Те, кого называют Отцами Церкви
Автор любого сочинения отчужден от нас самим своим творчеством. Перед нами — не сам человек, а только его книга, только то, что он написал. Выражение «говорит, как пишет» вовсе не всегда комплимент: нам слишком хорошо знакомы докладчики, способные объясняться со слушателями лишь «по бумажке».
Климент Александрийский, автор «Педагога», известен только кругу специалистов, но Августина, написавшего «Исповедь», знает весь мир. Конечно, кое‑кто, привлеченный названием, откроет книгу наугад и тут же захлопнет, убедившись, что автор не предлагает ему историю своих любовных похождений. Увы! Но если читатель ищет там человека, которого звали Аврелий Августин, он его найдет.
Можно долго и старательно перечислять авторские труды, но не лучше ли с их помощью попытаться воссоздать именно этого единственного человека, из плоти и крови, с его пристрастиями и гневом, с его слабостями и неистовством? В конце концов его творчество интересует нас не потому, что оно собрано на полках библиотек в пятнадцати огромных томах, но потому, что это творчество человека исключительного, имя которому Августин; оно раскрывает для нас личность, более того — христианина, преисполненного верою во Христа.
Писатели первых пяти веков христианства, которых мы зовем Отцами Церкви, обладают резко очерченной индивидуальностью. Если приложить к ним новейшую классификацию характеров, мы определим того же Августина как человека «со вторичной эмоциональной активностью» и т. п.; но можно, не прибегая ко всем этим классификациям, узнать из тех же книг, что, например, Григорий Назианзин, мучимый тревожными предчувствиями, нуждался в тепле и участии, а Тертуллиан с его независимостью и неудовлетворенностью был очевидным пессимистом.
Тут следует принять во внимание и кто откуда родом: африканец Киприан проявляет свои чувства иначе, чем Иларий Пиктавийский, а греки тонкостью и силой философского мышления превосходят большинство латинян. Мы уж не говорим об эмоциональности и лиризме сирийцев (например, Ефрема).
Пытаясь воссоздать портреты наших великих предков, мы стремились очистить их от наслоений времени, от елея, от расхожих представлений, которые заслоняют их от нас, мешают им быть самими собой. Нашей задачей было начти за страницами книг живого человека, ощутить его дыхание, его боль и прозрения, все то, что вера обращает на службу Евангелию.
Если эпоха, когда жили Ириней и Киприан, не тождественна эпохе Августина и Григория Нисского, то еще меньше она напоминает нашу. Чтобы ее понять, нужно приблизить ее к нам, прояснить неизвестное через известное, чуждые нам ситуации — через ситуации более понятные. Афанасий и Иларий были «борцами сопротивления», они осмеливались говорить «нет» имперской тирании, сходной по своим методам со всеми видами тоталитаризма. Разве апокалипсические времена Августина не напоминают нам темные годы с 1940 по 1944 и не помогают лучше понять его книгу «О граде Божием»?
Глубже вникнув в характер человека, в обстоятельства его жизни, мы скорее оценим его вклад в историю христианства и, пожалуй, ближе соприкоснемся с самим его творчеством. Ничто не заменит нам личного контакта с человеком; вот почему так драгоценны сохранившиеся тексты, тем более если они отмечены живым присутствием автора. Во Франции, по счастью, нет недостатка в отличных и легко доступных переводах.
Обращение к Отцам — часть пути к началам христианства, который ныне называют «восхождением к истокам». Библейское и литургическое движение XX века принесло свои плоды. Для понимания духа и души Писания нет наставников лучше Оригена и Августина. При этом не следует упускать из виду новые достижения библеистики.
Что до литургии, Отцы не только толковали ее для верных и оглашенных, — они ее выковали, создали, пережили. Амвросий и Василий Великий внесли решающий вклад в составление литургических текстов. Библейское литургическое обновление было бы неполным, если бы оно не сопровождалось возвратом к Отцам Церкви. Наша «конкретная» патрология призвана помочь в этом читателю–христианину.
Мы хотели поближе познакомиться с Иустином и Амвросием, воссоздать их личности. Наши портреты (стоит ли это уточнять?) не романтическая реконструкция, но зрелый вывод, основанный на скрупулезном изучении их трудов. Ссылки сведены к минимуму, чтобы не загромождать книгу и не мешать читателю. Специалист легко обнаружит здесь заимствования из работ таких знатоков, как преосв. Дюшен, А. Пюш, П. де Лабриоль, Г. Барди, Ж. Квестен, Г. фон Кампенхаузен [1]. Но наша книга обращена не к специалистам. Им, конечно, не возбраняется прочесть ее, коль скоро у них найдется для этого время. Но составляя эту книгу, вобравшую опыт двухлетнего преподавания в Университете Квебека, мы прежде всего хотели помочь молодой аудитории увидеть Отцов Церкви под новым углом зрения, почувствовать их своими современниками [2].
ВТОРОЙ ВЕК
Конец первого века христианства имел для истории Церкви особое значение: Церковь стала достоянием нового поколения. Один за другим уходят свидетели, знавшие Христа, видевшие Его чудеса, слышавшие Его Слово. Ап. Петр и ап. Павел мученически погибли в Риме в 66–67 гг. Ап. Иоанн, последний свидетель — стал почти легендой, с благоговением внимают ему священники Малой Азии. Один из них — Поликарп, к которому писал Игнатий.
Около 100 года начинается новый период, тревожный и вместе с тем определяющий. Умерли апостолы. Церкви сохраняют о них память и ссылаются на их авторитет. Дело Основателя отныне продолжают те, кто не видел Его лично, кто знал Его только по устным рассказам, передававшимся из поколения в поколение, и по евангелиям, где запечатлелось самое существенное из его учения. Иустин называл евангелия «воспоминаниями апостолов».
Пришла пора деятельного строительства церковной общины, литургической жизни и развития христианской мысли. Христианство, выбирая между Иерусалимом и Римом, вступает в обе столицы, прежнюю и нынешнюю, захватывает иудейскую, а затем и греко–римскую мысль. Соперничают не только Церкви, но и учения; вопрос стоит жестко: останется ли христианская мысль в границах семитской культуры или отольется в готовые и четкие формы греческой мысли? Писатели второго века дают нам возможность следить за этим спором и присутствовать при торжестве Запада.
Ведь христианство могло остаться еврейской сектой, сотрясающей Палестину, крошечную страну размером с нынешнее герцогство Люксембургское, страну, которую империя аннексировала даже без особой выгоды для себя. Но Евангелие быстро преодолевает границы Иудеи, достигает разбросанных по всей империи еврейских, а затем и нееврейских общин. Игнатий, епископ Антиохийский, из семьи язычников, знаменует собой целую эпоху в распространении христианства.
Евангелие приходит к народам. Церковь миссионерская — Игнатий, Иустин, Ириней — мыслит о христианском благовестии уже в категориях эллинизма. Результаты этой мутации скажутся со всей определенностью лишь в следующем веке. В 156 году Иустин начинает диалог между Платоном и Евангелием.
Во второй половине века главной фигурой становится Ириней. Христиане вышли из гетто, куда их хотели запереть язычники. По слову Тертуллиана, они заполнили тогда форум, бани и рынки Рима и Карфагена. Защищаясь от этой угрозы, империя начинает гонения, толпа обрушивает на христиан клевету и брань.
Гонения не только не замедлили становление христианских общин, но, напротив, способствовали их росту. Возник новый тип христианина. Евангельское зерно пало на почву греко–римской мысли. Не успеет кончиться век, как придут новые люди из Африки и Египта. Деятельность Иринея остановила напор ереси, укрепила веру и дала новый импульс богословской мысли.
Игнатий Антиохийский
(† около 110)
Современному христианину привычны слова мессы: «Соблаговоли ввести нас в общину всех твоих святых и мучеников, Иоанна, Стефана, Игнатия…» Но многим ли известно, кто он, этот упомянутый в числе других Игнатий? Епископ или монах? Откуда он? Когда жил? Что мы о нем знаем?
ХРИСТИАНСКАЯ АНТИОХИЯ
Игнатий был епископом Антиохии в начале II века; к тому времени Церковь существовала уже пятьдесят лет. Паломник или путешественник напрасно стал бы искать сегодня Антиохию на границе Турции и современной Сирии — сохранилось лишь название, больше от нее ничего не осталось. Турки потребовали и получили Антиохию на второй день Великой войны. Вид с воздуха позволяет судить о размерах этого города–перекрестка, одной из самых больших метрополий римской империи на рубеже Востока и Запада.
Именно из Антиохии ап. Павел отправился в путь, чтобы воздвигнуть крест в Малой Азии и в Греции. Апокалипсис сообщает нам названия семи городов в западной части Анатолии, имевших своего епископа. Антиохия — наследница духовного богатства Иерусалима после его разграбления — стала одним из центров веры и христианской жизни. Ее литургический строй оказывает влияние на греческую церковь, проникает в нее. В Антиохии служил священником Иоанн Златоуст, когда его призвали управлять церковью в Константинополе.
Несомненно, что Игнатий, если не считать папы Климента Римского, — первый вышедший из языческой среды церковный писатель, воспитанный греческими философами. От ап. Павла до Игнатия — такое же расстояние, как, скажем, от миссионера в индуистской среде до индуса, обратившегося к Евангелию и христианству. Если первоначальная христианская литература целиком находилась под влиянием еврейской, то в произведениях Игнатия наследуется лишь библейский дух, написаны же они греком, для которого греческий — это язык его души, его ума и чувств, его культуры и его мысли. Игнатий берет у греков литературную форму и философские категории.
Языковый и образный строй позволяет ему выразить мистические настроения в такой форме, какую можно встретить у последователя Платона. Греческий язык и греческая мысль получают наивысшее освящение, поскольку выражают чистейшую любовь ко Христу. Отныне они служат новому Господу, кровью своей освятившему языческий мир и его истинные ценности.
ЕПИСКОП
Церковь, которой правил молодой епископ, была чисто эллинского происхождения. Она свидетельствует о новых успехах евангелизации. С конца первого века христиане уже не довольствуются тем, что стоят на носу корабля, они учатся управлять рулем. В епископе Игнатии они обретают несомненно выдающуюся личность.
Заботясь о своей пастве и одновременно взыскуя мученического венца, он не отгораживается от других церквей, испытывавших трудности. Не дожидаясь, пока вопрос о коллегиальности епископов будет поставлен на голосование, он просто осуществляет это на практике. Поэтому он — один из первых свидетелей, часто цитируемых на II Ватиканском соборе.
При императоре Траяне (98–117) Игнатия арестовали, судили и приговорили отдать на растерзание диким животным. Он идет дорогой исповедников веры, его казнят в Риме — городе, который присвоил себе право карать самых выдающихся людей. Стремление к мученичеству не мешает обличать императора, приставившего к нему «десять леопардов» — стражников, клеймить жестокость, воздающую злом за добро.
Препровождаемый из Сирии в Рим, епископ останавливается сначала в Филадельфии, затем в Смирне, укрывшейся в глубине залива. Безжалостно печет августовское солнце, под взглядами зевак вооруженный конвой ведет осужденных. Из уличной толпы выбегают христиане во главе с молодым епископом Поликарпом, они знают, что среди арестованных — епископ славного города Антиохии и свидетельствуют исповеднику веры свое глубокое уважение и почитание.
Авторитет Игнатия был столь велик, что церкви тех городов Азии, которые он миновал, отряжали посланников, и те в надежде на встречу с ним ходили из города в город. Ефес направил к нему своего епископа Онисима, диакона Бурра и трех других братьев; Магнезия — епископа Дамаса, двух священников и одного диакона.
Из Смирны плененный епископ пишет послание, выражая благодарность приветствовавшим его общинам — ефесской, магнезийской траллийской. Там же он написал свое самое замечательное, тщательно составленное послание Римской церкви, «чистой и первенствующей в любви». Он просит ее не предпринимать никаких шагов, могущих лишить его радости мученичества. «Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым».
Затем он, подобно Павлу, продолжает свой путь до Троады. Прежде чем сесть на корабль, отплывающий в Неаполь (совр. Кавала), он снова обращается к христианам Филадельфии и Смирны и к Поликарпу с просьбой отправить посланников в город, где он был епископом и о котором постоянно помнил, — дабы поздравить горожан с обретением мира. Разве это не ярчайшее свидетельство его пастырской любви и заботы?
ЧЕЛОВЕК
Мы знаем этого человека только по его семи посланиям, — но именно они позволяют проникнуть в тайные глубины его души. Поистине здесь «стиль — это человек». И какой человек, какое сердце! В коротких фразах, чрезвычайно насыщенных, изобилующих синкопами и шероховатостями, струится огненный поток. Никакой напыщенности, литературщины! Перед нами — натура исключительно героическая, страстная и в то же время скромно–доброжелательная, озаренная ясным умом.
Внутреннее предпочтение Игнатий, подобно ап. Павлу, отдает цельности Учения, его бесспорным догматам, а уж потом — нравственному аспекту, опыту мистических переживаний и святости (тут уже речь о влиянии ап. Иоанна).
Важность этих посланий была очевидной для историков. Два века они с жаром обсуждали их подлинность; обилие доводов и предположений порой заслоняло четкие выводы. Самые строгие критики, как например, Гарнак, подтверждают оригинальность и подлинность текстов. Вопрос, пишет о. Камло, сейчас окончательно разрешен. Игнатий чуток к людям, уважает человеческую личность. Трудность состоит не в том, чтобы любить всех людей, но чтобы любить каждого человека в отдельности, и прежде всего человека маленького, слабого, любить раба и того, кто нас ранит, задевает, заставляет страдать, — так пишет он в Послании к Поликарпу. Он достаточно любит людей, чтобы помогать им становиться лучше, не нанося при этом обиды. Он с любовью применяет слово «врач» ко Христу, и это слово полностью подходит и к нему самому. Он служитель истины и проповедник веры, особенно в ситуации тяжкой, среди непонимания и вражды… Любовь, которую он излучает, проявляется прежде всего как уважение к личности. Он — «наковальня под молотом», его не назовешь человеком, способным на компромиссы.
Игнатий достиг самообладания благодаря терпению — слово для него дорогое, оно лучше всего характеризует его! Пылкий, он становится кротким, побеждает вспышки раздражения, в которых всякий раз раскаивается. Какое знание собственных слабостей чувствуется в этих строках: «Я стараюсь налагать на себя определенные наказания, дабы не погубить себя своим бахвальством». Бахвальству он противопоставляет смирение, хуле — молитву, заблуждениям — убежденность в вере, надменности — внимание к людям.
С опытом ясный ум становится прозорливым, сила оборачивается убеждением, благожелательность — милосердием. «Я не приказываю». Он предпочитает увещевать. Он не торопит события, а просто ждет. В Смирне от него не ускользает ничего. Он выжидает, прежде чем написать свое благодарственное послание. Пусть критика примет форму смиренных советов ушедшего, чьи высказывания уже не могут никого оскорбить.
Ответственность за других не мешает способности трезво оценивать себя самого. Он знает себя, знает, что чувствителен к лести, что легко раздражается; на триумфальном своем пути, окруженный почестями, он смиренно исповедует: «Я в опасности». Никакие почести не опьяняют его.
МИСТИК
Хотя в большей части его переписки нет откровенных признаний, Послание к Римлянам не что иное как исповедь. Если к жителям Смирны и Ефеса епископ обращается с благодарностью и увещанием, то римлянам пишет человек, осененный Богом. Характер этого письма историки не могли не отметить. Ренан, отрицающий подлинность других его писем, находил, что это письмо «полно необычайной энергии, какого‑то скрытого огня и несет черты глубокой оригинальности».
Язык посланий порывист и неровен. Огонь и страсть придают мысли выразительность и делают ее пламенной. Тут уже не до изысков стиля, важно одно — достичь Бога. «Прекрасно мне закатиться от мира к Богу, чтоб в нем мне воссиять» (Рим 2, 2). Для Игнатия речь не просто о сопричастности вере, но о страсти, сжимающей горло, об испепеляющей любви, об ожоге, боль которого несоизмерима с любой болью наших сердец и тел. Вне Бога все отныне пригвождено к позорному столбу.
«Нет во мне больше огня, сжигающего вещество; только «вода живая» журчит во мне изнутри и говорит мне: «Иди к Отцу!» Я не получаю больше удовольствия от тленной пищи, от радостей этой жизни; я желаю только «хлеба Божия», хлеба, который есть Тело Иисуса Христа, «сына Давидова»; а пить я хочу Его Кровь, которая есть нетленная любовь». Историки могут спорить о смысле этих выражений. Тот, кто прочел Послание к Римлянам, найдет там одно из самых волнующих свидетельств веры, крик сердца, не способного вводить в обман ни других, ни себя — он трогает, ибо правдив.
ЦЕРКОВЬ ВО II ВЕКЕ
В посланиях Игнатия мы найдем много сведений о Церкви начала II века. Это был критический момент. Хотя апостолы умерли один за другим, отсвет их авторитета все еще падает на те земли, которые они привели ко Христу.
Церковь растет и развивается, несмотря на гонения. Складывается ее структура и иерархия. Как свидетельствуют письма Игнатия, епископат опирается на общины Малой Азии.
Рост Церкви вызывает к жизни разного рода трудности. Толпа новых верующих, подобно сетям из Евангелия, содержит довольно пестрый улов. Общинная жизнь оказывается под угрозой. Авторитет оспаривается, а если и признается, то с ропотом. Игнатий неустанно побуждает духовенство объединиться вокруг епископов, быть с ними в ладу, «как струны лиры». Самой же вере угрожает ересь. Этой чумой, говорит Игнатий, особенно заражена Малая Азия. Епископ предостерегает общину Ефеса, общины Магнезии и Траллов. Предчувствовал ли он появление того гностического мистицизма, что расчленит христианский Восток, мистицизма более разрушительного, чем силы империи? Гонения укрепляют, ересь же сокрушает, угрожает единству. Игнатий — один из первых и редких свидетелей Церкви в момент, когда она открылась греко–романскому миру. И поскольку послания его принадлежат жизни больше, нежели литературе, они дают нам великолепный образ веры, раздувающей паруса корабля в открытом море. Итак, община группируется вокруг епископа, а если взять уровень глубинный, то вокруг Евхаристии — вот слово, найденное Игнатием, чтобы отныне выражать им литургическое единение в благодарственных молитвах. В послании к христианам Магнезии он закрепил определенный воскресный день для празднования Пасхальной Победы. В письме к христианам Смирны впервые сделана попытка включить брак в жизнь общины.
ГЛАВНЫЕ ТЕМЫ
Две темы постоянно встречаются в его письмах: вера в Иисуса Христа и милосердие. Он любит возвращаться к учению о Христе: «Есть один только врач, являющийся одновременно и плотью и духом, рожденный и нерожденный. Сотворенная Богом плоть, истинная жизнь в недрах смерти, рожденная от Марии и Бога, сначала тленная, а теперь нетленная: Иисус Христос, наш Господь» (Еф 2, 2).
Единственное желание Игнатия — походить на Христа. Чтобы во всем следовать его примеру, он жаждет мученического венца и стремится к тому, чтобы отдать свою жизнь, как Он; он готов потерять все, дабы обрести Христа: «Ничто видимое или невидимое не отвратит меня от моего пути ко Христу… Самые лютые муки дьявола пусть падут на меня, лишь бы мне достичь Христа… Лучше мне умереть за Иисуса Христа, чем царствовать над всею землею. Его ищу, за нас умершего! Его желаю, Его, за нас воскресшего! Вот время, когда я начну жить» (Рим 5, 3; б, 1–2). Во всех общинах он проповедует милосердие. Слово это присутствует везде как лейтмотив, оно для него — итог веры, обжигающей сердце. Вера — это начало, а любовь — венец, обе же в соединении суть дело Божие: все прочее, относящееся к добродетели, от них происходит (Еф 14).
«Хорошо поучать, но при условии, что то, чему учишь, претворялось бы в жизнь», — пишет Игнатий. Этот принцип был для него ведущим еще до того, как он выразил его в своих посланиях. Таков первый епископ Азии, таким навеки запечатлели для нас его письма. Только на первый взгляд он кажется далеким от нашего времени. Стоит разгрести пепел, и страницы его творений донесут до нас опалявший его огонь.
Игнатий на пути в Рим. Он рад, что скоро увидит своих римских братьев. Он не ждет, чтобы они избавили его от мученической смерти, но пусть они вознесут свои молитвы за то, чтобы он стал исповедником, «пшеницей Божией»: «Позвольте мне подражать страстям Христовым и отойти к Отцу».
ПОСЛАНИЕ ИГНАТИЯ К РИМЛЯНАМ[3]
Игнатий Богоносец церкви, помилованной величием Всевышнего Отца и единого Сына Его Иисуса Христа, возлюбленной и просвещенной по воле Того, Которому благоугодно все, совершившееся по любви Иисуса Христа, Бога нашего, — церкви, председательствующей в столице области римской, богодостойной, достославной, достоблаженной, достохвальной, достовожделенной, чистой и первенствующей в любви, Христоименной, Отцеименной, которую и приветствую во имя Иисуса Христа Сына Отчаго, — тем, которые по плоти и духу соединены между собою во всякой заповеди Его, нераздельно получили полноту благодати Божией, чистым от всякого чуждого цвета, желает премного радоваться во Иисусе Христе, Боге нашем.
Глава I
Надеюсь видеться с вами
По молитве к Богу я получил то, о чем много просил, чтоб увидеть ваши богодостойные лица. Связанный за Христа, я надеюсь целовать вас, если воля Божия удостоит меня достигнуть конца. Начало положено хорошо: сподоблюсь ли благодати — беспрепятственно получить мой жребий? Ибо я боюсь вашей любви, чтоб она не повредила мне; потому что вам легко то, что хотите сделать, а мне трудно достигнуть Бога, если вы пожалеете меня.
Глава II
Не устраняйте от меня мученичества
Желаю, чтобы вы угождали не людям, но Богу, как вы и благоугождаете Ему. Ибо ни я уже не буду иметь такого удобного случая достигнуть Бога, ни вы — ознаменовать себя лучшим делом, если будете молчать. Если вы будете молчать обо мне, я буду Божиим, если же окажете любовь плоти моей, то я должен буду снова вступить на поприще. Не делайте для меня ничего более, как чтобы я был заклан Богу теперь, когда жертвенник уже готов, и тогда составьте любовию хор и воспойте хвалебную песнь Отцу во Христе Иисусе, что Бог удостоил епископа Сирии призвать с востока на запад. Прекрасно мне закатиться от мира к Богу, чтоб в Нем мне воссиять.
Глава III
Молитесь Богу о даровании мне сил для мученического подвига
Вы никогда никому не завидовали и других учили тому же. Желаю, чтобы вы подтвердили делом, что преподаете в своих наставлениях. Только просите для меня у Бога внутренней и внешней силы, чтобы я не говорил только, но и желал, чтобы не назывался только христианином, но и был в самом деле. Если я действительно окажусь им, то могу и называться им, и только тогда могу быть истинно верным, когда мир не будет более видеть меня. Ничто видимое не вечно. (Ибо видимое временно; невидимое вечно.) Бог наш Иисус Христос является в большой славе, когда Он во Отце. Христианство — не в молчаливом убеждении, но в величии дела, особенно когда ненавидит его мир.
Глава IV
Пусть измелют меня зубы зверей
Я пишу церквам и всем сказываю, что добровольно умираю за Бога, если только вы не воспрепятствуете мне. Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому‑либо в тягость. Тогда я буду по истине учеником Христа, когда даже тела моего мир не будет видеть. Молитесь о мне Христу, чтоб я посредством этих орудий сделался жертвою Богу. Не как Петр и Павел заповедую вам. Они апостолы, а я осужденный; они свободные, а я доселе еще раб. Но если пострадаю, — буду отпущенником Иисуса и воскресну в Нем свободным. Теперь же в узах своих я учу не желать ничего мирского или суетного.
Глава V
Желаю умереть
На пути из Сирии до Рима, на суше и на море, ночью и днем я уже борюсь со зверями, будучи связан с десятью леопардами, то есть с отрядом воинов, которые от благодеяний, им оказываемых, делаются только злее. Оскорблениями их я больше научаюсь, но этим не оправдываюсь. О, если бы не лишиться мне приготовленных для меня зверей! Молюсь, чтобы они с жадностию бросились на меня. Я заманю их, чтоб они тотчас же пожрали меня, а не так, как они некоторых побоялись и не тронули. Если же добровольно не захотят, — я их принужу. Простите мне; я знаю что мне полезно. Теперь только начинаю быть учеником. Ни видимое, ни невидимое, ничто не удержит меня придти к Иисусу Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, лютые муки диавола придут на меня, — только бы достигнуть мне Христа.
Глава VI
Чрез смерть я достигну истинной жизни
Никакой пользы не принесут мне удовольствия мира, ни царства века сего. Лучше мне умереть за Иисуса Христа, нежели царствовать над всею землею. (Ибо какая польза человеку, если он приобретает целый мир, а душе своей повредит?) Его ищу, за нас умершего. Его желаю, за нас воскресшего. Я имею в виду выгоду: простите мне, братья! Не препятствуйте мне жить, не желайте мне умереть. Хочу быть Божиим: не отдавайте меня миру. Пустите меня к чистому свету: явившись туда, буду человеком Божиим. Дайте мне быть подражателем страданий Бога моего. Кто сам имеет Его в себе, тот пусть поймет, чего желаю, и окажет сочувствие мне, видя, что занимает меня.
Глава VII
Желаю умереть, ибо любовь моя распялась
Князь века сего хочет обольстить меня и разрушить мое желание, устремленное к Богу. Пусть же никто из вас, там находящихся, не помогает ему. Лучше будьте моими, то есть Божьими. Не будьте такими, которые призывают Иисуса Христа, а любят мир. Зависть да не обитает в вас. И если бы даже лично стал я просить вас о другом, не слушайте меня: верьте больше тому, о чем пишу вам теперь. Живой пишу вам, горя желанием умереть. Моя Любовь распялась, и нет во мне огня, любящего вещество, но вода живая, говорящая во мне, взывает мне извнутри: «иди к Отцу». Нет для меня сладости в пище тленной, ни в удовольствиях этой жизни. Хлеба Божия желаю, хлеба небесного, хлеба жизни, который есть плоть Иисуса Христа, Сына Божия, родившегося в последнее время от семени Давида и Авраама. И пития Божия желаю, — крови Его, которая есть любовь нетленная и жизнь вечная.
Глава VIII
Окажите мне помощь свою
Не хочу более жить жизнию человеков. А это исполнится, если вы захотите. Захотите же, прошу вас, чтобы и вы снискали себе благоволение. Кратким письмом прошу вас. Поверьте мне; а Иисус Христос — неложные уста, которыми истинно глаголал Отец, — откроет вам, что я говорю истину. Молитесь о мне, чтобы я достиг. Не по плоти я написал вам это, но по разуму Божию. Если пострадаю, значит, вы возлюбили; если же не удостоюсь, — вы возненавидели меня.
Глава IX
Молитесь за Церковь сирскую
Поминайте в молитве вашей Церковь сирскую: у ней, вместо меня, пастырь теперь Бог. Один Иисус Христос будет епископствовать в ней и любовь ваша. А я стыжусь называться одним из ее членов, ибо недостоин того, как последний из них и как изверг. Но если достигну Бога, то по милости Его буду чем‑нибудь. — Приветствует вас дух мой и любовь Церквей, принимавших меня во имя Иисуса Христа не как прохожего. Ибо даже и те Церкви, которые не находились на пути моего плотского странствования, выходили на встречу мне в город.
Глава Х
Заключение
Пишу вам это из Смирны чрез достоблаженных ефесян. При мне же вместе со многими другими Крок — вожделенное для меня имя. Тех же, которые во славу Божию отправились прежде меня из Сирии в Рим, думаю, вы уже знаете: скажите им, что я близко. Все они достойны Бога и вас: вам надобно во всем успокоить их. — Я написал вам это за девять дней до сентябрьских календ (т. е. 23 августа). Укрепляйтесь до конца в терпении Иисуса Христа. Аминь.
Иустин Римский
(† около 165)
Из всех христианских философов II века Иустин наиболее знаменит и значим. Такие, как он, способны всколыхнуть самые глубины нашего существа. Человек светский и образованный, он стремился к диалогу между евреями и язычниками. Вся его жизнь — долгий путь к истине. Века, прошедшие с тех пор, лишь увеличили ценность его произведений, написанных с суровой простотой и безыскусностью. Христианство для него не учение, но прежде всего Личность — Слово, воплощенное и распятое во Христе.
В судьбе этого человека, жившего восемнадцать веков назад, нам слышится отзвук наших исканий, наших противоречий, наших упований. Мы видим ею открытую душу, готовность к согласию, способность к диалогу — это обезоруживает и привлекает. Многие его произведения сейчас утеряны, но те, что дошли до нас, дают возможность проникнуть во внутренний мир христианина; они достаточное свидетельство его жизни, начиная с рождения, формирования личности и вплоть до мученической кончины.
ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ ВО II ВЕКЕ
Во времена Иустина философы обладали правом жительства в Риме. Победоносный в военном отношении Рим зависел от культурных и религиозных движений Востока. Властители умов из Азии преподают в Риме, римляне увлечены греческой философией и религиозными мистериями. Рим поглотил империи, теперь настало время принять чужих богов в свой пантеон.
Пресытившись религией бездушной и лишенной поэзии, римляне обращаются к философам. Философия становится духовной школой мира и покоя, а философ, направляющий сознание, — духовным наставником и руководителем. Сам император Марк Аврелий драпируется в тогу стоика–моралиста.
Когда Иустин обратился ко Христу, в Церкви был полный разброд. Человек, пришедший извне, язычник из Рима или Ефеса, с большим трудом мог распознать Церковь Христа среди многочисленных сект, расплодившихся вокруг нее. Лжепроповедники множили число общин, противостоящих Церкви. Как отличить зерна от плевел? Тогдашнего язычника, как и сегодняшнего неверующего, такое обилие сект, взывающих ко Христу, не могло не застать врасплох.
ХРИСТИАНСКАЯ СРЕДА
Внутренняя жизнь Церкви еще не сформирована. Традиция только зарождается. Иустин мог знать людей, видевших апостолов Петра и Павла. В Ефесе он, конечно, встречал и тех, кому довелось слышать Иоанна Тайновидца. Сто лет отделяет Иустина от жизни Иисуса — это примерно столько же. сколько от нас до эпохи, скажем, Виктора Гюго.
Иустин вступает в молодую христианскую Церковь с горячей и заразительной верой, которая рвется выразить себя. Мысль Иустина раскрывает его собственную историю; его обращение это и есть его главный довод, его труды отстаивают сделанный им выбор, обретенную им веру.
В эпоху Иустина к Церкви потянулся культурный слой населения: философы и знатные женщины хотят креститься и освобождают своих носильщиков и рабов. Распространение христианства вызывает насмешки языческих писателей и клеветнические толки. На это христиане отвечают всей молодой пылкостью своей веры. «Главное — жизнь, а не литература», — говорит Минуций Феликс. «Действия, а не слова», — вторит ему Иустин.
Настали благоприятные времена для распространения Евангелия. В помеху этому распускаются разные вздорные слухи, на которые так падок легковерный люд. Христиан обвиняют в поклонении ослиной голове, в оргиях и в участии в празднествах людоедов, философы и велеречивые ораторы стараются опорочить опасных соперников.
Не следует объяснять враждебность к проповеди Евангелия только чьими‑то злыми кознями. Во II веке, как и во все другие периоды история религии, противодействие питается предрассудками, стереотипами мышления, невежеством и недоразумениями, — их‑то христианские писатели и старались развеять, чтобы стал возможным контакт между верой и мыслью, между Церковью и миром. Человеком, стремившимся к такому диалогу, был Иустин. Одно из его главных произведений так и называется, «Диалог с Трифоном иудеем».
ЧЕЛОВЕК
Действительно, мало кто был лучше подготовлен к этому, чем Иустин. Он исследовал философскую мысль, находил ей применение в жизни, он ее любил, знал все ее перепутья, он всегда искал истину, чтобы жить ею. Упорный труд, путешествия, невзгоды — все торило дорогу познания. Путь его отмечен анализом и доказательствами, которым можно доверять. Вот почему этот философ, живший в середине второго века, ближе нам, чем многие современные мыслители. «Иустин, сын Приска, внук Вакхия, уроженцев Флавия Неаполя в Сирии Палестинской» — такими словами представляет Иустин себя самого на первой странице своей «Апологии». Он родился в сердце Галилеи, в Наблусе, римском и языческом городе, построенном на месте древнего Сихема, недалеко от колодца Иаковлева, где Иисус открыл самаритянке новую веру. Наблус был по тем представлениям городом современным. Там цвели гранатовые и лимонные деревья; он зажат между гребнем горы и двумя холмами на полдороге между плодородной Галилеей и Иерусалимом.
Родители Иустина — зажиточные колонисты скорее латинского, чем греческого происхождения; отсюда, должно быть, благородство его характера, вкус к исторической точности, но отсюда же и слабость логического мышления. Иустин не обладал гибкостью греков, способностью к изощрениям диалектики. Он общался с евреями и самаритянами.
ФИЛОСОФ
По природе благородный, преданный абсолютной истине, уже в молодости он увлекся философией в том смысле, какой придавали ей в ту эпоху: не дилетантские спекуляции, но поиски мудрости и истины, приближающие к Богу. Философия вела его шаг за шагом к порогу веры. В «Диалоге с Трифоном» Иустин обозначил длинный путь своих исканий (без этого было бы невозможно отделить «литературу» в его текстах от автобиографических описаний). В Наплузе он берет уроки сначала у стоика, затем у ученика Аристотеля, которого он в скором времени покидает, чтобы перейти к последователям Платона. Он простодушно надеется, что философия Платона позволит ему «сразу увидеть Бога».
Как‑то на пустынном берегу моря, мучительно размышляя о возможности лицезреть Бога, Иустин встречает таинственного старца и тот развеивает его иллюзии и открывает ему, что человеческая душа не может достичь Бога, уповая лишь на свои собственные силы; только христианство есть истинная философия, содержащая в себе все частные истины: «Платон предрасполагает к христианству», — скажет позднее Паскаль.
Незабываемое мгновенье, веха в истории христианства (ее любит воскрешать в памяти Пеги) - встретились платоническая и христианская душа. Церковь приняла Иустина и Платона. Обратившись около 130 года, философ–христианин утверждает, что в христианстве он нашел единственную истинную философию, отвечающую на все вопросы. Он всегда ходит в мантии философа. Для него это знак величия души. Он не отвергает учения Платона и даже вводит его в Церковь. Иустин часто утверждает, что философы были христианами, сами того не зная. Сначала он оправдывает это утверждение доводом, взятым из еврейской апологетики, в соответствии с которым все мыслители почерпнули из книг Моисея лучшие свои идеи (Апол 44, 40). Слово Божие озаряет всех людей, этим объясняется то, что семена истины сокрыты в учениях всех философов. Христиане не должны им в этом завидовать, ибо они обладают Словом самого Бога.
СВИДЕТЕЛЬ ХРИСТИАНСКОЙ ОБЩИНЫ
Иустин никогда не стремился к священству. Он живет в Риме как простой член христианской общины, описывает ее воскресные собрания, чин крещения и Евхаристию. Именно он дает нам первое описание литургии и свидетельствует о братских узах, воодушевлявших и объединявших членов общины.
Сначала в Ефесе, затем (около 150 г.) в Риме он создает философские христианские школы. В столице империи он жил (Иустин рассказал об этом во время допроса) близ Тимотинской бани у некоего Мартина. Здесь возникла школа, где он излагал философию Христа.
РИМСКАЯ ШКОЛА
Рим был центром христианской жизни, все секты стремились укорениться здесь и преобладать. Тем более важно было представить в Риме ортодоксальную доктрину, защищавшую христианскую истину от ереси и язычества.
У Иустина были продолжатели. История сохранила имя Татиана, позднее впавшего в ересь. Шестеро учеников последуют за ним в его мученичестве. Его успех вызвал зависть философа–киника Крескента, и вместо честного соперничества тот прибег к подлому доносу. Преподавание христианской философии заставило власти и мыслителей считаться с христианством, школа дала христианской мысли права гражданства. Мученическая кончина Иустина доказывает, что римские власти страшились его влияния.
Иустин приложил все силы, чтобы исповедовать христианскую веру и обращать евреев и язычников ко Христу. Его борьба должна была опровергнуть ересь, начавшую распространяться с опасной силой. Пятьдесят лет спустя Ириней Лионский свидетельствует глубокое уважение учителю из Рима, своему предшественнику.
ПИСАТЕЛЬ
Литературные произведения Иустина многочисленны, но большая часть его трудов сейчас утеряна. До нас дошло только три, подлинность которых бесспорна: две «Апологии» и «Диалог с Трифоном иудеем». Они позволяют представить апологетику христианства такой, какой она была в середине второго века.
Иустин не литератор. «Он пишет с суровой простотой, — отмечает Дюшен, — неправильным языком». Философ заботится только о содержании, его композиция вяловата, мысль тормозится отступлениями и повторами. Этот человек действует на нас своей прямотой, открытостью души, а не искусством диалектики и мастерством изложения. Оригинальность богословских построений Иустина не в литературной отдаленности, а в их новизне. Это свидетельство человека, обратившегося ко Христу, сделавшего окончательный выбор. За аргументами, которые он приводит, — опыт всей его жизни. Через искушения, от которых он предостерегает, Иустин прошел сам. Для тех, кому важно услышать такое свидетельство, слово Иустина всегда окажется произнесенным вовремя.
ЭКЗЕГЕТ
Сегодняшнего читателя могут смутить некоторые места в толковании Иустина. Для него вся Библия целиком пронизана Словом Божиим, вся — возвещает о Христе. Воплотившееся слово существовало до пророков и вдохновляло их. Иустин объединяет два Завета. Такое толкование, близкое ап. Павлу, станет традиционным для всего патриотического периода. Мы найдем его вновь у Иринея и Августина.
До нас не дошло ни одного богословского трактата, написанного Иустином, мы вынуждены ограничиться его апологетическими книгами. Мы знаем Бога вселенной только по Его Слову, которое представляется нам мостом между Отцом и миром. Посредством Слова Бог создает мир, действует в нем и управляет им, он озаряет каждого «человека благоволения». Истина, которой в разной степени обладают поэты, философы или писатели, — это луч Его светлого присутствия. Слово направляет не только историю Израиля, но и любые искренние поиски Бога.
Фреска эта, созданная Иустином, восхитительна по своему широкому и возвышенному видению истории и, несмотря на непрописанность некоторых фрагментов, свидетельствует о гениальной интуиции, которую унаследуют и разовьют св. Августин и св. Бонавентура (сравни также с более близким к нам Морисом Блонделем). Все это удивительно созвучно нашей современной проблематике.
«Никто не поверил Сократу настолько, чтобы решиться умереть за его учение. Но последователи Христа, необразованные ремесленники, презирали страх и смерть». Этими достойными словами, которые сделали бы честь Паскалю, Иустин вразумлял префекта Рима.
МУЧЕНИК
Христианский философ обратился со своей первой апологией к императору Марку Аврелию. Защищая оклеветанных христиан, он говорит с императором–философом не как обвиняемый, но как равный. «Апология» не расположила столь многознающего властителя к более близкому знакомству с новой сектой соединившихся в единодушном братстве рабов и патрициев. Император продолжал гневаться, не понимая. «Этот человек, — замечает отец Лагранж, — ежедневно подвергающий испытанию свою совесть и обвиняющий себя в различных мелких проступках, ни разу не спросил себя: а не действую ли я в отношении христиан как настоящий тиран?».
На Иустина донес один завистливый философ, — философом он был лишь по имени и знакам отличия. Акты процесса сохранились, подлинность их бесспорна. Философ предстал перед Рустиком, обучавшим молодого Марка Аврелия морали Эпиктета. Игра была проиграна, Иустин знал это. Он уже не рассчитывает убедить, он исповедует свою веру. «Какой науке ты себя посвятил?»
«Я изучал последовательно все науки, а кончил тем, что принял истинное учение христиан!»
Ответы чеканны, просты и благородны. Иустина приговорили к палочным ударам, а затем к смертной казни. За это он благодарит Бога. Он завершает свою жизнь, как свидетельствуют акты, славословием. В этом — его последнее прославление.
Иустин не был одинок. Его окружали ученики. Акты называют шестерых. Сам факт присутствия учеников на процессе — выражение почитания, тем более волнующего, что оно было оказано мудрецу.
Иустин оставил нам первое описание таинства Крещения, называемого также Просвещением. Он описал приготовления к нему, чин его последования и его смысл.
ПОСВЯЩЕНИЕ В ХРИСТИАНСКУЮ ВЕРУ[4]
Теперь изложу, каким образом мы посвятили самих себя Богу, обновившись чрез Христа, — чтобы, если опущу это, не подумали о мне, что я лукавлю в своем объяснении [5]. Кто убедится и поверит, что это учение и слова наши истинны, и обещается, что может жить сообразно с ним, тех учат, чтобы они с молитвою и постом просили у Бога отпущения прежних грехов, и мы молимся и постимся с ними. Потом мы приводим их туда, где есть вода, и они возрождаются таким же образом, как сами мы возродились, то есть омываются тогда водою во имя Бога Отца и владыки всего, и Спасителя нашего Иисуса Христа, и Духа Святого. Ибо Христос сказал: «Если не родитесь снова, то не войдете в царство небесное». А всякому известно, что родившимся однажды не возможно уже войти в утробу родивших. И пророком Исаиею, как прежде упоминал я, возвещено, каким образом согрешившие и кающиеся могут освобождаться от грехов. Сказано же так:
«Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло.
Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову.
Тогда придите — и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как волну убелю.
Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли; Если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас: ибо уста Господни говорят» (Ис 1, 16–20).
И мы получили от апостолов следующее основание для такого действия. Так как мы не знаем первого своего рождения и по необходимости родились из влажного семени чрез взаимное совокупление родителей и выросли в худых нравах и дурном образе жизни: то, чтобы не оставаться нам чадами необходимости и неведения, но чадами свободы и знания и чтобы получить нам отпущение прежних грехов, — в воде именуется на хотдящем возродиться и раскаявшемся во грехах имя Отца всего и Владыки Бога. Это одно имя произносит тот, кто ведет приемлющего омовение к купели, потому что никто не может сказать имя неизреченного Бога; если же кто и осмелился бы сказать, что оно есть, тот показал бы ужасное безумие. А омовение это называется просвещением, потому что просвещаются умом те, которые познают это. И при имени Иисуса Христа, распятого при Понтии Пилате, и при имени Духа Святого, который чрез пророков предвозвестил все относящееся к Иисусу, омывается просвещаемый.
Ириней Лионский
(† около 202)
Левантийские купцы с давних пор устремлялись на Запад. В Марселе или Лионе разве что чужестранец мог обратить внимание на мелких уличных торговцев или продавцов арахиса. Местные жители давно привыкли считать их своими — ведь они пришли сюда две тысячи лет назад! Они уже были тут во времена Верцингеторига, и во времена римской оккупации, которая старательно перемешивала население своей огромной империи и побуждала к общению, сглаживая межнациональные распри.
ХРИСТИАНСКИЙ ЛИОН
Жители Востока во II веке обосновались по берегам двух больших рек, от Вьенны до Лиона, вокруг двух близлежащих столиц. Разговорным языком у них был греческий, они свободно владели латынью, могли объясниться и на ломаном кельтском. Их мягкие, вкрадчивые манеры привлекали галлов, с которыми они торговали.
Все они пришли из одного края. С подобными явлениями мы знакомы и по современным миграциям. Некоторые обратились в новую христианскую веру в Смирне или в Пергаме. Они не выставляли ее напоказ, но и не стыдились ее перед людьми, охотно разговаривали о своей вере дома и в мастерских, и лионцы, не удовлетворенные римской или галльской религией, устоять не смогли, лучшие из них приходили принять крещение.
Ко времени гонения 177 года христиан в Лионе насчитывалось около тысячи. Среди них можно было встретить адвоката, фригийского врача, знатную римлянку, пролетариев и рабов, девяностолетнего епископа, за которым ухаживал его дьякон. Его‑то и сменил священник Ириней. Последний был тогда в самом расцвете сил, умен, рассудителен, уравновешен, готов писать и бороться, отстаивать веру и проповедовать Евангелие.
С высоты своей кафедры он видел, что вере угрожает ересь, что вера нуждается в защите. Находясь на самом краю христианского мира, он считал своим долгом раздвинуть его пределы к северу: Дижону, Лангру, Безансону и к берегам Рейна.
УЧЕНИК ПОЛИКАРПА ИЗ АЗИИ
Кто был этот молодой епископ? Откуда родом?
Ириней — азиат, он пришел, как и многие его земляки, из Фригии, может быть, из Смирны, — с этой христианской общиной он познакомился, навещая старого епископа Поликарпа. Об этом он рассказал в одном из писем к Флорину, которое приводит историк Евсевий. Когда Флорин впал в ересь, Ириней пытался возвратить его на путь истины. «Я был отроком, когда видел тебя в Малой Азии у Поликарпа; у тебя было блестящее положение при императорском дворе, и ты старался снискать благоволение у него (Поликарпа). Я сохранил самые живые воспоминания о тех днях, ведь то, что узнаешь в детстве, развивается вместе с формированием души, укореняясь в ней. Так, я могу указать место, куда усаживался для бесед блаженный Поликарп, я помню его манеру ходить взад и вперед, образ его жизни, его внешность, речи, с которыми он обращался к народу, и то, как он говорил о своих отношениях с Иоанном и с другими, кто видел нашего Господа, и как он пересказывал их слова, и то, что он узнавал от них о Боге, о его чудесах, о его учении, — одним словом все, что он говорил, полностью соответствовало Писанию, ведь Поликарп воспринял предания тех, кто своими глазами видел Слово жизни.
Я внимал всему этому по милости, оказанной мне Богом, и я записал это не на бумаге, а в своем сердце, и по милости Божией я не перестаю размышлять над этим. Я могу свидетельствовать перед Богом, что если бы сей блаженный старец и апостольский муж услышал нечто подобное гностическим доктринам, он бы вскрикнул от удивления, он бы заткнул себе уши, он сказал бы по своему обыкновению: «О Боже милостивый, до чего ты сподобил меня дожить, неужели я должен терпеть все это», — и он бежал бы от того места, где сидя или стоя услышал подобные речи» (Hist. Eccl, 5, 20, 5 — 7).
Всего лишь одно поколение отделяло Иринея от апостола Иоанна. Его молодость была насыщена воспоминаниями, которые с любовью берегли свидетели истоков христианства, — это наложило на него неизгладимый отпечаток.
Он родился, по–видимому, около 140 года. В молодости обратился в христианство. Мы не знаем, какие причины заставили его покинуть Малую Азию. Возможно, по дороге он останавливался в Риме, так как хорошо знал римскую среду. Он приезжает в Лион, где епископ Пофин рукоположил его в пресвитеры.
ИРИНЕЙ В РИМЕ
Ириней оказался в Риме в момент, когда Марк Аврелий преследует Лионскую общину. Он привез римскому епископу Елевферию послание: «Мы его очень уважаем, — писали верующие Лиона, — как ревнителя завета Христова». Он пришел, чтобы восстановить мир: монтанистское движение тогда начало распространяться в Лионской общине, особенно среди исповедников веры.
Когда он вернулся, старый епископ уже погиб мученической смертью. Ириней заступил на его место. Отныне его деятельность развертывается в двух направлениях: он посвящает себя евангелизации галльского населения, в особенности деревенских жителей — он хорошо их знает и может говорить на их языке. Он развертывает бурную литературную деятельность, чтобы отстоять целостность веры, защитить ее от гностических нововведений.
Около 190 г. ему удается переубедить папу Виктора, желавшего навязать Азии, наследнице первоначальных традиций, римский обычай отмечать Пасху не в предписанный день иудейской пасхи, но в первое воскресенье, следующее за ним. Ириней объяснил, что единство не есть однообразие и что стремление к миру и согласию требует обоюдных уступок в малозначащих деталях.
Это последний из известных нам поступков Иринея. Он умер в начале III века. Жером называет его мучеником, но умалчивает о том, как его казнили. Тем, кого удивляет, что он не считается учителем Церкви, можно ответить, что это наименование ничего не добавляет, к званию мученика. Хотя он и не учитель Церкви, но один из ее великих Отцов.
Азиат по происхождению, галл по своей второй родине, человек, выразивший себя и в поступках и в своей литературной деятельности, Ириней представляет собой чрезвычайно привлекательную фигуру. Он свидетель апостольского века, вскормленный западными чаяниями. Находясь на переднем краю среди варваров, этот азиат судил о мире ясно и здраво. Для великих мужей не важно, где они живут, маленькие же люди испытывают потребность пробиваться к центру. С этих позиций он оценивал учения, которые пришли с Востока и поставили под угрозу вселенскую Церковь. Благодаря Иринею Лион стал для христианства закваской единства, гарантом постоянства.
ПИСАТЕЛЬ
Ириней получил классическое образование, знал языческих писателей и философов. Часто он цитирует Гомера. Но ему чужда светская мысль, она не отражает сущности его души. Он видит в ней предвестие гностических учений, Эту опасность он может оценить лучше, чем кто‑либо другой. В основу всего он ставит Церковь. Единственное знание, существенное для него, он обрел в Писании и в Предании, опираясь на непосредственных свидетелей Его. Вот почему его произведения сохраняют аромат первоначальной истины.
До нас дошли лишь две его книги, «Против ересей» и «Изложение апостольской проповеди», и несколько переводов. Сохранились только фрагменты греческого оригинала «Против ересей»; полное название книги — «Обличение и опровержение ложного знания» — связано с одним из самых тяжелых кризисов, угрожавших Церкви в античном мире. Гностические учения были первоначальной попыткой постичь разумом положения веры. Однако не довольствуясь углублением ее содержания, гностики выделили откровение как основу религиозного познания, смешали его с языческими философскими теориями и с элементами, восходящими к восточным культам. Таким образом они разрабатывали смелые богословские системы различных толков, пытаясь увязать христианство с современным им мышлением.
ПЕРЕД ЛИЦОМ ГНОСТИЦИЗМА
Маркион, человек пылкого и опасного ума, отвергая Бога — судью Ветхого Завета, противопоставлял ему Бога благого, открывшего себя во Иисусе Христе. Валентин был сторонником дуализма, противопоставляющего мир Богу. Гностическая литература — первая богословская христианская литература, в эпоху, о которой мы говорим, она получила гораздо более широкое распространение, нежели ортодоксальная литература, наводнила собой все жанры, начиная от апокрифов и вплоть до поэзии. Гностический поток грозил снести все. Библиотека гностических произведений, открытая в 1945 году на северо–востоке Наг–Хаммади, не менее сенсационная, хотя и хуже подобранная, чем библиотека Кумрана, позволяет надлежащим образом оценить поток литературы, угрожавший тогда Церкви. В то же время она свидетельствует о достоверности и объективности позиции Иринея, с полным пониманием разбиравшего различные гностические системы.
Один из самых опасных гностиков — Марк посетил однажды Лион. Сей мыслитель злоупотреблял мистическими настроениями страстных жительниц Лиона. Под предлогом разжигания в них мистической искры ловкий соблазнитель позволял себе крайние вольности — обольщенные им христианки либо возвращались в Церковь, исповедуя свои грехи, либо принуждены были укрываться от людских глаз с «плодом, который обрели в результате своей связи с гностиком», — не без лукавства отмечает Ириней.
ЗАЩИТНИК ПРЕДАНИЯ
В этот критический момент лионский епископ выступает в значительной мере как совесть Церкви. Он излагает гностические учения (школа Валентина, Марка, Симона Волхва и различные их модуляции), чтобы отвергнуть их во имя разума и истины, унаследованной от апостолов и записанной в Евангелиях. Без заранее намеченного плана им было составлено пять книг, впоследствии исправленных и дополненных.
Главное, против чего выступает Ириней и о чем он спорит с вдохновителями различных школ, — их авторитарность. Они излагают усвоенную ими истину с таким видом, будто сами ее создали, будто она им принадлежит. Между тем авторитет Церкви и епископов основан вовсе не на их собственной значимости, это результат доверия, им оказанного, это авторитет Предания, авторитет веры.
Перед угрозой все возрастающей лавины сект Ириней говорит о единстве веры, о едином замысле спасения. Далекий от того, чтобы совсем зачеркнуть, как это делали гностики, еврейскую историю, он видит в ней удивительное единство, благодаря которому человечество, постепенно отрываясь от греха, соединяется с Богом. Во Христе Бог завершает процесс Своего творения. «Отец удовлетворен и господствует, Сын Ему помогает и облекает все в форму, Дух питает и взращивает, а человек медленно продвигается вперед и стремится к совершенству, то есть приближается к Богу». Идея развития, столь близкая Ньюмену, занимает центральное место в учении Иринея.
Другое его произведение, «Изложение апостольской проповеди», было утеряно и найдено только в 1904 году в армянском переводе. Это нечто вроде катехизиса; без полемической направленности излагая содержание христианской веры, Ириней опирается на Священное Писание. Этапы истории спасения изложены здесь ясно, непринужденно и четко.
ЧЕЛОВЕК
Дошедшие до нас сочинения позволяют лучше судить об этом человеке, обладавшем уравновешенностью и острым умом. Ириней не только честен, но и способен уважать каждого, даже если речь идет о противнике. Он не вносит в опровержение гностицизма никакой горячности, агрессивности, умеет отделить человека от его заблуждений. Он пастырь, с нежностью опекающий свою паству. Разве не он написал однажды эти чудесные слова: «Не существует Бога без доброты»? Как пастырь он обладает чувством меры, апостольским горением и основательностью воззрений. Личными свойствами он напоминает Иоанна: та же теплота, сдержанная страстность; пылкость проявляется чаще в поступках, нежели в красноречии; он умеет выделить главное и проницательно угадать грядущую опасность по первым трещинам на стенах храма.
Ириней пишет убедительно и просто. Если его охватывает волнение, речь его становится особенно выразительной. Вот как он заканчивает комментарий к четвертой главе «Деяний святых апостолов»: «Вот голос Церкви, от которой всякая Церковь получила свое начало; вот голос митрополии граждан Нового Завета; вот голоса апостолов, вот голоса учеников Господа, сих действительно совершенных людей, которые получили свое совершенство от Святого Духа» [6].
Труднее понять такого человека изнутри. Родом из Азии, где изобиловали тогда дары Святого Духа, епископ привык к этому духовному климату, сама возможность мученичества здесь способствовала мистической экзальтации. Он знал тех, кто исповедовал свою веру в Лионе, возможно, он и был автором письма, повествующего об этих страшных и чудесных событиях фригийским братьям. Ему были свойственны необычные проявления духа. Этот уравновешенный христианин верил в наступление будущего Царствия Божия, которое продлится тысячу лет.
Книга «Против ересей» вся пронизана молитвой, в ней непосредственно раскрывается его душа, за сдержанностью угадывается пламя. Его мистические порывы исходят из живой веры, которая открывает себя перед Богом. Страдания и тревога утихают, когда он обращается к Богу своей души.
Он пишет не для того, чтобы уничтожить еретиков, но чтобы они осознали свои заблуждения, «чтобы они обратились к Церкви Божией и чтобы Христос посетил их души». Главное — не просто пристыдить их, а помочь им обрести Христа веры. И еще одно признание помогает нам понять его душу: «Поэтому изо всех наших сил и неустанно будем пытаться протянуть им руку». Эта книга, осененная Божией благодатью, прежде всего исповедание Бога Авраама и Бога Иисуса Христа, за них он готов отдать свою жизнь. Определяя христианина как живую «славу Божию», Ириней дает определение себе самому.
БОГОСЛОВ
Святой Ириней и поныне возбуждает к себе большой интерес, и это не случайно. Он один из немногих христианских писателей первых веков, чьи достоинства мы ценим тем больше, чем дальше разводит нас время. Не похож ли он сам на амфору, о благоуханных ароматах которой писал? Мало кто из богословов способен так помочь нам в решении проблем, которые время выдвигает сегодня перед нашим разумом, — не потому, что у него есть готовые ответы, но потому, что сама его мысль стимулирует наш поиск и указывает истинный путь.
В подтверждение достаточно нескольких примеров. Дабы убедить нас, что гностики заблуждаются, отвергая Ветхий Завет, Ириней отделяет богословие от истории. Он, не противопоставляя один Завет другому, старается выявить учительное значение Закона, еврейских предписаний. Оба Завета соответствуют разным этапам развития человечества. Закон подготавливает Евангелие, объясняет он, Отец рода человеческого Господь дает непросвещенным служителям Закон, который они могут принять, а детям своим, оправданным верой, Он дает наставления, которым они могут следовать; Он открывает им Свое наследие.
Между обоими Заветами, таким образом, существует не только соответствие и единство, но один есть развитие и совершенствование другого. Так выявляется замысел спасения, осуществляемый с начала сотворения мира: Бог «создал человека с щедростию» и постепенно ведет его от обещаний к претворению их во Христе. Христос — завершение, «повторение» всей истории, и вместе с тем предвосхищение всех пророков.
Христос осуществляет неудавшуюся попытку первого человека. Он новый Адам, архетип христианина. Ириней развивает антропологию, в ней как в зеркале отражается Божий замысел. Человек, тело которого оживотворяется душой и управляется ею, создан Святым Духом по образу Божию. «Мы получаем часть Духа для улучшения нашей природы и приуготовления к нетлению, постепенно приучаясь принимать Бога».
Гностики отрицали воскресение плоти. Ир иней показывает, что все сотворенное, само наше тело, посредством которого человек связан с материей, участвует в воскресении. Произойдет не уничтожение плоти, но соединение ее с Духом, не разрушение материи, но ее преображение. Ириней видит в Евхаристии священный символ и залог развития процесса, ведущего человека и творение (от которого он неотделим ни в славе, ни в падении) к их общему завершению.
Во многих отношениях лионский епископ выступает как свидетель Церкви. Он разрабатывает основы Предания — источника и образца веры для Церкви и опирается на постоянную преемственность епископов, церквей и апостолов. Ириней утверждает главенство Римской Церкви.
Легко умножить примеры, показывающие богатство его мысли и возможности, которые она открывает разуму. Ни один епископ этого времени не оказывал на христианские общины такого влияния, как Ириней. Идеи, им защищаемые, выражают позицию Церкви в целом. Его взгляды на историю опережают время, он пророк теологии истории.
Что особенно поражает в Иринее — как и в более близком нам Ньюмене — это единство личности и учения. Нас привлекает человечность его веры, его милосердие к еретикам, стремление не просто разоблачить их ошибки, а помочь им обрести истину. Он мастер подлинно вселенского диалога.
Ириней предстает перед нами не только как пророк прошлого, но и как пророк будущего. Убежденность в истине дает ему простор для самых дерзких прозрений и порождает богословские интуиции, которые и сейчас питают нас. В наши дни, когда все ставится под вопрос, когда время столь восприимчиво ко всему подлинному и животрепещущему, Ириней без сомнения прежде всего интересен современностью своего пророческого дара.
Святой Ириней выступает против двух гностических заблуждений: ссылаясь на Евхаристию, он опровергает и тех, кто приписывал творение демиургу, а не Отцу, и тех, кто отрицал воскресение плоти. Хлеб и вино суть творения Божий, напоминает Ириней, может ли Он принимать их, если Он не является их Творцом? Эти священные дары даются нашей нетленной плоти.
ХРИСТОС ИСКУПИЛ НАС СВОЕЮ ПЛОТЬЮ, КОТОРАЯ ДАЕТСЯ НАМ В ЕВХАРИСТИИ[7]
1. Безрассудны те, кто считает, что Христос пришел не в нашей плоти, что он как бы жадный до чужого, хотел человека, сотворенного другим, представить Богу, который ничего не творил, но был с самого начала лишен возможности создания людей. Его пришествие к нам бесполезно, если, как они полагают. Он воплотился в плоть, отличную от нашей. Он не искупил нас воистину Своей Кровью, если Он не сделался истинно человеком и не подтвердил Своей Собственной сущностью то, что сказано о человеке, который был сотворен по образу и подобию Божию, — и если, наконец, Он похитил нечто чужое, а не не получил Свое Собственное достояние справедливо и милосердно. Я говорю — справедливо, потому что Он — искупление тех, кто отступился от Него. Я говорю — милосердно, ибо думаю о всех нас, которые уже искуплены. Потому что мы ничего наперед не дали Ему, и Он, очевидно нуждающийся, ничего не требует от нас; но мы нуждаемся в общении с Ним, и потому Он излил Себя на нас, чтобы собрать нас в лоно Своего Отца.
2. Безрассудны те, кто презирает заботу Божию о мире, отрицает спасение плоти, отвергает новое возрождение и считает невозможным ее нетление. Плоть не может спастись? Но тогда Господь не искупил нас Своею Кровью; и чаша Евхаристии не приобщает нас Его Крови, и хлеб, нами преломляемый, — Его Телу. Ибо кровь может течь только в венах, во плоти, в том, что составляет сущность человека и чем истинно сделалось Слово Божие. Он искупил нас Своею Кровью, и апостол Его так и свидетельствует: в Нем «мы имеем искупление Кровию Его и прощение грехов» (Кол 1, 14).
Мы — Его члены, и Его творение питает нас. Он дает его нам, повелевая восходить солнцу, падать дождю по Своей воле. Эту чашу, сотворенную Им, он называет Своей Собственной Кровью, которая орошает нашу кровь; и этот хлеб, который тоже есть часть Его творения, Он называет Своим Телом, которое укрепляет наши собственные тела.
3. Если чаша, разбавленная водой, и хлеб принимают Слово Божие, если в Евхаристии они становятся Телом Христа и наша плоть получает силу и поддержку в результате этого пресуществления, то как могут еретики утверждать, что плоть не может наследовать дар Божий, т. е. вечную жизнь, плоть, которая питается Телом и Кровью нашего Господа и которая отныне стала частью Его Самого? Как пишет св. Павел в Послании к Ефесянам: «потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его» (Еф 5, 30). Он говорит не о духовном или каком‑то невидимом человеке, «ибо дух плоти и костей не имеет» (Лк 24, 39), он говорит о теле реального человека, состоящем из плоти, нервов и костей, о теле, которое питается от чаши — Крови Христа и укрепляется хлебом — Телом Христа. Как виноградная лоза, посаженная в землю, приносит плод в надлежащее время, как пшеничное зерно, упавшее в землю, истлевает в ней, но потом прорастает, умножаясь посредством Духа Божия, который все содержит в Себе, — и все это, по премудрости Божией, поступает в распоряжение человека, все принимает Слово Божие и становится Евхаристией, Телом и Кровью Христовой, — так и наши тела, питающиеся от нее, погребенные в землю, разлагаются там, но в свое время они воскреснут по Слову Божию во славу Бога Отца, который это смертное облекает в бессмертие и дарует нашим тленным телам нетление: ведь сила Божия совершается в нашей немощи.
Мы не имеем жизнь от себя самих, а потому не должны гордиться и превозноситься перед Богом от неблагодарного сердца. Мы знаем по опыту, что только Его могущество, а не наша природа дает нам вечное бытие; да не умалим мы славы Божией, какова она есть; да не будем мы введены в заблуждение относительно нашей природы. Пусть знаем мы, что может Бог и какими благодеяниями он одаряет человека. Да не уклонимся мы от истинных представлений о существующем. Я хочу сказать о Боге и человеке. И Бог, как я уже говорил, не потому ли допустил, чтобы тела наши разлагались в земле, дабы, вразумленные во всем, мы стали бы стремиться к полной истине, зная Бога и самих себя?
ТРЕТИЙ ВЕК
Миновало полтора века от начала миссионерской деятельности Павла, полтора — от золотого века Отцов.
В третьем столетии Церковь становится еще активнее и еще шире проникает на Запад. Наряду с Александрией Карфаген превращается в центр влияния на всю Церковь. Евангелие распространяется в Испании северной Италии, по берегам Дуная. До начала III века в Галлии существовала только одна епархия с кафедрой в Лионе. В середине века Киприан говорит уже о епископах Лиона и Ария. Мы знаем, что епископские кафедры были также в Тулузе, Нарбонне, Вьенне, Париже, Реймсе, Трире. Число христиан стремительно возрастает. Ведущими становятся два центра: Рим и Карфаген.
Подготовка к крещению проходит отныне в специальных школах. Эту воспитательную и организационную задачу временно берет на себя Ориген. Наряду с посвящением в христианство возникает проблема примирения сторонников ригоризма и умеренных. Тертуллиан, Киприан, Ориген рассказывают нам о яростных столкновениях между ними, особенно в период гонений.
Церковь завоевывает образованные круги. Философы на Востоке, риторы на Западе обращаются к ней и входят в ее лоно. Вооруженные научными методами и эрудицией, они отдают свои знания христианству. Философское образование позволило Клименту и Оригену поставить гуманитарные науки на службу Слову Божию. Тертуллиан и Киприан с помощью юридических понятий создают язык богословия. Наука о праве дала возможность Тертуллиану защищать христиан перед лицом Империи.
Из семени, брошенного в землю, выросло мощное древо, ветви его простерлись столь широко, что столкновение между правами христиан и язычников становится неизбежным и еще более острым, чем столкновение мнений. Как строить свои отношения с язычниками? Задача пастырей — ответить на этот вопрос. Тертуллиан, Киприан Карфагенский и Климент Александрийский становятся моралистами, они формулируют требования христианства к личной и семейной жизни, к экономике и политике.
Римская империя дряхлеет, Церковь набирает силу. Верующих становится все больше во всех слоях общества: среди элиты, торговцев, чиновников и нищих. Качество не поспевает за количеством, уровень снижается. Раздается встревоженный голос Оригена: если судить о вещах не по их количеству, а по тому, каковы они по сути, не по толпам обращенных, но по внутреннему миру людей, нельзя не видеть, что мы уже перестали быть верующими.
Гонение пробуждает беспокойство. Но это лишь судороги смертельно пораженной империи; они уже не представляют угрозы для Церкви, однако несут предостережение плохим христианам. Киприан предупреждает вновь и вновь: ураган срывает только мертвые листья. Для тех, кто следует за учением Киприана и Оригена, наступает час мученичества, к которому они никогда не переставали готовиться.
Тертуллиан
(† после 220)
Христианин наших дней с неизменной грустью посещает Север Африки, где из‑под груза дважды погребенного прошлого встают обломки некогда процветавшей Церкви, перемешанные с обломками Римской империи. Африка, которую арабы назвали Джезират–эль–Магриб, «Островок Запада», могла созвать на собор в III веке до сотни епископов. Карта епархий III века говорит о центральном положении Карфагена, игравшего ключевую роль в политико–экономической жизни Африки перед тем как стать столицей побеждающего христианства, где убеждения переходили в страсть, доводившую до ереси и мученичества.
Три имени выделяются на этом фоне, три имени, вошедших в сокровищницу Церкви и цивилизации. Три человека, родившихся на африканской земле, несут в себе все достоинства и недостатки своего происхождения — Тертуллиан, Киприан, Августин.
ТИП ОБРАЩЕННОГО
В конце второго века Тертуллиан написал «Апологетику». С точки зрения права он обвиняет империю в нетерпимости и гонениях. «Итак, добрые правители, которых тем больше почитает чернь, чем больше христиан вы приносите ей в жертву, мучайте нас, подвергайте нас пытке, приговаривайте к смерти, уничтожайте: ваше беззаконие есть только доказательство нашей невиновности. Все ваши ухищрения ни к чему не ведут, они лишь умножают притягательность нашей «секты», нас становится еще больше, как только вы собираете среди нас свою жатву; кровь христиан служит новым семенем». Это торжественный момент в истории Церкви. Страстный, необузданный Тертуллиан не довольствуется тем, что парирует удары, он переходит в атаку.
Дело даже не в разуме, не в терпимости. Африканец апеллирует к высшей инстанции — к римскому закону. Время терпимости прошло, Тертуллиан требует прав. Он приезжает в Рим, который производит на него глубокое впечатление. До сих пор Церковь героически оборонялась, Тертуллиан придает ей отвагу и наступательность.
Кто был этот молодой полемист, ловкий, опасный и неистовый? Его зовут Квинтус Септимус Флоренс Тертуллианус. Он родом из Карфагена, города, который с высокого мыса глядит в море. Его отец, язычник и воин, позаботился о его образовании, в особенности юридическом, подобающем крупным чиновникам, а также и об обучении ораторскому искусству, с помощью которого можно прожить безбедно. Его любознательность столь же ненасытна, как жажда удовольствий и развлечений.
Молодой африканец, подобно многим своим соотечественникам, говорил на двух языках, одинаково хорошо писал по–латыни и по–гречески. Его блестящее образование закончилось в Риме, где, подобно Иерониму, он обрел и интеллектуальную среду, и наслаждения плоти. У Тертуллиана была бурная молодость. Он признается, что был грешником: intelligenti pauca, посещал спектакли, изменял жене. Затем он возвращается в Карфаген; как и большинство его соотечественников, он предпочел Африку.
Обстоятельства его обращения остаются неизвестными. Терпение и героизм христиан производят на него неизгладимое впечатление, евангельская мораль и тайна христианства покоряют его сердце. Он никогда не обладал духом стадности, но уважал тех, кто бросает вызов господствующему мнению. Чтение Писания и благодать довершают остальное.
Тертуллиан входит в молодую Церковь, уже весьма многочисленную, с развитой иерархией, входит со всем запасом своей культуры, со всем богатством своей природы, стремящейся к дисциплине, к строгости христианской аскезы. Он женат, и всю жизнь относится к своей жене с неутихающей ревностью, которая доходит до того, что он запрещает ей выходить замуж в случае его смерти.
ЧЕЛОВЕК
Он был скорее неистов, чем нежен и сердечен. Святой Иероним утверждает, что он был священником.
Тертуллиан жил в обществе, любившем шумную славу и власть. Он соединял в себе вспыльчивость, независимость, чувственность африканца с качествами римлянина, ценившего силу и пользу. Историки негодуют на его стиль, некоторые несправедливо называли его «плохим провинциальным диалектиком». Тогда потешались над латинским языком африканцев, как сегодня подшучивают над их французским.
Из его словесной кузницы латинский язык вышел обновленным и обогащенным. Он создал словарь понятий, выражающих истины веры, оказал громадное влияние на христианскую литературу. Он первым сумел сформулировать мышление латинской Церкви.
Он колдует над словом. Его формулы отточены. Такие выражения, как «душа по природе своей христианка» или «кровь христиан — это семя», запоминаются каждому. «Сколько слов, столько и мыслей», — сказал Викент Леринский. Тертуллиан проник во всей тайны риторики и софистики, он силен в казуистике, преград для него не существует. Если нехватает слова, он его создает. Если мешает синтаксис, он подчиняет его себе. Ловкий защитник, он для пользы дела манипулирует и теорией.
Кем бы он ни был — практиком, моралистом, юристом или теологом, — Тертуллиан весь в своих писаниях. Стремительный, буйный, необузданный, он попирает язык, как врага, наседает на слова, выкручивает фразу так, что порой затемняет ее смысл. Он злоупотребляет мыслью и словесными ухищрениями, у него совершенно отсутствует вкус и чувство меры. На каждом шагу человек как бы выпирает из текста, грозя разнести его. Фраза, несущая в себе клокочущие слова, дерзкие образы, кажется, вот–вот задохнется под напором мысли и чувства, рвется в куски, атакует и изматывает, никогда не дает передышки. Он приводит в отчаянье переводчиков.
Исследователи находят у Тертуллиана католические и монтанистские работы, но те и другие написаны одним пером: и там и здесь все та же смесь горечи и яда. Склонность к монтанизму проявилась уже в самом обращении, при этом церковный Устав привлекал его больше личности Спасителя. Редко услышишь от него возглас, призыв ко Христу.
Что особенно задевает у Тертуллиана — это не жестокая ирония или неистовый гнев, а страсть, которая не знает пощады. Человеку идеи и убеждения, ему не хватало отзывчивости. У него не было друзей, и сегодня он не вызывает симпатии. Это персонаж Альфреда де Виньи, он заставляет вспомнить «Моисея». Его можно сравнить с великим Арно. Он блистает, но не чарует, сверкает, но не греет.
В том возрасте, когда люди начинают полнеть и искать твердой опоры в жизни, он стал еще суше, жестче и сделался монтанистом. Монтанизм полностью отвечал его представлениям и инстинктам. Ясный и четкий ум попал в ловушку темной секты фригийских пророков и пророчиц. Устав от умеренности, стосковавшись по крайностям, Тертуллиан ищет и находит в монтанизме учение о духе и харизмах, которые льстит его чувству независимости, а также дисциплину, которая соблазняет его пуританством.
ПОЛЕМИСТ
Как можно видеть и поныне, самая непреклонная ортодоксия таит в себе опасность исказить вероучение, утратить чувство меры. Мерой служит смирение в мыслях, направляющее их к истине.
Монтанизм чреват компромиссами и непоследовательностью, он часто приводил Тертуллиана на позиции, слабость которых тут же становилась очевидна ему самому, и с тем большей яростью он обращался вспять на путь истинный; чересчур порывистый, чтобы обрести хотя бы временный покой, всегда готовый к бою, он не считался с соображениями справедливости или благородства и предоставил истории распутывать клубок собственных противоречий.
Литературное наследие Тертуллиана велико. Книга была его словом. Он весь распахнут в своих сочинениях, трактующих самые разнообразные предметы обычно в форме эпологии или обличения. Слово «против» повторяется во многих заглавиях: «Против евреев», «Против Маркиона», «Против Гермогена», «Против валентиниацев», «Против Праксея», «Против духовидцев». У всех сочинений были конкретные адресаты. Он был гонителем ересей своего времени и врагов христианства, в особенности евреев, весьма многочисленных и активных в Северной Африке. Если опровержений и обвинений нет в заглавии, значит они содержатся в тексте.
Вышеупомянутая «Апологетика» — один из его шедевров — сочинение энергичное и напористое: «Я не только опровергну выдвинутые против нас обвинения, я обращу их против самих обвинителей». Нечасто можно встретить в христианской апологетике столь строгую правовую аргументацию, столь свирепую иронию, столь убийственную логику: доводы обрушиваются, как удары молота, выковывая чеканные формулы и неотвратимые дилеммы; и все это без малейшей оглядки на власть или на философские авторитеты. Он жаждет не просто одолеть противника, но повергнуть, растоптать, унизить его — без сомнения, изрядная доля жестокости была у него в натуре.
Тертуллиан целиком проявился уже в своем «Апологетикуме». Он не только овладел к тому времени слогом и диалектикой, но вполне определил приемы своего полемического искусства, порой на грани софизма; здесь уже явственны его крайности, резкость, некоторое высокомерие, выразившееся в нежелании защищать христианскую справедливость и терпимость, христианское благородство. Книгу вскоре перевели на греческий, что случалось довольно редко и свидетельствовало о широком резонансе. Ее можно отнести к тем произведениям, которые стали вкладом в общую сокровищницу цивилизованных наций. Кое‑что в ней устарело, но в целом она не утратила ни своей выразительности, ни, увы, своей актуальности.
Воодушевленный успехом, Тертуллиан обратил перо против других врагов: евреев и еретиков. Книга «О началах еретичества» — одно из самых законченных и скомпанованных его произведений — остается и самой злободневной: здесь он размышляет о роли Предания в жизни Церкви и стремится активизировать взаимоотношения Писания и Предания. Перед фактом умножившихся ересей Тертуллиан отстаивает два постулата: Христос препоручил проповедь вероучения своим апостолам, и никому другому. Апостолы передоверили эту задачу лишь тем общинам, которые сами основали, следовательно, одной лишь Церкви принадлежит законное право разъяснять веру и толковать Писание. Автор отвергает незаконные притязания еретиков.
Апологетические сочинения составляют наиболее значимую для нас часть его наследия; но не менее важны и многочисленные нравственные и аскетические трактаты, где определяются основы христианского поведения в языческом обществе. Все они «одушевлены гневом и страстью». Подобно своему современнику Клименту Александрийскому, Тертуллиан убеждал христиан быть непримиримыми к язычникам. В начале III века Церковь высылала небольшие «десанты» для глубокой разведки общества. «Мы бывали на ваших собраниях, на рынках, в банях, в гостиницах, на ярмарках. Мы плавали с вами, и с вами служили в солдатах» (Апол 41, 3).
Тертуллиан превозносит воинствующее христианство, отвергающее общение с языческим миром, не желающее завязывать с ним никаких отношений, вступать в диалог.
Как священнослужитель, коему поручено приуготовлять к принятию крещения, и как моралист, призванный формировать других по своему подобию, он писал трактаты о крещении, о покаянии, о молитве, даже о женской манере одеваться, имеющие явно катехизаторский характер. Он дает узаконения общественной жизни христиан, запрещает им зрелища, цирк, театр и стадион. И, как обычно, переходит всякую меру, предлагая утешаться обещанным зрелищем Страшного Суда: «Сколь же мы восхитимся, возвеселимся и возрадуемся, узрев, как все эти властители искупают во мраке свою земную славу».
МОНТАНИСТ
Став монтанистом, этот инквизитор доходит в своей суровости до того, что запрещает занятия скульптурой и астрологией как связанные с идолопоклонством. Он также был одним из первых церковных противников воинской службы. В книге «О венце» он осуждает тех, кто идет в солдаты, как отступников от христианской жизни. Клеймит он и тех, кто страшится гонений. Он пишет с яростной иронией: «От евангелия у них осталось только одно речение:«Бегите из града в град»».
Как многие аскеты, этот карфагенский священник немало занимался упорядочением жизни христианок. Это было своеобразной компенсацией воздержания, что особенно хорошо понимал Иероним. Тертуллиан озабочен мельчайшими подробностями. Не подобает ли девице на людях завешивать лицо и открывать его лишь на время богослужения? Он прикидывает длину завесы, указывает, как ее пристойно опустить и откинуть, какова она должна быть спереди и сзади, в каком именно возрасте ее нужно начинать носить. Властный и педантичный наставник ничего не отдает на волю прихоти. Он дотошно разбирается в ухищрениях женского кокетства, печется о прическе, уходе за кожей, об одеждах и благовониях. Он и сам не чужд литературного кокетства и стилистических изысков, когда увещевает: «Белизна ваша пусть будет от простодушия, а румянец — от стыда, глаза ваши пусть обрисует скромность, а губы — молчание… в таких‑то украшениях вы станете возлюбленными Господа». Любопытно было бы заглянуть в дневник его жены!
Во всех этих сочинениях немало прекрасных страниц, изобилующих сведениями о пестром сообществе африканских христиан, которых Тертуллиан стремился волей или неволей наставить на узкий путь спасения, возвести на евангельскую крутизну. Этот грозный инквизитор одновременно вызывает восхищение и внушает ужас. Нас обезоруживает, когда он сознается, скорее с вызовом, нежели с кротостью, что написал свою книгу о смирении именно потому, что самому ему этой добродетели недостает: «Мною, к несчастью, всегда владела лихорадка нетерпения». Сочинение это, впрочем, не оказало по–видимому благотворного влияния на его характер. Вообще этот человек, столь подверженный вспышкам темперамента, мало помогает нам в разгадке тайны его внутренней жизни.
Тертуллиан трогает нас и тогда, когда воздает должное подвигу своих соотечественниц, Фелицаты и Перепетуи, великомучениц карфагенских: он пишет о них с дрожью восхищения, и кое‑что в нем становится понятнее.
Согласно Августину, у Тертуллиана была одинокая старость. В конце концов он рассорился с монтанистами так же, как до того с католиками. Он собрал вокруг себя нескольких последних приверженцев, именовавшихся тертуллианцами, и секта эта дожила до времен Августина. Точная дата его смерти неизвестна. Громкая жизнь Тертуллиана закончилась в молчании.
Таков был этот пылкий человек, чьи писания часто изливались огненной лавой. Он был неукротим, полон высокомерия, литературного честолюбия и житейского пессимизма, что, однако, не мешало ему без устали бороться. Жил он всегда напряженно и особняком. Его сочинения отмечены печатью смятенного христианского духа. В Африке восхищались его гением и независимостью. Он был карфагенцем, а не римлянином, плотью от плоти той самой Африки, что превращала своих пиратов в героев. Он из их породы.
Августин его несколько заслонил, и для историков осталось незаметным, сколько многим епископ Гиппонский обязан своему Учителю. Августин, со своей стороны, никогда не таил восхищения перед Тертуллианом и своей зависимости от него. В Средние века о нем едва помнили, лишь новое время воздало Тертуллиану должное. Масштабность этой фигуры трудно преувеличить: он из рода исполинов.
Нижеследующее обращение имеет вступительный характер. Люди ненавидят христиан, ничего о них не зная. Те же, кто знакомится с христианством, спешат обратиться.
АПОЛОГЕТИКА
Судьи римской империи! Вы восседаете у самой вершины города, дабы отправлять правосудие. Вы не осмеливаетесь лицом к лицу с толпой открыто расследовать обвинения против христиан. Ваша власть боится и стыдится гласности, блюсти которую есть первейшее правило справедливости. Недавно дошло до того, что вы заткнули рот всякой защите, из ненависти к нашей «секте» готовые осуждать по семейным доносам. Пусть же достигнут вашего слуха хотя бы эти беззвучные начертанные слова, и да приобщат они вас истине.
Народная ненависть
Истина не требует милости ради самой себя, ибо что же дивиться ее гонениям? Известно, что здесь она на чужбине, что ее ждет ненависть тех, кто отшатывается от нее. Известно, что ее близкие, ее обитель, упование, мощь и слава утверждены на небесах. В ожидании часа ее можно лишь пожелать, чтобы ее не кляли неуслышанной.
Что за урон для ваших законов, всесильных в подвластном им мире, если услышан будет голос истины? Или могущество их возрастет оттого, что истину осудят, не дав ей слова? Осуждать, не выслушав, противно справедливости, но ваше правосудие заслужило и добавочную укоризну: оно осудило истину, не слушая, из страха, что вняв голосу ее, осудить уже не станет силы.
Невежество судей
Пусть ваше невежество и можно частию извинить, но мы виним вас прежде всего в слепой ненависти к христианству. Она тем более несправедлива и преступна, что вы с ним незнакомы. Что может быть беззаконнее, нежели ненавидеть неведомое тебе, пусть бы оно и заслуживало ненависти? Для ненависти нужно иметь достаточные основания, иначе слепая ненависть и оправдывать себя сможет лишь вслепую. Если же ненависть основана на одном отвращении, то почему бы ей в конце концов и не оказаться целиком неоправданной? Итак, мы укоряем вас в нелепой ненависти по невежеству и в несправедливости, ибо ненавидите вы безрассудно.
Этому невежеству есть свои причины, но живое доказательство его злонамеренности в том, что ненавидящие нас по неведению обычно расстаются с ненавистью, рассеяв собственное невежество. Они‑то и пополняют ряды христиан, преисполнившись светом сознания, воспрезрив свои былые предрассудки и исповедуя то, что раньше ненавидели. Их не меньше, чем нас, а вы сами говорите, что нас много.
И вот повсюду стоит крик, что город захвачен, что христиане проникли в деревни, на острова и в крепости: все, без различия пола, возраста и положения — даже именитые граждане — примыкают к христианам. И это оплакивается как бедствие.
Между тем почему‑то и на ум не приходит, что здесь и вправду скрыто сокровище. Словно и не знают за собой права проверить такое предположение, не ведают желания испытать его на опыте. Любопытно все, что угодно, кроме этого. Другим вольно понимать, а эти предпочитают пренебречь. А ведь еще Анахарсис куда как резонно укорял невежд, дабы не судили знающих.
Им предпочтительнее пренебрегать, дабы лелеять собственную ненависть: познание христианства не помешает ли ненавидеть? На деле же, если для ненависти нет законных причин, то лучше и отказаться от этой неправедной ненависти. Если же, напротив, удастся убедиться, что ненависть оправдана, то она не ослабеет, а окрепнет. Прибавится повод упорствовать в ней и отрадное сознание собственной правоты.
Киприан Карфагенский
(† около 258)
ТЕРТУЛЛИАН И КИПРИАН
Киприан не только сознавал свою зависимость от Учителя, свою неполноценность рядом с ним, но подавил ради него некоторые свои способности и готов был следовать за ним как на привязи.
В Киприане прежде всего впечатляет не писатель, а человек и епископ. Он замечателен не вспышками гениальности, а психологической тонкостью. Лучшее представление о нем даст врезанный, а не рельефный портрет. Тертуллиан внушает, Киприан объясняет, в нем не меньше своеобразия, но своеобразия более тонкого, уравновешенного. Африка рождала совершенно разных сыновей.
Киприан отличался качествами, которых не хватало Тертуллиану: сдержанностью, участливостью, обходительностью, благоразумием, вкусом к порядку и согласию. Он был рожден для общественной должности. Останься он язычником, из него вышел бы прекрасный прокуратор; обратившись в христианство, он стал замечательным епископом, непревзойденным пастырем своей эпохи.
Возможно, молодого карфагенского адвоката особенно поразила политическая жизнь Империи, годы анархии, постоянные военные перевороты, словно в какой‑нибудь теперешней латиноамериканской республике. Он мог заметить, что только римская администрация, соблюдение порядка и иерархии еще удерживали на плаву тонущую Империю.
Киприан родился в Африке, предположительно в Карфагене, в начале III–го столетия. Родители его были;, богатыми язычниками. Он получил обычное по тем временам образование и сделался ритором. Позднее в письмах к Донату он сам признавался, что юность его была не слишком целомудренной, не вдаваясь, однако, в подробности мимолетных увлечений тех лет.
НОВООБРАЩЕННЫЙ
Он был уже известным ритором, когда обратился в христианство при посредстве старого карфагенского священника Цецилия. Тот лишь вложил ему в руки Библию, остальное довершила благодать. Борьба с собой однако нелегко далась этому молодому мирянину, привыкшему к роскошной жизни. Он рассказывал об этом в письме к Донату, послужившем вступлением к «Исповеди»: «Я бродил вслепую в ночной тьме, меня швыряли волны моря житейского, я плыл наудачу, не сознавая своей жизни, чуждый свету и истине. Тогда я был таков, что вера в благость Божию и упование на спасение стоили мне трудов и сомнений. Как же это человек может возродиться для новой жизни крещением в воде живой, преобразиться, расстаться с собой прежним и, не изменившись телесно, изменить душу и жизнь?» (К Донату, 3–4).
Это обращение наделало шуму в Карфагене. Перемена была совершенная и бесповоротная. Киприан ничего никогда не делал наполовину. Он, подобно Оригену, удалился от всего мирского, соблюдал воздержание и читал лишь Писание и Тертуллиана. С тех самых пор он исключил языческих авторов: ни одной цитаты из них мы не находим в его сочинениях.
Киприан раздал почти все свое имущество бедным и принял крещение. Карфагенская церковь отнеслась к нему по–особому: он был рукоположен в конце 248 или в начале 249 г. и избран городским епископом «присуждением Господним и решением народным». Предпочтя его множеству священников, народ рассудил правильно. По всему, он был предназначен первенствовать: прозорливый и сдержанный, снисходительный и твердый, к тому же качества предстоятеля соединялись в нем с любовью к Церкви. Он сразу занялся укреплением дисциплины и реформой нравов. Но его пастырская деятельность была оборвана свирепым гонением императора Деция уже в первые месяцы 250 г.
ЕПИСКОП В ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ
Это было потрясением. Во времена затишья и безопасности обратились многие. Немало неофитов из купцов и чиновников вели прежнюю беззаботную жизнь. В среде случайных христиан началась паника, и они поспешили к жертве в Капитолий, не дожидаясь, пока их туда погонят. Именитые граждане волокли за собой рабов и колонов, женатых — с женами, стариков с малыми детьми. Шли туда и священники, и епископы. Ловкачи ухитрялись не приносить жертвы, а обзавестить свидетельствами о благонадежности.
Тем временем епископ укрылся в окрестностях Карфагена, заботливо опекая свою паству. До нас дошло около двадцати его писем того времени. Это выжидание длилось около четырнадцати месяцев; в Риме и в Карфагене к этому отнеслись недоброжелательно. В письмах он оправдывает свое поведение.
Возвратившись, он принялся улаживать трудные дела. Во время гонений многие отступились от христианства. Те, у кого было неспокойно на сердце, искали возвращения к Церкви без особенного покаяния. Другие предъявляли свидетельства о благонадежности и надеялись на скидку.
Мягкий в обхождении, Киприан в серьезных случаях был несгибаем и даже суров. Он отлучил от церкви главарей оппозиции — недовольных священников, сгруппировавшихся вокруг мирянина, некоего Фелициссимуса, и наложил на отступников тяжкое покаяние, сообразное провинности. Собор утвердил решения Киприана.
Африканских христиан ожидали новые испытания: в ответ на массовые похищения нумидийских собратьев по вере епископ организовал сбор средств для их выкупа; началась эпидемия, виновниками которой считали христиан. И снова епископ не только поддерживал в народе мужество, но и призвал помогать страждущим без различия вероисповедания, чем снискал уважение многих язычников. От тех времен до нас дошла книга «О смертности», где стоицизм, заставляющий вспомнить «Чуму» Камю, дополнен христианским упованием тех, кто желал «скорее воссоединиться с Христом».
Последние его годы были омрачены раздорами с папой Евтихием по поводу крещения, совершенного еретиками. Киприан, вслед за Тертуллианом, не признавал в этом вопросе никаких уступок и вместе с епископами Малой Азии объявил такое крещение недействительным. Он созвал собор, и тот утвердил африканский обычай повторного крещения обращенных еретиков. Престиж епископа возрастал, ему несколько раз приходилось вершить третейский суд в испанских и галльских делах. Взоры всего Запада были обращены к Карфагену, как столетием позже — к Гиппону.
Спорный вопрос о крещении еретиков показался папе удачным случаем для утверждения примата римской епархии. Он был провозглашен без малейших обиняков. Папа противопоставил африканским доводам римскую традицию как вселенскую. Отрывистая команда из Рима пришлась не по нраву африканцам. Киприан созвал новый синод. С дипломатическим тактом председательствовавший карфагенский епископ призвал собратий свободно высказывать свои мнения. «Каждый из нас в свою очередь выскажет соображения об этом деле, не притязая ни на осуждение, ни на отлучение тех, кто с ним несогласен». Здесь явный намек на римское самовластие.
Смерть пары Евтихия, а затем мученическая кончина Киприана положили конец раздорам, которые могли обернуться бедой. Пока они длились, Киприан переживал конфликт между чувством и долгом. Он признавал, что «престол Петра есть краеугольный камень единения священства», то есть всеединства Церкви. Он считал символическим выражением церковного единства бесшовное облачение и слияние пшеничных зерен и виноградных гроздий в хлебе и вине причастия. Но во имя единства Церкви, которое он ставил превыше всего, он утверждал единую веру и единое крещение, совершаемое Церковью, ибо лишь она есть избранница Христова.
Не меньшее значение, чем сами принципы, имело для Киприана проведение их в жизнь. Владыка и поборник порядка, он настаивал на уважении к людям, и ему претило голое администрирование, низводящее Церковь до уровня мирского сообщества.
СОЧИНЕНИЯ
Литературное наследие Киприана обширно. В нем скорее сказывается пастырь, озабоченный своей ответственностью, нежели сочинитель, пекущийся о литературном имени. В письменной форме он продолжал свои устные наставления и проповеди: его стихией было живое слово. Труды его представляют собой трактаты по спорным вопросам религиозной и духовной дисциплины.
Наиболее важное из его теологических сочинений — трактат «О единстве Церкви». Это первый подобный трактат в церковной истории. Суждение Киприана, как говорится, о двух концах и по–разному заострено в двух равно аутентичных изданиях трактата: с одной стороны, он поборник единства Церкви, предполагающего нерушимое единение епископатов с Римским престолом; с другой, он утверждает епископство как реальную основу церковного единства, т. е. как бы выступает сторонником принципа епископальности. Лишь со временем удалось примирить оба эти положения и снять двусмысленность. И все же в некоторых особых случаях принцип властной централизации вступал в противоречие с африканским стремлением к самостоятельности.
В двух томах «Свидетельств» Киприан сделал обширную выборку библейских текстов, надобных для наставления в вере, и тем подтвердил свое основательное знакомство с Писанием. Изобрел этот жанр, правда, не он, но он блистательно им воспользовался. Как и для Оригена, Библия была для него настольной, главной книгой. Он неизменно обращается к слову Божию в поисках просветления, уразумения, вдохновения на борьбу.
Трактаты Киприана чаще всего принадлежат к жанру пастырских посланий, речь в них идет о дисциплине или о духовной жизни. В одной из книг разбирается вопрос об отпавших, об отступниках (lapsi). Он постоянно напоминает о долге подаяния, о милосердии, призванном смягчать социальную несправедливость. В одном из сочинений Киприан корит знатную матрону, которая явилась к мессе и ничего не пожертвовала на бедных: «Глаза твои не видят нуждающихся и бедняков, ибо они застланы непроницаемым мраком; ты благополучна и богата и думаешь соучаствовать в вечере Господней, не озаботившись приношением. Ты идешь к мессе с пустыми руками и покушаешься на ту долю искупительной жертвы, которая принадлежит неимущим» («О милостыне», 17).
Подобно Тертуллиану, епископ карфагенский пекся о девственницах, посвятивших жизнь Христу. В трактате «Об одеянии девиц» он воспрещал им кокетство, украшения, румяна, окраску волос, присутствие на брачных пирах, чреватых распутством, хождение в публичные смешанные бани. Другими словами, он призывал их неусыпно хранить свою добродетель и никогда не быть во искушение другим. Здесь проявились характерное для него чувство меры, стыдливость, сдержанность. Идя по стопам Тертуллиана, он, в отличие от него, не впадал в излишества и писал с тем тактом, который предвещает Амвросия.
Кое–где он следует за Тертуллианом шаг в шаг. Он ничуть не скрывал этой зависимости, даже подчеркивал ее, когда писал о молитве, о терпении, о мученичестве или о смерти. Перед Учителем он преклоняется вплоть до полного самоуничижения. Эта зависимость не мешает, однако, проявлению его собственных качеств: тонкой наблюдательности, пастырского чутья, умного милосердия. Он куда менее оригинален, чем Тертуллиан, зато ближе к духу Писания.
Язык Киприана — классический до изысканности. Отказавшись от многого, он не счел нужным отказываться от изящества формы. Ему, правда, не хватает той живости, какой отличаются сочинения Тертуллиана, его теологические соображения несколько монотонны; пастырский талант в полной мере сказывается лишь когда речь заходит о нравственных и политических вопросах. Он наиболее самобытен в «определении отношений с современной действительностью».
ЛИЧНОСТЬ
Самым естественным способом выражения была для Киприана его переписка. Документ первостепенного значения, она содержит множество бесценных сведений о церковной организации, уставе, богослужении того времени. С ее помощью можно уяснить, как представлял себе Киприан роль и обязанности епископа. В ней нам открывается человек.
Он превозносит устав, видя в нем «охрану надежды, скрепы веры, руководство на пути спасения». Его обеспечивает иерархия. Киприан много пишет о правах епископа, но не забывает и об обязанностях. «Епископ в Церкви и церковь в епископе, и кто без епископа, тот вне Церкви». Он ясно сознавал место христианского люда и законность его вмешательства в дела церковной организации. Он выстроил иерархию, закрепил функции, ввел в обиход африканские соборы. Он был первым во многом.
Киприан не ограничивается общим руководством и обеспечением дисциплины, он заботится обо всех и каждом и прежде всего о бедняках, о вдовах и сиротах, исповедующих христианскую веру. Соборный человек, он любил мир, единство и согласие, ради них он жертвовал и своим самолюбием и даже стремлением к порядку.
Из переписки мы явственно видим, что Киприан не довольствовался лишь изложением возвышенных идей, он превращал свои принципы в руководство к действию. Послания полностью соответствуют его поступкам. Этот правитель был на удивление гармонической личностью, он соединял убежденность с мягкостью, осмотрительность с энтузиазмом, предвидение с практической хваткой. Человек деятельный, он жил мистической жизнью, столь же полно отдаваясь молитве, сколь и реальным делам. Подобно Оригену, он пребывал в состоянии духовного подъема, и предвидение мученичества укрепляло его. В его сочинениях поразительно часто заходит речь о видениях.
Теология и деяния сливаются у Киприана в молитве. Он молится, как верует, с той же заботой о сохранении единства и евангельского одушевления Церкви. При сравнении с Тертуллианом особенно явственна церковная устремленность его молитв.
«Молитва наша публична и совокупна, и, вознося ее, молимся не об одних себе, а обо всем народе христианском, ибо с ним едины. Господь мира и согласия учит нас единению, и Он желал, чтоб каждый молился обо всех, ибо и сам Он свел нас всех воедино». («О воскресной молитве», 8).
Писание Киприана были столь действенны, что о нем при жизни складывались легенды. Богатому прибавится, говорит пословица. Его литературное влияние было велико и на Западе, и на Востоке. Его деятельность стала вехой латинского законодательства. История предала забвению некоторые примеры его непоследовательности и сохранила облик истого мужа Церкви: «Никому не дано назвать Бога Отцом, не назвав Церковь матерью», — это слова Киприана, и их не устают повторять.
Вскоре его начали путать с магом Киприаном, и таким образом зародился отдаленный прообраз доктора Фауста. Главнейшее же свидетельство, которое он нам оставил, — его мученичество.
МУЧЕНИК
В августе 257 г. император Валериан издал новый указ о преследовании христиан. Киприану было предложено принести жертву. Он отказался и был сослан в городок Курубис, где провел около года, продолжая опекать свою епархию, рассылать единоверцам утешительные послания и оказывать материальную поддержку, о которой он в своем деятельном милосердии никогда не забывал. Он готовился принять мученическую смерть, ибо в видении, говорил он, ему открылось, что он будет обезглавлен.
Через год вышел новый императорский указ, еще суровее прежнего. Киприана призвали в Карфаген. Он явился туда, лишь когда в город возвратился проконсул. Ибо, писал он со свойственной ему весомостью, «подобает, дабы епископ исповедовал Господа в главном городе своей епархии и оставил народу своему память о своем исповедании». Он готовился к смерти с той же мужественной прямотой, какую являл всей своей жизнью.
Когда верующие узнали о прибытии их епископа, они окружили его дом. Киприан со своим обычным тактом потребовал лишь, чтобы из толпы увели девушек, дабы им не подвергаться оскорблениям солдат. Последняя ночь перед судилищем протекла в неусыпном бдении, словно над телом мученика. Наутро епископ предстал перед проконсулом. Сохранилась запись разбирательства, краткая и полновесная.
«Ты ли Фасций Киприан?»
«Да, это я».
«Ты ли здешний папа этих святотатцев?»
«Да».
«Божественные императоры повелели всем принести жертву».
«Я это знаю».
«Обдумай».
«Делай, что тебе приказано, обдумывать тут нечего».
Проконсул поразмыслил и вынес приговор:
«Повелеваем, дабы Фасций Киприан был предан смерти путем отсечения головы».
«Благодарение Богу, Deo gratias», — ответствовал мученик.
Осужденного тут же повели к месту казни. Он снял плащ, затем мантию, препоручив ее диаконам. Оставшись лишь в льняной тунике, он преклонил колена и погрузился в долгую молитву. Он по–царски одарил палача двадцатью пятью золотыми монетами. Он сам наложил и туго стянул наглазную повязку и, в знак последней покорности дав диакону и священнику связать себе руки, принял смертельный удар.
Это было 14 сентября 258 года. Почитание его тут же распространилось по всей Африке: чтили одного из замечательнейших епископов Христовой Церкви. Долгие века он оставался небесным покровителем Африки. В Карфагене ему было посвящено несколько храмов. До нас дошли проповеди св. Августина на празднествах в честь знаменитого карфагенца.
Киприан напоминает иных епископов новых времен, например, Салиция или фон Галена, он из тех железных натур, которые всегда как бы без усилия остаются на высоте своего положения. Их можно пригнуть, но не сломить. Они величественны и в драматический момент тяжких испытаний и на равнине повседневного бытия. Они героичны без надрыва, когда требуется героизм, — так проявляется нерушимое благородство их духа. Лишь смерть дает нам истинное представление об их жизни.
Христианин молится всегда как член общины, собранной единым Отцом. Даже в одиночестве он не теряет связи с собратьями — чтобы увериться в этом, ему достаточно произнести слова молитвы Господней.
ДА БУДЕТ МОЛИТВА НАША ОТКРЫТОЙ И СОВОКУПНОЙ
И прежде всего наш наставник в делах мира и единства не желал, чтобы мы молились в одиночку и порознь, дабы молящийся не о себе лишь молился. Мы не говорим: Отец Мой, иже еси на небесах; не говорим: хлеб мой насущный даждь мне днесь. И никто не молится о себе, чтобы Бог оставил ему долги его, не вводил его во искушение и избавил его от лукавого.
Молитва наша открыта и совокупна и, вознося моление, молимся не об одних себе, а обо всем народе христианском, ибо с ним со всем едины. Господь мира и согласия учит нас единению, и Он желал, чтоб каждый молился обо всех, как и сам Он свел нас всех воедино.
Трое отроков в огненной пещи блюли этот закон молитвы, и были в молитве своей едины, и она исторгалась из единого сердца. Писание свидетельствует об этом и в повествовании о том, как они молились, дает нам образец, дабы мы знали, какова должна быть наша молитва. Моление их было крепким и действенным, ибо смиренная, простая и одухотворенная молитва угодна Богу. «Все они, — сказано нам (Деян 1, 14), — единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его».
Единодушно они пребывали в молитве, из чего явствует и их рвение, и единство. Ибо Господь, собирая единодушных в доме Своем, введет в свои предвечные небесные обители лишь тех, кто молился совокупно, заодно с другими.
Мы говорим «Отец», Ибо все соделались сынами Его.
Сколь велики и многообразны сокровища молитвы Господней. В немногих словах они собраны, но пища духовная в них неистощима, и ни в чем нет недостатка духу, впитывающему небесное вероучение из завещанной нам молитвы. Ибо сказано: «Молитесь же так: Отче наш, Иже еси на небесех».
Новый человек, который возродился и пришел к Богу своему силою благодати, говорит от начала: Отец, ибо соделался сыном. «Пришел к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими». (Ин 1, 11–12). И называя Отцом Господа, иже на небесах, всякий тем удостоверяет, что отрекается от своего отца земного, по плоти, которому обязан первым рождением, и ведает отныне лишь единого Отца, иже на небесех. Сказано же так: «Который говорит об отце своем и матери своей: «я на них не смотрю», и братьев своих не признает, и сыновей своих не знает… слова Твои хранят, и завет Твой соблюдают» (Втор 33, 9).
Сам Господь предписал нам в Евангелии не называть никого на земле нашим отцом, ибо имеем единого Отца, иже на небесех. Ученику, что упомянул о своем умершем отце, Он ответствовал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8, 22). Ибо ученик говорил об умершем отце, а Отец уверовавших жив.
Климент Александрийский
(† до 215)
Европейский путешественник, сойдя нынче на берег в александрийском порту, едва ли сумеет составить даже отдаленное представление о былом величии этой столицы, мировой ярмарки на перекрестке африканских и азиатских путей в центре Средиземноморья. Трудно вообразить себе эту толчею, это громадное скопление народа, все прибывавшего и во времена Птолемея, и в III–м веке, в эпоху Климента и Оригена.
Город отдал в распоряжение мыслителей несравненную библиотеку, а местный Музей стал университетом эллинизма. Изготовление папируса также помогало распространять философскую мысль. Население города большей частью состояло из торговцев и ремесленников, и тем не менее это был интеллектуальный центр, наследовавший изнеженным Афинам, способный затмить и самый Рим. Здесь сошлись все философы, наставники и учители веры. Александрия была мировым перекрестком идей и философских школ.
ХРИСТИАНСКАЯ АЛЕКСАНДРИЯ
Когда около 180 г. Климент появился здесь, в городе было уже десять епископов. Видимо, христианство вначале укоренилось среди евреев — они составляли около трети населения города и отличались духовной восприимчивостью, — а затем распространилось и в языческой среде. Аполлос, о котором идет речь в 1–ом послании к Коринфянам, был родом из Александрии.
В египетской столице, бок о бок с великой Церковью, обосновались гностические школы Валентина, Василида, Карпократа, чьи доктрины по существу или в частностях предопределили впоследствии европейский путь веры. Пантэн, несомненно прибывший из Сицилии, возглавлял, подобно Иустину, особую школу, она была похожа на христианский университет широтой охвата дисциплин и на тесную общину — ограниченным числом учеников, сплоченных вокруг учителя.
ИСКАНИЯ
Здесь завершились путешествия и искания Климента: он обрел учителя и свет истины. В свой черед он стал учителем. В христианские дидаскалии, как тогда называли школу, он принимал людей образованных и богатых, стремясь в процессе обучения слить воедино Евангелие и культуру. Христианство, исшедшее из семитской среды, обретало благодаря ему греческую закалку. Александрия стала на исходе II века колыбелью христианского эллинизма. Он был первым из тех, кто возвеличил Церковь.
У Климента было римское имя, возможно — имя хозяина, отпустившего его на волю. Родился он, вероятно, в Афинах около 150 г. в языческой семье. Получил хорошее образование. Очевидно, был причастен к таинствам Деметры Элевсинской, затем обратился в христианство. Обстоятельства его обращения неизвестны. Его могла пленить возвышенность и чистота евангельской морали. Вероятен и другой, более интеллектуальный мотив: христианское вероучение привлекло его как завершение греческой философии.
Обратившись, Климент отправился путешествовать и объездил южную Италию, Сирию и Палестину в поисках авторитетных наставников, прежде чем встретился в Александрии с вожделенным Пантэном. Он пребывал здесь до начала преследований Септимия Севера, до 202–203 гг. В изгнании продолжал служить Церкви и трудился над своими сочинениями. В сохранившемся послании Эусебия он упоминается как «счастливый пресвитер». Был ли он в самом деле священником? Историки продолжают об этом спорить. Он умер незадолго до 215 г., так и не вернувшись в Египет.
О жизни его известно мало, однако человек виден в его сочинениях явственно: здесь сказалось и обаяние его личности, и вера, и образованность. Последняя, впрочем, была разносторонней, но вряд ли достаточно глубокой. Он поражает своей восприимчивостью ко всему возвышенному и благородному. Евангельское одушевление не только не ослабило этой его способности, но помогло ей стать универсальной. По натуре энтузиаст, поэт и мистик, убедительный, красноречивый, проявлявший в некоторых случаях недюжинную интуицию, Климент пленяет своей свежестью, непосредственностью, чуткостью, своим неизменно живым воображением.
ЛИЧНОСТЬ
Ньюмен назвал притягательность Климента музыкальной. Этот александриец и в самом деле был по–человечески глубоко притягателен, легко и естественно становился центром общения, относился к ближнему с открытым сердцем, радостно и доверчиво. В противоположность Тертуллиану, он подкупает своей мягкой сдержанностью, чужд крайностей, об этом свидетельствует хотя бы его отношение к богатству и к браку.
Христа он видит в облике наставника, и этот облик, со всеми должными оговорками, весьма пристал ему самому. Он — прирожденный воспитатель, трезвый, наблюдательный, порою лукавый, знающий меру в наказании и обличении греха. Он не впадает в показное негодование, но мудро изобличает онтологическую и нравственную тщету чревоугодия, кокетства, роскошества, сребролюбия. Он неизменно стремится обращать, воспитывать, направлять людей к совершенству.
Климент — скорее учитель, нежели писатель. Его устная речь весьма отличается от письменной. Несмотря на весь свой блеск, Климент — писатель велеречив, туманен и усложнен, он нередко утомляет отсутствием внешней четкости, плана и метода. Но читатель, сумевший справиться со стилистическими помехами, откроет для себя христианского мудреца, наставника, чуждого всякому педантизму. Он «детоводительствует» нас, приобщая к тайне своей жизни и к своей пламенной вере. Постоянно находясь среди людей, этот философ привык мыслить конкретно и связывать наставления с жизнью. Философские проблемы интересовали его лишь в той мере, в какой открывали путь к преобразованию человека.
СОЧИНЕНИЯ
Сохранились три его главных произведения, которые образуют как бы трилогию: «Слово увещательное», «Педагог» и «Строматы». Они отражают последовательность его духовного пути, его обращения к совершенству.
Первое сочинение — его полное название «Слово увещательное ко грекам», обращено к читателю–язычнику и отличается отработанным слогом и слаженной композицией. Читается оно легко, привлекает изяществом, непринужденностью тона и неподдельным волнением. Хорошо понимая психологию александрийской среды, Климент проницательно угадывает в скептицизме тайную тревогу и тайное ожидание.
Книгу открывает Гимн Христу, ритмизованный, пластичный, исполненный проникновенного лиризма. Это новое песнопение по красоте превосходило все легендарные. «И сей потомок Давидов, Логос Господень, бывший прежде Давида, презрел лиру и кифару, их бездушные струны; но озвучил Духом Святым нашу вселенную и нашу землю, тело и душу человеческую. И волею Его тысяча голосов слилась в песнопении к Господу. И сам Он воспел славу Господню вместе с сим хором человеческим» (1, 5, 3).
Вслед за этим лирическим вступлением Климент обозревает дохристианские вероучения и установления, обнажая их слабость и недостойность. И все же философы почтенны в его глазах. Климент выводит на сцену Платона и задает ему вопросы. Платон отвечает цитатами из «Тимея» и как бы подсказывает дальнейший ход рассуждения. За философами идут поэты. В «Слове увещательном» повторяется мысль Иустина: сочинения Платона проясняются с помощью Писания. Но истину в полноте ее надо искать у пророков, которые обращались ко всем людям. Согласно Клименту, Писание стало книгой книг.
Книга заканчивается, подобно симфонии, вводной темой: единением человечества вокруг Христа.
Климент ведет речь о язычестве как человек, знакомый с ним изнутри; он, как впоследствии Августин в «Граде Божьем», и не думает осыпать его проклятиями. Он хочет не унизить противника, но помочь ему самому ощутить слабость язычества, пробраться сквозь туман, застилающий ему взор, к познанию Бога и восторженно возгласить словами Эсхила: «Славься, о свет!»
Такова эта книга, исполненная пыла и поэтичности, одушевленная стремлением не только просветить, но и задеть за живое, вызвать у язычников горячий ответный отклик: «Поспешим же мы, живые образы Логоса, любящие Бога и подобные ему. Поспешим же, о поторопимся и примем бремя Его и устремимся к нетленности» (12, 121, 1).
Если «Слово увещательное» — книга предверия, то «Педагог» — учебник для верующего. Его цель — завершить евангельское самосознание новообращенных. В древности педагогу препоручалось воспитание молодого афинянина и забота о формировании его характера. Ему отводилась та же роль, что репетитору в Оксфордском университете. Названием книги Климент хотел подчеркнуть значение Христа–воспитателя. Это руководство по христианской этике, одновременно теоретическое и практическое, помогающее подготовить ученика к восприятию наставлений Учителя.
Христос есть Логос–педагог. Он главенствует в христианском воспитании, печется о преображении жизни, о нашем приобщении к христианским нравам. Логос — это педагог, верующие же подобны детям. Климент постоянно напоминает, сколь важно быть как дети, хранить смирение, простоту, искренность, прямоту и чистоту. И хрупки мы точно так же, как дети. Ребенок нуждается в покровительстве, руководстве, надежной защите, чтобы он мог смеяться, играть и радоваться. Взор человека постоянно обращен к Логосу, за ним он признает главенство, ему стремится подражать, ему уподобляться, сообразуясь с его волей во всех, даже самых будничных делах.
Климент не ограничивается провозглашением принципов. Он создает кодекс христианского благочестия; сообщает, как должно есть, пить, держаться за столом — не разговаривать, например, как и нам объясняли в детстве, с набитым ртом. Он противник роскошной мебели и посуды. Добравшись в своем перечне до спальни, он не обходит молчанием и интимную жизнь. Затем обсуждает украшения и туалеты, обращение со слугами (речь идет о домах с достатком), предупреждает об опасности публичных бань, притупляющих стыдливость.
Он устанавливает кодекс благовоспитанного человека, или, как говорит Климент, «человека благородного». Александриец имел в виду высший слой общества, привыкший к излишествам и удовольствиям. Читая «Педагога», нетрудно представить себе быт и нравы александрийской семьи начала III в., жизнь тех, у кого вволю денег и досуга. Морализируя, автор не пренебрегает самыми прозаическими бытовыми подробностями, и поневоле иногда впадает в натурализм, обсуждая, пристало ли рыгать, харкать, ковырять в зубах после приема пищи. Эти житейские наставления, сознательно выдержанные в духе языческих моралистов, ничуть, однако, не мешают делу. Климент никогда не теряет из виду свою прямую цель: внедрить христианскую мораль, сообразовать жизнь с евангельскими принципами. Все положения, заимствованные из греческой традиции, явлены в христианской перспективе и соотнесены с Евангелием.
Климент выдвигает суровые нравственные требования, предполагающие аскезу вплоть до принятия креста, приуготовляющие к монашеству в духовной жизни. Замечательно, что он пишет для светских людей, он не призывает их удалиться от мира, но выявляет и осмысляет требования, которые светская жизнь налагает на них. Он поступает подобно Франциску Сальскому: прельщает и увлекает. Климент не бежит радостей природы и жизни, успевает по ходу дела умилиться прелестям весны, восхититься цветущей степью.
Третью часть триптиха составляют «Строматы» — заглавие можно перевести как «узоры» или «смесь». Произведение это незакончено, в иных главах чувствуется импровизация; видимо, это буквальная запись лекций Климента. Теология мешается здесь с философией, ученые рассуждения — с апологетикой. Выделяются две темы: отношения между христианством и греческой философией и портрет совершенного гностика, т. е. верующего, достигшего совершенства, который и развертывает перед нами трактат о духовной жизни.
«Строматы» — произведение неслыханно длинное по тогдашним временам: восемь книг — в теологии такого еще не бывало! Это настоящий памятник истории мысли. Впервые христианский философ держит столь пространную речь об отношении веры к познанию и отводит Евангелию верховное место среди великих мировых философий.
Автор разбирает здесь самые трудные вопросы, те, что и поныне волнуют человеческий ум: о взаимоотношениях философии и христианской истины, о составе акта веры, о христианском смысле истории, о значении и целях брака, о познании Бога, о символике в природе и Писании, об уровнях человеческого знания, о пути к христианскому совершенству.
В этом триптихе Климент продолжает, на гораздо более высоком научном уровне, дело, начатое Иустином. Его цель — привести христианина от веры к познанию: «Вера есть завязь, познание — плод». Климент выявляет истину Писания (это его настольная книга) с помощью аллегории, как это уже делал Филон; он хочет достичь скрытого слова истины, перейти от буквы к духу. Его проповедь «Какому богачу возможно спастись» — яркий тому пример.
Этот замечательный этюд благодаря своей краткости и прямоте остается одним из самых популярных и, прибавим, актуальных его сочинений. Здесь Климент комментирует знаменитое речение из Евангелия от Марка: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Небесное». Климент предлагает различать возможности истолкования слов Христовых. Их должно понимать не «плотски», но духовно. Один лишь Господь благ. Богатства даны нам от его щедрот. Сами по себе они ни хороши, ни дурны, но делаются таковыми, являя отражение нашей души. Не от богатств следует отрешаться, но от греховности нашего сердца, которая у одних оборачивается стяжательством, у других завистью. Богатство же дано нам лишь в аренду.
Любой социальный вопрос Климент рассматривает сквозь христианскую призму и осветляет верой. Он во всем остается приверженцем умеренности, какую обнаруживал в речах о семье и браке. Климент — зачинатель социального учения Церкви.
ЗНАЧЕНИЕ
Развивая христианское вероучение, Климент с «чувством превосходства и спокойной уверенностью», как выразился Литцман, являет христианскую истину своему веку, влюбленному в философию, как философию истинную. Ты философ? И я не менее твоего. Он умел сообразовать свой культурный идеал с идеалом религиозным. В истории христианской мысли это первый богослов, заложивший основы культуры, вдохновленной христианской верою и христианским гуманизмом. Он создал этот сплав, обнаружив во Христе воспитателя рода человеческого.
Он и сейчас остается предшественником, образцом, источником, и от него надлежит отправляться, дабы решать эти вопросы в XX веке. Немалое влияние, по–своему пленительное, он оказал на сочинения христианских богословов. Высоко ценил его Ньюмен, Фенелон комментировал его, хотя толковал и не без натяжек.
Климент отнесся к языческому миру совсем по–иному, нежели монахи, ютившиеся в пустынных окрестностях Александрии. И все же его учение во многом связано с монашеской духовностью. Он — зачинатель непрерывной молитвы. Он нелегкий автор, но те, кто к нему часто обращается, вознаграждены: он будит мысль, и трудно не подпасть под его влияние.
Книга «Педагог» заканчивается гимном Христу, песнопением, очевидно, в духе александрийской школы. Этот восторженный гимн воспевает Христа — Слово, главу, наставника, сбирающего и пестующего сообщество святых.
ГИМН ХРИСТУ СПАСИТЕЛЮ
Гибель жеребцов необузданных,
Крепкое воскрылие птичье,
Верный кормчий судов,
Пастырь овец царевых,
О собери воедино
Чистых твоих детей;
Да восхвалят они во святости,
Да воспоют от сердца
Устами бесхитростными
Христа детоводителя.
Среди святых первейший Ловец человеков,
Глагол неодолимый Коих спасти явился;
Отца всевышнего, Ты, в океане греха
Властитель мудрости, Чистых рыб уловляющий;
Трудов опора, Их из волны враждебной
Радость неизменная. К жизни блаженной стремящий.
О Иисусе, Спаситель Веди же стадо свое,
Рода нашего смертного, Стадо овец послушных;
Пастырь и труженик, Водительствуй же, о Царь
Всадник и кормчий, Своими детьми беспорочными.
Крыло, нас возносящее Им же следом Христовым
К святому чертогу небесному. Стелется путь в небеса.
О Слово предвечное, Мы же как дети малые
Века раздвигающее, Тянемся ртом младенческим,
Свете неугасимый, В чаянии утоления;
Родник милосердия, И утолит нашу жажду
Содеятель добродетели, Всецело и целомудренно
Чают тебя, как жизни, Излияние Духа Святого.
Богу песнь возносящие.
Вознесемте же купно
О Христе Иисусе, Чистые песнопения,
Ты как млеко небесное Гимны Господних приверженцев
Сладостнейших сосцов Ко Христу властителю,
Юной новобрачной, К нашей священной награде,
Благодатную мудрость струящих. Гласом его дарованной.
Восславим же чистосердечно
Всемогущего Сына.
Мы, во Христе рожденные,
Хором мир возвестим;
Осиянны небесной мудростью,
Воспоемте же всем народом
Гимн миротворцу Господу.
Ориген
(† 253/54)
Ориген — один из гениев церкви, а равно и человечества. В христианской древности с. ним сравним разве что Августин. Трудно сказать, что в нем больше восхищает: размах и могущество его ума, энтузиазм, человеческий пыл или религиозное рвение христианина, духовный огонь апостола и мученика.
Он столь даровит и столь разнообразен, что трудно на чем‑либо остановиться. Он открывается вам понемногу, пласт за пластом, но постепенно заполняет ваше сознание. Он неисчерпаем, влечет вас к новым и новым открытиям, и каким! Нет древнего автора, о ком мы были бы лучше осведомлены, чем об Оригене, и это благодаря историку Евсевию, одному из его пламенных почитателей. Ориген вырос в зажиточной семье. Отец его Леонид принял мученическую кончину. Сына взрастили в христианской вере, приуготовляя к мученичеству. Это сказалось на всей его жизни. В Александрии в те времена лучшее перемежалось с худшим, роскошество с аскетизмом, сладострастие с героизмом.
ХРИСТИАНИН
Ребенка крестили в раннем детстве, и воспитание он получил великолепное. Даже отца он удивлял живостью ума и интересом к Священному Писанию. Когда отца забрали, он хотел идти за ним. Матери пришлось прятать сыновьи одежды, чтобы его удержать. Отцу он писал и побуждал его к стойкости. Это первое письмо служит вступлением к одному из замечательнейших его произведений, «Увещанию мученикам». Было ему тогда семнадцать лет. Пылкий и зрелый не по годам, он в этом письме сказался весь.
После казни Леонида имущество его было конфисковано, и семья впала в нищету. Мать — вдова с семью детьми, Ориген — старший. Семье стала помогать богатая александрийская христианка, но она была под влиянием некоего гностика по имени Павел, и Ориген отверг эту помощь. Сохранить чистоту веры, полагал он, вот первейшее жизненное благо.
Ориген целиком предается учению и аскезе. Заметив его рвение и раннюю зрелость ума, епископ Димитрий решился — невзирая на молодость и неопытность — доверить ему наставление тех, кто готовился принять крещение в тогдашней александрийской катехизической школе. Это подстегнуло рвение Оригена: он до предела ограничил свои потребности, на время полностью отрешился от светской культуры и распродал манускрипты греческих авторов, которые у него скопились во множестве. Он вел суровую жизнь аскета. Однако и этого ему было мало.
ЮНЫЙ НАСТАВНИК
В школе юного наставника окружали миловидные египтянки, приуготовлявшиеся к крещению. Его талант, его молодость не могли не пленять столь пылких и чувствительных слушательниц. Видимо, опасаясь быть им в соблазн, он снова принял крайнее, героическое решение — по доброй воле стал «скопцом для Царствия Небесного».
Успех Оригена становился все громче. Язычники и еретики поспешали на его уроки, многие из них были искушены в философии и мирских науках. Чтобы спорить с ними, Ориген пошел в слушатели к Аммонию Сакку, преподававшему платоническую философию, и снова взялся за труды Платона и его последователей. Как видно по одному из позднейших писем, александрийского педагога жестоко критиковали, но аскет был нечувствителен к урону самолюбия и не оставил курса.
Школа, именовавшаяся дидаскалией, столь возвысила свою репутацию, что пришлось расширить ее вдвое. Ориген предоставил начинающих Геракласу и взял себе старшую ступень. Работа то и дело прерывалась поездками: в Рим поклониться тамошней древней церкви; на совет в Аравию по приглашению палестинского епископа для библейских чтений. Проповедник–мирянин всем был в новинку. Строгому александрийскому епископу это не нравилось, Оригену предложено было вернуться в Александрию и пребывать там безотлучно; юный богослов продолжил преподавание.
Видимо, в те времена Ориген и сблизился со старым гностиком Амвросием и обратил его в истинную веру. Амвросию посвящен оригеновский трактат «О молитве». Это был весьма состоятельный человек, история и Церковь многим ему обязаны. Он прикомандировал к Оригену семь тахиграфов — по–нынешнему, стенографов, посменно писавших под его диктовку; многочисленные переписчики и юные каллиграфистки перебеливали и размножали произведения Оригена. К этому времени относятся его труды по библейской текстологии и толкования Священного Писания.
В 230 г. случился инцидент, положивший конец александрийскому преподаванию. Он снова поехал в Палестину, и епископы Кесарии и Иерусалима поставили его в пресвитеры, дабы тем придать сообразность его проповеднической деятельности. В Александрии это вызвало ярость. Здешний епископ рвал и метал («поддался человеческим чувствам», как мягко замечает Евсевий). Он объявил, что лишает Оригена сана, и приговорил его к пожизненному изгнанию.
В КЕСАРИИ
Ориген обосновался в Кесарии, к северо–западу от Иерусалима, открыл там школу и возобновил преподавание, более невозможное в Египте, где его прежний коллега стал епископом и утвердил меры против Оригена, принятые его предшественником. Ориген учит, читает ежедневные проповеди, работает над своими произведениями. В эти годы Кесария становится блистательным идейным центром христианства. Дух Оригена целиком созрел в полноте веры, его богословский авторитет признан повсеместно.
Несколько раз он ездил в Аравию и разрешал на месте сложные теологические споры. В 1941 г. в местечке Тура, возле Каира, был обнаружен папирус с записью его аравийской дискуссии с епископом Гераклидом. Ориген, приглашенный как знаток предмета, вопрошает епископа и затем в непосредственной, свободной манере излагает собственные взгляды на соотношение Отца и Сына; в этой дискуссии он выказал отменный такт.
В 250 г. началось гонение императора Деция, одно из самых яростных. Кесарь метил в голову: хватали в первую очередь епископов и ученых теологов. Ориген не мог уклониться, с годами его рвение не ослабело, жажда мученичества возросла. Он перенес, как повествует Евсевий, «оковы, телесные мучения, пытки железом, муки заключения в глубокой темнице… Он мужественно выдержал все, чему подвергли его враги». Мученик остался жив, но, истерзанный пытками, скончался через несколько лет, предположительно в Кесарии. Местом паломничества многие годы была его могила в Тире на юге нынешнего Ливана.
Библиографический список, скрупулезно составленный А. Крузелем (Н. Crouzel), включает массу произведений, посвященных писательской, преподавательской, проповеднической деятельности Оригена. О человеке в них речи нет, между тем именно человек интересует нас в первую очередь. Все две тысячи произведений Оригена любопытны нам как проявления человека, существа из плоти и крови, света и огня.
ЛИЧНОСТЬ
Этот человек себя ничем не выдает. Он целомудренно умалчивает обо всем, что касается его веры, его жизни. Он неизменно держится от нас на расстоянии, не стремится пленить, подобно Клименту; не делает ставки на ораторское искусство, возвышенного красноречия мы у него не встретим. Он говорит о сокровенном и обращается к членам собрания Господня. Этому александрийцу чуждо любование Словом и словесная эквилибристика, коей столь мастерски владели Назианзин и епископ Гиппонский. Голос его как бы приглушен, пригашен, словно огонь в угольях. «Речи Александрийца весьма подобны тем ветрам пустыни, сухим и жгучим, которые веют порой над дельтой Нила; они одушевлены страстью, в которой нет ничего романтического — это чистое и огненное дуновение» (Урс фон Бальтазар).
Ориген предпочитал живое слово перу. «Обнажен до рубища», этот страстный, огненный человек странным образом отступает и самоустраняется, словно он не более, чем посредник, которому препоручено свести собеседников — Слово Господа и Церкви и верующего. Он никогда не пытался овладеть сердцами; ему достаточно было «приуготовлять путь Господу», подобно Иоанну Крестителю, к которому он испытывал особое благоговение и духовную приязнь. Имеющий уши да услышит, с каким сердечным трепетом этот стыдливый девственник разъясняет Писание. Ориген выдает или, вернее, обнаруживает себя в проповеди и молитве, когда он несет внимающим ему Слово, как хлеб причастия алчущим. Слушатели застают его за молитвой, углы его губ лишь неприметно дрожат, но в чувствах его ошибиться трудно.
Он ощущал биение божественного милосердия «в смиренной плоти», в письменах и книгах Писания. Чудо напитания хлебами повторяется вновь и вновь. Тайна воплощения пребывает, и Ориген упоенно причащается к ней.
ГРОМАДНЫЙ ТРУД
Перечислить труды Оригена немыслимо. Часть их утрачена, другая существует лишь в переводах и фрагментах. Время от времени в песках Египта отыскиваются новые отрывки. Назовем хотя бы «Эксаплы» (т. е. шестеричную Библию), грандиозный свод, где Ориген в шести столбцах воссоздавал древнееврейский текст (ивритским и греческим алфавитами) и четыре греческих версии Писания. Труд этот явно остался неразмноженным. Единственный его экземпляр находился в Кесарии, до нашествия сарацин в VI в. Евсевий и Иероним видели его и пользовались им.
Два других произведения не имеют прямого касательства к Писанию: трактат «Против Кельса» представляет собой опровержение языческого философа Кельса и апологию христианства. Трактат «О началах» относится к ранним произведениям (написан в 225 — 230 г. г.), это подлинный богословский свод, первый синтез в истории теологии, веха в ее развитии. Автор находится под очевидным влиянием платоновской философии. Именно там содержится учение об апокатастазисе, т. е. о «восстановлении всяческого», которое вызывало в позднейшие века столько нареканий. Следует заметить, что эти сомнительные для многих мысли в зрелых его произведениях не повторяются.
Большая часть трудов посвящена экзегетике. Это схолии, проповеди, комментарии. Схолии суть простейшие объяснения трудных пассажей и слов; проповеди читались верующим в Кесарии. Из прочитанных 574 проповедей до нас дошли лишь 240. Комментарии представляют собой пространные научные изыскания о книгах Священного Писания. Целиком ни один из них не сохранился. Ориген обнаруживает в них всестороннюю эрудицию: он сведущ в филологии и истории, в философии и богословии. Он не ограничивается установлением буквального смысла, который, впрочем, он умел схватывать лучше всякого другого комментатора, но пытается постигнуть смысл духовный, с помощью аллегорического метода, уже опробованного Климентом.
Из его обильной переписки сохранились всего два письма. В заключение стоит напомнить о двух вышеупомянутых замечательных, хотя и небольших по объему произведениях: «Увещание мученикам» и «Трактат о молитве».
ХАРАКТЕРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ
Александриец возделывал в своих трудах плодоносную почву Писания. Слово Божие было в центре его мысли, его вдохновения, его жизни. Без посредства всякой философии Ориген сознавал с особой, одному ему свойственной остротой, что Писание — не документ, но живое свидетельство присутствия Господня. И с любовью супруги из Песни Песней он доискивался следов этого скрытого присутствия, стремился его во что бы то ни стало обнаружить.
Поистине для Оригена Писание было таинством Божьего соприсутствия в мире. Он лучше всякого другого угадывал сквозь оболочку буквальный смысл: древность не ведала равного ему экзегета, и эрудиция его поражает и поныне. Но ему важно было не перебирать складки библейского облачения, а открывать воплощенное Слово. Такова была его цель, и ее он стремился достичь способом аллегорического толкования.
Аллегорический метод бывает по–настоящему плодотворен, когда Писание рассматривается в его связях с таинством Воплощения. Текст «дышит», как говорил Клодель, тем же присутствием, каким отмечена вся история человечества. Все в нем, с начала до конца, свидетельствует о воплощении Слова. Лютер сравнивал Писание с вифлеемскими пеленами. На самом деле оно есть воплощенное Слово.
Для такого проникновения в текст нужны не столько изыскания, сколько вера, убежденность, близость к Иисусу. Ориген указывал на первоочередную необходимость молитвы. «Обращаясь к Божественному чтению, — писал он Григорию Тауматургу, — взыскуй прилежно и с верою того, что многие не восприемлют, — духа Писания Господня. Для этого мало силиться и искать. Чтобы тебе открылись Божественные письмена, важнее всего — молитва».
Как чтение Писания, так и проповедь должна быть по сути дела молитвой, стремлением приобщиться Присутствию — равно для проповедника и для собрания. Нужна особая чуткость к присносущему Слову. В молитве рождаются назидания и толкования, она обычно обращена ко Христу, взывает к нему — царю, другу, жениху. Она проникнута благоговением мужественным и робким, нежным и пламенным. Этот мистический порыв не просто сопутствует оригеновым библейским толкованиям, а главенствует над ними как предчувствие встречи с Богом.
Слово Господне открывается людям в Его нисхождении к нам, к поруганию, кенозису, кресту. Откровение веры дается в Евангелии Христа распятого, сердце Которого, пронзенное любовью на кресте, открывает миру безграничное милосердие, породившее и укрепившее Его. С той поры тайна Распятого напутствует бредущих через пустыню: она и вдохновила Оригена на аскезу, пригвоздившую его к тому же кресту.
МУЖ ЦЕРКВИ
Господь, чьей обителью некогда был рукотворный храм, со времени распятия пребывает в образе человека по имени Иисус, хранимом Церковью. Проповедь имеет для Оригена жизненно важное значение, ибо она есть акт сошествия, действительного явления Христа собравшимся во имя Его. Этот принцип экклезиологии — второй ключ к оригеновской мысли.
Ориген не сочинял особых трактатов о Церкви. Самые драгоценные для него идеи, определявшие строй его мысли, нигде не интерпретируются как таковые, но явственны во всех его сочинениях как постоянная душевная подоплека сознания. Чтобы их понять, надо ими проникнуться.
Церковь, согласно Оригену, есть тело Христово. «Прикосновенность Церкви есть сопричастность телу Христову». Александриец уподобляет крещение, которое приобщает ко Христу, прямому телесному единению человечества с Христом. Это уподобление идет не от мысли, а от жизни, в этом ее живое средоточие. Именно здесь проницательный читатель обнаруживает разгадку жизни Оригена, его сердечную тайну.
«Я хочу быть лишь сыном Церкви и не желаю остаться в людской памяти основателем какой‑нибудь ереси; имя христианина мне пристало более всего, ибо именем этим благословенна наша земля. В этом все мое желание: чтобы по духу и по делам моим иметь право называться христианином.
Если я, предстающий перед людьми правой рукой церкви, именуемый священнослужителем и призванный проповедовать Слово Божие, стану яко неправый перед учением Церкви или нарушу евангельские заповеди и тем опорочу Церковь, пусть вся Церковь единодушным решением отринет меня и отбросит, как отсекают правую руку, ввергающую в соблазн».
Речи этого мистика о Церкви преисполнены реализма и отличаются суровой прямотой выражений, на удивление и страх слабодушным. Эта суровость — отблеск душевного огня. Ориген сравнивает Церковь с Рахавой, с грешницей Марией. Церковь пребывает в святости лишь потому, что непрестанно смывает свои грехи кровью Распятия.
При этом Церковь мыслится не особняком от мира, а в центре земли, мироздания, творения. Слово есть душа мира: оно всевластно на всех уровнях бытия. Все и вся так или иначе относится к искуплению. Ангелы вкупе с людьми соучаствуют в церковной молитве.
Одаренный необычайно острым космическим миросознанием, Ориген молится о всеобщем, вселенском перевоплощении, слиянии земли с небесами, всеединстве и всепреображении. Именно в этом смысле Ориген толкует союз новой Евы с новым Адамом, пророчество Иезекииля на кости сухие; именно так ему видится грядущая вечная Пасха, где Христос сотрапезует нам и пьет с нами царственное вино.
Каждый верующий, каждый член Церкви — соучастник тайноприсутствия Бога и Христа в Писании и в церковной жизни. Со времени сотворения человек запечатлен образом и подобием Божьим. «Все разумное в мире сопричастно этому свету». Душа — залог избранничества. Подобно Церкви, человек грешен и свят, подвержен падению и воскресению.
ПУТЬ К БОГУ
Его путь к Богу, его восхождение было для него достижением истиной полноты бытия. Вера несла ему образ Логоса и позволяла созерцать Христа. С ее помощью он открывал в себе рай, присножизненную обитель Господню. «И так всякий праведный, по мере сил уподобляющийся Спасителю, являет собой живое подобие Творца. Он становится таковым, созерцая Бога в чистоте сердца, усваивая образ Божий… Так дух Христов пребывает, смею сказать, в Его подобиях».
Не только о соприсутствии Господнем, но о мистическом союзе с ним говорят оригеновы образы света, гласа, благоухания, пищи неземной, вкушая которую «становимся как Бог», наконец, образ супружества, личного и восторженного единения. В единении с Богом познается жертвенный характер христианской жизни. Уподобление Христу совершается по мере самосожжения в чистом огне, очищающем жертву, тело Христово.
Эта внутренняя жертвенность, это отвержение всего своего существа, становящееся стяжанием иного сокровища, увенчивается жизнью небесной, где, наконец, целостное и подлинное, обретенное по частям и суставам тело воспевает гимн и приносит благодарение Господу. И тогда все бытие преисполнится хвалы и благодати. «И в этом все богословие».
Те, кто читает Оригена, испытывают на себе его проникновенное, необоримо и незаметно подчиняющее влияние и навсегда остаются отмеченными этим влиянием: недаром он был прозван «стальным человеком». Первыми его наследием воспользовались каппадокийцы. Иларий вчитывался в него, Амвросий шел по его стопам, Августин многим ему был обязан. Даже Иероним немало получил от него, прежде чем возмущенно отшатнулся. Сколько ни ополчались на него в последующие века, все равно все оставались перед ним в неоплатном долгу. Трудно переоценить человека, который, как замечает Урс фон Бальтазар, спустя два века после Христа и за два века до Августина положил начало христианскому богословию.
Нижеследующее представляет отрывок из Восьмой проповеди о Книге Бытия.
Греческий текст проповеди утрачен; она сохранилась лишь в латинском переводе Руфина.
ЖЕРТВА АВРААМА
1. Преклоните сюда слух, вы, собравшиеся пред лицом Господа и исповедующие веру в Него; приложите все свое усердие, дабы понять из прочтенного вами рассказа, как подвергалась испытанию крепость веры. И было, говорит Писание, после сих происшествий Бог искушал Авраама, и сказал ему: Авраам! И тот ответствовал: вот я. Внимая Писанию, вникайте во всякую подробность. Ибо для того, кто сумеет углубиться, в каждой откроется сокровище. Даже там, где этого менее всего ожидаешь, скрыто присутствует сияющее откровение таинства.
Имя Авраамово
Человека, о котором мы ведем речь, сначала звали Аврам. Но нигде в Писании мы не прочтем, что Бог называл его так и говорил бы ему: Аврам, Аврам. Незачем было Богу звать его именем, которое Он положил изменить. Он называл его именем, ему дарованным. И не единожды именовал он его так, но воззвал два раза. Тот ответил: вот я, и тогда сказал ему Господь: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и принеси его мне во всесожжение. И пойди, сказал Бог, в землю Мориа, и принеси жертву на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
Бог сам объяснил Аврааму данное ему имя: «ибо, сказал он, Я сделаю тебя отцом множества народов». Бог дал ему такое обещание еще когда у него не было детей, кроме Измаила; но затем обетование было утверждено сыном, которого ему родила Сара. И в сердце его возгорелась отцовская любовь, не только по дарованию ему потомства, но и по обнадеженности в исполнении обетования.
Искушение Авраама
И вот сын, с которым было связано столь великое и чудесное обетование, тот самый сын, повторяю, который и соделал его Авраамом, востребован во всесожжение Господу па одной из гор.
Что ты на это скажешь, Авраам? Какие мысли терзают твое сердце? Раздался глас Божий, сотрясающий и испытывающий твою веру. Что ты скажешь на это? Что ты на это подумал? Содрогнулась ли твоя вера? Может статься, ты размыслил и сказал в сердце своем: раз обетование было утверждено мне в Исааке, а теперь должно принести его во всесожжение, то не на что мне теперь и надеяться? Или напротив: невозможно, сказал ты себе, чтобы Тот, кто дал обещание, был в нем неверен. Что бы ни случилось, но обетование пребудет.
Поистине мал и ничтожен семь, чтобы проницать мысли столь великого патриарха. И никогда мне не узнать ни мыслей, ни чувств, волновавших его сердце, когда раздался глас Божий ему во искушение и потребовал принести в жертву единственного сына. Но, как сказано, духи пророческие послушны пророкам, и полагаю, что апостол Павел Духом Святым ведал чувства и помыслы Авраама. Не об этом ли он свидетельствовал, написав: верою Авраам без колебаний принес в жертву сына единородного, на коем почило обетование; ибо он думал, что Бог силен и из мертвых воскресить.
Итак, апостол открыл нам помыслы этого верующего человека: ибо вера в воскресение впервые явлена в происшествии с Исааком. Авраам веровал, что Исаак может воскреснуть: имел, стало быть, веру, что свершится то, чего никогда дотоле не случалось. Как же могут быть сынами авраамовыми те, кто не верует, что во Христе свершилось то, что Авраам полагал возможным ко свершению с Исааком? И еще яснее скажу: что Авраам предвосхищал грядущую истину и знал, что в потомстве его родится Христос, который подлинно будет принесен в жертву за вся и воскреснет из мертвых.
Возлюбленный сын
2. И вот, гласит Писание, Бог искушал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь. Мало было сказать: сына твоего, но прибавлено: единственного твоего. Пусть так; но зачем и еще прибавлять: которого ты любишь? Помыслите же, сколь тяжелым было испытание. О любви и о нежности напоминают эти слова и въяве передают отцовские чувства: такое напоминание о любви не поколеблет ли отцовскую руку; ведь голос плоти восстает против веры и духа. В час испытания он услышал: возьми же сына твоего, единственного твоего, прозвучало свыше, которого ты любишь, Исаака.
Мало того, Господи, что Ты говоришь отцу о сыне, ты еще говоришь: единственного твоего, и его‑то предназначаешь к закланию! Но и этого недостаточно для пытки отцу! Ты еще добавляешь: которого ты любишь. И тем еще втрое усугубляешь отцовскую пытку. А зачем к тому же еще и называть его по имени: Исаака? Что же, Авраам не знал, что сын его, единственный его, которого он любит, зовется Исааком? Зачем в такой час об этом упоминать? Затем, чтобы Авраам вспомнил сказанное ему: в Исааке наречется тебе семя. Через Исаака сбудутся все данные тебе обетования. Затем и названо имя, чтобы поколебать веру в обетования, с ним связанные. И все это дабы испытать веру Авраама.
Пойди в землю Мориа
3. Что же далее? Иди, сказано ему, в место возвышенное, на одну из гор, которую Я тебе укажу. Там принесешь его во всесожжение. Рассудите сами шаг за шагом весь ход испытания. Иди в место возвышенное. Почему не привести Авраама с ребенком в это место возвышенное, не указать ему гору, избранную Господом, и не повелеть ему там принести сына в заклание? Но нет: сначала от него требуется заклание сына, затем велено идти в место возвышенное и там карабкаться на гору. Зачем, с какой целью?
А затем, чтобы по дороге, на всем ее долгом и мучительном протяжении мучиться раздумьями, разрываться между понуждающим его велением и любовью к единственному своему сыну, против этого веления восстающей. Вот почему ему должно было проделать путь и взобраться на гору: чтобы было у него время по пути для борьбы веры и любви сердечной, любви к Богу и любви по плоти, борьбы между здешней радостью и ожиданием грядущих благ.
И велено ему было пойти в место возвышенное. И еще мало было повелеть патриарху ради свершения столь великого дела во имя Господне пойти в место возвышенное: там надо взобраться на гору, то есть, иными словами, оставить, по влечению веры, дела земные и обратиться к вышним.
Путь Авраама
4. Авраам встал рано утром, оседлал осла своего и наколол дров для всесожжения. Он взял с собою сына Исаака и двоих из отроков своих и достиг места, указанного ему Господом, на третий день. Авраам встал утром. Может быть, это упоминание об утре в Писании свидетельствует о том, что предбудущий рассвет уже забрезжил в его душе. Он оседлал своего осла, приготовил дрова и взял своего сына. Он не размышлял, не хитрил, ни с кем не советовался, но без промедления отправился в путь.
Он достиг места, назначенного ему Богом, на третий день. Пока что я обойду молчанием таинственный смысл упоминания о третьем дне и воздам должное мудрой проницательности Того, кто искушал. Поблизости гор не было, а между тем всему было назначено произойти на вершинах; и путь к ним занял три дня; а тревожные мысли осаждали, а отцовская нежность надрывала душу. И все это время, время ожидания, отец мог непрерывно видеть сына, с ним разделял трапезу; и все эти ночи ребенок прижимался к отцу, спал у него на груди, покоился у его сердца. Смотрите: вот она, вершина испытания.
Третий день всегда чреват тайной. Народ, исшедший из Египта, на третий день принес жертву Богу, на третий день очистился. И воскресение Господне случилось на третий день. И многие другие таинственные дела вершились в день третий…
ЧЕТВЕРТЫЙ ВЕК
По мере восхождения к власти Константина отношение к Церкви менялось, и когда он наконец стал полновластным владыкой Империи, Церковь после двух веков преследований была признана в правах, а затем стала блюстительницей государственной религии. Император, озабоченный восстановлением единства и укреплением государства на новых основаниях, сообразил, сколь полезным союзником в этом деле может оказаться христианство. Перемена была настолько разительной, что многим современникам грезилось установление Царства Божия на земле.
На самом деле все обстояло далеко не так радужно. Разрешенной Церкви выпало теперь «испытание не менее грозное, чем гонения, — тягостная опека государства». Видные деятели Церкви незамедлительно почувствовали угрозу и воспротивились преемникам Константина. Понять их нетрудно, если припомнить, что вселенский Никейский собор был созван мановением императора, а не папы, и проходил у него во дворце. Сам кесарь говорил вступительную речь (как если бы Джон Кеннеди или Шарль де Голль открывали Ватиканский собор). К тому же император еще даже не был крещен.
Политическое вмешательство в дела Церкви серьезнейшим образом угрожало ортодоксии. Императоры, попавшие под влияние придворных епископов, брались законодательствовать в богословии, как в политике. «В один прекрасный день Церковь проснется арианской», — замечал трезвый Иероним. На высоте положения оказались епископы, подобные Афанасию и Иларию. Их сопротивление не сломили ни козни, ни ссылки. Уступить в конце концов пришлось Империи.
В четвертом веке великие учители Церкви продолжали бороться против несметных ересей и восполнять урон, наносимый Церкви. И жизнью своей и сочинениями трое каппадокийцев опровергали заблуждения. Когда Григорий Назианзин стал константинопольским епископом, сторонников церковной ортодоксии оставалась буквально горстка. Православие и единство возобладали лишь благодаря усилиям святых Отцов Церкви.
Во второй половине столетия настал, как выражаются историки, золотой век патристики, эпоха идейного расцвета Церкви. Главнейшие пастыри и богословы христианской древности как на Востоке, так и на Западе, созревшие в школах языческой культуры, поставили античную мысль на службу Евангелию.
«Отцам IV — начала V в. в. принадлежит драгоценнейшая заслуга соединения наследия античности, еще не вполне затронутого распадом, с христианской духовностью, достигшей подлинной зрелости», — пишет А. Марру (Н. Marrou).
По большей части они крестились в зрелом возрасте, хотя и происходили из христианских семей. После учебы им доводилось подвизаться на мирском поприще. Все греческие отцы проходили своеобразную выучку (новициат) у отцов–пустынников и возвращались к ним же. Они следовали своему духовному призванию и становились сначала священниками, потом епископами. Великими епископами славен этот век.
Христианское образование предполагало наставления в вере (катехезы) и проповеди. Дабы прояснять сознание и укреплять нравы, Святые отцы, чей ум формировался в светских школах, решительно вступали в богословские споры. Они укрепляли веру, поставив ей на службу философскую культуру, и действовали отнюдь не в избранном кругу, а в гуще своего народа, среди людей бедных и смиренных. В союз с властителями и богачами они никогда не вступали, но, постоянно напоминая им о великих началах справедливости и уважения к человеку, закладывали основы христианского правопорядка.
Отцы обогатили Церковь всеми сокровищами греческой мысли. Их деятельность и их творения открывают новую эру и начинают историю христианской цивилизации.
Афанасий Великий
(†373)
В христианской древности Александрия выдвинула череду замечательных людей. Своей культурой, деятельностью, святостью они заслужили нашу память. В III в. она дала Климента и Оригена: они‑то и создали здешнюю школу мысли, заложили основы знаменитой александрийской богословской традиции.
Афанасий явился в одном из позднейших поколений. Еще в детстве ему довелось узнать гонения, однако это не поколебало его, закалило характер и воспитало в нем непримиримость, которую противники постоянно ставили ему в вину. С несгибаемостью мученика он защищал православие, утвержденное на Никейском соборе. Вся его жизнь была борьбой с арианской ересью, отрицавшей божественность Христа.
МУЖ ЦЕРКВИ
Будущий александрийский епископ был, в отличие от каппадокийцев, не учителем, а истым церковным человеком. «Он уделял занятиям мало времени, — пишет Григорий Богослов, — ровно столько, чтоб не прослыть невеждой».
Мы ничего не знаем ни о его воспитании, ни об учителях, ни о научных занятиях. Сам он сообщает, что первые его наставники погибли во время гонений. Стало быть, они были христианами. Афанасия сформировала Церковь; с нею связаны все его достижения, она была его жизненной средой, его родиной, его семьей. Он выступал на ее защиту бестрепетно — так сын защищает свою мать.
В Афанасии больше чувствуется египтянин, нежели грек. Ему привычней было изъясняться и писать по–коптски. Сам из простонародья, о чем свидетельствует его живой, уличный язык, для бедных он был своим человеком и в случае надобности умел управляться с толпой. Народ оставался верен своему трибуну, община его любила, и с простыми людьми у него не было трудностей; трудности создавал клир, богословские пререкания, политические треволнения. Подобно некоторым своим преемникам, он скорее напоминает христианского фараона, нежели церковного сановника или философа.
Это отчасти объясняет его особый пафос; натура несгибаемая и деятельная, он не пренебрегал ни уловками, ни шантажом, лишь бы обернуть дело на пользу ортодоксии. Иные времена, иные нравы! Впрочем, александрийские нравы всегда отличались некоторым своеобразием. География тоже кое‑что объясняет в людях. Неверно было бы судить Афанасия или Кирилла по нашим меркам.
В бытность диаконом Афанасий сопровождал своего епископа Александра на первый вселенский собор. И таким образом был свидетелем победы веры над ересью Ария. Вполне возможно, что в этой победе Афанасию принадлежала некая закулисная роль. Он был и остался неуклонным последователем никейских решений, а позднее даже почитал себя живым зерцалом ортодоксии, что осложняло и ожесточало многие конфликты.
Епископ Александр умер в 328 г., признав Афанасия своим достойнейшим преемником. Избрание, однако, прошло не без трудностей, как отмечает панегирист Афанасия Григорий Богослов: препятствием служила его молодость (ему было тридцать два года), цельность его характера, его резкая и непримиримая позиция в борьбе с арианством. Эта борьба стала содержанием всей его жизни, и в последующие сорок пять лет он выступал против арианства вначале в союзе со светскими властями, а затем, когда власть предала ортодоксию, то и против властей. Пять изгнаний не сломили его сопротивления и не ослабили его духа.
ЕПИСКОП В ИЗГНАНИИ
Новый епископ начал с того, что постарался укрепить в сердцах верующих заветы Никейского собора. Он объехал всю епархию и встретился с Пахомием, первым устроителем отшельничества. Тот проникся к Афанасию глубоким почтением и назвал его «отцом православной веры Христовой».
Распри начались в 330 г. Для начала епископ разделался с последователями Мелехия, которые учинили схизму. Обошелся он с ними немилосердно: он не умел отделять людей от их убеждений. Затем император Константин, желая замирения умов ради вящей централизации, помиловал Ария, когда тот признал новый символ веры, и императорским рескриптом предписал ему вернуться к исполнению прежних обязанностей. Афанасий наотрез отказался признать такое решение. Его это затрагивало впрямую: ведь Арий был александрийским пресвитером. Вот ответ Афанасия императору: «Негоже возвращать к делам Церкви тех, кто противится истине, подстрекает к ереси и предан анафеме вселенским собором». Епископ упорно стоял на своем. В Александрии возобновились смуты: дошло до того, что епископа понудили скрыться из города и искать приюта в одной из монашеских обителей Верхнего Египта.
В 335 г., воспользовавшись паломничеством императора в Иерусалим, недруги Афанасия спешно созвали собор на императорском пути в Тире, призывая порешить разногласия миром. Затребованный туда александрийский епископ нехотя повиновался и прибыл с пятьюдесятью египетскими епископами, которых не приглашали и слушать не стали. Афанасий оказался в незавидном положении, ибо многие из призванных епископов испытывали к нему враждебность. Его обвинили в насилии и беззаконии. Видя столь неблагоприятный оборот событий, епископ удалился прежде, чем его успели отстранить от должности.
Неукротимый епископ появился через некоторое время в Константинополе, подстерег императора на улице и попросил выслушать его. Константин призвал на совет епископов, вновь поставленных на Тирском соборе; те не стали припоминать старых обид, благо и новых хватало: Афанасия обвинили в самоуправстве на хлебных рынках Египта и в том, что он угрожал задержать поставки. Императора смутили недобрые толки, он разгневался и отправил александрийского епископа в ссылку в Трир. Это было первое из его пяти изгнаний.
Будь он покладистее — и теперь, и в первом случае с мелехианцами — он мог бы остаться при своих принципах и исправить положение, не играть на руку врагам, которые представили его в глазах императора, доселе благосклонного к епископу, человеком несговорчивым, склонным к распрям. Впоследствии Афанасий несколько укротит свой нрав, но пока что епископ молод и порывист: он без оглядки бросается в бой.
Лишенная епископа Александрия заволновалась. Знаменитый отшельник Антоний лично заступился за Афанасия перед императором. Тот ответил, что не допускает мысли, чтобы столь почтенное собрание ошиблось, сочтя Афанасия «дерзким гордецом и крамольником». Лишь после смерти Константина епископ снова вступил в столицу своей епархии.
К несчастью, новый император оказался благосклонным к арианству. Афанасия вновь лишили епископства на Антиохийском соборе (339 г.). Тогда он явился пред лицо папы римского Юлия I и был восстановлен в прежнем сане. Епископ воспользовался своим пребыванием в Риме, чтобы привлечь Запад на сторону ортодоксии. Ему удалось вернуться в свой город лишь в 348 г., где его приняли как вероучителя, с торжеством, ликованием и почестями. Воспоследовали десять лучших, самых плодотворных лет его епископства.
Ход событий побуждал его все решительнее отмежеваться от светских властей. Вмешательство императора было весьма небезопасно для ортодоксии, и Афанасий первым среди церковников провозгласил и с редкостным упорством отстаивал независимость церкви.
Александрийский епископ оживил в своей епархии дух Никейского собора; он глубоко разрабатывал основы христианской жизни, поддерживал братские отношения с монашеством. Он занялся обращением Эфиопии и Аравии. К этому периоду затишья относятся некоторые из его важнейших сочинений.
Через десять лет он снова изгнанник, на этот раз его приняли отшельники египетских пустынь. Он оставался с ними до 361 г. и вернулся только при Юлиане, когда лжеепископа Георгия, замещавшего Афанасия, растерзала александрийская толпа. При Юлиане Афанасий был снова изгнан. На этот раз епископ особенно тесно сблизился с монашеством; он составил жизнеописание главы монахов Антония — документ этот явил векам образец религиозности и христианского благочестия и сыграл немалую роль в обращении Августина. Афанасий уловил суть того религиозного движения, которое захватило весь Египет и возродило в песках пустыни былой дух сопротивления. Из монашеской кельи он продолжает надзирать за своей епархией, отстаивает заветы Никейского собора: он остается «незримым египетским патриархом».
В 366 г., по истечении последнего четырехмесячного изгнания, Афанасий наконец вернулся в свой город и мирно правил епархией, столь ему преданной, до самой смерти (в 373 г.). Из 46 лет епископства двадцать он провел в изгнании. Когда скончался этот несгибаемый воитель, ортодоксия была утверждена еще не повсюду. Но через несколько лет император Феодосии повелел всем своим подданным блюсти никейские заповеди. Таков был исход борьбы, которую направляли деяния и сочинения этого великого епископа.
ТВОРЧЕСТВО
Творения его рождались в борьбе. Как человек действия, он не причислял себя к настоящим писателям. К тому же и философского образования ему недоставало. Он писал, дабы вразумить, убедить. До нас дошло его раннее сочинение, для которого он улучил время в бытность секретарем при епископе. «Рассуждение против язычников и о воплощении Слова» не содержит оригинальных суждений, но впечатляет пламенной приверженностью ко Христу.
Большая часть его богословских сочинений посвящена опровержению арианства и защите Никейского Символа веры. Александрийский епископ твердо сознает сущность христианства. Прежде всего были написаны три «Рассуждения против ариан», сжато излагающие учение о Троице. Та же тема развернута в ряде писем Афанасия.
Спокойные рассуждения не его стихия. В ходе арианских раздоров этот воитель выступает как яростный полемист. Египет вообще не оставил нам образцов благодушия, но отповеди Афанасия — из самых хлестких. Борьба была для него наслаждением, он сам признавался: «Защита мне не утомительна, напротив, отрадна».
В «Апологии против ариан» (348) Афанасий собрал все документы в поддержку своей непримиримой позиции. «Апология перед Констанцием» — защитительная речь, обращенная к императору, которая так и не была произнесена, — убедительный пример его полемической ловкости, он предвидит даже выражение лица, которое должно появиться у слушателя: «Вы улыбаетесь, государь, и эта улыбка — знак согласия».
В последних полемиках Афанасия напор растет, перед нами уже почти памфлеты — в «Апологии бегства» (358) и в «Истории ариан», обращенной к монахам, противник жестоко высмеивается. Афанасий уже изгнан, терять ему нечего, осторожничать ни к чему. Его ядовитая издевка полна гротеска и порой граничит с оскорблением, речь пересыпана живыми сценками у каждого персонажа — свой голос. Он умеет найти разящее наповал слово, обрушивая, скажем, свое мужское негодование на евнухов, окружающих государя (евнухам он уподобляет своих противников). «Им ли, увечным, — вопрошает он, — судить о рождении Сына Божия?»
Афанасий не только страж ортодоксии, но и пастырь, и какой пастырь! Многие из его духовных наставлений утрачены, почти не сохранилось комментариев к Писанию, но все же немало пастырских сочинений дошло до нас в коптских и сирийских переводах. Среди них упомянем его предпасхальные письма с наставлениями о посте, трактат «О девственности». («Девственность есть сад запертый, ничья же нога не вступит в него, кроме ноги садовника».) Он отнюдь не забывал, что александрийские девственницы жили в миру и по тем временам послушание их было мирское; им, стало быть, грозили обычные искушения: приходилось путешествовать, а иной раз и бывать в публичных купальнях.
Уже упоминалось его «Житие святого Антония», где среди прочего повествуется и о знаменитом искушении — на радость живописцам и на потребу воображению сочинителей, которые придали ему отсутствующий в подлиннике эротический оттенок. Повесть о святом Антонии — прототип будущей житийной литературы.
ЛИЧНОСТЬ
Во всем, что им написано, Афанасий выступает борцом. Он любит открытый бой, бьет наотмашь и сам не уклоняется от ударов: он всегда готов их принять и вернуть с лихвой. В то же время есть у него страницы прочувствованные и проникновенные, при этом он никогда не впадает в патетику, коей грешил даже Иоанн Златоуст. Он краток без сухости, его цель — не зажечь, а убедить. Он рассуждает, доводит мысль до логического конца и всегда оставляет за собой последнее слово.
Современники восхищались его упорством. Сломить Афанасия не могли никакие невзгоды и неудачи, и в истории он прославлен как «столп Церкви». Заслуга его в том, что он распознал губительную суть константиновского замирения, понял, сколь опасна для веры и свободы имперская Церковь. Он отстаивал перед кесарями и перед богословами–политиками незыблемость догматов Никейского собора и верность Церкви ее собственному призванию: нести спасение миру.
Нам трудно с исчерпывающей объективностью судить о времени, когда царили столь жестокие нравы. В Александрии то и дело случались кровопролития. Епифаний пишет об Афанасии: «Он убеждал, увещевал, принуждал и, если надо, не останавливался перед насилием». На него нападали — он защищался. И если одолевал, то не щадил противника. Несокрушимые люди грешат тем, что не соразмеряют своей силы; в Афанасии не было ни капли снисходительности. Если он начинал спорить, он тут же впадал в крайности; если его в чем‑либо обвиняли, отвечал личными выпадами; удары так и сыпались на него, он старался сквитаться и, разумеется, нанести урон противнику.
Александрийский епископ часто оказывался один на один с ересью. Он считал себя воплощением ортодоксии — можно ли винить его за это? Убежденный в своей правоте, он не брезговал ничем для достижения победы. Юлиан обличал его в интригантстве. Надо признать, что подданный вроде Афанасия — не подарок для императора. Пересказывая события, он переиначивает их в свою пользу: так в «Апологии против ариан» он благоразумно умалчивает о событиях в Тире.
Этот непримиримый борец был близок своему народу. В отличие от Василия, он не аристократ, а трибун и образцовый епископ; его можно назвать епископом Сопротивления. Он прежде всего пекся о своей пастве, радел об овцах своих. Веру он рассматривал не как достояние культурных кругов, близких сердцу Климента, а как удел простого человека. Он в грош не ставил изощренность ума. В богословии он чуждался умозрений и крепил вероучение, утверждая его, а не просто рассуждая о нем. Богословие, по Афанасию, должно целиком проявлять себя в действии. И само красноречие для него — лишь залог действенности. Красноречие у него особое: он изъясняется без прикрас, мысль его отчетлива, напориста, убедительна.
Александрийский епископ был озабочен тем, чтобы открыть своему народу благодать, увлечь его на путь аскезы и целомудрия. Он повествует в «Истории ариан», как «незамужние и приуготованные к браку женщины сохраняли девство во имя Христово, юноши, подвигнутые примером, принимали монастырское послушание, отцы и чада склоняли друг друга к делам аскезы. Вдов и сирот, дотоле алчущих и нагих, одело и напитало милосердие людское». Что же может быть большей отрадой для пастыря?
Афанасий — на редкость цельная натура. Подобная цельность вызывает противоположные чувства: у одних — восхищение и приязнь, у других — отталкивание. Этот прямолинейный человек вникал в суть и не заботился о частностях. Народ и монашество понимали, что дело его правое и что устами его глаголет истина. Он привлекал не внешним обаянием, а страстной убежденностью, и убеждал, потому что внушал доверие. В этом секрет его неотразимого красноречия.
Он вершил суд безоглядно, и решительность его оборачивалась жестокостью. Не стоит укорять его в недостатке мягкости. Льоте (Lyautey) говорил: «Не девственницам созидать империи». Афанасий отстаивал Царство Божие с мужественной яростью. Отважный воин православия, он был беспощаден к тем, в ком видел помеху; он столь проникся делом Божиим, что и сам был готов к любым жертвам, к любым страданиям. Испытания очистили его дух и приучили страдать молча. Этот ревнитель истины, всегда столь яростно оборонявший ее, и словом не обмолвился, когда папа Либерии от него отрекся. Он расплачивался за стойкость самим собой, своей жизнью. Все его существование было исповедью веры, бескомпромиссной, громоподобной, всепоглощающей.
Истинная его биография начинается с открытия для себя пути совершенной жизни и того, что необходимо для вступления на этот путь. Отец, монашества, как. позднее Франциск, внимал благовествованию Церкви и безусловно подчинялся ее гласу. Это в конце концов сделало его аскетом.
ЖИТИЕ СВЯТОГО АНТОНИЯ
Рождение и воспитание Антония (251 — 269 гг.)
Антоний был по рождению египтянин, сын благородных и вполне состоятельных родителей. Сами они были христиане и сына воспитали по–христиански. Ребенком он рос среди своих и не знал никого, кроме своих домочадцев. Подросши и достигнув нужного возраста, он не пожелал учиться словесности, дабы остаться порознь с прочими отроками. Он хотел только, подобно Иакову в Писании, кротко жить в своем доме. С родителями своими он бывал в дому Господа. Ребенком он был чужд лености; выросши, он не воспрезрил родителей, но покорствовал им; прилежно внимая урокам, глубоко их усваивал. Невзирая на состояние родителей, ребенок довольствовался скромной и однообразной пищей; он не искал плотской отрады. Принимал, что давалось, и не требовал большего.
Осиротив, он раздает наследство
По смерти родителей, Антоний остался единственным попечителем малолетней сестры. От 18 до 20 годов ему приходилось заботиться о сестре и о доме. Не истекло и шести месяцев со дня похорон, и он направлялся в церковь, размышляя по пути, как апостолы оставили все и пошли за Христом, как, согласно «Деяниям апостолов», верующие распродавали добро свое, приносили и слагали выручку к ногам апостолов, отрекаясь благ мирских на потребу нуждающихся; сколь великую надежду обретали они в Небесах. Занятый такими мыслями, он вступил в церковь. Случилось так, что там читали Евангелие, и он внял, как Господь сказал богатому: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф 19, 21). Антоний приял от Господа память о святых, словно бы для него было сие чтение, и тотчас вышел из церкви. Наследство, оставленное родителями, триста аруров плодороднейшей земли, он раздарил соседям, дабы не отягощать сим наследством себя или сестру. Он продал все, что было в доме, и деньги, какие выручил, раздал беднякам, лишь немногое оставив для сестры.
Начало его аскезы
Другой раз зайдя в церковь, внял он, как Господь в Евангелии своем рек: «Итак не заботьтесь о завтрашнем дне» (Мф 6, 34). И не терзаясь более, он разделил остаток своих денег между бедняками. Сестру свою он препоручил девицам известным и надежным, и поместил ее в обитель девственниц, дабы воспитали ее. Сам он упражнялся в аскезе невдалеке от дома, изнуряя плоть свою тяжкими лишениями. Тогда земля египетская еще не усеялась монашескими обителями, а о великой пустыне подвижник даже и не ведал. Если кто хотел спасаться, тот всего лишь удалялся из селения. И был тогда в соседнем селении один старец, который от юности жил отшельником. Антоний узнал о нем и решился соревноваться с ним в благопослушании. Первым делом он также избрал себе обиталище поодаль от селения. Затем, слышавши о прилежании и мудрости того подвижника, пустился искать его, положивши не возвращаться в свою пещеру, доколе не сведается с ним; и получив от него как бы напутствие к добродетельной жизни, вернулся. Поначалу он там и пребывал и укреплялся в решимости не прикасаться более к родительскому наследству и не вспоминать о близких своих. Он предался подвижничеству всеми помыслами и всем прилежанием своим. Он трудился не покладая рук, ибо слышал, как сказано: «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фее 3, 10). Часть выручки своей он истратил на хлеб, прочее раздал нуждающимся. Молился он постоянно, ибо постиг, сколь надобна в уединении непрестанная молитва. Писание он читал с таким вниманием, что ничто не ускользало от него, и память сделалась ему вместо книг.
Он учится у других подвижников и ищет уподобиться им в добродетели
Такой своей жизнью Антоний всем полюбился. Он охотно и покорно принимал уроки подвижничества от других пещерников, с коими доводилось видеться, и перенимал от них добродетели и аскетические наития, особо каждому свойственные. В одном он наблюдал дружелюбие, в другом — сугубое прилежание к молитве; тот отличался терпением, этот — милосердием к ближнему; иной был весь в бдении, иной особо внимателен к слову Писания; тот был достоин восхищения своим постоянством, другой усердствовал в посте и спал на голой земле. В одном видна была мягкость, в другом — величие души; и все они отличены были благоговением ко Христу и взаимной приязнью. Напитавшись созерцанием собратий, он возвращался в свою пещеру и усердствовал в аскезе, стремясь вместить и освоить все виденные добродетели. Зависти в нем не было ни к кому: он жаждал лишь не отстать от других в устремлении ко благу. И поступал он так, что никому не было от него печали, и все сорадовались вместе с ним. Все обитатели селения и все хозяева, имевшие с ним дело, не могли нарадоваться на него, называли его другом Господа и любили его — одни как сына, другие как брата.
Иларий Пиктавийский
(†367)
Первого латинского церковного писателя на Западе породила Галлия: это был Иларий Пиктавийский. В IV в. по–прежнему сохраняет силу речение Плиния, что Галлия — это «скорее Италия, нежели провинция». Благая весть достигла Атлантики примерно за столетие. В Бордо и, разумеется, в Тулузе уже в III в. появились епископы. Вскоре своего епископа обрел и Пуатье.
Аквитания слыла в эпоху Константина одним из цветущих заповедников культуры Римской империи, и Пуатье купался в лучах этой славы. Иларий был родом из знатной городской семьи; такие семьи особенно пеклись о культуре, а еще больше — о своем благосостоянии. Они стремились «к богатству и ничегонеделанию», по замечанию самого Илария.
ВЗЫСКУЯ БОГА
Помимо благородного происхождения, у Илария было благородство души: поэтому‑то он и возвысился над посредственностью и возжелал большего, нежели обставленная изысками обеспеченная жизнь. Он был из тех настойчивых натур, которые принимают решение по зрелом размышлении. Такие люди никогда не сбиваются с единожды намеченного пути. Мужество их непоказное: они готовы бестрепетно противостоять испытаниям и вражде.
Историки нередко сближали Илария и Афанасия. Они и в самом деле были современниками и защищали под натиском арианства единую ортодоксию: и тот и другой претерпели изгнание за веру, отторжение от паствы. При ближайшем рассмотрении очевидны и различия: Афанасий рожден в христианском семействе и взращен в церковности; Иларий же — искатель, медленно обретающий Бога. Первый — редкостный пастырь, человек действия; второй превосходит его умом и культурой.
Иларий — аристократ в самом достойном смысле слова: обходительность сочетается в нем с великодушием, по слову епископа Верцельского, коему он непосредственно подчинялся. Этот ученый муж стремится не блистать, а убеждать. С помощью благодати сказалась даровитость его натуры — богатой, уравновешенной, возвышенной.
Иларий родился язычником и был женат; очевидно, у него была дочь, если письмо, адресованное «дочери моей Абре», подлинно. Он довольно пространно объясняет в начале своего трактата «О Троице», как пришел к христианскому Богу, расставляет вехи на этом пути, описывает открытие за открытием. Из книги Моисеевой он почерпнул «свидетельство, что Господь зиждитель рек о Себе так: «Я есмь Сущий»… Я преисполнился восхищения перед этим совершенным определением Бога, где словами, внятными рассуждению человеческому, изъяснялось непостижимое осознание Бога».
Его обращение довершило чтение св. Иоанна: ему открылось, что Бог Отец явил себя в Слове, ставшем плотью. «Душа моя раскрылась навстречу откровению этой божественной тайны. Ибо по плоти моей я близок Богу, а верою призван родиться заново. Я сам властен обрести возрождение в небесах».
Вера, к которой пришел Иларий и которую он желал представить во всей ее цельности, была для него не системой взглядов, а прежде всего собственной историей его обращения. Сдержанность и немногословие, приводившие в отчаяние его переводчиков, не помешали ему сказать о том, что было для него всего дороже. Ариане не просто противоречили учению его Церкви, они покушались на то, что стало смыслом его жизни, залогом надежды, надругались над избранием его сердца.
Как бы ни укрывался Иларий за ровной, сдержанной, трезвой фразой, холодность его полна кипения. В его отрешенном духе есть сила кротости, напор молчания. Он принял крещение, и в жизни его словно бы ничего не изменилось, он лишь примкнул к христианской общине в Пуатье, остался мирянином. Жизнь свою он заполнил делами благочестия и чтением Писания. Излюбленным его чтением было Евангелие от Матфея, затем — от Иоанна.
В 350 г. скончался городской епископ. Мы даже не знаем его имени; может быть, это был Максенций, брат Максимина, епископа Трирского, у которого нашел прибежище Афанасий? В точности сказать невозможно. Народ христианский единогласно провозгласил Илария новым епископом. Он принял сан в сознании служения и новой ответственности.
ЕПИСКОП
Епископ сразу взялся за самое существенное: отдал все силы проповеди. Он разъяснял пастве Евангелие от Матфея, в которое продолжал вчитываться, открывая за буквой духовный смысл Писания. По счастью, до нас дошли записи его толкований. За Иларием отнюдь не легко следовать, он требует труда, чтобы быть понятым. Паства не столько его понимала, сколько им восхищалась. Простонародье часто особым чутьем угадывает достойных людей и воздает им должное.
Иларий безуспешно пытался оставить при себе Мартина, будущего апостола Галлии, в звании диакона. Кажется, он составил общину из подвластного ему священства. Жил он вдалеке от Рима, в стороне от арианской распри. Он сам признавался, что «и слова не слышал о Никейском символе, пока не удалился в изгнание». Пуатье находился на другом краю Империи, здесь все еще было впереди.
До 353 г. в Галлии никого не волновали поднятые арианами споры, раздиравшие Восток. Лишь епископ Трирский, приютивший Афанасия, оказался замешанным в раздоры. Иларий не принял в них участия ни на соборе в Арле (353), ни в Милане (355) - оба собора были созваны императором Констанцием, в очередной раз сместившим Афанасия и пытавшимся привлечь Запад на сторону арианства.
В 355 г. Иларий возглавил активное сопротивление ревнителю арианства Сатурнину Арльскому, который действовал именем императора. Что конкретно тогда произошло? Приходится ограничиваться догадками. Ясно лишь, что епископ Пуатье заново созвал всех галльских епископов, и те пересмотрели свои арльские решения: они отмежевались от арианских епископов и отказались осудить Афанасия. Императорский ответ не заставил себя ждать: Иларий был изгнан в Малую Азию, в глубь нынешней Турции. Испытание пошло ему на пользу и помогло приобщиться к восточному богословию.
ИЗГНАНИЕ
С 356 по 359 г. Иларий жил и странствовал в тех краях. «Мне отрадно мое заточение, ибо на слово Божие не наложить оков». По правде говоря, епископ в изгнании пользовался достаточной свободой передвижения и не замедлил этим воспользоваться для повышения собственной осведомленности. Он посещал церкви, беседовал с епископами, наблюдал и сравнивал.
Иларий нашел здешнюю Церковь благоустроенной, а духовенство — просвещенным и красноречивым. Богословие тут волновало умы, и народ был глубоко вовлечен в споры. Когда прошла первая растерянность и Иларий толком уяснил себе положение дел, для него стала очевидной вся пагуба арианства.
Наблюдая смятение умов и умножение разноречий, он решился писать, понимая, как важно со всей непреложностью утвердить православный подход к Писанию и к богословским доводам. Он немедля приступил к делу и создал свое важнейшее произведение «О Троице», первоначально озаглавленное, может быть, более удачно — «О вере против ариан». Ничего подобного в богословской мысли Запада до той поры не было. Иларий приближается к божественной тайне с безграничным благоговением: «И вот я своим нескладным слогом вынужден изъяснять тайны непостижимые и с опаскою призывать язык человеческий для изъяснения сих тайн, которые должно бы безмолвно хранить в глубине души». Книга открывается повестью его обращения.
Для Илария богословие не имеет ничего общего с любознательностью, но означает приближение к присносущему Богу. Его уразумение достойно быть основой всякого богословского исследования, опирающего на Предание. Во времена забвения и упадка лишь он один попытался обратить поток словопрений вспять, к Первоисточнику.
Освоившись на Востоке, епископ отчасти утратил свое западное простодушие. Будучи миролюбив от природы, он попытался выступить примирителем, обнаружить зерно истины в каждой из догматических формул, выдвигавшихся с 325 г. Он оправдывает все, в чем не видит прямого порока, и стремится перетолковать на ортодоксальный лад особо опасные места. Его не пугает общение с несогласными: «По суждению моему, нет преступного в том, чтобы беседовать с ними, ниже входить в их молельни, не разделяя их веры, ниже надеяться, что они вместе с нами порадеют для всеобщего мира».
По обыкновению своему, он не только признает за противником некоторую правоту, но отмечает и промахи своей стороны, полемические преувеличения, обострившие распрю вокруг арианства. В ортодоксальной среде его не жаловали, ибо многие там не умели совмещать истину с милосердием, догматическую непреклонность с уважением к личности. Особо твердолобые подозревали и обвиняли Илария в предательстве.
Епископ присутствовал на Селевкийском соборе, но роль вразумителя ему не удалась. Не больше успеха имела и его беседа с императором в Константинополе. К тому же Илария предали земляки с Запада, которых он неосмотрительно причислил к сторонникам ортодоксии. Он был глубоко уязвлен. Горечь его выразилась в красноречивом обличении, где сказался внутренний пыл этого достаточно уравновешенного человека: «Раб, не скажу добрый раб, но раб хотя бы послушливый не потерпит, чтобы оскорбляли господина его: он постоит за него, елико возможно. Воин стоит за государя, не помышляя о жизни своей, и служит ему оплотом. Пес лает, почуяв недоброе, и мигом мчится на выручку. А вы, вы слышали, как говорилось, будто Христос, истинный Сын Божий, не есть Бог? В молчании вашем одобрение сему богохульству, и вы молчите. Да когда бы еще молчали; а вы ополчаетесь на тех, кто вступается за Господа, вы заодно с теми, кто ищет задушить их голос».
В конце концов Илария отослали обратно на Запад сами ариане, видя в нем «помеху миру на Востоке». На Западе он принялся вновь утверждать ортодоксию. На опыте изгнания он понял, сколь трудно с помощью одного богословия противостоять грубой силе. На Парижском соборе он добился отлучения двух предстоятелей арианства в Галлии, епископов Арльского и Перигезского. Что до прочих епископов, то здесь Иларий лишний раз выказал осторожность и благоразумие, опять‑таки наперекор ригористам. Он стоял на том, что епископы, покаявшиеся в прежних ошибках, должны остаться при своих епархиях. Это послужило ко спасению христианской Галлии. «Всему миру известно, — писал Сульпиций Север, — что наша Галлия была избавлена от преступной ереси рачением Илария Пиктавийского».
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПУАТЬЕ
По возвращении в центр своей епархии Иларий встретился с Мартином, который поведал ему о сокрушении ортодоксии в северной Италии. В 364 г., когда воцарился новый император Валентиниан, епископ Пуатье решил, что настало время решительно вмешаться в итальянские дела. Созванные им в Милан итальянские епископы тщетно пытались отстранить от епископства миланского архипастыря арианина Авксентия (Auxenсе). Тот оказался большим пройдохой и сумел удержаться на своем месте до самой смерти (373 г.). Во времена его преемника Амвросия еще живо чувствовался нанесенный им вред.
Очередная неудача огорчила Илария. По возвращении он написал памфлет «Против Максенция», резко обличая вмешательство императора в религиозные вопросы. Затем он устранился от дальнейших споров. Последние годы жизни Иларий провел в мире и спокойствии. Возвращение к ортодоксии продолжалось; епископ смог предаться размышлениям над Библией, вновь наставлять свою паству и изъяснять ей Псалтырь.
ПИСАТЕЛЬ
От этого времени до нас дошли его толкования ряда псалмов. Подобно Оригену и Афанасию, он проницает их духовный смысл, в трех книгах толкований Псалтири повествуется о пути человеческом «ко упокоению к субботе истинной, каковое предназначение и должно исполнять». Он собирал документы, касающиеся арианства, и намеревался писать его историю.
Иларий сочинял литургические гимны, дабы помочь верующим осваивать богословие, охранить их ортодоксию и сделать богослужение понятнее и ближе. Он несомненно был поражен богатством обрядовых песнопений на Востоке, сравнительно с которым христианский Запад выглядел убого и отстало. Его усилия не имели особенного успеха, он был прежде всего мыслителем, а не популяризатором (в этом деле куда более преуспел Амвросий Медиоланский). Епископ Пуатье скончался в 368 г.
Иларий был склонен к умозрительности, и одновременно он был способным деятелем и зачинателем, всегда готовым служить Богу и людям. Он не был честолюбив, но всегда оказывался на высоте самых трудных задач, всецело и безоглядно предаваясь евангельскому служению. Он просто и смиренно принял епископский сан и с послушанием носил его. В нем очевидны свойства прирожденного предстоятеля: решительность и выдержка, кротость и твердость. Он несколько напоминает св. Киприана.
Этот направитель дел людских сумел обратить невзгоды себе на пользу. Изгнание стало его учебой. Он умел наблюдать, извлекать уроки, исходить из реального положения дел. Непримиримый недруг арианства, он тем не менее выказывал сдержанность и такт в обращении с инакомыслящими, считался с их чувствами. Во всем сквозило обаяние его личности, он внушал безоговорочное доверие и уважение.
Авторитет его был огромным. Иероним пишет, что имя его известно повсюду, и восхищается его слогом, «обутым в галльские котурны: его непреложная вера, ревностная жизнь и могучее красноречие прославлены по всей Римской империи».
Иларий — образованный епископ. Древнееврейского он, правда, не знал, но греческий освоил во время изгнания. Он был весьма начитан в философии и сам мыслил оригинально и глубоко, хотя глубина у него не всегда сочетается с ясностью. Он особо стремится к добротному слогу, пишет взволнованно и лаконично, не чуждается красочности, но избегает патетики. Он заботится об архитектонике и завершенности своих произведений. Если ему случается увлечься и отступить от темы, он тут же приносит извинения.
Он мастер стиля и вместе с тем человек глубоко чувствующий, глубоко религиозный, духовность его раскрывается во всем напряжении, когда рассуждение завершается молитвой и являет нам облик служителя Божия. В теологические дискуссии он вступает крайне неохотно и лишь для того, чтобы протянуть через пропасть руку помощи. Знакомство с восточной мыслью позволило этому сыну Запада лучше понять, что Бог не объект, а субъект богословия. В осознании этого требования времени, прозвучавшего из Александрии и Каппадокии, — его немалая заслуга. Пожалуй, Августин несколько заслонил его, хотя явился вслед за ним и вдохновлялся его примером. Иларий заслуживает большей известности, ему необходимо воздать по заслугам.
В него нелегко вчитаться, но кто откроет его для себя, тот с Иларием уже не расстанется. Стиль и мысль — это человек, а человек перед нами неоценимый.
Господь вездесущ и сокрыт непроницаемой завесой тайны. Мы повсюду сталкиваемся с нею, но разум наш не в силах ее объять.
ИСПОВЕДАНИЕ ВЕРЫ
(из трактата «О Троице», 12, 52, 53, 57)
Сколько отпущено мне по милости Твоей жизни здешней, о снятый Отче, Господи всемогущий, столько не устану возглашать Тебя Богом и Отцом предвечным. Да не будет во мне смехотворного дерзновения судить о Твоем всемогуществе и о Твоих тайнах, да не поставлю свой слабый рассудок прежде истинного знания о Твоей безграничности и веры в предвечность Твою. Да не дерзнут уста мои утверждать существование Твое помимо Твоей Мудрости и Твоей Благости, помимо Слова Твоего, Бога единородного, Господа моего, Иисуса Христа.
Немощный и несовершенный язык человеческий да не помутит заложенное в природе моей знание о Тебе, ибо лучше тогда веровать в молчании, за недостатком словес. Если и мы влекомы внутренним побуждением к слову, мудрости и добродетели, то сколь же совершенней порождение совершенства Божия, Твое Слово, Твое Всеведение, Твоя Благость. И Он, Которому все это присуще, предвечно единосущен Тебе, рожденный от Тебя прежде всех век. Рождение же Его непостижно уму, лишь Ты, свершитель, ведаешь тайну сию; и вера наша в Твою безграничность пребывает нерушимой, доколе утверждаем, что Он родился прежде всех век.
Равно и в самой природе не ведаем причин, но зрим происшествия. И преступая за пределы своей природы, приобщаемся вере. Обращая слабые очи зрения своего к Твоим небесам, мыслю, что лишь Тебе подвластны они. Помышляя о круговращении звездном, о ежегодном возврате, о звездах весенних, о звезде северной и звезде утренней, о небесах, где расчислено всякое светило, открываю в мире небесном Тебя, Господи, непостижимого для рассудка моего.
Взираю ли на дивное волнение моря, и не только скрытая его природа, но и сама размеренность движения вод таинственна для меня. И все же сохраняю веру в благоустроение природы, пусть и не могу проницать за грань видимого. И за пределами моего рассудка открывается мне Твое присутствие.
Окидываю ли внутренним взором необъятные земли, приемлющие различнейшие семена в недра свои и скрытою силой дающие им рост, жизнь и умножение, а за умножением и утверждение на земле; и разум мой не в силах здесь ничего объяснить. Но в неведении своем я тем паче созерцаю Тебя, и отрешаясь от данной мне на потребу природы, постигаю Твое Присутствие.
Даже и сам я неведом для себя же; и чем менее ведаю о себе, тем более восхищаюсь Тобой. Я пользуюсь таинственным для меня устройством своего рассудка и духовной жизни; и всем этим я обязан Тебе, недоступному для понимания и по милости Своей наделяющего природу, нам на радость, глубоко сокрытым смыслом.
И вот я знаю о Тебе, не ведая о себе самом, и знание мое благоговейно; да не ослабит, во мне ничто веры в Твое всемогущество, державное и непостижное. И так же не дано мне постигнуть происхождение Твоего Единородного Сына; да не восхочу встать судьей над Создателем и Богом моим.
И молитвенно прибегаю к Тебе: сохрани же в неприкосновенности мою благоговейную веру и даруй мне прояснение о знании моем, дабы я твердо хранил обретенное и блюл бы исповедание символа веры в возрождение мое, ибо принял крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Позволь же чтить Тебя, Отца нашего, и Сына Твоего с Тобою купно; подай благодати быть достойным приятия Духа Святого, исшедшего от Тебя через Единородного Сына. Да будет свидетелем моей веры Тот, кто сказал: Отче! все, что имею Я, есть Твое, и все, что имеешь Ты, есть мое. Господь мой, Иисус Христос, Который в Тебе, от Тебя и одесную Тебя, Его же хвалим во веки вечные. Аминь.
Василий Великий
(†379)
Побережье Малой Азии было с давних пор заселено и освоено греческой культурой, но внутренняя часть земли Каппадокийской, нынешняя срединная Турция, оставалась захолустьем. Селения там были редки, нравы суровы, подобно тамошним долгим зимам. Край этот поставлял рабов, а не ученых. Афиняне насмехались над выговором и коверканой речью каппадокийцев. И сам Василий говорил замедленно, словно следил за своим слогом, выправленным в Афинах.
ХРИСТИАНСКАЯ КАППАДОКИЯ
Число христиан умножилось в этих краях с тех пор, как Григорий Чудотворец, ученик и друг Оригена, проповедал там Евангелие. С Г/ в. Кесария приобщилась к культуре. По примеру других городов она обзавелась своими театрами, банями и празднествами. Родовитые семьи посылали наиболее одаренных детей в школы. Так было с Василием и Григорием Богословом. Каппадокия с лихвой наверстывала свою культурную отсталость. Она одновременно подарила Церкви трех совершенно исключительных мужей: Василия, брата его Григория Нисского, и друга Василия Григория Богослова.
Василий с рождения был отмечен судьбой. Семья его была христианской уже не в первом поколении. Отец — почтенный ритор, мать — набожная женщина. Особенное влияние на ребенка имела бабушка, вдова мученика, и старшая сестра Макрина, святая.
По–видимому, Василий не был крещен в детстве. Крещение детей к тому времени вышло из обычая: по этому можно судить о некоторой религиозной вялости даже и в самых верующих семьях. Пылкость времен гонений несколько поугасла.
Старший сын был от рождения слаб здоровьем и окружен вниманием. Судя по всему, это был любимый ребенок. Одарен он был на диво. Сперва его обучал отец. Затем его отправили в Кесарию, где он и подружился с Григорием Назианзином (Богословом). Ученики в то время точно так же, как и потом, в Средние века, перебирались из города в город, из школы в школу. Василий проходил выучку у константинопольских, затем у афинских педагогов; в Афинах, где царила универсальная ученость, юный каппадокиец мог восхищаться великолепием Парфенона и мягким закатом античности. Дружба Василия и Григория крепла, по свидетельству соучеников, они стали неразлучны.
Василий глубоко проникся классической культурой и, вернувшись в Кесарию, взялся за преподавание риторики. Светская жизнь и успех вскружили ему голову; но сестра его была на страже, она помогла Василию понять, насколько поработило его тщеславие. В конце концов, Василий, по его собственным словам, «очнулся словно от глубокого сна. Я почуял дивный свет, излучаемый евангельской истиной».
НОВООБРАЩЕННЫЙ
Несомненно, тогда‑то он и принял крещение от тамошнего епископа. Он оставил свои занятия, пренебрег состоянием и удалился от мира на выучку к сирийским и палестинским монахам — прибежищу многих новообращенных. Нещадно изнуряя плоть, он усугубил болезнь печени и вконец подорвал здоровье.
Вернувшись из пустыни, подвижник обосновался в уединенной долине на берегу Оронта и вознамерился вести монашескую жизнь. Григорий присоединился к нему. Прежде всего они составили свод выдержек из Оригена под названием «Филокалия», воздав должное гению александрийской школы. В ту же пору Василий составил два «Монашеских устава», крайне важных для развития отшельничества; они и поныне лежат в основе религиозной жизни Востока.
В 362 г. молодой монах явился в Кесарию и присутствовал при кончине епископа Диания, который крестил его. Преемник Диания, отличавшийся богатством, но отнюдь не богословскими познаниями, понимал, сколь важно иметь под рукой толкового помощника. Он посвятил Василия в пресвитеры. Однако вскоре между ними вышла размолвка, епископ проявил себя не с лучшей стороны, и Василий удалился в свою обитель. Назианзин восстановил согласие, и друг его окончательно перебрался в Кесарию.
С той поры его обступили многообразные заботы, труднейшими из них оказались общественные. Ими‑то и следовало бы заняться императорам IV в., вместо того чтобы мешаться в богословие! Но не таково обыкновение деспотов. Землевладельцы безжалостно притесняли своих колонов — полурабов, полусвободных. После уплаты налога и десятины у них не оставалось ничего. В голодный 368 год нищета стала повальной. Василий описывает терзания отца, вынужденного продать одного из своих детей в рабство, чтобы спасти семью от голодной смерти. Ростовщичество, как ржа, разъедало общество. «Ты взимаешь не по человечеству. Нужда тебе на потребу, слезы в прибыток, ты душишь нагого, грызешь голодного».
Поразительно в эту эпоху отсутствие промежуточного слоя (поневоле приходит на ум сравнение с нынешними странами Латинской Америки): лицом к лицу встретились нищета и роскошь, ставшая повседневным надругательством над судьбой неимущих.
Василий подает пример: жертвует свое состояние беднякам и, по своему обыкновению, восстает против существующего положения вещей, против общественного устройства, несовместимого с христианской совестью. В проповедях он разъясняет великие социальные истины: о прирожденном равенстве людей, о человеческом достоинстве, о законности и границах обладания собственностью. В его уравновешенной доктрине обличалось не само богатство, но своекорыстие. «Иметь сверх надобности — значит обделять неимущих, значит воровать».
До нас дошел весь цикл его проповедей на общественные темы, они привлекают ясностью вероучения, основательностью аргументации, страстной выразительностью. И по сей день, хоть мы и живем в иных обстоятельствах, социальные наставления Василия сохраняют свою ценность и, увы, актуальность. Усвоить их — значит усвоить Евангелие бедняков.
К этому времени относятся и его беседы «На Шестоднев». Это девять великопостных проповедей о творении, о мироустройстве вселенной. Философия обогащена в его описании данными естественных наук — это как нельзя более отвечало особому характеру духовной любознательности кесарийского населения, среди которого было много работников и ремесленников. Отвечая их запросам, Василий делился с ними познаниями, почерпнутыми в Афинах, искал верный тон и доступную форму, дабы приобщить их к зрелищу Божьего мироздания.
Несмотря на все свое восхищение Оригеном, он обычно остается верен буквальному смыслу Писания, присовокупляя, впрочем, нравственные соображения, существенные в повседневной жизни. Наставления его выдержаны, как правило, в спокойном, доверительном тоне, но тон повышается, если он замечает, что слушатели внимают ему «как бы вчуже, без восторга перед чудным великолепием мироздания». «Шестоднев» Василия нашел особенно много почитателей. Несколько позднее им вдохновлялся Амвросий.
ЕПИСКОП
После смерти Евсевия (в 370 г.) Василий остался его предуказанным преемником. Однако избран он был не безоговорочно. Противники ссылались на его шаткое здоровье. «Вам нужен атлет или вероучитель?» — возражал престарелый епископ Назианский, отец Григория. Он и отстоял своего избранника.
Василию было сорок лет. Здоровьем он и в самом деле похвастаться не мог. Григорий описывает его так: «исхудалый от постов, изможденный от бдений, едва–едва во плоти, едва–едва во крови». Но он достиг вершины зрелости и был в расцвете умственных и духовных способностей. Дух его и нрав пребывали в полной гармонии. Он обладал зоркостью, мудростью и твердостью водителя, был создан для этого.
Он умел рассчитать пределы возможного и упорно шел к намеченной цели. В упорстве своем он был вместе и стоек, и гибок, сочетая в себе неистовство Афанасия и хитроумие Кирилла. И все, что было в нем, поставил на службу Церкви и общему благу.
Характер его в полной мере проявился за девять лет епископства. Защищая веру, он несокрушимо противостоял натиску императора Валента и после смерти Афанасия стал живым оплотом православия. Потеряв терпение, кесарь отправил к нему префекта Модеста — как следует пригрозить. Это не подействовало. Префект, тщетно пытавшийся урезонить его, признал свое бессилие:
«Со мной никто до сих пор не смел так разговаривать!»
«Видно, ты не встречался с епископами».
Василий вел себя на допросе мужественно и благородно, как мученик. В нем и текла кровь мучеников.
Авторитет епископа был так велик, что император не рискнул отправить его в изгнание. Это был вялый деспот; предпочитая действовать в обход, он решил отомстить епископу, разделив Каппадокию и тем умалив его власть. Вокруг Василия образовалась пустота. Еретиков поощряли и науськивали, приверженцев православия травили. Василий так описывает положение дел в одном из своих писем: «Скажем только, что это предел скорбей: народ покидает домы молитв и собирается в пустынях. Горькое зрелище: женщины, дети, старики, все, кому не хватает сил, страждут под проливными дождями, снегом и ветрами, на зимнем холоде и не менее того летом, в палящем зное. Терпят же за то, что обереглись арианской дурной закваски».
Император мог сколько угодно яриться, угрожать, карать — Василий не дрогнул. Он боролся делом и словом, обличив яростнейшего из приверженцев Ария, Евномия в «Трех книгах против Евномия» и в «Трактате о Духе Святом».
В довершение несчастий раскол сокрушил древнюю христианскую общину Антиохии. Чтобы положить всему этому конец, Василий, ратуя за единение, написал сперва Афанасию, затем обратился к папе: «Почти весь Восток, о досточтимый отец, сотрясает великая буря. Прежде мы всегда бывали утешены от чудотворной благости вашей… Должно восстановить содружество Церквей Божиих».
Папа Дамас, получивший насмешливое прозвище Живчика (Vitabis), не удостоил Василия ответом, чем глубоко уязвил его. В одном из писем кесарийский епископ обрисовал Дамаса как «человека горделивого и высокомерного, судящего обо всем свысока и потому неспособного расслышать тех, кто из земных низин глаголет ему истину».
ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ
Отцы — прежде всего податели слова Божьего. Повседневная обязанность епископа — готовить катехуменов к крещению, проповедовать своему народу. Василий принимал наставническую роль близко к сердцу. До нас дошли многочисленные назидания, рассуждения и панегирики кесарийского епископа.
Признанный мастер риторического красноречия, он умело совмещал его с ясностью мысли и трезвостью суждения. Стиль его по–гречески прозрачен. Более, чем кто‑либо из Отцов, обучавшихся у софистов, он поставил их умение на службу истине.
Василий был образцом пастыря, неутомимым практиком вероучения. Моралист в высоком смысле слова, он объявил решительную войну личным и общественным порокам, неустанно пекся о воспитании христианских нравов в евангельской школе. Сообразуясь со своей миссией, этот епископ сделался тонким психологом. «Он ведал истоки недугов людских и был великим врачевателем душ», — справедливо замечает Фенелон.
Епископ Кесарийский был знатоком людей. Он знал, что богатые часто бывают благочестивы и воздержаны, но редко сострадательны. И он замечает: «Добродетель, которая им более всего пристала, добродетель милосердия, дается им труднее всего». Он оставил нам достойное Лабрюйера яркое описание разгневанного человека («Проповеди», 10, 2).
Занимаясь нравственными и общественными делами, он не упускал из виду и собственно богословских проблем. Арианская распря не давала забыть об их сугубой важности. Василий знал пристрастие каппадокийцев, даже и самых простых, к спорам и поиску истины и замечал: «Все жадным слухом ищут богословской беседы, и в церкви никогда не находят утоления этой жажды». Епископ трактовал богословские вопросы точно, остро и проницательно.
Среди его проповедей есть одна, о которой стоит сказать особо, а именно трактат «К молодым людям об извлечении пользы из сочинений эллинских». Наставляя в учебе своих племянников, он разъясняет им, как читать языческих авторов и как соотносить их со Священным Писанием. Суждение Василия о классической культуре выдержало испытание временем. Изучая эту литературу, должно, говорит он, следовать примеру пчел, извлекающих мед и пренебрегающих ядом. Эта справедливая оценка и духовная широта Василия весьма повлияли на отношение Церкви к классической культуре. Трактат был особенно популярен во времена Возрождения. Новейшие его переводы существуют и в наши дни.
ЕПИСКОП–БЛАГОТВОРИТЕЛЬ
Василий не ограничивался проповедью социальной справедливости. Он хотел доказать на примере, что можно одолеть нищету и организовать благотворительность, и сам взялся за дело. Он воздвиг неподалеку от Кесарии новый город, которому народ присвоил имя Василиада. Епископ описал его в послании к Илии, правителю Каппадокии.
«Говорят, будто мы действуем наперекор общему благу, воздвигнув Господу нашему храм великолепной постройки, а окрест него жилые помещения: особое, сугубо просторное, для архипастыря, иные, помене, для младших служителей Господних по чинам их, помещения, равно пригодные и для вас, начальствующих, вместе со свитой вашей. Кому же сделали мы зло, соорудив пристанища для чужестранцев, для проезжих и для всех лишенных крова, содержа для немощных сиделок, врачевателей и вьючный скот с проводниками? Такое поселение испытывает нужду в мастеровых, владеющих ремеслами, для жизни необходимыми и иными, скрашивающими жизнь. И вот понадобились другие, промысловые строения, и все сие послужило ко украшению местности и к вящей славе наших правителей, которым оттого почет».
Там был постоялый двор, богадельня и больница с особым помещением для заразных больных, потом прибавились жилища для мастеровых и прислуги — так возникло образцовое трудовое предместье, где кормили бесплатно. Василий послал указания подчиненным иереям так же действовать в своих провинциях.
Ему было тесно в пределах Кесарии. Невзирая на слабое здоровье, он навещал отдаленнейшие приходы, затерянные в горах, строжил непримерных священнослужителей, разделывался с дурными обычаями и причудами монахов. Все это требовало такта, исключало нажим. Перед государством он отстаивал неприкосновенность священнослужителей. С риском для своей репутации он приютил вдову, которая не чаяла спастись от домогательств одного чиновника. Префект взял сторону своего подчиненного и призвал епископа на судилище. Известие это распространилось по городу. Ремесленники выскочили из мастерских, прихватив свои орудия; женщины неистовствовали. Разъяренная толпа окружила дворец и готова была броситься на префекта. Тому не оставалось ничего другого, как поручиться за безопасность епископа. За Василием, столь же спокойным в дни испытаний, сколь скромным в час торжества, опять осталось последнее слово.
ПЕРЕПИСКА
Епископ Кесарии оказал решающее влияние на структуру обряда. Его именем названа литургия св. Василия Великого, несомненно, составленная в Антиохии: он лишь расширил ее и сделал одним из шедевров греческого богослужения. Она и поныне совершается в восточных церквах, входя в состав некоторых праздничных служб.
Переписка Василия, одна из самых обширнейших — она насчитывает 300 писем, — дает живое представление о его деятельности и о его культуре, помогает нам разгадать этого человека, зримо представить его образ.
Собственно говоря, письма он писал на протяжении всей жизни, но две трети их относятся ко времени епископства. Можно заметить, что поначалу Василий был не чужд некоторых красот стиля. Адресаты его многочисленны и разнообразны: епископ Амвросий, епископы Италии и Галлии; немало и дружеских писем. Василий был наделен даром дружбы, он умел поддержать, ободрить, присоветовать. Он утешает друзей, родителей, потерявших детей, поддерживает христианский дух в омраченных или осажденных еретиками священнослужителях, помогает церквам, лишившимся пастыря, улаживает размолвки и указывает путь к совершенствованию.
Как и друг его Григорий, он написал немало рекомендательных писем. Всегда готовый оказать услугу, он защищает вдову от взимания налогов, препоручает нищих и голодных заботам сановников, заступается за город, за друзей. Переписка с Ливанием, знаменитым ритором, — образец отношений между мужем Церкви и закоренелым язычником.
В других письмах — о богословии, о богослужении — он снова и снова возвращается к спорным вопросам. Его интересует отношение веры к разуму, истоки нашего познания Бога. В одном письме он объясняет, как следует причащаться, в другом — как должно совершать обряды.
Обширная переписка открывает нам его человеческие свойства: прямоту и логическую безупречность суждений, реалистический взгляд на вещи, повышенное чувство ответственности, твердость и вместе с тем очевидную чувствительность. Ибо, при всем самообладании, он оставался человеком мягким. В нем не было ни жесткости повелителя, ни суровой отрешенности аскета. Он высоко ставил дружбу, но был готов ею пожертвовать, если того требовал долг или общественное благо. Он понимал, что должен быть опорой для других.
Он любит получать письма, просит, чтобы ему сообщали новости. Письма для него радость и утешение: ведь ему часто и подолгу приходилось страдать в полном уединении. Но он знал, что это — сопричастность Его страданиям.
ЛИЧНОСТЬ
Василий оставил нам свидетельство своей растерянности, когда его друг Евстафий предал его: «Сердце мое стеснено, язык не повинуется, в руках нет силы, мужество оставляет меня. Я едва не возненавидел род человеческий, не усомнился в дружбе людской». Это письмо говорит само за себя. Испытание длилось три года, и все это время Василий безмолвно страдал.
Чужое горе глубоко трогало его: он лил слезы вместе с плачущими, находил самые точные, самые сердечные слова, когда это требовалось. Матери, потерявшей сына в расцвете лет, он писал: «Я хотел было хранить молчание и не писать вам, сказав себе: самые смягчительные снадобья лишь раздражают воспаленное око; слова утешения докучны тому, кто погружен в бездну скорби, и язвят, пока рана еще кровоточит… Я понимаю, каково сейчас материнскому сердцу, и, зная вашу всегдашнюю доброту и кротость, сознаю, какое страдание принесло вам несчастье, вас постигшее».
Он из тех людей, кто в письмах умел остаться самим собой. Умер Василий преждевременно, истощенный подвижничеством и измученный неудачами; ему было всего пятьдесят лет. Нынешние епископы в этом возрасте лишь начинают свою деятельность. Победа была близка, Василий до нее не дожил, но сделал для нее все. Похороны его были всенародными, народ понимал, кого утратил. За десять лет он успел достойно проявить себя и стал несравненным образцом епископа.
В манускрипте Ватиканской библиотеки Василий изображен худым и высокорослым; монашеская борода, полувыбритая голова, у висков морщины, взгляд мыслителя. Выговор у него был медленный: сам он считал, что виной этому его происхождение, неправильный язык каппадокийской улицы, который он слышал с детства. Он с трудом одолевал робость, когда приходилось участвовать в публичных дискуссиях. Бестрепетное мужество не было его прирожденным свойством, но далось ему по вере его. Жизнь его изобиловала неудачами и противостояниями. Его то и дело не понимали, оказывали сопротивление. Для неистовствующих он был чересчур спокоен и расчетлив, для робких и вялых — чересчур бранелюбив.
По характеру он был склонен скорее к созерцательности, нежели к активности. Однако в отличие от Иоанна Златоуста не тяготился обязанностями епископа и архипастыря. Начальствование было подстать этому монаху, как и Амвросию. Самообладанием, целеустремленностью и волевой закалкой он превосходит Григория Богослова, но значительно уступает ему в силе воображения и непосредственности. Он не был рожден трибуном и воителем, как Афанасий: Василий куда мягче, он склонен соразмерять, рассуждать — лишь бы выиграло православие. Более всего он схож с Амвросием. Но миланскому епископу недоставало широкой образованности Василия и силы его богословской мысли.
В истории Церкви можно сыскать ровню епископу кесарийскому; нельзя утверждать, что он был непревзойденным. Но современники самочинно стали называть его — одного его — Великим. С течением времени это прибавление к имени не только не отпало, не забылось, но напротив, закрепилось за ним. Редкое имя в веках бывало столь заслуженным.
Богатый обязан столько же считаться с нуждами бедняков, сколько со своими собственными. Избыток имущества есть ущемление бедности. Скупец подобен вору.
ШЕСТАЯ ПРОПОВЕДЬ ПРОТИВ СТЯЖАТЕЛЬСТВА
«Что в том худого, — говорит скупец, — что я сберегаю свое добро?» Но что это за добро, скажи мне, которое ты зовешь своим? Откуда оно взялось? Ты подобен человеку, который, пришед в театр, уселся сам, не хочет впускать никого более и намерен в одиночку услаждать себя зрелищем, для всех предназначенным. Не таковы ли суть стяжатели: скопив общее добро, они объявляют себя его хозяевами по праву первообладателей. Если бы каждый оставил себе лишь потребное на текущие нужды, а избыток раздал неимущим, то не было бы ни богатства, ни бедности. Не нагим ли явился ты из материнского лона? Не нагим ли снова низойдешь в землю? А твое нынешнее добро, откуда же взялось оно? Ответишь ли: «по велению удачи», и скажу тебе, что ты нечестивец, ибо не признаешь своего Создателя и платишь неблагодарностью Тому, Кто на тебя призрел. Ответишь ли, что все сие дано Господом, объясни тогда, почему ты им владеешь. Не скажешь ли, что «неправеден» Господь, неравно наделив тех и этих благами земными? Почему ты богат, а ближний твой беден? Не для того ли единственно, чтобы твоя доброта и бескорыстное хозяйствование возымели награду свою, между тем как бедный был бы ублаготворен щедрыми дарами, обещанными ему по долготерпении?
И ты, в ненасытимой алчности укрывающий от людей блага сии, ты будто бы никого не утесняешь, урывая кусок от стольких страждущих? Что есть скупец? Тот, кто алчет сверх надобности своей. А что есть вор? Тот, кто похищает и обездоливает. Итак, ты скупец? Не вор ли ты? Быв поставлен хозяйствовать добром, ты присвоил его. Совлекающий с людей одежды их называется грабителем. А тот, кто мог прикрыть наготу нищих и не прикрыл ее, заслуживает ли другого имени?
Голодному причитается хлеб из твоих закромов. Нагому — одежды, схороненные в укладках твоих. Босому — обувь, которую ты гноишь впустую. Неимущему — деньги, зарытые тобою в землю. Скольким ты мог помочь, стольких ты и обездолил.
Хороши увещевания, скажешь ты, да золото, пожалуй, получше. Так же и с распутниками, призываемыми к воздержанию: поноси его любовницу, и оживишь ее в его памяти, и лишь разожжешь в нем похоть. Как мне явить глазам твоим страдания бедняков, чтобы услышал ты стоны из‑под сокровищ своих? О! Сколь отрадны будут ушам твоим в Судный день слова сии: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня… был наг, и вы одели Меня» (Мф 25, 34–36). Дрожь охватит тебя, пробьет холодный пот, и во мрак ввергнешься, вняв, наконец, приговору сему: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня… был наг, и не одели Меня» (там же, 41–43).
И не сама алчность твоя погубит тебя, а твое любостяжательство в ущерб ближнему.
Сказанное тебе сказано ради тебя же: услыши — и воочию узришь обещанное тебе воздаяние. Не услышишь — живи под угрозою. Понадеемся, впрочем, что не сбудется сие к вящей скорби твоей. Обратись же ко благому деланию, и да станут богатства твои ценою спасения твоего, да обретешь с их помощью небесное воздаяние, тебе уготованное. Помилуй нас Господи, завещавший нам Царство Свое, Его же сила и слава во веки веков. Аминь.
Григорий Богослов
(† 389/390)
Истории угодно было поставить Григория Назианзина в пару с его другом Василием. Между тем эти два человека как нельзя более несхожи: так разнятся натуры предприимчивая и мечтательная, собранная и поэтическая, властная и впечатлительная. Они на диво дополняли и обогащали друг друга. Рядом с Василием Григорий обретал ту твердость характера, которой ему недоставало. Он никогда не пытался освободиться из‑под этой дружеской опеки и никогда не сетовал на влияние и превосходство друга.
Биографу Григория легче легкого: письма его и сочинения пронизаны откровенностью. Приходится, напротив, несколько отстраниться, сделать мысленную поправку, чтобы устоять под напором этой своеобразной лирической стихии. Неисправимый романтик, Григорий не мог ничего написать, не упомянув о своих тревогах и переживаниях. По сравнению с Василием ему попросту не хватало сдержанности. Он не скрывает своих недостатков и сам первый страдает и корит себя. Поэтому всякая попытка пристрастного суда над ним оказывается неуместной.
ГОДЫ ЮНОСТИ
Подобно Василию, Григорий происходил из каппадокийской аристократии. Семья его была состоятельна, отец принадлежал к иудейско–языческой секте, мать же, Нонна, была превосходной христианкой. Григорий, от матери, должно быть, перенявший несколько женственную чувствительность, пишет о ней с восторгом. Родители его долгое время оставались бездетными и глубоко скорбели об этом. Нонна всеми силами пыталась обратить мужа в истинную веру. Наконец ей это удалось: муж обратился и даже стал епископом Назианским. Позднее рождение первенца Григория принесло в дом великую радость. Мать предназначила и благословила его на службу Господу. Ей не стоило особого труда дать религиозное воспитание столь восприимчивому по натуре ребенку, языческие нравы не таили для него никакого прельщения, а слово Божие ему «было сладко, как мед». Он был из прирожденных христиан, из тех избранных натур, кто вовсе неподвластен борению темных страстей.
Это, однако, не помешало Григорию обогатиться из сокровищницы языческой культуры, и при этом без малейших нравственных уступок. Позднее он признавался, что «пылко возлюбил словесность, еще когда на щеках его не пробился первый пух». Он остался верен этой любви, на свой лад примиряя церковность с поэзией и культурой. Бога он возлюбил с той же непосредственностью, что и словесность.
Григорий посещал самые знаменитые учебные заведения того времени: в Кесарии (здесь он сдружился с Василием), в Кесарии Палестинской, в Александрии, наконец в Афинах. Предпринятое для этой цели путешествие в Грецию было небезопасным, и он уже от своего лица повторил материнский обет, посвящавший ею Богу.
Учение пришлось Григорию по нраву. Впоследствии он любил вспоминать и об испытании новичков и о разнообразии предметов, которое, однако, ничуть не вредило его религиозным убеждениям. Друг его Василий очень помогал ему. Занятия привлекали Григория больше, нежели деятельная жизнь, он любил философию, любил язык во всей его выразительности, любил поэзию, столь созвучную его душе. Он имел слабость задержаться в Афинах после отъезда друга: ему хотели предложить кафедру элоквенции. Может статься, именно в преподавании он и обрел бы истинное призвание?
По возвращении в Каппадокию Василий сделался ритором. «Я выплясывал перед друзьями своими», — замечает он с иронией и без прикрас в своей исповеди, озаглавленной «Поэма моей жизни». Он был прирожденный оратор. Образованность, отзывчивость, пылкость — все его свойства оказались как нельзя более кстати. Красноречие его отвечало вкусам тогдашней эпохи; для нас это, звучит чересчур выспренне.
Однако его взыскующая подлинности, беспокойная душа не могла насытиться одним бряцанием словес и расцвечиванием образов. Со дня возвращения на родину перед Григорием встал выбор между жизнью созерцательной и деятельной: выбор для него поистине душераздирающий. Его постоянно преследовала тоска по беспечальной жизни ученого; обыденные заботы и обязанности приводили его в отчаяние. В этом душевном борении прошла вся жизнь: решающего выбора он так и не сделал. Его тянуло к уединению, к философическим и духовным медитациям. «Прекраснее всего, по–моему, когда смолкают чувства и ты, свободный от плотского и мирского, уходишь в себя ради общения с собою и Богом за гранью видимого».
Обостренная чувствительность никогда не покидала его. Ему неизменно требовалось сочувствие; может статься, он попросту нуждался в слушателе, в человеческом присутствии, как всякая эмоциональная натура. Василий призывал его к уединению, но Григория это не устраивало. Твердость духа была ему равно необходима и стеснительна, и он упирался.
ХРИСТИАНИН И ЕПИСКОП
Под давлением родителей, не желая идти против их воли, Григорий наконец обосновался в Назиане, где и был окрещен собственным отцом. Тот был уже в преклонных летах и согбен бременем епископства. Пора пришла опереться на кого‑нибудь помоложе. Паства держалась того же мнения. Как нельзя более естественно казалось поставить в священство сына Григория. Для этого, однако, потребовался родительский нажим, и Григорий задним числом жаловался на «тиранию». Он бежал и укрылся в уединении подле Василия. То ли его пугала ответственность, то ли устрашал самый сан священнослужителя? Друг утешил его, и он возвратился через несколько месяцев: на душе остался тяжелый след, но винить было некого, кроме себя самого. До нас дошла его первая проповедь, произнесенная по возвращении на Пасху 362 г. (см. ниже). В ней с очевидностью угадывается человек мягкий и чувствительный; но также и внимательный к вероучению богослов, чья мысль отчетливо опирается на индивидуальный опыт.
Отныне отец мог на него рассчитывать. Ранимый и даже вспыльчивый, он, однако, показал себя миротворцем в тот момент, когда богословские распри всерьез угрожали единству и миру. Помимо чувств в нем жила вера, и он умел пожертвовать своими пристрастиями ради важных и насущных задач. «Он умел смирять себя, когда должно было заботиться о большем» (А. Пюш — A. Puech). Когда в 371 г. император Валент разделил Каппадокию надвое, Василий, чтобы упрочить свое влияние, умножил количество епархий и поставил Григория во главе новосозданного епископства Сазимского. Григорий снова не воспротивился, вроде бы подчинился другу, но так и не поехал к месту служения, «к чужакам и бродягам», не стал заступничать «за кур и поросят», как выразился в письме к Василию. Вспоминая об этом через десять лет, он все еще полон горечи.
Покамест он остается со своим отцом в Назиане, читает проповеди на престольные праздники и в дни поминовения святых. От этого времени сохранилось его замечательная похвала бедности: «Все мы бедняки перед Богом…» Здесь богатство и бедность противопоставлены с точки зрения нашей устремленности к Богу. Бедность символически являет наш удел в миру, посреди тайн его, и лишь обращение к Богу спасает человека от впадения в ничтожество или от помрачения рассудка.
По непостоянству характера Григорий то и дело отлучался из Назиана. Он, однако, вернулся, когда отцовские силы были на исходе, и был при нем до самой его смерти. Верующие хотели бы, чтобы он наследовал отцу. Опасаясь такой участи, Григорий снова сбежал, намереваясь предаться уединенному созерцанию.
В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
Василий умер в 379 г.; поборник арианства император Валент пал в битве при Адрианополе за год до того. Правителями империи стали Грациан с Феодосием: они озаботились восстановлением православия. Феодосии издал в 380 г. особый эдикт против арианства. Все же положение оставалось бедственным. В Константинополе почти все храмы — и Святая София, и церковь Святых Апостолов — были в руках еретиков. Кафолики, сбившись в редеющее стадо без пастыря, обратились к Григорию с просьбой принять над ними руководство. Для согласия требовалось немалое мужество. Оказалось, что робость не помеха стойкости; может быть, Григорий сам себя стремился в этом убедить. Он сделал местом собрания верующих часовню, открыв ее в доме одного из родственников; она была освящена во имя св. Воскресения. Здесь и прозвучали пять догматических поучений, за которые Григорий был прозван Богословом. В них он углубил учение о Боге и о Троице, обратив его против еретиков — ариан и их приспешников.
В это самое время в город прибыл Иероним, по достоинству оценивший таланты каппадокийца, «равного которому среди латинян отнюдь не сыщется». Красноречие и обаяние Григория творили чудеса, число слушателей множилось, именитые горожане толпой шли к службе. В свой черед пришли и неприятности.
Причиною недоразумений с паствой стали козни некоего проходимца по имени Максим, выдававшего себя за приверженца истинной веры. Эту довольно темную личность подослал архиепископ александрийский в надежде, что он сыграет роль троянского коня. То ли по наивности, то ли по безграничному легковерию епископ приютил его у себя. Ночью пришелец был поставлен во епископа епископами александрийскими; при этом ему пришлось обстричь чересчур длинные волосы, что дало повод Григорию заметить: «Псов надлежит стричь на епископском престоле». Пробудившийся город встретил это известие народным волнением. Египтянам пришлось уступить: их ставленник был посрамлен и несколько поумерил притязания на самовластное управление христианской общиной.
Григорий опять возымел явное намерение сбежать. Верующие заметили это. Его непрестанно упрашивали, он не поддавался на уговоры, пока ему наконец не было сказано: «С вами сокроется и пресвятая Троица». Это подействовало, и Григорий остался.
Когда в Константинополь, наконец, вошел император, он водворил Григория, опираясь на свое внушительное войско, на престол Святой Софии. Стоял непогожий день, но как только процессия вошла в собор, вдруг показалось солнце и залило сиянием всю церковь. Это знамение вызвало единодушный возглас: «Григорий — епископ!» Григорий уже скрылся в алтаре. С тех пор его красноречие отдавалось под сводами храма св. Софии.
Дабы положить конец ереси и навести порядок в константинопольской епархии, император созвал новый собор (381 г.). Григорий был окончательно утвержден в должности столичного архиерея. Проходимец Максим, которого на этот раз поддерживал папа Дамас, потерпел полное поражение. Когда престарелый епископ антиохийский возводил Григория на престол, многим, должно быть, припомнился Василий, одержавший победу в лице друга. Но Мелехий умер, и председательствовать на соборе пришлось Григорию. Возникли споры о преемственности антиохийского престола. Григорий снова попытался выступить примирителем. Его не стали слушать. В конце концов даже и его собственное право на епархию оказалось под вопросом. Вынужденное епископство Сазимское осталось его пожизненным злосчастьем.
Препирательства на соборе утомили Григория донельзя. «Иереи помоложе стрекочут, как стая соек, и озлобляются, как рой ос». Посланцы с Запада и Востока, по заведенному обыкновению, снова столкнулись.
«Первое слово Востоку, ибо на Востоке родился Христос».
«Разумеется, — ответствовали западные посланцы, — но на Востоке‑то его и умертвили».
Григорий не выдержал. Он, наконец, решился сложить свои полномочия и произнес речь, полную достоинства, прощаясь со своей паствой. Довольно с него, каппадокийского провинциала, столичных треволнений, где он чувствует себя старцем, вовлеченным в младенческие игры. Лучше уж на покое возвещать учение о Троице. Он завершил свое прощальное слово знаменитым периодом, который вошел во все хрестоматии:
«Прощай, царственный храм… Прощай, храм Святых Апостолов… Прощай, епископский престол.
Прощай, великий город, прославленный надежностию веры и любовью ко Иисусу Христу.
Прощайте, Запад и Восток, ибо за вас я боролся, и вы воздвигли на меня брани.
Прощайте, дети мои, храните сокровища, вам доверенные. Вспомяните о моих мытарствах, и да пребудет с вами милость Господа нашего Иисуса Христа».
Григорий составил завещание, текст его дошел до нас. Он завещал все свое состояние «православной церкви назианской, дабы пеклась о бедняках, на оную церковь надежду имеющих». Он вернулся в родной город, недолгое время руководительствовал там, подыскал епископа и удалился в Назианз, где владела землей его семья; там он до самой смерти предавался сочинительству и созерцанию. Умер Григорий в 390 г.
СОЧИНЕНИЯ
От позднего периода его жизни сохранилась переписка и стихи. Большая часть писем (общим числом 445) написана им из последнего уединения. Он сам составил из них собрание для своего внучатого племянника. Письма, как правило, короткие, и слог их безупречен: Григорий — мастер эпистолярного жанра. Письму должно, полагал Григорий, иметь четыре свойства: «краткость, ясность, обаяние и простоту». Вот его ответ софисту, который посчитал себя обиженным:
«Увы мне, невежде. Сколь же я неловок и неучтив! Я укорял софиста за гордыню его, а сам упустил из виду обычнейшее присловье: зачем лысому стукаться лбом с бараном? Впредь буду помнить свое место».
Переписка Григория — ключ к его внутреннему облику. Для друзей он изыскивает особые слова, слог его изобилует находками: «Ты — мое дыхание, и я живу лишь надеждою свидеться с тобой» (Письмо 6); «У каждого своя слабость: я пристрастен к дружбе и друзьям» (Письмо 94); «Наяву или во сне меня волнует только то, что касается тебя» (Письмо 171).
Многочисленны его рекомендательные письма, ибо знакомства его были широки, а заступничество действенно. Видя страдание или нужду, епископ не мог не придти на помощь; особенно его огорчали грубость и неблагодарность. Письма — свидетельство прежде всего его человеческой чуткости. В нем, казалось бы, излишне занятом собой, милосердие все же преобладало, и чужие нужды были ему ближе своих.
С первого до последнего дня он жил поэзией. Главные поэмы написаны им на склоне лет. В них сказывается апологетическое устремление доказать, что христианская культура по своим возможностям ничуть не ниже языческой. К тому же гностики ввели в обычай перелагать вероучение стихами, безнадежно его при этом огрубляя. Арий сочинил целую стихотворную рапсодию с изложением своей доктрины под названием «Талия». Александрийские грузчики, моряки и торговцы распевали его стишки на улицах.
ПОЭТ–ХРИСТИАНИН
Григорий, в свою очередь, написал тридцать восемь догматических поэм, изъясняющих великие истины веры. Особенно ему удались поэмы нравственного содержания. В них он передает тончайшие чувства, повествует о своих радостях, заблуждениях, разочарованиях. Это пространные поэтические медитации. Самая длинная поэма, «Pro vita sua», насчитывает 1949 ямбических стихов. Эта автобиография, обнажающая сокровенную жизнь беспокойного сердца, столь выразительна и проникновенна, что напрашивается сравнение с Августином.
Григорий стремится обновить поэтическую форму (в ту эпоху писались чаще всего вялые, манерные, неодухотворенные стихи), в душевных переживаниях христианина он находит новый источник лирического вдохновения.
Вчера, угнетенный тоской,
один, удалившись от всех,
сидел я в тенистом лесу,
надрываясь сердечною болью.
Мне неведомо, отчего
к облегченью моих скорбей
служат безмолвные речи
к сердцу и в сердце моем.
Ветерок подпевал неумолчным птицам,
и лиственный кров источал душистый покой,
сладостный для сокрушенного сердца.
И тяжелила меня многотрудная боль
бременем, еле посильным.
Буколические мотивы поэт часто заимствует у Гомера и Феокрита, но это лишь обрамление. Душа его впитывает теплое сияние античности, ощущает трепет, пронизавший древний мир со времен Эврипида, вопросы коего о жизни и смерти остались безответными. Григорий внял им и отозвался христианским упованием.
Коль по исходе отсюда
приемлет меня бытие без конца и границ,
как нам речено,
скажи, разве в жизни нашей не смерть
и разве не в смерти мы обретаем жизнь
вопреки помышленьям твоим?
Раздираемый противоречиями, Григорий противополагает свою веру и свой опыт, красоту Образа и отражения Господня и мрак, замутняющий его. «В душе и в мире, о сколько борений, искажающих красоту Твоего божественного образа!» Назианзин всю жизнь был чувствителен до подавленности и глубоко переживал расщепление человеческой жизни между внутренним видением и действительностью, между возвышением души и вялостью плоти, между живостию духа и тягостию тела: сердце его было разверстой незаживающей раной.
Он ощущал — и описал нам — и порыв к нетленному блаженству, и непрочность земного, ускользающего от нас счастья. «Итак, ведаем сами и величие, и низость нашу, ибо мы вместе земные и небесные, тленные и бессмертные, наследники огня и света и порождения мрака, и дается нам по выбору нашему» (Проп., 14, 7).
Сильнее всего Григорий жаждал сближения с Богом, единения с Ним. И по мере сближения все яснее становилась непомерность разделяющего расстояния. «Ты зовешь, Ты призываешь, и я устремляюсь к Тебе», — и чем ближе сияние славы Божьей, тем мучительнее ощущение собственной немощи.
В поэзии его то и дело сквозит молитвенный, псалмопевческий настрой: он взыскует и страдает. Все события жизни Григория, вплоть до самых незначительных, обостряли его чувствительность, раздвигали воображение. В одном из константинопольских поучений он уподобил свое душевное смятение морской стихии.
Хрупкое здоровье к старости еще ухудшилось, и терзания стали неимоверными: жажда Богообщения и тяжкая немощь плоти усугубились возрастными хворями, бесовскими наваждениями, сознанием своей греховности. Однако старческое уныние неизменно преодолевалось озарением, христианским упованием. «Любовь пересиливает все», как сказала Жанна д'Арк на костре.
Поэзия Григория — не просто трагедия болезненной чувствительности, но драма совмещения жизни и веры. Поэзия была не ответвлением его жизни, а ее излиянием и разрешением, продолжала и дополняла его богословские умозрения. Для него, как и для Августина, богословие сливалось с молитвой, зреющей в глубинах жизненного опыта. Созерцание христианских таинств завершается великолепной поэтической строкой: «О пресвятая Троица, свод жизни моей». Его богословский путь — через очищение к возвышающему созерцанию; все пространство духовного поиска представлено в его поучениях и в его поэмах, и все это — история его собственной жизни. Совершенно очевидна органичность его богословия, где размышление неотделимо от очищения. Богословие для него — обнаружение священных тайн и божественной мудрости, целиком облекающих человеческую жизнь.
Не следует забывать, что этот поэт, подобно св. Иоанну Креста, — суровый аскет; что это богослов–мистик. Да, у него чувствительное, надорванное сердце; но когда вера под угрозой, когда оскверняются таинства, он несгибаем, и это женственное сердце оказывается тверже стали.
Редкий богослов был столь отчетливо последователен в вероучении. Греческая церковь обрела в нем свой голос. Проповеди его переписывали, иллюстрировали, украшали миниатюрами, подобно евангелиям. Некоторые рукописи представляют собой шедевры изобразительного искусства. В греческой литургии используются его проповеди и стихи. В греческих собраниях проповедей ему отводится то же место, что Августину на Западе. Из всех ораторов христианской древности он был самым популярным. Именно он, Назианзин, предстательствует за греческую церковь в росписи храма Санта Мария Антика, воздвигнутого на месте римского форума.
Этот противоречивый человек сумел совместить богопочитание и любовь к словесности; служа Единому, он служил и ей–и это в лоне Церкви, далеко не всегда благоволившей красноречию и поэзии. Для него не было пропасти между Богом и собственным творчеством, ибо в творчестве своем он обретал сопричастность Слову. В этом и есть тайна достигнутого им единства. Голос его вливается в общий хор творения вокруг Христа–зиждителя. Григорий неизменно остается самим собой, говорит ли он с людьми или с Богом.
Первая проповедь Григория, где он изъясняет жизнь христианина как уподобление земному пути Господа. Христианин — соучастник страстей, смерти и воскресения Христа.
Это объясняется на примере престарелого епископа Назианского, пожертвовавшего сыном, подобно Аврааму.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ[8]
Пора всепрощения
1. День воскресения, радостное начало! Возликуем и восславим праздник сей и обменяемся миротворным целованием. Назовем же братьями не только друзей, вспомогателей и сострадателей, но и врагов наших. В честь Воскресшего да простится все: забудем же обоюдные прегрешения. Я прощаю вам благое насилие, содеянное надо мною (оно лишь теперь сделалось мне во благо!); а вы, столь благотворно понуждавшие меня, простите и вы мне мою неохоту. Вы укоряли меня за это: но может статься. Богу менее угодна излишняя поспешность? Ибо некогда призыв Господень заставил колебаться и великого Моисея, и Иеремию; и тем радостнее Всевышнему было скорое послушание Аарона и Исайи. Лишь бы то и другое вдохновлялось благочестием! Одно — по немощи нашей; другое — от всемогущества Призвавшего нас.
Новое бытие
2. Тайна окутывала помазание мое. И под покровом тайны я пребывал доныне, пока не настало время вновь узреть самого себя. И в облачении тайны я снова предстал перед вами на восходе пресветлого дня, помогшего мне одолеть колебания и справиться со слабостью своей: и надеюсь, что Воскресший ныне посреди смертей обновит мне дух и соделает меня новым человеком, сопричислив к новому творению (к тем, которые от Бога родились), и стану я добрым работником и добрым хозяином, готовым умереть и восстать вместе с Христом.
Прежнее спасение
3. Накануне закололи агнца; и помазали от крови его на обоих косяках дверей; Египет оплакал первенцев своих, но нас, заслоненных чудным и страшным знамением, вышняя кара миновала, Губитель не посмел войти. И в сей день, очистившись, мы бежали из Египта, от фараона, жестокого владыки, и немилосердных прислужников его. Избавлены мы от тягот, от глиняного месива и кирпичей, и нет нам помехи праздновать, чтя Господа Бога нашего, день исхода из Египта, и не будем есть хлеба на прежней закваске злобы и неправедности, но опресноки чистоты и истины, и не будет в них бродила нечестия египетского.
Что отдать нам во приношение Господу?
4. Накануне я был распят со Христом; нынче — прославлен с Ним. Накануне я умер со Христом; нынче — ожил с Ним. Накануне я был погребен со Христом; нынче — восстал с Ним из гробницы. Принесем же драгоценнейшее наше в жертву Тому, Кто пострадал и воскрес ради нас. Не помышляете ли вы, что я говорю сейчас о золоте, серебре, узорчатых тканях, дорогих каменьях? Жалкие блага земные! Они затем лишь и возникают из праха, чтобы оказаться — вернее всего — во владении злодеев, рабов земных похотей, прислужников Князя мира сего.
Принесем же в жертву самих себя: дар драгоценнейший в глазах Господа и дражайший для нас. Почтим Его образ приношением, наипаче подобным Ему. Познаем же величие свое и нетленный прообраз свой, постигнем мощь тайны сей и смысл смерти Христовой.
5. Уподобимся же Христу, ибо Христос уподобился нам. Станем ради него как боги, ибо Он явился человеком ради нас. Он избрал Себе худшую часть, дабы даровать нам лучшую; Он соделался бедняком, дабы обогатить нас Своею бедностию; Он избрал жребий раба, дабы доставить нам свободу; Он принизился, дабы возвысить нас; Он подвергался искушениям, дабы мы над ними восторжествовали; он принял презрение, дабы мы покрылись славою. Он умер, дабы мы спаслись. Он восшел на небеса, дабы увлечь нас за Собою, нас, погрязших в пучине греха.
Отдадим же все во приношение Тому, Кто по воле Своей даровал себя в выкуп. И соделаемся для Него драгоценнейшим даром, если постигнем тайны сии и станем ради Него всем, чем стал Он ради нас.
Новый Авраам
Он [9] дал вам пастыря, и пастырь сей перед вами. Ибо ко благу пасомых устремлены все его надежды, помыслы и попечения. Он посвятил жизнь овцам своим, и не единожды, но дважды. Оплот старости своей он сделал оплотом Духа. Даровав вам храмину каменную, даровал и живую, а к сему величавому строению присовокупил и еще одно, может статься, что и невзрачное, но дорогое ему, поглотившее столько сил и забот. О, если б оно было того достойно!
Он отдал вам все, что имел. Сколько в нем великодушия, а лучше сказать — сколько нежности к чадам своим! Он отдал вам свою старость и юность своего сына, даровал храм, священника, завещателя, наследника и слова, обращенные к вашему слуху. И не пустые слова, рассеянные в воздухе и без толку бередящие слух: нет, слова сии начертаны Духом, напечатлены на скрижалях из камня и плоти глубоким, нестираемым начертанием, и не силою начертавшего врезаны, но благодатию.
Овцам должно внимать гласу пастыря своего
Таково дарение вам сего досточтимого Авраама, сего патриарха, сего великодушного и благодетельного владыки, обиталища всех добродетелей, образца святости, иерея истинного: он принес нынче Господу в жертву, в добровольное приношение, единственного своего сына, дитя обетованное. Вы же принесите Богу и нам превеликое послушание, дабы нам пасти вас «и покоить на злачных пажитях и водить к водам тихим» (Пс 22, 2).
Познайте вашего пастыря, и он вас да познает. Услышьте его ясный и чистый голос за вратами и не повинуйтесь чужаку, крадущемуся через ограду, подобно вору и злоумышленнику. Не слушайте голосов незнакомых, обманом увлекающих вас от истины, и рассеивающих вас по горам, пустыням, оврагам и иным богооставленным местам, и удаляющих вас от истинной веры; берегитесь тех, кто возглашает, будто Отец, Сын и Дух Святой не суть единое божество, единое могущество. Есть глас пастыря, и овцы мои всегда ему были послушны; пусть же слушают и впредь его, а не тех, что соблазняют ложью и нечестием, что уводят нас от исконного и истинного пастыря.
Да будет всем нам, стадам и пастырям, дано пасти и пастись вдали от сих напоенных ядом смертных трав, и да будем все мы одно во Христе Иисусе, ныне и в обителях небесных. Его же сила и слава во веки веков. Аминь.
Григорий Нисский
(†около394)
Куда менее понятный, нежели два остальных каппадокийца, непризнанный по сравнению с ними до последнего времени, Григорий Нисский лишь теперь встает перед нами в полный рост. Звезда его сияет все ярче. Надо надеяться, что справедливость, наконец, восторжествует и его признают учителем Церкви. Сколько уже признанных и не столь достойных учителей сочли бы за честь принять его в свои ряды!
Если Василий прежде всего деятель и правитель, а Григорий Богослов — ритор и поэт, то Григорий Нисский — мистик, первый, после Оригена, великий богослов и духовидец Церкви. Брат Василия, он рос в том же доме, но дети из одной семьи вовсе не обязательно похожи. В семье Макрины дети удались на славу: трое сыновей — епископы, четверо святых. Каков список! Но увы, полная неудача со вторым сыном: он начал как аскет, а кончил весьма прискорбно.
Григорий во всем отличен от своего брата, тот несомненно его несколько подавлял и, возможно, был причиною его невольной приниженности. Чтобы воздать ему должное, попытаемся вглядеться подробнее в обстоятельства его жизни.
ЖИЗНЬ
Мы мало знаем о его юности, о его увлечениях. Григорий не любил рассказывать о себе. Родители сочли, что с них достаточно затрат на образование Василия, и Григорий не выезжал из Каппадокии, был учеником кесарийской школы. Вряд ли он был любимым сыном. Кажется, его прочили в священники. В юности он много читал. Отчего он предпочел духовному чину карьеру ритора: была ли это неуверенность в себе, желание утвердиться как личность, по переменчивости зыбкой натуры? Трудно сказать. Кажется, он поддался соблазну языческой культуры, точнее, попал под влияние Ливания, особенно возвысившегося при Юлиане.
Григорий женился на некой Феосевии, широко образованной женщине замечательной духовной чуткости; пламенная приязнь соединила его с нею на всю жизнь. Подобно Иларию Пиктавий–скому, он сочетал епископство с супружеской жизнью.
Не следует придавать слишком большое значение тому, что в трактате о непорочности он укорял самого себя за избранный «торный путь»: упреки эти скорее патетического свойства. Риторику он забросил, но в браке остался. Он оставался женатым человеком и после 371 г., когда брат возвел его в сан епископа городка Нисса в восточной Каппадокии. Супружеская жизнь, по–видимому, нимало не стесняла его духовного развития, как не стесняла она и Илария Пиктавийского. Феосевия умерла в 385 г. До нас дошло письмо с соболезнованиями, направленное Григорию епископом Назианским, который называл покойную «подлинной святой и истинной супругою священнослужителя». Григорий Нисский признавал законность радостей супружества, описав их самым трогательным образом. Его последующие сомнения насчет тела и сексуальной жизни возникли, вероятно, не из собственного опыта, а как результат философского мышления, проникнутого платонизмом.
Прочие подробности жизни Григория нам почти неизвестны. Видимо, он жил с Феосевией вдали от активной мирской деятельности, предавшись занятиям и жизни духовной, но не желал разделить и отшельничество брата Василия, несмотря на все его призывы. Он остался в лучших отношениях с Макриной, хранительницей духа семьи, был сильно к ней привязан. Она главенствовала в женской общине неподалеку от Ниссы. Григорий называл ее своей духовной наставницей. Он описал ее жизнь и смерть, которой был свидетелем, в небольшом глубоко прочувствованном сочинении.
Все это время, после 371 г., Григорий возглавлял нисскую епархию. Он принял ее «по принуждению», как сам сообщает, своего брата Василия. Тот не особенно доверял способностям брата к руководству. К тому же Григорий был не слишком расположен сглаживать напряжение между Василием и дядей–епископом, который, в свою очередь, замирял брата с Григорием Богословом. Но Василию прежде всего нужны были люди, надежные с точки зрения ортодоксии. Григорий производил на всех впечатление своими богословскими познаниями. Дипломат он был посредственный, но веры держался твердо, а ученость его была повсюду признана. Во времена арианских раздоров это было важнее всего.
Крохотное епископство Нисское само по себе никакого значения не имело. По нынешним временам тамошний епископ был бы не более, чем настоятелем. Григорий согласился принять должность крайне неохотно. Он даже жаловался, что его сослали «в пустыню», и жители городка удостоились от нею самой суровой оценки. Был он, однако, епископом ревностным, преданным пастве, которая его высоко чтила. Этот богослов и мистик умел говорить напрямик и обучать без обиняков. Его проповедь на Богоявление представляет собой образец такта, дружелюбия и назидания, приспособленного к народному слуху.
Григорию пришлось претерпеть свое от ариан. Чтобы опорочить его, те выдвинули обвинение в расточительстве церковного имущества. Обвинение забавное, если вспомнить, что он всегда держал сторону бедняков. Он был смещен и не мог вернуться на епископский престол, пока не умер император Валент (378 г.). Городок встретил его ликованием. Под впечатлением от встречи с паствой он писал: «Приязнь свою они мне хоть и выказали донельзя, но рот не заткнули».
По смерти Василия Григорий стал наследником своего брата в богословии и монашестве. Эта утрата словно бы придала ему уверенность. С этих пор ему предстояла первостепенная роль защитника православия. Василий мешал ему по–настоящему развернуться и, вероятно, не ценил его по справедливости. Характеры их были слишком несхожи, и сдержанный по натуре Григорий никогда не стал бы самоутверждаться за счет брата.
СОЧИНЕНИЯ
Григорий предался сочинительству. Его первое произведение «О сотворении человека» было завершением проповедей брата о творении. Он развивал в нем христианскую антропологию, преисполненную влияния платоновской физиологии. Мысль его развивается скорее концентрически, нежели логически, отступления следуют одно за другим. Автор увлечен богословским учением о человеке, образе и подобии Божием: «Человек не есть некое чудо подлунного мира, но реальность, несомненно превосходящая все познанное нами, ибо он, единственный из существ, подобен Богу». Григорий замечательно выявляет единство человечества: мера человечности исполнится лишь с тем последним рождением, которое во Христе разрешит полноту человечества.
В 379 г. Григорий участвовал в соборе, задачей которого было сближение Востока и Запада. Ему поручили проверку церквей по берегам Понта Эвксинского. Севастьян, из Армении, просил его остаться у них епископом. Сошлись на том, что у них останется брат его Петр. В 381 г. Григорий вместе с другим Григорием, Богословом, был призван на Константинопольский собор. Это была вершина его жизненного пути. Он произнес вступительную речь. Император назначил его блюстителем ортодоксии во всех епархиях Понта Эвксинского. В этом звании он должен был проверять надежность епископов: смещать ариан и водворять приверженцев Никейского символа.
Именно в эти годы — в точности неизвестно когда — облеченный императорским доверием Григорий возглавлял несколько миссий. Он побывал и в Аравии, и в Иерусалиме. Императорское доверие, однако, не сделало его ни более дипломатичным, ни менее суровым. Столь умеренный в речах, Григорий в письмах резок и язвителен, особенно когда описывает паломничество в Иерусалим: «Безобразий, — пишет он, — здесь куда больше, нежели благочестия. Лучше быть простым отшельником, чем показным паломником».
К этому времени относятся важнейшие догматические сочинения, на которых зиждется его богословский авторитет, да и вообще его слава. «Большой катехизис» — теоретический свод основных истин вероучения, учебник догматики, основанный на трактате Оригена «О началах», однако отнюдь не вслепую ему следующий. Произведение это обнаруживает крепость метафизического мышления Григория Нисского. Примерно в то же время написано и «Житие Макрины», о котором речь уже шла.
Григорий мыслил совершенно самостоятельно и ничуть этого не скрывал, что порою осложняло его отношения с преемником брата. Требовалось немалое смирение, чтобы признать явное превосходство подчиненного; а смирения архиепископу как раз нехватало. Поэтому сплошь и рядом возникали разногласия.
Все это время Григорий был на вершине ораторской славы. Приподнятый слог и риторический блеск его красноречия, чрезмерные на наш сегодняшний вкус, пленяли тогдашний Константинополь. В эти же годы он познакомился с одной из замечательных женщин, св. Олимпиадой, впоследствии она была адресатом многочисленных писем Иоанна Златоуста. К этому же периоду его жизни относится ряд знаменитых надгробных речей, в том числе проповедь на смерть юной царевны Пульхерии с описанием скорби, охватившей императорский двор; возможно, именно она вдохновила классические ламентации Боссюэ. Он же говорил над гробом императрицы Флаксиллы.
Затем его слава померкла перед восходящей звездой юного Иоанна Златоуста — как раз тогда он явился в первом блеске. Григория постепенно забывали, он оказался оттесненным на задний план и был глубоко этим уязвлен, что, разумеется, его не красит.
Освобожденный от многих обязанностей, Григорий углубился во внутреннюю жизнь, обратился к самосовершенствованию и мистическому богословию. Сочетая опыт с размышлением, он достиг в этой области несравненной авторитетности и самобытности. В этот период им написаны замечательные сочинения «Жизнь Моисея» и «О Песни Песней», к ним примыкают толкование на «Отче наш» и трактат «О блаженстве» — шедевры мистического богословия. Развивая в духовном плане заветы брата, он разработал оказавшееся весьма ко времени мистическое учение о монашестве (главным образом, в книге «Об уставе христианском» /De institut christiano/).
К этому времени Григорий достиг, как он сам выразился, «седовласого возраста». Вслед за Оригеном он описывает — в живых образах книг «Жизнь Моисея» и «О Песни Песней» — духовное странствие как непрерывный путь совершенствования и очищения, орошающего душу все новыми приливами благодати. — и так до полного самоотвержения. Он пишет о трех уровнях духовной жизни: просветлении, мгле и тьме, — и от него эти определения перешли к духовным писателям Средних веков. В своем полном самоотречении человек раскрывается Богу, воодушевленный чистой любовью, и становится признан свыше другом Божиим, «в чем для меня и есть свершение жизни». Здесь мыслитель идет рука об руку с мистиком, и умозрение опирается на опыт. Возгласы, которые исторгает его душа, как бы предвещают упоение св. Терезы из Авилы.
В 394 г. Григорий в последний раз участвовал в делах очередного собора. Умер он, должно быть, вскоре после этого, возможно — в 395 г. История была несправедлива к Григорию Нисскому, имя его нередко упоминалось лишь в связи со спорами вокруг наследия его учителя Оригена. То и дело упускаемый из виду, не всеми и не всегда оцененный по заслугам, Григорий остается одним из самых серьезных мыслителей той эпохи, богатой богословскими умами.
ОБЛИК
Трудно представить жизненный облик Григория, человека, крайне скупого на автобиографические признания. Даже письма мало говорят о нем как о человеке. Тем отчетливее обнаруживается его духовная независимость при описании паломничества. Он весьма наблюдателен и начисто лишен даже доли того лицемерия, коим часто бывают отмечены религиозные люди. По натуре он замкнут, скрытен, сдержан. Обычно он не выдает своих чувств, но иной раз они прорываются. В нем нет и намека на житейскую практичность, порой он просто неуклюж. При жизни Василия он не хотел и не мог как бы то ни было утверждать свою личность. Став полновластным хозяином собственной мысли и освободившись от шор, он оказался на высоте событий и своей ответственности. Полная зрелость и расцвет способностей совпали с моментом, когда пришлось удалиться со сцены. Ко времени самоотречения и духовной углубленности, т. е. времени полноты и жатвы, все обольщения исчезли: перед ним открылся крутой путь, ведущий к Богу.
Василий и Григорий Богослов затмевали его. Он из тех людей, кто становятся тем интереснее, чем ближе их узнаешь; для случайного знакомца они закрыты, но внимание и прилежание принесут свои плоды. Он был проникнут платонизмом больше всякого другого Отца церкви, прочитал всех доступных ему языческих авторов, и это вызывало весьма неоднозначное отношение к его произведениям.
Приходится признать, что в слоге он был не слишком силен. Ему не довелось понатореть в университетских изысках, как два его соревнователя. Он был самоучка, «собственный воспитанник». Фраза его тяжела, перегружена смыслом, речевой строй беден. Он не владеет магией слова, в риторике его ощущается зависимость от школьных рецептов софистики. Стиль его — особенно ораторский — весьма мало соответствует богатству его натуры. Это тот случай, когда стиль заслоняет от нас автора.
Сила Григория — в энергии его мысли и в углубленности его богословских поисков: тут он превосходит и Василия, и Назианзина. Он — один из самых оригинальных мыслителей в истории Церкви. Никто из Отцов IV в. не сумел так убедительно применить философию к глубинному постижению тайн откровения. Григорий испытал влияние платонизма, но сумел отрешиться от него, когда понадобилось явить благую весть христианства во всей ее первозданности. Он сравнивает языческую философию с дочерью фараона, пораженной бесплодием. Примерно то же он говорит о философии, не просветленной откровением: «Пока она не познала Бога, лишь выкидыши — ее удел». Для него источник истины — Писание. Подобно своему учителю Оригену он черпал вдохновение в Слове Божием.
В довершение всего, Григорий — родоначальник мистического богословия. Положим, он черпал и у Оригена и его последователей, но черпал свободно, оставаясь духовно независимым. Ему по праву принадлежит важное место в истории духовного развития человечества, но это место и поныне за ним не закреплено. Он связующее звено между Филоном и Плотином и между Дионисием Ареопагитом и Максимом Исповедником. Не подлежит сомнению его глубокое влияние на восточное монашество. В Средние века на Западе, комментируя псевдо — Ареопагита, нимало не сомневались, что он идет по прямой линии от Григория. Таким‑то образом, в чужом облачении, епископ Нисский и проник на Запад.
Григорий иллюстрирует примерами из Писания перемену жизни под влиянием крещения. Невзирая на демонские искушения, нам должно вести себя, как пристало сынам Божиим, и переменить свой образ жизни.
НА ПРЕСВЕТЛОЕ ПРАЗДНЕСТВО
Закончим же свидетельствами Писания. Речи нашей не будет конца, впрочем, если мы восхотим все перечислить и разом собрать воедино. Все вы, восславляющие дарованное новое рождение, гордые своим обновлением и спасением своим, явите же мне перемену в ваших нравах, по приятии вышней благодати; дайте мне узреть в чистоте вашей жизни, сколь подвигнуты вы к совершенствованию. Что ощутимо чувствами, то не меняется, и телесная форма пребывает, и в зримом природном составе нет перемен.
Необходимо нам, однако же, подтверждение, обличающее возрожденного человека; нужны знаки, дабы отличить нового человека от прежнего. По моему разумению, знаком является свободное устремление души, порывающей с прежней жизнью, дабы воспринять новую, и всякий истинный очевидец ясно распознает перемену и бесследное исчезновение прошлого.
Вот так свершается преображение, и надлежит вам внять мне и на деле последовать моим словам. До крещения человек сей был невоздержан, жаден, вороват, пристрастен, лжец, клеветник, ив остальном не лучше. Нынче же должно ему стать умеренным, довольным скромным достатком, готовым поделиться с бедняком, ревнителем истины, заботливым и приветливым, — словом, во всем склоняться к благолюбию. Как свет изгоняет тьму и белизна побеждает черноту, так от дел праведности уничтожается прежний человек. Ведомо же вам, как Закхей пременою жизни перестал быть начальником мытарей и воздал вчетверо тем, кого обидел, и раздал беднякам прежде отнятое у них.
И другой мытарь, сподвижник Закхея евангелист Матфей, после избрания своего сбросил прежнюю жизнь, как пустое обличье. Павел был гонителем, и благодатью Божией соделался апостолом, и во имя Христово носил в знак искупления и покаяния на себе те цепи неправедные, которые препоручил ему закон, дабы преследовал принявших Евангелие.
Вот так‑то и должно представать в новом рождении, отрицаясь греховных обыкновений, так‑то и должно жить сынам Божиим, ибо по благодати соделаны таковыми. И надлежит нам прилежно созерцать Творца нашего, дабы уподобиться Отцу и стать законными и истинными сынами Того, кто по милости Своей усыновил нас. Сын неверный и падший, попирающий в жизни своей величие отца, есть живая укоризна. Вот почему, кажется мне, и сказал Господь ученикам в Евангелии Своем, что ожидается от нас: «…благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5, 44 — 45). Станете детьми, говорит Он, коль станете причастны благости Отца, являя в поступках своих и отношении к ближним благость Божию.
Поэтому‑то нас, облеченных сыновним достоинством, диавол и осаждает сугубо, ибо терзает его ревность, когда зрит добродетель нового человека, шествующего в чертоги Небесные, ему, диаволу, заказанные. Он разжигает в вас адские искушения и силится совлечь с вас новый облик и стать вашим владыкой по–прежнему. И заметивши такие его поползновения, надлежит нам повторить слова апостола: «Все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились» (Рим б, 3).
Если же умерли мы, то и грех умер с нами, пронзен копьем, подобно как Финеес в ревности своей пронзил блудодея. Изыди же, презренный, ибо ищешь терзать мертвеца, раба твоего давешнего, коему похоти стеснили рассудок. Мертвецу же нет прельщения в плоти, нет соблазна в богатстве, мертвец чужд клеветы, мертвец чужд лжи, не зарится на чужое и не попирает ближних.
Я переменил жизнь свою. Я научился презрению к миру, пренебрежению к благам земным; я взыскую благ вышних. Сказано у Павла: «Для меня мир распят, и я для мира» (Гал 6, 14). Вот глас души, возрожденной истиной, вот как изъясняется новый человек, памятующий об исповедании веры своей перед Богом, осиянной таинством и повитой обетом не жалеть трудов и не искать наслаждений во имя любви к Нему.
Речей сих достаточно в ознаменование празднества, первого в новом году. Подобает закончить поучение наше обращением к Тому, Кому обязаны мы сим даром, дабы смиренно возблагодарить Его за столькие благодеяния.
Молитва
Поистине Ты, Господь, есть неисчерпаемый источник всякого блага, Ты, по справедливости отвергнувший нас и по милосердию на нас призревший. Ты возненавидел нас и примирился с нами, Ты проклял нас и нас же благословил; Ты изгнал нас из рая и открыл нам туда путь; Ты сделал нашим убогим одеянием жалкие фиговые листки и набросил нам на плечи царственный наряд; Ты отверз темницу и освободил осужденных, Ты окропил нас чистою водою и омыл нас от скверны нашей.
Отныне и Адаму дозволено не бежать в стыде от лица и зова Твоего и не укрываться в райских кущах от тяжких укоров совести. И пламенный меч не заслоняет более райские врата и не препятствует влекущимся к раю. И все пременилось к радости для рабов греха, и открылись человеку отныне райские и небесные угодья. Тварь земная, отделенная от творения сверхъестественного, обрела с ним дружественное единение; и мы, люди, приравнены к ангелам, стали соучастниками в едином познании Бога.
Так воспоем же Господу радостный гимн, излившийся однажды из вдохновенных уст:
Возвеселится душа моя о Боге моем:
ибо он облек Меня в ризы спасения…
как на жениха, возложил венец
и, как невесту, украсил убранством (Ис 61, 10).
Украсил невесту ни кто как Христос, Сущий, Бывший и Будущий, благословенный ныне и во веки веков. Аминь.
Ефрем Сирин
(†373)
Мы так привыкли следовать мыслью за распространением Благой вести с Востока на Запад, что нам кажется, будто другой возможности не существовало. Между тем стоит напомнить и о шествии Евангелия в другом направлении — дальше на Восток. И не мешало бы иной раз задуматься, как сложилась бы судьба христианства, если бы оно привилось преимущественно в Индии или в отдаленном Китае!
ЕВАНГЕЛИЗАЦИЯ ПЕРСИИ
Вспомним для начала, что из Антиохии христианство распространило свое влияние на восток Сирии. К IV в. Церковь пустила крепкие корни в сасанидской Месопотамии. Жестоко преследуемая, изгнанная в Селевкию — Ктесифон, разделенная надвое, «персидская» Церковь продолжала развиваться и на юге, и на севере. Во время персидского нашествия немалая часть сирийского населения, как и нынче в подобных обстоятельствах, предпочла покинуть родину, лишь бы не подчиняться диктату новых хозяев.
Иаков Низибийский правил тогда Низибийской церковью. Аскет и вероучитель, он соединял наставничество с постом, апостольский труд с молитвой. Он оказал во многом решающее влияние на юного Ефрема. Иаков основал в Низибии богословское училище, вскоре окрещенное «персидской школой». Семинария при монастыре выросла со временем в общеобразовательный центр, своего рода университет, где обучали письму, чтению, пению и Писанию. Основой обучения была Библия — ее читали, переписывали, переводили и перелагали в песнопения.
В этой‑то семитской Месопотамии мы и наблюдаем рождение нового типа обучения: древнесирийский язык осваивается как богослужебный, причем сирийская национальная культура становится как бы дальним отпрыском иудео–христианской культуры и литературы. Духовное завещание тогдашней Церкви сирийская литургия донесла до наших дней.
В древнесирийской литературе особенно поражает ее лирическая насыщенность; поэзия играла тут ключевую роль. Когда сирийцы переводили греков, — а в те времена это происходило сплошь и рядом, — они давали волю воображению, дополняли и перефразировали подлинник. Всякая тема оказывалась лишь предлогом для неистощимых вариаций. Латинская душа в молитве занята самосозерцанием, сирийская — пребывает в самозабвении.
Благодаря древнесирийским переводам многие греческие произведения, утраченные в оригинале, все‑таки дошли до нас. «Персидская школа», после военных поражений Юлиана Отступника обосновавшаяся в Низибии, переместилась впоследствии в город Эдессу. Здесь‑то ее и прославил в веках диакон Ефрем.
ЖИЗНЕНЫЙ ПУТЬ
Жизнь Ефрема известна нам плохо. Не из‑за недостатка биографов — их как раз хватает с избытком, они спорят меж собой и только запутывают дело: их стараниями правду становится все труднее отличить от вымысла. Тем более, что великих людей, сопричисленных лику святых, непременно окружают легенды. Классический панегирик, использованный христианством, позволял не считаться с исторической точностью. Тогда, видимо, полагали, что благая цель оправдывает всякие средства.
Ефрем родился в 306 г. Он, стало быть, современник Илария и Василия, но также и императора Константина Великого, который вступил на царство как раз в год его рождения. Родители Ефрема были христианами. В молодости он был подвержен влиянию епископа Иакова Низибийского. Может, он и жил отшельником, но у монахов бывал лишь раз от разу. Однако с эдесскими подвижниками судьба связала его на всю жизнь, и общение с ними глубоко на него повлияло.
Епископ Иаков приблизил к себе многообещающего юношу, сделал его диаконом и доверил ему руководство «персидской школой». Ефрем пребывал в Низибии до тех пор, пока город не оказался под персидским владычеством. Легенда гласит, что молодой диакон был участником Никейского собора и посещал Василия Великого.
В произведениях св. Ефрема разобраться не менее трудно, чем в его биографии. Главная трудность в том, что они сохранились лишь в переводах и никогда не были удостоены критического издания. Сложнее всего с его поэзией, обретшей богослужебное назначение. Ефрема переписывали, дописывали, ему подражали на удивление ревностно — тем самым предельно отягчая труд текстолога.
Диакон был суровым аскетом, питался хлебом, ячменем и зеленью. «Плоть его присохла к костям и уподобилась глиняному черепку». Душа мистика сказалась в его поэзии, исполненной напевности и повторов. Он любил яркие образы, живые природные цвета, безудержный лиризм его стихов, нам, может статься, и чуждый, неизменно восхищал современников.
Сочинительство Ефрема имело также и дополнительные мотивы: он сознательно противостоял еретикам Маркиону, Вардесану, Мани (отцу манихейства) - проповедникам религиозного синкретизма, пропитанного иранским зороастризмом. Вардесан сочинял особые песнопения — стихотворные наставления с рефреном. Ефрем перенял эту форму и создал «Мемре», стихи, предназначенные для чтения, и «Мадраске» — духовные песнопения, и тем самым внес ощутимый вклад в восточное богослужение.
Его биограф с подкупающей непосредственностью и достоверностью повествует о духовном наставничестве диакона. «Как св. Ефрем знал о пристрастии жителей Эдессы к пению, то и решил отвлечь молодежь от их собственных песен и плясок. Он составил хоры из прихожанок и обучил их гимнам, разделенным на строфы с припевами. Гимны его были исполнены прекрасных мыслей и духовных поучений о Рождестве, Страстях Господних,' Воскресении и Вознесении, а также об исповедниках, о покаянии и об умерших. Девственницы собирались по воскресеньям, в дни больших празднеств и поминовения мучеников; и он был среди них как отец и подыгрывал им на арфе. Он научил их чередовать голоса сообразно песнопению, обучил их разным музыкальным тонкостям и напевам, и весь город сплотился вкруг него, и враги бежали, пристыженные».
«Мемре», по сути, повествовательные, а «Мадраскё» — дидактические стихотворения. К тому же диакон — поэт с чисто восточным лиризмом — придал своим стихам драматический характер: он выводит на сцену какого‑либо персонажа, дает ему слово и собеседников, таким образом монологи перерастают в диалоги, предвосхищая литургическую мистерию Средних веков. Собеседование его со слушателями при описании Страшного Суда, где тревожные вопросы чередуются с устрашающе точными ответами, упоминает в XIII в. Венсан де Бове; оно несомненно было известно Данте.
СОЧИНЕНИЯ
Ефрем оставил нам также комментарии к Писанию, проповеди о вере и о рае. Он развертывает темы, характерные для сирийского богословия: о девственном материнстве Марии, о сути девства, о Церкви и вере как обратном пути в рай. В своих комментариях к Писанию, будь то полемика или проповедь, Ефрем всегда черпает аргументы из библейского текста. Его гимны Марии чаще всего являют парафраз библейских стихов: например, вариации на тему «Богородице Дево, радуйся; благословенна Ты в женах».
Он любит вести беседу о вере и о духовной жизни. Образ самоуглубленности видится ему в трех волхвах, поклонявшихся в молчании. Вера восполняется милосердием и молитвой. Он пылко превозносит сокрытую молитву: она, как девственница, должна пребывать в обиталище своем. «Молчание и мир на страже у порога ее».
Обратится молитва, как зеркало, к лицу Твоему.
Да вместит она, о Господи, красоту Твою и величье.
Да пребудет она недоступна Злому,
Нетронута злом и чиста от скверны его.
Зеркало может явить преходящий облик:
Помыслы наши да не помутят молитвы!
Да отразит она Лик Твой в живых чертах
И да вместит зеркало красоту Твою!
Молитве сопутствует покаяние, которому была открыта вся жизнь Ефрема. Он сравнивает покаяние с убежищами, которые обретали евреи в Ветхом Завете; но в отличие от них, христианин должен пребывать в покаянии непрерывно. Ожидание грядущего Суда должно постоянно оживлять наше раскаяние: «Предстанем, о Господи, пришед ко вратам Твоим, и покаянно склонимся у порога».
К сожалению, подобные пассажи Ефрема изобилуют позднейшими вставками. Покаяние в них подменяется ужасом, духовный упадок нередко сопровождается упоенным самобичеванием. Когда покаяние перестает питаться чистыми источниками веры, то его вернее называть самоустрашением. Это благодатная почва для психоаналитических изысканий. Критику пристало задаваться вопросом, что именно вставлено, психологу — почему.
Многочисленные переводы и подделки свидетельствуют о повсеместном признании диакона Ефрема. Богатым, как известно, легко дают взаймы. Правда, всем этим заимодавцам Ефрем ничуть не обязан. Иероним свидетельствует: слава его была такова, что в иных церквах тексты Писания сопровождались чтением сочинений Ефрема. Греческие, латинские, армянские, грузинские, славянские, арабские, сиро–палестинские переводы дают возможность проследить географические пределы его влияния. Оно не ослабело и в Средние Века.
По необъятности своего богословского и поэтического наследия Ефрем был назван «лирою Святого Духа». Он и поныне играет роль в развитии византийского и сирийского богослужения.
В страстях Иисусовых открывается нам Его милосердная благодать. Нам надлежит воздать Ему хвалу и в Нем искать прибежища.
МОЛЕНИЕ ХРИСТУ СТРАСТОТЕРПЦУ
Припадаю к стопам Твоим, о Господи, дабы почтить Тебя. Возношу Тебе благодарение, о Боже всеблагий, обращаюсь к тебе с молением, о Боже пресвятый. Пред Тобою повергаюсь на колена.
Славлю Тебя, о Христе человеколюбче, Сыне единородный и Господи вседержитель. Ты же един без греха; и ради меня, грешного и недостойного, был предан смерти, и умер на кресте. И тем избавил души от злого пленения. Чем воздам Тебе, Господи, за столь великую милость?
Слава Тебе, о Человеколюбец!
Слава Тебе, о милосердный!
Слава Тебе, о долготерпеливый!
Слава Тебе, отпустителю грехов!
Слава Тебе, нисшедшему ради спасения душ наших!
Слава Тебе, приявшему плоть в девственном лоне!
Слава Тебе, связанному!
Слава Тебе, преданному на избиение!
Слава Тебе, осмеянному!
Слава Тебе, пригвожденному к кресту!
Слава Тебе, погребенному и воскресшему!
Слава Тебе, учителю человеков, в Тебя уверовавших!
Слава Тебе, восшедшему на небеса!
Слава Тебе. воссевшему одесную Отца; приидеши во славе Отца со ангелами святыми, в некий грозный и страшный час, дабы судить души, отвергнувшие Твои пресвятые страдания.
Силы небесные поколеблются: все ангелы, архангелы, херувимы и серафимы в страхе и трепете предстанут пред сияние славы Твоей; содрогнется земля до основания, и всякое дыхание проникнется дрожью пред Твоим державным величием.
И в сей час да укроет меня рука Твоя под крыла Твои, да избегнет душа моя грозного огня, зубовного скрежета, тьмы внешней и вечного плача, дабы восславить мне Тебя в песнопении:
Слава Тому, Кто снизошел до спасения грешника, в Своем всеблагом милосердии [10].
Кирилл Иерусалимский
(†386)
Нa месте еврейского Иерусалима римляне воздвигли новый город, Элия Капитолина. Вместо Храма явился Капитолий, посвященный трем римским божествам — Юпитеру, Юноне и Минерве; следы этого Капитолия можно обнаружить и поныне. На том месте, где был распят и погребен Христос, воздвигли храм Венеры. Несмотря на все эти преобразования, христиане, сплоченные вокруг своих епископов Нарцисса, Александра и их преемников, продолжали собираться в той самой церкви, где Господь провел тайную вечерю. Епископ Кесарийский Евсевий, престол которого был неподалеку, между Яффой и Хайфой, посвятил несколько произведений библейской географии; он же поведал об испытаниях, постигших тамошних христиан во время диоклетиановых гонений, в своей книге «Палестинские мученики».
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
После Миланского эдикта 313 г. изменилось многое. В тот самый год и родился — предположительно в Иерусалиме или в окрестностях города — Кирилл, коему суждено было стать украшением здешней епархии. Когда собрался Никейский собор, ему было двенадцать лет. Мы почти ничего не знаем о его семье и воспитании. Судя по его ораторскому искусству, он учился в хорошей школе. Он был ловким импровизатором и умел, когда надо, отделывать свой слог. Гениальностью он не отмечен, но талантом наделен безусловно.
В византийских богослужебных «Минеях» дается описание его внешности, неизвестно кем и когда составленное: росту среднего, бледен, слегка курнос, брови нависшие, волос долгий, белая борода густа у щек и разделена на подбородке, «вполне крестьянского облика». Может, он и был простоват с виду, но его слог и остроумие пленяли жителей Тарса, а они слыли просвещенными и взыскательными слушателями. Вообще об облике его лучше судить по сочинениям, а не по этому скорее всего вымышленному описанию.
Во времена Константина епископом Иерусалимским был Макарий. Он присутствовал на Никейском соборе и с позволения императора предпринял в Иерусалиме первые раскопки, открыв место пресвятого погребения. Оповещенный об этом император повелел воздвигнуть на новообнаруженной Голгофе громадный собор с подводящей к нему колоннадой. Позади храма, в большом квадратном дворе, украшенном портиками, соорудили особое здание, где хранились останки Креста. К западу находилась ротонда над Пресвятым Гробом и церковь Воскресения. Именно здесь Кирилл произносил свои знаменитые поучения. Элия опять стала Иерусалимом.
Макария сменил Максим. Это был старый боец, его еще кесарь Максимин Дайя сослал в рудники, он вернулся оттуда крив и хром. Престол иерусалимский и поставленный над ним кесарийский соперничали издавна, главы этих двух епархий редко бывали согласны во мнениях. К концу жизни Максим сделался пылким приверженцем Афанасия, и когда тот возвратился с Запада, устроил ему торжественную встречу. Это, разумеется, пришлось не по вкусу кесарийскому архиепископу Акакию.
Среди городского духовенства был священник, который стяжал особую славу своим красноречием. Это и был Кирилл. Простой священнослужитель, он замещал на великопостных чтениях епископа, подготавливая оглашенных к крещению. Наставления, которые, по счастью, дошли до нас, вполне оправдывают его репутацию. В 350 г., по смерти Максима, Кирилл с соблюдением всех формальностей и с согласия архиепископа принял иерусалимскую епархию.
В следующем, 351 году, 7 мая, в небе над Иерусалимом явилось сияющее знамение: все видевшие его различили очертания креста. Кирилл поспешил оповестить об этом императоpa. Казалось бы, такое событие нельзя не счесть добрым предвестием для нового епископа.
Однако незамедлительно воспоследовали раздоры между Кириллом и архиепископом кесарийским Акакием: вероятно, спор возник о старшинстве. Никейский собор обошел этот вопрос, явно не желая обострять ситуацию. Согласно историку Созомену, хлопот Акакию с нижестоящим епископом было вдосталь. Кирилл старался избавиться от такого главенства как несовместного с апостольской преемственностью иерусалимского престола. Акакий, в свою очередь, обвинял Кирилла в распродаже церковных сокровищ во время голода ради телесных нужд верующих. На сцене будто бы видели актрису, облаченную в ткань, подаренную Макарию Константином. Обвинение за версту отдавало клеветой.
ИЗГНАННИК
На самом же деле Акакий сошелся с арианами. Его весьма жаловали при дворе, и он воспользовался этим, чтобы созвать синод и сместить Кирилла. Тот не собирался отступать: он опротестовал решение, на его взгляд несправедливое, и подал жалобу. Тогда Акакий сам явился в Иерусалим с воинским отрядом, низверг епископа с престола и вооруженной рукою поставил во главе епархии арианина (357 г.). Кирилл был изгнан в том же году, что и собрат его Иларий Пиктавийский.
Епископ Иерусалимский нашел приют сначала в Антиохии, затем в Тарсе. Здешний епископ Сильваний, хотя и склонялся к арианству, но принял Кирилла и предоставил ему возможность священствовать и проповедовать. Проповеди снискали ему большую популярность.
но через несколько месяцев на Константинопольском соборе, где председательствовал Акакий, Кирилл снова был смещен. Подобно Афанасию, он воспользовался политикой императора Юлиана, чтобы вернуться к своей пастве в 362 г. На этом испытания для него отнюдь не кончились. При императоре Валенте он был снова изгнан: это. кстати, прямое подтверждение, что его считали непримиримым врагом арианства. Престол был возвращен ему лишь в 378 г.: его изгнание длилось одиннадцать лет. Константинопольский собор 381 г., участником которого он был, торжественно признал его законным епископом. Он мужественно и до конца претерпел гонения за истинную веру.
По возвращении ему пришлось вплотную столкнуться с тяжкими последствиями многолетнего разброда и шатаний. Григорий Нисский описывает тогдашний Иерусалим в чрезвычайно мрачных красках. «Нет такого нечестия, — пишет он в 378 г., — какое не являлось бы здесь во всем своем бесстыдстве. Непотребства, прелюбодеяния, кражи, идолопоклонство, отравления, клевета, убийства, — словом, нет такого зла, какое бы здесь не укоренилось».
Многим в этом городе, раздираемом враждой между арианами и сторонниками ортодоксии, казалось, что и сам Кирилл не вполне безгрешен. Годы спустя Иероним сообщает, что в монастырских обителях все еще бытуют самые несообразные сплетни об особе епископа. Его укоряли, будто он знался с полуарианами, хотя Константинопольский собор, вовсе не склонный к попустительству, утвердил, что «достопочтеннейший и благочестивейший Кирилл» «не жалел сил в борьбе с арианами».
Дело же, несомненно, состояло в том, что Кирилл, подобно Иларию, был человеком сдержанным и миролюбивым: в своей приверженности православию он был не настолько ретив, чтобы забывать долг милосердия и попечение о единстве. Самыми чистосердечными и мужественными на поверку оказываются вовсе не те, кто громче всех кричит.
Последние годы Кирилл посвятил заботам о восстановлении мира и единения, о восполнении урона, нанесенного лихолетьем. Он неустанно пекся о единстве веры. «Заблуждение многопревратно, — любил повторять он, — у истины же единственный облик». Он умер 18 марта 386 г. Из тридцати восьми лет своего иерусалимского епископства шестнадцать он провел в изгнании. В 1893 г. Лев XIII провозгласил его учителем Вселенской церкви.
Епископу Иерусалимскому выпало принять непосредственное участие в борьбе с арианством. По натуре он был скорее миротворцем; воителем его сделали обстоятельства. Проявив в распре с Акакием резкость и непримиримость, он не просто отрицал его право на старшинство, он защищал веру: ради нее и понадобилась твердость. Впрочем, и по складу своему он был скорее тверд и определенен, чем переменчив и гибок. Мужественный склад его души явственно сказался в проповедях. В них чувствуется бодрящее и живительное дыхание той веры, что создала Церковь апостолов и мучеников.
НАСТАВНИК
Лучше всего он нам известен как наставник по 24 поучениям, изъясняющим истины веры, а также учение о трех таинствах христианского посвящения: крещении, миропомазании и евхаристии. В них явлен живой образец тогдашнего религиозного воспитания. Наставления Кирилла помогают нам живо представить, какой была литургия в Иерусалиме IV века.
Большая часть поучений произнесена в храме Гроба Господня; некоторые — в церкви (ротонде) Воскресения. Подлинность пяти заключительных поучений, именуемых тайноводственными (они служат введением в смысл св. Таинств — крещения, миропомазания, причащения), оспаривается; на этот счет имеются вполне серьезные сомнения. Однако их разделяют далеко не все историки.
Наставления начинались в первый великопостный понедельник и читались ежедневно — за исключением, разумеется, субботы и воскресенья — до самого крещения. Изъяснялось Священное Писание, история искупления в ее важнейших эпизодах и апостольский Символ веры. В пасхальную ночь оглашенные принимали крещение и миропомазание и причащались. На пасхальной неделе наставления завершались разъяснением обрядов христианского посвящения (тайноводственное оглашение).
В начальных проповедях Кирилл разъясняет чающим принятия в лоно Церкви, какой решительный поворот их жизни, и бытовой и нравственной, означает обращение в христианство. Как и в первом христианском катехизисе (Didache), особое ударение делается именно на этой, нравственно–бытовой стороне обращения.
Четырнадцать следующих поучений комментируют Символ веры, причем особое внимание уделяется троичности Божества. На сей предмет Кирилл не ограничивается богословскими формулами об Отце, Сыне и Духе Святом, но замечательным образом пытается показать, как учение о троичности предопределяет всю жизнь христианина. Устремляясь к Отцу, мы приближаемся к тайне Богопознания, к Тому, кто соделал нас Своими сынами и дочерьми. Христос есть «наш Спаситель, разный для каждого, ибо каждый ищет в Нем себе надобного». Он — все для всех, и однакож неизменен, всегда таков, каков есть. «В Духе мы близимся к тайне Церкви, освящающей и сохраняющей». И жизнь верующего преображается: «Представьте себе жившего в потемках; и вдруг он узрел солнце, и взгляд его просветлел, и чего не видел раньше, ясно видит теперь. И так со всяким, кто удостоился воспринять Духа Святого: душа у него озаряется, и он видит превыше человеческого, что доселе было ему незаметно» («Поучения», 16, 16).
Пять заключительных проповедей содержат учение о таинствах христианского посвящения и разъяснение обрядов как уроков, преисполненных скрытого смысла. В воде, например, уясняется сила разрушительная и живительная. Епископ связывает всякое таинство с событиями и лицами Ветхого Завета, как то и было принято в поучениях IV века.
ХАРАКТЕРНЫЕ ОСОБЕННОСТИ
Толкования Кирилла отличаются ясностью и прямотой. Несколько упрошенный язык и доверительный тон вполне пристали такого рода вступительным поучениям. Иногда появляется возвышенная интонация, слог становится изящным: Кирилл явно брал уроки ораторского искусства. Как правило, он пытается приобщить обыденное сознание к высоким истинам веры. «Не жди, пока ослепнешь, чтобы прибегнуть к врачу». Или: «Пусть будет откована душа ваша, пусть отверделое неверие рассыпется под ударами молота, металл очистится от окалины, ржа осыпется и останется чистое железо».
В другом месте он сближает празднество Пасхи и рождение весны, дабы разъяснить чающим крещения смысл рождения заново. «В такое‑то время и был сотворен человек–ослушник, изгнанный из рая; и в такое же время он обрел веру и вернулся в рай путем послушания. Стало быть, и спасение, и грехопадение свершились в одно и то же время года, когда распустились цветы и настало время подрезать виноград».
Епископ Иерусалимский знал людей и не удивлялся человеческой ограниченности и слабостям. Знал он и то, что обращение подчас вызвано самыми случайными мотивами. Иные только затем и собрались креститься, чтобы порадовать жену или друга. Пусть их; защищая православие, Кирилл неуступчив, но к человеку подходит с пониманием. «Я готов принять и тебя, который пришел сюда, не слишком размыслив, ибо ты предназначен ко спасению, я имею на это прочное упование. Может статься, тебе самому неведомо, куда ты пришел и в какие путы уловлен. Ты оказался в сетях Церкви. Не бейся и не пытайся их избегнуть. Сам Иисус уловил тебя, и не ради смерти твоей, но дабы даровать тебе жизнь во одоление смерти. Его силою умрешь и воскреснешь. Внимите же словам апостола: «Тело мертво для греха, но дух жив для праведности» (Рим 8, 10). Так умри же для грехов своих и живи для праведности; отныне и живи». Наставление выразительное и определенное, неотделимое от Писания, которое цитируется в качестве источника.
В огласительных поучениях Кирилла соблюдено прекрасное равновесие. Он не впадает в обычные для эпохи преувеличения, не поносит брак и плоть, как это делал порой Иоанн Златоуст. Он не уничижает тело, а видит в нем чудо творения. Все поучения его проникнуты разумным оптимизмом. Кирилл — тонкий наблюдатель; он становится поэтом, когда воспевает цветы и весну.
Он всем обязан Священному Писанию, питавшему его долгие уединенные размышления, цитаты из Библии естественно не сходят у него с языка. «Так что же делать? Что нужно от новообращенного? У кого две одежды, тот дай неимущему» (Лк 3, 11).
Приходится сожалеть, что до нас не дошла ни одна из проповедей Кирилла, произнесенных по возвращении в Иерусалим. Надо думать, он стал еще более опытным наставником. Ему было дано исповедать веру, которую он изъяснял оглашенным, и претерпеть за нее. Вера его окрепла, а дух смягчился. Он познал на опыте, что истину без милосердия можно назвать полузрячей.
Поучения Кирилла сохраняют свою ценность и поныне. Они настоятельно надобны всякому, кто, приняв всерьез задачу «обновления» литургии, стремится обратить вероучение к первоисточникам и сохранить пафос новообращенности во всей жизни христианина.
Кирилл дает оглашенным — в поучение им — общеобрядовое разъяснение обедни.
ОБЪЯСНЕНИЕ ОБЕДНИ
(Тайноводственные поучения, № 5, 1 — 10, 19–23)
ИЗ ПЕРВОГО СОБОРНОГО ПОСЛАНИЯ СВ. АПОСТОЛА ПЕТРА: «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство и лицемерие…» (и т. д., 2, 1 — 10).
1. По милости Божией довелось вам услышать на предшествующих собраниях достаточно и о крещении, и о миропомазании, и о приятии тела и крови Христовой. Следует нам теперь продолжить сии поучения; нынче мы опишем вершину здания духа, ради вас воздвигнутого.
2. Омовение
Вы видели, как диакон подал чашу для омовения священнику, служащему обедню, и другим вкруг алтаря. Не для того это было, чтоб смыть телесную нечистоту, не в том дело; с омытыми телесами приходим мы во храм. Это же омовение рук означает, что должно очиститься от всякого проступка и от всякого греха. Руками чинится действие и, омыв их, мы свидетельствуем, что деяния наши чисты и безупречны. Или не слышал ты, как благочестивый Давид изъяснял нам тайну сию, говоря: «Буду омывать в невинности руки мои и обходить жертвенник Твой, Господи» (Пс 25, 6). Итак, омовение рук означает отвержение греха.
3. Лобзание мира
Затем диакон возглашает: «Обратимся же друг ко другу и обнимемся между собой». Не думай, что поцелуй сей таков же, каким обмениваются друзья, встретившись на людях. Нет, это вовсе не тот поцелуй. В целовании сем происходит слияние душ, им достигается обоюдное и полное забвение обид. Поцелуй сей есть знак душевного единения, чуждого всякому злопамятству.
Вот почему и Христос сказал: «Итак, если ты принесешь дар твой к жерственнику и там вспомнишь, что брат твой имеет что‑нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой» (Мф 5, 23 — 24).
Сей поцелуй являет примирение, потому‑то он и свят, как о нем объявил св. Павел, говоря: «Приветствуйте друг друга святым целованием» (1 Кор 16, 20). А также и св. Петр: «Приветствуйте друг друга лобзанием любви» (1 Пет 5, 14).
4. Sursum corda
И тогда священник возглашает: «Вознесем сердца горе». И поистине должно в сей великий час вознести сердца наши к Богу, оторвав их от низменных земных дел и помыслов. Этими словами священнослужитель призывает нас оставить в час сей все жизненные попечения и заботы о доме и возвысить сердца к небесам, к Богу всемилостивейшему. Вы тут же ответствуете: «Обратим их ко Господу», и тем выражаете свое согласие и послушание его призыву.
И да не будет среди вас таких, кто, говоря устами: «Обратим их ко Господу», в помыслах своих будет занят земными заботами. И во всякое время, разумеется, мы должны помышлять о Боге, но если уж слабость человеческая и мешает нам думать о Нем непрестанно, то хоть в час сей мы должны устремляться к Нему как нельзя более.
5. Затем священник говорит: «Возблагодарим Господа». И в самом деле, сколь должно нам возблагодарить Того, Который, невзирая на всю недостойность нашу, оказал нам несравненную милость, Того, Который нас, врагов, примирил с Собою (Рим 5, 10), Того, Который признал нас достойными принять Духа усыновления (Рим 8, 15).
Вы ответствуете: «Достойно и праведно есть». Вознося благодарение Ему, мы и взаправду поступаем достойно и праведно; Он же, напротив, воздал нам превыше всякой справедливости, лишь по милости Своей признав нас достойными несравненнейшей благодати.
6. Анафора
И затем мы призываем небеса, землю, море, солнце, луну, звезды и все создания, разумные и лишенные разума, видимые и невидимые, ангелов, архангелов, начала, господства, власти, силы, престолы и херувимов, имеющих — каждый — по четыре лица (Иез 10, 21), как бы вторя песнопению Давида: «Величайте Господа со мною» (Пс 33, 4).
Призываем также и серафимов, которых созерцал Исаия в озарении Духа Святого — кругом обступивших престол Господень, двумя крылами закрывающих лице свое, двумя — ноги свои и двумя летающих и возглашающих: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!» (Ис 6, 2–3).
И повторяем сию хвалу Богу, принятую от серафимов, дабы слиться нам в хвалебном песнопении со всем небесным воинством.
7. Молитва о ниспослании Духа Божия или Эпиклеза
Освятившись сими духовными песнопениями, молимся Богу всемилостивому о ниспослании Духа Святого на Дары, возложенные на жертвенник, дабы сотворил хлеб — телом, а вино — кровью Христовой. Ибо все, прикосновенное Духа Святого, целиком освящается и преображается.
8. Молитва о заступничестве
Свершив сие духовное приношение, сие бескровное заклание, призываем Бога призреть на искупительную жертву ради общего согласия Церквей, благоустроения мира, государей, воинства и соратников наших, немощных и страждущих: словом, молимся над жертвоприношением обо всех, кто имеет особую нужду в заступничестве.
9. Молитва об усопших
Затем поминаем опочивших в Боге прежде нас: сначала — патриархов, пророков, апостолов и мучеников, их же молитвой и заступничеством да услышит Бог и наше моление; затем молимся о наших святых отцах, о наших покойных святых епископах и обо всех тех, кто ранее нас пришел к последнему упокоению, ибо веруем, что возлежащая на алтаре великая и святая жертва послужит ко благу душ, за которые возносим наше моление.
10. Хочу убедить вас примером: знаю, многие говорят: «Какой толк душе от поминания в наших молитвах, в грехе или без греха она покинула мир?» А вот, например, царь изгнал каких‑то людей за проступок против него, а родственники этих изгнанных смастерили ему венец и принесли во искупление за наказанных, — то разве не облегчится им наказание? Так же и мы приносим Богу наши молитвы за усопших прежде нас, пусть они даже и грешники; мы, правда, венца не мастерим, но жертвуем Христа, умерщвленного за грехи наши, дабы смягчить милосердного Бога ради них и ради нас.
19. Причастие
И затем священник говорит: «Святая святым». И святая суть жертвы на алтаре, восприявшие Духа Святого.
И вы также святы, ибо признаны достойными восприять Духа Святого. Святая святым отыдет. Вы же ответствуете: «Един свят, един Господь, Иисус Христос». Ибо поистине един был свят от природы; мы же хоть и можем быть святы, но не от природы, а соучастием, усилием и молитвою.
20. Вы тогда слышите голос певчего, который сладостным распевом приглашает вас к соучастию в святых таинствах: «Вкусите, и увидите, как благ Господь» (Пс 33, 9). И не думайте, что о вашем телесном опыте идет речь; нет, но о вашей нерушимой вере. Ибо вкушая, как вас призывают, не хлеб и вино вкушаете, но пресуществленную плоть и кровь Христову.
21. Подойди же затем и приблизься, отнюдь не распрямляя ладони и не раздвигая пальцев, но подложивши левую ладонь под правую, соделай словно бы трон, готовый принять Царя, и прими в горсть тело Христово, говоря: «Аминь». С осторожностию освяти глаза свои созерцанием сей святой плоти и затем вкуси ее, усердствуя, чтобы не пропало ни крохи. Если же пропадет, знай с уверенностью, что сие словно бы от плоти твоей отъято.
Скажи, в самом деле, если б уделили тебе золотого песку, разве не силился бы ты, елико возможно, уловить каждую крупинку и не претерпеть убытка? Так не надлежит ли тебе силиться еще более, дабы ни крохи не утратить из того, что дороже золота и драгоценных камней?
22. Причастившись телу Христову, приблизься затем к чаше с кровью Его. Не простирай рук своих, но склонись, почтительно и благоговейно, и освятись, причастившись также и крови Христовой; отри рукою увлажненные губы и освяти прикосновением свой лоб, глаза и другие органы чувств. И в ожидании общей молитвы возблагодари Бога, признавшего тебя достойным причаститься подобных таинств.
23. Храните обряды сии в неприкосновенности и остерегайтесь всякого против них прегрешения. И не уклоняйтесь от причастия, дабы не утратить греховною скверной прикосновенности возвышенным и святым таинствам.
Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте; и все существо ваше, тело, душа и дух, да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа (1 Фее 5, 23), Его же, а также Отца и Духа Святого, есть царство и сила и слава, ныне и присно и во веки веков. Да будет так.
Иоанн Златоуст
(†407)
Монax во главе константинопольской епархии — вся драма Иоанна, прозванного Златоустом или Хризостомом, заключается в этом парадоксе. Не будь он облечен этим завидным и грозным титулом, он остался бы в памяти поколений подвижником, духовником, проникновенным проповедником. Святость не дала ему политической гибкости, напротив, сделала его неуступчивым и мешала уживаться с властями, пользоваться приемами, на которые мастер был Кирилл Александрийский. Но то был египтянин. Цельность и прямота Иоанна вызывали враждебность у многих, интриганы от политики неотступно преследовали его. Он не уступил ни пяди, в служении своем до гроба сохранив непреклонность чистой натуры. В античном мире ему подстать Антигона; в Церкви он стал исповедником.
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Иоанн — городской ребенок. Он родился в космополитической Антиохии, третьем городе империи, на берегах Оронта; рос в разношерстной толпе времен великого смешения, достаточно защищенный от разлагающих влияний, но вовсе не сторонясь людей, которых узнал, полюбил и с которыми легко находил общий язык.
Семья была образованная, жила в достатке. Отец Иоанна, высокопоставленный чиновник, умер молодым. Ребенка вырастила мать, замечательная женщина — в двадцать лет она принесла в жертву свою молодость и отказалась от нового брака, посвятила жизнь сыну. Она имела на него большое влияние. Кто‑то из риторов, кажется, Ливаний, восхищенно говорил о ней: «Ах какие женщины бывают среди христианок!»
Иоанн не искал мирских утех и не медлил с крещением, он принял его в восемнадцать лет — возраст решающий, как заметил он сам позднее в проповеди к новоокрещенной молодежи. Благая весть была явлена ему совершенно естественно, без потрясений, силою веры, обращенной к Богу. Для него нет борения между Платоном и Иисусом. Образование у него, правда, греческое, но душа христианская. По сути дела, ни один из Отцов Церкви не был столь мало привержен эллинизму.
Получив общее образование, изучив риторику и философию (он был блестящим учеником Ливания), Иоанн остался в городе. Его ждала блестящая карьера, но он отказался от нее и принял постриг, стал послушником. Хотел удалиться в пустыню, но мать, всем для него пожертвовавшая, воспротивилась этому. Все же он оставил Антиохию, дабы избежать треволнений городской жизни, и предался аскезе и изучению Писания.
Антиохия в то время славилась богословскими умами. Иоанн учился у Диодора Тарсийского, несравненного наставника той эпохи, искусству библейской экзегезы, чуткому проникновению в смысл буквы Священного Писания. Чуждый аллегорическим толкованиям и богословским пререканиям, в Евангелии он слышал голос и призыв Христа. Особенно близко ему было Евангелие от Матфея. Он восхищался св. Павлом и без конца перечитывал его послания. Очевидно, в них он и обрел ощущение посланничества, которое вывело его из уединения.
Вопреки матери, Иоанн все же удалился в горы и стал вести суровую жизнь среди монахов в постах и бдениях, пагубно отразившихся на его здоровье. Он искал внутреннего покоя, дорожил братским единением. К этому времени относится ряд его аскетических сочинений, подобных трактату «Против недругов монашеской жизни».
Почувствовав себя созревшим для выполнения проповеднической задачи, Иоанн вернулся в Антиохию в 380/81 г., где престарелый епископ Мелетий возвел его в сан диакона. Написанный тогда трактат «О священстве» и сегодня пользуется исключительной популярностью. Это безусловный шедевр, отмеченный особым аттическим изяществом стиля. В то время Иоанну было около тридцати четырех лет. Пятью годами позже он был рукоположен в священники и стал проповедовать, замещая не слишком красноречивого епископа. Это время было для него самым счастливым: образ жизни в точности соответствовал его склонностям и дарованиям.
СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЬ И ПРОПОВЕДНИК
Двенадцать лет он проповедовал, не жалея сил и времени, стремясь покончить с языческими нравами, искоренить древние пристрастия к цирку, театру и языческим празднествам. «Достанет и одного человека, — говорил он, — обуянного праведным рвением, чтобы исправить целый народ».
Он взялся задело круто: обличал всяческие злоупотребления, в том числе распущенность священства и сожительство с девицами, посвященными Богу; вступался за бедняков, вскрывал язвы социальной несправедливости. Много писал, составлял отчеты, отвечал всем, кто обращался за советом. Он сочинил целый трактат в утешение молодой вдовице. Страдание и его смысл — тема многих его произведений.
Но главное его занятие — проповеди. Случалось проповедовать изо дня в день, ибо народ хотел слушать его. «Проповедничество целительно для меня. Лишь отверзаю уста, чтобы обратиться к вам, и всякая усталость меня покидает». Случалось ему затрагивать и самые спорные богословские вопросы, но чаще всего он изъяснял Писание применительно к повседневной жизни.
Он толковал как Ветхий, так и Новый Завет. Вслед за Василием изъяснял Книгу Бытия, Исаию и Псалтирь. Охотно проповедовал на евангельские темы, давал пространные толкования на Евангелия от Матфея и от Иоанна. Особенно ценил св. Павла, чувствуя сродство душ. Его даже прозвали новым Павлом. Он сам рассказывал, что перечитывает послания св. Павла не реже двух раз в неделю, а между тем немало таких, кто «даже не знает, сколько этих посланий». Это замечание, увы, и сегодня многие из нас могут принять на свой счет. Толкование на Послание к Римлянам — один из шедевров Златоуста.
До нас дошел цикл его огласительных проповедей, обнаруженных в 1955 г. П. Венгером на горе Афон. Известны также проповеди на церковные праздники. Большая их часть принадлежит антиохийскому периоду его жизни.
Язык у него чистый, живой, образный. Зачины обычно весьма пространны; отступления, приводившие в восторг антиохийцев, нынешнего читателя порой утомляют. Иные его проповеди длились по два часа.
Иоанн Златоуст — прирожденный оратор. Он умеет нарисовать живую картину, не чужд сарказма, язвительного каламбура (что ему не раз дорого обходилось), любит перемежать разъяснения прямыми и прочувствованными обращениями. Проповедям его свойствен особый нравственный пафос; тонкий психолог, он проникает в тайны душевной жизни, зримо рисует характеры и бичует пороки с беспощадным реализмом: вот человек в припадке ярости топочет ногами; вот похмельный гуляка, зевающий во весь рот, а вот кокетка, охорашивающаяся в церкви. Слушатели восхищались точностью его характеристик и прямотой обличении. Другой проповедник мог бы столь явной иронией оттолкнуть верующих, но антиохийцы знали, что Иоанн язвит ради их исправления и преображения.
Он был снедаем ревностью о ближних, все у него шло от сердца, и простые люди прекрасно чувствовали его любовь. Много раз ему приходилось защищать бедных и страждущих, умирающих от голода и жажды, но никогда он не заигрывал с теми, кто погряз в роскоши, бесстыдно выставленной пред взоры бедноты. Непрестанно возвращаясь к социальным проблемам, он проповедовал пример Иова, толковал Нагорную проповедь, говорил об апостольском сообществе.
Иоанна Златоуста мучило общественное неустройство, ему претило богатство и корыстолюбие. Напоминая о человеческом достоинстве бедняка и о пределах собственности, он находит убийственные слова: «Мулы у тебя стоят накормлены, а Христос умирает с голода у порога твоего». Он описывает Христа в обличьи бедняка и говорит его устами: «Я мог бы прокормиться и сам, но лучше мне бродить под видом нищего и протягивать руку за подаянием, дабы ты напитал меня. И делаю я так из любви к тебе». Он ненавидит рабство и сопутствующее ему человеческое отчуждение. «Ужасно то, что хочу вам сказать, но должно сказать и это. Сравняйте Бога с рабами своими. Охраните Христа от голода, от нужды, от узилищ, от наготы. А! Вы трепещете…»
Иоанн был соучастником народной жизни, он знал ее радости и горести. Достаточно вспомнить знаменитый цикл «Назиданий о статуях». Это вершина его ораторского искусства. Когда народ, несомненно, подстрекаемый уголовным отребьем, низверг статуи императорской семьи, протестуя против непосильных налогов, Иоанн обратился к нему с увещанием, отнюдь не одобряя подобных действий. И все же поддержка его и сочувствие всегда принадлежали народу.
КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЙ ПАТРИАРХ
Слава Иоанна разнеслась далеко за пределы Антиохии и достигла новой имперской столицы. Она естественным образом послужила причиной его возвышения и его несчастья. Красноречия и святости оказалось недостаточно, чтобы преуспеть в Константинополе.
В 397 г. скончался наследовавший Григорию Богослову столичный патриарх, чваный и недалекий Нектарий. Всемогущий Евтропий, советник ничтожного Аркадия, решил, что Нектарию наследует Иоанн. Он заманил антиохийского проповедника в Константинополь и всеми правдами–неправдами добился от него согласия. Историк Созомен утверждает, что Златоуста застали врасплох.
Неожиданно для всех популярный антиохийский проповедник занял самый видный пост в империи, встал во главе первого патриархата Востока, сделался придворным и императорским ритором. Может статься, там и надеялись обрести ритора, но получили монаха и пастыря. Началось главное испытание Иоанна, коему должно было завершиться одиночеством и изгнанием.
Иоанн совершенно не годился на этот пост. Он не был дипломатом, не был светским человеком. Недруги считали его властолюбивым и высокомерным. Он и сам признавался в трактате «О священстве», что подвержен тщеславию, доступен зависти, подвластен гневу. Он явно был не на месте. Его яростная кротость под влиянием обстоятельств перерастала в ожесточение, а сталкиваясь с сопротивлением, оборачивалась неистовством. Реформатор по складу своего характера, этот суровый человек умел «действовать силою», если дело того требовало. Может быть, как раз непомерная ответственность и делала его жестоким и неуступчивым.
Он начал реформы по собственному почину. Прежде всего избавил патриарший дом от малейших следов роскоши, столь любезной сердцу его предшественника. Он ел один и вел, по выражению Палладия, «жизнь циклопа». Никаких торжественных приемов. Он беседовал со священниками и монахами о делах, учреждал больницы и странноприимные дома; принялся за евангелизацию деревень и постарался вернуть в лоно православия готов, великое множество которых обитало в пределах его епархии. С сугубым усердием при поддержке светских властей он вел борьбу против еретических сект, новациан и ариан. Заботливый к людям, он становился непреклонен и даже беспощаден, когда сталкивался с ересью. Весьма огорчительна для нас его нетерпимость к евреям. Иоанн был закоренелым антисемитом, он часто бранил евреев в своих проповедях, яростно и порою совершенно несправедливо.
В Константинополе, как и в Антиохии, он продолжал проповедовать, иногда по два раза в неделю, применяясь к новым слушателям. В речах его уже нет былой непринужденности, они стали более взвешенными. Наталкиваясь на сопротивление, он проявляет решительность и упорство. Он выступает против публичных увеселений, против утопающих в роскоши правителей и тем раздражает влиятельные круги. Его неукротимый морализм отпугивает епископов и ученый люд — все строят козни против неугомонного монаха. Исход его начинаний — как и успех многих заговоров против него — зависит в конечном счете от настроения императорского двора. Император не значит ничего; его жена Евдокия всевластна.
Началось с того, что патриарх воспротивился могущественному Евтропию, — тот хотел лишить храмы права убежища, унаследованного от языческих святилищ. Впав в немилость, Евтропий сам укрылся под защиту церковного установления, которое отменил. По этому поводу Златоуст произнес свою великолепную речь. Константинополю довелось внимать пылкому красноречию новоявленного Демосфена. Он поведал о тщете всякого возвеличения человеческого, «суете сует и всяческой суете» в проповеди, которая остается вершиной красноречия: «Таково было ночное обольщение, и оно исчезло при свете дня. Таковы же и весенние цветы: весна отходит, и они вянут».
Реформатору всерьез воспротивились придворные дамы, имевшие влияние на императрицу. Им ничего не стоило найти сообщников в Константинополе и Египте.
В 402 г. патриарху Александрийскому надлежало отчитываться в Константинополе: Феофил ловко извратил положение и из обвиняемого превратился в обвинителя. Он созвал «промежуточный собор», и тот сместил Иоанна Златоуста. Император по слабости подписал бумагу, и патриарха отправили в изгнание. Впрочем, это испытание оказалось коротким. Случилось землетрясение, затем выкидыш у императрицы — несчастья заставили ее пересмотреть решение. Что лишний раз доказывает, как ненадежно было положение имперской церкви.
Замирение, опять‑таки, продлилось недолго. Языческие торжества по случаю воздвижения императорской статуи вызвали ожесточенное негодование усталого и измученного патриарха. Евдокия, наконец, решилась избавиться от несговорчивого проповедника. Патриарха арестовали в его же соборе во время пасхального празднества. Произнеся прощальное слово, Иоанн покинул свою церковь и уже не вернулся в нее никогда.
Новое изгнание было тяжким, Иоанна сослали в местечко Кукуз на границе с Арменией. Здешний климат для него оказался неподходящим. К этому времени относится большинство его писем: до нас их дошло 236. Человек глубоко исстрадавшийся, он до последних дней предпочитал утешать, а не быть утешаемым. Испытания побуждали его сострадать другим. Он написал семнадцать писем Олимпию, самых длинных и прочувствованных, впервые Иоанн давал прямые наставления. Наконец он умер, так и не увидев Черного моря. Последнее, что он сказал: «Благодарение Богу за все». Это было 14 сентября 407 г.
ОБЛИК
Современники оставили нам описание Иоанна Златоуста: невысокого роста, изможден, лыс, лоб в глубоких морщинах. Невзгоды явно расшатали его здоровье, даже голос выдавал физическую слабость.
Однако слово было его жизнью, стоило ему заговорить — и самочувствие улучшалось. Он не был равнодушен к одобрению слушателей. Разумеется, говорил он не для того, чтобы им восхищались, — а этого искушения не избежали многие, — но ради наставления, увещания: искореняя языческие нравы и насаждая евангельскую мораль, он чувствовал себя реформатором, посланником.
Оригинальным богословом он, может статься, и не был, зато пастырем был несравненным. В нем нет ни лиризма Григория Богослова, ни талантов властителя и организатора Василия Великого, но проницательностью психологического анализа, прочувствованным красноречием он, пожалуй, превосходит других отцов. В самые мрачные времена в Антиохии, а затем и в Константинополе раздался голос, подобного которому не слышали со времен Цицерона и Демосфена.
Его проповеди имели для восточного богослужения такое же значение, как проповеди Августина для Запада. Его читали, переписывали, переводили, подделывали. В отличие от многих речей Отцов Церкви, его нравственные и общественные наставления нимало не устарели, кажется, что они написаны сегодня. К чести Церкви, в лоне ее было немало тех, кто, подобно Иоанну Златоусту, не пытался заигрывать с властителями и богачами и взял сторону бедноты. Вся вера этого человека явлена в его слове. И слово это живет и поныне.
Проповедь развивает библейскую тему крови, от крови пасхального агнца до истекшей из пронзенной груди Христа. Эта разверстая рана породила Церковь и Причастие.
ПРОПОВЕДЬ К НОВООБРАЩЕННЫМ
Хочешь ли изведать всемогущество крови Иисуса Христа? Так вернемся к ее провозвестию, к древним событиям, случившимся г Египте, о которых поведано в Писании. Тогда Бог восхотел навести на египтян десятую казнь и в полночь поразить всех первенцев их, ибо силою удерживали Его первенца, народ избранный.
И дабы не поразить народ Израиля вместе с египтянами (ведь жили они бок–о-бок), был ему дарован особый знак, его же прими как свидетельство о всевластии разумеемой истины. Ибо уже возгорелся гнев Божий и наготове был Ангел Истребитель, призванный войти и каждое жилище. Тогда‑то и сказано было Моисею: «Заколите агнца однолетнего без порока и кровью его помажьте дверные косяки». Как»Неужели кровь агнца может спасти людей, наделенных разумом»Разумей так, что не простая это была кровь, по знак крови Господней По древнему установлению, бездушное и безжизненное изваяние императора охраняет всякого живого человека, кто прибегает к нему, — не оттого, что оно литое, а потому, что представляет императора. Так же и кровь агнца бездушная и безжизненная могла спасти души человеческие — не оттого, что от крови взята, но потому что предвещает кровь Христову. И Ангел Истребитель, узрев кровь агнца па дверях, проходил мимо и не дерзал войти, равно как и Враг тем паче удаляется мае, почуяв уже не кровь агнца на дверных косяках, по подлинную кровь Христа на губах верующих, на вратах живых храмин Божиих. Если и Ангел самого знака страшился, как же бежит демон. постигнутый явью!
Если же хочешь еще глубже изведать всемогущество крови Христовой. подумай об исхождении своем. Ибо оно из ребер Господа распятого. Писание повествует, что когда Иисус на кресте испустил дух, один из воинов подошел и копьем пронзил Ему ребра. «И тотчас истекла вода и кровь» (от Иоанна, 19, 34). Вода означает крещение, кровь же — знак причастия. Потому и написано: истекла кровь и вода, но сначала вода, затем кровь. Сначала мы омыты водою крещения, затем сопричастны таинству евхаристии.
Копье воина пронзило ребра и проломило стену храма святого. И вот я вижу, и ты зри, откровение милосердия. Не так ли было и с пасхальным агнцем? Сыны Израилевы закололи агнца, нам же явлен смысл жертвы: истекла из ребер кровь и вода.
Не проходите как ни в чем не бывало мимо этого многозначительного рассказа и размыслите еще об одном скрытом откровении. Я сказал вам, что вода и кровь означают крещение и причастие. Оба эти таинства — крещение в новую жизнь и евхаристия — имеют начало от пронзенных ребер Христовых, и они суть основания Церкви.
Из разверстой груди Христа родилась Церковь, подобно как Ева родилась из ребра Адамова. Посему и писано у Павла: «Мы от плоти Его и от костей Его» (Еф 5, 30), в помышлении о пронзенных ребрах. Бог взял ребро у Адама, дабы создать женщину, подобно же и Христос даровал нам воды и крови из груди своей, дабы воздвигнуть Церковь. И как Бог взял ребро из груди Адамовой, когда тот спал, истомленный восторгом, подобно же и Иисус даровал нам кровь и воду, уснувши смертельным сном. Там был сон Адамов, здесь сон смертный.
Уверьтесь же, сколь Христос един со Своею невестою. Испытайте пищу, каковой Он пас насытил. Ибо в Нем наше насыщение и наше пиршество. Как женщина питает дитя своим материнским молоком, кровию своей преображенной, так и Христос собственною кровию питает тех, кто отложил прежний образ жизни ради нового рождения.
Амвросий Медиоланский
(†397)
Представьте, что парижскому префекту велено в один прекрасный день заместить городского архиепископа, и станет ясно, что однажды случилось с Амвросием, правителем миланским. А дело было так. Скончался арианский епископ Авксентий. Ловкий политик, он всеми правдами и неправдами удерживал свой пост, упорствовал в заблуждении. Кто станет преемником? Ясно было одно: мирное и согласное решение вряд ли возможно. Ждали столкновения ариан и православных. Амвросий присутствовал по долгу службы, чтобы пресекать раздоры, права голоса он не имел, он даже еще не крестился, был лишь оглашенным, и вдруг чей‑то неведомый голос — уж не дитя ли невинное? — выкрикнул: «Амвросия в епископы!» И новый кандидат был одобрен единогласно.
ЕПИСКОП ПОНЕВОЛЕ
Избрание пришлось Амвросию не по вкусу и не соответствовало его планам. Амвросий протестовал, говорил, что он лишь оглашенный и не потерпит принуждения. Все было бесполезно, пришлось подчиниться. Он стал епископом поневоле. Принял крещение и восемью днями позже, вероятно, 7 декабря 374 г., был возведен в епископский сан. Миланская епархия получила главу, влияние коего ощутимо до наших дней.
Никакого предрасположения к духовному званию у Амвросия, казалось бы, не было. Как Павел у врат Дамаска, он был обретен и призван Богом. Добропорядочный чиновник, он был глубоко честен, но особым христианским рвением не отличался, не удосужившись принять крещение на четвертом десятке, и тем вполне соответствовал современному ему обществу, еще не завершившему путь к христианству.
Амвросий родился в Трире, отец его управлял преторианской префектурой в Галлии, мать была замечательной христианкой, как матери Иоанна Златоуста и Василия. По смерти мужа она обосновалась в Риме с тремя детьми, двумя мальчиками и девочкой, на которую папа Либерии возложил девственное покрывало. Мать была душой семьи, хранительницей очага. Амвросий получил строгое аристократическое воспитание и провел юность в трудах, изучая античную историю и право. Он быстро выдвинулся, сделал надежную карьеру, и в тридцать лет занял первый пост в столичном городе Милане. Молодой префект успел завоевать своей честностью и обязательностью единодушную поддержку горожан — не потому ли Церковь призвала его к себе на службу?
Началась новая жизнь. Добросовестно, с прилежанием, которое стало его второй натурой, осваивал Амвросий обязанности епископа. Ему мало было стать хорошим церковником, он принял новую должность как решительную перемену всей жизни. Он раздает имущество нуждающимся, и жизнь его заполняется бдениями и постами. Он отдается руководству опытного священнослужителя Симплиция, тот посадил его на богословские штудии, и Амвросий страстно читает Писание, учится у греческих Отцов, не минуя Филона и Плотина. Видимо, он обошел стороной Тертуллиана и Киприана: цитат из них у него не встречается.
Его толкование Писания и богословские опыты отмечены глубоким влиянием Оригена, которого он, кстати, пытался переводить. Подобно богословам Александрийской школы, он хотел проникнуть за пределы буквального смысла и обрести смысл духовный, скрытый за буквой. «Напитайся Ветхим или Новый Заветом, в том и другом обретешь Христа».
ПАСТЫРЬ
Амвросий — прежде всего пастырь, отец верующих. Недаром Августин запомнил его «окруженным толпой бедняков, и нелегко было к нему пробиться». Доступный каждому из страждущих этот епископ изначально посвятил свою жизнь посредничеству Слова. Все его писания суть записи проповедей. Его догматические и аскетические трактаты — приложения к тем же проповедям. Миланский епископ шел целиком от Писания. Он и начал с евангельских проповедей, обратившись поначалу к Евангелию от Луки, которое, очевидно, представлялось ему наименее трудным для истолкования. Толкования его дошли до нас, это самые пространные произведения миланского епископа, они полностью основаны на соображениях Оригена.
До нас дошло также несколько малых трактатов — это, вероятно, предварительные конспекты произнесенных им проповедей — о рае, об Авеле и Каине, о Ное, об Аврааме, Исааке и душе, об Иосифе и жизни блаженной. Толкование на сотворение мира, вдохновленное Василием Великим, было произнесено с амвона во время Великого поста.
Многие его писания родились в процессе приуготовления оглашенных. Посвящение в таинства христианской веры, подготовка к крещению занимали большое место в жизни епископа. Он изъяснял оглашенным таинства и литургию на примерах из Библии; растолковывал обряды крещения и богослужения. Мы имеем две версии его огласительных проповедей — «О таинствах» и «Об обрядах» — одну тщательно отредактированную, другую скорописную; на радость историкам, при сравнении можно обнаружить интонации живой речи.
Амвросий был замечательным оратором, и Августин, признанный авторитет в этой области, не уставал его слушать. Но проповеди Амвросия были лишь частью его литургического действа. Епископ привлекал верующих к участию в богослужении и ввел в обычай народные песнопения. Он обновил в Милане исполнение псалмов по антиохийскому примеру. Он и сам писал гимны и клал их на мелодии, вдохновленные греческими песнопениями. Некоторые из его сочинений и поныне служат благочестию восточной Церкви.
Епископ Миланский знал по опыту, что современное ему общество еще нельзя назвать вполне христианским. Он взялся реформировать нравы, указывая на евангельские образцы. Он дал Западу первый трактат о христианской этике, «De officiis», где многое, вплоть до названия, заимствовал у Цицерона; вдохновляясь трудами великого латинского оратора, он старался перетолковать его на христианский манер. Он не отвергал римскую древность и даже ссылался на римских поэтов, похоже, не отдавая себе отчета, в каком упадке находились римские установления.
Амвросий особенно заботился о христианском образе жизни, превыше всего — о девственности, одной из прекраснейших побед христианства над языческими нравами. Он говорит об этом с замечательным тактом, недоступным тому же Августину. Мы не найдем у него ни намека на пошлость или нескромность в духе Тертуллиана. Слова о девственности, вероятно, вдохновленные его мариолатрией, он как бы исторгает из собственного сердца.
Девственность превозносится во многих его произведениях. Одно из них адресовано его сестре Марцеллине, которая собрала вокруг себя миланских девственниц. Равным образом Амвросий заботился и о пастырском руководстве вдов и написал для них особый духовный трактат.
РЕВНИТЕЛЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ
В обществе, где неравенство состояний было нормой жизни даже в церковной среде, епископ Миланский с исключительным упорством отстаивал христианский принцип, которым многие с легкостью пренебрегали: с отчетливостью правоведа и суровостью моралиста он обличал вред денежных отношений и избытка собственности. Смелостью обличении он едва ли не превосходил самого Василия. В одном из трактатов этот охранитель власти Рима писал: «Ты раздаешь бедным вовсе не свое добро, ты возвращаешь им их собственное. Ибо ты присвоил из того, что дано всем в общее пользование. Земля принадлежит всем, а не одним лишь богачам, и тех, кто не трудится на ней, меньше, нежели тружеников. Итак, ты отдаешь долг, а вовсе не сыплешь щедротами».
История сохранила яркие свидетельства деятельного стремления Амвросия укрепить независимость Церкви. Ко времени арианских распрей имперское вмешательство в дела веры причинило столько вреда, что весьма уместно прозвучало напоминание епископа Миланского о преданном забвению принципе: «Император — в Церкви, а не над нею». Когда поруганию предавалось Евангелие или простая справедливость, Амвросии умел отрешаться от личной приязни и даже от дружбы. Ему, бывшему сановнику, представителю власти, требовалось для этого особое мужество. Он направил на путь истинный и самого великого Феодосия, когда тот повелел истребить в Фессалониках семь тысяч человек, в том числе женщин и детей, в отместку за убийство мятежниками готского военачальника. Амвросий заклеймил преступление и отлучил императора. Кесарь поначалу упорствовал, но затем раскаялся, и в Рождественскую ночь 390 г. могущественнейший из земных властителей в покаянном облачении признал свой грех, повинился в нем, и лишь затем был снова принят в лоно Церкви. У той жестокой эпохи было и свое величие. Пятью годами позже тот же Амвросий произнес погребальное слово императору. Сам он пережил его лишь на два года.
В том, что римский аристократ стал в сумеречном IV в. отцом бедняков, явлено евангельское чудо. Останься он язычником, он, вероятно, жил бы на склоне лет одиноко и безоблачно и вечерней порою услаждал бы душу чтением Виргилия. Благая весть претворила сановника в служителя Церкви, сделала целомудренника отцом окрестной бедноты. Вера очеловечила римского правителя: он стал вполне человеком, близко соприкоснувшись с обычными людьми. По благодати он сделался пастырем для малых сих. К нему самому относятся его слова о Христе, «который не искал общества ученых, ни бесед с мудрецами, но был с простым людом, с теми, кто и оценить‑то не мог, что слышал». Правда, Августин встретил известие о его епископстве несколько критически. Возможно, Амвросий был придирчив к молодому и честолюбивому ритору, а может статься, он просто испытывал чересчур страстного африканца.
ЛИЧНОСТЬ
Этот рачительный римлянин жил в скрытом напряжении чувств: возможно, он унаследовал страстную натуру матери, еще пылавшую огнем веры. Нигде это не проявилось с такой силой, как в его речи на похоронах молодого императора Валентиниана II. убитого в 392 г.: «Господь и Бог мой, невозможно пожелать для других лучшего, нежели желаешь для себя. И вот я молю Тебя: не отлучи меня, по смерти, от лица тех, кого столь нежно любил я на земле».
Душевные глубины Амвросия обнаруживаются главным образом в молитве. Она раскрывает тайную сущность его жизни. Но даже в этих мистических излияниях он целиком зависит от Оригена, вернее — находит себя в нем. Молитвы Амвросия в пылких выражениях изъясняют его любовь ко Христу и предвосхищают св. Бернарда.
Его поразительная искренность выдает смиренное сердце, чуткую душу и ту особую впечатлительность, благодаря которой он полюбил Виргилия. Как только этот сдержанный римлянин на минуту отрешается от своей сдержанности, он оказывается на редкость чувствительным. Как Иларий, он кипит под ледяной коркой. Этот пастырь умел смирять свои чувства и не знал снисхождения, если под угрозой оказывалась справедливость или попиралось человеческое достоинство, — пусть даже попрал его и сам римский император, — но человека слабого и грешного всегда готов был утешить и поддержать.
Евангелие от Луки учило его бережной снисходительности к падшим. «Ниспошли мне, — писал он, — сострадание всякий раз, как я окажусь свидетелем грехопадения, дабы я не карал высокомерно, но плакал и сокрушался». Эти свойства отчетливо проявляются в его переписке. В ней виден человек деловой, энергичный, но и неизбывно добрый, покоряющий своим мягким обаянием.
СОЧИНЕНИЯ
Писания Амвросия не дают о нем полного представления. В них, разумеется, немало достоинств, однако философское и богословское образование его было недостаточным, не было у него ни силы богословской мысли, ни творческого воображения, какими прославился ученик его Августин. Писал он наскоро, затертыми фразами, примеряясь ко вкусам эпохи. Он был слишком занят своими пастырскими делами, чтобы отделывать слог и создавать образцовое произведение изящной словесности. Впрочем, дошедшие до нас два черновика его наставлений о таинствах свидетельствуют, что он умел работать над словом.
Говорил он, несомненно, лучше, чем писал. Речь его отличалась естественной интонацией и прямотой, а подчас и резкостью выражений. Он знал людей и владел их настроением. Он умел завораживать, об этом говорит и Августин: «Там я и задержался; ибо слово его пригвоздило мой рассеянный слух. По правде говоря, мне и нужды не было до смысла его слов, я им пренебрегал; но проникся очарованием его речи» («Исповедь», 5, 13).
Как епископ он был совершенно на своем месте. Это один из самых прекрасных пастырей, каких знала Церковь. Он был епископом в полной мере: наставник, пастырь, лекарь, исповедник, щит справедливости, заступник бедных и угнетенных, наконец, просветитель, — он немало потрудился для обращения германского племени маркоманов. Он просветил верою королеву Фригитилию, обратившуюся к нему. Ему выпало счастье принять в лоно Церкви св. Августина и предопределить его жизненный путь. Такое разнообразие дарований, казалось бы, находится в противоречии с единством приобщения и вдохновения. Но он был из тех редких людей, кто органично и просто сочетает деяние и бытие.
В начале 397 г. на склоне жизни Амвросий составлял толкование на псалом 43. Дойдя до стиха 24, он написал: «Тяжело столь долго влачить тело, уже овеянное мраком смерти. Восстань, что спишь, Господи! Навсегда ли отринешь?» Это были его последние строки. Как человек он весь сказался в этом последнем молитвенном возгласе. Епископское служение он заповедал грядущим христианским векам.
Господь сотворил день, и Господь сотворил ночь, но не ради греха, а ради отдохновения. Вера есть свет негасимый.
ВЕЧЕРНЕЕ ПЕСНОПЕНИЕ
О Боже, сотворивший Порою сумрачной ночи
вселенную затмевается сияние дня,
и небеса; Ты облачил но вера неподвластна мраку,
день в сияние света, и сама озаряет ночь.
ночь наделил сладостью сна.
Неизменно пусть бодрствуют
Даруется отдых усталому телу наши души,
от его повседневных трудов; Остерегаясь греха!
облегченье усталых сердец Вера блюдет наш отдых
и рассеянье тяжких забот. От всех опасностей ночи.
Благодарность Тебе воздадим за Гони искушенья нечистые,
день, Пусть в покое пребудут
Вознесем, по пришествии ночи, наши сердца.
наши молитвы и наши обеты, И ухищренья лукавого
дабы нам не остаться без тишины да не встревожат.
поддержки Твоей.
Исторгаем для Тебя из глубины Вознесем молитвы Христу и Отцу
сердец И Духу, единому в них обоих,
наши прекраснейшие гимны; нераздельная, о всемогущая
ибо Тебя возлюбили чистейшей Троица,
любовью, охрани же тех, кто к Тебе
преклоненные пред величьем прибегает Твоим.
Иероним
(†420)
Художники Ван Эйк и Дюрер изобразили Иеронима склоненным над рукописью. Он сидит за пюпитром, подобно евангелистам из каролингских молитвенников. Сонный лев, как кот, вытянулся у стола. Голова Иеронима в сиянии лучей: видимо, на него снизошло вдохновение. Песочные часы, кардинальская шапка и несколько книг довершают картину… На самом деле не всегда было так.
«Я родился христианином, от родителей христиан; с колыбели я был вскормлен молоком католическим». Но и это трогательное исповедание веры не должно нас вводить в заблуждение. До тринадцати лет Иероним оставался единственным и балованным ребенком в богатой семье из Стридона, городка на границе Югославии и Италии. Родители потакали всем его капризам. Они не спешили с крещением сына, пускай «отгуляет свое».
УЧЕНИЕ
Сначала Иероним ходил в местную школу. Он был одаренным, но трудным учеником: живое воображение, цепкая память, характер восприимчивый, пылкий, порывистый. Вскоре его перевели в великолепную миланскую, а затем и в римскую школу, где он учился грамматике, риторике и философии. Рим произвел неизгладимое впечатление на уроженца далекой Далматии: «О могучий город, владыка мира, восхваленный апостолом!»
Он приобщился столичному красноречию, жадно читал латинских классиков, которые определили его слог и дух. Впоследствии он потому и нападал на Цицерона, чтобы убедить самого себя, что освободился от его влияния. Он с осторожностью отодвигался от учителей, которые его сформировали. Однако в отличие от безразличных к языческой древности каппадокийцев с Римом и римской литературой его связывали достаточно крепкие узы.
Упорный труд не мешал юному Иерониму развлекаться. Вероятно, он отдался развлечениям со всей пылкостью своей натуры. Легкие, бездумные связи следовали одна за другой — воспоминания о них потом загонят его в Халкидскую пустынь. Другое дело — дружеские отношения. Он сблизился с Вонотием и Руфином. Вместе с друзьями побывал в катакомбах. Рим ведь тоже был городом мучеников.
Иероним был слишком взыскателен, чтобы удовлетвориться малым. Вместе с Вонотием он записался в начале Великого поста 366 г. в перечень оглашенных и в пасхальную ночь принял крещение от папы Либерия. Предстояла новая жизнь. Иероним отбывает в Галлию и останавливается в Трире, возобновляет свои занятия, но в то же время впервые ощущает притягательность монашеской жизни. Приходит решение предаться созерцанию и подвижничеству: «Настало время заняться богоугодными делами». В семье отнеслись к его решению скептически, но он вместе с друзьями все же принял послушание у Хромациуса. Изучение Писания стояло у них на первом месте. Но это религиозное благолепие быстро кончилось.
«Налетел шквал», как он сам рассказывал, и братство распалось. Упорство Иеронима не было сломлено испытанием: оно его даже не обескуражило. Недолго думая, он отправляется на Восток, где монастыри процветали в пустынях. Осыпая хулами своих гонителей, он захватил с собой библиотеку и заметки, накопленные в Риме. Пришлось порвать с семьей, это далось ему нелегко; впоследствии он писал Гелиодору: «Разрывы, которые тебя страшат, я в свое время претерпел».
НА ВОСТОКЕ
Во время пребывания в Антиохии Иероним погрузился в изучение Библии и углубил свои познания в древнееврейском языке. Из Антиохии он перебрался в Халкидскую пустынь, усеянную монашескими обителями. Он жаждал одиночества, бдений, покаяния и трудов. Но увы, натура и вкусы требовали своего. Дух его был не в ладах с душою, он разрывался между светской литературой и Священным Писанием. «Читал я пророков и говорил себе: о сколь же грубы и дики их речи. И после ночи, проведенной в бдении и молитвах, возвращался я к Виргилию, Цицерону, Платону».
Его посетило отрезвляющее видение, которое он сам живо описал. Было это во время приступа лихорадки: «Восхищен был дух мой и предстал пред Судией. Я ощущал сияние столь ослепительное, что не смел и глаз поднять». Быв спрошен о вероисповедании, «я христианин», ответствовал я. «Ты лжешь, — возразил мне Восседавший на престоле, — не христианин ты, а цицеронианец. Где твое сокровище, там и сердце твое». Сурбаран изобразил эту сцену: Иероним, нагой и согбенный пред Христом Судиею. И ангелы хлещут его растроенными ременными бичами.
Испытания отшельника продолжаются. Пришел черед иным искушениям. Одиночество распаляет воображение. Тело, почти лишенное пищи и сна, пытается взять свое. Его преследуют воспоминания о прелестных римских танцовщицах. «О, сколько раз, находясь в пустыне, на бескрайнем и выжженном просторе, лишенном следа жилищ и служащем пристанищем монахов, я снова мечтою погружался в римские утехи. Я видел себя сплетенным в плясках с юными девами. В лице моем от постов не осталось ни кровинки, но в изможденном теле горело желание, и огнь похоти пожирал немощную, полумертвую плоть. Дни и ночи смешались; опомнившись, я испускал крики. Я непрестанно бил себя в грудь. Мне становилась ужасна и сама моя келья, сообщница моих постыдных мечтаний. Гневаясь и негодуя на себя, я все дальше углублялся в пустыню».
Спасителем оказался умственный труд. Он с головой ушел в занятия, изучал древнееврейский, «язык гортанный и задышливый», взяв в наставники образованного иудея. Такая аскеза, как выяснилось, куда более действенна, нежели отшельническая праздность. Он выкроил время, чтобы составить жизнеописание, вернее сказать, панегирик отшельнику Павлу Фивейскому. «Его заношенная туника отрадней для меня, чем царственный пурпур». Подобные жития служили душеполезным чтением для тогдашнего христианского народа, жадного до всяческих чудес.
Примерно в то же время он составил Хронику, для которой частью перевел, а частью переписал труд историка Евсевия. Книга эта стала основополагающей для всех изысканий в области первых веков христианства. Иероним охотно подмешивал к истории личные воспоминания, а иной раз и сводил личные счеты. Так, описав отбытие в Иерусалим Мелании Старшей и воздав хвалу ее добродетелям, он позднее разошелся с нею в оценке наследия Оригена и все хвалы вычеркнул.
Споры об арианстве и отголоски антиохийского раскола встревожили покой пустыни и породили раздоры между монахами. Отшельники разбились на враждующие группы: «Покрытые пеплом и мешковиной, мы отлучали епископов», — иронизировал Иероним. Наконец, потеряв всякое терпение, наш герой расстался с этими немытыми, невежественными и бранчливыми монахами, собрал пожитки и вернулся в Антиохию.
Тамошний епископ Павлин рукоположил его; Иероним принял посвящение без особой охоты, лишь при условии, что останется верным монашескому призванию и не будет стеснен в передвижениях. И тут же снова отправился в путь. В 380/381 г. он оказался в Константинополе, надеясь воспользоваться тамошними солидными библиотеками. Тут он попал под обаяние Григория Богослова, который сделал его приверженцем Оригена. Ориген совершенно покорил его своей ученостью, он называл его «новоявленным со времен апостольских Учителем Церкви». В пылу приязни Иероним перевел двадцать восемь его проповедей о книгах Иеремии и Иезекииля. Впоследствии он столь же пылко отрекался от него.
В РИМЕ
Тем временем папа Дамас добился императорского дозволения созвать новый собор в 382 г. Иероним сопровождал на собор епископа Павлина Антиохийского. Он захватил с собою в Рим свою библиотеку и рукописи. В то время ему было тридцать пять лет, и он стоял на пороге главных жизненных свершений. Папа Дамас, сам эрудит и поэт, ценил его, прислушивался к его советам, а затем взял себе в секретари.
Вскоре он подыскал ему грандиозную задачу: поручил Иерониму пересмотреть латинский перевод Евангелий. Затем задание было распространено на всю Библию, и это дело заняло двадцать лет жизни Иеронима: тут‑то и пошли на пользу Церкви все его познания, накопленные за долгие годы странствий. Перевод Иеронима называется Вульгата.
Иероним оказался на вершине славы. О нем поговаривали как о возможном папе; по крайней мере, он сам сообщает об этом в письме. Тем временем этого женоненавистника избирают своим советником, толкователем Священного Писания и духовным наставником знатнейшие римлянки — Павла, Марцелла, Евстахия. В роскошных авентинских виллах он толкует им Писание. Суровость его привлекает и ободряет благочестивых женщин. Подобная деятельность вызывает тем больше подозрений, чем безупречнее репутация человека. По городу поползли слухи. Он отвечал: «Я бы меньше беседовал с женщинами, если бы мужчины больше интересовались Писанием». И все же это было не в обычаях Церкви.
И высшее римское общество, и в особенности модные щеголи–эрудиты злобились против ученого монаха: мало того, что он вносит разброд в заведенный порядок светской жизни, он еще к тому же преподносит им свой перевод Нового Завета взамен прежнего, к которому все привыкли. Иероним клеймит их, называет «двуногими ослами». Придворные не простили ему и благорасположения папы. Однако водились вины и за ним. Недостатки Иеронима были помехой лучшим его начинаниям. Он был гневлив, непримирим, насмешлив — его словесные портреты светских грамотеев были столь язвительны и беспощадны, что вызывали ответную ярость: вокруг него сгущалась атмосфера вражды. Ему мало было сквитаться, он все возвращал с лихвой. Он словно облегчал себе душу, уязвив и опозорив противника. Он именовал Вигилантия («Бодрствующего») Дорминантием («Сонливым»). Он писал Гельвидию: «Теперь можешь быть спокоен. Злодейства твои прославят тебя». Нравственность его была безупречна, но язык несдержан. Иные страницы его поучений о девственности, адресованных юной Евстахии, наверняка заставляли ее краснеть. Грешным делом, может статься, успех у знатных матрон был для него своеобразным самоутверждением: беспокойный далматинец вечно в нем нуждался. Подобно многим духовным наставникам, он был подозрителен. Не лежало ли в основе его ссоры с Руфином соперничество из‑за пестуемых душ? Пасомым же он предписывал строжайшие лишения, в особенности настаивая на целомудрии: суровостью своей он напоминает Тертуллиана. Ко всему прочему осаждавшие его патрицианки отнюдь не способствовали его ученым занятиям.
ВИФЛЕЕМСКОЕ ПРИСТАНИЩЕ
Так или иначе, но виновником безвременной кончины юной Блезиллы, дочери Павлы, общий глас признал Иеронима: говорили, что он заморил ее постами. Обстановка в Риме накалилась. В довершение несчастий скончался еще и папа Дамас. Преемник его, как и следовало ожидать, не был особенно расположен к Иерониму. Осыпая проклятиями «вавилонский» Рим, ученый монах снова собрал пожитки и отплыл на Восток с братом Павлинианом, философически заметив, что «и худую, и добрую молву по истине разберут в Царствии Небесном». За ним последовало несколько римских аристократок с подругами, прислугой и домочадцами. Иероним решил обосноваться в Иудее. Но где? В Иерусалиме уже был Руфин и монастырь Мелании. Он остановил выбор на Вифлееме. На средства Павлы были учреждены три женских монастыря. Иероним основал мужскую обитель, составив ее в основном из западных иноков, и принял попечение о ней.
Сохранились его проповеди, обращенные к монахам. В них виден наставник весьма благочестивый, твердый в вероучении. Он то и дело пускается в экзегетические отступления и, подобно многим проповедникам, уже не в силах остановиться. Он не может взять в толк, почему слушатели начинают клевать носом. Ревнивым оком он наблюдал за ораторским успехом Августина, он сам в этом признавался в письмах. Он понимал, что тут ученик его превзошел. Подобно Евагру, он учил монахов переписывать манускрипты, это стало на Западе одной из достойных традиций.
Здесь открывается долгий период его творчества, продлившийся более тридцати лет, до самой его смерти. В его распоряжении была богатая библиотека и основательная картотека, скопленные усердием за время странствий. Для начала он перевел все книги Ветхого Завета с древнееврейского, а не с греческого (Септуагинты), как это было сделано до него. Он был первым латинским Отцом, знавшим древнееврейский. Он. дал первичную разработку принципов научной экзегезы. Эти коренные преобразования вызвали бурю протестов, Иеронима обвиняли в своевольном обращении с каноническими текстами. К хулителям присоединился и Августин, считавший все предприятие пагубным.
ПИСАТЕЛЬ
Комментарии его неглубоки по содержанию и небрежны по форме. Иероним был эрудитом и филологом, но не богословом и не мистиком. Преисполнившись твердой уверенности в себе, он решительно размежевался с Оригеном (как того требовала вражда с Руфином). Вредил делу и его порывистый нрав. Он работал запоями: примечания к Книге пророка Авдия заняли у него (как он сам сообщает) две ночи, а Евангелие от Матфея он прокомментировал всего за две недели.
В те же годы (в 392 г.) он написал свою «Историю великих людей». По образцу Светония он составил каталог, по–нашему, биографический словарь лиц, прославившихся после Христа. Это первая латинская патрология христианской истории. Здесь каждому отведено столько строк, сколько требует восхищение или неприязнь Иеронима. Список открывается сведениями о Симоне Петре, а завершается собственной биографией составителя. Избытком скромности он не страдал.
Корреспонденция его насчитывает 117 аутентичных писем. К Иерониму отовсюду обращались за советом; писал ему и св. Августин. До нас дошел ответ Иеронима, столь самодовольный, что он мог бы вконец рассорить обоих, будь у Августина тот же нрав и меньше смирения. «Советую тебе, молодой человек, — писал он, — не совать нос в Священное Писание и не сердить старика».
Из писем встает аскет и проницательный духовник, склонный к язвительной иронии и способный к переживаниям и слезам. Они отличаются изяществом, живостью, а зачастую и резкостью, которую, увы, не могла смягчить никакая аскеза.
Не прерывая уединенных трудов, Иероним принял деятельное участие в борьбе, начатой епископом Саламинским Епифанием. Человек прямолинейный, прирожденный инквизитор, Епифаний в своей коллекции восьмидесяти ересей, названной им «шкатулка ядов», отвел Оригену номер 64–и. Александрийскому вероучителю был вынесен пристрастный, неправедный приговор, и Палестиной овладели распри; вот тут‑то Иероним и сжег все, чему поклонялся, ополчился на Оригена, разбранился с епископом Иерусалимским и с другом своим Руфином. Таковы плоды неуемного ревнительства.
Противникам Оригена почти удалось обезоружить инакомыслящих, навязав им свои условия соглашения; но тут возмутилась вся Церковь, и первым — Августин. Старого далматинца не укротила даже и смерть Руфина (в 411 г.). Узнав о ней, он воскликнул: «Скорпиона раздавили на земле сицилийской». Это была слепая и бессмысленная ненависть, недостойная старого аскета, который явно не мог победить в себе злобного старца.
Последние годы жизни Иеронима были горестны. Его одолевали хвори, зрение слабело день ото дня. Он потерял самых близких друзей, прежде всех — Павлу; «Прощай, Павла, — сказал он, — помоги молитвой своему престарелому другу». Ему было тогда пятьдесят семь лет. Потом настал черед Марцеллы. Как и весь Запад, Иероним был потрясен политическими событиями — нашествием варваров и особенно падением Рима в 410 г., которое так же ошеломило мир, как в иные века — падение Иерусалима. «Рим осажден. Мне не хватает голоса. Я диктую, и рыдания прерывают мои слова. Он захвачен, город, который властвовал над вселенной».
Болезнь усугубляла скорби. В примечаниях к Иезекиилю он жалуется: «Эти листы я диктую при дрожащем свете моей лампады. Толкование Писания помогает мне немного рассеять печаль моей сокрушенной души. А вдобавок ко внешним невзгодам слабеют мои глаза, грозя ослепнуть с годами, и в неверном мерцаньи лампады трудно перечитывать древнееврейские тексты, писанные столь мелко, что их едва разбираешь и при дневном, при солнечном свете». Жизни его угрожали сарацинские разбойники, и ему пришлось поспешно бежать (410–412 гг.). На какое‑то время его взбодрили пелагианские раздоры. Победа над ересью озарила его душу. Он поздравил Августина, которому адресовано его последнее письмо, овеянное предзакатной благостью. Жизнь постепенно обирала его, и он как‑то притерпелся к лишениям: «Тому, кого не покидает мысль о смерти, часто не до земных забот», — писал он. Обессиленный, слепой и одинокий, старый боец обрел, наконец, упокоение в Господе 30 сентября 419 или 420 г.
ЛИЧНОСТЬ
Иероним говорил о себе, что он «одновременно философ, ритор, грамматик и диалектик, сведущий в древнееврейском, греческом и латыни, знаток трех языков», что по тем временам для латинянина было и впрямь неслыханно. Как сочинитель он имеет свои достоинства и недостатки, в которых признается с безмятежностью, по–видимому, не страдая от уязвленного самолюбия. Он — классик языка и воплощает тип ученого–филолога. Особенно он заботится о литературном изяществе. Переписка его — шедевр стиля: даже используя экспрессивные выражения, он никогда не грешит против вкуса.
Суровый аскетизм всегда сочетался у него с почти болезненной раздражительностью, с переизбытком чувствительности. Спорщик он неистовый. Если удается одолеть противника, он добивает его. Проигрывая в споре, пускает в дело перо, напитанное ядом. Он тщеславен и обидчив, не расположен к радушию и к симпатии. При явном литературном такте он в значительной мере обделен тактом человеческим.
Знатные римлянки умели укрощать этого бранчливого аскета, общаясь на излюбленной им почве Писания. Когда его ученость признавали, он безоговорочно готов был делиться всем, что знал и умел. Пусть Иероним и не перенял у римлянок их евангельской кротости, все же женщины сердцем чувствовали в этом грубияне человека уязвимого и едва ли не беззащитного. Гонитель и язвитель Руфина плакал, как отец, над гробом Блезиллы.
Человек этот тем более нас трогает и обезоруживает, что он вовсе не прячет своих недостатков. В нем совсем нет елейности церковника. Вера отнюдь не смягчила его человеческих черт, куда там! Личность явлена в нем донельзя отчетливо: и в облике, и в речи. Но Господу все идет на потребу. Сгодился Ему и вифлеемский аскет. И тот, проникаясь несвойственным ему лиризмом, говорил о тайне Рождества и мысленным оком созерцал Ту, в ком «земля принесла плод свой».
Его трудолюбие и ученость направлены к разъяснению Писания, его суровая жизнь внушает уважение и отводит клевету, его очевидная любовь к Церкви и бережное отношение к ортодоксии — все это заслуги ученого аскета перед потомками. И на все это призрел Господь в Своем милосердии.
Мы обязаны Иерониму трудом, оказавшим громадную услугу Церкви. Как в жизни, так и по смерти своей он остается светочем немеркнущим. Вслед Оригену он положил начало научной экзегетике. Авторитет его был столь велик в Средние века, что впадая в анахронизм, его стали величать кардиналом. Ему воздавали должное деятели Ренессанса. Эразм издал его сочинения. Он приносил отраду и вдохновение художникам XV‑XVIII в. в. Его чтили более всех иных мужей христианской древности. Подлинный его человеческий облик — в его сочинениях.
Иероним толкует повествование о Рождестве: бедняк родился, окруженный нуждой, от нищей матери. Обращаясь мыслью к этому происшествию, суровый монах смягчается и приходит в волнение. Смирением Сына Божьего мы спаслись, нищетою Его обогатились.
ПРОПОВЕДЬ НА РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО
«И положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк 2, 7). Мать положила Его, Иосиф же не посмел коснуться дитяти, ведая, что не от него рожден. Изумленный и счастливый, не посмел он коснуться дитяти. «И положила Его в ясли». Почему в ясли? Затем, чтобы сбылось прорицание пророка Илии: «Вол знает владетеля своего, и осел ясли господина своего» (Ис 1, 3). Писано также: «Человеков и скотов хранишь Ты, Господи» (Пс 35,7). Если ты человек, хлеб — пища твоя. Животное? удел твой — ясли. «Потому что не было им места в гостинице»: нечестие иудейское заполонило весь город. И Христос не нашел себе места в Святая святых, где блещет золото и драгоценные каменья, переливается шелк и серебро; нет, не золото и роскошь окружали его, он родился на гноище, ибо так видятся мне ясли (где ясли, там и гноище), в смраде грехов наших. Он родился в яслях, дабы вознести рожденных во прахе: «Из праха поднимает бедного» (Пс 112, 7). Он родился на гноище, где пребывал Иов и откуда он был возвеличен. «Потому что не было им места в гостинице». Все бедняки да обретут утешение: Иосиф и Мария, матерь Господа, не имели раба, ниже слуги; из Галилеи, из города Назарета пришли они пешие и несли на себе поклажу; сами были господа и служители. И чудное дело: приютились в стойле, а в город не пошли. Нищета их была робкая, и они держались подальше от роскоши.
А об их нищете рассудите сами: зашли они в стойло, и не сказано, что оно было на пути; нет, к нему вела сторонняя тропка: они сбились с торного пути на евангельскую тропу. И вступили на отдаленную тропку. И не было другого места, дабы родиться Господу, помимо стойла; стойла с волами и ослами! О, если б мне дано было увидеть это стойло отдохновения Божия! И ведь по–нашему мы чтим Христа, изымая Его ясли из грязи и заменяя их серебряными. А по мне, так прежние были драгоценнее: это язычникам надобно золото и серебро. Вера же христианская превыше ставит ясли в помете. А Тот, Кто родился в сем стойле, воспрезрел золото и серебро. Не тех я осуждаю, кто думает почтить Христа таковой роскошью (не след мне тех осуждать, кто украсил храм золотыми чашами): но дивен мне Господь, творец мира, рожденный не в золоте и серебре, а на гноище.
Вочеловечение
Сквозь долгие речи свои услышали мы, как плачет младенец в яслях, и поклонились ему: поклонимся же миром и ныне. Поднимем его на руках воздетых и поклонимся сыну Божьему. От Бога всемогущего с давних пор был гром в небесах, и не спасал; раздался плач, и спасает. Зачем я вам все это говорю? Затем, что гордыня не спасает, а спасает смирение. Сын Божий бысть на небесех, и почтен не был; нисшел на землю, и поклонились ему. Держал под рукой солнце, луну и ангельское воинство, и все не был почтен: и родился на земле человеком, вочеловечился сполна и нераздельно, дабы искупить всю землю.
А что в нем не явлено человеческого, то и спасению не подлежит: принял бы он плоть, отвергнув душу, и душе не было бы спасения. Что же он, спас бы меньшую часть, а главнейшим пренебрег? А можно и так сказать: «Восприял душу ко спасению ее; и хотя душа превыше тела, чувства суть ее важнейшая часть; итак, если Он не освятил чувства, то спас лишь душу, а в ней отнюдь не важнейшее». Но ты ответствуешь: «Не приял чувств человеческих, да не поселятся в сердце Его людские грехи, иначе говоря, дурные умыслы». Но если Ему неподвластно было собственное творение, то как винить меня, что не справляюсь с Ему непокорными силами?
Мы, однако ж, упустили наш предмет и разговорились сверх надобности: умысел был иной, а язык увлек нас в сторону. Приготовимся же внимать священнику и услышим чутким ухом все то, о чем мы сказать не сподобились, и благословим Господа, Ему же слава во веки веков. Аминь.
Августин
(†430)
Жизнь св. Августина теснейшим образом связана с историей Нижней Империи. Рим, угрожаемый извне и изнутри, пытался нормализовать политическую ситуацию с помощью диктатуры наподобие нынешних тоталитарных режимов. Этот африканский римлянин ощущал конвульсии империи и в Карфагене, и в Риме, и в Милане. Варвары стояли у ворот. Уже в зрелом возрасте — 24 августа 410 г. — он пережил падение Рима, осажденного вестготами Алариха. Для римлян это была такая же трагедия, как для евреев в 70 г. падение Иерусалима. Когда Августин умирал, вандалы, явившиеся с силезских и венгерских равнин, осадили столицу его епархии; владычество Рима в северной Африке подходило к концу (430 г.).
Последний из Отцов золотого века, Августин явился на римскую землю из‑за моря как преемник гениев III века Тертуллиана и Киприана. С первым его роднили магия слова и правоведческий искус; со вторым — пастырский дар; с обоими — поразительная духовная восприимчивость и горделивое ощущение сопричастности африканской церкви, породившей стольких вероучителей и мучеников.
ЮНОСТЬ
Августин родился 13 ноября 354 г. в Тагасте (Сук–Ахрас), нумидийском городке, расположенном в нынешнем Алжире на границе с Тунисом. Семья его имела средний достаток, владела землей. Была ли она римского происхождения, с определенностью сказать невозможно. Жилось им нелегко, тем более, что империя взвинчивала налоги. Августин не смог бы завершить образование, если бы не помощь некоего мецената, развязавшего для него мошну: эта травма, нанесенная его самолюбию, отразилась на его духовном складе и чувственном восприятии.
Отец его христианином не был и коснел в язычестве почти до самой смерти, его вспыльчивый характер доставлял много огорчений матери Августина, Монике. Пламенная христианка, она оставалась однако в пределах «своего круга» и не позволила Августину жениться на женщине, родившей ему сына Адеодата, она все искала ему жену познатнее, но бестолку.
Юный Августин был натурой живой и чуткой, до крайности восприимчивой; слишком уверовав в свои способности, он занимался кое‑как. Сначала учился в Тагасте, затем на грамматических курсах в Мадавре, намереваясь стать ритором. Гомер и греческая словесность его не задели. Он увлекался Виргилием и плакал над несчастьями Дидоны.
Августину было шестнадцать лет, когда за недостатком семейных средств он оказался предоставлен самому себе. Праздность к добру не ведет. Он тут же связался с дурной компанией. В 371 г. он продолжил занятия риторикой и правом в Карфагене, где его захлестнул «клокочущий жар нечистых вожделений». Связь с женщиной, имени которой он нигде не называет, матерью Адеодата, успокоила его чувства.
Успехи на поприще учебы преисполнили его гордыней: он был всему обязан не деньгам и не семье, а собственному таланту. Религия матери казалась ему «бабьими россказнями». Но неверие для него было мучительным. Неизбывная тревога терзала ему душу, он чувствовал себя загнанным, еще не ведая, что это и есть замысел Божий. Чтение Цицерона пробудило в нем «охоту к любомудрию». Читал он и Библию, но, подобно Иерониму и многим другим тогдашним сильным умам, не мог примириться с грубым языком Писания.
Ученики Мани уловили его в свои сети. Они объясняли противоречия и неустройство мира, исходя из принципа двойственного владычества Добра и Зла. За два века эта религия персидского происхождения широко распространилась в Средиземноморье и нередко торжествовала над христианством. Сначала Августин с восторгом приобщался к манихейству, но затем потерял вкус к этой невыпеченной мифологии с ее путанным вероучением и нравственной дряблостью. Подобные «таинства» не могли успокоить грызущей его тревоги, не давали ответа на мучительные и насущные загадки бытия.
Тем временем Августин стал педагогом, сначала в Тагасте, и преподавал в общей сложности тринадцать лет. На вершине успеха он перебрался из Тагаста в Карфаген, оттуда в Рим и, наконец, в Милан, тогдашнюю столицу Римской империи (384 г.). Августин умел завоевать аудиторию, ученики были от него без ума; впрочем, бывал он и освистан, как поначалу в Карфагене, но и там его быстро оценили. Все привлекало в нем молодежь; он и сам был молод, не по годам умен и начитан, прекрасно владел словом, обращенным к сознанию и к сердцу. Юношеские невзгоды остались позади, и вчерашний стипендиат питал честолюбивые замыслы, «пробовал почву» в Риме, рассчитывая на какой‑нибудь правительственный пост. Душа его не знала покоя, ни в чем не находила удовлетворения, он желал одного, а устремлялся к другому, плоть пребывала в постоянном борении с духом. «Два человека живут во мне…»
Милан стал важнейшей вехой на его пути к Богу. Туда к нему приехала и Моника; она заставила сына порвать отношения с матерью Адеодата. Любил ли он ее? В «Исповеди» о ней не сказано ни одного проникновенного слова, впрочем, это еще ничего не доказывает. Но скорее всего, влечение полов казалось ему лишь плотской утехой, похотью; поэтому он и не сумел разработать богословского учения о браке, где любви воздавалось бы должное. Сам он не изведал истинной любви, знал лишь беззаконное сожительство, к которому подтолкнула его юношеская пылкость.
ОБРАЩЕНИЕ
В Милане все только и говорили, что о епископе Амвросии. Римский аристократ, ставший пастырем бедноты и малых сих, красноречивый, любезный, донельзя обходительный — в нем было все, чтобы привлечь молодого Августина. Впоследствии он укорял себя, что поначалу пленился человеком. Но могло ли быть иначе? Ритор по призванию, он внимал блестящим проповедям Амвросия, зачарованный его слогом; но вместе с красноречием впитывал и евангельское учение. Чтение «Эннеад» Плотина окончательно определило его умственное и духовное развитие. И все же мирские помыслы — о почестях, о деньгах, о браке — не оставляли его.
Чем ближе к Богу, тем гуще вехи. Жизнеописание св. Антония, составленное св. Афанасием, глубоко потрясло Августина и открыло его мысленному взору идеал монашеской жизни. Решение созрело. Осталось сделать лишь шаг. Он был сделан Божьим произволением. Споря с пелагианцами о благодати, Августин не устает вспоминать об этом решающем событии своей жизни.
В «Исповеди» есть сцена, которая соблазнила воображение многих живописцев. Августин ищет уединения в саду возле своего миланского дома. Он плачет, испытывая глубокое сердечное смятение. Он молится и потерянно взывает: «Ты же, Господи, доколе?» Этот возглас Псалмопевца много раз исторгается из его души. И он слышит детский голос, напевно повторяющий: «Tolle, lege»: возьми и прочти. Открылось Послание к Римлянам, и он прочел: «Будем вести себя благочинно, не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти» (13, 13 — 14).
Он воззвал, и Бог ему ответил. Ему был ниспослан мир и успокоение. Сердце его напиталось светом и преисполнилось благодати, и разомкнулась тьма сомнений. Его и самого удивляло, сколь долгим оказался путь, на котором он обрел Господа своего лишь к тридцати двум годам; и с тех пор он не уставал благодарить за это откровение. Это основная тема «Исповеди»: «Поздно же возлюбил я тебя, о краса нетленная, столь древняя и столь нынешняя, поздно же возлюбил я тебя. Ведь как было: ты пребывала во мне, а я себя не ведал… Ты позвала меня, и глас твой расторг мою глухоту, ты воссияла и лучами рассеяла слепоту мою; ароматом своим повеяла, я вдохнул его и лишь по тебе вздыхаю; изведал тебя и томлюсь по тебе голодом и жаждою. Ты коснулась меня и разожгла душу стремлением к миру, тобой даруемому». Ни один влюбленный не находил слов столь пламенных.
Он преподавал еще несколько недель, а затем оставил поприще ритора. Вместе с матерью, сыном и несколькими друзьями Августин удалился в деревенскую усадьбу в Кассициакуме, принадлежавшую его другу и расположенную в тридцати километрах к северу от Милана. Он принял крещение от Амвросия в пасхальную ночь 23 апреля 387 г. Церковь обрела сына прославленного — по крайней мере, на Западе.
Моника умерла, когда они все вместе готовились вернуться в Африку. Августин узрел родные края лишь осенью следующего, 388 года. Он распродал отцовское имущество и в окружении избранных друзей повел, подобно Василию и Григорию, монашескую жизнь, упражняясь в аскезе и размышляя о своем призвании, философском и религиозном. Вера и размышление равно руководили им; этот счастливый период его жизни длился три года (с 388 по 391). Он ждал знамения Божьего. И Бог избрал его — иначе, нежели он ожидал.
Как‑то в Гиппоне — нынешнем Боне — престарелый епископ Валерий предложил собравшимся в церкви изыскать священнослужителя ему в помощь — особенно в деле проповеди. Августин находился среди присутствующих, и его сразу заметили. Раздался возглас: «Августина в священники». Августин спорил, противился, даже плакал. Напрасно: посвящение было предрешено.
На него была наложена новая и нежданная епитимья — и как раз такая, какой он не искал.
Предстояло оставить любезные его сердцу занятия, отказаться от радостей чистого созерцания ради обременительных обязанностей. И мыслитель отдался служению христианской общине, попечению о ее нуждах, погрузился в реальную жизнь с ее невзгодами. Такое самоотречение для христианина всегда плодотворно. В своем братском служении он все глубже проницал тайну Христа, Который составил одно тело с сопричастниками своими, с беспокойным и немудрящим людом Гиппона.
ЕПИСКОП ГИППОНСКИЙ
По должности он тут же обратил свои размышления и изыскания на Писание, Предание, на вопросы богословские и пастырские. Августину было тогда тридцать пять лет. Пятью годами позже он сменит Валерия на епископском престоле Гиппона, второго по значению (после Карфагена) африканского города. Его собственное значение к этому времени возрастет неизмеримо: Августин станет неоспоримым главою африканского епископата, советником христианского Запада, богословской совестью Церкви.
Новый епископ Гиппонский был прежде всего служителем верующих. Он так и определял назначение всякого епископа: «не руководить, а служить». И тяжелую эту службу исполнял неукоснительно.
Ему надлежало ежедневно свершать литургию, причащать верующих, читать проповеди по воскресеньям и праздникам, причем дважды в день. До нас дошло около тысячи проповедей и наставлений, это едва ли не лучшая часть его литературного наследия, она свидетельствует о редкостном знании буквы Писания, ставшем как бы его второй натурой. Он также приуготовлял оглашенных к крещению, распределял мирские блага, вершил по утрам правосудие, заботился о бедняках и сиротах, придавленных богачами, поощрял благотворительность, ибо времена для простых людей были тяжкие — и в Гиппоне, и в Антиохии. Августин не единожды признавался, что «удручен своими епископскими заботами».
Епископские обязанности и богословские дела поглотили его время без остатка. Сохранилось около 113 сочинений, 224 письма. Он умер на третьем месяце осады Гиппона вандалами 28 августа 430 года.
СОЧИНЕНИЯ
Сочинения Августина нелегко охватить разумом, их трудно даже перечислить. Разве что Ориген превзошел его объемом написанного. Августин бывал в свой черед философом, богословом, экзегетом, полемистом, оратором, воспитателем и наставником. Читая его, мы получаем возможность судить о силе и разносторонности его дарования.
По большей части его волновали вопросы насущные и спорные. Он вступал в борьбу с манихейцами, донатистами, пелагианцами, рушившими Церковь. Августин ощущал себя в центре ортодоксии и непрестанно вставал на защиту христианской веры.
Манихейцы противопоставили единому Господу двойственный принцип Добра и Зла: свет, обитающий в Боге, и тьму — достояние Сатаны и присных его. Это был рецидив гностицизма, уже разгромленного Иринеем. Августин, какое‑то время причастный к этому учению и знавший его по опыту, нашел сокрушительные аргументы против него: он утверждал вместе с епископом Лионским, что Зло не имеет сущности и что Ветхий и Новый Завет равно боговдохновенны.
Схизма свирепствовала в Африке, как моровая язва. Киприан всеми силами стремился сохранить единство, коему угрожали бурные и пылкие африканские страсти. Донатистский раскол, обязанный именем епископу Донату, к 312 году вздыбил всю Африку: церковь встала на церковь, епископ на епископа, община на общину. Донатисты изобиловали и в Гиппоне, они вербовали сторонников среди простого люда, придавленного богатеями. Религиозный раскол все отчетливее превращался в социальный.
Августин написал свыше двадцати трактатов, ярких по мысли и столь же четких по слогу. В своих проповедях он то и дело возвращается к теме единства, пользуясь случаем изложить любопытнейшее богословское учение о Церкви и о мистическом теле, каковое он уподобляет, вслед Киприану, необшитому облачению.
Единство было с великим трудом восстановлено в Гиппоне в 411 г.; возглавил собор имперский посланник. Августин смирился с государственным вмешательством не без колебаний, признав в нем «полезное уродство». Многие века такое вмешательство оправдывали его именем: ссылался на него и Людовик XIV, добивавшийся религиозного единения силою оружия.
Последние двадцать лет Августин отдал борьбе с пелагианством. Пелагий, монах–подвижник, явился в Рим из Бретани и вознамерился искоренить распущенные нравы, проповедуя суровую и непреклонную мораль. Он полагался на личные усилия и свободу, умаляя значение благодати и излишне превознося врачующую мощь добрых начал в человеке.
Августин пишет сочинение за сочинением (впоследствии составившие два тома in quarto), обнажая греховную немощь человека, предоставленного самому себе, и утверждая необходимость благодати, понятную ему по собственному опыту. Лишь ей дано разрушить обаяние «сладкогласия плоти». Духовный опыт углубил его понятие о помощи и тайноприсутствии Божием и о человеке, изъязвленном греховностью мира. Епископ Гиппонский остался для потомства апостолом благодати Божией. В системе его представлений были свои изъяны, но он с редкой остротой ощутил главное, то, о чем идет речь на каждой странице Писания: действенность Бога и нашу человеческую зависимость от Него.
Вероучителю гиппонскому довелось дожить до разграбления Рима воинством Алариха. Язычники считали, что к этому краху привело христианство. Бурные времена вдохновили епископа на сочинение трактата «О граде Божием» — его читали все и всюду, недаром в библиотеках Европы сохранилось 580 списков! Он работал над ним четырнадцать лет и одновременно отделывал трактат «О Троице», считая его куда более важным. В «Граде Божием» Августин размышляет о двух властях и о шаткости цивилизации, это первая христианская попытка философии истории.
О писателе лучше всего судить по его переписке. Сохранилось 226 писем; в них нет изящества или язвительности, как, скажем, в посланиях Иеронима. Они свидетельствуют о неиссякаемом благодушии, о доброжелательности, их цель — утешить и дать наставление. Авторитет Августина был признан повсюду, и к нему обращались с самыми важными вопросами касательно праведной жизни и христианского вероучения.
Изустных трудов у него тоже немало. До нас дошло более тысячи проповедей и наставлений, и к ним усердием исследователей то и дело добавляются новые. Изложенные верующим Гиппона толкования на Евангелия и на Послание Иоанна, августиновы Ennarrationes in psalmos, проповеди о псалмах, как всегда строги, насыщены мыслью и свидетельствуют о благочестии. Августин был богословом–проповедником: он упрощал, но никогда не опрощал.
Он знал свою паству, и она отвечала ему любовью на любовь. И знали друг друга, и прощали друг друга! Нельзя не оценить душевную щедрость и безграничное милосердие этого человека, пожертвовавшего собственными пристрастиями, дабы пасти овец своих. Тщеславный ритор, признанный учитель в искусстве слова, коему ведомы были все словесные ухищрения, отрешился от всяких изысков, чтобы говорить со слушателями на их языке. Он довольствовался самыми несложными приемами: контрастом, звучной рифмовкой, присловьями, изреченьями, но особенно часто, едва ли не злоупотребляя этим, использовал противопоставление. Оно было не только особенностью его стиля, но отражением глубинных процессов его духовной жизни: он противополагал два града и две любви, ту, которой пожертвовал, и ту, которая сжигала его жертвенным огнем. В проповедях умеряются его полемические крайности. Подлинный облик Августина — именно в сочетании полемиста и пастыря.
ЧЕЛОВЕК, ПОБЕЖДЕННЫЙ БОГОМ
Что же нас так трогает, что привлекает — через столько веков — в августиновых толкованиях и проповедях, в отличие от его же полемических сочинений? То, что в них нам открывается человек, покоренный Богом и воздевающий в Нему ослепленные и благодарные очи.
Мало о ком мы знаем так много, как о епископе Гиппонском. Вдобавок к его сочинениям до нас дошли и его «Обозрения», где под конец жизни он подытоживает все им написанное. И — что главное — осталась его «Исповедь», повесть его жизни до 387 г., «откровение» его греховности и щедрот Божиих. Это одна из самых волнующих книг христианской древности. Немногие сочинения столь ярко отражают автора, столь точно свидетельствуют о нем.
Августин был, судя по описаниям, человеком крепкого сложения; даже под бременем непосильных трудов он дожил до семидесяти шести лет. Был он крайне восприимчив, но самоуглубление и самоанализ не иссушали его сердце, а заставляли его биться отчетливее и учащеннее. Когда аскет и епископ заводил речь о сладострастии, сердце его содрогалось при одном воспоминании о том, каких неимоверных усилий стоило ему высвободиться из этих пут. Сладострастие было для него не отвлеченным понятием, а реальным представлением, фактом собственной памяти.
Он был углублен в себя и робок, ему легче было с книгами, нежели с людьми. Он притягивал людей, но сближался далеко не с каждым. Если же кому‑то вверялся, то был редкостным другом. В нем всегда чувствовалось скромное провинциальное происхождение. Благородства крови не было, но было благородство духа. Превосходство его над современниками тем более очевидно, что равняться с ним было попросту некому. Он, хотя и знал себе цену, самоуверенности от этого не обрел.
Он был восприимчив ко многому — к ярким краскам африканских небес, к обаянию музыки, к нежному взгляду; однако ж всегда чуток и к похвале, к аплодисментам, плескавшимся вокруг его кафедры, к почестям, ему воздаваемым. Он все это очень ценил. И такое смирение перед собственной естественной слабостью трогает нас даже больше, чем аскетизм Иеронима.
Он слишком задержался в пути и слишком много отдал любви плотской — любви ради любви, — отсюда и суровость его аскезы, его избыточная духовность, которая вовсе не была чужда человечности: напротив, он был навсегда озарен пониманием человеческой хрупкости. Христианин ему кажется больным, запустившим свою болезнь; во всяком случае, человеком, которому непременно предстоит еще не одна вспышка болезни. И всю свою жизнь Августин чурался чувственного, плотского. Он укорял себя даже за то, что его услаждали литургические песнопения. Уместно было бы поставить себе в упрек и самоуслаждение словом: он оставался ритором, даже когда обращался к Богу; в слове сказывалась его душа, и словом же обозначено в мире соприсутствие Божие.
МИСТИК
Опыт Августина принадлежит Церкви и приобщает его к ней, причем Церкви не абстрактной и идеальной, но прежде всего гиппонской общине, которую он знал — и это было знанием любви — как страждущую и убогую. С нею он молился, с нею страдал, с нею заблуждался. Свой опыт приобщения он выразил в толкованиях на Псалтирь — это моление и душевное средоточие Церкви, коей он был целиком предан: «Все тело Христово истерзано пытками, и до скончания веков и скончания пыток Человек сей терзается и вопиет к Богу, и всякий из нас, сопричастный Его плоти, вопиет с Ним и в Нем».
Таким Бог был явлен в его жизни, таким он являл Его и собратиям своим. Он был Тот, Кого в глубине души он чаял и взыскал, к Нему стремилось все его существо, охваченное огнем Любви. Сколько раз он обращал взор к небосклону: не грядет ли, — дабы в Нем упокоиться и Ему возрадоваться. После Августина «возрадоваться Ему» стало означать не столько лицезрение Господа, сколько слияние с Ним.
Августин сам описал единение свое с Господом — «восхищенный музыкой неслышимой, плененный сладостию Его», — единение, заглушавшее в нем голос плоти и крови и указующее ему путь в чертог Божий. Но он знал, что восторг — это лишь мгновение, что неминуем возврат в юдоль земных и повседневных скорбей. И он изнывал в своей плотской немощи, его вдохновляло лишь ожидание, лишь в нем он видел смысл своего земного существования. «Пой и иди, — повторял он в конце–пути. — Господь, вот уже ощутима длань Его…» Когда он писал это, перо в его руке дрожало.
Таков был этот замечательный человек, столь богато одаренный, что в сжатом очерке о нем не расскажешь, и столь естественный во всех своих проявлениях, что нельзя не простить ему недостатков и излишеств. Мы никоим образом не претендуем на полноту изложения, это всего лишь небольшая биографическая зарисовка. Мы задавались одной целью — показать, как много дает Августин для единения нашей плоти и духа, как много говорит он сердцу и душе.
Гиппонский вероучитель вобрал в себя все наследие античности. Он был свидетелем крушения Римской империи, времен апокалипсических. Без него просто трудно представить западное богословие, он во многом определил его развитие. При жизни он был самым авторитетным наставником, и за советом к нему шли со всего христианского мира. После его смерти на Западе началась «августинизация», его постоянно читали, ему подражали, его обсуждали и превозносили.
Ученики вторили ему беспрекословно. Критические умы обвиняли его в крайностях, особенно это касалось темы предопределения. Плодом этой дискуссии оказалось полупелагианство. Кесарий Арльский приспособил проповеди Августина к богослужебному и учебному обиходу христианского Запада. Он был неоспоримым учителем для наставников Средних веков. Св. Фома использовал его труды для своей «Суммы богословия»; он был первейшим авторитетом для францисканцев.
Августин оставался в центре споров во времена Реформации и янсенизма. На него ссылались и с той, и с другой стороны. Сочинения его были весьма тщательно изданы в XVII в. бенедиктинцами Сен–Мора. Это издание беспрерывно обогащается новейшими дополнениями.
Годовщина его смерти (в 1930 г.), а затем и рождения (в 1954) были ознаменованы публикацией многочисленных исследований его жизни и творчества: стольких, пожалуй, не удостоился ни один богослов. И это справедливо. Он — вероучитель Запада.
Новые песнопения возносит обновленный человек. В его песнях выражена его любовь, и любовь побуждает его к песнопениям. Любовь же взыскует, и нет ей утоления помимо Бога.
НОВАЯ ПЕСНЬ
1. Призваны мы вознести ко Господу новые песнопения. Обновленному человеку пристали новые песни. В песнях сказывается и радость наша, и помыслы, и любовь в них сказывается. Кто возлюбил новую жизнь, тому ведомы и новые песнопения. Какова же эта новая жизнь? Новыми песнопениями взыскуем ее. Ибо все в едином сопряжении: новый человек, новая песнь, новый завет, и да вознесет новый человек новую песнь, да будет причастен к новому завету.
Любовь наша от Его любви
2. Всякий возлюбил что‑либо: но что он любит? Не сказано нам пресечь любовь, но знать, что любим. Но как бы избрали мы, если б до того не были избраны? Вот и возлюбили, ибо Он уже возлюбил нас. Внимите апостолу Иоанну: он возлежал у груди Господа и он, во время трапезы, испил от Его небесных тайн. И сей‑то напиток, сие блаженное опьянение вдохновило речь его: «В начале было Слово» (Ин 1, 1). О вышнее смирение! О услаждение духовное! Но сей вдохновленный свыше великий проповедник, помимо прочих тайн, воспринятых на груди Господней, поведал нам: «Не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас» (1 Ин 4, 10). И это очень надлежит помнить человеку, каковой говорит о Боге: мы возлюбили его. Мы — Его? Люди — Бога? Смертные — предвечного? Грешники — праведного? Немощные — нетленного? Твари — Творца? Мы — Его возлюбили! Да как бы смогли мы? Лишь оттого, что Он возлюбил нас сперва. Познай, как человек мог возлюбить Бога, и узнаешь: прежде Бог возлюбил человека. Тот, Кого мы возлюбили, сам до того был нам предан: Он был нам предан, дабы мы Его возлюбили. Чем же предался Он нам, что мы Его возлюбили? Апостол Павел ясно речет нам: «Любовь Божия, — говорит он, — излилась в сердца наши» (Рим 5, 5). Как излилась? Нашими ли усилиями? Нет. Так как же? Духом Святым, дарованным нам.
Бог воссозданный
Преисполнены столь великим свидетельством, возлюбим же Бога по–Богови. Возлюбим Его по–Богови, ибо Дух Святый есть ипостась Божия. Что же сказать больше? Да, возлюбим Бога по–Богови. Любовь же к Богу, говорю вам, излита в наши сердца Духом Святым, нам ее даровавшим. Итак, Дух Святый есть Бог, и не можем любить Бога помимо Духа Святаго, а стало быть, и любим Бога по–Богови, так оно прямо следует. А у Иоанна еще того прямее! «…любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин 4, 7): а проще сказать, что любовь от Бога. Но кто из нас дерзнет повторить слова сии: Бог есть любовь? Сказано же тем, кто знал, о чем речь. Почему же воображение человеческое, почему же дух его воссоздают ему Бога, почему отливают они идола в сердце его? Почему предстает ему Бог воображаемый, наместо искомого? Там ли Бог? Нет, Он здесь. Так зачем же разрисовывать Его очертания? Зачем же размещать Его конечности? Зачем вычерчивать эти ровные линии? Зачем расцвечивать красоту Его плоти? Да, Бог есть любовь. И каков же цвет любви? Каковы ее формы и линии? Вовсе не видим Его, и все же любим.
Любовь незримая
Итак, посмею ли предложить милосердию вашему: восчувствуем иным путем, что нам не дано путем вышним. Низкая и презренная любовь, любовь нечистая и постыдная, приверженная лишь к земной прелести, такая‑то любовь, говорю я, побуждает нас и возносит к самым чистым и возвышенным чувствованиям. Вот мужчина, чувственный и распутный, любит женщину редкой красоты. Он поражен красотой ее тела, но все же, помимо того, ищет ответа на свою нежность. А если он поймет, что эта женщина его ненавидит? И весь жар, и вся нега, составлявшие ее прелесть, вдруг исчезают. И перед существом, его восторгавшим, он испытывает отвращение, и восторг, его обуревавший, сменяется гадливостью. Что же, столь изменилось ее тело? Исчезли ее прелести? Нет. Но он сгорал желанием видимого, сердцем же томился по незримому. А если бы он, напротив, узрел, что взаимно любим? О, пыл его удвоился бы! Она видит его, и он ее, и ни один из них не видит любви, а между тем ее‑то они и любят, хоть и невидимую!
Любовь к. Богу — слияние с Ним
5. Оставьте же ваши низменные желания и пребывайте в чистом озарении любви. Ты не видишь Бога: люби Его, и возобладаешь Им. Сколько есть благ, притягивающих низменные желания: их любят, но ими не обладают. Устремляются к ним всеми силами, но их не досягают. Вот мы любим золото: но наше ли оно? И сколькие любят, и вотще. Есть и такие, что любит пышные и богатые поместья: что же, они ими владеют? Многим они любезны и все же недоступны. Или возлюбят почести: те ли, кому их воздадут? Многие лишены их и их жаждут. О, как суетятся они, и чаще всего умирают прежде, чем успех увенчает их стремления.
А Бог — наше немедленное достояние. Возлюбите Меня, взывает Он к нам, и сольетесь со Мной. Ибо нельзя возлюбить Меня и со Мною не слиться.
Песнь хвалебная
6. О братья! О дети! О семя вселенское! О поросль священная и небесная, о вы, взращенные' во Иисусе Христе и в небеси рожденные, внимите моему или, вернее сказать, моими устами реченному призыву: Пропойте новую песнь Господу! Что ж, скажешь ты, — я пою. Ты поешь, да, ты поешь. Слышу. Но согласна ли жизнь твоя с языком твоим? Да воспоют голоса ваши, ваши сердца и уста, да воспоет жизнь ваша: пропойте же новую песнь Господу! Но как же должно воспеть вам Того, Кого любите? Ведь конечно по любви возносим песнопения. И ты хочешь познать славу Его и воспеть ее. Вот достигли ушей ваших слова: пропойте новую песнь Господу! Хотите ли познать славу Его? Слава Его — в сонме святых. Тот, Кого воспевают, славен в поющем. Хотите ли вознести хвалу Господу? Так сами будьте ею. Ибо в вас Его слава, если вы постоянны в добре. Слава Его не в синагогах иудейских, не в безумствах языческих и не в заблуждениях еретических и не в рукоплесканиях на игрищах. Вы ищете, где она? Обратите взоры на себя и соделайтесь ею. Знаешь ли, почему песнопения твои радостны? Возрадуется Израиль о Творце своем; и нет Израилю отрады помимо Господа.
Мера любви
7. Вопросите же сами себя, братья мои; раскройте житницы духа своего. Отворите очи, узрите сокровища любви своей и приумножьте явленное достояние. Блюдите сие сокровище, дабы обогатиться собою.
Дорогим называют добро немалоценное; и недаром. Заметьте, как говорят: это дороже того. Что означает «дороже»? Не то ли, что это выше ценится? А если дороже всего то, что превыше всего ценится, то что же, братья мои, дороже любви? Какова, на наш взгляд ее цена? И как оплатить ее? За зерно платят мелкой монетой, за землю — серебром, за самоцветы — золотом; любовь же отмеряется тебе мерою жизни твоей. Ты хочешь купить поле, камень драгоценный или скотину и, чтоб заплатить за это, рыщешь взглядом по земле, оглядываешься окрест себя. Но если хочешь обрести любовь, не ищи помимо себя и помимо себя не обрящешь. И чего же ты страшишься, платя собою? Себя ли утратить? Но напротив, лишь отдавши себя и не утратишь. Сама любовь изъяснена мудростью и единым словом смиряет смятение, снедающее тебя от призыва: «Отдай себя себе же». Ибо если человек хочет продать тебе поле, он говорит тебе: дай мне золото твое, а другое хочет продать, то дай мне монеты твои, серебро твое. Вними же любви, возглашающей устами мудрости: «Сын мой! отдай сердце твое мне!» (Притч 23, 26); сын мой, отдай мне, гласит она. Что отдай? Сердце твое. Худо было, пока ты был сам в себе и сам по себе; был ты добычею тщеты, страстей нечистых и тленных. Совлеки их. Куда нести? Кому жертвовать? Отдай мне сердце твое! Оно мое, и ты не утратишь его. Взгляни: надобно ли, чтоб в тебе осталось еще, чем ты будешь дорог самому себе? «Возлюби Господа твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим». Так что же останется от сердца твоего, им же возлюбишь? Что от души? И от разумения? Все, сказано в Писании. Тот, Кто сотворил тебя, всего тебя требует. Но не печалуйся, будто бы и вся радость твоя умирает в тебе. Возрадуется Израиль, но не о себе, а о Творце своем.
Что же значит любить?
8. Но, ответствуешь ты, если и любить мне нечего, ибо всем сердцем моим, всею душею моею и всем разумением моим призван я возлюбить Творца моего, то как быть со второю заповедью, побуждающей любить ближнего как самого себя? Но так‑то ты и должен любить ближнего своего, всем сердцем, разумением и душою своею. Неужели? Должно тебе возлюбить ближнего, как самого себя. И Бога, как самого себя, и ближнего, как самого себя. Так как же возлюбить себя? И тебя — как возлюбить? И вот ты хочешь знать, как возлюбить? Итак, возлюбил ты Бога всем своим существом. И что же: ты в помощь Богу своей любовью? Что ему твоя любовь? А не возлюбишь Его, что Он утратит? Тебе же прибыль от твоей любви: ты одолеваешь смерть свою. Но, опять скажешь ты, как же мне себя‑то возлюбить? Нет, нет, не возлюбишь себя, пока не возлюбишь Бога, Творца своего. Ты ненавидел себя и чаял любить! «Любящего насилие ненавидит душа Его!» (Пс 10, 5).
9. Обратимся же к нашему Господу, к Богу нашему, к Отцу всемогущему, и от чистого сердца, по мере малости нашей, воздадим Ему величайшее и пламеннейшее благодарение. Взмолимся всею душою нашей, дабы несравненной благости Его угодны были наши молитвы, дабы могуществом Своим удалил Он врага от деяний и помыслов наших, дабы приумножил нашу веру, руководил вдохновением нашим, вдохновлял бы помыслы духовные, да возрадуемся! Именем Иисуса Христа, Сына Его, Господа нашего, с Ним же пребывает и правит во единении Духа Святаго Бог наш во веки веков. Аминь.
ПЯТЫЙ ВЕК
Обращаясь к христианским авторам пятого века, сразу замечаешь пропасть, отделяющую их от золотого века патристики. Перемена бросается в глаза: великие люди ушли, и смены им нет. Миновали и величественные времена расцвета богословия. Внимание Церкви отныне все больше захвачено политическими событиями, положившими конец владычеству Рима. Иероним и Августин были бессильными свидетелями разграбления Рима Аларихом в 410 г. Волна германских нашествий захлестнула западную Церковь. Варвары оставили за собой Рейн и устремились вглубь былой империи, захватывая и покоряя все новые земли. В 486 г. последние области Галлии отошли франкам. Страница истории была перевернута: наступили новые времена, новые проблемы.
Император пребывал в Равенне, но роль его была ничтожна. Империя разваливалась, и на обломках ее возвысился епископат Римский. В Риме, словно царь, правил папа Лев Первый. Восточной империи пока удавалось защищаться от внешних врагов, избежав за счет Италии нашествия вестготов Алариха и остготов Теодориха. Такая политика позволила ей просуществовать до 1453 г. Восточная церковь целиком подпала под власть базилевса.
На протяжении V века обе части былой империи политически обособились до враждебности. Нарушенное единство было уже невосстановимо, разве что на словах, и то ненадолго. Обе половины Церкви пошли каждая своим путем, сообразно непохожим своим судьбам. Столетием раньше Афанасий приобщал Трирскую церковь сокровищам восточного благочестия, Иларий ездил на Восток, дабы напитаться греческим богословием, и много в том преуспел. Увы, времена плодотворного общения миновали невозвратно. В IV веке латинская культура еще питалась от древа культуры эллинской, римская аристократия знала греческий язык. Крупный имперский чиновник, ставший епископом Миланским, Амвросий распространял и внедрял богословскую мысль восточных Отцов, осваивая ее в подлиннике. Августин уже знал греческий плохо, а Лев Великий не знал его вовсе. Латинская ветвь окончательно отделилась от древа.
С помощью августинианства латинский Запад обрел богословскую самостоятельность. Великие споры по основам вероучения отошли в прошлое. Халкидонский собор казался далеким восточным происшествием, до которого Западу нет никакого дела. Здесь были собственные проблемы, аскетические и миссионерские. Германское нашествие заставило здешнюю Церковь обратить сугубое внимание на дело евангельской проповеди: предстояло обращать завоевателей–варваров.
Богословская мысль на Западе и на Востоке производит довольно убогое впечатление; ни один из сочинителей V века даже близко не подошел к уровню каппадокийцев. Новые Отцы — они же и последние — скорее затверживали, нежели творили. Не явилось ни одного самобытного богослова. Все черпали из накоплений золотого века. Кесарий Арльский повторяет и приспосабливает Августина, а с Кириллом Александрийским мы удаляемся из веков святоотеческих и вступаем в византийскую эпоху.
Кирилл Александрийский
(†444)
Александрия заслужила память Церкви своей борьбой во имя ортодоксии. Преемники Афанасия по–прежнему радели о чистоте вероучения, но в то же время стремились утвердить особое влияние своего престола, а по возможности и первенствовать на всем христианском Востоке. Это соперничество отразилось в раздорах Феофила и Иоанна Златоуста. Казалось, настал момент возвысить Александрию и над Константинополем, и над Антиохией. На «соборе в Дубах», где удалось добиться смещения Иоанна Златоуста, Феофила сопровождал его племянник и будущий преемник Кирилл.
Шестьдесят лет египетская Церковь была подвластна одной семье. Кирилл был ставленником своего дяди и соответственно более предрасположен к честолюбию, нежели к святости. Его религиозное и богословское формирование проходило под надзором Феофила. Широкого образования он не получил, опору находил в традиции, а не в философии. Какое‑то время он несомненно провел в монашеской обители. Но уединение было ему в тягость: он был создан для правленья. Исидор Пелусиот укоризненно писал ему, что он носит в сердце своем городской шум и суету.
ЕПИСКОП
Феофил умер в 412 г., и Кирилл заступил на его место. Вероятно, он был тогда еще молод, ибо управлял епархией более тридцати лет. Вместе с епархией он унаследовал и многие свойства дяди, как добрые, так и дурные: в ортодоксии пребывал тверд, в личной жизни безупречен; однако перенял не только властолюбие Феофила, но и его неприязни. Так, он наотрез отказался, невзирая на настояние Рима, вписать в богослужебные диптихи (перечень епископов) имя Иоанна Златоуста. Признать его вновь, заявил он, все равно что заново принять Иуду в собрание апостольское.
Было у него в сравнении с Феофилом и одно бесспорное преимущество: он знал толк в богословии. Неустанно трудясь над текстами, он стремился быть верным букве Писания и традиции его истолкования. Несторианский раскол делит его творчество на два периода: до 428 г. он был занят экзегезой и антиарианской полемикой, затем до самой смерти всеми силами опровергал несторианство. Экзегетике Кирилл воздал более чем должное. В издании Миня она занимает шесть томов in quarto. Это не лучшая и далеко не самобытная часть его произведений.
Епископ Александрийский был верен богословской традиции своего города, представителями которой были прежде всего Афанасий, а также Дидим Слепец, о котором предпочитали умалчивать, поскольку он был мирянином и учеником Оригена. Кирилл был не настолько изощрен, чтобы чтить память Оригена, приверженного, по его мнению, «греческой болтовне». Тем не менее он осуждал и антиохийцев, даже не пытаясь их понять, а уж тем более развить. Злопамятен он был на редкость.
СОЧИНЕНИЯ
Богословские сочинения Кирилла по большей части полемичны. В них он сказался весь. Он любил изобличать и ниспровергать ереси. Начал он с выступления против ариан, вообще все его богословские произведения написаны против кого‑нибудь. Он не был способен услышать доводы противника и уж тем более — признать его относительную правоту. Именно по его милости в истории укрепилась худая репутация за Феодоритом Киррским.
На склоне лет он сочинил пространную апологию «За святую христианскую религию против книг нечестивого Юлиана». Это одно из свидетельство, что язычество в Египте оставалось активным даже и в V веке. Самое ясное из богословских сочинений Кирилла посвящено опровержению несторианства и изъяснению единства во Христе. Кирилл с упорством и неуклонностью изъясняет таинства веры. Он стремится быть точным и четким, мысль его тверда, но пишет он монотонно и многословно. Слог его скорее напыщен, нежели красив. Он чужд великим богословским образцам и открывает эру византийской схоластики.
Он в равной мере богослов и деятель Церкви; он не столько пастырь, сколько предводитель. Он любит стычки и обнаруживает в них тот же неукротимый дух, что и в своих богословских декларациях. По натуре он воитель, ему так же нужны противники, как оратору — слушатели: без них он сам не свой. Враг для него — залог успеха и оправдание всех действий.
РАСПРИ
Став епископом, он первым делом рассорился с градоначальником Орестом. Он кидался на всех: на еретиков, на евреев, на язычников. На нем лежит моральная ответственность за гнусное убийство знатной язычницы Ипатии, которую равно уважали и язычники, и христиане. Еще прискорбней его отношение к евреям. Когда те — правда, безосновательно — возомнили, что школьный учитель Иеракс подослан епископом для слежки за ними, они подняли мятеж. Памятуя угрозы епископа, они напали на христиан ночью. Стараниями Кирилла настал день, когда христиане отплатили: они врывались в синагоги, убивали всех встречных евреев, грабили их дома. Таков был конец еврейского гетто в Александрии.
Дабы укрепить свое полновластие в Египте, Кирилл взял под контроль торговлю хлебом и приумножил свое достояние, опираясь на помощь темных и необразованных коптских монахов. Постоянный напор сверху вызвал, однако, сопротивление египетских монахов: в 428 г. они пожаловались на своего иерарха в Константинополь самому Несторию. Припомнили и раздоры Феофила с Иоанном Златоустом. Несторий был старым монахом из Антиохии, города–соперника; сам лично он был безупречен, но полемический азарт и пылкий нрав побуждали его к сомнительным утверждениям: в частности, он оспаривал древний титул Богоматери, дарованный Марии.
В отличие от Иоанна Златоуста, новый епископ Константинопольский по неосторожности пустился в богословские умствования. Наведенный на след доброжелателями, Кирилл учуял ересь, отыскал уязвимое место противника и перешел в наступление, радуясь случаю заткнуть рот египетским монахам, разобраться с Константинополем и принизить Антиохию.
ПРОТИВНИК НЕСТОРИЯ
Весьма кстати оказалось и довольно льстивое письмо Кирилла папе Целестину, где он обличал заблуждения Нестория. Сам Целестин греческого языка не знал и, не проверив кирилловых обвинений, осудил Нестория на местном римском соборе, мало того — уполномочил Кирилла действовать от своего имени. К несчастью, в послании к Кириллу отступления от веры, вменяемые Несторию, не были уточнены. Епископ Александрийский, дабы обеспечить расположение двора, сам составил три послания, но успеха не имел. Император отсрочил осуждение епископа, им самим назначенного, и созвал большой собор. С таким решением согласился и папа.
По условиям созыва каждую провинцию представляли несколько епископов. Кирилл привез с собой пятьдесят, да вдобавок еще немалое число младшего клира, чтобы заручиться надежной поддержкой. В Ефесе не сделали даже попытки разобраться во всем всерьез. 21 июня Кирилл собственной властью, невзирая на протесты семидесяти восьми епископов, решил ускорить события и назначил открытие собора назавтра. Несторию надлежало явиться в Ефес в качестве обвиняемого, но без права присутствовать на соборе. Он был осужден заочно. Это известие в Ефесе, где хорошо поработала египетская свита Кирилла, встретили буйным ликованием. Кирилл возвестил об осуждении Нестория, объявив его «новым Иудой». Положительно, Иуды у него множились!
На самом же деле собор еще не закончился. Возникло сомнение: открылся ли он законным порядком? Когда прибыли епископы с Востока, их ознакомили с положением дел. Они в свою очередь составили собор (часть епископов примкнула к ним), отменили решение Кириллова собора и низложили Кирилла и его сообщника епископа Ефесского. Наконец прибыли и римские посланцы, одобрившие низложение Нестория. В первых числах августа явился посланец императора с письмом Феодосия: «По милости вашей одобряем низложение Нестория, Кирилла и Мемнона». Одним словом, полная неразбериха.
Несторий и Мемнон подчинились. Кирилл оказался более опытным дипломатом и нашел путь ко двору с помощью богатых подношений, а на Востоке в этом толк знали. Епифаний перечисляет подарки: страусы, ковры, золото и шелковые ткани. Результат сказался незамедлительно. Феодосии созвал в Халкидоне избранных, те объявили о закрытии собора и распустили епископов по домам; правда, Кириллу и Мемнону было велено дожидаться в Ефесе решения их участи. Но Кирилл уже отплыл в Александрию. Так закончился Ефесский собор.
Встревоженный и несколько ошарашенный событиями, Кирилл понял, — с некоторым опозданием, — что ему следовало пойти на соглашения и уступки. Это было тем более уместно, что Нестория удалили со сцены и заточили в монастырь. Был подписан акт о единении, где Кирилл свел свои личные соображения к двенадцати анафематизмам, предъявленным Несторию. Тот подписал текст вероисповедания, отправленный ему Иоанном Антиохийским. Заключили мир. Об этом идет речь в одном из писем Кирилла, начинающемся знаменитыми словами: «Да возрадуются небеса и да содрогнется земля!» К несчастью, мировая оказалась недолгой; между тем весь спор сводился к богословским разногласиям между Антиохией и Александрией, причем обе точки зрения дополняли друг друга. Востоку угрожал раскол, и монофизиты могли ухватиться за слова Кирилла. Это предвидел св. Исидор Пелусиот. Он послал Кириллу суровое предупреждение: «Не ищите возмездия за личные обиды в урон Церкви и не выставляйте напоказ православие, ибо породите нескончаемую схизму». Сказано как нельзя более верно.
С 433 года о Кирилле никто ничего не слышал. «Красноречивое молчание», — пишет Ньюмен: что ж, должно быть, настало время отрешиться от крайностей жизни и вражды. Известно, что он умер 27 июня 444 года.
Царствование дяди и племянника чересчур затянулось, а потому сожалений не воспоследовало. В письме, возможно, апокрифическом, но приписываемом Феодориту, без обиняков выражено облегчение, какое испытали в Египте: «Наконец, наконец‑то он умер, этот злодей. Возрадуются пережившие его, но горько станет мертвецам».
О пристрастном человеке пристрастно и судят; разумеется, на справедливость в этом случае рассчитывать не приходится.
ТРУДНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Таков этот человек, вызвавший в свое время столько споров и столь по–разному описанный современниками. Нет смысла умалчивать о его недостатках, они более чем очевидны, и недаром Ньюмен не без иронии заметил: «Кирилл не позволил бы, чтобы о его святости судили по делам его».
Суровый и свирепый приверженец ортодоксии, он был беспощаден к недругам, да и вообще не склонен снисходить к людям. Сторонники у него были, друзей не было. И в характере его не было ничего, что могло бы умерить его жесткость. Он сделал, что мог, для окостенения богословия, опираясь на авторитеты, подтверждавшие его точку зрения. Менее гневливое и пристрастное отношение к истине пошло бы на пользу Церкви куда больше.
Он сочетал традиционные буквалистские доказательства с доказательствами патриотическими, умело используя свидетельства Отцов Церкви наравне со свидетельствами Священного Писания. В споры с арианами он ввел апелляцию к рассудку: она весьма процвела в богословии.
Кириллу равно свойственны изворотливость и прямолинейность; и то и другое шло ему во вред. Он не умел признать частичной правоты еретика, не понимал, что и в самых ортодоксальных утверждениях надо знать край. Хромает и его терминология. Так, формула «единой природы», которую он хотел насильственно канонизировать, происходит из аполлинарийского апокрифа; Кирилл же полагал, что он принадлежит Афанасию. Таким образом, заодно с апелляцией к рассудку использовалась ссылка на авторитет. Заимствованная из письма, эта формула стала опорой монофизитства, только и признававшего одну природу Христа. Понадобился новый Халкидонский собор (в 451 г.), чтобы упорядочить учение о Христе. Поменьше бы страстей вокруг Нестория — и, глядишь, отыскалась бы менее двусмысленная формула.
«Но богослов, — признает Ньюмен, — он великий. Католики всех времен перед ним в неоплатном долгу». Кирилл премного послужил Церкви, отстаивая ортодоксию. И еще лучше послужил бы, а может, и уберег бы единство, если бы обладал широтой взгляда и умел сообразовать александрийские и антиохийские резоны. Не улаженный толком спор неизбежно вспыхивает с новой силой.
Епископ Александрийский был проницательным и правоверным богословом, хотя и воспринял ошибочные формулы Аполлинария в надежде предписать их Несторию. Кто был ему враждебен, тот, вероятно; испытывал такое же отвращение к его двенадцати анафематизмам, как и к утверждениям Нестория. Потому и случилось, что монофизиты, расколовшие Восток, ссылались именно на его авторитет.
Человек крайностей, он не мог не вызывать противоречивых оценок. И о нем и поныне судят пристрастно и несовместимо. Кирилл удаляется от нас и нас отдаляет от времен святоотеческих. Он открывает путь византийству. Его диалектика служит началом восточной схоластики. Восток и Запад вместе признали его в звании Учителя Церкви.
Кирилл толкует текст Евангелия от Иоанна о хлебе жизни. Христос не воспринял жизни извне, Он жизнь по сути Своей, ибо сказано, что Он рожден от Того, Кто есть жизнь и Отец.
ПРЕСВЯТАЯ ТРОИЦА И ВОПЛОЩЕНИЕ
Нелегко дается уму этот стих (Ин 6, 57) и по–особому труден, однакож непостижности в нем нет: чтобы рассудить как следует, должно лишь углубиться до конца. Когда Сын говорит, что послан, да уразумеем сим не свыше того, что Он явлен во плоти; говорим же «воплотился» и разумеем — вполне вочеловечился. Отец, говорит Он, соделал Меня человеком, и потому Я рожден от Того, в Ком жизнь изначально, и вот есмь живый, есмь Слово, а такожде и Бог, но, вочеловечившись, воздвиг храм по естеству Своему, храм Своего тела. Оттого и сказано, что «ядущий Меня жить будет Мною».
Я облекся бренной плотию, но, воплотившись. Я, сущий живый, рожденный от Отца живого, Я преобразил ее, дабы явить в ней Свою жизнь. Я не был одолен скверной плоти; напротив, одолел ее сам, ибо есмь Бог. И повторю еще ради сугубой внятности: как, воплотившись (что и значит был послан), Я не соделался менее благостью Отца живого и сохранил Свое существо нетленное, так и всякий приемлющий Меня и сопричастный плоти Моей, оживет сам, но вполне преображенный Мною, имею же власть даровать жизнь, ибо поистине рожден от источника всякой жизни, от Бога Отца. И недаром воплощение — дело Отца, ибо сказано у Соломона: «Премудрость построила себе дом» (Притч 9, 1), и недаром благовестник Гавриил ведает сотворение божественной плоти как дело Духа Святого, ибо рек Пресвятой Деве: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя» (Лк 1, 35), дабы уразумели, что Божество едино в существе Своем и узрели бы Отца, Сына и Духа Святого в триипостасном единстве, ибо не порознь вершат, но что одним соделано, то есть деяние целостного существа Божьего. Святая Троица единомысленна, как и единосущна, и единое произволение явлено в трех ипостасях: все исходит от Отца, через Сына, в Духе Святом.
Повторим же сказанное многократно: повторение может прискучить, зато с ним надежнее. В обычае у Христа, Спасителя нашего, прозревать во всем, что превосходит силы людские, руку Отца всемогущего. Он унизился, сделавшись человеком, но, хотя и принял рабский вид, но рабского состояния не воспрезрел. И однакож и сие было соделано лишь волею Отца. Породивший Его во всем сообразуется со словами Спасителя. «Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела» (Ин 14, 10). Предавши, как должно, на потребу плоть, Он вознес Богу Отцу все превосходящее человеческое разумение. Так же и воздвигнуть свой храм в сердце девственницы значит отсечь для человека возможность приблизиться к нему.
Лев Великий
(†461)
В 440 г. папе римскому Сиксту III наследовал диакон по имени Лев. В потомстве он был прозван Великим, дабы тем подчеркнуть его историческое значение. Он может считаться последним свидетелем святоотеческих и первохристианских времен. Отцы золотого века один за другим отошли в вечность: Августин умер в 430 г., Кирилл Александрийский — в 444 г., перед смертью погрузившись в долгое молчание.
Нам мало что известно о его жизни до того, как он стал первосвященником. Мы даже не знаем точной даты его рождения. Вероятно, он родом из Тосканы, где в обычае были такт и благовоспитанность. В 430 г., когда Августин возлежал на смертном одре в Гиппоне, Лев уже был римским священнослужителем и деятельно участвовал в разбирательстве распри между сторонниками и противниками Августина на юге Галлии. Годом позже Кирилл Александрийский обращался к нему с просьбой о защите от происков Ювенала, епископа Иерусалимского.
РИМСКИЙ ЕПИСКОП
Избранный на римский престол диакон Лев находился в это время в Галлии с дипломатической миссией от Равеннского двора. Когда умер Сикст III, Лев был далеко от Рима, но, к общей радости, это не воспрепятствовало его избранию. К нему направили посольство, которое торжественно препроводило его в Вечный Город, где новоизбранный принял епископское посвящение. Понтификат Льва, один из самых долгих в истории папства, длился с 440 по 461 год. За двадцать перенасыщенных событиями лет епископ Римский как нельзя более возвеличил тогдашнюю папскую власть.
Во времена Льва папству выпали тяжкие испытания. Великим людям свойственно без видимых усилий оказываться на высоте событий: они не только предвидят их, но и управляют ими, по мере надобности вторгаясь в их ход.
Новый папа имел весьма высокое понятие о своем назначении. Он полагал, что папство, унаследовав власть древнего Рима, провиденциально призвано следить пути Церкви. Со времени епископства Петра Рим сделался церковным и вселенским центром. Папе надлежало надзирать за всеми Церквами Востока и Запада. Лев не только изыскал формулы, «с изумительной полнотой» выражающие это учение, но и утверждал его во всех жизненных обстоятельствах.
Прежде всего Лев был пастырем града Рима. Проповедовал он постоянно, упорно вытесняя языческие обычаи и суеверия, особенно астрологические, укоренившиеся среди римлян. Он обличал еретиков и манихейцев, по–прежнему наводнявших Рим. Он воздвиг во славу Божию рядом с храмом св. Петра монастырь под управлением Римского епископа.
Папа укреплял свою власть — как в метрополии, так и в самых отделенных провинциях. Он интересовался малейшими происшествиями, вникал во все раздоры. Он устанавливал требования к будущим епископам, обсуждал в Сицилии вопрос о сроках крещения, разъяснял Никите Аквилейскому, как должно поступать в случае варварского нашествия.
Иларий, епископ Арльский, силился подчинить своей власти все оставшиеся в границах Рима галльские провинции. Льва встревожило возросшее влияние арльского престола и епископа, которого он подозревал в затаенном намерении вырвать галло–романские епископаты из‑под папской власти. Папа восстановил епископа Безансонского, смещенного Иларием, и предписал Иларию созывать соборы лишь в пределах ему отведенной провинции. К папскому посланию был приложен соответствующий эдикт императора Валентиниана III, что дало повод воинствующим галлам, вроде Тиллемона и Кенеля, в ярости обвинить папу в принижении авторитета Церкви, в том, что он по слабости своей прибег к помощи омертвелой светской власти. Но епископ Арльский был человек святой; он подчинился.
Лев, конечно, не хуже Амвросия сознавал дряхлость Римской империи и явную немощь Равеннской власти. На смену Риму пришел Константинополь. Оказавшись лицом к лицу с Западом и варварами, византийский Восток превратился в христианскую империю.
ОТНОШЕНИЯ С ВОСТОКОМ
Хотя внешняя благопристойность сохранялась и за Римом оставалось право повсеместного вмешательства, однако разрыв между Востоком и Западом, между Константинополем и Римом при Льве Великом обозначился со всей отчетливостью. Путем юридических ухищрений недомолвки маскировались, однако психологическое отторжение шло своим чередом. Восток нимало не затронули пелагианские распри, хотя они разыгрались в восточной сфере. А христологические несогласия, от Нестория до Евтихия, напротив, остались сугубо восточными происшествиями. Ни один западный епископ в них не вникал. Рим сохранял лишь показной авторитет. Расколы чаще всего начинаются и завершаются в сердце, а не в законоположениях.
Поначалу осложнения с Востоком носили богословский характер. Первое адресованное в Константинополь послание Льва Первого относилось к монаху Евтихию, ему вменялось в вину возрождение несторианской ереси. Монах, возглавлявший монастырь с тремя сотнями иноков, был близок к константинопольскому двору. Он был глашатаем богословских последователей Кирилла, отнюдь не удовлетворенных решением 433 г. о единении. Официальное изобличение монаха подтвердил в 448 г. Константинопольский собор. При поддержке Диоскора, преемника Кирилла Александрийского, и всемогущего евнуха Хризафия, Евтихий обратился в Рим с протестом.
Папа Лев высказался по существу вопроса в догматическом послании, направленном епископу Константинопольскому (в истории за ним закрепилось название «Флавианского трактата»), где учение о двух природах Христа изложено со всей необходимой ясностью и отчетливостью.
Последующие события развертывались по предуказанной Кириллом схеме. Подстрекаемый Евтихием Феодосии созвал собор, которым заправляли сообщники того же Евтихия во главе с Диоскором Александрийским. На соборе опять‑таки ловко обошли папское послание, восстановили Евтихия и сместили его противников. Это постыдное представление сам папа назвал «ефесским разбоем», и название это осталось в истории.
Все приходилось начинать сначала. Новый собор был созван в Халкидоне, на азиатской окраине столицы. Догматические наставления папы Льва, изложенные во «Флавианском трактате», были торжественно провозглашены учением Церкви 25 октября 451 г. Папа одобрил постановления собора, за исключением уставного пункта 28, где заново утверждалось первенство константинопольского престола, уже признанное на вселенском соборе 381 г. Постоянный папский посланник в столице настаивал на соглашении, но Лев был непреклонен. Позиция «не слишком поддающаяся оправданию», как пишет монсиньор Батиффоль. Желая послужить римскому престолу, папа окончательно оставил помыслы о вселенском единстве. Эта неуступчивость не только затруднила отношения между Востоком и Западом, но и развела их по разные стороны образовавшейся расселины. «Единство не было нарушено, однако свелось к минимуму», — замечает Гюстав Барди.
Наконец, воспоследовали и прискорбные политические события. В 452 г. на Италию обрушился Аттила, он разграбил Венецию, уничтожил порт Аквилею и собрался идти на Рим. В отчаянии ничтожный император римский Валентиниан III был вынужден пойти на переговоры. В посольстве его сошлись консул, префект и папа.
«Аттила достойно принял посольство, — повествует историк Проспер, — и столь возрадовался присутствию римского первосвященника, что решил прервать войну и удалиться за Дунай, пообещав мир и в дальнейшем». На самом деле все было гораздо сложнее, и Аттила тоже отошел не просто так. Однако поступок папы потряс умы и послужил к укреплению папской власти.
Тремя годами позже преемник Аттилы Гензерих решил, что настало время овладеть Римом с моря. Флот его перегородил устье Тибра. В Риме началась паника. Императора убили собственные охранники. Папа Лев в сопровождении своего клира вышел навстречу царю вандалов. С ним ему не так повезло, как с Аттилой, однакож он получил заверение, что завоеватели не станут поджигать город и пощадят горожан. Город грабили четырнадцать дней. Из Рима нескончаемой вереницей потянулись повозки, груженные сокровищами храмов и дворцов.
В конце своего понтификата Лев Первый, так и не пожелавший признать за Константинопольским епископатом право первенства на Востоке, был вынужден обратиться к светским властям с просьбой обеспечить выполнение постановлений Халкидонского собора, ибо грозили возобладать монофизиты, отрицавшие двойственную природу Христа. Иной раз с фактами следует считаться больше, нежели с прерогативами, а просьба о помощи оборачивается куда более постыдным делом, чем отвергнутые уступки.
Лев Первый умер предположительно 11 ноября 461 г. и был погребен в ограде собора св. Петра, слева от входной галереи. По случаю переноса его мощей, в котором папа Бенедикт XIV участвовал как соборный священник, он был провозглашен в 1754 г. учителем Церкви.
ТВОРЧЕСТВО
Литературные сочинения папы Льва связаны с его обязанностями первосвященника. Наследие его состоит из двух частей: переписки и проповедей. Сохранилось 143 его послания, написанных за двадцать лет понтификата и позволяющих проследить его деятельность в Италии, в Галлии, в Африке, в Испании. Папа то и дело участвовал в решении вопросов вероучения и дисциплины. Двадцать писем адресованы Юлиану Хиосскому, его посланцу при дворе базилевса.
Папа Лев оставил нам ряд важных проповедей общим числом около сотни. Эти образцовые литургические тексты по большей части созданы в первое десятилетие его понтификата и относятся к событиям богослужебного круга: Рождеству, Богоявлению, Посту, Пасхе.
Лев не был склонен к импровизации, проповеди его всегда тщательно отредактированы. Папа заботился об изяществе слога, не оглядываясь, впрочем, на литературную моду. Фраза его развертывается великолепно и торжественно, как литургическая процессия. Величественное спокойствие этого римлянина подавляет эмоции и останавливает душевные порывы.
Речь его сообразна богослужению с его плавным и величавым ритмом. Он применял к месту параллелизмы и антитезы, ассонансы и рефрены, отяжеленные каденцией периоды, любезные уху римлян. Заботясь о сугубой выразительности, он изыскивал лапидарные формулы, уместные в языке богослужения.
Лев не был самостоятельным мыслителем. Образование его весьма и весьма хромало: нечего и сравнивать с Иларием, Амвросием или Августином. И к философии он относится едва ли не пренебрежительно: никаких отсылок к классикам. Он не знал греческого языка, что не могло не служить помехой, учитывая богословские распри. Источниками истин вероучения служили ему чаще догматические формулы и традиции, нежели богословские авторы, за исключением, пожалуй, Августина.
Он довольствовался элементарными понятиями, формулами, которые считал ключевыми, и никогда не возвышался над уровнем понимания слушателей. Он не толковал книг Писания, экзегет из него никакой. Библия для него — источник цитат–свидетельств. Чуждый метафизическому любопытству, он не стремился проникнуть в таинства веры, не затруднялся богословскими словопрениями. Учение о Троице сводилось для него к фразам Символа веры.
В проповедях его нет ни оригинальных мыслей, ни богословского пафоса, однако язык его красочен, звучен, и это скрашивает общие места. В переводе проповеди теряют всякую привлекательность — так подстрочник обнажает порой весьма скромные достоинства оригинала.
Лев не психолог, а скорее моралист, он куда лучше разбирается в жизненных перипетиях, нежели в таинственных глубинах души. Его больше привлекает разумность и упорядоченность, чем сердечность и проникновенность. У него нет ни тонкого чутья Петра Хризолога, ни простодушия Григория Великого.
Он был практиком, деятелем, а не мыслителем, и склонен был управлять, а не размышлять. Он прежде всего руководитель, отчетливо сознающий долг Римского епископа и преемника Петра.
«О, племя нареченное, народ избранный, град священства и владычества, — говорит он о Риме, — ты, по благодати святого престола блаженного Петра, сделался столицею мира, и признали тебя повсеместно не ради власти земной, но именем благовестия Божьего».
Достоинство, унаследованное от Петра, Лев понимал как долг служения. И проповедовал этот ревнитель веры то, что ему подсказывал собственный опыт единства устремленности и воли. Он утверждал и знал, что ни один верующий не может миновать испытаний своей веры.
ЛИЧНОСТЬ
Лев был правителем, а отнюдь не пророком и не историком–богословом. Может статься, ему нехватало воображения и творческого гения. Он не расслышал грохота обвального крушения Империи. Он вообще не умел приноравливаться к требованиям времени. Амвросий гораздо лучше понимал, что Империя обречена и разваливается на глазах. Донельзя неуступчивый в отстаивании особых прав Рима, не желающий признать очевидный примат Константинополя на Востоке, закрепленный вселенским собором, Лев вынужден был просить базилевса вникать в богословские вопросы. Он вмешался в игру, не соразмерив всех опасностей. В защите ортодоксии на Востоке он больше полагался на императора, чем на епископов, его усердием императора вознесли настолько, что признали в нем «достоинство священнослужителя, душу епископа». Лев был приверженцем твердой власти и не умел отнестись к ней критически или хотя бы сдержанно.
Он римлянин до мозга костей: сложность и восприимчивость Востока были ему не по нутру. Этот великий первосвященник, предвосхитивший средневековое папство, не сумел навести мост через пропасть между Римом и Константинополем. Вселенская Церковь представлялась ему скорее единой и дисциплинированной, нежели сложной и многообразной.
Обладая несокрушимым. упорством, он не слабел, а закалялся в испытаниях, доказал свое мужество и твердость. Все было против него, но он стоял на своем неколебимо, дух его оставался ясным. Сознание своего высокого назначения сочеталось у него с неподдельным смирением и кротостью: «Не судите о наследии по недостоинству наследника», — эта фраза приоткрывает завесу над его жизнью.
В непреклонности его не было высокомерия, во властности — ни малейшей жестокости. Его нравственный максимализм всегда облекался в сдержанную форму: этот аристократ хотел, чтобы власть соблюдала свои границы, он уважал личность и ценил правила обхождения. Он был из тех, кто готов оставаться на второстепенных ролях и требует первенства, лишь когда дело доходит до схватки. Этот служитель Церкви имеет собственное лицо уже хотя бы потому, что составил себе четкое понятие о единстве и дисциплине вселенской Церкви и о роли епископа Римского в этом единении. «Он не был первейшим папой, но все же был папой в полном смысле слова».
В пору, когда Римская империя распалась и Запад отошел к варварам, а Восток бредил схизмой, Лев олицетворял единственный островок стабильности среди всеобщего крушения. «Он был папой отходящего мира, — пишет Батиффоль, — но именно в нем Церковь первых веков обрела подлинность и величие папства». Лев завершает святоотеческую эпоху. И с него начиная, папы воцарились в Риме.
Христос явился ради всеобщего освобождения. Он поистине вочеловечился, не утратив Божественного величия. Осознай же, сколь много достоинства даровано тебе и каковому Телу ты причастен.
ПРОПОВЕДЬ НА РОЖДЕСТВО ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА
1. Возлюбленные братья, Спаситель наш родился в сей день, возрадуемся же. Изгоним из душ наших всякую печаль, ибо вот родилась жизнь, и сгинул смертный страх, и излилось на нас веселие обетования жизни вечной. Пусть все станут соучастниками нашей радости, ибо радость у всех одна: Спаситель наш, упразднитель греха и смерти, не обрел среди людей ни единого безгрешного и явился, дабы освободить всех. Да возликует святой, ибо награда его близка. Да возрадуется грешник, ибо ему уготовано прощение. Да возвеселится язычник, ибо призван. к жизни. Истинный Сын Божий, в полноте времен, осеняющей Его непостижимые предначертания, восприял человеческую природу, дабы примирить ее с ее Создателем; так же и диавол, виновник смерти, облекся в смертную плоть и был побежден ею; поверг природу и был повержен природой. Ради нас разыгралась эта битва, и нам была явлена величественная и необоримая приверженность; ибо сам Господь Всемогущий ополчился на жесточайшего врага Своего не в обличьи славы Своей, но облекшись нашей греховной плотию, по образу и природе подпав общей судьбе смертных, однако в Нем и образ, и природа наша отъединились от греха.
Но несть в Нем греха
И что читаем о рождении всеобщем, то здесь отнюдь не пригодно. Написано: «Кто родится чистым от нечистого? Ни один» (Иов 14, 4). В сем же небывалом рожденьи Христовом нисколько не участвовала похоть плотская, и несть в нем печати греха. Девственница из царственного колена Давидова избрана была сосудом плода святого, Божескою и человеческого вместе, и зачала она в Духе прежде, нежели понесла ее плоть. И дабы в неведении о замысле Господнем не убоялась она свершения непредвиденного, услышала из уст ангела весть о том, что станет восприемницей Духа Святого. И она, реченная матерь Божия, ничуть не была оскорблена в стыдливости своей. Как ей было не провидеть зачатия чудодейственного, если над нею свершалась воля Всевышнего по слову Его? И верующая душа укреплялась в уповании своем предшествующим чудом с Елисаветой, нежданно обретшей чадородие: можно ли было усомниться, что Тот, Чьей милостью понесла неплодная, властен оплодотворить девственницу?
Две природы неслиянные
2. Итак, Слово, бывшее у Бога, Бог Единый, Сын Божий, «и все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин 1, 3), соделался человеком, дабы избавить человека от вечной гибели. И, ничуть не умалившись в Своем достоинстве, Он соблаговолил унизить Себя до нас, став соприродным нам и не утратив природы Своей и поистине сочетал образ рабский с образом, соипостасным Отцу. И обе природы сочетались в Нем так, что низшая, восславившись, сохранилась, а уничижение природы высшей не умалило ее. Та и другая сущность предстали в Нем всецело и единолично, и облик человеческий воссиял, слабость осилилась, добродетель обрела предвечность. Дабы искупить отпадение человеческое, природа нетленная соединилась с бренною: истинный Бог и подлинный человек явлены в едином облике Господнем. Такое и надлежало нам исцеление, ибо так «единый посредник между Богом и человеками» (1 Тим 2, 5) возмог умереть, как мы, и внове воскреснуть. Вот, стало быть, и понятно, что бремя спасения нашего нимало не нарушило девственной чистоты Богородицы: она соблюла целомудрие и разрешилась истиной. Таковое рождение, о братья возлюбленные, как нельзя более подобало Христу, в Котором явлена и мощь, и мудрость Божия: таким образом Он разделил с нами бремя по человечеству и стал превыше нас в божественности Своей.
Не будь Он сполна Богом, не имел бы власти принести нам исцеление; а не был бы доподлинно человеком, не явил бы нам образец. По рождестве Господа возликовали ангелы, воспевшие «Слава в вышних Богу» и возгласившие «на земле мир, в человеках благоволение» (Лк 2, 14). Ибо узрели созидание Иерусалима небесного в единении со всеми племенами земными. Как же должно было возрадоваться человеку в его уничижении при столь несказанном свидетельстве любви Божией, ежели и ангелы в высях своих предались такому ликованию!
Возвеличение человеческое
3. Итак, братья мои дорогие, возблагодарим Бога–Отца за Сына Его в Духе Святом. Бога, Который, в безграничном милосердии своем, столь возлюбил нас, сжалился над нами и «нас, мертвых по преступлениям, оживотворил со Христом» (Еф 2, 5). Итак, стали мы в Нем тварью новой, чрез Него внове сотворенной. И должно нам «отложить прежний образ жизни ветхого человека» (Еф 4, 22). Мы, соучастники в Рождестве Христовом, отречемся же отдел плоти. Познай, о христианин, достоинство свое, ты сопричастен Божеству, так не возвращайся же к жизни, для тебя постыдной, к былой своей скверне. Помни, какому телу ты принадлежишь и какова глава тела сего! Помни, что, вырванный из‑под власти тьмы, ты перешел в царство света, осиянное Богом. Посредством таинства крещения ты стал храмом Духа Святого, не отжени же властителя сего делами мерзостными и не окажись в полновластии диавола, ибо искуплен ты кровию Христовой. И Тот, Кто искупил тебя по милосердию Своему, судить тебя будет по истине, царство же Его, с Отцом и Духом Святым, есть во веки веков. Аминь.
Краеугольные камни Церкви
Нa протяжении первых четырех веков Отцы Церкви споспешествовали победе христианства, были ее активными соучастниками. Религия, пришедшая из Иерусалима, покорила столицу Римского государства. Чужаки овладели Империей, и Церковь их сделалась государственной. В ходе этого постепенного преобразования язычество было искоренено; оно же помогло сохранить наследие античной мысли.
Христианские сочинения служат вехами, свидетельствующими о степени распространения религии. Апологеты, подобные Иустину и Иринею, отстаивали веру от посягательств извне и изнутри. Александрийцы и африканцы заботились о первичном богословском оформлении христианства. Восток поставлял философов, Запад — риторов и правоведов. В IV веке христианская культура уже цвела пышным цветом. Народились всевозможные литературные жанры; лишь поэзия представлена слабо, лирический пафос проявлялся помимо стихотворной формы; исключением можно считать разве Григория Богослова, но и он скорее лирик, чем поэт, стихотворные его сочинения более или менее случайны.
В 330 г. не было прямой надобности воздвигать Константинополь ради единения восточной и западной Церкви. Церковь едина, связи налажены. Киприан переписывался как с азиатскими, так и с испанскими епископами. Влияние Августина распространилось на всю Церковь. Веком позже в этом единстве была уже психологическая червоточина. В Риме, например, получили письмо Нестория и месяц не могли сыскать переводчика. Золотой век великих вероучителей отдалялся, связи слабели. В проигрыше была и та и другая сторона.
Всякий, кто основательно вчитывается в сочинения Отцов, поражается их идейной насыщенности и человеческой содержательности, а также их разнообразию. Никакой условности, никакого благолепия. В писаниях своих они остаются самими собой, видны нам во плоти и крови. У всех одна вера, но восприятие ее у каждого собственное, личностное. В этом оркестре избранных душ каждый владеет своим инструментом, и с каким мастерством, чувством, индивидуальностью!
Отцы Церкви были прежде всего пастырями. Главное их орудие — речь, проповедь. Это особенно проявилось в творчестве двух изумительных гениев, Оригена и Августина. Пастырскую деятельность ставят превыше всего и на Востоке и на Западе, но понимают ее, пожалуй, не одинаково. Восточные Отцы проникновенны, вдумчивы, патетичны; на Западе преобладает уклон правоведческий, практический, нравственный; особо ценится лаконизм изложения. Греческие богословы делают упор на величие человека, африканские помнят о том, что человек — существо падшее. Одни готовы приравнять человека к Богу, другие развивают учение о воздаянии.
И все же чересчур обобщать не следует. Иоанн Златоуст, грек из греков, — по рождению сириец и, как подобает сирийцу, велеречив и наделен богатым воображением. Каппадокийцы весьма отличны от александрийцев, но именно им ближе всего оказался Ориген, которому они следовали с восторгом и вместе с тем вдумчивостью. Кирилл по влечению души отказался от славы на родине. Учение Августина о предопределении и благодати обрело самых суровых критиков именно в Галлии.
Единство Римской империи облегчало культурные связи, но оно же способствовало распространению арианской ереси. Запад, до поры непричастный богословским распрям, в один прекрасный день весь оказался заражен арианством. Церковь восстала на ересь. Две великие жертвы имперских репрессий — Афанасий и Иларий: муж с Востока стал ревнителем на Западе, а западный священнослужитель причастился сокровищнице греческой мысли. В 364 г. Империя была разделена между Константинополем и Римом. Это разделение защитило Запад от христологических споров и отяготило Церковь. На Востоке никого не волновало пелагианство, даром что Пелагий пребывал в Палестине. Обе части былой Империи предались своим заботам. Единство формально существовало, но расселина ширилась, развитие пошло разными путями.
В христианской Византийской империи интеллектуальные усилия поощрялись. Однако Отцы Церкви отошли в прошлое, началась новая эпоха, провозвестником которой был Кирилл Александрийский. Византизм надвинулся на святоотеческое наследие. Народы Востока надолго оказались вовлеченными в богословские споры. Соборы знаменуют перемирия; затем раздоры усугубляются. В VI в. произошло сокрушительное столкновение с монофизитством (Север Антиохийский (ум. в 518 г.), Леонтий Византийский). Споры решались силой, вопреки всякой индивидуальной аргументации.
Явились два богослова: таинственный Псевдо–Дионисий освоил наследие греческих отцов и стал его проводником на Западе; он напитал средневековое богословие. Веком позже Максим Исповедник (ум. в 662 г.), более всего богослов, однако и пастырь, питомец аристотелевой и платоновской философии, сведенных им воедино под знаком церковных догматов и духовности, еще более отдалил христианство от святоотеческих времен.
Монашество обогащало восточную мысль. Полуграмотные штурмовые отряды Кирилла сменились «учеными» монахами из Сирии и Палестины. Эта среда и породила вышеупомянутого Максима. В том же веке Иоанн Мосх (ум. в 619 г.) сочинил знаменитый «Луг духовный», благоухающий свежестью и схожий с «Цветочками» св. Франциска.
Запад, породив Августина, словно бы истощился. Епископ Гиппонский с еще большей определенностью, нежели Амвросий, свидетельствует о перевороте, вызванном в V веке предощущением всеобщего краха. Кажется, один лишь епископ Миланский, целиком поглощенный борьбой с императором, не сознавал опасности, уже нависшей над всем государством. Запад отошел к варварам. Варварам предалась и Церковь, после скорбного колебания. Язычники, напротив, вплоть до V века яростно сопротивлялись, однако им суждено было исчезнуть вместе с Империей, их время миновало. Впрочем, отголоски языческих нравов дают о себе знать и по сей день.
Достойны внимания два епископа, которых историки то и дело упускают из виду: Максим Туринский (ум. в 423 г.) и Петр Хризолог (ум. в 440 — 450 гг.). История сохранила мало сведений об их жизни, но их сочинения говорят сами за себя. Оба они психологи, столь тонко и уверенно проницающие душевные движения, что поневоле припоминается Ньюмен. Оба сокрушали предрассудки и языческие нравы, опасные, по их мнению, не менее, нежели орды гуннов. Эти миссионеры, неотделимые от народа своего, чувствовали подспудное стремление всякого человека ко всеобщему братству, размышляли о спасении в космическом плане, неусыпно проповедуя Евангелие.
Вслед за Востоком Запад также пережил подъем монашеского движения, поначалу довольно анархического. Монастырь Брага в Испании был основан Мартином (ум. в 580 г.), переводчиком апофегм отцов–пустынников. Устав св. Бенедикта подтолкнул развитие монастырей и создал предпосылки для духовного подъема. Григорий Великий (ум. в 604 г.) озарил римский престол сиянием святоотеческих традиций: он, надо думать, был порожден этим движением.
В Галлии монастыри появились еще в IV веке. Достаточно назвать св. Мартина. Иоанн Кассиан приобщил лиринцев к восточному монашескому благочестию. Монах–священнослужитель Викентий Лиринский (ум. около 450 г.) был серьезным богословом. Прежде всего он сформулировал принцип органического развития вероучения, подхваченный Ньюменом в его «Догматическом развитии». Другой лиринский монах, Кесарий, епископ Арльский (ум. в 543 г.) был «одним из наставников галльской Церкви, основателем ее дисциплины и блюстителем ее культуры на протяжении двух сумеречных веков» (П. Леже). Он использовал проповеди Отцов, в особенности Августина, для евангелизации Галлии, нес Благую весть окружавшим его варварам. Церковь не стала сокрушаться о прошлом и обрела новые просторы для деятельности. Наставники Средних веков продолжили труды Отцов.
Сознавал ли Запад, насколько он оскудел, утратив греческое достояние? С той и с другой стороны к делу примешивались страсти, политические соображения, с той и с другой стороны не обошлось без полемических крайностей; все это отчасти заслоняло существо раскола и неосознанно усиливало его. Дискуссия началась как богословская, а раскол все углублялся, затрагивая душу и сердце…
Если верно, что мы исчерпали эру Константинову, то верно и то, что Церковь останется невзрачной и убогой, пока не овладеет всем своим достоянием, восточным и западным, пока не сольет свою историю — нет, душу свою — воедино. Единение христианское требует сочетания всякого со всяким: это — единение всеобщее.
Примечания
1. См.: Г. фон Кампенхаузен, «Греческие Отцы», перевод на французский, Париж, 1963; «Латинские Отцы», Париж, 1967 (Н. von Campenhausen, «Les Peres grecs», «Les Peres latins»).
2. Мы выражаем благодарность о. Камло, внимательно прочитавшему рукопись, его замечания были весьма полезны. Не можем не упомянуть и коллегу о. Штейнера, оказавшего нам братскую помощь.
3. Текст Послания к Римлянам приводится в авторитетном русском переводе с греческого прот. П. Преображенского. См. новейшее издание: «Писания мужей апостольских», Рига, 1994, с. 328–333. (Прим. ред.)
4. Апология, 61. (Перевод прот. П. Преображенского. — Прим. ред.)
5. Иустин отвечает на обвинения, выдвигаемые против христианских общин. Изложенные им сведения имеют исключительное значение. Здесь дается первое полное описание собраний христиан.
6. Против ересей, III, 13, 5.
7. Против ересей, V, 2 гл.
8. Проповедь I на Пасху. Произнесена в 362 г. перед отцом Григория, епископом Назианским. чьими стараниями был воздвигнут городской храм. Он‑то и заставил сына пойти по отцовским стопам.
9. Здесь речь идет об отце Григория.
10. Проповедь о страданиях Спасителя, 9.