Сопротивление и покорность

ББК 87 Б 81

Перевод А. Б. Григорьева

Редактор И. И. Блауберг

Художник В. К. Кузнецов

В оформлении обложки использована гравюра С. Красаускаса

BonhoefTer D. Widerstand und Ergebung. Hamburg, 1974

Бонхёффер Д.

Б 81 Сопротивление и покорность: Пер. с нем.— М.: Издательская группа «Про­гресс», 1994 — 344 с.

Б 0301000000-018 без объявл. ББК 87

006(01)—94

ISBN 5-01-004204-5

Перевод, примечания. А. Б. Григорьев Предисловие. Е. В. Барабанов Издательская группа «Прогресс», 1994

О ПИСЬМАХ ИЗ ТЮРЬМЫ ДИТРИХА БОНХЁФФЕРА

В одной из заметок, посвященной теме «евро­пейского нигилизма», Фридрих Ницше предрек гибель христианства от его морали: «Эта мораль обращается против христианского Бога (чувство правдивости, высоко развитое христианством, на­чинает испытывать отвращение к фальши и изо- лганности всех христианских толкований мира и истории)» ¹ .

Прав ли Ницше? Николай Бердяев, христиан­ский апологет и одновременно страстный борец за интеллектуальную честность в религиозной философии, с горечью цитировал Константина Леонтьева: христианин может быть святым, но не может быть честным.

Дитрих Бонхёффер — один из наиболее извест­ных протестантских теологов XX в., человек не­обычайного личного мужества, активный антифа­шист, казненный в немецком концлагере за неско­лько недель до капитуляции Германии,— не толь­ко принял допущение Ницше, но, повинуясь ин­теллектуальной честности, пошел значительно дальше в своих вопрошаниях и выводах:

«Меня постоянно волнует вопрос о том, чем является для нас сегодня христианство и кем — Христос? Давно миновало время, когда людям все можно было рассказать словами (будь то тео­логические рассуждения или благочестивые речи); прошло также время интереса к внутреннему ми­ру человека и совести, а значит, и к религии вооб­ще. Мы приближаемся к абсолютно безрелигио­зному периоду: люди просто уже не могут остава­ться религиозными. Даже те, кто честно назы­вают себя «религиозными», на деле вовсе не тако­вы: видимо, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские возвеще­ние и теология, насчитывающие 1900 лет, опи­раются на «априорную религиозность» людей. «Христианство» всегда было одной из форм (быть может, истинной формой) «религии». Если же в один прекрасный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это бы­ла временная, исторически обусловленная форма самовыражения человека, если люди и в самом де­ле станут радикально безрелигиозными — а я ду­маю, что в большей или меньшей степени это уже произошло (по какой, например, причине эта вой­на, в отличие от всех предшествующих, не вызы­вает «религиозной» реакции?),— то что же все это будет значить для «христианства»? У всего наше­го теперешнего «христианства» будет выбита поч­ва из-под ног, и нам останется довольствоваться в «религии» лишь несколькими «последними ры­царями» да еще кучкой интеллектуально нечест­ных людей. Неужели они и есть немногие «из­бранные»? Должны ли мы со всем пылом, раздра­жением или возмущением обрушиться именно на эту сомнительную группу людей, пытаясь сбыть им наш залежалый товар? Неужели мы набро­симся на нескольких несчастных в минуту их сла­бости, чтобы, так сказать, «религиозно» изнаси­ловать их? Если же мы не хотим этого, если нам в конце концов даже западную форму христиан­ства приходится рассматривать лишь как предва­рительную стадию полной безрелигиозности, что же за ситуация складывается тогда для нас, для Церкви? Как может Христос стать Господом и для нерелигиозных людей? Существуют ли без­религиозные христиане? Если религия представ­ляет собой лишь внешнюю оболочку христиан­ства (да и эта оболочка в разные времена выгляде­ла совершенно по-разному), что же это такое — безрелигиозное христианство?»²

Существенно: все эти бескомпромиссные во­просы, как и следующие за ними тезисы Бонхёф- фера о безрелигиозном христианстве в совершен­нолетнем мире, не нуждающемся более ни в «ги­потезе Бога», ни в его опеке, наконец, неиссякае­мая оптимистическая вера в здоровье и разум че­ловека— все это вовсе не досужие фантазии при­кованного к письменному столу прекраснодушно­го прожектера, не гностические игры для посвя­щенных, не апологетические сети и не любовь к эпатирующим парадоксам. Приведенные выше слова писались в фашистской Германии 1944 г., перед лицом смерти, в тюрьме, под вой сирен и грохот непрекращающихся бомбежек. Писались с ответственностью, в твердой и трезвой решимо­сти продумать все до конца. Писались человеком, прочно стоящим на земле, знающим и любящим жизнь столь же глубоко, сколь и литературу, поэзию, музыку, Библию, науку.

Что же давало Бонхёфферу силы исповедовать христианство и наряду с занятиями теологией и пасторскими заботами верить в будущее взро­слого свободного от религии человека? В эпоху апокалиптического саморазрушения всех основ культуры, этики, гуманистических ценностей, межличностных связей, наконец, самой человеч­ности человека — на что он опирался, чем руко­водствовался, когда говорил, что нельзя «охаи­вать» человека за его мирскую сущность, что ну­жно отказаться от всех «поповских уловок» и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах (ибо Иисус призы­вал не к культивированию болезней, а к здоро­вью, не к новой религии, а к новой жизни), что со­вершеннолетний мир безбожнее несовершен­нолетнего и именно потому ближе к Богу?

Споры вокруг этих и подобных вопросов не утихают по сей день. Одни ищут ответы в биогра­фии Бонхёффера, другие — в его учении, третьи — в общей проблематике «секуляризма», перефор­мулированной протестантской мыслью в начале XX в. Однако ни у кого не вызывают сомнений оригинальность и философская значимость идей

Бонхёффера. Его имя стоит в одном ряду с имена­ми Карла Барта, Пауля Тиллиха, Рудольфа Бу- льтманна — мыслителей, в значительной мере определивших своими идеями фундаментальные переориентации сознания внутри западноевропей­ской культуры нашего столетия.

Дитрих Бонхёффер родился 4 февраля 1906 г. в Бреслау (ныне Вроцлав). Он был шестым из во­сьми детей в семье Карла Бонхёффера, известного врача-невропатолога. После окончания гимназии Дитрих сам выбирает жизненный путь — это тео­логия, которую он изучает сначала в Тюбингене и Риме, а после 1924 г. в Берлинском университе­те, где занимается под руководством всемирно знаменитых Адольфа фон Гарнака, Рейнгольда Зееберга и Карла Холля. В 21 год он защищает ди­плом, посвященный философскому и догматиче­скому исследованию фундаментальных категорий церковной социологии (Sanctorum Communio. Berlin, 1930), а спустя два года — докторскую дис­сертацию «Акт и бытие. Трансцендентальная фи­лософия и онтология в систематической теоло­гии» (Akt und Sein. Berlin, 1931). После нескольких лет работы за границей (Барселона, Нью-Йорк, Лондон) Бонхёффер, в ноябре 1932 г. ставший па­стором, преподает систематическую теологию в Берлинском университете, деятельно участвует в экуменическом движении, печатает множество статей, пишет книги. В 30-х гг. одно за другим появились его исследования: «Творение и грехопа­дение» (Schopfung und Fall. Eine theologische Aus- legung von Genesis 1—3. Mtinchen, 1934), «Следо­вание за Христом» (Nachfolge. Miinchen, 1934), «Жизнь сообща» (Gemeinsames Leben. Miinchen, 1939), «Библейская книга молитв» (Das Gebetbuch der Bibel. Salzuflen, 1940).

После прихода Гитлера к власти Бонхёффер сразу же начинает активную борьбу с национал- социализмом и поддерживаемым нацистами цер- ковно-политическим движением «Немецких хри­стиан», которое после победы на июльских цер­ковных выборах 1933 г. провозгласило себя «Евангелической церковью германской нации», призванной явить миру «германского Христа деиудаизированной церкви». Бонхёффер высту­пает с решительными протестами как против псевдохристианской нордической мифологии, так и против «арийского параграфа» в расовом зако­нодательстве «коричневого» Генерального сино­да. Эти протесты стали частью программ Чрезвы­чайного союза пасторов — начального этапа еван­гелического движения сопротивления. После синода в Бармене (31 мая 1934 г.) это движение, утвердившее себя как «правомочную Германскую евангелическую церковь», получило имя «Ис­поведующая церковь».

Из года в год Бонхёффер неутомимо поддер­живал дух членов «Исповедующей церкви»; прене­брегая неудобствами и опасностью, он выступает с докладами, проповедями, руководит семинара­ми проповедников, рассылает многочисленные письма и заметки, в которых проясняет и форму­лирует сущность происходящего в Германии.

В 1936 г. нацистские власти лишают его права на преподавание в университете, а затем и вовсе увольняют. И в 30-х гг. и в начале 40-х Бонхёффер не раз выезжал за границы Германии, однако упорно не соглашался эмигрировать. Он выбрал движение политического сопротивления на роди­не. 5 апреля 1943 г. Дитрих Бонхёффер был аре­стован по подозрению в участии в заговоре про­тив Гитлера. В заключении под следствием Бон­хёффер пробыл два года. Незадолго до окончания войны, 9 апреля 1945 г., он был повешен в концла­гере Флоссенбюрг.

После войны стараниями друзей Дитриха Бон- хёффера, и прежде всего пастора Эберхарда Бетге, были собраны, прокомментированы и изданы не только книги Бонхёффера (в том числе его объ­емистая, написанная незадолго до ареста «Эти­ка»), но также его статьи, отдельные исследова­ния, лекции, доклады, проповеди, письма, стихи, биографические материалы. В 1958—1974 гг. вы­шло шеститомное собрание сочинений Бонхёффе­ра; десятками переизданий печатаются отдельные книги и брошюры; почти все они переведены не только на европейские языки, но и на японский, китайский, корейский и арабский; библиография трудов о Бонхёффере занимает десятки страниц.

Одной из самых известных книг Дитриха Бон­хёффера стал сборник «Сопротивление и покор­ность» (первое издание: Mtinchen, 1951), составлен­ный Э. Бетге. Книга включает материал послед­них двух с лишним лет жизни Бонхёффера. Она открывается заметкой «Спустя десять лет», напи­санной на рубеже 1942—1943 гг., и продолжена письмами из заключения.

Заметка «Спустя десять лет» была задумана как рождественский подарок ближайшим дру­зьям. «Уже тогда слышались предостережения, исходившие главным образом от Ханса фон До- наньи, что Главное имперское ведомство безопас­ности настаивает на аресте Бонхёффера и соби­рает материал для обвинения,— комментирует Бетге.— Это сочинение, спрятанное между чере­пицей и стропилами, пережило обыски и бомбеж­ки; оно свидетельствует о духе, которым руковод­ствовались тогда эти люди в своих делах, а позже и в своих страданиях»³ .

Безусловно, эта заметка Бонхёффера будет ин­тересна сегодня многим, в том числе и читателям, далеким от религиозно-философской проблема­тики. Ведь речь идет об изменениях сознания, о сдвигах духовных ценностей, о переиначивании смысла межличностных отношений в условиях тоталитаризма. Все эти перемены проанализиро­ваны Бонхёффером с беспощадной точностью, са­мообладанием и духовной проницательностью. Достойный урок всем нам! Его размышления о глупости, продолжающие христианско- гуманистическую традицию Эразма Роттердам­ского, несомненно, остаются актуальными и для нас, стремящихся осознать подлинную глубину той антропологической катастрофы, что произо­шла в нашей стране более семидесяти лет назад.

Письма из заключения распадаются на две ча­сти. Первая — подборка писем начального перио­да из военного отделения тюрьмы Берлин-Тегель, где Бонхёффер провел первые полтора года нево­ли: с 5 апреля 1943 по 8 октября 1944 г. Это пре­жде всего письма к родителям, с которыми ему удалось связаться после мучений первых дней тю­рьмы. Цензура и следователь читали эти письма, что было известно Бонхёфферу и, несомненно, от­разилось на их содержании.

Спустя полгода у Бонхёффера появились надеж­ные люди среди охранников и санитаров, и он смог наладить обширную переписку, в том числе и со своим другом, участником семинара пропо­ведников в Финкенвальде, будущим издателем книги «Сопротивление и покорность» Эберхар- дом Бетге. Разумеется, сообщения о лицах, кото­рым угрожала опасность, сведения о сопротивле­нии либо о ходе расследования были исключены. Обмен письмами продолжался до тех пор, пока 1 сентября 1944 г. (после того как было совершено покушение на Гитлера и в руки гестапо попали до­кументы, дневники, материалы о деятелях сопро­тивления, группировавшихся вокруг Канариса, Остера, Ханса фон Донаньи и др.) гестапо не перевело Бонхёффера в тюрьму на Принц- Альбрехтштрассе, где он содержался в условиях строжайшего режима. «К сожалению,— при­знается Бетге,— во время этих событий и при аресте издателя (октябрь 1944 г.) письма, написан­ные в последние месяцы пребывания в Тегельской тюрьме, были из предосторожности уничтожены, остальные сохранялись в надежном месте»⁴ .

В письмах, которые Бонхёффер посылал на во­лю, не только отчеты о здоровье, самочувствии, полученных письмах или прочитанных книгах; в них также фрагменты его сочинений, молитвы, стихотворения, отдельные мысли. События лич­ной жизни сплетаются в них с событиями миро­вой катастрофы, крушение надежд на успех заго­вора— с решимостью выстоять до конца...

В тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе возмо­жности переписки оказались ограниченными: Бонхёфферу то разрешали, то запрещали переда­вать весточки о себе или просьбы о самом необхо­димом. В феврале 1945 г. семье Дитриха стало известно, что в этой тюрьме его уже нет. Гестапо отказалось сообщить, куда его перевели. Только летом 1945 г., много дней спустя после гибели Бонхёффера, его родные и друзья узнали маршрут его голгофского пути: Бухенвальд — Шенберг — Флоссенбюрг.

Книга «Сопротивление и покорность» привле­кает к себе читателей нашего времени не только как свидетельство человеческого мужества, высо­ты духа, чуткого сердца и последовательной, бес­компромиссной, непереиначенной ответствен­ности. Одной из самых острых, дразняще- провокационных, парадоксальных тем этой книги является уже упомянутая нами тема так называе­мой безрелигиозной интерпретации христианства.

После выхода нашумевшей книги англикан­ского епископа Джона А. Т. Робинсона «Честен перед Богом» (Honest to God. London, 1963), в ко­торой провозглашение «кризиса доверия» по от­ношению к традиционной теологии было подкре­плено многочисленными ссылками на тюремные письма Бонхёффера, «Сопротивление и покор­ность» становится чем-то вроде протоевангелия модной в 60-х гг. «теологии смерти Бога». Впро­чем, возвещение «смерти Бога» было скорее ради­кальным лозунгом, нежели теологией. Молодые американские богословы, такие как Габриель Ваханян, Томас Дж. Дж. Альтицер, Уильям Га­мильтон, Поль Ван Бюрен или Доротея Зёлле из Германии, пытались осмыслить и перетолко­вать опыт секуляризации, исходя из кризиса мо­дернистского сознания, не анализируя, однако, ни характера, ни содержания идеологии, ни структу­ры миропонимания модернизма. Их теология бы­ла знамением перемен, знаком кризисного момен­та в смене культурных парадигм в сторону пост­модернизма. Эти одиночки сформулировали наи­более крайние тенденции общего движения, на­правленного против господствовавшего в после­военной философии и теологии Запада экзистен­циалистски окрашенного антропологизма с его предельным субъективизмом и приватизацией христианской веры. Отсюда поиск опоры то в со­циологии (Ваханян), то в социальной психологии (Гамильтон), то в Витгенштейне и «лингвистиче­ской философии» (Ван Бюрен), то в культуроло­гии (Альтицер), то в Гегеле и марксизме (Зёлле).

Промежуточный характер «теологии смерти Бо­га», конечно же, не исчерпал всего запаса творче­ских идей и философских интуиций Бонхёффера. Именно поэтому и остается открытым вопрос о месте Бонхёффера в горизонте современной мысли: является ли его призыв к «безрелигиозной интерпретации христианства» предвосхищением конца эпохи модернизма или началом какой-то новой эпохи?

Разумеется, мысли Бонхёффера о совершенно­летии мира, не нуждающемся ни в Боге как в «ава­рийном выходе», ни в религии, о полноте смысла по сю сторону жизни имеют свои предпосылки и свою логику. Одни из этих предпосылок, в част­ности диалектика западноевропейского Просве­щения, хорошо известны, другие, обусловленные религиозно-философским истолкованием пробле­мы секуляризации, нуждаются в специальном прояснении. В предельно краткой, схематичной форме, к которой обязывает предисловие, соб­ственно религиозно-философские предпосылки тезисов Бонхёффера могут быть сведены к двум основным пунктам. Первый — преемственная связь основных его идей с «диалектической теоло­гией»; второй — теология антинацистского сопро­тивления, логику которого Бонхёффер продумал до конца.

Бонхёффер учился в гимназии, когда в начале 20-х гг. появились манифесты молодых немецких теологов — Карла Барта, Рудольфа Бультманна, Фридриха Гогартена, Эмиля Бруннера, Эдуарда

Турнейзена, сгруппировавшихся вокруг журнала «Между временами» (основан в 1922 г.).

Первоначально новое теологическое движе­ние, возвещавшее необходимость возвращения к первоосновам Реформации, называло себя «тео­логией кризиса», «теологией парадокса», «теоло­гией слова Бога» и только позже — «диалектической теологией». Несомненно, пер­вые именования яснее выражали суть новой пози­ции: речь шла об осознании глубины кризиса, к которому в период Первой мировой войны при­шло европейское религиозное и философское со­знание, руководствовавшееся идеями идеализма, либерализма, нравственного, научного и социаль­ного прогресса. Новое поколение поставило под сомнение идеалы и ценности своих вчерашних учителей — А. Ричля, А. Гарнака, Э. Трёльча — классиков теологии либерального протестантиз­ма. Были решительно отвергнуты всевозможные попытки редуцировать христианскую весть к мо­рали, культу или идеям социальной справедливо­сти, выделить в христианстве некую «сущность», приспособленную к потребностям современной цивилизации.

Подлинными учителями были провозглашены апостол Павел и Лютер, Кьеркегор и Достоев­ский, методом мышления — парадокс, исходной позицией — осознание непреодолимого разумом разрыва между Богом и человеком, святыней и грехом, словом Бога и словом человека. Библей­ская диалектика (или, как позже стали ее назы­вать, экзистенциальная диалектика) отчаяния и на­дежды, проклятия и милости, неверия и спасения заступила место рационалистической диалектики отвлеченных категорий. А вместе с рационализ­мом, рационалистической метафизикой и «есте­ственной теологией» была поставлена под сомне­ние сама идея религии как некоей «изначально присущей», «естественной» связи посюсторонне­го, вещного мира и запредельного «не-вещного» Бога. Для диалектической теологии откровение Бога в Иисусе из Назарета — «обращенное к человеку слово Бога, ставшее плотью»,— предполагает веру, ответ, решение, выбор, жи­зненное «да» и «нет», радикальную перемену, по- следование, а не «религиозный», т. е. свойствен­ный языческому сознанию, способ сакрального опредмечивания, культовой объективации Бога и его откровения. Святость Бога, о которой свиде­тельствует Библия, означает, что он «абсолютно иной»: беспредельно далекий и беспредельно близкий по отношению к стоящему перед ним «че­ловеку с пустыми руками».

Диалектическая теология решительно отверга­ла попытки философского идеализма обосновать познание Бога исходя либо из мысли о природном «родстве» между Богом и человеком, либо из представления о некоей общей для Бога и челове­ка «основе», состоящей, скажем, из духа, идеи или разума. Бог — «совсем иной» по отношению не только к миру, но и ко всем попыткам «адекват­но» или «исчерпывающим образом» рассказать о нем. И, как совсем Другой и всецело свободный по отношению к миру и человеку, Бог не может быть «уловлен» и «приведен» к человеку ни сред­ствами культа и канонического права, ни через единственно правильное учение, ни через преда­ние, ни какими-либо иными способами.

Поскольку Бог не является объектом и потому исключен из области объективирующего восприя­тия, к нему вообще неприменима объективирую­щая речь, которой издавна злоупотребляют тео­логия и катехизисы. Всякие «прямые» высказыва­ния о Боге как таковом невозможны, истинными и законными могут быть лишь экзистенциальные высказывания. О Боге можно говорить только че­рез затронутость человеческого существования деянием Бога, но даже в этом случае разговор о Боге легко соскальзывает в пересказ мифологи­ческих историй о Боге. В этом сходятся К. Барт, Э. Бруннер и Р. Бультманн. «О Боге нельзя гово­рить в форме общих предложений или всеобщих истин, которые истинны без отношения к конкрет­ной экзистенциальной ситуации говорящего... Когда говорящий это делает, он ставит себя вне фактической действительности своего существо­вания, следовательно, вне Бога, и говорит совсем не о Боге. В этом смысле говорить о Боге не толь­ко заблуждение и безумие — это грех» ⁵ .

Таким образом, не теологические высказыва­ния, взятые сами по себе, не культ, не отвлеченные догматические конструкции, но сам Бог в его обращенности к человеку через свое откровение и действие является предметом веры. Вне обра­щенности Бога к человеку, вне конкретного собы­тия встречи о Боге вообще ничего нельзя сказать. Однако Богу, способному услышать человека и ответить ему, человек может сказать свое дове­рительное Ты. Но это относится не столько к сфе­ре знания, сколько к сфере человеческого самопо­нимания. Ведь только через божественное Ты обретает человек свое подлинное существование, а вместе с ним свою подлинную сущность и свое подлинное Я.

Отсюда понятно, сколь нелепо искать «точку соприкосновения» с откровением Бога в каком-то мифическом «религиозном органе», в особом «мистическом даровании» или — будто речь идет о музыкальном слухе! — в необычайной вос­приимчивости человека к слову Бога. Нет, «точ­кой соприкосновения» божественного откровения с человеком является экзистенция, т. е. сам чело­век во всей конкретной целостности своего суще­ствования. Именно к человеку как целому, нахо­дящемуся всегда в определенной ситуации, и обращается Бог для того, чтобы открыть ему не «нечто», не новое знание о мире, истории или за­конах природы, но себя самого. Такое откровение предполагает встречу, личное самораскрытие. А самораскрытие означает межличностную общ­ность, диалог Я и Ты. Возникновение этой новой общности изменяет экзистенциальную ситуацию в самой ее основе, поскольку человек обретает но­вое самопонимание.

Термин «самопонимание» не подразумевает какого-то определенного содержания сознания, или какого-то особого состояния сознания, или специальных интеллектуальных усилий. Самопо­нимание не вспышка мистического озарения и не результат специального психологического анали­за. Самопонимание обозначает и включает в себя всю целостность реальной, телесно существую­щей экзистенции человека, ибо человек по самой сути своей есть существо понимающее. Понима­ние не равнозначно интеллектуальному процессу постижения чего-то. Грудной младенец, который еще ничего не постигает, тем не менее уже пони­мает, существуя, себя самого как дитя, родителей как родителей. Иными словами: он реализует свою ситуацию. Так же реализует свою ситуацию перед вызовом керигмы (христианской вести) и человек веры.

Мысль Бонхёффера движется в русле тех же идей. Правда, в отличие от «позитивизма откро­вения» К. Барта или «демифологизации Нового Завета» Р. Бультманна, для Бонхёффера «человек веры» реализует свою христианскую ситуацию в полной посюсторонности жизни: «Когда нако­нец раз и навсегда откажешься от претензий сде­латься «чем-то» — будь то претензии стать святым или грешником, обратившимся на путь истинный, или церковным деятелем, праведником или нечестивцем, больным или здоровым,— а ведь это я и называю посюсторонностью — жить в гуще задач, вопросов, успехов, неудач, жить, копя опыт и поминутно убеждаясь в своей беспо­мощности,— вот тогда-то и очутишься всецело в руке Божией, тогда ощутишь по-настоящему не только свою боль, но боль и страдание Бога в ми­ре, тогда вместе с Христом будешь бодрствовать в Гефсимании, и я думаю, что это и есть вера, это и есть «метанойя». Тогда только и станешь чело­веком, христианином» («Сопротивление и покор­ность», письмо от 21.7.1944).

Борьба Исповедующей церкви с пронацист- ской фракцией «Немецких христиан», утверждав­шей дарованный Богом порядок в лице Нации, Расы и Вождя и заботившейся о сохранении этого порядка, была в значительной мере борьбой с концепциями «естественной теологии» и «рели­гии». С предельной остротой этот важнейший пункт противостояния сформулировал Карл Барт в тексте Барменской теологической декларации 1934 гг.: «Иисус Христос, как он засвидетельство­ван нам в Священном писании, есть единое Слово Бога, которое мы должны слушать, которому мы должны доверять и покоряться в жизни и в смер­ти. Мы отвергаем ложное учение о том, что цер­ковь якобы может и должна признавать в качестве источника своего провозвестия помимо этого еди­ного Слова Бога и рядом с ним еще и другие со­бытия и силы, образы и истины как откровение Бога».

Этим исповеданием решительно отвергается всякое «и», посредством которого в область хри­стианства входят, а затем с неизбежностью встают на место Слова Бога «естественные», буд­то бы божественные откровения в образах просве­щения, идеализма, гуманизма, позитивистской научности, народности, империи, нации или «бо­годанного вождя». Каждое из таких «новых выра­жений высшей истины» в природе, истории, разу­ме или современности становится предметом ре­лигиозного поклонения и ведет к предательству христианства. В этом смысле предательство и подмена христианской веры со стороны «Немец­ких христиан» — лишь одно из звеньев в цепи но­воевропейской интерпретации христианства на основе «естественной теологии».

Нетрудно догадаться: внерелигиозная интер­претация Бонхёффера — не апология секуляриз- ма, но утверждение изнутри меняющего жизнь мира «сверхприродного» характера христианства. Однако, в отличие от диалектической теологии, «сверхприродное» не отменяет природного, не превращает его в «ничто», но освобождает его от всякого демонизма, в том числе и от демонизма религиозной интерпретации. Согласно Бонхёффе- ру, человек, осознающий себя взрослым, стоит перед Словом Бога без посредника и без препят­ствий, именуемых религией (Бонхёффер подчерки­вал принципиальную разницу между религией или религиозностью, которые не более чем человече­ские представления, и верой, которая есть «пере­сотворение человеческого существования»). Сло­во Бога призывает человека не к тому, чтобы он обращался с надеждой и мольбой к потусторонне­му и отворачивался от жизни, но, напротив, к то­му, чтобы он повернулся лицом к миру, в котором он живет. Ответственность человека перед требо­ваниями мира и ближнего «здесь и сейчас» и есть его совершеннолетие. И, как совершеннолетний, он не нуждается более в собственных «гипотезах Бога», в удвоении мира и культивировании несча­стья как аргумента для обоснования идеи индиви­дуального спасения.

В своем новом толковании вести о спасении — центральной темы исторического христиан­ства— Бонхёффер обращается к Ветхому Завету. Отделение Христа от Ветхого Завета он рассмат­ривает как фундаментальное заблуждение, толкаю­щее религиозное сознание к языческим мифам о спасении. Для Ветхого Завета, так же как и для Христа, по мысли Бонхёффера, спасение происхо­дит по эту сторону границы смерти. «У христиа­нина,— говорит Бонхёффер,— в отличие от ве­рующих в мифы о спасении, нет последней лазей­ки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Бог мой, почему Ты меня оставил?»), он должен сполна испить ча­шу земной жизни, и только в том случае, если он так поступает, Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он — со Христом распинается и во­скресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Нового и Ветхого Заветов. Мифы о спасении рождаются из человеческого погранич­ного опыта. Христос же настигает человека в сре­доточии его жизни» (письмо от 26.6.1944).

Средоточие жизни, о котором говорит Бон­хёффер,— это «существование для другого», «жизнь для других». Жизнь со Христом и жизнь для других сливаются для Бонхёффера в понятие Церкви. Здесь он возвращается к теме своей ди­пломной работы, где не без влияния философии Фердинанда Эбнера и Мартина Бубера уже была намечена концепция церкви как реализации хри­стианской субстанции посредством межличност­ных отношений, глубинной взаимосвязанности Я и Ты.

В письмах же, написанных в последний год жи­зни, Бонхёффер идет еще дальше: человек, челове­ческие отношения, переживания человечности обретают у него характер священного, литургиче­ского служения Богу: «Едва ли есть чувство, даю­щее больше радости, чем ощущение, что можешь приносить какую-то пользу людям. При этом главное вовсе не в количестве, а в интенсивности. Ведь в конце концов именно человеческие отноше­ния и есть самое главное в жизни... Сам Бог дает нам возможность служить ему в сфере человече­ского. Все остальное приближается к «гордыне»... Это, конечно, не означает, что можно пренебречь миром вещей и материальных достижений. Но что для меня самая прекрасная книга, или карти­на, или дом, или поместье по сравнению с моей женой, моими родителями, моим другом? Так, однако, может говорить лишь тот, кто нашел в своей жизни человека. Для многих наших совре­менников человек ведь воспринимается просто как часть мира вещей. Это проистекает оттого, что им просто недоступно переживание человече­ского. Мы должны быть счастливы, что в нашей жизни были щедро наделены этим пережива­нием...» (письмо от 14.8.1944).

Являются эти слова выражением какой-то но­вой «веры будущего» или верности древнему исповеданию предвечной человечности Иисуса Христа? Как они соотносятся с традициями хри­стианской и гуманистической антропологии? В ка­кой мере воплощают опыт современного челове­ка? Обсуждение этих и других тем, с предельной остротой и честностью сформулированных Бон- хёффером, безусловно, следовало бы продол­жить— правда, после встречи читателя с книгой «Сопротивление и покорность».

Е. В. Барабанов

СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

В жизни каждого человека десять лет — это бо­льшой срок. Время — самое драгоценное (ибо не­восполнимое) наше достояние, а потому всякий раз, когда мы оглядываемся назад, нас так гнетет мысль о потерянном времени. Потерянным я на­звал бы то время, в котором мы не жили как лю­ди, не собирали опыт, не учились, не созидали, не наслаждались и не страдали. Потерянное время — незаполненное, пустое время. Прошедшие годы, конечно, такими не были. Многое, неизмеримо многое было утрачено, но времени мы не теряли. Надо признать, что знания и опыт, осознаваемые впоследствии, являются лишь абстракциями ре­альности, самой прожитой жизни. Но если спо­собность к забвению можно, пожалуй, назвать благодатным даром, то память, повторение вос­принятого, нужно отнести к ответственной жизни. На следующих страницах я попытаюсь подвести итог тому, что накоплено нами за это время, на­шему совместному опыту и знаниям; это не лич­ные переживания, не систематическое изложение, не полемика и отвлеченные теории, а те выводы о человеческой природе, к которым пришли сооб­ща, в кругу единомышленников, изложенные без обдуманного порядка и связанные лишь конкрет­ным опытом; ничего нового здесь нет, все, разу­меется, давно известное в прошлом, но для того нам данное, чтобы мы заново пережили и познали его. Невозможно писать об этих вещах, не вкла­дывая в каждое слово чувства благодарности за испытанную и сохраненную в эти годы общность духа и жизни.

Без почвы под ногами

Знала ли история людей, которые не имели в жизни почвы под ногами, которым все доступ­ные альтернативы современности представлялись равно невыносимыми, чуждыми жизни, бессмы­сленными, которые искали источника силы по ту сторону всех соблазнов текущего момента, всеце­ло погружаясь в прошлое или будущее, и кото­рые— я не стал бы называть их мечтателями — с таким спокойствием и уверенностью могли ожи­дать осуществления их дела,— как мы? Или же: отличались ли чувства мыслящих, сознающих свою ответственность людей одного поколения накануне какого-нибудь великого исторического поворота от наших сегодняшних чувств, именно потому что на глазах рождалось нечто поистине новое, чего нельзя было ожидать от альтернатив сегодняшнего дня?

Кто устоит?

Грандиозный маскарад зла смешал все этиче­ские понятия. То, что зло является под видом све­та благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; для христианина же, опираю­щегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла.

Не вызывает сомнений поражение «разум­ных», с лучшими намерениями и наивным непони­манием действительности пребывающих в уверен­ности, что толикой разума они способны впра­вить вывихнутый сустав. Близорукие, они хотят отдать справедливость всем сторонам и, ничего не достигнув, гибнут между молотом и наковаль­ней противоборствующих сил. Разочарованные неразумностью мира, понимая, что обречены на бесплодие, они с тоской отходят в сторону или без сопротивления делаются добычей сильнейшего.

Еще трагичней крах всякого этического фана­тизма. Чистоту принципа фанатик мнит достаточ­ной, чтобы противопоставить ее силе зла. Но по­добно быку он поражает красную тряпицу вместо человека, размахивающего ею, бессмысленно ра­сточает силы и гибнет. Он запутывается в несуще­ственном и попадает в силки более умного сопер­ника.

Человек с совестью в одиночку противится давлению вынужденной ситуации, требующей решения. Но масштабы конфликтов, в которых он принужден сделать выбор, имея единственным со­ветчиком и опорой свою совесть, раздирают его. Бесчисленные благопристойные и соблазнитель­ные одеяния, в которые рядится зло, подбираясь к нему, лишают его совесть уверенности, вселяют в нее робость, пока в конце концов он не приходит к выводу, что можно довольствоваться оправды­вающей (не обвиняющей) совестью, пока он, что­бы не впасть в отчаяние, не начинает обманывать свою совесть; ибо человек, единственная опора которого — совесть, не в состоянии понять, что злая совесть может быть полезнее и сильнее, чем совесть обманутая.

Надежным путем, способным вывести из чащи всевозможных решений, представляется исполне­ние долга. При этом приказ воспринимается как нечто абсолютно достоверное; ответственность же за приказ несет тот, кто отдал его, а не испол­нитель. Но человек, ограниченный рамками дол­га, никогда не отважится совершить поступок на свой страх и риск, а ведь только такой поступок способен поразить зло в самое сердце и преодо­леть его. Человек долга в конечном итоге будет вынужден выполнить свой долг и по отношению к черту.

Но тот, кто, пользуясь своей свободой в мире, попытается не ударить в грязь лицом, кто необхо­димое дело ставит выше незапятнанности своей совести и репутации, кто готов принести бесплод­ный принцип в жертву плодотворному компро­миссу или бесполезную мудрость середины про­дуктивному радикализму, тот должен остерега­ться, как бы его свобода не сыграла с ним злую шутку. Он дает согласие на дурное, чтобы преду­предить худшее, и не в состоянии понять, что худ­шее чего он хочет избежать, может быть и луч­шим. Здесь корень многих трагедий.

Избегая публичных столкновений, человек обретает убежище в приватной порядочности. Но он вынужден замолчать и закрыть глаза на не­справедливость, творящуюся вокруг него. Он не совершает ответственных поступков, и репутация его остается незапятнанной, но дается это ценой самообмана. Что бы он ни делал, ему не будет по­коя от мысли о том, чего он не сделал. Он либо погибнет от этого беспокойства, либо сделается лицемернее всякого фарисея.

Кто устоит? Не тот, чья последняя инстан­ция— рассудок, принципы, совесть, свобода и по­рядочность, а тот, кто готов всем этим пожертво­вать, когда он, сохраняя веру и опираясь только на связь с Богом, призывается к делу с послуша­нием и ответственностью; тот, кому присуща от­ветственность, и чья жизнь — ответ на вопрос и зов Бога. Где они, эти люди?

Гражданское мужество?

Что, собственно, прячется за жалобами на от­сутствие гражданского мужества? За эти годы мы стали свидетелями храбрости и самопожертвова­ния, но нигде не встречали гражданского муже­ства, даже в нас самих. Слишком наивно было бы психологическое объяснение, сводящее этот недо­статок просто к личной трусости. Корни здесь со­всем иные. За долгую историю нам, немцам, при­шлось познать необходимость и силу послуша­ния. Смысл и величие нашей жизни мы видели в подчинении всех личных желаний и мыслей дан­ному нам заданию. Глаза наши были уставлены вверх, не в рабском страхе, но в свободном дове­рии, видевшем в выполнении задачи свое ремесло, а в ремесле — свое призвание. Готовность следо­вать приказанию «свыше» скорее, чем собственно­му разумению, проистекает из частично оправ­данного недоверия к своему собственному сердцу. Кто отнимет у немца, что в послушании, при исполнении приказа, в своем ремесле он всегда показывал чудеса храбрости и самоотвержения. Но за свою свободу немец (где еще на свете гово- рено о свободе с такой страстью, как в Германии, со времен Лютера и до эпохи идеалистической фи­лософии?) держался для того, чтобы освободи­ться от собственной воли в служении целому. Ра­боту и свободу он воспринимал как две стороны одного дела. Но благодаря этому он и просчи­тался; он не мог представить, что его готовность к подчинению, к самоотвержению при выполне­нии приказа смогут использовать во имя зла. Как только это произошло, само его ремесло, его труд оказались сомнительными, а в результате зашата­лись все нравственные устои немца. И вот выясни­лось, не могло не выясниться, что немцу не хвата­ло пока решающего, главного знания, а именно: знания необходимости свободного, ответственно­го дела, даже если оно идет против твоего ремесла и полученного тобой приказа. Его место заступи­ли, с одной стороны, безответственная наглость, а с другой — самопожирающие угрызения сове­сти, никогда не приводившие к практическому ре­зультату. Гражданское же мужество вырастает только из свободной ответственности свободного человека. Только сегодня немцы начинают откры­вать для себя, что же такое свободная ответствен­ность. Она опирается на того Бога, который тре­бует свободного риска веры в ответственном по­ступке и обещает прощение и утешение тому, кто из-за этого стал грешником.

Об успехе

Нельзя согласиться с мнением, что успех оправдывает дурные дела и сомнительные сред­ства, но тем не менее не следует рассматривать успех как нечто абсолютно нейтральное с этиче­ской стороны. Как ни говори, исторический успех создает почву, на которой только и можно жить в дальнейшем, и еще неизвестно, что является бо­лее оправданным — ополчаться ли этаким Дон Кихотом против нового времени, или, сознавая свое поражение и в конечном итоге примирив­шись с ним, служить новой эпохе. Успех в конце концов делает историю, а Управитель ее через го­ловы мужей — творцов истории всегда претворит зло в добро. Неисторически, т. е. безответственно мыслящие поборники принципов поступают необ­думанно, игнорируя этическое значение успеха, и можно только порадоваться, что мы наконец вынуждены всерьез выяснить свое отношение к этической проблеме успеха. До тех пор, пока успех на стороне добра, мы можем позволить себе роскошь считать успех этически нейтральным. Проблема же возникает в том случае, если успех достигнут дурными средствами. В этой ситуации мы узнаем, что для нашей задачи равно бесполе­зны как теоретическое, созерцательное критикан­ство и несговорчивость (то есть отказ встать на почву фактов), так и оппортунизм (то есть капиту­ляция перед лицом успеха). Ни критиками- ругателями, ни оппортунистами мы не хотим, да и не имеем права быть, наша цель — разделенная ответственность в созидании истории, участие в ответственности от случая к случаю и в каждое мгновение, участие в качестве победителя или по­бежденного. Тот, кто не позволяет никаким собы­тиям лишить себя участия в ответственности за ход истории (ибо знает, что она возложена на него Богом), тот займет плодотворную позицию по от­ношению к историческим событиям — по ту сто­рону бесплодной критики и не менее бесплодного оппортунизма. Разговоры о героической гибели перед лицом неизбежного поражения по сути своей весьма далеки от героизма, поскольку им недостает взгляда в будущее. Последним ответ­ственным вопросом должен быть не вопрос, как мне выбраться из беды, не запятнав репутации ге­роя, но вопрос, как жить дальше следующему по­колению. Плодотворные решения (даже если они на какой-то период приносят унижение) могут ис­ходить только из такого вопроса, исполненного ответственности перед историей. Короче говоря, гораздо легче выстоять в каком-либо деле, опи­раясь на тот или иной принцип, чем взяв на себя конкретную ответственность. Безошибочный ин­стинкт всегда подскажет молодому поколению, какими побуждениями руководствовались в том или ином поступке, что было решающим — принцип или живая ответственность, ибо от этого зависит его будущее.

О глупости

Глупость — еще более опасный враг добра, чем злоба. Против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае его можно пресечь с помощью силы; зло всегда несет в себе зародыш саморазложения, оставляя после себя в человеке по крайней мере неприятный осадок. Против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой; доводы не по­могают; фактам, противоречащим собственному суждению, просто не верят — в подобных случаях глупец даже превращается в критика, а если фак­ты неопровержимы, их просто отвергают как ни­чего не значащую случайность. При этом глупец, в отличие от злодея, абсолютно доволен собой; и даже становится опасен, если в раздражении, ко­торому легко поддается, он переходит в нападе­ние. Здесь причина того, что к глупому человеку подходишь с большей осторожностью, чем к зло­му. И ни в коем случае нельзя пытаться переубе-

3—514 дить глупца разумными доводами, это безнаде­жно и опасно.

Можем ли мы справиться с глупостью? Для этого необходимо постараться понять ее сущность. Известно, что глупость не столько интеллек­туальный, сколько человеческий недостаток. Есть люди чрезвычайно сообразительные и тем не ме­нее глупые, но есть и тяжелодумы, которых мо­жно назвать как угодно, но только не глупцами. С удивлением мы делаем это открытие в опреде­ленных ситуациях. При этом не столько создается впечатление, что глупость — прирожденный недо­статок, сколько приходишь к выводу, что в опре­деленных обстоятельствах люди оглупляются или сами дают себя оглуплять. Мы наблюдаем далее, что замкнутые и одинокие люди подвержены это­му недостатку реже, чем склонные к общительно­сти (или обреченные на нее) люди и группы лю­дей. Поэтому глупость представляется скорее со­циологической, чем психологической проблемой. Она не что иное, как реакция личности на воздей­ствие исторических обстоятельств, побочное пси­хологическое явление в определенной системе внешних отношений. При внимательном рассмо­трении оказывается, что любое мощное усиление внешней власти (будь то политической или рели­гиозной) поражает значительную часть людей глупостью. Создается впечатление, что это прямо-таки социологический и психологический закон. Власть одних нуждается в глупости других. Процесс заключается не во внезапной деградации или отмирании некоторых (скажем, интеллектуа­льных) человеческих задатков, а в том, что лич­ность, подавленная зрелищем всесокрушающей вла­сти, лишается внутренней самостоятельности и (более или менее бессознательно) отрекается от поиска собственной позиции в создающейся си­туации. Глупость часто сопровождается упрям­ством, но это не должно вводить в заблуждение относительно ее несамостоятельности. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьяволь­ского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его.

Но именно здесь становится совершенно ясно, что преодолеть глупость можно не актом поуче­ния, а только актом освобождения. При этом, од­нако, следует признать, что подлинное внутреннее освобождение в подавляющем большинстве слу­чаев становится возможным только тогда, когда этому предшествует освобождение внешнее; пока этого не произошло, мы должны оставить все по­пытки воздействовать на глупца убеждением. В этой ситуации вполне очевидна тщетность всех нашей усилий постичь, о чем же думает «народ» и почему этот вопрос совершенно излишен по от­ношению к людям, мыслящим и действующим в сознании собственной ответственности. «Нача-

з» ло мудрости — страх Господень» (Пс 110, 10). Пи­сание говорит о том, что внутреннее освобожде­ние человека для ответственной жизни перед Бо­гом и есть единственно реальное преодоление глу­пости.

Кстати, в этих мыслях о глупости все-таки со­держится некоторое утешение: они совершенно не позволяют считать большинство людей глупцами при любых обстоятельствах. В действительности все зависит от того, на что делают ставку прави­тели — на людскую глупость или на внутреннюю самостоятельность и разум людей.

Презрение к человеку?

Велика опасность впасть в презрение к людям. Мы хорошо знаем, что у нас нет никакого права на это и что тем самым наши отношения с людь­ми становятся абсолютно бесплодными. Вот не­сколько соображений, которые помогут нам избе­жать этого искушения. Презирая людей, мы пре­даемся как раз основному пороку наших против­ников. Кто презирает человека, никогда не смо­жет что-нибудь из него сделать. Ничто из того, что мы презираем в других, нам не чуждо. Как ча­сто мы ждем от других больше, чем сами готовы сделать. Где был наш здравый смысл, когда мы размышляли о слабостях человека и его падкости на соблазны? Мы должны научиться оценивать человека не по тому, что он сделал или упустил, а по тому, что он выстрадал. Единственно пло­дотворным отношением к людям (и прежде всего к слабым) будет любовь, то есть желание сохра­нять общность с ними. Сам Бог не презирал лю­дей. Он стал человеком ради них.

Имманентная справедливость

К самым поразительным и неопровержимым открытиям я отношу опыт, что зло оказывается на поверку (и очень часто за удивительно корот­кий срок) глупым и бессмысленным. Этим я не хо­чу сказать, что за каждым преступлением по пятам следует наказание. Я имею в виду, что прин­ципиальный отказ от божественных установле­ний якобы в интересах самосохранения человека на земле идет вразрез с подлинными интересами этого самосохранения. Этот опыт можно истол­ковывать по-разному. Но во всяком случае одно не вызывает сомнения: в совместной жизни людей существуют законы, которые сильнее всего того, что пытается встать над ними, а потому игнори­ровать эти законы не только неверно, но и нера­зумно. Отсюда становится понятным, почему аристотелианско-томистская этика возводит бла­горазумие в одну из кардинальных добродетелей. Вообще благоразумие и глупость нельзя считать этически нейтральными, как это хотела бы нам внушить неопротестантская этика убеждения (Ge- sinnungsethik). В полноте конкретной ситуации среди содержащихся в ней возможностей умный человек сразу распознает непроходимые границы, устанавливаемые любой деятельности вечными законами человеческого общежития; распознав их, разумный человек действует в интересах добра, добрый — в интересах разума.

Естественно, что нет ни одного сколько- нибудь важного в историческом плане деяния, ко­торое не преступило бы в свое время границ этих законов. Коренное различие состоит в том, что это нарушение установленных границ рассматри­вается либо как принципиальная их отмена и тем самым подается как своего рода право, либо остается в сознании как неизбежная вина, загла­дить которую можно лишь скорейшим восстанов­лением и соблюдением закона и его границ. Не всегда следует говорить о лицемерии, когда за цель политических действий выдается установле­ние правопорядка, а не голое самосохранение. Уж так устроен мир, что принципиальное уважение последних законов и прав жизни благоприят­ствует и самосохранению и что эти законы допу­скают лишь краткое, неповторяющееся, необхо­димое в конкретном случае нарушение, рано или поздно карая со всесокрушающей силой того, кто необходимость возводит в принцип и таким обра­зом утверждает собственный закон. Имманентная справедливость истории награждает и казнит только деяние, сердца же испытывает и судит веч­ная божественная справедливость.

О действии Бога в истории.

Несколько пунктов моего кредо

Я верю, что Бог из всего, даже из самого дур­ного, может и хочет сотворить добро. Для этого Ему нужны люди, которые используют все вещи в благих целях. Я верю, что Бог в любой беде стремится дать нам столько силы сопротивления, сколько нам нужно. Но Он не дает ее заранее, что­бы мы полагались не на себя, а лишь на Него. Та­кая вера должна была бы освободить от всякого страха перед будущим. Я верю, что даже наши ошибки и заблуждения не напрасны и что Богу не сложнее с ними справиться, чем с нашими так на­зываемыми благими делами. Я верю, что Бог — не вневременной фатум, Он ожидает искренней молитвы и ответственных дел и не остается без­участным.

Доверие

Предательство едва ли не каждый испытывает на своем опыте. Фигура Иуды, столь непостижи­мая прежде, уже больше не чужда нам. Да весь воздух, которым мы дышим, отравлен недове­рием, от которого мы только что не гибнем. Но если прорвать пелену недоверия, то мы получим возможность приобрести опыт доверия, о кото­ром раньше и не подозревали. Мы приучены, что тому, кому мы доверяем, можно смело вверить свою голову; несмотря на всю неоднозначность, характерную для нашей жизни и наших дел, мы

выучились безгранично доверять. Теперь мы знаем, что только с таким доверием, которое всег­да— риск, но риск, с радостью принимаемый, действительно можно жить и работать. Мы знаем, что сеять или поощрять недоверие — в выс­шей степени предосудительно и что, напротив, до­верие, где только возможно, следует поддержи­вать и укреплять. Доверие всегда останется для нас одним из величайших, редкостных и окры­ляющих даров, которые несет с собой жизнь среди людей, но рождается оно всегда лишь на темном фоне необходимого недоверия. Мы научились ни в чем не отдавать себя на произвол подлости, но в руки, достойные доверия, мы предаем себя без остатка.

Чувство качества

i Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть ко­торого в игнорировании всех дистанций, су­ществующих между людьми, так же характеризу­ет чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чув­ство качества человека и сила соблюдать дис­танцию, там хаос у порога. Где ради мате­риального благополучия мы миримся с насту­пающим хамством, там мы уже сдались, там прорвана дамба, и в том месте, где мы постав­лены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена хри­стианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за вни­мание к качеству. Подозрения в своекорыстии, ос­нованные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах — ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслаби­ться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти по­преки. Мы переживаем сейчас процесс общей де­градации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократи­ческой позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному сознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же понятному уважению как вышестоящих, так и ни­жестоящих. Главное — это расчистить и высвобо­дить погребенный в глубине души опыт качества, главное — восстановить порядок на основе каче­ства. Качество — заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной

41

жизни, но и мужественное приятие жизни обще­ственной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спе­шки— к досугу и тишине, от рассеяния — к кон­центрации, от сенсации — к размышлению, от идеала виртуозности — к искусству, от снобиз­ма— к скромности, от недостатка чувства ме­ры— к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные—друг друга дополняют.

Со-страдание

Нужно учитывать, что большинство людей извлекают уроки лишь из опыта, изведанного на собственной шкуре. Этим объясняется, во-первых, поразительная неспособность к предупредитель­ным действиям любого рода: надеются избежать опасности до тех пор, пока не становится поздно; во-вторых, глухота к страданию других. Со-стра- дание же возникает и растет пропорционально ра­стущему страху от угрожающей близости несча­стья. Многое можно сказать в оправдание такой позиции: с этической точки зрения — не хочется искушать судьбу; внутреннюю убежденность и си­лу к действию человек черпает лишь в серьезном случае, ставшем реальностью; человек не несет ответственностц за всю несправедливость и все страдания в мире и не хочет вставать в позу миро­вого судьи; с психологической точки зрения — недостаток фантазии, чувствительности, внутрен­ней отмобилизованности компенсируется непоко­лебимым спокойствием, неутомимым усердием и развитой способностью страдать. С христиан­ской точки зрения, однако, все эти доводы не дол­жны вводить в заблуждение, ибо главное здесь — недостаток душевной широты. Христос избегал страданий, пока не пробил его час; а тогда — добровольно принял их, овладел ими и преодо­лел. Христос, как говорится в Писании, познал своей плотью все людские страдания как свое соб­ственное страдание (непостижимо высокая мысль!), он взял их на себя добровольно, свободно. Нам, конечно, далеко до Христа, мы не призваны спасти мир собственными делами и страданиями, нам не следует взваливать на себя бремя невозмо­жного и мучиться, сознавая неспособность его вы­нести, мы не Господь, а орудия в руке Господа истории и лишь в весьма ограниченной мере спо­собны действительно со-страдать страданиям дру­гих людей. Нам далеко до Христа, но если мы хо­тим быть христианами, то мы должны приобре­сти частицу сердечной широты Христа — ответственным поступком, в нужный момент добровольно подвергая себя опасности, и подлин­ным со-страданием, источник которого не страх, а освобождающая и спасительная Христова лю­бовь ко всем страждущим. Пассивное ожидание и тупая созерцательность — не христианская по­зиция. К делу и со-страданию призывают хри­стианина не столько собственный горький опыт, сколько мытарства братьев, за которых страдал Христос.

О страдании

Неизмеримо легче страдать, повинуясь челове­ческому приказу, чем совершая поступок, сделав свободный выбор, взяв на себя ответственность. Несравненно легче страдать в коллективе, чем в одиночестве. Бесконечно легче почетное страда­ние у всех на виду, чем муки в безвестности и с по­зором. Неизмеримо легче страдать телесно, чем духовно. Христос страдал, сделав свободный вы­бор, в одиночестве, в безвестности и с позором, телесно и духовно, и с той поры миллионы хри­стиан страждут вместе с ним.

Настоящее и будущее

Нам до сих пор казалось, что возможность планировать свою жизнь как в профессиональ­ном, так и в личном аспекте относится к неотъем­лемым человеческим правам. С этим покончено. Силою обстоятельств мы ввержены в ситуацию, в которой вынуждены отказаться от заботы о «завтрашнем дне» (Мф 6, 34), причем существен­но, делается ли это со свободной позиции веры, что подразумевает Нагорная проповедь, или же как вынужденное рабское служение текущему мо­менту. Для большинства людей вынужденный от­каз от планирования будущего означает безответ­ственную, легкомысленную или разочарованно- безучастную капитуляцию перед текущим момен­том; немногие все еще страстно мечтают о луч­ших временах в будущем, пытаясь отвлечь себя этим от мыслей о настоящем. Обе позиции для нас равно неприемлемы. Для нас лишь остается очень узкий и порой едва различимый путь — принимать любой день так, как будто он послед­ний, и все же не отказываться при этом от веры и ответственности, как будто у нас впереди еще большое будущее. «Домы и поля и виноградники будут снова покупаемы в земле сей» (Иер 32, 15) — так, кажется, пророчествовал Иеремия (в парадоксальном противоречии со своими иере­миадами) накануне разрушения священного гра­да; перед лицом полного отсутствия всякого буду­щего это было божественное знамение и залог но­вого, великого будущего. Мыслить и действовать, не теряя из виду грядущее поколение, сохраняя при этом готовность без страха и забот оставить сей мир в любой день,—вот позиция, практически навязанная нам, и храбро стоять на ней нелегко, но необходимо.

Оптимизм

Разумнее всего быть пессимистом: разочарова­ния забываются, и можно без стыда смотреть лю­дям в глаза. Оптимизм поэтому не в чести у разу­мных людей. Оптимизм по своей сути не взгляд поверх текущей минуты, это жизненная сила, сила надежды, не иссякающая там, где отчаялись дру­гие, сила не вешать головы, когда все старания кажутся тщетными, сила сносить удары судьбы, сила не отдавать будущего на произвол противни-

4<5

ку, а располагать им самому. Конечно, можно встретить и глупый, трусливый оптимизм, кото­рый недопустим. Но никто не должен смотреть свысока на оптимизм — волю к будущему, даже если он сто раз ошибется; оптимизм — жизненное здоровье, надо беречь его от заразных болезней. Есть люди, которые не принимают его всерьез, есть христиане, не считающие вполне благочести­вым надеяться на лучшее земное будущее и гото­виться к нему. Они верят, что в хаосе, беспорядке, катастрофах и заключен смысл современных со­бытий, и потому сторонятся (кто разочарованно и безучастно, кто в благочестивом бегстве от ми­ра) ответственности за дальнейшую жизнь, за но­вое строительство, за грядущие поколения. Впол­не возможно, что завтра разразится Страшный суд, но только тогда мы охотно отложим наши дела до лучших времен, не раньше.

Опасность и смерть

Мысль о смерти за последние годы становится все более привычной. Мы сами удивляемся тому спокойствию, с каким мы воспринимаем известия о смерти наших сверстников. Мы уже не можем ненавидеть смерть, мы увидели в ее чертах что-то вроде благости и почти примирились с ней. В прин­ципе мы чувствуем, что уже принадлежим ей и что каждый новый день — это чудо. Но было бы, пожалуй, неправильным сказать, что мы уми­раем охотно (хотя всякий знаком с известной усталостью, которой, однако, ни при каких об­стоятельствах нельзя поддаваться),— для этого мы, видимо, слишком любопытны или, если вы­разиться с большей серьезностью: нам хотелось бы все-таки узнать что-нибудь еще о смысле на­шей хаотичной жизни. Мы вовсе не рисуем смерть в героических тонах, для этого слишком значи­тельна и дорога нам жизнь. И подавно отказы­ваемся мы усматривать смысл жизни в опасности, для этого мы еще недостаточно отчаялись и сли­шком хорошо знакомы со страхом за жизнь и со всеми остальными разрушительными воздей­ствиями постоянной угрозы. Мы все еще любим жизнь, но я думаю, что смерть уже не сможет за­стать нас совсем врасплох. Опыт, полученный за годы войны, едва ли позволит нам сознаться себе в заветном желании, чтобы смерть настигла нас не случайно, не внезапно, в стороне от главного, но посреди жизненной полноты, в момент полной отдачи наших сил. Не внешние обстоятельства, а мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть,— смерть по добровольному согласию.

Нужны ли мы еще?

Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и ос­воили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а мо­жет быть, просто стали циниками — нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистни­ки, не рафинированные комбинаторы понадобя­тся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодей­ствия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении са­мих себя — вот от чего зависит, найдем ли мы сно­ва путь к простоте и прямодушию.

ПИСЬМА К РОДИТЕЛЯМ

14.4.1943

Дорогие родители!

Прежде всего вы должны знать и действитель­но поверить в то, что у меня все в порядке. К со­жалению, я смог вам написать только сегодня, но так на самом деле было все десять дней. Некото­рые лишения, обычно кажущиеся при аресте осо­бенно неприятными, в действительности не играют на удивление почти никакой роли. Утром можно наесться и черствым хлебом (кстати, есть еще масса хороших вещей!), к койке я уже привык, а с 8 вечера до 6 утра можно прекрасно выспаться. Я был особенно удивлен тем, что меня с самого начала практически не тянуло курить; думаю, что во всем этом решающую роль играет психика: рез­кая внутренняя перестройка — следствие столь неожиданного ареста, необходимость смириться и приспособиться к совершенно новой ситуа­ции,— из-за всего этого телесные потребности от­ступают на второй план, и их перестаешь заме-

4- 514

чать; я отношусь к этому как к подлинному обога­щению моего жизненного опыта. К одиночеству мне не привыкать, как другим людям, для меня это в самом деле хорошая душевная парилка. Меня мучает только мысль, что вы терзаете себя страхом за меня, что вы неважно питаетесь и пло­хо спите. Простите, что я доставляю вам столько забот, но думаю, что всему виной не столько я, сколько ужасная судьба. Против всего этого мне очень помогает чтение стихов Пауля Герхардта, которые я сейчас учу наизусть. Кроме того, со мной моя Библия, книги из местной библиотеки; писчей бумаги сейчас также хватает...

Две недели назад было 75-летие. Это был чу­десный день. У меня в голове еще звучит утренний и вечерний хорал с многоголосием хора и орке­стра: «Хвалите Господа, могучего Царя... В какой беде не укрывал тебя милостивый Бог в тени крыл Своих». Да, это так, и на это мы можем в дальней­шем уверенно положиться.

Вот и пришла весна. Теперь у вас много рабо­ты в саду. Здесь в тюремном дворе по утрам, а сей­час и вечерами, так чудно распевает певчий дрозд. Ощущаешь благодарность за самые незна­чительные вещи, и это тоже приобретение. Про­щайте!

Пасха, 25.4.1943

Сегодня, наконец, 10-й день, когда я имею пра­во вам написать. Как бы хотелось, чтобы вы узна­ли, что и здесь я праздную радостный день Пасхи.

В Страстной пятнице и Пасхальном воскресенье есть что-то освобождающее, уносящее мысли да­леко за пределы личной судьбы к последнему смыслу всей жизни, страданий и вообще всего происходящего, и снова рождается надежда. Со вчерашнего дня в здании удивительно тихо. Слышны были возгласы: «Радостной Пасхи!» — и без всякой зависти желаешь исполнения этого всем, кто несет здесь тяжелую службу.

Но сначала я должен поблагодарить вас за все, что вы мне прислали... Вы не можете себе предста­вить, что это значит, когда вдруг говорят: только что здесь были ваша мать и брат с сестрой, они кое-что для вас передали. Даже сам факт близо­сти, вещественное свидетельство того, что вы все время обо мне думаете и заботитесь (о чем я, кста­ти, и без того знаю),— все это дарит столько сча­стья, что целый день не чуешь под собой ног. Огромное спасибо за все!

У меня по-прежнему все хорошо, я здоров, имею возможность каждый день проводить пол­часа на воздухе, а после того, как я снова смог ку­рить, иногда даже забываю на короткое время, где я, собственно, нахожусь! Отношение ко мне хо­рошее, я много читаю, кроме газет и романов, в основном Библию. Для серьезной работы мне еще не хватает сосредоточенности, но на Страст­ной неделе я все-таки смог наконец основатель­но заняться тем местом из Страстей — пер- восвященнической молитвой,— которое, как вы знаете, уже давно меня интересовало, а также разобрать для себя в посланиях Павла несколько глав, посвященных этическим проблемам, что так важно для меня. В общем, мне еще повезло.

Удивительно, но дни летят здесь быстро. Не верится, что я тут уже несколько недель. Я с удо­вольствием ложусь в 8 часов спать (ужин здесь в 4 часа) и радуюсь предстоящим снам. Раньше я даже не подозревал, какой это счастливый дар. Я вижу сны каждую ночь и все время хорошие. Перед сном читаю стихи, выученные за день, а в 6 часов утра наслаждаюсь чтением псалмов и гим­нов, думая о вас всех и зная, что вы тоже обо мне думаете.

Вот и день прошел, на душе у меня покойно, и хочется надеяться, что и у вас тоже; я прочитал множество замечательных вещей, в голове рожда­лись прекрасные мысли и надежды.

5.5.43

Сейчас, после 4 недель заключения, к быстро­му, сознательному, внутреннему примирению с ниспосланным испытанием постепенно приме­шивается бессознательное и естественное привы­кание. Оно приносит облегчение, но и свои про­блемы, ибо привыкать к подобному состоянию нет ни желания, ни права; с вами было бы то же самое. Вам хочется больше знать о моей здешней жизни: для того, чтобы вообразить себе тюрем­ную камеру, много фантазии не требуется — чем меньше клетушку представите, тем вернее; на Пасху в DAZ была напечатана репродукция дюре- ровского «Апокалипсиса», я повесил ее на стену; а еще у меня стоят примулы от М.!

Из четырнадцати дневных часов около трех я провожу в хождении по камере — много киломе­тров; кроме того, полчаса прогулки во дворе. Чи­таю, учусь, работаю. Особенное удовольствие по­лучаю, перечитывая Иеремию Готхельфа, от его прозрачного, здорового, спокойного стиля.

До свадьбы у Ш. уже рукой подать. До этого дня я не смогу ничего написать. Сегодня я вычи­тал у Жан Поля, что «единственные огнестойкие радости — это семейные»... От всего сердца же­лаю им много радостей в этот день, а я в мыслях и добрых пожеланиях с удовольствием побуду с ними; я бы хотел, чтобы и они только с радо­стью, добрыми воспоминаниями и надеждами ду­мали обо мне.

Когда человека постигает беда, именно тогда ему хочется, чтобы подлинные радости жизни (а к ним-то и относится свадьба) где-нибудь рядом все-таки взяли свое...

Я часто вспоминаю теперь замечательную пес­ню Гуго Вольфа, которую в последнее время мы много раз пели: «Ночь прошла, ночь прошла, яви­лись радость и беда, не успеешь оглянуться, как покинут тебя обе и отправятся к Господу расска­зать, как ты их принял». В этом «как» заключено все, оно важнее всех внешних событий. Оно пол­ностью гасит мучительные порой мысли о буду­щем.

Еще раз великое спасибо вам за все, за то, что думаете обо мне, за все, что вы для меня делаете, из-за меня переносите. Передайте привет братьям и сестрам, друзьям. Пусть Р. веселится на своей свадьбе, не омрачая ее мыслями обо мне. Скажите ей, что она может быть спокойна и что я даже здесь смогу по-настоящему разделить ее радость.

15.5.43

Когда вы получите это письмо, пройдут по­следние дни подготовки, да и само торжество уже отзвучит, а с ним и чуточка моего желания на нем присутствовать... Сегодня я с благодарностью вспоминаю о прошедших прекрасных годах и ча­сах и радуюсь со всеми вами. Теперь мне ужасно хочется прочесть текст на бракосочетание, самый замечательный из тех, что я знаю, это из Посла­ния к Римлянам (15, 7), я часто его использовал. Какое у вас великолепное лето. Вы можете по утрам распевать «Златое солнце» Пауля Герхард- та.

После долгого перерыва получил от вас пись­мо... Большое спасибо! Тот, для кого родитель­ский дом сделался частицей собственной души (как для меня), с особенной благодарностью вос­принимает всякую весточку с приветом. Ах, если бы хоть на минутку можно было повидаться или поговорить! Это была бы огромная внутренняя разрядка.

Снаружи, конечно, трудно составить верное представление о тюремной жизни. Сама ситуация, то есть каждый момент, здесь не так уж сильно от­личается от моей жизни где-либо еще: я читаю, размышляю, пишу, расхаживаю туда-сюда (и со­всем не как белый медведь, стирающий до крови бока о стены клетки); главное — держаться за то, что у тебя есть, за то, что ты можешь,— а этого все еще предостаточно; главное — сдерживать в себе возникающие мысли о том, чего ты не мо­жешь, то есть не давать воли беспокойству и зло­сти на свое положение. Между прочим, мне толь­ко здесь стало ясно, что Библия и Лютер подразу­мевают под словом «искушение». Вдруг без всякой видимой физической и психологической причины лишаешься внутреннего мира и спокой­ствия, которые тебя поддерживали, а сердце ста­новится (как об этом написано у пророка Иере­мии) упрямым и робким, так что его и не пой­мешь. И вправду воспринимаешь это как вторже­ние извне, как вмешательство злых сил, стремя­щихся лишить тебя главного. Но и этот опыт, по­жалуй, полезен и необходим, учишься лучше по­нимать человеческую жизнь. Я вожусь сейчас с маленьким этюдом о «чувстве времени», о пере­живании, весьма характерном для заключенного под следствием. Кто-то из моих предшественни­ков нацарапал над дверью камеры: «через сто лет все кончится»; так он старался избавиться от ощу­щения незаполненного времени, но об этом мо­жно наговорить много всякой всячины, очень хо­телось бы побеседовать на эту тему с папой... «В Твоей руке дни мои» (Пс 30, 16) — вот ответ Писа­ния на вопрос, угрожающий здесь вытеснить все остальное: «Доколе, Господи?» (Пс 12)...

Вы непременно должны прочитать «Дух Бер­на» И. Готхельфа, если и не целиком, то хоть на­чало. Это что-то необыкновенное и наверняка вас заинтересует! Помнится, старина Шёне всегда на­хваливал Готхельфа. Я с удовольствием предло­жил бы издательству Дидерикса издать хрестома­тию Готхельфа. У Штифтера фон также преиму­щественно христианский (честно говоря, после его описаний леса меня иногда сильно тянет на тихие поляны Фридрихсбруннского леса), однако у него нет силы Готхельфа, и тем не менее в его произве­дениях столько чудесной простоты и ясности, что чтение доставляет мне массу удовольствия. Ах, если бы можно было снова поговорить с вами обо всем этом! При всей симпатии к vita contemplativa я, однако, не могу назвать себя прирожденным траппистом. И все-таки немного вынужденного молчания тоже благо, да и католики говорят, что проникновеннее всего Библию толковали в чисто медитативных монашеских орденах. Кстати, я чи­таю Библию просто с самого начала и сейчас добрался до Иова, которого особенно люблю. Псалтирь вот уже много лет подряд я читаю каж­дый день; пожалуй, нет такой книги, которую бы я так знал и любил; псалмы 3, 46 и 69, да и осталь­ные я просто не могу читать, не слыша их музы­кальной транскрипции Генриха Шютца, знанием которого я обязан Р., это одно из величайших приобретений в моей жизни.

.. .Я как никогда чувствую себя частицей всех вас и знаю, что все наши переживания — общие, что

мы все переносим, делаем друг для друга и ду­маем сообща, даже если вынуждены жить врозь.

ПРОПОВЕДЬ ПО СЛУЧАЮ БРАКОСОЧЕТАНИЯ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ ИЗ ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЫ

Май 1943

«...дабы нам послужить к похвале славы Его...»

Ефес 1, 2

Неотъемлемое право новобрачных встретить день их свадьбы с чувством ни с чем не сравнимо­го триумфа. Если все трудности, препятствия, со­мнения и колебания честно выстраданы и преодо­лены, а не просто отброшены в сторону (это толь­ко хорошо, если не все идет гладко), тогда дей­ствительно новобрачные добились решающего успеха в своей жизни. Согласием, данным друг другу в свободном решении, они вывели свою жизнь на новый поворот. Радостно и уверенно по­шли они навстречу всем сомнениям и проблемам, которые жизнь выдвигает перед любым продол­жительным союзом двух людей, и на свой страх и риск завоевали новую землю для своей жизни. Пусть в каждой свадьбе звучит ликующая нота от того, что люди могут творить такие великие дела, что им дарована безграничная свобода и власть брать в свои руки кормило собственной жизни. И справедливая гордость земных чад за право быть кузнецами своей судьбы должна сливаться со счастьем молодых. Не нужно спешить и заво­дить смиренный разговор о Божией воле и Прови­дении. Прежде всего это ваша чисто человеческая воля торжествует здесь свою победу; путь, на ко­торый вы вступаете, выбран вами абсолютно са­мостоятельно, и дело, которое вы сделали и де­лаете,— дело насквозь мирское, а не исключительно благочестивый акт. А потому несите сами всю от­ветственность за него, ведь ни один человек кроме вас не может взять ее на себя; а если выразиться точнее, то на вас, молодая пара, возложена вся от­ветственность за успех вашего предприятия при всем том счастье, которое сокрыто в этой ответ­ственности. Не надо фальшивой набожности, ска­жите сегодня смело: это наша воля, это наша лю­бовь, это наш путь. «Сталь и железо истлеют, ко­нечно, наша любовь же пребудет навечно».

Потребность в земном счастье, которое вы стремитесь обрести друг в друге и которое со­стоит в том, чтобы — как поется в средневековой песне — душой и телом друг другу быть утехой,— эта потребность оправдана пред людьми и пред Богом.

Кому как не вам можно с чувством особой благодарности обратить свой взгляд на прошлую жизнь. Вы были буквально осыпаны всеми радо­стями и приятностями жизни, все вам удавалось, вы грелись в лучах любви и дружбы окружающих вас людей, препятствия на вашем пути во многом устранялись прежде, чем вы к ним приближались, в любой жизненной ситуации вы чувствовали себя под надежной защитой близких и друзей, каждый нес вам лишь доброе, ну, а в конце концов вам бы­ло даровано найти друг друга, и сегодня вы у цели ваших желаний.

Вы знаете сами, что ни один человек не в со­стоянии собственными силами создать и обеспе­чить такую жизнь и что, мало того, одному дает­ся, у другого отнимается,— это мы называем бо­жественным промыслом. Сколь велико сегодня ваше торжество, что ваша воля, ваш путь близки к цели, столь же велика пусть будет ваша благо­дарность за то, что Божия воля и Божий путь при­вели вас сюда; с какой уверенностью вы сегодня принимаете на себя ответственность за ваше дело, с той же уверенностью вы можете вложить эту от­ветственность в Божии руки.

Бог, прилагающий сегодня свое согласие к ва­шему согласию, допускающий вашу волю, да­рующий вам ваше торжество, восторг и гордость, делает вас в то же время орудием своей воли и своих планов в отношении вас и других людей. Бог на самом деле в своем непостижимом благо­волении дает свое согласие на ваше согласие, но, делая это, Он вместе с тем творит из вашей любви нечто совершенно новое, Он творит святой супру­жеский союз.

Бог ведет ваш брак. Брак — это нечто большее, чем ваша любовь друг к другу. Его достоинство и власть — выше, ибо его священное учрежде­ние— дело рук Бога, и в браке желает Он сохра­нять людей до конца дней. В любви вашей вы ви­дите себя одними на целом свете, в браке же вы — звено в цепи поколений, которые приходят и ухо­дят по воле Божией к Его славе и которых Он при­зывает в свое Царство. В любви вашей вы видите лишь небеса вашего собственного счастья, благо­даря браку вы с ответственностью входите в мир и разделяете ответственность людей. Ваша лю­бовь принадлежит вам и только вам, брак же — нечто надличное, брак — это звание, служение. Короля делает королем венец, а не просто охота поцарствовать, так и вы стали супружеской парой перед Богом и людьми не благодаря только ва­шей взаимной любви, а благодаря браку. Вы спе­рва обмениваетесь кольцами сами, а потом снова принимаете их из рук пастора, так и любовь исхо­дит от вас, брак же — свыше, от Бога. Насколько Бог выше человека, настолько же святость, права и обетование брака выше святости, прав и обето­вания любви. Не ваша любовь несет брак, но брак отныне несет вашу любовь.

Бог делает ваш брак нерасторжимым. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф 19, 6). Бог сочетает вас в браке, это совершает Бог, не вы. Не путайте вашу любовь друг к другу с Бо­гом. Бог делает ваш брак нерасторжимым, Он за­щищает его от любой опасности, грозящей изну­три или снаружи, Бог желает быть гарантом нера­сторжимости брака. Счастлив тот, кто уверен, что ни одна власть в мире, ни одно искушение, ни од­на человеческая слабость не могут разъединить то, что Бог сочетал. Да, кто это знает, может спо­койно сказать: что Бог сочетал, то человек не мо­жет разлучить. Свободные от всяческих опасений, непременно сопутствующих любви, в полной уве­ренности, с полной определенностью вы можете теперь сказать друг другу: отныне мы никогда не утратим друг друга, по Божией воле мы принад­лежим друг другу до самой смерти.

Бог устанавливает порядок для жизни в браке. «Жены, повинуйтесь мужьям своим, как прилично в Господе. Мужья, любите своих жен и не будьте к ним суровы» (Кол 3, 18.19). Вступая в брак, вы закладываете дом. Для этого необходим порядок, и этот порядок настолько важен, что сам Бог устанавливает его, ибо без него все пришло бы в расстройство. При учреждении вашего дома вы свободны во всем, за исключением одного: жена должна слушаться мужа, муж должен любить свою жену. Тем самым Бог воздает честь, подо­бающую мужу и жене. Честь жены — служить му­жу, быть ему помощницей, как сказано в пове­ствовании о сотворении мира (Быт 2, 20), честь же мужа — любить свою супругу от всего сердца. Он «оставит отца и мать и прилепится к жене своей» (Мф 19, 5) и будет «любить ее как свою плоть». Жена, стремящаяся господствовать над своим му­жем, вершит бесчестье себе самой и своему мужу, так же как муж покрывает себя и свою жену бесче­стьем, отказывая ей в любви; оба они попирают Божию честь, которая должна венчать брак. Если жена, влекомая тщеславием, стремится стать как ее муж, а муж смотрит на жену лишь как на игру­шку своего господства и произвола, то это показа­тель нездоровых времен и ненормальных отноше­ний. Если женское служение рассматривается как пренебрежение женой и даже как унижение ее до­стоинства, а исключительная любовь мужа к своей жене воспринимается как слабость или да­же глупость, то это начало разложения и распада всех жизненных структур общества.

Дом мужа — вот место, на которое жена постав­лена Богом. Многие сегодня уже забыли, что мо­жет означать дом, но нам, другим, именно в наше время это стало особенно ясно. Это суверенное царство посреди целого мира, это твердыня в бу­рях эпохи, прибежище, даже святыня. Не на зыб­кой почве изменчивых событий внешней и обще­ственной жизни стоит он, его покой в Боге, даю­щем ему смысл и ценность, суть и право, назначе­ние и достоинство. Это установление Бога в мире, место, где должны воцариться — что бы ни твори­лось на земле—мир, тишина, радость, любовь, чистота, порядок, благоговение, послушание, тра­диции, а во всем этом — счастье. Призвание и сча­стье жены — строить этот мир в мире мужа и дей­ствовать в нем. Счастье, если она поймет все вели­чие и богатство ее удела и задачи. Не новое, но вечное, не изменчивое, но постоянное, не громкое, но тихое, не слова, но дела, не приказание, но при­влечение, не домогание, но обладание — и все это согретое и окрыленное любовью к мужу — вот царство жены. В Книге Притчей Соломоновых го­ворится: «Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. Добывает шерсть и лен, и с охотой работает своими руками. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает ну­ждающемуся... Встают дети и ублажают ее,— муж, и хвалит ее: „много было жен добродетель­ных, но ты превзошла всех их"» (Притч 31,11 сл.). Счастье, которое муж находит в настоящей или, как сказано в Библии, «добродетельной», «муд­рой» жене, непрестанно прославляется Писанием как высшее земное счастье. «Цена ее выше жемчу­гов» (Притч 31, 10). «Добродетельная жена —ве­нец для мужа своего» (Притч 12, 4). Но с той же откровенностью говорится в Библии о несчастье, постигающем мужа и весь дом от дурной, «нера­зумной» жены.

Если муж зовется главой жены и даже с таким добавлением — «как и Христос Глава Церкви» (Ефес 5,23), то тем самым на ваши земные отноше­ния падает божественный отблеск; мы должны увидеть его и воздать ему честь. Звание, в которое здесь возводится муж, связано не с его личными способностями и задатками, но с его служением, которое он принимает, вступая в брак. И жена должна видеть его облеченным этим званием. Для него же самого звание это означает высшую от­ветственность. Как глава дома он несет ответ­ственность за жену, за брак и за дом. На него воз­ложены забота о домашних и защита их, он пред­ставитель своего дома перед миром, он опора и утешение домашним, он домоправитель, кото­рый наставляет, наказывает, помогает и утешает и предстоит перед Богом за свой дом. Благо, если жена почитает мужа в его служении, а муж дей­ствительно справляется со своим служением,— таков божественный порядок. «Мудрыми» будут те супруги, которые познают и соблюдают боже­ственный уклад; «неразумен» тот, кто думает, что сможет поставить на его место другой порядок — плод собственной воли и неразумения.

Бог возложил на брак благословение и бремя. Благословение — в обетовании потомства. Бог допускает человека к участию в своем неустанном созидании; но только сам Бог благословляет брак детьми. «Дети — дар Господа» (Пс 126, 3), и мы должны смотреть на них, как на дар. От Бога при­нимают родители детей, и к Богу они должны их снова привести. Отсюда и божественный автори­тет родителей по отношению к детям. Лютер го­ворит о «золотой цепи», возложенной Богом на родителей, а по Писанию в соблюдении пятой за­поведи заключено особое обетование долголетия на земле. Поскольку и до тех пор пока люди жи­вут на земле, Бог дал им воспоминание о том, что над этой землей тяготеет проклятье греха и что зе­мля— еще не конец всего. Над судьбой женщины и мужчины нависла грозная тень Божьего гнева, на них возложено божественное бремя, которое они должны нести. Жена должна в муках рожать детей, а муж — в заботе о своих домашних — пожинать тернии и волчцы и трудиться в поте ли­ца своего. Бремя это должно подвигнуть супругов на призывание Бога, оно должно напоминать им об их вечном предназначении в Его Царствии. Земной союз — лишь начало вечного союза, зем­ной дом — лишь образ Дома Небесного, земная семья — лишь отблеск отцовства Бога по отноше­нию ко всем людям, Его чадам.

Бог посылает вам Христа, который есть осно­ва вашего брака. «Принимайте друг друга, как Христос принял вас в славу Божию» (Рим 15, 7). Одним словом: живите вместе, прощая друг другу грехи, без чего не устоит ни один человеческий со­юз, а брак и подавно. Не будьте несговорчивыми, не судите и не осуждайте друг друга, не возноси­тесь, не перекладывайте свою вину на другого, но принимайте себя такими, какие вы есть, и каж­дый день прощайте друг друга от всего сердца.

С первого дня супружеской жизни и до послед­него пусть вашим законом будет: «Принимайте друг друга в славу Божию».

Вот вы и выслушали Божие слово о вашем браке. Поблагодарите Его за это, принесите Ему благодарность за то, что Он привел вас сюда, про­сите Его, чтобы Он основал, укрепил, освятил и сохранил ваше супружество, и тогда вы вашим браком принесете «нечто во славу Его великоле­пия». Аминь.

Вознесение, 4.6.43 

...Большое спасибо вам за ваши письма, для меня они всегда слишком короткие, но я, конечно, все понимаю! У меня такое ощущение, словно двери тюрьмы растворились, и можно немного пожить вместе с вами на воле. Потребность в ра­дости здесь, в этом доме скорби, где никогда не услышишь смеха (кажется, что даже у охранников в тюремной обстановке пропадает охота смеять-

5-514 ся), очень велика, так что стараешься как можно полнее зачерпнуть ее из внутренних и внешних источников.

Сегодня Вознесение, день великой радости для тех, кто еще может верить, что Христос правит ми­ром и нашей жизнью. Мысленно я с вами всеми, в церкви, на богослужениях, чего я так давно ли­шен, но также и со многими неизвестными людьми, молча переносящими свою судьбу в этом доме. Эти и другие мысли не дают мне замыкаться на соб­ственных незначительных лишениях. Это было бы несправедливо и неблагодарно.

Я как раз снова написал кое-что из своих заме­ток о «чувстве времени», это доставляет мне боль­шое удовольствие, а то, что пишешь на основе своих собственных непосредственных пережива­ний, идет гораздо легче, и мысли свои выражаешь свободно. «Антропологию» Канта, за которую я тебе, папа, очень благодарен, прочитал; она бы­ла мне неизвестна. Я нашел там много интересно­го, но все-таки это крайне рационалистическая психология в стиле рококо, проходящая мимо многих существенных явлений. Не мог бы ты при­слать мне что-нибудь стоящее о формах и функ­циях памяти? В этой связи меня сейчас это очень интересует. Кант очень мило трактует «курение» как вид саморазвлечения.

Меня очень радует, что вы читаете сейчас Гот- хельфа; вам наверняка понравились бы и его «Путешествия». Что касается научной стороны, то я с удовольствием прочитал здесь солидную «Историю христианских деяний любви» Ульхор- на, а за «Историей церкви» Холля мне вспомни­лись его семинары.

Почти ежедневно я читаю что-нибудь из Штиф- тера. Безмятежная и укромная жизнь его героев (он ведь настолько старомоден, что изображает только симпатичных людей) в этой обстановке благотворно влияет на меня и направляет мысли на важные жизненные смыслы. Между прочим, здесь возвращаешься — внешне и внутренне — к самым простым жизненным вещам; вот Рильке, например, я здесь просто не смог читать. Но мо­жет быть, ум тоже чего-то лишается из-за утесне­ния, в котором живешь?

Троица, 14.6.43 

Вот и Троицу пришлось нам отпраздновать еще в разлуке, а ведь это в особом смысле праздник общности. Когда сегодня рано утром зазвонили колокола, мне так захотелось в церковь, что я пос­тупил как Иоанн на Патмосе и отслужил для себя самого такую замечательную службу, что одиночест­во просто улетучилось, настолько сильно я ощущал ваше присутствие и присутствие всех общин, с ко­торыми я уже праздновал Троицу». Со вчерашнего ве­чера я то и дело декламирую для себя «Песнь на Тро­ицу» П. Герхардта, где есть такие чудные строки: «Ты дух радости» и «Даруй силу нам и радость...» Еще радуют меня слова из Писания: «Если ты в день бедствия оказался слабым, то бедна сила твоя» (Притч 24,10) и «Ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и благоразумия» (2 Тим 1,7).

Удивительная история чуда с языками также за­нимает меня. То, что вавилонскому смешению языков, в результате которого люди перестали понимать друг друга, ибо каждый заговорил на своем языке, наступит конец и что оно будет пре­одолено божественным языком, который будет по­нятен каждому и лишь посредством которого лю­ди снова смогут прийти к взаимопониманию, и то, что церковь станет тем самым местом, где это произойдет,— все это великие и крайне ва­жные мысли. Лейбниц всю свою жизнь бился над идеей универсального языка, долженствующего изображать все понятия не словами, а общепонят­ными знаками. Это можно рассматривать как проявление его стремления исцелить тогдашний разорванный мир и как философский ответ на со­бытия Пятидесятницы.

В здании снова полная тишина, слышны толь­ко шаги заключенных, меряющих свои камеры,— сколько горьких и чуждых праздничному на­строению мыслей носят они с собой. Будь я тю­ремным пастором, я бы в такие дни с раннего утра до вечера обходил камеры, это хоть кому-нибудь да помогло бы.

Вы, как и я, в ожидании, и должен сознаться, что в каком-то уголке подсознания я все-таки на­деялся оказаться на Троицу снова на свободе, хотя сознанием запрещаю себе устанавливать ка­кие бы то ни было сроки. Завтра исполнится всего лишь 10 недель, а ведь по нашему непрофессио­нальному разумению мы, наверное, и не могли представить себе такой срок для «предваритель­ного» заключения. Но это безусловно ошибка. Вообще говоря, непростительно быть таким про­фаном в юридических вопросах, как я. Только здесь ощущаешь, насколько атмосфера, в которой живет юрист, отличается от среды, окружающей теолога; но из этого также можно извлечь урок, и, пожалуй, все оправданно на своем месте. А нам не остается ничего иного, как доверчиво — уповая на то, что каждый делает все, что в его силах, для бы­стрейшего выяснения сути — и с максимумом тер­пения ждать и не ожесточаться. У Фрица Ройтера есть прекрасные слова: «Жизнь человека — не прямой и гладкий поток, бывает — натолкнется на запруду, завертится на месте, бывает — люди начинают швырять камни, мутить прозрачные струи; да, случиться-то всякое может, но ведь ну­жно-то заботиться о том, чтобы вода оставалась прозрачной, а небо и земля могли бы в нее гляде­ться»,— этим сказано все.

Работа о чувстве времени вчерне закончена, теперь пусть немного вылежится, посмотрим, как она это перенесет.

Сегодня первый понедельник после Троицы. Я только сел за обед, поесть свеклы с картошкой, как совершенно неожиданно мне передали вашу праздничную посылку, которую принесла Р. Сло­вами не выразишь, как это меня обрадовало. При всей уверенности в духовной связи, существую­щей между вами и мной, в душе постоянно живет неистребимая потребность зримого свидетель­ства этой связи в любви и в мыслях, которая пре­вращает самые что ни на есть материальные пред­меты в носители духовных реальностей. Думаю, что нечто подобное заключает в себе потребность в таинстве, присущая всем религиям.

24.6.43 

Какое богатство иметь в эти тяжелые времена большую, спаянную, прочную семью, где каждый доверяет друг другу и оказывает поддержку. Ра­ньше при... арестах пасторов я иногда думал, что одиноким людям из их числа переносить неволю легче всего. Тогда я еще не знал, что в ледяном воздухе заключения означает тепло, исходящее от жены и семьи, не знал, что именно во времена та­кой разлуки еще больше растет чувство тесной сплоченности...

Только что пришли письма, за которые я вам очень признателен. Прочитав рассказы о клубнике и малш о вольных каникулах и планах на от­дых, я е друг почувствовал, что между тем вза­правду настало лето. Здесь не ощущаешь смены времен года. Я рад, что температура умеренная. Некоторое время тому назад синица свила гнездо во дворе, в маленькой каморке, и вывела 10 птен­цов. Я каждый день радовался, глядя на них. Но однажды какой-то грубый малый все разрушил, несколько мертвых птичек лежало на земле — уму непостижимо. Много радостей доставляют мне на прогулках во дворе муравьиная куча и пчелы на липах. Я иногда вспоминаю при этом историю Петера Бамма, попавшего на дивной красоты остров, где он встречает множество довольно приятных людей. Во сне он охвачен страхом, что на остров может упасть бомба и все разрушить, и первая мысль, которая приходит ему в голову: жаль бабочек! Видимо, чувство нетронутой, ти­хой, свободной природной жизни и порождает в тюрьме совершенно особое (в чем-то, возмо­жно, сентиментальное) отношение к животным и растениям. Вот только мухи в камере вызывают эмоции совсем несентиментальные. Заключенный, наверное, вообще склонен к раздуванию в себе эмоциональной стороны, чтобы тем самым ком­пенсировать недостаток тепла и душевности, ощу­щаемый им в его среде, причем, вероятно, он слег­ка преувеличенно реагирует на свои душевные движения. Это прекрасно, наконец, снова при­звать себя к порядку холодным душем отрезвле­ния и юмора, без чего можно утратить чувство равновесия. Я думаю, что правильно понятое хри­стианское учение может оказать здесь особенно действенную службу.

Милый папа, тебе ведь все это отлично извест­но из длительного опыта лечения заключенных. Я пока еще сам не познакомился с так называемы­ми тюремными психозами, ориентируюсь только приблизительно.

3.7.43 

Когда субботним вечером начинают звонить колокола тюремной церкви, наступает самый подходящий момент для писания писем домой. Удивительно, какой властью над человеком обла­дают колокола, как могут они проникать в душу. С ними связано так много воспоминаний из пре­жней жизни. Любое недовольство, неблагодар­ность, эгоизм — все исчезает с их звоном. Вдруг ты оказываешься в толпе милых сердцу воспомина­ний, как бы окруженный роем добрых духов. Пер­вое, что приходит мне на ум, это тихие летние ве­чера во Фридрихсбрунне, потом — множество об­щин, где я работал, далее — вереница уютных до­машних торжеств, обручений, крестин, конфирма- ций (завтра, кстати, конфирмация моей крестни­цы!)— всего и не сочтешь, что оживает в памяти. Но это обязательно мирные, исполненные чувства благодарности, вселяющие уверенность воспоми­нания. Если бы только можно было еще больше помогать другим людям!

Прошла неделя, заполненная спокойной рабо­той и прекрасными книгами, к тому же я получил письма от вас... а сегодня — чудесную посылку. Меня несколько беспокоит, что окна в вашем бом­боубежище придется заложить...

Минуло четверть года, как я в тюрьме. Помнит­ся, в студенческие годы на лекциях Шлаттера по этике шла речь о долге гражданина-христианина вести себя спокойно в ходе следствия. Тогда для меня это были пустые слова. За прошедшие неде­ли я много думал об этом. Давайте с тем же спо­койствием и терпением, что и прежде, переждем еще столько времени, сколько на нас будет возло­жено. Во сне я чаще обычного вижу себя на свобо­де, среди вас...

Просто великолепны были огненные лилии, бутоны медленно раскрываются по утрам и цве­тут лишь один день, на следующее утро придет че­ред других, а послезавтра отцветут последние.

Воскресенье, 25.7.43 

Так, значит, вчера, в эту жару вы сами были здесь и передали посылку! Надеюсь, что вы не очень утомились. Я так благодарен вам за это и за гостинцы. Дары лета здесь, конечно, особенно приятны. Оказывается, и помидоры уже созрели! В эти дни я впервые почувствовал жару, тут в ка­мере она еще не мешает, ведь я мало двигаюсь. Но желание подышаи, сзежим воздухом растет. Мне бы хотелось как-нибудь провести вечер в са­ду. Получасовая дневная прогулка, конечно, пре­красна, но все-таки слишком коротка. Вероятно, все простудные явления, ломота, насморк и т. д. пройдут, только когда я снова окажусь на возду­хе. Огромную радость мне всегда доставляют цветы, вносящие в серую камеру жизнь и краски...

Со своим чтением я всецело в XIX веке. Гот- хельф, Штифтер, Иммерман, Фонтане, Келлер — я читал их за этот месяц просто с восхищением. Эпоха, в которую писали на таком простом, ясном немецком языке, должна в своей основе иметь весьма здоровое начало. Описывая самые нежные переживания, не впадают в сентименталь­ность, в энергичных партиях — не становятся фри­вольно развязными, высказывая убеждения, избе­гают патетики — никакого деланного упрощения или усложнения в языке и содержании; все это, од­ним словом, крайне симпатично для меня и, как мне кажется, полезно. Но это, разумеется, предпо­лагает серьезную и кропотливую работу над вы­разительными средствами немецкого языка, а по­тому— непременную тишину и покой. Кстати, по­следние вещи Ройтера меня снова сильно захва­тили, и я с радостью и удивлением ощущаю в себе то же настроение, близость всего, вплоть до язы­ковых средств: ведь очень часто автор своей мане­рой изложения может приковать к себе читателя или оттолкнуть...

Всякий раз тешу себя надеждой, что письмо, которое я вам пишу, будет последним письмом из тюрьмы. Ведь это, в конце концов, с каждым днем все вероятнее, а здесь мало-помалу становишься сыт по горло всей обстановкой. Я бы пожелал вам провести всем вместе пару хороших летних дней.

3.8.43 

Я в самом деле очень рад и благодарен за то, что теперь смогу писать вам чаще, ведь я боялся, что вы беспокоитесь, во-первых, из-за жары в ка­мере под крышей, а во-вторых, из-за просьбы об адвокате. Только что получил вашу восхититель­ную посылку с помидорами, яблоками, компо­том, термосом и пр., а также с фантастической охлаждающей солью, о которой я даже и не по­дозревал. Сколько забот у вас опять из-за меня! Очень вас прошу, не волнуйтесь, я жил в еще боль­шей жаре — в Италии, Африке, Испании, Мекси­ке, а хуже всего, пожалуй, было в Нью-Йорке в июле 1939 года,— и более или менее знаю, как лучше всего себя вести. Ем и пью я мало, спокой­но сижу за письменным столом и нахожу, что моей работе практически ничего не мешает. Время от времени освежаю тело и душу вашими замечательными гостинцами. О переводе на дру­гой этаж мне бы не хотелось просить, я считаю это непорядочным по отношению к тому арестан­ту, который в таком случае будет вынужден пере­ехать в мою камеру и у которого, по-видимому, нет помидоров и пр.; кроме того, объективно раз­ница не слишком велика, 34° в комнате или всего 30°. Но я узнал, что Ханс ⁶ переносит жару все еще плохо, и очень расстроился за него. Однако я сде­лал еще одно любопытное наблюдение — то, чего изменить нельзя, человек переносит совсем по- другому, чем если он постоянно занят мыслями о возможности какого-нибудь облегчения своей участи.

Что касается моей просьбы о защитнике, то я очень надеюсь, что вы с вашей стороны не сли­шком сильно обеспокоены и так же, как и я, спо­койно ожидаете исхода событий. Пожалуйста, не думайте, что я в отчаянии или сильно волнуюсь. Конечно, для меня это было сильным разочарова­нием, как, вероятно, и для вас. Но в каком-то смы­сле это также и некоторое облегчение: знать, что окончательное рассмотрение дела, чего мы так долго ожидаем, уже не за горами. Я каждый день жду более точной информации...

Мне опять попалось кое-что интересное. Чи­тая «Юрга Енача», я с радостью и интересом осве­жил воспоминания юности. В отношении истори­ческих деталей я нашел книгу о венецианцах ве­сьма содержательной и занимательной. Не могли бы вы мне прислать кое-что из Фонтане: «Госпо­жа Женни Трайбель», «Пути-перепутья», «Штех- лин»? Интенсивное чтение за последние месяцы пойдет на пользу и моей работе. Из этих книг узнаешь по вопросам этики больше, чем из учеб­ников. «Без крова» Ройтера я люблю, как и ты, мама. Но я, наверное, кончил всего Ройте­ра, или у вас есть еще кое-что особенно интерес­ное?

Недавно я прочитал в «Зеленом Генрихе» очень милое стихотворение: «Сквозь неумолчный моря шум,/Которое несет мне муки,/В многого­лосом хоре волн/Я слышу ваших песен звуки».

7.8.43 

...Основательно ли подготовились вы к воз­душным налетам? После всего, что было в по­следнее время напечатано в газетах, приходится еще раз продумать все вплоть до мелочей. Мне, например, пришло в голову, что мы как-то гово­рили о ненадежных перекрытиях в подвале,— надо ведь что-то сделать с центральной балкой? Думаете ли вы еще об этом, и можно ли достать для этого рабочих? Я с трудом представляю сей­час все это. С какой радостью я помог бы вам. Дайте мне обо всем знать, меня ведь интересует каждая мелочь...

Кажется, я еще не рассказывал, что каждый день, когда читать и писать нет больше сил, я не­множко занимаюсь шахматной теорией. Это до­ставляет мне большое удовольствие. Если вы встретите какую-нибудь небольшую и хорошую книжку по теории, может быть, с задачками, я был бы очень признателен, но не тратьте сил на это, я и так обойдусь...

17.8.43 

...Главное, очень прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я переношу все хорошо и внутренне со­вершенно спокоен. Как хорошо, что из собствен­ного опыта мы знаем, что воздушные тревоги на нас совершенно не действуют. Я очень рад, что су­ды... останутся в Берлине! А в остальном у вас, как и у меня, наверняка есть более важные дела, чем постоянно думать о возможных налетах. От­страняться от событий и забот дня — этому в ка­мере выучиваешься быстро.

Из-за постоянных ожиданий и неуверенности за последние две недели я фактически не мог про­дуктивно работать, но теперь хочу снова засесть за стол. За прошедшие недели я набросал пьесу, но при этом выяснилось, что сам материал не го­дится для драматической формы, попытаюсь те­перь переделать его в повесть. Это жизнь одной се-

77

мьи. Само собой разумеется, что привносишь много личного...

Близко к сердцу принял известие о смерти трех молодых пасторов. Буду признателен, если их родственникам как-нибудь дадут знать, что сей­час я не в состоянии им написать, а то они ничего не поймут. Среди моих учеников эти трое были мне ближе всех. Это огромная потеря как для меня, так и для церкви. Из моих учеников погибло уже, наверное, более тридцати, и это большей ча­стью — лучшие...

24.8.43 

Ну и беспокойной для вас была эта ночь! Я вздохнул с облегчением, когда капитан велел мне передать, что у вас все в порядке. Из полно­стью опущенного во время тревоги окна моей ка­меры, расположенной в верхнем этаже, четко виден ужасный фейерверк над южной частью города, и тут — при том, что не ощущаешь ни малейшего беспокойства за свою жизнь,— наваливается со­знание всей бессмыслицы моего теперешнего по­ложения, моего бездеятельного ожидания. Удиви­тельно тронул меня сегодня рано утром лозунг пиетистской (братской) общины: «Пошлю мир на вашу землю, ляжете, и никто вас не обеспокоит» (Левит 26,6).

Как глупо: в воскресенье ночью у меня начался катар желудка, вчера был жар, но сегодня темпе­ратура снова упала. Я встал, только чтобы напи­сать письма, и из осторожности лягу тотчас в по­стель— болеть не хочу ни при каких обстоятель­ствах. Здесь для таких случаев нет особого пита­ния, поэтому я очень рад, что у меня есть ваши хрустящие хлебцы и коробка кекса, который я уже давно храню на такой случай. Кроме того, сани­тар поделился со мной своей порцией белого хле­ба. Так что я вполне обошелся. Наверное, нужно на всякий случай держать здесь про запас такие вещи, может быть, еще кулек манной крупы или овсянки, чтобы мне могли в лазарете сварить ка­шу. Когда вы получите письмо, все будет уже по­зади...

31 августа 1943 

...В последние дни я снова мог хорошо порабо­тать и много написал. Когда после нескольких ча­сов полного погружения в материал я поднимаю голову и вижу себя опять в своей камере, мне ну­жно некоторое время, чтобы сориентироваться. Невероятность моего теперешнего местопребыва­ния все еще не преодолена, несмотря на то, что к внешней стороне жизни я уже привык. Я с инте­ресом наблюдаю в себе постепенный процесс при­выкания и приспособления. Когда 8 дней назад я получил для еды нож и вилку (это какое-то но­вое распоряжение), они показались мне совершен­но излишними, настолько естественно стало для меня намазывать хлеб ложкой и т. д. С другой стороны, к тому, что человек воспринимает как нечто противоестественное, например к тюрем­ному заключению, он, думается, не может привы­кнуть или же привыкает с большим трудом. Тут всегда необходим некий сознательный акт, чтобы освоиться. Вероятно, на эту тему есть какие- нибудь работы психологов?

«Всемирная история» Дельбрюка читается прекрасно. Мне кажется только, что это скорее история Германии. С большим удовольствием дочитал «Охотников за микробами». Кроме того, я много читал Шторма, но в целом это не произве­ло на меня сильного впечатления. Надеюсь, что вы пришлете мне еще что-нибудь Фонтане или Штифтера...

5 сентября 1943 

Мы можем, думаю, ничего друг другу не рас­сказывать о позавчерашней ночи. Вид из окна ка­меры на жуткое ночное небо я никогда не забуду. Я был очень рад уже утром узнать через капитана, что с вами ничего не случилось... Просто удивите­льно, как в такие ночные часы думаешь только о людях, без которых не смог бы жить, а то, что касается тебя самого, отступает на задний план или практически гаснет. Только тогда и пони­маешь, как тесно переплетена твоя жизнь с жи­знью других людей, что центр твоей жизни нахо­дится вне тебя самого и что человека с трудом мо­жно назвать отдельной личностью. Выражение «как бы часть меня самого» очень верно, и я сам часто ощущал это, когда до меня доходила весть о смерти моих собратьев по сану и учеников. Я думаю, что это просто заложено в нашей при­роде; человеческая жизнь выходит далеко за рам­ки собственного телесного существования. Силь­нее всего это воспринимает, видимо, мать. Вот, кстати, два места из Библии, где, как мне кажется, речь идет все о том же переживании. Одно из Ие­ремии: «Вот, что Я построил, разрушу, и что наса­дил, искореню,— всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бед­ствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех ме­стах, куда пойдешь» (Иер 45,4.5). А другое из псалма 59: «Боже! Ты потряс землю, разбил ее: ис­цели повреждения ее, ибо она колеблется» (Пс 59,4)...

Хотелось бы узнать, вырыли ли у вас щель и нельзя ли сделать проход из подвала к ней. Ка­питан М. распорядился сделать так для себя.

У меня по-прежнему все хорошо. Из-за нале­тов меня перевели двумя этажами ниже. Теперь мое окно выходит прямо на колокольни, и это очень приятно. На прошлой неделе у меня была возможность хорошо поработать. Вот только не хватает движения на свежем воздухе, от чего силь­но зависит работоспособность и продуктивность. Но осталось уж немного, и это главное...

13.9.43 

В ответ на высказанное мной в последнем пи­сьме желание получать побольше писем я получил сегодня, к моей радости, целую груду почты. Я кажусь себе чуть ли не Пальмштремом, заказы-

6- 514 вающим для себя «смешанную почту на целый квартал». А кроме шуток, день получения писем весьма ощутимо вырывается из монотонной вере­ницы остальных. К этому присоединилось еще и разрешение на свидания, так что у меня дей­ствительно дела шли хорошо. После досадной за­держки писем в последние недели я воспринял все это с чувством благодарности. Меня порадовало, что вы выглядите немножко лучше, чем прежде, ведь во всей моей истории меня больше всего тяготит, что в этом году вы вообще лишились столь необходимого для вас отдыха. До наступле­ния зимы вам непременно надо куда-нибудь вы­браться; конечно, лучше всего, если и я смог бы поехать с вами...

Очень странное чувство, когда абсолютно во всем зависишь от помощи других. Но, во всяком случае, в такие времена учишься благодарности, и это, надеюсь, не забудется. В нормальной жизни человеку часто даже не приходит в голову, что принимаешь несравненно больше, чем даешь, что только благодарность делает жизнь богатой. По­жалуй, слишком легко переоцениваешь важность своих дел и своего влияния по сравнению с тем, что повлияло на тебя и сделало тем, кто ты есть.

Вполне понятно, что бурные события в мире, произошедшие за последние дни, потрясли здесь каждого, и всякий был бы рад принести пользу в любом месте. Но этим местом в настоящий мо­мент оказалась как раз тюремная камера, и то, что здесь можно сделать, разыгрывается в обла­сти невидимого, так что само слово «делается» здесь, по-видимому, абсолютно неуместно. Я иногда вспоминаю «Монаха» Шуберта и его крестовый поход.

По-прежнему стараюсь читать и писать как можно больше; меня радует, что я более чем за пять месяцев заключения еще ни разу не испытал ощущения скуки. Время постоянно чем-то запол­нено, но все это на фоне каждодневного — с утра до ночи — ожидания.

Пару недель тому назад я просил вас достать недавно вышедшие книги: Н. Гартман «Система­тическая философия», «Эпоха Мария и Суллы», издательство «Дитерих», а теперь прошу еще об одной: Р. Бенц «Немецкая музыка». Мне очень не хотелось бы пропустить эти вещи, хорошо бы прочитать их здесь. К. Ф. писал об одной популяр­ной книжке по физике, которую он хочет мне при­слать. К. также время от времени делает замеча­тельные книжные находки. Здесь я прочитал поч­ти все приличные книги. Может быть, попробую снова взяться за «Зибенкеза» и «Годы шалостей» Жан Поля. Они стоят в моей комнате. Позднее ведь не найдешь, наверное, времени на это, а ведь есть много начитанных людей, которые его очень ценят. Мне же, несмотря на много попыток, он всегда казался слишком пространным и манер­ным.

Ну, а поскольку наступила уже середина сентя­бря, то я надеюсь, что все эти пожелания уста­реют прежде, чем будут выполнены...

25.9.43 

...Я бы предпочел, чтобы предположительный срок рассмотрения такого дела сообщался бы сра­зу. Ведь в моей теперешней работе я многое мог бы организовать по-другому и более плодотвор­но. В конце концов мы же так устроены, что доро­ги каждая неделя, каждый день. Как это ни пара­доксально, но я вчера был по-настоящему рад, узнав сначала о допуске адвоката и затем об орде­ре на арест. Теперь, должно быть, кажущемуся бесцельным ожиданию скоро наступит конец. Все же именно благодаря длительному сроку моего пребывания здесь я получил такие впечатления, о которых никогда не забуду... Между прочим, в ходе работы я обратил внимание на то, что сво­бодное сочинительство, не связанное с теологией, также доставляет мне удовольствие. Но я только сейчас по-настоящему понял, насколько труден немецкий язык и как легко его испортить!

Перечитывая письмо, я нашел, что в нем чув­ствуется некоторая неудовлетворенность. Мне не хотелось бы, чтобы создавалось такое впечатле­ние, потому что это не соответствует действитель­ности. Хотя я всей душой рвусь отсюда, тем не менее я думаю, что ни один день не пропал да­ром. Как и в чем отзовется этот период в буду­щем, пока неизвестно. Но он отзовется непремен­но...

4.10.43 

...Стоят чудесные осенние дни, и я пожелал бы вам — и себе с вами — оказаться во Фридрихс- брунне; того же желаю и Хансу с семейством — они ведь все так любят наш домик. Но много ли на свете найдется нынче людей, которые еще мо­гут исполнять свои желания? Честно говоря, я не согласен с Диогеном, что высшее счастье — в от­сутствии всяких желаний, а пустая бочка — идеал жилья; зачем говорить на черное, что оно белое? Но тем не менее я считаю, что вынужденная необ­ходимость отказаться от желаний на некоторое время весьма полезна, особенно в молодости; де­ло только не должно доходить до полного отми­рания желаний, когда человека охватывает без­различие. Но такая опасность в настоящее время мне совершенно не угрожает...

Только что получил еще одно письмо от К. Мне кажется удивительным, что он постоянно об этом думает. Какое представление о мире могло сложиться в этой 14-летней голове, если он меся­цами вынужден писать письма в тюрьму своему отцу и своему дяде-крестному. В такой голове найдется не слишком много места для иллюзий относительно этого мира. Для него, вероятно, эти события означали конец детства. Передайте ему мою благодарность, я уже радуюсь предстоящей встрече с ним.

Просто прекрасно, что вы еще захватили «Си­стематическую философию» Гартмана. Я теперь засел за нее и провожусь, наверное, несколько не­дель, если, конечно, меня не прервет желанное известие...

13.10.43 

Передо мной стоит яркий букет георгинов, принесенный вами вчера, и напоминает мне о том дорогом для меня часе, который удалось провести с вами, о саде и вообще о том, как прекрасен мир в эти осенние дни. Одно стихотворение Шторма, с которым я познакомился на днях, как-то связано с этим настроением и не выходит из головы, как навязчивый мотив: «То так, то этак все идет,/Без­грешно ли, греховно—/Но мир земной хорош, а жизнь/Светла и полнокровна!» Для того, чтобы узнать это, достаточно, оказывается, пучка пе­стрых осенних цветов, взгляда из окна тюремной камеры и получаса «движений» на дворе тюрьмы, где как-никак растет несколько живописных ка­штанов и лип. Но в конечном счете, по крайней мере для меня, «мир» сводится к тем немногочи­сленным людям, которых я хотел бы видеть и с которыми хотел бы быть рядом... Если бы ко всему прочему я мог бы по воскресеньям иногда послушать хорошую проповедь (ветер порой до­носит до меня обрывки хоралов), то было бы еще лучше...

За последнее время я снова много писал, и для всего того, чтЬ я запланировал на день, мне часто не хватает времени, так что у меня иногда возни­кает забавное чувство, будто здесь — для тех или иных мелочей — «нет времени»! По утрам после завтрака, т. е. приблизительно с 7 часов, я зани­маюсь теологией, потом пишу до обеда, после обеда читаю, затем следует одна глава из «Все­мирной истории» Дельбрюка, потом английская грамматика, по которой я все-таки могу кое-чему научиться, и, наконец, в зависимости от настрое­ния, снова пишу или читаю. К вечеру я устаю на­столько, чтобы с удовольствием лечь в постель, но не настолько, чтобы уснуть... ⁷

31.10.43 

...Сегодня праздник Реформации, день, кото­рый именно в наши времена может заставить сно­ва призадуматься. Спрашиваешь себя, почему де­ло Лютера привело к полной противоположности тому, к чему он стремился, что омрачало ему са­мому последние годы жизни и даже иногда вызы­вало у него сомнения в смысле его жизни. Он до­бивался подлинного единства церкви и Европы, т. е. христианских народов, а результатом был ра­скол церкви и Европы. Он стремился к «свободе христианина», а следствием было безразличие и одичание. Он хотел восстановить подлинно мирской общественный уклад без церковной опе­ки, а результатом было восстание уже в Крестьян­ской войне и вскоре после того — постепенное рас­стройство всех подлинных жизненных связей и установлений. Я припоминаю полемику между Холлем и Гарнаком в период моего студенчества вокруг вопроса, пробивают ли великие духовно- исторические движения себе путь благодаря своим первичным или благодаря вторичным мо­тивам. Тогда мне казалось, что прав Холль, от­стаивающий первую точку зрения. Теперь я ду­маю, что он заблуждался. Еще 100 лет назад Кьеркегор утверждал, что сегодня Лютер пропо­ведовал бы полную противоположность тому, о чем он говорил в свое время. Думаю, что это верно — cum grano salis.

Еще одна просьба: не могли бы вы заказать для меня такие книги: Вольф-Дитрих Раш «Хре­стоматия рассказчика» (изд. Кипенхойер, 1943), Вильгельм фон Шольц «Баллады» (изд. Т. Кнаур, 1943), Фридрих Рек-Маллечевен «Любовные пись­ма за 8 столетий» (изд. Кейль, 1943)? Вероятно, тиражи не слишком велики, поэтому хорошо бы заказать сразу.

Недавно у меня был такой приступ ревматиз­ма, что в течение нескольких часов я не мог само­стоятельно вставать со стула и даже поднимать руку, чтобы поесть. Меня сразу перевели в лаза­рет и сделали прогревание. Сейчас мне стало зна­чительно лучше. Но полностью я не могу от него избавиться с мая месяца. Что, собственно, делают в таких случаях?

9.11.43 

...Я очень обрадовался антологии Штифтера, это был сюрприз. Она в основном состоит из фрагментов писем, поэтому для меня почти все внове. Последние 10 дней я живу целиком под впе­чатлением от «Витико», который нашелся в тю­ремной библиотеке (после того, как я намучился с его поисками), причем в таком месте, где я и не мог предположить! Эта книга на 1000 страниц— пробежать которые нельзя, надо читать спокой­но— под силу сегодня, пожалуй, весьма ограни­ченному кругу людей, и поэтому я не знаю, стоит ли рекомендовать ее вам. Для меня же это одна из самых замечательных книг, которые мне вообще известны. При чтении благодаря чистоте языка и целомудрию персонажей тебя охватывает свое­образное ощущение счастья. Вообще говоря, эту книгу надо читать впервые в 14 лет вместо «Битвы за Рим», а потом расти вместе с нею. В одном ряду даже с добротными современными историче­скими романами, скажем Боймер, ее не назовешь. Это книга sui generis. Я бы хотел иметь свой экземпляр, но, наверное, достать ее едва ли воз­можно. До сих пор среди всех известных мне ро­манов подобной силы впечатление произвели на меня только «Дон Кихот» и «Дух Берна» Готхель- фа. С Жан Полем у меня и на этот раз ничего не вышло. Меня не покидает убеждение, что он мане­рен и тщеславен. Думаю, человеком он был тоже достаточно неприятным.

Как прекрасно путешествовать по литератур­ному морю в поисках нового; удивительно при этом, что после многих годов чтения еще возмо­жны сюрпризы. Может быть, вы поможете мне пережить еще и новые открытия?

Несколько дней назад я получил письмо от Р., за что очень ему признателен. Я с завистью думал о программе фуртвенглеровского концерта, на ко­тором он побывал. Надеюсь, что я не растеряю здесь последних остатков моей техники. Иногда ощущаю настоящий голод по музыкальным вече­рам с трио, квартетом или пением. Ухо жаждет услышать что-нибудь иное помимо криков в этом доме. За 7 месяцев, а то и больше, будешь сыт всем по горло. Но все это ведь в порядке вещей, и я мог бы не говорить вам об этом. И, напротив, нельзя назвать естественным тот порядок вещей, когда у меня, несмотря ни на что, дела идут настоль­ко хорошо, что перепадают кое-какие радости, и при всем том сохраняется хорошее настрое­ние— а потому каждый день я исполнен чувства благодарности...

17.11.43 

Когда я пишу эти строки, все семейство Ш. слушает в этот покаянный день си-минорную мес­су [Баха]. Вот уже много лет она неразрывно связана для меня с днем покаяния и молитвы, как «Страсти по Матфею» — со Страстной Пятницей. Я прекрасно помню тот вечер, когда впервые ее услышал. Мне было 18 лет, я только что возвра­тился с семинара Гарнака, на котором он весьма благосклонно обсуждал мою первую семинар­скую работу и заметил, что надеется, что я в свое время защищу диссертацию по истории Церкви. Входя в филармонию, я все еще был переполнен этим, но когда зазвучало «Кирие элейсон», все остальное в тот же миг исчезло. Впечатление бы­ло неописуемым. Сегодня я перебираю одно за другим все воспоминания и радуюсь, что Ш. мо­гут слушать это прекраснейшее для меня из всех баховских произведений...

Сейчас, к вечеру, в доме наступила тишина, и я без помех могу предаваться своим мыслям. Каждый день я имею возможность убеждаться в том, что все люди выполняют свою работу с различным шумом; наверное, это у них от при­роды так. Фортиссимо перед дверью камеры не очень помогает спокойной научной работе.

С большим удовольствием перечитал на про­шлой неделе гётевского «Рейнеке-Лиса». Может быть, и вам было бы приятно вспомнить его...

Первый Адвент, 28.11.43 

Хотя неизвестно, как теперь будут доставля­ться письма (и будут ли вообще), мне очень захо­телось написать вам в этот вечер первого Адвен­та. «Рождество» Альтдорфера с изображением Святого семейства около ясель посреди развалин полуразрушенного дома (как мог он, 400 лет на­зад, изобразить все это наперекор всем тради­циям?) особенно отчетливо встает перед глазами. И так тоже можно и должно праздновать Рожде­ство,— может быть, именно это хотел он сказать нам, во всяком случае мы так это понимаем. Я с радостью представляю, что вы, наверное, сидите в кругу детей и празднуете с ними Адвент, как много лет назад с нами. Только теперь все это переживается с большей остротой, потому что никто не знает, надолго ли это.

Я с дрожью думаю о том, что вам обоим — никого из нас ведь не было с вами — пришлось пережить такие тяжелые минуты в эту ужасную ночь. В голове не укладывается, что в такое время сидишь в тюрьме и ничем не можешь помочь. Я очень надеюсь, что конец действительно близок и не будет дальнейших проволочек. Прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Из всей этой истории я выйду с новыми силами.

Вы уже наверняка знаете, что был ожидавший­ся налет неподалеку от нас на Борзиг. Остается только — не очень по-христиански — надеяться, что они не так скоро снова появятся в нашей мест­ности. Приятного было мало, и когда я наконец освобожусь, то сообщу свои предложения — что можно улучшить в таких случаях. Стекла в моей камере, как ни странно, целы, хотя почти везде были выбиты. Там наверняка теперь страшный холод. Поскольку тюремная стена частично обру­шилась, о «движениях» на воздухе пока нечего и думать. Если бы только была возможность узнавать после налетов друг о друге!

В последнее время с интересом читаю «Расска­зы о прошлом» старого историка культуры В. X. Риля. Вероятно, вы его помните. Книга сей­час практически забыта, но читать ее очень при­ятно. Детям также можно читать ее вслух. Наско­лько я помню, у нас было несколько томов Риля, но, кажется, мы уже давно отдали их в какую-то библиотеку.

Было бы очень хорошо, если бы вы как-нибудь принесли мне книгу о суевериях. Здесь вовсю га­дают на картах: будет тревога или нет! Любопыт­но, что в такие беспокойные времена пышно цве­тет суеверие, и многие люди, несмотря ни на что, готовы — хотя бы вполуха — слушать об этом...

17.12.43 

Мне, видимо, не остается ничего другого, как на всякий случай написать вам поздравления к Ро­ждеству. Хотя я и считаю невероятным, что меня, возможно, продержат еще и после Рождества, я за прошедшие восемь с половиной месяцев все-таки научился именно невероятное считать вероятным и с sacrificium intellectus принимать то, чего я не могу изменить. Между нами говоря, о sacrificium в полном смысле слова не может быть и речи, a in­tellectus тем временем движется своими путями.

Вы не должны думать, что это Рождество, про­веденное в одиночестве, выбьет меня из колеи, нет, оно просто навсегда займет особое место в ряду самых разнообразных рождественских праздников, отмеченных мной в свое время в Испании, Амери­ке и Англии, а позднее я смогу без стыда и даже с известной гордостью вспоминать об этих днях. Это единственное, чего у меня не отнимешь.

То, что и у вас Рождество омрачено моим пре­быванием в тюрьме, и тем самым отравлены немногочисленные минуты радости, выпадающие вам в такое время, я могу преодолеть лишь уве­ренностью, что и вы будете думать точно так же, как и я, и что мы с твердостью и самообладанием встретим это Рождество, поскольку эти твердость и самообладание есть не что иное, как часть ваше­го духовного наследия, перешедшего ко мне. Мне не нужно говорить, как я рвусь на свободу, как стремлюсь к вам всем. Но за все эти десятилетия вы устраивали для нас несравненные, чудесные рождественские праздники, и благодарные воспо­минания настолько сильны, что могут пересилить своим сиянием одно мрачное Рождество. Лишь в такие времена становится понятным, какое зна­чение имеет обладание прошлым, обладание вну­тренним наследием, не зависящим от превратно­стей жизни и случая. Сознание, что тебя несет ду­ховная традиция, уходящая корнями в глубины столетий, позволяет противопоставить всем пре­ходящим бедам чувство укрытости, вселяющее уверенность. Я думаю, что тот, кто обладает та­кими резервами силы, может не стесняться и бо­лее нежных чувств, охватывающих душу при во­споминании о добром и богатом прошлом,— ведь эти чувства, на мой взгляд, можно отнести к са­мым лучшим и самым благородным человече­ским чувствам. Все горести не могут осилить то­го, кто опирается на ценности, которые не может отнять у него ни один человек.

С христианской же точки зрения Рождество в тюремной камере не должно создавать особых проблем. Вероятно, что здесь, в этом доме многие празднуют Рождество с большей искренностью и большим смыслом, чем там, где праздник этот знают только по названию. То, что горе, страда­ние, нужда, одиночество, беспомощность и ощу­щение вины означают перед Божиим оком нечто совсем иное, чем в глазах людей, что Бог обра­щает свой взор как раз на то место, от которого люди обычно уже отвернулись, что Христос ро­жден в хлеву, ибо не нашлось для него пристани­ща на постоялом дворе,— все это узник понимает гораздо лучше, чем кто-нибудь другой, для него это действительно радостная весть, а вера в нее вводит его в общность христианства, взрываю­щую все пространственные и временные границы, так что тюремные стены теряют всякое значение.

В Сочельник я буду думать о вас всех, и мне бы хотелось, чтобы вы верили, что и на мою долю выпадет несколько действительно радостных ча­сов и что мрачные мысли не возьмут надо мной верх...

Как подумаешь об ужасах, постигших в по­следнее время многих людей в Берлине, тогда то­лько понимаешь, что мы должны быть еще благо­дарны. Я думаю, что везде это Рождество будет очень тихое, и дети еще долго будут вспоминать его. Но, может быть, именно тогда и откроется кое-кому, что на деле означает Рождество.

25.12.43 

Рождество позади. Оно принесло мне несколь­ко тихих, мирных часов, и многие картины про­шлого встали предо мной. Благодарность за то, что вы и все братья и сестры остались целы и не­вредимы во время тяжелых воздушных налетов, и уверенность в скорой встрече на свободе бы­ли сильнее всех гнетущих мыслей. Я зажег све­чи, присланные вами и М., читал рождествен­скую историю, спел про себя несколько красивых рождественских песен, вспоминал при этом вас и надеялся, что вы после беспокойных недель на­конец наслаждаетесь мирным вечером...

Новый год также принесет много хлопот и бес­покойства, но я верю, что в этот новогодний праздник мы с большей, чем когда-либо, уверенно­стью можем спеть старинную новогоднюю песню и помолиться: «Затвори врата горя,/и пусть там, где лилась кровь,/заструятся потоки радости». Не знаю, о чем более важном мы могли бы еще про­сить, чего еще желать...

14.1.44 

...Я сижу у раскрытого окна, в которое светит почти что весеннее солнце, и необычайное по кра­соте начало года кажется мне хорошим предзна­менованием. По сравнению с прошлым годом этот может быть только лучше.— У меня все хорошо.

Снова могу работать с большой сосредоточенно­стью, с особым наслаждением читаю Дильтея...

20.2.44 

Простите, что в последнее время писал нерегу­лярно. Все откладывал писание писем со дня на день, потому что надеялся сообщить вам что- либо конкретное о моем деле. Если тебе со всей определенностью называют сначала июль 1943 г., а потом — вы сами должны это помнить — сентябрь 1943 г. как крайний срок для завершения дела, а между тем проходит месяц за месяцем, и все ни с места, и если ты к тому же абсолютно убежден, что в ходе процесса, на котором дело бу­дет рассмотрено во всех деталях, все должно очень просто разъясниться, и если, наконец, ты ду­маешь о делах, ждущих тебя на воле, тогда, не­смотря на все старания, терпение и понимание, то­бой овладевает порой такое настроение, когда лучше не писать писем, а некоторое время помол­чать, во-первых, потому что мысли и чувства, не приведенные в порядок, порождают только не­справедливые суждения, а во-вторых, потому что все написанное, пока дойдет до адресата, большей частью безнадежно устаревает. Внутри всегда идет борьба за то, чтобы трезво держаться фак­тов, прогонять из головы все иллюзии и фантазии и довольствоваться имеющимся, ибо там, где не понимаешь внешней необходимости, начинаешь верить в необходимость внутреннюю и невиди­мую. И кроме того, наше поколение уже не может

7 514 притязать на такую жизнь, которая полностью раскрывается в работе и личной сфере и тем са­мым становится сбалансированным и заполнен­ным целым, что еще было возможно в вашем по­колении. В этом заключается, видно, самое боль­шое лишение, навязанное нам, более молодым, у которых ваша жизнь еще перед глазами. А пото­му, наверное, мы с такой силой воспринимаем всю незавершенность и фрагментарность нашей жизни. Но именно фрагмент и может указать сно­ва на более высокую завершенность, недостижи­мую человеческими силами. Над этим я особенно задумывался, когда узнавал о смерти многих моих лучших учеников. Если даже силой внешних обстоятельств наша жизнь разлетается вдребезги, как наши дома под бомбами, то все-таки хочется видеть замысел и план всего целого, и по крайней мере нужна ясность: из какого материала возво­дилось или должно было возводиться само зда­ние...

2.3.44 

М., наверное, рассказала вам, что я ей в по­следний раз сказал (хотя эта тема, вообще-то, не принадлежит к кругу тем наших разговоров), что из-за уменьшения рационов с едой здесь стало несколько хуже и поэтому у меня иногда бывает чувство голбда, а это безусловно связано и с тем, что во время гриппа я несколько дней почти ниче­го не ел. Теперь вы снова снабдили меня всем не­обходимым; признаюсь, что мир порой выглядит несколько иначе, когда в желудке что-нибудь есть, й что работа идет тоже веселее. И все-таки меня мучит мысль, что я еще и объедаю вас, у которых столько хлопот за день, ведь силы вам теперь ну­жнее, чем мне. Снова наступил март, а вы так еще никуда не выехали...

«История Академии» Гарнака произвела на меня сильное впечатление, отчасти отрадное, от­части тоскливое.

Сегодня так мало людей, ищущих еще душев­ных и духовных связей с XIX и XVIII веками; му­зыка стремится к обновлению за счет XVI и XVII веков, теология — за счет времен Реформации, фи­лософия— за счет Аквината и Аристотеля, совре­менное мировоззрение — за счет древнегерман- ского прошлого, но кто вообще подозревает, что делалось, что достигалось в прошлом столетии, то есть нашими дедами, и сколько уже утрачено из того, о чем они знали! Я думаю, что однажды люди будут поражены продуктивностью этого времени, столь презираемого в наши дни и столь мало известного.

Не могли бы вы мне достать «Мировоззрение и анализ человека со времени Ренессанса и Рефор­мации» Дильтея?

26.4.44 

Вторая весна, которую я провожу в камере, все-таки отличается от прошлогодней. Все впечат­ления тогда были свежими, живыми, лишения и радости переживались с большей силой. Тем временем пришло то, что я никогда не счел бы возможным — привычка, и вопрос только, что во­зьмет верх — отупение или обостренность вос­приятия; думаю, что в разных областях будет по- разному. Вещи, восприятие которых притупилось, быстро улетучатся из памяти, они безразличны; другие же, напротив, сознательно или бессознате­льно перерабатываются в душе, их не забудешь, из сферы сильных переживаний они перешли в другую, отлились в форме четких знаний, прин­ципов и планов, в таком виде они сохранят свое значение для будущей жизни. Большая разница, сидишь ли в тюрьме один месяц или один год, ведь тогда получаешь не просто сильное или инте­ресное впечатление, но и вбираешь в себя огром­ную, совершенно новую жизненную область. Тем не менее, я думаю, что необходимы известные внутренние предпосылки для того, чтобы ассими­ляция этой жизненной сферы протекала без вреда, и мне кажется, что очень молодым людям длите­льное заключение чрезвычайно опасно в отноше­нии их внутреннего развития. Натиск впечатлений настолько силен, что грозит многое смести. Я вам очень признателен за ваши регулярные посеще­ния, письма и посылки, которые во многом облег­чили мне жизнь, а радость от каждого привета была с первого раза всегда велика и всегда побу­ждала ещё полнее использовать время моего пре­бывания здесь... Не могли бы вы попытаться до­стать мне новую книгу Ортеги-и-Гассета «Сущ­ность исторических кризисов», а если возможно, то

и предыдущую — «История как система», и потом «Британскую империю и США» X. Пфеффера? Надеюсь скоро увидеться с вами снова. С сердечным приветом

ваш благодарный Дитрих. 

ОТЧЕТ О ТЮРЕМНЫХ ПОРЯДКАХ

Необходимые формальности при поступлении были выполнены корректно. Первую ночь я про­вел в камере предварительного заключения; одея­ла на койке издавали настолько отвратительный запах, что, несмотря на холод, я не мог ими укры­ваться. На следующее утро мне бросили в камеру кусок хлеба, так что я вынужден был взять его с пола. Кофе на четверть состоял из кофейной гу­щи. Снаружи до меня впервые донеслась яростная брань персонала в адрес подследственных, эту ру­гань я слышал с той поры ежедневно с утра до ве­чера. Когда мы вместе с другими новичками строились, один из тюремщиков обозвал нас бро­дягами и т. п. Каждому был задан вопрос о при­чине его ареста: когда же я заметил, что она мне неизвестна, тюремщик с издевательским смехом ответил: <!<Вы узнаете ее довольно скоро!» Про­шло полгода, пока мне не был предъявлен ордер на арест. Когда я проходил разные канцелярии, некоторые унтер-офицеры, узнавшие о моей про­фессии, иногда хотели со мной немножко погово­рить. Но им было указано, что со мной никто не имеет права вступать в разговор. Во время мытья передо мной вдруг вырос один унтер-офицер, не назвавший себя, и спросил, не знаком ли я с пасто­ром Н. ⁸ . Когда я ответил утвердительно, он вос­кликнул: «Это мой хороший друг», и снова исчез. Меня поместили в самую дальнюю камеру на верхнем этаже; на двери была табличка, запре­щающая входить без особого разрешения. Мне сказали, что писать и получать письма пока запре­щено, что я, в отличие от других арестантов, не буду выводиться на получасовую прогулку во двор, хотя в соответствии с тюремным уставом имею на это право. Я не получил ни газет, ни сига­рет. Через 48 часов мне вернули мою Библию. Ее проверяли на предмет проноса пилок, бритв и т. п. В остальном в последующие двенадцать дней камера открывалась только во время разда­чи еды и для выноса параши. Ни слова не было мне сказано. Меня не информировали ни о причи­не, ни о продолжительности моего ареста. На­сколько я понял из отдельных замечаний (впо­следствии это подтвердилось), я был помещен в от­деление самых тяжких преступлений, туда, где на­ходились смертники со скованными руками и но­гами.

В первую ночь в моей камере я почти не мог спать, поскольку заключенный в соседней камере громко рыдал несколько часов подряд, причем никому до него не было дела. Я тогда подумал, что такое, наверное, случается каждую ночь, но в течение последующих месяцев это повторилось лишь однажды.

Самой тюремной жизни в эти первые дни, про­веденные в полной изоляции, я не видел; только на основании почти беспрерывных криков тюрем­щиков я догадывался о том, что происходит. Главное впечатление, которое не изменилось вплоть до сегодняшнего дня, состоит в том, что с подследственным обращаются уже как с пре­ступником и что для арестантов практически не имеется никакой возможности отстаивать свои права в случае беззаконного обращения. Впослед­ствии я много раз слышал разговоры тюремщи­ков, в которых они беззастенчиво рассказывали, что при подаче жалобы на плохое обращение или даже на побои (что, вообще говоря, строго запре­щено) верят не арестантам, а только тюремщи­кам, крг ет' э, всегда находится приятель, кото­рый под хрисягой готов показать в пользу послед­них. Я узнал также о случаях, когда применялась такая практика.

Через двенадцать дней в тюрьме стали известны мои родственные связи. Для меня лично это было большим облегчением, но, говоря объективно, мне было просто стыдно, как в этот миг все изме­нилось. Меня перевели в более просторную каме­ру, которая ежедневно убиралась служителем; при раздаче пищи мне предлагались большие порции, от чего я всегда отказывался, поскольку это дела­лось за счет порций других арестантов; капитан ежедневно выводил меня на прогулку, в результа­те чего персонал стал обращаться со мной с изы­сканной вежливостью, некоторые даже приходили извиняться: «Мы, мол, не знали» и т. п. Невы­носимо!

Общий стиль обращения. Тон задают тюрем­щики, отличающиеся наиболее хамским и жесто­ким отношением к заключенным. Вся тюрьма оглашается грубейшими ругательствами, затра­гивающими честь арестантов; у более мягких и справедливых тюремщиков это вызывает отвра­щение, но они ничего не могут поделать. Заклю­ченные, которых впоследствии ждет оправдание, вынуждены, как преступники, в течение всего след­ствия сносить поношения; они абсолютно безза­щитны, потому что жаловаться арестантам мо­жно лишь в теории. Деньги, сигареты, посулы на будущее играют немаловажную роль. Маленький человек без связей и т. п. должен здесь все сно­сить. Те же люди, которые вымещают свою злобу на других узниках, встречают меня с заискиваю­щей вежливостью. Все попытки завести с ними разумный разговор относительно обхождения с другими арестантами обречены на неудачу: они со всем соглашаются, но через час все идет по- прежнему. Должен сказать, что часть тюремных служащих обращается с заключенными спокойно, объективно и, как правило, дружелюбно, но в ос­новном они занимают подчиненное положение.

Еда. Заключенный не может отделаться от впе­чатления, что положенный ему рацион выдается не полностью. Мяса, из которого якобы сварен суп, иногда просто и не заметно. Хлеб и колбаса режутся на очень неравные куски. При взвешива­нии порции колбасы, что я лично проделал, оказа­лось, что она весила 15 г вместо 25 г. Рабочие на кухне и унтер-офицеры, отряженные на кухню, становятся свидетелями огорчительных поступ­ков. При общем числе заключенных 700 человек даже самая незначительная недодача дает колос­сальные результаты. Мне доподлинно известно, что при пробе арестантской пищи в тарелку врачу или офицеру добавляют густого мясного или бе­лого соуса. Поэтому одобрение арестантского пи­тания не должно удивлять. Я знаю также, что мясо, предназначенное для заключенных, предва­рительно вываривается в котлах, в которых гото­вится пища для персонала и т. д., и т. п. Случай­ное сравнение пищи арестантов и персонала пора­жает. Ниже всякой критики воскресные и празд­ничные обеды; они состоят из капустной похлеб­ки, где нет ни жира, ни мяса, ни картофеля. В эти дни никаких проб не снимают. У меня не вызы­вает сомнения, что для молодых людей при дли­тельном заключении питание совершенно недо­статочно. Взвешивание заключенных не произво­дится. Несмотря на то, что здесь содержатся под­следственные, да к тому же и солдаты, часть кото­рых в случае их освобождения направляется не­посредственно в войска, передача продуктов пита­ния строго запрещена; об этом заключенных уве­домляют, угрожая суровыми наказаниями. Еду, даже яйца и бутерброды, которые приносят за­ключенным посетители, не принимают, что силь­но огорчает и посетителей, и узников. Вместе с тем армейские патрули, поставляющие аресто­ванных, в нарушение существующих инструкций подкармливаются на кухне.

О занятости заключенных. Подавляющее число подследственных проводит целые дни без всякой работы, хотя большинство из них просит об этом. Из библиотеки — весьма посредствен­ной— они получают три книги в неделю. Любые настольные игры (шахматы и т. п.) запрещены да­же в общих камерах и конфискуются, если заклю­ченные смастерили себе что-нибудь в этом роде, причем виновных наказывают. О том, чтобы заключенные — а их около 700 человек — выпол­няли общественно полезную работу, например, строили бомбоубежища, никто не думает. Бого­служения не проводятся. Арестанты, среди ко­торых есть и очень молодые (в частности, по­мощники зенитчиков из школьников), из-за празд­ности и отсутствия надлежащей заботы особенно страдают душой и телом за время длительного одиночного заключения.

Освещение. В зимние месяцы нередки случаи, когда заключенные вынуждены часами находи­ться в темноте, ибо свет в камерах по нерадивости персонала не зажигается. Если заключенные, ка­меры которых должны быть по закону освещены, пытаются флажками или стуком обратить на себя внимание, то в ответ слышат грубую ругань, а свет на следующий день им опять не зажигают. Лечь на нары заключенные имеют право лишь по­сле отбоя, так что им приходится целыми часами сидеть в полной темноте. Это разрушительно действует на человека и вызывает лишь ожесто­чение.

Воздушные тревоги. Бомбоубежища для за­ключенных нет. При наличии такого количества рабочих рук ничего не стоило бы своевременно позаботиться об этом. Лишь для начальства со­оружен командный блиндаж. Надо сказать, что во время налетов лишь арестанты с верхнего этажа переводятся в камеры нижнего этажа. На вопрос, почему не спускают вниз и обитателей третьего этажа, мне было сказано, что это слишком хло­потно. Санитарного бункера нет вообще. Когда после тяжелого налета санчасть была разрушена, к перевязке раненых смогли приступить только после окончания бомбежки. Из головы не выхо­дят крики и бессильная ярость запертых арестан­тов во время жестокого налета, а ведь часть этих людей находится здесь из-за ничтожной про­винности, а то и вовсе безвинно. 700 солдат без всякой защиты подвергаются опасности прямого попадания бомбы.

Прочее. В экстренных случаях заключенный может вызвать персонал только с помощью высу­нутого из камеры флажка. Он может часами тор­чать из двери, не привлекая ничьего внимания, а кроме того, случается, что проходящий надзира­тель просто задвигает его в камеру, не пытаясь даже узнать, в чем дело. Если же заключенный при этом начинает стучать в дверь, то на него обру­шивается град ругательств. Если кто-либо из аре­стантов вне положенного времени заявит о боле­зни, он тем самым навлекает на себя ярость над­зирателей, поскольку доставляет им дополните­льные хлопоты; лишь с огромным трудом он мо­жет добиться, чтобы его отвели в санчасть. Я два­жды был свидетелем того, как заключенных, пи­ная ногами, вели в санчасть; у одного из них был острый приступ аппендицита, и его надо было срочно отвести в лазарет, у другого — продолжительная истерика.

Все подследственные, в том числе и совершив­шие незначительные проступки, конвоируются на допросы и следствие в наручниках; для солдат в форме это тяжелейшее оскорбление, угнетаю­щее их во время допроса.

Заключенные, назначенные для выноса пара­ши и раздачи пищи, получают мыло в таких же мизерных количествах, что и остальные арестан­ты.

ПИСЬМА ДРУГУ

18.11.43 

Я должен воспользоваться тем, что ты близко, и написать тебе. Ты ведь знаешь, что я лишен здесь даже возможности встречи с пастором... По­зволь сообщить тебе кое-что из того, что ты не­пременно должен знать обо мне. В те первые 12 дней, когда я был изолирован здесь как... пре­ступник с соответствующим ко мне отношением (в соседних камерах до сегодняшнего дня находят­ся практически только закованные кандидаты на тот свет), неожиданным образом помог мне Пауль Герхардт да псалмы и Апокалипсис. В эти дни я был избавлен от тяжких искушений. Ты — единственный, кто знает, что «acedia» — «tristitia» со всеми угрожающими последствиями часто пре­следовали меня, и может быть — я опасался это­го— беспокоился обо мне в связи с этим. Но я с самого начала сказал себе, что ни людям, ни дьяволу не доставлю этого удовольствия; если уж им так хочется, пусть сами позаботятся об этом; а я надеюсь и впредь стоять на своем.

Поначалу я ломал голову над вопросом, в са­мом ли деле то, ради чего я доставляю вам столь­ко забот, есть дело Христово; но быстро отмел этот вопрос как искушение и пришел к выводу, что моя задача как раз и заключается в том, чтобы выдержать в этой пограничной ситуации со всей ее проблематикой: это меня весьма обрадовало, и радость моя сохраняется по сей день (1 Петр 2, 20; 3, 14).

Лично себя я корил за то, что не закончил «Этики» (она, по-видимому, частично конфиско­вана), меня слегка утешало, что самое существен­ное сказал тебе, и даже если ты уже все забыл, то все равно каким-нибудь косвенным образом это проявится. А кроме того, мои идеи ведь еще не были продуманы до конца.

Далее, я воспринял как упущение, что так и не осуществил давнюю мечту — сходить как-нибудь снова с тобой к Причастию и все-таки я знаю, что мы — пусть и не телесно, но духовно — приобщились дару исповеди, разрешения и при­частия, и могу радоваться на этот счет и быть спо­койным. Но сказать об этом мне тем не менее хо­телось.

Пока было возможно, я приступил, помимо ежедневного чтения Библии (два с половиной раза прочел Ветхий Завет и многое вынес из этого чте­ния), к нетеологической работе. Статья о «Чувстве времени» выросла в основном из потребности восстановить в памяти мое собственное прошлое в ситуации, когда время с такой легкостью может восприниматься «пустым» и «потерянным». Бла­годарность и раскаяние — вот те два чувства, ко­торые постоянно держат перед глазами наше про­шлое. Но об этом подробнее скажу позже.

Затем я затеял дерзкое предприятие, которое уже давно манило меня: я начал писать историю одной буржуазной семьи нашего времени. Все бес­конечные разговоры, которые велись нами в этом направлении, и все пережитое мною служит фо­ном; короче, это должно быть реабилитацией бюргерства, знакомого нам по нашим семьям, причем реабилитацией со стороны христианства. Дети двух сблизившихся семей в одном неболь­шом городке мало-помалу вступают в возраст от­ветственных задач и обязанностей и сообща пы­таются содействовать общественному благу на постах бургомистра, учителя, пастора, врача, ин­женера. Ты обнаружил бы массу знакомых при­мет, да и сам выведен здесь. Но дальше начала я не слишком продвинулся, прежде всего из-за по­стоянных и ложных прогнозов относительно мое­го освобождения и связанной с этим внутренней несобранности. Но мне это доставляет много ра­дости. Вот только не хватает каждодневных раз­говоров с тобой на эту тему, и даже больше, чем ты думаешь... Между делом я написал статью «Что значит — говорить правду?», а в данный мо­мент пытаюсь сочинить молитвы для заключен­ных, которых, как это ни странно, до сих пор ник­то не написал, и, возможно, раздам их к Рождеству.

А теперь о чтении. Да, Э[берхард], я очень со­жалею, что мы не познакомились вместе со Штифтером. Это очень оживило бы наши беседы.

Придется отложить на будущее. Мне многое ну­жно рассказать тебе по этому поводу. В будущем? Когда и каким оно будет? Я на всякий случай передал адвокату завещание... Но, возможно (или даже наверняка), ты сейчас еще в большей опасно­сти! Я каждый день буду думать о тебе и молить Бога защитить и возвратить тебя... Нельзя ли в том случае, если бы меня не осудили, выпустили на свободу и призвали, устроить так, чтобы я по­пал в твой полк? Это было бы великолепно! Кста­ти, если уж я и буду осужден (о чем нельзя знать заранее), не беспокойся обо мне! Это в самом деле меня сильно не заденет, разве что придется еще досидеть несколько месяцев до конца «испытате­льного срока», а это, честно говоря, не очень при­ятно. Но ведь многое не назовешь приятным! В том деле, по которому меня могли бы признать виновным, настолько комар носу не подточит, что я могу только гордиться. В остальном на­деюсь, что, если Бог сохранит нам жизнь, по край­ней мере Пасху мы сможем весело отпраздновать вместе...

Но давай пообещаем быть верными в молит­вах друг за друга. Я буду молиться о даровании тебе сил, здоровья, терпения и твердости в конф­ликтах и искушениях. Молись о том же за ме­ня. И если нам не суждено больше увидеться, то давай до последнего мгновения помнить друг о друге — благодаря и прощая, и пусть Бог дарует нам, чтобы мы предстали пред Его Пре­столом в молитве друг за друга, славя и бла­годаря Его.

8--514

Мне (как, думаю, и тебе) внутренне тяжелее всего дается здесь вставание по утрам (Иер 31, 26!). Я молюсь теперь просто о свободе. Но есть также ложное безразличие, которое нельзя счи­тать христианским. Мы как христиане можем ни­чуть не стыдиться толики нетерпения, тоски, от­вращения перед лицом противоестественного, то­лики жажды свободы, земного счастья и возмо­жности трудиться. В этом, думаю, мы с тобой сходимся.

В остальном, наверное, мы все те же, несмотря ни на что или как раз благодаря всему тому, что — каждый по-своему — переживаем теперь, не так ли? Надеюсь, ты не думаешь, будто я выйду отсюда солдатом «задних шеренг»,— теперь это в еще меньшей степени справедливо, чем когда- либо! Точно так же думаю и я о тебе. Что за ра­достный день будет, когда мы сможем рассказать друг другу о пережитом! Я все-таки порой так злюсь на то, что я сейчас не на свободе!

МОЛИТВЫ ДЛЯ СО-УЗНИКОВ

Рождество 1943

Утренняя молитва

Боже, к Тебе взываю на заре. Помоги мне молиться и собрать свои мысли к Тебе; одному мне это не под силу.

Во мне — сумрачно, но у Тебя — свет;

одинок я, но Ты не оставляешь меня; малодушен, но у Тебя — помощь; беспокоен, но у Тебя — мир; во мне ожесточение, но у Тебя — терпение; непостижны для меня пути Твои, но знаешь Ты путь для меня.

Отец небесный,

хвала и благодарность

Тебе за ночной покой,

хвала и благодарность Тебе за новый день,

хвала и благодарность Тебе за всю Твою доброту

и верность в жизни моей прошлой.

Ты сделал для меня много доброго,

дай мне теперь силы

принять из Твоей руки и тяжелое бремя.

Ты ведь возложишь на меня

не более того, что смогу вынести.

У Тебя все служит на пользу

Твоим чадам.

Господь Иисус Христос, Ты был нищ

и несчастен, схвачен и оставлен, как я. Ты знаешь все беды людей, Ты останешься со мной, когда все отступятся от меня, Ты не забудешь меня и отыщешь, Ты хочешь, чтобы я познал Тебя и обратился к Тебе.

Господи, я слышу Твой призыв и следую ему, помоги мне!

Святой Дух,

дай мне веру, что спасет меня от отчаяния, страстей и пороков, дай мне любовь к Богу и людям,

что истребит всю ненависть и ожесточение, дай мне надежду, что избавит меня от страха и малодушия.

Святой, милосердный Бог,

Творец и Спаситель мой,

Судья и Избавитель мой,

Ты знаешь меня и все мои дела.

Ты ненавидишь зло и караешь его в том

и этом мире, невзирая на лица,

Ты прощаешь грехи тому,

кто искренне просит о том,

Ты любишь добро и платишь за него

на сей земле утешенной совестью,

а в грядущем мире

венцом праведности.

Пред Тобой я думаю о всех своих близких,

о соседях-узниках и всех тех, кто

несет в этой обители свою тяжкую службу.

Смилуйся, Боже!

Даруй мне свободу,

и пусть я буду жить так,

чтобы смог оправдать свою жизнь

пред Тобой и пред людьми.

Боже мой, что бы ни принес день сей,—

Да славится имя Твое.

Аминь.

Когда сплю, не дремлет Его забота

и укрепляет м'ою душу,

ведь каждое утро

зрю я новую любовь и доброту.

Если бы не было у меня Бога,

если бы лик Его

не вел меня, я не смог бы исцелиться от страхов.

Всякая вещь хороша в свое время,

Но Божия любовь — вечна.

Пауль Герхардт 

Вечерняя молитва

Господь, Бог мой, благодарю Тебя, что Ты день сей привел к концу; благодарю Тебя, что Ты даешь покой телу и душе.

Рука Твоя была надо мной, ограждала и охраняла меня. Прости мне все маловерие и всю неправоту этого дня и помоги мне прощать всем, от кого я потерпел неправоту. Дай мне мирный сон под Твоей защитой и огради меня от соблазнов тьмы. Я поручаю Тебе своих близких, дом сей,

поручаю Тебе свое тело и душу.

Бог мой, да славится Твое святое имя.

Аминь.

День один говорит другому, что жизнь моя есть странствие к великой вечности. О вечность, ты прекрасна, пусть сердце мое привыкнет к тебе; мой дом родной — не от сего времени.

Терстееген 

Молитва в большой беде

Господь Бог,

великое несчастье обрушилось на меня. Заботы душат меня. Я в растерянности. Смилуйся, Боже, и помоги. Дай силы снести Твое бремя. Не дай страху овладеть мною, позаботься отечески о моих близких, о жене и детях.

Милосердный Бог, прости мне все грехи, соделанные мной пред Тобой и людьми.

Я доверяю Твоей милости и отдаю жизнь свою в Твои руки.

Соделай со мной все, что Ты хочешь

и что есть благо для меня.

В жизни или смерти я с Тобой,

а Ты со мной, мой Бог.

Господи, я ожидаю Твоего Спасения

и Твоего Царства.

Аминь.

Где бы ни был христианин,

он должен всегда быть мужественным

и бесстрашным.

Даже перед лицом смерти

его мужество не должно

оставлять его.

Ведь смерть не способна убить нас, она вырвет дух наш из многих тысяч бедствий, замкнет врата горьким страданиям и продолжит путь, которым можно прийти к небесным радостям.

Пауль Герхардт 

20.11.43 

Не беспокойся, если я на Рождество буду вы­нужден еще сидеть в этой дыре. Я, честно говоря, не боюсь этого. Рождество христианин может справить и в тюрьме,— легче, во всяком случае, чем семейные праздники. Я очень благодарен тебе за то, что ты подал прошение о свидании. Думаю, что сейчас разрешение будет дано без всяких осло­жнений. Я вообще-то не рискнул бы попросить тебя об этом. Ну а то, что ты сделал это по соб­ственной инициативе, мне еще приятнее. Я очень надеюсь, что это действительно удастся! Но, знаешь, если даже будет отказ, то все-таки оста­нется радость от того, что ты сделал попытку, да злость кое на кого из-за задержки процесса станет еще больше, что также не повредит. (Мне иногда кажется, что я еще недостаточно зол из-за всего дела!) Тогда уж придется проглотить и эту горь­кую пилюлю — к этому ведь мы в последнее время постепенно привыкаем. Я рад, что видел тебя в момент ареста, и не забуду этого...

Вот еще кое-какие сведения о моей внешней жизни. Мы встаем в одно и то же время, день про­должается до 20 часов, я просиживаю штаны, а ты стаптываешь подметки. Читаю ФБ и «Райх»; по­знакомился с несколькими очень милыми людь­ми. Ежедневно меня выводят одного на получасо­вую прогулку. Вечерами меня заботливо лечат в больничке от ревматизма, правда безуспешно.

Раз в 8 дней я получаю от вас восхитительно вкус­ные вещи. Очень тебе благодарен за все, и за сига­ры, и за сигареты, присланные из поездки! Только бы вы были сыты! Ты не голодаешь? Это было бы ужасно! У меня есть все, не хватает только вас. Мне бы хотелось сыграть с тобой соль-минор- ную сонату и спеть кое-что из Шютца, и послушать 69-й и 46-й псалмы в твоем исполнении. Это твой коронный номер!

Камеру мою убирают. При этом я могу дать уборщику немного поесть. Одного сегодня приго­ворили к смерти. На меня это сильно подейство­вало. За 7 с половиной месяцев замечаешь, какие тяжелые последствия могут быть у мелких глупо­стей. Длительное лишение свободы действует, как мне кажется, на большинство людей деморали- зующе во всех отношениях. Я продумал другую систему наказаний, принцип которой таков: выби­рать для виновника наказание из той сферы, в ка­кой он нагрешил. Например, за «самовольную от­лучку»— лишение увольнения и т. п., за «ношение чужих орденов» — устрожение службы на фронте; за «кражу у товарищей» — временное ношение «клейма» вора; за «спекуляцию продуктами пита­ния»— ограничение рациона и т. д. Почему, вооб­ще говоря, в ветхозаветном Законе нет наказаний лишением свободы?

Сегодня день поминовения умерших... Потом начнется Адвент, о котором у нас столько чудес­ных воспоминаний... Тюремная камера, надо ска­зать, подходящее место для сравнения с тем, что происходит во время Адвента; ждешь, надеешься, делаешь то да се (в конечном счете чепуху), а дверь заперта и открывается только снаружи. Это мне просто пришло в голову, не думай, что здесь много думают о символах! Но о двух вещах, которые, наверное, покажутся тебе странными, я должен рассказать: 1) мне очень не хватает об­щения за столом; всякое удовольствие от вещей, которые я получаю от вас, превращается для меня здесь в воспоминание о том, как мы вместе ели. Не потому ли застольное общение есть такая су­щественная часть жизни, что оно представляет со­бой реальность Царства Бога? 2) Я воспринял указание Лютера «осенять себя крестом» за утрен­ней и вечерней молитвой само собой как какую-то помощь. В этом кроется нечто объективное, необ­ходимое именно здесь. Не пугайся! Я выйду отсю­да наверняка не как «homo religiosus», напротив, мое недоверие и мой страх перед «религиозно­стью» здесь еще выросли. То, что израильтяне ни­когда не произносили имени Бога, заставляет меня постоянно задумываться над этим, и я все лучше понимаю это.

С большим интересом читаю теперь Тертул- лиана, Киприана и других отцов Церкви! Они в чем-то более актуальны, чем реформаторы, а к тому же могут служить основой для диалога ме­жду протестантами и католиками.

...Надо сказать, что я чисто с юридической точки зрения исключаю возможность признания меня виновным.

22.11.43 

Скажи, как тебе с твоей готовностью прогла­тывать несправедливые замечания удается ла­дить с людьми в армии? Я здесь уже несколько раз изрядно напускался на тех, кто позволяет себе малейшую невоспитанность, причем это их так ошарашивало, что с тех пор они были как шелко­вые. Мне это доставляет немалое удовольствие; но я отдаю себе отчет в том, что дело, в сущности, заключается в совершенно Невозможной чувстви­тельности, преодолеть которую я едва ли смогу... Я просто теряю самообладание, наблюдая, как на абсолютно беззащитных людей обрушиваются с бранью без всякого повода. Эти подонки- мучители, которые срываю^ на них свою злость и которые есть повсюду, в состоянии привести меня на несколько часов в бешенство.

«Новая песнь», которую я получил лишь па­ру дней назад, будит во мне массу чудных воспо­минаний!— Видишь, мне постоянно что-то при­ходит на ум, что я не прочь был бы обсудить с то­бой. Если после такой долгой разлуки начать го­ворить, то наверняка так и не кончишь...

23.11.43 

Налет прошлой ночью был не из приятных. Я беспрерывно думал о вас всех. В такие мо­менты заключенные становятся просто невыноси­мыми. Надеюсь, что вы снова поедете в 3. Вчера ночью я поражался, как нервничают во время воз­душной тревоги фронтовики...

24.11.93. 

После вчерашнего налета я считаю необходи­мым вкратце сообщить тебе о тех распоряжениях, какие я сделал на случай своей смерти... Надеюсь, что ты прочтешь их со свойственным тебе хладно­кровием!..

Пятница, 26.11.43 

Это действительно произошло — пусть и дли­лось всего одно мгновение; да это и не важко, не­сколько часов едва ли хватило бы, а здесь, будучи отрезан от всего мира, становишься таким вос­приимчивым, что можешь долго смаковать не­долгие минуты. Этот образ — четверка самых близких в моей жизни людей, окруживших меня на какой-то миг,— долго будет со мной. Возвра­тившись после свидания в камеру, я целый -час бе­гал взад-вперед, еда остыла, а в конце концов я стал над собой смеяться, поймав себя на том, что время от времени повторял одно и то же: «Как это было прекрасно!» Я всегда вынужден преодолевать интеллектуальный барьер, чтобы употребить слово «неописуемо»; ведь если поста­раться и добиться необходимой ясности, то «не­описуемого», на мой взгляд, окажется весьма ма­ло; но сейчас мне кажется, что сегодняшнее утро как раз сюда и относится. Вот передо мной лежит сигара от Карла [Барта], в самом деле неописуе­мая реальность — он был так мил? и все пони­мает? А В. [Виссер'т Хоофт]? Просто грандиозно, что ты его повидал! Потом моя любимая [сигара] «Вольф» — Гамбург — воспоминание о лучших временах; около меня на ящике водружен рожде­ственский венок; на полке для продуктов ожи­дают завтрака огромные яйца из вашей посылки (толку нет говорить: «Вы не имеете права отни­мать столько от себя!» Но я так думаю и все-таки радуюсь!)... Я вспоминаю свое первое посещение тюрьмы — свидание с Фрицем Оннашем, ты тоже был со мной! Это свидание подействовало на меня чудовищно, хотя Фриц был весел и мил. Я очень надеюсь, что у тебя сегодня было не такое ощущение! Это объясняется, видимо, ложным представлением, будто заключение означает непре­рывные мучения. Это не так, и как раз вот такие свидания ощутимо и на несколько дней облегчают жизнь, хотя они и пробуждают кое-что в душе, что, к счастью, какое-то время дремало. Но и это не беда. Снова знаешь, каким был богатым, испы­тываешь чувство благодарности за это и ощу­щаешь прилив надежд и воли к жизни. Я так тебе и всем вам благодарен!..

27.11.43 

Тем временем здесь был, как и ожидалось, мощный налет на Борзиг. Чувство, надо сказать, ни с чем не сравнимое — видеть, как прямо над то­бой спускаются «рождественские елки», это осве­тительные бомбы на парашютах, сбрасываемые бомбардировщиком-лидером. Страшно вспом­нить крики и беснование заключенных в камерах. Убитых у нас не было, только раненые; но до часу ночи мы были заняты перевязкой. После этого я крепко заснул. Люди здесь не стесняются, го­воря об испытанном страхе. Не знаю, что и ду­мать по этому поводу; ведь все-таки страх есть не­что такое, чего человек стыдится. У меня такое ощущение, что в этом можно было бы признаться только на исповеди. Иначе тут легко впасть в своего рода бесстыдство. Ради этого ведь не на­до долго строить из себя героя. С другой стороны, в такой наивной искренности есть нечто обезору­живающее. Но существует также и циничная, я бы сказал, нечестивая искренность, которая в другое время выливается в пьяные оргии и разврат и ко­торая производит такое сумбурное впечатление. Не относится ли страх все-таки к сфере «pudenda», который нужно скрывать? Мне надо будет еще по­думать над этим, у тебя, наверное, тоже есть кое- какой опыт в этой области.

То, что мы теперь с такой интенсивностью вы­нуждены переживать ужасы военной поры, являет­ся, если подумать, необходимой основой воспита­ния для того, чтобы позднее мы смогли на почве христианства возродить жизнь народов — как внутреннюю, так и внешнюю. А потому мы дол­жны сохранять в себе то, что мы переживаем, переработать, сделать полезным, а не отбросить прочь. Еще никогда мы не чувствовали гневного Бога так близко, и это благо. «Ныне, когда слы­шите вы Его глас, не ожесточайте ваших сердец!» (Пс 94, 7 сл.) Задачи, навстречу которым мы идем, чудовищно велики; для их выполнения мы должны готовиться теперь и созревать.

28.11.43 

Первый Адвент. Ему предшествовала спокой­ная ночь. Вчера вечером, лежа в кровати, я впе­рвые открыл в «Новой песни» «наши» предрожде­ственские песни. Почти каждая из них, когда я ти­хонько напевал их, напоминала мне о Финкенва- льде, Шленвице, Зигурдсхофе ⁹ . Сегодня утром я прочел воскресные молитвы, повесил на гвоздик рождественский венок и укрепил внутри него картину Липпи «Рождество». Вскоре меня вызва­ли в лазарет на совещание, которое продолжалось до полудня. После обеда я на основании печаль­ного опыта последней тревоги (фугасная бомба разорвалась в 25 м от лазарета, там были выбиты стекла, погас свет, арестанты, о которых никто, кроме нас, из лазарета не заботился, кричали; но и мы мало что могли сделать в темноте; кроме то­го, открывая камеру, где сидели заключенные, со­вершившие тяжкие преступления, надо было быть начеку, чтобы тебе не заехал по голове ножкой от стула тот, кто задумал удрать,— короче, было не­сладко!) написал отчет, указав на необходимость врачебной помощи здесь в тюрьме во время воз­душных налетов. Может быть, он принесет ка­кую-нибудь пользу. Я рад оказать любое содей­ствие, причем там, где необходима помощь ра­зума.

Совсем забыл сообщить тебе, что вчера вече­ром во время приятной беседы в лазарете я выку­рил сигару «Вольф», издававшую сказочный аромат. Большое тебе спасибо за нее! С куре­вом, как начались воздушные тревоги, просто ка­тастрофа. Когда перевязываешь раненых, они просят сигарету, да к тому же мы с санитарами перед этим много выкурили. Тем горячее благода­рю вас за то, что вы мне позавчера принесли! Кстати, во всем здании выбиты стекла, и люди в камерах трясутся от холода. Несмотря на то, что я забыл, уходя, открыть окна в моей камере, к моему величайшему удивлению, я обнаружил, возвратившись ночью, стекла целыми и невреди­мыми. Я очень обрадовался, хотя мне ужасно жаль других.

Как замечательно, что ты еще сможешь от­праздновать Адвент среди своих! Сейчас вы толь­ко что запели первые песнопения. Мне вспомни­лось «Рождество» Альтдорфера и еще стихотворе­ние: «Ясли сияют, ночь приносит новый свет, мра­ку здесь не место, вера будет блистать вовеки», а

к нему и мелодия: » J \ 1 • Но не на 4/4, а в неустойчивом, ожидающем ритме, приспосаб­ливающемся к тексту! А потом я прочитаю одну из симпатичных новелл старика В. X. Риля. Они бы тебе тоже понравились, их можно даже читать вслух в кругу семьи. Надо постараться как-нибудь достать их.

29.11.43 

Сегодняшний понедельник абсолютно не по­хож на все предыдущие. Если обычно крики и ру­гань неистовее всего оглашали коридоры по поне­дельникам с утра, то, очевидно, события прошлой недели заставили притихнуть самых отчаянных крикунов и доносчиков,— перемена разительная!

Мне, кстати, нужно лично тебе сказать еще вот что: на меня сильно подействовали жестокие воз­душные налеты, особенно последний, когда я, по­сле того как взрывом бомбы выбило окна в лаза­рете и склянки с лекарствами посыпались из тттк^ фов и с полок, лежал в кромешной тьме на полу и утратил практически всякую надежду на благо­получный исход; причем подействовали так, что меня просто потянуло к молитве и Библии. Когда встретимся, я расскажу об этом поподробнее. Пребывание в тюрьме оказалось для меня цели­тельным сильнодействующим средством, причем в разных отношениях. Но детали всего, пожалуй, можно передать только с глазу на глаз.

30.11.43 

Рёдеру ¹⁰ с самого начала ужасно хотелось при­паять мне высшую меру; теперь же он должен до­вольствоваться просто смехотворным обвините­льным актом, который много славы ему не прине­сет...

За прошедшие месяцы мне как никогда стало ясно, что всеми поблажками и помощью я обязан не себе, а другим людям... Желание достигать все­го лишь собственными силами есть ложная гор­дыня. Ведь то, чем ты обязан другим, принадле­жит тебе и составляет часть твоей собственной жизни, а подсчеты — что ты сам «заслужил» и что получил от других — явно не христианское дело, да к тому же безнадежное предприятие. Ведь чело­век— единое целое, включая то, что он собою представляет, и то, что он принимает. Вот что я хотел еще сообщить тебе, так как я это пережил сейчас на собственном опыте, да, пожалуй, не толь­ко сейчас, но и в течение многих лет нашей vita communis, просто я не говорил об этом.

Второй Адвент 

Потребность в беседе с тобой как-нибудь ве­черком в воскресенье настолько велика, а мысль, что такое письмо, пожалуй, развлекло бы тебя на час в твоем одиночестве, настолько соблазните­льна, что я решился написать тебе, не задумы­ваясь над тем, дойдут ли до тебя эти строчки, ка­ким образом и где... Как и где бы нам встретить на сей раз Рождество? Мое пожелание — чтобы тебе удалось передать хоть немного радости также и солдатам, которые рядом с тобой. Ибо зарази­телен не только страх, который я наблюдаю здесь у людей при каждом воздушном налете, но и спо­койствие и радость, с которыми мы принимаем возложенное на нас бремя. Да, я считаю, что са­мый сильный авторитет завоевывается именно благодаря такой позиции, если она не показная, но подлинная и естественная. Люди ищут успо­коительного полюса и подстраиваются под него. Думаю, что мы оба не принадлежим к типу от­чаянных храбрецов, но он ведь и не имеет никако­го отношения к сердцу, которое укрепляется бо­жественной милостью.

Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произне­сти имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полю­бишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ни­ми погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возь­мешь на себя бремя Закона, можно поззолить себе говорить о божественной милости; и лишь тогда, когда гневная, карающая десница Бога как яв­ная действительность повиснет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться на­шего сердца. Тот, кто слишком поспешно и сли­шком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово не­возможно, да и недопустимо произносить до пред­последнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называе­мых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зача­стую к вящей славе Господа лгут (я составил не­давно список таких мест), убивают, мошенни­чают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родо­словную Иисуса), предаются отчаянию, кощун­ствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предвари­тельная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог-то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!

Тем временем настал вечер. Унтер-офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, толь­ко что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г-н па­стор, чтобы сегодня не было тревоги!»

Ежедневную прогулку я вот уже некоторое время совершаю с одним крайсляйтером, реги- рунгс-директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан ¹¹ в Брауншвейге, последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что пла­кал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заве­ряя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!

Я еще поразмыслил над тем, можно ли гово­рить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это дей­ствительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить, дол­жно, во всяком случае, скрываться; обнажение — цинично; и если циник кажется себе особо чест­ным или выступает в роли фанатического побор­ника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени гре­хопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир чело­века, что уважает сокрытое и, если можно так вы­разиться, лишь очень деликатно рассматривает человека извне, но не изнутри. Всякое любопыт­ство чуждо ему. На меня произвело сильное впе­чатление, когда госпожа фон К. как-то с неподде­льным ужасом рассказала мне об одном фильме, где с помощью замедленной съемки было запе­чатлено развитие растения; для нее и ее мужа это было невыносимо, они восприняли это как недо­пустимое вторжение в таинство жизни. Такой образ мыслей близок Штифтеру. Но не ведет ли отсюда мостик к так называемому английскому «ханжеству», которому противопоставляют немец­кую «честность»? Я думаю, что мы, немцы, никог­да по-настоящему не понимали значения слова «сокровенность», иными словами status corruptio­ns мира. Кант однажды верно заметил в «Антро­пологии», что тот, кто не понимает значения ви­димости в мире и оспаривает ее, тот совершает предательство по отношению к человечеству.

Кстати, не ты ли достал книгу о «Витико», кото­рую мне принесли в пятницу? А кто еще мог бы это быть? Я ее прочел отчасти с большим интере­сом, хотя написана она скорее добросовестно, чем умно. Большое тебе спасибо!

Возвращаясь к теме: «говорить правду» (о чем я написал статью) означает, на мой взгляд, гово­рить, как дело обстоит в действительности, т. е. уважая тайну, доверие, сокровенность. «Преда­тельство», например, не есть правда, так же как фривольность, цинизм и т. п. Сокровенное можно раскрывать только на исповеди, т. е. перед Богом. Но об этом когда-нибудь скажу побольше!

Для психологического преодоления всяких мерзостей имеется один относительно легкий спо­соб— «не думать о мерзостях» (я примерно ос­воил его) и один более трудный: держать их перед глазами и стараться преодолеть (на это я еще не способен). Но последнему способу выучиться на­до, ибо первый есть не что иное, как мелкий са­мообман, пусть и дозволенный.

15.12.43 

Когда вчера я читал твое письмо, у меня было такое чувство, как будто источник, без которого моя духовная жизнь начала иссыхать, после дол­гого, долгого ожидания дал снова первые капли влаги. Тебе, наверное, это покажется преувеличе­нием... Для меня же, в моей отрезанности от ми­ра, все по-иному. Я вынужден жить прошлым... Во всяком случае, твое письмо снова привело в действие мои мысли, слегка заржавевшие и уто­мившиеся за последние недели. Я ведь настолько привык жить в постоянном духовном обмене с то­бой, что внезапный и столь длительный перерыв означал для меня глубокую перестройку и тяже­лые лишения. Теперь по крайней мере мы можем вести разговор... Хорошо бы Рёдеру с компанией не удалось еще и разрушить наши столь необхо­димые личные связи; они и так уже много чего натворили.

...А теперь я с радостью вбираю в себя твою «вечернюю беседу» (здесь снова погас свет, и я как раз сижу при свечах). Я представляю себе, будто мы сидим в те далекие времена после ужина (и ре­гулярных вечерних занятий ¹² ) в моей комнате на­верху и курим, время от времени подходим к кла- викорду, берем аккорды, рассказываем друг другу о том, что принес сегодняшний день. Я бы до бес­конечности расспрашивал тебя о периоде подго­товки, о твоей поездке к Каролусу ¹³ ... А в конце концов я бы стал тебе рассказывать, например, что, несмотря на все то, о чем я писал тебе, здесь мерзко, что жуткие впечатления преследуют меня до глубокой ночи и что отогнать их удается толь­ко повторением бессчетных стихов из песен, и что после такой ночи просыпаешься иногда со вздохом, а не с хвалой Богу. К физическим лише­ниям привыкаешь; можно сказать, что вот уже не­сколько месяцев живешь, не ощущая тела (даже чересчур); напротив, к психическим нагрузкам привыкнуть нельзя; у меня такое чувство, будто я состарился от увиденного и услышанного, и мир становится для меня невыносим и отвратителен. Наверное, ты сейчас удивляешься тому, что я так говорю, и вспоминаешь мои письма; да, ведь ты сам написал так мило, что я «постарался» успо­коить вас относительно моего положения. Я часто себя спрашиваю, кто я — тот ли, кто в этих жут­ких условиях постоянно корчится и мучается, как от похмелья, или тот, кто хлещет себя бичом, вы­зывая восхищение со стороны (да и в глубине своей же души) выдержкой, спокойствием, невоз­мутимостью, превосходством (иными словами, всем этим театром, или это не театр?)? Что это та­кое— манера держать себя? Короче, оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь это­му значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляются с каждым днем. Думаю, что именно поэтому мне были так важны Штифтер и Готхельф. Есть вещи поважнее, чем самокопание.

Потом я бы, наверное, поинтересовался, ду­маешь ли ты, что этот процесс, в котором я ока­зался связанным с абвером (и я считаю, что это едва ли останется тайной), поставит под угрозу мою профессиональную деятельность в будущем? Этот вопрос я могу вначале обсуждать только с тобой, и, может быть, если разрешат свиданье, мы сумеем немного поговорить об этом. Поду­май и скажи мне правду.

...Иногда мне кажется, что вся жизнь в основ­ном уже позади, и мне осталось только закончить «Этику». Но знаешь, в такие минуты меня охва­тывает желание, которое не с чем сравнить,— желание не исчезнуть бесследно (пожалуй, это же­лание скорее ветхозаветное, чем новозаветное).

...Только бы нам повидаться перед твоим отъ­ездом на свободу! Но если уж мне суждено встре­тить Рождество в тюрьме, то я отпраздную его по-своему, как на фронте, об этом можешь не бес­покоиться. Легче выигрывать крупные сражения, чем вести каждодневную изматывающую мелоч­ную войну. Я все-таки надеюсь, что в феврале тебе как-нибудь удастся выбить отпуск на несколько дней, а уж к тому времени меня наверняка выпу­стят, ведь не будут же они меня держать из-за той чепухи, которую они мне шьют.

Я опять переписываю статью «Что значит го­ворить правду?». Значение доверия, верности, тай­ны я стараюсь выделить в противовес «цинично­му» понятию правды, для которого все эти связи не существуют. «Ложь» есть разрушение, враждеб­ность по отношению к реальности в том виде, в каком она существует в Боге; тот, кто цинично правдив, лжец.— Кстати, как ни странно, но я не могу сказать, что мне недостает богослужения. В чем тут дело?

Твое библейское сравнение с «поеданием пись­ма» очень мило.

Если ты попадешь в Рим, навести там Ш. в от­деле Propaganda fide!

Каким тоном разговаривают с тобой солдаты? Грубо, или все-таки они уважают тебя? Здесь в ла­зарете все делается, конечно, в открытую, но свин­ства нет. Некоторые из молодых заключенных, как мне кажется, настолько подавлены длите л ь- ным одиночеством и долгими вечерними часами сидения в темноте, что от этого просто погибают. Безумие держать их месяцами без работы взапер­ти; в любом отношении это только деморализа­ция...

18.12.43 

Ты должен тоже получить хотя бы одно ро­ждественское послание. Я уже не верю в освобо­ждение. По моим расчетам меня должны были выпустить 17 декабря; но они хотели действо­вать наверняка, и вот я вынужден сидеть здесь, ви­димо, еще недели, а то и месяцы. Психологиче­ская нагрузка в последние недели была тяжелее всего, что было раньше. Но тут уж ничего не поде­лаешь; только приспосабливаться к тому, о чем знаешь, что этого можно было бы избежать, го­раздо труднее, чем к неизбежному злу. Но если ты уж оказываешься перед свершившимся фактом, то тут надо приспосабливаться. Сегодня я ду­маю в основном о том, что и ты вскоре окажешься перед лицом фактов, которые для тебя будут еще более жестокими, чем для меня. Я считаю, что вначале надо сделать все возможное, чтобы как- то изменить положение. Когда все испробовано и все оказалось тщетным, тогда переносить беду гораздо легче. Не все, что случается, есть просто «воля Божия», но в конечном-то счете все проис­ходит не без Его воли (Мф 10, 29), т.е. в любом событии, пусть в самом горестном, есть доступ к Богу. Если человек только что вступил в брак, счастлив в нем и благодарен Богу за это, то ему безмерно тяжело справиться с мыслью, что тот же самый Бог, который только что основал этот счастливый брак, снова налагает на нас бремя ве­личайших лишений. По опыту моему могу ска­зать, что нет ничего мучительнее тоски. Многие люди уже с самого детства настолько свыклись с человеческой сутолокой, что просто не могут по­зволить себе сильно тосковать, они отвыкли со­хранять внутреннее напряжение на продолжитель­ное время и в качестве замены довольствуются короткими, легкодоступными радостями. Это судьба пролетарских слоев, это разрушение всякой духовной продуктивности. В самом деле, нельзя сказать, что для человека полезно, если он в жи­зни рано и часто подвергался наказаниям. В боль­шинстве случаев это портит человека. Конечно, они гораздо закаленнее для таких времен, как на­ши, но зато и бесконечно тупее. Если нас на про­должительное время насильственно отрывают от тех, кого мы любим, то мы просто не в состоянии, как большинство остальных, довольствоваться дешевым суррогатом в лице других людей,— не из соображений морали, но просто по нашей сути. Суррогат нам отвратителен. Мы вынуждены про­сто ждать и ждать, испытывать неописуемые му­чения от разлуки, мы страдаем от тоски, как от болезни, но лишь этим, как ни мучителен этот способ, мы сохраняем общность с теми, кого лю­бим. Несколько раз в жизни я испытал на себе но­стальгию. Эту боль ни с чем не сравнить; и здесь, в тюрьме, мной овладевала порой ужасающая то­ска. А так как я знаю, что в ближайшие месяцы те­бе предстоит пережить нечто похожее, мне захоте­лось написать тебе о своем опыте по этой части. Может быть, пригодится. Первым следствием этой тоски всегда является желание любым спосо­бом пренебречь обычным течением дня, т. е. в на­шу жизнь стремится прокрасться некий беспоря­док. У меня иногда было искушение не вставать, как обычно, в 6 утра — что было бы вполне возмо­жно,— а поспать подольше. До сих пор я все еще могу заставлять себя не делать этого; мне ясно, что это было бы началом капитуляции, за кото­рым последовало бы что-нибудь похуже; кроме того, внешний, чисто физический порядок (утрен­няя гимнастика, обтирание холодной водой) дает какую-то опору для внутреннего. Далее: нет ниче­го более абсурдного, чем в такие дни пытаться найти замену для незаменимого. Все равно ничего из этого не выходит, но в душе воцаряется еще бо­льший хаос; силы же для преодоления напряже­ния, берущиеся лишь из абсолютной концентра­ции на предмете тоски, при этом подтачиваются, и ситуация становится еще невыносимей... Далее: я думаю, что лучше не говорить о своем состоя­нии с посторонними — это еще больше бередит рану, но по возможности надо раскрываться на­встречу бедам других людей. Прежде всего не стоит поддаваться self-pity, нельзя жалеть себя. Ну, а что касается христианской стороны дела, то в стихотворении: «... чтобы не забывать,/о чем так охотно забывают,/что наша бедная земля/не наш родимый край»,— говорится, конечно, об очень существенном, но все-таки о самом слишком уж последнем. Я думаю, что мы должны любить Бо­га и настолько доверять Ему в нашей жизни и в том добром, что Он дарит нам, чтобы мы, когда придет пора — но только тогда! — с такой же лю­бовью, доверием и радостью отправились к Нему. Чтобы выразиться пояснее: если человек, даже об­нимая свою жену, обязан еще устремляться ду­шой на небеса, то это, мягко говоря, безвкусица, и уж, во всяком случае, не то, чего хочет Бог, Бога нужно находить и любить именно в том, что Он нам дает; если Бог посылает тебе большое земное счастье, то не будь благочестивее самого Бога и не давай высокомерным и дерзким мыслям, безудер­жной религиозной фантазии, которая никак не может довольствоваться тем, что Бог дает, разъе­дать твое счастье. Для того, кто найдет Бога в своем земном счастье и будет благодарен Ему, Бог не поскупится на часы, в которые ему вспом­нится, что все земное — лишь на срок и что нужно приучать свое сердце к вечности, а в конце концов немало выпадет и таких моментов, когда мы искренне сможем сказать: «Хотел бы я уж оказа­ться дома...» Но всему свое время, а главное, не нужно обгонять Бога, забегать постоянно на не­сколько шагов вперед, хотя не следует и отставать от Него. Превозношением будет желание полу­чить все разом — и счастье в браке и небесный Ие­русалим, где нет ни мужа, ни жены. «Всему свое время... плакать и смеяться... обнимать и укло­няться от объятий... раздирать и сшивать... и Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3). Последние слова означают, что ничто прошедшее не теряется, что Бог снова взыскует прошедшее, принадлежащее нам. Если же нас охватывает тоска по прошлому (а это может произойти непредвиденно), то мы можем знать, что это лишь один из многих «ча­сов», которые у Бога приготовлены для нас, и тог­да мы должны воззвать наше прошлое на свой страх и риск, но с Богом.

Довольно об этом, я уже чувствую, что взва­лил на себя непосильное бремя; я ведь не могу те­бе сказать по этому поводу ничего такого, чего бы ты еще не знал.

4 Адвент 

...Последние недели у меня не выходит из го­ловы стихотворение: «Оставьте, милые братья, все, что вас мучит, чего вам не хватает, я принесу все снова». Что значит: «Я принесу все снова»? Ничто не утрачивается, во Христе все сохраня­ется, правда, в преображенном виде, прозрачном, ясном, свободном от муки себялюбивого вожде­ления. Христос возвращает все это снова, причем так, как это было задумано Богом изначально, без искажения нашими грехами. Учение, содержа­щееся в Еф 1, 10. о возвращении всех вещей &уаке- фаХ,сиактк;, re-capitulatio (Ириней),— великолепная и крайне утешительная мысль. Здесь исполняется обетование: «Бог воззовет все прошедшее». И ни­кому не удавалось так по-детски просто выразить это, как Паулю Герхардту в словах, которые он вложил в уста младенцу Христу: «Я принесу все снова» ¹⁴ . Может статься, что в ближайшие недели этот стих тебе чем-то поможет. Кроме того, в эти дни я впервые открыл для себя песнь: «Стою я здесь у Твоих ясель». До сих пор я как-то не обращал на нее внимания. Пожалуй, нужно дол­гое время пребывать в одиночестве и читать ее, медитируя, чтобы воспринять ее. Каждое слово в ней исполнено смысла и бесконечно прекрасно. Есть тут и налет монашеской мистики, но как раз ровно столько, сколько нужно; ведь, помимо «мы», есть еще и «я» и Христос, а что это озна­чает, лучше не скажешь, чем в этой песне; сюда от­носятся еще несколько мест из «Imitatio Christi», которое я то и дело читаю в латинском издании (надо сказать, что эта вещь по-латыни звучит не­сравнимо красивее, чем по-немецки); часто вспо­

минается еще и мелодия ' ~ из авгу-

стинского хорала «О bone Jesu» Шютца. Разве этот ход не назовешь в каком-то смысле (а имен­но, в его экстатически-страстном и тем не менее чистом молитвенном настроении) «возвращением и исполнением» всех земных желаний? «Возвра­щение и исполнение» не путать с «сублимацией»! «Сублимация» есть сгар£, (да еще и в пиетистском смысле?!), «возвращение и исполнение» — дух, причем не в смысле «спиритуализации» (что так­же сгар^), а в смысле xaivfj xxicjk; через лт|еС|ш ayiov. Я думаю, что эта мысль очень важна, когда приходится говорить с людьми, спрашивающими нас об умерших близких. «Я принесу все снова»,— т. е. мы не можем и не должны все брать сами, а получим это от Христа. (Кстати, когда меня в свое время будут хоронить, мне хотелось бы, чтобы при этом пели «Одного прошу у Господа» и «Боже, поспеши ко мне на помощь» и «О bone Jesu» ¹⁵ .)

По рассказам, сюда 24 декабря в полдень всегда приходит по собственной инициативе один трога­тельный старик и наигрывает рождественские пе­сенки. Но, как утверждают рассудительные люди, единственный результат его выступления — слезливое настроение, которое делает этот день еще тяжелее; старик действует «деморализующе», как сказал мне один заключенный, и я могу это понять. В прежние годы, как говорят, арестанты свистели и шумели, по-видимому, чтобы не рас­чувствоваться. Думаю, что перед лицом несча­стья, царящего в этом доме, воспоминание о Ро­ждестве (в большей или меньшей степени все-таки лишь наигранно-сентиментальное) здесь неумест­но. Может быть, сюда подошло бы доброе, обра­щенное к каждому слово, проповедь. Без нее одна музыка может стать просто опасной. И не думай, пожалуйста, что лично я этого опасаюсь, вовсе нет; но мне ужасно жаль беспомощных молодых солдат, запертых по камерам. От гнета каждо­дневных тягостных впечатлений, наверное, вообще никогда полностью не избавиться; и это, по- видимому, действительно так. Мысли об основа­тельной реформе юридической системы наказа­ний не покидают меня и когда-нибудь, будем на­деяться, принесут свои плоды.

Если ты еще вовремя получишь мое письмо, постарайся достать мне на праздники что-нибудь хорошее из книг. Я уже давно просил кое-какие книги, но, кажется, их нет. Это может быть что- нибудь захватывающее. Если ты без осложнений сможешь отыскать «Учение о предопределении» Барта (без переплета) или учение о Боге ¹⁶ , пере­дай для меня.

Пропагандиста, с которым я каждый день хо­жу на прогулку, я уже не могу выносить, это про­сто какой-то банный лист. Если люди здесь в об­щем стараются держать себя в руках, даже в тяже­лых обстоятельствах, то он полностью сломался и являет собой печальное зрелище. Я стараюсь, по мере сил, быть приветливым и разговариваю с ним, как с ребенком. Иногда это просто забавно. Гораздо приятнее было узнать, что заключенные, работающие на кухне или за территорией тюрь­мы, передают друг другу, что я в лазарете, и под тем или иным предлогом поднимаются, чтобы поговорить со мной. Это, конечно, не разрешае­тся, но мне было приятно об этом услышать; тебе, думаю, тоже. Но смотри, чтобы не пошли разго­воры.

Это письмо, наверное, последняя возможность (и на долгое время) побеседовать друг с другом без чужого глаза.

22.12.43 

Ну вот, кажется, уже решено, что я не смогу попасть к вам на Рождество, правда, никто не решается сказать мне это. А почему бы, собствен­но, не сказать? Думают, что у меня не хватит соп- tenance? У англичан для такого состояния есть меткое словцо «тантализировать»... Мне бы хоте­лось завтра сказать тебе, что для меня ход моего дела вполне определенно есть вопрос веры, и у меня такое чувство, что он слишком уж стал за­висеть от расчета и предосторожности. Для меня действительно не имеет значения в какой-то степе­ни детский вопрос о том, буду ли я на Рождество дома или нет... Я думаю, что мог бы охотно этим пожертвовать, если бы делал это «в вере» и знал бы, что так и должно быть. «В вере» я могу все перенести (надеюсь), в том числе и приговор и другие последствия, которых опасаешься (Пс 17, 30), но пугливая осторожность разъедает. Не бес­покойся обо мне, прошу тебя, если произойдет что-нибудь дурное (можно опасаться перевода в концлагерь). Другие братья это уже испытали. Но метание без веры туда-сюда, бесконечное взве­шивание возможностей без действий, нежелание риска,— вот где реальная опасность. Мне бы хоте­лось знать наверняка, что я в Божиих, а не в чело­веческих руках. Тогда все станет легко, даже самые суровые лишения. Для меня сейчас дело не в «понятном нетерпении» (думаю, что могу это действительно сказать), как, возможно, будут говорить, а в том, чтобы все происходило в вере...

Кстати, ты должен знать, что я еще ни разу не жалел ни о том, что в 1939 году¹⁷ вернулся, ни о чем-либо еще, что последовало за этим. Все это было совершено абсолютно сознательно и с чистой совестью. Я не желаю вычеркивать из моей жизни то, что произошло с тех пор, ни лич­ные моменты (... Зигурдсхоф, Восточная Пруссия, Этталь, моя болезнь и твоя забота обо мне, жизнь в Берлине), ни общие. А то, что я сейчас сижу в тюрьме (помнишь ли ты, о каком годе я проро­чествовал тебе прошлым мартом?), также отно­сится к участию в судьбе Германии, на которое я решился. Я не сетую на прошлое и без ропота принимаю настоящее; но мне не хотелось бы из-за чьих-то махинаций оказаться в неопределенном положении. Мы можем жить лишь в определенно­сти и в вере — ты среди солдат там, на воле, я — в камере.

В «Imitatio Christi» читаю по этому поводу: «Custodi diligenter cellam tuam, et custodiet te».

Бог да сохранит нас в вере.

Сочельник 1943 

Сейчас половина десятого вечера; я провел не­сколько замечательных мирных часов и с глубо­кой благодарностью думал о том, что вы сегодня, возможно, собрались вместе...

То, что мы и в этом году смогли обменяться лозунгами, было для меня одним из самых боль­ших рождественских подарков. Я много раз ду­мал об этом, надеялся, но не считал, что это ока­жется возможным. Теперь эта книга, которая так помогла мне в прошедшие месяцы, будет сопро­вождать нас и в грядущем году, и мы, читая ее по утрам, будем вспоминать друг друга с особым чувством. Великое вам спасибо!..

О разлуке, которая вам предстоит, мне бы хо­телось кое-что сказать. Стоит ли говорить, на­сколько тяжело для нас расставание. Вот уже три четверти года я оторван от всех тех, к кому привязан, и за это время собрал кое-какой опыт, которым хочется поделиться...

Во-первых, ничто не может возместить отсут­ствие милого нам человека, тут даже нечего и пы­таться; нужно просто постараться все перетерпеть и выдержать; это звучит поначалу очень жестоко, но в этом кроется вместе с тем и утешение; ведь если пустота так и остается незаполненной, люди оказываются связанными ею друг с другом. Не­верно говорят, будто Бог заполняет пустоту; Он вовсе не заполняет ее, напротив, Он оставляет ее незаполненной и помогает нам тем самым сохра­нить нашу старую привязанность, пусть это и со­пряжено с болью. Далее, чем прекраснее и полнее воспоминания, тем тяжелее дается разлука. Но чувство благодарности преображает муку воспо­минания в тихую радость. То, что было прекрасно в прошлом, носишь в себе не как занозу, а как дра­гоценный дар. Нужно остерегаться перебирать во­споминания, отдаваться им, точно так же как не­льзя любоваться дорогим подарком то и дело, но лишь в особые часы; а в остальное время просто владеть им как сокровищем, в котором можно быть уверенным,— вот тогда от прошлого исхо­дит непрестанная радость и сила. Далее, период разлуки нельзя считать потерей для совместной жизни, бесполезным временем, во всяком случае, он не должен быть таким; напротив, в этот пе­риод, несмотря на все проблемы, формируется на удивление сильная общность. И еще: я здесь осо­бенно понял, что с фактами всегда можно справи­ться и что лишь забота и страх перед ними разду­вают их до невозможности. От первых мгновений бодрствования до отхода ко сну мы должны пору­чать близкого нам человека Богу, а наши заботы о другом превращать в молитвы за него. «В забо­тах и тоске... у Бога ничего не допросишься!»

Первый день Рождества 

...Опять на краю пристегнутой к стене койки лежит груда великолепных подарков, а передо мной встают образы, радующие душу. Я все еще живу воспоминаниями о твоем приходе... Это бы­ло действительно «necessitas»! Существует духов­ный голод, потребность высказаться, и этот голод куда мучительнее физического. В немногих словах и намеках были затронуты и выяснены целые ком­плексы вопросов. Мы не имеем права утратить эту настроенность друг на друга, эту сыгранность, приобретенные за годы не всегда гладкой практи­ки. Это невероятное преимущество и колоссаль­ная поддержка. Чего только не коснулись мы за эти полтора часа, чего только не узнали друг от друга! Я так благодарен тебе за то, что ты все вы­хлопотал и устроил.

...Здешние обитатели старались изо всех сил, чтобы сделать для меня Рождество как можно приятней; но я был рад, когда снова оказывался наедине с собой; меня это самого удивило, и я спрашиваю себя иногда, смогу ли я снова найти себя среди людей. Ты ведь знаешь, как я, бывало, мог удрать с великих торжеств в свою комнату. Несмотря на все лишения, я даже полюбил одино­чество. Я охотно разговариваю с одним челове­ком или двумя, но для меня просто кошмар лю­бое скопище людей, а главное — вся эта бол­товня...

23.1.44 

Начиная с 9 января (твой отъезд на фронт) я думаю о вас уже иначе, чем прежде... И для меня ведь это воскресенье было рубежом, пусть и по- иному, чем для вас. Очень странное ощущение, когда однажды видишь человека, в жизни и судьбе которого принимал какое-то участие, идущим навстречу совершенно неведомому будущему, перед которым все практически бессильны. У это­го сознания собственного бессилия... мне кажет­ся, две стороны, с одной — оно пугает, а с дру­гой— как-то раскрепощает. Пока мы сами пы­таемся принять участие в судьбе другого челове­ка, мы никогда в конечном счете не можем изба­виться от вопроса: действительно ли то, что мы делаем, служит на благо другого человека, во вся­ком случае, такой вопрос неизбежен, когда силь­но вмешиваешься в жизнь другого; когда же нам внезапно отрезают все возможности для уча­стия, тогда, помимо опасений за судьбу другого, все-таки остается сознание того, что жизнь его теперь попала в лучшие, более надежные руки. Довериться этим рукам — вот, пожалуй, главная задача на следующие недели, а может быть, и ме­сяцы, для вас, для нас Пусть в том, что предше­ствует событиям, кроется много ошибок, неудач, вины, в самих же событиях — Бог. Если мы живы­ми преодолеем предстоящие недели и месяцы, то впоследствии нам станет ясно: было хорошо, что для нас все сложилось именно так, а не иначе. Мысль о том, что многих бед в жизни можно было бы избежать, если бы мы жили чуть с меньшей уве­ренностью в своих силах, право, слишком баналь­на, чтобы хоть на миг всерьез на ней останавлива­ться. При взгляде на ваше прошлое мне стало аб­солютно ясно, что все до сих пор случившееся бы­ло правильным, что и настоящее также может быть только правильным. Нельзя признать хри­стианским или даже просто человеческим отрече­ние — во избежание горя — от подлинных радо­стей и от того, что наполняет жизнь...

Только что стало известно о высадке в Нетту- нии. Не там ли где-то находишься ты? При всяком подобном повороте событий я замечаю, что спо­койствие— не свойство моей натуры и что я лишь с трудом восстанавливаю его; вообще говоря, прирожденное спокойствие в большинстве слу­чаев есть не что иное, как эвфемизм для безразли­чия и инертности, а потому гордиться тут нечем; у Лессинга я недавно вычитал: «Я слишком горд, чтобы считать себя несчастным,— скрипну разок зубами, и пусть себе плывет мой челнок по воле ветра и волн. Хорошо еще, что я не собираюсь сам перевернуть его!» Не является ли эта гордость и этот скрежет зубовный чем-то запретным и чу­ждым для христианина? (В отличие, скажем, от кроткого спокойствия человека, своевременно принявшего меры?) Разве не существует также и гордого, скрежещущего зубами спокойствия? Которое все-таки совсем непохоже на упрямую, тупую, неподвижную, безжизненную, а главное, нерассуждающую покорность перед неотврати­мым? Я убежден, что мы окажем Богу большую почесть, если жизнь, данную Им, будем познавать во всех ее ценностях, будем черпать ее и любить, а потому сильно и искренне чувствовать также боль из-за извращенных или утраченных жизнен­ных ценностей (вот это как раз и порицают с удо­вольствием как слабость и чувствительность бур­жуазного образа жизни), чем в том случае, когда человек безразличен к приятностям жизни, а пото­му может быть также глухим и к боли. Слова Ио­ва: «Бог дал, Бог и взял; да будет имя Господне благословенно!» (1, 21) скорее подразумевают это, чем исключают; это явно следует также из его речей, произносимых со скрежетом зубовным, и из теодицеи, содержащейся в них (42, 7 сл.), в противовес ложному, преждевременному смире­нию его благочестивых друзей...

То, что ты в этой связи говоришь о дружбе, которая в отличие от брака и родственных связей не пользуется никакими общепризнанными пра­вами и поэтому всецело зависит от ее внутреннего содержания, мне кажется, прекрасно подмечено. Ведь действительно вовсе не легко найти место дружбе в социологическом плане. Ее, пожалуй, можно включить в понятие культуры и образова­ния, тогда как братские отношения попадают в рамки понятия Церкви, а приятельские — в сфе­ру понятия труда и политики. У брака, труда, го­сударства и Церкви имеются конкретные боже­ственные мандаты, а как обстоят дела с культурой и образованием? Не думаю, что их можно просто включить в понятие труда, как бы заманчиво это ни выглядело. Они относятся не к сфере повинове­ния, а к области свободы, охватывающей все три сферы божественных мандатов. Тот, кто пребы­вает в неведении относительно этой области сво­боды, может быть хорошим отцом, гражданином и тружеником, пожалуй, также и христианином, но будет ли он при этом полноценным человеком (а тем самым и христианином в полном объеме этого понятия), сомнительно. Наш «протестант­ский» (не лютеранский) прусский мир в такой сте­пени определяется этими четырьмя мандатами, что сфера свободы всецело оттеснена на задний план. Может быть, как мне сегодня кажется, именно понятие Церкви дает возможность прийти к осознанию сферы свободы (искусство, образова­ние, дружба, игра)? Т. е. не изымать «эстетическо­го существования» (Кьеркегор) из области Церк­ви, а как раз в ней-то и обосновать его по-новому? Я убежден в этом; а отсюда можно было бы по- новому подойти к Средневековью! Ведь кто, на­пример, в наши дни способен беззаботно отдава­ться музыке или дружбе, играть и радоваться? Уж конечно, не «этический» человек, а только хри­стианин. Именно потому, что дружба относится к сфере свободы («христианского человека»!?), и следует надежно защищать ее от недоверчивой мины «этического» человека, не претендуя, разу­меется, на necessitas божественной заповеди, но с притязанием на necessitas свободы! Я считаю, что в рамках этой свободы (а где еще быть дружбе в нашем мире, всецело определяемом тремя остальными мандатами?) дружба есть редчайшее и драгоценнейшее достояние. Его не сравнить с доменами этих мандатов, по отношению к ним оно просто sui generis, но вместе с тем неразрывно с ним связано, как василек с нивой.

Теперь о твоем замечании относительно «страха Христова». Он ведь высказывается лишь в молитве (а также в псалмах); (мне всегда было непонятно, почему евангелисты приводят эту мо­литву, которую не мог слышать ни один человек, а указание, что Иисус будто бы открыл ее учени­кам в evangelium quadraginta dierum, есть просто отговорка; что ты думаешь по этому поводу?).

Весьма возможно, что твое упоминание Со­крата в связи с темой образования и смерти очень плодотворно. Я еще подумаю над этим. Ясно же мне во всей проблеме лишь одно, что «образова­ние», которое подводит в момент опасности, не является таковым. Образование должно уметь противостоять опасности и смерти — impavidum feriunt ruinae (Гораций), пусть оно и не может их «преодолеть»; а что значит — преодолеть? Искать в суде прощение, в ужасе — радость? Но об этом стоит поговорить еще...

Что будет с Римом? Кошмарным сном кажет­ся мне мысль, что он может быть разрушен. Как хорошо, что мы повидали его еще в мирное время!

У меня все в порядке, работаю и жду. Впро­чем, я ведь во всех отношениях неисправимый оп­тимист и хотел бы видеть и тебя таким! До скоро­го, радостного свидания!

Если тебе как-нибудь попадется на глаза Jlao- коон, обрати внимание на его (отца) голову — не использовали ли ее позднее в качестве прототипа для образа Христа. В последний раз этот антич­ный страдалец сильно подействовал на меня и долго не оставлял...

Я вынужден был избрать новый тон в отно­шениях с партнером по ежедневным прогулкам; он все старался подъехать ко мне, и все-таки, не­смотря на все его усилия, у него на днях сорвалось замечание о еврейской проблеме и т. п., что заста­вило меня отреагировать так резко и холодно, как я, пожалуй, никогда не обходился с людьми, и не­медленно лишить его этих маленьких приятно- стей. Пусть он некоторое время вволю потрепы- хается, меня это абсолютно не волнует (я сам по­ражаюсь себе, но это даже интересно). Он в самом деле жалкий тип, но уж, во всяком случае, не «бед­ный Лазарь».

29 и 30.1.44 

...также потому, что для меня трудно лиши­ться возможности писать тебе, я воспользовался тихим воскресным вечером, который на редкость непохож на обе последние грохочущие ночи, что­бы немного побеседовать с тобой. Как подейство­вали на тебя первые дни, когда ты непосредствен­но столкнулся с войной, какие у тебя впечатления от англосаксонского противника, которого мы до сих пор знали лишь по мирным временам?

Когда я думаю о тебе по утрам и вечерам, я должен основательно остерегаться, чтобы в мы­слях не застревать на заботах и лишениях, выпав­ших на твою долю, с тем чтобы получилась на­стоящая молитва. В этой связи мне хотелось бы поговорить с тобой о молитве в беде. Дело это трудное, но недоверие, которым оно у нас сопро­вождается, не лучше. В псалме 49 прямо гово­рится: «Призови Меня в день скорби; Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня». Вся история чад Израилевых состоит из таких воплей о помощи.

И я должен сказать, что последние две ночи снова поставили меня перед этим вопросом. Когда бом­бы так и рвутся вокруг дома, я ни о чем не могу думать, как только о Боге, о Суде Его, о «простер­той длани» Его гнева (Ис 5,25 и 9,11—10,4), о моей недостаточной готовности; я чувствую, что про­изношу нечто вроде обета, и тогда я думаю о вас всех и говорю себе: лучше меня, чем кого-либо из них,— и ощущаю при этом, как сильно я к вам привязан. Хватит на эту тему, об этом можно го­ворить только в устной беседе,— но все-таки это именно так — только беда встряхивает нас и за­ставляет молиться, и каждый раз я воспринимаю такое положение вещей как нечто постыдное, но так оно и есть. Может быть, все дело в том, что до такого момента я просто не мог обратиться к дру­гим с христианским словом. Когда мы вчера вече­ром опять лежали на полу, и один из нас (надо сказать, довольно легкомысленный парень) до­статочно громко восклицал: «О Боже, о Боже!» — я не мог заставить себя как-то ободрить его по- христиански, утешить, но, как сейчас помню, взглянул на часы и только сказал: «Это продлится еще максимум 10 минут». Все произошло само со­бой, без какого бы то ни было расчета, и, наверно, связано с чувством непозволительности использо­вать такой миг для религиозного вымогатель­ства. (Кстати, Иисус на кресте тоже не уговаривал разбойников, а один из них сам к нему обратился!)

К моему горю, меня позавчера постигла боль­шая утрата. Один из умнейших и, на мой взгляд, по-человечески симпатичнейших людей в этом до­ме был убит в городе в результате прямого попа­дания. Я бы непременно познакомил тебя с ним позднее, у нас было много планов на будущее. Мы много и хорошо беседовали, недавно он принес мне книгу «Домье и юстиция» — она еще у меня; это был по-настоящему образованный человек, вышедший из рабочей среды, философ, отец троих детей. Я был потрясен.

В последние дни я снова занялся небольшой литературной работой, я уже писал тебе о ней; это встреча двух людей, связанных многолетней дружбой, после долгой разлуки из-за войны. На­деюсь, скоро перешлю тебе этот диалог. Не бой­ся, это не роман с прозрачными прототипами!

...В прежние времена одной из тех проблем, с которыми мы теперь вынуждены справляться, хватило бы, чтобы загрузить нас полностью. Сей­час же мы должны приводить к одному знамена­телю войну, брак, церковь, профессиональные во­просы, заботы о жилье, опасность, угрожающую близким людям, их смерть, да к тому же и мою теперешнюю особую ситуацию. У большинства людей эти вещи ведь идут, наверно, сами по себе. Для христианина и для «образованного» это не­возможно, он не потерпит ни внутреннего раско­ла, ни разрыва; общий знаменатель надо искать как в сфере мысли, так и в жизненной, единой для личности позиции. Кто позволяет событиям и проблемам разрывать себя, тот не выдержал испытания ни для настоящего, ни для будущего. Про юного Витико сказано в одном месте, что он отправился в странствие по миру, «чтобы со- делать полноту»; речь идет об avOpcorcoq xeXeioq (ведь teXeioq первоначально означало «всецелый, пол­ный», т. е. совершенный). «Вы должны быть со­вершенными (тё^еюс;), как «совершенен» наш не­бесный Отец» (Мф 5, 48),— в отличие OT'avf|p 8i- — «двоедушного» из Послания Иакова (1, 8). Витико «соделывает полноту», стремясь найти свое место в реальной жизни и прислуши­ваясь к советам бывалых людей, т. е. являясь чле­ном этой «полноты». Не станешь «целостным» сам по себе, но лишь только с другими вместе...

Я только что взялся за «Историю прусской Академии» Гарнака — очень хорошая книга. Мне кажется, что в этой теме как раз его сердце, да он сам не раз говорил, что считает ее своей лучшей книгой.

Как ты себя чувствуешь в физическом отноше­нии? Я, на удивление, все еще хорошо. Сказыва­ется, видимо, сознание абсолютной недопустимо­сти болезни здесь. Для чтения я еще нахожу силы и сосредоточенность, а для писания, для творче­ской работы — не всегда, но все-таки время от времени получается неплохо. Не знаю, смогу ли я снова привыкнуть к людям?..

1.2.44 

Сагре diem — в моем случае это значит, что я использую любую возможность, чтобы послать тебе привет. Во-первых, я мог бы неделями без остановки писать тебе о том, что необходимо тебе рассказать, а во-вторых, никогда не знаешь, ско­лько это еще продлится...

Знай, что последние ночи были тяжелыми, осо­бенно на 30 января. Утром ко мне явились пере­жившие бомбежку, чтобы найти какое-то утеше­ние. Но думаю, что я плохой утешитель. Выслу­шивать я еще могу, но сказать что-нибудь почти выше моих сил. Хотя, может быть, уже то, что о каких-то вещах спрашиваю, о других — нет, является своего рода указанием на суть дела. Кро­ме того, мне кажется более важным, если та или иная беда действительно переживается, без всяко­го замазывания и ретуши. Вот только в отноше­нии известных фальшивых интерпретаций беды у меня нет снисхождения, поскольку они тоже стремятся утешать, будучи на самом деле ложны­ми утешениями. Так я и оставляю беду без всякой интерпретации и думаю, что это вполне ответ­ственное начало, дальше которого я редко-редко когда продвигаюсь. Временами мне кажется, что настоящее утешение должно обрушиваться с та­кой же неожиданностью, как и горе. Но признаю, что это может быть только уловка.

Для меня всегда было загадочным (как во мне самом, так и в других), как легко забываются впе­чатления от ночных налетов. Проходит ведь толь­ко пара минут, а почти все из того, о чем думал, как ветром сдуло. Лютеру, для того чтобы вся его жизнь на долгие годы пошла по новому руслу, достаточно было удара молнии. Где же эта «па­мять» сегодня? Не является ли утрата этой «мо­ральной памяти» (отвратное слово!) причиной разрушения всех связей, любви, брака, дружбы, верности? Нет никакого удержа, ничто не прочно. Все эфемерно, мимолетно. А такие ценности, как справедливость, истина, красота, вообще все ве­ликие достояния, нуждаются во времени, постоян­стве, «памяти», в противном случае они выро­ждаются. Кто не настроен отвечать за прошлое и формировать будущее, тот «забывчив», и я не знаю, как ухватить подобного человека, поста­вить его перед необходимостью задуматься. Ведь любое слово, пусть оно в этот момент и произво­дит впечатление, все равно забывается. Что тут делать? — вот величайшая проблема христианско­го пастырского служения.

Мне пришлось по душе твое недавнее выраже­ние: люди настолько скоры и настолько «бесстыд­ны дома». Я стащу его у тебя, чтобы использо­вать и оценить...

Наблюдал ли ты тоже, что необразованные люди с трудом принимают решения, исходя из су­ти дела, что решающими всегда оказываются слу­чайные, второстепенные обстоятельства? Я счи­таю это характерной особенностью. Разделению делового и приватного мышления нужно еще только учиться. Кстати, многие так и не выучи­ваются.

2.2.44 

Это правда, что ты находишься к северу от Ри­ма? ... Надеюсь, что тебе удастся еще раз повидать город; наверное, испытываешь танталовы муки — быть у ворот и не иметь возможности войти. Есть, правда, слабое утешение, что ты ведь уже как-то раз повидал его...

Сколько времени мне придется еще развле­каться в этом доме, столь же непонятно, как и 8 недель тому назад. Я стараюсь максимально ис­пользовать каждый день, чтобы как можно дальше продвинуться в работе и чтении; ведь совершенно неясно, что ждет впереди. К сожалению, достава- ние книг — единственная область, где не все идет гладко. Поэтому планы несколько путаются. Честно говоря, мне хотелось бы как можно осно­вательнее изучить немецкую литературу XIX ве­ка. Для этого мне теперь не хватает прежде всего приличного знания Дильтея. Но его книг наверня­ка не достать. А еще я воспринимаю как мучи­тельный, уже невосполнимый пробел мое полное неведение в естественно-научной области.

Мой нынешний партнер, о котором я много раз тебе писал, становится с каждым днем все бо­лее жалким. У него здесь еще двое коллег, один из которых с утра до ночи хнычет, а другой во время тревог (а вчера даже когда подали предваритель­ную тревогу) — буквально — накладывает в шта­ны. Когда вчера он со слезами на глазах сообщил мне об этом, а я разразился хохотом и обругал его, он стал поучать меня, что нельзя в несчастье никого ни осмеивать, ни осуждать. Это для меня было уж слишком, и я резким тоном выразил свое презрение к людям, которые могут быть суровы к другим, произносят высокопарные речи об опас­ной жизни и т. д., а при самой ничтожной пробе сил теряют самообладание, это, мол, позор, и у меня тут нет никакого сострадания; и вообще таких представителей я бы выкинул из артели, т. к. они срамят ее и т. п. Он был поражен и, види­мо, решил, что я весьма сомнительный христиа­нин. Вообще говоря, поведение этих субчиков здесь уже стало притчей во языцех, что порождает соответствующую, не очень приятную для них ре­акцию. Для меня этот опыт крайне поучителен, хотя он и отвратительнее всего того, что я до сих пор здесь насмотрелся. Мне думается, что я на са­мом деле не с такой уж легкостью могу презирать человека, попавшего в беду, и я высказал это до­статочно недвусмысленно, так что у него, навер­ное, волосы встали дыбом; но все это действите­льно вызывает у меня только презрение. 17—18- летние ребята находятся здесь во время тревог в гораздо более опасных местах и ведут себя бе­зукоризненно, а эти скулят тут (я чуть было не ввернул солдатское выражение, которое бы тебя удивило!). Иначе и не скажешь — рвотное сред­ство! Н-да, каждый позорится по-своему. На­деюсь, что ты не подумаешь, будто я записался в герои. Поводов для этого здесь достаточно ма­ло! Но есть одна слабость, за которую христиан­ство не отвечает, и вот за нее-то цепляются, чтобы его опорочить. Нам тут надо стараться, чтобы контуры были чистыми. С. вчера принесла мне толстый том о Магдебургском соборе. Я в во­сторге от скульптур, особенно от нескольких бла­горазумных дев. Блаженство, написанное на этих вполне земных, почти крестьянских лицах, поис-

и* тине восхищает и трогает. Ты еще хорошенько насмотришься на них!

4.2.44 

Нет ничего для меня более естественного, чем писать тебе утром дня моего рождения, вспоми­ная, что мы восемь лет подряд отмечали его вме­сте. Пусть работа полежит пару часов, ей это, на­верное, только на пользу. Я жду свидания с М. или с родителями, хотя еще неизвестно, удастся оно или нет. Восемь лет назад мы сидели вече­ром у камина. Вы преподнесли мне в подарок ре- мажорный скрипичный концерт, и мы вместе про­слушали его. Потом, кажется, я рассказывал вам о Гарнаке, о прошлых временах, что вам, не знаю почему, особенно пришлось по вкусу, а под конец была окончательно решена поездка в Швецию. Годом позднее вы подарили мне Сентябрьскую Библию с симпатичной надписью и твоим именем во главе подписавшихся. Затем был Шленвиц и Зигурдсхоф — многие тогда праздновали этот день с нами, многие, которых уже с нами нет. Пе­ние под дверью, молитва во время богослужения, которую ты в тот день прочитал, песнь на стихи Клаудиуса, которую спел Г.,—все это останется прекрасными воспоминаниями, которые непод­властны здешней мерзкой атмосфере. Я полон уверенности, что мы отпразднуем твой ближай­ший день рождения снова вместе и—кто знает?— может быть, даже и Пасху! Тогда мы опять обра­тимся к настоящей жизненной задаче, и прекрас­ной работы будет у нас хоть отбавляй; а то, что мы тем временем пережили, пригодится. Причем за то, что мы сможем именно так оценить настоя­щее, как мы это оба делаем, мы должны благода­рить друг друга. Я думаю, что ты сегодня ду­маешь обо мне, и буду очень рад, если в этих ду­мах присутствует не только прошедшее, но и на­дежда на будущее, пусть и изменившееся, но все- таки общее.

Теперь уже, видимо, недолго осталось до того момента, когда ты получишь радостное известие. Нелегко, наверное, быть вынужденным праздно­вать такой необычный день радости среди чужих людей, которые не могут тебе помочь по- настоящему ощутить радость, осмыслить ее и связать с повседневной жизнью и для которых цель и кульминационный пункт всякой радости в большей или меньшей степени заключается в выпивке. Я желаю тебе найти человека, с кото­рым ты мог бы сблизиться (единственный чело­век, с которым я начал сходиться теснее, был убит, как я уже тебе писал, во время налета), но думаю, что для нас найти то, что мы ищем и в чем нуждаемся, сложнее — мы ведь в отношении дружбы предъявляем более высокие требования, чем другие. Вот и в этом плане трудно найти замену!

Я не дописал письма, как меня вызвали вниз. М. первая встретила меня радостным известием: «У Р. родился мальчик, и назвали его Дитрихом!» Все прошло гладко, за полтора часа, мама и К. принимали роды! Какой сюрприз и какое счастье!

Я так рад, что не могу найти слов. А как счастлив будешь ты! И все это так быстро и хорошо! Вот у тебя теперь есть сын, и все мысли с надеждой устремлены в будущее. Ведь какие задатки дол­жны быть у него... Итак, его назвали Дитрихом, не знаю даже, что и сказать. Что я буду для него хорошим дядькой-крестным и двоюродным де­дом, пообещать могу; я был бы лицемером, если бы не сказал, что в самом деле бесконечно рад и горжусь тем, что вы вашему первенцу дали мое имя. То, что он со своим днем рождения на сутки опередил меня, должно означать, что он собира­ется отстаивать свою самостоятельность по отно­шению к дядюшке-тезке и всегда будет идти чу­точку впереди. Соседство наших дней рождения мне очень приятно. Если он когда-нибудь услы­шит, где был его дядя, когда он получил свое имя, на него это, должно быть, произведет впечатле­ние. Я вам очень благодарен за то, что вы так решили, и думаю, что другие этому также пора­дуются.

5 февраля. Вчера, когда так много людей были столь внимательны ко мне, я, честно говоря, со­всем забыл про собственный день рождения и праздновал только день рождения маленького Дитриха. Даже трогательный букетик, который нарвали для меня здешние обитатели, стоял в моих мыслях у кроватки вашего малыша. Прав­да, ничего более радостного этот день не мог бы принести. Только засыпая, я понял, что ты в на­шей семье произвел передвижку поколений: 3 фе­враля возникли новые прадедушки и прабабушки, бабушки и дедушки, внучатые дядьки и тетки и молодые дяди и тети! Ничего не скажешь, силен! Меня возвести в третье поколение!..

Р. прислала мне вчера еще ко дню рождения восхитительный хворост, который сама испекла. М. принесла сказочную посылку, родители пода­рили «ларчик Херцлиб»,— в свое время Гёте по­дарил его Минне Херцлиб. От Клауса я получил Дильтея «О немецкой поэзии и музыке», позднее я расскажу тебе об этом!

Будете ли вы просить маму и К. быть крестны­ми? К сожалению, я должен заканчивать; письмо сейчас уйдет. Голова и сердце настолько перепол­нены добрыми и радостными мыслями, что я не в состоянии записать их все. Но ты знаешь, что я о тебе помню, стараюсь делить все твои радости и все время с тобой беседую... Как хотел бы я ско­ро последовать твоему примеру!

Прощай, не болей, Господь да сохранит и бла­гословит вас и вашего малыша.

12.2.44 

Из-за легкого гриппа я пролежал несколько дней в постели, но сейчас уже на ногах, что, вооб­ще говоря, неплохо, ибо примерно через неделю мне нужно будет привести все мои пять чувств в полную готовность. До этого времени я хотел бы как можно больше прочесть и написать—кто знает, когда это снова станет возможным...

У вас, наверное, уже весна? Здесь же только зи­ма начинается. В своем воображении я часто живу на природе — на лесных лужайках у Фридрихс- брунна или на склонах, откуда за Трезебургом ви­ден Брокен. Я лежу на спине в траве, смотрю в го­лубое небо, на облака, гонимые легким ветром, и слушаю звуки леса. Удивительно, насколько си­льно такого рода детские впечатления форми­руют всего человека, так что мне кажется почти невозможным и противным моему существу, что мы, скажем, могли бы владеть домом в высокого­рье или на море! Горы же средней высоты — это природа, которая связана со мной (Гарц, Тюринг- ский лес, Везерские горы) или меня сформирова­ла. Разумеется, есть еще и Гарц для мелких бур­жуа, и Везерские горы — идеал «перелетных птиц», точно так же как существует великосвет­ский Энгадин и Энгадин Ницше, романтические места по Рейну, прусская Прибалтика, кокетливая нищета и грусть рыбачьих хижин; так что, навер­ное, и мои «средние горы» можно назвать «бюр­герскими» (в смысле естественности, отсутствия экзальтированности, в смысле скромности, непри­тязательности, нейтральности, довольства кон­кретной реальностью и прежде всего скрытности). Соблазнительно было бы как-нибудь продолжить социологический анализ природы. Кстати ска­зать, Штифтер открыл мне различие между наив­ностью (Einfalt) и простотой (Einfachheit). Штиф­тер не наивен, но прост (как может быть «про­стым» «бюргерское» начало). «Наивность» (в том числе и в теологии) понятие скорее эстетическое (прав ли Винкельман, определяющий античное искусство как «благородную наивность»? Во всяком случае, не в отношении, например, Лао- коона; «тихое величие» я весьма ценю). «Просто­та» же — этическое понятие. «Простым» можно стать, «наивным» можно только быть. «Просто­ту» можно воспитать, привить — это ведь и есть одна из существеннейших задач воспитания и образования. Наивность — дар. В аналогичных отношениях стоят понятия «чистый» (rein) и «уме­ренный» (maBvoll). «Чистым» можно только быть, изначально или с определенного момента, т. е. начиная с крещения или с прощения в Евхари­стии; как и «простота», это понятие целостности; утраченная чистота (а вся наша чистота утрачена!) может быть опять дарована в вере. Но в своем развитии и в нашей жизни мы уже не можем быть «чистыми», но лишь «умеренными»; и это — реальная и необходимая цель воспитания и обра­зования.

Какое впечатление произвел на тебя итальян­ский ландшафт? Существует ли, вообще говоря, итальянская пейзажная живопись? Что-нибудь вроде Тома или Клода Лоррена, или Рейсдаля, или Тернера? Или же природа там настолько впи­талась в искусство, что ее саму по себе просто не видят? Сейчас я могу припомнить только хоро­шие городские виды, но ничего из пейзажей.

13.2.44 

Я часто наблюдаю здесь — на самом себе и на других — различие между разговорчивостью, же­ланием высказаться и потребностью исповеди.

Разговорчивость может быть иногда очарователь­ной у женщин, но у мужчин она кажется мне от­вратительной. Болтают, не разбирая, перед пер­вым встречным о своих делах, интересует ли это собеседника или нет, имеет ли он вообще какое-то к этому отношение или нет, просто потому, что необходимо выболтаться; если несколько часов сдерживать этот почти что физический позыв, то потом будешь только рад, что не дал ему воли. Мне иногда просто стыдно видеть, как люди уни­жают себя этим стремлением высказаться, как они беспрестанно говорят о своих делах тем, кто просто недостоин этого и кто их едва ли слушает; а самое удивительное при этом, что у них даже нет потребности говорить правду: главное для них — только поговорить о себе, будь это правда или выдумки. Совсем иное — потребность в настоя­щей беседе, то есть в духовном общении. Но лишь очень немногие из здешних обитателей в состоя­нии вести разговор, выходящий за пределы част­ных дел. И также чем-то иным является потреб­ность в исповеди. Я думаю, здесь она встречается нечасто по той причине, что ни с субъективной, ни с объективной точек зрения эта потребность не за­трагивает прежде всего «греха». В молитвах, ко­торые я тебе послал, ты обратишь внимание на то, что просьба об отпущении грехов не стоит в центре; действовать здесь в духе «методистов» было бы абсолютно неверно, как в отношении су­ти дела, так и с точки зрения пастырской работы. Надо будет как-нибудь поговорить об этом.

14.2.44 

...Похоже, что через 8 дней будет принято ка­кое-то решение по моему делу. Если окажется, что меня пошлют поближе к Мартину¹⁸ , во что я не верю, то и в этом случае не беспокойся. Я совер­шенно спокоен в отношении себя. Прошу вас, не волнуйтесь и вы.

21.2.44 

...О себе должен, к сожалению, сообщить, что я предположительно буду переведен отсюда лишь после Пасхи.

...Представляет ли собой чрезмерная благора­зумная рассудительность — над которой ты сто­лько раз потешался, качая головой (вспоминают­ся наши походы),— все-таки оборотную сторону буржуазного образа существования, то есть имен­но ту долю безверия, которая в спокойные време­на не видна, а в беспокойные выходит на поверх­ность, причем в облике «страха» (я имею в виду не «трусость», ибо здесь двойственная ситуация: «страх» может проявляться как в безрассудной храбрости, так и в трусости) перед естественным простым поступком и перед принятием необходи­мого решения. Я часто задумывался здесь о том, где пролегает граница между необходимой борь­бой против «судьбы» и столь же необходимой по­корностью перед ней. Дон Кихот есть символ гра­ничащего с безумием продолжения борьбы, да, безумием, как это произошло в случае Михаэля Кольхааса, который, отстаивая собственные пра­ва, стал преступником... В обоих случаях сопро­тивление в конечном счете утрачивает свой реаль­ный смысл и превращается в нечто фантастически абстрактное; Санчо Панса же есть представитель сытого и лукавого компромисса с реальностью. Думаю, что мы должны действительно браться за великие, настоящие дела и вместе с тем делать естественные и самые обыкновенные нужные вещи, мы должны столь же решительно противи­ться «предопределению» (я считаю важным, что это понятие среднего рода), как в данное время мы ему покоряемся. О «Промысле» (Fuhrung) мо­жно говорить лишь за пределами этого двой­ственного процесса, Бог уже не встречается нам как «Ты», а также скрыто в «Оно» («предопреде­лении»), и в моем вопросе речь, по сути дела, идет о том, как мы в этом «Оно» («предопределении») обретаем «Ты», или, другими словами, как из «предопределения» в действительности получает­ся «Промысел». Таким образом, границы между сопротивлением и покорностью в принципе не­льзя точно определить; но и то и другое должно иметь место, за то и за другое надо браться со всей решимостью. Такого гибкого, живого дела и требует от нас вера. Только так мы сможем переносить любую ситуацию и извлекать из нее пользу.

23.2.44 

Если у тебя будет возможность съездить на Страстную Пятницу в Рим, я бы тебе посоветовал принять участие в дневной службе Великого Чет­верга (примерно от 2 до 6) в соборе Св. Петра; это и есть богослужение Страстной Пятницы, так как римская церковь начинает праздники накануне около полудня; насколько я могу припомнить (но это не точно), в Среду также большая служба. В Великий Четверг совершается гашение 12 свечей в алтаре — как символ бегства учеников,— и в ко­лоссальном помещении остается гореть в центре лишь одна свеча — Христос; помимо этого — очищение алтаря; утром в Великую Субботу, при­мерно в 7 часов, совершается водосвятие (наско­лько помню, вместе с рукоположением молодых священников); до полудня поется великая пасхаль­ная аллилуйя, снова звучит орган, звенят литур­гические колокольчики, снимают покровы с за­крытых образов. Это и есть главное пасхальное торжество. Где-то в Риме я был свидетелем также грекоправославного пасхального богослужения, которое в то время (ведь минуло уже 20 лет!) про­извело на меня сильное впечатление. Надо ска­зать, что субботняя служба в Латеране (вначале в баптистерии) весьма знаменита; в тот раз я по­бывал и там. Если ты перед заходом солнца бу­дешь проходить по Пинчио у церкви Тринита дель Монте, посмотри, поют ли в это время мона­хини; я однажды слушал это пение и был потря­сен; думаю, что оно отмечено и в Бедекере.

В какой степени ты можешь столкнуться там внизу с боевыми действиями? Я думаю, что если иметь в виду в основном воздушные налеты, то так же, как и мы. Ужесточение войны в воздухе за последние примерно 10 дней заставляет задума­ться, особенно интенсивные дневные налеты. Не стремятся ли англичане сейчас сознательно бро­сить вызов к воздушной битве в качестве подго­товки к вторжению и для того, чтобы сильнее при­вязать нашу противовоздушную оборону к вну- тригерманским районам?

Чем дольше пребываем мы в отрыве от нашей настоящей профессиональной и личной жизнен­ной сферы, тем в большей степени мы ощущаем, что наша жизнь (в отличие от жизни наших роди­телей) носит фрагментарный характер. Особенно явственным это делается при чтении «Истории Академии» Гарнака, рисующего фигуры великих ученых мужей; это может нагнать тоску. Где еще можно найти сегодня «духовный продукт всей жизни»? Где собирательство, переработка и раз­витие, из которых он и вырастает? Где прекрасная бесцельность и вместе с тем колоссальная плано­мерность, присущие такой жизни? Мне кажется, что у людей техники и естественных наук, которые одни только еще могут свободно работать, от этого тоже уже ничего не осталось. Если с исхо­дом XVIII столетия ушел в прошлое тип «универ­сального ученого», а в XIX веке место экстенсив­ного образования заступило образование интен­сивное; если, наконец, из него на исходе прошлого столетия выработался тип «специалиста», то се­годня почти что каждый есть только «техник» — даже в искусстве (в музыке крупного формата, в живописи и поэзии разве что среднего!). Все же наше духовное существование остается при этом обрубком. Главное здесь, пожалуй, видит ли еще сам человек по фрагменту нашей жизни, в каком виде было заложено и задумано целое, из какого материала оно состоит. Есть, наконец, фрагмен­ты, место которым на помойке (они недостойны даже приличной «оболочки»), а также такие, кото­рые сохраняют значимость на века, поскольку их завершение может быть только божественной прерогативой, т. е. фрагменты, которые и дол­жны быть фрагментами (я имею в виду, напри­мер, «Искусство фуги» Баха). Если наша жизнь явит собой хотя бы только отдаленный блеск та­кого фрагмента, в котором пусть на короткий миг сольются различные, все сильнее переплетаю­щиеся темы и от начала до конца будет выдер­жан великий контрапункт, так что в конце концов за оборвавшимся звучанием останется только за­петь «Пред престолом Твоим предстаю»,— тогда мы не станем жаловаться на нашу дробную жизнь, а даже порадуемся ей. 45-я глава из Иеремии не отпускает меня. Помнишь субботний вечер в Финкенвальде, когда я ее толковал? Вот и здесь (необходимый) фрагмент жизни — «а душу твою дам тебе в добычу».

...Я очень обрадовался, узнав, что ты, помимо иных приятелей, подыскал и такого, с кем можно поговорить и на кого можно положиться. Но еще с большей радостью я был бы на его месте. Сбу­дется это или мы, возможно, уже сможем отпразд­новать Пасху здесь снова, как повелось в старые времена? Ты видишь, я еще не оставляю надежды. Не делай и ты этого!

1.3.44 

...Ну и день же это будет, обменяться опы­том и знаниями за целый долгий год; для меня, во всяком случае, ожидание этого дня связано с вели­чайшими надеждами на ближайшее время. С то­бой, вероятно, будет в свое время то же самое, и ты едва сможешь представить себе, что одна­жды все это сбудется; просто не верится, что стену препятствий, отделяющих человека от исполне­ния этих желаний, когда-нибудь можно будет про­бить— но то, «что откладывается, тем слаще...», и я должен заметить, что в этом новом месяце я живу большими надеждами, и думаю, что ты то­же. Я еще раз беру разбег, чтобы как можно ин­тенсивнее использовать оставшееся время. Возмо­жно, что и у тебя там будут впечатления, важные для твоей жизни. Каждодневная угроза жизни, угроза, которую в настоящий момент испыты­вают почти все, оказывает своеобразное влияние, обостряя восприятие момента, жадное использо­вание времени. Иногда я думаю, что живу так долго, как будто мне еще предстоит добиться ка­кой-то по-настоящему великой цели...

9.3.44 

Сегодня я... снова услышал о тебе, во всяком слу­чае, что дела твои идут сносно; хотя это и немно- г о, ибо мы хотели бы от жизни чего-то большего, чем просто «сносности», все-таки какое-то успо­коение приносит взгляд на нашу нынешнюю си­туацию как на status intermedius; знать бы только, как долго продлится эта «чистилищная ситуа­ция»! Лично мне дали возможность строить ка­кие-то планы на май! Не постыдные ли это прово­лочки? Зепп¹⁹ , со свойственной ему энергией и упрямым выражением лица отбарабанив свой срок, снова дома.

Я еще не ответил тебе по поводу твоей идеи: Микеланджело — Буркхардт — hilaritas. С одной стороны, мне это близко, во всяком случае, что касается тезисов Буркхардта... С другой же, hilari­tas нельзя понимать лишь как классическую ра­достную беззаботность (Рафаэль, Моцарт); ведь и Вальтеру фон дер Фогельвейде, Бамбергскому всаднику, Лютеру, Лессингу, Рубенсу, Гуго Воль­фу, Карлу Барту — вот лишь несколько имен на­удачу— всем им присуща доля hilaritas, которую я мог бы охарактеризовать как уверенность в соб­ственном деле, как смелость, вызов, брошенный миру и вульгарному мнению, как твердое созна­ние полезности своего труда для мира, пусть ему это и не нравится, как бодрую уверенность в себе. Согласен, что Микеланджело или тот же Рем­брандт, а позднее Кьеркегор и Ницше принадле­жат совсем к другой линии, чем названные первы­ми. В их трудах несколько меньше отстраненно­сти от себя самого, меньше юмора. И все-таки я бы отнес к некоторым из них понятие hilaritas в описанном смысле, как необходимый атрибут гения. Здесь кроется (возможно, сознательная) ограниченность Буркхардта.

В последнее время меня занимала связанная не с Возрождением, а выросшая из Средневековья, вероятно, из идеи императорской власти в борьбе против папства «мирская природа», «светскость» XIII столетия (Вальтер, Нибелунги, Парцифаль — удивительная веротерпимость по отношению к магометанам в лице Фейрефица, сводного брата Парцифаля! — Наумбургский и Магдебургский со­боры). Это совсем не «эмансипированная», а «хрис­тианская», хотя и антиклерикальная «светскость». Где же оборвалась эта «светскость», столь чуже­родная для Возрождения? Думаю еще кое-что отко­пать по этому поводу у Лессинга (в отличие от западного Просвещения), в несколько ином аспек­те у Гёте, а позднее у Штифтера и Мёрике (не говоря уже о Клаудиусе и Готхельфе), но никак не у Шиллера и идеалистов. Крайне важно соста­вить здесь хорошую генеалогию. Возникает еще один вопрос: какую роль отводить античности? Яв­ляется ли она для нас все еще подлинной пробле­мой и источником силы или нет? Новоевропейский (modern) подход к античности с точки зрения «по­лисного человека» мы уже как-никак преодолели. Ведь классицистический способ рассмотрения под эстетическим углом зрения имеет значение уже лишь для немногих, да и то слегка музейное. Основные гуманистические понятия—человечность, терпи­мость, мягкость, умеренность — уже можно встретить у Вольфрама фон Эшенбаха и в Бам- бергском всаднике; отлитые в прекраснейшую форму, тут они доступнее для нас и обязательнее, чем даже в античности. Итак, в какой мере «обра­зование» связано с античностью? Справедлива ли еще концепция истории, развиваемая в трудах историков от Ранке до Дельбрюка, согласно кото­рой история представляет собой некий конти­нуум, состоящий из «древнего мира», «Средневе­ковья» и «Нового времени»? Или, может быть, Шпенглер со своей идеей замкнутых культурных сфер по крайней мере столь же прав, пусть он и че­ресчур биологизирует исторические процессы? В принципе концепция исторического континуума опирается на Гегеля, который видит кульмина­цию всей истории в «Новом времени», т. е. в своей философской системе; она, следовательно, идеали­стична (несмотря на постулат Ранке, что любой исторический момент «непосредственно связан с Богом»; из этого постулата можно было бы прий­ти к поправке в общей концепции эволюционно­го континуума, но этого не произошло); Шпенгле- рова «морфология» биологична, и в этом ее огра­ниченность (как понимать «старение», «гибель» какой-либо культуры?). По отношению к поня­тию образования это означает, что нельзя идеали­стически приписывать античности роль абсолют­ного фундамента, как нельзя с «биолого- морфологических» позиций просто вычеркивать ее из нашей образовательной сферы. Пока в ней не открыты более далекие горизонты, будет непло­хо, если отношение к прошлому и особенно к ан­тичности будет определяться не исходя из универ­сального понятия истории, а всецело на основе со­держания и фактов... Что до меня, то я, к сожале­нию, всегда прохладно относился к Ренессансу и классицизму, они мне чужды, я действительно не в состоянии сделать их своим достоянием... Не является ли в наши дни знакомство с другими странами и внутреннее соприкосновение с ними гораздо более важным для нас элементом образо­вания, чем античность? Разумеется, в обоих слу­чаях имеется возможность обывательского под­хода, но, может быть, в наши задачи и входит пре­вращение встречи с другими народами и странами в подлинно пережитый момент образования, вы­ходящий за пределы политики, экономических во­просов и снобизма. Тем самым можно было бы использовать до сих пор невостребованный источник для нашего образования и вместе с тем подключиться к древней европейской традиции.

Только что через радиосеть снова поступило сообщение о приближении крупных авиационных соединений. Отсюда можно было хорошо наблю­дать оба последних дневных налета на Берлин. На безоблачном небе были видны армады самолетов, оставлявших за собой белый след; зенитный огонь был довольно интенсивен. Вчера тревога продол­жалась два с половиной часа, т. е. дольше, чем но­чью. Сегодня небо покрыто облаками... Вот завы­ла сирена, и я вынужден оставить письмо, продол­жу после.

Налет опять длился 2 часа, «бомбометание во всех районах города»,— как сказано по радио.

За месяцы пребывания здесь я был свидетелем того, насколько сильно люди еще верят в «сверхъ­естественные вещи». Самыми распространен­ными являются три идеи, частично проявляю­щиеся в суеверных обычаях: 1) «Подержи за меня большой палец» — слышишь здесь по сто раз в день; сочувственным мыслям, таким образом, приписывается некая сила; в тяжелые минуты че­ловек не хочет оставаться в одиночестве, пусть и незримо, но кто-то ему сочувствует. 2) «Не кар­кай», и «держись за дерево» — каждый вечер слы­шишь эти возгласы, когда кто-то хочет обсудить вопрос, «прилетят они сегодня или нет»; это во­споминание о Божием гневе на человеческое пре­возношение есть метафизическое, а не только мо­ральное основание для смирения. 3) «У каждого своя судьба», и как следствие — каждый должен оставаться там, куда поставлен. Интерпретируя с христианских позиций, можно было бы найти в этих трех моментах воспоминание о заступниче­стве и общине, о гневе и милосердии Бога, о боже­ственном промысле. К последнему можно отне­сти часто употребляемое здесь выражение: «Не знаешь, на что это сгодится?!» Что полностью отсутствует, на мой взгляд, так это всякие эсхато­логические реминисценции. Или у тебя другие на­блюдения?..

Уже второй раз я провожу здесь Страстную неделю. Во мне поднимается волна протеста, ког­да в письмах читаю фразы, где говорится о моих «страстях». Мне все это кажется профанацией. Не­льзя так трагедийно представлять себе эти вещи. Для меня более чем сомнительно, что я «стра­даю» сильнее, чем ты или большинство людей. Конечно, многое здесь отвратительно, но где это­го нет? По-видимому, в этом пункте мы кое-что преувеличиваем и видим все в слишком уж торже­ственных красках. Раньше я иногда поражался, что католики очень спокойно проходят через та­кие ситуации. Может быть, они сильнее? Может быть, из своей истории они лучше знают, что та­кое страдание и мученичество, и не придают осо­бого значения мелким неприятностям и помехам. Мне, например, кажется, что к «страданиям» без­условно относятся также и физические муки, те­лесная боль и т. д. Мы охотно подчеркиваем ду­шевные страдания; но ведь как раз их-то и снял с нас Христос; кстати, в Новом Завете или в ран­нехристианских мартирологах я ничего не нахожу по этому поводу. Ведь все-таки большая разница, «страждет ли Церковь» или же что-нибудь случи­лось с одним из ее служителей. Думаю, что здесь нужны некоторые коррективы; да, честно говоря, мне часто становится просто стыдно, что так мно­го говорится о наших собственных страданиях. Нет, страдания — это что-то другое, у них какое- то совсем иное измерение, чем то, что я до сих пор испытал.

Ну, на сегодня довольно! Когда мы сможем сно­ва побеседовать? Будь здоров, радуйся прекрас- лой Италии, распространяй hilaritas вокруг себя, й пусть она хранит тебя самого!..

19.3.44 

Вести о тяжелых боях неподалеку от тебя не дают мне покоя, я постоянно думаю о тебе и связываю с тобой каждое слово в Библии, каж­дый стих из песен. Ты, должно быть, особенно то­скуешь в эти дни, полные опасностей, и каждое письмо только усиливает тоску. Но разве мужчи­на, в отличие от людей незрелых, не обладает тем свойством, что центр тяжести его жизни всегда находится там, где он как раз пребывает, и что жажда исполнения желаний не в состоянии от­влечь его от задачи: где бы ты ни был, быть всеце­ло тем, кто ты есть? Человек с формирующимся характером еще не вполне присутствует там, где он находится: это ему свойственно, иначе он был бы, пожалуй, просто тупицей; мужчина же всегда целостен и не бежит текущей ситуации. Его тоска, скрытая от других, всегда в какой-то степени преодолена; и чем в большей мере он преодолел ее, чтобы всецело оставаться в настоящем, тем за­гадочнее становится он для других, тем больше доверия он вызывает, особенно у молодых, кото­рые еще только идут по пути, который он прошел. Желания, за которые мы слишком цепляемся, лег­ко обедняют нас в том, чем мы должны и можем быть. И напротив, желания, которые мы постоян­но подавляем ради насущной задачи, обогащают нас. Отсутствие желаний есть нищета. В моем ны­нешнем окружении я встречаю почти только та­ких людей, которые цепляются за желания, в ре­зультате чего для других они — ничто. Они ничего не слышат и неспособны на любовь к ближнему. Я думаю, что и здесь надо жить, как будто нет ни­каких желаний и никакого будущего, и быть всеце­ло тем, кто ты есть. Странно бывает, как другие люди тогда держатся за нас, что-то поверяют нам, что-то выслушивают. Я пишу обо всем этом, потому что считаю, что в настоящий момент у тебя есть огромная задача, и потому что позднее ты будешь мысленно радоваться, что выполнил ее, насколько это было возможно. Когда знаешь, что кто-нибудь находится в опасности, то хочется думать о нем всецело как о том, кто он и есть. Бы­вают исполненные жизни, несмотря на множество неисполненных желаний,— вот что я хотел сказать. Прости, что я то и дело делюсь с тобой такими «размышлениями», но здесь я живу в основном размышляя, а ты меня правильно понимаешь. В остальном же я должен добавить к уже сказан­ному, что больше чем когда-либо верю в то, что мы идем навстречу исполнению наших желаний и ни в коем случае не должны поддаваться отчая­нию.

...Сейчас я снова неделями не заглядываю в Библию; до сих пор не знаю, как к этому относи­ться; при этом у меня нет чувства вины, и я знаю, что спустя некоторое время я опять с жадностью наброшусь на нее. Можно ли считать такой духов­ный процесс «естественным»? Я почти склоняюсь к этому. Знаешь, во времена нашей vita communis такое уже случалось; конечно, тут всегда есть опасность, что можно распуститься, но все-таки пугаться этого не стоит, а нужно спокойно поло­житься на то, что после нескольких колебаний магнитная стрелка снова застынет, указывая ну­жное направление. Ты согласен с этим?..

...На днях исполняется уже год с тех пор, как мы вместе жили и вместе работали... Любопытно, куда приведет нас будущее. Будет ли у нас когда- нибудь общий путь — например, что касается ра­боты, мне бы очень хотелось этого — или мы дол­жны будем довольствоваться прошлым?..

24.3.44 

...Ты, наверное, сейчас часто мучаешься про­блемой крещения твоего ребенка, поэтому-то, главным образом, и пишу тебе, ведь я догады­ваюсь, что тебя смущает известная «непоследова­тельность». Раньше мы иногда призывали к тому, чтобы ради самого таинства детей крестили как можно скорее, даже если отцы и не могут при этом присутствовать. Причины ясны. И все-таки я, как и ты, не могу не одобрить отсрочки до твое­го приезда. Почему? Я, как и прежде, считаю же­лательным и, например для общины, правиль­ным— особенно для приходского пастора,—если его чадо быстро примет крещение, в том случае, разумеется, если все делается с подлинной верой в действие таинства. И все-таки желание отца с молитвой принять участие в совершении таин­ства можно считать относительно справедливым;

должен признаться, что когда я над этим размы­шляю, мною в первую очередь движет мысль, что Бог любит и некрещеное дитя, которому пред­стоит крещение. В Новом Завете нет закона о кре­щении младенцев. Оно есть благодатный дар, по­лученный церковью, и принимать его можно лишь с крепкой верой, а потому оно является очень сильным свидетельством веры для общины; но про того, кто вынужден внутренне принуждать себя, не имея должной веры, нельзя сказать, что он действует в духе Писания. Крещение младен­цев утрачивает свои права, если осуществляется как демонстративный акт. Молитвы за ребенка и просьбы — поскорее даровать нам день, когда мы вместе сможем понести его к купели,— не остаются неуслышанными. Пока существует оправданная надежда, что этот день не за горами, я не могу поверить в то, что для Бога так важен срок. Поэтому, положившись на божественный благосклонный Промысел, можно спокойно пере­ждать некоторое время, чтобы потом с усиленной верой совершить то, что сейчас было бы воспри­нято как исполнение обременительного зако­на... Итак, я — без всяких угрызений совести — ка­кое-то время подождал бы; а там видно будет. Я думаю, принять участие в крещении и совер­шить его в крепкой вере куда важнее, чем чисто формальный обряд.

...Ты познакомишься теперь с тем уголком зе­мли, который я так люблю, и узнаешь его гораздо лучше, чем я. С какой радостью я сидел бы с то­бой рядом в машине, созерцая Чечилию Метелла 0Ли виллу Адриана. Пиета ²⁰ всегда с трудом дохо­дила до меня. Ты должен как-нибудь рассказать мне, почему она производит на тебя такое впечат­ление.

25.3.44 

Вчера ночью была опять суматоха. Зрелище го­рода, открывающееся с крыши, было потрясаю­щим. До сих пор я ничего не знаю о братьях и се­страх (родители, слава Богу, уехали вчера в П.), но на западе ничего серьезного не было. Мне ка­жется диким, что во время радиосообщений о нале­тах тебя непроизвольно подмывает пожелать дру­гим городам того, от чего самому жутко (как гово­рится, Флориан и все святые, сохраните домик мой, пусть сгорят другие): «может быть, они не полетят дальше Магдебурга, Штеттина и т.д.». Очень часто слышишь, как человек выдыхает та­кое пожелание. В эти моменты осознаешь во всей глубине natura corrupta и peccatum originate, а по­тому этот опыт, возможно, даже идет на пользу. Надо сказать, что активность авиации в послед­ние дни снова резко повысилась, и я задаю себе вопрос, не является ли это снова компенсацией за несостоявшееся вторжение.

Лишь в мае я смогу подумать о каких-либо планах на будущее; постепенно я начинаю сомне­ваться во всех таких прогнозах, мной овладевает безразличие к ним; кто знает, может быть, надо рассчитывать на июнь? Моя собственная будущ. ность в противоположность общей стала для меня делом второстепенным; а ведь то и другое весьма тесно взаимосвязаны. Так что я надеюсь, что мы снова сможем вместе обсудить наши пла­ны на будущее...

У меня все неплохо; постепенно становишься, так сказать, местной принадлежностью, а из-за этого иной раз испытываешь больше беспокой­ства, чем хотелось бы.

Ты, наверное, прав в том, что для юга мало свойственна пейзажная живопись (за исключе­нием южной Франции?). А Гоген? Или, может быть, то были не южане? Не знаю, как быть с Клодом Лорреном? И напротив, она характерна для Германии и Англии. У южан прекрасная при­рода, мы рвемся к ней и тоскуем по ней как по ка­кой-то редкости. Кстати, без всякой связи с этим, не напоминает ли формула Мёрике — «Но что прекрасно, исполненным блаженства кажется в се­бе самом» — о Буркхардте? Мы легко рассуждаем о примитивных альтернативах Ницше, будто это­му — «аполлоническому» — понятию красоты противопоставлено только лишь дионисийское или, как мы сегодня говорим, демоническое. Но это ведь совершенно не то. Возьми, например, Брейгеля или Веласкеса, или того же Г. Тома, Леопольда фон Калькройта или французских им­прессионистов. Это красота, не классическая, не демоническая, а просто земная красота, имеющая на то свое право; что до меня, то я должен призна­тьсЯ) что, пожалуй, только эта красота волнует мое сердце. Сюда относятся и недавно упомяну- Tbie магдебургские девы и скульптуры в Наум- бургском соборе. Не бьет ли «фаустическая» трак­товка готики мимо цели? Откуда тогда такая про­пасть между скульптурой и архитектурой?..

Ну, на сегодня довольно! А то у тебя времени не хватит на чтение. Я так радуюсь, вспоминая, что ты тогда выучил кантату «Воздай хвалу Го­споду». Всем было так хорошо!..

27.3.44 

Может быть, имеет смысл уже сегодня пере­дать тебе мои особые поздравления и пожелания к Пасхе? Не знаю, долго ли идут письма... Когда этими днями я то и дело перелистываю «Новую песнь», мне становится понятно, что наслажде­нием от пасхального пения я обязан в основном тебе. Вот уже год, как я не слышал песнопений. Но любопытно, что музыка, которую слышишь вну­тренним слухом и в которую сосредоточенно по­гружаешься, может показаться даже прекраснее, чем услышанная ухом; она приобретает как бы «новую плоть»! Есть только несколько вещиц, ко­торые я знаю настолько, что могу слышать их внутренним слухом; и вот как раз с пасхальными гимнами это получается особенно здорово. Музы­ка глухого Бетховена становится мне экзистен­циально понятнее, для меня это прежде всего от-

Кстати, в последнее время я иногда слушаю во­скресный концерт с 18 до 19 часов, правда, прием­ник— дрянь...

носится к части в форме темы с вариациями из 32-й сонаты (on. 111):

Пасха? Мы больше внимания обращаем на умирание, чем на смерть. Для нас важнее справи­ться с умиранием, чем победить смерть. Сократ преодолел умирание. Христос преодолел смерть как 'ёсгхатос; е^Орос; (1 Кор 15,26). Справиться с умиранием еще не значит справиться со смер­тью. Преодоление умирания лежит в пределах че­ловеческих возможностей, преодоление же смерти означает воскресение. Не от ars moriendi, а от Воскресения Христа может повеять в современном мире новым очистительным ветром. Вот ответ на это: бос; noi лоС сгтф Kivfjcrco tt)v yfjv. Если бы несколь­ко человек действительно верили в это и руковод­ствовались бы этим в своих земных делах, то мно­гое могло бы сложиться по-иному. Жить исходя из Воскресения — вот что такое Пасха. Не кажется ли тебе, что большинство людей и не ведают, ис­ходя из чего они, собственно, живут? Perturbatio animorum ширится вовсю. Это бессознательное ожидание спасительного и освобождающего сло­ва. Но, видимо, еще не настало время, чтобы оно могло быть услышано. Но время придет; и эта Пасха есть, пожалуй, одна из последних больших возможностей подготовить себя к нашей будущей

великой задаче. Желаю тебе, чтобы ты мог пора­доваться этому, несмотря на выпавшие на твою долю лишения. Прощай, я должен заканчивать письмо...

Вербное воскресенье, 2.4.44 

Если уж и Пасха пройдет, а мы так и не смо­жем попасть домой и повидаться, то надежду на это я все-таки откладываю не далее, чем на Трои­цу. Что ты думаешь на этот счет? У вас, наверное, сейчас роскошная весна...

Можешь себе представить, благодаря чистой случайности я вдруг опять занялся графологией и получаю от этого массу удовольствия; сейчас я штудирую Клагеса. Но почерками родственни­ков я не занимаюсь, здесь достаточно других ин­тересных материалов. Я все-таки убежден в наде­жности этого метода. Ты ведь помнишь, что, буду­чи совсем юным студентом, я настолько преуспел в этом, что мне самому стало неприятно, я и пре­кратил эти занятия,— тому уж 20 лет. Но теперь, когда я полагаю, что уже преодолел опасности психологии, меня тем не менее все это крайне ин­тересует и я с удовольствием поговорил бы с то­бой на эту тему. Если мне снова станет жуткова­то, я сразу же оставлю это. Могу представить, что ты тоже добился бы больших успехов; ведь здесь необходимы две вещи, из которых второй ты владеешь лучше, чем я: способность вчувство- вания и наблюдательность. Если тебе интересно, я кое-что напишу.

В толстенной (на 800 страниц) биографии Клопштока (Карл Киндт, 1941) я нашел впечат­ляющие выдержки из его драмы «Смерть Адама», в которой он изображает смерть первого челове­ка; уже хотя бы ода интересна, стиль мощный. Мне уже давно приходило в голову реаби­литировать Клопштока. Да, книжка меня захва­тила...

У меня есть очень подробная карта окрестно­стей Рима, и я часто рассматриваю ее, когда ду­маю о тебе; я могу представить, как ты уже при­вычно разъезжаешь по этим улицам, слышишь близкий шум войны и видишь с гор море...

11.4.44 

Я вообще-то хотел написать тебе в праздники; но из-за частых посещений у меня было меньше свободного времени, чем хотелось бы... Я ведь уже так привык к тишине одиночества, что спустя самое короткое время опять начинаю скучать по ней. Даже не могу себе представить, смог бы я проводить свои дни, как это было раньше и как ты вынужден жить теперь... Я, правда, тоскую по хорошей беседе, а пустая болтовня ужасно дей­ствует мне на нервы...

Как ты провел Пасху? Был ли в Риме? Как ты справился с тоской по дому? Я думаю, что в твоем положении это даже труднее, чем в моем, потому что дело ведь не в отвлечении и рассеянии. Ведь для того, чтобы разобраться в себе, необхо­дим весь набор последних истин, а для этого ну- ясно много времени наедине с самим собой. Я об­наружил, что первые теплые весенние дни что-то надорвали во мне; у тебя будет то же самое. Когда природа снова возвращается к себе, а подлинная жизнь и исторически сложившиеся общности, в которых мы живем, пребывают в состоянии не- разрядившегося напряжения, мы этот раскол вос­принимаем особенно остро; с другой стороны, это не что иное, как тоска, и, возможно, даже неплохо, что мы ощущаем ее с такой силой. Про себя, во всяком случае, должен сказать, что я многие, мно­гие годы прожил хотя и не без целей, задач и на­дежд, в которые можно было уйти с головой, но личной тоски я не знал, а из-за этого, возможно, прежде времени и состарился. В результате этого все стало чересчур «деловитым»; цели и задачи есть сегодня почти у всех людей, все приобрело неслыханно деловитый, вещный характер, но кто может позволить себе в наши дни сильное личное чувство, настоящую тоску, кто прилагает усилия, кто тратит свою энергию для того, чтобы выно­сить в себе тоску, переработать ее и воспользова­ться ее плодами? Пара сентиментальных шляге­ров с их наигранной наивностью и пустым прими­тивом— вот жалкие остатки и предел того, что человек еще соглашается взять на себя из области душевных переживаний; просто дрожь берет от этой внутренней опустошенности и нищеты. Мы же, напротив, будем радоваться, если на нас нава­лится что-нибудь потяжелее, а на причиняемую этим боль станем смотреть как на богатство. Вы­сокое напряжение вызывает сильные искры (или это с точки зрения физики не так? Тогда сам дай правильный образ!).

Я издавна питаю особую любовь к периоду между Пасхой и Вознесением. И здесь все связано с высокими напряжениями. Смогли бы люди переносить земные напряжения, если бы не ведали о напряжении между Небом и Землей? С тобой ли «Новая песнь»? Я хорошо помню, как мы с тобой открыли для себя песнопения на Вознесение, и среди них то, которое я до сегодняшнего дня люблю больше всего: «И этот день воспомним мы...» Кстати, в этом году исполняется десять лет с тех пор, как мы познакомились. Это солидный промежуток времени; а прошлый год был прожит едва ли с меньшей интенсивностью, чем все пре­дыдущие из нашей vita communis.

...У меня такое предчувствие, что мы оба — т. е. ты и я — возвратимся домой вместе. Мне бы­ло сказано, что пока я не должен настраиваться на изменение моего нынешнего статуса, и все это по­сле того, как каждые две недели меня кормили все новыми и новыми обещаниями. Я не могу считать это ни правильным, ни умным и составил на этот счет собственное мнение, о чем мне так бы хоте­лось побеседовать с тобой, но я вынужден счита­ться с действительностью и настроить себя на то, что я со своими взглядами успеха иметь не смогу. Вообще говоря, я надеюсь на Троицу!

Вчера я слышал, как кто-то сказал, что послед­ние годы для него потеряны напрасно. Я очень рад, что у меня еще никогда не было такого ощу­щения; я еще ни разу не жалел о своем решении ле­т0м 1939 года и, напротив, считаю, что моя жИЗнь — как ни странно это звучит — текла прямо, никуда не отклоняясь, во всяком случае, что ка­сается внешнего ее течения. Это было непрерыв­ное обогащение опытом, за что мне остается то­лько благодарить. Если бы мое теперешнее поло­жение оказалось завершением моей жизни, то у это­го был бы свой смысл, который мне, как кажет­ся, был бы понятен; с другой стороны, все это также могло бы быть основательной подготовкой для нового начала, которое было бы связано с мирным временем и новыми задачами... Ну, хва­тит на сегодня; мне еще нужно провести один гра­фологический анализ; я занимаюсь этим в те часы, когда не в состоянии работать по-настоящему. Письмо вышло несколько сумбурным, поскольку во время писания меня постоянно прерывали...

22.4.44 

...Хотя ты пишешь, что этот период многое значил для моей основной работы и что ты с не­терпением ждешь того часа, когда я смогу все рассказать тебе, ты не должен строить никаких иллюзий относительно меня. Я, конечно, обога­тил свои знания, но не могу сказать, что сильно изменился. Есть люди, которые меняются, и та­кие, которые едва ли могут перемениться. Думаю, что я никогда сильно не менялся, разве только по­сле первых поездок за границу и от первого созна­тельного впечатления, произведенного на меня личностью папы. Тогда произошел поворот от фраз к реальности. Я, кстати, считаю, что ты тоже не меняешься. Развитие — это нечто иное. Надо сказать, что в нашей жизни не было никаких пере­ломных моментов. Разумеется, мы самостоятель­но и осознанно порвали с какими-то вещами, но и это опять совсем другое. Переломным момен­том в пассивном смысле, наверное, не станет и тот период, который мы оба сейчас переживаем. Пре­жде я иногда мечтал о таком переломе. Сегодня же думаю об этом иначе. Неразрывная связь со своим прошлым — это ведь тоже великий дар. У Павла есть как 1 Тим 1, 13, так и 2 Тим 1, За. Я часто поражаюсь, насколько мало — в отличие от почти всех здешних — я копаюсь в своих про­шлых ошибках и пр., в том числе не донимаю себя мыслью, что если бы я то-то и то-то сделал по- другому, то многое сегодня сложилось бы иначе. Это меня совершенно не мучает. Мне все пред­ставляется единственно необходимым, прямоли­нейным, сужденным высшим Промыслом. А у тебя тоже так?

В последнее время меня много занимал во­прос, чем объясняется то, что обычно называют притуплением чувств после длительных тяжелых переживаний. Когда я вспоминаю о том, что было год назад, это бросается мне в глаза. Те же самые вещи я вижу в ином свете. Меня не вполне устраивает ответ, что это моя врожден­ная защитная реакция; более того, я полагаю, что здесь речь идет о более ясном, более тре­звом осознании ограниченности собственных за­дач и возможностей, в результате чего становится реальной подлинная любовь к ближнему. Пока фантазия подстегивается и пребывает в состоянии возбуждения, любовь к ближнему остается чем-то смутным и отвлеченным. Сегодня я в состоянии спокойнее смотреть на людей с их заботами и по­требностью в помощи и тем самым могу лучше служить им. Вместо притупления чувств я скорее говорил бы о прояснении; но, конечно, всегда стоит задача — превратить одно в другое. Однако я думаю, что в таких ситуациях не следует корить себя за то, что с течением времени ощущения уже не такие горячие и напряженные. Тем не менее ни­когда нельзя забывать об опасности упустить из виду целое, и даже в случае прояснения сильные ощущения должны сохраняться. Может ли этот опыт помочь и тебе в чем-либо?

В чем же причина того, что некоторые дни без всякой видимой причины переносятся с гораздо большим трудом, чем другие? Может, это боль роста? Или искушения? Когда же это проходит, то мир внезапно предстает в ином свете.

Недавно я слушал по радио сцену с ангелами из «Палестрины» и вспомнил Мюнхен. Эта сцена была единственной, которая мне особенно понра­вилась. Здесь есть ярый поклонник «Палестрины», который не может понять, что произведение мне ничего не говорит, и был в полном восторге, узнав, что сцену с ангелами я все-таки оценил.

После долгого бесплодного периода я чув­ствую, что с приближающейся весной у меня ро­дилась потребность в творчестве. В следующий раз расскажу тебе об этом. А пока будь здоров и бодр. Несмотря ни на что, я все-таки надеюсь на скорую радостную встречу.

30.4.44 

Вот прошел и еще один месяц — у тебя тоже время летит так бешено, как у меня? Я часто сам поражаюсь этому — но скоро ли настанет тот ме­сяц, когда мы сможем увидеться? Столь сильно во мне ощущение того, что каждый день приносит в мир великие события и может изменить всю на­шу частную жизнь, что я охотно писал бы тебе го­раздо чаще, хотя бы потому, что не знаешь, как долго продлится такая возможность, а прежде всего потому, что хочется делиться друг с другом как можно чаще и как можно дольше. Я, между прочим, глубоко убежден в том, что еще до того, как ты получишь это письмо, на всех фронтах произог /т \ лающие события. В эти недели на­до будет сохранять в душе особую твердость, и я желаю тебе этого. Нужно мысленно подготови­ться ко всему, чтобы уже ничто не смогло нас устрашить. Глядя вперед, я бы хотел процитиро­вать библейское 6еГ, и я ощущаю нечто вроде упо­минаемого в 1 Петр 1, 12 ангельского «любопыт­ства», как Бог станет теперь распутывать то, что кажется абсолютно неразрешимым. Думаю, что теперь настало время, когда Бог возьмется за де­ло, а мы, несмотря на всю нашу внешнюю и вну­треннюю причастность, сможем воспринять это лишь с величайшей потрясенностью и благогове­нием. Каким-то образом станет явной — для того, кто вообще способен видеть,— правдивость слов Пс 57,126 и 9, 20 сл.; а слова Иеремии (45, 5) нам придется повторять изо дня в день. Пережить это время в разлуке для тебя еще трудней, чем для меня; поэтому я буду усиленно думать о тебе и де­лаю это уже сейчас.

Мне казалось, что было бы хорошо для нас обоих, если бы мы смогли быть в этот период вместе, поддерживая друг друга. Но, пожалуй, да­же «лучше», что это не так, что каждый должен пробиваться в одиночку. Мне очень тяжело, что я сейчас ни в чем не могу тебе помочь, за исключе­нием того, что я действительно каждое утро и каждый вечер при чтении Библии, да часто еще и на дню думаю о тебе. Обо мне ты можешь не беспокоиться; у меня на удивление все в порядке, ты был бы поражен, если бы навестил меня. Здеш­ние обитатели говорят мне то и дело — а это мне, как видишь, очень льстит,— что я «излучаю такое спокойствие» и что я «всегда такой веселый»; так что мои собственные, временами противополо­жные этому наблюдения над собой, по-видимому, беспочвенны (во что я, надо сказать, совершенно не верю!). Тебя удивили или, возможно, обеспо­коили бы разве что мои теологические идеи и вы­воды из них, и вот здесь мне тебя по-настоящему недостает; ведь я просто не представляю, с кем бы я еще мог поговорить об этом, чтобы кое-что про­яснить. Что меня постоянно занимает, так это во­прос, чем для нас сегодня является христианство и кем — Христос? Время, когда людям все можно было высказать словами (будь то теологические рассуждения или благочестивые речи), давно ми­новало; то же относится ко временам интереса ко внутреннему миру человека и к совести, а это зна­чит, и ко времени религии вообще. Мы прибли­жаемся к абсолютно безрелигиозному периоду; люди уже могут просто быть нерелигиозными. Те же, кто честно называет себя «религиозными», не практикуют религии никоим образом; возможно, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские возвещение и теоло­гия, насчитывающие 1900 лет, опираются на «априорную религиозность» людей. «Христиан­ство» всегда было одной из форм (вероятно, истинной формой) «религии». Если же в один пре­красный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это была временная, исторически обусловленная форма самовыраже­ния человека, если, таким образом, люди в самом деле станут радикально безрелигиозными — а я думаю, что в большей или меньшей степени это уже имеет место (по какой, например, причине эта война, в отличие от всех предыдущих, не вызы­вает «религиозной» реакции?),— что это будет значить для «христианства»? У всего нашего те­перешнего «христианства» будет выбита почва из- под ног, и нам останется довольствоваться в «ре­лигии» лишь несколькими «последними рыцаря­ми» или кучкой интеллектуальных лжецов. Мо­жно ли считать их немногими избранниками? Должны ли мы со всем пылом, раздражением или возмущением бросаться именно на эту сомните­льную группку людей, чтобы сбыть им наш то­вар? Должны ли мы накидываться на кучку не­счастных в минуту их слабости и, так сказать, «ре­лигиозно» насиловать их? Если же мы не хотим этого, если мы в конце концов даже западную форму христианства могли бы расценить лишь как предварительную стадию всеобщей безрели- гиозности, то какая ситуация создается тогда для нас, для церкви? Как может Христос стать Госпо­дом и для нерелигиозных людей? Существуют ли безрелигиозные христиане? Если религия пред­ставляет собой лишь внешнюю оболочку хри­стианства (да и эта оболочка в разные времена выглядела совершенно по-разному), что же такое тогда безрелигиозное христианство? Барт, един­ственный, кто начал размышлять в этом направ­лении, все-таки не реализовал и не продумал эти идеи, но пришел к позитивистскому пониманию откровения, причем это понимание в основном не вышло за пределы реставрации прежнего подхо­да. Для безрелигиозного рабочего или вообще для человека здесь ничего не решено. Вопросы же, которые ждут ответа, таковы: что означают цер­ковь, община, проповедь, литургия, христианская жизнь в безрелигиозном мире? Как мы можем гово­рить о Боге — без религии, т. е. без обусловленных временем предпосылок метафизики, душевной жизни человека и т. д., и т. п.? Как можем мы гово­рить (или, может быть, об этом даже нельзя «го­ворить» как прежде) «мирским» языком о «Боге», как можем мы быть «мирскими и безрелигиозны­ми» христианами, как мы можем быть эк-клесией, вы-званными, не считая себя избранниками в ре­лигиозном плане, а относя себя всецело к миру? Тогда Христос уже больше не предмет религии, а нечто иное, действительно Господь мира. Но что это означает? Что в атмосфере безрелигиозно- сти означают культ и молитва? Приобретает ли здесь эзотеризм или различение (ты ведь знаешь о нем у меня) предпоследнего и последнего новую значимость?

На сегодня я должен заканчивать, т. к. письмо сейчас уйдет. Через два дня я напишу тебе по это­му поводу больше. Надеюсь, ты примерно пони­маешь, что я имею в виду; думаю, тебе не скучно. Прощай пока! Нелегко писать все время, не слы­ша отклика; ты должен простить меня, если пись­ма получаются чересчур монологичными!

Я могу еще кое-что приписать.

Проблема, с которой имел дело Павел,— является ли лбриоцт) условием для оправдания,— сегодня, на мой взгляд, соответствует пробле­ме— является ли религия условием спасения. И свобода от ябриоцг) подразумевает также сво­боду от религии. Я часто спрашиваю себя, почему «христианский инстинкт» часто влечет меня боль­ше к нерелигиозным людям, чем к религиозным, и не потому, что я преследую миссионерские цели, а просто «как брата». Если я в кругу религиозных людей часто стесняюсь произносить имя Бога — ибо оно, как. мне кажется, звучит здесь несколько фальшиво, и я сам кажусь себе не вполне честным (хуже всего, если кто-нибудь начинает употре­блять религиозную терминологию, тут уж я со­всем немею, и мне становится как-то неуютно й душно),— то перед людьми нерелигиозными я могу от случая к случаю вполне спокойно и есте­ственно произносить Божие имя. Религиозные люди говорят о Боге, когда человеческое позна­ние (иногда просто по причине лености мысли) дошло до предела или когда человеческие силы пасуют; причем это всегда deus ex machina — они призывают его либо для мнимого разрешения не­разрешимых проблем, либо как силу перед лицом человеческого бессилия, т.е. всегда эксплуатируя человеческие слабости или пребывая на пределе человеческих сил; это длится до тех пор, пока че­ловек своими усилиями не раздвинет границы чуть подальше, и тогда Бог — как deus ex machi­na— станет излишним. Разговоры о человеческих пределах стали вызывать у меня сомнения (яв­ляются ли подлинной границей сама смерть се­годня, когда люди ее почти не боятся, и грех, ко­торый люди едва ли уже понимают?), мне всегда кажется, что мы боязливо пытаемся оставить этим пространство для Бога; я же хочу говорить о Боге не на пределах человеческого, а в средото­чии его, не в слабостях, а в силе, короче, не перед лицом смерти и вины, а в жизни, перед лицом че­ловеческой доброты. Думаю, что на пределах луч­ше молчать и оставлять неразрешимое неразре­шимым. Вера в воскресение не есть «разрешение» проблемы смерти. «Запредельность» Бога — это не запредельность нашей способности познания! Гносеологическая трансцендентность не имеет ни­какого отношения к трансцендентности Бога. Бог трансцендентен посреди нашей жизни. Церковь стоит не там, где кончаются человеческие возмо­жности, не на околице, но посреди села. Вот это соответствует Ветхому Завету, а мы еще слишком мало читаем Новый Завет в этом смысле, с точки зрения Ветхого Завета. Как выглядит это безрели­гиозное христианство, какой облик оно примет,— об этом я много теперь размышляю и скоро напи­шу тебе побольше. Может быть, здесь, между Во­стоком и Западом, именно нам предстоит решить важную задачу. Ну, а теперь я на самом деле дол­жен заканчивать. Как было бы прекрасно услы­шать словечко от тебя по поводу всего. Для меня это действительно значит очень много, больше, чем ты можешь предположить.

Кстати, прочитай при случае Притч 22, 11.12. Вот крепкий засов против любой попытки благо­честиво замаскированного бегства.

5.5.44 

Хотя я и надеюсь, что мое письмо было тебе уже переслано в место прохождения отпуска (ко­торый, в конце концов, должен же начаться)... и в результате устарело, но сейчас все так ненаде­жно, и длительный опыт показывает, что скорее всего так будет продолжаться и далее, без каких- либо изменений в ближайшее время; так что мне все-таки хочется написать... У меня как с субъек­тивной, так и с объективной точек зрения все, на­до сказать, благополучно, но вопрос о времени продолжает оставаться открытым. Однако все хо­рошие вещи происходят внезапно, и вот этого я жду и сильно надеюсь...

Еще несколько слов по поводу «безрелигио- зности». Ты, видимо, помнишь статью Бультман- На о «демифологизации» Нового Завета? Сегод­ня я бы сказал об этом, что он зашел не «сли­шком далеко», как считает большинство, но недо­статочно далеко. Проблематичны не только «ми­фологические» понятия вроде «чуда», «вознесе­ния» и т. д. (которые, однако, принципиально не­отделимы от понятий «Бог», «вера» и пр.!), но вообще все «религиозные» понятия. Нельзя разде­лять «Бога» и «чудо» (на чем настаивает Бульт- манн), но нужно суметь возвещать и интерпрети­ровать и то и другое «не-религиозно». Бультман- новский подход в конечном счете либерален (т. е. он сужает Евангелие), тогда как я стремлюсь мы­слить теологически. Но что же понимать под «ре­лигиозной интерпретацией»?

Это означает, на мой взгляд, рассуждать, с од­ной стороны, метафизически, а с другой — индивидуалистически. Ни то, ни другое не затра­гивает ни библейской вести, ни современного че­ловека. Разве все мы практически не утратили ин­дивидуалистического интереса к личному спасе­нию души? Разве не создается у нас впечатление, что есть вещи более важные, чем этот вопрос (на­верное, не «чем это дело», а все-таки «чем этот во- прос»\1)! Я знаю, что это звучит довольно страш­но. Но разве в принципе это не соответствует Би­блии? Ставится ли в Ветхом Завете вообще вопрос о спасении души? Не образуют ли средоточие все­

го праведность Божия и Царство Божие на земле? И разве суть Рим 3, 24 сл. заключается в индиви­дуалистическом учении о спасении, а не в том, что один Бог праведен? Ведь речь-то идет не о поту­стороннем, а об этом мире, в том виде, как он со­здается, сохраняется, объемлется законами, при­миряется и обновляется. То, что сверх этого мира, стремится в Евангелии стать чем-то для этого ми­ра; и я понимаю это не в антропоцентрическом смысле либеральной, мистической, пиетистской, этической теологии, но в библейском смысле, явленном в миротворении и боговоплощении, в крестной смерти и воскресении Иисуса Христа.

и Барт был первым теологом, начавшим крити­ку религии (и в этом его великая заслуга), но на место религии он поставил позитивизм открове­ния, допускающий две возможности: «клюй, птич­ка, или подыхай»; будь то рождение от Девы, Троица или что-либо еще, все является равнозна­чимой и равнонеобходимой частью целого, кото­рое должно заглатываться целиком или вообще отвергаться. Это не в духе Библии. Существуют ступени познания и ступени значимости; то есть необходимо восстановить институт посвященных, с помощью которого тайны христианской веры защищаются от профанации. Позитивистское уче­ние об откровении чересчур упрощает дело, уста­навливая в конечном итоге закон веры и расчле­няя то, что для нас есть единый дар (через вочело­вечение Христа!). На месте религии оказывается теперь церковь — это само по себе отвечает духу Библии, но мир в известной степени оказывается

206

самодостаточным и предоставленным самому се­бе, и в этом ошибка.

В последнее время я размышляю о том, как следует «мирским образом» (в ветхозаветном смысле и в смысле Ин 1, 14) переинтерпретиро­вать понятия «покаяние», «вера», «оправдание», «второе рождение», «освящение». Я потом напи­шу тебе об этом.

Прости меня, что я до сих пор писал гебе готи­ческой скорописью, как я обычно делаю, когда пи­шу для себя; кроме того, возможно, что все напи­санное предназначалось более для собственного уяснения, чем для поучения. Я не собираюсь бес­покоить тебя различными проблемами, ведь у тебя наверняка нет времени разбираться в них, и они тебя только мучают; но я не могу иначе, не могу не делиться с тобой своими мыслями, хотя бы потому, что мне самому в результате этого они становятся яснее. Если же для тебя сейчас не­подходящий момент, скажи.

Завтра — Cantate, и я, думая о тебе, буду пере­бирать многие приятные воспоминания...

Прощай! Наберись, как и мы, терпения и будь здоров!

6.5.44 

...Об «эгоизме» христиан («самоотверженная любовь к себе») и т. п.— вскорости. Я думаю, что мы здесь придерживаемся одного мнения. Избы­ток альтруизма действует угнетающе и предъяв­ляет слишком высокие требования! «Эгоизм» мо­жет быть более самоотверженным и непритязате­льным!

С ant ate

Только что прослушал прекрасный утренний концерт — Регер, Гуго Дистлер, это было хорошее начало для воскресенья. Странное ощущение во­зникает, правда, когда посреди музыки вдруг слы­шишь: «К городу такому-то приближаются авиа­ционные соединения противника». Связь того и другого не очень ясна.

Ночью я размышлял о функциях тещи (свекро­ви)... Мне ясно, что она не несет воспитательных функций — да и откуда у нее право на это? Ее при­вилегия— получить взрослого сына (дочь) и при­нять это как обогащение для семьи, но не крити­ковать. Она может радоваться, глядя на своих де­тей, может помочь им делом и советом, если в них нуждаются, но тем не менее она совершенно от­странена от ответственности и воспитательной за­дачи в браке; это действительно привилегия. Я считаю, если теща (свекровь) видит, что ее сына (дочь) действительно любят... она должна только радоваться, а все остальное отодвинуть на задний план и, уж конечно, в первую очередь оставить всякие попытки изменить чей-нибудь характер!

Мало людей, которые умеют по достоинству оценить замкнутость...

Вот завыла сирена, потом еще раз... Да, снова было довольно жарко...

Если человек замкнут, то здесь очень важно, цщо он замкнул в себе, но важно и то, чтобы был к тому же и такой человек, перед которым можно было бы полностью раскрыться... Я думаю, что слишком много говорят о ревности тещ (свекро­вей); напротив, существует два вида любви — любовь матери и любовь жены, здесь-то и коре­нятся многие недоразумения. Надо, кстати, ска­зать, что зятю гораздо легче сохранять мир с те­щей, чем невестке уживаться со свекровью. И тем не менее в Библии есть уникальный пример такого рода отношений—Ноеминь и Руфь...

За последние дни я снова несколько раз был в городе ²¹ с весьма обнадеживающим результа­том. Но поскольку вопрос о времени остается не­решенным, я, честно говоря, утратил интерес к моему делу; часто я полностью забываю о нем на протяжении целой недели.

Довольно! Господь да сохранит тебя и нас всех.

9.5.44 

Надежда на скорый отпуск — это и для меня большая и радостная новость. Если в самом деле так случится, что вы через несколько дней... смо­жете крестить вашего ребенка, то мне бы хоте­лось, чтобы мысль о моем отсутствии никоим образом не омрачила вашей радости и особенно... не тяготила бы тебя. Я постараюсь что-нибудь написать вам ко дню крестин; вы ведь знаете, что я всеми своими мыслями буду с вами. Мне по- настоящему больно, что случилось невероятное, и я в этот день не смогу отпраздновать это собы­тие вместе с вами, но я уже вполне смирился. Ду­маю, что ничего бессмысленного со мной не про­изойдет и что для всех нас все это хорошо, даже ес­ли идет вразрез с нашими желаниями. В моем те­перешнем положении я вижу некую задачу и толь­ко надеюсь, что ее выполню. С точки зрения боль­шой цели все лишения и неисполнившиеся же­лания ничтожны. Что может быть недостойнее и извращеннее, если бы кто-нибудь именно в та­кой редкий и значительный миг радости, пережи­ваемый вами, попытался представить мою ны­нешнюю участь как несчастье. Это было бы про­тивно моему естеству и отняло бы уверенность, с какой я смотрю на свое положение. Как бы мы ни были благодарны за все личные радости, мы не имеем права ни на минуту упускать из виду те ве­ликие вещи, ради которых мы живем; от них дол­жен падать на ваши радости скорее особый свет, чем тень. Для меня было бы почти невыносимо думать, что мои теперешние переживания могут хоть в малейшей степени омрачить несколько не­дель вашей радости, за которые пришлось немало побороться. Только это было бы настоящей бе­дой, все прочее — нет. Что до меня, то мне дей­ствительно хотелось бы помочь вам в том, чтобы вы насладились этими весенними днями ... во всем их блеске и сиянии. Умоляю вас, только не думай­те, что вы что-то теряете из-за моего отсутствия. Напротив! А главное, не считайте, что я с усилием выдавливаю из себя эти слова ради вас, вовсе нет, 0яи выражают мою сердечную просьбу к вам, исполнение которой сделало бы меня по- настоящему веселым и счастливым. Если так слу­чится, что мы увидимся в эти дни, то это будет просто великолепно; но пожалуйста, не утруждай­те себя из-за меня ненужными заботами и беспо­койством (я еще очень хорошо помню день 23 де­кабря), и еще, не теряйте, прошу вас, лишнего дня только для того, чтобы передать что-либо для меня. Знаю, что вы делаете это с радостью, но это меня тяготило бы. Хотя если ваш отец смог бы вам выхлопотать свидание со мной тем же пу­тем, что и в декабре, то я был бы ему очень при­знателен.

Знаю, что по утрам при чтении библейских де­визов вы будете вспоминать обо мне, а я о вас, и меня очень радует, что вы теперь снова утром и вечером сможете вместе читать отрывок из Би­блии. Это очень важно для вас и в эти дни и на бу­дущее. Только не отравляйте предстоящие дни мыслями об их краткости и о неизбежной разлуке, не стройте слишком насыщенных планов, пусть лучше вас навещают, чем вы будете повсюду разъезжать, и наслаждайтесь в абсолютном покое каждым часом дня, как великим даром. Я лично считаю, что ближайшие недели принесут с собой такие значительные и неожиданные события, что в начале вашего отпуска никто просто еще не бу­дет знать, что случится в конце. Как бы эти собы­тия ни затрагивали наши судьбы, я вам все-таки желаю, чтобы вы из-за них не лишились покоя в дни вашей встречи. Как хорошо, что вы именно сейчас будете вместе и сможете сообща принять все решения.

Как бы я хотел крестить вашего мальчика. Но это несущественно. Прежде всего я пожелаю вам, чтобы вы в день крестин знали, что жизнь вашего ребенка и ваша собственная находятся в наде­жных руках, и уверенно смотрели в будущее. Вы сами будете выбирать крещальный текст? Если вы еще не подобрали его, то как вы отнесетесь к 2 Тим 2,1 или Притч 23,26 или 4,18 (последний я нашел только недавно, он мне очень нравится)?

Ну что ж, я не собираюсь как раз в начале ва­шей встречи загружать вас чтением такого длин­ного письма. Я, собственно, хотел передать вам свой привет и сказать, что радуюсь вместе с ва­ми! Как можно больше играйте хорошую музыку!

16.5.44 

Как я только что узнал, ты сообщил, что при­бываешь сегодня утром. Ты не представляешь се­бе, как я рад и какое облегчение испытываю от то­го, что ты сейчас уже, наверное, приехал. Здесь да­же я мог бы сказать о «провидении» и «исполне­нии молитвы», ты, наверное, тоже Слово ко крещению еще в работе. Как ты смотришь на Пс 89,14? Об Ис 8,12 я уже думал. Он только кажется мне слишком общим.

18.5.44 

Я хотел написать вам что-нибудь ко крести­нам... Посылаю письмо, чтобы показать, как си­льно я думаю о вас... Желаю вам, чтобы вы всегда с особой радостью вспоминали этот день и чтобы он помог вам наполнить вашу краткую встречу (надеюсь, что вскоре вы сможете постоянно быть вместе!) важным содержанием, которое оправдает себя и во время разлуки. Воспоминания бывают мучительные и укрепляющие. Этот день будет принадлежать к укрепляющим... Прошу вас, не огорчайтесь, думая обо мне. Для Мартина скоро стукнет седьмой год! Это все-таки совсем другое дело. Только что узнал о блестящей перспективе (сам я не верю в нее) — завтра увидеть тебя здесь. Так что сегодняшний день проведу в подготовке к завтрашней встрече. Кому только удалось доби­ться этого? Я ему искренне признателен!

19.5.44 

Не могу вам описать, как обрадовал меня ваш визит, а сама смелая затея — заявиться вдвоем — просто великолепна... Меня очень взволновали рассказы о твоих переживаниях за последнее время. Сегодня слишком спешу, чтобы углубля­ться в это. Желаю тебе прежде всего найти здесь внешний и внутренний покой, необходимый после таких беспокойных недель. Мне ужасно жаль, что вы здесь попали в воздушную тревогу, я вздохнул облегченно и был очень благодарен, когда узнал о вашем звонке (через коменданта). Вопрос о «смысле», надо сказать, часто бывает обремени­тельным; но не считаешь ли ты крайне важным уже то, чтобы по крайней мере знать, почему все это необходимо и почему нужно это переносить, хотя вопрос «для чего» весьма проблематичен; для меня здесь это стало яснее.

20.5.44 

...Ведь опасность всякой сильной любви со­стоит в том, что в ней, я бы сказал, утрачивается многоголосие жизни. Я вот что имею в виду: Бог и Его вечность требует любви от всего сердца, но не так, чтобы от этого страдала или слабла зем­ная любовь, а в некотором смысле подобно cantus firmus, по отношению к которому все остальные голоса жизни звучат в контрапункте; одна из этих контрапунктических тем (сохраняющих свою пол­ную самостоятельность, но тем не менее связан­ных с cantus firmus) и есть земная любовь; ведь да­же в Библию включена Песнь Песней, и нельзя представить себе более жаркой, более чувствен­ной, более страстной любви, чем та, о которой там говорится (ср. 7, 6); в самом деле хорошо, что эта книга есть в Библии, в пику всем тем, кто спе­цифику христианства видит в обуздании страстей (где, скажи, вообще можно встретить это обузда­ние в Ветхом Завете?). Где ясно, отчетливо звучит cantus firmus, там и может развиваться контра­пункт с такой силой, какая только возможна. Они «нераздельны и все-таки неслиянны»,— выражаясь слогом халкидонцев,— как в Христе его божественная и его человеческая природы. Может быть, полифония в музыке потому так близка и важна нам, что она является музыкаль­ным подобием этого христологического факта, а отсюда и нашей vita Christiana? Только вчера, по­сле свидания с вами я напал на эту мысль. Пони­маешь, что я имею в виду? Я бы попросил тебя, пусть cantus firmus звучит со всей явственностью, только тогда возникает полнокровное, цельное звучание, а контрапункт не остается внакладе, он не может разладиться, раствориться, он, несмо­тря ни на что, остается самим собой, цельным, са­моценным. Если человек оказывается в гуще этой полифонии, только тогда жизнь становится цель­ной; и вместе с тем он знает, что пока звучит can­tus firmus, ничего гибельного произойти не может. Вероятно, многое в эти дни, когда вы вместе, а возможно, и в предстоящие дни разлуки будет легче перенести. Прошу тебя не бойся разлуки и не относись с ненавистью к ней и к сопряженным с ней опасностям, если уж она должна наступить, но положись на cantus firmus.

Не знаю, правильно ли я сказал все это сейчас, такое говорят ведь довольно редко...

21.5.44 

Только что написал дату на письме, чтобы в мыслях пережить с вами вместе часы подготов­ки ко крещению и само крещение. В этот момент завыла сирена. И теперь я сижу в лазарете и на­деюсь, что вы хотя бы сегодня обойдетесь без воз­душного налета. Ну и времена! Ну и крестины! Ну и воспоминания для грядущих лет! Главное лишь в том, чтобы все эти впечатления были как бы от­ведены в нужные каналы души; тогда они прояс­няют человека, делают его упрямее, и это хорошо. В день таких крестин нельзя давать воли рассла­бляющим настроениям. Если Бог посреди опасно­стей воздушного налета дает прозвучать в креще­нии евангельскому призыву к Его Царству, то ста­новится удивительно ясно, что это за Царство и чего оно требует. Царство, которое сильнее опасностей и войн, Царство властной силы, Цар­ство, которое для одних означает вечный ужас и Суд, для других — вечную радость и справедли­вость, не Царство сердца, но Царство над землей и всем миром, не бренное, но вечное, Царство, са­мо пробивающее себе дорогу и призывающее лю­дей, готовящих ему путь, Царство, за которое стоит положить жизнь.

Только что опять начали стрелять, но кажется, сегодня будет не так тяжко. С каким удоволь­ствием я бы послушал через несколько часов твою проповедь... Сегодня утром, в 8 часов, я услы­шал— как замечательное начало дня — хо­ральную прелюдию на тему: «Все, что Бог тво­рит, есть благо»; я слушал ее, думая о вас... Давно не слышал органа, его звучание было для меня прибежищем, где можно укрыться...

Тебе ведь придется произнести сегодня застоль­ную речь и ты будешь думать обо мне. Очень хотелось бы узнать, что ты будешь говорить. Та- кйе слова редко говорятся друг другу, а потому время от времени испытываешь потребность в них. Понимаешь ли ты это? Может быть, это чувство обостряется здесь, когда отрезан от лю­дей; раньше все понималось само собой. Но еще и сейчас это так — несмотря ни на что!

Образ многоголосия не оставляет меня. Когда я сегодня несколько болезненно ощутил невозмо­жность быть с вами, я стал думать, что и боль и радость также относятся к полифонии всей жи­зни и могут сосуществовать независимо друг от друга-

Отбой тревоги. Я рад за вас.

На моем письменном столе стоят два велико­лепных букета сирени, которые мне принес один трогательный человек. Я вытащил фотоснимки, которые ты мне принес, и разглядываю младенца крещаемого... Он мне очень нравится, и если бы он мог получить кое-что из моих хороших телес­ных качеств, то я предложил бы ему, пожалуй, толь­ко мою нерасположенность к зубным и голов­ным болям, мои мышцы на ногах и мою чувстви­тельность к вкусовым ощущениям (хотя это, воз­можно, палка о двух концах). Остальное пусть он позаимствует у кого-нибудь другого... Впрочем, вместе с моим именем он получил то лучшее, чем я обладаю. Я всегда был доволен своим именем, а мальчиком даже гордился им. Но можете мне поверить, что я буду для него хорошим крестным и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Лучшего крестного ему не найти!..

Если ты, размышляя о войне, видишь только смерть, то ты, очевидно, недооцениваешь много­образия путей господних. Смертный час сужден человеку и найдет его везде, где бы он ни был. А мы должны быть готовы к этому. Но «Он знает тысячи способов избавить от смерти, Он питает и дает пищу в голодные времена». Не будем забы­вать об этом.

Снова тревога...

Письмо Нибуру ²² я еще напишу для тебя на всякий случай. А кроме того, надо договориться заранее о месте встречи: думаю, что позднее мы всегда сможем поддерживать связь через Н. и дядю Джорджа.

МЫСЛИ ПО ПОВОДУ КРЕЩЕНИЯ Д. В. Р. 

Май 1944 

С тебя начинается новое поколение в нашей се­мье. Ты, как старший, будешь идти впереди ново­го поколения; ты будешь владеть несравненным даром — возможностью солидную часть своей жизни прожить с третьим и четвертым поколения­ми, которые предшествуют тебе. Твой прадеду­шка сможет тебе еще рассказать о личных встре­чах с людьми, рожденными в XVIII веке, а т^.1 ког­да-нибудь, уже далеко за 2000 годом будешь для своих потомков живым мостом устного предания более чем за 250 лет — но все это sub conditione Ja- cobea, т.е. «если угодно будет Богу и живы бу­дем». Так что твое рождение предоставляет нам особый повод задуматься о течении времени и сделать попытку заглянуть в будущее.

Те три имени, которые ты носишь, напоми­нают о трех домах, с которыми неразрывно связа­на твоя жизнь в настоящем, и так должно остава­ться и впредь. Дом твоего дедушки по отцовской линии был домом сельского пастора. Простота и здоровье, сосредоточенная и разносторонняя духовная жизнь, радость по поводу незамыслова­тых жизненных благ, естественная и непринужден­ная общность жизни с народом и его трудом, спо­собность самому справляться с практической сто­роной жизни и скромность, основанная на вну­тренней удовлетворенности,— таковы непреходя­щие земные ценности, которые украшали дом се­льского пастора и которые ты встретишь в твоем отце. В любых ситуациях они послужат тебе про­чным фундаментом для совместной жизни с лю­дьми, для подлинного труда и для внутреннего счастья.

В родительском доме твоей мамы жили бюр­герские традиции городской культуры, сформиро­вавшие в ее носителях гордое сознание призвания к высокой ответственности за все, к напряженно­му духовному труду и лидерству, а также вошед­шее в плоть и кровь чувство долга — быть храни­телем великого исторического и духовного насле­дия. Эти традиции привьют тебе еще до того, как ты осознаешь это, тот образ мышления и поведе­ния, который ты не сможешь утратить, не изме­нив ему.

Тебя, как решили твои родители, назвали по имени двоюродного деда, пастора и доброго при­ятеля твоего отца; сейчас он делит судьбу многих других честных немцев и евангелических хри­стиан, а потому мог лишь заочно присутствовать на свадьбе твоих родителей, переживать твое ро­ждение и крестины, но, несмотря на это, он с уве­ренностью и радостными надеждами смотрит в твое будущее. Он прилагает все силы, чтобы всюду сохранять верность духу (как он его пони­мает), живущему в доме твоих родителей, деду­шки и бабушки. Как доброе предзнаменование для тебя он рассматривает тот факт, что твои ро­дители познакомились в этом доме, и желает тебе в свое время сознательно и благодарно вобрать в себя силу, заключенную в традициях этого дома.

Прежде чем ты станешь большим, старый па­сторский дом, как и городской дом, станут до­стоянием прошлого. Но прежний дух после перио­да его забвения и его действительной слабости, после периода отстраненности и внутренней пере­стройки, укрепления и выздоровления, даст жизнь новым формам. Корни, глубоко уходящие в почву прошлого, делают жизнь труднее, но зато и бога­че, полнокровнее. В человеческой жизни заложены такие фундаментальные истины, к которым она рано или поздно непременно возвращается. Поэтому мы не имеем права спешить, нам необ­ходимо умение ждать. «Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3,15),— как говорит об этом Библия.

В надвигающиеся годы перемен будет вели­чайшим даром знать, что ты имеешь прибежище в добром родительском доме. Он станет крепкой стеной, охраняющей от внешних и внутренних опасностей. Пройдут времена, когда дети из са­момнения расставались с родителями. Дети будут ощущать потребность вернуться под родитель­ский кров, там будут они искать приюта, совета, тишины и ясности. На твое счастье, родители твои по собственному опыту знают, что такое родите­льский дом в бурные времена. Посреди всеобщего духовного обнищания ты найдешь в отчем доме сокровищницу духовных ценностей, источник ду­ховных импульсов; музыка, которую любят и по­нимают твои родители, поможет тебе в минуты смятения обрести ясность и чистоту души и чувств и сохранить основной тон радости посре­ди печали и забот; твои родители научат тебя с ранних лет собственными руками справляться с практическими проблемами и не гнушаться ни­какого умения; в твоем родном доме ты не встре­тишь громкоголосого и многословного благоче­стия, но родители научат тебя молитве, а глав­ное— страху Божию и исполнению воли Иисуса Христа. «Сын мой! храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою. Когда ты пойдешь, они будут руководить тебя; когда ляжешь спать, будут охранять тебя; когда пробудишься, будут беседовать с тобою» (Притч 6,20—22). «Ныне пришло спасение дому сему» (Лк 19,9).

Я бы пожелал тебе, чтобы ты рос за городом; но край этот будет уже не таким, каким он был в то время, когда там рос твой отец. Города- гиганты, от которых люди ждали всей пол­ноты жизни и наслаждений и в которые они стекались как на праздник, притянули к себе смерть и погибель со всеми мыслимыми ужасами, и женщины с детьми покинули их, спасаясь бег­ством, как от чумы. Похоже, что время сверхгоро­дов на нашем континенте кончилось. Если верить Библии, основателем городов-гигантов был Каин. Может так случиться, что в будущем сохра­нится несколько мировых метрополий, но, во всяком случае, их блеск, каким бы соблазнитель­ным он ни был, будет таить в себе что-то жуткое для европейца. Великий исход из городов озна­чает, с другой стороны, полное преображение се­льской местности. Тишина и уединенность сель­ской жизни уже сильно пострадали из-за рддио, автомобиля и, телефона, а также из-за рационали­зации почти всех сфер жизни. Если же теперь мил­лионы людей, уже не способных отойти от темпа и привычек городской жизни, перебираются за го­род, если целые промышленные отрасли были переброшены в сельские районы, то превращение сельского края в городской будет прогрессиро­вать, в результате чего коренным образом изме­нится структура сельской жизни. Той деревни, ко­торую можно было увидеть еще лет 30 тому на­зад, уже нет, как нет уже идиллических островов в южных морях. Найти их, как бы ни велика была тоска людей по спокойствию и одиночеству, будет нелегко. И все-таки полезно в наши дни иметь под ногами клочок земли, дающий силы для нового непритязательного труда и отдыха. «Великое при­обретение— быть благочестивым и довольным. ...Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим 6, 6.8). «Нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, дабы пресы­тившись я не отрекся от Тебя и не сказал: «кто Го­сподь?» и чтоб обеднев не стал красть и упо­треблять имя Бога моего всуе» (Притч 30,8.9). «Беги­те из среды Вавилона и спасайте каждый душу свою, чтобы не погибнуть от беззакония его, ...оставьте его, и пойдем каждый в свою землю» (Иер 51, 6.9).

Мы выросли, опираясь на опыт наших родите­лей и предков, который учил, что человек может и должен сам планировать, строить, формировать свою жизнь, что существует жизненная цель, ко­торую человек должен положить себе и к которой должен стремиться, не жалея данных ему на это сил. Но наш опыт учит, что мы не в состоянии строить планов даже на ближайший день, что по­строенное за день легко может быть разрушено за ночь, а жизнь наша, в отличие от жизни наших ро­дителей, стала аморфной или же фрагментарной. Но, несмотря на это, я могу сказать, что не хотел бы жить ни в какое другое время, пусть текущее и растаптывает наше внешнее счастье. Яснее, чем в какие-либо другие времена, мы познаем, что мир — в гневных и милостивых руках Божиих. У Иеремии сказано: «Так говорит Господь: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искоре­ню,— всю эту землю. А ты просишь себе велико­го: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пой­дешь» (Иер 45, 4—5). Если мы из катастрофы, по­глотившей жизненные блага, сможем вынести не­вредимыми наши живые души, то мы должны быть этим довольны. Если сам Творец разрушает свое произведение, имеем ли мы право сетовать на разрушение плодов нашего труда? Наше поко­ление не призвано еще раз «возжаждать великих дел», его задача — спасти наши души из хаоса, со­хранить их и увидеть в них то единственное, что мы выносим из горящего дома. «Храни свое серд­це пуще всего, ибо из него исходит жизнь» (Притч 4, 23). Нам предстоит не столько строить нашу жизнь, сколько переносить ее, нам предстоит не планировать, а надеяться, не шагать вперед, а тер­пеливо выжидать. Но мы стремимся сохранить душу вам, молодому, только явившемуся на свет поколению, а уже силами этой души вы должны будете планировать, строить, организовывать ва­шу новую, лучшую жизнь.

Мы слишком долго жили, полагаясь на возмо­жность настолько обеспечивать любое дело взве­шиванием всех вариантов, что потом оно осу­ществляется уже само собой. Позднее мы узнали, что у истоков дела лежит не мысль, а готовность взять на себя ответственность. Мысли и поступки вступят для вас в новые отношения. Вы станете обдумывать лишь то, за что вы сможете взять от­ветственность, совершая поступок. У нас мышле­ние было во многих отношениях роскошью, кото­рой пользовались сторонние наблюдатели, у вас оно будет поставлено целиком на службу делу. «Не те войдут в Царство Небесное, кто взывает ко Мне: Господи, Господи!, а те, кто выполняют во­лю Отца Моего Небесного»,— говорил Иисус (Мф 7,21).

Боль была по преимуществу чуждым элемен­том в нашей жизни. Как можно меньше боли,— вот какого правила мы бессознательно придер­живались в нашей жизни. Тонко разграниченное восприятие, интенсивное переживание собствен­ной и чужой боли — это и сила и слабость нашего жизненного уклада. Вашему поколению суждено с самого начала быть тверже и ближе к жизни бла­годаря необходимости выносить лишения и боль и пройти тяжелые испытания вашего терпения! «Благо человеку, когда он несет иго в юности своей» (Плач Иер 3,27).

Мы думали, что с помощью разума и права сможем утвердиться в жизни, а там, где и то и другое подводили нас, мы ощущали наши воз­можности исчерпанными. Мы постоянно переоце­нивали значение разума и справедливости в ходе истории. Вы же, растущие во время мировой вой­ны, которой не хотят 90 процентов всех людей и для которой все-таки жертвуют имением и жи­знью, с детства узнаете, что мир определяют си­лы, против которых разум бессилен. А потому вы более трезво и с большим успехом поспорите с этими силами. В нашей жизни «враг» по суще­ству не был какой-то реальностью. Вы знаете, что у вас есть враги и друзья, и знаете, что означает в жизни и враг и друг. Вы с детства усваиваете чу­ждые нам формы борьбы против врага, а также абсолютное доверие к другу. «Не определено ли человеку на земле пребывать в брани?» (Иов 7, 1) «Благословен Господь, твердыня моя, научаю­щий руки мои битве и персты мои — брани, ми­лость моя и ограждение мое, прибежище мое и Из­бавитель мой, щит мой,— и я на Него уповаю» (Пс 143, 1.2). «От верного друга больше любви и поддержки, чем от брата» (Притч 18, 24).

Идем ли мы навстречу эпохе колоссальных ор­ганизаций и коллективов, или же исполнится меч­та великого множества людей о малых, обозри­мых, личных связях? Но может быть, то и дру­гое не исключает друг друга? Не логично ли, что именно всемирные организации с их крупной сет­кой структур предоставляют больше простран­ства для личной жизни? Аналогично дело обстоит с вопросом, движемся ли мы к периоду отбора лучших, т. е. к укладу, основанному на аристокра­тическом принципе, или же к эпохе единообразия всех условий внешней и внутренней жизни челове­ка? Сможет ли чувство качества, пронизывающее сегодня все социальные слои (несмотря на силь­ную тенденцию к унификации всех материальных и духовных условий жизни среди людей), ото­брать таких людей, наделенных чувством спра­ведливости, энергичных и смелых, которым будет доверено право и на сильную власть. Мы сможем спокойно, с сознанием исторической справедливо­сти, отречься от наших привилегий. Пусть про­изойдут такие события, создадутся такие обстоя­тельства, которые не будут укладываться в рамки наших желаний и прав. Тогда наша жизненная си­ла проявится не в ожесточенной и бесплодной гор­дыне, а в сознательном приятии божественного Суда и в искреннем и самоотверженном участии во всем, в том числе и в страданиях наших согра­ждан. «Народ же, который подклонит выю свою под ярмо царя Вавилонского и станет служить ему, Я оставлю на земле своей, говорит Господь, и он будет возделывать ее и жить на ней» (Иер 27, 11). «Заботьтесь о благосостоянии города, в кото­рый я переселил вас, и молитесь за него Господу» (Иер 29, 7). «Пойди, народ мой, войди в покои твои и запри за собой двери твои, укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев» (Ис 26, 20). «Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благо­воление Его; вечером водворяется плач, а на утро радость» (Пс 29, 6).

Сегодня в крещении ты станешь христиани­ном. Над тобой произнесут все великие древние слова христианского возвещения; на тебе будет исполнено повеление Иисуса Христа крестить на­роды, а ты ничего из этого не поймешь. Но мы са­ми снова отброшены к начаткам понимания. Что означает искупление и спасение, второе рождение и Святой Дух, любовь к врагам, крест и воскресе­ние, жизнь во Христе и следование Христу — все это настолько тяжело, настолько далеко от нас, что мы едва осмеливаемся говорить об этом. В дошедших до нас словах и обряде мы угады­ваем нечто абсолютно новое, все преображающее, но постичь его и выразить не в силах. В этом наша собственная вина. Наша церковь, боровшаяся в эти годы только за свое самосохранение (как будто она и есть самоцель), не в состоянии быть носительницей исцеляющего и спасительного сло- pa для людей и мира. А потому прежние слова утратили свою силу и умолкли, и наше христиан­ское бытие сегодня проявляется лишь в двух ве­щах: в молитве и в делах праведности среди людей. Все мышление, все слова и все организационные принципы в христианской жизни должны заново родиться из этой молитвы, из этих дел. К тому времени, когда ты вырастешь, облик церкви силь­но изменится. Переплавка еще не закончилась, и всякая новая попытка организационно усилить руководство приводит лишь к отсрочке его обра­щения и очищения. Не наше дело предсказывать день,— а такой день настанет,— когда люди снова будут призваны проповедать слово Бога так, что под его воздействием изменится и обновится мир. То будет новый язык, возможно вообще нерели­гиозный, но он будет обладать освобождающей и спасительной силой, как язык Иисуса, так что люди ужаснутся ему, но будут покорены его мо­щью; то будет язык новой праведности и новой истины, язык, который возвестит примирение Бо­га с человеком и близость Его Царства. «И они изумятся и затрепещут от всех благодеяний и ми­ра, которые Я дам им» (Иер 33, 9). До тех пор де­ло христиан будет тихим и незаметным; но найду­тся такие люди, которые будут молиться, творить праведные дела и ожидать времени Бога. Пусть среди них будешь и ты, и пусть когда-нибудь бу­дет о тебе сказано: «Стезя праведника — как све­тило лучезарное, которое светит все ярче и ярче до полного дня» (Притч 4, 18).

24.5.44 

...О крестных родителях: в старых книгах крестный играет в жизни ребенка особую роль во многих отношениях. Подрастающие дети часто испытывают потребность в понимании, друже­ском отношении, в совете со стороны других взро­слых помимо родителей. Крестные родители — это как раз те люди, к которым отец и мать отсылают ребенка в таких случаях. У крестного право доброго совета, тогда как родители приказы­вают...

...Вам нужны такие дни, воспоминание о кото­рых будет означать не боль о чем-то утраченном, а поддержку чем-то прочным. Я попытался на­бросать для вас несколько слов к лозунгам на те­кущий день, частично это делалось во время воз­душных тревог, оттого они сыроваты и не проду­маны так, как хотелось бы...

С огромным интересом читаю сейчас книжку Вайцзеккера о «физической картине мира» и на­деюсь почерпнуть из нее многое и для своей рабо­ты. Если бы только был возможен духовный об­мен...

25.5.44 

Я надеюсь, что, несмотря на воздушные трево­ги, вы на Троицу смогли сполна насладиться по­коем и красотой этих по-летнему теплых дней. Постепенно учишься создавать внутри себя ди­станцию по отношению к жизненным угрозам; правда, выражение «создавать дистанцию» содер­жит вообще-то слишком негативный оттенок, оно звучит чересчур формально, искусственно, стоиче­ски, правильнее было бы, наверное, сказать: на эти каждодневные опасности смотришь, как на со­ставную часть всей жизни. Я то и дело наблюдаю здесь, что лишь очень немногие в состоянии со­вмещать в себе одновременно разнородные вещи; во время налета они — воплощенный страх; когда представляется возможность вкусно поесть, они — сама алчность; если какое-нибудь их жела­ние не нашло удовлетворения, они только в отчая­нии; если же что-то им удается, они уже более ни­чего не видят. Они проходят мимо полноты жи­зни, мимо целостности своего собственного суще­ствования; вся объективная и субъективная налич­ность разваливается для них на куски. В противо­положность этому христианство помещает нас в одно и то же время в целый ряд различных изме­рений; мы, если можно так выразиться, вмещаем в себя Бога и весь мир. Мы плачем с плачущими и в то же время ликуем с ликующими; мы трепе­щем (тут меня как раз снова прервала воздушная тревога, а теперь я сижу на улице и греюсь на сол­нце) за нашу жизнь, но вместе с тем мы должны одновременно обдумывать такие вещи, которые для нас куда важнее нашей жизни. Как только нас, например, во время воздушного налета уводит в сторону, противоположную заботам о собствен­ной безопасности,— скажем, выпадает задача рас­пространять вокруг себя спокойствие,— ситуация всецело изменяется; нельзя сказать, что жизнь втискивается тут в одно-единственное измерение, напротив, она остается многомерной и полифо- ничной. Насколько освобождающе действует воз­можность мыслить и в мыслях сохранять много­мерность. Я взял здесь почти что за правило в тех случаях, когда народ дрожит от страха перед на­летом, говорить только о том, что такая воздуш­ная атака для малых городов была бы не в пример опаснее. Нужно вырывать людей из однолинейно­го мышления как бы для «подготовки» или «со­здания почвы» для веры, хотя в действительное! и только сама вера делает возможной жизнь в мно­гомерном пространстве и так позволяет нам, несмотря на авианалеты, отпраздновать и эту Троицу.

Поначалу я был чуть ли не озадачен, а может ^ лть, даже расстроен, не получив в этот раз на 1'роицу ни одного письма. Тогда я сказал себе, что это, пожалуй, добрый знак того, что обо мне не беспокоятся; но ведь в человеке живет какое-то не­истребимое чувство, так что ему как бы даже хо­чется, чтобы другие — хоть капельку — поволно­вались из-за него.

Книга Вайцзеккера о «физической картине ми­ра» меня захватила. Мне еще раз стало абсолют­но ясно, что мы не имеем права использовать Бо­га как аварийный выход для нашего несовершен­ного познания; если в таком случае (что вытекает с объективной необходимостью) границы позна­ния постоянно раздвигаются, то вместе с ними так же постоянно оттесняется и Бог, который, так сказать, пребывает все время в отступлении. На­ша задача — найти Бога в том, что мы познаем, а не в том, что мы не познаем; Бог хочет быть по­стигнутым нами не в нерешенных вопросах, а в решенных. Это справедливо для взаимоотно­шения Бога и научного познания. Но это так­же относится и к общечеловеческим проблемам смерти, страдания и вины. В наши дни со­здалась ситуация, когда и для таких вопросов имеются человеческие ответы, которые могут со­вершенно не учитывать Бога. Люди фактически справляются с этими вопросами без привлечения Бога (и так было во все времена), и просто не со­ответствует истине мнение, что только христиан­ство имело для этого решение. Что касается поня­тия «решение», то напротив, христианские ответы столь же неубедительны (или столь же убедитель­ны), как и остальные решения. Бог и здесь не является аварийным выходом из затруднитель­ных положений; Бог должен познаваться не на пределах наших возможностей, а в гуще жизни; Бог хочет, чтобы Его познавали в жизни, а не то­лько в смерти; в здоровье и силе, а не только в страдании; в делах, а не только в грехе. Основа­ние для этого заключено в откровении Бога в Ии­сусе Христе. Он — средоточие жизни и пришел к нам совсем не для того, чтобы отвечать на нере­шенные вопросы. Если исходить из средоточия жизни, то некоторые вопросы, как и ответы на них, просто отпадают (я имею в виду приговор о друзьях Иова!). В Христе не содержится никаких «христианских проблем». Но довольно об этом; меня как раз прервали.

30.5.44, вечером 

Я сижу у себя наверху, в доме тишина, на ули­це еще поют какие-то птицы, а издалека даже до­носится кукование кукушки. Эти долгие теплые вечера, которые я уже второй год провожу здесь, чем-то вредны для меня. Тянет на волю, и не будь я столь «благоразумным», можно было бы наде­лать глупостей. Может быть, становишься черес­чур «благоразумным»? Когда в течение долгого времени абсолютно сознательно давишь в себе всякое желание, то возникают дурные послед­ствия двух видов: либо внутри все выгорает, либо все накапливается, так что в один прекрасный день происходит чудовищной силы взрыв; мож­но представить еще один результат — всецело забываешь о себе; но я сам прекрасно знаю, что со мной не тот случай. Пожалуй, ты скажешь, что не­льзя давить в себе желания, и ты, видимо, прав... И вот я нахожу прибежище в мышлении, писании писем... и запрещаю себе (для самозащиты) сами желания. Как это ни парадоксально звучит, было бы гораздо самоотверженней, если бы я не боялся своих желаний, а дал бы им волю,— но это очень трудно.

Сегодня по радио случайно услышал в санча­сти песнь Сольвейг. Она меня по-настоящему взволновала. Ждать, храня верность, всю свою жизнь,— это триумф над враждебностью про­странства (т. е. над разлукой) и времени (т. е. над бренностью). Ты не согласен, что только такая верность делает счастливым, а неверность — несчастным?

Ну, а теперь я иду ложиться,— ночью, верно, опять не удастся поспать. Прощай!

2.6.44 

...Про «Песнь Песней» я пишу тебе в Италию. Мне в самом деле хотелось бы читать ее, как песнь о земной любви. Это, по-видимому, и есть наилучшее «христолш ическое» истолкование. О 5-й главе Послания к Ефесянам надо будет сно­ва подумать. Относительно Бультманна ты, на­деюсь, уже что-нибудь получишь, если письмо не пропадет.

5.6.44 

Я кажусь себе глупым юнцом, скрывая от тебя, что меня здесь иногда тянет к поэтическим опы­там. До сих пор я скрывал это... ото всех... Посы­лаю тебе сегодня стихотворение на пробу²³ , во- первых, потому что глупо иметь какую-нибудь тайну от тебя, во-вторых, чтобы у тебя в поездке оказалось для чтения что-нибудь неожиданное, и в-третьих, потому что тема стихотворения тебе близка в настоящий момент, и в нем высказано кое-что из того, что тебе тоже, вероятно, прихо­дит в голову. Для меня этот расчет с прошлым, попытка удержать его и обрести вновь, а глав­ное— страх утратить его,— почти ежедневное му­зыкальное сопровождение, на фоне которого про­ходит моя здешняя жизнь и которое временами (особенно после коротких свиданий, за которыми обязательно следует долгая разлука) превращает­ся в тему с вариациями. Прощание, переживание прошлого (будь то час вчерашнего дня или про­шедшие годы — и то и другое мгновенно сливают­ся) есть постоянно возвращающаяся задача, ведь ты сам написал как-то: прощанию учишься на ред­кость плохо! В стихотворении, которое я тебе по­сылаю, главное заключено в последних строках. Мне кажется, что они оказались чересчур кратки­ми, а ты как считаешь? Как ни странно, но они са­ми собой получились рифмованными. Я написал все стихотворение за несколько часов и не отделы­вал его... При случае я буду впредь подавлять в се­бе такие желания и с большей пользой употре­блять свое время. Собственно говоря, я хотел по­ставить это в зависимость от твоего мнения. Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что на испытание.

6 июня 44 

(iвысадка союзников в Нормандии) 

Только для того, чтобы пережить сегодняш­ний день хоть как-то вместе с тобой и всеми вами, я и пишу впопыхах это письмо. Для меня это не было неожиданностью, и все-таки факты есть не­что абсолютно иное по сравнению с ожиданиями. Лозунг и учительный текст призывают нас всех к средоточию Евангелия: «спасение»— вот слово, вокруг которого все вертится. С верой встретим мы последующие недели и с уверенностью дви­немся навстречу будущему; без колебаний вру­чаем мы Богу твой путь и судьбы всех нас. Харц Kai eipf|VT|.

8.6.44 

...В остальном я надеюсь, что ты сможешь уехать не с таким тяжелым сердцем, как ты понача­лу опасался. Мы все откладывали нашу встречу с Рождества на Пасху, а потом на Троицу, и праздники так и проходили. Но следующий праздник уж наверняка будет наш, я в этом не со­мневаюсь...

В отношении идей, занимавших меня в послед­нее время, ты ставишь так много важных вопро­сов, что я был бы рад, если бы сумел самостояте­льно на них ответить. Все ведь находится лишь у истоков, и мной при ответах на возникающие вопросы, как всегда, скорее руководит инстинкт, а не уже возникшая ясность. Попытаюсь как-то обрисовать тебе свою концепцию на историче­ском материале.

Начавшееся примерно в XIII веке (не соби­раюсь спорить о времени) движение в сторону че­ловеческой автономии (я подразумеваю под этим открытие законов, по которым мир живет и осо­знает себя в науке, в общественной и политиче­ской жизни, в искусстве, этике, религии) достигло в наше время известной завершенности. Человек во всех важных вопросах научился обходиться соб­ственными силами без привлечения «рабочей ги­потезы о существовании Бога». В вопросах науки, искусства и этики это стало самоочевидным, о чем едва ли кто отважится еще спорить; но вот уже около 100 лет это все в большей степени становит­ся справедливым и для религиозных проблем; оказывается, что все идет своим путем и без «Бо­га», причем ничуть не хуже, чем прежде. Как в области науки, так и в общечеловеческой сфере «Бог» все больше вытесняется из жизни, Он те­ряет почву под собой.

Католические и протестантские историографы сходятся во мнении, что в этом развитии следует видеть великое отпадение от Бога, от Христа, и чем энергичней они привлекают Бога и Христа, противодействуя такому ходу событий, тем в бо­льшей степени само это развитие понимает себя как антихристианское. Мир, осознавший себя и законы своей жизни, настолько уверен в себе, что нам становится не по себе; неправильное раз­витие и неудачи не в состоянии поколебать мир в его представлениях о необходимости пути, по которому он развивается; неудачи и поражения с мужской твердостью принимаются как неизбе­жное зло, и даже такая катастрофа, как эта война, не составляет исключения. Теперь же против этой уверенности в себе выступила в самых различных формах христианская апологетика. Делаются по­пытки доказать ставшему совершеннолетним миру, что он не может жить без опекуна — «Бога». Хотя по всем мирским проблемам и была подпи­сана капитуляция, тем не менее остаются так на­зываемые «последние вопросы» — смерть, вина,— на которые может дать ответ только «Бог» и ради которых необходимы Бог, церковь и священники. Наше существование в известной степени обеспе­чивается этими так называемыми последними че­ловеческими вопросами. Но как быть, если в один прекрасный день они уже перестанут быть «по­следними» или же на них будут получены ответы «без привлечения Бога»? Тут, правда, на помощь приходят секуляризованные преемники христиан­ской теологии — экзистенциальная философия и психотерапия — и доказывают уверенному, до­вольному и счастливому человеку, что в действи­тельности он несчастен и пребывает в отчаянии и просто не желает замечать этого; что он находит­ся в бедственном положении, о котором не по­дозревает и из которого его могли бы вывести то­лько они. Всюду, где налицо здоровье, сила, уве­ренность, простота, они чуют сладкий плод, кото­рый подтачивают или откладывают в него свои тлетворные яйца. Главное для них — повергнуть человека в отчаяние, и тогда победа за ними. Это—секуляризованный методизм. Кого пора­жает он? Кучку интеллектуалов, выродков, во­образивших себя пупом земли, а потому с насла­ждением предающихся самокопанию. Простой человек, повседневная жизнь которого протекает в труде и семейных хлопотах (ну и конечно, раз­влечениях), остается в стороне от этого. У него нет ни времени, ни охоты заниматься своим экзи­стенциальным отчаянием и анализировать свое, пусть и неказистое, счастье в аспекте «нужды», «заботы» и «несчастья».

Нападки христианской апологетики на совер­шеннолетие мира я считаю, во-первых, бессмы­сленными, во-вторых, нечестными, в-третьих, не­христианскими. Бессмысленными — потому что они напоминают мне попытку отбросить ставше­го мужчиной человека на стадию переходного возраста, т.е. навязать ему зависимость от тех вещей, от которых он фактически уже не зависит, ввергнуть его в гущу проблем, которые на деле уже перестали быть для него проблемами. Нечест­ными — потому что здесь стремятся использовать человеческие слабости ради чуждых, принудите­льно навязанных ему целей. Нехристианскими — потому что Христа подменяют определенной сту­пенью религиозности человека, т. е. человеческим законом. Позднее я остановлюсь на этом под­робнее.

Для начала еще несколько слов об историче­ской ситуации. Вопрос формулируется так: Хри­стос и мир, достигший совершеннолетия. Сла­бость либеральной теологии состояла в том, что она предоставила миру право указывать Христу ме­сто в нем; в споре церкви и мира она пошла на по­любовное соглашение (на относительно мягких условиях), диктуемое миром. Сила же ее в том, что она не пыталась обратить историю вспять, а при­няла бой (Трёльч!), пусть и закончившийся пора­жением.

За поражением последовала капитуляция и по­пытка начать все сначала, опираясь на осмысле­ние собственных корней в Библии и Реформации. Хайм предпринял попытку в духе пиетистов и ме­тодистов убедить отдельного человека в том, что он стоит перед выбором: «либо отчаяние, либо Иисус». Он пленял «сердца». Альтхаус (продол­жая неопозитивистскую линию с сильной конфес­сиональной ориентацией) попробовал выкроить для мира кусочек пространства в рамках люте­ранского вероучения (служения) и лютеранского культа, а в остальном предоставил мир самому себе. Тиллих старался истолковать развитие са­мого мира (против его воли) в религиозном клю­че, придать ему форму с помощью религии. Не­льзя отказать Тиллиху в храбрости, но мир сбро­сил его с седла и в одиночестве помчался дальше. Тиллих также льстил себя надеждой, что пони­мает мир лучше, чем тот себя; но мир почувство­вал, что его понимают превратно, и отверг такое наглое обращение с собой. (Мир хотя и должен быть лучше понят, чем он сам себя понимает, но вовсе не «религиозно», как этого бы хотели рели­гиозные социалисты!) Барт первым обнаружил порок всех этих попыток (которые помимо своей воли не выходили из фарватера либеральной теологии) в том, что они исходят из стремле­ния урвать для религии место в мире или про­тив мира.

Он ополчился против религии, призвав на по­мощь Бога Иисуса Христа, «дух против плоти». В этом величайшая его заслуга (Барт, «Послание к Римлянам», 2 издание), несмотря на всю неокан­тианскую шелуху! Написанная им позднее «Цер­ковная догматика» дала церкви возможность прин­ципиально осуществить это различение по всей линии. Его слабость не в этике, как часто можно услышать,— его этические построения, если они встречаются, столь же значительны, как и догма­тические; но в нерелигиозной интерпретации тео­логических понятий он не дал никакой конкретной ориентации, ни в догматике, ни в этике. В этом его ограниченность, и потому его теология от­кровения приобретает позитивистский харак­тер, становится «позитивизмом откровения», как я в свое время выразился.

Исповедующая церковь ныне вообще предала забвению подход Барта и угодила из позитивизма в консервативную реставрацию. Ее заслуга в том, что она сохраняет верность великим принципам христианской теологии, но и тут кажется, что ее силы постепенно тают. Разумеется, в этих принци­пах содержатся элементы подлинного пророче­ского дара (сюда относятся как притязание на истину, так и милосердие, о которых ты гово­ришь) и подлинного культа, что и объясняет внима­ние к слову Исповедующей церкви, его одобрение или отвержение. Но пророчество и культ пребы­вают в зачаточном состоянии, остаются в сторо­не, поскольку им не хватает истолкования.

Те же (как, например, П..Шютц, илиоксфордцы, или бернойхенцы), кому здесь не хватает «движе­ния» и «жизни», есть опасные реакционеры и кон­серваторы, поскольку они вообще отбрасывают подход теологии откровения и ведут поиск «рели­гиозного» обновления. Они еще абсолютно не по­няли проблемы, и все их разговоры не затраги­вают сути дела. У них нет будущего (у оксфордцев ситуация была бы чуть получше, имей они опору в Писании).

Бультманн, кажется, каким-то образом нащу­пал границы Барта, но он неверно истолковывает их в духе либеральной теологии и скатывается поэтому к типично либеральной методической ре­дукции («мифологические» элементы христиан­ства снимаются, и христианство сводится к его «сущности»). Я придерживаюсь мнения, что весь содержательный материал, включая «мифологи­ческие» понятия, должен быть сохранен,— Новый Завет не есть мифологическая оболочка некой всеобщей истины! а эта мифология (Воскресение и т. д.) и есть сама суть! Однако эти понятия дол­жны быть интерпретированы каким-то способом, не предполагающим религии в качестве условия веры (ср. «перитоме» у Павла!). Только тогда, на мой взгляд, будет преодолена либеральная тео­логия (которой, пусть и негативно, руководствует­ся Барт), причем вопрос ее действительно прини­мается и на него дается ответ (в отличие от Испо­ведующей церкви с ее позитивизмом откровения).

Совершеннолетие мира уже не дает повода для полемики и апологетики; просто мир в самом де­ле можно понять лучше, чем он сам себя пони­мает, причем именно на основе Евангелия и Хри­ста.

Теперь отвечу на твой вопрос, где остается «пространство» церкви, не исчезает ли оно полно­стью, и другой вопрос — не был ли сам Иисус привязан к человеческой «нужде», и тогда «мето­дизм», только что раскритикованный, оказывает­ся прав.

9 июня. Я заканчиваю здесь и продолжу пись­мо завтра...

21.6.44 

...Сейчас ты где-то ищешь свою часть, и я на­деюсь, что, когда ты в нее прибудешь, тебя уже будут ждать письма; разумеется, в том случае, если номер полевой почты еще не изменился. Вообще говоря, я сегодня собираюсь ограничи­ться только приветом. У меня недостает смелости продолжить свои теологические рассуждения или послать еще стихотворения, ведь я не знаю, най­дет ли тебя полевая почта. Как только я это узнаю, ты получишь продолжение. За твою оцен­ку и критику стихотворения я тебе очень благода­рен. Я довольно растерянно стою перед этими моими новорожденными и не знаю, какие крите­рии к ним приложить.

...Сегодня утром мы пережили самый страш­ный из всех налетов. В моей комнате несколько часов было так темно от дыма, окутавшего город, что я только что свет не зажег. Дома все в порядке, я уже узнал...

Вторично провожу здесь прекрасные и долгие летние дни, и на душе иногда бывает довольно тяжело, но ведь не мы выбираем места, куда попа­даем. И вот приходится то и дело продираться сквозь ничтожные мысли, вызывающие досаду, пока не пробьешься к высоким мыслям, дающим поддержку.

Я читаю сейчас просто великолепную книгу классического филолога В. Ф. Отто (из Кенигс­берга) «Боги Греции», книгу о «мире, вера которо­го вышла из богатства и глубины жизни, а не из ее забот и тоски», как он пишет в конце. Понимаешь ли ты, что эта формулировка и соответствующая манера изложения настолько меня очаровывают, что у меня — horribile dictu! — изображенные та­ким образом боги вызывают меньше протеста, чем иные формы христианской религии? что я почти уверен, что этих богов можно использо­вать на службе Христу? Для моих теперешних тео­логических рассуждений эта книга очень ценна.

Счастье и горе

Счастье и горе, 

мгновенно и мощно постигающие нас, в самом начале 

(как жар и холод при внезапном прикосновении) близки до неразличимости. 

Как метеоры, 

заброшенные из далей Вселенной, 

прочерчивают они свой путь, сверкающие и грозные, 

над нашими головами. 

Постигнутые ими стоят потрясенно 

пред руинами 

их будничного тусклого бытия. 

Величественно, изысканно, разрушающе, покоряюще вторгаются счастье и горе, желанные и нежданные, торжественно 

в жилища потрясенных людей, украшают и облекают постигнутых 

серьезностью и святостью. 

Счастье полно трепета, горе — сладости. 

Нераздельными, мнится, из вечности приходят одно и другое. Величье и ужас на них. 

Люди, кто издалека, кто из соседних мест, сбегаются и, уставившись, глазеют,— 

зависть пополам с боязнью,— на невиданное, где Неземное, 

благословляя кряду и истребляя, 

выводит себя в запутанном — не распутать — 

земном действе. 

Что есть счастье, что горе? 

Лишь время разводит их. Когда непостижимо волнующее, внезапное событие 

обращается в изнуряющую мучительную вечность, когда лишь медленно скользящие часы открывают нам подлинный горя лик, тогда большинство отворачивается с оскоминой, набитой однообразием состарившегося горя, с разочарованием и скукой. 

Это и есть час верности, 

час матери и возлюбленной, 

час друга и брата. 

Верность просветляет всякое горе 

и окутывает его тихо 

мягким, 

неземным сиянием. 

27.6.44 

Хотя я вовсе не знаю, получишь ли ты письмо и когда, я пишу тебе по прежнему номеру полевой почты. Но с продолжением теологической темы лучше повременить, пока не получу от тебя изве­стия. Это относится и к стихам, которые — в особенности последнее, довольно длинное стихот­ворение о впечатлениях, полученных здесь ²⁴ ,— скорее подходят для какой-нибудь встречи вече­ром, чем для долгого путешествия в конверте...

В настоящее время я пишу истолкование пер­вых трех заповедей. Особенно трудно дается мне первая. Обычное объяснение «кумира» как «мам- моны, похоти и тщеславия» представляется мне совсем не библейским. Это морализация. Идолам поклоняются, причем служение идолам предпола­гает, что человек вообще чему-то еще поклоняет­ся. Мы же вовсе ничему не поклоняемся, даже идолам. В этом-то и заключается наш подлинный нигилизм.

Еще несколько мыслей по поводу Ветхого За­вета. В отличие от других восточных религий вера

Ветхого Завета не является религией спасения. Не здесь ли корень фундаментального заблуждения, в результате которого Христос отделяется от Вет­хого Завета и истолковывается с точки зрения ми­фа о спасении? На возражение, что и в Ветхом За­вете спасение (из египетского, а позднее — из ва­вилонского плена, см. Второисайя) имеет решаю­щее значение, можно ответить, что здесь речь идет об историческом спасении, т. е. по эту сторо­ну границы смерти, тогда как мифы о спасении везде сводятся к преодолению этой границы. Из­раиль спасен из египетского плена, чтобы он как Божий народ мог жить на земле перед Богом. Ми­фы о спасении ищут вечности после смерти, вне связей с историей. «Шеол», ад — не порождения метафизики, а образы, за которыми стоит земное «былое», изображаемое хотя и как существующее, но дотягивающееся до настоящего лишь призрач­но, как тень.

Тогда говорят: суть дела в том, что в хри­стианстве возвещается надежда на воскресение и что таким путем, дескать, возникла настоящая религия спасения. Центр тяжести тут переносится по ту сторону границы смерти. И вот именно здесь вижу я ошибку и опасность. Спасение теперь означает избавление от забот, нужды, страхов и тоски, от греха и смерти в лучшем мире. Но раз­ве в этом заключается сущность христианского возвещения и провозвестия Павла? Я с этим не со­гласен. Христианская надежда на спасение тем и отличается от мифологической, что она совер­шенно по-новому и по сравнению с Ветхим Заве­том в более заостренной форме отсылает челове­ка к его жизни на земле.

У христианина, в отличие от верующих в ми­фы о спасении, нет последней лазейки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Боже Мой, почему Ты Меня оста­вил?»), он должен сполна испить чашу земной жи­зни, и только в том случае, если он так поступает, Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он со Христом распинается и воскресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Но­вого и Ветхого Заветов. Мифы о спасении ро­ждаются из человеческого пограничного опыта. Христос же настигает человека в средоточии его жизни.

Ты видишь, что меня обуревают все те же мы­сли. Теперь каждой в отдельности нужно дать обоснование из Нового Завета. Но это несколько позже.

Я прочитал в газете о тропической жаре в Ита­лии, бедняга! Вспоминаю август 1936 года. Псалм 120,6!

30.6.44 

Сегодня был здесь жаркий летний день, но я мог наслаждаться солнцем лишь со смешанным чувством, зная, какие мучения оно может причи­нить сейчас тебе. Думаю, что ты сидишь где- нибудь весь в пыли, покрытый потом, усталый, не имея, наверное, возможности помыться и осве­жить себя. Могу себе представить, что ты иногда начинаешь ненавидеть солнце. Но знаешь, я тем не менее хотел бы как-нибудь по-настоящему ощутить его во всей мощи, когда оно жжет кожу и постепенно раскаляет все тело, так что человек снова вспоминает о своей плотской природе; мне бы хотелось ощутить усталость от него, а не от книг, я бы хотел, чтобы оно пробудило во мне мое биологическое бытие,— не животное начало, уни­жающее человеческую природу, но то, что освобо­ждает из спертой и неподлинной атмосферы ис­ключительно духовного существования и делает человека чище и счастливее. Я хотел бы однажды не просто видеть солнце и в меру наслаждаться им, но познать его телесно. Романтическое пре­клонение перед солнцем, опьяняющееся лишь вос­ходами и заходами, вовсе не знает солнца как мощной силы, как реальности, для него солнце, если на то пошло, всего лишь образ. Эти роман­тики никогда не поймут, почему солнцу поклоня­лись как Богу, с этим связано восприятие не толь­ко света и цвета, но и зноя. Жаркие страны от Средиземноморья и до Индии, до Центральной Америки и были подлинно творческими в духов­ном плане странами. Страны с прохладным кли­матом жили за счет духовной продуктивности первых, а их оригинальные достижения, как, на­пример, техника, служат в принципе не духу, но материальным потребностям жизни. Может быть, по этой' самой причине нас так и тянет в жаркие края? Но могут ли такие мысли хотя бы отчасти примирить человека с мучениями от жа­ры? Однако вполне вероятно, что тебе сейчас все это безразлично, и ты просто-напросто мечтаешь вырваться из этого пекла и припасть к кружке бер­линского светлого пива. Хорошо помню, как я в июне 1923 года мечтал выбраться из Италии и смог свободно вздохнуть только в Шварцвальде на пешей прогулке в дождливый день. А ведь тог­да мне не надо было воевать, и можно было про­сто наслаждаться жизнью. Вспоминаю еще, как ты в августе 1936 года с ужасом отверг саму идею проехать дальше, до Неаполя. Как ты переносишь это хотя бы просто в физическом отношении? Раньше без «эспрессо» невозможно было обойтись, и К. тогда, к моей досаде (проистекающей от мо­лодости), просадил на кофе кучу денег. Но это еще не все, на самые ничтожные расстояния брали извозчика и то и дело ели мороженое.

Только что получил радостное известие, что ты написал письмо и что номер полевой почты не изменился, из чего я заключаю, что ты разыскал свою старую часть. Ты не можешь себе предста­вить, как успокоила — во всяком случае, относи­тельно— меня эта новость...

Пару часов назад здесь объявился дядя Пауль ²⁵ , чтобы лично проверить условия, в которых я содержусь. Смешно до невозможности было ви­деть, как все забегали, захлопотали, стремясь перещеголять друг друга (за некоторыми славны­ми исключениями) в подхалимстве. Это отврати­тельно, но для некоторых — уж такими они уро­дились — просто необходимо.

А теперь попытаюсь продолжить недавно пре­рванную теологическую тему. Я исходил из того, что Бог все дальше и дальше вытесняется из став­шего совершеннолетним мира, из сфер нашего по­знания и нашей жизни, и со времен Канта сохра­няет позиции только по ту сторону эмпириче­ского мира.

Теология, с одной стороны, в апологетическом усердии противилась такому развитию и (тщетно) пыталась атаковать дарвинизм и т. п. С другой стороны, она смирилась с таким ходом вещей, оставив для Бога роль deus ex machina в сфере так называемых последних вещей, т. е. Бог становится ответом на жизненные вопросы, решением жи­зненных проблем и конфликтов. Вот и получает­ся, что там, где человек не сталкивается с такими вещами или же избегает углубляться в них и да­вать простор для сострадания, там он фактически закрыт для Бога; или же ему необходимо без всяких жизненных проблем доказать, что в дей­ствительности он глубоко погряз в этих вопросах, нуждах, конфликтах, не ведая об этом или не отда­вая себе в этом отчета. Если это удается (а экзи­стенциальная философия и психотерапия разрабо­тали в этой области самые утонченные методы), тогда человек становится открытым для Бога, и методизм может торжествовать победу. Если же ничего не выходит и человека не удается довести до того, что он начинает смотреть на свое счастье, как на погибель, на здоровье — как на болезнь, на свою жизненную силу — как на отчаяние, то это значит, что теология со своей латынью тут бес­сильна. Одно из двух: либо здесь попался зако­ренелый грешник особо злокачественной породы, либо «пресыщенный буржуа», ведь до спасения нет дела ни одному, ни другому.

Это как раз та позиция, против которой я вы­ступаю. Когда Иисус даровал спасение грешни­кам, то это были настоящие грешники, но он ведь не делал из каждого человека сначала грешника. Иисус призывал их оставить грех, а не погрязать в нем. Разумеется, встреча с Иисусом означала пересмотр всех оценок в отношении людей. Так было в случае обращения Павла. Но тут встреча с Иисусом предшествовала познанию греха. Со­гласен, что Иисус брался за типов, стоящих на краю человеческого общества, заботился о про­ститутках, сборщиках налогов, но все-таки не только о них, ибо его забота касалась вообще лю­дей. Не было случая, чтобы Иисус ставил под со­мнение здоровье, силу, счастье человека или рас­сматривал его как гнилой плод; для чего же то­гда он исцелял больных, давал силу слабым? Иисус для себя и для Царства Бога претендует на всю человеческую жизнь во всех ее проявле­ниях.

Сейчас, как нарочно, я вынужден остано­виться! Дай я хоть быстренько еще раз сфор­мулирую важную для меня тему: Иисус Хри­стос претендует на мир, ставший совершенно­летним.

Сегодня я уже не смогу продолжить письмо, иначе оно проваляется еще неделю, а этого мне не хотелось бы. Итак, продолжение следует!

Дядя Пауль был тут, приказал немедленно вы­звать меня к нему вниз и пробыл... больше 5 ча­сов! При этом он велел откупорить 4 бутылки шампанского — уникальный случай в анналах этого дома — и был крайне великодушен и мил, чего я от него не ожидал. Он явно стремился под­черкнуть, в каких отношениях он со мной находит­ся и чего он ждет от пугливого и педантичного М. Подобная независимость, немыслимая, навер­ное, в гражданской службе, мне импонирует. Кстати, вот прелестная история, которую он мне рассказал: в битве у Сент-Привата раненый пра­порщик громко кричит: «Я ранен, да здравствует король!» Ему отвечает также раненый генерал фон Лёвенфельд: «Спокойно, прапорщик, здесь умирают молча!» — Я сгораю от любопытства: какое впечатление произвел здесь этот визит, разу­меется, в глазах персонала.

А теперь прощай, извини за прерванное пись­мо. Но думаю, что тебе приятнее получить такое, чем вовсе никакого. Надеюсь, что ранней осенью мы снова будем вместе.

1.7.44 

В этот день 7 лет назад мы были у Мартина!²⁶

8.7.44 

...Недавно я написал тебе еще одно письмо, где весьма глубокомысленно философствовал о жаре. В последние дни я испытываю ее практически, на собственной шкуре. Я сижу как в духовке, на мне лишь рубашка, вроде той, что я привез тебе как-то из Швеции, и тренировочные штаны... Но я не мо­гу себе позволить страдать от нее по той простой причине, что представляю, какие муки терпишь от жары ты, и каким фривольным могло показаться тебе мое последнее письмо! Вот почему я хочу по­пытаться выжать из моих перегретых мозгов па­рочку идей и написать тебе. Кто знает, может, по­надобится не так уж много писем, и мы свидимся раньше, чем предполагаем. Недавно я наткнулся на любопытную и прекрасную реплику у Еврипи- да, когда при встрече после долгой разлуки гово­рится: «И можем Богом встречу мы назвать».

Вот еще несколько мыслей к нашей теме. Для того, чтобы изложить библейскую сторону дела, требуется больше концентрации и ясности мысли, чем я сегодня располагаю. Подожди пару дней, когда снова станет прохладней! Я не забыл, что обещался написать тебе кое-что о нерелигиозной интерпретации библейских понятий. Но сегодня еще одно предварительное замечание.

Вытеснение Бога из мира, из публичной сферы человеческого существования вызвало стремление сохранить Его по крайней мере в сфере «личного», «приватного», в сфере «внутреннего мира». Ну, а поскольку у всякого человека где-то обязатель­но имеется сфера «интимного», то считается, что он наиболее уязвим именно с этой стороны. Ла­кейские тайны, грубо говоря, т. е. область частных дел (от молитвы до половой жизни), становятся объектом охоты со стороны современных душе- попечителей. И в этом они ничуть не лучше самых мерзких бульварных газетчиков (хотя цели у них совсем иные) — ты помнишь «Истину» или «Ко­локол», выставлявших напоказ интимную жизнь знаменитостей; здесь шантаж социальный, финан­совый, политический, там — религиозный. Про­сти меня, но по-другому я не мог выразиться.

С социологической точки зрения речь здесь идет о революции снизу, о бунте посредственно­сти. Здесь происходит то же самое, что и при появ­лении чего-то высокого: чернь может успокоить­ся, лишь представив знаменитость «в ванне» или в другой щекотливой ситуации. Это ведь про­сто способ подлого самоудовлетворения — убеждаться, что у каждого человека свои слабо­сти и недостатки. Когда я имел дело с отбросами общества — «outcasts», «париями»,— мне всегда бросалось в глаза, что для них любая оценка дру­гих людей исходит из недоверия. Любой, даже аб­солютно самоотверженный поступок человека с хорошей репутацией с самого начала становится подозрительным. Надо сказать, однако, что эти «парии» встречаются во всех социальных слоях. Они и в цветниках вынюхивают только навоз, ко­торым удобряют почву. Чем удаленней от всех со­циальных структур живет человек, тем легче фор­мируется у него такая позиция.

«Отщепенство» встречается также и среди клира, мы называем это «поповством» — выслеживание грехов человечества, чтобы подло­вить его. Как будто по-настоящему познакоми­ться с каким-нибудь великолепным домом можно, только отыскав паутину в подвале; как будто оце­нить по достоинству стоящую пьесу можно, толь­ко подсмотрев, как ведут себя артисты за кулиса­ми. В том же направлении развивается мода в ли­тературе, где за последние 50 лет изображение ге­роев романа считается правдивым только тогда, когда они показываются в постели; то же относит­ся к фильмам, непременной принадлежностью которых считаются сцены с раздеванием. Сокро­венное, чистое, целомудренное с самого начала объявляется фальшивым, неестественным, пороч­ным, что только выдает собственную порочность хулителей. Недоверие и подозрительность как до­минанты поведения есть не что иное, как бунт по­средственности.

С теологической точки зрения здесь допускает­ся двойная ошибка: во-первых, считается, что к че­ловеку только в том случае можно подходить как к грешнику, если выслежены его слабости или подлые делишки; во-вторых, полагают, будто сущность человека заключена в самых укромных, интимнейших тайниках его души, это и называют «глубиной души»; и вот в этих-то человеческих тайниках и должен владычествовать Бог!

По поводу первой ошибки нужно сказать, что человек хотя и грешен, но из-за этого он вовсе не обязательно должен быть подл. Возьмем баналь­ный пример: оттого ли Гёте или Наполеон греш­ники, что они не всегда хранили супружескую вер­ность? Речь идет о подлинных грехах, а не грехах по человеческой слабости. Нет никакой нужды в выслеживании. В Библии этого не встретишь. Истинные грехи: у гения — превозношение (hy- bris); у крестьянина — нарушение традиционного уклада (разве декалог — крестьянская этика?); у горожанина — боязнь ответственности. Так ли это?

Относительно второй ошибки: Библия не знает нашего различения на внешнее и внутрен­нее. Да и для чего ей это? Речь там всегда идет об ауфрюлос; тё^еюс;, целостном человеке, даже в тех местах, где декалог переводится в сферу «глубин души» (как, например, в Нагорной проповеди). То, что добрые «намерения» могут замещать са­мо добро, совсем не характерно для Библии. Так называемые «тайники души» были открыты толь­ко в эпоху Возрождения (вероятно, Петраркой). «Сердце» в библейском понимании — это не «глуби­ны души», а весь человек, такой, каким он стоит перед Богом. Но дело все в том, что человек живет, исходя как из «внешнего», так и из «внутреннего», а потому попытка понять его на основе «тайников души» только вводит в заблуждение.

Я веду все к тому, что Бога не следует прота­скивать контрабандой в укромный уголок души, а нужно просто признать совершеннолетие мира и человека; что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, а сопоставлять его с Богом нужно лишь в том, в чем он действительно силен; что следует отказаться от всех поповских уловок и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах. Для Слова Божия назойливость всех этих людей чересчур не­благородна, чтобы оно могло сочетаться с ними. Оно не сочетается с бунтом недоверия, бунтом ни­зов. Оно правит.

Вот так, а теперь самое время было бы погово­рить о мирской интерпретации библейских поня­тий. Но стоит такая жара!

Если ты сам хочешь послать выдержки из моих писем, то, разумеется, вправе это сделать. Я, со своей стороны, не стал бы этого делать, потому что только в письмах к тебе отваживаюсь гово­рить о еще не выясненном для меня, надеясь обре­сти ясность. Но все в твоей воле.

Нам вскоре придется много вспоминать о на­шей совместной поездке летом 1940 года, о моих последних проповедях! ²⁷

9 июля. Кончаю! Думаю, что мы вскоре уви­димся!

16.7.44. 

Вчера я услышал, что ты опять перебрался на новое место. Надеюсь скоро узнать, как ты устроился. Во всяком случае, историческое окру­жение очаровательное ²⁸ . Еще десять лет назад мы едва бы поняли, что символические знаки — епископский посох и кольцо, усвоенные как импе­ратором, так и папой, могут привести к мировым конфликтам. Не были ли они в действительности адиафорами? То, что они ими не были, нам сужде­но было узнать снова на своем опыте! Понимать ли покаянный путь Генриха IV как искренний или дипломатический поступок, все равно, образ Ген­риха в 1077 году незабываем, он не изгладится в сознании европейских народов. Этот образ дей­ствует сильнее, чем Вормсский конкордат 1122 го­да, который формально решил дело в том же смы­сле. Нас учили в школе, что все эти великие схват­ки были несчастьем для Европы. В действитель­ности же в них истоки духовной свободы, сделав­шие Европу великой.

О себе мне почти и нечего сказать. Недавно слышал по радио, уже не в первый раз, сцены из опер Карла Орфа («Кармина Бурана» и др.); их свежесть, ясность и радостное настроение при­шлись мне очень по душе. У него есть и оркестро­вые обработки Монтеверди. Знаешь ли ты об этом? Затем передали Кончерто гроссо Генделя; слушая медленную часть (типа лярго), я в кото­рый раз был поражен его способностью утешения, непосредственного и всеобъемлющего, на которое мы бы не отважились. Я считаю, что Гендель го­раздо больше думал о слушателе и о воздействии музыки на него, чем Бах. Поэтому-то он иногда бывает несколько параден. Гендель своей музы­кой хочет добиться чего-то, Бах же нет. Согласен?

С большим интересом читаю «Записки из Мертвого дома» ²⁹ и нахожусь под впечатлением от того сострадания — абсолютно без всякой при­меси морали,— с которым вольные относятся к обитателям острога. Может быть, отсутствие морали, ведущее начало от религиозности, явля­ется существенной чертой этого народа и объяс­няет современные события? В остальном я пишу, сочиняю стихи, пока хватает сил. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что вечерами я теперь часто, как раньше с тобой, сажусь за работу³⁰ . Разу­меется, это очень важно для меня и приятно. Но я уже исчерпал все, что мог бы сообщить тебе о своей жизни... Очень рад, что К., по-видимому, в хорошем настроении. Он был долгое время в та­ком подавленном состоянии ³¹ . Думаю, все, что его так гнетет, скоро снова наладится; желаю ему и всей семье этого...

Если у тебя в ближайшее время возникнет про­блема составления проповеди, то я для начала взял бы такие тексты, как Пс 61,2; 118,94а; 41,6; Иер 31,3; Ис 41,10; 43,1; Мф 28,206 и ограничился бы некоторыми важными и простыми мыслями. Необходимо какое-то время прожить в общине, чтобы понять, «какой облик принял в ней Хри­стос» (Гал 4,19), и это особенно относится к такой общине, какая у тебя будет...

Вот еще несколько заметок к нашей теме. Я очень постепенно подбираюсь к выработке не­религиозной интерпретации библейских понятий. И тут я скорее вижу задачу, чем возможности решения.

В историческом плане: к автономии мира ве­дет единое магистральное направление развития. В теологии на самодостаточность разума для ре­лигиозного познания впервые указывает Герберт Чербери. В морали: Монтень, Бодэн, поставив­шие на место заповедей житейские нормы. В по­литике: Макиавелли, отделивший политику от всеобщей морали и обосновавший учение о госу­дарственной мудрости. Позднее, совсем по- другому в смысле содержания, но с той же ориен­тацией на автономию человеческого общества, Г Гроций выдвигает естественное право в каче­стве международного, которое сохраняет свою за­конность, «etsi deus поп daretur» — «даже если Бо­га и не было бы». И, наконец, философский итог: с одной стороны, деизм Декарта — мир как меха­низм, функционирующий без вмешательства Бо­га, самостоятельно; с другой — пантеизм Спино­зы: Бог есть природа. Кант в принципе деист, фихте и Гегель — пантеисты. Везде цель мышле­ния сводится к автономии человека и мира.

(В естествознании все начинается, очевидно, с Николая Кузанского и Джордано Бруно, с их «еретического» учения о бесконечности мира. Ан­тичный космос конечен, как и средневековый тварный мир. Бесконечный мир — как бы его ни мыслили — покоится в себе самом, «etsi deus поп daretur». Современная физика, однако, подвергает сомнению бесконечность мира, не впадая при этом в прежние представления о конечности.)

Бог как моральная, политическая, естествен­нонаучная рабочая гипотеза упразднен, преодо­лен; точно так же как и в смысле философской и религиозной гипотезы (Фейербах!). Интеллек­туальная честность требует отказа от этой рабо­чей гипотезы или исключения ее в максимально широких пределах. Набожного ученого- естественника, медика и т. п. нужно отнести к дву­полым существам.

«Но где же Бог еще сохраняет свои доме­ны?» — вопрошают пугливые натуры и, не находя ответа, проклинают все развитие, поставившее их в такую ситуацию. Я уже писал тебе о разных за­пасных выходах из помещения, ставшего сли­шком тесным. Стоит добавить еще сальто- мортале назад, в Средневековье. Но принцип Средневековья — гетерономия в форме клерика­лизма. А потому возврат к этому может быть только актом отчаяния, который возможен лишь за счет интеллектуальной честности. Это та самая мечта, о которой поется в песенке: «О, знать бы мне возвратный путь, далекий путь в край дет­ства». Пути этого нет — во всяком случае, через своевольное отречение от внутренней честности; он возможен только в смысле Мф 18,3, т.е. че­рез покаяние, что значит — через предельную честность.

И мы не можем быть честными, не сознавая, что мы должны жить в мире, «etsi deus поп dare- tur». А как раз это мы познаем — перед Богом! Сам Бог принуждает нас к такому выводу. Так на­ше совершеннолетие ведет нас к подлинному по­знанию нашей ситуации перед Богом. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Бог, который с нами, есть Бог, который хочет, чтобы мы жили без рабочей гипо­тезы о Боге, есть Бог, перед которым мы постоян­но пребываем. Перед Богом и с Богом мы живем без Бога. Бог дозволяет вытеснить себя из мира на крест, Бог бессилен и слаб в мире, но именно в этом и только через это Он с нами и помогает нам. Из Мф 8, 17 совершенно явно следует, что Христос помогает не благодаря своему всесилию, но благодаря своей слабости, своим страданиям!

В этом кроется коренное отличие от всех рели­гий. Религиозность указывает человеку в его бе­дах на могущество Бога в мире, Бог — deus ex machina. Библия же указывает человеку на бесси­лие, на страдание Бога; помочь может лишь стра­ждущий Бог. В этой связи можно сказать, что опи­санное развитие к совершеннолетию мира, кото­рое помогло разделаться с ложным представле­нием о Боге, расчищает для взора библейского Бога, своим бессилием завоевывающего власть и пространство в мире. Здесь, пожалуй, нужно пу­скать в ход «мирскую интерпретацию».

Кто я?

Кто я? Мне часто говорят, что я выхожу из своей камеры — покоен, радостен, тверд,— как из замка выходит властитель.

Кто я? Мне часто говорят,

что я беседую со стерегущими меня

свободно, дружески, ясно,

будто мой долг—повелевать.

Кто я? Мне также говорят, что несчастливые дни я встречаю равнодушно и с гордой усмешкой, как тот, кто к победам привык.

В самом ли деле таков я, как обо мне толкуют другие?

Или же я лишь то, что сам о себе я знаю?

Беспокойный, снедаем тоской, хворый, будто птица в неволе,

жадно хватая воздух, словно сдавлено горло,

тоскуя по краскам, цветам, посвисту птиц,

сгорая от жажды по доброму слову, по близости человеческой,

содрогаясь от гнева перед произволом, ничтожной обидой,

лишаясь покоя в ожиданье великих свершений,

в бессилье тревожась о друзьях в беспредельный дали,

опустошенный, без сил для молитвы, для мысли, для дела,

в изнуренье готовый со всем распрощаться?

Кто я? Тот или этот? Что же, сегодня я этот, а завтра я тот? Или то и другое я кряду? Пред людьми — лицемер, пред собою самим — малодушный нытик, достойный

презренья?

Или остаток во мне подобен разбитому войску, в беспорядке бегущему от уже добытой победы?

Кто я? Не насмешка ли это, в одиночестве мучиться, себя

вопрошая?

Кто бы я ни был, Ты знаешь меня, ведь Твой я, о Боже!

18.7.44 

Наверное, какие-то письма погибли во время воздушных налетов на Мюнхен? Получил ли ты письмо с двумя стихотворениями? ³² Я отослал его вечером, в нем был кое-какой подготовительный материал на теологическую тему. В стихотворе­нии «Христиане и язычники» есть одна знакомая тебе мысль, ты ее узнаешь. «Христиане с Богом в Его страдании», это отличает христиан от языч­ников. «Неужели вы не можете пободрствовать час со Мной?» — спрашивает Иисус в Гефсиман- ском саду. Это отречение от всего того, что рели­гиозный человек ожидает от Бога. Человек призы­вается к соучастию в страданиях Бога в обезбо- женном мире.

Он, таким образом, действительно должен жить в безбожном мире и не имеет права пыта­ться посредством религии как-то прикрыть обез- боженность мира, просветлить ее; он должен жить «по-мирскому», именно так он соучаствует в стра­даниях Бога; он имеет право жить «по- мирскому», иными словами, он избавлен от ло­жных религиозных связей и помех. Быть христиа­нином не значит быть религиозным на тот или иной манер, строить из себя по какой-либо мето­дике грешника, кающегося или святого; быть хри­стианином значит быть человеком; Христос тво­рит в нас не какой-то тип человека, но просто че­ловека. Христианином человек становится не в ре­лигиозном обряде, а участвуя в страданиях Бога в мирской жизни.

В этом и заключается «метанойя»,— не думать прежде всего о собственных бедах, проблемах, грехах, страхе, но дать увлечь себя на путь Иисуса Христа, в мессианское событие, чтобы исполни­лось пророчество Исайи (гл. 53)! Отсюда «веруйте в Евангелие, в Благую Весть» или же (у Иоанна) указание на «Агнца Божия, понесшего грехи ми­ра» (Ин 1,29). (Между прочим, А. Иеремиас не­давно заявил, что «Агнца» можно переводить с арамейского и как «раба». Здорово, если учесть Ис 53!)

Это вовлечение в мессианские страдания Бога в Иисусе Христе осуществляется в Новом Завете различными путями: призванием учеников к сле­дованию за Иисусом; застольным общением с грешниками; «обращением» в узком значении слова (Закхей); деянием великой грешницы (Лк 7), что совершается без всякого исповедания грехов; исцелением больных (см. Мф 8,17); принятием де­тей. И пастухи и мудрецы с Востока стоят у яслей не как «обращенные грешники», а просто потому, что они — такими, какие они есть — были привле­чены яслями (звезда). Сотник из Капернаума, не совершающий никакого исповедания грехов, вы­ставляется как образец веры (ср. Иаир). Богатого юношу Иисус «любит». Евнух (Деян 8), Корнилий (Деян 10) — все что угодно, но только не существа над пропастью. Нафанаил — «израильтянин, в ко­тором нет лукавства» (Ин 1,47); и, наконец, Иосиф из Аримафеи, женщины у гробницы. Общее у них одно — участие в страданиях Бога во Христе. Это их «вера».

Никакой религиозной методики, «религио­зный акт» есть только часть; «вера» же есть нечто целостное, жизненный акт. Иисус призывает не к новой религии, а к жизни. Но на что похожа эта жизнь? Эта жизнь соучастия в бессилии Бога в ми­ре? Об этом напишу в следующий раз, будем на­деяться.

Добавлю только: если хотят говорить о Боге не как «религиозные люди», то нужно говорить о Нем так, чтобы тем самым обезбоженность ми­ра не прикрывалась, а напротив, вскрывалась, и чтобы благодаря этому мир внезапно предстал в неожиданном освещении. Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу.

Прости меня, все это сказано ужасно тяжело­весно и плохо, я это чувствую... Почти каждую ночь мы просыпаемся в 2.30 пополуночи. Время это плохое, и в чем-то сказывается на умственном труде.

Христиане и язычники

1

Люди к Богу приходят, когда они в беде, молят о помощи, просят счастья и хлеба, избавления от болезней, вины и смерти. И так поступают все, все — христиане и язычники.

2

Люди к Богу приходят, когда Он в беде, находят Его в нищете, позоре, без крова и хлеба, видят Его подвластным греху, бессилию и смерти. Христиане с Богом в Его страданиях.

3

Бог приходит ко всем людям, когда они в беде, насыщает плоть и душу своим хлебом, умирает на Кресте за христиан и язычников, и прощает тех и других.

21.7.44³³  

Сегодня хочу послать тебе лишь краткий при­вет. Я знаю, ты так часто и много думаешь о нас, что любая весточка тебя порадует, хотя бы и при­шлось на время прервать теологические разгово­ры; ты будешь просто знать, что мы живы. Теоло­гия постоянно занимает меня, но бывают часы, когда довольствуешься жизнью, не думая о ней, и веруешь, не рассуждая. И тогда обыкновенное чтение библейских лозунгов на текущий день при­носит радость, как это, например, было вчера и се­годня ³⁴ ; а потом еще вспомнишь прекрасные пес­ни Пауля Герхардта, и — счастлив тем, что имеешь.

За последние годы я все больше научаюсь ви­деть и понимать глубокую посюсторонность хри­стианства. Не homo religiosus, а человек, просто человек — вот что такое христианин, как Иисус был человеком в отличие, скажем, от Иоанна Предтечи. Разумею не пошлую посюсторонность людей, «знающих жизнь» и умеющих в ней устраиваться, но глубокую посюсторонность, ко­торая крепко стоит на ногах и, хотя и знает о смерти и воскресении, никогда не отрывается от земной действительности. Таким посюсторонним человеком был, как мне кажется, Лютер.

Помню, тринадцать лет назад в А. у меня был разговор с одним молодым священником- французом. Речь зашла о самом простом — чего бы мы хотели, каждый из нас, добиться в своей жизни. Он сказал: мне хотелось бы стать святым. (Очень возможно, что он им и стал.) Тогда меня это крайне поразило. Тем не менее я ему возразил, сказав, что я, мол, хотел бы научиться веровать,— или что-то в этом роде. Прошло немало времени, прежде чем я сообразил, какая это глубокая раз­ница. Я думал, что смогу научиться вере, если сам постараюсь вести жизнь, близкую к святости. 0тогом этого пути и была, собственно, моя книж­ка «Следование за Христом». Теперь-то я отчет­ливо вижу, сколько в ней было опасного, хотя мое отношение к ней не изменилось.

Позже я понял — и продолжаю постигать по сей день,— что только в полной посюсторонности жизни и можно научиться веровать. Когда нако­нец раз и навсегда откажешься от претензий сде­латься «чем-то» — будь то претензия стать святым или грешником, обратившимся на путь истинный, или церковным деятелем, праведником или нечестивцем, больным или здоровым,— а ведь это я и называю посюсторонностью — жить в гуще задач, вопросов, успехов, неудач, жить, копя опыт и поминутно убеждаясь в своей беспо­мощности,— вот тогда-то и очутишься всецело в руке Божией, тогда ощутишь по-настоящему не только свою боль, но боль и страдание Бога в ми­ре, тогда вместе с Христом будешь бодрствовать в Гефсимании, и я думаю, что это и есть вера, это и есть «метанойя». Тогда только и станешь чело­веком, христианином. Вспомни у Иеремии 45-ю главу. Можно ли обольщаться успехами или схо­дить с ума от неудач, если здесь, на земле, стра­даешь одним страданием с Богом!

Что я имею в виду, тебе понятно, хотя я выра­жаюсь кратко. Я благодарен за то, что мне дано было это уразуметь, и я знаю — я смог понять это лишь потому, что ступил на путь, по которому иду ныне. Оттого я спокоен и с благодарностью думаю о прошлом и нынешнем. Может быть, тебя удивит такой исповедальный тон. Но если тянет высказаться — то кому же, как не тебе!.. Пусть Бог ведет нас рядом сквозь эти времена; но главное, да приведет Он нас к себе.

Твой привет меня особенно порадовал. Рад, что у вас там не так жарко. От меня ты должен по­лучить еще много приветов. Не ехали ли мы с то­бой в 36 году почти тем же маршрутом? Прощай, будь здоров и не давай остыть надежде, что скоро мы все встретимся.

ЭТАПЫ ПУТИ К СВОБОДЕ 

Дисциплина

Пустившись в путь на поиски свободы, научись сперва дисциплине чувств и души, чтобы страсти и твоя плоть не бросали тебя то в одну, то в другую сторону. Пусть целомудренными будут твой дух и твое тело, всецело

покорные тебе самому и послушные на пути к цели, поставленной перед ними. Только через дисциплину можно постичь тайну свободы.

Дело 

Не все, что угодно, но лишь правое дело творить, лишь на него

отваживаться,

не витать в возможностях, но смело браться за реальное, свобода не в полете мыслей, но лишь в деле. Выйди из пугливых колебаний в бурю событий, ведомый лишь заповедью Божией и верой твоею, и свобода, ликуя, примет твой дух.

Страдания

Чудесное превращение. Сильные, деятельные руки твои скованы. Без сил, в одиночестве зришь ты конец твоего дела. Но вот ты вздыхаешь с облегчением и передаешь

правое дело

спокойно, утешенно в более крепкую руку и успокаиваешься. Лишь на мгновение прикоснулся ты, блаженно, к свободе, а вслед за тем отдаешь ее ты Богу, чтобы он завершил ее

со славою.

Смерть

Приди же, верховный праздник на пути к вечной свободе, смерть, разрушь тягостные цепи и стены нашего бренного тела и нашей ослепленной души, чтобы наконец мы увидели то, что здесь нам не дано было

видеть.

Свобода, тебя искали мы долго в дисциплине, в деле и в

страдании.

Умирая, познаем мы теперь в Божием лике тебя саму.

Д[орогой] Э[берхард]! Я написал эти строки сегодня вечером за несколько часов. Они доволь­но сыроваты; но может быть, они все-таки пора­дуют тебя хоть немного и пусть они будут для тебя чем-то вроде настоящего подарка ко дню ро­ждения! От всего сердца поздравляю.

Твой Д.

Сегодня утром увидел, что стихи нужно еще раз полностью переработать. И все-таки пусть они придут к тебе в первозданном виде. Я ведь не поэт!

25.7.44 

Я пишу тебе теперь с радостью столько раз, сколько возможно, потому что я надеюсь также, что ты всегда рад что-нибудь получить. Обо мне лично не могу сказать ничего интересного... В по­следние ночи нашему району снова досталось. Под вой бомб я все время думаю: какие это пу­стяки по сравнению с тем, что переживаешь ты у себя. Меня часто приводит в ярость жалкое по­ведение некоторых людей здесь в таких ситуа­циях; они совершенно не задумываются о том, ка­ково другим. Здесь же всегда нужно только пере­терпеть несколько минут опасности...

Я дочитал «Записки из Мертвого дома». Там, конечно, сказано очень много умного и доброго. У меня не выходит из головы его утверждение (ко­торое у него, без сомнения, не пустая фраза), что ни один человек не может жить без надежды и что люди, по-настоящему утратившие все надежды, часто дичают и озлобляются.

Здесь остается открытым вопрос, можно ли между надеждой и иллюзией поставить знак ра­венства. Разумеется, нельзя недооценивать значе­ния иллюзии для жизни; но для христиан, навер­ное, речь может идти лишь о том, чтобы надежда была обоснованной. И если уж иллюзия обладает такой силой в жизни людей, что поддерживает ее, то насколько велика должна быть сила, которой обладает абсолютно обоснованная надежда для жизни, и насколько непобедима такая жизнь. «Христос, наша надежда» — в этой формуле Пав­ла сила нашей жизни. Меня сейчас поведут на про­гулку. Несмотря на это, я заканчиваю письмо, чтобы оно было отправлено еще сегодня. Про­щай! Я каждый день с благодарностью и верно­стью думаю о тебе!

27.7.44 

То, что у тебя сейчас столько хлопот, со­здает также и внутреннюю разрядку; мне, во всяком случае, так бы казалось.

Твоя формулировка нашей теологической те­мы проста и ясна. Вопрос о том, как может суще­ствовать «естественное» благочестие, является вместе с тем и вопросом о «неосознанном хри­стианстве», который занимает меня все больше и больше. Лютеранские догматики различают fi­des directa и fides reflexa. Они связывают это с так называемой детской верой, при крещении. У меня возникает вопрос, не затронута ли здесь весьма широкомасштабная проблема. Но об этом, воз­можно, когда-нибудь в другой раз.

28.7.44 

Ты считаешь, что в Библии о здоровье, сча­стье, силе и т. п. говорится довольно редко. Я еще раз обдумал это серьезно. Во всяком случае, для Ветхого Завета это не так. Промежуточным тео­логическим понятием в Ветхом Завете между Бо­гом и счастьем и т.д. человека является, на мой взгляд, понятие благословения. Разумеется, в Вет­хом Завете, как, например, у патриархов, речь идет не о счастье, а о Божием благословении, включающем в себя все земные блага. Это благо­словение означает, что Бог претендует на всю зем­ную жизнь, а потому оно содержит все обетования. Считать, что ветхозаветное благословение прео­долено в Новом Завете, означало бы разделять распространенное спиритуализованное восприя­тие Нового Завета. Но случайно ли то, что, указы­вая на возможность злоупотребления Евхари­стией («Чаша благословения...» 1 Кор 10,16! 1 Кор 11,30), Павел говорит о болезни и смерти, что Ии­сус исцеляет людей, что ученики Иисуса ни в чем не испытывают недостатка? Нужно ли противопо­ставлять ветхозаветному благословению — крест? Так поступал Кьеркегор. В результате крест или страдания превращаются в некий принцип, а вот отсюда-то и проистекает нездоровый методизм, лишающий страдание характера конкретной ре­ализации божественного Промысла. Надо ска­зать, что и в Ветхом Завете праведники, удостоен­ные благословения, много страдают (Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф), но нигде (в том числе и в Новом Завете) в связи с этим не выводится взаи­моисключающей оппозиции: счастье — страдание или благословение — крест. Различие между Вет­хим и Новым Заветами в этом отношении заклю­чается, по-видимому, лишь в том, что в Ветхом Завете благословение включает в себя также и крест, а в Новом Завете крест включает в себя также и благословение.

Еще кое-что по совершенно иному поводу: не только дело, но и страдание есть путь к свободе. В страдании кроется освобождение, ибо человек получает право передать дело своей жизни в Бо- жии руки. В этом смысле смерть венчает человече­скую свободу. Является человеческое дело пред­метом веры или нет, зависит от того, понимает ли человек страдание как продолжение своего дела, как завершение свободы или нет. Мне кажется это очень важным и очень убедительным.

У меня все хорошо. О семье также ничего но­вого не могу сообщить. Ханс ³⁵ совсем слег — у не­го застойный дифтерит. Но, кажется, есть наде­жда на быстрое выздоровление. Прощай, не теряй бодрости, а мы тоже постараемся; радуйся, как и мы, в предвкушении радостной встречи! «Новая песнь»,— № 370, 3—4.

НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ ПО РАЗЛИЧНЫМ ПОВОДАМ 

Джордано Бруно: «Вид друга может нагнать совершенно особый страх, ибо ни один враг не может нести в себе столько ужасающего, как он»,— ты что-нибудь понимаешь? Я старался изо всех сил, но так ничего и не понял. Может быть, под «ужасающим» подразумевается опасность предательства (Иуда), таящаяся во всякой тесной близости людей?

Спиноза: Страсти побеждаются не разумом, но лишь более сильными страстями.

Сущность и преимущество сильных личностей в том, что они могут ставить великие коренные вопросы и ясно формулировать свою позицию по отношению к ним. Слабые же всегда вынуждены выбирать между альтернативами, предложенны­ми не ими.

Уж так мы созданы, что совершенство навевает на нас скуку; всегда ли так было, не знаю. Но я иначе не могу объяснить, почему Рафаэль, как и Дантов «Рай», оставляют меня равнодушным. Ни вечные снега, ни вечно голубые небеса меня также не вдохновляют. Я искал «совершенства» в человеческом, живом, земном, т. е. не в аполло- ническом, но и не в дионисийском или фаустиче- ском началах. Во всех смыслах я за средний, уме­ренный климат.

Потусторонность — это не бесконечная даль, но то, что ближе всего. Крайняя серьезность всег­да содержит крупицу юмора.

Сущность целомудрия — не в отказе от чув­ственного наслаждения, но в целостной ориента­ции жизни на одну цель. Если она отсутствует, то целомудрие неизбежно становится смехотвор­ным. Целомудрие — предпосылка ясных и проду­манных мыслей.

Смерть — величайший праздник на пути к сво­боде.

Ради Бога, извини меня за эти претенциозные сентенции! Это все обрывки несостоявшихся раз­говоров, а потому ты должен их знать. Если чело­век, подобно мне, вынужден существовать лишь в сфере мысли, то ему приходит в голову архиглу­пейшая идея — письменно запечатлевать свои слу­чайные мысли!

3.8.44 

Скоро ли вы снова переберетесь на новое ме­сто? и куда? Я хотел бы знать, прочитал ли ты мое стихотворение. Очень длинное стихотворение (рифмованное) «Ночные голоса в Тегеле» ты про­читаешь как-нибудь позднее. К письму я прила­гаю набросок одной работы. Не знаю, сможешь ли ты почерпнуть отсюда что-нибудь; но думаю, тебе будет ясно, что я имею в виду. Надеюсь, что мне достанет покоя и сил написать ее. Церковь должна выйти из состояния застоя. Нам необхо­димо снова вдохнуть свежего воздуха духовной схватки с миром. Мы не должны бояться произно­сить даже спорные вещи, но только в том случае, если при этом затрагиваются жизненно важные проблемы. Я ощущаю себя «современным» тео­логом, который тем не менее еще хранит в себе наследие «либеральной» теологии, и чувствую свой долг поднимать такие проблемы. Среди бо­лее молодого поколения найдется немного теоло­гов, сочетающих в себе и то и другое. Как мне бы­ла бы необходима твоя помощь. Но даже если мы лишены возможности поговорить и уточнить не­ясные моменты, у нас остается еще молитва, а ведь только с ней можно начать и осуществить всякую подобную работу.

Я прочитал о «тропической жаре» в Италии. Тебе очень тяжело?.. В семье ничего нового. Я всегда рад, когда могу так написать. Прощай!

НАБРОСОК КНИГИ 

Мне бы хотелось написать работу (не более 100 страниц) в 3 главах:

Существующее положение в христианстве.

Что же такое христианская вера?

Выводы.

В 1 главе нужно будет осветить следующее:

а) Факт совершеннолетия человека (в духе ска­занного прежде); защита человеческой жизни от «случайностей», «ударов судьбы»; если исклю­чить их невозможно, то можно хотя бы снизить опасность. «Институт страхования» (который хотя и живет за счет случайностей, тем не менее стремится сделать их не такими болезненными) как европейское явление; цель — выйти из зависи­мости от природы. Прежде природа преодолева­лась работой души, у нас же — всевозможными техническими средствами. Нам непосредственно дана уже не природа, а организация. Эта защита от угроз со стороны природы порождает новую угрозу жизни, теперь уже со стороны самой орга­низации.

Нехватка душевных сил! Вопрос в том, что за­щищает нас от угрозы со стороны организацион­ных структур? Человек снова предоставлен само­му себе. Он со всем справился, но только не с са­мим собой. От всего он может застраховаться, но только не от людей. В конце концов все сводится к человеку.

б) Безрелигиозность человека, ставшего со­вершеннолетним. «Бог» как рабочая гипотеза, как лазейка для выхода из затруднительных положе­ний, стал ненужным (в духе сказанного прежде).

в) Евангелическая церковь: пиетизм — последняя попытка сохранить евангелическое христианство как религию; лютеранская ортодок­сия, попытка сохранить церковь как институт спа­сения; Исповедующая церковь: теология открове­ния; 5о<; jxoi тюб сттф против мира; вокруг нее «объ­ективный» интерес к христианству; искусство, нау­ка в поисках своих истоков. Общие проблемы в Исповедующей церкви: выступление в защиту «дела» церкви и т. д. при недостатке личной веры в Христа. «Иисус» исчезает из поля зрения. Со­циологический аспект: отсутствие влияния на ши­рокие массы; дело крупной и мелкой буржуазии. Сильная обремененность тяжелыми унаследован­ными идеями. Главное: церковь защищает себя. Никакого риска за других.

г) Мораль народа. Показать на примере сек­суальной морали.

Глава 2 

а) Обмирщенность и Бог.

б) Кто есть Бог? Не в первую очередь универ­сальная вера в Бога, во всемогущество Бога и т. п. Это не подлинный опыт богопознания, а кусочек продолженного мира. Встреча с Иисусом Хри­стом. Опыт того, что здесь задано обращение все­го человеческого существования в том, что Иисус «существует только для других». То, что Иисус «существует только для других», есть трансцен­дентный опыт! Только из свободы от себя самого, из «существования для других» вплоть до смерти вырастает всемогущество, всеведение, всеприсут- ствие. Вера есть причастность к этому бытию Ии­суса. (Вочеловечение, крест, воскресение.) Наше отношение к Богу не есть «религиозное» отноше­ние к высшему, могущественному, всеблагому су­ществу— это не настоящая трансцендентность;

наше отношение к Богу есть новая жизнь в «суще­ствовании для других», в причастности к бытию Иисуса. Не бесконечные, невыполнимые задачи, но ближний, причем всякий раз тот, кто рядом,— это и есть трансцендентность. Бог в обличье чело­века! Не в обличье животного, как в восточных ре­лигиях,— нечто чудовищное, хаотическое, дале­кое, нагоняющее ужас; но и не в облике абстракт­ных понятий Абсолютного, метафизического, бес­конечного и т. д.; но и не греческий богочеловече- ский персонаж «человека в себе», нет, а «человек для других»! — вот почему Распятый. Человек, живущий из трансцендентности.

в) Исходящая отсюда интерпретация библей­ских понятий (сотворение мира, грехопадение, примирение, покаяние, вера, vita nova, последние вещи).

г) Культ (об этом подробнее позже, особо о культе и «религии»!).

д) Во что мы действительно веруем? Т. е. к че­му привязаны в нашей жизни? Проблема Apostoli- kum? Во что я должен верить? — это ложный во­прос, устарелые вопросы межконфессиональных полемик; лютерано-реформатские (частью и като­лические) противоречия уже не являются подлин­ными. Разумеется, их можно в любое время тор­жественно вытаскивать на свет, но толку от них уже никакого. Доказать это нельзя, нужно просто решиться исходить из этого. Доказать можно лишь то, что христианская библейская вера жива не благодаря этим противоречиям и от них не за­висит. Барт и Исповедующая церковь способ­ствуют тому, что люди укрываются за бастионом «церковной веры», и никто честно не задает во­проса и не выясняет, во что же, собственно, чело­век верит. Поэтому и в Исповедующей церкви ат­мосферу не назовешь свободной. Ответ, что дело, дескать, не во мне, а в церкви, есть попросту по­повская отговорка, она так извне и воспринима­ется. Такое же положение и с указанием диалекти­ческой теологии на то, что я не распоряжаюсь своей волей, а потому не могу просто так сказать, во что я верую. Все эти мысли, как ни справедли­вы они были бы на своем месте, не освобождают нас от необходимости быть честными по отноше­нию к нам самим. Мы не можем просто ото­ждествлять себя с церковью, как это делают ка­толики. (Кстати, видимо, здесь кроется причина распространенного убеждения в неискренности католиков.) Итак, во что же мы действительно ве­руем? Ответы в подпунктах б), в), г).

Глава 3. Выводы.

Церковь только тогда является церковью, ког­да это церковь для других. Чтобы положить нача­ло, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся. Пасторы должны существовать исключительно за счет добровольных приноше­ний общины или же иметь какую-нибудь мирскую профессию. Церкрвь должна участвовать в вы­полнении мирских задач общественной жизни, не господствуя, но помогая, служа. Она должна ска­зать людям всех профессий, что такое жизнь со Христом, что означает — «жить для других». Пре- ясде всего наша церковь должна ополчиться про­тив пороков превозношения, поклонения силе, за­висти и иллюзионизма как корней всякого зла. Она должна выступить за умеренность, подлин­ность, доверие, верность, постоянство, терпение, дисциплину, смирение, неприхотливость, скром­ность. Она не имеет права недооценивать значе­ния человеческого «образца» (ведущего начало от человеческой природы Иисуса и столь важного для Павла!); не благодаря понятиям, но благо­даря «образцу» ее слово обретает значимость и силу. (Об «образце» в Новом Завете я напишу еще отдельно! Эта идея у нас практически утраче­на!) Далее, пересмотр проблемы «вероисповеда­ния» (Apostolikum); пересмотр теологии межкон­фессиональных споров; пересмотр системы подго­товки к церковному служению и самого служения.

Все это изложено в очень сыром виде и черес­чур общо. Но мне важно попытаться высказать просто и ясно некоторые вещи, которых мы охот­но избегаем. Удастся ли эта попытка — другой вопрос, в особенности без обсуждения. Я на­деюсь послужить этой работой делу церкви и ее будущему.

10.8.44 

То, что воспоминания уже не «питают» тебя, я понять могу. Но сила воспоминаний всегда ис­ходит из силы благодарности. Именно в такие времена нужно постараться сосредоточиться в молитве на благодарности. Главное, нельзя да­вать власти над собой минутным впечатлениям нужно сохранять в сознании значительные мысли и все ими поверять. Это доступно лишь горстке людей, потому-то людей так трудно переносить. Ведь не злоба, а слабость людская сильнее всего искажает и унижает человеческое достоинство. Выносить это можно лишь исходя из очень глубо­кого сострадания. Впрочем, все в руках Бога.

Я работаю сейчас над тремя главами, о кото­рых писал тебе. Все именно так, как ты говоришь: «познание» есть самая увлекательная вещь на све­те, поэтому сейчас я весь поглощен работой.

14.8.44 

Едва ли есть чувство, дающее больше радо­сти, чем ощущение, что можешь приносить ка­кую-то пользу людям. При этом главное вовсе не в количестве, а в интенсивности. Ведь в конце кон­цов именно человеческие отношения и есть самое главное в жизни; тут уж ни современный «человек, нацеленный на преуспеяние», ничего не изменит, ни полубоги, ни безумцы, которые ничего и не знают о человеческих отношениях. Сам Бог дает нам возможность служить Ему в сфере человече­ского. Все остальное приближается к «hybris». Разумеется, чересчур рассудочная забота о чело­веческих отношениях, о значении людей друг для друга (что я почувствовал, кстати, недавно в пись­мах Габриелы фон Бюлов-Гумбольдт) может привести к нереалистичному культу человеческо­го. В противоположность этому я говорю здесь о том простом факте, что в жизни люди важнее для нас всего остального. Это, конечно, не озна­чает, что можно пренебречь миром вещей и мате­риальных достижений. Но что для меня самая прекрасная книга, или картина, или дом, или по­местье по сравнению с моей женой, моими роди­телями, моим другом? Так, однако, может гово­рить лишь тот, кто нашел людей в своей жизни. Для многих наших современников человек ведь воспринимается лишь как часть мира вещей. Это проистекает оттого, что им просто недоступно переживание человеческого. Мы должны быть счастливы, что в нашей жизни были щедро наде­лены этим переживанием...

Я часто наблюдал, что все сводится к тому, ка­кие требования человек предъявляет к себе само­му. Многие губят себя тем, что довольствуются посредственным и так, может быть, быстрее до­стигают чего-нибудь; им ведь нужно преодолеть меньше препятствий. Я воспринял как сильней­ший воспитательный фактор в нашей семье, что мы должны были преодолевать столько препят­ствий (в отношении объективности, ясности, есте­ственности, такта, простоты и т. д.) перед тем, как сформулировать собственные высказывания. Я думаю, что ты на первых порах тоже это у нас почувствовал. Порой требуется довольно много времени, чтобы взять такой барьер, причем иног­да, наверное, приходит в голову мысль, что успеха можно было бы достичь гораздо легче, меньшими усилиями, просто обойдя эти препятствия...

Не все наши желания, но все свои обетования

Бог исполняет, это значит, что Он остается Госпо­дом земли. Он хранит свою Церковь, Он дарует нам постоянно новую веру, возлагает на нас бремя, которое мы способны вынести, и ведет нас лучшим и кратчайшим путем к себе. Он делает это, за что мы должны воссылать Ему хвалу.

21.8.44 

Я еще раз прочитал лозунги (Числа 11, 23; 2 Кор 1, 20) и немного помедитировал над ними. Видимо, главное здесь — «в Нем». Все, что мы по праву можем ожидать от Бога, вымаливать у Не­го, все можно найти у Иисуса Христа. К тому, что должен был бы и мог бы содеять Бог, каким мы Его себе представляем, Бог Иисуса Христа не имеет никакого отношения. Нам следует постоян­но и надолго со спокойствием погружаться в жизнь, слова, дела, страдания и смерть Иисуса для того, чтобы понять, что Бог обещает и что Он исполняет. Нет сомнения, что нам дано жить всег­да вблизи Бога и в Его присутствии и что жизнь эта для нас означает абсолютно новую жизнь; что для нас уже нет более ничего невозможного, ибо для Бога все возможно; что без воли Божией нас не в силах затронуть ни одна земная власть и что опасность и нужда лишь приближают нас к Богу; несомненно, что мы ни на что не должны претен­довать, но все-таки можем молить обо всем; не­сомненно, что мы во всем этом пребываем в общ­ности, которая нас поддерживает. На все это Бог в Иисусе произнес «Да» и «Аминь». Эти «Да» и «Аминь» есть та твердая почва, на которой мы стоим. В эти бурные времена мы то и дело упу­скаем из виду, почему, собственно, стоит жить. Мы думаем, раз тот или иной человек живет, то значит, есть смысл и для нашей жизни. Но в дей­ствительности же дело обстоит так: если уж земля сподобилась того, что по ней ходил человек Иисус Христос, если жил такой человек, как Иисус, то тогда и только тогда для нас, людей, имеет смысл жить. Если бы не жил Иисус, то жизнь наша была бы бессмысленна, несмотря на всех остальных людей, которых мы знаем, почитаем и любим. Возможно, что мы иногда упускаем из виду ва­жность и назначение нашего призвания. Но нельзя ли выразить их в простейшей форме? Ведь неби­блейское понятие «смысл» есть лишь перевод то­го, что Библия называет «обетованием».

Чувствую, как бессильны эти слова подейство­вать так, как они хотели бы подействовать, я имею в виду: наперекор одиночеству вдохнуть в тебя твердость, радостное чувство и уверен­ность. Этот день рождения, проведенный в одиноче­стве, взаправду не будет для тебя потерянным, если он побудит тебя еще раз проверить те осно­вания, на которых ты собираешься строить свою дальнейшую жизнь. Мне часто очень помогало воспоминание вечерами о всех тех, о ком я знал твердо, что они молятся за меня — от детей до взрослых. Думаю, что многим из того, что мне удалось в жизни, я обязан молитвам знакомых и незнакомых людей.

Еще вот что: в Новом Завете часто говорит­ся — «будьте сильными» (1 Кор 16, 13; Еф 6, 10; 2 Тим 2, 1; 1 Ин 2, 14). Не представляют ли люд­ские слабости (глупость, несамостоятельность, за­бывчивость, трусость, тщеславие, нетвердость перед лицом подкупа и соблазна и т. д.) большую опасность, чем злоба? Христос делает людей не только «добрыми», но и сильными. Грехи по сла­бости— это настоящие человеческие грехи, грехи сознательные, преднамеренные — от дьявола (и, видимо, тоже «сильные»!). Надо будет еще пораз­мыслить над этим.

Прощай, будь здоров и не теряй уверенности...

23.8.44 

...Прошу тебя, не беспокойся обо мне; но не за­бывай молиться за меня, хотя ты, конечно, не за­бываешь этого! Я настолько уверен в Промысле, в том, что пребываю в руках Божиих, что надеюсь всегда сохранять эту уверенность. Ты не должен сомневаться в том, что я с радостью и благодар­ностью иду путем, который мне указан. Моя про­шлая жизнь преизбыточествовала свидетельства­ми Божией доброты, вину перекрывает всепро­щающая любовь Распятого. Больше всего благо­дарности я ощущаю к тем людям, которых я по­встречал, и мне бы хотелось только, чтобы они не печалились обо мне, а всегда были бы уверены в доброте и всепрощении Бога и благодарили за это. Прости уж, что я об этом пишу. Пусть у тебя из-за этого не возникнет ни мрачных мыслей, ни тени беспокойства; хотелось бы, чтобы ты в са­мом деле сохранял только хорошее настроение. Мне просто уже давно хотелось высказать это, но я не знал, на кого бы возложить это бремя, чтобы он действительно мог слушать только с радо­стью...

Получил ли ты еще очень сырое, но в своем со­держании волнующее меня стихотворение «Сво­бода»? Я работаю теперь над главой «Суще­ствующее положение в христианстве». К сожале­нию, я чувствую, что моя продуктивность попа­дает в зависимость от курения; на мое счастье, меня хорошо снабжают из самых разных источни­ков, так что дело движется. Иногда мой текст пу­гает меня, особенно в первой, критической части. Поэтому я уже рад, когда могу написать и нечто позитивное. Но все очень нуждается в обсужде­нии и на бумаге часто выглядит слишком топор­но. Ну, что поделать, о печатании сейчас ведь все равно нет речи. А позднее надо непременно про­пустить все через «фильтр»! С рукописью много возни, так как, на мой взгляд, она очень неразбор­чиво написана (я ведь, как это ни смешно, при сочинении могу писать только готической ско­рописью, а кроме того — поправки!). Посмот­рим, может быть, я перепишу все снова...

Желаю тебе от всего сердца и впредь сохра­нять спокойствие, как внешнее, так и внутреннее. Храни тебя Бог, и да хранит Он нас всех. Пусть по­шлет Он нам скорую и радостную встречу. С бла­годарностью и верностью в каждодневной молит­ве вспоминающий тебя

твой Д.

Друг

Не из тяжелой почвы, где кровь и род и клятва мощны и святы, где земля сама,

противясь безумию и дерзости,

хранит, защищает

освященные древностью порядки

и мстит за их нарушение,—

не из тяжелой земной почвы,

но из свободной склонности

и свободной потребности духа,

не нуждающегося ни в клятве, ни в законе,

даруется другу друг.

Рядом с кормилицей — нивой пшеничной,

которую люди благоговейно возделывают и лелеют,

которой они приносят в жертву

пот лица своего и, если то нужно,

кровь своей плоти,

рядом с нивой хлеба насущного

люди дают расцвести

и прекрасному васильку.

Никто не сажал его, не поливал,

беззащитно растет на свободе он

и в бесконечной уверенности,

что жизнь

под просторным небом

ему даруют.

Рядом с необходимым,

соделанным из тяжкого земного праха,

рядом с браком, трудом и мечом,

хочет и вольный цветок

жить

и расти солнцу навстречу.

Не зрелый плод только, но и цветы прекрасны. Служит ли плоду цветок, или только цветку плод, кто знает?

Но нам дано и то и другое.

Драгоценный, редчайший цветок —

из свободы играющего,

дерзкого и доверчивого

духа в счастливый час возникший —

для друга есть друг.

Поначалу делят они забавы на далеких вылазках духа в чудные дальние царства, будто златом блестящие в дымке под лучами рассветного солнца, куда в горячий полдень легкие тучки тянутся по синему небу и куда беспокойною ночью при свете лампы

как будто сокрытые потаенные сокровища

ищущего влекут.

Если ж тогда прикоснется дух

великими, радостными, дерзкими мыслями

к сердцу и челу человека,

и он ясным взглядом свободно

глянет миру в лицо,

и если тогда из духа родится дело,—

на котором зиждется все,—

если из дела

вырастет труд жизни,

сильный, здоровый,

дающий содержание и смысл

жизни мужчины,

тянет тогда

одинокого труженика

к родственному, понимающему духу.

Как прозрачные свежие воды,

в которых очищает себя дух от грязи дневной,

в которых остужает себя он от жгучего зноя,

закаляет себя в усталости миг,—

как крепость, куда после опасностей и волнений

возвращается дух,

где находит прибежище он, поддержку и силы, для друга есть друг.

И дух стремится к доверию,

доверять безгранично.

Мерзостен червь для него,

питающийся в тени добра

завистью, подозрением, любопытством,

шипом змеиным

отравленных языков,

которые ненавидят, страшась, и порочат

тайну мысли свободной,

тайну сердца открытого,

и зреет у духа потребность

сбросить с себя все личины

и открыться всецело

родственному духу,

вступить с ним в союз свободы и верности.

Без зависти хочет одобрять он,

хочет признавать,

благодарить родственного духа,

хочет радоваться с ним

и черпать в нем силы.

Но и строгим меркам, суровому упреку покоряется он охотно.

Не приказов, не насильственных чуждых законов и

учений,

а совета серьезного, доброго,

свободу дарящего, ищет зрелый человек в верности друга.

Вдали иль вблизи, в счастье иль в горе познает один в другом верного помощника, чтобы достичь свободы и человечности.

Когда выли сирены в полночь, тихо и долго тебя вспоминал я, думал, каково сейчас тебе, думал о прошлом, желал возвращения домой тебе в новом году.

После молчания долгого слышу я в половине второго сигналы, что опасность уже миновала. И в этом увидел я добрый знак, что все опасности тихо минуют тебя.

ВЕСТОЧКИ ИЗ ТЮРЬМЫ НА ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ

28.12.44 

Дорогая мама!

Я только что, к моей огромной радости, полу­чил разрешение написать тебе письмо ко дню ро­ждения. Нужно спешить, поскольку письмо тот­час должно уйти. У меня, честно говоря, только одно желание: в эти мрачные для тебя дни доста­вить тебе хоть немножко радости. Милая мама, знай: я думаю о тебе и папе постоянно и благода­рю Бога, что вы есть, что вы живете для меня и для всей семьи. Знаю, что вся твоя жизнь была отдана нам и что собственной жизни у тебя и не было. Поэтому так получилось, что все пережи­ваемое мной может быть пережито только вместе с вами... Спасибо тебе за всю твою любовь, кото­рая наполняла мою камеру в прошлом году и облегчала каждый день моей жизни.

Я думаю, что эти трудные годы еще теснее свяжут нас друг с другом. Желаю тебе и папе и всем нам, чтобы Новый год хоть иногда прино­сил бы нам светлый миг и чтобы мы наконец смо­гли вместе порадоваться. Да сохранит вас Го­сподь здоровыми! Шлет тебе, дорогая, милая ма­ма, поздравления от всего сердца и вспоминает о тебе в день твоего рождения

ваш благодарный Дитрих 

Добрые силы 

Окруженный в тишине верными, добрыми силами, хранимый и утешенный ими, хочу я эти дни прожить с вами и с вами войти в Новый год.

Еще помучает наши сердца старый год, еще давит на нас бремя трудных дней, о, Господа, дай нашим вспугнутым душам спасение, к которому Ты нас готовил.

И если Ты протянешь нам тяжелую чашу горечи и страданий, налитую до краев, мы примем ее благодарно и без колебаний из Твоей доброй, любимой руки.

Но если Ты захочешь, чтобы мы снова порадовались миру этому и блеску его солнца, то вспомним мы все прошедшее, и вся жизнь наша будет принадлежать Тебе.

Пусть тихо и тепло сияют нынче свечи, посланные Тобой в наш мрак, сведи нас снова вместе, коль это суждено. Мы знаем, что свет Твой горит в ночи.

Когда окутает нас глубокая тишина,

дай услыхать нам песнопенье,

идущее из мира, невидимо простертого вокруг нас,

всех чад Твоих высокую хвалу.

Укрытые чудесно добрыми силами, спокойно ожидаем мы грядущего. И вечером и утром с нами Бог и уж конечно в каждый новый день.

Новолетче 1944 

17.1.45 

Дорогие родители!

...Как мало человеку нужно, узнал я за про­шедшие годы... Если подумать о том, сколько людей теперь ежедневно теряют все, то просто нелепо претендовать на какое-нибудь имуще­ство...

Полетит ли Х.-В. теперь, в конце концов, на восток? А муж Р.? Большое спасибо за ваше пись­мо... Здесь читаешь письма, пока не выучиваешь их наизусть.

У меня есть еще несколько просьб: к сожале­нию, сегодня мне не передали ни одной книги. Ко­миссар Зондерэггер мог бы их также пронести... Я был бы очень благодарен за это. На сей раз нет ни спичек, ни мочалки, ни полотенца. Простите меня, что я говоркЪ об этом: в остальном все было просто великолепно! Большое спасибо! Нельзя ли прислать мне зубную щетку и немного кофе в зер­нах? Дорогой папа, не мог бы ты взять в библио­теке такие книги: Г. Песталоцци «Лингард» и «Ве­чера пустынника»; П. Наторп «Социальная педа­гогика»; Плутарх «Сравнительные жизнеописа­ния»? У меня все в порядке. Главное, не болейте. Спасибо за все...

От всего сердца шлет вам привет

ваш благодарный Дитрих 

Иона

Они вопили, чуя приближенье смерти, вцепляясь в мокрые хлещущие канаты, и глаза их, полные ужаса,

вперялись в море, где бушевали стихии, вырвавшиеся на

свободу.

«О вечные и благие и гневные боги,

спасите или дайте знак, чтоб знали мы

того, кто оскорбил вас тайным прегрешеньем,

убийцу, или клятвонарушителя, или кощунственника,

который утаил от нас свой грех из жалкой корысти тщеславья своего!» Молили так они. И рек Иона: «Это я! Я согрешил пред Богом. Жизнь кончена моя.

Избавьтесь от меня! Вина моя. Бог гневается выше меры. Богобоязненный не должен с грешником погибнуть!» Они дрожали. Но вот, схвативши крепкими руками, столкнули виноватого в пучину. И успокоилась она.

Написано в сентябре 1944 года в Тегельской военно-следственной тюрьме. 

Ты ушла, мое дорогое счастье, моя боль. Как назвать тебя? Бедой, жизнью, блаженством, частью меня самого, моим сердцем,— прошлым? Захлопнулась дверь,

слышу я, как медленно удаляются и затихают твои шаги.

Что остается мне? Радость, мучение, тоска?

Знаю только одно: ты ушла — и все ушло.

Чувствуешь ли ты, как я сейчас хватаюсь за тебя,

как вцепляюсь в тебя,

так что тебе больно?

Как из этих ран

течет твоя кровь,

и все лишь для того, чтобы увериться в близости твоей, земная жизнь во плоти, в полноте.

Чувствуешь ли ты, что я теперь испытываю жесточайшее

желание собственной боли? Что я хочу видеть собственную кровь лишь для того, чтобы не все погрузилось в прошлое?

Жизнь, что натворила ты со мной?

Зачем пришла ты? Зачем ушла?

О прошлое, коль ты бежишь от меня,

останешься ли ты моим прошлым, моим?

Как солнце все стремительнее склоняется над морем,

будто втягиваемое им во мрак,

так клонится, клонится, клонится

неудержимо

твой образ в пучину прошлого, и одна-две волны накрывают его. Как облачко теплого дыханья тает в холодном утреннем воздухе, так исчезает для меня твой образ, и твой лик, твои руки, твоя фигура уже неведомы мне.

* Написано после свидания с невестой.

Мне видится улыбка, взгляд, привет, но все это распадается, растворяется

без утешения, без близости, распалось и вот исчезло.

Хотелось бы вдыхать аромат твоего существа, впитывать его, в нем пребывать,

подобно пчелам, которых тяжкие соцветья жарким днем манят

и опьяняют;

подобно бабочкам ночным, пьянеющим от запаха цветов; но ветра резкий порыв разгоняет аромат, рвет цветы; и я стою, глупец, перед исчезнувшим, ушедшим.

Такое чувство у меня, будто огненные клещи рвут на куски плоть мою,

когда ты, моя прошедшая жизнь, ускользаешь от меня. Бешеное упрямство и гнев овладевают мной, швыряю в пустоту дикие, бесполезные вопросы. Почему, почему, почему?—твержу я без конца. Почему мои чувства не в силах удержать тебя, уходящую, ушедшую жизнь? Начну я думать и вспоминать, пока не найду того, что утратил. Но чувствую,

как все, что надо мной, подле меня, подо мной,

загадочно и безучастно усмехается мне в лицо,

смеется над моими безнадежными страданиями.

Поймать ветер,

вернуть прошедшее.

Душа и зренье злеют.

И ненавижу я, что вижу,

все ненавижу я живое и прекрасное,

что тщится стать заменою ушедшего.

Хочу я жизнь свою, я требую назад ее,

мое прошлое,

тебя. Тебя — и глаз слезою застлан,

^ пеленою слез .вой облик весь и всю тебя вновь обрету? Но я не буду плакать. Слезы помогают лишь сильным, слабых они делают больными.

Без сил дождался вечера, приятна мысль о ложе мне, что сулит забвение, если уж обладать не в силах я.

О ночь, погаси все, что разлучает, даруй мне всецелое

забвение,

будь милостива ко мне, ночь, сослужи твою нежную службу,

вручаю себя тебе.

Но мощна и мудра ночь,

мудрее, чем я, сильнее дня.

Пред чем бессильна сила вся земная,

пред чем пасуют мысли все и чувства, упорство и слезы,

всем этим осыпает ночь меня от щедрости своей.

Нетронутой враждебным временем,

свободной, чистой, всю тебя

приносит сон ко мне,

тебя, прошедшее, тебя, о жизнь моя,

тебя, о день вчерашний, вчерашний час.

От близости твоей пробуждаюсь глубоко за полночь

и пугаюсь —

ужель ты снова потеряна для меня? Ужели тщетно суждено

искать тебя мне,

тебя, мое прошлое?

Протягиваю руки

и молюсь...

и узнаю я новость:

прошедшее возвращается к тебе,

подобно самому живому фрагменту твоей жизни,

через благодарность и раскаяние.

Улови в прошедшем Божие прощенье, Его доброту.

Моли, чтоб сегодня и завтра Бог тебя хранил.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Это произошло позднее, во вторник после Пасхи, 3 апреля 1945 года. На западе громыхали американские пушки. Из ворот Бухенвальда выка­тил в ночь неуклюжий фургон с газогенератор­ным мотором. Спереди в машине были навалены дрова для газогенератора. Сзади, где места едва хватило бы на восемь человек, пытались как-то устроиться шестнадцать узников со своим еще не конфискованным скарбом. Если кому станови­лось дурно, его держали на руках товарищи. Йо- зеф Мюллер, капитан Гере, генералы фон Фаль- кенхаузен и фон Рабенау (с которым Дитрих Бон- хёффер делил камеру в последние два месяца и играл в шахматы), статс-секретарь Пюндер и Василий Кокорин, племянник Молотова, летчики (англичанин Хью Фэлконер, Пэйн Бест, фон Петерсдорф и другие)—словом, все знаменитые обитатели подземного бункера ла­геря Бухенвальд. Каждый час грузовик останав­ливался: требовалась прочистка газовых труб. В фургоне не было света, заключенным не выдали ни еды, ни питья. Бонхёффер, обнаружив в своих запасах щепотку табака, пустил самокрутку по кругу. К рассвету деревянных чурок в машине поубавилось. Теперь двое узников могли попере­менно стоять у окошка в двери фургона. Кто-то узнал промелькнувшую деревню. Направление, в котором они двигались, не сулило ничего хоро­шего. Путь явно вел на юго-восток. Там был дру­гой лагерь. Заключенные знали его название и его специализацию: Флоссенбюрг. Но охранники да­же раздали сейчас завтрак.

Когда время приблизилось к полудню, они добрались до Вайдена. Здесь все должно было ре­шиться — повернут ли они налево, в узкую долину, ведущую наверх, к Флоссенбюргу. Машина затор­мозила. Снаружи послышался говор: «Проезжай­те, мы вас не можем принять... все забито!» И в са­мом деле фургон двинулся дальше — прямо на юг. Так, значит, не в лагерь смерти? Но через не­сколько километров двое военных полицейских дали знак остановиться. Новый приказ? Выкли­кнули Мюллера и Лидига, капитана 2 ранга, их пожитки вытащили из груды вещей. Дитрих Бон­хёффер отпрянул назад, чтобы его не заметили. Несчастный Гере с черной повязкой на глазу от­скочил за ним; он сидел с Мюллером в одной ка­мере. (Йозефу Мюллеру удалось спастись, а Гере разделил 9 апреля судьбу Бонхёффера во Флоссен- бюрге.) Наконец, машина снова тронулась в путь, но подавленное настроение в ставшем простор­ным фургоне не проходило. Но теперь, когда Флоссенбюрг остался позади, охранники стали мягче и приветливее. У одного крестьянского до­ма они приказали узникам выйти из машины. Свежий воздух после долгих месяцев, проведен­ных в подземелье! Разрешено было подойти к ко­лодцу во дворе, хозяйка вынесла кувшин молока и краюху ржаного хлеба. Над долиной Наба стоял ясный погожий день.

В сумерках въехали в Регенсбург. И здесь все переполнено. Наконец дверь отворилась, и заклю­ченных повели в здание тюрьмы. На грубость конвоя арестанты ответили протестом. «Опять эти аристократы»,— проворчал один из охранни­ков. «Наверх, к остальным на третьем этаже». Там были размещены недавно прибывшие семей­ства Гёрделер, Штауффенберг, Хальдер, Хас- сель,— стар и млад; старики лежали, дети носи­лись по коридорам. Новоприбывших втискивали по пять человек в одиночные камеры; но каждый постарался подобрать сокамерников себе по вку­су. Вместе с Бонхёффером в камере оказались фон Рабенау, Пюндер, фон Фалькенхаузен и д-р Хёпп- нер, брат генерала Хёппнера. Кухни уже не рабо­тали; но арестанты подняли шум и стучали до тех пор, пока оробевший охранник не раздобыл где- то супа и не начал раздавать его порциями с ку­ском хлеба.

Когда утром в четверг этой Пасхальной неде­ли открылись двери, чтобы выпустить заключен­ных на умывание, в коридорах стало оживлен­но— неожиданные встречи, знакомства, обмен новостями. Бест рассказывает, что все это скорее напоминало грандиозный светский раут, чем утро в тюрьме. Охранники тщетно пытались загнать заключенных в их камеры. Наконец в камеры по­несли еду, и постепенно все узники снова оказа­лись под замком. Бонхёффер проводил время в основном у глазка двери и рассказывал много­численным членам семей об их родственниках, с которыми он сидел в тюрьме на Принц- Альбрехтштрассе до 7 февраля, в частности, о бе­седах с Бёмом, Шлабрендорфом и Хансом фон До- наньи. Госпоже Гёрделер он мог рассказать о по­следних неделях ее мужа, о том, как поделился с ним роскошной рождественской посылкой, пере­данной родителями Бонхёффера через комиссара Зондерэггера. Бонхёффер был в хорошем настрое­нии, он считал, что вырвался из самой опасной зо­ны. Правда, никто не мог избавить или отвлечь его от чувства беспокойства за родителей и неве­сту. Воздушная тревога прервала беседу, но после того, как все возвратились из подвала, повтори­лась утренняя «ассамблея».

За стенами тюрьмы находилась сортировоч­ная станция — путаница рельсов, толчея парово­зов и вагонов.

С заходом солнца все стало успокаиваться, усталость взяла свое. Но вот снова явился один из бухенвальдских охранников и отвел мужчин в хо­рошо знакомый фургон с газогенератором. Ночь выдалась холодная, шел дождь. Настроение было хорошее; машина ехала вдоль Дуная. Но через не­сколько километров фургон занесло, он остано­вился. Фэлконер как специалист заявил, что руле­вое управление безнадежно испорчено. На месте его не починить. Надо было вверить судьбу про­хожим, закажут ли они из Регенсбурга исправную машину или нет. Охранники, вооруженные авто­матами, чувствовали себя не очень уютно среди обгорелых автомобилей на обочине пустынного шоссе. Дождь все сильнее барабанил по крыше.

Наконец, когда стало светать — наступила пятница Пасхальной недели, 6 апреля,— охранники выпустили узников из машины, чтоб они могли размяться и немного согреться. А в полдень из Регенсбурга прикатил на удивление прекрасный автобус с большими неразбитыми окнами. Пожитки перегрузили. У Бонхёффера с собой все еще было несколько любимых книг — Библия, Гёте, Плутарх. Охранники из Бухенваль- да, которые привыкли к заключенным и относи­лись к ним уже по-человечески, вынуждены были остаться у испорченной машины. Охрану транс­порта приняли десять автоматчиков СД. И все- таки узники испытывали непривычное наслажде­ние от вида живописной местности, открывавше­гося из больших окон. Автобус мчался вдоль Ду­ная, мимо монастыря Меттен, углубляясь в Ба­варский лес, воспетый Штифтером. Водитель рас­сказывал девушкам-попутчицам, что в роскош­ном автобусе едет съемочная группа, участвую­щая в съемке агитфильма. Из одного крестьянско­го дома эсэсовцы вынесли пилотку, полную яиц, которые, однако, съели сами.

Часа в три прибыли на место: Шёнберг под Ди­зелем, симпатичная деревушка в лесу. Выгружа­лись у деревенской школы; арестованные члены семей были уже здесь. Группа «знаменитостей» была размещена на втором этаже в светлом акто­вом зале, окна которого с трех сторон выходили в зеленую долину меж гор. Здесь стояли настоя­щие кровати с лоскутными одеялами. Дверь была заперта, но в зале было тепло и солнечно, и Бон­хёффер долго грелся в лучах солнца у окна, побол­тал с Пюндером, позанимался русским языком с Кокориным, поговорил с ним о сущности хри­стианской веры. Все находились в приподнятом настроении от новых, великолепных условий, слы­шался смех, кто-то торжественно запечатлевал свои имена на стене над койками. Нерешенным оставался только вопрос о питании. В ответ на жа­лобы они услышали объяснение, в котором была доля истины: деревня, дескать, наводнена бежен­цами с востока и запада; грузовика для доставки продуктов питания не найти, а бензина и подавно. Правда, позднее и бензин, и машины нашлись, хотя и для иных целей. В конце концов более сво­бодным членам семей удалось завязать контакт с сердобольными жителями деревни, так что в один прекрасный момент появилась большая миска с дымящимся картофелем в мундире, а на следующий день ели картофельный салат.

Суббота всем принесла радость. Она началась с сюрприза — Бест в своих вещах обнаружил элек­тробритву, и каждый из мужчин получил роскош­ную возможность улучшить свой внешний вид и самочувствие. Разговоры вращались вокруг Москвы, Берлина и Лондона. День был заполнен изучением языков, отдыхом, сидением на солнце и ожиданием какого-нибудь хорошего выхода из этой необыкновенной ситуации. Непривычно про­сторное помещение позволяло совершать настоя­щие прогулки. Все считали, что во всеобщей сума­тохе никто и не подумает о серьезном судебном процессе. Прочные нити связывали представите­лей враждующих сторон, собранных под одной крышей; здесь царили доверие и юмор.

Между тем в каких-то сферах механизм рабо­тал еще точно и даже был в состоянии исправить вкравшиеся счастливые ошибки.

В ту пятницу Пасхальной недели штандартен­фюрер СС и крупный чиновник Вальтер Хуппен- котен возвратился из концлагеря Заксенхаузен в Берлин. Он только что совместно с начальником лагеря приговорил к смертной казни на поспешно проведенном заседании военно-полевого суда ле­жащего на носилках в полубессознательном со­стоянии Ханса фон Донаньи, зятя Дитриха Бон­хёффера. За день до этого в Берлине после совеща­ния у Гитлера был приведен в действие план, со­гласно которому часть именитых заговорщиков должна была быть ликвидирована, часть же от­правлена дальше на юг. Через день после этого Хуппенкотен, снабженный бензином, с чемодана­ми, важной документацией и дневником адмира­ла Канариса снова двинулся на юг. Еще в тот же день он прибыл в концлагерь Флоссенбюрг, что­бы немедленно подготовить общее заседание военно-полевого суда. В качестве председателя 5 апреля был приглашен судья войск СС д-р Отто Торбек из Нюрнберга. Спеша исполнить свою миссию, он добрался воскресным утром на товар­ном поезде до Вайдена, а оставшиеся 20 км с тру­дом преодолел, поднимаясь в гору к Флоссенбюр- гу на велосипеде. В самом концлагере шла про­верка готовности заключительного суда над Ка- нарисом, Остером, Заком, Штрюнком, Гере и Бонхёффером. Однако не все обвиняемые были в наличии. Куда делся Бонхёффер? В ночь на во­скресенье в камерах распахивались двери — нет ли где переведенного из Бухенвальда заключенного Бонхёффера. Дважды тюремщики орали на Шла- брендорфа: «Ведь это вы Бонхёффер!» Йозефа Мюллера и Лидига мучили теми же вопросами. Итак, Бонхёффера в лагере не было. Значит, он остался в транспорте, шедшем на юг. Что делать? В этой организации машины были еще на ходу, бензина достаточно. Времени оставалось еще мно­го— целое воскресенье, за этот срок нужно было сделать два конца — почти 200 км по гористой местности до Шёнберга и назад.

В Шёнберге Белое воскресенье отметили и оби­татели школы. Пюндеру пришло в голову попро­сить Бонхёффера отслужить утреню. Но тот отка­зался. Ведь католиков было большинство. А по­том, тут был молодой русский — Кокорин, с кото­рым Бонхёффер сблизился (они обменялись адре­сами), и Бонхёффер не хотел вынуждать его при­сутствовать на богослужении. Но Кокорин сам за­хотел этого, и вот, идя навстречу общему пожела­нию, Бонхёффер начал службу. Он читал тексты на Белое воскресенье, молитвы и дал собрав­шимся лозунг дня: «Ранами Его мы исцелились» (Ис 53, 5) и «Благословен ьог и итец i иснида на­шего Иисуса Христа, по великому своему мило­сердию возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к надежде живой» (1 Петр 1, 3). Он говорил о мыслях и решениях, родившихся у всех в этом общем беспокойном заключении. После богослужения члены семей собирались переправить Бонхёффера в свой зал, чтобы помо­литься. Но вот распахнулась дверь, и появились двое в штатском: «Заключенный Бонхёффер, на выход с вещами».

Бонхёффер успел только собрать свои вещи. Плохим карандашом он нацарапал большими буквами свое имя и адрес на первой странице, на последней и в середине Плутарха. Он оставил эту книгу, чтобы в грядущем хаосе она могла послу­жить весточкой о нем. Один из сыновей Гёрделера взял книгу с собой. Через много лет он передал этот последний след жизни Бонхёффера его близ­ким. Это было то самое издание Плутарха, о ко­тором Дитрих Бонхёффер просил в последнем пи­сьме (17 января 1945 г.) из тюрьмы на Принц- Альбрехтштрассе и которое он получил ко дню своего рождения через комиссара Зондерэггера.

Он еще попросил Пэйна Беста, если тому су­ждено будет добраться до родины, передать теп­лый привет епископу Чичестерскому. «Это конец, а для меня — начало жизни»,— вот последние его слова, сохраненные Бестом. Бонхёффер торопли­во сбежал вниз по лестнице, успев только попро­щаться с госпожой Гёрделер.

В дороге этим воскресным днем он пробыл до позднего вечера. Члены военно-полевого суда (председатель Торбек, представитель обвинения Хуппенкотен и начальник лагеря в качестве засе­дателя) утверждают, что судебная процедура бы­ла тщательно соблюдена. Они провели очные став­ки, а кроме того, допросили каждого обвиняемо­го: Канариса и Остера, Зака, военного судью (ко­торый в свое время так много сделал для Перель- са), Штрюнка, Гере и, наконец, Дитриха Бонхёф­фера. После полуночи, вернувшись после долгого отсутствия в камеру, Канарис сигнализировал своему соседу, датскому полковнику Лунду, кото­рому суждено было выжить, что его конец близок.

До рассвета из ворот Флоссенбюрга выехал первый фургон, один из тех, что присоединились к таинственному каравану, следовавшему в Аль­пы. Тут были Шахт, Хальдер, фон Бонин, семья Шушнигг, генерал Томас. Командовал транспор­том Гогалла, начальник тюрьмы на Принц- Альбрехтштрассе, он вез с собой акты с грифом «совершенно секретно», где указывалось, кто из заключенных имеет право на лучшее обращение и должен остаться в живых. По дороге фургон сделал остановку в Шёнберге, забрав партию за­ключенных, среди которых были фон Фалькенхау- зен, Кокорин, Бест, Фэлконер. В Дахау к избран­никам присоединился и Мартин Нимёллер.

А во Флоссенбюрге мглистым рассветом поне­дельника 9 апреля была совершена казнь тех, кто ни при каких обстоятельствах не должен был оста­ться в живых. Лагерный врач застал Бонхёффера в камере смертников на коленях. Он с жаром мо­лился. Позднее в своей камере Филипп фон Хессен обнаружил Библию и томик Гёте, на них стоя­ла подпись Бонхёффера. Тем же днем в Заксен- хаузене был казнен зять Бонхёффера Ханс фон Донаньи.

Боже, карающий грех и дарующий прощение, Я любил этот народ. Я нес его позор и бремя на себе, Видел его спасение,—довольно! Возьми меня! Из рук выпадает посох; Верный Боже, приготовь могилу для меня.

Из стихотворения «Смерть Моисея» 

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые «Сопротивление и покорность» — сборник писем и заметок Дитриха Бонхёффера, составленный его другом, теологом Эберхардом Бетге,— вышел в свет в мюнхенском издательстве Chr. Kaiser Verlag в 1951 г. Перевод этой книги осуществлен по изданию: В о n h о е f f е г D. Widerstand und Er- gebung. Briefe und Aufzeichnungen aus der Haft. Herausgegeben von Eberhard Bethge. Siebenstern Taschenbuch Verlag. Hamburg, 1974 (переиздание редакции 1951 г. с добавлением очерка «По­следние дни», написанного составителем). При переводе и комментировании использовалась обширная биография Бонхёффера: Bethge Е. Dietrich Bonhoeffer. Theologe, Christ, Zeitgenosse. Munchen, 1967, а также издание книги Бонхёффе­ра, подготовленное к 25-летию со дня смерти теолога и допол­ненное письмами Бонхёфферу от родных и близких, купюрами в письмах, сделанными в первом издании и носящими личный характер, некоторыми черновыми материалами, официальной перепиской и более подробными примечаниями; книга снабже­на именным и предметным указателями, двумя картами (Bonhoeffer D. Widerstand und Ergebung. Briefe und Auf­zeichnungen aus der НдЛ. Herausgegeben von Eberhard Bethge. Neuausgabe. Chr. Kaiser Verlag, Munchen, 1970, 3 1985).

Предлагаемый читателю перевод книги Дитриха Бонхёф­фера впервые был опубликован в 1989 г. в журнале «Вопросы философии»: № 10, с. 114—167 (предисловие Е. В. Барабанова, с. 106—113), № 11, с. 90—162. Для настоящего издания текст перевода был уточнен, комментарии дополнены. Переводчик благодарен о. Н. Балашову за критические замечания.

Купюры в тексте принадлежат составителю сборника — Э. Бетге.

спустя десять лет

Имманентная справедливость

...этика убеждения (Gesinnungsethik) — термин, восходя­щий к Максу Веберу, который противопоставлял этику убе­ждения этике ответственности (Verantwortungsethik). Всякий этический поступок ориентируется, согласно Веберу, либо на первую, либо на вторую: этика убеждения вынуждает посту­пать в соответствии с убеждениями, уповая на Бога и не забо­тясь о последствиях поступка, этика ответственности, напро­тив, делает упор именно на результаты действия и на необхо­димость отвечать за них. См.: В е б е р М. Избранные произве­дения. М., 1990, с. 696.

Настоящее и будущее

Нагорная проповедь — «речь» Иисуса в евангелии Матфея (гл. 5—7), подборка его этических требований к своим после­дователям. В Нагорной проповеди предлагается новая (по сравнению с Торой — еврейским Законом и с его толкованием фарисеями) праведность и излагаются ее основы (духовное по­слушание заповедям Бога в отличие от узкоформального их исполнения, любовь к ближнему, в том числе к врагам, т. е. жизнь для других).

письма к родителям

Письмо от 14.4.43

...все десять дней — в течение нескольких месяцев Бонхёф- феру разрешалось писать только родителям и не чаще одного раза в декаду.

Пауль Герхардт (1607—1676) — поэт эпохи немецкого ба­рокко, автор многочисленных протестантских духовных песен (гимнов). Изучал теологию в Виттенберге, был проповедни­ком, диаконом. Стихи Герхардта использовал И. С. Бах в кан­татах, страстях и в Рождественской оратории.

...75-летие — юбилей 31 марта 1943 г. отца Дитриха — профессора Карла Бонхёффера (1868—1948), известного бер­линского психиатра.

«Хвалите Господа...» — хорал на слова Иоахима Неандера (1650—1680), немецкого протестантского поэта.

Письмо от 25.4.43

...мать и брат с сестрой — Мать Дитриха Бонхёффера — Паула (урожденная фон Хазе, 1876—1951), внучка по материн­ской линии Станислава фон Калькройта (1820—1894), извест­ного художника-пейзажиста, и сестра крупного портретиста Леопольда фон Калькройта (1855—1928). В семье Бонхёффе- ров было 8 детей: Карл Фридрих (1899—1957), Вальтер (1899— 1918), Клаус (1901—1.945), Урсула (1902—1983), Кристина (1903—1965), Дитрих (1906—1945), Сабина (р. 1906), Сюзанна (р. 1909). Биографические данные на 1986 г.

Первосвященническая молитва — традиционное название гл. 17 евангелия Иоанна: прощальная молитва Иисуса («Пер­восвященника по чину Мелхиседека», Евр 5,10) за его учени­ков, за верующих в него, за весь мир.

Письмо от 4.5.43

DAZ—Deutsche Allgemeine Zeitung (Немецкая всеобщая газета), под этим названием выходила с 1919 по 1945 г.; с 1861 (год основания) по 1919 г.— Norddeutsche Allgemeine Zeitung (Севернонемецкая всеобщая газета).

...примулы от М.— от Марии фон Ведемайер (р. 1924), не­весты Бонхёффера.

Иеремия Готхельф (собственно Альберт Бициус, 1797— 1854)—швейцарский писатель, был сельским пастором. В за­ключении Д. Бонхёффер прочитал такие его произведения: «Деньги и дух», «Дух Берна», «Ули-батрак», «Странствия под­мастерья Якоба по Швейцарии».

До свадьбы у Ш. ...— племянница Д. Бонхёффера Рената Шляйхер (дочь Урсулы, сестры Дитриха) вышла замуж за Эберхарда Бетге, друга Бонхёффера и адресата его писем из тюрьмы.

Жан Поль (собственно Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763—1825) — немецкий писатель. В тюрьме Бонхёффер про­читал его романы «Зибенкез» и «Годы шалостей».

Гуго Вольф (1860—1903) — австрийский композитор и му­зыкальный критик, мастер немецкой песни (в его наследии около 300 песен). Писал на стихи Э. Мёрике, И. В. Гёте, Й. Эй- хендорфа и др.

Письмо от 15.5.43

...старина Шёне— Рихард Шёне, бывший генеральный ди­ректор берлинских музеев. Семейство Шёне жило в Берлине (в «профессорском» районе Груневальд) по соседству с Бонхёф- ферами — в доме напротив.

Адальберт Штифтер (1805—1868) — австрийский писа­тель. Бонхёффер читал в заключении его романы «Бабье ле­то», «Витико» и другие произведения.

vita contemplativa — созерцательная жизнь (лат.). 

Траппист — монах Траппистского ордена (выделившегося из Цистерцианского ордена в 1664 г.), получившего название по местности JIa Трапп в Нормандии, где был основан первый монастырь такого рода. Орден относится к медитативным, «созерцательным». Обет молчания и улыбка — характерные признаки монахов-траппистов.

Генрих Шютц (1585—1672) — выдающийся духовный и светский композитор, автор первой немецкой оперы «Даф­на».

...знанием которого я обязан Р[енате] — подразумевается ее муж — Эберхард Бетге.

Проповедь по случаю бракосочетания...

...пятая заповедь — «Почитай отца твоего и мать твою чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исх 20,12).

Жена должна в муках рожать детей — см. Быт 3, 16. 19. 

Письмо от 4.6.43

Вознесение — христианский праздник, отмечается на 40-й день после Пасхи. В этот день церковь вспоминает вознесение воскресшего Иисуса Христа на небо (Лк" 24, 50—51; Деян 1, 9).

«История христианских деяний любви» Ульхорна — имеется в виду трехтомник Ульхорна о христианской благо­творительности: U hi horn G. Die Christliche Liebestatig- keit. 3 Bd., 1896.

«История церкви» Холля — подразумевается третий том сборника статей Холля по церковной истории: Holl К. Ge- sammelte Aufsatze zur Kirchengeschichte. Bd. III. Der Westen. См. ниже комментарий к письму от 31.10.43.

Письмо от 14.6.43

Троица (Пятидесятница) — христианский праздник, отме­чается на 50-й день после Пасхи. В этот день церковь вспоми­нает явление Духа Божия в церкви — сошествие Св. Духа на апостолов (Деян 2, 1—4), зримо проявившееся в «чуде с языка­ми»,— «И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почилй на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провеще- вать» (Деян 2, 3—4).

...вавилонское смешение языков — см. Быт 11, 1—9. 

Фриц Ройтер (1810—1874) — писатель, писавший на ни­жненемецком диалекте («пляттдойч»), В тюрьме Бонхёффер читал его романы «Из времен моего заключения», «Без кро­ва».

Р.— Рената Шляйхер.

Петер Бамм— псевдоним Курта Эммриха (р. 1897), швейцарского врача и писателя, объездившего многие страны.

Письмо от 3.7.43

...конфирмация моей крестницы — Марианны Ляйбхольц, племянницы Бонхёффера (дочери Сабины).

Адольф Шлаттер (1852—1938) — протестантский теолог- новозаветник. Шлаттер читал курс этики на теологическом фа­культете Берлинского университета. «Больше всего меня инте­ресует сейчас Шлаттер»,— пишет родителям в мае 1923 г. сту­дент-теолог Бонхёффер.

Письмо от 25.7.43

Карл Иммерман (1796—1840) — немецкий писатель, дра­матург и театральный деятель, автор романов «Эпигоны», «Мюнхгаузен».

Теодор Фонтане (1819—1898) — немецкий писатель.

Готфрид Келлер (1819—1890) — швейцарский немецко­язычный писатель, автор романа «Зеленый Генрих».

Письмо от 3.8.43

Ханс фон Донаньи — муж Кристины, сестры Д. Б., участ­ник заговора против Гитлера.

«Юрг Енач» — роман швейцарского немецкоязычного пи­сателя Конрада Фердинанда Майера (1825—1898).

«Зеленый Генрих» — роман Г Келлера. Процитированное стихотворение дано в переводе Е. Эткинда.

Письмо от 17.8.43

...я набросал пьесу — фрагменты драмы и романа, напи­санные Бонхёффером в тюрьме, опубликованы в книге: В о п- hoeffer D. Fragmente ausTegel. Dramaund Roman. Hrsgb. von Renate und Eberhard Bethge. Miinchen, 1978.

Молодые пасторы — погибшие на фронте Э. Клаппрот, В. Краузе, Г Грош. Все они учились в финкенвальдской семинарии Исповедующей церкви под руководством Д. Бон­хёффера.

Письмо от 24.8.43

Лозунг — девиз гернгутской братской (пиетистской) общи­ны на каждый день: два стиха из Библии (один из Ветхого, дру­гой из Нового Завета). Сборники лозунгов выходят в Герма­нии ежегодно с 1731 г. (в настоящее время на 35 языках).

Письмо от 31.8.43

«Всемирная история» Дельбрюка — подразумеваются лек­ции по всемирной истории, читанные Дельбрюком в Берлин­ском университете (1896—1920) и изданные в 20-х годах. Ганс Дельбрюк (1848—1929) — немецкий историк и политический деятель. Основной труд— «История военного искусства в рам­ках политической истории» (есть русский перевод, 1933—1938).

«Охотники за микробами» — книга Поля де Крюи (де Креифа), американского бактериолога. Есть русский перевод этой занимательной книги о подвижниках науки.

Теодор Шторм (1817—1888)—немецкий писатель.

Письмо от 5.9.43

...«как бы часть меня самого» — из стихотворения «Хоро­ший товарищ» немецкого писателя Людвига Улан да (1787— 1862). 

Капитан М[етц] — комендант Тегельской тюрьмы.

Письмо от 13.9.43

Пальмштрем — персонаж одноименного стихотворного цикла немецкого поэта Кристиана Моргенштерна (1871— 1914), сатирика, любителя гротеска и пародии, которого весь­ма ценил А. Белый.

...бурные события в мире — наступление советских войск, высадка английских частей на юге Италии, воздушные налеты на Гамбург, эвакуация населения Берлина.

Н. Гартман (1882—1950) — немецкий философ.

К. Ф.— Карл Фридрих, К.— Клаус — братья Бонхёффера.

Письмо от 25.9.43

Адвокат — доктор Курт Вергин.

Письмо от 4.10.43

К.— Кристоф фон Донаньи, племянник Бонхёффера (сын Кристины).

Письмо от 31.10.43

...праздник Реформации—отмечается в последний день ок­тября: 31 октября 1517 г. Лютер прибил к дверям дворцовой церкви в Виттенберге свои знаменитые 95 тезисов.

Карл Холль (1866—1926) — специалист по церковной исто­рии, исследователь теологического наследия Лютера. В 1925 г. Дитрих Бонхёффер занимался у него два семестра по истории церкви. Холль, по-видимому, привлек внимание Бонхёффера к восточному христианству. Сам он изучал русский язык для исследования религиозных идей Толстого. Бонхёффер попро­сил передать ему в тюрьму статьи Холля по истории церкви.

Адольф фон Гарнак (1851—1930) — протестантский теолог, историк христианства. Книга «Сущность христианства» (1900) переведена на русский язык В. Эрном. Три семестра слушал Дитрих Бонхёффер спецкурс по церковной истории, который вел с 1924 г. для избранного круга студентов уже вышедший на пенсию патриарх теологического факультета Берлинского университета.

cum grano salis—с известной осторожностью, с оговоркой (лат.). 

Письмо от 9.11.43

Гертруд Боймер (1873—1954) — писательница и деятель женского движения.

sui generis — в своем роде, своеобразный (лат.). 

P.— Рюдигер Шляйхер, муж Урсулы, сестры Бонхёффера.

... фуртвенглеровский концерт — Вильгельм Фуртвенглер (1886—1954) — выдающийся немецкий дирижер.

Письмо от 17.11.43

Ш.— Шляйхеры, семья сестры Бонхёффера — Урсулы.

День покаяния отмечается протестантской церковью в сре­ду перед последним воскресеньем церковного года (т. е. перед пятым воскресеньем до Рождества).

Письмо от 28.11.43

Адвент — предрождественский период, подготовка к Рож­деству. Так же называется и каждое из четырех воскресений до Рождества. «Адвент» на латинском языке означает «при­ход», здесь это слово подразумевает приход Спасителя, воче­ловечение Христа.

Вильгельм Генрих Риль (1823—1897) — немецкий историк культуры и писатель.

Письмо от 17.12.43

sacrificium intellectus — принесение разума в жертву (лат.). 

Сочельник — канун Рождества, т. е. 24 декабря.

Письмо от 25.12.43

М.— Мария фон Ведемайер.

...читал рождественскую историю — в Новом Завете со­держатся два рассказа о Рождестве Иисуса Христа: в еванге­лии Матфея (2, 1—12) и в евангелии Луки (2, 1—20).

...старинная новогодняя песнь — слова П. Герхардта. 

Письмо от 2.3.44

М.— Мария фон Ведемайер.

«История Академии» — «История прусской Академии».

Отчет о тюремных порядках

Мартин Нимёллер (1892—1984) — пастор, антифашист, в годы нацизма член Исповедующей церкви.

...мои родственные связи — намек на генерала Пауля фон Хазе, двоюродного брата матери Бонхёффера. Генерал фон Хазе — комендант Берлина — казнен позднее как участник за­говора 20 июля против Гитлера.

письма другу

Друг — Эберхард Бетге.

Письмо от 18.11.43

acedia от acedior — латинского глагола греческого проис­хождения— «быть мрачным»; tristitia — грусть, печаль, скорбь (лат.). 

«Этика» Бонхёффера издана в 1949 г.: Bonhoeffer D. Ethik. Zusammengestellt und herausgegeben von Eberhard Bethge. Munchen, 1949, 12 1988.

Статья о «Чувстве времени» — утрачена. 

...история одной семьи — см. выше примечание к письму от 17.8.43.

«Что значит говорить правду?» — статья вошла в по­смертный сборник «Этика» (op. cit., S. 283—291 в 1—5 издани­ях, S. 385—395 — начиная с 6-го).

Молитвы для со-узников

Герхард Терстееген (1697—1769) — немецкий поэт, агио- граф и переводчик. Главный труд — «Выбранные жизнеописа­ния святых душ» (1733—1753).

Письмо от 20.11.43

...кое на кого — на следователя Рёдера.

ФБ и «Райх» — нацистские официозы. Газета Volkischer 

Beobachter основана в 1887 г., тогда она носила название Munchener Beobachter; с 1920 г.—орган НСДАП, с 1933 по 1945 гг. выходила под названием Volkischer Beobachter. Das Reich — политический еженедельник (1940—1945), передовые статьи для которого писал Геббельс.

...соль-минорную сонату—сонату И. С. Баха для флейты и клавира, BWV 1020.

Письмо от 21.11.43

...день поминовения умерших — день поминовения Страш­ного суда и умерших (последнее воскресенье церковного го­да— перед первым Адвентом).

...«осенять себя крестом» — В «Малом катехизисе» Люте­ра говорится: «Утром, восстав ото сна, осени себя знамением Святого Креста и произнеси: „Да совершится воля Бога Отца, Сына и Святого Духа. Аминь"». То же рекомендует Лютер де­лать и отходя ко сну (Die Bekenntnisschriften der evangelisch- lutherischen Kirche. Gottingen, 10 1986, S. 521—522). homo religiosus—человек религиозный (лат.). ...израильтяне никогда не произносили имени Бога—после вавилонского плена (597—539 гг. до P. X.) евреи перестали упо­треблять имя Яхве, заменяя его эквивалентами, например, «небо» (1 Макк 3, 18. 19).

Тертуллиан — (около 160 — после 220) — раннехри­стианский писатель.

Киприан (казнен в 258 г.) — епископ Карфагенский.

Письмо от 22.11.43

«Новая песнь»—по-видимому, сборник песнопений.

Письмо от 23.11.43

...надеюсь, вы снова поедете в 3.—Закров, деревня под Потсдамом, где жило семейство Донаньи.

...четверка самых близких... людей—родители, Мария фон Ведемайер, Эберхард Бетге.

Карл — Карл Барт (1886—1968), крупнейший протестант­ский теолог, один из протагонистов «диалектической теоло­гии» 20-х годов, член Исповедующей церкви. Основные тру­ды: «Послание к Римлянам» (1919), «Церковная догматика» — 14 томов (1932—1967). Личное знакомство Бонхёффера с Бар­том состоялось в начале 30-х годов. Их отношения характери­зовались притяжением и отталкиванием в теологических во­просах и тесным сотрудничеством в церковно-политической практике.

В.— Виллем Адольф Виссер'т Хоофт — нидерландский эку­менист, генеральный секретарь Всемирного совета церквей.

...рождественский венок—собственно, «адвентский» ве­нок; изготовляется из еловых веток, шишек и засушенных ра­стений; в нем укрепляются 4 свечи: в первый Адвент зажигае­тся одна свеча, во второй—две и т. д.

Фриц — Фридрих Оннаш — теолог, друг и соратник Бон­хёффера.

Письмо от 27.11.43

pudenda — срам (лат.). 

Письмо от 30.11.43

vita communis — совместная жизнь (лат.). 

...бремя Закона — Закон (Тора) — содержащийся в Моисее­вом Пятикнижии свод религиозных, культовых и бытовых предписаний иудаизма.

Письмо иа второй Адвент

Немецкие христиане (Deutsche Christen, DC) — фракция евангелической (протестантской) церкви в Германии (с 1932 г.), поддержавшая нацистский режим и его идеологию. Немецким христианам противостояла другая фракция — Исповедующая церковь (Bekennende Kirche), отстаивавшая независимость церкви от тоталитарного режима. Ее членами были К. Барт, М. Нимёллер, Д. Бонхёффер и др.

in statu corruptionis — здесь: испорченные, поврежденные, порочные (лат.) в результате первородного греха.

...написал статью — «Что значит говорить правду?», см. примечание к письму от 18.11.43.

Письмо от 15.12.43

Ш.— монсиньор Иоганн Шёнхёффер.

В отделе Propaganda fide — кардинальская кон­грегация в Ватикане по делам евангелизации народов, т. е. по вопросам миссии (congregatio de propaganda fide, лат.). 

Письмо от 18.12.43

self-pity — жалость к себе (англ.). 

«чтобы не забывать» — из гимна «К концу клонится тихо год» княгини Элеоноры Ройсс.

Письмо на четвертый Адвент

&уакесраА.си(оац — сведение воедино, рекапитуляция (греч.). 

recapitulatio — рекапитуляция, сжатое повторение, оглавление (лат.). 

Ириней — Ириней Лионский (II в.) — ранне-хри­стианский писатель, относящийся к так называемым апологетам. Автор книги «Против ересей», в V гл. которой излагается учение о рекапитуляции. «Уже Ириней выдвигает основополагающий принцип, постоянно встречающийся в последующей традиции: «...Он из Своей бесконечной любви стал тем, что мы есть, чтобы сделать нас всецело тем, что Он есть». Эта мысль связана у Иринея с его уче­нием о рекапитуляции', согласно которому во Христе в сжа­той форме изобразилась совокупная история человече­ства в ее высшем проявлении. В Своем Теле, в Своей челове­ческой жизни Он повторяет все фазы развития человечества, начиная со стадии детства, и ведет его к зрелости, к пол­ноте, т. е. к Богу. А потому именно в Своей телесности он — Сумма и Глава Творения. В противовес гносису Ири- ней в качестве фундаментального принципа своей (и всякой католической) теологии выдвигает единство Творения и Искупления». (Kasper W Jesus der Christus. Mainz, 1978, S. 236).

«Imitatio Christi» — подражание Христу (лат.). Книга «О подражании Христу», приписываемая германо-фламандскому иеромонаху Фоме Кемпийскому (1380—1471), содержит «на­ставления, полезные для духовной жизни», описывает та­инство Евхаристии.

«О bone Jesu» — «О благой Иисус» (лат.). 

стар^ — плоть (греч.). В новозаветном словоупотреб­лении «плоть» характеризует земной, телесный, внеш­ний аспект (человек, ангелы и т.п.), противопоста­вляет тварность, бренность, греховность мира нетвар- ности, вечности, святости Бога.

Kcuvf| ktictk; — новое творение (греч.). 

яуеица ayiov — Святой Дух (греч.). 

Письмо от 22.12.43

contenance — здесь самообладание (фр.). 

«тантализировать» — tantalize — подвергать танталовым мукам, мучить, дразнить; мучиться, страдать (англ.). 

Custodi...— «Оберегай с усердием келью свою, и она будет оберегать тебя» (лат.). В переводе К. П. Победо­носцева: «В келье найдешь то, что за дверьми ее часто теряется. В келье найдешь сладость, когда постоянно в ней пребываешь: она производит скуку, когда умеешь охра­нять ее. Когда в начале своего обращения полюбишь и су­меешь охранять ее, после станет она для тебя другом возлюбленным и желанным утешением » (Кн. 1, гл. 20 [78]).

Письмо на сочельник 1943

...эта книга — сборник пиетистских лозунгов. См. приме­чание к письму от 24.8.43.

«В заботах...» — из гимна П. Герхардта «Предоставь свои пути...».

Письмо на Первый день Рождества

necessitas—необходимость; тесная связь, близкие отноше­ния, дружба (лат.). 

Письмо от 23.1.44

...высадка в Неттунии — 22 января 1944 г. американские войска начали высадку в Южной Италии.

evangelium quadraginta dierum — благовестив сорока дней (лат.), т. е. проповедь воскресшего Христа в период между Пасхой и Вознесением.

impavidum feriunt ruinae — «Развалины [мира] поразят, но не устрашат его» (лат.) (Гораций).

Письмо от 29 и 30.1.44

«Домье и юстиция» — книга Daumier und Justiz. Hrsgb. von H. Rothe. 

Витико — главный герой романа А. Штифтера «Витико».

av3pco7coq -ce^eioq — целостный, совершенный человек (греч.). 

&vr|p 6iyoxoq — двоедушный человек (греч.). 

Письмо от 1.2.44

carpe diem — «Лови день» (лат.) (Гораций).

...удар молнии—во время летней грозы юный Лютер дал обет св. Анне сделаться монахом, если она его защитит.

Письмо от 2.2.44

С.— Сюзанна, сестра Бонхёффера.

...благоразумные девы — из притчи о пяти мудрых и пяти неразумных девах (Мф 25, 1—13).

...свидание с М.—с невестой Бонхёффера, Марией фон Ве- демайер.

Сентябрьская Библия — 21 сентября 1522 г. вышел из пе­чати немецкий перевод Нового Завета, сделанный М. Люте­ром (с греческого текста, изданного Эразмом). Это издание называется Сентябрьским Заветом (Septembertestament) или Сентябрьской Библией (Septemberbibel). Лютер выпустил свой перевод Ветхого Завета в 1534 г., а в 1545 г. опубликована лю- теровская Библия (Ветхий и Новый Завет) — «Die gantze Heili- ge Schrift Deudsch». 

...спел Г.— Герхард Вибранс, двоюродный брат Э. Бетге.

М.— Мария фон Ведемайер.

Р.— Рената, племянница Бонхёффера, жена Э. Бетге.

К.— Кристина, сестра Бонхёффера.

...ларчик Херцлиб—ларчик красного дерева попал от воз­любленной Гёте Минны Херцлиб через семейство фон Хазе к Дитриху Бонхёфферу.

Письмо от 12.2.44

...«перелетные птицы» — Wandervogel — молодежное дви­жение в Германии до Первой мировой войны, туристский со­юз.

Письмо от 21.2.44

Михаэль Кольхаас — герой одноименного рассказа Генри­ха фон Клейста (1788—1811).

«Предопределение» — так переведено немецкое существи­тельное среднего рода Schicksal (судьба), чтобы сохранить средний род.

Латеран — бывший папский дворец в Риме, некогда при­надлежавший семейству Латерани.

...«а душу твою...» — синодальный перевод: «...а тебе вме­сто добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пой­дешь» (Иер 45, 5).

Письмо от 9.3.44

status intermedins — промежуточное состояние (лат.), hilaritas — веселость, жизнерадостность (лат.). Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 — ок. 1230) — немецко-австрийский поэт-миннезингер.

Бамбергский всадник — скульптура XIII в. в соборе г. Бам- берг (Бавария).

Парцифаль — герой одноименного стихотворного эпоса Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170—1220).

Эдуард Мёрике (1804—1875) — немецкий поэт и прозаик, представитель позднего романтизма.

Письмо от 24.3.44

Чечилия Метелла — склеп в Риме, позднее перестроенный в форт (XIII в.).

Письмо от 25.3.44

...уехали вчера в П.— в Петциг, где было имение родителей невесты Бонхёффера.

natura corrupta — порочная, поврежденная (первородным грехом) природа (лат.). 

peccatum originate — первородный грех (лат.). 

Письмо от 27.3.44

естхатос; ехЭрод — последний враг (греч.). ars moriendi—искусство умирания (лат.). 8дс, цо! яои сттф...— буквально: дай мне, где встать, и я сдви­ну землю (греч.). Знаменитое обращение Архимеда к Гиерону, царю Сиракуз, обычно цитируется в форме: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю».

perturbatio animorum — смятение душ (лат.). 

Людвиг Клагес — немецкий психолог. Бонхёффер изучал в тюрьме его книгу «Почерк и характер» (К 1 ages L. Hand- schrift und Charakter). 

Фридрих Клопшток (1724—1803) — немецкий поэт, автор эпической поэмы «Мессиада».

Письмо от 22.4.44

У Павла есть как 1 Тим 1, 13, так и 2 Тим 1, За.— Ср.: «...меня, который прежде был хулитель и гонитель и обидчик, но помилован потому, что так поступал по неведению, в неве­рии» (1Тим 1, 13) и «Благодарю Бога, Которому служу от пра­родителей с чистою совестью...» (2 Тим 1, За).

«Палестрина» — опера (музыкальная легенда) Ханса Эри­ха Пфитцнера (1869—1949), жившего с 1929 по 1944 гг. в Мюн­хене. Первая постановка оперы в 1917 г. в Мюнхене.

Письмо от 30.4.44

8еГ — нужно, необходимо (лат.). 

Позитивистское понимание откровения, позитивизм от­кровения — критический термин Бонхёффера для обозначения теологии К. Барта, «...в противоположность рационалистиче­ской теологии и религии чувства Барт подчеркивает объектив­ный, а потому нормативный характер откровения Бога. Чело­век постигает божественное откровение не в акте интеллектуа­льного понимания и не в ходе благочестивого чувствования, а экзистенциально: признавая в своей вере Слово Бога как объ­ективное высказывание и строя на нем свою жизнь» (К г a n z G. Lexikon der christlichen Literatur, 1978, S. 225).

эк-клесия — церковь, община (ёккЯ.т|ст1а от греч. глагола ёккаЯ.ёсо «вызывать»),

перпоцг] — обрезание (греч.). 

deus ex machina — бог из машины (лат.). 

...статья Бультманна о демифологизации — Bultmann R. Neues Testament und Mythologie. Das Problem der Entmytho- logisierung der neutestamentlichen Verkiindigung (in: Bultmann R. Offenbarung und Heilsgeschehen. Munchen, 1941; перепечатана в: Kerygma und Mythos I, 1948, S. 15ff.). См.: Бультманн P. Новый Завет и мифология. Проблема демифологизации новозаветного провозвестия. «Вопросы философии». 1992, №11, с. 86—114 (перевод Г. В. Вдовиной под редак­цией С. В. Лёзова). Рудольф Бультманн (1884—1976) вы­двинул в этой работе свою программу демифологизации но­возаветного возвещения. Демифологизация не сводится ис­ключительно к процедуре отсечения чисто мифологических представлений архаической картины мира. В программе деми­фологизации— и это часто ускользает от ее критиков — имеется позитивная стадия: экзистенциальная интерпретация (понятийный аппарат для которой предоставил хайдеггеров- ский анализ человеческого существования). Сам Бультманн придавал особое значение именно второй, положительной ча­сти программы. Демифологизация не просто перевод новоза­ветной вести на язык привычной для современного человека картины мира, но — главное — прояснение интенции новоза­ветных текстов. Человек должен понять: «Речь идет именно о тебе, высказывания о действии Бога говорят о действии Его для тебя, в твоей жизни, затрагивают именно твое существова­ние». Ясно, что такое понимание затрудняется тем, что выска­зывания эти сформулированы на языке мифологических поня­тий. Преодолеть эту трудность и призвана экзистенциальная интерпретация. Программа демифологизации вызвала бурю возмущения в церковной среде, натолкнулась на непонимание многих теологов и философов, толковалась вкривь и вкось. Бультманн потратил много сил, борясь за адекватное понима­ние своей программы демифологизации (например, в полеми­ке с Ясперсом: Karl Jaspers — Rudolf Bultmann. Die Frage der Entmythologisierung, 1954). 

...в смысле Ин 1, 14 — «И Слово стало плотию...». Cantate — четвертое воскресенье после Пасхи (лат.). 

Макс Регер (1873—1916) и Гуго Дистлер (1908— 1942) — немецкие композиторы.

Ноеминь и Руфь — в библейской Книге Руфь (гл. 1) расска­зывается, как Ноеминь после смерти обоих своих сыновей от­пустила овдовевших невесток, но одна ушла, вторая же — Руфь — осталась с ней. Ноеминь и Руфь — пример любви све­крови и снохи.

Письмо от 19.5.44

...заявиться вдвоем —Эберхард Бетге навестил Бонхёффе­ра в сопровождении своей жены Ренаты.

Письмо от 20.5.44

cantus firmus — неизменная мелодия (буквально: сильное или твердое пение, лат.), основа хоральной обработки или другого полифонического произведения, оплетаемая контра­пунктирующими голосами.

vita christiana — христианская жизнь (лат.). 

Письмо от 21.5.44

«Он знает...» — из гимна П. Герхардта «Воспой, душа моя...».

Рейнгольд Нибур (1892—1971) — американский проте­стантский теолог, в центре его исследований — вопросы соци­альной этики. С 1928 г.— профессор «практического христиан­ства» в нью-йоркской теологической семинарии Union Theolo­gical Seminary, где в 1930—1931 гг. во время своего пребывания в Америке Бонхёффер слушал его лекции. В марте 1939 г. Бон­хёффер навестил Нибура в Англии.

...дядя Джордж — Джордж Белл, епископ Чичестерский (1883—1958), английский теолог, с 1948 г. президент исполко­ма Всемирного совета церквей. Бонхёффер познакомился с Беллом в Женеве летом 1932 г. Позднее, в 1934 г., он наве­щает его и в Лондоне, и в Чичестере, обсуждает с ним пробле­мы, вставшие перед церковью после установления нацистского режима. С Беллом Бонхёффера связывали теплые дружеские отношения, которые не ограничивались обменом поздравле­ниями 4 февраля (день рождения обоих). В 1942 г. Бонхёффер встречается с Беллом в Стокгольме, где информирует его о кругах, заинтересованных в перевороте, и конкретных лицах, участвующих в заговоре против Гитлера. Однако Энтони Иден, британский министр иностранных дел, получив эти све­дения от Белла, отказался дать какой-либо ответ. Последние дошедшие до нас слова Дитриха Бонхёффера были обращены к Джорджу Беллу: «Это конец, для меня же — начало жизни». Епископ Чичестерский посетил в 1945 г. разрушенный Берлин. Первый его визит был к родителям Дитриха...

Мысли по поводу крещения Д. В. Р.

Д. В. Р.— новорожденный сын Э. и Р. Бетге — Дитрих Ви­льгельм Рюдигер.

sub conditione Jacobea — при выполнении условия Иакова (лат.). 

...если угодно будет Богу...— Иак 4, 15. 

Письмо от 24.5.44

Карл Фридрих фон Вайцзеккер (р. 1912) — немецкий физик и философ. Бонхёффер читал его книгу: Weizsacker С.F. von. Zum Weltbild der Physik. 

Письмо от 6.6.44

Лозунг и учительный текст — Пс 37,5 и Еф 1,7. 

харц каг Eipfjvtj—благодать и мир (греч.). 

Эрнст Трёльч (1865—1923) — немецкий протестантский теолог, специализировался в области религиозной социологии и философии истории.

Карл Хайм (1874—1958) и Пауль Альтхаус (1888— 1966) — немецкие протестантские теологи, специалисты по си­стематической теологии.

Пауль Тиллих (1886—1965) — протестантский теолог, в 1933 г. по приглашению Р. Нибура перебрался в США.

Пауль Шютц — немецкий теолог, специализировался по систематической теологии, основал с Бердяевым журнал «Orient und Okzident». 

Оксфордцы — оксфордское (трактарианское) движение, тяготеющее к католицизму (в отношении к апостольскому преемству, в понимании обрядов и таинств). Возникло в 1833 г. в среде оксфордских теологов (Джон Кибл, Джон Ньюмен, Эдуард Пузи и др.), направлено на церковное обновление, очи­щение церкви от теологического либерализма.

Бернойхенцы — Бернойхен — городок в Бранденбурге к се­веру от Кюстрина (ныне территория Польши), где в 1923 г. во­зникло бернойхенское движение (бернойхенский кружок) про­тестантского клира и мирян за обновление литургии и созда­ние немецкой мессы. Во главе движения стоял лютеранский теолог В. Штеллин.

Письмо от 21.6.44

В.Ф.Отто (1874—1958) — немецкий филолог-классик; работа «Боги Греции» (Otto W. F. Die Gotter Griechen- lands) вышла в 1929 г.

horribile dictu—страшно вымолвить (лат.). 

Письмо от 27.6.44

«Боже Мой...» — слова Иисуса на кресте (Мк 15,34; Мф 27,46), цитата из псалма 21,2.

Пс 120,6 — «Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью».

Письмо от 30.6.44

«Эспрессо» — кофе. 

К.— Клаус, брат Бонхёффера.

...педантичного М.— Метц, комендант тюрьмы.

hybris — превозношение, гордыня (греч.). 

Если ты сам хочешь послать [Альбрехту и другим] — Альбрехт Шёнхёффер позднее стал генерал-суперинтен­дантом евангелической церкви Германии.

Письмо от 16.7.44

Адиафоры — та &5ш(рора (греч.), res mediae (лат.) — в фи­лософии стоиков безразличные, нейтральные вещи, не являю­щиеся ни добром, ни злом.

К.— Клаус, брат Бонхёффера. Речь идет о подготовке переворота.

Лорд Эдвард Герберт Чербери (1583— 1645) — нидерландский юрист, государственный деятель и историк.

Мф 18,3— «...если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное...»

Мф 8,17—«...да сбудется реченное через пророка Исайю, который говорит: Он взял на Себя наши немощи и понес боле­зни».

Гуго Гроций (Huigh De Groot, 1583—1645) — нидерланд­ский юрист, государственный деятель и историк.

Письмо от 18.7.44

Метанойа — цетауош — обращение, внутренний перево­рот, перемена мыслей, раскаяние (греч.). 

А. Иеремиас — имеется в виду Иоахим Иеремиас, новоза- ветник.

Закхей — см. Лк 19,5.

Принятие детей — см. Мф 19, 13—15 пар.

Пастухи и мудреЦы с Востока — см. Л к 2,8 и Мф 2,1 сл.

И аир — см. Мк 5,22.

Иосиф из Аримафеи — см. Мк 15, 42—47 пар.

...в А— в США.

...разговор с священником-французом — с Жаном Jlacce- 

ром.

Письмо от 27.7.44

fides directa—непосредственная вера (лат.), fides reflexa — осознанная вера (лат.). 

Набросок книги

vita nova — новая жизнь (лат.). 

Apostolikum — Апостольский символ веры (VIII в.), вырос­ший из трехчленного, так называемого Римского крещального символа II в. В православии не употребителен.

Письмо от 17.1.45

X. В.— Ханс-Вальтер Шляйхер, племянник Бонхёффера. Муж Р.— Эберхард Бетге.

последние дни

Эпилог «Последние дни» написан составителем, Э. Бетге. ...его специализацию: Флоссенбюрг — лагерь смерти. Белое воскресенье — первое воскресенье после Пасхи (в православной традиции — Фомино).

А. Б. Григорьев 

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Альтдорфер Альбрехт —

91, 128 Альтицер Т. Дж. Дж.— 13 Альтхаус Пауль — 241, 334 Аристотель—99 Архимед — 330

Балашов Н.— 315 Бамм Петер (псевдоним Курта Эммриха) — 70, 319

Барабанов Е. В.— 314 Барт Карл —7, 14, 17, 19, 20, 124, 135, 145,177,206, 241—243, 283, 325, 326, 331

Бах Иоганн Себастьян — 90, 91, 175, 261, 316, 324 Белл Джордж, епископ Чи- честерский — 218, 311, 333, 334 Белый А— 320 Бём Ханс — 306 Бенц Рихард — 83 Бердяев Н.А.— З, 335 Бест Пэйн — 303, 305, 308,

311, 312 Бетге Дитрих Вильгельм

Рюдигер —218, 334 Бетге Рената (ур. Шляйхер) — 54, 69, 165, 317— 319, 329, 332, 333 Бетге Эберхард — 9, 10, 11, 218, 314, 315, 317, 319,

323, 325, 329, 333, 334, 337

Бетховен Людвиг ван — 189 Бициус Альберт,— см. Гот-

хельф И. Бодэн Жан — 262 Боймер Гертруд — 89, 331 Бонин фон — 312 Бонхёффер Вальтер—316 Бонхёффер Карл — 7, 316 Бонхёффер Карл-Фрид­рих—316, 321 Бонхёффер Клаус—167, 251,261,316,321,335,336 Бонхёффер Кристина —

316, 319, 321, 329 Бонхёффер Паула (ур. фон

Хазе) —316 Бонхёффер Сабина — 316 Бонхёффер Сюзанна — 316, 328

Бонхёффер Урсула — 316, 322

Брейгель Питер—188 Бруннер Эмиль—14, 17 Бруно Джордано — 263, 277 Бубер М.— 23 Бультманн Рудольф — 7, 14, 17, 19, 205, 235, 243, 332

Буркхардт Якоб—177, 178, 188 

Бюлов Габриэла (ур. Гум­больдт)—286

В.— см. Виссер'т Хоофт Вайцзеккер Карл Фридрих, барон фон — 230, 232, 334

Ван Бюрен П. М — 13 Ваханян Г.— 13 Вдовина Г. В.— 332 Вебер М,— 315 Ведемайер Мария фон — 53, 167, 316, 322, 325, 329 Веласкес Диего—188 Вергин Курт — 321 Вибранс Герхард—164, 329

Виссер'т Хоофт Биллем

Адольф—124, 325 Вольф Гуго —53, 177, 317

Г.— см. Вибранс Г Гамильтон У.— 13 Гарнак Адольф фон — 7, 15, 88, 90, 99, 159, 164, 174, 321

Гартман Николай — 83, 85, 320

Геббельс Й.— 324 Гегель Георг Вильгельм Фридрих—13, 179, 263

Гендель Готфрид Фрид­рих— 261 Генрих IV —260 Гёрделер —305, 306, 311 Гере—303, 304, 310, 312 Герхардт Пауль — 50, 54, 67, 110, 117, 118, 142,270,

322, 328, 333

Гёте Иоганн Вольфганг — 91, 178, 258, 307, 313,

329

Гитлер Адольф — 8, 9, 251,

259, 309, 334 Гогалла — 312 Гогартен Ф.—14 Гоген Поль—188 Гораций (Квинт Гораций

Флакк)—155, 328 Готхельф Иеремия (псевдо­ним Альберта Бициу- са) —53, 56, 66, 73, 89, 136, 178, 316 Гроций Гуго — 262, 336 Грош Гец — 319

Данте Алигьери — 278 Д. В. Р.— см. Бетге Дитрих Декарт Рене—262 Дельбрюк Ганс—80, 87,

179, 320 Дильтей Вильгельм — 97,

99, 162, 167 Диоген — 85

Дистлер Гуго — 208, 333 Донаньи Кристоф фон — 85, 321

Донаньи Ханс фон— 10, 11,

75, 277, 306, 309, 313 Достоевский Ф. М.— 15 

Еврипид — 255

Жан Поль (псевдоним Ио­ганна Пауля Фридриха Рихтера) —53, 83, 89, 317

Зак Карл —310, 312 Зееберг Р.— 7 Зёлле Д.— 13 Зондерэггер — 298, 311

Иеремиас Иоахим — 267, 336

Иммерман Карл Лебе-

рехт—73, 319 Ириней Лионский—142, 326, 327

К.— см. Бонхёффер Клаус К.— см. Бонхёффер Крис­тина

К.— см. Донаньи Кристоф фон

Калькройт Леопольд

фон—188, 316 Калькройт С. фон — 316 Канарис В.—11, 309, 310, 312

Кант Иммануил — 66, 133,

252, 263 Каспер В.— 327 Келлер Готфрид — 73, 319 Кибл Дж.— 335 Киприан, епископ Карфа­генский—121, 324 Клагес Людвиг—191, 331 Клаппрот Эрих — 319 Клаудиус Маттиас—164, 178

Клейст Генрих фон — 329 Клопшток Фридрих Гот-

либ—192, 331 Кокорин Василий — 303,

308, 310, 312 Краузе Винфрид-т—319 Креиф Поль де—см. Крюи

Поль де Крюи Поль де — 320 Кьеркегор Сёрен—15, 88, 154, 177, 276

К.Ф.— см. Бонхёффер Карл-Фридрих

Лассер Жан — 337 Лёвенфельд фон — 254 Лёзов С. В,— 332 Лейбниц Готфрид Виль­гельм — 68 Леонтьев К. Н.— 3 Лессинг Готхольд Эф-

раим—152, 177, 178 Лидиг —304, 310 Липпи Филиппино—126 Лоррен Клод—169, 188 Лунд—312

Лютер Мартин— 15, 30, 55, 87, 88, 121, 160, 177, 270, 321, 324, 328, 329 Ляйбхольц Марианна —

М.— см. Ведемайер Мария М.— см. Метц, капитан Майер Конрад Ферди­нанд— 319 Макиавелли Николо — 262 Мёрике Эдуард—178, 188,

317, 330 Метц, капитан — 81, 104,

254, 320, 335 Микеланджело—177, 187 Молотов В. М.— 303 Монтеверди Клаудио—261 Монтень Мишель — 262 Моргенштерн Кристиан —

Моцарт Вольфганг Ама­дей — 177 Мюллер Йозеф—177, 303, 304, 310

Наполеон — 258 Наторп Пауль — 299 Неандер Иоахим — 316 Нибур Рейнхольд — 218,

333, 335 Николай Кузанский — 263 Нимёллер Мартин—103, 171, 213, 255, 312, 323, 326

Ницше Фридрих — 3, 168,

177, 188 Ньюмен Дж.— 335

Оннаш Фридрих—124, 325 Ортега-и-Гассет Хосе—100 Орф Карл —260 Остер Ханс— 11, 310, 312 Отто Вальтер Фридрих —

245, 335 Перельс Фридрих Юстус — 312

Песталоцци Иоганн Ген­рих—299 Петерсдорф — 303 Петрарка Франческо — 258 Плутарх —299, 307, 311 Победоносцев К. П.— 327 Пузи Эдуард — 335 Пфеффер X — 101 Пфитцнер Ханс Эрих — 331 Пюндер —303, 305, 308

Р.— см. Бетге Рената Р.— см. Шляйхер Рюдигер Рабенау —303, 305 Ранке Леопольд фон — 179 Рафаэль—177, 278 Раш Вольф Дитрих — 88 Регер Макс —208, 333

Рёдер Манфред— 129, 135, 323

Рейсдаль Саломон ван — 169

Рек-Маллечевен Фрид­рих—88 Рембрандт—177 Риль Фридрих Вильгельм (у Бонхёффера — Риль В.Х.) —92, 128, 208, 322 Рильке Райнер Мария—67 Рихтер Иоганн Пауль Фридрих — см. Жан Поль Ричль А.—15 Робинсон Дж. А. Т.— 13 Ройсс княгиня Элеонора — 326

Ройтер Фриц —69, 74, 76, 318

Рубенс Петер Пауль—177 Сократ—190

Спиноза Бенедикт — 263, 278

Тернер Уильям—169 Терстееген Герхард —117, 323

Тертуллиан—121, 324 Тиллих Пауль — 7, 241, 335 Толстой JI. Н.— 321 Тома Ханс—169, 188 Торбек Отто —309, 312 Трёльч Эрнст — 15, 240, 334 Турнейзен Э.—15 

Уланд Людвиг — 321 Ульхорн Герхард—66, 318

Фал ькенхаузен фон — 303, 305

Фейербах Людвиг — 263 Фихте Иоганн Готлиб — 263

Фогельвейде Вальтер фон

дер—177, 178, 330 Фома Аквинский—99 Фома Кемпийский — 327 Фонтане Теодор — 73, 76, 80, 319

Фриц—см. Оннаш Фрид­рих

Фуртвенглер Вильгельм — 90, 322

Фэлконер Хью — 303, 306, 312

Хазе Пауль фон —251, 254, 323

Хайм Карл—241, 334 Хальдер—305, 312 Хассель—305 X. В. — см. Шляйхер X. В. Хёппнер — 305 Херцлиб Минна—167, 329 Хессен Филипп фон — 313 Холль Карл —7, 67, 88, 318, 321

Хуппенкотен Вальтер — 309, 312

Чербери Герберт—262, 336

Ш.—см. Шёнхёффер Иохан-

нес Шахт —312 Шёне Рихард—56, 317 Шёнхерр Альбрехт — 336

Шёнхёффер Иоханнес—

137, 326, 329 Шиллер Фридрих — 178 Шлабрендорф — 306, 310 Шлаттер Адольф — 72, 319 Шляйхер Рената — см. Бет­ге Рената Шляйхер Рюдигер — 90, 322 Шляйхер Ханс-Валь­

тер—298, 337 Шольц В. фон —88 Шпенглер Освальд—179 Штауффенберг — 305 Штеллин В.— 335 Штифтер Адальберт—56, 67, 73, 80, 89, 112, 133, 136, 168, 178, 307, 317, 328

Шторм Теодор —80, 86, 320 Штрюнк —310, 312 Шуберт Франц—83 Шушнигг—312 Шютц Генрих — 56, 120,

143, 144, 317 Шютц Пауль—242, 335

Эбнер Ф,—23 Эйхендорф Йозеф — 317 Эммрих Курт—см. Бамм Петер

Эразм Роттердамский — 10 

Эрн В. Ф.— 321 Эткинд Е.Г.— 319 Эшенбах Вольфрам фон — 179, 330

Ясперс К,— 332 

СОДЕРЖАНИЕ 

О письмах из тюрьмы Дитриха Бонхёффера (Е. В. Бара­банов) 3 

Спустя десять лет 25 

Без почвы под ногами 26 

Кто устоит? 27 

Гражданское мужество? 29 

Об успехе 31 

О глупости 33 

Презрение к человеку? 36 

Имманентная справедливость 37 О действии Бога в истории. Несколько пунктов 

моего кредо 39 

Доверие 39 

Чувство качества 40 

Со-страдание 42 

О страдании 44 

Настоящее и будущее 44 

Оптимизм 45 

Опасность и смерть 46 

Нужны ли мы еще? 47 

Письма к родителям 49 

Отчет о тюремных порядках 102 

Письма другу 110 

Весточки из тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе 296 

Последние дни (Э. Бетге) 303 

Примечания (А. Б. Григорьев) 314 

Именной указатель 338 

Бонхёффер СОПРОТИВЛЕНИЕ И ПОКОРНОСТЬ 

Редактор И. И. Блауберг Художник В. К. Кузнецов Художественный редактор Г. А. Семёнова Технический редактор Е. В. Антонова Корректор Б. С. Бирюжнова 

ИБ № 19799. ЛР № 060775 от 25.02.92. Сдано в набор 11.05.93. Подписано в печать 6.12.93. Формат 70 х 100г/з2- Бумага офсетная. Гарнитура «Тайме». Печать оф­сетная. Усл. печ. л. 13,87. Усл. кр. отт. 14,03. Уч. изд. л. 11,68. Тираж 7000 экз. Заказ № 514. С 018. Изд. № 49120.

А/О «Издательская группа «Прогресс» 119847, Москва, Зубов­ский бульвар, 17

Можайский полиграфкомбинат Министерства печати и ин­формации Российской Федерации. 143200, г. Можайск, ул. Ми­ра, 93.

 Ницше Ф. Воля к власти. М., 1910, с. 7.

 Bonhoeffer D. Widerstand und Ergebung. Hamburg, 1974, S. 132. 

 Ibid., S. 8. 

 Ibid., S. 7. 

 BultmannR. Welchen Sinn hat es, von Gott zu reden.— «Theologische Blatter», 1925, IV, S. 130. 

2—514

 Ханс фон Донаньи, находившийся в то время в тюрь­ме на Лертерштрассе.

 См. также письмо от 22 октября 1943 г. Собр. соч. Т. II,

с. 422 сл.

 Мартин Нимёллер.

 Городки в Померании, где Бонхёффер работал в семи­нарии для проповедников Исповедующей церкви. 

 Военный советник юстиции, руководитель следствия. 

 Немецкие христиане были представителями национал- социализма в Евангелической церкви. 

 Прослушивание иностранных радиопередач. 

 Карл Барт. 

 Из стихотворения «Пусть трепещет сердце от радости». 

 Сочинения Шютца. 

 «Церковная догматика», т. II, 1 и т. II, 2 Барта, переслан­ные из Швейцарии, без титульного листа и обложки, посколь­ку в Германии книга была запрещена. 

 Из Америки, незадолго до начала войны, несмотря на заманчивые предложения остаться. 

 Имеется в виду концлагерь Дахау, где содержался па­стор Мартин Нимёллер. 

 Доктор Йозеф Мюллер; Бонхёффер ошибочно полагает, что он оправдан и уже на свободе. 

 Скульптура работы Микеланджело в соборе Св. Петра. 

 На допросах. 

 На тот случай, если бы Э. Бетге попал в плен. 

 См. стихотворение «Прошлое» в приложении на с. 300. 235 

 В Тегельской тюрьме. Стихотворение «Ночные голоса». 

 Генерал Пауль фон Хазе, комендант Берлина, через не­сколько недель приговоренный к смертной казни за участие в заговоре против Гитлера.

 День ареста пастора Мартина Нимёллера.

 Имеется в виду Восточная Пруссия, где тогда была рас­положена ставка Гитлера. Намек на предстоящее покушение 20 июля 1944 г.

 Поблизости от Каноссы.

 Достоевского.

 Слушание иностранных радиостанций.

 Имеется в виду продолжение подпольной деятельно­сти.

 «Кто я?» и «Христиане и язычники».

 Написано после того, как автор узнал о провале заго­вора 20 июля.

 20 июля: Пс 19,8; Рим 8,31. 21 июля: Пс 22,1; Ин 10,24.

 Ханс фон Донаньи, также под арестом с 5.4.43.