал финансовыми делами Святейшего Синода. Кроме того, с 1833 г. существовал орган контроля за доходами и расходами, который с 1867 г. стал называться Контролем при Святейшем Синоде [389].
Комиссия духовных училищ, просуществовавшая с 1808 по 1839 г., 1 марта 1839 г. была переименована в Духовно–учебное правление, которое находилось под надзором обер–прокурора. С 1867 г. функции этого учреждения принял на себя Учебный комитет при Святейшем Синоде, возглавлявшийся духовным лицом и имевший в своем штате также представителей духовенства [390]. При Александре III был образован Духовно–училищный совет под председательством епископа, ведению совета подлежали церковноприходские школы. В него входила Издательская комиссия (позднее Издательский совет), ведавшая выпуском учебников и журналов для духовных училищ (в 1908 г. — на сумму 900 000 руб.) [391]. С конца XVIII в. при Святейшем Синоде действовал Цензурный комитет, компетенция и служебные инструкции которого менялись. Кроме того, при Синоде с самого момента его основания время от времени организовывались комиссии по особым случаям, которые после выполнения своих задач ликвидировались [392].
Наконец, здесь следует указать и на уже упоминавшуюся выше, основанную в 1865 г. Комиссию по описанию архива Святейшего Синода с ее двумя собраниями документов, которые начали выходить в свет с 1868 и 1869 гг. соответственно. Работа комиссии пошла быстрее с 1896 г., когда к ней за особую плату стали привлекаться квалифицированные научные силы. К тому времени накопилось уже почти безбрежное количество материалов, особенно для отдельных собраний, упорядоченных по правлениям государей [393].
д) Святейший Синод уже при Петре I содержался за счет государственного бюджета, что положило начало финансовой зависимости Церкви от государства, которой не знала Московская Русь. К 1764 г. эта зависимость вылилась в секуляризацию церковных земель — логическое следствие петровской церковной реформы. Секуляризация неизбежно влекла за собой перевод на государственное финансирование всех тех административных органов и учреждений, которые ранее содержались за счет доходов от церковных земель. Ни государство, ни церковная иерархия не обнаруживали заинтересованности в сохранении финансовой самостоятельности Церкви. Такая самостоятельность была бы возможна лишь на основе самообложения церковных общин, к чему они были совершенно не подготовлены. Традиционный, вековой порядок гарантировал содержание Церкви и клира за счет церковных вотчин, и поэтому для возникновения финансовой самостоятельности не было ни организационных условий в виде общинного самоуправления, ни психологических предпосылок [394].
После смерти патриарха Адриана и восстановления Монастырского приказа местоблюститель Стефан Яворский вместе с Монастырским приказом мог финансировать высшее церковное управление традиционным для XVII в. порядком, согласно которому государство не вмешивалось в имущественные дела Церкви, хотя иногда и сокращало отдельные статьи расходов. При учреждении Духовной коллегии, в дальнейшем Святейшего Синода, Петр I издал указ от 18 января 1721 г., поручавший Сенату позаботиться о содержании Святейшего Синода. Однако сообщение о величине окладов Святейший Синод получил лишь 21 сентября, а к концу года — о назначении бюджета его канцелярии. Этот принципиально новый важный порядок был подтвержден императором в указе от 5 января 1724 г., где говорилось, что оклады для членов Святейшего Синода и его служащих подлежали выплате из государственной казны. Окончательный, весьма щедрый, бюджет Святейшего Синода был сформирован только после секуляризации указом от 26 февраля 1764 г. на общую сумму в 25 082 руб., которая еще в царствование Екатерины II была снова увеличена [395].
Штаты 1764 г. охватывали все 26 епархиальных управлений империи и первоначально предполагали выплаты из казенных сумм в размере 150 586 руб. 65 коп. Справедливости ради следует сказать, что реформа церковной собственности 1764 г. отнюдь не была в ущерб епархиальным властям [396]
Гораздо более неблагоприятным во многих случаях оказался переход на бюджетное финансирование для штатных монастырей с их разделением на три класса (обе лавры имели особый бюджет) и разверсткой персональных окладов монашествующих в соответствии с их рангом; в целом казенные расходы составили 197 680 руб. (позже 207 750 руб.). Секуляризация малороссийских монастырей в 1786 г. привела к увеличению этой суммы. Кроме того, в 1765 г. в бюджетную смету были включены расходы в размере более чем 16 000 руб. на содержание 27 соборов и небольшого количества приходских церквей, конфискованные земельные владения которых были невелики. Огромное большинство белого духовенства осталось за штатами [397].
Смета 1764 г. положила начало постоянной церковной позиции в государственном бюджете, которая в XIX и XX вв. проходила под названием «Ведомство православного исповедания». В XVIII в. был введен ряд дополнительных расходных статей: на содержание церквей за границей, полковых священников и др. В 1799 г. церковный бюджет составлял 1 400 000 руб. [398] В связи с реформой духовных училищ в 1808–1814 гг. они были переведены на государственное финансирование, что привело к увеличению бюджета, который продолжал расти и далее вследствие открытия новых епархий, выделения казенных окладов приходскому духовенству и пр. (в 1867 г. — 6 683 900 руб.). Впрочем, это увеличение происходило пропорционально росту всего государственного бюджета, и расходы на Церковь никогда (за редкими отклонениями на доли процента) не выходили за пределы полутора процентов [399] (см. таблицу 3). Вот как менялись расходы по двум главнейшим статьям — на учебные заведения и духовенство [400]:
| Духовные училища | Городское и сельское | Общий бюджет | |
| духовенство | |||
| 1870 | 1 239 225 | 5 365 678 | 8 663 315 |
| 1885 | 1 645 683 | 6 334 921 | 10 598 716 |
| 1897 | 7 263 091 | 9 193 574 | 19 805 687 |
| 1901 | 12 996 676 | 10 945 019 | 27 954 151 |
С начала ХХ в. увеличился бюджет церковноприходских школ, входивший составной частью в приведенные выше данные на 1897 и 1901 гг.:
| 1910 | 1913 | 1916 | |
| Духовные училища | 3 303 383 | 3 299 404 | 8 818 922 |
| Церковноприходские школы | 13 121 728 | 20 223 219 | 31 414 074 |
| Духовенство | 14 467 744 | 15 395 784 | 14 780 308 |
| Общий бюджет | 35 761 012 | 44 419 959 | 54 000 000 [401] |
| Синода |
По сравнению с другими позициями рост административных расходов относительно невелик, например, в центральном управлении Святейшего Синода — с 206 409 руб. в 1870 г. до 379 795 руб. в 1916 г.
Кроме бюджетных сумм из государственной казны Святейший Синод имел в своем распоряжении еще поступления от своего собственного имущества, доходы от епархий и от дарений. Сюда относились следующие позиции: 1) типографское имущество; 2) капитал для духовенства западных епархий; 3) выручка от продажи свечей; 4) добровольные пожертвования и прочие сборы; 5) капитал для церквей, находящихся за границей, и для зарубежных миссий; 6) капитал для Палестинского общества; 7) капитал от сборов на Гроб Господень в Иерусалиме; 8) капитал на строительство и ремонт храмов; 9) капитал на миссионерскую деятельность; 10) доходы с имущества [402]. Наряду с этим с 1809 г. в распоряжении Духовно–учебного комитета имелся капитал для духовных училищ, к которому до начала 60–х гг. причислялась также выручка от продажи свечей [403].
Типографский капитал складывался из доходов синодальных типографий в Москве и Петербурге. Московская типография начала приносить прибыль только с 1777 г., после того как повысились тиражи и часть книг, ранее распространявшихся бесплатно, стала поступать в продажу. В результате капитал вырос с 3000 руб. в 1825 г. до 443 870 — в 1850 г. С 80–х гг., когда тиражи учебников для церковноприходских школ стали исчисляться сотнями тысяч, он начал расти еще быстрее [404].
Капитал для духовенства западных губерний, которые в конце XVIII в. были присоединены к России, складывался из казенных выплат, которые преследовали цель улучшить положение православного духовенства тамошних епархий до уровня римско–католического. Сюда же относились доходы со сборов на строительство храмов на этих территориях и т. п.
Прибыль от продажи церковных свечей с давних пор имела большое значение для Церкви. Свечные производство и торговля были строго регламентированы сначала Петром I, а позднее — Александром I (1808); Святейший Синод ведал изготовлением свечей в монастырях и утилизацией свечных огарков. Прибыли увеличились с 905 780 руб. в 1855 г. до 13 млн в 1905 г. и 20 млн в 1914 г. [405]
Доходы от церковных сборов шли, как правило, на нужды самих храмов, т. е. на ремонт, обновление облачений, покупку ладана и т. д. Деньги из церковных кружек при входах в храмы имели целевое назначение и препровождались в Святейший Синод с указанием на это назначение: например, на Палестинское общество, на вдов и сирот, на сооружение новых храмов и пр. [406] Епархии, так же как и Святейший Синод, извлекали доход от сдачи в аренду зданий, мельниц, рыбных ловель, земельных участков и др. В 1898 г. такого рода епархиальные доходы составили свыше 13 млн руб., тогда как Святейший Синод получил доход в размере 3 млн руб. [407]
Общий бюджет Святейшего Синода в 1907 г. выглядел следующим образом:
| Выплаты из государственнной казны | 29 300 213 |
| Добровольные сборы и церковные кружки | 5 734 386 |
| Церковные свечи (чистый доход) | 13 520 979 |
| Доходы с аренды | 2 976 223 |
| Пожертвования в пользу церкви | 6 675 944 |
| Проценты с церковного капитала | 1 992 018 |
| Разное | 3 325 885 |
| Итого | 63 455 648 [408] |
Едва ли возможно определить те огромные суммы, которые в форме пожертвований, дарений или вкладов поступали отдельным церквам, монастырям или благотворительным заведениям. Речь шла о миллионах рублей ежегодно. Переданное церквам имущество вкладывалось в Государственный банк и в 1907 г. составляло 46 008 275 руб. Проценты с него шли на повышение окладов духовенства. Состояния монастырей, складывавшиеся из пожертвований, насчитывали зачастую миллионы рублей. В отчете обер–прокурора за 1907 г. в качестве годового дохода церквей от пожертвований названа сумма в 4 288 000 руб. Из них 3 361 571 руб. предназначались на строительство церквей или их обустройство и украшение, 628 652 руб. — на церковноприходские школы и церковные благотворительные заведения и 297 882 руб. — на содержание духовенства. Такое распределение весьма характерно: оно показывает исключительную щедрость русских людей на богослужебные цели и их сдержанность по отношению к социально–благотворительной деятельности Церкви. Не следует, однако, забывать, что частная благотворительность была чрезвычайно развита. Кроме того, многочисленные нищие на папертях храмов были почти что церковным институтом. Щедрое подаяние нищим привычно сопутствовало всякому посещению церкви и рассматривалось как исполнение христианского долга, не содержащее в себе ничего унизительного для принимающего милостыню: оба, и подающий и берущий, делали это «Христа ради» [409].
К сожалению, расходование огромных средств, имевшихся в распоряжении Святейшего Синода, а также многих подведомственных ему монастырей и церквей, не было строго целенаправленным. Отсутствовало разумное общее планирование, которое помогало бы избегать излишнего накопления капиталов на банковских счетах и целесообразно расходовать их на церковные нужды [410].
§ 7. Обер–прокуратура Священного Синода
а) Святейший Синод как высшая инстанция управления Русской Православной Церковью со временем попадал во все большую зависимость от государства, что не в последнюю очередь объяснялось постепенным усилением власти обер–прокурора. В развитии института обер–прокуратуры выделяются две фазы. Первая — со времени основания до 1803 г., в это время власть обер–прокурора не имела решающего значения в деятельности Святейшего Синода, который находился еще в непосредственных отношениях с самим государем. Вторая фаза, начавшаяся в 1817 г., продолжалась до конца синодального периода, в этот период непосредственные отношения между государем и Святейшим Синодом почти полностью прекратились и обер–прокурор стал в качестве полномочного и всемогущего министра единоличным представителем Святейшего Синода перед правительством, представителем учреждения под названием «Ведомство православного исповедания». 1803–1817 гг. — это переходное время, когда под началом князя А. Н. Голицына создавались условия и предпосылки для наступления второй фазы.
Причину указанных перемен следует искать не в том, что изменились взгляды государя на свои обязанности и права по отношению к православной Церкви, а в процессе разграничения полномочий отдельных административных ведомств, происходившем после создания министерств при Александре I. Этот процесс наметился при Екатерине II и был полностью завершен в царствование Николая I, когда вполне сложились кодексы законов, как общие для всех ведомств, так и регулировавшие внутриведомственные отношения. Был образован новый централизованный аппарат управления, охвативший и Церковь. Полицейское государство с его бюрократической администрацией, обязанное своим возникновением реформам Петра I, приобрело окончательные формы при Николае I. Во время его царствования произошла полная бюрократизация всего аппарата управления, не миновавшая и Церковь, что с точки зрения императора было не только естественно, но и необходимо. Обер–прокурор Святейшего Синода, бывший для Петра «оком» государевым, превратился в полномочного министра по делам церковного управления, сохранив эти функции вплоть до конца синодального периода [411].
Сначала мы хотим коснуться чисто внешней стороны возникновения обер–прокуратуры и ее постепенного развития в орган церковного управления, чтобы затем проследить ее роль и реальное значение в церковной политике государства [412].
Обер–прокуратура была учреждена 11 мая 1722 г., когда Петр I издал указ: «В Синод выбрать из офицеров доброго человека, кто бы имел смелость и мог управление синодского дела знать, и быть ему обер–прокурором, и дать ему инструкцию, применяясь к инструкции генерал–прокурора». О содержании этой инструкции уже говорилось (см. § 4). Здесь, в статье 11 обер–прокурор назван «оком» государя и «стряпчим по делам государственным», он был как бы заместителем государя при Святейшем Синоде. Таким образом, инструкция явилась основанием для будущего расширения власти обер–прокурора. Ему предоставлялись права, которые он, если был человеком энергичным и честолюбивым, мог в любое время использовать для укрепления своего влияния и вмешательства в административную компетенцию Святейшего Синода. Ничего подобного, за немногими исключениями, в XVIII в. мы не замечаем. Обер–прокуроры того времени никоим образом не пользовались своим положением, чтобы самовольно вмешиваться в деятельность и распоряжения Присутствия Святейшего Синода. Это можно объяснить тем, что задуманная Петром I система управления лишь постепенно наполнялась реальным содержанием. Особенности политического развития во 2–й четверти XVIII в., и в первую очередь частые перемены на престоле, не благоприятствовали этому процессу. Государи опасались передавать управление, хотя бы даже только в отдельных ведомствах, всецело в руки тех или иных влиятельных «персон». Следуя примеру Петра Великого, правительство вникало в каждую административную мелочь, так как управленческая деятельность еще не регулировалась какими–либо определенными общеобязательными нормами. Лишь указы царя были обязательны для всех отраслей управления. Обер–прокурор же являлся только передаточной инстанцией для этих указов. Практически он был не столько «оком», сколько «рукой» верховной власти в тех случаях, когда она считала необходимым в подходящий момент повернуть руль церковного управления в ту или иную сторону. Поэтому мы видим на посту обер–прокурора того времени военных сравнительно низкого звания. Это были полковники и капитаны гвардии, которые лишь в крайне редких случаях осмеливались иметь собственное суждение и использовать те привилегии, которые предоставляла им инструкция. Первое десятилетие после смерти Петра Великого было временем внутренних беспорядков и дворцовых переворотов. Учрежденные Петром ведомства и разработанные для них законы и уставы редко действовали на практике. Стоит лишь вспомнить историю Правительствующего Сената, который Петром Великим был наделен чрезвычайно обширной властью, чтобы понять, насколько иллюзорными стали предоставленные некогда Петром полномочия. Сенат утрачивал все большую часть своей компетенции в пользу органов, возникавших при каждой смене правительства и исчезавших при следующей; например, при Екатерине I и Петре II — в пользу Верховного Тайного совета, который в своем составе частично пересекался с Сенатом, а при Анне Иоанновне — в пользу Кабинета министров, который был открыто поставлен над Сенатом.
После первого обер–прокурора И. В. Болтина эту должность короткое время занимал гвардейский капитан А. И. Баскаков. Затем, до восшествия на престол императрицы Елизаветы, т. е. в течение 11 лет, обер–прокурора при Святейшем Синоде вообще не было [413]. В регентство Анны Леопольдовны на должность обер–прокурора 31 октября 1741 г. был назначен Н. С. Кречетников, который, впрочем, так и не приступил к исполнению своих обязанностей [414]. Императрица Елизавета, желавшая править по заветам своего отца, назначила на пост обер–прокурора князя Я. П. Шаховского (31 декабря 1741 г. — 29 марта 1753 г.), от которого потребовалась немалая твердость, поскольку он обнаружил в делах Святейшего Синода страшный беспорядок. Однако из–за несогласий с «синодальными персонами» он был смещен; императрица Елизавета оказалась на стороне его обвинителей — правда, более по причинам личного характера, нежели по принципиальным. Один из членов Святейшего Синода, Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1734–1745), до самой своей смерти 17 мая 1745 г. не оставлял попыток добиться от императрицы официальной отмены должности обер–прокурора, но безуспешно. К слову сказать, в правление Анны Леопольдовны именно архиепископ Амвросий был полным хозяином в Святейшем Синоде и лично делал доклады регентше [415]. В царствование Екатерины II обер–прокурор был только представителем государыни. В безотлагательных случаях Екатерина имела обыкновение советоваться по делам церковного управления с митрополитом Новгородским и Петербургским Гавриилом Петровым. При желании митрополит мог бы приобрести большое влияние на управление Церковью, но это было чуждо его натуре. Есть сведения, что Екатерина II вскоре после вступления на престол намеревалась назначить членом Святейшего Синода своего будущего фаворита — князя Г. А. Потемкина. Он получил задание «место свое иметь за обер–прокурорским столом» и был предназначен в будущем «к действительному по сему месту упражнению». Потемкин получил даже особую «инструкцию» и шесть лет «место свое имел за обер–прокурорским столом» (с 19 августа 1763 по 25 сентября 1769 г.). В молодости Потемкин был дружен с Гавриилом Петровым и много вращался в высших церковных кругах. Кажется, он даже мечтал стать архиереем. Если бы этот энергичный и, без сомнения, одаренный человек занял должность обер–прокурора, то превращение обер–прокурора в одного из самых могущественных министров свершилось бы уже в XVIII в. [416] Под впечатлением оппозиции некоторых епископов указу о секуляризации от 1764 г. Екатерина II настойчиво продолжала целеустремленную политику подчинения Святейшего Синода государственной власти, проводником которой были обер–прокуроры. И несмотря на то что в ее правление обер–прокуроры так и не поднялись до уровня министров, все они, особенно И. И. Мелиссино (1763–1768) и П. П. Чебышев (1768–1774), пользовались благорасположением и полной поддержкой императрицы. Выработалась определенная система, обрекавшая синодальных архиереев на молчание и беспрекословное подчинение всем приказаниям и желаниям государыни. Не без основания Московский митрополит Платон Левшин с большой горечью писал о времени своего пребывания в Святейшем Синоде: «Именно им (обер–прокурорам. — И. С.) вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчиненными… Поистине, это гнев Божий за наши грехи. Особенно тяжко, что наше–то начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними вперегонку» [417].
Пользуясь расположением Павла I к церковной иерархии, и в особенности к Казанскому архиепископу Амвросию Подобедову, Святейший Синод подал жалобу на обер–прокурора князя В. А. Хованского (1797–1799). Через архиепископа Амвросия Павел уполномочил Синод самостоятельно избрать кандидата на должность обер–прокурора. Святейший Синод предложил Д. И. Хвостова, который и был утвержден императором. Это единственный случай в истории Синода. В царствование Павла I с его довольно своеобразными административными приемами случалось, что царь, минуя обер–прокурора, обращался со своими указами непосредственно к Святейшему Синоду. Но бывало и так, что Павел передавал свои указы через генерал–прокурора Сената, которому и обер–прокурор Хвостов подавал свои рапорты. Все зависело от настроения императора, которое отличалось непостоянством [418]. В 1803 г. Хвостова сменил А. А. Яковлев, который исполнял должность всего 9 месяцев (с 9 января по 1 октября 1803 г.). Это краткое пребывание на посту обер–прокурора он подробно описал в своих мемуарах («Журнале») [419]. Любовью к порядку и законности Яковлев напоминает князя Я. П. Шаховского. Первым делом Яковлев принялся за изучение «Духовного регламента». Но в своем стремлении применить «Духовный регламент» на практике он натолкнулся на сильное сопротивление членов Святейшего Синода, и прежде всего митрополита Амвросия Подобедова. В течение своего краткого обер–прокурорства Яковлеву, по его собственным словам, приходилось «обороняться противу ядовитых стрел духовенства». В упомянутом «Журнале» он пишет: «При первом шаге доложил я чрез него (Н. Новосильцева, покровительствовавшего Яковлеву. — И. С.) государю, что усматриваю в Синоде и по епархиям великие запущения, требующие скорейшего восстановления порядка и правосудия». Большой беспорядок (возникший вследствие упущений митрополита Амвросия) нашел Яковлев и в Московской синодальной конторе. По словам Яковлева, Амвросий пытался склонить его на свою сторону сперва путем уговоров, а затем угроз, но ему не удалось переубедить законолюбивого обер–прокурора. Новые неприятности возникли, когда по распоряжению Яковлева был напечатан «Духовный регламент», причем «гражданскими литерами». Остается неясным, что собственно вызвало возмущение митрополита Амвросия против Яковлева: то ли, что Яковлев снова издал «Духовный регламент», или же то, что книгу напечатали «гражданскими литерами». Надо думать, что первое. Дело дошло до образования двух партий: с одной стороны — обер–прокурора, с другой — Амвросия. При посредстве Новосильцева Яковлев добился от молодого царя (Александра I. — Ред.) некоторых уступок, которые были отменены усилиями митрополита Амвросия, действовавшего через Д. П. Трощинского. В конце концов Яковлев пал под «ядовитыми стрелами» епископов. В своем «Журнале» он пишет по этому поводу: «Всяк может сообразить, легко ли мне было при слабом кредите моем открывать сокровенные пружины мрачных деяний духовенства, узнавать мою должность ока государева, обязанного все проницать, не останавливая течения дел, восстановлять правосудие, удерживать со всех сторон расточение государевой казны и пр. … Вступил я в должность с 1 января и за первую себе обязанность почел впечатлеть в разуме моем высочайше данную генерал–прокурору и Синода обер–прокурору инструкцию». Это стремление «все проницать» и явилось причиной увольнения Яковлева с поста обер–прокурора [420].
б) 21 октября 1803 г. обер–прокурором был назначен князь А. Н. Голицын (1773–1844) [421]. Выбор Александра I был несколько странным. Голицыну, которому было всего 30 лет, предоставлялось поле деятельности, ему совершенно не знакомой. Поступок императора объяснялся тем, что в первые годы царствования Голицын входил в его ближайшее окружение. В то время Александр еще старался всюду назначать близких себе людей. Даже С. Рункевич, автор официозного сочинения «Русская Церковь в XIX веке», должен был признать, что князь Голицын был совершенно не подготовлен к своей должности [422]. При новом обер–прокуроре, бывшем другом царя, члены Святейшего Синода, и прежде всего митрополит Амвросий, который состоял в их числе до самой своей смерти 21 мая 1818 г., были вынуждены отказаться от какого–либо сопротивления. Введенный Яковлевым порядок, согласно которому отчеты царю представлял обер–прокурор и все делопроизводство Святейшего Синода велось почти исключительно канцелярией обер–прокурора, остался в силе. Князь Голицын стремился сосредоточивать в своей канцелярии практически все дела церковного управления. В 1807 г. епархиальным архиереям было предписано доносить в канцелярию обер–прокурора обо всех важных делах в епархиях. Это еще более усиливало их зависимость от него. Реформа духовных училищ в 1808 г. проводилась под личным руководством князя Голицына. Образованная вскоре после этого Комиссия духовных училищ подчинялась не непосредственно Святейшему Синоду, а обер–прокурору, принявшему на себя тем самым ответственность за духовное воспитание подраставшего поколения. В 1810 г. князь Голицын стал министром народного просвещения, сохранив вместе с тем и должность обер–прокурора. В 1811 г. ему был поручен еще Департамент иностранных исповеданий. Итак, с этого года Голицын управлял сразу тремя ведомствами: Министерством народного просвещения, обер–прокуратурой Святейшего Синода и Департаментом иностранных исповеданий. В его лице объединялось все, что было связано с «христианским просвещением», как его согласно понимали Александр I и Голицын. Задачу христианского просвещения, стоявшую, по их мнению, как перед церковными, так и перед государственными властями, они усматривали в победе «внутреннего христианства». Такое представление было обусловлено мистическими наклонностями Александра I, усилившимися в связи с событиями 1812 г. и основанием Священного союза в 1815 г. Поэтому вполне естественным казалось объединение всех трех упомянутых ведомств, которые, будучи подчинены одному лицу, фактически уже были объединены. Следствием явилось создание Двойного министерства, причем нужно принять во внимание, что в министерствах, учрежденных в 1802 г., в 1803 г. был отменен коллегиальный принцип управления. Следовательно, образование Министерства по духовным делам должно было повлечь за собой подчинение церковного управления светскому ведомству, т. е. институционализацию государственного влияния на Церковь, до которой дело еще не доходило, несмотря на государственную церковность. Манифестом от 17 октября 1817 г. было объявлено создание единого Министерства духовных дел и народного просвещения. Во главе нового министерства стоял князь Голицын [423]. Оба ведомства были объединены, «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». «Само собой разумеется, — следует далее в манифесте, — что к оному (министерству. — Ред.) присовокупятся и дела Святейшего Правительствующего Синода, с тем чтобы министр духовных дел и народного просвещения находился по делам сим в таком точно отношении, в каковом состоит министр юстиции (который в результате реформ 1803 и 1811 гг. сменил генерал–прокурора. — И. С.) к Правительствующему Сенату, кроме, однако же, дел судных» [424].
Министерство состояло из двух департаментов: Департамента духовных дел и Департамента народного просвещения. Для нас представляет интерес административная структура первого, поскольку департамент занимался религиозными делами христианских исповеданий (православного, римско–католического, евангелического, греко–униатского, армяно–григорианского) и нехристианских религий (иудаизма, мусульманства и др.). Три отделения департамента были предназначены для христианских исповеданий, а четвертое — для нехристианских. «Греко–российское исповедание» находилось в ведении первого отделения под непосредственным руководством занимавшего в то время должность обер–прокурора князя П. С. Мещерского. Греко–российское отделение именовалось Ведомством православного исповедания; это возникшее в 1817 г. название стало официальным для православной Церкви в России (например, в докладах обер–прокурора Святейшего Синода), применявшимся вплоть до 1917 г. Директору департамента подчинялся наряду с начальниками отделений также и обер–прокурор; под началом последнего находились секретари консисторий в епархиях, прокуроры контор Святейшего Синода в Москве и в Грузии, начальник Комиссии духовных училищ, т. е. все епархиальное управление и управление духовными учебными заведениями. Ведомство православного исповедания как отделение состояло в свою очередь из двух подотделений — столов. В компетенцию первого из них входили: а) собрание «мемуаров» Святейшего Синода; б) административные доклады Святейшего Синода; в) Комиссия духовных училищ; г) переписка Святейшего Синода и комиссии; д) сношения с прочими министерствами и ведомствами по делам церковного управления; е) связи с обеими конторами Святейшего Синода через их прокуроров; ж) попечение о православных в Польше, на православном Востоке и за границей вообще; з) заключение браков между православными и иноверцами. Второй стол занимался: а) делами Присутствия Святейшего Синода — увольнением и назначением его членов; б) вызовом епископов в Святейший Синод; в) духовенством и церквами обеих столиц; г) конторами Святейшего Синода; д) увольнением и назначением обер–прокурора и чиновников (обер–секретарей и секретарей) канцелярии департамента и Комиссии духовных училищ; е) духовенством и чиновниками в епархиях, всеми происшествиями в епархиях, а также секретными донесениями.
Все доклады, пожелания и постановления Присутствия Святейшего Синода представлялись министру только через обер–прокурора. Отсюда эти документы или любые другие бумаги при необходимости направлялись в дальнейшие инстанции для принятия решения. Если же министр считал необходимым сообщить Святейшему Синоду свое мнение по тому или иному вопросу, то все дела возвращались в Синод для нового обсуждения с учетом мнения министра. Министр мог высказывать Присутствию Святейшего Синода свои предложения непосредственно или через обер–прокурора. Только министр, и никто другой, имел право представлять государю доклады по делам церковного управления и судебным приговорам Святейшего Синода. Отчеты Синода докладывались царю также только самим министром. О делах, касавшихся отношений с различными ведомствами, обер–прокурор докладывал министру на заседаниях Святейшего Синода. В зале Присутствия для министра был установлен особый стол, за которым сидел и обер–прокурор. В остальном же инструкция обер–прокурору повторяла инструкцию от 1722 г. Единственное различие состояло в том, что теперь обер–прокурор был подчинен министру, так же как обер–прокуроры Сената подчинялись генерал–прокурору, т. е. министру юстиции. В руках обер–прокурора было сосредоточено все делопроизводство обоих столов. Особое значение имел тот факт, что обер–прокурору подчинялись также секретари духовных консисторий, поскольку вследствие этого епархиальные управления находились в самой тесной связи с обер–прокурором в Петербурге. Понятно, что секретари, полностью зависевшие от обер–прокурора, искали его благорасположения и прислушивались гораздо больше к его мнению, нежели к распоряжениям епископов. Тем самым реформа 1817 г. представляла обер–прокурору новые возможности влияния на епархиальное управление. Это положение было узаконено в 1841 г. Уставом духовных консисторий [425]. Однако власть чиновничества усилилась не только из–за реформы управления, гораздо большую роль играло необычайное рвение, с которым князь Голицын занимался церковными делами. Филарет Дроздов, впоследствии митрополит Московский, приобрел благосклонность князя еще до реформы 1817 г., в это время он был рукоположен во епископа и играл большую роль в Комиссии духовных училищ. Филарет Дроздов был очень доволен новой реформой и приветствовал князя Голицына как «местоблюстителя внешнего епископа (т. е. императора. — Ред.)» [426]. Однако позднее, во времена графа Протасова, он ощутил горькие последствия этой реформы. Петербургскому митрополиту Амвросию не пришлось иметь дел с новым министром по духовным делам. 26 марта 1818 г. он подал прошение об увольнении по состоянию здоровья и скончался 21 мая того же года митрополитом Новгородским. Его преемник, митрополит Новгородский и Петербургский Михаил Десницкий (1818–1821), был человеком искреннего благочестия, натурой мистической, добросердечным проповедником, широко любимым в народе [427]. Долгое время, прежде чем стать монахом, он служил простым приходским священником и мало подходил на роль председательствующего в Святейшем Синоде и поборника прав Церкви. Его отношения с князем Голицыным всегда были очень натянутыми.
Несмотря на то что Министерство духовных дел просуществовало недолго, его значение для последующей истории было решающим. Реформа 1817 г. сделала обер–прокуратуру существенной частью государственного министерства церковного управления, и, после того как пост министра был упразднен, его функции в силу инерции фактически перешли к обер–прокурору.
Разногласия между Петербургским митрополитом и князем Голицыным, имевшие место уже при Михаиле Десницком, со времени назначения на Петербургскую митрополию Серафима Глаголевского (1821–1843) стали непреодолимыми [428]. Митрополит Серафим был энергичным человеком с консервативными взглядами. Он был против Библейского общества, против перевода Священного Писания на русский язык и против тех мистических элементов, которые князь Голицын хотел внести в жизнь Церкви. Уже митрополит Михаил незадолго до смерти писал императору Александру I об опасности, которую представляли для православной Церкви взгляды и деятельность князя Голицына. Митрополиту Серафиму удалось убедить царя во вредоносности политики, проводившейся Голицыным. Он указывал на то, что Голицын как министр народного просвещения допускал печатание книг, противоречивших учению православной Церкви. 15 мая 1824 г. князь Голицын был смещен с поста министра народного просвещения и заменен адмиралом А. С. Шишковым. Святейший Синод был оповещен об этом особым указом: «Назначив особого министра народного просвещения, повелеваем: делам Святейшего Правительствующего Синода до назначения министра духовных дел иметь то же течение, в каком они находились до учреждения министерства 24 октября 1817 года» [429]. Назначения министра духовных дел, однако, так и не последовало. В новом указе от 24 августа 1824 г. говорилось, что обер–прокурор князь П. С. Мещерский остается и впредь самостоятельным главой Ведомства православного исповедания в соответствии с указом от 15 мая 1824 г. Сообщалось также, что об этом поставлен в известность министр юстиции, генерал–прокурор Сената, который несет ответственность за порядок делопроизводства во всех ведомствах. Князь Мещерский просил разъяснений, и потому в указе далее читаем: «Что касается до 1–го отделения бывшего Департамента духовных дел, то Его Императорскому Величеству угодно, чтобы оное оставалось в настоящем его положении под именем Отделения духовных дел греко–российского исповедания при обер–прокуроре Святейшего Синода» [430]. Так обер–прокуратура Святейшего Синода вновь возникла как самостоятельное учреждение. Возобновились личные доклады обер–прокурора императору. Так как в обоих указах от 1824 г. полномочия министра духовных дел не отменялись, то они в силу указа 1817 г. как бы передавались обер–прокурору.
При Николае I власть обер–прокурора во всех отношениях укрепилась. Обер–прокурор князь П. С. Мещерский (14 ноября 1817 г. — 15 мая 1824 г. в составе Двойного министерства, самостоятельно — с 15 мая или 24 августа 1824 г. до 2 апреля 1833 г.) был человеком новой эры, врагом всяких новшеств и перемен. Будучи почитателем митрополитов Серафима Глаголевского и Филарета Дроздова, он управлял Синодом мягко. Современник князя профессор Петербургской Духовной Академии Д. И. Ростиславов, не отличавшийся, впрочем, особенной объективностью, писал о нем: «Князь Мещерский был добрый, кроткий, миролюбивый человек, вступать в борьбу с иерархическою монашескою партиею (имеются в виду члены Синода. — И. С.) он и не думал… Лучше такого обер–прокурора монашеству и желать было незачем; оно при нем в Святейшем Синоде действовало очень самостоятельно» [431]. Однако понятие о самостоятельности во времена Николая I было весьма относительным, и поэтому высказывание Ростиславова надо понимать в том смысле, что князь Мещерский умел ладить с членами Святейшего Синода, выполняя повеления Николая I. Но вскоре его мягкому управлению, повлекшему за собой полную дезорганизацию работы синодальных канцелярий, пришел конец.
Мещерского сменил С. Д. Нечаев (10 апреля 1833 г. — 25 июня 1836 г.). Новый обер–прокурор, типичный чиновник, обратил на себя внимание царя точными и ясными докладами. Священник М. Я. Морошкин, историк Святейшего Синода в царствование Николая I, пишет о нем: «С. Д. Нечаев — человек с способностями недюжинными, с довольно просвещенным взглядом на предметы, притом с живым характером и весьма деятельный». Его энергичность проявилась прежде всего в том, что он навел порядок в канцеляриях, вникал в дела епархий и провел ревизии в духовных консисториях. Он обратил особое внимание на господствовавший в консисториях беспорядок, и это имело весьма положительные последствия. Нечаев начал разрабатывать проект Устава духовных консисторий, предварительно собрав все законоположения на этот счет и составив реестр высочайше утвержденных указов Святейшего Синода. Он установил контроль над финансами Синода и подготовил присоединение к Русской Православной Церкви униатов. Нечаев был прежде всего канцеляристом и бюрократом, любителем порядка и педантичных отчетов. Его работа сослужила хорошую службу его преемнику графу Протасову [432]. Профессор Ростиславов весьма одобрительно отзывается о Нечаеве: «Вообще в приемах Нечаева проглядывал не покорнейший слуга митрополитов и архиереев… Он хотел быть оком государя и стряпчим о делах государственных, улучшить духовно–учебные заведения и положение белого духовенства, ограничить произвол епархиальных властей и пр. и пр. … Он в звании обер–прокурора имел желание и мог бы сделать много полезного для белого духовенства, для духовно–учебных заведений, но не для монашества» [433]. Еще во времена Нечаева, в 1835 г., вступил в силу важный указ Николая I, согласно которому обер–прокурор должен был выступать с докладами о делах церковного управления в Комитете министров и Государственном совете, что делало его практически членом Комитета министров [434].
На должности обер–прокурора Нечаева сменил генерал–майор граф Н. А. Протасов. Последний добился этого места путем ловких интриг [435]. Он был совершенно не сведущ в делах Церкви и, судя по его предшествовавшей жизни, вовсе не подходил для должности обер–прокурора. Воспитанный домашним учителем–иезуитом, он не обладал достаточным образованием, и в нем очень чувствовалось католическое влияние. Протасов получил назначение 26 июля 1836 г. и оставался на посту обер–прокурора до самой своей смерти 15 января 1855 г. [436] При нем окончательно совершилось превращение обер–прокурора в единоличного руководителя всего церковного управления, в сфере которого также произошли многочисленные изменения, о чем уже шла речь (см. § 6). Принципиальное значение имело учреждение 1 августа 1836 г. особой канцелярии обер–прокурора, которой предоставлялось право решать все дела, касавшиеся церковного управления. 14 ноября того же года был создан Хозяйственный комитет, подчинявшийся обер–прокурору и состоявший исключительно из государственных чиновников. 1 марта 1839 г. этот комитет был преобразован в Хозяйственное управление с подчинением канцелярии обер–прокурора. Весь административный аппарат Церкви был так сильно централизован, что в руках обер–прокурора оказались все его нити. Многочисленные управленческие инстанции и чиновники сильно ограничивали дееспособность Присутствия Святейшего Синода. Все дела предварительно обсуждались в канцелярии обер–прокурора и лишь затем представлялись на рассмотрение присутствия. Вот что пишет об этом священник М. Я. Морошкин: «Сильный доверенностью государя, он худо таил стремление самовластвовать в Синоде и всем управлять… У Протасова было даже какое–то предубеждение к архиереям… Главная, хотя и тайная цель преобразований Протасова — усилить его личную власть в ущерб правам членов Синода — вполне была достигнута, и это отразилось на всем синодальном производстве». Тот же исследователь по изучении им архивного материала об «эпохе Протасова» пришел к выводу, что «в канцелярии синодальной (т. е. обер–прокурора. — И. С.) не раз переменялись резолюции членов или самим Протасовым, или Войцеховичем (начальником канцелярии. — И. С.), даже обер–секретарями и секретарями, а этого, конечно, никак нельзя было бы сделать, когда протоколист официально записывал бы мнения по каждому делу, доложенному Синоду» [437]. Широко известно крылатое выражение одного епископа, ошибочно приписываемое Филарету Дроздову, будто Протасов «сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье, командовал» [438]. Действительно, эти слова верно передают всю неограниченность власти Протасова. Его распоряжения походили более на военные приказы, но при всем том они вполне были в духе административных методов того времени. Военная дисциплина и безоговорочное подчинение приказаниям свыше считались само собой разумеющимися. Это было время, когда на всякую мелочь в деле управления требовалась санкция правительства. Протасов быстро понял, что Николай поощрял всякую организацию военного образца. Поэтому он не только хотел перестроить на военный лад церковное управление, но и добивался того, чтобы вся жизнь Церкви прониклась военным духом. Царская Россия была столь огромна, что новые методы управления, вводимые Протасовым, крайне медленно внедрялись в практику отдаленных епархий, однако нельзя отрицать того, что они все же внедрялись. Справедливости ради надо признать, что своей борьбой против волокиты в области хозяйственного управления духовными училищами Протасов принес и немалую пользу. Некоторые из его современников весьма одобрительно отзывались о нем в этом отношении [439]. Важно и другое. Благодаря энергии Протасова были приведены в исполнение многие распоряжения, которые без него многие годы пылились бы в архивах Присутствия. Подробно об этом будет сказано в своем месте. Здесь мы лишь вкратце коснемся некоторых моментов. Кроме реорганизации центрального управления при Протасове были осуществлены следующие меры: 1) воссоединение униатов с православной Церковью; 2) обеспечение приходского духовенства, для которого при Николае I было сделано больше, чем когда–либо раньше; 3) учреждение новых епархий на западе России; 4) издание Устава духовных консисторий; 5) преобразование духовных училищ в духе тогдашнего режима; 6) ревизии епархий и многие другие мероприятия, имевшие целью создать единообразные приемы управления и делопроизводства [440]. Само собой разумеется, что деятельность Протасова и его методы ни в коем случае не могли рассчитывать на поддержку высшего духовенства. Низшее же духовенство было на его стороне, так как его ревизии умеряли всевластие епископов. Во времена Николая I было небезопасно выказывать хотя бы малейшую оппозицию министру, который к тому же пользовался неограниченным доверием монарха. В результате митрополиты Филарет Дроздов и Филарет Амфитеатров совершенно удалились в свои епархии. Прочие архиереи, которые отважились оказать сопротивление Протасову, были вынуждены оставить Святейший Синод. По случаю смерти Протасова 15 января 1855 г. архимандрит Порфирий Успенский, слывший среди епископов «либералом», писал: «Sic transit gloria mundi! Est Deus, qui ad Suum Terribile judicium appellat homines, usurpantes sanctae Ecclesiae jura» [Так проходит слава мирская! Воистину есть Бог, Который призывает на Свой Страшный суд людей, покушающихся на права святой Церкви (лат.)] [441]. Эти слова могли бы послужить эпитафией всемогущему обер–прокурору.
После смерти графа Протасова начальник его канцелярии А. И. Карасевский был назначен сначала заместителем, а затем, 25 декабря 1855 г., — обер–прокурором [442]. Последовавшие по вступлении на престол Александра II общие перемены во внутренней политике поначалу никак не отразились на церковном управлении. С 20 сентября 1856 по 28 февраля 1862 г. должность обер–прокурора занимал граф А. П. Толстой, человек благочестивый, верный почитатель Московского митрополита Филарета. Как следствие, митрополит Филарет приобрел большое влияние в вопросах церковного управления. Одновременно заметно смягчился диктат обер–прокурора [443]. За графом Толстым последовал генерал–адъютант А. П. Ахматов (1862 — 3 июня 1865 г.), при котором митрополит Филарет сохранял свое влияние. «Об этих обоих обер–прокурорах сказать историку, в сущности, нечего», — замечает официозный автор [444]. Однако в дальнейшем станет ясно, что это не совсем так. За время их деятельности было разработано несколько реформ, хотя и не осуществившихся из–за чрезмерной осторожности митрополита Филарета.
С назначением графа Д. А. Толстого (3 июня 1865 г. — 23 апреля 1880 г., † 29 апреля 1889 г.) на должности обер–прокурора оказался человек, который на первый взгляд стоял гораздо ближе к духовным делам, чем его предшественники — генералы. Между тем Д. А. Толстой был совершенно равнодушен к вопросам веры, по сути дела незнаком с православным вероучением и враждебно настроен по отношению к монашеству и епископату, о чем свидетельствуют его современники Петербургский митрополит Исидор Никольский и Тверской архиепископ Савва Тихомиров. «Гог и Магог» — так назвал его известный защитник православной Церкви А. Н. Муравьев. По своим убеждениям и из–за своих поползновений проводить «либеральные» реформы Толстой не мог нравиться высшему духовенству [445]. Эти «либеральные», в глазах епископов, реформы касались духовных училищ и церковного суда. Прежде Толстой был чиновником Департамента духовных дел и иностранных исповеданий Министерства внутренних дел, известным как автор исследования о католицизме в России до Николая I. В 1866 г. Толстой стал также министром народного просвещения и оставался на этом посту до 1880 г.; казалось, возвращаются времена князя Голицына. Но между Голицыным и Толстым было глубокое различие, коренившееся в самой основе их духовности и, следовательно, в их убеждениях. В известном смысле они антиподы. Толстой был совершенно чужд мистической мечтательности и восторженности, свойственных Голицыну. Он был типичным черствым петербургским бюрократом, считавшим, что в Церкви должны осуществляться те же реформы, что и во всем государстве. И хотя Толстой вовсе не был либералом, сложилась ситуация, в которой он стал зачинателем различных новшеств в жизни духовенства. Под влиянием реформы светских школ была проведена и реформа духовных училищ. Кроме того, вынашивался проект реформы духовных судов, которая, однако, не была осуществлена (см. § 6). Наконец, разрабатывались планы мер, которые должны были положить конец замкнутости духовенства как сословия, и многое другое. Поэтому историку трудно согласиться с мнением архиепископа Саввы Тихомирова, воспитанного в духе Филарета, о «незрело обдуманных нововведениях» [446]. Если при графе Д. А. Толстом Церковь и страдала от владычества обер–прокурора, то именно благодаря этому владычеству были проведены реформы, которые помогали преодолевать консерватизм епископата и служили на пользу духовным училищам и приходскому духовенству. Таким образом, подъем 60–х гг., охвативший все слои общества, не прошел бесследно и для Церкви.
С середины 60–х гг. обер–прокурор принимал участие в заседаниях Комитета министров, делал доклады императору и по–прежнему держал в своих руках все нити текущих дел церковного управления. Толстой был смещен с поста обер–прокурора еще до вступления на престол Александра III. Его место занял человек, который, кажется, более всех своих предшественников может служить олицетворением государственной церковности [447].
в) К. П. Победоносцев (родился в 1827 г., † 10 марта 1907 г.) был сыном московского профессора. Он получил высшее юридическое образование (1841–1846) и в 1866 г. поступил на должность обер–прокурора в один из московских департаментов Сената, будучи одновременно профессором гражданского права в Московском университете. В 1871 г. он стал членом Государственного совета, а 24 апреля 1880 г. — обер–прокурором Святейшего Синода. Победоносцев, юрист и ученый правовед [448], никогда не мог преодолеть присущий его мышлению формализм. Еще одной характерной чертой Победоносцева был необычайный консерватизм, заставлявший его слишком высоко оценивать прошлое и скептически относиться к своему времени. Воспоминания о временах Николая I с их военизированными методами управления всегда вызывали в нем ностальгическое чувство. Это прошлое, о котором он мечтал, Победоносцев выставлял как идеал для правления Александра III. В начале 1883 г. он пишет Александру: «Это было самое ясное и блестящее время царствования императора Николая… Есть времена, когда дорога впереди стелется широкою стезею и видно, куда идти. Есть другие времена, когда впереди туман, вокруг болота. То время и нынешнее — какая разница, — точно весь мир вокруг нас переменился». Реформы Александра II Победоносцев считал «преступной ошибкой», как он это сформулировал в своей знаменитой речи 8 марта 1881 г. в присутствии императора Александра III. По поводу проекта конституции графа Лорис–Меликова Победоносцев писал царю: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис–Меликова и друзей его. Последующая фантазия графа Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского Собора». Конституция, продолжает Победоносцев, есть «самая страшная опасность, которую я предвижу для моего отечества и для Вашего Величества лично» [449]. Такие политические взгляды еще более сблизили Победоносцева с правившим монархом, приверженцем неограниченного самодержавия и противнику реформ своего отца.
Духовный облик этого человека, ставшего символом целой эпохи в управлении Церковью и даже, более того — в общегосударственном управлении — «эры Победоносцева», остается для нас, по меткому замечанию Г. Флоровского, загадочным и малопонятным [450]. Победоносцев мог ориентироваться только в схемах, а его идеалы были далеки от реальности. Даже та Россия, которую он так хотел спасти от опасности конституции, представлялась ему чем–то холодным, безжизненным. «Необъятная Россия состоит из пустынь», — писал он в одном из писем к Александру III [451]. Победоносцев управлял Русской Церковью, но не сделал ничего, чтобы исправить ее недостатки. Хотя он стоял во главе церковной администрации и открыто признавал, что религиозная жизнь народа протекала в церквах, «затерянных в глубине лесов и в широте полей» [452], но на своей должности обер–прокурора он вовсе не стремился к духовному окормлению этого «затерянного в глубине лесов» народа. Более того, он хотел исключить всякую возможность культурной деятельности епископов и клира и с недоверием контролировал выборы епископов, желая быть уверенным, что никто нигде не покушается на установленный порядок. Он мог примириться с неизбежными дополнениями и поправками к существующему зданию Церкви, например с учреждением церковноприходских школ, но никогда не рискнул бы осуществить основательные реформы [453]. Помимо воли он стал создателем нового, а именно — названной его именем эпохи с ее своеобразной религиозной атмосферой. Один из образованнейших представителей духовенства 2–й половины XIX в., архиепископ Никанор Бровкович после одного из заседаний Святейшего Синода в 1887 г. отметил, что Победоносцев своими методами управления внес «что–то новое, новое веяние», не просто противоположное эпохе Александра II, но, действительно, нечто совершенно иное [454] [455]. Со времени Победоносцева морально–религиозное воспитание народа, находившееся в руках православной Церкви, должно было соответствовать государственной идеологии. Собственно религиозное воспитание верующих, являвшееся прямой задачей Церкви, было предосудительным.
Победоносцев знал своих епископов лучше, чем его предшественники. Он состоял с ними в постоянной переписке, как будто желая показать, что он интересуется их мнением. Однако, как язвительно замечает в своих «Записках» архиепископ Никанор, всякий архиерей, прежде чем отвечать Победоносцеву, «осведомлялся, какой ветер дует отсюда, из Петербурга» [456]. Епископы старались избежать любого конфликта со всемогущим обер–прокурором и потому никогда не высказывали открыто своего собственного мнения. Да и трудно предположить, что Победоносцев хоть в чем–то мог бы считаться со взглядами иерархов. Митрополит Евлогий Георгиевский († 1946), служивший в начале своей деятельности при Победоносцеве, пишет в своих мемуарах: «Победоносцев не доверял русской иерархии (и вообще мало кому доверял), не уважал ее и признавал лишь внешнюю государственную силу» [457]. Это не было тайной для русского духовенства, что видно из откровенного признания архиепископа Саввы Тихомирова одному из ближайших сотрудников Победоносцева, чиновнику его канцелярии А. В. Гаврилову. Обычно архиепископ, воспитанник Филарета, был весьма осторожен в своих письмах, но по прочтении книги И. А. Чистовича «Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия» (СПб., 1894), он, преисполненный горечи, писал незадолго до своей кончины: «Посмертное произведение И. А. Чистовича, по моему мнению, не что иное, как печальный памятник постыдной борьбы обер–прокурорской власти с Синодом и вообще с иерархиею в первой половине XIX века. К сожалению, такая борьба, но лишь с бóльшим перевесом на одной стороне продолжается и во второй половине истекающего столетия и будет, конечно, продолжаться без конца» [458].
Герман Дальтон, будучи долгие годы (1858–1882) пастором реформатской общины в Петербурге, хорошо знал Победоносцева и оставил его характеристику, очень верно рисующую двойственность личности этого государственного деятеля: «Вполне очевидно, что Победоносцев не принадлежал к отвратительной клике придворных низкопоклонцев, в действиях которых видно прежде всего тщеславное стремление посредством интриг завоевать себе тепленькое местечко в лучах царской милости для собственного благоденствия и пользы. Даже явные противники и хулители его политического таланта должны признать, что на пути к своему высокому положению и по достижении этой цели Победоносцев никогда не руководствовался своекорыстными побуждениями и собственной выгодой. Всегда и повсюду он обнаруживал небрежение к самому себе, не беспокоясь о суждениях толпы. Он не искал ее расположения и не боялся ее неблагосклонности. Он неизменно имел в виду только одну цель, которую он как решительный (?! — И. С.) славянофил и защитник господствующей государственной Церкви считал полезной для России. Насколько я по собственным наблюдениям могу судить о его устремлениях и поступках, он никогда не желал чего–либо лично для себя, но всегда служил только делу, за которое боролся. Он служил ему с большой энергией выдающегося ума, с упорством и проницательностью, которую юриспруденция сообщает только самым любимым своим ученикам, и с чрезвычайным темпераментом — все это бесспорно! Умалить его достоинств невозможно» [459].
19 октября 1905 г., через два дня после обнародования манифеста от 17 октября, Победоносцев получил высочайший рескрипт об увольнении его от должности обер–прокурора Святейшего Синода. Несколько ранее, 17 апреля 1905 г., вышел указ о свободе вероисповеданий. Он касался главным образом старообрядцев и всевозможных сектантов, но наряду с ними относился и к господствующей православной Церкви. В церковных кругах и в прессе горячо обсуждались вопросы о церковной реформе и Поместном Соборе. Эти тенденции, конечно, ни в коей мере не соответствовали взглядам Победоносцева. Несмотря на то что Победоносцев имел большое влияние на Николая II, последний вынужден был под давлением событий сместить его. Не только указ о веротерпимости, но и общее изменение ситуации повлекли за собой удаление Победоносцева: ослабление самодержавия лишало всякой основы его дальнейшую деятельность [460].
г) Обер–прокурором стал князь А. Д. Оболенский († 1934), занимавший этот пост с 19 октября 1905 по 14 апреля 1906 г. За ним последовал князь А. А. Ширинский–Шихматов, который продержался всего два месяца (24 апреля — 9 июня). Его преемником был назначен П. П. Извольский (с июля 1906 до 6 февраля 1909 г.), который мало устраивал духовенство, так как, будучи куратором Киевского учебного округа, защищал сектантов от преследований [461]. После Извольского должность обер–прокурора перешла к С. М. Лукьянову (6 февраля 1908 г. — 2 мая 1911 г.). Все эти люди мало походили на Победоносцева и ничем не выделялись. Лукьянов старался наладить более или менее сносные отношения с Государственной думой, где церковное управление подверглось жесточайшей критике после ознакомления с бюджетом Святейшего Синода. В конце концов в связи с делом иеромонаха Илиодора Труфанова, которое в то время занимало общественность, и под давлением сверху Лукьянов должен был подать в отставку [462].
Его преемником стал В. К. Саблер (2 мая 1911 г. — 5 июня 1915 г.), в своей карьере теснейшим образом связанный с церковным управлением. Саблер (1847–1929) был юристом и уже с 1881 г. служил юрисконсультом Святейшего Синода при канцелярии обер–прокурора. С 1883 г. он являлся начальником канцелярии Синода, а затем многие годы (с 1892 до половины 1905 г.) — товарищем обер–прокурора. Таким образом, Саблер был ближайшим сотрудником Победоносцева и строил церковное управление в духе последнего. Благодаря своим превосходным манерам Саблер умел ладить с синодальными архиереями (см. § 6). Кроме того, несмотря на немецкое происхождение, в церковных кругах он слыл истинно «православным». Когда между ним и Победоносцевым возникли разногласия из–за реформ и созыва Собора, Победоносцеву удалось удалить Саблера, добившись его назначения в Государственный совет. Тогда Саблер еще приветствовал реформы, противником которых всегда был Победоносцев. После увольнения Лукьянова 2 мая 1911 г. Саблер оказался на посту обер–прокурора [463]. Обер–прокурорство Саблера стало возрождением времен Победоносцева. Обер–прокурор снова был всемогущим распорядителем в Святейшем Синоде. Однако Саблер столкнулся с сильной оппозицией как части духовенства, так и прежде всего — Государственной думы. Его назначение было инициативой тех кругов, которые тяготели к так называемому «старцу» Григорию Распутину–Новых (см. § 9). Уже один этот факт вызывал большое недовольство среди некоторых епископов, либерально настроенной интеллигенции и даже монархистов. В марте 1912 г. Саблеру пришлось выдержать резкие нападки при обсуждении III Государственной думой бюджета Святейшего Синода. Основания для критики были следующие: во–первых, Саблер отозвал внесенный Лукьяновым законопроект Устава общин; во–вторых, ему удалось, правда с большим трудом, внести очень спорное изменение в Устав духовных академий в соответствии со статьей 87 Основных законов; иными словами, он действовал в обход и без согласия Государственной думы и Государственного совета. Наконец, его критиковали за некоторые его распоряжения, ряд назначений в аппарат церковного управления, а также за его связи со «старцем» Григорием Распутиным. Все это превратило дебаты о бюджете Святейшего Синода в бурную перепалку относительно личности обер–прокурора, в которой приняли участие как либералы, так и консерваторы. Так, депутат от фракции националистов В. М. Пуришкевич открыто заявил в своей речи 5 марта 1912 г.: «Ни левые, ни революционеры, ни социал–демократы, ни кадеты, ни трудовики — никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три–четыре года, десять лет, скажу, как ныне действующий обер–прокурор» [464]. Однако, поддерживаемый в высших инстанциях, Саблер оставался на своем посту вплоть до июля 1915 г., когда в связи с политическими событиями он был отстранен от должности вместе с другими консервативно настроенными министрами.
Со времени Победоносцева и до удаления Саблера при Святейшем Синоде был создан ряд комиссий. Заслуживает упоминания деятельность Предсоборного Присутствия, занимавшегося разработкой реформ в отдельных областях церковного управления и подготовкой созыва Поместного Собора для проведения в жизнь этих реформ. Предсоборное Присутствие было распущено, не добившись никаких результатов. Позднее по предложению Саблера высочайшим повелением при Святейшем Синоде было организовано Предсоборное Совещание (28 февраля 1912 г.). Эта комиссия начала свою работу 8 марта 1912 г., используя материалы, оставленные Предсоборным Присутствием. К началу 1916 г. [465] Присутствие успело разработать три законопроекта [466]. Дальнейшая его программа содержала следующие пункты: 1) повышение окладов для епископов (1909); 2) обеспечение духовенства (1910); 3) устройство свечных фабрик (1910); 4) вопрос о пенсионных ставках духовенства (1913); 5) уставы духовных училищ (1910–1911). Осуществлено было лишь изменение Устава духовных академий [467].
Обер–прокурорам 1914–1917 гг. трудно было проявить большую активность — мешала война. Их назначение прямо зависело от тех политических событий, которые потрясали тогда Россию. И тем не менее в жизни Церкви продолжало ощущаться то влияние, которым было отмечено время В. К. Саблера и источник которого следует искать в кругах, группировавшихся около «старца» Григория Распутина–Новых. Объективных данных об этом периоде крайне мало. Больше дает мемуарная литература, которая, однако, в равной мере очень субъективна, идет ли речь о противниках или о приверженцах «старца» [468]. Недолгим было обер–прокурорство преемника Саблера — А. Д. Самарина (5 июля — 26 сентября 1915 г.), московского предводителя дворянства, человека строго православного, со славянофильским оттенком. Однако из–за интриг со стороны окружения Распутина удержаться он не смог. Пост обер–прокурора достался ему лишь потому, что в июле 1915 г. правительство не смогло выдвинуть собственного кандидата и Самарин прошел как представитель умеренно–либеральных кругов. Следующий обер–прокурор, А. Н. Волжин (1 октября 1915 г. — 7 августа 1916 г.), бывший губернатор и чиновник Министерства внутренних дел, должен был оставить свой пост из–за разногласий с Петербургским митрополитом Питиримом. Его преемником стал Н. П. Раев (30 августа 1916 г. — 3 марта 1917 г.), ставленни прораспутинских кругов, исполнявший должность обер–прокурора всего полгода, до февральской революции 1917 г. [469]
При Временном правительстве пост обер–прокурора некоторое время еще сохранялся и его занимал В. Н. Львов (3 марта — 24 июля 1917 г.). Львов был членом Государственной думы, долгие годы возглавлял думский комитет по церковным вопросам и принадлежал к фракции октябристов. Несмотря на произошедшие в отношениях между Церковью и государством перемены, новый обер–прокурор действовал все еще вполне в духе своих предшественников, самовольно, без особой необходимости и в совершенном противоречии с устремлениями Временного правительства смещая епископов [470]. Когда в начале июля 1917 г. состав Кабинета министров вновь изменился, Львов был смещен, и его место занял А. В. Карташов. Он внес законопроект, по которому прежние отношения между Церковью и государством были полностью преобразованы: обер–прокуратура упразднялась и учреждалось Министерство вероисповеданий во главе с Карташовым. Это произошло 5 августа 1917 г. — так завершилась двухсотлетняя история обер–прокуратуры Святейшего Синода [471].
д) Большое значение синодального обер–прокурора в Русской Церкви есть следствие государственной церковности. В этой связи небезынтересно отметить, что права обер–прокурора нигде не были узаконены. Правда, такая же неясность и отсутствие точного определения правомочий обнаруживаются и в вопросе о власти императора по отношению к Русской Церкви. Как писал один русский правовед: «Можно сказать, что XVIII век в истории Русской Церкви пошел на то, чтобы лишить Церковь всяких следов самоуправления, а XIX — на то, чтобы сосредоточить захваченные светскою властью церковно–административные полномочия в руках синодальных обер–прокуроров и сделал их единственными авторитетными докладчиками монарху по церковным делам… Законодательство наше почти не знает постановлений относительно должности обер–прокурора Святейшего Синода. Создали ее петровские еще указы, оставшиеся до сих пор не измененными и не дополненными, акты эти не дают сколько–нибудь точной характеристики положения, которое занимает обер–прокуратура Синода в системе нашего церковного управления» [472]. Между тем при Петре обер–прокурору, введенному в Святейший Синод в качестве «ока» государева и «стряпчего дел государственных», отводилась роль всего лишь наблюдателя и посредника [473]. Надо сказать, что такого рода должность не была чем–то новым. В XVII в. в Патриаршем дворцовом приказе, т. е. в высшей инстанции церковного управления, «сидел» «боярин государев», который обсуждал с патриархом или его представителем, дьяком Патриаршего приказа, все дела, касавшиеся Церкви и государства [474]. В Уставе духовных консисторий (1841) (ст. 2) Святейший Синод назван Собором, который управляет Русской Церковью, тогда как обер–прокурор в статье 285 — всего лишь хранителем и защитником соблюдения законов в церковном управлении. Иными словами, эта статья только комментирует инструкцию Петра. Однако, как мы уже видели, на практике дело обстояло иначе. Законодательная власть, с одной стороны, не спешила определить юридическое положение обер–прокурора, а с другой — приравнивала его к министрам других ведомств, тем самым косвенно расширяя его полномочия. В царствование Александра II представление, будто обер–прокурор является министром Ведомства православного исповедания, нашло себе выражение в соответствующих законах. В соответствии с высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 13 декабря 1865 г. была учреждена должность товарища обер–прокурора, причем текст закона гласит, что эта должность сопряжена «с правами и обязанностями, присвоенными товарищам министров» [475]. В 1880 г. Александр III повелел обер–прокурору К. П. Победоносцеву принимать участие в заседаниях Комитета министров. (Такое же повеление было дано Александром II графу Д. А. Толстому.) [476] 6 декабря 1901 г. — опять–таки на основании мнения Государственного совета, утвержденного императором, последовало распоряжение: «Обер–прокурор Святейшего Синода присутствует в Государственном совете, Совете министров и Комитете министров на равных с министрами основаниях» [477]. Отсюда вытекало, что обер–прокурор участвовал в обсуждении и решении дебатировавшихся на этих совещаниях вопросов. Понятно, что в церковных вопросах его голос был решающим. Хотя полномочия обер–прокурора по отношению к Русской Церкви не имели сколько–нибудь отчетливого юридического определения, фактически они были такими же, как полномочия министра; пожалуй, они даже превышали последние, коль скоро обер–прокурор мог изменять, более того — отменять постановления и законы, принятые Присутствием Святейшего Синода. М. Я. Морошкин, подробно изучивший период обер–прокурорства графа Протасова, пришел к выводу: «Хотя и не имея, как некогда Голицын, звания министра духовных дел, Протасов созданными им новыми при Святейшем Синоде учреждениями был, в сущности, настоящим министром… Оппозиция Протасову Филаретов кончилась невыгодно для них. После их отбытия в епархии Протасов наполнил Синод по большей части людьми с слабым характером, но честолюбивыми и искавшими его благосклонности, которые вызывались сюда на год или на два, «калифами на час», по меткому выражению одного из них, были вовсе не знакомы с синодальными делами и не имели даже возможности познакомиться с ними по краткости своего здесь пребывания» [478]. Через 20 лет, при обер–прокуроре графе Д. А. Толстом, мало что изменилось. Власть обер–прокурора опиралась на многолетнюю традицию. Епископ Никодим Казанцев, современник Толстого, писал в 1873 г. в своих записках «О Святейшем Синоде»: «Обер–прокурор, олицетворяющий собою светскую власть в Синоде, с одной стороны, есть ничто в Синоде, потому что не имеет голоса в нем (т. е. в синодальном Присутствии. — И. С.); но с другой стороны, он же есть все в Синоде, потому что в его полном распоряжении состоят: 1) письменное производство дел Синода; 2) сношения Синода со всеми государственными властями, со всеми архиереями и всем духовенством; 3) представление синодальных дел государю и принятие повелений государя Синоду. Одно это есть все. Посему члены Синода суть как птицы без крыльев, как машина, движущаяся стороннею пружиною; образ и вид власти без самой власти, призрак ее, а не жизнь. Синод рассуждает о делах как бы на площади, под наблюдением и угрозою сторонней власти» [479].
Все эти высказывания недвусмысленно очерчивают значение обер–прокурора во внутренней церковной политике государства. Однако его власть сказывалась и во внешней политике, например в отношениях Русской Церкви с православными Церквами Востока. В так называемом восточном вопросе обер–прокурор действовал, целиком и полностью исходя из внешнеполитических интересов государства. Князь Г. Н. Трубецкой как дипломат, сам занимавшийся Востоком, по своим славянофильским убеждениям был мало склонен одобрять подчинение Церкви государству; взгляды его на этот счет вполне совпадали с только что приведенным мнением епископа Никодима Казанцева. Тщательно исследовав отношения между Русской Церковью и Вселенским патриархатом в середине XIX в., он признал, что обер–прокурор стоял на страже, чтобы защищать чисто внешние интересы Русской Церкви, насколько они совпадали с интересами Российского государства. Обер–прокурор был вынужден подчиняться распоряжениям Министерства иностранных дел, даже если речь шла о чисто религиозных связях Русской Церкви с Восточными патриархами [480].
§ 8. Святейший Синод и церковная политика правительства (1725–1817)
а) После внезапной кончины Петра I (28 января 1725 г.) наступил период внутренних неурядиц, продолжавшийся несколько десятилетий [481]. «Россия пережила несколько дворцовых переворотов; у власти стояли иногда люди, чуждые стране, по своим эгоистическим склонностям не достойные власти. Причины, обусловившие эту эпоху переворотов и временщиков, коренились, с одной стороны, в состоянии царской семьи, а с другой — в особенностях той среды, которая управляла делами… Как бы то ни было, состояние царствующего дома делало престолонаследие случайным и открывало широкую дорогу для всякого рода посторонних влияний на порядок преемства престола. Посторонние влияния особенно процветали благодаря тому, что на престоле были или женщины, или малолетние государи, — условия, благоприятные для развития фаворитизма и личных влияний при дворе и государстве» [482]. Эти события не могли не затронуть также Святейший Синод и церковную иерархию. Среди епископов были и сторонники, и противники петровской церковной реформы, которые становились на ту или иную сторону в борьбе придворных партий и фаворитов в зависимости от церковной политики последних. Введенная Петром I коллегиальная система церковного управления была чрезвычайно непопулярна среди иерархов. Даже сам автор «Духовного регламента» Феофан Прокопович, движимый властолюбием, поддался после смерти Петра I искушению полностью отречься от принципа коллегиальности, который он прежде отстаивал. Подавлявшиеся при жизни царя страсти и антипатии теперь вырвались наружу и при дворе, и в церковной иерархии, сделавшись главными мотивами действий в том числе и членов Святейшего Синода. Назначение в Синод стало прямо зависеть от отношений с тем или иным фаворитом. Оно обусловливалось также часто менявшимися взглядами монархов на роль духовенства в укреплении монаршей власти. Историк XVIII в. сталкивается с ярко выраженной церковной политикой императорской власти. Православная Церковь даже в положении государственного учреждения продолжала пользоваться огромным влиянием в обществе, которым никак нельзя было пренебрегать — тем более в весьма зыбких условиях постоянных перемен на престоле. Разумеется, характер церковной политики государей в большой мере зависел от их личной религиозности и духовного развития. Если Анна Иоанновна в силу своей ограниченности была уверена, что может чинить откровенные беззакония и насилия по отношению к Церкви, то Екатерина II умела осуществлять свои церковно–политические планы умно и дипломатично. Но результат в обоих случаях оказывался одним и тем же: государство приобретало все новые возможности манипулировать Церковью, превращая ее в свою прислужницу. В связи с этим следует принять во внимание, что за 37 лет после кончины Петра I до воцарения Екатерины II престол переходил из одних рук в другие не менее шести раз.
Ожидавшейся всеми перемены в церковно–политической ситуации при вступлении на престол дочери Петра I Елизаветы (1741–1761) не произошло. Церковная политика совершенно чуждого православию Петра III вызывала среди духовенства и верующих недоумение и беспокойство. И только когда кормило правления попало в умелые руки Екатерины II, государственная политика в отношении Церкви стабилизировалась. После смерти императрицы церковно–политическая система продолжала развиваться в намеченном ею направлении и в начале правления Александра I получила окончательное завершение в ходе общей реорганизации высших государственных органов. Воздействие церковной политики государства на Святейший Синод и церковную иерархию заслуживает подробного рассмотрения.
б) Еще при жизни Петра I внутри Святейшего Синода стали обнаруживаться противоречия. Неприязненные отношения между Феофаном Прокоповичем и Стефаном Яворским были вызваны их богословскими разногласиями. Советник Святейшего Синода архимандрит Феофилакт Лопатинский был близок со Стефаном Яворским и разделял его богословские воззрения. После смерти Стефана Яворского Петр I не стал назначать нового президента Синода, так что все дела вел вице–президент Феодосий Яновский, архиепископ Новгородский, — хотя скорее pro forma, чем de facto. Фактически наиболее влиятельный член Святейшего Синода — Феофан, принадлежавший к окружению Петра I, находился в остром конфликте со своим не менее властолюбивым, чем он сам, соперником Феодосием. Став епископом сравнительно поздно, Феодосий вел себя деспотично, расходовал церковные средства на свои личные потребности, окружив себя роскошью, резко критиковал умаление роли епископов и петровские указы о церковных вотчинах. Духовенство своей епархии он заставил принести присягу себе лично как архиерею. Когда по вступлении на престол Екатерины I при дворе стали раздаваться критические голоса против реформ Петра, Феодосий решил, что наступило время для решающего удара по своему сопернику, Феофану, и в Святейшем Синоде начался период непрекращавшихся интриг. Опираясь на консервативные настроения в иерархии, придворных кругах и правительстве, он использовал для нападок на Феофана иеромонаха Савватия, который сообщил Синоду, что в Псково–Печерском монастыре в небрежении хранятся иконы без серебряных окладов. Донос по такому в сущности пустячному поводу мог, однако, весьма повредить Феофану как епархиальному архиерею, поскольку его отношение к иконам уже давно возбуждало подозрения. Но обвинение в «ереси» рухнуло, как только выяснилось, что относительно икон распорядился архимандрит Маркелл Родышевский, судья псковского архиерейского дома. Феофан же, этот «типический наемник и авантюрист», хотя и «умный и ученый», жестоко отомстил своему сопернику, совершенно уничтожив его [483]. Князь М. Щербатов считал, что Феофан «был совершенно ослеплен тщеславием» и что его трактат «Правда воли монаршей» является «памятником лести и подобострастия» [484]. Феофану удалось не только опровергнуть выдвинутые против него Феодосием обвинения; в своем защитительном письме он дал подробное перечисление вышеназванных злоупотреблений Феодосия как епархиального архиерея, особо упомянув о его отрицательных высказываниях в адрес царствующей императрицы и ее фаворита А. Д. Меншикова. 27 апреля 1725 г. Феодосий был арестован. Когда против него начался процесс, то оказалось, что из–за его высокомерия у Феодосия не осталось друзей в Святейшем Синоде. 11 мая 1725 г. по указу императрицы он был сослан в Корельский монастырь, а 2 сентября этого же года последовал указ Святейшего Синода о лишении его епископского и священнического сана; 5 февраля 1726 г. Феодосий скончался в монастыре простым «чернецом Федосом» [485].
Феофан победил, однако поводов для триумфа было мало. За его назначением первым вице–президентом Святейшего Синода последовало назначение Феофилакта Лопатинского, архиепископа Тверского, члена Синода с 1723 г., вторым вице–президентом, который и возглавил оппозицию Феофану в Синоде. Вскоре она настолько усилилась, что стало возможным назначение в Синод Ростовского архиепископа Георгия Дашкова. Последний во всех отношениях являл собой полную противоположность Феофану: великоросс по происхождению, без какого бы то ни было образования, он был приверженцем старомосковской партии и противником петровских реформ. Он походил на Феофана лишь в одном: был, как и тот, ловким и неутомимым интриганом. Он поддерживал тесную связь с окружением первой супруги Петра I царицы Евдокии, прежде всего с Долгорукими, которые при Петре II оказались весьма близки ко двору. В начале своей карьеры Георгий Дашков приобрел расположение и доверие Петра I благодаря своему участию в подавлении восстания в Астрахани в 1706 г. В то время он был монахом астраханского Троицкого монастыря [486]. Став членом Святейшего Синода, Георгий Дашков тотчас начал борьбу против Феофана, положение которого заметно ухудшилось в связи с новыми назначениями в Синод. Сперва это был архимандрит Лев Юрлов — великоросс, как и Дашков, и друг последнего, который с мая месяца (1727 г. — Ред.) был епископом Воронежским. В июне того же года членом Святейшего Синода стал находившийся на покое бывший митрополит Крутицкий Игнатий Смола. В 1721 г. в наказание за почести и какие–то услуги, оказанные им монахине Елене (бывшей царице Евдокии), он был перемещен на Иркутскую кафедру, но затем по его просьбе ему разрешили удалиться в Нилову пустынь. Теперь же усилиями вновь окрепшей при Петре II старомосковской партии он был назначен митрополитом Коломенским и членом Святейшего Синода [487]. Для Феофана эти годы были критическими. Лишь своему незаурядному уму и чрезвычайной энергии он обязан тем, что смог пережить их и в конце концов, при императрице Анне Иоанновне, выйти победителем в этой борьбе.
Сначала его авторитет как ближайшего сподвижника Петра в деле реформ был сильно поколеблен критикой реформ при дворе Екатерины I [488]. Затем, после образования 8 февраля 1726 г. Верховного Тайного совета, и ухудшилось положение Святейшего Синода в целом: он превратился в подчиненный орган. В меморандуме Верховного Тайного совета от 16 марта 1726 г. в § 13 говорится, что в своих «ведениях» (т. е. уведомлениях) Сенату Синод должен сообщать только о текущих делах, по поводу которых уже имеются указы и заключения, а «о новых каких делах никаких указов Синоду самим не выдавать, но наперед обо всем Ее Императорскому Величеству доносить в Верховном Тайном совете, и что о сем постановится, о том Синоду объявить и первый указ о том отправить к ним за Ее Императорского Величества собственною рукою». Далее следуют указы о разделении Синода на апартаменты, что суживало его права и компетенцию [489]. Тем самым падало и значение первого вице–президента Святейшего Синода. Противники Феофана решили воспользоваться отсутствием у него поддержки в Верховном Тайном совете и вновь выдвинули старое обвинение по поводу икон. На этот раз к делу был привлечен архимандрит Маркелл Родышевский, который представил записку из 48 пунктов с обвинениями Феофана в ереси и протестантизме. Речь шла о том, что Феофан–де презирает православие, считает истинными только лютеранскую веру и Аугсбургское исповедание (Confessio Augustana), не почитает ни Божией Матери, ни святых, а иконы называет идолами; кроме того, он якобы в неприличных выражениях отзывался об императрице и ее фаворите Меншикове. В свою защиту Феофан написал целый трактат, в котором он опровергал пункт за пунктом эти обвинения [490]. Победа и на сей раз оказалась на стороне Феофана, а его противник был препровожден в Петропавловскую крепость.
Когда по вступлении на престол Петра II (7 мая 1727 г. — 18/19 января 1730 г.) положение Феофана еще более пошатнулось (в придворных кругах поговаривали о восстановлении патриаршества, и Георгий Дашков считал себя вероятным кандидатом), в Святейший Синод поступила от Маркелла новая обвинительная записка, составленная им уже в крепости, с подборкой якобы еретических высказываний из писаний Феофана. Однако Феофану удалось доказать, что упоминаемые сочинения были в свое время одобрены Синодом и, более того — написаны по поручению и с ведома царя Петра I. Таким образом, поступок Маркелла — это оскорбление почившего государя и Святейшего Синода. Новые трудности для Феофана возникли в связи с изданием в 1728 г. сочинения Стефана Яворского «Камень веры», которое осуществил противник Феофана Феофилакт Лопатинский и в котором в богословских взглядах Феофана усматривалось лютеранство [491]. Однако смятение, вызванное внезапной кончиной несовершеннолетнего царя, отодвинуло богословские споры на задний план и несколько облегчило положение Феофана.
После продолжительных дебатов между членами Верховного Тайного совета, сенаторами и высшими военными чинами императрицей была избрана Анна Иоанновна (19 января 1730 г. — 17 октября 1740 г.), племянница Петра I, герцогиня курляндская, которая должна была перед своим вступлением на престол подписать представленные ей по инициативе князя Д. М. Голицына «кондиции», ограничивавшие самовластие императоров [492]. По воцарении она, впрочем, без колебаний порвала этот документ, как того требовали настроенные против высшей аристократии гвардейские офицеры, и восстановила самодержавие. Вероятно, Анна Иоанновна предприняла этот шаг после консультации с Феофаном Прокоповичем, который, судя по всему, настойчиво убеждал императрицу вернуться к прежнему единовластию. 25 февраля 1730 г. Феофан написал торжественную оду, в которой выражалась «радость России» по поводу благополучного разрешения кризиса [493].
Анна Иоанновна [494], вышедшая 17 лет замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма и уже три месяца спустя овдовевшая, почти 20 лет провела в своей резиденции в Митаве, где познакомилась с будущим своим фаворитом Бироном. Полностью забыв русское происхождение, она покровительствовала в первую очередь балтийским немцам, везде выдвигая их на ведущие посты. Жизнь в Митаве настолько изгладила из ее характера всякие русские черты, что даже иностранцы считали ее чистокровной немкой [495]. «Грубый ее природный обычай, — пишет князь М. Щербатов, — смягчен не был ни воспитанием, ни обычаями того века, ибо родилась во время грубости России, а воспитана была и жила тогда, как многие строгости были оказуемы; а сие чинило, что она не щадила крови своих подданных и смертную мучительную казнь без содрогания подписывала» [496]. В государыне были развиты «склонность к мщению, болезненное самолюбие и изысканная жестокость, — писал другой историк. — Иногда жестокость Анны принимала прямо болезненный характер, как у Петра Великого, желания издеваться над людьми… Такую женщину, конечно, не приходилось толкать на жестокости» [497]. 10 ноября 1731 г. по повелению императрицы был учрежден Кабинет министров «для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел… и ради пользы государственной и верных наших подданных».
Ни до ни после Анны ни одно русское правительство не обращалось с духовенством с таким недоверием и с такой бессмысленной жестокостью [498]. Святейшему Синоду повелевалось ежемесячно представлять в Кабинет министров отчеты о делах управления. Зависимость Синода стала еще больше, чем при Верховном Тайном совете в предшествовавшее царствование: он был подчинен одновременно и Кабинету министров, и Сенату, и Коллегии экономии. Последняя произволом своего управления разоряла церковные вотчины. Протесты были бессмысленны и приводили лишь в застенки Тайной канцелярии, без различия чинов и званий. «Самое легкое подозрение, двусмысленное слово, даже молчание казалось ему (Бирону. — Ред.) достаточною виною для казни и ссылки», — замечает Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России» [499]. «Десять лет продолжалось господство немцев, десять лет русские были оскорбляемы в лучших своих симпатиях и чувствах. Ропот не прекращался. Люди, пострадавшие от немцев независимо от своих личных качеств, за то только, что они были русские, в глазах народа превращались в героев–мучеников. Но при всем том народ не поднимался против немцев, а только роптал» [500].
Но Феофан не имел поводов роптать в эпоху «бироновщины». Государством правили «эмиссарии диавольские», как выразился архимандрит Кирилл Флоринский уже после восшествия на престол Елизаветы Петровны [501], в Синоде же до самой своей смерти в 1736 г. неограниченно властвовал Феофан. Возражать ему не осмеливался никто. После «феофановщины» и под впечатлением все более усиливавшегося преследования православия Святейший Синод был готов беспрекословно выполнить любой приказ свыше, ибо над каждым епископом постоянно витала угроза попасть в сети Тайной канцелярии. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич, член Святейшего Синода с 1734 г., говорил в своей проповеди 18 ноября 1740 г.: «На благочестие и веру нашу православную наступили; но таким образом и претекстом, будто они не веру, а непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким притвором людей духовных — а наипаче ученых — истребили, монахов порасстригали и перемучили!.. Коль многие тысячи людей благочестивых… в Тайную похищали… кровь невинную потоками проливали!» Аналогично высказывался в 1742 г. о преследованиях духовенства архимандрит Димитрий Сеченов и добавлял: «Так устрашили, что уже и самые пастыри, самые проповедники слова Божия, молчали и уст не смели о благочестии отверзти» [502].
При императрице Анне страной управляли иноверцы, не имевшие никакого представления о православии и считавшие православные обряды суеверием. Да и впоследствии ни Петр III, ни Екатерина II не понимали и не хотели понимать обрядовой стороны православия. Виною тому были не только их религиозные взгляды, но и «Духовный регламент», в котором Феофан Прокопович, с одобрения Петра I, позволил себе многочисленные выпады против церковных обрядов. Поэтому неудивительно, что, например, барон А. И. Остерман видел в соответствии с «Регламентом», в антиобрядовой церковной политике борьбу с суевериями. В своей памятной записке к регентше Анне Леопольдовне он писал: Вы «никогда не погрешите, когда в делах веры соблаговолите всех Ваших определений полагать основанием публикованный блаженной памяти императором Петром Великим «Духовный регламент» и пещись об исполнении оного» [503].
В первые месяцы своего правления императрица Анна была так занята укреплением своего личного положения в борьбе с верховниками, что проявляла сдержанность в делах церковных. Ее манифест от 17 марта 1730 г. обещал консервативный поворот: все должно быть так, «как прежде сего, при Их Величестве деде и отце нашем было», т. е. не при дяде Петре I, а при царях Алексее Михайловиче и Иоанне Алексеевиче [504]. В манифесте говорилось о «защищении» православия и об обязанности Святейшего Синода заботиться о том, чтобы верующие «предания, от Церкви святой узаконенные, со тщанием и благоговением исполняли». Такой консерватизм даже побудил известного противника петровских реформ, бывшего управляющего Государственной типографией М. П. Аврамова направить императрице в 1730 г. докладную записку под названием: «О должности, как Ее Императорскому Величеству управлять христианскою боговрученною Ее Величеству Церковью». В записке читаем: «Для самосущаго и глубочайшаго Вашего Величества пред Спасателем Богом смирения, потребно быти в России паки святейшему патриарху… Во всем с ним, патриархом, о полезном правлении духовенства российскаго сноситься и о лучшей пользе промышлять, чтобы оное духовенство в древние ввесть благочиние и доброе благосостояние. И все гражданские уставы и указы обретающиеся с ним рассмотреть прилежно, — согласны ли они с законом Божиим и церковными святых отец уставами, такожде и с преданиями церковными, и буде которые не согласны, их бы отставить, а впредь узаконять в согласии Божьяго закона и церковного разума» [505]. Однако церковная политика новой императрицы пошла в совершенно ином направлении. Противникам Феофана, надеявшимся вернуть Церковь к допетровским временам, очень скоро пришлось почувствовать на себе его жесткую руку.
20 мая 1730 г. последовал высочайший указ Святейшему Синоду, положивший начало новой церковной политике. Святейшему Синоду ввиду малого количества его членов (кроме Феофана в нем заседали только три епископа: Георгий Дашков, Игнатий Смола и Феофилакт Лопатинский) было предписано «взять в прибавок из духовных персон, которые есть ныне в Москве, шесть персон, людей к тому достойных, и прилежно стараться по вышеписанному указу учинить, дабы в настоящих делах непорядку и остановки не было». Синод избрал восьмерых, и 21 июля 1730 г. новый состав был обнародован. В Синод вошли: сам Феофан, Крутицкий архиепископ Леонид, Нижегородский архиепископ Питирим, Суздальский епископ Иоаким, три архимандрита и два протоиерея [506]. Трем противникам Феофана пришлось вернуться в свои епархии. Святейший Синод в своем новом составе был послушным орудием Феофана, и теперь для Феофана наступил период мщения, потому что иначе назвать его деятельность того времени нельзя. Обер–прокуроров, которые могли бы противостоять Феофану во время правления Анны, не было. «Феофан всеми силами души вдался в этот водоворот, — пишет его биограф И. Чистович, — и кружился в нем до самой смерти. Сколько людей погубил он совершенно напрасно, измучил, сжег медленным огнем пытки и заточения — без всякого сострадания и сожаления!» Торжеству Феофана весьма способствовали его хорошие отношения с Бироном [507].
Первой жертвой Феофана стал Воронежский епископ Лев Юрлов. Последний знал о связанных с престолонаследием планах старомосковской партии, но не имел точных сведений о положении дел в столице в критические дни накануне и во время воцарения Анны Иоанновны. Хотя городские власти были извещены о ее вступлении на престол, епископ вплоть до получения им распоряжения Синода молился во время богослужения за императрицу Евдокию, престолонаследницу Елизавету и остальных царевен, не вознося благодарственного молебна по случаю воцарения Анны. На основании донесения гражданских властей Святейший Синод должен был произвести расследование, которое, однако, усилиями единомышленников Льва Юрлова Георгия Дашкова и Игнатия Смолы было затянуто до поступления подробного отчета от самого Воронежского архиерея. После реорганизации Синода Лев Юрлов был вызван для объяснений и сознался в том, что надеялся на поддержку со стороны Георгия и Игнатия, после чего были привлечены к ответу и оба последние. Лев поначалу был переведен в Астрахань (8 июля 1730 г.), но, так как дело еще не было закончено, ему не позволили отправиться в новую епархию. Вскоре, 2 октября, он был смещен, а 3 декабря лишен сана и сослан с именем Лаврентий в Крестный монастырь Архангельской губернии. 25 декабря потерял епископский сан и Игнатий Смола, сосланный сперва в Спасо–Каменный, а потом — в Свияжский монастырь, где его дружески принял Казанский митрополит Сильвестр Холмский; оттуда Игнатия перевели в Корельский монастырь (30 декабря 1731 г.). Георгий Дашков по извержении из епископского сана отправился простым монахом в Спасо–Каменный монастырь (28 декабря 1730 г.) [508]. Митрополит Сильвестр Холмский, встретивший осужденного Игнатия Смолу как архиерея, был подвергнут допросу. Мстительный Феофан не преминул напомнить и о других проступках митрополита, например — о его неуважительных высказываниях о Екатерине I. Сильвестр лишился епископского сана и как простой монах в 1732 г. был заключен в Выборгскую крепость. Вологодский епископ Афанасий получил от Синода строгий выговор за то, что позволил Георгию Дашкову некоторые послабления. Киевскому архиепископу Варлааму Ванатовичу (1722–1730) Феофан не мог простить издания книги Стефана Яворского «Камень веры», равно как и того факта, что в окружении архиепископа слишком часто вспоминали о лютеранстве Феофана. Придравшись к запозданию с благодарственным молебном на восшествие на престол Анны Иоанновны, Святейший Синод лишил Варлаама епископского сана и сослал его в Белозерский монастырь [509]. Следующей жертвой Феофана стал Маркелл Родышевский, который был удален в монастырь, но и оттуда продолжал рассылать свои «тетради» с обвинениями Феофана в ереси. В этом Маркеллу помогали упомянутый выше Аврамов и некий монах Иона. В народе ходили слухи, что «еретик» Феофан преследует Маркелла за его православную веру. Аврамов имел связь с архимандритом Платоном Малиновским, членом Святейшего Синода, с которым устроил Маркеллу тайное свидание. В начале 1731 г. Феофан представил в Тайную канцелярию донос на Маркелла и его единомышленников, обвиняя их в государственной измене, так как они–де поносили немцев и лютеранскую веру, критиковали «Духовный регламент», выказывая тем самым неуважение к существующим государственным законам. Розыск в Тайной канцелярии закончился тем, что в 1732 г. Маркелл был сослан в Кириллов Белозерский монастырь, Аврамов — в Иверский, а Иона — в Валаамский. Архимандриту Платону удалось пока оправдаться [510]. После этого Феофан затеял дело против иеромонаха Иосифа Решилова, которое позволило ему покончить со своим старым врагом — Феофилактом Лопатинским. Иосиф Решилов был одним из тех авантюристов в рясе, какие нередко встречались в XVIII столетии. Вскоре после осуждения Маркелла и его приверженцев стали появляться новые памфлеты на Феофана, по содержанию весьма схожие с писаниями Маркелла. Феофан был уверен, что их автором был Решилов, и сообщил об этом в Тайную канцелярию. И снова дело было представлено им как чисто политическое преступление. Подозреваемый был арестован и выдал Тайной канцелярии всех, с кем так или иначе держал связь, в том числе и Феофилакта Лопатинского. Он не скупился на показания, и многочисленные новые аресты привели к новым доносам. В 1733 г. обнаружилось сочинение с хульными речами против императрицы Анны. По всей России было схвачено множество народу, свезено в застенки Тайной канцелярии и подвергнуто пытке. В то же время по монастырям продолжали находить сочинения против Феофана. Вместе с некоторыми мирянами из аристократов в 1734 г. был арестован и архимандрит Платон Малиновский, которого пытали, лишили членства в Святейшем Синоде и после длительного заключения в 1738 г. сослали на Камчатку. Был задержан и Феофилакт, но 5 марта 1734 г. после допроса до поры отпущен назад в Тверь. Однако уже в апреле следующего года он вновь оказался перед судьями Тайной канцелярии. 8 сентября 1736 г. скончался Феофан Прокопович. Между тем было обнаружено так много очагов тайной оппозиции немецкому засилью, что дело продолжилось, но уже как чисто политическое. В ходе расследования всплыло даже имя престолонаследницы Елизаветы, высоко почитавшейся среди духовенства. После трехлетнего предварительного заключения Феофилакт Лопатинский, последний противник Феофана в богословских спорах, был 13 декабря 1738 г. по повелению императрицы лишен епископского сана и заточен в Выборгскую крепость. Оговорившего его Решилова расстригли и сослали в один из монастырей. 31 декабря 1740 г. регентша Анна Леопольдовна освободила Феофилакта из крепости и восстановила его в прежнем сане. Вскоре после этого, 6 мая 1741 г., он скончался [511]. В царствование Анны Иоанновны высшее духовенство подвергалось преследованию по самым мелочным поводам и число смещенных епископов постоянно росло [512]. Редели и ряды приходского духовенства, монастыри пустели (вследствие так называемых разборов). 1 сентября 1737 г. вышел указ, призывавший на военную службу всех пригодных к ней церковных причетников от 15 до 40 лет, освобождались только священники и дьяконы. Монахи убегали из монастырей [513]. Поскольку состав Святейшего Синода не пополнялся, высшее церковное управление замерло; так, в 1738 г. в Синоде заседал один единственный епископ, а зачастую решения вообще принимались только двумя синодальными архимандритами и одним протоиереем. В 1740 г. член Святейшего Синода Вологодский епископ Амвросий Юшкевич был назначен архиепископом Новгородским и одновременно — председательствующим в Святейшем Синоде [514].
17 октября 1740 г. скончалась императрица Анна Иоанновна. Незадолго до своей смерти она назначила своим преемником малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом — своего фаворита Бирона. Но уже в ночь на 8 ноября фельдмаршал Миних по договоренности с матерью императора принцессой Анной Леопольдовной арестовал Бирона, который был приговорен к смерти, но позднее помилован и сослан в Сибирь, в Пелым. Анна Леопольдовна стала правительницей. Наступило заметное облегчение для Церкви, хотя с немецким засильем было покончено лишь после переворота 24/25 ноября 1741 г., приведшего на трон императрицу Елизавету Петровну [515].
Во время своего краткого, продлившегося всего год, регентства Анна Леопольдовна в интересах своего сына старалась найти поддержку среди духовенства. К началу 1741 г. в Святейшем Синоде кроме председательствующего — Новгородского архиепископа Амвросия Юшкевича насчитывалось еще пятеро членов — два епископа и три архимандрита. Так как обер–прокурор по–прежнему назначен не был, доклады правительнице делал сам архиепископ Амвросий, который пользовался ее полным доверием. Именно его влиянию следует приписать указ об амнистии конца 1740 г., по которому всем духовным лицам, претерпевшим наказания за содеянные погрешности по служебным делам, их проступки прощались, возвращались их чины, звания и должности [516]. Новые назначения епископов также производились по указке Амвросия. На Тобольскую кафедру в сане митрополита Тобольского и всей Сибири был поставлен иеромонах Арсений Мацеевич (15 марта 1741 г.). Амвросий хорошо знал его, и их церковно–политические взгляды совпадали. В последующие десятилетия Арсений снискал себе большой авторитет, сыграв благодаря своей энергии и твердости убеждений немаловажную роль в истории Церкви [517]. Амвросий затребовал от Тайной канцелярии список высланных епископов и позаботился об их возвращении. Феофилакт Лопатинский вернулся тяжело больным и вскоре скончался. Игнатий Смола умер 27 декабря 1740 г., не дождавшись прибытия указа об освобождении. Лев Юрлов вернулся, хотя в епископском достоинстве был восстановлен не сразу, а только при Елизавете. Но даже после этого он жил на покое из–за слабости здоровья и умер в 1755 г. Решилов по возвращении из ссылки был определен в один из монастырей, тогда как Маркелл Родышевский был назначен сначала архимандритом Юрьевского монастыря под Новгородом, а затем — епископом Корельским, после чего вскоре, в 1742 г., умер. Платон Малиновский получил в 1742 г. Крутицкую кафедру. После подтверждения указа Анны Леопольдовны императрицею Елизаветой из ссылки в 1742–1743 гг. были возвращены и другие осужденные [518].
Восшествие на престол императрицы Елизаветы (25 ноября 1741 г. — 25 декабря 1761 г.), дочери Петра I, было встречено ликованием народа и духовенства. Она была любезна, приветлива и чрезвычайно популярна в народе. Ее благочестие и любовь ко всему русскому были широко известны, и духовенство надеялось на реставрацию при ней старых допетровских порядков. Однако надежды эти, оживавшие и раньше — вскоре после смерти Петра I и особенно при Петре II, оказались по большей части тщетны. Императрица или, вернее, ее доверенные лица не могли решиться на реставрацию ни в государственной, ни в церковной политике. Церковная политика была продолжением петровской, и представленные императрице духовенством проекты контрреформ были отвергнуты. Но личное отношение императрицы к духовенству отличалось почтительностью, благодаря чему епископы пользовались в ее царствование большим уважением. Учрежденный ею придворный правительственный орган — Конференция Ее Величества (1756–1761) не вмешивался в церковные дела. Но, как и во времена Петра Великого, решение различных церковных вопросов брал на себя Сенат, который являлся решающей инстанцией во внутренних делах [519]. Елизавета Петровна была легкомысленна, жизнелюбива и не слишком образованна. Она была не склонна лично заниматься государственными делами и потому мало в них ориентировалась, легко поддаваясь влиянию своего окружения. Высшее церковное управление было предоставлено самому себе и из–за отсутствия сколько–нибудь заметной инициативы впало в своего рода летаргию. В епархиях ощутимо усилилось влияние епископов на подчиненное им духовенство, которое оставалось беззащитным перед лицом жесткого, а порой жестокого давления со стороны владык. Этот процесс шел параллельно с увеличением прав дворянского сословия, что было результатом значительного углубления крепостничества. Таким образом, Амвросий Юшкевич не ошибся, когда в одной из своих проповедей в честь вступления на престол Елизаветы, «русской Августы», провозгласил: «Небеса восторжествовали, и все святые запели радостную песнь». По едкому замечанию князя Щербатова, епископы оспаривали друг у друга пальму первенства в лести [520].
Состав Святейшего Синода был пополнен. Председательствующий в Синоде архиепископ Амвросий позаботился прежде всего о назначении в члены Синода своего друга, Тобольского митрополита Арсения, энергичного поборника церковной автономии, который одновременно был переведен в Ростов. Пятым архиереем в Синоде стал Тверской епископ Митрофан Слотвинский (1737–1752). Кроме того, в составе Святейшего Синода числились три архимандрита. Назначенный на пост обер–прокурора князь Я. П. Шаховской поначалу поддерживал с членами Синода вполне дружественные отношения [521].
Назначение Арсения в Святейший Синод и его перевод на Ростовскую кафедру явились большими личными успехами Амвросия, которые тем более замечательны, что незадолго до того Арсений успел поссориться с синодальными архиереями, а перед императрицей поставил себя в трудное положение вследствие рискованной церковно–политической акции, в которой принял участие и сам Амвросий [522]. 29 марта 1742 г. Арсений прибыл в Москву на коронацию императрицы. Уже 15 апреля он составил пространную записку «О благочинии церковном», которая была представлена за его и Амвросия подписями Елизавете. К сожалению, не удается установить, случилось ли это до или после коронации (25 апреля 1742 г.) [523].
Записка Арсения [524] состоит из двух частей. В первой части дана критика управления Русской Церковью с точки зрения церковного права и доказывается, что институт Святейшего Синода не имеет канонической основы. Далее следует адресованный императрице argumentum ad hominem [аргумент, рассчитанный на субъективное впечатление (лат.)]. Автор старается доказать, будто царь Петр I не повинен в издании рокового «Духовного регламента» и в учреждении Святейшего Синода, а был введен в соблазн наущением «слуг лицемерных». Во второй части описываются «нападки и грабительства» Коллегии экономии. Из всего сказанного Арсений делает вывод о необходимости восстановления патриаршества. Вместе с тем провозглашается неограниченность власти епископов, ее независимость как от светских учреждений, так и от низшего духовенства и верующих на том основании, «понеже Христос после апостолов Церковь Свою Телом Своим не чрез иного кого делает, только чрез архиереев, чрез архиереев бо вси таинства церковные». Остальные аргументы заимствованы из истории Церкви. Патриарх должен быть «старейшим» среди епископов, как это имеет место во всех Восточных Церквах. Патриаршество как учреждение особенно оправдало себя в борьбе против ересей, имея заслуги и перед Московским государством. Здесь Арсений приводит цитаты из Уложенной грамоты патриарха Иова, в которой использована идея монаха Филофея о «Москве — третьем Риме». Московский патриархат был признан всеми Восточными патриархами. Традицию патриаршества необходимо восстановить и сохранять уже потому, что ее упразднение есть «уничижение нашего Российского благочестивого государства». Из всех патриархов, признавших в XVI столетии Московский патриархат, лишь Константинопольский одобрил в 1723 г. учреждение Святейшего Синода. Так как не было получено согласия других патриархов, то законность Святейшего Синода с точки зрения канонов не может идти ни в какое сравнение с легитимностью патриаршества. Не Петр I, говорится далее, является подлинным виновником, а его советчик Феофан Прокопович, который был одержим «духом протестантским и чуть ли еще не горшим». Сочиняя «Духовный регламент», Феофан «не стыдился в образец духовного синодального правления жидовских синагог и афинейских идолослужительных судей приводить, а Христа и апостолов или Вселенских Соборов ниже словом коснулся, не напамятовал». Итак, утверждает Арсений: «несть твердого основания почти никакового быть вместо патриарха Синоду». Коллегия экономии свирепствует по отношению к Церкви хуже, чем турки. Следовательно, необходимо прежде всего освободить Церковь от этого зла, а затем восстановить и патриаршество. В качестве компромисса Арсений предлагает сохранить Святейший Синод, но под главенством Московского митрополита. «А обер–прокурору и генерал–прокурору (Сената. — Ред.), как и Экономической коллегии, нечего здесь делать», так как митрополит может самолично докладывать дела государю. Полное Присутствие Святейшего Синода потребно лишь от случая к случаю. Таким образом, этот компромиссный вариант предполагал в сущности передачу Московскому митрополиту функций патриарха, хотя и без соответствующего титула. Автор заканчивает призывом к совести императрицы: «Ее (Церкви. — Ред.) пользу исправить… то бы гнев Божий умолился» [525].
Записка Арсения «О благочинии церковном» явилась первым официальным протестом российской иерархии против синодальной системы. Более того, под ней стояла подпись первенствующего архиепископа Амвросия, и потому императрица и правительство не могли просто не заметить ее. К сожалению, нет ни одного документа о какой–либо реакции государственных властей. Тем не менее некоторые выводы на этот счет можно сделать на основании еще одного сочинения Амвросия и Арсения — брошюры под названием «Всеподданнейшее предложение», которая была вручена Елизавете 17 ноября 1742 г. [526] Авторы напоминают о представленной в апреле записке и замечают: «От многих, как от братии наших (епископов? — И. С.), так и от светской стороны, чувствуем немалую на нас вражду и негодование, о чем, надеемся, что Вашему Величеству отчасти внушается, и не малое в том опасение имеем, дабы со временем каковыми–либо ухищренными внушениями не возмогли смутить неповинной души Вашего Величества, того ради, в дополнение прежде поданного нашего проекта, еще кратко нижеследующие резоны в собоперсональное высокомонаршее рассмотрение всеподданнейше предлагаем». Итак, часть епископов была возмущена заявлением своих собратий, из коих только один являлся членом Святейшего Синода. Кто именно своими нашептывания смущал «неповинную душу» императрицы, неизвестно. Ясно, что речь могла идти в данном случае лишь о лицах из ее ближайшего окружения [527]. Кажется, внимание Елизаветы обратили на критику Коллегии экономии, коль скоро как раз в это время Кабинет министров потребовал от прокурора коллегии отчета о состоянии управляемых ею церковных вотчин. Главный вопрос, поднятый двумя иерархами, остался нерешенным, так как императрица не пожелала принять их сторону. Из записки от 17 ноября видно, что их обвиняли в том, что они отвергали «Духовный регламент». Под своими «братиями» Арсений мог подразумевать, судя по его взглядам на иерархию, только епископов. Не так уж важно, имелись ли в виду синодальные архиереи или и другие иерархи. Большинство епископов, в том числе и в Святейшем Синоде, были малороссы, которые не могли быть принципиально против предложений Арсения. Иерархи были единодушно против коллегиальной системы Святейшего Синода и подчинения Церкви светской власти. В таком случае вражда к Арсению была, видимо, следствием оскорбленного самолюбия из–за того, что Арсений, не будучи членом Синода, осмелился через голову Синода подать столь принципиальный проект. Не исключено, что епископы опасались решительного и энергичного характера Арсения, в котором видели наиболее вероятного кандидата в патриархи. Амбиции Арсения давали основания для таких подозрений: к моменту подачи Арсением совместно с Амвросием «Всеподданнейшего предложения» первый уже был по ходатайству Амвросия назначен императрицей Ростовским митрополитом и членом Святейшего Синода.
С точки зрения своей программы брошюра от 17 ноября 1742 г. представляла собой значительно более умеренный вариант первой записки тех же авторов: проблема патриаршества была на этот раз едва затронута. Дело ограничилось указанием на то, что «Духовный регламент», отвергая патриаршество, не содержит никаких формальных препятствий для восстановления Московской епархии. Второй главной темой была критика Коллегии экономии. Императрица пошла в общем навстречу этим пожеланиям: указом от 15 июля 1744 г. управление церковными вотчинами было из ведения Коллегии экономии передано Святейшему Синоду [528]; в июле 1742 г. Иосиф Волчанский был поставлен архиепископом Московским (1742–1745), а 1 сентября того же года Никодим Сребницкий (1742–1745) стал первым епископом новоучрежденной Петербургской епархии [529]. При жизни Амвросия, пользовавшегося особым доверием императрицы Елизаветы, его влияние на церковные дела было прочным, как явствует уже из самого выбора кандидатов для посвящения в епископский сан и назначений на епархии [530]. После смерти в 1745 г. своего единомышленника Арсений остался в одиночестве. Из–за властного характера он нажил в своей епархии и в Петербурге немало врагов. Да и его успешная борьба против Коллегии экономии не доставила ему сторонников среди бюрократии [531]. Преемником Амвросия в Святейшем Синоде стал сначала мало чем замечательный архиепископ Стефан Калиновский, который в связи с назначением был переведен из Псковской епархии на Новгородскую. После его смерти (1753) первоприсутствующим в Святейшем Синоде стал Московский архиепископ Платон Малиновский, а за ним — Петербургский архиепископ Сильвестр Кулябка. В 1757 г. его место занял Димитрий Сеченов, который, как обнаружилось в правление Екатерины II, и лично, и по существу дела не сходился с Арсением [532]. При Елизавете планам Арсения противостоял также обер–прокурор князь Я. П. Шаховской, ставивший государственные интересы выше церковных дел. Его церковная политика нашла себе последователей, и ее направление осталось неизменным даже после того, как императрица по просьбе епископов сместила его с поста, который он занимал в течение 10 лет [533]. Несмотря на то, что Арсений был малороссом, у него не было сторонников среди епископов украинского происхождения. Не сумел он наладить отношений и с влиятельным графом А. Г. Разумовским, который вообще–то покровительствовал епископам из малороссиян [534]. Не числился среди его друзей также духовник императрицы Елизаветы протоиерей Ф. Я. Дубянский, пользовавшийся доверием государыни в столь высокой степени, что она, случалось, передавала с ним Синоду свои повеления. И в 1763 г., будучи уже духовником Екатерины II, он снова не оправдал надежд, которые возлагал на него Арсений. В этот критический период Арсения поддерживал, по–видимому, только канцлер граф А. П. Бестужев–Рюмин, заступавшийся за него перед императрицей [535].
Тот факт, что Арсений вынужден был в течение 20 лет в одиночестве вести принципиальную борьбу за права Церкви и за автономию ее высшего руководства, чрезвычайно характерен для русской иерархии 1–й половины XVIII в. Она никак не поддержала его, если не считать поверхностной солидарности в споре с Коллегией экономии за церковные вотчины. Биограф Арсения находит в этом отражение «борьбы разнородных идейных течений во взгляде на церковное управление» [536]. «У членов Синода росла готовность содействовать правительственным видам» [537]. Такая готовность отличала иерархию уже в XVI и XVII вв. Епископы не уставали в течение двух с половиной столетий вести борьбу за церковные земли, но всякий раз отступали, когда речь заходила о принципиальных вопросах. Для Арсения принципиальной была и проблема церковных вотчин, ибо в его представлении она была связана с положением епископата в Церкви. Когда Екатерина II в 1763 г. решила разрубить гордиев узел путем секуляризации церковных имуществ, Арсений был покинут и предан своими «братиями» в Святейшем Синоде даже и в этом вопросе [538].
Ко времени кончины императрицы Елизаветы проблема церковных земель для правительства настолько обострилась, что стало возможным ее окончательное разрешение. Этого не случилось при Елизавете только потому, что такой шаг претил религиозному чувству императрицы и ее уважению к церковной иерархии [539]. Итак, до воцарения Петра III могло казаться, что Святейший Синод одержал победу в этом вопросе. Петр III по своему воспитанию и природному характеру был иностранцем, которому были чужды Россия и ее Церковь [540]. Его краткое правление (26 декабря 1761 г. — 28 июня 1762 г.) напоминает правление императрицы Анны. Это был период немецко–протестантского господства и «мысленного ига», как выразился архиепископ Амвросий Зертис–Каменский в письме к митрополиту Арсению Мацеевичу, написанном после вступления на престол Екатерины II [541]. Еще откровеннее в письме к тому же адресату высказался Московский митрополит Тимофей Щербацкий: правление Петра III «vitam nostram ad gemitus et dolores ducit» [наполнило жизнь нашу стенанием и скорбями (лат.)] [542]. Петр III был лютеранин по крещению и до 14 лет жил в Киле, после чего императрица Елизавета вызвала его в Петербург. Здесь 29 июня [543] 1742 г. он перешел в православие, но открыто выражал свое презрение к православной Церкви и ее обрядам, что вызывало возмущение подданных и недоумение иностранцев. За 10 дней до смерти Петра III австрийский посланник граф Мерси–Аржанто докладывал своему правительству: «Едва можно себе представить то удивительное презрение, какое царь выказывает господствующей религии своего государства» [544]. В мемуарах А. Т. Болотова упоминается о беседе Петра III с Новгородским архиепископом Димитрием Сеченовым, который являлся в то время первоприсутствующим в Святейшем Синоде. Царь высказал желание, «чтоб из всех образов, находящихся в церквах, оставлены были в них одни изображающие Христа и Богородицу, а прочих бы не было; также чтоб всем попам предписано было бороды свои обрить и вместо длинных ряс носить такое платье, какое носят иностранные пасторы» [545]. Хорошо осведомленный австрийский посланник также сообщает своему двору об этом разговоре, добавляя: «Архиепископ, сильно смущенный, стал представлять ему различные дурные последствия, связанные с этими нововведениями, и наконец в особенности то, что если император захочет принудить русское духовенство к принятию всего вышесказанного, то подвергнет их всех опасности быть когда–нибудь ночью умерщвленными чернью. Тем не менее государь, казалось, был очень раздражен его возражениями и очень сурово обошелся с названным епископом, который, пожалуй, еще будет сослан в Сибирь» [546]. По словам посланника, этот разговор состоялся 28 июня 1762 г. О реформистских планах Петра III свидетельствуют его заметки от 25 июня того же года: «1) чтоб дать волю во всех законах (т. е. вероисповеданиях. — И. С.), и какое у кого ни будет желание, то не совращать (в православие. — И. С.); 2) принять вообще всех западных и чтоб их не имели в поругании и проклятии; 3) уреченные посты вовсе прекратить и чтоб не почитать в закон, но в произвольство; 4) о гресе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал; 5) всех ваших здешних бывших монастырских крестьян причислить моему державству, а вместо их мое собственное на жалование дать» [547]. Уже 26 марта 1762 г. Петр III издал жесткий указ, не вошедший, впрочем, в Собрание законов. В нем Святейший Синод обвиняется в волокитстве по делам просителей. «Делается одна токмо повадка (т. е. поблажка. — И. С.) епархиальным начальникам, так что в сем пункте Синод походит больше на опекуна знатного духовенства, нежели на строгого наблюдателя истины и защитника бедных и невинных… Сего ради повелеваем Синоду чрез сие стараться крайним наблюдением правосудия соблазны истребить… Нашим императорским словом чрез сие объявляя, что малейшее нарушение истины покажется как злейшее государственное преступление» [548]. В царствование Елизаветы Синод успел отвыкнуть от такого резкого тона. Однако по существу дела Петр III был прав: дела затягивались, низшее духовенство редко находило в Синоде защиту от произвола владык, которым зачастую не хватало чувства справедливости. В январе 1762 г. Петр III посетил Святейший Синод, где совещался по вопросу о положении монастырских крестьян [549]. В результате появился ряд указов [550], которые благоприятно отразились на положении крестьян. Память об этих указах долго жила в народе, и недаром к ним прибегали самозванцы (например, во время восстания Пугачева) и сектанты. В истории епархиального управления и монастырей эти указы открыли новую эпоху (см. § 10).
Позиция императора в отношении Церкви и духовенства интересовала не только иностранных дипломатов, но и все петербургское общество, в котором эта тема живо обсуждалась. Видимо, на основе неточных сведений прусский посланник фон дер Гольц сообщал своему государю Фридриху II, что русскому императору был подан письменный протест за подписью архиепископов и многих прочих духовных лиц [551]. После кропотливого изучения имеющихся исторических материалов биограф архиепископа Арсения не смог найти никакого подтверждения сообщению о коллективном протесте духовенства против конфискации церковных земель [552]. В то же время он допускает, что Арсений мог выступить и в одиночку. О содержании и судьбе этого предполагаемого документа ничего не известно. Зная характер Арсения, нельзя отрицать, что он действительно мог энергично возражать в отличие от остальных иерархов, со вздохом подчинившихся приказу императора. Ведь несколько месяцев спустя именно Арсений начал борьбу с правительством. Возможно, поданный им протест затерялся во время беспорядков во дворце в связи с переворотом, произошедшим через три дня после донесения прусского посланника [553].
в) Обстоятельства дворцового переворота 28 июня 1762 г. внешне напоминают события, сопровождавшие вступление на престол императрицы Елизаветы [554]. Между тем положение Екатерины II в корне отличалось от положения Елизаветы Петровны. Особая ситуация, в которой оказалась Екатерина после переворота, определила всю ее внутреннюю политику, и в особенности — ее позицию по отношению к Церкви. Кроме того, говоря о церковной политике, следует принять во внимание ее личные религиозные убеждения. Среди российских самодержцев не было другого, церковная политика которого столь же явно обнаруживала бы его личные взгляды, как политика Екатерины II.
Елизавета была возведена на трон гвардией. Она была дочерью Петра I, русской по происхождению, была известна своим благочестием и потому чрезвычайно популярна. Екатерина же стала императрицей благодаря небольшой группе гвардейских офицеров. В первое время она очутилась в своего рода изоляции, ибо у нее не было ни связей с сановниками прежних царствований, ни поддержки придворной аристократии или бюрократии. К тому же она была урожденной немецкой принцессой [555]. Никто не знал, как поведет себя по отношению к ней церковная иерархия. «В первые годы власти Екатерина, — пишет один из историков, — не могла похвалиться, что имеет под ногами твердую почву». Своими успехами она была обязана только самой себе. «Переворот 1762 г., — продолжает тот же автор, — поставил на трон женщину не только умную и с тактом, но и чрезвычайно талантливую, на редкость образованную, развитую и очень деятельную» [556]. На ее церковную политику первых лет правления заметно повлияли два фактора: тяжелое финансовое положение и необходимость учитывать настроение дворянства. Оба эти фактора и решили вопрос в пользу окончательной секуляризации церковных вотчин.
Современники Екатерины удивлялись тому «философскому либеральному образу мыслей, который она принесла с собой на престол… Она считала себя ученицей Вольтера, поклонялась Монтескье, изучала «Энциклопедию» и благодаря постоянному напряжению мыслей стала исключительным человеком в русском обществе своего времени» [557]. Позднее Екатерина пожертвовала многими идеалами своей юности, особенно в конце своего правления под впечатлением Французской революции. Однако ее религиозные убеждения, сложившиеся еще в молодости, оставались по существу неизменными. Воспитанная в строго протестантском духе, она познакомилась с православием под руководством назначенного для этой цели императрицей Елизаветой архимандрита Симона Тодорского [558]. Последний был известен как переводчик книги пиетиста Иоганна Арндта «Об истинном христианстве» («Vom wahren Christentum») и сам находился под сильным протестантским влиянием. Поэтому его ученица могла сообщить своему отцу, обеспокоенному предстоящим ей принятиям православия, что «между лютеранской и греческой религией нет почти никакой разницы» [559]. Из позднейшей обширной корреспонденции императрицы видно, что Екатерина так и не стала по–настоящему православной, как никогда не была и правоверной лютеранкой. Ее конфессиональная принадлежность оставалась для нее делом чисто внешним. На протяжении всего своего долгого правления она всегда рассматривала церковные и религиозные вопросы с точки зрения государственных интересов. Она пыталась разумно и тактично преодолеть идейную пропасть, которая разделяла ее и церковную иерархию, и это ей по большей части, хотя и не всегда, хорошо удавалось. Перед своим ближайшим окружением, проникнутым духом Просвещения, Екатерине не приходилось лукавить. Перед народом же она подчеркнуто демонстрировала свою строгую православность, наружным доказательством чему было пунктуальное соблюдение церковных правил и обрядов. Подлинной религией Екатерины II был деизм XVIII в. Ее религиозные взгляды довольно хорошо известны как благодаря ее собственным высказываниям, так и по воспоминаниям современников. Секретарь императрицы А. В. Храповицкий, который в своем «Дневнике» уделяет довольно много места тому, как Екатерина относилась к религиозным установлениям, пишет, что однажды после исповеди она рассказала ему о «странном вопросе», который задал ей духовник: верит ли она в Бога. Она тотчас на память прочла Символ веры и добавила: «А ежели хотят доказательств, то такие дам, о коих они и не думали. Я верю всему на семи Соборах утвержденному, потому что святые отцы тех времен были ближе к апостолам и лучше нас все разобрать могли» [560]. Князь М. М. Щербатов замечает весьма скептически: «Кажется, что уже не настоит нужды сказывать: имеет ли она веру к закону Божию, ибо естьли б сие имела, то бы самый закон Божий мог исправить ее сердце и направить стопы ее на путь истины. Но несть, упоенна безрасмысленным чтением новых писателей, закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает» [561]. Другой современник Екатерины II, князь И. М. Долгорукий, замечает, что она «была совершенно равнодушна ко всему священному» [562]. О ее отношении к святым таинствам можно судить по одному из ее писем к Вольтеру: «A l’égard des billets de confession nous en ignorons jusqu’au nom… Nous laissons croire а chacun tout ce qu’il lui plait» [Что касается свидетельств об исповеди, они для нас не важны… Мы позволяем каждому верить в то, что ему нравится (фр.)] [563]. Ее скептическое отношение к чудесам видно по тому, как она редактировала жития преподобного Сергия Радонежского и святого Александра Невского [564]; но наружно она всегда подчеркнуто добросовестно выполняла установления Церкви и обряды [565]. На это обратил внимание еще при жизни ее супруга Петра III французский посланник: «Никто усерднее ее не исполняет установленных греческою религиею обрядов относительно умершей императрицы» (подразумеваются многочисленные заупокойные службы, которые отправлялись после кончины императрицы Елизаветы вплоть до ее погребения). «Духовенство и народ вполне верят ее глубокой скорби по усопшей и высоко ценят ее чувство. Она чрезвычайно строго соблюдает все церковные праздники, все посты, все религиозные обряды, к которым император относится чрезвычайно легко и которые в России, однако, очень почитаются» [566]. Уже тогда Екатерина взяла себе за правило «respecter la religion, mais ne la faire entrer pour rien dans les affaires d’état» [«Уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» (фр.)] [567]. Придерживаясь этого правила, она благополучно обошла многие трудности в своей церковной политике. Но в душе императрица, конечно, часто не могла удержаться от смеха. В 1787 г. она писала Потемкину: «В Петров день в Москве в Успенском соборе Платона (Левшина. — И. С.) провозгласили мы митрополитом и нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол–аршина (около 35 см. — И. С.) в длину и поперек, и он во все время был как павлин кременгусский» [568]. По отношению к епископам Екатерина II была настроена крайне недоверчиво. Исключение составляли Димитрий Сеченов, отвергавший теорию «двух властей», и мягкосердечный и уступчивый Гавриил Петров, который хорошо понимал, насколько бессмысленна была бы оппозиция императрице, тем более во второй половине ее правления [569].
Теория о двух самостоятельных властях — церковной и светской — с самого начала беспокоила императрицу. Возможно, ей были известны упомянутые записки, представленные Арсением императрице Елизавете. При подготовке секуляризации церковных земель Екатерине II пришлось убедиться, что подобные воззрения были еще живы. Князь М. М. Щербатов находил, что отношение Екатерины к теории «двух властей» определялось честолюбивыми претензиями духовенства на светские права: «Ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно, знает, до каких мест власть духовная должна простираться, и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин нашед удобный случай, не распростер свою власть» [570]. Вероятно, именно эти соображения и побудили императрицу столь жестоко обойтись с митрополитом Арсением, что явилось еще одним шагом на пути дальнейшего подчинения Церкви государству. Екатерина охотно называла себя «благочестивой императрицей» [571], а в одном письме к Вольтеру назвала себя даже «chef de l’Eglise greque» [главой Греческой Церкви (фр.)] [572]; да и Гримм именует ее «chef de son Eglise» [главой своей Церкви (фр.)] [573]. Щекотливую для себя проблему престолонаследия императрица решила ссылкою на то, что взошла на трон ради защиты православной веры [574]. Эта мысль подчеркивается в манифесте Екатерины II по поводу восшествия на престол от 28 июня 1762 г.: «Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналася самым делом, а именно: наш закон православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что Церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона» [575]. Идея спасения Церкви от политики Петра III еще более акцентируется в манифесте по случаю коронации от 7 июля 1762 г. «Ревность к благочестию, любовь к Нашему Российскому отечеству… понудили Нас к тому (государственному перевороту. — Ред.). Естьли бы и благовременно не исполнили того, чего от Нас самая должность в рассуждении Бога, Его Церкви и веры святой требовала, то бы пред Страшным Его судом отвечать за сие принуждены были». В конце манифеста сообщается, что поступок императрицы удостоился благословения свыше: «Он, Всевышний Бог, Который владеет царством и кому хочет дает его, видя праведное и благочестивое оное Наше намерение, самым делом так оное благословил» [576]. Лицемерие Екатерины было безоговорочно поддержано высшим духовенством, которое было слишком напугано печальной переменой своего положения при Петре III, а пуще всего — потерей церковных вотчин. Хотя среди авторов манифеста от 28 июня не было членов Святейшего Синода, они тотчас же подхватили содержавшиеся в нем идеи, восхваляя в своих проповедях Екатерину II как защитницу православной веры [577]. Даже секуляризация 1764 г. не остановила потока лести. В связи с публикацией в 1766 г. «Наказа» Екатерины Святейший Синод утверждал, что «в Высочайшем «Наказе» изображено богоподобное желание, чтоб увидеть народ российский, сколько возможно по человечеству, учинившимся в свете благополучнейшем» [578].
Созывая Комиссию для составления проекта нового законоуложения, Екатерина II не сочла необходимым еще раз доказывать свою приверженность к православию, которую она обычно так любила подчеркивать. Она лично сочинила для этой комиссии руководящую инструкцию — известный «Наказ». В нем достаточно говорится о воле Божией и страхе Божием как основах общественной жизни и воспитания юношества [579]. Но слово «православный» встречается лишь дважды — в составе формулы «православная наша восточная греческая вера» [580]. Кроме того, в инструкции генерал–прокурору комиссии церковное право определялось как «чиноположение, или обряды, на вере основанные» [581]. Согласно «Наказу», гражданский закон покоится на страхе Божием и на законе Божием, который по сути трактуется как нравственный порядок. Со своей стороны, гражданский закон должен обеспечить беспрепятственное исполнение закона Божия. Таким образом, оба закона являются основой воспитания. В 16–й главе «Наказа» под названием «О воспитании» обнаруживаются протестантско–просветительские взгляды Екатерины II. «Всякий обязан учить детей своих страха Божия как начала всякого целомудрия и вселять в них все те должности, которых Бог от нас в десятоглавии Своем и православная наша восточная греческая вера во правилах и прочих своих преданиях требует» (§ 351). «Также вперяти в них любовь к отечеству, и повáдить их иметь почтение к установленным гражданским законам и почитать правительства своего отечества, как пекущихся по воле Божией о благе их на земли» (§ 352). «Чтобы ничего не дозволять, что может смутить отправление службы Божией, творимой в местах, к тому определенных, и чтоб порядок и приличное благолепие были гражданами наблюдаемы при крестных ходах и тому подобных обрядах» (§ 552). В «Наказе» нигде нет речи о господствующем положении православной Церкви, на которое она могла бы претендовать на основе существующей традиции. В § 79 признается, что преступления против веры — это тоже преступления, но императрица категорически высказывается против насильственного обращения в православие, выступая за полную веротерпимость. В 20–й главе, именуемой «Правила весьма важные и нужные», говорится: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок — запрещение или недозволение различных вер» (§ 494). «И нет подлинно иного средства, кроме разумного дозволения, православною нашею верою и политикою не отвергаемого, которым бы можно всех заблудших овец паки привести к истинному верных стаду» (§ 495). «Надлежит быть очень осторожным в исследовании дел о волшебстве и еретичестве», — провозглашает императрица в следующей главе [582]. Вряд ли Екатерина рассчитывала на полное согласие всех епископов с ее взглядами. Поэтому она действовала с дипломатической осторожностью и учредила комиссию для рассмотрения «Наказа» и определения мнения духовенства. Она состояла из Псковского епископа Иннокентия Нечаева, Тверского епископа Гавриила Петрова и архимандрита Платона Левшина. Комиссия пришла в полный восторг и, рискнув сделать лишь несколько стилистических поправок, докладывала императрице: «Какие премудрости сокровища в оном сочинении заключаются, мы тому больше дивимся, нежели словами открыть можем… Не можем не изъясниться, сколько скудному нашему рассудку есть вместительно, что оное сочинение в роде законодательства есть совершеннейшее… О, да соблаговолит Царь царствующих, чтобы сие Божественное законодательство благополучным увенчано было концом, и тем бы обрадовано было столь благодетельное Ее Императорского Величества сердце» [583].
В своих панегириках члены комиссии не сочли нужным указать на то, что в составе Комиссии по проекту нового законоуложения не предполагалось ни одного представителя многочисленного духовного сословия, в то время как даже самоедам было разрешено прислать своего делегата с соответствующими инструкциями. Были исключены также крепостные крестьяне, которых должны были представлять их помещики [584]. Высказывалось мнение, что Святейший Синод счел излишним проводить выборы представителей от духовенства якобы потому, что делегат от Святейшего Синода, архиепископ Димитрий Сеченов, мог считаться одновременно и представителем от духовенства, о нуждах которого Синоду было достаточно хорошо известно [585]. Но был ли Синод действительно информирован о нуждах духовного сословия? Сам Святейший Синод сомневался в этом и запрашивал мнения ряда епископов. Последние в свою очередь обратились к приходскому духовенству своих епархий (так было, например, в Малороссии). Среди черновиков Екатерины была найдена запись, которая, по–видимому, указывает на то, что императрица хотела предоставить Синоду урегулирование вопроса о представительстве от духовенства: «А о выборе и о присылке к оному Уложению духовных персон, сколько Святейший Правительствующий Синод соизволит». Остается неясным, имела ли в виду Екатерина представителей духовенства вообще или именно Святейшего Синода. Может быть, неучастие духовенства объясняется неудовольствием, которое вызвала его деятельность в предыдущих законодательных комиссиях подобного рода, еще до правления Екатерины II [586]. В докладе генерал–прокурора императрице читаем: «Что до духовенства касается, Святейший Синод, имея духовные и церковные положения, остается на прежних своих уставах. В случае же касающегося до церковнослужителей какого–либо положения, то тогда при рассуждении в собрание могут быть требованы депутаты от Святейшего Синода». Такому отношению к духовенству соответствует и тот факт, что в списке учреждений, которым были посланы копии «Наказа», Святейший Синод не значился [587].
Святейший Синод выбрал своим представителем Новгородского архиепископа Димитрия Сеченова, снабдив его Наказом, который был составлен по обсуждении намеченных Синодом пунктов [588]. Неясный текст указа от 1766 г. Синод интерпретировал в том смысле, что его представитель должен быть в то же время и представителем духовенства в целом. Поэтому Наказ Синода содержал наряду с вопросами церковного управления, также пункты, касавшиеся положения духовенства в епархиях. По неизвестной причине во время подготовки Синодом Наказа только четырем отсутствовавшим в Петербурге членам Синода было предложено прислать в письменном виде свои мнения о положении духовенства; и только после того как Наказ был составлен и утвержден, 1 сентября 1767 г. Синод запросил отзывы еще трех епископов из малороссийских епархий [589]. На заседании Святейшего Синода 20 марта 1767 г. присутствовавшие члены Синода (архиепископ Димитрий Сеченов, Крутицкий архиепископ Амвросий Зертис–Каменский, Рязанский епископ Палладий Юрьев и архимандрит Новоспасского монастыря Симон Лагов) приняли решение поручить упомянутым четырем отсутствовавшим синодальным архиереям «что рассудится ко внесению для сочинения проекта нового Уложения депутату в наказ, до Церкви и духовенства принадлежащее, о том сочинить пункты и представить к рассмотрению в Святейший Синод». Ввиду того что в Малороссии еще не была проведена секуляризация церковных имений, тамошним епископам был адресован несколько иной текст: «Чтоб о принадлежащих тамошнему малороссийскому духовенству как о владении грунтов и маетностей, так и прочих им выгодностях, сочиня обстоятельные пункты, прислали к рассмотрению Святейшего Правительствующего Синода» [590]. Дожидаться истребованных от епархий отзывов, которые поступили лишь к 18 августа 1768 г., было нельзя: уже 2 августа 1767 г. Святейший Синод передал Наказ своему депутату, архиепископу Димитрию. Отзывы от епархий составлялись великорусскими епископами самостоятельно, а малороссийскими — только после опроса белого духовенства и монастырей Киево–Печерского и Межигорского [591].
Основой Наказа были шесть пунктов архиепископа Димитрия, которые подписали и вышеназванные епископы. Наказ Святейшего Синода выражает принципиальное пожелание «о утверждении Святейшего Правительствующего Синода на таком же во всем основании, как он блаженной и вечной славы достойной памяти при государе императоре Петре Великом установлен и с Правительствующим Сенатом уравнен». На этот счет архиепископом Димитрием было представлено императрице особое прошение. Вторым принципиальным моментом в Наказе Святейшего Синода явилась просьба, «чтоб вообще установленные святыми апостолами и на бывших Вселенских седьми и Поместных девяти Соборах правила и узаконения, до церковного управления принадлежащие и Церковью нашею принятые, в своей силе содержаны были чрез Высочайшее Ее Императорского Величества оных подтверждение (! — И. С.)». Далее затрагивались следующие вопросы: 1) искоренение суеверия, которое различным образом распространяется среди православных; 2) епископы, клир и все слуги церковные; 3) ограничение количества приходских церквей; 4) исправление мирян в той мере, в какой «по «Духовному регламенту» всяк коего–либо чина человек подлежит в духовных делах суду того епископа, в которого епархии пребывает»; 5) бракосочетания; 6) расторжения браков. По своему содержанию эти пункты Наказа тесно примыкают к «Духовному регламенту». Следует особо отметить выраженное в пункте 2 «О священно–и церковнослужителях» пожелание «дать позволение и светским из всяких чинов, кто пожелает и достоин будет, вступать в духовные чины». По «Духовному регламенту» это было возможно, но на практике случалось очень редко. Особо было сформулировано пожелание Святейшего Синода, чтобы приходские священники не избирались на собраниях общин (там, где таковые бывали), а назначались самими епархиальными архиереями, как правило, из числа семинаристов. Если же не было кандидата от епископа, «то уже в таком случае по избранию тех церквей прихожан определять, но только чтоб те прихожане о непорочности избранного, по содержанию «Духовного регламента», точно засвидетельствовали» [592]. Наказу Святейшего Синода суждено было разделить участь других подобных наказов: 12 января 1769 г. комиссия была распущена [593].
Надо подчеркнуть, что духовенство, лишенное права послать своих делегатов в комиссию, живо интересовалось ее работой: «оно постаралось косвенно, окольными путями проникнуть в нее (комиссию. — Ред.), главным образом, путем влияния на избрание городских депутатов и на составление городских наказов» [594]. Под наказами отдельных городов мы находим подписи священников, законность чего трудно было оспорить, поскольку в императорском «Наказе» не воспрещалось участие духовенства, являвшегося, кроме всего прочего, городскими налогоплательщиками, в составлении городских наказов. Так, подписи духовных лиц имеются в наказах городов Дмитровска, Перемышля, Вереи, Углича и др. Угличский наказ подписали не менее 22 представителей духовного звания; один из них, служащий канцелярии духовного правления Иван Сухопрудский, был даже выбран делегатом города. В наказах Коломны и Ростова среди прочего речь шла также о нуждах духовного сословия. Надо думать, в городах приветствовали участие духовенства в составлении наказов, так как его образованность существенно облегчала эту сложную работу. Население считало такое участие само собой разумеющимся, ибо видело в духовенстве полноправных сограждан.
Да и сама комиссия не могла уклониться от рассмотрения дел, касавшихся нужд духовного сословия. Уже в августе 1767 г. решено было организовать подкомиссию («частную комиссию») по духовным делам, но временно это пришлось отложить, так как лишь один ее член, вышеупомянутый Сухопрудский, принадлежал к духовному званию. Подкомиссия была образована в мае 1768 г. и состояла из двух высокопоставленных чиновников, двух генерал–майоров и еще одного гвардейского офицера. По выбытии всех трех военных членами подкомиссии стали угличский канцелярист Иван Сухопрудский, один депутат от дворянства и представитель украинских военных поселений. О деятельности этой подкомиссии нам ничего не известно [595]. 26 июня 1768 г. одной из подкомиссий был подготовлен проект закона «О правах среднего рода жителей». Этот проект был направлен в Святейший Синод, так как в 4–й главе шла речь о «правах белого духовенства, поелику они причислены к среднему роду людей» [596]. В законопроекте рассматриваются как личное, так и имущественное право этих духовных лиц, а их принадлежность к среднему слою обосновывается служебным положением и образованием. Во второй части проекта (личное право) говорится: «Священнослужители, яко люди, особливо посвященные к законно–божественной службе и суть учители народные, должны пользоваться особливым почтением и уважением к их сану от мирян» (§ 5). Поэтому «священнослужители и действительные, имеющие рукоположение церковнослужители не могут быть телесно наказаны до снятия с их сана их» (§ 12). Они не должны привлекаться ни к каким общественным работам, за исключением работ перед собственным жилищем для поддержания чистоты в городе (§ 13). Они должны пользоваться одной из привилегий дворянства — правом ездить в экипажах (§ 14). Их сыновья имеют преимущественный доступ в семинарии и прочие епархиальные учебные заведения (§ 15). Духовенство освобождается от подушной подати и от рекрутского набора. Оно не должно призываться на гражданскую службу и подлежит в духовных и церковных делах исключительно духовной юрисдикции. Духовенство имеет право отклонять опекунство. Гражданские дела против духовных лиц слушаются лишь в присутствии представителя церковного управления (§ 6–11). В третьей части проекта духовенство освобождается от постоя и соответствующих податей, а также от обязанностей, связанных с выпасом скота и пожарной охраной. Ему предоставляется право сдавать в своих домах помещения под лавки (§ 16–18). В первой части проекта духовенство делится на священников и церковнослужителей, назначение тех и других производится в соответствии с церковными правилами.
Отзыв Святейшего Синода был получен уже 12 января 1769 г. Принципиальные возражения вызвали только параграфы первой части, например, совершенное умолчание о высшем духовенстве, равно как и о малороссийском, которое по закону обладало особыми привилегиями. Но главное несогласие было связано с отнесением духовенства к «среднему роду людей». Вместо различения между белым и черным духовенством, по мнению Святейшего Синода, следовало бы применить разделение по другому принципу, «понеже в духовенстве иные суть правительствующие, яко–то: митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, протоиереи, а другие правительствуемые, яко–то: иеромонахи, священники, протодьяконы, диаконы, иподиаконы и другие церковнослужители, то посему и следует духовенство, вместо того чтоб одну его часть именовать белым, разделить на низшее и высшее духовенство, дабы под именем первого заключалися лица правительствующие, под именем второго — правительствуемые. И как нижнему, названному белым, духовенству права от комиссии о среднем роде людей назначены, то справедливо требуется, чтоб и высшему положены были» (§ 2). Духовенство не следует относить к «среднему роду», «но в особливом роде положено б было; а в каком, в сравнении других родов, степени — сие единственно зависит от милосердой воли Ее Императорского Величества благочестивейшей мМонархини нашей, ибо все духовные по званию своему суть пастыри и учители всякого рода людей». При этом Святейший Синод ссылается на указ Петра Великого от 1714 г., по которому дворянам разрешается вступать в духовное сословие, указывает на привилегии украинского духовенства, которое приравнено к чиновничеству и шляхте аналогично тому, как то было в Византии, где духовенство в сословном отношении было уравнено с дворянством.
В своем ответе подкомиссия сообщила Святейшему Синоду, что «не имела намерения обще всему духовенству права предписывать, но единственно одной его части, то есть той, которые сожитием своим плотским в правы мирские входят». Предлагаемое Синодом подразделение духовенства «относится к догматам веры и к праву церковному… что уже до частной комиссии… принадлежать не может» [597]. В соответствии с этим подкомиссия решила оставить неизменным соответствующий текст закона, коль скоро духовные лица являются «гражданами», т. е. городскими жителями, и в силу такого сословного положения, а вовсе не в силу их духовного звания находятся в мирском «сожитии».
С тех пор как епископы малороссийского происхождения осмелились в 1764 г. возражать против предполагавшейся секуляризации церковных земель, недоверие императрицы к епископату с особой силой обратилось именно на малороссиян. В том же году Екатерина в одном из своих писем говорит о «ненасытном властолюбии» выпускников Киевской Академии и начинает при епископов предпочитать великороссов. Судя по спискам членов Святейшего Синода, малороссы и сюда стали назначаться лишь изредка [598]. С особой силой эту политику императрицы пришлось ощутить на себе Ростовскому митрополиту Арсению Мацеевичу.
Проведение в жизнь указов Петра III совпало по времени с воцарением Екатерины II, это побудило Арсения Мацеевича подать государыне свое очередное доношение, отправленное с нарочным. Последний прибыл в разгар коронационных торжеств, и писание Арсения осело в архиве, вероятно не без вмешательства архиепископа Димитрия Сеченова, как то предполагает биограф митрополита Арсения [599]. 18 июля 1762 г. произошло историческое событие, которому было суждено определить позицию императрицы по отношению к малороссийскому епископату: на созванном по высочайшему повелению совместном заседании Сената и Святейшего Синода великорусские иерархи, Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, поддержали проект Сената, в то время как малороссы — Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек–Григорович, протестовали против него [600]. Сенат намеревался с каждого рубля подушной подати крестьян отчислять 50 коп. в пользу Синода, а в остальном предоставить управление церковными поместьями самой Церкви. Афанасий счел остающуюся сумму недостаточной для покрытия расходов епархиальных управлений, монастырей и семинарий. Он требовал полного возврата церковных земель и выразил готовность взамен этого гарантировать казне сумму в 300 000 руб. на благотворительные цели. В ответ на это Димитрий Сеченов предложил образовать смешанную светско–духовную комиссию для перевода епархиальных управлений на казенное содержание. Впоследствии это предложение было подхвачено Екатериной [601]. Под давлением своего окружения и сенатора князя Я. П. Шаховского, авторитет которого как бывшего обер–прокурора был довольно высок, а также ввиду чрезвычайной сложности проблемы церковных вотчин, запутанной к тому же разногласиями в самом Синоде, императрица решила для начала обратиться за советом к старому сотруднику Елизаветы, графу А. П. Бестужеву–Рюмину, с которым, впрочем, еще ранее успел снестись Арсений. 12 августа 1762 г. Екатерина II издала манифест, в котором церковные поместья передавались в управление Церкви со следующей оговоркой: «Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но только имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества». В манифесте объявлялось об учреждении смешанной светско–духовной комиссии для обсуждения данной проблемы [602]. Арсений был хорошо осведомлен о разногласиях в Синоде через епископов–украинцев. Манифест ему не понравился. «Что же после воспоследует, судьбы Божии не знаю», — пишет он Костромскому епископу Дамаскину Аскаронскому (1758–1769). «Нам только надлежит Богу молиться, — продолжает Арсений далее, — дабы Церковь свою помиловал, якоже миловал во время Алексия св., митрополита Московского, за татарскую державу (т. е. при власти татар. — Ред.)» [603]. В неделю православия, 9 февраля 1763 г., Арсений совершил перед собором ростовского духовенства праздничное богослужение с положенным анафематствованием еретиков и врагов Церкви, в текст которого он сделал, однако, собственные дополнения. «Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающе у них данная тем… имения… яко крайние врази Божии, да будут прокляти», — таков был отредактированный Арсением текст, торжественно провозглашенный протодиаконом во время богослужения. При всем том Арсений, которого, к его великой досаде, не пригласили на коронацию, рассчитывал на встречу с императрицей, так как она намеревалась прибыть в Ростов на переложение мощей святителя Димитрия Ростовского в новую серебряную раку, устроенную усердием императрицы Елизаветы Петровны. Но Екатерина все откладывала свой приезд [604].
Между тем была образована объявленная в манифесте комиссия для обсуждения проблемы церковных имений, а 29 ноября 1762 г. — снабжена особой инструкцией. Ее членами из числа духовенства были архиепископ Димитрий Сеченов, новоназначенный Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий, на которого Димитрий мог рассчитывать как на своего сторонника, и молодой, только что посвященный Переяславский епископ Сильвестр Старогородский, разделявший взгляды Арсения, но не имевший мужества высказать их в комиссии. Среди пяти светских членов комиссии заслуживают упоминания обер–прокурор князь А. С. Козловский и особенно — энергичный государственный секретарь императрицы Г. И. Теплов, который развил в комиссии чрезвычайную активность [605]. Арсений получил экземпляр инструкции от 29 ноября, доставленный ему лично Сильвестром в феврале 1763 г. Ознакомившись с ней, а также поняв, что высочайший визит откладывался на неопределенное время, Арсений решил ускорить дело. 6 марта 1763 г. он отправил в Святейший Синод свое первое доношение [606], в котором критиковались манифест от 12 августа и инструкция от 29 ноября.
Автор подчеркивает, что до Петра III все князья и цари признавали за Церковью право собственности на церковные вотчины, и напоминает о том, что в своих манифестах императрица объявила себя защитницей православия. Комиссия разослала по монастырям и епархиальным управлениям счетоводные книги, чего не водилось даже при татарских ханах, которые, напротив, прямо признавали церковное землевладение. Затем Арсений оспаривает те части инструкции, которые касаются духовных школ. Он высказывается против учреждения училищ в местах отдаленных, «в грязи и болоте», и, подобно своему знаменитому единомышленнику XVI в. Иосифу Волоцкому, обращает особое внимание на значение монастырей в деле воспитания будущих епископов. Подобные нововведения могут, как считает Арсений, привести к тому, что «нашему государству приходить будет… со всеми академиями… или на раскольническое, или лютеранское, или кальвинистское, или на атеистское государство». Автор весьма резок в отношении членов Святейшего Синода, которые, «как псы немые, не лая, смотрят», сидят, не смея ничего возразить враждебным Церкви придворным из окружения императрицы. Копии доношения были отправлены также графу Бестужеву–Рюмину и духовнику императрицы Ф. И. Дубянскому [607]. Уже 14/15 марта Арсений пишет свое второе доношение. В нем он утверждает, что продолжение работы комиссии в прежнем духе приведет «к истреблению Церкви и благочестия» [608]. В обоих своих писаниях Арсений осторожно избегает любых нападок лично на императрицу — возможно, в надежде завоевать ее благосклонность. Но он недооценил решимости правительства разрубить наконец двухвековой гордиев узел и покончить с вопросом о церковных вотчинах, а своими выпадами против Святейшего Синода он навлек на себя ненависть его членов, решающую роль среди которых играл архиепископ Димитрий.
Первое доношение Арсения было доставлено Святейшему Синоду в Москве, куда он приехал на коронацию Екатерины. Биограф Арсения, просмотрев синодальные акты и протоколы, установил, что в этот период заседаний Синода как таковых не происходило и что послание Арсения, возможно, не было доведено до сведения всех членов Синода. Доклад об этом от имени Святейшего Синода был составлен Димитрием Сеченовым и представлен императрице [609]. Писание Арсения, как резюмирует Димитрий, есть «оскорбление Ее Императорского Величества, за что он (Арсений. — И. С.) великому подлежит осуждению. Но без ведома Ее Императорского Величества Св. Синод приступить не смеет, а предает на высочайшее благоусмотрение и на Высочайшую Ее Императорского Величества бесприкладную милость». Этот доклад подписали Димитрий Сеченов, Тимофей Щербацкий, Гавриил Петров, Гедеон Криновский и Афанасий Вольховский; отсутствуют подписи Амвросия Зертис–Каменского и Сильвестра Старогородского — двух членов Синода, симпатизировавших Арсению. Переданная Синоду уже на следующий день собственноручная директива императрицы наметила главные черты приговора, ожидавшегося ею от Синода, и придала делу чисто политический оборот, ведь Святейший Синод и сам усмотрел в нем оскорбление величества, — констатирует императрица. Она «уповает», что Святейший Синод признáет, что власть «благочестивых монархов… для общего всех истинных сынов отечества блага сохраняема и защищаема быть должна». В послании Арсения Екатерина усмотрела «превратные и возмутительные истолкования многих слов Святого Писания и книг святых». Ради охранения своих «верноподданных всегдашнего спокойства» она предает Арсения Святейшему Синоду «на справедливый, законами утвержденный суд». Судебный приговор следует представить на ее утверждение, «при чем еще будет иметь место мое снисхождение и незлобие» [610].
Первым шагом Святейшего Синода был арест Арсения и заключение его в келье московского Симонова монастыря (17 марта 1763 г.) В то время как Синод, очевидно по распоряжению Димитрия Сеченова, извлекал из своих архивов материалы о прежних самовольствах Арсения, в императорском дворце шел первый допрос митрополита в присутствии генерал–прокурора Глебова [611]. Екатерина II писала в тот день графу Бестужеву–Рюмину, который, видимо, пытался заступиться за Ростовского владыку, что до сих пор не давала повода сомневаться в ее милосердии и человеколюбии. «Прежде сего и без всякой церемонии и формы, не по столь еще важным делам, преосвященным головы секали… и не знаю, как бы я могла держать и укрепить тишину и благоденствие народа (умолча защищения и сохранения мне от Бога дарованной власти), если бы возмутители не были бы наказаны» [612]. Исследовав дополненные Арсением анафематствования в неделю православия и его корреспонденцию, а также приняв во внимание старый синодальный указ от 1743 г., в котором Арсению было вынесено порицание за «язвительные представления и возражения» [613], Святейший Синод постановил лишить его епископского сана и сослать в отдаленный монастырь «под крепкое смотрение и ни бумаги, ни чернил не давать там». В своем докладе императрице Синод указывал, что Арсения надо было бы судить и по гражданским законам, и предавал его монаршей милости. Екатерина утвердила приговор Синода, избавив, однако, осужденного «по человеколюбию» от «гражданского суда и истязания». Этот приговор она повелела довести до сведения духовенства всех епархий [614]. В опубликованном приговоре уже нет речи об оскорблении величества. Святейший Синод упоминает только о «крайне укорительных и злословных изражениях», которые Арсений адресовал Святейшему Синоду «превратно поняв и толкуя вознамеренное ныне полезнейшее распределение церковного имения» и «пренебрегши то, чем он долженствовал сему высокому духовному собранию, в котором Ее Императорское Величество президентом быть изволит». Арсений дерзнул, говорится далее, в подтверждение своих представлений «Св. Писание и предание святых отец превратно и ухищренно толковать». Самым интересным среди приведенных аргументов является, пожалуй, подтверждение высказанной позднее самой Екатериной идеи о себе как «chef de l’Eglise». Было опубликовано и соответствующее постановление Сената с перечислением проступков Арсения. Простым монахом Арсений был сослан сначала в Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, а затем по личному указу императрицы — в Николаевский Корельский монастырь Архангельской епархии [615]. В одном из писем к Вольтеру Екатерина II не преминула подчеркнуть, что избавила Арсения от светского суда: «Я простила его и удовольствовалась тем, что сделала его (обыкновенным. — Ред.) монахом» [616].
Вскоре после того в монашеской келье Арсения нашли письма некоторых епископов, содержавшие изобличающий материал, который мог бы повлечь за собой ряд процессов. Епископ Дамаскин подвергся допросу в Москве, Сильвестр получил выговор императрицы. Однако ввиду угрозы потрясения всего здания Церкви Святейший Синод отказался — очевидно, с согласия Екатерины II — от дальнейшего расследования дела, которое было сдано в архив. Но невзгоды Арсения на этом не кончились. По доносу одного из монахов государственная следственная комиссия после допросов монахов, солдат охраны и офицеров установила, что Арсений содержится в монастыре с почетом, как епископ и имеет возможность принимать посетителей, произнося при этом мятежные речи против императрицы. Ознакомившись с докладом комиссии, императрица повелела лишить Арсения монашеского звания, дать ему имя Андрей Враль, одеть в крестьянское платье и отправить в Ревельскую крепость, где он был заточен в каземате, охраняемый солдатами нерусской национальности. Здесь 28 февраля 1772 г. он скончался и был погребен при одной из приходских церквей [617].
28 февраля 1764 г. был опубликован манифест о секуляризации церковных имений, который окончательно разрешал этот спорный вопрос. Кажется, Димитрий Сеченов был единственным убежденным сторонником такого решения во всей русской церковной иерархии, которая была согласна с Арсением, не имея, однако, ни его мужества, ни упорства, ни прежде всего его твердой веры в справедливость претензий Церкви на землевладение.
Гибель Арсения явилась последним актом вековой борьбы за идею независимости Церкви от государства. Лишь немногие из иерархов были проводниками этой идеи, например, святитель Филипп, митрополит Московский, при Иване IV или патриарх Никон при царе Алексее Михайловиче. Арсений разделял взгляд Никона на значение епископской власти, хотя и не заострял внимания на государственно–и церковно–политических последствиях этого взгляда. Он был сторонником полного разделения власти между Церковью и государством. Эта принципиальная позиция Арсения читалась между строк в его писаниях (в том числе и времен императрицы Елизаветы), которые внешне были посвящены вроде бы только вопросу о церковных вотчинах и об упразднении контроля над ними со стороны Коллегии экономии, и это не ускользнуло от внимания умной императрицы Екатерины. В крайнем случае, Арсений готов был примириться с дальнейшим существованием Святейшего Синода, коль скоро ничего лучшего не предвиделось. Теоретически в сложных ситуациях он, по его собственным словам, признавал даже за монархом право на волевые решения. Но фактически Арсений представлял себе Святейший Синод совершенно независимым от государства и возглавляемым либо патриархом, либо другим иерархом, равным ему по полноте власти. Эти принципиальные вопросы мало интересовали правительство. Решающими для него были чисто практические соображения. В XVI столетии государство еще соглашалось оставить богатства церковных вотчин в руках Церкви. В XVIII же столетии оно не могло уже долее отказываться от использования огромных земельных владений Церкви. Задачи, стоявшие перед государственной казной, и ее финансовые затруднения возросли за это время многократно и бесконечно усложнились. И при этом вовсе не так уж были важны личные религиозные убеждения монархов, будь то «протестантизм» Петра III или «благочестие» Екатерины II. Независимо от них давно назревшая проблема сама подталкивала к такому решению вопроса, которое было прямо противоположно желаниям Арсения. Все его протесты против секуляризации не могли не оказаться тщетны [618].
Записки Арсения к императрице Елизавете в 1762–1763 гг. возымели большие последствия совсем в другом отношении: они окончательно определили церковно–политическую позицию Екатерины II. Она оценила значение церковных земель и прекрасно поняла, какие трудности могут ожидать государство, если земли останутся в руках Церкви, вся иерархия которой в принципе разделяет идеи Арсения. Императрица быстро убедилась в том, что епископат, за исключением одного Димитрия Сеченова, симпатизирует Арсению. Это привело ее к убеждению, что ей следует считаться с возможностью церковно–политической оппозиции, которая, основываясь на теории «двух властей», могла бы представлять опасность как для нее лично, так и для самой идеи самодержавия. В своем «Наказе» и других документах Екатерина энергично и настойчиво отстаивала самодержавие. При этом она обращалась как к разуму, так и к традиционным представлениям народа и Церкви, обосновывая свое восшествие на престол и самодержавие интересами православной веры. В ее манифесте 12 августа 1762 г. чувствовалась еще некоторая неуверенность, вдохновившая Арсения на продолжение своей борьбы. Его доношение апеллирует к идейной фикции — «благочестивой» императрице, полемизируя только против Святейшего Синода и Комиссии о церковных имениях. Дипломатичность Арсения не могла обмануть Екатерину, она сумела разглядеть ту скрытую опасность, которую представляли лично для нее и сама записка, и ее автор. С этого момента проблема церковных земель оказалась в ее глазах связана с политическим противоборством за власть между самодержцем и Церковью. Она поставила перед собой задачу подчинить Церковь государству и сделала принцип «уважать религию, но ни за что не допускать ее в дела государственные» основой своей политики. Епископы молчали, не осмеливаясь возражать, а императрица внимательно следила за церковным управлением и исполнением своих приказов. В обер–прокуроры она назначала лиц незначительных, предпочитая передавать свои повеления Святейшему Синоду преимущественно через Петербургского митрополита Гавриила Петрова, уступчивого и вполне преданного ей человека. Такой дипломатический ход был весьма удачным: создавалось впечатление, что императрица не злоупотребляет наличием государственного уполномоченного в Святейшем Синоде и совещается непосредственно с одним из ведущих иерархов. Лишь немногие были в состоянии разгадать эту политику Екатерины. К их числу относился Московский митрополит Платон Левшин (1775–1812), осуждавший льстивость епископов как «порок наивреднейший»: «Он (этот порок. — И. С.) закрывает от нас истину или паче ложь представляет яко истину, обман — яко мудрость, хитрость — яко благоразумие… а чрез то мешает небо с землею и все дела человеческие наполняет мраком и превращением». Платон понял сущность церковной политики императрицы и очень неохотно принимал участие в заседаниях Святейшего Синода:. «Дух мой слишком далек от того, чтобы желать пристать к оному тебе и всем известному правительственному собранию», — писал он в 1797 г. своему ученику и другу Воронежскому епископу Мефодию Смирнову (1795–1798). Это письмо относится к тому времени, когда церковная политика Екатерины уже твердо определилась, — «ее так называемая политика», как выразился Платон в своей автобиографии [619].
Отдельные протесты духовенства против секуляризации, которые строго наказывались, усугубляли недоверчивость императрицы [620]. Обычно в этой связи называют имя митрополита Тобольского и Сибирского Павла Конюшкевича (1758–1768), который якобы за превышение власти и неподчинение Святейшему Синоду лишился кафедры и с разрешения императрицы удалился в Киево–Печерскую лавру († 1770). Однако биограф митрополита Арсения не нашел в архивах Синода никаких документов, подтверждающих оппозицию Павла политике секуляризации, хотя как малоросс он, безусловно, втайне симпатизировал Арсению. Императрица была осведомлена о жестокости и суровости, с которыми митрополит Павел обращался с подчиненным ему духовенством и усматривала в этом уродливое следствие пропагандировавшейся Арсением теории о неограниченной власти епископов; вместе с тем она предпочла не раздувать дело до громкого процесса, после того как наделало столько шума следствие против Арсения [621].
Но в отношении другого видного иерарха церковная политика императрицы оказалась более суровой. Как уже упоминалось, Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек–Григорович имел мужество высказаться против секуляризации на совместной конференции Сената и Синода 18 июля 1762 г. Уже 25 июля Вениамин был переведен из Петербурга в Казань. Во время секуляризации он ни в какой форме не выразил к ней своего отношения. После подавления Пугачевского восстания, в ходе которого архиепископ выказал твердость и стойкость, он был оклеветан перед председателем государственной следственной комиссии генералом П. С. Потемкиным и ложно обвинен в активной поддержке Пугачева. Архиепископа Вениамина подвергли унизительным допросам как государственного преступника. После этого дело было подано императрице, к счастью, архиепископу удалось передать лично Екатерине оправдательное письмо. В следующем году императрица убедилась в лживости обвинения. Архиепископ был объявлен невиновным и сделан митрополитом. Старец, перенесший во время предварительного заключения удар, удалился в монастырь, где и скончался в 1783 г. [622]
Благотворное влияние на позицию иерархии, проявлявшей нетерпимость в отношении инаковерующих, оказали указы Екатерины II о веротерпимости, которые прежде всего облегчили положение старообрядцев. В этом вопросе императрица действовала в духе времени, отдавая дань Просвещению, что постоянно подчеркивала в своих письмах к Гримму и Вольтеру. Можно думать, что политика веротерпимости вполне соответствовала и ее собственным искренним убеждениям [623].
г) За короткое царствование Павла I (6 ноября 1796 г. — 11 марта 1801 г.) существенных изменений в отношениях между Церковью и государством не произошло. Инерция установленных Екатериной принципов оказалась сильнее реформистских устремлений нового императора, не согласного с политикой матери [624]. Историк времени Павла I констатирует, что «в павловское время Синод по авторитету и своему значению занимал место ниже Сената и близко подходил к положению коллегий и министерств» [625]. Павел был весьма подвержен переменчивости настроений, что, однако, не затрагивало основы его убеждений. К последним следует отнести его высокое мнение о сущности самодержавия и мистическую религиозность. Ему как наследнику престола Екатерина назначила в наставники молодого одаренного иеромонаха Платона Левшина, впоследствии митрополита Московского, который должен был воспитать Павла в духе православной веры. Поэтому позиция императора по отношению к духовенству была вполне благосклонной. Проникнутый убеждением в религиозной сущности императорской власти, Павел находил вполне естественным свое личное вмешательство в дела церковного управления. Некоторые свои указы он передавал генерал–прокурору для дальнейшего препровождения их обер–прокурору или Святейшему Синоду. В общем он относился весьма милостиво к архиереям, заботился о низшем духовенстве и интересовался усовершенствованием духовных учебных заведений [626]. Свое отношение к иерархам он обнаруживал в соответствии со своим характером подчас в довольно причудливой форме. Ему нравилось, назначив епископа членом Святейшего Синода, не допускать его фактически до участия в работе последнего, как он поступил, например, с Киевским митрополитом Гавриилом Банулеско–Бодони (1799–1803) [627]. Невзирая на возражения иерархов (митрополитов Гавриила Петрова и Платона), он награждал епископов орденами. Митрополиту Платону, которого Павел вознамерился наградить, пришлось на коленях умолять царя не делать этого. Став великим магистром ордена святого Иоанна Иерусалимского, Павел наградил им некоторых епископов, а придворных священников возвел в звание кавалеров ордена. Архиепископ Псковский Ириней Клементьевский (1798–1814) получил даже аксельбанты генерал–адъютанта для ношения поверх своего монашеского одеяния [628]. Любимца своей матери, митрополита Новгородского и Петербургского Гавриила Петрова, Павел не выносил; он оставил за ним в 1799 г. только Новгородскую кафедру, с которой Гавриил уже в следующем году ушел на покой († 16 января 1801 г.) [629]. В Петербург же император назначил Казанского архиепископа Амвросия Подобедова (1742–1818), члена Святейшего Синода с 1795 г., который тем самым становился первоприсутствующим в Синоде. Император очень любил Амвросия, который в изобилии получал ордена и другие знаки милости и, как поговаривали в столице, имел шансы стать патриархом [630]. Если принять во внимание характер Павла I, то это отнюдь не покажется невозможным. «О благоустройстве Церкви и призрении к служащим ей почитаем одною из главнейших обязанностей царствования», — заявил Павел в своем указе о преобразовании Александро–Невской и Казанской семинарий в академии [631].
За день до убийства императора Павла Амвросий был возведен в митрополита. При новом режиме Александра I (12 марта 1801 г. — 19 ноября 1825 г.) перед митрополитом возникли немалые трудности. Если при Павле I он добился удаления с должности обер–прокурора князя В. А. Хованского и назначения на нее Д. И. Хвостова, то теперь ему пришлось смириться со смещением своего ставленника. Александр I сделал обер–прокурором А. А. Яковлева, взгляды которого на свои служебные обязанности во многих отношениях заставляли вспомнить энергичного обер–прокурора времен Елизаветы Петровны князя Я. П. Шаховского. Оба предвосхищали по сути дела будущих обер–прокуроров XIX в., умевших настойчиво и последовательно добиваться своих целей. Яковлев оставил после себя мемуары, которые полны резко отрицательных характеристик членов Святейшего Синода и многих епархиальных архиереев. Он жалуется на постоянные конфликты с митрополитом Амвросием из–за беспорядков в епархиальных управлениях и безграничного деспотического произвола епископов по отношению к приходскому духовенству. В Синоде, пишет он, все жалобы на это были откладываемы в долгий ящик. Святейший Синод «покрывал священною рясою своею деяния, чернотою ее самою превосходящие. При том бóльшая часть членов Синода — сами такие же епархиальные деспоты» [632].
С назначением преемником Яковлева князя А. Н. Голицына открывается новая глава в отношениях между Церковью и государством. Если раньше государи лично руководили церковной политикой и сообразно своим личным воззрениям посредством указов вмешивались в управление Церковью, зачастую обходя обер–прокурора, то теперь обер–прокуроры становятся единственными представителями государства по отношению к Церкви. Превращение церковного управления в чиновничье ведомство, его постепенное включение в государственный аппарат, которое началось в первое десятилетие обер–прокурорства Голицына, явилось завершением того, что начала Екатерина II. Нет никаких оснований объяснять такое развитие дел одними личными взглядами Александра I. В обширной литературе о религиозных убеждениях императора во второй период его царствования отражена лишь эмоциональная сторона его религиозности, в которой господствовали резкие перепады настроений, но ничего не говорится о его принципиальной позиции по вопросу об отношениях между государством и Церковью. Александр пытался завоевать симпатии епископов показным почтением: он охотно подходил под благословение, не забывая и о положенном лобызании руки архиерея. Несмотря на внешние восторги по поводу таких манер императора, в глубине души многие епископы имели о нем, кажется, совсем иное мнение. Александр «лукав», как заметил однажды митрополит Филарет Дроздов [633]. Последний биограф Александра I, великий князь Николай Михайлович, говорит о нем: «Двуличность никогда не оставляла Александра, составляя коренную черту его нрава… Она давала ему возможность одновременно работать с Сперанским и Аракчеевым, с Аракчеевым и А. Н. Голицыным, а также и с Волконским; он мог слушать и подчиняться советам Меттерниха и заниматься часами с Каподистрией; пока Александр обвораживал Наполеона в Тильзите и Эрфурте, он спокойно писал матушке о тех способах, какими возможно сломать его мощь; в одну дверь входил к нему доверчиво канцлер Румянцев, а в другую тайком впускался Кошелев; с одного подъезда подъезжал английский квакер или другой сектант, а с другого входил убогий монах или сам митрополит; в один час шла беседа о возвышенных чувствах долга монарха к своей родине с Карамзиным, а в другое время Александр мог выслушивать спокойно какого–нибудь Магницкого, и что более всего замечательно, что все эти люди выходили очарованными из кабинета государя и часто воображали, что Его Величество соблаговолил разделять их образ мыслей» [634]. Общим местом в исторических трудах стало убеждение, будто в первый период своего царствования Александр I был приверженцем либеральных идей, что могло повести к новшествам вроде тех, которых так опасался, например, митрополит Амвросий Подобедов, консервативный же курс начался лишь вместе со вторым периодом правления Александра. Но вот что пишет великий князь Николай Михайлович: «Император Александр I никогда не был реформатором, а в первые годы своего царствования он был консерватор более всех окружавших его советников» [635]. Это имело влияние на всю церковную политику того времени, вплоть до первых лет царствования Николая I. А консервативный дух николаевского режима никак нельзя свести только к последствиям потрясения, пережитого во время восстания 14 декабря 1825 г.
Князю Голицыну за долгие годы своей службы обер–прокурором также пришлось столкнуться и с капризной переменчивостью настроений, и с притворством императора Александра I. При своем вступлении в должность Голицын был совершенно не знаком с церковными делами и вполне равнодушен к православию. Митрополит Филарет Дроздов в последние годы своей жизни так описал появление в Святейшем Синоде нового обер–прокурора: «Когда император назначил его обер–прокурором, он сказал: «Какой я обер–прокурор Синода? Вы знаете, что я не имею никакой веры». — «Ну полно, шалун, остепенишься». — «Когда же, — говорил после Голицын, — я увидел, что члены Синода делами занимаются серьезно и не как ремеслом, а с убеждением, то мало–помалу и сам стал серьезнее, почтительнее относиться к делам веры и Церкви» [636]. Правдоподобность этих слов митрополита Филарета подтверждается фактами: в первые годы своего царствования Александр I действительно мало интересовался церковным управлением, а Голицын был весьма далек от религии. Отношение того и другого к делам веры существенно изменилось со временем — под влиянием духа эпохи и личных душевных кризисов. Яковлев, став обер–прокурором, для того чтобы войти в должность, изучал «Духовный регламент»; Голицын же в поисках небюрократического подхода к духовным делам занялся Священным Писанием. Что до церковной политики, то результаты в обоих случаях оказались одинаковыми — подчинение Синода воле обер–прокурора. Уже Яковлев выговорил себе право доклада непосредственно государю, при Голицыне это стало делом обычным, само собой разумеющейся обязанностью. Дальнейшим шагом на пути расширения власти обер–прокурора было изменение процедуры назначения членов Святейшего Синода.
В XVIII в. это назначение производилось на неопределенное время, т. е. практически до того момента, пока тот или иной член Синода не попадал в немилость у императора. Медлительность Святейшего Синода, возмущавшая не одного Петра III, все–таки несколько компенсировалась тем, что дела велись опытными, знакомыми с делопроизводством членами Синода. С 12 июня 1805 г. к заседаниям Святейшего Синода стали привлекаться епархиальные архиереи — по очереди и на срок от одного до трех лет. Постоянными членами Синода в силу своего сана остались только три митрополита. Можно было бы предположить, что эта реформа несколько оживит застойную атмосферу Синода, ведь епархиальные архиереи получили возможность докладывать о нуждах своих епархий и проявлять собственную инициативу. На самом же деле благоговение перед государственной властью за XVIII в. успело настолько войти в плоть и кровь иерархов, что лишь в редких случаях кто–либо из них отваживался на самостоятельные действия без согласия на то обер–прокурора. Такие действия, особенно часто при Николае I, могли повлечь за собой преждевременную отсылку назад в епархию. В первые годы деятельности князя Голицына в Синод было назначено несколько высокообразованных и энергичных епархиальных архиереев [637]. Все интересы Голицына сосредоточивались на создании Комиссии духовных училищ (см. § 19) в тесной связи с реформами светских учебных заведений. Учреждение такой комиссии означало укрепление позиций обер–прокурора, так как она работала независимо от Святейшего Синода. После преобразования ее из временной в постоянную комиссия была подчинена только обер–прокурору, отодвинув в его деятельности на задний план все прочие отрасли церковного управления. С 1812 г. у Голицына пробудилась склонность к мистике, которая пришла на смену эпохе Просвещения и нашла широкое распространение в России. Голицын был охвачен идеей некоего универсального «нового христианства» надконфессионального типа. Используя власть обер–прокурора, он во имя веротерпимости способствовал проникновению в русское общество различных течений протестантско–сектантского толка. Увлеченность Голицына мистицизмом возымела определенное влияние на Александра I [638]. Манифест от 24 октября 1817 г. об учреждении Министерства духовных дел и народного просвещения, так называемого Двойного министерства, был вполне в духе Голицына и его взглядов на народное просвещение в рамках универсального христианства.
Близкий сотрудник Голицына П. фон Гетце, который незадолго до создания Двойного министерства стал членом Департамента иностранных исповеданий, утверждает в своих воспоминаниях, что Голицын, несмотря на свою широкую веротерпимость, оставался преданным сыном своей Церкви. Вместе с тем он критиковал недостатки православной иерархии и, между прочим, считал неправильным положение, когда епископат пополнялся исключительно лицами монашеского звания (?!). Эту привилегию, по словам Голицына, должно быть «ввел какой–нибудь подвыпивший патриарх» [639]. В период создания Двойного министерства Голицын все еще оставался доверенным лицом Александра I и, став министром по церковным делам, получил неограниченные возможности для проведения своей политики. Манифест от 24 октября 1817 г. упрочил положение обер–прокурора и стал завершающим штрихом в образовании системы государственной церковности, которая, возникнув при Петре I, медленно, но верно вела к снижению роли Святейшего Синода до Ведомства православного исповедания. Своего апогея этот процесс достиг при Александре I, но его направление было предопределено уже Екатериной II, и этот толчок был настолько силен, что инерция его сохранялась в течение всего синодального периода вплоть до 1917 г.
§ 9. Святейший Синод и церковная политика правительства (1817–1917)
а) Двойное министерство, в котором делами православной Церкви занималось только одно из отделений, просуществовало до 14 мая 1824 г. Все это время деятельность отделения в полной мере определялась религиозной программой князя Голицына, который позаботился о том, чтобы оппозиция ей была максимально ослаблена удалением из Святейшего Синода митрополита Амвросия Подобедова [640].
В 1818 г. Петербургским митрополитом и первенствующим в Святейшем Синоде стал Михаил Десницкий, бывший архиепископ Черниговский (1802–1818), человек мистического склада, но строго православный, поэтому конфликты с министерством были неизбежны и привели в конце концов к тому, что в марте 1821 г. митрополит подал императору жалобу на всемогущего министра. Спустя две недели, 24 марта, митрополит скончался [641].
Прочность положения Голицына в борьбе с возраставшей церковной оппозицией была обусловлена его многолетней близостью к императору и общностью их религиозных взглядов. Голицын разделял идеи универсального христианства, захватившие Александра, которые, претерпевая различные влияния, привели императора «к общему сумбуру разума и мыслей» [642]. Таким образом, во время войны с Наполеоном у Александра I из чувства своего высокого предназначения родилась идея создания Священного союза (14 сентябя 1815 г.). Государи — члены Союза заявили о своей непоколебимой решимости во всех делах правления «руководствоваться не иными какими–либо правилами, как заповедями сей святой веры, заповедями любви, правды и мира» [643]. На практике эти принципы вели к подозрительности и угнетению свободы мысли, в том числе и религиозной. Везде мерещился дух революции, которую считали плодом мятежного антихристианского Просвещения [644]. Средство против него Александр видел в реформе государственной политики в христианском смысле, которая была призвана подготовить «обещанное Царствие Господа на земли, которое будет яко на небеси и о коем Церковь воссылает ежедневные моления» [645].
Учреждение в 1817 г. Двойного министерства, предпринятое в русле политики христианского универсализма, поначалу было воспринято духовенством как шаг навстречу церковности. Такого мнения был и молодой Филарет Дроздов, ставший 15 августа 1817 г. епископом Ревельским. Вскоре после этого он писал обер–прокурору Голицыну: «Да дарует Вам Господь воистину быть служителем Духа в Церкви, служителем света в народе. Константин Великий называл себя внешним епископом в Церкви, в настоящем звании Вашего сиятельства она должна признать местоблюстителя внешнего епископа своего» [646]. Прошло два года, и Голицын действительно стал наместником государя — неограниченным правителем Двойного министерства, хотя и не без некоторого противодействия со стороны оппозиции. Но постепенно его универсалистские взгляды все дальше расходились со взглядами императора, который все более тяготел к строгому православию. Если Голицын оставался верен идее единения христианских народов, идее надконфессионального Царства Христова на земле, то выдворение иезуитов из Петербурга в 1815 г. (т. е. еще до создания Двойного министерства) показало, что для императора конфессиональные соображения играют немалую роль. Они вскоре (после 1817 г.) дали о себе знать в мерах, предпринятых цензурой против мистической литературы (1818), в ссылке Селиванова, возглавлявшего секту скопцов, в изгнании иезуитов — на этот раз уже из России в целом (1820). Внутри самой иерархии противоречия между универсалистской позицией и строго православной особенно ясно выявились в вопросе о Библейском обществе. Серафим Глаголевский (1757–1843), сменивший 19 июля 1821 г. в качестве митрополита Петербургского и Новгородского умершего митрополита Михаила, поддержал консервативную позицию митрополита Платона Левшина, выступив вместе с ним против перевода Библии на русский язык [647]. Противостояние митрополита Серафима и Голицына выразилось, в частности, в том, что митрополит демонстративно покинул одно из заседаний Библейского общества. Тень императора, Аракчеев [648], все более и более внушал Александру мысль, что всякое мистическое течение по сути своей направлено на подрыв политических устоев [649]. В качестве союзника Аракчеев использовал архимандрита Юрьева монастыря Фотия Спасского.
Фотий Спасский (1792–1838) после окончания в 1814 г. Новгородской семинарии был в течение года студентом Петербургской Академии, где тогда ректорствовал Филарет. Без сдачи выпускных экзаменов он стал преподавателем духовного училища при Александро–Невском монастыре. В 1817 г. по совету Филарета Дроздова он принял монашество и был назначен законоучителем в Кадетский корпус. За страстные проповеди против христианского универсализма Голицын удалил Фотия в провинцию в качестве настоятеля небольшого монастыря. Но вскоре Фотий был не только возвращен, но и 21 августа 1822 г. поставлен архимандритом Юрьева монастыря [650]. Этим успехом он был обязан протекции графини А. А. Орловой–Чесменской, которая выхлопотала ему аудиенцию у императора Александра I, чему, как это ни странно, способствовал и Голицын. Впоследствии графиня поселилась вблизи монастыря, чтобы жить под постоянным руководством своего духовника. Она не раз жертвовала монастырю крупные суммы и оставила ему миллионное состояние. Из писем Филарета Дроздова графу В. Г. Орлову видно, что он одобрял отношения между Фотием и графиней [651].
Н. Барсов, в целом положительно оценивая борьбу Фотия против мистицизма и сектантства, писал: «Не получив хорошего академического образования, Фотий не был ученым богословом», однако, «стоя твердо на почве конфессионального, т. е. чисто православного, религиозного учения, в пределах Катехизиса и Символов был достаточно компетентным борцом против мистицизма и масонства» [652]. Ораторский дар Фотия эффектно дополнялся его монашеско–аскетической внешностью. Впрочем, биограф замечает: «Его самохвальство и заносчивость вовсе не подходят под уровень иноческого смирения, и только продолжительные молитвы и воздержание от пищи составляют отличительные черты его монашеских добродетелей» [653]. Постоянно полемизируя с приверженцами мистицизма, Фотий и сам имел некоторую склонность к экзальтации [654]. Через два года после первой аудиенции у императора, во время которой экстатические речи архимандрита произвели на Александра сильное впечатление, Аракчеев, познакомившийся с Фотием в ходе строительства военных поселений и оценивший это знакомство как полезное, исхлопотал для Фотия разрешение на еще одну продолжительную встречу с императором 20 апреля 1824 г. [655]
25 апреля того же года в доме графини Орловой разыгралась почти театральная сцена: Фотий в полном церковном облачении вышел навстречу Голицыну и предал его анафеме. Затем последовала не менее театральная аудиенция митрополита Серафима у императора, когда митрополит на коленях умолял Александра освободить Церковь от министра–еретика. Драма завершилась 15 мая 1824 г. роспуском Двойного министерства и отставкой Голицина с постов министра и президента Библейского общества. Он сохранил только должность министра почт, которую занимал с 1816 г. Президентом Библейского общества стал митрополит Серафим, а обер–прокурором Святейшего Синода — прежний начальник Греко–русского отделения в Двойном министерстве князь П. С. Мещерский, который с большим почтением относился к Святейшему Синоду и предоставил управлять им митрополиту Серафиму.
На двух последующих аудиенциях у императора, устроенных Аракчеевым, Фотий передал Александру I записки, в которых он предрекал, что следствием охватившего всех мистицизма неизбежно будет революция [656]. С этих пор во имя якобы находившегося под угрозой православия начался период гонений на свободу мысли, которые не миновали и богословие. Фотий и Серафим нашли себе единомышленника в лице нового министра народного просвещения адмирала А. С. Шишкова (1753–1841). Шишков был ярым противником Библейского общества, запрещения которого он добился при Николае I (12 апреля 1826 г.). Он решительно отвергал «перекладку» Библии и молитв на «простонародное наречие», т. е. на русский, и добился запрета на Катехизис митрополита Филарета Дроздова, вышедший в 1823 г. с разрешения Святейшего Синода, в котором Символ веры и молитвы были напечатаны по–русски. Обращение Филарета к митрополиту Серафиму с протестом, в котором указывалось, что запрет компрометирует Святейший Синод, успеха вначале не имело, и только при Николае I Катехизис появился снова, теперь уже с цитатами на церковнославянском [657].
Увольнение князя Голицына ни в коей мере не означало освобождения Церкви из ее «пленения». Смягчение государственного руководства при князе Мещерском оказалось временным. Уже очень скоро митрополиту Серафиму, который до своей смерти в 1843 г. оставался первоприсутствующим в Святейшем Синоде, пришлось ощутить на себе усиление государственного нажима при обер–прокурорах Нечаеве и Протасове.
Известная легенда, многократно повторенная, утверждает, что Александр I окончил жизнь в Сибири схимонахом под именем Федора Кузьмича. Историки оспаривают это. Великий князь Николай Михайлович в вышедшей в 1907 г. специальной работе на эту тему также высказывается решительно против отождествления Александра с Федором Кузьмичом [658].
Было бы ошибкой объяснять борьбу Фотия, Серафима и Аракчеева с Голицыным их принципиальным неприятием господствовавшей церковной системы. Кругозор этих людей был слишком узок для подобной цели. Полемика Фотия с Голицыным едва ли могла побудить императора Александра I подвергнуть принципиальному пересмотру вопрос об отношениях Церкви и государства [659]. Соображения такого рода прозвучали из уст человека, не замешанного в партийных спорах и не состоявшего в каких–либо отношениях с Фотием. Это был известный и высокообразованный историк Н. М. Карамзин (1766–1826); в 1811 г. он подал государю докладную записку «О древней и новой России», в которой церковно–политическая ситуация того времени была представлена с тщательно взвешенной объективностью: «Церковь Российская искони имела главу сперва в митрополите, наконец — в патриархе. Петр объявил себя главою Церкви, уничтожив патриаршество как опасное для самодержавия неограниченного. Но заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало мирской власти, ни княжеской, ни царской, служило ей полезным орудием в делах государственных и совестию — в ее случайных уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право — вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, право благословенное не только для народа, но и для монарха, коего счастие состоит в справедливости. Со времен Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши были уже только угодниками царей и на кафедре языком библейским произносили им имена похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных; главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Если государь председательствует там, где заседают главные сановники Церкви, если он судит их и награждает мирскими почестями и выгодами, то Церковь подчиняется мирской власти и теряет свой характер священный, усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа в случаях чрезвычайных, где нужно все забыть, все оставить для отечества, и пастырь душ может обещать в награду один венец мученический. Власть духовная должна иметь особенный круг действия вне гражданской власти, но действовать в тесном союзе с нею. Говорю о законе и праве. Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита или патриарха с волею верховною, но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности. Явная, совершенная зависимость духовной власти от гражданской предполагает мнение, что первая бесполезна или по крайней мере не есть необходимая для государственной твердости… Не предлагаю восстановить патриаршество, но желаю, чтобы Синод имел более важности в составе его и в действиях» [660]. Записка Карамзина не возымела практических последствий: в то время Александр I был более восприимчив к религиозной экзальтации Фотия, чем к трезвым размышлениям историка.
б) В 1850 г. известная представительница славянофильского направления графиня А. Д. Блудова (1812–1891) писала к 25–летнему юбилею правления Николая I: «Николай Павлович — самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый русский» [661]. Это было время перед Крымской войной, когда в некоторых кругах считалось, что государство стоит прочно и на правильной основе. Этой основой были, по словам министра народного просвещения графа С. С. Уварова (1786–1855), самодержавие, православие и народность. В упомянутой записке Карамзина, хорошо известной Николаю I, читаем: «Дворянство и духовенство, Сенат и Синод, как хранилища законов, над всеми — государь, единственный законодатель, единственный источник властей — вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих» [662]. Вторая часть этой формулы Карамзина была, бесспорно, основным принципом политики Николая I, но унижение Святейшего Синода и духовенства едва ли соответствовало тем нормальным отношениям православного государя к православной Церкви, какие предполагаются в первой части. Когда архимандрит Фотий Спасский в письме к епископу Иннокентию Борисову от 1838 г. восторженно восклицает, что в России все напоено ароматом православия [663], то у непредвзятого читателя эти слова могут вызвать только недоверчивую улыбку.
Император Николай I (15 июля 1796 г. — 19 февраля 1855 г.) был третьим сыном Павла I. Он получил трон благодаря тому, что отказался царствовать его старший брат Константин. На воспитание и образование Николая обращалось мало внимания; в соответствии с его собственными наклонностями, оно было, главным образом, военным. Поверхностным было и религиозное воспитание. В конце жизни Николай I признавался: «В отношении религии моим детям лучше было, чем нам (т. е. Николаю и его брату Михаилу. — И. С.), которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе» [664]. Николай был верующим, но совершенно по–другому, чем его брат Александр: он не знал религиозных исканий, сомнений или экстазов. Его прямой натуре были чужды перемены настроения и колебания, столь свойственные его отцу и брату. Вера Николая была проста и бесхитростна. Как и московские цари, он был убежден, что его самодержавная власть освящена свыше. Он вполне разделял мнение Филарета Дроздова: «Бог по образу Своего небесного Единоначалия устроил на земле царя, по образу Своего Вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непреходящего, продолжающегося от века и до века — царя наследственного» [665]. Воззрения Николая I и Филарета, совпадая в своей теоретической основе, различались в области церковной политики. В течение десятилетий они смотрели друг на друга с уважением, но вместе с тем и недоверчиво, критически, и только поверхностному взгляду, будь то современника или позднейшего историка, эти люди могли представляться единомышленниками. Это, разумеется, не нарушало душевного равновесия императора, но для митрополита неприятие церковной политики царя было трагедией, которую он тщательно скрывал от окружающих. Время правления Николая I называют николаевской эпохой в русской истории; историк Церкви со своей стороны вправе назвать тот же период, включая и последующие годы вплоть до кончины в 1867 г. митрополита Филарета, эпохой филаретовской. Филарет Дроздов стоял в центре церковно–политических событий. Говоря от имени Церкви о проблемах Церкви и государства, он, насколько это позволяли обстоятельства, формулировал свою позицию и предлагал решения. В глазах историка эти предложения во многих отношениях были не безошибочны, но всегда столь основательны, что не считаться в церковной политике с авторитетным мнением этой могучей личности было попросту нельзя [666].
Василий Дроздов, в монашестве Филарет, родился в 1782 г. в семье приходского священника в Коломне. Он обучался в Коломенской, а затем в Троицкой семинарии, где на него обратил внимание Московский митрополит Платон. Последний особо ценил его проповеди, которые как по форме, так и по содержанию обнаруживали уравновешенность и зрелость мысли, а также трезвое суждение в духовных делах. С 16 сентября 1808 г. 26–летний монах вступил на преподавательское поприще, и уже в следующем году его вызвали в Петербург, где 28 марта 1809 г. рукоположили в сан священника и назначили инспектором и преподавателем философии в Петербургской духовной семинарии. Затем он стал ректором Александро–Невской семинарии. Вскоре Филарета узнали и оценили и митрополит Амвросий Подобедов, и князь Голицын, которые стали всячески продвигать его по службе. В 1810 г. Филарет — уже профессор богословия, церковной истории и археологии, а в 1811 г. — архимандрит. В следующем году он стал профессором богословия и ректором Петербургской Духовной Академии. В 1813 г. император наградил его орденом святого Владимира. Годом позже Комиссия духовных училищ присвоила ему звание доктора богословия, а за сочинение «Начертание библейской церковной истории» император удостоил его панагии. Деятельность на посту ректора и профессора укрепила его авторитет как богослова. В 1817 г. Филарет в качестве епископа Ревельского стал викарием Петербургской епархии, в 1819 г. — архиепископом Тверским. В том же году он был переведен на Ярославскую кафедру и назначен членом Святейшего Синода; уже 8 июня 1821 г. он архиепископ Московский, а 26 августа 1826 г., в день коронации Николая I, был возведен в сан митрополита Московского. Филарет полностью посвятил себя делам Московской епархии, но продолжалось это всего три года, пока осенью 1826 г. его снова не вызвали в Петербург, назначив членом Святейшего Синода, которым он и оставался до 1842 г. [667] Но и после освобождения от обязанностей члена Синода он фактически продолжал выполнять их, так как его мнение по привычке испрашивали по поводу всех важных дел. После смерти митрополита в 1867 г. обер–прокурор отмечал в своем годовом отчете императору, что в продолжение более полустолетия не было таких церковных дел, в которых не участвовал бы со всей энергией этот знаменитый Московский иерарх [668].
В 80–90–х гг. XIX в. из печати вышло «Собрание мнений и отзывов» митрополита Филарета Дроздова. Мы находим здесь очерки о христианском браке, расколе, церковном пении, переводе Библии на русский язык, об иностранных исповеданиях, о православных Церквах Востока (и это лишь некоторые примеры), написанные автором, который в равной мере был и церковным историком права, и богословом, демонстрирующие всю многосторонность личности Филарета. Конечно, в ряде случаев у него были помощники, например, известный церковный ученый А. В. Горский [669], но окончательная редакция была всегда делом самого митрополита: точность выражений, аккуратность формулировок, умение избежать излишне категоричных утверждений — все это несомненные достоинства его творческой манеры. К присущему ему чувству меры присоединялась и осторожная сдержанность в оценках лиц и событий, которая была совершенно необходима в николаевскую эпоху. По–видимому, лишь два человека из ближайшего окружения Филарета удостаивались откровенных бесед с ним — это были наместник Троице–Сергиевой лавры архимандрит Антоний Медведев и викарий Филарета архиепископ Леонид Краснопевков [670]. Профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский писал после смерти митрополита Филарета своему брату: «Была в покойном какая–то магнетическая сила, которая притягивала к нему всех приближающихся, не допуская, впрочем, никого близко к себе. Как бы магическим жезлом проводил он предел, который не дерзал никто переступать, как бы сердце ни тянуло перешагнуть эту черту, дабы сблизиться с ним. Таковы чувства, отзывы всех близких к нему. Он оставлял закрытым для всех внутреннее святилище своего сердца, своей души; посторонние видели только проблески его чувств, его дум. Все любившие его любили его со страхом, и те, которые были уверены, что он любит их, не считали себя близкими к нему. Может быть, святитель чувствовал, что, раз приблизив кого–либо вполне к себе, он потерял бы над таким власть» [671]. Симбирский архиепископ Феодотий Озеров († 1858) рассказывает: «Служил я в Петербурге, посещал вельмож, видал царей: все ничего, а когда вошел в Троицкое подворье (местопребывание митрополита Филарета. — И. С.), откуда взялась робость?» [672] Каково же было сельскому священнику, когда он должен был предстать пред очи Московского святителя? А вот слова А. Н. Муравьева, сказанные им в 1867 г. после кончины Филарета: «Мы лишились великого светильника и поборника православия, который, не будучи патриархом по сану, был для нас как истинный патриарх, ибо он решал все трудные вопросы церковные по данной ему свыше премудрости, и долго будет Церковь Русская чувствовать сие мнение» [673]. Идейный ученик и почитатель Филарета и его церковной политики архиепископ Савва Тихомиров, посвятивший два десятилетия изданию наследия митрополита Филарета, писал, что, читая творения святителя, он не мог надивиться величию, глубине и широте всеобъемлющего ума незабвенного иерарха. В этих документах, кажется, разрешены на столетия вперед различные вопросы — церковно–правовые, государственные, социальные и прочего рода [674]. Подобно Савве Тихомирову, все последующие поколения епископов почитали Филарета Дроздова, авторитет которого оставался непоколебленным. Однако присущая ему «умеренность суждений» превратилась у его менее даровитых эпигонов в рабскую пассивность пред лицом светской власти.
При жизни митрополит Филарет в силу своего авторитета занимал в церковной иерархии совершенно особое положение. Для духовенства и вообще для верующих он был не столько добрым, сколько мудрым пастырем, которого при всем к нему почтении боялись, поэтому он не мог стать средоточием собирающего движения и не мог опереться на духовенство. Он сознавал, что предназначенная ему в истории Русской Церкви роль — трагическая. Он ясно видел, насколько упрочились те отношения между государством и Церковью, при которых последняя становилась просто ведомством греко–русского исповедания. Такую успевшую закоснеть традицию могла бы изменить только более мощная сила, идущая изнутри самой Церкви, но он не верил, что его современники способны проявить такую силу. Кроме того, он был сторонником консервативной церковной политики. В среде иерархии с давних пор существовал прямо–таки болезненный страх перед новшествами и реформами: как и Платон Левшин, Амвросий Подобедов или Филарет Амфитеатров, Филарет Дроздов опасался даже небольших исправлений церковной жизни. Когда в 60–е гг. среди духовенства усилились реформаторские тенденции, Филарет выступил против любых мер, которые выходили бы за пределы незначительных изменений в методах церковного управления. В сущности, он чрезвычайно высоко ценил государство как репрессивно–консервативное начало, сдерживающее анархические, плотские, стихийные устремления человеческой природы. Поэтому он и не был против служебного положения Церкви внутри государственного целого. Чего он желал для Церкви — так это большей степени самоуправления. Институт Святейшего Синода он находил вполне подходящим для этой цели, назвав его однажды «Духовной коллегией, которую у протестанта перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод» [675]. Личная резолюция Николая I на одном из докладов Святейшего Синода стала поводом для следующего суждения митрополита Филарета об отношениях государства и Церкви: «Против сего решения Святейший Синод не может сказать ни слова, потому что он, не умея решить свое собственное дело, сам вызвал Его Величество на данное решение, а посему должен принять его за решение Божие» [676]. Церковно–политическая позиция Филарета определялась не в последнюю очередь его представлением о Божественном характере императорской власти: «Россия есть единственное государство в Европе, в котором и правительство и народ вполне признают, что «несть власть, аще не от Бога». Государь всю законность свою получает от церковного помазания, из чего вытекает, что положение Церкви (в России. — И. С.) и отношение ее к самодержавной власти не сходно с положением Церквей в государствах католических и протестантских… В нашем отечестве… благочестивейшие цари суть верховные защитники и блюстители правоверия и всякого Церкви святой благочиния», — говорит Филарет, дословно цитируя Свод законов 1832 г., и затем так формулирует отношения между государством и Церковью: между Христом и его слугою, православным государем, как и между Церковью и государством, имеется нечто общее, а именно вера, благочестие, утверждение и сохранение блага христиан. Церковь проповедует страх Божий, богобоязненный же государь сохраняет своим мудрым благотворным правлением этот страх Божий и мир Церкви. Именно поэтому следует молиться за царя, чтобы мы могли вести мирную, тихую жизнь во всяческом благочестии и чистот [677] [678].
Императору Николаю I были, конечно, хорошо известны идеи Филарета. Недаром он называл знаменитого Московского святителя мудрым и чувствовал, что в главном они с ним едины, и это казалось ему важнее расхождений по отдельным вопросам. Близки они были и во взглядах на реформы. Теоретически Николай I вовсе не был, как это иногда казалось, против улучшений в области государственного управления. «В его правление, — пишет один из исследователей внутренней политики Николая, — задумывались реформы, которые должны были всколыхнуть самые глубины народной жизни, и при этом говорилось, что преобразование предстоит осуществлять такими мерами, которые отнюдь не имели бы вида какой–нибудь перемены». В действительности же всего лишь «скрипели перья, исписывались горы бумаги, комиссии и комитеты беспрерывно сменяли друг друга… Но эта бумажная работа не получала реальных отражений на жизненной практике» [679].
В деле церковного управления при Николае I обер–прокурор граф Н. А. Протасов ввел много полезных улучшений, которые уже могли считаться реформами. Прежде всего он обратил внимание на епархиальное управление, в котором до тех пор, так же как и в XVIII в., царили произвол и бесправие, а низшее духовенство страдало от деспотизма епископов. Введенный Протасовым Устав духовных консисторий (1841) внес в этом отношении значительные улучшения. «Протасов, — пишет историк, — будучи сам деспотом, сокрушал всякое самовластие со стороны епархиальных архиереев, руководившихся в управлении произволом и не терпевших никаких против себя протестов. У него на суде равны были и дьячок и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них писан закон, что и на них можно жаловаться в Синод» [680].
Протасовские методы, намечавшиеся еще до появления самого Протасова, были одной из существенных причин того одиночества, в котором довольно скоро оказался в Святейшем Синоде митрополит Филарет. «Я здесь чужой, — писал он в 1827 г. своей матери, — и хочу таким оставаться, а потому уклоняюсь от сношений, кроме необходимых» [681]. Быть может, это было ошибкой. В то время митрополит еще обладал психологической гибкостью, свойственной всякому молодому человеку, и при желании мог бы найти точки соприкосновения с другими иерархами. Филарет же по своей натуре был склонен к замкнутости, что привело его в последние два десятилетия жизни к «agréable sоlitude» [прекрасному одиночеству (фр.)]: он возвышался над всеми в качестве неоспоримого и почитаемого всеми авторитета. В Святейшем Синоде господствовал митрополит Серафим, пользовавшийся благосклонностью императора. Серафим не любил своего Московского собрата. Между ними существовали принципиальные расхождения не только в отношении к Библейскому обществу и переводу Библии на русский язык, но и в вопросах личного характера. Серафим не мог простить Филарету его благожелательности к князю Голицыну, да и самого Филарета подозревал в склонности к мистицизму, прислушиваясь к нашептываниям архимандрита Фотия, называвшего Филарета масоном. В глазах Серафима Филарет не мог быть вполне правоверным, ибо слыл «либералом». Серафим помнил и о прошлом интересе молодого Филарета, ректора Петербургской Духовной Академии к мистической литературе. Этим объясняется двойственная позиция Серафима в 1827 г. по вопросу о Катехизисе Филарета. Тогда Киевский митрополит Евгений Болховитинов поддержал своего Петербургского собрата. Из рескрипта Николая I Серафиму от 12 апреля 1826 г. видно, что оба митрополита обращались к императору по поводу Библейского общества и того вреда, который оно, по их мнению, наносит [682]. Несмотря на эти разногласия, Филарет имел такой вес в Святейшем Синоде, что не считаться с его мнением было нельзя. Обер–прокурор князь Мещерский докладывал императору, что участие Филарета в обсуждении различных вопросов церковного управления имеет большое значение. Его ум, здравый смысл и способность быстро схватывать суть дела поражали не менее, чем глубокое знание канонического права и умение толковать его. Если Филарет для исполнения служебных обязанностей в Москве иногда покидал северную столицу, а в Синоде возникало какое–либо важное дело, то приходилось либо высочайшим повелением возвращать Московского митрополита в Петербург, либо высылать бумаги в Москву, чтобы получить его отзыв. И при обер–прокуроре С. Д. Нечаеве с Филаретом постоянно советовались, как это видно из многочисленных писем митрополита к обер–прокурору. В то же время обер–прокурор умудрялся интриговать против митрополита, стараясь изолировать его в Синоде. Особенно важен для Нечаева был раздор между Московским митрополитом Филаретом Дроздовым и Киевским митрополитом Филаретом Амфитеатровым, членом Святейшего Синода с 1836 г. Оба единодушно осуждали деспотизм обер–прокуроров, но перевод Библии на русский язык, рекомендованный Филаретом Дроздовым, Киевский митрополит считал делом вредным и всячески препятствовал его появлению. Нечаев старался также испортить отношения Филарета Дроздова с императором.
Еще в 1829 г. митрополит Филарет навлек на себя недовольство императора тем, что отказался освящать воздвигнутую в Москве Триумфальную арку с фигурами языческих богов, тогда Николай I в гневе покинул Москву накануне назначенного срока. Одна из проповедей Филарета во время эпидемии холеры в 1831 г. показалась императору слишком критичной по отношению к мероприятиям правительства, за другую митрополит получил даже высочайший выговор. В 1826 г. Николай I учредил Корпус жандармов и всемогущее III Отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии. Жандармские офицеры доставляли, большей частью по тайным запросам обер–прокурора, донесения из губерний о епархиальных архиереях, основывавшиеся главным образом на доносах. Нечаев притворился возмущенным и уговорил осторожного Филарета написать меморандум, который он с хитрым расчетом представил императору в нужный момент [683]. Следствием было, как и ожидалось, значительное охлаждение отношений между Николаем, не терпевшим никакой критики в адрес своего любимого детища — Жандармского корпуса, и митрополитом. Из переписки Филарета с настоятелем Троице–Сергиевой лавры явствует, насколько не удовлетворяло митрополита ведение дел в Святейшем Синоде. Он был недоволен отсутствием единомыслия, внешними влияниями и невниманием со стороны правительства. А. В. Горскому он жаловался на то, что Свод законов был опубликован без участия Святейшего Синода, которому не дали высказать свое мнение о положениях, касающихся духовенства [684]. Престарелый митрополит Серафим подписывал не глядя все, что поступало ему на стол от Нечаева. Остальные члены Святейшего Синода с 1836 г. слишком часто сменялись. Дольше всего сохранил свои полномочия здесь обер–священник армии и флота В. Н. Кутневич, который пользовался особым благоволением императора и оставался неуязвимым для Протасова. Кутневич был лучшим знатоком синодальных дел и хорошо ориентировался в законах и каноническом праве. Он занял в Синоде совершенно независимое положение и часто поддерживал мнение Московского митрополита. Многолетним членом Святейшего Синода был также Иона Василевский, экзарх Грузии, назначенный в Синод еще в 1821 г., фактически же ставший его членом лишь в 1832 г., оставаясь им до 1849–го — года своей кончины. Этот отличный администратор, проявивший себя как образцовый церковный организатор в своей Кавказской епархии, был мало активен в Синоде. Членом Святейшего Синода был долгие годы и Григорий Постников, сначала епископ Калужский (1827), затем архиепископ Тверской (1831–1848) и, наконец, архиепископ Казанский (1848–1850). Он выступал за точное соблюдение церковных правил и законов и часто поддерживал митрополита Филарета против Протасова. Он был удален из Синода «по случаю глазной его болезни». Та же участь постигла архиепископа Рязанского Гавриила Городкова, который «осмеливался даже выражать иногда неудовольствие и несогласие на некоторые распоряжения и действия» Протасова. Гавриил смог продержаться в Синоде лишь два года (1841–1843). Киевский митрополит Филарет Амфитеатров также не смог долго переносить деспотию Протасова и 25 марта 1842 г. попросил разрешения вернуться в свою епархию; это прошение было самовольно, без ведома императора, удовлетворено Протасовым. Такого рода увольнения из–за разногласий с обер–прокурором происходили впоследствии не раз. В конце концов это случилось и с митрополитом Филаретом Дроздовым [685].
В 1841 г. в Святейшем Синоде рассматривалось дело Павского о литографическом размножении перевода некоторых книг Ветхого Завета [686]. В этой связи Филарет заметил: «Нужно позаботиться о доставлении правильного и удобного пособия к уразумению Священного Писания». И Петербургский митрополит Серафим, и Протасов усмотрели в этом призыв к изданию русского перевода Библии и взволновались. Во время одного из своих докладов Николаю I Протасов упомянул среди прочего о том, что в духовных академиях «в изучении Священного Писания вкрадывалось лютеранское начало». Резолюция императора, в которой выражалось его огорчение по поводу «допущения столь пагубного направления», явно целила против Филарета, который, чувствуя себя задетым, просил об увольнении его в свою епархию. Протасов доложил императору, что у него как обер–прокурора нет никаких возражений, и вердикт Николая был краток: «Может ехать». 8 мая 1842 г. Филарет покинул Святейший Синод, чтобы никогда более туда не возвращаться. В Москве по его прибытии сперва даже ожидали, что вскоре последует увольнение митрополита на покой [687].
Преемники Серафима († 1843) на Петербургской кафедре митрополиты Антоний Рафальский (1843–1848) и Никанор Клементьевский (1848–1856), председательствуя в Святейшем Синоде, не проявляли интереса к вопросу о его независимости [688]. Деспотизм Протасова почти ни в чем не встречал себе сопротивления: уволенные из Святейшего Синода иерархи были лишь исключениями. Подавляющее большинство его членов старались приспособиться к системе, господствовавшей во всем государственном аппарате, унифицировав соответственно и синодальное управление. Когда историк безусловно осуждает членов Синода эпохи Николая I как детей своего времени и своей особой среды [689], то в первую очередь имеет в виду, вероятно, их слабость и бесхарактерность перед лицом политики обер–прокуроров. Не следует, однако, забывать, что бесхарактерность была распространенным пороком скорее во 2–й, нежели в 1–й половине XIX в.
О том, как протасовская система воздействовала на епархии, свидетельствует письмо викарного архиерея Анатолия Мартыновского, умного человека и образцового епископа, вышедшего из белого духовенства, к Орловскому архиепископу Смарагду Крыжановскому от 1844 г.: «Есть ли Церковь или хотя какое–нибудь религиозное общество несчастнее в этих отношениях (т. е. в отношении подчинения государству. — И. С.) нашей бедной Церкви? Нет, сто раз нет!.. В каждом государстве народные сословия занимаются предметами, единственно к ним относящимися, а за другими не назирают, в другие не мешаются. Даже в России пастыри всех вероисповеданий пишут для своих овец и проповедуют, что угодно, издают книги, какие хотят, дерут с своих овечек, сколько хотят. А наша — столь несчастная Церковь, что нас судят, нами управляют все, кому угодно: лютеране, кальвинисты, безбожники, либералы». Двадцать лет спустя тот же епископ уже на покое писал неизвестному коллеге: «Едва ли есть Церковь несчастнее нашей Русской Церкви. Утверждаю это потому, что мне 70 лет и с 1812 г. я состоял в училищной службе и был свидетелем многих происшествий в нашей Церкви… А если поставить ее, с 11 томом Свода законов издания 1857 г. в руках, в параллель с другими вероисповеданиями, находящимися в России, то едва ли наша Церковь не более всех стеснена, связана, унижена более, чем всякое общество других вероисповеданий» [690]. По уже приведенному свидетельству Филарета Дроздова, законы, касавшиеся духовного сословия, писались без участия Святейшего Синода. Господствующая Церковь окончательно превратилась в Церковь, находившуюся под опекой государства. Правительство считало себя вправе предоставлять Церкви свободу действий лишь настолько, насколько это казалось целесообразным в пределах общей внутренней политики. В соответствии с законом инерции церковная политика и во 2–й половине XIX в. продолжала катиться по тем же рельсам, которые были проложены во времена от Екатерины II до Николая I.
в) Начало царствования Александра II (19 февраля 1855 г. — 1 марта 1881 г.) открыло период чрезвычайного оживления общественной жизни [691]. Неудачный исход Крымской войны заставил наконец правительство обратить внимание на те недостатки государственного механизма николаевской эпохи, которые уже давно были ясны для многих в русском обществе, и осознать необходимость реформ, которые и были проведены, хотя далеко не в требуемом объеме. Тем не менее лед был сломан. Журналистика, расцветшая вследствие ослабления цензуры, стала на долгое время влиятельным фактором общественного мнения. На страницах журналов оживленно обсуждались вопросы, связанные с реформами. В духовных журналах, особенно с начала 50–х и в продолжение 60–х гг., также уделялось много места проблемам общества в целом. Здесь дало о себе знать чувство единства Церкви с обществом и народом, которое сформировалось ранее, но не могло найти выражения под давлением николаевской государственной машины. Наряду с общими рассуждениями в церковной прессе высказывалось и много полезных практических предложений. Конечно, на переднем плане находились вопросы, касавшиеся положения духовенства, но они всегда рассматривались в связи с общественной ситуацией в целом. Впервые в истории русской публицистики широко дискутировались вопросы о связи христианства, Церкви и духовенства с национальным, социальным и культурным развитием русского народа, указывалось на вытекающие отсюда обязанности Церкви и церковнослужителей [692]. Состояние путей сообщения не позволяло журналам в достаточном количестве проникать в отдаленные уголки огромного государства. Этот недостаток восполнялся тем, что духовенство, вполне сознавая ответственность за свою паству, обращалось к упомянутым темам в своих проповедях. «Прииде час! — говорил тогдашний ректор Казанской Духовной Академии архимандрит Иоанн Соколов в своей новогодней проповеди 1859 г. — Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О! Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа во все свои колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения. И свои есть побуждения у Церкви. Давно–давно сама Церковь, в собственных недрах, страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным» [693]. Тот же проповедник, будучи уже епископом Смоленским, несколькими годами позже призывал не верить тем, кто уверяет, будто цель христианской веры — только в спасении души для будущей жизни, будто религиозный долг христианина никак не соприкасается с современностью. Отнюдь нет: «Мы (т. е. пастыри. — И. С.) обращаемся к общественному сознанию, к народной совести… мы будем только сопутствовать им светом христианской истины, возбуждать их вопросами, относящимися к разным предметам этой жизни, вызывать во имя высшей, христианской правды к обсуждению нравственных народных потребностей. Так бывает на исповеди частной, так пусть будет и в народной» [694]. Эти обращения Иоанна Соколова не были чем–то исключительным. В журналах мы найдем множество проповедей на тему «христианство и общественная жизнь». Особое внимание уделено ей в работах архимандрита Феодора Бухарева [695].
Епископ Иоанн Соколов называл эти годы «утром России», которое означало не только наступление «эпохи общественного возрождения», но и отмирание «старого» и «нарождение нового человека». Высокопоставленные лица также сознавали, что многие стороны церковной жизни требовали улучшения, даже если радикальные реформы и были неосуществимы. Некоторая безнадежность сквозит в словах митрополита Филарета Дроздова: «Несчастье нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления» [696]. Тем не менее он использовал присутствие четырех митрополитов, четырех архиепископов и двух протопресвитеров на коронации Александра II в августе 1856 г. для того, чтобы предложить на обсуждение этого своеобразного Собора вопросы, которые, собственно говоря, уже давно следовало бы решить Святейшему Синоду. Речь шла о следующих пунктах: 1) сохранение достоинства и благоговения при совершении святых таинств; 2) больше красоты и благолепия при богослужениях; 3) увеличение числа епархий и викариатств; 4) усиление борьбы против старообрядцев. Кроме того, митрополит вновь поднял старый вопрос о снятии запрета на перевод Библии на русский язык. В принципе собрание одобрило предлагавшиеся меры [697].
Место скончавшегося 17 сентября 1856 г. митрополита Никанора Клементьевского занял Казанский митрополит Григорий Постников, получивший сан митрополита во время коронации Александра II. Теперь он возглавил Петербургскую и Новгородскую епархии и стал первоиерархом в Святейшем Синоде. 1 октября 1856 г. обер–прокурором был назначен генерал–лейтенант граф А. П. Толстой. А. Н. Муравьев подал ему докладную записку «О состоянии православной Церкви в России», в которой шла речь о «стесненном положении Церкви», о восстановлении патриаршества и ограничении власти обер–прокуроров [698]. Протопресвитер В. Б. Бажанов, обер–священник гвардии и гренадеров, духовник царя и законоучитель царских детей, который даже при Протасове умел сохранить довольно независимое положение, позаботился о том, чтобы до обсуждения в Синоде записка была представлена на заключение митрополиту Филарету. «Хорошо было бы, — писал старец митрополит по этому поводу, — не уничтожать патриарха и не колебать тем иерархии, но восстановлять патриарха было бы не очень удобно: едва ли был бы он полезнее Синода. Если светская власть начала тяготеть над духовною, почему один патриарх тверже вынес бы сию тягость, нежели Синод? И при Вселенском патриархе нужным оказался Синод, и в России есть Синод. Очень велика разность в том, что в России первенствующий член Святейшего Синода не называется патриархом? Это по крайней мере требует исследования, а не ведет к решительному осуждению того, что Синод остался. Было время, когда в России не было ни патриарха, ни Синода, а только митрополит. Но власть светская искренно чтила духовную власть и ее правила, и сия имела более удобства действовать с ревностию и одушевлением. Вот в чем дело!» Созыв Поместного Собора Филарет считал полезным, если Собор будет проведен искусно и верно [699]. Неясно, сдержанная ли критика Филарета или собственные соображения побудили обер–прокурора похоронить записку Муравьева в своем архиве, так и не предприняв ничего для устранения «стесненного положения» синодального управления.
Церковная иерархия не высказывала никаких реформистских устремлений, которые могли бы оказать давление на обер–прокурора. «Стесненное положение» Святейшего Синода рассматривалось как неизлечимая болезнь, и исцеления ждали только от государственной власти, а не от свободной инициативы со стороны Церкви [700]. Целые поколения епископов выросли под сенью авторитета Филарета, призывавшего их к осторожности и уважению государственной власти. Теперь эти епископы предпочитали склонять головы, подчиняясь желаниям обер–прокуроров и со вздохом принимая «к сведению и исполнению» их инструкции. Такое положение вещей коренилось в преувеличенном консерватизме, который во всяком стремлении исправить господствовавшую систему заставлял усматривать симптом либерализма и отступления от православной традиции. Эти настроения проявились особенно в 1870–1872 гг., когда обер–прокурор граф Д. А. Толстой намеревался провести реформу духовного суда (см. § 6). Аналогично повели себя иерархи и по отношению к реформе духовных училищ в 60–х гг., ограничивавшей влияние епископов. Обер–прокурор граф Толстой так же, как князь Голицын во времена Александра I, являлся одновременно и министром просвещения. Он совершенно не был либералом, но простой здравый смысл подсказывал ему, что реформа духовных училищ необходима, особенно после реформы светских учебных заведений, уже проведенной в 60–х гг. Толстой недолюбливал епископов. Возможно, это было следствием его занятий историей католичества, на примере которой были ясно видны все опасности клерикализма. Так или иначе, но он не был свободен от предубеждений против архиереев, когда предпринимал свои меры по преобразованию совершенно устаревшего епархиального управления и пытался избавить белое духовенство от деспотического произвола епископов, никак не покушаясь, впрочем, на авторитет последних. Толстой много сделал для приходского духовенства как в правовом, так и в материальном отношении, и надо признать, что эти реформы являются заслугой не церковного руководства, а целиком и полностью государственной власти [701].
После смерти 19 ноября 1867 г. митрополита Филарета Дроздова Московским митрополитом был поставлен Иннокентий Вениаминов (1867–1879), успевший прославиться своей миссионерской деятельностью. По некоторым сведениям, он лично рекомендовал императору Александру II созвать Поместный Собор российских епископов. А. В. Горский записал в своем дневнике 23 сентября 1869 г.: «Владыка (т. е. митрополит Иннокентий. — И. С.) говорил, что обер–прокурор ныне летом в Москве снова заявлял свое согласие на учреждение Собора, только не Вселенского наперед, а русского, состоящего из одних русских епископов, но не соглашается ни за что на разделение Русской области церковной на (митрополичьи. — И. С.) округа и учреждение местных Соборов. Это разделение, по его мнению, может вести к распадению с отторжением, например, округа Виленского, или Малороссийского, или Грузинского. Обер–прокурор прибавил, что и государь ему говорил: «Не торопитесь с этим делом», и я ему ответил, что ни я, ни митрополит того не требуем скоро. Затем на последние слова владыка сказал, что обер–прокурор его одного только имеет в виду между желающими Собора. Для учреждения Собора предварительно нужно, чтобы Синод составил вопросы и объявил епископам для обсуждения и чтобы эти вопросы были предметом свободного рассуждения в духовной литературе, чтобы занялись ими pro и contra все академии и даже светская литература» [702]. Никаких практических последствий этот разговор митрополита с обер–прокурором не имел. Все проекты коренной церковной реформы были отложены почти на полстолетия.
Но критика синодальной системы не прекращалась. К ее противникам принадлежал, например, Киевский митрополит Арсений Москвин (1860–1870) [703], который в 60–х гг. многое сделал для приходских школ, а в 1866 г. был председателем Комиссии по реформе духовных училищ. Критически относился к синодальной системе также человек совсем иного духовного склада — приверженец неограниченной епископской власти над приходским духовенством архиепископ (Волынский. — Ред.) Агафангел Соловьев. Он был автором записки «Пленение Русской Церкви», которую попытался передать лично императору в 1876 г. К реформе духовного суда Агафангел относился резко отрицательно [704].
Наряду с этими иерархами старшего поколения в оживленной атмосфере 60–х гг. заявили о себе и представители более молодого ученого монашества, которое успело на себе ощутить давление протасовской школьной системы. Их взгляды были связаны со взглядами их сверстников–мирян, вошедших в русскую историю под названием шестидесятников. Ближе всего к ним были упомянутые уже Смоленский епископ Иоанн Соколов и архимандрит Феодор Бухарев — два совершенно разных характера, выступавшие, однако, как тот, так и другой, за сближение Церкви и жизни. Совсем иные идеи проповедовал в 50–х гг. молодой архимандрит Порфирий Успенский. Он серьезно изучал православный Восток и осуждал русскую заносчивость по отношению к древним Восточным Церквам, которая в эпоху Николая I проявлялась даже у митрополита Филарета. Дневник Порфирия «Книга бытия моего» — это чистосердечная и страстная исповедь. При всей своей субъективности эта книга ценна как редкий документ протеста против национального православия того времени. В результате глубокого знакомства с православным Востоком Порфирий остро ощутил отступление Русской Церкви от древнехристианских канонов, утрату соборности [705]. Также и переписка 60–х гг. между епископами Кириллом Наумовым и Макарием Булгаковым показывает весьма критическое отношение Кирилла к существовавшей церковной системе, по–видимому разделявшееся и его адресатом [706].
г) Церковная политика, ориентированная на государство, по сути дела не имела сторонников ни в иерархии, ни среди приходского духовенства, ни среди мирян. Но разделенность на эти группы не позволяла оформиться единой церковной позиции. Особенно заметно это выявилось во время обер–прокурорства К. П. Победоносцева (1880–1905), который, будучи хорошо осведомлен об оппозиционных настроениях в Церкви, не обращал на них никакого внимания.
Предшественник Победоносцева в качестве министра народного просвещения являлся членом Кабинета министров. Победоносцев был включен в кабинет в качестве обер–прокурора, что давало ему дополнительный вес и усиливало его власть, которая и без того была чрезвычайно прочна благодаря доверию и благосклонности к нему Александра III. Уже при Александре II на церковное законодательство начал влиять еще один фактор государственной власти, а именно — Государственный совет, который впоследствии, при Николае II, после открытия Государственной думы, стал играть роль верхней палаты российского парламента. Многие вопросы, которые Николай I решал еще единолично, поступали теперь на обсуждение в Государственный совет. К зависимости церковной политики от воли императора и его представителя — обер–прокурора теперь добавилась еще прямая зависимость от одного из государственных учреждений [707]. Внутренняя политика государства все больше определялась антиреформистскими тенденциями, стремлением окоротить уже проведенные реформы. Особенно ревниво охранялся принцип самодержавия. Этот курс был следствием не только консерватизма Александра III, но и умения Победоносцева отстаивать свои убеждения и перед императором, и в Кабинете министров. Время Александра III, по определению одного историка, означало возврат к строгому господству, к опеке и надзору со стороны правительства; подчинение правительству местных автономных органов суда и управления; жесткие ограничения свободы высказываний для независимой общественной мысли [708]. Именно этими принципами и руководствовался в своей политике обер–прокурор в области синодального и епархиального управления, в сфере просвещения и культуры, включая и богословие. Такой недвусмысленный курс правительства в известном смысле облегчал положение церковной иерархии, в эпоху Александра II — время противоборства прогрессивных и консервативных тенденций Черниговский архиепископ Филарет Гумилевский жаловался: «В нынешнее время не знаешь, на какую ногу ступаешь» [709]. Теперь ситуация прояснилась. Национализм и консерватизм стояли на знамени правительства, и бóльшая часть епископата, если не весь он целиком, послушно следовала за ним. В 1888 г. Ставропольский епископ Владимир Петров писал своему другу Иркутскому архиепископу Вениамину Благонравову: «Чем больше идет время, идут события, виднее становятся дела и деятели, тем сильнее сознается потребность крепчайшею молитвою молить Вседержителя: да подкрепит Господь при несокрушимой энергии духовной и хрупкие телесные силы Константина Петровича (Победоносцева. — И. С.). Право ж, ведь он стоит не только глубочайшего уважения и признательности, но и горячей любви» [710]. Еще интереснее характеризует Победоносцева Волынский архиепископ Антоний Храповицкий, один из самых значительных церковных политиков среди иерархов последнего 25–летия синодального периода. После того как Победоносцев в 1905 г. получил отставку, архиепископ Антоний писал ему: «Промыслу Божию угодно было ставить меня в такие положения по отношению к людям, пользовавшимся Вашим доверием, что я часто навлекал на себя Ваше неудовольствие; кроме того, мои взгляды на Церковь, на монашество, на церковную школу и на патриаршество не могли встретить в Вас сочувствия и одобрения, однако при всем том я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных и враждебных — так непоколебимо было мое к Вам уважение. Я чтил в Вас христианина, чтил патриота, чтил ученого, чтил труженика. Я сознавал всегда, что просвещение народа в единении с Церковью, начатое в 1884 г. исключительно благодаря Вам и Вами усиленно поддерживавшееся до последнего дня Вашей службы, есть дело великое, святое, вечное, тем более возвышающее Вашу заслугу Церкви, престолу и отечеству, что в этом деле Вы были нравственно почти одиноки. Вы не были продолжателем административной рутины, как желают представить Ваши жалкие, бездарные критики. Напротив, Вы поднимали целину жизни и быта, брались за дела, нужные России, но до Вас администрации не ведомые… Вы не только служили, Вы подвизались добрым подвигом. Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: Вы были человеком сердца доброго и снисходительного» [711].
Авторы приведенных высказываний были очень далеки друг от друга и по своему характеру, и по роду деятельности в Церкви. Высказывания эти разделены промежутком в 20 лет, что тоже весьма знаменательно. Архиепископ Владимир Петров был известным миссионером и всегда сторонился большой церковной политики. Его жизнь протекала в отдаленных краях России: 18 лет миссионерской деятельности на Алтае, проповедь христианства на Северном Кавказе и в Казани — вот главные ее этапы. По своему происхождению он был из духовного сословия и воспитан в духе консерватизма и послушания синодальным чиновникам. Его долгая служебная карьера (он учился в духовной академии еще при Протасове, а закончил службу уже при Победоносцеве) продвигалась крайне медленно [712]. Совсем иным человеком был Антоний Храповицкий. Яркий представитель ученого монашества, он стремился не столько к уединенным раздумьям в тихой монашеской келье, сколько к широкой церковно–политической активности монашества, которое призвано было повсеместно руководить Церковью. Его идейными предшественниками были Иосиф Волоцкий и патриарх Никон, хотя в вопросе о взаимоотношениях Церкви и государства он и не во всем был согласен с ними. От Иосифа Волоцкого он перенял идею сотрудничества Церкви и государства, а от Никона — убеждение в главенстве духовной власти в этом союзе. Первое объединяло его с Победоносцевым, второе разделяло. Антоний понимал, что преследуемая им цель — восстановление патриаршества при этом обер–прокуроре была недостижима, но приветствовал церковную политику Победоносцева в той мере, в какой она была направлена на подчинение иерархии и духовенства, ибо эту неограниченную власть над Церковью должен унаследовать будущий патриарх. В обер–прокурорстве Победоносцева Антоний видел период подготовки к восстановлению патриаршества и «русского клерикализма». Он выступал за неограниченный авторитет епископов и полноту их власти над приходским духовенством. Но ведь и Победоносцев ограничивал эту власть лишь постольку, поскольку того требовало централизованное церковное управление. Учитывая все это, Антоний сознательно поддерживал Победоносцева и его преемника В. К. Саблера [713]. Дух национального православия, который принес с собой в 80–х гг. Победоносцев и который определил лицо эпохи Александра III, для человека такого склада, как архиепископ Никанор Бровкович, был шокирующим новшеством (см. § 7), а для митрополита Филарета Дроздова — чем–то уже совершенно чуждым. Антонию же это направление нисколько не мешало.
Вряд ли при Александре III какой–либо ведомственный начальник был так самостоятелен, как Победоносцев в делах Церкви. Постоянные перемещения епископов через каждые два–три года должны были воспрепятствовать сближению низшего духовенства и паствы с архиереями, а также появлению в среде иерархии людей популярных или опытных церковных политиков. Победоносцев делал митрополитами и членами Святейшего Синода людей незначительных, которых сам не ценил, например, Московских митрополитов Леонтия Лебединского (1891–1893) и Сергия Ляпидевского (1893–1898) [714]. Предшественника Леонтия, митрополита Иоанникия Руднева (1882–1891), обер–прокурор перевел в Киев, где влияние архиерея со слишком независимыми суждениями было не столь заметно. Но, будучи старшим среди трех митрополитов — Московскую кафедру занимал тогда Владимир Богоявленский (1898–1912), а Петербургскую — Антоний Вадковский (1898–1912), — Иоанникий с 25 декабря 1898 г. стал первенствующим членом Святейшего Синода, и только его скорая смерть (7 июня 1900 г.) положила конец натянутым отношениям между ним и обер–прокурором [715]. Последним первоприсутствующим в победоносцевском Синоде был сравнительно молодой, поставленный в 1898 г. в Петербургского митрополита по желанию императора Николая II Антоний Вадковский. Он, пожалуй, более других выделялся среди епископов последних лет синодального периода своими человеческими и пастырскими качествами [716].
Взгляды Победоносцева на состояние Церкви были крайне пессимистичны: он видел в ней не более чем «затерянные в глубине лесов и в широте полей… храмы, где народ тупо стоит… ничего не понимая, под козлогласованием дьячка». Тем нужнее казалось ему демонстрировать внешнюю полноту власти Церкви посредством помпезных торжеств. В 1888 г. праздновался 900–летний юбилей Крещения Руси. В 1885 г. был отмечен 1000–летний юбилей памяти святых Кирилла и Мефодия. В 1889 г. чествовали 50–летие воссоединения униатов с православной Церковью в Белоруссии (1839). В 1883 г. было три крупных церковных торжества: 500–летний юбилей явления иконы Тихвинской Божией Матери, 100 лет со дня преставления святителя Тихона Задонского и освящение храма Христа Спасителя в Москве, происходившее с большой пышностью. С не меньшим размахом освящали в 1896 г. и собор святого Владимира в Киеве. Храмы строились почти исключительно в старорусском или псевдовизантийском стиле (см. т. 2, § 26). Открытие многочисленных церковноприходских школ имело целью связать религию с националистически–монархической пропагандой. В том же направлении призваны были действовать и вновь основанные братства, из которых не менее 80 возникло в царствование Александра III [717].
Плоды этой церковной политики ясно отражены в 7–9 томах «Хроники» архиепископа Саввы Тихомирова. Здесь, так же как и в «Записках» Никанора Бровковича, приводятся многочисленные письма 1883–1896 гг., свидетельствующие о нараставшей среди духовенства апатии. Как не похожи они на переписку профессора П. С. Казанского со своим братом Костромским архиепископом Платоном Фивейским 60–х и 1–й половины 70–х гг. — времени, которое епископ Иоанн Соколов назвал «утром» Церкви! В «Хронике» Саввы мы видим ее сумерки. Непонятно, как могут иные историки говорить, будто в эпоху Победоносцева «престиж духовенства возвышался» [718]. Многочисленные злоупотребления государственных органов по отношению к духовенству, описанные у Саввы, никоим образом не подтверждают такой оценки [719]. Победоносцев не понимал, что «престиж духовенства» основывается на внутренних качествах священнослужителя и на его пастырских трудах и что нравственно–религиозное воспитание народа не достигается пышными церковными празднествами и централизацией церковного управления. Развитие внутрицерковной жизни не интересовало Победоносцева, более того — оно его пугало. «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами, — замечает Г. Флоровский. — Он был уверен, что вера крепка и крепится не рассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожил исконным и коренным больше, чем истинным. Победоносцев верил в охранительную прочность патриархальных устоев, но не верил в созидательную силу Христовой истины и правды. Он опасался всякого действия, всякого движения — охранительное бездействие казалось ему надежнее даже подвига» [720]. Основываясь на таких принципах, политика Победоносцева отнимала у Церкви ту почву, которая одна могла ее питать.
Результаты сказались в царствование Николая II (21 октября 1894 г. — 3 марта 1917 г.) [721]. Самодержавие как принцип народного сознания переживало кризис. После реформ Александра II лишь очень немногие были готовы с чистым сердцем и в полной мере отстаивать государственные идеалы Николая I, которые обещал блюсти и крепить Александр III в своем манифесте от 29 апреля 1881 г. Те самые люди, которые проводили охранительную политику во главе армии, администрации и Церкви, чрезвычайно скептически высказывались в своих дневниках, письмах и частных беседах о принципах этой политики [722]. В обществе, особенно в образованных при Александре II органах самоуправления (земствах — с 1 января 1864 г., городском самоуправлении — с 16 июня 1870 г.), хранили память о либеральном подъеме начала царствования Александра II. После смягчения цензуры (1905) пресса и журналистика снова стали влиятельными факторами политической жизни: они вскрывали недостатки, критиковали, требовали реформ. Либеральные и оппозиционные течения, не говоря уже о собственно революционных тенденциях, являлись даже в своих наиболее умеренных формах силами, с которыми правительству приходилось считаться. Требование свободы мнений и совести стало лозунгом всего общества и было поддержано даже консерваторами [723].
Николай II взошел на престол убежденным самодержцем. Он был, как ни один из его предшественников со времен Московского царства, искренним, глубоко верующим, преданным православной Церкви христианином. Он был далек от религиозного равнодушия Александра II, равно как и от примитивно–самодовольного православия Николая I и Александра III. С религиозностью Александра I его сближала склонность к мистицизму, которая, впрочем, развилась не под влиянием модных веяний, но органически, на почве его искренней сердечной веры, которую он сохранил с детских лет до самой смерти. До последнего момента Николай II чувствовал себя помазанником Божиим, призванным быть более православным царем, чем русским императором. Такой душевный склад государя мог бы послужить залогом нормализации государственно–церковных отношений, если бы он умел находить себе подходящих помощников. Но у него не было этого дара. Не умея распознавать людей, он часто не доверял достойным и полагался на тех, кто этого заведомо не заслуживал [724].
д) При всем уважении к консервативным принципам своего отца Николай II не мог игнорировать общественного мнения, требовавшего реформ. Манифест от 26 февраля 1903 г. имел принципиальное значение для Церкви. В нем провозглашена воля государя «укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в Основных законах империи Российской, которые, благоговейно почитая православную Церковь первенствующей и господствующей, предоставляют всем подданным Нашим инославных и иноверных исповеданий свободное отправление их веры и богослужение по обрядам оной. Продолжать деятельное проведение в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства, усугубляя плодотворное участие священнослужителей в духовной и общественной жизни их паствы» [725]. В отношении последнего многое было уже сделано в XIX в., хотя все еще недостаточно (см. § 15). При Николае II постоянно повышался и бюджет Святейшего Синода. Но еще важнее было принципиальное намерение изменить правовое положение иных исповеданий и религий. Эти планы затронули и внешнее миссионерство, которое до тех пор оставалось преимущественным правом Русской Православной Церкви, миссионерство со стороны других исповеданий считалось государственным преступлением [726]. Провозглашение законов о веротерпимости поставило Русскую Церковь перед необходимостью усиления проповеднической деятельности среди прихожан, чтобы противодействовать миссионерским усилиям иных христианских конфессий. 12 декабря 1904 г. вышел высочайший указ председателю Комитета министров Об усовершенствовании государственного порядка, в котором министрам предлагалось рассмотреть вопрос об «основах веротерпимости». 17 апреля 1905 г. последовал манифест Об укреплении основ веротерпимости, который сохранял привилегии православной Церкви в области миссионерства, но в то же время облегчал иным исповеданиям, прежде всего старообрядцам и сектантам, отправление их культа [727].
Этот манифест обсуждался на Особой конференции Комитета министров, причем никто не озаботился узнать предварительно мнение Святейшего Синода господствующей Церкви. В конце концов председатель Комитета министров и названной конференции С. Ю. Витте все–таки обратился к Петербургскому митрополиту и совещался с ним о желательных, с точки зрения Святейшего Синода, реформах, обойдя при этом Победоносцева. Митрополит Антоний Вадковский, как сообщает Витте в своих воспоминаниях, против предполагавшихся законов о веротерпимости не возражал, хотя и заявил, «что это в высокой степени несправедливо в отношении православной святой Церкви, ибо православная Церковь не пользуется теми свободами, которыми предполагается наградить иные Церкви и иные вероисповедания. Конечно, это было заявление такого рода, которое не могло не встретить не только полной симпатии со стороны Комитета министров, но даже не могло не возбудить в сердце членов (Комитета. — Ред.), по крайней мере в моей душе, самые резкие горестные чувства… Я доложил государю, что вследствие такого заявления митрополита было бы необходимо рассмотреть в Комитете министров главные основания, которые желательно было бы ввести в отношении государства к Русской Православной Церкви и которые могли бы дать Русской Православной Церкви необходимую свободу действий и свободу управления. Его Величеству благоугодно было соображения мои одобрить». По ознакомлении с докладом об этом собеседовании Комитет министров постановил, чтобы «решения, которые будут намечены Комитетом министров, получили осуществление лишь через Святейший Синод или при его участии по заведенному порядку» [728]. После этого митрополит Антоний решил начать обсуждение этих вопросов и поручил нескольким профессорам Петербургской Духовной Академии составить доклад «Вопросы о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». Витте остался недоволен докладом, в котором не рассматривались основные вопросы об отношениях между государством и Церковью, и распорядился, чтобы группой либеральных церковных политиков был подготовлен другой доклад — «О современном положении православной Церкви» (в России. — И. С.), который он и представил Комитету министров. В нем обсуждались следующие положения: 1) неканоничность структуры церковного управления; 2) соборное начало как характерная особенность православной Церкви; 3) необходимость его восстановления в Русской Церкви; 4) избрание патриарха, который будет руководить Церковью на основе соборности. Кроме того, в докладе был подвергнут жесткой критике бюрократизм синодального управления под руководством обер–прокурора. Ответом Победоносцева явилась записка «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас православной Церкви». В ней решительно отвергается мысль о восстановлении патриаршества; время патриаршества, как говорится в записке, было периодом, характеризующимся «мертвенностью обрядового формализма». Патриаршество обязано своим возникновением не потребностям Церкви, а политическим видам царской власти. Если патриаршество противоречит соборному началу, то представительство епископов в Святейшем Синоде — это и есть соборность, которая при его (т. е. Победоносцева) обер–прокурорстве достигла своего наиполнейшего выражения в Поместных Соборах, состоявшихся в Иркутске, Казани и Киеве. Удивительна наивность этой ссылки Победоносцева на совещания 8–10 епископов, обсуждавших вопросы миссионерской работы с сектантами и старообрядцами. В заключение он утверждает, что о «стеснениях высшего церковного управления и деятельности духовенства со стороны государственной власти» не может быть и речи [729]. Витте написал ответ, и в ходе дискуссии в Комитете министров Победоносцев оказался в изоляции. Тогда обер–прокурор разрубил гордиев узел, добившись во время своего доклада императору 13 марта 1905 г. того, чтобы обсуждение этих вопросов из ведения Особой конференции Комитета министров было передано Святейшему Синоду [730].
Митрополит Антоний Вадковский не терял времени: Святейший Синод смог уже после трех заседаний (15, 18 и 22 марта) представить императору доклад. В нем особо подчеркивалась необходимость реформы отношений между государством и Церковью и выдвигались следующие конкретные предложения: 1) строго периодическая смена епархиальных епископов в Святейшем Синоде; 2) поставление во главе Святейшего Синода патриарха — «чести ради Российского государства»; 3) созыв Поместного Собора всех русских епископов для избрания патриарха и для обсуждения всех насущных вопросов церковной жизни. Доклад был подготовлен Святейшим Синодом без участия обер–прокурора и не был им одобрен, в то время как его помощник В. К. Саблер поддержал епископов. Местью Победоносцева стал перевод своего заместителя в Сенат, в ответ на это архиепископ Антоний Храповицкий направил Саблеру письмо с выражением одобрения, благодарности и симпатии [731].
Тот факт, что митрополит Антоний Вадковский сумел добиться для себя, Московского митрополита Владимира и Киевского митрополита Флавиана аудиенции у императора и вручить синодальный доклад, означал закат звезды Победоносцева. Но на этот раз обер–прокурор оказался все же сильнее: 31 марта 1905 г. император наложил на доклад резолюцию, которая хотя и не оспаривала необходимость созыва Поместного Собора, но делать это в «переживаемое ныне тревожное время» признавала неуместным. Резолюция показывает двойственность позиции государя: с одной стороны, как православный, он согласен созвать Поместный Собор для устранения церковных нестроений, с другой — испытывает робость всякий раз, когда возникает вопрос об изменении традиционного порядка [732]. Тем не менее, первая часть резолюции оставляла надежду, что Собор мог бы состояться позднее. Митрополит и синодальные епископы вели себя соответственно и не оставляли этой темы. Общественное мнение было вполне подготовлено к внутриполитическим реформам, после того как о них было объявлено высочайшим рескриптом министру внутренних дел от 18 февраля 1905 г. [733] В этих условиях выдвинутый Николаем II предлог для отсрочки церковной реформы выглядел малоубедительным.
Большое влияние на ход событий оказал митрополит Антоний Вадковский, убежденный сторонник реформ. 27 июля 1905 г. Святейший Синод разослал епархиальным архиереям запрос, какие реформы в области церковного управления представляются желательными, сделав их таким образом предметом обсуждения всей Церкви. Несмотря на то что запрос был адресован только епископам, некоторые из них советовались с приходами, прежде чем отослать свои ответы Синоду. Эти ответы были достаточно исчерпывающими, чтобы Святейший Синод мог составить себе общее представление о нуждах Церкви и настроении епископов. Политические события подталкивали вопрос о реформе. 17 октября 1905 г. вышел императорский манифест, возвещавший о созыве Государственной думы как совещательного законодательного органа. Манифест даровал «населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов» [734]. Через два дня последовало увольнение обер–прокурора Победоносцева, место которого занял князь Д. А. Оболенский, умеренный консерватор. 17 декабря император назначил аудиенцию трем митрополитам как старшим членам Святейшего Синода «для непосредственного преподания царственных указаний к предстоящему созванию Поместного Собора Всероссийской Церкви». 27 декабря митрополитам было передано поручение Николая назначить срок для созыва совещательного присутствия по подготовке необходимых церковных реформ. Уже 14 января 1906 г. Святейший Синод постановил образовать для этой цели специальный комитет, который возглавил митрополит Антоний. 16 января это решение было утверждено императором — так возник специальный комитет при Святейшем Синоде по разработке вопросов, подлежащих обсуждению Поместным Собором Всероссийской Церкви [735]. Еще 17 декабря 1905 г. «государь император соизволил высказать, что в настоящее время, при обнаружившейся расшатанности в области религиозных верований и нравственных начал, благоустроение православной Российской Церкви — хранительницы вечной христианской истины и благочестия — представляется делом неотложной необходимости». Во время второй аудиенции, 27 декабря, Николай «благоволил выразить свою волю, чтобы произведены были некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви на твердых началах вселенских канонов для вящего утверждения православия». «А посему предложил мне, — пишет митрополит Антоний Вадковский, — совместно с митрополитами Московским Владимиром и Киевским Флавианом определить время созвания всеми верными сынами Церкви ожидаемого Собора». Предсоборное Присутствие заседало с 8 марта по 15 декабря 1906 г. Затем по высочайшему повелению оно было распущено, и его работу продолжил Святейший Синод. Итоговый доклад Святейшего Синода был с некоторыми поправками одобрен царем 25 апреля 1907 г., но созыв Поместного Собора оказался вновь отложен на неопределенный срок под тем же предлогом — ввиду «переживаемого ныне тревожного времени» [736]. Едва ли причиной тому могли стать возражения кого–либо из обер–прокуроров (в течение полутора лет их было трое: за А. Д. Оболенским в апреле 1906 г. последовал А. А. Ширинский–Шихматов, а в июле того же года — П. П. Извольский). Видимо, сыграли свою роль политические опасения в придворных кругах и в Министерстве внутренних дел. Испугать мог и оппозиционный состав I Государственной думы, что заставляло ожидать сильную оппозицию и на Поместном Соборе, в котором должны были принять участие и миряне. Газеты и журналы тех лет яростно критиковали церковную политику государства и епископат [737]. Среди белого духовенства складывались радикально–либеральные группы. Священники Г. Петров и К. Колокольцев (первый — от партии кадетов, второй — от партии социалистов–революционеров) не усомнились выступить с самыми резкими нападками на правительство с трибуны II Государственной думы. Все это угрожало идее Поместного Собора. Другие группы, напротив, принадлежали к крайним правым и выступали за неограниченное самодержавие. Много шума наделали проповеди о Страшном суде Московского митрополита Владимира 17 октября 1905 г. и архиепископа Антония Храповицкого в Исаакиевском соборе в Петербурге 20 февраля 1905 г. Духовенство начало вовлекаться в партийные схватки и высказываться уже по вопросам внутренней политики в целом. Народу было трудно объяснить, что не всякие речи людей в рясах непременно отражают позицию Церкви как таковой [738].
После отсрочки намеченных реформ правительство оказалось в затруднительном положении по отношению к Государственной думе, которая критиковала и церковную политику государства. Однако председатель Совета министров П. А. Столыпин не отказывался от прежней традиционной для правительства позиции. На заседании II Государственной думы 6 марта 1907 г. он сказал: «…правительство должно было остановиться на своих отношениях к православной Церкви и твердо установить, что многовековая связь Русского государства с христианскою Церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начала государства христианского, в котором православная Церковь как господствующая пользуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая права и преимущества православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и устройства и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства». В другой своей речи, 22 мая 1909 г., перед III Государственной думой Столыпин заявил, что после упразднения патриаршества вся «соборная власть» перешла Святейшему Синоду. «С этого времени в вопросах догмата, в вопросах канонических Святейший Правительствующий Синод действует совершенно автономно. Не стесняется Синод государственной властью и в вопросах церковного законодательства, восходящего непосредственно на одобрение монарха и касающегося внутреннего управления, внутреннего устроения Церкви» [739].
Эти выдержки показывают, что правительство все еще придерживалось точки зрения Основных законов 1832 г., формулировка которых в новом издании 1906 г. не претерпела никаких изменений. Вопрос о том, выделяет ли § 65 Основных законов в издании 1906 г. церковное законодательство из общегосударственного законодательства, остался по существу на уровне теоретических споров ученых юристов. На практике же обсуждавшиеся в Государственной думе законы касались и Церкви, и уже одно то, что законопроекты вносились правительством, устраняло непосредственность отношений между монархом и Церковью. В критических выступлениях ораторов Государственной думы, которые затрагивали все области церковного управления, все более усиливались нападки именно на эти отношения, в особенности после того как обер–прокурором был назначен В. К. Саблер [740].
Для такого рода критики у Государственной думы, конечно, не было недостатка в поводах. Об этом пишет в своих воспоминаниях митрополит Евлогий Георгиевский, в то время епископ Холмский, член Святейшего Синода в 1908–1912 гг. и депутат III Государственной думы от партии националистов: «Приниженность Церкви, подчиненность ее государственной власти чувствовалась в Синоде очень сильно. Обер–прокурор был членом Совета министров; каждый Совет министров имел свою политику, высшие сферы на нее влияли тоже, и обер–прокурор, не считаясь с голосом Церкви, направлял деятельность Синода в соответствии с теми директивами, которые получал. Синод не имел лица, голоса подать не мог и подавать его отвык. Государственное начало заглушало все. Примат светской власти подавлял свободу Церкви сверху донизу… Эта долгая вынужденная безгласность и подчиненность государству создали и в самом Синоде навыки, искони церковным началам православия не свойственные, — решать дела в духе внешнего, формального церковного авторитета, непререкаемости своих иерархических постановлений» [741]. Впрочем, в Государственной думе Евлогий считал необходимым поддерживать обер–прокурора. Проблема непосредственности отношений между монархом и Церковью обострилась и в Святейшем Синоде. «Несколько раз, — вспоминает Евлогий, — поднимался в Синоде вопрос, чтобы первоприсутствующий член Синода делал доклад государю, хотя бы в присутствии обер–прокурора. Однако ничего из этого не вышло». Обер–прокурорство Саблера значительно осложнило церковно–политические позиции правительства в его отношениях с общественным мнением и Государственной думой. Сошлемся снова на Евлогия: «Когда обер–прокурор был сравнительно приемлем и искал путей сближения с Церковью, Синоду бывало легче. Таковы были Извольский и Лукьянов… Обер–прокурор Саблер, напротив, прекрасно зная Церковь, любил ее и много работал для нее; но тут случилась другая беда: его имя в обществе и в Думе связывали с Распутиным» [742]. Влияние этой зловещей фигуры распространялось не только на Саблера, но и на значительный круг высших слоев общества и чиновничества, что чрезвычайно неблагоприятно сказывалось на положении Церкви. Враждебность Думы к Саблеру на практике вела к резкому неприятию всего порядка церковного управления не только со стороны либеральных, но и консервативных партий. Не кто иной, как крайний монархист В. М. Пуришкевич, произнес с думской трибуны слова: «Ни левые, ни революционеры, ни социал–демократы, ни кадеты, ни трудовики — никто не нанес столько вреда православной Церкви за последние три–четыре года, десять лет… как ныне действующий обер–прокурор» [743]. Всякий вносившийся правительством законопроект, если он касался церковных вопросов, становился поводом для критики Церкви [744]. Много хлопот доставляли Церкви и политические позиции депутатов из духовенства, потому что в глазах общества они выглядели не просто народными представителями, каковыми являлись согласно закону, а представителями Церкви в Государственной думе. Большинство таких депутатов в силу своих консервативных настроений примкнули к правым или к центру (октябристам) и поддерживали правительство, так что в результате их позицию стали считать позицией Церкви в целом [745]. Перед выборами в IV Государственную думу Саблеру пришло в голову создать из духовенства собственную клерикальную партию, и он пытался склонить к этому епископа Евлогия. Последний не согласился, ссылаясь на то, что клерикализм принес бы только вред Русской Церкви. Эта точка зрения не вызвала сочувствия у Саблера, он предпочел опереться на тех епископов, которые в своих епархиях большей частью открыто поддерживали крайне монархические группировки [746].
Появление Распутина «в высших кругах русского общества углубило разлад между Думой и Церковью», — пишет Евлогий Георгиевский, который сам вращался в этих кругах и в течение трех лет своего пребывания в Петербурге в качестве депутата и члена Святейшего Синода имел достаточно возможностей непосредственно наблюдать деятельность этого авантюриста [747]. Фигура «старца» Григория Распутина–Новых (убит 17 декабря 1916 г.) была вызовом всем оппозиционным силам, она сыграла не последнюю роль в их объединении и усилении напора на государственную власть, а в конечном счете — в подготовке революции. При всей избирательности и субъективности богатой мемуарной литературы о последних двух десятилетиях в царской России она ясно свидетельствует, что сторонники Распутина использовали его в карьеристских целях; противники же, особенно в левых партиях Государственной думы, нашли в нем удобную мишень для своих антиправительственных выступлений. Общеизвестны роль Распутина в назначениях высших государственных чиновников, даже министров, и его влияние на царскую семью, прежде всего на императрицу. Религиозные и психологические мотивы этого удивительного явления заслуживают подробного рассмотрения [748].
Появление Распутина было связано с теми тенденциями в русской религиозной жизни, которые в равной мере были присущи и крестьянству, и европейски образованным высшим слоям общества, уходя корнями в историю русского сектантства. Митрополит Евлогий дает Распутину следующую характеристику: «…сибирский странник, искавший Бога и подвига, и вместе с этим человек распущенный и порочный, натура демонической силы, он сочетал поначалу в своей душе и жизни трагедию: ревностные религиозные подвиги и стремительные подъемы перемежались у него с падениями в бездну греха. До тех пор пока он ужас этой трагедии сознавал, не все еще было потеряно, но он впоследствии дошел до оправдания своих падений — и это был конец» [749]. Признание Распутина в высших кругах объяснялось их склонностью к сектантской религиозности. История русского сектантства дает много примеров извращенного, но упорно отстаивавшегося понимания христианского аскетизма. Феномен Распутина родствен также другому явлению русской духовности — святому безумию, юродству, которое нередко оказывалось на грани сектантства. Святое юродство, или юродство Христа ради, которое было уже в древнем христианстве, играет большую роль в русском благочестии как один из путей христианского совершенствования в самоуничижении и смирении. Поначалу Распутина считали настоящим юродивым, который заслуживал тем самым признания и уважения. Николай II, познакомившийся с Распутиным в 1906 г., видел в нем человека чистой веры [750]. Если сначала он и мог показаться таковым, то впоследствии поведение и речи Распутина о христианском аскетизме обнаружили его принадлежность к секте хлыстов. Широкому распространению этой секты епархиальное начальство, занятое главным образом борьбой с раскольниками, не придавало, к сожалению, особого значения [751]. В кружке, сложившемся вокруг Распутина, элементы хлыстовства проявлялись очень отчетливо. Для столицы в этом не было ничего нового. В начале XIX в., в период мистицизма, равно как и позже, болезненная религиозность хлыстов находила себе много приверженцев среди аристократии, поэтому почва для появления Распутина в высшем обществе была уже подготовлена. Подобно хлыстам XVIII в., он умел воздействовать на представителей белого и черного духовенства и находить опору в церковных кругах. Наиболее очевидно влияние Распутина в высших сферах и при дворе проявилось в так называемом деле Илиодора Труфанова.
Иеромонах Илиодор Труфанов приобрел популярность своими проповедями в Царицыне (1910–1911). Это был фанатик, нападавший на интеллигенцию, евреев и Государственную думу, возвеличивавший самодержавие и вызвавший волнения в народе. Столыпин решил вмешаться, и по инициативе обер–прокурора Лукьянова Святейший Синод постановил удалить Илиодора из царицынского монастыря. Илиодор пренебрег этим распоряжением, которое в конце концов в результате заступничества Распутина, поддерживавшего с Илиодором хорошие отношения, было отменено государем. Илиодор пользовался также покровительством своего епархиального архиерея Гермогена Долганова. Месть Распутина вскоре настигла строптивого обер–прокурора: он был отставлен от должности. Его преемником оказался ставленник Распутина В. К. Саблер. В воспоминаниях Евлогия приводится много подробностей этого печального дела, которое дискредитировало в глазах верующих Святейший Синод и церковное управление [752]. В конце 1911 г. Илиодор и Гермоген рассорились с Распутиным и требовали от него изменить свой порочный образ жизни, а Гермоген, в то время член Святейшего Синода, даже публично предал Распутина анафеме. Но Распутин оказался сильнее: 30 ноября 1911 г. Илиодор по распоряжению обер–прокурора был отставлен от должности, а Гермоген был отпущен из Синода, несмотря на то что срок сессии еще не закончился. Гермоген отказался повиноваться и подал жалобу на Святейший Синод императору, который, однако, повелел епископу удалиться в один из западнорусских монастырей. В Саратовской епархии Гермогена Саблер устроил ревизию, которая якобы обнаружила там упущения, но это не могло обмануть общественное мнение: все понимали, что причиной наказания Гермогена послужили разногласия с Распутиным. Гермоген потерял кафедру и оставался в месте своей ссылки до 1917 г. К этим событиям, за которыми, несмотря на предпринятые цензурою меры, взволнованно следило общество, не раз обращалась и Государственная дума; так, крайне правые депутаты В. В. Шульгин и В. М. Пуришкевич с глубокой озабоченностью указывали на то, что церковная политика обер–прокурора подрывает авторитет монарха. Умеренные правые также резко нападали на Саблера [753]. Но, несмотря на все это, его положение при государе оставалось прежним, по всеобщему убеждению благодаря протекции Распутина.
2 ноября 1912 г. умер митрополит Антоний Вадковский. Его место занял митрополит Владимир Богоявленский, который в первое время смог утвердиться в этой должности вопреки своим натянутым отношениям с Саблером и Распутиным, так как начавшаяся война отодвинула церковные вопросы на задний план. В июне 1915 г. в связи с изменениями в Совете министров, Саблер был отставлен и обер–прокурором назначен А. Д. Самарин. Умеренный консерватор, Самарин считал своим долгом начать борьбу с Распутиным. Из переписки царя с царицей видно, как под влиянием Распутина Александра Федоровна настаивала на отставке Самарина, которой в конце концов и добилась осенью 1915 г. Его преемники А. Н. Волжин и Н. П. Раев находились под сильным давлением со стороны распутинской группировки, которая влияла даже на назначения епископов. Еще в 1912–1914 гг. при Саблере некоторые протеже Распутина стали епископами и членами Святейшего Синода [754]. Теперь же, 23 ноября 1915 г., митрополит Владимир оказался переведен в Киев, а на Петербургскую епархию был назначен Владикавказский архиепископ Питирим Окнов, которому покровительствовал Распутин. По настоянию Распутина Московским митрополитом был поставлен престарелый Макарий Невский, а епископом Тобольским — Варнава Накропин; членом Святейшего Синода стал Никон Рождественский, в своих проповедях выступавший за неограниченное самодержавие. Все трое не имели высшего образования, и при дворе ими восхищались за их простоту [755].
Церковная политика двух последних военных лет зависела от перемещений в Совете министров, демонстрировавших полную несостоятельность и бессилие монарха. Под влиянием своей супруги, которая как могла укрепляла в нем и без того свойственное государю представление о религиозной сущности самодержавия, Николай II упорно отказывался от сотрудничества с органами земства. В связи с растущей оппозицией правительству в целом депутаты различных партий Государственной думы все сильнее критиковали бесцельность и бессистемность его церковной политики, все громче звучали требования радикальных реформ. Обсуждение бюджета Святейшего Синода на 1916 г. стало поводом для депутатов от духовенства всех фракций настаивать на том, что «нужно раскрепостить Церковь, освободить Церковь от всех внешних посторонних неответственных влияний… Церковь не должна быть только орудием в руках государства» [756].
Это напоминание о данном десять лет назад, но так и не исполненном обещании созвать Всероссийский Поместный Собор не было услышано. Поместный Собор смог собраться только после революции 1917 г. Он открыл новую, чрезвычайно сложную эпоху в истории многострадальной Русской Церкви.
§ 10. Правительство и вопрос о церковных имениях
а) Вопрос о церковных вотчинах не нашел окончательного решения в Московском государстве. Хотя в теории право собственности церковных учреждений на землю и признавалось, на практике оно постоянно ущемлялось тем, что фактически использование угодий ограничивалось, а часть доходов отчислялась в казну [757]. После того как в 1677 г. Церковь добилась упразднения Монастырского приказа, казалось, что победа осталась на ее стороне. Однако в начале правления Петра I финансовые нужды, вызванные войной со шведами, вновь выдвинули проблему церковных земель на повестку дня.
Указы царя от 1696 г. о представлении епархиальными управлениями и монастырями годовых отчетов о расходах на строительство, хлебных запасах и т. п. не были чем–то новым [758]. Расходные книги должны были представляться в Дворцовый приказ, которому по образцу допетровских порядков было поручено наблюдение за хозяйственной деятельностью епархий и монастырей. Указ был повторен в 1698 г. — очевидно, вследствие его плохого исполнения [759]. После кончины 16 октября 1700 г. патриарха Адриана Петр I получил записку Алексея Курбатова (см. § 2), который обращал внимание царя на патриаршую казну и возможность использования церковных вотчин в нуждах фиска [760]. 16 декабря 1700 г. Дворцовый приказ был упразднен, а 24 января 1701 г. восстановлен Монастырский приказ, во главе которого был поставлен рекомендованный Курбатовым боярин И. А. Мусин–Пушкин [761]. В его обязанности, как и в XVII в., входила регистрация крестьянских дворов на церковных землях, а также доходной недвижимости и таких промышленных строений, как мельницы и т. п. [762] В 1701 г. в ведении Монастырского приказа находилось 137 823 крестьянских двора [763]. Еще в XVII в. государство взимало подати с этих дворов в казну, пользуясь услугами церковных учреждений. Теперь же действовали более энергично и поручали взыскание налогов офицерам. Такая практика была совершенно необычной и вызвала недовольство в епархиях и монастырях. Монастыри должны были предоставлять продовольствие для драгун, фураж для лошадей и помещения для иностранцев, поступивших на царскую службу. Ряд вотчин был приписан к мануфактурам и заводам или просто конфискован на государя. Случалось, что церковные имения раздавались или продавались государевым служилым людям. Прежние налоги увеличивались и вводились новые: на судостроение, больницы, содержание драгунских полков, постройку каналов и пр. [764] Результатом таких часто произвольных и непродуманных мер стал упадок имений, снижение их доходности и, наконец, побеги крестьян. До 1721 г. бывало, что Монастырский приказ сдавал монастырям в аренду их же собственные вотчины с условием выплаты с них определенных налогов [765].
Перепись дворов продлилась с 1701 по 1707 г., затем вносились поправки, и в 1710 г. она была закончена, получив название Табель 1710 года [766]. Эта Табель упорядочивала также систему денежного содержания епархиальных управлений и епископов. Доход с определенной части земель, оставшихся за епархиальным управлением, шел на его содержание; прочие имения обеспечивали содержание благотворительных учреждений, школ и больниц. В результате образовались две группы вотчин: так называемые «определенные», предназначенные для содержания церковных учреждений, и «заопределенные», обслуживавшие казну [767]. К концу правления Петра I подати со второй группы составляли в 1720 г. 31 075 руб., в 1723 г. 42 924 руб. и в 1724 г. 83 218 руб. [768] Распоряжение царя путем ограничения бюджетного содержания монастырей снизить число монашествующих при его жизни выполнено не было. Разверстка Табели 1724 г. определяла на каждого монашествующего оклад в размере 6 руб. и 5 четвертей зерна с добавкой для настоятеля. Но и эти суммы не всегда выдавались сполна [769].
Все приказы, и среди них Монастырский, были расформированы, когда с 1720 г. начали работать основанные в 1717 г. коллегии. Камер–коллегия, заведовавшая государственными доходами, согласно указу Петра от 17 августа 1720 г. вместе с функциями Монастырского приказа по управлению имениями унаследовала и его персонал; Штатс–контора как ведомство по контролю за государственными расходами следила за использованием доходов с этих имений [770]. Через несколько месяцев учреждение Святейшего Синода повлекло за собой новые перемены [771]. Уже на первом заседании Духовной коллегии было решено запросить царя, как теперь следовало управлять церковными имениями. В конце докладной записки (см. § 3), которая уверяла в «искании интереса Царского Величества», говорилось, будто «Духовный регламент» определил–де, что управление вотчинами должно находиться в ведении Духовной коллегии. Хотя это утверждение не соответствовало действительности, царь удовлетворил просьбу Святейшего Синода (так была переименована Духовная коллегия) и вернул церковные имения под управление церковных властей [772]. По ходатайству Святейшего Синода прежний Монастырский приказ был восстановлен, но уже как синодальное учреждение, под названием Камер–контора синодального правления; ей поручалось взимать государственные подати и передавать их Камер–коллегии и Штатс–конторе вместе с отчетами. Обе названные коллегии в делах надзора и контроля функционировали в качестве вышестоящих инстанций по отношению к синодальной Камер–конторе, в то время как Святейший Синод обладал директивным правом в отношении своих уполномоченных в епархиях, так называемых комиссаров, которым в свою очередь были подчинены органы управления епархиями и имениями [773]. С государственной точки зрения эта система себя не оправдала: уже в 1721–1722 гг. податные недоимки от церковных имений составляли 120 000 руб. Ввиду этого Петр I по просьбе коллегий повелел ограничить оклады членам Синода, синодальным чиновникам и содержание монастырям до минимума и выдавать их зерном. Как только особые офицеры–контролеры собрали по епархиям часть недоимок, император разрешил выплачивать оклады пропорционально этим суммам и, лишь вняв настоятельным просьбам Святейшего Синода, он повелел заплатить содержание полностью [774]. В течение всего процесса секуляризации, особенно же в 1–й половине XVIII в., государственная казна терпела значительный урон от подобных недоимок. Налоговые табели составлялись небрежно, а порой и заведомо неправильно, епархиальные же власти были совершенно незаинтересованы в сборе казенных податей. Кроме того, государственная налоговая система была слишком громоздкой, а отчетность — чрезвычайно сложной [775].
Вследствие такой административной практики к концу царствования Петра I государственные органы постепенно привыкли считать, что «заопределенные» церковные имения в сущности принадлежат государству. Наибольшая часть налоговых поступлений с церковных земель шла именно с «заопределенных» имений, тогда и утвердилось мнение, что эти средства предназначены исключительно для государственных расходов и Синоду до них дела нет [776]. В 1724 г. Петр I выразил желание ревизовать налоги с «определенных» имений и повелел Святейшему Синоду «впредь как число людей, так и жалованья им и на церковные потребы, и на домовые расходы непременно определить». Хотя сверстанные штаты 1724 г. так и не вступили в силу при Петре I, но документы об отчислении из общих налоговых сумм денег для церковных учреждений были готовы [777].
б) В июле 1726 г. Святейший Синод был разделен на два апартамента, из которых второй 26 сентября того же года получил название Коллегии экономии синодального правления. Кроме суда и управления ей вменялось в обязанность «смотрение сборов и экономии и прочее тому подобное по примеру преждебывшего Патриарша разряду и других тогда бывших в Патриаршем ведомстве приказов». Коллегии экономии поручалось «доносить о светских делах Высокому Сенату», другими словами, она была ему подчинена [778]. В таких условиях Святейший Синод был прежде всего заинтересован в доходах с «определенных» имений, находившихся в распоряжении Церкви. Он просил императрицу Екатерину I оставить эти суммы неизменными, какими они были до штатов 1724 г., ввиду того что штаты эти, по мнению Синода, неправильны [779]. Верховный Тайный совет по согласованию с Сенатом решил, что установленное Петром разделение на «определенные» и «заопределенные» церковные земли дóлжно сохранить впредь до нового указа. Сенат мог рассматривать синодальную Коллегию экономии как свой орган внутри аппарата церковного управления: она считалась, правда, частью Синода, но состояла из светских чиновников и вела дела упраздненной к тому времени Камер–конторы под административным надзором Сената [780]. Этот новый порядок не смог преодолеть трудностей сбора налогов: за 8 лет (1724–1732) сумма недоимок возросла до 81 000 руб. Наряду с Коллегией экономии взиманием налогов занялся и сам Сенат, подключив губернские власти и объявив в 1736 г., что фактической причиной дефицита является нерадение монастырских приказчиков [781]. Дальнейшее развитие привело к тому, что служебный контроль Сената над Коллегией экономии стал еще строже.
В указе Сенату от 15 апреля 1738 г. говорится, что коллегия должна «быть под ведением Сената, а Синоду от сего времени той коллегии не ведать, понеже в оной коллегии состоят сборы и другие экономические дела, которые подлежат к ведению Сената, а духовных дел, какие бы могли касаться до Синода, не бывает» [782]. По всем делам, касавшимся Коллегии экономии, Святейший Синод обязан был обращаться к Сенату. Независимая от Святейшего Синода, Коллегия экономии начала хозяйничать в церковных имениях хуже татар, как жаловался позднее архиепископ Арсений Мацеевич. Налоговый гнет усугублялся из–за сложности системы сбора. Коллегия экономии требовала налоги в виде подушной подати, в то время как на местах практически сбор производился по дворам. Как следствие, возникали ни с чем не сообразные и непосильные поборы. Так, в 1744 г. в Ростовской епархии на церковных землях при 4412 дворах числилось 16 527 тягловых крестьян, которые все были «заопределенные» и должны были платить Коллегии экономии 4000 руб. [783] В продолжение 1740 г. все «определенные» церковные имения были переданы в ведение коллегии. «Таким образом, коллегия с 1738 г. оказалась учреждением, от которого почти всецело зависело имущественное положение Церкви» [784]. Указ от 2 января 1739 г. определял, что управлению Коллегии экономии подлежат даже «после духовных персон оставшие пожитки, и деньги, и всякие вещи». Тем самым отменялась статья 61 «Прибавления» к «Духовному регламенту», согласно которой наследство монахов передавалось Святейшему Синоду [785].
Самостоятельная деятельность коллегии, особенно всемогущей при Анне Иоанновне, не принесла никаких выгод казне. В 1738 г. налоговые недоимки одной Синодальной области исчислялись в 40 000 руб., тогда как общие недоимки всех епархий в 1732 г. составляли, как уже упоминалось, только 81 000 руб. При императрице Анне Иоанновне была создана даже особая Доимочная канцелярия, наделенная чрезвычайными полномочиями, деятельность которой оказалась не менее пагубна для казны государства, чем пресловутой Тайной канцелярии императрицы. Ей поручили самым беспощадным образом взыскивать налоговые недоимки со всех имений, как светских, так и церковных; она имела в своем распоряжении военные исполнительные команды, которые бесчинствовали в деревнях, не гнушаясь и пыток. Во время турецкой войны государственные финансы находились в весьма плачевном состоянии; соответственными были и меры фискально–административного давления. «Многие провинции точно войною или моровым поветрием разорены», — заявлял фельдмаршал Миних [786]. 17 ноября 1742 г. Новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич и Ростовский митрополит Арсений Мацеевич подали императрице Елизавете записку, в которой горько жаловались на «нашу святейшую экономию», которая, «презря закон христианский, до утварей церковных добралась… ниже у турка столько Церковь наша страждет, сколько у нас в России». В дополнительном доношении от 27 декабря того же года оба иерарха указывали: Более же того Церковь, матерь нашу, столь долговременно страждущую, отягощать опасно, дабы нам душеспасительныя ея сосца не оскудели», и просили императрицу о «помиловании Церкви Христовой» (см. § 8) [787].
15 июля 1744 г. императрица Елизавета повелела Коллегию экономии упразднить, а церковные имения передать под управление Святейшего Синода, при котором учреждалась особая Канцелярия синодального экономического правления [788]. Святейший Синод поспешил делегировать в канцелярию своих представителей из числа духовенства, вступив тем самым в долгий конфликт с обер–прокурором князем Я. П. Шаховским, требовавшим назначить туда светских чиновников [789]. Обер–прокурор рассматривал церковные вопросы с петровских позиций, и это совпадало с устремлениями императрицы Елизаветы. «Самою существенною чертою последнего периода попыток упорядочения церковно–имущественного права было открытое стремление законодательства и распоряжений со стороны высшей церковной власти возвратиться к тем заветам, какие оставлены были Петром I» [790], — утверждает исследователь периода секуляризации. Это утверждение не вполне соответствует положению вещей. Конечно, указ от 15 июля 1744 г. формально имел некоторое сходство с распоряжением Петра I от 14 февраля 1721 г., однако развитие ситуации в последующие десятилетия привело к тому, что правительство было просто уже не в состоянии отказаться от участия в управлении церковными имениями и контроле над ними. Затянувшиеся препирательства обер–прокурора со Святейшим Синодом, иногда переходившие на личности [791], имели следствием то, что правительство Елизаветы стало считать указ от 15 июля ошибкой и занялось подготовкой полной секуляризации церковных земель. Такой вывод важен для оценки действий Петра III и Екатерины II, которые всего лишь проводили в жизнь то, что было решено уже при Елизавете. Обер–прокурор Шаховской настоял на том, чтобы Канцелярия экономического правления была укомлектована светскими чиновниками, как то имело место уже в Монастырском приказе в 1701–1720 гг. Одновременно им поручалось надзирать на местах за управлением церковными имениями. Шаховской добился даже издания для последних особой инструкции, подробно регламентировавшей меры по самому скрупулезному контролю. Медлительность синодального делопроизводства возбуждала все большее недовольство обер–прокурора, часто вынуждая его к прямым протестам.
1 октября 1748 г. по инициативе князя Шаховского был издан именной указ, недвусмысленно продемонстрировавший, что правительство вновь заинтересовалось церковными имениями и намерено отменить указ от 15 июля 1744 г. Указ 1748 г. требовал от Святейшего Синода точнейших данных о доходах с церковных имений и подробных сведений об их расходовании, а также о числе жителей мужского пола в этих имениях; кроме того, требовался отчет о денежных и зерновых запасах и о доходах по каждой из статей, в том числе и о натуральных повинностях крестьян землевладельцам [792]. Последнее требование вызвало в Святейшем Синоде крайнее смущение. До сих пор ни епархиальные архиереи, ни монастыри не отчитывались о натуральных повинностях крестьян, которые всегда взимались ими в собственную пользу, и потому следовало ожидать, что в отчетах будут представлены неверные, заниженные данные. У Святейшего Синода не было ни малейших шансов получить точные сведения, чтобы представить их правительству. Ввиду того что отчеты из епархий поступали в Синод очень медленно, последний смог представить летом 1749 г. лишь частичный отчет, который обер–прокурор нашел неверным и неполным. В правительство отчет был подан лишь в 1754 г., уже после отставки Шаховского. Несмотря на все усилия, финансовые данные выглядели по–прежнему подозрительно. Тем не менее отчет Святейшего Синода 1754 г. давал некоторое представление о крестьянском населении на церковных землях. В епархиальных имениях, включая и Синодальную область, числилось 647 481, в имениях девяти ставропигиальных монастырей — 203 587, а всего, следовательно, — 851 078 душ мужского пола [793].
31 декабря 1753 г. Святейший Синод своею властью отменил различие между «определенными» и «заопределенными» вотчинами. Когда крестьяне «заопределенных» имений узнали, что по указу от 15 июля 1744 г. они переподчинялись духовным властям, среди них начались беспорядки; стало ясно, что от такой перемены они не ждут ничего, кроме усиления гнета и произвола [794]. Волнения, продолжавшиеся вплоть до секуляризации церковных земель, свидетельствовали о полной неудовлетворительности церковного управления вотчинами [795].
В то же время между Синодом и правительством появились новые разногласия по вопросу о размещении в монастырях инвалидов и уволенных с военной службы. Еще Петр I требовал, чтобы монастыри устраивали дома для престарелых и инвалидов. Соответствующие указы неоднократно повторялись впоследствии [796], а в 1753 г. из Кабинета императрицы в Святейший Синод было направлено требование сообщить о количестве содержавшихся при монастырях инвалидов. Святейший Синод доложил, что монастыри не могут определить точное число мест для инвалидов за неимением твердо установленных штатов. Переписка на эту тему затянулась на несколько лет. 6 октября 1757 г. Конференция Ее Императорского Величества направила Святейшему Синоду указ, который, наряду с решением проблемы инвалидов реорганизовывал управление церковными имениями. «В 30–й день минувшего сентября, — говорилось в указе, — Ее Императорское Величество, присутствуя Высочайшею Особою в Конференции, повелеть соизволила»: 1) церковными имениями должны управлять отставные офицеры; 2) церковные имения в финансовом отношении приравнять к частному землевладению; 3) доходы должны поступать в казну епархиальных управлений и монастырей; 4) на содержание тех и других разрешено использовать лишь суммы, предусмотренные штатами; 5) монастыри обязаны содержать инвалидов и с этой целью строить инвалидные дома; излишки средств должны поступать в государственную казну [797]. Дополнительно от Святейшего Синода требовалось: 1) скорейшее определение монастырских штатов; 2) точные данные о доходах; 3) сведения о возможностях монастырей по принятию инвалидов. Причиной этой реорганизации явилась прежде всего неспособность Святейшего Синода отчитаться об экономическом состоянии имений и о доходах с них. Кроме того, государственная казна вследствие увеличения расходов в ходе Семилетней войны находилась в затруднительном положении, и потому примечательно, что Конференция Ее Императорского Величества, обычно занимавшаяся только вопросами внешней политики и войны, обратилась к проблеме церковных земель. Уже в августе того же года Конференция навязала Святейшему Синоду обязательный заем в 350 000 руб. И наконец, члены Конференции подготовили докладную записку о необходимости государственного управления церковными имениями. К тому же проблема инвалидов в условиях войны стала особенно настоятельной [798].
Ни одно правительство за полстолетия, пока вопрос о церковных вотчинах не мог выйти за пределы circulus vitiosus [порочного круга (лат.)], не проявило столько неспособности прийти к какому–либо ясному решению, столько колебаний и непоследовательности, как правительство Елизаветы. Вместе с тем, как справедливо подчеркивает А. Завьялов, за это время принадлежавшее Церкви право собственности на землю ни разу не подвергалось сомнению, вопрос ставился лишь о праве управлять ими [799]. Едва ли причина этого кроется в том, что правительство якобы разделяло точку зрения иерархов XVII и XVIII вв., например, Арсения Мацеевича, или у правительства не хватало мужества просто захватить церковные имения. Скорее всего решающим моментом явилась половинчатость самой церковной реформы Петра I как в этом вопросе, так и в целом. Правительственная политика периода секуляризации исходила из идеи Петра о необходимости максимально рационального использования церковных вотчин в интересах казны, не считаясь с фактическим правом собственности Церкви, но и не затрагивая его юридически. Колебания правительственной политики зависели от состояния государственной казны в тот или иной момент и от решения, что в данный момент выгоднее, светское или духовное управление. При таких обстоятельствах Святейший Синод мог лавировать и, настаивая на своем праве собственности, бороться за частичное или полное управление церковными имениями. Разрешению многолетнего конфликта способствовало установление штатов, т. е. бюджета, епархий и монастырей, о котором вновь идет речь в указе от 6 октября 1757 г. Определив общую сумму, необходимую для содержания церковных учреждений, правительство могло бы свободно располагать излишками доходов с церковных имений. Однако ясность в этом вопросе была отнюдь не в интересах Святейшего Синода, который старался скрыть свои доходы и расходы под покровом неопределенности. Кажется, последствия установления твердых штатов Святейший Синод представлял себе намного яснее, чем правительство. В 1724, 1727, 1739 и 1740 гг. оно неоднократно напоминало Синоду о возможном установлении штатов, но каждый раз оказывалось далеко не так настойчиво, чтобы Синод не смог уклониться с помощью все новых отговорок. Каждый проект разверстки штатов Святейший Синод сопровождал ссылками на невозможность получить точные данные и отказывался признавать обязательным для себя. Нельзя даже утверждать, что Синод был в этом не прав, так как постоянные перемены в системе управления могли действительно сделать почти невозможным ясное представление о размерах доходов, получаемых с церковных имений [800].
Тактика Святейшего Синода в течение 20–летнего правления Елизаветы учитывала характер императрицы и ее благожелательность по отношению к Церкви. Кроме решительного противодействия Ростовского митрополита Арсения Мацеевича открытых протестов не было, а использовались, и не без успеха, методы бюрократических проволочек, в стремлении таким образом парализовать меры, предпринимавшиеся государственной властью. Эта судьба постигла и указ Святейшему Синоду о представлении требуемого бюджета от 6 октября 1757 г., и повторный от 29 марта 1758 г.; в январе 1759 г. последовало напоминание об указе от 1 октября 1748 г. В ответе Святейший Синод сослался на свой доклад от 1754 г., хотя уже тогда он был признан неудовлетворительным. 22 января 1759 г. Сенат сообщил Синоду о назначении особого прокурора для Канцелярии экономического правления, против чего Святейший Синод протестовал, указывая на то, что такая должность в указе 15 июня 1744 г. не предусмотрена. Как отнеслась к возражениям Святейшего Синода тогда уже больная императрица, неизвестно [801]. На основании некоторых распоряжений, направленных Конференцией Ее Императорского Величества Святейшему Синоду, А. Завьялов приходит к выводу, что в последние годы царствования Елизаветы представители государственных интересов, в особенности Сенат, имели перевес в вопросе о церковном землевладении. Даже тот факт, что Святейший Синод на общих конференциях с Сенатом 24 июня и 6 августа 1760 г. добился для себя права на управление церковными имениями и временной приостановки действия указа 1757 г., не доказывает еще, что правительство отказалось от своего намерения изменить систему управления церковными имениями. Дело шло к быстрому осуществлению реформы, о которой было заявлено в 1757 году [802]. Своим временным успехом Святейший Синод был обязан взятому на себя обязательству выплачивать правительству ежегодно 300 000 руб. из доходов от церковных земель [803]. Из переписки между епископом Амвросием Зертис–Каменским и митрополитом Арсением Мацеевичем видно, что иерархи уже тогда опасались дальнейшей секуляризации [804].
При Петре III стремление реформировать систему управления церковными имениями стали настойчивее, что вполне совпадало и с убеждением императора в необходимости общей церковной реформы (см. § 8). Ее защитником был генерал–прокурор Сената А. И. Глебов, участие которого в значительной мере определяло текст указов Петра III [805]. В своем указе Сенату от 16 февраля 1762 г. император напоминал о том, что Елизавета, «соединяя благочестие с пользою отечества и премудро различая вкравшиеся злоупотребления и предубеждения от прямых догматов веры и истинных оснований православной Восточной Церкви, за потребно нашла монашествующих, яко от сего временного жития отрекшихся, освободить от житейских и мирских попечений и вследствие того, присутствуя своею особою в тогдашней конференции, а именно 30 сентября 1757 г., сама такое полезное всему государству о управлении архиерейских и монастырских вотчин узаконение положить изволила… Но хотя Его Императорское Величество, присутствуя недавно сам в Сенате, и повелели упомянутое узаконение немедленно и обще с Синодом в действительное исполнение привести, однако же как в рассуждении важности сей материи, так и дабы паки в бесплодных… советованиях и сношениях не тратить напрасно время, восхотели Мы чрез сие точнее нашему Сенату повелеть, чтоб выше изображенное узаконение Ее Величества государыни императрицы Елисаветы Петровны, объявленное экстрактами из протокола Конференции в Синод и Сенат от 6 октября того же года, отныне, как наискорее, по точному и прямому содержанию помянутых экстрактов без всякого изъятия самым делом в действо произведено» [806]. Новый указ от 21 марта 1762 г. доводил решение относительно церковных земель до «всенародного известия» и восстанавливал Коллегию экономии [807]. Духовные инстанции и их священноначалие освобождались от своих обязанностей по управлению имениями, которое переходило к государственным чиновникам из числа обер–офицеров и штаб–офицеров (ст. 1). Подушная подать с крестьян, сидевших на церковных землях, повышалась до одного рубля [808]. В качестве компенсации крестьяне получали в полное пользование пахотные земли, которые до тех пор они обрабатывали в пользу владельцев церковных имений. Земельные участки, мельницы, рыбные ловли и т. п., арендуемые церковными учреждениями, сохранялись за арендаторами. Рублевый налог и арендная плата поступали в кассу Коллегии экономии (ст. 2), которая должна была выплачивать из этих средств оклады на содержание церковных учреждений и монастырей согласно штатам 1724 г. Монастыри и епархиальные управления сохраняли свои права пользования лесом, пастбищами и тонями в границах, подлежавших установлению по соглашению с Коллегией экономии (ст. 3). Безземельные монастыри, не пользовавшиеся государственными субсидиями, сохраняли прежнюю экономическую основу своего существования, как–то: рыбные ловли, садовые земли и т. д. Монастыри, получавшие субсидию от государства — ругу, должны были получать ее и впредь (ст. 4).
Статья 6 содержит следующую разверстку штатов:
| Епископские кафедры Псковская, Новгородская и Петербургская | по 5000 руб. в год |
| Прочие кафедры | по 3000 |
| Семинарии во всех епархиях | 78 000 |
| Надбавка трем епископам — членам СвятейшегоСинода | по 2000 |
| Остальные члены Святейшего Синода и прочие — согласно штатам 1724 г.: | |
| Архимандриты 10 ставропигиальных монастырей | по 500(ранее — 100 руб. и зерно) |
| Настоятели монастырей 2–го класса | по 200 |
| Настоятели монастырей 3–го класса | по 150 |
В статье 5 монастыри велено разделить на 3 класса и указаны соответствующие оклады монахов и суммы на церковные нужды.
Прекращались все судебные дела по проступкам крестьян в отношении духовных правлений, за исключением уголовных преступлений. Эта амнистия принесла императору большую популярность и послужила основой для позднейших легенд о «царе Петре Федоровиче»; память о ней жила в народе вплоть до пугачевских времен и даже позже. Было подтверждено распоряжение о размещении при монастырях инвалидов. Из другого указа (от 6 апреля 1762 г.) видно, что в январе того же года в монастырях жили 1358 отставных офицеров и солдат, на содержание которых тратилось 12 464 руб. и 3333 четверти зерна [809]. В статье 7 для офицеров, управлявших церковными имениями, устанавливается премия за успешное хозяйствование в размере одной десятой от суммы увеличения доходов. Дополнительный указ от 6 апреля, посвященный организации Коллегии экономии и управлению имениями, повелевал выплачивать офицерам–управляющим полные офицерские оклады и требует от них быстрейшей инвентаризации имений [810].
Указы Петра III означали полную секуляризацию, хотя обычно ее связывают только с указом Екатерины II от 1764 г. Екатерина сохранила основу, заложенную Петром III, изменив лишь детали. Высшая иерархия была, конечно, недовольна реформой, упорно ссылаясь на традиционные права Церкви, т. е. свои собственные привилегии. Но и позднейшие историки во многих отношениях также отзывались о реформе отрицательно. Вообще говоря, у иерархов не было причин жаловаться: правительственные штаты были щедры, и большинство епархий получили в результате больше, чем давали их прежние доходы. Лишь немногие кафедры, такие, как Новгородская, Ростовская или Казанская, владевшие богатыми имениями в густо населенных местностях, потерпели убытки. Кроме того, архиерейские дома получили возможность уволить большˆую часть своего аппарата, ставшего теперь излишне многочисленным. Монастыри делались беднее, но и это было положительной стороной реформы. Длительный период обмирщения монашества теперь можно было формально считать законченным. Вместе с реформой, освободившей монастыри от тяжелого бремени хозяйственных забот, появилась возможность устроить жизнь в монастыре в соответствии с монашескими правилами. Некоторые историки упрекают правительство в том, что реформа была недостаточно продумана и не все ее последствия были предусмотрены. Но назовите реформы, которые лишены этих недостатков, тем более в XVIII в.! Впрочем, А. Завьялов смягчает свой приговор, когда, называя реформу несправедливой, тут же заявляет: «Не нужно особенной прозорливости, чтобы предвидеть для некоторых учреждений прямую пользу от реформ» [811]. В действительности же с церковной точки зрения реформа уже давно назрела и пошла на пользу всем учреждениям Церкви. Государство предоставило Церкви возможность внутренне обновиться. К сожалению, иерархия почти не воспользовалась этой возможностью, но ответственность за это ложится на саму Церковь.
в) В обоих манифестах Екатерины II (от 28 июня и 7 июля 1762 г.) Петр III обвинялся во враждебных действиях против православной веры и Церкви (см. § 8). Зная по опыту, что перемена правительства часто влечет за собой и изменения в системе управления, духовенство могло теперь ожидать отмены указов Петра III о церковных имениях. Однако эти надежды не оправдались, когда Екатерина в июле того же года поручила Сенату изучить вопрос, каким образом можно было бы обеспечить содержание духовенства. Сенат предложил в своем докладе вернуть Церкви ее земли, оставить подушный налог с крестьян в размере одного рубля, а половину доходов от налога отчислять в государственную казну на содержание инвалидов. На совместной конференции Сената и Синода великорусские архиереи, Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов и Рязанский епископ Палладий Юрьев, объявили о своем согласии с предложением Сената, тогда как малороссияне — Тверской епископ Афанасий Вольховский, Псковский епископ Гедеон Криновский и Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек–Григорович высказались резко против. Афанасий требовал восстановить положение, существовавшее до 1760 г., т. е. свободное владение Церковью своими вотчинами при выплате государству 300 000 руб. из церковных средств. Малороссияне лишь крайне неохотно присоединились к предложению первенствующего члена Синода Димитрия Сеченова поручить смешанной комиссии из светских и духовных лиц изучить проблему церковных имений [812]. Это предложение было весьма на руку императрице. Что могло быть для нее выгоднее, чем исходящее от самого Святейшего Синода предложение созвать комиссию, состав которой был в ее полной власти? Первым результатом стал манифест от 12 августа 1762 г., который представлял собой характерный документ трезвой расчетливости Екатерины. Манифест опять начинается с упреков ее предшественнику и супругу за его якобы вредные распоряжения: «Из числа тех почитаем Мы отнятие из ведомства духовного чина деревень и прочих имений, тем с большим сожалением, что оное учинено было без всякого предыдущего порядка и рассмотрения. Кажется, надобность состояла только в том, чтоб отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и как для Церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано». В манифесте подчеркивается, что церковные имения обеспечивают содержание духовенства, дабы оно могло выполнять свои обязанности согласно заповедям Божиим и правилам святых отцов. Вместе с тем манифест содержит и порицание духовенству как логический переход к последующему: «Не без удивления из древних российских историй видим, что многие из духовного чина столь часто не следовали тем спасительным законам, что принуждены были некоторые из предков Наших… предписывать им в управлении церковных имений пополнительные и к лучшему порядку и благочинию служащие узаконения и в употреблении оных требовать от них отчета». К проступкам духовенства императрица причисляет затянувшийся переход на штаты: «Когда Мы уже всему Нашему народу знать дали, что не приобретение сокровищ и собственное наше обогащение, но истинная любовь к отечеству понудили Нас принять бремя правительства сей пространной империи, то тем с большим уверением сказать можем, что Мы вовсе удаленные мысли и сердце имеем от собственной Нашей корысти в строении дела Божия. Не имеем Мы намерения и желания присвоить себе церковные имения, но имеем власть предписывать законы о лучшем оных употреблении на славу Божию и пользу отечества. И для того под покровительством Божиим намерены Мы в совершенство привести учреждение всего духовного штата, сходственно с узаконениями церковными, которым следовал и вселюбезнейший дед Наш, государь император Петр Великий, учредя на то особливую из духовных и светских персон под собственным Нашим ведением состоящую комиссию». Затем, впредь до решения комиссии, манифест определял следующие предварительные меры: 1) возвратить имения духовному сословию; 2) упразднить Коллегию экономии и отменить управление церковных имений офицерами; 3) взимать подушный налог в один рубль или в иных размерах сообразно местным условиям и потребности; 4) отчислять из доходов суммы на содержание церковных учреждений с возложением на церковные общины обязанности вести расходные книги; 5) вменить в обязанность духовным властям обходиться с крестьянами умеренно [813]. Указом от 29 ноября была создана Комиссия о церковных имениях, которой предписывалось, со ссылкой на Петра Великого и «Духовный регламент», произвести прежде всего точную инвентаризацию церковных имений. Специальная инструкция регламентировала состав и работу комиссии [814]. Наряду с пятью светскими членами в нее вошли Новгородский архиепископ Димитрий Сеченов, Петербургский архиепископ Гавриил Кременецкий и Переяславль–Залесский епископ Сильвестр Старогородский [815].
Комиссия начала свою работу 2 декабря 1762 г. Сперва она должна была обсудить следствия временных мер по управлению церковными имениями, провозглашенные в манифесте Екатерины II [816]. Временный возврат имений под церковное управление, очевидно, явился толчком к крестьянским волнениям, не предвиденным Екатериной. Нерасположение крестьян к церковной администрации было так велико, что они отказывались от уплаты налогов [817]. Такой оборот дела показал правительству и комиссии, что непосредственное управление церковными имениями надо снова поручить особому государственному органу. Поэтому указом от 12 мая 1763 г. была организована Коллегия экономии духовных имений, которая просуществовала до 2 июня 1786 г. [818] Очень скоро выяснилось, что государство употребляло доходы от церковных имений не на первоначально определенные цели, а на народное образование и другие государственные нужды. Да и сам состав земельного фонда не оставался неизменным, так как часть его императрица раздала своим фаворитам. De facto церковные имения и доходы с них стали частью государственной собственности [819].
Указ от 26 февраля 1764 г. вместе с переводом церковных учреждений на штаты положил конец старому спору между государством и Церковью и передал все церковные имения с 910 866 податными крестьянами в ведение Коллегии экономии [820]. В нем же были установлены штаты архиерейских домов, а также всех церквей и монастырей, которые ранее обладали земельной собственностью. О безземельных или малоземельных монастырях и церквах, положение которых пока что оставалось без изменений, решения должны были последовать по мере поступления сведений о них от епархиальных архиереев. Все 26 епархий были разделены на три класса (степени): к первому принадлежали 3, ко второму — 8, к третьему — 15 епархий [821] . Всего на содержание кафедр было определено 149 586 руб. в год [822]. В распоряжении каждого епархиального управления находились сады, пастбища, тони; при них должны были содержаться дома призрения. В штаты были включены также 225 монастырей, подразделенных на три класса; для 158 мужских монастырей было определено 174 750 руб., для 67 женских — 33 000 руб. [823] Дополнительные штаты на 161 безземельный монастырь, установленные указом от 31 марта 1764 г., довели их общее количество до 386. Монастыри, не включенные в штаты, были закрыты [824]. Императрица принимала деятельное участие в работе комиссии вплоть до окончательного решения вопроса, требуя постоянно докладывать ей о ходе дел [825].
Секуляризация 1764 г. не распространялась на Украину. В Киевской, Черниговской и Новгород–Северской губерниях она произошла только по указу от 10 апреля 1786 г., а в Харьковской, Екатеринославской, Курской и Воронежской губерниях — по указу от 25 апреля 1788 г. Епархии, присоединенные после разделов Польши в 1772 и 1793 гг., были охвачены секуляризацией церковных земель лишь в XIX в. [826]
Новгородский митрополит и Петербургский архиепископ как члены комиссии сумели позаботиться о своих епархиях. Выделенное им денежное содержание было несоразмерно велико, особенно по сравнению с Московской епархией, где оно было вдвое меньше, чем у Петербургской; однако в XIX в. Московская кафедра смогла покрыть эту разницу за счет доходов вновь разбогатевших монастырей. В итоге, «если не входить в частности, справедливо будет сказать, что церковно–имущественная реформа 1764 г. для епархиальных учреждений вообще не была невыгодною» [827]. Реформа изменила также границы епархий. Новые епархии, основанные во 2–й половине XVIII в., и возникшие в некоторых епархиях викариатства сразу же включались в штаты. Сначала реформа довольно резко сказалась на состоянии монастырей: они стали беднеть и многие закрылись, но вскоре некоторые из них были вновь открыты. В XIX в. благосостояние монастырей стало снова расти благодаря доходам от паломников и пожертвованиям. Отдельные монастыри даже начали с выгодой для себя вкладывать свои капиталы в дома и другое недвижимое имущество [828].
По реформе 1764 г. у кафедральных и некоторых других церквей были изъяты земли с 35 003 душами крестьян. Всем кафедральным соборам были установлены штаты, хотя только 8 из них обладали земельной собственностью. Остальные 516 церквей, имевших вотчины, получали с них так мало дохода, что штатная компенсация в размере 50 руб. ежегодно была им даже выгодна. Позднее церквам выделялись небольшие земельные участки до 33 десятин [829].
Штаты Святейшего Синода были установлены с учетом штатов 1738 г., хотя в то время членами Синода были четыре епископа, три архимандрита и два протоиерея; теперь же в штаты включались три епископа, два архимандрита и один протоиерей со следующими окладами: первоприсутствующий архиерей — 2000 руб., два других — по 1500 руб., архимандриты — по 1000 руб. и протоиерей — 600 руб. Включая содержание синодальной канцелярии и прочих синодальных органов, бюджет Святейшего Синода составлял 25 082 руб. 14 коп. В том же 1764 г. членам Святейшего Синода уже были выделены надбавки [830].
Теперь, когда члены Синода и духовенство вообще были приравнены к государственным чиновникам, огосударствление Церкви, начатое Петром I, получило окончательное завершение. Церковные имения гарантировали Церкви хоть какую–то независимость, и это отчасти объясняет ту ожесточенность, с которой Церковь боролась за них. До поры до времени государство претендовало на управление имениями и их использование, но не ставило вопроса о праве собственности. Право Церкви приобретать и обладать собственностью никогда не оспаривалось. С 1764 г. и вплоть до ХХ в. государство всегда признавало за Церковью это право, исключая только возможность владения обширными населенными землями [831].
г) Согласно реформе 1764 г. у Церкви отнимались населенные земли и оставлялись только небольшие ненаселенные земельные участки под сады и выгоны, а также ограниченные права на рыбные ловли. Указ Павла I от 18 декабря 1797 г. увеличил земельные наделы архиерейских домов до 60, а монастырей — до 15 десятин. Но 8 апреля 1800 г. и тем, и другим было запрещено подавать прошения о дополнительном отводе земель [832]. Александр I указом от 8 июня 1805 г. дозволил церковным учреждениям приобретать ненаселенные земли при условии особого на то разрешения в каждом отдельном случае [833]. С 4 января 1819 г. это право, предоставленное епископам и монастырям, получили и церкви. С этих пор церковные учреждения начали приобретать городские дома и земельные участки, которые с повышением цен на землю приносили значительные доходы. Все это привело к тому, что со временем они снова превратились в крупных землевладельцев. К тому же по указам от 1808, 1811 и 1821 гг. церковное землевладение пользовалось налоговыми привилегиями и освобождалось от военного постоя. Николай I в 1835 г. разрешил монастырям приобретение земельных участков в размере от 100 до 150 десятин, расширил их права на рыбную ловлю и утвердил денежное вспомоществование на случай, если подходящих для покупки земель не было. Кроме того, по указу от 1838 г. монастырям позволялось иметь лесные угодья в размере до 150 десятин, причем на практике эта норма постоянно превышалась. Так, Троице–Сергиевская лавра получила в 1858 г. дополнительно к уже имевшимся еще 1250 десятин леса. Подсчитано, что с 1836 по 1861 г. примерно 170 монастырей получили от государства около 15 000 десятин леса и около 10 000 десятин пахотной земли, но монастыри и сами покупали земельные участки в городах, а также получали землю за счет пожертвований и завещаний [834] — все это вместе давало монастырям прирост земли в многие тысячи десятин.
В XVIII в. секуляризация не коснулась западных губерний: Витебской, Гродненской, Могилевской, Виленской и Минской, Белостокского края, а также Подолии, Волыни и Киевщины. Она была проведена здесь указом от 25 декабря 1841 г. Сперва были конфискованы земли архиерейских домов и монастырей, а затем по указу от 10 мая 1843 г. также земли приходов [835]. В 1842 г. для 36 мужских и женских монастырей этих губерний были установлены штаты. Их имения и доходные промыслы перешли в собственность государства [836]. То же произошло согласно указу от 5 ноября 1852 г. в монастырях Грузии, хотя секуляризация была закончена здесь лишь в 1880 г. Таким образом, полное завершение секуляризации можно датировать именно этим годом [837].
К середине XIX в. монастыри уже снова обладали большим количеством пахотной земли и леса, а также располагали капиталами, вложенными в городскую земельную собственность. Интересные воспоминания настоятеля Николо–Угрешского монастыря Московской епархии архимандрита Пимена Мясникова свидетельствуют, что монастыри имели в своем распоряжении уже хорошо развитое сельское хозяйство и новые каменные здания на собственной земле. Автор рассказывает об основании новых монастырей, которые сразу после открытия получали от государства до 150 десятин пахоты [838]. Архиепископ Савва Тихомиров в своей «Хронике» также сообщает о многочисленных земельных пожертвованиях монастырям в управлявшихся им трех епархиях — Полоцкой (1866–1874), Харьковской (1874–1879) и Тверской (1879–1896) [839]. Свод законов 1857 г. санкционировал приобретение земель монастырями, так же как автоматический отвод земель государством, и установил определенные налоговые привилегии для земельной собственности монастырей [840].
На основе данных Центрального статистического комитета за 1890 г. можно составить следующую таблицу:
Земельная собственность приходских церквей в европейской части России:
| Пахотная земля | 1 164 273 десятины |
| Луга | 234 257 |
| Лес | 195 478 |
| Неразделенная промысловая земля | 92 550 |
| Непригодная земля, пустоши | 143 808 |
| Всего | 1 686 558 |
| На Кавказе всего | 78 893 |
| В азиатской части России | 104 492 |
| Итого | 1 896 943 |
| Из них непригодной земли, пустошей | 154 366 |
Эти церковные земли составились из наделов, которые отводило государство приходскому духовенству с 1764 г.
Земельная собственность монастырей и архиерейских домов в европейской части России:
| Пахотная земля | 122 382 десятины |
| Луга | 70 601 |
| Лес | 230 670 |
| Неразделенная промысловая земля | 28 308 |
| Непригодная земля, пустоши | 69 839 |
| Всего | 451 971 |
| На Кавказе всего | 24 297 |
| В азиатской части России всего | 20 040 |
| Итого | 496 308 |
| Из них непригодной земли, пустошей | 75 900 |
Общая площадь церковной земли равнялась 2 360 251 десятине, из них 230 266 десятин — непригодных пустошей. Для сравнения приведем аналогичную таблицу о прочих землях:
| Крестьянская земля выделенная | 98 452 000 десятин |
| Крестьянская земля в частной собственности | 5 005 000 |
| Дворянское землевладение | 73 163 700 |
| Купеческие земли | 9 794 000 |
| Государственные земли | 155 410 000 |
Во 2–й половине XIX в. многие крестьяне перешли в купеческое сословие. Среди государственных земель находилось большие площади непригодных пустошей.
Церковные земли оценивались в 116 195 000 руб., а сумма церковных доходов от сельскохозяйственного сектора выражалась в 9 030 000 руб. Соответствующие цифры для монастырских земель составляли 26 595 000 и 1 207 813 руб. [841] О последних трех десятилетиях до 1914 г. имеются лишь неполные данные. Официальная статистика 1905 г. зарегистрировала в 50 губерниях европейской части России 1 872 000 десятин земли, находившейся во владении приходов и 740 000 десятин — во владении архиерейских домов и монастырей.
В четвертом отделении Предсоборного Присутствия Н. Д. Кузнецов представил в 1906 г. доклад с предложением провести запланированную аграрную реформу без отчуждения церковной земельной собственности и оставить монастырям их земли, так как лишь в этом случае они смогут выполнять свои функции [842]. Автор доказывал, что канонические правила не запрещают иметь земельную собственность, и продолжал: «В настоящее время не только невозможно отчуждать недвижимые церковные имущества с какими бы то ни было целями, но эти имущества следовало бы увеличить в интересах более прочного доставления православной Церкви в России нужных средств для ее целей, в которых она терпит недостаток. До сих пор не все церкви наделены еще назначенным им по закону количеством земли, и потому должно позаботиться по крайней мере о пополнении недостающего количества… Церковные имущества в отношении их защиты на суде должны пользоваться правами имуществ казенных» [843]. Отделение выразило свое согласие с этим докладом.
В итоге правительственная политика в области церковных имений привела к следующему результату: после отчуждения церковной земельной собственности и принятия на себя обязательств по содержанию Церкви государство, как то уже бывало в Московской Руси, оказалось вынуждено за неимением достаточных денежных средств снова обратиться к своему земельному фонду и выделить часть его на содержание Церкви. Этот процесс начался уже в ходе земельной ревизии и значительных земельных пожалований приходскому духовенству при Екатерине II. Решение проблемы содержания приходского клира, которое могло бы освободить государство от необходимости пожалований, следовало бы искать в усовершенствовании церковно–общинных структур с их налоговым самообложением. Но деятельность в этом направлении была нежелательна Святейшему Синоду и не приветствовалась им.
В народном сознании монастырское землевладение не вызывало сомнений и протеста. Совершенно иначе смотрели на этот вопрос те, кто исходил из позиций Церкви и идеала монашества. Н. Д. Кузнецов в вышеупомянутом докладе пытался доказать, что канонические правила не запрещают монастырской собственности [844]. Однако практика монастырской жизни в XIX и XX вв. ясно показала, что хозяйственная деятельность монахов разлагающе действует на внутреннюю сторону их киновитской жизни. Лишь немногим монастырям удавалось органически включить сельскохозяйственную и торговую деятельность в распорядок монашеского быта.
Глава III. Епархиальное управление
§ 11. Организация епархиального управления
а) Для всего синодального периода характерным является то обстоятельство, что число епархий не успевало за ростом населения и территории государства.
Еще в конце XVII в. Поместный Собор 1682 г. в соответствии с волей царя Федора Алексеевича постановил увеличить количество епархий. В том же году были открыты новые епархии в Холмогорах, Великом Устюге, Тамбове и Воронеже. К моменту кончины последнего патриарха Адриана в стране насчитывалась помимо Патриаршей области 21[*] епархия, из которых 13 управлялись митрополитами, 7 — архиепископами и одна находилась под началом епископа. Большего Поместный Собор 1682 г. сделать не мог по недостатку денежных средств [845]. Под управлением Святейшего Синода положение дел в этом отношении ухудшилось. 1–я половина XVIII в. ознаменовалась кризисом администрации как в центре, так и в епархиях. Постоянные перемены в управлении церковными имениями оказывали разрушительное воздействие на финансовое положение Святейшего Синода. Одновременно укоренилась вредная практика не замещать вакантных кафедр немедленно, а поручать управление ими главам соседних епархий. Тамбовская епархия в течение 50 лет управлялась из Рязани. Так же обстояло дело в Суздале, на Крутицах и др. Управление Крутицкой, Коломенской епархиями и Синодальной областью (бывшей Патриаршей областью, а позднее — Московской епархией) чрезвычайно осложнялось тем, что их территории не были компактными, а располагались чересполосно с территориями других епархий. Границы епархий редко соответствовали государственному административному делению, и этот повсеместный разнобой препятствовал полному согласованию действий государственных и церковных инстанций. Складываясь в различных исторических условиях, епархии весьма отличались друг от друга как по величине, так и по количеству приходов. В 30–40–х гг. XVIII столетия Тобольская епархия охватывала 300 000 кв. миль со 160 приходами, простираясь от Урала до Лены и от Северного Ледовитого океана до границы с Китаем. В Синодальной же области в 1744 г. имелось 5000 церквей и 200 монастырей. Меньшие по размеру епархии Ростовская, Суздальская, Тверская, Крутицкая и Коломенская насчитывали 760, 502, 456, 858 и 733 церкви соответственно [846]. Европейская часть России представляла собой область с компактным православным населением, тогда как в азиатской части страны, стремительно увеличивавшейся в XVIII и XIX вв., православные общины были рассеяны среди языческого населения. Это положение не претерпело существенных изменений и в начале XX в.: Киевская епархия насчитывала в 1903 г. 4 млн, Вятская — 3,5, Подольская — 3,25, Волынская — 3 млн душ, в то время как в Архангельской их было лишь 360 000, а в Олонецкой — 370 000 [847]. Согласно указам Екатерины II (1788), Павла I (1799) и Александра I, предусматривалось привести границы епархий в соответствие с государственным административным делением: территории епархий должны были совпадать с территориями губерний. Этот принцип оставался в силе вплоть до 1917 г., хотя в Польше, Закавказье, Сибири и Туркестане он соблюдался не везде [848]. Для облегчения духовного окормления народа в наиболее населенных епархиях Святейший Синод создал 70 викариатств, к сожалению, при этом не было разработано никакого положения о викарных архиереях, которое четко определило бы круг их задач.
Ни одно из государственных учреждений в России не отличалось такой косностью и неповоротливым консерватизмом, как финансовое и имущественное управление Святейшего Синода. Дела здесь шли сами собой, своим стихийным и исторически сложившимся порядком, так что не возникало даже мысли о том, например, как перераспределить огромные суммы, стекавшиеся в казну Московских, Волынских, Киевских и др. архиереев, для помощи более бедным епархиям или для открытия новых кафедр. Мнение, будто Церковь была стеснена в деньгах, справедливо лишь с оговорками. Богатства концентрировались в немногих местах, не были должным образом учтены и не поступали в распоряжение Святейшего Синода.
После секуляризации церковных имений в 1764 г. и перевода существовавших епархий на штаты процесс учреждения новых епархий несколько ускорился. Рост числа епархий за два столетия иллюстрирует следующая таблица:
1700 г. — 22 епархии
1764 — 29 (из них 3 малороссийских[*] )
1799 — 36
1825 — 40 (из них 4 в составе Грузинского экзархата)
1855 — 55
1900 — 65 (из них 1 на территории США)
1917 — 68
После ссылки епископа Игнатия в 1700 г. Петр I повелел передать Тамбовскую епархию в ведение Рязанского епископа, а в следующем году подчинил ее управлению Синодальной области. В 1700 г. по распоряжению царя была основана епархия в только что завоеванном Азове, которая просуществовала всего год. Кроме того, в 1707 г. Петр повелел создать Иркутское викариатство при Тобольской епархии, а еще ранее, в 1700 г., викарий появился и в Переяславле, в качестве коадъютора Киевского митрополита [849]; это последнее викариатство в 1731 г. было преобразовано в самостоятельную епархию. В том же году Холмогорская епархия была переименована в Архангельскую. Несколько новых кафедр открылось при императрице Елизавете, прежде всего — Петербургская (1742). В 1742 же году по предложению членов Святейшего Синода Амвросия Юшкевича и Арсения Мацеевича была восстановлена Московская епархия [850]. При Екатерине II по штатам 1764 г. все епархии были разделены на три степени [851], причем к первой степени относились 3, ко второй — 8 и к третьей — 15 епархий. В составе Московской епархии штаты предусматривали создание Севского викариатства, которое, просуществовав до 1787/1788 г., стало затем самостоятельной епархией с центром в Орле. К 1764 г. в империи насчитывалось 29 епархий, включая сюда и три малороссийских (Киевскую, Черниговскую и Переяславль–Бориспольскую) [852]. При Екатерине II было основано еще 9 епархий. Разделы Польши привели к присоединению в 1772 г. Могилевской епархии, а в 1795 г. — Брацлавской, Подольской и Минской (последняя до 1799 г. представляла собой викариатство Киевской епархии) [853]. Дальнейшие преобразования системы епархий имели место при Павле I, так что в конце столетия в империи было уже 36 епархий. В царствование Александра I собственно в России была открыта только одна епархия — Кишиневская в Бессарабии (1813). Грузинский экзархат, имевший при вхождении в состав Российской империи 11 епархий и 4 викариатства, получил новую организацию (1811) [854].
Император Николай I проявлял живой интерес к учреждению новых епархий и часто выступал в этом вопросе с личной инициативой. При нем было образовано 13 епархий и 12 викариатств [855]. Эта тенденция сохранялась и во 2–й половине века. В 1867 г. деление епархий по степеням было отменено. Епархии Петербургская, Московская и Киевская по–прежнему управлялись митрополитами, тогда как архиепископский сан потерял связь с определенными кафедрами, превратившись в знак отличия. В 1867 г. были установлены новые штаты [856]. После долгих обсуждений, в ходе которых сыграло роль и высказанное в свое время положительное мнение по этому вопросу митрополита Филарета Дроздова, в 1870 г. открылась наконец Алеутская и Аляскинская епархия в Соединенных Штатах Америки с епископской резиденцией в Сан–Франциско [857]. В 1871 г. возникла Туркестанская епархия с кафедрой в городе Верный Семиреченской области, по мере увеличения государственной территории эта епархия достигла огромных размеров. После присоединения униатов в Холмской области Варшавская епархия в 1875 г. была переименована в Холмскую и Варшавскую. В 1892 г. была восстановлена и отделена от Петербургской старая Новгородская епархия, митрополит Петербургский стал именоваться митрополитом Петербургским и Финляндским, а с 1898 г. — митрополитом Петербургским и Ладожским. На вторую половину XIX и начало XX в. приходится учреждение ряда новых епархий в Сибири и многочисленных викариатств (см. табл. 5) [858].
б) Особый консерватизм церковных институтов сказался и на епархиальном управлении синодального периода. Происходившие изменения касались главным образом упорядочения и юридического закрепления практики взаимоотношений епархиальных архиереев со Святейшим Синодом, с подчиненным духовенством, с епархиальными учреждениями и с верующими (до той поры во многом покоившейся на обычном праве). При этом наблюдалась тенденция к расширению государственных полномочий. Отчасти эта кодификация происходила в процессе издания Свода законов, предпринятого при Николае I. В правление Александра II и в этой области дали о себе знать реформаторские идеи, реализовавшиеся, например, в ограничении прав епархиальных управлений по отношению к низшему духовенству; в обществе стали обсуждаться планы коренных преобразований [859].
Полномочия епархиального архиерея не зависели от того, в каком он был сане — митрополита, архиепископа или епископа. Он отвечал за состояние веры и нравственности, надзирал за проповеднической и богослужебной деятельностью духовенства, руководил многочисленными учреждениями и возглавлял духовный суд [860]. В отношении вышестоящего Святейшего Синода епископ имел право выступать с законодательными и административными предложениями. Он представлял интересы Церкви перед местными органами государственной власти, с которыми у него нередко возникали трения из–за нечеткости в разграничении компетенций [861].
В конце синодального периода епархиальное управление включало в себя: епархиального архиерея, иногда с одним или несколькими викариями, духовную консисторию как орган управления и суда, училищный совет по делам церковноприходских школ, благочинных, духовные учебные заведения, просветительские и благотворительные учреждения, периодические епархиальные съезды духовенства, монастыри, собор и архиерейский дом. В связи с бюрократизацией государственного аппарата в синодальный период все более сложным становилось и делопроизводство епархиальных управлений. Вследствие усиливавшейся централизации бесчисленное количество дел подлежало донесению в Святейший Синод, а на рассмотрение епископов представлялась масса мелочей, которые вполне могли бы быть решены на местах. Ежедневно из Святейшего Синода, от обер–прокурора или его канцелярии, поступал поток циркуляров, постановлений и запросов, которые приходилось прочитывать и которые требовали ответа. В результате епископ оказывался по большей части прикован к своему письменному столу, что затрудняло его поездки по епархии [862].
Законодательной основой для деятельности епархиальных управлений служили: правила апостолов, решения Вселенских и Поместных Соборов, учение святых отцов, Кормчая книга, а также современные законы — «Духовный регламент», указы Святейшего Синода и государственные законы. На основании этих законов и в пределах своей компетенции епископ имел право издавать постановления и распоряжения, которые, однако, контролировались Святейшим Синодом и могли им отменяться. Подобные постановления отражали личные взгляды епископа и потому нередко отменялись его преемниками. «Всякий раз, — пишет архиепископ Херсонский Никанор Бровкович, — когда переменяется такой высокий начальник, как архиерей, переменяется дух, переменяется направление управления» [863].
Власть епископов, почти абсолютная в XVII в., в синодальный период претерпела известные ограничения в рамках государственной церковности. Святейший Синод все активнее вмешивался в дела епархиального управления; обер–прокуроры стремились сделать консистории филиалами своего аппарата в ущерб власти епископа, а государство рассматривало духовенство как своих подданных, тем самым ограничивая сферу действия церковных законов. Главной тенденцией в государственной церковной политике XVIII–XX вв. было ограничение единовластия епископов. Следует удивляться тому упорному консерватизму, благодаря которому епископат в общем сумел отстоять свое положение под чрезвычайно мощным напором государственной власти, более того, временами ему удавалось даже укрепить свою позицию [864].
«Духовный регламент» официально сохранял силу вплоть до конца синодального периода. Во второй его части имеется специальный раздел, посвященный «делам епископов», который содержит 15 правил об управлении и объездах епархий, об отношении к подчиненному духовенству (которое не следовало чрезмерно обременять налогами), о епархиальном суде и о надзоре за епископскими слугами. В этом разделе подчеркивается, что епископы подлежат юрисдикции Святейшего Синода (правило 13). Предписывается составлять ежегодно два отчета о состоянии епархии, о неотложных делах следует сообщать особо. В сомнительных случаях следует подробно изложить дело, предоставив его решение на усмотрение Святейшего Синода. В 1721–1727 гг. Святейший Синод располагал даже штатом инквизиторов для ревизий и контроля за епархиями. Наряду с «Духовным регламентом» главными руководящими документами для епархиальных управлений являлись указы Святейшего Синода, которые часто издавались по особому повелению императора. Устав духовных консисторий 1841 г. содержит точные указания об управлении консисториями и регулирует правовые отношения. Кроме того, в Уставе говорится, что главное лицо в консистории, ее секретарь, хотя и назначается Святейшим Синодом, но подчиняется непосредственно обер–прокурору, которому секретарь подотчетен. Таким образом, обер–прокуроры имели сильную и независимую от епископа опору в епархиальных управлениях [865]. Особенно много указов Святейшего Синода приходится на царствование Николая I, они касались не только частных случаев, но также принципиальных вопросов церковного управления [866].
в) С XVIII в. в епархиях появляются викарии епископов [867]. Впрочем, первый викарий известен уже в 1685–1690 гг. в Новгородской епархии с титулом Корельского и Ладожского. С 1700 г. викарий, в качестве коадъютора Киевского митрополита, действует в Переяславле, а с 1707 г. — в Иркутске, который принадлежал к Тобольской епархии. Впоследствии викарии назначались от случая к случаю в различных епархиях. В 1865 г. Святейший Синод получил высочайшее разрешение открывать викариатства везде, где на это есть средства. К 1917 г. имелось уже 70 викариев. Ректорами духовных академий, в XIX в. по традиции, а с выходом Устава 1911 г. — в силу закона, назначались викарные архиереи, которые были титулярными епископами, т. е. не имели епархий [868].
Викарии находились в личном распоряжении епископа, которому и подчинялись. Последний давал им поручения по собственному усмотрению, так как никаких предписаний относительно компетенции викариев не было, в редких случаях обязанности викария оговаривались Святейшим Синодом при назначении [869]. Только в немногих епархиях викарии имели твердо установленные обязанности. Так, Велико–Устюжский викарий Вологодской епархии окормлял определенную часть епархии и имел самостоятельное духовное правление. Епископ Сарапульский в качестве викария Вятского епископа также управлял частью епархии, имея собственное духовное правление. В епархии Холмской и Варшавской (до учреждения в 1905 г. Люблинской епархии) в Холме имел резиденцию викарий Варшавского епископа с собственным духовным правлением. Таким образом, в трех епархиях вопреки каноническим правилам было по два самостоятельных епископа [870].
г) Епархия Святейшего Синода, так называемая Синодальная область, а также Киевская епархия в XVIII в. и Грузинский экзархат в XIX–XX вв. отличались некоторыми особенностями в управлении.
Синодальная область возникла из Патриаршей области. В 1701 г. патриарший дом и духовное управление населением области были переданы местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Стефану Яворскому, а прочие отрасли управления, прежде всего хозяйственные дела, оказались в ведении восстановленного Монастырского приказа. После учреждения Святейшего Синода советник Синода архимандрит Леонид был рукоположен в архиепископа Крутицкого с возложением на него управления епархией, получившей теперь название Синодальной области. 16 октября 1738 г. императрица Анна с целью взыскания значительных недоимок передала Синодальную область в управление Коллегии экономии, оставив в ведении синодальной канцелярии только духовные дела. После восстановления в 1742 г. Московской епархии синодальную канцелярию сменила Московская Синодальная контора, которой было поручено управление прочим имуществом Святейшего Синода. Это имущество составляли здание Синода с церковью и Синодальной ризницей, собор в Кремле и некоторые монастыри. Сама же область перешла в ведение Московского епископа. В 1884 г. епархии был передан и Успенский собор. В обязанности Синодальной конторы входил, кроме того, надзор в Москве за приезжим духовенством, а также за освящением и рассылкой святого мира. Возглавлял Синодальную контору митрополит Московский или его старший по рангу викарий [871].
Особые привилегии Киевской епархии связаны с обстоятельствами воссоединения Украины с Россией (1654). После долгих переговоров Киевский митрополит Гедеон Святополк–Четвертинский (1685–1690) согласился перейти под юрисдикцию Московского патриарха, который гарантировал ему следующие привилегии: 1) Киевский митрополит признавался старшим по рангу епископом после патриарха; 2) его приговор не мог быть опротестован в патриаршем суде; 3) он не обязан был являться в Москву для праздничных богослужений; 4) он имел право носить митру с крестом, две панагии и белый клобук, а также право предношения ему креста; 5) ему усваивался титул «Малыя России митрополит Киевский и Галицкий». Однако уже в конце столетия, а в особенности с учреждением Святейшего Синода, эти привилегии (пункт 2) стали нарушаться. В 1686 г. Константинопольский патриарх отпустил Киевского митрополита из–под своей юрисдикции и окончательно признал его принадлежность к Московскому патриархату [872]. Меньшая часть территории Киевской епархии находилась на правом, бóльшая — на левом берегу Днепра, охватывая приблизительно позднейшие Черниговскую и Полтавскую губернии. Кроме того, на территории Польши имелось некоторое количество церквей и монастырей, принадлежавших к Киевской митрополии и в документах XVII и XVIII вв. именовавшихся «заграничными монастырями и общинами». Назначенный в 1700 г. с резиденцией в Переяславле викарий–коадъютор Киевского епископа управлял большей частью епархии на днепровском Левобережье и вскоре обнаружил стремление к самостоятельности, т. е. к непосредственному подчинению Святейшему Синоду [873]. С 1743 г. Киевские епископы снова получили сан митрополитов[*]. В 1751 г. митрополит Тимофей Щербацкий (1748–1757) счел необходимым подать ходатайство в Святейший Синод о восстановлении всех своих привилегий. Однако Святейший Синод объявил себя высшей инстанцией во всех делах церковного управления и суда и, следовательно, лишил Киевского митрополита гарантированного ему договором права вынесения безапелляционных (т. е. не подлежащих обжалованию) приговоров. «Таким образом, к половине XVIII в. Киевский митрополит по своим правам окончательно сошел на степень обыкновенного епархиального архиерея» [874]. Для «заграничных» монастырей и церквей, т. е. рассеянных на широком пространстве некогда существовавших епархий (Пинской и др.), в 1785 г. было учреждено Слуцкое епископство, подчиненное непосредственно Святейшему Синоду. Тем самым эти части Киевской епархии оказывались de facto отделены от нее [875]. Со времени митрополитов Арсения Могилянского (1757–1770) и Гавриила Кременецкого (1770–1783) Киевское епархиальное управление шаг за шагом перестраивалось по великорусскому образцу. Этот процесс был завершен при митрополите Самуиле Миславском (1783–1796) [876]. Под давлением правительства и Святейшего Синода постепенно исчезали и те особые привилегии («вольности»), за которые так упорно держалось и высшее и низшее киевское духовенство. В 1767–1768 гг. Святейший Синод получил от Киевского митрополита, Переяславского епископа, духовенства Киево–Печерской лавры и Черниговского епископа подробные «пункты», предназначавшиеся для Комиссии по составлению нового законоуложения. Эти «пункты», главным образом о шляхетских вольностях украинского духовенства и церковном землевладении, находившемся под угрозой секуляризации, последствий не имели, но они свидетельствуют об оппозиции, на которую наталкивались здесь меры Святейшего Синода (см. § 8) [877].
В 1783 г. в результате присоединения Грузии к Российской империи Святейшему Синоду была подчинена и Грузинская Церковь, причем ее глава, католикос, должен был стать постоянным членом Святейшего Синода. Однако процесс инкорпорации Грузинской Церкви затянулся до 1811 г., а разделение ее на епархии было завершено лишь к 1814 г. Экзарх получил титул «экзарха Грузинского и архиепископа Карталинского», появились три грузинских епархии с центрами в Мцхете, Телави и Сигнахе; управление находилось в руках Грузинско–Имеретинской Синодальной конторы, секретарь которой был подчинен обер–прокурору Святейшего Синода. Епископы экзархата имели в своем распоряжении канцелярии, которые состояли в связи с Синодальной конторой экзархата и, следовательно, контролировались ею. При архиепископе Феофилакте Русанове (1817–1821) в экзархате началась эпоха русификации, вызвавшей ожесточенное сопротивление духовенства и населения. Преемником Феофилакта был Иона Василевский (1821–1832), один из наиболее деятельных русских епископов XIX столетия. Он противостоял злоупотреблениям русификации и активно заботился о нуждах обездоленного низшего духовенства, но последующие экзархи снова оказались фанатичными националистами. Особенно выделялся жестокий архиепископ Павел Лебедев (1882–1887), который после неудачного покушения на него бежал в Казань и с разрешения обер–прокурора обменялся кафедрами с Казанским архиепископом Палладием Раевым. Волнения, охватившие экзархат в 1905–1907 гг., создали трудности, с которыми не смог справиться архиепископ Никон Софийский — 28 мая 1908 г. он был убит. В 1917 г. ожесточившееся духовенство экзархата отказалось принять участие во Всероссийском Поместном Cоборе и признать патриарха Тихона. Следствием этого стало отделение экзархата от Русской Церкви [878].
д) Подчиненные епископам органы, осуществлявшие функции управления и суда, носили различные названия: Духовный приказ, домовая архиерейская контора, канцелярия (при архиерейском доме) или просто архиерейский дом. До 1764 г. их главной задачей было управление землями, которые доставляли материальное обеспечение епархиального управления. Во главе этих учреждений стояли монахи, именуемые судьями или правителями, которые назначались епископом. На практике коллегиальный принцип ведения дел не везде соблюдался. С течением времени за центральным органом епархиального управления закрепилось название духовная дикастерия или консистория. Сперва дикастерия появляется в Синодальной области (1722), затем возникают консистории в епархиях Новгородской (1725), Астраханской, Нижегородской, Псковской и Тамбовской (1730), в Суздальской и Тобольской (1731), в Иркутской (1732). В 1744 г. был издан указ об учреждении консисторий во всех епархиях. Они являлись центральными органами, в ведение которых до 1809 г. наряду с другими задачами входило также и духовное образование [879]. Им были подчинены так называемые духовные правления, действовавшие в некоторых епархиях как окружные органы. Эти последние не были учтены в штатах и содержались за счет приходского духовенства, они просуществовали до 1840 г. Согласно указу 1768 г., в консисториях и правлениях должно было быть представлено не только монашество, но и приходское духовенство. Ввиду невыполнения этого предписания указ был повторен в 1797 г. Еще ранее Екатерина II распорядилась использовать в качестве секретарей и канцелярских служащих светских лиц [880]. Предложение обер–прокурора Яковлева о подчинении консисторий непосредственно обер–прокурору натолкнулось в начале XIX в. на сопротивление Петербургского митрополита Амвросия Подобедова, который увидел в этом умаление канонических прав епископов [881].
1841 г. стал переломным в истории епархиального управления. Ее новый период открывается Уставом духовных консисторий, который был представлен на утверждение государю обер–прокурором графом Н. А. Протасовым. Благодаря Уставу епархиальные управления всей империи получили единую правовую основу [882]. Консистория под непосредственным руководством епархиального архиерея осуществляла административные и судебные функции. Высшей инстанцией для консистории был Святейший Синод. Консистория состояла из присутствия (члены которого назначались епископом из белого и черного духовенства, утверждались и в случае необходимости увольнялись Святейшим Синодом [883]) и канцелярии. Каждый член присутствия отвечал за особый круг дел, т. е. имел, выражаясь канцелярским языком того времени, свой «стол», однако решения принимались на совместных заседаниях. Канцелярия находилась под руководством секретаря, который назначался Святейшим Синодом по предложению обер–прокурора. Формально секретарь подчинялся епископу, но в то же время обязан был исполнять и указания обер–прокурора, который таким образом контролировал ключевой орган консистории. Административные задачи консистории Устав определял следующим образом: 1) назначения на церковные должности; 2) отчеты и характеристики кандидатов; 3) пострижения в монастырях епархии; 4) надзор за ведением церковных книг (метрических и др.); 5) управление архиерейским домом, его имуществом, а также управление монастырями и храмами. Юрисдикция консисторий распространялась на духовенство и на мирян. За исключением тех преступлений, которые, согласно Своду законов, подлежали гражданскому суду, в компетенцию консистории входили проступки духовенства по службе, а также против благонравия и церковного благочиния. Ведению консистории подлежали дела, связанные с церковными имуществами, и жалобы как духовенства, так и мирян на духовных лиц. Решения принимались коллегиально на совместных заседаниях и представлялись вместе с протоколами епископу. Последний мог вернуть дело назад в консисторию. Если расхождения в мнениях сохранялись, то окончательное решение оставалось за епископом [884]. Со 2–й половины XIX в. епископы оказываются все более перегружены делами консисторий. «Глаз моих и с очками часто недостает для сего бумажного века», — жаловался митрополит Филарет Дроздов, как и многие его собратия, в своих мемуарах [885].
В 1869 г. был утвержден новый бюджет (штаты) духовных консисторий, а в 1883 г. появился новый Устав консисторий, который, впрочем, мало чем отличался от предыдущего [886]. В Грузии консистории назывались епархиальными канцеляриями, а в Алеутской епархии — духовным правлением. Кроме того, духовные правления имелись у викариев в Великом Устюге, Люблине, Холме, Сарапуле и Выборге (до открытия Финляндской епархии) [887].
е) До учреждения консисторий на службе епархиальных архиереев находились так называемые правители и судьи архиерейских домов, которые вели судебные дела иногда не только в епархиальном центре, но и в других городах епархии. В первые годы синодального периода Святейший Синод содержал так называемых стряпчих — специалистов канцелярского дела и по финансовому состоянию епархий. Для проверки кандидатов на церковные должности в XVIII в. существовали экзаменаторы из числа ученых монахов, которые зачастую были также секретарями епископов и в этой своей роли становились незаменимыми. Секретарь был доверенным лицом и связующим звеном с прочими органами управления [888]. До секуляризации в епархиях имелись также экономы с целым штатом служащих для управления вотчинами. Наконец, к архиерейскому дому принадлежали также певчие соборного хора, который состоял из взрослых и учеников и сопровождал епископа во время объездов им епархии. «Духовный регламент» содержит точные предписания относительно епископского надзора за поведением этой свиты, содержание которой бывало обременительно для посещаемых церковных общин [889].
В качестве сборщиков податей в XVII в. и позднее выступали поповские старосты, упраздненные только в 1764 г. Наряду с ними задачу административного надзора за духовенством (до 1764 г.) исполняли заказчики, наличие которых по указу Святейшего Синода от 1737 г. было обязательным. Их помощниками являлись десятильники, собиравшие подати с духовенства в так называемых десятинах — более мелких церковно–административных подразделениях епархий. Начиная с царствования императрицы Елизаветы, заказчики стали именоваться благочинными — термином, вошедшим в употребление епархиальных канцелярий лишь теперь, хотя он встречался уже в Наказе поповским старостам патриарха Адриана от 1698 г. и в «Духовном регламенте» [890].
Назначавшиеся епископом благочинные получали от него инструкцию. В 1745 г. появилась инструкция в Воронежской епархии, затем, в 1751 г., инструкция Московского архиепископа Платона Малиновского (1748–1755), а в 1760 и 1764 гг. — инструкции для Тверской епархии. В 1775 г. архиепископ (позже митрополит) Московский Платон Левшин издал свою Инструкцию благочинным приходских церквей, которую Святейший Синод объявил обязательной для всех епархий. В 1857 г. она была исправлена и дополнена, а в 1892 г. вышла новым изданием. Согласно Уставу консисторий 1841 г., назначение благочинных было делом «усмотрения епархиального архиерея» (ст. 67 в издании 1841 г. и ст. 63 в издании 1883 г.). Епархии были разделены на благочиннические округа с 10–30 общинами в каждом. В 60–х гг. XIX в. утвердился было обычай избрания благочинных духовенством, но указ Святейшего Синода от 1881 г. отменил его. Планы реформ, обсуждавшиеся в публицистике 1905–1906 гг., предусматривали возобновление выборности благочинных, но практических результатов они не имели [891]. Благочинные осуществляли надзор за нравственностью духовенства, за управлением церковным имуществом и за церковными книгами и были обязаны дважды в год объезжать церкви своего округа. Они имели право самостоятельно улаживать мелкие дела и налагать церковные наказания за незначительные проступки. О результатах своих объездов они должны были делать подробные отчеты епископу. Относительно вознаграждения за эту службу никаких предписаний не было, обычно оно производилось за счет отчислений из доходов клира. В 60–е гг. стали возникать благочиннические советы. Первым, кто созвал в 1865 г. собрание благочинных своей епархии для обсуждения вопросов религиозного воспитания и нравственности, был Минский архиепископ Михаил Голубович (1848–1868). Его примеру последовали епископы других епархий. После издания в 1867 г. Уставов духовных училищ и семинарий в повестку дня таких собраний стали включаться также учебные дела, выборы делегатов на окружные и епархиальные училищные съезды, изыскание средств для учебных заведений. К началу 80–х гг. эти собрания были где–то прекращены, а где–то ограничивались обсуждением административных вопросов [892].
Достойно упоминания, что еще в начале XVIII в. опыт подобного рода собраний был предпринят Тобольским митрополитом Филофеем Лещинским. Из–за невозможности лично посещать все церкви своей огромной епархии он созвал в 1702 г. церковное собрание, на котором была принята инструкция приходскому духовенству, состоявшая из 51 статьи. Она касалась пастырской деятельности, благочинных, тайны исповеди, поведения клириков и др. Это начинание не нашло продолжателей ни в самом Тобольске, ни где–либо еще [893]. По указу от 1797 г., для надзора за монастырями епархии епископы должны были назначать благочинных из числа монастырских настоятелей. В 1828 г. они получили от Святейшего Синода особую инструкцию [894].
1865 г. был ознаменован созданием епархиальных ревизионных комитетов по проверке отчетности о (не охваченных государственным контролем) средствах консисторий, духовных учебных заведений, церковноприходских школ, братств и попечительств. Комитеты состояли из трех членов, назначавшихся епископом из приходского духовенства и преподавателей учебных заведений [895]. В 1823 г. на основе проекта, разработанного митрополитом Филаретом Дроздовым и утвержденного императором, были организованы епархиальные попечительства о неимущих духовного звания [896]. На созывавшихся в конце 60–х гг. епархиальных и окружных собраниях духовенства обсуждались наряду со школьными также сословные вопросы, такие, как взаимная помощь, пенсионные кассы, изыскание средств для попечительств и т. п. [897] Развитие церковноприходских школ повлекло за собой создание епархиальных училищных советов [898]. Следует упомянуть и об официальных «Епархиальных ведомостях», которые начали издаваться в епархиях с 60–х гг. С середины XIX в. организуются братства, а также церковно–археологические и церковно–исторические общества, которые приступают к изданию церковно–статистических описаний некоторых епархий [899].
ж) Средоточием епархиального управления и местопребыванием епископа, его свиты и слуг был архиерейский дом, откуда до 1764 г. осуществлялось управление вотчинами и всем движимым и недвижимым имуществом епархии. Персонал этого управления, обычно весьма многочисленный, назначался и оплачивался по усмотрению епископа и в зависимости от его средств [900]. Так, к началу XVIII в. персонал Ростовского архиерейского дома насчитывал 498 человек, Тверского — 240, Крутицкого — 151. По мере постепенного перехода церковных имений под государственный контроль число архиерейских слуг в 1–й половине XVIII в. сокращалось. И все же в 1742 г. в Ростове при архиерейском доме с доходом в 8000 руб. в год состояло 300 человек, включая сюда и причт шести церквей (73 человека). Обычно эти числа колебались от 30 до 135 человек [901]. Доходы складывались из подворной подати с крестьян епископских вотчин и налогов с духовенства [902]. После создания Монастырского приказа, а позднее — Коллегии экономии подворная подать, за вычетом отчислений на содержание архиерейского дома, стала уходить в эти учреждения. О размерах отчислений с начала XVIII в. до 1764 г. шли оживленные споры. В 1707 г. для 15 епархий они были установлены в пределах от 1000 до 1500 руб. Вопрос об установлении штатных окладов для архиерейских домов стоял на повестке дня Святейшего Синода уже в 1724 г., но лишь в 1764 г., после его временного предварительного урегулирования при Петре III, он был решен окончательно. После секуляризации 1764 г. 26 архиерейских домов Великороссии получили штатные оклады. Среди них Новгороду было определено свыше 11 000 руб., Москве — 7500 руб., Петербургу — 15 000 руб.; все три епархии относились к первой степени. Архиерейские дома второй степени получили по 5500 руб., третьей — по 3232 руб. Вскоре к этим штатам были сделаны прибавки [903]. Теперь можно было сократить число персонала, так как отпала необходимость содержать аппарат управления вотчинами. Тем не менее некоторые хозяйственные функции за архиерейскими домами сохранились, поскольку в их владении остались луга, мельницы и т. д. В последующие годы государственное законодательство предоставило архиерейским домам право владения ненаселенными землями (пашнями), домами и пр. Законодательное урегулирование проблемы церковного землевладения было предпринято в 9–м томе Свода законов и в некоторых позднейших законах. В Уставе духовных консисторий от 1883 г. содержались указания епископам управлять домами через экономов. Это дало законное основание для покупки доходных домов и приобретения в Петербурге и Москве собственных архиерейских подворий, где епископ останавливался, будучи вызван в Святейший Синод или при других обстоятельствах [904].
В 1867 г. разделение епархий на степени было отменено, а оклады повышены. При этом ориентировались на местные условия, которые сильно отличались друг от друга. Штатный оклад архиерейских домов устанавливался в пределах от 3110 до 4300 руб. (за исключением столиц, где он составлял 5000 руб.), штатный оклад соборов — от 400 до 700 руб. [905] Так, Тверской архиепископ Савва Тихомиров в 1879 г. получил кроме личного содержания штатный оклад в 3200 руб., из которых 1200 руб. ушли на содержание персонала, а остаток — на прочие нужды. К персоналу архиерейского дома принадлежали: эконом, казначей, два иеромонаха, иеродиакон, псаломщик, келейник и церковный хор из 27 певчих. Собственные доходы архиерейского дома от земельных владений дали дополнительно 10 481 руб. 35 коп. [906] При этом Тверская епархия не относилась к числу богатых. Доходы Петербургской, Московской или Волынской епархий были гораздо больше. По воспоминаниям митрополита Евлогия Георгиевского, одна Почаевская лавра принесла епископу в 1913/1914 г. 25 000 руб. дохода. В 1903 г. штатные оклады девяти архиерейских домов были повышены до 22 500 руб. Бюджет Святейшего Синода 1909 г. на содержание 75 епископов предусматривал сумму в 200 768 руб. В 1911 г. расходы на архиерейские дома (включая сюда соборы и оклады епископов) составили 939 302 руб., а в 1916 г. — 937 472 руб. Члены Святейшего Синода с 1909 г. получали дополнительно по 7148 руб. в год [907].
з) Нижнюю ступень в епархиальной структуре образовывали приходские общины, или церковные приходы. Промежуточными звеньями между ними и епископом были поповские старосты, заказчики, благочинные и духовные правления. Количество приходов было весьма важным для архиерейского дома в налоговом отношении. В некоторых епархиях приходы компактно располагались на небольшом пространстве, в других — оказывались разбросаны далеко друг от друга из–за размеров епархий или наличия чересполосного иноверческого населения. Число приходов в епархиях сильно колебалось. Для многих епископов объезды епархий были чрезвычайно затруднительны, а иногда по недостаточности средств сообщения почти невозможны. Лишь в XIX в., с улучшением средств сообщения, интерес епископов к приходам стал возрастать. Однако теперь возникли и новые препятствия — частые перемещения епископов с одной кафедры на другую.
От XVII в. было унаследовано деление церквей на кафедральные соборы, городские соборы (в уездных городах), приходские церкви и домовые церкви. Кафедральные соборы в финансовом отношении принадлежали к архиерейским домам, но и городские соборы в большинстве случаев также не имели собственных общин. Городские соборы и некоторые другие городские храмы получали ругу, т. е. государственную субсидию или финансовую поддержку от епархиального епископа, отчислявшего часть своих доходов на содержание клира. Кроме того, ряд городских соборов и церквей владели землями. В XVIII и особенно в XIX в. открывалось много храмов, которые не имели своих приходов, — при учреждениях, учебных заведениях, в войсках. Все они, кроме войсковых, подчинялись епархиальному архиерею, но содержались за свой счет. Наконец, были безалтарные часовни и молитвенные дома, выступавшие в роли временных церквей [908]. Следующая таблица показывает рост числа храмов:
В 1722 г. всего 15 751 церковь
1737 около 18 000
1762 19 813
1799 26 196
1825 27 585 (включая часовни)
1855 48 318
1907 71 526
1912 76 394 [909]
1914 66 908 (учтены не все епархии)
Вопрос о строительстве новых церквей в синодальный период решался в зависимости от наличия средств на содержание духовенства. В начале XVIII в. приходы весьма отличались друг от друга по количеству дворов и по численности причта. Бывали приходы в 15 дворов с двумя священниками, но встречались и насчитывавшие 200 дворов и содержавшие 5 священников [910]. В 1711 г. Петр I повелел назначать священников лишь туда, где это крайне необходимо. Указ 1718 г. запретил открывать новые домовые церкви и предписал закрыть уже имевшиеся, за исключением принадлежавших императорскому семейству и некоторым вельможам. В 1722 г. Святейший Синод в особом указе подчеркивал, что строительство новых церквей может производиться только с его разрешения. В 1726 г. Екатерина I предоставила это право епископам. Штаты 1722 г. устанавливали норму в 300 дворов на одну церковь [911]. Новые штаты 1778 г. зафиксировали норму в 150 дворов на церковь. Тогда же выдача разрешений на возведение новых церквей снова стала исключительным правом Святейшего Синода. В 1800 г. Синоду пришлось напомнить епископам об этом указе [912]. Император Николай I издал подробные предписания по церковному строительству [913]. В 1858 г. епархиальные епископы опять получили право давать разрешения на строительство церквей. В 1869 г. мелкие приходы стали объединяться в более крупные, вследствие чего было закрыто 2000 церквей, к 1880 г. их число достигло 4800. Лишь в 1884–1885 гг. Святейший Синод, сообразуясь с желанием прихожан, разрешил снова открыть некоторые из этих церквей. Со времени Александра II на ремонт храмов стали отпускаться государственные средства [914].
По решению Большого Московского Собора 1666–1667 гг. с целью контроля над старообрядцами при приходских церквах начали вести списки исповедующихся, но обязательными они сделались только при Петре I, который указом 1718 г. потребовал ежегодно представлять списки не ходящих к исповеди с целью взимания с них денежных штрафов. Во второй части «Духовного регламента», где идет речь о мирянах, предписывается ежегодное причащение Святых Тайн. Совместная конференция Святейшего Синода и Сената 18 июня 1722 г. постановила вместо упомянутого списка вести три отдельных, которые должны были представляться через епископа Святейшему Синоду: 1) исповедовавшихся, 2) не являвшихся к исповеди, 3) отпавших в раскол [915]. После одной из совместных конференций при Анне Иоанновне для таких списков был введен весьма сложный формуляр из 49 пунктов. Кроме того, все священники уездных городов обязаны были составить списки своих прихожан, «от престарелых и средовечных до сущего младенца», с указанием возраста и местожительства [916]. Согласно Уставу духовных консисторий от 1841 г., списки исповедовавшихся, составленные по упрощенной схеме, препровождались священниками через благочинных в консисторию. Последняя обрабатывала эти списки и метрические данные в так называемые перечневые ведомости для годового отчета епископа Святейшему Синоду [917]. Эти ведомости, согласно Своду законов, считались официальными свидетельствами о рождении, браке и т. д. С 1837 г. появились метрические книги, содержавшие данные о рождениях, браках и смертях и препровождавшиеся в консисторию. На основании этого материала консистории выдавали по запросам выписки или свидетельства [918].
С 1769 г. стали составляться так называемые клировые ведомости, включавшие послужные списки и сведения о церковном имуществе. В каждом храме имелись инвентарные книги церковной утвари [919].
и) С началом царствования Петра I происходит более четкое разделение между государственной и церковной юрисдикциями в ущерб последней (см. § 6). По нормам Стоглава и Судебника Ивана IV, духовные лица подлежали суду своего священноначалия даже по гражданским делам. Светским судом карались лишь уголовные преступления. Однако на практике эти нормы не всегда соблюдались. Уложение 1649 г. в целом подтвердило Стоглав, хотя гражданские дела с участием духовных лиц теперь передавались в ведение новоучрежденного Монастырского приказа. Большой Московский Собор 1666–1667 гг. отменил этот порядок и восстановил по отношению к духовенству полноту церковной юрисдикции, а решением Собора 1675 г. Монастырский приказ был ликвидирован [920]. При Петре I сфера церковной юрисдикции продолжала сужаться, а разграничение ее с государственной судебной властью стало определеннее. Несмотря на это, при преемниках Петра государство постоянно преступало границы своей компетенции. Лишь Свод законов Николая I создал четкие правовые отношения, которые были зафиксированы и в Уставе консисторий. В связи с реформой светского суда в 1864 г. встал вопрос и о соответствующих преобразованиях церковного судопроизводства, но конкретных решений достигнуто не было (см. § 6). Безрезультатным оказалось и обсуждение реформы духовного суда на Предсоборном Присутствии 1906 г. [921]
Указ Петра I от 16 декабря 1700 г. о передаче всех гражданских дел с участием духовных лиц и мирян в компетенцию светских судов означал начало ограничения церковной юрисдикции. 21 января 1701 г. последовало восстановление Монастырского приказа, который становился отныне высшей судебной инстанцией для духовенства, слуг архиерейских домов и крестьян церковных вотчин. Предварительное следствие велось соответствующими органами Монастырского приказа в уездах и губерниях. Увольнение от должности или извержение из сана как наказания оставались прерогативой церковного суда[*] . Для расследования государственных преступлений Петр I создал Преображенский приказ, по требованию которого Духовный приказ должен был извергать из сана. Духовенство нередко оказывалось перед судом этого особого трибунала по совершенно пустяковым поводам, тогда как Духовный приказ местоблюстителя ведал только преступлениями против веры. Тяжбы между духовными лицами, церковными слугами и церковными крестьянами, с одной стороны, и мирянами — с другой, относились к компетенции соответствующих приказов.
В 1720 г. Монастырский приказ был снова распущен [922]. Его функции перешли к Юстиц–коллегии и ее канцеляриям в губерниях и уездах. В 1721 г. Святейший Синод докладывал царю о неясности правового положения духовенства, указывая на отсутствие соответствующих норм в «Духовном регламенте». Петр пошел навстречу желаниям Святейшего Синода, издав ряд указов, расширявших церковную юрисдикцию. Святейший Синод и епархиальные архиереи снова получили судебную власть над подчиненными им лицами, за исключением уголовных, политических и немногих других дел. Государственные преступления оставались в ведении Преображенского приказа [923]. В это время впервые появляются церковные депутаты в светских судах в тех случаях, когда по делу проходили представители духовенства. Они, однако, по большей части отсутствовали на слушаниях в Тайной канцелярии императрицы Анны Иоанновны. Императрица Елизавета окончательно признала право духовных депутатов присутствовать на уголовных процессах против духовных лиц. При Екатерине II это было уже всеобщей практикой. По ее указу от 1791 г. во всех епархиях эти функции поручались постоянным депутатам. В XIX в. права и обязанности депутатов были точно определены, а их участие в работе судов простиралось даже на вынесение приговоров. Свод законов и Устав духовных консисторий подтвердили статус депутатов, отмененный только судебной реформой 1864 г. (см. § 6)[ 80].
Согласно указам Петра I, миряне подпадали под церковную юрисдикцию только по вполне определенным преступлениям против религии (богохульство, колдовство, ересь, уклонение от исповеди и др.), причем мера наказания устанавливалась светским судом. Многие преступления относились к компетенции светских судов, как, например: умыкание невесты, дела, связанные с завещаниями, кровосмешение и др. [924] Уже в 1727 г. все миряне, состоявшие на службе в Церкви или жившие на ее землях (слуги архиерейских домов, крестьяне), подлежали гражданскому суду. При Анне Иоанновне Тайная канцелярия мало считалась с правовыми нормами, установленными Петром I, и жестоко карала также за преступления, которые относились к сфере духовного суда. Елизавета восстановила права последнего и запретила аресты духовенства светской властью без согласования с церковным начальством [925]. Екатерина II изъяла из компетенции духовного суда дела по обвинениям в богохульстве и колдовстве. Ее «Наказ» (1769) (гл. 20, ст. 494) предписывал «осторожность в исследовании дел о волшебстве и еретичестве». Утвержденная ею новая процедура бракосочетания обязывала священника спрашивать брачащихся, нет ли препятствий к заключению брака, запрещала венчание in absentia (т. е. в отсутствие жениха или невесты. — Ред.) и в любых местах вне церкви [926].
В Московском государстве смешанные браки были запрещены. По требованию Петра I Святейший Синод разрешил в 1721 г. смешанные браки с пленными шведами и другими иностранцами, вступившими в русскую службу. При этом супруг должен был до вступления в брак взять на себя обязательство не принуждать жену к перемене веры и крестить детей по православному обряду. Православным мужского пола жениться на иностранках других исповеданий было дозволено лишь при Николае I в 1833 г. В 1864 г. последовало разрешение православным женского пола заключать браки с иноверцами, не состоявшими на русской службе [927]. Оба эти закона были изданы государством, но подлежали исполнению консисториями. Минимальным возрастом для вступления в брак в 1774 г. были 15 лет для мужчин и 13 — для женщин. По именному указу от 19 июля 1830 г. Святейший Синод повысил возрастной ценз до 18 и 16 лет соответственно (за исключением закавказских епархий). Эти правила вошли в Свод законов, который подтвердил также установленный Святейшим Синодом в 1774 г. максимальный брачный возраст для мужчин — 80 лет [928].
В течение всего синодального периода заключение и расторжение браков было делом Церкви, и чаще всего именно в этих случаях миряне приходили в соприкосновение с церковной юрисдикцией. Церковные правила определяли степень родства, допустимую для брачащихся, условия расторжения брака или вступления в повторный брак. По указу Святейшего Синода от 1810 г. (как то было, впрочем, и ранее) бракосочетание для лиц, состоявших друг с другом в родстве до четвертой степени, не дозволялось. В XVIII и XIX вв. бывали отдельные исключения по настоянию государственной власти. Так, в 1827 г. Московская консистория потребовала объявить недействительным совершенное при нарушении названных норм бракосочетание императорского флигель–адъютанта А. П. Мансурова, однако Николай I повелел закрыть дело. В ответ на это митрополит Филарет просил об отставке, но она не была принята императором. В вопросе о браке генерал–адъютанта П. А. Клейнмихеля, лютеранина по вероисповеданию, с состоявшей с ним в родстве четвертой степени православной Святейший Синод сумел отстоять свое запрещение [929]. В XVII и XVIII вв. бракоразводные дела рассматривались и решались епархиальным архиереем, хотя бывали и случаи, когда разводная грамота выдавалась приходским священником. Указами Святейшего Синода от 1730 и 1767 гг. такая практика была запрещена и право расторжения брака сохранялось только за епархиальными епископами, пока наконец указами от 1805 и 1810 гг. Святейший Синод не перевел эти дела в свое ведение. В Московской Руси лишение гражданских прав или исчезновение без вести одного из супругов не могли служить основаниями для расторжения брака. Согласно указам Петра I от 1720, 1722 и 1723 гг., в последнем из названных случаев развод стал в принципе возможен [930].
В Уставе духовных консисторий точно определены функции церковного суда и дисциплинарные полномочия благочинных по отношению к подчиненному им духовенству (ст. 69–71, № 94 в издании 1841 г., и ст. 65–67 в издании 1883 г.). Компетенция епархиального суда по отношению к лицам духовного звания распространялась, согласно разделу 3 Устава, на следующие дела: 1) проступки и преступления против должности, сана и благонравия; 2) тяжбы о пользовании церковным имуществом; 3) жалобы духовных и светских лиц на духовенство (за исключением уголовных дел). В отношении светских лиц епархиальному суду подлежали: 1) незаконные браки; 2) расторжение браков и восстановление их в случае незаконности развода; 3) выдача брачных свидетельств и свидетельств о рождении от законного брака; 4) проступки мирян, влекущие за собой церковные наказания (ст. 148 в издании 1841 г. и ст. 158 в издании 1883 г.). Здесь же (ст. 159 в издании 1841 г. и ст. 149 в издании 1883 г.) определена компетенция светских судов по отношению к духовным лицам. В нее входили: 1) тяжбы духовных лиц между собой или с мирянами по неисполненным договорам и обязательствам, а также о возмещении ущерба (гражданское право); 2) преступления против государственных законов; 3) тяжкие уголовные преступления (уголовное право). В уголовных делах первоначальное расследование велось духовными инстанциями (ст. 150 и 160). Направление депутатов в суды (до 1864 г.) обсуждается в ст. 161 и 162 издания 1841 г. Судебная процедура в таких случаях регулировалась определениями Свода законов (т. 15, ч. 2, ст. 1027–1029 в издании 1876 г.). Устав консисторий (ст. 163–186 в издании 1841 г. и ст. 153–171 в издании 1883 г.) содержит точные определения судебной процедуры для духовных судов. В отношении духовных лиц предусмотрены следующие меры наказания: 1) лишение священнослужителей сана, а священномонашествующих сана и монашества, с исключением из духовного ведомства; 2) лишение священнослужителей сана с оставлением в духовном ведомстве на низших должностях и лишение священномонашествующих сана с оставлением в одном монашестве на покаянии; 3) временное запрещение в священнослужении с отрешением от должности и с определением в причетники; 4) временное запрещение в священнослужении без отрешения от места, но с возложением епитимьи в монастыре или на месте; 5) временное испытание в архиерейских домах и монастырях; 6) отрешение от места; 7) исключение за штат (т. е. лишение денежного содержания. — Ред.); 8) усугубление надзора; 9) пеня и денежное взыскание; 10) поклоны; 11) строгий или простой выговор; 12) замечание (ст. 187 в издании 1841 г. и ст. 176 в издании 1883 г.). Кроме того, в Уставе есть ряд предписаний по применению наказаний (ст. 177–196 в издании 1883 г.).
В некоторых епархиальных судах для оказания помощи благочинным при проведении судебного следствия имелись собственные судебные следователи [931]. Судебные уставы 1864 г. ухудшили положение духовенства по отношению к светскому суду. За служебные преступления (например, растрату церковных средств либо выдачу подложных метрических свидетельств) духовных лиц привлекала к ответственности непосредственно государственная прокуратура. Епархиальные инстанции теперь не принимали уже участия в предварительном следствии, от консисторий не требовалось согласия на передачу дела в гражданский суд, они были лишены права посылать туда своих депутатов. Суд просто сообщал епископу о вынесенном приговоре. Епископ мог, правда, высказывать свое мнение по уголовным делам, но суд не был обязан его запрашивать [932].
Целый ряд статей Устава посвящен духовному суду над мирянами (ст. 216–297 в издании 1841 г. и ст. 205–277 в издании 1883 г.). Так, например, преступления против брака: прелюбодеяние и т. п. — наказывались церковной епитимьей или даже ссылкой в монастырь (ст. 278–279 в издании 1841 г. и ст. 276–277 в издании 1883 г.). Последняя мера часто применялась по отношению к сектантам — иногда по инициативе государства. Некоторые преступления мирян рассматривались светским и духовным судами совместно. К таковым относились: 1) нарушение супружеской верности — если одновременно с церковной процедурой расторжения брака подавалась жалоба и в светский суд; 2) браки, заключенные насильственным или обманным путем, дела по которым рассматривались уголовным судом при участии духовного суда для выяснения законности брака; 3) преступления против брака (нарушение правил о допустимой степени родства или браки православных с нехристианами); 4) превышение допустимого числа браков (не более трех); 5) преступления против веры и Церкви, о которых в большинстве случаев церковные власти уведомляли светский суд; последний выносил приговор и сообщал о нем Церкви, которая в свою очередь налагала и церковное наказание [933]. Особым церковным наказанием был отказ в церковном погребении для самоубийц, если не представлялось судебно–медицинского свидетельства о том, что самоубийство было совершено в состоянии невменяемости или в результате психической болезни (ст. 1472 и 859 Уголовного кодекса, т. 15 Свода законов). Согласно статье 1473, дело по неудавшемуся самоубийству подлежало церковному суду. Самым тяжким наказанием для мирян было отлучение от Церкви. Оно могло налагаться только Святейшим Синодом и влекло за собой утрату некоторых гражданских прав (Свод законов, т. 15, ст. 45, 95, 246, 706).
к) Обер–прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев время от времени созывал епископские съезды для обсуждения важных церковных вопросов. Первое из таких собраний состоялось в Киеве в сентябре 1884 г., когда 11 епископов южных и юго–западных епархий под председательством митрополита Платона Городецкого обсуждали вопрос о мероприятиях против штундизма, распространение которого стало принимать значительные размеры. В результате появилось послание епископов юго–западных епархий своим приходам, которое, однако, не воспрепятствовало дальнейшему росту секты. В том же году в Петербурге состоялось совещание епископов, собравшихся в связи с 50–летним юбилеем пастырской деятельности митрополита Исидора Никольского. Предметом обсуждения были школьное дело, а также проблемы обеспечения сельского духовенства. По инициативе Победоносцева и профессора Московской Духовной Академии Н. И. Субботина в 1885 г. в Казани была созвана конференция девяти епископов Поволжья для обсуждения мер против раскола. Одновременно были рассмотрены вопросы миссионерской деятельности среди поволжских инородцев. Миссионерская деятельность в том же году стала предметом обсуждения и на конференции семи епископов Сибири под председательством архиепископа Иркутского. В 1888 г. епископы, собравшиеся в Киеве по поводу 900–летия Крещения Руси, опять совещались по вопросу борьбы со штундизмом. В 1908 г. съезд епископов в Киеве снова был занят проблемой борьбы с сектантством на юге России. Совещание в Казани в 1910 г. было посвящено миссионерской работе среди нехристианского населения Поволжья и Сибири [934].
§ 12. Епископат
а) Епископат синодального периода по своему составу и происхождению значительно отличался от епископата предшествовавшей эпохи, когда в теории и на практике господствовало мнение Иосифа, игумена Волоцкого († 1515), что епископ может выйти только из монастыря. В Московском государстве пребывание в монастыре считалось необходимым условием для получения епископского сана. В синодальный период, напротив, епископы, как правило, происходили из среды ученого монашества, которое в отличие от монастырской братии было мало знакомо с собственно монастырской жизнью.
Ответственным за новый порядок в известном смысле явился Петр I. Он отдавал предпочтение епископам с Украины, где ученое монашество образовалось уже в XVII в. Как уже говорилось выше (§ 1), Петр не доверял великорусскому монашеству и епископату, видя в них противников своих реформ и приверженцев патриаршества. Поэтому он способствовал тому, чтобы ряды великорусской иерархии пополнились многочисленными выходцами с Украины. Уровень образования малороссийских иерархов был значительно выше, чем у их великорусских собратий, ибо все они почти без исключения обучались в Киевской коллегии (с 1701 г. — академии). Эти епископы действительно не были фанатичными сторонниками патриаршества, да и вообще идея патриаршества не была популярна на Украине, которая была вынуждена подчиниться Московскому патриарху только в 1686 г. Однако вскоре выяснилось, что в остальном украинские архиереи вовсе не были такими уж реформаторами, как того ожидал Петр [935]. Единственным искренним приверженцем петровских реформ среди них являлся Феофан Прокопович, другие же, будучи сторонниками неограниченной и независимой епископской власти, хотя и подчинились государственной церковности Петра, отнюдь не были согласны с нею в принципе. Малороссийская иерархия, пересаженная на великорусскую почву, как видно из многих биографий, происходила большей частью из шляхетской среды и сохраняла ее жизненный уклад [936]. Свою оппортунистическую поддержку государственной церковности эти епископы старались компенсировать деспотическим господством над подчиненным им епархиальным духовенством, находя при этом опору у своих земляков, заседавших в Святейшем Синоде [937]. В 1–й половине XVIII в., за исключением краткого периода «старомосковской реакции» при Петре II, Святейший Синод состоял почти сплошь из малороссийских епископов. Вплоть до XIX в. реформы, приведшие к установлению государственной церковности в высшем церковном управлении, мало ощущались на уровне приходского духовенства. Здесь доминировала епископская власть, словно стеною отделявшая приходское духовенство и общины от высшего церковного управления. В епархиях малороссийские архиереи были чрезвычайно непопулярны. «Беда да горе! — писал в 1763 г. епископ Белгородский Иоасаф Миткевич. — Всы теперь малороссияне везде в крайнем презрении» [938]. Конечно, не могло быть и речи о каком–либо сопротивлении епископам и их малороссийскому окружению в епархиальных управлениях. И в монастырях в 1–й половине XVIII в. появляются во все возрастающем числе настоятели–украинцы [939]. Период преследований при Анне Иоанновне не изменил состава иерархии, так как репрессии затронули в равной мере обе группы епископата. В царствование Елизаветы число выходцев с Украины среди епископов еще более увеличилось. Лишь в 1754 г. вышел указ, предписывавший Святейшему Синоду выдвигать на должности настоятелей и епископские кафедры не только малороссийских, но и великорусских кандидатов [940]. После того как малороссиянин Арсений Мацеевич показал себя главным противником секуляризационных планов Екатерины II, императрица прониклась недоверием к украинским архиереям и взяла за правило назначать епископами великорусов. Она справедливо указывала на «закоснелое властолюбие» украинских иерархов. Число великорусских епископов, которые еще в 1764 г. занимали всего лишь 12 кафедр из 26, начало возрастать также и потому, что теперь ученое монашество стало пополняться выпускниками Славяно–греко–латинской Академии в Москве [941].
б) Своеобразный феномен ученого монашества в Русской Церкви заслуживает более подробного рассмотрения. Его значение трудно переоценить — на протяжении всего периода от XVIII до XX в. на нем лежало не только управление Церковью, но и руководство всей пастырской работой. Обычно всю ответственность за церковные нестроения синодального периода возлагают только на систему государственной церковности, упуская из виду такую важную сторону дела, как отношение иерархов к своим служебным обязанностям, которое в течение этих 200 лет оставляло желать лучшего. Отстаивать канонически установленные границы своей власти было правом и обязанностью епископов, но не менее важными для них должны были быть их пастырские обязанности [942].
Колыбелью ученого монашества в XVII в. была Киевская Духовная Академия. Ее выпускники уже в молодые годы назначались настоятелями монастырей в Киеве или в южных епархиях. С начала XVIII в. Петр I, как уже говорилось, начал назначать их и в Великороссию, где они становились главным образом преподавателями Московской Академии, в списках которой за первые десятилетия XVIII в. значатся лекторами исключительно монахи киевской выучки [943]. В одном из указов Петра от 1719 г. предписывалось назначать ученых монахов и иеромонахов в столичные церкви и в Александро–Невский монастырь с перспективой поставления в епископы [944]. Петр хотел иметь образованных епископов и в 1724 г. написал совместно с Феофаном «Объявление, когда и почему возникло монашество, каков был прежний монашеский устав и как должно улучшить теперешний». В этом трактате, и одновременно памфлете против монашества, император набрасывает план учреждения двух семинарий, выпускники которых занимали бы высшие церковные должности. После принятия монашества они должны были в течение трехлетнего испытательного срока в Александро–Невском монастыре наряду с выполнением своих монашеских обязанностей также читать, переводить и сочинять проповеди. Как ученым монахам им в сравнении с обычными монахами полагались привилегии, прежде всего — в отношении одежды и пищи. «Годные» назначались преподавателями духовных училищ, игуменами монастырей и епископами, а «негодные» рассылались по монастырям простыми монахами [945].
С начала XVIII в. преподавание в духовных училищах, а затем ректорство в семинариях стали ступеньками лестницы, ведшей к сану епископа. Таким образом, этот высокий сан возлагался на совсем молодых монахов, никогда не видевших монастыря (см. § 18) [946]. Для того чтобы стать епископом, не нужны были какие–то особые достоинства или выдающиеся качества, достаточно было средних способностей и стажа педагогической деятельности, которые через несколько лет обеспечивали кафедру. Если преподаватель духовного училища из числа ученых монахов переводился из одной семинарии в другую, оставаясь ректором и не достигая епископского сана, то это значило, что либо ему очень не везет, либо у него чересчур самостоятельные, неудобные для Святейшего Синода взгляды [947]. Архиепископ Никанор Бровкович цитирует высказывание профессора Московской Духовной Академии (1833–1867) В. Н. Карпова, воспитавшего несколько поколений ученых монахов: «Много их на моем веку прошло пред моими глазами. Коли кто из них так себе — серединка, флегма, то, что называется ни шатко, ни валко, — такие в жизни идут себе своею дорогой тихо и ровно, и преуспевают, и высоких степеней достигают. А эти даровитые, да энергичные, да пылкие всегда почти погибают» [948]. Святейшему Синоду, а вернее — обер–прокурору, были неугодны одаренные «новаторы», доставлявшие беспокойство и мешавшие привычному, установившемуся ходу вещей. Нужны были натуры послушные, которые спокойно, размеренно двигались бы по проторенной колее. Человек такого поведения со временем мог рассчитывать на сан митрополита или по крайней мере на богатую епархию [949].
Еще в XVIII в. раздавались голоса, осуждавшие практику пополнения епископата исключительно за счет ученых монахов. В 1767 г. епископ Переяславский Сильвестр Старогородский в своих Пунктах, приложенных к инструкции для делегата от Святейшего Синода в Комиссию по составлению нового законоуложения, высказывал пожелание «о избрании и возведении на епископства не столь по учению, как доброжительству, если в совокупности обое в ком не усмотрится» [950]. Макарий Булгаков был, напротив, апологетом ученого монашества. Еще молодым архимандритом, в начале своей церковной, или, что то же, ученой, карьеры, он писал в «Истории Киевской Академии»: «Переберите списки архипастырей всех епархий русских и вы не найдете ни одной, которые бы не видели у себя нескольких или по крайней мере одного преосвященного из образовавшихся в Киевской Академии — сего, как прилично назвать ее здесь, рассадника российских иерархов осьмнадцатого века» [951]. В XIX в. привилегии ученого монашества горячо отстаивал митрополит Филарет Дроздов, который требовал, чтобы преподаватели духовных училищ и епископы были только из ученых монахов. «Правительство… имеет настоятельную надобность благоприятствовать православному (т. е. ученому. — И. С.) монашеству… для приготовления и избрания ректоров и инспекторов духовных академий и семинарий и профессоров богословия. Светскому наставником богословия быть неприлично, белые священники привязаны к семействам и приходам». Филарет считал, что «от трехлетнего послушнического искуса могут быть освобождены… совершившие полный богословский курс в духовных училищах, с полным одобрением в поведении, приобретенным в продолжение нескольких лет под непрерывным надзором и руководством нравственным»; он полагал, что молодые люди, окончившие духовную академию, уже по достижении 25 лет могли постригаться в монахи [952]. В 60–е гг. митрополит Филарет приложил немало усилий, чтобы уговорить протоиерея А. В. Горского, которого он хорошо знал как выдающегося ученого и замечательного человека, принять монашество (тогда обсуждалась его кандидатура на должность ректора Московской Духовной Академии). Поскольку Горский отказался, Филарет рекомендовал на это место одного из ученых монахов и лишь несколько лет спустя скрепя сердце решился дать свое согласие на назначение Горского [953]. Что касается монашеских обязанностей епископов, то Филарет считал, что «монашествующий, возводимый в сан епископа, по необходимости обязан подчинить характер монашества высшему характеру епископства и исполнять обязанности монашеские в такой мере, в какой они совместны с положением и обязанностями епископства». По рекомендации Филарета Святейший Синод установил в 1832 г. возрастной минимум для пострижения в монахи — 25 лет, однако на практике он во многих случаях бывал еще меньше, если учащийся желал пострижения еще до окончания учебы [954]. Такие случаи особенно участились с 80–х гг. XIX в., когда привлекательность иночества в глазах учащихся резко упала, так что дело доходило до прямой агитации с целью побудить их принять постриг, дабы пополнить поредевшие ряды кандидатов в епископы, которых все чаще приходилось поставлять из среды вдовствующего белого духовенства, принимавшего монашество [955]. Следствием такой агитации — особенно со стороны Антония Вадковского и Сергия Страгородского в Петербурге, а также ректора Московской и Казанской Академий Антония Храповицкого — явилась волна порой поспешных постригов среди молодых студентов. Из 30 рукоположений в епископы, предпринятых в Святейшем Синоде при участии митрополита Антония Вадковского в 1898–1910 гг., 29 приходились на долю ученых монахов, принявших монашество в юношеском возрасте. Таким способом удалось восстановить монополию ученого монашества на епископский сан [956].
Материальное положение ученого монашества с самого момента его возникновения было также в высшей степени привилегированным. Как правило, ректорство в академии или семинарии было связано с настоятельством в одном из монастырей, часто весьма отдаленном. Последнее было чисто номинальным, но означало получение дополнительных доходов из этого монастыря. В 1767 г., когда ученым монахам, преподававшим в духовных учебных заведениях, были установлены штатные оклады, эта практика была санкционирована Святейшим Синодом. 18 декабря 1797 г. Павел I издал указ об организации кафедрального духовенства, согласно которому в трех лаврах и московском Донском монастыре учреждалось 18 штатных вакансий для ученых иеромонахов, окончивших «с успехом и пользою» одну из академий. Им полагалась ежегодная дотация из монастырских средств в размере 150 руб. Другие постановления, содержащиеся в этом указе, напоминают «Объявление» 1724 г.: «Синод наш не оставит предписать точную их должность, имея за правило, чтоб они упражнялись в переводах, сочинениях, в проповеди слова Божия, в преподавании наук по академиям и семинариям… да и вообще, чтоб они не в праздность обращались, но прямо на пользу церковную и государственную служили, отличалися добрым поведением, а тем и могли бы достигать помещения на степени архиерейские» [957]. После принятия Уставов 1809–1814 гг. доктора и магистры богословия начали получать надбавки к жалованью. И лишь в Уставах 1867–1869 гг. связь между ректорством и настоятельством была отменена [958].
В XVIII и начале XIX в. вдовствующие священники, принявшие монашество, только в самых редких случаях удостаивались епископского сана [959]. Положение изменилось во 2–й половине XIX в., и в особенности с 70–х гг., когда количество постригов среди выпускников академий стало быстро уменьшаться. «Кандидатов на архиерейство совсем нет», — жаловался архиепископ Никанор Бровкович, который, входя в 1887–1888 гг. в Святейший Синод, превосходно знал ситуацию [960]. В этом затруднительном положении епархиальные архиереи бывали вынуждены побуждать овдовевших протоиереев, профессоров академий и преподавателей семинарий принимать монашество с последующим выдвижением их на замещение епископских кафедр. И тем не менее общее число поставленных таким способом епископов было на удивление мало: за 2–ю половину XIX и начало XX в. их было всего около 40. В общем они проявили себя с хорошей стороны, с особым вниманием относясь к нуждам приходского духовенства [961].
Из статистики о епископате конца XIX и начала XX в. интересны следующие данные. В 1897 г. епархиями управляли 100 епископов; из них 78 являлись выпускниками духовных академий, 8 — семинарий, один имел университетское образование, один — военное, светские гимназии окончили 12; 39 до пострига были вдовыми священниками; из иных сословий (не духовного) происходили 4. В 1903 г. насчитывалось 16 епископов на покое и 107 — занятых церковным управлением, из них 3 митрополита, 15 архиепископов и 105 епископов. 109 были выпускниками академий, 8 — семинарий, законченное университетское образование имели 2, незаконченное — еще 2, сельскохозяйственное образование — 1, военное — 1. И только четверо были докторами богословия: Петербургский митрополит Антоний Вадковский, Владимирский архиепископ Сергий Спасский, Костромской епископ Виссарион Нечаев и викарий Киевского митрополита Сильвестр Малеванский. 5 иерархов были старше 80 лет (среди них двое еще управляли епархиями), 14 — старше 70 лет; самому младшему было 34 года [962].Все окончившие академии, за исключением трех, прошли обычный путь ученых монахов: через семинарию и академию — к епископскому сану, и даже большинство бывших вдовых священников некоторое время преподавали в семинариях. Таким образом, и для тех, и для других в равной мере педагогическая деятельность послужила «подготовкой» к епископской кафедре.
в) В иерархической структуре епископата в течение синодального периода произошел ряд изменений. В конце XVII в. существовали 22 епархии, из которых одна управлялась патриархом, 13 — митрополитами, 7 — архиепископами и 1 — епископом. Различия между епархиями в сущности не имели практического значения, так как перемещения архиереев были крайне редки. Архимандриты и игумены монастырей при случае могли быть рукоположены сразу в митрополиты или архиепископы. Так обстояло дело еще в первые годы царствования Петра I, когда Стефан Яворский был рукоположен в митрополита Рязанского, а Димитрий Туптало — в митрополита Тобольского и Сибирского из игуменов; то же произошло с Филофеем Лещинским, Арсением Мацеевичем и некоторыми другими [963].
Петр I отменил рукоположение сразу в архиепископы и митрополиты, возведя в принцип постепенное восхождение по иерархической лестнице. Назначение епископов Петр рассматривал как вопрос государственно–политический, подлежавший его личному ведению. В «Духовном регламенте» говорится, что Духовная коллегия должна быть «аки некая школа правления духовнаго», где ее советники и асессоры, будущие кандидаты в епископы, будут иметь возможность «научитися духовной политике». 14 февраля 1721 г. царь приказал Святейшему Синоду представлять всякий раз по два кандидата на «высочайшее рассуждение». Тем самым практика назначения епископов монаршей волей приобрела силу закона. При Александре I, в 1822 г., число представляемых Святейшим Синодом кандидатов было увеличено до трех. Еще в указе Сената от 22 апреля 1716 г. были сформулированы статьи епископской присяги, которые в главных чертах вошли затем в «Духовный регламент»: «Исповедую же с клятвою крайняго судию Духовныя сея коллегии быти самаго всероссийскаго монарха, государя нашего всемилостивейшаго». Эта присяга была отменена лишь в 1901 г. (см. § 3) [964].
С точки зрения канонического права поставление в епископа состоит из двух актов: 1) рукоположения, или хиротонии, сообщающей поставляемому духовные дары, — акта, имеющего чисто догматическое, духовное основание, и 2) наречения на определенную епископскую кафедру — правовой процедуры, имеющей каноническое основание [965]. В допетровское время эти два акта строго различались, вплоть до того, что между ними зачастую проходило немало времени. Святейший Синод вскоре после своего возникновения ввел обратный порядок: сначала происходило наречение, в ходе которого объявлялось, что носитель высшей государственной власти признает данного кандидата достойным занять ту или иную кафедру. Наречение происходило в Святейшем Синоде или в Московской Синодальной конторе, при этом кандидат приносил епископскую присягу императору. Хиротония (рукоположение) происходила позднее в церкви и осуществлялась по крайней мере двумя, большей частью тремя, епископами по особому богослужебному чину, причем новопосвященным произносилось архиерейское исповедание веры. Письменный текст исповедания подписывался как новым епископом, так и (в качестве свидетелей) архиереями, участвовавшими в рукоположении [966].
Смещение епископа или лишение его сана являлись прерогативой вышестоящих церковных инстанций и не могли производиться государственной властью, так как сообщение или отнятие благодатных даров (харизмы) было совершенно вне ее компетенции. Вместе с тем в синодальный период государство неоднократно принуждало Святейший Синод смещать епископов или лишать их сана. Так, Петр I повелел извергнуть из сана и казнить Ростовского архиепископа Досифея, Игнатия, епископа Тамбовского, приказал лишить сана, Игнатия, митрополита Крутицкого, — сослать в Сибирь. Уже после Петра I по требованию государственной власти Святейший Синод лишил сана Феодосия Яновского, сосланного затем в монастырь с именем монаха Федоса. По повелению императрицы Анны Иоанновны были лишены сана Лев Юрлов, Казанский митрополит Сильвестр Холмский, Киевский архиепископ Варлаам Ванатович, архиепископ Евфимий Коллети и архиепископ Феофилакт Лопатинский; впрочем, при императрице Елизавете оставшиеся в живых были восстановлены в сане. Екатерина II приказала лишить сана митрополита Арсения Мацеевича. При Александре I был лишен сана и сослан в монастырь Могилевский архиепископ Варлаам Шишацкий за то, что в 1812 г. после захвата Могилева французами он приветствовал Наполеона и присягнул ему на верность [967]. В последующее время, особенно при Николае I и в обер–прокурорство Победоносцева, многие епархиальные архиереи смещались и отправлялись на покой по монастырям за проступки административного характера. Последним случаем такого рода было, кажется, смещение Саратовского епископа Гермогена Долганова при обер–прокуроре Саблере в 1912 г. [968]
Еще одним нововведением Петра I стала отмена белого клобука для митрополитов, при этом все епископы получили право ношения саккоса, что ранее было привилегией митрополитов. Впавший в немилость Нижегородский митрополит Сильвестр Холмский был в 1719 г. перемещен сначала в Смоленск — в сане митрополита, но без белого клобука, затем — простым епископом в Тверь (1720–1723) и наконец — в Рязань (1723–1725). Даже Московская кафедра с 1742 по 1775 г. замещалась архиепископами. Лишь Платон Левшин стал митрополитом (1775–1812), но его преемник Августин Виноградский (1818–1819) снова был в сане архиепископа, да и сам Филарет Дроздов в 1821–1826 гг., уже возглавляя Московскую епархию, имел сан архиепископа. В Петербурге после 1770 г. в череде митрополитов оказался и один архиепископ — Амвросий Подобедов (1799–1801) [969].
Согласно штатам 1764 г., епархии были подразделены на три степени, но титулование иерархов не было при этом регламентировано. С отменой деления на степени в 1867 г. титул митрополита закрепился за епископами Киева, Москвы и Петербурга, тогда как архиепископский сан с этого времени перестал быть связан с определенными епархиями, превратившись в личное отличие епископов.
«Духовный регламент» в статье 13 устанавливал: «Да весть же всяк епископ, каковый он ни есть степенем, простой ли епископ, или архиепископ, или митрополит, что он Духовному коллегиум, яко верховной власти, подчинен есть, указов онаго слушать, суду подлежать, и определением его довольствоваться должен». С течением времени укреплялась власть обер–прокуроров, все более влиявших на избрание епископов и на управление епархиями. Теперь епископам приходилось считаться не только с мнением членов Синода, но и с воззрениями обер–прокурора. Сложившееся положение очень верно характеризует А. М. Иванцов–Платонов в работе 1882 г.: «Один прокурор более любит и выдвигает на первый план епископов светских, близких к обществу (граф Д. А. Толстой. — И. С.); другой — аскетов и простецов (граф А. П. Толстой и отчасти Победоносцев. — И. С.). Один преимущественно уважает ученость, а другой — бескнижную простоту. Один желал бы, чтобы в епископах больше было консерватизма, другой — либерализма. Один требует, чтобы епископы были лишь покорными исполнителями его предначертаний, а другой желал бы насильственным же внушением более пробудить в них самостоятельность и энергию. Удивительно ли, что представители Церкви все более и более теряют при этом самостоятельность и энергию и что вообще эти качества в жизни церковной не только с каждым столетием или полустолетием, а может быть, с каждым десятилетием слабеют и слабеют!» [970]
Еще в XVIII в. епархии были почти не затронуты властью обер–прокурора. Епархиальный архиерей, исполнявший свои обязанности в согласии со взглядами собратий в Святейшем Синоде, имел возможность в случае конфликтов с государственной властью — конечно, отнюдь не всегда — рассчитывать на их поддержку, в особенности если дело касалось канонически обоснованных границ епископской власти. В XIX в. в связи с усилением власти обер–прокуроров ситуация в епархиях совершенно изменилась, в особенности же с тех пор, как в самих епархиальных управлениях у обер–прокуроров появились личные уполномоченные в лице консисторских обер–секретарей. Теперь епископ находился под постоянным контролем, так что о самостоятельном церковном управлении практически не могло быть и речи. Оппозиция обер–прокурору в Святейшем Синоде приводила, как уже говорилось (§ 9), к возвращению строптивого архиерея в его епархию, причем он мог быть уверен, что его дальнейшая карьера будет затруднена [971]. Более серьезное сопротивление каралось увольнением на покой. У Протасова и Победоносцева излюбленным средством острастки архиереям были частые переводы их с одной епархии на другую [972].
В XVIII в. служебная карьера епископов оказалась втянутой также в орбиту фаворитизма. В числе фаворитов при дворе наряду со светскими лицами были и представители духовенства. При Анне Иоанновне в этой роли выступал Феофан Прокопович, при Елизавете — ее духовник протоиерей Дубянский. Особенным влиянием пользовался многолетний духовник Екатерины II протоиерей Панфилов († 1794), «поверенный государыни в церковных делах», как его характеризует П. Знаменский. Епископы привыкли уважать его взгляды и искать его благосклонности. В противном случае смельчака (как, например, митрополита Платона Левшина) могли ожидать неприятности [973]. В XX в. фаворитизм среди духовенства пережил благодаря Распутину свой новый — последний, но самый пышный — расцвет (§ 9).
Другим фактором, осложнявшим епархиальное управление, было вмешательство государственной власти. Особо часто столкновения духовной и государственной властей случались при Николае I [974]. Конфликт Рижского епископа Иринарха Попова (1836–1841) с генерал–губернатором Остзейского края закончился в 1836 г. удалением епископа из Риги [975]. Когда Иркутский архиепископ Ириней Несторович вступился за вверенное ему духовенство, страдавшее от злоупотреблений генерал–губернатора, возник тяжелый конфликт, победителем в котором вышел и на этот раз представитель государственной власти: Ириней был сослан в монастырь [976]. В XIX и XX вв. столкновения между епархиальными властями и губернаторами вообще происходили очень часто [977]. Давление, которому подвергались в своей деятельности епархиальные архиереи, угнетающе сказывалось на душевном состоянии иерархов. Многие из них, как показывают примеры 50–70–х гг., описанные в воспоминаниях архиепископа Никанора Бровковича, доходили до полной растерянности. «Хроника» Тверского архиепископа Саввы Тихомирова, охватывающая целые полвека — с 1850 по 1896 г., подтверждает это печальное наблюдение применительно к более позднему времени. Ту же картину рисуют и воспоминания митрополита Евлогия Георгиевского о двух последних десятилетиях синодального периода [978]. Конечно, грубая бесцеремонность николаевской эпохи в продолжение XIX в. уступила место большей респектабельности, но принципиально положение не изменилось: с точки зрения государственной церковности губернатор видел в епархиальном архиерее чиновника по «ведомству православного исповедания»; насколько широко губернатор пожелает трактовать свои вытекающие отсюда административные полномочия, зависело только от его политического благоразумия. Во многих случаях подобная ситуация смягчалась благодаря личному отношению губернатора к Церкви, а также такту и чуткости епископа, его способности заслужить бесспорный нравственный авторитет. Так, Воронежский епископ Антоний Смирницкий (1826–1846) явил собой пример подвижника, положение которого было непоколебимым благодаря любви к нему со стороны духовенства и народа. Аналогичным было и положение строгого митрополита Григория Постникова во всех управлявшихся им епархиях. Такой авторитет был невозможен без долголетнего пребывания на одной и той же кафедре, однако со времени Победоносцева это стало редкостью, так как обер–прокурор считал нежелательными тесные контакты епископов со своим духовенством и паствой. Особенности социально–психологической ситуации, в которой находился русский архиерей, были таковы, что доверительные отношения между ним и духовенством епархии, а также верующими могли возникнуть лишь постепенно, при продолжительном общении. Духовенство привыкло видеть в епископе (особенно это характерно для XVIII и 1–й половины XIX в.) не столько образец пастыря, сколько главным образом «владыку». Поэтому вначале оно всегда вело себя по отношению к епископу с боязливой, почти недоверчивой осторожностью и покорностью. Народ же ждал от своего епископа прежде всего важности и достоинства; в его представлении значению епископского сана более всего соответствовала неприступность князя Церкви. В то же время русский епископ всегда мог положиться на удивительную чуткость народа к подлинному, неподдельному в человеке, и при наличии такта иерарх вполне мог в должной мере сочетать высоту своего положения с человеческой теплотой и искренним, сердечным участием. Плохо, если по неопытности или импульсивности епископ вдруг забывал о высоком достоинстве своего сана, пренебрегая той дистанцией между ним и народом, которая в глазах последнего была естественна и необходима. Архиепископ Савва Тихомиров описывает, как осуждали жители Костромы своего епископа Августина Гуляницкого (1889–1892) за его «странности»: «ходит–де по городу с визитами к знакомым пешком» [979]. Архиепископ Никанор Бровкович также рассказывает о совершенно безрезультатных попытках некоторых молодых епископов завязать простые и непринужденные отношения с духовенством и народом. Они разбивались о многовековую традицию, основанную на прочно укоренившемся представлении о возвышенности епископского служения. Притом не следует забывать, что эта традиция создавалась не без участия самих епископов. Сломить ее одним ударом было невозможно. Лишь немногие иерархи обладали достаточной зрелостью и значительностью личности, чтобы достичь близости, не теряя дистанции. В большинстве случаев оставалась глубокая пропасть между епископатом и духовенством, а также народом. Эта пропасть, этот отрыв епископов от своей паствы были роковыми для Русской Церкви. Они существовали еще в Московской Руси, однако в те времена общность церковного мировоззрения духовенства всех степеней и всего верующего народа предохраняли от опасности раскола целостной религиозной жизни. Корнями этой опасности, которые в продолжение XVIII в. все глубже проникали в религиозное сознание русских людей, были представление об особой возвышенности и неограниченности епископской власти и роскошь архиерейского быта, которую принесли с собой в Великороссию украинские иерархи в XVIII в. Не имея возможности противостоять непрерывно нараставшему в XVIII и XIX вв. давлению государства, епископы давали выход своей властности в другом — в деспотической жестокости по отношению к подчиненному духовенству. Хорошо осведомленный в этом отношении Феофан Прокопович отнюдь не случайно включил в «Духовный регламент» следующие слова: «Ведал бы всяк епископ меру чести своея и не высоко бы об ней мыслил»; «следует… чтоб епископ не был дерзок и скор, но долготерпелив и рассудителен во употреблении власти своей» (О епископах, ст. 14 и 16). В XVIII в. совершенно естественно звучала формула Арсения Мацеевича: «Архиерейство — главизна христианства и власть воплотившагося Христа Бога нашего» — с вытекающей отсюда идеей абсолютного господства епископа над подчиненными в своей епархии [980]. Высокомерие и властолюбие делаются все более характерными чертами иерархов в XVIII в., исключения легко перечислить: это святитель Тихон Задонский, Гавриил Петров (оба великорусы) и немногие другие. В мемуарах XVIII в. все чаще появляются свидетельства о надменности, жестокости и неприступности архиереев [981]. И если кто был лишен этих пороков, он все равно по меньшей мере разделял общее преувеличенное представление о епископской власти. На уровне епархиального управления эта власть действовала безо всяких ограничений, и во многом ее вина в том, что все глубже становилась пропасть между иерархией и народом, в том числе и низшим духовенством, в защиту которого в Святейшем Синоде нередко приходилось выступать представителю государства. В неестественной, деформированной правовой ситуации синодального времени иерархии угрожала опасность того, что ее канонически неоспоримое право на управление Церковью будет морально подорвано ею же самой. Краткую и точную формулу архиепископа Саввы Тихомирова мог бы повторить любой из значительных иерархов — и Арсений Мацеевич, и Филарет Дроздов, и Платон Левшин, и Агафангел Соловьев, и, наконец, Антоний Храповицкий: управление православной Церковью принадлежит исключительно иерархии [982].
XVIII в. принес с собой новую структуру общества — членение на сословия, резко отличавшиеся друг от друга одеждой, образом жизни, а позднее и мировоззрением. В этой перегруппировке общества епископат стремился остаться наверху и подчеркнуто отмежевывался от простого тяглого среднего сословия. Достаточно вспомнить, как оскорблен был Святейший Синод, когда Комиссия по составлению нового законоуложения вознамерилась причислить духовенство к среднему сословию (см. § 8). Роскошь архиерейской жизни превышала всякие границы. Назначаемые в Святейший Синод иерархи являлись в Петербург с громадными свитами (архиепископ Арсений Могилянский прибыл в 1744 г. в сопровождении 52 человек) и устраивали себе в столице нечто вроде маленьких дворов, пышностью которых старались превзойти друг друга. Собственный выезд четвериком был обычным делом, мантии носились бархатные и шелковые. Даже после секуляризации церковных имений привычка к роскоши продолжала сохраняться [983]. При Павле I епископов стали награждать орденами, и даже совершать богослужения приходилось в лентах и звездах. Так обстояло дело в течение всего XIX в., и только Александр III лично позаботился об устранении этого неподобающего обычая [984]. Епископы старались перещеголять друг друга дорогостоящими церковными облачениями, которые приобретали сами или получали в качестве пожертвований [985].
г) В соответствии с общим социальным и политическим развитием России в деятельности епархиальных архиереев в XVIII и XIX вв. есть большие различия. XVIII в. был временем сословных ограничений на род занятий, службу и обязанности. Все подвергалось контролю, надзору и руководству со стороны государства в соответствии с девизом Петра: во главе всего должна стоять государственная польза. XIX в. открылся эпохой Александра I с ее новыми духовными веяниями, которые, заглохнув при Николае I, возродились с еще большей силой в 60–е гг., при Александре II, приведя к великим реформам. Эти процессы не могли не затронуть и епархиальное управление. Даже консервативно настроенные епископы не могли более довольствоваться устаревшими методами. Большое значение имела новая кодификация законов (1832), которая наряду с обязанностями утвердила и права. Как носительница власти, иерархия должна была приспосабливаться к новым правовым понятиям.
В XVIII в. тяжкое бремя бесконтрольной епископской власти в полной мере определяло отношения между епископом и подчиненным ему духовенством. «Притеснение духовенства со стороны епископского управления зависело не столько от отдельных личностей, сколько от самой системы, в которую оно было организовано», — считает П. Знаменский [986]. Может быть, это и верно в качестве характеристики управленческого механизма, однако Знаменский сам признает, что епископ, обладая почти неограниченной властью, был в состоянии проявить собственную инициативу, если сам не был захвачен патриархально–бюрократическим духом времени. Лишь немногие выдающиеся представители церковной иерархии, такие, как Гавриил Петров, Платон Левшин, Ростовский архиепископ Арсений Верещагин, Рязанский архиепископ Симон Лагов и Тамбовский епископ Феофил Раев, пытались улучшить управление и облегчить положение духовенства. «Самая духовная власть оставалась… с тем же первобытным своим патриархально–бюрократическим характером… При таких условиях вся епархия обращалась в какое–то частное владение своего архиерея, где вся его административная деятельность носила характер его личного домашнего дела, в которое никто не должен вмешиваться» [987]. Казалось бы, именно такая система, построенная исключительно на благоусмотрении одного–единственного лица, должна была служить могучим стимулом к возникновению развитого чувства ответственности. Однако жизнь показала, что иерархи отнюдь не обладали им в достаточной мере, чтобы не поддаться упоению властью, памятуя о том, что власть Церкви покоится на совсем иных принципах, чем государственная.
Самовластие архиепископа Феодосия Яновского доходило до того, что он требовал от подчиненного ему духовенства присяги на верность ему лично. То же самое позднее ставилось в упрек Арсению Мацеевичу. «Всякая тень контроля над епархиальным управлением казалась епархиальным архиереям уже несправедливостью, нарушением их патриархальных прав» [988]. Даже предписание вести инвентарные книги воспринималось как произвол, в том числе и таким образованным архиереем, каким был Платон Левшин. Представление о полнейшем бесправии духовенства по отношению к епископу в иерархах XVIII в. было врожденным. В малейшем проявлении чувства собственного достоинства со стороны духовенства епископу виделось личное оскорбление, которое каралось как покушение на его права. Главнейшим принципом епархиального управления была строгость, что в тот страшный век было равнозначно жестокости. В течение всего XVIII в. для управления епархиями была характерна суровость по отношению к священникам, церковным слугам и чиновникам управлений, проступки которых влекли за собой телесные наказания. Бесчеловечным было правление Арсения Мацеевича в Ростовской епархии, не лучше проявил себя Амвросий Зертис–Каменский в Москве. Последнего духовенство просто ненавидело, как о том свидетельствуют многочисленные мемуары. Жестокостью отличались Павел Конюшкевич в Тобольске, Кирилл Флоринский в Севске, Пахомий Симанский в Тамбове (1751–1766), Гедеон Вишневский в Смоленске, Феофилакт в Воронеже (1743–1757), Варлаам Скамницкий в Вятке (1743–1748). Свирепость Архангельского епископа Варсонофия (1740–1759) зашла так далеко, что привлекла внимание председательствовавшего в Святейшем Синоде Амвросия Юшкевича. Киевский митрополит Арсений Могилянский слыл «мягким», ибо в наказание заставлял монастырское духовенство всего лишь колоть дрова [989]. По мнению П. Знаменского, методы епископского правосудия объяснялись самой системой администрации того века. «Не нужно забывать при этом и того, — пишет он, — что мы имеем дело с администрацией духовной, где в основе права лежит элемент религиозный, где действия власти весьма часто направляются чувством религиозной ревности, которое на известных ступенях цивилизации могло порождать действия очень жестокие и фанатические… Дух времени и крайнее унижение духовенства пред духовной администрацией налагали свою печать даже на духовные наказания, разного рода епитимии» [990]. Эта мысль заслуживает всяческого внимания, вместе с тем она содержит крайне низкую оценку морального уровня епископата XVIII в. Сколь сильно иерархи в самом деле были подвержены влиянию «духа времени», показывает критика Иннокентием Нечаевым, Гавриилом Петровым и Платоном Левшиным «Наказа» Екатерины II, а именно высказанного императрицей мнения, что религиозные проступки не должны быть наказуемы светским судом. Церковные же иерархи настаивали на необходимости светских наказаний в дополнение к церковным [991]. В конце концов строгость архиереев по отношению к духовенству привлекла внимание Святейшего Синода. В 1766 г. он испросил и получил от Екатерины II разрешение на смягчение наказаний за упущения, связанные с торжественными богослужениями по так называемым «викториальным дням». В следующем году вышел указ, запрещавший телесные наказания священников, а в 1771 г. это запрещение было распространено и на диаконов. Однако эти указы оставались только на бумаге, так что Святейший Синод в 1797 г. был вынужден повторить свой запрет. В 1801 г. Александр I вообще отменил телесные наказания по отношению к священникам, в том числе и к осужденным светским судом [992].
В XIX в. епископы продолжали держаться мнения, что подчеркнутая строгость есть единственно правильный метод епархиального управления. Многочисленные приговоры митрополита Филарета по провинностям московского духовенства демонстрируют суровость владыки, которая, однако, никогда не доходила до крайностей. Из практики же его собратий известно, напротив, немало случаев, когда обращение с духовенством бывало весьма жестоким. Так, за самые незначительные проступки священники и диаконы ссылались в монастыри. Дурной славой пользовался Тамбовский епископ Евгений Базанов, прозванный «железным Евгением», который заставил рыдать Тамбов, а позднее подобным же образом управлял другими епархиями, пока не стал наконец в 1850 г. членом Святейшего Синода. Сходную репутацию снискал себе его современник, Орловский епископ Никодим Быстрицкий, в личности которого явно видны уже психо–патологические черты, — настолько окаменевшим и безжизненным выглядел этот аскет, спавший на голых досках с поленом под головой и совершенно бесчувственный ко всему окружающему [993]. Несмотря на общее смягчение нравов, пробуждение общественного мнения и перемены в правовых представлениях, в управлении епархиями во 2–й половине XIX в. продолжал действовать принцип крайней строгости. Прославился своей жесткостью Волынский архиепископ Агафангел Соловьев († 1876), категорически отвергавший реформу церковного суда. В равной мере это относилось и к архиепископу Павлу Лебедеву († 1892), занимавшему последовательно кафедры в Кишиневе, Тифлисе (где дело дошло даже до покушения на него) и Казани [994].
Во 2–й половине XIX в. задачи епископов стали сложнее. Рост народного образования выдвигал повышенные требования к пастырскому служению. На юге и юго–западе появились новые секты; наряду с епархиями, пораженными сектантством, были епархии с нехристианским в большинстве своем населением и, наконец, такие, где действовала католическая миссионерская пропаганда. Собственно административные задачи мало изменились: все регулировалось Уставом духовных консисторий, государственными законами и синодальными указами. И только от каждого епископа в отдельности зависело, удавалось ли ему или нет укрепить свой моральный авторитет образцовой жизнью, человечностью и достойным отправлением богослужений (обстоятельство очень важное и высоко ценившееся прихожанами).
Новые миссионерские задачи требовали особых способностей, знаний и любви к делу. О миссионерской работе священников имелась богатая литература, но над обучением епископов–миссионеров не слишком задумывались. Несмотря на это, в ходе миссии среди язычников выдвинулись весьма заметные фигуры. В борьбе с расколом епископы, действовавшие не только репрессиями, но и духовным оружием, встречались реже. А среди борцов с сектантством епископы, обладавшие даром апологетов, были вообще исключением [995].
В отличие от XVIII в., когда всякий новопосвященный епископ немедленно получал кафедру, теперь в подготовке епископов (по крайней мере, теоретически) известную роль играло викариатство. Начинать карьеру с викарного епископа стало правилом, хотя ни в законах, ни в Уставе духовных консисторий не было никаких предписаний относительно функций викариев. Епархиальному архиерею самому предоставлялось решать, что поручить своему викарию. Бывали случаи, когда деятельность викария ограничивалась обязанностями настоятеля монастыря, если, например, епископ не желал ничем поступиться в управлении епархией. В видах дальнейшей карьеры викарию было крайне важно сохранять хорошие отношения с епархиальным архиереем. А как легко было их расстроить: чрезмерной ли энергичностью, или слишком уж глубокой ученостью, с которой не мог тягаться сам епископ, или слишком красноречивыми проповедями, или же слишком большой популярностью у прихожан. В подобной ситуации недоброжелательную аттестацию со стороны епископа могли компенсировать только большие связи или высокая протекция. Лишь немногие епархиальные архиереи обладали в отношении своих викариев объективностью митрополита Макария Булгакова или митрополита Иннокентия Вениаминова [996]. Это подтверждают списки епископов и их биографии. Были такие неудачники, которых в продолжение многих лет, по выражению Макария Булгакова, «спихивали» из одной епархии в другую [997]. Но бывали и викарии, переживавшие в одной и той же епархии многих епископов [998]. Митрополит Филарет Дроздов обладал таким авторитетом, что мог сам подбирать себе викариев. Он вырастил целый ряд способных епископов–консерваторов, хорошо зарекомендовавших себя и в деле управления: Исидора Никольского, Филофея Успенского, Леонида Краснопевкова, Алексия Ржаницына, Савву Тихомирова [999]. Но в целом следует признать, что институт викариев так и не был с должным тщанием использован для обучения будущих епископов.
Большим злом в синодальное время были частые перемещения епископов. В XVIII в. ими не слишком злоупотребляли, но в XIX и XX вв. они стали постоянными. Особенно заметно это явление не в обер–прокурорство, скажем, графа Д. А. Толстого, не пользовавшегося любовью епископов, а при Протасове, Победоносцеве и Саблере, которые по церковно–политическим соображениям стремились воспрепятствовать укоренению епископов в их епархиях [1000]. К вящему ущербу епархий, эти перемещения производились совершенно без всякого плана и системы. Епископ, превосходно зарекомендовавший себя на одной из окраин, вдруг переводился на другой конец огромной империи, где условия были совсем иными. Так, Иоанникий Горский, успешно боровшийся с расколом в Саратовской епархии (1856–1860), неожиданно оказался на Холмско–Варшавской кафедре. Иоанникий Руднев, также отличившийся в борьбе со старообрядчеством, из епископов Нижегородских был назначен экзархом Грузии (1877–1882) [1001]. Несмотря на то, что деление епархий на степени было отменено, оно все же сохраняло известное значение при перемещениях. Кроме того, Святейший Синод старался не переводить заслуженных архиереев из богатых епархий в бедные. Соображения такого рода были важнее, чем пригодность или непригодность для исполнения тех или иных задач [1002].
Вопреки вышеописанным неблагоприятным церковно–политическим условиям, некоторые архиереи добивались в управлении епархиями выдающихся успехов. Строгость и жестокость по отношению к подопечному духовенству временами сочетались с усердием в административных делах, которые бывали весьма осложнены размерами епархий и неразвитостью средств сообщения.
Арсений Мацеевич был одним из немногих епископов XVIII в., хорошо знавших свою епархию благодаря частым инспекционным поездкам. То же самое можно сказать о Симоне Лагове (епископ Костромской в 1769–1778 гг., епископ (1778–1792), а затем архиепископ (1792–1804) Рязанский), который за время своей многолетней деятельности успел побывать во всех до единого приходах своих епархий. Многое для монастырей и приходского духовенства было сделано Гавриилом Петровым, епископом Тверским (1763–1770) и митрополитом Петербургским (1770–1799). К выдающимся иерархам XVIII в. относится также Арсений Верещагин, который еще до своего посвящения в сан активно помогал Гавриилу Петрову в улучшении монастырской жизни в Твери; позднее, уже будучи епископом Тверским, а затем Ростовским, он был известен своей заботой о семинариях и народных школах [1003]. Предметом особого попечения Тамбовского епископа Феофила Раева (1778–1811) были монастыри, и прежде всего старчество. Платон Левшин (1775–1812) образцово поставил в Москве дело духовного образования [1004]. Что касается малороссийских епархий, управление которых было приведено к великорусскому образцу лишь в конце XVIII в., то здесь следует упомянуть Черниговского архиепископа Иродиона Жураковского (1722–1738), проявлявшего большую заботу о духовенстве, а также митрополитов Арсения Могилянского (1757–1770), Гавриила Кременецкого (1770–1783), Самуила Миславского (1783–1796) и Рафаила Заборовского (1731–1757) ради их трудов на пользу Киевской Академии [1005].
И в 1–й половине XIX в. бывали епископы, считавшие объезды приходов своей главной обязанностью, вызывая, впрочем, одним известием о своем приближении (как выразился в своих записках священник 40–х гг.) «трепет и смятение» духовенства [1006]. Примером для епископов того времени мог служить первый предстоятель новообразованной Олонецкой епархии Игнатий Семенов (1828–1842): он организовал управление епархией, заботился об образовании духовенства, с помощью которого завел приходские школы, и боролся с расколом [1007]. Прежде чем во 2–й половине XIX в. церковная политика в Грузинском экзархате роковым образом приняла националистический и русификаторский характер, многое для улучшения положения буквально нищенствовавшего духовенства сделал здесь Иона Василевский (1821–1832). И при мягкосердечном Моисее Богданове–Платонове (1832–1834) управление экзархатом также оставалось на высоте. Преемник же его Евгений Базанов (1839–1844), напротив, принес огромный вред своей жестокостью и произволом [1008]. Выдающимся администратором, помимо прочих его достоинств, был Московский митрополит Филарет Дроздов (1821–1867). Он вникал в каждое отдельное дело и обосновывал свои всегда очень точные решения подробными разъяснениями, которые превращались в общие административные установки. Его считали строгим, но справедливым, и поэтому духовенство боялось и уважало его. Деспотизм и произвол были ему совершенно несвойственны, он никогда не забывал, подобно иным своим коллегам, об уважении священнического сана своих подчиненных [1009].
О епархиальном управлении и деятельности отдельных архиереев во 2–й половине XIX и начале XX в. опубликовано слишком мало материалов, чтобы можно было составить ясное представление. Изменения в законах и взглядах не могли не отразиться и на церковном управлении. То, что и здесь перемены были вполне возможны, показывает деятельность Алексия Ржаницына, консервативно настроенного епископа школы Филарета. В бытность свою Таврическим епископом (1860–1867) Алексий одним из первых допустил благочинных, как выборных представителей духовенства, к участию в епархиальном управлении. Он поощрял инициативу духовенства, разрешив съезды церковнослужителей, в чем далеко отошел от принципов своего великого учителя [1010]. Рано умерший Саратовский епископ Евфимий Беликов (1860–1865) как настоящий «шестидесятник» положил немало сил на воспитание духовенства своей епархии. В ней было всего лишь 3 церковноприходских школы, Евфимий не только пополнил их число, но и привлек к работе в них духовенство [1011]. В целом можно констатировать, что с середины XIX столетия епископы все чаще стали проявлять заботу о нуждах сельских клириков [1012].
Главным средством пастырского окормления, как о том еще придется подробнее говорить, считалась проповедь [1013]. О развитии приходской жизни в XVIII в. совершенно не думали, как бы забыв, что именно из приходов, как из клеток, состоит тело Церкви. Начатки самоуправления церковных общин (например, в форме выборности духовенства) постепенно отмирали, более того — они подавлялись сверху. Поэтому данных, которые могли бы свидетельствовать о роли епископов в развитии приходской жизни, мало. Тем не менее несколько имен назвать нужно. Из архиереев XVIII в. заслуживает упоминания архиепископ Варлаам Петров. В XIX в. активный интерес к церковноприходской жизни проявлял Костромской епископ Виссарион Нечаев (1891–1898), который до своего посвящения в архиерейский сан в течение 30 лет служил приходским священником в Москве. Свой вклад в оживление приходской жизни внес и Воронежский архиепископ Анастасий Добрадин (1898–1913), пользовавшийся в своей епархии большим авторитетом [1014].
Однако популярность епископа зависела прежде всего от его способности торжественно и величаво отправлять богослужение. Русский народ переживает свою веру в первую очередь через литургию, поэтому он всегда ценил архиереев, которые умели служить с подобающим достоинством, прощая им за это иные их слабости. Архиерейское богослужение являлось одним из средств привлечения народа к церковной жизни и даже могло служить инструментом внутренней миссии. Жестокий деспот Вятский епископ Варлаам Скамницкий (в 1743–1748 гг. в Вятке, в 1748–1761 — в Великом Устюге) совершенно искупал в глазах народа все отрицательные черты своего характера чинностью богослужения. Величественная внешность Петербургского митрополита Антония Рафальского (1843–1848), человека во всех других отношениях ничем не замечательного, и красота его богослужения привлекали в храм толпы народа, готового не замечать явных недостатков своего архиерея. Знаменит своими богослужениями был также митрополит Григорий Постников. В Каменец–Подольске на литургии, совершаемые Подольским епископом Кириллом Богословским–Платоновым (1832–1841), стекались не только православные, но и католики. Всероссийской славой пользовались богослужения митрополита Филарета Дроздова. В Москве в этом отношении народ был особенно избалован и придирчив. Так, непопулярность Московского митрополита Леонтия Лебединского (1891–1893) объяснялась именно поспешностью, поверхностностью его богослужений, а не недостатками в управлении [1015].
Большое значение для авторитета епископа имел также его образ жизни. Среди архиереев синодального времени можно найти ряд подлинных аскетов. Некоторые из них, жившие в XVIII в., были даже канонизированы [1016]. Из епископов XIX в. примером аскетической жизни может служить Феофан Затворник (1815–1894). Отшельником жил в 1825–1827 гг. епископ Амвросий Орнатский (1778–1827). После своего ухода на покой он поселился в Кирилло–Белозерском монастыре, где вел строгую подвижническую жизнь в полном уединении, так что и монах, приносивший ему скудную пищу (а питался он почти одними просфорами), не каждый день видел его. По ночам даже зимою его можно было видеть коленопреклоненным на каменных плитах церкви. Свою епископскую пенсию он раздавал в ответ на письма бедняков. Скончался Амвросий 27 февраля 1827 г. [1017] Менее известен епископ Иеремия Соловьев (1799–1884). Он чувствовал себя очень несчастным в сане епархиального архиерея, так как судьба ученого монаха навязала ему карьеру, к которой он не чувствовал призвания. Лишь в монастыре он нашел желанный покой. В течение 27 лет он не покидал свою келью, до самой смерти ведя строго аскетическую жизнь в молитве и посте. Его сочинения «Предуказание свыше» и «Врачевство духовное» не были замечены, хотя заслуживали всяческого внимания. Скончался Иеремия 6 декабря 1884 г. [1018] Подвижнической жизнью отличались Харьковский архиепископ Мелетий Леонтович (1835–1840) и его современник архиепископ соседней Воронежской епархии Антоний Смирницкий (1773–1846) [1019]. Подлинное, монастырское, иночество и старчество высоко ценил и Филарет Амфитеатров (1779–1857). Не имея академического образования, он не был приверженцем ученого монашества и по иерархической лестнице поднимался медленно, став лишь в 1836 г. членом Святейшего Синода, а в 1837 г. — митрополитом Киевским. Из–за расхождений с Филаретом Дроздовым и обер–прокурором Протасовым он покинул Синод и удалился в свою епархию. В своих письмах он предстает аскетом и мистиком, мало интересующимся административными вопросами [1020]. Эти немногие примеры показывают, что известная часть русских иерархов имела склонность к личному подвижничеству и была близка к настоящему монашеству, хотя не имела собственного опыта иноческой жизни. И напротив, самым настоящим иноком был не оставивший монашеского образа жизни и в сане епископа Игнатий Брянчанинов, наглядный пример того, что оба пути были все–таки совместимы [1021] и не было никакой необходимости связывать судьбу епископата непременно с ученым монашеством, ибо при правильной организации монастыри были вполне в состоянии поставлять достойных кандидатов в епископы [1022].
Среди иерархов — выходцев из ученого монашества имелись выдающиеся богословы, научные интересы которых отвлекали их от административной деятельности, заставляя раньше уходить на покой [1023]. Типичной фигурой в их ряду является митрополит Евгений Болховитинов (1767–1837): на всех многочисленных кафедрах, которые ему приходилось занимать, он интересовался более архивами, нежели текущими делами. Велики его заслуги в развитии русской церковно–исторической науки. Таков же был и Макарий Булгаков (1816–1882), который после десяти лет епископского служения признавался: «Ах, как скучна епископская служба, скорее бы на покой!» Ему был в то время всего 51 год. Самым главным делом была для него работа над «Историей Русской Церкви» [1024]. Ученым по призванию был также архиепископ Филарет Гумилевский (1805–1866), но его способностям и основательным богословским познаниям трудно было развернуться в николаевскую эпоху. Его работа об отцах Церкви получила отрицательную оценку Святейшего Синода и вызвала неодобрение Протасова за то, что он назвал «Катехизис» Петра Могилы западной схоластикой. Этот печальный опыт послужил причиной колебаний Филарета, когда ему было предложено написать руководство по догматическому богословию. «Эти предложения, — пишет он А. В. Горскому, — льстивы для самолюбия, но нельстивы для благоразумия, внимательного к положению дел. Я и теперь еще не касаюсь сего дела». Работа над историей казалась Филарету более соответствующей сложившейся ситуации [1025]. Неблагоприятно отразилась научная работа на карьере епископа Порфирия Успенского, заставив его уйти на покой. Его труды и по сей день опубликованы только частично. Ученым по призванию был епископ Иннокентий Смирнов (1784–1819), человек кроткий, расположенный к мистике. Известность как историк Церкви заслужил епископ Макарий Миролюбов (1817–1894). Велик ученый вклад в области церковной археологии и палеографии также епископа Амфилохия Казанцева (1818–1893). Архиепископ Афанасий Дроздов (1800–1876) имел обыкновение сжигать свои работы. Это был человек феноменальной учености, глубоко знавший египетский, ассирийский языки, санскрит, древнееврейский, греческий, латинский, владевший четырьмя современными языками, в полной мере освоивший зарубежную литературу по библеистике, а также минералогии, астрономии и ботанике. Его кабинет был всем чем угодно, но только не кабинетом епископа. Он не оставил после себя никаких сочинений, зато, будучи ректором Петербургской Духовной Академии, поднял ее научный уровень и привлек к работе в ней многих ученых. Архиепископ Сергий Спасский (1830–1904) имел выдающиеся заслуги в области агиографии [1026]. В последние бурные 20 лет синодального периода из среды епископата не вышло значительных ученых. Правда, некоторые будущие иерархи непосредственно по окончании академии публиковали свои научные работы, главным образом по проблемам этики (например, Сергий Страгородский), но в целом богословская наука по традиции оставалась делом академий [1027]. В науке, как и в других областях церковной жизни, особое место принадлежит Филарету Дроздову. Он не писал систематических работ, однако его речи, резолюции, отзывы обнаруживают глубокое знание догматики, церковного права, аскетики, так что Святейший Синод постоянно консультировался с ним как с признанным научным авторитетом [1028].
д) Трагедия русского епископата синодального времени заключается в несостоятельности его пастырской деятельности, что привело к образованию глубокой пропасти, отделившей иерархов от низшего духовенства и паствы. П. Знаменский усматривает признаки этого явления уже в XVIII в., полагая, что своего наивысшего развития оно достигло в царствование Екатерины II [1029]. Хотя внешне в старом Московском государстве также не было тесной связи между епископами и верующими, но этот недостаток искупался полным единством церковного мировоззрения и вытекавших из него церковно–политических устремлений. В начале XX в. митрополит Антоний Вадковский писал: «Архиерей не имеет своей личной жизни, жизни для себя, но он живет жизнию Церкви, посвящая свою жизнь спасению других, в жизни которых и заключаются его радости и невзгоды» [1030]. Такой аскетический идеал был чужд архиереям синодального времени. Его наиболее значительные представители видели свою задачу в управлении верующими, а не в их пастырском окормлении. Так понимали дело, например, Арсений Мацеевич и Амвросий Зертис–Каменский в XVIII в., Филарет Дроздов — в XIX и Антоний Храповицкий — в XX в. Эта установка, воздвигавшая непреодолимую преграду между епископами, с одной стороны, и низшим духовенством и народом — с другой, встречала все более острую критику со стороны последнего — свидетельство того, что общество по–прежнему было неравнодушно к внутренним нуждам Церкви. В этой связи в первую очередь следует назвать противника Феофана Прокоповича беспокойного архимандрита Маркелла Родышевского. Среди его бумаг сохранилось исследование «Духовного регламента» и петровских указов о монашестве. «Первое и самое главнейшее дело самой верховнейшей власти императорской — велеть духовному правлению всеконечно искать себе от духовнаго монашескаго чина самых богодухновенных… и их освидетельствовав… таковы ли обрящутся, яковых их быти сказывают, и… производить на самые главнейшие духовные начальства, еже есть во архиерействе и архимандрии знатнейшие… Когда убо сицевии добрые епископы во епархии возводимы будут, то всячески тщатися имут по всем епархиям своим исправити все монашество; паче же егда в главнейшем самом духовном правлении таковии будут или самый главнейший сицев человек над всеми поставлен будет (Маркелл имеет в виду патриаршество. — И. С.), то и всех восхощет таковых производить в епископы — подобний подобного себе изыщет… И во архиерейство, паче же во архимандритство, не так потребны люди ученые, как богодухновенные и добродетельные, которые бы не так словом, как делом учили» [1031].
К XVIII же веку относятся два сочинения, в которых доказывалось, что 1) священники равны с епископами в совершении таинств и что 2) священник может стать епископом без пострижения в монахи. Автором второй из названных работ был протоиерей Петр Алексеев (1772–1801), которому П. Знаменский приписывает и первую, не имеющую ни заглавия, ни подписи, датируя ее кануном великих реформ Екатерины II. Историк пишет, что это был голос протеста против униженного положения духовенства по отношению к епископской власти [1032]. По мнению Алексеева, Евангелия, Послания апостолов и решения Соборов доказывают равноправие епископов и священников в совершении святых таинств. Существующие различия обусловлены исторически и вызваны властолюбием епископов. Вторая работа выглядит продолжением первой, повторяя многие ее тезисы. Кроме того, здесь развивается мысль, что священство имеет фундаментальное значение для епископского служения, составляя наиболее существенную часть последнего. Отсюда делается вывод о том, что священник может быть поставляем в епископа, не будучи монахом [1033]. Эти идеи продолжали жить и в XIX в., находя, хотя и крайне редко, сочувствие даже среди самих епископов. Либеральный Рижский епископ Иринарх Попов (1836–1842) полагал: «Во времена апостолов епископы были своего рода благочинными и стояли наравне со священниками. Поэтому лютеранам и нет нужды вводить епископальный порядок. Традиция, не опирающаяся на Священное Писание, не является обязательной» [1034]. И напротив, митрополит Филарет Дроздов весьма скептически относился даже к тем епископам, которые приняли монашество из вдовых священников. «По большей части поздно бывает учить их делам высшей службы», — говорил он, как будто этому обучали кандидатов из ученого монашества! [1035] Появившаяся в газете «День» (1862, № 25–26) статья, в которой предлагалось допустить священников к архиерейству, обеспокоила обер–прокурора А. П. Ахматова настолько, что он предложил ректору Московской Духовной Академии Савве Тихомирову найти оппонента для ее опровержения. Выбор Тихомирова пал на А. В. Горского, но приведенная Горским строго научная аргументация оказалась не против, а в пользу газетной статьи [1036]. Тогда опровержение, которого так добивался обер–прокурор, было написано ректором Казанской Духовной Академии архимандритом Иоанном Соколовым, получившим в награду золотой наперсный крест. Принадлежность к монашеству как непременное условие для рукоположения в епископы отстаивал также Таврический епископ (1867–1882) Гурий Карпов в своем сочинении «О богоучрежденности епископского сана» (М., 1876) [1037].
После смягчения цензуры в конце 50–х гг. XIX в. заметно оживилась открытая критика в адрес иерархов и ученого монашества, из среды которого выходили епископы, — критика, ранее почти невозможная. В 1858 г. в Лейпциге по инициативе известного историка и публициста М. П. Погодина анонимно было опубликовано сочинение «Описание сельского духовенства в России». Уже сам этот факт показывает, сколь глубоко церковные нестроения осознавались обществом, — ведь по своим убеждениям Погодин был весьма консервативен. Многие экземпляры этого сочинения достигли России, и его автор, священник Иоанн Беллюстин (1820–1890), приобрел известность. Завязалась оживленная публичная дискуссия. На основе личных впечатлений от пребывания в одной из беднейших епархий автор рисует картину угнетенного положения сельского духовенства, страдающего от произвола епископов и консисторий. Ответственность за это бедственное состояние возлагается на ученое монашество и архиерейский деспотизм [1038]. Годом позже в Берлине Н. В. Елагин издал под названием «Русское духовенство» подборку откликов на сочинение Беллюстина без указания имен их авторов. Среди них есть статья, озаглавленная «Взгляд православного на сан епископов», автор которой считает монашество обязательным для епископов [1039]. Бывший профессор Петербургской Духовной Академии Д. И. Ростиславов также выпустил в 1866 г. в Берлине без подписи сочинение «О белом и черном духовенстве» с обычной для себя критикой ученого монашества и епископата [1040].
После победы архиереев над общественным мнением и белым духовенством в вопросе о предлагавшейся обер–прокурором графом Д. А. Толстым реформе духовного суда (§ 6) (реформа была нацелена на ограничение произвола епископов, но так и не осуществилась) прямые выпады против иерархов на страницах печати прекратились. Повсеместно начала преобладать точка зрения, что причиной всех нестроений является система церковного управления в целом, которая и должна быть изменена. Именно эта мысль господствует в обширной литературе о церковной реформе, выходившей в период Предсоборного Присутствия в 1905–1906 гг. В консервативной газете «Новое время» появилась статья с анализом деятельности К. П. Победоносцева, в которой говорилось: «Непостижимо, каким образом он не видел, что обращенные почти в личный штат обер–прокурора епископы, архиепископы и митрополиты несут уже только имя и тень своего сана, потеряв все существо его, что они, угождающие не Христу, а человеку, являются изменниками с первого же шага службы. Вот отчего со времен уже Филарета, митрополита Московского, перечившего иногда обер–прокурору Протасову, у нас уже не было на верхах духовной иерархии и видных умов, и сильных характеров. Выдвигались просто люди, умевшие хорошо править архиерейскую службу: без общегосударственного, общенационального и общецерковного круга зрения. Такие были удобны в качестве вторых и третьих чинов обер–прокурорского двора, правых и левых рук обер–прокурора» [1041].
На заседаниях Предсоборного Присутствия восстановление патриаршества рассматривалось как панацея от всех бед Церкви. Часть либерального белого духовенства была против, ибо опасалась, что совершенное упразднение государственного контроля над Церковью приведет к усилению власти епископов как в центре, так и в епархиях. Такое же мнение на этих заседаниях высказывали и представители профессорско–преподавательского состава духовных академий. С другой стороны, было очевидно, что синодальная система изолировала епископат от остального духовенства и верующего народа и ставила его в зависимость от государственной власти. Контроль последней над выдвижением кандидатов на архиерейские должности неблагоприятно сказывался и на составе епископата [1042].
Глава IV. Приходское духовенство
§ 13. Образование духовного сословия
а) С начала XVIII в. в составе, правах, организации и материальном обеспечении белого духовенства произошли такие значительные изменения, которые сделали синодальный период совершенно особой эпохой в истории приходского духовенства. Введение государственной церковности изменило структуру Церкви, а тем самым — и положение приходского духовенства. Государственная власть оказывала все большее влияние на формирование условий жизни приходского духовенства [1043]. Итогом этого процесса явилось превращение приходского духовенства в духовное сословие (звание).
П. Знаменский, подробно изучивший историю приходского духовенства в XVIII в., совершенно справедливо отмечает: «Древняя Русь не успела выработать ни сословных стеснений в выборе известного рода жизни и занятий, ни особенно стеснительных требований для поступления в клир относительно специальной подготовки к церковному служению; незазорная нравственность и книжность, понимаемая в самом скромном смысле уменья читать и отчасти петь, — вот все, чего требовали наши старинные святители от своих ставленников» [1044]. Вместе с тем уже тогда многие епископы считали этот уровень недостаточным, хотя он и соответствовал общему состоянию образования в Московской Руси. Меры Петра I по укреплению образования, повышенные требования, предъявлявшиеся особенно ко вступавшим в государственную службу, привели к тому, что определенный образовательный ценз стал условием и для занятия церковных должностей. Все это в корне подрывало традиции общинной выборности духовенства и наследования церковных должностей в приходах. Духовные училища вместе с обучением и воспитанием взяли на себя и функцию отбора кандидатов в приходской клир. Программа этих училищ и особый дух семинарского воспитания со временем наложили на духовенство тот своеобразный отпечаток, который выделял его из народа. Духовенство все более вырабатывало свой неповторимый жизненный уклад, который был обусловлен особенностями его материального и правового положения. Как и в Московской Руси, правовое положение духовенства определялось в первую очередь его отношением к церковной власти и доверенному ему приходу.
Именно благодаря приходскому духовенству и несмотря на его труднейшие материальные условия — под двойным гнетом иерархии и государственной власти, Церкви синодального периода удалось сохранить главное назначение — свое пастырское служение. Положение приходского духовенства оказалось гораздо тяжелее, чем иерархии и монашества, и тем не менее именно на его плечах в эпоху государственной церковности лежало бремя ответственности за духовное служение Церкви. Влачащий скудное существование, малообразованный, угнетенный сельский священник принял на себя это бремя смиренно, как свой естественный долг, и с молчаливой кротостью нес его в течение всего синодального периода. И если духовное окормление народа было далеко от совершенства, то виной тому был не он, а система, жесткие рамки которой ограничивали его деятельность. По сути дела, русский народ именно сельскому священнику обязан тем запасом положительной духовной силы, который был сохранен благодаря крепкой традиции и вопреки всем разлагающим влияниям.
Образование духовного сословия происходило в русле начатой Петром I реорганизации общества на основе сословий, или состояний (последнее выражение встречается также в Своде законов Николая I). В Московском государстве население делилось на служилых и тяглых людей, причем четкой границы между ними не было. Из нескольких групп служилых людей Петр I образовал шляхетство (термин «дворянство» закрепился лишь после манифеста Екатерины II от 1762 г. благодаря Комиссии по составлению нового законоуложения). Из тяглого городского люда возникло мещанство (в Регламенте главного магистрата от 1719 г. — граждане). Из низших групп служилых людей и тяглых крестьян государевых вотчин сложилось государственное крестьянство. Наконец, из тяглых, прикрепленных к земле частновотчинных крестьян и холопов образовалось крепостное крестьянство. Следствием той же самой тенденции стало и образование (хотя и значительно более медленное) духовного сословия из приходского духовенства и его потомства. В соответствии со старомосковской традицией все сословия в меру своих способностей и познаний были обязаны служить государю. Служба духовных лиц заключалась в том, что они были богомольцами великого государя. Целым рядом указов Петр ограничил возможности личного выбора профессии и сделал принадлежность к тому или иному сословию наследственной. Таким образом, как вступить в духовное звание, так и покинуть его стало много сложнее.
При замещении духовных должностей поначалу оставалась в силе идущая от XVII в. традиция выборности и наследования приходских должностей, причем даже тогда, когда от кандидатов стали требовать свидетельства об окончании духовного училища, семинарии или Московской Славяно–греко–латинской Академии. Но постепенно эта традиция приходила в упадок: сначала прекратились выборы, а затем и наследование. К XIX в. для того, чтобы получить место священника, нужно было только одно — наличие документа об образовании. Не выбираться, а назначаться стали даже церковнослужители, или причетники. В XVIII и до 70–х гг. XIX в. число вакансий не совпадало с числом претендентов на них. Каждая епархия пыталась решать сложную проблему распределения мест своими силами, причем кандидат мог претендовать на должность только в своей епархии. Случалось, что в одной епархии имелся избыток, а в другой — недостаток кандидатов. Лишь во 2–й половине XIX в. кандидатам начали предоставлять некоторую свободу выбора. Начиная со времени Петра I правительство неоднократно предпринимало усилия, направленные на сокращение численности духовного сословия. Это было вызвано не столько обилием претендентов на духовные должности, сколько недостатком образованных людей в армии, административных учреждениях и светских учебных заведениях. Наряду с этим стало обнаруживаться также стремление молодых людей выйти из духовного звания. «Духовное звание не только не привлекало к себе посторонних людей, — пишет П. Знаменский, — но еще в XVIII в. должно было почти силой удерживать у себя и своих природных членов, которые так и рвались из него на сторону, на разные пути более выгодной светской службы. Чем далее, тем это бегство из духовного звания, и притом большею частию самых энергичных и талантливых людей, становилось опаснее» [1045]. Оно оказывало опустошительное воздействие на состав приходского духовенства.
б) Выборность еще до XVIII в. конкурировала с принципом наследования церковных должностей, причем прихожане могли выбрать в священники или церковнослужители лиц любой сословной принадлежности. При замещении той или иной вакансии сталкивались интересы трех сторон: епархиального начальства, прихода и самого кандидата. С начала XVIII в. епархиальное начальство стремилось отнять у приходской общины право выбора, тогда как община в свою очередь пыталась свести роль епархиальной власти к контролю за наличием у кандидатов образования и посвящения. Однако в силу местных условий например в Сибири, недостаток в кандидатах был так велик, что епископы были рады всякому, на кого падал выбор общины [1046]. Дольше всего приходские выборы сохранялись в Малороссии, где структура приходов была более крепкой, чем в Великороссии. Там приходская община (парохия) издревле рассматривала выборы клириков как свое неотъемлемое право. Кроме того, там гораздо строже, чем в Великороссии, проверялась квалификация кандидатов.
Если о процедуре приходских выборов на Украине мы осведомлены в целом неплохо, то о Великороссии, согласно П. Знаменскому, в этом отношении имеются лишь скудные данные. «Духовное звание в Юго–Западном крае и в XVIII в. еще долго оставалось открытым для всех. Вместе с праздными поповичами и дьяками соседних парохий, а также бурсаками Киевской Академии, Переяславской семинарии и Харьковского коллегиума в числе кандидатов на открывавшиеся места всегда были грамотные люди и светских званий — крестьяне, мещане и козаки» [1047]. За невозможностью отменить приходские выборы Киевские митрополиты, например, Рафаил Заборовский (1731–1747) и Арсений Могилянский (1757–1779), довольствовались тем, что требовали от кандидатов свидетельства о достижении соответствующего возраста (30 лет для священников и 25 — для диаконов) и о безупречной нравственности. Кроме того, Арсений требовал от общин представлять ему на выбор несколько кандидатов [1048]. На выборах присутствовал уполномоченный митрополита, который контролировал их проведение и доставлял владыке сведения о кандидатах. Обучение кандидатов (ставленников) проводилось специальными экзаменаторами, или преподавателями, большей частью из ученых монахов, и длилось, смотря по способностям обучаемого, месяца три или даже дольше [1049]. Кандидат являлся в епархиальное управление с договором, который он заключил с приходской общиной, и после сдачи экзамена получал от епископа ставленую грамоту и рукоположение [1050]. В церквах, находившихся на помещичьих землях, выборы духовенства приходским сходом (громадой) были невозможны, так как право замещения должностей там принадлежало землевладельцу, и епархиальному управлению приходилось с ним считаться. Выборы диаконов, содержать которых было по средствам лишь богатым приходам, происходили значительно проще: если избранный уже имел посвящение, то процедура считалась законченной и без санкции епархиального управления и даже приходского священника. Кандидаты, не имевшие посвящения, после сдачи экзамена получали от епархиального управления ставленую грамоту, в которой, так же как и в аналогичной грамоте священникам, непременно должна была иметься пометка об уплате ставленнической пошлины. Назначение дьячков (соответствовавших великорусским причетникам) на Украине было делом приходов, тогда как в Великороссии их должности были включены в штаты и замещались по воле епископов. Наряду со своими прямыми обязанностями чтеца и певчего дьячок выполнял во многих местах и другие функции, например — учителя в церковноприходской школе. Сверх того, по католическому образцу он мог оказаться также в услужении у приходского священника. Лица духовного звания лишь в крайне редких случаях претендовали на эту должность, которая, как правило, замещалась случайными людьми самого различного происхождения [1051]. Особенностью украинских епархий были викарные священники, которые назначались для помощи в служении самими приходскими священниками или (после введения принципа наследственности) вдовой священника вплоть до совершеннолетия ее сына. В первом случае викарий мог рассчитывать на треть или четверть доходов, во втором — на половину. Этот вопрос регулировался частным договором, без участия епархиального управления и часто даже без участия общины, которая была заинтересована только в фактическом исполнении священнических обязанностей [1052].
Еще до учреждения Святейшего Синода Петр I указом от 25 апреля 1711 г. повелел освященному Собору совместно с Сенатом изучить вопрос о замещении должностей в приходах, чтобы уменьшить число клириков и церковнослужителей. Упомянутые инстанции постановили требовать от кандидатов представления письменного ручательства от членов общины с подтверждением их избрания на ту или иную приходскую должность [1053]. Это означало прямое признание законом права приходов на выборы духовенства. Во второй части «Духовного регламента», в § 8 раздела «Мирския особы, поелику участны суть наставления духовнаго», также значится: «Когда прихожане или помещики, которые живут в вотчинах своих, изберут человека в церкви своей в священники, то должны в доношении своем засвидетельствовать, что оный есть человек жития добраго и неподозрительнаго». Однако ряд петровских указов [1054] ограничил круг потенциальных кандидатов лицами, прошедшими полный курс в духовном учебном заведении. В одном из указов 1722 г. и в «Прибавлении к Духовному регламенту» среди общих правил о замещении вакансий говорится, что в ручательствах должны подтверждаться достоинства кандидатов [1055]. Впрочем, это избирательное право было вскоре вытеснено укоренившимся обычаем наследования церковных должностей [1056]. «К концу XVIII в. среди иерархии успело сформироваться уже твердое убеждение в том, что приходские выборы суть явление незаконное и вредное для Церкви» [1057]. Под впечатлением крестьянских волнений, в которых, по некоторым сведениям, оказалось замешанным и духовенство, Святейший Синод издал в 1797 г. указ о назначении окончивших духовные учебные заведения на места приходских священников, а в июне того же года — указ епископам, объявлявший недействительными те статьи «Духовного регламента», где говорилось о выборности приходского духовенства [1058]. Теперь приход снабжал своего кандидата письменным свидетельством его добронравия, после чего дело передавалось на усмотрение епископа [1059]. Но, как правило, приходам даже не приходилось выдвигать своих кандидатов, так как к концу XVIII в. епископы уже располагали достаточным выбором из выпускников семинарий. Поэтому ручательства приходов были официально отменены указом 1815 г. [1060] Окончательную черту подвел в 1841 г. Устав духовных консисторий, где замещение должностей в приходах, так же как рукоположение священников, передавалось в непосредственную компетенцию епархиального архиерея. Тем самым выборный принцип окончательно упразднялся (ст. 74; ст. 70 в издании 1883 г.).
в) В наследственном порядке замещения вакансий было прямо заинтересовано не только само духовенство, но и епархиальные власти. Поэтому он начал развиваться уже в XVII в. «Что касается до наследственности духовного служения… то XVIII в. застал ее уже достаточно развитой и крепкой, так что дальнейшее ее развитие прямо вело уже к устранению от церковного служения всех посторонних кандидатов недуховного происхождения и к совершенной замкнутости самого духовного звания… Прежде всего ее развитию помогала духовная власть, которая всегда видела в детях духовенства более других подготовленных и притом же своих кандидатов на церковные места» [1061]. Петровская идея о необходимости школьного образования [1062], нашедшая отражение и в «Духовном регламенте» в разделе «Дела епископов» (ст. 9), получила развитие в дальнейших указах в форме положения, что кандидата, имеющего такое образование, следует предпочесть кандидату без образования, даже если последний был избран [1063]. Таким образом государство пошло навстречу пожеланиям епископов, предоставив возможность замещать вакансии выпускниками семинарий, подавляющее большинство которых принадлежали к духовному сословию. До 30–х гг. духовных училищ было недостаточно, чтобы обучать всех сыновей духовных лиц. Кроме того, родители часто стремились сами избавить своих детей от школьной лямки, поэтому вначале связь между наследованием должности и наличием образования существовала не повсеместно. Но позже она стала сама собой разумеющейся, приведя к образованию замкнутого духовного сословия [1064].
Указы преемников Петра I, и прежде всего Анны Иоанновны, были направлены на то, чтобы ограничить или даже сократить численность духовенства, и потому способствовали его замкнутости. В 1744 г. Святейший Синод исходатайствовал у императрицы Елизаветы указ, согласно которому приходские должности должны были замещаться исключительно представителями духовного звания, а их сыновья, которые в ходе случавшихся в те времена разверсток (так называемых разборов) призывались на государственную службу, не подчинялись бы светской администрации и, следовательно, не выбывали из духовного сословия [1065]. Святейший Синод весьма удачно аргументировал это положение тем, что в случае замещения церковной вакансии сыном крепостного государство теряет плательщика подушной подати [1066]. Такая фискальная точка зрения показалась государству убедительной, ибо духовенство было действительно освобождено от подушного оклада. В результате сыновьям церковнослужителей, по большей части обязанных платить налоги, в 1744 г. было запрещено занимать должности священнослужителей даже по окончании семинарии [1067]. Сыновья же духовных лиц, хотя бы и исполняли обязанности церковнослужителей, оставались тем не менее свободны от подушной подати, и их сыновья в свою очередь могли снова претендовать на должность священников. В 1774 г. Святейший Синод постарался воспрепятствовать усиливавшемуся тяготению налогообязанных церковнослужителей и их сыновей к церковным должностям посредством строгого распоряжения, что на церковные должности определяются только сыновья внесенного в штаты духовенства [1068].
Государство считало себя вправе производить среди духовного сословия наборы для своих целей. Так, Екатерина II велела отобрать из Московской и Киевской Духовных Академий студентов для Медицинско–хирургической академии. С помощью таких же насильственных разверсток набирались студенты для Московского университета и преподаватели для светских школ [1069]. Губернская реформа 1775 г. поставила правительство перед необходимостью спешно укомплектовать канцелярии учащимися семинарий и духовных академий. В 1779 г. было отдано дополнительное распоряжение по соглашению с епархиальными архиереями определить на канцелярскую службу «лишних» сыновей церковнослужителей, а также семинаристов вплоть до класса риторики [1070]. Многие одаренные молодые люди охотно следовали таким наборам и быстро продвигались на государственной службе. При Павле I (1797) «лишние» церковнослужители были призваны на военную службу, чтобы приносить пользу «по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались». Вместе с тем Павел I запретил епископам без согласия императора отпускать духовных лиц или их сыновей, равно как и студентов философских и богословских классов академий, из духовного сословия [1071]. Возвращение в духовное звание однажды из него выбывших еще в начале царствования Александра I было чрезвычайно затруднено или даже невозможно из–за сопротивления Святейшего Синода. Положение лиц, оставивших духовное сословие и ставших налогообязанными, было улучшено благодаря специальным мерам государства. Так, в 1810 г. императорским указом запрещалось превращение их в частновладельческих крепостных, причем помещикам за освобождение каждого крепостного первоначально духовного звания выдавалась рекрутская квитанция, т. е. освобожденный шел в зачет рекрутской квоты помещика (см. пункт г). Один из указов 1820 г. давал таким освобожденным из крепостной зависимости право свободного выбора рода занятий и даже возвращения в духовное звание. Это установление вошло в Свод законов 1832 г. (т. 9, ст. 271). Впрочем, реализовать это право было трудно, так как вследствие избытка духовенства в эпоху Николая I Святейший Синод неохотно соглашался на такое возвращение в каждом конкретном случае, тем более что новые штаты 1842–1846 гг. предусматривали сокращение числа мест и приходов, а Устав духовных консисторий 1841 г. позволял сбалансировать по епархиям количество кандидатов на приходские должности (ст. 79; ст. 75 в издании 1883 г.) [1072].
Решение проблемы церковнослужителей затянулось, постоянно осложняясь фискальными соображениями. В конечном итоге в Свод законов было включено положение (т. 9, ст. 193), что «люди податных состояний, в том числе и вольноотпущенные, допускаются к поступлению в белое духовенство не иначе как по удостоверении епархиального начальства в недостатке по его ведомству лиц духовного звания к замещению должностей». Но правовое положение церковнослужителей оставалось настолько неблагоприятным, что о добровольных кандидатах на эти должности из числа освобожденных от подати не могло быть и речи, ведь даже в священники решались идти разве что идеалисты: согласно закону о сословиях в Своде законов 1832 г., переход в духовное сословие означал отказ от чинов, полученных во время государственной службы, гражданской или военной. Получивший на государственной службе личное дворянство терял его [1073].
Лишь в 60–е гг. XIX в. замкнутость духовного сословия была разрушена. Учрежденное в 1862 г. при Святейшем Синоде Особое присутствие для изыскания способов к обеспечению быта духовенства имело своей задачей рассмотрение правового положения последнего. В 1867 г. было отменено наследование духовных должностей. Четырьмя годами ранее окончившим духовные семинарии был открыт доступ в университеты. Началось настоящее бегство в светские учебные заведения: уже в 1878 г. 46% всех студентов составляли бывшие семинаристы. Однако нехватка кандидатов на церковные должности и беспорядки в университетах привели в 1879 г. к отмене названного закона. Устав гимназий от 1864 г. разрешил сыновьям духовных лиц поступать в гимназии, а Уставы духовных училищ и семинарий от 1867 г. в свою очередь предоставляли им право посещать светские школы. Закон о земстве от 1864 г. на основании приходского землевладения предоставлял духовенству право участвовать в сословно–куриальных выборах и быть избранным в земские органы самоуправления [1074]. По утвержденному императором Александром II мнению Государственного совета от 26 мая 1869 г. и дополнению к нему от 15 марта 1871 г., все неклирики из числа как священно-, так и церковнослужителей вместе с их потомством исключались из духовного сословия. В то же время закон открывал перед названным кругом лиц добровольный доступ к церковным должностям. 21 марта 1871 г. было наконец дозволено занимать церковные должности лицам всех сословий. Сыновьям священников могло присваиваться личное дворянство, а сыновьям церковнослужителей — личное почетное гражданство [1075].
По своей сути эти реформы мало соответствовали интересам иерархии, которая еще в XVIII в. стремилась к обособлению духовного сословия, закрепив за потомством духовенства монопольное право на обучение в духовных школах. Исключение составляли духовные школы на Украине, в которых, особенно в Харьковской коллегии, обучались юноши из дворянских семейств; такие школы пользовались всяческой поддержкой со стороны дворянства. Впрочем, и здесь с открытием гимназий в первые годы царствования Александра I число учащихся из недуховных сословий стало уменьшаться. Указы о реформе духовных училищ 1808–1814 гг. предписывали всем сыновьям духовных лиц посещение таких училищ, так что прочие не могли попасть туда уже по недостатку мест. Распределение возросшего числа выпускников становилось почти неразрешимой проблемой, в особенности после того как по штатам 1842–1846 гг. количество приходов и штатных мест было сокращено. Правда, в 1832 г. для окончивших духовные училища был облегчен доступ к государственной службе, а в 40–е гг. Синод отменил обязательное посещение духовных школ. Как уже говорилось, в 60–е гг. последовала ликвидация всех ограничений, имевшихся в уставах учебных заведений. Когда в 1879 г. семинаристам было вновь запрещено поступать в университеты, их поток устремился в военные училища, которые стали открыты для них с 1866 г. Александр III вернул семинаристам право поступления в университеты, хотя и ограничил его университетами в Томске и Варшаве [1076].
Замкнутость сословий поддерживалась и наследственным порядком замещения приходских должностей (упраздненным в 60–е гг.), который вполне уживался с принципом выборности духовенства. Духовенство стремилось готовить своих сыновей себе в преемники через домашнее образование, чтобы затем, при наличии добрых взаимоотношений с приходом, заранее добиться согласия на его избрание. На это обстоятельство указывает уже «Прибавление к Духовному регламенту» (ст. 27): «При многих церквах поп не припускает в церковники чужих, но своими сынами и сродниками места того служения занимает». При этом предписывалось, чтобы такого рода наследование допускалось только при наличии действительной потребности и с согласия прихода, да и то причетником мог стать лишь один попович, не больше [1077]. Определение сыновей приходских священников причетниками в тот же приход повышало доход семьи, так как новые члены причта получали свою долю за совершение треб. Своевременно обеспечив сыну должность причетника и взяв его образование в свои руки, священник избавлял его от ненавистной семинарии. В возрасте 25 лет причетник становился нередко уже диаконом, а в 30 при благоприятных обстоятельствах — вторым священником. Правительство, терявшее таким образом налогоплательщиков, не одобряло постоянного увеличения клира и целых полтора века, начиная с Петра I и до 30–х гг. XIX в., вело упорную борьбу с этой тенденцией [1078]. Разборы представителей духовного сословия на государственную службу, правда, время от времени значительно сокращали его численный состав, что заставляло епархиальных архиереев просить разрешения Святейшего Синода замещать церковные должности выходцами из других сословий [1079]. Но благодаря многодетности приходского духовенства временный недостаток кандидатов быстро восполнялся, и принцип наследования снова вступал в свои права. Назначение членов семейств приходского духовенства в церковнослужители и священнослужители было прекращено лишь с установлением приходских штатов в 1764 г. [1080]
Со временем стало обычным явлением, что священнослужители, а иногда и церковнослужители строили за свой счет жилые дома или хозяйственные постройки на церковной земле. При уходе на покой эта частная собственность продавалась преемнику, если место не переходило по порядку наследования к другому члену семьи. Еще Собор 1667 г. боролся с этим явлением. Петр I двумя указами от 1718 г. запретил строительство частных домов на церковной земле и потребовал, чтобы приходы сами строили жилища для клира. Однако это предписание исполнялось только в Петербурге, активно строившейся новой столице царя. В Московской епархии тоже попытались установить твердые расценки на частные здания, чтобы избавить вновь назначенных священнослужителей от необходимости выкупать по завышенным ценам жилище своего предшественника. Епархиальные архиереи и Святейший Синод в течение десятилетий вели борьбу с подобными злоупотреблениями. Святейший Синод предпринял в 1768 г. попытку установить указом продажную цену на недвижимость в зависимости от служебного стажа умершего собственника. Более того, вырученную таким способом сумму дозволялось использовать только в пользу вдов и сирот, тогда как наследники, уже имевшие место, могли претендовать лишь на компенсацию расходов на строительство [1081].
С 1767 г., и особенно после синодального указа 1770 г., началась официальная регистрация вакансий с целью закрепить их за осиротевшими детьми их последних владельцев, пока они, наследники, находились в учении. Примечательно, что в указе принимались во внимание и сироты женского пола, так что церковная должность отца рассматривалась в известном смысле как приданое [1082]. В промежутке вакантная должность замещалась викарием, который обязан был вносить определенный процент своих доходов в семинарию, где учился стипендиат. К концу XVIII в. в некоторых семинариях насчитывалось до 100–200 таких зарегистрированных воспитанников [1083].
Наследственный порядок продолжал существовать и в XIX в. «Без преувеличения можно сказать, что из всех лиц белого духовенства, поступивших на должности за последние 20–25 лет, едва ли найдется1/20 таких, которые бы поступили на совершенно свободные места, т. е. без всяких обязательств семейству предшественника или без взятия замуж девицы, за которой было предоставлено место» [1084]. Подход епархиальных архиереев к этому вопросу отличался удивительной кастовостью: стремясь сохранить социальное равновесие внутри духовного сословия, они поощряли браки кандидатов на вакантные должности с дочерьми не просто духовных лиц (это во всяком случае), а клириков того же ранга, причем преимущественно с сиротами [1085].
Уже упоминавшийся указ от 22 мая 1867 г., отменивший порядок наследования и замкнутость духовного сословия, содержал следующие установления: 1) при занятии вакантных мест родство кандидата с предшественником не дает ему никаких преимуществ; 2) регистрация и резервирование вакансий в интересах дочерей или иных родственников занимавшего ее священнослужителя недопустимы; 3) регистрация невозможна даже в том случае, если кандидат берет на себя обязательство содержать семью умершего священнослужителя или выплачивать ей часть доходов; 4) запрещается открывать в приходах новые места для родственников умершего священнослужителя; 5) содержание нуждающихся лиц духовного звания следует обеспечивать иными средствами. Сироты из духовного сословия помещаются в учебные заведения за казенный счет [1086]. Свод законов (в издании 1876 г.) дозволял доступ в ряды белого духовенства лицам всех сословий (т. 9, ст. 193); их образовательный уровень подлежал проверке епархиальными архиереями (Устав духовных консисторий, 1883 г., ст. 76). Лица из податных сословий допускались: 1) при недостатке кандидатов из других сословий; 2) при наличии требуемого образования; 3) при наличии свидетельства об исключении из числа налогоплательщиков (т. 9, ст. 366). «Замкнутость духовенства есть неудобство, и наполнение клира лицами из всех сословий всего более желательно», — писал И. С. Аксаков еще ранее, до указа 1867 г. [1087] Однако на практике случаи вступления лиц иных сословий в ряды духовенства до самого конца синодального периода оставались крайне редкими исключениями.
г) Ввиду того что Святейший Синод весьма нерешительно и вяло выполнял распоряжение о составлении точных штатных смет церковных приходов, уже Петр I стремился сократить численность духовного сословия, производя из него наборы на государственную, военную или гражданскую службу, а также переводя лиц духовного звания в податные сословия. Преемники Петра применяли те же методы, добиваясь временных успехов, но так и не сумев разрешить проблему избыточности духовного сословия в принципе. Статистических сведений о белом духовенстве (священно–и церковнослужителях) для начала XVIII в. нет [1088]. Число церковных приходов было чрезвычайно велико, и они сильно отличались друг от друга по количеству прихожан и духовенства. Часто в мелких приходах оказывалось больше духовенства, чем в крупных, — нередко по 5–7 или даже более священников с соответствующим количеством церковнослужителей. Все они были, сверх того, окружены большой родней, кормившейся, как правило, за счет прихода [1089]. Таким образом, проблема содержания духовенства была теснейшим образом связана с существовавшим уже в XVIII в. несоответствием между многочисленностью духовного сословия и фактическими потребностями Церкви (см. гл. 2).
Первые меры, предпринятые Петром I в этом направлении, были вызваны необходимостью пополнения армии во время шведской войны. С 1705 г. в архиерейских и монастырских вотчинах стали производиться рекрутские наборы. Призывались сыновья священно–и церковнослужителей, а также их родственников, которые до той поры не были охвачены податной разверсткой. В 1708 г. рекрутчина распространилась и на тех, кто уклонялся от обязательного обучения в духовных школах. Результаты этих мер убедили царя в количественной избыточности духовного сословия и побудили его предпринять в 1711 г. первые шаги по исправлению положения. Экзамены для кандидатов на приходские должности стали строже, и назначение сверх необходимости было запрещено [1090]. Утвержденный в 1716 г. текст архиерейской присяги содержал обещание не строить новых церквей «для прихотей» и не поставлять священнослужителей сверх потребности [1091]. В 1718 г. вышел указ, запрещавший домовые часовни и назначение для них священников. Исключения делались только для членов царской фамилии и немногих старых сановников. Кроме того, надлежало установить то наименьшее число дворов, которое давало право на образование церковного прихода [1092]. Затем за ревизией 1719 г. последовал рекрутский набор среди самого духовенства [1093]. Указ 1718 г., согласно которому подушная подать распространялась на некоторых лиц духовного звания, был в 1722 г. подтвержден и дополнен подробными указаниями. Здесь говорится: «По доношению и мнению сенатскому, протопопов, попов и дьяконов тех, которые ныне у церквей действительно служат, самих и их детей при переписи в подушной оклад не класть, для того что им быть при тех церквах во дьячках и в пономарях, и из них же учить в школе, и производить на убылые места в попы и во дьяконы» [1094]. В указе точно оговаривались те условия, по которым будет определяться принадлежность к духовному сословию. Тенденция указа была очевидна: радикальное ограничение количества приходского духовенства [1095]. В дополнительном указе Сената от того же года постановлялось, что лишь двое сыновей священнослужителя освобождались от подушной подати и могли (включая потомство) принадлежать к духовному сословию [1096]. Но практическое осуществление этих решений оставляло желать много лучшего.
Первые одобренные Петром штаты, составленные Святейшим Синодом для приходов в 1722 г., определяли состав приходского духовенства в обеих столицах. Приходы в 100–150 дворов, согласно этим штатам, не могли иметь более одного священника. Приходам в 200–250 дворов полагалось по два священника. При 250–300 дворах разрешалось служить трем священникам, но только в том случае, если дворы находились на большом расстоянии друг от друга или третий священник был необходим по каким–то другим причинам. Более двух диаконов на приход не допускалось. Приход не мог иметь меньше 100 дворов, но и не больше 300. Церковнослужителей должно было приходиться не более двух на одного священника [1097]. По ревизии 1722 г., произведенной 10 августа перед опубликованием самого указа, в 15 761 церкви насчитывалось 67 111 клириков [1098]. Избыток был налицо, тем более что значительная часть духовенства уклонилась от регистрации [1099]. После 1722 г. священнослужители, не вошедшие в штаты, при наличии достаточного образования получали места учителей в духовных школах. Многие церковнослужители, оставшиеся за штатами, были зарегистрированы как налогообязанные, коль скоро они не вступали в военную службу или не оказывались в государственных канцеляриях [1100]. По недоразумению и чрезмерному усердию офицеров, проводивших регистрацию, в податных списках часто оказывались и лица, освобожденные от подушного налога, что повлекло целый ряд судебных жалоб. Кроме того, в 1724 г. обнаружился недостаток в кандидатах на церковноприходские должности, и Святейший Синод был вынужден просить у царя дозволения назначать священников и диаконов из числа грамотных крестьян [1101].
После смерти Петра с разрешения Екатерины I от 25 ноября 1725 г. в Москве снова открылись многие домовые часовни. В том же году епископы получили право создавать новые церковные приходы. Однако указ от 16 декабря 1743 г. о второй ревизии опять настаивал на строгом соблюдении штатных списков 1722 г. и запретил строительство новых церквей [1102].
Недоверие, которое питали Анна Иоанновна и ее фавориты к православному духовенству, повело к очередным чрезвычайно жестким рекрутским наборам среди духовенства, связанным с так называемыми делами о присяге. По манифесту от 20 февраля 1730 г. духовенство не приводилось к присяге, которая состоялась лишь позднее по инициативе Феофана Прокоповича. В декабре 1731 г., чтобы исключить всякие сомнения и толки, императрица потребовала повторной присяги от духовенства. Феофан счел своим долгом опубликовать в 1731 г. «Рассуждение о присяге, или клятве: подобает ли христианем присягать, или клятися, Всемогущим Богом», дабы рассеять все сомнения среди священнослужителей, отказывавшихся ранее от принятия присяги. Феофан пытался доказать, что все верноподданные обязаны принести присягу на верность самодержице [1103]. Вскоре в Тайной канцелярии начались процессы против отказавшихся от присяги, в которые были вовлечены не менее 5000 духовных лиц. В 1735 г. Святейший Синод отдал распоряжение, согласно которому от кандидатов на церковные должности требовалось подтверждение присяги, принесенной ими в 1730 и 1731 гг. [1104] Большое число отказников усилило подозрительность правительства по отношению к духовенству и стало причиной самого настоящего гонения, начало которому положили рекрутские наборы. Трудности с набором солдат во время турецкой войны, начавшейся в 1736 г., дали повод Сенату отправить в Святейший Синод меморандум, в котором требовалось набрать 7000 рекрутов из духовного звания. Затем последовал указ императрицы Святейшему Синоду от 28 сентября 1736 г. произвести поголовную перепись сыновей священно–и церковнослужителей вплоть «до сущего младенца», включая и свободных от подушной подати. Больные и увечные должны были отмечаться особо. Непригодные к службе приписывались к канцеляриям в качестве рассыльных и т. п.; пригодные назначались писарями и отправлялись в гарнизонные школы. При храмах надлежало оставлять лишь столько, сколько значилось в штатных списках 1722 г. Указ от 28 сентября 1736 г. не распространялся на Украину и область войска Донского [1105]. В первый же год по этому указу в рекруты были забраны 6557 человек. Уже 7 сентября 1737 г. вышел еще один указ, требовавший ускоренного набора оставшихся и напоминавший о возрастном цензе для священнослужителей: 30 лет для священников, 25 — для диаконов. Все годные и не имевшие штатного места в возрасте от 15 до 40 лет подлежали немедленному воинскому набору. Положение духовенства ухудшилось, когда в Кабинет министров стали поступать донесения о большом количестве обнаруженных при разборе инвалидов и престарелых. Указ от 22 января 1738 г. обязывал каждого непригодного к службе выставить вместо себя рекрута, в противном же случае, как говорилось в дополнительном указе, он подлежал высылке в Сибирь. На основании указа от июня того же года последовали новые наборы. Затем 1 июля и 2 декабря 1738 г. появились указы о наборе всех тех, кто хотя и входил в штаты, но в свое время отказался от присяги, даже если они достигли 40–летнего возраста. В связи с этим последовала волна репрессий: увольнений со службы, телесных наказаний, судебных преследований, которая докатилась и до Украины [1106].
Рекрутские наборы не прекращались в течение всей турецкой войны и закончились лишь в 1740 г. К этому моменту выяснилось, что ряды духовенства подверглись катастрофическому опустошению: во многих епархиях церкви оставались вообще без священников. Святейший Синод доложил правительству о таком состоянии дел и о недостатке кандидатов на приходские должности, прося разрешения ставить священниками лиц без специального образования, но добронравных. Доклад был дополнен данными о количественном составе служащего духовенства, а также духовного сословия в целом и возымел действие. В 1740 г. было дозволено вернуть на службу духовных лиц, подвергшихся наказаниям за отказ от присяги, и освободить от рекрутчины тех церковнослужителей, которые подлежали набору, но еще не были взяты в военную службу [1107].
Вступление на престол Елизаветы радостно приветствовалось духовенством и действительно принесло для него некоторое облегчение, хотя заложенные Петром основные линии правительственной политики по отношению к духовному сословию остались без изменений. Указ от 16 декабря 1743 г. о второй общей ревизии, предусматривавший регистрацию духовенства на предмет его соответствия штатным нормам 1722 г., встретил возражения Святейшего Синода, который указывал, что разборы при Анне Иоанновне настолько сократили духовное сословие, что многие церковные должности оставались незанятыми. Позднее, в 1754 г., совместная конференция Сената и Святейшего Синода постановила: 1) священно–и церковнослужители, а также их сыновья, освобожденные от подушной подати, должны были, согласно штатным спискам 1722 г., занять церковные вакансии; 2) епархии, имевшие избыток квалифицированных кандидатов, обязывались передать их в те епархии, которые испытывали в них недостаток; 3) прочие лица духовного звания и их дети подлежали регистрации в качестве плательщиков подушной подати при помещиках, городских ремесленных цехах или фабриках по свободному выбору. Остальные забирались в военную службу. Конференция настаивала на исчерпывающей переписи всего духовного сословия, с тем чтобы после этого разбора состав приходского клира точно соответствовал штатам 1722 г. [1108] В 1755 г. вышел указ о бродячих клириках, число которых сильно возросло в результате предшествовавших разборов. Несмотря на решения второй конференции Сената и Святейшего Синода, состоявшейся в 1756 г. под председательством самой императрицы, указанные меры продолжали осуществляться весьма беспорядочно и к моменту смерти Елизаветы так и не были закончены. Оценить их последствия крайне затруднительно. Остается неясным, каким образом оказалось возможным приписать столь большое число лиц духовного звания к другим сословиям, если уже в 1769 г. Святейший Синод констатировал гигантскую нехватку приходского клира: число вакансий приближалось к 12 626 [1109].
Можно согласиться с мнением П. Знаменского, что все правительственные мероприятия послепетровского времени не внесли ничего нового и основывались на принципах петровских реформ [1110]. Новые подходы обнаружились лишь в правление Екатерины II, когда Комиссия по церковным вотчинам при обсуждении предстоявшей их секуляризации должна была решить также вопрос о содержании церковных учреждений (монастырей, епархиальных управлений, некоторых церквей) и о штатах церковных приходов. Императорский указ о завершении работы комиссии особо останавливался на проблеме содержания белого духовенства. В связи с предусмотренной еще Петром III, но проведенной уже при Екатерине II переписью населения возникла угроза нового рекрутского набора. Распоряжения на этот счет еще не поступало, но правительство уже затребовало от местных властей точных данных о белом духовенстве [1111]. Ведомости за 1768 г. должны были содержать сведения о количестве действующего духовенства и церковнослужителей, а также об их семьях и о числе учащихся в духовных школах. Ввиду недостатка в рекрутах во время войны с Турцией правительство отдало в 1769 г. распоряжение о новом военном наборе, несмотря на донесение Святейшего Синода об огромном числе незаполненных церковных вакансий. При этом местная администрация должна была перепроверить данные 1768 г. о возрасте сыновей духовных лиц, часто неверные, действуя следующим образом: 1) военнообязанными считались мужчины от 15 до 40 лет; 2) в рекруты шел каждый четвертый из сыновей служащих клириков и каждый второй из сыновей неслужащих, а кроме того, каждый второй из тех, возраст которых был занижен (якобы менее чем 15 лет); 3) освобождались от набора воспитанники семинарий, а также члены семей, содержавшие престарелых родителей [1112]. Эти и без того довольно мягкие правила применялись не слишком строго. Многие признанные при освидетельствовании непригодными к военной службе не переводились, как ранее, в податные сословия, а возвращались в распоряжение Святейшего Синода для назначения на церковные должности. Но многочисленные прошения тех, кто ранее были приписаны к податному сословию, о возвращении в духовное звание неизменно отклонялись; был даже издан специальный указ, запрещавший кому бы то ни было покидать податные сословия [1113].
Новые штаты, необходимость которых стала ясна уже в 1764 г., были установлены лишь в 1778 г. В сравнении со штатами 1722 г. по желанию императрицы предусматривалось большое сокращение церковного клира. Это было связано с Уставом о губерниях 1775 г., согласно которому для вновь образованных канцелярий требовалось много грамотных людей; дать их в таком количестве могло только духовное сословие. Штаты 1778 г., распространявшиеся и на малороссийские губернии, предусматривали следующие квоты: 1) на 150 дворов — один священник; 2) на 200 и более дворов — один священник, в особых случаях — два; 3) на 250–300 дворов — два священника; 4) в более крупных приходах — три священника, но также лишь в случаях особой нужды. На трех священников должны были приходиться два диакона, на двух — один. Только в больших городах каждому священнику полагалось по диакону. Открытие новых церквей и домашних часовен разрешалось лишь с санкции Святейшего Синода [1114].
Принятые в 1778 г. штаты вовсе не означали конца правительственной политики, направленной на сокращение духовного сословия. Перепись населения 1782–1783 гг. доставила среди прочего новые сведения и о духовном сословии, которые были представлены на рассмотрение совместной конференции Сената и Святейшего Синода в 1784 г. По этим данным, значились 84 131 штатный клирик и 9548 вакансий. Согласно указу конференции, эти вакансии следовало заместить теми 1540 священно–и церковнослужителями, которые с 1778 г. числились заштатными, а также сыновьями штатного духовенства. В будущем кандидатами на церковные должности должны были стать выпускники семинарий или духовных школ, которых, по упомянутым сведениям, имелось 11 329; при этом не исключались и сыновья тех, кто ранее оказался приписан к податным категориям населения. Сыновья духовных лиц, не имевшие никакого образования, по достижении 15–летнего возраста выбывали из духовного сословия, но имели право свободного выбора рода занятий — в городских цехах, в купеческом сословии или в качестве государственных крестьян. Больные и престарелые священники увольнялись со штатных мест и переходили на содержание своих детей; последние получали право выходить из духовного сословия, если не занимали церковной должности. То же самое относилось к церковнослужителям и их сыновьям. Лица, уже ставшие налогообязанными, не могли изменить своего положения. Ректоры семинарий должны были отбирать учащихся, пригодных к государственной службе, и отправлять их в канцелярии или учителями в народные школы [1115]. Особое значение указа 1784 г. заключалось в том, что он предоставлял более широкие возможности желавшим покинуть духовное сословие и выбрать светскую профессию. Определенное в указе количество штатных мест — 93 679 дает известную основу для церковной статистики [1116].
При Павле I слишком либеральные установления Екатерины II были пересмотрены. В 1796 г. последовал новый военный набор среди духовенства на том основании, что сыновья многих клириков живут без дела при родителях, не принося никакой пользы обществу. По результатам освидетельствования одних направили на вакантные места в приходы, а остальных «по примеру древних левитов» — на военную службу. Одновременно были изданы указы, затруднявшие выход из духовного сословия, что вскоре снова привело к его избыточности [1117]. Как выяснилось к началу царствования Александра I, из–за нечеткости формулировок в текстах указов рекрутские наборы приняли совершенно беспорядочный характер. В 1803 г. Александр I вновь разрешил всем не имевшим штатной должности выходить из духовного сословия, но церковнослужителей и их сыновей, оказавшихся не у дел, повелел в 1806 г. забирать на военную службу. Однако в последующие годы, даже в 1812 г., правительство Александра I не прибегало более к рекрутским наборам в духовном сословии [1118]. Последний набор состоялся уже при Николае I в 1831 г., после того как из–за мер, ограничивавших выход из духовного сословия, его численность снова слишком возросла. Набор не коснулся областей с хронической нехваткой кандидатов на приходские должности (Сибири, Кавказа, Польши, Олонецкой и Астраханской епархий). На основе заранее затребованного доклада Святейшего Синода в 1831 г. был издан указ о призыве на военную службу следующих лиц: 1) всех церковнослужителей дурного поведения; 2) сыновей политически неблагонадежных клириков; 3) церковнослужителей, отставленных от должности епархиальным судом; 4) всех лиц духовного ведомства в целом, потерявших свои места вследствие тех или иных проступков; 5) прочих, числившихся по духовному ведомству, которые после проверки окажутся не соответствующими своим должностям. Лица в возрасте свыше 35 лет предназначались для гарнизонной службы [1119]. Исключение составляли ученики духовных школ и выпускники семинарий. Каждый отец имел право оставить при себе одного из сыновей для обеспечения своего содержания в старости.
С целью улучшения материального положения приходского духовенства правительство уже в 1828 г. потребовало от Святейшего Синода слияния небольших бедных общин в крупные приходы, которые не нуждались бы в дотациях. Затем в 1838 г. был образован особый комитет для обсуждения вопросов об обеспечении бедного духовенства и о проверке штатов. Наконец, в 1841 г. появился Устав духовных консисторий, который среди прочего содержал точные указания относительно замещения приходских вакансий, а также инструкции по установлению штатов в приходах. Введение новых штатов 1842 г. началось с западных епархий. Все приходские церкви были разделены на шесть классов:
1) общины с 2000 прихожан или более 2 священника, 1 диакон,
3 церковнослужителя
2) общины с 1500–2000 прихожан 2 священника, 1 диакон,
2 церковнослужителя
3) общины с 1000–1500 прихожанами 1 священник, 1 диакон,
1 церковнослужитель
4) общины с 700–1000 прихожанами 1 священник, 1 диакон,
1 церковнослужитель
5) общины с 400–700 прихожанами 1 священник, 1 диакон,
1 церковнослужитель
6) общины с менее чем 400 прихожанами 1 священник, 1 церковнослужитель
Одновременно были предприняты меры по слиянию мелких приходов в более крупные, как то предусматривалось указом 1828 г. После того как с 1829 г. казна взяла на себя выплату субсидий духовенству бедных приходов (сразу же к выплате через год была определена сумма в полмиллиона рублей), государство было непосредственно заинтересовано в сокращении числа таковых. Однако рост населения и территориальные приобретения империи сделали осуществление этого намерения невозможным. На азиатских и европейских окраинах приходилось открывать множество новых приходов, которые были поначалу немноголюдными и требовали финансовой поддержки. С этих пор строительство новых храмов и организация новых приходов стали все больше упираться в вопрос о финансовом обеспечении духовенства.
Штаты 1869 г., установленные Святейшим Синодом, утвержденные императором и в 1871 г. дополненные, предусматривали уменьшение числа церковных приходов и духовенства. Нормой признавалось наличие одного священника и одного церковнослужителя на приход. Мелкие приходы объединялись в более крупные. Диаконы были исключены из штатов. Они могли перейти на должность псаломщиков или продолжить службу за штатом, на средства общины. Приходы имели право по желанию содержать также псаломщиков, которые, однако, не причислялись к духовному сословию [1120]. Вызванное этими мерами численное сокращение духовенства привело к ослаблению пастырской деятельности в приходах и с этой точки зрения было шагом безответственным. Цели его были чисто фискальными, и предпринят он был синодальными бюрократами, плохо представлявшими себе нужды церковных приходов. Средства для содержания приходского духовенства, без сомнения, найти было бы можно, например сократив завышенные расходные статьи в бюджете самого Святейшего Синода, касавшиеся окладов иерархов. Однако синодальные архиереи совершенно не были в этом заинтересованы. Согласно отчетам обер–прокуроров, ликвидации подверглись 4800 приходов. Сравнительная статистика 1869 и 1880 гг. дает следующую картину:
1869 г. количество штатных мест фактическое количество
священники 38 075 38 816
диаконы 11 144 14 250
причетники 68 461 63 472
Посредством перевода «лишних» диаконов в причетники был восполнен недостаток в последних:
1880 г. количество штатных мест фактическое количество
священники 37 698 33 047
диаконы 3 054 7 646
причетники 47 219 48 518 [1121]
Нехватка священников объяснялась нежеланием семинаристов 70–х гг. идти в приходы. Очень многие из них поступали в университеты или предпочитали государственную службу по гражданской части, но особенно охотно они шли в военные училища. Несмотря на уменьшение числа приходов, священников для них все равно не хватало. Кроме того, оказалось, что без диаконов приходы обходиться не могли и во многих случаях были вынуждены содержать их за свой счет.
В 1881 г. Святейшему Синоду пришлось вновь приступить к открытию субсидируемых приходов и возвращению в штат исключенных из него священно–и церковнослужителей. В 1884–1885 гг. в Святейшем Синоде при участии некоторых епархиальных архиереев обсуждался вопрос о пересмотре штатов. 16 февраля 1885 г. разработанный новый порядок был утвержден императором. В соответствии с ним епархиальные архиереи получали право при наличии средств по своему усмотрению восстанавливать упраздненные или подвергшиеся укрупнению приходы, а также открывать новые по соглашению со Святейшим Синодом. Для всех епархий (кроме западных и закавказских) устанавливались следующие нормы:
общины численностью менее 700 прихожан 1 священник, 1 псаломщик
свыше 700 прихожан 1 священник, 1 диакон
крупные приходы 2 священника, 1–2 диакона, 2 псаломщика
Директивы 1885 г., постепенное осуществление которых началось с 1886 г., не затрагивали соборов, столичных храмов, а также больничных, школьных и т. п. церквей. Зато они предусматривали, что выпускники семинарий, состоявшие в должности диакона или псаломщика, должны были брать на себя также преподавание в новых церковноприходских школах [1122]. На 1888 г. в приходских церквах числилось: 40 235 священников, 11 682 диакона, 43 570 псаломщиков. С тех пор новых норм относительно количественного состава духовенства не устанавливалось, и епархиальные архиереи действовали по собственному разумению. Число новых церквей росло, а с ним — и количество духовенства. Большинство новых приходов приходилось на Сибирь и другие епархии, куда шел приток колонистов из Центральной России (например, в Тобольскую, Томскую, Оренбургскую). Последний опубликованный в 1916 г. отчет обер–прокурора содержит следующие данные за 1914 г.: 749 соборов, 42 796 церквей и 23 593 часовни с 3246 протоиереями, 47 829 священниками, 13 035 диаконами и 46 489 псаломщиками. Сюда не вошло духовенство императорского двора, армии и флота [1123].
д) Бывали случаи, когда епархиальный суд или Святейший Синод лишали духовное лицо его сана и исключали вместе с потомством из духовного сословия. Добровольный выход из сословия был чрезвычайно затруднен и встречался большей частью среди рано овдовевших священников (см. § 6). В Московском государстве и в последнем случае выход из своего сословия был большой редкостью, и в обществе такие священники считались изгоями. Епископы не разрешали овдовевшим священникам занимать места даже церковнослужителей. Если же священник после смерти жены не отказывался от своего сана, то совершение таинств ему все равно запрещалось, до тех пор пока он не решался принять монашество. И только Поместный Собор 1667 г. разрешил священникам, отказавшимся от своего сана, быть церковнослужителями или состоять на светской службе [1124].
В дополнение к этим соборным установлениям Петр I издал 30 апреля 1724 г. указ, дозволявший вдовым священникам после сложения сана преподавать в школах или служить в церковной администрации. После смерти Петра этот указ был постепенно забыт, и епархиальные архиереи начали вновь чинить препятствия добровольному сложению сана [1125]. Лишь при Екатерине II Святейший Синод испросил у нее подтверждение петровского указа, а кроме того, в 1765 г. запретил епархиальным архиереям и епархиальным судам выносить приговоры, связанные с лишением сана, без утверждения Святейшего Синода [1126]. В целом этот вопрос обсуждался Сенатом и Синодом снова в 1831–1832 гг. в связи с кодификацией законов при Николае I. В результате вышел именной указ от 28 июня 1833 г., согласно которому добровольно сложившие сан священники по истечении трехмесячного срока на размышление и после вразумления со стороны своего священноначалия получали право, не теряя сословных привилегий, научных степеней и орденов, вступать в государственную службу. Однако они теряли при этом все отличия, полученные ими во время церковного служения [1127]. Уже 22 февраля 1839 г. в дополнение к этому указу лично императором был издан еще один, но с более строгими нормами. Теперь диаконам разрешалось поступать на государственную службу только по истечении 6, а священникам — 10 лет. Эти условия вошли в качестве дополнений к указу 1833 г. и в Свод законов (2–е изд.), а также в издание 1876 г. [1128] В 1860 г. вопрос снова рассматривался в Синоде, причем обер–прокурор граф А. П. Толстой затребовал мнение митрополита Филарета Дроздова. Последний препроводил Святейшему Синоду записку «Взгляд на вопрос о неизгладимом характере священства и на отношение оного к церковному суду над священнослужителями». В ней говорилось, что «выражение «неизгладимый характер» (character idelibilis, signum indelibile) в отношении к таинствам не встречается ни в Священном Писании, ни в правилах апостольских и соборных, ни в писаниях древних святых отцов. Происходя из средневековой схоластики, оно получило права гражданства в догматической области на Западе в XVI в., на Тридентском Соборе». Затем оно употребляется в «Православном исповедании» Петра Могилы, а также в Изложении веры Восточных патриархов 1723 г., в котором, впрочем, речь идет лишь о таинстве крещения, накладывающем на крещеного неизгладимую печать. «Учение о неизгладимом характере священства не введено в догматы православной кафолической Церкви. А как оно не введено в догматы, то и не должно быть принято в основание какого–либо другого учения или правила для церковного суда». Кроме того, «лишение сана определяют весьма многие правила святых апостол, соборов и святых отец. Но если возможно лишение сана за вину в наказание, то возможно и снятие сана по уважительным причинам (т. е. по просьбе его носителя. — И. С.)… Возможность и нужду в некоторых случаях снятия священства можно признать доказанною… Выражение «снятие сана» есть облегчительное выражение «лишения сана»… Просящий снятия сана виновен в нарушении закона священства и своей присяги. Из сказанного по справедливости заключить должно, что те, с которых снимается священнослужительский сан, не должны пользоваться равными правами с людьми, совершенно невинными… Закон требует дополнения, что родившиеся в духовном звании, если снимается с них священнический сан, в то же время поступают из духовного ведомства в светское» [1129]. В личном письме к обер–прокурору митрополит выражает мнение, что священник, утративший сан, должен был бы покинуть свою епархию на 7 лет, а диакон — на 3 года. По прошествии трехлетнего срока их можно было бы принимать на государственную службу. В одном из писем митрополит Филарет снова касается вопроса о вдовых священниках, полагая, что нет никаких препятствий для того, чтобы вдовец мог продолжать служение, и заставлять его отказываться от сана нет оснований. Далее сказано буквально следующее: «В продолжение 38–летнего наблюдения моего за духовенством Москвы ни один из вдовых священников не был обличен в распутстве. Вообще вдовые протоиереи и священники в Москве пользуются добрым мнением, а некоторые и глубоким уважением к их нравственному достоинству» [1130].
К предложению А. Н. Муравьева разрешить рукоположение в священники неженатых Филарет отнесся отрицательно. Этот вопрос был решен лишь в 1869 г.: неженатые лица старше 40 лет могли рукополагаться в священники, но при том условии, что они навсегда отказывались от женитьбы [1131].
§ 14. Приходское духовенство в государственном законодательстве
а) До XVIII в. все духовенство, как черное, так и белое, имело особое правовое положение: оно подлежало исключительно духовному управлению и юрисдикции и привлекалось к государственному суду только при некоторых уголовных преступлениях. Вмешательство государственной власти в решения духовных судов было большой редкостью. Лишь выход из духовного сословия вследствие лишения сана прекращал эти привилегии духовенства. Законодательство Петра I, стремившегося привлечь к государственной службе все сословия, не могло не затронуть названных привилегий. Мероприятия по сокращению численного состава духовенства, усилению сословной замкнутости и наследственного порядка замещения церковноприходских должностей привели к радикальному ограничению привилегий. И только XIX в. снова принес некоторое облегчение в этом отношении, хотя полностью привилегированное положение духовенства восстановлено не было [1132].
В законодательстве Петра I больше внимания уделялось сословным обязанностям, налогам и повинностям, нежели сословным правам. В Московской Руси в соответствии с общей правовой практикой налогом облагались только земельные владения монастырей и архиерейских домов. В отдельных случаях особыми жалованными грамотами те или иные монастырские либо патриаршие вотчины навсегда или на известный срок освобождались от податных сборов. Правда, уже с XVI в. выдача таких тарханных грамот все больше становится исключением; кроме того, эти грамоты сравнительно редко давались на церковные земли, предназначавшиеся для содержания белого приходского духовенства. Хотя в поземельных книгах и встречаются так называемые «белые», т. е. свободные от налогов, земли, приписанные к приходским церквам, но их было мало, и они имелись только в немногих приходах. Черные же, т. е. обложенные налогом, земли оставались таковыми, даже если общины добровольно выделяли их на содержание духовенства. Связанное с черной землей государственное тягло включало и дополнительные налоги: на выкуп пленных, на военные расходы, на сооружение крепостей и т. д., которые также приходилось выплачивать со своих земель приходскому духовенству [1133]. Ввиду общего роста налогового бремени в начале XVIII в. с приходского духовенства взимались еще «мелочные всякие сборы» — мельничный, пчелиный, банный, пожарный, с рыбных ловель и т. п. Духовенство обязано было участвовать в караульной службе у городских шлагбаумов, до указа 1724 г. не освобождалось и от ненавистных военных постоев. Но на практике этот указ часто не выполнялся, и еще при Екатерине II духовным властям поступали горькие жалобы на продолжавшиеся армейские постои [1134]. Уже упоминавшиеся случаи распространения подушной подати на членов семей клириков в связи с разборами означали дополнительное финансовое бремя для главы семьи, поскольку сыновья по большей части продолжали жить в родительском доме. Наряду с общими рекрутскими наборами сыновья духовенства привлекались также к исполнению специальных повинностей — например, в 1711 и 1718 гг. в качестве плотников при строительстве Адмиралтейства, а в 20–е гг. рабочими на олонецкие фабрики. В некоторых епархиях духовенству приходилось платить еще и налоги на постройку каналов [1135].
Указ 1720 г. о введении подушной подати распространялся также на белое духовенство и их сыновей, за исключением самих священнослужителей, которые попадали в особый список. Все протесты Святейшего Синода поначалу оставались безрезультатны, пока наконец через два года, 4 апреля 1722 г., не вышел императорский указ с разъяснением правовых недоразумений [1136]. Свободными от уплаты налогов объявлялись все действующие священнослужители и члены их семей, церковнослужители, не являвшиеся сыновьями таких священнослужителей, обязаны были платить подушную подать. В 1723 г. в связи с установленными Святейшим Синодом штатами приходского духовенства от подушного налога были освобождены также заштатные священнослужители, но не их сыновья [1137]. Несмотря на принципиальное значение указа от 4 апреля 1722 г., правовое положение духовенства оставалось нестабильным, поскольку продолжавшиеся военные наборы, в особенности при Анне Иоанновне, «ломали» состав духовного сословия. Послепетровское законодательство в отношении прав и обязанностей духовенства в большой степени отражало личные взгляды государей и определялось сиюминутными политическими потребностями. В целом же продолжала господствовать идущая от Петра тенденция к максимальному ограничению числа духовенства [1138]. Лишь Свод законов 1832 г. внес ясность в правовое положение духовенства в государстве.
В течение всего правления Петра I налоги с земли взимались среди приходского клира с большой строгостью. После учреждения Святейшего Синода эти функции перешли к нему. Сперва во многих епархиях это привело к двойному сбору налогов: вслед за чиновником епархиального управления часто являлся правительственный. Только в 1723 г. Святейший Синод добился от императора распоряжения предоставить сбор земельного налога по всем губерниям исключительно церковной администрации. С 1724 г. налоговые дела были окончательно переданы в ведение Камер–конторы Святейшего Синода [1139].
При Петре I духовенству были сделаны некоторые уступки в вопросе о владении частной собственностью. Хотя на основании соборных постановлений XVII в. духовенству по–прежнему запрещалось иметь торговые лавки и вообще заниматься какой бы то ни было торговлей и винокурением, но запрет на использование собственных земель был снят. Правда, все связанные с землей налоги приходилось платить сполна [1140]. Совершенно новым явлением стала возможность для духовенства владеть крепостными. Еще Соборное Уложение 1649 г. (гл. 20, ст. 104) возбраняло духовенству приобретать вотчины и иметь крепостных. Обложение подушным налогом церковнослужителей и сыновей священнослужителей часто приводило к их регистрации при помещиках или духовенстве на церковных землях. Это духовенство несло ответственность за уплату подушной подати зарегистрированными лицами. В результате между ними без всякого юридического основания складывались отношения, напоминавшие крепостные. Лишь при императрице Анне Иоанновне власти обратили внимание на это явление и внесли ясность: зарегистрированные церковнослужители и сыновья священнослужителей не принадлежат духовным лицам, а закрепляются за той землей, которой они пользуются. Однако среди украинского духовенства было много выходцев из шляхты, обладавших наследственными землями и крепостными. До 1728 г. духовенство имело там право приобретать земельные владения, с землевладением было связано сохранявшееся до 1751 г. право на винокурение. Украинское духовенство придавало этим привилегиям большое значение и в 1767 г. включило просьбу об их восстановлении в наказы представителям Святейшего Синода в Комиссии по составлению нового законоуложения [1141].
Со времени Петра I начало все сильнее проявляться стремление государства ограничить церковную юрисдикцию. Уже в Московском государстве получение грамоты о судебном иммунитете (так называемой несудимой грамоты) для монастырских и церковных вотчин означало изъятие монахов, приходского духовенства, холопов и крестьян из юрисдикции не только местных светских, но и церковных судов и их подчинение высшей инстанции светского суда в Москве. Чисто духовные дела составляли, конечно, исключение. Согласно Уложению 1649 г., некоторые виды судебных дел принадлежали, в принципе, к ведению исключительно светского суда. Затем в 1650 г. компетенция Монастырского приказа была распространена на все церковное управление. Тем не менее сам царь Алексей Михайлович вопреки этим законам выдавал и тогдашнему митрополиту Новгородскому, а позднее — патриарху Никону, и другим епископам, а также монастырям в некоторых исключительных случаях несудимые грамоты, изымавшие их из светской юрисдикции. И все же иерархи чувствовали себя ущемленными, ибо они сами, так же как низшее духовенство и церковнослужители, должны были в определенных случаях искать правосудия в светских инстанциях. Уложение 1649 г., «беззаконная книга», как называл его патриарх Никон, казалось в принципе неприемлемым, и потому Поместные Соборы 1667 и 1675 гг. весьма решительно требовали отмены его и восстановления церковной юрисдикции в ее прежнем объеме. И действительно, с 1667 г. компетенция Монастырского приказа была ограничена, а в 1677 г. он снова стал финансовым учреждением, которое должно было обеспечивать интересы казны по отношению к церковным вотчинам. Церковная юрисдикция была восстановлена и, согласно решениям Соборов 1667 (правила 37–38) и 1675 гг., распространена также на особо тяжкие уголовные преступления [1142].
Мероприятия Петра I были поначалу не чем иным, как возвратом к Уложению 1649 г. Учрежденная 18 февраля 1700 г. Палата об уложении должна была ревизовать текст 1649 г. и подготовить его новую редакцию — новое уложение. Но работа палаты не дала практических результатов. Статьи о святительском суде, написанные патриархом Адрианом в качестве контрпредложений на подготовлявшееся палатой разграничение церковного и светского судов, явились последней попыткой отстоять всеобъемлющую духовную юрисдикцию. Начиная с 1700 г. стали друг за другом появляться указы царя, все более ограничивавшие полномочия церковного суда. В 1701 г., после смерти патриарха Адриана, был восстановлен Монастырский приказ. Его компетенция была той же, что и в 1649 г., и он должен был заниматься всеми тяжбами между церковными людьми и мирянами. Исключение составляла только территория, непосредственно управлявшаяся местоблюстителем патриаршего престола. Такой знаток истории Монастырского приказа, как М. Горчаков, называет его «центральным для всей России по особому ведомству учреждением, специально посвященным преобразовательным целям Петра по отношению к Церкви» [1143]. С учреждением коллегий, и прежде всего — Юстиц–коллегии, существование Монастырского приказа стало излишним, и 17 апреля 1720 г. он был упразднен [1144]. Духовенство оказалось под юрисдикцией местных органов Юстиц–коллегии. Затем по представлению Святейшего Синода царь восстановил церковную юрисдикцию по отношению к духовенству, оставив в ведении светского суда лишь политические преступления. Тем не менее фактическое положение духовенства при Петре I и в особенности при его преемниках было очень тяжелым, так как указы постоянно нарушались местными властями. Как отмечает П. Знаменский, Святейшему Синоду стоило большого труда добиться восстановления церковной юрисдикции на практике. В Синод то и дело поступали жалобы на вмешательство государственных органов в деятельность духовных судов [1145]. При Петре I духовные лица очень часто получали вызовы в светские суды. Государство ощущало недостаток в органах, которые осуществляли бы реформы непосредственно на местах, и тогда правительство стало поручать духовенству много новых, несвойственных ему функций. По этой причине духовенство постоянно оказывалось в конфликте с законом. В новые обязанности духовенства входило осуществление политического контроля над населением. «Священник, — пишет П. Знаменский, — становился полицейским органом». Подтверждение этой точки зрения находим в «Прибавлениях о церковном причте и монахах», которые служили дополнением к «Духовному регламенту». Согласно этому документу, духовенству вменялось в обязанность наблюдение за раскольниками: контрольные списки являвшихся к исповеди служили для выявления раскольников (гл. 1, ст. 5, 20; гл. О пресвитерах, ст. 16, 17, 20, 29); подлежали доношению проявления суеверий и факты общения прихожан с раскольниками (ст. 12, 18, 19, 20). Духовенство должно было присягать императору. Кроме того, «Прибавления» регулировали взаимоотношения приходского духовенства с членами общины, а также его служебные обязанности и образ жизни (ст. 2, 28, 14, 15, 20–24). На духовенство возлагались следующие функции: надзор за странствующими монахами и безместными священниками, участие в регистрации населения при ревизиях, надзор за повивальными бабками и ведение списков матерей, умерших при родах [1146]. Тот факт, что духовенство поневоле делалось как бы частью государственно–полицейского аппарата, проникавшего во все сферы жизни общества, вредило его авторитету, подрывая доверие прихожан к своим пастырям. Вмешательство государства заходило так далеко, что священников под угрозой наказания заставляли нарушать тайну исповеди, если выяснялось, что исповедующийся или известные ему лица вынашивают «измену или бунт на государя, или на государство, или злое умышление на честь или здравие государево и на фамилию Его Величества». Священники должны были доносить также и «слова, до высокой Его Императорского Величества чести касающиеся и государству вредительные» [1147]. Феофан Прокопович в «Духовном регламенте» пытался доказать, что в этом вовсе нет никакого нарушения тайны исповеди [1148]. За этими требованиями государственной власти стоял Преображенский приказ, а впоследствии — Тайная канцелярия, которые располагали большим арсеналом средств, включая и пытки, для того, чтобы каждый допрос приводил к признанию в государственном преступлении. Священники, не доносившие властям о каких–либо выражениях недовольства государственными указами, прозвучавших на исповеди, считались соучастниками преступления [1149].
Хотя окончание в 1721 г. войны со шведами принесло духовенству, как и всему народу, освобождение от некоторых налогов и повинностей, но в царствование Анны Иоанновны с началом турецкой войны 1736–1739 гг. налоговый гнет принял небывало тяжелые формы. Подозрительность императрицы и ее фаворитов привела к усилению полицейского надзора, шпионства и доносительства, повсюду чудились государственная измена и враждебность «к персоне Ее Величества». Тайная канцелярия была одинаково страшна как для священников, так и для высшей иерархии. Приходской клир был беззащитен от злоупотреблений местных властей [1150]. Если о правах духовенства постоянно забывали, то всевозможные законодательные ограничения этих прав неукоснительно соблюдались. Подозрительность императрицы Анны Иоанновны по отношению к духовенству, которое все без исключения представлялось ей политически неблагонадежным и подлежащим тщательному надзору со стороны светской власти, уже через пять лет привела к тому, что казематы Тайной канцелярии оказались переполнены и императрица была вынуждена издать особое распоряжение с требованием впредь доносить ей лишь о сугубо важных делах. Только с восшествием на престол Елизаветы преследования духовенства прекратились [1151].
Но и в правление «кроткия Елисавет» правовое положение духовенства оставалось неопределенным, хотя фактически оно улучшилось. Так называемая Елизаветинская комиссия по составлению нового законоуложения в своем проекте закона о сословиях (так, впрочем, и не утвержденном императрицей) обошла вниманием духовное сословие, лишь мельком упомянув о нем во 2–й главе 3–й части под заглавием «О православных и иноверцах»; но и здесь речь шла только об иноверческом духовенстве [1152]. Святейший Синод, который по упразднении Тайной канцелярии мог действовать свободнее и осмеливался даже вступать в препирательства со светскими властями, добился в 1742 г. согласия императрицы на освобождение духовенства от гражданских и полицейских обязанностей. Указ 1746 г. среди прочего освобождал духовенство также от бремени военных постоев. Один из последующих указов запрещал духовенству вести торговлю, выступать поручителями в судах, ссужать деньги и др. [1153] При второй ревизии 1744 г. было подтверждено освобождение клира от налогов и повинностей. Священники и диаконы, являвшиеся до того времени налогообязанными, освобождались от уплаты налогов вместе со своими детьми, родившимися после рукоположения в сан. Но налогообязанные лица, посвященные в сан после ревизии 1744 г., должны были оставаться в своем прежнем качестве до следующей ревизии. Церковнослужителей, плативших подушную подать, это освобождение не касалось. Исключение составляли лишь те церковнослужители, которые, будучи зарегистрированы у помещиков, затем получили от них вольную. Политика Анны Иоанновны настолько подорвала уважение к духовенству, что помещики зачастую относились к нему пренебрежительно и угнетали его. Императрица Елизавета пошла навстречу представлениям Святейшего Синода и своим указом от 1744 г. повелела государственным властям следить за тем, «дабы духовным персонам никаких обид и притеснения отнюдь чинено не было». Но, очевидно, этот указ соблюдался плохо: в продолжение всего царствования Елизаветы жалобы от духовенства, как великорусского, так и малорусского, поступали беспрестанно [1154].
б) Позиция правительства по отношению к духовенству заметно смягчилась лишь при Екатерине II. Политические процессы по обвинению в пропусках торжественных богослужений в дни, связанные с юбилеями царствующего дома и т. п., стали большой редкостью. Правда, Святейшему Синоду не удалось добиться от императрицы сокращения числа таких дней, но упущения в этом отношении карались по повелению императрицы лишь незначительными церковными епитимиями. Светские суды получили указание строго соблюдать запрет на вмешательство в дела духовной юрисдикции. Если духовные лица при тяжбах с мирянами оказывались перед светским судом, то при разбирательстве должны были непременно присутствовать депутаты от консисторий. С 1791 г. в епархиях по распоряжению Сената стали назначаться постоянные депутаты, которые оказывали существенную помощь духовенству в светских судах вплоть до судебной реформы 1864 г. [1155]
Гнет и произвол по отношению к духовенству со стороны помещиков–дворян, многие из которых уже не несли никакой государственной службы и просто жили в своих имениях, не прекращались и при Екатерине II. Пренебрежение дворянства к духовенству проявлялось не только в глухой провинции, но даже в речах делегатов от дворянства в Комиссии по составлению нового законоуложения в 1767–1769 гг. Будничная практика провинциальной жизни свидетельствовала, что гуманное обращение с духовенством со стороны светских учреждений, к которому так стремилась императрица, здесь превращалось в полную противоположность: чиновники любого ранга, от высших до самых низших, позволяли себе не просто административный произвол, но и прямые личные оскорбления. В каком–то смысле такое поведение было всего лишь провинциальным вариантом просвещенного свободомыслия, которое исповедовалось по отношению к религии в высшем придворном обществе [1156]. Все бóльшая социальная деградация духовенства и постоянные беззакония со стороны чиновничества и помещиков не могли не повлиять на политические настроения в церковных кругах. Поэтому неудивительно, что среди приходского духовенства находились люди, сочувствовавшие крестьянским беспорядкам XVIII в. и с готовностью помогавшие неграмотным крестьянам составлять их обвинения против помещиков во время пугачевского восстания или при других обстоятельствах. При Анне Иоанновне подобного рода действия привели бы в застенки Тайной канцелярии, но Екатерина II смотрела на такие вещи трезвее, ибо, вероятно, понимала, что для написания жалобы крестьянам волей–неволей приходилось обращаться к единственному грамотею в деревне — к священнику. В 1767 г. Екатерина издала указ, обязывавший приходское духовенство удерживать крестьян от возмущений и составления жалоб на помещиков. Этот указ, как и все прочие (например, указ об обязательной прививке против оспы, о ценах на соль и т. п.), подлежал оглашению в храмах [1157]. Во время пугачевского восстания многие из духовенства не только ему симпатизировали, но и активно помогали. Одни подчинились Пугачеву, испугавшись его угроз, другие соблазнились его обещаниями. По именному повелению такие клирики рассматривались как политические преступники и должны были предстать перед светским судом. Императрица призвала духовенство воздействовать на народ проповедями и оглашением правительственных указов и тем способствовать умиротворению Поволжья. «Из двух сословий, — писал П. Знаменский, — особенно пострадавших среди бунта, дворянства и духовенства, трудно сказать, которое пострадало более; духовенство выставило из своей среды 237 мучеников за правое дело и верность законной власти — цифра громадная, и притом едва ли еще полная. Но еще выше была цифра духовных лиц, изменивших своему долгу и увлекшихся общим народным движением своего края». Граф Панин жаловался императрице: «Если бы духовный чин хотя мало инаков был, злодеяния не возросли бы до такой степени» [1158].
Император Павел I выказывал по отношению к духовенству более почтения, нежели его мать, хотя события начала его царствования вполне могли вызвать у него недоверие. В 1797 г. вспыхнули крестьянские бунты, и снова духовенство приняло участие в составлении крестьянских челобитных. В одном из указов 1797 г. император выразил свое недовольство тем, что многие священнослужители вопреки своему духовному долгу поддержали крестьян. Святейший Синод потребовал от епископов усиленного надзора за воспитанниками семинарий, «дабы, вступив после в чин священный, и учением, и примером собственным утверждали духовных чад своих в покойствии, послушании и добрых поступках». Были подтверждены указы Екатерины II, запрещавшие духовенству писать челобитные от имени крестьян [1159].
В указе императора от 6 декабря 1796 г. содержалось требование поднять достоинство духовенства. После того как император еще ранее отменил телесные наказания по отношению к дворянству и купечеству, он по ходатайству Святейшего Синода распространил это постановление и на духовенство. Вместо этого должны были применяться лишение сана и пожизненная ссылка в каторжные работы. Однако уже в 1800 г. телесные наказания для дворян, купечества и изверженных из сана священнослужителей были введены вновь. В 1797 г. Павел освободил духовное сословие от полицейских сборов [1160].
Александр I немедленно по своем вступлении на престол снова отменил телесные наказания применительно к священнослужителям (указ от 22 мая 1801 г.); в 1808 г. эта отмена была распространена на их жен, а в 1811 г. — на монахов, не имеющих священнического сана. Дальнейшие указы освобождали духовенство от земельного налога и дозволяли ему приобретение незаселенных земель (1804). В 1819 г. духовенству — выходцам из дворян было разрешено покупать также и заселенные земли. 1821 г. принес духовенству окончательное освобождение от военных постоев и полицейских сборов — за исключением сборов на постройку мостов и освещение улиц. В целом следует признать, что с начала XIX в. положение духовенства улучшилось и уважение к нему возросло, хотя нарушения его прав со стороны государственных органов, особенно в провинции, все еще отнюдь не были редкостью [1161]. При Александре I был поставлен вопрос о подсудности проступков, совершенных в храмах. Одним из указов 1816 г. все нарушения благочиния в церквах, даже произошедшие по вине духовных лиц, передавались в компетенцию светских судов. Впрочем, в 1817 г. вышло постановление, дополнявшее этот указ, согласно которому духовным консисториям поручалось проводить предварительные следствия, чтобы затем предоставить дело решению светского суда; в 1821 г. консистории получили право не только на предварительное следствие, но и на судебное решение. По вышедшему несколько ранее, в 1818 г., указу духовенство подлежало светскому суду только за государственные преступления. Если указами 1810 и 1812 гг. делегатам консисторий разрешалось принимать участие лишь в следственной процедуре, то с 1823 г. им было дано также право голоса при вынесении приговора [1162].
в) Кодификация законов при Николае I дала наконец ясный перечень прав и обязанностей духовенства. Свод законов 1832 г. (вошедший в силу с января 1835 г.) содержит в 9–м томе (Законы о состояниях) во втором его разделе изложение правового положения белого духовенства, епископов и монашества внутри государства. В 10–м томе (Законы гражданские и межевые) собраны положения о церковной земле, в особенности о приходской, и об ее использовании. В 13, 14 и 16–й тома вошли законы о компетенции светских судов по отношению к духовенству. Издания Свода законов 1876, 1891 и 1906 гг. внесли в эти нормы лишь незначительные изменения, да и касавшиеся духовенства дополнительные указы 1857–1917 гг. в принципе мало в чем уклонялись от Свода законов 1832 г. [1163] Устав духовных консисторий 1841 г. окончательно разграничил сферы компетенций духовных и светских судов при различных видах правонарушений [1164].
Свод законов 1832 г. обеспечивал белому духовенству следующие основные права: 1) освобождение от подушного налога; 2) освобождение от воинской службы; 3) освобождение от телесных наказаний; 4) право приобретения земель в городах и деревнях; 5) в случае принадлежности к дворянскому сословию право приобретения заселенных земель (до 1861 г.); 6) освобождение от военных постоев. В области частного права действовали следующие нормы: 1) запрет брать на себя судебные обязательства и поручительства при размещении подрядов и по аналогичным торговым делам; 2) запрет выступать ходатаями других лиц по гражданским делам; 3) запрет винокурения на собственных землях; 4) запрет на торговую деятельность в соответствии с отдельными указами и законами. Вдовам разрешались как торговля, так и промыслы. Псаломщики освобождались от военной службы лишь уставом 1874 г. по предъявлении свидетельства об окончании духовной школы, семинарии или академии. Однако они призывались на военную службу, если оставляли свою должность раньше чем через 6 лет [1165].
Реформы Александра II внесли некоторые изменения в отношения духовенства с государственной властью, однако отнюдь не такие радикальные, как в других областях общественной жизни. Судебные уставы 1864 г. отменили институт делегатов от консисторий при светских судах [1166]. На основании своего права распоряжаться церковноприходскими землями духовенство получило, согласно Уставу о земствах от 1864 г., активное и пассивное избирательное право в отношении этих органов самоуправления в уездах и губерниях. Всеобщая отмена телесных наказаний в 1861 г. избавила наконец и церковнослужителей от этого унижения. Закон от 26 мая 1869 г. и утвержденное императором мнение Государственного совета от 15 марта 1871 г. ликвидировали замкнутость духовного сословия. Уставы семинарий и духовных академий от 1867 и 1869 гг., Устав гимназий и Устав военных училищ 1866 г. открывали сыновьям духовенства двери светских учебных заведений и освобождали их от обязательного обучения в духовных заведениях [1167].
Манифест 6 августа 1905 г. об учреждении Государственной думы и законы о выборах предусматривали и для духовенства активное и пассивное избирательное право. Оно получало это право в качестве: 1) городских жителей, владеющих недвижимостью или собственным жилищем; 2) владельцев земельных участков определенного размера; 3) государственных служащих; 4) представителей Церкви с правом распоряжаться землей [1168].
§ 15. Отношение приходского духовенства к священноначалию
а) Отношения между приходским духовенством и священноначалием в синодальный период должны были бы, как и ранее, основываться прежде всего на церковных канонах. Однако в действительности эти отношения оказывались во все большей зависимости от государственного законодательства.
До XVIII в. епархиальное управление было построено на системе тяглости, т. е. выплачивания податей приходским духовенством епархиальным архиереям, что фактически было равнозначно крепостной зависимости [1169]. Реформы Петра I затронули только верхушку церковного управления (патриаршество и Святейший Синод) и не коснулись отношений приходского духовенства и епископов. Лишь секуляризация, т. е. опять–таки государственное мероприятие, привела к решительной перемене в этих отношениях. Формально она упразднила тяглый строй, отменив подати приходского духовенства в пользу епархиальных властей, которые теперь получили иные источники содержания. Однако устранение финансовых обязательств еще не означало прекращения фактической личной зависимости от епархиального архиерея. Конечно, складывавшееся веками обычное право нельзя было отменить одним росчерком пера посредством государственного декрета, оно отмирало постепенно, в течение целого столетия. Затем в 60–х гг. XIX в. на повестку дня встал вопрос о реформе церковного суда (см. § 6). Этот суд основывался на церковных канонах, составляя в то же время существенную часть тяглого строя.
б) Зависимость членов духовного сословия от епископа начиналась задолго до того, как они вступали в церковную должность. Со времени Петра I для сыновей духовенства было обязательным посещение духовных школ, находившихся под строгим надзором епископов. Служебная зависимость начиналась с момента подачи прошения о принятии на церковную должность. Кандидат (ставленник) подвергался сложной и весьма дорогостоящей для него процедуре и обязан был тотчас же начать выплачивать множество определенных сборов в пользу архиерейского дома, каковые еще более увеличивались по вступлении в должность за счет дополнительных податей, обусловленных заключенным с ним договором. С поставлением начиналась личная зависимость от епископа, который располагал и всей полнотой судебной власти. Ставленник должен был явиться в архиерейский приказ, а с 1744 г. — в консисторию, чтобы подать епископу прошение и подвергнуться подробному допросу. Прежде всего он представлял письменное поручительство от приходской общины (так называемый заручный выбор) или же свидетельство от помещика о его согласии, если церковь находилась на помещичьей земле. Предъявление заручного выбора было обязательным до тех пор, пока избрание приходским сходом оставалось условием поставления священнослужителя. Этот документ гарантировал материальное обеспечение последнего, так как приход брал на себя обязанность выделить ему содержание в виде земли, платы за требы и т. д. Ставленник должен был письменно заявить о своем согласии с условиями, означенными в заручном выборе, подписав соответствующую расписку. И только после того как указами 1765 г. и последующих лет приходским храмам были определены земельные наделы и установлены твердые цены за требы, заручный выбор потерял смысл. Затем требовалась справка соответствующего уездного духовного правления о том, что содержание действительно обеспечено. Освидетельствование в епархиальном управлении начиналось с вопросов о происхождении и правовом положении ставленника, в особенности о том, являются ли он или его отец налогообязанными. Затем следовали вопросы о браке, о нравственных качествах кандидата, а также о его отношении к старообрядчеству. Наконец, предстояло удостовериться в отсутствии физических дефектов (прежде всего в отношении рук и ног), которые могли бы служить препятствием к отправлению богослужения. Ставленник обязывался соблюдать церковные правила, подчиняться государственным законам (например, тщательно составлять списки приходящих к исповеди) и вести трезвую, достойную своего звания жизнь. При Анне Иоанновне необходимо было еще свидетельство о принесении присяги на верность государыне. В конце царствования Екатерины II и при Павле I ставленник должен был также дать обязательство не писать челобитных для крепостных людей и не заверять их подписей. В заключение поставляемый собственноручной подписью удостоверял, что все сказанное им — чистая правда и что ему известно о наказании, которое грозит ему в противном случае. Такого рода формальная процедура была в ходу еще в начале XIX в. Завершалась она внесением записей в ставленнические и окладные книги и уплатой положенных пошлин (или окладов). Единые пошлины для всех епархий были установлены законом только при Екатерине II. Часть их поступала в епископскую канцелярию, позже в консисторию; другая распределялась между епископскими чиновниками, принимавшими участие в освидетельствовании, и иеромонахом, который готовил и экзаменовал ставленника. Наконец следовала раздача подарков (на Украине чуть ли не официально называвшихся акциденциями), дабы никто из служащих архиерейского дома не остался в обиде. Эти традиции были удивительно живучи в церковной жизни России. После издания Устава консисторий самое страшное для начинающего сельского священника было не угодить чем–либо консисторским чиновникам, так как даже самый незначительный из них мог при случае доставить ему больше неприятностей, чем всевластный епископ [1170].
В 1721 г. Святейший Синод опубликовал порядок взимания пошлин: ставленник на должность священника обязан был уплатить 2 руб., на должность диакона — 1 руб. Эти суммы в различных епархиях распределялись по–разному. В 40–е гг. в Московской епархии доля епископа составляла 70 коп.; остаток делился между чиновниками и служащими, вплоть до слуг, получавших по копейке, и истопника, которому причиталось полкопейки. В действительности же ставленнику приходилось сталкиваться с гораздо более крупными расходами. Так, например, в Иркутской епархии за оформление ставленнической грамоты еще в 20–х гг. XIX в. платили 5 руб. [1171]
Решающее значение при поставлении имел экзамен, который существовал еще в Московском государстве, но обязательным стал лишь в синодальное время. Подготовка к экзамену и его проведение обыкновенно поручались иеромонаху из архиерейского дома. Продолжительность и результат экзамена не в последнюю очередь зависели от щедрости испытуемого по отношению к своему экзаменатору, поэтому поставлялись нередко лица, плохо образованные. Святейший Синод вынужден был в XVIII в. неоднократно напоминать о необходимости основательной подготовки, но зачастую и сам экзаменатор оказывался не на высоте, так как был обязан своим местом милости или капризу епископа. В то время как во 2–й половине XVIII в. почти все кандидаты уже имели за плечами полный курс обучения в духовной школе или семинарии, экзаменаторы–иеромонахи не могли этим похвастаться. Тогда в ходе школьной реформы 1809 г. было принято наконец решение, что свидетельство об окончании духовной школы или семинарии освобождает кандидата от предварительного экзамена [1172].
После сдачи экзамена и «удовлетворения» чиновников епархиального управления или консистории наступала очередь собственно посвящения в сан (хиротонии), причем еще в XVIII в. рукоположение сопровождалось выстрижением гуменца [1173]. Затем некоторое время отводилось на приобретение практических навыков богослужения, после чего об этом делалась соответствующая запись и наконец подписывалась ставленническая грамота. Теперь новопоставленный ехал на представление к своему благочинному, который и вводил его в должность. Ставленнические грамоты, даже после введения Святейшим Синодом в 1727 г. печатных формуляров, во многих случаях бывали рукописными, на Украине печатные формуляры вошли в употребление лишь в 1786 г. Со 2–й половины XVIII в. новопосвященным вручался Катехизис и Руководство об обязанностях приходского священника [1174].
Тот же порядок поставления на должность, связанный с испытаниями в епархиальном управлении, а позднее — в консистории, действовал и в отношении церковнослужителей, или причетников (на Украине именовавшихся дьячками). Их ставленнические грамоты, называвшиеся стихарными, или новоявленными, памятями, также облагались пошлинами. Перемещения священнослужителей, сопровождавшиеся выдачей соответствующих, так называемых перехожих, грамот, были с 1711 г. запрещены. Однако, несмотря на то что по закону епископам угрожало за это строгое наказание, выдача такого рода грамот не прекратилась даже после повторного запрещения в 1765 г. Иногда для подобного перемещения имелись веские основания, но довольно часто единственной причиной было корыстолюбие чиновников епархиальных управлений [1175].
В Московской Руси положение овдовевших священнослужителей было весьма плачевным: со смертью жены они автоматически лишались права отправлять богослужение, а значит, и места, и самое большее, на что они могли рассчитывать, — это должность причетника. В противном же случае им оставалась одна дорога — в монастырь. Поместный Собор 1667 г. разрешил вдовым священнослужителям сохранять место, если их нравственность не внушала опасений. С этого момента священники получали так называемую епитрахильную грамоту с литургией или без литургии, т. е. с правом служения литургии или без такового, за первую полагалась двойная пошлина [1176]. В 1723 г. Святейший Синод подтвердил это соборное постановление 1667 г., но запретил взимать пошлины за грамоты. Вместо этого вдовствующие священнослужители должны были каждые один–два, иногда три года представлять в епархиальное управление свидетельства о поведении за подписью своих благочинных, которые обходились им едва ли дешевле, чем упраздненные пошлины [1177]. В 1860 г. вопрос о вдовствующих священниках вновь оказался на повестке дня, и обер–прокурор граф А. П. Толстой запрашивал на этот счет мнение митрополита Филарета Дроздова. Последний высказался в пользу существовавших установлений, и на вдовых священников перестали оказывать давление с целью побудить их к пострижению в монахи [1178].
Существовал обычай, по которому при назначении нового епископа белое духовенство и настоятели монастырей получали от него подтверждение в своей должности (подписание). Эта процедура также сопровождалась пошлиной. Во избежание злоупотреблений Святейший Синод в 1723 г. определил ее величину. Она составляла (в случае подтверждения в должности) для архимандритов — 1 руб., для игуменов — 50 коп., для протоиереев — 25 коп., для иереев — 15 коп., для диаконов — 10 коп.; в случае повышения до архимандрита — 1 руб., до игумена — 50 коп., до иеромонаха — 15 коп., до протоиерея — 25 коп. Производство причетника в диаконы стоило 1 руб. 26 коп., а в священники — уже 2 руб. 34 коп., 1 руб. 26 коп. должен был заплатить и диакон за свой перевод на должность священника [1179].
Наиболее доходной из треб для приходского священника было бракосочетание. Часть суммы священник передавал епископу как пошлину за выдачу брачной грамоты (венечной памяти); до 1720 г. эта пошлина отправлялась далее в Монастырский приказ и лишь позднее стала оставаться самому епископу. Петр I удвоил брачную пошлину, половина которой теперь шла на лазареты. После создания Коллегии экономии половина стала поступать в ее пользу, другая — в пользу Статс–конторы. В 1765 г. венечные памяти, так же как плата за них епископу, были отменены, сохранялась только плата священнику за совершение обряда венчания. В Малороссии старые обычаи держались до штатов 1786 г. С 1765 г. священнику самому приходилось заниматься обыском, т. е. выяснением степени родства и прочих возможных препятствий для заключения брака, а также заносить данные в метрические книги [1180]. Наконец, епископу и епархиальному управлению шли еще штрафные деньги и судебные пошлины, размеры которых зависели от произвола епископа и корыстолюбия чиновников консистории. В XVIII в. имелись случаи, когда епископы во время обучения ставленников при архиерейских домах не только брали с них деньги, но и заставляли служить в управлении.
К постоянным налогам (окладным сборам), взимаемым с приходских священников, относилась прежде всего подать в пользу епископа — архиерейская, или церковная, дань, величина которой зависела от количества дворов, размеров церковной земли и особых доходов приходских церквей. Эта пошлина была введена еще патриархом Филаретом, а патриарх Иоаким (1674–1690) распространил ее с 1687 г. в равной мере на все епархии [1181]. Для контроля за количеством дворов, которое постоянно менялось, проводились частые переписи. Общий доход от этих пошлин сильно колебался. Особая дополнительная дань отчислялась от руги, т. е. от субсидий государства или помещиков [1182].
Еще с XVII в. выплачивалась и пошлина в пользу государства, так называемая казенная платежная пошлина, которая в XVIII в. именовалась казенными деньгами и составляла от 11 до 17 коп., по–видимому в зависимости от количества прихожан [1183]. К прочим пошлинам относились лазаретные деньги, взимавшиеся при Петре I до учреждения Святейшего Синода для госпиталя в Москве, а в начале XVIII в. — пошлина на выкуп пленных, полоняничный сбор, вероятно существовавший уже в Московском государстве [1184]. Очень старинный налог, называвшийся в XVII в. десятильничье и соединявший в себе различные мелкие сборы, шел на содержание десятильников епархиальных управлений. В конце XVII в. он составлял 30 коп. с приходской церкви, но к концу XVIII в. существенно возрос, дойдя до 60 коп. После учреждения духовных правлений, представлявших собой низовые органы епархиальных управлений и пришедших на смену так называемым десятильничьим дворам, этот налог стал идти на их содержание, сохранившись даже после штатов 1765 г., которые не учитывали низших органов управления [1185]. С XVII в. существовал также заезд — подать, выплачивавшаяся мелким чиновникам епархиальных управлений, позже — благочинным и другим чиновникам при их разъездах по приходам; в этих случаях, равно как и при прочих служебных поездках, им полагалось еще предоставлять лошадей. Наконец, от XVII в. было унаследовано и так называемое пишчее (от слова «писать»), шедшее в размере полутора процентов от общей суммы налогов с каждой церкви в епархиальные управления или консистории [1186].
В синодальное время к этим налогам прибавились новые. С 1705 г. каждая церковь платила 5 коп. подможных денег на содержание полковых священников, впоследствии они поступали в распоряжение Коллегии экономии. После открытия школ при Петре I белое духовенство должно было отчислять им тридцатую, а черное — двадцатую часть собранного жита. Этот весьма непопулярный школьный сбор начал поступать с некоторой регулярностью лишь при Анне Иоанновне, а в 30–е гг. в некоторых епархиях был заменен денежным взносом. Многие епископы вводили, кроме того, дополнительные сборы на постройку и ремонт школьных зданий; на эти цели во многих случаях шли также штрафные деньги [1187]. Помимо этих установленных законом податей, епископы часто взимали еще подати особые, например, на содержание епархиальных управлений, на кафедральные ризницы, на учебные цели, на архиерейские хоры или на приобретение колоколов, которые они устанавливали по своему усмотрению [1188]. Поповские старосты должны были согласно закону служить на общественных началах, но в действительности они постоянно получали отчисления от приходского духовенства. В 1751 г. в Московской епархии пробовали ограничить канцелярские сборы в пользу благочинных тремя копейками, однако фактически еще в XIX в. духовенство должно было нести все расходы по их содержанию [1189].
Тяжелым бременем на духовенство не только в XVIII в., но и в продолжение всего синодального периода ложились посещения епископов, порядок которых был детально расписан в «Духовном регламенте» (см. § 12). При приближении епископского поезда священник начинал трепетать, и не зря: малейшее недовольство владыки или даже кого–либо из его сопровождавших могло иметь самые роковые последствия. Приходское духовенство должно было предоставить епископу и его обычно довольно многочисленной и грозной свите повозки, лошадей и корм для них. По прибытии епископа в приход духовенству предстояло позаботиться о размещении и пропитании, а сверх того, еще о богатых «трактаментах» (угощениях) для всех гостей, чтобы не нажить себе и, возможно, своим сыновьям врага в епархиальном управлении [1190].
в) Из сказанного явствует, что приходское духовенство не только канонически подчинялось своему священноначалию — иерархии, но вынуждено было также нести расходы по его содержанию. Церковная иерархия до 1764 г. жила за счет подчиненного ей духовенства. Суть и смысл канонического подчинения заключались, разумеется, не столько в административной зависимости, сколько в осуществлении христианских принципов послушания, с одной стороны, а с другой — ответственного руководства и заботливого пастырского окормления. Проникновение в эту сферу экономических факторов и интересов означало роковое искажение совместного церковного служения высшего и низшего духовенства, ибо по сути дела у них были одни и те же задачи и обязанности, разным был только объем полномочий. Не следует приписывать появление этих обстоятельств исключительно синодальному строю, так как предпосылки их были заложены еще до XVIII в. Уже сам факт канонического подчинения таил в себе угрозу правам низшего духовенства, которое в ходе истории очутилось в состоянии бесправия. Экономическая зависимость поставила низшее духовенство в ярко выраженное тяглое отношение к церковной иерархии, и прежде всего к своему епархиальному архиерею. Такие отношения между приходским духовенством и епископом, весьма напоминавшие крепостную зависимость, практически повсеместно исключали какой бы то ни было нравственный элемент. Чувство правовой и экономической зависимости было для приходского духовенства тем ощутимее, что сопровождалось унижением его человеческого достоинства, причем не секуляризованным обществом, а самой Церковью. «Церковное тягло наложило свою грубую печать на все отправления духовной администрации и на все отношения духовных властей к духовенству, управляемому ими» [1191].
Иерархи и в Святейшем Синоде, и в епархиях были более образованны, чем их предшественники во времена Московской Руси, но упрямо держались за свои канонические права, не желая сообразовывать их с историческими переменами. Епископ в XVIII или XIX вв. поступал совершенно так же, как и в XVI–XVII вв., но теперь это выглядело как произвол и деспотизм в обращении с подчиненным духовенством [1192].
Экономический гнет иерархии тяготел над духовенством, которое само было далеко недостаточно обеспечено; оно жило в нужде, не имея твердой материальной базы, в постоянной заботе о хлебе насущном для своего, по большей части многочисленного, семейства (см. § 16). С общим тяжелым положением духовенства были связаны два фактора, весьма неблагоприятно влиявшие на религиозную жизнь. Во–первых, духовенство стало формально относиться к своим обязанностям и видеть свою главную задачу в точном отправлении церковных служб, собственно пастырское служение оказывалось в небрежении. Во–вторых, сложилось и соответствующее отношение прихожан к священнику, авторитет которого со временем падал все ниже. Вырабатывалась привычка видеть в священнике не пастыря, а всего лишь исполнителя необходимых треб.
г) В результате секуляризации в 1764 г. церковных вотчин материальное обеспечение иерархии и епархиальных управлений испытало радикальные перемены. 1764 и 1765 гг. стали для духовенства «почти тем же, чем 19 февраля 1861 г. — для нашего крестьянства. Старинный страдалец — тяглый служитель престола Божия наконец высвободился из своего податного состояния среди духовного чина и связанного с этим состоянием уничижения и безличности» [1193]. Это утверждение, с таким пафосом высказанное П. Знаменским, возможно, и соответствовало бы фактическим отношениям между духовенством и епархиальным начальством, если бы все указы и законы на самом деле соблюдались. К сожалению, в действительности было иначе, и сам Знаменский в своем исследовании вынужден приводить факты, опровергающие его суждение. Хотя меры, предпринятые Екатериной II, принесли некоторое облегчение приходскому духовенству, но не устранили его угнетенного положения. Перевод епархиальных управлений, епископов и консисторий на штаты сделал ненужными сборы на их содержание с духовенства. Манифест от 26 февраля 1764 г. провозглашал: «Ныне избавили Мы… все помянутое белое священство от сбору, им разорительнаго, данных денег с церквей, который прежними патриархами был установлен и по сие время в отягощение священству продолжался, и оной вовсе сложили». Итак, согласно этому указу, упразднялись «данные деньги» епископам, а заодно был уничтожен и школьный сбор. Затем указом от 18 апреля 1765 г. отменялись следующие подати: за поставление в священники, за посвящение в сан диакона, за назначение на место церковнослужителя, за подтвердительные «подписания» и перехожие грамоты. В дальнейшем были отменены повинности, связанные с поездками епископа по своей епархии. Оставались пошлины за перевод из диаконов в священники и из причетников в диаконы в размере двух рублей, а также за назначение на должность церковнослужителя — в один рубль [1194]. Подможные деньги на содержание военного духовенства были упразднены в 1766 г. В 1771 г. Святейший Синод счел необходимым напомнить епископам об указе 1765 г., запрещавшем использование ставленников в епархиальном управлении. Одновременно консистории получили распоряжение не затягивать процедуру посвящения [1195]. Переход консисторий на штатное содержание умерил корыстолюбие чиновников, прежде тяжким бременем давившее на духовенство. Правда, как уже говорилось (§ 11), низшие органы духовных управлений остались за рамками штатов. Для того чтобы содержание обходилось дешевле, они были перемещены в монастыри, где монахи начали забирать их в свои руки, что, разумеется, не принесло никаких выгод белому духовенству [1196].
Другие указы преследовали цель улучшить правовое положение духовенства. В 1765 г. епископам было запрещено лишать священнослужителей сана без согласия Святейшего Синода — мера, которая до того времени применялась очень часто. 11 апреля 1766 г. епископам было рекомендовано избегать жестокостей при наказании священнослужителей, 21 мая были запрещены телесные наказания по отношению к священникам и иеромонахам, а в 1771 г. также и по отношению к диаконам. Теперь они могли подвергаться телесным наказаниям лишь по приговору светского суда при обвинении в государственных преступлениях и только после извержения из сана [1197].
Хотя в целом дух консервативной кастовости продолжал господствовать среди иерархии, следует все же признать, что отдельные ее представители оказались открыты новым веяниям, как то видно из «пунктов», представленных Святейшим Синодом в Комиссию по составлению нового законоуложения. Вышедшее в 1768 г. распоряжение об обязательном назначении представителей белого духовенства (наряду с монашествующими) в члены духовных консисторий благотворно подействовало на приходское духовенство. И напротив, мало пользы принесло введение во всех епархиях московской «Инструкции благочинным» (1775) митрополита Платона Левшина, который очень заботился об образовании и общественном положении духовенства. Согласно этой инструкции, благочинные перестали избираться духовенством и право их назначения перешло к епископу. Такой порядок был подтвержден и Уставом духовных консисторий 1841 г. (ст. 67). Однако с начала 60–х гг. XIX в. в обход этого постановления благочинные вновь стали выбираться духовенством и рассматривались не столько как начальство, сколько как доверенные лица священников при епископе. К сожалению, такие выборы были уже в 1881 г. в ходе начавшейся реакции запрещены Святейшим Синодом (см. § 11) [1198]. Либеральные тенденции 60–х гг. XIX в. оживили надежды духовенства на улучшение его правового положения. Рядом законов была упразднена замкнутость духовного сословия. Созданное при Святейшем Синоде в 1862 г. Особое присутствие для изыскания способов к обеспечению быта духовенства получило задание заботиться также о его личных и гражданских правах [1199]. Но все старания упорядочить отношения духовенства и церковного начальства оказались совершенно безрезультатными. В 1870 г. обер–прокурор граф Д. А. Толстой учредил Особый комитет по разработке проекта реформы церковного суда (см. § 6). Однако запросы комитета к епископам выявили их неприятие реформы, и проект был положен под сукно.
Дискуссия, развернувшаяся на страницах церковных журналов в 1871–1873 гг., показала, как горячо духовенство интересовалось судебной реформой. В журнале «Православный собеседник» в эти годы было напечатано исследование профессора Казанской Духовной Академии П. Знаменского «Приходское духовенство в России со времени реформы Петра Великого», в котором использовались многие неопубликованные материалы. Рассматривая правовое положение духовенства, автор приводит целый ряд фактов, проливающих свет на непростые отношения между духовенством и церковной администрацией в прошлом. При этом стала понятнее и современная ситуация, сложившаяся после 60–х гг. и настоятельно требовавшая реформ. Профессор церковного права Московского университета Н. К. Соколов рассмотрел в 1870 г. в журнале «Православное обозрение» вопрос о судебной реформе с канонической точки зрения. Не молчали и противники реформы. Несмотря на актуальность этого вопроса, официальные власти снова обратили на него внимание только в связи с учреждением Предсоборного Присутствия в 1905–1906 г., впрочем, его работа практических результатов также не принесла [1200].
д) Среди украинского духовенства XVIII в. было много выходцев из дворянского сословия, бывали такие случаи и в Великоросии. Кроме того, иногда лицам духовного звания даровалось потомственное дворянство —например, духовнику императрицы Елизаветы протоиерею Дубянскому или брату митрополита Платона протоиерею Александру Левшину [1201]. В качестве особого знака отличия Павел I ввел награждение духовных лиц орденами, означавшее в то же время причисление к ордену (как к сообществу его кавалеров. — Ред.). В том случае, когда орден предполагал получение личного или потомственного дворянства, эта норма распространялась и на духовенство. В 1872 г. вышло распоряжение, по которому за 12 лет безупречной службы священникам полагался орден святой Анны III степени. Диаконы получали этот орден за 25 лет служения, но после десятилетней службы они, так же как и псаломщики, могли награждаться медалью с изображением императора на Александровской ленте [1202]. В 1885 г. по личному распоряжению императора Александра III духовенству было запрещено носить ордена на облачениях во время богослужения [1203].
Церковные знаки отличия даровались в XIX в. в такой последовательности: 1) набедренник, 2) скуфья, 3) лиловая камилавка, 4) наперсный крест, 5) палица, 6) наперсный крест из Императорского кабинета, 7) митра. Набедренник, палица и митра носились только во время богослужения. Первым представителем белого духовенства, которому была дарована митра, стал духовник императрицы Екатерины II протоиерей Иоанн Памфилов, что вызвало неудовольствие среди иерархов. Награждение наперсным крестом, скуфьей и камилавкой было введено Павлом I 31 декабря 1798 г. Набедренником и скуфьей имел право награждать сам епархиальный архиерей; камилавка и наперсный крест присуждались Святейшим Синодом по представлению епископа; награждение митрой требовало соизволения императора. В 1814 г. Александр I наградил всех священников, участвовавших в Отечественной войне, бронзовыми наперсными крестами. После коронации Николая II все священники получили серебряные наперсные кресты. Затем роль знаков отличия продолжали играть только золотые наперсные кресты или наперсные кресты из Императорского кабинета [1204].
§ 16. Материальное обеспечение приходского духовенства
а) До XVIII в. источниками доходов приходского духовенства были: 1) плата за требы; 2) добровольные пожертвования прихожан; 3) руга, т. е. субсидия от государства натурой или деньгами; 4) доходы с церковных земель или с земельных участков, предоставленных государством в пользование духовенству. Главной статьей дохода оставалась плата за требы, ибо она была твердой и обязательной, тогда как размеры добровольных пожертвований сильно колебались в зависимости от времени, места, обычаев и обеспеченности прихожан. Государственные субсидии предоставлялись немногим приходам, да и владение церковной землей также было относительно редким явлением. Меры, предпринятые в XVII в. для обеспечения приходов землей, на практике были осуществлены только частично, поэтому материальное положение приходского духовенства к началу XVIII в. было шатким и скудным [1205]. Эта необеспеченность, равно как и необходимость самому обрабатывать церковную землю, чрезвычайно обременяла приходское духовенство, нанося ущерб его пастырским обязанностям. В 1–й четверти XVIII в. И. Т. Посошков рисует следующую картину: «О сем я неизвестен, как деется в прочих землях, чем питаются сельские попы, а о сем весьма известен, что у нас в России сельские попы питаются своею работою, и ничем они от пахотных мужиков не отменны; мужик за соху, и поп за соху, мужик за косу, и поп за косу, а Церковь святая и духовная паства остаются в стороне. И от такова их земледелия многие христиане помирают не токмо не сподобившеся приятия Тела Христова, но и покаяния лишаются и умирают яко скот. И сие, како бы поисправити, не вем: жалованья государева им нет, от миру никакого подаяния им нет же, и чем им питатися, Бог весть» [1206]. Посошков совершенно справедливо указывает на порочность системы кормления с церковной земли, которую приходилось обрабатывать самому духовенству, и рассматривает весь вопрос о материальном обеспечении последнего под углом зрения его пастырской деятельности — чего почти никогда не делали официальные власти. Идея радикального решения проблемы — обязать самих верующих содержать своих пастырей — время от времени возникала, но лишь затем, чтобы тут же быть оставленной из–за неорганизованности церковных общин, а главное — ввиду зачаточного состояния общинного сознания.
Доход приходского священника в первую очередь зависел от платы за требы, на которые твердых расценок фактически не было. Большое значение имели также субъективные моменты, такие, как популярность священника или его склонность и умение «выбивать» плату. Но главным препятствием было привычное русскому человеку отношение к священнику и его деятельности. Простолюдин очень редко видел в своем священнике духовного пастыря, руководителя своей религиозной жизни. Для него, привыкшего высоко ценить таинства и обрядовую сторону церковной жизни, священник был необходимым посредником в общении с высшим миром, совершителем треб, без которых было невозможно «устроение души», и потому имел право на вознаграждение. Но при этом верующий считал себя вправе определять величину этого вознаграждения в зависимости от своей оценки значения той или иной требы. Такая свобода составляла органическую часть его религиозного сознания. Только он один мог знать, сколько значила соответствующая служба для его души. Это глубинное, имевшее многовековые корни убеждение русского человека продолжало жить и в XIX, и в XX вв. Идея замены платы за требы твердыми взносами всех членов церковной общины и по сей день не слишком импонирует русскому религиозному сознанию. Высшее духовенство никогда не заботилось о популяризации этой идеи. Возможно, опасались, что в результате начнет развиваться церковнообщинное самосознание, которое со временем неизбежно поставит вопрос о своем праве на активное участие в церковной жизни. Как государство, так и иерархия синодального периода вряд ли могли приветствовать такую перспективу.
До XVIII в. твердых расценок на церковные требы не было. При господстве выборного принципа приходская община заключала с каждым новым священником договор, в котором фиксировались: 1) размер земли, выделяемой на содержание духовенства; 2) в некоторых случаях дополнительная руга натурой, обычно к Рождеству и другим праздникам; 3) как дополнение к этому — вознаграждение за отправление треб. Такого рода договоры были особенно употребительны на Украине, но встречались и на севере Московской Руси, да и в других областях страны [1207]. Если церковь находилась на помещичьей земле, то договор заключался с помещиком. Однажды установленные условия договора оказывались чрезвычайно устойчивыми, так что новому священнику крайне редко удавалось изменить их в свою пользу. Епархиальное управление, требовавшее от ставленника заручного выбора церковной общины, гарантировавшего его содержание, было заинтересовано в обеспечении будущего священника в той мере, в какой от этого зависело поступление в епархиальную кассу многочисленных сборов. В поручительствах шла речь о земле и руге, вопрос же об оплате треб оставался открытым. Последняя часто выдавалась натурой, на Украине — почти наполовину. Этот обычай держался вплоть до 60–х гг. XIX в., давая повод к многочисленным жалобам на методы, посредством которых приходское духовенство пыталось увеличить вознаграждение за требы. Несовершенство такого порядка было вполне очевидно для упоминавшегося выше Посошкова. В своей «Книге о скудости и богатстве» он выступил за удовлетворение нужд духовенства путем паевых взносов членов церковной общины: «А я мнение свое предлагаю сицевое: аще возможно учинить тако, чтобы прихожан всех у всякия церкви одесятствовать, чтоб от всякия своея пищи отделяли церковникам десятину или двадцатину, как о сем царское или архиерейское произыдет изволение, чтобы таковым порядком были сыти и без пашни. А и правильно им без пашни быть, понеже они слуги суть Божии и подобает им по Господню словеси питатися от Церкви, а не от земледелия» [1208]. И в «Духовном регламенте», и в «Прибавлении» к нему от 1722 г. также высказывается мнение, что обеспечение духовенства до сих пор устроено плохо: «И се немалая должность, как бы священство от симонии и бесстудного нахальства отвратить. К сему полезно есть сделать совет с сенаторами, как много дворов к одному приходу определить, с которых всякий бы давал такую–то именно подать священникам и прочим причетникам церкви своея, дабы они совершенное по мере своей имели довольство и впредь бы не домогались платежа за крещение, погребание, венчание и прочая. Обаче сие определение не возбраняет доброхотным человеком подавать священнику, сколь много кто по щедрости своей похощет». Однако штаты 1722 г. не содержали никаких определений относительно взносов прихожан, кроме как со старообрядцев [1209], зато предусматривали сокращение доходов от треб, так как обычные посещения домов с иконами и кроплением святой водой по большим праздникам Святейшим Синодом теперь запрещались, за исключением Рождества [1210]. В начале царствования Анны Иоанновны кабинет–министр А. П. Волынский в своем «Генеральном рассуждении о поправлении внутренних государственных дел» заявлял, что плата за требы унизительна для духовенства, и требовал упразднить ее, так же как вынужденное землепашество священников, а вместо них установить твердый налог [1211]. Несколько лет спустя В. Н. Татищев предлагал увеличить минимальное число членов церковной общины до 1000 душ и взимать с каждого по три копейки ежегодной подати. Тогда духовенство станет, по его мнению, заботиться больше о Церкви, чем о своей земле, хлебопашестве и сенокосе, ибо последнее вовсе недостойно его звания и приводит к тому, что оно теряет надлежащее к себе уважение [1212]. Малороссийская коллегия также требовала в 1767 г. в своих «пунктах» для Комиссии по составлению нового законоуложения установить доходы белого духовенства от прихожан и отнять у него землю. В том же духе высказывались в своем наказе и жители города Крапивны [1213].
В 1742 г. вышел указ, в котором повторялось требование освящать новые церкви, «если те церкви с помянутым удовольствием (т. е. содержанием. — Ред.) совершенно окажутся… а без такового свидетельства о освящении церквей позволения отнюдь не чинить» [1214]. Но ситуация в уже существовавших приходах оставалось прежней. В 1724 г. священники столицы жаловались Синоду на свое бедственное положение. В 50–е гг. случалось, что петербургские священники меняли свое место на сельский приход, поскольку там жизнь была немного легче. Щедрее всего оплачивались требы на Украине, где к тому же народный обычай непременно требовал и добровольных пожертвований [1215]. Тем не менее Белгородский епископ сетовал в 1767 г. в своих предложениях к наказу для упомянутой законодательной комиссии на чрезвычайную бедность своего духовенства, вынужденного жить землепашеством. В 1763 г. Ростовский митрополит Арсений Мацеевич докладывал, что в его епархии сельские священники большей частью пребывают в крайней нужде и живут хлебопашеством [1216].
Твердые расценки на требы были установлены Сенатом в 1765 г., когда на повестку дня встал вопрос о церковном землевладении. Духовенству было строго запрещено превышать положенные нормы, хотя они и были значительно ниже принятых ранее. В результате указ оказался неисполнимым, и жалобы на вымогательство со стороны духовенства участились [1217]. Вероятно, эта неудача побудила Святейший Синод высказать в своем наказе пожелание, чтобы в соответствии с «Духовным регламентом» была введена ежегодная подворная пошлина, а плата за требы отменена [1218]. Несмотря на общее подорожание жизни, расценки на требы не пересматривались в течение всей 2–й половины XVIII в. [1219] Даже в обстоятельном указе Павла I от 18 декабря 1797 г. рассматривался только вопрос о церковной земле, но совершенно ничего не говорилось о требах [1220]. Лишь указом от 3 апреля 1801 г. расценки на требы были удвоены сравнительно с 1765 г. [1221] В 1808 г. Комиссия духовных училищ с целью изыскания средств на школы была вынуждена проверить все бюджетные статьи духовного ведомства, а также внимательно ознакомиться с положением приходского духовенства. Изучение дела показало, что из 26 417 церквей только 185 имели ежегодный доход в 1000 руб. Большинство же располагало доходом лишь от 50 до 150 руб. в год, но были даже и такие, чей доход составлял всего 10 руб. Комиссия высказалась против сохранения платы за требы, предлагая заменить сборы за необходимые требы, такие, как крещение, венчание и т. п., постоянными взносами прихожан; добровольное вознаграждение предполагалось за необязательные требы (богослужение на дому и т. п.). Однако комиссия считала, что трудности, связанные с введением такого порядка, будут непреодолимыми, и рекомендовала назначить приходскому духовенству государственное жалованье [1222]. Тем не менее за царствование Александра I никаких изменений не произошло. При Николае I митрополит Филарет Дроздов предложил повысить расценки на требы. Когда в 1838 г. для содержания духовенства предполагалось ввести налог в 30 коп. с крестьянского двора, Филарет писал: «Должен ли и помещик платить налог для содержания причта, или почему он даром пользоваться будет службою причта, имея в нем одинаковую с крестьянинами нужду?» Это справедливое и разумное замечание не могло понравиться ни Святейшему Синоду, ни императору, так как могло показаться, что оно принципиально низводит свободное от налогов дворянство до уровня податных сословий! [1223] В течение 1–й половины XIX в. вопрос о постоянной подати с членов церковной общины обсуждался еще не раз, но неизменно безрезультатно. Вместо этого при Николае I в связи с вопросом о земельных наделах приходов и благодаря особым прибавкам из казны к бюджету Святейшего Синода стали переходить к постепенной реализации идеи о государственном жалованье.
В 60–х гг. XIX в. духовенство начало публично обсуждать свои беды, используя открывшиеся церковные журналы. Необходимость «торговаться» с приходами относительно треб характеризовалась при этом как унижение. Большинство авторов придерживались мнения, что следует ввести постоянный налог с прихожан на содержание своего духовенства, не умалчивая и о психологической неподготовленности русских церковных общин к такой непопулярной идее. В дискуссии приняли участие и миряне. В 1868 г. И. С. Аксаков писал: «Говоря «приход», мы разумеем общину, храм и духовенство, состоящих между собой в неразрывной связи, образующих одно органическое целое… Этих–то условий органической жизни нашему русскому приходу и недостает. Сохраняются только некоторые внешние формы, но больше в видах внешнего порядка и благоустройства… Есть прихожане, но нет прихода в настоящем смысле слова; люди расписаны по церквам, но церковной общины в ее истинном, первоначальном значении эти люди не составляют. Приход лишен всякой самостоятельности». Непременным условием для решения вопроса о содержании приходского духовенства является, по Аксакову, правильный порядок приходской жизни, прихожане должны осознать обязанности по отношению к своему духовенству. Только освобождение священнослужителей от унизительной материальной зависимости от благоусмотрения прихожан приведет к росту и авторитета духовенства, и его самосознания как пастырей [1224]. Публичное обсуждение вопроса о налоге с приходов принесло некоторые плоды [1225]. После установления новых штатов в 1869 г. и определения условий, на которых могли открываться новые приходы, епархиальный архиерей получил возможность требовать от будущих прихожан достаточного обеспечения духовенства. Но вопросы о плате за требы и о налоге с приходов решены не были. Казенное жалованье выплачивалось только части духовенства и мало что меняло в запущенной ситуации [1226].
б) Уже до XVIII в. в отдельных местностях приходилось, наряду с неустойчивой платой за требы, вводить ругу, т. е. субсидии, и наделение землей. В документах XVII в. всегда тщательно отмечалось, получала ли церковь ругу и владела ли вотчинами, внесенными в поземельные книги. Руга могла выдаваться либо из государевой казны, либо помещиком, на чьей земле находилась церковь, либо, наконец, городским или сельским населением деньгами или натурой. Последнее в XV–XVII вв. было особенно распространено в северных приходах, где общинное сознание было сильнее развито [1227]. Государственная руга предоставлялась, как правило, в ответ на соответствующее челобитье и могла быть либо временной, либо бессрочной — впредь до особой ее отмены. В большинстве случаев ею пользовались кафедральные соборы и другие городские храмы. В 1698 г. Петр I отменил денежную ругу для Сибири, а в 1699 г. — и для прочих областей государства, значительно сократив и ругу натурой [1228]. С начала 20–х гг. XVIII в. правительство начало собирать сведения о существующей руге с явным намерением отменить ее вообще [1229]. Эта тенденция привела к тому, что во многих местах руга перестала выплачиваться в полном объеме, и у многих приходов в государственной казне образовались своего рода денежные активы, которые так и назывались — недовыплаченным жалованьем. Несмотря на указ от 1730 г. и последующие предупреждения Сената, эта задолженность по руге погашалась крайне нерегулярно и не полностью. В 1736 г. Кабинет министров издал распоряжение выплачивать ругу не из сумм Статс–конторы, а из доходов Коллегии экономии. В каждом отдельном случае перед представлением документов в кассу Коллегии экономии они должны были пройти проверку в Святейшем Синоде [1230]. Эти так называемые «ружные штаты» так и не были сверстаны, и только духовенство Петербурга да Успенского и Архангельского соборов в Москве получало систематическую ругу, иными словами — государственное жалованье [1231]. Лишь императрица Елизавета распорядилась о полной выплате жалованья ружным церквам [1232]. Из отчета о ружных церквах, затребованного в 1763 г. из Статс–конторы Комиссией по церковным имениям, видно, что общая сумма выплаченных субсидий составила 35 441 руб. 16 1/4 коп., руга натурой городским церквам в эту сумму не входила, 516 церквей владели вотчинами.
В штаты 1764 г. были включены не все церкви, лишившиеся своих земель, зато в них значились другие, ранее земли не имевшие. Сельское духовенство вообще не было охвачено этими штатами. После проверки документов каждой из ружных церквей Комиссия по церковным имениям, сократив некоторые штатные позиции, установила следующие размеры руги: для священника — 62 руб. 50 коп., для церковнослужителя — 18 руб., на нужды самого храма — 10 руб. в год. О церквах с ругой менее 10 руб. должны были заботиться епархиальные управления. С 1786 г. руга повсеместно и полностью стала денежной, после чего ее общая сумма составила 19 812 руб. 18 3/4 коп. [1233] Сельское духовенство было опять обойдено. Ввиду неспособности разрешить проблему его обеспечения правительство пыталось хотя бы затормозить возникновение новых приходов и увеличение численности духовенства. Провозглашенные в указе Павла I от 18 декабря 1797 г. «попечение о благоустройстве Церкви и призрение к служащим» на деле затронули лишь небольшое число священнослужителей, которые и без того уже опекались государством.
Комиссия духовных училищ попыталась в 1808 г. разрешить вопрос о содержании духовенства путем выплаты ему государственного жалованья. Свыше 25 000 церковных приходов предполагалось разделить на семь классов и дотировать их в зависимости от уровня образования священников. Но в итоге было решено исключить из их числа 14 619 церквей трех низших классов, предоставив их содержание приходам, которые обязаны были сами изыскивать на свой причт около 300 руб. в год, включая доходы с церковной земли. Для содержания же четырех высших классов требовалось, по подсчетам комиссии, 7 101 400 руб. ежегодно [1234]. Для покрытия этих расходов должно было использовать прежде всего так называемые экономические суммы, т. е. находившийся во владении церквей капитал от церковных доходов — всего 5 600 000 руб., часть которого предназначалась на нужды духовных школ. Эти деньги надлежало вложить в Государственный банк, и вместе с ежегодной казенной дотацией в два миллиона они должны были давать в виде процентов 6 247 450 руб. в год для выплаты жалованья духовенству; в эту сумму входила также выручка от продажи свечей [1235]. В 1808 г. этот план был утвержден императором, и проблема материального обеспечения духовенства представлялась решенной. Однако многие приходы, а также помещики, имевшие право распоряжаться приходскими средствами, поспешили израсходовать экономические суммы, чтобы избежать их конфискации государством. Кроме того, после войны 1812 г. государственная казна сама испытывала трудности. В довершение всего выяснилось, что исчисление доходов от продажи церковных свечей было произведено неверно. Инкассация экономического капитала затянулась вплоть до царствования Николая I и шла с огромными недостачами. В 1721 г. Петр I установил церковную монополию на продажу свечей в храмах, связывая с нею организацию приходских богаделен. С 1740 г. доходы от этой монополии поступали на духовные школы. В 1753 г. монополия была сломана и торговлю церковными свечами разрешили также частным лицам. Лишь в 1808 г. Комиссия духовных училищ добилась от императора восстановления монополии в надежде повысить упавшие доходы и воспользоваться ими. Но ввиду того что многие церкви, прежде всего монастырские, были освобождены от перечисления этих доходов, а причт других церквей в отчетах занижал поступления, общий результат вышел гораздо скромнее, чем предполагалось. По всем этим причинам план комиссии оказался совершенно неисполнимым [1236].
С началом царствования Николая I Святейшему Синоду пришлось заняться вопросом об увеличении доходов духовенства. Уже с 1827 г. из фонда духовных школ выплачивалось ежегодно 25 000 руб. на нужды духовенства, пострадавшего от пожаров; с 1828 г. эти ежегодные суммы достигли 40 000 руб. 6 декабря 1829 г. был утвержден синодальный проект дотаций беднейшим приходам и для этой цели назначена сумма в 142 000 руб. из государственной казны, в 1830 г. она была увеличена до 500 000 руб. В годовом бюджете Святейшего Синода эти деньги проходили особой статьей — на жалованье духовенства. В первую очередь принимались во внимание беднейшие приходы западных губерний — Минской, Могилевской и Волынской [1237]. С 1838 г. начала работу комиссия, состоявшая из представителей Святейшего Синода, обер–прокурора и министра внутренних дел, которая опять–таки занималась вопросом о содержании духовенства. После возвращения в 1838 г. униатских приходов в православную Церковь и секуляризации их земель в 1841 г. (§ 10) духовенство Литовской, Полоцкой, Минской, Могилевской и Волынской епархий было частично переведено на штаты (1842). Общины разделили на семь классов с числом прихожан от 100 до 3000. Жалованье священников составляло 100–180 руб., диаконов — 80 руб., церковнослужителей — 40 руб. При этом большинство священников должно было отказаться от платы за требы [1238]. Эти нормальные штаты со временем были распространены и на другие губернии. В 1855 г. жалованье получали 57 035 священно–и церковнослужителей и в штаты было включено 13 862 прихода с общей суммой выплат в 3 139 697 руб. 86 коп. [1239] На 1862 г. общее число церквей составило примерно 37 000, из которых 17 547 были штатными, получая в общей сложности 3 727 987 руб. [1240] В 1862 г. было учреждено Особое присутствие для изыскания способов к обеспечению быта духовенства; оно имело низовые организации в губерниях, в которых участвовали и представители дворянства. Однако его заседания, к которым общественность проявляла живейший интерес, не вылились в какое–либо определенное решение. Как паллиатив с помощью специального Устава о приходах, изданного в 1869 г., а также Прибавлений к нему 1871 г. была предпринята попытка добиться сокращения числа приходов. В 1871 г. казна выплатила духовенству 17 780 приходов жалованье общей суммой в 5 456 204 руб. Вскоре после своего вступления в должность обер–прокурора К. П. Победоносцев жаловался императору Александру III, что в 17 епархиях духовенство живет нищенски и не получает никакого жалованья. В начале правления Александра III (1884) небольшое увеличение жалованья произошло в особо бедствовавших епархиях (Рижской и Грузинского экзархата). Лишь в 1892 г. общий фонд был увеличен на 250 000 руб., а в 1895 г. — еще на 500 000 руб. [1241]
Манифест Николая II от 26 февраля 1903 г. снова провозгласил меры по «проведению в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства». В 1910 г. при Святейшем Синоде был вновь организован особый отдел по разработке плана мероприятий для материального обеспечения духовенства. Выплаты из казны на содержание приходского духовенства были в 1909 и 1910 гг. увеличены на 500 000 руб., в 1911 г. — на 580 000 руб., а в 1912 г. — на 600 000 руб., но и они все еще не покрывали потребности. Подсчеты Святейшего Синода еще в 1896 г. показали, что при выплате в среднем на каждый приход по 400 руб. ежегодно потребуется дополнительная сумма в 1 600 000 руб. С тех пор число приходов значительно увеличилось. В 1910 г. жалованье получало духовенство 29 984 приходов, а в 10 996 приходах — все еще не имело его, хотя государство выделило на эти цели сумму в 13 млн руб. [1242] Представленный в 1913 г. в IV Государственную думу законопроект Об обеспечении православного духовенства предусматривал для священников годовой доход в 2400, для диаконов — в 1200 и для псаломщиков — в 600 руб. Основой этих доходов должны были стать государственные «нормальные оклады» в 1200, 600 и 300 руб. соответственно; другую половину предполагалось получить за счет постоянного налога на приходы или поступлений с церковных земель, если таковые имелись. Внезапное начало в 1914 г. первой мировой войны помешало дальнейшему обсуждению этого законопроекта. Бюджет Святейшего Синода на 1916 г. предусматривал на содержание духовенства (включая и миссионеров) сумму в 18 830 308 руб.; ее едва хватило, чтобы обеспечить чуть более двух третей всех приходов [1243]. Тем не менее надо признать, что во 2–й половине XIX и в первые два десятилетия XX в. материальное положение духовенства значительно улучшилось. Введение налога с приходов могло бы в перспективе вполне удовлетворительно разрешить проблему, причем, возможно, даже вообще без участия казны (cм. таблицу 6 в конце тома).
в) Вопрос о наделении приходского клира землей ставился в течение синодального периода неоднократно — всякий раз, когда обсуждалась проблема обеспечения духовенства. Причины тому две: во–первых, это было традиционным способом, с помощью которого государственная власть привыкла решать финансовые проблемы, а во–вторых, в XVIII в. земля все еще оставалась тем капиталом, которым правительство располагало в избытке. До предстоятельства патриарха Филарета (1619–1634) наделение приходского духовенства землей не было привычной или установленной законом нормой. Отводимые приходам церковные земли (приписные) в противоположность землям, пожалованным епископам, соборам или монастырям, не являлись вотчинами. Они были незаселенными, лишенными каких бы то ни было привилегий, но зато и освобожденными от налогов (окладов). В Патриаршей области, согласно разверстке поземельных книг 20–х гг. XVII в., к приходским церквам приписывались участки в 10–20 четей, т. е. в 5–10 десятин. Эти участки значились в писцовых книгах как находящиеся в пользовании духовенства, и при следующих земельных росписях их размеры и местоположение могли пересматриваться.
На севере России крестьяне еще и прежде XVII в. имели обычай выделять на содержание клира собственную землю. Коль скоро эта земля являлась тяглой, т. е. обложенной государственным налогом, духовенство становилось налогообязанным. Точно так же обстояло дело и с землями, которые отходили приходским церквам по завещаниям помещиков. В 1632 г. такого рода отказы по завещаниям были запрещены, хотя сделанные ранее оставались в силе. По Уложению 1649 г. эти земли также не экспроприировались, но на просьбы церковных общин о выделении дополнительных земель, а помещиков — о разрешении передавать землю церкви правительство отвечало отказом. В 1676 г. вышел указ, решительно запрещавший всякое наделение церквей землею, однако уже в следующем году другим указом снова разрешались наделения из частного (но не государственного) фонда в размере от 5 до 10 десятин. В ходе земельной разверстки в 1674 г. всем церквам, построенным после разверстки 20–х гг., по желанию патриарха Иоакима (1674–1690) были предоставлены земельные имения, а указ 1685 г. даже обязывал помещиков, желавших построить на своей земле церковь, выделять ей 5 десятин земли [1244].
В результате церковная земля стала основой материального обеспечения приходского духовенства. Тем самым оно было вынуждено заниматься обработкой этой земли, по своему образу жизни, как отмечали Посошков, Татищев и др., ничем не отличаясь от крестьян. Петр I не ограничивал отвод земли церквам. Из его указа от 28 февраля 1718 г., который предписывал приходам выкупать находившуюся в частной собственности недвижимость духовенства, построенную на церковной земле, явствует, что он признавал церковное землевладение законным [1245]. Один из докладов Святейшего Синода от 1739 г. свидетельствует, что еще в то время указ 1685 г. оставался в силе. В 1–й половине XVIII в. часто возникали судебные тяжбы из–за попыток помещиков или крестьянских общин (миров) урезать церковную землю или присвоить ее; в особенности это было распространено на Украине, где указ 1685 г. не действовал и отвод земли был исключительно добровольным [1246]. Во время государственного межевания, начавшегося в 1754 г., безземельным приходским церквам, согласно указу 1685 г., выделялась пахотная земля и пастбища [1247]. Однако уже начатые было обмеры пришлось приостановить, так как не оказалось точных инструкций, а ошибки повели к бесчисленным жалобам потерпевших. Всеобщее межевание было возобновлено лишь в 1765 г. В подробных инструкциях предписывалось для приходских церквей, находившихся на помещичьей земле, отводить по 33 десятины (30 десятин пахоты и 3 десятины луга); городским церквам земли не полагалось [1248]. По указу Павла I от 18 декабря 1797 г. наделение землей было распространено на новые, перешедшие от Польши губернии с тем, однако, условием, что прихожане возьмут на себя обработку церковной земли в пользу клира. Сенату и Святейшему Синоду было поручено разработать инструкцию по исполнению этого распоряжения. После совместного обсуждения обоими учреждениями на подпись императору были представлены следующие несколько измененные положения: 1) минимальная норма надела должна составлять 33 десятины; 2) отведенная земля считается предоставленной в долгосрочное пользование, но ее обработка остается за прихожанами; 3) урожай духовенство получает натурою (зерном, сеном и соломой), но имеет право договариваться о замене натуры деньгами; 4) при наделах более 33 десятин избыток должен сдаваться в аренду, но никоим образом не обрабатываться собственноручно, «чтоб белое священство имели образ и состояние, важности сана своего соответственные»; 5) садовые участки остаются в личном пользовании духовенства. 11 января 1798 г. эти положения были опубликованы в виде императорского указа [1249]. Их осуществление натолкнулось на сопротивление со стороны крестьян, особенно в отношении обработки церковной земли и размеров отчисляемого урожая. 3 апреля 1801 г. этот указ ради «союза мира, любви и доброго разумения, каковой между всеми сынами Церкви, а паче между пастырями церковными и стадом их словесным вера полагает», был снова отменен Александром I — решение выглядело поистине соломоновым: царь выражал надежду, что «мирское духовенство, чтя в основателях веры и древних патриархах первобытной Церкви первых землепашцев и ревнуя святому их примеру, неуклонно пребудет в сей апостольской простоте нравов и упражнений» и станет обрабатывать церковную землю своими руками. И впоследствии наделение церквей землею происходило весьма вяло из–за сопротивления помещиков, хотя указов по этому поводу было немало (в 1802, 1803, 1804, 1814 гг.) [1250].
Удобное решение предоставить приходскому духовенству самому с «апостольской простотой» обрабатывать церковную землю оставалось в силе и при Николае I. Утвержденный императором 6 декабря 1829 г. проект Святейшего Синода предписывал: 1) продолжать отвод земли; 2) увеличить наделы для крупных приходов; 3) увеличить наделы приходов, находящихся на государственной земле, до 99 десятин; 4) строить дома для духовенства; 5) поддержать духовенство бедных приходов путем предоставления им добавочных наделов за счет упраздненных приходов или же посредством государственных субсидий в размере 300–500 руб. Для этой цели из государственной казны выделялось 500 000 руб. [1251] Процесс наделения землей при Николае I шел крайне медленно, причем в западных и юго–западных епархиях сопротивление помещиков–католиков и новоприсоединенных униатских приходов создавало особые трудности [1252]. Для поощрения занятий духовенства землепашеством в 1840 г. в семинариях были введены новые учебные предметы: сельское хозяйство и естествоведение. Митрополит Филарет, который еще в 1826 г. в своей записке, поданной лично императору, рекомендовал наделение землей, начал теперь сомневаться, полагая, что из–за этого могут пострадать пастырские обязанности духовенства: «Если по обстоятельствам места возложит он (священник. — И. С.) руки на рало, то редко будет брать в руки книгу» [1253].
При Александре II в 1869–1872 гг. были изданы новые указы о земельных наделах. В 1867 г. отчисления духовенству натурой в юго–западных (а в 1870 г. — и в северо–западных) епархиях были заменены соответствующими денежными суммами [1254]. В 60–е гг. общественное мнение отстаивало мысль о жалованье или добровольном церковном налоге в пользу духовенства, которое возымело надежду на освобождение от тяжелого сельского труда и не выказывало особой заинтересованности в наделении землей. Тем не менее наделение продолжалось и не было завершено даже к моменту созыва Предсоборного Присутствия в 1905 г. В 1890 г. в европейской части России церквам принадлежало 1 686 558 десятин, из них 143 808 десятин неурожайных земель и 92 550 десятин дворовых и садовых участков. С начала XVIII в. по инициативе государства церквам было выделено свыше 1 000 000 десятин (за вычетом уже находившихся в церковном владении земель, особенно на Севере). В Сибири и Туркестане сельские церкви были немногочисленны. Поэтому общая площадь церковных наделов исчислялась здесь только 104 492 десятинами. На Кавказе она была еще меньше — 72 893 десятины. Таким образом, для всей империи получаем 1 863 943 десятины, которые пусть не юридически, но фактически являлись неотчуждаемой собственностью приходского духовенства. Стоимость этой земли на 1890 г. оценивалась в 116 195 000 руб., а доход с нее — в 9 030 000 руб. С учетом последующих отводов на 1914 г., по самым грубым оценкам, можно принять доход 10 млн руб. при 30 000 церквей, располагавших наделами, т. е. в среднем примерно по 300 руб. на причт каждого прихода [1255].
К сожалению, нет точных данных о том, как практически отразились эти меры на материальном положении духовенства в первые полтора десятилетия XX в. Можно лишь с уверенностью сказать, что в разных местах ситуация была различной — например, вполне благополучной в епархиях с плодородными почвами или там, где зажиточное крестьянство удерживало старые традиции добровольных приношений за требы (наряду с обязательной платой). Здесь среди духовенства имелись владельцы недвижимости и частнособственнической земли. В корне иным было материальное положение духовенства в бедных епархиях, где оно бедствовало вместе с крестьянами.
г) Все описанные меры имели в виду исключительно штатное, т. е. реально служащее, духовенство и никак не способствовали обеспечению священнослужителей, ушедших на покой, вдов и сирот, а также безместных клириков. В Московском государстве эти вопросы решены не были. Неспособные к служению престарелые духовные лица ввиду недостаточного числа богаделен были предоставлены заботам своих детей. По этой причине духовенство так цепко держалось за наследование мест, которое гарантировало поддержку в старости. На Украине наследственный порядок распространялся не только на зятьев (как то было повсюду), но и на вдов священников, которые продолжали владеть приходом, используя для исполнения служб викариев (см. § 11). Духовному начальству было удобно решение проблемы обеспечения духовенства путем наследования мест, и оно стремилось сохранить замкнутость духовного сословия, препятствуя проникновению в него лиц из других сословий. В остальном же выходили из положения, предоставляя вдовам духовенства монополию на печение просфор или просто полагаясь на волю Божию. После 1764 г. ситуация осложнилась, так как многие священнослужители остались за штатом.
Только в 1791 г. императрица Екатерина II заложила основу пенсионного фонда. Святейшему Синоду было поручено регулярно класть в банк излишки доходов Синодальной типографии, а проценты использовать на пенсии священно–и церковнослужителям [1256]. Однако этих денег хватало только для меньшинства, большинство же оставалось на содержании своих семей. По мнению П. Знаменского, их спасала «крепость семейных уз», а также то, «что почти каждое духовное лицо всегда считало своим неизбежным долгом разделять свой иногда самый нищенский достаток с бедной родней и с первого же дня своей службы делалось тружеником–кормильцем большею частью огромной семьи лиц разного пола и возраста» [1257]. Император Павел I издал 7 марта 1799 г. указ Святейшему Синоду, которому поручалось обсудить вопрос о пенсиях городскому духовенству. Уже 4 апреля Синод представил императору обширный доклад. Основные его положения, одобренные Павлом, подтверждали действовавший наследственный порядок и замкнутость духовного сословия: 1) сыновья умерших священнослужителей обучались за казенный счет в духовных школах, причем за ними сохранялись места их отцов; 2) дочери по достижении брачного возраста должны были выходить замуж за священно–или церковнослужителей, которые получали преимущественное право занятия вакансий, в первую очередь — места своего тестя; 3) вдовы преклонного возраста помещались в церковные или монастырские богадельни, а до тех пор занимались печением просфор, матери взрослых и обеспеченных детей содержались этими последними. Все это уже практиковалось в епархиях и теперь было лишь официально санкционировано. С утверждением штатов 1764 г. имевшиеся при епархиальных управлениях богадельни получали на каждого жильца по 5 руб., а с 1797 г. — по 10 руб. в год. Святейший Синод велел выплачивать такое же вспомоществование и вдовам, которые не попадали в богадельни, а кроме того, распорядился, чтобы те из них, кто желал принять постриг, принимались в монастыри в первую очередь. В фонд богаделен поступали доходы с кладбищенских храмов, сюда же шли штрафные деньги за проступки духовенства, а также «добровольные» взносы ставленников (со священника — рубль, с диакона — 50 коп.). В богадельни принимались только старики и больные [1258]. Очень скоро обнаружилось, что средства богаделен совершенно недостаточны. Их единственной прочной базой были скромные суммы из казны — в целом по 500 руб. на епархию. Из прочих источников, на которые слишком оптимистично рассчитывал Святейший Синод, средства поступали нерегулярно. Несмотря на то что некоторые епархиальные архиереи время от времени вспоминали о вдовах сельских священнослужителей, в целом бедственное положение последних не было никак смягчено, поскольку упомянутый указ касался только городского духовенства. Отчеты епархиальных архиереев побудили обер–прокурора князя А. Н. Голицына потребовать в 1822 г. от Синода заняться проблемой неимущих. Об этом поступила докладная записка от митрополита Московского Филарета, в которой предлагалось устроить при епархиальных управлениях «попечительства о бедных духовного звания» [1259]. Представленный в 1823 г. проект Святейшего Синода содержал следующие меры: 1) установку в церквах кружек для пожертвований; 2) ежегодные отчисления по 150 000 руб. из сумм, вырученных от продажи церковных свечей; 3) использование поступлений от кладбищенских храмов и штрафных денег, как то предусматривалось указом 1799 г.; 4) вложение сумм в Государственный банк; 5) создание в епархиях предложенных попечительских служб под управлением нескольких священников. Указ Александра I последовал 12 августа 1823 г. [1260] и дал некоторые положительные результаты только благодаря деньгам от продажи церковных свечей — другие статьи не обеспечили постоянных поступлений. При разверстке приходских штатов в 1842 г. предусматривалось, что 2% от жалованья подлежит отчислению в пенсионный фонд. С 1791 по 1860 г. эти отчисления возросли до 5,5 млн руб. С 1866 г. священникам со служебным стажем в 35 лет начислялась пенсия в 90 руб., а их вдовам — 65 руб. В 1876 г. пенсионным обеспечением были охвачены протодиаконы, а в 1880 г. — диаконы (65 руб., вдовам — 50 руб.). В 1878 г. пенсии священников были повышены до 130 руб., а их вдов — до 90 руб. С 1866 г. из жалованья городских священников в пенсионный фонд отчислялось 6–12 руб., сельских — 2–5 руб., городских диаконов — 2–5 руб. и сельских — 1–3 руб. ежегодно [1261]. Живительный дух 60–х гг. проявился прежде всех в Орловской епархии, где было создано первое церковное Общество взаимопомощи (1864), а затем — в Самарской епархии с организацией здесь первой епархиальной эмеритальной (пенсионной. — Ред.) кассы (1866); оба учреждения действовали на добровольных началах [1262]. С переходом синодального пенсионного фонда в казну в 1887 г. духовенство почувствовало себя несколько увереннее, так как пенсии теперь не зависели от состояния епархиальных касс [1263]. Эти государственные меры были дополнены в 1902 г. Уставом о пенсиях и единовременных пособиях епархиальным священнослужителям [1264]. Наряду с этим продолжали существовать и упомянутые церковные организации взаимопомощи. Правда, величина пенсий духовенства еще далеко не соответствовала государственным нормам, повышение их до уровня пенсий государственных служащих предусматривалось в законопроекте, внесенном в IV Государственную думу партией октябристов, но обсудить его не успели. Таким образом, вопрос о пенсиях духовенства к концу синодального периода полностью решен не был.
§ 17. Социальное положение приходского духовенства
а) Нравственное, душевное и умственное состояние белого духовенства решительным образом зависело от совокупности тех условий, в которых возникло и развивалось духовное сословие. Кроме того, особенности правового положения и материального обеспечения белого духовенства глубоко влияли на его место в обществе, и прежде всего — на взаимоотношения с приходом, да и на всю его деятельность.
Пастырское служение предполагает тесное общение духовенства с паствой. Но духовное сословие было организовано как замкнутое и тем самым отделено от верующих, что было, конечно, большой помехой. Городское духовенство имело дело с относительно обеспеченным населением, тогда как более многочисленное сельское духовенство окормляло крестьян, экономическое положение которых в различных областях огромной страны было весьма неодинаковым. Недостаточная материальная обеспеченность духовенства ставила его в зависимое положение от крестьян, а это препятствовало свободе пастырского служения, которое именно среди сельского населения требовало особых усилий.
Развитие крепостного права во многом изменило положение сельского духовенства. Этот фактор, игравший с начала XVIII до середины XIX в. такую большую роль, в трудах историков недооценивается [1265]. Главные процессы, определившие крепостной строй, происходили в частных вотчинах. Первоначальные нормы Уложения 1649 г. и последующие законы прикрепляли крестьянина к земле, которую он обрабатывал и на которой жил, но не к личности землевладельца [1266]. Лишь Петр I, который посредством иерархической системы прав и обязанностей привязал сословия к государству, изменил эти юридические отношения, предоставив землевладельцу целый ряд прав в отношении крестьянина и сделав его посредником между крестьянством и государством. Затем эта основа обросла плотью обычного права и в таком виде была окончательно кодифицирована при Николае I в 10–м томе Свода законов [1267]. Отныне помещик становился не только фактически, но и юридически собственником населявших его землю крестьян. В течение полутора столетий сельское духовенство являлось не просто свидетелем этого процесса, но было им непосредственно затронуто на всех его стадиях. Оно оказалось в зависимости от дворянина–помещика, которая, хотя и не фиксировалась буквою закона, практически была весьма заметна и постоянно усиливалась. У помещика было достаточно власти, чтобы по своему произволу определять отношения между духовенством и крестьянами. Экономически священник был у него в руках: благосостояние духовенства прямо зависело от того, какую землю решит выделить ему помещик. Сельское духовенство находилось в подчинении у трех властей: государства, епархиального архиерея и помещика; власть последнего была для него самой близкой и ощутимой. Эта власть проявлялась и после отмены крепостного права, весьма невыгодно отражаясь на авторитете духовенства в глазах крестьян. Искать защиты от злоупотреблений помещика у духовного начальства или у государства было делом безнадежным [1268].
Секуляризация и европеизация русского общества в результате петровских реформ захватили поначалу только высшие слои и лишь постепенно проникали в низшие сословия. При Петре I привилегированное положение дворянства как бы уравновешивалось возложенными на него особыми обязанностями государственной службы. В 1762 г. эти обязанности были отменены Петром III. Многие дворяне оставили службу и отправились в свои поместья, где уже внешне, городской одеждой и европеизированными манерами, они отличались от прочего населения. Внутреннее отчуждение было еще глубже и касалось не в последнюю очередь традиционных отношений с Церковью и духовенством. И в Московском государстве среди бояр и служилого дворянства встречались одиночки скептики и вольнодумцы. Теперь же, под влиянием очень поверхностного знакомства с идеями Просвещения, а иногда просто как провинциальное подражание свободным манерам высшего света, среди поместного дворянства стали расти неверие и пренебрежение к церковному учению и обрядам. Как следствие, в высшем слое русского общества XVIII в. начало проявляться и презрительное отношение к духовенству. Вернувшиеся в свои имения дворяне не видели в представителях духовенства ничего, кроме невежества, суеверий и мужицкого обхождения. Все это ставило духовенство в глазах дворян на один уровень с крепостными. Священнослужитель не только фактически был подвластен дворянину–помещику, но и в общественном отношении стоял ниже его, будучи изолирован также и здесь. Над его необразованностью насмехались, его нравственность находили недостаточной, над его пастырским трудом иронизировали.
Европеизация расколола общество на высший слой — дворянство и интеллигенцию (XIX в.), с одной стороны, и массу городского и крестьянского населения — с другой. Верхушка утратила всякое понятие о традиционных культурных ценностях, которые продолжали жить в народе, оставаясь определяющими также для духовных школ и священнослужителей. Инаковость духовного образования воспринималась как необразованность. Нельзя отрицать того факта, что духовенство вследствие традиционного характера своего образования сильно отставало от общественного развития, особенно в XIX в., по мере того как европеизация, поначалу поспешная и поверхностная, развивалась и углублялась. Духовенство оказалось неспособно к действенной апологетике. В проповедях и поучениях, составленных по устоявшейся традиции, речь шла о вечных вопросах жизни, о современных же проблемах (а ведь только через их призму общество и могло взглянуть на эти вопросы) проповедники попросту не имели представления. К решению такого рода задачи духовенство было совершенно не подготовлено. Косность духовных учебных заведений не допускала даже постановки таких проблем.
Петр I, который стремился по своим особым соображениям включить духовенство в преобразованную им государственную систему, возложил на него дополнительные, несвойственные его служению обязанности, мешавшие исполнению пастырского долга. Петр I рассматривал духовенство, по меткому замечанию Ю. Ф. Самарина, «как особый класс государственных чиновников, которым государство поручило нравственное воспитание народа. Но так как духовное сословие имело назначением трудиться для государства, и более никакого, то, следовательно, его устройство, управление, деятельность должны были условливаться государством как частный орган целым» [1269]. Эти новые государственные обязанности, которых не было в Московской Руси и которые имели в сущности полицейский характер, обременяли совесть духовенства и подрывали доверие к нему прихожан [1270].
б) В течение всего синодального периода духовенство подвергалось критике со стороны лиц, часто не знавших и не искавших причин порицаемых ими недостатков. Уже известный нам И. Т. Посошков относится к тем критикам, которые допытывались до первоистоков и старались найти пути исправить положение. Уже в самом начале реформ, в первые годы XVIII в., он распознал недостатки церковной организации и их воздействие на положение духовенства. Он полностью разделял стремление Петра I к просвещению, не желая, однако, жертвовать старыми основами московской церковности. «Священство — столп и утверждение всему человеческому спасению, — считал он. — Они (священники. — И. С.) — наши пастыри, они и отцы, они и вожди». К сожалению, полагал он, духовенство недостаточно подготовлено к этой миссии, прежде всего по вине епископов, которые мало об этом заботятся. Пастырская работа страдает из–за материальной нужды, которая вынуждает духовенство заниматься землепашеством и унижает его в глазах крестьян. Государство и иерархия не должны оставлять духовенство своим попечением [1271]. О материальной необеспеченности духовенства говорили и писали кабинет–министр Волынский (1689–1740), В. Н. Татищев (1686–1750), митрополит Арсений Мацеевич [1272]. В мемуарах А. Болотова рассыпано много критических замечаний по поводу нужды духовенства 2–й половины XVIII в. и его зависимости от помещиков [1273]. В дворянских наказах для Комиссии по составлению нового законоуложения 1767 г. высказано немало упреков духовенству за его непросвещенность, в то время как наказы духовенства полны жалоб на пренебрежительное отношение со стороны дворянства [1274]. Несколько позднее не кто иной, как Московский митрополит Платон Левшин увидел причину малоэффективности пастырского служения духовенства не только в его необразованности, но главным образом в его угнетенном положении. Как и Петербургский митрополит Гавриил Петров, он старался улучшить материальное положение клира [1275]. В согласии с морализаторским духом эпохи митрополит Платон рассматривал духовную школу прежде всего как воспитательное учреждение и лишь потом как средство получения образования. Исходя из соображений государственной пользы, воспитательную роль духовенства подчеркивал в своих указах и Павел I [1276]. Интересно также мнение по этому поводу историка Н. М. Карамзина: недостаточно только увеличить число духовных учебных заведений, нужно поднять нравственное воспитание духовенства и « 18–летних учеников не ставить в священники»; «недовольно дать России хороших губернаторов, надобно дать хороших священников» [1277]. Император Николай I разделял взгляды Карамзина и поручил в 1826 г. Святейшему Синоду затребовать по вопросу воспитания мнение митрополита Филарета Дроздова. В полученной от митрополита записке подробно говорилось о недостатках духовного образования и упоминалось также о том вреде, который наносят духовному сословию материальная нужда и обособленность. Не следовало бы, писал Филарет, принуждать выпускников семинарий к принятию духовного сана, коли у них нет склонности к этому служению [1278].
Среди публицистов 60–х гг., критиковавших при попустительстве цензуры в многочисленных открытых церковных и светских журналах теневые стороны церковной жизни и церковной организации, особое внимание бескомпромиссной остротой своей позиции привлекает И. С. Аксаков; осторожнее в своих суждениях был Н. В. Елагин [1279]. Сенсацией стала книга «Описание сельского духовенства», напечатанная в 1858 г. по–русски в Лейпциге и получившая широкое хождение в России [1280]. Общецерковными проблемами занимались издатели выходившего с 1860 г. в Москве журнала «Православное обозрение» — священники Н. А. Сергиевский, Г. П. Смирнов–Платонов и П. А. Преображенский и их сотрудник А. М. Иванцов–Платонов. Последний публиковал свои статьи также в журналах И. С. Аксакова «День» и «Москва», а позднее, в 80–е гг., — в «Руси». Критикуя государственную церковность, он писал о насущности всеобъемлющей церковной реформы. В 1881–1882 гг. Иванцов–Платонов опубликовал вызвавшие всеобщий интерес статьи «О восстановлении выборного духовенства» и «О русском церковном управлении» [1281]. В Петербурге в 1861–1865 гг. под редакцией священников Д. И. Флоринского, А. В. Гумилевского, И. С. Флерова и И. Г. Заркевича выходил журнал «Дух христианина» с многочисленными статьями о положении приходского духовенства. Авторами некоторых были читатели журнала, что вместе со множеством писем, приходивших в редакцию, свидетельствовало о живейшем интересе церковной публики [1282].
Сотрудниками этих журналов преимущественно были представители приходского духовенства. Их статьи демонстрируют, с одной стороны, основательные научные познания, а с другой — тонкое понимание тогдашних общественных отношений. Это показывает, как много живых сил, жаждавших проявить себя и утвердиться, таилось в приходском духовенстве. Важный материал о церковноприходских проблемах можно найти также в «Епархиальных ведомостях», которые начали издаваться в 60–х гг. во всех епархиях [1283].
Большое количество статей в названных журналах было посвящено вопросу о восстановлении выборности при замещении приходских должностей. Указывалось, что выборы укрепят взаимное доверие между клиром и прихожанами, оздоровят церковную жизнь в целом. К сожалению, сами авторы должны были признать, что приходы не подготовлены к такой реформе и пока не имели необходимой для ее проведения организации, основанной на самоуправлении. Ввиду упорного сопротивления со стороны Святейшего Синода, обер–прокурора и правительства проблема казалась совершенно неразрешимой и действительно оставалась таковой до конца синодального периода. Не возымел никакого действия и тот факт, что вопросы приходской организации энергично обсуждались в Предсоборном Присутствии, вносились предложения о соответствующих реформах, и даже многие епископы показали себя на заседаниях сторонниками реформ [1284].
Среди разнообразных критических выступлений по поводу обособленности духовного сословия особого внимания заслуживают высказывания высших государственных чиновников. В этом отношении интересен доклад архангельского губернатора князя С. П. Гагарина «Положение раскола в Северной России» (1868). Главное препятствие пастырской работе Гагарин видит в том, что духовенство замкнуто, словно каста с собственным бытом, традициями и обычаями, с собственной системой образования и воспитания, принципиально иной, нежели в остальном обществе, что и приводит к взаимному отчуждению [1285].
в) Богатый материал о жизни духовенства, впервые открытый для широкой публики благодаря публицистике 60–70–х гг., не замедлил привлечь внимание писателей — сельский священник, как и священник в провинциальном городке, стал литературным персонажем. С Гоголя русская беллетристика всегда откликалась на интерес общества к жизненным проблемам. В 1862 г. появились «Очерки бурсы» Н. Г. Помяловского, бывшего воспитанника духовной школы. Писатель с беспощадной прямотой представил бездуховную и бездушную систему воспитания и образования духовных учебных заведений. Книга нашла горячий отклик у публики [1286]. Затем в 1872 г. вышел роман «Соборяне» Н. С. Лескова, одного из самых значительных русских писателей. В этом романе наряду с художественным мастерством привлекает чрезвычайно красочное, реалистическое изображение различных типов русского духовенства одного из провинциальных городков в николаевскую эпоху, живущего и служащего в гнетущей атмосфере государственной церковности. В других произведениях писатель не раз возвращался к описанию жизни духовенства. Таковы «Некрещеный поп» (1877) и «Мелочи архиерейской жизни» (1878), в которых показаны отношения между епископами и приходским духовенством. Шедевр Лескова «На краю света» (1877) рассказывает о сибирских миссионерах. Его позднейшие повести и рассказы посвящены теме народной религиозности [1287].
Итак, духовенство вошло в литературу, появился целый новый жанр, который просуществовал до конца синодального периода. Литературный поток становился все обильнее, вынося на поверхность и важное, и пустое. Многое в нем было лишь проявлением голой тенденции: позитивно–апологетической или негативно–либеральной, иногда даже антирелигиозной. Большой заряд отрицательных эмоций несли в себе произведения С. Елеонского (псевдоним С. Н. Миловского), С. И. Гусева–Оренбургского, бывшего потомственного священника, сложившего с себя сан [1288]. С. Я. Елпатьевский, сын диакона, примкнувший к народничеству, в своих многочисленных рассказах резко критикует быт и бескультурье сельского духовенства, одновременно идеализируя народ. А. В. Круглов, напротив, освещает положительные стороны жизни духовенства, в последнее десятилетие своего творчества интересуясь преимущественно религиозным воспитанием молодежи. И. Н. Потапенко, особенно в большом романе «На действительной службе» (1890), представил тип пастыря–идеалиста. А. А. Измайлов, писатель не слишком большого дарования, рисует духовенство в положительных тонах. Незабываемы рассказ А. П. Чехова «Архиерей» и повесть «Степь» и др. [1289]
Большое значение для историка имеют публиковавшиеся в журналах записки приходских священников. В них отражены повседневная жизнь, быт и традиции, деятельность духовенства и влияние на нее государственной и церковной политики [1290].
г) Интерес общества к своим проблемам и широта их обсуждения не могли не оказать воздействия и на духовенство. Публицистика активно будила его дремавшие и до поры подавленные силы. Все чаще стал появляться приходской священник нового типа, искавший новых путей пастырского служения и ревностно трудившийся над обустройством приходской жизни. В церковных общинах возникали братства, занимавшиеся благотворительностью и народным образованием. Сперва в Петербурге и Москве, а затем и в провинции стали открываться в большом числе церковноприходские школы для детей и взрослых. Новостью были и воскресные школы для взрослых, возникшие сначала в Петербурге, в которых духовенство преподавало безвозмездно [1291]. Ярким образцом такого пастыря был священник А. В. Гумилевский (1830–1869). По окончании духовной академии он принял в 1856 г. священнический сан и с тех пор посвятил себя самоотверженным пастырским трудам. В 1860 г. он организовал в своем приходе воскресную школу, а в 1861 г. — приходскую библиотеку и братство. Его статьи в журнале «Дух христианина» находили широкий отклик. Его активность начала беспокоить Святейший Синод, который перевел его в Нарву. Но почитателям Гумилевского в Петербурге удалось добиться возвращения его в столицу. Он получил место при Обуховской больнице, где полностью посвятил себя новому делу — заботе об инфекционных больницах, и вскоре, в мае 1869 г., умер от тифа [1292]. Его деятельность продолжили протоиерей П. А. Преображенский (1828–1893), один из основателей журнала «Православное обозрение», и священник А. Т. Никольский (1821–1876), открывший при своей церкви приют и школу и постоянно печатавшийся в газетах «День» и «Голос». Священник А. И. Покровский (1821–1885), ставший позже епископом и умерший архиепископом Волынским, был деятельным сотрудником журнала «Духовная беседа» и организовал при своей церкви катехизаторские курсы. Священник В. И. Полетаев активно работал на поприще религиозного воспитания народа [1293]. Деятельность священника И. Н. Полисадова среди рабочих, с проповедью к которым он обращался и вне церковных стен, может служить примером поиска новых путей пастырской работы. Он пользовался большим авторитетом и благодарной любовью, как показали его похороны, на которые собрались тысячи бедных людей. Протоиерей Г. А. Смирягин († 1883) посвятил свое 45–летнее служение во Введенской церкви в Петербурге делам благотворительности, основав еще в 1855 г. при своей церкви первый благотворительный комитет [1294]. Протоиерей Н. И. Брянцев († 1888) замечателен успехами своей миссионерской работы среди еврейского населения. В. И. Барсов (1817–1896) занимался благотворительностью и был известен как талантливый школьный преподаватель Закона Божия. И. И. Демкин организовал приют, хлопотал о дешевом жилье для бедняков и открыл при своей церкви богадельню. Священник А. В. Рождественский ревностно боролся с пьянством в народе, с этой целью он организовал братство и издавал ряд популярных журналов [1295]. Как талантливый пастырь и проповедник в последние 20 лет синодального периода был известен протоиерей Ф. Н. Орнатский, куратор 28 народных школ столицы [1296]. В Москве в продолжение трех десятилетий служил протоиерей, а затем епископ В. П. Нечаев (1823–1905), который вместе со священником (впоследствии Харьковским архиепископом) Амвросием Ключаревым издавал журнал «Душеполезное чтение». Ключарев, блестящий оратор, выступал с публичными докладами по религиозным вопросам, снискавшими горячее одобрение общества и недовольство иерархов [1297].
В этой связи нельзя обойти молчанием и деятельность знаменитого протоиерея Иоанна Кронштадтского (Сергиева) († 20 декабря 1908 г.), почитавшегося почти что святым, выдающегося проповедника и пастыря. С 1882 г. он развернул в Кронштадте широкую благотворительную деятельность: основал работный дом с мастерскими, школу для бедных, дешевую столовую, женскую богадельню, детский приют, усиленно боролся с пьянством среди портовых рабочих. Это была яркая харизматическая личность, паломники со всех концов России шли к нему, чтобы услышать его и просить душевного укрепления в своих несчастьях [1298].
К сожалению, источники о деятельности провинциального духовенства скудны, но было бы несправедливо недооценивать ее. К 1897 г. в России насчитывалось не менее 17 260 благотворительных братств и объединений, действовавших при храмах. Эти организации обязаны своим существованием главным образом инициативе приходского духовенства. Приведенная цифра заставляет задуматься и является убедительным доказательством широты и интенсивности пастырской работы [1299].
д) Если правительство и Святейший Синод оказались вынуждены провести некоторые реформы (по устранению замкнутости духовного сословия, в области духовного образования, по повышению уровня жизни духовенства и т. д.), то не в последнюю очередь это объясняется деятельными усилиями приходского духовенства в своих общинах. К сожалению, развернуться в полной мере им мешал реакционный курс, взятый правительством уже со 2–й половины 60–х гг. и окончательно утвердившийся в 80–е гг. при Александре III [1300]. Одновременно в обществе крепли оппозиционные настроения, в своих крайностях выливавшиеся в революционные формы. В области мировоззрения политическому радикализму соответствовал позитивистский материализм, который начал овладевать не только политическими экстремистами, но и широкими кругами образованной либеральной буржуазии. Религиозный консерватизм духовенства, сохранявшийся и пестовавшийся в семье и школе, должен был противостоять этим тенденциям. В большинстве своем духовенство было убеждено в необходимости церковных и политических реформ, и все–таки в целом в глазах либерального общества оно приобрело репутацию реакционного сословия [1301].
Тот факт, что правительство целенаправленно насаждало и поощряло консервативную систему воспитания в церковноприходских школах, предоставляя их руководство духовенству, усилил враждебность по отношению к духовенству в обществе, которое из мировоззренческих соображений отвергало церковные школы для мирян. Даже в Министерстве народного просвещения испытывали немалые сомнения, можно ли поручать преподавание священникам; впрочем, министерство разделяло настроения ведущих кругов земства [1302], которые намеревались взять все народное образование в свои руки. Позиция лиц, имевших решающий голос в вопросе о церковноприходских школах, например обер–прокурора К. П. Победоносцева, была довольно противоречивой. Он открывал церковноприходские школы для борьбы с нигилизмом современного общества и поддержания своей националистической церковной политики, которую он навязывал и духовенству. В то же время он называл то самое духовенство, которому доверил руководство школами, необразованным и ленивым [1303].
Выходцы из семей духовенства под влиянием либеральных идей не выказывали особой склонности следовать по пути отцов. Окончив семинарию, они поступали в военные училища и университеты или же на государственную службу. Сами родители все больше стремились отдавать своих сыновей не в духовные, а в светские учебные заведения. Для лиц других сословий труд священнослужителя не представлялся заманчивым, лишь немногие идеалисты были готовы идти наперекор общественным течениям и вступали в духовное сословие.
Политический подъем 1905–1907 гг. оживил надежды духовенства, журналы и газеты при самом деятельном участии священнослужителей оптимистически заговорили о церковной реформе. Дискуссия обнаружила наличие радикальных групп как правого, так и левого толка, но в то же время продемонстрировала преобладание среди духовенства умеренного консерватизма и либерализма. В суждениях о церковной реформе проявилась противоположность интересов и мнений епископата и приходского духовенства. В общем духовенство отнюдь не стремилось свести дискуссию о церковной реформе к политическим спорам на злобу дня. Между тем политическая обстановка неминуемо должна была втянуть его в борьбу партий. Духовенство получило право избирать и быть выбранным в Государственную думу. Депутаты из его числа примкнули к различным партиям и начали принимать участие в дебатах, причем в качестве ораторов от своих партий. Но русское общество, не искушенное в тонкостях парламентаризма, было склонно воспринимать эти партийные речи как позицию духовного сословия и яростно реагировало на его якобы реакционные настроения. Правительство же и иерархи, напротив, демонстрировали свое возмущение неожиданным для них либерализмом духовенства. Обсуждение бюджета Святейшего Синода дало думским партиям повод для резкой критики в адрес приходского духовенства, на которое возлагалась ответственность за все пороки государственной церковности. Несправедливость подобных обвинений не требует опровержения. Ситуация осложнялась еще и тем, что правительство старалось организовать духовенство в проправительственную партию (см. § 9). Образовались крайне правые группы духовенства (среди их членов были и монахи, и епископы), исповедовавшие шовинизм. Их журналы не только проповедовали соединение самодержавия и православия, но и подстрекали против евреев и католиков. Епископы и священники из этих групп развернули в своих проповедях активную монархическую агитацию, которая не пресекалась правительством и Святейшим Синодом, а следовательно, по мнению общественности, была ими одобрена. Но в общем и целом этот экстремизм небольшого меньшинства и риск втянуться в борьбу политических партий оставались поверхностными явлениями [1304].
Когда в 1912 г. было созвано Предсоборное Совещание, в среде белого духовенства снова затеплилась надежда на большую реформу, в ожидании которой оно терпеливо несло тяготы своего служения [1305].
е) Отдельного разговора заслуживает педагогическая и научная деятельность белого духовенства [1306]. До 60–х гг. в обеих этих областях безраздельно господствовало ученое монашество, которое допускало к академическим кафедрам, вместе с определенным количеством светских ученых, лишь ничтожный процент белого духовенства. Начиная с 60–х гг. доля последнего в профессорско–преподавательском составе постоянно возрастала, эта тенденция не была сломлена даже реакционными мерами 1884 г. и продолжалась вплоть до 1917 г. Из рядов белого духовенства вышли такие выдающиеся ученые, как Г. Павский в Петербургской Духовной Академии, А. В. Горский и А. Ф. Голубинский — в Московской. Примечательно, что в богословской науке белое духовенство сумело дать гораздо больше, чем специально готовившееся к этому привилегированное ученое монашество. Во 2–й половине XIX в. из–под пера представителей белого духовенства выходит множество научных трудов [1307]. Исследование историка М. М. Сухомлинова свидетельствует, что уже в XVIII в. выходцы из белого духовенства принимали живейшее участие в работе Российской Академии наук [1308]. В 1863 г. в Москве по инициативе белого духовенства было основано Общество любителей духовного просвещения. Оно устраивало научные и научно–популярные доклады, издавало с 1870 г. журнал «Воскресные беседы», а в 1869 г. учредило «Московские епархиальные ведомости», в которых наряду с официальными публикациями помещались также статьи по истории епархии. В 70–х гг. в переводе группы священников вышли из печати «Книга правил святых апостол, Соборов святых Вселенских и Поместных и святых отец». Выходившие в 1863–1896 гг. «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения» опубликовали огромное количество читательских писем и т. п., представляющих собой незаменимый материал для историка. В провинции также имелись многочисленные общества церковной археологии и истории, учрежденные приходским духовенством. Очень важным для развития исторических исследований в епархиях было сотрудничество белого духовенства в «Епархиальных ведомостях», где публиковались статьи по местной истории и краеведению, интересные документы из архивов. В некоторых случаях «Епархиальные ведомости» являются единственным доступным источником по истории епархий. Особенную ценность представляют номера за 60–80–е гг. со множеством монографий, которые еще недостаточно используются в науке [1309]. Большое число священников и диаконов, пожелавших после революции 1905 г. стать вольнослушателями или студентами университетов, показывает, что жажда знаний в среде белого духовенства была велика. Летом 1908 г. Святейшему Синоду пришлось издать указ, запрещавший священникам и диаконам обучение в высших учебных заведениях, потому что оно «не соответствует непосредственным и истинным задачам пастырского служения» [1310].
Угнетаемое государственной властью и иерархией, презираемое либеральным обществом, приходское духовенство в течение синодального периода смиренно отправляло свое церковное служение как само собой разумеющийся долг, не снискав себе за это никакого признания, хотя и вполне заслуженного. Оно вынесло на своих плечах главный труд по сохранению Церкви, поистине совершив все, что было в его силах.
§ 18. Особые группы духовенства: военное, придворное и зарубежное
а) В синодальный период внутри духовенства выделились три особые группы: духовенство военно–морское, придворное и зарубежное. В отношении управления, материального обеспечения и общественного статуса эти группы белого духовенства занимали в Русской Церкви отдельное место.
Военно–морское духовенство было образовано по личной инициативе Петра I, чтобы обеспечить духовное окормление и регулярное отправление богослужений в армии и на флоте. Установить точную дату появления там священнослужителей невозможно. С 1706 г. с приходов стал взиматься особый сбор — подможные деньги в пользу полковых священников и флотских иеромонахов. Военный устав 1716 г. и Устав морской службы 1720 г. детально описывают обязанности священников, придаваемых полкам в случае войны. Один из указов 1719 г. урегулировал вопросы управления и служебного надзора: в армии назначался обер–священник, во флоте — обер–иеромонах. Материальное обеспечение этой группы было поначалу недостаточным, так как подможные деньги поступали нерегулярно. Положение стало постепенно улучшаться, после того как Екатерина II велела строить церкви для гвардейских полков, так что священники получали возможность побочных доходов от треб для гражданского населения [1311]. В первый период военное духовенство еще не было объединено в особую группу и в мирное время подчинялось архиерею той епархии, где был расквартирован полк [1312]. В 1797 г. император Павел I, оказывавший особое благорасположение тогдашнему фельд–обер–священнику протоиерею П. Я. Озерецковскому (1758–1807), повелел, чтобы в Военном уставе 1797 г. все войсковое и флотское духовенство было подчинено обер–священнику армии и флота, на этот пост был назначен Озерецковский. Он был посвящен в рыцари Мальтийского ордена, в 1799 г. стал членом Святейшего Синода, в 1800 г. награжден митрой и наконец пожалован званием главного обер–священника (1800). За время своей службы Озерецковскому удалось практически вывести подчиненное ему духовенство из–под управления Святейшего Синода, пока Александр I не восстановил верховенство Святейшего Синода особым указом. Озерецковский представил Павлу I план особой войсковой семинарии, которая готовила бы военных священников, этот план был осуществлен в 1801 г. Александром I. Кроме того, Озерецковский добился для военного духовенства регулярного жалованья с начислением пенсии после 20 лет службы, что значительно повысило уровень содержания подведомственного ему духовенства по сравнению с приходским [1313].
Александр I назначил второго обер–священника для Главного штаба его величества и гвардии; с 1844 г. он носил звание обер–священника Главного штаба гвардии и гренадеров. В 1840 г. был назначен обер–священник Особого Кавказского корпуса, которому с 1846 г. подчинялись также церкви казацких линейных войск (на Северном Кавказе). Лишь в 1867 г. последние перешли в ведение епископа Кавказской епархии с резиденцией в Ставрополе. План обер–прокурора графа Н. П. Протасова учредить должность архиепископа армии и флота осуществлен не был [1314].
Отношения главы военного духовенства со Святейшим Синодом были осложнены постоянными разногласиями, особенно при энергичных обер–священниках В. И. Кутневиче (1858–1865) и М. И. Богословском (1865–1871), хотя Святейший Синод уже в 1853 г. предоставил обер–священникам полномочия епархиальных архиереев [1315]. В 1858 г. звание «обер–священник» было изменено на «главный священник». В 1883 г. руководство всем военным и морским духовенством было вновь сосредоточено в руках одного главного священника армии и флота. В том же году при Святейшем Синоде была образована особая комиссия под председательством архиепископа Саввы Тихомирова, в задачу которой входила разработка нового административного Положения о военном духовенстве. Намерение комиссии подчинить полковых священников епархиальным архиереям встретило сопротивление со стороны военного министра, и его пришлось оставить. Разработанное комиссией Положение было в 1890 г. утверждено императором. Главный священник назывался теперь протопресвитером военно–морского духовенства и в своей деятельности должен был опираться на духовное правление, устроенное по образцу епархиальных консисторий. Его кандидатура выдвигалась Святейшим Синодом и утверждалась императором. В чисто церковных вопросах он подчинялся Синоду, в остальном же руководствовался приказами военного и морского министра согласно Своду военных постановлений (ч. 3, кн. 1) и Положению 1890 г. Духовное правление состояло из трех членов и имело свою канцелярию. В ведении протопресвитера находились все церкви полков, крепостей, военных госпиталей и учебных заведений, за исключением Сибири, где дальность расстояний делала неизбежным их подчинение епархиальным архиереям.
Многие церкви военного ведомства являлись одновременно приходскими церквами, особенно в Западном крае, в Польше, Сибири и Центральной Азии [1316], и потому военное духовенство обладало правом выполнять требы для местного населения. Во время военных действий духовенство сопровождало свои части в походах, совершая богослужения в особых палатках, представлявших собой передвижные церкви со всеми необходимыми принадлежностями. На поле боя священник облегчал страдания раненых и готовил к кончине умирающих. История войн — обороны Севастополя (1854–1855) и Порт–Артура (1904–1905), битвы при Цусиме в 1905 г. и первой мировой войны — знает немало примеров мужества военных священников, которые в любой ситуации самоотверженно выполняли свой пастырский долг. В случае необходимости воинским частям придавались также католические священники, евангелические пасторы, мусульманские муллы и даже представители буддийского духовенства.
С 1890 г. правление протопресвитера издавало журнал «Вестник военно–морского духовенства», наряду с отделом приказов и распоряжений в нем печатались статьи религиозного содержания, материалы по пастырской работе среди солдат [1317].
б) Придворное духовенство существовало уже в Московской Руси. Во главе его стоял обычно царский духовник, надзиравший за храмами и духовенством дворца. В большинстве случаев он был весьма влиятельной фигурой. Некоторые московские соборы, например Благовещенский, считались дворцовыми храмами, и их духовенство причислялось к придворному. С увеличением царской семьи в XVIII и XIX вв. росло и число дворцов, в которых непременно имелись домашние церкви. Духовник царя, которому были подчинены эти церкви с их приходами, носил звание протопресвитера придворного духовенства и по своему рангу следовал сразу за епископами. Содержание церквей и духовенства осуществлялось на средства дворцовой казны. Царские духовники пользовались определенной независимостью от Святейшего Синода и зачастую даже вмешивались в его дела. Духовник императрицы Елизаветы протоиерей Ф. И. Дубянский († 1771) влиял даже на назначение епископов и сумел вполне сохранить свое положение и при императрице Екатерине II [1318]. Ее духовник протоиерей К. И. Панфилов (1770–1794) во всем следовал примеру своего предшественника, чем навлек на себя недовольство иерархов. Тем не менее императрица сделала его в 1774 г. членом Святейшего Синода, а в 1786 г. пожаловала ему митру. Этот случай явился прецедентом для того, чтобы позднее награждать митрой и других заслуженных священников, прежде всего из числа придворного и военного духовенства [1319]. В качестве членов Святейшего Синода императорские духовники и в XIX в. оказывали большое влияние на церковное управление. Это относится в первую очередь к Н. В. Музовскому (1822–1848) и В. Б. Бажанову (1853–1883), а также к духовнику последнего императора и его супруги А. П. Васильеву (1910–1917) [1320].
в) Православное духовенство за рубежом — при посольствах, дипломатических миссиях, некоторых консульствах и при дворах членов царствующего дома, проживавших за пределами России, — принадлежало к ведомству Министерства иностранных дел, а в церковном отношении с 1867 г. подчинялось Петербургскому митрополиту. Его назначение и увольнение производились Святейшим Синодом по соглашению с министром иностранных дел, в руках которого согласно штатам 1867, 1875 и 1910 гг. находилось содержание зарубежного духовенства. Число русских церквей за границей в XIX в. стремительно росло. На 1911 г. в Западной Европе насчитывалось 22 посольских церкви, 30 церквей в курортных местах, 8 часовен на местах погребения членов царской фамилии, 7 церквей братства святого Владимира в Берлине и 12 частных часовен. С 1907 г. при митрополите Петербургском существовало особое викариатство по делам заграничных церквей, за исключением храмов в Афинах и Константинополе, которые находились под местной юрисдикцией [1321].
Первая русская зарубежная церковь в Западной Европе возникла в русском торговом доме Рисгарден в Стокгольме и предназначалась для русских купцов по договорам 1617 и 1661 гг., но собственно церковное здание было построено лишь в 1765 г. [1322] В Варшаве с 1674 г. существовала посольская церковь, находившаяся в ведении Киевского митрополита [1323]. В 1716 г. была открыта посольская церковь в Лондоне. Среди служивших там священников следует особо отметить протоиерея Е. И. Попова (1842–1875), который много способствовал ознакомлению англиканской Церкви с православием [1324].
Первая православная церковь в Берлине была открыта в 1718 г. В XIX в. в Германии существовало уже много церквей: на курортах, а также надгробных и частных часовен. Некоторые из служивших там священников прилагали усилия к тому, чтобы распространять знания о православии среди немецких протестантов. К таковым относился протоиерей И. И. Базаров в Висбадене и Штутгарте (1844–1895), протоиерей И. Ф. Серединский в Берлине (1859–1886) и, конечно же, протоиерей А. П. Мальцев, также в Берлине (1886–1914), который перевел на немецкий язык важнейшие литургические книги и открыл много православных церквей. В 1890 г. он основал благотворительное общество и братство святого Владимира, открыл Александровское подворье (Alexanderheim) в Тегеле (пригороде Берлина. — Ред.) и устроил здесь русское кладбище с относившейся к нему церковью, которая была освящена в 1908 г. В 1913–1914 гг. он издавал журнал «Церковная правда», где помещались статьи по истории православных церквей за границей и по вопросам реформы Русской Церкви [1325]. Много церквей возникло в Австро–Венгрии. С 1762 г. в церкви при русском посольстве в Вене служил постоянный священник. По инициативе протоиерея М. И. Раевского (1845–1884) и при поддержке обер–прокурора К. П. Победоносцева здесь на государственные средства была построена большая церковь, освященная в 1899 г. Были открыты храмы в Карлсбаде, Мариенбаде, Франценсбаде и Праге [1326].
С 1720 г. существовала церковь при посольстве в Париже. Тамошний священник И. В. Васильев (1845–1866) добился постройки в 1861 г. большого храма, богослужения в котором привлекали много иностранных посетителей [1327].
Русское заграничное духовенство оказало большую услугу русскому богословию тем, что многое сделало для ознакомления с другими конфессиями, о которых прежде в России имели самое смутное представление. С 1–й половины XIX в. многие выпускники духовных академий стремились получить места за границей, чтобы иметь возможность узнать о различных философских течениях, главным образом в Германии. Они завязывали отношения с духовенством других исповеданий, знакомя их с основными понятиями православного вероучения, и в первую очередь с обрядами. Они сильно способствовали тому, что господствовавшее на Западе полное неведение относительно православия постепенно сменялось более точным представлением о нем. Только с появлением в 1918 г. многочисленной русской эмиграции православным священникам и богословам удалось шаг за шагом рассеять глубоко укоренившиеся предрассудки и недоразумения по поводу православия, которых упрямо держались именно авторитетные университетские богословы, — вспомним А. фон Гарнака [1328]. Но предварительная работа была уже проделана зарубежным русским духовенством в XIX в. [1329]
Протоиерей С. К. Сабинин (1789–1863), священник в Копенгагене (1823–1837) и Веймаре (1837–1863), составил по поручению митрополита Филарета и на основе протестантской литературы «Библейский ветхозаветный лексикон» [1330]. Протоиерей Т. Ф. Серединский (1822–1897), священник посольской церкви в Неаполе (1846–1859), а затем в Берлине (1859–1886), занимался изучением католического богословия и опубликовал в русских журналах много статей о католичестве и протестантизме [1331]. Протоиерей И. И. Базаров (1819–1895) был одним из первых, кто познакомил немцев с православной Церковью и ее богослужением [1332]. Протоиерей М. И. Раевский (1811–1884), священник в Стокгольме (1834–1844) и Вене (1845–1884), будучи сторонником идеи всеславянского единства, установил тесные связи со славянами в Австрии, прежде всего — с чехами. Он был одним из зачинателей Славянского конгресса в Москве в 1867 г. и активным сотрудником Славянского благотворительного общества в Петербурге. Он перевел с греческого языка на немецкий Евхологий, Молитвенник и канон Андрея Критского [1333]. Из рядов зарубежного духовенства вышел протопресвитер И. Л. Янышев (1826–1910). После службы священником в Висбадене (1851–1856), Берлине (1858) и снова в Висбадене (1858–1866) он стал ректором Петербургской Духовной Академии (1866–1883) и профессором нравственного богословия, написав много трудов в этой области. С 1883 по 1910 г. Янышев был духовником царской фамилии, протопресвитером придворного духовенства и членом Святейшего Синода [1334].
Почетное место среди зарубежного духовенства принадлежит протоиерею А. П. Мальцеву. Во время своей службы в Берлине (1886–1914) он поддерживал тесную связь с немецкими богословами. Его главной заслугой является перевод на немецкий язык почти всех богослужебных текстов православной Церкви. Эти многочисленные тома он снабдил введениями, представляющими собой основательные статьи по литургике, и стремился сделать свой перевод таким, чтобы его можно было петь под русскую церковную музыку [1335].
Из числа русских священников во Франции следует назвать бывшего профессора философии Петербургской Духовной Академии, а затем священника посольской церкви в Париже (1835–1848) Д. С. Вершинского (1790–1858). Он переводил на русский язык отцов Церкви, а также произведения немецких философов. Благодаря ему русские богословы впервые познакомились с течениями внутри французского католицизма [1336]. В распространение во Франции знаний о православии внес вклад протоиерей И. В. Васильев (1827–1892). Под его влиянием перешел в православие аббат Гетте (Guettée) (1816–1892), и совместно они издавали журнал «L’Union chrétienne». В свою экуменическую работу Васильев вовлек и старокатоликов с целью объединения их с православной Церковью [1337]. Ознакомлению в Англии с православием много способствовал магистр Петербургской Академии псаломщик Н. В. Орлов, сотрудничая в английских богословских журналах и переведя некоторые богослужебные книги. Священник посольской церкви в Брюсселе Н. Д. Белороссов (1863–1873) публиковал в России работы по истории англиканской Церкви [1338]. И. Л. Янышев, завязавший отношения со старокатоликами в Германии, играл в 70–80–е гг. главную роль в деле сближения их с православием.
Особое положение среди зарубежного духовенства занимали священники, служившие в Соединенных Штатах Америки. Если в Западной Европе до 1917 г. постоянными посетителями церквей были почти всегда служащие посольств, по большей части временно находившиеся за границей, то в Америке жило много переселенцев из России и других славянских стран, имевших хорошо организованные общины. Здесь была образована своя епархия, которая подчинялась Святейшему Синоду. Эта тема будет рассмотрена особо [1339].
Глава V. Духовное образование
§ 19. Духовное образование до школьной реформы 1808–1814 гг.
а) В Московском государстве XVII в. уровень образования духовенства был совершенно неудовлетворительным, хотя сама идея о необходимости духовных учебных заведений для подготовки приходского духовенства находила широкую поддержку среди иерархов. Поместный Собор 1667 г. официально констатировал необразованность духовенства, однако никаких решительных мер для того, чтобы поправить положение, предпринято не было. Те немногие монастырские школы, которые время от времени возникали в Москве в течение XVII в., оказывались нежизнеспособными из–за дефицита в подготовленных учителях, и быстро закрывались. Явно не хватало и самих учащихся [1340]. В московском обществе царил религиозный формализм, в силу которого считалось достаточным сохранять чистоту обрядов, а истинность православной веры полагалась самоочевидной. Отсюда шло недоверие к «учености», которая, как опасались, могла привести только к ересям. Лишь в 80–х гг. XVII в. была организована школа, которая получила название эллино–славянской школы или академии [1341].
При отсутствии епархиальных училищ это единственное в Москве учебное заведение не могло, конечно, удовлетворить потребность в обучении духовенства. Это было тем более затруднительно, что оба последних патриарха, Иоаким и Адриан, консерваторы по убеждениям, не уделяли школе необходимого внимания, несмотря на то что горячий приверженец образования Петр I неоднократно указывал патриарху Адриану на большое значение школьного дела [1342].
Каждое новое поколение священнослужителей состояло почти исключительно из сыновей духовных лиц, поэтому, ставя цель создать образованное духовенство, следовало прежде всего подумать о школах для его сыновей. В принципе возможность стать священнослужителем была открыта для представителей всех сословий. Однако общепринятая практика выборов духовенства церковными общинами приводила к тому, что кандидатами на замещение вакантных мест почти всегда становились сыновья священнослужителей. К своему будущему поприщу они готовились уже в родительском доме, где их учили читать и писать и знакомили с богослужебным обиходом. Если судить по отзывам епископов и их представителей, которым приходилось экзаменовать ставленников на должности священников и диаконов, результаты такого домашнего образования были, естественно, крайне скудны. Но за неимением более подготовленных кандидатов приходилось рукополагать и недоучек [1343].
Петр I издал большое количество указов, направленных на организацию школ [1344]. Так, указ от 28 февраля 1714 г. предписывал создание «цифирных школ» для «персон» всех сословий с целью обучения их чтению, письму и арифметике. Таким образом, согласно царскому указу, посещать эти новые светские школы должны были также сыновья дьячков и подьячих [1345]. Впрочем, и до издания этого указа находились епископы, убежденные в необходимости школ для детей всех сословий, но в особенности, разумеется, для будущих священнослужителей. Черниговский епископ Иоанн Максимович (1697–1712) открыл в 1700 г. для духовенства славяно–латинскую школу. То же сделал Ростовский митрополит Димитрий Туптало (1702–1709). В Тобольске около 1703–1704 гг. Сибирским митрополитом Филофеем Лещинским (1702–1712, 1715–1728) была основана славяно–русская школа. Смоленский митрополит Дорофей Коротков учредил в 1715 г. славяно–латинскую школу. Все названные епископы были выходцами из Малороссии и выпускниками Киевской духовной коллегии. Уже со времен митрополита Петра Могилы (1633–1646) в Киеве и Киевской епархии было много сделано для просвещения духовенства, уровень которого здесь был гораздо выше, чем в Московской Руси. Среди великорусских епископов единственным, кто заботился об открытии школ, был Новгородский митрополит Иов (1697–1716), который организовал славяно–греческую школу в Новгороде, а в епархии — еще более десяти школ. Во всех этих школах обучение велось без какого–либо твердого плана [1346].
Основы для создания духовных училищ в России были заложены лишь «Духовным регламентом», в котором отразились взгляды не только Феофана Прокоповича, но отчасти и самого Петра I. Вопросы образования освещены во 2–й части «Регламента», в разделе «Дела епископов», а также в разделе «Домы училищные и в них учители, и ученики, и проповедники».
В разделе «Дела епископов» «Духовный регламент» дает указания об учреждении епархиальных училищ. В § 9 здесь сказано: «Велми ко исправлению Церкви полезно есть сие, чтоб всяк епископ имел в доме или при доме своем школу для детей священнических или и прочих, в надежду священства определенных» [1347]. Таким образом, для подготовки священников рекомендовалось открывать школы, доступные для юношей всех сословий, а не только духовного. Ниже еще будет речь о том, как сами церковные власти постепенно превратили школы, предназначавшиеся для обучения будущего духовенства, в сословные учебные заведения, закрыв доступ в них для представителей других сословий. В «Духовном регламенте» нет никаких указаний по поводу организации и учебных планов этих школ, которые в XVIII в. часто назывались «архиерейскими школами». Говорится только, что молодые люди, успешно окончившие курс, должны быть рукоположены в священники; «и аще кто от них монашеский чин изберет, то в архимандриты или игумены». «А если епископ неученого в оной школе человека поставит в священники или в монашеский степень, минув ученого, и без вины правильной, то подлежит наказанию, яковое определено будет в Духовном коллегиум» (§ 10). Епископу предоставлялось право после надлежащего испытания исключать из школы негодных учеников (§ 9). «Но дабы не было роптания от родителей ученических за великий оных кошт на учителя оного и на покупание книг, тако ж и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, подобает, чтоб ученики и кормлены, и учены были туне и на готовых книгах епископских. А чтоб сие могло статься, рассуждение есть такое: от знатнейших в епархии монастырей брать всякого хлеба 20–ю долю, да от земель церковных, где суть, всякого же хлеба брать 30–ю долю» (§ 11). «А самого учителя или учителей довольствовал бы епископ кормом и денежною ругой из архиерейской казны как по рассуждению места определит Духовное коллегиум» (§ 13). Из сравнения этих установлений с разделом «Домы училищные» ясно, что имеются в виду начальные школы, которые давали бы самое элементарное общее образование. Так как организация и руководство духовными школами поручались епископам, то на местах они в значительной мере оказались в зависимости от кругозора и способностей того или иного епархиального архиерея, а также от степени его интереса к этим вопросам.
Разделу «Домы училищные» Феофан Прокопович предпосылает пространное введение с выспренними рассуждениями о пользе школ и учения для государства и Церкви. «Дурно многие говорят, что учение виновное есть ересей… Убо учение доброе и основательное есть всякой пользы как отечества, так и Церкве, аки корень и основание. Но сие накрепко наблюдать подобает, чтоб было учение доброе и основательное». Ведь бывали и «мечтательные учения», под которыми Феофан подразумевает казуистику католической схоластики, а отчасти и абстрактное философствование. Им Феофан противопоставляет «прямое учение» в целях практической пользы. После такого введения он формулирует 22 правила, на которых следует строить преподавание в академии, т. е. в таком учебном заведении, где наряду с общим образованием должно даваться также специальное богословское, необходимое для будущих учителей духовных школ. Эти правила относились не только к высшим богословским школам, или академиям, но и к средним духовным школам, позднее получившим название семинарий.
Такие школы, по мнению Феофана, следует открывать постепенно. «Не надобе исперва многих учителей, но первой год довольно единого или двоих, которые бы учили грамматике, си есть язык правильно знать латинский, или греческий, или оба языка» (правило 1). С увеличением числа классов «большее число и учителей придастся», имеющих соответствующее специальное образование. Во главе учебного заведения стоит ректор и префект. Полномочия ректора велики: «Если кто от учителей противен покажется академическим уставам, и непреклонен наставлению ректорскому, такового ректор объявит в Духовное коллегиум, и по следовании отставлен или наказан будет по рассуждению» (правила 2, 3, 11 и 12). Правило 13 гласит, что для контроля над преподавателями «можно и фискалов определить, которые бы насматривали, все ли во академии порядочно». В начале занятий учитель должен объяснить ученикам, какую пользу они извлекут из учения, «дабы ученики имели больше охоты учиться». Очень важно было дать учащимся представление о том, какие преимущества могло предоставить каждому образование. Молодое поколение того времени стремилось любым способом избежать учебы, в этом их поддерживали и родители. Не только в первые годы, но и в течение всего XVIII столетия нередки были побеги учеников из школ и семинарий.
Учебный план, составленный Феофаном, в целом ориентировался как на образец на программу Киевской Духовной Академии конца XVII — начала XVIII в. Начинает Феофан, как ни странно, с плана для старшего класса. «В богословии собственно приказать, чтоб учено главные догматы веры нашея и закон Божий. Чел бы учитель богословский Священное Писание и учился бы правил, как прямую истую знать силу и толк писаний; и вся бы догматы укреплял свидетельством писаний». Кроме того, он должен использовать сочинения отцов Церкви, «которые прилежно писали о догматех». Для разъяснения догматов «зело полезны деяния и разговоры Вселенских и Поместных Синодов», — добавляет Феофан. Что же касается богословских сочинений «новейших иноверных учителей» (подразумеваются, как видно, и протестанты, и католики), то «богословский учитель… должен не учиться от них и полагатися на их сказки, но только руководство их принимать, каких они от Писания и от древних учителей доводов употребляют» (правило 7).
В общую программу следующие предметы («классы»): 1) грамматика вместе с географией и историей, 2) арифметика и геометрия, 3) логика и диалектика, 4) риторика («купно или раздельно с стихотворным учением»), 5) физика и «краткая метафизика», 6) политика («краткая Пуффендорфева, аще она потребна судится быть, и может она присовокупиться к диалектике») и, наконец, 7) богословие. «Первые шесть, — по рассуждению Феофана, — по году возьмут, а богословие два года». Таким образом, учебный план был рассчитан на восемь лет, а точнее — на восемь классов. Но если принять во внимание методы обучения того времени, станет ясно, что только от прилежания и способностей учеников зависело, сумеют ли они одолеть программу за положенные восемь лет. Феофан рекомендует также обучение латинскому и греческому языкам, «если будут учители». В школах как для учителей, так и для учащихся необходимо создать библиотеки (правило 8).
Особое значение имеет правило 14, из которого явствует, что при разработке проекта Петр I и Феофан имели в виду надсословную школу. Здесь говорится: «Должны все протопопы, и богатшие, и инии священницы детей своих присылать в академию. Мощно тоеж указать и градским лучшим приказным людям, а о дворянах, как собственная воля будет Царского Величества». И далее: «Место академии не в городе, но в стороне, на веселом (т. е. живописном. — И. С.) месте угодное, где несть народного шума, ниже частой оказии, которые обычно мешают учению и прилежное учение возмущают» (правило 19). Весьма подробно высказывается Феофан о внутренней организации академии (правило 22 с 26 указаниями). По возможности вне города строится дом «образцом монастыря», в котором наряду с учебными классами должны быть также жилые помещения для учителей и учеников. Последних следует селить по возрасту. В одном помещении могут проживать до 10 учеников. Кровати необходимо иметь складные, чтобы днем их нельзя было использовать для отдыха. В XVIII в. во многих семинариях это предписание действительно выполнялось — главным образом потому, что спальные комнаты из–за недостатка помещений часто использовались днем для классных занятий. В каждом помещении дóлжно иметь особого надзирателя, или префекта, который обязан следить за поведением семинаристов. В качестве воспитательного средства он располагает для младших розгами, а для средних и старших классов — увещаниями и угрозами. О серьезных проступках следует сообщать ректору, которому принадлежит «верховная власть» над всеми, но прибегать к исключению непослушных и нерадивых учеников ему разрешается лишь в крайних случаях. Семинарист не смеет отлучаться из школы ни при каких обстоятельствах; в первые три года — вообще никуда, т. е. даже домой в каникулы. При хорошем поведении и успехах в учении в более старших классах предоставляются короткие отпуска к родным. Посещение ученика родными дозволялось. Несомненно для упрочения репутации школы Феофан советует угощать таких посетителей подобающими кушаньями и питием. Возраст принимаемых учеников ограничивается: не младше 10, но не старше 15 лет, «а выше того разве за прошением честных лиц, свидетельствующих, что отрок и в доме родительском жил в страси и добром насмотрении».
Видимо, Феофан отдавал себе отчет в том, что его строгая воспитательная система требовала некоторого смягчения. Поэтому он рекомендует мероприятия, «что здравию полезно есть и скуку отгоняет». «На всяк день два часа определить на гуляние семинаристам… А гуляние было бы с играми честными и телодвижными… которые с потехою подают полезное некое наставление. Такое, например, есть водное на регулярных судах плавание, геометрические размеры, строение регулярных крепостей и прочая». В Петербурге учащимся можно показывать достопримечательности столицы, например, загородные царские дворцы. «В трапезе чтение будет ово историй воинских, ово церковных… о мужах, в учении просиявших, о церковных великих учителях, тако ж и о древних и нынешних философах, астрономах, риторах, историках и пр.». Успевающие ученики должны получать награды. По большим праздникам семинаристы развлекаются «гласом мусикийских инструментов; и сие не трудно, ибо первого токмо нанять мастера, а от него наученные охотные семинаристы должны будут и других научить». В академии подобает быть церкви и больнице.
Каждый семинарист, достигший полной зрелости («пришедший в совершенный разум») приносит присягу на верность императору. Окончивших курс ректор не отпускает из семинарии, «пока прежде не обвестит до Коллегиум духовнаго (т. е. Святейшего Синода. — И. С.), а Коллегиум презентовать оных будет Царскому Величеству». В епархиях выпускники семинарий должны иметь преимущество перед не имеющими образования. В заключение раздела Феофан замечает, что его проект устройства «училищных домов» носит предварительный характер: «И можно впредь будет придумать больше или от иноземных лучших семинариов информации приискать».
В течение всего XVIII столетия вплоть до XIX в. и даже после школьной реформы 1808–1814 гг. «Духовный регламент» служил для Святейшего Синода и епископов основой их взглядов на систему духовного образования. Вот почему здесь так подробно было изложено содержание этого первого документа об учреждении духовных школ.
б) Опираясь на положения «Духовного регламента», епископы приступили к организации в своих епархиях духовных школ. К 1725 г. были открыты следующие учебные заведения. Феодосий Яновский, некогда помогавший митрополиту Иову при устройстве школ в Новгороде, основал в 1721 г. семинарию при Александро–Невском монастыре в Петербурге. Тогда же открыл в столице собственную семинарию и Феофан Прокопович [1348]. В том же 1721 г. епископ Питирим устроил семинарию в Нижнем Новгороде. В следующем году возникли школы в Твери и Белгороде; в 1723 г. — в Казани, Коломне, Вятке, Суздале, Холмогорах; в 1724 г. — в Рязани и Вологде. Уже в 1721 г. при Святейшем Синоде возник и центральный орган — Контора школ под руководством архимандрита Гавриила Бужинского, советника Святейшего Синода. По представлению Синода Петр I повелел 19 ноября 1721 г., чтобы дети духовных лиц учились в епархиальных училищах, а не в цифирных школах. Это повеление, вышедшее в виде указа Святейшего Синода, явилось первым шагом на пути превращения духовных школ в учебные заведения, предназначенные исключительно для детей из духовного сословия. 31 мая 1722 г. Святейший Синод издал как дополнение к «Духовному регламенту» особый устав епархиальных школ. В нем рекомендовалось, за недостатком подходящих учителей, использовать при обучении детей священнослужителей, готовившихся к принятию священства, только что изданный учебник для начальных школ. Автором этого букваря был сам Феофан Прокопович. Недостаток в учителях, как о том еще будет речь, давал о себе знать и позднее.
Затем последовали постановления о запрещении забирать учеников епархиальных школ на военную службу и о направлении в школы молодых монахов и послушников. Последняя мера не имела особенного успеха, так как монастыри под всевозможными предлогами уклонялись от ее исполнения, а отправленные в школы послушники большей частью убегали, возвращаясь в свои обители. Да и возложенная на монастыри обязанность отчислять на нужды школ двадцатую часть урожая выполнялась настолько нерегулярно, что Святейший Синод был вынужден издавать указы с напоминанием об этом. Духовным лицам, не выполнявшим постановление о посылке сыновей в школы, грозило наказание. Но когда в епархиях начали производить проверку сыновей священнослужителей, достигших школьного возраста, выяснилось, что родители всеми способами старались уклониться от нее. Хуже всего обстояло дело со средствами на содержание школ. Успех или неуспех в этом отношении всецело зависел от энергичности епархиальных архиереев [1349]. Больше других о школах заботились епископы малороссийского происхождения.
После смерти Петра I условия в школах еще более ухудшились [1350]. В рапорте Святейшего Синода Верховному Тайному совету от 1727 г. их состояние обрисовано весьма мрачными красками. В 1721–1727 гг. семинарию в Александро–Невском монастыре в Петербурге посещали в общей сложности 118 учащихся, из которых 42 вследствие плохой успеваемости и отсутствия желания учиться выбыли. В московской Славяно–греко–латинской академии обучались 362 человека, в русской начальной школе в Москве — 108. Епархиальные школы в Новгороде, о которых так заботился митрополит Иов, в течение 1706–1726 гг. имели весьма значительное число учащихся — 1007. В 1727 г. в тамошней епархии было 14 школ, где обучали чтению и письму. В обеих школах Ростова, в которых изучались «славянская наука» и пение, в 1727 г. насчитывалось 200 учеников. Здесь учителя и ученики голодали, так как был неурожай, а остатки зерна пришлось отправить в Москву, в Камер–контору и в генералитет. В Крутицкой епархии школ вообще не было из–за отсутствия монастырей, другими словами, потому что не было источника зерновых отчислений. Отсюда молодых людей направляли на учение в Новгород и Москву. Очень подробный отчет представила епархиальная школа в Казани. Среди прочего сообщалось и о том, что из 52 учеников, числившихся здесь на 1726 г., 14 находились «в бегах». В том же 1726 г. архиепископу Сильвестру Холмскому удалось набрать в Казанскую семинарию еще 70 учеников и построить для нее каменное здание. В Нижнем Новгороде было 3 школы: эллино–греческая, славяно–русская и начальная школа «букварей» — всего 295 учеников. Основанная в 1722 г. школа в Рязани значилась только на бумаге, так как не оказалось подходящих учителей, и потому трех имевшихся учеников отправили в Новгород. Рязанская школа была открыта лишь в 1726 г. епископом Гавриилом Бужинским, в ней числилось тогда 269 учеников. В украинских епархиях дело обстояло значительно лучше. В 1700–1726 гг. Киевскую Академию посещали 654, черниговскую школу — 257 учащихся. В восьми школах Белгородской епархии обучалось 420 учеников. В остальных школах положение было существенно менее благоприятное. В целом же, согласно рапорту Святейшего Синода, на 21 епархию приходилось 45 школ [1351].
В царствование императрицы Анны Иоанновны духовным школам уделялось повышенное внимание. В 1730 г. был издан указ, предписывавший Святейшему Синоду учредить школы согласно «Духовному регламенту». В другом указе от 1731 г. речь шла об открытии школ во всех епархиальных центрах и иных городах. Именно тогда эти учебные заведения получили название семинарий. В 1738 г. императрица повелела Синоду составить бюджет для духовных школ (т. е. для начальных школ, а не для семинарий) по образцу штатов школ для детей гарнизонных солдат. Но проект бюджета, представленный Святейшим Синодом, утвержден не был. В 1740 г. Святейший Синод получил указ императрицы об увеличении числа учебных заведений и школ, достаточном их содержании и обеспечении хорошими и способными учителями, как то предписывается «Духовным регламентом» и указами русских императоров. Одновременно были изданы указы, обязывавшие духовенство посылать своих сыновей в семинарии и школы [1352]. В 1737 г. последовало распоряжение придерживаться «Духовного регламента» в учебных планах семинарий. При Анне Иоанновне было выдвинуто также требование, чтобы преподавание велось не только на латинском, но и на русском языке. Впрочем, в Харьковской коллегии уже в 30–х гг. преподавание некоторых дисциплин строилось по этому принципу [1353]. К началу 1740 г. было 17 семинарий, 2 академии (в Киеве и Москве) и большое число начальных духовных школ. Однако их материальное положение оставалось по–прежнему тяжелым, а епархиальные архиереи не слишком спешили с открытием новых начальных школ.
При императрице Елизавете число семинарий возросло. К концу ее царствования (1760) насчитывалось 26 семинарий и 20 начальных школ [1354]. В Киевской же епархии существовали, кроме того, церковноприходские школы, учителями в которых были дьячки (псаломщики), преподавались здесь чтение и письмо, а также начальные сведения об обязанностях псаломщика. «Сельская церковноприходская школа была первоначальным местом образования для всех грамотеев XVIII в. и для всего духовенства, а для значительного большинства долго оставалась и единственным учебным заведением» [1355].
В 1762 г. императрица Екатерина II в своей инструкции Комиссии по церковным имениям подвергла духовные школы резкой критике. Здесь говорилось, между прочим: «…комиссии повелеваем о сем, яко главном деле Божии и первом способе к насаждению плодов духовных, всеприлежнейше подумать, каким бы образом во всякой епархии при архиерейском доме завести училищные домы, так, как об них в «Духовном регламенте» расписано» [1356]; далее предписывалось разработать общее законоположение на эту тему и представить его на подпись императрице. Составлением «университетских законов», т. е. проекта реформы духовных школ, занялась комиссия, в которую вошли епископ Тверской Гавриил Петров, епископ Псковский Иннокентий Нечаев и иеромонах Платон Левшин. Задуман был проект, как и многие другие, составленные при Екатерине II, очень широко. Московскую Академию намечено преобразовать в Духовный университет с учебным планом высшего уровня, Киевская же Академия сохранялась в прежнем своем виде. Семинарии предполагалось подразделить на две категории: высшие — в Петербурге, Новгороде, Казани и Ярославле и низшие, к которым относились бы все остальные, причем последние предназначались исключительно для образования будущих священников. Этим различиям в категории семинарий соответствовали и различные учебные планы. Программа низших семинарий в общем следовал принципам, которые в свое время Феофан Прокопович установил в «Духовном регламенте» для «домов училищных». В высших дополнительно преподавались такие дисциплины, как современные иностранные языки, геометрия, метафизика (логика входила в курс низших семинарий) и теоретическая физика. В качестве совершенно новых предметов в учебный план включались апологетика (полемическое богословие) и экзегетика. Кроме того, в каждой епархии предусматривалось создание 3–4 гимназий. Они должны были числиться при монастырях, готовя детей духовенства к поступлению в низшие семинарии, а детей прочих сословий — к государственной службе. Учебными предметами здесь были: чтение, письмо, пение, основы арифметики, а также латинская и греческая грамматики. Для повышения уровня образования и улучшения материального положения учителей и учеников во всех школах планировались постоянные штаты. Наконец, при благочиниях предполагалось создать начальные школы для обучения чтению и письму на средства церковных приходов. Здесь впервые была сформулирована идея церковноприходских школ, осуществленная правительством гораздо позднее, в XIX в., и при совершенно других обстоятельствах.
Автором другого проекта в те же годы стал гетман Малороссии Кирилл Разумовский, который предложил основать в Киеве университет с четырьмя факультетами; академия должна была войти в него в качестве богословского факультета. Но так как Разумовский связывал этот план с предложением сделать должность гетмана наследственной в своем семействе, его проект был отвергнут. Возможно, что именно эти идеи Разумовского побудили Екатерину II поручить президенту Малороссийской коллегии (учрежденной вместо гетманства) графу Румянцеву, чтобы он обратил особое внимание на Киевскую Духовную Академию, ибо «ученики по богословию, которые готовятся в малороссийских учебных заведениях к занятию духовных должностей, заражаются, следуя вредным правилам римского католицизма, началами ненасытного честолюбия». Двумя годами позднее, в 1766 г., шляхетство Малороссии подчеркивало в наказе своим депутатам в Комиссию по составлению нового законоуложения необходимость открыть в Киеве вместо «латинской школы» (т. е. Киевской Академии) университет. В наказе Малороссийской коллегии говорится: «В Киеве академия, а гимназии в Чернигове и Переяславле… отнюдь не на тех основаны правилах, каковы Ее Императорскому Величеству угодно подавать к исправлению народа» [1357].
Ни один из этих проектов не был утвержден императрицей, но число семинарий возросло: они были открыты в Калуге (1775), Полтаве (1779), Астрахани и Переяславле (1785), Слуцке (1789) и Минске (1793). Пришедшая в упадок епархиальная школа в Астрахани была преобразована. В 1765 г. Екатерина распорядилась послать 16 лучших учеников за границу (6 — в Оксфорд, по 5 — в Лейден и Геттинген) для изучения богословия и подготовки к преподаванию в духовных академиях. Однако по возвращении большинство из них получили назначения в светские учебные заведения.
Идея разделения семинарий на высшие и низшие была в известном смысле реализована митрополитом Петербургским Гавриилом Петровым. Благодаря его стараниям Александро–Невская семинария получила название Петербургской главной семинарии. Сюда должны были направляться лучшие ученики епархиальных училищ, чтобы готовиться к преподаванию в семинариях и духовных школах [1358].
При императоре Павле I, который уделял делу духовного образования больше внимания, чем Екатерина II, в 1797 г. Петербургская главная семинария и семинария в Казани были преобразованы в духовные академии. Было открыто 8 новых семинарий: в Каменце–Подольском и Вифанская семинария в Троице–Сергиевой лавре — в 1797 г., в Остроге на Волыни и Калуге — в 1799 г., в Перми, Пензе и Оренбурге — в 1800 г. и, наконец, военная семинария для подготовки полковых священников. 31 октября 1798 г. задачи семинарий получили более точное определение: «Доставить Церкви хороших слова Божия проповедников, которые бы без дальних приуготовлений могли учить народ ясно, порядочно, убедительно и с приятностию». Епархиальным архиереям вменялось в обязанность регулярно докладывать Святейшему Синоду о состоянии преподавания и научной квалификации учителей. В последний год царствования Павла I Святейший Синод издал постановление об открытии в епархиях «русских начальных школ» для подготовки псаломщиков. Эти школы стали прототипом духовных училищ, образованных в ходе реформы 1808–1814 гг. [1359]
Итак, к концу XVIII в. Россия располагала 4 духовными академиями: в Москве, Петербурге, Киеве и Казани, 46 семинариями и, сверх того — начальными школами в епархиях. Число школ последнего типа увеличилось после того, как Александр I в связи с изданием уставов для светских учебных заведений особым указом призвал также и духовенство принять участие в деле народного образования (1805–1806). Стали открывать школы приходские священники, часто у себя на дому, без какой–либо материальной поддержки от епархиальных властей [1360].
в) Изыскание и правильное расходование средств для все возраставшего числа духовных учебных заведений зависели от личного отношения к ним епархиальных архиереев и от понимания ими пользы школ. Этот фактор стал решающим, после того как, согласно «Духовному регламенту», учреждение школ и наблюдение за ними были предоставлены епархиальным архиереям и их администрации. Если бы к началу XVIII в. такое понимание необходимости и пользы школ было в достаточной степени распространено в кругах церковной иерархии, то, вероятно, Петру I и Феофану Прокоповичу не было бы нужды помещать в «Духовном регламенте» пространные рассуждения о пользе образования вообще и для духовенства — в частности. Как законодательной акт, закладывавший основы церковного управления, «Регламент» был задуман прежде всего в качестве инструкции для епархиальных архиереев. Из приведенного выше доклада 1727 г. явствовало, что организация духовных учебных заведений в первые годы после опубликования «Духовного регламента» шла очень медленно. Наиболее энергичными оказались епископы малороссийского происхождения, в особенности же выпускники Киевской коллегии, которая в 1701 г. была преобразована в академию. Будучи более образованными, чем великорусские, они гораздо лучше представляли себе необходимость обучения духовенства. Из стен Киевской Академии вышла и значительная часть преподавательского корпуса страны, окончивших ее можно было встретить в качестве учителей в самых отдаленных местностях империи [1361]. Среди епископов отдельного упоминания заслуживают: Белгородский и Харьковский Епифаний Тихорский, Иркутский Иннокентий Кульчицкий, Псковский (позднее митрополит Киевский) Рафаил Заборовский, Казанский Иларион Рогалевский и Тверской Феофилакт Лопатинский. Во 2–й половине XVIII в. следует особо отметить Арсения Могилянского в Киеве и Самуила Миславского в Харькове, а затем в Киеве; из великорусских же епископов — прежде всего Московского митрополита Платона, Новгородского и Петербургского митрополита Гавриила Петрова, а также Нижегородского епископа Дамаскина Семенова–Руднева [1362]. Всем им приходилось на каждом шагу преодолевать большие трудности в изыскании необходимых материальных средств.
Как уже говорилось, для содержания духовных школ «Духовный регламент» предусматривал выделение определенной части урожая с епископских, монастырских и церковных вотчин. Доходы эти поступали крайне нерегулярно, что отчасти объяснялось инертностью или даже сопротивлением их владельцев. Осложняли дело и постоянные перемены в органах управления церковными имениями, прекратившиеся лишь при Екатерине II после секуляризации (см. § 10). Финансовые затруднения были зачастую столь велики, что иные епархиальные архиереи, в особенности в первые годы после смерти Петра I, при всем желании не могли открыть школу в своем архиерейском доме. Ведь дело было не только в том, чтобы обеспечить жалованьем учителей, — согласно «Духовному регламенту», на средства школы нужно было также содержать учеников и снабжать их учебными пособиями. Поначалу «Духовный регламент» предусматривал обязательное обучение только сыновей протоиереев и наиболее обеспеченных священников, но рядом последующих указов оно было распространено на сыновей духовенства в целом, в результате чего школы стали посещать также дети малоимущих священнослужителей и псаломщиков, которых приходилось содержать на школьные средства. Вследствие этого образовались две категории учащихся: казеннокоштные и своекоштные. Положение обеих было безрадостным. П. Знаменский подчеркивает, что оно не улучшалось на протяжении всего XVIII в., во всяком случае в духовных семинариях [1363].
Духовные академии, почитавшиеся в качестве высших школ, находились в менее стесненном положении. Ими интересовались как Церковь, так и светские власти, причем последние отпускали, хотя и нерегулярно, субсидии на содержание преподавательского состава и учащихся. Прецедент в этом отношении создал сам Петр I, выделив в 1718 г. из казны Монастырского приказа деньги для Московской Духовной Академии [1364]. Поиск средств на ремонт зданий Московской Академии оставался в продолжение всего XVIII в. неразрешимой проблемой, что очень вредило занятиям. Приходилось довольствоваться случайными поновлениями ветхих полуразрушенных строений академии, а отдельные классы порой вынуждены были размещаться по разным монастырям. Лишь в 1814 г. академия окончательно была переведена в здание Троицкой семинарии, принадлежавшей Свято–Троицкой Сергиевой лавре [1365].
Киево–Могилянская коллегия, которая в 1701 г. была повышена Петром I до ранга духовной академии, помещалась в Киево–Братском монастыре. Построенное гетманом Мазепой жилое здание для студентов — бурса — пришло в упадок уже к середине XVIII в., но соорудить новое удалось только после 1764 г. В основном академия содержалась на средства Братского монастыря, однако его доходов недоставало, так что митрополиты вынуждены были выделять дополнительные суммы из епархиальной казны. Для этих целей употреблялись в особенности взимавшиеся с духовенства денежные штрафы. Осуществленный в 1764 г. переход на штаты поначалу не захватывал украинские епархии. Здесь такой переход состоялся лишь в 1786 г. и принес с собой значительное улучшение материального положения академии, которая до той поры получала весьма нерегулярные и относительно небольшие субсидии из государственной казны [1366].
В 1–й половине XVIII в. недостаточным и нестабильным было также содержание епархиальных (архиерейских) школ, позднейших семинарий, поскольку ни отчисления зерном, ни дополнительные суммы от приходов, ни денежные штрафы не поступали в необходимом количестве [1367]. Несмотря на упомянутые указы императрицы Анны Иоанновны от 1740 г., никаких средств от правительства не поступило. Разработанные Святейшим Синодом школьные штаты утверждены не были. На штатное содержание в 1740 г. была переведена только семинария в Новгороде, материальное положение которой благодаря этому было сравнительно благоприятным. Вообще же учителя бедствовали, ученики голодали. Чрезвычайно скудное питание было главной причиной того, что почти во всех семинариях значительная часть учеников числилась «в бегах». Так, например, в Псковской семинарии в 1776–1798 гг. дневной рацион «риторов», т. е. учеников старшего класса, составлял 4 фунта, а учеников младших классов — только 3 фунта ржаного хлеба. Ученики сами мололи зерно для пекарни. За хорошие успехи ученикам полагалось 3–4 раза в год по фунту мяса, который они получали по большим праздникам вместе с непременными щами. Лишь во второй половине столетия стали правилом ежедневные горячие обеды [1368]. На Украине обычным занятием бурсаков академий и семинарий было ходить по округе и собирать подаяние, распевая псалмы и канты. В Киевской Академии дети обеспеченных родителей как духовного звания, так и мирян жили на частных квартирах, в то время как сыновья бедных священнослужителей вынуждены были ютиться в сырой и грязной бурсе. Кроме этого жилища, им не предоставлялось ничего, пропитание и одежда всецело зависели от их собственной находчивости. Им дозволялось петь и просить милостыню под окнами киевских мещан, а в каникулярное время их отпускали на «кондиции», т. е. в качестве домашних учителей в дома помещиков или состоятельных киевлян; некоторые нанимались на сельскохозяйственные работы или ходили по деревням и, распевая псалмы, собирали подаяние. Таким способом они добывали себе средства, чтобы учиться зимой. И только с 1766 г. половина суммы, получавшейся от Коллегии экономии, в размере 500 руб. стала расходоваться на содержание воспитанников, живущих в бурсе [1369].
Известный архимандрит Фотий Спасский так вспоминает в своей автобиографии о годах учения в Новгородской семинарии, которая, как уже говорилось, до реформы 1809 г. была одной из наиболее обеспеченных: «В семинарии тяготила меня крайняя бедность: часто ходил я без обуви в лютые морозы, келья мне давалась самая худая с бедными товарищами, но рад был, что оная келья была уединенна, безмолвна и к занятию мне способна. В трапезе пища была самая грубая, убогая, недостаточная, так что часто гладен исходил от стола лучший из учеников; можно сказать, пресыщен не был никогда от нее; умеренность и скудость в пище таковая полезна была весьма мне: пришед в келью, я не был никогда отягчен» [1370]. В духовных учебных заведениях обеих столиц с питанием и одеждой дело обстояло несколько лучше. Московская Академия и Троицкая семинария пользовались особой заботой митрополита Платона Левшина и находились поэтому в сравнительно благоприятном положении [1371].
Жалованье учителей было очень низким. Ректор и преподаватели Славяно–греко–латинской академии в Москве получали от Монастырского приказа по настоянию Стефана Яворского годовое содержание в размере 100 руб. Студенты богословского и философского классов должны были обходиться 8 деньгами (4 коп.), а низших классов — всего 6 деньгами (т. е. 3 коп.) в день. Петр I в благодарность за поднесенные ему ректором Феофилактом Лопатинским хвалебные песнопения в честь победы под Полтавой повысил жалованье ректора до 300 руб., а учителей — до 150 руб. в год. В 1720 г. академия получила для выплаты жалованья преподавателям и на содержание учащихся сумму в 3300 руб. После того как управление церковными вотчинами, а тем самым и содержание академии, перешло в ведение Камер–конторы, жалованье учителей было в 1724 г. увеличено. Оно выплачивалось три раза в год, но делалось это нерегулярно и часто вместо денег выдавались продукты питания и дрова. Ученики низших классов тоже получали так называемое «жалованье», но в виде хлеба. Учителя монашеского звания жили в Заиконоспасском монастыре. Убогая обстановка их келий состояла из деревянной скамьи, служившей кроватью, с войлочным одеялом, стола и стула [1372]. В Киевской Академии с жалованьем дело обстояло намного хуже. Большинство учителей составляли монахи, которые получали вознаграждение, главным образом, натурой: помещением для жилья, пропитанием, дровами, свечами. Учителя, жившие вне стен академии, получали продукты питания и дрова. Деньгами платили лишь от случая к случаю, на Рождество или на Пасху, да и то не более чем по нескольку рублей. Отсюда постоянные прошения учителей о выплате жалованья [1373].
Чрезвычайно скудным было и жалованье учителей епархиальных семинарий. В основном оно выплачивалось натурой из архиерейского хозяйства: наряду с жильем преподаватели получали дрова и хлеб. Небольшие суммы денег перепадали им также весьма редко, и только после многократных прошений и жалоб на бедность. В 1740 г. Коллегия экономии установила штатное содержание для трех семинарий: Новгородская семинария стала получать 7895 руб. в год, Александро–Невская семинария в Петербурге — 1917 руб. и Казанская — 3000 руб. [1374] Остальные семинарии твердого бюджета не имели. Нищенское содержание нередко приводило к побегам из семинарий как учеников, так и учителей. Недостаток в преподавателях ощущался в течение всего XVIII в., хотя семинарии вовсе не нуждались в большом их количестве, а лишь в соответствующем числу классов, так как в каждом классе все предметы вел один классный учитель. В преподавателях нуждались и академии. Так, Славяно–греко–латинская академия в 1736 г. при 9 классах располагала только 7 учителями. В первом классе один учитель приходился на 374 ученика. В 1–й половине XVIII в. число учащихся Московской Духовной Академии было очень неустойчивым: в 1717 г. — 290, в 1725 г. — 629, в 1736 г. — 383, в 1737 г. — 429, в 1738 г. — 460, в 1744 г. — 280, в 1750 г. — 200, в 1761 г. — 215. В Киевской Академии количество учащихся было значительно больше: в 1715 г. — 1100, в 1742 г. — 1234, в 1744 г. — 1160, в 1763 г. — 897, в 1765 г. — 1059, в 1768 г. — 1079 [1375]. В 26 семинариях к началу 1764 г. насчитывалось в общей сложности 6000 учеников [1376].
Все духовные школы (и академии, и семинарии) в XVIII в. отнюдь не были сословными, в том числе и старейшая Киевская Академия, в которой наряду с сыновьями духовных лиц обучались дети служилого дворянства, мещан и даже крестьян. Среди выпускников Киевской коллегии, а позже академии — выходцев из недуховных сословий — были такие известные деятели Русской Церкви, как шляхтич Стефан Яворский или купеческий сын Феофан Прокопович. Надсословный характер Киевская Академия сохраняла в продолжение всего XVIII в. В 1790 г., например, в ней наряду с 419 воспитанниками духовного звания числились 232 разночинца, т. е. выходца из недуховных сословий. Лишь в конце столетия митрополит Самуил Миславский (1783–1796), по сообщению его биографа, возымел намерение сделать академию чисто духовным, или сословным, учебно–воспитательным заведением [1377]. В Харьковской коллегии более половины учеников являлись сыновьями помещиков–дворян, и именно благодаря материальной помощи последних коллегия процветала [1378]. В 1–й половине XVIII в. двери Московской Академии были открыты для детей всех сословий. С 1721 г. Святейший Синод допускал в Московскую Академию также иностранцев при том, однако, условии, что они под присягой обязуются вступить в пожизненную службу российской короне. В 1726 г. Синод разрешил даже принять в академию новообращенного татарина. В 1737 г., в царствование Анны Иоанновны, правительство направило на обучение в академию около 100 молодых дворян. Однако начальство академии не всегда было согласно с такого рода мерами. Так, например, в 1725 г. ректор академии Гедеон Вишневский отказался принять нескольких присланных ему молодых людей, ссылаясь на то, что «в той школе происходят в учении токмо духовных персон дети, которые б могли в духовный чин происходить». Эта тенденция стала преобладающей при митрополите Платоне Левшине (1775–1812). Теперь Московская Академия приобрела характер закрытого духовного учебного заведения: отныне в нее принимались только сыновья священно–и церковнослужителей (т. е. псаломщиков и т. п.) [1379]. В другие семинарии эпизодически также принимались дети из различных сословий, особенно в Александро–Невскую семинарию в Петербурге. Это имело большое значение для культурного развития России в 1–й половине XVIII в. [1380]
г) Скудное финансирование духовных школ, неблагоприятно отражавшееся на учебном процессе, со временем стало предметом внимания церковных властей. На совместной конференции Святейшего Синода и Сената в 1762 г. Новгородский митрополит Димитрий Сеченов подчеркнул необходимость перевести духовные семинарии на штаты и точно определить источники средств для подобающего содержания духовных школ. Вопрос окончательно решился после того, как в 1764 г. церковные имения были секуляризованы, а доходы с них переданы под управление Коллегии экономии. Императрица Екатерина II соответствующей инструкцией церковной комиссии в 1762 г. сама положила начало обсуждению этой проблемы. Комиссия постановила, что духовные школы должны содержаться на средства Коллегии экономии, предложив выделить для этой цели сумму в 23 000 руб. Императрица увеличила ее до 25 000 руб. и утвердила проект комиссии. Эти деньги предназначались для духовных школ Великороссии, тогда как в Малороссии, где секуляризация еще не проводилась, положение дел оставалось прежним.
Штаты отдельных семинарий устанавливались в зависимости от местных условий, а также числа учащихся и учителей. Больше всех получила Новгородская семинария (свыше 5500 руб.), а на последнем месте оказались семинарии в Тобольске и Вятке (по 326 руб. 77,5 коп.); Московской Академии было выделено 3000 руб. Эти суммы предназначались на оставшиеся 9 месяцев текущего 1765 г. Когда впоследствии был определен годовой бюджет, то выяснилось, что Коллегия экономии должна была выплатить в целом 40 000 руб., из которых одной Московской Академии причиталось 9000 руб. В 1784 г. штаты были увеличены и составили в общей сложности 77 500 руб., т. е. в среднем по 2000 на семинарию [1381]. После секуляризации 1786 г. были установлены и штаты для малороссийских школ: Киевская Академия получала сперва 8400 руб., а затем, с 1787 г., по ходатайству митрополита Самуила — 9000 руб.; на штатное содержание перешли и семинарии [1382].
При Павле I общий бюджет был в 1797 г. увеличен до 142 000, а в 1800 г. — до 181 931 руб. в год. При этом учитывалось, что две семинарии (Александро–Невская в Петербурге и Казанская) были преобразованы в академии, а также открыты новые семинарии. Теперь годовой бюджет академии составлял в среднем 12 000, а семинарии — 3000 руб. [1383] При Александре I имело место дальнейшее увеличение штатов, но только реформа 1808–1814 гг. принесла полную отмену старых штатов и окончательное решение вопроса финансирования.
Штаты 1764 г. не могли улучшить материального положения школ: во–первых, выделенные средства были совершенно недостаточными; во–вторых, доходы епархиальных архиереев после секуляризации церковных земель значительно уменьшились [1384]. Дополнительные трудности создала отмена школьного сбора, взимавшегося с духовенства почти во всех епархиях. Все это вынуждало епископов искать новые источники средств. Во многих епархиях для нужд школ стали использоваться денежные штрафы с духовенства, как то делал еще до 1764 г. Киевский митрополит Арсений Могилянский. «Архиереи, — пишет П. Знаменский, — недаром повсюду старались выставлять свои семинарии на вид, заводили в них торжественные акты, диспуты, публичные экзамены, привлекали семинаристов к участию в разных губернских торжествах и т. п.; чрез это они невольно заинтересовывали публику в их благосостоянии и привлекали к ним щедрость жертвователей» [1385].
С именем Московского митрополита Платона Левшина связано учреждение специального фонда, из которого на особых условиях выплачивались стипендии студентам академии. В 1789 г. митрополит Платон передал попечительскому совету 4000 руб., распорядившись, чтобы годовые проценты с этой суммы в размере 200 руб. шли на стипендии пяти студентам. Одновременно он составил устав для студентов, содержащихся на средства Московского митрополита Платона. Каждый студент Московской Академии, говорится в § 4 Устава, намеревающийся получать стипендию, должен подписать обязательство, что не изберет себе никакого иного поприща, кроме как духовного. Каждый год следует задавать этот вопрос стипендиатам, чтобы установить, не изменили ли они свое намерение. Если намерения изменились, то выплата стипендии немедленно прекращается. Условиями для присуждения стипендии являлись, как гласил § 5, бедность родителей, а также успехи в учении, примерное поведение, хорошие способности и прилежание. Фонд Платона просуществовал до 1860 г. На его средства выучились 38 «платоников»: 13 — до 1814 г. (в Славяно–греко–латинской академии) и 25 — после (в Московской Духовной Академии). Еще один фонд Платона предназначался для Троицкой семинарии. Лишь немногие выпускники семинарии, бывшие стипендиатами этого фонда, приняли монашество; большинство стали преподавателями в духовных школах или священниками [1386].
Со 2–й половины XVIII в. во многих семинариях появились стипендиаты приходов. Вакансии во многих приходах и постоянные просьбы от них прислать священника давали епархиальным архиереям основания возложить на такие приходы обязанность содержать стипендиата, которого по окончании учения они получили бы в качестве священника. В последней четверти XVIII в. число таких стипендиатов было велико: в Воронежской семинарии, например, 29, в Орловской 200 (в 1790 г.), в Смоленской 120. В последней в 1802 г. на 45 казеннокоштных воспитанников приходилось 236 приходских стипендиатов, что объяснялось недостаточностью казенных субсидий. Большинство епархиальных архиереев были просто вынуждены принимать значительное число учащихся либо на свой собственный кошт, либо на счет приходов, чтобы уменьшить количество казеннокоштных. Зачастую епископы тщательно вникали в хозяйственные дела подчиненных им учебных заведений, стараясь сократить расходы и экономя каждую копейку. Особой причиной экономии и упомянутого стремления уменьшить число казеннокоштных учащихся, максимально привлекая приходских стипендиатов, была необходимость строить здания под семинарии. К концу XVIII в. многие семинарии действительно располагались уже в просторных собственных зданиях, причем не деревянных, а каменных. По сравнению с первой половиной столетия постепенно улучшилось и содержание воспитанников. Тем не менее авторитетный знаток истории академий и семинарий до школьной реформы 1808 г. П. Знаменский подчеркивает, «при всех… заботах архиереев и при всех вспомогательных средствах, какие они могли извлечь в восполнение штатных окладов из епархиальных источников, духовные школы все–таки жили бедно». Да и известный митрополит Филарет Дроздов, а тогда еще ректор Петербургской Духовной Академии, сказал в одной торжественной речи в 1814 г., вспоминая времена своей юности, что «духовное юношество» должно было приготовляться к служению Церкви более терпением и неутомимостию, нежели обилием пособий» [1387].
Штаты 1764 г., равно как и позднейшие их повышения, не привели и к улучшению материального положения преподавателей, которое было особенно тяжелым в семинариях. П. Знаменский высказывает даже мнение, что переход на штатное содержание только ухудшил их положение. Платы натурой — дровами и продуктами питания — больше не было, а денежное жалованье, несмотря на его повышения, не поспевало за ростом цен, который поразил города во 2–й половине XVIII в. Учителя, бывшие по большей части людьми семейными и жившие на частных квартирах, получали от семинарий дополнительно в лучшем случае только дрова. Нужду испытывали и учителя из ученого монашества. Во Владимирской семинарии имел место такой случай: иеромонах Моисей вследствие бедственной жизни заболел «меланхолической болезнью» и доносил епархиальному архиерею, что из–за «замешательства мыслей» он не может более исполнять свои обязанности. Несмотря на повышения денежного оклада в 1784 и 1797 гг., материальное положение учителей оставалось настолько малопривлекательным, что недостаток в них все более возрастал. Вследствие реформы местного управления при Екатерине II многие семинаристы оказались на государственной службе, где жалованье было выше и где чиновники могли получать побочные доходы от послушного населения [1388]. Эта тенденция усугублялась тем обстоятельством, что правительство поощряло поступление студентов семинарий и академий в светские учебные заведения. Так, при Екатерине II за счет студентов духовных академий неоднократно пополнялась Медико–хирургическая академия. В 1798 г. епископов лишили права (которым они обладали с 1779 г.) отпускать семинаристов на светскую службу по своему усмотрению — теперь этим ведал Святейший Синод; в результате такого рода переходы поначалу практически прекратились, исключения делались только для Медико–хирургической академии. В 1803 и 1804 гг. вышли адресованные епархиальным архиереям указы Святейшего Синода, согласно которым разрешалось отпускать лишь тех семинаристов, которые по причине слабого здоровья не годились в священники. Изданный одновременно именной указ запрещал светским учреждениям принимать на службу лиц духовного звания без отпускных свидетельств, выданных Святейшим Синодом. Целью этих указов было обособление духовенства в замкнутое сословие [1389]. Вместе с тем правительство требовало от Святейшего Синода, чтобы выпускники академий направлялись на педагогическую работу в Министерство народного просвещения. Комитет 1808 г., о котором еще будет речь, докладывал императору Александру I: «Учительская семинария народных школ, все прежние врачебные училища наполнялись и доселе наполняются большею частью питомцами духовных семинарий; сверх сего, знатное их число при учреждении губерний и при других случаях поступило в разные части государственной службы» [1390]. Как отметил П. Знаменский, развитие Церкви тормозилось тем, что именно лучшие силы молодого поколения систематически уходили на государственную службу [1391].
И в самом деле, среди государственных деятелей, сыгравших значительную роль в политической и культурной истории России, есть целый ряд выпускников духовных учебных заведений, в которых и была заложена основа для их будущих плодотворных трудов. Назовем здесь лишь несколько громких имен. Из Киевской Академии вышли: канцлер и министр иностранных дел при Екатерине II А. Безбородко, один из наиболее даровитых русских дипломатов; пока еще, к сожалению, не вполне оцененный знаменитый историк Н. Н. Бантыш–Каменский; министр юстиции при Александре I Д. П. Трощинский; направленный в Медико–хирургическую академию Д. Велланский, который сыграл значительную роль в либерально–философском движении в царствование Александра I, и, наконец, автор Губернского устава 1775 г. граф П. В. Завадовский, ставший в 1811 г. председателем Государственного совета. Знаменитый М. М. Сперанский и первый историк Сибири П. А. Словцов окончили Александро–Невскую семинарию. Известный шеллингианец профессор М. Г. Павлов был выпускником Воронежской семинарии [1392].
д) Значительным явлением в истории духовного образования в XVIII в. стало ученое монашество, хотя свое полное развитие оно получило лишь в последующем столетии. Ученое монашество представляло собой, как правильно заметил один русский богослов, «привилегированную часть клира» [1393] и впервые появилось в Киево–Могилянской коллегии (см. § 12). Ученые монахи занимали, как правило, должности ректоров или префектов (инспекторов), так как их было слишком мало, чтобы быть еще и простыми учителями. В 1767 г. Черниговский архиепископ Кирилл Лещевицкий писал Святейшему Синоду в докладной записке, предназначенной для Комиссии по составлению нового законоуложения: «Ныне же толь великая в довольно ученых монахах скудость, что едва ректора или префекта выбрать можно, а другие все почти мирские» [1394]. При Екатерине II ученому монашеству были предоставлены новые привилегии: право завещательного распоряжения своей частной собственностью и право на получение окладов от монастырей, номинальными настоятелями которых числились ректоры академий и семинарий, в дополнение к своему преподавательскому жалованью. В 1799 г. вышло распоряжение о приписке служащих учителями иеромонахов к кафедральным соборам в качестве соборных иеромонахов с выделением им известной части доходов от добровольных пожертвований [1395].
Таким образом, руководящие административные и педагогические функции в деле духовного образования находились в руках ученых монахов, которым, однако, в большинстве случаев не суждено было заниматься им сколько–нибудь продолжительное время, ибо после нескольких лет ректорства они обычно становились епископами. Теперь главной их заботой делались уже дела духовных консисторий, и лишь немногие не изменяли своему педагогическому прошлому, продолжая принимать близко к сердцу судьбы духовных школ своей епархии.
Работа в школе была, по сути говоря, единственным монашеским послушанием, которое возлагалось на ученых монахов. Если бы, следуя своему прямому долгу, они посвящали всю свою жизнь делу духовного образования, а не ставили во главу угла продвижение по иерархической лестнице, то институт ученого монашества был бы вполне оправдан и благодетелен для Церкви.
е) В целом педагогические принципы, изложенные в разделе «Домы училищные» «Духовного регламента», продолжали действовать на протяжении всего XVIII в. Лишь к концу столетия в деятельности Московского митрополита Платона Левшина дают о себе знать новые педагогические методы, выросшие из екатерининской эпохи. Соответственно духу времени и согласно «Духовному регламенту», а также из–за скудости самого быта учащихся духовных школ система воспитания в них была крайне суровой. Хотя, как уже упоминалось, в «Духовном регламенте» и предусматривались меры, которыми можно было смягчить тоску учеников, на протяжении многих лет оторванных от родительского дома, но тот же «Регламент» предписывал в качестве воспитательных средств розги и угрозы. В делах Сыскного приказа — тайной службы, которая во времена Анны Иоанновны проникала повсюду, — есть и донесения о духовных школах, в особенности о Московской Академии, из которых видно, что за тяжкие провинности воспитанников наказывали розгами, а иногда даже палочными ударами по спине или же, посадив на цепь, заставляли работать в одном из монастырей [1396]. Воспитатели должны были вести личные дела учащихся, занося туда сведения об их нравственности, прилежании и способностях; эта система просуществовала в духовных учебных заведениях до 1917 г. [1397] Наиболее тяжелым наказанием считалось исключение из учебного заведения, но, учитывая распространенность побегов, оно едва ли воспринималось как таковое.
«Духовный регламент» рекомендовал строить школьные здания вне города, но приступить к выполнению этой задачи епископы смогли только после введения штатов, во 2–й половине XVIII в. До тех пор семинарии помещались обычно в архиерейских домах в центре города, где «великие шумы и крики» вносили в занятия «беспокойство и помешательство», как жаловался Черниговский епископ еще в 1767 г. Для своекоштных учеников, живших на частных квартирах, большой помехой были военные постои [1398]. Так как фактически ученики находились под наблюдением школы лишь во время занятий (вспомним об учащихся Киевской Академии, на каникулах странствовавших в поисках подаяния), то ни о каком воспитании в смысле продуманной педагогической системы не могло быть и речи. Учащиеся воспитывались на основе общих представлений и понятий того времени, но прежде всего их формировали те особые традиции домашнего быта в семьях священнослужителей, которые становились все более прочными по мере обособления духовного сословия. Впрочем, недостаток нравственного воздействия со стороны учителей в духовной школе того времени вряд ли воспринимался именно как недостаток. О противном есть всего лишь одно–единственное свидетельство — исходит оно от митрополита Платона. В своей автобиографии он писал, «что учение, дабы было действительно, не столько зависит от остроумия и красноречия, сколько от чистоты и непорочности сердца учителева» [1399]. Позднее в своих инструкциях педагогам он требовал от них внимательности и любви к своим воспитанникам, чтобы «господа учители разговоры между собой серьезные и забавные имели почасту при учениках, а особливо в часы общих гуляний, отчего могут сии последние научиться лучшему между людей обхождению и пристойной смелости». «Наблюдайте, — пишет он в другом месте, — чтобы более моральными, нежели физическими, наказаниями ученики в своей должности были приводимы» [1400]. Воззрения митрополита Платона, выросшие из духа Просвещения, много способствовали внутреннему и внешнему развитию духовных школ его епархии, в особенности же Московской Академии. По словам позднейшего историка, «эпоха Платона» означала для этих учебных заведений одухотворение всей системы образования и воспитания. «Это был свой Петр Могила для Московской Академии. Без воли Платона ничто не было в ней предпринимаемо. С теплым, сердечным участием он вошел в ее жизнь, с неусыпным вниманием следил за учением, поощрял и наставников, и учеников, определил их занятия до мельчайших подробностей… Некоторые из учеников академии по его распоряжению посещали лекции в университете» [1401].
До эры Платона в академиях и семинариях безраздельно царила схоластика. Ученику полагалось пройти восемь классов. Число лет, иногда весьма немалое, за которое он одолевал весь курс, зависело от его способностей. Не все были так одарены, как епископ Дамаскин Семенов–Руднев, один из знаменитых иерархов XVIII столетия, который закончил академию за семь лет [1402]. Нормой для высшего, богословского, класса было четыре года, для классов философии и риторики — по два года, пиитического и синтаксического классов («синтаксимы») — по одному году. Время, потребное для прохождения низших классов («инфима» и «фара»), в семинариях обычно называвшихся информаториями, и грамматического класса, определялось только сообразительностью и прилежанием — «остроумием», если воспользоваться выражением Феофана Прокоповича из его «Духовного регламента». Многие застревали уже в грамматическом классе и в результате отправлялись псаломщиками в приходы. Окончить класс риторики считалось тогда большим достижением, для многих его хватало, чтобы получить сан священника. В 1–й половине XVIII в. семинарии еще не считались предварительной ступенью к академии, и многие поступали сразу в начальный класс академии. Лишь во второй половине столетия учебные планы семинарий оказались настолько усовершенствованы, что способных учеников из классов риторики и философии стало возможным посылать в академию. Отдельные семинарии уже в то время располагали всеми классами, например, Иркутская или Казанская семинарии, но в первую очередь — Харьковская коллегия и Александро–Невская семинария. Последняя была в 1788 г., как говорилось, преобразована в Главную семинарию с расширенной программой, в которую были введены всеобщая церковная история, механика, естественная история и экспериментальная физика. Сюда посылались наиболее способные учащиеся из других семинарий, чтобы по окончании курса самим стать преподавателями семинарий. Одним из выпускников этой Главной семинарии был, например, И. И. Мартынов, получивший в эпоху Александра I известность своей деятельностью в Министерстве народного просвещения и в качестве преподавателя Главного педагогического института. Его товарищами по классу были М. М. Сперанский, направленный сюда из Владимирской семинарии, а также небезызвестный впоследствии архиепископ Феофилакт Русанов. В своих мемуарах, созданных в середине XIX в., Мартынов пишет: «По духовному ведомству это был первый опыт — собрать из всех духовных училищ (т. е. семинарий. — И. С.) по два, по три студента (философских или богословских классов) в одну, здешнюю семинарию, преподавать им по одной методе курс наук и языков, приличных духовному воспитанию, потом отправить их обратно в те же семинарии для занятия учительских мест, каких они признаны будут достойными» [1403]. Программа семинарий была следующей. В первом и большей частью также во втором классе изучались краткий катехизис, русское правописание и грамматика. В третьем классе — латинская и церковнославянская грамматики, перевод с русского на латинский и арифметика. В четвертом (синтаксическом) классе приступали к географии и истории. В пятом, пиитическом, классе, изучались классическая поэзия, переводами из которой занимались учащиеся, основы классической мифологии и церковный устав (Типик). В программу шестого класса («риторов») входили библейская история, церковный устав и риторика. Более основательным было преподавание в седьмом классе («философов»); здесь изучали все те науки, которые в XVIII в. считались составными частями философии: логику, метафизику, политику (т. е. историю), естественную историю и историю философии (главным образом, античной). Восьмой, богословский, класс по недостатку учителей появился, за немногими исключениями, лишь со 2–й половины XVIII в., да и то лишь в некоторых семинариях. Здесь преподавались: герменевтика, догматика, нравственное богословие, апологетика и история Церкви, изучались пасхалия и Кормчая книга, а также почти наизусть выучивалась «Книга о должностях пресвитеров церковных». Александро–Невская семинария была одним из тех немногочисленных исключений, где философия и богословие изучались уже в 30–х гг.
В Псковской семинарии философский класс был открыт в 1739 г. благодаря стараниям епископа Рафаила Заборовского, а богословский организовал в 1746 г. епископ Симон Тодорский. В Смоленской семинарии в 1739 г. в философском классе числилось 16 учеников. В Харьковской коллегии, которая по уровню преподавания была образцовой, уже в начале 30–х гг. имелись все классы. Епископ Иннокентий Нечаев, выдающийся иерарх екатерининской эпохи, ввел в Псковской семинарии в 1773 г. преподавание церковного пения. С 1768 г. руководством по изучению богословия здесь была книга Платона Левшина, а преподавание этого предмета велось на русском языке. По распоряжению епископа Иннокентия с 1775 г. по–русски стали преподавать и в других классах. Однако уже в 1803 г. этот принцип был порушен: богословие стало снова читаться на латинском языке, а «философы» получили в качестве учебников написанные еще в 1736 г. книги Фридриха Христиана Баумайстера (Baumeister) (1709–1786) «Institutiones philosophiae rationalis» [«Основы рациональной философии» (лат.)] и «Institutiones philosophiae metaphysicae» [«Основы метафизической философии» (лат.)] [1404].
В Харьковской коллегии за основу была принята инструкция Белгородского епископа Самуила Миславского от 1769 г. Она мало чем отличалась от программы Киевской Академии, но интересна критическим отношением автора к системе Феофана Прокоповича. «Учение богословское, — говорится в ней, — производить по системе преосвященного архиепископа Феофана Прокоповича, только лишнюю в оной риторическую красоту и некоторые ругательные слова совсем исключить» [1405]. Надо заметить, что по поводу богословия Феофана критически высказывался и ректор Александро–Невской семинарии Иннокентий Дубровицкий, как можно судить по словам его ученика И. И. Мартынова: «Сие море великое и пространное, но тамо и гады, имже несть числа» [1406]. Вот еще одно суждение епископа Самуила о преподавании богословия: «Богословию одну всегда преподавать, а всякого курса вновь не сочинять и отнюдь не переменять… иметь неусыпное попечение… чтобы система богословская была кратка и непродолжительна» (§ 6). Самуил выступал за преподавание на русском языке и требовал, чтобы на занятиях учащиеся осваивали великорусский выговор. Философские диспуты, по его мнению, следовало также проводить непременно на русском языке. В качестве основы для подобных диспутов он рекомендовал сочинения Вольфа: «Физика» (в переводе Б. Волкова: СПб., 1760) и «Экспериментальная физика» (в переводе М. Ломоносова: СПб., 1748). Студенты должны «проповеди по крайней мере три сочинять», придерживаясь при этом «Православного учения веры» архимандрита Платона Левшина (§ 8, 9). «В русской элоквенции и поэзии, — писал Самуил, — надобно обращать особое внимание на изящество и чистоту русского слога», на орфографию и правильность ударений (последнее доставляло немало затруднений для украинских студентов). Относительно метода преподавания епископ Самуил замечал, что бессмысленная зубрежка вредна, что надо обучать «владению правилами путем их практического применения и навыка» (§ 4, 7, 3, 13). Как то было принято в семинариях, Самуил также предлагал класть в основу курса философии труды Баумайстера. Преподаватель богословия получает от него особые указания о том, как преподавать свой предмет: в дополнение к богословию Феофана следует привлекать знаменитейших христианских авторов: «не довольно учащимся одни только догматы веры с утверждением оных крепкими доказательствами Священного Писания и святых отец свидетельствами показывать, но, конечно, надобно и возражения, objectiones, от противной стороны происходящие, при каждом догмате приводить и кратко решить твердо и основательно, наипаче посредством таким, чтобы учащимся открыты и показаны были при сем случае яснейшие Священного Писания места, нежели противополагаемые, и так всегда должно места с местами сличать и сносить темные с яснейшими, немногие с множайшими, ясно истину открывающими» (§ 4) [1407].
В семинариях время от времени устраивались торжественные акты в форме публичных экзаменов, которые назывались диспутами. При этом зачитывались самые удачные сочинения учащихся, и наряду с кантами семинарского хора здесь иногда можно было услышать и сольные выступления. Ректор или один из преподавателей говорили о значении богословия и философии как научных дисциплин. Лучшие ученики выступали на «латинском диалекте» с докладами на ту или иную богословскую или философскую тему, после чего следовали критические замечания содокладчиков. Ученики низших классов декламировали. В мае устраивались «рекреации»: на каком–нибудь зеленом лугу или в семинарском саду ученики играли, пели, а иногда давались и театральные представления: комедии, драмы и трагедии, как правило, классического содержания.
ж) Внешне организация преподавания в академиях мало чем отличалась от таковой в семинариях. Здесь также имелось 8 классов, которые можно было закончить в течение 12 лет. Тем же был и метод преподавания. Особое внимание уделялось латыни, на которой, как то было издревле заведено, и велось обучение. Дело не ограничивалось переводом античных авторов — от учащихся непременно требовали употребления латинского языка в разговорной речи [1408]. В истории Московской Духовной Академии историк С. К. Смирнов различает три периода. Первый — от ученых греческих монахов братьев Софрония и Иоанникия Лихудов до Палладия Роговского, т. е. приблизительно до 1700 г. Это был период преобладания греческого языка, да и сама академия носила название Эллино–греческой. Второй период (1700–1775) открывался Палладием Роговским и достигал времени митрополита Платона. В этот период первенство было отдано латинскому языку, и академия стала именоваться Латинской или Славяно–латинской. Третий период, когда академия называлась Славяно–греко–латинской, охватывает время от митрополита Платона до реформы академии и ее перемещения в Троице–Сергиеву лавру (1775–1814) [1409].
Латинизация академии началась с назначением в 1701 г. ее протектором Стефана Яворского. Стефан Яворский был выпускником Киевской Духовной Академии, где преподавание велось на латинском языке и в богословском отношении не было свободно от римско–католического влияния. Однако эта латинизация вовсе не означала принципиальной враждебности Яворского к греческому языку или к греко–православным дисциплинам; по–видимому, ему просто было удобнее, чтобы во вверенной ему академии преподавание велось по привычной для него схоластической методе. Нельзя забывать и того, что научный уровень академии братьев Лихудов был гораздо ниже уровня Киевской Академии, служившей для Стефана Яворского образцом. Начало латинизации положил указ Петра I от 1701 г. о введении в академии преподавания латыни. Во время только что завершившейся поездки за границу царь убедился в большой значимости латинского языка в Европе как для системы образования, так и для государственной службы и пожелал использовать этот язык в качестве одного из средств европеизации России. Таким образом, личные взгляды царя по этому вопросу вполне совпадали с намерениями Стефана Яворского. Единственным местом, где Стефан Яворский как протектор Московской Академии мог найти поддержку своим усилиям поднять ее научный уровень, была Киевская Академия, которая имела возможность предоставить в его распоряжение подготовленные научные кадры для пополнения преподавательского состава. Преподаватели из Киевской Академии прибыли в Москву в 1704 г., они учили по киевским учебникам и «ввели в жизнь академии порядки, исстари заведенные в Киеве, словом, сообщили ей свой дух, свое направление» [1410]. С появлением этих преподавателей в академии воцарилась схоластика. Латынь надолго стала главным предметом духовного образования, и было поистине удивительно, какого совершенства достигали в ней студенты: «При такой настойчивой дрессировке в латинском языке ученики доходили до изумительной свободы в его употреблении, о какой мы с трудом можем теперь составить себе понятие. У лучших учеников он делался чем–то вроде природного, так что они, кажется, и мыслили по–латыне; по крайней мере, когда им случалось что–нибудь записывать по–русски или, например, после, в высших классах, составлять про себя на бумаге план какого–нибудь русского сочинения, они невольно пересыпали свою русскую речь латинскими фразами, а некоторые знатоки так и все сочинения писали первоначально на языке латинском, а потом уже переводили с него на русский» [1411]. Влияние латыни сказывалось и в дальнейшей деятельности выпускников академии. Достаточно указать на своеобразный язык церковных проповедей XVIII и начала XIX в. с его латинизмами и длинными периодами, явно построенными по правилам латинского синтаксиса. Это искажало стиль даже лучших проповедников того времени.
Изучение греческого языка в Москве велось сначала в основанной по возвращении братьев Лихудов Греческой школе, которая в 1722–1724 гг. существовала при Синодальной типографии, в 1724–1740 гг. — при Московской Академии, а с 1740 г. снова при Синодальной типографии [1412]. В связи с «греческим проектом» Екатерины II Святейший Синод отдал в 1784 г. распоряжение об углубленном изучении греческого языка в академиях и семинариях. В Харьковской коллегии, кроме того, преподавался и разговорный новогреческий язык [1413]. В Московской Академии греческий язык вместе с древнееврейским учили уже с 1738 г., но академическое начальство не проявляло к этому предмету особого интереса. В учебном плане на 1768 г. греческий язык даже не упомянут [1414], и только митрополит Платон выдвинул его изучение на передний план, организовав с этой целью в 1777 г. в академии два класса — для начинающих и для продолжающих. Когда в 1798 г. Святейший Синод занялся переработкой учебных программ духовных школ, то сделал изучение греческого языка обязательным для всех студентов академий [1415].
Преподавание богословия было обязанностью ректора, но в виде исключения это мог делать и префект. Из пяти руководств по богословию, употреблявшихся в Московской Академии до митрополита Платона, самыми значительными являлись «Scientia sacra» [«Священная наука с позиций богословия» (лат.)] Феофилакта Лопатинского (по курсу лекций 1706–1710 гг.) и «Theologia positiva et polemica» [«Положительное и полемическое богословие» (лат.)] Кирилла Флоринского (по лекциям 1737–1740 гг.). Упомянутые лекции были читаны, естественно, на латинском языке. Богословская система Феофилакта Лопатинского опирается на Фому Аквинского и есть не что иное, как схоластически усовершенствованная и в равной мере томистская киевская система в редакции 1697 и 1701–1703 гг. По поводу Кирилла Флоринского С. К. Смирнов замечает, что у него уже чувствуются слабые попытки более ясного изложения богословия; «сколько, однако, ни старался Флоринский освободить изложение учения богословского от оков схоластики, не мог он совершенно выйти из–под давнего ее влияния». В «Курсе богословия» 1762 г., автором которого, по–видимому, был ректор академии Гавриил Петров (1761–1763), ощущается уже влияние Феофана Прокоповича, «однако остается все же место и для схоластики» [1416]. С появлением учебника, составленного архимандритом Платоном Левшиным на русском языке, начался отход от схоластики и новая эпоха в преподавании богословия.
В Киевской Академии в начале XVIII в. тон задавала схоластико–богословская система Иоасафа Кроковского, которая, как отметил Макарий Булгаков, собственно говоря, представляет собой не систему, а ряд трактатов. Богословская система Феофана Прокоповича, которую он, хотя и не до конца, изложил в своих лекциях 1711–1715 гг. в Киевской Академии, также состояла из семи трактатов, но в противоположность курсам его предшественников носила явные признаки сильного воздействия протестантизма [1417]. Наиболее значительным из преемников Феофана был ректор академии архимандрит Сильвестр Кулябка. Курс лекций, прочитанный им в 1741–1745 гг. и опубликованный также в форме трактатов в 1786 г. под названием «Compendium orthodoxae theologiae doctrinae» [«Краткое изложение православного богословского учения» (лат.)], был, с одной стороны, не свободен от схоластики, но с другой — опирался, как и у Феофана, на сочинения протестантских теологов. Сильное влияние Феофана несомненно в лекциях Георгия Конисского, ректора академии в 1751–1755 гг. Киевский митрополит Арсений Могилянский желал, чтобы богословие преподавали по единому учебнику и рекомендовал в качестве такового сперва (1759) книгу Платона Левшина «Православное учение, или Краткая христианская богословия». Но в 1763 г. он все–таки предпочел систему Феофана Прокоповича, которая с тех пор и стала господствовать в Киевской Академии. Хотя в инструкции ректора академии Самуила Миславского (1761–1768) вместо единого обязательного учебника сделан упор на Библию, патристику, деяния Вселенских и Поместных Соборов, а также «Православное исповедание» Петра Могилы, в то же время Самуил озаботился изданием системы Феофана Прокоповича, которая и вышла в свет в 1782–1784 гг. с дополнениями самого Самуила; в 1804 г. эта книга была переиздана Иринеем Фальковским в сокращенном виде, предназначенном для преподавания в школах.
В Москве богословие Феофана возобладало благодаря курсу Феофилакта Горского, читанному в 1769–1774 гг., который, кроме того, опирался на протестантских теологов Буддея (Buddeus) и Шуберта (Schubert). В 1784 г. были опубликованы лекции Горского «Orthodoxae Orientalis Ecclesiae dogmata, seu Doctrina christiana de credendis et agendis» [«Догматы православной Восточной Церкви, или Христианское учение о том, во что верить и как поступать» (лат.)], которые оставались классическим учебником по богословию как для Московской Академии вплоть до начала XIX в., так и долгое время — для духовных семинарий [1418].
Протестантствующее богословие Феофана Прокоповича и его последователей царило не только в академии, но и в семинариях. С ним началось, по замечанию Г. Флоровского, «господство школьно–протестантской схоластики» [1419]. В Коломенской семинарии оно было введено Иакинфом Карпинским, в Казанской семинарии, а позднее и в Казанской Академии — Сильвестром Лебединским. В начале 90–х гг. систему Феофана изучали в Полтавской семинарии, по трехтомному изданию Самуила Миславского, а также в Харьковской, где ее внедрил сам Миславский. Ректор же Александро–Невской семинарии Иннокентий в 1797–1798 гг. в своих лекциях по догматике предпочитал протестантского теолога Турретини (Turretini) [1420].
Само собой разумеется, что в Московской Академии наряду с учебником Феофилакта Горского в то время, когда там преподавал Платон Левшин, пользовались также и его книгой. В своей истории академии С. К. Смирнов особо подчеркивает обстоятельство, что Платон порвал со схоластической традицией в преподавании: «Его «Христианская богословия», хотя по цели, с которою написана, походит более на катехизические беседы, нежели на систему богословскую, тем не менее была отрадным явлением для школы, поколику способствовала окончательному падению схоластики. У него богословие отказывается от своих старых форм и вместо беспорядочного сбора вопросов, тезисов, доказательств, определений и разделений представляет стройное, удобопонятное для всякого изложение учения откровенного. Новостию было и то, что богословие Платона написано было на русском языке» [1421]. Впрочем, начиная с 1802 г. классическим руководством была признана книга ректора Киевской Академии (1803–1804) Иринея Фальковского «Theologiae christianae compendium» [«Христианское богословие в кратком изложении» (лат.)], которая представляла собой сокращенное изложение протестантствующей системы Феофана Прокоповича, что до некоторой степени отодвинуло в тень труд Платона Левшина [1422].
Преподавание философии, наиболее важной после богословия дисциплины, в Киевской Академии до 1752 г. строилось в форме схоластического толкования Аристотеля с использованием старых записок Иоасафа Кроковского. Позднее, в инструкции Самуила Миславского от 1764 г., в качестве обязательной основы философских курсов объявлялись уже упомянутые сочинения протестанта Баумайстера, которые, между прочим, в 1777 г. были переизданы и в Москве. Баумайстер был вольфианцем, и киевский генерал–губернатор Глебов верно доносил императрице, что философии «в сей академии обучают по системе вольфиянской». Это направление удержалось в Киеве вплоть до реформы 1808–1814 гг. [1423]
Из конспектов, сохранившихся в архиве Московской Академии, видно, что в течение всего периода, начиная с курса Феофилакта Лопатинского 1704 г. и вплоть до лекций префекта архимандрита Владимира Каллиграфа в 1757 г., философия также читалась в духе Аристотеля. О Феофилакте Лопатинском историк академии пишет, что в своей характеристике «философских сект» он дошел до Декарта, назвав его «vir illustris ingenii» [мужем блестящих дарований (лат.)], при этом, «однако, не давал его исследованиям руководственного значения». Хотя он и упоминал тех или иных отцов Церкви, но «Аристотель у него всегда на первом плане», как по содержанию, так и по методу. Схоластика Лопатинского поначалу поддерживалась его преемниками, но в середине столетия, по словам того же историка, «новая философия Бэкона, Декарта, Лейбница и Вольфа начала нечувствительно для схоластиков оказывать свое влияние и мало–помалу вытеснять пустые школьные утонченности». Аристотеликом был также Владимир Каллиграф, крещеный еврей, выпускник Киевской Духовной Академии. В своих проповедях он якобы критиковал почитание Божией Матери и святых, в наказание за что был отправлен настоятелем в Спасский монастырь в Ярославле, где и умер в 1760 г. Его лекции в Московской Академии полны ссылок на Лейбница [1424]. С. К. Смирнов усматривает в лекциях Лопатинского и Каллиграфа «почти последний опыт схоластического учебника по философии в Московской Академии — опыт, в котором можно видеть признаки перехода от схоластики к ясному учению вольфианской философии, вскоре после того принятой в школы в лице Баумейстера» [1425]. Отрицательное отношение к Аристотелю и схоластике со стороны руководителя академии, впоследствии митрополита, Платона недвусмысленно отразилось уже в одном из писем 27–летнего иеромонаха к своему ученику цесаревичу Павлу Петровичу от 1764 г.: «Несказанно расширилось и возросло учение светское с тех времен, как ревнующий по правде поборник Картезий, отложась от порабощения аристотельского, любопытствующий разум на путь явственного и бодрствующего исследования поставил. Взошло новое светило; представилися науки в новом прекрасном виде и привлекли к себе множество любителей, коих до того распростертая по ученому владычеству темнота от них удаляла» [1426]. Возможно, эти взгляды юного Платона Левшина (он родился 29 июня 1737 г.) сложились под влиянием лекций Каллиграфа, которые он слушал в академии. Углублению и расширению изучения философии в Московской Академии много способствовал ее префект (1775–1778), а затем и ректор (1778–1782) Дамаскин Семенов–Руднев, основательно освоивший философию Х. Вольфа в Геттингенском университете. Он дополнил руководство Баумайстера, в котором недоставало одной части логики и всей физики, на основании трудов других вольфианцев и первым использовал в своих лекциях «Geschichte der philosophischen Systeme» [«Историю философских систем» (лат.)] Брукнера (Bruckner). С 80–х гг. был особенно расширен курс той части философии, которая носила традиционное наименование «физики» [1427]. Все эти принципы преподавания философии продолжали действовать вплоть до реформы 1814 г. [1428]
Риторику в Киевской Академии с начала XVIII в. изучали по конспектам, написанным преподавателями. В 1762 г. ректор академии Георгий Конисский составил для учеников всех классов (кроме философского и богословского) подробную инструкцию, которая предписывала «риторам» чтение и перевод речей и писем Цицерона, а также од Горация. Эта программа сохранялась до 1775 г., когда в употребление были введены учебники по латинской риторике Бургия (Burgius) и русской — Ломоносова. В синтаксическом и грамматическом классах занимались главным образом латинской грамматикой. Замечательные лекции по математике, всегда собиравшие большую аудиторию, читал в 80–х гг. Ириней Фальковский. Кафедру греческого языка в продолжение почти 50 лет занимали также превосходные знатоки предмета Симон Тодорский и Варлаам Лящевский, которые в то же время обучали и древнееврейскому языку. Греческая грамматика Лящевского долгое время оставалась самым популярным учебником не только в Киевской, но и в Московской Академии и в семинариях. Церковная история с 1798 г. преподавалась по Рехенбергу (Rechenberg), а герменевтика — по «Institutiones hermeneuticae sacrae» [«Основы герменевтики священных текстов» (лат.)] (1724) Иоганна Якоба Рамбаха (Rambach) (1693–1735), также протестанта [1429].
Самые старые из сохранившихся учебников для риторского класса Московской Академии написаны в 1741–1742 гг. Во 2–й половине XVIII и в начале XIX в. (до реформы 1814 г.) в употреблении был учебник риторики Бургия. Наряду с проповедями митрополита Платона читались речи Ломоносова, а также Цицерон, Лактанций и Иероним. Преподавание «пиитики» в Москве велось по той же программе, что и в Киеве, разве что во второй половине столетия к произведениям Ломоносова добавилось чтение Кантемира, Сумарокова и Державина. В младших классах интенсивно изучали латинскую грамматику и переводили Цицерона, Горация и других авторов. Во 2–й половине XVIII в. студенты Московской Академии занимались также переводом «De imitatione Christi» [«О подражании Христу» (лат.)] Фомы Кемпийского и писем Эразма. В греческом классе, преподавание в котором стало вестись более энергично с 1784 г. (а с 1798 г., согласно указу Святейшего Синода, изучение греческого, и древнееврейского языков стало обязательным для всех студентов), обучение шло по грамматике Лящевского; в классе занимались прежде всего переводами из Нового Завета. Митрополит Платон особое внимание уделял преподаванию древнееврейского языка. В риторском классе с 1786 г. в качестве дополнительного предмета была введена история древней Церкви, именовавшаяся Священной историей, излагавшаяся (как и в последующем столетии) по И. М. Шреку (Schröckh) (1733–1808). В Москве и Киеве изучались немецкий и французский языки, а в Киеве — еще и польский. Прочие дисциплины были представлены географией, математикой и медициной. Церковный устав (Типик) в Московской Академии стали изучать лишь с 1798 г. Преподаватели Московской Академии выступали в городских церквах с поучениями и проповедями на темы, которые по большей части назначал лично митрополит Платон; чаще всего они касались этики Нового Завета [1430]. В 1806 г. в Московской Академии появился еще один предмет — история Русской Церкви, который читался по только что вышедшей «Краткой российской церковной истории» митрополита Платона. Весьма любопытна изданная по этому поводу инструкция самого митрополита: «Не худо б было, ежели б учеников еще испытывать, все ли они одобряют, или в чем не сумневаются ли, или не делают ли на что разумную критику. В таком случае сумнения объяснять, а разумную критику похвалять, неблагоразумную же поправлять» [1431].
з) После преобразования в 1797 г. Александро–Невской и Казанской семинарий в академии Святейший Синод занялся проблемой преподавания и воспитания в духовных учебных заведениях в целом. Результатом явился указ Святейшего Синода от 1798 г., представлявший собой Устав духовных школ. Он не предполагал каких–либо реформ в собственном смысле слова, но в некоторых отношениях являлся все–таки определенным шагом вперед. Курс богословского класса был в нем, рассчитан на три, а философского — на два года. Назначение на некоторые должности успевающие студенты могли получить уже на третьем году богословского класса. Обучение в обоих классах проводилось на латинском языке. Помимо обычных для семинарий предметов вводились краткая история Церкви, герменевтика, систематическая догматика и апологетика, богословская этика и пасхалия; кроме того, предписывалось чтение Библии с разъяснением наиболее трудных мест, Кормчей книги и «Книги о должностях пресвитеров церковных». В качестве практических занятий в обязательном порядке полагалось публично выступать с поучениями перед воскресной литургией, как правило, на темы из апостольских посланий с особым упором на этические выводы. Другим родом практических упражнений должны были служить для «философов» написание диссертаций, а для «богословов» — проповеди перед собранием учителей и студентов, а иногда и в церкви. Дважды в год в академиях следовало устраивать открытые диспуты на философские и богословские темы. Вместо историко–географического класса был открыт класс высшего красноречия на латинском и русском языках, также с практическими занятиями, направленными на выработку навыков проповеди. В программу философского класса были включены физика, краткая история философии, логика, метафизика, этика и естественная история. «Риторам» вменялось в обязанность чтение и перевод лучших латинских авторов, а также чтение русской литературы. Управление академиями, согласно этому Уставу, осуществлялось ректорами и префектами, в распоряжении которых имелись канцелярии (§ 2–6, 9).
Дальнейшие предписания Устава 1798 г. относились к семинариям.
Из каждой семинарии раз в два года два лучших ученика посылались в академию, причем во вполне определенную, за которой была «закреплена» данная семинария. Расходы по их обучению в академии несла семинария, которая должна была обеспечивать их также одеждой и обувью. По окончании академии стипендиаты возвращались в качестве преподавателей в родные семинарии. Епархиальные архиереи призваны были заботиться о том, чтобы в академии поступали наиболее успевающие воспитанники семинарий (§ 7, 8, 10–12, 1). Епископам категорически воспрещалось «откомандировывать» семинаристов на светскую службу без разрешения Святейшего Синода [1432].
Этот Устав, служивший основным документом духовного образования до самой реформы 1808–1814 гг., по существу мало что менял в прежней системе преподавания. Расширение программы академии за счет введения особых дисциплин, предназначенных для того, чтобы сделать из будущих священнослужителей квалифицированных проповедников, не достигло своей цели, так как большинство окончивших академию, если не все, избирали себе педагогическое поприще. Приходское духовенство пополнялось в основном выпускниками не академий, а семинарий. Однако некоторые положения синодального указа 1798 г. уже предвосхищали реформу 1808–1814 гг., которая коренным образом изменила всю систему образования в духовных учебных заведениях.
§ 20. Духовное образование от школьной реформы 1808–1814 гг. до 1867 г.
а) В XIX в. в области духовного образования был проведен целый ряд реформ, имевших наряду с положительными и отрицательные последствия. Последние объясняются отчасти тем, что изначально каждая отдельная реформа не столько имела в виду усовершенствование духовного образования, сколько являлась отражением господствовавших в данный момент политических воззрений, так что потребности духовной школы учитывались далеко не в достаточной мере. Реформы никогда не исходили от Святейшего Синода, он только проводил их, действуя под давлением преобладавшего политического направления или государственной власти, представленной в лице обер–прокурора.
Реформы зарождались в атмосфере энтузиазма, характерной для начала царствования Александра I, проникнутой идеями народного просвещения. Все образованное общество с интересом и сочувствием следило за мероприятиями правительства [1433]. Эти идеи не могли не затронуть духовную школу и духовенство в целом, так как его кастовая обособленность еще не развилась до такой степени, чтобы полностью изолировать его от всех течений внутри образованных слоев общества. К тому же недостатки духовного образования и необходимость материальной поддержки духовных школ со времен Екатерины II были общепризнаны. Подлинным инициатором реформы следует считать, как это теперь установлено, епископа Старо–Русского викария Новгородской епархии Евгения Болховитинова (1767–1837), впоследствии митрополита Киевского (1822–1837) и члена Святейшего Синода (1824–1837) [1434].
Евгений окончил Воронежскую семинарию, а затем Московскую Академию, одновременно посещая лекции в университете; он отличался знанием французской литературы, поддерживал тесные связи с кружком Новикова. Будучи Новгородским викарным епископом, он имел возможность обсуждать проблемы духовного образования с Амвросием Подобедовым, митрополитом Новгородским и Петербургским, живо интересовавшимся вопросами педагогики [1435]. Итогом этих бесед явилось составленное епископом Евгением по поручению митрополита «Предначертание» реформы, в котором в общих чертах рассматривались наиболее принципиальные ее моменты; оно стало первым шагом в подготовке реформы [1436]. Евгений ратовал за сокращение роли латыни, в том числе в преподавании философии и богословия, а также за придание академическому образованию более научного, нежели дидактического характера. Академии должны были, подобно университетам, стать центрами духовных учебных округов и приобрести полномочия по надзору за духовными школами высшей и низшей ступени, а также в области духовной цензуры. В этих тезисах молодого епископа наряду с высокой оценкой роли науки отразился дух реформ, к тому времени осуществленных в светских учебных заведениях. Из Указа 1803 г. о реформе духовного образования видно, что идеи «Предначертания» вполне соответствовали взглядам Александра I и Святейшего Синода [1437]. Существенным недостатком «Предначертания», в общем ограничившегося теоретическими соображениями, являлось то, что оно обходило молчанием вопрос об организации прочной и постоянной материальной базы духовного образования. К счастью, недостаток этот в известной мере удалось компенсировать благодаря идее члена Святейшего Синода Могилевского архиепископа Анастасия Братановского, напомнившего о забытом указе Петра I, в котором продажа церковных свечей объявлялась монополией Церкви, и предложившего направить доходы от нее на содержание школ. Хотя этих средств было, конечно, недостаточно, тем не менее они представляли собой стабильную статью школьного бюджета, который можно было дополнить государственными дотациями.
29 ноября 1807 г. по указу Александра I был создан Комитет по усовершенствованию духовных училищ. Уже 26 июня 1808 г. комитет представил императору разработанное им «Начертание правил об образовании духовных училищ», которое и было утверждено [1438]. В этом проекте, непосредственным автором которого являлся М. М. Сперанский, отчетливо проявилось воздействие реформ, уже проведенных в области светского образования. Во главе всей системы духовных школ ставилась подчинявшаяся Святейшему Синоду Комиссия духовных училищ, которой впоследствии предстояло превратиться в практически самостоятельный орган. Четыре типа, или четыре ступени, школ, а именно академии, семинарии, уездные училища и приходские школы, были в то же время служебными инстанциями: прямые служебные контакты существовали только между комиссией и непосредственно следующим за нею звеном — академиями, и так — между всеми четырьмя ступенями. Академии должны были выпускать священников, ученых монахов и учителей духовных школ. Каждая из них возглавляла духовно–учебный округ и осуществляла надзор за находившимися в нем семинариями. Семинарии готовили своих воспитанников к поступлению в академии, к службе в приходах и, коль скоро того потребует правительство, — к учебе в Медицинской академии. Соответственным образом уездные училища предваряли собой семинарии, кроме того, они призваны были и вообще дать возможность получить образование при наименьших издержках. Приходские школы должны были принести в деревню единообразное, методически правильное преподавание, заботясь о том, чтобы юношество находилось под всеобщим, единообразным и основанным на твердых правилах надзором. Как финансовые отчеты школ, так и средства, выделявшиеся для них комиссией, должны были проходить последовательно все соответствующие промежуточные инстанции.
Каждая из четырех академий, непосредственно подчиненных комиссии, управляла учебным округом, к которому было приписано определенное число епархий со всеми их школами. Семинарии были теснейшим образом связаны с академиями, которым они непосредственно подчинялись. Окончившие семинарию могли продолжить образование только в «своей» академии, а преподавательский состав семинарий пополнялся исключительно за счет выпускников соответствующей академии. Такой порядок предусматривался еще Уставом 1798 г. Каждая из 36 существовавших в 1808 г. епархий должна была иметь одну семинарию, 10 уездных училищ и до 30 приходских школ. Ввиду того что в разных концах огромной империи цены, а соответственно и расходы на содержание учебных заведений сильно разнились, все епархии с их семинариями при распределении штатов были разделены на три категории.
В академиях были заведены внешнее правление, ведавшее подчиненными им школами данного духовно–учебного округа, и внутреннее — занимавшееся академическими делами. Далее, при академиях создавались Конференции по поощрению учености, главным образом в области богословских наук. По плану предусматривалось к 1814 г. организовать Петербургский духовно–учебный округ, а затем приступить к устроению остальных в такой последовательности: Москва, Киев, Казань.
С публикацией указа от 26 июня 1808 г. члены расформированного тогда подготовительного комитета были переведены во вновь образованную Комиссию духовных училищ. Руководящую роль при решении первой из основных задач, стоявших перед комиссией, а именно — при разработке подробных уставов для школ всех четырех ступеней, принадлежала опять–таки М. М. Сперанскому. Им в форме философского рассуждения было написано введение к уставам, а также первая часть Устава духовных академий. Ввиду большой занятости государственными делами работу над окончанием Устава академий и написанием прочих уставов Сперанский вынужден был передать Рязанскому архиепископу Феофилакту Русанову [1439].
По новому Уставу академии представляли собой центры богословской науки и в то же время — богословские учебные заведения. Во главе академии стояла конференция, состоявшая из действительных членов и, в духе характерного для эпохи Александра I меценатства, из некоторого числа почетных членов, а также членов–корреспондентов. Последние кооптировались действительными членами и могли принадлежать как к духовному так и к светскому сословию. Действительными членами конференции являлись епархиальный архиерей, ректор академии, известное число профессоров и до десяти духовных лиц, отличающихся образованием и трудолюбием. В обязанности конференции входила организация ежегодного торжественного собрания по поводу годовщины создания Комиссии духовных училищ, а также рабочих заседаний для проведения публичных экзаменов выпускников академии, для присуждения званий действительного студента и ученых степеней кандидата, магистра или доктора богословия. Две последние академические степени предназначались для кандидатов на доцентуру, для преподавателей академии или авторов серьезных научных трудов. В июне и декабре каждого года конференция действительных членов принимала экзамены у студентов. Кроме того, трое из действительных членов избирались в цензурный комитет подведомственного академии учебного округа. Внутреннее правление академии, находившееся под попечением епархиального архиерея, состояло из ректора, отвечавшего не только за процесс преподавания, но и за все остальные стороны жизни академии, инспектора, обязанного заботиться о нравственном воспитании студентов, и эконома. В помощники инспектору назначались двое преподавателей. В студенческом общежитии имелся староста, который должен был докладывать инспектору о поведении учащихся. Внешнее правление состояло из двух членов внутреннего правления и из двух других членов конференции. В его компетенцию входил контроль за преподаванием в семинариях, а также назначение в них учителей. При этом оно должно было избегать излишних переводов преподавателей из одной семинарии в другую.
Очень глубоко реформа затронула саму организацию обучения. Наряду с грамматикой и историей много времени в высшем образовании отводилось на философию и богословие. Низшие классы были закрыты. Вся программа академии теперь разбивалась на два двухгодичных курса, т. е. была рассчитана на четыре года. На первом курсе изучались: 1) словесность, эстетика, «всеобщая философская грамматика»; 2) всеобщая история, история Церкви, древнегреческая и древнерусская история; 3) математика, в том числе и высшая. Изучение философии на втором курсе включало в себя: 1) теоретическую и практическую физику, 2) всю метафизику, 3) историю философии. Программа по богословию на этом курсе содержала следующие предметы: 1) догматику, 2) этику, 3) апологетику, 4) герменевтику, 5) гомилетику и 6) каноническое право. Из иностранных языков изучались: греческий, латинский, древнееврейский, французский и немецкий.
Полный шестилетний курс семинарии состоял из трех двухгодичных курсов: 1) риторики, 2) философии, 3) богословия. Здесь преподавались следующие предметы: 1) словесность, 2) светская история, 3) география, 4) математика, 5) физика, 6) философия, 7) Священное Писание, 8) герменевтика, 9) история Церкви, 10) христианская археология, 11) догматическое, нравственное и пастырское богословие, 12) пасхалия. Изучение латинского, греческого и древнееврейского языков было обязательным, немецкого и французского — факультативным.
Учебный план уездных духовных училищ, рассчитанный также на шесть лет, включал следующие дисциплины: грамматику, арифметику, подробный катехизис, историю и географию в сжатом изложении, церковный устав (Типик), начатки классических языков и церковное пение. В приходских школах, готовивших учеников в уездные училища, учили чтению, письму, каллиграфии, четырем арифметическим действиям, началам русской грамматики, краткому катехизису и церковному пению [1440].
Исходя из этой учебной программы, правительство было склонно оптимистически смотреть на дальнейшее развитие духовного образования по пути «истинного просвещения». В указе Александра I от 30 августа 1814 г. высказано пожелание «учредить школы истины». «Просвещение, — говорится в нем, — по своему значению есть распространение света, и, конечно, должно быть того, который во тьме светится и тьма его не объят. Сего–то света держась во всех случаях, вести учащихся к истинным источникам и теми способами, коими Евангелие очень просто, но премудро учит; там сказано, что Христос есть путь, истина и живот; следовательно, внутреннее образование юношей к деятельному христианству да будет единственною целию сих училищ». Если Комиссия духовных училищ, направляя духовное образование, будет руководствоваться этими основными требованиями, то «на сем основании можно будет созидать то учение, кое нужно им (учащимся. — Ред.) по их состоянию, не опасаясь злоупотребления разума, который будет подчинен освящению Вышнему» [1441]. Эти слова, в которых отражено умонастроение Александра I в период Священного союза, не столько очерчивали задачи духовной школы, сколько выражали тот дух, в котором надлежало воспитывать будущих пастырей Церкви и церковных ученых.
Современники высоко оценили реформу и ее принципы. О них с грустью вспоминали через 10 лет, когда дух преобразований, казалось, совершенно рассеялся. В начале царствования Николая I господствующим было критическое отношение к основным положениям реформ 1808–1814 гг.; в это время Филарет Амфитеатров, тогда епископ Рязанский, писал Филарету Дроздову: «На духовные училища смотрю я как на прекрасное растение, которое, благодатию Божиею и милостию монаршею было согреваемо и поливаемо, начинало только расцветать и обещало обильный плод, но вдруг засуха. Бог весть, откуда повеял засушительный ветр, и когда он перестанет, и что будет с сим растением» [1442]. Около 25 лет это «прекрасное растение», насажденное и опекавшееся Комиссией духовных училищ, медленно умирая, сопротивлялось «засушительному ветру». Как только после реформы 1867–1869 гг. оно успело пустить новые корни, грянула очередная «засуха» эпохи Победоносцева, окончательно погубившая его. В памяти последующих поколений деятельность комиссии осталась окружена ореолом славы, и дело тут не в ее практических успехах, а в ее принципах. Такова оценка, высказанная столетие спустя далеко не либеральным историком Церкви, профессором Киевской Академии Ф. Титовым: «Школа эта устроена знаменитою Комиссиею духовных училищ, в деятельности которой принимали участие лучшие представители Церкви и духовного просвещения 1–й половины XIX в. Школа эта, когда учился в ней Макарий Булгаков с своими товарищами, не была еще испорчена преобразованиями, какие были произведены в ней вскоре потом, по инициативе известного обер–прокурора Святейшего Синода гр. Протасова. То была школа идейная, возбуждавшая в своих питомцах дух самосознания, философского, серьезного отношения ко всему окружающему, располагавшая их к критическому свободному обсуждению всяких запросов духа и жизни» [1443].
б) Император Александр I утвердил законопроект, предусматривавший в качестве источника содержания духовных школ доходы от продажи церковных свечей [1444]. По предложению Сперанского для пополнения этих недостаточных сумм были предприняты следующие меры, которые к 1814 г. должны были обеспечить капитал в 25 млн руб.: 1) Святейший Синод клал в банк часть церковного имущества стоимостью в 1 200 000 руб. сроком на шесть лет. Таким же образом предполагалось поступить 2) с годовыми доходами от продажи свечей в сумме до 3 млн руб. и 3) с частью выплат из государственной казны в размере 1 800 000 руб. Через шесть лет сумма основного капитала и процентов должна была дать указанные 25 млн руб. В целях увеличения средств, выделявшихся епархиями на содержание уездных училищ, в 1810 г. церковной монополией была объявлена торговля венчиками и листками с разрешительной молитвой (для покойных). Годовой бюджет академии составлял 55 800 руб.; бюджет семинарии в зависимости от категории — 17 000, 14 375 и 12 850 руб. Бюджет уездных духовных училищ был установлен соответственно в суммах 1500, 1200 и 900 руб., а церковноприходских школ — 550, 475 и 400 руб. Повышение этих норм, предпринятое в 1820 г., дало преимущество учебным заведениям Петербурга и Петербургского учебного округа. В целом бюджет духовных школ вырос с 923 350 руб. до 1 674 120 руб. Субсидии из государственной казны, вначале составлявшие 400 000 руб., превысили миллион [1445].
В 1825 г. имелось 3 духовных академии, 39 семинарий, 128 уездных духовных училищ и 170 церковноприходских школ. Число учащихся с 29 000 в 1808 г. увеличилось до 45 551, из них 12 249 были государственными стипендиатами (см. § 19). Четверть века спустя, т. е. в 1850 г., статистика дает следующую картину: 4 академии (в том числе восстановленная в 1842 г. Казанская Академия), 47 семинарий (в том числе 6 новых и 2 восстановленных после присоединения в 1839 г. униатов Белоруссии к православной Церкви, а именно — Литовская и Полоцкая), 182 уездных духовных училища и 188 церковноприходских школ. Общее число учащихся составляло 61 335 человек, из которых казеннокоштных 19 210. Имущество школ, в 1824 г. оценивавшееся в 10 463 000 руб. (серебром), к 1849 г. достигло 15 789 200 руб. Проценты возросли с 591 000 руб. в 1824 г. до 828 500 руб. в 1849 г. За тот же период доходы от продажи церковных свечей увеличились с 431 360 до 826 000 руб. Расходы Духовно–учебного управления Святейшего Синода за эти 25 лет удвоились: в 1849 г. они составили 1 655 980 руб. В 1836 г. при обер–прокуроре графе Протасове штатные суммы были увеличены для повышения жалованья учителям и отчасти для поддержания школьных зданий. Бюджет академий возрос с 78 000 до 91 600 руб., а Петербургской — почти до 150 000 руб.; оклады преподавателей как академий, так и прочих учебных заведений были повышены на 80–100%. Возросли и пособия, выплачивавшиеся государственным стипендиатам. Дотации из государственной казны исчислялись теперь 468 225 руб. в год [1446].
При Николае I были открыты сословные школы для дочерей духовных лиц по той, главным образом, причине, что плата за обучение в уже существовавших школах для девочек (которые, за исключением учебных заведений «ведомства императрицы Марии», являлись частными пансионами) оказывалась слишком высока для духовенства. Открывавшиеся женские школы, которые частично содержались на средства епархиальных попечительств, прежде всего предназначались для сирот из духовного звания. В 1855 г. было уже 22 таких школы. Образцом служила возникшая в 1843 г. Царскосельская школа, попечительницей которой стала супруга Николая I императрица Александра Феодоровна. Школа находилась на штатом содержании Духовно–учебного управления Святейшего Синода. Школы такого же типа были вскоре открыты в Солигаличе (в 1845 г.; в 1848 г. переведена в Ярославль), в Казани (1853) и в Иркутске (1854). Их программа была небогатой: закон Божий (катехизис и начальные сведения по библейской истории), чтение и письмо, грамматика и церковное пение [1447].
При поступлении в академию студенты должны были взять обязательство по ее окончании не оставлять духовное сословие, т. е. стать священниками или учителями духовных школ. В большинстве случаев предпочтение отдавалось второй профессии, так как жизнь священника не выглядела особо привлекательной. Но и здесь были свои трудности: епархиальные архиереи имели обыкновение, кто мягче, кто жестче, подталкивать преподавателей семинарий и уездных училищ к принятию священства. Выход из этого положения подсказывало каноническое право, согласно которому женитьба на вдове являлась препятствием для посвящения в сан. Вследствие этого браки со вдовами получили такое распространение, что Святейший Синод в 1834 г. своим указом запретил епархиальным архиереям давать разрешения на такие браки всем обязавшимся избрать духовное поприще, предоставив это право Комиссии духовных училищ. К концу 40–х — началу 50–х гг. обнаружилось, что число выпускников семинарий стало значительно превышать число священнических вакансий. Тогда Херсонский архиепископ Иннокентий Борисов, один из наиболее образованных иерархов своего времени, как член Святейшего Синода внес в него предложение запретить прием в семинарии сыновей церковнослужителей. В Синоде эта идея вызвала протест ряда епископов. Митрополит Филарет Дроздов представил Святейшему Синоду свое особое мнение, в котором указывал на то, что из среды церковнослужителей вышло много выдающихся иерархов, таких, как Платон Левшин, Серафим Глаголевский, Иннокентий Смирнов и др. Предлагавшаяся мера, по мнению митрополита, могла «наполовину уменьшить в духовенстве число способных к высшим должностям». В 1849 г. число безместных выпускников возросло до 7448, так что по предложению Петербургского митрополита Никанора Клементьевского (1848–1856) обсуждение этой проблемы было поручено особой комиссии. В конце концов Святейший Синод разрешил выход из духовного сословия, освободил духовных лиц от обязанности посылать своих сыновей в духовные учебные заведения, допустив домашнее образование их детей, а в школах средней и низшей ступени был введен numerus clausus [ограничение на число поступающих (лат.)] [1448].
в) Как видно из цитированного выше указа Александра I от 30 августа 1814 г., в основе реформ 1808–1814 гг. лежали мистические взгляды, распространенные в ту пору при дворе и в обществе; такие настроения были характерны и для авторов уставов, например для М. М. Сперанского и архиепископа Феофилакта Русанова; близок к мистическому направлению в то время был также первый ректор пореформенной Петербургской Академии (впоследствии Московский митрополит) архимандрит Филарет Дроздов. Однако были и серьезные противники этих тенденций, к которым относились среди прочих Петербургский митрополит Серафим и Киевский митрополит Евгений. Это противоположное течение стало одерживать верх, по мере того как интерес к мистицизму со стороны императора слабел и мистическая волна в обществе начала спадать. На место «духовного министра» князя Голицына пришел министр народного просвещения адмирал Шишков (§ 9). Как это всегда бывает, реакция начиналась с мелочей. Так, митрополиты Серафим и Евгений возымели намерение отменить в академиях ученые степени. Правда, успехом эти планы не увенчались благодаря энергичному сопротивлению ректора Петербургской Академии архимандрита Григория Постникова, но выпускникам шестого курса Петербургской и второго курса Киевской Академий присуждение степени магистра богословия было задержано на 2 года [1449]. К числу иерархов, которые, по крайней мере внешне, отказались от своих мистических «заблуждений юных лет», принадлежал, между прочим, и тогдашний Московский митрополит Филарет Дроздов, который отныне хранил втайне свою любовь к «прекрасному растению», взращенному Комиссией духовных училищ.
Эпоха Николая I (1825–1855) также носила отчетливый отпечаток личности монарха, который был совсем не похож на своего брата Александра в его молодые годы. Взгляды Николая I на задачи образования определялись практическими соображениями государственной пользы. Во все области управления и в жизнь народа в целом он хотел внести военный порядок, дисциплину, единообразие. Это означало, что целью школы было всего лишь сообщить учащимся знания, достаточные для исполнения ими впоследствии своего служебного долга. Духовная школа должна была формировать в будущих священниках единообразное шаблонное сознание, ибо, кроме учения Церкви и канонических правил, в духовной области не допускалось никаких иных точек зрения или собственных мнений [1450]. Уже во время своей коронации в 1825 г. император объявил присутствовавшим иерархам о своем желании, чтобы был написан такой учебник закона Божия, по которому можно было бы в равной мере обучать во всех школах, прежде всего — в военных учебных заведениях, а также чтобы был издан Катехизис с ясным и точным изложением учения православной Церкви по всем вопросам веры и нравственности. В следующем году Московский митрополит Филарет представил Святейшему Синоду свои «Начатки православного учения». 6 декабря 1829 г. Святейший Синод получил именной указ, предписывавший ему обсудить законодательные меры по улучшению духовного образования. Уже один этот указ свидетельствует о принципиальном неприятии императором реформы 1808–1814 гг., однако собственная коренная реформа не соответствовала бы характеру Николая I [1451]. Изменения он производил постепенно, высказывая свою позицию то по одному, то по другому конкретному поводу. Если два первых обер–прокурора в царствование Николая I не понимали этих своеобразных черт в характере и взглядах императора, то третий, граф Протасов (1836–1855), будучи генералом, прошедшим николаевскую школу военной дисциплины и единообразия, являлся как раз тем человеком, который вполне соответствовал устремлениям государя. В Комиссии духовных училищ, которая во многом действовала независимо от Святейшего Синода, а значит и от обер–прокурора, Протасов справедливо усматривал оплот «духа александровских реформ» и поэтому решил устранить ее. Комиссия не выказывала склонности пересматривать школьные уставы, как того требовал Протасов, изъявив лишь готовность создать специальную комиссию для обсуждения вопроса о существующих и подлежащих написанию учебниках. После этого Протасов испросил согласия императора на «реформу» духовных школ путем исправления их уставов или даже замены их новыми, но без участия комиссии.
Протасов начал с того, что разослал всем ректорам академий и семинарий циркуляр с поручением, «дабы они свободно изложили, как они понимают богословию и какие улучшения полагали бы внести в нее». Особое одобрение со стороны Протасова получили идеи ректора Вятской семинарии архимандрита Никодима Казанцева, который в 1838 г. был вызван в Петербург [1452]. Но выбор Протасовым своего ближайшего помощника оказался не слишком удачен. Архимандрит Никодим, человек весьма способный и знающий, придавал большое значение добрым отношениям с Московским митрополитом Филаретом, который смотрел на планы Протасова более чем сдержанно. Беседу с Протасовым Никодим записал по памяти с протокольной точностью, и эти его записи рисуют нам живой образ обер–прокурора и его царственного вдохновителя. Протасов разразился громовой речью против духовенства и преподавателей духовных учебных заведений. Существовавшая система обучения, по его мнению, не соответствовала ни целям государства в отношении народного просвещения, ни обязанностям Церкви по отношению к государству. «Вы учились не столько для себя, сколько для нас, — говорил Протасов. — Вы наши учители в вере. Но мы вас не понимаем. Ваша богословия очень выспренна. Ваши проповеди высоки… У вас нет народного языка. Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам не известно. Вы почитаете низким для себя знать и изучить его, оттого смешите, вступая в священную должность. Не умеете ни петь, ни читать, не знаете церковного устава. Вас руководят дьячки, над вами издеваются начитанные мещане». Затем Протасов перешел к критике школьного дела. «В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться универсально учеными. Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружье; моряк умеет назвать последний гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные, — продолжал гусарский генерал, — не знаете ваших духовных вещей! Вы изобрели для себя какой–то новый язык, подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймешь. Это тоже нехорошо. Говорите с нами языком, нам понятным, поучайте закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний мужик!». «Подумайте хорошенько и мне скажите, что нужно изменить в семинариях? — вопрошал далее обер–прокурор своего собеседника. — Как упростить существующие науки? Не нужно ли ввести новые, и какие именно? Не надобно ли иные науки сократить, а другие и вовсе выгнать? Помните: семинария не академия. Из академий идут профессоры: им много знать нужно. Из семинарий поступают во священники по селам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезными крестьянину даже в его делах житейских… На что такая огромная богословия сельскому священнику? К чему нужна ему философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства?.. Пусть лучше затвердят хорошенько катехизис и церковный устав, нотное пение. И довольно!» Заключительные слова «декламатора», как называет его Никодим, решительно испугали архимандрита; это видно из его записей. «Ты не знаешь, — заявил Протасов, — когда я напомянул государю, что в духовных семинариях читают философию, государь с гневом и в недоумениях воскликнул: «Как? У духовных есть философия, эта нечестивая, безбожная, мятежная наука? Изгнать ее!» Архимандрит доложил обо всем бывшему тогда в Петербурге Московскому митрополиту Филарету, который, не находя от удивления слов, только повторял: «Куда идут? Чего хотят?» Все старания архимандрита Никодима составить по поручению обер–прокурора новый устав для семинарий успеха не имели [1453].
Учебный процесс Протасов намеревался упростить, ограничив в нем роль науки. Так как при осуществлении своих замыслов он не мог рассчитывать на поддержку духовного начальства, т. е. ученого монашества, он решил действовать самостоятельно. Начался период «вертопрахства», как заклеймил его архимандрит Никодим. 1 марта 1839 г. был опубликован Устав Духовно–учебного управления Святейшего Синода. В нем говорилось: «Вникая в необходимость тесной связи между управлением православной Церкви и воспитанием юношества, приготовляемого на священное служение оной, Мы признали за благо сосредоточить в Святейшем Синоде, как в едином главном духовном правительстве империи Нашей, высшее заведование духовно–учебною частью, которое доселе вверено было особой Комиссии духовных училищ, а надзор за повсеместным исполнением существующих по сей части законов вверить обер–прокурору Святейшего Синода» [1454]. Установленный этим императорским указом надзор обер–прокурора de facto превратился в его безграничное господство над духовной школой, которое продолжалось, с незначительным ослаблением в 1867–1884 гг., вплоть до конца синодального периода.
Священник М. Морошкин, первый, кому довелось заглянуть в архивы Святейшего Синода, так характеризует «реформы» Протасова: «Поверхностно знакомый с сущностью и характером духовных дел, особенно духовного образования, Протасов более обращал внимание на внешний блеск и форму и мало заботился о внутреннем содержании» [1455]. Во главе Духовно–учебного управления был поставлен А. И. Карасевский, один из руководящих чиновников Комиссии духовных училищ, «человек добрый, деликатный, незаносчивый». Он был слепо предан Протасову, точно выполняя все его предписания, и умел по одному намеку обер–прокурора угадывать его желания [1456].
Еще до указа 1839 г. Протасов начал «наводить порядок» в Петербургских Академии и семинарии. Об этом сохранились записки очевидца, профессора академии (1833–1852) Д. С. Ростиславова, работы которого, главным образом о духовном образовании и приходском духовенстве в 1830–1860 гг., не лишены, правда, некоторой тенденциозности [1457]: Ростиславов разделял недовольство многих своих коллег, также не принадлежавших к ученому монашеству, засильем монахов в духовной школе и был склонен в обер–прокуратуре усматривать некоторый элемент «освободительного характера», ограждающий от власти епископов и ректоров. Тем убедительнее его описание отупляющей «военизации» Петербургской Академии и епархиальных семинарий, куда направлялись специальные ревизоры, например, в церковь приходилось ходить строем. Но были и положительные моменты, из которых Ростиславов называет улучшение питания, чистоту в спальных комнатах, обеспечение пусть и единообразной, но порядочной одеждой и практичная обстановка в рабочих помещениях, — все это было инициативой Протасова. Состояние, в котором Протасов застал Петербургскую Академию, было действительно во многих отношениях безрадостным: спальные помещения студентов были переполнены, содержались в беспорядке и служили одновременно рабочими комнатами, где готовились к лекциям. Протасов настоял на устройстве специальных спальных комнат, где, как и в кадетских корпусах, разрешалось находиться только по ночам. Если Петербургская Академия подчинилась новым правилам, то Московский митрополит решительно отказался вводить их. Поэтому Московская Академия смогла приобщиться к этим достижениям лишь позже. И вообще, порядки здесь были, по словам одного из студентов 40–х гг., «патриархальными и свободными», и только в начале 50–х гг. ректор Алексий Ржаницын (1847–1853), стремившийся улучшить условия быта студентов, ввел более строгий распорядок. Что касается митрополита Филарета, то он признал нестроения в академии лишь к концу 50–х гг., когда заявил, что из–за переполненности помещений студентам приходится выполнять свои задания, как на рынке [1458].
В провинциальных духовных школах положение было, разумеется, много хуже, чем в обеих столицах. Сравнивая мемуары начала 20–х и 50–х гг., легко видеть, как мало изменились за это время и условия жизни студентов, и сама система воспитания [1459].
В 1840 г. были изданы утвержденные Николаем «Новые правила» преподавания в семинариях, представлявшие собой точную копию беседы Протасова с архимандритом Никодимом. В годовом отчете обер–прокурора императору от 1840 г. отмечается, что согласно этим правилам из основных дисциплин семинарской программы наиболее важными для сельского священника являются пастырское богословие и гомилетика. Общеобразовательные предметы были сокращены, а философия сведена к логике и психологии, зато были включены новые предметы, «полезные для общежития», такие, как основы медицины, крестьянского хозяйства и естествознание; с 1843 г. в некоторых семинариях стали обучать иконописанию [1460]. Во всех духовных школах курс обучения был рассчитан на шесть лет. Кроме того, чтобы избежать переполнения низшего класса семинарий (класса «риторов») готовившимися в псаломщики, для последних был организован дополнительный класс.
Избыточность учащихся в духовных учебных заведениях заставила Святейший Синод в 1850 г. отменить обязательное обучение сыновей духовенства непременно в духовных школах, открыв им доступ в школы светские. Еще ранее, в 1842 г., император разрешил принимать выпускников семинарий на государственную службу, отменив существовавшее ограничение, в силу которого выпускники, не принадлежавшие к духовному сословию, могли рассчитывать на место только в «ведомстве православного исповедания» (в качестве чиновников консисторий или учителей семинарий).
В 1836 г. было решено увеличить чрезвычайно маленькие штаты и оклады, особенно в семинариях и духовных училищах. Государственная казна выделила на эти цели дополнительно 468 225 руб., что дало возможность в последующие годы, при обер–прокуроре Протасове, применяясь к местным условиям, укрепить штатное содержание отдельных семинарий [1461].
г) Целью реформы 1808–1814 гг. являлось повышение общеобразовательного уровня в духовных учебных заведениях и в то же время — развитие собственной русской богословской науки. Граф Протасов был в известном смысле прав, когда в беседе с архимандритом Никодимом утверждал, что учебные планы и уставы Комиссии духовных училищ плохо учитывали то обстоятельство, что большинство выпускников духовных школ призваны были стать приходскими священниками. Оптимистическая вера в ценность абстрактной науки мешала реформаторам–идеалистам вроде Евгения Болховитинова, Сперанского, Феофилакта Русанова или юного ректора пореформенной Петербургской Академии Филарета Дроздова опуститься до столь конкретной практической задачи. Требования к учителям и учащимся резко повысились. Через духовные училища и семинарии, связанные между собой как ступени единой системы, лишь небольшое число избранных, лучших учеников попадало в академии. Однако реформа в семинариях и в еще большей степени — в академиях замедлялась из–за нехватки студентов. В Московской Академии она была завершена в 1814 г., в Киевской — в 1819 г., в Казанской — в 1842 г. Последующее развитие сохранило лишь фрагменты задуманной идеалистами системы. Для многих 6–8 лет обучения было мало, и они, как и в предыдущем столетии, задерживались на школьной скамье гораздо дольше или же оставляли ее диаконами и псаломщиками [1462]. Зубрежка, бессмысленное затверживание наизусть вошли уже в привычку в духовных школах и были результатом метода обучения, не позволявшего ученику ни малейших отступлений от дефиниций и толкований учителя. От хорошего ученика не ждали ничего, кроме тупого повторения сказанного преподавателем. Еще печальнее, чем в школах низших ступеней, последствия такого метода были в семинариях. Учителя, преподававшего свой предмет в более свободной манере, вскоре начинали подозревать в недостаточном владении материалом или в вольнодумстве. Из высказываний Протасова в разговоре с архимандритом Никодимом можно заключить, что такого рода педагогика вполне соответствовала взглядам высшего начальства. Во всяком случае дело было не в неспособности учителей или учащихся. Именно с этой точки зрения следует рассматривать часто весьма критические отзывы учеников о своих преподавателях. «Профессора представляли из себя посредственность, — писал один бывший семинарист 40–х гг., — занимаясь исключительно чтением уроков по составленным заранее запискам». В семинариях в то время не читалось лекций, а задавались и выслушивались школьные уроки. Лишь несколько чудаков преподавали хорошо, но и те давали в сущности лишь объяснения к сказанному в учебниках или их конспектах [1463]. Поведение этих последних, даже по мнению митрополита Филарета, противоречило Уставу семинарий. Такой взгляд начальства на методику преподавания не мог пробудить у преподавателей интерес к живому общению с учениками; более того, он вызывал, как замечает один из современников, апатию к наукам и даже к жизни [1464]. В то же время нельзя забывать, что тем не менее многие ученые, которые во 2–й половине XIX в. внесли значительный вклад в науку, основы своих знаний (в особенности богословских) приобрели именно в семинариях после реформы 1808–1814 гг. [1465]
До реформы преподавание богословия, философии и некоторых других дисциплин велось, как известно, на латыни, она же служила и разговорным языком. В конце 30–х гг. статус латыни был приравнен к другим предметам, а преподавание перешло на русский язык. По Уставу 1840 г. латинскому языку в семинариях отводилось только по три урока в неделю на первом и по два — на втором двухгодичном курсе. В академиях сохранилось лишь чтение трудных латинских и греческих авторов, грамматика же считалась уже изученной. Хотя латынь и потеряла свою прежнюю роль языка общения, ей все же придавалось большое значение. Так, в 1852 г. архиепископ Иннокентий Борисов жаловался на то, что в семинариях много времени, усердия и способностей тратилось на излишнее изучение латинского и греческого языков [1466]. После реформы 1840 г. программа семинарий все еще оставалась очень обширной; много места в ней уделялось общеобразовательным светским дисциплинам. На первом двухгодичном курсе преподавались: 1) логика и психология, 2) русская литература, 3) всеобщая светская история, 4) алгебра, 5) геометрия в связи с топографией, 6) физика, 7) естественная история, 8) народная медицина, 9) обязательные языки: латинский и греческий, 10) факультативные — древнееврейский, французский и немецкий. В учебный план философского и богословского двухгодичного курса входили: 1) догматика, 2) нравственное богословие, 3) неправославные вероисповедания, 4) церковная риторика (гомилетика), 5) библейская и церковная история, 6) библеистика, 7) патристика, 8) литургика, 9) герменевтика, 10) церковное право и 11) история Русской Церкви.
Для преподавания всех этих предметов был необходим немалый учительский состав, который после реформы 1808–1814 гг. формировался почти исключительно из выпускников духовных академий. Он делился на две категории, статус которых принципиально различался, — ученых монахов и светских учителей; ко второй категории по своему положению принадлежало также небольшое число белых священников. По сравнению со своими коллегами ученые монахи обладали достаточно большими привилегиями [1467]. Жалованье светских учителей в духовных училищах и семинариях было мизерным и едва увеличилось даже после реформы 1808–1814 гг. Лишь в редких случаях у них была перспектива в конце своей педагогической карьеры получить место инспектора духовного училища или дослужиться до почти недостижимой должности инспектора семинарии. Как правило же, должности ректоров и инспекторов в духовных школах средней и нижней ступени предоставлялись «академикам» из числа ученого монашества. Эти молодые люди 28–30 лет, облаченные в монашеское одеяние, но никогда не бывавшие в монастыре, не имевшие никакого педагогического опыта, оказывались начальниками над светскими учителями с долголетним педагогическим стажем. В случае каких–либо конфликтов ученые монахи могли всегда рассчитывать на поддержку епархиального архиерея или Святейшего Синода. В своих многочисленных высказываниях об ученом монашестве, преподававшем в академиях и семинариях, архиепископ Никанор Бровкович, сам вышедший из этой среды, рисует весьма неприглядную картину (см. § 12). Молодые карьеристы принимали постриг еще на студенческой скамье. По окончании академии они получали должности согласно аттестату: те, у кого он был лучше, могли сразу стать инспекторами семинарий, прочие начинали свою педагогическую деятельность учителями духовных училищ или семинарий. Как правило, через каждые два–три года следовал перевод на новое место с производством в инспекторы, а затем и в ректоры. Но и став ректором, ученый монах редко удерживался на одном месте. Из биографий епископов видно, что им приходилось ректорствовать поочередно в трех или четырех семинариях, по нескольку лет в каждой. Частая смена предмета преподавания не позволяла подготовить сколько–нибудь глубокого лекционного курса; уже по одной этой причине преподаватель попросту вынужден был буквально держаться существовавших учебников. Наряду с чтением лекций по догматике и руководством учебным заведением на плечи ректора ложились еще и другие административные обязанности. Так, например, ректоры в сане архимандрита зачастую привлекались к работе в духовных консисториях в роли «наблюдателей», в их задачу входила защита интересов монашества перед лицом членов консисторий, принадлежавших к приходскому духовенству [1468].
Идеологи реформы 1808–1814 гг. считали, что академии смогут лучше выполнять поставленную перед ними основную задачу — наряду с научной работой в области богословия готовить учительские кадры, — если преподаваемый курс будет носить единообразный авторизованный характер. Связанное с этим требование, чтобы преподаватели академии не читали собственных лекций, а скрупулезно придерживались определенных учебников, подчеркнуто строго выполнялось с начала 20–х гг., когда, если воспользоваться сравнением епископа Филарета Амфитеатрова, в то время еще либерала, «засушительный ветр» реакции едва ощущался. Когда же при Протасове реакция уже полностью восторжествовала, всякая научно–обоснованная критика в процессе обучения была запрещена, а богословская литература подвергалась беспощадной цензуре. Малейшее отклонение от традиционно принятого считалось преступлением. Архиепископ Никанор Бровкович рассказывает, как в начале его педагогической деятельности в Петербургской Академии в середине 50–х гг. ректор академии Макарий Булгаков сурово отчитал его за то, что он затронул в своих лекциях «щекотливые вопросы», — таким был тогда «метод академического преподавания». «Меня… разменяли на мелочь», — замечает владыка Никанор в заключение [1469]. Московскую Академию начало реакции застало в тот момент, когда преподавание в ней, преодолев схоластику, находилось на взлете. Лекции по догматике ректора академии архимандрита Филарета Амфитеатрова, читавшиеся в 1816–1819 гг., студенты слушали с необычайным интересом. Профессор философии В. И. Кутневич читал свой предмет с «собственными комментариями». Архимандрит Кирилл Богословский–Платонов преподавал в 1819–1824 гг. догматику, почти не пользуясь учебником, прибегая вместо него к новейшей западноевропейской литературе. Его преемник, ректор архимандрит Поликарп Гайтанников (1824–1835), придерживавшийся тех же методов, встретил уже сопротивление со стороны митрополита Филарета и после конфликта с ним вынужден был оставить свой пост. Архимандрит Филарет Гумилевский, также отказавшись от учебника, предпочитал в своих лекциях по догматике опираться на современную католическую и протестантскую литературу по богословию [1470]. Протоиерей А. В. Горский (1812–1876), принявший в 1864 г. курс догматики от архимандрита Филарета, не изменил манере своего предшественника.
Имя Горского неразрывно связано с историей Московской Духовной Академии. Ему она обязана своим расцветом и первенствующим положением среди других академий империи, которое она сохранила за собой до самого конца синодального периода. Через сто лет после реформы в академии о Горском писали: «Бесспорно, для Московской Духовной Академии громаднейшее значение имеет Александр Васильевич Горский, занимающий первое место за все время столетнего существования академии. Без преувеличения можно сказать, что все лучшее и светлое в академии идет от Горского и академия не утратит окончательно своей богословско–научной силы, пока в ней совершенно не иссякнет дух Горского» [1471]. Жизнь Горского полна своеобразия, которое так свойственно биографиям многих ведущих умов русской культуры [1472]. Он родился 12 августа 1812 г. в Костроме в семье семинарского учителя и учился в семинарии своего родного города. Во время инспекции 1828 г. его знания произвели такое впечатление на ревизовавшего семинарию иеромонаха Афанасия Дроздова, что последний взял его с собой в Москву. Без окончания богословского класса семинарии 16–летний Горский был принят в академию, которую закончил за четыре года. Сразу после этого вместе со степенью бакалавра (1833) он получил здесь доцентуру по церковной и светской истории. Со следующего года Горский читал только историю Церкви, а в 1839 г. стал ординарным профессором по этой дисциплине. Его предшественники на кафедре были людьми своеобразными: иеромонах Платон имел обыкновение развлекать своих слушателей чтением Гийона и Юнг–Штиллинга; лекции профессора Ф. А. Терновского–Платонова были так плохи, что его отстранили от преподавания, оставив ему одну светскую историю. В 1830–1833 гг. историю Церкви читал Филарет Гумилевский, сам только что окончивший академию. Кафедру церковной истории Горский занимал подряд 30 лет, вплоть до 1864 г. В 1860 г. митрополит Филарет захотел назначить его ректором академии, в связи с чем писал о нем следующее: «При несомненном достоинстве вообще он обладает по истории и древностям церковным сведениями, которые присоединили его к числу известных ученых» [1473]. И по многочисленным воспоминаниям современников видно, как высоко ценил Горского весьма расположенный к критике митрополит и как часто он советовался с ним о делах академии [1474]. Стремясь передать ректорство Горскому, митрополит Филарет тщетно старался склонить молодого профессора принять монашество, Горский же настаивал на рукоположении его в священнический сан, что было не принято в отношении неженатых. После серьезных колебаний митрополит в 1860 г. все–таки уступил желанию Горского, чтобы уже в том же году произвести его в протоиереи. В глазах митрополита принадлежность Горского к белому духовенству служила отныне препятствием для занятия им поста ректора академии. «Слышу, — писал Филарет обер–прокурору графу А. П. Толстому, — что некоторые желают, чтобы ректором академии был протоиерей Горский. Желаю сего и я и для сего предлагал ему вступить в монашество. Но он остался твердым в своем давно принятом расположении. Если угодно, чтобы он был ректором, то пусть будет мне поручено настоятельно предложить ему вступление в монашество. Ибо если он будет протоиереем ректором и у него будет в подчинении архимандрит инспектором, то это будет вступление, хотя еще мало приметное, но уже примерное для будущего, — вступление на путь желаемого некоторыми церковного переворота, чтобы вопреки древнему постоянному правилу поставить белое духовенство выше монашествующего и вверить управление протоиереям с их супругами, а архиереям оставить только рукоположение без рассуждения о достоинстве рукополагаемых. От такого управления нельзя ожидать ни единства, ни твердости, ни чистоты. Да не поколеблются опоры Дома Божия» [1475]. Митрополит Филарет отстаивает здесь типичную для защитников ученого монашества точку зрения, которую, впрочем, разделяли почти все иерархи вплоть до последнего сторонника монашеской гегемонии — скончавшегося в 1936 г. митрополита Антония Храповицкого. Но, уступая новым веяниям 60–х гг., митрополит Филарет вынужден был наконец сдаться. В 1864 г. Горский был назначен ректором академии и оставался им до самой своей смерти 11 ноября 1875 г. На время его ректорства пришлась коренная перестройка духовного образования, закончившаяся реформой 1867–1868 гг., которая имела, может быть, даже большее значение, чем реформа 1808–1814 гг. Горский принимал непосредственное участие в ее подготовке и проведении. Но еще ранее под его руководством формировались преподаватели и ученые, которым впоследствии было суждено стать деятелями пореформенной духовной школы России.
В качестве преподавателя академии Горский прежде всего довел читавшиеся им курсы (в 1833–1864 гг. — «Всеобщая и русская церковная история», в 1862–1875 гг. — «Догматическое богословие») до научного уровня, подобавшего высшей школе. Благодаря своим хорошим отношениям с митрополитом Филаретом, который терпел его педагогические методы, потому что от Горского не приходилось опасаться ересей, ему удавалось выходить за рамки, очерченные Духовно–учебным управлением. Горский был из тех преподавателей высшей школы, которые владели вниманием аудитории и умели увлечь своих слушателей, вместе с тем он был выдающимся воспитателем, пользовавшимся огромным нравственным влиянием на студенчество. Архиепископ Алексий Лавров–Платонов, один из учеников Горского, ставший профессором церковного права в академии, рисует следующий образ своего знаменитого учителя: «Он учил нас трояким способом: всех вообще на кафедре, увлекая нас своими глубокими изысканиями, историческими картинами, блестящими характеристиками отцов и учителей Церкви (доселе не могу забыть его характеристики Оригена), затем он всех же нас учил на другой своей кафедре — в библиотеке. Это тоже драгоценнейшие для нас его лекции, коими он вводил нас в полное обладание литературою предмета. Но были еще его лекции — lectiones privatissimae [лекции сугубо частные (лат.)] — домашние. На эти лекции иногда он призывал нас поодиночке, по поводу прочитанных им наших рассуждений или для сообщения своих мыслей относительно данной темы» [1476]. Особенно содержательны были лекции Горского по истории Церкви. Кроме историко–прагматического изложения материала он давал критический анализ источников, которые, сверх того, для наиболее яркого освещения предмета приводил в пространных выдержках. Профессор П. С. Казанский, слушавший Горского, когда тот только начинал свою преподавательскую деятельность, так рассказывает об этом: «Его лекции отличаются большею живостию, нежели печатанные его сочинения, где он исключает всякий порыв чувства и оставляет голый факт и сухое соображение… В наше время списки его лекций ходили по рукам и их немало распространилось по всей России. Достоинство этих лекций узнаешь только тогда, когда основательно изучишь предмет… Если принято в основание чужое сочинение, то по убеждению, что оно верно передает первоначальные источники… Для нас и почти для каждого он служит как бы справочным лексиконом» [1477]. Полнота и многосторонность его знаний были поистине изумительны, и потому его влияние простиралось на все отрасли русского богословия. Из его школы вышли не только такие историки, как А. П. Лебедев и Е. Е. Голубинский, но и замечательные специалисты по патристике, догматике, церковному праву и т. п. Любимым предметом Горского была история Русской Церкви. Здесь им была проделана большая исследовательская работа, открыто и изучено много документов. И если он мало и неохотно публиковал свои труды, то виной тому была только его скромность. Особо интересовала его эпоха патриаршества. К сожалению, до нас дошли лишь наброски, но поля этих рукописей испещрены ценнейшими замечаниями, немало из которых заставляют задуматься и современного историка. Можно догадываться, что Е. Е. Голубинский многими своими научными достижениями обязан упомянутым lectiones privatissimae Горского, от которого он унаследовал и склонность к критическому прочтению источников. «Этот аскет–профессор, этот инок–мирянин, с подвижническою жизнью соединявший общительную гуманность и готовность всякому служить своими знаниями и трудами, это было необыкновенное явление. Оно едва ли повторится», — писал о Горском Н. П. Гиляров–Платонов [1478].
Важным следствием академической деятельности Горского стал подъем уровня преподавания в тех многочисленных семинариях России, где оказывались его ученики. Надо также заметить, что к процветанию Московской Академии в эпоху реакционных нападок был причастен также митрополит Филарет, который в роли попечителя, а иногда и довольно строгого опекуна оградил ее от неоднократных попыток начальственного вмешательства.
Значительную роль в жизни академии в период 1814–1867 гг. играла профессура по философии, не любимая вышестоящими властями, которым она внушала недоверие. Основы ее авторитета были заложены, без сомнения, В. И. Кутневичем, первым профессором кафедры философии Московской Академии. Он был, как то видно из материала, собранного историком академии С. К. Смирновым, прекрасным знатоком и приверженцем современной немецкой философии, который умел вызвать у студентов живой интерес к своему предмету, несмотря на то что лекции читались на латинском языке. Кутневич преподавал в академии с 1815 по 1824 г. [1479] Его преемник протоиерей Ф. А. Голубинский (1797–1854), как и Горский, был уроженцем Костромы. Сын псаломщика, сумевшего впоследствии стать священником в Костроме, Голубинский поступил в 1806 г. в семинарию, а в год ее окончания был «информатором», т. е. ассистентом учителя греческого языка. В следующем году он стал студентом только что реформированной Московской Духовной Академии, которую закончил в 1818 г. со степенью магистра, после чего, по рекомендации Кутневича, был назначен бакалавром по кафедре философии, а с 1820 г. преподавал также немецкий язык. В 1822 г. Голубинский стал экстраординарным, а в 1824 г. — ординарным профессором философии, каковым оставался в академии в течение 30 лет, вплоть до своей смерти. В 1828 г. он был рукоположен в священника, а в следующем году стал протоиереем [1480]. Еще в студенчестве Голубинский вместе с несколькими товарищами организовал с разрешения инспектора «Общество научных дискуссий», которое отличалось от позднейших университетских семинаров по сути дела лишь отсутствием руководителя из числа преподавателей. Сохранился незаконченный отчет Голубинского о собраниях общества в первые три месяца его существования (март—июнь 1816 г.) — интересное свидетельство научных интересов тогдашней академической молодежи. О мотивах основания этого общества Голубинский писал следующее: «Часто в часы досуга они (студенты. — Ред.) любили с дружескою свободою и откровенностью говорить, что каждый думал о предметах их учений; иногда читали друг перед другом свои сочинения и судили о них» [1481].
В годы профессорства Голубинский пользовался в академии большим уважением — как ученый, как педагог и как человек. По свидетельству одного из студентов, «Федор Александрович был главою наставников, столпом академии и патриархом философов… Он говорил лекции просто, внятно, не столько с одушевлением, сколько с самоуглублением, как бы рассуждая сам с собою. Знал он бездну, но блестеть не любил и не увлекал молодых слушателей; с бóльшим вниманием стали бы его слушать люди более разумные и знающие. Особенно он любил распространяться о древней философии, об индийцах и китайцах, о Платоне… Должно заметить еще, что он был весьма осторожен в словах, боялся говорить нам много о новых немецких системах, хотя знал их весьма основательно. Правда, читал он нам о Гегеле, но не дал полного понятия о нем, потому что читал одну логику Гегеля… Он знал в совершенстве древнюю классическую литературу, новую немецкую и французскую, древнюю и новую философию, многих святых отцов, глубоко изучил Священное Писание; но свои познания не высказывал; свои мнения выражал нерешительно, осторожно и как бы неискренно; но все чужие мнения он знал основательно, разумеется, ученые» [1482]. Голубинский, как и многие его современники, очень интересовался немецкой философией и протестантским богословием. Когда в начале своей преподавательской деятельности он преподавал немецкий язык, то заставлял студентов переводить сочинения Арндта, снабжая их собственными религиозно–философскими комментариями. На барона Хакстхаузена (Haxthausen), немецкого католика, после беседы с Голубинским большое впечатление произвели его познания в области немецкой философии, и прежде всего знание Гегеля и Шеллинга [1483].
В 1852 г. начальный курс философии перешел к В. Д. Кудрявцеву–Платонову (1828–1891), который в 1854 г. принял от Голубинского и все остальные его курсы. Он читал менее эклектично, чем его предшественник и учитель. Плоды его трудов появились лишь после реформы академии и введения нового устава, в разработке которого он участвовал.
К столпам академии принадлежал также профессор математики протоиерей П. С. Делицын, один из основателей «Общества научных дискуссий». Его деятельность бела весьма разносторонней. Начинал он ее преподавателем французского языка, занимаясь со студентами переводами Боссюэ. Главной его заслугой перед академией стали переводы сочинений отцов Церкви, которые с 1843 г. начала издавать академия. В течение 20 лет Делицын перевел почти все запланированные 42 тома, и всякий, кто берет в руки это издание (в котором, кстати говоря, имя переводчика не указано), бывает обрадован точностью перевода и ясностью языка, учитывающего к тому же и особенности стиля каждого из авторов. Наряду с этим Делицын много лет работал в духовной цензуре [1484].
Выпускник Петербургской Академии Е. В. Амфитеатров (1815–1889), бывший долгие годы (начиная с 1839 г.) профессором эстетики и литературы, пользовался известностью как опытный педагог и талантливый лектор. Высок был его нравственный авторитет среди студенчества. По отзыву одного из его учеников, он обладал счастливой способностью превращать в свою собственность все, что встречалось ему в богатой иностранной литературе, так что рассказы о явлениях и лицах из мира искусства и литературы, которые он черпал у французских и немецких авторов, казались его собственными творениями. Лекции Амфитеатрова, писал другой, были мастерски составлены, точны и не особенно многословны. Их содержание вызывало у нас большой интерес. Историю литературы Амфитеатров рассматривал с эстетической точки зрения, приводя массу цитат из произведений выдающихся писателей. Еще учителем семинарии, он с особым воодушевлением говорил о Гомере, Данте, Мильтоне и других великих поэтах, теперь же вводил своих студентов в мир современной русской литературы, читал им Пушкина, Жуковского и только что вышедшие «Мертвые души» Гоголя, в то время как курсы русской литературы в Московском университете не выходили за пределы XVIII в. [1485]
Сложнее складывалась судьба другого значительного ученого, профессора Н. П. Гилярова–Платонова (1824–1887). Он начал свою академическую деятельность в 1848 г., когда эпоха Протасова достигла своего апогея. Гиляров–Платонов читал герменевтику, неправославные исповедания, историю ересей и расколов в Церкви, но по желанию митрополита Филарета должен был оставить чтение лекций о расколе из–за своей «либеральной» критики позиции православной Церкви. Вследствие поданной им докладной записки с требованием веротерпимости в отношении старообрядцев он был в 1854 г. уволен из академии. В 1856–1863 гг. этот высокообразованный человек с независимым характером служил в Москве цензором. «Широта его взглядов, смелое направление мысли, дисциплинированное духовной школой, делали то, что многие повременные издания и литературные работы держались и видели свет только благодаря отваге цензора, в существе дела благонамеренного, хотя и не всегда согласного с конкретными требованиями высшего цензурного начальства» [1486].
В Московской Академии начинал свою неудачную карьеру архимандрит Феодор Бухарев (1824–1871), который принадлежал к самым одаренным и интересным личностям из числа получивших образование в духовной школе. Это трагическая фигура среди ученого монашества, о теневых сторонах которого с такой горечью говорил архиепископ Никанор Бровкович. Сначала Бухарев учился в Тверской семинарии, где обратил на себя внимание своими способностями, а затем — в Московской Академии. В надежде посвятить себя всецело богословским занятиям он в возрасте 20–21 года постригся в монахи, так как, по его собственному позднейшему признанию, был болезненным и углубленным в самого себя. По окончании академии он в качестве бакалавра начал преподавать Ветхий Завет и в 1846 г. стал экстраординарным профессором по этой дисциплине. Однако Феодор не был предназначен для роли лектора, ибо не мог удержаться в рамках учебного предмета, не давая воли своему личному интересу к тем или иным темам. На студентов он производил скорее впечатление талантливого проповедника собственных идей. Для самого Бухарева чтение лекций являлось делом побочным: он всецело посвятил себя работе над комментарием к Апокалипсису, который по завершении был передан для просмотра митрополиту Филарету. Взгляды, развиваемые в комментарии Бухарева, насторожили митрополита; он явился на один из проводившихся архимандритом экзаменов, и впечатление, которое он вынес оттуда — и от ответов студентов, и от объяснений Бухарева, — было столь неблагоприятным, что Филарет настоял на его переводе на кафедру догматики Казанской Академии (1855). Незадолго до кончины архимандрита Бухарева его коллега профессор Казанский так писал о нем: «Об Апокалипсисе была переписка у А. М. Бухарева с митрополитом Филаретом. Я читал ее и не мог не признать, что Бухарев был правее митрополита… Александр Михайлович Бухарев пылкая голова, но туманная. На его попытку объяснить Апокалипсис я смотрю как на пункт помешательства… Любовь Христа, примиряющая всех и все, — вот основной пункт книг и статей Бухарева. Он живет сам в мире идеальном, все надеясь своими идеями пробудить человечество к лучшей жизни… Действительно, из среды монашествующих случалось мне слышать мнение, что после Священного Писания сочинение о. Феодора первое… Когда он служил у нас профессором, его обирал служитель до того, что не только без копейки денег оставлял его, но и книги его продавал. И о. Феодор усматривал во всем этом чуть не действие Духа Божия, двигавшего руками вора» [1487]. По оценке архиепископа Саввы Тихомирова, который, будучи консерватором, отнюдь не разделял богословских взглядов Бухарева, это был человек «с живыми способностями и горячим сердцем» [1488]. Феодор Бухарев, заключает его биограф, был исключительным явлением в истории Русской Церкви. «Богословие Бухарева не следует изучать в отдельности, как, например, истолковательное, догматическое, нравственное, обличительное. Оно едино, потому что это живое богословие; отличительная его особенность не в логических схемах, совершенно согласных с общими построениями православного богословия, а в своеобразном душевном устроении автора, которое обнаруживается во всех его суждениях по богословским вопросам» [1489].
Эти особенности и определяли его судьбу как человека и писателя, который позволял себе суждения, извинительные разве что для светского богослова, но никак не для ученого монаха. На чрезвычайно злобную, клеветническую критику архимандрит Феодор реагировал, к слову сказать, с таким истинно христианским смирением, что другим представителям ученого монашества было впору только устыдиться. По мнению Г. Флоровского, Бухарев является жертвой конфликта двух течений, типичных для 60–х гг., — «столкновения косности и мечтательности», — конфликта, определившего судьбы столь многих его современников [1490]. В этой связи его перевод в Казань предстает в новом свете, тем более что своеобразная литературная манера Бухарева вызвала беспокойство митрополита Филарета еще в 1848 г., когда Бухарев представил ему рукопись своих «Трех писем к Гоголю», написанных после выхода «Переписки с друзьями» Гоголя. В Казани Бухарев снискал себе симпатии студентов и всего образованного общества, которому нравились его проповеди. Популярностью пользовались его вечера; в этом «оазисе» искали разъяснения многочисленным проблемам, угнетавшим людей 50–х гг., но не находившим свободного публичного обсуждения в неподвижной атмосфере николаевского режима. Правда, абстрактно–теоретические и мечтательно–мистические рассуждения Бухарева лишь в малой степени удовлетворяли эти запросы [1491]. Такого рода деятельность Бухарева вызвала неудовольствие начальства, и его назначили — весьма характерная примета того времени! — как в свое время и профессора Гилярова–Платонова, членом новообразованного Комитета по духовной цензуре в Петербурге. Здесь Бухареву довелось осуществлять цензуру журнала «Домашняя беседа» В. И. Аскочевского, который в своем журнале в необычайно вульгарной форме нападал на Бухарева и на ученое монашество вообще. Миролюбие, смирение и объективность не позволили Бухареву вычеркнуть эти грубости. Они были столь недостойны, что конференция Московской Академии возбудила судебное дело по обвинению в оскорблении. Особо яростным нападкам Аскочевского подверглось сочинение Бухарева «О православии в отношении к современности», вышедшее из печати в 1861 г. Аскочевский называл автора еретиком и осыпал его ругательствами. И эту «критику» Бухарев беспрепятственно пропустил в печать, ограничившись лишь тем, что в журнале «Сын Отечества» дал свои возражения. Последовали новые атаки, и общественность была оповещена, что в ближайшем будущем Бухарев намеревается опубликовать еще более опасную книгу об Апокалипсисе. Возникшие по этому поводу толки заставили Бухарева забрать из типографии свою рукопись. Тем не менее он был уже до такой степени скомпрометирован, что его уволили с должности цензора и отправили в Никитский монастырь в Переяславле, обязав никаких своих сочинений впредь не печатать. Для расшатанных нервов архимандрита это было слишком: он заявил, что желает сложить с себя монашеский сан, так как обет безусловного послушания стесняет его в борьбе с несправедливостью своего церковного начальства. За это его ославили отступником, что еще более угнетало его. Последние годы жизни Бухарев провел в материальной нужде: гонорары за редкие публикации были слишком ничтожны, чтобы обеспечить существование, тем более человека, уже женатого. Он умер в апреле 1871 г. [1492] Судьба Бухарева обнажила прежде всего проблемы ученого монашества, но она указала также на необходимость реформирования духовного образования: господствовавшие в нем воззрения не соответствовали требованиям времени.
Старейшая из академий, Киевская, была преобразована на основе нового учебного плана в 1819 г. После этого около десяти лет она испытывала недостаток в преподавателях. Новый подъем начался лишь в ректорство архимандрита Иннокентия Борисова (1830–1839) [1493]. Он окончил Киевскую Академию в 1823 г., став ее первым магистром, и был назначен инспектором Петербургской семинарии. В том же году он принял монашество и, уже будучи иеромонахом, стал бакалавром богословия в Петербургской Академии. К началу 1826 г. Иннокентий — экстраординарный профессор, а два месяца спустя — архимандрит. На его проповеди в Казанском соборе и в Александро–Невской лавре собиралось множество народу, а появление их на страницах академического журнала «Христианское чтение» разом повысило его тираж. Неблагоприятным следствием популярности архимандрита Иннокентия как проповедника стала критика, которой подверглись его лекции в академии. За свою склонность к философскому обоснованию догматических положений он был обвинен в ложном толковании православия. Вот что пишет Д. С. Ростиславов, знавший Борисова как инспектора и профессора, в своих воспоминаниях о студенческих годах: «Борисов… занимался с большим усердием богословскою иностранною литературою; можно сказать, что он прочитал все, что тогда выходило замечательного в ней, принадлежало ль это тогдашним рационалистам и неологам или защитникам католической и протестантской догмы. Но кроме того, с не меньшим, может быть, усердием он занимался философией, историей, эстетикою, археологией и пр. …Будь сказано не в обиду почитателям покойного митрополита Филарета Дроздова, ученость Борисова была многостороннее, объемистее и современнее учености Московского святителя. Последний мог удивлять всякого чрезвычайно обширным знанием богословия и сочинений отцов Церкви. Но на первого с удивлением смотрели профессоры Киевского и Харьковского университетов, приглашавшиеся к нему на вечера для ученых бесед большею частию о предметах всех почти, а не одних богословских наук… На профессорской должности Борисов был не сухим теоретиком, тяжелым немецким гелертером[*] , но оратором, который воодушевлен и увлечен своим предметом и умеет также воодушевлять и увлекать им своих слушателей… Лекции его… были глубоко обдуманы и излагались в строгой систематической связи». Сначала Иннокентий Борисов читал апологетику и экклезиологию, позднее, в свой последний петербургский год, — догматику. При этом он «смело касался рационалистических идей, конечно, оценивал и критиковал их, как прилично наставнику духовной академии, но и не ратовал против них, как фанатик. Студенты были увлечены этими лекциями, заслушивались их и выходили из класса в полном очаровании от них». Будучи затем ректором Киевской Академии, которую он привел к новому расцвету, он и здесь пленял слушателей своими лекциями [1494].
После продолжавшегося всего один год ректорства архимандрита Иеремии Соловьева во главе Киевской Академии стал архимандрит Димитрий Муретов (1811–1883), который был ректором в продолжение 10 лет (1840–1850) [1495]. Он был сыном церковнослужителя, учился в Киевской Академии и окончил ее в 1835 г. со свидетельством лучшего и по способностям, и по знаниям. Его учитель, ректор академии Иннокентий Борисов, доверил ему как бакалавру преподавание Священного Писания и герменевтики. В 1837 г. Борисов передал Муретову, уже в 1835 г. принявшему монашество, и свои лекции по догматике, в которых последний вскоре превзошел своего учителя, отказавшись от ошеломлявшей смелости его выводов и дефиниций, равно как и их схоластического формализма. Лекции Муретова отличались глубиной и философской точностью. Их содержание покоилось на добротном историческом фундаменте. По скромности Муретов не печатал своих работ по догматике, и большой удачей можно считать уже то, что сохранились по крайней мере записи некоторых его лекций, сделанные одним из его учеников (Н. Д. Оглоблиным). «В лекциях своих и богословскую проблематику стремился он свести к ее духовным истокам, к духовному опыту, — писал Г. Флоровский. — И всегда у него чувствуется вся вопросительность испытующей мысли. Мировоззрение Димитрия приходится восстанавливать теперь по его проповедям. Проповедовать он очень любил, и всего более именно на догматические темы. Говорил он очень просто, но в простых, почти наивных, словах умел выразить всю точность религиозных созерцаний, вскрыть внутреннюю перспективу даже в обыденных мелочах. Димитрий напоминает всего больше именно Филарета Московского — и своей догматической пытливостью, и силой, и последовательностью рассуждающей мысли, и своим даром пластических определений… В богословии Димитрий был именно философ прежде всего. Он исходил из данных Откровения, из свидетельства слова Божия, и затем сразу же переходил к спекулятивному раскрытию смысла и силы догмата. Он не был историком, хотя и придерживался исторического метода в изложении догматики» [1496]. К числу его учеников принадлежал и Макарий Булгаков. В какой степени догматика последнего испытала влияние Муретова, сказать трудно. Возможно, он пользовался записями лекций своего учителя [1497]. Среди профессоров философии в этот период первым был священник И. М. Скворцов (1795–1863), который по окончании (в 1817 г.) Петербургской Духовной Академии преподавал сначала в Киевской семинарии, а затем, с 1819 по 1849 г., — в академии. Скворцов оставил после себя большое число работ по истории философии и разбор философии Канта, но своей популярностью он был обязан в первую очередь лекциям по церковному праву, которые читал в Киевском университете. Он состоял в тесной дружбе с архимандритом Иннокентием Борисовым, впоследствии переписывался с ним. Влияние Борисова на его идеи несомненно. «Философия во всей ее силе нужна в академии, — писал Скворцов своему другу. — Это потребность века, и без нее учитель Церкви не будет иметь важности пред своими учениками» [1498]. Борисов и Скворцов действительно пробудили в студентах академии живейший интерес к философии. Многие будущие исследователи и профессора философии духовных академий и университетов в 30–50–х гг. учились именно в Киевской Академии [1499].
Петербургская Академия, где преподаватели сменялись особенно часто, в пореформенный период могла похвастаться лишь немногими значительными богословами. Действительно достойны упоминания лишь Филарет Дроздов (1812–1819) и Григорий Постников (1819–1822). И в позднейшее время профессора философии ничем не блистали. Такой признанный специалист по догматике, как Никанор Бровкович, писал в 40–х гг.: «Я… видел, что в нашей системе и то, и другое, и третье с точки зрения так называемой науки представляется далеко не столь прочно, как представлялось до сей поры с точки зрения ригористического православия» [1500]. Однако он полон глубокой признательности ректору архимандриту Макарию Булгакову (1850–1857) за его лекции по догматике: Макарий дал плодотворный толчок развитию богословской науки. Хотя его лекции, по мнению Никанора Бровковича, были не столь хороши, как его публикации, но просты и ясны, и вообще он был великим учителем! [1501] Наиболее выдающимся научным достижением Булгакова явилось не «Православное догматическое богословие», а «История Русской Церкви», обеспечившая ему почетное место в русской науке. Суждения современников о нем весьма различны. Ряса ученого монаха и высокое положение в иерархии часто казались Макарию не поддержкой, а бременем, помехой в его научной работе. «Как надоело мне архиерейское служение. Мне ничего так не хочется, как только побыстрее уйти на покой!» — писал он в одном из писем уже в 1867 г. По оценке его биографа Ф. И. Титова, Макарий Булгаков принадлежал к наиболее прогрессивным среди епископов 60–х и 70–х гг. «Макарий Булгаков был иерарх широкого кругозора, светлых взглядов и редкой терпимости к мнениям и убеждениям других, в том числе и своих противников, которых у него было немало» [1502]. Его «прогрессивные» воззрения наталкивались на особое неприятие со стороны консервативных иерархов, в то время как многочисленные карьеристы с завистью наблюдали за тем, как он безо всяких усилий достиг своего высокого положения. Ему покровительствовал и оказывал явное предпочтение перед другими епископами обер–прокурор граф Д. А. Толстой, ценивший прогрессивность (разумеется, весьма относительную) его взглядов. Большое возмущение вызвало участие Макария Булгакова в разработке реформы церковного суда в 1870 г. [1503] Стараниями его противника, профессора Московской Академии А. Ф. Лаврова–Платонова, реформа была погублена. Впоследствии Лавров, будучи викарием Московской епархии, оказался в подчинении у митрополита Макария, который доверил управление своей епархии епископу Алексию (таково было теперь имя Лаврова), чтобы сберечь время для работы над «Историей Русской Церкви» [1504].
Среди профессоров Петербургской Академии заслуживает упоминания также Иоанн Соколов (1818–1869). На его развитие оказали влияние его учителя по Московской Академии — Филарет Гумилевский, А. В. Горский и Ф. А. Голубинский. По окончании академии Соколов остался в ней читать этику, пастырское богословие и библеистику. Затем он был переведен в Петербургскую Академию, где в течение десяти лет читал церковное право, после того как, несмотря на резкую критику митрополита Филарета, получил степень доктора богословия за «Опыт курса церковного законоведения» [1505]. В 1855–1857 гг. он был ректором Петербургской семинарии, а в 1864–1867 гг. — Петербургской Академии, в промежутке между этими назначениями побывав в Казани в качестве ректора тамошней академии. Затем, вплоть до своей ранней смерти, он был епископом Смоленским. Со временем его перевода в Казань совпало, кстати говоря, назначение Макария Булгакова епископом Тамбовским. Архимандрит Порфирий Успенский, который и сам немало претерпел из–за консерватизма иерархии, в своем интересном дневнике писал по этому поводу: «Бывает несчастное время, когда стесняют круг благотворной деятельности даровитых людей. Таково наше время. Недавно отсюда услали в Казань умного ректора Петербургской семинарии архимандрита Иоанна и на место сокола посадили ворону, архимандрита Нектария, вызванного из Киева на чреду священнослужения. Ректора академии преосвященного Макария удалили в Тамбов, где он будет судить пьяных церковников и где едва ли продолжит историю нашей Церкви, которой только первые три части обнародованы на днях. Он не имел счастья понравиться новому митрополиту–ригористу» [1506]. Митрополитом, о котором идет здесь речь, был Григорий Постников. В воспоминаниях Московского митрополита Леонтия Лебединского (1891–1893), ученика Иоанна Соколова, есть сведения и о том, чем же именно последний заслужил немилость митрополита Григория: «Каноническое право преподавал Иоанн Соколов… уроки его мы слушали с удовольствием. Очень даровитый, он имел смелый полет мыслей и здоровую голову. Из скучного по–видимому предмета он умел сделать весьма интересный по манере изложения. В преподавании он много отличался от Макария (имеется в виду Макарий Булгаков. — И. С.), говорил довольно медленно, возбуждал вопросы и решал их превосходно. Особенно он обладал и критическим талантом. Помню, когда он разбирал «Духовный регламент», мы были в восторге. О. Иоанна мы по справедливости, думаю, считали выше Макария по его глубокому и самостоятельному уму. К сожалению, своеобразный характер о. Иоанна и его нередко страстные выходки много повредили ему и замедлили ход по службе. Жаль, что этот умный человек не пожил дольше в архиерействе». И Никанор Бровкович, также ученик Иоанна Соколова, подчеркивает его солидные познания и талант лектора. Он метко характеризует Иоанна как ученого монаха, страдавшего «мировой скорбью». Его нервозность была прямо–таки болезненной и стала одной из причин того, что он буквально сгорел в огне возбуждения, охватившего духовную жизнь России в 60–х гг. (см. § 9) [1507].
Нельзя не вспомнить и преподавателя философии Петербургской Академии Ф. Сидонского (1805–1873). Он был выпускником этой академии, а с 1833 г. — профессором философии, однако должен был оставить кафедру уже в 1835 г. В 1864 г., когда он уже был священником, его пригласили на должность профессора философии в Петербургский университет. В академии он читал историю философии, этику и естественное право, причем был первым, кто делал это на русском языке. На устаревшие, но по–прежнему официально принятые учебники Баумайстера и Винклера (Winkler), внушавшие отвращение студентам, он не обращал внимания. В свои лекции Сидонский вводил «многие из тех идей, которые в то время занимали немецких и французских мыслителей, через это затрагивал и поддерживал любознательность студентов и пробуждал в них стремление к философскому мышлению» [1508]. Деятельность Сидонского продолжил В. Н. Карпов (1798–1867), ученик Скворцова по Киевской Академии. Карпов составил себе имя переводами и анализом диалогов Платона. Хотя он и старательно следил за тем, чтобы как–нибудь не отклониться от православия, совсем избежать подозрений в этом ему не удалось. Один из его коллег по академии, профессор Ростиславов, рассказывает, что митрополит Филарет Дроздов однажды задал Карпову в присутствии митрополита Серафима Глаголевского вопрос, ведет ли разум к религии, на что тот ответил вполне утвердительно, обезоружив недоверчивых иерархов. Так или иначе, в Петербургской Академии он удержался и преподавал в ней 34 года. В области философии он стремился создать собственную систему, базировавшуюся на христианстве и отвергавшую рационализм [1509].
Из многочисленных учеников Карпова, на которых он имел влияние, наиболее выдающимся был Никанор Бровкович (1826–1890), борец против позитивизма и представитель христианского идеализма [1510]. Его очень интересные воспоминания, вышедшие только в 1900 г. под заглавием «Биографические материалы», содержат сведения (отчасти уже приведенные нами) об его учителях в академии — Макарии, Карпове и Иоанне Соколове, есть в них также упоминавшиеся здесь критические размышления об ученом монашестве, к которому он и сам принадлежал еще со студенческих лет (1847–1851), приняв постриг в 1850 г. Богословские взгляды Никанора Бровковича, как и мировоззрение в целом, сделали его противником господствовавшей в академии системы обучения. Когда в своих лекциях по апологетике он осмелился привлечь современных философов, например Фейербаха и Штрауса, то оказался в конфликте с ректором Макарием Булгаковым. С тех пор за его деятельностью следили с недоверием, что стало для него большой помехой в карьере. Вместо «опасной апологетики» ему пришлось более пяти лет, пока он оставался преподавателем Московской Академии, читать введение в православное богословие, причем строго придерживаясь учебника Макария Булгакова, вышедшего в 1847 г. В последующие 14 лет Никанор был поочередно ректором трех семинарий, а затем, в 1868–1871 гг., — ректором Казанской Академии, последним ректором дореформенного периода. Сомнительная репутация его как богослова мешала ему даже в обер–прокурорство графа Д. А. Толстого, который пять лет продержал его в викарных епископах. Настоящей причиной этих трудностей было превосходство Никанора над своими собратьями по ученому монашеству и иерархами как по талантам, так и по знаниям и проповедническому дару. Он был личностью с сильно выраженными индивидуальными чертами, что в России, и в особенности в среде русской иерархии, так часто принимали за признак либерализма, а от такого ярлыка было трудно избавиться всю жизнь. Случай помог ему стать наконец архиепископом. Проповедь о пользе войны, которой он в действительности не произносил, доставила ему расположение обер–прокурора К. П. Победоносцева, а благодаря «светской манере», с какой он держался при встрече с супругой Александра III во время маневров в Елизаветграде в 1884 г., он снискал себе высочайшую благосклонность [1511].
Другим значительным ученым, деятельность которого приходится на начало рассматриваемого периода, был протоиерей Г. П. Павский (1787–1863). Он принадлежал к первому выпуску Петербургской Академии после реформы 1808–1814 гг. и затем получил кафедру древнееврейского языка. После рукоположения в священника ему предложили также должность профессора богословия в Петербургском университете и поручили преподавание закона Божия цесаревичу Александру Николаевичу. «Павский был филолог прежде всего — у него был филологический дар и чутье. Он полюбил еврейскую Библию со всем жаром ученой страсти». Наряду с семитскими языками Павский прекрасно владел немецким, французским и английским, а также санскритом и даже исландским. Он знал всю языковедческую литературу своего времени, посвященную Ветхому Завету. Вот как пишет один из его учеников о значении его учебной деятельности в 20–30–х гг.: «Будучи профессором еврейского языка, он, по–видимому, не мог иметь большого влияния на студентов, а между тем доставлял им пользы в научном отношении едва ли не более, нежели все наставники по богословию (за исключением немногих), — это происходило от метода его преподавания. Прочитавши в несколько классов грамматику еврейского языка, он для перевода брал какого–либо пророка, сам разбирал или помогал студентам разбирать прежде всего буквальный смысл его и после сопровождал разбор филологическими и богословскими замечаниями, которые всегда интересовали студентов» [1512]. Таким образом за несколько лет Павский перевел на своих занятиях весь Ветхий Завет. Изданные литографическим способом в 1828 г. конспекты одного из его студентов получили широкое хождение во всех академиях. Содержание своих занятий с наследником Павский издал двумя небольшими книжками: «Христианское учение в краткой системе по предварительном понятии о религии, Откровении и Библии», и «Начертание церковной истории». Когда об этом узнал Петербургский митрополит Серафим, он попросил просмотреть эти книги митрополита Филарета, который нашел в них «неясность и сбивчивость в понятиях». Вслед за тем Серафим потребовал от Павского объяснений и представил их вместе с замечаниями Филарета императору Николаю I. Императору объяснения Павского не понравились, в результате чего последнему пришлось оставить и службу при дворе, и профессуру. Император определил ему пенсию, которая позволяла Павскому отныне целиком посвятить себя научной работе. Это произошло в 1835 г., а вскоре, в 1841–1842 гг., в связи со своим переводом Ветхого Завета Павский столкнулся с новыми трудностями. Иеромонах Агафангел Соловьев поднял вокруг этой работы, существование которой благодаря многочисленным копиям отнюдь не могло быть тайной, большой шум, повсюду трубя о том, что перевод в отдельных своих частях неверен и искажает смысл Священного Писания; это вынудило церковные власти вмешаться [1513]. Ниже мы еще скажем более подробнее об этом «деле Павского», которое, как и первое, наглядно демонстрирует те трудности, какие приходилось испытывать, работая в области богословской науки.
Такой же внезапный конец преподавательской карьеры ожидал и профессора литературоведения протоиерея К. И. Делекторского († 1842). Как священнослужителю ему приходилось выступать с проповедями в церкви Министерства внутренних дел. Он ненавидел «семинарскую риторику», говорил живо и просто, не боясь указывать и на пороки столичного аристократического общества. Протоиерей И. Базаров вспоминал, как император Николай сказал однажды священнику: «Батюшка, Вы еще слишком молоды, чтобы быть обвинителем», на что Делекторский ответил: «Ваше Величество, я не ведаю, когда Бог призовет меня на Суд Свой. Пока свет сияет, я должен работать над тем, чтобы спасать души моих слушателей». В 1835 г. Делекторский был уволен из академии [1514].
Казанская Академия была реформирована позднее, чем все другие; она возобновила свою деятельность лишь в 1842 г. Обер–прокуроры Нечаев и Протасов затягивали открытие преобразованной академии якобы из–за отсутствия средств, в действительности же — из характерных для николаевской эпохи соображений: умножение такого беспокойного элемента, как студенчество, было политически нежелательно. И только Казанскому архиепископу Владимиру Ужинскому (1836–1848) удалось наконец настоять на открытии академии. Так как здание семинарии сильно пострадало от пожара, аудитории пришлось расположить в чердачном этаже Спасского монастыря, а студентов расселить по монашеским кельям. Ректор академии архимандрит Григорий Митькевич (1844–1851) и архиепископ Григорий Постников (1848–1856) многое сделали для академии в материальном отношении [1515]. Среди преподавателей особенно выделялись уже упомянутые архимандриты Феодор Бухарев и особенно Иоанн Соколов. Курс догматики, читавшийся Соколовым в Казани (и позднее — в Петербурге), производил такое же сильное впечатление на студентов, как и раньше — петербургские лекции по церковному праву. Один из слушавших в Казани лекции Иоанна с восторгом вспоминал о глубине и ясности его мысли, необыкновенной оригинальности языка и лежавшей на всем печати неповторимой личной одаренности. «Отличительною чертою его лекций было соединение в них тонкого и глубокого философского анализа с некоторым оттенком мистицизма самой, впрочем, чистой, высокой и благородной пробы» [1516]. При всех своих достоинствах Соколов как преподаватель и ректор был, по свидетельству П. Знаменского, также одного из его учеников, властолюбив и полон презрения, иногда граничившего с грубостью, не только по отношению к студентам, но и к профессорам. Превышая свои полномочия, он перемещал профессоров и доцентов с одной кафедры на другую, вмешивался в их преподавательскую деятельность. Его своеобразный характер и эти выходки, как пишет тот же Знаменский, являлись немалой помехой нормальному течению учебного процесса [1517]. Преемники его, архимандрит Иннокентий Новгородов (1867–1868) и Никанор Бровкович (1868–1871), приложили немало усилий, чтобы ликвидировать отрицательные последствия его ректорства [1518].
Как видно из приведенных примеров, в течение некоторого времени накануне реформы 1869 г. Казанская Академия служила местом ссылки «либерально настроенных» ученых монахов (Бухарев, Соколов, Бровкович). От других академий она отличалась тем, что считалась академией миссионерской, которая призвана была знакомить своих студентов с религиями и языками нерусских народов России. Однако до 1869 г. для этого только закладывались основы.
Реформа 1808–1814 гг. помимо устранения недостатков духовной школы имела в виду также расширение ее учебных программ. Прежде всего выяснилось, что закончившие семинарии по старой программе не обладали достаточными знаниями для того, чтобы слушать академические лекции нового научного уровня. Одновременно дал о себе знать значительный недостаток в подходящих преподавателях. К счастью, быстро обнаружилось, что среди студентов можно найти множество способных молодых людей, из которых при новых порядках вскоре получились хорошие учителя. Новое поколение преподавателей стремилось строить свою педагогическую деятельность на основе самостоятельного научного исследования. Эти устремления натолкнулись на репрессивное противодействие со стороны ректоров и епархиальных архиереев, в подчинении которых находились академии. В течение 30 пореформенных лет новые программы постепенно подвергались обратному пересмотру в пользу прежних и в конце концов в 1839–1840 гг. с согласия императора Николая I были сильно урезаны обер–прокурором Протасовым. Все эти меры нанесли тяжелый удар по академическому и семинарскому образованию, но были уже не в силах остановить научную работу в области богословия. Несмотря на репрессии, она выжила, продолжала развиваться и создала предпосылки для стремительного подъема богословия во 2–й половине XIX в., когда реформа 1808–1814 гг. дала наконец зрелые плоды.
д) Политические и социальные процессы эпохи Николая I имели, естественно, большое влияние на внешнюю жизнь духовной школы, значительно изменив ее, но внутреннее ее развитие в своих существенных чертах определялось духом реформ александровского времени. Возрос уровень обучения, из–за чего повысились требования к прилежанию и сообразительности учащихся. Почти во всех академиях и семинариях постепенно искоренялся господствовавший в XVIII в. метод заучивания наизусть. Ученики и студенты со своей стороны начинали выказывать все больший интерес к науке. Лучшим доказательством тому может служить обновленный за счет молодежи преподавательский состав, который даже во второй половине рассматриваемого периода сумел сохранить в учебном процессе дух и жизнь. Новые веяния не прошли бесследно и для экзаменационной системы. Прежде полугодовые и годовые оценки на устных экзаменах были в академиях и некоторых семинариях решающими для судьбы учащегося. Они определяли его место в списке и тем самым оказывали после выпускного экзамена определяющее влияние на его служебную карьеру. Однако хорошие оценки были результатом всего лишь усердия и хорошей памяти, помогавших затверживать учебник. После же реформы 1808–1814 гг. большее значение стали придавать семестровым работам студентов, в которых обнаруживались не только знания, но и степень понимания выученного, а иногда также способность к критическому анализу. Студенты последнего года обучения обязаны были теперь представить научную (так называемую курсовую) работу, которая тщательно проверялась и оценивалась, особенно у студентов, входивших в десятку лучших по результатам устных экзаменов. Зачастую эти работы подправлялись преподавателями (в Москве это иногда делал сам митрополит Филарет), а затем публиковались. Такая система заставляла студентов сконцентрироваться на той или иной области науки. К сожалению, эта специализация редко принималась во внимание, когда бывшим выпускникам, а теперь преподавателям назначали их предмет: считалось, что окончивший академию должен владеть всеми предметами настолько, чтобы преподавать любой из них. В семинариях, правда, еще бывали случаи, когда преподаватель, многие годы ведя одну и ту же дисциплину, имел возможность продолжить научную работу в интересующей его области. Но в академиях такое было практически невозможно, по крайней мере для ученых монахов, так как их продвижение по служебной лестнице было связано с постоянной сменой учебного предмета. Поэтому уже студентом молодой ученый страдал от мысли, что впоследствии будет, вероятно, оторван от любимой отрасли науки. Кроме того, в продолжение практики XVIII в. и в ущерб духовной школе из выпускников духовных академий в большой степени пополнялись кафедры светских высших учебных заведений: университетов, Медико–хирургической академии и др. Особенно сильное «кровопускание» произошло, когда М. М. Сперанскому потребовалось большое число профессоров по русскому законоведению [1519].
Как и прежде, академии подлежали надзору соответствующих епархиальных архиереев. Впрочем, Петербургской Академии после назначения обер–прокурором Протасова приходилось больше опасаться его вмешательства, нежели престарелого митрополита Серафима. Киевский митрополит Евгений Болховитинов мало вникал в дела подведомственной ему академии, зато его преемник митрополит Филарет Амфитеатров, напротив, зорко следил за тем, чтобы обучение в академии шло в консервативном духе. Московская Академия находилась под неусыпным надзором митрополита Филарета Дроздова, который строго контролировал как деятельность преподавателей, так и жизнь студентов и сам дух академии. Его интересовала не только научная квалификация профессоров, но и, прежде всего, их личное отношение к вопросам веры. «Безверный наставник на всякой кафедре вреден для академии», — заметил он однажды [1520]. Применение научно–критических методов в богословии митрополит считал опасным признаком неверия. Его частые посещения и регулярное присутствие на экзаменах наводили страх и на профессоров, и на студентов. В присутствии студентов митрополит Филарет нередко в самой резкой форме критиковал сказанное преподавателем, и никто не мог быть уверен в том, что не будет им прерван. Его столкновения с ректором архимандритом Поликарпом Гайтанниковым (1824–1835) в академии запомнили надолго [1521]. Результатом такого контроля, с педагогической точки зрения весьма сомнительного, было то, что в своих лекциях профессора стали ориентироваться на мнение митрополита. «Филаретовский дух» сформировал не одно поколение воспитанников Московской Академии, определив их богословские и церковно–политические взгляды. Даже в конце XIX в. он еще чувствовался у многих богословов и иерархов. Новые педагогические порядки с чертами военного воспитания, вдохновителем которых был обер–прокурор Протасов, от Петербургской Академии перекинулись и на другие академии. В Казань они были принесены архимандритом Иоанном Соколовым. Будучи ректором, он регламентировал прически студентов, на богослужении расставлял их по росту и ввел форменную одежду — режим чрезмерной строгости, по определению историка академии [1522]. Всеобщее распространение такого рода педантичной регламентации достаточно засвидетельствовано воспоминаниями учащихся различных духовных учебных заведений. Периодическим послаблениям способствовали разве что частые смены ведущих педагогов, в особенности ректоров. Преемственность в воспитании до некоторой степени поддерживалась лишь благодаря инспекторам, сменявшимся реже. Особенно строги были порядки в Москве, где старались, в духе Филарета, по возможности изолировать студентов от жизни за стенами академии. Ответной реакцией в академиях, а отчасти и в старших классах семинарий становились нарушения дисциплины и даже попойки [1523].
Переворот в общественном мнении в первые годы царствования Александра II не мог не затронуть и духовное образование. Студенты проявляли живой интерес к вопросам общественной жизни и к светской публицистике, особенно к дискуссиям на эти темы на страницах возникавших тогда новых журналов. В семинарии были заронены, по выражению митрополита Филарета, «семена демократии». Семинаристы зачитывались не только запрещенными журналами и брошюрами, но и произведениями немецкой либеральной теологии и даже философского материализма, например Фейербахом. Тревожным сигналом послужило участие студентов духовной академии и университета в Казани в панихиде по убитым во время крестьянских беспорядков в деревне Бездна (Казанской губернии) [1524]. Было очевидно, что изоляция духовной школы от перемен в общественной жизни оказалась невозможной. Симптомом конца николаевской эпохи в области духовного образования стали требования новой его реформы, выдвигавшиеся ожившим общественным мнением.
§ 21. Духовное образование после школьной реформы 1867–1869 гг.
Политика Протасова резко обострила возникшее после реформы 1808–1814 гг. недовольство состоянием духовного просвещения и системой воспитания в духовных учебных заведениях. Даже те церковные иерархи, которые в дни своей молодости полностью одобряли принципы реформы 1808–1814 гг., теперь относились к ним скептически, не будучи, однако, согласны и со взглядами на задачи духовного образования Николая I и Протасова. Некоторые из этих иерархов, например митрополиты Филарет Дроздов и Филарет Амфитеатров попали в трудное положение. Осуждая реакционные тенденции в школьной политике николаевской эпохи, они сами же оказывали ей сильную поддержку, исполняя свои обязанности по контролю над духовными учебными заведениями своих епархий. Прежде всего они старались не допустить в науку и на учебные кафедры современные методы критического исследования, к которым имели такую склонность преподаватели богословия. Среди профессуры убежденность в необходимости новой реформы была широко распространена, хотя ясное представление о ее целях отсутствовало. Неуместность простого возврата к идеям реформы 1808–1814 гг. была очевидна даже тем, кто относился к ним с глубоким пониманием; времена настолько изменились, что нужны были какие–то новые подходы к реформированию как учебных программ, так и системы воспитания в целом. Кроме того, из–за недостаточного финансирования невыносимым стало и материальное положение духовных школ. Это относилось в первую очередь к нуждавшимся государственным стипендиатам, состоянию учебных корпусов семинарий и уездных духовных училищ, нищенским окладам учителей, которые покидали свои места в поисках другой работы, и прочим многочисленным недостаткам. В обер–прокурорство Протасова резко усилилась бюрократизация системы духовного образования [1525].
При таком положении вещей становится вполне понятным, почему либеральная внутренняя политика Александра II оказала столь сильное и непосредственное воздействие на духовную школу, да и на настроения духовенства. Последним толчком к реорганизации духовного образования послужили начавшиеся в 60–х гг. коренные реформы светских учебных заведений, сделавшие отставание застывших на николаевском уровне духовных школ особенно заметным. С 1866 г. граф Д. А. Толстой объединил в своем лице должности министра народного просвещения и обер–прокурора Святейшего Синода. Понятно, что он стремился применить принципы реформы светской школы и к области школы духовной. В начале правления Александра II были смягчены цензурные предписания. Начали выходить новые журналы, в том числе и церковные, сразу же выступившие с критикой недостатков в духовно–училищной системе. В 1860 г. митрополит Филарет Дроздов писал, что в критике со стороны общественного мнения «являются мысли односторонние, порывистые, заносчивые. Рассуждающие о России в разных отношениях от крайности самовосхваления переходят к крайности всеосуждения. Вместо скромного обличения несовершенств и недостатков произносятся оскорбительные порицания и грубые насмешки». При этом митрополит призывал, что[*] «следует первоначально нам самим во многом измениться, многое пересоздать и от многого старого и дряхлеющего отрешиться». Удивительна (если принять во внимание взгляды Филарета в целом) следующая мысль: «Хорошо бы, кажется, открыть при университетах факультеты богословия, куда бы могли быть принимаемы без различия состояний окончившие полный круг гимназический (т. е. невзирая на их сословную принадлежность. — И. С.)… самые духовные академии требуют рационального преобразования, в особенности относительно их исключительного положения» [1526]. При этом митрополит ни в коем случае не имел в виду радикальной реформы, на которой повсеместно настаивали, а только то, что он называл «разумными мерами». Приблизительно год спустя в письме к обер–прокурору графу А. П. Толстому от 10 февраля 1861 г. по поводу отчетов о заседаниях тогда уже существовавшего Комитета по соображениям о преобразовании духовных училищ и по поводу «рассуждений» профессоров Московской Академии Филарет писал: «Вообще при рассуждениях о преобразовании училищ требует внимания то, что большая часть порицаний, которыми щедро наполнены соображения, по прямому заключению ведут не столько к нужде преобразования уставов, сколько к нужде возбудить в начальниках и наставниках ревность, деятельность, живое усердие и сильное сознание того, что как излишняя холодная строгость, так и человекоугодливая поблажка ученикам суть не добродетели, а пороки» [1527]. Здесь в Филарете говорит консервативный политик от культуры. Он искусно использует «самокритику» профессоров, прозвучавшую в ходе страстной дискуссии на темы педагогики, чтобы сдвинуть центр тяжести с нежелательной для него радикальной ревизии уставов, которая могла повлечь за собой перемены в системе обучения и управления, на более нейтральную тему [1528].
В то время как в обществе спорили о коренных преобразованиях, Святейший Синод предпринял кое–какие мелкие усовершенствования учебных программ. В 1858 г. из программы семинарий была изъята геодезия и сокращено преподавание естествознания. В 1865 г. отменили изучение медицины, естествознания и сельского хозяйства, но повысили требования к знанию древних языков и ввели в учебный план педагогику. Важнейшим из мероприятий Святейшего Синода было учреждение в 1860 г. уже упомянутого Комитета по соображениям о преобразовании духовных училищ под председательством Херсонского архиепископа Димитрия Муретова; членом комитета был также профессор А. В. Горский. В начале 1863 г. комитет представил проекты уставов духовных училищ и семинарий, учебных программ семинарий и инструкции для надзирателей в семинарских общежитиях. Эти проекты были разосланы епархиальным архиереям, академиям и семинариям для обсуждения, которое затянулось до 1866 г. В некоторых местах специально для этой цели были организованы комитеты с участием местного духовенства [1529]. Назначенный в 1866 г. обер–прокурором граф Д. А. Толстой распустил комитет архиепископа Димитрия «за неимением денежных средств», а затем испросил и получил от императора дополнительные ассигнования на нужды духовных школ в размере 1 500 000 руб., добившись при этом высочайшего согласия на создание нового комитета, который собрался 19 марта 1866 г.; перед ним стояла задача ускоренного проведения реформ [1530]. Возглавил комитет Киевский митрополит Арсений Москвин, помощником которого стал Нижегородский епископ Нектарий Надеждин; в остальном комитет состоял из четырех светских и четырех духовных лиц. К последним принадлежал находившийся в дружеских отношениях с обер–прокурором протоиерей И. В. Васильев, выступавший за модернизацию уставов, тогда как Нектарий действовал больше в охранительном духе. Уже к декабрю 1866 г. уставы семинарий и духовных училищ были готовы и отосланы обер–прокурором Д. А. Толстым для просмотра и отзыва митрополиту Филарету. 14 мая 1867 г. представленный Святейшим Синодом проект был утвержден императором. В тот же день император подписал и «Положение об Учебном комитете при Святейшем Синоде», который пришел на смену протасовскому Духовно–учебному управлению [1531].
Это нововведение значительно изменило структуру и круг задач управления духовными учебными заведениями. «Учебный комитет при Святейшем Синоде, — значится в первом параграфе «Положения», — учреждается для обсуждения подлежащих разрешению главного духовного управления вопросов по учебно–педагогической части и для наблюдения посредством ревизий за состоянием сей части в духовно–учебных заведениях». Комитет состоял из президента и девяти духовных и светских членов, из которых шесть являлись постоянными сотрудниками, а три остальных были ревизорами и потому освобождались от участия в заседаниях. Духовных членов назначал Святейший Синод, светские подбирались по рекомендации обер–прокурора. Комитету разрешалось приглашать экспертов с совещательным голосом. Главное отличие от Духовно–учебного управления времен Протасова состояло в том, что деятельность комитета ограничивалась делом образования и воспитания. Инспекции и административная корреспонденция переходили в ведение канцелярии обер–прокурора. Выделены были также хозяйственные и строительные вопросы, переданные в соответствующее подразделение Святейшего Синода. В компетенции комитета оставались: 1) введение новых уставов в духовных учебных заведениях; 2) меры по усовершенствованию этих уставов в случае необходимости; 3) учебные программы, учебные пособия и обработка годовых отчетов, представляемых учебными заведениями; 4) открытие школ для дочерей духовенства; 5) формирование учебных библиотек и издание соответствующих книг. Кроме того, комитет был обязан «обсуждать дела, касающиеся духовного просвещения». Тот факт, что из четырех духовных членов комитета, включая президента, лишь один принадлежал к ученому монашеству, вполне отвечал настроениям в духовенстве и обществе, требовавшим усиленного внимания к приходскому духовенству [1532]. Так, бывший профессор Петербургской Академии Д. И. Ростиславов уже на покое анонимно издал в 1866 г. в Лейпциге книгу «Об устройстве духовных училищ в России», где резко критиковал ученое монашество и его господство в духовной школе [1533]. Свое влияние оказали, очевидно, и многочисленные статьи и материалы аналогичного содержания; в них проявлялся живой интерес общественности к деятельности обоих комитетов — комитета 1866 г. и его предшественника, подготовительная работа которого и обеспечила скорейшее выполнение поставленных задач.
Согласно опубликованным в 1867 г. Уставам духовных училищ и семинарий, так же как и Уставам академий, вступившим в силу в 1869 г., окружные академические управления, которым до тех пор подчинялись семинарии и духовные училища, упразднялись. По вопросам воспитания и обучения в академиях были учреждены специальные советы, вопросы же хозяйственного свойства решались на заседаниях правлений. Семинарии и духовные училища теперь возглавлялись правлениями, состоявшими из представителей преподавательского состава и епархиального духовенства. Учителя и другие должностные лица становились в определенной своей части выборными. Должности ректоров во всех духовных учебных заведениях, включая академии, были отныне открыты и для белого духовенства.
Реформирование духовных училищ и семинарий началось в 1867/1868 учебном году и закончилось в 1871 г. Очередность определялась прежним делением на академические учебные округа. Сперва в 1868 г. были реформированы уездные духовные училища Петербургского и Киевского округов, затем Московского и Казанского. После этого на очереди и в той же последовательности были семинарии (1870–1871) [1534]. Уставы 1867 г. предписывали в каждой епархии открытие такого количества духовных училищ, которое соответствовало местным потребностям. «Духовные училища в каждой епархии под главным управлением Святейшего Синода и ведением епархиального архиерея вверяются ближайшему попечению местного духовенства». Каждая епархия делилась на округа в соответствии с числом училищ. Один представитель духовенства от десяти приходов округа делегировался на происходившие раз или два в год окружные съезды, в которых с правом совещательного голоса могли присутствовать и другие приходские священники округа. К обсуждению на этих съездах допускались любые вопросы, касавшиеся училищ. Кроме того, здесь происходили выборы училищных инспекторов и членов дирекций из духовенства, которые затем утверждались епархиальным архиереем. Помимо таких съездов учебными вопросами ведало правление местной епархиальной семинарии, которое назначало из числа преподавателей семинарии или местного духовенства ревизоров и заботилось об учебных пособиях. Уставы стремились заинтересовать духовных лиц в работе учебных заведений, где их сыновья получали начальное образование, и привлечь к сотрудничеству в общественной и церковной жизни. Большое значение имело право упомянутых съездов обсуждать хозяйственные дела духовных училищ; это в полной мере проявилось, когда только что организованные по инициативе съездов параллельные классы стали получать денежные средства благодаря самообложению приходов и добровольным пожертвованиям. Именно здесь в первую очередь принесли свои плоды начинания 60–х гг. и воодушевление (продолжавшееся, к сожалению, недолго), вызванное у приходского духовенства его включением в общественно–церковную жизнь.
Программа духовных училищ была рассчитана на четыре года. Принимались учащиеся из всех сословий, по окончании училища они имели право поступать не только в семинарии, но и в светские учебные заведения. Во главе духовного училища стояло правление: инспектор, его помощник и два представителя духовенства, избранные на окружном съезде. Инспектор должен был иметь степень не ниже кандидата богословия. В качестве исключения на эту должность допускались также лица, имевшие по меньшей мере шестилетний педагогический стаж или такой же срок священнического служения. Учебная программа включала следующие предметы: библейскую историю Ветхого и Нового Заветов, катехизис, богослужение, церковный устав, русский, церковнославянский, латинский и греческий языки, арифметику, географию, каллиграфию и церковное пение [1535]. Благодаря тому, что в окружные духовные училища принимались ученики из всех сословий, они могли в известной степени компенсировать имевшийся тогда недостаток в светских начальных школах.
Одновременно вступал в силу и Устав семинарий, тщательно подготовленный еще комитетом архиепископа Димитрия Муретова: привлекались даже материалы об организации римско–католических семинарий во Франции и православной богословской школы на острове Халки близ Константинополя [1536]. Согласно новому Уставу, главной задачей семинарий было «приготовление юношества к служению православной Церкви». При поступлении преимуществом пользовались сыновья духовенства. Оставшиеся места были в равной мере доступны учащимся православного вероисповедания из всех сословий. В старшие, богословские, классы принимались также выпускники светских средних учебных заведений и взрослые, обладавшие определенной начитанностью в церковных вопросах. «Семинарии под главным управлением Святейшего Синода находятся в ближайшем ведении епархиальных архиереев». Число учащихся определялось Святейшим Синодом, но местному духовенству разрешалось в случае необходимости изыскивать средства для открытия дополнительных учебных мест. Епископ имел право в любое время присутствовать на занятиях или экзаменах, а также выносить решения по письменным запросам и докладным запискам правления. В таких случаях он информировал об этом Святейший Синод. Далее, епископу надлежало следить за хозяйственной деятельностью семинарий и защищать их и их собственность перед государственными органами. Ректором семинарии мог быть только магистр или доктор богословия в сане архимандрита или (если он был из белого духовенства) протоиерея; при необходимости в соответствующий сан претендент возводился в момент назначения. В обязанности ректора входил надзор за обучением, воспитанием и ведением хозяйства в семинарии, при этом он не имел права занимать никакой другой должности. Только в виде исключения ректор монашеского звания мог быть одновременно настоятелем монастыря, а именно, в том случае, если семинария помещалась в стенах этого монастыря. Таким образом был положен конец имевшей место до той поры практике, когда ректорам академий и семинарий поручалось настоятельство в отдаленных монастырях, что мешало нормальному исполнению ими обеих должностей. Инспектором мог быть назначен только магистр богословия — в том числе из преподавателей–мирян. Кандидаты на должность ректора и инспектора выдвигались путем выборов на собрании преподавателей, епископ сообщал кандидатуры Святейшему Синоду, который утверждал одну из них. Однако Святейший Синод имел также право назначить кого–либо другого своей волею. Ректор являлся председателем правления, состоявшего из педагогического и административного собраний. В педагогическом собрании под председательством ректора принимали участие: инспектор, семь преподавателей, избранных на общем учительском собрании, и три представителя духовенства епархии, которые выбирались сроком на шесть лет епархиальными съездами и утверждались епископом. В административное собрание входили кроме ректора и инспектора один преподаватель и два духовных лица, выбранных на три года. Решения принимались большинством голосов. Сферы компетенции обоих собраний строго разграничивались, так что административное собрание могло заниматься только хозяйственными вопросами. Протоколы заседаний представлялись епархиальному архиерею.
Все семинарии были обязаны организовать общежития как для казеннокоштных, так и для своекоштных учеников. Сдача выпускного экзамена давала право на место священника. Лучшим ученикам предоставлялась возможность продолжать учебу в академии. Поступить в семинарию могли юноши в возрасте от 14 лет, закончившие духовное училище; получившие домашнее образование должны были сдавать приемные экзамены, но в старший класс они не принимались. Программа всех шести классов включала в себя: 1) толкование Священного Писания Ветхого и Нового Заветов; 2) общую и русскую церковную историю; 3) богословие — введение в богословие, догматику и этику; 4) практическое пастырское богословие; 5) гомилетику; 6) литургику; 7) русскую литературу и историю литературы; 8) светскую историю, как всеобщую, так и русскую; 9) математику (алгебру, геометрию, тригонометрию) и основы пасхалии; 10) физику и основы космографии; 11) философию (логику, психологию, обзор философских систем и педагогику); 12) языки: латынь, греческий, французский и немецкий; 13) церковное пение. Преподавание древнееврейского языка и иконописания было факультативным. Французский или немецкий языки изучались по выбору. Перевод в следующий класс происходил на основе годового переходного экзамена. Воспитание, согласно Уставу, должно было осуществляться в духе православной Церкви. Ученики обязаны были посещать богослужения, ежегодно причащаться и соблюдать предписанные Церковью посты. В общежитиях казеннокоштные учащиеся находились на полном пансионе, тогда как остальные должны были вносить плату, которая устанавливалась правлением и в зависимости от местных условий в разных семинариях была весьма различной. Одежда семинаристов была единообразной, но специальной формы пока еще не было [1537].
Внимательное сравнение новых учебных программ с прежними показывает, что из них были вычеркнуты часть естественных наук, медицина, сельское хозяйство, катехизис, библейская история, апологетика и патрология. Новыми предметами стали введение в богословие и педагогика. Расширилось преподавание литургики, гомилетики и Священного Писания, но главным образом — древних языков. На этом особенно настаивал обер–прокурор граф Д. А. Толстой, в 1868 г. докладывавший императору, что явно обновляется классическое образование, одна из существеннейших основ человеческой культуры, пришедшее в полный упадок в духовных учебных заведениях [1538].
К реформированию духовных училищ и семинарий приступили уже осенью 1867 г., вместе с началом занятий. Принципы реформы, предоставлявшие широкие возможности местному духовенству, тотчас нашли живейший отклик. Съезды духовенства, прошедшие почти во всех епархиях, показали, как глубоко его интересовали проблемы школы, с какой серьезностью и чувством ответственности оно отнеслось к своей новой, более активной роли. Поток статей в духовных журналах очень скоро наглядно продемонстрировал, что распространявшееся отдельными брошюрами в начале 60–х гг. представление о малообразованном и нравственно опустившемся духовенстве было сильно преувеличено. Во многих епархиях духовенство проявило большую жертвенность, добровольно пойдя на отчисления из своего скромного жалованья и из приходских доходов для создания дополнительных учебных мест, а также на ремонт семинарских и училищных зданий; составлялись предварительные сметы для постройки новых школ. В Тамбовской епархии, например, отнюдь не богатой, духовенство собрало на содержание параллельных классов тамошней семинарии весьма значительную по тем временам сумму в 30 000 руб. [1539]
Состояние семинарских зданий было критическим. За десятилетие с 1867 по 1877 г. из средств, предназначенных для духовного образования, 3,5 млн руб. было ассигновано на строительство. Новый Устав предусматривал также повышение преподавательского жалованья и сумм на содержание казеннокоштных учащихся. В период до 1871 г. духовно–училищный фонд получил от казны 1,5 млн руб., а начиная с этого года платежи поступали регулярно каждый год. Со времени реформы 1867–1869 гг. духовно–училищный фонд составлял лишь небольшую часть тех сумм, которые предназначались на нужды духовного образования в целом и поступали в бюджет Святейшего Синода из государственной казны. Император распорядился также, чтобы в фонд шли впредь и доходы от продажи свечей в кладбищенских и военных церквах, которые ранее были освобождены от этого сбора. В 1870 г. было предписано, чтобы в училищный фонд отчислялся определенный процент от совокупных сборов с продажи церковных свечей, с церковных кружек и др. [1540]
В 1868 г. был опубликован и новый Устав епархиальных женских училищ. Их учебные программы были несколько обширнее, нежели программы духовных училищ, и рассчитаны на шесть лет. Преподавалась всеобщая и русская история, греческий и латинский языки были исключены, а вместо Священного Писания изучалась библейская история, и т. п., дополнительным предметом вводилось рукоделие. Сверх того, разрешалось открывать подготовительные и педагогические классы, если духовенство желало этого и гарантировало дополнительные средства. Содержание епархиальных женских училищ, как правило, целиком ложилось на епархии, подчинялись они епархиальным съездам и епархиальным архиереям. К концу правления императора Александра II существовало уже 47 таких училищ, из которых 12 содержались непосредственно на средства Святейшего Синода. Их значение для народного образования было тем больше, что туда за особую плату могли поступать и девушки из недуховных сословий. Их выпускницы плодотворно трудились, учительствуя в церковноприходских школах, число которых резко увеличилось при Александре III, а также в земских школах и других учебных заведениях. Жаль, что в русской исторической литературе их подвижническая деятельность до сих пор осталась практически без внимания [1541].
До реформы имелось 50 семинарий с 11 620 учащимися и 186 духовных училищ с 36 610 учениками. В ходе реформы к 1871 г. были открыты три новых духовных училища и одна семинария (Донская семинария в Новочеркасске). Число семинаристов достигло 13 385, тогда как количество учеников духовных училищ, напротив, упало до 27 053, так как духовенство под влиянием общественного мнения стало чаще отдавать своих детей в светские учебные заведения, главным образом в гимназии [1542].
В 1867 г. Святейший Синод предложил духовным академиям высказаться по поводу намеченной реформы уставов. Докладные записки академий были переданы на изучение особой комиссии под председательством Нижегородского архиепископа Нектария. В комиссию входил также Макарий Булгаков. «Академический Устав 1869 года, принесший столько блага нашей Церкви и особенно духовной науке, несмотря на весьма кратковременное свое существование, явился в окончательном своем виде в свет благодаря энергичной защите принципов его Макарием Булгаковым, — так пишет биограф последнего. — Макарий Булгаков смело и твердо отстаивал необходимость предоставления нашей духовной школе свободного и правильного развития, в полном соответствии с духом и требованиями того времени» [1543]. Защищавшиеся Макарием принципы, до известной степени либеральные, явились причиной недолговечности изданного 30 мая 1869 г. нового Устава, который уже в 1884 г. был заменен так называемым «антиуставом» [1544].
Этот Устав 1869 г. значительно отличался от Устава 1808 г. и по форме был аналогичен Уставу семинарий. Ранее задача академий состояла в подготовке молодежи духовного звания к занятию высших церковных должностей и преподаванию в семинариях, а также в просвещении духовенства. Новый Устав требовал от академий «давать высшее образование для просвещенного служения Церкви и заботиться о подготовке преподавателей для духовных учебных заведений». На практике особенно серьезное внимание обращалось на первое из этих требований, которое предполагало развитие богословской науки. С изданием Устава 1869 г. во всех областях богословия началась плодотворная работа. Наконец нашли полное признание фундаментальные методы научной критики, до сих пор подавлявшиеся из боязни вольнодумства и духовной самостоятельности ученых. Этой тенденцией Устав обязан своим составителям, в число которых наряду с Макарием Булгаковым входили и люди, хорошо знакомые с западноевропейским богословием, стремившиеся ввести его методы в русских академиях. Умерший в 1919 г. профессор А. Л. Катанский, который окончил академию еще до Устава 1869 г., а свою продлившуюся несколько десятилетий деятельность ученого и преподавателя академии начал уже после его выхода, в своих воспоминаниях так описывает атмосферу возникновения Устава, его прием студентами и профессорами, а также последствия его ограничения реформами 1884 и 1910 гг., т. е. все, чему он сам был свидетелем: «Главным двигателем преобразования был тогдашний обер–прокурор Святейшего Синода (с 1865 г.) граф Д. А. Толстой… Но душою комитета был не председатель (митрополит Арсений Москвин. — Ред.), человек ничем не выдающийся, кроме полного сочувствия делу преобразования, и потому persona grata у графа Д. А. Толстого, а члены комитета, в особенности председатель Духовного учебного комитета протоиерей И. В. Васильев и ректор Петроградской Академии протоиерей И. П. Янышев. Оба они горячо были преданы делу преобразования и являлись прекрасными, весьма сведущими представителями постановки высшего богословского образования на Западе: протоиерей И. В. Васильев — в римско–католическом мире, протоиерей И. П. Янышев — в протестантском… Прочие члены комитета были также в своем роде люди замечательные… Так, трудами упомянутых лиц и выработан был высочайше утвержденный 30 мая 1869 г. Устав духовных академий со всеми его особенностями. Одной из главных была специализация и разделение преподаваемых наук на три группы, или отделения: богословское, церковно–историческое и церковно–практическое… Слабые стороны такого учебного плана скоро были замечены. Это — преобладание небогословских наук пред богословскими в двух по крайней мере отделениях: церковно–историческом и церковно–практическом, недостаток полноты богословского образования студентов… Идея специализации духовно–академического образования носилась, так сказать, в воздухе тогдашнего времени и находила почти общее признание… После введения в действие новый учебный план Устава 1869 г. принес много добрых и ценных плодов. Студенты стали несравненно серьезнее, чем прежде, относиться к изучению наук, в особенности отделенских… Вообще во всех классных занятиях прошла какая–то бодрая, живая струя. Тем досаднее была явная крайность в проведении прекрасного и благодетельного, в сущности, принципа специализации, являлось предчувствие недолговечности нового Устава и сильное опасение возврата к прежнему академическому строю, что потом, к сожалению, и случилось в 1884 г.» [1545]
В новом Уставе предметы были разделены на общеобязательные и отделенские, т. е. изучавшиеся на одном из трех вышеназванных отделений. К общеобязательным относились: 1) Священное Писание; 2) введение в богословие; 3) философия (логика, психология и метафизика); 4) история философии; 5) педагогика; 6) один из древних языков и литература на нем; 7) один из современных языков (французский, немецкий или английский). На богословском отделении изучались: 1) догматика и история догматов; 2) нравственное богословие; 3) сравнительное богословие; 4) патристика; 5) древнееврейский язык; 6) библейская археология. Следующие предметы были специальными на церковно–историческом отделении: 1) библейская история Ветхого и Нового Заветов; 2) всеобщая церковная история; 3) история Русской Церкви; 4) история и обличение русского раскола; 5) всеобщая светская история; 6) русская история. Соответственно на церковно–практическом отделении: 1) пастырское богословие; 2) гомилетика; 3) история проповеди в православной Церкви и на Западе; 4) церковная археология; 5) литургика; 6) церковное право; 7) теоретическое литературоведение и история русской литературы с обзором важнейших произведений зарубежных литератур; 8) русский и другие славянские языки. Устав разрешал с согласия Святейшего Синода вводить дополнительные предметы. Так, например, в Московской Духовной Академии вместо упраздненной кафедры физики и математики профессор Д. Ф. Голубинский (сын протоиерея Ф. А. Голубинского) основал кафедру естественнонаучной апологетики [1546]. Обучение было рассчитано на четыре года. Все перечисленные дисциплины, как общеобязательные, так и входящие в программу отделений, проходились за три учебных года. По успешном окончании третьего курса студенту на основании квалификационной работы присваивалась степень кандидата богословия. На четвертый курс академии допускались лишь получившие отличные оценки на заключительном экзамене третьего курса. На четвертом курсе читались специальные практические лекции и под руководством профессоров студенты готовились к преподавательской деятельности в семинариях. При этом каждый студент мог выбирать интересующие его дисциплины — существенное улучшение сравнительно с прежним положением, когда личные интересы учащихся при выборе сферы преподавания во внимание не принимались. В то же время на четвертом году обучения писалась магистерская диссертация по избранной студентом специальности; после ее публичной защиты студент получал степень магистра богословия. Защита докторской диссертации давала право на ученую степень доктора богословия. Экзамены как по общеобязательным предметам, так и по специальным предметам отделений были устными. Это же правило имело силу и для экстернов, желавших получить академический диплом или ученую степень; представлять магистерскую диссертацию они также имели право не ранее чем через год. При поступлении в академию предъявлялось свидетельство об успешном окончании семинарии или гимназии.
Преподавательский состав академии включал девять ординарных и восемь экстраординарных профессоров, восемь доцентов и трех преподавателей современных языков, кроме того, Устав допускал привлечение приват–доцентов. Так, по философии и истории философии предусматривалось три преподавателя, из которых один должен был быть ординарным профессором. Чтение лекций по важнейшим богословским дисциплинам также предоставлялось ординарным профессорам. Приват–доценты являлись внештатными преподавателями, которые готовились занять должность доцента или профессора. Для получения ординарной профессуры требовалась ученая степень доктора, а экстраординарной — магистра богословия по одной из академических дисциплин. То же условие действовало и в отношении небогословских дисциплин: в этом случае будущий ординарный профессор представлял докторский диплом одного из русских университетов. В целом новый Устав предполагал значительное повышение квалификации преподавательского состава. Кафедры формировались путем тайного голосования, в котором принимали участие все члены академического совета. Не известные совету соискатели из других высших школ должны были читать пробные лекции.
Хотя новый Устав предоставлял академиям большую самостоятельность, он все же сохранил и верховное руководство над ними Святейшего Синода, и опеку со стороны соответствующих епархиальных архиереев. Последние должны были заботиться об учебном процессе во всем его объеме, они председательствовали на научных заседаниях академического совета и на экзаменах. Архиерейский надзор распространялся и на внутренний распорядок академии. Вопросы управления академией, а также обучения и воспитания, находились в ведении академического совета, хозяйственные вопросы были компетенцией правления. Членами академического совета являлись: ректор (председатель), три его ассистента по учебным делам, инспектор и по два ординарных профессора от каждого отделения. Наиболее важные вопросы преподавания и воспитания решал не совет, а общее собрание, состоявшее из всех ординарных и экстраординарных профессоров. На таких собраниях происходили, в частности, выборы для замещения вакансий на кафедрах. Правление академии состояло из ректора (председателя), инспектора, трех ассистентов от отделений и эконома, исполнявшего свою должность на общественных началах. В качестве более высокой инстанции выступал епархиальный архиерей, а наивысшей — Святейший Синод. Епископ имел право делать запросы председателю совета, тогда как последний должен был представлять для сведения епископа отчеты о заседаниях и протоколы. До реформы 1869 г. при назначении ректора епархиальный архиерей выдвигал на усмотрение Святейшего Синода одного, а собрание академии — двух кандидатов, причем Синод практически всегда высказывался в пользу кандидата из монашеского звания и имевшего степень магистра. По новому Уставу ректором должно было быть лицо духовное, т. е. он мог принадлежать и к белому духовенству, что отныне часто и случалось. Условием было обладание степенью доктора богословия и чтение лекций в академии по одному из учебных предметов. В надзоре за студентами, который также входил в обязанности ректора, последний опирался на инспектора из числа профессоров. В делах обучения и воспитания ему помогали три ассистента, являвшиеся своего рода деканами отделений. Наиболее важные вопросы решались не единолично ректором, а академическим советом. Замещение должностей ректора, его ассистентов, инспектора и профессоров утверждалось Святейшим Синодом. На каждом отделении академии имелась комиссия из преподавателей для обсуждения вопросов, касавшихся отделения, окончательное решение по которым выносилось академическим советом.
Согласно Уставу 1869 г., в академию могли быть приняты лица любого сословия, если они были православного вероисповедания, представили свидетельство об окончании семинарии или классической гимназии и выдержали экзамен. Академический совет имел право допускать к лекциям и вольнослушателей. Неимущие студенты при хорошей успеваемости могли учиться на казенный счет, а также жить в академии и получать стипендию. По окончании академии они должны были отслужить учителями по полтора года за каждый год обучения и только тогда при желании могли переходить на службу в другое ведомство.
В Казанской Духовной Академии для миссионерской деятельности среди буддистов и мусульман были организованы факультативные специальные лекции, читавшиеся штатными преподавателями.
Одновременно с Уставом академии получили и новые штаты, принесшие значительное увеличение профессорского жалованья, которое было уравнено с жалованьем университетских профессоров [1547].
С дозволения Святейшего Синода академии получили право устраивать публичные чтения своих профессоров. Далее, разрешалось основывать ученые общества, а также публиковать научные труды профессоров и сборники источников и материалов для изучения христианства. При этом было достаточно внутренней цензуры самой академии. Прежнее положение, согласно которому сочинения профессоров подлежали общей духовной цензуре, было отменено.
В ходе подготовки нового Устава Святейшим Синодом изучался вопрос об учреждении пятой духовной академии в Вильне, о чем как о средстве борьбы против католицизма и укрепления православия в западных областях ходатайствовал в 1863 г. перед императором генерал–губернатор М. Н. Муравьев. Когда в 1864 г. по этому вопросу обратились к мнению митрополита Филарета, тот высказался против такого шага, считая, что, во–первых, преподавателей не хватает даже для существующих четырех академий, а во–вторых, для осуществления целей, указанных Муравьевым, гораздо важнее иметь хороших приходских священников, которых могут подготовить и семинарии [1548].
Впоследствии свои действия активизировали не только защитники, но и противники нового академического Устава. Одним из наиболее резких его критиков был Казанский архиепископ Антоний Амфитеатров [1549]. Митрополит Филарет был особенно недоволен Уставом семинарий. Несколько позднее Тверской архиепископ Савва Тихомиров направил незадолго до того назначенному обер–прокурору К. П. Победоносцеву несколько писем, полных горькой критики, которые подлили масла в огонь и, насколько это было возможно, еще более усилили отрицательное отношение обер–прокурора к проведенным преобразованиям [1550]. Наряду с несомненно положительными результатами, а именно блестящим взлетом богословской науки вскоре отчетливо дали о себе знать и недостатки нового академического Устава: академии превратились в своего рода институты по выращиванию ученых богословов, чрезвычайно же важная задача подготовки научно образованного духовенства отступила на задний план. Именно на это и была направлена основная критика противников Устава [1551].
Устав 1869 г. открыл белому духовенству доступ к ректорству в академиях, ликвидировав тем самым гегемонию ученого монашества. Обер–прокурор граф Д. А. Толстой, противник ученого монашества, способствовал назначению представителей белого духовенства на должности ректоров. Так, ректором Петербургской Академии стал протоиерей И. Л. Янышев (1866–1883), вступивший в должность еще до появления нового Устава. Московскую Академию с 1864 г. и до самой смерти в 1875 г. возглавлял протоиерей профессор А. В. Горский. После недолгого ректорства архимандрита Михаила Лузина (1876–1878), ректором здесь стал протоиерей С. К. Смирнов (1878–1886), оставивший должность после реформы 1884 г. Ректором Казанской Академии с 1871 по 1895 г. был протоиерей А. П. Владимирский [1552]. Существенно увеличилось в академиях и число светских профессоров, и даже контрреформа 1884 г. не могла уже изменить этого положения. Специализация высшего образования позволила профессорам заранее готовить себе смену из наиболее способных учеников, которые по окончании академии оставались в ней — поначалу в качестве доцентов. Все эти факторы значительно ослабляли позиции ученого монашества в духовных академиях.
б) В 1881 г. на престол вступил Александр III, что означало скорый конец уставов 1867–1869 гг. Обер–прокурор К. П. Победоносцев вполне разделял недоверчивое отношение императора ко всем преобразованиям 60–х гг. Официозный историк Русской Церкви С. Рункевич называет предпринятые тогда меры «поправкой» уставов [1553]. Решиться на такого рода «поправку» Победоносцеву было тем легче, что ему была хорошо известна консервативная позиция епископов: приступая к «поправке», он тем самым как бы внимал «голосу Церкви». В 1882 г. был учрежден новый комитет для обсуждения уставов духовных учебных заведений, главой которого стал консервативный Кишиневский архиепископ Сергий Ляпидевский [1554]. При этом Победоносцев вовсе не был расположен к ученому монашеству, положение которого внутри иерархии он старался подорвать, чтобы исключить всякую возможность сопротивления своему авторитарному церковно–политическому режиму. Именно этим объясняется включение в число членов нового комитета светской профессуры духовных академий — шаг, который на первый взгляд выглядит либеральным [1555]. Работа комитета была завершена к концу 1883 г. и представлена на обсуждение и утверждение Святейшего Синода. Ход обсуждения описывает в своем дневнике Тверской архиепископ Савва Тихомиров: «Преосвященный митрополит Московский Иоанникий (член Святейшего Синода. — И. С.) частным образом пригласил Холмско–Варшавского преосвященного Леонтия (Лебединского, также члена Синода. — И. С.) и меня образовать комиссию для пересмотра проекта Устава православных духовных академий, составленного в 1883 г. комитетом, состоявшим под председательством преосвященного Сергия, архиепископа Кишиневского. К нам присоединен был обер–прокурором Святейшего Синода директор его канцелярии… Заседания нашей комиссии происходили на Троицком подворье в покоях митрополита. Они начались 24 января и продолжались до 16 февраля. В продолжение пяти–шести заседаний нами внимательно рассмотрен был проект Устава и в нем сделано было немало изменений и дополнений, но при этом немало было и словопрений. По некоторым вопросам я не был согласен с прочими членами комиссии и просил свои мысли представить на благоусмотрение Святейшего Синода, но мое заявление оставлено было без внимания. По окончании заседаний в конце сырной недели предложено было еще раз собраться на второй неделе Великого поста для окончания суждения о сделанных нами замечаниях на проект Устава; но это, неизвестно мне почему, осталось без исполнения. Между тем в конце поста составленный нами проект Устава академий внесен был митрополитом Иоанникием в Святейший Синод для подписания. Митрополиты Исидор и Платон подписали, не заглянувши даже в переписанную набело тетрадь; преосвященный Ярославский Ионафан, не участвовавший в нашей комиссии, хотел бы прочитать этот проект, но ему это не удалось (? — И. С.). Таким образом подписанный членами Синода проект представлен был чрез обер–прокурора на Высочайшее воззрение и 20 апреля 1884 г. был утвержден. Так–то совершаются у нас столь важные церковно–государственные реформы» [1556]. Затем, 22 августа 1884 г., император подписал и новый Устав семинарий [1557]. Вместе с новыми уставами канцелярия обер–прокурора опубликовала «Разъяснения к проекту Устава православных духовных академий» (СПб., 1884). На первой же странице объявляется, что цель нового Устава состоит в упрощении порядка управления академиями, более целесообразном разграничении сфер деятельности органов управления и упрочении административной власти каждого из них. Это означало возврат к известным взглядам митрополита Филарета. Такую же тенденцию, направленную на упразднение самоуправления и выборного начала в духовных учебных заведениях, обнаруживает и Устав семинарий 1884 г. [1558] По сравнению с Уставом 1867 г. здесь значительно расширены полномочия епархиальных архиереев по отношению к семинариям. Кроме того, в § 14 добавлено, что епископ «имеет высшее наблюдение за направлением преподавания, воспитанием учащихся и вообще за исполнением в семинарии сего Устава». § 23 отменяет выборность ректоров, которые теперь снова назначаются; инспектор также не избирается, а назначается Святейшим Синодом. В § 92 устанавливается, что оба члена педагогического собрания семинарии из числа духовенства, до тех пор избиравшиеся, отныне назначаются епархиальным архиереем. В учебную программу вводятся такие новые предметы: библейская история, история русского раскола и апологетика, а сверх того — еще сравнительное богословие и тригонометрия. В курсе философии сохраняются логика и психология, а обзор философских учений и педагогика заменяются основами и краткой историей философии и дидактикой. Число часов по русской литературе увеличивается за счет философии, математики и древних языков. Изучение новых языков становится факультативным. В интересах религиозно–нравственного воспитания усиливается преподавание церковного пения и вводится должность семинарского духовника. Семинария, как читаем в § 1, является «учебно–воспитательным заведением для приготовления юношества к служению православной Церкви», т. е. к занятию низших ступеней церковной иерархии, в то время как в Уставе 1814 г. ставилась цель дать образование молодежи из духовного сословия [1559].
Те же принципы характерны и для Устава академий, имевших целью «доставлять высшее богословское образование в духе православия для просвещенного служения в Церкви на пастырском, духовно–учебном и других поприщах деятельности» [1560]. Усилилась зависимость академий от епархиальных архиереев, которым поручалось попечение над ними в роли начальствующих. Хотя теоретически белое духовенство сохраняло доступ к ректорству, фактически после 1884 г. Святейший Синод назначал ректорами академий только ученых монахов. Теперь ректор не обязан был занимать профессорской должности, достаточно было, чтобы он просто преподавал какую–либо богословскую дисциплину. Рекомендовалось, чтобы инспектор и его помощник были из духовного сословия. Кандидатуры на замещение вакантных кафедр утверждал Святейший Синод по представлению епископа; условием, как и прежде, являлось наличие ученой степени. Компетенция академического совета и правления была сужена, укрепилась их зависимость от епархиального архиерея.
В новые учебные программы были внесены существенные изменения, направленные в основном против специализации. Распределение дисциплин по трем отделениям отменялось. Отныне имелись общеобязательные предметы и тематически сгруппированные предметы на выбор. Студенты уже не выбирали себе специальности как основы для будущей научной деятельности, а готовились к преподаванию в семинариях. Программа была рассчитана на четыре года, причем четвертый курс не имел прежних особых задач. Количество семестровых работ было увеличено с шести до девяти. Кандидатская диссертация на четвертом курсе писалась параллельно с обычной курсовой работой. Обязательными дисциплинами являлись: 1) введение в богословие (вместо прежних основ, но с сохранением приблизительно того же содержания); 2) Священное Писание и библейская история; 3) догматика; 4) нравственное богословие; 5) гомилетика и история проповеди; 6) пастырское богословие и педагогика, ранее входившая в число специальных предметов; 7) церковное право; 8) история Вселенской Церкви до разделения Церквей вместо прежней всеобщей церковной истории, история православной Восточной Церкви и Русской Церкви; 9) патристика; 10) церковная археология и литургика; 11) философия: а) логика, психология, метафизика, б) история философии. Сравнительное богословие из учебного плана было изъято. Из предметов по выбору к первой группе относились: 1) теория языка и история зарубежных литератур; 2) русский и церковнославянский языки с палеографией и история русской литературы; 3) древнееврейский язык и библейская археология; 4) один древний и один новый язык. Во вторую группу входили: 1) история и анализ западных исповеданий (вместо прежнего сравнительного богословия, однако с бóльшим упором на критику); 2) история и критика русского раскола; 3) всеобщая светская история; 4) история России; 5) один древний и один новый язык. В Казанской Академии была еще группа миссионерских дисциплин с татарским и монгольским отделениями. Студенты, избиравшие эту группу, освобождались от изучения предметов одной из двух названных выше групп по выбору, за исключением одного древнего и одного нового языка. На татарском отделении преподавались: 1) история и критика ислама; 2) этнография татар, киргизов, башкир, чувашей, черемисов, вотяков и мордвы; 3) история распространения христианства среди этих инородцев; 4) арабский и татарский языки с общим филологическим обзором языков и наречий названных народов. В программу монгольского отделения входили: 1) история и критика ламаизма; 2) этнография монголов, бурят, маньчжур, корейцев, гольдов, гиляков и др.; 3) история распространения христианства среди названных народов; 4) монгольский язык с диалектами и общий филологический обзор языков и диалектов перечисленных народов. Эти установления способствовали существенному прогрессу в миссионерской деятельности.
К штатным преподавателям относились 8 ординарных и 9 экстраординарных профессоров, 9 доцентов и 3 преподавателя современных языков. Штаты преподавателей Казанской Академии ввиду организации миссионерской группы были увеличены. 25 лет службы давали профессорам право на звание заслуженного ординарного или заслуженного экстраординарного профессора, особый служебный статус и особое жалованье. В 1894 г. были повышены оклады и пенсии преподавателям академий и семинарий, а в следующем году введена особая форма для студентов и семинаристов [1561].
Устав академий вступил в силу в 1884/1885 учебном году, новый Устав семинарий — в 1885/1886 г. Для чтения курса по истории и критике русского раскола не было преподавателей, и потому он вводился лишь постепенно с 1886 г. В качестве дополнительного предмета и с отдельным финансированием в семинариях тех епархий, которые особенно страдали от распространения сект, вводилась история и критика сектантства. Еще ранее, в 1884 г., начал действовать новый Устав уездных духовных училищ, а в 1882 г. — епархиальных женских училищ.
В 90–х гг. опять всплыл план учреждения пятой академии в Вильне, который, однако, снова был отклонен отчасти из–за неблагоприятного отзыва Литовского архиепископа Алексия Лаврова [1562]. К 1900 г. в России имелось 4 духовных академии, 58 семинарий, 185 духовных училищ и 56 епархиальных женских училищ, содержавшихся за счет епархий, наряду с 13, относившимися к ведомству императрицы Марии Федоровны. В 1900 г. Святейший Синод израсходовал на духовное образование свыше 8 млн руб., из которых 3 млн были предоставлены епархиальным духовенством [1563].
Согласно новому Уставу, семинарии и академии были открыты, как и прежде, для лиц всех сословий. Окончившие семинарию или классическую гимназию при поступлении в академию должны были выдержать вступительный экзамен. Право выпускников семинарий поступать в университеты, существовавшее с 1863 г., в 1879 г. было отменено. В 1884 г. этот запрет был подтвержден, но в 1897 г. семинаристам открыли доступ в Варшавский, Дерптский (Юрьевский) и Томский университеты.
Отношение в обществе к новым уставам не было единым: положительным оценкам в консервативных газетах и журналах противостояли отрицательные — насколько это дозволяла цензура — в либеральной прессе. Профессора академий, заботясь о научной смене, были в своем большинстве недовольны отменой введенной в 1869 г. специализации, которая способствовала развитию богословской науки. Так, профессор Петербургской Академии В. В. Болотов писал в одном из частных писем: «Новый устав положил есть тьму… хочет научного бесплодия». Устав 1884 г., писал в 1892 г. профессор Московской Академии Н. А. Заозерский, сузил цели академии до минимума. Академия была низведена до учебно–воспитательного учреждения, до духовного училища, хотя и типа высшей школы [1564]. В 1905–1906 гг., в период работы Предсоборного Присутствия, при обсуждении реформы духовного образования критика в адрес уставов 1884 г. заметно усилилась [1565]. Оценивая эти критические голоса, следует учитывать, что подъем научного уровня академий, явившийся следствием уставов 1869 г., пошел на пользу всей православной Церкви, независимо от того, было ли это целью создателей тех уставов или нет. Устав 1884 г. отказался от далеких перспектив, ограничившись постановкой задач в местном российском масштабе. Он имел в виду не столько научное образование будущего духовенства и учителей Русской Церкви, сколько подготовку политически и конфессионально благонадежного церковно–административного персонала, который должен был к тому же поставлять преподавателей для духовных учебных заведений среднего и низшего звена. Уменьшение роли академий как научных учреждений проявлялось и в том, что были отменены публичные диспуты при присуждении ученых степеней. Теперь для получения степени доктора или магистра богословия было достаточно двух (редко больше) отзывов на диссертацию; кроме того, магистрант должен был защищать свои тезисы перед собранием ординарных и экстраординарных профессоров. В 1889 г. были изданы особые правила, увеличивавшие права Святейшего Синода в вопросах присуждения ученых степеней. В 1884 г. были установлены три категории магистерской и докторской степеней: богословия, церковной истории и канонического права. Результатом усилившейся при Победоносцеве цензуры явилось заметное снижение научного уровня богословских исследований [1566].
в) Во 2–й половине XIX и в начале XX в. уставы академий и семинарий в большей степени определяли развитие этих учебных заведений, чем то было ранее. При этом уставы 1867–1869 гг. совершенно по–разному сказались на жизни академий и семинарий. Если последним пришлось ощутить и теневые стороны полученных свобод, то в академиях они привели к оживлению научных интересов студенчества, из которого благодаря существовавшей до 1884 г. специализации вырос ряд выдающихся ученых и профессоров.
После реформы Александра II семинаристы устремились в университеты. Число поступающих в академии снизилось, но строгость отбора возросла. Уменьшение числа кандидатов в священники было тревожным симптомом, и, по всей вероятности, именно оно явилось главной причиной возобновления запрета семинаристам поступать в университеты. Духовенство все чаще пользовалось правом обучать своих сыновей в гимназиях, чтобы обеспечить им светскую карьеру и избавить от стесненного положения приходского священника или учителя семинарии и духовного училища. Раньше такого выбора не было. На семинарию стали смотреть как на кастовое учебное заведение. «Когда доступ в университет был закрыт для семинаристских воспитанников требованием от них аттестатов зрелости, — писал в своих воспоминаниях бывший семинарист, — совершенно пала и личная энергия. Семинария с тех пор обратилась в какое–то безотрадное учреждение, в какую–то темницу, охраняемую чисто полицейским надзором лиц инспекции, которая заботилась только о том, как бы поскорее сбыть свое дежурство, сходить на молитву и загнать учащихся в спальни, не справляясь, подготовлены ли их уроки, преодолены ли ими все трудности» [1567]. В николаевскую эпоху семинарист стоически переносил порочную педагогику бурсы с ее строгостями, ведь так было повсюду, и наказание принималось с покорностью, если казалось справедливым. С 60–х гг. в семинарских стенах повеял свободный ветер, особенно в старших классах. То было время освобождения крестьян и смягчения полицейского надзора, который при Николае I тяготел над всеми сословиями. Приезжая домой на каникулы, семинарист, будь он даже из семьи сельского священника, слышал о новых идеях и мог заглянуть в кипевшие дискуссиями церковные журналы. Начиная с 50–х гг., учащиеся семинарий, как и гимназий и университетов, все чаще принимали участие в политических событиях, в семинарии начали проникать даже социалистические идеи [1568]. Интересное свидетельство этому мы находим в воспоминаниях митрополита Евлогия Георгиевского (1868–1916), который в 80–х гг., в бытность свою семинаристом в Туле, подпал вместе со своими товарищами под влияние народничества [1569].
Эти оппозиционные настроения отмечены и в докладах обер–прокуроров. Так, в докладе от 1870 г. говорилось о том, что в поведении воспитанников семинарий замечалось огрубение, проявлявшееся в непослушании начальству; недостаточное развитие религиозного чувства приводило к пренебрежению молитвой и невнимательному поведению на богослужении в церкви [1570]. Такое положение вещей вполне соответствовало господствовавшему тогда среди всей учащейся молодежи России умонастроению, которое в современной и позднейшей литературе называли нигилизмом. То был дух времени, коренившийся не столько в недостатках воспитания, сколько в преклонении перед естественными науками, характерном для России 60–х гг., и этот дух требовал слепо следовать «научной» критике религии. Неразвитая православная апологетика была в сущности бессильна бороться с нападками на веру, и в духовной школе не могло быть и речи об апологетически выверенном и убедительном опровержении ошибочных выводов из естественнонаучных фактов. Вдобавок и сами преподаватели, в особенности молодые, порой бывали просто заворожены философией дарвинизма, позитивизма и материализма [1571]. С другой стороны, многие учителя семинарий никак не интересовались внутренней жизнью своих воспитанников. Старые педагогические шаблоны в новую эпоху оказались совершенно непригодными. Но, если отвлечься от духа времени, ответственность за равнодушие молодежи к вере, по мнению митрополита Евлогия, лежала на преподавателях, которые проявляли слишком мало заботы о своих воспитанниках и мало влияли на них: «Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас… Начальство преследовало семинаристов за усы (разрешалось одно из двух: либо быть бритым, либо небритым, а усы без бороды не допускались), но каковы были наши умственные и душевные запросы и как складывалась судьба каждого из нас, этим никто не интересовался… Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили. От учителей ожидать дружеской помощи было нечего… При таких условиях ни для кого семинария alma mater быть не могла. Кто кончал — отрясал ее прах» [1572]. Несколькими годами позже в письме чиновника обер–прокуратуры одному из епископов по поводу беспорядков в некоторых семинариях в 1893 г. можно прочесть следующее: «Причина беспорядков — бестактность инспекции и малоопытность ректоров… Наши помощники инспектора — именно полиция, а не воспитатели» [1573]. Да и откуда было взяться доверительным отношениям между учителями и учениками при постоянных сменах ректоров и инспекторов. В период от 1867–1869 гг. до назначения обер–прокурором Победоносцева положение стало меняться к лучшему, но при Победоносцеве ректор мог оставаться на одном месте не более трех лет.
В 1886 г. в Тифлисской семинарии, воспитанники которой почти все были местными, из–за политики русификации, проводившейся экзархом Грузии архиепископом Павлом Лебедевым (1882–1887), произошли волнения, приведшие к убийству ректора [1574]. В 1893 г. беспорядки в этой семинарии повторились. В том же году вспыхнули волнения в Смоленской, Московской, Могилевской и Черниговской семинариях. В 1895 г. произошло возмущение во Владимирской семинарии, сопровождавшееся покушением на ректора архимандрита Никона Софийского, так что перепуганные власти потребовали даже вызвать войска против молодежи. Будущий митрополит Евлогий Георгиевский, назначенный после этих событий инспектором семинарии, сообщает в своих воспоминаниях, что причиной волнений явилась полицейская система воспитания, поддерживавшаяся ректором и инспектором. По той же причине в 1897 г. беспорядки охватили Тульскую семинарию [1575]. Под влиянием революционных настроений 1905–1907 гг. по семинариям прокатилась настоящая волна возмущений. В 18 семинариях дело дошло до тяжелых столкновений, но и в других имели место постоянные стычки между преподавателями и учащимися, которые отказывались отвечать на занятиях и бойкотировали некоторых учителей [1576].
Эти события недвусмысленно показали, что укоренившаяся система воспитания, которую еще более ужесточил Победоносцев, не отвечала насущным педагогическим задачам и была не способна подготовить молодежь, захваченную веяниями эпохи, к предстоявшему ей священническому служению. Но и помимо собственно воспитания учителя семинарий оказывались несостоятельными даже перед чисто дидактическими задачами. В Святейшем Синоде, по сообщению одного из его членов, архиепископа Никанора Бровковича, уже в 1887 г. об уровне семинарий было «разумение вообще невысокое» [1577], но при этом Синод ограничивался рассылкой циркуляров по мелким вопросам, ничего не предпринимая для преобразования самой системы воспитания. В таком состоянии дело оставалось вплоть до 1906 г., когда начались предварительные работы по общей церковной реформе. Теперь тема ущербности духовного образования стала предметом публичной дискуссии, участники которой искали путей, какими можно было бы вывести духовную школу из того летаргического состояния, в котором она пребывала. Эта задача была настоятельной и с практической точки зрения. Вот что пишет о периоде 1903–1913 гг. митрополит Евлогий: «Наши духовные семинарии не давали достаточного числа кандидатов–священников… Многие семинаристы, особенно в Сибири, не хотели принимать священного сана. Благовещенская семинария за 10 лет не выпустила ни одного священника. Религиозный энтузиазм в семинарии потух, молодежь устремлялась на гражданскую службу, на прииски, в промышленные предприятия» [1578].
О развитии собственно учебного процесса во 2–й половине XIX и в начале XX в. мы осведомлены недостаточно: исторические исследования, написанные до 1917 г., доведены в лучшем случае до начала 80–х гг. С уверенностью можно лишь утверждать, что введение Устава академий 1869 г. повлекло за собой повышение уровня обучения, так как выпускники академий, приходившие преподавателями в семинарии, обладали теперь более солидной научной подготовкой. Новые учебники, составленные частью по заданию Святейшего Синода, частью по собственной инициативе профессоров и постепенно вытеснившие устаревшие руководства, в научном плане были вполне хороши. Но перестройка обучения шла в семинариях медленно: еще в 1906 г. они давали богатый материал для критики со стороны Предсоборного Присутствия и печати [1579].
г) Духовные академии реагировали на реформы быстрее и активнее. Здесь дул совсем иной ветер, чем в семинариях; каждый семинарист чувствовал это, как только переступал порог своей новой alma mater. Контраст был велик, и неудивительно, если некоторым мемуаристам академия казалась ярчайшим светочем, а их семинарское прошлое — преувеличено мрачным. Сопоставление мемуарных свидетельств показывает, что во 2–й половине XIX в. академии развивались гораздо живее и целеустремленнее, чем в 1–й половине столетия. Реформа 1869 г. сделала академии подлинно высшими школами богословской науки. По признанию одного из студентов пореформенной Московской Академии (он поступил в нее в 1876 г.): «Мало–помалу мы убедились, что здесь, в академии, не китайщина, не стоячее болото, а жизнь, правда несколько своеобразная, но жизнь, богатая внутренним содержанием, правильно установленная, ни в каком случае не отрешенная от мира и не закабаленная в безжизненных формах» [1580]. А вот как вспоминает другой студент, на этот раз Киевской Академии, о своей учебе в 1880–1884 гг.: «Совершенно иное впечатление (нежели семинария. — И. С.) произвела на меня духовная академия до 1884 г., в которую, благодарение Богу, мне посчастливилось поступить в 1880 г. В ней я увидел свет и отраду после всех прожитых мною горьких дней, в ней я увидел живых людей с умом, сердцем и благородным чувством, и стало на душе легко и отрадно. Здесь я почувствовал интерес к науке и благородному добровольному труду… Большая часть из них (преподавателей и профессоров. — И. С.) искренно любила свое дело, трудилась и любила нас, как свое живое поле, которое им хотелось так возделать, чтобы оно было плодоносно и растимо» [1581]. Владимир Соловьев, который по окончании Московского университета в 1873 г. записался слушателем в Московскую Духовную Академию, заметил в одном из своих писем, что «академия, во всяком случае, не представляет собой такой абсолютной пустоты, как университет» [1582].
В то же время мемуарная литература свидетельствует и о том, как душил эту новую жизнь в академиях Устав 1884 г. Профессор Н. Н. Глубоковский описывал «увядание» академий во времена своего студенчества в Московской Академии (1884–1889): то была пора, когда «живой организм превращался в механический агрегат» [1583]. А вот воспоминания другого студента тех лет: «С 1884 г. академии обратились в какие–то повторительные семинарские курсы. Студенты были обременены массою предметов и лекций, основательно разобраться в которых не было никакой физической возможности, а посему, естественно, они теряют тот идеализм, который в большинстве случаев царил в академиях до 1884 г. и которым они выделялись из ряду других высших учебных заведений, как им и надлежало как высшей духовной школе» [1584]. В Уставе 1869 г., как и в пореформенном периоде в целом, особое недовольство Святейшего Синода и консервативно настроенных иерархов вызывали два момента: укрепление начал самоуправления в науке и образовании и переход руководства трех академий (в Киевской этого не случилось) в руки белого духовенства. Уже в 1874–1875 гг. Святейший Синод устроил ревизию всех академий; задумана она была как способ противодействовать реформе, но ее эффективность оказалась весьма небольшой из–за того, что по настоянию обер–прокурора ревизором был назначен «либерал» и сторонник Устава 1869 г. тогдашний Литовский архиепископ Макарий Булгаков [1585]. Сильнейшим нападкам Святейшего Синода подверглось постоянно углублявшееся применение научно–критических методов в исследованиях и преподавании [1586]. Оно наталкивалось на противодействие со стороны митрополита Филарета и Синода еще до введения Устава 1869 г., а обер–прокурор Победоносцев сразу же после своего вступления в должность предупредил о готовящемся по этому поводу «строгом предписании всем академиям и возложении на ректоров ответственности за направление преподавания» [1587]. В Уставе 1884 г. эта угроза была исполнена. Затем последовала смена руководителей преподавательских коллективов. По словам одного из критиков эпохи Победоносцева, профессора Н. Н. Глубоковского, быстро начали сходить со сцены опытные, знающие люди, посвятившие себя педагогическому делу, видевшие в нем свое призвание и крепко связанные с ним. Их заменили молодые архимандриты, игумены и иеромонахи. Не без язвительности мемуарист резюмирует, что пришло время «неопытных механиков из черноризцев» [1588]. Так с выходом Устава 1884 г. началось восстановление гегемонии ученого монашества, которое при поддержке Святейшего Синода и обер–прокуроров Победоносцева и Саблера шаг за шагом снова заняло ведущие места в духовной школе.
Численно ученое монашество с 60–х гг. постоянно сокращалось, так как лишь немногие выпускники академий соглашались на постриг, в 70–80–х гг. эта тенденция еще более усилилась [1589]. С возвратом ректорства в академиях в руки ученого монашества студентов стали настойчиво подталкивать к пострижению. В Петербургской Академии эта практика возобновилась в ректорство епископа Арсения Брянцева (1883–1887), ставшего монахом из вдовых священников. Особым рвением в этом отношении отличался Антоний Вадковский, впоследствии митрополит Петербургский. Несколько лет он прослужил инспектором в академиях Казанской (1883–1886) и Петербургской (1886–1888), в которой он затем стал ректором (1888–1892); в течение петербургского периода своей академической деятельности Антоний постриг в монахи не менее 17 студентов [1590], среди которых были и два выдающихся деятеля Русской Церкви последующих лет — Антоний Храповицкий и Сергий Страгородский, оба — ревностные поборники ученого монашества. Каждый из трех названных иерархов имел собственный взгляд на задачи монашества в Русской Церкви, но все они многое сделали для того, чтобы возродить в студентах академий стремление к постригу. Как типичный и убежденный представитель нового поколения ученого монашества, Антоний Храповицкий в этом ряду, несомненно, первый.
Алексей Павлович Храповицкий происходил из дворянской семьи. С аттестатом зрелости классической гимназии он, будучи человеком религиозным, поступил в Петербургскую Духовную Академию и в 1885 г. 22–летним студентом принял монашество. В следующем году, сразу после окончания академии, он был назначен в ней помощником инспектора. Затем чуть меньше года он прослужил учителем в Холмской семинарии, после чего вернулся в качестве доцента в Петербургскую Академию, где ему было предоставлено место инспектора. Через несколько месяцев он уже ректор Петербургской семинарии (1890) и в том же году — ректор Московской Академии; ему было в то время всего 27 лет. «Прибыл новый начальник, живой, одаренный, хороший оратор. Однако он очень молод. Дай Бог, чтобы он успешно исполнил трудное дело, на которое призван», — писал один из старейших профессоров академии Н. И. Субботин в частном письме; названные здесь качества Антоний сохранил до конца своей долгой жизни, ими запечатлена вся его церковно–политическая деятельность [1591]. Между тем Московскому митрополиту Сергию Ляпидевскому, представителю старой филаретовской школы, не слишком понравился молодой ректор его академии, и в 1895 г. Антоний был переведен на ту же должность в Казанскую Академию [1592], где он оставался до своего назначения в 1900 г. епископом Уфимским; начался церковно–политический период его деятельности (см. § 9, 12).
Труды Антония оставили глубокий след в обеих академиях. Уже в 1889 г. появилась его статья об ученом монашестве, которая была широко распространена среди студенчества. В обеих академиях он организовал кружки, где студенты выступали с докладами и проповедями, дискутировали. Целью Антония было устранить барьер между собой и студентами. В его бытность ректором Московской Академии в ней в 1888–1892 гг. учился будущий митрополит Евлогий Георгиевский. В позднейшие годы пути этих двух иерархов часто пересекались: порой они были союзниками, порой — противниками, а под конец — даже врагами. Это обстоятельство надо иметь в виду при чтении приводимого ниже отрывка из «Воспоминаний» Евлогия, который сам принял монашество под воздействием молодого ректора и так описывает происшедшую под влиянием Антония перемену в настроениях студентов, до тех пор отнюдь не симпатизировавших монашеству: «Можно сказать без преувеличения: для Московской Духовной Академии начался какой–то новый период существования. Влияние архимандрита Антония на нас было огромно. Молодой, высокообразованный, талантливый и обаятельный, с десятилетнего возраста мечтавший стать монахом, архимандрит Антоний был фанатиком монашества. Его пламенный монашеский дух заражал, увлекал, зажигал сердца… Монашество в нашем представлении благодаря ему возвысилось до идеала сплоченного крепкого братства, ордена, рати Христовой, которая должна спасти Церковь от прокуратуры, вернуть подобающее ей место независимой воспитательницы и духовной руководительницы русского народа. Перед нашим взором развертывались грандиозные перспективы: восстановление патриаршества, введение новых церковных начал, переустройство академии в строго церковном духе… Идею монашества архимандрит Антоний пропагандировал среди нас поистине фанатически. В нем она сочеталась с женоненавистничеством. Он рисовал нам картины семейной жизни и супружеских отношений в мрачных, даже грязных тонах — и его пропаганда имела успех… Целый вечер велись горячие беседы о монашестве. Речи принимали порой оттенок цинизма… Следствием этого нового духа в академии была волна пострижений. С именами Антония Храповицкого и Антония Вадковского (Петербургского митрополита) связано возрождение монашества в России. В академиях на лучших студентов и раньше смотрели как на будущих монахов, но монашеский путь уже давно перестал привлекать молодежь, а отдельные постриги движения не создавали. Теперь на этот путь устремилась 23–24–летняя молодежь. Архимандрит Антоний постригал неразборчиво и исковеркал не одну судьбу и душу… Некоторые из его постриженников потом спились. Мой товарищ по курсу о. Иоанн Рахманов вследствие неудачного пострига окончил жизнь босяком. Иеромонах Тарасий, даровитый идеалист, блестяще кончивший Казанскую Академию, отверг карьеру и уехал в Зарентуйскую тюрьму; жизнерадостный, веселый, он окончил жизнь трагически: стал пить, и его нашли мертвым (от угара) в его комнате, когда он был смотрителем Заиконоспасского духовного училища в Москве. «Случалось, что и у меня на плече плакали последователи архимандрита Антония», — говорил Петербургский митрополит Антоний Вадковский… Уход в монашество для борьбы со страстями, для богомыслия и созерцания — это одно; другое — церковно–общественное делание. Настоящими строгими монахами–аскетами мы, воспитанники академии, быть и не могли. Наши академические ученые длительного подвизанья в монастырях не проходили. Обычный путь был таков: со школьной скамьи сразу в духовно–учебное дело. Не все понимали, что церковно–общественная работа есть лишь разновидность монашеского подвизания» [1593]. Напомним, что архиепископ Никанор Бровкович еще за несколько десятилетий до этого сообщал о похожих трагических историях ученых монахов, которые необдуманно, под влиянием красивых речей о монашестве, или обдуманно, из карьерных соображений, но так или иначе без внутренней склонности, становились монахами и погибали [1594].
При более внимательном рассмотрении оказывается, что волна пострижений не принесла возрождения ученого монашества, а всего лишь численно пополнила его. Для развития духовного образования и богословия это мало что значило. Среди принявших монашество в 80–90–х гг. можно выделить только одного значительного богослова — Сергия Страгородского [1595]. Антоний Храповицкий мог многих воодушевить, но воспитать поколение монахов со здоровыми аскетическими взглядами он не сумел. Его безудержная молодость и его характер совершенно не подходили для роли воспитателя студенчества. Митрополит Евлогий был невысокого мнения и о педагогических способностях Антония: «Горячей молодежи нравилось в архимандрите Антонии его неуважение к авторитетам, даже столь бесспорным, как Филарет, митрополит Московский, не говоря уже о современных профессорах, которых он честил самыми грубыми эпитетами; молодежью считалось это смелой независимостью в суждениях. Хлесткие, неразборчивые словечки передавались из уст в уста, и студенты привыкли бесцеремонно отзываться о профессорах. Об этом знали сами профессора и, конечно, очень недолюбливали своего не сдержанного на язык молодого ректора и в свою очередь жестоко его критиковали» [1596]. К тому же превознесение Антонием ученого монашества еще более укрепляло ту преграду, которая издавна отделяла последнее от светской профессуры академий.
Взгляды Антония вполне соответствовали Уставу 1884 г. и стремлению Святейшего Синода по возможности ограничить в духовных учебных заведениях влияние профессоров–мирян как на научную работу, так и на учебный процесс. Вследствие этой тенденции с 90–х гг. стало расти число преподавателей из черного и белого духовенства. Как и во времена Протасова, при Победоносцеве и Саблере монашеская ряса гарантировала быструю педагогическую карьеру. В принципе Победоносцев стремился ослабить позиции монашества внутри Церкви, но вскоре почувствовал, насколько легко направить консервативное и отчасти оппортунистическое монашество в русло проводимой им церковной политики; отдельные сильные и самостоятельные личности не находили себе поддержки и потому не могли быть ему опасны.
Вместе с тем односторонне отрицательная оценка академической деятельности архимандрита Антония была бы совершенно несправедливой. Благодаря его усилиям ожило многое из того, чему грозило полное исчезновение. Прежде всего он повсюду распространял убеждение в необходимости церковной реформы, которому оставался верен и позже. Среди духовенства эту идею в то время разделяли лишь немногие, и ее защитники не могли рассчитывать на благосклонность Победоносцева [1597].
Настоящему походу, который организовал епископат против светской профессуры, так много сделавшей для развития науки и обучения в академиях, не может быть никакого оправдания. Чтобы оценить по достоинству деятельность светских профессоров, достаточно указать на то, сколь ничтожное количество ученых смогло дать во 2–й половине XIX в. академическим кафедрам черное духовенство, т. е. ученое монашество. Результатом усилий светских профессоров стал растущий интерес к научной работе. Специализация, получившая развитие после Устава 1869 г., принесла много пользы всем отраслям богословской науки и положительно воздействовала на обучение [1598].
В 1866–1883 гг. ректором Петербургской Академии был протоиерей И. Л. Янышев, читавший нравственное богословие. В отличие от предшественников в основу своих лекций он положил не столько христианскую аскетику, сколько общие этические принципы. Это было созвучно тенденциям времени, и лекции Янышева имели большой успех. Его преемники по кафедре, профессора Л. А. Бронзов и С. М. Зарин, напротив, в большей мере делали упор на отцов Церкви и принципы христианского аскетизма. Догматику в Петербургской Академии долгое время читал профессор А. Л. Катанский († 1919), который до этого, по окончании Петербургской Академии, был доцентом Московской Академии и преподавал литургику и христианскую археологию. Там он близко познакомился с А. В. Горским, который имел на него влияние как догматист. При изучении догматов Катанский опирался и на отцов Церкви, поэтому его лекции существенно отличались от сухой схоластики Макария Булгакова. Из историков Церкви заслуживает упоминания профессор И. Е. Троицкий (1834–1901), много сделавший для развития этой науки. Троицкий был крупным ученым, внесшим немалый вклад в критическое источниковедение, результаты которого использовал не только в отношении важнейших догматов, но и для прояснения более скрытых и, казалось бы, второстепенных сторон церковной жизни. Этим он, будучи с 1874 г. профессором Петербургской Академии, вызвал активное оживление интереса к своему предмету. Преемником Троицкого стал его высокоодаренный ученик профессор В. В. Болотов (1854–1900). Этот замечательный ученый, к сожалению рано скончавшийся, был гордостью русской науки и, подобно А. В. Горскому, в равной мере значительным и как исследователь, и как преподаватель. Его изыскания по специальным проблемам и лекции об эпохе Вселенских Соборов выдают в нем большого историка и богослова. В лекции Болотов в изобилии включал результаты собственных исследований, подталкивал студентов к самостоятельной работе, не уставая указывать на нерешенные проблемы. И сегодня, спустя полстолетия, его посмертно изданные лекции не утратили научного значения. Введение в богословие читал профессор Н. П. Рождественский (1840–1881), до своей профессуры в Петербурге (1869–1881) бывший в 1865–1869 гг. бакалавром в Казанской Академии. На основе своих лекций он создал капитальное двухтомное сочинение «Курс основного богословия, или Христианская апологетика», которое до самого последнего времени служило главным учебным пособием по этой дисциплине. Философию долгие годы преподавал М. И. Каринский (1869–1917). Верный традициям Московской Академии, в которой он учился, он исходил в своих лекциях из основ христианской веры и с этой точки зрения анализировал затем философские учения. Еще молодым доцентом Московской Академии Каринский сумел завоевать симпатии студентов. В 1870 г. он был послан Петербургской Академией в Геттинген, где прослушал курс лекций. Среди преподавателей Нового Завета выделялся Н. Н. Глубоковский (1863–1937) — не только как лектор, но и как богослов. Окончив Московскую Академию, он с 1891 г. был доцентом, а с 1894 по 1918 г. — профессором Петербургской Академии. Замечательным литургистом был профессор Н. В. Покровский (1848–1917), научные работы которого посвящены церковной археологии и иконографии. Церковная археология, появившаяся в программах академий лишь в 1869 г. и до того времени почти не изучавшаяся, обязана Покровскому многим. Согласно Уставу 1910–1911 гг., была создана особая кафедра литургики, на которой разработкой ее как исторической и догматической дисциплины занимался преемник Покровского, профессор И. А. Карабинов († после 1918 г.) [1599].
Говоря о Московской Академии периода 1869–1917 гг., прежде всего следует назвать ее ректора протоиерея А. В. Горского (1864–1875). Его авторитет в академии и в богословской науке вообще был в это время, пожалуй, еще более высок, чем прежде. «Горский читал догматическое богословие не только научно, но и как–то благоговейно, — писал его ученик, будущий архиепископ Николай Зиоров. — Аудитория ректора была всегда полна студентами как его, так и других отделений» [1600]. И даже полстолетия спустя ощущалось его благотворное влияние [1601]. При Горском вся жизнь академии, и научная, и учебная, определялась воздействием его обаятельной личности. Горский был очень скромным человеком и, недооценивая свои работы, редко публиковал их. Но личное общение и переписка с ним имели для его современников и учеников громадное значение. Читая догматику, он в отличие от Макария Булгакова обычно начинал с истории отдельных догматов. Возможно, здесь сказывалось влияние Филарета Гумилевского, но, вероятнее всего, причиной была его собственная любовь к истории.
Как философ, большое влияние на студенчество имел В. Д. Кудрявцев–Платонов (1828–1891), ученик А. В. Горского и Ф. А. Голубинского и преемник последнего по кафедре (1854–1891). Убежденный идеалист по своим философским взглядам, он умел убедить и своих студентов, ибо в его на удивление гармонической личности идеализм сочетался с глубокой религиозностью и нравственной чистотой. Он относился к тем редким академическим преподавателям, которые умели снискать себе уважение и любовь уже с самого начала своей деятельности; и в молодости, и в старости его личность очаровывала какой–то прозрачной ясностью. Как автор научных трудов, он был не слишком плодовит. «В книгах Кудрявцева, — пишет Г. Флоровский, — покоряет этот стиль внутренней свободы, душевное изящество и благородство, с каким этот человек недрогнувшей веры ведет свое спекулятивное оправдание или обоснование этой веры, строит свой критический синтез среди недостаточных решений других философских школ» [1602]. После кончины Кудрявцева–Платонова кафедру унаследовал его ученик А. И. Введенский (1888–1912). Большим авторитетом как преподаватель пользовался П. И. Горский–Платонов, который с 1878 по 1888 г. являлся еще и инспектором академии. За 37 лет своей профессорской деятельности он читал и древнееврейский язык (1858–1895), и библейскую историю (1858–1870), и библейскую археологию (1870–1892) [1603].
А. В. Горский поставил преподавание церковной истории в академии на солидный научный фундамент. В области всеобщей церковной истории упомянем А. П. Лебедева, как историка Русской Церкви — Е. Е. Голубинского. Лебедев (1845–1908) был ярким представителем той части профессуры, которая страстно выступала в защиту Устава 1869 г., ибо он был направлен против ученого монашества и его господства в академиях. Как сын своего времени (60–70–х гг.), он представлял собой тип, получивший в России название «либерального профессора». Его лекторская и авторская манера отличалась живостью, общедоступностью и склонностью к популяризации. Студенты любили его. Он часто привлекал западную церковно–историческую литературу и учил студентов пользоваться ею. Его учеником был Н. Н. Глубоковский, автор замечательной церковно–исторической монографии «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность» (М., 1890, 2 т.); позднее он обратился к изучению Нового Завета. Из–за разногласий с учеными монахами в академии Лебедев оставил в 1895 г. кафедру и перешел в Московский университет. Живо интересуясь церковно–политическими вопросами, он принял активное участие в дискуссиях 1905–1906 гг. по поводу церковной реформы [1604].
В том же году, что и Лебедев, академию покинул Е. Е. Голубинский (1832 или 1834–1912). Это был ученый в собственном смысле слова, ученик Горского, усвоивший критический метод своего учителя. Его лекции были научно насыщенны и потому далеки от популяризаторской манеры Лебедева. С величайшей заботливостью он относился к подготовке научной смены. В своем труде «История Русской Церкви» Голубинский поднял множество проблем, требовавших критического источниковедческого изучения, и тем дал чрезвычайно сильный толчок к появлению множества работ по истории Церкви. Среди его учеников достойны особого упоминания профессора Н. Ф. Каптерев (1847–1917) и С. И. Смирнов (1870–1916); оба были в то же время учениками А. П. Лебедева и В. О. Ключевского. После того как Голубинский ушел в отставку, с 1896 г. историю Русской Церкви стал читать Смирнов, личность заметная и как исследователь, и как преподаватель (до 1906 г. — доцент, затем — экстраординарный, а с 1914 г. — ординарный профессор) [1605]. Каптерев, бывший еще и учеником Горского, как и последний, постоянно прибегал к материалам из политической и общественной жизни России, так что его лекции по всеобщей светской истории немало способствовали и церковно–историческим исследованиям [1606].
Научно–критический метод, примененный Голубинским к истории Церкви, доминировал и в его лекциях, что вызывало неудовольствие в консервативных кругах иерархии. В 1881 г. первая часть первого тома «Истории Русской Церкви» была представлена в качестве докторской диссертации и получила одобрение академического совета. Однако Святейший Синод отказал в ее утверждении, которое было получено лишь в следующем году благодаря энергичному вмешательству Московского митрополита Макария Булгакова, выступившего в защиту автора как ученого. Голубинский не раз подвергал резкой критике труды митрополита Макария в области истории Церкви, и тем не менее не кто иной, как Макарий, предоставил средства на издание первого тома «Истории». Между тем недовольство высшего церковного руководства Голубинским росло; особенно ясно оно выразилось в письме обер–прокурора К. П. Победоносцева ректору Московской Академии в 1883 г., в котором «тенденциозное торжество» в честь 25–летнего юбилея ученого было объявлено нежелательным. В 1895 г. Голубинский добровольно вышел в отставку [1607].
Еще со времени первой реформы 1808–1814 гг. за Московской Академией закрепилась слава ведущей, занимающей особое место в системе духовного образования и в истории русского богословия.
Киевская Академия была единственной, где после реформы 1869 г. ученому монашеству удалось сохранить за собой ректорство и общее руководство. В истории Киевской Академии, бесспорно, почетное место принадлежит ее долголетнему ректору архимандриту, позже епископу Сильвестру Малеванскому (1883–1897), который, будучи профессором догматики, много способствовал развитию этой дисциплины [1608]. Теснейшим образом с академией была связана деятельность В. Ф. Певницкого († 1911), сначала (с 1860 г.) доцента по церковной литературе, а затем долгие годы профессора пастырского богословия, гомилетики и истории проповеди. Через его школу прошли чуть ли не все священники Киевской и южных епархий во 2–й половине XIX и начала XX в. Ему, опытному педагогу, который был к тому же и плодовитым литератором, удалось, как ни в какой другой академии, пробудить в студентах истинное усердие к проповеди. С начала 60–х гг. Певницкий опубликовал в «Трудах» академии большое число работ по проблемам Церкви и общества, особенно о реформе 1869 г. и высшем образовании. В 1905–1907 гг. он активно участвовал в подготовке церковной реформы [1609]. Нравственное богословие в продолжение нескольких десятилетий также читал человек светский — М. А. Олесницкий, сначала доцент, а затем профессор по кафедре нравственного богословия и педагогики. Как и на многих его современников, преподавателей академий после 1860 г., глубокое впечатление на него произвело протестантское богословие, его этика основывалась главным образом на системе Ричля (Ritschl) (1822–1889). Консерватор и человек строгих правил, митрополит Иоанникий Руднев (1891–1900) в конце концов заставил этика–либерала отказаться от этого предмета и с 1895 г. ограничиться лекциями по психологии [1610]. Кафедра истории Русской Церкви несколько десятилетий, с 1861 по 1897 г., тоже находилась в одних и тех же руках — профессора И. И. Малышевского. Служебное долголетие было вообще характерно для Киевской Академии, в которой и смены ректоров происходили относительно редко: за период с 1859 по 1897 г. — всего дважды. Другой ее замечательной особенностью было сохранение преподавания главных дисциплин за светскими учеными даже после Устава 1884 г. Всеобщую церковную историю почти 30 лет читал М. Г. Ковальницкий, позднее ставший с именем Димитрия архимандритом и епископом (принял монашеский сан в 1898 г.). По окончании Киевской Академии он преподавал сперва, будучи предшественником М. А. Олесницкого, нравственное богословие (1867–1869), затем всеобщую церковную историю, позднее он стал инспектором (1895–1898) и ректором академии (1898–1902). С 1902 по 1917 г. ректорами здесь были, теперь уже часто сменяясь, ученые монахи. Из профессоров заслуживает еще упоминания литургист А. А. Дмитриевский († после 1929 г.), много сделавший для развития этой не избалованной особым вниманием в российских академиях дисциплины [1611].
Ректором Казанской Академии в 1869 г. (год реформы) был архимандрит Никанор Бровкович (1868–1871). Он читал введение в богословие вполне в духе реформы: его лекции отличались завершенностью формы и богатством содержания. Никанор был замечательным воспитателем, по словам Я. А. Богородицкого, он внимательно и проникновенно изучал способности, душевные качества и настроения студентов, он был врагом всякой непорядочности, любил как внешнюю, так и внутреннюю (душевную) красоту, был гуманным, экспансивным, чрезвычайно энергичным человеком в деле преподавания и воспитания в академии [1612]. Как сообщает историк академии П. Знаменский, Никанор Бровкович обладал талантом выбирать из числа студентов по–настоящему одаренных людей для подготовки их к научной и преподавательской деятельности [1613]. Когда он стал викарием Донской епархии, должность ректора на долгих 24 года, с 1871 по 1895 г., перешла к протоиерею А. П. Владимирскому (1821–1906), который оказался последним ректором академии из белого духовенства. По оценке П. Знаменского, его ректорство было временем мира, благополучия и счастья для Казанской Духовной Академии. Когда же протоиерей Владимирский был отправлен с почетом на покой и стал членом Учебного комитета при Святейшем Синоде, его преемником был назначен, как уже говорилось, молодой архимандрит Антоний Храповицкий [1614]. Пастырское богословие в Казани преподавал А. В. Вадковский, сначала доцент, затем профессор и, наконец, инспектор, пока в 1886 г. он не был переведен на должность инспектора Петербургской Академии. Он учился в Казанской Академии, и еще Никанор Бровкович, будучи ректором, обратил внимание на способного студента, впоследствии снискавшего себе известность в сане митрополита Петербургского Антония [1615]. Неотделим от Казанской Академии профессор П. В. Знаменский (1836–1910), в течение 35 лет читавший в ней курс истории Русской Церкви. Он является автором истории академии за период с 1842 по 1870 г. — лучшего труда по истории русского духовного образования. Знаменский положил начало изучению церковной реформы Петра I, а его работы по истории приходского духовенства и духовной школы до сих пор служат основой для исследователей. По его учебнику (1–е изд. в 1870 г., последнее — в 1912 г.) историю Русской Церкви учили в течение полустолетия почти во всех семинариях. Точностью формы и содержательностью отличались и его лекции в академии [1616]. Как догматист заслуживает упоминания В. И. Несмелов (1863 — после 1917 г.), прежде читавший патристику [1617]. Изучение истории русского раскола и борьбы с ним приобрело в Казани особую значимость благодаря 40–летней преподавательской деятельности профессора Н. И. Ивановского (1840–1913). Он был ожесточенным противником старообрядчества и в своих лекциях вел беспощадную борьбу со всеми его оттенками и толками [1618]. Успешной была деятельность литургиста и церковного археолога профессора Н. Ф. Красносельцева († 1898). Из его школы вышел А. А. Дмитриевский, ставший сначала доцентом в Казанской, а затем профессором в Киевской Академии. В конце 80–х гг. Красносельцев принял приглашение Одесского университета, где продолжил свои исследования по истории православной литургики. Церковное право с 1881 г. более 30 лет читал профессор И. С. Бердников (1841–1914). Его лекции, насыщенные богатым материалом, были изданы в двух объемистых томах. Предмет его особого интереса — отношения между Церковью и государством в Византии и России [1619].
Обсуждение общей церковной реформы на заседаниях Предсоборного Присутствия не могло обойти вопросов духовного образования. Либеральные круги в обществе и среди духовенства не желали, естественно, смириться с последствиями Устава 1884 г. и политикой К. П. Победоносцева, которые перечеркивали все то положительное, что успела дать реформа 1867–1869 гг. Однако недовольство царило и среди консервативно настроенных иерархов. Благодаря общему ослаблению цензуры (1904–1905) духовные журналы получили возможность довольно свободно обсуждать проблемы церковной реформы, в том числе и вопросы духовного образования. Кроме того, в Святейшем Синоде накопилось много отзывов архиереев, поданных в ответ на его запросы, в этих отзывах задача реформы в сфере духовного образования затрагивалась не только в основных чертах, но зачастую и в деталях. Наконец, этой теме были посвящены многочисленные статьи, брошюры и даже книги, авторами которых были профессора, епископы, учителя семинарий и т. д. Просмотрев эту обширную литературу, легко убедиться, что недовольство положением, существовавшим в духовной школе, было всеобщим [1620].
д) Когда по именному повелению Предсоборное Присутствие было распущено, прекратило работу и его школьное отделение. В итоге прошедших дебатов еще раз обнажились глубокие противоречия между светской профессурой, с одной стороны, и ученым монашеством и епископатом — с другой. После 1906 г. в высшем церковном руководстве снова воцарился дух реакции и национализма, достигший наивысшей точки при обер–прокуроре В. К. Саблере (см. § 7, 9). Недоверчивый контроль над духовным образованием со стороны Святейшего Синода преследовал единственную цель — подавить всякий «дух возмущения».
И действительно, в 1905–1907 гг. в семинариях дело доходило до беспорядков, иногда приводивших даже к покушениям на ректоров или инспекторов. В декабре 1906 г. в Москве собрался Всероссийский конгресс семинарий, на котором выяснилось, что во многих семинариях существовали политические организации и кружки, насчитывавшие десятки членов. Конгресс призвал к борьбе против «отжившего учебного режима». Неспокойно было и в академиях. В 1908 г. Святейший Синод распорядился провести ревизию академий. Херсонский архиепископ Димитрий Ковальницкий ревизовал Московскую и Петербургскую Академии, Псковский архиепископ Арсений Стадницкий — Казанскую, Волынский архиепископ Антоний Храповицкий — Киевскую. Их отчеты Святейшему Синоду были полны горькой критики. Отчет архиепископа Антония Храповицкого представлял собой большое и резкое обвинительное заключение против профессоров, из–за которых, по мнению архиепископа, происходит «обмирщение» академий [1621]. В действительности же руководство в академиях с 1884 г. принадлежало ученому монашеству, так что впору было бы говорить об их «оцерковлении».
На основании отчетов ревизоров Святейший Синод сделал вывод, что во всем виноват Устав 1884 г., и 29 декабря 1909 г. с согласия обер–прокурора С. М. Лукьянова поручил Учебному комитету переработать уставы и пересмотреть штаты академий, семинарий и духовных училищ с упором на религиозное и нравственное воспитание. Первым, и очень скоро, был готов проект Устава академий. Обсуждение бюджета Святейшего Синода в Государственной думе сопровождалось резкими нападками на высшее церковное руководство — это отнюдь не располагало к внесению в Думу еще одного законопроекта. Тогда обер–прокурор и Синод решили воспользоваться пасхальными каникулами, чтобы в обход Государственной думы на основании статей 87 и 65 Конституции подать 2 апреля 1910 г. новый Устав академий на утверждение непосредственно императору. Поправки в Устав академий вносились еще дважды — 29 июля и 26 августа 1911 г., и каждый раз во время каникул в Государственной думе подписывались прямо императором на основании все тех же статей 87 и 65 [1622].
В Уставе 1910–1911 гг. дано новое определение академии: «Православные духовные академии суть закрытые высшие церковные училища, христианским воспитанием и высшей православно–богословской наукой приготовляющие христиански просвещенных деятелей для служения святой православной Церкви, прежде всего в области церковно–пастырской, а затем и на других поприщах духовной деятельности, предпочтительно в священном сане» (§ 1). «В круг деятельности академий входит: 1) высшая ученая разработка богословия на церковном, строго православном основании; 2) преподавание богословских наук и некоторых небогословских, необходимых для основательного научного изучения богословия во всех его разветвлениях и для просвещенного служения святой Церкви на пастырском, духовно–учебном, миссионерском и других поприщах; 3) воспитание в учащихся любви к святой Церкви и ее установлениям и преданности престолу и отечеству» (§ 2). Это добавление, впервые введенное в устав духовных учебных заведений, было как бы ответом на либеральные устремления, наблюдавшиеся в 1905–1907 гг. при обсуждении церковной реформы. Академии по–прежнему оставались под непосредственным контролем и опекой епархиальных архиереев, но в компетенции Святейшего Синода (§ 3), который назначал ректоров и инспекторов (§ 11). Епископ только представлял кандидата на ректорскую должность, который обязан был иметь ученую степень не ниже магистра богословия и принадлежать к духовному сословию, право же назначения было прерогативой Святейшего Синода (§ 34). В примечании 3 к этой статье говорится, что ректорами Московской и Киевской Академий могут быть только лица монашеского звания. «Изменения» в Уставе от 26 августа 1911 г. обобщают это установление и окончательно уточняют его: «Ректор академии, по представлению местного епархиального архиерея, назначается Святейшим Синодом из известных ему своими достоинствами лиц, имеющих ученую степень не ниже магистра богословия, и состоит в сане епископа» (§ 34). Устав 1910 г. содержит особую главу об отношениях Святейшего Синода с академиями (§ 11–12). В § 65 устанавливается: «Преподаватели академии могут быть только лица православного исповедания, строго православного образа мыслей и церковного направления, предпочтительно состоящие в священном сане». Избрание профессора или преподавателя академическим советом нуждалось в утверждении. В случае отклонения кандидатуры Святейшим Синодом совет имел право в течение полугода представить новую. Если этого не происходило, то назначение осуществлялось по усмотрению Святейшего Синода (§ 70), который вообще оставлял за собой право в случае надобности назначать и увольнять профессоров и доцентов (§ 72). Инструкция относительно «профессорских стипендиатов» оставалась прежней (§ 73), две вакансии предназначались для монахов, с отличием окончивших академию (§ 76). § 86 дополняет два первых параграфа: «Преподаватели ведут свое преподавание в строго православном духе, направляя свою деятельность к утверждению в умах студентов благоговения пред непреложной истиной православия и готовности послужить святой Церкви. Никакие уклонения от сего правила не могут быть терпимы».
Согласно Уставу 1910 г., было увеличено число кафедр и для студентов организованы по университетскому образцу практические занятия (семинары). Обязательные дисциплины делились на общеобязательные и дополнительные, которые объединялись в группы в зависимости от педагогической или научной специализации. В Уставе названо 14 общеобязательных предметов и 6 групп, но уже через год «Изменениями» от 29 августа 1911 г. были определены 17 общеобязательных предметов и 4 группы. Окончательный вариант учебной программы был рассчитан на четыре года и включал следующие общеобязательные дисциплины: 1) Новый Завет; 2) Ветхий Завет; 3) патрологию; 4) введение в богословие; 5) догматику; 6) нравственное богословие; 7) пастырское богословие, в том числе аскетику и гомилетику; 8) литургику (поначалу отнесенную к дополнительным дисциплинам); 9) церковную археологию и историю христианского искусства (также сперва дополнительный предмет); 10) историю и критику раскола; 11) историю и критику сектантства; 12) историю древней Церкви; 13) историю Русской Церкви; 14) церковное право; 15) систематическую философию (а), логику (б); 16) психологию; 17) греческий (в Московской и Петербургской Академиях) и латинский (в Киевской и Казанской Академиях) языки. Кроме того, студент должен был определиться между историей философии и педагогикой; факультативно преподавались языки: французский, немецкий и английский.
Студент был обязан выбрать одну из следующих четырех групп специализации. 1–я группа: история России, история Греко–Восточной Церкви с момента отпадения Западной Церкви до настоящего времени и сверх того: история славянских Церквей (для Киевской, Московской и Казанской Академий — обзорно, для Петербургской — подробно) и история Грузинской и Армянской Церквей (для Петербургской Академии), история Западнорусской Церкви (т. е. Киевской митрополии в XIV–XVII вв.) — только для Киевской Академии. 2–я группа: библейская история в совокупности с древней историей, древнееврейский язык и библейская археология (в Петербургской Академии — двухгодичный курс по 10 лекционных часов). 3–я группа: церковнославянский и русский языки, история русской литературы. 4–я группа: история и критика западных исповеданий в связи с историей Западной Церкви, начиная с 1054 г. В Казанской Академии имелись еще две дополнительные группы, или отделения, — татарская и монгольская. Татарская группа: история и критика ислама; этнография татар, киргизов, башкир, чувашей, черемисов, вотяков и мордвы; история распространения христианства среди названных народностей; арабский и татарский языки с общим филологическим обзором языков этих народностей. Монгольская группа: история и критика ламаизма; этнография монголов, бурят, калмыков, остяков, самоедов, якутов, тунгусов, маньчжур, коряков, гольдов, гиляков, корейцев и др.; история распространения христианства среди названных народностей; монгольский (бурятский и калмыцкий) язык; тибетский язык. Студенты Казанской Академии, выбравшие какую–то из этих групп, освобождались от изучения одного из следующих обязательных предметов: истории и критики раскола, истории и критики сектантства, истории философии и педагогики, систематической философии и логики, греческого или латинского языков (§ 132 и 133).
Семинаристы, окончившие курс обучения с отличием, по рекомендации семинарского начальства принимались в академию без экзамена. Это же касалось и выпускников университетов или других высших школ, если они учились на собственные средства. Остальные должны были сдать устные экзамены по следующим предметам: Новый Завет, догматика и всеобщая церковная история, а также один из древних языков. Были еще и письменные экзамены по богословию и философии, а также сочинение проповеди. Женатые священники и диаконы с семинарским образованием допускались сперва только в Киевскую и Казанскую Академии, и лишь дополнительный указ от 18 июля 1911 г. разрешил им поступать также в Московскую Академию. «Изменения» 1911 г. давали выпускникам высших школ возможность учиться за государственный счет, но только в случае сдачи ими специального экзамена (§ 139–143).
В течение первых трех лет обучения в академии студент должен был наряду с посещением практических семинаров представлять ежегодно три письменных работы и три проповеди. На последнем курсе писалась кандидатская диссертация на богословскую тему. Окончившие академию с отличием получали на основании диссертации без какого бы то ни было устного экзамена степень магистра богословия. Высшую ученую степень доктора богословия, истории Церкви или канонического права магистр получал также без экзамена по представлении диссертации, одобрении ее академическим советом и утверждении Святейшим Синодом; устного экзамена также не требовалось. Таким же образом могли получить эту степень и лица, не принадлежавшие к преподавательскому составу академии (§ 175–178).
Устав 1910–1911 гг. придавал большое значение нравственному и религиозному воспитанию и дисциплине. Студенты и преподаватели были обязаны регулярно посещать все богослужения, которые должны были отправляться без сокращений; чтения и песнопения выдерживались в строго церковном стиле, в точности следуя церковному уставу; каждая литургия должна была сопровождаться проповедью. Эти нормы имели в виду главным образом студентов из числа монашествующих и священников. Крайне важным считалось соблюдение всех церковных постов, а также говение перед причащением в равной мере как со стороны учащихся, так и преподавателей. На утренних богослужениях должны были присутствовать также все преподаватели.
Студенты, желавшие принять монашество, подавали письменное заявление ректору, который обязан был проверить, вполне ли кандидат готов к пострижению, и получить на то разрешение от епархиального архиерея. Студент–монах имел отдельную комнату, по возможности — келью, а также соответствующую пищу. Долгом епархиальных архиереев была особая пастырская забота о них (§ 180–196).
Инспектор, действуя под руководством ректора (который по новым правилам должен был быть в сане епископа), отвечал за религиозно–нравственное воспитание и за дисциплинарный надзор. В целях повышения его авторитета в «Изменениях» от 26 августа 1911 г. предписывалось, чтобы в Петербургской и Московской академиях инспектор был в сане архимандрита, в двух остальных академиях — в сане архимандрита или протоиерея. Его назначение происходило в Святейшем Синоде по рекомендации епархиального архиерея. Инспектор обычно не читал никаких лекций. Епархиальный епископ назначал ему помощника (§ 48–59). Однако при рассмотрении списков академических служащих оказалось, что и после 1911 г. миряне занимали должность инспектора, очевидно из–за недостатка подходящих кандидатов.
Казеннокоштные выпускники могли выбрать и светскую карьеру, но в этом случае они обязаны были в качестве возмещения отслужить полтора года в духовном ведомстве. Выпускники, ставшие священниками, поступали в распоряжение епархиальных архиереев, монахи же должны были дожидаться назначения непосредственно от Святейшего Синода (§ 104–110).
В общем и целом новый Устав не принес глубоких перемен. Наиболее важной из них стало усиление влияния епархиального архиерея, особенно заметное при замещении академических кафедр. «Изменения» от 26 августа 1911 г. предусматривали, что епископ мог вычеркивать из списка кандидатов, представленного ему академическим советом, всех, чье присутствие в академии представлялось ему нежелательным (§ 71). Задача Устава уменьшить число светских преподавателей фактически оказалась трудноосуществимой из–за нехватки вплоть до 1917 г. подходящих кандидатов монашеского звания. В Московской Академии в 1912 г. из 29 преподавателей только 9, включая ректора, принадлежали к духовенству. В Петербургской Академии в 1917 учебном году на 33 преподавателя приходилось не более 6 духовных лиц, включая ректора [1623]. Безуспешными оказались все старания обер–прокурора В. К. Саблера, по чьей инициативе были составлены «Изменения» от 26 августа 1911 г., поддержать консервативный епископат в его борьбе против светской профессуры. Усилия Святейшего Синода по реформированию академий в нужном ему направлении привели разве что к увольнению в 1908–1912 гг. ряда профессоров. Одновременное увеличение числа кафедр еще более умножило вакансии, которых, например, в одной Московской Академии в 1911/1912 учебном году было семь. Так же обстояло дело и в других академиях [1624].
Непосредственное значение Устава заключалось в интенсификации преподавания богословия и практических занятий студентов, а также в увеличении бюджета академий и повышении окладов преподавателей [1625]. «Устав построен в духе властного формализма. В нем совсем не чувствуется подлинного вдохновения» — такова его оценка одним из исследователей [1626]. Но так как он действовал лишь короткое время, из которого четыре года пришлось к тому же на тяжелую войну, историк не в состоянии вынести окончательного суждения о его значении для развития академий.
е) Затем Учебный комитет Святейшего Синода занялся разработкой новых уставов семинарий и духовных училищ. Было намечено преобразовать духовные училища в шестиклассные духовные прогимназии. Их воспитанники, как предполагалось из духовного сословия, могли рассчитывать на общее образование, которое позволяло им в любое время перейти в соответствующий класс светского учебного заведения. Семинарии должны были стать четырехклассными богословскими училищами для подготовки священников. Они предназначались для лиц любого сословия, окончивших либо духовную прогимназию, либо соответствующую светскую школу. Выпускники новых семинарий не только шли в священники, но и могли продолжить образование в академии. В форме законопроекта эти уставы были представлены обер–прокурором Саблером в Государственную думу, но потом взяты обратно и потому они не обсуждались. Они так и не вступили в силу, поэтому семинарии и духовные училища вынуждены были вплоть до 1918 г. обходиться прежними уставами.
В изменение Устава в 1906 г. Святейший Синод распорядился, чтобы богословие преподавалось преимущественно в старших классах, а общеобразовательные предметы — только в младших. Изучение современных иностранных языков объявлялось обязательным.
Революция 1905–1906 гг. внесла в учебный процесс семинарий гораздо больше беспорядка, нежели в академиях. В 1906 г. приемная экзаменационная комиссия Московской Академии отмечала у выпускников семинарий полное незнание церковно–исторической и прочей духовной литературы; семинарское образование, по выводу комиссии, заключалось лишь в механическом заучивании содержания учебников. Письменные работы демонстрировали робость мысли, шаблонные фразы, плохую орфографию и незнание Священного Писания. Знание древних языков было также весьма неудовлетворительным. В 1911 г. та же комиссия подчеркивала недостаточную начитанность в Новом Завете и такую слабость в греческом языке, что греческий текст Нового Завета для семинаристов был темен; довершало картину незнание догматических текстов и латыни. Письменные проповеди комиссия характеризовала как безликие, размытые и поразительно похожие одна на другую по содержанию и по форме. Сходным был и вердикт экзаменационной комиссии Казанской Академии в 1913 г., которая объясняла такое положение дел перегрузкой учащихся семинарий учебным материалом. Не лучше были и результаты приемных экзаменов в других академиях. В 1911 г. совет Московской Академии жаловался на недостаточное прилежание студентов, пришедших из семинарий, и добавлял, что женатые духовные лица сильно отличались своими успехами в учебе; их поведение было примером для студентов; учащиеся женатые диаконы и священники оказывали благотворное влияние на студенчество как в отношении науки, так и дисциплины. Совет предложил Святейшему Синоду изменить § 142 Устава академий, чтобы облегчить женатым священникам доступ в академии, для которого требовалось особое разрешение Святейшего Синода. Это ходатайство было удовлетворено 18 июля 1911 г. [1627]
Большой урон академиям наносило то, что многие семинаристы с хорошими аттестатами предпочитали академиям университеты или государственную службу. Окончивших же академию в свою очередь все меньше привлекала перспектива быть священниками и большинство из них избирали педагогическое поприще в духовной или светской школе [1628]. По этой причине в епархиях существовала постоянная нехватка священников, что заставило Святейший Синод организовать в Москве, Житомире и Оренбурге специальные пастырские курсы для диаконов и лиц с незаконченным семинарским образованием; окончившие их рукополагались в священники. Зато подготовка научной смены в академиях шла весьма успешно. Начиная приблизительно с 1909–1910 гг. академические журналы, в которых до тех пор печатались практически только статьи профессоров, стали заполняться диссертациями молодых авторов, выполненными на высоком научном уровне. Это отрадное положение подтверждалось и отзывами профессоров о кандидатских работах во всех академиях, особенно в области истории Церкви, хотя темы работ молодым исследователям иногда назначались по жребию и не всегда соответствовали научным интересам диссертантов [1629].
В заключение следует заметить, что из–за недоступности источников — официальных документов, протоколов заседаний, мемуаров и т. п. в настоящее время невозможно дать ясную картину внутреннего состояния духовного образования в последние десятилетия синодального периода, на нем весьма неблагоприятно сказывались политические потрясения эпохи и ее нездоровая общественная атмосфера, однако стремительный подъем богословской науки позволяет дать духовной школе этого времени и ее достижениям в общем положительную оценку [1630].
Список источников и литературы
Зернов Н. Вселенская Церковь и русское православие. Париж, 1952.
Лотоцкий О. Автокефалия. Варшава, 1935–1938. 2 т.
Шмеман А. Исторический путь православия. Нью–Йорк, 1954.
Algermissen K. Konfessionskunde: Ein Handbuch der christlichen Kirchen und Sektenkunde der Gegenwart. Hannover, 1930; 7 Ed. Celle, 1950
Alivisatos H. S. Die gegenwärtige Stellung der orthodox–östlichen Theologie // Kyrios. 1936. Bd 1.
Arseniew N. S. Die Kirche des Morgenlandes. B., 1926 (Sammlung göschen 918).
Arseniew N. S. Ostkirche und Mystik. München, 1925; 2 Ed. München, 1943.
Arseniew N. S. Von dem Geist und dem Glauben der Kirche des Ostens. Leipzig, 1941.
Beck E. Die russische Kirche: Ihre Geschichte, Lehre und Liturgie. 2 ed. Bühl i. Baden, 1926.
Benz E. Geist und Leben der Ostkirche. 7 Ed. Hamburg, 1957 (Rowohlts deutsche Enzyklopädie. 40).
Beth K. Die orientalische Christenheit der Mittelmeerländer. B., 1902.
Boulgakoff S. The Orthodox Church. London, 1935.
Boulgakoff S. L’Orthodoxie. Paris, 1932; 2 ed. 1958.
Boulgakoff S. Die Wesensart der russischen Kirche // IKZ. 1939.
Bratsiotis P. Die Grundprinzipien und Hauptmerkmale der orthodoxen Kirche // Kyrios. 1936. Bd 1.
Der christliche Osten. Geist und Gestalt / Hrsg. von J. Tyciak, G. Wunderle und P. Werhun. Regensburg, 1939.
Fortescue A. The Orthodox Eastern Church. London, 1916. 3 ed. 1920.
Gaß W. Symbolik der griechischen Kirche. B., 1872.
Gavin Fr. Some Aspects of Greek Orthodox Thought. London, 1923.
Heiler F. Urkirche und Ostkirche. München, 1937.
Holl K. Gesammelte Aufsätze zur Kirchengeschichte. Bd 2: Der Osten. Tübingen, 1928.
Janin R. Les Eglises orientales et les rites orientaux. Paris, 1922. 2 ed. 1926; 3 ed. 1956.
Karsawin L. Das Wesen der russischen Orthodoxie // Osteuropa. 1925/1926. Bd 1.
Kartašev A. V. Die orthodoxe Kirche des Ostens: Ein geschichtliches Gesamtbild // Kyrios. 1936. Bd 1.
Kattenbusch F. Lehrbuch der vergleichenden Konfessionskunde. Bd 1: Die orthodox–anatolische Kirche. Freiburg i Br., 1892.
Kirche, Staat und Mensch. Russisch–orthodoxe Studien. Genf, 1937 (Kirche und Welt. Studien und Dokumente / Hrsg. von der Forschungsabteilung des oekumenischen Rates für praktisches Christentum. Bd 2).
Kyriakos A. D. Geschichte der orientalischen Kirchen von 1453 bis 1898 / Übersetzt von E. Rausch. Leipzig, 1902.
Libri symbolici Ecclesiae orientalis / Hrsg. von E. Kimmel. 1843 (2 ed. Monumenta fidei Ecclesiae orientalis / Hrsg. von H. Weissenborn. 1850).
Loofs Fr. Symbolik oder christlische Konfessionkunde. Tübingen, 1902. Bd 1.
Michel A. Die Kaisergewalt in der Ostkirche (843–1204) // OS. 1954. Bd 3.
Mihalcescu J. Die Bekenntnisse und die wichtigsten Glaubenszeugnisse der griechisch–orientalischen Kirche im Originaltext. Leipzig, 1904.
Milasch N. (Bischof von Zara). Das Kirchenrecht der Morgenländischen Kirche / Deutsch von A. R. von Pessiæ. Zara, 1897; 2 Ed. Mostar, 1905.
Milasch N. (Bischof von Zara). Pravoslavnocrkveno pravo. 3 ed. Beograd, 1926.
Morgenländisches Christentum: Wege zu einer ökumenischen Theologie / Hrsg. von P. Krüger und J. Tyciak. Paderborn, 1940.
Mulert H. Konfessionskunsde. B., 1937.
Die orthodoxe Kirche auf dem Balkan und in Vorderasien: Geschichte, Lehre und Verfassung // Ekklesia. Eine Sammlung von Selbstdarstellungen der christlischen Kirchen / Hrsg. von F. Sigmund–Schultze. Leipzig, 1939, 1941. Bd 10. Lief. 45–56.
Die Ostkirche. Sonderheft der Vierteljahrschrift «Una Sancta». Stuttgart, 1927.
Die Ostkirche und die russische Christenheit / Hrsg. von E. Benz. Tübingen, 1949.
Östliches Christentum. Dokumente / Hrsg. von H. Ehrenberg und N. Bubnoff. München, 1923–1925. 2 Bde.
Salaville S. Liturgies orientales, notions générales, éléments principaux. Paris, 1932.
Seraphim (Lade), mitr. Die Ostkirche. Stuttgart, 1950.
Silbernagl J. Verfassung und gegenwärtiger Bestand sämtlicher Kirchen des Orients / Hrsg. von Schnitzer. Regensburg, 1904.
Smolitsch I. Russisches Mönchtum. Entstehung, Entwicklung und Wesen. 988–1917. Würzburg, 1953 (Das östliche Christentum. NF 10/11).
Spuler B. Die Gegenwartslage der Ostkirchen in ihrer völkischen und staatlichen Umwelt. Wiesbaden, 1948.
Stasiewski B. Zum Begriff der osteuropäischen Geschichte und Kirchengeschichte // Münchener Theologien Zeitschrift. 1953. Bd 4.
Tyciak J. Die Liturgie als Quelle östlicher Frömmigkeit. Freiburg; B., 1937 (Ecclesia orans. Bd 20).
Tyciak J. Morgenländische Mystik Charakter und Züge. Düsseldorf, 1949.
Tyciak J. Östliches Christentum. Warendorf i. W., 1934; 2 Ed. 1947.
Tyciak J. Wege östlicher Theologie. Bonn, 1946.
Vries W. de. Der christliche Osten in Geschichte und Gegenwart. Würzburg, 1951 (Das östliche Christentum. NF 1).
Wunderle G. Das geistige Antlitz der Ostkirche. Würzburg, 1949.
Zaikyn W. Zarys dziejów ustroju Koœcio³a wschodnio–slowiañskiego. 1: Podzia³ na okresy. Lemberg, 1939 (Archiwum Towarzystwa naukowego we Lwowie. Dzia³ 2. T. 24. Z. 1).
Zankow St. Das orthodoxe Christentum des Ostens: Sein Wesen und seine gegenwärtige Gestalt. B., 1928.
Zankow St. Die orthodoxe Kirche des Ostens in ökumenischer Sicht. Zürich, 1946.
Вернадский Г. В. Очерк истории Русского государства. XVIII–XIX вв. (период империи). Прага, 1924.
Владимирский–Буданов М. Обзор истории русского права. К., 1888; 2–е изд. 1915.
Градовский А. Начала русского государственного права. СПб., 1875–1883. 3 т.
Довнар–Запольский М. В. Обзор новейшей истории. К., 1912. Т. 1; 2–е изд. 1915.
Дорошенко Д. Hapic icторi¿ Укра¿нi. Варшава, 1932–1933. 2 т.
Зеньковский В. В. История русской философии. Париж, 1948–1950; 2–е изд. 1989. 2 т.; 3–е изд. Л., 1991. 2 т.
История СССР. Т. 2: Россия в XIX в. / Под ред. М. В. Нечкиной. М., 1949; 2–е изд. 1954.
Кизеветтер А. А. История России в XIX веке. М., 1911–1912. 2 ч. (литограф.).
Ковалевский П. Е. Исторический путь России: Синтез русской истории по новейшим данным науки. Париж, 1946; 2–е изд. 1949.
Коркунов Н. М. Русское государственное право. СПб., 1893.
Корнилов А. Курс истории России XIX века. М., 1912–1914. 3 т.
Латкин В. Н. Учебник истории русского права периода империи, XVIII–XIX столетия. СПб., 1909.
Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. Т. 1;3–е изд. СПб., 1913.
Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1896–1903. 2 т.; 2–е изд. доп. Париж, 1930–1937. 3 т. (в 4–х кн.).
Нольде Б. Е. Очерки русского государственного права. СПб., 1911.
Очерки истории СССР. Период феодализма: Россия в первой четверти XVIII в. Преобразования Петра I. М., 1954.
Очерки истории СССР. Период феодализма: Россия во второй половине XVIII в. М., 1956.
Очерки истории СССР. Период феодализма: Россия во второй четверти XVIII в. М., 1957.
Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. СПб., 1915. [М., 1993].
Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. Нью–Йорк, 1953.
Пушкарев С. Г. Россия в XIX веке (1801–1914). Нью–Йорк, 1956.
Рязановский Б. А. Обзор русской культуры. Eugene, Oregon, 1947. 2 т.
Семенов П. И. Россия в конце XIX века. СПб., 1900.
Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851–1879. 29 т.; М., 1962–1966. 15 кн. [М., 1988–1996].
Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. Юрьев, 1912.
Шмурло Е. История России. 862–1917. Мюнхен, 1922.
Шмурло Е. Курс русской истории. Прага, 1935. Т. 3: 1613–1725.
Engelmann J. Das Staatsrecht des Russischen Reiches. Freiburg i. Br., 1889.
Florinsky M. T. Russia. A history and an interpretation. N. Y., 1953. 2 Bde.
Gitermann V. Geschichte Rußlands. Hamburg, 1949. 3 Bde.
Gribowskij V. Das Staatsrecht des russischen Reiches. Tübingen, 1912 (Das öffentliche Recht der Gegenwart. 17).
Hanisch E. Geschichte Rußlands. Freiburg i. Br., 1940–1941. 2 Bde; 2 Ed. 1943–1944. 2 Bde.
Hedenström A. von. Geschichte Rußlands. 1878–1918. B., 1922.
Hoetzsch O. Grundzüge der Geschichte Rußlands. Stuttgart, 1949.
Hoetzsch O. Rußland. B., 1913; 2 Ed.: 1917.
Iljin I. Wesen und Eigenart der russischen Kultur. 2 Ed. Affoltern a. A., 1944.
Karpovich M. Imperial Russia, 1801–1917. N. Y., 1937.
Kliutschewskij W. O. Geschichte Rußlands. Stuttgart; Leipzig; B., 1925–1926. 4 Bde.
Kliutschewskij W. O. Russische Geschichte von Peter dem Großen bis Nikolaus I. Zürich, 1945. 2 Bde.
Kornilov A. Modern russian history. London, 1916. 2 Bde.; 2 Ed. N. Y., 1952.
Leontowitsch V. Geschichte des Liberalismus in Rußland. Frankfurt am Mein, 1957.
Lo Gatto E. Storia della Russia. Florenz, 1946.
Lossky N. O. History of russian philosophy. N. Y., 1951.
Luther A. Geschichte der russischen Literatur. Leipzig, 1924.
Macùrek J. Dìjiny východních slovanù. Prag., 1947. 3 kn.
Masaryk Th. G. Rußland und Europa. Studien über die geistigen Strömmungen in Rußland. 1 Folge: Zur russischen Geschichts–und Religionsphilosophie. Soziologische Skizzen. Jena, 1913. 2 Bde.
Mazour A. Russia. Past and present. London, 1951 (Lit.).
Milioukov P., Seignobos C., Eisenmann L. Histoire de Russie. Paris, 1932–1933. 3 v.
Mirtschluk I. Gesehichte der ukrainischen Kultur. München, 1957 (Veröffentlichungen des Osteuropa–Instituts München. 12).
Neander I. Grundzüge der russichen Geschichte. Darmstadt, 1956.
Palme A. Die russische Verfassung. B., 1910.
Pares B. A history of Russia. London, 1926; 4 ed. 1949.
Philipp W. Historische Voraussetzungen des politischen Denkens in Rußland // Forschungen zür osteuropäischen Geschichte. 1954. Bd 1.
Philipp W. Rußlands Aufstieg zur Weltmacht 1815–1917 // Historia Mundi. Bern, 1961. Bd 10.
Platonow S. F. Geschichte Rußlands vom Beginn bis zur Jetztzeit. Leipzig, 1927.
Rauch G. von. Rußland: Staatliche Einheit und nationale Vielfalt. Föderalistische Ideen und Kräfte in der russischen Geschichte. München, 1953.
Schultz L. Russische Rechtsgeschichte von den Anfängen bis zur Gegenwart. Lahr, 1951.
Seton–Watson H. The decline of imperial Russia. 1855–1914. London; N. Y., 1952.
Seton–Watson H. Der Zerfall des Zarenreiches. 1855–1914. München, 1954.
Stender–Petersen A. Geschichte der russischen Literatur. München, 1957. 2 Bde.
Stählin K. Geschichte Rußlands von den Anfängen bis zur Gegenwart. Stuttgart; B.; Leipzig, 1923. Bd 1; B.; Königsberg i. Pr., 1930–1939. Bd 2, 3, 4 (1–2).
Stählin K. Rußland und Europa // Hefte Zeitschrifte. 1925. Bd 132.
Sumner B. H. Russia and Europe // Oxford Slavonic Papers. 1951. V. 2.
Trubetzkoj G. Russland als Grossmacht. Stuttgart, 1913; 2 Ed. 1917.
Zdziechowski M. Die Grundprobleme Rußlands. Wien; Leipzig, 1907.
Zenkovsky V. V. A history of russian philosophy. N. Y., 1953.
Большая энциклопедия / Под ред. С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова. Лейпциг; Вена; СПб., 1900–1909. 22 т. (БЭ).
Венгеров С. А. Источники словаря русских писателей. СПб. — Пг., 1900–1917. Т. 1–4 (доведено до слова «Некрасов»).
Венгеров С. А. Критико–биографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). СПб., 1889–1904. Т. 1–6 (не закончен, в т. 6 указатель имен).
Геннади Г. Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях, и список русских книг с 1725 по 1825 г. B., 1876. Т. 1; B., 1880. Т. 2, с доп. Н. П. Собко.; т. 3 с предисл. А. Титова, в: Чтения. 1906. Кн. 4; 1907. Кн. 1, 4; т. 4 остался в рукописи и хранится в Российской национальной библиотеке (СПб.).
Евгений (Болховитинов), митр. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина Греко–российской Церкви. СПб., 1818. 2 т.; 2–е изд. испр. и умноженное. СПб., 1827. 2 т. 3–е изд.: М., 1995.
Иконников В. С. Опыт истории русской историографии. К., 1891–1892. Т. 1 (2 ч.); 1908. Т. 2 (2 ч.).
Кузнецов С. К. Русская историческая география. М., 1910.
Межов В. И. Русская историческая библиография. 1800–1864. СПб., 1892–1894. 3 т.
Межов В. И. Русская историческая библиография за 1865–1876 включительно. СПб., 1882–1890. 8 т. (т. 7–8 — указатель имен).
Минцлов С. Р. Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России, напечатанных на русском языке. Новгород, 1911–1912. 5 т.
Православная богословская энциклопедия / Под ред. А. П. Лопухина и Н. Н. Глубоковского (с т. 6). СПб., 1900–1911. 12 т. (не закончена) (ПБЭ).
Пичета В. Введение в русскую историю (Источники и историография). М., 1922.
Риттих А. Этнографическая карта России. СПб., 1875.
Россия: Полное географическое описание нашего отечества / Под ред. В. П. Семенова Тянь–Шаньского. СПб., 1899–1913. Т. 1–10, 15–16, 18–19 (карты!).
Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941.
Середонин С. М. Историческая география. Пг., 1915.
Филарет (Гумилевский), архиеп. Обзор русской духовной литературы. СПб., 1863–1884 (только до 1864 г.).
Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб., 1890–1904. 82 кн.; СПб., 1904–1907. 4 доп. кн. (ЭС).
Mazour A. G. Modern russian historiography. 2 ed. Princeton, 1958.
Атлас истории СССР / Под ред. К. В. Базилевича, Я. А. Голубцева, М. А. Зиновьева. М., 1949. 2 ч.
Замысловский Е. Е. Учебный атлас по русской истории. СПб., 1887.
Исторический атлас России / Под рук. А. А. Ильина. СПб., 1887 и др.
Кудряшов. Русский исторический атлас. М., 1928.
Российская империя. 1801–1861. М., 1954.
Россия. 1907–1914. М., 1956.
Азиатская Россия / Ред. Переселенческого управления. СПб., 1914. 2 т. и атлас.
Верховской П. В. Историко–юридический анализ формулы «Россия — православное государство» // Церковная правда. Берлин, 1914. № 14.
Военно–статистический сборник. СПб., 1871. Т. 4: Россия.
Карташов А. В. Русская Церковь в период империи // Труды кружка «К познанию России». Париж, 1937. № 2.
Клочков П. Население России при Петре I. СПб., 1911.
Клочков П. Подушная подать при Петре Великом // ЖМНП. 1915. Ч. 1.
Менделеев Д. К познанию России. СПб., 1906 [München, 1922].
Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры (см. общую лит. б).
Общий свод по империи результатов разработки данных первой всероссийской переписи населения 28 января 1897 года / Под рук. Н. А. Тройницкого. СПб., 1905.
Преображенский И. Отечественная Церковь по статистическим данным (1840–1891). СПб., 1897.
Разин А. Г. Динамика численности: Процессы формирования городского населения России в XIX — начале XX вв. // Ист. зап. 1950. Т. 34.
Разин А. Г. Население России за 100 лет (1811–1913): Статистические очерки. М., 1956.
Россия // БЭ. Т. 16.
Россия: Ее прошедшее и настоящее (доп. том к ЭС). СПб., 1900.
Россия: Полное географическое описание нашего отечества / Под ред. В. П. Семенова Тянь–Шаньского. СПб., 1899–1913. Т. 1–10, 15–16, 18–19.
Русский календарь на 1903, 1908, 1912 годы / Изд. А. Суворин. СПб., 1903; 1908; 1912.
Стрельбицкий И. Исчисление поверхности Российской империи в общем ее составе в царствование императора Александра III и смежных с Россией азиатских государств. СПб., 1889.
Центральный статистический комитет / Население империи по переписи 28 января 1897 года по уездам. СПб., 1898.
Янсон Я. Е. Сравнительная статистика России и западноевропейских государств. СПб., 1879. Т. 1.
Nolde B. La formation de l’Empire russe. Paris, 1952–1953. 2 v.
Trubetzkoi G. Rußland als Großmacht. Stuttgart, 1913; 2 Еd. 1917.
в)
Дьяконов М. А. Очерки общественного и политического строя Древней Руси.4–е изд. СПб., 1912.
Ключевский В. О. Происхождение крепостного права в России // Рус. м. 1885. № 8; то же, в: Ключевский В. О. Опыты и исследования. Первый сборник статей. М., 1912; 2–е изд. Пг., 1918.
Милюков П. Н. Очерки (общая лит. б).
Романович–Славятинский В. Е. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870; 2–е изд.: 1912.
Семевский В. И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. СПб., 1881–1901. 2 т.; 2–е изд. СПб., 1903. Т. 1.
Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII веке и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1.
Фенин А. И. К истории общественного и хозяйственного развития России (1883–1906). Прага, 1938.
Alexejev N. N. Das russische Volk und der Staat // Kirche, Staat und Mensch. Russisch–orthodoxe Studien. Genf, 1937.
Fedotov G. P. Reich Gottes und Geschichte // Ibidem.
г)
Вальденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. Пг., 1916.
Гиббенет Н. Историческое исследование дела патриарха Никона. СПб., 1882–1884. 2 ч.
Дьяконов М. А. Власть московских государей: Очерки из истории политических идей Древней Руси. СПб., 1889.
Зызыкин М. В. Патриарх Никон: Его государственные и канонические идеи. Варшава, 1931–1939. 3 т. [репринт: М., 1995].
Иконников В. Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории. К., 1866.
Каптерев Н. Ф. Власть патриаршая и архиерейская в Древней Руси в отношениях к власти царской // БВ. 1905. Т. 1–3.
Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1909–1912. 2 т. [репринт: М., 1996].
Каптерев Н. Ф. Суждение Большого Московского Собора 1667 года о власти царской и патриаршей (К вопросу о преобразовании высшего церковного управления Петром Великим) // БВ. 1892. Т. 7–8, 10.
Каптерев Н. Ф. Царь и церковные Московские Соборы XVI и XVII столетий // БВ. 1906. Т. 3.
Карташов А. В. Православие в его отношении к историческому процессу // Православная мысль. Париж, 1948. Т. 6.
Карташов А. В. Судьбы «Святой Руси» // Там же. 1928. Т. 1.
Карташов А. В. Церковь и государство. Париж, 1932.
Карташов А. В. Церковь и государство: Восточно–православная точка зрения. Варшава, 1937.
Курганов Ф. Византийский идеал царя и царства // Прав. соб. 1881. № 5.
Лукьянов С. М. К учению о государственности и церковности // ЖМНП. 1913. Ч. 2.
Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. СПб., 1857–1883. 12 т.
Оглоблiн О. Московска теорiя III Рiму у XVI–XVII ст. München, 1951.
Острогорский Г. Отношения Церкви и государства в Византии // Seminarium Kondakovianum. 1931. Т. 6.
Платонов С. Ф. Лекции (Общая лит. б).
Пресняков А. Е. Московское царство. Пг., 1918.
Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918.
Савва В. Московские цари и византийские василевсы: К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти Московских государей. Харьков, 1901.
Сокольский В. О характере и значении эпанагоги // Византийский временник. 1894. Т. 1.
Сокольский В. Участие русского духовенства и монашества в развитии единодержавия и самодержавия в Московском государстве в конце XV и первой половине XVI века. К., 1902.
Соловьев А. В. Святая Русь. Очерк развития религиозно–общественной идеи // Сборник Русского археологического общества. Белград, 1927. Т. 1.
Шпаков А. Государство и Церковь в их взаимоотношениях в Московском государстве от Флорентийской унии до учреждения патриаршества. К., 1902. Т. 1: Княжение Василия Темного; Одесса, 1912. Т. 2: Царствование Федора Ивановича и учреждение патриаршества.
Medlin W. K. Moscow and East Rome: A political stady of the relations of Church and state in Moscovite Russia. Genf, 1952.
Ostrogorsky G. Geschichte des Byzantinischen Staates. München, 1940; 2 ed. 1957.
Schaeder H. Moskau — das dritte Rom. Hamburg, 1929; 2 Еd. Darmstadt, 1957.
Smolitsch I. Russisches Mönchtum: Enstehung, Entwicklung und Wesen. 988–1917. Würzburg, 1953 (Das östliche Christentum. NF 10/11).
Stupperich R. Der Moskauer Staat und die Moskauer Kirche im Mittelalter // Die Zeichen der Zeit. 1949. Bd 3. ¹ 12.
Vernadskij G. V. Die kirchlich–politische Lehre der Epanagoge und ihr Einfluß auf das russische Leben im 17 Jahrhundert // Byzantinisch–Neugriechische Jahrbücher. 1928. Bd 6. H. 1/2.
Алфавитный указатель к «Собранию мнений и отзывов Филарета, митр. Московского и Коломенского, по учебным и церковно–государственным вопросам» / Сост. А. Гаврилов. М., 1891. 2 т.
Барсов Т. В. Сборник действующих и руководственных церковных и церковно–гражданских постановлений по Ведомству православного исповедания. СПб., 1885. Т. 1.
Булгаков С. В. Настольная книга для священно–церковно–служителей. Харьков, 1892; 2–е изд. 1912.
Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии и «Духовный регламент». Ростов–на–Дону, 1916. 2 т.
Всеподданнейший отчет обер–прокурора Святейшего Синода по Ведомству православного исповедания. СПб., 1887–1916 (до 1914 г. включительно).
Гиновский Я. М. Оглавление законов Греко–Российской Церкви. СПб., 1827–1828. 2 т.
Глубоковский Н. Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928.
Государственная дума / Доклады Бюджетной комиссии. III дума. СПб., 1908–1912. 10 т.; IV дума. СПб.; Пг., 1913–1916. 11 т.
Государственная дума / Стенографические отчеты. I дума. СПб., 1907; II дума. СПб., 1907; III дума. СПб., 1908–1912. 17 т.; IV дума. СПб.; Пг., 1913–1917. 13 т.
Денисов И. Очерк истории Русской Церкви. СПб., 1874.
Доброклонский А. П. Руководство по истории Русской Церкви. М., 1893. Т. 4: Синодальный период 1700–1890 гг.
«Епархиальные ведомости» (1861–1917, в каждой епархии).
Журналы и протоколы высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб., 1906–1907. 4 т.
Здравомыслов К. Я. 50–летие высочайше утвержденной Комиссии по разбору и описанию архива Св. Синода // Ист. в. 1916. № 2.
Здравомыслов К. Я. Сведения о консисторских архивах и церковно–археологических учреждениях в епархиях и Проект высочайше утвержденной архивно–археологической комиссии при Св. Синоде и Положение о церковно–архивных комиссиях. СПб., 1908.
Знаменский П. В. Руководство по русской церковной истории. Казань, 1870; 1888; 1896; 1912.
Ивановский Я. И. Обозрение церковно–гражданских узаконений по Духовному ведомству. СПб., 1883; 1900.
Извлечения из всеподданнейшего отчета обер–прокурора Св. Синода (за разные годы).
История российской иерархии. СПб., 1807–1815. 6 т. в 7 кн.
Калашников С. В. Алфавитный указатель действующих и руководственных канонических постановлений указов, определений и распоряжений Святейшего Правительствующего Синода (1721–1901 гг. включительно) и гражданских законов, относящихся к Духовному ведомству православного исповедания. СПб., 1902.
Карташов А. В. Краткий историко–критический очерк систематической обработки русской церковной истории // Христ. чт. 1903. № 6–7.
Карташов А. В. Русская Церковь в период империи // Труды кружка «К познанию России». Париж, 1937. Т. 2.
Лавров А. Очерк истории Русской Церкви. М., 1880; 2–е изд. 1902.
Лотоцкий О. Автокефалия. Варшава, 1935–1938. 2 т.
Луканин А. Хронологический указатель узаконений, относящихся к Духовному ведомству православного исповедания. Пермь, 1878–1881. 2 т.
Маврицкий В. А. Церковное благоустройство. Руководственные распоряжения по Духовному ведомству и разъяснения по вопросам церковной практики. М., 1883.
Малиновский О. Настольная книга для священнослужителей. СПб., 1913.
Малицкий В. А. Руководство по истории Русской Церкви. Тула, 1889. Т. 3: Синодальный период.
Мнение преосвященных архиереев о церковной реформе. СПб., 1907.
Муравьев А. Н. История Российской Церкви. СПб., 1838; 2–е изд. 1840.
Нечаев П. Н. Практическое руководство для священнослужителей, или систематическое изложение полного круга их обязанностей и прав. 3–е изд. СПб., 1890; 12–е изд. 1915.
Никанор (Бровкович), архиеп. Биографические материалы. СПб., 1900. Т. 1.
Никанор (Бровкович), архиеп. Записки // Рус. арх. 1907. № 1.
Никанор (Бровкович), архиеп. Из записок // Рус. арх. 1908. № 5.
Николаевский П. Лекции по русской церковной истории, читанные студентам С. — Петербургской Духовной Академии в 1895–1896 гг. СПб., 1896 [литограф.].
Никольский А. И. Описание рукописей, хранящихся в архиве Св. Синода. СПб., 1904–1910. Т. 1–2 (ч. 1–2).
Обзор деятельности Ведомства православного исповедания за время царствования Александра III. СПб., 1901.
Описание архива Александро–Невской лавры за время царствования Петра Великого. СПб., 1903–1911. 2 т.
Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода. Дела комиссии духовных училищ. 1808–1839. СПб., 1910.
Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода. СПб., 1869–1914. 22 т.
Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. 3 т. и доп. том.
Памятники законодательства Петра Великого / Под ред. М. М. Богословского и Н. Н. Клочкова. М., 1910.
Переписка Н. И. Субботина с К. П. Победоносцевым (о расколе). М., 1915; то же, в: Чтения. 1915. Кн. 1.
Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925. 2 т.
Победоносцев К. П. Московский сборник. М., 1896.
Порфирий (Успенский), еп. Книга бытия моего. СПб., 1894–1902. 8 т.
Преображенский И. Отечественная Церковь по статистическим данным. 1840–1891. СПб., 1897.
Привалович А. Сборник законов о монашествующем духовенстве. М., 1897.
Розанов Н. П. История Московского епархиального управления со времени учреждения Св. Синода (1721–1821). М., 1866–1871. 3 т. в 5 кн.
Рункевич С. Г. История Русской Церкви под управлением Св. Синода. СПб., 1900. Т. 1: Учреждение и первоначальное устройство Св. Прав. Синода. 1721–1725.
Рункевич С. Г. Русская Церковь в XIX веке // История Русской Церкви в XIX веке / Под ред. А. П. Лопухина. СПб., 1901. Т. 2.
Савва (Тихомиров), еп. Хроника моей жизни. Сергиев Посад, 1897–1911. 9 т.
Свод законов Российской империи. СПб., 1832. 15 т.; 1842; 1857; 1876 (16 т.); 1892 (не все тома). СПб., 1906; 1910. Т. 1: Основные законы.
Титлинов Б. В. Гавриил Петров, митрополит Новгородский и Санкт–Петербургский (1730–1801): Его жизнь и деятельность в связи с церковными делами того времени. Пг., 1916 (Труды Петербургской Духовной Академии. Т. 5).
Титлинов Б. В. Лекции по истории Русской Церкви, читанные в С. — Петербургской Духовной Академии в 1913–1914 гг. СПб., 1914 [литограф.].
Устав духовных консисторий. СПб., 1841; 1883.
Устав духовных консисторий с дополнениями и изъяснениями Св. Синода и Правительствующего Сената / Сост. М. И. Палибин. 2–е изд. СПб., 1912.
Филарет (Гумилевский), архиеп. История Русской Церкви. М., 1848; 5–е изд. 1884; 6–е изд. 1896.
Филарет (Гумилевский), архиеп. Обзор русской духовной литературы. СПб., 1857; 2–е изд. 1859; 3–е изд. 1884. 2 кн.
Филарет (Дроздов), митр. Мнения, отзывы и письма / Сост. Л. Бродский. М., 1905.
Филарет (Дроздов), митр. Переписка с Н. Протасовым // Чтения. 1877. Кн. 1.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к А. Н. Муравьеву. 1832–1867. К., 1869.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к высочайшим особам и разным другим лицам. Тверь, 1888. 2 т.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к Леониду, епископу Дмитровскому. М., 1883; то же в: Душеп. чт. 1886. № 1–3.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к наместнику Свято–Троицкой Сергиевы лавры архимандриту Антонию. М., 1877–1881. 4 т.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к покойному архиепископу Тверскому Алексию. 1843–1867. М., 1883.
Филарет (Дроздов), митр. Письма к С. Нечаеву // Рус. арх. 1893. № 1–2.
Филарет (Дроздов), митр. Полное собрание резолюций. М., 1903–1906. 3 т.
Филарет (Дроздов), митр. Собр. мнений и отзывов… по учебным и церковно–государственным вопросам. М., 1885–1888. 5 т. и доп. том.
Филарет (Дроздов), митр. Собр. мнений по делам православной Церкви на Востоке. СПб., 1886.
«Церковные ведомости» / Издание Святейшего Правительствующего Синода. СПб.; Пг., 1888–1917.
«Церковный вестник» / Издание Санкт–Петербургской Духовной Академии. СПб., 1874–1887.
Циркулярные указы Святейшего Правительствующего Синода. 1867–1895 / Под ред. А. Завьялова. СПб., 1896; 2–е изд. (1867–1900). СПб., 1901.
Чижевский И. Устройство Православной Русской Церкви, ее учреждений и действующих узаконений по ее управлению. Харьков, 1898.
Ammann A. M. Abriss der ostslawischen Kirchengeschichte. Wien, 1950.
Ammann A. M. Storia della Chiesa Russa e del pae si limitrofi. Turin, 1948.
Benz E. Geist und Leben der Ostkirche. Hamburg, 1957 (Rowohlts deutsche Enzyklopädie. 40).
Benz E. Die Ostkirche im Lichte der protestantischen Geschichtschreibung von der Reformation bis zur Gegenwart. Freiburg i. Br.; München, 1952.
Boissard J. L’Eglise de Russie. Paris, 1867. 2 v.
Bonwetsch N. Kirchengeschichte Rußlands. Leipzig, 1923.
Brian–Chaninov K. L’Eglise russe. Paris, 1928.
Curtiss J. S. Church and state in Russia. The last years of the empire: 1900–1917. N. Y., 1940.
Dearmer R. The Russian Church. London, 1917.
Dalton H. Die russische Kirche. Leipzig, 1892.
Filaret (Gumilevsky), archiep. Geschichte der Kirche Rußlands / Deutsch von Blumenthal. Frankfurt a. M., 1872. 2 Bde.
Fortescue A. The Orthodoxe Eastern Church. London, 1904; 2 ed. 1908; 3 ed. 1920.
Gordillo R. P. Russie. 2: Depuis l’établissement du Saint Synode // DTC. 1931. V. 14. 1. Sp. 333–371.
Herman A. De fontibus juris ecclesiastici russorum. Commentarius historico–canonicus. Rom, 1936 (S. Congregazione per la Chiesa Orientale. Codificazione orientale. Fonti. Serie 2, 7).
Herman A., Wuyts A. Textus selecti juris ecclesiastici russorum. Rom, 1944 (ibid. Serie 2, 6).
Heard A. F. The Russian Church. London, 1877.
Kattenbusch F. Lehrbuch der vergleichenden Konfessionskunde. Freiburg i. Br., 1892. Bd 1.
Klostermann R. Probleme der Ostkirche: Untersuchungen zum Wesen und zur Geschichte der Griechisch–orthodoxen Kirche. Göteborg, 1955.
Leroy–Beaulieu. L’Empire des Tsars et les Russes. Paris, 1890. 3 v.
Leroy–Beaulieu. Das Reich der Zaren und die Russen. Sondershausen, 1890. 3 Bde (особенно т. 3).
Minns E. H., Troitsky S. V. Russian Church // Encyclopedia of religion and ethics. N. Y., 1918. V. 10. P. 867–877 (О синодальном периоде: с. 873–877).
Muravyev A. N. A history of Church of Russia / Translated by Blackmore. Oxford, 1842.
Muravyev (Murawiew) A. N. Geschichte der russische Kirche / Deutsche von König. Karlsruhe, 1857.
Palmieri A. La Chiesa Russa. Le sue odierne condizioni e il suo riformismo doktrinale. Florenz, 1908.
Pinkerton R. Present state of the Greek Church in Russia. Edinburgh, 1914.
Schmitt H. J. Harmonie der morgenländischen und abendländischen Kirche. Wien, 1824; 2 Ed. Würzburg, 1863.
Schmitt H. J. Kritische Geschichte der neugriechischen und russischen Kirche. Mainz, 1840; 2 Ed. 1854.
Schmitt H. J. Die morgenländische griechisch–russische Kirche. Mainz, 1826.
Stanley A. P. Lectures on the history of the Eastern Church. London, 1908; 2 ed. 1924.
Stupperich R. Die russische Staatskirche der Petersburger Periode // Die Zeichen der Zeit. 1950. Bd 3.
Tondini C. Le pape de Rome et les papes de l’Eglise orthodoxe d’Orient. Paris, 1876.
Vilivsky V. Duch Ruské Cirkve. Prag., 1930.
Wilbois J. L’Avenir de l’Eglise Russe. Paris, 1907.
Zaikyn W. Zarys dziejów ustroju Koœcio³a wschodnio–s³owiañskiego. Lemberg, 1939. T. 1. Podzia³ na okresy (Archiwum Towarzystwa naukowego we Lwowie. Dzia³ 2. T. 24. Z. 1).
Покровский И. М. Русские епархии в XVI–XIX веках, их открытие, состав и пределы: Опыт церковно–исторического, статистического и географического исследования. Казань, 1897–1913. 2 т.
Аристов Н. Московские смуты в правление царицы Софьи Алексеевны. Варшава, 1871.
Бакланова Н. А. «Тетради» старца Авраамия // Исторический архив. 1951. Т. 6.
Белов Е. А. Московские смуты в конце XVII века // ЖМНП. 1887. № 1–2.
Законоположительные акты Петра I. М.; Л., 1945. Т. 1: Акты о высших государственных установлениях / Под ред. Н. А. Воскресенского.
Записки Желябужского, с 1682 по 21 июля 1709 года. СПб., 1840.
Записки русских людей. События времен Петра Великого. СПб., 1841.
Иоаким, патр. Житие и завещание // Чтения в ОЛДП. 1897. Т. 42; то же в: Устрялов (см. ниже). Т. 2.
Князьков С. Очерки из истории Петра Великого и его времени. М., 1909.
Нартов А. К. Рассказы о Петре Великом / Под ред. Л. Н. Майкова // Записки Академии наук. 1897. Т. 67.
Наталья Кирилловна // РБС. Нааке–Накенский — Николай Николаевич Старший. 1914 (библиография).
Очерки истории СССР. Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. Преобразования Петра I. М., 1954.
Павлов–Сильванский Н. П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПб., 1897 (Записки Историко–филологического факультета Санкт–Петербургского университета. Т. 42).
Переписка царя Петра с патриархом Адрианом // Чтения. 1876. Кн. 4.
Письма и бумаги императора Петра Великого. СПб.; М., 1887–1952. 10 т.
О Петре I:
Богословский М. М. Областная реформа Петра Великого. М., 1902.
Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. М., 1940–1948. 5 т. (до 1701 г.).
Богословский М. М. Петр Великий. Опыт характеристики // Три века. М., 1912. Т. 3.
Богословский М. М. Петр Великий и его реформа. М., 1920.
Верховской. Т. 1. С. 46–83 (о религиозности Петра).
Голиков И. И. Деяния Петра Великого. М., 1788–1793. 12 т.; 2–е изд. М., 1790–1797. 18 т.; 3–е изд. М., 1837–1843. 15 т.
Заозерский П. О церковной власти. Сергиев Посад, 1894. С. 315–328 (о религиозности Петра).
Кафенгауц Б. Вопросы историографии эпохи Петра Великого // Ист. зап. 1944. Т. 9.
Ключевский В. О. Петр Великий среди своих сотрудников // Ключевский В. О. Очерки и речи. М., 1913; 2–е изд. М., 1918; то же, в: Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990.
Минцлов Р. Петр Великий в иностранной литературе. СПб., 1872.
Петр Великий: Сборник статей / Под ред. А. И. Андреева. М.; Л., 1947. Т. 1.
Платонов С. Ф. Петр Великий: Личность и деятельность. Л., 1926; 2–е изд. Париж, 1927.
Погодин М. П. Семнадцать первых лет жизни имп. Петра Великого. М., 1879.
Реформы Петра I: Сборник документов / Под ред. В. И. Лебедева. М., 1937.
Феофан (Прокопович), еп. История императора Петра Великого. 2–е изд. М., 1788 (до 1709 г.).
Шмурло Е. Петр Великий в оценке современников и потомства. СПб., 1912.
Brückner A. Peter der Große. B., 1880 (Allgemeine Geschichte in Einzeldarstellungen / Hrgs. von W. Oncken. 3. 6).
Smolitsch I. Russisches Mönchtum (см.: общ. лит.). Kapitel 13.
Sommer E. Fr. Der junge Zar Peter in der Moskauer Deutschen Sloboda // JGO. 1957. Bd 5.
Stupperich R. Staatsgedanke und Religionspolitik Peters der Großen. Königsberg i. Pr.; B., 1936 (Forschungen. Neue Folge 22).
Sumner B. H. Peter the Great and the Emergence of Russia. London, 1950.
Скворцов Г. Патриарх Адриан: Его жизнь и труды в связи с состоянием Русской Церкви в последние десятилетия XVII века // Прав. соб. 1913.
Смирнов П. Патриарх Иоаким // Чтения в ОЛДП. 1881. Т. 1.
Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра Первого и его идеология. М.; Л., 1943. Т. 1.
Терновский Ф. Религиозный характер русских государей XVIII века. Казань, 1874.
Туманский Ф. Собрание разных записок и сочинений, служащих к доставлению полного сведения о жизни и деятельности государя императора Петра Великого. СПб., 1787–1788. 10 т.
Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1858–1859. Т. 1–4, 6.
O’Brien C. B. Russia under two tsars. 1682–1689: The regency of Sofia Alekseevna. Berkley; Los–Angeles, 1952.
Wittram R. Peter der Große. Der Eintritt Rußlands in die Neuzeit. B., 1954.
Wittram R. Peters des Großen Verhältnis zur Religion und Kirche // Helte Zeitschrifte. 1952. Bd 173.
Алеев В. О «Духовном регламенте» Петра Великого // Московские университетские известия. 1871. № 9.
Барсов Е. О светских фискалах и духовных инквизиторах // ЖМНП. 1878. Ч. 2.
Барсов Т. В. Св. Синод в его прошлом. СПб., 1896.
Барсов Т. В. Синодальные учреждения прежнего времени. СПб., 1897 (см. рецензию М. Горчакова на эту книгу, в: Отчет о 40–м присуждении премии графа Уварова. СПб., 1899).
Белогостицкий В. Реформа Петра Великого по высшему церковному управлению // ЖМНП. 1892. Ч. 6–7.
Белокуров С. А. Подметные письма (1700–1705) // Чтения. 1888. Кн. 2.
Введенский С. Н. К биографии митрополита Стефана Яворского // Христ. чт. 1912. № 8.
Верховской. Учреждение Духовной коллегии (см. библиогр. к Введению Б).
Верховской П. В. Очерки по истории Русской Церкви в XVIII–XIX ст. Варшава, 1912. Т. 1.
Востоков Н. Св. Синод и его отношение к другим государственным учреждениям при Петре I // ЖМНП. 1875. Ч. 7–8, 12.
Высоцкий Н. Г. К делу царевича Алексея Петровича // Рус. арх. 1912. № 6.
Голикова Н. Б. Политические процессы при Петре I. М., 1957.
Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви // Чтения. 1913. Кн. 3.
Горчаков М. Монастырский приказ: Опыт историко–юридического исследования. СПб., 1868.
Горчаков М. Святейший Правительствующий Синод // ЭС. Т. 30.
Громов П. Преобразовательная деятельность Петра Великого по церковному управлению в России // Вера и разум. 1890. № 11; 1891. № 1–2.
Джордания Ф. Св. Синод при Петре Великом в отношении к Правительствующему Сенату. Тифлис, 1882.
Доклады и приговоры, состоявшиеся в Правительствующем Сенате в царствование Петра Великого / Под ред. Н. Ф. Дубровина. СПб., 1880–1901. 6 т. (до 1716 г.).
«Духовный регламент»: 1) ПСЗ. Т. 6. № 3718; 2) СПб., 1722; 3) Памятники русской истории / Под ред. М. Любавского и др. М., 1910. Т. 7; 4) Сборник памятников по истории церковного права / Под ред. Б. Бенесевича. Пг., 1915; 5) Верховской. Т. 2; 6) Mansi. Sаcrorum conciliorum nova et amplissima collectio. 36.
Есипов Г. В. Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. М., 1861.
Завьялов А. Вопрос о церковных имениях при императрице Екатерине II. СПб., 1900.
Записка Л. Магницкого по делу Тверитинова // ПДП. 1882. Т. 38.
Зинченко И. К. О нашем высшем церковном управлении // Рус. в. 1891. № 4.
Знаменский П. В. О законодательстве Петра I относительно духовенства и относительно чистоты веры и благочестия церковного // Прав. соб. 1863. № 7, 9–10; 1864. № 10–12.
Кедров Н. «Духовный регламент» в связи с преобразовательной деятельностью Петра Великого. М., 1886.
Королев А. Стефан Яворский // РБС. Смеловский—Суворина. 1909.
Костомаров Н. И. Царевич Алексей Петрович // Древняя и новая Россия. 1875.
Образцов П. Н. Первые годы синодального управления // ЖМНП. 1868. Т. 140.
Ольшевский. Св. Прав. Синод при Петре Великом, его организация и деятельность // Университетские известия. 1894. № 1–4.
Петровский С. О Сенате в царствование Петра Великого // ОАМЮ. 1876. Т. 3.
Погодин М. П. Суд над царевичем Алексеем. М., 1860.
Попов В. О Св. Синоде и об установлениях при нем в царствование Петра I (1721–1725) // ЖМНП. 1881. Ч. 2–3.
Розанов Н. История Московского епархиального управления со времени учреждения Св. Прав. Синода (1721–1821). М., 1866–1871. 3 т. в 5 кн.
Рункевич С. Г. Архиереи петровской эпохи в их переписке с Петром Великим. СПб., 1905.
Рункевич С. Г. История Русской Церкви под управлением Св. Синода. СПб., 1900. Т. 1: Учреждение и первоначальное устройство Св. Прав. Синода (1721–1725).
Список архиереев, и иерархии всероссийской, и архиерейских кафедр со времени учреждения Св. Прав. Синода (1721–1895). СПб., 1896.
Темниковский Е. Н. Один из источников «Духовного регламента» // Сборник Харьковского историко–филологического общества. 1909. Т. 18.
Терновский Ф. Митрополит Стефан Яворский // ТКДА. 1864. № 3, 6.
Терновский Ф. Московские еретики в царствование Петра I. К., 1863; то же в: Прав. об. 1863. № 10–11.
Терновский Ф. Стефан Яворский и Димитрий Тверитинов // Прибавления. 1862. Т. 21.
«Тетради» из следственного дела Тверитинова // Прав. об. 1863. № 8.
Тихомиров П. В. Канонические достоинства реформы Петра Великого // БВ. 1904. Т. 1–2.
Тихонравов Н. С. Московские вольнодумцы начала XVIII века // Тихонравов Н. С. Сочинения. М., 1896. Т. 2; то же в: Рус. в. 1870. № 9; 1871. № 2, 6.
Тихонравов Н. С. Стефан Яворский // Рус. в. 1870. Т. 89.
Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1859. Т. 6 (дело царевича Алексея).
Феофан (Прокопович). История императора Петра Великого. 2–е изд. М., 1788 (до 1709 г.).
Феофан (Прокопович). О возношении имени патриаршего. СПб., 1721.
Феофан (Прокопович). Правда воли монаршей. СПб., 1722; 2–е изд. СПб., 1726; то же в: ПСЗ. Т. 7. № 4870.
Феофан (Прокопович). Розыск исторический, коих ради вин и в яковом разуме были и нарицалися императоры римские, как языческие, так и христианские, понтифексами, или архиереями, многобожнаго закона; а в законе христианстем христианстии государи могут ли нарещися епископы и архиереи и в каком разуме // Верховской. Т. 2; то же. СПб., 1721.
Феофан (Прокопович). Слова и речи поучительные, похвальные и поздравительные. СПб., 1760–1768. 4 т.
Феофан (Прокопович). Слово на погребение Петра Великого // Там же. 1761. Т. 2.
Феофан (Прокопович). Epistolae illustrissimi ad reverendissimi variis temporibus et ad varios amicos datae. M., 1766
О Феофане Прокоповиче:
Верховской. Т. 1–2.
Высоцкий Н. Г. Феофан Прокопович и его сотрудники // Рус. арх. 1913. № 9.
Гурвич Г. «Правда воли монаршей» Феофана Прокоповича и ее западно–европейские источники // Ученые записки Юрьевского университета. 1915. Т. 23. № 11.
Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880.
Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. 2 т.
Петухов Е. В. Русская литература. Древний период. Юрьев, 1911; 3–е изд. СПб., 1913.
Рункевич С. Г. Феофан Прокопович в его переписке с Петром Великим // Странник. 1906. № 2.
Самарин Ю. Ф. Стефан Яворский и Феофан Прокопович // Самарин Ю. Ф. Сочинения. М., 1880. Т. 5.
Стефанович Д. Феофан Прокопович как канонист // Вера и Церковь. 1906.
Титлинов Б. Феофан Прокопович // РБС. Яблоновский—Фомин. 1913.
Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937 [репринт: Вильнюс, 1991].
Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868.
Koch H. Die russische Orthodoxie im petrinischen Zeitalter: Ein Beitrag zur Geschichte westlicher Einflüsse auf das ostslavische Denken. Breslau, 1929 (Osteuropa–Institut Breslau / Quellen und Studien / Abteilung: Religions–wissenschaft. NF 1).
Šerech J. On Theofan Prokopoviè as writer and preacher in his kiev period // Harvard Slavistic Studies. 1954. V. 2.
Smolitsch I. Feofan Prokopoviè. Dankgebete für die Selbstherrschaft der Kaiserin Anna Ioannovna // Zeitschrift für Slavistic Philologie. 1956. Bd 25.
Stupperich R. Feofan Prokopoviè in Rom // ZOG. 1931. Bd 1.
Stupperich R. Feofan Prokopoviè und seine akademische Wirksamkeit in Kiev // Zeitschrift für Slavistic Philologie. 1940. Bd 17.
Stupperich R. Prokopoviès theologische Bestrebungen // Kyrios. 1936. Bd 1.
Филиппов А. И. Правительствующий Сенат в царствование Петра Великого // История Правительствующего Сената за двести лет (1711–1911). СПб., 1911. Т. 1.
Царская и патриаршая грамота об учреждении Святейшего Синода. СПб., 1839; 1845 (только по–русски).
Цветаев Д. Дело Тверитинова // Прав. об. 1883. № 11.
Чистович И. Новгородский митрополит Иов, жизнь его и переписка с разными лицами // Странник. 1861. № 1.
Шимко И. И. Патриарший Казенный приказ, его внешняя история, устройство и деятельность // ОАМЮ. 1894. Т. 9.
Барсов Е. А. Древнерусские памятники священного венчания царей на царство // Чтения. 1883. Кн. 1.
Баршов Я. И. О религиозном, юридическом и историческом значении верноподданической присяги. М., 1882.
Бердников И. С. Краткий курс церковного права. Казань, 1888; 2–е изд. Казань, 1903. 2 т.; 3–е изд. 1913. 2 т.
Вальденберг В. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Св. до конца XVII века. Пг., 1916.
Верховской П. В. Очерки по истории Русской Церкви в XVIII и XIX ст. Варшава, 1912. Т. 1.
Верховской П. В. 65–я статья Основных законов // Церковная правда. Берлин, 1913.
Градовский А. Начала русского государственного права. СПб., 1875–1883. 3 т.
Заозерский Н. О священной и правительственной власти и о формах устройства православной Церкви. М., 1891.
Казанский П. Е. Власть всероссийского императора. Одесса, 1913.
Карташов А. В. Православие и Россия // Православие в жизни. Нью–Йорк, 1953.
Карташов А. В. Церковь и государство // Там же.
Катаев Н. О священном венчании и помазании царей на царство. СПб., 1847.
Лазаревский Н. Русское государственное право. 3–е изд. СПб., 1913. Т. 1.
Лопарев Х. О чине венчания русских царей // ЖМНП. 1887. Ч. 10.
Милаш Н. Православное церковное право. СПб., 1897; 2–е изд. Пг., 1917.
Нольде Б. Е. Очерки русского государственного права. СПб., 1911.
Острогорский Г. Отношение Церкви и государства в Византии // Seminarium Kondacovianum. 1931. Т. 6.
Павлов А. С. Курс церковного права. М., 1897; 2–е изд. Сергиев Посад, 1902.
Попов К. Чин священного коронования. 2: Чин коронования на Руси // БВ. 1896. Т. 4–5.
Романович–Славятинский А. В. Система русского государственного права. К., 1886.
Суворов Н. С. Курс церковного права. Ярославль, 1889–1890. 2 т.
Суворов Н. С. Учебник церковного права. Ярославль, 1898; 3–е изд. М., 1908; 4–е изд. 1912; 5–е изд. 1913.
Темниковский Е. Н. Положение императора всероссийского в Русской Православной Церкви в связи с общим учением о церковной власти. Ярославль, 1909; то же в: Юридические записки Демидовского Юридического лицея. 1909. № 1 (3).
Шахматов М. В. Государственно–национальные идеи «чиновных книг» венчания на царство московских государей // Записки Русского научного института в Белграде. 1930. Т. 1.
Engelmann J. Das Staatsrecht des Russischen Reiches. Freiburg i Br., 1889.
La charte constitutionnelle de l’empire de Russie. Préface de Th. Shiemann. B., 1903.
Gribovsky W. Das Staatsrecht des Russischen Reiches. Tübingen, 1912 (Das öffentliche Recht der Gegenwart. 17).
Kartaschow A. V. Die Eintstehung der kaiserlichen Synodalgewalt unter Konstantin der Grosse, ihre theologische Begründung und ihre kirchliche Rezeption // Kirche und Kosmos. Orthodoxes und Evangelisches Christentum. Studienheft. Witten–Ruhr, 1950. № 2.
Kartaschow A. V. Die orthodoxe Kirche des Ostens: Еin geschichtliches Gesamtbild // Kyrios. 1936. Bd 1.
Maltzew A. Die heilige Krönung nach dem Ritus der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. B., 1896.
Milasch N. Das Kirchenrecht de morgenländischen Kirche. Zara, 1897; 2 Ed. Mostar, 1905.
Milaš N. Pravoslavnocrkveno pravo. 3–e izd. Beograd, 1926.
Ostrogorsky G. Geschichte des Byzantinischen Staates. München, 1940; 2 Ed. 1957.
Schaeder H. Moscau — das dritte Rom. Hamburg, 1929; 2 ed. Darmstadt, 1957.
Sickel W. Das bysantinische Krönungsrecht bis zum 10 Jahrhundert // BZ. 1898. Bd 7.
Treitinger O. Die oströmische Kaiser–und Reichsidee nach ihrer Gestaltung im höfischen Zeremoniell. Jena, 1938.
Treitinger O. Vom oströmischen Staats und Reichsgedanken // Leipiziger Vierteljahrsschrift für Südosteuropa. 1940. Bd 4.
Vernadsky G. V. La charte costitutionnelle de l’empire Russe de l’an 1820. Paris, 1933.
Барсов Т. В. О духовной цензуре в России // Христ. чт. 1901. № 5–9.
Барсов Т. В. О собрании духовных законов. СПб., 1898.
Барсов Т. В. О судопроизводстве по проступкам и преступлениям, подвергающих духовных лиц светскому суду // Христ. чт. 1875. Ч. 2. № 6.
Барсов Т. В. Сборник действующих и руководственных церковных и церковно–гражданских постановлений по Ведомству православного исповедания. СПб., 1885. Т. 1.
Барсов Т. В. Святейший Синод в его прошлом. СПб., 1896.
Барсов Т. В. Синодальные учреждения нового времени. СПб., 1899.
Барсов Т. В. Синодальные учреждения прежнего времени. СПб., 1897.
Бердников И. С. К вопросу о реформе церковного управления и суда. Казань, 1906.
Бердников И. С. Краткий курс церковного права православной Церкви. Казань, 1888; 2–е изд. 1903–1913. 2 т.
Благовидов Ф. Обер–прокуроры Св. Синода в XVIII и первой половине XIX столетия. Казань, 1899; 2–е изд. 1900.
Богословский А. М. Сборник статей судебных уставов 20 ноября 1864 г., имеющих отношение к Ведомству православного исповедания. СПб., 1872.
Верховский П. В. Очерки по истории Русской Церкви в XVIII и XIX ст. Варшава, 1912. Т. 1.
Завьялов А. О браке и брачном разводе. М., 1892.
Загоровский П. О разводе по русскому праву. Харьков, 1884.
Заозерский Н. А. Историческое обозрение источников права православной Церкви. М., 1891. Т. 1: Канонические источники.
Здравомыслов К. Я. Сведения о консисторских архивах и церковно–археологических учреждениях в епархиях и Проект высочайше утвержденной архивно–археологической комиссии при Св. Синоде и Положение о церковно–архивных комиссиях. СПб., 1908.
Ивановский Я. Обозрение церковно–гражданских узаконений по Духовному ведомству (применительно к Уставу духовных консисторий и Свода законов с историческими примечаниями). 2–е изд. СПб., 1893; 3–е изд. 1900.
Иванцов–Платонов А. И. О русском церковном управлении. М., 1898.
Иоанн (Соколов), архим. Общие начала, которыми руководствуется Св. Синод в приложении правил древней Церкви // Христ. чт. 1875. Ч. 2. № 6.
Иоанн (Соколов), архим. Основания решений Св. Синода по духовно–судебным делам // Христ. чт. 1875. Ч. 2.
Калашников (см. библиогр. к Введению Б).
Книга правил святых апостолов, святых Вселенских и Поместных Соборов и святых отец. СПб., 1839 (греч. и церковнослав.); 1843 (церковнослав.); 1865 (греч. и церковнослав.); 1893 (церковнослав.)
Котович А. Духовная цензура в России 1799–1855. СПб., 1909.
Лавров А. Е. Предполагаемая реформа церковного суда. СПб., 1873–1874. 2 т.
Милаш Н. Правила православной Церкви с толкованиями. СПб., 1911. 2 т.; 2–е изд. 1917. 2 т.
Милованов И. О преступлениях и наказаниях церковных. СПб., 1888.
Мнения духовных консисторий относительно проекта преобразования духовно–судебной части. СПб., 1874. Т. 1.
Мнения епархиальных преосвященных относительно проекта о преобразовании епархиального управления. СПб., 1874. 2 т.
Нечаев П. Н. Практическое руководство (см. библиогр. к Введению Б).
Никольский А. Е. Новые духовные законы. М., 1879. 2 т.
О должностях пресвитеров приходских, от слова Божия, собранных правил и учителей Церкви составленное. СПб., 1776.
Павлов А. С. Курс церковного права. 2–е изд. Сергиев Посад, 1902.
Павлов А. С. Номоканон при Большом Требнике. Одесса, 1872; 2–е изд. М., 1897.
Правила святых апостолов, святых Соборов Вселенских и Поместных и святых отец с толкованиями. М., 1876. 3 т. и последующие изд.
Розенкампф Г. А. Обозрение Кормчей книги в историческом виде. М., 1829.
Руновский Н. Церковно–гражданские законоположения относительно православного духовенства в царствование имп. Александра II. Казань, 1898.
Святейший Правительствующий Синод: Обзор некоторых сторон деятельности духовного ведомства за 1910 г. СПб., 1913.
Соколов Н. К. О началах и формах духовного суда ввиду современных потребностей // Прав. об. 1870. № 5–6; 1871. № 3, 5.
Состав Св. Прав. Синода и российской церковной иерархии на 1915 г. Пг., 1915.
Списки архиереев иерархии всероссийской и архиерейских кафедр со времени учреждения Св. Прав. Синода (1721–1895). СПб., 1896.
Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российской Церкви. СПб., 1877.
Суворов Н. С. Курс церковного права (см. библиогр. к § 5).
Суворов Н. С. О церковных наказаниях. СПб., 1876.
Суворов Н. С. Учебник церковного права (см. библиогр. к § 5).
Указы, руководственные для православного духовенства, Св. Прав. Синода (1721–1878). СПб., 1878.
Устав духовных консисторий. СПб., 1841; 1883; 1912.
Устав духовных консисторий с дополнениями и разъяснениями Св. Синода и Правительствующего Сената / Под ред. М. Н. Палибина / Изд. неофициальное. СПб., 1900; 2–е изд. 1912.
Филиппов А. Н. Члены Святейшего Синода и обер–прокуроры его за 1721–1799 гг. // Чтения. 1917. Кн. 2.
Хронологический указатель узаконений, относящихся к Духовному ведомству православного исповедания. Пермь, 1878–1880. 2 т.
Циркулярные указы Св. Прав. Синода. 1867–1895 / Под ред. А. Завьялова / Изд. неофициальное. СПб., 1896; 2–е изд. 1901.
Чижевский И. Устройство Православной Русской Церкви (см. библиогр. к Введению Б).
Шахматов М., Кострицын Н. Обзор истории кодификации духовных правил и узаконений православной Греко–Российской Церкви с конца XVIII столетия по настоящее время // Журнал Министерства юстиции. 1917. № 2–3.
Biener F. Das canonische Recht der griechischen Kirche. Dresden, 1853.
Herman (см. библиогр. к Введению Б).
Herman A., Wuyts A. Textus selecti (см. библиогр. к Введению Б).
Milaš N. Pravoslavocrkveno pravo. Beоgrad, 1926.
Milasch N. Über die Kanonen–Sammlungen der orthodoxen Kirche. 1886.
Zachariae von Lingenthal E. Die griechischen Nomocanones. СПб., 1877 (Mémoires de l’Académie impériale des sciences de St. Petersbourg. Serie 7. Т. 23. № 7).
Zhismann J. Das Eherecht der orientalischen Kirche. Wien, 1864.
Барсов Т. В. Сборник действующих и руководственных постановлений (см. библиогр. к Введению Б).
Барсов Т. В. Синодальные учреждения нового времени. СПб., 1899.
Барсов Т. В. Синодальные учреждения прежнего времени. СПб., 1897.
Благовидов Ф. Обер–прокуроры Св. Синода в XVIII и первой половине XIX столетия. Казань, 1899; 2–е изд. 1900
Верховской П. В. Очерки по истории (см. библиогр. к § 2–4).
Выписки из нечаевского архива // Старина и новизна. СПб., 1905. Т. 9.
Горчаков М. Рецензия на «Письмо к проф. Трейчке по поводу некоторых его суждений о Русской Православной Церкви от NN. Leipzig, 1874» // Сборник государственных знаний. СПб., 1875. Т. 2.
Достоевский и Победоносцев: Письма Ф. М. Достоевского // Красный архив. 1922. Т. 2.
Иванцов–Платонов А. И. О русском церковном управлении. М., 1898.
Калашников (см. библиогр. к Введению Б).
Первые недели царствования Александра Третьего. Письма К. П. Победоносцева к Е. Ф. Тютчевой // Рус. арх. 1907. T. 2.
Переписка с К. П. Победоносцевым Н. И. Субботина // Чтения. 1915. 1.
Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925–1926. 2 т.
Победоносцев К. П. Дневник (1842–1875) // Рус. арх. 1907. Т. 3.
Победоносцев К. П. Московский сборник. М., 1896; 2–е изд. 1897; 5–е изд. 1907; то же на англ. яз: Reflections of a Russian Statesman. London, 1898; нем.: Streitfragen der Gegenwart. 3 Еd. B., 1897; фр.: Questions religieuses, sociales et politiques. Paris, 1898.
Победоносцев К. П. и его корреспонденты: Письма и заметки. М.; Пг., 1923. Т. 1 (ч. 1–2).
О К. П. Победоносцеве:
Готье Ю. В. К. П. Победоносцев и наследник Александр Александрович (1865–1881) // Сборник Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. 1928. Т. 2.
Кизеветтер А. А. Победоносцев // На чужой стороне. Прага, 1924. Т. 4.
Никольский В. Н. Литературная деятельность К. П. Победоносцева // Ист. в. 1896. № 9.
Нольде Б. Е. Обзор научной юридической деятельности К. П. Победоносцева // ЖМНП. 1907. Ч. 8.
Преображенский И. В. К. П. Победоносцев. Его личность и деятельность в представлении современников его кончины. СПб., 1912.
Пятидесятилетие служебной деятельности К. П. Победоносцева // Ист. в. 1896. № 7.
Р. С. П. Нечто о Русской Церкви в обер–прокурорство К. П. Победоносцева. Лейпциг, 1887.
Списки обер–прокуроров до 1865 г. // Рус. арх. 1866. № 4.
Фирсов Н. Победоносцев // Былое. 1924. Т. 25.
Rodzjanko M. W. Erinnerungen. B., 1926.
Shoob L. Konstantin Petrovic Pobedonoscev: A Study in Redaction. Berkeley, California, 1947.
Slavic J. Z houbny obrañce samodeøžaví // Slovanský pøehled. 1932. T. 4–5.
Steinmann F., Hurtwicz E. Konstantin Petrowitsch Pobedonoszew, der Staatsmann der Reaktion unter Alexander III. Königsberg i. Pr.; B., 1933 (Quellen und Forschungen zur russische Geschichte. 2).
Журнал Яковлева, бывшего в Синоде обер–прокурором с 1–го января по 7 октября 1803 года // Памятники новой русской литературы. СПб., 1873. Т. 3.
Стеллецкий Н. Князь А. Н. Голицын и его церковно–государственная деятельность. К., 1901; то же в: ТКДА. 1900–1901.
Чижевский И. Устройство Православной Русской Церкви (см. библиогр. к Введению Б).
Goetze P. v. Fürst A. N. Gallitzin und seine Zeit. Leipzig, 1882.
Барсов Т. В. Св. Синод в его прошлом. СПб., 1896.
Барсов Т. В. Синодальные учреждения прежнего времени. СПб., 1897.
Беликов В. Отношение государственной власти к Церкви и духовенству в царствование Екатерины II // Чтения в ОЛДП. 1874–1875.
Благовидов Ф. Обер–прокуроры Св. Синода (см. библиогр. к § 7).
Веденяпин П. Законодательство имп. Елизаветы Петровны относительно православного духовенства // Прав. об. 1865. № 5–7.
Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские: Сравнительная характеристика // БВ. 1913. Т. 1.
Внутренний быт русского государства с 17 октября 1740 года по 25 октября 1741. М., 1880–1886. 2 т.
Голубев А. А. Св. Синод // Там же. Т. 2.
Горожанский И. Дамаскин Семенов–Руднев, епископ Нижегородский // ТКДА. 1893. № 11–12; 1894, № 1–7; то же. К., 1894.
Грибовский А. М. Записки о Екатерине II. М., 1847; 2–е изд. 1862.
Дианин В. Малороссийское духовенство во второй половине XVIII в., по пунктам его, представленным в Екатерининскую комиссию для составления нового уложения // ТКДА. 1908. № 8–9.
Димитрий (Туптало), свт. Дневные записки (1701–1708). М., 1781.
Димитрий (Туптало), свт. Келейные записки. СПб., 1764; 2–е изд. 1796; 3–е изд. 1800.
Дитятин И. И. Верховная власть в России в XVIII столетии // Рус. м. 1881. № 3–4.
Екатерина II. Письма к обер–прокурорам Св. Синода // Рус. арх. 1870. № 4–5.
Екатерина II. Рескрипты и письма // Сборник императорского Русского исторического общества. 1866. Т. 1.
Знаменский П. В. Чтения из истории Русской Церкви за время царствования Екатерины II // Прав. соб. 1875. № 1–3.
Иконников В. С. Арсений Мациевич // Рус. ст. 1879. № 4–5, 8–10.
Климов Н. Постановления по делам православного духовенства и Церкви в царствование имп. Екатерины II. СПб., 1902.
Клочков М. Очерк правительственной деятельности времени Павла I. Пг., 1916 (Записки Историко–филологического факультета С. — Петербургского университета. Т. 132).
Корсаков Д. А. Анна Ивановна // РБС. Александровский—Бестужев 1900.
Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань, 1880.
Латкин В. Законодательные комиссии в России в XVIII веке. СПб., 1887. Т. 1.
Латкин В. К истории кодификации в России в XVIII столетии // Записки Министерства юстиции. 1902. Май.
Маркелл (Родышевский), еп. Дело Феофана Прокоповича // Чтения. 1862. Кн. 1.
Маркелл (Родышевский), еп. Критика на «Духовный регламент» // Верховской. Т. 2. (№ 14). С. 85–154.
Морев И. «Камень веры» митр. Стефана Яворского, его место среди отечественных противопротестантских сочинений и характеристические особенности его догматических вопросов. СПб., 1904.
Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880; то же в: ЖМНП. 1880.
Морошкин И. Арсений Мациевич и его дело // Странник. 1885. № 3.
Морошкин И. Феодосий Яновский, архиепископ Новгородский // Рус. ст. 1887. № 7, 10, 11.
Морошкин И. Феофилакт Лопатинский, архиепископ Рязанский // Рус. ст. 1886. № 9–10 (т. 49).
Наказ имп. Екатерины II, данный Комиссии о составлении нового уложения // ПСЗ. Т. 18. № 12949 (гл. 1–20); т. 21. № 13075 (гл. 21); т. 22. № 13096 (гл. 22); 2) СПб., 1767; 1768; 1770; 1796; 1820; 3) Екатерина II. Сочинения / Изд. Смирдин. СПб., 1840. Т. 1. 4) Наказ / Под ред. Н. Д. Чечулина. СПб., 1907.
Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I: Опыт исторического исследования. СПб., 1912. 2 т.; 2–е изд. 1914. 2 т.
Осьмнадцатый век / Под ред. П. Бартенева. СПб., 1869. 4 т.
Платон (Левшин), митр. Автобиография // Москвитянин. 1849. № 1; то же в: Душеп. чт. 1887. № 2–3; то же в: Снегирев И. М. Жизнь Платона, митр. Московского. М., 1856.
Платон (Левшин), митр. Письма // Рус. в. 1841. № 2; Чтения. 1895. Кн. 1; Рус. арх. 1897. № 2.
Платон (Левшин), митр. Письма к преосвященным Амвросию и Августину. М., 1870.
Платон (Левшин), митр. Сочинения. М., 1799–1806. 20 т.
Покровский И. М. Екатерининская комиссия о составлении нового уложения и церковные вопросы в ней. Казань, 1910.
Попов М. С. Арсений Мациевич, митр. Ростовский и Ярославский. СПб., 1905.
Попов М. С. Арсений Мациевич и его дело. СПб., 1912.
Прилежаев Е. М. Наказ и пункты депутату от Св. Синода в Екатерининскую комиссию о сочинении нового уложения // Христ. чт. 1878. № 2.
Протоколы, журналы и указы Верховного Тайного совета. 4 т. // Сборник. Т. 55–56, 58–59.
Пыпин А. И. Общественное движение в России при Александре I. 3–е изд. СПб., 1900; 4–е изд. 1908; 5–е изд. Пг., 1918.
Рождественский Ф. Самуил Миславский, митрополит Киевский // ТКДА. 1876.
Розанов Н. П. Московский митрополит Платон. М., 1913.
Рункевич С. Г. Платон (Левшин) // РБС. Плавильщиков—Приос. 1905.
Русский быт по воспоминаниям современников. М., 1914. Т. 1: От Петра до Екатерины II (1698–1761).
Сахаров А. Старорусская партия и раскол при Петре I // Странник. 1882. № 1.
Снегирев И. М. Жизнь Московского митрополита Платона. М., 1836; 2–е изд. 1856; 4–е изд. 1891.
Снегирев И. М. Изображение жизни Платона, митрополита Московского. М., 1818; 2–е изд. 1822.
Строев В. Н. Бироновщина и Кабинет министров: Очерк внутренней политики имп. Анны. М.; СПб., 1909–1910. 2 ч.
Титлинов Б. В. Гавриил Петров, митр. Новгородский и С. — Петербургский (1730–1801). Его жизнь и деятельность в связи с церковными делами того времени. Пг., 1916.
Титлинов Б. В. Московский митрополит Платон (Левшин) и его участие в церковно–правительственной деятельности своего времени // Христ. чт. 1912. № 11.
Титлинов Б. В. Правительство Анны Иоанновны в его отношении к делам православной Церкви. Вильно, 1905.
Титлинов Б. В. Феофан Прокопович // РБС. Яблоновский—Фомин. 1913.
О Феофане Прокоповиче:
См. лит. к § 2–4.
Маркелл (Родышевский), еп. Дело о Феофане Прокоповиче // Чтения. 1862. Кн. 1.
Маркелл (Родышевский), еп. Житие Новгородского митрополита Феофана Прокоповича (описательное) // Там же. Кн. 2.
Храповицкий А. В. Дневник. 1782–1793. СПб., 1874.
Четыркин Ф. В. Платон, митрополит Московский. 2–е изд. М., 1899.
Чистович И. Георгий Дашков // Прав. об. 1863. № 1.
Чистович И. Дело Маркелла Родышевского с Феофаном Прокоповичем // Там же. 1864. № 9.
Чистович И. Из истории первой половины XVIII в. Феофан Прокопович и Феофилакт Лопатинский // Там же. 1860. № 9.
Чистович И. Новые материалы для Решиловского дела // Там же. 1862. № 2, 4.
Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868.
Шаховской Я. П. Записки. М., 1810; СПб., 1872.
Шильдер Н. К. Император Александр I: Его жизнь и царствование. СПб., 1897–1898. 4 т.; 2–е изд. СПб., 1904–1905. 4 т.
Шпачинский Н. Киевский митрополит Арсений Могилянский и состояние Киевской митрополии в его правление (1757–1770). К., 1907.
Щербатов М. М. О повреждении нравов в России // Щербатов М. М. Сочинения. СПб., 1898. Т. 2; то же в: Рус. ст. 1870.
Schtscherbatow M. M. Über die Sittenverderbnis in Rußland. Königsberg i. Pr.; B., 1925 (Quellen und Aufsätze zur russische Geschichte. Bd 5).
Агафангел (Соловьев), архиеп. Пленение Русской Церкви: Записка и проект всеподданнейшего ходатайства перед государем Александром II. М., 1906.
Айвазов И. Церковные вопросы в царствование императора Александра III. М., 1914.
Александра Федоровна, имп. Письма. Берлин, 1922. 2 т.
Антоний (Храповицкий), архиеп. Полное собрание сочинений. Казань, 1909. Т. 1–3, Почаев, 1906. Т. 4; 2–е изд. СПб., 1911. Т. 1–3, К., 1918. Т. 4.
Антоний (Храповицкий), митр. Сборник избранных сочинений. Юбилейное издание. Белград, 1935 (с краткой биографией и обзором церковной и политической деятельности).
Верховской П. В. Очерки (см. библиогр. к § 2–4).
Витте С. Ю. Воспоминания. Детство. Царствование имп. Александра II и Александра III. Берлин, 1923.
Витте С. Ю. Воспоминания. Царствование Николая II. Берлин, 1922. 2 т.
Глубоковский Н. Н. Высокопреосвященный Смарагд (Крыжановский), архиепископ Рязанский († 1863, 2 ноября): Его жизнь и деятельность. СПб., 1914.
Государственная дума / Доклады Бюджетной комиссии (см. библиогр. к Введению Б).
Государственная дума / Стенографические отчеты (см. лит. к Введению Б).
Доброклонский. М., 1893. Т. 4: Синодальный период 1700–1890 гг. (см. общую лит.).
Довнар–Запольский М. И. Обзор новейшей русской истории. К., 1912. Т. 1.
Евгений (Казанцев), архиеп. Дневник // Душеп. чт. 1868. № 3.
Евгений (Казанцев), архиеп. Письма // Христ. чт. 1875. № 2–3.
Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. Париж, 1947 [то же: М., 1994].
Едлинский М. Анатолий Мартыновский, архиепископ Могилевский // ТКДА. 1885. № 4, 6; 1886. № 4–6; 1887. № 7–9.
Ельчуков А. Феофилакт Русанов, знаменитый русский иерарх эпохи имп. Александра I // ТКДА. 1904. № 10–11; 1905. № 9.
Епископ Кирилл Мелитопольский в его письмах к митр. Макарию Булгакову // Рус. ст. 1889. № 12; 1890. № 1, 4.
Жевахов Н. Д. Воспоминания товарища обер–прокурора Св. Синода. Мюнхен, 1923. 2 т. [то же. М., 1993. 2 т.].
Жизнь Никодима Казанцева. Автобиография // БВ. 1910. Т. 1.
Знаменский П. В. Чтения по истории Русской Церкви в царствование имп. Александра I. Казань, 1885; то же в: Прав. соб. 1885.
Карамзин Н. М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях: 1) Пыпин А. Н. Общественное движение в России при Александре I. 3–е изд. СПб., 1900; 4–е изд. СПб., 1908. Прил. 1. С. 479–534; 2) Рус. арх. 1877; 3) СПб., 1914 [то же в: Литературная учеба. 1988. № 4].
Карнович Е. Князь А. Н. Голицын и его время // Ист. в. 1882. № 4–5.
Коковцев В. Н. Из моего прошлого. Париж, 1933. 2 т.
Крыжановский С. Е. Воспоминания. Из бумаг С. Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи. B. o. J., 1938.
Кузнецов Н. Д. Преобразования в Русской Церкви: Рассмотрение вопроса по официальным документам в связи с потребностями времени. М., 1906.
Леонид (Краснопевков), архиеп. Письма к архиепископу Пимену // Чтения. 1877. Кн. 1.
Леонтий (Лебединский). Мои заметки и воспоминания. Сергиев Посад, 1914.
М. Б. Антоний, митрополит Санкт–Петербургский и Ладожский. Пг., 1915.
Макарий (Булгаков), митр. Переписка // ТКДА. 1907. № 1–2.
Материалы для истории православной Церкви в царствование имп. Николая I // Сборник. 1902. Т. 113 (ч. 1–2) (ред. Н. Ф. Дубровин, предисл. М. Я. Морошкина).
Мельгунов С. П. Дела и люди александровского времени. Берлин, 1923.
Мещерский В. П. Мои воспоминания. СПб., 1897–1912. 3 т.
Милютин Д. А. Дневник. М., 1947–1951. 4 т.
Муравьев А. Н. Записки о состоянии православной Церкви в России // Рус. арх. 1883. № 3.
Муравьев А. Н. Письма. К., 1875.
Наумов А. Н. Из уцелевших воспоминаний 1868–1917. Нью–Йорк, 1954–1955. 2 т.
Никанор (Бровкович), архиеп. Биографические материалы. Одесса, 1901. Т. 1.
Никанор (Бровкович), архиеп. Записки // Рус. арх. 1906. 2–3. № 7–12.
Никанор (Бровкович), архиеп. Из записок // Там же. 1908. № 1, 5.
Никанор (Бровкович), архиеп. Письма // Там же. 1909. 2. № 6.
Никодим (Казанцев), архиеп. Записки // Чтения. 1877. Кн. 2.
Никодим (Казанцев), архиеп. О Святейшем Синоде // БВ. 1905. Т. 3, 10–11.
Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I (см. библиогр. к § 8).
Никон (Рклицкий), еп. Жизнеописание Блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого. Нью–Йорк, 1956–1958. 4 т.
Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. 3 т. и доп. том.
Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства / Под ред. П. Е. Щеглова. М.; Л., 1924–1927. 7 т.
Переписка Николая и Александры Романовых. М.; Л., 1923–1927. Т. 3–5 (т. 1–2 не вышли).
Полиевктов Е. Николай I: Биография и обзор царствования. М., 1918.
Порфирий (Успенский), еп. Книга бытия моего. СПб., 1894–1902. 8 т.
Пресняков А. Е. Александр I. Пг., 1924.
Профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский и его переписка с архиепископом Костромским Платоном / Под ред. А. А. Беляева // БВ. 1903–1905, 1910–1914, 1916.
Рассказы князя А. Н. Голицына. Из записок Ю. П. Бартенева // Рус. арх. 1886. № 5.
Родзянко М. В. Крушение империи. Записки председателя Русской Государственной думы // Архив русской революции. Берлин, 1926. Т. 17; то же. Л., 1927.
Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802–1902. СПб., 1902.
Рункевич С. Г. Русская Церковь в XIX веке (см. библиогр. к Введению Б).
Савва (Тихомиров), архиеп. Хроника моей жизни. Сергиев Посад, 1897–1911. 9 т.
Сергий (Васильевский), архим. Высокопреосвященнейший Филарет, в схимонашестве Феодосий (Амфитеатров), митр. Киевский и Галицкий и его время. Казань, 1888. 3 т.
Филарет (Гумилевский), архиеп. Письма к А. В. Горскому. М., 1885.
Филарет (Дроздов), митр. (о его письмах и др. сочинениях см. библиогр. к Введению Б).
Филарет (Дроздов), митр. Письмо к протопресвитеру Бажанову по поводу записки о состоянии православной Церкви в России // Душеп. чт. 1889. № 4.
О Филарете (Дроздове):
Заозерский Н. А. Филарет, митр. Московский, как администратор и судья в своей епархии // Прибавления. 1883. № 2.
Корсунский И. Святитель Филарет, митр. Московский, его жизнь и деятельность на Московской кафедре по его проповедям в связи с событиями и обстоятельствами того времени. 1827–1867. Харьков, 1894.
Корсунский И. Филарет Дроздов // РБС. Фабер—Цявловский. 1900.
Назаревский В. Государственное учение митр. Филарета. 2–е изд. М., 1885; 3–е изд. М., 1888.
Наумов Д. Филарет, митр. Московский, как канонист. М., 1893.
Очерк жизни высокопреосв. Филарета, митр. Московского и Коломенского. М., 1868; 2–е изд. М., 1869.
Сборник, изданный Обществом любителей духовного просвещения по случаю празднования столетнего юбилея со дня рождения (1782–1867) Филарета, митр. Московского. М., 1882–1883. 2 т.
Смирнов А. А. Детство, отрочество, юность, годы учения и учительство в Троицкой лавры семинарии митр. Филарета (1782–1808). М., 1893.
Смирнов А. А. Петербургский период жизни митр. Филарета (1808–1819). М., 1894.
Смирнов А. А. Филарет, архиепископ Тверской, Ярославский и Московский (1819–1826). М., 1896.
Сушков Н. В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, митр. Московского. М., 1868.
Филарет, митр. Московский. 1867–1917. Сборник статей к годовщине 50–летия со дня кончины Филарета, митр. Московского. Сергиев Посад, 1918.
Флоровский Г. Филарет, митрополит Московский // Путь. Париж, 1928. № 12.
Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937 [репринт: Вильнюс, 1991].
Jugie M. Philaréte Drozdov // DTC. 1933. V. 13. 1. Sp. 1376–1395 (библиогр).
Чистович И. А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия. Комиссия духовных училищ. СПб., 1894.
Шильдер Н. К. Император Александр I (см. библиогр. к § 8).
Шишков А. С. Записки, мнения и переписка / Под ред. Киселева и Ю. Самарина. СПб., 1863; 2–е изд. Берлин, 1870. Т. 1.
Шульгин В. В. Дни. Белград, 1925; то же на нем. Schulgin W. Tage: Memoiren aus der russischen Revolution (1905–1917). Königsberg i Pr.; B., 1928 (Quellen und Aufsätze zur russischen Geschichte. Bd 8).
Alexandra Fedorovna. The letters of the tsaritsa to the tsar. 1914–1916. London, 1923.
Alexandra Fedorovna. The letters of the tsar to the tsaritsa. 1914–1917. London, 1927.
Curtiss J. S. Church and state in Russia. The last years of the empire. 1900–1917. N. Y., 1940.
Dalton H. Lebenserinnerungen. B., 1907–1908. 3 Bde.
Goetze P. v. Fürst A. N. Gallitzin und seine Zeit. Leipzig, 1882.
Gurko V. I. Features and figures of the past. Government and opinion in the reign of Nicolas II. Stanford; London; Oxford, 1939.
Leontowitsch V. Geschichte (см. общую лит. б).
Rodzjanko M. V. Erinnerungen. B., 1926.
Арсений (Мацеевич). Доношение Св. Прав. Синоду // Чтения. 1862. Кн. 2.
Беликов В. Отношение государственной власти к Церкви и духовенству в царствование Екатерины II // Чтения в ОЛДП. 1874–1875.
Будилович А. Историческое исследование о недвижимых церковных имуществах в Западной России. Варшава, 1882.
Веденяпин П. Законодательство имп. Елизаветы Петровны относительно православного духовенства // Прав. об. 1865. № 5–7.
Верховской П. В. Населенные недвижимые имения Св. Синода, архиепископских домов и монастырей при ближайших преемниках Петра Великого. Коллегия экономии и канцелярия Синодального экономического правления (15 июля 1726 — 12 мая 1763). СПб., 1909.
Горчаков М. Монастырский приказ. СПб., 1868.
Горчаков М. О земельных владениях Всероссийских митрополитов, патриархов и Св. Синода (988–1738 гг.). СПб., 1871.
Готье Ю. Очерк истории землевладения в России. Сергиев Посад, 1915.
Григорович Н. Обзор учреждения в России православных монастырей со времени введения штатов по Духовному ведомству (1764–1869). СПб., 1869.
Денисов Л. И. Православные монастыри Российской империи. М., 1908.
Завьялов А. Вопрос о церковных имениях при имп. Екатерине II. СПб., 1900.
Зверинский В. Материалы для историко–топографического исследования о православных монастырях в Российской империи. СПб., 1890–1897. 3 т.
Знаменский П. В. Законодательство Петра Великого относительно духовенства. 3: Постановления, касающиеся монашествующего духовенства // Прав. соб. 1863. Ч. 3.
Знаменский П. В. Церковные вотчины при Петре Великом // Там же. 1864. Ч. 1.
Ивановский В. Русское законодательство XVIII и XIX вв. в своих постановлениях относительно монастырей и монашествующих. Харьков, 1905.
Калашников (см. библиогр. к Введению Б).
Касаткин И. Сборник законоположений о порядке приобретения церквами, монастырями и учреждениями Духовного ведомства недвижимых имуществ и о мерах к охране церковных земель. Нижний Новгород, 1904.
Кузнецов Н. Д. К вопросу о церковном имуществе и отношении государства к церковным недвижимым имуществам в России // БВ. 1907. Т. 7–10.
Любинецкий Н. А. Землевладение церквей и монастырей Российской империи. СПб., 1900.
Милютин В. О недвижимых имуществах духовенства в России // Чтения. 1859. Кн. 4; то же. 1860–1861.
Мн. Штаты монастырей и монашествующих и способы содержания монастырей // Странник. 1883. № 2–3.
Н. М. Русское монашество в XVIII веке // Там же. 1884. № 1.
Покровский Н. М. Вопрос о наших монастырях // Прав. об. 1876. Ч. 3.
Попов М. Арсений Мациевич и его дело. СПб., 1912.
Ростиславов Д. И. Опыт исследования об имуществах и доходах наших монастырей. СПб., 1876.
Семевский В. И. Крестьяне в царствование имп. Екатерины II. СПб., 1881–1901. 2 т.; 2–е изд. СПб., 1903–1911.
Семевский В. И. Крестьяне вотчин духовенства // Рус. м. 1881. № 9–10.
Чудецкий П. Опыт исторического исследования о числе монастырей русских, закрытых в XVIII и XIX веке // ТКДА. 1877. № 4.
Smolitsch I. Russisches Mönchtum (см. общую лит. а).
Барсов Т. В. О каноническом элементе в церковном управлении. М., 1882.
Барсов Т. В. Сборник действующих и руководственных постановлений (см. библиогр. к Введению Б).
Богоявленский В. Епархиальные съезды духовенства, их деятельность и значение. Омск, 1902.
Горчаков М. О тайне супружества. СПб., 1880.
Григорович Н. Обзор учреждения в России архиерейских православных кафедр со времени введения штатов по Духовному ведомству. 1764–1866. СПб., 1866.
Дурново Н. Девятисотлетие российской иерархии, епархии и архиреи (988–1888). М., 1888.
О епархиях:
Православная богословская энциклопедия. СПб., 1800–1911. 12 т.
Астраханская
Саввинский И. Астраханская епархия (1702–1902). Астрахань, 1902. Т. 1.
Саввинский И. Историческая записка об Астраханской епархии за 300 лет ее существования. Астрахань, 1903.
Варшавская
Лотоцкий О. Церковно–историческое описание Варшавской православной епархии. Почаев, 1863. См. также Холмская.
Владимирская
Добронравов В., Березин В. Историко–статистическое описание церквей и приходов Владимирской епархии. Владимир, 1895–1896. 4 т.
Волынская
Теодорович Н. Историко–статистическое описание церквей и приходов Волынской епархии. Почаев, 1890–1893. 3 т.
Грузинский экзархат
Кирион (Садзагелов), еп. Краткий очерк истории Грузинской Церкви и экзархата в XIX столетии. Тифлис, 1901; 2–е изд. 1906.
Донская
Кириллов А. Донская епархия. Новочеркасск, 1896.
Екатеринбургская
Приходы и церкви Екатеринбургской епархии: Историко–статистическое описание. Екатеринбург, 1902.
Екатеринославская
Краткие сведения о Екатеринославской епархии. Екатеринослав, 1875.
Казанская
Богословский Г. Краткий исторический очерк Казанской епархии. Казань, 1893.
Платон (Любарский), еп. Сборник древностей Казанской епархии. Казань, 1868 (до 1782).
Покровский И. М. Казань и Казанская епархия // ПБЭ. Т. 7. Ст. 698–792.
Камчатская
Громов П. Историко–статистическое описание Камчатской епархии // ТКДА. 1861.
Киевская
Антонович В. В. Очерк состояния православной Церкви в Юго–Западной России с половины XVII столетия до конца XVIII столетия // Монографии по истории Западной и Юго–Западной России. К., 1885.
Терновский Т. А. Исследование о подчинении Киевской митрополии Московскому патриархату. К., 1872.
Титов Ф. Православная Русская Церковь в Польско–Литовском государстве в XVII–XVIII веке. К., 1905. Т. 3: Киевская митрополия–епархия XVII–XVIII вв. (1686–1797).
Эйнгорн В. О. О сношениях малороссийского духовенства с московским правительством в царствование Алексея Михайловича // Чтения. 1893. Кн. 2; 1894. Кн. 3–4; 1899. Кн. 1–2.
Коломенская
Руднев М. К истории Коломенской епархии // Чтения. 1903. Кн. 4.
Крутицкая
Л<ев /> К<авелин />, иером. Церковно–историческое исследование о древней области вятичей, входившей с начала XV и до конца XVIII века в состав Крутицкой и Суздальской епархии // Чтения. 1866. Кн. 2.
Соловьев Н. Сарайская и Крутицкая епархии // Там же. 1894. Кн. 3.
Литовская
Извеков Н. Исторический очерк состояния православной Церкви в Литовской епархии за время 1839–1889 гг. М., 1899.
Минская
Николай, архим. Историко–статистическое описание Минской епархии. СПб., 1864.
Могилевская
Могилевская епархия: Историко–статистическое описание. Могилев, 1910. Т. 1.
Московская
Материалы по Москве и Московской епархии за XVIII век / Под ред. Н. Скворцова М., 1911–1914. 2 т.
Розанов Н. История Московского епархиального управления со времени учреждения Св. Синода (1721–1821). М., 1869–1870. 3 т. в 5 кн.
Нижегородская
Макарий (Миролюбов), архим. История нижегородской иерархии, содержащая в себе сказания о Нижегородских иерархах с 1672 по 1850 год. СПб., 1857.
Оренбургская
Чернавский Н. История Оренбургской епархии. Оренбург, 1903. 2 т. (Труды Оренбургской ученой архивной комиссии. Т. 7, 9).
Орловская
Историко–статистическое описание приходов и монастырей Орловской епархии. Орел, 1905. 2 т.
Пьясецкий Г. История Орловской епархии. Орел, 1899.
Переславская
Малицкий Н. В. История Переяславской епархии (1744–1783). Владимир, 1912. Т. 1.
Переяславская
Пархоменко В. Очерк истории Переяславско–Бориспольской епархии. Полтава, 1910.
Пермская
Попов Е. Великопермская и Пермская епархия (1799–1879). Пермь, 1879.
Петербургская
Архангельский М. С. — Петербургская епархия от основания С. — Петербурга до воцарения Анны Иоанновны с 1703 до 1730 г. // Странник. 1867. № 1.
Архангельский М. С. — Петербургская епархия с воцарения Анны Иоанновны // Там же. № 3; 1868. № 2.
Архангельский М. История православной Церкви в пределах нынешней Петербургской епархии. СПб., 1871.
Историко–статистические сведения о С. — Петербургской епархии. СПб., 1869–1885. 10 т.
Подольская
Глащинский П. А. Историко–статистическое описание Подольской епархии // Подольские епархиальные ведомости. 1864–1865.
Полтавская
Грановский А. Полтавская епархия в ее прошлом. Полтава, 1901. Т. 1.
Полиевкт, игум. Сведения о Полтавско–Переяславской епархии и ее архипастырях. Полтава, 1868.
См. Переяславская.
Псковская
Смиргатский. Историко–статистический сборник сведений о Псковской епархии. Остров, 1895.
Ростовско–Ярославская
Иерархия ростовско–ярославской паствы, в преемственном порядке с 992 года до настоящего времени. Ярославль, 1864.
Рязанская
Воздвиженский Т. Историческое обозрение рязанской иерархии и церковных дел ее. М., 1820.
Добролюбов И. Историко–статистическое описание церквей и приходов Рязанской губернии. Рязань, 1899.
Макарий (Миролюбов), архим. Сборник церковно–исторических и статистических сведений о Рязанской епархии // Чтения. 1863. Кн. 2–4.
Сарайская см. Крутицкая
Севская
Севской десятины жилые данные церкви: Материалы для истории церквей Орловской епархии. 1628–1746. М., 1904. Т. 1. См. также Орловская.
Смоленская
Историко–статистическое описание Смоленской епархии. Смоленск, 1864.
Редков Н. Историко–статистическое описание церквей и приходов Смоленской епархии. Смоленск, 1915. Т. 1.
Таврическая
Гермоген (Добронравов), еп. Таврическая епархия. Псков, 1887.
Тамбовская
Хитров Г. Историко–статистическое описание Тамбовской епархии. Тамбов, 1861.
Харьковская
Историко–статистическое описание Харьковской епархии. М.; Харьков, 1852–1859. 5 кн.
Холмская
Корженевский И. История Холмско–Варшавской епархии со времени учреждения архиепископской кафедры в Варшаве до 1876 года. Варшава, 1881.
Модест (Стрельбицкий), еп. Холмская православная епархия. Варшава, 1886.
Черниговская
Историко–статистическое описание Черниговской епархии. Чернигов, 1870–1873. 7 кн. (предисл. архиеп. Филарета (Гумилевского).
Завьялов А. О браке и брачном разводе. М., 1892.
Загоровский М. В. Разбор и описание дел православного духовного правления // Труды Владимирской ученой архивной комиссии. 1902. Т. 4.
Загоровский П. О разводе по русскому праву. Харьков, 1884.
Знаменский П. В. Законодательство Петра Великого относительно православного духовенства // Прав. соб. 1863. Ч. 3.
Знаменский П. В. Приходское духовенство в России со времени реформы Петра Великого // Там же. 1872–1873; то же. Казань, 1873.
Ивановский И. Обозрение церковно–гражданских узаконений по духовному ведомству. СПб., 1883; 1900.
Извлечения… за… год (см. библиогр. к Введению Б).
Исполятов П. Консистория // ПБЭ. Т. 12. Ст. 834–843.
Исторические сведения об епархиях в России с утверждения православного христианства в России и до нашего времени. М., 1881.
Калашников (см. библиогр. к Введению Б).
Книга о должностях пресвитеров приходских. СПб., 1775; 1798.
Корольков К. Об открытии и закрытии епархий Русской Церкви. К., 1876.
Кузнецов Н. Д. К вопросу о церковном имуществе (см. библиогр. к § 10).
Лебедев А. С. Белгородские архиереи и среда их архипастырской деятельности: По архивным документам. Харьков, 1902.
Луканин А. Хронологический указатель (см. библиогр. к Введению Б).
Материалы для истории православной Церкви (см. библиогр. к § 9).
Нечаев П. Н. Практическое руководство (см. библиогр. к Введению Б).
Отчет… за… год (см. библиогр. к Введению Б).
Покровский И. М. Епархиальное устройство Русской Церкви в царствование имп. Павла I (1796, 6 ноября — 1801, 11 марта) // Прав. соб. 1914. Ч. 1 (1–я глава незаконченного 3–го тома «Русских епархий в XVI–XIX вв.»).
Покровский И. М. Русские епархии в XVI–XIX вв., их открытие, состав и пределы. Казань, 1897–1913. 2 т.
Покровский И. М. Средства и штаты великорусских архиерейских домов со времени Петра I до учреждения духовных штатов 1764 г. Казань, 1907.
Розанов Н. (см. библиогр. о Московской епархии, в наст. §).
Русские епархии и иерархия Всероссийской Церкви в начале XIX века // Церковные ведомости. 1901. № 1.
Самуилов В. Благочиннические советы // ПБЭ. Ст. 705–711.
Самуилов В. Благочиннические съезды // Там же. Ст. 700–705.
Самуилов В. Благочинные // Там же. Т. 2. Ст. 683–700.
Серебренников Н. Законы о православном духовенстве и учреждениях духовенства. СПб., 1914.
Способин А. Д. О разводе в России. М., 1881.
Устав духовных консисторий (см. библиогр. к § 6).
Чижевский И. Устройство (см. библиогр. к Введению Б).
Чижевский И. Церковное хозяйство, или правила и постановления касательно благоустройства храмов и церковного имущества. Харьков, 1874.
Шпачинский Н. Киевский митрополит Арсений Могилянский (см. библиогр. к § 8).
См. также библиогр. к § 6.
(Используется также литература к § 7–9).
Беднов В. Список иерархов Екатеринославской епархии. Екатеринослав, 1915.
Благовидов М. Архиереи Астраханской епархии за 300 лет ее существования: Холмогорско–Архангельская иерархия // Христ. чт. 1879. № 1.
Василий, еп. Картина церковной жизни Черниговской епархии из одиннадцативековой ее истории. Чернигов, 1911.
Горский А. В. О сане епископском в отношении к монашеству в Церкви Восточной. М., 1868.
Гурий (Карпов), еп. О богоучрежденности епископского сана. М., 1876.
Давыдов Н. Иерархия Всероссийской Церкви. М., 1892–1896. 3 т.
Евдокимов И. Каталог преосвященных архиереев Тверских. Тверь, 1888.
Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни (см. библиогр. к § 9).
Здравомыслов К. Я. Иерархия Новгородской епархии от древнейших времен до настоящего времени. Новгород, 1897.
Знаменский П. В. Православие и современная жизнь. Полемика 1860–х годов об отношении православия к современной жизни (А. М. Бухарев). М., 1906.
Знаменский П. В. Приходское духовенство (см. библиогр. к § 11).
Иоанн (Соколов), еп. О монашестве епископов. Казань, 1863; то же в: Прав. соб. 1863. 1.
Лаврский В. Мои воспомимнания об архимандрите Феодоре (А. М. Бухареве) // БВ. 1905. № 7, 8; 1906. № 5, 7–9.
Лебедев А. С. Белгородские архиереи (см. библиогр. к § 11).
Макарий (Булгаков), митр. Письма // Христ. чт. 1884.
Макарий (Миролюбов), архим. История нижегородской иерархии. М., 1857.
Никанор (Бровкович), архиеп. (см. его сочинения в библиогр. к § 9).
Никитников Е. А. Иерархия Вятской епархии. Вятка, 1863.
Петровский С. Семь Херсонских архиепископов. Одесса, 1894.
Платон (Любарский), еп. Иерархия вятская и астраханская // Чтения. 1847–1848.
Платон (Фивейский), архиеп. Из записок // Душеп. чт. 1882. 1; 1883. 2.
Покровский И. М. Русские епархии в XVI–XIX вв. (см. библиогр. к § 11).
Покровский И. М. Средства и штаты (см. библиогр. к § 11).
Ростиславов Д. И. Записки о православном духовенстве // Рус. ст. 1880–1884, 1887, 1892–1895.
Савва (Тихомиров), архиеп. (см. библиогр. к § 9).
Смирнов Н. К. Высокопреосвященный Димитрий (Муретов), архиеп. Херсонский и Одесский. Биография. М., 1898.
Состав Св. Прав. Синода и российской церковной иерархии на 1916 год. Пг., 1916.
Софийский Л. Высокопреосвященный Никон, архиеп. Карталинский и экзарх Грузии (1861–1908). СПб., 1909.
Списки архиереев иерархии всероссийской и архиерейских кафедр со времени учреждения Св. Прав. Синода (1721–1895). СПб., 1896.
Сырцов И. Архипастыри Костромской епархии за 150 лет ее существования. Кострома, 1898.
Титов А. А. Летопись о Ростовских архиереях. СПб., 1891.
Титов А. А. Материалы для истории Русской Церкви. Тверские епископы. Костромская иерархия. Рязанские епископы // Чтения в ОЛДП. 1890. № 3, 5–6, 9.
Толстой Ю. В. Списки архиереев и архиепископских кафедр иерархии российской со времени учреждения Св. Синода (1721–1871). М., 1872.
Холмогорско–Архангельская епархия // Христ. чт. 1879. Ч. 1.
Андреев Д. Сборник правил о средствах содержания духовенства и о разделе их между членами причта. СПб., 1906.
Барсов Н. И. Петербургский приходской священник во второй половине XVIII и в начале XIX столетия // Христ. чт. 1876. Ч. 2.
Беликов В. Отношение государственной власти (см. библиогр. к § 8).
Беллюстин И. С. Записки сельского священника // Рус. ст. 1879–1881; то же. СПб., 1882.
Беллюстин И. С. Описание сельского духовенства. Лейпциг, 1858.
В. Сл., Ф. Ф–ко. Из подольской старины // Рус. ст. 1911. № 10–12.
Веденяпин П. Законодательство имп. Елизаветы (см. библиогр. к § 8).
Григорович Н. Обзор общих законоположений о содержании православного приходского духовенства в России со времени введения штатов по Духовному ведомству. 1764–1863. СПб., 1867.
Дианин А. Малороссийское духовенство во второй половине XVIII в. // ТКДА. 1904.
Думитрашко Н. Духовенство в России // Духовная беседа. 1862. № 2–5.
Дэн В. Е. Податные элементы среди духовенства в России в XVIII веке // Известия Российской Академии наук. 1918.
Евгений (Болховитинов), митр. Описание Киевско–Софийского собора и киевской иерархии. К., 1825.
Елагин Н. В. Белое духовенство и его интересы. Берлин, 1859.
Елагин Н. В. Белое духовенство и его интересы. СПб., 1881 (слегка переработанное издание 1859 г.).
Елагин Н. В. Чего надо желать для нашей Церкви. СПб., 1882–1885. 2 т.
За истину и правду. М., 1883 (Сборник со статьями в защиту духовенства).
Забелин П. П. Права и обязанности пресвитеров по основным законам христианской Церкви и по церковно–гражданским постановлениям Русской Церкви. К., 1884–1885. 2 т.; 2–е изд. Казань, 1892.
Знаменский П. В. Законодательство Петра Великого относительно православного духовенства // Прав. соб. 1863. Ч. 3.
Знаменский П. В. О поступлении в России на церковные должности в XVII–XVIII столетии // Там же. 1866. Ч. 2.
Знаменский П. В. О способах содержания русского духовенства в XVII–XVIII столетии // Там же. 1865. Ч. 1.
Знаменский П. В. Об отношении русских священно–церковно–служителей к приходам в XVII–XVIII столетии // Там же. 1867. Ч. 1.
Знаменский П. В. Приходское духовенство в России со времени реформы Петра Великого // Там же. 1872–1873; то же. Казань, 1873.
Знаменский П. В. Состояние русского духовенства в XVIII веке // Там же. 1863. Ч. 2.
Истинное повествование о жизни Гавриила Добрынина, им самим написанное в Могилеве и Витебске // Рус. ст. 1871.
Кедров В. О способах материального обеспечения духовенства // БВ. 1908. Т. 1.
Кильчевский В. Богатство и доходы духовенства. 2–е изд. СПб., 1908.
Лавров А. П. Вдовые священники // Христ. чт. 1870–1871.
Лебединцев А. Мои воспоминания // Киевская старина. 1900. Т. 70.
Лотоцкий А. Материальное обеспечение приходского духовенства в прошлом веке // Зап. Наукового товарiщества iменi Шевченкi. 1896. 27; то же в: Руководство для пастырей. 1899. № 37–39.
Любимов Г. Обозрение способов содержания христианского духовенства от времен апостолов до XVII века. СПб., 1861.
Марков Н. Духовенство // ПБЭ. Т. 5. Ст. 89–127 (о синодальном периоде — ст. 108 и сл.).
Морошкин М. Выборное начало в духовенстве. СПб., 1870.
Павлов А. С. Об участии мирян в делах Церкви. Казань, 1866.
Покровский А. И., Высоцкий Н. Г. Из периодической печати. О материальном обеспечении духовенства: «Черные вороны» // БВ. 1907. Т. 12.
Покровский И. Г. Об улучшении быта духовенства // Дух христианина. 1862–1863.
Приходское духовенство // Прав. об. 1865–1866.
Рождественский А. К. Улучшение положения пастыря как одно из главнейших средств к оживлению приходской жизни // БВ. 1908. Т. 11–12; 1909. № 4.
Ростиславов Д. И. Записки // Рус. ст. 1880, 1882, 1884, 1887, 1892, 1893.
Ростиславов Д. И. О белом и черном духовенстве. Берлин, 1866. 2 т.
Семевский Б. Сельский священник во второй половине XVIII века // Рус. ст. 1877. № 8.
Соколов С. И. По поводу нападений на наше духовенство. М., 1883 (частично опубликовано в «Московских ведомостях»).
Старов И., Скворцов И. В. В защиту белого духовенства. СПб., 1881 (полемический ответ на книгу Елагина Н. В. «Белое духовенство и его интересы». СПб., 1881).
Теодорович Т. П. К сорокалетию пастырства (1895–1935). Варшава, 1935. 2 т.
Ширский С. И. Правда о выборном духовенстве. СПб., 1871.
Шпачинский Н. Киевский митрополит Арсений Могилянский (см. библиогр. к § 8).
Щапов А. П. Состояние русского духовенства в XVIII веке // Прав. соб. 1862.
(См. также литературу к § 13–16).
Благовидов Ф. В. Деятельность русского духовенства в отношении к народному образованию в царствование имп. Александра II. Казань, 1891; некоторые главы из кн. см. в: Прав. соб. 1890–1891.
В. К. Около бурсы (Воспоминания о духовной школе 60–х годов в связи с очерком быта тогдашнего сельского духовенства) // Рус. ст. 1910–1911.
Вескинский А. Петербургские письма и заметки // Прав. об. 1863–1865.
Виноградов. Записки (1800–1836) // Рус. ст. 1878. № 8.
Знаменский П. В. Приходское духовенство в России со времени реформ Петра Великого. Казань, 1872; то же в: Прав. соб. 1872–1873.
Киприан (Керн), архим. Православное пастырское служение. Париж, 1957.
Ливанов Ф. Жизнь сельского священника. М., 1877. 3 т.
Лотоцкий А. Из быта старого духовенства // Рус. ст. 1904. № 4.
Лотоцкий А. Религиозно–просветительная деятельность приходского духовенства в прошлом веке // Руководство для сельских пастырей. 1897. № 28, 33, 34.
Лотоцкий А. Между двух огней // Ист. в. 1905. № 6.
Лотоцкий А. На повороте // Рус. ст. 1906. № 12; 1907. № 1–2.
Михаил, иером. О. Иоанн Кронштадский. СПб., 1903.
М–ский М. От бурсы до снятия сана. СПб., 1908.
Народный печальник о. Александр Васильевич Рождественский. СПб., 1907.
Петров Г. Церковь и общество. СПб., 1902.
Предтеченский А. И. В защиту русского православного духовенства от современных обвинений и нареканий. СПб., 1863; частично в: Христ. чт. 1862. № 1–2 под загл. «Русское православное духовенство».
Родосский А. С. Биографический словарь студентов первых 28 курсов С. — Петербургской Духовной Академии. 1814–1869. СПб., 1907.
Семенов–Тянь–Шаньский А. Отец Иоанн Кронштадтский. Нью–Йорк, 1955.
Сергиев И. (св. Иоанн Кронштадтский). Дневник. СПб., 1897.
Сергиев И. (св. Иоанн Кронштадтский). Моя жизнь во Христе. 5–е изд. М., 1899; 6–е изд. 1909 [репринт: М., 1990].
Скроботов И. Приходской священник Ал. Вас. Гумилевский. СПб., 1871.
Сурский И. К. Отец Иоанн Кронштадтский. Белград, 1936. Т. 1.
Тихомиров Л. Духовенство и общество в современном религиозном движении // Рус. в. 1892. № 9.
Трегубов В. Религиозный быт русских и состояние духовенства в XVIII в. по мемуарам иностранцев. К., 1884.
Турчиновский И. Автобиография южнорусского священника первой половины XVIII столетия // Киевская старина. 1885. № 2.
Чечулин Н. Д. Русское провинциальное общество во второй половине XVIII века. СПб., 1889; то же в: ЖМНП. 1889.
Автомонова Л. И. Воспоминания о жизни и деятельности И. В. Васильева // Ист. в. 1916. № 9–11.
Александренко В. Н. Русская посольская Церковь в Лондоне в XVIII веке // Варшавские унив. известия. 1895. № 5.
Архангельский С. Наши заграничные духовные миссии. СПб., 1899.
Базаров И. И. Воспоминания // Рус. ст. 1901. № 2, 10–12.
Барсов Т. В. Об управлении русского военного духовенства // Христ. чт. 1878. 1–2; то же: СПб., 1879.
Боголюбов А. Очерки из истории управления военным и морским духовенством, в биографиях главных священников его за время с 1800 по 1901 год. СПб., 1901.
Желобовский А. А. Управление церквами и православным духовенством Военного ведомства. СПб., 1902.
Киприан (Керн), архим. Дореволюционное русское духовенство за границей. «Экуменизм» до экуменистического движения // Православная мысль. Париж, 1957. Т. 10.
Мальцев А. Братский ежегодник. Православные церкви и русские учреждения за границей. Справочная книжка. СПб., 1906.
Мальцев А. Православные церкви и русские учреждения за границей (Австро–Венгрия, Германия и Швеция). СПб., 1911.
Невзоров Н. Исторический очерк управления духовенством Военного ведомства в России. СПб., 1875.
Румянцев П. П. Из прошлого Русской Православной Церкви в Стокгольме. Берлин, 1910.
Смирнов А. В. История флотского духовенства. СПб., 1914.
Софоний (Сокольский), еп. Из дневника по службе на Востоке и Западе, в бытность его архимандритом при русских заграничных церквах. СПб., 1874.
Ставровский А. А. Новое положение о служебных правах и окладах содержания военного и морского духовенства // Христ. чт. 1892. Ч. 2.
Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью–Йорк, 1954. 2 т.
Агнцев Д. История Рязанской духовной семинарии. Рязань, 1889.
Акты и документы, относящиеся к истории Киевской Духовной Академии (1721–1795) / Под ред. Н. И. Петрова. К., 1904–1907. 4 т.; то же (1796–1869) / Под ред. Ф. И. Титова. К., 1911. Т. 1.
Андронников Н. Историческая записка о Костромской духовной семинарии. Кострома, 1874.
Андронников Н. 150–летие Костромской духовной семинарии. Кострома, 1897.
Архангельский А. Духовное образование и духовная школа в России при Петре Великом. Казань, 1883; то же в: Ученые записки Казанского ун–та. 1883.
Благовещенский А. А. История Казанской духовной семинарии с восьмью низшими училищами за XVIII–XIX ст. Казань, 1881.
Благовещенский А. А. История старой Казанской Духовной Академии. 1797–1818. Казань, 1875; то же в: Прав. соб. 1875–1876.
Вишневский Д. А. Киевская Академия в первой половине XVIII века // ТКДА. 1902–1903.
Владимирский–Буданов М. Ф. Государство и народное образование в России в XVIII веке до учреждения министерств. Ярославль, 1874; то же в: ЖМНП. 1873–1874.
Голубев С. Т. Киевская Академия в конце XVII и начале XVIII столетия. К., 1901.
Демков М. И. История русской педагогии. СПб., 1897. 2 т.
Зеньковский В. В. История русской философии (см. общую лит. в). Т. 1.
Знаменский П. В. Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881.
Знаменский П. В. Казанская семинария в первое время ее существования // Прав. соб. 1878–1880.
Каптерев Н. Ф. История русской педагогии. 2–е изд. СПб., 1915.
Князев А. С. Очерк истории Псковской семинарии // Чтения. 1866. Кн. 1.
Колосов В. История Тверской духовной семинарии. Тверь, 1889.
Лебедев А. С. К истории низших духовных и общественных школ в Белгородской епархии в XVIII веке // Сб. Харьковского ист. — фил. об–ва. Т. 6. Ч. 2.
Лебедев А. С. Харьковский коллегиум как просветительный центр Слободской Украины до учреждения в ней университета // Чтения. 1885. Кн. 4.
Лиховицкий А. Просвещение в Сибири в первой половине XVIII столетия // ЖМНП. 1905. Ч. 7.
Макарий (Булгаков), митр. История Киевской Духовной Академии. К., 1843.
Малицкий Н. В. История Владимирской духовной семинарии. М., 1900. Т. 1.
Малицкий Н. В. История Суздальской духовной семинарии (1723–1788). Владимир, 1905.
Мартынов И. И. Записки (фрагменты) // Памятники новой русской истории / Ред. В. Кашпиров. СПб., 1872. Ч. 2; то же (полностью) в: Заря. 1871. № 6–8.
Можаровский А. Ф. История Казанской духовной семинарии. Казань, 1868.
Можаровский А. Ф. Краткая записка о Казанской духовной семинарии за ее полуторавековое существование. Казань, 1869.
Можаровский А. Ф. Старая Казанская Академия // Чтения. 1877. Кн. 2.
Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880; то же в: ЖМНП. 1880.
Надеждин К. Ф. История Владимирской духовной семинарии с 1740 по 1840 год. Владимир, 1875.
Никольский П. История Воронежской духовной семинарии. Воронеж, 1898. Т. 1.
Петров Н. И. Значение Киевской Академии в развитии духовной школы в России с учреждения Синода и до половины XVIII в. // ТКДА. 1904. № 1–2.
Петров Н. И. Киевская Академия в царствование Екатерины II // ТКДА. 1907. № 7–9.
Петров Н. И. Киевская Академия во второй половине XVIII века. К., 1895.
Беляев А. Митрополит Платон как строитель национальной духовной школы // БВ. 1912. Т. 12.
Побединский М. Старинные томские духовные школы. Томск, 1896.
Прилежаев Е. Новгородские епархиальные школы в петровскую эпоху // Христ. чт. 1877. Ч. 1.
Прилежаев К. Духовная школа и семинаристы в истории русской науки и образования // Там же. 1879. Ч. 2.
Прилежаев К. Из истории духовной школы в первые годы синодального управления // Там же. 1879. Ч. 1.
Проект богословского факультета при Екатерине II в 1773 г. // ВЕ. 1873. № 11 (изд. И. Е. Забелин).
Рождественский С. Материалы для истории учебных реформ в России. СПб., 1910. Т. 1; то же в: Зап. ист. — фил. факультета С. — Пб. ун–та. 96.
Рождественский С. Очерки по истории систем народного просвещения в России XVIII–XIX вв. СПб., 1912. Т. 1.
Рождественский Ф. Самуил Миславский, митрополит Киевский // ТКДА. 1876. № 3, 11; 1877. № 4–5.
Рункевич С. Г. Александро–Невская лавра. 1713–1913. СПб., 1913.
Серебренников В. Н. Киевская Академия с половины XVIII века // ТКДА. 1896. № 1–3.
Сменцовский М. Братья Лихуды. СПб., 1899.
Смирнов С. К. История Московской Славяно–греко–латинской Академии. М., 1855.
Смирнов С. К. История Троицкой лаврской семинарии. М., 1867.
Сперанский И. Очерк истории Смоленской семинарии. Смоленск, 1892.
Стеллицкий Н. С. Харьковский коллегиум до преобразования его в 1817 году. Харьков, 1895.
Теодорович Н. Волынская духовная семинария. Почаев, 1901.
Титлинов Б. Гавриил Петров (см. библиогр. к § 8).
Титов Ф. И. Духовные школы в Курско–Белгородской епархии. Курск, 1885.
Титов Ф. И. К вопросу о значении Киевской Академии для православия и русской народности в XVII–XVIII вв. К., 1904.
Титов Ф. И. К истории Киевской Духовной Академии в XVII–XVIII в. // ТКДА. 1911. № 7–8; 1912. № 1–2, 4, 7–8; 1913. № 1, 4; 1914. № 1.
Титов Ф. И. Стара вiщча освiта Кiевськiй Укра¿нi. К., 1924 (Зборнiк Iсторiчно–фiлолог. вiддiлу. № 20) (загл. на укр., текст на рус. яз.).
У Троицы в Академии. 1814–1914. Юбилейный сборник. Сергиев Посад, 1914.
Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937.
Харлампович К. Борьба школьных влияний в допетровской Руси // Киевская старина. 1902. № 8.
Харлампович К. Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь. Казань, 1914. Т. 1.
Харлампович К. Материалы для истории Казанской духовной семинарии в XVIII столетии. Казань, 1903.
Червяковский П. Введение в богословие Феофана Прокоповича // Христ. чт. 1876–1877.
Чистович И. История С. — Петербургской Духовной Академии. СПб., 1857.
Шляпкин И. А. Св. Димитрий Ростовский и его время. СПб., 1891. (Зап. ист. — фил. факультета С. — Пб. ун–та. 24).
Шпачинский Н. Киевский митрополит Арсений Могилянский (см. библиогр. к § 8).
Яблоновский А. Академия Киевско–Могилянская. Краков, 1899.
Koch H. Die russische Orthodoxie im рetrinischen Zeitalter. Breslau, 1929.
(См. также библиогр. к § 10).
Беднов В. Столетний юбилей Екатеринославской духовной семинарии (1804–1904). Екатеринослав, 1904.
В. Сл., Ф. Ф–ко. Из Подольской старины // Рус. ст. 1911. № 11–12.
Гиляров–Платонов Н. П. Из пережитого. СПб., 1886. 2 т. (О духовной школе т. 1); то же в: Рус. в. 1884. № 5–11; 1885. № 4, 7; «Дело». 1887. № 1.
Горский А. В. Дневник / Под ред. С. К. Смирнова // Прибавление. 1884–1885. Т. 34–35; БВ. 1914. Т. 11–12 (главы, не допущенные к печати К. П. Победоносцевым).
Доклад Комитета об усовершенствовании духовных училищ и начертание правил о образовании сих училищ и содержании духовенства, при церквах служащего, с приложением именных высочайших указов, по сему предмету последовавших. СПб., 1809 [редкое изд., вышло только несколько экземпляров].
Дьяконов К. Духовная школа в царствование императора Николая I. СПб., 1907.
Елисеев Г. З. Из далекого прошлого двух академий // ВЕ. 1891. № 1.
Жизнь архимандрита Никодима Казанцева (записки) // БВ. 1910. Т. 1–3, 11–12.
Знаменский П. В. История Казанской Духовной Академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842–1870). Казань, 1891–1892. 3 т.
Знаменский П. В. Основные начала духовно–учебной реформы в царствование имп. Александра I. Казань, 1878.
Казанский П. С. Воспоминания (Академия) // БВ. 1900. Т. 11.
Казанский П. С. Воспоминания семинариста // Прав. об. 1879. № 9.
Кастальский Д. И. Из «семейной хроники». Академия. 1840–1844 // У Троицы в Академии. Сергиев Посад, 1914.
Кедров Н. Исторический очерк Московской духовной семинарии. 1814–1889. М., 1889.
Лаговский И. История Пермской духовной семинарии после ее преобразования в 1818 и 1840 гг. до позднейшего времени (до 1865 г.). Пермь, 1867–1877. 3 т.
Леонтий (Лебединский), митр. Мои заметки и воспоминания // БВ. 1913. Т. 9, 11.
Надеждин А. Н. История Санкт–Петербургской духовной семинарии с обозрением общих узаконений и мероприятий по части семинарского устройства. 1809–1884. СПб., 1885.
Никанор (Бровкович), архиеп. (см. библиогр. к Введению Б).
Никодим (Казанцев), архим. Записки // Рус. ст. 1915. № 1.
Никодим (Казанцев), архим. О Филарете, митр. Московском, моя память // Чтения. 1877. Кн. 2.
ОДДС. Дела Комиссии духовных училищ. 1808–1839. СПб., 1910.
Памяти почивших наставников. Имп. Московская Духовная Академия ко дню ее столетнего юбилея (1814 — октябрь 1914). Сергиев Посад, 1914.
Певницкий В. Ф. Академические годы // ТКДА. 1911.
Певницкий В. Ф. Мои воспоминания // Руководство для сельских пастырей. 1910–1911.
Покровский И. О способах содержания духовных училищ со времени преобразования при имп. Александре I // Странник. 1860. № 4.
Покровский И. Об открытии духовных училищ в России со времени преобразования их при имп. Александре I // Там же.
Полетаев Н. И. К истории духовно–учебной реформы 1808–1814 гг.: Проект митрополита Евгения Болховитинова, его записка о духовных школах и значение его проекта по отношению к уставу духовных академий, семинарий и училищ 1814 г. // Там же. 1889. № 9.
Попов С. Ректор Московской Духовной Академии протоиерей А. В. Горский // БВ. 1896; то же. Сергиев Посад, 1897.
Прилежаев Е. М. Царствование Александра I в истории русской духовной школы // Христ. чт. 1878. 1.
Родосский А. С. Биографический словарь студентов первых 28 курсов Санкт–Петербургской Духовной Академии. 1814–1869. СПб., 1907.
Розанов Н. И. Историческая записка о состоянии Тверской духовной семинарии. Тверь, 1882.
Ростиславов. Об истории духовных училищ в России. Лейпциг, 1863. 2 т.
Ростиславов. Петербургская Духовная Академия до графа Протасова // ВЕ. 1874. № 7–9.
Ростиславов. Санкт–Петербургская Духовная Академия при графе Протасове // Там же. 1883. № 7–9.
Самчевский А. Ф. Воспоминания (1810–1886) // Киевская старина. 1893. № 11–12; 1894. № 1–2, 4–8.
Сборник, изданный по случаю столетия Вифанской духовной семинарии. Сергиева лавра, 1900.
Смирнов С. И. А. В. Горский. Св. Троицкая лавра, 1901.
Смирнов С. К. История Московской Духовной Академии до ее преобразования. 1814–1870. М., 1879.
Стрельбицкий И. Летопись Одесской духовной семинарии. Одесса, 1913.
Титлинов Б. В. Духовная школа в России в XIX веке. Вильно, 1908–1909. 2 т. (см. рецензию Н. Н. Глубоковского в кн.: Отчеты о 52–м присуждении премии графа Уварова. 1912).
Троицкий А. Пензенская духовная семинария за истекший период ее существования (1800–1900). Пенза, 1901.
У Троицы в Академии. 1814–1914. Юбилейный сборник. Сергиев Посад, 1914.
Чистович И. А. История Санкт–Петербургской Духовной Академии. СПб., 1857.
Чистович И. А. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине XIX в. Комиссия духовных училищ. СПб., 1894.
Cyprien (Kern), archim. L’enseignement théologique supérieur dans la Russie du XIX siиcle // Istina. 1956.
Антоний (Храповицкий), архиеп. Отчет на высочайше назначенную ревизию Киевской Духовной Академии в марте и апреле 1908 г. Почаев, 1909.
Белявский Ф. О реформе средней школы. СПб., 1907. Т. 1: Краткий очерк прошлого средней духовной школы.
Благовидов Ф. Деятельность русского духовенства в отношении к народному образованию в царствование Александра II // Прав. соб. 1891. № 4.
Вафинский Н. К вопросу о нуждах духовно–академического образования // Странник. 1897. № 8 (изд. Н. Н. Глубоковский).
Гиляров–Платонов Н. П. Из пережитого (см. библиогр. к § 20).
Глубоковский Н. Н. Об основах духовно–учебной реформы и о желательных типах духовно–богословской школы // Отзывы. 1906. Т. 3.
Глубоковский Н. Н. По вопросам духовной школы (средней и высшей) и об Учебном комитете при Св. Синоде. СПб., 1907.
Глубоковский Н. Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928.
Гусев А. Ф. Положение преподавателей духовных семинарий // Прав. об. 1885. Т. 3.
Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни (см. библиогр. к § 9).
Журналы и протоколы Высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб., 1906–1907. 4 т.
Зеньковский В. В. История русской философии (см. общую лит. в).
Катанский А. Л. Воспоминания старого профессора (с 1847 по 1913 гг.) // Христ. чт. 1914–1916.
Красин П. Воспитание в духовной семинарии // ТДКА. 1906. № 8–9.
Круковский В. Как нас учили (60–е годы XIX ст.). М., 1914.
Куплетский М. Начала духовно–учебной реформы // Прав. об. 1884. Т. 2.
Лебедев А. П. Записки // БВ. 1907. Т. 2–3.
Лебедев А. П. К моей учебно–литературной автобиографии // БВ. 1907. Т. 2.
Муретов М. Д. Из воспоминаний студента Московской Духовной Академии 32 курса (1873–1877) // БВ. 1914. Т. 11–12.
Мышкин В. Н. Из периодической печати. О духовных семинариях // БВ. 1905. Т. 7–8.
Надеждин А. Н. История СПб православной духовной семинарии (см. библиогр. к § 20).
Николай (Зиоров), архиеп. Мои воспоминания. Московская Духовная Академия. Варшава, 1914.
Никон (Рклицкий), еп. Жизнеописание блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого. Нью–Йорк, 1956–1958. 4 т.
Обзор… Александра III (см. библиогр. к Введению Б).
Объяснительная записка к проекту изменений в уставе православных духовных академий. СПб., 1884.
П. Н. С. Духовная школа по воспоминаниям ее воспитанника и воспитателя с 1863 г. // Рус. ст. 1911. № 12.
Памяти почивших наставников (см. библиогр. к § 20).
Петров Н. И. Значение Киевской Академии (см. библиогр. к § 19).
Писарев Н. Казанская Духовная Академия на службе православной Церкви и русскому народу // Прав. соб. 1917. Ч. 2–3.
Преображенский И. Отечественная Церковь по статистическим данным. 1840–1891. СПб., 1897.
Пятидесятилетний юбилей Казанской Духовной Академии 21 сентября 1892 г. Казань, 1893.
Рыбинский В. Из академической жизни // ТКДА. 1906. № 1.
С. П. Скорбный лист духовных семинарий в 1906/07 учебном году // БВ. 1907. Т. 5.
С. П. Школа и жизнь // Христ. чт. 1901. Ч. 1.
С. Ш. Об училищах для девиц духовного звания // Чтения. 1866. Кн. 1.
Савва (Тихомиров), архиеп. (см. библиогр. к § 9).
Соколов В. А. Годы студенчества (1870–1874) // БВ. 1916. Т. 2.
Теодорович Т. П. К сорокалетию пастырства. Воспоминания. Варшава, 1935. Т. 2.
Терновский С. А. Историческая записка о состоянии Казанской Духовной Академии после ее преобразования. 1870–1892. Казань, 1892.
Титлинов Б. В. Духовная школа в России в XIX в. Варшава, 1909. Т. 2.
Титов Ф. Две справки по вопросу о преобразовании духовных академий в России в XIX в. (1869–1884) // Христ. чт. 1907. Ч. 1.
Титов Ф. Киевская Академия в эпоху реформ // ТКДА. 1911. № 7–8; 1912. № 1–2, 4, 7–8; 1913. № 1–4; 1914. № 1.
Титов Ф. Преобразование духовных академий в России в XIX веке // ТКДА. 1906. № 2.
Устав и штаты духовных академий, высочайше утвержденные 30–го мая 1869 г. СПб., 1869; то же в: Христ. чт. 1869. Ч. 2.
Устав и штаты православных духовных академий, высочайше утвержденные 20–го апреля 1884 г. СПб., 1884.
Устав православных духовных семинарий и училищ. СПб., 1896.
Харлампович К. Казанская Духовная Академия // ПБЭ. Т. 8. Ст. 702–853.
Чистович И. С. Петербургская Духовная Академия за прошедшие 30 лет (1858–1888). СПб., 1889.
Cyprian (Kern), archim. L’enseignement (см. библиогр. к § 20).
Winogradov W. Die russische orthodoxe theologische Wissenschaft als Vertreterin der autentischen Theologie der Orthodoxen Kirche Rußlands // Münchener Theologische Zeitschrift. 1952. Bd 3.
Сокращения в названиях изданий
ААЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею Академии наук. СПб., 1836. 4 т.
АЗР — Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1846–1853. 5 т.
АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. СПб., 1841. 5 т.
Арх. ЮЗР — Архив Юго–Западной России. К., 1864. Т. 2–3
АЮЗР — Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею. К., 1863–1892. Т. 3, 10, 14
БВ — Богословский вестник. Сергиев Посад, 1892–1918
БЭ — Большая энциклопедия / Под ред. С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова. Лейпциг; Вена; СПб., 1900–1909. 22 т.
ВЕ — Вестник Европы. СПб., 1866–1918
Верховской — Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии и «Духовный регламент». Ростов–на–Дону, 1916. 2 т.
Голубинский — Голубинский Е. Е. История Русской Церкви. М., 1880–1881. Т. 1. Ч. 2.; М., 1900. Т. 2. Ч. 1 (также в: Чтения. 1900. Кн. 2); т. 2. Ч. 2 в: Чтения. 1916. Кн. 4. 2–е изд. М., 1901–1917. Т. 1 (2 ч.) — 2 (2 ч.)
ДАИ — Дополнения к Актам историческим. СПб., 1846–1875. 12 т.
Денисов — Денисов Л. И. Православные монастыри Российской империи. М., 1908
Доброклонский — Доброклонский А. П. Руководство по истории Русской Церкви. Рязань, 1890–1893. Т. 3–4 (т. 3 также в: Душеп. чт. 1889)
Душеп. чт. — Душеполезное чтение. М, 1860–1917
ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения. СПб.; Пг., 1834–1917
Ист. в. — Исторический вестник. СПб.; Пг., 1880–1917
Извлечения… за… год — Извлечения из всеподданнейшего отчета обер–прокурора Святейшего Синода. СПб., 1836–1863, 1867–1886
ИОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб.; Пг.; Л., 1896–1927
Изд. ОЛДП — Издания Общества любителей древней письменности. СПб.; Пг., 1877–1917
ИРИ — История российской иерархии. СПб., 1807–1815. 6 т. в 7 кн.
Ист. зап. — Исторические записки. М., 1937 (продолжающееся издание)
Ист. — стат. СПб. — Историко–статистические сведения о Санкт–Петербургской епархии. СПб., 1873–1875. 8 т.
Киев. ст. — Киевская старина. К., 1882–1906
Калашников — Калашников С. В. Алфавитный указатель действующих и руководственных канонических постановлений, указов, определений и распоряжений Святейшего Правительствующего Синода (1721–1901 гг. включительно) и гражданских законов, относящихся к Духовному ведомству православного исповедания. СПб., 1902
ЛЗАК — Летопись занятий Археографической комиссии. СПб.; Пг., 1862–1917
Макарий — Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. СПб., 1857–1883. 12 т.
Никанор — Никанор (Бровкович), архиеп. Биографические материалы. Одесса, 1901. Т. 1
ОАМЮ — Описание документов и дел, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции. СПб., 1869–1872; М., 1876–1896. 10 т.
Обзор… Александра III — Обзор деятельности Ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III. СПб., 1901
ОДДС — Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Синода. СПб., 1868–1915. 22 т.
Отзывы — Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. 3 т. и доп. том
Отчет… за… год — Всеподданнейший отчет обер–прокурора Святейшего Синода по Ведомству православного исповедания. СПб., 1887–1916 (до 1914 включительно)
ПБЭ — Православная богословская энциклопедия / Под ред. А. П. Лопухина и Н. Н. Глубоковского. СПб., 1900–1911. 12 т. (А—Кон)
ПДП — Памятники древней письменности. СПб., 1878
Платонов — Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. 9–е изд. Пг., 1915; 10–е изд. Пг., 1917
Прав. об. — Православное обозрение. М, 1860–1891
Прав. соб. — Православный собеседник. Казань, 1855–1917
Прибавления — Прибавления к Творениям святых отец. М., 1843–1891
ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи. Собрание первое (1640–12 декабря 1825 г.). СПб., 1826–1830. 45 т.
2 ПСЗ — То же. Собрание второе (12 декабря 1825 –1 марта 1881 г.). СПб., 1830–1884. 55 т.
3 ПСЗ — То же. Собрание третье (1 марта 1881–1913). СПб.; Пг., 1885–1916. 33 т.
ПСПиР — Полное собрание постановлений и распоряжений по Ведомству православного исповедания. СПб., 1869–1916. 10 т.
ПСПиР, Е. II — Полное собрание постановлений и распоряжений по Ведомству православного исповедания. Царствование Екатерины Второй. СПб.; Пг., 1910–1915. 3 т.
ПСПиР, Е. П. — То же. Царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1899–1912. 4 т.
ПСПиР, Н. I — То же. Царствование императора Николая Первого. Пг., 1915. Т. 1
ПСПиР, П. I — То же. Царствование императора Павла Первого. СПб., 1915
Полное собрание русских летописей / Изд. Археографической комиссией. СПб.; Пг.; М., 1846 (продолжающееся издание)
Рус. арх. — Русский архив. М., 1863–1917
РБС — Русский биографический словарь. СПб.; М., 1896–1913. 25 т. (не закончен, пропущены буквы В, Е, М, часть Т, У)
Рус. в. — Русский вестник. 1) М., 1808–1824; 2) СПб., 1841–1844; 3) М., 1856–1906
Рус. м. — Русская мысль. М., 1880–1918 (в 1920–30–х гг. в Софии, Праге, Париже, Белграде)
Рус. ст. — Русская старина. СПб.; Пг., 1870–1918
Савва — Савва (Тихомиров), архиеп. Хроника моей жизни. Сергиев Посад, 1897–1911. 9 т.
Сборник — Сборник императорского Русского Исторического общества. СПб.; Пг., 1867–1916
Свод законов — Свод законов Российской империи. СПб., 1832. 15 т.; новые изд.: 1842, 1857, 1876 (16 т.), 1899 (16 т.)
СГГД — Собрание государственных грамот и договоров. СПб., 1828. Т. 4
Соловьев — Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851–1879. 29 т.; то же: изд. «Общественная польза». 6 кн.
Странник — Странник. СПб., 1860–1916
ТКДА — Труды Киевской Духовной Академии. К., 1860–1917
Унив. Киев. — Университетские известия. К., 1861–1919
Филарет. Обзор — Филарет (Гумилевский), архиеп. Обзор русской духовной литературы. СПб., 1857; 2–е изд. 1859; 3–е изд. 1884. 2 кн.
Филарет. Собр. мнений — Филарет (Дроздов), митр. Собрание мнений и отзывов по учебным и церковно–государственным вопросам. М., 1885–1888. 5 т. и доп. том
Филарет. Собр. мнений… на Востоке — Филарет (Дроздов), митр. Собрание мнений и отзывов по делам православной Церкви на Востоке. СПб., 1886
Флоровский — Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937; 2–е изд. Париж, 1981
Харлампович — Харлампович К. В. Малороссийское влияние на великорусскую церковную жизнь. Казань, 1914. Т. 1
Христ. чт. — Христианское чтение. СПб.; Пг., 1821–1918
Церк. вед. — Церковные ведомости. СПб.; Пг., 1888–1917
Чтения — Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1845–1848, 1858–1918
ЧОЛДП — Чтения в Московском Обществе любителей духовного просвещения. М., 1863, 1867–1916
ЭС — Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1890–1905; СПб., 1905–1907. Доп. т. 1–2. Новый энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (в 48 т.). СПб., 1911–1916. 29 т. (доведен до слова «Отто»)
Ammann — Ammann A. M. Abriss der ostslawischen Kirchengeschichte. Wien, 1950
BZ — Byzantinische Zeitschrift.
DACL — Dictionnaire d’archéologie chrétienne et de liturgie. Paris, 1907–1953
DHGE — Dictionnaire d’histoire et de géographie ecclésiastiques. Paris, 1912–1953
DTC — Dictionnaire de théologie catholique. Paris, 1905–1950
Forschungen — Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. B., 1954 ff.
HZ — Helte Zeitschrifte
Herman — Herman A. De fontibus iuris ecclesiastici Russorum. Commentarius historico–canonicus. Rom, 1936 (S. Congregazione per la Chiesa Orientale. Condificazione Orientale Fonti. Serie 2, 7)
IKZ — Internationale Kirchlische Zeitschrift. Bern, 1911 ff.
Irenikon — Irenikon. Chevetogne.
JGO — Jahrbücher für Geschichte Osteuropas
Kyrios — Kyrios. Vierteljahrschrift für Kirchen–und Geistesgeschichte Osteuropas. Königsberg i Pr., 1936–1943
Milasch — Milasch N. Das Kirchenrecht der Morgenländischen Kirche. 2 Aufl. Mostar, 1905 (1 Aufl.: Zara, 1897)
OCA — Orientalia Christiana Analecta. Rom, 1923 ff.
OCP — Orientalia Christiana Periodica. Rom, 1935 ff.
OS — Ostkirchliche Studien. Würzburg, 1952 ff.
PRE — Realencyklopädie für protestantische Theologie und Kirche. 3 Aufl. Leipzig, 1896–1913. 24 Bde
Textus selecti — Herman A., Wuyts A. Textus selecti iuris ecclesiastici russorum. Rom, 1944 (S. Congregazione per la Chiesa Orientale. Codificazione Orientale. Fonti. Serie 2, 7)
ZOG — Zeitschrift für osteuropäische Geschichte
ZSP — Zeitschrift für slavische Philologie
Примечания
1. По вопросу периодизации истории Русской Церкви см. Голубинский. История. 1. 1. Введение; Доброклонский. Руководство. 3. Введение; Smolitsch, в: Kyrios. 5 (1940/1941).
2. О структуре управления в эпоху патриаршества см. таблицу 2.
3. См. § 19.
4. Для общей ориентации в истории России XVIII–XX вв. см. указанные в библиографии (Общ. лит. б) сочинения Платонова, Шмурло, Корнилова, Довнар–Запольского, Пушкарева, Ковалевского.
5. За год 1881: Русский календарь на 1912 год, изд. А. Суворин. СПб., 1912. С. 83, ср. с. 91–108. При Александре III был занят Мерв в Туркестане, при Николае II после русско–японской войны 1904–1905 гг. Россия потеряла половину острова Сахалин. В 1914 г. территория России составляла 19 948 815 кв. верст (Азиатская Россия. 1. С. 39; 1 кв. верста = 1,13802 кв. км).
6. При Петре I Россия приобрела Лифляндию, Эстляндию, часть Карелии и южной Финляндии. При Екатерине II после первого раздела Польши 1772 г. добавились северные и восточные области Белоруссии, по второму разделу Польши 1793 г. — остальная часть Белоруссии и юго–западные русские земли (Западная Украина); наконец, в 1795 г. — Курляндия и часть Литвы. В 1809 г. Александр I занял всю Финляндию, а в 1815 г. Россия получила часть Польши (герцогство Варшавское) под названием «Царство Польское». В 1815 г. Россия вернула Австрии Галицию. На этом территориальное распространение России на запад закончилось (Военно–статистический сборник. 4. С. 20–23).
7. Стремление продвинуться на юг проявилось в попытках Петра I завоевать крепость Азов (1695–1698), а затем в походе 1711 г. При Екатерине II после двух войн с Турцией Россия получила всю степную область вплоть до побережья Черного моря, полуостров Крым и часть территории на Северном Кавказе. При Александре I Россия приобрела в 1812 г. Бессарабию (Военно–статистич. сборник. Там же; Nolde. 2. С. 5–52; 53–258, 259–300).
8. Продвижение на восток и юго–восток началось походом Петра I на Персию и на Северный Кавказ. При Екатерине II Грузия оказалась фактически (1783), а при Павле I, после упразднения в Грузии царской власти (1801), уже окончательно под русским владычеством. Кавказ был окончательно завоеван при Александре II (1864). В Сибири по договору с Китаем в 1858 г. государственная граница была установлена по реке Амур; благодаря приобретению Уссурийского края граница отодвинулась к Охотскому морю. В 1867 г. Россия продала территорию Аляски Соединенным Штатам Северной Америки. У Японии она обменяла половину Сахалина на Курильские острова (1875). В Средней Азии Россия завоевала Туркестан (1865), Коканд (1876) и сделала вассальными государствами Хиву (1873) и Бухару (1873); в 1885–1887 гг. были присоединены сначала Мерв, затем Памир. По Портсмутскому договору Россия потеряла южную часть Сахалина (Военно–статистический сборник. Там же; Nolde. 2. С. 331–364, 364–388; Шмурло. С. 394, 427 и след., 502 и след., 540).
9. Военно–статистический сборник. 4. С. 50, 94–97, 100–104, 912; Россия (1900). С. 75; БЭ. 16. С. 452; Русский календарь на 1912 г. С. 123; Менделеев (1922). С. 41, 48 и след.; Янсон (1878).
10. Менделеев. Ук. соч. С. 20, 48.
11. Россия (1900). С. 76; в БЭ. 16. С. 492 указано 128 248 147, с поправкой — 128 991 693 человека; Русский календарь на 1903 год. С. 123: 128 967 694 человека.
12. Русский календарь на 1912 год. С. 84, 91–108; Пушкарев. Россия в XIX веке (1956). С. 432 (согласно Статистическому ежегоднику. СПб., 1914. С. 99).
13. Военно–статистический сборник. 4. С. 119.
14. На 1858 г.: там же. С. 10–104, ср. с. 94–97; на 1870 г.: Россия (1900). С. 86; на 1897 г.: БЭ. 16. С. 456 и след. и приложение; на 1910 г.: Русский календарь на 1912 год. С. 86 и след.; Милюков. Очерки. 2. 1 (1931). С. 154 и след. Об «аутентичных данных» в отчетах обер–прокурора Святейшего Синода ср. мнение Е. Е. Голубинского: О реформе в быте Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3. С. 93.
15. Отчет обер–прокурора… за 1911–1912 год (1913). С. 148.
16. После издания манифеста от 17 апреля 1905 г. «Об укреплении основ веротерпимости» старообрядцы были уравнены в правах с чадами Русской Православной Церкви и потому в 1912 г. не имели необходимости «выдавать себя за православных». Количество же сектантов не превышало 1 млн человек. — Ред.
17. Уложение 1649 г., введение в: ПСЗ. 1. № 1 или другие издания.
18. См.: Smolitsch. S. 238–286 (библиография).
19. См. об этом: Ключевский. Курс русской истории. 3. Гл. 55–56; Вальденберг; Каптерев; Smolitsch. Гл. 5.
20. Об этом подробнее ниже во 2 томе, а также: Smolitsch. Гл. 11 и Флоровский. Пути. С. 63–67; Карташов А. Смысл старообрядчества, в: Сборник в честь П. Б. Струве. Прага, 1925.
21. К вопросу о западных влияниях см.: Ключевский. Курс русской истории. Гл. 53; Милюков. Очерки.
22. По вопросу о социальных отношениях до петровских реформ можно указать на интересную статью И. И. Дитятина «Когда и почему возникла рознь в России между командующими классами и народом», в: Русс. м. 1881. № 11; 1882. № 3.
23. См.: Платонов. Лекции. С. 459 и след.; Ключевский. Курс. Гл. 3.
24. Шмурло. С. 291, ср. с. 296; Платонов. Лекции. С. 506–512.
25. Платонов. Лекции. С. 634; Шмурло. С. 360; Владимирский–Буданов. Обзор. С. 222 и след.; Семевский В. Крестьяне в царствование Екатерины II. 1. СПб., 1885; он же. Крестьянский вопрос; Engelmann J.; Ключевский, в: Русс. м. 1885. № 8–10.
26. ПСЗ. 5. № 2789; 10. № 8836; 15. № 11444; 22. № 16187; Романович–Славатинский В. Е. Дворянство в России; Корф С. А. Дворянство и его сословное управление за столетие, 1762–1855 гг. СПб., 1906; Платонов. Лекции. С. 504 и след., 632 и след.; Шмурло. С. 360 и след.; Пушкарев. Россия в XIX веке. С. 50 и след. В 1859 г. число помещичьих крестьян составляло 10 960 000 ревизских душ; казенных крестьян по ревизии 1835 г. насчитывалось 8,5 млн душ мужского пола (там же. С. 62, 73). Относительно освобождения крестьян 19 февраля 1861 г. см.: 2 ПСЗ. 36. № 35657.
27. Этот вопрос подробно рассматривается во 2 томе.
28. Еще до официального принятия царского титула в 1547 г. московские великие князья нередко именовались «царями»: АИ. 1. № 112 (1501 г.), 294 (1534 г.); ПСРЛ. 6. С. 225–230; 8. С. 207–213; 12. С. 203 (1480 г., «Послание на Угру» Вассиана Рыло); 25. С. 259 (1437 г.), 312 (1477 г.).
29. Платонов. Лекции. С. 156, 189, 190; ср.: Ключевский. Курс. 2. Гл. 25–26; Любавский. Древняя русская история до конца XVI в. 3–е изд. М., 1918. С. 210–220, 221–233; Ключевский. Боярская дума. Гл. 12 (в изд. 1909 г. — с. 244 и след.).
30. Подробно об этом см.: Вальденберг; ср.: Smolitsch. Гл. 5 (библиография), а также: Milasch. S. 600–710.
31. О Кормчей книге см.: Павлов А. Первоначальный славянорусский Номоканон. Каз., 1869. С. 76; В. Бенешевич. Древнеславянская Кормчая XIV титулов. СПб., 1905. С. 795; Herman. De fontibus. P. 23 и след. О византийском государственном законодательстве в отношении Церкви см.: Milasch. S. 52, 125, 192 и след., 690 и след.; Ostrogorskij G. Geschichte des byzantinischen Reiches. München, 1940. S 17, 47 и др.; Pfandmüller G. Die kirchliche Gesetzgebung Justinians. 1902; Alivisatos H. Die kirchliche Gesetzgebung des Kaisers Justinian. Berlin, 1913.
32. Острогорский Г. Отношение Церкви и государства в Византии, в: Seminarium Kondakovianum. 4 (1931). С. 121–134.
33. Острогорский. Ук. соч. С. 121; В. Сокольский (О характере и значении Эпанагоги, в: Византийский временник. 1 (1894). С. 17–54) утверждает, что Эпанагога имела значение памятника государственного права (с. 41). По Ф. Дёльгеру (Dölger F. Byzanz. München, 1952. S. 97), Эпанагога никогда не была официально утверждена императорами.
34. А. В. Карташов (Kartašev A. Die Entstehung der kaiserlichen Synodalgewalt unter Konstantin d. Gr., ihre theologische Begründung und ihre kirchliche Rezeption, в: Kirche und Kosmos. Orthodoxes und Evangelisches Christentum. Studienheft № 2. Witten; Ruhr, 1950. S. 145) замечает по этому поводу: «Эта философия двуединства, включенная в распространенную на всем Востоке Синтагму Матфея Властаря (XIV в.), осталась общепризнанной и с большим или меньшим успехом пустила корни также в славянских дочерних Церквах как средневековья, так и нового времени». Перевод Эпанагоги на церковнославянский язык был выполнен в Москве лишь во время патриарха Никона, но Эпанагога входила также в Синтагму Властаря (1335) и благодаря этому была известна в славянском переводе в Москве еще до XVII в.: Milasch. S. 188 и след., 193 и след.
35. Götz L. K. Staat und Kirche in Altrußland: Kiever Periode. 988–1240. Berlin, 1908; Philipp W. Ansätze zum geschichtlichen und politischen Denken im Kiever Rußland. Breslau, 1940; Шахматов М. В. Опыты по истории древнерусских политических идей. Прага, 1927. Т. 1.
36. Макарий. 8. С. 346; Th. Ziegler. Die Union des Konzils von Florenz in der russischen Kirche. Würzburg, 1938 (библ.); Шпаков А. Церковь и государство в их взаимных отношениях в Московском государстве от Флорентийской унии до учреждения патриаршества. 1: Княжение Василия Темного. К., 1904. С. 84 и след.; Ammann. Abriß. S. 138 и след.
37. О значении для Московской Руси завоевания Константинополя турками см.: Ostrogorskij. Geschichte. S. 411; Smolitsch. S. 123.
38. АИ. 1. № 43.
39. АИ. 1. № 61.
40. К вопросу об отношениях московских великих князей к татарской Золотой орде: Spuler B. Die Goldene Horde. Die Mongolen in Rußland. Leipzig, 1943. О влиянии татарского ига на Церковь см.: Приселков М. Ханские ярлыки Русским митрополитам. Пг., 1916.
41. См. прим. 27. Характерным для политической атмосферы при Иване III было торжественное венчание князя Дмитрия, внука Ивана III, в 1498 г. именно царем, а не великим князем (СГГД. 2. № 25).
42. См., например, Хронограф 1512 года, в: ПСРЛ. 22. 1. С. 208; или послание митрополита Макария Ивану IV, в: АИ. 1. № 160; ср. ДАИ. 1. № 25 и 40; Smolitsch. S. 129–135. О возникновении титула «самодержец–автократор» см.: Острогорскиj Г. Автократор и самодржац: Прилог за историja владачке титулатуре у Византиjy и у jyжных словена. Додаток: Титула самодржца у Русиjy, в: Глас Српске краšевске академиje. 2. № 84. Београд, 1935. С. 95–187.
43. Мы не вдаемся здесь в подробную характеристику религиозно–миссионерского учения монаха Филофея о «Москве — третьем Риме», см. об этом: Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей. 1901; Schaeder H. (1929) (библ.). 2–е изд. 1957; Smolitsch. S. 130 и след.; Medlin W. K. (1952).
44. См.: Вальденберг; Сокольский В. (1902); Савва В. (1901): Соловьев А. В. (1927); Beck (1954); Stupperich (1949); Дьяконов (1889); Smolitsch. S. 125 и след.
45. Этот момент особенно выделяется в посланиях о ереси жидовствующих, см.: Smolitsch. S. 126. Anm. 3.
46. См. чин поставления митрополита середины XV в. (ААЭ. 1. № 375 и РИБ. 7. № 52, где он датирован 1423 г.) или «Чин возведения на патриарший престол» патриарха Адриана от 22 августа 1690 г. (ПСЗ. 3. № 1381). Особенно отчетливо это проявляется в чине поставления патриарха Филарета от 22 июня 1619 г. («Чин наречения и поставления по изволению государя царя»: СГГД. 3. № 45. С. 187, 189).
47. См., например, послание митрополита Макария царю Ивану IV от 13/20 июля 1552 г. в: АИ. 1. № 160. С. 292; ср. сводку исторических материалов в кн.: Philipp W. Ivan Peresvetov und seine Schriften zur Erneuerung des Moskauer Reiches. Königsberg i. Pr., 1935. Особенно с. 52–61.
48. Латкин. Ук. соч. С. 249, ср.: Ключевский. Курс. 4 (1910). С. 227; Владимирский–Буданов. Ук. соч. С. 143 и след.
49. См. «царские вопросы» в изданиях Стоглава (Smolitsch. S. 18); а также: Вальденберг; Каптерев Н. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 1. 2–е изд. (1912). 2. С. 82, 62; он же. Царь и церковные Московские Соборы XVI и XVII столетий, в: БВ. 1906. 3.
50. Каптерев. Патриарх Никон; Smolitsch. S. 365 и след.
51. Smolitsch. S. 376. «Челобитье о вере», в: Материалы для истории русского раскола. 2. № 14, 30, 31, 43, 45.
52. Мнение патриарха Никона об Уложении, в: Зап. Отд. русск. и слав. археологии. 2 (1861), ср.: Макарий. 12. С. 227 и след. См. вышеприведенную работу Каптерева, особенно т. 2, а кроме того: Зызыкин М. Патриарх Никон; много материалов для характеристики Никона и его писаний содержится в кн.: Palmer W. The Patriarch and the Tzar. 7 v. London, 1871–1876. Прочую литературу см.: Smolitsch. S. 362 и след.
53. Роль боярских интриг в конфликте между царем и патриархом признают многие исследователи, см. особенно: Зызыкин. 3. С. 25 и след.; Флоровский. С. 66
54. В заседаниях Собора принимали участие патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский.
55. Патриаршие ответы (так наз. «свитки») см. в: СГГД. 4. № 27 (по–гречески и по–русски); Гиббенет. 2. С. 669–697 (перевод неточен); ср.: Макарий. 12. С. 472 и след.; Зызыкин. 3. С. 86 и след.
56. СГГД. 4. № 27. С. 84–117, ср.: Макарий. 12. С. 492 и след.; Вальденберг. С. 392 и след.
57. СГГД. 4. № 71 (1652 г.) и ААЭ. 3. № 164, ср.: Smolitsch. S. 244, 287.
58. ПСЗ. 1. № 201; аналогичную жалованную грамоту Никон получил уже в 1651 г., когда он был поставлен митрополитом Новгородским (ААЭ. 4. № 50).
59. О разных случаях именования Никона «великим государем» см.: Макарий. 12. С. 230 и след. Ярким свидетельством «симфонии» обеих властей могут служить, например, слова царя Михаила (1621) о том, что он и его отец, великий государь, похожи друг на друга, святейший патриарх Филарет и их царское величество нераздельны (Сергеевич. Русские юридические древности. 2. СПб., 1900. С. 560). Впрочем, надо иметь в виду, что патриарх Филарет был отцом царя Михаила в самом прямом смысле этого слова.
60. ААЭ. 4. № 204; ПСЗ. 1. № 412; Макарий. 12. С. 754–757; Вальденберг. С. 396, ср.: Smolitsch. S. 245.
61. Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. нельзя рассматривать как кодекс законов, хотя оно и представляет собой свод ранее изданных законов. Уложение лишь неполностью отражает сумму тех правовых норм, относящихся к государственному управлению и жизни народа. В нем отсутствуют очень важные части государственного и частного права. Там, например, нет основных законов и законов о высших органах государственного управления, а также о местном управлении. В части частного права отсутствует право семейное и наследственное. Основой последнего в Московской Руси являлись церковные (канонические) установления. Отсутствие общего свода законов не восполнялось и дополнительными законами, изданными между 1649 и 1700 гг. Не появилось новое уложение или свод законов, несмотря на некоторые попытки, и в XVIII в. Уложение см. в: ПСЗ. 1. № 1, а также некоторые более поздние издания, особенно Соборное Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г., в: Памятники русского права / Изд. К. А. Софроненко. Т. 6. М., 1957 (хорошее издание с указанием многочисленной литературы об Уложении в целом и об отдельных его разделах, а также комментариями). О XVIII столетии см.: Латкин В. Н. Законодательные комиссии в XVIII веке. 1. СПб., 1887.
62. Собрание 1 ПСЗ состоит из 45 томов. В томах 1–40 собраны императорские и сенатские указы, указы Святейшего Синода, различные уставы, инструкции и прочие акты законодательного характера. Том 41 содержит хронологический указатель, том 42 (в 2–х частях) — алфавитный указатель. Том 43 ( 2 части) и том 44 (также в 2–х полутомах) содержат «Книгу штатов» — важнейший материал о субсидиях, отпускавшихся государством Церкви. В томе 45 находится «Книга тарифов» — материал главным образом по истории экономического развития государства. Собрание 2 ПСЗ состоит из 55 томов, включая указатели. 3 ПСЗ представлено 33 томами (последний, 33–й том, за 1913 год вышел в 1916 г. и, насколько нам известно, это завершающий том всего Собрания законов); здесь хронологические указатели приложены к каждому тому. См.: Вернадский Г. В. Очерк истории права Русского государства XVIII–XIX вв. (период империи). Прага, 1924. Мы цитируем это собрание по номерам томов и документов.
63. «Церковный вестник» в 1875–1887 гг. был журналом, издававшимся Петербургской Духовной Академией, в котором Святейший Синод публиковал свои указы, циркуляры и другие распоряжения. С 1888 г. Святейший Синод получил свой собственный журнал, выходивший два раза в месяц, который назывался «Церковные ведомости» и был разделен на две части: в первой печатались официальные документы, вторая часть носила заглавие «Прибавления», где публиковались различные материалы: проповеди епископов и священников, некрологи, хроники и статьи пастырского и церковно–исторического содержания, иногда научного, но чаще популярного характера. Эта часть журнала также весьма важна для нас. «Епархиальные ведомости» выпускались во всех епархиях.
64. Вернадский. Ук. соч. С. 160 и след.
65. Об Уставе духовных консисторий см. § 6 и 11.
66. См. библиографию к отдельным параграфам; важнейшие труды: Барсов, Булгаков, Чижевский, Ивановский, Калашников, Малиновский, Нечаев, Проволович.
67. СПб., 1869–1911.
68. СПб., 1889–1912.
69. СПб. — Пг., 1910–1915.
70. Пг., 1915.
71. Пг., 1915.
72. Материалы по истории Русской Церкви за время царствования императора Николая I, в: Сборник. 113. 1 и 2.
73. СПб., 1869–1914.
74. Было издано 30 томов «Описания». К названным следует добавить: т. 9 (1729). СПб., 1913; 17 (1737). СПб., б. г.; 18 (1738). СПб., 1915; 21 (1741). СПб., 1913; 22 (1742). СПб., 1914; 23 (1743). СПб., 1911; 28 (1748). СПб., 1916. — Ред
75. Описание рукописей архива Святейшего Синода / Изд. А. И. Никольский и А. И. Соболевский. Т. 1, 2. Ч. 1 и 2. СПб., 1904, 1906, 1910; Дела Комиссии духовных училищ, 1808–1839. СПб., 1910; Описание архива Александро–Невской лавры за время царствования имп. Петра Великого. СПб., 1903–1911. 2 т.
76. Зачастую отчеты составлялись сразу за два года: 1888–1889, 1890–1891, 1892–1893, 1894–1895, 1896–1897, 1903–1904, 1905–1907, 1908–1909, 1911–1912. По периоду 1840–1891 гг. есть очень полезная книга И. Преображенского «Отечественная Церковь по статистическим данным, 1840–1891 гг.» СПб., 1897, где приложены статистические данные отчетов по различным отраслям церковного управления, что дает весьма наглядную картину; см. также: Herman A. De fontibus (1936).
77. См. библиографию в списке литературы под рубрикой «Филарет Дроздов», где указаны важнейшие собрания.
78. Много писем публиковалось в первую очередь в следующих журналах: Прав. об., Прав. соб., БВ, Русс. ст., Русс. арх., ТКДА, Христ. чт., Чтения и др.; здесь же и многие документы официального характера. Записки иностранцев, посещавших Россию во времена Петра I или проведших в ней долгое время, с высказываниями о церковной реформе Петра или ее оценками, рассматриваются во введении к книге П. В. Верховского «Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент». 1 (1906). С. III–XVI, см. т. 2 настоящего труда, где речь идет об историографии Русской Церкви.
79. Савва. Хроника (см. библиогр.).
80. Никанор (см. библиогр.).
81. Порфирий Успенский (см. библиогр.).
82. Победоносцев (см. библиогр.).
83. Отзывы и Журналы см. в библиографии. Из 4–х томов Отзывов были сделаны сводки по отдельным темам, изданные под названием «Сводки отзывов преосвященных по вопросу церковной реформы». СПб., 1906.
84. Эта литература будет специально обсуждаться во 2 томе, в параграфе, посвященном планам реформы 1905–1906 гг.
85. С начала 60–х гг. до 1900 г. было основано 17 церковно–археологических комитетов; между 1900 и 1914 г. к ним добавились еще 40 (Библиографическая летопись. 1. СПб., 1914. С. 133; Отчет… за 1911–1912 год. С. 220 и след.).
86. «Епархиальные ведомости» представляют главным образом исторический материал из архивов консисторий или из частных собраний, касающийся, прежде всего, истории соответствующей епархии. См.: ПБЭ. 5. Стб. 451–454.
87. Важные публикации встречаются в «Известиях» архивных комиссий Новгорода, Владимира, Вятки, Рязани, Твери. Общество Нестора летописца при Киевском университете публиковало в своем серийном издании «Чтения в Обществе Нестора летописца» материал по истории украинских епархий. Общество истории, археологии и этнографии при Казанском университете выпускало очень ценные собрания актовых источников и ряд монографий по церковной истории Поволжья.
88. Все духовные академии имели свои собственные журналы: Петербургская — «Христианское чтение» (1821–1917); Киевская — «Труды Киевской Духовной Академии» (1860–1917); Московская — «Прибавления к Творениям святых отец» (1843–1891) и «Богословский вестник» (1892–1917; в 1918 г. появилась только тетрадь 1); Казанская — «Православный собеседник» (1855–1917, в 1918 г. — лишь тетрадь 1). Все эти журналы печатали научные статьи, часто очень большого объема. При этом в Христ. чт. встречаем главным образом церковно–исторические исследования, в БВ — богословские сочинения, а в Прав. соб. — статьи по истории миссионерской деятельности среди инородцев Поволжья. Киевские «Труды» содержат много монографий о епископах украинских епархий, а также по истории Киевской Духовной Академии. Московский журнал «Православное обозрение» (1860–1891), частное издание протоиерея П. А. Преображенского, интересовался в особенности вопросами, связанными с деятельностью и жизнью приходского духовенства; много места уделялось здесь истории Восточной Церкви в целом, в первую очередь — в православных славянских странах; разделы «Хроника» и «Церковные известия» содержат много важных фактов. Основанное белым духовенством в Москве Общество любителей духовного просвещения имело свой собственный журнал — «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения» (М., 1863–1916). Здесь, наряду со всевозможными сочинениями не всегда научного характера, имеется большой материал по истории проповедничества, а также много собраний писем. Харьковская духовная семинария издавала журнал «Вера и разум» (1889–1917), где обсуждались главным образом вопросы богословско–философского и апологетического характера. Истории сектантства были посвящены «Миссионерский сборник» (Рязань, 1890 и след.) и «Миссионерское обозрение» (СПб. — Пг., 1896–1916). О других многочисленных журналах религиозно–этического содержания будет сказано ниже, когда во 2 томе пойдет речь об истории пастырской деятельности. О журналах см.: ПБЭ. 5. Стб. 605–610; Лисовский Н. Библиография русской периодической печати 1703–1900 гг. Пг., 1915; Глубоковский Н. Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928.
89. О труде Платона Левшина см.: Соловьев С. М. Писатели русской истории XVIII века, в кн.: Сочинения (б. г.) и в: Архив историко–юридических сведений, изд. Калачевым. 2. 1 (1855); Голубев С. Т. Начало систематической обработки русской церковной истории, в: Киев. унив. изв. 1885. № 4; Карташов, в: Христ. чт. 1903. № 6.
90. О Евгении Болховитинове см.: Абрамович Д. И. Памяти митрополита Евгения Болховитинова, в: Исторический архив. 1 (СПб., 1919). С. 190–223 (библиогр.); История российской иерархии. Т. 1 (М., 1807), 2 (1810), 3 (1812), 4 (1814), 5–6 (1815).
91. Об Иннокентии Смирнове см.: Лебедев А. П. Два пионера церковно–исторической науки у нас, в: БВ. 1907. № 5. С. 122–152; Карташов. Ук. соч. Митрополит Евгений Болховитинов, который сам допускал немало ошибок в своих сочинениях (У Троицы в Академии. М., 1914. С. 320), очень резко критиковал сочинение Иннокентия: Письма, в: Русс. арх. 1889. № 7. С. 148; и наоборот, Филарет Дроздов отзывался о труде Иннокентия весьма положительно (Собр. мнений. 1. С. 352).
92. История Российской Церкви. СПб., 1838. 2–е изд. — 1840, 1845; английский перевод: Mouravieff. History of the Russian Church. London, 1852; немецкий перевод: Murawiew. Geschichte der russichen Kirche. Karlsruhe, 1857.
93. О Филарете Гумилевском см.: Карташов. Ук. соч.; Глубоковский. С. 44 и след. Филарет. История Русской Церкви, пятый период. М. 1848. 5–е изд. — 1884, 6–е изд. — 1894; Филарет. Обзор русской духовной литературы (2 т. 1859. 3–е изд. — 1884) дает также много библиографического материала за 1700–1863 гг., хотя небезошибочного и, к сожалению, неполного. См. также: РБС. С. 80 и след. О других сочинениях Филарета будет сказано во 2 томе, когда пойдет речь о русской богословской науке.
94. Добронравин К. (впоследствии Псковский епископ Гермоген). Очерк истории Русской Церкви от начала христианства в России до настоящего времени. СПб., 1863 (430 с., кратко касается эпохи Николая I); Денисов И. Очерк истори Русской Церкви. СПб., 1874; Лавров А. (впоследствии архиепископ Литовский). Очерк истории Русской Церкви. М., 1880. 5–е изд. — 1902 (263 с.); Малицкий В. А. (преподаватель Тульской семинарии). Руководство по истории Русской Церкви. 1 (988–1589). Тула, 1888; 2 (1589–1700). М., 1889; 3 (синодальный период). М., 1889.
95. О развитии русской историографии в XIX в. см.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941.
96. История царствования Петра I. 1–3 (СПб., 1858); 4. 1–2 (СПб., 1863), 5 (не вышел); 6 (СПб., 1859); тома 1–4 охватывают период до 1706 г., т. 6 (царевич Алексей Петрович) — до 1718 г. В каждом томе имеется дополнение, где приведены документы, касающиеся в том числе истории Церкви; 2–я часть 4 тома содержит только документы.
97. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868, в: Сборник статей, читанных в Отделении русского языка и словесности имп. Академии наук. Т. 5. См. пространные рецензии на работу Чистовича: Пекарский П. П., в: 34–е присуждение премий П. Н. Демидова. СПб., 1868. С. 117–143 (еще на основе рукописи); он же, в: Отчет о 10–м присуждении наград графа Уварова. СПб., 1868. С. 13–35; Сухомлинов М. И., в: ЖМНП. 1869. Ч. 142. С. 257–305; Пыпин А., в ВЕ. 1869. 3. С. 791–818; ср.: Карташов, в Христ. чт. 1903. № 7. С. 86 и след.
98. О «Руководстве» см.: Верховской. 1. С. XCI. Чтения из истории Русской Церкви за время царствования Екатерины II, в Прав. соб. 1875. № 2, 3, 4, 9; Чтения из истории Русской Церкви за время царствования Александра I, в Прав. соб. 1885 и отдельной книгой: Казань, 1885. Монографии: а) Приходское духовенство в России со времен реформы Петра Великого. Казань, 1873 (сначала вышло в Прав. соб., 1871–1872); б) Духовные школы в России до реформы 1808 года. Казань, 1881; в) История Казанской Духовной Академии за первый (дореформенный) период ее существования (1842–1870). 3 т. Казань, 1891–1892.
99. Руководство по истории Русской Церкви. 1 (Рязань, 1886), 2 (М., 1886), 3 (М., 1889), 4 (М., 1893); 2–е изд. Т. 1–2. Рязань, 1889.
100. Русская Церковь в XIX веке, в: История христианской Церкви в XIX веке / Изд. А. П. Лопухин. Т. 2. СПб., 1901. О рецензиях см. § 4, прим. 31.
101. Здесь следует заметить, что существуют также два литографических курса лекций: 1) Николаевский И. Лекции по русской церковной истории. СПб., 1896 (читаны в Петербургской Духовной Академии) и 2) Титлинов Б. Лекции по истории Русской Церкви, читанные в С. — Петербургской Духовной Академии в 1913–1914 гг. СПб., 1914 — оба они были мне недоступны. Сочинения Г. Макарова «Русская Церковь в эпоху торгового капитализма». М., 1930 и Н. М. Никольского «История Русской Церкви». М., 1931, изд–во «Атеист», не имеют научного значения, являясь типичной антирелигиозной пропагандой.
102. Москва, 1869–1871.
103. Титлинов Б. В. Гавриил Петров, митрополит Новгородский и Санкт–Петербургский (род. 1730, † 1801). Его жизнь и деятельность в связи с церковными делами того времени. СПб., 1916 (Труды Петербургской Духовной Академии. 5).
104. Верховской П. В. Учреждение Духовной коллегии и «Духовный регламент». 2 т. Ростов–на–Дону, 1916 (2–й том содержит тексты всех документов, относящихся к церковной реформе Петра).
105. Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3.
106. См. библиографию к § 5: Градовский, Бердников, Горчаков, Суворов, Романович–Славатинский, Казанский, Лазаревский.
107. См. подборку подобных суждений в кн.: Benz E. Die Ostkirche im Lichte der protestantischen Geschichtsschreibung von der Reformаtion bis zur Gegenwart. München, 1952. Позиция католических историков и теологов была противоречива. С одной стороны, они писали бесчисленное количество книг по вопросу об унии, предложения о которой делались постоянно, но вместе с тем в католической литературе можно было встретить резкие выпады против Восточной Церкви. «Ни католики, ни протестанты Запада не уважают воззрений Восточной Церкви. Они все уже устарели, они уже не играют никакой роли. Их даже не критикуют, потому что они попросту никого не интересуют… Они представляют собой жизнь без духа… Они отмерли и отжили» (Prince Max von Sachsen. Vorlesungen über die orientalischer Kirchenfrage. Freiburg in der Schweiz, 1907. S. 60, 56). Правда, впоследствии этот автор смягчил свой приговор. Другое суждение такого рода: «Характерными чертами внутренней религиозной жизни православия являются, бесспорно, застой, оцепенение, упадок… При своей никчемности, бессилии, глухоте и косности Восточная Церковь старательно стремится ограничиваться старыми национальными границами, но даже и здесь она не способна оживить верующих силою слова Божия и повести их к ревностной, деятельной христианской жизни» (Lübeck K. Die christlichen Kirchen des Orients. Kempten, 1911. S. 174, 190). Это лишь две цитаты из этого сочинения, которые легко можно было бы умножить. Сходные мысли найдем и в кн.: Grivec F. Pravoslavje. Laibach, 1918. S. 139 (на словенском языке). Еще в 1926 г. член ордена иезуитов Мукерманн писал: «Если трезво спросить себя, что может нам предложить богословие Востока, то мы окажемся в некотором смущении. Разделить восторги по поводу восточного христианства мы никак не можем» (Fr. Muckermann S. J. Vom östlichen Christentum, в: Theologische Revue. 1926. № 6. S. 201). Мы не касаемся здесь работ, написанных под влиянием польской католической литературы, которая возлагает вину за политику русского правительства в Польше в том числе и на Русскую Церковь. Речь об этом еще пойдет во 2 томе, когда будет рассматриваться позиция Русской Церкви по отношению к католицизму.
108. См. в библиогр.: Boissard (здесь о синодальном периоде лишь несколько страниц: 1. Р. 218–235; 2. Р. 332–364, 510–517); Bonwetsch. S. 70–84; Brian–Chaninov (только обзор); в работе Dalton’a изложены только наблюдения автора о 60–80 гг. XIX в.; Dearmer (популярное изложение); Fortescue (к сожалению, очень кратко, но неплохо); Cordillo (сочинение полезно и снабжено библиографией); труд Heard’a был для меня недоступен; Kattenbusch посвящает истории Русской Церкви после 1700 г. лишь с. 190–193, интересуясь больше сектантством и старообрядчеством (с. 234–245; 542–552; здесь и в других главах он касается также истории Русской Церкви, однако его утверждения часто весьма ошибочны). 3 том Leroy–Beaulieu также не является научным трудом, хотя в нем и есть интересные наблюдения, которые, конечно, нельзя обобщать. Напротив, работа A. Palmieri «La Chiesa Russa. Le sue odierne condizione, il suo riformismo dottrinale» (Firenze, 1908) является основательным исследованием, базирующимся на знании русских источников; к сожалению, автор рассматривает лишь очень короткий период времени — начало ХХ в.; он сосредоточивает внимание на реформаторских планах того времени и на деятельности Предсоборного Присутствия, но часто обращается и к более ранним событиям. Эта книга очень полезна при изучени истории Русской Церкви начала ХХ в. Сочинение Pinkerton’a, возникшее в связи с контактами между англиканской и Русской Церковью, также не является научным трудом. Описание синодального периода у H. J. Reynburn’a (с. 170–284) не самостоятельно, это лишь весьма общий обзор, построенный по периодам правления русских императоров, в то время как совершенно упускается из виду внутренняя жизнь Церкви. Интереса со стороны историка заслуживают работы католика H. J. Schmitt’a, рассматривающие главным образом положение Святейшего Синода как высшего церковного управления по отношению к государственной власти; автор исследует также канонические основы церковного устройства в России и вообще в православной Церкви. У A. P. Stanley (London, 1908. Р. 272–402) мы находим тоже очень краткое и общее изложение. R. Stupperich на нескольких страницах дает краткий обзор синодального периода. Ученый варнавит C. Tondini (1876) исследует «Духовный регламент» и отношения между государством и Церковью после церковной реформы Петра I (с. 23–134), касается положения Церкви в Греческом королевстве (с. 174–178) и православной Церкви на Востоке (с. 178–184); остальные главы посвящены вопросу об унии. Автор основывается на аутентичных русских источниках и его сочинение заслуживает внимания, ибо формулирует позицию католической науки. Работа Тондини вышла и в английском переводе: The Pope of Rome and the Popes of the Oriental Orthodox Church. London, 1871. Кроме того, ему принадлежит небольшая работа: L’avenir de l’Eglise russe. Paris, 1874. V. Vilinsky дает не историю Русской Церкви, а ее критику, и многие утверждения автора очень субъективны. Краткие очерки истории Русской Церкви предлагают: а) W. Zaikyn (с. 90–115; резюме на немецком — с. 167–172). Автор пытается дать своего рода справочник о развитии всех сторон церковной жизни. Здесь, как и в других главах книги, которые посвящены Восточной Церкви вообще, Заикин старается наметить периодизацию истории православной Восточной Церкви и касается также некоторых историософских проблем. Работа эта интересна и ценна еще тем, что автор строит свое изложение на основе хорошего знания источников и литературы, которая им здесь приведена. б) Для историка может быть интересна и работа украинца Лотоцкого, также хорошо владеющего источниками и историографией. Автор обращается к проблеме автокефальности в истории Восточной Церкви и обсуждает ее применительно к Русской Церкви, приводя важнейшие труды по этому вопросу. Три последние исследователя получили образование в рамках русской научно–богословской школы. Недавно появилась еще одна работа: Benz E. Geist und Leben der Ostkirche. Hamburg, 1957; здесь в разных главах затрагивается история Русской Церкви синодального периода.
109. Избранные сочинения этого рода приведены в библиографии (Общ. лит. б). Ввиду слишком разросшегося библиографического списка мы отказались от учета работ по частным вопросам.
110. Некоторые из таких энциклопедий и словарей названы в списке сокращений.
111. К сожалению, пока нет специальных карт или атласов, могущих служить пособием при изучении истории Русской Церкви. Заслуживает упоминания большая серия «Россия» (см. Общ. лит. в), где имеются очень хорошие карты отдельных областей России. Профессор Казанской Духовной Академии И. М. Покровский выпустил добротное и в обсуждаемой связи очень полезное сочинение (см. библиографию), которое, увы, осталось неоконченным; не вышли и обещанные приложения карт. 2–й том (1913) посвящен XVIII столетию и дает историю территориального развития отдельных епархий; эта работа необходима и в других случаях. Карты отдельных епархий имеются в ПБЭ.
112. Биографию Петра см.: Устрялов. История (о церковной политике Петра см. особенно т. 4); Богословский; Платонов (1927); Brückner; Соловьев. Чтения; Верховской. Учреждение. 1–2; Шмурло (1922). С. 272–342; Wittram.
113. Платонов (1927). С. 48. О Наталии Кирилловне см. в: РБС (Нааке–Николай) (1914). С. 121 и след.
114. Платонов. Лекции. С. 466. О событиях 1682–1689 гг. большое значение имеют работы: Белов, в: ЖМНП. 1887. № 1–2; Шмурло Е. Падение царевны Софьи, в: ЖМНП. 1886. № 1; Аристов (1871) и O’Brien (1952). Софья была дочерью царя Алексея от его первой жены Марии Милославской, она родилась 17 сентября 1657 г.; в период с 25 мая 1682 по 12 сентября 1689 г. была регентшей (соправительницей) царевичей Иоанна и Петра ввиду их малолетства. 12 сентября 1689 г. она была свергнута Петром, а 21 октября 1698 г. пострижена по его приказу в монахини, Софья умерла в монастыре 3 июля 1704 г. (см. табл. 1). Воззвание патриарха Иоакима об избрании Петра единоличным государем, в: СГГД. 4. № 132; акты о двоецарствии — там же. № 147 (о регентстве Софьи — с. 444).
115. Белов, в: ЖМНП. 1887. № 2. С. 356.
116. Скворцов. Патриарх Адриан, в: Прав. соб. 1913. № 7. С. 116 и след., 114.
117. Антизападная позиция патриарха Иоакима была весьма отчетлива; см. его Завещание, в: ОЛДП. 42 (1879) и Устрялов. 2. Прил. 9.
118. ААЭ. № 515; повторно в 1698 г.: ПСЗ. 3. № 1664; см.: Smolitsch. S. 175 и след.
119. Платонов (1927). С. 70, 81, 83.
120. Устрялов. 3. Прил. 37, 80; протест Адриана — там же. 3. С. 500. Об Афанасии Любимове имеется хорошая работа В. Верюжского: Афанасий, архиеп. Холмогорский: Его жизнь и труды в связи с историей Холмогорской епархии в первые 20 лет ее существования и вообще Русской Церкви в конце XVII в. СПб., 1908 (здесь и библиогр.). О благожелательном отношении Петра к Афанасию см.: Голубцов А. П. Чиновники холмогорского Преображенского Собора, в: Чтения. 1903. 4. С. 246–251, ср.: Иконников. Опыт. 1. 1 (1891). С. 1076. Прим. 1.
121. Платонов (1927). С. 88; он же. Лекции. С. 492, 485, 490–492; см. письмо Петра к Иерусалимскому патриарху Досифею (лето 1700 г.), в: Письма. 1. № 323.
122. ПСЗ. 4. № 1741, 1887, ср.: 3. № 1735, 1736; 4. № 2015, также: Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 17 и след.; Устрялов. 3. С. 193, 350, 646; Русс. арх. 1873. № 10. С. 2068 и след.; № 11. С. 2296 и след.; Тихонравов. Сочинения. 2. С. 180. О памфлетах см.: Чтения. 1883. 2. Смесь. С. 18 и след.; Бакланова. С. 131–155; Кафенгауз В. В. И. П. Посошков. М., 1950. С. 173–178. О наказаниях за распространение памфлетов: ПСЗ. 4. № 2445 (1711 г.); 5. № 2877 (1715 г.), 3143 (1718 г.) и Воинский устав, арт. 149 (ПСЗ. 5. № 3006). О царице Евдокии: Есипов. Освобождение царицы Евдокии, в: Чтения. 1865. 3. Смесь. С. 1–63. Евдокия умерла 27 марта 1731 г. Об именовании Петра антихристом у старообрядцев см.: Собрание от Святого Писания об антихристе, в: Чтения. 1863. 1. Смесь. С. 54; ср.: Смирнов П. Споры и разделения в русском расколе первой четверти XVIII века. СПб., 1909. Дополнение. С. 144.
123. Цит. по: Рункевич. 1. С. 27 (библиография: Введение Б). У Соловьева. 15. С. 111 текст неверен, см. лучше: Устрялов. 4. С. 535; ср.: Верховской. 1. С. 109–112 (письма о смерти Адриана). Павлов–Сильванский (Проекты. С. 62) полагал, что «Курбатов не только не принадлежал к числу сторонников восстановления патриаршества, но был даже, как кажется, инициатором решения Петра уничтожить это учреждение».
124. ПСЗ. 4. № 1818, 1829.
125. Против Маркелла интриговал в особенности Игнатий Римский–Корсаков, бывший приверженцем старомосковских воззрений. Его письмо царице Наталье см. у Горского. Описание. 2. 3. С. 479; см. также: Соловьев. 14. С. 83 и Прозоровский. Сильвестр Медведев, в: Чтения. 1896. 3. С. 221. Вероятно, царица Наталья помогла Игнатию получить Тобольскую митрополию (1692–1701). О консервативной атмосфере вокруг Натальи см.: Забелин И. Домашний быт русского народа в XVI и XVII столетиях. 2: Быт русских цариц. М., 1869. О Маркелле: Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время. СПб., 1891. С. 167, 270; Харлампович. 1. С. 256, прим. 1, 303 и след., 331, 433, 434; Устрялов. 2. С. 351.
126. Платонов. Лекции. 1915. С. 497. Иерусалимский патриарх Досифей предостерегал Петра от поставления в патриарха малороссиянина (Каптерев Н. Сношения Иерусалимского патриарха Досифея с русским правительством (1669–1707). М., 1891. Дополнение № 8). Иезуиты в Москве еще 11 января 1701 г. были уверены, что Петр не собирается выбирать нового патриарха (Письма и донесения иезуитов о России конца XVII и начала XVIII столетия. СПб., 1904. С. 5 и след., 66).
127. Богословский. 4. С. 173–184.
128. Соловьев. 3 (Общ. польза). С. 814; Забелин И. Домашний быт русских царей. 1. М., 1862. С. 177; Платонов (1927). С. 48 и след.; ср.: Stupperich. Staatsgedanke. и Wittram, в: HZ. 173 (1952). S. 261 и след.
129. Самарин Ю. Ф. Стефан Яворский и Феофан Прокопович, в: Сочинения. 5 (1880). С. 252, ср. с. 247, 251–255.
130. См.: Письма. 1. № 10.
131. Там же. 5. С. 241, 243, 293; 3. С. 450; 7. С. 36; 5. С. 341; 3. С. 45; 6. С. 35.
132. Там же. 3. С. 450, 207, 45, 53, 68, 327; 5. С. 319, 341; 6. С. 36, 26, 28; Сборник. 11. С. 88, 102; ПСЗ. 4. № 2236; 6. № 3840. Рункевич С. Александро–Невская лавра. 1713–1913. СПб., 1913. С. 215.
133. Письма. 1. № 26; 2. № 26; 2. № 400–465; Голубцов. Ук. соч., в: Чтения. 1903. 4. С. 246–252; Феофан Прокопович. Слова и речи. 2 (1761). С. 161 (цит. по: ТКДА. 1876. № 4. С. 155); Устрялов. 4. 2. С. 554; Терновский, в: ТКДА. № 10. С. 6; Шмурло. Курс русской истории. 3. Прага, 1935. С. 259.
134. Пекарский. Наука в России при Петре Великом. 2. СПб., 1862. С. 81; но в другом источнике сообщается, что Талицкий не раскаялся (там же. С. 82).
135. Чистович. Феофан Прокопович. С. 125.
136. Устрялов. 3. С. 511 и след. (этот разговор имел место в 1698 или 1699 г.); о других визитах Петра к Адриану см.: там же. 1. С. 376; 3. С. 12, 534–537; последняя встреча Петра с Адрианом состоялась 4 октября 1699 г. (Богословский. 4. С. 283). Ср.: Зызыкин М. В. Патриарх Никон и его государственные и канонические идеи. 3. Варшава, 1938. С. 218–223, где автор говорит об «умалении» Петром достоинства Адриана как патриарха.
137. Чистович. Ук. соч. С. 127, 141.
138. ПСЗ. 6. № 4450; ПСПиР. 4. № 1197.
139. ПСЗ. 6. № 4450; Пекарский. Ук. соч. 2. С. 401; Чистович. С. 125. Ср. еще сообщение французского посланника в Петербурге Ла Ви (La Vie) о беседе Петра с «церковными прелатами» о том, что смысл религии заключается не в церемониях, а в чистоте сердца: Сборник. 40. С. 60 (от 8 декабря 1719 г.).
140. ПСЗ. 7. № 4493; ср.: 6. № 4450. Нельзя согласиться с мнением П. В. Верховского (1. С. 70), будто Петр был индифферентен к религиозным вопросам.
141. ПСЗ. 4. № 1910. Ср.: Wittram, в: HZ. 173 (1952). S. 276 и след. Уже во время своей первой поездки в Европу (1697–1698) Петр очень интересовался церковной жизнью других вероисповеданий — католиков, кальвинистов и лютеран (Шмурло. Сборник документов к истории царствования императора Петра Великого. 1. С. 517; Pierling P. La Russie et le Saint Siиge. 4. Paris, 1907. Р. 137; Богословский. 2. С. 525). В 1722 г. (16 января) Петр повелел перевести римский, лютеранский и кальвинистский Катехизисы и отпечатать для ознакомления: ПСЗ. 7. № 4143.
142. О том, что Петру не была чужда идея христианской миссии среди язычников, см.: Письма. 1. № 472; ПСЗ. 4. № 1800; 5. № 2734. Ср.: Соловьев. Чтения. С. 50.
143. Соловьев Вл. Очерки из истории русского сознания, в: ВЕ. 1889. № 5. С. 303.
144. Инструкция, или наказ, воеводам (1719 г.), в: ПСЗ. 5. № 3294 или 6. № 3987.
145. Платонов (1927). С. 77 и след., 76.
146. Платонов. Лекции. С. 526; Богословский. 1. С. 136 и след.; Архив князя Ф. А. Куракина. 1 (1890). С. 71; о «всешутейшем соборе» упоминает и французский посланник Кампредон (Campredon), в: Сборник. 40. С. 168; Bassewitz, в: Büschings Magazin. 9. S. 324.
147. Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3. С. 68.
148. Шмурло. 1922. С. 318. Ср.: Ключевский. Курс. 4 (1910). С. 51.
149. См.: Введение А, прим. 45.
150. ПСЗ. 4. № 1818.
151. ПСЗ. 4. № 1829, 1876.
152. Устрялов. 3. С. 535. Посвящение Стефана Яворского в митрополита Рязанского состоялось 7 апреля 1700 г.: Дворцовые разряды. 4. С. 1127. О Стефан Яворском: Терновский (все названные сочинения); Рункевич. 1. С. 62–91; Харлампович; Королев; Самарин; Морев И. «Камень веры» митрополита Стефана Яворского (1904); Тихонравов; Чистович. Феофан Прокопович; Šerech J. Stefan Yavorsky and the Conflict of Ideology in the Age of Peter the Great, в: The Slavonic Review. 30 (1951). Об отношении Яворского к петровским реформам: Харлампович. С. 467; Барсов. Святейший Синод. С. 207.
153. О деле Талицкого см.: Тихонравов; Есипов Г. Раскольничьи дела XVIII века. 1. СПб., 1861. С. 59–84; Пекарский. 1. С. 80–82; Соловьев. 15. С. 122–124; ОДДС. 1. С. 103 и след.; Введенский С. Тамбовский епископ Игнатий, в: Ист. в. 1902. № 11. С. 625. Филарет (Обзор. 2. 3–е изд. 1884. С. 272) называет Талицкого беспоповцем, что, однако, оспаривает П. С. Смирнов (Споры и разделения в русском расколе первой четверти XVIII в. СПб., 1909. С. 149), утверждая, что Талицкий был православным.
154. Петр утверждал только таких кандидатов в епископы, которые не выступали против его реформ, см. его указ Стефану: ПСЗ. 5. № 3239, ср.: Харлампович. С. 515.
155. ПСЗ. 6. № 3175, 3183; Чистович. Ук. соч. С. 57.
156. ПСЗ. 4. № 2328, 2330; Барсов. Святейший Синод. С. 414 и след.; Попов. С. 224.
157. ПСЗ. 4. № 2352; 5. № 2985, арт. 29; № 3001, 2991; 6. № 3175, 3250, 3531. См.: Верховской. 1. С. 524 и след. Об освященном Соборе: Каптерев Н. Царь и Московские Соборы XVI и XVII столетий, в: БВ. 1906. № 11–12; Лихницкий И. Освященный Собор в Москве в XVI–XVII вв., в: Христ. чт. 1906. 1.
158. ПСЗ. 5. № 2991, 3232, 3662, 3349, 3653.
159. ПСЗ. 5. № 1713, 2863; 6. № 3637, 3697, 3001, 3062; 5. № 2920; 6. № 3637, 3121, 3410, 3400.
160. Горчаков. Монастырский приказ. С. 102, 123, 128.
161. Там же. С. 136, 131 и след.; ПСЗ. 4. № 1834.
162. ПСЗ. 4. № 1886; Горчаков. Ук. соч. С. 140; Завьялов. С. 55–63.
163. Горчаков. Ук. соч. С. 242 и след., 163–168, 70–74.
164. Горчаков. Ук. соч. С. 123 и след.; см. различные указы Сената: ПСЗ. 4. № 2321, 2349, 2380, 2454, 2571, 2394, 2482, 2415, 2597, 2462, 2514, 2376; 5. № 3038, 2953, 3409; 6. № 3659, 3502.
165. ПСЗ. 5. № 2385; Пекарский. 2. С. 443; Верховской. 1. С. 91, 112. Позднее, в 1731 г., Феофан Прокопович написал специальное сочинение «Рассуждение о присяге, или клятве: подобает ли христианам присягать или клятися Всемогущим Богом?» (напечатано в 1734 г.). См.: Морозов. С. 358 и след.
166. Верховской. 1. С. 522, 524 и след.
167. Устрялов. 6. С. 29 и след., 506, 508, 512 (этот том целиком посвящен делу царевича Алексея); Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 270; Морозов. С. 92; Чтения. 1861. 3. С. 1–374; ПСЗ. 5. № 3151 (манифест от 3 февраля 1718 г. об отказе Алексея от престолонаследия). Французский посланник Ла Ви также сообщал в Париж о спорах между Петром и Алексеем: Сборник. 34. С. 304 и след., 413 и след., 350, 354, 321 (тут он доносил, что Петр хочет якобы объявить Алексея патриархом!). По Устрялову (6. С. 512), Алексей симпатизировал местоблюстителю Стефану и подал ему через доверенное лицо совет примириться с царем.
168. О процессе против Тверетинова см.: Записка о деле Тверетинова, в: ПДП. 38 (1882); «тетради» Тверетинова: Прав. соб. 1863. № 8 (отрывок); протоколы заседания Сената: ОДДС. 1 (отрывок); см.: Пекарский. 1. С. 481–492; Чистович. С. 64 и след.; Тихонравов, в: Сочинения. 2. С. 156–303; Соловьев. 16. С. 336 и след. (или 4 (Общ. польза). С. 256); Покровский Н. Борьба с протестантскими идеями в петровское время, в: Русс. в. 1872. № 9; Терновский. Московские вольнодумцы; он же. Московские еретики в царствование Петра I, в: Прав. соб. 1862. № 4–6; он же. «Рожнец духовный» и «Камень веры»: Два полемических сочинения против еретиков, в: Прав. соб. 1863. № 12; Д. Извеков. Проповедническая и противопротестантская литература XVIII века, в: Прав. об. 1871. № 8; Чистович. Неизданные произведения Стефана Яворского, в: Христ. чт. 1867. 1; Морев. «Камень веры» (1904); он же. Митрополит Стефан Яворский в борьбе с протестантскими идеями. СПб., 1905.
169. О критике протестантизма пойдет речь во 2 т.
170. Платонов. Лекции. С. 537.
171. Старорусская партия и раскол при Петре, в: Странник. 1882. 1; Соловьев. 4. (Общ. польза). С. 401 и след. См. библиографию в прим. 56. Об оппозиции против реформ см. также: Сушицкий Ф. Из литературы эпохи Петра, в: Филологические записки. 1914. 2. С. 263–280; Бакланова (см. библиогр. § 1); Кафенгауз В. В. И. Т. Посошков: Жизнь и деятельность. М., 1951. С. 19 и след., 173 и след.
172. Платонов. Лекции. С. 537 и след.; Погодин. Суд над царевичем Алексеем; Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 401; Brückner А. Peter der Große. Berlin, 1879. S. 303; Пекарский. 2. С. 419–428.
173. ПСЗ. 5. № 3239. О мнении Петра относительно коллегиального принципа в управлении см. его указ от 2 декабря 1718 г. (ПСЗ. 5. № 3261). Позднее Феофан удачно использовал этот указ в «Духовном регламенте» для доказательства необходимости Духовной коллегии.
174. Пекарский. 2. С. 484. В библиографическом указателе настоящей книги названа важнейшая литература о Феофане Прокоповиче, см., кроме того: РБС (Яблонский–Qомич). С. 448, а также: Пекарский. 2. С. 481–492; Харлампович. С. 469 и след., 508 и след., 511.
175. Чистович. С. 577.
176. Stupperich. Prokopoviè in Rom. S. 327 и след.
177. Петров Н. Выдержки из рукописной Риторики Феофана Прокоповича, в: ТКДА. 1865. № 4; он же. Из истории гомилетики в старой Киевской Академии, в: ТКДА. 1866. № 1; Морозов. С. 96 и след.
178. Чистович. С. 9 и след.; Морозов. С. 123 и след.
179. Пекарский. 2. № 329; Феофан Прокопович. Слова и речи. 1. СПб., 1760. С. 114 и след.; «О власти и чести царской» — там же. С. 241–243.
180. Об отношениях между Стефаном и Феофаном см.: Терновский. Митрополит Стефан Яворский, в: ТКДА. 1864. 2. С. 154 и след. О позиции других епископов по отношению к Феофану см.: Харлампович. С. 513. Киевский митрополит Варлаам Ванатович также не разделял богословских взглядов Феофана, см.: Крыжановский Е. Феофан Прокопович и Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1861. 1. С. 234. Ср.: Чтения. 1864. 4. Смесь. С. 5–8.
181. Указы Петра об учреждении и внутренней организации коллегий: ПСЗ. 5. № 3129, 3131, 3133, 3207, 3255; 6. № 3534, 3881. Резолюция Петра на докладные пункты Стефана Яворского от 20 ноября 1718 г.: ПСЗ. 5. № 3239. Согласно Богословскому (Областная реформа Петра Великого. М., 1902. С. 29), Петр уже в 1715 г. решил ввести коллегиальный принцип управления. О значении генерал–прокурора и его отношениях к императору см.: Градовский А. Высшая администрация России XVIII века и генерал–прокурор. СПб., 1866. С. 115.
182. Сам Феофан Прокопович называет «Регламент» книгой, «Духовного коллегиум описание и рассуждение содержащей» (Верховской. Учреждение. 1. С. 156).
183. Самарин. Сочинения. 5 (1880). С. 283.
184. Чистович. Феофан Прокопович. С. 625; Верховской. Ук. соч. С. 118–141.
185. Флоровский. С. 84, 85.
186. Чистович. Ук. соч. С. 118. О протестантских влияниях: Верховской. 1. С. 491–494; а кроме того, работы Гурвича и Стефановича.
187. Пекарский. 1. С. 41, 214, 234, 332.
188. См. прим. 71.
189. Флоровский. Ук. соч. С. 85.
190. Градовский А. Начала русского государственного права. 2. СПб., 1887. С. 336. Аналогично мнение и других специалистов по государственному праву: Ивановский В. В. Учебник государственного права: Русское государственное право. 4–е изд. Казань, 1913. С. 289. См. также мнения русских канонистов: Бердников И. Краткий курс церковного права. 2. Казань, 1913. 2–е изд. С. 872; Темниковский Е. Один из источников «Духовного регламента», в: Сборник Харьковского историко–филологического об–ва. 18 (1909). С. 5; он же. Положение императора всероссийского (см. библиогр. § 5). С. 15; однако М. Ф. Владимирский–Буданов (Обзор (1888). С. 235) пишет, что Святейший Синод есть постоянный Поместный Собор, обладающий властью прежнего патриарха в духовных делах (!). Но ведь Феофан сам полагал, что новое высшее церковное управление является частью государственной власти и в то же время подчинено ей: «Власть патриаршеская в России была аки бы собственная, а ныне Духовное правительство изящным Его Царскаго Величества благоусмотрением учреждено, не в подобной оному патриаршему правлению силе, но в отменной… Благочестивейший монарх, самого себя оному Священному Синоду за верховного председателя и судию представил» («О возношении имени патриаршего», в: ОДДС. 1. № 106).
191. ОДДС. 1. № 151; Белогостицкий, в: ЖМНП. 1892. № 6. С. 266; Верховской. 1. С. 183–190. На основании рукописных набросков «Регламента» Верховской описывает ход событий следующим образом: Феофан закончил проект в начале 1720 г., 11 февраля Петр прочел его и внес свои поправки, 20–23 февраля проект был зачитан на заседании Сената, где присутствовали и шесть епископов: Стефан Яворский, Сильвестр Холмский, Варлаам Косовский, Питирим, Аарон и сам Феофан, а также три архимандрита (с. 156–164; ср. с. 145–150). Проповедь Феофана см. в: Слова и речи. 2. СПб., 1761. С. 63–70.
192. ПСЗ. 6. № 3718; мы цитируем по изд.: Духовный регламент. СПб., 1818. С. 3–8. 1–е изд. «Регламента» — СПб., 16 сентября 1721 г.; 2–е изд. уже с «Прибавлением» — Москва, 23 февраля 1722 г.; 3–е изд. — М., 1722, 4–е — М., 1723. См.: Пекарский. 2. С. 591 и след.; Верховской. 1. С. 195–221; проект «Регламента»: 2. С. 3–105. Текст присяги Феофан составил на основании указа Сената от 22 января 1716 г. (ПСЗ. 5. № 2985). Позднее старообрядцы активно критиковали такую форму присяги: Чтения. 1863. 1. Смесь. С. 60; а также Маркелл Родышевский (Верховской. 2. С. 91). Присяга для членов Святейшего Синода была отменена лишь в 1901 г. (там же. 1. С. 189; 2. С. 112 и след.). Указ от 22 января 1716 г. был опубликован, вероятно, по инициативе Петра, который предварительно просмотрел его (там же. 2. С. 109). «Духовный регламент» был напечатан в Петербурге в переводе на немецкий язык уже в 1721 г. (Верховской. 1. С. 215); 2–е издание этого перевода — Данциг, 1724; данцигское издание 1725 г. содержит также «Прибавление». Другой перевод сделал A. L. v. Schlözer в своем произведении: «Neuverändertes Rußland, oder Leben Catharinae der Zweyten, mit Beylagen zum Neuveränderten Rußland von Johann Joseph Haigold». 1 Teil. Riga und Mitau, 1769 (Хайгольд — псевдоним Шлецера). Здесь в значительно лучшем переводе опубликованы: а) «Духовный регламент». С. 147–260; б) «Объяснение». С. 71–96; «Регламент» переведен здесь без «Прибавления». Тексты предваряются введением Шлецера (с. 1–71), где он высказывает свое мнение о церковной реформе Петра. Английский перевод «Регламента» дан в: Consett Th. The present state and regulation of the Church of Russia. London, 1729. Р. 11–113; «Прибавление» — с. 129–185. Французский перевод «Регламента» без «Прибавления» см. во второй части сочинения: «Anecdotes du rиgne de Pierre Premier, dit le Grand, czar de Moscovie, contenant l’histoire d’Eudochia Fedorovna et la disgraсe du prince de Mencikow». Paris, 1745. T. 2. P. 14–171. Другой перевод был сделан P. C. Tondini: Rиglement ecclésiastique de Pierre le Grand, traduit en français sur le russe avec introduction par R. P. C. Tondini, barnabite. Paris, 1874; к французскому тексту в качестве приложения добавлен латинский перевод «Регламента», вышедший в Париже в 1786 г. Обо всех этих изданиях см.: Верховской. 1. С. 215–221.
193. Докладные пункты, в: ПСПиР. 1. № 3.
194. Верховской. 1. С. 173–177; 2. 2. С. 20. Сбор подписей был закончен лишь к 4 января 1721 г. См.: Рункевич. 1. С. 120 и след.
195. Муравьев. История Российской Церкви. СПб., 1840. С. 337.
196. Царская и патриаршие грамоты об учреждении Святейшего Синода. М., 1899. С. 3 и след. Церковно–славянский текст: 1) ПСЗ. 6. № 4310; 2) ПСПиР. 3. № 1115; 3) СПб., 1843; вместе с греческим текстом: СПб., 1838; М., 1845; только по–гречески: СПб., 1840. С. 1–4 (грамота Петра), с. 5–6 (грамоты Вселенских патриархов), с. 7–11 (прочие послания); см. также: R. A. RЈllh ka? M. PТtlh. SЪntagma. 5. S. 160 и след. О набросках к грамоте Петра см.: Верховской. 2. С. 152–157.
197. См. прим. 85. Ответ Антиохийского патриарха: ПСЗ. 3. № 4310; греческий текст: СПб., 1840. С. 7. Уже 26 сентября 1721 г. патриарх Антиохийский обратился к Петру с просьбой о финансовой помощи (ОДДС. 4. Дополнение 8).
198. «Духовный регламент» в ПСЗ или в любом другом издании.
199. Здесь Феофан напоминает о конфликте между царем Алексеем и патриархом Никоном. Аналогично в указе от 31 января 1724 г.: ПСЗ. 7. № 4450. С. 227. См.: Введение А.
200. Котович А. Духовная цензура в России, 1799–1855. СПб., 1909. С. 170.
201. Филарет Гумилевский. История Руской Церкви. Период пятый. СПб., 1862. С. 3.
202. Филарет Дроздов. Разговоры между испытующим и уверенным. СПб., 1845. 4–е изд. С. 150, 152.
203. ПСПиР. 2. № 901; Барсов. Святейший Синод. 1896. С. 261, прим.
204. ПСПиР. 2. № 401, 403; Пекарский. 1. С. 41, 234, 332. Но 28 июня 1723 г. Феофил Кролик был назначен архимандритом Чудова монастыря.
205. ПСПиР. 1. № 3.
206. «Прибавление», в: ПСПиР. 2. № 596 и ПСЗ. 6. № 4022; позднее печаталось вместе с «Регламентом».
207. Розыск исторический, в: Верховской. 2. № 10. «Розыск» Феофана был обозначен в архиве Святейшего Синода как «тайный документ» (Котович. Ук. соч. С. 548). Ср.: Морозов. С. 255–258 (здесь выдержки из «Розыска»).
208. Пекарский. 2. С. 502, 519; Чистович. С. 105.
209. Ср. мнение Е. Е. Голубинского: О реформе Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3.
210. Например, в: Павлов А. Курс церковного права. М., 1892. С. 507.
211. Сначала об этом писал М. И. Горчаков в своей рецензии: Отчет о 43–м присуждении наград гр. Уварова. СПб., 1902; см. также: епископ Сергий (Страгородский), в: Журналы заседаний Совета С. — Петерб. Дух. Академии за 1901–1902 год (Христ. чт. 1902. Прил. С. 199–225); Н. К. Никольский (там же. С. 230–253); А. В. Карташов (там же. С. 253–277). Все они резко критикуют труд Рункевича. Положительную его оценку дали Т. М. Барсов и А. П. Лопухин (там же. С. 225–230, 277–280). Первые три рецензента находили работу Рункевича недостаточно научной для присуждения ему звания доктора богословия, но Барсов и Лопухин высказались за присуждение. Святейший Синод присудил Рункевичу это звание; ср.: Введение Б.
212. Верховской. 1. С. 264, 269, 271 и след., 312 и след., 685, 343 и след.; ср. работы Гурвича и Стефановича; Флоровский. С. 83 и след. Сохраняет свою ценность рецензия М. И. Горчакова на книгу Т. Барсова «Синодальные учреждения». СПб., 1896, в: Отчет о 40–м присуждении наград графа Уварова. СПб., 1899.
213. Первый состав Святейшего Синода: 1) президент — Стефан Яворский; вице–президенты: 2) Феодосий Яновский и 3) Феофан Прокопович; советники: 4) Петр Смелич, архимандрит Симонова монастыря, 5) Леонид, архимандрит Высокопетровского монастыря, 6) Иерофей, архимандрит Новоспасского монастыря, 7) Гавриил Бужинский, архимандрит Ипатьевского монастыря; асессоры: 8) Иоанн Семенов, протоиерей Троицкого собора, 9) Петр Григорьев, священник церкви св. Сампсона, 10) Анастасий Кондоиди, греческий священник, который был пострижен в монахи 2 марта 1721 г. и затем назначен игуменом Толгского монастыря; с этих пор он упоминается в документах под именем Афанасий; с 14 февраля пятым асессором стал 11) монах Феофил Кролик; 18 февраля членом Синода был назначен 12) Феофилакт Лопатинский, архимандрит Заиконоспасского монастыря и ректор Славяно–греко–латинской академии. 3 марта Петр Григорьев был назначен протопресвитером Петропавловского собора и отпущен из Синода и Феофилакт Лопатинский занял место пятого советника. Таким образом, Синод состоял теперь из 11 членов. Но 6 марта Петр повелел назначить «грека–бельца» Наусия (вероятно, священника) шестым советником (ПСПиР. 2. № 115), он оставался в составе Синода до смерти, 11 февраля 1725 г.: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 7; ОДДС. 1. № 665; ПСПиР. 2. № 293. Не исключено, что Наусий был мирянином; см.: Барсов. Святейший Синод в его прошлом. С. 261, прим.; Верховской. 1. С. 10 и след.; Чистович. С. 73–98.
214. Пекарский. 2. С. 501 и след.; ПСЗ. 6. № 3754; Чистович. С. 105 и след. Полное заглавие записки Яворского было следующим: «Апология, или словесная оборона, о возношении явственном и воспоминании в молитвах церковных святых православных патриархов на уложение печатное от Святейшего Правительствующего Синода в преизящный Правительствующий Сенат поданное, противоответствующая от смиренного Стефана, митрополита Рязанского, благоразумному рассуждению преименитного правительствующего Сената предложенное, лета Христова 721, июня 9». Характерно, что Стефан искал защиты именно в Сенате.
215. ПСПиР. 1. № 98; ср. Чистович. С. 106.
216. Тихонравов. Сочинения. 2. С. 156 и след.; Есипов. Ук. соч. С. 3 и след.
217. О Феодосии Яновском: Морошкин И. Феодосий Яновский, в: Русс. ст. 1887. № 7, 10, 11; Титлинов. Феодосий Яновский, в: РБС; Рункевич. 1. С. 17; Есипов Г. Люди старого века. СПб., 1881. Много биографического материала приводит С. Г. Рункевич. Александро–Невская лавра. СПб., 1913; Яновский был архимандритом этого монастыря. У Чистовича (с. 74–87) много ошибок в биографии Яновского.
218. О Феофилакте Лопатинском: Морошкин И. Феофилакт Лопатинский, в: Русс. ст. 1886. № 2; ПСПиР. 2. № 403, 418, 462; ОДДС. 2. № 695; Титлинов Б. Феофилакт Лопатинский, в: РБС. С. 457–466 (библиогр.); Харлампович (по именному указателю). Ср. § 8.
219. См. прим. 102; ПСПиР. 2. № 401, 493, 691; 4. № 1192, 1452; 3. № 1150; ОДДС. 2. № 283.
220. ПСПиР. 1. № 8, 196; 2. № 379; ОДДС. 1. № 283; Чистович. С. 88, 93.
221. ПСЗ. 6. № 3712; ПСПиР. 1. № 298; 3. № 998, 1155; 4. № 1267, 1280, 1303, 1363; ср.: Н. Ольшевский, где эта тема рассмотрена подробно.
222. Рункевич. 1. С. 133–142.
223. Об организации органов управления Святейшего Синода в 1721–1725 гг.: ПСЗ. 6. № 3534; Рункевич; Барсов; Попов; Образцов; Ольшевский; Верховской. 1. С. 505–717, 546–566; Доброклонский. 4. § 12. О деятельности инквизиторов: ПСЗ. 6. № 3870 (инструкция для протоинквизитора); ПСПиР. 1. № 348; 2. № 693; ОДДС. 1. № 259; Барсов Е. Светские фискалы и духовные инквизиторы, в: ЖМНП. 1878. № 2.
224. Белогостицкий, в: ЖМНП. 1892. № 7. С. 15 и след.
225. ПСПиР. 1. № 286. Арт. 6.
226. ПСПиР. 2. № 680; ПСЗ. 6. № 4001.
227. «Прибавление о правилах причта церковного и чина монашеского», в: ПСЗ. 6. № 4022; ПСПиР. 2. № 596; позднее печаталось вместе с «Духовным регламентом» (Пекарский. 2. С. 523, 544). Петр собственноручно сделал добавление (пункт 36), что монахам воспрещается иметь в кельях бумагу и чернила: Верховской. 1. С. 491 и след. О возникновении «Прибавления» — там же. С. 196–206. О выговоре Петра: Пекарский. 2. С. 528.
228. ПСПиР. 1. № 55, 110, 111; 2. № 516, 626. Указ Святейшего Синода от 20 мая 1721 г. предписывал приходским священникам оказывать помощь полицейским органам при составлении ревизских списков: ПСЗ. 6. № 3787.
229. ПСПиР. 1. № 31; 2. № 423, 534, 625, 721, 777; ПСЗ. 7. № 4480 (о списках крещаемых, так наз. метрических книгах; приказ об этом был отдан Петром еще раньше, 14 апреля 1702 г.: ПСЗ. 4. № 1908).
230. Духовный регламент. Ч. 3. Пункт 7; ПСПиР. 1. № 2. Пункт 4.
231. Духовный регламент. Дела епископов; ПСПиР. 1. № 3; 2. № 596, 1061, 548, 586, 662; 3. № 1071; ПСЗ. 7. № 4190, 4455.
232. Духовный регламент. Дела епископов.
233. Там же. 2 и 3 части; ПСЗ. 6. № 3854, 3888, 3891, 3925, 4079, 4154; 7. № 4578, 4653, 4277. № 3924a, 4669a см. в: ПСЗ. 40. Приложение.
234. ПСПиР. 2. № 454, 477, 584; 3. № 1090; 1. № 33; 2. № 632, 693. Анафема украинскому гетману Мазепе, который являлся политическим преступником, была объявлена по приказу Петра освященным Собором: ПСЗ. 4. № 2213 (от 12 ноября 1708). См.: Соловьев. 15. С. 362. Манифесты Петра о Мазепе: ПСЗ. 4. № 2212, 2221, 2224.
235. ПСЗ. 6. № 3854, 3963, 4081; ПСПиР. 2. № 532, 693. Применительно к периоду до 1721 г.: Уложение 1649 г. Гл. 20. § 80; 22. § 25, 26 (ПСЗ. 1. № 1).
236. Духовный регламент. Ч. 3. Пункт 8; О мирских особах. Пункт 11; ПСПиР. 2. № 532; ПСЗ. 6. № 3798, 3814; 7. № 4254; 6. № 3839. Арт. 4; 6. № 4081.
237. Духовный регламент. Ч. 3. Пункт 11; ПСПиР. 2. № 332; ср. ПСЗ. 4. № 1818, 1839; 6. № 4081, 3854.
238. ПСЗ. 4. № 1829, 1876; ПСПиР. 2. № 693.
239. ПСПиР. 1. № 57, 286. Арт. 1.
240. Цит. по: Верховской. 1. С. 111.
241. ПСПиР. 1. № 3. Арт. 2; № 368, 312. Верховской. 1. С. 546–566; Голубев А. А. Святейший Синод, в: Внутренний быт Русского государства с 17 октября 1740 года по 25 ноября 1741 года по документам Моск. архива Министерства юстиции. 2. СПб., 1886. С. 227 и след., 253 и след.; Ф. Джордания. С. 45 и след. Т. Барсов (Святейший Синод в его прошлом. С. 414) утверждает, что Синод и Сенат были равноправны как учреждения, но в некоторых случаях Петр подчинял Синод Сенату.
242. ПСПиР. 1. № 286; 2. № 716, 731, 938, 808, 841, 534, 625, 777; 2. № 1160, 898; 4. № 1434; 3. № 1026; 2. № 838, 1187; 4. № 1350, 1379, 1420, 1427, 1351, 1414; ср. более ранние указы Петра от 1713 г.: ПСЗ. 4. № 2328, 2330. Петровский. С. 318 и след.
243. ПСЗ. 6. № 4001; ПСПиР. 2. № 609.
244. ПСЗ. 6. № 4036; ПСПиР. 2. № 680.
245. ПСПиР. 2. № 901; 4. № 1160, 1376.
246. ПСЗ. 6. № 3790; ПСПиР. 1. № 128, 141; 2. № 571, 767; 3. № 1078; 4. № 1330; 3. № 1060, 1045, 1142.
247. ПСПиР. 1. № 149, 167, 247; 2. № 572, 767; 4. № 1184, 1207, 1303, 1320, 1330 (в отношении лютеран); ПСЗ. 8. ¹ 5343 от 1728 г.; ср.: Dalton Н. Verfassungsgeschichte der evangelisch–lutherischen Kirche in Rußland. Gotha, 1887. S. 30 и след. 27 апреля 1725 г. Святейший Синод издал по повелению Екатерины I указ, согласно которому в церквах всех христианских исповеданий следовало служить панихиду по скончавшемуся императору Петру (ПСЗ. 7. № 4705).
248. ПСПиР. 4. № 1330; 1. № 128, 146; 2. № 767; 4. № 1184, 1221, 1303, 1226.
249. ПСПиР. 4. № 1207, 1291; Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 291 (Синод не разрешал колокольного звона в католической церкви Петербурга).
250. ПСПиР. 2. № 571; 3. № 1045, 1060, 1142.
251. ПСПиР. 2. № 348, 848.
252. ПСПиР. 2. № 922.
253. Соловьев. 3 (Общ. польза). С. 1054. Ср. его «Чтения о Петре Великом». М., 1872, а также позднейшие аналогичные взгляды Ключевского, Платонова, Богословского. Е. Шмурло (Курс русской истории. 3. Прага, 1935. С. 145, 288) также подчеркивает, что корнями петровские реформы уходили в XVII в.
254. Верховской. Учреждение. 1. C. 501. Признание диархии можно видеть в том факте, что при венчании на царство на середине церкви ставились рядом два трона: для царя и для патриарха. Барсов, в: Чтения. 1883. 1. С. 91, 98, 101; ср.: Владимирский–Буданов. 1888. С. 151.
255. См. Введение А и Smolitsch. S. 283–287; Каптерев Н. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. 1. 1909. С. 181 и след.
256. По вопросу об отношениях между государством и Церковью, императором и Церковью в Византии я назову лишь некоторые, большей частью новые, работы: Ostrogorskij. Geschichte. 1940, особенно s. 17, 47, 169; ders. in: Seminarium Kondakovianum. 1931. 4; Vernadskij G. Die kirchlich–politische Lehre der Epanagoge, in Byz. — Neugriech. Jb. 6. 1928. S. 119–142; Treitinger. 1938, 1940; Ensslin W. Gottkaiser und Kaiser von Gottesgnaden. München, 1934; Berkhof H. Kirche und Kaiser. Eine Untersuchung der Entstehung der byzantinischen und theokratischen Staatsauffassung im vierten Jahrhundert. Zollikon; Zürich, 1947; Kartaschow, in: Kirche und Kosmos; Wolf E. Zur Entstehung der kaiserlichen Synodalgewalt, zu ihrer theologischen Begründung und kirchlichen Rezeption, там же. S. 153–168. О новой литературе см.: Dölger F., Schneider A. M. Byzanz. Bern, 1952. S. 97. Из старой литературы, где особо подчеркивается высшая власть императора в отношении Церкви, можно назвать: Gelzer H. Das Verhältnis von Staat und Kirche, in: BZ. 86. 1901; Bury J. B. The constitution of the Later Roman Empire. London, 1910; Bréhier L., Batiffol P. Les survivances du culte impérial romain. Paris, 1920. Вот что пишет Х. Г. Бек (H. G. Beck) в своей интересной статье: Byzanz. Der Weg zu seinem Verständnis, in: Saeculum. 1954. 5. H. 1. S. 87–103: «Византийская идея империи является в совершенно особом смысле «политической теологией»… Этот термин в ходу уже давно, но не видно, чтобы он был теоретически осмыслен и обоснован. Его осмысление заключалось бы в том, чтобы проследить, каким же было собственно богословское (т. е. исходящее из Священного Писания и богословской традиции) обоснование имперской идеи в Византии, проверить, в какой мере в Византии пытались не только на уровне интуиции, но и средствами богословской аргументации возвести земной государственный порядок к трансцендентному Божественному порядку… Снова и снова раздаются голоса, отрицающие, что император был высшей властью также и в Церкви и что в этом, как правило (т. е. за исключением тех или иных особых политических обстоятельств), вовсе не видели тирании, а вполне нормальное явление. В таком отрицании — не просто нежелание принять историческую очевидность. Сколь бы явным ни было это нежелание, не менее явно и другое: там, где названный бесспорный факт действительно признается, ему со слишком большой поспешностью присваивают название цезарепапизма. В обоих случаях виною в сущности одно и то же (вполне понятное) недоразумение: идейный мир Византии разделяется на две половины — светскую и церковную. Но в действительности император отнюдь не представляет «светское» начало, так же как патриарх не представляет «церковное», если уж говорить с предельной резкостью, не вдаваясь в нюансы. И в императоре, и в патриархе присутствует один и тот же дух, ћn pneаma, и лишь дары, car…smata, у них различны… Поэтому такие понятия как цезарепапизм вообще не отражают сути дела; ставить вопрос так — неверно уже a priori» (s. 94–95). См. также: Ziegler A. W. Die byzantinische Religionspolitik und der sogenannte Cäsaropapismus, в: Münchener Beiträge zur Slavenkunde: Festgabe für P. Diels. München, 1953. S. 81, 97. О проблеме отношений между государством и Церковью в Московской Руси см. литературу к Введению А, г).
257. См.: Ключевский. Курс. 4 (1910). С. 277; Владимирский–Буданов. Ук. соч. С. 143–155.
258. Латкин. Учебник (см.: библиогр., общ. лит., б). С. 249.
259. ПСЗ. 5. № 3006. Ст. 20.
260. Курсив автора. «Духовный регламент», в: ПСЗ. 6. № 3718.
261. Пекарский. 1. С. 519 (№ 477); Чистович. Феофан Прокопович. С. 128; см. § 3, 4.
262. Верховской. Учреждение. 2 (здесь на с. 5–20 текст «Розыска»). С. 13.
263. ПСЗ. 6. № 3893; см.: Пекарский. 1. С. 571–575; Градовский. 1. С. 175.
264. ПСЗ. 6. № 4870. С. 628; см.: Латкин. Ук. соч. С. 245.
265. См. § 4.
266. Верховской. Ук. соч. 1. С. VI, 608. Е. Е. Голубинский замечает по этому поводу: «Говорят, что Петр объявил себя главою Церкви. Но это неправда. На присяге членов Синода он называет себя крайним судьей членов последнего. Но это вовсе не то, что глава Церкви» (Чтения. 1913. 3. С. 76). Главой Церкви назвался только Павел I в законе о престолонаследии от 5 апреля 1797 г.
267. Платонов. Лекции (1915). С. 544.
268. ПСЗ. 6. № 5070.
269. Латкин. Ук. соч. С. 251; Корсаков Д. А. Воцарение Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 17.
270. Верховской. Учреждение. 1. С. 653.
271. ПСЗ. 11. № 8475.
272. ПСЗ. 16. № 11582.
273. См. письма графа Мерси–Аржанто к графу Кауницу: Сборник. 18. С. 371, 391(от 28 мая и 18 июня 1762 г.); Болотов А. Записки. 2. СПб., 1870. С. 172; Русс. арх. 1871. С. 2055. Указ Петра III от 26 марта 1762 г., который отсутствует в ПСЗ, напечатан в Русс. ст. 1872. 6. С. 567; см. также: Русс. ст. 1879. 25. С. 586.
274. См.: Smolitsch. Katharinas II. religiöse Anschauungen und die Russische Kirche, в: JGO. 1938. 3. S. 568–579.
275. Курсив автора. ПСЗ. 16. № 11582; ср. 16. № 11643.
276. Курсив автора. ПСЗ. 16. № 11598 (от 5 июля, но объявлено 7 июля); далее, манифест от 7 июля 1762 г.: ПСЗ. 16. № 11599, где смерть Петра III объяснялась волею Божьей («волей Всевышнего Бога скончался»). Даже в манифесте по поводу снижения соляного налога (от 5 июля 1762 г.) подчеркивается: «Мы, взошед на всероссийский императорский престол Промыслом и руководством Божиим…», а в манифесте о наказаниях за коррупцию в административных органах (от 18 июля 1762 г.) стоит: «Наше действие (т. е. восшествие на престол. — И. С.), в котором Нам Бог предводительствовал…» (цит. по: Указы… императрицы Екатерины Алексеевны. СПб., 1776. 2–е изд. С. 11, 37). И даже в собственноручном описании своего царствования Екатерина II не преминула упомянуть: «Cathérine était montée sur le trône, elle y avait été mise pour défendre la foi orthodoxe» [«Екатерина взошла на престол, чтобы защищать православную веру » (фр.)], в: Русс. арх. 1865. С. 490.
277. Саблуков Б. Н. Записки, в: Русс. арх. 1879. С. 1876.
278. Письма к Вольтеру, в: Сборник. 14. С. 378 (от 27 декабря 1773 г.); к Гримму — там же. 33. С. 142 (от 28 апреля 1781 г.). Она назвала себя также «православной императрицей» — там же. 7. С. 156.
279. См. ниже § 8.
280. Щербатов М. М. Статистика в рассуждении России, в: Чтения. 1859. 3. С. 70; Переписка Екатерины II с господином Вольтером. СПб., 1803. С. 14, 24; см.: Титлинов Б. Гавриил Петров, митрополит Новгородский (1916). С. 281, 360.
281. Письма и документы, хранящиеся в архиве дворца в Павловске, в: Русс. ст. 1874. 4. №. 740, 742; эти слова Павел I заимствовал из мемуаров графа Сюлли. Ср. манифест Павла I от 18 марта 1797 г., в: ПСЗ. 24. № 17879 и в особенности его указ от 3 ноября 1798 г. об управлении римско–католической Церковью в России (ПСЗ. 25. № 18734), где от католического духовенства также требуется верность и послушание государю, «яко Самим Богом избранному начальнику» (с. 436).
282. Саблуков. Ук. соч. С. 1876.
283. Курсив автора. ПСЗ. 24. № 17910; ср.: Свод законов. Т. 1 (Основные законы). Ст. 13.
284. ПСЗ. 28. № 21187.
285. Об этом проекте Розенкампфа см.: Makarov A. N. Entwurf der Verfassungsgesеtze des russischen Rechts, in: Jbb. f. Kultur u. Gesch. d. Slaven. 1926. NF. 2. S. 201–366. Немецкий текст проекта: с. 359–366; интерпретация Макаровым статей об отношениях между государством и Церковью: с. 303–306, 344, 314.
286. План государственного преобразования М. М. Сперанского. М., 1905. С. 1–120.
287. La charte / Ed. Th. Schiemann. Р. 19, 51, 55; Vernadskij (1933). P. 146–148; русский текст см.: Исторический сборник. 2. Лондон, 1861; Шильдер Н. Император Александр I. СПб., 1903. Т. 4. С. 499–526.
288. О кодификации при Николае I см.: Владимирский–Буданов (1888). С. 247–250; Вернадский. Очерк (см.: библиогр., общ. лит., б). С. 159.
289. Свод законов (1832). Т. 1. Ст. 35–42; см. также: Верховской. Учреждение. 1. С. 592 и след.
290. «Записку» Карамзина см. в: Пыпин. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 1900. 3–е изд. С. 479–534. Карамзин пишет, что Петр объявил себя главою Церкви (с. 491).
291. Доклад Уварова (1843) см. у М. О. Гершензона. Эпоха Николая I. М., 1910. С. 115–118 и И. М. Соловьева. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современников. М., 1914. Т. 1. С. 53–55. См. также немецкий перевод: Winkler M. Slavische Geisteswelt: Rußland. Darmstadt, 1955. S. 180–184.
292. Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 362; ср. с. 749, 751 и 4. С. 578; он же. Слова и речи. Собрание второе. М., 1861. Т. 2. С. 252. О воззрениях славянофилов см., например: Лебедев М. К вопросу об отношении Церкви и государства: К характеристике славянофильских течений, в: Прав. соб. 1906. 6–12; Щебатинский К. Учение славянофилов об отношении Церкви и государства, в: Странник. 1912. 4–6, 8.
293. Катков М. Н. О самодержавии и конституции. М., 1905. С. 12; он же. Нравственная и религиозная санкция русского самодержавия. М., 1907. С. 37.
294. Аксаков И. С. Сочинения. М., 1886. Т. 5. С. 142; резкая критика Аксаковым обер–прокуратуры Святейшего Синода — там же. Т. 4. С. 72–79 (статья в газете «Москвич» от 1 февраля 1868 г.).
295. Розанов В. В. О предполагаемом смысле русской монархии. СПб., 1912. С. 48.
296. Курсив автора. Цит. по: Bohatec J. Der Imperialismusgedanke und die Lebensphilosophie Dostojewskis. Graz; Köln, 1951. S. 98 (цитата сверена по русскому оригиналу. — Ред.).
297. Победоносцев К. П. Московский сборник. СПб., 1901. С. 15; ср. его речь в Киеве по поводу 900–летия христианства на Руси (15 июля 1888 г.): Церк. вед. 1888. 31/32. Прибавление. С. 853.
298. О мистическом значении самодержавия российского императора (царя) см. еще: еп. Феофан (Говоров). Слова на торжественные дни. М., 1864. С. 259; он же. Толкование послания св. апостола Павла к солунянам. М., 1895. С. 504; прот. Иоанн Сергиев (Кронштадтский). Новые Слова. СПб., 1908. С. 5.
299. Так, например, в манифесте от 3 июня 1907 г. (о новом законе о выборах в Государственную думу) говорится, что власть над народом даруется императору Господом Богом, перед Которым император будет отвечать за судьбы государства (Грибовский. С. 22). См. также: Дневник госуд. секретаря А. А. Половцева, в: Красный архив. 3. С. 135, 150 (записи от 12 апреля и 23 мая 1902 г.); Коковцев В. Воспоминания. Париж, 1933. Т. 1. С. 238; Ольденбург (см. библиогр. к § 9). 1. С. 316.
300. Об этом см.: Барсов, Лопарев, Maltzew и Шахматов.
301. Maltzew. S. 158; чин венчания на царство Ивана IV см.: Барсов. С. 42–66, 67–90; царя Алексея — с. 91–97; царя Федора — с. 98–106.
302. Барсов. С. 91–97.
303. Maltzew. S. 164.
304. См. прим. 17. Текст молебна: ПСПиР. 7. Приложение; выдержки приведены у Верховского: Учреждение. 1. С. 654–657. Ср.: Smolitsch I. Feofan Prokopoviès. Dankgebete für die Selbstherrschaft der Kaiserin Anna Joannovna, в: Z. f. slav. Phil. 1956. 25.
305. Maltzew. S. 181; здесь в примечании неубедительное объяснение поведения Феофана. О том, что миропомазание царя или императора при короновании не есть особое, восьмое таинство православной Церкви, а только торжественный акт посвящения, см.: Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной Церкви. СПб., 1900. 6–е изд. С. 686. Екатерина II, как император, сама возложила на свою голову корону (Романович–Славатинский. Система. 1. С. 122); Петр III, правивший всего шесть месяцев, не был коронован (Maltzew. S. 192).
306. Саблуков. Ук. соч. С. 1876; Романович–Славатинский. Ук. соч. С. 119.
307. Maltzew. S. 27, 29, 30, 39.
308. Романович–Славатинский. Ук. соч. С. 124.
309. Например, в восточной политике, которая особенно со времени Екатерины II рассматривала защиту «православных братьев» в Оттоманской империи в качестве религиозного долга России и русского царя. Об этом еще пойдет речь во 2 т.; см.: Smolitsch, в: OS. 1956, 1958. В отношении внутренней политики следует указать на защиту господствующей Церкви посредством запрета прозелитизма для других христианских исповеданий (см. т. 2). Уже в Воинском уставе 1716 г. были установлены строгие наказания за богохульство, суеверие и др.; см., кроме того: Свод законов. 16 (изд. 1906 г.). Ст. 62, 66, 67, 70–72.
310. См.: Грибовский, Palme, Лазаревский.
311. Градовский. Начала. 1. С. 151.
312. Романович–Славатинский. Ук. соч. С. 173; ср., однако, мнение Владимирского–Буданова (1888). С. 235.
313. Суворов. Учебник (1908). С. 192; (1913). С. 210; Курс. 1. С. 131, 141; 2. С. 103. Пастор реформаторской Церкви Герман Дальтон, проведший более двадцати лет в Петербурге, внимательно изучавший условия жизни в России, хорошо знавший Победоносцева и полемизировавший с ним в том числе и письменно (по поводу русской политики в прибалтийских провинциях), дает следующее толкование положения императора как православного царя: «Русский император не папа в своей Церкви. Только по незнанию положения вещей можно говорить здесь о цезарепапизме. Царь не занимает какого–либо ранга на лестнице церковной иерархии, как папа; он не выполняет, как папа, священнических функций, а также не дерзает устанавливать каких–либо новых вероучений, собственной властью объявляя их непогрешимыми… С того момента, как император принимает в Московском Кремле помазание на царство, он является для народа высшим свидетелем православной Церкви, поистине ее главою, хотя согласно исповеданию он считается всего лишь ее высшим защитником и охранителем на земле… Этой точке зрения русский народ привержен не по каким–нибудь церковным, либо политическим причинам, но исключительно из религиозного убеждения, хотя оно и используется его вождями в церковных и политических целях» (Dalton H. Die russische Kirсhe. Leipzig, 1892. S. 20).
314. Суворов. Курс. 1. С. 364; он же. Учебник (1908). С. 192. Подобного же мнения придерживается М. И. Горчаков: Церковное право. СПб., 1909. С. 206. Ср.: Верховской (Учреждение. 1. С. СIX): «Русской Церкви как автономного, самостоятельного института со времени реформы Петра не существует, и все дела, не исключая и дел веры и богослужения, находятся в распоряжении светской власти».
315. Свод законов. Т. 1 (изд. 1906 г.). Ст. 7, 86; ср. ст. 11, 87, 107.
316. См., например, воспоминания митрополита Евлогия Георгиевского. Путь моей жизни. Париж, 1947, который сам был членом III Государственной думы.
317. Грибовский. С. 23, 17–24; Нольде. Очерки. Гл. 1.
318. Суворов. Учебник (1913). С. 210.
319. Казанский. С. 162, 224, 253 (курсив Казанского. — Ред.).
320. Палиенко Н. И. Основные законы и формы правления в России. Харьков. 1910. С. 68–70, 55.
321. Нольде. Ук. соч. С. 65, 181–184; Лазаревский. С. 372–374.
322. Евлогий Георгиевский. Ук. соч. С. 187, 192, 296. Во время дебатов в Думе по поводу бюджета на 1910 г. оратор от социал–демократической партии потребовал, чтобы бюджет Святейшего Синода был отклонен en bloс [полностью, целиком (фр.)] (Стенографический отчет Госуд. думы 3–го созыва. Сессия 3. Заседание от 17 февраля 1910 г. С. 1639).
323. Там же. Сессия 5. Засед. от 5 и 12 марта 1912 г. С. 43, 854. См. также: Думец. Государственная дума и церковная жизнь, в: Церковная правда. Берлин, 1914. С. 21; Верховской. 65 статья — там же. 1913. С. 690.
324. Темниковский. Положение. С. 38–40, 70.
325. Верховской. Учреждение. 1. С. 595; он же. Очерки. С. 123, 127.
326. А. В. Карташов (Церковь и государство. Париж, 1932. С. 11; он же. Православие в его отношении к историческому процессу, в: Православная мысль. 6. Париж, 1948. С. 97) писал, что созданная Петром светская Петербургская империя не смогла полностью сломить и уничтожить глубокое православное устремление к сакрально–исторической теократии. Лик русского царя парадоксальным образом двоился. Согласно букве закона и по своим действиям он являлся то светским абсолютным монархом, то теократическим василевсом. Но Церковь, сохраняя верность древнему византийскому ритуалу помазания на царство, рассматривала его лишь с восточной, монистической точки зрения — как харизматического библейского царя, как главу крещеного православного народа — Нового Израиля, новозаветной православной теократии, которая в идее должна охватывать все народы. К этому выводу историк Церкви пришел на основе пересмотра всех теорий и событий синодального периода под углом зрения взаимоотношений между государством и Церковью.
327. ПСЗ. 7. № 4830; ср. § 8. О Святейшем Синоде в XVIII–XIX вв. см.: Барсов. Св. Синод в его прошлом; Доброклонский. 4. § 11–12; Благовидов; Суворов. Учебник (1908). § 69; Чижевский.
328. ПСЗ. 6. № 4919; ПСПиР. 5. № 1819.
329. ПСЗ. 6. № 4925.
330. ПСЗ. 7. № 4959; Барсов. Ук. соч. С. 259–283.
331. Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 1; кроме того: Списки архиереев. 1896.
332. ПСПиР. 7. № 2334, 2355.
333. Барсов. Св. Синод (1896). С. 167; он же. Сборник. 1. С. 2.
334. ПСЗ. 16. № 11942; ПСПиР. Е. II. 1 (1910). № 141, 142; штаты 1763 г.: ПСЗ. 43. 3. 1763. В 1782 г. Святейший Синод состоял лишь из трех членов. В конце XVIII в. звание «член Святейшего Синода» было часто только почетным титулом, и такие лица далеко не всегда призывались в Петербург для участия в пленарных заседаниях (Барсов. Св. Синод. С. 296–303).
335. ПСЗ. 36. № 27872.
336. ПСЗ. 28. № 21790 (от 12 июня 1805 г.).
337. Сборник. 113. 1. С. 48; Никанор (Бровкович). Записки: Русс. арх. 1906. 2; Савва. Хроника (см. библиогр. к Введению Б), особенно т. 7.
338. Воспоминания и отзывы митр. Моск. Филарета, в: Русс. арх. 1907. 1. С. 51. Но в формулярном списке престолонаследника он еще в 1853 г. именовался «членом Св. Синода» (Столетие Военного министерства: 1802–1902. Императорская главная квартира. История государевой свиты. Царствование императора Александра II. СПб., 1914. Том приложений. С. 10), хотя в официальном титуле цесаревича этого добавления нет (там же. С. 4).
339. Сборник. 113. 1. С. 17, 234, 18.
340. Савва. Хроника. 7. С. 132; 8. С. 704; Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 2–3; 1907. 3; он же. Письма, в: Русс. арх. 1909. 6; он же. Биографические материалы. 1. (1900); Письма преосв. Вениамина, архиепископа Иркутского / Изд. К. В. Харлампович, в: Чтения. 1913. 4.
341. Павел Лебедев (1827–1892), экзарх Грузии, был очень властным администратором (см. § 11). Он часто упоминается у Саввы. 7–8 и Никанора, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5 и след.
342. Герман Осецкий († 1895), участвуя в 1886–1892 гг. в заседаниях Святейшего Синода, поддерживал политику Победоносцева; см. Никанор, Савва (там же).
343. Никанор, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5; 1909. 6. С. 235.
344. Никанор, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 172. О Платоне Городецком много пишет Савва (например: 8. С. 447, где охарактеризованы богословские взгляды Платона). См. также: Карасев М. Венок на могилу высокопреосвященного Платона, митрополита Киевского и Галицкого. СПб., 1903; в этой доходчиво написанной биографии (420 с.) приведено много интересных фактов из церковной жизни. Лишь преклонный возраст Платона и его популярность среди верующих защищали его от гнева Победоносцева.
345. Савва. 7 (запись от 22.1.1884 г.); Антоний Храповицкий, в: Отзывы. 3. С. 191; Евлогий. С. 194, 195.
346. Бердников (Краткий курс (1888). С. 158) пишет, что Святейший Синод имел законодательную власть, но не дает ей никакого определения; Доброклонский. 4. С. 75; Суворов. 1. Учебник (1912). § 81; Верховской. Учреждение. 1. С. 108; он же. Очерки. С. 133. Законодательство в отношении церковных дел архиепископ Антоний Храповицкий определил как «порабощение Церкви» (Отзывы. 3. С. 192).
347. См. ниже § 13–16 и § 19–21.
348. Верховской. Учреждение. 1. С. 595; он же. Очерки. 1. С. 121. Ср.: Ивановский. Учебник государственного права. Казань, 1914. 4–е изд. С. 311.
349. В III Государственной думе было 440 членов. По вероисповеданию они образовывали следующие группы: православных и старообрядцев (вместе) 382, католиков — 25, лютеран — 19, армяно–григориан — 2, евреев — 2, мусульман — 10 (Ежегодник газеты «Речь» на 1912 год. СПб., 1912. С. 126).
350. Верховской. Учреждение. 1. С. 595.
351. Верховской. Очерки. С. 123, 127.
352. Сборник. 113. 2. С. 341–370.
353. Там же. 113 2. С. 4; «Правила о ревизии» от 1865 г., в: 2 ПСЗ. 40. № 42742; «Правила…» от 1911 г., в: 3 ПСЗ. 31. № 35004.
354. Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. М., 1883. С. 692.
355. Сборник. 113. 2. С. 370–383; Савва. Хроника. 6. С. 557, 558, 551; 9. С. 495.
356. ПСПиР. 2. № 596; Бердников. Краткий курс (1888). С. 158; Никольский. Новые духовные законы. 2. С. 8–12, 77–82, 82–97; Калашников (по указателю); Устав Духовных консисторий от 1883 г. Ст. 280–284, 86; ПСПиР. 3. № 1061; ПСЗ. 16. № 12060; 17. № 12471; 32. № 26671; Устав 1883 г. Ст. 47, 48, 92; Извлечения… за 1858 год. С. 15.
357. Устав духовных академий от 1884 г. Ст. 20–22; Устав духовных семинарий от 1884 г. Ст. 23, 38; Доброклонский. 4. С. 71; ср. § 20–21.
358. См. § 25 во 2 т.
359. См. § 11.
360. Отлучение от Церкви (с преданием анафеме или без таковой) — чисто церковное наказание: Петровский А. Анафема, в: ПБЭ. 1. Стб. 679–700. По приказу Петра I местоблюститель Стефан Яворский отлучил от Церкви украинского гетмана Мазепу: ПСЗ. 4. § 2213, а Святейший Синод — Степана Глебова: ПСПиР. 1. № 179 (23 августа 1721 г.). По приказу Екатерины II то же было совершено в отношении Пугачева: ПСЗ. 20. № 14233 (10 января 1775 г.). Об отлучении от Церкви Льва Толстого см. во 2 т.
361. Духовный регламент. 1. Пункты 7, 8, 10, 13; 2. Пункты 8, 10, 11, 16; ПСПиР. 2. № 532; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 215, 225–227; ПСЗ. 24. № 18212; 25. № 18977; 26. № 18743. О заключении и расторжении браков: Milasch. S. 576–648; Zhismann J. Das Eherecht der orientalischen Kirche. Wien, 1864; М. Горчаков. О тайне супружества. СПб., 1880; Нечаев (1890). С. 204–244; Калашников (по указателю); Herman. Textus selecti. Р. 230; Свод законов. Т. 10. Ч. 1. Гл. 1. Далее: Загоровский; Завьялов; Латкин. Учебник (1909). С. 513–518, 520–524. Ср. § 11.
362. Горчаков. Монастырский приказ. С. 195–201; ПСЗ. 6. № 3761; ПСПиР. 3. № 994; 2. № 532; 5. № 1933; ПСЗ. 11. № 8543, 8548, 8566; 12. № 9079, 10293; 21. № 15379 (Устав благочиния. Ст. 195, 237).
363. ПСЗ. 33. № 26122; 34. № 26967; 37. № 28562, 28675; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 276, 277. Ср.: Калашников (по указателю); Milasch. Р. 459–514.
364. Особенно в: Прав. об. 1870–1872 (отделы «Хроника» и «Внутренние известия»). Следует также отметить следующие статьи: Сушков С. П. Каноническое устройство церковного управления, в: Русс. вест. 1870. 7; Соколов Н. К. (см. библиогр.); он же. Церковный суд в первые три века христианства, в: Прав. об. 1870. 11–12; он же. О составе епископского управления — там же. 10; он же. Основные начала судебной реформы в применении к ведомству церковного суда — там же. Н. К. Соколов пытался доказать необходимость реформы духовного суда в Русской Церкви. Профессор Московской Духовной Академии А. Ф. Лавров, напротив, в своих трудах выступал в защиту прежних духовно–судебных форм: Лавров А. Ф. Новый вопрос в православной Русской Церкви, в: Прибавления. 24 (1871); он же. Вторая апология по новому вопросу — там же; он же. Третья апология по новому вопросу, в: Моск. епархиальные ведомости. 1872. Март. Эти статьи были опубликованы автором анонимно также в виде отдельной книги: Предполагаемая реформа церковного суда. Т. 1–2. М., 1873–1874; издателем ее стал консервативно настроенный писатель Н. В. Елагин; см.: Прав. об. 1875. 2. С. 674–677. С полемикой против Лаврова выступил Соколов в работе: Новый вопрос в православной Русской Церкви, в: Прав. об. 1871. 2. «Православное обозрение», орган белого духовенства, публиковало и много других статей в поддержку судебной реформы. Горячим ее приверженцем был ректор Московской Духовной Академии протоиерей А. В. Горский (о нем ниже — § 20–21); см. его переписку с Соколовым († 1874) в сборнике: У Троицы в Академии. Сергиев Посад, 1914. С. 405–463. Обо всем этом см.: Руновский. «Церковное законодательство», и особенно статью того же автора: Литература 60–х годов по вопросу о быте духовенства, в: Прав. об. 1899. 4; кроме того: Барсов Т. Проекты улучшения в нашем церковном управлении в церковно–судебной и административной части, в: Христ. чт. 1893. 1. Т. В. Барсов поддерживал консервативную позицию Лаврова, еще до того, как по проекту судебной реформы разгорелась жаркая дискуссия, он опубликовал ряд статей, в которых встал на сторону партии Лаврова и епископов: Барсов Т. В. О духовном суде, в: Христ. чт. 1870. 2; он же. О духовном суде ввиду предположения духовно–судебной реформы — там же. 1873. 1; он же. Процессы духовного суда в древней Вселенской Церкви — там же. 1871. 2. О позиции епископов, отвергавших реформу, см.: Мнения епархиальных преосвященных (1874); она отразилась и в позиции, занятой духовными консисториями: Мнения духовных консисторий. 1 (1874); вышел ли 2 том этого издания, мне установить не удалось. Об этой полемике и о работах Совещательного комитета см.: Извлечения… за 1870 год. С. 262–264; Извлечения… за 1873 год. С. 229–242. В связи с проектом реформы вышли еще два специальных исследования: Соколов Н. К. О подсудности русского духовенства от издания Соборного уложения (1649 г.) до Петра Великого (1701 г.). М., 1871; И. С. О церковном судоустройстве в Древней России. М., 1874.
365. Он стал архиепископом Литовским (1886–1890), после того как в 1877 г. овдовел и принял монашество. Победоносцев весьма ценил консервативные взгляды Алексия (Письма. 1. (1925). С. 348). О Лаврове см.: Заозерский Н. Студенческие воспоминания об А. Ф. Лаврове, в: У Троицы в Академии. М., 1914. С. 637–645; ср.: там же. С. 225; далее: Корсунский И. Н. Некролог об архиепископе Алексии, в: Душеп. чт. 1891. № 1; ПБЭ. 1. Стб. 534. Лавров несет главную ответственность за то, что судебная реформа, уже намечавшаяся и совершенно необходимая, так и не была осуществлена.
366. Заозерский, в: У Троицы в Академии. С. 641. Архиепископ Макарий Булгаков своей деятельностью в комитете восстановил против себя весь епископат: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 23; письма профессора П. С. Казанского к А. Н. Бахметьевой, в: У Троицы в Академии. С. 580; Савва. Хроника. 6 (passim).
367. Бердников. К вопросу о реформе, в: Прав. соб. 1906. 3. С. 176, 181, 197, 199, 207. Впоследствии Бердников заявил, что полностью разделяет позицию Лаврова.
368. Ср. литературу, приведенную в прим. 112. Лавров был против передачи брачных дел светскому суду, которую собирался осуществить комитет (т. 1), и за сохранение епископами всей административной и судебной власти (т. 2)
369. Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 23; Заозерский. Ук. соч., в: У Троицы в Академии. С. 641; П. С. Казанский к А. Н. Бахметьевой — там же. С. 198.
370. См.: Павлов. Курс церковного права (1902). § 53; Суворов. Учебник (1912), § 69; Бердников. Краткий курс (1888). С. 5–30, 157–165. См. также: Milasch; Herman. De fontibus (1936). О развитии российского государственного права см. работы Градовского, Владимирского–Буданова, Романовича–Славатинского, Ивановского, Г. Вернадского (библиогр., общ. лит. б и во Введении Б).
371. О Кормчей книге см.: Milasch. 1905. Р. 192; Розенкампф (1829); Herman. Р. 23–33; Бердников (1888). С. 22–28; Павлов (1902). С. 115–125; он же. Первоначальный славянорусский Номоканон. Казань, 1869. Об истории Кормчей книги в Московской Руси см.: Срезневский И. И. Обозрение древних русских списков Кормчей книги. СПб., 1899 (Сборник Отд. русск. языка и словесности. 65); Нечаев (1890). С. 35; Бенешевич В. Древне–славянская Кормчая XIV титулов без толкований. 1906; не потеряла своего значения и старая работа: Калачов Д. О значении Кормчей в системе древнего русского права, в: Чтения. 1847. 3–4.
372. Milasch. Р. 75–77; Бердников. 1888. С. 13–17.
373. Milasch. Р. 42–44, 78; Бердников. 1888. С. 15–17; ПБЭ. 8. Стб. 326–330, 330–377, 381–383. Русские издания: Книга правил. 1839; Правила… св. отец с толкованиями. 1878; Деяния Вселенских Соборов в переводе на русский язык. Казань, 1859–1873, 1889–1911. Т. 1–7; Деяния девяти Поместных Соборов в переводе на русский язык. Казань. 1901. 2–е изд.
374. Milasch. Р. 50–54, 123–131, 690–716, а кроме того: Скворцов И. Записки по церковному законоведению. Киев, 1848, 1878 (3–е изд.); Иоанн Соколов. Опыт курса церковного законоведения. СПб., 1851–1853. Т. 1–2; Павлов А. Номоканон при Большом Требнике. М., 1897.
375. Павлов. Ук. соч.; Milasch. Р. 178; Бердников. Ук. соч. С. 26–28.
376. Павлов. Курс (1902). С. 10; Алмазов А. И. Законоправильник при русском Требнике. М., 1897 (к нему — Добавления, в: Христ. чт. 1902. 7).
377. Эти источники права обсуждаются в соответствующих параграфах.
378. В последний раз книга Парфения Сопковского была издана в 1823 г.
379. См. прим. 8 к Введению Б; далее: Калашников (по указателю).
380. Бердников. Ук. соч. С. 9; Milasch. Р. 47–50. О практике богослужения: Голубцов А. Соборные чиновники и особенности служб по ним, в: Чтения. 1907. 3–4.
381. Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 1–10; Доброклонский. 4. С. 1–12.
382. ОДДС. 1. № 118; ПСПиР. 2. № 511; ОДДС. 2. 1. № 424, 611, 663, 665; 2. 2. № 992; ПСЗ. 24. № 18273; 2 ПСЗ. 9. № 6844; 14. № 12069; 34. № 34527, 35169; 39. № 40514; 42. № 45186; 49. № 51015.
383. ПСПиР. 1. № 153, 402; 2. № 448, 526; 5. № 1937; ОДДС. 2. 1. № 283; 6. № 30.
384. ПСПиР. 2. № 448; 5. № 1730, 1951; ОДДС. 2. 1. № 283; 6. № 229.
385. ПСПиР. 2. № 448, 534, 901, 885; ОДДС. 2. 1. № 480.
386. ОДДС. 1. № 586; ПСПиР. 2. № 693, 508; 4. № 1265; ПСЗ. 10. № 7558; ПСПиР. 3. № 1041; 5. № 1496; ПСЗ. 6. № 3954; 9. № 6718, 16. № 11842, 11959; ср.: Розанов. 1. С. 19.
387. ПСЗ. 4. № 1829, 1834; ср.: Горчаков. Монастырский приказ. С. 246, 250; ПСПиР. 1. № 133, 257; 4. № 1374, 1379, 1486; 5. № 1819, 1743; ПСЗ. 10. № 7538; 15. № 11461; 14. № 10765; 16. № 11643, 11716, 11814, 12060; см. ниже § 10.
388. ПСЗ. 32. № 25709; 34. № 26836, 26859; 35. № 27605; 2 ПСЗ. 19. № 11875; Сборник. 113. 1. С. 168–173; ср.: Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 70–80.
389. Сборник. 113. 1. С. 214–217; 2 ПСЗ. 9. № 7178; 11. № 9705; 14. № 12069, 12071; 39. № 40771; 41. № 45186; 47. № 51015; Барсов. Ук. соч. С. 27–54.
390. ПСЗ. 30. № 23122, 23124, 23207; 2 ПСЗ. 14. № 12070; 42. № 44570; 46. № 49657; 48. № 52081; 51. № 55951.
391. Нечаев (1890). С. 53; Чижевский (1898). С. 4; Рункевич. Русская Церковь в XIX в. С. 693; Доброклонский. 4. С. 83; 3 ПСЗ. 33. № 39612; Стенографический отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 2. С. 2009 (14 июля 1909 г.).
392. ПСЗ. 6. № 3765; ПСПиР. 1. № 98; 11. № 8832; Чижевский (1898). С. 5; Барсов. Сборник действующих… С. 80–90; о различных комиссиях 1909–1912 гг. и подготовленных законопроектах см.: Стенографический отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 4. С. 2602, 2607, 2629 (23 февраля 1911 г.); там же. 4 созыва. Сессия 4 (25 февраля 1916 г.).
393. Сборник материалов, относящихся до архивной части России. СПб., 1916. С. 296–311. Ср.: Введение Б.
394. Завьялов. Вопрос о церковных имениях при имп. Екатерине II. СПб., 1900. С. 155–157.
395. К вопросу о содержании церковного управления до 1700 г. см. литературу, приведенную в § 10, главным образом сочинения Горчакова, Шимко, Завьялова и Доброклонского (2–3). О штатах Святейшего Синода см. § 4; ср.: Завьялов. С. 159. Штаты 1722 г. были первой попыткой установить государственный бюджет. Лишь в 1862 г. был впервые подготовлен скоординированный бюджетный проект — «Государственная роспись», см.: Государственная роспись, в: ЭС. 53. 108. О государственном содержании Синода в 1721–1764 гг. см.: Завьялов. С. 162–189. Во времена Екатерины II Святейший Синод субсидировался Коллегией экономии через обер–прокурора. С 1774 г., после того как обер–прокурор Чебышев допустил финансовые злоупотребления, деньги стали поступать непосредственно в Синод. Однако с 1781 г. средства, предназначенные для церковного бюджета, из государственной казны получал снова обер–прокурор (Благовидов. 1899. С. 253).
396. Завьялов. Ук. соч. С. 216.
397. Там же. С. 268, 308. Ср. ниже § 10.
398. ПСЗ. 25. № 19070.
399. В 1826 г. из казны было выделено на нужды Церкви 671 237 руб., из них 85 357 руб. — на содержание приходского духовенства; в 1850 г. сумма достигла уже 3 804 299 руб., из которых на содержание приходского духовенства пошло 2 647 330 руб.; см.: Всеподданнейший отчет обер–прокурора за 1825–1850 годы, в: Сборник. 98. С. 459, ср.: Россия / Изд. ЭС. СПб., 1901. С. 201. Кроме того, мы используем соответствующие Отчеты обер–прокурора, «Роспись» в ПСЗ; за 1840–1890 гг. — Преображенского (библиогр. к Введению Б.)
400. Извлечения… за 1870 год; Военно–статистич. сборник. 4. С. 764; 3 ПСЗ. 3. № 1933 (Роспись. С. 244, 305); Отчет… за 1901 год.
401. 3 ПСЗ. 30. Приложение. С. 239, 265; 33. Отд. 2. С. 161; Стенографический отчет Гос. думы 4–го созыва. Сессия 4. С. 2379–2380 (от 26 февраля 1916 г.); ср.: там же. С. 44 (5 марта 1912 г.). См. табл. 3.
402. Сборник. 98. С. 459; ср.: Чижевский (1898). С. 342. В 1870 г. общий капитал Св. Синода составил 18 860 000 руб., приносивший ежегодно 4 763 000 руб. в качестве процентов. Выручка от продажи свечей в 1 396 000 руб. расходовалась на содержание духовных училищ; проценты со школьного капитала выражались в 1870 г. суммой в 943 000 руб. (Военно–статист. сборник. 4. С. 817).
403. См. ниже § 20–21.
404. Завьялов. С. 175–183; Сборник. 98. С. 459; ср. таблицы.
405. ПСЗ. 6. № 3746; 30. № 23254; 31. № 24419, 24900; 38. № 28396; Калашников. С. 407; Отчет… за 1906–1907 и 1914 годы (ведомости); Чижевский. Ук. соч. С. 339; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 382–386.
406. Сборник. 98. С. 459; Чижевский. Ук. соч. С. 358–363; ср. таблицу 3.
407. Отчеты… за 1898 и 1907 годы (ведомости); ср. табл. 3. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 106, 126, 127; Свод законов (1876). Т. 9. Ст. 405; Т. 10. Ст. 1711; Чижевский. Ук. соч. С. 342.
408. См. таблицу 3.
409. Отчет за… 1907 год (ведомости); Отчет… за 1908–1909 или за 1911–1912 годы, где эти доходы все более растут. См. табл. 3.
410. См.: Евлогий. Путь моей жизни. С. 193. Для роста капитала Синода очень важным было решение Государственного совета от 24 апреля 1884 г. (3 ПСЗ. 4. № 2173) о том, что все суммы, которые Святейший Синод не израсходовал к моменту составления бюджета на следующий год, приплюсовываются к его капиталу; все прочие органы государственного управления должны были переносить эти суммы в свой бюджет следующего года.
411. Верховской. Очерки. 1912. С. 124.
412. По истории обер–прокуратуры Святейшего Синода важны следующие работы: Благовидов; Барсов. Синодальные учреждения; Верховской. Учреждение. 1; для времени Николая I важны материалы в: Сборник. 113. 1–2. Общий очерк см.: Доброклонский. 4. С. 85–87.
413. ПСЗ. 6. № 4001; ПСПиР. 2. № 609, 680, 705; ОДДС. 2. 1. № 734; ПСЗ. 6. № 4036. Уже в XVII в. в Патриаршем разряде сидел государев боярин, но только для обсуждения вопросов, касавшихся одновременно как интересов государства, так и Церкви (например, тяжб между светскими и духовными лицами). Об этом см.: Каптерев Н. Ф. Светские архиерейские чиновники. М., 1874. С. 207; ср.: Благовидов (1899). С. 30. Об обязанностях и правах генерал–прокурора Сената см.: Петровский. Ук. соч. С. 178, 96; также: Протоколы Верховного Тайного совета, в: Сборник. 55. С. 384. Годы деятельности отдельных обер–прокуроров XVIII в. см.: Каталог, в: Чтения. 1917. 2. С. 23–25. Ср. таблицу 4.
414. Благовидов. Ук. соч. С. 99; Голубев. Внутренний быт (библиогр. к § 8). С. 278.
415. Благовидов (1900). С. 134, 165–171. О столкновениях Шаховского со Святейшим Синодом см. его «Записки» (1872). С. 52 и след.; см. также: Верховской (1909) (библиогр. к § 10). С. 268–271. О Шаховском см.: Корсаков Б. Я. П. Шаховской, в: РБС (Чаадаев—Швитков) (1905). О деятельности Амвросия Юшкевича см.: Попов. Арсений Мацеевич (1912). С. 53; ср.: Соловьев. 4 (Общ. польза). С. 45, 119, 145.
416. Сборник. 7. С. 316, 317–318 (инструкция Потемкину) (также в ПСПиР. Е. II. 1. № 139). О тесных связях Потемкина с епископами см.: Титлинов Б. Гавриил Петров. 1916 (библиогр. к § 8). С. 45, 295; ср. с. 293–393, 408–424 (об обер–прокурорах при Екатерине II). Письма Потемкина к различным епископам: Русс. арх. 1879. 3. Ещев 1791 г. Потемкин сочинил канон Спасителю (Русс. арх. 1881. 2. С. 17).
417. Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские, в: БВ. 1913. 2. С. 332; ПСПиР. Е. II. 1. № 127. И. И. Мелиссино известен благодаря своему проекту («Пунктам»), который он подал в Святейший Синод, предлагая в нем различные новшества в церковной жизни, носившие протестантский характер; «Пункты» см. в: Чтения. 1871. 3. С. 114–121. Ср.: Титлинов. Ук. соч. С. 298, 303–306. Обер–прокурор Чебышев публично заявлял: «Нет никакого Бога»: Титлинов Б. Московский митрополит Платон, в: Христ. чт. 1912. 11. С. 1210. Указ Екатерины II от 3 февраля 1763 г. (ПСЗ. 16. № 11746) гласил, что Святейший Синод обязан подчиняться также устным повелениям императрицы, передаваемым через обер–прокурора.
418. Благовидов (1899). С. 297–300; Клочков. Очерки правительственной деятельности времен Павла I. СПб., 1916. С. 282.
419. Журнал Яковлева. С. 87–112.
420. Там же. С. 88, 92, 95, 100, 97.
421. О Голицыне: Рождественский С. В. Исторический обозор деятельности Министерства народного просвещения: 1802–1902. СПб., 1902. С. 105–113; Стеллецкий; Goetze; ср. характеристику Голицына у Флоровского. С. 132; см. ниже § 8 и 9.
422. Рункевич. Русская Церковь в XIX в. (библиогр. к Введению Б). С. 540.
423. ПСЗ. 34. № 27106; Рождественский. Ук. соч. С. 110–113.
424. урсив автора. ПСЗ. 34. № 27106. Об отношениях между Сенатом и министром юстиции см.: Владимирский–Буданов. Обзор (1888). С. 235; Вернадский Г. Очерк (библиогр., общ. лит. б). С. 67–70.
425. Рождественский. Ук. соч. С. 110–113; Рункевич. Ук. соч. С. 550–552; Доброклонский. 4. С. 86.
426. Цит. по Флоровскому. С. 134.
427. Флоровский. С. 152. О Михаиле Десницком: Ист. — стат. Петербург. 8. СПб., 1878. С. 25; Чистович И. Руководящие деятели духовного просвещения в России в первой половине текущего столетия: Комиссия духовных училищ. СПб., 1894. С. 114–116, 189–211; Рункевич. Александро–Невская лавра: 1713–1913, СПб., 1913. С. 847–852.
428. О Серафиме Глаголевском см.: Сборник. 113. 1. С. 19–27, 2–4; Ист. — стат. Петербург. 8. С. 33. Ср. ниже § 9.
429. ПСЗ. 39. № 29914, 30037. Много лет спустя митрополит Филарет Дроздов утверждал в письме к А. Н. Муравьеву, что важнейшую роль в падении Голицына сыграл крайне реакционно настроенный М. Л. Магницкий; именно он, по словам Филарета, уговорил митрополита Серафима пойти к императору с просьбой удалить Голицына (Филарет. Письмо к А. Н. Муравьеву. Киев, 1869. С. 507).
430. Курсив автора. ПСЗ. 34. № 30037; Благовидов (1900). С. 449.
431. Ростиславов Д. Петербургская Духовная Академия при графе Протасове, в: ВЕ. 1883. 7. С. 124; Сборник. 113. 1. С. 152.
432. Сборник. 113. 1. С. 154; ср. письма митрополита Филарета Дроздова к Нечаеву, в: Старина и новизна. 9 (1905) и Русс. арх. 1893. 1, особенно с. 42.
433. Ростиславов. Ук. соч. С. 125.
434. 2 ПСЗ. 10. № 8001, 8007; ср. 14. № 12068; Свод законов. 1 (1857). 1. Раздел 1. Ст. 55. Прим.; 1. 2 (Учреждение Гос. совета). Ст. 38; 1. 1 (Учреждение Комитета министров). Ст. 5. Прим. Но в «Учреждении Гос. совета» в издании 1915 г. (Свод законов. 1. 2. Изд. 1906 г.) в ст. 35 говорится, что «министры и главноуправляющие» только тогда имеют право голоса в Государственном совете, если они являются его членами. См. также: ПСЗ. 32. № 25043. Ст. 27; 2 ПСЗ. 10. № 8007; 14. № 12068; 17. № 15518; 7. № 4551.
435. Чистович. Руководящие деятели. С. 315.
436. О Протасове см.: Сборник. 113. 1. С. 155 и след.; Благовидов (1900). С. 417 и след.; Рункевич. Ук. соч. С. 610. Мнение Филарета Дроздова о Протасове: Собрание мнений. 4. С. 213, 260.
437. борник. 113. С. 155, 171, 233, 155–171; Барсов. Сборник действующих постановлений. 1. С. 11–16, 16–21, 27–54 (о новых должностях).
438. См.: БВ. 1905. 12. С. 795.
439. См.: Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7.
440. Сборник. 113. 1. С. 155–171; 2. С. 4, 341–370.
441. Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. СПб., 1901. С. 13.
442. А. И. Карасевский сначала возглавлял Комиссию духовных училищ (1832–1839), а затем занимал ту же должность в новом Духовно–учебном управлении (1839–1855): РБС (Ибак–Ключарев). С. 516.
443. Никанор (Бровкович). Биографические материалы. 1. Одесса, 1900. С. 48. Об «оптинском (т. е. в смысле оптинских старцев. — И. С.) благочестии» А. Толстого см. письмо Н. П. Гилярова–Платонова к А. В. Горскому: Русс. об. 1896. 12. С. 996.
444. Рункевич. Ук. соч. С. 676; ср.: Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 239.
445. Савва. Хроника. 5. С. 564, 576, 878; мнение Исидора см. в: Богданович А. В. Три последних самодержца: Дневник (1878–1912). М., 1924. С. 97; ср.: Мещерский В. П. Мои воспоминания. 2. СПб., 1896. С. 469; 3. 1912. С. 93–107.
446. Савва. Ук. соч. 6. С. 151.
447. 2 ПСЗ. 39. № 40972, 42772. Ср. далее § 13–16.
448. О Победоносцеве см. библиографию к этому параграфу. Доброклонский (4. С. 86) писал в 1893 г.: «Теперь обер–прокурор как бы министр по церковным делам». Очерк биографии Победоносцева см.: Пятидесятилетие, в: Ист. в. 1896. 9. См. также: Милютин Д. Дневник. 1. М., 1947. С. 111.
449. Письма. 2. С. 4, 5, 11, 13.
450. Флоровский. С. 410–414.
451. Письма. 2. С. 39.
452. Для характеристики мировоззрения Победоносцева важны его статьи в «Московском сборнике» (1901, 5–е изд.), например, с. 2, 4, 10, 14, 24. Ср. об этом интересные высказывания такого замечательного наблюдателя, как А. Ф. Кони: На жизненном пути. 3. Берлин, 1922. С. 485.
453. Флоровский. С. 412. Это отрицательное отношение ко всяким новшествам в области внутренней политики особо ярко выражено в его известной речи 8 марта 1881 г. против уже подписанной Александром II конституции. См. об этом: Милютин. Дневник. 4. М., 1950. С. 35; ср.: Мещерский. Ук. соч. 3. С. 333–338.
454. Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 36. У Саввы (Хроника. 7–9) опубликовано много писем Победоносцева; большой материал для характеристики взглядов Победоносцева представляет также «Переписка Н. И. Субботина с К. П. Победоносцевым». М., 1915.
455. Архиепископ Никанор Бровкович пишет, что это новое веяние заключалось в «возрождении русского духа, религиозного духа» (там же). — Ред.
456. Никанор. Ук. соч. С. 188.
457. Евлогий. Путь моей жизни. Париж, 1947. С. 166.
458. Савва. Хроника. 9. С. 462 (от 26 января 1896 г.).
459. Dalton. Lebenserinnerungen. 3. Berlin, 1908. S. 96; ср. S. 94–100, 136. Американский посол в Петербурге Андреас Вайт (Andreas D. White) был довольно хорошо знаком с Победоносцевым, часто бывал у него вечерами и вел с ним долгие беседы. Вайт характеризует Победоносцева как «очень умного, образованного человека» (White A. D. Aus meinem Diplomatenleben. Leipzig, 1906. S. 186–200, 189, 270).
460. Сам Победоносцев в одном из писем к императору Николаю II (21 марта 1901 г.: Письма. 2. С. 330–335) характеризовал свою деятельность как борьбу против любых реформистских планов. После своего увольнения Победоносцев писал Евлогию Георгиевскому, в то время епископу Люблинскому: «Положение стало невыносимым… В самой Русской Церкви появились волки, не щадящие овец. Наступило мрачное время, власть тьмы, и я ухожу» (Евлогий. Ук. соч. С. 166).
461. Витте. Воспоминания: Царствование имп. Николая II. 1. Берлин, 1923. С. 244. Об Извольском см. также: Волконский С. Мои странствия. 3. С. 63–65. В эмиграции Извольский стал священником в Брюсселе, где умер в 1928 г. О нем часто упоминает Евлогий в «Пути моей жизни». У А. Богдановича, труд которого не лишен тенденциозности, читаем: «Все были возмущены назначением Извольского, не умевшего отличить панихиды от молебна. Даже его мать удивлена» (Три последних самодержца. С. 408).
462. Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1912 год. СПб., 1912. С. 295–317. Лукьянов был доктором медицины, он известен как автор книги о Владимире Соловьеве.
463. Краткую биографию Саблера см. в: Переписка Н. И. Субботина. С. 308; ср.: Падение царского режима. 7. С. 66–68, 413; см. также ниже § 9.
464. Стеногр. отчет Гос. думы 3–го созыва. 84 заседание. С. 76; ср. здесь же речи В. Н. Львова и др. (с. 55–77). Философов Д. Церк. дела, в: Ежегодн. газеты «Речь» на 1913 г. С. 334–350; он же, в: Ежегодник… на 1914 г. С. 284–307; Титлинов Б. Церковь во время революции. Пг., 1924. С. 20, 29–41, 46–52. Вообще, эта последняя книга весьма тенденциозна. После 1918 г. Титлинов, бывший ранее профессором Петербургской Духовной Академии, во многих своих работах поддерживал «Живую церковь»; см. его книгу: Новая церковь. Пг., 1923. О деятельности Титлинова во время Поместного Собора 1917–1918 гг. пойдет речь во 2 т.
465. При описании деятельности Предсоборного Присутствия и Предсоборного Совещания в немецком тексте явная путаница: первое работало до декабря 1906 г., второе закрылось в апреле 1913 г. — Ред.
466. Стеногр. отчет Гос. думы 3–го созыва. Сессия 4. Заседание 64 (23 февраля 1911 г.). С. 2602, 2607, 2629 (речь Е. П. Ковалевского); ср. заявление обер–прокурора А. Н. Волжина 25 февраля 1916 г.: Стенограф. отчет Гос. думы 4–го созыва. Сессия 4. Засед. 26. С. 2173.
467. Философов. Церковные дела, в: Ежегодник… на 1912 год. С. 205; ср. с. 105, 111.
468. Многочисленные мемуары об этом времени не всегда заслуживают доверия; см. ниже § 9. Особенно осторожным надо быть в отношении книги товарища обер–прокурора князя Н. Д. Жевахова «Воспоминания». Мюнхен, 1923 (он занимал эту должность с 15 сентября 1916 г. по 3 марта 1917 г.). О Жевахове см.: Шавельский Г. Воспоминания. 2 т. Нью–Йорк, 1954; здесь же много и об обер–прокурорах военного времени: 1. С. 367–392.
469. Евлогий. Ук. соч. С. 233–235. Самарин должен был оставить свой пост из–за вражды с Распутиным: Переписка Николая и Александры Романовых. 3. С. 215–220; 5. С. 286 и др.; ср. § 9, а также воспоминания А. Н. Наумова: Из уцелевших воспоминаний. 2. Нью–Йорк, 1956. С. 4, 298, 306. При Волжине была введена новая форма доклада царю: обер–прокурор делал его в присутствии первоприсутствующего члена Святейшего Синода: Верховской. 1. С. 605. О Волжине см.: Переписка Николая. 3. С. 392, 398, 401, 407 и др.; 4 (во многих местах). О Раеве см.: Родзянко. Воспоминания. Берлин, 1926. С. 177; Переписка Николая. 3 и 4 (во многих местах).
470. Карташов А. Революция и Собор 1917–1918 гг., в: Правосл. мысль. Париж, 1942. С. 78, 86; Милюков П. Н. Очерки (библиогр., общ. лит.). 2. 1. С. 221. О В. Н. Львове см. очень интересную характеристику Наумова: ук. соч. 2. С. 58 и след.
471. Карташов. Ук. соч.; он же. Временное правительство и Русская Церковь, в: Соврем. записки. 52 (Париж, 1934); немецкие варианты: Die Provisorische Regierung und die Russiche Kirche, в: Orient und Occident. 1934. 15.
472. Нольде Б. Е. Очерки русского государственного права. СПб., 1911. С. 168.
473. Такая формулировка содержится в § 9 Инструкции обер–прокурору (ПСЗ. 7. № 4036).
474. Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. М., 1874. С. 207.
475. 2 ПСЗ. 40. № 43772. Ст. 1.
476. Середонин. Исторический очерк деятельности Комитета министров. 3. СПб., 1903. С. 6.
477. 3 ПСЗ. 24. № 25486. Ст. 1.
478. Сборник. 113. 1. С. 157. Верховской (Очерки. С. 132) полагает, что учреждение Двойного министерства создало предпосылки для превращения обер–прокурора в могущественного министра.
479. Еп. Енисейский Никодим. О Св. Синоде, в: БВ. 1905. 10. С. 210. Архиепископ Антоний Храповицкий писал в 1906 г.: «Если же обер–прокурор не согласен с постановлениями Святейшего Синода, то протокол последнего уничтожается и пишется наново» (Отзывы. 3. С. 191). Относительно объема власти обер–прокурора он пишет далее: «Итак, единоличный управитель Российской Церкви существует, и при том гораздо более властный, нежели патриарх, всегда ограниченный Собором епископов».
480. Трубецкой Г. Россия и Вселенская патриархия после Крымской войны, 1856–1860, в: ВЕ. 1902. 5. С. 41.
481. О внутриполитической ситуации после смерти Петра I и до времени Екатерины II см.: Платонов. Лекции; Чистович. Феофан Прокопович; Сахаров, в: Странник. 1882; Вознесенский. Дворянская реакция после смерти Петра Вел., в: Русск. прошлое. 2 (1923); Титлинов. Правительство Анны Иоанновны; Строев. Бироновщина; Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны; Дитятин. Верховная власть; Латкин. Учебник (1909). Кроме того: Соловьев. Т. 19–29; Stählin. Geschichte Rußlands. 2. «В XVIII столетии Россия была в полном смысле этого слова полицейским государством (Polizeistaat), главным образом благодаря реформе Петра I, пересоздавшего древнерусский государственный и общественный быт по образцу западноевропейских государств» (Латкин. Учебник. С. 432).
482. Платонов. Лекции. С. 543, 562. Ср. табл. 1.
483. Флоровский. С. 89, 90. О Феодосии Яновском: Титлинов, в: РБС; Чистович. Феофан Прокопович; Морошкин, в: Русс. ст. 1887; «Дело» Феодосия Яновского см.: Русс. арх. 1864. 2; ОДДС. 5. № 125. Дополнение 2. С. 25; о его критике в адрес Петра I и мероприятий последнего относительно церковных вотчин: Чистович. Ук. соч. С. 148; Феодосий очень редко посещал заседания Синода и уклонялся от подписания протоколов: Рункевич. История Русской Церкви (ук. лит. к § 2–4). 1. С. 147, 167. См. также: Рункевич. Алекс. — Невская лавра. СПб., 1913, где собран большой материал о Феодосии.
484. Schtscherbatow. Über Sittenverderbnis. S. 35.
485. См. прим. 230; а также: ПСЗ. 4. № 4717; ПСПиР. 5. № 1542; ОДДС. 5. № 199; Есипов. Чернец Федос, в: Люди старого века. СПб., 1880; Соловьев. 18. С. 315.
486. Чистович. Георгий Дашков, в: Прав. об. 1863. 1. С. 45; Корсаков. Воцарение Анны Иоанновны. С. 55–57; ср.: Чистович. Феофан Прокопович. С. 185, 229, 247 и др.; Захаров. Старорусская партия; Морошкин. Феофилакт Лопатинский.
487. Чистович. Феофан Прокопович. С. 185, 225, 392; Соловьев Н. Сарайская и Крутицкая епархия, в: Чтения. 1894. 3. С. 105, 109 (к биографии Игнатия).
488. Павлов–Сильванский Н. Мнение верховников о реформах Петра Великого, в: Сочинения. 2. СПб., 1910. С. 373–401.
489. ПСЗ. 7. № 4830; ср. ПСПиР. 5. № 1469 (указ Екатерины I о своей самодержавной власти от 28 января 1725 г.), 4919, 4925. О подчинении Святейшего Синода новому органу см.: Протоколы, в: Сборник. 55. С. 97. Ст. 13; Барсов. Святейший Синод. С. 432. О назначении новых членов Синода Верховным Тайным советом см.: Сборник. 55. С. 384, 481, 428; 63. С. 481, 509, 793; ОДДС. 7. № 105, 107, 262; ПСЗ. 7. № 5034.
490. Дело о Феофане Прокоповиче, в: Чтения. 1862. 1. С. 1–92; Чистович. Дело Маркелла Родышевского, в: Прав. об. 1864. 9. С. 9–48; он же. Феофан Прокопович. Гл. 10–12. Критику Маркеллом «Духовного регламента» и его обвинения в адрес Феофана см.: Верховской. 2. С. 85 и след.
491. Чистович, в: Прав. об. 1864. 9; Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1096, 1191. Об издании «Камня веры»: Сборник. 69. С. 709; ПСПиР. 7. № 2073, 2278, 2259. К вопросу о восстановлении патриаршества: в изданном в 1719 г. «Чине рукоположения в епископы» говорится: «Егда благоволит Господь Бог быти на всероссийском престоле избранному от всего освященного Собора отцу нашему святейшему патриарху» (Пекарский. 2. С. 444). Петр II повелел членам Синода вернуть все ценные облачения, которые они по разрешению Петра I взяли в 1721 г. для себя из ризницы патриарха (ПСПиР. 7. № 2644).
492. О планах верховников ограничить самодержавие см.: Корсаков. Воцарение; Милюков П. Н. Верховники и шляхетство, в: Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902. С. 1–51; Загоскин Н. Верховники и шляхетство, в: Ученые зап. Каз. унив. 1880. 5, 6; Recke W. Die Verfassungspläne der russischen Oligarchen in Jahre 1730 und die Thronbesteigung der Kaiserin Anna Ivanovna, в: ZOG. 1912. 2. S. 11–64, 161–203; Fleischhacker H. 1730: Das Nachspiel der petrinischen Reform, в: JGO. 6. 1941. S. 201–274. Кроме того: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны.
493. оловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1165, 1188; записки митрополита Гавриила Петрова, в: Чтения. 1913. 3. Смесь. С. 5. См.: Smolitsch I. Feofan Prokopoviès. Dankgebete für die Selbstherrschаft der Kaiserin Anna Ioannovna, в: ZSP. 1956. 25, здесь и публикация оды Феофана. Факсимиле разорванных Анною «кондиций» см.: Столетие Военного министерства. Т. 2: История государевой свиты. СПб., 1914. С. 101. Манифест от 29 февраля 1730 г. о самодержавии Анны, в: ПСЗ. 8. № 5509.
494. Платонов. Лекции. С. 553; ср.: Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 1169. К биографии Анны: Титлинов, в: РБС; о влиянии Бирона на императрицу: Записки Манштейна, 1727–1744. СПб., 1875. С. 181 и след.; Записки фельдмаршала Миниха. СПб., 1874. С. 62 и след.
495. Веденяпин, в: Прав. об. 1865. 2. С. 73.
496. Щербатов. О повреждении нравов в России, в: Русс. ст. 1870. 7. С. 50.
497. Строев. Бироновщина. С. 40. Ср. также характеристику времени Анны в манифесте императрицы Елизаветы: ПСЗ. 11. № 8506.
498. ПСЗ. 8. № 5871; Верховный Тайный совет был распущен уже 4 марта 1730 г.: ПСЗ. 8. № 5510; ПСПиР. 7. № 2299.
499. «Записку» Карамзина см. в: Пыпин. Общественное движение (1909). 3–е изд. Приложение. С. 493; ПСПиР. 7. № 2505, 2531; ср. № 2324, 2518, 2293, 2296, 2298. См.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 5, 45, 51; Барсов. Св. Синод. С. 277. О Кабинете министров и о роли Остермана: Осьмнадцатый век. 3. С. 87 (герцог де Лириа, испанский посланник); Сборник. 5. С. 437, 448 (Лефорт); Градовский А. Высшая администрация России в XVIII столетии и генерал–прокурор. СПб., 1866. С. 146–160; Щеглов В. Госуд. Совет в России. Ярославль, 1902. С. 609–625. Филиппов А. Новые данные о Кабинете министров имп. Анны Иоанновны, в: Русс. м. 1901. № 1, 4, 12; ср. «Введение» Филиппова, в: Сборник. 104 (Бумаги Кабинета министров, 1731–1740).
500. Платонов. Лекции. С. 556.
501. Попов Н. Придворные проповедники в царствование императрицы Елизаветы Петровны, в: Тихонравов. Летописи русской литературы. 2. С. 9.
502. Там же. С. 5; проповедь Димитрия Сеченова — там же. С. 12–14; Титлинов. Правительство. Гл. 1.
503. Памятники русской истории, изд. Кашпировым. 3. СПб., 1873. С. 261. Об Остермане: Bitter K. Beiträge zur Geschichte des Lebens und Wirkens Heinrich Johann Friedrich (Andrej Ivanoviè) Ostermanns, в: JGO. 1957. 5 (библиогр.); Шубинский С. Граф А. И. Остерман. СПб., 1862; ср. характеристику Остермана в: ПСЗ. 11. № 8506.
504. ПСЗ. 8. № 5518.
505. Верховской. Учреждение. 1. С. XXXI; Пекарский. 1. С. 502; докладная записка Аврамова, в: Посошков. Сочинения. 2. СПб., 1863; Шишкин И. Михаил Аврамов, один из противников петровской реформы, в: Невский сборник. 1. СПб., 1867. С. 379–429; Чистович. Феофан Прокопович. С. 260–269, 273, 297.
506. ПСПиР. 7. № 2324, 2325; Титлинов. Ук. соч. С. 41, 51; ОДДС. 10. № 200; ПСПиР. 7. № 2355. Ср. ПСЗ. 8. № 5518; Русс. арх. 1909. 3. С. 430.
507. Чистович. Феофан Прокопович. С. 348, 295. Ср. аналогичную оценку Пекарского: 1. С. 484, и отрицательную характеристику Феофана у Флоровского: с. 89.
508. Дело Льва Юрлова, в: Чтения. 1861. 4. Смесь; ПСПиР. 7. № 2340, 2352; о Горгии Дашкове: там же. № 2276, 2296, 2382, 2385, 2388, 2411, 2513, 2516; Чистович, в: Прав. об. 1863. 1; он же. Феофан Прокопович. С. 183, 229, 239; об Игнатии Смоле: ПСПиР. 7. № 2385, 2388, 2411. Прим. 2558.
509. ПСПиР. 7. № 1475; Титлинов. Правительство. С. 126, 136; ОДДС. 10. № 273; ПСПиР. 7. № 2561, 2575, 2640; Рыбаловский А. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 9. С. 313, 319–340.
510. Чистович. Феофан Прокопович. С. 316–326; Дело о Феофане, в: Чтения. 1862. 1; Верховской. Учреждение. 2; о Платоне Малиновском: Соловьев Н. Сарайская и Крутицкая епархия, в: Чтения. 1894. 3. С. 111, 114 и след.
511. Чистович. Новые материалы, в: Прав. об. 1862. 2. С. 184; 4. С. 542–546; он же. Феофан Прокопович. С. 463–468, 485, 654, 670, 499, 675; Морошкин. Феофилакт Лопатинский; Титлинов. Правительство. Гл. 2
512. В 1733 г. был смещен Черниговский архиепископ Иродион Жураковский; Белгородский епископ Досифей Богданович–Любинский был судим и в 1735 г. сослан в монастырь; Черниговский архиепископ Иларион Рогалевский был арестован в 1737 г. и в 1738 уволен на покой за то, что позволил себе критические замечания в записке, направленной вСвятейший Синод. Об этом см.: ПБЭ. 5. Стб. 1047; Филарет. Обзор. 2 (1884). С. 299; он же. Описание Черниг. епархии. Чернигов, 1861. С. 68–78; ПСПиР. 7. № 2564, 2471; ОДДС. 7. № 630; ТКДА. 1860. 2. С. 259–263; РБС (Дабелов–Дядьковский). 1905. С. 604; ср.: Титлинов. Правительство. Гл. 2.
513. ПСЗ. 10. № 7364, 7790; 11. № 8199; Попов. Арсений Мацеевич. С. 51. Пресловутая Тайная канцелярия была учреждена уже 6 апреля 1731 г.: ПСЗ. 8. № 5738, 5744; 9. № 6937, 6832; ср. 8. № 5509, 5510; ПСПиР. 8. № 2539, 2703. Титлинов. Правительство. Гл. 3 и 4.
514. Барсов. Св. Синод. С. 280.
515. См. таблицу 1. Анна Леопольдовна прибыла в Петербург в 1722 г.; в 1733 г. она приняла православие, 3 июля 1739 г. вышла замуж за принца Антона—Ульриха Брауншвейгского. С 9 ноября 1740 до 25 ноября 1741 г. она была регентшей при своем сыне Иоанне VI Антоновиче, родившемся 12 августа 1740 г. в Петербурге и 5 октября провозглашенном престолонаследником, а 17 октября — императором всероссийским. 25 ноября 1741 г. он был объявлен Елизаветой утратившим престол и с 2 декабря 1741 до января 1756 г. находился вместе со своими родителями в ссылке (Рига, Дюнабург, Холмогоры). В январе 1756 г. Иоанн Антонович был взят по приказу Елизаветы под стражу и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Когда в 1764 г. подпоручик Василий Мирович пытался освободить его и провозгласить императором, он был убит и тайно погребен в Богородицком монастыре в Тихвине. Соловьев. 26. С. 16–25; Брюкнер А. Император Иоанн Антонович. СПб., 1874.
516. ПСЗ. 11. № 8291, 8482; Голубев. Св. Синод, в: Внутренний быт. 2. С. 227; Попов. Арсений Мацеевич. 1912. С. 52–56; Чтения. 1863. Смесь. С. 73; ср. упомянутую выше, в прим. 250, записку Остермана.
517. Попов. Ук. соч. С. 56.
518. Доброклонский. 4. С. 98; Попов. Ук. соч. С. 57.
519. См. протоколы конференции, в: Сборник. 136; Платонов. Лекции. С. 576. Особо важной для знакомства с эпохой Елизаветы является работа: Попов. Арсений Мацеевич (1912), также: Ешевский С. В. Очерк царствования Елизаветы Петровны, в: Сочинения. 2. СПб., 1870; здесь (с. 574–576) упоминается также учрежденная в то время комиссия по разработке свода законов (Уложенная комиссия). По этому вопросу см.: Латкин В. Проект нового уложения, составленный законодательной комиссией 1754–1766 гг. СПб., 1893; Рубинштейн И. М. Уложенная комиссия 1754–1766 гг. и ее проект нового уложения «О состоянии подданных», в: Ист. зап. 1951. 38. Далее: Веденяпин; см. также несколько насмешливую характеристику Елизаветы у Ключевского. Курс. 4 (1910). С. 450. О попытках Елизаветы восстановить дух петровской эпохи и следовать покойному отцу, Петру Великому, в деле управления представляет большой материал очень хорошая работа: Готье Ю. История областного управления в России от Петра Великого до Екатерины II. М., 1913. Т. 1 (также в: Чтения. 1913). О Сенате времен Елизаветы см.: Градовский А. Д. Высшая администрация России XVIII столетия и генерал–прокуроры, в: Собрание соч. 1 (1899). С. 207.
520. Попов Н. Придворные проповедники, в: Тихонравов. 2. С. 12 (см. прим. 248). Веденяпин. С. 70, 85; Щербатов, в: Русс. ст. 1870. 2. С. 35; ср. с. 99 (характеристика Елизаветы), 101, 113; Попов. Арсений Мацеевич. С. 111.
521. Попов. Арсений Мацеевич. С. 84 и след., 94.
522. Там же.
523. Попов. Ук. соч. С. 58, прим.
524. Впервые опубликована у Попова. Ук. соч. Прил. 4. С. 7–25.
525. Попов. Ук. соч. Прил. 4. С. 8, 12, 13, 15, 17, 20–25; ср. с. 11, 227, 243.
526. Попов. Ук. соч. Прил. 4. С. 28–36.
527. Среди приближенных императрицы Елизаветы находились не только «новые» люди, как например, Разумовский, Воронцов и Шувалов, но также Бестужев–Рюмин, князья Черкасский и Трубецкой (Платонов. Лекции. С. 579). Я. П. Шаховской (Записки. 2. 1821. С. 62) сообщает, что часто беседовал с генерал–прокурором князем Ю. П. Трубецким по церковным вопросам; ср.: Щербатов. Рассуждение относительно статистики России, в: Чтения. 1859. 3. С. 69.
528. ПСЗ. № 8993. О спорах между Арсением Мацеевичем и Святейшим Синодом см.: ПСПиР. Е. П. 1. № 378; 2. № 534, 602, 658, 749, 755, 934.
529. Попов. Арсений Мацеевич. С. 109; Ист. — стат. Петербург. 5. С. 124.
530. Попов. Ук. соч. С. 107.
531. О деятельности Арсения как епархиального епископа — там же. С. 143.
532. Попов. Ук. соч. С. 121, 324, 301, 308, 328, 294–331. Вражда между Арсением Мацеевичем и Димитрием Сеченовым возникла уже в 1742 г. из–за спора об одном иеромонахе (там же. С. 264–269). В 1745 г., после выговора, полученного от Святейшего Синода, Арсений хотел уйти на покой, но императрица не дала на это своего согласия (ПСПиР. Е. П. 2. № 924). Синод не разрешил также издать написанные ок. 1748 г. Арсением «Возражения на пашквиль лютеранский, нареченный Молоток, на Камень веры» — ответ на анонимный памфлет против «Камня веры» Стефана Яворского; сочинение увидело свет лишь в 1775 г. (Попов. Ук. соч. С. 303).
533. О трениях между обер–прокурором Шаховским и Синодом: Попов. Ук. соч. С. 305, 308, 311, 314–316.
534. О политической незначительности А. Г. Разумовского см.: Платонов. Лекции. С. 579.
535. О роли духовника Елизаветы Ф. Я. Дубянского († 1771): Шаховской. Записки. 1821. Ч. 1. С. 85; Сборник. 42. С. 413, 481; Осьмнадцатый век. 3. С. 344, 397; Попов. Ук. соч. С. 415; Ист. — стат. Петербург. 6. С. 33, 43.
536. Попов. Ук. соч. С. 295.
537. Там же. С. 331.
538. Там же. С. 94.
539. Там же. С. 325.
540. См. таблицу 1. Петр III прибыл в Петербург 5 февраля 1742 г., 6 ноября он перешел в православие, а на следующий день провозглашен престолонаследником. 29 июня 1744 г. он был обручен с Софией Августой Фридерикой Ангальт–Цербтской, 21 августа 1745 г. состоялось их бракосочетание. О Петре III: Щебальский П. К. Политическая система Петра III. М., 1870; Записки Штелина (Jakob Stählin), в: Чтения. 1866. 4. Смесь; Платонов. Лекции. С. 597; Helbig G. A. W. Biographie Peters des Dritten. Tübingen, 1808; Stählin K. Aus den Papieren Jakob von Stählins. Berlin, 1926; Fleischhacker H. Porträt Peters III., in: JGO. 1957. 5; Bain R. N. Peter III, Emperor of Russia: The story of a crisis and a crime. Westminster, 1902.
541. Русс. ст. 1879. 25. С. 587; см. также: Соловьев. 25. С. 147.
542. Русс. ст. 1879. 25. С. 586.
543. Ср. прим. 287, где приведена верная дата — ноябрь 1742 г. — Ред.
544. Сборник. 18. С. 391; Щебальский. Ук. соч. С. 58. Высказывания Петра III перед членами Святейшего Синода о терпимости в вопросах веры (25 июня 1762 г.) см. в: Русс. арх. 1875. С. 2085.
545. Болотов А. Записки. 2. С. 172.
546. Сборник. 18. С. 371.
547. Русс. арх. 1871. С. 2055.
548. Памятники новой русской истории. 2 (1872). С. 17–18 и Русс. ст. 1872. 6. С. 567. Этого указа нет в ПСЗ.
549. Сборник. 18. С. 210; Соловьев. 25. С. 11.
550. ПСЗ. 15. № 11441, 11480; см. § 10. Воспитатель Петра III Я. Штелин писал: «(Император. — И. С.) трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенной Экономической коллегии для управления ими. Генерал–прокурор Александр Иванович Глебов сочиняет об этом манифест» (Чтения. 1866. 4. Смесь. С. 103).
551. Попов. Арсений Мацеевич. С. 356; Соловьев. 25. С. 79.
552. Попов. Ук. соч. С. 357.
553. Там же; ср.: Чтения. 1910. 2. С. 89.
554. Об этих событиях см.: Переворот 1762 года: Сочинения и переписка участников и современников. М., 1911. 2–е изд.; здесь опубликовано письмо (с. 95–100) Екатерины от 2 августа 1762 г. Стан. Понятовскому, в котором она описывает, как прошел тот день; ср.: Платонов. Лекции. С. 608–611. Об обширной мемуарной литературе о перевороте 28 июня см.: Бильбасов В. А. История Екатерины Второй. 1896. Т. 12.
555. См. таблицу 1; также: Smolitsch I. Katharinas II. religiöse Anschauungen und die Russische Kirche, в: JGO. 1938. 3. S. 568–579. Екатерина (София Августа Фридерика фон Ангальт–Цербст) прибыла в Петербург 3 февраля 1744 г.; см. прим. 287.
556. Платонов. Лекции. С. 615, 712. Литература о Екатерине II очень обширна; о трудностях в первые годы ее правления: Корсаков Д. А. Сторонники воцарения Екатерины II, в: Ист. в. 1884. 2; Кизеветтер А. А. Первое пятилетие правления Екатерины II, в: Сборн. в честь П. Н. Милюкова. Париж, 1930; Ключевский В. О. Импер. Екатерина II, в: Русс. м. 1896. 11 (также в: Очерки и речи. М., 1913 и СПб., 1918); Лаппо–Данилевский А. С. Очерк внутр. политики Екатерины II. СПб., 1898; Hoetzsch O. Katharina die Zweite von Rußland: Eine deutsche Fürstin auf dem russischen Zarenthron des 18. Jh. Leipzig, 1940; 2–е изд.: 1942. В. А. Бильбасов хотел написать подробную историю Екатерины, но, к сожалению, появились в печати только: История Екатерины II. Т. 1 (1728–1762). СПб., 1890; Т. 2 (1762–1764). Лондон, 1895; Т. 12. Берлин, 1896; немецкий перевод: Berlin, 1897. Важные письма Екатерины II, в которых говорится также о церковных вопросах, в: Сборник. Т. 1, 6, 9, 10, 22 (к Гримму), 27, 32 (к Гримму), 42, 43 (к Гримму). Специально о вопросах народного образования при Екатерине см.: Рождественский С. В. Очерки по истории системы народного просвещения в России в XVIII веке. СПб., 1912. Т. 1. Важны также: Храповицкий А. В. Дневник: 1782–1793. СПб., 1874, 1901. 2–е изд. (Храповицкий был секретарем Екатерины II); Грибовский А. М. Записки о Екатерине Великой. М., 1862.
557. Платонов. Лекции. С. 601; ср. с. 612.
558. О Симоне Тодорском: Макарий (Булгаков). История Киевской Академии. СПб., 1843. С. 153, 171–175; Сборник. 138. С. 44; РБС (Сабанев–Смысловский). С. 498; Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 488, 531; Èiževskij D. Ein unbekannter Hallenser slavischer Druck, in: ZSP. 1938. 15; ders. Die «russischen» Drucke der Hallenser Pietisten, in: Kyrios. 1938. 3; Winter E. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Rußlandkunde im 18. Jh. Berlin, 1953; ders. «Einige Nachricht von Herrn Simeon Todorski»: Ein Denkmal d. deutsch–slawischen Freundschaft im 18. Jh., in: Zeitschrift für Slavistik. 1956. 1. Тодорский по окончании Киевской Духовной Академии около 10 лет провел в Германии, где учился в Галле.
559. См.: Smolitsch (прим. 301). S. 571. Anm. 11 и s. 572. Тодорский «connait а fond les trois réligions ayant longtemps étudié а Halle, il s’est préférablement appliqué а la luthérienne» [«основательно знаком с тремя религиями, так как долгое время учился в Галле; с особенным же усердием он изучал лютеранскую» (фр.)], — писала мать Екатерины своему супругу, герцогу Ангальт–Цербстскому (Сборник. 7. С. 29).
560. Храповицкий. Дневник. М., 1901. С. 190 (запись от 9 февраля 1790 г.).
561. Щербатов. О повреждении нравов, в: Русс. ст. 1870. 3. С. 686.
562. Долгорукий И. М. Путешествие в Киев в 1817 г., в: Чтения. 1870. 3. С. 78.
563. Сборник. 13. С. 101 (от 24 мая 1771 г.).
564. Екатерина II. Житие преп. Сергия, в: Русс. ст. 1888. 57. С. 751. Перед коронацией в Москве (22 сентября 1762 г.) Екатерина, так же как Елизавета и московские цари, посетила Троице–Сергиеву лавру.
565. Сборник. 13. С. 325; ср. там же. 1. С. 282.
566. Бильбасов. Ук. соч. 1. С. 129.
567. Сборник. 7. С. 97. О церковной политике Екатерины II см.: Знаменский. Чтения; Титлинов. Гавриил Петров.
568. Сборник. 37. С. 416; ср. с. 278.
569. Переписка Екатерины II с господином Вольтером. М., 1803. С. 13, 24; см. также: Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 411, 413; 2. С. 28, 33; Титлинов. Гавриил Петров. С. 281, 360.
570. Щербатов. Статистика в рассуждении России, в: Чтения. 1859. 3. С. 70.
571. Сборник. 7. С. 156.
572. Там же. 13. С. 378 (от 27 декабря 1773 г.).
573. Там же. 33. С. 142 (от 23 апреля 1781 г.).
574. В собственноручном описании своего правления Екатерина подчеркивает: «Cathérine était montée sur le Trône; elle y avait été mise pour défendre la foi orthodoxe» (см. прим. 24. — Ред.), в: Русс. арх. 1865. С. 490. Известный в то время священник Петр Алексеев (см. § 12) посвятил в 1767 г. свою книгу «Истинное благочестие христианское» (М., 1767) императрице как истинной последовательнице истинного Божества (Филарет. Обзор. 2 (1884). 3–е изд. С. 386).
575. ПСЗ. 16. № 11582. См. коронационный манифест от 5 июля (там же. № 11598). Кончина Петра III представлена Екатериной как Божий Промысл (там же. № 11599). Елизавете, которая также считалась защитницей веры после безбожного времени Анны, в манифесте по случаю восшествия на престол не было нужды оправдывать события в ночь на 25 ноября 1741 г. (там же. 11. № 8475): положение ее как дочери Петра Великого было надежным.
576. ПСЗ. 16. № 11598.
577. Соловьев. 5 (Общ. польза). С. 1370; к коронации Екатерины была отчеканена медаль с надписью: «За спасение веры и отечества» (там же. С. 1372).
578. Сборник. 36. С. 188.
579. Наказ / Изд. Чечулин (1907). Ст. 1, 79, 352, 494–497, 552. Важнейшая литература о «Наказе»: Чечулин Д. Об источниках «Наказа», в: ЖМНП. 1902. 4 (также во введении к изданию «Наказа» 1907 г.); Латкин. Учебник (1909). С. 627; он же. Законодательные комиссии. С. 185; Поленов Д. В. Исторические сведения о Екатерининской комиссии для сочинения нового уложения. СПб., 1872; Дитятин И. И. Екатерининская законодательная комиссия о сочинении проекта нового уложения, в: Юридич. вестник. 1879. 3–5 (и отдельным изданием: Ростов–на–Д., 1905); Флоровский А. Состав законодательной комиссии 1767–1774 гг. Одесса, 1915; Andreae F. Beiträge zur Geschichte Katharinas II: Die Instruktion vom Jahre 1767 für die Kommission zur Abfassung eines neuen Gesetzbuches. Berlin, 1912; Sacke G. Die gesetzgebende Kommission Katharinas II: Ein Beitrag zur Geschichte des Absolutismus in Rußland. Breslau, 1940; Сергеевич В. Откуда неудача Екатерининской законодательной комиссии, в: ВЕ. 1878. 6; Тарановский Ф. В. Политическая доктрина в «Наказе» имп. Екатерины II. Киев, 1903. О церковных вопросах, связанных с «Наказом»: Барсов Н. Дополнительные пункты к указам Св. Синода избранному им депутату в Комиссии 1767 г., в: Христ. чт. 1877. 11–12; Прилежаев Е. М. Наказ и пункты депутату от Св. Синода в Екатерининскую комиссию о сочинении нового уложения, в: Христ. чт. 1878. 9. Материалы комиссии, в: Сборник. 4, 8, 14, 32, 36, 43, 68, 93, 107, 115, 123, 143, 147; по церковным вопросам: там же. Т. 4, 36 и особенно 43 (соответствующие материалы есть и в других томах).
580. Наказ (1907). Ст. 351, 495.
581. Там же. Генерал–прокурорский наказ. Ст. 167, 168.
582. Ср.: ПСЗ. 19. № 13996 (29 мая 1777 г.), где Екатерина II заявляла: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и Ее Величество». См. также во 2 томе о политике Екатерины в отношении старообрядцев. Язвительный князь И. М. Долгорукий, который был известен как «атеист» и «якобинец», объясняет веротерпимость Екатерины II тем, что «терпимость… происходит от совершенного равнодушия ко всему священному» (Чтения. 1870. 3. С. 78). Что степень этой веротерпимости Екатерины могла колебаться, видно по ее политике в отношении униатской Церкви в Белоруссии (см. т. 2).
583. Титлинов. Гавриил Петров. С. 131; Снегирев. Жизнь митрополита Платона (1891). С. 115; см. также письмо Екатерины II к Платону Левшину: Чтения. 1875. 4. С. 166 (от 30 февраля 1766 г.).
584. Сборник. 4. С. 37.
585. Сергеевич, в: ВЕ. 1878. 1. С. 200.
586. Сборник. 43. Приложение; Титлинов. Ук. соч. С. 166; Флоровский. Ук. соч. С. 57–60.
587. Согласно А. Флоровскому (Состав законодательской комиссии 1767–1777 гг. Одесса, 1915. С. 17), этот доклад был написан председателем Комиссии А. И. Бибиковым. В распоряжении генерал–прокурора кн. А. А. Вяземского Сенату с перечислением учреждений, которым следовало послать копию «Наказа», Святейший Синод упомянут не был (ПСЗ. 18. № 12977).
588. Сборник. 42. С. 42–62; также в: Прилежаев. С. 241–262. При обсуждении пунктов обер–прокурор И. И. Мелиссино предложил внести в Наказ для депутата Святейшего Синода пункт об уменьшении числа икон (Чтения. 1871. 3. Смесь. С. 114–117). Синод,по–видимому, не обратил внимания на предложение Мелиссино (Прилежаев. С. 227).
589. Прилежаев. С. 226.
590. Сборник. 43. Введение. С. I–II.
591. Там же. Приложение. Из числа предложений епархиальных епископов наиболее интересными являются пункты Афанасия Волховского, епископа Ростовского, в которых предлагалось открыть приходские школы для крестьянских детей обоих полов (там же. С. 421–425).
592. Сборник. 43. С. 42–65. Димитрий Сеченов скончался 14 декабря 1767 г.; председательствующим был избран Гавриил Петров.
593. О причинах неуспеха комиссии см.: Сергеевич. Ук. соч.; Платонов. Лекции. С. 624–628.
594. Латкин. Учебник (1909). С. 63; Сборник. 93. С. 541, 92, 162, 192, 257, 305, 349, 370.
595. См. прим. 340; Крылов В. Екатерининская комиссия в ее отношении к духовенству как сословию, в: Вера и разум. 1903. 8. С. 480.
596. Сборник. 36. С. 185–188. Введение. С. IV–VII; проект — с. 179–231; о духовенстве — с. 185; мнение Святейшего Синода — с. 187–188.
597. Там же. С. 188.
598. Сборник. 7. С. 378. О предпочтении великорусских епископов: Титлинов. Гавриил Петров. С. 46; Харлампович. 7. С. 488. В «Каталоге членов Синода» (Чтения. 1917. 2. Смесь) всегда приводятся данные об их происхождении.
599. Попов. Арсений Мацеевич. С. 360.
600. Епископы были вскоре наказаны за свое несогласие с Димитрием Сеченовым: 26 мая 1763 г. Афанасий был переведен из Твери в Ростов, 4 июня Гедеон отпущен из Синода в свою епархию, а 25 июля был переведен в Казань Вениамин (Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 16; Попов. Арсений Мацеевич. С. 361). По Харламповичу (с. 638), Гедеон Криновский не был украинцем.
601. ПСПиР. Е. II. 1. № 22; ср. № 64; Завьялов. С. 123.
602. ПСЗ. 16. № 11643; ПСПиР. Е. II. 1. № 37; Попов. Ук. соч. С. 363, 367.
603. Цит. по: Иконников. Арсений Мацеевич, в: Русс. ст. 1879. 9. С. 4.
604. Попов. Ук. соч. С. 382, 381–383. Это анафемствование возникло, вероятно, после Поместного Собора 1503 г. Оно основывалось на одном подложном правиле 5 Вселенского Собора, которое содержалось в рукописном Синодике 1642 г. Этот Синодик находился в Ростове у Арсения (Иконников. Ук. соч. С. 5). Описание торжественного предания анафеме см.: Чтение. 1862. 2. Смесь. С. 15–20. Ср.: Попов Н. Описание рукописей Симонова монастыря, в: Чтения. 1910. С. 90.
605. Попов. Ук. соч. С. 393–395; Завьялов. Указ. соч. С. 127, 132.
606. Завьялов. Ук. соч. С. 130; Попов. Ук. соч. С. 338. Доношение от 6 марта 1763 г., в: Чтения. 1862. Смесь. С. 25–39; у Попова (с. 400–404) дан только пересказ содержания.
607. Попов. Ук. соч. С. 404.
608. Дело Арсения Мацеевича, в: Чтения. 1862. 3. Смесь. С. 158–162 (ошибка в пагинации! Надо: 258–262 — В. Филипп).
609. Попов. Ук. соч. С. 407.
610. Там же. С. 408. Позднее Екатерина писала Вольтеру, что Арсения подговаривали к протесту некоторые из его «собратий» (епископов?) (Сборник. 10. С. 37); в другом письме она особенно хвалила Димитрия Сеченова (там же. С. 160). Слова Екатерины не соответствуют действительности; как уже было сказано, Арсений выступал с протестами еще во времена Елизаветы Петровны.
611. Попов. Ук. соч. С. 408, 414; Чтения. 1862. 3. Смесь. С. 152, 147.
612. Сборник. 7. С. 269. Выражение Екатерины «головы секали» — это намек на казнь Ростовского епископа Досифея Глебова после процесса царевича Алексея 17 марта 1718 г. (Соловьев. 4 (Общ. польза). Стб. 478).
613. Попов. Ук. соч. С. 138.
614. Там же. С. 415–422.
615. Курсив автора. Попов. Ук. соч. С. 423, 424–427, 430.
616. Там же. С. 431.
617. Там же. С. 501, 521, 521–550, 565, 576 (подробный разбор «второго дела» Арсения); ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 26.
618. См. ниже § 10 и Smolitsch. Russisches Mönchtum. Kap. 6, 13.
619. Ср. различные мнения о характере церковной политики Екатерины: Барсов. Св. Синод. С. 252; Титлинов. Гавриил Петров. С. 284, 288, 792, 1030; Попов. Ук. соч. С. 454; Харлампович. С. 488; Smolitsch, в: JGO. 1938. 3. Высказывания Платона Левшина см.: Виноградов В., в: БВ. 1913. 2. С. 322, 323, 326.
620. Попов. Ук. соч. С. 497.
621. Харлампович (с. 490, прим. 2) полагает, что Павел Конюшкевич лишился кафедры не из–за поддержки им Арсения, а вследствие многочисленных жалоб на его жестокое обращение с приходскими священниками в Сибирской епархии. Екатерина сама писала об этом Димитрию Сеченову (Сборник. 10. С. 275). О Павле Конюшкевиче имеется довольно обширная литература, большей частью апологетического характера, представляющая его «второй жертвой» Екатерины: Амрамов Н. Павел II Конюшкевич, митрополит Тобольский и Сибирский, в: Странник. 1868. 2; Толстой М. В., в: Чтения. 1870. 2; Титов А. А. , в: Ист. в. 1888. № 1; Иконников В. С., в: Русс. ст. 1892. 73; особенно же: Титов Ф. Святитель Павел, митр. Тобольский и Сибирский (1705–1770). К., 1913. См. также: РБС (Павел–Петр. 1902).
622. Ист. — стат. Петербург. 6. С. 92. О поведении Вениамина во время пугачевского восстания см.: Прав. соб. 1859. 2. С. 205–210; письмо Панина: Русс. ст. 1870. 1; письма Екатерины Вениамину (после 1774 г.): Сборник. 26. С. 21, 28.
623. О политике Екатерины II в отношении старообрядцев см. т. 2.
624. О кратком правлении Павла I и о нем самом см.: Кобеко Д. Ф. Цесаревич Павел Петрович. СПб., 1891; Шильдер Н. Император Павел I. СПб., 1901; Шумигорский Е. С. Император Павел I: Жизнь и царствование. СПб., 1907 (он же, в РБС). Особенно ценна работа: Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времени Павла I. СПб., 1916. Среди воспоминаний о времени Павла I важны: Саблуков. Записки, в: Русс. арх. 1869; Адам Чарторижский. Мемуары. М., 1912. Т. 1.
625. Клочков. С. 272. Уже при Екатерине II Сенат утратил свое привилегированное положение, которым он обладал при Петре Великом и отчасти при Елизавете, став, в сущности, административным и юридическим учреждением. Павел I еще более укрепил положение генерал–прокурора в Сенате; см.: Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. 1 (Юрьев, 1912. 4–е изд.). С. 692–698.
626. Клочков. Ук. соч. С. 272; Благовидов. Ук. соч. С. 297–300.
627. Русс. арх. 1895. 1. С. 300, 311.
628. Каталог, в: Чтения. 1917. 2. Смесь. С. 17–22; Доброклонский. 4. С. 141–142. Критические высказывания Платона Левшина по поводу подобных наград см.: БВ. 1913. 1. С. 238; Русс. арх. 1868. 4. С. 463; Ист. — стат. Петербург. 6. С. 352; Снегирев. 1891. С. 238, 240.
629. Каталог, в: Чтения. 1917. 2. С. 17; Русс. арх. 1869. С. 1589.
630. Благовидов. С. 298; Клочков. С. 282; Русс. арх. 1892. 1. С. 493; 1895. 3. С. 300 (слухи о якобы предстоявшем назначении Амвросия Подобедова патриархом).
631. ПСЗ. 25. № 18273.
632. Записки А. А. Яковлева, в: Памятники новой русской литературы. 3 (1873). С. 102; ср. с. 91, 95. Филарет Дроздов, хорошо знавший Амвросия Подобедова, считал, что тот сумел удачно приспособиться к своеобразному характеру Павла I: «У государя был характер живой и сильная воля; при нем нужна была живость и находчивость; иногда указ требовал исполнения быстрого, но и изворотливости, чтобы не скомпрометировать правительство и подвергнуть себя гневу. На это был способен Амвросий. Он не имел сильных дарований, но был человек практический и живой… При новом государе (Александре I. — И. С.) Амвросий оказался неудовлетворительным. Тут шли преобразования, которым он не сочувствовал, и всегда был один со своим голосом, хотя в его зале собирался комитет… Он оказал большую услугу Церкви тем, что твердо сидел на своем месте» (Воспоминания и отзывы митр. Филарета, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 216–217). Митрополит Филарет сказал однажды П. Бартеневу (издателю «Русского архива»): «Главная заслуга высокопреосвященного Амвросия в том, что в царствование императора Павла он охранял нашу Церковь от предположенных (?! — И. С.) нововведений» (Русс. арх. 1895. 1. С. 312).
633. Воспоминания и отзывы митр. Филарета, в: Русс. арх. 1907. 1. С. 53.
634. Николай Михайлович. 1. С. 345; ср. с. 343, 347, 337; ср.: Пыпин А. Александр I и квакеры, в: ВЕ. 1869. 10. С. 762; Платонов. Лекции. С. 655; Мельгунов С. Дела и люди александровского времени. Берлин, 1923. С. 267.
635. Николай Михайлович. 1. С. 24.
636. Воспоминания Филарета, в: Русск. арх. 3. С. 215. О биографии князя А. Н. Голицына интересна книга: Goetze von P. Fürst A. N. Gallizin und seine Zeit. Leipzig, 1882. Петр фон Гетце происходил из Прибалтики, закончил университет в Дерпте, с 1819 г. был чиновником Двойного министерства по Департаменту иностранных исповеданий, где быстро приобрел благосклонность Голицына. В своей книге Гетце неоднократно говорит об особой терпимости князя, который, очевидно, был довольно откровенен со своим подчиненным. Впрочем, позднее Гетце смог завязать довольно близкие отношения также с новым министром адмиралом Шишковым, что доказывает его «способности» как чиновника, так как Шишков и Голицын по своим взглядам были полными антиподами.
637. ПСЗ. 28. № 21790. Среди членов Святейшего Синода особого упоминания заслуживает Анастасий Братановский, известностный своими замечательными проповедями.
638. См.: Флоровский. С. 122.
639. Goetze. Op. cit. S. 29, 56–77.
640. Чистович. Руководящие деятели. С. 183. К биографии Амвросия: Чистович. Преосв. Амвросий, митр. Новгородский и С. — Петербургский, в: Странник. 1860. 5–8; Ист. — стат. Петербург. 8. С. 15–25. См. также прим. 376, 378.
641. О Михаиле Десницком см. § 7, прим. 176; Флоровский. С. 152. Об эпохе Двойного министерства: Довнар–Запольский. С. 195–213 и др.; Барсов. Святейший Синод в его прошлом. С. 326; Рождественский С. В. Исторический обзор. С. 100–112; акты об основании и роспуске Двойного министерства: ПСЗ. 34. № 27106; 39. № 29914.
642. Николай Михайлович. 1. С. 249; Довнар–Запольский. С. 195–250.
643. ПСЗ. 33. № 25943 (14/26 сентября 1815 г.); ср. манифест от 25 декабря 1815 г.: ПСЗ. 33. № 26045. Об этом см.: Надлер В. К. Император Александр I и идея Священного союза. Харьков, 1886–1892. Т. 1–5; Пресняков А. Е. Идеология Св. союза, в: Анналы. 3 (1923); он же. Александр I. Л., 1924. Schaeder H. Die dritte Koalition und die Heilige Allianz. Berlin, 1934; Gribble F. Emperor and Mystic: The Life of Alexander I of Russia. London, 1931. Ср. также: Шильдер. Т. 3 и 4 (здесь, [т. 4. С. 111–114] — разговор Александра с Эйлертом). Характеристику Александра I князем А. Н. Голицыным см.: Рассказы князя А. Н. Голицына, в: Русс. арх. 1886. 5. С. 86, 107–109.
644. Николай Михайлович. 1. С. 241 (Александр — Голицыну): «Едва ли Ваше суждение может разойтись с моей точкой зрения, потому что эти принципы разрушения, как враги престолов, направлены еще более против христианской веры и что главная цель, ими преследуемая, идет к достижению сего, на что у меня имеются тысячи и тысячи неопровержимых доказательств, которые я могу Вам представить. Словом, это результат, на практике примененный, доктрин, проповеданных Вольтером, Мирабо, Кондорсе и всеми так называемыми энциклопедистами… Не есть ли это долг христианина бороться против врага и его диавольского творения всеми теми средствами, которые даны нам Божиим Промыслом?» Ср.: Пыпин. Общественное движение (1908. 4–е изд.). С. 428–435.
645. ПСЗ. 34. № 27114 (от 24 октября 1815 г.); здесь содержатся также особые разъяснения обер–прокурору Святейшего Синода.
646. Цит. по: Рункевич. Ук. соч. С. 557.
647. О Серафиме Глаголевском см. § 7, прим. 177.
648. Кизеветтер А. А. Император Александр I и Аракчеев, в: Исторические очерки. М., 1912. С. 289.
649. О вражде между Голицыным и Аракчеевым: Рассказы митрополита Филарета, записанные А. В. Горским, в: Русс. арх. 1882. 3. С. 53; Кизеветтер. Ук. соч. С. 392; Марченко В. Автобиографические записки, в: Русс. ст. 1896. 86. С. 11; Goetze. S. 124. Гетце замечает, что Голицын, будучи министром, никогда не нарушал прав и авторитета Святейшего Синода (там же. S. 24).
650. О Фотии: Карнович, в: Ист. в. 1882; он же. Архим. Фотий, настоятель Новгородского Юрьева монастыря, в: Русс. ст. 1875. 7–8; он же. Князь А. Н. Голицын и архим. Фотий, в: Русс. ст. 1882. 3; Попов К. Юрьевский архимандрит Фотий и его церковно–общественная деятельность, в: ТКДА. 1875. 2, 6; Миропольский С. Фотий Спасский, юрьевский архимандрит, в: ВЕ. 1878. 11–12; Чиж В. Г. Психология фанатизма, в: Вопросы философии и психологии. 16 (1905); Чистович. Руководящие деятели. С. 224; Флоровский. С. 156.
651. Слезкинский А. Фотий и гр. А. А. Орлова (письма Фотия к ней), в: Русс. ст. 1899, 1902, 1903; Письма архим. Фотия, в: Русс. арх. 1878. 2; Карнович, в: Русс. ст. 1875. 7. Юрьев монастырь Фотия получил в качестве пожертвований от А. А. Орловой почти 1 млн руб.
652. Барсов Н., в: Христ. чт. 1879. 1. С. 769 (рецензия).
653. Карнович, в: Русс. ст. 1875. 8. С. 487.
654. Флоровский. С. 156; ср. письмо С. С. Уварова (тогдашнего попечителя Петербургского учебного округа) барону фон Штейну (1813), в: Русс. арх. 1871. 2. С. 130.
655. Описание первой беседы с Александром I оставил сам Фотий: Из записок архим. Фотия о свидании с государем, в: Русс. арх. 1869. С. 929; ср.: Goetze. S. 196 и след., 179 и след.; об интригах Аракчеева против Голицына: ibid. S. 124 и Серафим. С. 205; см. также: Сборник. 103. 1. С. 2–4 (сообщение Суслова, личного секретаря Серафима). Фотий послал Аракчееву золотой крест с надписью: «Заступнику Церкви, ревнителю православия христолюбивому графу Алексею Андреевичу» (там же. С. 4, прим.) Ср. хвалебное послание Фотия об Аракчееве некоему архимандриту Герасиму, в: Русс. арх. 1868. С. 944 и характеристику Фотием «всеобщего христианства»: Русс. арх. 1873. С. 1452. Об автобиографии Фотия «Повествование священно–архимандрита Фотия о своей жизни» (рукопись) см.: Лилеев М. Подробное описание рукописных сочинений юрьевского архимандрита Фотия, хранящихся в Черниговской семинарской библиотеке, в: Чтения. 1880. 1. Смесь. С. 1–18; здесь же и о беседах Фотия с Александром I (с. 8, 10, 11, 12). Кроме того: Из записок Фотия, в: Чтения. 1868. 1. Смесь. С. 269–273; здесь также письмо Фотия Александру (от 29 апреля 1824 г.) против Библейского общества, Голицына и других представителей мистицизма (с. 270–271).
656. Из записок архимандрита Фотия: Свидание с государем, в: Русс. арх. 1869. С. 929.
657. Взгляды Шишкова яснее всего отражены в его записках: Записки, мнения и переписка адмирала Шишкова. СПб., 1870. 2 т. Интересные, хотя и не всегда объективные суждения о Шишкове см.: Goetze. S. 210–217, 221–222, 282–320. Ультраконсервативный русофил строго православного направления, адмирал в своей личной жизни был терпимее: его первая жена была немкой–протестанткой, вторая — полькой–католичкой! Шишков занимал пост министра народного просвещения до апреля 1828 г., умер он 9 апреля 1841 г. См. характеристику Шишкова в кн.: Флоровский. С. 161–166. Об истории с запретом Катехизиса Филарета Дроздова: Сушков Н. Б. Записки о жизни и времени святителя Филарета. М., 1868. С. 102 и Приложение. С. XXIII–XXVI; Корсунский И. Филарет, митрополит Московский, в своих Катехизисах, в: Сборник к 100–летнему юбилею Филарета, митрополита Московского. М., 1882. 2. С. 667.
658. Николай Михайлович. Легенда о кончине имп. Александра I в Сибири в образе старца Федора Кузьмича. СПб., 1907; также: Василич Г. Имп. Александр I и старец Феодор Кузьмич. М., 1909 (Русская быль. 4); Барятинский В. В. Царственный мистик. СПб., 1912. 2–е изд. (автор считает легенду правдоподобной); Михайлов К. Н. Имп. Александр I, старец Феодор Кузьмич. СПб., 1913 (та же точка зрения); Winkler M. Zarenlegende: Alexander I. von Rußland. München, 1948. 2. Aufl. (богатая литература); Любимов Л. Тайна имп. Александра I. Париж, 1938. О внутренней раздвоенности личности Александра как человека и монарха см. также: Фирсов Н. Н. Имп. Александр I и его душевная драма, в: Исторические характеристики и эскизы. Т. 1 (Казань, 1922). С. 131–158 (впервые издано в виде небольшой брошюры: СПб., 1910); Stählin K. Ideal und Wirklichkeit in den letzten Jahren Alexanders I., в: HZ. 1931. 145.
659. Ср. мнение Флоровского. С. 157.
660. Курсив автора. «Записку» Карамзина см.: Пыпин. Общественное движение (СПб., 1900). Приложение. С. 491, 533.
661. Русс. арх. 1893. 1. С. 89, 90.
662. Пыпин (1900). Приложение. С. 533.
663. Материалы для биографии Иннокентия Борисова. Вып. 2 (1888). С. 34.
664. Цит. по: Рункевич. Русская Церковь в XIX в. С. 586. О времени Николая I см.: Полиевктов М. Николай I: Биография и обзор царствования. М., 1918 (почти полная библиография того времени); далее: Материалы и черты к биографии импер. Николая I и истории его царствования / Изд. Н. Ф. Дубровин, в: Сборник. 98 (1896); Материалы, в: Сборник. 113. 1–2 (1902); Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912; Корнилов А. Курс истории России в XIX в. 2. М., 1912; Шильдер Н. Император Николай I: Его жизнь и царствование. СПб., 1903. 2 т. (изложение доведено только до 1833); Пресняков А. Е. Апогей самодержавия: Николай I. Л., 1925. Среди этой литературы следует особо выделить работу М. Полиевктова; заслуживает внимания также глава «Внутренняя политика в царствование имп. Николая I» в названной работе Кизеветтера.
665. иларет Дроздов, митрополит Московский и Коломенский. Слова и речи: Собрание второе. М., 1861. Ч. 3. С. 252.
666. Главные сочинения Филарета и важнейшую литературу о нем см. в указателе литературы к настоящему параграфу, а также к Введению Б. Прочую литературу см.: Корсунский, в: РБС; Флоровский. Пусти русского богословия (1937). Большой материал (письма, высказывания, служебные резолюции по вопросам церковного управления и проч.) рассеяны по разным номерам в журналах «Душеполезное чтение» и «Русский архив»; они дополняют материалы, изданные архиепископом Саввой Тихомировым. См. также: Smolitsch I. Russisches Mönchtum (1953). S. 456–458. Anm.
667. Материалы, в: Сборник. 113. 1. С. 36.
668. Извлечения… за 1867 год. С. 16.
669. Из воспоминаний проф. И. Е. Евсеева, в: У Троицы в Академии: 1814–1914 (Сергиев Посад, 1914). С. 315. Прим.; ср.: Савва. Хроника. 2. С. 689.
670. Архимандрит Антоний Медведев был наместником лавры с 1831 по 1877 г. (официально ее священноархимандритом являлся митрополит Московский). Письма Филарета к Антонию изданы в 4–х томах: М., 1883–1884. Леонид Краснопевков был из дворян и первоначально служил морским офицером. Под влиянием архимандрита Игнатия Брянчанинова (см. § 12, 23) он вышел в отставку, закончил Петербургскую Духовную Академию (1842) и принял монашество (1845). В 1849 г. он стал ректором Вифанской семинарии; примерно в это время и состоялось его сближение с Филаретом. В 1859–1876 гг. Леонид был викарием Московской епархии и до 1867 г. — ближайшим сотрудником Филарета. 20 мая 1876 г. Леонид Краснопевков был назначен архиепископом в Ярославль, где и умер в том же году. О Леониде как высоконравственном человеке см.: Савва. Хроника; архим. Пимен Мясников. Воспоминания, в: Чтения. 1877–1878; письма Леонида: Чтения. 1877. 1. С. 1–97, здесь часто цитируются записки Леонида о Филарете.
671. Казанский. Переписка, в: БВ. 1913. 5. С. 140–141. П. С. Казанский был профессором светской истории в Московской Духовной Академии (1842–1874). Его переписка со своим старшим братом, Костромским архиепископом Платоном Фивейским (1857–1877) является ценным источником по истории 60–70–х гг., в особенности для характеристики митрополита Филарета Дроздова как человека и иерарха. Историк С. М. Соловьев, напротив, ставит в упрек Филарету его консервативные воззрения, так как они, по его мнению, тормозили свободное развитие науки в Московской Духовной Академии (Соловьев С. М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других, в: ВЕ. 1907. 3. С. 76–78); ср.: Флоровский, в: Путь. 12.
672. Из воспоминаний о митрополите Филарете, в: Чтения. 1877. 1. С. 141.
673. Письмо А. Н. Муравьева патриарху Константинопольскому Григорию VI от 23 января 1868 г. цит. по: Барсуков И. Иннокентий, митрополит Московский и Коломенский. М., 1883. С. 565.
674. Савва. Хроника. 7. С. 423. К различным оценкам Филарета Дроздова следует прибавить и отзыв о нем И. С. Аксакова: Русс. ст. 1885. 6. С. 561–565.
675. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 145 (здесь и высказывание Филарета против восстановления патриаршества).
676. Курсив автора. Там же. 4. С. 578 (написано в 1838 г.). Ср. письмо Филарета обер–прокурору С. Д. Нечаеву (1833), в: Русс. арх. 1895. 1. С. 122.
677. Данную цитату не удалось уточнить по русскому оригиналу, поэтому она дается в переводе с немецкого. — Ред.
678. Филарет. Ук. соч. 5. С. 362; 4. С. 469; 5. С. 232.
679. Кизеветтер А. А. Исторические очерки (М., 1912). С. 420; ср. с. 202–218, 419. Об эпохе Николая I см. упомянутую работу М. Полиевктова, а также: Гершензон М. О. Эпоха Николая I. М., 1910. Ср. характеристику времени Николая I у Д. А. Милютина: Дневник. 1. (М., 1947). С. 20. Известное высказывание С. С. Уварова о «православии, самодержавии и народности» как основах политики правительства относится к 1832 г., эта идея была еще раз изложена в одном из докладов Уварова в 1843 г.; его текст см.: Гершензон. С. 115–118.
680. Сборник. 113. 1. С. 161.
681. Филарет Дроздов, митр. Московский, в: Русс. ст. 1885. 7. С. 9.
682. Там же. С. 5–9; Сборник. 113. 1. С. 4–6, 19–27, 37–43, 28. Об отношении Филарета к увелечениям мистикой во время Александра I см.: Флоровский. С. 166–173.
683. Сборник. 113. 1. С. 36–46, 157; Письма Филарета к С. Д. Нечаеву, в: Русс. арх. 1893. 1; Шильдер. Николай I. 1 (1903). С. 466; Русс. ст. 1885. 7. С. 9–15.
684. Филарет. Письма к архимандриту Антонию. 1. С. 18; Рассказы митр. Филарета, записанные А. В. Горским, в: Русс. арх. 1888. 3. С. 592.
685. Сборник. 113. 1. С. 71, 85, 53–56, 107, 146, 148; Никанор. Биографические материалы. 1. С. 231; Русс. арх. 1900. 11. С. 426. О времени Протасова см. также большую монографию Н. Н. Глубоковского: Высокопреосв. Смарагд (Крыжановский), в: Христ. чт. 1913.
686. О деле Павского см. ниже § 20 и т. 2. § 28.
687. Сборник. 113. 1. С. 37, 44–50. Внешне император Николай продолжал тем не менее с уважением относиться к «мудрому Филарету», который в 1849 г. получил высшую награду Российской империи — орден св. Андрея с бриллиантами, в 1850 г. — панагию с бриллиантами.
688. Никанор. Биографические материалы. 1. С. 109; Сборник. 113. 1. С. 89–106, 111–133.
689. Грибовский В. М. Церковное управление в царствование имп. Николая I, в: Ист. в. 1902. 8. С. 461; ср.: Иванцов–Платонов А. О русском церковном управлении (М., 1898). С. 29, 68; а также письмо А. Н. Муравьева к М. П. Погодину от 23 июня 1859 г.: Старина и новизна. 19 (1915). С. 90; кроме того: Goetze. S. 394.
690. Едлинский М. Анатолий Мартыновский, в: ТКДА. 1885. 6. С. 244; 1886. 4. С. 526; здесь еще одно письмо от 1866 г. (с. 527); несколько писем Анатолия см.: Киев. ст. 1884. 7. См. также: Благовидов (1900. 2–е изд.). С. 416; Сборник. 113. 1. С. 22; 2. С. 4–60 (об архиепископе Иркутском Иринее).
691. О времени Александра II см. Татищев С. С. Император Александр II: Его жизнь и царствование. СПб., 1903. 2 т.; Корнилов. Курс (библиогр., общ. лит.). 2. С. М. Соловьев характеризует Александра II следующим образом: «Рожденный без выдающихся способностей, без энергии, он получил образование самое одностороннее и, при умственной лени, не подумал употребить долгое время наследничества на пополнение недостатков образования чтением и обращением с людьми живыми и знающими… Преобразования производятся Петрами Великими, но беда, если за них принимаются Людовики XVI–е и Александры II–е. Преобразователь вроде Петра Великого при самом крутом спуске держит лошадей в сильной руке, но преобразователи второго рода пустят лошадей во всю прыть с горы, а силы сдерживать их не имеют, и потому экипажу предстоит гибель» (Соловьев. Записки. Б. м., б. г. [М., 1907]. С. 154, 168). М. Мещерский также рисует Александра II как человека с неустойчивым и нерешительным характером (2. С. 502–514). Большой материал о личности Александра II дает Д. А. Милютин: Дневник. М., 1947–1950. 1–3.
692. Наряду с другими духовными журналами, особо большое место вопросам реформы уделяло московское «Православное обозрение», которое можно рассматривать как рупор белого духовенства 60–х гг. Как видно из цитированной уже переписки профессора Казанского со своим братом–архиепископом, эти журналы, из–за обсуждавшихся в них общественных вопросов, имели значительно более широкий круг читателей, нежели только духовенство. Письма Казанского см.: У Троицы в Академии. С. 510–589.
693. Проповедь Иоанна Соколова «Привет Церкви и отечеству на новый год», в: Прав. соб. 1859. 1. 2. С. 236.
694. Народное покаяние, в: Христ. чт. 1865. 1. С. 200.
695. Об архимандрите Федоре Бухареве см. ниже § 12 и 20.
696. БВ. 1901. 7. С. 396.
697. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 112, 116–118; 5. 1. С. 387; см.: Чистович. Руководящие деятели. С. 361. Записку Филарета от 21 июля 1857 г. о необходимости русского перевода Священного Писания см. в: Собрание мнений. 4. С. 244–259; еще ранее (14 сентября 1856 г.) Филарет писал об этом Святейшему Синоду (там же. С. 131–136) и обер–прокурору (там же. С. 259–262); см.: Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 568, 573.
698. Записку Муравьева (неполностью) см. в: Русс. арх. 1883. 2. С. 175–203. В эти бурные и богатые на реформы годы министр внутренних дел П. А. Валуев представил проект, согласно которому в состав Государственного совета должны были входить представители епископата, чтобы защищать там «интересы Русской Церкви». Филарет был против этого (Собрание мнений. 5. 1. С. 173, 175–177, 179–181). Весьма сдержан был Филарет и в столь важном вопросе, как освобождение крестьян. Он был против вмешательства Церкви во внутреннюю политику правительства: «Напрасно сойдем с церковной дороги, чтобы на дороге политической оступиться в яму», в: Письма к епископу Алексию (М., 1884). С. 193. (от 21 февраля 1859 г.). Впрочем, позднее в одном из писем к обер–прокурору А. П. Ахматову (от 8 марта 1865 г.: Собрание мнений. 5. 2. С. 668) Филарет назвал освобождение крестьян «великим делом». См.: Мельгунов С. П. Митр. Филарет — деятель крестьянской реформы, в: Великая реформа. М., 1911. Т. 5. С. 156–163; Беляев А. А. Вопросы и события шестидесятых годов и отношение к ним митр. Филарета, в: Прав. об. 1889. 9; см. также: Русс. арх. 1912. 2. С. 351–356.
699. Курсив автора. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 145–149. Более ясно отношение Филарета к светской власти выражено в другом его замечании о том, что несколько времени тому назад (намек на Протасова) в Св. Синоде обнаружились факты полного произвола со стороны обер–прокурора (там же. С. 213; ср. с. 211–216, 225). Протопресвитер В. Б. Бажанов через императрицу довел записку Муравьева до Александра II, что, однако, не имело практических последствий. О Бажанове, занимавшем в Святейшем Синоде весьма независимую позицию (он был членом Синода с 1850 по 1883 г.), см.: Сборник. 113. 1. С. 133–139. Мечтою А. Н. Муравьева было стать обер–прокурором Синода (Мещерский. Воспоминания. 1. С. 180, 321; Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 573).
700. Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. 1. С. 572 и др.
701. Так характеризует Д. А. Толстого В. П. Мещерский (Воспоминания. 2. С. 470); ср. выше § 7 и Казанский. Ук. соч. С. 572.
702. Дневник А. В. Горского, в: БВ. 1914. 10–11. С. 402
703. Об Арсении Москвине см. его письма: Киев. ст. 1901. 4; Певницкий В. Воспоминания о покойном митрополите Арсении, в: ТКДА. 1877. 8–9; 1878. 1; РБС (1900). С. 314; Савва. Хроника. 4. С. 601. Усилия Арсения провести школьную реформу (1867–1869 гг.) вызвали критику со стороны Филарета (Письма к архиеп. Алексию. С. 228).
704. «Пленение Русской Церкви» Агафангела появилось в печати только в 1906 г. Ср.: Филарет. Собрание мнений. 3. С. 78; 2. С. 418; 4. С. 115; он же. Письма к Антонию. 3. С. 78; 4. С. 337, 332; Савва. 4. С. 750–753, 811; 8. С. 651–654.
705. Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. С. 149.
706. Кирилл Наумов… в его письмах, в: Русс. ст. 1889. 12. С. 87; 1890. 1. С. 131; 4. С. 211; Савва. Хроника. 7. С. 710; Филарет. Собрание мнений. 4. С. 406. О Кирилле Наумове см.: Титов Ф. Преосв. Кирилл Наумов. Киев, 1902 (также: ТКДА. 1899–1901).
707. Это видно из отчетов обер–прокурора (еще до Победоносцева), в которых имеются законы и распоряжения в виде мнений Государственного совета, подписанных императором. Это часто встречается и в законах, изданных в 2 и 3 ПСЗ.
708. Шмурло. История России (1922). С. 522; ср.: Пушкарев. Россия в XIX веке (1956). С. 287; также: Витте. Царствование имп. Александра III. С. 375. Как известно, Александр III по натуре своей был человеком очень консервативным. Влияние на него со стороны Победоносцева, особенно в первые годы царствования (Ламздорф В. Н. Дневник. М., 1926. С. 227), бесспорно. Известная речь Победоносцева 8 марта 1881 г., когда обсуждался вопрос об осуществлении подписанной императором Александром II (убитым 1 марта 1881 г.) Конституции, явилась в известном смысле прологом к новому курсу во внутренней политике правительства. Победоносцев страстно убеждал нового императора не вводить Конституцию. Следствием этого настоятельного призыва стал манифест от 29 апреля 1881 г. (3 ПСЗ. 1. № 118). См. об этом: Перец Е. А. Дневник (М., 1927). С. 41–46; Былое. 1918. 4–5. С. 162–166; Leontowitsch. Geschichte des Liberalismus in Rußland. Frankfurt a. M., 1957. S. 250–254. Речь Победоносцева в: Русс. арх. 1907. 5. С. 103–105; Былое. 1906. 1. В этой связи интересны также письма Победоносцева от апреля 1881 к Е. Ф. Тютчевой: Русс. арх. 1907. 5. С. 99–102. См. также: Готье Ю. В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 г., в: Ист. зап. 2 (1938). С. 240–299. Об отношениях между Александром III и Победоносцевым см.: Мещерский. 2–3 (во многих местах) и Готье Ю. В. К. П. Победоносцев и наследник Александр Александрович, в: Сборник библиотеки им. Ленина. Т. 2 (1929). Ср. характеристику Александра III у В. О. Ключевского: Памяти в Бозе почившего Государя императора Александра III. 1894 (также в: Чтения. 1894). О времени Александра III см. еще: Flourens E. Alexander III: Sa vie, son њuvre. Paris, 1894; von Samson–Himmelstijerna H. Rußland unter Alexander III. Leipzig, 1891 (весьма критически).
709. Письмо от 12 августа 1863 г. к А. В. Горскому: У Троицы в Академии (М., 1914). С. 480.
710. Письма Вениамина, архиеп. Иркутского († 1892) к Казанскому архиеп. Владимиру († 1897) / Изд. К. В. Харлампович, в: Чтения. 1913. 4. С. 197. См. также: Глинский Б. К. П. Победоносцев: Материалы для биографии, в: Ист. в. 1907. 4, откуда также видно, что Победоносцев был ярым противником всяческих реформ.
711. Письмо от ноября 1905 г., в: Антоний Храповицкий, митр. Сборник избранных сочинений (1936). С. 285 (у Глинского [см. прим. 455] — в отрывках [стр. 32]). Также: Никон Рклицкий. Жизнеописание. 2. С. 43–45 (здесь и о церковно–политических взглядах Антония); автор этой биографии находит эпоху Победоносцева, как и вообще консервативную политику того времени, совершенно правильной и замечательной.
712. О миссионерской деятельности Владимира Петрова см. т. 2.
713. Об Антонии Храповицком см. названную выше (прим. 456) 4–томную биографию Никона Рклицкого. Это не научное исследование, а именно «жизнеописание»; церковно–политические воззрения Антония в нем прямо–таки прославляются. Ум, одаренность и другие достоинства митрополита неоспоримы. Он был воплощением редкого в русском православии типа князя Церкви или, по крайней мере, стремился им быть. Какая разница со скромностью мудрого митрополита Филарета Дроздова! Восхваляя монашество, сам Антоний был очень далек от аскетического монашеского идеала. Ср. рецензию на эту биографию П. Ковалевского (Русская мысль. Париж, 1958. № 1160), где Антоний Храповицкий оценивается более критично. Мнение Антония об обер–прокуроре В. К. Саблере выражено в одном из его писем (впрочем, уже от 16 мая 1905 г., когда Саблер был уже снят с должности товарища обер–прокурора и переведен в Государственный совет): Сборник избранных сочинений. С. 287–292. См. также: Никон. Жизнеописание. 2. С. 46, где подчеркивается, что Антоний очень ценил Саблера; основывался ли автор биографии только на содержании упомянутого письма или также на других высказываниях Антония об обер–прокуроре Саблере (1911–1915), неясно. Об Антонии Храповицком см. ниже § 12 и 21.
714. Достаточно проследить жизненный путь некоторых епископов (Списки. СПб., 1896), чтобы обнаружить, сколь часты были перемещения (Савва. Хроника. 9. С. 200). Несмотря на то, что именно Победоносцев сделал Леонтия Лебединского Московским митрополитом, в одном из писем к Александру III он отзывался о нем очень отрицательно. (Письма. 2. С. 265, 278). Также: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. Мемуары Леонтия: Мои заметки и воспоминания (1914) охватывают лишь его школьные годы (40–е гг.).
715. Победоносцев обвинял Иоанникия Руднева в том, что тот находился под влиянием своего окружения (Письма. 2. С. 261). Среди епископов Иоанникий высоко ценился как энергичный и самостоятельный иерарх. Он часто упоминается у Саввы: Хроника. 8–9. Ср.: ПБЭ. 6. Стб. 771–784.
716. Богородский Я. А. Митр. Антоний (Вадковский) в казанский период его жизни и деятельности, в: Прав. соб. 1913. 2. С. 263–279; М. Б. Антоний, митроп. С. — Петербургский и Ладожский. СПб., 1915; Дмитриевский А. В Бозе почивший митрополит Петербургский Антоний и его славянофильские воззрения, в: Церк. вед. 1912. 47. С. 1910–1920; он же. В Бозе почивший митр. Петербургский Антоний и его сношения по церковным делам с православным Востоком, в: Прав. соб. 1914. 6. С. 598–606; митроп. Антоний. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3–е изд. Краткие биографические сведения (до 1900 г.) см. в: ПБЭ. 1. Стб. 893–904; см. также прим. 458 и § 12, 21.
717. Кроме своих ежегодных отчетов Победоносцев организовал подготовку и публикацию также особого «Обзора деятельности Ведомства православного исповедания за время царствования императора Александра III» (СПб., 1901), в котором много места было отведено сообщениям о церковных и церковно–политических торжествах.
718. Рункевич. Русская Церковь в XIX веке. С. 721. Ср.: Савва. Хроника. 7. С. 581.
719. Савва. Хроника. 7. С. 395 (о поведении одесского генерал–губернатора барона Роппа); с. 18 (о поведении харьковского губернатора барона Укскюля); Евлогий Георгиевский. С. 107 (о варшавском генерал–губернаторе князе Имеретинском) — чтобы назвать лишь несколько примеров.
720. Флоровский. С. 411, 413.
721. Работа С. С. Ольденбурга (Царствование имп. Николая II. Белград, 1939. 2 т. и Мюнхен, 1941) может рассматриваться лишь как скромное начало исследования этого царствования; конспективный обзор дает Е. Шмурло (1922). С. 531–553. О внутренней политике из обширной мемуарной литературы можно выделить воспоминания В. Н. Коковцова, С. Е. Крыжановского, В. И. Гурко и А. Н. Наумова; воспоминания С. Ю. Витте зачастую слишком субъективны. По истории либеральных течений и их отражения в деятельности Государственной думы наиболее ценными являются работы В. А. Маклакова: Первая Государственная дума. Париж, 1939; он же. Вторая Государственная дума. Париж, 1946; Власть и общественность на закате старой России. Париж, б.г. (ок. 1939 г.); он же. Воспоминания. Нью–Йорк, 1954 (не слишком информативны). См. также работы: Curtiss, Leontowitsch, Пушкарева и Ковалевского.
722. См., например: Gogel S. Die Ursachen der russischen Revolution vom Jahre 1917. Berlin, 1926; Ламздорф В. Н. Дневник (1886–1890). М., 1926; Перец Е. А. Дневник. М., 1927; Шипов Д. Н. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. В этом же смысле высказываются А. Н. Наумов и отчасти В. Н. Коковцов. И в высших военных кругах существовали сомнения в правильности внутренней политики правительства. О годах правления Александра II, когда начался отход от реформ, см. прежде всего дневник Д. А. Милютина. Первые контрмеры, предпринятые правительством Александра III против столь ненавистных Победоносцеву реформ 60–х гг., не находили особого одобрения в высших военных сферах: Кнорринг Н. Н. Генерал М. Д. Скобелев: Исторический этюд. Париж, 1939–1940. 2 т. (особенно т. 2. С. 181–284); Деникин А. И. Очерки русской смуты. Берлин, 1921. Т. 1.
723. Аксаков И. С. Сочинения. М., 1886. 4. С. 361–533. Очень характерны также его статьи о церковных делах, через которые красной нитью проходит требование свободы совести (там же. С. 3–328). Важным источником для суждения об общественном мнении во 2–й половине XIX в. и в XX в. до 1918 г. служат так называемые толстые журналы, каждый из которых представлял особое политическое направление (Пушкарев. Россия в XIX веке. С. 293, 468).
724. Для понимания образа мыслей Николая II и его политики следует обратиться к обширному материалу воспоминаний его сотрудников (см. прим. 466 и 467). Весьма показательны записки А. Н. Наумова, убежденного монархиста, но человека здравомыслящего и дальновидного; см. особенно: 2. С. 214, 233, 246, 522, 533 и др. О Николае II см. также: Ольденбург. 1. С. 37–41, 192; Родзянко, в: Арх. русск. революции. 17. С. 26 и др. Письма Николая II и его дневник также помогают понять его политику и отношения с министрами и другими лицами: Переписка Николая и Александры Романовых. 3–5; Дневник имп. Николая II. Берлин, 1923; Der letzte Zar: Briefwechsel Nikolaus’ II. Berlin, 1938. Прочая мемуарная литература: Шавельский. 2 т.; Данилов Ю. Н. Мои воспоминания об имп. Николае II и вел. князе Михаиле Александровиче, в: Арх. русской революции. 1928. 19; Николай II и вел. князья / Изд. В. П. Семенников. М., 1925; Großfürst Alexandr Michajloviè. Einst war ich ein Großfürst. Leipzig, 1932; Gillard P. Le tragique destin de Nicolas II et de sa famille. Paris, 1921 (П. Жильяр был воспитателем цесаревича Алексея); Мосолов А. При дворе императора. Рига, 1937 (см. также: idem. At the Court of the Last Tsar. London, 1935); Seraphim E. Zar Nikolaus II. und Graf Witte: Eine historisch–psychologische Studie, в: HZ. 161 (1939). S. 277–308. Мы привели только наиболее значительную мемуарную литературу.
725. Курсив автора. 3 ПСЗ. 23. № 22581.
726. Однако в опубликованном 22 марта 1903 г. новом Уголовном положении сохранился прежний закон об охране православной веры (ч. 2. Ст. 73–98, 301).
727. См. об этом подробнее ниже, в т. 2, при описании русского сектантства и мероприятий правительства против него и неправославных конфессий.
728. Витте. Воспоминания: Царствование Николая II. 1. С. 327.
729. А. П. Историческая переписка о судьбах православной Церкви (М., 1912). С. 7–25; Витте. Ук. соч. С. 327; ответную записку Победоносцева см.: Кузнецов (1906). С. 39–46; ср.: Curtiss. P. 196 и след.; Palmieri (библиогр. к Введению Б). Р. 4 и след.
730. Витте. Ук. соч. С. 327; ср.: Титлинов (1924). С. 11–13.
731. А. П. Ук. соч.; ср.: Смолич. Предсоборное Присутствие 1906 года, в: Путь. 38 (Париж, 1932). С. 65–75; Витте. Ук. соч. С. 328; Сборник избранных сочинений… Антония Храповицкого (1935). С. 287–292. Этот вопрос будет подробно рассмотрен ниже во 2 томе при описании реформ, там приведена и более подробная библиография.
732. А. П. Ук. соч. С. 1–6; митр. Антоний Вадковский. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3–е изд. С. 95; Кузнецов. С. 8–10.
733. Шмурло (1922). С. 543–545; Пушкарев. С. 383; Ольденбург. 1. С. 277, 339.
734. Курсив автора. Шмурло. С. 547; Пушкарев. С. 383; 3 ПСЗ. 25. № 26803.
735. Этот комитет в литературе принято именовать Предсоборным Присутствием.
736. Митрополит Антоний Вадковский. Речи. С. 95–100.
737. См. обзор: Мышцин В. Н. К истории церковно–преобразовательного движения, в: БВ. 1905. 6; см. также ниже в т. 2. Как еще будет показано, взгляды епископов на положение Церкви зачастую были не просто критическими, но и высказывались в крайне резкой форме.
738. Священник Г. Петров сложил с себя сан в 1907 г.; вскоре Святейший Синод лишил священнического сана и К. Колокольцева. Проповеди архиепископа Антония Храповицкого см.: Сборник (1935). С. 215–221, 207–214, 221–225. Ср.: Розанов В. В. Около церковных стен (СПб., 1906). 2. С. 401–409.
739. Стенограф. отчет Государственной думы 2–го созыва. Сессия 2. Заседание 5. С. 109; Столыпин П. А. Речи в Государственной думе, 1906–1911. СПб., б.г. С. 39, 256; ср. с. 254, 259, 264.
740. Столыпин. Ук. соч. С. 263; Евлогий. Путь моей жизни. С. 195.
741. Евлогий. Ук. соч. С. 195; ср. его речь в Государственной думе 9 марта 1912 г.: Стеногр. отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 5. Заседание 90. С. 574; а кроме того, речь от 14 апреля 1909 г.: там же. Сессия 2. Заседание 94. С. 2031–2041;. ср.: там же. Заседание 49. С. 1584. Священник Д. Машкевич, член одной из правых партий, также заявил, что в жизни Церкви были раны, требовавшие излечения (там же. С. 1607).
742. Евлогий. Ук. соч. С. 195.
743. Стеногр. отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 5. Заседание 84. С. 65–77 (В. М. Пуришкевич, 5 марта 1912 г.); с. 55–65 (В. Н. Львов); заседание 94. С. 2120–2130 (он же); ср.: сессия 3. Заседание 94 (от 17 февраля 1910 г.). С. 1597–1606 (Б. А. Караулов); сессия 5. Заседание 90 (9 марта 1912 г.). С. 577 (гр. А. А. Уваров). На 94 заседании (от 17 февраля 1910 г.) фракция социал–демократов внесла предложение целиком отклонить представленный обер–прокурором С. М. Лукьяновым бюджет Святейшего Синода (там же. С. 1639).
744. Речь епископа Евлогия Георгиевского 9 февраля 1912 г. — там же. Сессия 5. Заседание 90. С. 577–580; ср.: Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 год (СПб., 1912). С. 334–350.
745. Евлогий. Путь моей жизни. С. 187–200, 232. Большинство депутатов из духовенства в Государственной думе относились к националистам или правым; лишь несколько священников примкнули к октябристам и прогрессистам. Епископ Евлогий Георгиевский принадлежал к фракции националистов, епископ Митрофан Краснопольский — к правым. Речи последнего были особенно сильно политизированы, например, речь от 16 апреля 1909 г. (Стеногр. отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 2. Заседание 95. С. 2228). Поддержка Синодом крайне правых политических организаций (Союза Михаила архангела, Московского общества хоругвеносцев и т. п.) давала повод для нападок на Синод в Государственной думе (например: там же. Заседание 95. С. 2255).
746. Евлогий. Ук. соч. С. 231. В составе IV Государственной думы было 43 духовных лица (Наумов. 2. С. 226). О сильной политической окрашенности различных журналов назидательного характера для народа («Русский инок», «Почаевские известия», «Почаевский листок», «Троицкие листки») см.: Евлогий. Ук. соч. С. 246–247. Интересно замечание статс–секретаря С. Е. Крыжановского: «Крайне правое крыло этого движения усвоило себе почти ту же социальную программу и почти те же приемы пропаганды (например, «Почаевский листок». — И. С.), какими пользовались партии революционные» (Крыжановский. Воспоминания. С. 153). Ср.: Лисенко С. Черная сотня в провинции, в: Русс. м. 1908. 2; Стеногр. отчет Государственной думы 3–го созыва. Заседания от 5 и 12 марта 1912 г. С. 854.
747. Евлогий. Ук. соч. С. 196.
748. О Распутине см.: Евлогий; Коковцов; Шавельский; Наумов; Белецкий С. П. Воспоминания, в: Арх. русской революции. 12 (1923); Спиридович. Распутин. Берлин, 1939; Noetzel K. Rasputin. Lübeck, 1935; Fülöp–Miller R. Der heilige Teufel Rasputin und die Frauen. Berlin, 1927 (много фантазии); Шаховской В. Н. Sic transit gloria mundi: Воспоминания. Париж, 1952; Пуришкевич В. М. Убийство Распутина. Париж, 1923; Труфанов С. М. (иеромонах Илиодор). Святой черт. М., 1917; Jussupow E. Rasputins Ende. Berlin, 1928; он же. Воспоминания. Л., 1927; Жевахов. Воспоминания. 1. С. 262–264, 309; Rodzyanko. Erinnerungen. Berlin, 1926; Переписка Николая и Александры Романовых. 3–4. О Распутине пишут, нередко весьма противоречиво, почти все авторы воспоминаний о предреволюционном времени. См. работу: Мельгунов С. Правда о сепаратном мире. Париж, 1957, в которой убедительно разъяснены некоторые вопросы, связанные с «делом Распутина». Подборку материалов из мемуарной литературы дает Seraphim E. Russische Porträts: Die Zarenmonarchie bis zum Zusammenbruch. Leipzig, 1943. 1. S. 193–212; 2. S. 110 и след. (с подробным указателем литературы).
749. Евлогий. Путь моей жизни. С. 196.
750. Ольденбург. 1. С. 66, 193, 195, 222, 71–79; Евлогий. Ук. соч. С. 197; Родзянко. Ук. соч. С. 19, 20–64; Шавельский. 43; ср.: Бок М. Воспоминания о Столыпине (Нью–Йорк, 1953). С. 331.
751. О секте хлыстов см. в т. 2.
752. Евлогий. Путь моей жизни. С. 197–199, 246; Ольденбург. 2. С. 71, 77; Философов Д. Церковные дела, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1912 г. СПб., 1912. С. 296–300; он же, в: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. СПб., 1913. С. 346; Стремоухов П. П. Моя борьба с епископом Гермогеном и Илиодором, в: Арх. русск. революции. 16 (1925). С. 5–48; Патрашкин С. Илиодор, в: Русс. м. 1912. 3. С. 134–146; Похождение Илиодора, в: Былое. 24 (1924).
753. Илиодор опубликовал позднее книгу против Распутина: Святой черт. М., 1917; Евлогий. Ук. соч. С. 198; речи В. М. Пуришкевича (см. прим. 488) и А. И. Гучкова 25 января 1912 г.; ср.: Ежегодник газеты «Речь» на 1913 г. С. 346; Стремоухов (прим. 497); Ольденбург. 2. С. 86–89; Коковцов. 2. С. 19.
754. Переписка Николая и Александры Романовых. 3. С. 215–219; ср. с. 238, 263, 283, 318, 319–321, 330, 335, 340, 324–327; 4. С. 37, 44; Мельгунов. Легенда. С. 171, 76. О мистицизме царицы см.: Жевахов. 1. С. 285, 304–309; Ольденбург. 2. С. 171; Наумов. 2. С. 4, 298, 306.
755. Жевахов. 1. С. 115–134, 191 (большая похвала!); Переписка Николая. 3. С. 401, 392, 398, 407, 435, 437 и др.; 4. С. 30, 32, 111, 138, 246, 264, 298 и др. Ср.: Шавельский. 2. С. 201, 220, 291, 311 (характеристика религиозных воззрений царя и царицы).
756. Стенограф. отчет Государственной думы 4–го созыва. Сессия 4. Заседание 26. С. 2197, 2260; заседание 27. С. 2297, 2273, 2331, 2368, 2378; Переписка Николая. 4. С. 344, 404, 420, 425; 5. С. 6, 13, 29, 40, 47, 85–87. Ср.: Деникин. Очерки русской смуты. 1. С. 44; Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 годах. 1. 1 (Париж, 1937). С. 24. Об оппозиции членов Святейшего Синода (кроме митрополита Питирима Окнова) обер–прокурору: Жевахов. 1. С. 182; Rodzjanko. Erinnerungen. S. 179; Шавельский. 2. С. 254, 260 (о роли Распутина в последние годы перед революцией); Ольденбург. 2. С. 193–195; Мельгунов. Легенда. С. 96. Оба последних автора оспаривают мнение о большом влиянии Распутина на внутреннюю политику, хотя отправные точки у монархически настроенного С. С. Ольденбурга и либерала С. М. Мельгунова принципиально разные.
757. См.: Smolitsch. Russisches Mönchtum, особенно гл. 6 и 8.
758. ААЭ. 4. № 315; ср.: Горчаков. Монастырский приказ. С. 118. Упразднение Монастырского приказа в 1677 г. не привело к исчезновению государственного контроля, см., например: АИ. 4. № 166; Милютин, в: Чтения. 1861. 2. С. 505.
759. ПСЗ. 3. № 1664. В 1698 г. Петр запретил основывать новые монастыри в Сибири (ПСЗ. 2. № 1629).
760. Рункевич (1900) (библиогр. к § 2–4). С. 27; у Соловьева (15. С. 116) и Горчакова (ук. соч. С. 121) письмо Курбатова к Петру цитируется неточно.
761. ПСЗ. 4. № 1818, 1829; ср. № 1814 и 1886.
762. Горчаков. Ук. соч. С. 102; см. указы последующих лет: ПСЗ. 4. № 1876, 2108; 5. № 3182; 6. № 3954, 4081. Особенно чувствительно церковное управление пострадало передачей Монастырскому приказу также и судопроизводства (кроме духовных дел) (ПСЗ. 4. № 1834 от 24 января 1701 г.). Еще ранее (1699) все привилегии церковных вотчин были объявлены недействительными (ПСЗ. 3. № 1711). Затем были введены новые оброки (например, на пчелиные ульи: ПСЗ. 4. № 1961, 2222), рыбные тони были конфискованы в пользу государства (ПСЗ. 4. № 1956, 1958, 1995, 2007 и др.), частные монастырские солеварни превратились в государственные, монастырские мельницы обязывались отдавать 25% своих доходов государству (в пользу новой армии) (ПСЗ. 4. № 1965, 1966, 1981, 1983), были увеличены отчисления с монастырского хозяйства (ПСЗ. 4. № 2150).
763. ПСЗ. 4. № 1834; Иванов И. Описание Государственного архива старых дел (М., 1850). Приложение. С. 344–358. Кроме того, в 1678 г. в епархиях числилось 107 777 (по другим сведениям 107 694) крестьянских дворов, которые отныне также находились под управлением Монастырского приказа (Горчаков. С. 90, 95, 121–132).
764. Горчаков. Ук. соч. С. 242, 164, 203. Приложение № 10, 11, 6; он же. О земельных владениях. С. 159; Елагин. История русского флота (СПб., 1864). С. 51; ПСЗ. 4. № 1926, 2462; 6. 3659; 7. № 5207; 8. № 5371.
765. Горчаков. Монастырский приказ. С. 163, 242. Приложение. С. 39–43. До 1712 г. многие церковные имения, имевшие многолетнюю налоговую задолженность, конфисковались; лишь указами от 4 апреля 1712 и 4 апреля 1713 г. эта практика была отменена (ПСЗ. 4. № 2514; 5. № 2662).
766. Горчаков. Ук соч. С. 140. Табель 1707 г. не сохранилась, а Табель 1710 г. сохранилась неполностью (там же. С. 137).
767. ПСЗ. 4. № 1886; Горчаков. О земельных владениях. С. 473 и след.; Завьялов. С. 58–63; некоторые изменения в Табели 1724 г.: ПСПиР. 4. Приложение. С. 335. Из трех московских монастырей были выселены монахи и они были отданы под школы (ПСПиР. 4. № 1316, 1328, 1284).
768. Милюков П. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века. СПб., 1905. С. 485.
769. Табель 1724 г., в: ПСЗ. 7. № 4511 («книга штатов»); ср. там же. № 4426 и 4488; ПСПиР. 4. № 1266. Приложение. С. 333–335. В 1724 г. в мужских монастырях насчитывалось 14 534, в женских — 10 673 монашествующих, всего — 25 207, включая послушников (Чудецкий, в: ТКДА. 1877. 10. С. 10, 46). Примечания Петра I к Табели 1724 г. см. в: Верховской. Учреждение. 2. 2. С. 124–127.
770. ПСЗ. 5. № 3255, 3277; ср.: 6. № 3659. К вопросу о юрисдикции: Горчаков. Монастырский приказ. С. 123; Барсов. Синодальные учреждения. С. 171.
771. Горчаков. Ук. соч. С. 167.
772. ПСПиР. 1. № 3. Ст. 5; ПСЗ. 6. № 3734. Ст. 4; 7. № 3749 и 3954.
773. ПСПиР. 1. № 30, 41, 79, 273; 3. № 1007; 4. № 1187, 1374, 1379, 1438; ПСЗ. 7. № 4567, 4632, 4165. Святейший Синод неоднократно напоминал о необходимости предоставлять отчеты в соответствующие государственные инстанции, т. е. в Штатс–контору и Камер–коллегию (ПСПиР. 1. № 313; 2. № 583; 3. № 990). Лишь имения тех епархиальных архиереев, которые являлись членами Синода, должны были представлять свои отчеты не в коллегии, а в Синод (там же. 1. № 217; ср., однако: Завьялов. С. 66).
774. ПСПиР. 2. № 998; ПСЗ. 7. № 4152; ПСПиР. 3. № 1156; 4. № 1280, 1267, 1304.
775. Верховской. Населенные… имения. С. 1, 6; Завьялов. С. 72; Горчаков. Монастырский приказ. С. 267, 277.
776. ПСПиР. 1. № 313; ПСЗ. 6. № 3746; 7. № 4450, 4567; Верховской. Ук. соч. С. 343–345.
777. ПСЗ. 7. № 4488; ПСПиР. 4. № 1200, 1202, 1237, 1266. О ежегодных денежных пособиях некоторым епархиальным архиереям (Крутицкому, Тверскому, Смоленскому, Вологодскому) в размере от 1000 до 1500 руб. см.: ПСЗ. 4. № 2215, 2597, 2615; 5. № 2686.
778. ПСЗ. 7. № 4919; Верховской. Ук. соч. С. 17.
779. Сборник. 57. С. 100, 365; ср.: Верховской. Ук. соч. С. 24.
780. ПСЗ. 7. № 5005; Сборник. 63. С. 696; ПСПиР. 5. № 1907.
781. ПСПиР. 7. № 2617 (от 23 октября 1732 г.), 2619 (отчет о недоимках следует представить Сенату), 2621, 2622, 2624. О деятельности Коллегии экономии см.: Верховской. Ук. соч. С. 64–76.
782. ПСЗ. 10. № 7558.
783. Попов. Арсений Мацеевич. С. 127. Верховской. Ук. соч. С. 80. Введенная Петром I подушная подать (ПСЗ. 6. № 3854) для церковновотчинных крестьян была более обременительной, чем для помещичьих, так как первым приходилось платить дополнительно 40 коп. пошлины на управление церковным имуществом (Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 139). Первая ревизия (1717–1726) дала 5 570 458 ревизских душ, из которых 752 091 числились за церковными вотчинами (без учета Псковской епархии и владений Александро–Невского монастыря) (Милюков. Ук. соч. С. 475). Установленная в 1722 г. в размере 80 коп. подушная подать была в 1724 г. снижена до 74 коп., а в 1725 г., уже Екатериной I, — до 70 коп. (ПСЗ. 6. № 3873; 7. 4390, 4650). О колебаниях величины подушной подати в течение XVIII в. см.: Военно–статистический сборник. 4. С. 770.
784. Завьялов. С. 75.
785. ПСЗ. 10. № 7923.
786. Цит. по: Платонов. Лекции. С. 569; Верховской. Ук. соч. С. 81–86. Приложение. № 7, 10, 11, 12.
787. Попов. Ук. соч. С. 28–41.
788. ПСПиР. Е. П. 2. № 691 (со ссылкой на указ от 3 сентября 1742 г.: ПСЗ. 12. № 8993), 768, 775, 714. Ср.: Верховской. Ук. соч. С. 89; ПСЗ. 12. № 9166.
789. Завьялов. С. 86; Верховской. Ук. соч. С. 97.
790. Завьялов. С. 81; ср. иную точку зрения, высказанную Милютиным (Чтения. 1861. 2. С. 541), который, сославшись на несколько случаев дарения земель монастырям, безосновательно полагает, что Елизавета хотела отменить введенные Петром I ограничения на размеры монастырских имений. О такого рода дарениях см.: ПСПиР. Е. П. 3. № 1023, 1101, 1140, 1199.
791. Завьялов. С. 82; Попов. С. 308–312; Верховской. С. 64, 76.
792. Завьялов. С. 88.
793. Завьялов. С. 90–92. Позднее в своем отчете от 1762 г. Святейший Синод, за неимением более точных сведений, во многих случаях опирался попросту на данные 1754 г. (Завьялов. С. 12. Приложение. С. 346–348).
794. ПСЗ. 13. № 10168.
795. Соловьев. 24. С. 242, 360, 363; Семевский. Крестьяне (1901). 2. С. 220, 235, 241, 252; Солотчинские монахи, в: Ист. в. 1887. 2.
796. ПСПиР. Е. П. 2. № 868 и ПСЗ. 12. № 9172 (указы Петра I: ПСЗ. 4. № 1856, 2482; 5. № 3409; 6. № 3576; 7. № 4151, 4183, 4426, 4450); при Анне: ПСЗ. 8. № 5688; 9. № 7761, 7843; при Елизавете: ПСЗ. 11. № 8587; 12. № 9104, 9172; 14. № 10355, 10684.
797. ПСЗ. 14. № 10765.
798. Попов. С. 325, 313. Прим.
799. Завьялов. С. 121, 155–158 и Заключение. Ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 278.
800. ПСЗ. 7. № 4151 (1723 г.); 7. № 4511, 4608 (1724 г.), 5005 (1727 г.); 10. № 7791 (1739 г.); 11. № 8232 (1740 г.).
801. Завьялов. С. 96–99.
802. Там же. С. 100; ср.: Верховской. С. 116.
803. Верховской. С. 116.
804. Чтения. 1862. 2. С. 21; Иконников. Арсений Мацеевич, в: Русс. ст. 1879. 9. С. 3.
805. Записки Штелина, в: Чтения. 1866. 4. С. 103. Д. В. Волков (1718–1789), «тайный секретарь» Петра III, писал 10 июля 1762 г., когда был ненадолго арестован, Г. Г. Орлову, что он подготовил три указа, среди них указ о монастырских имениях (Д. В. Волков: Материалы для его биографии, в: Русс. ст. 1874. 11. С. 484).
806. Курсив автора. ПСЗ. 15. № 11441 (в конце указа повторяется запрет постригать в монахи).
807. ПСЗ. 15. № 11481.
808. В немецком тексте ошибочно «на один рубль». — Ред.
809. ПСЗ. 15. № 11498. Два указа (№ 11441 и 11481) А. Л. фон Шлецер издал в немецком переводе: I. I. Haigolds Beylagen zum Neuveränderten Rußland. Riga, 1769. T. 1. S. 127, 129–146. Указ от 26 марта 1762 г. отсутствует в ПСЗ; см.: Русс. ст. 1872. 11. С. 567–568 (текст указа).
810. ПСЗ. 15. № 14498; Верховской. Ук. соч. С. 126.
811. Завьялов. С. 119, 123.
812. ПСПиР. Е. II. 1. № 22; ср. письмо Екатерины II А. П. Бестужеву–Рюмину, в: Сборник. 7. С. 135.
813. ПСПиР. Е. II. 1. № 37–42, 47, 49, 58, 64, 83; ПСЗ. 16. № 11643.
814. ПСЗ. 16. № 11716; ПСПиР. Е. II. 1. № 76 (инструкция от 20 ноября 1762 г.).
815. Там же; Завьялов. С. 127, 131. Светскими членами комиссии были: граф И. Воронцов, князь А. Куракин, князь С. Гагарин, Г. Теплов и обер–прокурор князь А. Козловский. Согласно Завьялову (с. 132), важнейшую роль в комиссии играл Теплов, который и был автором инструкции.
816. ПСЗ. 16. № 11745, 11747, 11789; ПСПиР. Е. II. 1. № 95.
817. ПСПиР. Е. II. 1. № 83 и ПСЗ. 16. № 11730 (указ от 8 января 1763 г. о рублевом налоге). Позднее, в 1779 г., Екатерина вопреки истине утверждала, будто тотчас после секуляризации церковных имений крестьянские волнения закончились (Рассказ о первых годах правления, в: Русс. арх. 1865. С. 477); ср.: Сборник. 27. С. 174; Семевский. Крестьяне. 1. 1881. С. 435–443. О крестьянских беспорядках см.: Сборник. 10. С. 32, 37; ПСЗ. 16. № 11919, 12266, 11869; 17. № 12796. Семевский полагал, что секуляризация улучшила положение бывших монастырских крестьян (2. 1901. С. 255, 285).
818. ПСПиР. Е. II. 1. № 118; ПСЗ. 16. № 11814; 22. № 16399.
819. Деятельность Коллегии экономии в 1764–1786 гг. специально пока не изучалась; некоторые данные см.: Завьялов. С. 143–151; Барсов. Синодальные учреждения. С. 242–246; Попов. С. 439, 479–494.
820. ПСЗ. 16. № 12060; ПСПиР. Е. II. 1. № 167.
821. Согласно справочнику: Н. Д. Девятисотлетие русской иерархии: 988–1888. Епархии и архиереи. М., 1888. С. 88, на 1764 г. числилось 30 епархий: 4 — первого, 9 — второго и 17 — третьего класса. — Ред.
822. Книгу штатов от 26 февраля 1764 г. см.: ПСЗ. 43. 3; ПСПиР. Е. II. 1. № 167. С. 172 и далее.
823. Завьялов. С. 235; ср. § 22, 23.
824. ПСЗ. 16. № 12121.
825. Попов. С. 477 и след. Письмо Екатерины II Вольтеру от 11 августа 1765 г.: Сборник. 10. С. 37 (здесь же ее высказывание о «наглости и безумии» Арсения Мацеевича и о его стремлении провести в жизнь «нелепое начало двоевластия»: с. 38). О некоторых случаях недовольства секуляризацией монастырских имений см. у Попова. С. 495–500.
826. ПСЗ. 12. № 16375, 16649, 16650. Но уже в ноябре 1764 г. Екатерина II дала графу Румянцеву, назначенному президентом Малороссийской коллегии, указания, как пока следует поступать в отношении монастырских имений на Украине (Сборник. 7. С. 376). По слухам, свое недовольство отчуждением имений монахи Межигорского монастыря, где Екатерина хотела присутствовать при богослужении во время посещения ею Киева в 1786 г., выразили тем, что устроили в день ее приезда поджог (Рождественский Ф. Самуил Миславский, митроп. Киевский, в: ТКДА. 1877. 4. С. 17).
827. Завьялов. С. 216, 221. Так, например, Тверской епископ получал теперь 5000 руб. вместо 1500 руб. по Табели 1710 г., Устюжский епископ — 4232 руб. вместо 926 руб. в 1710 г., Казанский епископ 5500 руб. вместо 2340 руб.
828. См. ниже § 22 и 23.
829. Завьялов. С. 308; ПСЗ. 18. № 12925 (1797 г.); Русс. арх. 1882. 2. С. 69. См. ниже § 16.
830. ПСЗ. 16. № 12271 (1764 г.); Завьялов. С. 171.
831. Этот вопрос часто затрагивает А. Завьялов; ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1864. 1. С. 278; Кузнецов, в: БВ. 1907. 7–10; Покровский, в: Прав. об. 1876. 3. С. 347.
832. ПСЗ. 24. № 18273. Ст. 5; 18950; 26. № 19370; 25. № 18090. Суммы, выплачивавшиеся архиерейским домам и монастырям при Павле I были увеличены. Бюджет, который в 1764–1766 гг. в целом составлял 519 729 руб., увеличился в 1797 г. уже до 982 598 руб. (Клочков. Ук. соч. С. 276). См.: ПСЗ. 24. № 18273; 25. № 18500, 18531, 18742, 18767, 18888.
833. ПСЗ. 28. № 22785; 31. № 24246; 36. № 27622.
834. 2 ПСЗ. 3. № 3323; 14. № 12458; 13. № 11518. При основании новых епархий архиерейские дома получали до 120 десятин земли (Сборник. 113. 1. С. 239, 256, 279, 292). Новоучрежденная Донская епархия получила даже 1000 десятин (там же. С. 261). Церковным учреждениям было также вновь разрешено принимать пахотную землю в качестве пожертвований или по завещанию, хотя только с высочайшего соизволения (2 ПСЗ. 6. № 4348, 4814. Ст. 39). Церковным учреждениям (храмам, архиерейским домам, монастырям) было запрещено приобретать имения, находившиеся в залоге (2 ПСЗ. 7. № 5675). В Западной России действовали более мягкие установления, стимулировавшие рост землевладения, а тем самым и материального обеспечения православной Церкви (2 ПСЗ. 2. № 1001 [1827 г.]).
835. 2 ПСЗ. 16. № 15152, 15153; 18. № 16828.
836. 2 ПСЗ. 16. № 15152, 15189; ср.: Ростиславов. С. 88.
837. 2 ПСЗ. 28. № 26736; 29. № 28726; 44. № 47656; 46. № 49879; 47. № 51467; Извлечения… за 1871 год. С. 226–229. На основе высочайше утвержденного решения Государственного совета от 8 июля 1868 г. недвижимое имущество церковных учреждений, не приносившее доходов (например, земельные наделы сельских приходских церквей), освобождалось от земских повинностей (Циркулярные указы Святейшего Синода / Изд. Завьялов. СПб., 1901. С. 70). В начале 60–х гг., вероятно в связи с освобождением крестьян, разнеслись слухи, что правительство намерено вновь конфисковать те земли церковных учреждений, которые были получены или приобретены после 1764 г. Митрополит Филарет в записке Святейшему Синоду и в письме к императору Александру II отстаивал право Церкви на владение и использование своих земель (Собрание мнений. 5. 1. С. 231–238, 361–362; ср. 4. С. 436).
838. Пимен. Воспоминания, в: Чтения. 1877. 1. С. 246, 259, 280, 282.
839. Савва. Хроника. 5–8 (passim).
840. Свод законов (1857). 8 («Лесной устав»); 9. 1. Ст. 432–435, 443; 10. 1. Ст. 778, 485, 1489; 10. 2. Ст. 346–371; ср. 2 ПСЗ. 15. № 16154; 45. № 48433. Свод законов (изд. 1899 г.). 9. Ст. 443, 435. Сводку законов и распоряжений правительства см.: Завьялов А. Земли церковные, в: ПБЭ. 5. Стб. 686–690; Калашников. С. 153, 159; Циркулярные указы (1901). С. 40.
841. Кузнецов, в: БВ. 1907. 10. С. 219–222, 260. Под «неразделенной землей» имелись в виду главным образом земельные участки, находившиеся в общем использовании клира той или иной церкви — например, фруктовые сады и огороды, луга и даже небольшие участки леса, доход с которых делился.
842. Статистический ежегодник на 1912 год. СПб., 1912. С. 1, 12, 11. По документам, которыми располагал Поместный Собор 1917–1918 гг., в 1914 г. во владении архиерейских домов и монастырей находилось 802 436, во владении приходских и городских церквей — 1 409 529 десятин земли (Персиц М. М. Великая Октябрьская революция и отделение Церкви от государства, в: Вопросы истории. 1954. 11. С. 14).
843. Кузнецов, в: БВ. 1907. 10. С. 224, 259, 260 (Н. Д. Кузнецов, судя по его выступлениям, принадлежал скорее к либеральному, чем консервативному крылу Предсоборного Присутствия). Монастырские имения занимали в Европейской России 0,01%, в Азиатской России — 0,0001%, по империи в целом — 0,02% всей земли.
844. Milasch (см. библиогр., общ. лит.). С. 515; Чижевский. О церковном хозяйстве, в: РБЭ. 5. Стб. 880–884; Завьялов. С. 7–48.
845. АИ. 5. № 75; ПСЗ. 2. № 898; Николаевский П. Патриаршая область и русские епархии в XVII веке, в: Христ. чт 1888. 1. С. 181 и след.; Покровский. Русские епархии. 1. С. 55 и след., 275–279, 318–342. Уже Поместный Собор 1667 г. считал необходимым увеличить число епархий (ДАИ. 5. № 402. С. 491–493). Тамбовская епархия была в 1699 г. снова упразднена (см. табл. 5).
846. Покровский. Ук. соч. С. 503–522; он же. Русские епархии в XVIII веке, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 95–96; Шпачинский. Арсений Могилянский. С. 29 и след.; Верховской. Населенные недвижимые имения (см. библиогр. к § 10). С. 273; Попов. Арсений Мацеевич. С. 60. Об общем числе церквей в 1799 г. см.: ПСЗ. 25. № 19136.
847. Покровский. Ук. соч. 1. С. 314 и след. О распределении церквей по епархиям в 1903 г. см.: Вера и разум. 1903. 16. Дополнение (Листок Харьковской епархии. С. 501 и след.).
848. ПСЗ. 22. № 16658; 15. № 19070; 16. № 19556; 28. № 21165; ср. № 18124, 18300, 19156; Доброклонский. 4. § 17. Согласно Голикову (Деяния Петра Великого. 9. С. 179), Петр намеревался объединить все епархии в пять митрополичьих областей. См. об этом: Верховской. Учреждение. 1. С. 609. Подобный проект возник и при Александре I (Филарет. Собрание мнений. 2. С. 162). В начале 60–х гг. Филарет указывал на настоятельную необходимость создания новых епархий (Собрание мнений. 5. С. 117; Сушков. Записки о жизни и времени Московского митрополита Филарета. М., 1868. С. 194–198).
849. См. табл. 5.
850. ПСПиР. Е. П. 2. № 171, 660, 692; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 96; он же. Русские епархии. 2. С. 68; ПСЗ. 20. № 14248; Барсов. Синодальные учреждения. С. 81 и след., 125; Ист. — стат. Петербург. 5. С. 187; Розанов. 1. 1. С. 18–37; Попов. Арсений Мацеевич. С. 22, 25. При учреждении Московской епархии ей была отведена только часть бывшей Синодальной области. На оставшейся территории были образованы следующие епархии: Владимирская (1748), Костромская (1744), Переяславль–Залесская (1744), Тамбовская (1758) (Розанов. 1. 1. С. 33–37; Покровский. 2. С. 368). Петербург и некоторые соседние города (Выборг, Нарва, Ямбург, Шлиссельбург, Копорье) представляли собой в 1708–1711 гг. особую церковно–административную область, которая формально была подчинена Новгородскому архиепископу. В 1712 г. Петр I назначил ее «администратором» Феодосия Яновского, недавно получившего место архимандрита Александро–Невского монастыря. Учрежденная в 1742 г. Петербургская епархия охватывала сравнительно небольшую территорию, состоявшую из упомянутой области, прежде управлявшейся администратором, и части Новгородской епархии. В 1775 г. архиепископу Петербургскому (в то время Гавриилу Петрову) была подчинена и Новгородская епархия. Гавриил носил с 1783 г. титул митрополита Новгородского и Петербургского. Прежняя Новгородская епархия была восстановлена лишь в 1892 г. (Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 96 и след.).
851. Еще в 1744 г. Святейший Синод пытался добиться аналогичного указа от императрицы Елизаветы, но благочестивая императрица почему–то не вняла его просьбам (ПСПиР. Е. П. 2. № 699, 747, 899). Екатерина II знала, что епископы, занятые «сословной идеей», добивались разделения епархий по степеням, и, пойдя в этом им навстречу, желала, очевидно, «подсластить» секуляризацию.
852. ПСЗ. 16. № 12060; 44. Ч. 2. Отд. 3. С. 24–31 (Книга штатов); ПСПиР. Е. II. 1. № 167; Завьялов. С. 218. Штаты малороссийских епархий см. в: ПСЗ. 22. № 16375.
853. ПСЗ. 15. № 12183; 20. № 14366; 22. № 15910; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 159–163; Титов. Русская Православная Церковь в Польско–Литовском государстве. К., 1905. 2. С. 61–64. О новых епархиях в прежних польских областях см.: ПСЗ. 22. № 16173, 16174, 16512, 16516, 16658; 16. № 12060, 12182, кроме того: ПСЗ. 19. № 13921, 14121; 20. № 14499, 14603; 23. № 17289. О переименованиях епархий и распределении приходов см.: Покровский, в: Прав. соб. 1913. 7/8. С. 60 и след.; он же. 2. С. 458, 482 и след., 544–554, 564 и след., 839 и след.; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 3. С. 93 и след. Когда в 1774 г. азовское побережье перешло под власть России, в Мариуполе находилась кафедра «митрополита Готии» (Мариупольского и Крымского), которую в то время занимал митрополит Игнатий, находившийся в юрисдикции Константинопольского патриарха. И сам Игнатий, и обитавшие в крае греки, по большей части торговцы, приняли в 1779 г. русское подданство. Игнатий остался епархиальным архиереем, но был переподчинен Святейшему Синоду. После его смерти в 1786 г. Синод упразднил «греческую епархию», а тамошние приходы подчинил Екатеринославскому епископу. В Мариуполе же пребывал теперь только викарный епископ, ведавший территорией прежней епархии (ПСЗ. 20. № 14879; 22. № 17612).
854. ПСЗ. 25. № 18712, 19070, 19156; 26. № 19721, 20007; 31. № 24696. О Грузинском экзархате см.: еп. К[ирион]. Краткий очерк истории Грузинской Церкви и экзархата. Тифлис, 1901.
855. Материалы, в: Сборник. 113. 1. С. 399 и др.; Отчет обер–прокурора за 1825–1850 гг., в: Сборник. 98. С. 457–460.
856. 2 ПСЗ. 42. № 45341.
857. О русской епархии в Северной Америке см. т. 2.
858. См.: Всеподданнейшие отчеты обер–прокурора… за 1867–1914 гг. СПб., 1868–1916; Списки архиереев (см. библиогр. к § 6). Открытие новых епархий и викариатств осуществлялось по высочайшим указам, они опубликованы в ПСЗ. См. табл. 5.
859. Об истории епархиального управления см.: Барсов. Сборник действующих; Григорович. Обзор учреждения; Розанов; Чижевский; Ивановский; Калашников; Материалы, в: Сборник. 113; Нечаев; Покровский. Средства; см. также приведенные в списке литературы описания епархий и Доброклонский. 4. С. 105–122.
860. Milasch. S. 351 и след., 372–386.
861. В отношении подчиненных епископы умели употребить свою власть, но перед лицом церковного руководства они чувствовали себя бессильными. О положении епископов до и после учреждения Святейшего Синода Сергий Страгородский говорил: «Прежде, при соборном правлении, как бы редко ни бывал какой–нибудь архиерей на Соборах, он все–таки считался непременным членом Собора, имел право голоса, мог прислать своего заместителя, мог представить свое мнение и пр. Центральная власть, оставаясь, конечно, властью, не была для него внешним авторитетом, потому что и он считал себя причастным этому авторитету. Синод же поставил себя прямо в качестве безусловной, почти безапелляционной власти над каждым представителем русской иерархии. Епархиальный архиерей может быть в Синоде только тогда, когда его позовут. Могут от него иногда спросить и его мнение, могут прислать для отзыва какое–нибудь запутанное дело… Об участии во власти, о праве на это участие тут не может быть и речи. Центральная власть, таким образом, выделилась от епархиальной в совершенно особый орган, действующий безапелляционно по государеву указу. Как видим, перемена произошла радикальная, изменился, можно сказать, самый дух церковного правительства» (Журналы заседаний Совета С. — Петербургской Духовной Академии за 1901–1903 год, в: Христ. чт 1902. 2. С. 201 и след.).
862. О структуре епархиального управления см. работу Розанова, в которой исследован период 1721–1821 гг. Лишь с середины XIX в. число епархиальных учреждений стало увеличиваться (прибавились церковноприходские школы, благочиннические съезды и др.), но методы, с помощью которых ими управляли епархиальные архиереи, и, что особенно важно, принципы и дух этих методов оставались прежними. Распорядок дня епархиального архиерея хорошо описан в воспоминаниях архиепископов Никанора Бровковича и Саввы Тихомирова, а также митрополита Евлогия Георгиевского; см. § 12, а также: Покровский. Казань и Казанская епархия, в: ПБЭ. 7. Стб. 698–792 (очень поучительное описание устройства епархии ок. 1905 г.); Чижевский. С. 8 и след.
863. Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 25.
864. Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 297 и след.; см. § 6.
865. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 284–285. Насколько секретарь консистории мог быть опасен для епархиального архиерея, описывает Савва: Хроника. 4. С. 34 и след., 401 и след., 419.
866. Материалы, в: Сборник. 113. 2. С. 61 и след. (о ревизиях в нескольких епархиях), 340 и след. (о выговорах императора епископам), 371–383 (о наказаниях).
867. О викарных епископах см.: Milasch. S. 388 и след.
868. ПСПиР. 6. № 2064, 2127.
869. Московский митрополит Платон написал для своего викария специальную инструкцию (Розанов. 3. 1. С. 213–216). На неопределенность статуса викариев указывал в 1905 г. Ярославский архиепископ Иаков (Отзывы. 3. Прибавление. С. 221). См.: Бердников (1888). С. 337.
870. Барсов. Сборник действующих. С. 112–125; ср.: Milasch. S. 351 и след., 297 и след.; Нечаев (1890). С. 55 и след.
871. Розанов. 1. 1. С. 18, 29–35; Шимко. Патриарший приказ, в: Описание архива Министерства юстиции. 10. С. 1–78; ПСПиР. 1. № 42, 88; 2. № 1041; ОДДС. 1. № 264; ПСЗ. 10. № 7679; 9. № 6718; 19. № 14187; 22. № 16688; 38. № 29045; 2 ПСЗ. 43. № 45625; Нечаев (1890). С. 49 и след.
872. Акты Южной и Западной России. 6. № 30; ПСЗ. 2. № 1198, 1199; Макарий. 12. С. 11 и след., 539–591; Харлампович. С. 3–7, 497–503; Титов. 1. 1. С. 54 и след., 69 и след., 99; 2. 1. С. 284, 285, 323. Вопрос о подчинении Киевской митрополии и об антимосковских настроениях некоторой части украинского духовенства подробно рассмотрен у Эйнгорна (здесь и у Харламповича — многочисленная библиография). Идея подчинения Киевской митрополии Московскому патриарху возникла в Москве уже в 1622 г. (Эйнгорн. С. 1074). Решительным ее противником был преемник Гедеона, митрополит Варлаам Ясинский (Титов. 2. 1. С. 323). Нарушение прав Киевских митрополитов достигло своего апогея в 1721 г., когда Печерский монастырь, архимандрития митрополита, был подчинен непосредственно Святейшему Синоду (Харлампович. С. 493).
873. Покровский. Русские епархии, в: Прав. соб. 1913. 1. С. 126 и след.; 2. С. 37 и след.; Титов. 2. 1. С. 54; Пархоменко. Очерк истории. С. 3 и след. Митрополит Варлаам Ванатович (1722–1730) пытался в 1727 г. уговорить Петра II восстановить привилегии Киевских архиереев (Рыбаловский П. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 2. С. 441 и след.).
874. ПСПиР. Е. П. 1. № 386; Покровский, в: Прав. соб. 1913. 1. С. 147.
875. Покровский. Ук. соч. С. 147–150; Титов. 2. 1. С. 1 и след., 69 и след., 79 и след.
876. Шпачинский. С. 115–136; Граевский. Митрополит Тимофей Щербацкий, в: ТКДА. 1910. № 3. С. 940 (о периоде до 1757 г.); Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 299 и след., 338 и след., 381.
877. Сборник. 43. С. 433–597; ср.: Шпачинский. С. 481 и след. Еще в 1764 г., т. е. до созыва комиссии, украинское шляхетство подало Екатерине прошение о восстановлении прежних привилегий, которые, начиная с петровских времен, были постепенно ликвидированы. В прошении высказывалось пожелание получить право самим избирать кандидатов на Киевскую митрополию и настоятелей крупнейших монастырей на Украине. Испрашивалось также восстановление прежних прав духовенства, за исключением права приобретать земельные владения — последний пункт напоминает аналогичные требования московских служилых людей XVII в. (Шпачинский. С. 288).
878. ПСЗ. 21. № 15835; 26. № 19721, 20007; 31. № 24696, 25709; 35. № 26858, 26859, 27605; 2 ПСЗ. 40. № 42599; 44. № 47286; 48. № 52276; Чистович. Руководящие деятели. С. 84–112; Обзор… Александра III. С. 27 и след. В Грузии с давних пор существовало духовенство, вышедшее из крепостных крестьян и сохранявшее свой правовой статус и после принятия сана, указом от 7 июля 1808 г. такие священнослужители были объявлены свободными (ПСЗ. 30. № 23146). Об истории отношений между Грузией и Россией при Екатерине II см.: Грамоты и другие исторические документы, относящиеся к Грузии / Изд. Цагерели. СПб., 1898. Т. 2. Ч. 1; Nolde B. La formation (см. библиогр. к Введению А). Т. 2. С. 364–387. О подчинении Грузинской Церкви Святейшему Синоду см.: еп. Кирион; ПБЭ. 4. Стб. 717–750; О. Лотоцкий. Автокефалия (Варшава, 1938). 2. С. 31 и след. (библиогр.); Janin R. Georgie, в: DTC. 4. Col. 1239–1289 (библиогр.); Tamarati M. L’Eglise Géorgienne. Rome, 1910; Р–ов. Феофилакт Русанов, в: ВЕ. 1873. 11–12. Об Ионе Васильевском см.: Сборник. 113. 1. С. 75–87; о Павле Лебедеве: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 5–35; о Никоне: Софийский Л. (см. библиогр. к § 12); Ист. в. 1908. Т. 113. С. 379. Вопрос об автокефалии Грузинской Церкви был поднят Предсоборным Присутствием 1905–1906 гг.: Отзывы. 3. С. 134–143, 505–526 (мнения профессора И. И. Соколова и Имеретинского епископа Леонида в пользу восстановления автокефалии); ср. там же (с. 527–536) записку Джордания Ф. Краткие исторические сведения об автокефалии Грузинской Церкви. О возникновении автокефалии в 1917 г. см.: Tarchnišvili M. L’Eglise Géorgienne et la Russie: Une lettre du catholicos Léonide au Patriarche Tychon, в: Echos d’Orient. 1932. P. 350–369; idem. Die Entstehung und Entwicklung der kirchlichen Autokephalie Georgiens, в: Kyrios. 5. 1940/41. S. 177–193; Лотоцкий. Ук. соч. С. 40 и след.
879. ОДДС. 2. № 156, 508; 5. № 144; ПСЗ. 7. № 4190; 12. № 8988; ПСПиР. Е. П. 2. № 633, 667; Розанов. 2. 1. С. 22 и след., 40 и след.; Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 155–161; Завьялов. С. 196 и след.; ср. Исполатов, в: ПБЭ. 12. Стб. 834 и след.; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 298, 308–314; Доброклонский. 4. С. 17–18.
880. ПСЗ. 18. № 13124, 13163; 20. № 14813; 21. № 15153; 24. № 18273. Ст. 2; ПСПиР. Е. II. 1. № 428, 450, 890; ПСПиР. П. I. № 36; Розанов. 2. 2. С. 114; 3. 1. С. 36. Ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 308–310.
881. Знаменский. Руководство (1872). С. 458.
882. См.: Журналы Совета Московской Духовной Академии за 1910 год. С. 198: рецензия на работу Н. Сахарова «Источники Устава духовных консисторий 1841 и 1883 годов», в: БВ. 1910. 11. Прил.
883. Согласно указу Павла I от 18 декабря 1797 г., половина заседателей должна была состоять из лиц, принадлежавших к белому духовенству (ПСЗ. 24. № 18273. Ст. 6). Митрополит Филарет Дроздов был того мнения, что все заседатели в консисториях должны быть исключительно монашеского звания (Собрание мнений. [1832]. 2. С. 310).
884. Устав духовных консисторий, в: 2 ПСЗ. 16. № 14409; отдельные издания: 1841, 1883, 1896. Относительно вышеизложенного см. изд. 1883 г. Ст. 1, 2, 278–364, а также: Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 126 и след.
885. Письма митр. Филарета, в: Чтения. 1870. 3. С. 161. Ср. подобные жалобы со стороны архиепископа Никанора: Русс. арх. 1909. 6. С. 236 и Саввы: Хроника. 6. С. 5 и след. К моменту прибытия последнего в Тверь в 1879 г. консистория ежегодно регистрировала более 6000 входящих номеров.
886. 2 ПСЗ. 43. № 45341; 44. № 46899; Обзор… Александра III. С. 111 и след.
887. 2 ПСЗ. 52. № 55863; Обзор… Александра III. С. 90 и след. О рутине и медлительности в обработке дел вплоть до конца синодального периода см.: Теодорович. К 40–летию пастырства: Воспоминания. Варшава, 1935. 2. С. 110 и след.; Стенографический отчет Государственной думы 4–го созыва. Заседание 27 (26 февраля 1916 г.). С. 2280 (речь священника Алферова).
888. ПСПиР. 2. № 482; ОДДС. 2. 1. № 524, 379; ПСПиР. 2. № 596; ПСЗ. 10. № 7749; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 316 и след.; Розанов. 1. 24 и след., 58 и след.
889. Много интересных подробностей о быте приближенных епископа и вообще всей его «свиты» в XVIII в. приводит Г. И. Добрынин (см. библиогр. к § 13–16); также: Шпачинский (библиогр. к § 8), И. С. Беллюстин и А. Дианин (библиогр. к § 13–16); Никанор. Биографические материалы. 1 (1 глава). См. ниже § 12.
890. ПСЗ. 3. № 1612 (наказ патриарха Адриана); Духовный регламент. Ч. 2: О епископах. Пункт 8; ПСПиР. 5. № 1937; ПСЗ. 7. № 4190; Розанов. 1. С. 62 и след., 89.О десятильниках: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 311–313; И. А. Христорождественская церковь в Сергиевом Посаде, в: Чтения. 1911. 3. С. 63. Уже патриарх Адриан называл поповских старост «благочинными смотрителями»: ПСЗ. 3. № 1694; 6. № 3870; 7. № 4190. Ст. 20, 22; 10. № 7450.
891. Розанов. 2. 1. С. 48, 89–93; Барсов. Сборник действующих постановлений. С. 163–166; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 313 и след.; ПСЗ. 24. № 17958; 28. № 21775; 38. № 29711. Киевский митрополит Самуил Миславский также составил после 1783 г. инструкцию благочинным (Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1877. 2. С. 23). Митрополит Филарет Дроздов в 1866 г. выступал против избрания благочинных (Собрание мнений. 5. 2. С. 809–811). Теодорович Т. Современные задачи православного прихода. Варшава, 1907. С. 39 и след. (в защиту принципа выборности благочинных).
892. 2 ПСЗ. 1. № 694; 3. № 2470. Ст. 1; 11. № 8953; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 65–67; Самуилов, в: ПБЭ. 2. Стб. 683–711.
893. Архим. Мелетий. Церковный Собор в Тобольске при митр. Филофее (1702), в: Прав. соб. 1875. 1. С. 434–461; решения Собора — там же. С. 451–461.
894. ПСЗ. 24. № 18273; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 64; инструкцию от 1797 г. см.: Барсов. С. 162. См. также ниже § 23.
895. 2 ПСЗ. 40. № 42742; Барсов. С. 189–200.
896. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 91, 93–107; Барсов. С. 177–189; ПСЗ. 39. № 29853; 2 ПСЗ. 2. № 1145; 53. № 58132; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 80. См. в изд. 1912 г. (изд. М. Н. Палибина) о позднейших законоположениях относительно обеспечения вдов и сирот. См. также ниже § 16.
897. Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. СПб., 1901. С. 640; Чижевский. С. 19.
898. О церковноприходских школах см. в т. 2, а также: Чижевский. С. 20–22.
899. О епархиальных и приходских братствах см. в т. 2.
900. Об истории архиерейских домов в XVIII в. см.: Покровский. Казанский архиерейский дом. Казань, 1906; Попов. Арсений Мацеевич (1912); Шпачинский; Завьялов (см. библиогр. к § 10). С. 190 и след.
901. Завьялов. Ук. соч. С. 208 и след.; Попов. Ук. соч. С. 99; Покровский. Казанский архиерейский дом. С. 372–381.
902. Попов. С. 127; ср. § 15–16.
903. Завьялов. С. 208 и след., 220 и след.; ПСЗ. 15. № 11481. Ст. 5; см. выше § 10.
904. Архиерейский дом, в: ПБЭ. 2. Стб. 45–47; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 104–117; в изд. Палибина 1912 г., учитывающем последующие законоопределения, с. 45–48.
905. 2 ПСЗ. 42. № 45341; Извлечения… за 1867 г. С. 161–164.
906. Савва. Хроника. 5. С. 7.
907. 3 ПСЗ. 23. № 23559; Стенографический отчет Государственной думы 3–го созыва. Сессия 4, заседание 23. С. 2379 и след. Еще в 1909 г. епархиальные управления получали от приходов около 20 видов различных финансовых поступлений, монастыри отчисляли епархиальным управлениям одну треть своих доходов (там же. Сессия 2, заседание 94. С. 2091).
908. Ср. табл. 6, где сведены статистические данные из отчетов обер–прокуроров. По недостатку места не представилось возможным привести эти данные за каждый год.
909. Завьялов. С. 299, 347; Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 220; ПСЗ. 115. № 19156; Сборник. 113. 1. С. 5; Отчет… обер–прокурора (различных лет); Преображенский (см. библиогр. к Введению Б). Ср. табл. 6.
910. Знаменский. Приходское духовенство. Казань, 1873. С. 114.
911. ПСЗ. 4. № 2352; 5. № 3171; 7. № 4186, 4249. Ст. 1, 4988; 5. № 2985. Ст. 4; Духовный регламент. О мирянах. Ст. 7–9; О епископах. Ст. 8. Указы Петра были подтверждены императрицей Елизаветой (ПСЗ. 14. № 10780). Екатерина II разрешила в 1762 г. открывать домовые церкви (ПСЗ. 16. № 11643), однако в 1774 г. они были вновь запрещены (ПСЗ. 19. № 13625).
912. ПСЗ. 20. № 14807; ср.: 19. № 13541, 14144; 18. № 12925; 22. № 16411; 26. № 19572 (1800 г.). Согласно отчету Святейшего Синода за 1774 г., в 32 епархиях насчитывалось 20 907 церквей, из них 19 555 — приходских, обслуживавших 2 262 976 дворов; в 1784 г. значилось уже 21 141 церковь на 2 699 232 двора (Титлинов. Гавриил Петров. С. 619, 633).
913. 2 ПСЗ. 3. № 1802; 5. № 4047. Ст. 12 и 16; 17. № 16401; 18. № 16405; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 45–61.
914. 2 ПСЗ. 33. № 33253; 40. № 42348, 42327; Обзор… Александра III. С. 152–156; Отчет… за 1885 год. С. 206 и след.; Победоносцев. Письма. 2. С. 69 и след. См. также: Стенографический отчет Государственной думы 2–го созыва. Сессия 4, заседание 45. С. 708 и след.
915. ПСЗ. 5. № 3169; 6. № 4052. Ст. 2; Духовный регламент. Ч. 2: О мирских особах. Ст. 4–6.
916. ПСЗ. 10. № 7226. При Екатерине II формуляры были упрощены (ПСПиР. Е. II. 1. № 168; ПСЗ. 16. № 12601).
917. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 16, 260, 266, 192, 193, 270–274.
918. Свод законов. 10. Ч. 1. Ст. 35; 9. Ст. 359–379.
919. См.: Нечаев (1890). С. 332 и след.
920. Стоглав. Ст. 53–67; Уложение 1649 г. Гл. 13. Ст. 1. Это постановление часто не выполнялось, см., например: ААЭ. 4. № 176; АИ. 3. № 232 (1643 г.); 5. № 93; деяния Собора 1666–1667 гг., в: ПСЗ. 1. № 412. Гл. 2; Собор 1675 г., в: ААЭ. 4. № 204; ПСЗ. 2. № 711.
921. См. § 6.
922. ПСЗ. 4. № 1818, 1829, 1876, 1823.
923. ПСЗ. 4. № 3761, 4113; ПСПиР. 1. № 64, 75, 105, 312; 2. № 349, 596, 865, 880; 3. № 940, 994.
924. ПСЗ. 7. № 4145; 16. № 12606; 23. № 16986, 17529; 31. № 24239, 24535; 32. № 25240; 38. № 29477, 29711; ПСПиР. Е. II. 1. № 303.
925. ПСПиР. 2. № 532, 693; Владимирский–Буданов (1888). С. 308 и след., 358, 375, 439; Бердников. Краткий курс (1888). С. 178–217. См. § 6.
926. ПСПиР. 5. № 1933; ПСЗ. 8. № 5818; 11. № 8543; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 95–109; ПСЗ. 11. № 8548, 8566, 9079; 14. № 10293; 15. № 10938.
927. ПСПиР. Е. II. 1. № 248; ПСЗ. 17. № 12433; 21. № 15379; 23. № 17505; 18. № 13334; 20. № 14356.
928. ПСЗ. 6. № 3798, 3814; ПСПиР. 1. № 110, 151; 2 ПСЗ. 8. № 6406; 40. № 42345; Свод законов. 10. 1. Ст. 67–74; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 26, 27; ср.: Бердников. Ук. соч. С. 59 и след., 119 и след.; Красножен М. Основы церковного права. Юрьев, 1911. С. 121–143 (о периоде после 1905 г.).
929. ПСЗ. 19. № 14225; Свод законов. 10. 1. Ст. 3–4; Нечаев (1890). С. 204 и след.; Бердников. Ук. соч. С. 119 и след.; ПСЗ. 3. № 1612; 12. № 9087; 2 ПСЗ. 5. № 3807; 20. № 19283. Ст. 2054, 2064; 21. № 20491.
930. ПСЗ. 31. № 24235, 24091; Филарет. Собрание мнений. 2. С. 171, 175, 183–188, 235, 268–273. Победоносцев следил за тем, чтобы церковные правила о браках не нарушались (Победоносцев. Письма. 2. С. 34–35).
931. ПСЗ. 6. № 3628, 3963; 7. № 4190; 8. № 5655; 18. № 12935; 31. № 24091, 24360; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 205–257. В архиве Московской консистории сохранились многочисленные разводные дела «знатных персон» 40–х гг. XVIII в. (Розанов. 2. 1. С. 32).
932. Устав духовных консисторий (1883).
933. Барсов Т. О судопроизводстве по проступкам и преступлениям, подвергающим духовных лиц светскому суду, в: Христ. чт 1875. № 6. С. 451, 474, 477; Свод законов (1876). 15. 2. Ст. 1019–1027.
934. Духовный регламент. Ч. 2. Ст. 16; ПСЗ. 19. № 13500; 20. № 15029; Свод законов (1876). 15. 2. Ст. 1010–1016.
935. Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1908. 1; деяния Казанского Собора, в: Прав. соб. 1885. 4; Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. СПб., 1901. С. 723; Отчет… за 1908–1909 год. С. 181–185. Об этом мы еще будем говорить во 2 томе, когда речь пойдет о борьбе с сектантством и миссионерстве.
936. Точка зрения Стефана Яворского была уже представлена. Критическую позицию заняли также Ростовский митрополит Димитрий Туптало и в особенности Арсений Мацеевич (см. § 8) (Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 466–468, 261 и след.); о последствиях, которые имело предпочтение, выказывавшееся с начала XVIII в. малороссийским иерархам, см. там же, с. VII и далее.
937. Из шляхты происходили Стефан Яворский, Феодосий Яновский (из Белоруссии), Антоний Стаховский, Иларион Рогалевский, Вениамин Пуцек–Григорович, Сильвестр Кулябка, Иосиф Волчанский, Пахомий Симанский и др. (Харлампович. Ук. соч. С. 468, прим.). По другим данным, Стефан Яворский происходил из семьи мещан–купцов (Чистович. Феофан Прокопович. (1868) С. 387).
938. Представление о неограниченной власти епископа над подчиненным ему приходским духовенством возникло на Украине еще до XVIII в. Его отстаивал уже Киевский митрополит Петр Могила, который хотел тем самым противостоять влиянию православных братств. Это нашло отражение в предисловии к Требнику в издании 1646 г. (Суворов. Учебник. 1913. С. 114 и след.; Голубев С. Т. Киевский митрополит Петр Могила и его сподвижники. К., 1898. 2, добавление № 23 [Послание Петра Могилы об епископской власти]). Не последнюю роль играло при этом также польско–католическое влияние (Харлампович. Ук. соч. С. 5). Об очень жестоком обращении с духовенством см.: Харлампович. Ук. соч. Гл. 5, 9; Рункевич. История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода. 1. С. 2–16. Само собой разумеется, что и в Великороссии встречались епископы, высокомерно и жестоко обращавшиеся с подвластным им духовенством (Титов А. Иосиф, архиепископ Коломенский, в: Чтения. 1911. 3).
939. Акты и документы Киевской Академии. 1906. 3. С. 43. В консервативных кругах Великороссии украинцы были на подозрении и относительно чистоты веры. Эти сомнения, вызванные прежде всего унией 1596 г., еще более усиливались оттого, что в Москве были известны и одиозные обстоятельства из жизни, скажем, Стефана Яворского или Феофана Прокоповича. Такие же мнения об украинцах были распространены в Восточных Церквах (Каптерев Н. Ф. Сношения Иерусалимских патриархов с русским правительством с половины XVI до конца XVII века. СПб., 1895. С. 350; Smolitsch, в: OS. (1956). 5. С. 48).
940. Обер–прокурор Я. П. Шаховской подчеркивает благосклонное отношение императрицы Елизаветы к украинским епископам, объясняя его влиянием Разумовского (Шаховской. Записки (1872). С. 57). Петр, отдававший предпочтение украинскому духовенству за его образованность, был первым, кто стал назначать малороссов на руководящие должности в Великороссии. Его указ от 18 июня 1700 г. (ПСЗ. 4. № 1800) о кандидатах для церковной миссии в Китае стал в известном смысле главной предпосылкой для укрепления украинского влияния в церковном управлении. И только Елизавета своим указом от 30 апреля 1754 г. потребовала, чтобы на места архимандритов и епископов назначались также великороссы (ПСЗ. 14. № 10216); ср. доклад Святейшего Синода от 28 августа 1749 г. (ПСПиР. Е. П. 3. № 1121), следствием которого, возможно, и явился этот указ. До 1754 г. приблизительно 70 епископов были украинцами (Харлампович. Ук. соч. С. 488–490). По мнению Харламповича, Димитрий Сеченов и Гедеон Криновский сознательно и планомерно предпочитали великороссов (с. 461). Однако надо заметить, что в 1–й половине XVIII столетия среди епископов были также лица сербского, греческого и румынского происхождения, например, Афанасий Кондоиди (грек), Амвросий Зертис–Каменский (румын, в Москве в 1768–1771 гг.), Петр Смелич (серб). Во всяком случае перечень епископов начала 30–х гг. XVIII в. содержит очень мало великорусских имен; ср.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 183 и след.
941. Знаменский. Чтения по истории, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 401 и след.; он же. Приходское духовенство (1873). С. 616 и след. В период с 1763 по 1774 г. было поставлено 22 епископа, из них всего 5 украинцев (Каталог, в: Чтения. 1917. 2).
942. Для понимания деятельности и образа мыслей епископов, вышедших из среды ученого монашества, важны прежде всего письма и воспоминания их самих, много дает также изучение прочего биографического материала. См.: Никанор. Биографические материалы; он же. Письма; он же. Записки (см. библиогр. к § 9); кроме того: Гиляров–Платонов Н. П. Сочинения. 1899. 2. С. 451–455 (о Федоре Бухареве).
943. Харлампович (ук. соч. С. 633 и след.) дает практически исчерпывающий список ученых монахов с Украины, которые были ректорами, префектами и преподавателями в духовных учебных заведениях Великороссии.
944. ПСЗ. 5. № 3239.
945. ПСПиР. 4. № 1197. Ст. 2.
946. Титлинов. Гавриил Петров. С. 46. Гедеон Криновский был посвящен в сан епископа на 31–м году жизни, Амвросий Подобедов — 33–х лет, Гавриил Петров — 34–х, Платон Левшин — 33–х лет. Та же картина наблюдается и в XIX в. (см. ниже).
947. См. ниже § 19–21.
948. Никанор. Биографические материалы. 1. С. 140. Гиляров–Платонов, также профессор Московской Академии, называет пострижение юных студентов в монахи «несвоевременным закланием» (Сочинения. 2. С. 452).
949. Флоровский (с. 340) не видит в деятельности ученых монахов ничего, кроме «бюрократизации» монашества. Ср. мнение профессора Киевской Академии С. Т. Голубева, высказанное в его рецензии (Чтения. 1909. 4. Смесь. С. 25 и след.) на работу: Шпачинский Н. Арсений Могилянский (1907).
950. Сборник. 48. С. 427. Ср. мнение Маркелла Родышевского (см. ниже § 22, 23).
951. Макарий Булгаков, митр. История Киевской Духовной Академии. К., 1843. С. 173.
952. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 310, 314, 315.
953. Там же. 4. С. 573; 5. 2. С. 3 и след. Ср. § 21.
954. Там же. 4. С. 194. Никанор Бровкович был пострижен в монахи в 24 года, Макарий Булгаков — также в 24, Сергий Страгородский — в 23, Антоний Храповицкий — в 22 года; последний уже в 27 лет был ректором (!) Московской Академии. Леонид Кавелин, архимандрит Троице–Сергиевой лавры (1877–1891), сам проведший 5 лет в Оптиной пустыни в послушниках под руководством старца Макария, жаловался на такого рода практику архиепископу Савве Тихомирову (Савва. Хроника. 8. С. 706). О Никаноре см.: РБС; о Макарии: Материалы для биографии, в: Прибавления. 30. С. 300 и след.; о Сергии Страгородском: Патриарх Сергий и его духовное наследство. М., 1947. С. 179; об Антонии Храповицком: Никон Рклицкий (см. библиогр. к § 9).
955. О значении монашества для Церкви и о «превосходстве» епископов из ученого монашества по сравнению с епископами из овдовевших священников см. высказывания Антония Храповицкого. Первая ответная докладная записка (1906), в: Отзывы (1906). 1. С. 116; ср.: Никон Рклицкий. 3. С. 35 и след.
956. Митр. Антоний Вадковский. Речи, Слова и поучения. СПб., 1912. 3–е изд. С. 250–322.
957. Курсив автора. ПСЗ. 18. № 12577; 24. № 18273.
958. См. § 21.
959. Для середины XVIII в. можно назвать Палладия Юрьева (1721–1789), который сначала служил священником в нижегородском кафедральном соборе. Овдовев, он принял в 1751 г. монашество и уже в 1758 г. был епископом Рязанским (до 1778 г.), а с 1767 г. — членом Святейшего Синода (Макарий. История Нижегородской иерархии. С. 253). Из вдовых священников был также Петербургский митрополит Михаил Десницкий.
960. Никанор. Письма, в: Русс. арх. 1909. № 6. С. 240.
961. Евлогий. С. 108; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 466. Anm. 1 (имена особо известных епископов из вдовствующих священников); s. 447–469 (о епископате).
962. См.: Альманах русских государственных деятелей. СПб., 1897; Листок Харьковской епархии, в: Вера и разум. 1903. № 16. С. 500 и след. Из четырех докторов богословия двое — Антоний Вадковский и Виссарион Нечаев были из вдовствующих священников. Согласно отчету обер–прокурора, в 1881–1894 гг. степень доктора богословия получили 19 профессоров–мирян, тогда как из ученых монахов — только двое: Емельян Радич, серб, и архиепископ Савва Тихомиров; последний был удостоен ее за издание (!) «Собрания мнений» митрополита Филарета Дроздова. Степень магистра богословия получили только 9 ученых монахов, среди них один — серб, Никодим Милаш, впоследствии написавший известный труд по церковному праву «Kirchenrecht der Morgenländischen Kirche» (1897) и ставший епископом Задара (Зары) в Далмации (Обзор… Александра III. С. 732–740).
963. ПСПиР. 3. № 1105, 1198; 5. № 1884; ОДДС. 3. № 452.
964. Духовный регламент. Ч. 1. Пункт 9; ПСПиР. 1. № 1; ПСЗ. 5. № 2985. Об участии Феодосия Яновского в составлении текста архиерейской присяги см.: Титлинов. Феодосий Яновский, в: РБС. С. 390; об отмене присяги см. в: Прав. соб. 1906. 3. С. 731; Верховской. 1. С. 609.
965. См.: Milasch. S. 352 и след., 365 и след.
966. Суворов. Курс (1912). С. 306; Бердников. Краткий курс (1888). С. 40, 43, 45. Чин поставления епископа был окончательно установлен в 1676 г., а в 1725 г. по поручению Святейшего Синода несколько изменен архимандритом Гавриилом Бужинским (Никольский К. Пособие к изучению устава богослужения православной Церкви. СПб., 1900. 6–е изд. С. 712–716).
967. См. § 8. Титов А. Варлаам Шишацкий, в: Русс. арх. 1903. 6; Чистович. Руководящие деятели (1894). С. 69–77.
968. См. § 9, 11. Митрополит Филарет был против того, чтобы ушедшим на покой епископам поручалось руководство монастырями (Собрание мнений. 5. 1. С. 231). Каким унижениям подвергались иногда живущие в монастырях на покое архиереи со стороны монастырского начальства см.: Никанор. 1. С. 158–160, а также жизнеописание архиепископа Анатолия Мартыновского, в: ТКДА. 1887. № 4. С. 404 и след.; Евлогий. Путь моей жизни. С. 131.
969. Доброклонский. 4. С. 105–107; ПСЗ. 16. № 12060; Сборник. 26. С. 21, 28 и след., 415 и след.
970. Иванцов–Платонов А. И. О русском церковном управлении, в: Высшее церковное управление в России. М., 1906. С. 67 (первое издание — в газете И. С. Аксакова «Русь» в 1882 г.); ср. статью самого Аксакова: Собр. соч. (1886). 4. С. 199 и след.
971. Ср. в этой связи характеристику епископата в Московском государстве: Голубинский Е. Е. История (1900). 2–е изд. 1. 1. С. 369, 371, 604–606; Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Сергиев Посад, 1912. 2. С. 120 и след. И тот и другой подчеркивают стремление епископата увеличить свою власть над приходским духовенством и в то же время его готовность подчиниться государству даже в тех вопросах, которые должны были бы решаться самою Церковью.
972. Сборник. 113. 2. С. 370–383. Это явное нарушение 6 правила IV Вселенского Собора являлось тем более тяжким, что часто бывало связано со всякого рода интригами. Соответствующий материал, относящийся к периоду обер–прокурорства Протасова, см. там же. При обер–прокуроре Д. А. Толстом, которого епископат недолюбливал, перемещения случались реже. При К. П. Победоносцеве в 1880–1894 гг. произошло 48 перемещений, а 18 епископов по своей воле или вынужденно ушли на покой (Обзор… Александра III. С. 5–13, 20 и след.). В течение 1908–1909 гг. кафедру сменили 18 епископов (Отчет… за 1908–1909 г. С. 39–41). Саблер продолжал практику Победоносцева: в 1911 г. он переместил 10 епископов, в 1912 г. — еще 7, не считая многочисленных переводов викарных архиереев (Отчет… за 1911–1912 г. С. 50–55). Ср.: Евлогий. Ук. соч. С. 131, 126 и след. Только один пример: архиепископ Никанор (Каменский) с 1893 по 1910 г. успел сменить семь епархий, исколесив почти всю Россию: он побывал в Архангельске, Смоленске, Орле, Екатеринбурге, Гродно, Варшаве и Казани. Нет ничего удивительного, что в Варшаве он читал лекции на тему «Народы и племена России». Будучи пострижен в монахи как овдовевший священник (1899 г.), он знал все нужды приходского духовенства, всегда находившие у него отклик. См. о нем: Теодорович Т. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. 2. С. 72–76; некролог архиепископа Никанора: Ист. в. 1911. 123. С. 406.
973. Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 34 и след.; Титлинов. Гавриил Петров. С. 430; Хитров И. Замечательные люди из русского белого духовенства XVIII века, в: Странник. 1897. 2. С. 262–274.
974. Сборник. 113. 1. С. 19–145; применительно к XVIII в. см.: Харлампович. С. 521.
975. Русс. арх. 1869. С. 1279 и след.; Морошкин М. Записка о деле латышском при преосв. Иринархе и Филарете, в: Прав. об. 1886. 2. С. 126 и след., 417. Об Иринархе будет еще речь в т. 2.
976. Сборник. 113. 2. С. 4–60; Павловский И. Д. Ириней Нестерович, в: Русс. ст. 1879–1880, 1882; Стогов Е. И. Бунт архиеп. Иринея, в: Русс. ст. 1878. № 9; донесение иркутского генерал–губернатора Николаю I см.: Русс. ст. 1879. № 2. С. 361–366; РБС (Ибак—Ключарев). 1897. С. 134 и след.
977. Никанор. 1. С. 143 и след.; Титов А. Преосв. Иеремия, в схиме Иоанн, епископ Нижегородский, в: Чтения. 1887. 3; Андреевский Е. К воспоминаниям о высокопреосв. Иустине, в: Русс. ст. 1908. 1. С. 163 и след. (Иустин Харьковский, посмевший воспротивиться вмешательству в свои дела со стороны генерал–губернатора М. Т. Лорис–Меликова, был по жалобе последнего перемещен Победоносцевым). Ср. § 9, прим. 464.
978. См. воспоминания этих епископов.
979. Савва. Хроника. 8. С. 762. Хотя Августин был из ученых монахов и интересовался наукой (Венгеров. Словарь. 1. С. 43 и след.), он с большим трудом продвигался по служебной лестнице: почти 12 лет (1869–1881) он был ректором семинарии в Вильне (вероятно, им дорожил архиепископ Макарий Булгаков, возглавлявший в 1868–1879 гг. Литовскую епархию), затем в трех епархиях исполнял обязанности викарного архиерея и лишь в 1888 г. получил Костромскую кафедру (РБС. Аарон—Александр. 1896. С. 29 и след.).
980. Попов. Арсений Мацеевич. С. 195 и след.
981. Добрынин; Беллюстин; Ростиславов (см. библиогр. к § 13–16), хотя оба последних не всегда объективны; также: Певницкий. Записки, в: Русс. ст. 1905. № 7. С. 141; Ливанов; Лотоцкий; Турчиновский (см. библиогр. к § 17); Соловьев С. М. Записки, в: ВЕ. 1907. 3. С. 74–76. И митрополит Филарет Дроздов не мог оспаривать, что епископской властью часто злоупотребляли; см. его письмо архиепископу Кириллу (Богословскому–Платонову): Душеп. чт. 1883. 3. С. 425 и след., а также: Письма к покойному архиеп. Тверскому Алексию. М., 1883. С. 212. См. также: Голубинский Е. Е. О реформе в быте Русской Церкви, в: Чтения. 1913. 3. С. 117.
982. Савва. Хроника. 8. С. 420. Ср. уже упоминавшуюся записку архиепископа Антония Храповицкого. С. 112 и след.
983. Шпачинский. С. 36; Рыбаловский П. Варлаам Ванатович, в: ТКДА. 1908. 5. С. 96; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 17 и след., 341; 3. С. 97–99; он же. Приходское духовенство — там же. 1872. 2. С. 425; Сулоцкий А. Встреча в старину архиереев в Тобольске, в: Чтения. 1864. 3. Смесь. С. 52–61; Розанов. 2. С. 8 и след., 332–336; Попов. Ук. соч. С. 125.
984. Никанор. 1. С. 109 и след.; Евлогий. С. 108; Савва. 7. С. 403, 418, 420; 8. С. 353. Распоряжение Александра III было сообщено Святейшему Синоду через обер–прокурора изустно, а затем опубликовано в виде указа Синода (Калашников. № 1177). В журнале «Русский архив» за 1906 или 1908 г. помещена фотография архиепископа Никанора Бровковича в богатой бархатной рясе. В моем архиве есть фотография, сделанная во время торжественного юбилея Киевского митрополита Иоанникия Руднева в 1899 г., на ней представлены 24 иерарха большей частью в бархатных или шелковых рясах.
985. Согласно статье 115 Устава духовных консисторий (изд. 1883 г.), епархиальные архиереи имели право передавать по завещанию свое облачение и прочее имущество. При отсутствии завещания облачение поступало в ризницу кафедрального собора; судьбу других вещей решал суд. Если в продолжение определенного срока не объявлялись наследники, то имущество переходило в собственность архиерейского дома (изд. 1841 г. Ст. 121; ср. Устав в изд. Палибина [1912]. С. 51).
986. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 416.
987. Там же. С. 417 и след.
988. Там же.
989. Попов. С. 195 и след., 200 и след.; Русс. арх. 1863. С. 863; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 9; Сборник. 10. С. 275; Чтения. 1862. 2. Смесь. С. 3; Рачинский А. Кирилл Флоринский, епископ Севский, в: Русс. ст. 1876. 3. С. 454–457; Шпачинский. С. 235; Русс. ст. 1878. 5. С. 187 и след.; 1871. 3. С. 583; 1908. 7. С. 40, 44, 54; Чтения. 1880. 1. Смесь. С. 7–10; РБС (Яблонский—Фомич). С. 470; (Ибак—Ключарев). С. 662 и след. 26 марта 1802 г. Святейший Синод в особом указе предостерегал епархиальных архиереев от жестокого обращения с подчиненным приходским духовенством (ПСЗ. 27. № 20683).
990. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 389, 400; ср. с. 381–406.
991. Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 402–405.
992. ПСЗ. 17. № 12618; 18. № 12909; 19. № 13609, 13908; 24. № 17624; 26. № 19885; 30. № 23037.
993. Сборник. 113. 1. С. 143–145, 75, 151, 30–52 (о Филарете Дроздове). Одним из похвальных исключений был архиепископ Кирилл Богословский–Платонов, своим добросердечием снискавший большое уважение и любовь духовенства и верующих. Его замечательный дар проповедника и задушевность богослужений привлекали в церкви Каменца Подольского в пору служения там владыки Кирилла, в 1832–1841 гг., множество народу. На его проповеди стекались не только православные, но и католики, униаты и даже евреи (Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911. 146. С. 573; ср.: Сборник. 113. 1. С. 83 и след.; РБС. Ибак—Ключарев. С. 655–657).
994. Никанор. 1. С. 5 и след.; Савва. 4. С. 750, 811; 8. С. 651.
995. Сборник. 113. 1. С. 66–71 (Григорий Постников), 85–89 (Венедикт Григорович).
996. У Троицы в Академии (1914). С. 643.
997. К сожалению, в настоящее время автор лишен возможности указать точно, где именно Макарий употребил это выражение, вероятно — в одном из своих писем Кириллу Наумову.
998. Епископ Мемнон Вишневский был викарием Херсонской епархии при нескольких архиереях в течение 20 лет (1883–1903), до самой своей смерти (см. переписку с ним Никанора Бровковича: Русс. арх. 1909. 6). Епископ Иаков Кротков был 14 лет (1870–1884) викарием во Владимире (РБС. С. 160), а епископ Поликарп Гонорский — 18 лет (1868–1886) викарием в Нижнем Новгороде, при нем сменилось шесть епархиальных архиереев (РБС. Плавильщиков—Иринос (1905). С. 354 и след.). Одаренный, но слишком самостоятельный Никанор Бровкович вынужден был 6 лет (1871–1876) провести в «почетной ссылке» викарием в Новочеркасске (Донская епархия). Уже будучи ректором Казанской Духовной Академии (1868–1871), он характеризовался в жандармских донесениях как слишком «либеральный», о чем он узнал лишь много позднее, в момент своего назначения епархиальным архиереем (Никанор. Из записок, в: Русс. арх. 1908. № 1. С. 5). Епископ Порфирий Успенский, образованный и честолюбивый человек, мечтавший получить епархию, должен был 12 лет (1865–1877) прослужить викарием в Киеве, так как и он слыл за «либерала». Порфирий позволял себе, например, во время экзаменов в Киевской Академии задавать студентам вопросы вроде следующего: «Является ли Святейший Синод канонически обоснованным учреждением?» (Голубев. Порфирий Успенский, в: РБС. Плавильщиков—Иринос (1905). С. 593 и след.). Весьма критически относился к Порфирию Филарет Дроздов (Собрание мнений. 4. С. 457).
999. Множество подробностей о взаимоотношениях Филарета со своими викариями можно почерпнуть из «Хроники» Саввы Тихомирова, который и сам в 1862–1866 гг. был викарием Московской епархии.
1000. Кажется, епископ Илиодор Чистяков был единственным, кто всю жизнь оставался на одной и той же кафедре — в Курске (1832–1860). В 1865–1880 гг. епископы, вообще, довольно подолгу задерживались в своих епархиях. Но в последующее время, до 1903 г., из всех архиереев в 62 епархиях только один избежал перемещений, остальные же меняли кафедру каждые 3–4 года (Группа петербургских священников: К церковному Собору. СПб., 1905. С. 18).
1001. Об Иоанникии Горском см.: Никанор. 1. С. 44–60; Савва. 2. С. 529. Об Иоанникии Рудневе см. § 9, прим. 460. В эпоху Победоносцева архиепископ Ионафан Руднев (1819–1906) был редким исключением: он оставался в Ярославской епархии с 1877 по 1903 г.
1002. Много замечаний на этот счет можно найти в воспоминаниях Никанора и Саввы.
1003. Об Арсении Мацеевиче см.: Попов (1912); об Арсении Верещагине и Симоне Лагове см. выше.
1004. О Гаврииле Петрове см.: Титлинов (1916), особенно гл. 2 (Тверь), 7 (об оздоровлении монастырской жизни), 8 (Петербург). Литературу о Платоне Левшине см. в библиогр. к § 8 и в кн.: Розанов. 2. 1. С. 10 и след.; см. также ниже § 19.
1005. Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 4 и след.; Шпачинский (1907); Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1876–1877; Орловский П. Сказание о блаженном Рафаиле, митрополите Киевском, в: ТКДА. 1908. 2.
1006. Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911. 148. С. 89 (имеется в виду, вероятно, епископ Арсений Москвин (1841–1846), известный своей строгостью).
1007. Сборник. 113. 1. С. 141–142.
1008. О Моисее: Никанор. 1. С. 21 и след.; Сборник. 113. 1. С. 169; об Ионе — там же. С. 75; РБС. Ибак—Ключарев (1897). С. 316; о Евгении: Сборник. 113. 1. С. 143–145.
1009. Ряд решений Филарета по вопросам епархиального управления с начала 70–х гг. публиковался в «Душеполезном чтении»; см. также: Заозерский Н. А. Филарет, митр. Московский, как администратор и судья в своей епархии, в: Прибавления. 1883. 2; прочую литературу см. в РБС. Н. П. Гиляров–Платонов дает следующую оценку Филарету как епископу: «С именем митрополита Филарета соединяется понятие о целом периоде церковной истории… Он не был представителем эпохи; он сам и был эта эпоха; он не выражал свое время, а руководил время. В первую половину царствования Александра, став во главу церковного управления — не саном своим или местом служения, а исключительно влиянием своей нравственной силы, — он до конца жизни так и остался. Внешнее влияние его иногда оспаривалось, но никем и никогда не оспаривались его умственное и духовное первенство и его нравственное влияние… Он был епископ от утра до вечера и от вечера до утра… Митрополит Филарет был историческое явление необыкновенное» (Собр. соч. (1899). 2. С. 436; то было написано в 1867 г., тотчас после кончины Филарета; ср. библиогр. к § 9).
1010. Об Алексии см.: РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 20 и след. Источников по этому периоду, за исключением отчетов обер–прокуроров, почти нет; воспоминания иерархов и других современников, из которых можно было бы почерпнуть ясное представление об эпохе, редки. Возможно, именно это стало причиной отсутствия и специальных исследований. См. § 9.
1011. Никанор. 1. С. 60–66; Шомпулев В. Характеристика архиереев Саратовской епархии за шестьдесят лет, в: Русс. ст. 1912. 151. С. 252. В этой работе освещена деятельность и других епископов, начиная с Якова Вечеркова (1832–1847) и до начала XX в.
1012. Антоний Николаевский, епископ Енисейский (1873–1881) и Пензенский (1881–1889) (РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 221); епископ Минский (1877–1880), а затем Астраханский (1880–1889) Евгений Шерешилов (ПБЭ. 2. Стб. 109 и след.); Дионисий Хитров, епископ Якутский (1867–1883) и Уфимский (1883–1896) (Савва. 6. С. 575; Барсуков Н. Дионисий Хитров. М., 1902); епископ Оренбургский (1866–1879) и Новочеркасский (1879–1887) Митрофан Винницкий (ПБЭ. 5. Стб. 5); Иоанникий Руднев, управлявший последовательно шестью епархиями (1864–1900) и скончавшийся митрополитом Киевским (ПБЭ. 6. Стб. 771–784; Шомпулев. Ук. соч. С. 252); Лаврентий Некрасов, епископ Курский (1898–1904) и Тульский (1904–1908) (Ист. в. 1908. 5. С. 778); Исидор Никольский, митрополит Петербургский (ПБЭ. 5. Стб. 1071–1074); Антоний Вадковский, митрополит Петербургский (см. библиогр. к § 9, прим. 461 к гл. 2). Этот список можно было бы продолжить, см.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 466. Anm.
1013. Среди епископов было немало талантливых проповедников. Проповеди на церковно–политические темы в XVIII в. говорили Феофан Прокопович и иногда Стефан Яворский, в XX в. — Антоний Храповицкий. Выдающимися мастерами чисто церковной проповеди в XVIII в. были Гедеон Криновский, Арсений Могилянский, Димитрий Сеченов, Иннокентий Нечаев, Амвросий Протасов и Анастасий Братановский; в XIX в. — Филарет Дроздов, Иннокентий Борисов, Михаил Десницкий, Амвросий Ключарев, Виссарион Нечаев, Кирилл Богословский–Платонов, Иоанн Доброзраков, Александр Светлаков, Никанор Бровкович, Иустин Вишневский и др. Подробно о проповеди см. соответствующую главу в т. 2.
1014. О Виссарионе Нечаеве: ПБЭ. 3. Стб. 514–516; Корсунский И. Преосв. Виссарион, еп. Костромской. М., 1886; об Анастасии Добрадине: Церк. вед. 1913. 18/19.
1015. Никанор. 1. С. 110; Сборник. 113. 1. С. 66–70; Евлогий. С. 108; Савва. 9. С. 200 (о Леонтии Лебединском). Бывали и епископы, не слишком охотно участвовавшие в архиерейских богослужениях, например, Казанский архиепископ Иона Павлинский (Сборник. 113. 1. С. 52 и след.) или Астраханский епископ Афанасий Дроздов (Савва. 8. С. 83).
1016. В течение синодального периода к лику святых были причислены следующие епископы XVIII в.: Ростовский — Димитрий Туптало, Иркутский — Иннокентий Кульчицкий, Митрофаний Воронежский, Тихон Задонский, Иоасаф Белгородский (см. § 25 в т. 2).
1017. О Феофане имеется довольно обширная литература, наиболее подробна работа: Корсунский И. Преосв. Феофан, еп. Владимирский и Суздальский. М., 1895; см. также: Smolitsch. Leben und Lehre der Starzen (1936). S. 178–193 (2–е изд. 1952. S. 160–173); idem. Russisches Mönchtum (1953). S. 441 и след. Об Амвросии Орнатском: Жмакин В., в: Русс. ст. 1883. 7. С. 129–178; РБС (лит.); Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 454 и след. Ср. ниже § 23.
1018. Титов А. А. Преосв. Иеремия, в: Чтения. 1887. 3; РБС. С. 164 и след.; ПБЭ. 6. Стб. 311; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 455 и след.
1019. Кульжинский Г. И. Святитель Мелетий Леонтович, архиеп. Харьковский и Ахтырский. Харьков, 1881; Ковалевский А. Из воспоминаний об архиеп. Харьковском Мелетии Леонтовиче, в: Душеп. чт. 1867. 3. Об Антонии: Ковалевский А. Из воспоминаний о преосв. Антонии, архиеп. Воронежском, в: Душеп. чт. 1868. 3; Описание отечественных подвижников (декабрьский выпуск). С. 490–496; Савостьянов С. Жизнь преосв. Антония, архиеп. Воронежского. СПб., 1852; Некрасов. Преосв. Антоний, архиеп. Воронежский. Воронеж, 1890.
1020. Сборник. 113. 1. С. 53–56; У Троицы в Академии (1914). С. 232–251. Письма Филарета Амфитеатрова опубликованы только частично: Чтения. 1869. 2–3; ТКДА. 1884. 2 (Иннокентию Борисову); БВ. 1913. 1 (Игнатию Брянчанинову). См. также: архим. Сергий Васильевский (см. библиогр. к § 9); РБС (Фабер—Цявловский). 1901. С. 77–80; Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 458 и след.
1021. Smolitsch. Leben und Lehre der Starzen (1936). S. 168–177 (2–е изд.: 1952. S. 151–159); idem. Russisches Mönchtum. S. 453 и след., 521–524. См. ниже § 23.
1022. Архим. Пимен. Воспоминания, в: Чтения. 1877. 1. С. 407.
1023. См. главы о богословской науке в т. 2.
1024. О Евгении: Абрамович Д. И. Памяти митрополита Евгения Болховитинова, в: Исторический архив. СПб., 1919. 1. С. 190–223 (библиогр. и список трудов митрополита Евгения); Переписка Макария, митрополита Московского, в: ТКДА. 1907. 11. С. 480; ср.: У Троицы в Академии (1914). С. 643.
1025. Листовский И. Филарет, архиеп. Черниговский. М., 1887. С. 24; о влиянии А. В. Горского на Филарета см.: У Троицы в Академии. С. 343, 323; о цензурных трудностях: Котович. Ук. соч. С. 187; У Троицы в Академии. С. 408. Епископ Никодим Казанцев, ученик Филарета в Московской Духовной Академии, характеризует его как человека замкнутого, но замечательного ученого (Жизнь архимандрита Никодима Казанцева, в: БВ. 1910. 3. С. 627). См. также главы о богословской науке в т. 2.
1026. Об этом ученом и исследователе см. в т. 2.
1027. См. § 21 и соответствующие главы в т. 2.
1028. О Филарете Дроздове см.: Флоровский. Пути русского богословия. С. 166–184, 542 и след. Подробнее об этой стороне деятельности митрополита Филарета см. в т. 2.
1029. Знаменский. Приходское духовенство (1873). С. 615, 628.
1030. Митр. Антоний. Речи. 3–е изд. (1912). С. 11.
1031. Цит. по: Чистович. Феофан Прокопович (1868). С. 325 и след.; ср. § 23.
1032. Знаменский. Приходское духовенство. С. 400. Впервые это сочинение было издано В. И. Саввой под названием «Сочинение против епископов XVIII века», в: Чтения. 1909. 1. С. 25, 35. Савва датирует его временем между 1744 и 1764 гг. и считает автором также протоиерея Петра Алексеева. Датировка Знаменского, видимо, ближе к истине. Очевидно, критика епископата Алексеевым относится к тому времени, когда заседала Комиссия по составлению нового законоуложения. Возможно, ему были известны «пункты» Святейшего Синода (см. § 8), в которых духовенство подразделялось на два класса. Как один из первых борцов против безраздельного господства епископов Алексеев является довольно яркой фигурой из числа белого духовенства XVIII в.; см. о нем: Розанов (см. библиогр. к § 11). 3. 1, прим. 600; Дополнение. С. 174–185, здесь очень подробно о спорах Алексеева с протоиереем А. Левшиным, братом митрополита Платона Левшина. Алексеев был человеком нервным, полемичным и алчным, и среди причин его критики в адрес епископов были, наверняка, и разногласия с митрополитом Платоном. В своей борьбе с Платоном он мог рассчитывать на поддержку при императорском дворе благодаря дружбе с протоиереем Панфиловым, духовником Екатерины II, который также являлся противником епископата. Эта близость к Петербургу выражалась, с одной стороны, в его жалобах и доносах — это он донес на писателя Новикова (Русс. арх. 1882. 2. С. 76 и след.), — а с другой — в знаках монаршей милости, например, в том, что именно ему, не без протекции Панфилова, было поручено принять последнюю исповедь Пугачева перед казнью (там же. С. 70). Как хороший проповедник и катехизатор, а также человек образованный, он безусловно выделялся среди московского приходского духовенства. Своей книгой «Истинное благочестие христианское» (М., 1767), посвященной Екатерине II — «истинной последовательнице истинного Божества» (!) (Филарет. Обзор. 1884. С. 386), он сразу же привлек к себе внимание императрицы. Свойственную ему активность он проявил также как член Российской Академии (Сухомлинов. История Российской Академии (1874). 1. С. 280). Он писал письма и Павлу I (Корсаков Д. П. Алексеев, прот. московского Архангельского собора, в: Русс. арх. 1880. 2). Переписку Алексеева с Панфиловым см. в: Русс. арх. 1871. 1; 1892. 1; ср.: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 429–440; его жалобы и доносы на Платона см. в: Русс. арх. 1871. С. 218 и след.; 1882. 2. С. 73 и след. (к Храповицкому, личному секретарю Екатерины II). 79; см. также: РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 11.
1033. Второе сочинение Алексеева «Рассуждение» см.: Чтения. 1867. 3. С. 17–26; ср. очень резкую критику его со стороны Филарета Гумилевского: Обзор (1884). С. 384.
1034. Казанский. Переписка, в: БВ. 1910. 5. С. 140.
1035. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 310. В своем основательном исследовании: Пострижение в монашество: Чин пострижения в монашество в Греческой Церкви. К., 1914, профессор Киевской Академии П. Пальмов утверждает, что для ученого монашества следовало бы установить особый чин посвящения, так как его деятельность и вся его сущность не соответствовали истинному монашеству (с. 343). Ср. также мнение болгарского богослова Стефана Цанкова: Zankov St. Das orthodoxe Christentum des Ostens. Berlin, 1928. S. 333.
1036. Горский А. В. О сане епископском в отношении монашества, в: Прибавления. 21 (1862). Филарет Дроздов допустил публикацию этой работы, лишь учитывая ее строгую научность (Собрание мнений. 5. 1. С. 417). Неодобрительно отзывается о ней и архиепископ Филарет Гумилевский в одном из своих писем к Горскому, с которым был в дружеских отношениях (У Троицы в Академии. С. 481).
1037. Архим. Иоанн Соколов. О монашестве епископов, в: Прав. соб. 1863. 1–2. Филарет Дроздов нашел это сочинение «весьма полезным» и сделал к выводам Иоанна лишь несколько небольших замечаний (Собрание мнений. 5. 1. С. 414 и след.). Появившееся некоторое время спустя сочинение епископа Гурия Карпова «О богоучрежденности епископского сана» (М., 1876) было вызвано планами реформ церковного суда (см. § 6).
1038. Описание сельского духовенства в России. Лейпциг, 1858, в особенности с. 20–30, 44, 124–128; впоследствии эта книга с некоторыми изменениями и под заглавием «Записки сельского священника» была перепечатана в Русс. арх. 1879–1880. «Описание» чрезвычайно возмутило известного «защитника православия» А. Н. Муравьева, который 2 января 1859 г. писал Филарету Дроздову: «Прикажите непременно написать ответ на книгу о сельском духовенстве. Вы медлите, а книга сия, как яд, производит глубокие язвы в высшем кругу, и ей верят, как Евангелию» (Письма духовных и светских особ к митр. Филарету. С. 289). Возможно, Филарет поручил написать ответ Н. В. Елагину.
1039. [Елагин Н. В.] Русское духовенство. Лейпциг, 1859. Главы 1 и 2, критикующие «Описание», написал Елагин; автором гл. 7 «Взгляд православного на сан епископов» был человек богословски образованный, вероятно, профессор Московской Академии А. Ф. Лавров. Н. В. Елагин (1817–1891), с 1848 г. цензор в Петербурге, был известен своим религиозным консерватизмом. Позднее он написал еще две книги: «Дух и заслуги монашества для Церкви и общества» (СПб., 1874) и «Белое духовенство и его интересы» (СПб., 1874), в которых критикует белое духовенство и восхваляет монашество.
1040. О белом и черном духовенстве. Берлин, 1866. Здесь, как и в других работах Д. Ростиславова, находим резкие выпады против епископата и ученого монашества — этих «черноризцев», которые, по его мнению, были ретроградной силой в Русской Церкви. Некоторые утверждения Ростиславова свидетельствуют о его большой предвзятости, отчетливо обнаруживая ту пропасть, которая с начала XIX в. вплоть до конца синодального периода разделяла ученое монашество и светскую профессуру в духовных учебных заведениях. Кроме того, некоторое влияние на Ростиславова оказали внецерковные либеральные течения 60–х гг. См. его сочинения в библиографии к § 10, 11, 13–16, 20.
1041. Новое время. 1906. № 11030; цит. по: М. В. Надежды и разочарования, в: БВ. 1907. 1. С. 189 и след., 197.
1042. «Отзывы» епархиальных архиереев по поводу планов созыва в 1905–1906 гг. Поместного Собора подтверждают наши критические суждения в этом параграфе. После долгого вынужденного молчания в надежде, что церковная реформа наконец осуществится, епископы высказывались очень откровенно и критично (подробнее об этом см. в т. 2).
1043. По истории белого приходского духовенства особенно важны труды П. Знаменского «Приходское духовенство» и Н. Розанова. В работах Григоровича, Чижевского, Ивановского, Нечаева, Калашникова дается сводка указов и распоряжений правительства и Святейшего Синода относительно прав и обязанностей приходского духовенства.
1044. Знаменский. Ук. соч., в: Прав. соб. 1871. 3. С. 53.
1045. Там же. С. 348. Об образовании сословий (или состояний) см. работы Владимирского–Буданова, Филиппова и Латкина (см. библиогр., общая лит. б).
1046. Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 69; Розанов. 1. С. 105. Нельзя упускать из виду, что в Сибири епархиями управляли епископы украинского происхождения, для которых принцип выборности был привычен. В Иркутской епархии он был дозволен особым указом еще в 1739 г. (ПСЗ. 10. № 7836). Этот принцип был известен еще до Стоглавого Собора 1551 г. (Стоглав. Казань, 1887. С. 32, 84; Голубинский. 1. 1 (1901). С. 444 и след.) и, как видно из послания патриарха Адриана Киевскому митрополиту от 7 апреля 1699 г., в Московской Руси был общепризнан (Титов Ф. Русская Православная Церковь в Польско–Литовском государстве в XVII–XVIII в. 2. 1 (1905). С. 419 и след.). В целом о принципе выборности см.: Milasch. S. 406.
1047. Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 70, 75; Титов. Ук. соч. С. 413–419.
1048. Шпачинский. С. 295, 320 и след., 337. Об особом положении приходского духовенства в украинских епархиях, которые, как известно (см. § 11), вошли в подчинение Московского патриарха лишь в конце XVII в., см. также работу Е. М. Крыжановского «Очерки быта малороссийского духовенства в XVIII веке», в: Сочинения. К., 1890. 1; Лазаревский А. М. Описание старой Малороссии. К., 1888; Лебедев А (см. библиогр. к § 11); Лотоцкий; Дианин.
1049. Знаменский П. Духовная школа в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 315 и след. См. указы: ПСЗ. 10. № 7204 (1737 г.), 7364 (1737 г.), 7734 (1739 г.). Один из указов от 1734 г. (ПСЗ. 9. № 6614) запрещал украинским епископам посвящать в духовный сан выходцев из казачества, откуда видно, что такие случаи не были редкостью. Подобные же распоряжения были изданы и в отношении «градского населения» (ПСПиР. 8. № 2815, 2818, 2828).
1050. Шпачинский. С. 36–39.
1051. Шпачинский. С. 309 и след., 313; Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 77–79, 85–89. Однако среди епископов Украины были и несогласные с принципом выборности, всячески старавшиеся его отменить, например, Иродион Жураковский, епископ Черниговский (1722–1734), и Белгородский епископ Иоасаф Горленко (1748–1754) (Знаменский. Ук. соч. С. 184, 188, 191).
1052. Шпачинский. С. 296 и след. Должность викарных священников была постепенно отменена только при Гаврииле Кременецком (1770–1783) и Самуиле Миславском (1783–1796). Оба многое сделали, чтобы преобразовать управление по великорусскому образцу.
1053. ПСЗ. 4. № 2352; этот указ был подтвержден в 1722 г. (ПСЗ. 6. № 3911; ПСПиР. 2. № 439); ср.: Духовный регламент. Ч. 2. Пункт 8.
1054. ПСЗ. 6. № 3932, 4120; 7. № 4190. Ст. 18; ср.: Розанов. 2. 1. С. 69 и след.; 2. 2. С. 29 и след.
1055. ПСЗ. 6. № 4022; 10. № 7204, 7734; 11. № 8291; ПСПиР. 6. № 2409, 2420.
1056. Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 174. Тем не менее принцип выборности, например, в Петербурге, довольно часто применялся еще в 40–е гг. (Ист. — стат. Петербург. 5. С. 33, 35, 37).
1057. Знаменский. Ук. соч. С. 198. «Инструкция благочинным» митрополита Платона Левшина все же признавала за приходами право избирать ставленников в присутствии благочинных (Розанов. 3. 1. С. 51), но практически это право использовалось, по–видимому, редко (Знаменский. Ук. соч. С. 198).
1058. ПСЗ. 24. № 17958. Ст. 18. Этот указ Святейшего Синода от 7 мая 1797 г. появился, вероятно, на основании указа Павла I генерал–прокурору от 4 мая того же года, согласно которому административным ведомствам запрещалось принимать какие–либо прошения от населения (ПСЗ. 24. № 17956).
1059. ПСЗ. 24. № 18016.
1060. ПСЗ. 33. № 26347; подтвержден в 1820, 1823 и 1832 гг. (ПСЗ. 37. № 28373; 38. № 29711; 2 ПСЗ. 5. № 3869; ср.: 1. № 213).
1061. Курсив автора. Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 209 и след.
1062. ПСЗ. 4. № 2308, 2352; 6. № 3932, 4120; 7. № 4190.
1063. ПСЗ. 7. № 4190. Ст. 18.
1064. Интересно мнение по этому вопросу И. Т. Посошкова (1652–1726), публициста петровского времени, имевшего собственное суждение об отрицательных и положительных сторонах петровской «европеизации». В своем сочинении «О скудости и богатстве» (1724 г.) он пишет: «А по моему мнению, аще бы кой ставленик и в школе учился, обаче надлежит его испытати, каков он в разуме и во всяком рассуждении, да тогда уже его посвящать бы. А буде который и грамматике учился, а смыслу и рассуждения несть в нем, и таковых в пресвитеры посвящать, мне ся мнит, отнюд не надлежит. Паче учения надлежит в пресвитерах умного рассудительства, чтобы он мог пастырем быть словесных овец» (с. 2). «Надлежит о священницех великое попечение приложити, дабы пресвитеры были всему благочестию опора» (Посошков. Книга о скудости и богатстве, в: Памятники русской истории. Т. 2 / Изд. М. К. Любавский и др. М., 1911. С. 2, ср. с. 5).
1065. ПСЗ. 12. № 8904.
1066. ПСЗ. 5. № 3245, 3287; 7. № 4533, 4536, 4996. О том, в силу каких социальных и правовых условий церковнослужители были переведены в разряд налогообязанных, см. также: Ключевский В. О. Подушная подать и отмена холопства в России, в: Опыты и исследования. Первый сб. статей. Пг., 1918. С. 268–357; первая публикация в: Русс. м. 1886. 5, 7, 9, 10. Подушная подать (подушный оклад) была введена Петром Великим для содержания армии в мирное время (указ от 26 ноября 1718 г.: ПСЗ. 5. № 3245).
1067. ПСЗ. 12. № 8981; ПСПиР. Е. П. 2. № 677.
1068. ПСЗ. 20. № 14475; 22. № 15978, 15981.
1069. См. ниже § 19; Владимирский–Буданов М. Ф. Государство и народное образование в России в XVIII в. Ярославль, 1874. С. 107 и след.
1070. ПСЗ. 20. № 14831. Ст. 1.
1071. ПСЗ. 24. № 17675, 18273; ср. № 18726. Ст. 15, 18880, 19434.
1072. 2 ПСЗ. 4. № 3323; 6. № 4563; Извлечения… за 1869 г. С. 221.
1073. Свод законов. 3. Ст. 32–33; 9. Ст. 275, 276, 291.
1074. Извлечения… за 1867 год; о распоряжениях и дополнениях к закону по этому вопросу см.: Нечаев, Чижевский и Калашников.
1075. 2 ПСЗ. 44. № 47138; 46. № 49361, 49382; Извлечения… за 1869 г. С. 224–227, 241–243; Извлечения… за 1871 год. С. 210–212.
1076. 2 ПСЗ. 7. № 5585; Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 340 и след.; Церк. вед. 1905. 52. С. 575.
1077. ПСПиР. 2. № 596. Ст. 27; ПСЗ. 6. № 4022.
1078. Об этом см. ниже.
1079. ПСЗ. 7. № 5202; 8. № 5264, 5432; 10. № 7836 и др.
1080. Об отдельных чертах, характеризующих приходское духовенство в связи с порядком наследования, см.: Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 422 и след.; Шпачинский. Арсений Могилянский. С. 319. Впрочем, на Украине сыновья священников часто не имели возможности унаследовать отцовский приход, так как в силу принципа выборности, когда он еще действовал, парохии могли избрать и других, более подходящих кандидатов. Еще в 1767 г. духовенство Черниговской епархии жаловалось на такого рода действия в своих «пунктах» для Комиссии по составлению нового законоуложения (Сборник. 43. С. 571).
1081. ПСЗ. 18. № 13067; Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 433–451; Шпачинский. Ук. соч. С. 424 и след.
1082. ПСЗ. 18. № 13067; Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 452.
1083. ПСЗ. 22. № 15981; 25. 18921; Знаменский. Ук. соч. С. 453 и след.; Шпачинский. Ук. соч. С. 323 и след.
1084. Знаменский. Ук. соч. С. 463 и след.
1085. Там же.
1086. 2 ПСЗ. 42. № 44610; 44. № 47138.
1087. Аксаков И. С. Собрание сочинений. 4. С. 707 и след. (в номере газеты «Москва» от 4 ноября 1867 г.); см. также: Миротворцев В. Меры правительства к преобразованию быта православного духовенства в царствование имп. Александра II, в: Прав. соб. 1880. 3; Руновский Н. Церковно–гражданственные законоположения относительно духовенства в царствование имп. Александра II. Казань, 1898.
1088. По ревизии 1722 г. значилась 15 761 церковь с 67 111 духовными лицами (священниками, диаконами, церковнослужителями) (Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 167).
1089. Знаменский. Ук. соч. С. 84.
1090. ПСЗ. 4. № 2186, 2308, 2352; 5. № 2778; 6. № 4035.
1091. ПСЗ. 5. № 2985; повторено в «Духовном регламенте»: О епископах. Пункт 8.
1092. ПСЗ. 5. № 3171, 3175; 6. № 3963, 4190; 6. № 4022. Ст. 1–5, 22, 25; ПСПиР. 2. № 60; подтверждено в 1731 г.: ПСПиР. 7. № 2482; ср. указ Сената: ПСЗ. 8. № 6025.
1093. ПСЗ. 6. № 3901. Ст. 8. До 1718 г. платилась подворная подать (или подворный оклад), а с 1719 г. — подушная подать. Но подати владельцам в церковных имениях продолжали и далее выплачиваться со дворов (см. § 10).
1094. ПСЗ. 6. № 3932; ПСПиР. 2. № 513.
1095. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 97.
1096. ПСЗ. 6. № 4035; директивы по этому вопросу см.: ПСПиР. 2. № 532, 548, 955.
1097. ПСЗ. 6. № 4072; еще раз подтверждено в 1723 г. (№ 4035). На практике многие малочисленные приходы продолжали существовать, пока их укрупнение не было подтверждено новыми указами (ПСПиР. 2. № 955; 3. № 1029; ПСЗ. 6. № 4186).
1098. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 167.
1099. ПСПиР. 2. № 674; ПСЗ. 6. № 4035; 7. № 4515.
1100. ПСПиР. 2. № 648, 715; 4. № 1312; ПСЗ. 6. № 4136, 4021, 4035.
1101. ПСЗ. 7. № 4455, 4802.
1102. ПСЗ. 7. № 49088; 11. № 8836. Ст. 12; ср.: 11. № 8625; 12. № 8914, 8991; 14. № 10342, 10665.
1103. Об этом сочинении Феофана см.: Чистович. Феофан Прокопович. С. 530; Морозов. Феофан Прокопович как писатель (1880). С. 358 и след. ПСЗ. 8. № 5494, 5508, 5909; ПСПиР. 7. № 2298, 2518. Много подробностей у Титлинова. Правительство Анны Иоанновны. Гл. 3.
1104. Титлинов. Ук. соч. С. 207–236; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 140–171.
1105. ПСЗ. 10. № 7070, 7314, 7331; ср. № 7138, 7164, 7169. В рекруты забирались также семинаристы, оказавшиеся неспособными к наукам (ПСЗ. 10. № 7385). Следует помнить, что и при Алексее Михайловиче неграмотные сыновья духовных лиц были в 1660 г. забраны на военную службу (ПСЗ. 1. № 288, 289). Эта же мера применялась и при Петре I в 1708–1710 гг. (ПСЗ. 4. № 2186, 2308).
1106. ПСЗ. 10. № 7364, 7389, 7490, 7533, 7610, 7646, 7790; 11. № 8040; 10. № 7634, 7717.
1107. ПСЗ. 10. № 7734, 7790; 11. № 8040. При правительнице Анне Леопольдовне наступило некоторое облегчение, и многие рекруты были отпущены (ПСЗ. 11. № 8268), в том числе и забранные за отказ от дачи присяги (ПСЗ. 11. № 8130, 8148, 8153, 8199).
1108. ПСЗ. 11. № 8836. Ст. 12; 12. № 8890; 13. № 9781; 14. № 10342; ПСПиР. Е. П. 4. № 1400, 1401, 1428; см. также: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 172–192.
1109. ПСЗ. 14. № 10665, 10780, 10422; 17. № 12586, 12861; 18. № 13306; ПСПиР. Е. II. 1. № 261, 264. Подробнее о разборе 1764–1765 гг. см.: Титлинов. Гавриил Петров. С. 74–85. С одной стороны, правительство старалось уменьшить число духовенства, с другой — при Елизавете Петровне 3 октября 1761 г. было дозволено принимать в духовное сословие крестьян, получивших вольную от своих помещиков (ПСЗ. 15. № 11336).
1110. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 197.
1111. ПСЗ. 17. № 12575. Поскольку после 1756 г. число безместных клириков («волочащихся попов») не уменьшилось, а как это обычно бывало после разборов, напротив, увеличилось, пришлось вновь издавать указы о борьбе с этим старым явлением: ПСЗ. 19. № 13764, 13499, 14207; ПСПиР. Е. II. 1. № 68, 266, 564.
1112. ПСЗ. 18. № 13236; ПСПиР. Е. II. 1. № 464, 519, 524.
1113. ПСЗ. 19. № 14062, 14182; 20. № 14295, 14475.
1114. ПСЗ. 20. № 14807; новые правила строительства церквей: ПСЗ. 19. № 13541, 13625, 14231. Ст. 11; 21. № 15379. Ст. 58 (Устав благочиния, или Полицейский). Введение штатов в украинских епархиях привело к исчезновению института приходских викариев (Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 255).
1115. ПСЗ. 22. № 15978, 15981, 16646, 16674; ср. 23. № 16797. Титлинов. Гавриил Петров. С. 533–556; о недовольстве епископов результатами разбора 1784 г. см.: Знаменский. Ук. соч. С. 286 и след.
1116. ПСЗ. 24. № 17675, 17728; 25. № 18109, 18457, 18726. Ст. 15, 18880.
1117. ПСЗ. 27. № 20491, 20489, 20567, 20897; 29. № 22476, 21811; 30. 22841; 33. № 26580.
1118. 2 ПСЗ. 6. № 4563, 4599; 8. № 6450; об особых привилегиях для сыновей священников и дьяконов, добровольно вступивших в военную службу: 2 ПСЗ. 1. № 544; 2. № 1262.
1119. 2 ПСЗ. 4. № 3323; 17. № 15470, 16856; Извлечения… за 1842 год. С. 48–49; ср. Извлечения… за 1869 г. С. 221.
1120. 2 ПСЗ. 44. № 46974; Извлечения… за 1869 г. С. 218–240; Извлечения… за 1871 г. С. 198, 205 и след.; Извлечения… за 1873 г. С. 183–189.
1121. См. «Ведомости» в: Отчетах обер–прокурора за 1870–1881 гг., а также табл. 6.
1122. Отчет… за 1885 г. С. 206–213; Отчет… за 1886 г. С. 31–38. О недовольстве епархиальных архиереев см.: Савва. 7. С. 526 и след.; 8. С. 132.
1123. С 1885 г. для церковнослужителей, исполнявших обязанности псаломщиков, вместо прежнего названия «причетник» (на Украине — «дьячок»), было введено единое официальное наименование «псаломщик» (Калашников. № 1848); прочие указы Святейшего Синода об обязанностях и правах псаломщиков см. там же. № 1848–1860. Ср. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 69, 75, 79, 85, 148; см. также разъяснения в издании 1912 г. М. Н. Палибина; Чижевский. С. 24 и след.
1124. Отчет… за 1888 г.; Отчет… за 1914 г.; ср. табл. 6.
1125. ПСЗ. 1. № 412. Гл. 7, 9.
1126. ПСЗ. 7. № 4499; 11. № 8537; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 266.
1127. ПСЗ. 19. № 13541; 26. № 19897 (1801 г.); 29. № 22378; 32. № 24945; 2 ПСЗ. 8. № 6289.
1128. 2 ПСЗ. 14. № 12148; Свод законов. 9. Ст. 276; Устав духовных консисторий (1883). Ст. 86 (изд. 1899 г. Ст. 415, 428); ср.: Калашников. № 2159–2170. Применительно к XVIII в. см.: ПСЗ. 16. № 12471. Ср., однако: Milasch. S. 271 и след., 276 и след., 283
1129. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 478–482 (от 22 января 1860 г.), 496 и след., 527–533.
1130. Там же. С. 517–527, 576–579. Ср.: Отзывы. 3. С. 444.
1131. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 143; записку М. Н. Муравьева см. в: Русс. арх. 1883. 2. С. 175–203; 2 ПСЗ. 44. № 46974.
1132. О правовом положении духовенства до Петра I см.: Уложение 1649 г. Гл. 10. Ст. 85, 89, 98; 13. Ст. 1–4, 6; 20. Ст. 67; а также «Статьи» патриарха Адриана: ПСЗ. 1. № 1612; ср. 4. № 1876; Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 406–463; 2. С. 79–128, 148–195. Говоря о правовом положении, следует учитывать также все вопросы, касающиеся фактического пользования церковным имуществом (Завьялов (см. библиогр. к § 10). С. 22–122).
1133. О различных видах налогов и податей в конце XVII в. см.: Милюков. Государственное хозяйство (2–е изд. 1905); Латкин. Учебник (2–е изд. 1909). С. 440 и след.; ср.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. Гл. 8.
1134. ПСЗ. 4. № 2166; 7. № 4571, 4579; 10. № 7205, 6957; ПСПиР. 4. № 1375; 6. № 1984; 8. № 2705, 2812; ПСЗ. 6. № 4616; 7. № 6957; 11. № 8546; 12. № 9314. О различных видах налогов: Горчаков. Монастырский приказ. С. 204, 220–226. О жалобах духовенства на воинские постои, поданных во время работы комиссии 1767 г.: Сборник. 43. С. 49, 417, 432.
1135. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 417–420.
1136. ПСЗ. 6. № 3481, 3454. Ст. 10, 3492, 3802, 3854, 3901. Ст. 8, 3932, 4035.
1137. ПСЗ. 6. № 3932, 4035; 7. № 4186; ПСПиР. 1. № 153.
1138. Многие указы были изданы одним Сенатом: ПСЗ. 7. № 4802; 8. № 5264, 5228, 5882, 5944, 6066; 11. № 8105, 8268. Иногда одни указы противоречили другим, направленным на сокращение числа духовенства. Соответствующие указы эпохи Екатерины II: ПСЗ. 18. № 13336; 20. № 14475; 22. № 15978. Ст. 7–8, 15981. Ст. 3–4.
1139. См. выше § 10; Знаменский. Ук. соч. С. 426–430.
1140. ПСЗ. 7. № 4571, 4579.
1141. ПСЗ. 8. № 5944 (1732 г.). На Украине значительная часть приходского духовенства происходила из шляхты. Об ограничении их прав при Анне: ПСЗ. 9. № 6614, 6724; ср.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 185, 187–200. Наказы 1767 г.: Сборник. 43. Приложение; см. также: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 431 и след. и выше § 8.
1142. См. § 6, 11. Мнение патриарха Никона об Уложении, в: Зап. Отделении русс. и слав. археологии. 1861. 2; ПСЗ. 1. № 412 (Собор 1667 г.); АИ. 4. № 253 (Собор 1675 г.); ААЭ. 4. № 204 (Собор 1675 г.).
1143. «Статьи» патриарха Адриана, в: Чтения. 1847. № 4; ПСЗ. 4. № 1876, 1829, 2310; Горчаков. Монастырский приказ. С. 123, 198.
1144. Горчаков. Ук. соч. С. 123–128.
1145. ПСЗ. 6. № 4113; 7. № 4190. Ст. 8, 16; 8. № 5818; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 1. С. 439, 441.
1146. Знаменский. Ук. соч. С. 441 и след.; ср. Владимирский–Буданов. Обзор (1888). С. 241.
1147. ПСЗ. 6. № 4012; ср. № 4113.
1148. Прибавление о священниках. Ст. 11–12. Ср.: Свод законов. 16. 2 (изд. 1892 г.). Ст. 555–556; 16. 1. Ст. 704, а также 15. 2. Ст. 598–599. Ср. трактовку тайны исповеди у Нечаева (1890). С. 189 и след.
1149. Об истории Преображенского приказа см.: Веретенников В. И. Очерки по истории Тайной канцелярии петровской эпохи, в: ЖМНП. 1907. 9; Знаменский. Ук. соч. С. 79–91, 445–449; Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 185–200; Голубев А. Сыскной приказ (1730–1763), в: ОАМЮ. 4 (1884), особенно с. 85–89; ср. § 8.
1150. См. лит. в прим. 62.
1151. Знаменский. Ук. соч. С. 460–463; Титлинов. С. 185–200.
1152. Латкин. Учебник (2–е изд. 1909). С. 54 и след.; он же. Проект нового уложения, составленный законодательной комиссией 1754–1766 годов. СПб., 1893.
1153. ПСЗ. 11. № 8546, 8844; ПСПиР. Е. П. 1. № 72; ПСЗ. 12. № 9314.
1154. ПСЗ. 12. № 8904, 8981, 8914; 12. № 9113, 9198, 9483, 9548; 12. № 9781. Указ в защиту приходского духовенства от произвола помещиков от 29 ноября 1744 г.: ПСЗ. 12. № 9079; ср. 14. № 10750. Дополнительный фактический материал: Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 117–125; см. также «пункты» Белгородского епископа Порфирия Крайского (1767 г.) о грубом обращении помещиков с сельским духовенством, в: Сборник. 43. С. 430–433.
1155. Еще при Елизавете Петровне Сенат 13 сентября 1754 г. постановил, что к разбирательствам дел духовных лиц в светском суде, должны допускаться депутаты епархиального управления (ПСЗ. 14. № 10293), что было подтверждено 29 марта 1766 г. и 14 ноября 1791 г. (там же. 16. № 12606; 23. № 17052). Ср.: ПСПиР. Е. II. 1. № 197, 303; ПСЗ. 17. № 12618 (отмена наказания за пропуск богослужений по викториальным дням). Важным был указ от 7 июня 1767 г., запрещавший телесные наказания духовных лиц по приказу епархиальных управлений (ПСЗ. 18. № 12909); подтвержден в 1771 (там же. 19. № 13609) и 1797 г. (там же. 24. № 17624). Указ от 26 февраля 1764 г. освобождал приходское духовенство от податей в пользу епархиальных управлений (ПСЗ. 16. № 12060. Ст. 5). См. также ниже § 15.
1156. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 158–166; Сборник. 43. С. 430 и след., 587.
1157. ПСЗ. 18. № 12966; 21. № 15143.
1158. Знаменский. Ук. соч. С. 169, 174, 167–179. См. § 8 о деле архиепископа Вениамина Пуцека–Григоровича.
1159. ПСЗ. 24. № 17770, 17958. Ст. 2–5; 17. № 19479.
1160. ПСЗ. 24. № 17624, 17916; 25. № 18772. По отношению к дворянству телесные наказания были отменены Екатериной II. Об истории телесных наказаний, под которыми разумелись не только побои или членовредительские наказания, но и смертная казнь, см.: Латкин. Учебник (2–е изд. 1909). С. 498–504; Владимирский–Буданов. Обзор (1888). С. 313 и след.; Тимофеев. История телесных наказаний в России. СПб., 1904. 2–е изд.
1161. ПСЗ. 26. № 19885; 30. № 23027; 36. № 28160, 28675; 28. № 21290; 36. № 28782; 28. № 22681; 36. № 28611. О злоупотреблениях светских властей см.: Знаменский. Ук. соч. С. 179–183. В 1804 г. духовенству было разрешено приобретать незаселенные участки земли (ПСЗ. 28. № 21290); 12 октября 1821 г. вышло разрешение духовным лицам, которые благодаря награждению их орденом (со времен Павла I) получили личное дворянство, покупать также и заселенные земли (т. е. вместе с крепостными) (ПСЗ. 37. № 28782).
1162. ПСЗ. 31. № 24945, 24239; 32. № 25240; 33. № 25930, 26122; 36. № 26967; 35. № 27471; 38. № 29477, 29711; 39. № 30019.
1163. Свод законов (изд. 1832 г.). 9. Раздел 2. Ст. 173–175, 178–239 (о белом духовенстве, его правах и обязанностях). В последующих изданиях (1857, 1876, 1892 гг.) нумерация несколько изменена, так как некоторые статьи были опущены, а новые добавлены. 9 том содержит основные законоположения относительно гражданских прав белого духовенства. Другие тома посвящены вопросам частного права. См. Введение Б, § 6, 11, а также сводку в: Чижевский. С. 48–51 (здесь статьи указаны по изданию 1876 г.). О позднейших законоположениях см.: Калашников (по предметному указателю).
1164. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 148–277; изд. Палибина (СПб., 1912) содержит также разъяснения Сената и Святейшего Синода.
1165. Эти основные права изложены в 9 томе; остальные рассеяны по нескольким томам Свода законов.
1166. Устав духовных консисторий (1883). Ст. 152. Ср. § 6.
1167. Об этом уже шла речь в § 6, 11 и 13.
1168. Ивановский В. Учебник государственного права. Казань, 1913. 4–е изд. С. 310–313. Пассивное и активное избирательное право приходского духовенства основывалось на законе о выборах от 20 февраля 1906 и 3 июня 1907 г. (Свод законов. 1. Учреждение Государственной думы. Ст. 4, 25, 31; Положение о выборах. Ст. 28, 32, 33). Положением об учреждении Государственного совета от 1906 г. (Свод законов. 1. Ст. 13) духовенство получало право на 6 представителей в Государственном совете, которые назначались Синодом по 3 от епископата и от белого духовенства. Этими законами белое духовенство и епископы (т. е. монашество) не только действительно привлекались к участию в государственных и внутриполитических делах, но и втягивались в борьбу партий. Из отзывов епископов при подготовке к созыву Поместного Собора (1905–1906) видно, что большинство их было за участие духовенства в Государственном совете и Государственной думе (Отзывы. 3. С. 72–75, 291, 328 и след., 369 и след., 171–175 и др.). Однако раздавались также голоса против участия представителей Церкви в политических учреждениях (там же. С. 26, 291 и след.; Церк. вед. 1906. 6. Приложения. С. 273; 9. С. 440–444; 7. С. 331–334; 11. С. 133–139; 1907. 7. С. 153–156).
1169. Каптерев Н. Светские архиерейские чиновники. М., 1874; Розанов; Знаменский. Приходское духовенство; Шимко (см. библиогр. к § 11); ср.: Milasch. S. 351 и след., 372–382 (о правах епархиальных архиереев). Хотя мы и употребляем выражение «зависимость» [Hörigkeit] и «зависимый» [hörig] для характеристики тяглых отношений, надо все–таки иметь в виду, что эти отношения были совершенно иные, нежели крепостная зависимость крестьян от их помещиков в период от начала XVIII в. до 1861 г.
1170. О значении духовных консисторий, которые при не слишком энергичных епископах часто фактически управляли епархиями, см., например: Знаменский П. Письма, в: У Троицы в Академии. М., 1914. С. 575; Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911; Ростиславов. Записки, в: Русс. ст. 1880–1882, 1888.
1171. ПСЗ. 6. № 3734, 3749; Розанов. 1. С. 69] и след.[; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 314] и след.[ В 1625 г. патриарх Филарет получил жалованную грамоту, дававшую ему привилегию самому определять размеры налогов и других сборов, но только на территории Патриаршей области. Эта грамота была подтверждена царем в 1657 г. (ПСЗ. 1. № 201). При патриархе Иоакиме это право было распространено и на все прочие епархии (АИ. 4. № 195; 5. № 172; Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 124–128); см. также]: Milasch [(2–е изд., 1905). S. 257.
1172. ПСЗ. 6. № 3718; Духовный регламент. Дела епископов. Пункт 10; О мирских особах. Пункт 8; Прибавление: ПСЗ. 6. № 4022; 7. № 4190; Знаменский. Духовная школа в России до реформы 1808 года. Казань, 1881. С. 315; Розанов. 1. С. 66; Шпачинский. С. 36 и след.; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 321–324.
1173. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 325; о гуменце: Milasch (2–е изд., 1905). S. 270; о рукоположении в священники: ibid. S. 271–274
1174. Розанов. 1. С. 66–68; 2. 1. С. 105–108; 2. 2. С. 136–138, 142–144, 269 (ошибочная пагинация: за с. 144 следует с. 269); Знаменский. Ук. соч. С. 325 и след.; ПСЗ. 10. № 7492.
1175. ПСЗ. 4. № 2353; 32. № 25328 (окончательная отмена перехожих грамот 31 января 1813 г.); Розанов. 1. С. 68 и след.; 2. 1. С. 109–110; 2. 2. С. 271–273; 3. 1. С. 176 и след.; 3. 2. С. 71.
1176. ПСЗ. 1. № 412. С. 709; ДАИ. 5. № 102. С. 493–498 (также в: Материалы по истории раскола / Изд. Субботин. 2. С. 388).
1177. ПСЗ. 7. № 4499; 17. № 12379; Розанов. 2. 2. С. 269 и след.
1178. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 478–482, 517–527, 576–579.
1179. ПСПиР. 3. № 1138; Розанов. 2. 1. С. 112.
1180. Духовный регламент. Ч. 2. Пункты 2, 11, 12; Горчаков. Монастырский приказ. С. 238 и след.; ПСЗ. 5. № 3026; 8. № 5746; 18. № 12433; Розанов. 1. С. 109 и след.
1181. АИ. 4. № 195; 5. № 172.
1182. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 345 и след.
1183. Горчаков. Монастырский приказ. С. 233; Шимко. Патриарший приказ. С. 123; Знаменский. Ук. соч. С. 348 (оба последних историка полагают, что этот налог взимался в пользу епархиальных управлений).
1184. Шимко. Ук. соч. С. 123 и след.; Знаменский. Ук. соч. С. 348 и след., 350.
1185. Шимко. Ук. соч. С. 124 и след.; Знаменский. Ук. соч. С. 352 и след.
1186. Шимко. Ук. соч. С. 125; Знаменский. Ук. соч. С. 128, 352.
1187. ПСЗ. 4. № 2170, 2263; 11. № 8400; Знаменский. Ук. соч. С. 356; Покровский. Казанский архиерейский дом. С. 210.
1188. Знаменский. Ук. соч. С. 361–367.
1189. Знаменский. Ук. соч. С. 368–378. Наглядной иллюстрацией тому, как в 1–й половине XVIII в. привычка еще могла взять верх над распоряжениями власти, служит сокращение состава служащих Московской духовной консистории в 1746 г., когда четыре писаря сохранили свои места, хотя их содержание оплачивалось теперь не казной, а за счет «акциденций», т. е. добровольных или вынужденных подношений со стороны приходского духовенства (Розанов. 2. 1. С. 41; Шпачинский. С. 373 и след.).
1190. См. § 11, 12; Знаменский. Ук. соч. С. 353 и след.
1191. Знаменский. Ук. соч. С. 381, ср. с. 424.
1192. Знаменский. Ук. соч. С. 385–406 (с обширным фактическим материалом о методах и практике епархиального управления); см. § 11, 12.
1193. Знаменский. Ук. соч. С. 406.
1194. ПСЗ. 16. № 12060. Ст. 5; 17. № 12379. В 1817 г. планировалось восстановить сбор за посвящение в сан священнослужителей. Обсуждение вопроса затянулось, и в 1822 г. Александр I по получении докладной записки Филарета Дроздова не утвердил это предложение Синода (Филарет. Собрание мнений. 2. С. 34 и след.).
1195. ПСЗ. 17. № 12598; Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 1. С. 108.
1196. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 415 и след.; Завьялов. С. 228–232.
1197. ПСЗ. 17. № 12471; 18. № 12902, 12909; 19. № 13609.
1198. ПСЗ. 17. № 13163; Извлечения… за 1866 год. С. 105 и след., 108, 169 и след. Первым епископом, по собственной инициативе созвавшим собрание для выбора благочинных, был Минский архиепископ Михаил Голубович; его примеру последовал Таврический епископ Алексий Ржаницын. См. § 11.
1199. 2 ПСЗ. 37. № 38414; 38. № 39481. См. ниже § 16.
1200. О предсоборных совещаниях еще пойдет речь во 2 томе.
1201. Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 3. С. 332–336.
1202. ПСЗ. 25. № 18273. В этом указе Павла I для награждения духовенства предусматривается лишь часть русских орденов, а именно: ордена св. апостола Андрея Первозванного, св. Александра Невского, св. Владимира и св. Анны. Два польских по происхождению ордена — св. Станислава и Белого Орла, учрежденные при Екатерине II после раздела Польши, духовенству не вручались. Кроме того, духовные лица могли награждаться орденом св. Георгия и Георгиевской лентой к наперсному кресту. Некоторые степени этого ордена давали соответствующие привилегии, например, первая степень давала потомственное дворянство (Свод законов. 9. Ст. 37 (изд. 1876 г.); Чижевский. С. 39–45; Калашников. № 1152–1157, 1159, 1161).
1203. Калашников. № 1177.
1204. ПСЗ. 24. № 18273; 25. № 18801; Чижевский. С. 39–45; Калашников. № 1138–1140, 1168. Об этих наградах см. также: Голубинский. 1. 2 (1904). С. 272 и след., 677, 269 и след., 274 и след., 679; Никольский К. Пособие к изучению устава православной Церкви. СПб., 1900. 6–е изд. С. 55–57, 65.
1205. О доходах приходского духовенства в XVI–XVII вв.: Макарий. 8. С. 240–242, 289–294; 9. С. 127–129. Доброклонский (3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 135–139) установил, что материальное положение приходского духовенства в XVII в. было хуже, чем в XVI в. или начале XVII в. См. также: Знаменский П. О способах содержания духовенства в XVII и XVIII вв., в: Прав. соб. 1865. 1; он же. Об отношении русских священнослужителей в XVII и XVIII вв.: там же. 1867. 1; Любимов Г. Историческое обозрение способов содержания христианского духовенства от времен апостольских до XVII–XVIII вв. СПб., 1851 (о приходском духовенстве очень мало); Юшков С. Очерки из истории приходской жизни на севере России в XV–XVII вв. СПб., 1913; Завьялов. С. 283–300; Богословский М. М. Земское самоуправление на русском Севере в XVII веке. М., 1909–1913. 2 т. (также в: Чтения. 1909–1913) (для истории приходской жизни XVII в. особенно важны работы Юшкова и Богословского).
1206. Посошков. Книга о скудости и богатстве, в: Памятники русской истории. М., 1911. 8. С. 10.
1207. Юшков. Ук. соч. С. 43 и след.; Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1872. 3. С. 189–194, 196, 199–201; Шпачинский. С. 351 и след. О разнообразии договоров между приходами и священниками пишет, например, Псковский митрополит Маркелл (1681–1690) (АИ. 5. № 122); ср.: ПСЗ. 2. № 700, 832.
1208. Посошков. Ук. соч. С. 10.
1209. Духовный регламент. Ч. 3. Пункты 13, 22; ПСПиР. 1. № 596. Ст. 3, 22, 23; 2. № 452. Ст. 27; ПСЗ. 6. № 4009. Ст. 14.
1210. ПСЗ. 6. № 3910; 7. № 4549; ПСПиР. 2. № 419, 486; 4. № 1344.
1211. Волынский А. П. Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел, в: Чтения. 1858. 2. Смесь. С. 155.
1212. Цит. по кн.: Соловьев. 20. С. 269.
1213. Сборник. 43. С. 230. Наказ города Крапивны, в разработке которого принимало участие городское духовенство, см.: Сборник. 93. С. 491–492. Духовенство города Углича, напротив, высказывалось за обеспечение землей (там же. С. 541–548).
1214. ПСЗ. 11. № 8625; повторено в 1756 (14. № 10780) и в 1818 гг. (25. № 27405).
1215. Ист. — стат. Петербург. 5. Раздел 2. С. 29, 44 и след.; применительно к Московской епархии: Розанов. 2. 1. С. 171 (о доходах от треб, которые были здесь значительно выше, чем в Петербурге); Голубев. Сыскной приказ, в: ОАМЮ. 4; о ситуации на Украине в 40–50–е гг. см.: Шпачинский. С. 351 и след., 365–367.
1216. Сборник. 43. С. 430–433. В том же духе высказывалось в своих «пунктах» и приходское духовенство Киевской епархии: там же. С. 444–447; Арсений Мацеевич, в: Чтения. 1862. 2. С. 31.
1217. Размеры платы за требы были определены Комиссией по церковным имениям, утверждены Екатериной II и опубликованы в форме указов Синода и Сената (ПСПиР. Е. II. 1. № 225; ПСЗ. 17. № 12378). Однако указ от 18 апреля 1765 г. исполнялся не везде. В Москве приходские священники еще в 1774 г. брали за требы значительно больше, чем предусматривалось указом, например, за крестины — 25–30 коп. вместо положенных 3 коп., за погребение — 50–80 коп. вместо 10 коп. Выплачивались ли эти суммы добровольно или же таково было требование священников, сказать трудно (Розанов. 2. 1. С. 337).
1218. Сборник. 43. С. 417. Ст. 5.
1219. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 3. С. 204–210; Семевский. Сельский священник во второй половине XVIII века, в: Русс. ст. 1877. 8. С. 505–512, 529. О росте цен во второй половине XVIII в. см.: Розанов. 2. 1. С. 171 и след.; 2. 2. С. 337 и след.; ср.: Титлинов. Гавриил Петров. С. 624 и след.
1220. ПСЗ. 24. № 18273.
1221. ПСЗ. 26. № 19836, ср. № 19816.
1222. ПСЗ. 30. № 23122.
1223. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 225–238, 426–447, 429–442.
1224. Аксаков. Сочинения. 4 (1886). С. 127–150, 143 и след. (первая публикация в: Москва. 1868).
1225. В некоторых городах прихожане предпочли вместо платы за требы добровольно выделять определенные месячные оклады, но такой порядок оказался недолговечным. Аналогичное явление наблюдалось в Рязанской и Таврической епархиях (Извлечения… за 1866 год. С. 130 и след.; Извлечения… за 1870 год. С. 250).
1226. 2 ПСЗ. 48. № 52028; Обзор… Александра III. С. 434–436; Нечаев (1890). С. 356 и след.; Чижевский. С. 33 и след. О плохом материальном обеспечении сельского духовенства в 70–80–е гг. см.: Евлогий. Путь моей жизни. С. 13.
1227. Юшков. Ук. соч. С. 3 и след.; Богословский. Ук. соч. 2. С. 19 и след. Первоначально под ругой понимались только выплаты натурой (прежде всего зерном), позднее к руге стали относить также и землю, выделявшуюся клиру (Голубинский. 1. 1. (1901). С. 532).
1228. ПСЗ. 2. № 1664; 4. № 2194.
1229. ПСЗ. 5. № 3175; 6. № 4120; 7. № 4190. Ст. 23–24; Завьялов. С. 305.
1230. ПСЗ. 8. № 5631; 9. № 6777, 6878; 10. № 7387; ПСПиР. 7. № 2311. См.: Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 178 и след.
1231. ПСЗ. 10. № 7314; ПСПиР. 7. № 2585; Ист. — стат. Петербург. 5. Отд. 2. С. 45–49 (данные о руге отдельным церквам).
1232. Завьялов. Приложение 6. В ружные штаты было внесено также бежавшее в Москву грузинское духовенство, получившее здесь денежное вспомоществование (ПСЗ. 22. № 16448).
1233. Завьялов. С. 310 и след.
1234. ПСЗ. 30. № 23122–23124. См. раздел 2 доклада комиссии от 26 июня 1808 г.: О содержании церковных причтов.
1235. Этот доклад пространно цитируется также у Знаменского (Прав. соб. 1872. 3. 408 и след.).
1236. ПСЗ. 6. № 3746; № 4669а (в приложении к т. 40 от 6 февраля 1725 г.); 4490а (там же); 9. № 6994; 11. № 8287; 30. № 23254; 32. № 25658, 28396; 2 ПСЗ. 12. № 10605.
1237. 2 ПСЗ. 2. № 1081; 3. № 1697, 2034, 2245; 4. № 3323. Закон от 6 декабря 1829 г. (4. № 3323) включал также новые положения о земельных наделах приходского духовенства.
1238. 2 ПСЗ. 16. № 15152; 17. № 15189, 15470, 15873; Извлечения… за 1839 год. С. 48 и след.; Извлечения… за 1844 год. С. 55–57; см. также: 14. № 12458.
1239. 2 ПСЗ. 18. № 16678, 16852; Извлечения… за 1854 год. С. 41.
1240. 2 ПСЗ. 33. № 32788; Извлечения… за 1861 год. С. 161; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 291–298. Святейший Синод даже разработал в 1859 г. проект, по которому все приходское духовенство должно было обеспечиваться жалованьем, но за неимением средств такие планы оставались лишь благими пожеланиями.
1241. Извлечения… за 1867 год. С. 163 и след.; Извлечения… за 1868 год. С. 238; Извлечения… за 1870 год. С. 239–243; Извлечения… за 1871 год. С. 197, 207; 2 ПСЗ. 48. № 52048; Отчет… за 1894–1895 гг. С. 427 (имелось уже 19 000 приходов, в которых духовенство получало жалованье); Обзор… Александра III. С. 387–398, 405–410; 3 ПСЗ. 4. № 2219, 2503, 2629. Однако вместе с увеличением государственных субсидий росло также число новых приходов (Победоносцев. Письма. 2. С. 43).
1242. 3 ПСЗ. 22. № 22581; 30. № 33701; 31. № 34890, 35315; Стенограф. отчет Государственной думы 3 созыва. Сессия 2. Заседание 34. С. 2091; Сессия 5. Добавление № 119; 4 созыва. Сессия 4. Заседание 27. Добавление. С. 2379. К началу 1913 г. жалованьем были обеспечены в целом 31 218 приходов (Отчет… за 1911–1912 годы. С. 174–188); здесь дана сводка, из которой видно, что размеры жалованья в разных епархиях были весьма различны (с. 184–186).
1243. Теодорович. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. 2. С. 109.
1244. Шимко. Ук. соч. С. 101–104; Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 2. С. 121–124, 135–136; Юшков. Ук. соч. С. 18 и след., 44 и след.; Уложение 1649 г. Гл. 18. Ст. 10; ОАМЮ. 2 (1875) (Опись… 1620–1705 годов); ПСЗ. 2. № 633. Ст. 14, № 889, 1044. Ст. 3, № 700. Ст. 18. См. также: Завьялов. С. 283 и след.
1245. ПСЗ. 5. № 3175; 6. № 4120; ПСПиР. 2. № 371.
1246. Шимко. Ук. соч. С. 104; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 3. С. 233, 239 и след., 282–298, 303–309; Шпачинский. С. 351 и след.
1247. ПСЗ. 14. № 10237. Гл. 10. Ст. 1, 4; 15. № 10989.
1248. ПСЗ. 17. № 12570, 12659 (инструкцию от 25 мая 1766 г. см. также: ПСПиР. Е. II. 1. № 312); 17. № 12711, 12929; 18. № 12925. Процесс межевания и отвода земли происходил очень медленно (см. об этом более поздние указы Сената: ПСЗ. 18. № 13275 [1775 г.]; 20. № 14377, 14750 [1778 г.]). Причины заключались, главным образом, в том, что помещики не соблюдали указов о наделении за счет их собственных земель (Знаменский. Ук. соч. С. 327 и след.).
1249. ПСЗ. 24. № 18273; 25. № 18316 (от 11 января 1798 г.), 18500, 19182; 26. № 19674.
1250. ПСЗ. 26. № 19816; 26. № 20150; 28. № 21148, 21149, 21195; 30. № 23994; 32. № 25520, 26697. В Казанской и Симбирской губерниях наделение было закончено лишь в 1825 г. (Знаменский. Ук. соч. С. 345).
1251. 2 ПСЗ. 4. № 3323; ср.: Свод законов. 9. Ст. 404 (изд. 1876 г.).
1252. 2 ПСЗ. 17. № 15872, 15873.
1253. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 165, 422 и след., 425 и след.
1254. 2 ПСЗ. 42. № 44121; 45. № 48139, 50726; Извлечения… за 1869 год. С. 139; Извлечения… за 1870 год. С. 236; Извлечения… за 1872 год. С. 187 и след.; 2 ПСЗ. 48. № 48433; Свод законов. 9, 10, 4; Калашников. № 616–646, 1989–2009.
1255. См. § 10.
1256. ПСЗ. 23. № 17004; 21. № 15255.
1257. Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 3. С. 335.
1258. ПСЗ. 25. № 18921.
1259. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 91 и след., 95–107.
1260. ПСЗ. 38. № 29583, 29613.
1261. 2 ПСЗ. 41. № 43288, 44970; 44. № 47138; 46. № 49382, 49361; Извлечения… за 1866 год. С. 99–101; Извлечения… за 1878 год. С. 272 и след. См. также: 2 ПСЗ. 47. № 51250. О дальнейших дополнениях к этому закону см.: Калашников. № 1434 и след.
1262. Извлечения… за 1866 год. С. 102, 104; Калашников. № 2853.
1263. Отчет… за 1887 год. С. 146–155; Обзор… Александра III. С. 402–406.
1264. 3 ПСЗ. 22. № 21564; устав издан также в: Нечаев. 1915. 12–е изд. Приложения. С. 133–139.
1265. В своей работе «Приходское духовенство» П. Знаменский лишь слегка касается этого вопроса. Об условиях на Украине, где в ходе исторического развития сельское духовенство заняло совершенно особое положение, некоторый материал собран в работе Шпачинского. В работах Семевского воздействие крепостного права на положение сельского духовенства обсуждается также только эпизодически. Большое количество фактов по этому вопросу можно найти в мемуарах, которые учтены в нашем изложении. Тема настоящего параграфа представляет большой интерес для историка не только потому, что она еще недостаточно исследована, но и потому, что она весьма важна для истории синодального периода. К сожалению, мы вынуждены излагать здесь собранный нами обширный материал чрезвычайно сжато. Различные факты, освещающие данный вопрос, уже приводились в § 13–16.
1266. О развитии крепостной зависимости в XVII в. имеется очень обширная литература, рассматривающая как проблему в целом, так и отдельные ее стороны. Назовем здесь: Русская история в очерках и статьях / Изд. М. В. Довнар–Запольский. К., 1912. 3. С. 34–84, 267–311; Engelmann I. Die Leibeigenschaft in Rußland. Dorpat, 1884; Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М., 1946; Владимирский–Буданов; Филиппов А. (библиогр., общ. лит. б); ср.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. Гл. 8 (здесь и библиогр.).
1267. Вернадский Г. Замечания о юридической природе крепостного права, в: Сборник в честь П. Б. Струве. Прага, 1925. С. 235–265; Владимирский–Буданов. Обзор. 1888. С. 222 и след.
1268. Правительство само вынуждено было признать наличие злоупотреблений со стороны помещиков–дворян по отношению к сельскому духовенству и неоднократно пыталось ограничить произвол, но безрезультатно. См. среди прочего: ПСПиР. Е. П. 2. № 780 (1744); 3. № 980 (1746 г.), 1018 (1746 г.); ПСЗ. 18. № 13286 (1769 г.); Дубровин Н. Пугачев и его сообщники. СПб., 1884. 1. С. 358–367; Знаменский, в: Прав. соб. 1872. 2. С. 116, 125 и след.; Сборник. 43. С. 430 и след.
1269. Самарин. Сочинения. 1880. 5. С. 254.
1270. См. § 14. При повсеместной зависимости сельского духовенства от помещиков довольно комично выглядит требование правительства к духовенству сообщать гражданским властям о случаях, когда помещики заставляли крестьян работать по воскресным и праздничным дням (ПСЗ. 35. № 27270 [1819 г.]).
1271. Посошков. Книга о скудости и богатстве. М., 1911. С. 2–13.
1272. Волынский, в: Чтения. 1858. Смесь. С. 155; Татищев, в: Знаменский. Приходское духовенство. Казань, 1873. С. 722; Арсений Мацеевич, в: Чтения. 1862. 2. С. 31.
1273. Болотов. Записки (изд. Русс. арх). 1. С. 148 и след., 283; 2. С. 794; 3. С. 47; 4. С. 1080; ср.: Семевский. Сельский священник, в: Русс. ст. 1877. 8. С. 501–538; Добрынин, в: Русс. ст. 1871. 4. С. 176, 214 и др.
1274. Сборник. 14. С. 396; 48. С. 276, 463, 556; 107. С. 50. Один дворянин предложил даже, чтобы помещики «аттестовали» сельских священников на предмет их «пригодности» (там же. 14. С. 35). См. жалобы духовенства там же. 43. С. 564, 571 и след., 424, 432, 428, 438.
1275. Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские, в: БВ. 1913. С. 319.
1276. ПСЗ. 25. № 17959, 18391, 18373; 26. № 19377.
1277. Карамзин. О древней и новой России, в: Пыпин. Общественное движение при Александре I. СПб., 1900. 3–е изд. С. 533.
1278. Филарет. Собрание мнений. 2. С. 156–170, 207–242.
1279. Статьи Аксакова опубликованы в его Собрании сочинений. 4 (1886). С. 3–358. Работы Елагина: Белое духовенство и его интересы. СПб., 1874; Дух и заслуги монашества для Церкви и общества. СПб., 1874 (со множеством критических высказываний о белом духовенстве). См. § 12. Прим. 107.
1280. См. § 12. Прим. 106.
1281. Сергиевский был в то же время профессором богословия в Московском университете (1858–1884). Его лекции, носившие апологетический характер, в которых он главным образом рассматривал позитивистские и материалистические воззрения 60–70–х гг. с точки зрения христианского вероучения, были чрезвычайно популярны среди студенчества. Особенно интересно в этом отношении его сочинение «О лучшем устройстве кафедр богословия в наших университетах», в: Прав. об. 1865. 10. С апологетическими лекциями он часто выступал и вне стен университета, перед публикой из различных слоев московского населения. Позднее эти лекции были опубликованы в трех томах: а) Публичные чтения. М., 1871; б) Об основных истинах христианства. М., 1872; в) О библейской истории творения в связи с естественной историей, в: Прав. об. 1873. 2–3; 1874. 3–4; 1875. 6. Деятельность Сергиевского, являясь своего рода внецерковной проповедью прежде всего перед интеллигентской аудиторией, была весьма типична для того времени. В том же направлении работали и другие, например, архиепископы Харьковский Амвросий Ключарев и Одесский Никанор Бровкович. К этим вопросам мы еще вернемся, когда речь пойдет специально о проповеди (Родосский. С. 431; РБС (Сабанев—Смыслов. 1905). С. 350). Смирнов–Платонов, который был тесно связан со славянофилами (А. С. Хомяковым, А. К. Кошелевым, Ю. Ф. Самариным, И. С. Аксаковым), принадлежал к лучшим представителям московского приходского духовенства. Будучи священником церкви Воскресения на Остоженке, он находился в тесном общении с населением этого района города, где располагались московские дворянские «гнезда». Он был хорошим проповедником, выступал с публичными лекциями и занимался благотворительной деятельностью (У Троицы в Академии. 1914). Преображенский являлся редактором журнала «Православное обозрение» до 1891 г., причем с 1875 г. руководил этим изданием самостоятельно. Он стал основателем «Общества любителей духовного просвещения» и журнала «Чтения в Обществе любителей духовного просвещения». Московская епархиальная библиотека также обязана своим возникновением этому достойному уважения представителю приходского духовенства XIX в. А. М. Иванцов–Платонов был первым профессором церковной истории в Московском университете (1872–1894). Из известных историков Церкви он явился одним из первых критиков государственной церковности: У Троицы в Академии. С. 227–232; Корсунский И. Протоиерей А. М. Иванцов–Платонов, в: БВ. 1894. 4. С. 523–558; Трубецкой С. Научная деятельность А. М. Иванцова–Платонова, в: Вопросы философии и психологии. 27. С. 193–220.
1282. Д. И. Флоринский известен еще как законоучитель в учебных заведениях Петербурга и как писатель (Родосский. С. 509 и след.). И. Е. Флеров, популярный проповедник и законоучитель, был поборником приходских братств и автором работы «О православных церковных братствах» (Родосский. С. 509). Н. С. Заркевич (с 1884 г. викарный епископ Херсонский) заслужил известность, как и многие другие его современники, своими апологетическими проповедями и сочинениями популярного характера, например: Материализм, наука и христианство (28 очерков). М., 1867–1880 (Родосский. С. 306). Об А. В. Гумилевском см. ниже.
1283. Социальное и общественное положение приходского духовенства было главной темой журнала «Церковно–общественный вестник» (СПб., 1874–1884), издававшегося А. И. Поповицким, выпускником Петербургской Духовной Академии; это был журналист, обладавший острым пером, и при Победоносцеве ему пришлось закрыть свой журнал. Позднее, в 1885–1904 гг., Поповицкий редактировал популярный религиозный журнал «Странник», содержание которого показывает, что публицист вынужден был подчиниться воле всемогущего обер–прокурора и работать в духе последнего. Первый из упомянутых журналов, в котором Поповицкий очень часто выступал с критикой епископов и их деятельности, нашел даже неофициальную поддержку со стороны обер–прокурора Д. А. Толстого, который всегда недолюбливал русскиих иерархов (Родосский. С. 370). Для 60–70–х гг. характерно, что именно представители приходского клира своим пером защищали Церковь и духовенство от постоянных, зачастую поверхностных нападок со стороны интеллигенции.
1284. Вопрос о выборности приходского духовенства, который энергично дискутировался в 60–70–е гг., и позднее не исчез со страниц церковных журналов и другой церковной литературы, а в 1905–1906 гг., во время подготовки к Поместному Собору, он с новой силой был поставлен на повестку дня. Принцип выборности отстаивал в печати протоиерей М. Я. Морошкин, автор многих работ по истории Церкви. Его сочинение «О выборном начале в белом духовенстве» (1870) вызвало анонимный ответ: Правда о выборном духовенстве. СПб., 1870, автор которого, консисторский чиновник С. И. Ширский, был инспирирован к тому Святейшим Синодом. В эпоху Победоносцева уже известный нам Иванцов–Платонов написал еще одну работу в защиту принципа выборности «О восстановлении выборного духовенства», она была напечатана в журнале И. С. Аксакова «Русь» (1881. № 11–17). Как известно, митрополит Филарет Дроздов был решительным противником принципа выборности: Собрание мнений. 5. 2. № 834. Обилие литературы о положении приходского духовенства в 60–70–е гг. было порождено не только духом времени, но и стало ответом на книги Беллюстина, Добрынина, Ростиславова и др. (см. библиогр. к § 13–16), а также на ученые изыскания, вроде работы Розанова (см. библиогр. к Введению Б). Достоянием общественности стали многие факты, которые ранее были известны лишь узкому кругу посвященных, так как в эпоху Николая I не допускались к опубликованию в печати.
1285. «Записку» Гагарина см. в: Пругавин А. С. Старообрядчество во второй половине XIX века. М., 1904. С. 73 и след.
1286. Бурсой на Украине, в Киеве, называлось общежитие для учеников Киевской Могилянской коллегии (позднее Киевской Духовной Академии); живших там учащихся называли бурсаками. Д. И. Ростиславов в своих «Записках о православном духовенстве» (Русс. ст. 1880–1894) описал такую бурсу при Рязанской семинарии 20–х гг.
1287. О Лескове см.: Дурылин С. Религиозное творчество Н. С. Лескова, в: Христианская мысль. К., 1916; Müller E. N. S. Leskov: Sein Leben und Werk, в: Gesammelte Werke. München, 1914; Kovalevskij P. N. S. Leskov: Peintre méconnu de la vie nationale russe. Paris, 1925; Rössler M. L. Nikolai Leskov und seine Darstellung des religiösen Menschen. Weimar, 1939 (также в виде Phil. Diss. Berlin, 1939); Setschkareff V. N. S. Leskov: Sein Leben und sein Werk. Wiesbaden, 1959.
1288. С. Елеонский (псевдоним С. Н. Миловского) публиковал небольшие рассказы из жизни сельского духовенства, например: а) «На поповском дворе»: Русское богатство. 1895. № 2; б) «Соломоново решение»; в) «Вдовец» и др. Его критика в адрес духовенства полностью отвечала взглядам либеральных, далеких от Церкви кругов интеллигенции немарксистского толка, охотно читавших «Русское богатство», которое позднее стало органом народничества, по своим политическим взглядам отнюдь не революционного. См.: Покровский В. Духовенство в рассказах С. Елеонского, в: Современный мир. 1911. № 10 (критическое исследование не в пользу духовенства, вполне в духе «Современного мира», который отражал радикальные воззрения кругов, склонных к марксизму). Еще острее была критика духовенства в рассказах С. И. Гусева–Оренбургского. Из его произведений упомянем здесь следующие: а) «Дьякон и смерть», б) «Пастырь добрый», в) «Отец Памфил», г) «В приходе» и др. См. о нем: Веселовский Ю. Замкнутый мир, в: Вестник знания. 1903. № 9; Редько А. Литературные наблюдения, в: Русское богатство. 1905. № 10.
1289. С. Я. Елпатьевский многие годы был редактором журнала «Русское богатство». Издание его сочинений: Рассказы. СПб., 1904. 3 т. Рассказы Круглова: а) «Веселые похороны», б) «Домна ректорша», в) «Непутевый дьяк», г) «Старец Филимон» и др. Ср.: Ист. в. 1916. № 10. Собрание сочинений Потапенко насчитывает много томов. Измайлов был воспитанником Петербургской Духовной Академии. Его наиболее значительная повесть — «В бурсе». СПб., 1903. Сочинения Чехова хорошо известны.
1290. См. об этом: Ливанов; Лотоцкий. Из быта; М–ский. От бурсы; Тихомиров; Турчиновский; Виноградов В. К.; уже названные выше сочинения Добрынина, Беллюстина, Ростиславова, а также: Барсов Н. И. Петербургский приходской священник во второй половине XVIII и начале XIX столетия, в: Христ. чт. 1876. 2; Из подольской старины, в: Русс. ст. 1911; Семевский. Сельский священник во второй половине XVIII века, в: Русс. ст. 1877. 8. Много материала можно найти и в журналах «Странник» и «Русский паломник».
1291. В начале 60–х гг. в кругах приходского духовенства обсуждался также вопрос об организации народных приходских школ, воспитание и обучение в которых было бы построено на основах христианской веры. Об этом см.: О положении духовенства в отношении к народному образованию, в: Прав. об. 1862. 1; Гиляров–Платонов Н. О первоначальном народном образовании, в: Прибавления. 21 (1862). Эта проблема интересовала и епископов (Савва. Хроника. 2. С. 63, 694 и след.). Во 2 томе этот вопрос будет рассмотрен подробно.
1292. Ист. — стат. Петербург. 5. С. 345–350; Базаров И. И. Воспоминания, в: Русс. ст. 1901. 7. С. 83–86; Скроботов. Приходский священник А. В. Гумилевский. СПб., 1871 (подробное описание его деятельности); ПБЭ. 4; Прав. об. 1863. 5.
1293. (Горчаков М. М.) А. Т. Никольский (1821–1878), приходский священник Входиерусалимской (Знаменской) церкви. СПб., 1878. О Покровском: Родосский. С. 491; о Полетаеве — там же. С. 363.
1294. О Полисадове: Родосский. С. 366; РБС (Плавильщиков—Принос. 1905). С. 359; Савва. Хроника. 7. С. 170; его проповеди: Слова, поучения и речи. СПб., 1886–1887. 3 т.; см. также: Ист. — стат. Петербург. 6. С. 283. О Смирягине: Родосский. С. 455 и след.
1295. О Брянцеве: Венгеров. 1. С. 358; Родосский. С. 55. О Барсове: Родосский. С. 32; Венгеров. 1. С. 167. О Демкине: Родосский. С. 133. О Рождественском: Народный печальник Александр Вас. Рождественский. СПб., 1907. Рождественский был издателем популярных журналов «Отдых христианина», «Трезвая жизнь» и «Воскресный благовест» (Ист. в. 1907. 109. С. 1008).
1296. Об Орнатском: Ист. в. 1910. 122. С. 1210 и след. Орнатский был убит весной 1918 г. в Петербурге агентами большевистских властей. Он являлся председателем «Общества религиозно–нравственного просвещения» (Польский М. Новые мученики российские. Первое собрание материалов. Джорданвиль (США), 1949. С. 184–186). Надо упомянуть еще следующих представителей петербургского приходского духовенства, занимавшихся социальной и благотворительной деятельностью: талантливого проповедника протоиерея М. Я. Предтеченского (1833–1883) (Родосский. С. 380 и след.); протоиерея Д. А. Тихомирова († 1887), известного своими публичными лекциями апологетического характера в Соляном городке (Петербург) (Родосский. С. 490); протоиерея В. М. Гиляровского († 1902), замечательного петербургского проповедника в течение почти 50 лет (Родосский. С. 105; Венгеров. 1); протоиерея Д. Я. Никитина († 1900), получившего известность благодаря своей борьбе с сектой «пашковцев» в 70–х гг. (Родосский. С. 299 и след.).
1297. О В. П. Нечаеве, впоследствии епископе Костромском (1891–1898), см.: ПБЭ. 3. Стб. 514–516. Об Амвросии Ключареве: Венгеров. 1. С. 481–485; его некролог в: Ист. в. 1901. 86. С. 379; Виноградов В. Страж мира христианского во второй половине XIX в. Сергиев Посад, 1912. Его проповеди выходили многочисленными изданиями; см. 2 том, раздел о проповеди.
1298. Отчет… за 1908–1909 г. С. 25–29. Его главные произведения: Полное собрание сочинений (до 1890 г.). Кронштадт; СПб., 1890–1892. 3 т.; 2–е изд. 1893–1895 и последующие издания; Моя жизнь во Христе: Дневник. СПб., б. г. (несколько изданий); Богопознание и самопознание, приобретаемые из опыта. СПб., 1900. Весьма обширная литература об Иоанне Кронштадтском приведена у Семенова–Тян–Шанского. Отец Иоанн Кронштадтский. Нью–Йорк, 1955 (здесь также список сочинений самого отца Иоанна); Сурский И. К. Отец Иоанн Кронштадтский. Белград, 1936–1941. 2 т.; A Treasury of Russian Spirituality. P. 346–416. Ср.: Никанор. Записки, в: Русс. арх. 1906. 3. С. 37 и интересные заметки американского посла в Петербурге Э. Вайта: White A. D. Aus meinem Diplomatenleben. Leipzig, 1906. S. 199; Савва. Хроника. 6. С. 114 (запись от 17 декабря 1883 г. об исцелении больных Иоанном Кронштадтским); Родосский. С. 432 и след.; Hauptmann P. Johann von Kronstadt — der große Hirte der russischen Kirche, в: Kirche im Osten. 3 (1960).
1299. При рассмотрении проповеднической деятельности, церковноприходских школ и других вопросов мы будем еще говорить о многих представителях белого духовенства. См. также ниже § 19–20 о белом духовенстве в качестве профессоров духовных академий, § 28 и 29 2–го тома.
1300. См. § 9.
1301. Пастор Дальтон (Dalton H. Die russische Kirche. Leipzig, 1892. S. 32 и след.) также отмечает, что белое духовенство было за реформы. Упомянутая критика в адрес белого духовенства отразилась как в приведенной литературе, так и в речах представителей либеральных партий в Государственной думе (см. § 9).
1302. Примечательно, что даже консервативный Государственный совет в 1887 г. высказался против передачи народного образования в руки приходского духовенства, как того желал Победоносцев (Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. СПб., 1902. С. 652).
1303. Победоносцев. Московский сборник. М., 1901. 5–е изд. С. 165, 252.
1304. См. § 9 (окончание); Теодорович Т. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. Варшава, 1935. 1. Приложение. С. 13–16. Многочисленные журнальные статьи, написанные представителями приходского духовенства в 1905–1906 гг., недвусмысленно демонстрируют его стремление к реформам во всех областях церковной жизни. Да и впоследствии эти голоса не умолкали, примером чему может служить журнал «Церковная правда», издававшийся протоиереем А. Мальцевым, священником церкви при русском посольстве в Берлине. Наиболее характерным образчиком критики в адрес Церкви и духовенства могут служить статьи Д. Философова, выходившие в органе партии кадетов газете «Речь» и в его приложении «Ежегодник» за 1912–1914 гг. Монархические, точнее сказать праворадикальные круги также располагали своими печатными органами, такими как «Голос Церкви» (Москва), «Троицкие листки» (Сергиев Посад), «Инок» (Почаевская лавра), «Колокол» (Петербург) и др. (см. § 9, прим. 491). Именно в это время, когда эра Победоносцева, казалось, уже завершилась, когда стала очевидной тщетность надежд на созыв Поместного Собора и обер–прокурор В. К. Саблер своими связями с кружком Распутина подрывал авторитет Церкви, именно тогда как никогда прежде со всей ясностью обнаружилась пропасть между епископатом и ученым монашеством, с одной стороны, и белым духовенством — с другой (Теодорович. Ук. соч. 1. С. 247; 2. С. 158).
1305. В журнале «Церковная правда», выходившем в Берлине, без церковной цензуры, неоднократно подчеркивалась необходимость созыва Поместного Собора.
1306. О работе белого духовенства в духовных учебных заведениях см. § 19–21. О других сторонах его деятельности — духовном окормлении народа, проповеди, миссионерстве см. том 2.
1307. Вся профессура духовных академий и преподаватели семинарий происходили из бедных семей священников, диаконов и псаломщиков. Выходцами из духовного сословия были также многие представители культуры и науки, государственные деятели, среди них М. М. Сперанский, И. А. Вышнеградский (министр финансов при Александре III), историки С. М. Соловьев, В. Г. Васильевский (выпускник Костромской семинарии), В. О. Ключевский, физиолог И. П. Павлов (окончивший Рязанскую семинарию), геолог и почвовед В. В. Докучаев.
1308. Сухомлинов М. История Российской Академии. СПб., 1874. 1. С. 257 и след. Филарет (Обзор. 1884. 2) упоминает многих представителей белого духовенства, проявивших себя как писатели, ученые и переводчики. Такие примеры были уже во 2–й половине XVIII в., не говоря о более позднем времени (Барсов Н. Петербургский приходский священник, в: Христ. чт. 1876. 2. С. 643–673). Российскую Академию не следует смешивать с Академией наук. Последняя основана Петром I, хотя официально была открыта лишь после его смерти, 29 декабря 1726 г.; Российская же Академия была учреждена по инициативе кнг. Е. Р. Дашковой Екатериной II 30 сентября 1783 г. Ее задача заключалась в исследовании русского языка и литературы; в 1841 г. она была включена в состав Академии наук в качестве ее II Отделения — русского языка и словесности.
1309. Это обнаруживается при просмотре оглавлений названных журналов. Много материала для суждения о литературной деятельности воспитанников Петербургской Духовной Академии из числа белого духовенства приводит Родосский (1908).
1310. Указ министра народного просвещения от 8 сентября 1908 г. (на основании указов Св. Синода от 30 мая и 19 июня того же года): ЖМНП. 1908. № 11. Разд. 1. С. 25.
1311. ПСЗ. 4. № 2070, 2263; 5. № 3006 (Воинский устав). Гл. 8 и 29; 6. № 3485 (Морской устав). Кн. 3. Гл. 1. Ст. 13, 14; Гл. 9. Ст. 1; № 3759; 7. № 4147; ПСПиР. 2. № 263, 381; 3. № 985; ПСЗ. 16. № 12596. Об ученых иеромонахах Военно–морского флота — уроженцах Украины: Харлампович. Малороссийское влияние. 1. Ст. 809–821; Барсов, в: Христ. чт. 1878. С. 481 и след.
1312. ПСПиР. 2. № 263, 289; духовенство Военно–морского флота было подчинено Псковскому епископу. При Елизавете было подтверждено положение, что полковые священники должны подчиняться епархиальным архиереям по месту расквартирования (ПСПиР. Е. П. 2. № 605, 674).
1313. ПСЗ. 24. № 17833. Ч. 2. Гл. 12; 25. № 18115, 18418 (подтверждено в 1804 г.); 28. № 21452, 21454; 26. № 19269, 19415, 19835, 19843 (о подчинении военного и морского духовенства Святейшему Синоду); 28. № 21242, 21469; 27. № 19789 (о пенсиях военным и флотским священникам).
1314. ПСЗ. 32. № 24975; 2 ПСЗ. 7. № 5310; 19. № 18488; 15. № 13721; 21. № 19879; Бердников. Краткий курс. 1913. 2–е изд. 2. С. 148–159.
1315. Доброклонский. 4. С. 145. При Николае I обер–священники армии и флота были членами Святейшего Синода (Сборник. 113. 1. С. 78–82).
1316. 2 ПСЗ. 33. № 33563; Отчет… за 1883 год. С. 12 и след.; Отчет… за 1887 год. С. 14; Савва. Хроника. 8. С. 233; Свод военных постановлений. Кн. 1. Ч. 3. Ст. 370; Церк. вед. 1888. № 10. С. 53–55; Обзор… Александра III. С. 38 и след., 84–86, 40–43; Церк. вед. 1890. № 27, 29; Нечаев (1890). С. 54 и след., дополнение (Положение 1890 г.).
1317. Доброклонский. 4. С. 144; Чижевский. С. 6 и след.; Положение 1890 г. Ст. 34; 3 ПСЗ. 31. № 36302; Шавельский. 1. С. 27, 35 и др. Для многих полков в XIX и XX вв. были построены церкви на средства Военного министерства; во многих городах (в Польше, Сибири, Туркестане) они были одновременно и приходскими церквами православного населения. Хорошее материальное обеспечение военного духовенства привлекало многих священников. Обычно сюда выбирались священники, имевшие особенно хорошую аттестацию от епархиальных управлений, или те, которые окончили духовную академию. Протопресвитеры А. А. Желобовский (1888–1910) и Г. Шавельский (1911–1917) обращали особое внимание также на проповеднические и пастырские способности. В 1912 г. военное духовенство располагало 809 церквами и насчитывало 744 священника, 138 диаконов и 95 псаломщиков (Отчет… за 1911–1912 годы. Приложение. С. 11, 45).
1318. Извеков М. Духовник царя Алексея Михайловича благовещенский протопоп А. С. Постников, в: Христ. чт. 1902. 1; он же. Царские духовники в XVII веке, в: Моск. епарх. ведомости. 1903. О Дубянском: Попов. Арсений Мацеевич. С. 415; Шаховской. Записки (1810). С. 68; Ист. — статистич. Петербург. 6. С. 43; РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 715 и след.
1319. О Панфилове: Знаменский, в: Прав. соб. 1875. 2. С. 34–38; Сухомлинов. История Российской Академии. 1 (1874). С. 278 и след.; РБС. Павел—Петр (1902). С. 273–285; Каталог, в: Чтения. 1917. 2. С. 18.
1320. О Музовском: Сборник. 113. 1. С. 77; Мальцев (1911). С. 2; о Бажанове: Сборник. 113. 1. С. 133–139; ср. его «Автобиографию» в: Ист. в. 1883. 12; РБС. Алексинский—Бестужев (1900). С. 402 и след.; о Васильеве: Шавельский. 1. С. 48 и др. Пенсии для придворного духовенства были введены указом от 26 апреля 1834 г. (2 ПСЗ. 9. № 7017).
1321. Мальцев (1911). С. 1–13, 342–352, 361–410 (здесь полный перечень русских церквей вне России, а также подробные данные об их возникновении и дальнейшей истории); Отчет… за 1911–1912 г. С. 77. Приложение. С. 11; Киприан Керн, в: Прав. мысль. 11 (1957) (здесь каноническое подчинение находившихся за границей церквей и их духовенства Петербургскому митрополиту, а в особенности — назначенному в 1907 г. специально для их управления епископу, совершенно справедливо рассматривается как нарушение канонических прав Вселенского патриарха (с. 103). Подобные нарушения канонических прав и достоинства патриарха со стороны российского Святейшего Синода и русского правительства во время синодального периода не были редкостью. Об этом еще будет речь в т. 2). Перечень духовных лиц, служивших за границей, и русских церквей в Европе на 1905 г. см. в: Echos d’Orient. 8 (1905). P. 231 и след. После 1764 г. заграничные церкви и клир содержались на средства Коллегии экономии (ПСЗ. 16. № 12186; 30. № 14617; 21. № 15778; 22. № 16969). Позднее содержание их было передано Коллегии, а затем Министерству иностранных дел: Барсов. Сборник действующих постановлений. 1. С. 241–246; Бердников. Ук. соч. С. 160–161.
1322. Румянцев. С. 60 и след.
1323. Титов. Русская Православная Церковь в Польско–Литовском государстве. 2. 1 (1905). С. 194. Прим. 193–212; Покровский. Русские епархии в XVIII веке, в: Прав. соб. 1912. 1. С. 150 и след.; Харлампович. Ук. соч. С. 864 и след. Ср.: ПСЗ. 2. № 1188 (договор с Польшей от 24 апреля 1686 г.).
1324. Александренко. Русская посольская церковь (1895); он же. Английская печать и отношение к ней русских дипломатических агентов в XVIII в., в: Русс. ст. 1895. 10; Лондонский священник Я. И. Смирнов, в: Русс. арх. 1879. 2. С. 354–356 (о его деятельности как «дипломатического представителя» в Лондоне при Павле I); Александренко. Император Павел I и англичане, в: Русс. ст. 1879. 10. О Е. И. Попове см.: Родосский. С. 373–375; Русс. ст. 1875. 12. 734–741; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 278–285. Ср. во 2 томе об отношениях с англиканской Церковью в XIX в. В 1749 г. священник русской церкви в Лондоне Антипа Маррианов доносил Святейшему Синоду, что «некоторые англикане» перешли в греко–православную веру (ПСПиР. Е. П. 3. № 1114).
1325. Мальцев (1911). С. 175 и след. (здесь также о других церквах в Германии); ср.: он же (1906). С. 21 и след. В 1759 г. «конференция при дворе Ее Величества» постановила построить походные церкви в новозавоеванном городе Кенигсберге, Пиллау и Мемеле; после заключения Петром III мира с Фридрихом Великим эти церкви были возвращены в Россию, хотя прусское правительство обязывалось содержать русские церкви для проезжих купцов (ПСЗ. 15. № 11566. Ст. 18; ср.: Мальцев (1906). С. 149 и след.). В 1744 г. епископ «греческой веры» Феоклит подал в Святейший Синод прошение о постройке в Лейпциге церкви на российские средства; он просил также о присылке в Лейпциг молодых русских священников и диаконов, которых он, Феоклит, будет обучать «разным наукам». Вследствие неточностей в сведениях Феоклита Синод передал его прошение в Коллегию иностранных дел. Кажется, дело кончилось ничем (ПСПиР. Е. П. 2. № 680). Церковь в Лейпциге была построена лишь в 1913 г. в память битвы народов в 1813 г.
1326. Мальцев (1911). С. 69, 76, 80, 88, 90–169; Победоносцев. Письма. 2. С. 291; Мальцев (1906). С. 70, 76, 143, 215, 222 и след., 311–326, 416.
1327. Мальцев (1906). С. 253–275; Васильев И. В. Письма к обер–прокурору Св. Синода. СПб., 1915; ПБЭ. 3. 216–219 (лит.); Прав. об. 1861. 9. С. 141–146; Барсов Н. Протоиерей И. В. Васильев, в: Русс. ст. 1882. 1. Во Франции были и другие русские церкви; в Мантоне (1892), По (1866), Биаррице (1892), Каннах (1891), Ницце (1859). В 1866 г. была построена церковь в Женеве, затем — во Флоренции (1866) и Буэнос–Айресе (1889) (Мальцев. 1906. С. 50). См.: Обзор… Александра III. С. 369–372.
1328. О позиции протестантских богословов и историков Церкви см.: Benz O. Die Ostkirche im Lichte der protestantischen Geschichtsschreibung von der Reformation bis zur Gegenwart. München, 1953.
1329. Киприан, в: Прав. мысль. 11 (1957). Протоиерей Базаров, настоятель церкви в Штутгарте, писал Святейшему Синоду, что было бы полезно посылать выпускников духовных академий псаломщиками в зарубежные церкви, особенно в Германию, предоставляя им тем самым возможность посещать немецкие университеты. Одним из первых стал М. И. Горчаков († 1910), слушавший лекции в Тюбингене, Гейдельберге и Страсбурге (Родосский. С. 114–116; Мальцев (1911). С. 441 и след.), затем он стал профессором церковного права.
1330. Родосский. С. 419; Филарет. Обзор. 2 (1884). С. 485 и след. Сабинин окончил Петербургскую Академию и был учеником Г. Павского.
1331. Мальцев (1911). С. 437 и след. (со списком его научных работ).
1332. «Воспоминания» Базарова см. в: Русс. ст. 1901. 2–10; Родосский. С. 30–32; Сабинин М. С. Записки, в: Русс. арх. 1900. 4. Базаров был автором многих статей, опубликованных в 60–80–х гг. в русских богословских журналах. Его работы на немецком языке: а) Die russische Kirche. Stuttgart, 1873; б) Die Ehe nach der Lehre und dem Ritus der orthodoxen russischen Kirche. Karlsruhe, 1857; в) PЈnucij oder Ordnung der Gebete zum Gedächtnis an den Verstorbenen nach dem Ritus der orthodoxen orientalischen Kirche. Stuttgart, 1855. Из работ, вышедших на русском языке, следует особо упомянуть «Переписку с западным ученым бароном Гакстгаузеном по вопросу о соединении Церквей Восточной и Западной», в: Чтения в ОЛДП. 1877 (перевод А. Н. Муравьева).
1333. Мальцев (1911). С. 95, 136. Письма Раевского, в: Русс. арх. 3. 1895; РБС. Притвиц—Рейс (1910). С. 396 и след.; Савва. Хроника. 6. С. 82, 224. Его сочинения: а) Euchologion der orthodox–katholischen Kirche. Wien, 1861–1862. 2 Bd.; б) Gebetsbuch zum Gebrauch der orthodoxen Christen. Wien, 1861; в) Ritus der orthodox–katholischen Kirche bei der Krönung der Kaiser aller Russen. Wien, 1856; г) Le grand canon de St. André de Crиte. Wien, 1849; д) Les Vкpres de la Pentecфte. Paris, 1852; на русском языке: О национальном и религиозном движении русского народа в Галичине. СПб., 1863. Недавно опубликовано несколько писем из обширной переписки Раевского с В. И. Ламанским (1833–1914): Документы к истории славяноведения в России (1850–1912) / Изд. Б. Д. Греков. М., 1948.
1334. Мальцев (1911). С. 439–441. О Янышеве как богослове: Флоровский. С. 389 и след.; Глубоковский Н. Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии. Варшава, 1928. С. 16 и след., 19, с перечнем его важнейших трудов (с. 95). См. § 21. Об участии И. Л. Янышева в переговорах со старокатоликами и англиканами см. в томе 2.
1335. Сочинения А. П. Мальцева и переводы им служб православной Церкви: а) Die göttlichen Liturgien. B., 1890; б) Die Liturgien der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes unter Berücksichtigung des bischöflichen Ritus nebst einer vergleichenden Betrachtung der hauptsächlichen übrigen Liturgien des Orients und Occidents. B., 1894; в) Liturgikon (Служебник). B., 1901, 1902 (2–е изд.); г) Die Nachtwache (Всенощная). B., 1892; д) Andachtsbuch (Каноник). B., 1895; е) Die helige Krönung. B., 1896; ж) Bitt-, Dank–und Weihe–Gottesdienste (Книга молебствий). B., 1897; з) Die Sakramente der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. B., 1898; и) Begräbnisritus und einige specieile und alterthümliche Gottesdienste der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. B., 1898; к) Fasten–und Blumen–Triodion nebst den Sonntagsliedern des Oktoichos der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. B., 1899; л) Menologion der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. 2 Bd. B., 1901; м) Oktoichos, oder Parakletike, der orthodox–katholischen Kirche des Morgenlandes. 2 Bd. B., 1904. Все эти переводы снабжены и церковнославянскими текстами, за исключением обозначенных буквами б) и в). Кроме того, Мальцев является автором многих статей по вопросам догматики и литургики в сравнении с учением римско–католической, евангелически–лютеранской и старокатолической Церквей. Часть их была опубликована в виде вводных глав к упомянутым переводам (Мальцев. 1906. С. 33 и след.). А. П. Мальцев скончался в 1915 г. в Петербурге. К сожалению, не все его переводы хороши. Это объясняется, с одной стороны, спешностью работы, а с другой — тем, что Мальцев старался приспособить свои переводы к потребностям церковного пения. Но за отсутствием нот эта проблема так и осталась нерешенной (переводы Раевского в его Евхологии значительно лучше). Тем не менее большая заслуга Мальцева в том, что он предоставил немцам возможность понять православное богослужение в его догматически–литургическом содержании.
1336. Родосский. С. 73; Мальцев (1911). С. 11. Сочинения Д. С. Вершинского: а) О Галликанской Церкви в настоящем устройстве. СПб., 1850; б) Месяцеслов православно–кафолической Церкви. СПб., 1856. Переводы: Обозрение истории философии Аста. СПб., 1831; Краткая философия по Риттеру. СПб., 1832; Система логики Бахмана. 1832–1833. 3 т. (Филарет. Обзор. 2 (1884). С. 486).
1337. См. прим. 285; о переговорах со старокатоликами см. в томе 2.
1338. Он был также автором статей о православной Церкви, которые опубликованы Н. В. Орловым в «The Journal of Theological Studies» (Мальцев. 1906).
1339. См. т. 2.
1340. ДАИ. 5. № 102. С. 462, 473, 490 (Поместный Собор 1667 г.); ср. Инструкцию патриарха Адриана поповским старостам: ПСЗ. 3. № 1612. Уже в XV в. нередки были жалобы на необразованность приходского духовенства (АИ. 1. № 104); отметил ее и Стоглавый Собор 1551 г. (Стоглав. Гл. 25–26). Об образовании приходского духовенства и о некоторых попытках учреждения духовных школ см.: Макарий. 10–12; Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 359 и след.; Смирнов (1855). С. 5 и след.; Прилежаев Г. Школьное дело в России до Петра Великого, в: Странник. 1881. 1–3; Каптерев Н. Ф. О школах в Москве в XVII столетии, в: Прибавления. 1889; Миркович Г. О школах и просвещении в патриарший период, в: ЖМНП. 1876. 7; Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880. С. 4 и след.; Миропольский С. Очерк истории церковноприходских школ от первого их возникновения на Руси до настоящего времени. 3: Образование и школы на Руси XV–XVII вв. СПб., 1895; Лавровский Н. О древнерусских училищах. Харьков, 1854 (устарело); Архангельский А. (1883); Харлампович. Малороссийское влияние. 1. С. 381–384; Шмурло. Курс русской истории. Прага, 1935. 3. С. 310 и след.; Сменцовский; Скворцов Г. А. Патриарх Адриан (см. библиогр. к § 1). С. 206 и след.
1341. Смирнов (1855). С. 5–75; Скворцов. Ук. соч. С. 206–268; Сменцовский. С. 3 и след., 42 и след.; Образцов. Братья Лихуды, в: ЖМНП. 1867. 9; Шмурло. Ук. соч. С. 311; ср.: Smolitsch. S. 347 и след. Далее: Филарет. Обзор (1894). С. 254 и след. (с ошибками).
1342. Устрялов (см. библиогр. к § 1). 3. С. 512.
1343. Доброклонский. 3, в: Душеп. чт. 1889. 2. С. 131 и след.; ср. § 15.
1344. ПСЗ. 4. № 2186, 2308; 5. № 2778, 2971, 2979, 3171, 3175 (все изданы в 1708–1718 гг.).
1345. ПСЗ. 5. № 2778; ср. № 2971; Доброклонский. 4. С. 200. Епифаний Тихорский, епископ Белгородский (1722–1731), также весьма интересовавшийся школьным вопросом, открыл цифирную школу в своем архиерейском доме в Белгороде (Лебедев. Харьковский коллегиум, в: Чтения. 1885. 4. С. 5–8, 20). Позже, 19 мая 1724 г., Сенат предложил Святейшему Синоду объединить цифирные школы с епископскими; Синод, однако, отклонил это предложение на том основании, что епископские школы в епархиях еще не открыты; объединение произошло только в Новгородской епархии, где уже имелись такого рода школы (ПСПиР. 4. № 1262). Тогда же, в 1724 г., известный уже нам Посошков (см. § 15, 16) подал Петру I свой трактат, где также говорилось о необходимости школ для просвещения приходского духовенства и даже прилагался их учебный план: сверх чтения и письма еще пение и изучение богослужебных книг (Книга о скудости и богатстве. М., 1911. С. 7 и след.).
1346. Прилежаев, в: Христ. чт. 1877. 1. С. 331 и след.; Смирнов (1855). С. 72 и след.; Лебедев. Ук. соч. С. 20; Пекарский. Наука и литература при Петре Великом. 1 (1862). С. 113, 133 и след.; Можаровский (1868). С. 19–29.
1347. Духовный регламент. Ч. 2. Пункты 9, 10; Домы училищ. Пункт 22. Уже 31 мая 1722 г. указом Святейшего Синода было предписано основывать епископские школы согласно с принципами «Духовного регламента» (ПСЗ. 6. № 4021).
1348. О школе при Александро–Невском монастыре см.: Рункевич (1913). С. 241–251. Школа Феофана, «Карповская семинария» (ибо находилась на берегу речки Карповки, тогда еще в окрестностях Петербурга), содержалась им на собственные средства (Чистович. Феофан Прокопович. С. 631 и след.). «Правила» этой школы см. там же. С. 723–727 и в ТКДА. 1866. 5. С. 77–84; кроме того: Морозов. С. 272 и след.; Пекарский. 1. С. 501. Феофан открыл эту школу еще до упомянутого указа Святейшего Синода 1722 г.; она просуществовала до 1738 г., а затем была объединена с Петербургской (Александро–Невской) семинарией (Чистович. 1857. С. 47 и след.; Рункевич. Ук. соч. С. 516). Харлампович (1. С. 692–694) на основании архивных данных сообщает некоторые интересные подробности: Феофан отдал под школу свой дом, но на содержание ее выдал только 157 руб.; гораздо большие суммы он тратил на свой фруктовый сад и рыбные пруды. Преподавание было построено по канонам пиетистов Галле (Wotschke Th. Der Pietismus in Moskau, в: Deutsche wissenschaftliche Zeitschrift für Polen. 1930. S. 86, цит. по: Stupperich. Staatsgedanke (см. библиогр. к § 1). S. 93).
1349. ПСЗ. 7. № 4291; ПСПиР. 1. № 132, 285, 624; 2. № 850; 4. № 1262, 1284, 1316, 1409, 1434, 1164, 1136; 3. № 1108, 1098; Прилежаев, в: Христ. чт. 1879. С. 176 и след.; Можаровский. С. 19–25. 21 июля 1721 г. для школ был назначен особый протектор (ПСЗ. 6. № 3741; ПСПиР. 1. № 153). В 1721–1725 гг. было открыто 14 школ, в 1727–1730 гг. — еще 5 (Харлампович. С. 635). Об истории этих школ и их украинских учителей см. там же. С. 668–736.
1350. Доброклонский. 4. С. 200; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 7–20.
1351. ПСПиР. 6. № 2004; Пекарский. 1. С. 108–121; Можаровский. С. 26–31; ср.: Рождественский С. В. Очерки. С. 5 и след.; Рункевич. С. 498–516.
1352. ПСЗ. 7. № 5518; 10. № 7361, 7660, 7749, 8287, 8291, 7364; 8. № 5882, 6060, 6287; ПСПиР. 6. № 242; Титлинов. Правительство Анны Иоанновны. С. 370. Указ от 21 сентября 1738 г. (ПСЗ. 10. № 7660) рекомендовал Святейшему Синоду учредить семинарию в Троице–Сергиевском монастыре, что было осуществлено лишь в 1742 г. (ПСПиР. Е. П. 1. № 220). См.: Знаменский. Духовные школы. С. 100, 160, 168, 214.
1353. ПСЗ. 10. № 7364; Шпачинский. С. 9. Решающим для развития школьного дела был интерес к нему и энергия епархиальных епископов. Некоторые из них проявляли большую заботу о школах, например, Епифаний Тихорский в Белгороде и Харькове (Харлампович. С. 716 и след.) или Иларион Рогалевский в Казани (Знаменский. Ук. соч. С. 160). Однако преемник последнего Гавриил Русской ученым монахом не был и как противник церковной реформы Петра I, по выражению историка, «разогнал» Казанскую семинарию (Можаровский. С. 51 и след.; ср.: Чтения. 1880. 1. С. 59).
1354. Знаменский. Духовные школы. С. 175–188; Чистович (1857). С. 21 и след., 24, 35 и след., 45; ПСЗ. 12. № 8904. Так как приходское духовенство отказывалось посылать своих сыновей в семинарии, Святейший Синод был вынужден в 1744 г. ввести за это штраф в 2 руб. (ПСПиР. Е. П. 2. № 530; Розанов (см. библиогр. к § 13–16). 2. 1. С. 177). Среди епископов украинского происхождения, которые в целом положительно относились к духовным школам, Арсений Мацеевич, противник создания семинарий, был исключением, в Ростове он даже закрыл латинскую школу (Знаменский. Ук. соч. С. 181, 465 и след.; Рус. арх. 1905. 10. С. 166, 169).
1355. Шпачинский. С. 401 и след. О таких приходских школах на Украине см. также: Максимович Г. А. Деятельность Румянцева–Задунайского по управлению Малороссии. Нежин, 1913. 1. С. 120 и след. (об эпохе Екатерины II).
1356. ПСЗ. 16. № 11716. Ст. 7–9; ПСПиР. Е. II. 1. № 76.
1357. Рождественский. Материалы. С. 268–323; он же. Очерки. С. 306–314; Шпачинский. С. 444 и след.; Акты… Киевской Духовной Академии. 2. 3 (1906). С. 185 и след.; Сборник. 43. С. 230; Титлинов. Гавриил Петров. С. 767–769.
1358. ПСПиР. Е. II. 1. № 245, 253; Забелин И. Проект богословского факультета при Екатерине II, в: ВЕ. 1873. 11; Титлинов. Ук. соч. С. 136–159, 767 и след., 770–778; Знаменский. С. 470 и след.; Горожанский Я. Дамаскин Семенов–Руднев, епископ Нижегородский (1757–1791), в: ТКДА. 1893. 11. С. 306–316, 324; 1894. 1. С. 120, 124 и след.; Шпачинский. С. 434, 445, 448.
1359. ПСЗ. 24. № 18273, 18726, 18369; Макарий (1843). С. 182–191; Знаменский. Приходское духовенство. 1873. С. 117. В 1784 г. архиепископ Анастасий Братановский составил по поручению Павла I «План для преобразования духовных училищ», который, однако, остался неосуществленным (Сухомлинов М. История Российской Академии. 1 (1874). С. 245–257). Возможно, этот план оказал влияние на «Порядок 1798 года» (см. об этом ниже, пункт з).
1360. ПСЗ. 28. № 21610. Ср.: Рождественский. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения, 1802–1902. СПб., 1902. С. 2–30. О XVIII в. см. табл. 7; ср.: Милюков. Очерки русской культуры. 2. 2 (1931). С. 737–743.
1361. Макарий. С. 191; Знаменский. Духовные школы. С. 160; Харлампович. С. 633 и след.
1362. Макарий. С. 182–198; Петров Н. Значение Киевской Академии; Смирнов С. (1855). С. 255–263; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 12, 60–79; Рождественский Ф. Самуил Миславский, в: ТКДА. 1877. 5. С. 301–325; Шпачинский. С. 414, 406, 443 и след.
1363. Знаменский. Ук. соч. С. 615. Термин «казеннокоштные», занесенный с Украины, не означает, что речь идет о государственных стипендиатах; ученики содержались за счет епархиальных управлений или других церковных учреждений («содержание» — по–украински «кошт», от немецкого «kosten» — «стоить»).
1364. Вопрос о средствах для содержания академий подробно обсуждается применительно к Киеву в работах: Макарий; Шпачинский; Рождественский Ф.; применительно к Москве: Смирнов (1855).
1365. Смирнов (1855). С. 86–95, 275–279.
1366. Макарий (с. 86) предполагает, что Киево–Могилянская коллегия получила официальное название «академии» уже в 1701 г., так как в указе Петра I от 26 сентября 1701 г. (ПСЗ. 4. № 1870) употребляется именно этот термин, но К. Харлампович (с. 411), возражая Макарию, полагает, что название «академия» вошло в употребление постепенно, начиная, главным образом, со 2–й половины XVIII в. См.: Макарий. С. 86, 103 и след.; Шпачинский. С. 458–463, 449–452; Сборник. 42. С. 528; Голубев Т. Киевская Академия, в: ТКДА. 1906. 12. С. 537–540; Петров Н. Киевская Академия в гетманство К. Г. Разумовского, в: ТКДА. 1905. 5. С. 51–93.
1367. Знаменский. Духовные школы. С. 615.
1368. ПСЗ. 11. № 8291, 8303; Князев. Очерк истории, в: Чтения. 1866. 1. С. 27 и след., 40, 93–95. Лучше были условия в Александро–Невской семинарии в Петербурге (Рункевич. С. 511, 755), пользовавшейся доходами монастыря, и напротив — плохо обстояли дела в Московской Академии, из которой учащиеся часто попросту убегали (Смирнов (1855). С. 99; Знаменский. С. 653 и след.).
1369. Макарий. С. 104 и след.; Шпачинский. С. 455 и след.
1370. Цит. по: Знаменский. Ук. соч. С. 655.
1371. Рункевич. С. 510–518, 739–761; Смирнов (1855). С. 95–98.
1372. Смирнов (1855). С. 97 и след.
1373. Макарий. С. 107–116; Шпачинский. С. 456–458.
1374. Доброклонский. 4. С. 201; Князев. С. 27 и след.; Титлинов. Гавриил Петров. С. 24; Рункевич. С. 751–756.
1375. ОДДС. 16. Приложение. № 8; 17. Приложение. № 38. С. 846–854; Смирнов (1855). С. 180 и след.; Макарий. С. 108 и след.; Шпачинский. С. 467; Вишневский, в: ТКДА. 1903. 8. С. 618; Рункевич. С. 757 и след.
1376. Милюков. Ук. соч. 2. 1 (1931). С. 737 и след.
1377. Макарий. С. 108; Рождественский Ф., в: ТКДА. 1877. 5. С. 302; Знаменский, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 341; Рождественский. Очерки. С. 47 (здесь сведения о количестве студентов за 1736–1745 гг. с учетом обеих групп; те, кто не были сыновьями духовных лиц, составляли почти 2/3 общего количества).
1378. Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 65; ПСЗ. 17. № 12397, 12420; ПСПиР. Е. II. 1. № 444.
1379. Смирнов (1855). С. 178 и след., 338; Знаменский. Приходское духовенство, в: Прав. соб. 1871. 3. С. 340 и след.
1380. Прилежаев. Духовные школы, в: Христ. чт. 1879. 2. С. 161 и след. Среди учащихся Александро–Невской семинарии был даже один сын крепостного крестьянина (Рункевич. С. 759).
1381. ПСПиР. Е. II. 1. № 219 (здесь данные о субсидиях Московской Академии и 23 семинариям), 256; ср.: Завьялов. Ук. соч. С. 223 и след.; Смирнов (1855). С. 98; Доброклонский. 4. С. 204.
1382. ПСЗ. 22. № 16375; Макарий. С. 118 и след.; Рождественский Ф., в: ТКДА. 1877. 5. С. 321.
1383. ПСЗ. 24. № 18273; Смирнов (1855). С. 264, 268; Макарий. С. 121 и след.; ср.: Доброклонский. 4. С. 206 и след. По данным Смирнова, Московская Академия часто получала пожертвования от частных лиц.
1384. Завьялов. Ук. соч. С. 208 и след.; ср.: Знаменский. Духовные школы. С. 616 и след.
1385. Знаменский. Ук. соч. С. 621 и след., 624 и след.
1386. «Устав» Платона см. у Смирнова (1855). С. 218–222; Кедров. Студенты–платоники, в: У Троицы в Академии. С. 202–232; Смирнов (1867). С. 490 и след., 514 и след.
1387. Знаменский. Ук. соч. С. 631 и след., 637 и след.; Смирнов (1855). С. 264; Можаровский. Старая Казанская Академия, в: Чтения. 1877. 2. С. 101 и след. Здесь еще в 1819 г. имелся 991 стипендиат приходов: ПСЗ. 22. № 15981; 25. № 18921 (указы Святейшего Синода 1787 и 1799 гг. относительно таких стипендиатов).
1388. Знаменский. Ук. соч. С. 631 и след., 637 и след.; Смирнов (1855). С. 264; Можаровский. Старая Казанская Академия, в: Чтения. 1877. 2. С. 101 и след. Здесь еще в 1819 г. имелся 991 стипендиат приходов: ПСЗ. 22. № 15981; 25. № 18921 (указы Святейшего Синода 1787 и 1799 гг. относительно таких стипендиатов).
1389. ПСЗ. 22. № 16500; 25. № 18726. Ст. 15; № 18880; 26. № 19434, 19723, 19897; 27. № 21278, 21321; 28. № 21472; Смирнов (1855). С. 379 и след.; Чистович. С. 60 и след.; Сборник. 43. С. 91 и след.
1390. Знаменский. Ук. соч. С. 613; Мартынов. Записки. С. 68–183.
1391. Знаменский. Ук. соч. С. 614.
1392. Смирнов (1855). С. 64, 227 и след., 381, 390 и след.; Мартынов. С. 77; Прилежаев. Духовная школа, в: Христ. чт. 1879. 2. О воспитанниках Московской Академии, которые стали профессорами светских учебных заведений, см. также: У Троицы в Академии. С. 599; Макарий. С. 192 и след.; Чистович. С. 54–68, 151. Крашенинников (1713–1755), сын солдата, исследователь Сибири, в особенности Камчатки, окончил в 1732 г. Московскую Академию (РБС. Кнаппе—Кюхельбекер (1903). С. 420–422). С. Е. Десницкий († 1789), профессор римского права в Московском университете также был выпускником Московской Академии, а кроме того, учился в Англии, куда был послан в 1761 г. Историк Н. Н. Бантыш–Каменский учился сперва в Киевской Академии, а завершил свое образование в Московской (РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 331–335).
1393. Флоровский. С. 341. О деятельности ученых монахов — выпускников Киевской Академии в различных духовных учебных заведениях Великороссии см.: Харлампович. С. 633–668.
1394. Сборник. 43. С. 99; Смирнов (1855). С. 84 и след. Митрополит Платон Левшин также призывал лучших студентов академии постригаться в монахи (БВ. 1912. 8. С. 217; ср.: Смирнов. Ук. соч. С. 352, 356 и след., 361).
1395. ПСЗ. 17. № 12576; 22. № 16684. Ср. «Объявление о монашестве» Петра Великого: ПСПиР. 4. № 1197. Ст. 2; см. ниже § 23.
1396. Знаменский. Духовные школы. С. 344; Голубев А. Сыскной приказ, 1730–1763, в: ОАМЮ. 4 (1884). С. 99.
1397. ОДДС. 16. Приложение (здесь списки за 1736 г.).
1398. Сборник. 43. С. 100.
1399. Цит. по: Смирнов (1855). С. 258.
1400. Виноградов В. Платон и Филарет, митрополиты Московские, в: БВ. 1913. 2. С. 319. Прим; ср.: Смирнов (1855). С. 261.
1401. Смирнов (1855). С. 259; о значении Платона для дела духовного образования в его епархии — с. 255–395; его правила для академии и семинарии — с. 418–422; инструкция Вифанской семинарии — с. 293 и след.; особые инструкции по чтению лекций о Св. Писании — с. 294 и след.; об истории Церкви — с. 296 и след.; по церковному праву — с. 298; особая инструкция классным старостам семинарии: Прибавления. 1862. 2. С. 425–431. Кедров С. Студенты–платоники, в: У Троицы в Академии. С. 208 и след.; Беляев А. Митр. Платон в его отношении к Вифанской семинарии, в: Душеп. чт. 1897; он же. Митр. Платон как строитель национальной богословской школы, в: БВ. 1912. 12; Платоник. Об изучении жизни и трудов митр. Платона и чествование памяти митр. Платона, в: БВ. 1912. 5; Снегирев И. М. Жизнь Платона, митр. Московского. М., 1856, 1891; Флоровский. С. 109 и след. (интересная характеристика Платона); РБС. Плавильщиков—Принос (1905).
1402. О нем см.: Горожанский Я., в: ТКДА. 1893; Смирнов (1855). С. 182. Он учился также в Гёттингене (1766–1772) (РБС. Дабелов—Дядьковский (1905). С. 52–53).
1403. Мартынов. С. 76.
1404. ОДДС. 16. С. 620; Князев, в: Чтения. 1866. 1. С. 25 и след., 46, 53, 57; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 8 и след.; Чистович. С. 60, 82; Колосов. С. 148 и след., 174 и след.; Знаменский. Ук. соч. С. 740; Флоровский. С. 99 и след.
1405. Курсив автора. Инструкцию Самуила см. в: Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 60–79; Шпачинский. С. 439.
1406. Мартынов. С. 79; ср. также: Шпачинский. С. 443.
1407. Самуил Миславский был украинцем, воспитанником Киевской Духовной Академии, но тем не менее выступал за преподавание на русском языке. В семинарии Троице–Сергиевской лавры придерживались иного мнения: когда в 1786 г. Святейший Синод по инициативе Екатерины II распорядился, чтобы в духовных училищах преподавание на русском языке было расширено согласно учебному плану народных школ (ПСЗ. 22. № 16421), дирекция Троицкой семинарии писала Московскому митрополиту Платону: «Ежели принять правило народных училищ в рассуждение учения российской грамоте и писанию, то предвидится из того впредь последовать препятствие успехам в латинском языке, ибо те, которые должны будут учиться наперед российской грамоте и писанию, к учению латинского языка будут приступать уже гораздо позже… Почему не приказано ли будет Вашему преосвященству представить, что по вышеописанным резонам сей образ учения народных училищ в рассуждении учения российской грамоте и писанию принять в здешнюю семинарию неудобно» (Знаменский. Ук. соч. С. 791). О прекрасном знании латинского языка учащимися семинарий и академий во 2–й половине XVIII в. см.: Малеин А. Латинский церковный язык, в: БВ. 1907. 6; ср.: Фроловский. С. 112–114 (о преподавании латыни).
1408. Смирнов (1855). С. 181 и след.; Флоровский. С. 112–114.
1409. Смирнов (1855). С. 17.
1410. Смирнов (1855). С. 72–82, 181 и след. О Палладии Роговском († 23 января 1703 г.), который в 1700–1703 гг. был ректором Московской Академии, см.: Смирнов (1855). С. 75; Никольский М. Русские выходцы из заграничных школ в XVII в., в: Прав. об. 1862. 11 и 1863. 2–3; Шмурло Е. Русские католики конца XVII в., в: Зап. Рус. научн. инст. в Белграде. 3 (1931); введение А. Соболевского к «Сочинениям Григория Скибинского», в: Чтения. 1914. 3; Florovskij A. Palladij Rogovskij: Eine Episode aus der Geschichte des Katholizismus in Moskau Ende des 17. Jh., в: ZOG. 8 (Новая серия. 4). Роговский учился сначала в школе братьев Лихудов в Богоявленском монастыре в Москве, потом он отправился в иезуитскую коллегию в Вильне, а оттуда — в известную в то время иезуитскую коллегию в Оломоуце, где перешел в унию. Для дальнейшего обучения его послали в Рим, где он оставался почти 7 лет, стал униатским священником и первым русским, получившим диплом доктора философии. Однако в 1699 г. он вернулся в Москву, покаялся перед патриархом и был вновь принят в лоно православной Церкви. В 1700 г. он уже преподаватель Московской Духовной Академии, а с 29 сентября 1701 г. ее ректор (Харлампович. С. 649 (прим.), 651).
1411. Знаменский. Ук. соч. С. 740; ср. Малеин, в: БВ. 1907. 6.
1412. Смирнов (1855). С. 83 и след.
1413. ПСЗ. 22. № 16047; Лебедев. Харьковский коллегиум. С. 16 и след. О «греческом проекте» Екатерины II, который имел целью завоевание Константинополя, см.: Smolitsch. Zur Geschichte der Beziehungen zwischen der Russischen Kirche und dem Orthodoxen Osten, в: OS. 7 (1958). S. 7 и след., а также: Übersberger H. Rußlands Orientpolitik in den letzten zwei Jahrhunderten. Wien, 1913. Bd. 1. S. 362 и след.
1414. Смирнов (1855). С. 112 и след.; Флоровский. С. 105 и след.
1415. Смирнов (1885). С. 308; ПСЗ. 25. № 18726.
1416. Смирнов (1885). С. 109–114, 136, 140, 152 и след., 196, 198; Архангельский. С. 64 и след. Литературу о Феофилакте см. в § 8. Прим. 258; Харлампович. С. 650, 652; Титлинов. Гавриил Петров. С. 5–12.
1417. О системе Кроковского (читавшего лекции в 1693–1697 гг.) см.: Макарий. С. 69–74; Архангельский. С. 62 и след. Кроковский учился в Коллегии св. Афанасия в Риме (Макарий. С. 86; Флоровский. С. 104). О системе Феофана Прокоповича: Koch H. Die russische Orthodoxie im рetrinischen Zeitalter. Breslau, 1929; Карташов А. К вопросу о православии Феофана Прокоповича, в: Сборн. статей в честь Д. Ф. Кобеко. СПб., 1913; Титлинов Б. Феофан Прокопович, в: РБС; Флоровский. С. 91 и след.; Морозов. С. 123–152; Архангельский. С. 67–72; Червяковский. Введение в богословие Феофана Прокоповича, в: Христ. чт. 1876. 1–2; Stupperich R., в: ZSP. 18 (1940). S. 70–102.
1418. Макарий. С. 69–74, 86, 137–143, 145–148; Шпачинский. С. 430; Смирнов (1855). С. 294, 292 и след. Еще в конце 50–х гг. XIX в. архиеп. Филарет Гумилевский хвалил систему Георгия Конисского (Обзор. 2 (1884). С. 368; ср. с. 289, 357). Ср.: Архангельский. С. 72. Прим. 7.
1419. Флоровский. С. 104.
1420. Благовещенский. С. 65; Можаровский, в: Чтения. 1877. 2. С. 17; Мартынов. С. 79; Лебедев. Ук. соч. С. 85; Харлампович. С. 44, 82; Флоровский. С. 104 и след.
1421. Смирнов (1855). С. 293; Флоровский. С. 111 и след. Но в 1798 г., когда в Святейшем Синоде обсуждался вопрос о реформе преподавания в духовных учебных заведениях, Платон Левшин высказывался против преподавания богословия на русском языке (Титлинов Б. Митрополит Платон, в: Христ. чт. 1912. 11. С. 1242).
1422. Смирнов (1855). С. 291. Об Иринее Фальковском см.: Булашев Г. Преосв. Ириней Фальковский, епископ Чигиринский, в: ТКДА. 1883. 6–9 (здесь и записка Иринея о состоянии академии в 1802 г.: 8. С. 550 и след.); Флоровский. С. 104 и след.
1423. Макарий. С. 144; Шпачинский. С. 429, 434. Еще дольше схоластический метод преподавания философии продержался в Казани (Можаровский. Ук. соч. С. 24–26; Благовещенский. С. 67), а также в Александро–Невской семинарии (Мартынов. С. 76; Чистович. С. 39).
1424. Смирнов (1855). С. 157, 209 и след. О Владимире Каллиграфе см.: Попов. Арсений Мацеевич (1912). С. 164–167; Барсов Н. Малороссийские проповедники XVIII века, в: Христ. чт. 1874. 1. С. 269 и след., 575 и след.; Горский А. Историческое описание Свято–Троицкой Сергиевы лавры. 2 (М., 1890). С. 122; Харлампович. С. 707; ср.: Зеньковский. 1. С. 113 и след.
1425. Смирнов (1855). С. 158–170; Титлинов. Феофилакт Лопатинский, в: РБС; он же. Гавриил Петров. С. 9 и след.
1426. Смирнов (1855). С. 299.
1427. Там же. С. 300, 353 и след. О Дамаскине см.: Горожанский Я. Дамаскин Семенов–Руднев, в: ТКДА. 1893–1894.
1428. Смирнов (1855). С. 300 и след.
1429. Макарий. С. 127 и след., 147–156. Во 2–й половине XVIII в. инструкция Самуила Миславского оставалась в силе при преподавании всех дисциплин (там же. С. 124–143).
1430. Смирнов (1855). С. 301–330; ПСЗ. 31. № 16047, 16061.
1431. Смирнов (1855). С. 297.
1432. ПСЗ. 24. № 18273 (1797 г.); 25. № 18726 (1798 г.); Титлинов (см. библиогр. к § 20). 1. С. 7 и след. В 1802 г. Святейший Синод распорядился ввести в духовных училищах и семинариях в качестве особого предмета основы медицины (ПСЗ. 27. № 20334). В 1794 г. под впечатлением французской революции было приостановлено преподавание французского языка, возобновленное лишь в 1797 г. (Знаменский. Духовные школы. (1873). С. 774).
1433. Рождественский. Исторический обзор (1902); Довнар–Запольский (см. библиогр., общ. лит. б); Зеньковский. 1. С. 113] и след.[; Флоровский; Милюков. Очерки. 2. 2 (1931); Багалей. Опыт истории Харьковского университета. Харьков, 1894. 1; Загоскин Н. История Казанского университета. Казань, 1902–1903. 3 т. Наряду с реформой уже существовавших университетов в Москве и Вильне, были открыты новые высшие учебные заведения: университеты в Дерпте (1802), Харькове (1804) и Казани (1804), Петербургский педагогический институт (1804, с 1819 г. — университет) и Александровский лицей в Царском Селе. Университеты стали центрами шести учебных округов, на которые была разделена вся Россия — обстоятельство, важное для реформы духовных школ 1808 г. В губерниях образовывались гимназии и уездные училища.
1434. О Евгении Болховитинове см.: Шмурло Е. Митр. Евгений как ученый, в: ЖМНП. 1888 (также отдельным оттиском: СПб., 1888); Абрамович Д. А. Памяти митр. Евгения, в: Исторический архив. 1 (1919).
1435. Амвросий Подобедов (1742–1818) окончил только Троицкую семинарию. Будучи архиепископом Казанским (1785–1799), он активно занимался делами Казанской семинарии, которая в 1797 г. — не без его участия — была преобразована в академию. С 19 декабря 1800 г. он был митрополитом Петербургским (Чистович И. Преосв. Амвросий, в: Странник. 1860. 5–6; он же. Руководящие деятели; Чтения. 1894. 3. С. 125–129; Рус. арх. 1904. 1. С. 193–236).
1436. О роли Евгения в реформе 1808–1814 гг. см.: Полетаев, в: Странник. 1889; Флоровский. С. 141 и след.
1437. Титлинов. 1. С. 27 и след.; Полетаев; Чистович (1857). С. 163 и след.; Знаменский. Основные начала; Флоровский.
1438. ПСЗ. 30. № 23122–23124; Титлинов. 1. С. 5, 34–53; Благовидов Ф. Деятельность русского духовенства в отношении к народному образованию, в: Прав. соб. 1891. 4; Покровский. О способах содержания, в: Странник. 1860. 4. С. 254 и след.; Опись… Дела (1910). Ср.: Доброклонский. 4. С. 207 и след.; Флоровский. С. 143 и след.
1439. Как уже говорилось, М. М. Сперанский сам был воспитанником Александро–Невской семинарии в Петербурге; см. о нем: Корф. Жизнь графа М. М. Сперанского. СПб., 1861. 2 т.; ср.: Флоровский. С. 143 и след.; Зеньковский. 1. С. 121 и след.
1440. ПСЗ. 32. № 25658а, 27673–27676; Макарий (см. библиогр. к § 19). С. 204 и след.; Смирнов (1879). Гл. 1–2; Титлинов. 1. С. 105–121. Под «словесностью» понималась история русской литературы.
1441. Курсив автора. ПСЗ. 32. № 25673.
1442. Курсив автора. Письма духовных и светских лиц к митр. Московскому Филарету. СПб., 1900. С. 124. Филарет Амфитеатров придерживался крайне консервативных взглядов, что делает его высказывание еще более знаменательным; он был также противником мистицизма александровской эпохи. О его деятельности в качестве инспектора и ректора Московской Академии см.: Смирнов Д., в: У Троицы в Академии. С. 233–251.
1443. Титов Ф. Московский митрополит Макарий Булгаков: К 25–летию со дня его кончины, в: БВ. 1907. 6. С. 393.
1444. ПСЗ. 30. № 23254; ср.: 30. № 23122, 23123.
1445. ПСЗ. 31. № 24159; 2 ПСЗ. 1. № 98; 3. № 2034; 12. № 10843 (о выплатах из школьного капитала — например, для поддержки вдов и сирот духовного звания и др.); см. об этом также: 2 ПСЗ. 2. № 1081; 1. № 264.
1446. Сборник. 98. С. 459; Титлинов. 1. С. 91–104; ср.: Преображенский (библиогр. к Введению Б). С. 147 и след.; Макарий. Ук. соч. С. 206 и след.; Доброклонский. 4. С. 209–211.
1447. Доброклонский. 4. С. 212 и след.
1448. Сборник. 113. 1. С. 424, 51 и след., 106, 116, 132.
1449. Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 8. С. 178; Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. (1900). С. 547 и след.
1450. Сборник. 113. 1. С. 17 и след., 234; Рождественский. Исторический обзор. С. 226 и след. (здесь речь Николая I от 1855 г. о значении правильного религиозного воспитания как основы национальной государственности).
1451. 2 ПСЗ. 4. № 3323. В 1827 г. неизвестным лицом в Святейший Синод была подана записка о необходимости реформы духовных учебных заведений. Митрополитом Филаретом был написан критический ответ: Филарет. Собрание мнений. 2. С. 273–279; ср.: 4. С. 217–221.
1452. Позднее, уже будучи епископом, Никодим Казанцев принадлежал к числу иерархов, не одобрявших политику правительства по отношению к Церкви. См. его автобиографию: Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910; его записка: О Святейшем Синоде, в: БВ. 1905. 10. В своей работе «О Филарете, митрополите Московском, моя память» (Чтения. 1877. 2) Никодим почти стенографически воспроизводит свою беседу с Протасовым.
1453. Курсив автора. Чтения. 1877. 2. С. 34–43.
1454. 2 ПСЗ. 14. № 12070, 12071.
1455. Сборник. 113. 1. С. 158; ср. характеристику Протасова у Чистовича. Руководящие деятели. С. 315–357. Также: Флоровский. С. 203. См. также весьма острую критику реформы 1839 г. архиепископом Иннокентием Борисовым: Чтения. 1869. 1. С. 77.
1456. Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7. С. 156.
1457. Хотя Ростиславов и оценивал положительно некоторые взгляды и распоряжения Протасова, его позицию в целом надо все же признать относительно либеральной: в своих многочисленных книгах и статьях он решительно выступал против господства епископов и особенно ученого монашества. Подобные взгляды мы часто встречаем у светских профессоров духовных учебных заведений, делавших больше, чем ученое монашество, но постоянно чувствовавших себя ущемленными со стороны последних. О Ростиславове см.: Родосский. С. 413–415.
1458. Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 7. С. 132–138, 156, 163–171; 8. С. 585; Сборник. 113. 1. С. 159; Елисеев, в: ВЕ. 1891. 1. С. 291 и след.; Кастальский. С. 80 и след.; У Троицы в Академии. С. 115 и след., 619–623; Смирнов (1879). С. 70–73; Филарет. Собрание мнений. 4. С. 423.
1459. Из подольской старины, в: Рус. ст. 1911. Т. 147; Жизнь архимандрита Никодима, в: БВ. 1910. 1; Ростиславов. Записки, в: Рус. ст. 1893; В. К. Около бурсы, в: Рус. ст. 1911. 148; Леонтий Лебединский, в: БВ. 1913. 9; О Саратовской семинарии, в: Рус. арх. 1914. 1; Савва. Хроника. 1; Харлампович. Казанская духовная семинария (1818–1842), в: ПБЭ. 8. Стб. 692–702; он же. Казанская Духовная Академия новая. 1842–1870, в: ПБЭ. 8. Стб. 753–769. См. также истории других провинциальных семинарий.
1460. Извлечения… за 1840 год. С. 58] и след.[, 110] и след.[; Извлечения… за 1843 год. С. 59] и след.[; Извлечения… за 1851 год. С. 54.]
1461. Извлечения… за 1850 год. С. 54 и след.; Извлечения… за 1836 год. С. 55; 2 ПСЗ. 17. № 16376; 10. № 8055 (1835 г.: штаты духовных училищ в Грузии); 25. № 23974; 26. № 25494. В 1862 г. годовое жалованье профессора Московской Академии составляло 850 руб., учителя семинарии — 429 руб., учителя духовного училища — 214 руб. (Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 316). См. также: БВ. 1909. 1. С. 117; Извлечения… за 1866 год. С. 55–59; ПБЭ. 8. Стб. 750. На содержание духовных училищ все еще поступали пожертвования от частных лиц; так, в 1866 г. их поступило на сумму 34 200 руб., а от различных епархий — 355 303 руб. (Извлечения… за 1866 год. С. 78). О школьном бюджете в 1808–1865 гг. в целом см.: Преображенский. С. 147–161.
1462. В. К. Около бурсы, в: Рус. ст. 1911. 148. С. 440. Об учебных программах подробно см.: Титлинов. 1. С. 122–126.
1463. Из подольской старины, в: Рус. ст. 1911. 147. С. 147, 392; Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 153; Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910. 1. С. 291 и след., 404–427.
1464. Письма митр. Филарета к С. Д. Нечаеву, в: Рус. арх. 1893. 1. С. 121; ср. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 203. Суждения митрополита Филарета о преподавании в Московской семинарии и в Академии от 1820, 1822, 1836 и 1838 гг.: Собрание мнений. 2. С. 41–58, 82 и след., 139–144, 411–420.
1465. Здесь следует назвать таких ученых, как А. В. Горский, Ф. А. Голубинский, Е. Е. Голубинский, Сергий Спасский (все из Костромской семинарии), Димитрий Муретов, Иннокентий Борисов, Макарий Булгаков. Известный византист В. Г. Васильевский (1838–1899) также окончил семинарию (Модестов В. В. Г. Васильевский, в: ЖМНП. 1902. 1. С. 138).
1466. Титлинов. 2. С. 4–25, 47–139; Смирнов (1879). С. 96; Надеждин. С. 396; Чистович (1857). С. 335, 342, 352, 418, 446. Архимандрит Платон Городецкий уже в 1831 г. по собственному почину читал догматику на русском языке. За преподавание на русском языке Филарет Дроздов выступал еще в 1828 г. (Собрание мнений. 2. С. 158 и след., 217–220, 236 и след.).
1467. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 203; Елисеев, в: ВЕ. 1891. 1. С. 305.
1468. Никанор. 1. С. 144–147, 125] и след.[, 157] и след.[, 227, 271] и след.[, 253–269; Смирнов (1879). С. 150–247; Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 127. Почти все епископы были в свое время попеременно преподавателями трех–четырех или даже более семинарий. Так, Никодим Лебедев за 11–12 лет (1827–1840) успел побывать ректором в пяти семинариях (У Троицы в Академии. С. 20; ср. С. 89, 90 и др. о прочих ученых монахах). Ректор Киевской Академии Иннокентий Борисов дважды подавал жалобы обер–прокурору Нечаеву, указывая на то, что частые перемещения преподавателей крайне вредно отражаются на обучении (Письма, в: Старина и новизна (1905). 9. С. 215] и след.[, 236).
1469. Никанор. 1. С. 258, 269; Титлинов. 2. С. 25–35, 80–93.
1470. У Троицы в Академии. С. 607 и след., 617 и след.; Смирнов (1879). С. 20 и след.; Струменский М. Архим. Поликарп Гайтанников, в: БВ. 1914. 10; Жизнь архим. Никодима, в: БВ. 1910. 11. С. 546–552; 12. С. 624, 640–645. О положении учебного дела в 1814–1867 гг. см.: Смирнов (1879). С. 12–68, 121–149.
1471. У Троицы в Академии. Введение. С. VII–VIII.
1472. Для биографии А. В. Горского очень важен его «Дневник», в: Прибавления. 1884–1885; по настоянию Н. П. Победоносцева издатель «Дневника» С. К. Смирнов был вынужден делать пропуски, которые позднее были опубликованы отдельно: БВ. 1915. 11–12. Много писем Горского напечатано в: У Троицы в Академии. 1914, там же литература о Горском; его биография: С. 252–341. И. Е. Евсеев (А. В. Горский, в: Древности: Труды Славянской комиссии имп. Московского археологического общества (1902). 3. С. 58–65) подчеркивает влияние Горского на его ученика Е. Е. Голубинского, в книге которого «История Русской Церкви» отразились многие идеи Горского. См. также: Попов С. Ректор Московской Духовной Академии прот. А. В. Горский. Сергиев Посад, 1897 и высказывания о Горском целого ряда авторов в: БВ. 1900. 11. Горский часто упоминается и у Саввы. Хроника. 2–7.
1473. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 575.
1474. Евсеев. Ук. соч. С. 64.
1475. Курсив автора. Филарет. Ук. соч. 5. 1. С. 3 и след. Интересно, что посвящение в сан неженатого Горского взволновало и консервативную часть московского общества (Казанский. Переписка, в: БВ. 1904. С. 569). Характерна дневниковая запись Горского от 7 февраля 1863 г., что назначение ректоров из белого духовенства могло бы оказаться полезным для духовного образования, ибо при научной скудости ученого монашества послужило бы ему своеобразным предостережением (У Троицы в Академии. С. 617. Прим.). Эта запись была выпущена при первом издании дневника (см. прим. 133).
1476. У Троицы в Академии. С. 290.
1477. Там же. С. 554.
1478. Гиляров–Платонов Н. П. Собрание сочинений. СПб., 1899. 2. С. 464 и след. Ср.: Лебедев А. П. Несколько воспоминаний о покойном Горском как профессоре церковной истории, в: Чтения в ОЛДП. 1879. 1. С. 122–150; Беляев А. Д. А. В. Горский. М., 1877; Евсеев, в: Древности. 3.
1479. Смирнов (1879). С. 45 и след.; Письмо В. Кудрявцева–Платонова С. К. Смирнову: У Троицы в Академии. С. 624 и след.
1480. Смирнов (1879). С. 47–52. О Ф. А. Голубинском как философе см.: Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. Пг., 1922. 1. С. 185 и след.; Зеньковский. 1. С. 306–312 (библиогр.) (здесь также о влиянии на Голубинского французских религиозных философов и немецкой философии).
1481. У Троицы в Академии. С. 1–9; ср.: Смирнов (1879). С. 175.
1482. У Троицы в Академии. С. 84, 68 и след., 621.
1483. Зеньковский. 1. С. 312; ср.: БВ. 1914. 11–12. С. 332, 334 и след.; 1910. 12. С. 648 и след. Труды Голубинского: а) Лекции по умозрительному богословию, записанные в 1841–1842 учебном году студентом XIV курса В. Назаревским. М., 1868; 2–е изд.: Умозрительное богословие. М., 1886; б) Премудрость и благодать Божия в судьбах мира и человека (о конечных причинах). М., 1885 (в этом же году вышли 2–е и 3–е издания с дополнениями из архива Голубинского); в) Лекции по философии. М., 1884. 4 вып. О познаниях Голубинского в области немецкой философии см. высказывания А. Ф. Л. Хакстхаузена (1792–1866): Haxthausen A. F. L. Studien über die inneren Zustände, das Volksleben und insbesondere die ländliche Entwicklung Rußlands. Hannover, 1847. Bd. 1. S. 83.
1484. У Троицы в Академии. С. 4, 72 и след., 118, 135, 467; см. недавно вышедшую работу К. Керна: Kern C. Les traductions russes des textes patristiques. Chevetogne, 1957. P. 57; данные у Филарета (Обзор (1884). С. 497) неполны.
1485. Смирнов (1879). С. 138, 360, 388; У Троицы в Академии. С. 87, 120 и след. Стремление Амфитеатрова привлекать сочинения современных писателей часто осложняло его отношения с митрополитом Филаретом (Рус. арх. 1893. 9. С. 53); Обзор (1882). С. 465; Гиляров–Платонов. Собрание сочинений. 2. С. 340; Родосский. С. 11 и след.
1486. У Троицы в Академии. С. 221 и след., 123 и след.; Смирнов (1879). С. 138, 289, 360, 409, 556; ПБЭ. 4. Стб. 374–381. Интересно, что К. П. Победоносцев, церковно–политические взгляды которого были очень далеки от взглядов Гилярова–Платонова (достаточно указать на их различное понимание раскола), был его почитателем и издал его сочинения: Собрание сочинений. СПб., 1899–1900. 2 т.; т. 1 (Из пережитого) содержит большой материал по истории духовного образования в 1840–1867 гг.
1487. У Троицы в Академии. С. 571; ср. С. 123 и след., 437, 229.
1488. Савва. Хроника. 1. С. 307; 2. С. 724. Савва был учеником Бухарева.
1489. ПБЭ. 2. Стб. 1203 и след.; Смирнов (1879). С. 463–465.
1490. Флоровский. С. 344–349; Зеньковский. 1. С. 321–325; см. также: Карпов А. Ф. А. М. Бухарев, в: Путь. № 22–23.
1491. Филарет. Собр. мнений. 5. 1. С. 34–36, 40. О казанском периоде в жизни Бухарева (1854–1858) см.: Знаменский. История Казанской Духовной Академии. 1. С. 124–136; 3. С. 200–208; ср.: ПБЭ. 8. Стб. 734.
1492. Знаменский П. Богословская полемика 1860 г. об отношении православия к современной жизни, в: Прав. соб. 1902. 4–6, 9–11; Флоровский. С. 344; РБС. Бетанкур—Бякстер (1908). С. 359–561; Смирнов (1879). С. 138, 260, 395, 628. Сочинения Бухарева: О православии в отношении к современности. СПб., 1860; Три письма к Гоголю. СПб., 1861 (написаны в 1848 г.); Моя апология. М., 1866 (2–е изд.: СПб., 1906); Исследование Апокалипсиса. Сергиев Посад, 1916 (написано в 60–е гг.); Современные потребности мысли и жизни, особенно русской. М., 1865.
1493. Об Иннокентии Борисове, который был известен по всей России как превосходный проповедник, существует весьма обширная литература, многочисленные мемуары и другой материал, рассеянный по разным журналам: РБС. (Ибак—Ключарев (1897). С. 110–115; Материалы для биографии Иннокентия, архиепископа Херсонского / Изд. Н. И. Барсов. СПб., 1884, 1887. 2 т.; Буткевич Т. И. Иннокентий Борисов, архиеп. Херсонский. СПб., 1887. Сочинения Иннокентия Борисова: СПб., 1900–1901. 12 т.
1494. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 173–175. Мнение Филарета Дроздова об Иннокентии Борисове см. в письмах 1833 г. к обер–прокурору Нечаеву (Рус. арх. 1893. 1. С. 144) и А. Н. Муравьеву (Старина и новизна. 1905. 9. С. 212). Об Иннокентии как епархиальном архиерее см.: Сборник. 113. 1. С. 111–114. О его деятельности как профессора и ректора в Киеве: Ястребов М. Высокопр. Иннокентий (Борисов) как профессор богословия Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 12; Титов Ф. Преосв. Иннокентий Борисов, ректор Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 5. Г. Флоровский упрекает Иннокентия Борисова в том, что тот был в первую очередь проповедником, а не ученым, но отмечает и его заслуги: он поднял научный уровень академии и побуждал студентов усердно заниматься науками (Флоровский. С. 196–199); здесь же и о влиянии на Иннокентия мистицизма и католического богословия М. Добмайера (Dobmayer) (ср. с. 544). Об Иннокентии Борисове как проповеднике и богослове см. во 2 томе; здесь же назовем только работу: Стефан, еп. Православно–христианское нравственное учение по сочинениям Иннокентия, архиеп. Херсонского. Могилев–на–Днепре, 1907. 2 т. О влиянии Иннокентия на Макария Булгакова см.: Палимсестов И. Учитель и учебник: Воспоминания, в: Рус. арх. 1906. 1.
1495. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 173–175. Мнение Филарета Дроздова об Иннокентии Борисове см. в письмах 1833 г. к обер–прокурору Нечаеву (Рус. арх. 1893. 1. С. 144) и А. Н. Муравьеву (Старина и новизна. 1905. 9. С. 212). Об Иннокентии как епархиальном архиерее см.: Сборник. 113. 1. С. 111–114. О его деятельности как профессора и ректора в Киеве: Ястребов М. Высокопр. Иннокентий (Борисов) как профессор богословия Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 12; Титов Ф. Преосв. Иннокентий Борисов, ректор Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1900. 5. Г. Флоровский упрекает Иннокентия Борисова в том, что тот был в первую очередь проповедником, а не ученым, но отмечает и его заслуги: он поднял научный уровень академии и побуждал студентов усердно заниматься науками (Флоровский. С. 196–199); здесь же и о влиянии на Иннокентия мистицизма и католического богословия М. Добмайера (Dobmayer) (ср. с. 544). Об Иннокентии Борисове как проповеднике и богослове см. во 2 томе; здесь же назовем только работу: Стефан, еп. Православно–христианское нравственное учение по сочинениям Иннокентия, архиеп. Херсонского. Могилев–на–Днепре, 1907. 2 т. О влиянии Иннокентия на Макария Булгакова см.: Палимсестов И. Учитель и учебник: Воспоминания, в: Рус. арх. 1906. 1.
1496. Флоровский. С. 219.
1497. См. вышеназванную работу Скабаллановича, а также: Флоровский. С. 220.
1498. Цит. по: Флоровский. С. 240. Скворцов был в то же время профессором философии, богословия и церковного права в Киевском университете. Обширную переписку Скворцова с Димитрием Муретовым см. в: ТКДА. 1882–1883, 1885–1887. Скворцов был усердным писателем, но не мыслителем. См.: Зеньковский. 1. С. 313 и след.; Филарет. Обзор. 1884. С. 496; Иконников В. Биографический словарь профессоров Киевского университета. С. 601 и след. (полнее, чем у Филарета); РБС. Сабанеев—Смыслов (1904). С. 546–551.
1499. Киевская Академия была alma mater для многих русских профессоров философии: В. Н. Карпова, читавшего курс в Петербургской Академии, П. С. Авсенева (позднее — архимандрита Феофана Авсенева), С. С. Гогоцкого — в Киевском университете, П. Д. Юркевича — в Московском университете, О. М. Новицкого — в Одесском лицее; учеником Юркевича был Вл. Соловьев (Зеньковский. 1. С. 314–321; ср. с. 305; Флоровский. С. 241 и след.).
1500. Никанор. 1. С. 269. О преподавании см.: Чистович. С. 180–331; Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 154–158. В течение 40 лет (1809–1851) сменилось 10 ректоров; дольше всех оставался в этой должности Филарет Дроздов (1812–1819). См. список ректоров также у Киприана Керна, в: Истина. 1956. С. 284.
1501. Никанор. 1. С. 125; ср. С. 265.
1502. Переписка Московского митр. Макария Булгакова, в: ТКДА. 1907. 11. С. 480; Титов Ф. Московский митр. Макарий Булгаков, в: БВ. 1907. 6. С. 397, 398 и след.
1503. О недовольстве епископов выступлением Макария в защиту судебной реформы см.: Савва. Хроника. 6. С. 656; ср. § 6. Биография Макария: Титов Ф. Макарий (Булгаков), митр. Московский и Коломенский. К., 1895–1897. 2 т. О Макарии как богослове и историке Церкви пойдет речь во 2 томе, где будет указана и литература. См. также: Титов, в: БВ. 1907. 6 и след. и в: ТКДА. 1907. 6.
1504. У Троицы в Академии. С. 643; Титов, в: БВ. 1907. 6. С. 391 и след.; Никанор. 1. С. 258. Еще один пример благородства Макария проводит Е. Е. Голубинский в предисловии ко 2 части 1 тома своей «Истории Русской Церкви»: несмотря на резкую критику Голубинским первых томов «Истории Русской Церкви» Макария[*], последний защищал 1 том труда Голубинского перед Святейшим Синодом, который был возмущен научным критицизмом автора, и добился присуждения Голубинскому ученой степени, а также разрешения на напечатание его сочинения (ср. некролог Е. Е. Голубинского, написанный С. И. Смирновым, в: ЖМНП. 1912. 5; Лебедев А. П. Воспоминания, в: БВ. 1907. 1).
1505. Филарет.Собрание мнений. 4. С. 27–32. Об Иоанне Соколове: ПБЭ. 7. Стб. 141–156.
1506. Порфирий Успенский. Книга бытия моего. 7. С. 77.
1507. Леонтий. Мои заметки, в: БВ. 1913. 9. С. 169; ср. с. 142–170. О Петербургской Академии в 40–е гг.: Никанор. 1. С. 187 и след. Макарий Булгаков был также вынужден уйти из академии из–за препятствий со стороны митрополита Григория Постникова (Титов, в: ТКДА. 1895. 10. С. 269); о других интригах Григория см.: Савва. 4. С. 171 и след.
1508. Ростиславов, в: ВЕ. 1883. 8. С. 591 и след. Сидонский был уволен из академии после опубликования его работы «Введение в науку философии» (СПб., 1833), тогда как Петербургская Академия наук присудила ему за нее в 1836 г. Демидовскую премию! В 1856 г. он был избран в члены академии; Петербургский университет присудил ему степень доктора философии honoris causa и присвоил звание профессора философии. Сидонский испытал влияние немецкого философского идеализма (Зеньковский. 1. С. 312; Владиславлев М. Протоиерей Ф. Ф. Сидонский, в: ЖМНП. 1879. 171. С. 50–55).
1509. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 183 и след.; 1883. 8. С. 601 и след.; Барсов Т. В. Н. Карпов как профессор, в: Христ. чт 1898. 5; Зеньковский. 1. С. 314–316.
1510. Никанор Бровкович: а) Биографические материалы. Одесса, 1900. 1 (много интересного материала по истории школьного дела, ученого монашества и епископата в XIX в.); б) Записки, в: Рус. арх. 1906. 2–3; в) Письма — там же. 1909. 2. Главные сочинения Никанора: Позитивная философия и сверхчувственное бытие. СПб., 1875–1888. 3 т.; Поучения, беседы и речи. Одесса, 1900–1901 (2–е изд.). 5 т. О Никаноре: Беляев Н. Памяти высокопр. Никанора, в: Прав. соб. 1891. 1. С. 81–139; Родосский. С. 296–298. О философских воззрениях Никанора: Соловьев Вл., в: Прав. об. 1877. 5. С. 109–119 (рецензия на первые два тома «Позитивной философии»); Зеньковский. 2. С. 88–100. О Никаноре как проповеднике см. т. 2, там и о его сочинениях о католичестве.
1511. Никанор. Записки, в: Рус. арх. 1906. 3; он же. Письма — там же. 1909. 2. Ср. характеристику Никанора как человека и ученого у Флоровского. С. 224.
1512. Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9. С. 164. Ср.: Флоровский. С. 194 и след.; Барсов Н. И. Прот. Г. П. Павский — биография по неизданным материалам, в: Рус. ст. 1880. 1–6; Чистович (1857). С. 354 и след., 396.
1513. Относительно «дела Павского» см.: Сборник. 113. 1. С. 133–138 (об учебниках для наследника); ответ Павского на замечания Филарета: Чтения. 1870. 2. Смесь. С. 175–208; замечания Филарета: Собрание мнений. 2. С. 342–358; письма Павского к В. А. Жуковскому, воспитателю наследника: Рус. арх. 1887. 7. С. 310–326 (здесь также письмо Жуковского императору Николаю I); см. также: Чистович. С. 372. По вопросу о переводе см. т. 2.
1514. Базаров И. И. Воспоминания, в: Рус. ст. 1901. 5. С. 278; Ростиславов, в: БЭ. 1872. 9. С. 162; 1883. 8. С. 590; Родосский. С. 131 и след. В целом о Петербургской Академии в 30–50–е гг.: Чистович (1857). С. 180–331; Никанор. 1. С. 121–192; Ростиславов, в: ВЕ. 1872. 9; 1883. 8.
1515. Сборник. 113. 1. С. 73] и след.[; 2 ПСЗ. 17. № 15803. О преподавании в 1842–1870 гг.: Знаменский. История Казанской Духовной Академии. 3 т. (1891–1892); Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 722–750, 702–711.
1516. Цит. по: Рождественский Д. В. Преосв. Иоанн, еп. Смоленский, в: В память столетия (1814–1914) Московской Духовной Академии (Сергиев Посад, 1915). Т. 1. С. 237.
1517. Знаменский. Ук. соч. 1. С. 139–146, 157, 161 и след.; ср.: Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 708 и след. О Бухареве — там же. Стб. 734 и след.; ср.: ПБЭ. 7. Стб. 146 и след., 143 и след.
1518. О Никаноре Бровковиче: ПБЭ. 8. Стб. 710 и след.; РБС. Нааке—Николай (1914). С. 279–288; ср. ниже § 21. Иннокентий является автором четырехтомного критического исследования западных исповеданий (Обличительное богословие. Казань, 1859–1864). 4 т.; ПБЭ. 8. Стб. 709 и след., 735; 5. Стб. 962.
1519. О системе преподавания и о студенчестве см.: Титлинов. 1. С. 122 и след., 261–292; 2. С. 4–35, 47–64, 80–139, 173–192; Смирнов (1879). С. 150–247, 484–489; Чистович (1857). С. 185–330; Знаменский. Ук. соч. 1–2; ПБЭ. 8. Стб. 722–750, 753–768; Никанор. 1; Киприан Керн, в: Истина. 1956. С. 254–265. В 1824–1828 гг. в Германию из Московской Академии были посланы четыре студента, которые изучали право у Савиньи; позднее они были профессорами в России (Смирнов. (1879). С. 484 и след.).
1520. Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 109.
1521. Смирнов (1879). С. 83 и след., 205 и след., 249; У Троицы в Академии. С. 621. Прим. Для характеристики взглядов Филарета на учебный процесс интересны его конспекты лекций по истории Церкви (от 1810 г.) (Собрание мнений. 1. С. 26–31), которые и в последующие годы служили образцом для курса церковной истории в Петербургской Академии; в качестве вспомогательного материала в них рекомендуются сочинения протестантов. Ср.: Лебедев А. П. Церковная историография. М., 1898. С. 490, 495. В одной из своих записок (1814 г.) Филарет предлагал расширить программу по богословским наукам (Собрание мнений. 1. С. 141–144; там же. 2. С. 82 и след., 157, 161, 411–420; 5. 1. С. 25).
1522. Знаменский. 1. С. 139 и след., 169, 165; Смирнов (1879). С. 150 и след.; Ростиславов, в: ВЕ. 1873. 9; 1883. 8; У Троицы в Академии. С. 208; Никанор. 1. С. 133.
1523. См.: Чистович (1857); он же. С. — Петербургская Академия за последние 30 лет (1858–1888). СПб., 1889. С. 9, 74; У Троицы в Академии. С. 23, 616 и др.; БВ. 1914. 11–12. С. 326–334.
1524. Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 159, 77 и след., 303 и след.; мнение Филарета относительно безднинской панихиды в Бездне — там же. С. 54–59, 60 и след., 83, 95–106; Знаменский. 1. С. 193–210.
1525. Этот факт должен был признать и митрополит Филарет Дроздов (Собрание мнений. 4. С. 574 и след.).
1526. Курсив автора. Филарет. Собрание мнений. 4. С. 366, 368. Для характеристики общественного мнения начала 60–х гг., особенно в среде духовенства, важны воспоминания, дневники и собрания писем современников. Либеральные устремления отражались в многочисленных статьях богословских журналов, в которых чисто научные проблемы были отодвинуты на второй план (см. § 9). Согласно новому университетскому Уставу от 18 апреля 1863 г. в университетах открывались следующие новые кафедры: 1) богословия, 2) истории Церкви на историко–филологических факультетах и 3) церковного права на юридических факультетах. Богословие было обязательным для всех факультетов. Митрополит Филарет считал, что все эти дисциплины должны были читать духовные профессора, но на практике это соблюдалось только в отношении богословия; обе остальные дисциплины за редкими исключениями (например, М. Горчакова и А. Иванцова–Платонова) преподавались светскими профессорами (Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 778–784, 801–806, а также: Флоровский. С. 355 и след.).
1527. Филарет. Собрание мнений. 5. 1. С. 18–20.
1528. Об истории этого комитета под председательством архиепископа Димитрия Муретова: Титлинов. 2. С. 230–281; Смирнов Н. К. Высокопреосв. Димитрий Муретов, архиеп. Херсонский и Одесский (М., 1898). С. 210. В педагогических кругах России мнение, что в школе как воспитательном учреждении решающее значение имеет не система, а люди, было в то время широко распространено. Его придерживался, например, известный русский педагог Н. И. Пирогов (1810–1881), чьи взгляды в остальном резко отличались от взглядов митрополита Филарета (Стоюнин В. Н. Педагогические задачи Пирогова. СПб., 1892). О Пирогове как представителе философии 60–х гг. см.: Зеньковский. 1. С. 382–390.
1529. Извлечения… за 1866 г. С. 55; У Троицы в Академии. С. 471; Савва. Хроника. 2. С. 441, 465, 497; 3. С. 63, 129, 207 и др.; Надеждин (1885). С. 532–561; Горский А. В. Дневник, в: БВ. 1914. 10–12. С. 397, 399, 400 и след., 418 и след. Проекты школьной реформы (кроме проекта комитета, существовали еще проекты ректора Киевской Академии и инспектора Московской Академии) по желанию обер–прокурора были представлены на отзыв также престарелому митрополиту Филарету в Москву (Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 849–862, 926–930). См. также: Савва. Хроника. 2. С. 62 и след., 129 и след., 302 и след.; Титлинов. 2. С. 230 и след., 282–300.
1530. Извлечения… за 1867 год. С. 55, 59 и след.
1531. 2 ПСЗ. 42. № 44570; Извлечения… за 1867 г. С. 119–123; Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 916–922. Нектарий был типичным представителем ученого монашества; об И. В. Васильеве см. § 18, а также: Титлинов. 1. С. 300–374.
1532. Членами Учебного комитета были: И. В. Васильев (председатель), архимандрит Хрисанф Ретивцев, протоиерей С. Михайловский, протоиерей А. Рудаков и три профессора: Н. М. Благовещенский (Московский университет), И. А. Чистович (Петербургская Академия) и Н. Кедров (Петербургская семинария) (Извлечения… за 1867 год. С. 122 и след.).
1533. Книга Ростиславова была не только критической, но и во многих своих положениях тенденциозной и несправедливой; ср.: Казанский. Переписка, в: БВ. 1912. 6. С. 284. Насколько активно в то время дискутировался вопрос о необходимости школьной реформы см. там же. 4. С. 747; 5. С. 128; У Троицы в Академии. С. 534.
1534. Извлечения… за 1867 г. С. 99–106; ср. Kern C. Р. 266 и след.
1535. 2 ПСЗ. 42. № 44572; ср. 50. № 54552 (1875 г.) (указ с разъяснениями по поводу всех предшествовавших указов о школьной реформе 1867–1869 гг.).
1536. Эти сведения были представлены для оценки митрополиту Филарету (Собрание мнений. 4. С. 421 и след., 389 и след.).
1537. 2 ПСЗ. 42. № 44571.
1538. Извлечения… за 1868 год. С. 159.
1539. Извлечения… за 1869–1874 гг.
1540. 2 ПСЗ. 41. № 43059, 43060; 45. № 49045; Доброклонский. 4. С. 214 и след.
1541. 2 ПСЗ. 42. № 46271; Извлечения… за 1866 г. С. 86; Извлечения… за 1868 г. С. 191 и след.; 2 ПСЗ. 49. № 53621. По поводу дискуссии о женском образовании см.: С. С. Об училищах для девиц духовного звания, в: Чтения. 1866. 1. Смесь. С. 171–176.
1542. См. Ведомости духовных училищ, в: Извлечения… за 1867–1871 гг. Приложение; см. также табл. 7. Так как с 1867 г. сыновьям духовных лиц было дозволено поступать в гимназии и другие светские учебные заведения (см. § 14), то на 1 января 1869 г. в последних насчитывалось уже 1453 ученика из духовного звания (Военно–статистический сборник. 4. С. 856).
1543. Титов Ф. Московский митр. Макарий Булгаков, в: БВ. 1913. 6. С. 394.
1544. 2 ПСЗ. 44. № 47154. Митрополита Филарета Дроздова уже не было в живых († 19 ноября 1867 г.); будь он еще жив, то наверняка подверг бы Устав резкой критике.
1545. Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 769 и след.; Катанский А. Л., в: Христ. чт 1916. 1. С. 57–61. Ср. также характеристику реформы духовных академий у Флоровского. С. 360–364; Kern C. P. 266–275.
1546. Об истории личного экстраординариата для Д. Ф. Голубинского см.: У Троицы в Академии. С. 646–652.
1547. 2 ПСЗ. 44. № 47154 и приложение (штаты 1869 г.); Извлечения… за 1869 год. С. 134–137; Титлинов. 2. С. 374–420. Устав духовных академий вышел также отдельным изданием: СПб., 1869. В 1871 г. Святейшим Синодом были опубликованы дополнительно новые правила для казеннокоштных студентов. В Киевской Академии история русского раскола уже в 1866 г. была выделена из истории Русской Церкви в особый предмет (ТКДА. 1882. 12. С. 36 и след.).
1548. Филарет. Собрание мнений. 5. 2. С. 613 и след.; Миловидов А. Н. Деятельность графа М. Н. Муравьева по народному просвещению в Северо–Западном крае (1863–1865), в: ЖМНП. 1905. 7. Раздел 3. С. 59 и след.
1549. Критика Антония настолько возмутила обер–прокурора Д. А. Толстого, что он хотел даже отправить архиепископа на покой (Савва. Хроника. 4. С. 241).
1550. Савва. Хроника. 6. С. 307; ср.: Никанор. 1. С. 300.
1551. Флоровский. С. 363; Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 777 и след.
1552. Только в Киевской Академии ректорство осталось в руках монахов.
1553. Рункевич. История Русской Церкви в XIX в. С. 697 (см. библиогр. к § 9).
1554. Позднее Сергий благодаря благосклонности Победоносцева получил Московскую митрополию (1893–1898). Сергий часто упоминается в 7–8 книгах «Хроники» Саввы. Ср.: Обзор… Александра III. С. 474 и след.
1555. В комитет вошли: В. Д. Кудрявцев (Московская Академия), И. Ф. Никольский и И. Е. Троицкий (Петербургская Академия), В. Ф. Певницкий (Киевская Академия) и И. С. Бердников (Казанская Академия). Ср: Глубоковский. По вопросам духовной школы. С. 61–64; БВ. 1907. 2. С. 157.
1556. Курсив автора. Савва. Хроника. 7. С. 153–154 (запись от 22 января 1884 г.).
1557. 3 ПСЗ. 4. № 2160; Отчет… за 1884 г. С. 7; Обзор… Александра III. С. 475 и след.; ср.: ТКДА. 1885. 2 (протоколы академии: С. 412 и след.).
1558. 3 ПСЗ. 4. № 2401, 2060.
1559. См. прим. 219.
1560. 3 ПСЗ. 4. № 2160. Требование Устава готовить студентов в первую очередь к служению в качестве приходских священников отвечало настроениям консервативного епископата: Савва. Хроника. 8. С. 705.
1561. 3 ПСЗ. 4. № 2160; Обзор… Александра III. С. 475–520. В Петербургской Академии была дополнительно организована еще кафедра истории славянских Церквей; в одном из частных писем Александру III Победоносцев подчеркивал важность этой дисциплины (Письма. 2. С. 64 и след.). Победоносцев очень возражал против института доцентуры, который предусматривался Уставом 1869 г., теперь же был упразднен (Обзор. С. 520). Об Уставе 1884 г. см.: Флоровский. С. 415 и след.; Kern C. P. 276 и след.
1562. В семинариях епархий, «зараженных» расколом (всего их было семь), в 1881 г. был введен предмет «история и критика русского раскола»: Извлечения… за 1881 год. С. 152; Извлечения… за 1882 год. С. 141; позднее такие кафедры были образованы и в других семинариях (Рункевич. Ук. соч. С. 698 и след.).
1563. Рункевич. Ук. соч. С. 698 и след.
1564. Болотов В. В. Письма, в: Христ. чт 1907. 2. С. 383 и след.; Заозерский Н. Формы устройства православной Церкви, в: Прав. об. 1892. 4. С. 757.
1565. Особо убедительно Устав 1884 г. критиковали профессор Петербургской Академии Н. Н. Глубоковский (Об основах духовно–учебной реформы, в: Отзывы. 3. С. 151–157; он же. По вопросам духовной школы), а также другой профессор той же академии — Н. К. Никольский (Отзывы. 3. С. 161–171). Ср. также: Уберский И. А. Памяти проф. В. В. Болотова, в: Христ. чт 1903. 7. С. 10 и след.
1566. Обзор… Александра III. С. 505–508. По мнению митрополита Филарета Дроздова, степень доктора богословия следовало бы присуждать только лицам духовного сословия, т. е. монахам или священникам (Рус. арх. 1893. 1. С. 126).
1567. П. Н. С. Духовная школа по воспоминаниям ее воспитанника и воспитателя с 1863 года, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 469.
1568. Из подольской старины, в: Рус. ст. 1912. Т. 149. С. 383 и след. Ср. характеристику 60–х гг. у Флоровского. С. 285 и след.
1569. Евлогий. С. 29.
1570. Извлечения… за 1870 год. С. 155; Извлечения… за 1871 год. С. 114 и след. Протоиерей С. Булгаков (Автобиографические заметки. Париж, 1946. С. 27) подчеркивает, как удручающе действовало на него «навязываемое благочестие» в повседневной семинарской жизни, так что он даже оставил семинарию, предпочтя аттестат зрелости светской гимназии.
1571. Флоровский. С. 285 и след.; Зеньковский. 1. С. 326.
1572. Евлогий. С. 27–28; П. Н. С. Ук. соч. С. 470 и след.
1573. А. В. Гаврилов — архиепископу Савве Тихомирову, в: Савва. Хроника. 9. С. 405; ср. с. 390, 401.
1574. Савва. Хроника. 8. С. 87, 91; Никанор, в: Рус. арх. 1906. 3. С. 24. Ср. однако: Победоносцев. Письма. 2. С. 113–116.
1575. Евлогий. С. 15, 74 и след., 105, 97; Савва. 9. С. 390, 401, 405.
1576. Мирянин. Семинарские петиции и забастовки, в: Церк. вед. 1906. 3. Прибавления. С. 127–132; С. С. Скорбный лист духовных семинарий в 1906–1907 годах, в: БВ. 1907. 2. Примечательно, что многие епископы — выходцы из ученого монашества в своих отзывах (Отзывы… — см. библиогр. к § 9) Предсоборному Присутствию 1905 г. (см. § 9) резко критиковали положение в семинариях, обвиняя во всем Устав и систему воспитания в целом, которую они сами же усердно защищали пять–десять лет назад. Эти отзывы являются лучшим доказательством того, что сами епископы вовсе не хотели сделать систему воспитания 1884–1905 гг. человечнее, как то видно и из приведенных нами в тексте цитат из других источников.
1577. Никанор. Письма, в: Рус. арх. 1909. 6. С. 235.
1578. Евлогий. С. 199; ср.: Церковная правда. 1913. 23. С. 694.
1579. Обзор… Александра III. С. 571–590, а также, например: Отчет… за 1908–1909 гг. С. 466 и след. или Отчет… за 1911–1912 гг. С. 256 и след. В своей основе все эти отчеты оптимистичнее, чем, скажем, упомянутые уже «Отзывы» епископов в 1905–1906 гг.
1580. У Троицы в Академии. С. 174; ср. с. 193.
1581. Курсив автора. П. Н. С. Духовная школа, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 469 и след.
1582. Соловьев В. Письма. 3. С. 105. Ср. воспоминания Муретова, в: БВ. 1914. 11/12. С. 665 (о Московской Академии около 1873 г.); Соколов В. А. Годы студенчества, в: БВ. 1916. 2. С. 252 (о 70–х гг.); Савва. 7. С. 397 (Петербургская Академия, 1885 г.).
1583. Глубоковский Н. Н. За тридцать лет (1884–1914), в: У Троицы в Академии. С. 745, 750; ср. Рус. в. 1905. 10. С. 627–632, 639; воспоминания Глубоковского кажутся нам слишком субъективными.
1584. П. Н. С. Духовная школа, в: Рус. ст. 1911. Т. 147. С. 471.
1585. У Троицы в Академии. С. 636 и след.
1586. Примером может служить «История Русской Церкви» Е. Е. Голубинского; подобные же трудности с синодальной цензурой имел также Ф. А. Терновский, профессор Киевской Академии (РБС. Суворова—Трачев (1912). С. 496 и след.); ср.: Горский А. В. Дневник (1885). С. 43 и след.; У Троицы в Академии. С. 625.
1587. Письмо Победоносцева ректору Московской Академии: У Троицы в Академии. С. 630; ср. с. 636. В 1888 г. Святейший Синод издал по желанию Победоносцева цензурные предписания, касавшиеся научных исследований в области богословия и истории Церкви, их текст: ТКДА. 1890. 7 (Протоколы. С. 176–183). Как видно из переписки профессора Московской Академии Н. И. Субботина с Победоносцевым, Субботин играл неприглядную роль доносчика (Переписка проф. Н. И. Субботина с К. П. Победоносцевым. М., 1915; также в: Чтения. 1915).
1588. Глубоковский Н. Н. За тридцать лет, в: У Троицы в Академии. С. 750; ср.: Рус. в. 1905. 10. С. 828.
1589. Никанор. 1. С. 122.
1590. Об Арсении см.: ПБЭ. 1. Стб. 1064 и след.; об Антонии Вадковском см. § 9, 12. Победоносцев был очень доволен деятельностью Антония на посту ректора; см. его письмо к Н. И. Субботину: Переписка Н. И. Субботина. С. 508. Ср. также: Флоровский. С. 426 и след.
1591. Переписка Н. И. Субботина. С. 549. Прим. 758. Об Антонии Храповицком см. его подробную биографию, написанную Никоном Рклицким (библиогр. к § 9): 1. С. 111 и след. (о ректорстве в Москве); с. 171 (о ректорстве в Казани). О деятельности Антония в качестве ректора Московской Академии см. также: Теодорович Т. К сорокалетию пастырства: Воспоминания. 1. (Варшава, 1935). С. 142. В книге Никона Рклицкого, которая местами похожа на панегирик, о трудах Антония говорится неизменно с большой похвалой (1. С. 174 и след.). Антоний был решительным противником светской профессуры: Отзывы (см. библиогр. к § 9). 2. С. 124 и у Никона Рклицкого. 1. С. 212–220. О Сергии Страгородском: Патриарх Сергий и его духовное наследство. М., 1947. С. 22–27, 206–217.
1592. Евлогий. С. 70. О трениях между молодым ректором и митрополитом см. письмо профессора И. Н. Корсунского архиепископу Савве Тихомирову: Савва. Хроника. 9. С. 406; там же высказывания самого Саввы по этому поводу (с. 495). Бывший долгие годы ректором Казанской Академии протоиерей А. П. Владимирский (1871–1895) был отправлен в почетную ссылку в Учебный комитет при Святейшем Синоде. См. его характеристику у Харламповича в: ПБЭ. 8. Стб. 774 и след., 867. Здесь же (стб. 809, 830 и след.) и об Антонии Храповицком, который «принизил богословские науки» в Казанской Академии и «подорвал ученый престиж академии».
1593. Евлогий. С. 39 и след., 41–46.
1594. Никанор. 1. С. 121–192; он же, в: Рус. об. 1896. 1–3. Об ученом монашестве уже шла речь (§ 12, 20). В дополнение к сведениям из воспоминаний Никанора можно указать еще на судьбу иеромонаха Иоасафа Гапонова († 1861) (ПБЭ. 7. Стб. 186 и след.). Ср. также характеристику ученого монашества, данную архиепископом Филаретом Гумилевским в письме к А. В. Горскому: Прибавления. 31 (1883). С. 262 (от 6 марта 1842 г.). Мнение Филарета об этом предмете полностью совпадает с мнением Никанора Бровковича или профессора Карпова (см. § 20), хотя в остальном они были совершенно различных взглядов.
1595. См. ниже во 2 т., в главе о богословских науках.
1596. Евлогий. С. 43; Теодорович. Ук. соч. С. 142. Мнение Антония Храповицкого, на этот раз официальное: Отзывы. Прим. 282; 1. С. 188 и след.; он же. Отчет по высочайше назначенной ревизии Киевской Духовной Академии в марте и апреле 1908 года. Почаев, 1909; ср.: Никон Рклицкий. 3. С. 70–110 (здесь выдержки из «Отчета»); 2. С. 216–227.
1597. Глинский Б. В. К. П. Победоносцев, в: Ист. в. 1907. 4. С. 265.
1598. О научных достижениях профессуры будет еще сказано в т. 2. Кроме того, сошлемся также на работы: Флоровский. Пути русского богословия (1937) и Kern C. P. 276–282. Большой материал (главным образом о Московской Академии) содержится в сборнике «У Троицы в Академии» (М., 1914); см. также: Титов Ф. Преобразование духовных академий в России в XIX веке, в: ТКДА. 1906. 1–2; Памяти почивших (библиогр. к § 20); Писарев Н., в: Прав. соб. 1917. Важны также журналы и протоколы советов академий, печатавшиеся в качестве приложений к Христ. чт, БВ, Прав. соб. и ТКДА.
1599. Чистович (1889). С. 108–195. О Янышеве: Бронзов А. Протоиерей И. Л. Янышев как профессор нравственного богословия в С. — Петербургской Академии, в: Христ. чт. 1899. 10–11; Флоровский. С. 389 и след. Об А. Л. Катанском: Флоровский. С. 379 и след.; Родосский. С. 195 и след. Об И. Е. Троицком: Пальмов И. С., в: Христ. чт 1903. 5. С. 677–701; Мелиоранский Б. М., в: ЖМНП. 1901. 11–12 (характеристики Троицкого как профессора и как ученого); Флоровский. С. 374 и след. О Болотове см. его некрологи: Соловьев В., в: ВЕ. 1900. 7. С. 414–418; Тураев Б. А., в: ЖМНП. 1900. 10. С. 81–101; Рубцов М. В. В. Болотов. Тверь, 1900; Венгеров (библиогр., общ. лит. б.). 5. С. 122–130; Бриллиантов А. И., в: Христ. чт 1900. 4; Мелиоранский Б. М., в: Византийский временник. 1900. С. 614–620; Флоровский. С. 375 и след. О Н. П. Рождественском: Родосский. С. 405; Глубоковский (1928). С. 24; РБС Рейтерн—Ролеберг (1913). С. 330 и след. О Каринском: У Троицы в Академии. С. 154, 554; Зеньковский. 2. С. 126 и след. (здесь и библиогр.). О Покровском: Глубоковский (1928). С. 63, 67 и след. О Н. Н. Глубоковском, который умер в 1937 г. в эмиграции в Софии см. перечень его научных трудов: Глубоковский (1928). С. 75 и след.; ПБЭ. 4. Стб. 411 и след. О Карабинове: Глубоковский (1928). С. 65.
1600. Архиепископ Николай Зиоров. С. 15. Ср.: У Троицы в Академии, где приведены и другие воспоминания и высказывания о Горском; см. выше прим. 133.
1601. Флоровский. С. 366–371; Глубоковский (1928). С. 32 и след.
1602. Флоровский. С. 241; ср.: Зеньковский. 2. С. 73–88. О чрезвычайно большом влиянии Кудрявцева на студентов пишет и Евлогий (с. 42), бывший его учеником; см. также: Введенский А. И. Основатель системы трансцендентального монизма, в: Вопросы философии и психологии. 14–15; Памяти почивших. С. 95–110; У Троицы в Академии. С. 134, 182–184, 223–225; БВ. 1892. 1. С. 215–223 (биография и перечень работ Кудрявцева).
1603. О Введенском см.: Зеньковский. 2. С. 127 и след. О Горском–Платонове: У Троицы в Академии. С. 188 и след., 226 и след., 654–668.
1604. Лебедев А. П. Автобиография, в: БВ. 1907. 2; Глубоковский (1928). С. 34 и след., 63, 78, 82–85 (перечень работ Лебедева).
1605. Смирнов С. И., в: ЖМНП. 1912. 5 (некролог и оценка личности и деятельности Голубинского); БВ. 1912. 1 (то же); Флоровский. С. 371 и след. О С. И. Смирнове, очень способном исследователе, к сожалению рано умершем, см. его некролог, в: Русский исторический журнал. 1917. 3/4. С. 205–216; БВ. 1916. 9. С. 43–58.
1606. О его работах см.: ПБЭ. 8. Стб. 556 и след. (до 1908 г.). Об исследованиях Каптерева по истории раскола еще пойдет речь во 2 томе. Они были причиной его полемики с профессором Московской Академии Н. И. Субботиным и вызвали неудовольствие Победоносцева (Переписка Н. И. Субботина. С. 115, 420). В 1887 г. появилось в печати сочинение Каптерева «Патриарх Никон и его противники в деле исправления церковных обрядов» (М., 1887), которое подверглось резкой критике со стороны Н. И. Субботина на страницах журнала «Братское слово» (1887–1888); см. по этому поводу 2–е издание названного труда Каптерева (М., 1913). С. 183–203. Ср.: Smolitsch. Russisches Mönchtum. S. 365; Глубоковский (1928). С. 55.
1607. Смирнов, в: ЖМНП. 1913. 5; У Троицы в Академии. С. 630, 753; Лебедев А. П. Воспоминания, в: БВ. 1907. 1; Журнал Московской Духовной Академии за 1881 год. С. 38.
1608. Некролог Сильвестра: ТКДА. 1909. 1; Ист. в. 1909. 1. С. 427; Флоровский. С. 380 и след.; Глубоковский (1928). С. 15 и след., 91. Об истории Киевской Академии в 1860–1877 гг. см. также: Корольков И. Преосв. Филарет (Филаретов) как ректор Киевской Духовной Академии, в: ТКДА. 1882. 12.
1609. Гроссу Н. С. Профессор В. Ф. Певницкий как гомилет, в: ТКДА. 1911. 9; Флоровский. С. 389; Глубоковский (1928). С. 21.
1610. Кудрявцев Н. И. Профессор М. А. Олесницкий, в: ТКДА. 1905. 4. С. 675–704, особенно 677. Его брат А. А. Олесницкий (1842–1907) был много лет профессором древнееврейского языка в той же академии (ТКДА. 1907. 10); Савва (Хроника. 5. С. 773) пишет, что А. А. Олесницкий был выдающимся знатоком этого языка.
1611. О Дмитриевском см.: Глубоковский (1928). С. 63 и след., 78, 86, а также: Gabriel P. A. A. Dmitrievskij (1856–1929), в: Het Christelijk Oosten en Hereniging. 7 (1954/55). S. 29–37, 212–225; 8 (1955). S. 163–176. О Димитрии Ковальницком: Титов Ф., в: ТКДА. 1914. 6.
1612. Богородский Я. А. Митр. Антоний (Вадковский) в казанский период его жизни и деятельности, в: Прав. соб. 1913. 2. С. 263. Антоний Вадковский был учеником Никанора Бровковича. О Казанской Академии после 1870 г. (сочинение Знаменского охватывает период до 1870 г.) см.: Терновский С. А. Историческая записка (1892); Харлампович, в: ПБЭ. 8. Стб. 710 и след., 769–843.
1613. Знаменский. 1. С. 263; Терновский. Ук. соч. С. 10–16; Харлампович. Ук. соч. Стб. 774; ср. § 20, прим. 179.
1614. См. также: Савва. 9. С. 495; Прав. соб. 1895. 9. С. 11; ПБЭ. 3. Стб. 630 и след.
1615. Богородский. Ук. соч.; см. § 9.
1616. О П. Знаменском: ПБЭ. 5. Стб. 720–724; 8. Стб. 729 и след.; а также см. Введение Б.
1617. Флоровский. С. 445–450; Зеньковский. 2. С. 102–118.
1618. Родосский. С. 161–164; ПБЭ. 5. Стб. 775 и след.; Глубоковский (1928). С. 55 и след.
1619. ПБЭ. 8. Стб. 777. Бердников читал церковное право в 1865–1914 гг. (там же. 3. Стб. 394; 8. Стб. 740). Из профессоров Казанской Академии в этой связи достоен упоминания еще Ф. А. Курганов, читавший в 1881–1917 гг. церковную историю Нового времени, автор многих работ в этой области. При обсуждении развития богословских наук во 2 томе мы скажем и о других ученых и их трудах.
1620. Этот вопрос будет подробно освещен во 2 томе. Здесь приведем только наиболее важную литературу: Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. 3 т. и доп. том; Сводки отзывов епархиальных преосв. по вопросам церковной реформы. СПб., 1906; Беляев А. А. О реформе духовной школы. М., 1905–1906. 2 т.; Беляевский Ф. О реформе средней школы. 1: Краткий очерк прошлого средней духовной школы. СПб., 1907 (только о духовных семинариях); Введенский С. Наше ученое монашество и современное церковное движение. М., 1906; Глубоковский Н. Н. Об основах духовно–учебной реформы; он же. По вопросам духовной школы (см. библиогр. к § 21); Духовная школа: Сборник статей. М., 1906, а кроме того, многочисленные статьи в журналах БВ, Христ. чт, Прав. соб., ТКДА и др.
1621. См. прим. 258.
1622. 3 ПСЗ. 30. № 33274; 31. № 35704, 35802; Отчет… за 1908–1909 гг. С. 537–560 (новые указания по воспитанию студентов академий и семинаристов), 560–565 (о беспорядках в духовных учебных заведениях после 1905 г.); ср. с. 566–584; Отчет… за 1911–1912 гг. С. 272–281.
1623. БВ. 1912. 10 (Приложение: Отчет Московской Духовной Академии за 1911–1912 гг.); 3 ПСЗ. 31. № 35704, 35802; ср.: Наука в России: Справочный ежегодник / Изд. Академии наук. Пг., 1920. Т. 1. С. 57 (только о Петербургской Академии за 1916–1917 гг.; составлено в 1917 г.). Среди 29 профессоров и доцентов Петербургской Академии в 1901–1902 учебном году было всего 2 ученых монаха (ректор и инспектор) и 4 белых священника. Ср. списки преподавателей всех академий за 1914 г.: Церковная правда. Берлин, 1914 (на обложках выпусков). Также: Думец. Духовная школа: там же. 1913. С. 684–700, 732–746 (№ 23–24). Юридически Устав духовных академий должен был обсуждаться и утверждаться в Государственной думе. Правительство действовало в обход этого порядка не потому, что иначе смотрело на правовую сторону дела, а потому, что опасалось неудачи в Думе. Ведь Устав православных духовных академий должен был обсуждаться и утверждаться органом, в котором не было специалистов по данному вопросу, но зато имелось множество людей, враждебных по отношению к Церкви. Таков финал церковной реформы Петра I, выразившийся в конституции 1905 г.
1624. БВ. 1912. 10 (Отчет Московской Духовной Академии за 1911–1912 гг.); Талин В., в: Рус. м. 1912. 6; Ист. в. 1910. 12. С. 1208 и след. Как и Устав 1884 г., Устав 1910 г. стремился увеличить число профессоров из ученого монашества, хотя в отзывах некоторых епископов Предсоборному Присутствию такая практика подверглась критике, например, в отзыве Туркестанского епископа Паисия Виноградова (Отзывы. 1. С. 49), который особенно настойчиво указывал на опасности, связанные с назначением молодых монахов ректорами и инспекторами.
1625. Флоровский. С. 483 и след.; Отчет… за 1911–1912 гг. С. 272–275. Бюджеты академий см.: 2 ПСЗ. 30. Доп. том. С. 219 и след. Ср. дебаты в Государственной думе при обсуждении бюджета Святейшего Синода на 1912 г. (Стенографический отчет Государственной думы 3–го созыва. Заседание 86 (от 6 марта 1912 г.). С. 115).
1626. Флоровский. С. 484.
1627. Журналы совета Московской Духовной Академии за 1906 г. С. 208 и след.; Журналы… за 1911 год. С. 383 и след., 414; Журналы… за 1912 г. С. 418–424, 468–475. Интересно, что лучше всех экзамены в Казанской Академии сдали некий Беляев, капитан в отставке, и один болгарин из Софийской семинарии (Журналы Совета Казанской Духовной Академии за 1913 г. С. 529–531, в: Прав. соб. 1913. 10). Ср.: С. С. Скорбный лист духовных семинарий, в: БВ. 1907. 5.
1628. Это явление отчетливо обозначилось уже в начале XX в.: С. П. Школа и жизнь, в: Христ. чт 1902. 1. С. 431. Позволю себе сослаться на собственный опыт: я был учеником классической гимназии. В связи с тем, что за 9 лет моего учения мой отец четырежды менял место службы, я успел познакомиться с гимназиями четырех городов. За это время у меня было пять преподавателей истории — четверо из них окончили духовные академии; из четырех преподавателей русского языка трое опять–таки были выпускниками академий, так же как все четверо преподавателей латинского языка. Мой последний преподаватель истории, окончивший Киевскую Академию, учил нас не по предписанному, хотя и устаревшему учебнику Иловайского, а по «Курсу» Ключевского и «Лекциям» Платонова. 16–17–летним учеником я проработал 2 и 3 тома Ключевского. Может быть, не повсюду так было, но не исключаю, что духовные учебные заведения критиковались в то время больше из оппозиции правительству и Церкви, чем на основании действительного положения дел.
1629. См., например, рецензию профессора Киевской Академии С. Т. Голубева, в: Чтения. 1909. 4. Смесь. С. 6 и след.; а также: Журналы академий за 1910–1914 гг.; Евлогий. С. 199.
1630. Флоровский. С. 484; Kern C. P. 278–282. Этот вопрос будет еще подробно рассматриваться во 2 томе.