История Англии для юных

«История Англии для юных», написанная Чарльзом Диккенсом для собственных детей в 1853 году, — это необыкновенно занимательное, искрящееся диккенсовским юмором повествование о великом прошлом одной из самых богатых яркими историческими событиями стран Европы. Перед читателем пройдет целая галерея выдающихся личностей: легендарный король Альфред Великий и Вильгельм Завоеватель, Елизавета Тюдор и Мария Стюарт, лорд-протектор Кромвель и Веселый Монарх Карл, причем в рассказах Диккенса, изобилующих малоизвестными фактами и поразительными подробностями, они предстанут не холодными памятниками, а живыми людьми. Книга адресована как школьникам, только открывающим себя мир истории, так и их родителям, зачастую закрывшим его для себя вместе со скучным учебником.

• Глава I. Древняя Англия и римляне (50 г. до Р.Х. — 450 г. н. э.)
• Глава II. Древняя Англия под владычеством первых саксов (450 г. — 871 г.)
• Глава III. Англия во времена доброго короля-сакса Альфреда (871 г. — 901 г.)
• Глава IV. Англия во времена Этельстана и шести королей-мальчиков (925 г. — 1016 г.)
• Глава V. Англия под владычеством Кнута Датчанина (1016 г. — 1035 г.)
• Глава VI. Англия во времена Гарольда Заячьей Лапы, Гардакнута и Эдуарда Исповедника (1035 г. — 1066 г.)
• Глава VII. Англия во времена Гарольда Второго и завевания ее нормандцами (1066 г.)
• Глава VIII. Англия под владычеством Вильгельма Первого, Нормандского Завоевателя (1066 г. — 1087 г.)
• Глава IX. Англия при Вильгельме Втором, Рыжем (1087 г. — 1100 г.)
• Глава Х. Англия во времена Генриха Первого, Грамотея (100 г. — 1135 г.)
• Глава XI. Англия при Матильде и Стефане (1135 г. — 1134 г.)
• Глава XII. Англия во времена Генриха Второго (1154 г. — 1189 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Глава XIII. Англия во времена Ричарда Первого по прозванью Львиное Сердце (1189 г. — 1199 г.)
• Глава XIV. Англия во времена Иоанна, прозванного Безземельным (1199 г. — 1216 г.)
• Глава XV. Англия во времена Генриха Третьего, прозванного Винчестерским (1216 г. — 1272 г)
• Глава XVI. Англия во времена Эдуарда Первого, прозванного Долгоногим (1272 г. — 1307 г.)
• Глава XVII. Англия при Эдуарде Втором (1307 г. — 1327 г.)
• Глава XVIII. Англия при Эдуарде Третьем (1327 г. — 1377 г.)
• Глава XIX. Англия при Ричарде Втором (1377 г. — 1399 г.)
• Глава XX. Англия при Генрихе Четвертом, Болингброке (1399 г. — 1413 г.)
• Глава XXI. Англия при Генрихе Пятом (1413 г. — 1422 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Глава XXII. Англия во времена Генриха Шестого (1422 г. — 1461 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья
• Глава ХХІІІ. Англия при Эдуард Четвертом (1461 г. — 1483 г.)
• Глава ХХІV. Англия при Эдуарде Пятом (1483 г.)
• Глава XXV. Англия при Ричарде Третьем (1483 г. — 1485 г.)
• Глава XXVI. Англия при Генрихе Седьмом (1485 г. — 1509 г.)
• Глава ХХVІІ. Англия времен Генриха Восьмого, прозванного Толстощеким Хэлом или Жирным Гарри (1509 г. — 1533 г.)
• Часть первая
• Глава XXVIII. Англия времен Генриха Восьмого (1533 г. — 1547 г.)
• Часть вторая
• Глава ХХІХ. Англия при Эдуарде Шестом (1547 г. — 1553 г.)
• Глава XXX. Англия при Марии (1553 г. — 1558 г.)
• Глава ХХХІ. Англия времен Елизаветы (1558 г. — 1603 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья
• Глава XХХII. Англия при Якове Первом (1603 г. — 1625 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Глава XXXIII. Англия при Карле Первом (1625 г. — 1649 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья
• Часть четвертая
• Глава ХХХІV. Англия при Оливере Кромвеле (1649 г. — 1660 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Глава XXXV. Англия при Карле Втором, прозванном Веселым Монархом (1660 г. — 1685 г.)
• Часть первая
• Часть вторая
• Глава ХХХVІ. Англия при Якове Втором (1685 г. — 1688 г.)
• Глава XXXVII (1688 г. — 1837 г.)

Посвящаю эту книгу моим дорогим детям с надеждой, что в недалеком будущем она поможет им читать более толстые и более ценные книги на ту же тему.

Глава I. Древняя Англия и римляне (50 г. до Р.Х. — 450 г. н. э.)

Взгляните на карту мира, и вы увидите в левом верхнем углу той ее половины, где изображено восточное полушарие, два острова, окруженные морем. Это Англия с Шотландией и Ирландия. Англия с Шотландией занимают большой остров. Ирландия — тот, что поменьше. Соседние островки, которые на карте кажутся точками, в основном принадлежат Шотландии — за многие-многие тысячелетия их, верно, оторвало от суши силой неугомонных волн.

В глубокой древности, давно-давно, еще до того, как наш Спаситель был рожден на свет и положен вместо колыбельки в ясли, эти острова находились на том же самом месте и бурное море бушевало вокруг них так же, как бушует теперь. Но тогда по нему еще не сновали большие корабли с удалыми матросами на борту, бороздя его из конца в конец. Море было пустынно и печально. Острова одиноко стояли среди бескрайних вод. Пенистые волны бились об их скалы, и вольные ветры шумели над их лесами. Но ни ветры, ни волны не заносили на их берега дерзких искателей приключений, и дикие островитяне ничего не ведали о том, что делается мире, а мир ничего не ведал о них.

Полагают, что финикияне, народ очень древний, славившийся своим умением торговать, первыми пристали к островам и нашли там много олова и свинца. Это, как вам известно, вещи очень нужные, и их до сих пор добывают на морском побережье. Знаменитейшие оловянные рудники находятся в Корнуолле возле самого моря. Я видел один из них. Он так близок к воде, что шахта уходит под дно океана, и рудокопы, работая в ней в бурную погоду, слышат рев валов, разбивающихся над их головами. Так что финикияне, обойдя острова на кораблях, могли без труда обнаружить залежи олова и свинца.

Финикияне брали у островитян эти металлы, давая им взамен всякие полезные вещицы. Поначалу островитяне были народом бедным и диким. Они едва прикрывали свою наготу невыделанными звериными шкурами и, подобно всем дикарям, раскрашивали тело цветной глиной и соками разных растений. Но финикияне, навещая соседние берега Франции и Бельгии, говорили тамошним жителям: «За белыми скалами, которые вы видите в ясную погоду, лежит земля Британия. Там мы достали олово и свинец». Среди слышавших эти речи сразу же находились охотники туда перебраться. Они поселились в южной оконечности острова, которая теперь называется Кент. Хотя это тоже были варвары, но они обучили диких бриттов многим полезным ремеслам и сделали юг Англии чуть-чуть более цивилизованным. В Ирландии же, судя по всему, обосновались другие племена, явившиеся из Испании.

Мало-помалу иноземцы смешались с островитянами, и возник один народ — дерзкий и отважный. Конечно, древние бритты еще оставались дикарями, особенно в глубине острова, куда редко проникали чужестранцы, но выносливости, храбрости и силы им было не занимать.

Всю страну покрывали леса и болота, над которыми почти всегда висел холодный туман. Не было ни дорог, ни мостов, ни улиц, ни домов, хоть мало-мальски достойных этого названия. Городом считалось скопление крытых соломой хижин, спрятанных в густом лесу, окопанных рвом и обнесенных невысокой стеной из глины или бревен, уложенных одно на другое. Люди почти не сеяли хлеба, питаясь только мясом домашнего скота. Не чеканили денег, используя вместо монет металлические кольца. Как большинство первобытных народов, они искусно плели корзины, ткали очень грубое полотно и делали дрянную глиняную посуду. Зато укрепления строили хорошие.

Из тростника они даже сплетали лодки, которые обшивали звериными шкурами, но почти никогда не отваживались отплывать на них далеко от берега. Сплавляя медь с оловом, они выковывали себе мечи — неуклюжие громадины, сгибавшиеся при сильном ударе. У них были также щиты, короткие острые кинжалы и копья, которые после броска притягивались назад за длинную полоску кожи, прикрепленную к древку. На тупой конец копья приделывалась погремушка, чтобы пугать неприятельских коней. Древние бритты были разделены на тридцать или сорок племен, и каждое имело своего королька. Как водится у дикарей, они беспрестанно воевали друг с другом, так что оружию применение находилось.

Бритты очень любили лошадей. Даже на гербе Кента был изображен белый конь. Они прекрасно умели их приручать и объезжать. Да и сами скакуны (не очень рослые, но водившиеся в изобилии) так хорошо поддавались выучке, что нынешние едва ли далеко ушли от них вперед, хотя человек за это время сильно поумнел. Они понимали и послушно исполняли словесные приказания и стояли как вкопанные среди гама и грохота битвы, пока их хозяева сражались пешими. Без этих разумных и верных животных бритты никогда не преуспели бы в своем самом удивительном искусстве — искусстве сооружения и вождения боевых колесниц, которым они увековечили себя в истории. Лучшие из этих колесниц спереди закрывали возницу почти по грудь, а сзади были открыты. Кроме возницы, на них помещались еще два или три воина, причем все стоймя. Лошади были так хорошо выезжены, что неслись вскачь по любым чащобам и буеракам, топча врагов копытами и безжалостно кроша их на куски острыми лезвиями, прикрепленными к колесам с обеих сторон колесницы. По команде возницы они могли остановиться на полном скаку. Тогда воины с мечами спрыгивали на землю, рассыпали вокруг град тяжелых ударов, потом вскакивали на спины своих лошадей, оттуда перебирались на дышло, а с дышла в колесницу. Как только они оказывались в безопасности, лошади опять брали с места в карьер.

У бриттов была странная и ужасная религия — религия друидов. Похоже, что в самые незапамятные времена она была завезена с противоположного берега, из Франции, которая тогда называлась Галлией. В ней смешалось поклонение Змею, солнцу и с поклонением некоторым языческим богам и богиням. Но большинство обрядов совершалось в тайне жрецами-друидами, выдававшими себя за кудесников. У них были волшебные жезлы, и у каждого на шее висел золотой амулет, в котором, как по невежеству верили бритты, хранилось яйцо самого Змея. Известно, что друиды приносили своим богам человеческие жертвы, жестоко пытали тех, кого подозревали в каком-нибудь преступлении, а иногда даже загоняли людей и животных в большие тростниковые клетки и сжигали живьем. Они очень почитали дуб, а вместе с ним и росшую на его ветвях омелу (растение, которым мы в Рождество украшаем наши дома) за то, что зимней порой она усыпала это дерево своими белоснежными ягодами. Друиды сходились в самой чаще дремучих лесов, считавшихся священными, и передавали там свою колдовскую науку юношам, которых брали себе в ученики и, случалось, воспитывали целых двадцать лет.

Эти друиды строили огромные святилища, или капища, без кровли, чтобы было видно небо. Кое-где их развалины сохранились до сих пор. Самое замечательное сооружение — Стонхендж — находится на Солсберийской равнине в Уилтшире. Еще одно — три диковинных камня под названием Китс-Коти-Хаус — на Блубелл-Хилле близ Мейдстона в Кенте. Глядя на громадные валуны, взгроможденные один на другой, мы понимаем, что их невозможно было поднять без помощи хитроумных приспособлений, о которых древние бритты, в отличие от нас, не имели ни малейшего понятия и, уж конечно, не использовали их при постройке своих нелепых жилищ. По-моему, друиды и их ученики, по двадцать лет перенимавшие друидскую премудрость, знали кое-что, чего не знали другие, и, возводя святилище, не подпускали к нему непосвященных, а потом уверяли, что храм воздвигся силою волшебства. Возможно, что и крепости строились при их участии. Власть друидов была безгранична, народ им слепо верил, они придумывали законы и сами их исполняли, налогов они не платили. Неудивительно, что это им нравилось и что их развелось великое множество. Они еще убедили всех, что чем многочисленнее будет их братия, тем радостнее станет жизнь. Однако приятно сознавать, что теперь у нас нет никаких друидов, морочащих людям головы своими волшебными жезлами и змеиными яйцами — да и во всем свете не осталось ничего подобного.

Вот такими были древние бритты за пятьдесят пять лет до Рождества Христова, когда римляне под предводительством великого полководца Юлия Цезаря овладели всеми известными им землями. Юлий Цезарь только что покорил Галлию и, понаслушавшись там рассказов о соседнем острове с белыми скалами и об отваге населявших его бриттов — особенно тех, которые пришли на подмогу галлам в их войне с римлянами, — решил покорить заодно и Британию, раз уж она так близко.

И вот Юлий Цезарь повел восемьдесят судов с двенадцатью тысячами воинов к нашему острову. Отплыл он от мыса между Кале и Булонью, «ибо оттуда лежит кратчайший путь в Британию». Вот почему от этой же точки ежедневно отчаливают наши пароходы. Юлий Цезарь рассчитывал без труда завоевать Британию, но он ошибся. Храбрые бритты отчаянно защищались. К тому же во время бури, разметавшей его армаду, Цезарь лишился всей своей конницы. Потом часть его кораблей, уже вытащенных на берег, была смыта и сокрушена о скалы приливом. Еще немного, и Цезарю бы несдобровать. Однако бритты успели одержать над ним всего одну победу, он же одержал две, хотя столь незначительные, что с радостью принял предложенный ему мир и убрался восвояси.

Но весной следующего года он вернулся и привел с собой уже восемьсот судов и тридцатитысячное войско. Все бриттские племена объединились и избрали себе одного вождя, которого римляне на своей латыни называли Кассивелауном, а бритты, вероятно, Касваллоном. Это был бесстрашный полководец, и лихо бились его воины! Так лихо, что сердца римлян трепетали от ужаса, когда на горизонте появлялись огромные клубы пыли и слышался стук колес несущихся бриттских колесниц. Из множества сражений той войны особенно знамениты три — сражение при Кентербери, в Кенте, сражение при Чертси, в Суррее, и сражение у маленького городка, стоявшего среди болот в лесу, который был столицей владений Кассивелауна и, вероятно, находился недалеко от нынешнего Сент-Олбанса, в Хартфордшире. Бесстрашному Кассивелауну досталось больше всех, хотя он и его воины дрались как львы. Поскольку другие вожди завидовали ему и беспрестанно ссорились и с ним и между собой, Кассивелаун решил отступиться и предложил Цезарю мир. Тот поспешил изъявить согласие и быстренько унес ноги с остатками своих кораблей и войска. Юлий мечтал найти в Британии жемчуг и, кто знает, может, отыскал где-то несколько жемчужин, но что он и вправду там нашел, так это превкусных устриц и еще упрямых британцев, о которых, мне кажется, Цезарь с негодованием говорил то же, что и великий французский генерал Наполеон Бонапарт восемнадцать столетий спустя: «Эти безрассудные люди никак не хотят понять, что побеждены». Не хотели и, надеюсь, никогда не захотят.

Почти сто лет Британия жила в мире. За это время бритты лучше обустроили свои города, несколько просветились, стали путешествовать и многому научились у галлов и римлян. Наконец римский император Клавдий дал своему знаменитому полководцу Авлу Плавтию сильную армию и послал его завоевывать остров, сам же пожаловал следом. Поход оказался неудачным. Тогда явился другой полководец, Осторий Скапула. Несколько бриттских вождей покорились ему. Другие же постановили биться не на жизнь, а на смерть. Храбрейшим из этих храбрецов был Каратак, или Карадок, сразившийся с римлянами меж гор северного Уэльса. «Нынешний день, — обратился он к своей рати, — решит судьбу Британии! С этого часа быть вам навеки рабами либо навеки свободными. Вспомните ваших отважных предков, прогнавших за море самого Цезаря!» Его соплеменники, услышав эти слова, с воинственным кличем ринулись на врага. Но в рукопашной схватке оружие островитян оказалось бессильным против крепких римских мечей и лат. Бритты потерпели поражение. Жена и дочь доблестного Каратака были взяты в плен, его братья по своей воле сдались неприятелю, самого же Каратака предала в руки римлян его вероломная мачеха. Каратак со всем своим семейством был с триумфом препровожден в Рим.

Но великий человек велик всегда — и в бедствии, и в оковах, и в темнице! Благородная наружность Каратака, достоинство, с каким он переносил свое несчастье, так тронули народ римский, собравшийся на него поглазеть, что ему была вытребована свобода. Неизвестно, вернулся ли он в свою дорогую отчизну или умер в Риме от горя, сокрушившего его благородное сердце. Вековые английские дубы выросли, возмужали, состарились и засохли, и на их месте выросли, возмужали, состарились и засохли другие дубы с тех пор, как стерлась из памяти людей история дальнейшей жизни храброго Каратака.

Но бритты не смирились. Они восставали вновь и вновь и гибли тысячами с оружием в руках. Поводов этого находилось достаточно. В Британию прибыл очередной римский полководец, Светоний. Он напал на остров Англси (тогда его называли Мона), который считался священным, и сжег там всех друидов их же огнем в их собственных тростниковых клетках. Но даже его победоносное войско не помешало бриттам взбунтоваться, и вот из-за чего. Их королева Боадицея, вдова властителя севера и юга, воспротивилась тому, чтобы римляне селились в ее владениях и присваивали ее богатства. За это, по приказу римского военачальника Ката, королеву высекли плетьми, над двумя ее дочерьми жестоко надругались на глазах у матери, а родичей ее мужа продали в рабство. Разъяренные бритты поднялись, как один, чтобы отомстить за тяжкое оскорбление. Они прогнали Ката в Галлию, опустошили римские поселения и выдворили римлян из Лондона, маленького жалкого городишка, примечательного лишь тем, что там велась торговля. Римлян вешали, жгли, распинали на крестах, рубили мечами. В несколько дней их погибло семьдесят тысяч. Светоний, пополнив свое войско, выступил против бриттов. Те тоже собрали войско и яростно атаковали укрепившихся в поле римлян, после того как королева Боадицея, с прекрасными распущенными волосами, развевающимися по ветру, проехала перед их рядами на боевой колеснице, где лежали ее истерзанные дочери, призывая расправиться с гнусными обидчиками. Бритты бились ожесточенно, но были разгромлены наголову, а несчастная королева отравилась.

И все же бритты не сломились духом. Когда Светоний покинул страну, они напали на оставленное им войско и отвоевали остров Англси. Лет пятнадцать-двадцать спустя в Британию прибыл Агрикола. Он опять захватил Англси и семь лет пытался подчинить себе страну, особенно ту ее часть, которая сейчас зовется Шотландией. Ее жители, каледоняне, дрались за каждый клочок своей земли, проливая реки крови. Они убивали собственных жен и детей, чтобы избавить их от плена. Люди гибли в таком множестве, что в Шотландии до сих пор есть холмы, которые считаются огромными грудами камней, наваленными на их могилы. Еще через тридцать лет пришел Адриан и встретил такое же сопротивление. Почти через сто лет после Адриана явился Север, и каледоняне взяли его мощную армию измором и радовались, глядя, как римляне мрут словно мухи в их болотах. Каракалла, сын и наследник Севера, лучше других сумел с ними справиться, и без всякого оружия. Поняв, что силой ничего не добьешься, он уступил каледонянам часть земель и даровал бриттам одинаковые права с римлянами. После этого на семьдесят лет воцарился мир.

Затем объявились новые враги — саксы, воинственное племя из страны, лежащей к северу от Рейна, большой немецкой реки, знаменитой тем, что на ее берегах растет виноград, из которого делается лучшее немецкое вино — рейнвейн. Они приплывали на своих разбойничьих кораблях к побережью Галлии и Британии и грабили, что могли. Их прогнал Каравзий, родом то ли из Бельгии, то ли из Британии, назначенный римлянами правителем острова. При нем бритты впервые сражались на море. Однако саксы очень скоро опять взялись за старое. Еще через несколько лет скотты (так назывались обитатели Ирландии) и пикты, жившие на севере, начали совершать частые набеги на юг Британии. Эти нашествия, с некоторыми перерывами, продолжались двести лет. Римские императоры приходили и уходили, бриттские вожди рождались и умирали, и все это время бритты не переставали бороться с римлянами. Наконец, при римском императоре Гонории, когда масть Рима над миром быстро клонилась к упадку и воины ему нужны были дома, римляне оставили надежду покорить Британию и отбыли насовсем. Напоследок бритты с прежней отвагой восстали против завоевателей. Они выгнали вон римских магистратов и объявили себя вольными людьми.

Пятьсот лет протекло с тех пор, как Юлий Цезарь впервые вторгся на остров, до тех пор, когда римляне покинули его навсегда. Хотя это были годы ужасных битв и кровопролитий, но римляне много сделали для блага бриттов. Они проложили длинные военные дороги, возвели укрепления, научили островитян одеваться и вооружаться гораздо лучше, чем те умели раньше. Одним словом, заметно их цивилизовали. Агрикола насыпал высокий земляной вал, более семидесяти миль длиной, от Ньюкасла до Карлайла, защиты от набегов пиктов и скоттов. Адриан укрепил этот вал. Север, обнаружив в нем много промоин, построил на его месте каменную стену. Но главное не это. Именно при римлянах и на римских кораблях было принесено в Англию учение Христово, и британцы впервые узнали великую истину, что лишь тот угоден Богу, кто возлюбил ближнего, как самого себя, и не делает другим того, чего не желал бы себе. Друиды заявили, что верить в такое грех, и прокляли всех посмевших-таки уверовать. Народ же, видя что ему ни тепло от благословений друидов, ни холодно от их проклятий, и что солнце светит и дождь кропит землю, не спрашиваясь у жрецов, начал понимать, что друиды — обыкновенные люди, и перестал обращать внимание на их проклятия и благословения. К друидам больше не ходили ученики, и многие из них бросили свое ремесло и взялись за другое.

Вот мы и добрались до конца римского владычества в Англии. Мало что известно об этих пяти столетиях, но свидетельства той эпохи находятся до сих пор. Частенько землекопы, взрывая землю под фундамент дома или церкви, извлекают на свет Божий ржавую старинную монету, некогда принадлежавшую римлянам. На обломки блюд, с которых они ели, кубков, из которых пили, мостовых, по которым ступали, натыкается то пахарь, идущий за плугом, то садовник, орудующий лопатой. В колодцах, вырытых римлянами, еще не пересохла вода, дороги, проложенные ими, входят в сеть наших дорог. На полях далеких сражений и сейчас тлеют вперемешку, как попадали в гуще боя, наконечники бриттских копий и римские латы. Следы римских станов, поросшие густой травой, и курганы, насыпанные над бесчисленными могилами бриттов, можно обнаружить почти в любой части страны. Среди унылых болот Нортумберленда все еще возвышается Северова стена, грозная замшелая развалина, увитая плющом. В летнюю жару на ней устраиваются поспать пастухи со своими собаками. На Солсберийской равнине по-прежнему стоит Стонхендж — памятник той древнейшей поры, когда в Британии о Риме слыхом не слыхали и даже друиды самыми наиволшебными жезлами не могли написать название этого города на сыпучем песке дикого морского берега.

Глава II. Древняя Англия под владычеством первых саксов (450 г. — 871 г.)

Не успели римляне оставить Британию, как бритты горько об этом пожалели. За долгие годы войн число их сильно уменьшилось, охранять Северову стену было некому, и толпы пиктов и скоттов свободно проникали через ее проломы. Они грабили богатейшие города, убивали жителей, и такими частыми были их опустошительные и кровавые набеги, что бедные бритты жили в постоянном ужасе. И будто мало они видели горя от пиктов и скоттов, с моря на остров напали саксы. В довершение же несчастий, они беспрестанно ссорились между собой из-за того, какие молитвы и как им следует читать. Священники яростно поносили и проклинали друг друга и (совсем уж как древние друиды) всех тех, кого не могли убедить. Так что, можете поверить, жизнь у бриттов была не сахар.

Короче говоря, они впали в такое отчаяние, что отправили в Рим послание с мольбой о помощи. Они назвали его «Горестное стенание бриттов». В нем говорилось: «Чужеземцы теснят нас к морю, а море опять бросает нас к чужеземцам, и нам не миновать смерти: в резне ли, в пучине ли». Но римляне не могли им помочь, даже если бы захотели. В то время они должны были сами обороняться от неприятеля сильного и жестокого. Тогда бритты, не в силах более переносить такие тяготы, надумали заключить мир с саксами и пригласить их в свою страну, чтобы они защитили их от скоттов и пиктов.

Решение принял король Британии Вортигерн. Он вступил в союз с двумя саксонскими вождями, Хенгистом и Хорсой. Имена обоих вождей на древнесаксонском языке означают «лошадь». Саксы, подобно многим другим диким народам, любили давать людям такие «звериные» имена, например: Лошадь, Волк, Медведь, Собака. А североамериканские индейцы делают это и по сей день.

Хенгист и Хорса быстро выдворили пиктов и скоттов. В благодарность за услугу Вортигерн оделил их землей в той части Англии, которую называют островом Танет, и позволил им призвать к себе своих сородичей. У Хенгиста была дочь, прекрасная Ронуэн. Однажды на пиру она поднесла Вортигерну золотой кубок, наполненный до краев вином, и сказала нежным голосом: «Здоровья тебе, бесценный владыка». Король сразу же в нее влюбился. Я думаю, что хитрый Хенгист все это подстроил, чтобы иметь больше влияния на короля, и что раскрасавица Ронуэн со своим золотым кубком оказалась на пиру неспроста.

Как бы то ни было, Вортигерн женился. И еще много лет спустя, если он бывал сердит на саксов, недоволен тем, что они присваивают себе слишком много земли, Ронуэн обвивала его шею своими дивными руками и шептала: «Милый король, ведь это мой народ! Будь к нему милостив в память о том дне, когда ты полюбил саксонскую девушку, которая поднесла тебе на пиру золотой кубок с вином». Право, я не знаю, как тут можно было устоять.

Увы! Всем нам суждено умереть! В свой черед умер и Вортигерн — только сначала он, бедолага, был лишен престола и заключен в тюрьму. Умерла и Ронуэн, и многие поколения бриттов и саксов тоже умерли. Все, что случилось в продолжение этих долгих, долгих лет, кануло бы в вечность, если бы не древние барды с длинными седыми бородами, которые бродили по земле и на всех празднествах развлекали пирующих сказаниями и песнями о подвигах своих предков. Из этих преданий особенно знаменито одно — о доблести и добродетелях короля Артура, который в те далекие времена вроде бы был правителем Британии. На самом-то деле никто не знает, ли такой человек на свете. Может быть, деяния многих приписали одному, а может, все это вообще выдумка.

Я расскажу вам вкратце самое интересное из того, что сохранили нам песни и сказания бардов.

При Вортигерне и еще много лет спустя в прибывали все новые отряды саксов, каждый во главе со своим вождем. Один из таких отрядов завоевал восточную часть Англии и, укрепившись там, назвал свое королевство Эссекс (что на древнеанглийском языке значит «восточные саксы»). Другой обосновался на западе и назвал свое королевство Уэссекс («западные саксы»). На севере возникло королевство Норфолк («северный народ»), а на юге Саутфолк, или Суффолк («южный народ»). Мало-помалу в Англии образовалось семь королевств, и их назвали саксонским Семицарствием. Бедные бритты, спасаясь бегством от этих воинственных людей, которых они пригласили как друзей, укрылись в Уэльсе и по соседству с ним, в Девоншире и Корнуолле. Туда завоеватели пришли нескоро. В Корнуолле, где морской берег мрачен, дик и обрывист, где в темное зимнее время корабли то и дело налетают на скалы и гибнут, где ветры дико воют и волны с бешеным ревом ударяются о скалы, выбивая в них пещеры и арки, сохранились очень древние руины, которые молва называет руинами замка короля Артура.

Королевство Кент — самое славное из семи саксонских королевств. Именно туда прибыл проповедник из Рима, монах Августин, чтобы обратить в христианскую веру саксов (бриттов уже никто тогда не принимал во внимание). Король Кента Этельберт первым принял христианство. И как только он объявил себя христианином, его приближенные тоже объявили себя христианами. Августин построил рядом с королевским дворцом маленькую церковь. На этом месте высится теперь величественный Кентерберийский кафедральный собор. Себерт, племянник короля, возвел на болоте близ Лондона, на развалинах храма Аполлона, церковь Святого Петра. Там ныне находится Вестминстерское аббатство. А в самом Лондоне, на фундаменте храма Дианы, он возвел еще одну маленькую церковь, которая с тех давних пор выросла и превратилась в собор Святого Павла.

Уже после смерти Этельберта король Нортумбрии Эдвин, добрый правитель, при котором, говорят, слабая женщина и малый ребенок могли без страха ходить по улицам с кошельком, полным золота, позволил крестить своего сына. Потом он собрал большой совет для решения вопроса, принимать ему и его народу святое крещение нет. Сошлись на том, чтобы принять. Койфи, главный жрец древней религии, произнес по этому случаю речь, в которой объявил народу, что им сделано величайшее открытие: все старые боги — самозванцы. «Не сомневайтесь! — кричал он. — Взгляните на меня! Я служил им всю жизнь, а чем они меня отблагодарили? Если бы они хоть что-то могли, так за мои старания они осыпали бы меня сокровищами. А раз я беден, значит, они точно самозванцы!»

Окончив свою речь, сей ревностный служитель веры вооружился копьем и мечом, взгромоздился на боевого коня и, бешеным галопом промчавшись перед толпой, вонзил копье в поганое капище. С тех пор христианство стало религией саксов.

Лет через сто пятьдесят жил еще один славный король — Эгберт. Он всегда полагал и заяоб этом открыто, что имеет больше прав на уэссекский престол, чем Беортрик, тоже сакс, правивший тогда Уэссексом и женатый на Эдбурге, дочери Оффы, одного из семи королей. Эта королева Эдбурга была писаная красавица, но страшная злодейка. Она имела обыкновение потчевать ядом всех, кто ей перечил. Как-то раз она приготовила отраву одного придворного вельможи, а выпил ее по ошибке король и тут же скончался. Узнав об этом, люди взбунтовались, толпами устремились во дворец и стали ломиться в ворота с криком: «Долой королеву-душегуб-ку!» Ее изгнали из страны и лишили обесчещенного ею титула. Много лет спустя путешественники, возвращавшиеся из Италии, рассказывали, что в городе Павии видели нищенку в лохмотьях, некогда прекрасную, а теперь сморщенную, желтую и горбатую, которая бродит по улицам, вымаливая кусок хлеба, и что будто бы нищенка та — английская королева-отравительница. Конечно же, это была Эдбурга. Так она и умерла, не зная, где преклонить свою преступную голову.

Эгберт, опасавшийся, что соперник, у которого он собирался отнять уэссекскую корону, схватит его и умертвит, бежал во Францию, ко двору Карла Великого. После того как злосчастный Беортрик ненароком отравился, Эгберт возвратился в Британию и занял престол Уэссекса. Покорив некоторых правителей семи королевств, он присоединил их земли к уэссекским землям и первый назвал свои владения Англией.

Тут объявились новые враги, которые надолго стали грозой жителей острова, — норманны, или викинги. Они населяли Данию и Норвегию, но англичане их всех именовали датчанами. Это были воинственные люди, язычники, отчаянные и жестокие, которым бурное море заменяло родной дом. Они приплывали на кораблях и грабили и жгли все, что попадалось им на пути. То норманны разбивали войско Эгберта, то войско Эгберта разбивало норманнов, но ни те, ни другие духом не падали. При следующих, весьма недолговечных, правителях — Этельвульфе и его сыновьях Этельбальде, Этельберте и Этельреде — датчане заяявлялись не раз и нещадно грабили, жгли и опустошали Англию. Во время правления Этельреда они схватили короля Восточной Англии Эдмунда и, привязав его к дереву, стали требовать, чтобы он отрекся от своей веры. Эдмунд, стойкий христианин, наотрез отказался. Его били, над ним издевались, в него, беззащитного, пускали стрелы и, наконец, отсекли ему голову. Трудно сказать, чья голова слетела бы следующей, если бы король Этельред не умер от раны, полученной им в сражении с теми же норманнами, и его престол не унаследовал добродетельнейший и мудрейший король из когда-либо рождавшихся в Англии.

Глава III. Англия во времена доброго короля-сакса Альфреда (871 г. — 901 г.)

Альфреду Великому было всего двадцать три года, когда он взошел на трон. Ребенком его дважды возили в Рим, где стремились побывать все благородные саксы, считая, что тем самым они исполняют свой религиозный долг. Он даже немного пожил в Париже. Однако в те времена так мало заботились об образовании, что в двенадцать лет он еще не был обучен грамоте, хотя Этельвульф любил его, младшенького, больше других сыновей. Но у него оказалась прекрасная мать — почти у всех, кто вырос знаменитым и добрым, была, как известно, такая мать. Однажды королева, а звали ее Осбурга, сидела, окруженная детьми, и читала книгу саксонских стихов. О книгопечатании тогда и слыхом не слыхали, и книга была переписана писцом и украшена, а по-научному — «иллюминирована», чудесными яркими буквицами. Дети пришли от них в восхищение. Тогда мать сказала: «Я подарю ее тому из вас, кто первым выучится читать». Альфред в тот же день призвал учителя и так усердно занимался, что вскоре получил книгу. Он гордился этим всю свою жизнь.

Этот великий король в первый год своего правления девять раз сразился с датчанами. Он вступил с ними в переговоры, и вероломные норманны дали слово покинуть пределы Англии. Они уверяли, что слово их нерушимо, и клялись на священных браслетах, с которыми не расставались ни в жизни, ни в смерти. Но они с легкостью нарушали и клятвы, и договоры, когда находили в этом выгоду, и опять возвращались жечь, грабить и убивать. И вот наступил четвертый год Альфредова правления. В ту роковую зиму датчане явились в таком множестве, что не осталось в Англии уголка, куда бы они не заглянули. Королевское войско было разбито и рассеяно, и Альфред остался в полном одиночестве. Переодевшись крестьянином, он укрылся в хижине своего пастуха, не знавшего его лица.

Датчане рыскали по округе в поисках короля, а тот сидел у бедного очага, в котором пеклись лепешки. Жена пастуха, уходя из дому, велела ему за ними приглядывать. Альфред вытачивал себе лук и стрелы, чтобы, придет срок, побить коварных датчан, и думал горькую думу о своих несчастных подданных, которых злодеи гонят с родной земли. До лепешек ли было этому благородному сердцу, и лепешки, понятно, сгорели. Жена пастуха, возвратясь, принялась на чем свет стоит бранить Альфреда, не подозревая, что перед ней сам король: «Ах ты, пес ленивый! Есть-то горазд, а ни на что не годен!»

В конце концов, когда полчища датчан высадились на берег Девоншира, девонширцы все, как один, ринулись в бой. Они убили их вождя и захватили вражеское знамя с изображением ворона. Ничего не скажешь, подходящая эмблема для шайки разбойников! Потеря этого знамени привела датчан в сильное замешательство, потому что они верили в его колдовскую силу. Оно будто бы было соткано в один день тремя сестрами, и если датчане одерживали победу, ворон гордо расправлял крылья, а если терпели поражение, он уныло их опускал. Умей вещун и впрямь вытворять что-нибудь подобное, ему бы в самый раз пригорюниться. Король Альфред прибыл к девонширскому войску, раскинул свой стан на твердом, сухом месте посреди сомерсетширских болот и начал собирать великие силы, готовясь отомстить датчанам и освободить свой народ.

Жена пастуха принялась бранить Альфреда, не подозревая, что перед ней сам король

Но прежде всего нужно было выведать, насколько многочисленны эти свирепые люди и какие у них укрепления. Тогда король Альфред, умевший играть на многих музыкальных инструментах, переоделся менестрелем, то есть бродячим певцом, взял арфу и отправился в лагерь датчан. Он пел и играл в шатре самого их вождя Гутрума, развлекая захмелевших врагов. Казалось, Альфред был всецело поглощен своим пением, но исподтишка он присматривался к их снаряжению, к их оружию, к их порядкам, пока не узнал всего, что хотел. И очень скоро великий король позабавил датчан другой песенкой. Он собрал всех своих верных соратников в условленном месте. Его встретили радостными криками и слезами, ведь многие считали, что государь их погиб. Альфред сам повел войско к вражескому лагерю и, побив множество датчан, четырнадцать дней держал в осаде уцелевших. Но милосердие его было равно храбрости, и он сохранил им жизнь и предложил заключить мир на условии, что датчане уйдут из западной части Англии и поселятся на востоке, а Гутрум примет христианство, ту благословенную веру, которая научила его победителя, благородного Альфреда, прощать врагов, причинивших ему столько зла. Гутрум на все согласился, и сам Альфред стал его крестным отцом. Гутрум оказался достойным помилования, потому что до самой своей смерти он был верен и предан королю. И его подданные тоже были верны. Они больше не жгли и не грабили, а трудились, как все честные люди. Они пахали и сеяли, жали и косили — в общем, ничем не отличались от самых добропорядочных англичан. И уж наверно их детишки частенько играли на солнечных полянах с детишками саксов, и их юноши влюблялись в саксонских девушек и женились на них, и под гостеприимным датским кровом не раз находил приют англичанин, застигнутый ночью в пути, и еще очень долго, сидя вместе у жаркого очага, саксы и датчане вспоминали добрым словом короля Альфреда Великого.

Однако не все датчане были таковы, как подданные Гугрума. Прошло время, и они вновь явились из-за моря и принялись грабить и жечь, жечь и грабить. С ними приплыл дерзкий морской разбойник по имени Гастингс. Он провел вверх по Темзе восемь кораблей до самого Грейвзенда. Три года длилась война с этими датчанами. Начался голод, на людей и на скот нашел мор. Но могучий дух Альфреда не изменил ему. Он построил большие корабли, чтобы бить разбойников на море, и собственным примером поблуждал своих воинов сражаться не на жизнь, а на смерть. Наконец все злодеи были изгнаны, и Англия облегченно вздохнула.

Король Альфред оставался таким же великим правителем в дни мира, каким он был в дни войны. Он неустанно трудился, стараясь сделать свой народ лучше. Он любил беседовать с людьми умудренными, с теми, кто постранствовал по свету, и записывал все услышанное просвещения своих подданных. Научившись читать по-английски, он изучил латынь и стал переводить латинские книги на англосаксонский язык, чтобы их мог понимать каждый. Он издал справедливые законы, чтобы жизнь была свободной и счастливой, и изгнал всех пристрастных судей, чтобы искоренить любую неправду. Он так пекся о праведно нажитом добре и так сурово наказывал за воровство, что даже появилась присказка: а ведь при великом-то короле Альфреде можно было золотые цепи, брильянтами усыпанные, на улице развесить, и никто бы камушка не тронул. Он открыл школы и сам разбирал тяжбы. Имел король заветное желание — каждому своему подданному воздать по заслугам и оставить наследнику страну более просвещенную и во всем более счастливую, чем та, что досталась ему. Старания его кажутся поистине изумительными. День он разделил на части, и всякому делу отводил свое время. Вот что он придумал: по его приказу отливались восковые факелы, а попросту свечи, одной величины. На них на равном расстоянии делались поперечные насечки. Свечи постоянно горели, и по этим насечкам король узнавал время почти так же точно, как мы узнаем его по часам. Но от ветров и сквозняков, гулявших по всему дворцу, пламя дрожало и воск оплывал неровно. Тогда король повелел изготовить свечей футляры из дерева и белого рога. Так в Англии появились первые фонари.

Между тем Альфреда терзала ужасная загадочная болезнь, изводившая его частыми приступами жестокой боли, которую ничто не могло облегчить. Король сносил ее мужественно и безропотно, как сносил все жизненные невзгоды, пока ему не исполнилось пятьдесят три года. В этом возрасте, процарствовав тридцать лет, он скончался. Альфред умер в 901 году, но бы быльем ни поросла та эпоха, его слава и чувство любви и благодарности, с которым взирали на него его подданные, свежи в народной памяти по сей час.

Волей государственного совета следующим королем был объявлен Эдуард, прозванный Старшим. Племянник короля Альфреда, желая захватить престол, поднял мятеж. Мятежника поддержали восточные датчане (возможно, из почтения к его великому дяде), и разразилась война. Но король с помощью своей сестры одержал победу и мирно правил целых двадцать четыре года. Он постепенно расширял свое владычество над Англией, и наконец все семь королевств соединились в одно.

Итак, Англия стала единым владением саксонского короля больше чем через четыреста пятьдесят лет после того, как саксы появились на ее землях. В их обычаях и образе жизни произошли с тех пор большие перемены. Саксы по-прежнему любили хорошо поесть и выпить, а их празднества часто бывали буйными и разгульными, но они окружили себя многими удобствами и даже роскошью, которая возрастала день ото дня. Стены, на которые мы сейчас наляпываем бумагу, они, как известно, обивали шелком, расшитым птицами и цветами. Столы и стулья, вырезанные из разных пород дерева, украшали причудливыми орнаментами, золотом и серебром, а иногда даже отливали из этих драгоценных металлов. За столом уже пользовались ложками и ножами. Одежды носили златотканые — шелковые, парчовые, узорчатые. Посуду делали из золота и серебра, меди и слоновой кости. были у них разные кубки возлияний, скамьи для возлежания, музыкальные инструменты услаждения слуха. На пирах арфа переходила из рук в руки, как кубок, и каждый гость, перебирая струны, пел свою песню. Оружие саксов отличалось увесистостью, особенно грозный железный молот, который разил наповал и оставлял по себе страшную память. Саксы были народом красивым и сильным. Мужчины гордились своими длинными светлыми волосами, разделенными на лбу надвое, своими густыми бородами, белыми свежими лицами и ясными глазами. А от прелести саксонских женщин вся Англия расцвела и похорошела.

Можно еще много говорить о саксах, но я замечу только, что все лучшие качества англосаксонского характера развились при Альфреде Великом и в нем первом проявились в полную мощь. Это характер величайшей нации. В какие бы дальние дали ни пришли, ни приехали, ни приплыли потомки саксов, им нигде не изменяли выдержка и стойкость, и никогда не впадали они в уныние и не сходили с избранного пути. В Европе, Азии, Африке, Америке, в любом уголке света, в пустыне, в лесу, на море, под пущими лучами солнца и среди вечных льдов саксонская кровь остается саксонской кровью. Везде, где появляется этот народ, его несгибаемое упорство приносит щедрые плоды — расцветает промышленность и торжествует закон, охраняющий жизнь и собственность.

Я в восхищении склоняю голову перед благородным монархом, который в себе одном соединил все саксонские добродетели. Он не сломился в несчастье и не возгордился в благоденствии. Воля его была непоколебима. Побежденный, он не терял надежды, а одержав победу, проявлял великодушие. Он любил справедливость, свободу, истину и науки. Своими заботами о просвещении народном он, верно, как никто другой способствовал сохранению прекрасного древнего саксонского языка. Может статься, без него английский язык, которым рассказана эта история, не имел бы ни той красоты, ни той силы, какую имеет теперь. Говорят, дух Альфреда до сих пор живет в наших лучших английских законах, так давайте помолимся, чтобы он в сердцах всех англичан. Если наш ближний погряз в невежестве, будем делать все, пока в нас теплится жизнь, чтобы заронить в него искру знания. И будем напоминать правителям, которые должны печься о просвещении и которые пренебрегают своим долгом, что их ничему не научило время, пробежавшее с 901 года от Рождества Христова, и что они далеко отстали от ярчайшего короля Альфреда Великого.

Глава IV. Англия во времена Этельстана и шести королей-мальчиков (925 г. — 1016 г.)

Этельстан, сын Эдуарда Старшего, наследовал отцу. Он властвовал только пятнадцать лет, но, помня славу деда своего, великого Артура, разумно управлял Англией. Он усмирил мятежных уэльсцев, или валлийцев, и стал взимать с них дань деньгами и скотом, а также забирать их лучших соколов и гончих для королевской охоты. Он победил корнуольцев, еще не совсем покорившихся саксам. Он восстановил много старых добрых, всеми позабытых законов, издал несколько новых мудрых законов и проявлял заботу о бедных и убогих. Он разрушил мощный союз, заключенный против него принцем датским Анлафом, королем шотландским Константином и северными валлийцами, одолев их всех в грандиозном сражении, которое памятно тем, что народу было побито без счета. После этого он правил спокойно. Окружавшие его кавалеры и дамы воспользовались затишьем и обучились на досуге изящным манерам и приятному обхождению. Иностранные принцы с удовольствием посещали тогда (и потом, случалось, тоже) двор английского короля.

Этельстан умер сорока семи лет. После него на престол взошел его брат Эдмунд, не достигший и девятнадцати. Эдмунд — первый из шести королей-мальчиков, о которых вы сейчас узнаете.

Прозван он был Великолепным за то, что имел задатки монарха утонченного и просвещенного. Но его со всех сторон теснили датчане, и правление Эдмунда оказалось кратким и беспокойным. Окончилось оно плачевно. Однажды вечером в его замке был пир. Он ел очень много и пил неумеренно. Вдруг среди гостей он заметил известного разбойника по имени Леоф, изгнанного из Англии. Взбешенный дерзостью негодяя, он обратился к своему кравчему, от которого принимал кубок с вином, со словами:

— Вон там за столом сидит разбойник, который тяжкими преступлениями поставил себя вне закона. Всякий может убить его безнаказанно, как дикого зверя. Пусть убирается отсюда!

— И не подумаю, — сказал Леоф.

— Не подумаешь? — вскричал король.

— Нет, черт тебя побери, — гаркнул Леоф.

Король в гневе вскочил, кинулся к разбойнику и схватил его за длинные волосы, стараясь повалить на землю. Но у разбойника под платьем оказался кинжал. Он выхватил его и заколол короля. На него бросились королевские стражники, однако злодей, прислонясь спиной к стене и поливая все вокруг своей черной кровью, так отчаянно защищался, что положил на месте многих, прежде чем сам был изрублен в куски. Можете себе представить, какие тогда царили дикие нравы, если государь, напившись, мог подраться в своем собственном доме с отъявленным разбойником, в то время как его сотрапезники и собутыльники продолжали бражничать.

Престол наследовал король-мальчик Эдред. Он был слаб телом, но крепок духом. Он вел войну с владыками морей норманнами и одерживал победу за победой. Через девять лет Эдред скончался.

Тогда на престол вступил пятнадцатилетний Эдвиг, король только по названию. Настоящим правителем был при нем хитрый монах Дунстан — в меру помешанный, но не в меру честолюбивый и жестокий.

В то время Дунстан сидел настоятелем в Глэстонберийском аббатстве, где был схоронен король Эдмувд Великолепный. Еще в раннем детстве он как-то в бреду горячки вскочил ночью с постели и вскарабкался на самый верх глэстонберийской церкви, стоявшей тогда в лесах. С подмостков он не свалился и шеи себе не сломал, поэтому тут же объявили, что его вознес туда ангел. Он также сделал волшебную арфу, которая сама собою играла — наверняка что-то вроде обычной эоловой арфы, звучащей на ветру. Покойный король Этельстан осыпал его милостями, и тут же нашлись завистники, обвинившие монаха в колдовстве. Дунстана схватили, связали по рукам и ногам и бросили в трясину. Он чудом оттуда выбрался и еще натворил много зла.

В те времена только священники были людьми учеными. Они обладали самыми разными познаниями. Чтобы не умереть с голода, они сами возделывали поля и разбивали огороды вокруг своих монастырей и становились хорошими землепашцами. Они сами возводили свои церкви и украшали свои трапезные и становились хорошими плотниками, каменщиками, кузнецами, живописцами. Живя далеко от людей, в уединении, они сами помогали себе в болезнях и становились хорошими лекарями, узнавая целебные свойства растений и трав и учась врачевать порезы, ожоги, синяки и сломанные конечности. Так постепенно, помогая друг другу, они овладели очень многими полезными навыками, поднаторев в земледелии, знахарстве, костоправстве, ремеслах и художествах. И если им нужно было какое-нибудь нехитрое, с нашей точки зрения, приспособление, чтобы с его чудесной помощью повергнуть в трепет бедных темных крестьян, они легко могли его смастерить. И уж поверьте, не раз это делали.

Дунстан, настоятель Глэстонберийского аббатства, выделялся из всех своей смекалкой. Он был искусным кузнецом и работал у печи прямо в своей крохотной келье. Келья была так мала, что он не мог в ней спать, растянувшись во весь рост — как будто от этого кому-то лучше! Дунстан рассказывал всякие байки о демонах и духах, якобы приходивших его искушать. Мол, однажды, когда он трудился в поте лица, в окошко заглянул черт и принялся соблазнять его жизнью веселой и праздной. Он возьми да и схвати черта за нос раскаленными щипцами. Тот так, бедняга, визжал, что за сотню миль было слышно. Некоторые приписывают этот вздор повреждению мозгов, которое произошло у Дунстана во время горячки, но я держусь иного мнения. Ведь невежественные люди всему верили и почитали его за святого, а это давало монаху власть, к которой он всегда стремился.

В день коронации прекраснолицего юного Эдвига архиепископ Кентерберийский Одо (по крови датчанин) заметил, что король потихоньку покинул залу, когда пиршество было еще в самом разгаре. Архиепископ, осердившись, послал за ним своего друга Дунстана. Дунстан нашел короля в обществе его прелестной юной жены Эльдживы и ее матери Этельдживы, женщины весьма добродетельной. Грубо их разбранив, монах силой притащил государя назад в залу. Многие объясняют ярость Дунстана тем, что молодой король женился на своей родственнице, а монахи строго порицают такие браки. Я же считаю, что этому дерзкому, властному, злобному чернецу когда-то не повезло в любви, поэтому он возненавидел все радости, с нею связанные.

Король, несмотря на молодость, не стерпел оскорбления. При прежнем монархе Дунстан был хранителем казны, и Эдвиг обвинил его в похищении части денег. Настоятель Глэстонберийского аббатства бежал в Бельгию. Король повелел догнать мошенника и выколоть ему глаза, но тот ускользнул от погони (о чем вы, конечно, пожалеете, когда будете читать дальше). Глэстонберийское аббатство было отдано заклятым врагам Дунстана — женатым священникам. Но монах вместе со своим другом Одо Датчанином быстренько сплел заговор, подняв против Эдвига его младшего брата Эдгара. Не довольствуясь этой местью, он подговорил своих приспешников похитить из дворца королеву Эльдживу, прелестную восемнадцатилетнюю девочку. Ей заклеймили щеку каленым железом и продали как невольницу в Ирландию. Однако ирландцы полюбили бедняжку и прониклись к ней жалостью. «Давайте вернем юному королю его королеву-малютку, и пусть дети будут счастливы!» — решили они. Чудовищную рану на щеке Эльджкивы исцелили и отправили ее домой такой же писаной красавицей, какой она была прежде. Но злодей Дунстан со злодеем Одо совершили черное дело. Торопившуюся к мужу девочку подстерегли в Глостере, зверски искололи кинжалами и изрубили мечами и бросили умирающую на дороге. Когда Эдвиг Прекрасный (прозванный так за юность и красоту) услышал о ее ужасной смерти, сердце его не выдержало и разорвалось. Вот какой печальный конец постиг бедных юных супругов! Да, гораздо лучше быть крестьянином и крестьянкой в наши дни, чем королем и королевой английскими в то страшное, хотя и, несравненное, время!

Затем престол получил Эдгар, по прозванью Миролюбивый. Ему тогда тоже едва минуло пятнадцать, и правил по-прежнему Дунстан. Он изгнал из монастырей и аббатств всех женатых священников и поселил там монахов, принадлежавших, как и он сам, к очень строгому ордену бенедиктинцев. Себя же, пущей славы, провозгласил архиепископом Кентерберийским. Он подчинил своей власти всех правителей соседних земель и собрал их вокруг короля английского. В народе до сих пор любят сказки и песни о том, как государь плыл однажды по реке Ди, держа путь из Честера, от своего двора, в монастырь Святого Иоанна, и восемь коронованных королей сидели на веслах, а кормило направлял он сам, властелин Англии. Эдгар был покорен Дунстану и его духовным братьям, а потому они из кожи лезли вон, превознося юнца как лучшего из монархов. На самом же деле он был бесстыдным распутником. Однажды он силой увез молодую девицу из Уилтонского монастыря, и Дунстан, прикинувшись рассерженным, на семь лет лишил его права носить корону — наказание, прямо скажем, не слишком суровое, ведь это было украшение на редкость неудобное, все равно что кастрюля без ручки. Но самое позорное деяние Эдгара — женитьба на Эльфрвде, второй его супруге. Наслышавшись о красоте этой юной, дамы, он послал любимца своего Этельвольда в замок ее отца в Девоншире, наказав проведать, правду ли говорит о ней молва. Девушка оказалась так несравненно хороша, что Этельвольд сам потерял голову и женился на ней. Королю же донес, что у Эльфриды нет никаких достоинств, кроме богатства. Однако король, заподозрив обман, вознамерился посетить молодую чету и велел Этельвольду немедленно готовиться к его приходу. Испуганный Этельвольд признался во всем молодой жене и стал умолять ее разукрасить себя так, чтобы показаться дурнушкой и спасти его от монаршего гнева. Она пообещала, но, будучи женщиной честолюбивой, рассудила, что гораздо заманчивей быть королевой, чем женой придворного. Она вырядилась в богатейшее платье и всю себя унизала драгоценностями. Король, уличив своего друга во лжи, приказал убить Этельвольда в лесу и женился на его вдове — коварной Эльфриде. Шесть или семь лет спустя он умер и был погребен — словно герой, каким объявили его монахи, — в Глэстон-берийском аббатстве, которое при нем, стараниями Дунстана, очень разбогатело.

В ту пору Англия стонала от лютости волков. Изгнанные из долин, они прятались в горах Уэльса и совершали оттуда набеги на селения, вырезая скот и нападая на людей. Ничего не оставалось, как освободить валлийцев от денежной подати на условии, что они будут ежегодно сдавать в казну триста волчьих голов. Валлийцы, сберегая свои деньги, так усердно гонялись за волками, что через четыре года в Англии не осталось ни одного хищника.

Вслед за Эдгаром пришел еще один король-мальчик — Эдуард, по прозванью Мученик. Вот его ужасная история. У Эльфриды был сын, Этельред, и она прочила корону ему, но Дунстану вздумалось посадить на трон Эдуарда. Однажды юноша развлекался охотой в лесах Дорсетшира неподалеку от замка Корф, где жила Эльфрида с маленьким Этельредом. Желая выказать им свое расположение, он оставил позади свиту и, не глядя на приближающиеся сумерки, один поскакал к замку. Осадив коня у самых ворот, он протрубил в охотничий рог. Эльфрида вышла ему навстречу, сверкая улыбкой.

— Добро пожаловать, дражайший король. Милости просим в Корф.

— Я бы рад, милая государыня, но мои товарищи, верно, и так тревожатся, не случилось ли со мною какой беды. Прошу вас, прикажите подать мне кубок вина, и я выпью его прямо в седле за здоровье ваше и братца моего. Я летел сюда, как ветер, только чтобы повидать вас обоих, и должен тут же лететь назад.

Эльфрвда, удалясь за вином, что-то шепнула одному из своих вооруженных слуг, и тот, выскользнув из черного проема ворот, встал незамеченный позади Эдуарда. Когда юноша поднес кубок к губам и произнес: «За ваше здоровье», — за здоровье той злодейки, которая улыбалась ему, держа за руку своего невинного сына, — убийца подпрыгнул и вонзил кинжал королю в спину. Эдуард уронил кубок и, пришпорив коня, поскакал прочь. Но от потери крови он вскоре так ослабел, что не удержался в седле и упал. К несчастью, одна нога его заплуталась в стремени, и испуганная лошадь понесла, волоча за собой всадника. Его длинные кудри тащились по грязи, его юное лицо билось о камни и кочки, его нежную кожу драли сучья и рвали колючки. Охотники, напав на кровавый след, бросились вдогонку и, обуздав безумное животное, освободили обезображенный труп.

Наконец престол получил последний, шестой по счету, король-мальчик — Этельред. Увидев, как конь уносит прочь его пораженного насмерть брата, он горько зарыдал, тогда Эльфрида, вырвав у одного из стоявших рядом слуг факел, немилосердно избила им бедного наследника. Народ невзлюбил этого ребенка за злодеяние его матери, освободившее ему трон, поэтому Дунстан опасался провозглашать Этельреда государем. Он хотел отдать престол Эджите, дочери покойного короля Эдгара и той его жены, которую он похитил когда-то из Уилтонского монастыря. Но Эджита слишком хорошо знала о судьбе всех королей-мальчиков и не сдалась на уговоры оставить мирную монастырскую жизнь. Дунстан смирился и, за отсутствием лучшего, короновал Этельреда, которого именовал Неразумным за вялость и мягкость характера.

Поначалу Эльфрида имела большую власть над малолетним королем, но по мере того как тот мужал, власть ее все более и более слабела. Эта ненавистная всем женщина, потеряв возможность творить зло, удалилась от двора и, по обычаю тогдашнего времени, принялись строить церкви и монастыри, чтобы искупить свой грех. Как будто церковь, пусть даже шпиль ее касается звезд, может служить знаком истинного раскаяния в убийстве несчастного юноши, чьи истерзанные останки волок за собой обезумевший конь! Как будто под глухими монастырскими стенами, пусть даже построенными из всех камней мира, могла упокоиться ее дикая злость!

На девятый или десятый год Этельредова правления умер Дунстан. Он дожил до преклонных лет, но старость не смягчила его суровости и не умерила его коварства. Во времена Этельреда имя хитрого монаха прогремело дважды. Как-то собрался церковный собор, чтобы решить наконец, позволительно ли священникам обзаводиться женами. Дунстан сидел с опущенной головой, будто погрузившись в глубокое раздумье. Вдруг раздался голос, вроде бы исходящий из распятия, который повелел всем слушаться архиепископа Кентерберийского. Конечно, это была штучка Дунстана, ведь чревовещание — фокус нехитрый. Но вскоре он сыграл шутку похуже. Опять заседал церковный собор, и вопрос обсуждался все тот же. Сторонники Дунстана занимали одну половину просторной залы, а его противники — другую. Дунстан поднялся с места и возгласил: «Пусть же рассудит нас Христос, судия верховный!» И только он произнес эти слова, пол под его противниками провалился, причем многие сильно покалечились, а некоторые зашиблись насмерть. Ясно как Божий день, что столбы были подпилены по приказу Дунстана и повалены по его знаку. Под ним же пол даже не покачнулся. Нет, нет. Мастер он был отменный.

Когда Дунстан скончался, монахи причислили его к лику святых и стали величать святым Дунстаном. Они с таким же успехом могли причислить его к табуну и величать скакуном.

Мне думается, Этельред Неразумный вздохнул с облегчением, избавившись от этого пресвятого святого. Но, предоставленный самому себе, он оказался королем очень слабым, и его правление принесло стране только позор и поражения. Неугомонные датчане под предводительством принца датского Свена, изгнанного отцом из Дании, опять приплыли в Англию и принялись грабить большие города. Этельред попытался откупиться от них деньгами, но чем больше он отдавал, тем ненасытнее становились викинги. Сначала они потребовали десять тысяч фунтов, через год — шестнадцать тысяч фунтов, еще через год — двадцать тысяч фунтов. А страдал от этого несчастный английский народ, задавленный непосильными податями. Поняв, наконец, что с датчанами ему не сладить, Этельред решил, что самый лучший выход — взять в жены девушку из какого-нибудь могущественного рода, который поможет ему своим войском. И вот в 1002 году от Рождества Христова он женился на сестре герцога Нормандского Эмме, прозванной Цветком Нормандии.

В это время совершено было такое страшное дело, какого ни прежде, ни потом не знала английская земля. Тринадцатого ноября по тайному указу короля, разосланному по городам и селам, саксы вооружились и перебили всех датчан, живших с ними по соседству. Никто не уцелел — ни старые, ни юные, ни сильные мужчины, ни слабые женщины, ни грудные детки. Конечно, среди датчан было немало дурных людей, которые продолжали творить зло, оскорбляли англичан своей наглостью и заносчивостью, унижали их жен и дочерей. Но было среди них и множество мирных христиан, давно породнившихся и сроднившихся с местными жителями. И всех их перерезали. Не пощадили даже Гунгильду, сестру короля датского, которая досталась в жены английскому лорду. Ее мужа и младенца убили у нее на глазах, и только потом разделались с ней самой.

Король викингов, услыхав об этой кровавой расправе, воспылал гневом и поклялся жестоко отомстить. Он собрал войско и снарядил флот, каких Англия еще не видывала. Не было в том войске ни невольников, ни стариков, одни лишь свободные сыновья свободных людей, каждый во цвете лет. И все они дали Клятву отплатить своим недругам за зверскую резню, в которой огнем и мечом были истреблены их братья и сестры вместе с милыми чадами. И вот мощные корабли викингов под флагами морских царей показались у берегов Англии. Золотые орлы, вороны, драконы, дельфины, хищные звери грозно взирали с их носов, резавших водную гладь словно клинками, и их устрашающие лики отражались в сверкающих щитах, которыми были увешаны борта. Штандарт короля датского развевался над ярко раскрашенным кораблем в форме могучего змея. И разъяренный король молил родных богов отступиться от него, если его змей не вонзит своих когтей в сердце Англии.

И он вонзил их глубоко. Огромное войско, высадившись близ Эксетера, шло вперед, оставляя за собой пустыню. Датчане втыкали свои копья в землю и бросали их в реки в знак того, что остров принадлежит им. И в каждом селении, в память о той жуткой ноябрьской ночи, когда были перерезаны их соотечественники, завоеватели заставили саксов готовить для них богатое угощение, а потом, наевшись, навеселившись и осушив кубки за погибель Англии, обнажали мечи и расправлялись с бывшими хозяевами. Так датчане бесчинствовали шесть долгих лет. Они жгли скирды, амбары, хлева, мельницы, житницы. Убивали в полях пахарей, не давая им обсеять землю. Страну поразил голод. На месте цветущих городов лежали груды дымящихся развалин. В довершение несчастья английская армия разбежалась. Этельреда Неразумного покинули даже его приближенные. Захватив множество английских кораблей, они стали промышлять разбоем у собственных берегов и с помощью бури сгубили почти весь английский флот.

В то злосчастное время лишь один достойный человек сохранил верность отечеству и своему слабому королю. Это был священник, и притом храбрый. Двадцать дней архиепископ Кентерберийский удерживал город, осажденный датчанами. А когда предатель открыл городские ворота и впустил врагов, архиепископа заковали в цепи и потребовали с него выкуп.

— Моя жизнь не стоит того, чтобы за нее платил разоренный народ. Поступайте со мной как знаете! — сказал архиепископ.

И он твердо стоял на своем, повторяя, что не желает покупать свободу на деньги нищих.

Наконец датчанам надоело его упрямство, и они, напившись пьяные, велели привести священника в залу, где шло веселье.

— Эй, епископ, — сказали они, — нам нужно золото!

Архиепископ огляделся и увидел целое море свирепых лиц и всклокоченных бород, вздыбившееся у стен, где люди влезли на столы и скамьи, чтобы смотреть через головы своих товарищей. Тут он понял, что час его пробил.

— У меня нет золота, — ответил он.

— Добудь его, епископ, — прогремел мощный хор голосов.

— Я же сказал — нет.

Датчане наступать на него с угрозами, но он не поколебался. Тогда один из святотатцев толкнул его, другой ударил, а кто-то выхватил из угла, куда эти варвары сбрасывали объедки, громадную бычью кость и с такой силищей метнул ее страдальцу в лицо, что кровь брызнула фонтаном. Это раззадорило остальных, и они принялись таскать кости из той же кучи и швырять их в священника. Избитый и израненный архиепископ лежал распростертый в грязи, когда воин-христианин, которого он сам же крестил, схватил секиру и зарубил его насмерть (надеюсь, убийцей этим руководило желание положить конец мукам праведника, не то гореть ему в вечном огне!).

Если бы Этельред имел столько же мужества, сколько благородный архиепископ Кентерберийский, он бы еще мог что-то сделать. Но он струсил и заплатил датчанам еще сорок восемь тысяч фунтов, только ничего этим не достиг. Свен очень скоро вернулся с намерением покорить всю Англию. И настолько мала была тогда любовь народа к своему бездарному правителю и к своему неприютному отечеству, не способному никого защитить, что Свена встретили как избавителя. Один Лондон стоял крепко, пока в его стенах оставался король, но как только Этельред украдкой бежал, город сдался на милость датчан. Все было кончено. Король укрылся у герцога Нормандского, где еще раньше нашли приют его жена, поблекший Цветок Нормандии, и дети.

Но невзгоды и печали не совсем стерли в сердцах англичан память о великом короле Альфреде и временах саксонской славы. Когда Свен внезапно умер, не пробыв и двух месяцев королем Англии, они отправили к Этельреду послов с великодушным согласием вновь признать его своим государем, «если он даст слово управлять ими лучше, чем прежде». Неразумный слово дал, но с приездом медлил, выслав вместо себя своего сына Эдуарда. Наконец он пожаловал сам, и англичане провозгласили его королем. Датчане же провозгласили королем Кнута, Свенова сына. Опять вспыхнула война, и продолжалась она три года, пока Неразумный не переселился в мир иной. Поверьте, это был лучший его поступок за все тридцать восемь лет правления.

И что же, Кнут стал королем? «Только не нашим! — вскричали саксы. — Нам нужен Эдмунд, сын Неразумного, тот, что прозван Железнобоким за свою силу и могучую стать!». Эдмунд и Кнут пять раз сводили свои войска на поле брани — о, несчастная Англия, она вся тогда была полем брани! Наконец Железнобокий, здоровенный малый, предложил Кнуту, который бьл вдвое его меньше, решить спор поединком. Коротышка Кнут, конечно же, вызова не принял.

Он заявил, что согласен поделить королевство — себе взять земли, лежащие к северу от Уотлинг-стрит (так называлась римская военная дорога, соединявшая Дувр с Честером), а Железнобокому отдать те, что к югу. Все устали от постоянных кровопролитий, и раздел был решен. Но очень скоро Кнут стал единственным королем Англии, потому что по прошествии двух месяцев Железнобокий вдруг взял и умер. Кое-кто полагает, что он был убит и убийц подослал Кнут. Может, оно и так.

Глава V. Англия под владычеством Кнута Датчанина (1016 г. — 1035 г.)

Кнут правил восемнадцать лет. Поначалу жестокость его не знала границ. После всяческих заверений и клятв в том, что он будет справедлив и милостив ко всем, кто ему покорится, он обвинил в измене и казнил многих знатнейших саксов, равно как и многих родичей покойного короля. «Тот будет мне милее родного брата, — говаривал он, — кто принесет мне голову моего врага». И видно, таких миленьких братцев собрал ось вокруг него порядочно, потому что вражеские головы летели без счета. Кнуту очень хотелось убить Эдмунда и Эдуарда, сыновей бедняги Железнобокого. Но, не решаясь совершить это преступление в Англии, он отправил младенцев к королю шведскому, прося его любезно «распорядиться ими». Если бы король шведский был похож на всех тогдашних королей, он велел бы перерезать их невинные горлышки, но он оказался человеком добрым и воспитал детей с любовью.

Кнут распорядился вынести кресло на берег моря и, усевшись в него, приказал волнам отойти от его ног

А Кнуту между тем не давала покоя Нормандия. Там жили сына покойного Этельреда Эдуард и Альфред. Их дядя герцог мог в один прекрасный день потребовать для них английскую корону. Но герцог, видно, пока об этом не думал, потому что предложил Кнуту в жены свою сестру, вдову Неразумного — все тот же пресловутый цветочек. Ей так хотелось опять побыть королевой, что она бросила детей и вышла за датчанина.

Удача сопутствовала Кнуту. Внешние враги отступили перед силой английского оружия, смутьяны были смирены, так что правил он спокойно и сделал для Англии много полезного. Он даже слагал стихи и развлекался игрой на музыкальных инструментах. Под старость Кнут начал испытывать беспокойство оттого, что руки у него по локоть в крови, и отправился паломником в Рим, надеясь очиститься. Дорогой он раздал чужеземцам уйму денег, хорошенько обобрав перед этим англичан. Все же надо признать, что, разделавшись с противниками, он сильно переменился к лучшему и по праву считается величайшим из всех, кого в ту смутную пору послал англичанам Бог.

Древние историки рассказывают, как однажды Кнут, вознамерившись преподать урок своим не в меру льстивым придворным, распорядился вынести кресло на берег моря и, усевшись в него, приказал волнам прилива отойти от его ног, ибо он владыка земли сей. Волны, разумеется, не послушались и замочили край его одежд. Тогда Кнут принялся стыдить льстецов: «Ясно ли вам теперь, сколь ничтожна власть царей земных в сравнении с властью Царя небесного, который может сказать бездне морской: «Вот твой предел!»». Короли, конечно, вольны чудесить, только мне ясно одно: придворные никогда не перестанут восхвалять своих правителей, а те никогда не устанут их слушать. Ведь если бы Кнутовы угодники не знали наверняка, что он упивается их славословиями, они бы поостереглись столь неумеренно их расточать. И если бы эти хитрецы не догадывались, что государь их в восторге от своей тирады (которой, говоря по правде, и малый ребенок никого бы не удивил), они бы не драли глотку, повторяя ее на все лады. Воображаю себе картинку: король, страшно довольный своим красноречием, гордо восседает в кресле, увязшем в песке, а придворные ломают перед ним комедию, прикидываясь, будто они сражены наповал его великой мудростью!

Как известно, предел положен не только бездне морской. Положен он и земным властителям, и в 1035 году от Рождества Христова Кнут достиг этого предела. У его смертного одра стояла жена, сестра нормандского герцога. И, бросив на нее прощальный взгляд, он, возможно, вспомнил о Нормандии, пугавшей его когда-то, и о двух принцах, живущих в изгнании при дворе дяди. И подумал, наверно, Кнут о том, как велика должна быть нелюбовь братьев к датчанам и саксам, и представилось ему, что грозная туча собирается над Нормандией и медленно ползет в сторону Англии.

Глава VI. Англия во времена Гарольда Заячьей Лапы, Гардакнута и Эдуарда Исповедника (1035 г. — 1066 г.)

Кнут оставил после себя трех сыновей — Свена, Гарольда и Гардакнута. Последнего родила мужу Эмма, еще не увядший Цветок Нормандии. хотел, чтобы его владения были поделены между тремя наследниками и чтобы Англия отошла Гарольду. Но южные саксы под водительством богатого и могущественного графа Годвина (который, говорят, был когда-то бедным пастушком) восстали против этого, требуя себе в короли либо Гардакнута, либо одного из двух опальных принцев из Нормандии. Распря грозила разгореться не на шутку, и простые люди, боясь новых кровопролитий, побросали свои дома и укрылись в лесах и на болотах. Однако, по счастью, дело согласились уладить миром, чего собрали в Оксфорде большой совет, который постановил отдать Гарольду все земли к северу от Темзы со столицей в Лондоне, а Гардакнуту — весь юг. На том и порешили. Гардакнут, между тем, не думал покидать Данию, где предавался пьянству и обжорству, а в Англии за него распоряжались мать и граф Годвин.

Едва страсти улеглись и трепещущий народ начал возвращаться в покинутые дома, как Эдуард, старший из двух принцев-изгнанников, прибыл из Нормандии с небольшой свитой и заявил права на английский престол в надежде, что мать примет его сторону. Однако Эмма, души не чаявшая в своем последыше Гардакнуте, не только не поддержала сына, но встала против него насмерть, так что бедный принц был рад-радешенек, что вернулся домой невредимым. Его брат Альфред оказался менее счастливым. Получив вскоре ласковое послание, написанное от имени матери (с ее ли ведома или нет, никто не знает), он растрогался и поспешил к ней в Англию, правда, в сопровождении довольно многочисленной охраны. Граф Годвин встретил его на Кентском берегу и в тот же день повел в Суррей. В городке Гилдфорд гостей ждал ночлег и славный ужин. После длинного перехода и обильной трапезы Альфредовы воины, не ожидая никакого подвоха, крепко заснули в домах горожан. Глубокой ночью их окружили королевские ратники и похватали по одному. Наутро пленников (а было их без малого шесть сотен) выстроили в ряд и, вволю поиздевавшись над ними, зверски поубивали, пощадив лишь каждого десятого — чтобы продать в неволю. А бедного Альфреда привязали голого к седлу лошади и в таком виде отправили в город Или. Там ему вырывали глаза, и через несколько дней он в мучениях скончался. Не могу поручиться, что граф умышленно заманил принца в ловушку, но очень его в этом подозреваю.

В конце концов Гарольд все-таки стал королем всей Англии, хотя сомнительно, чтобы архиепископ Кентерберийский согласился его короновать (священники ведь в основном были саксами и датчан на дух не выносили). Коронованный или некоронованный, с согласия архиепископа или без, Гарольд назывался королем четыре года, после чего умер и был похоронен. В жизни он только и делал, что охотился. И так резво гонялся он за дичью, что получил в народе прозвище — Заячья Лапа.

В то время Гардакнуг находился во Фландрии, в городе Брюгге. Туда (после жестокого убийства принца Альфреда) бежала и его мать, и они вместе думали-гадали, как бы захватить Англию. Датчане и саксы, оставшись без короля и опасаясь новых междоусобиц, сошлись на том, что нужно звать его на царство. Гардакнуг согласился и вскорости задал жару и тем и другим. Он привез с собой множество алчных нахлебников и обложил народ непосильными податями, чтобы обогатить своих любимцев. Начались волнения. Особенно сильное возмущение было в Вустере, где горожане взбунтовались и убили сборщиков податей. За это Гардакнут спалил весь город. Он был жестоким и грубым правителем. Воссев на трон, он первым делом приказал выкопать из могилы тело бедного Гарольда Заячьей Лапы, отсечь ему голову и выбросить останки в реку. И конец его был под стать этому началу. Напившись на свадьбе своего знаменосца, датчанина Товеда Гордого, он повалился наземь с полным кубком в руке и больше уже не встал.

Корона, наконец, досталась Эдуарду, которого монахи потом прозвали Исповедником. Он сразу же сослал в деревню Эмму, припомнив своей дурной матери все обиды. Там она через десять лет и умерла. Эдуард был тем самым принцем-изгнанником, чьего брата Альфреда так подло убили. Гардакнуг, став на два года королем, пригласил его к своему двору и обходился с ним ласково. На освободившийся престол Эдуарду помог взойти сам могущественный граф Годвин. Народ считал графа соучастником жестокого убийства принца Альфреда, и при Гардакнуте его даже судили, но признали невиновным. Говорят, немалую роль тут сыграл золоченый корабль с фигурой из чистого золота на носу и с сотней отлично вооруженных матросов, который Годвин подарил королю-извергу. Граф обещал поддержать нового претендента своим могуществом, если тот защитит его от недоверия и ненависти народа. Ударили по рукам. Эдуард Исповедник получил трон. Граф получил еще больше власти и земель, а его дочь Эдита получила в мужья короля, ибо таково было одно из условий сделки.

Хотя Эдита, казалось, всем взяла — и красотой, и умом, и кротостью нрава, — Эдуард невзлюбил ее с первого взгляда. Отец Эдиты и ее шестеро гордецов братьев, уязвленные холодностью короля к супруге, всячески старались очернить его в глазах англичан. Воспитанный в Нормандии, он окружал себя только нормандцами. Архиепископом при нем был нормандец, епископами тоже нормандцы. Весь его двор состоял из нормандцев, одевался по нормандской моде и говорил по-нормандски. Следуя обычаю нормандцев, Эдуард скреплял государственные документы большой печатью, вместо того чтобы по доброй традиции саксонских королей просто ставить на них крест — так делают бедняки, не умеющие писать свое имя. Могущественный граф Годвин и шестеро его гордых сыновей преподносили все это народу как доказательство нелюбви государя к своим подданным. Тем самым они все больше укрепляли собственную власть и все больше ослабляли власть короля.

Умыслу их очень способствовал один случай. Эдуард правил уже восемь лет, когда Эсташ, граф Булонский, женатый на государевой сестре, приехал в Англию в гости. Пробыв какое-то время при дворе, он пустился в обратный путь со своею многочисленной вооруженной свитой, намереваясь сесть на корабль в Дувре. Войдя в этот мирный город, графские ратники стали врываться в лучшие дома и нахально требовать, чтобы их бесплатно поили, кормили и обслуживали. Один из дуврских смельчаков, не желая, чтобы эти наглецы бряцали у него под носом своим тяжелым оружием и стальными латами, обжирались его мясом и опивались его вином, встал в дверях и загородил проход первому же чужеземцу, попытавшемуся проникнуть в дом. Тот выхватил меч и ранил хозяина. Тогда мирный дуврский гражданин ударил вояку наотмашь и зашиб насмерть. Весть об этом убийстве вмиг разлетелась по городу и достигла ушей графа Эсташа. Он и его рыцари только что спешились и еще держали коней в поводу. Они тут же вскочили в седла, помчались во весь опор к месту злополучной стычки, окружили дом, повышибали двери и ставни, вломились внутрь и убили хозяина у его собственного очага. Потом они вихрем понеслись по улицам, рубя мечами и топча копытами всех, кто попадался им на пути, — женщин и детей. Но можете поверить, им недолго дали так потешаться. Дуврские жители с великим ожесточением набросились на чужаков, убили девятнадцать человек, ранили еще больше и, не дав им пройти к пристани и погрузиться на корабли, выгнали из города той же дорогой, которой они пришли. Побитый граф Эсташ стрелой пустился в Глостер, где в окружении нормандских монахов и нормандских вельмож сидел Эдуард.

— Прошу управы на жителей Дувра! — верещал граф. — Они порезали моих людей!

Король тут же послал за графом Годвином, который случился поблизости, и приказал ему, как своему наместнику в Дувре, немедленно расправиться со смутьянами.

— Вы клялись быть своим подданным защитой, — ответствовал гордый граф, — и не пристало вам предавать их казни, даже не выслушав. Я вашей воли не исполню.

Разгневанный таким неповиновением, король велел графу держать ответ перед судом, грозя ему изгнанием, лишением состояния и титулов. Годвин не подчинился. Он и два его сына — старший, Гарольд, и следующий за ним, Свен, — пользуясь своей огромной властью, спешно собрали войско и потребовали, чтобы граф Эсташ вместе с его свитой был судим по законам государства. Король выдать сородича отказался и тоже собрал большое войско. После многих переговоров и оттяжек граф Годвин и его сыновья увидели, что рать их значительно поредела. Тогда граф, прихватив великие сокровища и кое-кого из близких отплыл во Фландрию. Гарольд бежал в Ирландию. Так великий род на время утратил свое могущество. Но народ не забыл его.

Тут Эдуард Исповедник обнаружил всю низость своей души, перенеся ненависть, которую он питал к некогда всесильным отцу и братьям, на их беспомощную дочь и сестру, свою кроткую супругу, любимую всеми, кроме мужа и его монахов. Он алчно присвоил себе ее деньги и драгоценности и, оставив при ней одну служанку, запер в мрачном монастыре, где игуменьей, или тюремщицей, была его родная сестра — наверняка жуткая мегера, под стать братцу.

Избавясь от графа Годвина и его шестерых сыновей, король начал еще больше привечать нормандцев. Он пригласил к себе Вильгельма, герцога Нормандского, сына того самого Вильгельма, который когда-то приютил Эдуарда и его несчастного брата. Вильгельм этот был рожден от простой крестьянки, дочери кожевника, очаровавшей своими прелестями его отца, когда тот проезжал берегом речки, где красавица стирала белье. Из него вышел могучий воин, страшный любитель лошадей, собак и оружия. По прибытии в Англию Вильгельма со свитою нормандцы, видя что число их выросло и что в чести они при дворе небывалой, стали все больше и больше заноситься перед народом, который все больше и больше их ненавидел..

Старый граф Годвин, хотя и жил в чужих краях, был хорошо осведомлен о настроениях англичан. Он не жалел денег на шпионов, которые доносили ему обо всем, что делается в Англии. И вот граф понял, что настал, наконец, срок выступить против короля — нормандского угодника. Снарядив армаду, он поплыл с нею к острову Уайт. Там к нему присоединился Гарольд, храбрейший и благороднейший из его сыновей. Отец и сын вошли со своими кораблями в Темзу и встали на якорь у Саутуорка. Толпы людей встречали их криками: «Слава английскому графу и английскому Гарольду! Долой нормандских нахлебников!»

Сначала король был слеп и глух, что свойственно всем королям, отдавшимся в руки монахов. Но вокруг Годвина и его сына сплотилось столько народу, а старый граф так упорно требовал, во избежание кровопролития, восстановить его семью в ее исконных правах, что двор, наконец, встревожился. Архиепископ Кентерберийский и епископ Лондонский, оба нормандцы, в окружении своих приверженцев с трудом вырвались из Лондона и бежали из Эссекса во Францию в рыбачьей лодке. Остальные попрятались, кто куда. Старому графу и его сыновьям (кроме Свена, виновного в законопреступлениях) были возвращены все их титулы и владения. Эдиту, милую и кроткую жену короля-деревяшки торжественно вывели из заточения и вновь посадили на трон, украсив драгоценностями, отнятыми у нее безжалостным супругом, когда ей не у кого было искать защиты.

Старый граф ликовал недолго. За обедом у короля с ним случился удар, а через три дня он умер. Гарольд унаследовал отцовскую масть, и народ любил его так, как никогда не любил самого Годвина. Благодаря своей доблести он выиграл множество кровопролитных сражений с врагами королевства. Он смирял шотландских бунтовщиков (тогда-то Макбет и зарезал Дункана, чем по прошествии столетий вдохновил нашего земляка Шекспира на сочинение величайшей трагедии). Он же убил мятежного короля Уэльса Гриффита и привез его голову в Англию.

Куда плыл Гарольд, когда буря вынесла его к побережью Франции, сказать трудно, да это, впрочем, и не важно. Важно то, что корабль его выбросило на берег, а сам он попал в плен. В те варварские времена все чужеземцы, потерпевшие кораблекрушение, считались пленными и должны были платить выкуп. Так вот, некий граф Гюи, владелец Понтье, где случилось несчастье, вместо того чтобы, как водится у добрых христиан, оказать пострадавшим помощь и гостеприимство, схватил Гарольда и заломил хорошенькую цену за его освобождение.

Но Гарольд немедленно отправил гонца к Вильгельму с жалобой на творимое беззаконие. Герцог тот же час велел отпустить Гарольда и доставить в свою столицу, древний город Руан, где принял его со всеми возможными почестями. Некоторые историки утверждают, что Эдуард Исповедник, тогда уже старый и бездетный, изъявил волю сделать своим наследником Вильгельма, о чем его и уведомил. Ясно, что мысль о преемнике не давала Эдуарду покоя. Он даже вызвал из чужих краев Эдуарда Изгнанника, сына Железнобокого, который не замедлил явиться в Лондон с женой и тремя детьми. Однако король по какой-то странной прихоти отказался его принять, после чего тот вдруг умер (принцы в ту пору имели особую склонность умирать ни с того ни с сего) и бьл похоронен в соборе Святого Павла. Может, король действительно объявил Вильгельма наследником престола, а может, питая любовь к Нормандии, просто обронил при нем замечание, что неплохо бы нормандцу добиться английской короны. Во всяком случае, Вильгельм горел желанием ее заполучить. Зная, что Гарольд может оказаться сильным противником, он перед лицом большого вельможного собрания предложил ему руку своей дочери Адели и огласил свое намерение после Эдуардовой кончины заявить права на английский престол. Потом Вильгельм потребовал, чтобы Гарольд не сходя с места поклялся ему помочь. Гарольду, находившемуся в полной власти герцога, ничего не оставалось, как побожиться, положив руку на молитвенник. Этот молитвенник был водружен на ковчег, который после совершения обряда открыли, чтобы все увидели в нем кучу человеческих костей — якобы святые мощи. Они должны были придать особую торжественность и нерушимость клятве Гарольда. Вот вам прекрасный пример монашеского мракобесия! Как будто великое имя Творца небес и земли не имеет достаточной силы без костяшки пальца, коренного зуба или ногтя Дунстана!

Гарольду ничего не оставалось, как побожиться, положив руку на молитвенник

Через неделю-другую после возвращения Гарольда в Англию унылый дряхлый Исповедник начал отходить в мир иной. Он совсем ослабел умом и вскоре умер. Поскольку Эдуард всю свою жизнь шел на поводу у монахов, они превознесли его до небес и даже уверили в том, что он может творить чудеса. К нему приводили золотушных, которых он будто бы избавлял от недуга одним касанием руки. С тех пор это вошло у английских королей в обычай, вот почему в народе золотуху называют «государевой немочью». Но вы-то знаете Того, Кто на самом деле одним прикосновением исцелял больных, и вам известно также, что Его Священное Имя не стоит в бренном списке земньх властителей.

Глава VII. Англия во времена Гарольда Второго и завевания ее нормандцами (1066 г.)

Гарольд короновался королем Англии в самый день погребения Эдуарда Исповедника. Мешкать было нельзя. Вильгельм Нормандский охотился в своем парке в Руане, когда ему принесли весть о случившемся. Бросив лук и стрелы, он поспешил во дворец, собрал на совет всех своих вельмож и без промедления отправил посольство к Гарольду с напоминанием о данной им клятве и требованием отречься от престола. Гарольд ответил отказом. Тогда все французские дворяне сплотились вокруг герцога Нормандского, чтобы завоевать Англию. Герцог Вильгельм обещал щедро оделить их английскими землями и английскими богатствами. Папа римский прислал в Нормандию освященное им знамя и перстень, в который, по его уверению, был вделан волос с головы самого апостола Петра. Он благословил затею Вильгельма, проклял Гарольда и выразил настоятельное пожелание, чтобы нормандцы вносили в его казну Петрову лепту — по пенсу в год с каждого дома, — а впоследствии, если это не будет им очень уж в тягость, и побольше.

Против короля Гарольда поднялся и один из его братьев, вассал короля Норвегии, находившийся в это время во Фландрии. Он и норвежский король, объединив свои силы по наущению герцога Вильгельма, разбили английские войска под командованием двух доблестных военачальников и осадили Йорк. Гарольд, который со всей своей армией дожидался нормандцев на побережье у Гастингса, устремился к Стамфордскому мосту через реку Деруэнт, чтобы немедленно сразиться с пришельцами.

Еще издалека он увидел сверкающие шпоры всадников, образовавших широкий круг. Не приближаясь, Гарольд стал объезжать этот круг, чтобы получше к нему присмотреться. Его внимание привлек статный рыцарь в голубом плаще и блестящем шлеме. Конь под рыцарем вдруг оступился и сбросил седока.

— Кто это упал? — спросил Гарольд своих провожатых.

— Это король норвежский, — ответили ему.

— Он высок и статен, — сказал Гарольд. — Но конец его близок.

Затем он обратился к одному из своих военачальников:

— Вон там стоит мой брат. Поезжай к нему и скажи, что если он отведет свое войско, то станет герцогом Нортумберлеидским и получит богатство и власть в Англии.

Посланный исполнил поручение.

— А что он даст моему другу, королю Норвегии? — спросил брат Гарольда.

— Семь футов земли на могилу, — ответил посланник.

— Не маловато ли? — улыбнулся Гарольдов брат.

— Можно чуть-чуть прибавить на королевский рост, — ответил посланник.

— Отправляйся назад! — сказал Гарольдов брат. — И передай королю своему Гарольду, чтобы готовился к битве.

И Гарольд приготовился. Он задал такое сражение, что и брат его, и норвежский король, и все их военачальники остались лежать бездыханными на поле брани. Только сына короля норвежского Олафа Гарольд с миром отпустил домой. Победоносная армия вошла в Йорк. Когда король Гарольд в кругу своих соратников сидел за пиршественным столом, за дверью послышался шум. Весь покрытый пьлью от долгой, бешеной скачки по разбитым дорогам, в зал вбежал гонец с известием, что нормандцы высадились на побережье Англии.

Так оно и было. Сначала шквальный ветер отбросил назад нормандские корабли. Много их разбилось о собственный берег, сплошь покрывшийся мертвыми телами. Но нормандцы снова вышли в море. Впереди плыла галера самого герцога, подаренная ему женой. На носу этой великолепной галеры стоял золотой мальчик, указывающий рукой в сторону Англии. На высоко поднятом штандарте красовался герб Нормандии — три льва. Разноцветные паруса, золоченые штаги, реи и мачты играли и переливались на солнце, отражая свой блеск в воде. А ночью на мачте, подобно звезде, сиял огонь. Теперь же нормандцы расположились лагерем неподалеку от Гастингса, их предводитель занял древнюю римскую крепость Певензи, все англичане, жившие поблизости, разбежались, земля на несколько миль вокруг была опустошена, выжжена и разграблена пришельцами, которые чувствовали себя на ней хозяевами.

Гарольд вскочил из-за стола и немедля отправился в Лондон. Через неделю его армия была в совершенной готовности. Он разослал лазутчиков, чтобы узнать, как велика неприятельская сила. Вильгельм схватил их, велел провести по всему своему лагерю и отпустил невредимых. Лазутчики доложили Гарольду:

— У нормандцев нет усов. Они их срезают. Ну чисто попы!

— Эти попы поучат нас воевать, — засмеялся Гарольд.

Герцогу Вильгельму донесли из передового отряда, которому приказано было отступать при приближении армии Гарольда:

— Саксы мчатся сюда по своей разоренной земле, словно бешеные звери.

— Что ж, чем быстрее, тем лучше, — ответствовал Вильгельм.

Было сделано несколько попыток к примирению, но согласия не достигли. В середине октября 1066 года нормандцы и англичане сошлись лицом к лицу в местечке, которое прежде называлось Сенлак, а теперь (в память о том сражении) зовется Баттл (Battle — битва). Всю ночь армии стояли лагерем друг против друга. Едва забрезжило утро, они построились. В слабом свете занимающегося дня на холме были видны англичане. За ними маячил лес. Посреди их рядов развевалось королевское знамя с изображением сражающегося воина, сотканное из золотых нитей и все изукрашенное драгоценными каменьями. Под ним стоял король Гарольд с двумя верными ему братьями. Вокруг них в мертвом молчании застыла вся английская рать. Каждый воин был прикрыт щитом, каждый держал в руках страшную боевую секиру.

На холме напротив расположилось в три рада нормандское войско — лучники, пехота и конница. Вдруг воздух потряс боевой клич нормандцев:

— Бог наш оплот!

— Крест Господень! Крест святой! — раздался в ответ боевой клич англичан.

И нормандцы устремились к противнику.

Впереди скакал огромный рыцарь на горячем коне. Конь гарцевал, а рыцарь играючи подбрасывал и ловил свой тяжелый меч, распевая песнь о храбрости своих соотечественников. Ему навстречу выехал английский рыцарь, но великан-нормандец уложил его одним махом. Второго английского рыцаря ожидала та же участь. Но третьему удалось одолеть богатыря. Так началось сражение, вскоре закипевшее во всю силу.

Англичане, стеснившись плечом к плечу, стояли как стена, и дождь нормандских стрел причины им не больше вреда, чем дождь небесный. Когда в наступление пошла нормандская конница, они своими секирами стали рубить коней и всадников напополам. Нормандцы смешались. Англичане начали их теснить. Вдруг разнесся слух, что герцог Вильгельм убит, и герцог должен был снять свой шлем и явиться перед армией с обнаженной головой. Увидев его лицо, нормандцы воспряли духом. Повернув коней, они обрушились на своих преследователей и в яростной схватке перебили их всех до единого, отрезав от основного войска. Но главная сила стояла твердо, неуязвимая для нормандских стрел, и неприступная для конников, которые падали под ударами секир, как срубленные деревья. Тогда герцог Вильгельм притворился, будто отступает. Англичане, разгоряченные боем, бросились его преследовать. И тут нормандцы опять сомкнулись вокруг них, и началось великое побоище.

— Смотрите! — вскричал герцог Вильгельм. — Англичане еще стоят крепкою стеной вокруг своего короля. Нормандские лучники! Направляйте свои стрелы в небо, чтобы они сыпались им на головы!

Солнце взошло высоко и уже склонилось к западу, а брань все еще кипела. Весь этот страшный октябрьский день воздух гудел от звона стали и свиста стрел. В багровых отблесках заката и в бледных лучах месяца груды мертвых тел громоздились на груды, и кровь стыла в жилах от этого зрелища! Король Гарольд был ранен стрелой в глаз и почти ослеп. Оба его брата были убиты. Двадцать нормандских рыцарей в чудесных доспехах, которые на солнце горели золотом, а в лунном свете отливали серебром, бросились вперед, чтобы вырвать королевское знамя из рук английских рыцарей и воинов, все еще заслонявших своей грудью слепого короля. Король упал, пораженный насмерть. Англичане побежали. Битва была проиграна. Нормандцы торжествовали победу.

Король упал, сраженный насмерть. Англичане побежали. Битва была проиграна

О, что видели тогда месяц и звезды! Огни горели в шатре победителя Вильгельма, раскинутом возле того самого места, где пал Гарольд. Там герцог весело пировал со своими рыцарями. Между горами трупов ходили люди с зажженными факелами, разыскивая тело Гарольда. Воин, сотканный из золотых нитей и украшенный драгоценными каменьями, валялся в грязи, изодранный и пропитанный кровью, а поле брани стерегли три нормандских льва!

Глава VIII. Англия под владычеством Вильгельма Первого, Нормандского Завоевателя (1066 г. — 1087 г.)

На том самом месте, где пал доблестный Гарольд, Вильгельм Нормандский впоследствии основал аббатство — Баттл Эбби (Battle Аbbеу), которое оставалось оплотом богатства и благоденствия в течение многих-многих бурных лет, хотя теперь там лишь унылая руина, поросшая плющом. Но прежде Вильгельм должен был окончательно смирить англичан, а это, как вам уже известно, — дело нелегкое!

Он разорил несколько графств, спалил и разграбил множество городов, превратил в пустыню неоглядные пространства цветущей земли и перебил людей без числа. В конце концов архиепископ Кентерберийский Стиганд с представителями духовенства и мирян явился к Вильгельму в лагерь и покорился ему. Остальная же часть народа провозгласила своим королем Эдгара, бездарного сына Эдмунда Железнобокого, однако толку из этого не вышло. Он очень скоро сбежал в Шотландию, к своей юной прекрасной сестре, ставшей женой шотландского короля. Сам Эдгар был настолько ничтожен, что его судьба никого не волновала.

В день Рождества Христова Вильгельм короновался в Вестминстерском аббатстве как Вильгельм Первый, но в историю он вошел под именем Вильгельма Завоевателя. Коронация его была своеобразной. Один из епископов, совершавших обряд, спросил нормандцев по-французски: хотят ли они иметь герцога Вильгельма своим королем? Те ответили «да!». После чего другой епископ задал тот же вопрос саксам, уже по-английски. Они тоже ответили «да!» во всю силу своих глоток. Услыхав этот крик, сторожившие на улице конники-нормандцы вообразили, будто англичане взбунтовались, и бросились поджигать соседние дома. Начался переполох, в разгар которого Вильгельм, оставшийся в храме один с кучкой священников (как и он сам, не на шутку перепуганных), был спешно коронован. Когда на его чело возложили венец, он поклялся править англичанами так, как лучшие из их собственных монархов. Думаю, мы с вами согласимся, что, не будь Альфреда Великого, ему ничего бы не стоило сдержать свое слово.

Легионы благородных англичан полегли в том последнем гибельном сражении. Их поместья и поместья всех восставших против него дворян король Вильгельм присвоил и раздарил нормандским рыцарям и вельможам. Многие наши нынешние знатные семейства приобрели свои английские владения таким путем и очень этим кичатся.

Но добытое силой, должно силою же и удерживаться. Нормандским завоевателям пришлось застроить неприступными замками всю Англию, чтобы защитить свою новую собственность, и что ни делал король, он так и не сумел усмирить и подчинить себе народ, как бы ему того желалось. Он начал мало-помалу вводить в обиход нормандский язык и нормандские обычаи, однако очень долго огромная масса англичан угрюмо противилась и копила ненависть. Когда Вильгельм отбыл в Нормандию навестить своих тамошних подданных, тиранство его единокровного брата Одо, которому он препоручил свое английское королевство, переполнило чашу людского терпения. Жители Кента дошли до того, что предложили стать правителем Дувра своему старому врагу графу Эсташу Булонскому, зачинщику памятной расправы, когда дуврский гражданин был убит у собственного очага. Жители Херефорда при помощи валлийцев и под водительством Эдрика Свирепого выдворили нормандцев со своей земли. Многие из тех, кого изгнали из их родовых гнезд, собрались на севере Англии, другие в Шотландии, третьи в лесах и на болотах и, повсюду подстерегая нормандцев и послушных им англичан, нападали, грабили и убивали, как заправские разбойники. По всей стране заговорщики строили планы перерезать нормандцев, как некогда перерезаны были датчане. Одним словом, англичане жаждали кровавого возмездия!

Король Вильгельм, боясь потерять захваченную корону, вернулся и попытался утихомирить лондонцев ласковой речью, а затем во главе войска отправился карать железной рукой остальных. Среди городов, которые он брал приступом и где убивал и увечил людей без всякого разбора, не щадя ни старого, ни малого, ни вооруженного, ни безоружного, были Оксфорд, Уорик, Лестер, Ноттингем, Дерби, Линкольн, Йорк. И там, и во многих других местах огонь и меч свирепствовали так, что земля обратилась в кромешный ад. Ручьи и реки багровели от крови, небо было черным от дыма, поля лежали под саваном пепла, по обочинам дорог громоздились груды мертвых тел. Вот каковы ужасные последствия захватничества и честолюбия! Хотя Вильгельм был жестоким и грубым человеком, я не думаю, что при вторжении своем в Англию он замышлял учинить здесь такой чудовищный разгром. Но приобретенное насилием он мог удержать только с помощью насилия и в результате превратил Англию в одну большую могилу.

Гарольдовы сыновья, Эдмунд и Годвин, прибыли из Ирландии с несколькими кораблями, чтобы сразиться с нормандцами, но потерпели поражение. Тотчас после этого скрывавшиеся в лесах изгнанники стали так донимать Йорк, что правитель города вынужден был обратиться за помощью к королю. Вильгельм послал одного из полководцев с значительным отрядом, велев им занять город Дарем. Даремский епископ встретил полководца у ворот и посоветовал ему не входить внутрь, ибо там его подстерегает опасность. Полководец не послушался и вступил в город вместе со своим войском. В ту ночь на всех холмах окрест Дарема, сколько хватало глаз, мерцали сигнальные огни. Едва забрезжил рассвет, англичане, коих собралась великая тьма, взломали ворота, ворвались в город и перебили нормандцев всех до единого. Потом англичане позвали на подмогу датчан. Те приплыли на двухстах сорока кораблях. Вместе с дворянами-изгнанниками они захватили Йорк и выставили оттуда нормандцев. Тогда Вильгельм спровадил датчан, откупившись от них деньгами, а с англичанами расправился так жестоко, что все прежние ужасы огня и меча, дыма и пепла, смерти и разрушенья померкли перед новыми. Еще сто лет спустя, коротая у очага долгие зимние вечера, народ пел заунывные песни и рассказывал горестные повести о тех страшных днях нормандского владычества, когда не было от реки Хамбер до реки Тайн ни одной обитаемой деревушки, ни одного засеянного поля — только лишь мрачная пустыня, усыпанная трупами людей и животных.

В то время изгнанники имели в кембриджширских болотах свой стан, который называли Прибежищем. Окруженные топью, через которую трудно было перебраться, они прятались среди кочек и камышей, и их укрывали туманы, стелившиеся над пропитанной влагой землей. Так вот, в то же самое время за морем во Фландрии жил англичанин по имени Геревард. Его отец умер в отсутствие сына, и фамильной собственностью завладел нормандец. Услыхав об этой несправедливости (от опальных англичан, волей судьбы занесенных в эту страну), он возжаждал мести и, добравшись до Прибежища, стал предводителем изгнанников. Геревард был таким прекрасным воином, что нормандцы даже подозревали его в чародейстстве. Сам Вильгельм, углубившись на три в кембриджширские болота с намереньем напасть на мнимого чародея, счел нужным позвать некую старушку, выдававшую себя за колдунью, чтобы она немножко поворожила в пользу короля. Старушку везли впереди войска в деревянной башне, но Геревард очень скоро покончил с несчастной, спалив ее вместе с башней и прочими колдовскими принадлежностями. Однако монахи находившегося по соседству Илийского монастыря, любившие сытно поесть и недовольные тем, что местность обложена войсками и все дороги, по которым к ним подвозились еда и питье, перекрыты, подсказали королю, как взять лагерь врасплох. И Геревард был сокрушен. Умер ли он впоследствии своей смертью или был убит, положив в рукопашном бою шестнадцать вражеских воинов (как поется в старых балладах), я не знаю. Его поражение положило конец существованию Прибежища, и очень скоро король, восторжествовав и над Шотландией и над Англией, раздавил последних английских мятежников. Тогда он окружил себя нормандскими лордами, обогатившимися за счет английских дворян; повелел произвести опись всех английских земель, закрепляющую их за новыми владельцами и окрещенную «Книгой Страшного суда»; приказал всем гасить огонь и свечи в один и тот же час вечера по звону колокола, прозванному Огнегоном; ввел нормандские платья и нормандские обычаи; нормандцев повсюду сделал господами, а англичан слугами; прогнал английски епископов и посадил на их место нормандских, — короче говоря, показал себя настоящим Завоевателем.

Но даже со своими нормандцами Вильгельм не имел покоя. Они не переставали алкать и жаждать английских богатств, и чем больше он им давал, тем больше они просили. Его священники были так же ненасытны, как и его воины. Нам известен лишь один нормандец, который открыто заявил своему государю, что последовал за ним в Англию, исполняя долг верноподданного, и что награбленное добро его не прельщает. Этого человека звали Гилберт. Мы не должны забывать его имя, ибо необходимо помнить и чтить порядочных людей.

Прибавляли Вильгельму забот и постоянные ссоры между его сыновьями. Живых их у него оставалось трое: Роберт Коротконогий, Вильгельм Рыжий и Генрих, прозванный за любовь к ученью Боклерком, что по-нормандски значит Грамотей. Войдя в возраст, Роберт стал просить у отца дозволения править Нормандией, властителем которой он, находясь до сих пор под рукой своей матери Матильды, был только по названью. Король ему отказал, и юноша затаил обиду и недовольство. А тут еще масла в огонь подлили его братья, которые шутки ради выплеснули ему на голову с балкона, под которым он проходил, кувшин воды. Рассвирепев, Роберт выхватил меч, взбежал по лестнице, и только вмешательство самого короля помешало ему расправиться с шутниками. Той же ночью он в сердцах покинул отцовский двор и вместе с верными ему людьми попытался с налета взять Руанскую крепость. Когда это ему не удалось, он заперся в другой нормандской крепости, которую король осадил. В завязавшейся битве Роберт сшиб Вильгельма с коня наземь и чуть не убил, не поняв в пылу схватки, что перед ним отец. Его раскаяние, когда он узнал поверженного противника, а также заступничество королевы и приближенных примирили Вильгельма с сыном, но ненадолго. Роберт вскоре бежал за границу, чтобы донимать своими жалобами то один, то другой королевский двор. Он был веселым, бесшабашным парнем без царя в голове и тратил все, что имел, на музыкантов и плясунов, но мать его обожала и часто, втайне от короля, посылала ему деньги с человеком по имени Самсон. Прознав про это, король разгневался и поклялся вырвать Самсону глаза. Тогда Самсон, решив, что спасти его может один только Бог, постригся в монахи, отказался служить гонцом и так сохранил глаза в орбитах.

Итак, вы видите, что, начиная с бурного дня своей коронации, Завоеватель все время старался, ценой любого насилия и кровопролития, удержать то, что было им захвачено. Все свое царствование он упорно шел к одной цели, маячившей впереди. Вильгельм был твердым и храбрым человеком и добивался желаемого.

Он любил деньги и изысканные яства, но не знал узды лишь в удовлетворении одной своей страсти: страсти к охоте. Он был одержим ею настолько, что стирал с лица земли целые селенья и города, чтобы насадить на их месте леса для оленей. Не довольствуясь шестьюдесятью восемью королевскими лесами, он приказал опустошить огромную область в Хемпшире для разведенья нового, получившего название Нью-Форест (New Forest — новый лес). Тысячи несчастных крестьян, на чьих глазах сносились их жалкие жилища, а жены с детишками выбрасывались на улицу, ненавидели Вильгельма за ту безжалостность, с какой он умножал их и без того тяжкие страдания. Когда в двадцать первый год своего правления (оказавшийся последним) он отбыл из Англии в Руан, ему вслед летело столько проклятий, сколько листков росло на всех деревьях всех его королевских лесов. Сын Вильгельма Ричард (Бог дал королю четырех наследников) погиб на охоте в Нью-Форесте от рогов раненого оленя, и пошла молва, что этот возросший на людском горе лес будет роковым для всего рода Завоевателя.

У Вильгельма был какой-то территориальный спор с королем Франции. Во все время переговоров он не выезжал из Руана, лежал в постели и принимал снадобья: таково было предписание врачей, лечивших его от чрезмерной тучности. Когда ему донесли, что французский король над этим потешается, он впал в ярость и поклялся проучить зубоскала. Собрав войско, Завоеватель повел его к спорной земле и там — по всегдашнему своему обыкновению! — принялся жечь и разорять виноградники, огороды и фруктовые сады и спалил город Мант. Но не в добрый час Вильгельм предпринял этот подвиг! Когда он проезжал по пышущему жаром пепелищу, его конь, наступив на тлеющую головешку, взвился от боли и зашиб всадника передней лукой седла, как оказалось — насмерть. Полтора месяца король угасал в монастыре под Руаном и там написал духовное завещание: Англию он отдавал Вильгельму, Нормандию — Роберту и пять тысяч фунтов — Генриху. Воспоминания о сотворенных им жестокостях тяготили его совесть. Он приказал оделить деньгами многие английские церкви и монастыри и — что было куда лучшим покаянием — освободил всех государственных преступников, иные из которых томились в его темницах по двадцать лет.

И вот на заре одного сентябрьского дня король очнулся от полузабытья, услышав благовест.

— Что это за звон? — спросил он.

Ему ответили, что это благовестят к заутрене в часовне Святой Марии.

— Поручаю душу свою пресвятой деве Марии, — сказал он и скончался.

Вслушайтесь в это имя — Завоеватель! — и подумайте, куда низринула его смерть! Не успел он испустить дух, как толпившиеся вокруг него лекари, попы и вельможи, догадываясь, какая борьба может разгореться за трон и чем она им грозит, разбежались — в страхе за свою шкуру и свою мошну. Алчные дворцовые лакеи стали хватать и тащить все, что попадалось им под руку. Передравшись из-за ценностей короля, они свалили его с одра на пол, где он и пролежал в одиночестве много часов. О, Завоеватель, с кем связывается теперь величие стольких имен и от кого носители этих имен тогда отвернулись, лучше бы тебе было вместо Англии покорить хотя бы одно верное сердце!

Мало-помалу в королевские покои начали сползаться монахи с молитвами и свечами, а благочестивый рыцарь по имени Герлуин (единственный из всех) взялся отвезти останки короля в нормандский город Кан, чтобы похоронить там в построенной Вильгельмом церкви Святого Стефана. Но огонь, которым Завоеватель так злоупотреблял при жизни, казалось, сопутствовал ему и после смерти. Когда его тело было внесено в церковь, в городе вспыхнул большой пожар. Все кинулись тушить пламя, и почивший монарх опять остался в одиночестве.

Даже предать его земле не удалось с миром. Когда мертвеца в королевском уборе приготовились опустить в гробницу около главного алтаря, из толпы, заполонившей храм, раздался громкий голос:

— Эта земля принадлежит мне! На ней стоял дом моего отца. Король отнял у меня и землю и дом, чтобы построить здесь церковь. Именем всемогущего Бога я запрещаю хоронить его здесь!

Собравшиеся на погребение священники и епископы, знавшие, что право этого человека было действительно попрано королем, заплатили ему шестьдесят шиллингов за могилу. Но и тогда прах Вильгельма не обрел покоя. Гробница оказалась слишком тесной, и его попытались туда впихнуть. Прах распался, и кругом распространилось такое зловоние, что народ бросился вон из церкви, в третий раз оставив усопшего одного.

Где же находились три сына Завоевателя, что их не было на отцовских похоронах? Роберт развлекался в обществе менестрелей, танцоров и азартных игроков то ли во Франции, то ли в Германии. Генрих увозил от греха подальше свои пять тысяч фунтов в специально им заказанном надежном сундуке. Вильгельм Рыжий спешил в Англию, чтобы поскорее прибрать к рукам королевскую казну и королевскую корону.

Глава IX. Англия при Вильгельме Втором, Рыжем (1087 г. — 1100 г.)

Вильгельм Рыжий, не медля ни минуты, укрепил три больших форта в Дувре, Певензи и Гастингсе и стрелой полетел в Винчестер, где хранилась королевская казна. Приняв ключи от казначея, он обнаружил шестьдесят тысяч фунтов серебра и сверх того много золота и драгоценных каменьев. Завладев этим богатством, он легко склонил архиепископа Кентерберийского его короновать и стал Вильгельмом Вторым, королем английским.

Едва Рыжий взошел на престол, он приказал опять попрятать в темницы несчастных государственных преступников, освобожденных его отцом, и отправил в Нормандию золотых дел мастера, чтобы тот разукрасил золотом и серебром усыпальницу Завоевателя. Он бы куда лучше исполнил сыновний долг, если бы ходил за больным отцом, облегчая его предсмертные муки, но ведь и сама Англия, подобно этому рыжему королю, когда-то ею правившему, порой возводит роскошные памятники на могилах людей, которыми она пренебрегала, пока они были живы.

Поскольку брат короля Роберт казался вполне довольным своим титулом герцога Нормандии, а второй его брат, Грамотей, вполне ублаготворенным пятью тысячами фунтов в сундуке, король, надо думать, рассчитывал почить на лаврах. Но в те дни редко кому удавалось почивать на лаврах. Очень скоро неугомонный епископ Одо (благословлявший нормандскую армию перед битвой при Гастингсе и явно считавший победу своей заслугой), в союзе с несколькими сильными нормандскими вельможами, выступил против рыжего короля.

Дело, по-видимому, было в том, что епископ и его друзья, владевшие землями как в Англии, так и в Нормандии, хотели иметь над собой одного государя, и беспечный добряк Роберт подходил им гораздо больше, чем Вильгельм Рыжий — человек во всех отношениях мало приятный, но проницательный и независимый. Они потребовали возведения на престол Роберта и, засев в своих замках (эти замки доставляли королям массу хлопот), изготовились к бою. Рыжий король, узнав об измене нормандцев, призвал на подмогу англичан, надавав им множество обещаний, которые не собирался исполнять — например, посулил сделать менее жестокими законы об охране королевских лесов. Англичане так рьяно откликнулись на его призыв, что Одо, осажденный в Рочестерском замке, был принужден бежать из него и покинуть Англию навсегда, а вскоре подобная участь постигла и остальных нормандских мятежников.

Потом рыжий король отправился в Нормандию, где народ много терпел от попущений герцога Роберта. Король вознамерился захватить герцогские владения. Герцог, естественно, собрался дать ему отпор, но когда братья были уже на волосок от войны, с обеих сторон в дело вмешались могущественные вельможи, по горло сытые кровью, и предотвратили междоусобицу. Был заключен договор. Каждый из братьев отказывался от кое-каких притязаний на условии, что тот, кто проживет дольше, унаследует все владения. Придя к этому полюбовному соглашению, они обнялись и объединили свои силы против Грамотея, который потратил часть известных нам пяти тысяч фунтов на покупку у Роберта куска территории, вследствие чего считался личностью чрезвычайно опасной.

Высота Святого Михаила в Нормандии (в Корнуолле тоже есть Высота Святого Михаила, удивительно схожая с нормандской) была тогда и по сей день остается цитаделью, крепящейся на вершине высокой скалы, вокруг которой во время прилива плещется море, полностью отделяя ее от суши. В этой цитадели Грамотей затворился со своими воинами, и здесь он был осажден собственными братьями. Однажды, когда Грамотей занемог из-за нехватки питья, великодушный Роберт не только позволил его людям пополнить запасы воды, но и послал ему вина со своего стола, а на попреки рыжего короля ответил так: «Неужели мы допустим, чтобы наш родной брат умер от жажды? Потеряв его, где мы возьмем другого?». В другой раз рыжий король скакал без свиты вдоль лукоморья, не сводя глаз с крепости, и наскочил на двух Грамотеевых воинов. Один из них повалил его наземь и уже занес над ним свой меч, когда Вильгельм вскричал: «Остановись, несчастный, ты поднял руку на короля Англии!». Предание гласит, что воин с почтением и смирением помог ему подняться и что король взял его к себе на службу. Быль это или небыль, достоверно одно: Грамотей не мог устоять против сплотившихся братьев. Он оставил Высоту Святого Михаила и пустился скитаться по белу свету — такой же бедный и неприкаянный, как большинство известных нам грамотеев.

На Вильгельма Рыжего дважды ополчались шотландцы, но, потеряв в битве своего короля Малькольма и его сына, они присмирели. Ополчились на Вильгельма и валлийцы. С ними ему сладить было труднее: воюя среди родных гор, они наносили королевским войскам изрядный урон. Роберт Нормандский тоже ополчился на своего августейшего брата, обвинив его в невыполнении соглашения. Он привлек к себе в союзники французского короля, от которого Вильгельм в конце концов откупился кучей звонких монет. Даже Англия ополчилась на своего монарха. Лорд Моубрей, могущественный граф Нортумберлендский, возглавил заговор, имевший целью низложить Вильгельма и посадить на трон Стефана, ближайшего родственника Завоевателя. Крамола была открыта, и все главные заговорщики схвачены. Кто-то поплатился состоянием, кто-то свободой, а кто-то и головой. Сам граф Нортумберлендский был заперт в подземелье Виндзорского замка, где и скончался глубоким старцем тридцать лет спустя. Однако больше всех ополчились на рыжего короля английские священники, потому что он их ни в грош не ставил и даже отказывался назначать новых епископов и архиепископов на места умерших, а имущество бесхозяйных епархий забирал себе. В отместку монахи-летописцы поносили его на чем свет стоит. Лично я склонен думать, что хороши были и священники, и рыжий король. Равно алчные и коварные, они друг друга стоили.

Вильгельм Рыжий был лукав, себялюбив, жаден и подл. Достойным министром при нем состоял его фаворит Ранульф по прозвищу — в те варварские времена известных людей различали по прозвищам — Фламбард, что значит Поджигатель. Однажды король, тяжело занедужив, впал в раскаяние и посадил архиепископом в Кентербери некоего Ансельма, иноземного священника и праведника. Но едва ему полегчало, он раскаялся в своем раскаянии и вопреки всем законам попытался отобрать назад часть достояния, принадлежавшего архиепископству. Это привело к ожесточенным спорам, еще более жарким оттого, что в Риме тогда соперничали два папы, каждый из коих утверждал, что он-то и есть единственный и непогрешимый папа, который никогда ни в чем не ошибается. В конце концов Ансельм, хорошо зная характер рыжего короля и чувствуя, что ему опасно оставаться в Англии, запросил позволения вернуться домой. Рыжий король с радостью его дал, понимая, что по отъезде Ансельма все кентерберийские денежки опять потекут к нему в казну.

Таким образом, да еще всячески обирая и притесняя английский народ, рыжий король чрезвычайно разбогател. Когда ему нужны были деньги, он выжимал их из своих подданных всеми возможными способами, без зазрения совести чиня произвол и ввергая людей в нищету. Получив возможность на пять лет откупить у Роберта все герцогство Нормандское, он обложил английский народ еще более тяжкими податями и даже приказал монастырям распродать серебряную утварь и ценности, дабы собрать средства на это приобретение. Однако с тем же рвением, с каким рыжий король преумножал свои богатства, он искоренял любую смуту. Поскольку многие нормандцы противились и, по-моему, правильно делали — тому, чтобы их продавали, Вильгельм повел на них армию со всей стремительностью и решимостью своего отца. Ему так не терпелось отплыть в Нормандию, что он поднялся на корабль в страшный шторм. Когда же моряки сказали ему, что в такую лютую погоду опасно выходить в море, он закричал: «Ставь паруса, выбирай якорь! Где это слыхано, чтобы король утонул?».

Вы, конечно, недоумеваете, как мог Роберт, даже при всей своей беспечности, додуматься до того, чтобы продать свои владения. Случилось это так. Англичане давным-давно взяли в обычай ходить паломниками в Иерусалим, дабы молиться у гроба нашего Спасителя. Поскольку же Иерусалим принадлежал туркам, а турки ненавидели христианство, пилигримов — так называли паломников-христиан — в тех краях часто обижали и оскорбляли. Пилигримы долго сносили унижения, пока один великий поборник веры и проповедник по имени Петр Пустынник не начал здесь и там мутить народ против турок, заявляя, что долг добрых христиан — прогнать неверных от гроба Спасителя и, завладев им, охранять его. Проповеди Петра Пустынника вызвали такое воодушевление, какого еще не знал мир. Тысячи и тысячи людей всех сословий и состояний отправились в Иерусалим громить басурман. Эта война вошла в историю под названием Первого крестового похода. Каждый его участник имел на правом плече нашивку в виде креста, а потому именовался крестоносцем.

Отнюдь не все крестоносцы были ревностными христианами. К ним примешалось множество бродяг, бездельников, висельников и авантюристов. Кто-то стал крестоносцем из любви к переменам, кто-то в надежде разжиться грабежом, кто-то от нечего делать, кто-то по призыву священников, кто-то из охоты повидать незнакомые страны, а иные просто потому, что у них чесались руки кого-нибудь приколотить, хоть христианина, хоть турка. Возможно, Роберт Нормандский был движим всеми этими побуждениями, но, кроме того, он руководствовался человеколюбивым стремлением на веки вечные избавить христиан-пилигримов от непочтительного к ним отношения. Он решил собрать войско и пойти в крестовый поход. На это ему нужны были деньги. Денег у него не оказалось, и он на пять лет продал Нормандию своему рыжему брату королю. Выручив огромную сумму, он по всем статьям вооружил своих крестоносцев и, полный боевого задора, отбыл в Иерусалим. А рыжий король, из всего умевший извлекать деньги, остался дома, дабы с удвоенным рвением вымучивать их из нормандцев и англичан.

После трех лет тягот и лишений — претерпев кораблекрушения на море, скитания по чужим землям, голод, жажду и лихорадки в раскаленных песках пустыни, ярость турок — доблестные крестоносцы овладели гробом Господним. Турки продолжали храбро сопротивляться, но этот успех еще больше разжег желание европейцев участвовать в крестовых походах. Другой высокородный французский герцог предложил богатому рыжему королю купить у него на время его владения, но тут царствованию рыжего короля неожиданно пришел конец.

Вы ведь не забыли о Нью-Форесте — насаженном Завоевателем лесе, столь ненавистном несчастным людям, лишившимся по монаршей прихоти крова. Жестокость законов об охране королевских лесов, обрекавших на пытки и казни, усиливала эту ненависть. Бедные затравленные селяне были убеждены, что Нью-Форест заколдован. Они говорили, что в грозу и в безлунные ночи под ветвями угрюмых деревьев шевелятся духи. А еще они говорили, что повстречавшийся нормандским охотникам жуткий призрак предсказал: в Нью-Форесте рыжего короля настигнет кара. И вот, когда в дивный майский день тринадцатого года Вильгельмова правления в этом наводящем ужас лесу был убит стрелой еще один принц из рода Завоевателя — другой Ричард, сын герцога Роберта, — народ заговорил, что вторая беда — не последняя и что грядет третья смерть.

Нью-Форест казался людям воплощением того зла, ценою которого он был насажен, и никто, кроме самого короля, его придворных и егерей, не любил в него заходить. На самом же деле это был лес как лес. Весной почки набухали и из них проклевывалась нежная зелень, летом листья пышно раскидывались и давали густую тень, зимой они жухли, облетали и бурым ковром покрывали мох. Сильные деревья росли высокими и стройными, чахлые валил ветер или топор дровосека, в дуплистых меж корней гнездились кролики, а сожженные молнией исполины стояли, голые и седые. Здесь были папоротниковые взгорки, усыпанные по утрам алмазами росы. Здесь были прохладные ручьи, через которые стайками перемахивали собравшиеся на водопой олени, уносясь от стрел охотников. Здесь были залитые солнцем поляны и непроходимые чащи, куда сквозь шелестящую листву едва проникал свет. Пение птиц в Нью-Форесте радовало слух гораздо больше, чем вопли бьющихся на полях брани людей, и даже когда рыжий король и его приспешники травили в лесной глуши зверя, погоняя коней и оглашая воздух бранью, звяканьем стремян, уздечек, ножей и кинжалов, они производили там куда меньше опустошений, чем среди англичан и нормандцев, тем более что олени умирали (да и жили) не так тяжело, как люди.

В один прекрасный августовский день рыжий король, примирившийся к тому времени со своим братом Грамотеем, поехал с большой свитой охотиться в Нью-Форест. Среди охотников был и Грамотей. Веселая компания провела ночь в Малвуд-Кипе, охотничьем домике в лесу. За ужином и за завтраком они пображничали на славу, а утром, по обычаю тогдашних охотников, разъехались в разных направлениях. Король взял с собой только сэра Вальтера Тиррела, славного стрелка, которому он, прежде чем сесть на коня, подарил две великолепные стрелы.

В последний раз живого короля видели рядом с сэром Вальтером Тиррелом: они скакали бок о бок, а их смешавшиеся своры вместе гнали зверя.

Уже почти смерклось, когда бедный угольщик, катя через лес свою тележку, наткнулся на одинокого мертвеца с пронзенной стрелой грудью, из которой еще сочилась кровь. Это был король. Угольщик взвалил его на тележку и наутро, порядком растреся на ухабах, привез в Винчестерский собор, где покойника с перепачканной известкой и запекшейся в крови рыжей бородой приняли и похоронили.

Рыжий король был внезапно убит невесть кем пущенной стрелой, а сэр Вальтер nришпорил коня и помчался к побережью

Сэр Вальтер Тиррел сбежал в Нормандию и попросил убежища у французского короля. Во Франции сэр Вальтер под присягой заявил, что рыжий король был внезапно убит невесть кем пущенной стрелой, а он, испугавшись, как бы подозрение не пало на него, пришпорил коня и помчался к побережью. Рассказывали и другое. Будто король и сэр Вальтер Тиррел, до заката охотившиеся вместе, стояли друг против друга в кустах, когда между ними пробежал олень. Будто король вскинул лук и прицелился, но тетива лопнула. Будто король тогда закричал: «Стреляй, Вальтер, стреляй, во имя дьявола!» Будто сэр Вальтер спустил стрелу. Будто стрела чиркнула о дерево, отклонилась от цели и сразила короля наповал.

От чьей руки на самом деле погиб рыжий король и случайно или намеренно она послала ему в грудь стрелу, знает только Бог. Кое-кто полагает, что руку эту мог направлять его брат, но рыжий король за свое царствование нажил столько врагов, и среди священников и среди мирян, что разумнее было бы поискать более вероятного убийцу. Главное, что Вильгельма Рыжего нашли мертвым на земле Нью-Фореста, которую исстрадавшийся народ считал погибельной для его рода.

Глава Х. Англия во времена Генриха Первого, Грамотея (100 г. — 1135 г.)

Грамотей, услышав о смерти брата, полетел в Винчестер с такой же скоростью, с какой некогда летел туда Вильгельм Рыжий, дабы завладеть королевской казной. Но казначей, сам участвовавший в злополучной охоте, тоже поспешил в Винчестер и, прибыв туда почти одновременно с Грамотеем, отказался ее выдать. Тогда Грамотей выхватил меч и пригрозил убить казначея, который заплатил бы жизнью за свою честность, если бы не понял, что сопротивление бесполезно, так как на помощь принцу подоспели могущественные бароны, объявившие о своем намерении возвести его на престол. Казначею ничего не оставалось, как выложить деньги и сокровища короны. И вот на третий день после смерти рыжего короля, в воскресенье, Грамотей стоял перед высоким алтарем Вестминстерского аббатства и торжественно клялся, что возвратит церкви Божией все достояние, похищенное у нее его братом, что не нанесет никакой обиды дворянству, а для народа восстановит законы Эдуарда Исповедника, усовершенствованные Вильгельмом Завоевателем. Так началось царствование Генриха Первого.

Народ благоволил к своему новому королю за то, что он сам испытал горе и нужду, и за то, что он родился в Англии, а не в Нормандии. Желая снискать еще большую приязнь англичан, Генрих решил жениться на английской девушке и не нашел лучшей суженой, чем Мод Добросердечная, дочь короля Шотландии. Мод не любила Генриха, но когда государственные мужи пали перед нею ниц, умоляя сделать благое дело — положить конец смертельной вражде нормандцев и саксов, смешав в своем лоне их кровь, добрая принцесса растрогалась и согласилась стать его женой. Поначалу священники противились ее замужеству, заявляя, что отроковицей она жила в монастыре и носила покрывало монахини, а посему ей нельзя вступать в брак. Принцесса же на это отвечала, что тетушка, приютившая ее в отрочестве, действительно порой набрасывала на нее черный плат, но лишь потому, что одно монашеское одеяние могло оградить девушку или женщину от посягательств завоевателей-нормандцев, а вовсе не потому, что она приняла постриг. Священники сдались и обвенчали Мод с венценосным Генрихом. Она была хорошей государыней, прекрасной, милосердной и достойной лучшего супруга, чем король.

А король был хитрым и бессовестным человеком, хотя очень умным и твердым. Он никогда не держал своего слова и, идя к цели, ни перед чем не останавливался. Это видно по тому, как он обошелся с братом Робертом — Робертом, пославшим ему воды и вина со своего стола, когда он сидел взаперти на Высоте Святого Михаила, глядя на кружащихся внизу ворон и мучаясь жаждой, от которой его рыжий брат позволил бы ему умереть.

Еще до столкновения с Робертом Генрих разогнал и подверг опале все окружение покойного короля, состоявшее главным образом из лиходеев, яростно проклинаемых народом. Фламбард, или Поджигатель, которого Вильгельм Рыжий сделал не больше не меньше как епископом Даремским, был посажен в Тауэр. Однако Поджигатель, человек очень веселый и компанейский, так расположил к себе сторожей, что они прикинулись, будто ничего не знают о длинной веревке, пронесенной в тюрьму в объемистой фляге с вином. Вино досталось сторожам, а веревка Поджигателю. Когда ночью все заснули, он ловко спустился по ней из окна, чтобы не мешкая сесть на корабль и отплыть в Нормандию.

Что до Роберта, то во время восшествия его брата Грамотея на трон он еще находился в Святой земле. Генрих представил дело так, будто Роберт избран господином той страны, и невежественный народ этому поверил. Генрих уже расположился спокойно царствовать, когда Роберт вдруг возьми и вернись в Нормандию. Он ехал из Иерусалима через прекрасную Италию, где вволю насладился жизнью и женился на девушке столь же прекрасной, как ее родина! В Нормандии его уже ждал Поджигатель, который стал поблуждать Роберта заявить свои права на английскую корону и пойти войной на короля Генриха. Напраздновавшись и наплясавшись всласть со своей прекрасной итальянкой-женой в кругу своих друзей нормандцев, герцог в конце концов так и поступил.

Почти все англичане были за короля Генриха, хотя многие нормандцы приняли сторону Роберта. Но английские моряки изменили королю, уведя большую часть английского флота в Нормандию, так что Роберт приплыл завоевывать Англию не на чужих, а на английских кораблях. Однако добродетельный Ансельм, которого Генрих вернул из-за моря и опять сделал архиепископом Кентерберийским, крепко стоял за короля и добился того, что две армии, так и не сразившись, заключили мир. Бедняга Роберт, веривший всем и каждому, охотно поверил своему брату королю. Он согласился возвратиться домой и получать из Англии пенсию с условием, что все его приверженцы будут прощены. Король ничтоже сумняшеся в этом поклялся, но едва Роберт отбыл восвояси, он начал с ними расправляться.

Один из Робертовых сторонников, граф Шрусбери, ослушавшись приказа предстать перед королем и ответить на сорок пять его обвинений, ускакал в самый неприступный из своих замков, заперся там, созвал верных вассалов и стал обороняться, но был разгромлен и изгнан из государства. Многогрешный, но верный своему слову Роберт, услыхав, что граф Шрусбери поднял оружие против его брата, разорил графские имения в Нормандии, желая показать королю, как ему претит всякое нарушение договора. Узнав позже, что единственное преступление графа заключалось в его дружбе с ним, Робертом, он, со свойственными ему доверчивостью и добродушием, отправился в Англию, чтобы просить короля о снисхождении и напомнить ему о данной им торжественной клятве помиловать всех его приверженцев.

Подобная доверчивость могла бы устыдить коварного Генриха, но не тут-то было. Приняв брата очень ласково, он сплел вокруг него такие сети, что Роберту, находившемуся целиком в его власти, ничего не оставалось, как отказаться от своей пенсии и подобру-поздорову унести ноги. Более не заблуждаясь на счет короля, он по возвращении домой, естественно, заключил союз со своим старым другом графом Шрусбери, у которого в Нормандии оставалось еще тридцать замков. А Генриху только этого и нужно было. Он тут же обвинил Роберта в несоблюдении договора и год спустя вторгся в Нормандию.

Якобы о том Генриха попросили сами нормандцы, недовольные правлением его брата. Есть повод подозревать, что Роберт и впрямь правил из рук вон плохо: его прекрасная супруга умерла, оставив ему малютку-сына, и при дворе опять воцарились бездумье, разгул и беспорядок. Говорили даже, что герцог иной раз целый день лежал в постели из-за отсутствия платья — так беззастенчиво разворовывался его гардероб. Однако, встав во главе армии, он принял бой как истинный принц и доблестный воин, но, на беду, попал в плен к королю Генриху вместе с четырьмя сотнями своих рыцарей. В числе пленников оказался безобидный бедняга Эдгар Ателинг, сердечно любивший Роберта. Эдгар был слишком мелкой сошкой, чтобы сурово его карать. Король впоследствии даже назначил ему маленькую пенсию, на которую он и упокоился в мире среди тихих английских лесов и полей.

А Роберт — бедный, добрый, щедрый, расточительный, беспечный Роберт, наделенный многими пороками, но вместе с тем и добродетелями, которых достало бы, чтобы вести жизнь более достойную и счастливую, — как он окончил свои дни? Если бы король проявил великодушие и ласково сказал: «Брат, поклянись перед этими благородными мужами, что отныне ты будешь мне надежным союзником и другом и никогда не пойдешь ни против меня, ни против моего войска!» — он мог бы верить Роберту до гробовой доски. Но Генрих был человеком отнюдь не великодушным. Он осудил брата на вечное заточение в одном из королевских замков. Сначала узнику дозволяли прогуливаться верхом в сопровождении стражей, но однажды ему удалось ускакать от своих конвоиров. По несчастью, он заехал в трясину, где его лошадь завязла, и беглеца схватили. Когда королю донесли о случившемся, он приказал выжечь брату глаза, что и было сделано раскаленной докрасна железякой.

И так, в кромешной тьме и в неволе, Роберт провел многие годы, размышляя обо всей своей прошедшей жизни: о потерянном времени, о брошенных на ветер богатствах, об упущенных возможностях, об убитой юности, о зарытых в землю дарованиях. Порой, погожими осенними днями, он сидел и думал о былых охотах в привольном лесу, где никто не стрелял метче и не хохотал громче его. Порой, безмолвными ночами, он просыпался и сокрушался о многих ночах, промелькнувших за игорным столом. Порой в заунывном вое ветра ему слышались старые песни менестрелей, а сквозь слепоту виделись свет и блеск нормандского двора. Снова и снова ему представлялось, как он храбро сражался в Иерусалиме, или гарцевал впереди своих удалых воинов, клоня шлем с пышным плюмажем в ответ на приветственные клики итальянцев, или бродил по солнечным виноградникам и по берегу синего моря со своей ненаглядной женой. А потом, вспоминая ее могилу и оставшегося без отца сына, он простирал руки в пустоту и заливался слезами.

И вот в одно утро в тюрьме нашли хладный труп дряхлого восьмидесятилетнего старца с чудовищно изуродованными веками, скрытыми от глаз тюремщика повязкой, но не скрытыми от Всевидящего Ока! Когда-то он был Робертом Нормандским. Пожалеем его!

В то время, когда Роберт Нормандский оказался в плену у своего брата, его маленькому сыну было всего пять лет. Ребенка тоже схватили и привели к королю. Он захлебывался рыданиями, так как при всей своей несмышлености понимал, что ему нечего ждать добра от августейшего дядюшки. Не в обычае короля было щадить тех, кто попадал к нему в руки, но в его бесчувственном сердце, видно, шевельнулось сострадание к бедняжке. Казалось, он сделал над собой великое усилие, чтобы воздержаться от жестокости, и велел увести мальчика. Тогда один дворянин (по имени Илия де Сен-Сан), женатый на дочери герцога Роберта, взял его к себе и окружил всяческой заботой. Однако Генрихова милосердия хватило ненадолго. Не минуло и двух лет, как он послал своих людей в Сен-Сан с приказом забрать оттуда ребенка. Хозяина в ту пору не было дома, но его преданные услуги вынесли спящего малыша из замка и спрятали в надежном месте. Когда де Сен-Сан вернулся и услышал о поступке короля, он увез мальчика за границу и повел за ручку от двора ко двору, от короля к королю, повсюду рассказывая о его правах на английский престол и о том, как его дядя, знающий об этих правах, мог бы сгубить племянника, если бы тот вовремя не скрыться.

Юность и невинность пригожего маленького Вильгельма Фиц-Роберта (ибо так его звали) завоевали ему тогда много друзей. Когда он возмужал, король Франции в союзе с французскими графами Анжуйским и Фландрским выступил на его стороне против Генриха и позахватывал в Нормандии множество городов и замков, принадлежавших английскому монарху. Но король Генрих, как всегда хитрый и коварный, стал подкупать Вильгельмовьк друзей: кого деньгами, кого посулами, кого высокими постами. Он умаслил графа Анжу, пообещав женить своего старшего сына, тоже Вильгельма, на графской дочери. И вообще всю свою жизнь этот король полагался только на такие сделки. Он верил (как после него многие короли, в том числе один недавно правивший французский король), что порядочность и честь любого человека — товар, который можно приобрести по той или иной цене. Несмотря на: это, он так боялся Вильгельма Фиц-Роберта и его друзей, что, дрожа за свою жизнь, долгое время не укладывался спать — даже в собственном, набитом стражниками дворце, — не положив рядом с собою меч и щит.

Стремясь укрепиться во власти, Генрих с большой помпой помолвил свою старшую дочь Матильду, тогда восьмилетнюю девочку, с Генрихом Пятым, императором германским. Желая дать за ней богатое приданое, он немилосердно обобрал англичан, а потом, дабы они не слишком унывали, потешил их пышной процессией и торжественно препоручил Матильду германским послам, сопроводившим маленькую принцессу в страну ее жениха, где ей предстояло воспитываться.

К несчастью, его королеве, Мод Добросердечной, недолго оставалось жить. Этой кроткой женщине грустно было думать, что единственная надежда, с которой она выходила замуж за немилого человека, — надежда примирить нормандцев и саксов, — не сбылась. Когда она умирала, не только Нормандия, но и Франция подняла оружие против Англии, так как король Генрих, увидя, что грозившая ему опасность миновала, отступился от всех обещаний, которыми он подкупал и умасливал французских вельмож, и те, естественно, против него объединились. Немного повоевав, без большого убытка для кого-либо, кроме несчастного народа (ведь народ, что ни случись, всегда в убытке), Генрих опять начал обещать, подкупать и умасливать. В конце концов, тысячу раз побожившись, что теперь он не лицемерит и слово свое сдержит, король, с помощью римского папы, радевшего о прекращении кровопролития, сумел заключить мир.

Тотчас по заключении мира король со своим сыном Вильгельмом и большой свитой отправился в Нормандию, чтобы представить наследного принца нормандскому дворянству и, выполняя уговор (который хотел было нарушить), обручить его с дочерью графа Анжу. Обе церемонии прошли как нельзя лучше, с большим великолепием и воодушевлением, и двадцать пятого ноября 1120 года от Рождества Христова вся свита приготовилась погрузиться на корабль в гавани Барфлера, чтобы отплыть домой.

В тот самый день и в том самом месте пришел к королю некий капитан Фиц-Стефан и сказал:

— Государь! Мой отец всю жизнь служил на море вашему отцу. Он вел галеру с золотым мальчиком на носу, на которой ваш родитель плыл завоевывать Англию. Нижайше прошу вас, государь, дозволить мне оказать вам ту же услугу. Здесь у меня стоит несравненный парусник, прозванный «Белой Ладьей», с пятьюдесятью чудо-матросами на борту. Я умоляю вас, государь, удостойте слугу вашего чести перевезти вас в Англию на «Белой Ладье».

— Мне искренне жаль, любезный друг, — отвечал король, — что корабль для меня уже приготовлен и я не могу (по этой лишь причине) выйти в море с сыном человека, служившего моему отцу. Но принц и его свита поплывут с тобой на несравненной «Белой Ладье» с пятьюдесятью чудо-матросами на борту.

Часа два спустя королевский корабль пустился в путь в сопровождении целой флотилии и, подгоняемый всю ночь свежим попутным ветром, наутро благополучно пристал к берегам Англии. А еще затемно люди на некоторых судах услышали едва различимый отчаянный вопль, разнесшийся над пучиной, и подивились, что бы это могло значить.

Узнайте же, что наследный принц был избалованным беспутным восемнадцатилетним юнцом, который презирал англичан и заявлял, что, взойдя на престол, наденет на них ярмо, как на волов. Он поднялся на борт «Белой Ладьи» со ста сорока подобными себе юными аристократами и аристократками, в числе коих были восемнадцать дам голубых кровей. Всего на несравненной «Белой Ладье», вместе со слугами и командой, поместилось триста душ.

— Фиц-Стефан, — сказал принц, — поставь три бочонка вина твоим пятидесяти чудо-матросам! Мой августейший отец уже в открытом море. Сколько времени мы можем здесь веселиться, не рискуя причалить к берегам Англии позже других?

— Ручаюсь вам, мой господин, — отвечал Фиц-Стефан, — что, если мы снимемся с якоря в полночь, к утру мои пятьдесят удальцов обойдут на «Белой Ладье» быстрейший корабль из королевской флотилии!

Тут принц приказал всем веселиться. Матросы накинулись на три бочонка вина, а принц и его высокородные попутчики принялись отплясывать при лунном свете на палубе «Белой Ладьи».

Когда она наконец покинула Барфлерскую гавань, на ней не оставалось ни одного трезвого матроса. Но все паруса были туго надуты и весла дружно гребли. Фиц-Стефан стоял у кормила. Молодые веселые кавалеры и прекрасные дамы в разноцветных ярких плащах, защищавших их от холода, болтали, смеялись и пели. Принц призывал гребцов сильнее налегать на весла, дабы не посрамить «Белой Ладьи».

Трах! Вопль ужаса вырвался из трехсот сердец. Тот самый вопль, отзвук которого был услышан на далеких кораблях королевской флотилии. «Белая Ладья» налетела на подводную скалу — дала течь — стала тонуть!

Фиц-Стефан втолкнул принца и нескольких дворян в лодку.

— Отваливай, — прошептал он, — и греби к берегу. Он близок, а море не бурно. Остальные должны умереть.

Но когда лодка стала быстро удаляться от гибнущего корабля, принц различил голос сестры своей Марии, графини Першской, молившей о помощи. Во всю жизнь не проявил он столько доброты, сколько в ту минуту.

— Греби назад, что бы не случилось! — вскричал юноша в отчаянии. — Я не могу ее бросить!

Повернули назад. Когда принц протянул руки, чтобы поймать свою сестру, в лодку попрыгало такое множество народу, что она опрокинулась. И в этот же момент пошла ко дну «Белая Ладья».

Только два человека удержались на поверхности воды. Оба они успели ухватиться за рею, отломившуюся от мачты. Один спросил другого:

— Кто ты?

И услышал в ответ:

— Я дворянин, Годрей, сьн Гилберта де Легля. А кто ты?

— Я Берольд, бедный руанский мясник.

— Да помилует нас Господь, — сказали они вместе и постарались ободрить друг друга, барахтаясь в ледяном море в эту злосчастную ноябрьскую ночь.

Немного спустя к ним подплыл третий человек. Когда он откинул с лица свои длинные мокрые волосы, стало ясно, что это Фиц-Стефан.

— Где принц? — спросил он.

— Утонул, утонул! — прокричали два голоса. — Ни он, ни его брат, ни его сестра, ни племянница короля, ни ее брат, никто из трех сотен славных дворян и простолюдинов не выплыл, кроме нас троих!

Фиц-Стефан с ужасной гримасой возопил:

— О, горе, горе мне, — и канул в пучину.

Оставшиеся двое еще несколько часов цеплялись за рею. Наконец юный аристократ глухо проговорил:

— Руки мои занемели от холода и усталости, и я не могу больше держаться. Прощай, добрый друг! Да сохранит тебя Господь!

Он выпустил рею и был поглощен морской бездной. Вот так случилось, что из всего блестящего общества спасся один руанский мясник. Утром какие-то рыбаки заметили на волнах его овечий тулуп и, взяв окоченевшего беднягу в свою лодку, услышали уже известную нам горестную повесть.

Три дня никто не осмеливался доложить о случившемся королю. Наконец, к нему был послан маленький мальчик, который, пав перед ним на колени и обливаясь слезами, объявил ему, что «Белая Ладья» со всеми находившимися на ней людьми потонула. Король замертво рухнул на пол, и с тех пор никто не видел улыбки на лице его.

Но, верный своей лживой натуре, он опять хитрил, опять обещал, опять подкупал и умасливал. Лишившись, после стольких-то трудов, наследников мужеского пола («Теперь принц никогда не наденет на нас ярмо!» — говорили англичане), Генрих взял себе вторую жену — Аделаису, или Алису, герцогскую дочь и племянницу папы. Однако, не дождавшись от нее детей, он потребовал, чтобы бароны под присягой признали наследницей престола дочь его Матильду, которая, по смерти Генриха Пятого, была выдана замуж за старшего сына графа Анжу, Готфрида, прозванного Плантагенетом за то, что вместо пера он носил на шляпе веточку цветущего дрока (по-французски — gеnt). Поскольку у лжеца все соседи лживы, а у короля-лжеца, надо полагать, весь двор лжив, бароны дважды присягнули на верность Матильде (и всему потомству ее), вовсе не помышляя эту верность хранить. Королю уже нечего было опасаться Вильгельма Фиц-Роберта, так как, раненный копьем в руку, он скончался в монастыре Сент-Омера, во Франции, двадцати шести лет от роду. Матильда же родила трех сыновей, и Генрих считал, что преемственность его власти обеспечена.

Последние годы своей жизни, омраченные семейными раздорами, он провел в Нормандии, близ Матильды. Процарствовав более тридцати пяти лет и дожив до шестидесяти семи, Генрих умер от воспаления в кишках, вызванного тем, что, уже чувствуя нездоровье, он вопреки предостережениям врачей наелся рыбы миноги. Королевские останки были перевезены в Редингское аббатство и там захоронены.

Может статься, вы услышите, что уловки и ухищрения короля Генриха Первого кто-то называет «политикой», а кто-то «дипломатией». Ни одно из этих прекрасных слов отнюдь не подразумевает честности, а то, что нечестно, не может быть хорошо.

Лучшим из известных мне свойств Генриха была его любовь к наукам. Она подняла бы короля в моем мнении, если бы, руководствуясь ею, он пощадил глаза некоего рыцаря-поэта, брошенного им в темницу. Но он приказал вырвать поэту глаза за то, что тот осмеял его в своих стихах. И поэт, не стерпев такой муки, размозжил себе голову о стену тюрьмы. Король Генрих Первый был алчен, мстителен и так вероломен, что, мне кажется, не жило на свете человека, чье слово значило бы меньше, чем его.

Глава XI. Англия при Матильде и Стефане (1135 г. — 1134 г.)

Едва Генрих испустил дух, как все, ради чего он столько ухищрялся и столько лгал, рассыпалось прахом. Стефан, от которого почивший король никогда не ждал подвоха, вдруг взял и воссел на английский трон.

Стефан был сыном Аделы, дочери Завоевателя, выданной замуж за графа Блуа. Стефану и брату его Генриху покойный король много благодетельствовал: Генриха он сделал епископом Винчестерским, а Стефана выгодно сосватал и очень обогатил. Все это не помешало Стефану быстренько представить лжесвидетеля, слугу почившего короля, который поклялся, что государь на смертном одре назвал своим наследником племянника. Не требуя иных доказательств, архиепископ Кентерберийский короновал Стефана. Новоиспеченный монарх, не тратя времени даром, запустил руку в королевскую казну и нанял гвардию чужеземцев для защиты своего престола.

Если бы даже король поступил так, как утверждал лжесвидетель, вправе ли он был перезавещать англичан, словно стадо быков и баранов, без их на то согласия? На самом же деле он отказал все свои владения Матильде, которая, при поддержке его незаконнорожденного сына Роберта, графа Глостерского, вскоре стала оспаривать корону. Часть могущественных баронов и священников приняла ее сторону, часть — сторону Стефана. Все укрепили свои замки, и опять несчастный английский народ оказался втянутым в междоусобную войну, от которой, при любом исходе, он ничего не мог выиграть и в которой обе стороны грабили его, мучили, морили голодом и топтали.

Минуло пять лет со дня смерти Генриха Первого, — и в эти пять лет шотландцы совершили два ужасных набега на Англию под водительством короля Давида, который в конце концов был разбит вместе со всем полчищем, — когда Матильда, в сопровождении Роберта и несметной рати, явилась в Англию отстаивать свои притязания. Ее войско сошлось с войском Стефана в Линкольне. В этой битве король, отважно сражавшийся до тех пор, пока у него не сломались боевая секира и меч, был пленен и заточен в темницу в Глостере. Тогда Матильда пришла на поклон к духовенству, и ее венчали королевой английской.

Однако она недолго наслаждалась своим величием. Лондонцы глубоко чтили Стефана, а многие бароны считали себя унизительным подчиняться власти женщины, к тому же своим надменным нравом королева нажила себе тьму врагов. Лондонцы взбунтовались и вместе с войском Стефана осадили Матильду в Винчестере, где захватили в плен Роберта. Поскольку он был единокровным братом королевы и лучшим ее полководцем, она без колебаний обменяла его на самого Стефана, обретшего таким образом свободу. Долгая война возобновилась. Как-то в снежную зимнюю пору силы Стефана так плотно обложили Оксфордский замок, где сидела Матильда, что у нее остался лишь один выход: закутаться в белую как снег хламиду и всего с тремя верными рыцарями, тоже закутанными в белое, проскользнуть мимо вражеского дозора, перейти по льду Темзу, прошагать несколько миль по глубоким сугробам и, наконец, вскочить в седло и ускакать прочь. Все это Матильда проделала, но в результате мало чего достигла. Поскольку Роберт умер, не завершив борьбы, она, в конце концов, отретировалась в Нормандию.

Два-три года спустя стяг Матильды поднял ее сын Генрих, молодой Плантагенет, который в свои восемнадцать лет обладал очень большой властью: не только как правитель всей Нормандии, отписанной ему матерью, но и как супруг злодейки Элеоноры, развенчанной жены французского короля Людовика, которой принадлежали огромные территории Франции. Людовик, не слишком этим довольный, помог Эсташу, сыну короля Стефана, вторгнуться в Нормандию. Но Генрих выдворил из своей страны их соединенные силы, после чего отправился в Англию на подмогу своим приверженцам, осажденным королем в Уоллингфорде на Темзе. Здесь две армии, разделенные только рекой, простояли друг против друга два дня, а накануне третьего, когда очередная жестокая битва казалась неотвратимой, граф Арундельский набрался мужества и заявил, что «неразумно долее терзать два королевства в угоду честолюбию двух принцев».

Поскольку многие вельможи, коль уж такое мнение было высказано, охотно с ним согласились, Стефан и молодой Плантагенет, выйдя каждый на свой берег, вступили в переговоры через реку и заключили перемирие. Это так раздосадовало Эсташа, что, кликнув своих сторонников, он всем назло разгромил аббатство Сент-Эдмондс-Бери, где вскоре и умер в помрачении рассудка. Тем временем противники собрались в Винчестере на торжественный совет и согласились на том, что корона пока останется за Стефаном, но после него перейдет к Генриху; что Вильгельм, другой сын короля, унаследует законные владения своего отца; что все государственные земли, раздаренные Стефаном, будут возвращены короне, а замки, построенные с его соизволения, разрушены. Так окончилась эта злополучная война, длившаяся уже пятнадцать лет и в который раз опустошившая Англию. Через год Стефан скончался после смутного девятнадцатилетнего правления.

По меркам своего века король Стефан был гуманным и умеренным человеком, со множеством замечательных достоинств. Самый большой его грех — узурпация трона, которую он, очевидно, оправдывал тем, что Генрих Первый сам был узурпатором (хотя это вовсе не является оправданием). Однако никогда еще многострадальный английский народ не бедствовал, как в те страшные девятнадцать лет.

Борьба двух претендентов, расколовшая знать на два враждующих лагеря, и развитие так называемой феодальной системы (сделавшей крестьян наследственными вассалами, а по сути рабами баронов) привели к тому, что каждый вельможа, засевший в своем укрепленном замке, стал самовластным царьком, помыкающим всеми живущими по соседству людьми. Посему он измывался над ними, как его душеньке было угодно. Ни в одну эпоху не совершалось на земле более чудовищных жестокостей, чем в злосчастной Англии при короле Стефане.

Летописцы с содроганием рассказывают, что в замках тогда обитали не люди, а дьяволы. Селян и селянок они ни за что ни про что гноили в подземельях, жгли огнем и удушали дымом, подвешивали за пальцы рук или за пятки, привязав к голове тяжелый камень, терзали зазубренным железом, морили голодом, давили в тесных ящиках, утыканных изнутри острыми камнями, умерщвляли всевозможными зверскими способами. В Англии не было ни зерна, ни мяса, ни сыра, ни масла, ни вспаханных полей, ни урожаев. Пепел сожженных городов и безотрадные пустыри — вот все, что мог за долгий день увидеть путешественник, молившийся лишь о том, чтобы не повстречаться с разбойниками, которые рыскали повсюду в любой час суток. От зари и до зари не попадалось ему ни одной хижины.

Духовенство тоже иногда страдало от грабежей, и весьма сильно. Однако многие прелаты, имевшие собственные замки, сражались в панцирях и шлемах рядом с баронами и получали свою долю богатой добычи. Папа (или, попросту говоря, епископ Римский) за непокорство короля Стефана наложил на Англию интердикт, то есть запретил там все церковные службы, все венчания, все благовесты и отпевания. Если человеку, зовется он папой или папуасом, дана власть запрещать такие вещи, значит, ему дана власть повергать в отчаяние многих невинных людей. Чтобы подданные короля Стефана не испытывали недостатка в горестях, папа щедро им их добавил — правда, то не была щедрость бедной иерусалимской вдовы, положившей в сокровищницу, против которой сидел наш Спаситель, «две лепты, что составляет кодрант».

Глава XII. Англия во времена Генриха Второго (1154 г. — 1189 г.)

Часть первая

Генрих Плантагенет, не достигнув еще двадцати двух лет, мирно взошел на английский престол, как и было договорено с покойным королем в Винчестере. Через шесть недель после кончины Стефана Генрих и его жена Элеонора были коронованы в этом городе, в который они с большой торжественностью въехали бок о бок верхом на скакунах, встречаемые радостными криками, громом музыки и дождем цветов.

Царствование Генриха Второго началось благополучно. Власть его простиралась широко. По праву наследника и по праву супруга он владел третью всей Франции. Молодой, полный сил, даровитый, решительный король тут же взялся изничтожать некоторые из зол, расплодившихся в печеную эпоху его предшественника. Он объявил недействительными все дарственные на землю, которые обе враждующие стороны раздавали направо-налево во время недавней междоусобицы; выслал из Англии множество буйных наемных вояк; вернул себе все замки, искони принадлежавшие короне; принудил нечестивых баронов разрушить тысячу сто их собственных замков, где люди подвергались чудовищным истязаниям. Но ему пришлось оставить эти полезные труды и ехать во Францию, где против него взбунтовался его брат Готфрид. После того как Генрих замирил брата (недолго потом прожившего), честолюбивое желание еще больше расширить свои владения вовлекло его в войну с королем Франции, с которым он до сей поры был в таких дружественных отношениях, что просватал его малютку дочь, лежавшую тогда в колыбели, за одного из своих сыновей, пятилетнего мальчугана. Однако война эта кончилась ничем, и два короля при посредничестве папы опять стали друзьями.

А надобно вам знать, что духовенство за года лихолетья страшно разложилось. Оно запятнало себя множеством преступлений — убийствами, грабежом, бродяжничеством. Самым же скверным было то, что добропорядочные священники укрывали от правосудия дурных священников, когда те преступали закон. Король, прекрасно понимавший, что Англии не знать мира и покоя, пока в ней творятся подобные вещи, решился ограничить власть духовенства. Ему показалось, что к тому представился благоприятный случай, когда в седьмой год его правления скончался архиепископ Кентерберийский. «Теперь, — сказал себе король, — я назначу архиепископом надежного друга, который поможет мне приструнить непокорных попов и заставить их отвечать за провинности, как отвечают все прочие смертные». Итак, он надумал сделать новым архиепископом своего фаворита, человека столь необычайной судьбы, что я не могу не поведать вам его историю.

Один уважаемый лондонский купец по имени Гилберт Бекет как-то отправился в Святую землю поклониться гробу Господню и не успел оглянуться, как очутился в плену у сарацинского правителя. Правитель этот обходился с ним ласково, словно и не с невольником, а его красавица дочь влюбилась в чужеземца до смерти и объявила ему, что станет христианкой и обвенчается с ним, если они сумеют бежать в христианскую страну. Купец отвечал на ее чувства, но когда дело дошло до побега, он прихватил с собой не сарацинку, а своего слугу Ричарда, плененного вместе с ним, и, добравшись до Англии, благополучно ее позабыл. Но страсть сарацинки оказалась сильнее страсти купца. Под чужой личиной она покинула родительский дом, чтобы последовать за любимым, и после мучительного пути пришла на берег моря. Купец обучил красавицу всего двум английским словам (видно, он объяснялся ей в любви по-сарацински), из которых одно было «Лондон», а другое — его имя «Гилберт». И вот она стала ходить вдоль кораблей, повторяя «Лондон, Лондон!», пока моряки не догадались, что девушке нужен английский корабль, который доставил бы ее в этот город. Ей указали такой корабль, и, отдав капитану свои украшения, она отплыла в чужой край. Так-то! Однажды, когда купец сидел в своей конторе в Лондоне, его слух был поражен невероятным гвалтом, донесшимся с улицы. Почти в то же мгновение в дверь, ведущую из склада, влетел Ричард с выпученными глазами и пресекшимся дыханием и с порога выпалил:

— Хозяин, хозяин, здесь сарацинская госпожа!

Купец подумал, что Ричард рехнулся.

— Нет, хозяин! Ей-богу, сарацинская госпожа ходит по городу и зовет: «Гилберт! Гилберт!»

Схватив хозяина за рукав, Ричард подтащил его к окну, и тот действительно увидел свою сарацинку в ее причудливом иноземном наряде, медленно бредущую по узкой грязной улице с нависающими крышами и водосточными желобами, такую одинокую среди любопытствующей толпы. Услышав жалостный призыв: «Гилберт, Гилберт!», купец вспомнил о ласках, которые дочь правителя дарила бедному пленнику, и, глубоко тронутый ее постоянством, бросился ей навстречу. Узнав возлюбленного, сарацинка громко вскрикнула и без чувств упала ему на руки.

Свадьбу сыграли, не откладывая. Ричард (добрая душа) веселился и плясал в тот день с утра до ночи. А потом они все зажили дружно и счастливо.

У Гилберта и прекрасной сарацинки родился сын — Томас Бекет. Он-то и стал фаворитом короля Генриха Второго.

Томас Бекет занимал пост канцлера, когда королю вздумалось посвятить его в архиепископы. Он был умен, жизнерадостен, образован, отважен, участвовал в нескольких сражениях во Франции, одолел в единоборстве французского рыцаря и в качестве трофея взял себе его коня. Он жил в величественном дворце, воспитывал юного принца Генриха, имел в свите сто сорок рыцарей и купался в золоте. Когда король отправил Томаса Бекета посланником во Францию, французы сбегались поглазеть на него, как на диво. «До чего же ослепителен должен быть король Англии, если это всего лишь его посланник!» — говорили они. И им было чему дивиться! О вступлении Томаса Бекета в город возвещало дивное пение двухсот пятидесяти мальчиков, шедших впереди процессии. За певчими следовали выжлятники с гончими псами на сворах. За выжлятниками ехали восемь фур, каждую из которых тащили пять лошадей, управляемых пятью форейторами. Две фуры были нагружены крепким элем для потчевания народа, четыре — золото-серебряной посудой и роскошными платьями посланника, две — одеждой его бесчисленных слуг. За фурами вышагивали двенадцать скакунов с двенадцатью мартышками на спинах. За скакунами вереницей шествовали воины с щитами, ведя под уздцы прекрасных боевых коней в роскошных сбруях. За воинами гарцевали сокольничии с соколами на закованных в железо запястьях. За сокольничими толпой двигались рыцари, дворяне и священники. А за ними появлялся сам канцлер в обсыпанном брильянтами одеянии, искрящемся на солнце, и все кругом прыгали и визжали от восторга.

Король был этим очень доволен, полагая, что такой блестящий фаворит прибавляет великолепия ему самому, но иногда он подшучивал над щегольством канцлера. Однажды зимой они скакали вместе по улицами Лондона и увидали старика в рубище, дрожавшего от стужи.

— Взгляни на этого беднягу! — сказал король. — Не думаешь ли ты, что дать ему хороший теплый плащ значит совершить богоугодное дело?

— Конечно, думаю, — отвечал Томас Бекет, — и рад служить государю, не забывающему о долге христианина.

— Тогда, — вскричал король, — отдай ему свой плащ! — (А был он пурпуровый с горностаевой опушкой!)

Король попытался сдернуть плащ с канцлера, канцлер попытался его удержать, и оба чуть не повалились с коней в грязь. Наконец канцлер уступил, и король бросил плащ старику-нищему, чем крайне его удивил и страшно развеселил придворных. Придворные всегда хохочут, когда смеется король, но особливо они любят потешиться над фаворитом.

«Если я назначу преданного моей особе канцлера главою церкви, — размышлял Генрих Второй, — он поможет мне эту церковь исправить. Он всегда поддерживал мою власть в противоборстве с властью священства и однажды, помнится, открыто заявил епископам, что духовная рать должна быть так же покорна монарху, как и светская. Во всей Англии один Томас Бекет в состоянии помочь мне в этом моем великом начинании». И король, не слушая тех, кто говорил ему, что канцлер вояка, придворный, мот, жизнелюб — в общем, кто угодно, только не человек, созданный носить сутану, возвел его в сан архиепископа.

Надо прибавить, что Томас Бекет был одержим гордыней и жаждой славы. Он уже достаточно прославился своим бьющим в глаза богатством, золото-серебряными приборами, фурами, скакунами и бесчисленными слугами. Больше ему нечем было выхвалиться, и, прискучив такого рода славой (совершенно ничтожной), канцлер загорелся желанием еще каким-нибудь способом возвеличить свое имя. Смекнув, что прогремит на весь свет, если противопоставит собственную безграничную власть и мощь безграничной власти и мощи короля, он направил всю силу ума на достижение этой цели.

Не исключено также, что Томас Бекет имел против короля тайный зуб. Скажем, король мог как-нибудь уязвить его самолюбие. Это вполне похоже на правду, потому что короли, принцы и прочие великие мира сего обожают дразнить своих фаворитов. Даже маленький случай с пурпуровым плащом должен был задеть надменного вельможу. Никто в Англии не знал лучше самого Томаса Бекета, чего ждет от него король. За всю свою блестящую жизнь он еще никогда не занимал положения, которое позволяло бы ему перечить государю. Теперь же, получив гордый титул главы церкви, Томас Бекет решил, что войдет в историю либо как победитель монарха, либо как побежденный им.

Он разом перевернул весь свой жизненный уклад: распрощался с веселой свитой, стал есть черствый хлеб и пить затхлую воду, натянул на голое тело грязную дерюгу, кишащую вшами (нечистоплотность считалась тогда признаком святости), наловчился бичевать себе спину в наказание за прошлые грехи, переселился в тесную келью, взял за правило каждодневно омывать ноги тринадцати беднякам и принял вид великомученика, насколько это допускала его наружность. Если бы Томас Бекет посадил на коней не двенадцать, а двенадцать сотен мартышек и составил поезд не из восьми, а из восьми тысяч фур, он не поразил бы людей так, как поразил этой великой переменой. Вскоре архиепископ Кентерберийский сделался притчей во языцех, совершенно затмив собою канцлера.

Король был очень на него зол и озлился еще пуще, когда новоявленный владыка, заявив, что земли, изначально принадлежавшие церкви, должны быть ей возвращены, потребовал себе королевский Рочестерский замок вместе с городом Рочестером. Не успокоившись на этом, он постановил, что никто, кроме него самого, не властен назначать священников в приходы, входящие в его архиепископство. Когда же один кентский дворянин пренебрег этим постановлением, Томас Бекет предал его анафеме.

Анафема, подобно интердикту, о котором я рассказал вам в конце предыдущей главы, была мощным оружием церковников. Анафемой они отлучали человека от церкви и ее таинств и проклинали его от макушки до пят во всем, что бы он ни делал: стоял ли, лежал ли, сидел ли, полз ли, шел ли, бежал ли, скакал ли, прыгал ли, зевал ли, кашлял ли, чихал ли, справлял ли какую другую нужду. Эта нехристианская чушь, конечно, мало кого бы трогала, — ведь изгнанному из храма никто не мешал молиться дома, а судить его мог один только Бог, — если бы не страхи и суеверия людей, которые чурались отлученных, превращая их жизнь в ад. Поэтому король сказал новому архиепископу: «Сними с кентского дворянина анафему», и получил ответ: «Ни за что!».

Раздор продолжался. Некий священник из Вустершира совершил чудовищное убийство, ужаснувшее весь английский народ. Король велел судить преступника тем же судом, каким судят обычных душегубов. Архиепископ упрятал злодея в епископскую тюрьму и выдать не согласился. Король собрал в Вестминстерском дворце торжественный совет и потребовал, чтобы отныне все священники, уличенные перед своими епископами в преступлениях против законов страны, не считались более священниками и отдавались в руки правосудия. Архиепископ и на это не согласился. Тогда король гневно вопросил, намерено ли духовенство подчиняться древним установлениям государства? И все прелаты, кроме одного, повторили за Томасом Бекетом: «Только не в ущерб моему ордену». На деле это означало, что они готовы им подчиняться, но только не в ущерб своим интересам. Поняв это, король в великой ярости покинул залу.

Тут прелаты испугались, что зашли слишком далеко. Хотя сам Томас Бекет был невозмутим, как Вестминстерский дворец, его струхнувшая братия настояла, чтобы он отправился к королю в Вудсток и пообещал соблюдать древние установления без всяких оговорок. Король благосклонно принял смирившегося ослушника и предложил собрать в Кларендонском замке, в Солсбери, большой духовный синклит. Но на этом синклите архиепископ вновь произнес слова: «Только не в ущерб моему ордену», и твердо стоял на своем, как ни умоляли его лорды, как ни плакали, пав перед ним ниц, священники, как ни хмурились толпившиеся в дверях королевские стражники. Правда, в тот раз он все-таки уступил. Древние установления (включая то, соблюдения которого тщетно добивался король) были занесены в книгу, подписаны главою духовенства, скреплены его печатью и названы Кларендонским уложением.

Несмотря на это, раздор продолжался. Архиепископ искал встречи с королем. Король не желал с ним встречаться. Архиепископ попытался бежать из Англии, но матросы не спустили на воду ни одной шлюпки, чтобы переправить его на корабль. Тогда он решил возобновить войну с королем и открыто пошел против древних установлений.

Генрих вызвал его на большой совет в Нортгемптоне, где предъявил ему обвинение в государственной измене и предложил взыскать с него, в возмещение несуществующих убытков, огромную сумму денег. Томас Бекет оказался один против всего собрания, даже епископы советовали ему сложить с себя сан и покориться королю. Великое потрясение на два дня приковало его к постели, но не сломило его духа. Он явился на отложенное судилище с огромным распятием в правой руке и сел, держа его прямо перед собой. Король в раздражении удалился во внутренние покои. Совет в раздражении удалился следом за королем, оставив Томаса Бекета в одиночестве. Он не тронулся с места. Вскоре к нему толпой вышли прелаты и объявили его изменником. Он не шелохнулся, а только промолвил: «Я понял!» Прелаты опять удалились во внутренние покои, и суд продолжался в отсутствии подсудимого. Еще немного спустя в залу чинно вступили лорды, предводительствуемые графом Лестером, которому доверено было огласить приговор. Томас Бекет отказался его слушать, заявив, что не признает полномочий этого собрания и намерен передать дело на рассмотрение папы. Когда он с распятием в руке направился к выходу, королевские прихвостни принялись хватать с пола и метать в него пуки тростника — в те времена тростник стелили заместо ковров. Архиепископ гордо повернул голову и сказал: «Если бы не мой сан, я порубил бы этих трусов мечом, коим неплохо владел в былые годы». Потом он сел на коня и уехал, прославляемый простым людом. В тот вечер его дом был открыт для бедноты, с которой он разделил свой ужин. Тем же вечером Томас Бекет тайком покинул город и под именем брата Любима, путешествуя по ночам и скрываясь днем, не без труда добрался до Фландрии.

Но противоборство на этом не кончилось. Разгневанный Генрих наложил руку на доходы архиепископства и изгнал всех родичей и приспешников Томаса Бекета, числом до четырехсот человек. Папа и король французский взяли архиепископа под свое покровительство и отдали в его распоряжение целое аббатство. Ободренный такой поддержкой, Томас Бекет в один праздничный день торжественно проследовал в главный собор, битком набитый прихожанами, взошел на кафедру и громогласно предал анафеме всех, кто стоял за Кларендонское уложение, назвав по именам многих английских вельмож и прозрачно намекнув на самого короля английского.

Когда известие об этом новом оскорблении было принесено Генриху в опочивальню, он пришел в такую дикую ярость, что разодрал на себе одежды и, словно буйно помешанный, стал кататься по своим соломенным тюфякам. Но быстро опомнившись, король начал действовать. Он приказал строго следить за всеми пристанями и побережьями, чтобы в Англию не ввезли какой-нибудь указ об отлучении или, чего доброго, об интердикте, и отправил к папе в его римский дворец посольство с богатыми дарами. Между тем Томас Бекет тоже не сложа руки сидел в Риме: он крутился лисой, строя козни против короля. Так все и шло, пока между Англией и Францией (успевшими тем временем повоевать) не был заключен мир, ознаменовавшийся бракосочетанием двух отпрысков двух монархов. Тогда французский король устроил встречу между Генрихом и его бывшим фаворитом, а ныне заклятым врагом.

Томас Бекет преклонил перед государем колени, но и тут не удержался от упоминания о своем ордене. Король Людовик Французский, как ни благоговел он перед Томасом Бекетом и подобными ему людьми, счел такое упрямство невыносимым. Он сказал, что Бекет «хочет быть праведнее всех праведников и святее святого Петра», и уехал от него вместе с королем английским. Правда, очень скоро его бедному французскому величеству пришлось униженно просить у Бекета прощения за этот поступок, и как же он был тогда жалок!

В конце концов, после множества всяких перипетий, случилось вот что. Генрих и Томас Бекет опять встретились на французской земле и договорились, что Томас Бекет будет исправлять обязанности архиепископа Кентерберийского в соответствии с обычаями своих предшественников и что король вернет ему право распоряжаться епархиальными доходами. Думаете, Томас Бекет после этого унялся? Ничуть не бывало. Как-то прознав про то, что угроза интердикта побудила короля тайно короновать своего старшего сына принца Генриха, он уговорил папу приостановить полномочия архиепископа Йоркского, совершавшего обряд, и отлучить от церкви епископов, участвовавших в церемонии. Более того, его личный гонец, просочившись через все береговые кордоны, вручил грамоты об отлучении в собственные руки епископов. Засим Томас Бекет возвратился в Англию после семилетнего отсутствия. Возвратился, хотя доброжелатели предупредили его, что это опасно, что один отчаянный рыцарь по имени Ранульф де Брок грозится перерезать ему горло, прежде чем он проглотит кусок английского хлеба.

Простолюдины встретили архиепископа радостно и маршировали за ним до самого его дома, вооруженные кто вилами, кто мотыгой. Он хотел увидеться с молодым принцем, своим бывшим воспитанником, но ему не позволили. Он надеялся найти хоть немногих сторонников среди дворян и священников, но тщетно. Он лез из кожи вон, угождая приверженному ему народу: накрывал столы для нищих, ходил из Кентербери в Харроу-на-Холме и из Харроу-на-Холме обратно в Кентербери, а в день Рождества Христова произнес в Кентерберийском соборе проповедь, в которой заявил собравшимся, что приехал, чтобы умереть среди них, и, скорее всего, насильственной смертью. Однако Томас Бекет не ведал страха, — или этот страх перевешивало его упрямство, — потому что он тут же предал анафеме трех своих врагов, в том числе отчаянного рыцаря Ранульфа де Брока.

Поскольку постоянно носить на себе проклятье (сидишь ли ты, ходишь ли, зеваешь ли, чихаешь ли, справляешь ли какую другую нужду) довольно обременительно, нет ничего удивительного в том, что проклятая троица пожаловалась королю. Не удивительно также, что король, считавший войну оконченной, пришел в бешенство, узнав об этой новой выходке своего неуемного противника. Когда же архиепископ Йоркский сказал: «Не ведать вам, государь, покоя, пока Томас Бекет жив», Генрих опрометчиво вскричал в присутствии всех придворных: «Неужели никто не избавит меня от этого человека?» Услыхав слова короля, четыре рыцаря переглянулись и вышли.

Звали тех рыцарей Реджиналд Фицурс, Уильям Траси, Гуго де Морвиль и Ричард Бритон, и трое из них во дни фаворитства Томаса Бекета состояли в его свите. Оседлав своих скакунов, они втайне от всех пустились в путь и на третий день после Рождества прибыли в Солтвуд-Хаус, родовое поместье Ранульфа де Брока, находившееся близ Кентербери. Тут они потихоньку собрали кучку верных людей (на случай, если понадобится подмога) и поскакали прямо в Кентербери. Четыре рыцаря и двенадцать их соумышленников внезапно предстали перед архиепископом в его собственном доме в два часа пополудни. Они не поклонились, не заговорили, а просто сели на пол и стали поедать архиепископа глазами.

Наконец Томас Бекет спросил:

— Чего вам надобно?

— Нам надобно, — отвечал Реджиналд Фицурс, — чтобы с епископов была снята анафема и чтобы ты ответил за нанесенные королю оскорбления.

— Власть духовная выше власти королевской, — дерзко сказал Томас Бекет, — и не вам, ничтожествам, мне угрожать. Даже если бы мне угрожала вся английская рать, я бы не уступил.

— Тогда от угроз мы перейдем к делу! — вскричали рыцари.

Они удалились вместе с двенадцатью своими соумышленниками, надели латы, препоясались сверкающими мечами и вернулись.

Тем временем слуги архиепископа затворили и заложили на засов главные ворота дворца. Сначала рыцари попытались изрубить их своими секирами, но им указали окошко, через которое можно было проникнуть внутрь, и, оставив ворота в покое, они воспользовались этим входом. Пока рыцари ломились в парадное, приближенные умоляли Томаса Бекета укрыться в соборе, полагая, что в святом месте головорезы не дерзнут совершить над ним никакого насилия. Он же упорно отказывался сдвинуться с места. Однако, услышав в отдалении пение монахов, служивших вечерню, архиепископ сказал, что теперь долг призывает его в храм и поэтому, а не по какой-либо другой причине, он туда пойдет.

Из дворца в собор вела прекрасная старинная галерея, которой вы можете любоваться и сейчас. Томас Бекет прошествовал по ней, не ускоряя шага, и, как всегда, перед ним несли распятие. Когда он благополучно вступил в святилище, его слуги собрались было запереть дверь, но он воскликнул: «Нет! Здесь не крепость, а дом Божий!»

Не успел он договорить, как в дверном проеме возникла тень Реджиналда Фицурса, заслонившая собою последний луч заходящего зимнего солнца. Рыцарь произнес громовым голосом: «Следуйте за мной, верные слуги короля!», и по собору прокатился звон доспехов — это сшиблись в дверях кинувшиеся на его зов соратники.

В высоких нефах и меж величественных колонн собора царила такая мгла, а в подземной крипте и в узких переходах над сводами было столько тайников, что Томас Бекет даже в этой, казалось бы безнадежной, ситуации мог бы спастись, если бы пожелал. Но он не пожелал. Он решительно заявил монахам, что прятаться не намерен. Хотя монахи тут же куда-то растворились и с архиепископом остался лишь верный Эдвард Грим, носивший перед ним распятие, мужество ему не изменило.

Рыцари шагали сквозь тьму, громыхая железом по каменным плитам пола. «Где изменник?» — кричали они. Бекет не отзывался. Но когда они закричали: «Где архиепископ?», он гордо возгласил: «Я здесь!», и, выступя из тени, встал перед ними.

Рыцари не хотели его убивать, им только нужно было любым способом избавить от него короля и себя самих. Они предложили ему либо уехать из государства, либо последовать за ними. Томас Бекет отказался и от того, и от другого и с такой силой оттолкнул Уильяма Траси, схватившего его за рукав, что тот едва удержался на ногах. Своей дерзостью и неподатливостью архиепископ обозлил рыцарей до крайности, и в конце концов Реджиналд Фицурс, которого он выругал нехорошим словом, с криком: «Ну так умри!» — обрушил на его голову меч. Но верный Эдвард Грим выставил руку и принял на себя основную силу удара, так что его господина лишь порезало до крови. Кто-то из рыцарей опять призвал Томаса Бекета покинуть страну, он же стоял недвижимо с окровавленным лицом, склоненной головой и сложенными руками, препоручая душу свою Господу. Тут рыцари набросились на него и зверски зарубили прямо у алтаря святого Бенедикта. Он рухнул на ступени, забрызганные его кровью и мозгом.

Фицурс обрушил на голову архиепископа меч, но верный Эдвард Грим выставил руку и принял на себя основную силу удара

Перед глазами встает жуткая картина: изуродованный труп смертного, который еще недавно сыпал проклятьями, лежит на полу храма в мерцании двух-трех лампад, бросающих красные блики на черную пелену мрака. А преступные рыцари скачут прочь, оглядываясь на растворяющийся в ночи собор и вспоминая то, что они оставили внутри.

Часть вторая

Весть о жестокой расправе над Томасом Бекетом, учиненной четырьмя рыцарями в Кентерберийском соборе, поразила короля, как громом. Кому-то могло показаться, что своей запальчивой фразой: «Неужели никто не избавит меня от этого человека?» — он высказал желание или пожелание, чтобы Бекета прикончили. Однако трудно себе вообразить что-либо более невероятное, ведь по природе своей Генрих был не жесток (хотя и очень горяч), а кроме того, он, как человек мудрый, прекрасно понимал то, что хорошо понимал любой дурак в его королевстве: такое убийство восстановит против него папу и всю церковь.

Король написал папе несколько почтительнейших посланий, в которых уверял его в своей невиновности (не отрекаясь от сказанных сгоряча слов), затем торжественно поклялся в том же перед всем светом и ухитрился-таки выйти сухим из воды. Что же до четырех преступных рыцарей, то они уже не осмелились явиться ко двору и бежали в Йоркшир, где влачили жалкое существование изгоев, потому что папа предал их анафеме. В конце концов они отправились с покаянием в Иерусалим, там умерли и были похоронены.

Вскоре после убийства Бекета королю представился случай утвердить свою власть в Ирландии и тем самым окончательно задобрить папу. Дело в том, что ирландцы были обращены в христианство неким Патрицием (или святым Патриком) в те незапамятные времена, когда ни о каких папах и слыхом не слыхали. Поэтому они считали, что папа сам по себе, а Ирлавдия сама по себе, и отказывались платить ему Петрову лепту (по пенсу с дома), о которой я уже упоминал. Произошло же вот что.

Ирландцы в ту пору были страсть какими варварами. Они постоянно ссорились и воевали, резали друг другу глотки, отхватывали друг другу носы, жгли друг у друга дома, увозили друг у друга жен — в общем, насильничали напропалую. Страна была разделена на пять королевств — Десмонд, Томонд, Коннахт, Ольстер и Лейнстер. В каждом царствовал свой король, но один из них считался главным. Так вот, король Лейнстера Дермод Макмуррох (дикое имя, имеющее несколько диких написаний) похитил жену своего друга и спрятал на острове среди болота. Ужасно возмутившись (хотя в Ирландии это было дело обычное), друг пожаловался главному королю и с ним вместе выгнал Дермода Макмурроха из его владений. Дермод явился в Англию просить о заступничестве. Он пообещал пойти к Генриху в вассалы, если тот поможет ему вернуть его королевство. Генрих согласился, но вместо войска дал Дермоду так называемые жалованные грамоты, которыми позволял всем английским подданным, буде они того пожелают, поступать к нему на службу и сражаться под его знаменем.

Жил тогда в Бристоле некий граф Ричард де Клэр по прозванью Туголук, человек не очень высокой нравственности, бедный, отчаявшийся и готовый на все, лишь бы поправить свое состояние. А в Южном Уэльсе жили еще два разорившихся рыцаря ему под стать — Роберт Фиц-Стефан и Морис Фиц-Джеральд. Эти три удальца, каждый с кучкой приверженцев, пошли отвоевывать Дермодово королевство. Договорились так: в случае удачи Туголук женится на дочери Дермода Еве и будет провозглашен его наследником.

Английские воины настолько превосходили ирландцев боевой выучкой, что несмотря на свою малочисленность одерживали победу за победой. В одной битве, в самом начале войны, они отрезали триста голов и положили к ногам Макмурроха. Он в радости перебирал их руками, а найдя голову человека, которого особенно ненавидел, схватил ее за волосы и уши и откусил нос и губы. По этому вы можете судить, что за господин был тогдашний ирландский король. С пленными в ту войну обращались чудовищно. Победители забавлялись, ломая им руки и ноги или сбрасывая их с утесов в море. В разгар жестокой бойни, учиненной по взятии Уотерфорда, когда на улицах громоздились трупы, а по сточным канавам бежали реки крови, Туголук взял в жены Еву. Жуткая то была свадьба в компании мертвецов, хотя совершенно в духе невестиного папаши.

Oтбив Уотерфорд, Дублин и много других городов, Дермод прииказал долго жить, и Туголук стал королем Лейнстера. Этим Генрих и воспользовался. Он сам явился в Дублин как сюзерен Туголука и лишил его королевского сана, но наделил огромными поместьями. Тогда ко двору Генриха в Дублине стеклись почти все ирландские короли и вожди, чтобы присягнуть ему в верноподданстве. Таким образом, он возвратился домой, прибавив к своим титулам славный титул властелина Ирландии и вернув себе благорасположение папы. Примирение было полным — папа оказался так сговорчив, как королю, мне думается, и не мечталось.

В этот период его царствования, когда заботы представлялись такими ничтожными, а перспективы такими радужными, начались те семейные неурядицы, которые отравили королю жизнь, сломили его дух, расстроили его здоровье и растерзали его сердце.

У него было четверо сыновей: Генрих, которому тогда минуло восемнадцать, — тот самый Генрих, чье тайное венчание на царство так уязвило Томаса Бекета; шестнадцатилетний Ричард; пятнадцатилетний Готфрид; и маленький Иоанн, отцовский любимец, прозванный при дворе Безземельным, потому что для него не было наследственного участка, пока не появилась возможность отдать ему Ирландию. Все эти худо воспитанные мальчики повели себя как худые сыновья и худые братья. Принц Генрих, подстрекаемый французским королем и своей злодейкой матерью, королевой Элеонорой, первым пошел против родителя.

Сначала принц потребовал, чтобы его молодая жена Маргарита, дочь французского короля, была, как и он, коронована. Ее августейший свекор дал на то свое согласие, и коронация состоялась. Едва закончилась церемония, как принц потребовал, чтобы отец еще при жизни уступил ему часть своих владений. Король его и слушать не захотел.

Затаив в своем недобром сердце смертельную обиду, принц Генрих бежал ночью из отчего дома ко двору французского короля. Через день-два к нему присоединились его братья Ричард и Готфрид. Их мать попыталась последовать за ними, переодевшись в мужское платье, но была схвачена стражниками короля и заключена в тюрьму, где по заслугам просидела шестнадцать лет. Однако всякий день кто-нибудь из захапущих английских дворян, недовольных тем, что король защищает свой народ от их алчности и притеснений, переходил на сторону принцев. Всякий день король узнавал какую-нибудь неприятную новость: вот принцы собирают против него войско; вот принц Генрих появляется в короне перед собственными послами при французском дворе и нарекается младшим королем Англии; вот все принцы дают клятву не примиряться с ним, родным отцом, без позволения и одобрения французских вельмож. Но эти жестокие удары не вышибли короля Генриха из седла. Он призвал всех венценосных отцов, имеющих сыновей, прийти ему на помощь, ибо его печаль была и их печалью. Не пожалев личных сокровищ, он нанял двадцать тысяч воинов и бросил их на подлого французского короля, возмущавшего против него его собственную кровь. Натиск был столь мощным, что очень скоро Людовик предложил сойтись для переговоров о мире.

Встреча состоялась под старым раскидистым вязом среди зеленой равнины Франции. Окончилась она ничем. Война возобновилась. Принц Ричард начал свое военное поприще, поведя войско против отца, но был обращен в бегство, и многие тысячи его ратников горько пожалели бы о том, что ввязались в эту преступную авантюру, если бы король не получил известия о вторжении в Англию шотландцев и не отплыл домой, невзирая на страшный шторм. Взаправду ли Генрих терзался мыслью, что все эти беды ниспосланы ему в наказание за умерщвление Бекета, или просто хотел поднять себя в глазах папы, который причислил Бекета к лику святых, а заодно и в глазах своих подданных, веривших, что даже истлевшие кости Бекета могут творить чудеса, — бог его знает. Очевидно одно: высадившись на английском побережье, король поскакал прямо в Кентербери. Когда же вдали замаячил собор, он спрыгнул с лошади, разулся и босой, с окровавленными ногами, доковылял до могилы Бекета. Там, в присутствии многочисленной толпы, он распростерся на земле, оглашая воздух стенаниями. Потом вошел в здание капитула и, обнажив плечи и спину, подставил их для бичевания восьмидесяти священникам, которые, подходя один за одним, хлестали его узловатыми веревками (смею думать, не слишком больно). Случилось так, что в тот самый день, когда король разыгрывал перед народом этот чудной спектакль, шотландцы были наголову разбиты. Обрадованное духовенство не преминуло приписать победу примерному покаянию государя. Удивительная штука: как только Бекет отбыл в мир иной, поповская братия воспылала к нему необычайной любовью — хотя искренне его ненавидела, пока он был жив.

Пользуясь тем, что вышеописанные неотложные дела задержали короля дома, граф Фландрский, стоявший во главе гнусного заговора принцев-ослушников и их иноземных друзей, осадил Руан, столицу Нормандии. Однако король, невероятно стремительный во всех своих действиях, оказался у стен Руана раньше, чем кто-либо счел возможным его отъезд из Англии. Тут он так разделал названного графа Фландрского, что заговорщики запросили мира. Негодные сыновья его Генрих и Готфрвд покорились родительской власти. Ричард сопротивлялся еще шесть недель, но, теснимый из крепости в крепость, тоже склонил голову перед отцом, и тот его простил.

Простить этих недостойных принцев значило дать им передышку для подготовки нового предательства. Они были лживы, вероломны и бесчестны, как распоследние жулики. Через год принц Генрих опять взбунтовался, и опять был прощен. Еще через восемь лет принц Ричард выступил против старшего брата, а принц Готфрид бесстыдно заявил, что братья никогда не придут к согласию, если не объединятся против родителя. Спустя год после их примирения, которому поспоспешествовал король, принц Генрих вновь возмутился против отца, и вновь склонился перед ним, присягая в верности, и вновь был прощен, и вновь восстал вместе с Готфридом.

Но этому вероломному принцу пришел скорый конец. Он тяжко занемог в одном из городов Франции и, терзаемый угрызениями совести, послал гонцов к государю-батюшке, умоляя его приехать повидать сына на смертном одре и в последний раз даровать ему прощение. Великодушный Генрих, никогда не державший зла на чад своих, собрался было в дорогу, но его приближенные, зная коварство принца, заподозрили подвох и внушили королю, что, доверяясь такому предателю, хоть и родному сыну, он рискует жизнью. Поэтому король остался дома, а в знак прощения послал умирающему перстень с собственной руки. Принц осыпал перстень поцелуями и облил слезами, сокрушаясь о том, каким дурным, злым и недостойным он был сыном. Засим он обратился к стоявшим вокруг священникам со следующими словами: «О, обвяжите меня вервием, стащите с постели и бросьте на ложе из пепла, чтобы я мог умереть в покаянии с молитвой на устах!» И так принц Генрих умер двадцати семи лет от роду.

Три года спустя на каком-то турнире принц Готфрид не удержался в седле, и мчавшийся во весь опор конь размозжил ему копытом череп. Так что осталось только два принца — принц Ричард и принц Иоанн, который к тому времени вырос и торжественно присягнул на верность отцу. Вскоре Ричард опять восстал, поощряемый другом своим, французским королем Филиппом Вторым (сыном покойного Людовика), но тут же повинился и поклялся на Евангелии в вечной покорности, после чего опять был прощен, а примерно через год снова восстал. В присутствии отца он преклонил колено перед королем французским перед своим сюзереном и объявил, что с его помощью отвоюет себе все отцовские владения во Франции.

И этот самый Ричард смел называть себя воином Христа Спасителя! И этот самый Ричард носил плащ крестоносца, точно такой, в какие облачились короли французский и английский, когда под старым раскидистым вязом среди французской равнины они дали клятву (как и Ричард) предпринять новый крестовый поход во имя и во славу Истины!

Сокрушенный сердцем, смертельно уставший от криводушия своих сыновей и от самой жизни, несчастный король, так долго стоявший как скала, начал сдавать позицию за позицией. Но папа, к его чести, поддержал Генриха и вынудил французского короля и Ричарда, хотя удача была на их стороне, вступить в мирные переговоры. В обмен на мир Ричард потребовал увенчать его английской короной и отдать ему в жены (о чем в действительности он вовсе не мечтал) сестру Филиппа Французского, его нареченную, которую король Генрих удерживал в Англии. Генрих же настаивал на том, чтобы сестра Филиппа вышла замуж за его любимца Иоанна, единственного (говорил он) послушного ему сына. Однако сломленный, измученный, убитый горем, видя, как один за одним покидают его вельможи, король Генрих в конце концов принял все условия.

Но напоследок судьба приберегла для него еще один тяжкий удар. Когда он уже не поднимался с постели, ему принесли для подписи мирный договор, а вместе с ним и список тех, кто взбунтовался против соглашения и кого он должен был простить. Первым в том списке стояло имя Иоанна, его любимого сына, которому он безгранично доверял.

— О, Иоанн, дитя моего сердца! — возопил король в неописуемой душевной муке. — О, Иоанн, любимейшее мое чадо! О, Иоанн, ради кого я противостоял стольким напастям! Неужели и ты меня предал?! — Потом он с горестным стоном откинулся на подушки и произнес: — Теперь будь что будет. Мне все безразлично!

Спустя какое-то время Генрих велел перевезти себя во французский город Шинон, который в течение многих лет казался ему красивейшим местом на свете. Теперь же ничто не радовало его глаз. Он сказал чистую правду: все земное стало ему безразлично. В диком исступлении Генрих проклял час, когда родился, проклял сыновей, которых породил, и отдал Богу душу.

Как за сто лет до того придворные лизоблюды бросили Завоевателя в час его кончины, так же они покинули и его потомка. Королевские покои были ограблены, и самый труп обчищен. С трудом удалось собрать средства на то, чтобы отвезти тело в аббатство Фонтевро для погребения.

Впоследствии, льстя Ричарду, стали говорить, что у него львиное сердце. По-моему, куда лучше иметь сердце человеческое. Ричардову сердцу, львиному или человеческому, следовало бы облиться кровью, когда он вошел в святое аббатство и взглянул на непокрытое лицо своего отца. Ричардово сердце, львиное или человеческое, было злокозненным и вероломным по отношению к почившему государю и более чуждым нежности, чем сердце любого дикого зверя в лесу.

С царствованием Генриха связана одна дивная история. Это история Розамунды Прекрасной. Рассказывают, что король пленился юной Розамундой, прелестнее которой не было в целом мире. Он построил для нее в Вудстокском парке чудесный чертог и окружил этот чертог лабиринтом, так что добраться до него можно было только с помощью клубочка шелка. Но злая королева Элеонора, возревновав к Розамунде Прекрасной, выведала секрет клубочка. И вот однажды она предстала перед красавицей с кинжалом и с чашей яда и приказала ей выбирать между двумя смертями. Заливаясь горючими слезами, бедняжка молила жестокую королеву о жалости, но тщетно. Поняв, что делать нечего, Розамунда Прекрасная выпила яд и упала мертвая посреди чудесного чертога, вкруг которого весело заливались не ведающие горя птички.

Прекрасная Розамунда действительно жила на свете и действительно (я в этом уверен) была прелестнейшей в мире девицей. Король, конечно же, души в ней не чаял, и злая королева Элеонора, конечно же, ревновала. Но, к сожалению, — я говорю «к сожалению», потому что мне очень нравится эта история, — не существовало ни чертога, ни лабиринта, ни шелкового клубочка, ни кинжала, ни яда. К сожалению, прекрасная Розамунда удалилась в монастырь близ Оксфорда и там тихо окончила свой век. Монахини повесили над могилой сестры шелковый полог и постоянно приносили к ней свежие цветы в память о юности и красоте, пленившей короля, когда он тоже был молод и вся жизнь лежала перед ним в радужном сиянии.

Теперь же эта жизнь померкла и угасла, увяла и превратилась в пыль. Генрих Плантагенет упокоился в церкви аббатства Фонтевро на пятьдесят седьмом (вовеки не исполнившемся) году от рождения, достойно процарствовав почти тридцать пять лет.

Глава XIII. Англия во времена Ричарда Первого по прозванью Львиное Сердце (1189 г. — 1199 г.)

В 1189 году от Рождества Христова Ричард Львиное Сердце унаследовал престол Генриха Второго, чье отцовское сердце он так безжалостно терзал и в конце концов растерзал. Как нам известно, Ричард с самого отрочества был бунтарем, однако сделавшись монархом, против которого могут бунтоваться другие, он вдруг понял, что бунтарство — это страшный грех, и в приступе благочестивого негодования покарал всех своих главных союзников в борьбе против отца. Никакой другой поступок Ричарда не мог бы лучше разоблачить его истинную натуру и вернее предостеречь льстецов и прихлебателей, доверяющих принцам с львиными сердцами.

Еще он заковал в цепи казначея своего покойного предшественника и держал его в темнице до тех пор, пока тот не открыл ему королевскую сокровищницу и собственный кошелек в придачу. Так что Ричард, львиное у него было сердце или не львиное, безусловно отхватил себе львиную долю богатств злосчастного казначея.

Ричард венчался королем Англии в Вестминстере, с невероятной пышностью. В собор он шествовал под шелковым балдахином, накинутым на острия четырех пик, каждую из которых нес именитый лорд. В день коронации произошел чудовищный еврейский погром, похоже, доставивший огромную радость массе дикарей, именовавших себя христианами. Король издал указ, запрещавший евреям (которых многие ненавидели, хотя они были самыми дельными торговцами в Англии) присутствовать на церемонии. Но среди евреев, понаехавших в Лондон со всех концов страны для того, чтобы поднести новому государю богатые подарки, нашлись-таки смельчаки, решившиеся тащить свои дары в Вестминстерский дворец, где от них, естественно, не отказывались. Как предполагают, один из зевак, якобы уязвленный в своих христианских чувствах, принялся громко этим возмущаться и ударил еврея, который пытался проскользнуть с подношением в ворота дворца. Завязалась драка. Евреев, уже проникших внутрь, стали выталкивать вон, и туг какой-то негодяй закричал, что новый король приказал истребить племя неверных. Толпа хлынула в узкие городские улочки и принялась убивать всех попадавшихся ей на пути евреев. Не находя их больше на улицах (так как они попрятались по домам и заперлись там), озверелый сброд кинулся громить еврейские жилища: вышибать двери, грабить, колоть и резать хозяев, а иногда даже выбрасывать стариков и младенцев из окон в разведенные внизу костры. Это страшное зверство продолжалось двадцать четыре часа, а наказаны были только три человека. И то они поплатились жизнями не за избиение и ограбление евреев, а за сожжение домов некоторых христиан.

Король Ричард — силач, непоседа, здоровяк, с единственной, весьма беспокойной, мыслью в голове: как бы снести побольше чужих голов — был одержим желанием отправиться в Святую землю во главе огромной армии крестоносцев. Но поскольку огромную армию не заманишь даже в Святую землю без огромной мзды, он начал торговать коронными землями и, еще того хуже, высшими государственными должностями, беспечно вверяя своих английских подданных не тем, кто был способен ими править, а тем, кто мог подороже заплатить за эту привилегию. Вот таким манером, да продавая по высокой цене помилования, да держа в черном теле народ, Ричард набрал уйму денег. Тогда он препоручил королевство двум епископам, а брата Иоанна наделил большими полномочиями и владениями, надеясь тем купить его дружбу. Иоанн предпочел бы называться регентом Англии, но он был человеком хитрым и приветствовал затею брата, наверно думая про себя: «Пускай его воюет! На войне к смерти ближе! А когда его убьют, королем буду я!».

Прежде чем новобранная армия отбыла из Англии, рекруты вместе с прочими отбросами общества отличились неслыханными издевательствами над несчастными евреями, которых во многих крупных городах они убивали сотнями самым варварским образом.

В одной крепости в Йорке во время отсутствия коменданта укрылось большое число евреев. Несчастные бежали туда после того, как на их глазах поубивали множество еврейских женщин и детей. Комендант явился и приказал его впустить.

— Господин комендант, мы не можем исполнить твое требование! — отвечали евреи с крепостных стен. — Если мы приоткроем ворота хотя бы на дюйм, ревущая за твоей спиной толпа вломится сюда и растерзает нас!

Услышав это, комендант воспылал неправедным гневом и сказал окружавшим его подонкам, что позволяет им перебить наглых жндов. Тут же вперед выступил один злобный монах-фанатик в белой сутане и повел чернь на приступ. Крепость держалась трое суток.

На четвертые сутки глава евреев Иоцен (который был раввином, или, по-нашему, священником) обратился к своим соплеменникам с такими словами:

— Братья мои! Нам нет спасенья! Христиане вот-вот проломят ворота и стены и ворвутся сюда. Раз уж нас, наших жен и наших детей ждет неминучая смерть, так лучше погибнуть от собственных рук, чем от рук христиан. Давайте истребим огнем те ценности, что принесли с собой, затем спалим крепость, а потом сгинем и сами!

Некоторые не могли на это решиться, но большинство согласилось. Евреи побросали все свои богатства в пылающий костер, а когда он дотлел, подожгли крепость. В то время как кругом гудело и трещало пламя, взвиваясь до небес, объятых кроваво-красным заревом, Иоцен перерезал горло своей нежно любимой жене и закололся сам. Все остальные, у кого были жены и дети, последовали его чуткому примеру. Когда громилы ворвались в крепость, они нашли там (кроме нескольких забившихся в углы слабодушных бедняг, тут же и умерщвленных) лишь груды золы и обгорелые остовы, в которых невозможно было узнать образа человеческого, созданного благодетельною рукою Творца.

Положив столь дурное начало святому крестовому походу, Ричард и его наемники пустились в путь, не имея на уме ничего хорошего. Поход этот король Англии предпринял совместно со своим старинным другом Филиппом Французским. Первым делом монархи устроили смотр войскам, число которых доходило до ста тысяч человек. Потом они порознь отплыли в Мессину, что на острове Сицилия, где было назначено сборное место.

Ричардова невестка, вдова Готфрида, вышла замуж за сицилийского короля, но он скоро умер, и его Танкред узурпировал трон, бросил вдовствующую королеву в тюрьму и прибрал к рукам ее владения. Ричард гневно потребовал освободить невестку, возвратить ей отнятые земли и оделить ее (как было заведено в сицилийском королевском доме) золотым креслом, золотым столом, двадцатью четырьмя серебряными чашами и двадцатью четырьмя серебряными блюдами. Танкред не мог тягаться с Ричардом силой, а потому согласился на все. Французского короля заела зависть, и он стал жаловаться, что король английский хочет единолично хозяйничать как в Мессине, так и в целом мире. Однако Ричарда эти жалобы нимало не трогали. За двадцать тысяч золотых он помолвил своего миленького маленького племянника Артура, тогда двухлетнего карапуза, с дочерью Танкреда. О миленьком маленьком Артуре речь еще впереди.

Уладив сицилийские дела без смертоубийства (что должно было его сильно разочаровать), король Ричард забрал невестку, а также прекрасную даму по имени Беренгария, в которую он влюбился во Франции и которую его мать, королева Элеонора (томившаяся, как вы помните, в тюрьме, но освобожденная Ричардом по его восшествии на престол), привезла в Сицилию, чтобы отдать ему в жены, и отплыл на Кипр.

Тут Ричард имел удовольствие подраться с королем острова из-за того, что тот позволил своим подданным ограбить кучку английских крестоносцев, потерпевших кораблекрушение у кипрских берегов. Без труда победив этого жалкого государишку, он взял его единственную дочь в прислужницы к госпоже Беренгарии, а самого короля заковал в серебряные цепи. Затем он опять пустился в путь вместе с матерью, невесткой, молодой женой и пленной принцессой и вскорости приплыл к городу Акра, который французский король со своим флотом осаждал с моря. Филиппу приходилось туго, потому что полвойска его было вырезано сарацинскими саблями и выкошено чумой, а храбрый Саладин, султан турецкий, расположился в окрестных горах с несметной силой и яростно защищался.

Где бы ни сходились союзные армии крестоносцев, они ни в чем не были согласны между собой, кроме как в самом безбожном пьянстве и дебоширстве, в оскорблении окружающих людей, будь то друзья или враги, и в разорении мирных селений. Французский король норовил обойти английского короля, английский король норовил обойти французского короля, а буйные вояки двух наций норовили обойти друг друга. Вследствие этого два монарха поначалу даже не могли договориться о совместном штурме Акры. Когда же они ради такого дела пошли на мировую, сарацины пообещали оставить город, отдать христианам Святой крест, освободить всех христианских пленников и заплатить двести тысяч золотых монет. На то им было дано сорок дней. Однако срок истек, а сарацины и не думали сдаваться. Тогда Ричард приказал выстроить перед своим лагерем около трех тысяч сарацинских пленников и зарубить их на виду у их единоземцев.

Филипп Французский не участвовал в этом преступлении: он уже отбыл восвояси с большей частью своего войска, не пожелав долее сносить деспотизм английского короля, забеспокоившись о своих домашних делах и, кроме того, расхворавшись от нездорового воздуха жаркой песчаной страны. Ричард продолжал войну без него и провел на Востоке почти полтора года, полных приключений. Каждую ночь, когда его армия делала привал после долгого перехода, герольды трижды выкрикивали, напоминая воинам о той цели, ради которой они подняли оружие: «За гроб Господень!», и воины, опустившись на колени, отвечали: «Аминь!» И в пути и на стоянках они постоянно страдали от раскаленного воздуха пышущей жаром пустыни, или от сарацин, воодушевляемых и направляемых храбрым Саладином, или от того и другого разом. Болезнь и смерть, битвы и раны были их уделом. Но сам Ричард превозмогал все! Он сражался, как великан, и трудился, как чернорабочий. Еще долго-долго после того, как он упокоился в могиле, среди сарацин ходили легенды об его смертоносной секире, на чей могучий обух пошло двадцать английских фунтов английской стали. И века спустя, если сарацинский конь шарахался от куста у обочины, наездник восклицал: «Чего испугался, глупый? Думаешь, там прячется король Ричард?»

Никто не восхищался славными подвигами английского короля более, чем сам Саладин, его великодушный и доблестный противник. Когда Ричард слег с горячкой, Саладин послал ему свежих фруктов из Дамаска и девственного снега с горных вершин. Они часто обменивались любезными посланиями и комплиментами, после чего король Ричард садился на своего коня и ехал крушить сарацин, а Саладин садился на своего и ехал крушить христиан. При взятии Арсуфа и Яффы король Ричард навоевался от души. А в Аскалоне, не найдя себе более увлекательного занятия, чем восстановление каких-то укреплений, порушенных сарацинами, он прибил своего союзника, герцога Австрийского, за то, что этот гордец не пожелал унизиться до таскания камней.

В Аскалоне он прибил герцога Австрийского за то, что этот гордец не пожелал унизиться до таскания камней

Наконец, армия крестоносцев подошла под стены святого города Иерусалима, но, вконец раздерганная соперничеством, несогласиями и раздорами, вскоре отступила. С сарацинами было заключено перемирие сроком на три года, три месяца, три дня и три часа. Английские христиане под защитой благородного Саладина, охранявшего их от мести сарацин, сходили поклониться гробу Господню, а потом король Ричард с небольшим отрядом погрузился в Акре на корабль и отчалил домой.

Но в Адриатическом море он потерпел кораблекрушение и вынужден был пробираться через Германию под именем. А надобно вам знать, что в Германии было много людей, воевавших на Святой земле под началом того самого гордого герцога Австрийского, которого Ричард слегка прибил. Кто-то из них, без труда узнав столь примечательную личность, как Ричард Львиное Сердце, донес о своем открытии прибитому герцогу, и тот тут же захватил короля в плен на маленьком постоялом дворе близ Вены.

Сюзерен герцога, император германский, и король французский оба страшно обрадовались, узнав, что такой беспокойный монарх упрятан в надежное место. Дружба, основанная на сообщничестве в неправедных делах, всегда ненадежна, и король французский стал настолько же лютым врагом Ричарда, насколько сердечным был ему другом в его злоумышлениях против отца. Он придумал чудовищную сказку, будто на Востоке английский король пытался его отравить; он обвинил Ричарда в убийстве, на том же Востоке, человека, который в действительности был обязан ему жизнью; он заплатил императору германскому, чтобы тот держал пленника в каменном мешке. В конце концов, благодаря про искам двух коронованных особ, Ричард предстал перед германским судом. Ему было предъявлено обвинение во множестве преступлений, включая вышеназванные. Но он защищался столь пылко и красноречиво, что даже судей прошибла слеза. Они вынесли следующий приговор: пленного короля, во все оставшееся время его заключения, содержать в условиях, более приличных его сану, и освободить по уплате солидного выкупа. Требуемую сумму английский народ безропотно собрал. Когда же королева Элеонора самолично привезла выкуп в Германию, оказалось, что его там вовсе не желают брать. Тогда она именем своего сына воззвала к чести всех правителей Германской империи, и воззвала так убедительно, что выкуп был принят, а король отпущен на все четыре стороны. Филипп Французский тотчас написал принцу Иоанну: «Берегись! Дьявол сорвался с цепи!»

Принц Иоанн имел все основания бояться брата, которого гнусно предал во время его заточения. Вступив в тайный сговор с французским королем, он объявил английскому дворянству и народу, что брат его мертв, и предпринял неудачную попытку овладеть короной. Теперь принц находился во Франции, в городе Эврё. Подлейший из людей, он придумал подлейший способ подольститься к своему брату. Пригласив на обед французских командиров из местного гарнизона, Иоанн всех их поубивал и потом захватил крепость. В надежде смягчить этим геройским поступком Ричардово львиное сердце, он поспешил к королю и пал к его ногам. Королева Элеонора пала рядом с ним. «Ладно, я его прощаю, — сказал король. — Надеюсь, я так же легко забуду о нанесенной мне им обиде, как он, конечно же, забудет о моем великодушии».

Пока король Ричард был на Сицилии, в его собственных владениях приключилась такая беда: один из епископов, которых он оставил заместо себя, взял другого под стражу, сам же начал чваниться и куражиться, будто всамделишный король. Узнав об этом, Ричард назначил нового регента, а Лоншан (так звали зазнавшегося епископа) улизнул в женском платье во Францию, где был привечен и поддержан французским королем. Однако Ричард припомнил Филиппу все. Тотчас после грандиозной встречи, устроенной ему его восторженными подданными, и вторичной коронации в Винчестере он решил показать французскому монарху, что такое сорвавшийся с цепи дьявол, и напал на него с великим ожесточением.

В ту пору у Ричарда дома случилась новая беда: неимущие, недовольные тем, что их облагают более непосильными налогами, чем богатеев, возроптали и нашли себе горячего заступника в лице Уильяма Фиц-Осберта, прозванного Длиннобородым. Он возглавил тайное общество, в котором было пятьдесят тысяч человек. Когда его выследили и попытались схватить, он заколол человека, прикоснувшегося к нему первым, и, храбро отбиваясь, добрался до церкви, где заперся и продержался четверо суток, пока его не выгнали оттуда огнем и не пронзили на бегу пикой. Но он был еще жив. Полумертвого, его привязали к конскому хвосту, приволокли в Смитфилд и там повесили. Смерть долго была излюбленным средством утихомиривания народных защитников, но продолжая читать эту историю, я думаю, вы поймете, что и оно не слишком-то действенно.

В то время как французская война, ненадолго прерванная перемирием, продолжалась, один знатный вельможа по имени Видомар, виконт Лиможский, нашел в своих землях кубышку, полную древних монет. Будучи вассалом английского короля, он послал Ричарду половину отрытого клада, однако Ричард потребовал все целиком. Все целиком вельможа отдать отказался. Тогда король осадил Видомаров замок, угрожая взять его приступом и перевешать защитников на крепостных стенах.

В тех краях существовала странная старинная песня, пророчившая, что в Лиможе будет заточена стрела, от которой умрет король Ричард. Может быть, юный Бертран де Гурдон, один из защитников замка, часто пел или слушал ее зимними вечерами. Может, он вспомнил о ней в ту минуту, когда через прорезь бойницы увидал внизу короля, который вдвоем со своим главным военачальником ехал вдоль стены, осматривая укрепления. Бертран что было силы натянул тетиву, навел стрелу точно на цель, проговорил сквозь зубы: «С Богом, родимая!», спустил ее и поразил короля в левое плечо.

Хотя поначалу рана не казалась опасной, она таки заставила короля удалиться в свой шатер и оттуда руководить штурмом. Замок был взят, а все. его защитники, как и трозил король, перевешаны. Только Бертрана де Гурдона оставили в живых до государева решенья.

Между тем неискусное леченье сделало рану Ричарда смертельной, и король понял, что умирает. Он велел привести Бертрана к себе в шатер. Юноша вошел, звеня цепями. Король Ричард посмотрел на него твердым взглядом. Бертран таким же твердым взглядом посмотрел на короля.

— Негодяй! — сказал король Ричард. — Чем я тебе навредил, что ты захотел отнять у меня жизнь?

— Чем навредил? — ответил юноша. — Своими собственными руками ты убил моего оща и двух моих братьев. Меня ты собирался повесить. Теперь можешь казнить меня самой мучительной казнью, какую только сумеешь изобрести. Я утешаюсь тем, что мои мученья тебя уже не спасут. Ты тоже должен умереть, и мир избавится от тебя благодаря мне!

Опять король посмотрел на юношу твердым взглядом, и опять юноша твердым взглядом посмотрел на короля. Может статься, в эту минуту умирающий Ричард вспомнил о своем великодушном противнике Саладине, который даже не был христианином.

— Юнец! — сказал он. — Я тебя милую. Живи!

Затем король Ричард повернулся к своему главному военачальнику, который был рядом с ним, когда его настигла стрела, и произнес:

— Сними с него цепи, дай ему сто шиллингов, и пусть уходит.

Тут король упал на подушки. Перед его слабеющим взором поплыл черный туман, застилая собою шатер, в котором он так часто отдыхал после ратных трудов. Час Ричарда пробил. Он преставился сорока двух лет, процарствовав десять. Его последняя воля не была исполнена. Главный военачальник повесил Бертрана де Гурдона, предварительно содрав с него кожу.

Из глубины столетий до нас дошел один напев (печальная мелодия порой переживает многие поколения сильных людей и оказывается долговечнее секир с двадцатифунтовыми обухами из английской стали), с помощью которого, говорят, было обнаружено место заточения короля. По преданию, любимый менестрель короля Ричарда, верный Блондель, пустился странствовать по чужой стране в поисках своего венценосного господина. Он ходил под мрачными стенами крепостей и тюрем, распевая одну песню, пока не услыхал из глубины подземелья вторящий ему голос. Тотчас его узнав, Бловдель в восторге вскричал: «О, Ричард! О, мой король!» Кто хочет, может этому верить, ведь верят и гораздо худшим сказкам. Ричард сам был менестрелем и поэтом. Если бы он не родился принцем, то, глядишь, стал бы неплохим парнем и ушел бы на тот свет, не пролив столько крови человеческой, за которую нужно отвечать перед Богом.

Глава XIV. Англия во времена Иоанна, прозванного Безземельным (1199 г. — 1216 г.)

Иоанн сделался королем Англии тридцати двух лет от роду. Его миленький маленький племянник Артур имел больше прав на английский престол, нежели он. Однако Иоанн захватил казну, надавал знати прекрасных обещаний и короновался в Вестминстере через несколько недель после смерти своего брата Ричарда. Сомневаюсь, чтобы корона могла быть возложена на голову более подлого труса или более гнусного негодяя, даже если бы Англию обрыскали из конца в конец, тщась такового найти.

Французский король отказался признать Иоанна законным правителем и открыто поддержал Артура. Только не подумайте, что Филипп был движим участием к бедному обиженному сиротке, просто его снедало честолюбивое желание во всем противостоять королю Англии. Так Иоанн и король французский начали войну из-за Артура.

В ту пору Артур был красивым двенадцатилетним мальчиком. Он еще не явился на свет, когда его отцу, Готфриду, конь размозжил копытом череп. Ребенок, от рожденья лишенный отцовского руководства и защиты, в довершение несчастья, имел безрассудную мать (по имени Констанция), только что вышедшую замуж в третий раз. По восшествии на престол Иоанна она отвезла сына к французскому королю, который прикинулся большим другом Артура, посвятил его в рыцари и пообещал ему в жены свою дочь. В действительности же Артурова судьба Филиппа ничуть не волновала. Сочтя для себя выгодным на время замириться с королем Иоанном, он это сделал, хладнокровно принеся в жертву все интересы бедного маленького принца.

Два следующих года юный Артур, потерявший уже и мать, прожил тихо. Но тут французский король, углядев теперь выгоду в том, чтобы опять поссориться с королем Иоанном, опять выставил предлогом этой ссоры Артура и пригласил круглого сироту к своему двору.

— Вам известны ваши права, принц, — сказал Филипп, — и вы желаете быть королем. Не так ли?

— Ваша правда! — отвечал Артур. — Я очень хочу быть королем!

— Тогда, — сказал Филипп, — вы получите двести моих лучших рыцарей и с ними отправитесь отвоевывать принадлежащие вам провинции, которые ваш дядя, узурпатор английской короны, незаконно присвоил. Я же меж тем выступлю против него в Нормандии.

Бедняга Артур был страшно польщен и в порыве благодарности подписал с хитрым французским королем договор, позволявший Филиппу, которого принц признал своим сюзереном, оставить за собой все, что он сумеет отбить у короля Иоанна.

Представьте себе положение Артура: с одной стороны Иоанн, человек дрянной во всех отношениях, с другой стороны Филипп, человек исключительно вероломный, и между ними он, словно ягненок между лисицей и волком. Но Артур был очень юн, пылок и окрылен надеждой. Когда же народ Бретани (его наследственного владения) прислал ему еще пятьсот рыцарей и пять тысяч пеших воинов, он вообразил, что победа ему обеспечена. Бретонцы полюбили принца с самого его рождения и попросили назвать младенца Артуром в честь того туманно-легендарного английского. Артура, о котором я вам уже рассказывал, слывшего храбрым другом и сподвижником их собственного древнего короля. Они хранили преданье седой старины о прорицателе Мерлине, будто бы предсказавшем, что через много-много веков бретонцы вновь обретут своего государя. И вот они уверовали в то, что этим государем станет Артур, что уже близко время, когда он будет восседать на бретонском троне с бретонской короной на голове, не подвластный ни королю английскому, ни королю французскому. Артур же, увидав себя в сверкающих доспехах на богато убранном скакуне в голове конньх и пеших воинов, тоже в это поверил и счел старика Мерлина лучшим из пророков.

Он не знал, — да и откуда мог он знать, невинный и неопытный ребенок, — что его маленькое войско — песчинка в сравнении с силами английского короля. Про то знал король французский, но что ему было за дело до бедного мальчугана, коли представился случай обеспокоить и потеснить короля Иоанна. Поэтому Филипп направился в Нормандию, а принц Артур направился в сторону Миребо, французского городка близ Пуатье, оба страшно довольные.

Принц Артур вздумал напасть на Миребо потому, что там жила его бабка Элеонора, так часто появлявшаяся в нашей истории (и всегда вредившая Артуровой матери), и еще потому, что рыцари сказали ему: «Принц, если вы сумеете ее полонить, вы сможете диктовать условия вашему августейшему дядюшке!» Однако полонить ее оказалось не так-то просто. В то время Элеоноре уже стукнуло восемьдесят, но находчивости ей было не занимать, так же как лет и злобности. Получив известие о приближении юного Артура, она заперлась в высокой башне с горсткой верных людей и призвала их биться не на живот, а на смерть. Принц Артур со своим маленьким войском осадил высокую башню. Король Иоанн, про то прознав, явился на выручку со своим войском. Ну и чудное получилось семейное сборище! Маленький принц, осажденная им бабушка и осадивший его дядюшка.

В таком положении они оставались недолго. Одной летней ночью король Иоанн изменою провел своих воинов в город, застиг Артурову рать врасплох, взял в плен двести его рыцарей и захватил самого принца в постели. Рыцарей заковали в тяжелые кандалы и на телегах, влекомых волами, развезли по разным тюрьмам, где содержали хуже, чем зверей, и многих уморили голодом. Принца Артура отправили в замок Фалез.

Однажды, когда он сидел пригорюнившись в замковой темнице, глядя через крохотное оконце в толстой черной стене на птиц небесных, купающихся в ясной лазури, и размышляя о том, как это странно, что в столь нежном возрасте ему выпал столь жестокий жребий, дверь тихонько отворилась, и принц увидел своего венценосного дядюшку, сурово взирающего на него из темного проема.

— Артур, — заговорил король, уперев злобный взгляд в каменный пол, дабы скрыть его от племянника, — поверишь ли ты в нежность, дружбу и честность любящего тебя дяди?

— Я скажу это любящему меня дяде, — отвечал мальчик, — когда он поступит со мной по справедливости! Пусть он сначала вернет мне мое королевство английское, а потом спрашивает.

Король взглянул на него и вышел.

— Смотрите за мальчишкой как можно строже, — велел он коменданту замка.

Затем король собрал на тайный совет самых бессовестных вельмож, чтобы решить, как избавиться от принца. Одни говорили: «Ослепить его и сгноить в тюрьме по примеру Роберта Нормандского». Другие говорили: «Зарезать его». Третьи: «Повесить его». Четвертые: «Отравить его».

Король Иоанн, чувствуя, что, при любом, исходе дела, не будет спать спокойно, если сперва не лишит света те прекрасные очи, что смотрели на него так гордо, в то время как его собственные королевские вежды щурились на каменный пол, послал в Фалез неких злодеев с приказом выжечь принцу глаза каленым железом. Но Артур столь жалостно просил их о пощаде, и проливал столь горькие слезы, и обращал столь трогательные мольбы к Губерту де Бургу, коменданту замка, который любил мальчика и бьл достойным и добрым человеком, что Губерт не смог этого вынести. Он не дал совершиться злодейству и на свой страх и риск отослал варваров прочь. Вечная ему за то честь и хвала!

Взбешенный и разочарованный король решил тогда склониться ко второму предложению и с вкрадчивой улыбкой на жестоком лице приступил с этим к Уильяму де Брею. «Я дворянин, а не палач», — сказал Уильям де Брей и удалился, полный презрения.

Но королю в те дни нетрудно бьло нанять убийцу. За свои деньги Иоанн нашел человека, какой был ему надобен, и отправил его в замок Фалез.

— Зачем ты сюда явился? — спросил Губерт де Бург этого парня.

— Порешить малыша Артура, — отвечал детина.

— Возвращайся к тому, кто тебя послал, — сказал Губерт, — и передай ему, что я сам его порешу!

Король Иоанн, прекрасно зная Губерта, понял, что своим храбрым ответом он надеется спасти принца или выиграть время, и распорядился перевезти юного узника в Руанский замок.

Артура отняли у добросердечного Губерта, — в котором он нуждался теперь, как никогда, — увезли ночью и заперли в новую тюрьму, куда сквозь зарешеченное окошко долетал плеск глубоких вод реки Сены, где-то далеко внизу бьющихся о каменную стену.

И вот в одну черную ночь мальчика, который крепко спал, верно, грезя о том, как мчатся ему на помощь те несчастные паладины, что безвестно страдали и умирали за него, разбудил тюремщик и потребовал, чтобы он немедля спустился к подножию башни. Артур наспех оделся и послушно пошел за тюремщиком. Когда они миновали последнюю ступеньку винтовой лестницы и им в лица пахнул ночной ветер с реки, тюремщик бросил на землю свой факел и затоптал огонь. В кромешной тьме Артура быстро втолкнули в какую-то лодку. И там он обнаружил своего дядю и с ним еще одного человека.

Артур упал им в ноги, моля сохранить ему жизнь. Не вняв слезным мольбам ребенка, негодяи закололи его, а труп утопили, огрузив тяжелыми камнями. Настало весеннее утро, дверь башни была заперта, лодка исчезла, река катила свои искрящиеся воды, и никакого следа бедного принца больше не довелось узреть смертным глазам.

Весть об этом чудовищном убийстве, разлетевшаяся по Англии, возбудила всеобщую ненависть к королю (уже стяжавшему себе дурную славу многими пороками и тем, что при живой супруге он похитил и взял в жены другую благородную даму) — ненависть, которая не утихала до конца его правления. Бретань бурлила. Артурова родная сестра, Элеонора, была во власти Иоанна, державшего ее в монастыре в Бристоле, но его единоутробная. сестра Алиса находилась в Бретани. Бретонцы выбрали Алису и отчима убиенного принца, последнего мужа Констанции, своими ходатаями и послали их к королю Филиппу с пламенной жалобой. Король Филипп повелел королю Иоанну (как своему вассалу по владениям во Франции) явиться к нему на суд. Король Иоанн не явился. Тогда король Филипп объявил Иоанна лжецом, клятвопреступником и душегубом и опять повел против него войну. В короткий срок захватив большую часть его французских владений, король Филипп лишил Иоанна трети принадлежавших ему земель. И во все время своей ретирады король Иоанн либо ел и пил, как безмозглый обжора (пока опасность была далеко), либо убегал, как побитый пес (когда она подступала близко).

Если он так стремительно терял свои владения и если его собственные дворяне настолько пренебрегали им самим и его интересами, что даже отказывались сражаться под его знаменем за пределами Англии, надо думать, недостатка во врагах у него не было. Однако он нашел себе еще одного врага в лице папы, и вот каким образом.

Не вняв слезным мольбам маленького принца, негодяи закололи его

Скончался архиепископ Кентерберийский. Младшие монахи этой епархии, желая опередить старших монахов в назначении его преемника, сошлись в полночь, избрали некоего Реджиналда и отправили его в Рим на утверждение папы. Когда же старшие монахи и король, вскоре про то прознав, шибко осерчали, младшие монахи пошли на попятный, и по общему согласию был избран епископ Норичский, Иоаннов любимец. Папа, услыхав эту историю, провозгласил, что ни один из избранников его не устраивает и что он избирает Стефана Лангтона. Монахи покорились папиной воле. Тогда король выставил их всех скопом за дверь и изгнал как изменников. Папа отрядил к королю трех епископов, чтобы они пристращали его интердиктом. Король заявил епископам, что как только на его королевство будет наложен интердикт, он выколет глаза и отрежет носы всем монахам, которых сумеет отловить, и в таком разукрашенном виде отошлет их в Рим в подарок их хозяину. Однако епископы издали-таки интердикт и убежали.

Через год папа нанес королю Иоанну следующий удар — предал его анафеме со всеми положенными церемониями. Король, уже и так раздраженный неприязнью баронов и ненавистью народа, до того взбесился, что, говорят, отправил тайное посольство к маврам в Испанию с обещанием перейти в их веру вместе со всем своим королевством, если они ему помогут. Послов будто бы провели сквозь длинный строй мавританских стражников и поставили перед эмиром, глубокомысленно склонившимся над громадным фолиантом, от которого он не поднял глаз. Они подали ему письмо с предложениями короля и были отпущены важным кивком. Недолго спустя эмир призвал к себе одного из посланников и молвил: «Заклинаю тебя именем религии, которую ты исповедуешь, скажи правду: что за человек английский король?» Посланник, припертый к стенке, ответил, что король английский — лживый тиран, против которого вскорости восстанут его собственные подданные. И эмира этого оказалось достаточно.

Королю Иоанну, в его положении, деньги были нужны не меньше, чем солдаты, и он добывал их, не стесняясь в средствах. Иоанн взялся сызнова притеснять и терзать несчастных евреев (что было в его вкусе) и придумал необычное наказание для одного богатого бристольского ростовщика. Он повелел держать этого ростовщика в тюрьме и выдергивать у него всякий день по зубу (начиная с коренных), пока тот не выложит определенную кругленькую сумму денег. Семь дней бедняга сносил каждодневную муку, теряя за зубом зуб, но на восьмой заплатил все сполна. Таким образом разжившись, король предприми поход в Ирландию, где засели мятежные английские вельможи. Это было одно из очень немногих мест, откуда он не удрал, да и то лишь потому, что не встретил там ни малейшего сопротивления. Иоанн совершил еще один поход — в Уэльс. Вот оттуда он таки удрал, но только после того, как взял в заложники двадцать семь юношей из лучших валлийских семейств, которых через год приказал умертвить всех до единого.

Между тем папа прибавил к интердикту и анафеме свой последний приговор: развенчание. Он провозгласил Иоанна низложенным, освободил его подданных от обязанности ему служить и через Стефана Лангтона передал французскому королю, что, ежели он вторгнется в Англию, ему будут прощены все грехи — во всяком случае, прощены папой, коли его это устроит.

Поскольку король Филипп ничего так не хотел, как завоевать Англию, он собрал в Руане огромную армию и флот из тысячи семисот кораблей для ее переправки. Однако английский народ, как бы люто ни ненавидел он короля, был не тем народом, который смирился бы с порабощением отечества. В Дувр, где находился английский штандарт, стеклось такое множество желающих записаться в защитники родной земли, что для них не хватило провианта и король смог выбрать и оставить только_ шестьдесят тысяч. Но в этот критический момент в дело вмешался папа, у которого были свои причины не желать чрезмерного усиления королей, хоть Иоанна, хоть Филиппа. Он дал легату по имени Пандольф простое поручение: хорошенько пугнуть короля Иоанна. Пандольфу предписывалось явиться из Франции в ставку английского короля и так красочно расписать ему Филиппову мощь и его собственную слабость, проистекающую из недовольства дворян и народа, чтобы у него затряслись поджилки. Пандольф настолько хорошо справился со своей задачей, что король Иоанн от ужаса потерял голову и согласился, во-первых, признать Стефана Лангтона; во-вторых, предать свое королевство во власть «Бога, святого Петра и святого Павла», то есть папы; и, в-третьих, до скончания времен платить папе ежегодную дань за дарованное им позволение сидеть на английском троне. Этим позорным договором он принародно связал себя в церкви Рыцарей Храмовников в Дувре, где своеручно положил к стопам легата часть годовой дани, на которую тот с презрением наступил. Правда, ходят упорные слухи, что это был просто картинный жест и что потом видели, как легат подобрал денежки и припрятал в карман.

В то время один злосчастный прорицатель Петр, который еще нагнал на Иоанна страха, напророчив, что он лишится рыцарского звания («то есть жизни», — подумал король), прежде чем минует праздник Вознесения, следовавший за днем его унижения. Когда настало послепраздничное утро и король, продрожавший всю ночь, обнаружил, что здрав и невредим, он приказал схватить пророка, — а заодно и его сына, — привязать их к конским хвостам, протащить по улицам, а потом повесить за причиненное ему беспокойство.

Едва король Иоанн покорился, папа, к величайшему изумлению Филиппа, взял его под свою защиту и оповестил короля Филиппа, что, поразмыслив, решил не давать ему благословения на вторжение в Англию. Взбешенный Филипп решил действовать без папина благословения, но ничего не выиграл, а, напротив, много потерял, потому что пятьсот английских кораблей под командованием графа Солсбери приплыли к французскому побережью прежде, чем французский флот успел от него отчалить, и разгромили его в пух и прах.

Папа отменил по очереди три своих приговора. Он уполномочил Стефана Лангтона опять принять короля Иоанна в лоно церкви и пригласить его к обеду. Иоанн, ненавидевший Лангтона всеми фибрами души (и не без оснований, ведь Лангтон был человеком высокой добродетели и великого ума, а король таких не терпел), притворился, будто его душат слезы благодарности. Не обошлось без споров о том, сколько Иоанн должен заплатить духовенству за понесенный церковью урон, но в конце концов дело уладилось так: высшее духовенство огребло изрядный куш, а низшему духовенству перепали скудные крохи — что, я думаю, случалось не только при короле Иоанне.

Когда все неурядицы были преодолены, торжествующий король стал лютовать, каверзничать и заноситься пуще прежнего. Союз некоторых государей против короля Филиппа позволил ему высадить свое войско на берегах Франции, где он даже овладел одним городом! Однако, узнав об одержанной французским королем великой победе, Иоанн, конечно же, удрал и заключил перемирие сроком на пять лет.

Уже очень скоро ему предстояло претерпеть еще большее унижение и почувствовать (если он мог что-либо чувствовать) свое полное ничтожество. Стефан Лангтон был, казалось, нарочно взращен Небесами, чтобы схватиться с ним и его побороть. Когда король безжалостно жег и rpoмил дома собственных подданных за то, что их господа, бароны, не желали воевать за границей, Стефан Лангтон бесстрашно выговаривал ему и даже угрожал. Когда король поклялся восстановить законы Эдуарда и Генриха Первого, Стефан Лангтон, зная Иоаннову хитрость, уличал его во всех увертках. Когда бароны собрались в аббатстве Сент-Эдмондс-Бери потолковать о чинимых им обидах и о королевском самоволии, Стефан Лангтон обратил к ним пламенную речь, под влиянием которой они решили требовать от своего вероломного господина подписания торжественной хартии прав и вольностей и один за одним присягнули у высокого алтаря в том, что добьются этого или умрут. Когда затаившемуся в Лондоне королю пришлось-таки принять баронов, они объявили ему без обиняков, что не поверят ни единому его слову, если за него не поручится Стефан Лангтон. Когда король обрядился в плащ крестоносца, дабы придать себе внушительности и примазаться хоть к чему-то, что пользуется почетом, Стефан Лангтон остался непоколебим. Когда король пожаловался папе и тот заступился за своего нового любимца, Стефан Лангтон не внял даже самому римскому иерарху. Он думал лишь о благе Англии и о преступлениях английского короля.

В праздник Пасхи бароны сошлись в Стамфорде, что в графстве Линкольншир. Оттуда они внушительной толпой прошествовали почти до самого Оксфорда, где тогда пребывал король, и вручили Стефану Лангтону и двум другим священникам длинный перечень своих неудовольствий. «Вот это, — сказали они, — король должен исправить, или мы все исправим сами!» Получив от Стефана Лангтона вышеназванную бумагу с присовокуплением вышеприведенных слов, Иоанн страшно разбушевался. Однако он ничего этим не достиг, так же как и последующей попыткой утихомирить баронов ложью. Они назвали себя и своих приверженцев «Воинами Господа и Святой церкви». Бароны шествовали по стране, и везде (кроме Нортгемптона, где им не удалось завладеть замком) к ним примыкали массы народа. Наконец, они вступили в Лондон и водрузили там свое победоносное знамя, под которое, казалось, стеклась вся Англия, уставшая от тирана. С королем остались лишь семь из множества английских рыцарей. Иоанн, оказавшийся в безвыходном положении, передал баронам через графа Пемброка, что готов встретиться с ними и подписать их хартию, когда и где им угодно. «Пусть это произойдет пятнадцатого июня на Раннимиде», — сказали бароны.

Пятнадцатого июня 1214 года от Рождества Христова король, выехавший из Виндзорского замка, и бароны, выехавшие из городка Стейнс, встретились на Раннимнде — чудесном, и поныне не тронугом, лугу в излучине Темзы, где в тихих прозрачных заводях растут камыши, а берега утопают в зелени. Со стороны баронов явился предводитель их армии Роберт Фиц-Уолтер в сопровождении огромного скопища английской знати. С королем прибыло всего двадцать четыре значительных особы, которые в большинстве своем его презирали и лишь давали ему формальные советы. В этот великий день при этом великом собрании Иоанн подписал Великую хартию вольностей — Magna Charta, — обязывавшую короля: предоставить самостоятельность церкви; освободить от тяжких вассальньк повинностей баронов, которые, в свою очередь, должны были освободить собственных вассалов, сиречь народ; уважать свободы Лондона и других городов; покровительствовать иноземным купцам, приезжающим торговать в Англию; никого не заключать в тюрьму без справедливого суда, и никому не отказывать в правосудии. Зная Иоанново криводушие, бароны вдобавок потребовали, для большей верности, выпроводить из королевства всех чужестранных наемников; на два месяца оставить в их подчинении Лондон, а в подчинении Стефана Лантона — Тауэр; создать полномочный комитет из двадцати пяти человек, избранных самими баронами, для надзора за соблюдением договора и противодействия королю, буде он вздумает его нарушить.

Иоанн принужден был согласиться на все. Он с улыбкой подмахнул документ и покинул блестящее общество, чуть ли не расшаркавшись. Вернувшись в Виндзорский замок, король дал волю бессильной ярости — и не замедлил нарушить договор.

Он разослал по разным странам вербовщиков, обратился за помощью к папе и приготовился захватить Лондон в то время, когда бароны отбудуг в Стамфорд на большой турнир, которым они решили отпраздновать подписание хартии. Однако бароны вывели Иоанна на чистую воду. Они пожелали свидеться с ним, чтобы упрекнуть его в таком вероломстве, но король то назначал им встречу, то ее отменял, переезжал с места на место, увиливал и скрывался. Наконец, он объявился в Дувре, чтобы возглавить иностранных наемников, которых много слетелось на его деньги. С ними Иоанн осадил и взял Рочестерский замок, занятый сторонниками баронов. Он пере вешал бы их всех до единого, если бы предводитель иноземцев, боясь мести англичан, не взял под свою защиту рыцарей. Пришлось королю удовольствоваться смертью всех простолюдинов. Потом он отправил графа Солсбери разорять восточную часть своего родного королевства, а сам пошел с огнем и мечом по северным графствам, мучая, грабя, убивая и ввергая в пучину горя ни в чем не повинных людей. Каждое утро этот изверг подавал достойный пример своим воинам, собственными руками поджигая дом, в котором ночевал. А тут еще папа, вступясь за дражайшего друга, опять наложил на Англию интердикт за то, что ее народ поддержал баронов. Только англичане к тому времени уже настолько привыкли к интердиктам, что перестали обращать на них внимание. Им подумалось, — возможно, и Стефану Лангтону тоже, — что церкви могут прекрасно стоять открытыми, а колокола замечательно звонить как с разрешения папы, так и без него. Попробовали — и точно!

Поняв бессмысленность каких-либо соглашений с королем-разбойником, жестоко терзающим страну, бароны предложили английскую корону Людовику, сыну французского монарха. Так же мало тронутый угрозой папского проклятия, как, вероятно, некогда его отец — обещанием папского прощения, он высадился в Сэвдиче (король Иоанн тут же сбежал из Дувра, где тогда находился) и двинулся на Лондон. Ему навстречу выступил шотландский король, у которого нашли прибежище многие лорды из северных провинций. Сотни иноземных воинов, сотни баронов, сотни простолюдинов ежедневно вливались в его войско, в то время как король Иоанн метался, унося ноги. Однако торжеству Людовика помешали подозрения баронов, основанные на предсмертном откровении одного французского вельможи, якобы слышавшего, как Людовик присягал в том, что, покорив королевство, объявит всех английских дворян предателями и раздаст их поместья собственной знати. Не вдохновленные подобной перспективой, бароны заколебались, а иные даже переметнулись к Иоанну.

Казалось, королю наконец улыбнулась фортуна. Ценою чудовищной крови он взял несколько городов и добился некоторых успехов. Но, к счастью Англии и человечества, смерть его была близка. При переходе опасного плывуна в заливе Уош, неподалеку от Уисбича, Иоанново войско было застигнуто приливом. Король со своими ратниками успел выбраться на берег. Когда же он, почувствовав под собой земную твердь, оглянулся назад, то увидел, как ревущая водяная лавина опрокидывает повозки, лошадей и людей, везших его сокровища, и затягивает их в бешеный водоворот, из которого нет спасенья.

Бранясь скверными словами и кусая себе пальцы, Иоанн дошел до Суинстедского аббатства, где монахи принялись потчевать его грушами, персиками и свежим сидром, — болтают, что еще и ядом, но это маловероятно, — на которые он набросился как скот. Всю последующую ночь он прометался в жару, мучимый ужасными кошмарами. Наутро его положили на носилки, укрепленные между двумя лошадьми, и перевезли в Слифордский замок, где он провел еще одну кошмарную ночь. На другой день короля, с гораздо большим трудом, чем накануне, переправили в замок Ньюарк, что на Тренте. Там, восемнадцатого октября, на сорок девятом году жизни и семнадцатом году его пагубного правления, Бог прибрал этого отъявленного мерзавца.

Глава XV. Англия во времена Генриха Третьего, прозванного Винчестерским (1216 г. — 1272 г)

Если кто-то из английских баронов и помнил сестру убиенного Артура, прекрасную деву Бретани Элеонору, томившуюся в монастыре в Бристоле, никто из них не произнес ее имени и не вступился за ее право на корону. Старший сын покойного узурпатора Генрих был доставлен графом Пемброком, маршалом Англии, в город Глостер и коронован там с большой поспешностью в возрасте всего десяти лет. Поскольку корона вместе со всеми королевскими сокровищами сгинула в яростных волнах, а делать новую было некогда, на голову мальчика возложили гладкий золотой обруч.

— Мы были врагами отцу этого ребенка, — сказал лорд Пемброк, человек добродетельный и справедливый, — и он в полной мере заслужил нашу ненависть, но дитя невинно и наедается в нашей дружбе и покровительстве.

Лорды умилились сердцем, вспомнив собственных малых чад. Они склонили головы и возгласили:

— Да здравствует король Генрих Третий!

Затем в Бристоле собрался большой совет, который пересмотрел Великую хартию и назначил лорда Пемброка регентом, или протектором, Англии, так как король был слишком юн, чтобы править самостоятельно. Далее предстояло избавиться от французского принца Людовика и перебороть тех английских баронов, что еще льнули к его знамени. Людовик укрепился во многих городах Англии и в самом Лондоне. Среди удерживаемых им крепостей был замок Маунт-Сорель, в Лестершире. Лорд Пемброк несколько раз к нему подступался и в конце концов осадил. Людовик послал на выручку шестьсот рыцарей и две тысячи пеших воинов. Лорд Пемброк, будучи не в силах противостоять этакой мощи, отошел со всем своим войском. Армия французского принца, которая разграбила и пожгла все, что можно было разграбить и пожечь на пути к Маунт-Сорелю, двинулась таким же манером прочь и парадным строем вступила в Линкольн. Город сдался без боя. Только городская цитадель, где затворилась ее владелица, храбрая вдова Никола де Камвиль, так упорно сопротивлялась, что французский граф, командовавший армией Людовика, вынужден был прибегнуть к осаде. Пока он там прохлаждался, ему донесли, что лорд Пемброк с четырьмя сотнями рыцарей, двумя с половиной сотнями арбалетчиков, крепкой конницей и пехотой направляется в его сторону. «А мне какая печаль? — сказал французский граф. — Англичанин не настолько безумен, чтобы напасть на меня и мою великую рать в городских стенах!». Однако англичанин сделал это и поступил вовсе не безумно, а исключительно умно: он завлек великую рать в узкие, скверно, вымощенные улочки и закоулочки Линкольна, где конники не могли действовать вместе, и учинил такую бойню, что все Людовиково воинство скопом сдалось в плен. Лишь граф заявил, что никогда не отдастся живым в руки английского предателя, и погиб. Итог этой победы, которую англичане в шутку назвали Линкольнской Ярмаркой, был обычным для той поры — с простыми людьми безжалостно расправились, а рыцари и дворяне заплатили выкуп и разъехались по домам.

Покорная жена Людовика, прекрасная Бланш Кастильская, снарядила флот из восьмидесяти добрых кораблей и отправила их из Франции на помощь супругу. Английский флот из сорока кораблей, добрых и худых, доблестно встретил французскую армаду у устья Темзы. В одном сражении англичане взяли в плен или потопили шестьдесят пять вражеских судов. Эта громадная потеря подкосила французского принца под корень. В Ламбете был заключен договор, согласно которому английские бароны, державшие сторону Людовика, слагали оружие, а сам принц мирно удалялся во Францию со своим войском. И пора! Война настолько его разорила, что он принужден был занимать деньги на обратную дорогу у лондонцев.

Лорд Пемброк старался править страной со всей возможной справедливостью и унять распри и смуты, посеянные меж людей злым королем Иоанном. Он много улучшил Великую хартию и смягчил законы об охране королевских лесов, так что крестьянина уже не казнили за подстреленного оленя, а только сажали в тюрьму. Для Англии было бы замечательно, если бы такой правитель остался надолго, но этого не случилось. Через три года после коронации юного короля лорд Пемброк скончался, и вы можете полюбоваться на его гробницу в церкви Темпла в Лондоне.

Регенство разделилось. Питеру де Рошу, которого король Иоанн возвел в сан епископа Винчестерского, была доверена забота об особе юного государя, а королевскими полномочиями был облечен граф Губерт де Бург. Эти два сановника давно недолюбливали друг друга, теперь же сделались заклятыми врагами. Когда молодой король достиг совершеннолетия, Питер де Рош, видя, в какую силу и в какой фавор вошел Губерт, в раздражении удалился от дел и уехал за границу. Почти десять лет Губерт де Бург был единственным советником Генриха.

Но монаршая милость всегда недолговечна, а этот монарх с годами стал поразительно походить на своего родителя слабостью, непостоянством и нерешительностью. Хорошо еще, что не жестокостью. Когда де Рош воротился домой после десятилетнего отсутствия, король начал носиться с ним, как с новой игрушкой, и холодно смотреть на Губерта. Нуждаясь в деньгах, он вдруг рассердился на Губерта за то, что сделал его богатым. В конце концов, Генрих поверил наушникам, нашептавшим ему, что это Губерт опустошил королевскую казну, и потребовал от него отчета за все время его регентства. Кроме того, против Губерта было выдвинуто глупейшее обвинение: будто он приобрел милость короля с помощью колдовства. Прекрасно понимая, что ему никогда не опровергнуть столь несуразного навета и что старый враг вознамерился его сокрушить, Губерт, вместо того чтобы оправдываться, бежал в Мертонское аббатство. Рассвирепевший король послал за мэром Лондона и сказал ему: «Возьми двадцать тысяч горожан, вытащи Губерта де Бурга из этого аббатства и поставь передо мной». Мэр уже готов был исполнить приказание, но архиепископ Дублинский (Губертов друг) предупредил короля, что аббатство — святое место, и если там совершится насилие, за него прилется отвечать перед церковью. Король одумался и, опять призвав к себе мэра, объявил, что дает Губерту три месяца подготовки к защите, в течение коего срока он будет свободен и неприкосновенен.

Губерт положился на слово короля, хотя в свои-то лета мог бы знать ему цену, и, выйдя из Мертонского аббатства, поехал повидать жену — шотландскую принцессу, которая тогда находилась в Сент-Эдмондс-Бери.

Едва успел он покинуть святилище, как слабый король, послушавшись Губертовьх врагов, повелел его схватить и направил за ним в погоню некоего сэра Готфрила де Кранкума, главаря трехсот висельников, прозванных Черной шайкой. Негодяи настигли Губерта в Брентвуде, маленьком городке графства Эссекс, и ворвались к нему среди ночи. Он спрыгнул с постели, выскочил из дома, вбежал в церковь, подлетел к алтарю и возложил руки на распятие. Сэр Готфрид и Черная шайка, не чтившие ни церкви, ни алтаря, ни распятия, выволокли Губерта на улицу, размахивая у него над головой оголенными мечами, и послали за кузнецом, чтобы он заковал его в цепи.

Когда кузнец (хотел бы я знать его имя!) явился, чумазый от дыма кузнечного горна и запыхавшийся от быстрой ходьбы, Черная шайка расступилась, открывая ему пленника, и загорланила:

— Сделай оковы потяжелее! Сделай их покрепче!

Кузнец опустился на колени, — но не перед Черной шайкой, — и произнес:

— Это доблестный граф Губерт де Бург, который сражался за Дуврскую крепость, и разгромил французский флот, и оказал отечеству множество неоценимых услуг. Убейте меня, если хотите, но рука моя не наложит узы на графа Губерта де Бурга!

От таких слов Черная шайка должна была бы покраснеть, если бы она умела краснеть! Вместо этого кузнеца стали толкать, бить и поносить, а графа, прямо в нижней рубахе, привязали к седлу лошади и отвезли в лондонский Тауэр. Однако епископы были до того возмущены совершенным святотатством, что испуганный король вскоре велел Черной шайке вернуть Губерта туда, откуда он был взят, и одновременно дал шерифу Эссекса строгий наказ не выпускать его из брентвудской церкви. И вот шериф окопал церковь глубоким рвом, огородил высоким частоколом и распорядился стеречь денно и нощно. Черная шайка и ее главарь тоже стерегли церковь, как триста и один черный волк. Губерт де Бург просидел внутри тридцать девять дней. На сороковой день, не снеся холода и голода, он сам сдался Черной шайке, которая вторично отвезла его в Тауэр. Представ перед судом, он отказался защищаться. Было решено отобрать у него все пожалованные ему коронные земли, а его самого содержать в крепости Девайзес, в так называемом «вольном заключении», под надзором четырех рыцарей — ставленников четырех лордов. Там Губерт провел почти год, пока не узнал, что комендантом крепости назначен сторонник его старого врага епископа. Боясь быть убитым изменою, он темной ночью взобрался на самый верх крепостной стены, нырнул оттуда в ров и, благополучно выкарабкавшись на сушу, укрылся в другой церкви. Оттуда его вызволил отряд конницы, присланный ему на помощь вельможами, восставшими против короля и собравшимися в Уэльсе. В конце концов Губерт был прощен и получил назад свои имения, но с тех пор жил как частный человек и никогда больше не добивался ни высоких постов, ни высочайшей милости. Так закончились — счастливее, чем истории многих королевских фаворитов, — приключения графа Губерта де Бурга.

Вышеупомянутые вельможи были подвигнуты к мятежу вызывающим поведением епископа Винчестерского. Поняв, что Генрих втайне ненавидит Великую хартию, навязанную его отцу, епископ Винчестерский всячески разжигал эту ненависть и окружал короля чужеземцами, которых тот явно предпочитал англичанам. Когда же епископ во всеуслышание заявил, что английские бароны ниже баронов французских, английские лорды грозно возроптали. Их поддержало духовенство, и король, испугавшись за свой трон, услал епископа со всеми его чужеземными приспешниками. Однако, женившись на француженке Элеоноре, дочери графа Прованского, он опять стал открыто привечать иностранцев. Родственники его супруги понаехали в таком множестве, и устроились при дворе такой теплой семейной компанией, и обрели столько благ, и прикарманили столько денег, и так свысока смотрели на англичан, чьи деньги прикарманили, что самые смелые английские бароны громко заговорили о той статье Великой хартии, которая требовала изгнания распоясавшихся фаворитов. Но иностранцы лишь надменно смеялись и твердили: «Какое нам дело до ваших английских законов?»

Филипп Французский умер, передав престол принцу Людовику, который в свою очередь умер после трех лет правления, передав престол сыну, тоже Людовику, — человеку столь скромному и справедливому, что диву даешься, как это мог народиться такой король. Изабелле, матери Генриха, страшно хотелось (видно, неспроста), чтобы Англия пошла на Людовика войной, а поскольку ее сын всегда был марионеткой в руках тех, кто умел играть на его слабости, она легко поставила на своем. Но парламент наотрез отказался выделить деньги на эту войну. Тогда, наплевав на парламент, король Генрих наполнил серебром тридцать пузатых бочек, — не знаю, откуда он взял этакую прорву серебра, не иначе как вымучил у несчастных евреев, — погрузил бочки на корабль и самолично отправился воевать с французом в сопровождении матери и своего умного и богатого брата Ричарда, графа Корнуолла. Однако вскорости он возвратился домой, здорово побитый.

Это не смягчило парламент. Пэры сделали королю выговор за расточение государственной казны в угоду алчным иностранцам и были с ним так суровы и так решительно настроены впредь не допускать подобных растрат, что он, не зная, где еще раздобыть денег, стал бесстыдно клянчить и вымогать их у своих подданных, которые даже шутили: «Наш государь — самый неотвязный нищий в целой Англии». Генрих надел на себя плащ крестоносца, но, поскольку всем было известно, что он никогда не собирался в крестовый поход, никто ему ничего не пожертвовал. В пререканиях с королем особенно отличились лондонцы, и король их сердечно за то ненавидел. Только ни ненависть его, ни любовь дела не меняли. Генрих оставался в том же положении около десяти лет, пока бароны, наконец, не сказали, что, если он торжественно признает их свободы, парламент даст ему порядочную сумму.

Король с готовностью согласился. И вот в один погожий майский день в зале Вестминстерского дворца выстроились прелаты в полном облачении, с зажженными свечками в руках (бароны тоже были там) и так стояли, пока архиепископ Кентерберийский предавал анафеме всех и всякого, кто отныне, тем или иным способом, погрешит против Великой хартии королевства. Когда он закончил, священники задули свои свечки и хором пробили душу каждого, кто совершит сей грех. В заключение король дал клятву блюсти предписания хартии «как человек, как христианин, как рыцарь и как государь!».

В зале Вестминстерского дворца архиепископ Кентерберийский предал анафеме всех, кто грешит против Великой хартии

Клятвы легко было давать и легко нарушать, и король, по примеру своего родителя, сделал и то и другое. Получив деньги, он зажил по-прежнему и вскоре излечил от слепоты тех немногих, что еще ему доверяли. Когда деньги растаяли, Генрих опять начал попрошайничать и побираться где ни попадя. Тут ему удружил папа римский: заявив, что вправе распоряжаться короной Сицилии, он отдал ее Генриху его второго сына, принца Эдмунда. Но если мы вздумаем дарить вещь, которой у нас нет и которая принадлежит кому-то другому, то тому, кого мы осчастливим подобным подарком, придется потрудиться, чтобы его заполучить. Так было и в этом случае. Прежде чем надеть сицилийскую корону на голову Эдмунда, ее следовало завоевать. А воевать невозможно без звонкой монеты. Папа приказал английскому духовенству раскошелиться. Однако оно не было столь покорно ему, как раньше. Прелаты уже давно выражали папе свое недовольство несправедливым предпочтением, оказываемым в Англии итальянским священникам. И они сильно сомневались в том, что королевский капеллан, которому папа положил плату за проповедование в семистах церквах, может, даже с благословения верховного иерараха, находиться в семистах местах одновременно. «Папа и король, — сказал епископ Лондонский, — могут сорвать с меня митру, но тогда я надену воинский шлем, а не дам ни гроша!» Епископ Вустерский, не уступавший в храбрости епископу Лондонскому, тоже не дал ни гроша. То малое, что удалось вытянуть из более робких и более слабых епископов, утекло у короля сквозь пальцы, ни на йоту не приблизив сицилийскую корону к голове принца Эдмунда. Дело кончилось тем, что папа передарил корону брату французского короля (который сам ею завладел), а Генриху прислал заемное письмо на сто тысяч фунтов в возмещение затрат на ее незавоевание.

Король до того разогорчился, что, не будь он столь ничтожен и смешон, мы бы ему, пожалуй, посочувствовали. Разумный брат его Ричард, который мог бы помочь ему советом, откупил у германского народа титул короля Римского и уехал. Духовенство, сопротивлявшееся самому папе, было в союзе с баронами. Предводительствовал баронами Симон де Монфор, граф Лестер, муж Генриховой сестры. Хотя и иноземец, он стал героем англичан, всегда не терпевших иноземных фаворитов. Когда король в очередной раз созвал свой парламент, бароны вошли в залу следом за графом вооруженные до зубов и закованные в латы. Когда через месяц парламент собрался в Оксфорде, граф опять явился во главе вооруженных баронов, и король вынужден был поклясться в том, что согласен создать так называемый Правительственный комитет, состоящий из двадцати четырех членов: двенадцати выбранных баронами и двенадцати выбранных им самим.

К великому счастью Генриха, возвратился его брат Ричард. Первое, что сделал Ричард (иначе бароны не впускали его в Англию), это присягнул на верность Правительственному комитету — которому тот же час начал всеми силами сопротивляться. Потом бароны начали ссориться меж собой, особенно гордый граф Глостер с графом Лестером, отбывшим в досаде за границу. Потом народ начал возмущаться баронами, потому что они мало пеклись о его пользе. Казалось, дела короля, наконец-то, пошли на лад, и, набравшись храбрости — позаимствовав ее у своего брата, — он объявил об упразднении Правительственного комитета (а что до клятвы, так Бог с ней, сказал папа!), забрал все деньги с Монетного двора и заперся в лондонском Тауэре. Там к нему присоединился его старший сын Эдуард. Из Тауэра было оглашено письмо папы, обращенное к человечеству и доводящее до всеобщего сведения, что в течение сорока пяти лет Генрих Третий я являлся превосходным и справедливым правителем.

Поскольку каждый дурак знал, что ничем таким он не являлся, этот документ пропал втуне. Между тем гордый граф Глостер умер, а унаследовавший ему сын вместо того, чтобы враждовать с графом Лестером, с ним за-дружил (до поры до времени). Эти два графа, соединя свои силы, овладели несколькими королевскими замками и семимильными шагами двинулись к Лондону. Лондонцы, всегда противостоявшие королю, бурно радовались их приближению. Предоставив королю бесславно отсиживаться в Тауэре, принц Эдуард поспешил в Виндзорский замок. Его мать попыталась последовать за ним по воде, но горожане, увидав барку ненавистной королевы, плывущую на веслах вверх по реке, бросились на Лондонский мост и, с яростными воплями: «Топи ведьму! Топи ее!», принялись зашвыривать барку, проходившую внизу, грязью и камнями. Они осуществили бы свое намерение, если бы мэр не взял старую леди под защиту и не укрыл ее в соборе Святого Павла, где она оставалась, пока опасность не миновала.

Мне пришлось бы чересчур много писать, а вам чересчур много читать, возьмись я рассказывать обо всех спорах короля с баронами и обо всех спорах баронов друг с другом — поэтому я избавлю вас и себя от лишнего труда и ограничусь изложением главных событий, проистекших из этих ссор. Честного короля Франции попросили выступить третейским судьей. Он высказал следующее мнение: король должен придерживаться Великой хартии, а бароны должны отказаться от Правительственного комитета и от всех постановлений Оксфордского парламента, который роялисты, или сторонники короля, презрительно окрестили Бешеным парламентом. Бароны заявили, что это несправедливое решение, и не подумали ему подчиняться. Они велели ударить в большой колокол собора Святого Павла, дабы поднять народ. При звуках набата целая армия вооруженных лондонцев высыпала на улицы. Но, к моему великому прискорбию, эта армия, ополчившаяся против роялистов, обрушилась не на них, а на несчастных евреев и перебила по меньшей мере полтысячи — якобы за то, что они прятали в своих домах (для защиты короля и истребления его противников) некое ужасное вещество, называемое Греческим пламенем, которое от воды не гаснет, а еще больше разгорается. В действительности же евреи прятали в своих домах деньги. Они-то и нужны были их жестоким врагам, ими-то их жестокие враги и завладели, как разбойники и убийцы.

Граф Лестер повел лондонцев и прочих мятежников в Льюис, что в графстве Сассекс, где стояло лагерем королевское войско. Прежде чем вступить в сражение с силами короля, граф обратился к своим воинам с такими словами: «Король Генрих Третий нарушил столько клятв, что сделался врагом Господа, а потому пусть каждый нашьет себе на грудь белый крест, как будто идет воевать не с братом христианином, а с турком». Обшившись белыми крестами, все ринулись в бой. Однако Лестер проиграл бы битву (ведь в стане короля были все находившиеся в Англии иноземцы, а также Джон Комин, Джон Бальоль и Роберт Брюс, пришедшие из Шотландии со своими людьми), если б не нетерпение принца Эдуарда, который, горя желанием расправиться с жителями Лондона, смешал ряды отцовской армии. Он был пленен, и с ним король, и с ними брат короля король Римский. Пять тысяч англичан остались лежать мертвыми на окровавленной траве.

За эту победу папа предал графа Лестера анафеме, на которую и граф и народ чихать хотели. Пользуясь народной любовью и поддержкой и имея в своих руках всю власть, Лестер был реальным королем, хотя как нельзя почтительнее обходился с Генрихом Третьим, повсюду таская его за собой, как старую потертую фигурную карту. В 1265 году от Рождества Христова граф Лестер созвал парламент — первый английский парламент, в избрании которого мог участвовать народ. День ото дня народ обожал графа все больше и больше и стоял за него горой.

Многие бароны и в особенности граф Глостер, превратившийся к тому времени в такого же гордеца, каким был его отец, прониклись завистью к этому могущественному и всеми любимому графу, тоже гордецу, и начали ковать против него крамолу. После сражения при Льюисе принца Эдуарда держали в заложниках и, хоть обращались с ним как с принцем, никогда не позволяли ему выезжать без свиты, состоящей из приближенных графа Лестера. Лорды-заговорщики нашли способ передать Эдуарду тайное послание с предложением устроить ему побег и сделать его своим предводителем, на что принц с радостью согласился.

И вот в условленный день после обеда он сказал своим телохранителям (происходило это в Херефорде): «В такую дивную погоду грех не прокатиться верхом по окрестностям». Поскольку телохранители тоже думали, что погалопировать по солнышку будет исключительно приятно, они выехали за город веселой маленькой кавалькадой. Когда ездоки оказались на прекрасном ровном поле, покрытом дерном, принц принялся сравнивать лошадей и биться об заклад, что эта проворнее той, а та проворнее этой. Телохранители, не подозревая подвоха, скакали на спор, пока их лошади не выдохлись. Сам принц лишь наблюдал за состязаниями с высоты своего седла и ставил деньги. Так они проразвлекались до вечера. Солнце уже садилось и лошади тихо шли вверх по пригорку — Эдуардова совсем свежая, а все остальные в мыле, — когда странный всадник на сером жеребце вдруг появился на вершине холма и махнул шляпой. «Что нужно этому парню?» — вопросили друг у друга телохранители. В ответ принц пришпорил коня, полетел во весь ДУХ, присоединился к группке всадников, вынырнувших из-под деревьев и сомкнувшихся вокруг него, и исчез в облаке пыли. На опустевшей дороге остались лишь ошарашенные телохранители, которые растерянно переглядывались, в то время как их лошади, свесив уши, тяжело водили боками.

Принц направился к графу Глостеру в Ладлоу. Граф Лестер с частью своего войска и глупым старым королем находился в Херефорде. Один из сыновей графа Лестера, Симон де Монфор, с другой частью войска расположился лагерем в Сассексе. Принц прежде всего хотел помешать соединению этих двух частей. Он напал на Симона де Монфора среди ночи, рассеял его рать, захватил его знамена и казну, а самого Симона загнал в замок Кенилворт — родовое именье Лестеров в Уорикшире.

Между тем его отец, граф Лестер, ничего не ведая о случившемся, выступил из Херефорда со своей частью войска и королем навстречу сыну. Ясным августовским утром он подошел к Ившему, омываемому чудесной рекой Эйвон. Глядя не без тревоги в сторону Кенилворта, граф увидал собственные знамена на марше, и его лицо осветилось радостью. Но оно потемнело, когда граф узнал, что знамена его пленены и в руках неприятеля. Тогда он сказал: «Все кончено! Да смилуется Господь над нашими душами, потому что наши тела в руках принца Эдуарда!»

Однако граф Лестер сражался как истинный рыцарь. Когда под ним рухнул конь, он продолжал драться пеший. Это была жестокая сеча, и кругом вырастали горы трупов. Старый король, торчавший, словно закованная в броню жердь, на огромном боевом коне, который его совершенно не слушался и нес туда, куда он вовсе не собирался соваться, только мешал сражающимся и чуть было не был зарублен воином своего сына. Но король ухитрился продудеть сквозь дырки забрала: «Я Генрих Винчестерский!», и принц, услыхав это, ухватил отцова коня за поводья и вывел из опасного места. Граф Лестер храбро бился, пока не потерял своего дражайшего сына Генриха и своих дражайших друзей, полегших с ним рядом. Тогда он пал, все еще отбиваясь, с мечом в руке. Роялисты опоганили труп графа и послали в дар одной благородной — и, наверно, пренеприятной — даме, которая была супругой его злейшего врага. Но они не могли опоганить его память в сердцах преданных ему англичан. Много лет спустя те любили графа Лестера больше, чем когда-либо, и почитали святым, и называли не иначе как «сэр Симон Праведный».

Дело, за которое он боролся, не умерло вместе с ним и восторжествовало над королем в самый час победы. Генрих принужден был уважать Великую хартию, как бы он ее ни ненавидел; издавать законы, близкие к законам великого графа Лестера; и наконец проявлять терпимость и милосердие к своим подданным — даже к лондонцам, которые так долго ему сопротивлялись. Прежде чем все это устроилось, случались еше бунты, но их успокоили вышеперечисленными уступками, и принц Эдуард неусыпно пекся о сохранении достигнутого мира. Некий сэр Ацам де Гурдон был последним недовольным рыцарем, поднявшим оружие. Победив его в единоборстве в лесу, принц благородно даровал сэру Адаму жизнь и протянул ему руку дружбы, вместо того чтобы вонзить в него клинок. Сэр Адам оказался благодарным человеком. Он навеки остался верен своему великодушному победителю.

Когда все смуты были усмирены, принц Эдуард и его кузен Генрих со множеством английских лордов и рыцарей отправились в крестовый поход на Святую землю. Четыре года спустя скончался король Римский, а еще через год (в 1272 году) упокоился его брат, бесцветный король Англии. Он дотянул до шестидесяти восьми лет, процарствовав пятьдесят шесть. Генрих Третий так же мало походил на венценосца в смерти, как мало походил на него в жизни. Во все времена он был лишь бледной тенью монарха.

Глава XVI. Англия во времена Эдуарда Первого, прозванного Долгоногим (1272 г. — 1307 г.)

Шел 1272 год от Рождества Христова, и привд Эдуард, наследник престола, находясь в далекой Святой земле, ничего не ведал о кончине отца. Однако бароны провозгласили его королем тотчас после Генрихова погребения, и народ охотно с этим согласился, ибо по горькому опыту знал, какими бедами чревата борьба за корону. Король Эдуард Первый, получивший за стройность ног не совсем лестное прозвище Долгоногий, был миролюбиво принят английской нацией.

Эдуардовы ноги, хотя длинные и изящные, должны были быть еще и крепкими, чтобы пронести его через многие испытания в пламенных песках Азии, где крестоносцы сомлевали, мерли, разбегались и их малочисленные отряды словно таяли от жара. Но он не падал духом и говорил: «Я буду идти вперед, если даже со мной не останется никого, кроме моего оруженосца!»

Сей доблестный принц здорово потрепал турок. Он взял штурмом Назарет и — к моему великому сожалению — устроил в этом священном месте чудовищное избиение невинных людей. Оттуда он пошел на Акру, где заключил с султаном перемирие на десять лет. В Акре Эдуард едва не пал жертвою вероломства одного сарацинского вельможи, эмира Яффы, который, притворясь, будто подмывает принять христианство и хочет побольше узнать об этой религии, стал частенько засылать к Эдуарду своего верного слугу — с кинжалом в рукаве. И вот однажды, в необычайно знойную пятницу недели Пятидесятницы, когда песчаный ландшафт дымился под палящим солнцем, как огромный подгорелый сухарь, и Эдуард лежал раскинувшись на кушетке, облаченный лишь в легкий свободный халат, гонец с шоколадным лицом, пронзительными черными глазами и белозубой улыбкой проскользнул в комнату с письмом в руках и опустился на колени, словно ручной тигр. Но в то мгновение, когда Эдуард протянул руку за письмом, тигр прыгнул, метя ему в сердце. Он был проворен, однако Эдуард оказался проворнее. Он схватил вероломца за его шоколадное горло, повалил на пол и заколол тем самым кинжалом, который тот на него поднял. Клинок рассек Эдуарду руку, и ранение, хотя не тяжелое, могло повести к смерти, потому что острие было намазано адом. Но благодаря редкостному, по тем временам, хирургу, целебным травам и прежде всего его преданной жене Элеоноре, которая самоотверженно за ним ухаживала и, говорят, даже высосала ад из раны своими собственными алыми губками (во что мне очень хочется верить), Эдуард вскоре поправился и обрел прежнюю бодрость.

Поскольку августейший родитель давно донимал его мольбами вернуться на родину, он пустился в обратную дорогу. В Италии Эдуард повстречал нарочных, везших ему известие о кончине короля. Услыхав, что дома все спокойно, он не стал туда торопиться, а посетил папу и продефилировал по разным итальянским городам, где его восторженно приветствовали как могучего освободителя Святой земли, задаривали пурпурными мантиями и резвыми скакунами и провожали бурными овациями. Орущим до хрипоты людям было невдомек, что перед ними последний английский монарх, предпринявший крестовый поход, и что через двадцать лет турки вновь овладеют всеми святынями, за которые христиане пролили столько крови. Но это так!

Посреди равнины во Франции стоял и ныне стоит древний город Шалон. Когда Эдуард проходил мимо него по пути в Англию, злохитрый французский вельможа, граф Шалонский, передал ему учтивое приглашение на турнир, где королю и его рыцарям предлагалось побаловаться мечом и копьем в честных поединках с графом и его рыцарями. Короля предупреждали, что графу Шалонскому нельзя верить, что вместо потешного сражения он втайне готовит настоящее, в котором англичане должны быть разбиты превосходящими силами.

Однако бесстрашный Эдуард явился в указанное место в указанный день с тысячей воинов. Граф привел с собою две тысячи и не шутя напал на англичан. Тогда англичане с такой отвагой устремились вперед, что вскоре опрокинули всю графскую конницу и всю графскую рать. Сам граф ухитрился накинуть королю на шею петлю, но король в ответ на эту любезность повалил ловкача наземь и, спрыгнув с коня, принялся молотить по его железному панцирю, как кузнец по наковальне. Даже когда граф признал себя побежденным и протянул противнику свой меч, король не снизошел до того, чтобы его принять, а велел отдать оружие простому солдату. Схватка при Шалоне была столь ожесточенной, что впоследствии ее назвали малой Каталаунской (или Шалонской) битвой.

Наслышавшись обо всех этих подвигах, англичане преисполнились гордостью за своего короля. Когда в 1274 году от Рождества Христова тридцатишестилетний Эдуард высадился в Дувре и проследовал в Вестминстер, где с величайшей пышностью был коронован вместе с доброй своей супругой, они устроили грандиозные торжества. коронационного угощенья в Лондон доставили, помимо прочих яств, четыреста быков, четыреста баранов, четыреста пятьдесят свиней, восемнадцать диких кабанов, триста окороков ветчины и двадцать тысяч птичьих тушек. Городские фонтаны били не водой, а красным и белым вином, богатые горожане вывешивали из окон шелка и полотна самых ярких цветов, чтобы придать зрелищу еще большую красочность, и метали в толпу пригоршни золота и серебра, создавая веселые свалки. Короче говоря, было такое объедание и опивание, такой гром музыки и трезвон колоколов, такое горлодерство и швырянье в воздух шляп, такие песни и пляски, каких узкие улочки старинного лондонского центра не видали вовек. Гулял весь народ — за исключением несчастный евреев, которые сидели по домам и с дрожью выглядывали из-за ставен, предвидя что за подобное пированье им рано или поздно придется расплатиться своими денежками.

Дабы закрыть пока эту печальную тему, с горечью добавлю, что в Эдуардово царствование евреев грабили самым безбожным образом. Их во множестве вешали, обвиняя в опиливании золотых монет (хотя кто только этим не промышлял). Их облагали тяжкими податями, их немилосердно клеймили. Однажды, через тринадцать лет после коронации, их похватали вместе с женами и детьми и гноили в отвратительных тюрьмах до тех пор, пока они не купили себе свободу, заплатив королю двенадцать тысяч фунтов. В конце концов король отобрал у евреев все, кроме того малого, без чего невозможно было отплыть в чужие страны. Много времени утекло, прежде чем этот народ, в надежде разжиться, вновь потянулся в Англию, где с ним обошлись столь бессердечно и где он претерпел столько горя.

Если бы король Эдуард Первый был таким же дурным королем христиан, каким был евреев, он бы вообще никуда не годился. Но в целом Эдуард был мудрым и великим монархом, при котором страна очень процвела. Он не слишком любил Великую хартию (короли еще ой как нескоро ее полюбят), но обладал большими достоинствами. Сразу же по возвращении домой он поставил перед собой смелую цель — объединить под одним государем Англию, Шотландию и Уэльс. Две последние страны имели собственных мелких королей, из-за которых люди постоянно ссорились, дрались и устраивали чудовищные беспорядки — чего те вовсе не стоили. Кроме того, Эдуардово царствование ознаменовалось войной с Францией. Чтобы разобраться в этих конфликтах, мы рассмотрим их по отдельности в следующем порядке. Сначала Уэльс. Потом Франция. И наконец Шотландия.

Правителя Уэльса звали Ллевелином. Он выступил вместе с баронами против старого глупого короля, но потом присягнул ему в вассальной верности. Когда король Эдуард унаследовал трон, от Ллевелина потребовали новой присяги, которую он отказался дать. Король, короновавшись и водворившись в собственных владениях, трижды призывал Ллевелина явиться и поклониться ему как сюзерену. И триады Ллевелин отвечал, что не расположен это делать. Он готовился к свадьбе с Элеонорой де Монфор, девицей из благородного семейства, упоминавшегося в связи с предыдущим царствованием. Однако случилось так, что юная невеста, плывшая из Франции со своим младшим братом Эмериком, была захвачена одним английским кораблем и задержана по приказанию короля. Вспыхнула война. Эдуард со своим флотом приплыл к берегам Уэльса и взял Ллевелина в клещи, так что ему ничего не оставалось, как укрыться в неприютном горном массиве Сноудон, куда не могло подвозиться продовольствие. Вскорости голод заставил его прийти с повинной, заключить мирный договор и принять на себя оплату всех военных расходов. Однако король смягчил суровые условия договора и согласился на брак Ллевелина с Элеонорой де Монфор, думая, что теперь-то Уэльс окончательно смирен.

Но хотя валлийцы были по натуре добрыми, миролюбивыми, приветливыми людьми, и с радостью принимали чужестранцев в своих лепящихся на склонах гор хижинах, и радушно потчевали их всем, что отыскивалось в доме съестного, и играли них на своих арфах, и пели им свои народные баллады, они становились неукротимы, когда в них взыгрывала кровь. Англичане же после вышеописанных событий начали смотреть на них свысока, словно хозяева на прислугу, чем уязвляли валлийскую гордость. К тому же в Уэльсе верили в злополучного древнего Мерлина, чьи злополучные древние пророчества обязательно приходили кому-нибудь на память, когда они могли натворить бед. И вот как раз в это время один престарелый слепец с арфой и длинной седой бородой — человек превосходный, но давно выбивший из ума — разразился заявлением, что по предсказанию Мерлина принц Уэльский будет коронован в Лондоне тотчас после того, как английские деньги округлятся. А король Эдуард только что запретил разрезать английский пенни на половины и четверти (для получения полупенсов и фартингов) и фактически ввел круглую монету. Валлийцы, разумеется, решили, что Мерлин говорил об этом, и восстали.

Король Эдуард подкупил принца Давида, Ллевелинова брата, осыпав его милостями, но тот, возможно усовестившись, взбунтовался первым. В бурную ночь он напал на замок Гаварден, отданный во владение английскому вельможе, перебил весь гарнизон, а вельможу увел пленником в Сноудон. Узнав об этом, валлийцы поднялись, как один. Король Эдуард со своим войском совершил марш-бросок от Вустера к проливу Менаи и переправился через него — недалеко от того места, где теперь перекинут чудесный трубчатый железный мост — по плавучему мосту, позволявшему идти в ряд сорока ратникам. Оказавшись на острове Англси, он выслал вперед лазутчиков для выглядывания неприятеля. Внезапное появление валлийцев вызвало в рядах англичан панику, и они кинулись назад к мосту. Тем временем прилив поднял и разметал плоты. Теснимые валлийцами, Эдуардовы воины сыпались в море и там тонули в своих тяжеленных доспехах тысячами. После этой победы Ллевелин, с помощью суровой валлийской зимы, выиграл еще одно сражение. Тогда король приказал части своей армии зайти в Уэльс с юга и зажать его в тиски. Ллевелин храбро повернулся лицом к новому врагу и был подло убит ударом в спину — безоружный и беззащитный. Ему отрубили голову и отправили ее в Лондон, где насадили на кол и выставили над Тауэром, окружив венком то ли из плюща, то ли из ивы, то ли из серебра — говорят по-разному, — чтобы придать ей вид чудовищной монеты в насмешку над пророчеством.

Однако Давид продержался еще шесть месяцев, хотя за ним гонялся король и охотились его собственные земляки. Кто-то из них в конце концов выдал его вместе с женой и детьми. Давида приговорили к повешению, потрошению и четвертованию. И с той поры такая экзекуция стала в Англии обычным наказанием за измену — наказанием ничем не оправданным, так как возмутительному, гнусному и жестокому надругательству подвергается мертвое тело, и к тому же совершенно бессмысленным, так как действительный вред (причем непоправимый) оно наносит только стране, которая допускает, по любым соображениям, столь чудовищное варварство.

Уэльс был покорен. Когда королева произвела на свет сына в валлийском замке Карнарвон, король показал его народу как новорожденного валлийца и нарек принцем Уэльским. С тех пор этот титул всегда принадлежит прямому наследнику английского престола, ибо маленький принц вскоре сделался таковым по смерти своего старшего брата. Король дал валлийцам и кое-что посущественнее, усовершенствовав их законы и поощряя их торговлю. Волнения, вызываемые в основном жадностью и гордыней английских лордов, получивших в дар валлийские земли и замки, еще некоторое время продолжались, но в конце концов были подавлены, и страна больше никогда не восставала. Существует легенда, будто Эдуард велел перебить всех бардов и менестрелей, чтобы они своими песнями не подстрекали людей к мятежу. Может статься, некоторые из них и пали вместе с бунтовщиками, сражавшимися против короля, но мне кажется, что это поголовное избиение есть не что иное, как выдумка самих бардов, которые много позднее сочинили такую балладу и пели ее у валлийских очагов, пока в нее не уверовали.

Война с Францией в царствование Эдуарда Первого началась следующим образом. Матросов двух кораблей, нормандского и английского, угораздило одновременно отправиться на шлюпках за свежей пресной водой и столкнуться у одного источника. Парни грубые и задиристые, они затеяли перебранку, а потом полезли в драку — англичане с кулаками, нормандцы с ножами, — и в этой сшибке был убит нормандец. Нормандские матросы, вместо того чтобы мстить английским драчунам (которые, я подозреваю, превосходили их силой), вернулись к себе на борт страшно озлобленные, абордировали первое встретившееся им английское судно, схватили оказавшегося там безобидного купца и жестоко повесили на снасти своего собственного корабля, прицепив к ногам собаку. Это до того взъярило английских моряков, что они точно с привязи сорвались. Где бы и когда бы английские мореходы ни встречались с нормандскими мореходами, они кидались друг на друга, ровно взбесившиеся псы. Ирландские и голландские мореходы поддерживали английских, французские и генуэзские помогали нормандским, и так почти вся моряцкая братия своей неистовостью и свирепостью уподобилась расходившемуся морю.

Слава короля Эдуарда была настолько громкой, что его выбрали посредником в споре Франции с другим государством, и он три года прожил на материке. Поначалу ни Эдуард, ни французский король Филипп (добрый Людовик уже упокоился в могиле) не вмешивались в матросские свары, но когда флот из восьмидесяти английских кораблей атаковал и наголову разбил нормандский флот из двухсот кораблей в беспощадном абордажном бою, столь серьезное дело не могло остаться без внимания. Король Франции обязал Эдуарда, как герцога Гюйеннского, явиться в Париж и ответить за ущерб, нанесенный его подданными. Сперва Эдуард послал вместо себя епископа Лондонского, а потом своего брата Эдмунда, женатого на матери французской королевы. Боюсь, что Эдмунд был простаком и поддался на уговоры своих очаровательных родственниц, французских придворных дам. Во всяком случае, он согласился на сорок дней отдать братнее герцогство французскому королю — только вида, уверял Филипп, восстановления чести. Когда же по истечении названного срока французский король и не подумал возвратить Гюйенн, Эдмунд пришел в такое изумление, что, мне кажется, это приблизило его смертный час, который вскоре и пробил.

Эдуард был не тем королем, который уступил бы свое иноземное герцогство, ежели существовала возможность отвоевать его силой и доблестью. Он собрал большую армию, провозгласил себя свободным от всех вассальных обязательств, налагавшихся на него титулом герцога Гюйеннского, и переплыл море, чтобы вторгнуться во Францию. Однако, прежде чем состоялось хоть одно значительное сражение, было заключено перемирие на два года, и в течение этого времени папа добился примирения. Вдовый король Эдуард (потерявший свою любящую и добродетельную жену Элеонору) женился на сестре французского короля Маргарите, а дочь того же короля Изабелла досталась в невесты принцу Уэльскому.

Порою зло порождает благо. Повешение ни в чем не повинного купца и вызванные им кровопролитие и борьба привели к учрежцению одной из тех величайших властей, которыми теперь обладает английский народ. Поскольку приготовления к войне стоили очень дорого и король Эдуард, сильно нуждаясь в деньгах, делал самочинные поборы, некоторые из баронов начали крепко ему сопротивляться. Двое из них, Хамфри Боэн, граф Херефордский, и Роджер Байгод, граф Норфолкский, даже осмелились заявить, что он не вправе отправлять их во главе своего войска в Гюйенн, и категорически отказались принять командование.

— Ей-ей, господин граф, — сказал разгневанный Эдуард графу Херефордскому, — вы или подчинитесь, или будете болтаться на виселице!

— Ей-ей, господин король, — отвечал граф, — я не намерен ни подчиняться, ни болтаться на виселице! — И оба несгибаемых графа покинули двор, уведя за собой многих лордов.

Король испробовал все способы выворачивания карманов. Он обложил налогом духовенство, невзирая ни на какие протесты папы, а когда священники отказались платить, привел их к повиновению одной фразой: «Отлично, тогда пусть не требуют от правительства защиты, и пусть их грабит каждый, кто пожелает». Поскольку от желающих не было отбою, духовенство сочло эту игру слишком накладной, чтобы долго в нее играть. Король отобрал у купцов всю уже закупленную ими шерсть и кожу, пообещав во благовремение с ними расплатиться, и ввел пошлину на вывоз шерсти, которую недовольные торговцы прозвали «Злым сбором». Но кончилось это вот чем. Бароны, подначиваемые двумя великими графами, объявили незаконными все налоги, не одобренные парламентом. Парламент же отказался их одобрять, пока король не подтвердит своей приверженности двум Великим хартиям и не даст торжественного, скрепленного его королевской подписью, заверения в том, что отныне и во веки веков власть собирать с людей деньги будет принадлежать исключительно парламенту, представляющему все сословия. Королю страшно не хотелось ограничивать свою власть, отдавая эту огромную привилегию парламенту, но делать было нечего, и он уступил. Мы еще дойдем до истории другого короля, который мог бы сохранить голову, если бы последовал примеру Эдуарда.

Благодаря благоразумию и мудрости этого государя народ получил через парламент немало других выгод. были улучшены многие законы; были приняты меры против грабителей и убийц, промышлявших на больших дорогах; был положен предел расширению земельных владений церкви и тем самым росту ее могущества; и впервые в разных частях страны были назначены мировые судьи (хотя поначалу под иным названием).

А теперь обратимся к Шотландии, которая была мучительной и упорной головной болью короля Эдуарда Первого.

Лет через тринадцать после коронации Эдуарда шотландский король Александр Третий упал с лошади и расшибся насмерть. Он состоял в браке с Маргаритой, Эдуардовой сестрой. Поскольку все их дети поумирали, шотландская корона по праву перешла к восьмилетней дочурке Эрика, короля Норвегии, который был женат на дочери покойного государя. Король Эдуард предложил в женихи Норвежской Деве (так называли эту принцессу) своего старшего сына, но, на горе, по пути в она занемогла и угасла на одном из Оркнейских островов. В Шотландии туг же начались большие волнения. Там нашлись сразу тринадцать горластых претендентов на свободный престол, которые взбаламутили всю страну.

Много наслышанные о рассудительности и справедливости короля Эдуарда, спорщики вроде бы договорились передать дело на его суд. Эдуард взял на себя эту миссию и, прибыв со своей армией на границу между Англией и Шотландией, пригласил шотландских вельмож в замок Норем на английской стороне реки Твид. Они туда съехались. Однако прежде чем приступить к разбирательству, король призвал этих шотландских танов, всех вместе и каждого в отдельности, поклониться ему как сюзерену. Когда же те замялись, он сказал: «Клянусь святым Эдуардом, чей венец я ношу, что получу свои права или умру, завоевывая их!» Шотландские таны растерялись от неожиданности и попросили три недели на раздумье.

По истечении трех недель состоялась вторая встреча средь зеленого дола на шотландском берегу реки. Из всех искателей шотландского престола лишь двое притязали на него по праву — праву близкого родства с королевским домом — это Джон Бальоль и Роберт Брюс, и право Джона Бальоля было, несомненно, правее. На этом съезде Джон Бальоль не присутствовал, а Роберт Брюс присутствовал. Когда при всем честном собрании Роберта Брюса спросили, признает ли он короля Англии своим сюзереном, тот ответил громко и отчетливо — да, мол, признаю. На другой день появился Джон Бальоль и повторил то же самое. По снятии этого вопроса начались приготовления к изучению их родословных.

Изучение длилось более года. Пока оно продолжалось, король Эдуард путешествовал по Шотландии, убеждая шотландцев всех званий идти к нему в вассалы или за решетку. Тем временем специальная комиссия исследовала документы, потом в Берике собрался парламент, где слушались пространные объяснения обоих претендентов и говорились бесконечные речи. На заключительном заседании в парадной зале Берикского замка король решил тяжбу в пользу Джона Бальоля. Согласившись принять свою корону из рук английского короля, Джон Бальоль короновался в Скунском аббатстве, сидя на древнем каменном троне, который испокон веков использовался коронации шотландских королей. Затем король Эдуард приказал разломать начетверо и положить в английское казнохранилище Большую государственную печать Шотландии и вообразил, что теперь шотландцы у него, так сказать, под пятой.

Однако Шотландия еще обладала собственной твердой волей. Король Эдуард, желая почаще напоминать шотландскому королю о том, что он вассал, вызывал его оправдываться перед английским парламентом всякий раз, как поступали жалобы на шотландское правосудие. Джон Бальоль был человеком не слишком решительным, но храбрый шотландский народ, сочтя это унижением нации, вдохнул в него достаточно решимости, чтобы он в конце концов отказался приезжать. Вскоре король потребовал от Джона Бальоля помощи в войне с Францией (которая в то время была) и попросил отдать ему, в залог будущего послушания, три мощных шотландских замка в Джедборо, Роксбро и Берике. Ни то, ни другое не было исполнено. Напротив, шотландцы скрыли своего короля в северных горах и выказали намерение сопротивляться. Тогда Эдуард двинул на Берик войско из тридцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч конников, захватил замок, перерезал его защитников, а заодно и мирных горожан — мужчин, женщин и детей. Между тем лорд Уоррен, граф Суррейский, подступил к Данбарскому замку, где разыгралось кровавое сражение, в котором полегла почти вся шотландская рать. После этой безусловной победы граф Суррейский был назначен наместником Шотландии; главные посты королевства были розданы англичанам; самым могущественным шотландским вельможам было велено переселиться в Англию; шотландская корона и скипетр были изъяты, и даже древний каменный трон был увезен и помещен в Вестминстерское аббатство, где теперь каждый может на него глазеть. Бальолю было предоставлено жилье в лондонском Тауэре с правом передвижения в радиусе двадцати миль. Три года спустя его отпустили в Нормандию. Там, в своем имении, он провел последние шесть лет жизни — полагаю, куда счастливее, нежели все прошлые годы в строптивой Шотландии.

О ту пору жил на западе Шотландии один небогатый дворянин по имени Уильям Уоллес, второй сын шотландского рыцаря. Это был человек богатырского роста и богатырской силы, недюжинной отваги и удали. Его жгучее слово имело чудесную власть над его соплеменниками. Он горячо любил Шотландию и яро ненавидел Англию. Высокомерие англичан, стоявших теперь у шотландского кормила, задевало гордых шотландцев, как в сходных обстоятельствах задевало валлийцев. Но никто во всей Шотландии не держал на них большей злобы, чем Уильям Уоллес. Однажды высокопоставленный англичанин, не подозревавший об этом, посмел нанести ему обиду. Уоллес убил его на месте и, укрывшись среди скал и холмов, соединился там со своим земляком сэром Уильямом Дугласом, который тоже поднял оружие против короля Эдуарда, и сделался самым твердым и неустрашимым борцом за независимость народа из когда-либо существовавших на земле.

Английский наместник королевства бежал от него, и окрыленные шотландцы, взбунтовавшись повсюду, принялись без пощады громить англичан. Граф Суррейский по приказу короля собрал все рыцарство пограничных графств, и две английские армии вторглись в Шотландию. Лишь один шотландский тан, не испугавшись этих армий, подошел на помощь Уоллесу, который с сорокатысячным войском готовился встретить неприятеля у реки Форт в двух милях от Стерлинга. Берега реки связывал единственный жалкий деревянный мостик, прозванный мостом Килдина — настолько узкий, что по нему могли идти плечом к плечу всего два человека. Не спуская с него глаз, Уоллес расположил большую часть своих ратников на ближайших взгорках и спокойно ждал. Когда английская армия подступила к противоположному берегу, вперед были высланы несколько парламентеров с предложением войти в переговоры. Уоллес отправил их обратно с вызовом на бой во имя свободы Шотландии. Некоторые военачальники графа Суррейского, со своей стороны не спуская глаз с моста, советовали действовать осторожно и не спеша. Однако граф, побуждаемый к немедленной битве другими военачальниками и в особенности графом Крессингемом, безрассудным казнохранителем Эдуарда, отдал приказ наступать. Англичане, строясь попарно, устремились через мост. Переправилась первая тысяча. Шотландцы стояли неподвижно, словно каменные истуканы. Переправилась вторая тысяча, третья тысяча, четвертая, пятая, и за все это время ни перышко не шелохнулось на шотландских беретах. И вдруг они всколыхнулись все разом. «Головные отрады — вперед! — закричал Уоллес. — Перекройте мост! Остальные — за мною вниз! Обрушимся на те пять тысяч, что сюда перешли! Искромсаем их на куски!» И это было сделано на виду у отрезанной части английской армии, которая ничем не могла помочь. Сам Крессингем погиб, и шотландцы, содрав с него кожу, располосовали ее на хлысты для своих коней.

В тот момент и во время последующих триумфов шотландского оружия, позволивших доблестному Уоллесу отвоевать назад всю страну и даже разорить сопредельные английские земли, король Эдуард находился за границей. Но к концу зимы он воротился и с удвоенной энергией взялся поправить дело. Как-то ночью, когда лежавший рядом с ним на земле конь тычком копыта сломал ему два ребра и поднялся крик: «Король убит!», он, превозмогая жестокую боль, вскочил в седло и проехал по лагерю. Едва забрезжил день, Эдуард (еще, конечно, расшибленный и страждущий) скомандовал «Марш!» и совершил переход почти до Фолкерка, где перед ним предстала шотландская рать, выстроившаяся на каменистой возвышенности за болотом. Здесь Эдуард разгромил Уоллеса, истребив пятнадцать тысяч его ратников. С обгрызком своего воинства Уоллес отступил к Стерлингу, но теснимый англичанами, он поджег город, чтобы враги не могли там ничем поживиться, и ускользнул. Чуть позже жители Перта сами спалили собственные дома, и король, не находя нигде продовольствия, был вынужден отвести свою армию.

Другой Роберт Брюс, внук того, что тягался с Джоном Бальолем из-за шотландской короны, по смерти старика Брюса поднялся против короля, а с ним Джон Комин, племянник Бальоля. Сии два молодца были союзниками в противостоянии Эдуарду, но ни в чем больше, так как оба зарились на шотландский трон. Вероятно, догадываясь об этом и понимая, какие произойдут смуты, даже если мя-те: жники ухитрятся восторжествовать над великим английским королем, шотландские старейшины обратились к папе с просьбой вмешаться. Папа, действуя по принципу «попытка не пытка», с невозмутимым видом заявил, что Шотландия принадлежит ему, но тут он явно хватил через край, и парламент вежливенько его осадил.

Весной 1303 года король, назнача сэра Джона Сигрейва наместником Шотландии, отправил его с двадцатитысячным войском усмирять бунтовщиков. Сэр Джон имел неосторожность расположить свои силы в Росслине, близ Эдинбурга, тремя лагерями. Шотландцы тут же этим воспользовались, разгромили каждый лагерь в отдельности и умертвили всех пленных. Тогда в Шотландию опять нагрянул сам король — как только сумел собрать сильную армию. Он прошел через весь север, изничтожая все, что попадалось ему на пути, и на зимние квартиры в Данфермлине. Дело шотландцев казалось окончательно проигранным. Комин и другие таны явились с повинной и получили прощение. Один Уоллес не склонил головы. Ему предлагали сдаться, хотя никто не давал поруки, что жизнь его будет сохранена. Однако он продолжал сопротивляться разгневанному королю, живя в горных теснинах средь отвесных скал, где вили гнезда орлы, где ревели водопады, где снег был бел и глубок и где яростные ветры трепали его непокрытую голову, в то время как он ночь за ночью лежал в непроглядной тьме, завернувшись в свой плед. Ничто не могло сломить его духа, ничто не могло поколебать его мужества, ничто не могло заставить его позабьпъ простить причиненное любимой отчизне зло. Даже когда Стерлингский замок, державшийся до последнего, был окружен всеми известными тогда видами осадных машин; даже когда с крыши собора содрали свинец переплавки в новые машины; даже когда король, уже старец, с юношеским пылом взялся руководить приступом, задавшись целью во что бы то ни стало победить; даже когда доблестные защитники (каковых, к всеобщему изумлению, не насчиталось и двухсот человек, включая нескольких женщин) были изморены голодом и выбиты из крепости, поставлены на колени и подвергнуты всевозможным унижениям, усугублявшим их страдания; даже тогда, когда в Шотландии померк последний луч надежды, Уильям Уоллес стоял так гордо и неколебимо, словно могущественный и грозный Эдуард лежал мертвым у его ног.

Кто в конце концов предал Уильяма Уоллеса — точно не известно. Что он был предан — возможно, собственным оруженосцем — слишком очевидно. Уоллеса отвезли в Думбартонский замок, под начало сэра Джона Ментейта, а оттуда в Лондон, куда стеклись огромные толпы желающих хоть одним глазком поглядеть на героя, о чьей храбрости и стойкости шумела молва. Его привели на суд в парадную залу Вестминстерского дворца в лавровом венке — как полагают, в издевку над якобы сказанными им словами, что он появится там только в венце, — и вынесли ему обвинение как разбойнику, убийце и изменнику. «По вашим законам я разбойник, — заявил Уоллес своим судьям, — ибо я отнимал награбленное у королевских прислужников. По вашим законам я убийца, ибо я прикончил наглого англичанина. Но и по вашим законам я не изменник, ибо я никогда не присягал на верность королю и всегда этого гнушался». Уоллеса привязали к конским хвостам и отволокли в Западный Смитфилд, где повесили на высокой виселице, после чего обезглавили и четвертовали, предварительно выпустив ему, еще живому, кишки. Его голову насадили на кол на Лондонском мосту, правую руку отослали в Ньюкасл, левую — в Берик, а ноги — в Перт и Абердин. Если бы даже король велел искрошить его тело на мелкие кусочки и растащить их по разным городам, и тогда он не рассеял бы Уоллесовы останки так широко, как распространилась Уоллесова слава. Уоллес будет жить в песнях и сказаниях земли английской, пока не умрет последний ее певец и сказитель, и Шотландия будет лелеять память о нем, пока не пересохнут ее озера и не повергнутся во прах ее горы.

Избавясь от этого страшного врага, Эдуард установил в Шотландии более справедливые порядки, разделил почетные должности между шотландцами и англичанами, простил прошлые обиды и решил, что может мирно доживать свой век.

Не тут-то было! Комин и Брюс вошли в сговор и условились сойтись в Дамфрисе, в церкви францисканцев. Сказывают, будто двуличный Комин донес на Брюса королю; будто Брюс был предупрежден о грозящей ему опасности и о необходимости бежать другом своим, графом Глостерским, от которого получил, сидя однажды за скином, двенадцать пенсов и пару шпор; будто он, разгневанный, поскакал в назначенное место (сквозь пургу, на подкованном задом наперед коне, чтобы сбить со следа возможную погоню) и встретил дорогою подозрительного человека, гонца Комина, которого заколол и нашел зашитые у него под полой письма, доказывавшие предательство Комина. Так оно или не так, эти ярые соперники могли поссориться из-за чего угодно. Какова бы ни была причина ссоры, она явно разгорелась в церкви, где состоялось свидание, и Брюс, выхватив кинжал, вонзил его в грудь Комина. Тот рухнул как подкошенный. Когда Брюс вышел во двор, бледный и взволнованный, ожидавшие его друзья спросили:

— Что случилось?

— Мне кажется, я убил Комина, — отвечал он.

— Кажется? — сказал один из Брюсовьх друзей. — Так я пойду удостоверюсь! — Найдя, что Комин только ранен, он нанес ему несколько смертельных ударов.

Брюс был предупрежден о грозящей ему опасности графом Глостером, от которого получил двенадцать пенсов и пару шпор

Понимая, что Эдуард ни за что не простит этой новой жестокости, сторонники Брюса провозгласили своего вождя королем Шотландии, короновали его в Скуне — без трона — и в который раз подняли знамя мятежа.

Услыхав об этом, король осердился так, как никогда еще сердит не бывал. Он посвятил в рыцари принца Уэльского и с ним двести семьдесят юных аристократов. В садах Темпла были вырублены деревья, чтобы очистить место их шатров, и они, по древнему обычаю, ночь напролет бдели над своим оружием — одни в церкви Темпла, другие в Вестминстерском аббатстве. На многолюдном пиру, заданном по этому случаю, Эдуард поклялся Небом и двумя лебедями, покрытыми золотой сетью, которьх поставили перед ним на стол его менестрели, что отмстить за смерть Комина и покарать двуличного Брюса. И перед всем честным народом король дал наказ своему сыну и наследнику: ежели он умрет, не исполнив своего обета, не хоронить его, доколе возмездие не свершится. Наутро принц и все новоиспеченные рыцари отправились к английской армии на шотландскую границу, а король, ныне слабый и недужный, последовал за ними на носилках, укрепленных между двумя лошадьми.

Брюс, проиграв сражение и претерпев много бед, ускользнул в Ирландию, где затаился на зиму. Тем временем Эдуард вылавливал и казнил Брюсовых сородичей и соратников без капли жалости к малым и снисхождения к старикам. Весною Брюс объявился и одержал несколько побед. В этих схватках обе стороны творили вопиющие жестокости. Например, король велел немедленно предать казни двух плененных Брюсовых братьев, и без того умиравших от ран. Друг Брюса, сэр Джон Дуглас, отбив у одного английского лорда свой собственный замок, вырезал его защитников и зажарил их трупы на огромном костре, сложенном из всего, что нашлось подходящего внутри. Вояки Дугласа окрестили это чудовищное жарево Дугласовым хоронилищем. Брюс, наступая, загнал графа Пемброка и графа Глостера в Эрский замок и осадил их там.

Король, всю зиму руководивший военными действиями с одра болезни, теперь приблизился к Карлайлу и, приказав поставить свои походные носилки в кафедральный собор как приношение Небу, сел на коня — в последний раз. Ему исполнилось шестьдесят восемь лет, а царствованию его — тридцать пять. Он был так болен, что в четыре дня не мог преодолеть более шести миль, но шаг за шагом упорно двигался вперед к шотландской границе. В конце концов Эдуард слег в деревне Боро-на-Песках и там, попросив своих приближенных внушать принцу, что он обязан помнить родительский завет не слагать оружия, пока Шотландия окончательно не покорится, испустил ддух.

Глава XVII. Англия при Эдуарде Втором (1307 г. — 1327 г.)

Эдуарду Второму, первому принцу Уэльскому, было двадцать три года, когда скончался его отец. Он водил дружбу с неким Пирсом Гэвистоном, уроженцем Гаскони, которого старый король настолько не жаловал, что даже выгнал вон из Англии и потребовал, чтобы сын поклялся у его смертного ложа никогда не призывать молодого гасконца назад. Но принц, став королем, тотчас наплевал на клятву, как делали многие принцы и короли (уж слишком легко они раздавали клятвы), и послал за своим любезным дружком.

Этот Гэвистон был развязным, наглым, беспутным красавчиком. Гордые английские лорды ненавидели его лютой ненавистью: не только за то, что он вертел королем, как хотел, и превращал двор в содом, но еще и за то, что он обскакивал их на турнирах и в своем ухарстве глупо над ними подшучивал, называя одного Старым боровом, другого Фигляром, третьего Жидом, четвертого Черным арденнским псом. В этом не было ни крохи остроумия, однако лорды лопались от злости, а суровый граф Уорик, он же Черный пес, побожился, что пробьет час, когда Пире Гэвистон узнает, как остры у него зубы.

Казалось, час этот пробьет не скоро. Король пожаловал своему любимцу титул графа Корнуолла и наделил его несметными богатствами. Когда же Эдуард отправился во Францию жениться на французской принцессе Изабелле, дочери Филиппа Красивого, — которая слыла прекраснейшей из женщин, — то регентом королевства был оставлен Гэвистон. Не успела закончиться великолепная церемония венчания в церкви Девы Марии в Булони, где присутствовали четыре короля и три королевы (почти полный набор фигурных карт, ибо в валетах, надо полагать, недостатка не было), как Эдуард совсем позабыл о своей пригожей юной супруге и только рвался вновь свидеться с Гэвистоном.

Сойдя на родной берег, он ни на кого не взглянул, а кинулся прямо к фавориту и на глазах у огромной толпы принялся его обнимать, лобызать и называть братом. На коронации, вскоре за тем последовавшей, Гэвистон выделялся из всего сверкающего общества ослепительностью своего наряда. Ему досталась честь нести корону. Это еще больше взбесило гордых лордов. Народ тоже презирал государева любимца и отказывался величать его графом Корнуоллом, сколько бы тот ни жаловался королю и ни просил покарать ослушников. всех он остался просто Пирсом Гэвистоном.

Бароны без околичностей объявили королю, что не намерены терпеть фаворита, и Эдуард вынужден был выслать гасконца из страны. Сам Гэвистон поклялся (бесконечные клятвы!) никогда более не ступать на английскую землю, и бароны радовались его позору, покуда не услышали, что он назначен наместником Ирландии. И: этого оказалось мало одуревшему королю: через год он притащил ненаглядного друга домой и своим на нем помешательством не только внушил омерзение двору и народу, но и навеки отвратил от себя красавицу королеву.

Тут его приперла извечная королевская нужда — нужда в деньгах, — а бароны теперь имели право не дозволять никаких новых поборов. Король созвал парламент в Йорке. Бароны отказались съезжаться, пока рядом с ним фаворит. Король в другой раз созвал парламент, уже в Вестминстере, и удалил Гэвистона. Тогда бароны явились в полном вооружении и создали комитет по искоренению злоупотреблений в государстве и в королевском доме. Получив по такому случаю немного денег, король тут же отбыл вместе с Гэвистоном на шотландскую границу, где все спустил на пиры и потехи, в то время как Брюс готовился выдворить англичан из Шотландии. Хотя старый король, говорят, даже взял со своего несчастного слабодушного сына обещание не предавать земле костей его, а выварить их добела в котле и возить перед английской ратью, доколе Шотландия не покорится, второй Эдуард был настолько не похож на первого, что Брюс день ото дня набирал силу и мощь.

Баронский комитет, после долгих месяцев совещаний, постановил, что отныне король обязан созывать парламент каждый год или даже, при надобности, каждые полгода, а не когда ему заблагорассудится. Далее, что Гэвистон должен быть вновь изгнан и, если посмеет вернуться, казнен. Как ни плакал король, пришлось ему отослать своего фаворита во Фландрию. Однако, исполнив это, он с мстительностью круглого дурака распустил парламент и отправился на север Шотландии в надежде набрать там войско для борьбы с вельможами. И опять он вызвал к себе Гэвистона и возвратил ему все богатства и титулы, которых его лишили бароны.

Тут лорды поняли, что им ничего не остается, как предать фаворита смерти. Они могли казнить его по закону, но, к сожалению, избрали подлейший способ. Сперва они под предводительством графа Ланкастера, двоюродного брата короля, напали на Эдуарда и Гэвистона в Ньюкасле. Те успели ускользнуть морем. Презренный король, видя рядом своего драгоценного Гэвистона, ничуть не сожалел о разлуке с прекрасной королевой. Оказавшись в относительной безопасности, друзья расстались: король отправился в Йорк вербовать солдат, а фаворит тем временем заперся в Скарборо, крепости на морском берегу. Баронам только этого и нужно было. Они знали, крепость долго не продержится, осадили ее и вынудили к капитуляции. Гэвистон отдался в руки графа Пемброка — того самого лорда, которого он прозвал Жидом, — положившись на его рыцарское слово не причинять пленнику никакого вреда и не допустить над ним никакого насилия.

Решено было доставить Гэвистона в замок Уоллингфорд и содержать там прилично, хоть и под стражей. Граф с пленником доехали до Дедцингтона, близ Банбери, и остановились на ночлег в местном замке. Знал ли Пемброк о том, что должно произойти, или на самом деле отлучился лишь того (как он уверял), чтобы повидать свою супругу графиню, жившую по соседству, теперь уже не важно. В любом случае долг чести повелевал ему охранять пленника, а он его покинул. Поутру фаворита, еще нежившегося в постели, попросили одеться и выйти на воздух. Он сделал это без малейшей опаски, но вздрогнул и побелел, увидав, что двор заполнен посторонними вооруженными людьми. «Полагаю, вы меня помните? — сказал их начальник, тоже вооруженный до зубов. — Я Черный арденнский пес».

Пришло время Пирсу Гэвистону узнать, как остры его зубы. Государева любимца взгромоздили на лошака и с шутовской помпой, под гром военной музыки отвезли в песью конуру, то бишь в замок Уорик. Там совет, наспех составленный из нескольких знатнейших вельмож, принялся судить да рядить, как с ним поступать. Некоторые склонялись к тому, чтобы его пощадить, но тут зала замка огласилась рыком Черного пса: «У вас в капкане лис! Попробуйте его отпустить, и вам придется снова за ним охотиться!»

Гэвистона осудили на смерть. Он упал к ногам графа Ланкастера — Старого борова, но Старый боров был так же безжалостен, как Черный пес. На чудесной дороге, ведшей из Уорика в Ковентри, где блистала на ярком майском солнце чарующая речка Эйвон, у которой много-много спустя родился, а ныне покоится Уильям Шекспир, скатилась в пыль, обагрив ее кровью, бесталанная голова гасконца.

Услыхав об этом черном деле, король, обуянный горем и яростью, объявил баронам беспощадную войну. Однако через полгода противникам пришлось объединить свои силы против Брюса, который, пользуясь их враждою, приобрел в Шотландии огромную власть.

Получено было известие, что Брюс осадил Стерлингский замок и что комендант принужден будет его сдать, если до определенного дня не получит подкрепления. Король приказал дворянам с их боевыми дружинами подойти к нему в Берик. Однако дворяне так мало почитали короля и с такой неохотой откликались на его призыв, что он подступил к Стерлингу лишь за день до назначенного капитуляции срока и с меньшим войском, нежели ожидал. Все же у него было сто тысяч человек, тогда как у Брюса не более сорока тысяч. Но Брюсова армия занимала выгодную позицию, располагаясь тремя каре на пространстве между Баннокберном, или Лепешечным ручьем, и стенами Стерлингского замка.

В тот вечер, когда прибыл король, Брюс совершил подвиг, вселивший отвагу в шотландских воинов. Некий Генри де Боэн, английский рыцарь, заметил его, разъезжавшего перед своей армией на маленькой лошаке с легкой секирой в руке и золотым венцом на голове. Этот английский рыцарь, восседавший на могучем боевом коне, от макушки до пят закованный в железо, обвешанный тяжелым оружием и способный (как ему далось) сокрушить Брюса одним лишь наскоком, пришпорил своего громадного буцефала и помчался к нему с копьем наперевес. Брюс отбил копье и ударом секиры раскроил де Боэну череп.

Брюс отбил копье и ударом секиры раскроил де Боэну череп

Шотландцы не забывали об этом в бою, разгоревшемся на другой день. Рандольф, бесстрашный Брюсов племянник, и его маленький отряд врезались в несметное английское полчище, сверкавшее на солнце броней, и, казалось, канули в нем, словно в морской пучине. Но они дрались так лихо и уложили столько народу, что англичане дрогнули. Тут на них обрушился сам Брюс с остальным войском. Не успели они опомниться от неожиданности, как увидали на холмах новые части шотландской армии. В действительности же то была пятнадцатитысячная толпа маркитантов и фуражиров, которых Брюс подучил появиться в этот час и в этом месте. Граф Глостер, командовавший английской конницей, послал ее вперед в отчаянной попытке переломить ситуацию, но Брюс (как сказочный Джек — победитель великанов) велел загодя нарыть в земле ям и накрыть их прутьями и дерном. Кони вместе со всадниками валились в них сотнями. Англичане потерпели сокрушительное поражение. Все их богатства, съестные припасы, боевые машины были захвачены. Шотландцам перепало такое множество всякого рода повозок, что (как сказывают), ежели бы их выстроить вереницей, они растянулись бы на сто восемьдесят миль. Судьба Шотландии, на какое-то время, совершенно переменилась. И ни одна из битв, выигранных на шотландской земле, не снискала большей известности, чем эта великая битва при Баннокберне.

На Англию навалились чума и голод, а бессильный король и его надменные лорды всё враждовали между собой. Некоторые из непокорных ирландских вождей предложили Брюсу принять их под свою руку. Тот отрядил к ним брата своего Эдуарда, который был венчан королем Ирландии. Впоследствии Брюс помогал брату в его Ирландских войнах, но в конце концов Эдуард был разгромлен и убит. Тогда Роберт Брюс возвратился в Шотландию, где еще укрепил свою власть.

Не удивительно, что, вступив на путь погибели об руку с фаворитом, король и завершил этот путь об руку с фаворитом. Он был слишком жалким существом, чтобы полагаться только на себя, и его новым любимчиком сделался некий Гуг Деспенсер, сын дворянина древней крови. Гуг был красавец и удалец, но ему выпала опасная часть — состоять фаворитом при слабом короле, которого никто в грош не ставил. Все вельможи объединились против Гуга, потому что к нему благоволил король, и только ждали случая разделаться с ним и его отцом. Да будет вам известно, что король женил Гуга на дочери покойного графа Глостера и подарил ему и его отцу огромные поместья в Уэльсе.

Попытавшись их малость расширить, они нанесли жестокое оскорбление сердитому валлийскому господину Джону де Моубрею и разным другим сердитым валлийским господам, которые схватились за оружие и ринулись отвоевывать у них замки и земли. Граф Ланкастер, имевший неосторожность представить своего бедного родственника Гуга Деспенсера ко двору, считал себя униженным оказанным ему предпочтением и сыпавшимися на него почестями. Поэтому он и дружественные ему бароны соединились с валлийцами, двинулись на Лондон и направили королю послание с требованием изгнать фаворита вместе с его папашей. Король вдруг вздумал проявить твердость и послал им смелый ответ, но когда они расположились лагерем вокруг Холборна и Клеркенуэлла и, бряцая оружием, вошли в парламент, созванный в Вестминстере, Эдуард струсил и согласился на их требование.

Однако его черед торжествовать пришел скорее, чем он ожидал. И помог ему случай. Красавица королева, путешествуя, подъехала как-то вечером к одному королевскому замку и потребовала, чтобы ее разместили там на ночлег вместе со всей свитой. Комендант этого замка — из числа разъяренных лордов — отсутствовал, а его жена отказалась впустить королеву. Завязалась драка между челядинцами той и другой стороны, и несколько королевских слуг были убиты. Народ, не чтивший короля, возмутился тем, что с его прекрасной государыней смеют обходиться подобным образом в ее собственных владениях, и Эдуард, воспользовавшись этим настроением, осадил замок, взял его и тут же возвратил из ссылки обоих Деспенсеров. Тогда лорды с валлийцами выступили навстречу Брюсу. Король перехватил их в Боробридже и одержал над ними победу. Там он взял в плен многих аристократов и между прочими графа Ланкастера, теперь уже пожилого человека, которого жаждал стереть в пыль. Графа доставили в его собственный замок Понтефракт, где специально подобранные продажные судьи судили его и нашли виновным, не дав ничего сказать в свою защиту.

Под градом проклятий и камней старика посадили на костлявую клячу без седла и уздечки, провезли по улицам и обезглавили. Двадцать восемь рыцарей были повешены, выпотрошены и четвертованы. Покончив с этой кровавой работой и заключив с Брюсом новое долгосрочное перемирие, король принялся еще больше баловать Деспенсеров и пожаловал отцу титул графа Винчестерского.

Однако один очень важный узник, плененный при Боробридже, бежал из заключенья и повернул фортуну против короля. Это был Роджер Мортимер, ярый противник Эдуарда, приговоренный к смерти и содержавшийся под строгим надзором в лондонском Тауэре. Он напоил своих стражей вином, в которое подмешал дурману, и, когда их свалил сон, выломал дверь каземата, нашел дорогу на кухню, взобрался вверх по дымоходу, спустился с крыши по веревочной лестнице, проскользнул мимо часовых к реке и уплыл на лодке туда, где его ждали слуги с лошадьми. Ему удалось переправиться во Францию, где царствовал Карл Красивый, брат прекрасной английской королевы. Карл искал ссоры с королем Англии под тем предлогом, что тот не явился на его коронацию, дабы присягнуть ему в верноподданстве. Прекрасная королева предложила уладить дело. Она поехала в Париж и оттуда написала супругу, что, поскольку ему, при его немощах, тяжело плыть через море, будет разумнее, если он пришлет вместо себя юного принца, их двенадцатилетнего сына, который даст дядюшке присягу и без промедленья возвратится назад в ее обществе. Эдуард послушался, но и принц и его мать остались при французском дворе, а Роджер Мортимер сделался возлюбленным королевы.

Лондонский Тауэр

Когда король звал жену домой, она не отвечала ему: «Я не могу вас более выносить!» (что было бы правдой), но притворялась, будто боится двух Деспенсеров. Короче говоря, Изабелла замышляла ниспровергнуть власть фаворитов и власть ничтожного короля и готовилась вторгнуться в Англию. С двухтысячным французским войском, пополненным опальными англичанами, оказавшимися в ту пору во Франции, она через год высадилась в Оруэлле в Суффолке, где к ней же присоединились графы Кентский и Норфолкский, родные братья короля, и другие могущественные вельможи. Более того, главный английский полководец, посланный ее выдворять, перешел к ней со всеми своими полками. Лондонцы, прознав про это, не захотели ничем помочь королю. Напротив, они ворвались в Тауэр, повыпускали оттуда узников и приветствовали прекрасную королеву салютом из шапок и криками «ура!».

Эдуард со своими двумя фаворитами бежал в Бристоль, где оставил старшего Деспенсера охранять город и замок, в то время как сам проследовал с его сыном в Уэльс. Поскольку бристольцы противоборствововали королю, а удерживать город, в стенах которого полным-полно врагов, невозможно, Деспенсер сдал его на третий день и был на месте предан суду за то, что он будто бы изменнически мутил «государев разум» (хотя очень сомнительно, чтобы у этого государя когда-либо таковой имелся). Ему уже перевалило за девяносто, но почтенные лета не оберегли его от глумлений. Старца повесили, сорвали с веревки еще живого, вспороли ему живот, изрубили его на куски и бросили собакам. Младшего Деспенсера вскоре изловили, и те же судьи на судилище в Херефорде возвели на него множество нелепьк обвинений. Он был приговорен к смерти и вздернут на виселицу вышиною в пятьдесят футов с крапивным венком на голове. Преступление Гуга и его бедного отца заключалось лишь в том, что они дружились с королем, на которого, будь он простым смертным, не захотели бы и взглянуть. Конечно, это преступление гнусное и ведет к еще более гнусным, но многие английские лорды и просто дворяне — и, если мне не изменяет память, некоторые дамы тоже — соверши его и не были ни скормлены псам, ни подвешены на пятидесятифутовой высоте.

Все это время злосчастный король метался без цели, пока сам не отдался в руки супруги. Водворив его в замок Кенилворт, королева отправилась в Лондон и созвала парламент. Там епископ Херефордский, самый искушенный из друзей ее, сказал: «Что нам теперь делать? На троне безмозглый, нерадивый, жалкий король. Не лучше ли его сбросить и посадить вместо него принца?». Не знаю, пожалела ли королева мужа своего, только она залилась слезами. Тогда епископ сказал: «Итак, милорды и господа, как вы отнесетесь к тому, чтобы послать в Кенилворт депутацию и выяснить, не соизволит ли государь (Господь его благослови и не дай нам его низложить!) отречься сам?»

Милорды и господа отнеслись к этому прекрасно, и их представители отправились в Кенилворт. Эдуард вышел в парадную залу замка в простом черном балахоне. Увидав среди депутатов известного епископа, он распростерся на полу в приступе юродского самоуничижения. Кто-то поднял слабоумного беднягу, и тут сэр Уильям Трассел, спикер палаты общин, испугал его чуть не до смерти длиннющей речью, смысл которой сводился к тому, что фактически он уже не король, так как все отказались от данной ему присяги. После чего сэр Томас Блаунт, главный камергер, совсем его доконал, выступив вперед и переломив белый жезл — каковой обряд совершался по кончине монарха. Когда Эдуарда, наконец, сурово спросили, как он смотрит на отречение, тот ответил, что ничего лучше и придумать нельзя, и отрекся, а на другой день королем был провозглашен его сын.

Хотел бы я закончить рассказ о короле Эдуарде тем, что он много-много лет жил себе, никому не мешая, в замке Кенилворт, гулял в его садах с каким-нибудь фаворитом, вдоволь ел и пил, и стало, быть ни в чем не нуждался. Но его бессовестно унижали и обижали. Ему давали умываться помоями. Он плакал, и просил принести ему чистой теплой воды, и вообще был очень несчастлив. Его перевозили из одного замка в другой, а из другого в третий, потому что один, другой и третий лорды якобы слишком ему потворствовали, пока в конце концов не поместили в замок Беркли, близ реки Северн, где (за болезнью и отсутствием лорда Беркли) он попал в руки двух закоренелых злодеев, Томаса Гурнея и Уильяма Огля.

Однажды ночью — то была ночь двадцать первого сентября 1327 года — окрестные жители повскакивали с постелей, разбуженные душераздирающими воплями, прорывавшимися сквозь толстые стены замка и плотную завесу тьмы. Они в ужасе говорили: «Господи, помилуй короля! С ним делается что-то недоброе в этой страшной тюрьме!» Поутру Эдуарда нашли мертвого. На теле его не оказалось ни синяков, ни ран, ни других следов насилия, но он очень переменился в лице. Потом ходил слух, что эти два изверга, Гурней и Огль, выжигали ему кишки каленым железом.

Если судьба когда-либо занесет вас в Глостер, то, любуясь центральной башней великолепного Глостерского собора с ее четырьмя прекрасными шпилями, легко возносящимися в небо, вспомните, что несчастный Эдуард Второй был погребен в старом аббатстве этого древнего города в возрасте сорока трех лет, после девятнадцати с половиной лет бездарнейшего царствования.

Глава XVIII. Англия при Эдуарде Третьем (1327 г. — 1377 г.)

Роджер Мортимер, возлюбленный красавицы королевы (который в предыдущей главе бежал во Францию), не извлек никакого урока из судьбы недавних фаворитов. Завладев, благодаря влиянию королевы, поместьями двух Деспенсеров, он до того занесся, что возмечтал стать действительным правителем Англии. Юный король, коронованный в четырнадцать лет с достодолжной торжественностью, положил этого не допустить и любой ценой извести выскочку.

Народ тоже не жаловал Мортимера — во-первых, потому, что он был королевиным фаворитом, а во-вторых, потому, что он вроде бы способствовал заключению мира с Шотландией, условием которого была помолвка семилетней принцессы Иоанны, сестры юного короля, с пятилетним малышом Давидом, сыном и наследником Роберта Брюса. Вельможи ненавидели Мортимера за его спесь, богатство и могущество. Они даже поднимали против него мятеж, но безуспешно. Граф Кентский, поддержавший смутьянов, хоть и переметнулся потом к Мортимеру и королеве, был ими примерно наказан следующим жестоким образом.

Чего не хватало старому графу, так это ума. Пособники фаворита и королевы убедили его, что бедный король Эдуард Второй на самом деле жив, и тем самым подвигли писать письма, осуждающие узурпацию престола. Графа судили, обвинили в государственной измене и приговорили к смертной казни. Несчастного старика вывели за стены города Винчестера и там продержали три или четыре часа, пока искали кого-нибудь, кто согласился бы отсечь ему голову. Наконец нашелся смертник, изъявивший готовность это сделать, если правительство дарует ему прощение. Прощение было даровано, и одним ударом топора преступник избавил графа Кентского от пытки ожидания.

Когда королева жила во Франции, она познакомилась там с прелестной и доброй девушкой по имени Филиппа, которая, как ей показалось, могла составить счастие ее сына. Юный король женился на этой девушке, и их первенец Эдуард, принц Уэльский, впоследствии стяжал себе громкую славу под прозванием Черного Принца (о чем речь впереди).

Юный король, решив, что приспело время низвергать Мортимера, стал советоваться с лордом Монтакьютом, как лучше действовать. В Ноттингеме вот-вот должен был собраться парламент, и лорд предложил захватить фаворита в Ноттингемском замке, где он наверняка будет проводить ночь. Впрочем, это, как и многое другое, легче было присоветовать, чем исполнить, потому что массивные ворота замка каждый вечер запирались массивными ключами, которые относились наверх к королеве, которая клала их под собственную подушку. Но комендант замка, оказавшийся другом лорда Монтакьюта, шепнул ему на ухо, что знает тайный подземный ход, скрытый от людских глаз гущей колючих кустов, и что по этому ходу можно глухою ночною порой пройти прямо к Мортимеровым покоям. И вот в одну непроглядную полночь заговорщики спустились в черную нору. Распугав крыс и всполошив сов и летучих мышей, они благополучно добрались по ней до основания главной башни, где их встретил сам король и в глубоком молчании повел вверх по погруженной во мрак лестнице. Вскоре они услыхали голос Мортимера, совещавшегося с друзьями, и, с шумом вломившись в дверь, скрутили его. Королева жалобно кричала из своей опочивальни: «О, сын мой, милый сын, пощади моего любезного Мортимера!» Однако ее любезного Мортимера вытащили вон и перед лицом парламента обвинили в том, что он сеял раздор между юным королем и его матерью, что он сгубил графа Кентского и даже сжил со свету покойного короля, ведь, как вы уже, наверно, поняли, если в те далекие века хотели избавиться от человека, то на него вешали всех собак. За эти три преступления Мортимера отправили на тайбернскую виселицу. Король запер свою матушку в приятном местечке, где она провела остаток жизни, и так сделался настоящим монархом.

Первым делом он попытался покорить Шотландию. Английские лорды, имевшие в Шотландии земли и недовольные тем, что последний мирный договор ущемил их права, самочинно начали войну, избрав своим предводителем Эдуарда (сына Джона Бальоля), который так славно дрался, что менее чем в два месяца завоевал все Шотландское королевство. Тут к его победоносному шествию примкнули король и парламент. Бальоль и король собственной персоной осадили шотландскую армию в Берике. Остальные шотландские войска поспешили на выручку своих братьев, и разыгралась такая яростная битва, что, сказывают, в ней полегло тридцать тысяч ратников. Бальоль, присягнув на верность английскому королю, был коронован королем Шотландии. Но недолго он наслаждался своим триумфом, так как шотландцы скоро взбунтовались, а через десять лет явился Даввд Брюс и отнял у него королевство.

Франция была несравненно богаче Шотландии, и королю куда сильней хотелось завладеть ею. Поэтому он оставил Шотландию в покое и выдумал, будто по матери имеет права на французский престол. На самом деле он не имел никаких прав, но в те времена это мало кого волновало. Ему удалось привлечь на свою сторону многих мелких князей и государей и даже склонить к союзу фламандцев — дельный, работящий народ, ни во что не ставивший королей и выбравший себе в вожди пивовара. Собрав таким образом приличное войско, Эдуард вторгся во Францию, однако достиг лишь того, что нажил триста тысяч фунтов долгу. На следующий год он преуспел больше, выиграв великое морское сражение в бухте Слейс. Только успех этот был непрочен. При штурме Сент-Омера фламандцев охватила паника, и они разбежались, бросив оружие и обоз. Тут подошел французский король Филипп со своими полками, и Эдуард, горя нетерпением привести дело к развязке, предложил ему решить спор единоборством или схваткой двух отрядов по сто рыцарей. Французский король велел благодарить Эдуарда и передать ему, что он своим положением вполне доволен и предпочтет оставить все как есть. Тогда, после ряда стычек и переговоров, был заключен непродолжительный мир.

Его нарушил король Эдуард, поддержав графа де Монфора, французского вельможу, который сам домогался французской короны и обещал признать себя вассалом английского короля, если тот поможет ему сесть на престол. Граф был вскоре побежден сыном французского короля и посажен в тюрьму в Париже.

На следующий год Эдуард выиграл великое морское сражение в бухте Слейс

Супруга же де Монфора, женщина смелая и прекрасная, наделенная, как говорили, твердостью мужчины и отвагой льва, собрала бретонцев, среди которых в ту пору находилась, и, держа на руках младенца сына, обратилась к ним с трогательной мольбой не покидать своего маленького господина и его мать. Воспламененные речью графини, они сплотились вокруг нее в крепости Аннебон. Здесь ей извне угрожали французы, возглавляемые Шарлем де Блуа, а изнутри — жуткий старый епископ, без устали расписывавший осажденным муки голода и ужасы огня и меча, которые они должны будут претерпеть, если сохранят верность смутьянке. Но благородная дама, не ведая страха, ободряла своих воинов собственным примером. Она переходила от одного поста к другому, словно великий полководец, а однажды, надев боевые латы, препоясавшись мечом и сев на коня, выехала из потайных дверей крепости, ворвалась во французский лагерь, подожгла шатры и переполошила весь вражеский стан. Проделав такую штуку, она, целая и невредимая, возвратилась в Аннебон, где защитники крепости, уже не чаявшие увидеть графиню живой, приветствовали ее восторженными криками. Однако восторгами сыт не будешь, а поскольку запасы продовольствия все таяли и епископ все каркал: «Это еще цветочки!», они начали падать духом и поговаривать о капитуляции. Мужественная графиня поднялась на самый верх башни и устремила печальный взор на море, откуда ждала помощи от англичан, и — о, чудо! — в этот самый момент на горизонте показались английские корабли. Она была спасена! Сэр Уолтер Мэннинг, английский военачальник, так вдохновился ее героизмом, что, войдя с английскими рыцарями в крепость и закатив там пир, заместо десерта атаковал французов и разбил их в пух и прах. Когда он и его рыцари, торжествующие, вернулись в Аннебон, графиня, наблюдавшая за битвой с высокой башни, от всего сердца поблагодарила победителей и перецеловала их всех до единого.

Чуть позже эта благородная дама, отправившись в Англию просить подкрепления, отличилась в морском сражении с французами близ острова Гернси. Ее славный пример подвиг другую французскую даму, жену другого французского вельможи (которого французский король варварски умертвил), отличиться не меньше. Однако близилось время, когда ярчайшей звездой этой франкоанглийской войны должен был стать Эдуард, принц Уэльский.

В июле 1346 года король, сопровождаемый принцем Уэльским и немногими знатнейшими вельможами, отплыл из Саутгемптона во Францию с тридцатитысячным войском. Он высадился на мысе Аг в Нормандии и, не изменяя обычаю жечь и крушить все, что ни попадалось на пути, прошел по левому берегу реки Сены чуть не до самого Парижа, на подступах к которому спалил несколько маленьких городков. Но с правого берега реки за ним зорко следили король французский и вся его армия. Кончилось это тем, что в субботу двадцать шестого августа 1346 года Эдуард, поднявшись на возвышенность за маленькой французской деревушкой Креси, оказался лицом к лицу с силами французского короля. И хотя французская рать была в восьмеро многочисленнее английской, он решился разгромить ее или пропасть.

Молодой принц, при котором находились графы Оксфордский и Уорикский, предводительствовал первым корпусом, еще два великих графа предводительствовали вторым, король — третьим. Едва занялось утро, король причастился святых даров, выслушал молитвы и верхом на коне, с белым жезлом в руке, поехал от части к части, от шеренги к шеренге, приветствуя и ободряя каждого воина, без различия званий. Потом армия уселась на землю прямо там, где стояла, и позавтракала, после чего все замерли с оружием наизготове.

И вот несметные французские полчища двинулась вперед. То был день солнечного затмения. Небо вдруг окинулось сумраком, разразилась гроза, ливмя полил дождь. Испуганные птицы с отчаянными криками носились над головами ратников. Один французский военачальник посоветовал приунывшему французскому королю отложить сражение на завтра. Король послушался его совета и приказал играть отбой. Но то ли арьергард не услыхал сигнала, то ли норовил попасть в авангард, только он не остановился и пер себе дальше. Мили и мили дорог были запружены бесчисленными войсками и простыми крестьянами, которые размахивали своими примитивными орудиями и громко галдели. В силу этих обстоятельств французская армия продолжала наступать в страшнейшем беспорядке. Всякий французский дворянин распоряжался своими людьми, как хотел, не принимая в расчет людей всякого другого французского дворянина.

Не мудрено, что их король больше всего надежд возлагал на сильный отряд генуэзских арбалетчиков. Им-то он и велел начинать битву, не видя никакой возможности ее отсрочить. Генуэзские арбалетчики зычно гикнули три раза подряд, думая устрашить английских лучников, но если бы даже они гикнули три тысячи раз подряд, англичане бы ухом не повели. Наконец генуэзцы, развернувшись цепью, принялись разряжать свои арбалеты. Тогда английские лучники обдали их таким градом стрел, что они поспешно отступили — поскольку громоздкие арбалеты, приводимые в действие воротом, не скоро заряжались. Англичане же могли выпускать стрелы одну за одной.

Французский король, увидав бегущих генуэзцев, закричал своим свитским, чтобы они били негодяев, которые вместо пользы принесли только вред. Это еще увеличило сумятицу. Между тем английские лучники, стреляя без передышки, косили французских рыцарей и пехотинцев, а засланные с английской стороны хитрые корнуольцы и валлийцы, ползая по земле, приканчивали раненых громадными ножами.

В это время принц и его корпус подверглись такому натиску, что граф Уорик послал нарочного к королю, который наблюдал за сражением с ветряной мельницы, с просьбой о помощи.

— Мой сын не убит? — спросил король.

— Нет, государь, с Божьей помощью! — отвечал нарочный.

— Не ранен? — спросил король.

— Нет, государь.

— Не сброшен с коня? — спросил король.

— Нет, государь, нет. Но его сильно теснят.

— Тогда, — молвил король, — ступай назад к тем, кто тебя послал, и скажи им, что я не дам подкрепления, ибо всей душою хочу, чтобы мой сын показал себя сегодня рыцарем без страха и упрека, и уверен, что с Божьей помощью слава великого победителя достанется ему!

Эти смелые слова так воодушевили принца и его воинов, что они дрались, как никогда в жизни. Король французский много раз храбро ходил в атаку со своими приближенными, но все без толку. На закате дня английской стрелой под ним был убит конь. К этому часу от толпы рыцарей и вельмож, окружавшей короля с утра, осталась жалкая кучка. В конце концов его, упирающегося, насильно увели с поля боя и увезли в Амьен. Победоносные англичане разожгли на месте сражения костры и предались веселью, а их король, выехав навстречу своему доблестному наследнику, заключил его в объятия, расцеловал и сказал, что он действовал как герой и достоин венка триумфатора и королевского венца. Пока царила ночь, король Эдуард едва ли осознавал, насколько грандиозна одержанная им победа. Только на рассвете выяснилось, что с французской стороны пало одиннадцать особ голубых кровей, тысяча двести рыцарей и тридцать тысяч простолюдинов. Среди павших был король Богемии, слепой старец. Услыхав, что сын его ранен и что никакой силе не устоять против Черного Принца, он кликнул двух конников, поместился между ними верхом на рысаке, связал вместе три уздечки и ворвался в гущу англичан, где тут же и погиб. На шлеме его были три страусовых пера и девиз: «Ich dien», означающий «Я служу». Принц Уэльский взял шлем вместе с девизом на память о том славном дне, и с тех пор его носят все принцы Уэльские.

Пять дней спустя король осадил Кале. Эта знаменитая осада продолжалась почти год. Желая взять город измором, король Эдуард понастроил кругом столько деревянных казарм, что (по словам очевидцев) казалось, будто окрест одного Кале внезапно вырос второй. В самом начале осады комендант города выпроводил из него тех, кого называл «бесполезными ртами», — около тысячи семисот мужчин, женщин, стариков и детей. Король Эдуард свободно пропустил их через оцепление, даже накормив и оделив деньгами. Однако этим его милосердие исчерпалось: следующие пятьсот человек, вышедшие наружу, умерли голодной смертью. В конце концов защитники Кале, доведенные до крайности, написали королю Филиппу, что поели всех местных лошадей, всех местных собак и всех местных крыс и мышей и что, ежели он их не вызволит, им придется либо отворить ворота англичанам, либо поесть друг друга. Филипп сунулся было прорывать блокаду, но английские войска стояли столь плотным кольцом, что он потерпел неудачу и ретировался. Тогда осажденные подняли английский флаг и сдались королю Эдуарду. «Передай своим командирам мое требование, — приказал король смиренному парламентеру, явившемуся из Кале. — Пусть шесть именитых горожан выйдут сюда босиком, в одних рубахах, с веревками на шеях и вынесут мне ключи от города и крепости».

Когда комендант объявил об этом народу, собравшемуся на рыночной площади, подайся плач и стон, в разгар которого один достойный горожанин по имени Эсташ де Сен-Пьер взошел на помост и сказал, что если шестеро не захотят пожертвовать собой, то в жертву будут принесены все, а посему он первый отдает себя на закланье. Воодушевленные его высоким примером, еще пять достойных горожан взошли один за одним на помост и предложили ценою своей жизни спасти остальных. Комендант, который из-за тяжелого ранения не мог передвигаться пешком, взобрался на древнюю несъедобную и проводил этих добрых людей за ворота, в то время как народ рыдал в голос.

Эдуард принял их сурово и повелел отсечь головы всем шестерым. Однако добрая королева пала к ногам супруга, умоляя его подарить осужденньк ей. Король промолвил: «Сожалею, что ты здесь, но отказать тебе не могу!». Тогда она их прилично одела, напоила-накормила и отпустила домой с щедрыми гостинцами, вызвав в лагере бурю ликования. Надеюсь, жители Кале воздали сердобольной королеве Филиппе тем, что полюбили дочку, которую она вскоре произвела на свет.

Тут Европу поразила ужасная болезнь, бубонная чума, выползшая из недр Китая. Она косила несчастных людей — особенно бедняков — в таком великом множестве, что, говорят, от нее умерла половина населения Англии. В не меньших количествах падал от нее скот. В живых осталось так мало работников, что некому было пахать землю.

После восьми лет пререканий и перепалок с французами, принц Уэльский опять вторгся во Францию с шестидесятитысячным войском. Он пожег и пограбил юг страны, а его отец, еще не развязавшийся с шотландской войной, сделал то же в Шотландии, только на обратном пути был изрядно потрепан шотландцами, с лихвой расплатившимися за совершенные им зверства.

На французском троне теперь сидел сын покойного Филиппа Иоанн. Черный Принц (прозванный так за цвет доспехов, которые он носил, чтобы подчеркнуть свою белолицесть) продолжал жечь и разорять Францию, и Иоанн положил дать ему решительный отпор. Жестокость завоевателей и чудовищные страдания французских крестьян привели к тому, что не нашлось человека, который бы из любви, из-за денег или из страха открыл Черному Принцу, чем занят и где находится французский король. Посему случилось так, что он неожиданно наткнулся на армию Иоанна, заполонившую все окрестности города Пуатье. «Да поможет нам Бог! — воскликнул Черный Принц. — Постараемся не сплоховать!»

Итак, в воскресное утро восемнадцатого сентября принц, у которого оставалось лишь десять тысяч войска, начал готовиться к битве с французским королем, имевшим шестьдесят тысяч одной конницы. Пока он отдавал распоряжения, от французского лагеря отделился верховой. Это был кардинал, убедивший Иоанна позволить ему вступить с принцем в переговоры, дабы попытаться сохранить бесценные жизни христиан. «Сохраните мою честь, — сказал принц этому добродетельному прелату, — и сохраните честь моей армии, и я приму любые благоразумные условия». Он соглашался возвратить все занятые им города и замки и всех захваченных им пленных и даже побожиться, что в течение семи лет не поднимет оружия против Франции, но поскольку Иоанн настаивал на сдаче его в плен вместе с сотней лучших рыцарей, принц тихо молвил: «Господь защитит правого. Завтра мы будем драться».

Поэтому в понедельник, ни свет ни заря, две армии изготовились к бою. Англичане занимали крепкую позицию, к которой не подойти было иначе, как по узкой дороге, окаймленной кустарником. Здесь и повели атаку французы, да только полетевшие из-за кустов смертоносные английские стрелы повернули их вспять. Потом шестьсот английских лучников просочились в тыл французской армии и принялись поливать ее стрелами оттуда. Французские рыцари смешались, побросали знамена и рассеялись кто куда. Тогда сэр Джон Чандос обратился к принцу с такими словами:

— Вперед, благородный принц, и победа будет за вами. Я знаю, что король французский, как истый воитель, никогда не побежит с поля битвы и может быть полонен.

И принц ответствовал кличем:

— Вперед, английские знамена, во имя Господа и святого Георгия!

Тут англичане ринулись на врагов и рубили их направо-налево, пока не пробились к французскому королю, яростно орудующему секирой плечом к плечу с младшим сыном своим Филиппом, шестнадцатилетним юношей, который до конца твердо стоял рядом с отцом, покинутым всеми вельможами. Отец и сын сражались геройски, и король с рассеченным крест-накрест лицом уже был повержен наземь, когда он, наконец, протянул одному изгнанному из Франции рыцарю перчатку с правой руки в знак того, что сдается.

Черный Принц, столь же великодушный, сколь и отважный, пригласил венценосного пленника отужинать в своем шатре, и прислуживал ему за столом, и позднее, при торжественном въезде в Лондон, усадил французского короля на прекрасного буланого жеребца, а сам потрусил сбоку на маленькой лошадке. Это, конечно, было очень любезно, но вместе с тем чересчур театрально, и восхвалялось более, чем того заслужило, ибо, по моему мнению, принц куда больше уважал бы короля французского, если бы не выставлял его на позорище. Все же справедливости ради следует заметить, что со временем эти куртуазные жесты много способствовали смягчению ужасов войны и укрощению страстей победителей. Много утекло воды, прежде чем подобные проявления учтивости стали обычными в среде простых вояк, однако ж это произошло.

Поэтому вполне возможно, что бедный солдат, просивший пощады в битве при Ватерлоо или какой-нибудь другой столь же великой битве, косвенно обязан жизнью Черному Принцу Эдуарду.

В ту пору на лондонском Стрэнде стоял дворец Савой, куда поместили пленного французского короля вместе с его сыном. Поскольку и король Шотландии уже одиннадцать лет находился в плену у короля Эдуарда, триумф последнего в этот миг был почти полным. Шотландское дело разрешилось освобождением узника с дарованием ему титула сэра Давида, короля Шотландии, под обязательство выплаты большого выкупа. Положение Франции дало повод Англии предъявить более жесткие требования этой стране, где народ бунтовал против неслыханной лютости своих феодалов, где феодалы в ответ ополчались против народа, где с обеих сторон совершались самые чудовищные насилия и где крестьянское восстание, получившее название Жакерия (от имени Жак, распространенного среди французских крестьян), породило террор и вражду, не изжитые посейчас. В конце концов был заключен так называемый Великий мир. Договорились, что король Эдуард отдаст большую часть завоеванного, если король Иоанн заплатит, в течение шести лет, выкуп в размере трех миллионов золотых крон. Заклеванный собственными вельможами и придворными за то, что при-такие условия, — хотя никто из них пальцем не шевельнул, чтобы он сам мог их диктовать, — французский король добровольно вернулся в свой старый дворец — тюрьму Савой и там умер.

Жил тогда на свете правитель Кастилии Педро Жестокий, честно заслуживший это прозвище, совершив, помимо прочих преступлений, множество убийств. Сей милый монарх, свергнутый с престола за свои зверства, явился в провинцию Бордо, где жил Черный Принц — недавно женившийся на двоюродной сестре своей Иоанне, хорошенькой вдове, — и попросил у него помощи. Принц, приняв Педро куда более ласково, чем столь знаменитый муж должен был бы принять душегуба, благосклонно выслушал его прекрасные обещания и согласился ему помочь. Он разослал Вольным ратоборцам — как именовали себя воинственные наемники, отпущенные из английской армии и ставшие, с некоторых пор, бичом французского народа — секретные депеши с призывом поспешить на выручку дона Педро. Принц собственнолично повел в Испанию эту армию выручателей и вскоре опять усадил Педро на его трон, утвердившись на котором злодей, конечно же, немедля принялся бесстыдно злодействовать, позабыв все обещания, данные им Черному Принцу.

Принц истратил много денег, нанимая войско для содействия этому кровожадному королю. Вернувшись в Бордо с гадким осадком в душе, с расстроенным здоровьем и по уши в долгах, он обложил своих французских подданных тяжелыми податями, чтобы расплатиться с заимодавцами. Те пожаловались королю Франции Карлу, возобновилась война, и город Лимож, которому принц оказывал великие благодеяния, передался французскому монарху. Тогда Черный Принц пустился разорять провинцию, где Лимож был столицей. По отвратительной старой привычке он жег, и грабил, и убивал, и отказывал в милосердии пленникам — мужчинам, женщинам и детям, захваченным в преступном городе, — хотя сам, прикованный болезнью к носилкам, нуждался в милосердии Небес. Однако Черный Принц успел возвратиться в отечество и стать кумиром народа и парламента, прежде чем скончался сорока шести лет от роду в Троицын день восьмого июня 1376 года.

Он был оплакан всей страной как славнейший и любимейший из когда-либо рождавшихся в ней принцев и с громкими причитаниями похоронен в Кентерберийском соборе. Сегодня рядом с гробницей Эдуарда Исповедника можно видеть его изваянную из камня фигуру, лежащую на спине в старинных черных доспехах, а на крюке над ней — древнюю кольчугу, шлем и пару латных рукавиц, которые, как хотелось бы верить, когда-то носил Черный Принц.

Король Эдуард ненадолго пережил своего знаменитого сына. На старости лет он так пленился прелестями некой Алисы Перрерс, что ни в чем не мог ей отказать и превратил себя в совершенное посмешище. Красотка не стоила ни его любви, ни (куда более ею ценимых) бриллиантов покойной королевы, которые он преподнес ей среди прочих богатейших даров. Утром того дня, когда королю сведено было почить вечным сном, она сняла с его пальца драгоценный перстень и упорхнула, предоставив бессовестным слугам обирать умирающего. Только один добрый священник его не предал и ходил за ним до конца.

Царствование Эдуарда Третьего, помимо того, что прославлено великими победами, о которых я вам рассказывал, достопамятно расцветом зодчества и возведением Виндзорского замка. И еще более — возвышением Уиклифа, бедного приходского священника, много преуспевшего, благодаря своему удивительному дару слова, в разоблачении честолюбия и продажности папы и всей возглавляемой им церкви.

В это царствование в Англию была открыта дорога фламандцам, которые осели в Норфолке и наладили там выработку лучшего сукна, чем то, в какое прежде одевались англичане. Орден Подвязки (штука в своем роде замечательная, хотя далеко не столь полезная, как добротное сукно нации) был учрежден тогда же. Говорят, однажды на балу король поднял с пола подвязку, соскользнувшую с ножки дамы, и произнес: «Ноппі soit qui mal у pense», что значит: «Позор тому, кто дурно об этом подумает». Придворные всегда охочи подражать словам и поступкам государей, и так принадлежность дамского туалета превратилась в почетнейший из орденов. За что купил, за то и продаю: барыша не беру.

Глава XIX. Англия при Ричарде Втором (1377 г. — 1399 г.)

Корона перешла к одиннадцатилетнему сыну Черного Принца Ричарду, нареченному королем Ричардом Вторым. Весь английский народ готов был обожать юного престолонаследника в память о его доблестном родителе. Что же до господ и дам, толокшихся при дворе, то они провозгласили венценосного отрока прекраснейшим, мудрейшим и достойнейшим даже из монархов, который господа и дамы, толкущиеся при дворах, обычно провозглашают прекраснейшими, мудрейшими и достойнейшими из людей. Столь беспардонно льстить несмышленому ребенку — значит погубить в зародыше все, что в нем заложено хорошего, и для Ричарда это добром не кончилось.

Дядя малолетнего короля, герцог Ланкастерский (чаще именуемый Джоном Гонтом, так как он родился в Генте, а в просторечье — Гонте), вроде бы сам метил в правители, но его не шибко жаловали, а Черного Принца помнили и боготворили, в рассуждение чего герцог присягнул племяннику.

Поскольку война с Францией все тянулась и правительство Англии нуждалось в деньгах, дабы на нее тратиться, была введена так называемая подушная подать, о которой начали поговаривать еще при прошлом государе. С каждого подданного королевства старше четырнадцати лет, хоть мужеского, хоть женского пола, взимались три серебряных четырехпенсовика в год. Духовенству предписывалось платить больше, и только с нищих не брали ничего.

Нет нужды повторять, что английские простолюдины давно изнывали под тяжким гнетом. Они по-прежнему были настоящими невольниками владельцев земли, феодалов, и в большинстве своем жестоко и несправедливо притеснялись. Но в ту пору они уже начали крепко подумывать о том, чтобы малость укоротить кровососов, и, вероятно, французское восстание, о котором я упоминал в предыдущей главе, послужило им примером.

Жители Эссекса взбунтовались против подушной подати и убили нескольких правительственных чиновников, попытавшихся их приструнить. В это же самое время один сборщик податей, обходя дома в Дартфорде, в Кенте, пришел в лачугу некоего Уота Тайлера (черепичника) и потребовал денег с его дочери. Мать девочки, находившаяся тут же, заявила, что ей нет четырнадцати лет. Тогда сборщик податей принялся охальничать (как многие его собратья в разных частях Англии) и скотски оскорбил дочку Уота Тайлера. Дочка завизжала, мать тоже завизжала. Черепичник Уот, работавший неподалеку, ворвался в дверь и сделал то, что на его месте мог бы сделать любой добропорядочный отец, — одним ударом вышиб из сборщика податей дух.

Жители Дартфорда восстали разом. Они выбрали Уота Тайлера своим вождем, соединились с мятежными эссексцами, которыми предводительствовал священник Джек Строу, освободили из тюрьмы другого священника — Джона Болла и огромной неорганизованной армией бедняков, разрастающейся по мере продвижения, подошли к Блэкхиту. Бытует мнение, будто бунтовщики хотели упразднить собственность и провозгласить всеобщее равенство. По-моему, это мало похоже на правду, потому что они останавливали всех встречных и заставляли их присягать в верности королю Ричарду и народу. Кроме того, они и не думали обижать знатных людей, не причинивших им никакого вреда. Например, мать короля, которая вынуждена была проехать через их стан у Блэкхита, чтобы попасть к своему юному сыну, отсиживавшемуся в лондонском Тауэре, отделалась тем, что поцеловала нескольких грязнолицьх бородачей, распираемых любовью к монархии, после чего отбыла в целости и сохранности. На следующий день вся толпа повалила к Лондонскому мосту.

Средняя часть его была разводной, и, приказав ее поднять, мэр Уильям Уолворт перекрьт мятежникам путь в город. Однако ж они угрозами заставили горожан свести мост и с чудовищным гвалтом заполонили улицы. Они взломали тюрьмы, пожгли рукописи в Ламбетском дворце, разгромили дворец герцога Ланкастерского Савой на Стрэнде, по описаниям — прекраснейший и великолепнейший в Англии, покидали в огонь книги и документы, хранившиеся в Темпле, — в общем, натворили дел. Многие из этих бесчинств совершались во хмелю, ибо те горожане, у которых в погребах водилось вино, с радостью их отворяли, надеясь таким образом спасти от разграбления остальное добро. Но даже пьяные бунтари строго следили за тем, чтобы не было воровства. Они так осерчали на своего товарища, сунувшего себе за пазуху серебряный кубок, подтибренный во дворце Савой, что утопили его в Темзе прямо вместе с кубком.

Еще до всех этих безобразий юного короля вывели к смутьянам для переговоров, но он и его приближенные, испугавшись рева толпы, прытко отретировались в Тауэр, что придало восставшим смелости, и они пустились буйствовать, проламывать черепа тем, кто не успевал во-время крикнуть: «За короля Ричарда и народ!», и убивать нелюбимых сановников, которых считали виновниками своих бед, в таких количествах, в каких могли отловить. Разгул насилья продолжался целый день, после чего от имени короля было сделано заявление, что он встретится с мятежниками в Майль-Энде и удовлетворит их требования.

Мятежники явились в Майль-Энд шестидесятитысячной гурьбой, и король встретился с ними там, и они мирно подали ему петицию с четырьмя условиями. Первое: чтобы ни им, ни их детям, ни детям их детей не быть больше подневольными. Второе: чтобы за пользование землей с них спрашивали не работу, а установленную арендную плату. Третье: чтобы им дадена была свобода покупать и продавать на всех рынках и площадях наравне с прочими вольными людьми. Четвертое: чтобы им простились прошлые вины. Бог свидетель, в этих пожелании не было ничего неразумного! Юный король хитро прикинулся, будто тоже так считает, и, невзирая на ночь, усладил тридцать писцов писать соответствующую хартию.

Между тем Уот Тайлер хотел большего. Он хотел полной отмены законов о королевских лесах. Он не пошел вместе с другими в Майль-Энд, но в то время, когда король говорил с народом, ворвался в лондонский Тауэр и там зарезал архиепископа и хранителя казны, чьих голов бунтовщики требовали накануне. Он и его сообщники даже истыкали мечами кровать принцессы Уэльской (матери короля), уже улегшейся почивать, дабы увериться, что в ней не прячется никто из их врагов.

Всю ночь Уот и его сподвижники, не желавшие складывать оружие, рыскали верхами по городу. Наутро король с небольшой свитой из шестидесяти человек — среди которых был мэр Уолворт — ехал через Смитфилд и чуть не нос к носу столкнулся с Уотом и его командой.

Уот и говорит своим сотоварищам:

— Вот король. Поеду-ка с ним потолкую. Пускай узнает, чего мы хотим.

Не долго думая, Уот подскакал к монарху и вступил в разговор.

— Король, — сказал Уот, — видишь моих людей?

— Ага, — сказал король, — и что из того?

— А то, — сказал Уот, — что они мне преданы и побожились исполнять все мои приказы.

Кое-кто впоследствии утверждал, будто Уот, произнося эти слова, взял за уздечку королевского коня. Иные уверяли, будто он поигрывал своим ножичком. Лично я думаю, что Уот просто разговаривал с королем как неотесанный обозленный мужлан, каковым он и являлся, и ничего больше не делал. Во всяком случае, он не ожидал нападения и не был готов защищаться, когда мэр Уолворт совершил не слишком геройский подвиг, выхватив короткий меч и пропоров ему горло. Черепичник свалился на землю, и один из свитских короля быстро его прикончил. Так пал Уот Тайлер. Подхалимы и льстецы объявили это величайшей победой и подняли торжествующий ор, отголоски которого порой долетают до нас. Но ведь Уот был человеком, всю жизнь работавшим до седьмого пота, намыкавшимся горя, да к тому же претерпевшим отвратительное надругательство, и, возможно, он обладал натурой более благородной и духом более сильным, чем любой из тех паразитов, что тогда и после отплясывали на его костях.

Уот Тайлер не ожидал нападения, когда мэр Уолворт выхватил короткий меч и пропорол ему горло

Увидев ниспровержение Уота, его сподвижники мгновенно натянули тетивы луков, дабы отмстить за его смерть. Если бы в тот опасный миг молодой король не сохранил присутствия духа, и он и мэр могли бы незамедлительно последовать за Тайлером. Однако король галопом помчался прямо к бунтовщикам, крича, что Тайлер предатель и он сам будет их вождем. Ошалев от неожиданности, они разразились громовым «ура!» и сопроводили юношу до Ислингтона, где его встретил многочисленный отряд гвардейцев.

Конец восстания был обычным той эпохи. Почувствовав себя в безопасности, король отказался от всего, что говорил, и отменил все, что сделал. Около полутора тысяч мятежников (в основном из Эссекса) подверглись суду самому строгому и казни самой жестокой. Многие из были повешены и оставлены на виселицах устрашения народа, а поскольку скорбящие близкие сняли несколько трупов, дабы предать земле, король велел приковать прочих удавленников цепями — вот откуда пошел варварский обычай вешать в кандалах. Криводушие, проявленное в этом деле королем, выглядит настолько некрасиво, что, по-моему, Уот Тайлер предстает в истории фигурой несравнимо более честной и более достойной.

Ричарду между тем уже минуло шестнадцать лет, и он женился на Анне Богемской, милейшей принцессе, которую называли «доброй королевой Анной». Она заслуживала лучшего мужа, потому что подхалимство и лесть превратили короля в лживого, расточительного, беспутного, вздорного молодца.

В то время было два папы (словно мало одного!), чьи ссоры баламутили всю Европу. Шотландия тоже все еще баламутилась, а дома царили зависть и недоверие, козни и контркозни, так как король боялся своих честолюбивых родичей, в особенности родного дядюшки, герцога Ланкастерского, возглавлявшего партию противников короля, который возглавлял партию противников герцога. Домашние распри не унялись даже тогда, когда герцог отбыл в Кастилию, чтобы предъявить права на корону этого королевства, ибо тогда другой Ричардов дядя, герцог Глостерский, встал в оппозицию и убедил парламент требовать удаления любимых министров короля. Король в ответ заявил, что в угоду этим господам не удалит из кухни и последнего поваренка. Однако слово парламента уже начало перевешивать слово короля, и Ричарду пришлось уступить и согласиться на новое правительство, избираемое на год и подчиненное комитету из четырнадцати лордов. Дядюшка Глостер был председателем этого комитета и фактически сам его составлял.

Дав делу совершиться, король при первом удобном случае заявил, что никогда ничего подобного не одобрял и что все это незаконно, и тайно созвал судей для подписания соответствующей декларации. Тайна тотчас была выдана герцогу Глостерскому. Герцог Глостерский с сорокатысячным войском встретил короля при въезде в Лондон, дабы навязать ему свою волю. Король не имел силы противиться. Его фавориты и министры были привлечены к суду и безжалостно казнены. Среди них оказались два человека, к которым народ питал очень разные чувства. Один — Роберт Тресилиан, главный судья, проклинаемый за то, что он учредил так называемые «кровавые судбища» для расправы над восставшими. Второй — сэр Саймон Берли, почтеннейший рыцарь, дражайший друг Черного Принца, воспитатель и попечитель короля. Добрая королева Анна даже опустилась перед Глостером на колени, умоляя сохранить ему жизнь, но Глостер, который (с основанием или без основания) боялся и ненавидел Саймона, сказал, что, ежели ей дорога мужнина корона, то пусть она лучше помалкивает. И творилось все это руками кем-то превозносимого, а кем-то хулимого — и по заслугам — парламента.

Но всемогуществу Глостера пришел конец. Он продержался у власти еще только год, в который было дано знаменитое Оттербурнское сражение, воспетое в старинной балладе «Охота в Чеви». По прошествии этого года король, в разгар заседания великого совета, вдруг повернулся к Глостеру и спросил:

— Дядюшка, а который мне год?

— Двадцать второй, государь, — отвечал герцог.

— Неужто уже двадцать второй? — воскликнул король. — Тогда я сам управлюсь со своими делами! Благодарствуйте, любезные милорды, за прошлые услуги, но больше я в них не нуждаюсь.

Он тут же назначил нового канцлepa, нового казначея и объявил народу, что собственнолично вступает в правление государством. В течение восьми лет ему никто не противодействовал. Все это время король носил в груди решимость в один прекрасный день поквитаться с дядюшкой Глостером.

В конце концов добрая королева Анна исчахла и угасла, и король, желая взять вторую жену, возвестил своему совету, что думает обвенчаться с Изабеллой Французской, дочерью Карла Шестого, которая, говорили французские придворные (точь-в-точь как английские придворные говорили про Ричарда), являлась чудом красоты и ума, словом совершенным феноменом — семи лет от роду. Мнения членов совета разделились, однако союз был заключен. Он на четверть столетия обеспечил мир между Англией и Францией, но глубоко возмутил английский народ. Герцог Глостерский, цеплявшийся за любую возможность приобресть популярность, громко порицал этот брак, чем подтолкнул короля к мщению, которое тот так долго откладывал.

Ричард прибыл с веселым обществом в резиденцию Глостера — замок Плэши, в Эссексе, и ничего не подозревающий герцог вышел во двор встретить высочайшего гостя. Пока король ласково беседовал с герцогиней, герцога под шумок вытолкнули за ворота, скрутили, увезли, переправили через море в Кале и заперли в местной крепости. Его друзья, графы Арундельский и Уорикский, были схвачены таким же подлым образом и заточены в собственных замках. Спустя несколько дней, в Ноттингеме, их обвинили в государственной измене и приговорили: графа Арундела — к отсечению головы, а графа Уорика — к изгнанию. Затем к коменданту Кале был послан гонец с предписанием вернуть герцога Глостерского на родину для предания его суду. Через три дня гонец привез ответ: «Предписание сие неисполнимо, ибо герцог Глостер скончался в заключенье». Герцог был объявлен предателем, имения его были отчуждены в казну, признание, будто бы сделанное им в тюрьме какому-то судье, было обнародовано, и на том была поставлена точка. Мало кого занимало, как распрощался с жизнью несчастный герцог. Умер ли он своею смертью, покончил ли с собой, был ли, по велению короля, удавлен веревкой или удушен между двумя перинами (как впоследствии утверждал слуга коменданта по имени Холл) — выяснить невозможно. Скорее всего, его так или иначе убили по приказу племянничка. Самое деятельное участие в этой каверзе принимали двоюродный брат короля Генрих Болингброк, которому Ричард — тщась прекратить старый семейный раздор — пожаловал титул герцога Херефордского, и многие другие аристократы, еще в недавнем, обильном кознями, прошлом вовсе не гнушавшиеся тем, что теперь вменили в вину герцогу Глостерскому. «Хорошенькое сборище проходимцев!» — воскликнете вы, но в подобные времена при дворах легко отыскивались подобные люди.

Народ был всем этим раздражен и продолжал косо смотреть на французский брак. Вельможи поняли, сколь мало король уважает закон и сколь он вероломен, и начали побаиваться за себя. Между тем король вел жизнь роскошную и разгульную. Его челядинцы, вплоть до мельчайшей сошки, были разодеты в пух и прах и бражничали за королевским столом, где, сказывают, ежедневно собиралось до десяти тысяч человек. Сам же Ричард, окруженный десятитысячной гвардией лучников и загребающий пошлину на вывоз шерсти, которую палата общин закрепила за ним навечно, не видел ни малейшей угрозы своему могуществу и единовластию и был так необуздан и высокомерен, как только бывают короли.

Из его старых врагов в силах оставались двое: герцоги Херефордский и Норфолкский. Задавшись целью свалить и их, Ричард умасливал герцога Херефордского до тех пор, пока не склонил его заявить перед советом, что на днях, когда он проезжал мимо Брентфорда, герцог Норфолкский имел с ним подстрекательский разговор, и, между прочим, сказал, что не может полагаться на слово короля — на которое, мне думается, никто не мог полагаться. Этой подлостью Херефорд заслужил прощение, а Норфолка призвали к ответу. Поскольку он ни в чем не признался и назвал своего обвинителя лжецом и предателем, обоих вельмож, по тогдашнему обычаю, заперли на замок до установления истины путем единоборства. Это установление истины путем единоборства заключалось в том, что правым провозглашался победитель, каковая глупость, в сущности, означала одно: сильнейший всегда прав. Ковентри был празднично разукрашен, огромная пестрая толпа обступила место ристалища и два противника уже нацелили друг на друга копья, когда король, восседавший, как судия, на возвышении под балдахином, бросил наземь жезл, который держал в руке, повелевая остановить поединок. Герцог Херефордский изгонялся из страны на десять лет, а герцог Норфолкский — на всю жизнь. Так решил король. Герцог Херефордский отпльт во Францию, но не далее. Герцог Норфолкский совершил паломничество в Святую землю и умер в Венеции от тоски.

После этого король совсем распоясался. Герцог Ланкастерский, отец герцога Херефордского, скончался вскоре после отъезда сына, и король, несмотря на то, что торжественно обещал этому сыну сохранить за ним родительские имения, буде они перейдут к нему во время изгнания, тут же захапал их все, как самый настоящий вор. Судьи до того перед ним трепетали, что не постыдились признать эту кражу справедливой и законной. Его алчность не знала границ. Он под пустым предлогом обвинил в нарушении закона сразу семнадцать графств только ради того, чтобы собрать с них пеню за непослушание. Короче говоря, Ричард самоуправничал напропалую и так мало озабочивался недовольством своих подданных, — хотя даже придворные подхалимы уже шептали ему: «Оно зреет», — что выбрал именно этот момент для похода против Ирландии.

Едва он покинул Англию, оставив регентом герцога Йоркского, как его двоюродный брат Генрих Херефордский явился из Франции, чтобы потребовать назад то, что у него столь нагло отобрали. Опального герцога тут же поддержали два великих графа Нортумберлендский и Уэстморлендский, и его дядя регент, видя непопулярность короля и сильное нежелание армии воевать против Генриха, отвел королевскую рать к Бристолю. Генрих прошел со своим войском из Йоркшира (где он высадился) в Лондон и оттуда махнул вслед за дядюшкой. Соединенными силами — как осуществилось это соединение, не вполне понятно — они подступили к Бристольскому замку, куда трое вельмож спрятали маленькую королеву. Замок сдался, и трое вельмож были преданы смерти. Потом регент задержался в Бристоле, а Генрих двинулся в Честер.

Все это время штормовая погода не позволяла королю узнать о случившемся. В конце концов дурная весть была доставлена ему в Ирландию, и он выслал вперед графа Солсбери, который, сойдя на берег в Конвее, собрал валлийцев и целые две недели ждал прибытия короля. К исходу этого срока валлийцы, и поначалу надо думать, не рвавшиеся в бой, совсем расхолодились и разбрелись по домам. Когда король, наконец, пристал к английскому побережью, то с корабля вместе с ним сгрузилось порядочное войско, однако быстро разбежавшееся.

Полагая, что валлийцы все еще в Конвее, он переоделся в сутану священника и поспешил туда со своими двумя родными братьями и немногими приспешниками. Но валлийцев там не оказалось — только Солсбери и сотня воинов. Ввиду такой беды королевские братья Эксетер и Суррей вызвались ехать к Генриху чтобы выспросить, каковы его намерения. Преданный Ричарду Эксетер был брошен в тюрьму. Неверный Суррей убрал со своего герба оленя, эмблему короля, и заменил его розой, эмблемой Генриха. После этого королю без дальнейших расспросов стало ясно, каковы намерения Генриха.

Падший король, покинутый всеми, — сжатый кольцом недругов и тисками голода, — ткнулся туда, ткнулся сюда, сунулся в один замок, сунулся в другой замок, чая раздобыть еды, но нигде ничего не нашел. Тогда он в унынии приплелся назад в Конвей и отдался в руки графа Нортумберлендского, который приехал от Генриха якобы переговоров — в действительности же того, чтобы его пленить. Этот граф, чьи воины скрывались неподалеку, препроводил Ричарда во Флинтскую крепость, где его двоюродный брат Генрих вышел ему навстречу и преклонил перед ним колено как перед монархом.

— Дражайший братец Ланкастер! — вскричал король. — Какое счастье видеть тебя дома! (Знамо дело! Да только куда большим счастьем было бы видеть братца Ланкастера в цепи или без головы.)

— Государь! — заговорил Генрих. — Я воротился раньше положенного срока, но, ежели вы соизволите приклонить слух свой, я изъясню, почему на это дерзнул. Ваши подданные горько плачутся, что вот уже двадцать два года вы немилосердно дергаете бразды правления. Теперь, с Божьего благословения, я помогу вам их держать.

— Дражайший братец, — отвечал жалкий король, — мне угодно все, что угодно тебе.

Туг грянули трубы, короля взгромоздили на какого-то одра и отконвоировали в Честер, где заставили издать указ о срочном созыве парламента. Из Честера его повезли в Лондон. В Личфилде он выпрыгнул из окна в сад, пытаясь бежать, однако был изловлен, отправлен дальше и заключен в Тауэр. Никто не жалел Ричарда, и весь народ, чье терпение он истощил, осыпал его бранью. Рассказывают, будто даже Ричардова собака отстала от своего хозяина, ведомого в тюрьму, и, подбежав к Генриху принялась лизать ему руку.

Накануне заседания парламента к сокрушенному королю явилась депутация с напоминанием, что в Конвейском замке он обещал графу Нортумберлендскому отречься от престола. Ричард выразил готовность сделать это сейчас же и одним росчерком пера отказался от власти и разрешил своих подданных от обязанности ему служить. Совершенно раскиснув, он собственноручно надел свой королевский перстень на палец торжествующего соперника и сказал, что если бы имел волю выбирать себе преемника, то его выбор пал бы не на кого иного, как на того же самого Генриха. На следующий день парламент собрался в парадной зале Вестминстерского дворца, где Генрих сидел возле пустого трона, покрытого золотой парчой. Свежеподписанная королем бумага была прочитана с трибуны под клики ликованья, прокатившиеся эхом по всем улицам. Когда буря восторга отбушевала, король был по форме низложен. Затем Генрих встал и, осенив себя крестным знамением, потребовал передать ему королевство английское в законное владение. Архиепископы Кентерберийский и Йоркский возвели его на трон.

Архиепископы Кентерберийский и Йоркский возвели Генриха на трон

Зала опять огласилась кликами, еще раз прокатившимися эхом по всем улицам. Никто и не вспомнил, что Ричард Второй был некогда прекраснейшим, мудрейшим и достойнейшим из монархов. Теперь он, влачащий жизнь в стенах лондонского Тауэра, являл собою (как мне кажется) зрелище стократ более печальное, нежели бездыханный Уот Тайлер, распростертый в пыли среди копыт королевских лошадок в Смитфилде.

Подушная подать ушла в небытие вместе с Уотом. Кузнецы всего королевского дома, даже навалившись гуртом, не в состоянии были выковать такие цепи, в которых король мог бы вздернуть на виселицу память о нем. Вот почему подушная подать никогда больше не собиралась.

Глава XX. Англия при Генрихе Четвертом, Болингброке (1399 г. — 1413 г.)

При Ричарде Втором в Англии нашумели проповеди Уиклифа, клеймившего гордыню и коварство папы и его клевретов. То ли новый король хотел снискать благоволение духовенства, то ли надеялся, прикинувшись страшно набожным, убедить самое Небо, что он не узурпатор, — не знаю. Оба предположения вполне правдоподобны. Верно одно: Генрих начал свое правление с показательной расправы над последователями Уиклифа, которых звали лоллардами или еретиками — хотя его отец, Джон Гонт, разделял их взгляды, как, судя по всему, до поры до времени и он сам. Так же верно, что именно Генрих ввел в Англии отвратительный и зверский обычай сжигать людей в наказание за их убеждения. Этот обычай он позаимствовал у так называемой Святой Инквизиции, которая была самым греховным и самым позорным судилищем из всех, тяготеющих на совести человечества, и делала людей более похожими на демонов, нежели на последователей Спасителя нашего.

Никаких прав на корону, как вам известно, король Генрих не имел. Законным наследником престола был Эдуард Мортимер, юный граф Марчский, — мальчик лет восьми-девяти, внук герцога Кларенса, старшего брата Генрихова отца. Однако король добился провозглашения своего сына принцем Уэльским, а юного графа Марчского и его младшего брата запер в Виндзорском замке (правда, не в темнице). Потом он потребовал от парламента решения участи низложенного короля, который сидел смирно и только твердил, что уповает на «доброту брата своего, государя». Парламент посоветовал спрятать Ричарда в какое-нибудь укромное место, откуда его не вытащит народ и куда к нему не проберутся друзья. Генрих одобрил этот приговор, и англичане начали понимать, что Ричарду Второму долго не жить.

Парламент тогда был настолько же шумным, насколько и беспринципным. Лорды с таким остервенением выясняли, кто из них верен присяге, а кто не верен, кто последователен, а кто непоследователен, что, говорят, однажды на пол полетело сразу сорок перчаток в качестве вызова на соответствующее число поединков. Правда же состояла в том, что все они, без изъятия, являлись гнусными лицемерами, которые переметывались от старого короля к новому и обратно, не будучи преданы никому. Вскорости опять подняла голову крамола. Созрел заговор пригласить короля на турнир в Оксфорде и там как бы невзначай прикончить. Об этой кровавой затее, обсуждавшейся на тайных собраниях в доме настоятеля Вестминстерского аббатства, один из заговорщиков, граф Ратлендский, донес королю. Король, вместо того чтобы отправиться на турнир или остаться в Виндзоре (куда разоблаченные заговорщики внезапно нагрянули в надежде его схватить), уехал в Лондон, объявил их изменниками и повел на них огромное войско. Они удалились на запад Англии и провозгласили Ричарда королем, но народ взялся за оружие и всех их перебил. Эта попытка переворота ускорила смерть свергнутого монарха. Пал ли он от руки наемного убийцы, был ли уморен голодом, или сам перестал есть, узнав, что его братья (участвовавшие в заговоре) убиты — сказать трудно. Во всяком случае, душа Ричарда отлетела, а его бренные останки были выставлены в соборе Святого Павла укутанные в саван, не позволявший видеть ничего, кроме ниж. ней части лица. Я почти не сомневаюсь, что его прикончили по приказанью короля.

Французской супруге злосчастного Ричарда было в ту пору всего десять лет, и когда ее отец, Карл Французский, услыхал о бедах девчурки и ее бесприютном житье на чужбине, он сошел с ума, что в последние пять-шесть лет проделывал довольно часто. Французские герцоги Бургундский и Бурбонский собрались идти вызволять бедную малышку, не слишком о ней печалуясь, но рассчитывая урвать что-нибудь у Англии. Бордосцы, испытывавшие какое-то суеверное благоговение перед памятью Ричарда, родившегося в Бордо, целовали крест, называя усопшего — ни много ни мало — первейшим человеком во всем его королевстве и обещаясь показать англичанам, где раки зимуют. Однако пораздумавшись о том, что местные дворяне ограбили их и весь французский народ и что английское правление — бесспорно лучшее из двух, они поостыли, и два герцога, при всем своем могуществе, ничего не сумели предпринять без войска. Тогда начались переговоры между Францией и Англией о возвращении неудачливой маленькой королевы, со всеми ее драгоценностями и отданными за ней двумя тысячами золотых франков, домой в Париж. Король охотно соглашался отослать восвояси юную даму и даже драгоценности, но заявил, что с деньгами расстаться не может. И вот она наконец была в целости и сохранности доставлена в Париж — без своего приданого, из-за чего герцог Бургундский (двоюродный брат французского короля) разругался с герцогом Орлеанским (родным братом французского короля), и эти два герцога ввергли Францию в новые бедствия.

В Англии по-прежнему носились с идеей покорить Шотландию, поэтому Генрих пошел к реке Тайн и потребовал, чтобы король шотландский присягнул ему как сюзерену. Получив отказ, он двинулся к Эдинбургу, однако мало чего этим достиг. Поскольку у англичан исчерпались запасы продовольствия, а шотландцы держались настороже, не принимая сражения, Генрих был принужден отступить. Вечная честь ему и хвала за то, что в этой вылазке он не жег деревень и не истреблял населения, но, напротив, зорко следил, чтобы его вояки не насильничали и не мародерствовали. В свои варварские времена он подал миру великий пример!

Война между обитателями пограничных областей Англии и Шотландии длилась целый год, по прошествии которого граф Нортумберлендский, вельможа, помогший Генриху завладеть короной, взбунтовался против него — вероятно, потому, что Генрих не смог удовлетворить его непомерных аппетитов. Жил тогда один валлийский дворянин по имени Оуэн Глендовер, обучавшийся в лондонской судейской гильдии, а затем служивший покойному королю. Имение его в Уэльсе прибрал к рукам могущественный сосед, родственник нынешнего короля. Поискав правды и не найдя ее, Оуэн взялся за оружие, был объявлен вне закона и провозгласил себя государем Уэльса. Он представлялся колдуном, и не только народ валлийский имел глупость ему верить, но даже сам Генрих, который трижды совался в Уэльс и триады был изгоняем оттуда дикостью природы, дурной погодой и военным мастерством Глендовера, полагал, что побежден чарами валлийца. Однако, отступая, он успел захватить в плен лорда Грея и сэра Эдмунда Мортимера. Позволив родичам лорда Грея выкупить его, король не удостоил такой милости сэра Эдмунда Мортимера. Так вот сын графа Нортумберлендского Генри Перси, по прозвищу Готспер, или Горячая Шпора, женатый на сестре Мортимера, вроде бы обиделся за шурина и поэтому вместе с ощом и еще кое-кем из лордов ускакал к Оуэну Глендоверу и восстал против Генриха. Крайне сомнительно, чтобы это была настоящая причина возмущения. Скорее — предлог. Мятеж тщательно готовился и объединил великие силы. Достаточно сказать, что в нем участвовали Скруп, архиепископ Йоркский, и граф Дуглас, могучий и доблестный шотландский тан. Король не мешкал, и два войска сошлись близ Шрусбери.

В каждом из них было на круг по четырнадцати тысяч человек. Ввиду немочи старого графа Нортумберлендского войском мятежников предводительствовал его сын. Король облачился в обычные латы, дабы обмануть неприятеля, а четыре вельможи, с той же целью, надели королевские доспехи. Бунтовщики пошли ломить стеной и в первые же минуты уложили всех четырех лжекоролей и опрокинули королевский стяг. Принцу Уэльскому раскроили лицо. Но он был храбрейшим и искуснейшим из воинов, когда-либо ступавших по земле, и сражался так хорошо, что королевское войско, воодушевленное его геройским примером, сплотилось и изрубило бунтовщиков на куски. Готсперу пронизало стрелой череп, и столь полным было поражение, что один этот выстрел сокрушил всю крамолу. Граф Нортумберлендский сдался тотчас после того, как усльхал о смерти сына, и получил прощение.

Однако брожение продолжалось. Оуэн Глендовер ускользнул в Уэльс, а средь невежественной черни распространился нелепый слух, будто король Ричард жив. Диву даешься, как это люди могли поверить в подобную чушь! Наверно, они считали, что придворный шут покойного короля, сильно на него смахивавший, и есть их государь. Словно бы, недотерзав страну при жизни, Ричард вздумал еще малость потерзать ее после смерти. Но это не самое худшее. Юный граф Марчский и его брат были похищены из Виндзорского замка. их поймали вместе с похитительницей, некой леди Спенсер, которая свалила всю вину на собственного брата, того самого графа Ратлевдского, что некогда раскрыл заговор, а теперь стал герцогом Йоркским. Герцога лишили собственности, хотя и не головы. Затем старый граф Нортумберлендский, еще несколько лордов и пресловутый Скруп, архиепископ Йоркский, примыкавший к бунтовщикам, сговорились прилепить к церковным вратам листок, в котором обвиняли короля во множестве преступлений. Поскольку Генрих наблюдал за ними недреманным оком, их всех схватили, и архиепископ был казнен. Впервые в истории Англии церковного иерарха покарал закон — король на этом стоял и своего добился.

В ту пору произошло еще одно замечательное событие: в руках Генриха оказался наследник шотландского престола девятилетний Яков. Шотландский король Роберт посадил сына на корабль, спасая его от умыслов родного дядюшки, но по пути во Францию ребенка волею случая захватили какие-то английские моряки. Он провел в плену девятнадцать лет и, многому научась в своей тюрьме, сделался прекрасным поэтом.

Если не считать отдельных стычек с валлийцами и французами, Генрихово царствование протекало довольно спокойно. Несмотря на это, король не знал радости и, вероятно, мучился угрызениями совести из-за того, что неправедно завладел престолом и вогнал в гроб своего жалкого двоюродного брата. Принц Уэльский, хотя храбрый и великодушный, был, по рассказам, гулякой и буяном и будто бы даже замахнулся мечом на Гаскойна, председателя Суда Королевской Скамьи, потому что тот не пожелал поступиться законом ради одного из его собутыльников. Тогда председатель будто бы приказал немедленно увести дебошира в карцер. Принц Уэльский будто бы безропотно подчинился, и король будто бы воскликнул: «Счастлив монарх, имеющий столь беспристрастного судью и столь законопослушного сына!». Все это очень мало похоже на правду, так же как и другая история (великолепно обработанная Шекспиром), согласно которой принц однажды взял корону из опочивальни спящего родителя и примерил ее себе на голову.

Король день ото дня хирел. Лицо у него страшно зачирело, с ним стали случаться жестокие припадки падучей, и черная тоска грызла ему грудь. В конце концов, не дотворив молитвы перед ракой святого Эдуарда в Вестминстерском аббатстве, он в чудовищных корчах грянулся на пол, был перенесен в трапезную и там преставился. Существовало предсказание, что Генрих умрет в Иерусалиме, каковой, вестимо, не есть Вестминстер. Но поскольку трапезная аббатства издавна называлась Иерусалимской палатой, народ говорил, что это один черт, и был вполне удовлетворен свершившимся.

Король скончался двадцатого марта 1413 года, на сорок седьмом году жизни и четырнадцатом — своего царствования, и похоронен в Кентерберийском соборе. Он дважды женился и имел от первого брака четырех сыновей и двух дочерей. Учитывая его двуличие до восшествия на престол, беззаконный захват власти и, в особенности, введение им зверского правила жечь проповедников, именуемых еретиками, можно сказать, что по королевским меркам он был недурным королем.

Глава XXI. Англия при Генрихе Пятом (1413 г. — 1422 г.)

Часть первая

Принц Уэльский начал свое царствование как великодушный и порядочный человек. Он освободил молодого графа Марчского; вернул семье Перси имения и титулы, которыми она поплатилась за бунт против его отца; приказал достойно похоронить среди королей Англии несчастного безрассудного Ричарда; и выставил за порог всех своих собутыльников с заверением, что они ни в чем не будут нуждаться, если не запятнают себя изменой.

Гораздо проще пожечь людей, чем их убеждения, и убеждения лоллардов распространялись с невиданной быстротой. Попы обвиняли лоллардов в том, — вероятно, большей частью ложно, — что они куют ковы против нового короля, и Генрих, поддавшись на их внушения, принес им в жертву своего друга сэра Джона Олдкасла, лорда Кобема, правда, не прежде чем отчаялся отвратить его от ереси увещаниями. Олдкасла приговорили к сожжению на костре, как главаря безбожников, но он сбежал из Тауэра за день до казни (отложенной на пятьдесят дней самим королем) и кликнул к лоллардам клич собраться в определенный день неподалеку от Лондона. Так, по крайней мере, донесли королю попы. Я уж думаю, не был ли весь заговор состряпан их провокаторами? В назначенный день вместо двадцати пяти тысяч еретиков под предводительством сэра Джона Олдкасла король нашел в лугах Сент-Джайлса только восемьдесят и никакого сэра Джона. Еще где-то поймали придурковатого пивовара с золотой конской сбруей в мешке и парой позолоченных шпор за пазухой, ожидавшего, что назавтра сэр Джон посвятит его в рыцари и тем самым дарует ему право их надевать — но самого сэра Джона и след простыл, и никто не мог ничего о нем сообщить, хотя король предлагал огромное вознаграждение за такие сведения. Тридцать из захваченных лоллардов были тут же повешены и выпотрошены, а потом сожжены вместе с виселицей. Остальных распихали по тюрьмам Лондона и окрестных городков. Некоторые из этих несчастных признались в изменнических умыслах, но каждому ясно, чего стоят признания, исторгнутые пытками и ужасом перед огнем. Чтобы разом покончить с печальной историей сэра Джона Олдкасла, скажу, что он скрылся в Уэльс и прожил там в безопасности четыре года. Разоблаченный лордом Поуисом, сэр Джон вряд ли сдался бы живым, — так велика была доблесть старого воина, — если б какая-то окаянная старушенция не подскочила к нему сзади и не переломила ему ноги скамейкой. Его отвезли в Лондон на носилках, повесили на железных цепях над костром и так зажарили до смерти.

Попробую теперь с возможной удобопонятностью обрисовать вам в двух словах ситуацию во Франции. Поссорившиеся в предыдущей главе герцог Орлеанский и герцог Бургундский, обычно именуемый «Иоанном Бесстрашным», устроили грандиозное торжество по случаю своего примирения, во время которого, казалось, излучали благорасположение друг к другу. Вскоре после этого, в воскресенье, герцог Орлеанский был убит на людных улицах Парижа группкой из двадцати бандитов, подосланных герцогом Бургундским — в чем он много позднее сам признался. Вдова короля Ричарда вышла замуж на родине за старшего сына герцога Орлеанского. Бедный безумный король бессилен был ей помочь, и герцог Бургундский стал настоящим хозяином Франции. Изабелла умерла, и ее муж (унаследовавший по смерти отца титул герцога Орлеанского) женился на дочери графа Арманьяка, который, будучи человеком гораздо более способным, нежели его молодой зять, создал партию, прозванную в честь ее главы партией арманьяков. В общем, Франция переживала тот ужасный момент, когда в ней были: партия сына короля, дофина Людовика, партия герцога Бургундского, отца немилой жены Людовика, и партия арманьяков — все ненавидящие друг друга, все передравшиеся, все состоящие из самых порочных вельмож, каких когда-либо носила земля, и все рвущие многострадальную Францию на части.

Покойный король наблюдал за этой возней из Англии, понимая (как и французский народ), что никакой супостат не сможет причинить Франции больше вреда, чем ее собственная знать. Нынешний король подумал, подумал и предъявил права на французскую корону. Поскольку в короне ему, естественно, было отказано, он ограничил свои претензии порядочным куском французской территории и рукой французской принцессы Екатерины, чье приданое определял в два миллиона золотых крон. Ему предложили меньшую территорию и меньшее количество крон без всякой принцессы, но он отозвал своих послов и изготовился к войне. Затем король известил французский двор, что готов взять принцессу с одним миллионом крон. Французский двор отвечал, что, ежели он скинет еще двести тысчонок, дело сладится. Генрих заявил, что принцесса того не стоит (а он ее в глаза не видел), и собрал свою армию в Саутгемптоне. Как раз в это время его чуть было не свергли и не возвели на престол графа Марчского, однако злоумышленников быстренько осудили, казнили, и король отплыл во Францию.

Ужас берет, когда видишь, как заразительны дурные примеры, но отрадно знать, что добрый пример никогда не пропадает втуне. Высадившись в устье реки Сены в трех милях от Арфлера, король, подражая отцу, первым делом строго-настрого воспретил своим воякам покушаться на жизнь и имущество мирного населения, пригрозив ослушникам смертью. Французские авторы, к вящей его славе, единодушно свидетельствуют, что даже когда английские солдаты терпели страшную нужду в продовольствии, этот приказ неукоснительно соблюдался.

С тридцатитысячным войском Генрих осадил Арфлер с моря и с суши. По прошествии пяти недель город сдался, и его жителей отпустит на все четыре стороны, позволив им унести с собою по пять пенсов и по узелку с платьем. Остальное их имущество было роздано английской армии. Но эта армия, несмотря на свои успехи, так страдала от болезней и лишений, что уже сократилась вполовину. Тем не менее король положил не уходить, пока не нанесет более сильного удара. Поэтому, вопреки советам всех своих советников, он повел свою маленькую рать по направлению к Кале. Когда Генрих подошел к броду через реку Сомму, то оказалось, что он укреплен. Тогда англичане двинулись вверх по левому берегу реки, ища переправы, а французы, порушившие все мосты, двинулись по правому берегу, не упуская врагов из виду, чтобы напасть на них, как только они попытаются сунуться в воду. В конце концов англичане нашли переправу и благополучно ее одолели. На военном совете в Руане французы постановили дать англичанам бой и снарядили к королю Генриху герольдов с вопросом, какой дорогой он собирается идти. «Той, которая приведет меня прямо в Кале!» — ответствовал король и отослал их прочь, оделив сотней крон.

Англичане шагали вперед и вперед, пока не увидали французов. Тут король приказал им строиться боевым порядком. Поскольку французы не атаковали, армия, простояв в боевой готовности до ночи, расквартировалась в соседнем селенье и хорошо там отдохнула и подкрепилась. Французы же расположились в другом селенье, которое, как они знали, англичане не могли обойти стороной. Они решили предоставить противнику начать битву. У англичан не было средств отступления, даже если бы их король возымел намерение повернуть вспять, и две армии провели ночь бок о бок.

Чтобы осмыслить действия этих армий, вы должны помнить, что верхушка огромной французской армии целиком состояла из тех гнусных аристократов, чья разнузданность превратила Францию в пустыню. Они были до того отуплены гордыней и презрением к простому народу, что во всей своей громадной рати, которая превосходила английскую по крайней мере вшестеро, почти не имели (если вообще имели) лучников. Ибо эти надменные остолопы заявляли, что лук — неподобающее оружие для рыцарских рук, а Францию должны защищать только дворяне. Сейчас мы увидим, как они ее защитили.

В небольшом английском войске, напротив, не было недостатка в людях, которые, отнюдь не принадлежа к дворянству, умели далеко и метко стрелять. Поутру — немного поспав ночью, в то время французы бражничали, уверенные в победе, — король прогарцевал перед ними на караковом жеребце, в шлеме из горящей как жар стали, увенчанном золотой короной, искрящейся драгоценными каменьями, и в накинутом поверх доспехов плаще, на котором были вышиты рядом герб Англии и герб Франции. Лучники глядели на сверкающий шлем и золотую корону с переливчатыми камнями и восхищались ими, но более всего восхищались они веселым лицом короля и его лучистыми синими глазами, когда он говорил им, что для себя твердо решил победить или лечь костьми и что Англии никогда не придется платить выкуп за него. Один славный рыцарь сказал, что хотел бы, чтобы кто-нибудь из многих доблестных рыцарей и бравых солдат, сидящих сложа руки дома, оказался здесь и пополнил их ряды. Король ответил ему, что, со своей стороны, не желает никаких пополнений. «Чем меньше нас, — воскликнул он, — тем большую славу мы стяжаем!». Его взбодренные воины подкрепились хлебом и вином, выслушали молитвы и стали спокойно поджидать французов. Король ждал нападения французов, потому что они были выстроены в тридцать шеренг (в то время как маленькое английское войско — всего в три шеренги) на очень ненадежной топкой почве, и он понимал, что, стоит им тронуться с места, их порядок порушится.

Король прогарцевал перед лучниками на караковом жеребце в шлеме из горящей как жар стали

Поскольку французы не двигались, Генрих выслал два отряда, велев одному засесть в лесу слева от французов, другому — поджечь дома у них в тылу, когда начнется сражение. Только это было сделано, как трое из чванных французских дворян, вознамерившихся защищать свою отчизну без помощи «хамов», выехали вперед, призывая англичан сдаться. Король собственнолично посоветовал этим гордецам поскорее уносить ноги, ежели им дорога их жизнь, и приказал английским знаменам наступать. Туг сэр Томас Эрпингем, великий английский полководец, командовавший лучниками, радостно вскинул в воздух свой жезл, и все англичане разом бросились на колени и куснули землю, словно бы заглатывая страну, после чего с воинственным кличем вскочили на ноги и устремились на французов.

У каждого лучника был кол с железным наконечником, и перед ним стояла задача воткнуть этот кол в землю, опустошить колчан и при приближении французской конницы отбежать назад. Когда высокомерные французские дворяне, которые должны были смять английских лучников и нанизать их на свои рыцарские копья, разлетелись вскачь, их встретил такой ослепляющий шквал стрел, что они растерялись и стали круто осаживать коней. Лошади и люди покатились друг через дружку, и сделалась ужаснейшая свалка. Те, кто совладали с собой и со скакунами и продолжили атаку, угодили среди кольев в склизкую грязь и до того смешались, что английские лучники — сражавшиеся без лат и даже без обычных своих кожаных панцирей, чтобы ничто не стесняло свободы движений, — одолели их в два счета. Сквозь колья проскакали лишь три французских рыцаря, и их тут же прикончили. Все это время громоздкая французская армия, закованная в броню, вязла по колена в трясине, а легкие полуобнаженные английские лучники были так свежи и подвижны, словно дрались на мраморном полу.

Но вот на выручку первой французской дивизии сомкнутым строем пошла вторая. Англичане, под водительством короля, атаковали ее, и кровь полилась рекой. Брат короля, герцог Кларенс, бьл повержен наземь, и французы облепили его, но король Генрих бился как лев, прикрывая раненого, пока их не отогнали прочь.

Тут смерчем налетел отряд из восемнадцати французских рыцарей, в голове которого развевался стяг некоего французского вельможи, поклявшегося убить или полонить английского короля. Один из них нанес Генриху настолько сильный удар секирой, что он зашатался и упал на колени, но его верные слуги, немедленно заслонив своего государя, разделались со всеми восемнадцатью рыцарями, и так французский вельможа не сдержал клятвы.

Увидев это, французский герцог Алансон предпринял отчаянную атаку и почти пробился к королевскому штандарту Англии. Он повалил герцога Йоркского, стоявшего под ним, и, когда Генрих бросился на подмогу, отсек кусок короны, венчавшей его шлем. Но это был последний подвиг Алансона. Хотя герцог успел назвать себя и объявить, что покоряется королю, и хотя король уже протянул ему руку, чтобы честь по чести принять его покорность, он рухнул мертвым, изрешеченный стрелами.

Смерть вельможи решила исход сражения. Третья дивизия французской армии, еще не нюхавшая боя и вдвое превышавшая все английское войско, расстроилась и побежала. С этой минуты англичане, до сих пор не бравшие пленников, начали захватывать их сотнями. Они продолжали этим заниматься, убивая тех, кто не желал сдаваться, когда в тылу у французов поднялся страшный шум и их отступающие знамена замерли на месте. Король Генрих, вообразив, будто прибыло большое подкрепление, дал приказ перерезать пленников. Однако, как только выяснилось, что весь сыр бор разгорелся из-за гурьбы мародерствующих крестьян, ужасная резня была остановлена.

Затем король Генрих призвал к себе французского герольда и вопросил, кому принадлежит победа.

— Королю английскому, — ответствовал герольд.

— Мы этого погрома не учиняли, — сказал король. — Это кара Божья за прегрешения Франции. Как называется вон тот замок?

— Замок Азенкур, государь, — отвечал герольд.

И король молвил:

— Битва сия будет известна потомству под именем битвы при Азенкуре.

Наши английские историки превратили Азенкур в Эджинкорт, но это название вписано золотыми буквами в английские анналы.

Французская сторона понесла колоссальные потери. Три герцога были убиты, еще два герцога пленены, семь графов убиты, еще три графа пленены и десять тысяч конных и пеших дворян полегли на поле сражения. Английская сторона потеряла около тысячи шестисот человек, в числе коих были герцог Йоркский и граф Суффолкский.

Война — штука чудовищная! Мороз по коже дерет, когда представишь себе, как наутро англичане приканчивали тех смертельно раненных пленников, что еще извивались в агонии на земле; как французские мертвецы раздевались собственными земляками и землячками, а потом сваливались в огромные ямы и засыпались землей; как английские мертвецы склады вались штабелями в гигантском амбаре и как трупы и амбар сжигались вместе. Именно в таких и многих других кощунствах, о которых даже страшно рассказывать, заключается настоящая мерзость и греховность войны. Война не может быть ничем иным, как кошмаром. Но о темной ее стороне мало думали и скоро забывали. На английскую нацию она не бросила и тени печали, причинив горе лишь тем, кто потерял в ней друзей или близких. Генриховы подданные встречали своего монарха ликующими криками, и плюхались в воду, чтобы вынести его на берег на плечах, и валили валом, чтобы приветствовать его в каждом городе, через который он проезжал, и вывешивали из окон дорогие ковры и гобелены, и устилали улицы цветами, и купались в вине, как купалось в крови великое поле битвы при Азенкуре.

Часть вторая

Надменные и порочные французские аристократы, приведшие свою страну к разрухе и становившиеся день ото дня и год от года все ненавистнее и отвратительнее французскому народу, не извлекли никаких уроков даже из поражения при Азенфе. И не подумав объединиться против общего врага, они принялись междоусобничать с еще большим ожесточением, большей кровожадностью и большим коварством (если это возможно), чем прежде. Граф Арманьяк убедил французского короля отнять у королевы Изабеллы Баварской ее богатства и заключить ее в тюрьму. Королева, бывшая до сих пор ярой противницей герцога Бургундского, горя мщением, предложила ему союз. Герцог увез ее в Труа, где она провозгласила себя регентшей Франции и назначила и его своим главнокомандующим. Париж в это время находился во власти партии Арманьяка. Однако в одну прекрасную ночь городские ворота были тайно открыты людям герцога, и, ворвавшись в Париж, они покидали в тюрьмы всех арманьяков, каких смогли изловить, а еще несколько ночей спустя с помощью разъяренной шестидесятитысячной толпы взломали тюрьмы и поубивали несчастных. Прежнего дофина уже не было в живых, и этот титул теперь носил третий сын короля. В разгар резни один французский рыцарь вытащил его из кровати, завернул в простыню и отвез в Пуатье. Поэтому, когда мстительная Изабелла и герцог Бургундский с триумфом въехали в Париж после истребления своих врагов, дофин был провозглашен в Пуатье действительным регентом.

В одну прекрасную ночь городские ворота были тайно открыты людям герцога Бургундского

Король Генрих не прохлаждался после победы при Азенкуре. Он отразил французов, храбро пытавшихся вновь овладеть Арфлером, постепенно завоевал значительную часть Нормандии и в обстановке полного разброда взял, после полугодичной осады, влажный город Руан. Эта великая потеря так перепугала французов, что герцог Бургундский предложил двум королям, английскому и французскому, сойтись в долине реки Сены переговоров о мире. В назначенный день король Генрих прибыл туда со своими двумя братьями, Кларенсом и Глостером, и тысячей воинов. Несчастный французский король, будучи в тот день полоумнее обычного, явиться не смог, зато явилась королева, а с ней принцесса Екатерина, которая оказалась прелестнейшим созданьем и произвела на короля большое впечатление, когда он впервые увидел ее воочию. Это был важнейший итог встречи.

Генрих узнал, что герцог Бургундский (словно французскому вельможе того времени никак нельзя было не нарушить слово чести) в этот самый момент тайно сносится с дофином, и прекратил переговоры.

Герцог Бургундский и дофин, каждый из которых с полным основанием не доверял другому как высокородному бандиту, окруженному шайкой высокородных бандитов, стали гадать, что делать дальше. В конце концов они условились встретиться на мосту через реку Йонну, где предполагалось установить две пары крепких ворот с пространством между ними. Герцог Бургундский должен был войти туда через одни ворота в сопровождении всего десяти воинов, а дофин — через вторые ворота, тоже в сопровождении десяти воинов, ровным счетом.

В этом дофин сдержал слово, но и только. Когда герцог Бургундский, заговорив, опустился перед ним на колени, один из высокородных бандитов тюкнул названного герцога маленьким топориком, остальные же быстро его прикончили.

Тщетно дофин делал вид, будто это низкое убийство совершено без его согласия. Оно было слишком гнусным, даже для Франции, и повергло всех в трепет. Наследник герцога поспешил подписать с королем Генрихом мирный договор, и французская королева склонила мужа его признать, каким бы невыгодным он ни был. Генрих заключил мир на условии, что он получит в жены принцессу Екатерину, сделается регентом Франции при скорбном главою короле и унаследует французскую корону по его смерти. Вскоре Генрих обвенчался с прелестной принцессой и с гордостью отвез ее домой в Англию, где она была коронована с превеликим почетом и великолепием.

Этот мир нарекли Вечным миром. Вскоре мы увидим, как долго он длился. Французский народ вздохнул с облегчением, хотя он был до того беден и бездолен, что в то время, когда игралась королевская свадьба, в закоулках Парижа множество нищих умирало от голода на кучах отбросов. В некоторых частях Франции было кое-какое противление со стороны приверженцев дофина, однако король Генрих его подавил.

И теперь, имея огромные владения во Франции, и прелестную супругу утехи, и сына, рожденного, дабы умножить его счастье, он мог бы жить да радоваться. Но в апогее своего торжества и в зените своего могущества Генрих был настигнут Смертью и побежден ею. Занемогши в Венсенне и поняв, что уже не встанет, он спокойно и умиротворенно говорил с теми, кто рыдал вкруг его одра. Свою жену и ребенка король поручил нежной заботе брата, герцога Бедфордского, и других преданных ему вельмож. Он дал им следующие советы: Англия должна завести дружбу с новым герцогом Бургундским и сделать его регентом Франции; она не должна освобождать королевских особ, плененных при Азенфе; при любых столкновениях с Францией Англия ни в коем случае не должна уступать ей Нормандию. Затем король опустил голову на подушку и попросил священников петь покаянные псалмы. Под эти божественные звуки, тридцать первого августа 1422 года от Рождества Христова, всего на тридцать четвертом году жизни и десятом — своего правления, Генрих Пятый преставился.

Медленно и печально пышное погребальное шествие проследовало за его набальзамированным телом через Париж в Руан, где находилась королева, от которой горестное известие о кончине супруга скрывалось в течение нескольких дней. Оттуда, на кречеле из пурпура и злата, с золотой короной на голове и с золотой державой и скипетром в застывших руках, покойника повезли в Кале, причем траурный кортеж растянулся на много миль, так что дорога казалась бесконечной черной лентой. Первым ехал король Шотландии, за ним следовал весь королевский дом, рыцари были в черных доспехах и с черными плюмажами, толпы людей несли факелы, превращая ночь в день. Юная вдова замыкала процессию. В Кале ждала целая флотилия, чтобы переправить сонмы скорбящих в Дувр. И так, через Лондонский мост, на котором стояли певчие, провожавшие усопшего пением заупокойных молитв, Генриха доставили в Вестминстерское аббатство и там похоронили с великим почтением.

Глава XXII. Англия во времена Генриха Шестого (1422 г. — 1461 г.)

Часть первая

Согласно воле покойного короля, до совершеннолетия его сына, будущего Генриха Шестого, в ту пору младенца девяти месяцев, регентом был назначен герцог Глостер. Однако парламент постановил учредить регентский совет во главе с герцогом Бедфордом, а Глостеру было поручено заменять того на время отлучек. На этот раз парламент проявил мудрость, так как Глостер вскоре показал себя человеком корыстным и своенравным и ради собственной выгоды нанес такое страшное оскорбление герцогу Бургундскому, что дело с трудом уладили.

Герцог Бургундский отказался стать регентом Франции, и несчастному французскому королю пришлось назначить на эту должность герцога Бедфорда. Но через два месяца король умер, дофин немедленно заявил о своем праве на французский престол и был провозглашен королем Карлом Седьмым. Бедфорд, чтобы ему противостоять, вступил в сговор с герцогами Бургундским и Бретонским и выдал за них двух своих сестер. Война с Францией тотчас возобновилась, и Вечный мир закончился раньше срока.

У англичан имелись сильные союзники, и в первой же кампании им сопутствовала удача. Но Шотландия, отрядив на подмогу французам пять тысяч воинов, вознамерилась напасть на Англию с севера, пользуясь тем, что англичане отвлеклись на французов. Тогда было принято разумное решение выпустить из заточения шотландского короля Якова, если тот в обмен на свободу вернет сорок тысяч фунтов, израсходованные за девятнадцать лет на его содержание в темнице, и запретит своим подданным служить под французским флагом. Надо заметить, что пленник, приняв эти условия, не только вышел на волю, но, женившись на одной знатной англичанке, своей давней возлюбленной, стал превосходным королем.

Увы, в нашей истории мы уже встречаюсь и еще встретимся с королями, от которых миру было бы куда больше пользы, просади и они девятнадцать лет в тюрьме.

Во вторую кампанию англичане одержали важнейшую победу в сражении при Вернеле, знаменитом тем, что в нем весьма необычно использовали лошадей. Связанных за головы и хвосты животных навьючили, превратив в живые укрепления. Должно быть, это помогло солдатам, но едва ли пошло на пользу лошадям. Последующие три года принесли мало перемен. Бедность не давала воевать обеим враждующим сторонам — ведь война, как известно, удовольствие разорительное. Но затем в Париже состоялся военный совет, и на нем было решено предпринять осаду Орлеана, города, чрезвычайно влажного дофина. этого снарядили десять тысяч английских солдат под командованием прославленного полководца графа Солсбери. К несчастью, он был убит в самом начале кампании, и его заменил граф Суффолкский (на подкрепление к нему, захватив с собой сорок подвод с селедкой и прочей провизией солдат, двинулся сэр Джон Фальстаф: он лихо отбился от французов и ужасно гордился своей победой в сражении, названном в шутку «селедочным»), Орлеан был окружен со всех сторон, и осажденные сами предложили сдать его своему соотечественнику, герцогу Бургундскому. Однако английский полководец заявил, что город должен принадлежать мужественным англичанам, раз они отвоевали его ценой собственной крови. Горожане лишились последней надежды, а дофин впал в такое уныние, что даже собрался бежать в Шотландию или Испанию, но тут явилась одна крестьянская девушка, и положение совершенно изменилось.

Теперь я расскажу вам историю этой крестьянской девушки.

Часть вторая

В глухой горной деревушке, в провинции Лотарингия, жил крестьянин по имени Жак д’Арк. У крестьянина была дочка, Жанна д’Арк, которой в ту пору шел двадцатый год. Жанна с детства любила одиночество: часто она целыми днями пасла овец в местах, куда не забредал ни один прохожий, а по ночам, преклонив колени в убогой деревенской часовенке, часами при свете тусклой лампадки вглядывалась в алтарь, пока ей не начинали мерещиться какие-то призрачные очертания и слышаться чьи-то голоса. Жители этой части Франции, люди невежественные и суеверные, обожали передавать из уст в уста истории про привидения, будто бы являвшиеся им во сне или мелькавшие среди окутанных туманами или облаками горных вершин. Оттого они легко поверили в Жаннины странные видения и потихоньку судачили про то, что с девушкой разговаривают ангелы и духи.

Однажды Жанна рассказала отцу о том, как глубоко она была потрясена, увидев яркий неземной свет, а затем услышав торжественный голос, оказавшийся голосом святого Михаила, который велел ей прийти на помощь дофину. Вскоре после того, уверяла Жанна, пред ней предстали святая Екатерина и святая Маргарита с сияющими венцами над головой и велели ей хранить добродетель и действовать решительно. Подобные видения время от времени повторялись, а голоса слышались часто и всегда уговаривали: «Жанна, тебе предначертано самими Небесами прийти на помощь дофину». Девушка слышала их, в общем-то, почти всегда, едва начинали звонить церковные колокола.

Жанна конечно же верила, что все это она на самом деле видит и слышит. Хорошо известно, что подобная игра воображения — симптом весьма распространенной болезни. Возможно, в деревенской часовне стояли фигурки (скорее всего с позолоченными венцами на головах), изображавшие святого Михаила и святых Маргариту и Екатерину, и они-то врезались ей в память. Жанна всегда была склонна к задумчивости, любила помечтать, и хоть девушка она была очень славная, все же, как мне кажется, ею двигали честолюбие и жажда славы.

Отец ее — а он был умнее соседей — твердил: «Говорю тебе, Жанна, ты это все выдумала. Найди себе лучше хорошего заботливого муженька, трудись поусердней и выбрось из головы всякий вздор!»

Жанна отвечала отцу, что она поклялась никогда не выходить замуж, а Небеса приказывают ей идти на подмогу дофину.

К несчастью отца девушки, а больше всего нее самой, неприятельский отрад, проходивший как раз в это время через их деревню, сжег маленькую часовню и выгнал жителей из их домов. Жестокое, ранившее сердце зрелище только пуще растревожило воображение Жанны. Она заявила, что видения не оставляют ее ни на минуту, а голоса уверяют, что, согласно древнему пророчеству, именно ей сведено спасти Францию, а значит, она должна прийти на помощь к дофину и остаться при нем, пока он не коронуется в Реймсе. Путь ей предстоит неблизкий, а когда она найдет некого господина по имени Бодриф, тот отведет ее к дофину.

Поскольку отец заладил свое: «Жанна, тебе это мерещится!», девушка пустилась на поиски упомянутого господина вместе со своим дядей, бедным деревенским шорником, верившим в ее видения. Шли они долго, и дорога их пролегала по разоренной стране, где орудовали люди герцога Бургундского, а также другие разбойники и мародеры, но в конце концов добрались до дома господина, который был им нужен.

Когда слуги доложили хозяину, что его желает видеть бедная крестьянская девушка, явившаяся сюда со стариком шорником, так как ей будто бы поручено помочь дофину и спасти Францию, тот, расхохотавшись, приказал прогнать Жанну. Вскоре однако Бодрикур узнал, что девушка осталась в городе, часто молится в церквах, видения по-прежнему ее посещают, и дурного она никому не делает. Тогда он послал за ней, чтобы расспросить подробнее. Жанну окропили святой водой, но после этого она продолжала стоять на своем, и Бодрикур подумал, что все это неспроста. Во всяком случае, он решил отправить ее в город Шинон, где тогда находился дофин. Итак, он купил девушке коня и меч и приказал двум оруженосцам сопровождать ее. Поскольку голоса велели Жанне носить мужское платье, она переоделась, прикрепила к каблукам шпоры, опоясалась мечом и, оседлав коня, отправилась в путь вместе с двумя оруженосцами. Что же касается ее дядюшки, то он стоял будто громом пораженный, глядя вслед племяннице, пока та не скрылась из виду а потом побрел домой. Ведь дома, что бы там ни было, все равно лучше.

Жанна и оба ее оруженосца все ехали и ехали по дорогам без остановки до самого Шинона, где, после недолгого сомнения, девушку пропустили к дофину. Тотчас распознав его среди придворных, она объяснила, что ниспослана к нему Небесами, дабы поразить врагов и ввести его в Реймс на коронацию. Кроме того, Жанна раскрыла дофину (конечно, если тот потом не приврал красного словца, чтобы покрасоваться перед своими солдатами) многие секреты, известные до тех пор ему одному, и, самое главное, упомянула о старинном мече с пятью крестами на клинке, хранившемся в соборе Святой Екатерины в Фьербуа, — мечом этим святая якобы приказала ей вооружиться.

Об этом старом-престаром мече никто и слыхом не слыхивал, но когда собор потщательней обшарили — а это было сделано сразу же, — меч отыскался! Тогда дофин собрал влиятельных священников и епископов, чтобы узнать их мнение: злые дают этой девушке силу или добрые? Спор кипел так долго, что многие ученые мужи даже заснули и громко захрапели. Наконец, один суровый старец поинтересовался у Жанны, на каком языке беседуют с ней ее голоса. Когда же девушка ответила: «Их язык ласкает слух больше вашего», было решено, что сила ей и впрямь дарована Небесами. Такой исход дела заставил солдат дофина приободриться, а англичан приуныть, поскольку они поверили, что Жанна — ведьма.

Наконец один суровый старец поинтересовался у Жанны, на каком языке беседуют с ней ее голоса

И вот Жанна снова села в седло. Она опять ехала вперед и вперед без остановки, теперь до самого Орлеана. Но на этот раз ехала она так, как не ездила еще ни одна крестьянская девушка: верхом на белом коне, в сверкающих доспехах, опоясанная старинным, засиявшим, будто новенький, мечом из собора. Белый флаг с ликом Господа и словами «Иисус Мария» везли впереди нее. Во всем этом великолепии предстала она пред осажденным Орлеаном во главе многочисленного войска, охранявшего припасы его голодающих жителей.

Увидев Жанну с крепостной стены, горожане запричитали: «Дева явилась! Дева из пророчества явилась спасти нас!»

Картина эта воодушевила французов и ужаснула англичан. Английские укрепления вскоре пали, солдаты с провизией вошли в город, и Орлеан был спасен.

Жанна — а ее с тех пор стали называть Орлеанской Девой — провела там несколько дней. Она приказала разбросать среди англичан листки с призывом к лорду Суффолку и его людям исполнить приказание Всевышнего и отступить от города. Английский военачальник не желал верить, что Жанной движет воля небесная, но солдаты талдычили, что она ведьма, а сражаться с ведьмой — дело дохлое. Жанна снова оседлала коня и опять велела нести впереди себя белый флаг.

Осаждавшие удерживали мост и сторожевые башни около него, но тут Орлеанская Дева атаковала их. Битва длилась четырнадцать часов. Жанна, укрепив лестницу своими руками, поднялась на крепостную стену, но стрела англичан вонзилась ей в шею, и она скатилась в ров. Девушку подобрали, отнесли в сторону и вытащили стрелу. Пока длилась операция, Жанна стонала от боли, как стонала бы на ее месте любая обыкновенная девушка, а затем сказала, что голоса шепчут ей всякие утешительные слова. Вскоре она поднялась и опять возглавила схватку. Англичане, которые видели, как Жанна упала, и были уверены, что она умерла, при виде ее застыли от ужаса, а некоторые даже закричали, будто видят святого Михаила на белом коне, и он дерется за французов.

Англичане отдали мост, отдали башни, а назавтра сожгли свои укрепления и отступили.

Однако сам лорд Суффолк отошел всего на несколько миль, только до города Жарго. Орлеанская Дева настигла его там, и он был взят в плен. Когда над городской стеной вывешивали белый флаг, сорвавшийся камень ударил Жанну по голове, и она опять рухнула в ров. Но и лежа там, она не переставала восклицать, что было мочи: «Вперед, вперед, земляки! Не робейте, Господь сам отдает врагов нам в руки!» После этого успеха многие крепости, сопротивлявшиеся дофину, сдались без боя. А разбив англичан при Патэ, Жанна водрузила свое победоносное знамя на поле, где полегло двенадцать сотен англичан.

Теперь, исполнив первую часть пророчества, Орлеанская Дева принялась убеждать дофина (а тот предпочитал не ввязываться лишний раз в драку) направиться в Реймс и завершить дело коронацией. Дофин однако не спешил, путь до Реймса был неблизкий, а кругом так и сновали англичане и люди герцога Бургундского. Но все же они собрались в дорогу, взяв с собой десять тысяч солдат, и снова Орлеанская Дева скакала на белом коне в своих сверкающих доспехах. Когда очередной город сдавался без боя, солдаты верили Жанне; если же им приходилось туго, они принимались роптать и говорили, что она обманщица. Именно так случилось в городе Труа, сдавшемся лишь благодаря усилиям тамошнего монаха, брата Рихарда. Щедро окропив святой водицей не только саму Орлеанскую Деву, но и ворота, через которые та въезжала в город, он уверовал в ее избранность. И убедившись окончательно, что святая вода не оказывает ровно никакого воздействия ни на Жанну, ни на ворота, брат Рихард, подобно другим священникам, отнесся к ней с доверием и сделался ее преданным союзником.

Но вот наконец Орлеанская Дева, дофин и десять тысяч терзаемых сомнениями воинов приблизились к Реймсу. И в огромном Реймском соборе при великом столпотворении дофин и вправду короновался и стал королем Карлом Седьмым. Тогда Дева, которая стояла возле короля в час его торжества с белым флагом в руках, сказала, с трудом сдерживая слезы, что она выполнила свое предназначение и просит отпустить ее теперь в родную далекую деревню к упрямцу отцу и дяде-шорнику. Но король, ответив Жанне «нет!», осыпал ее всяческими королевскими милостями и в том числе возвел в графское достоинство.

Ах, лучше было бы Орлеанской Деве, переодевшись в тот же день в деревенское платье, вернуться к ее часовенке в диких горах и, позабыв обо всем на свете, стать примерной женой своему мужу и не слышать более никаких голосов, кроме детских!

Увы, этого не случилось, и Жанна продолжала помогать королю (вместе с братом Рихардом сделала она него столько, что всего и не перечесть). И еще она, могла, старалась облегчить долю воинов, а сама вела жизнь праведную и скромную. Снова и снова просила она короля отпустить ее домой, а однажды, сняв доспехи, даже повесила их в церкви, чтобы больше никогда не надевать. Но король всякий раз уговаривал девушку остаться, уверяя, она нужна ему, а потому она шла дальше, навстречу своей судьбе.

К величайшему неудовольствию и беспокойству Карла, герцог Бедфорд, человек весьма одаренный, начав деятельно защищать интересы Англии, снова развязал войну на территории Франции и заключил союз с герцогом Бургундским. Король время от времени спрашивал у Жанны, что думают обо всем этом голоса. Однако голоса стали сами себе противоречить и завираться (в неспокойные времена такое часто случается и с обычными голосами), лопоча то одно, то другое, а доверие к Орлеанской Деве стаяло с каждым днем. Карл двинулся на Париж, не пожелавший встать на его сторону, и атаковал предместье Сент-Оноре. И в этом сражении Жанна упала в ров, только на этот раз ни один солдат из целой армии не пришел к ней на выручку. Она лежала беспомощная под грудой мертвых тел и выкарабкалась с неимоверным трудом. Кое-кто из ее приверженцев переметнулся к Деве противника: некая Екатерина из Ла-Рошели тоже выдавала себя за пророчицу и утверждала, — как выяснилось впоследствии, голословно, — что может сообщить, где зарыт клад. А потом Жанна нечаянно сломала старинный меч, и все решили, что она утратила свою силу. И вот, при осаде Кампьена, которую возглавил герцог Бургундский, Жанну, хотя она отважно дралась, оставили без прикрытия во время отступления, и какой-то лучник сшиб ее с лошади.

То-то было шуму и радости из-за того, что какая-то бедная деревенская девчонка угодила в плен! А уж кто только не пытал ее о колдовстве и ереси, припирая к стене: сам Великий инквизитор Франции и еще столько вся-знаменитостей, что и вспоминать тошно. В конце концов епископ города Бовэ купил Жанну за десять тысяч франков и запер в темнице, запер обыкновенную девушку, а не Орлеанскую Деву.

Я бы никогда не окончил своей истории, если бы мне пришлось рассказывать вам, как Жанну водили на допросы, как ее расспрашивали и переспрашивай, вынуждая признать то одно, то другое, как собирали всяких ученых мужей и докторов, которые доводили ее до изнеможения своей въедливостью. Шестнадцать раз забирали ее из тюрьмы на допросы, запутывали и сбивали с толку, а потом запирали туда снова, пока от этой жестокости у бедняжки не разболелось сердце. Последнее из этих истязаний учинили на руанском кладбище, украшенном наводившими ужас виселицей, столбом сожжения, хворостом хворо и кафедрой с монахом, готовым прочитать Жанне суровую проповедь. Трогательно, что даже тогда она с почтением говорила об этом жалком ничтожестве короле, который использовал ее в своих целях и выбросил вон. Несмотря на всю тяжесть предъявленных ей обвинений, Жанна храбро за него заступалась.

Желание жить естественно для столь юного создания. Чтобы спасти себя, девушка подписалась (вернее, не подписалась — писать она не умела, а поставила крест) под признанием, которое сочинили за нее. Там говорилось, что видения и голоса исходят от дьявола. Жанна раскаялась и пообещала никогда больше не надевать мужского платья, и тогда было решено держать ее до конца дней в темнице и «кормить скудно хлебом и скудно водою».

Но пока Жанну кормили скудно хлебом и скудно водою, видения и голоса вернулись к ней. Тут нет ничего удивительного: известно, что от голода, одиночества и тревоги болезнь эта усиливается. Жанна вновь ощутила в себе сверхестественную силу, и ее подстерегли в мужском платье, которое подкинули в тюрьму нарочно, чтобы подловить ее. Возможно, она переоделась, вспомнив о былой своей славе или по просьбе воображаемый голосов. За возвращение к колдовству и ереси ее приговорили к сожжению. И вот на рыночной площади в Руане, на глазах у собравшихся в галерее священников и епископов, — некоторых из них зрелище привело в такой ужас, что они из христианского милосердия решили удалиться, — одетую в отвратительный, придуманный монахами специально для подобных судилищ наряд, заходившуюся от крика девушку сожгли дотла. А пепел бросили в Сену.

Когда Жанна попала в плен, ни французский король, ни один из его придворных и пальцем не пошевелил для ее спасения. Конечно, они были умелыми и храбрыми воинами и наверняка смогли бы одержать победу без девушки, а ей на самом деле не верили, но это их нисколько не оправдывает. Чем больше все они притворялись, что верят Жанне, тем больше и она верила в себя. Жанна всегда была искренней, отважной и преданной. И ничего удивительного, что люди, которые лгали сами себе, лгали друг другу, лгали стране, лгали Небесам и лгали Земле, обошлись с бедной крестьянкой как неблагодарные чудовища и предатели.

В живописном старинном городе Руане, где сорная трава забралась высоко на башни собора, а освященные веками нормандские улицы горячи сегодня от лучей благодатного солнца, потому что пылавшие тут некогда страшные костры монахов давно остыли, на площади, которая носит имя Жанны д’Арк, стоит скульптура, изображающая ее в мгновение предсмертной муки. Я вспоминаю некоторые современные памятники из тех, что украшают мировые столицы, — они увековечивают меньшую преданность и чистосердечность больших самозванцев.

Часть третья

К счастью человечества, дурные дела редко кому идут на пользу, а потому, злодейски погубив Жанну д’Арк, англичане ничего не выиграли. Жестокая война бушевала еще долго, герцог Бедфорд умер, союз с герцогом Бургундским лопнул, а лорда Тэлбота назначили главнокомандующим английской армией во Франции. Но два неизбежных спутника войны — это голод, потому что крестьяне лишены возможности мирно обрабатывать землю, и чума, которая является следом за нищетой, несчастьями и страданиями. Обе страны вдоволь нахлебались этих бед, не кончавшихся два года. Затем война вспыхнула снова, но английские властители вели ее все хуже и хуже и спустя двадцать лет после гибели Орлеанской Девы, от всех огромных французских владений у них остался только город Кале.

Время шло, и пока во Франции победы сменялись поражениями, дома, в Англии, творились наистраннейшие дела. Юный король подрастал, он был совсем не похож на своего великого отца и, в отличие от него, оказался безвольным и слабым. Он был безобидный, терпеть не мог кровопролития, что само по себе весьма похвально, но, будучи неумным и беспомощным, стал бездумной игрушкой в руках придворных.

Самыми влиятельными людьми сделались в ту пору кардинал Бофор, родственник короля, и герцог Глостер. У герцога Глостера была жена, и поговаривали, будто она занимается ведовством и хочет уморить короля, чтобы ее муж, как очередной престолонаследник, взошел на трон. Говорили, что она, с помощью одной старой чудачки по имени Марджери (которую называли настоящей ведьмой), слепила из воска маленькую фигурку короля и поставила ее у тлеющего очага, чтобы она постепенно плавилась. Считалось, что когда такая фигурка совсем истает, тот, кого она изображает, уйдет из жизни. Я не знаю, была ли герцогиня такой же невеждой, как и все остальные в то время, и в чем заключались ее истинные намерения. Но мы с вами прекрасно понимаем, что она могла по глупости смастерить и растопить тысячу кукол, не причинив малейшего вреда королю и всем прочим. Однако ее предали суду, а с ней вместе старуху Марджери и еще одного герцогского капеллана, якобы им помогавшего. Капеллана и Марджери сразу приговорили к смерти, а герцогиню заставили трижды обойти босиком город с горящей свечой в руках, а затем заточили в темницу и держали там до конца ее дней. Сам герцог взирал на все это так равнодушно, словно был рад избавиться от жены.

Но и ему не довелось пожить спокойно. Королю исполнилось двадцать три года, и придворным не терпелось его женить. Герцог Глостерский хотел женить короля на дочери графа д’Арманьяка. Но предпочтение кардинала и графа Суффолкского было отдано Маргарите, дочери короля Сицилии, женщине решительной и честолюбивой, которая, как им казалось, сможет помыкать королем. Чтобы подружиться с этой дамой, граф Суффолк отправился на переговоры и не только согласился принять ее в качестве невесты короля без всякого приданого, но и пожертвовал двумя важнейшими английскими владениями во Франции. Таким образом, брак был решен на условиях весьма выгодных невесты, Суффолк привез ее в Англию, и в Вестминстере сыграли свадьбу. Какая именно причина заставила эту королеву и ее друзей несколько лет спустя обвинить герцога Глостера в измене, сказать невозможно. Но они сделки вид, что королю угрожает опасность, и заключили герцога в тюрьму. Через две недели Глостер (как было объявлено) был найден мертвым в своей постели, тело его показали народу, а большая часть владений Глостера перешла к лорду Суффолку. Вы, вероятно, уже успели заметить, как подозрительно быстро в ту пору умирали государственные преступники, даже если их сразу не казнили.

Возможно, тут не обошлось без участия Бофора, но это не пошло ему на пользу: через шесть недель он тоже отошел в мир иной, совсем заев себя из-за того, что ему уже восемьдесят, а он все еще не папа.

К той поре Англия окончательно лишилась всех своих французских владений. Люди винили в этом графа Суффолка, ставшего уже тогда герцогом, — ведь это он невыгодно женил короля, возможно, подкупленный Францией. Суффолка обвинили во многих преступлениях, а главное — в измене. Еще его заподозрили в сговоре с французским королем и в том, что он будто бы прочил в короли своего сына. Палата общин так ополчилась на него, что королю (по просьбе друзей Суффолка) пришлось вмешаться и распустить парламент, а Суффолка, ради его же спасения, отправить на пять лет в изгнание. Герцоту с трудом удалось скрыться от лондонской толпы, числом две тысячи человек, поджидавшей его на Сент-Джайлс-Филдз. Но он все же добрался в свое имение в Суффолке и отплыл на лодке из Ипсвича. Переправившись через пролив, он отправил своих людей в Кале выяснить, можно ли ему сойти там на берег. Но ему не давали покинуть лодку, пока в гавани не появился корабль, носивший имя Николаса Тауэрского, на борту которого находилось сто пятьдесят человек. «Как говорится, добро пожаловать, изменник!» — с ухмылкой приветствовал его капитан. Суффолка подняли на борт и держали пленником двое суток, пока вдали не показался небольшой ялик. Когда ялик приблизился, в нем оказалась плаха, заржавевший меч и палач в черной маске. Герцога спустили в ялик, и от шестого удара ржавого меча голова его слетела с плеч. Тогда ялик поплыл к Дувру, где выброшенное на берег тело лежало до тех пор, пока герцогиня не забрала его. Кто из людей, облеченных властью, совершил это убийство, так и не выяснилось. Наказания не понес никто.

Как раз тогда в Кенте появился ирландец, назвавшийся Мортимером, хотя настоящее его имя было Джек Кэд. Джек, подобно Уоту Тайлеру, хотя он был совсем на него не похож, призвал кентский люд покончить с произволом, вершимым английскими правителями. Бунтовщиков набралось двадцать тысяч. Став лагерем в Блэкхите, они под руководством Джека сочинили два воззвания: «Жалобы граждан Кента» и «Требования председателя Большой Ассамблеи в Кенте». Затем повстанцы, отойдя к Севеноуксу, разбили преследовавшую их королевскую армию и прикончили ее генерала. Джек, переодевшись в его доспехи, повел своих молодцев на Лондон.

С триумфом войдя в город по мосту со стороны Саутуорка, он строжайше приказал солдатам не заниматься грабежом. Похвастав перед горожанами своей силой, Кэд и его войско вернулись в Саутуорк, где расположились на ночь. Назавтра они явились опять, захватив за это время в плен лорда Сэя, вельможу, пользовавшегося весьма дурной репутацией. Обратившись к лорду-мэру и судьям, Джек спросил: «Не будет ли вам угодно созвать трибунал в Гилдхолле и допросить для меня этого господина?»

Суд поспешно собрался, Сэя признали виновным, и Джек со своими людьми казнили его на Корнхилле. Они также отрубили голову его зятю, а затем чинно вернулись в Саутуорк.

Горожане равнодушно наблюдем за расправой над нелюбимым ими лордом, но не захотели допустить грабеж в своих собственных домах. А случилось так, что раз после обеда Джек, вероятно позволивший себе немного лишнего, стал шарить там, где стал на постой, а его парни, разумеется, тоже были не дураки и взяли с него пример. Тогда лондонцы, посоветовавшись с лордом Скейлзом, у которого в Тауэре была тысяча солдат, встали на защиту Лондонского моста и не пустили на него Джека с его людьми. Выиграв время, несколько важных особ решили, пользуясь испытанным способом, посеять раздор в армии Джека и надавали от имени государства кучу совершенно невыполнимых обещаний. И солдаты на это купились: одни стали говорить, что им стоит согласиться на предложенные условия, другие — что нет, так как их заманивают в ловушку, третьи сразу отправились по домам, четвертые остались на месте, но все засомневались и перессорились между собой.

Джек и сам не знал, драться или принять предложение, но в конце концов понял, что ему нечего ждать от его людей, — ведь среди них непременно найдется тот, кто выдаст его в обмен на обещанную награду в тысячу марок. И вот, после того как они ругались всю дорогу от Саутуорка до Блэкхита и от Блэкхита до Рочестера, он вскочил на доброго коня и ускакал в Сассекс. Но некий Александр Иден, бросившись следом за Джеком на лихом скакуне, догнал его, вступил с ним в драку и убил. Голову Джека выставили на всеобщее обозрение на Лондонском мосту, повернув ее лицом к Блэкхиту, где он поднчл свой флаг, а Александру Идену досталась тысяча марок.

Кое-кто полагает, что Джека и его людей подстрекал герцог Йоркский, — лишившись из-за происков королевы высокого поста, он был послан наместником в Ирландию. Герцог заявлял (хоть и не во всеуслышание), что он, один из представителей семьи графа Марча, отстраненного Генрихом от престола, имеет большие права на английскую корону. Однако притязания его шли вразрез с установленным порядком: он был потомком графа по женской линии, а Генрих, чья семья находилось у власти уже шестой десяток лет, занимал трон по воле народа и парламента. Генрих Пятый оставил по себе хорошую память, дорогую для всех англичан, и все хлопоты герцога Йоркского пропали бы даром, не окажись здравствующий король глупцом и неумехой. Но две вышеназванные причины открыли герцогу возможности, о которых он и помыслить не мог.

Слышал герцог что-то о Джеке Кэде или нет, но, прибыв из Ирландии как раз, когда голова Джека украшала Лондонский мост, он узнал, что королева натравливает на него герцога Сомерсета, его врага. Взяв с собой четыре тысячи солдат, герцог Йоркский отправился в Вестминстер, упал перед королем на колени, поведал ему о плачевном состоянии страны и попросил созвать парламент. Король согласился. Парламент собрался, герцог Йорк стал бросать обвинения герцогу Сомерсету, а герцог Сомерсет — герцогу Йорку, причем ссора их выплеснулась и за стены парламента, а сторонники обоих герцогов преисполнились злобы и ненависти друг к другу. В конце концов, герцог Йоркский возглавил большое войско и с оружием в руках потребовал изменений в правительстве. Будучи выдворен из Лондона, он встал лагерем в Дартфорде, а королевская армия расположилась в Блэкхите. В зависимости от того, какая из сторон брала верх, под стражу заключали то герцога Йорка, то герцога Сомерсета. Свара поутихла, когда герцог Йорк снова поклялся в верности королю и удалился с миром в один из своих замков.

Спустя полгода королева родила сына, которому народ совсем не обрадовался, не поверив, что это ребенок короля. Герцог Йоркский повел себя как человек порядочный: не стал обращать себе на пользу людское недовольство, а действовал во имя общего блага. Его ввели в совет, и поскольку король был так плох, что неприлично было показывать его людям, назначили лордом-протектором, с тем чтобы он оставался на этом посту до тех пор, пока король не выздоровеет или принц не повзрослеет. Одновременно герцога Сомерсета препроводили в Тауэр. Таким образом, герцог Йорк возвысился, а герцог Сомерсет пал. Однако к концу года к королю вернулась память, и он немного оправился от болезни, чем королева не преминула тут же воспользоваться, отправила в отставку протектора, а фаворита освободила. Итак, теперь возвысился герцог Сомерсет, а пал герцог Йорк.

Эти герцогские взлеты и падения, разделив постепенно целую нацию на сторонников Ланкастеров и Йорков, положили начало жестокой гражданской войне, известной как война Алой и Белой розы, поскольку красная роза была на гербе дома Ланкастеров, а белая — Йорков.

Герцог Йоркский и еще несколько влиятельных лордов из партии Белой розы с небольшим войском, встретившись в Сент-Олбансе с королем, которого также сопровождала немногочисленная армия, потребовал выдать ему герцога Сомерсета. Несчастный король, вынужденный ответить, что скорее согласится умереть, был тотчас атакован. Герцог Сомерсет был убит, а короля, раненного в шею, спрятали в доме какого-то бедного кожевенника. Через некоторое время герцог Йоркский явился к нему, и, попросив за все прощения, перевез в аббатство. Завладев королем, герцог созвал парламент и вернул себе должность протектора, правда, всего на несколько месяцев, потому что король начал выздоравливать, королева со своими приспешниками забрали его к себе, а герцог опять попал в немилость.

Самые мудрые из государственных мужей, понимая опасность этих бесконечных перемен, пробовали помешать войне роз. Белая роза собралась в монастыре доминиканцев, Алая — в монастыре кармелитов, а несколько монахов стали посредниками в переговорах и по вечерам докладывали об их ходе королю и судьям. Дело завершилось договором о мире и обещанием больше не ссориться, после чего грандиозная королевская процессия направилась в собор Святого Павла. Королева шла под руку со своим старинным врагом герцогом Йоркским, показывая, что все уладилось чудесным образом. Мир продлился полгода, до ссоры графа Уорика (одного из могущественнейших друзей герцога) с кем-то из королевских првдворных. На графа, принадлежавшего к Белой розе, было совершено нападение, и свара возобновилась. Туг пошли такие взлеты и падения, какие прежде никому и не снились.

Дальше — больше. После нескольких сражений герцог Йоркский бежал в Ирландию, а его сын, граф Марч, — в Кале вместе с друзьями — графами Солсбери и Уориком. Парламент, собравшись, объявил их изменниками, но самую малость поспешил. Граф Уорик вскоре вернулся, сошел на берег в Кенте и вместе с примкнувшим: к нему архиепископом Кентерберийским, а также другими сиятельными господами напал на королевское войско в Нортгемптоне, мгновенно разгромил его, взял в плен самого короля и держал в своем шатре. Полагаю, Уорик с удовольствием захватил бы и королеву с принцем, но те удрали в Уэльс, а оттуда в Шотландию.

Победители отвезли короля прямо в Лондон и вынудит его собрать новый парламент, который объявил, что герцог Йорк и его сторонники отнюдь не изменники, а законопослушные английские подданные. Затем герцог возвращается из Ирландии впереди пяти тысяч всадников, едет сразу в Вестминстер и входит в палату лордов. Там он кладет руку на золотую парчу, покрывающую пустующий трон, будто думает сесть на него, но не решается. На вопрос архиепископа Кентерберийского, намерен ли он повидать короля во дворце по соседству, он отвечает: «В этой стране, милорд, нет человека, который не хотел бы повидать меня».

Ни у одного из присутствующих лордов не хватает смелости проронить хотя бы словечко, герцог выходит точно так же, как вошел, располагается в королевском дворце и через шесть дней официально оповещает их о своих притязаниях на трон. Лорды отправляются с докладом к королю и после долгого обсуждения, в ходе которого судьи и законники опасаются поддержать ту или другую сторону, принимают решение, устраивающее всех. Корона остается у короля, пока тот жив, а затем переходит к герцогу Йоркскому и его наследникам.

Однако неугомонная королева захотела, чтобы право престолонаследия осталось за ее сыном, и только за ним.

Она вернулась из Шотландии на север Англии, где несколько влиятельных лордов готовы были вступиться за нее с оружием в руках. Герцог Йоркский от них не отстал и незадолго до Рождества 1460 года собрал около пяти тысяч воинов, готовых дать бой противнику. Расположился герцог в замке Сэндлкасл близ Вейкфилда, и Алая роза звала его побыстрее выйти и сразиться с ней на Вейкфилд-Грин. Полководцы советовали герцогу повременить и дождаться, пока подойдет со своими людьми его храбрый сын граф Марч, но тот решился принять вызов. В недобрый час ввязался он в эту битву. Его теснили со всех сторон, две тысячи солдат пали на Вейкфилд-Грин, а сам герцог сдался в плен. В насмешку его усадит на муравейник с травяным венком на голове вместо короны и, будто бы отдавая ему королевские почести, стоя перед ним на коленях, говорили: «О, король без королевства, о принц без подданных, надеемся, Ваше Величество, вы здоровы и счастливы!» А дальше было того хуже: герцогу отрубили голову и поднесли ее на шесте королеве, и та, увидев ее, расхохоталась от радости (вы, конечно же, не забыли, как она шла с ним под руку к собору Святого Павла, исполненная благолепия и смирения) и приказала выставить в бумажной короне на стене Йорка. Граф Солсбери тоже лишился головы, а второму сыну герцога Йорка, юному красавцу, сердце пронзила стрела, спущенная кровожадным лордом Клифордом, когда он перебегал через Вейкфилдский мост. Отца лорда Клифорда убили люди из Белой розы в сражении при Сент-Олбансе. На Вейкфилд-Грин жертв было не счесть и пощады не знал никто, потому что королева жаждала мести. Замечено, что дети одной земли, сражаются друг против друга в междоусобице с большим ожесточением, чем в битвах с иноземцами.

Но лорд Клифорд убил второго сына герцога Йорка, а первый остался жив. Старший сын Эдуард, граф Марч, находился в Глостере и, помывшись отомстить за отца, брата и верных товарищей, двинулся в поход на королеву. Сперва ему пришлось сразиться с отрядами валлийцев и ирландцев, преградившими ему путь. Граф одержал над ними победу у Мортимер-Кросса близ Херефорда и в отместку за погибших в Вейкфилде обезглавил множество пленных. Теперь опять настал черед королевы рубить головы. Двинувшись к Лондону, она встретила между Сент-Олбансом и Барнетом графа Уорика и герцога Норфолка: оба они представляли Белую розу и шли вперед со своими войсками, прихватив с собой короля. Королева одержала победу, но понесла тяжелейшие потери и приказала отсечь головы двум знатным пленным, которые находились в шатре короля, потому что он обещал им свою защиту. Королева торжествовала недолго. У нее не было денег, и ее солдаты занялись грабежом. За это люди, а в особенности богатые лондонцы, возненавидели их. Как только лондонцы услыхали, что Эдуард, граф Марч, вместе с графом Уориком движутся к городу, они приободрились и отказались снабжать королеву продовольствием.

Королева и ее солдаты пустились наутек, а Эдуард и Уорик вошли в город под громкие, летевшие со всех сторон приветствия. Храброго, красивого и добродетельного молодого Эдуарда народ встретил ликованием. В Лондон он въехал завоевателем. Через несколько дней лорд Фальконбридж и епископ Эксетерский, собрав горожан в Клеркенуэлле на Сент-Джонс-Филд, спросили, хотят ли те видеть своим королем Генриха Ланкастера? И толпа ответила: «Нет, нет и нет! Король Эдуард, король Эдуард!» Тогда лорды спросили у людей, будут ли они любить юного Эдуарда и согласны ли служить ему. В ответ те закричали: «Будем! Будем!» и стали бросать в воздух шапки, хлопать в ладоши и веселиться. Вот так, не защитив двух высокородных пленников, Генрих Ланкастер лишился короны, и королем был провозглашен Эдуард Йорк. Обратившись с торжественной речью к народу, который аплодировал ему в Вестминстере, он сел на тот самый покрытый золотой парчой трон, которого коснулся его отец, заслуживший лучшую участь, чем окровавленный топор, до срока обрывавший на протяжении долгих лет в Англии жизнь за жизнью.

Глава ХХІІІ. Англия при Эдуард Четвертом (1461 г. — 1483 г.)

Королю Эдуарду Четвертому не было еще двадцати одного года, когда он занял такое беспокойное место, каким был английский трон. Многочисленные сторонники партии Ланкастеров, Алой розы, собрались возле Йорка, и приходилось немедленно дать им бой. И вот отважный граф Уорик возглавил войско, а молодой король двинулся следом за ним, собрав под своим знаменем немало англичан. Алая и Белая розы, сойдясь в ненастный снежный мартовский день в Тоутоне, бились с такой яростью, что число погибших достигло сорока тысяч, и все они были англичанами и сражались на английской земле друг против друга. Молодой король одержал победу, и, сняв со стен Йорка головы отца и брата, заменил их головами нескольких знатных врагов. Затем он прибыл в Лондон и торжественно короновался.

Собрался новый парламент. Сотни полторы дворян со стороны Ланкастеров были объявлены изменниками, король, хот и был молод, красив и покладист, не захотел проявить милосердие: он вознамерился не просто обломать Алой розе ветки, но вырвать ее с корнем.

Королева Маргарита по-прежнему старалась помочь сыну. На ее зов откликнулись Шотландия и Нормандия, и все вместе они захватили несколько влажных английских крепостей. Но Уорик вскоре отбил их. Королеве и ее сыну пришлось познать большую нужду: корабль, перевозивший королевские сокровища, попал в сильную бурю. А однажды студеным зимним днем они вдвоем поехали верхом через лес и угодили в лапы к разбойникам, которые ограбили их. Двинувшись дальше пешком сквозь глухую чащобу, они столкнулись с другими разбойниками. Тогда королева, взяв принца за руку, смело подошла к одному из них и сказала: «Друг мой, перед тобой сын законного короля. Вверяю его твоим заботам». Разбойник изумился, однако проводил королеву и ее сына к их друзьям. В конце концов все войско королевы было разбито, оставшиеся в живых солдаты разбрелись куда глаза глядят, а королева снова отбыла за границу и притаилась там.

«Друг мой, перед тобой сын законного короля. Вверяю его твоим заботам»

Между тем, низложенный король Генрих укрывался в замке одного валлийского рыцаря. Но в следующем году партия Ланкастеров, собравшись с силами, призвала его покинуть убежище и возглавить большую армию. Примкнули к ним и некоторые знатные дворяне: присягнув для порядка на верность королю, они, как водится, нарушали слово ради сиюминутной выгоды. Самое печальное в истории борьбы Алой и Белой розы — легкость, с какой лорды, движимые алчностью или пустячной обидой, перебегали к врагу, вместо того чтобы показать людям попроще пример благородства. Итак, брат Уорика, одержав вскоре победу над Ланкастерами, без малейшего раздумья отсек головы вероломным дворянам. Опальный король еле ноги унес, а троих его слуг поймали, причем у одного нашлась украшенная жемчугом шапка с двумя коронами, вышитыми на ней золотыми нитками. Законный владелец шапки спас голову, на которой она прежде сидела, в Ланкашире и укрылся там на год. Но один старый монах пронюхал, где он скрывается, и Генриха схватили прямо за обедом в доме под названием Уэдаингтон-Холл. Короля тут же отправили в Лондон, в Ислингтоне его встретил граф Уорик, который приказал усадить Генриха на лошадь, связать ему ноги у нее под брюхом и заставить триады объехать вокруг позорного столба. Потом его отвезли в Тауэр, где с ним обходились вполне прилично. Торжество Белой розы позволило молодому королю веста разгульную, полную удовольствий жизнь. Но вскоре и он узнал, что у розы бывают шипы. Женившись сперва тайно на Элизабет Вудвил, молодой прелестной вдове, а после решив разгласить секрет и сделать ее королевой, он нанес обиду графу Уорику, могущественному человеку, прозванному за свою влиятельность Делателем Королей, — ведь благодаря ему Эдуарду досталась корона. Досада графа объяснялась еще и тем, что семья Невилов (графа Уорика) ревниво следила за возвышением семьи Вудвилов. Молодая королева так пеклась о своих родных, что произвела отца в герцоги и назначила одним из важнейших государственных чиновников, выдала пять сестер за самых знатных дворян, а младшего брата, юношу двадцати лет женила на баснословно богатой восьмидесятилетней герцогине. Граф Уорик, будучи человеком гордым, смотрел на все эти делишки снисходительно, но лишь до тех пор, пока не встал вопрос, за кого выдавать замуж сестру короля Маргариту. Граф Уорик сказал: «За одного из сыновей французского короля», и ему было позволено отравиться во Францию для переговоров. А пока он этим занимался, Вудвилы выдали девушку за герцога Бургундского. Тогда Уорик, возвратившись в большом гневе, удалился в свой замок Мидлэм. Граф Уорик и король помирились, хоть и не были до конца чистосердечны, и мир этот длился, пока граф не отдал свою дочь против воли короля за герцога Кларенса. В Кале праздновали свадьбу, а на севере Англии, где влияние Невилов ощущалось сильнее, вспыхнуло восстание. Люди взбунтовались против Вудвилов, притеснявших и разорявших их, и потребовали отстранения этой семьи от власти. Бунтовщиков было много, они не скрывали, что пользуются поддержкой графа Уорика, и король растерялся. В конце концов, он написал графу, обратившись к нему с просьбой о помощи. Граф со своим молодам зятем приехал в Англию и, для начала, отправил короля в замок Мидлэм под присмотр архиепископа Йоркского. Вот такая необычная история приключилась в Англии: два короля, и оба в тюрьме. И все-таки Делатель Королей был так предан Эдуарду, что подавил новое восстание Ланкастеров и, взяв их предводителя в плен, доставил к королю, который приказал немедленно казнить его. Затем Уорик позволил королю возвратиться в Лондон, и они день и ночь клялись друг другу во взаимном дружеском расположении и просили прощения, а Невилы и Вудвилы следовали их примеру. Старшую дочь короля было обещано выдать за одного из Невилов, а если перечислить все прочие клятвы, то в этой книге не хватит страниц.

Согласие длилось около трех месяцев. В конце этого срока архиепископ Йоркский устроил пир в честь короля, графа Уорика и герцога Кларенса в своем доме, который находился в Муре, в графстве Хартфордшир. Король мыл перед ужином руки, когда кто-то шепнул ему на ухо, что в кустарнике за домом его подкарауливает сотня людей. Так ли это было или нет, но он перепугался, вскочил на коня и темной ночью поскакал в Виндзорский замок. Последнее перемирие между Делателем Королей и королем оказалось коротким. Новое восстание вспыхнуло в Линкольншире, и король отправился туда, чтобы расправиться с бунтовщиками.

Успешно с ними разделавшись, он объявил графа Уорика и герцога Кларенса изменниками, которые якобы тайно помогали бунтовщикам и собирались открыто примкнуть к ним на следующий день. В столь опасных обстоятельствах граф Уорик и герцог Кларенс предпочли сесть на корабль и отплыть во Францию. Вот тут-то и встретились старинные враги: граф Уорик и королева Маргарита, которая всегда считала его отъявленным злодеем. Из-за нее отцу графа отрубили голову, но сейчас, когда граф поклялся навсегда отказаться от вероломного и неблагодарного Эдуарда Йорка и посвятить себя возвышению дома Ланкастеров в лице его представителей — мужа королевы или ее юного сына, Маргарита обняла графа, словно он всегда был ей самым дорогим другом. Но она не просто обняла его, она женила принца на его второй дочери, леди Эин.

Этот брак обрадовал новоиспеченных друзей, но огорчил герцога Кларенса, — он понял, что его тесть, Делатель Королей, никогда теперь не сделает королем его. И вот, будучи всего лишь глупым и нерасчетливым молодым предателем, он дал слово подосланной к нему првдворной даме, что совершит, когда потребуется, очередную низость и перейдет на сторону своего брата, короля Эдуарда.

Граф Уорик, ни о чем не догадываясь, поспешил исполнить обещание, данное им королеве Маргарите, и отправился завоевывать Англию. Сойдя на берег в Плимуте, он туг же провозгласил королем Генриха и призвал всех англичан от шестнадцати до шестидесяти встать под его знамена. Войско Уорика по дороге росло, а повернув к северу, он подошел так близко к месту, где находился король Эдуард, что тот насилу успел доскакать до Норфолка и на первом попавшемся корабле отплыл в Голландию. Тем временем торжествующий Делатель Королей и его вероломный зять герцог Кларенс поехали в Лондон, выпустили старого короля из Тауэра, нахлобучили ему на голову корону и с большим почетом отвели впереди большой процессии в собор Святого Павла. Надо сказать, герцога Кларенса все это не слишком устраивало, — его надежды стать королем таяли, но он притих и помалкивал. Семье Невилов вернули все ее привилегии, а Вудвилы попали в немилость. Делатель Королей был менее кровожаден, чем король, и не пролил ничьей крови, если не считать графа Вустера, прозванного за свое жестокое обращение с народом Мясником.

Вустер спрятался на дереве, но его поймали, допросили и казнили. Больше ни одна смерть не омрачила триумфа Делателя Королей.

На следующий год король Эдуард вернулся оспорить этот триумф. Высадившись в Равенспоре, он направился оттуда в Йорк, заставил своих людей кричать там: «Да здравствует король Генрих!», а сам, не краснея, поклялся перед алтарем, что не станет претендовать на корону. Теперь пробил час герцога Кларенса: он приказал своим людям примкнуть к Белой розе и встал на сторону брата. Маркиз Монтегю, хоть и приходился братом графу Уорику, тоже не захотел поднять оружие на Эдуарда, и тот благополучно добрался до Лондона. В городе архиепископ Йоркский встретил Эдуарда, и толпы народа высыпали ему навстречу. На то было четыре причины. Во-первых, в Лондоне скрывалось немало его сторонников; во-вторых, многим он был должен, и получить денежки назад им бы удалось лишь в случае его победы; в-третьих, у него был сын, то есть наследник короны; и в-четвертых, он был веселый, красивый, и лондонские дамы любили его даже больше, чем он заслуживал. Пробыв всего два дня среди верных соратников, король отправился в Барнет-Коммон, чтобы сразиться там с графом Уориком. Это сражение должно было окончательно решить, кому быть победителем: королю или Делателю Королей.

Перед битвой малодушный герцог Кларенс дрогнул и отправил к тестю доверенный людей с предложением помирить его с братом. Но герцог Уорик с позором выгнал их, сказав, что Кларенс лицемер и клятвопреступник, а он намерен разрешить спор с помощью оружия.

Сражение началось в четыре утра и продлилось до десяти вечера, и все это время стоял густой туман, который — что за нелепая мысль! — сочли происками колдунов. Потери были значительны, потому что противники люто друг друга ненавидели. Войско Делателя Королей было разбито, а король торжествовал победу. Сам граф Уорик и его брат пали в бою, и их тела несколько дней были выставлены напоказ в соборе Святого Павла.

Маргарита даже после такого страшного удара не пала духом. Через пять дней она снова вооружилась и, подняв свое знамя в Бате, двинулась навстречу лорду Пемброку, чтобы соединиться с его армией, стоявшей в Уэльсе. Однако король настиг королеву в окрестностях Тьюксбери и приказал своему брату, герцогу Глостеру, доблестному воину, атаковать ее. Маргарита потерпела сокрушительное поражение и оказалась в плену вместе с сыном, в ту пору восемнадцатилетним юношей. Король сполна проявил свою жестокость в отношении несчастного молодого человека. Приказав привести его в свой шатер, он спросил:

— Что привело тебя в Англию?

— Я вернулся в Англию, — отвечал пленник с редким для человека в его положении достоинством, — чтобы возвратить моему отцу престол, который достался ему по праву наследства и по тому же праву перейдет от него ко мне.

Сняв с руки железную перчатку, король ударил ею юношу по лицу, а присутствовавшие при том герцог Кларенс и другие лорды, обнажив свои благородные мечи, убили его.

После смерти сына мать провела в плену пять лет, а потом ее выкупил французский король, и во Франции она прожила еще шесть лет. Через три недели после убийства Генрих скоропостижно скончался, как это не раз случалось с заключенными в Тауэре, то есть, проще сказать, был умерщвлен по приказу короля.

Король то ли маялся без дела после разгрома Ланкастеров, то ли хотел порастрясти жир (он сильно растолстел, и полнота его портила), но он затеял войну с Францией. Поскольку для этой цели денег ему потребовалось больше, чем мог дать парламент, обычно не скупившийся на военные расходы, Эдуард придумал новый способ раздобыть средства. Призвав к себе самых богатых жителей Лондона, он сообщил им, что очень нуждается в наличных деньгах и с благодарностью возьмет некоторую сумму взаймы. Отказывать королю было небезопасно, лондонцам пришлось согласиться, а деньги, которые они были вынуждены отдать, назвали к великому удовольствию короля и придворных «добровольными пожертвованиями». На добровольные пожертвования и средства, отпущенные парламентом, король собрал армию и переправился в Кале. Однако воевать никому не хотелось, и французский король предложил заключить мир. Предложение было принято, и перемирие продлилось семь лет. Переговоры двух правителей, испытывавших взаимное недоверие, прошли дружески. Завершились они встречей королей на временно возведенном мосту через реку Сомму, где они обнялись сквозь деревянную решетку, наподобие тех, за которыми сидят в клетках львы, и, отвесив друг другу поклоны, обменялись торжественными речами.

Переговоры двух правителей, испытывавших взаимное недоверие, прошли дружески

Теперь пришел черед герцога Кларенса поплатиться за предательство, а судьба давно припасла для него наказание. Скорей всего, король не доверял ему — а кто из его знакомых стал бы ему доверять? Его собственньй брат, Ричард Глостер, коварный честолюбец, был его соперником, потому что захотел жениться на овдовевшей дочери графа Уорика, той, что была замужем за убитым принцем. Кларенс, пожелавший единолично завладеть семейным состоянием, спрятал эту женщину, а Ричард, отыскав ее в Лондоне, где она была отдана в служанки, женился на ней. Назначенные королем судьи поделили состояние между братьями. Но это породило между ними недоверие и вражду. Жена Кларенса умерла, и он, решив вступить во второй брак, неугодный королю, ускорил свою гибель. Кроме того, кое-кто из его приближенных был обвинен в колдовстве, ворожбе и прочих глупостях. Такие забавы пришлись по вкусу придворным, и вскоре подобные же обвинения были предъявлены королем самому герцогу. Герцог Кларенс был признан виновным и проворен к публичной казни. Однако публичная казнь не состоялась, и умер он в Тауэре, разумеется, не без участия короля или своего брата Глостера, а возможно, обоих. Говорят, будто ему было позволено выбрать себе смерть, и он попросил, чтобы его утопили в бочке мальвазии. Надеюсь, это правда, потому что подобный конец годится такого ничтожества.

Король пережил герцога на пять лет. Он скончался на сорок втором году жизни и двадцать третьем своего правления. Эдуард был человек одаренный и обладал многими достоинствами, но он был себялюбив, беспечен, распутен и жесток. Народ полюбил его за приятные манеры и проявил тут редкое постоянство. Раскаявшись на смертном одре в «добровольных пожертвованиях» и прочем вымогательстве, король приказал вернуть людям все, что было у них отобрано. И еще он созвал к своему ложу разбогатевших членов семьи Вудвилов и других гордых дворян, чьи корни были древнее, и постарался примирить их всех, чтобы власть мирно перешла к его сыну во имя спокойствия Англии.

Глава ХХІV. Англия при Эдуарде Пятом (1483 г.)

Сыну покойного короля, принцу Уэльскому, названному в честь него Эдуардом, было всего тринадцать лет, когда умер отец. Он находился в замке ЛадЛоу со своим дядей, графом Риверсом. Брат принца, одиннадцатилетний герцог Йоркский, оставался в Лондоне с матерью. Дядя мальчиков, Ричард, герцог Глостер, был в то время самым смелым и самым хитрым человеком в Англии, многие боялись его и задавались вопросом, станет он племянникам другом или врагом.

Больше других беспокоилась их мать, королева: она хлопотала о том, чтобы лорд Риверс отправил молодого короля в Лондон в сопровождении войска, обеспечив ему безопасность в дороге. Но лорд Гастингс, придворный из партии противников Вудвилов, не хотел, чтобы им досталась власть, не внял королевиной просьбе и снарядил Эдуарда в путь с охраной из двух тысяч всадников. Сперва герцог Глостер повел себя так, что все подозрения показались напрасными. Приехав из Шотландии (где он командовал армией) в Йорк, герцог первым присягнул на верность племяннику. Затем, написав королеве-матери соболезнующее письмо, Глостер направился в Лондон на коронацию.

Тем временем, молодой король держал путь в Лондон вместе с лордом Риверсом и лордом Греем и остановился в Стоуни-Стрэдфорде, в десяти милях от Нортгемптона, где находился герцог Глостер. Узнав, что его дядя так близко, оба лорда предложили съездить к нему и поприветствовать от имени племянника. Мальчик охотно согласился, и они поехали. Герцог Глостер, дружески встретив их, пригласил с ним отобедать. Вечером, когда веселье было в разгаре, с тремя сотнями всадников явился герцог Бекингем. Наутро два лорда, два герцога и триста всадников поехали к королю. При въезде в Стоуни-Стрэдфорд герцог Глостер, придержав своего коня, обратился к лордам и обвинил их в том, что они якобы хотели очернить его в глазах милого племянника, приказал взять их под стражу и отвезти назад. Затем вместе с герцогом Бекингемом они прибыли к королю (оказавшемуся теперь в их власти), пали перед на колени, заверили его в своей безграничной любви и преданности, распустили стражу и увезли в Нортгемтон. Через несколько дней короля доставили в Лондон и поселили в епископском дворце. Но там он оставался недолго, потому что герцог Бекингем с озабоченным лицом, не скрывая своего страха за мальчика, предложил для спокойствия поместить его до коронации в Тауэр. Итак, короля потихоньку отправили в Тауэр, а герцог Глостер стал именоваться протектором. Глостеру обычно все легко сходило с рук — он был умен, красноречив и недурен собой, если не считать того, что одно плечо у него было сильно выше другого, и когда молодой король въезжал в город, он обнажил голову, всем своим видом выказывая радость, но мать мальчика забеспокоилась пуще прежнего. А уж когда сын очутился в Тауэре, она до того встревожилась, что вместе с пятью дочками укрылась в Вестминстере.

Осторожность королевы оказалась совсем не лишней, так как герцог Глостер, узнав, что лорды, враждебные семье Вудвилов, хранят верность королю, решил упредить удар.

Пока эти лорда держали совет в Тауэре, герцог собрал своих сообщников во дворце Кросби на Бишопсгейт-стрит. И в один прекрасный день, подготовившись, он явился на совет в Тауэр в приподнятом, шутливом настроении. Особенно приветлив был он с епископом Ильским: похвалил землянику, которая росла у того в саду в Холборн-Хилле, и попросил собрать для него немного к обеду. Загордившись оказанной ему честью, епископ отправил одного из своих людей набрать ягод, герцог ушел в таком же веселом расположении духа, а все члены совета сошлись на том, что он необычайно приятный человек. Однако вскоре Глостер вернулся, настроенный иначе, далеко не так благодушно, и, нахмурившись, сердито спросил:

— Какого наказания заслуживает человек, задумавший погубить меня, законного покровителя и ближайшего родственника короля? — На этот странный вопрос лорд Гастингс ответил, что такой человек, кем бы он ни был, заслуживает смерти. — В таком случае я скажу вам, что это две колдуньи — жена моего брата (он имел в виду королеву) и Джейн Шор. Своим колдовством обе они разрушают мое здоровье, из-за них у меня усохла рука, и сейчас вы в этом сами убедитесь. — Задрав рукав, герцог Глостер показал руку и впрямь сухую, но от рождения, как было всем известно.

Джейн Шор была прежде возлюбленной короля, а ныне — лорда Гастингса, и тот, мигом догадавшись, куда клонит герцог, ответил:

— Если эти женщины виноваты, то понесут наказание.

— Если? — воскликнул герцог Глостер. — Как ты посмел усомниться в моих словах? Я сказал, что они виноваты! Ты за это ответишь, изменник! — И он с силой ударил кулаком по столу.

Удар послужил сигналом его людей, ожидавших за дверью, и они, тоже восклицая: «Измена!», ворвались с оружием в руках в помещение.

— Для начала, — сказал герцог Глостер лорду Гастингсу, — я возьму тебя под стражу! И приведите к нему немедленно священника, — добавил он, обратившись к вооруженным людям, — потому что, клянусь святым Павлом, я не сяду обедать, пока не увижу его отрубленной головы.

Лорда Гастингса поспешили отвести на лужайку к тауэрской часовне и отсекли ему голову на первом же бревне, подвернувшемся под руку. После чего герцог, отобедав с отменным аппетитом, призвал к себе самых именитых горожан и поведал им, как лорд Гастингс и прочие задумали уничтожить его и лорда Бекингема, и наверняка добились бы своего, если бы заговор не был своевременно раскрыт. Попросив собравшихся уведомить остальных жителей города о происшествии, герцог подписал бумагу (заранее заготовленную и аккуратно переписанную) того же содержания.

В тот самый день, когда герцог Глостер обделал свои делишки в Тауэре, сэр Ричард Рэтклиф, самый смелый и дерзкий из его подручников, поехал в Понтефракт, арестовал там лордов Риверса, Грея и еще двоих, и без суда казнил их открыто на эшафоте, якобы за покушение на жизнь герцога Глостера.

Еще через три дня, чтобы не тратить время попусту, герцог в сопровождении епископов, лордов и солдат спустился на своей барке вниз по реке к Вестминстеру и потребовал, чтобы королева отдала своего младшего сына, герцога Йоркского, под его надежное крыло. Королева, не рискуя ослушаться, поплакала и отдала ребенка, и Ричард Глостер отвез его в Тауэр к брату. Потом он схватил Джейн Шор, и за то, что она была возлюбленной короля, отобрал у нее все имущество и приговорил к публичному наказанию: босиком, в рубище, с зажженной свечой в руках, ей пришлось пройти по самым людным улицам города к собору Святого Павла.

Подготовив все своего возвышения, Ричард Глостер приказал одному монаху прочитать проповедь у креста, стоявшего напротив собора, обратив особое внимание на распутство покойного короля и позор Джейн Шор и намекнуть, что принцы — не его дети. «Зато, люди добрые, — говорил монах по имени Шоу, — его светлость лорд-протектор, благородный герцог Глостер, этот прекрасный принц, образец всяческих добродетелей, весь в отца и похожи они как две капли воды!».

Герцог условился с монахом, что появится в толпе в эту самую минуту, и они ожидали, что народ закричит: «Да здравствует король Ричард!» Однако то ли монах поспешил, то ли герцог замешкался, но люди только хохотали, и пристыженный монах был таков.

Герцог Бекингем показал себя в этом деле более надежным помощником. Явившись наутро в Гилдхолл, он обратился к горожанам с речью, посвященной лорду-протектору. Когда он замолчал, несколько принанятых им бродяг воскликнули: «Боже, храни короля Ричарда!», а Бекингем поклонился им и поблагодарил от всего сердца. На следующий день, дабы завершить начатое, он поехал вместе с мэром, несколькими лордами и горожанами в замок Байярд, к Ричарду, и огласил послание к нему с нижайшей просьбой принять английскую корону.

Ричард, наблюдавший за приезжими из окна, притворился смущенным и взволнованным, а потом заверил их, что меньше всего хочет стать королем, а нежная привязанность к племяннику не позволяет ему даже допустить подобную мысль. На что герцог Бекингем с притворной горячностью возразил ему, что свободный английский народ никогда не признает власти его племянника, а если Ричард, законный наследник короны, отказывается от нее, то придется поискать человека, согласного ее носить.

С тем все и разошлись, выказав радость, а герцог Глостер и герцог Бекингем скоротали вдвоем вечерок, обсуждая недавнее представление — ведь недаром они обмозговали вместе каждую реплику.

Глава XXV. Англия при Ричарде Третьем (1483 г. — 1485 г.)

Король Ричард, поднявшись спозаранку, поехал в Вестминстерский дворец. Там была мраморная скамья, и, усевшись на нее между двумя знатными вельможами, он объяснил собравшимся, что начинает свое правление именно здесь, ибо первый долг монарха — установить закон, перед которым все равны, и обеспечить надежное его исполнение. Оседлав затем коня, он поскакал в город, где духовенство и народ встретили его так, будто он занял трон по праву и по справедливости. Полагаю, в душе священники и все остальные стыдились своей трусости.

Новый король и его королева вскоре устроили пышную, наделавшую много шума коронацию и очень угодили народу. Затем король стал объезжать свои владения. Он короновался во второй раз в Йорке, чтобы потешить и тамошних жителей. И куда бы он ни приезжал, повсюду его встречали ликованием люди с лужеными глотками, за деньги восклицавшие: «Боже, храни короля Ричарда!»

План короля оказался настолько успешным, что мне рассказывали, будто с тех самых пор другие узурпаторы в других краях всегда держат его на заметке.

Во время своего путешествия король Ричард остановился на недельку в Уорике. Оттуда он и отправил домой приказ совершить одно из самых гнусных злодейств, какие только можно вообразить: приказ умертвить малолетних принцев, своих племянников, запертых в лондонском Тауэре.

Сэр Роберт Брэкенбери был в это время комендантом Тауэра. Ему-то и привез человек по имени Джон Грин письмо от короля Ричарда, где тот велел каким угодно способом уничтожить обоих принцев. Но сэр Роберт — думаю, из-за того, что сам был отцом и любил своих детей — заставил Джона Грина снова скакать по разбитым пыльным дорогам, чтобы передать королю его отказ исполнять такое бесчеловечное указание. Недовольный король, поразмыслив немного, призвал к себе Джеймса Тиррела, своего шталмейстера, и, назначив его на сутки командовать Тауэром, приказал взять себе все ключи. Тиррел, поняв, что от него требуется, нашел двух отъявленных злодеев: Джона Дайтона, одного из своих конюших, и Майлза Фореста, убийцу по профессии. Однажды в августе Тиррел с двумя своими сподручными явился в Тауэр и, показав распоряжение короля, принял на себя командование на двадцать четыре часа и забрал себе все ключи. Темной ночью, крадучись, как злодей, а он и был самый настоящий злодей, Тиррел карабкался по винтовым каменным лестницам и пробирался по сумрачным переходам, пока не нашел комнаты, где маленькие принцы, помолившись на ночь, заснули, крепко обнявшись, в одной постели. Сам притаившись за дверью, Тиррел послал в комнату двух дьяволов, Джона Дайтона и Майлза Фореста, и те задушили принцев подушками, а потом отнесли их тела вниз и захоронили у ступеней под грудой камней. Когда рассвело, Тиррел сложил с себя обязанности командующего Тауэром, вернул ключи и поспешил убраться восвояси. Обеспокоенный сэр Роберт Брэкенбери, со страхом войдя в комнату принцев, увидел, что она опустела.

Из нашей истории вы уже знаете, что на предателей не стоит полагаться, а потому вас едва ли удивит, что герцог Бекингем вскоре пошел против короля, став участником крупного заговора, затеянного, чтобы сбросить его с престола и отдать корону законному владельцу. Ричард сперва хотел сохранить убийство принцев в тайне, но, узнав от своих шпионов о заговоре и о том, что многие лорды и дворяне поднимали кубки за их здоровье, объявил, что мальчики мертвы. Новость сперва огорошила заговорщиков, но вскоре они решили, что вместо убийцы Ричарда на трон следует усадить Генриха, графа Ричмонда, внука Екатерины, вдовы Генриха Пятого, которая вышла замуж за Оуэна Тюдора. А поскольку Генрих принадлежал к Ланкастерскому дому, ему предложили жениться на принцессе Елизавете, старшей дочери покойного короля, нынешней наследнице дома Йорков, и, объединив таким образом королевские семьи, раз и навсегда положить конец распрям Алой и Белой розы. В условленное время Генриха ожидали из Бретани, и народ по всей Англии должен был тотчас же взбунтоваться против Ричарда. Восстание вспыхнуло в октябре, но окончилось неудачей. Ричард знал о нем, Генриху помешала высадиться на берег буря, его сторонники разбежались, а герцога Бекингема схватили и тут же казнили на рыночной площади в Солсбери. Успех подсказал Ричарду, что ему самое время созвать парламент и получить денег. Парламент собрался и стал так льстить королю и пресмыкаться перед ним, как тому и не снилось, и Ричард был объявлен законным властителем Англии, а его одиннадцатилетний сын Эдуард наследником короны.

Ричард однако знал цену парламенту и понимал, что народ считает принцессу Елизавету наследницей дома Йорков. Проведал он и о затее заговорщиков выдать ее за Генриха Ричмонда и потому решил, опередив их, женить на ней своего сына. С этой мыслью он отравился в Вестминстерское аббатство, где все еще жила вдова короля с дочерью, и пригласил их приехать ко двору, поклявшись всем на свете, что там они будут в безопасности и найдут себя достойные развлечения. Женщины согласились, но не пробыли при дворе и месяца, как сын Ричарда умер (или был отравлен), и план его рухнул.

Но и в такой беде неуемный король сказал себе: «Надо что-нибудь придумать!» И придумал сам жениться на принцессе Елизавете, хоть та и доводилась ему племянницей. Было, конечно, у него одно препятствие: жена его, королева Анна, находилась в добром здравии. Впрочем, Ричард знал (вспомним его племянников), как с этим справиться. Он начал ухаживать за юной принцессой и убедил ее, что королева непременно умрет к февралю. Принцесса оказалась девушкой не слишком разборчивой — вместо того чтобы с гневом и презрением отвергнуть убийцу своих братьев, она принародно заявила, что горячо его любит. Когда же пришел февраль, а королева так и не умерла, Елизавета стала проявлять нетерпение и сетовать на то, что та не торопится. Однако король Ричард не сильно ошибся в своем предсказании: королева умерла в марте — он об этом побеспокоился, — и милая парочка собралась сыграть свадьбу.

Увы, их обоих постигло разочарование. Сама мысль о подобном браке переполняла людей яростью, и потому главные советчики короля Рэтклиф и Кэтсби не только не осмелились сами заикнуться о нем в парламенте, но и убедили Ричарда сказать народу, что он и не помышлял о женитьбе.

К тому времени Ричард вызывал страх и ненависть у всех сословий. С каждым днем все больше дворян переходило на сторону Генриха, а король не решался созвать новый парламент, опасаясь, что его преступления выплывут наружу. Кроме того, нуждаясь в деньгах, он постоянно требовал «добровольных пожертвований» от горожан, и терпение их было на исходе. Говорят, терзаемый муками совести, Ричард видел кошмарные сны и вскакивал по ночам от ужаса и раскаяния. Но, оставаясь таким же неуемным, узнав о готовящемся возвращении Генриха и его приверженцев из Франции, он выпустил гневное воззвание, направленное против них и, разъярившись, как дикий кабан (животное, изображенное на его гербе), приготовился дать им достойный отпор.

Генрих Ричмонд, высадившись на берег в Милфорде с шеститысячным войском, двинулся через северный Уэльс навстречу Ричарду, стоявшему в Лестере с армией вдвое больше числом. Сошлись они на поле возле Босуорта. Ричард, присмотревшись к воинам Генриха, узнал среди них многих отрекшихся от него английских дворян. Заприметив могущественного лорда Стенли и его сына — их король всячески старался удержать при себе, — он побледнел. Но, будучи так же храбр, как и жесток, Ричард бросился в самую гущу битвы. Мчась верхом на коне, он рубил мечом направо и налево и внезапно увидел, что граф Нортумберленд, один из немногих его союзников, бездействует, а солдаты его в растерянности. В тот же миг отчаянный взгляд короля упал на Генриха Ричмонда, стоявшего в окружении своих рыцарей. Бросившись к нему с криком «Измена!», Ричард убил знаменосца, скинул с лошади еще одного воина и замахнулся на самого Генриха. Но сэр Уильям Стенли успел отвести удар и не позволил Ричарду еще раз поднять на него руку.

Подоспевшие воины, оттеснив короля, сбросили его с коня и прикончили. Лорд Стенли поднял помятую, залитую кровью корону и под ликующие возгласы «Да здравствует король Генрих!» возложил ее на голову Ричмонда.

Той же ночью в лестерский монастырь францисканцев привели лошадь, — на спине у нее, точно ненужный мешок, громоздилось обнаженное тело, привезенное сюда для погребения. Это было тело короля Ричарда Третьего, последнего из Плантагенетов, узурпатора и убийцы, который правил два года и пал тридцати двух лет от роду в битве при Босуорте.

Глава XXVI. Англия при Генрихе Седьмом (1485 г. — 1509 г.)

Когда первая радость после избавления от Ричарда Третьего поутихла, народ и дворяне увидели, что Генрих Седьмой вовсе не такой славный парень, как им казалось. Он был хладнокровен, умен, расчетлив и готов на все ради денег. Правда, у этого разносторонне одаренного короля было одно важнейшее достоинство — он никогда не проявлял жестокости попусту.

Новый король пообещал вставшим на его сторону дворянам жениться на принцессе Елизавете. Для начала он приказал перевезти ее в Лондон из замка Шерифф-Хаттон в Йоркшире, куда ее заперли по приказанию Ричарда, и передать заботам матери. Молодой граф Уорик, Эдуард Плантагенет, сын и наследник покойного герцога Кларенса, тоже был пленником старинного йоркширского замка. Этого мальчика, к тому времени пятнадцатилетнего, новый король поместил для безопасности в Тауэр. Отдав эти распоряжения, сам он тоже отправился в Лондон и устроил там торжественную процессию, желая потешить горожан: король вообще был уверен, что народ, чтобы он был доволен, следует почаще забавлять. Увы, празднества едва завершились, как разразилась страшнейшая лихорадка, названная «потницей» и унесшая множество жизней. Говорят, тяжкий недуг не пощадил даже мэра и олдерменов: то ли они ослабели от переедания, то ли развели в городе невыносимую грязь и зловоние (по сию пору не уничтоженные), — сказать не берусь.

Свадьбу короля из-за лихорадки пришлось отложить, но и после он не спешил заключить этот брак, а уж королевину коронацию отсрочил так, что даже нанес обиду дому Йорков. Но в конце концов все устроилось: одних король повесил, другим пожаловал обширные владения, и, помиловав больше приверженцев покойного короля, чем от него ждали, приблизил ко двору самых из них непорядочных.

Поскольку именно при этом короле появились два очень необычных обманщика, ставших историческими знаменитостями, мы, в основном, о них и поговорим.

Жил в Оксфорде один священник по фамилии Саймонс, и был у него ученик, сын булочника, красивый мальчик по имени Ламберт Симнел. Из честолюбивых побуждений и чтобы заодно помочь недругам короля, затевавшим против него заговор, священник объявил, что его ученик не кто иной, как юный граф Уорик (надежно запертый в лондонском Тауэре, как было всем известно). Священник вместе с мальчиком поехали в Ирландию и встретили понимание у самых разных необъяснимо доверчивых людей. Граф Килдэр, наместник Ирландии, сказал, что верит всему, что говорит о мальчике священник. А мальчика священник до того здорово вышколил, что, слушая его рассказы о детстве и о королевской семье, все вокруг умилялись, выпивали за его здоровье и бурно выказывали свое дружеское к нему расположение.

Волна чувств выплеснулась и за пределы Ирландии, потому что граф Линкольн, которого покойный узурпатор называл своим преемником, признав юного Претендента, вступил в переписку с вдовствующей герцогиней Бургундской, сестрой Эдуарда Четвертого, которая ненавидела нынешнего короля, а также все его племя, и приплыл в Дублин вместе с двумя тысячами завербованных ею немецких наемников. На мальчика возлагались большие надежды, и его поторопились короновать, сняв венец со скульптуры девы Марии, а затем, согласно обычаю тех дней, глава одного из кланов — большой силач со слабыми мозгами — отнес его домой на своих плечах. Что же касается отца Саймонса, то сами понимаете, у него во время коронации хлопот был полон рот.

Десять дней спустя немцы, ирландцы, священник, мальчик и граф Линкольн высадились в Ланкашире, готовые напасть на Англию. Король, которому поступали донесения об их передвижении, поднял свое знамя в Ноттингеме, и к нему туда стекалось все больше и больше народу. Графа Линкольна поддерживали немногие. С небольшим войском он решил взять город Ньюарк, но королевская армия преградила ему путь, и Линкольну не оставалось ничего другого, как ввязаться в сражение при Стоке. Длилось оно недолго и завершилось полным разгромом Претендента: убитых было много, и среди них сам граф. Сына булочника и священника взяли в плен. Священник признался в обмане, его отправили в тюрьму, где он и умер (возможно, внезапно). Мальчика определили к королю на кухню крутить вертел, а через некоторое время он получил повышение, став одним из королевских сокольничих. Тем и закончилось это странное надувательство.

Есть основания подозревать, что вдовствующая королева, женщина неутомимая и деятельная, не пожелала остаться в стороне и тоже давала наставления сыну булочника. Во всяком случае, король был на нее ужасно зол. Отобрав у королевы ее владения, он запер ее в монастырь в Бермондси.

Казалось бы, окончание этой истории должно было образумить ирландцев, но они с распростертыми объятиями приняли второго самозванца, благо у них появилась такая возможность стараниями все той же неугомонной герцогини Бургундской. Нежданно-негаданно в Корк на португальском корабле прибыл юноша редких способностей и ослепительной красоты, к тому же весьма обходительный, и объявил себя вторым сыном короля Эдуарда Четвертого.

— Ну и ну! — удивились даже самые доверчивые ирландцы. — Но ведь молодого принца убил в Тауэре его дядя.

— Все так думали, — отвечал славный юноша, — но в этой мрачной темнице был убит мой брат, а я спасся — сейчас не важно как — и семь долгих лет скитался по свету.

Объяснение показалось большинству ирландцев достаточно убедительным, и они опять принялись кричать «ура» и пить за здоровье молодого человека на шумных пирушках. А могучий дублинский вождь ожидал новой коронации, чтобы взвалить на спину и отнести домой еще одного молодого короля.

У короля Генриха были в ту пору нелады с Францией, и французский король Карл Седьмой решил, что, притворившись, будто верит сказке красивого юноши, он сумеет изрядно насолить своему недругу. Итак, пригласив молодого человека ко двору, он назначил его своим телохранителем и оказывал ему такие почести, точно тот был самым настоящим герцогом Йоркским. Вскоре однако два короля заключили союз, самозванца герцога выгнали, и он отправился за покровительством к герцогине Бургундской. Герцогиня сделала ввд, что ей надо проверить, тот ли он, за кого себя выдает, затем заявила, что он как две капли воды похож на ее дорогого покойного брата, выделила ему охрану из тридцати дворцовых стражников с алебардами и дала звучное имя Белая Роза Англии.

Сторонники Белой Розы послали из Англии за море шпиона, сэра Роберта Клифорда выяснить, насколько обоснованны притязания юноши. И король отправил своих шпионов за море, тоже пожелав разобраться получше в этой истории. Сторонники Белой Розы заявили, что это настоящий герцог Йоркский. Король заявил, что это некий Перкин Уорбек, сын купца из города Турнэ, а Англию, ее язык и обычаи он узнал от английских купцов, которые ведут торговлю с Фландрией. Шпионы короля установили также, что Уорбек состоял на службе у леди Бромптон, жены одного знатного английского изгнанника, и что его обучали и натаскивали по приказанию герцогини Бургундской специально, для этого надувательства. Тогда король попросил эрцгерцога Филиппа, правителя Бургундии, отдать ему самозванца или выслать его. Эрцгерцог ответил, что не имеет права хозяйничать во владениях герцогини Бургундской, а король в отместку велел англичанам не продавать больше сукно в Антверпене и вообще наложил запрет на всю торговлю между двумя странами.

Хитростями и подкупом он убедил сэра Роберта Клифорда выдать тех, кто его нанял. Когда же тот признался, что многие английские дворяне являются тайными друзьями Перкина Уорбека, король немедленно казнил троих самых могущественных из их числа. Простил ли он остальных оттого, что они были бедными, я не знаю, но вот одного весьма знаменитого человека, на которого донес тот же Клифорд, король точно отказался простить, потому что он был богат. Это был не кто иной, как сэр Уильям Стенли, спасший ему жизнь в сражении при Босуорте. Он сказал, что не поднял бы руки на молодого человека, если бы знал, что тот на самом деле герцог Йоркский, — вот и вся его измена. Сэр Уильям Стенли всегда вел себя благородно и за это лишился головы, а жадному королю досталось все его состояние.

Перкин Уорбек три года просидел смирно, но поскольку фламандцы все громче роптали из-за того, что их торговля прекратилась и антверпенский рынок закрылся по его вине, стало ясно, что они готовы лишить его жизни или выдать, и самозванец решил действовать.

Взяв с собой всего несколько сотен людей, Перкин Уорбек дерзнул высадиться в Диле. Но вскоре он поспешил унести оттуда ноги, потому что тамошние крестьяне восстали против его солдат, многих убили и, взяв сто пятьдесят человек в плен, связали их веревками и погнали в Лондон, как стадо баранов. Затем всех пленников повесили в разных местах по всему побережью: чтобы другим неповадно было впредь являться в Англию с Перкином Уорбеком.

Королю наскучила эта история, он заключил с фламандцами торговое соглашение, и те выдворили из своей страны самозванца. Переманив на свою сторону ирландцев, он лишил Перкина последнего прибежища. Уорбек отправился в Шотландию и поведал свою историю тамошним придворным. У шотландского короля Якова Четвертого были причины не любить короля Генриха (Генрих не раз пробовал подкупить шотландских лордов и склонить их к измене, но все его попытки провалились), потому он принял самозванца радушно, признал родственником и отдал ему в жены прелестную леди Кэтрин Гордон, принадлежавшую к королевскому дому Стюартов.

Король, встревоженный успехами Претендента, продолжил свои тайные интриги, шантаж и подкуп, по-прежнему скрывая правду о Перкине Уорбеке от англичан, хотя, казалось бы, мог им все откровенно рассказать. Но все его старания пропали даром, он не смог подкупить шотландских лордов, и они не выдали ему Претендента. Яков не отличался, как правило, щепетильностью, но в этот раз проявил твердость, а благодаря усилиям неугомонной герцогини Бургундской, позаботившейся, чтобы у Уорбека были деньги, оружие и солдаты, тот вскоре встал во главе небольшой армии, насчитывавшей пятнадцать тысяч воинов различной национальности. С этим войском и при поддержке шотландского короля Уорбек перешел границу и, оказавшись в Англии, обратился к народу с воззванием. Он объявил себя королем Ричардом Четвертым, предложил своим любезным подданным присягнуть ему на верность, а короля назвал «Генрихом Тюдором» и посулил крупное вознаграждение тому, кто захватит его в плен уничтожит. Однако любезные подданные не удостоили самозванца своим вниманием и возненавидели его верных солдат, поскольку те, будучи гражданами разных государств, непрерывно ссорились между собой. Но, что еще хуже, если хуже бывает, они занялись грабежом. Узнав об этом, Белая Роза сказал, что лучше уж ему отказаться от своих прав, чем обрести их, ценой несчастья англичан. Шотландскому королю подобная совестливость показалась смешной, однако они повернули свою армию вспять без единого сражения.

Самым неприятным последствием этой вылазки стал бунт в Корнуолле: там люди решили, что война, если она начнется, сделает и без того большие налоги непомерными. Главными зачинщиками этого бунта были судья Флэммок и кузнец Джозеф, к которым примкнули лорд Одли и еще несколько сельских джентльменов. Они повели людей к Дептфордскому мосту и вступили в сражение с солдатами короля. Корнуольцы проиграли, хотя дрались отважно, лорду отрубили голову, а судью и кузнеца повесили, выпотрошили и четвертовали. Всех прочих помиловали. Король бьл уверен, что все вокруг такие же жадные, как он, и полагал, что с помощью денег можно уладить любые недоразумения, и разрешил пленным покупать свободу у солдат, которые их захватили.

Перкин Уорбек был обречен на вечные скитания, — судьба его печальна, но в общем-то, он заслужил такое наказание за свое самозванство, в которое временами сам начинал верить. Он лишился своего шотландского убежища, так как короли заключили перемирие, и снова стал бездомным. Правда, король Яков (он всегда обращался с Перкином великодушно и был ему предан, хотя однажды ему пришлось переплавить столовое серебро и большую золотую цепь, всегда до того висевшую у него на шее, чтобы заплатить солдатам) теперь, когда дело было проиграно, тянул с этим миром до тех пор, пока тот не выбрался благополучно из шотландских владений. Перкин Уорбек и его красавица жена, оставившая родной дом и страну, всюду следовавшая за ним и верная ему, несмотря на все его неудачи, сели на корабль и отплыли в Ирландию.

Но ирландцы, сытые по горло поддельными графами Уориками и герцогами Йоркскими, не стали помогать Белой Розе. Тогда Белая Роза — поистине кругом в шипах — решил, что он и его жена красавица найдут себе пристанище в Корнуолле: ведь тамошние жители совсем недавно героически восстали и храбро сражались у Дерптфордского моста.

Перкин Уорбек с женой прибыли в залив Уайтсэнд в Корнуолле. Заперев свою прекрасную даму безопасности в крепость на Высоте Святого Михаила, Перкин двинулся в Девоншир, впереди трех тысяч корнуольцев. К тому времени, как он добрался до Эксетера, их стало шесть тысяч, но горожане дали им решительный отпор, и Уорбек пошел дальше, в Тоунтон, где встретился с королевской армией. Корнуольцев было меньше, они испытывали недостаток в оружии, зато отваги им было не занимать, и они не подумали отступить, а принялись готовиться к завтрашнему бою. К их несчастью, тот, кто благодаря своим подкупающим качествам сумел повести за собой столько людей, оказался трусливее всех. Ночью, когда две армии расположились друг против друга, Перкин оседлал быстрого скакуна и был таков. На рассвете корнуольцы, обнаружив, что остались без предводителя, сдались королю. Часть из них повесили, а помилованные поплелись домой с жалким видом.

Прежде чем схватить Перкина Уорбека, укрывшегося в убежище Больё в Нью-Форесте, король отправил конный отряд к Высоте Святого Михаила за его женой. Вскоре ее доставили к нему. Женщина эта была до того хороша собой, добра и предана любимому мужу, что король отнесся к ней с сочувствием, обращался с почтением и позволил остаться при дворе в свите королевы. Много лет спустя, когда самого Перкина Уорбека уже не было на свете, а его странная история стала чем-то вроде детской сказки, люди стали называть Белой Розой его жену в память о ее красоте.

Солдаты короля окружили убежище в Больё, а король, как всегда, стал выманивать оттуда Перкина Уорбека хитростью, всякими низкими уловками и подсылать к нему притворных друзей. Он быстро своего добился и, рассмотрев хорошенько — из-за ширмы — того, о ком был давно наслышан, приказал справно взнуздать Перкину коня, чтобы тот трусил за ним следом, но на небольшом расстоянии, не связанный, но под неусыпным приглядом. Так они и явились в Лондон, как любил король — процессией. Нашлись люди, улюлюкавшие вслед Претенденту, пока тот медленно ехал вдоль улиц к Тауэру, но большинство горожан молча с любопытством разглядывали его. Из Тауэра Уорбека перевезли в Вестминстерский дворец и там устроили с удобствами, как джентльмена, хотя и держали под стражей. Его дотошно расспросили об обмане, и король держал дело в таком строгом секрете и придавал ему такое серьезное значение, какого оно едва ли заслужило.

В конце концов Перкин Уорбек сбежал и укрылся на этот раз недалеко от Ричмонда, в Суррее. Оттуда его снова выманили, снова отвезли в Лондон и заставили целый день стоять столбом у Вестминстерского дворца, читая бумагу, якобы содержавшую его признание и историю, изложенную со слов королевских шпионов. Потом Уорбека опять заперли в Тауэре, но теперь вместе с графом Уориком, — тот томился там уже четырнадцать лет, с тех пор как его привезли из Йоркшира, и лишь однажды был доставлен ко двору, чтоб подтвердить самозванство сына булочника. Зная, сколь хитроумен был Генрих Седьмой, можно с большой уверенностью предположить, что он держал этих двоих вместе с недоброй целью. Вскоре был раскрыт заговор, который они будто бы затевали вместе с тюремщиками, собираясь убить коменданта, завладеть ключами и объявить Перкина Уорбека королем Ричардом Четвертым. Не исключено, что этот заговор имел место, и всех их вовлекли в него хитростью. Похоже, невезучий граф Уорик, последний из Плантагенетов по мужской линии, слишком плохо знал жизнь, был простодушен, наивен и недальновиден. Ясно и то, что в интересах короля было избавиться от него. Графу Уорику отрубили голову на Тауэр-Хилле, а Перкина Уорбека вздернули на виселице в Тайберне.

Его снова отвезли в Лондон и заставили целый день стоять у Вестминстерского дворца

Так окончил свои дни самозванец герцог Йоркский, и история его навсегда останется темной. Употреби этот бедолага с пользой таланты, которыми так щедро наделила его природа, жизнь его была бы счастливой и достойной даже в те времена. Но он умер нa виселице в Тайберне, оставив на попечение королевы и ее придворных свою верную шотландскую жену. К счастью, милосердное время помогло ей, подобно многим другим, позабыть и о прежней любви, и о пережитых горестях, и она выша замуж за дворянина из Уэльса. Второй ее муж, сэр Мэтью Крэдок, более удачливый и более честный, чем первый, покоится в одной гробнице с нею, в старой церквушке в Суонси.

В это царствование распри между Францией и Англией не прекращались из-за интриг герцогини Бургундской и споров вокруг дел в Бретани. Король, прикидываясь оголтелым патриотом, воинственно надувал щеки, однако всякий раз исхитрялся повернуть дело так, чтобы получить деньги, не воюя. Подати, которыми он обложил народ под предаогом войны с Францией, дали однажды толчок опасному мятежу, поднятому сэром Джоном Эгремоном и простолюдином по имени Джон Шамбр. Правда, мятеж этот был быстро подавлен королевскими войсками под началом графа Суррея. Сэр Джон, получивший рыцарское звание, бежал к герцогине Бургундской, всегда готовой приютить врагов короля, а Джона-простолюдина повесили в Йорке вместе с его сообщниками, но только на самой высокой виселице как самого большого изменника. Впрочем, не все ли равно повешенному, где висеть — высоко или низко?

У королевы через год после свадьбы родился сын, и его назвали Артуром в честь древнего короля, про которого в Британии сложено очень много легенд и преданий, и в то время, когда происходили все эти события, мальчику шел пятнадцатый год. Этого принца женили на Екатерине, дочери испанского монарха: событие отпраздновали пышно, возлагая на него большие надежды. Но спустя несколько месяцев Артур заболел и умер. Едва оправившись от горя, король, пожалев, что состояние принцессы, исчислявшееся двумя сотнями тысяч крон, уплывет из его рук, стал хлопотать о том, чтобы вдова вышла за его второго сына, Генриха, когда тому тоже исполнится пятнадцать. Против этого брака возражало духовенство, но неподкупного папу сумели уломать, а ему перечить не осмеливался никто, и к сроку дело уладилось. Старшую дочь короля тоже удалось пристроить: ее выдали замуж за шотландского короля, в надежде что в Англии после этого наступит спокойствие. Но тут в мир иной отошла королева. Пережив и это несчастье, король снова обратился за утешением к столь любезным ему денежкам и стал подумывать о женитьбе на сказочно богатой вдовствующей королеве Неаполя, но, узнав, что эту жену можно заполучить только без денег, оставил свою затею. Неаполитанская королева не особенно ему нравилась, и вскоре он сделал предложение вдовствующей герцогине Савойской, а вслед за тем — умалишенной вдове короля Кастильского. Но кончилось тем, что он заключил с ней денежную сделку, а жениться и вовсе раздумал.

Герцогиня Бургундская скрывала у себя вместе с другими недовольными и Эдмунда де Ла Пола (младшего брата того самого графа Линкольна, что был убит в Стоке), ныне графа Суффолка. Король убедил его прибыть на свадьбу принца Артура, и он приехал, но так поспешно засобирался домой, что навлек на себя подозрения. Почуяв заговор, король опять использовал испытанное средство: подослал к графу друзей-предателей и за деньги узнал от негодяев выведанные или выдуманные теми секрет За этим последовали аресты и казни. И наконец король, пообещав не лишать Эдмунда де Ла Пола жизни, запер его в Тауэре.

Де Ла Пол был его последним недругом. Проживи король дольше, он бы нажил себе еще врагов из-за непосильных податей, от которых стонал народ, тем более что двое первейших его любимцев — Эдмунд Дадли и Ричард Эмпсон — злоупотребляли властью, собирая их. Но смерть — враг, не поддающийся ни подкупу, ни обману, деньги и предательство перед ней бессильны — явилась к королю и положила конец его владычеству. Генрих Седьмой скончался от подагры двадцать второго апреля 1509 года на пятьдесят третьем году жизни, процарствовав двадцать четыре года. Похоронен король в Вестминстерском аббатстве, в красивой, им же самим выстроенной часовне, которая и по сей день носит его имя.

Именно при нем великий Христофор Колумб, снаряженный Испанией, добрался до земель, названных затем Новым Светом. Открытие его, встреченное в Англии с огромным восхищением и интересом, давало надежду на обогащение, и король вместе с купцами из Лондона и Бристоля снарядил английскую экспедицию для дальнейшего изучения Нового Света, а возглавить ее было поручено Себастьяну Кэботу из Бристоля, сыну венецианского лоцмана. Путешествие Кэбота оказалось весьма успешным и прославило и его, и Англию.

Глава ХХVІІ. Англия времен Генриха Восьмого, прозванного Толстощеким Хэлом или Жирным Гарри (1509 г. — 1533 г.)

Часть первая

Итак, мы с вами добрались теперь до короля Генриха Восьмого, которого принято было величать Толстощеким Хэлом, Жирным Гарри и прочими не менее звучными именами, я же возьму на себя смелость назвать его без всяких оговорок одним из величайших злодеев, когда-либо живших на белом свете. Вы сами сможете судить, справедлива ли такая оценка, даже прежде, чем мы узнаем о его жизни все.

Генриху Восьмому едва минуло восемнадцать, когда он взошел на престол. Говорят, тогда он был красавцем, но я в это не верю. Повзрослев (если знаменитейший Ганс Гольбейн уловил сходство), король превратился в наглого здоровяка, толстомордого, с глазками-щелочками и двойным подбородком — вылитого борова, да и вообще невозможно себе представить, чтобы столь отвратительная сущность могла скрываться за располагающей наружностью.

Генриху хотелось, чтобы народ его полюбил, а народу, уже давным-давно разочаровавшемуся в предыдущем короле, хотелось верить, что новый правитель заслуживает любви. Король и его подданные обожали всякие празднества и церемонии, а потому бракосочетание, а также коронация Генриха и принцессы Екатерины превратились в величайшее торжество. Кроме того, король участвовал во всевозможнейших турнирах, неизменно выходя из них победителем (о чем не забывали заранее позаботиться придворные), так что все наперебой стали восхвалять его как человека совершенно выдающегося. Эмпсона, Дадли и их сторонников обвинили во всех смертных грехах, кроме тех, что за ними на самом деле водились: несчастных выставили к позорному столбу, потом возили верхом на лошади, усадив лицом к хвосту, избивали и, наконец, обезглавили, на радость народу и для пополнения королевской казны.

Римский папа совершенно себя не щадил, если в мире назревала очередная заваруха, не смог он остаться в стороне, и когда в континентальной Европе разгорелась война между мелкими враждующими итальянскими государствами, чьи правители были так или иначе связаны родственными узами с членами королевских семей других стран, также пожелавшими отхватить себе кусок полакомей от этих земель. Генрих Восьмой, воспылав внезапной любовью к папе, направил своего посла к французскому королю, велев объяснить тому, что негоже идти войной на его святейшество, отца всех христиан. Но французского короля такое родство нисколько не трогало, к тому же он не захотел удовлетворить притязания английского короля на некоторые французские владения, и страны вступили в войну.

Генрих Восьмой. С портрета работы Ганса Гольбейна

Не стоит перегружать эту историю перечислением всех козней и уловок, которыми не брезговали участвовавшие в ней правители, скажу лишь, что Англия заключила скоропалительный союз с Испанией, а та обвела ее вокруг пальца и сговорилась с Францией. Сэр Эдвард Говард, бесстрашный адмирал, сын графа Суррея, особо отличился своей храбростью в стычке с французами, но, увы, смелость не заменила ему разума: приплыв во французский порт Брест с несколькими гребными лодками, он попытался (желая отомстить за поражение и гибель сэра Томаса Нивета, еще одного бесстрашного английского адмирала) захватить несколько больших французских кораблей, стоявших под защитой пушечной батареи. В итоге, когда отгремела пальба, он очутился на борту одного из них вместе с оставшейся от всей его команды дюжиной моряков, был сброшен в море и утонул. Правда, до этого сэр Томас снял с груди золотую цепь и золотой свисток — знаки адмиральского достоинства — и швырнул в воду, чтобы они не стали вражеским трофеем. После такого поистине сокрушительного разгрома — ведь сэр Эдвард Говард был прославленным героем — король решил, что сам завоюет Францию. Казнив, на всякий случай, ненадежного графа Суффолка, запертого его отцом в Тауэр, он поручил королеве Екатерине управлять страной в его отсутствие. Генрих приплыл в Кале, где к нему присоединился император Германии Максимилиан, прикинувшийся его солдатом и принимавший от него жалование: подобная чепуха льстила тщеславию самодовольного задиры. Король умел, конечно, побеждать в турнирах, если противники ему поддавались, и потому решил, что настоящее сражение — это когда раскидывают шатры из яркого шелка, которые валит на землю бесстыжий ветер, и вывешивают пестрые знамена и шитый золотом штандарт. Однако удача сопутствовала ему, хоть он этого и не заслуживал: потратив уйму времени на расстановку шатров, развешивание знамен, шитого золотом штандарта и прочий маскарад, он схватился с французами в месте под названием Гингейт, и те, охваченные непередаваемой паникой, пустились наутек с такой стремительностью, что сражение с тех пор называют в Англии «Битвой шпор». Но Генрих не воспользовался своей победой и, решив, что с него уже хватит настоящей войны, возвратился домой.

Король Шотландии, шурин Генриха, в этой войне пошел против него. Граф Суррей, английский полководец, двинулся ему наперерез, покинул границы своих владений и перешел через реку Твид. Две армии сошлись, после того, как шотландский король переправился через реку Тилл и встал лагерем на Флодденском холме, последнем в гряде Чевиот. Час сражения пробил: армия англичан расположилась внизу, в долине. А шотландцы, поделившись на пять отрядов большой численности, стали бесшумно спускаться вниз. Так и вышли они навстречу английской армии, выстроившейся в одну длинную шеренгу, и отряд копьеносцев во главе с лордом Хоумом бросился в атаку. Сперва шотландцы взяли было верх над англичанами, но те сопротивлялись отчаянно и дрались как звери, так что шотландский король, чуть не захвативший вначале английский королевский штандарт, пал в бою, а шотландское войско было разбито наголову. Тысячи шотландских воинов полегли в тот день на Флодденском поле, и было среди них очень много людей благородного звания. Еще долгое время крестьяне в Шотландии не хотели верить, что их король погиб в этом сражении, — ведь англичане не нашли железного пояса, который он носил в наказание за то, что не был любящим и преданным сыном. Но куда бы ни запропастился этот самый пояс, англичане завладели мечом короля, его кинжалом и перстнем, не говоря уже об израненном теле. В общем, никаких сомнений тут быть не может, тем более, что многие знатные англичане, не раз встречавшиеся с королем Шотландии, опознали его.

Генрих Восьмой подумывал о возобновлении войны с Францией, но французский король желал мира. Его королева была в то время при смерти, и, хотя королю перевалило за пятьдесят, он решил посвататься к сестре Генриха, принцессе Марии, несмотря на то, что ей только исполнилось шестнадцать и она была помолвлена с герцогом Суффолком. Молоденьких принцесс отдавали замуж, невзирая на их предпочтения, брак был заключен, и несчастную девушку отправили во Францию, позволив ей взять с собой из всей свиты лишь одну-единственную англичанку. Эта англичанка, прелестная юная особа по имени Анна Болейн, была племянницей графа Суррея, ставшего после победы при Флоддене герцогом Норфолком. Анна Болейн — имя, которое, как вы вскоре убедитесь, следует взять на заметку.

Так вот, король Франции, необычайно гордившийся своей молодой женой, надеялся долгие годы наслаждаться своим счастьем, избранница его, как мне кажется, приготовилась так же долго страдать, но через три месяца он взял да умер, оставив ее молодой вдовой. Новый французский монарх, Франциск Первый, быстро смекнул, что в его интересах выдать ее теперь за англичанина и посоветовал ее первому возлюбленному, герцогу Суффолку — его Генрих отправил за сестрой во Францию — жениться на ней. Сама принцесса так любила герцога, что тоже потребовала, чтобы он тотчас на ней женился, пригрозив, что иначе он потеряет ее навеки, и они обвенчались. Генрих же впоследствии их простил. Чтобы расположить к себе короля, герцог Суффолк обратился к его всесильному фавориту и советчику Томасу Уолси — личности, равно прославившейся в истории и своим взлетом, и падением.

Уолси, сын почтенного мясника из Ипсвича в графстве Суффолк, получил столь блестящее образование, что стал наставником в семье маркиза Дорсета, благодаря которому был затем назначен одним из капелланов покойного короля. После восшествия на престол Генриха Восьмого Уолси пошел в гору и завоевал безграничное доверие короля. Он был теперь архиепископом Йоркским, кроме того, папа произвел его в кардиналы, и любой, кто хотел добиться в Англии влияния, а также благосклонности короля — будь то иноземный монарх или английский дворянин — должен был подружиться с всемогущим кардиналом Уолси.

Любой, кто хотел добиться в Англии влияния, должен был подружиться с всемогущим кардиналом Уолси

У кардинала был веселый нрав: он любил потанцевать и пошутить, спеть песню и выпить, а это был самый надежный способ завоевать такое большое с виду сердце короля Генриха. Уолси, как и король, обожал пышность и блеск. Он был великим знатоком богословской науки своего времени, где самым главным было умение находить убедительные оправдания и объяснения неправедным делам, доказывая, что черное — это белое или какое-нибудь еще. Такая ученость устраивала короля. По многим сходным причинам кардинал был у короля в большой милости и, превосходя его умом, необычайно ловко вертел им, наподобие хитрого укротителя, который умеет усмирить льва, тигра, да и вообще любого злого и коварного зверя, готового в любой миг наброситься и растерзать. Никто до милорда кардинала не жил в Англии в такой роскоши. Богатство его было баснословным, и, как говорили, могло сравниться лишь с сокровищницей короны. Дворцы кардинала не уступали своим великолепием дворцам короля, а в свите его состояло на восемьсот человек больше. Уолси, в пламенно-алых одеждах, в золотых туфлях, разукрашенных драгоценными камнями, повелевал своими придворными. Сопровождавшие его всадники выезжали на чистопородных скакунах, а сам кардинал трусил на муле в седле из красного бархата, держась за золотую уздечку, вставив ноги в золотые стремена. и являя собой образец отменнейшего лицемерия.

При посредничестве этого влиятельнейшего священника велись переговоры о встрече французского и английского королей во Франции, но на территории, принадлежавшей Англии. Грандиозное представление готовилось в доказательство дружбы, равно как и радости, по поводу грядущего события. По всем важнейшим городам Европы разослали герольдов с медными трубами, поручив им объявить, что в такой-то день король Англии и король Франции как союзники и братья по оружию и три дюжины их оруженосцев — по полторы на каждого — сразятся на турнире со всеми рыцарями, которые пожелают приехать.

Карл, новый германский император (старый к тому времени умер), решив помешать чрезмерно сердечному союзу двух властителей, явился в Англию до отъезда Генриха к месту встречи и успел не только произвести хорошее впечатление на короля, но и заручиться дружбой Уолси, пообещав тому употребить свое влияние и возвести его на папский престол, как только он освободится. В тот самый день, когда император покинул Англию, король вместе со всем двором переправился в Кале, а оттуда в местечко между Ардром и Гисне, получившее название «Лагерь из золотой парчи». Праздник был устроен на широкую ногу, многие рыцари и дворяне разоделись с таким шиком, что про них говорили, будто они носят на себе все свое состояние.

Тут выросли бутафорские дворцы и часовни до самого неба, забили фонтаны, а огромные погреба наполнились вином, которое всякий мог пить бесплатно, как воду. Шелковые шатры были разукрашены золотым кружевом, узорами из золотых листьев, позолоченными львами и еще бог знает чем, но и среди всего этого великолепия богатый кардинал затмевал роскошью и блеском всех вельмож и дворян. После того как два короля со всей торжественностью заключили договор, который оба они якобы собирались выполнять, были открыты арены для турнира, протянувшиеся на девятьсот футов в длину и на триста двадцать в ширину. Королевы Франции и Англии сидели в окружении несметного числа знатных дам и господ. Десять дней подряд два монарха бились ежедневно в пяти поединках и побеждали всякий раз своих учтивых противников. Сохранилась, правда, запись о том, что король английский как-то раз, будучи сбит с ног королем французским, обрушил на брата по оружию свой царственный гнев и едва не затеял ссору. Известна и еще одна замечательная история про этот самый «Лагерь из золотой парчи», свидетельствующая о том, как недоверчиво относились англичане к французам, а французы к англичанам, пока одним чудесным утром Франциск не подъехал один к шатру Генриха, не вошел к нему, пока тот еще нежился в постели, и не сказал в шутку, что теперь английский король его пленник. Тут якобы Генрих, вскочив с постели, обнял Франциска, а тот помог ему одеться, согрев предварительно его белье, и тогда Генрих подарил ему чудесное ожерелье, украшенный драгоценными каменьями, а Франциск в ответ подарил ему бесценный браслет. В те времена (впрочем, и в последующие тоже) про этот случай столько писали, рассказывали и сочиняли песни, так что в конце концов он у всех на зубах навяз.

Понятное дело, благие побуждения привели к возобновлению войны между Англией и Францией, и в ее ходе оба венценосньх союзника и брата по оружию не жалели сил, чтобы друг другу насолить. Но, прежде чем войне вспыхнуть вновь, на Тауэр-Хилле состоялась позорная казнь: герцога Бекингема по доносу уволенного им слуги лишили жизни только за то, что он имел глупость поверить некому монаху по имени Хопкинс, который объявил себя пророком и среди прочего вздора, который он нес, предрекал сыну герцога высокое положение в Англии, якобы уготованное ему самой судьбой. Говорили, будто несчастный герцог оскорбил кардинала, открыто осудив событие, состоявшееся в «Лагере из золотой парчи», и непомерную расточительность его участников. Так или иначе, Бекингему, как я уже сказал, отрубили голову ни за что. Из негодующей толпы раздавались возгласы, что казнь — дело рук «мясникова сына».

Следующая война оказалась короткой, хотя герцог Суррей, снова вторгшись во Францию, нанес этой стране немалый урон. Все закончилось новым мирным договором между двумя странами, к тому же выяснилось, что германский император совсем не такой верный друг Англии, каким прикидывался. Не сдержал он и своего обещания порадеть Уолси и сделать того папой, хотя король его уговаривал. Два папы умерли один за другим, но слишком многие священники в других странах были против кардинала и оттерли его от папского престола. Итак, кардинал и король, убедившись, что германский император не заслуживает доверия, разорвали помолвку дочери короля принцессы Уэльской с этим монархом и стали прикидывать, за кого им выдать эту юную особу — за самого короля Франциска или за его старшего сына.

В это самое время в Германии, в Виттенберге, прозвучал голос великого вдохновителя тех огромных перемен, которые ожидали Англию, перемены эти назывались Реформацией, и благодаря им люди перестали быть рабами священников. А голос этот принадлежал ученому, доктору Мартину Лютеру — он знал о священниках все, потому что сам был не просто священником, а монахом. Проповеди и сочинения Уиклифа заставили людей о многом задуматься, и Лютер, узнав в один прекрасный день, к своему большому удивлению, о такой книге, как Новый Завет, которую священники запрещали читать, ибо она содержала неугодные им истины, пошел против всего духовного сословия, начиная с самого папы. Случилось так, что когда Лютер только приступил к своему титаническому труду по пробуждению нации, один бесстыжий субъект по имени Тетцель, монах с весьма подмоченной репутацией, явился в те места и стал продавать индульгенции целыми пачками, чтобы собрать деньги на украшение громаднейшего собора Святого Петра в Риме. Считалось, что всякий, кто купит себе папскую индульгенцию, избежит наказания за грехи на Небесах. Лютер объяснял людям, что эти индульгенции — обычные клочки бумаги, ничего не значащие Господа, а Тетцель и его хозяева — кучка жуликов, готовых облапошить всех подряд.

Короля и кардинала донельзя возмутила дерзость Лютера, и король (с помощью сэра Томаса Мора, мудреца, которому он впоследствии отрубил в благодарность голову) даже посвятил спору с ним целый труд и так угодил папе, что тот пожаловал ему звание Защитника Веры. Король и кардинал обращались к людям с пылкими воззваниями, предостерегавшими от чтения Лютеровых книг под страхом отлучения от церкви. Но книги все равно читали, и земля полнилась слухами про то, что было в них написано.

Пока происходили все эти невиданные перемены, король успел себя показать. Анна Болейн, очаровательная девушка, та, что уезжала в свое время с его сестрой во Францию, превратилась теперь в настоящую красавицу и занимала должность одной из фрейлин королевы Екатерины. А королева Екатерина, признаться, успела утратить и красоту и молодость, да и нрав, судя по всему, был у нее неласковый. Будучи довольно нелюдимой от природы, она совсем ушла в себя, потеряв четырех из своих детей, умерших в младенчестве. Короче говоря, король влюбился в прелестную Анну Болейн и спросил себя: «Как бы мне половчее избавиться от опостылевшей супруги и жениться на Анне?»

Вы помните, что королева Екатерина была сперва женой Генрихова брата. Так вот, пораскинув мозгами, король не придумал ничего лучше, чем призвать к себе любимых своих священников и посетовать на то, что, видите ли, разум его в смятении и душа не на месте, оттого что женился он на королеве не по закону! Ни у одного из этих священников не хватило мужества хоть полюбопытствовать, отчего король не подумал об этом прежде, долгие годы мыслил вполне трезво и нисколечко не похудел, терзаясь тревогой. Напротив, все, как один, заахали и согласились, что положение серьезное, и наилучшим выходом его величества был бы развод! Король ответил, что он согласен, так и впрямь будет лучше, и вместе они дружно взялись за дело.

Если бы я стал перечислять все интриги и заговоры и рассказывать про все те усилия, которые были приложены, чтобы развести Генриха с женой, то «История Англии» показалась бы вам самой скучной в мире книгой. Поэтому скажу только, что после бесконечных переговоров и великого торга папа дал поручение кардиналам Уолси и Кампеджио (последнего он прислал специально этого из Италии) уладить дело с разводом в Англии. Как мне кажется, есть все основания полагать, что Уолси был врагом королевы, потому что она тоже порицала его за тщеславие и расточительность. Но сперва даже он не знал, что король хочет жениться на Анне Болейн, а узнав, ползал перед ним на коленях, умоляя отказаться от затеи.

Кардиналы открыли судебное заседание в монастыре доминиканцев Блэкфраэрз, который находился примерно там, где теперь в Лондоне мост с тем же названием, а король и королева, чтобы быть поблизости, переехали во дворец Брайдуэлл, — ныне его заменил никуда не годный исправительный дом. Когда суд начался, и короля с королевой вызвали, несчастная оболганная королева, державшаяся твердо, с достоинством и вместе с тем с истинной женственностью, которая всегда вызывает восхищение, пав ниц перед королем, сказала, что приехала в его владения чужестранкой, но двадцать лет была ему хорошей и верной женой и потому не признает за кардиналами права решать, по закону ли стала она его избранницей и может ли оставаться ею впредь. А потом, поднявшись, королева покинула суд и больше ни разу сюда не приходила.

Король сделал вид, что глубоко огорчен, и, волнуясь, сказал, что милорды и джентльмены сами видят, какая королева замечательная женщина, и он, король, был бы счастлив прожить с ней до самой смерти, если бы не замучили его чудовищные сомнения, измотавшие его до предела! Итак, судебный процесс пошел своим ходом, и болтовня не стихала два месяца. Потом кардинал Кампеджио, которому папа поручил оттянуть решение, продлил его еще надва месяца, а когда и это время подошло к концу сам папа, отложив суд на неопределенный срок, потребовал, чтоб король и королева прибыли в Рим и он продолжился там. И тут королю повезло: несколько преданных ему людей доложили ему, что случайно встретились за ужином с неким Томасом Кранмером, ученым богословом из Кембриджа, и тот берется убедить папу в незаконности брака, призвав на помощь докторов богословия и епископов со всего света. Король, сгоравший от нетерпения в ожидании свадьбы с Анной Болейн, немедленно послал за Кранмером, а лорду Рошфору, отцу Анны, приказал: «Отвези этого ученого доктора в свой замок и предоставь ему там кабинет и все книги, необходимые, чтобы доказать, что я могу жениться на твоей дочери». Лорд Рошфор был совсем не против, устроил ученого доктора со всеми удобствами, и ученый доктор погрузился в работу. Между тем, король и Анна Болейн почти ежедневно обменивались письмами, и оба они признавались, что ждут не дождутся окончания суда. И мне кажется, Анна Болейн вполне заслужила своим поведением ту участь, что была ей уготована.

Кардинал Уолси навредил себе, позволив Кранмеру оказать помощь королю. Еще больше он навредил себе, отговаривая короля жениться на Анне Болейн. Слуга, подобный ему, почти наверняка попал бы в немилость к хозяину, подобному Генриху, но опала Уолси стала неожиданной и жестокой, благодаря застарелой, но вспыхнувшей с новой силой, ненависти сторонников королевы. Однажды, когда кардинал вошел в Канцлерский суд, — а он был тогда его председателем, встретившие его там герцоги Норфолк и Суффолк посоветовали ему оставить должность и удалиться без лишнего шума в свой дом в Эшере, в Суррее. Но кардинал заартачился, и они, отправившись к королю, назавтра принесли письмо, прочитав которое, Уолси был вынужден сдаться. была составлена опись всех сокровищ кардинальского дворца на Йорк-Плейс (теперь на этом месте Уайтхолл), и он, глубоко опечаленный, поплыл на своей барке вверх по Темзе в Патни. Кардинал, несмотря на свое величие, был ничтожеством: нагнав его на пути к дворцу в Эшере, один из королевских камергеров вручил ему любезное письмо от хозяина и его перстень, после чего Уолси, спешившись с мула, снял шляпу и грохнулся на колени прямо в грязь. Бедняга которого кардинал в дни своего могущества держал при своем дворе, повел себя куда достойнее. Когда Уолси сказал камергеру, что у него нет при себе другого подарка короля, кроме этого замечательного дурака, шестеро крепких йоменов еле оттащили от него верного шута.

Вскоре, некогда могущественный, а ныне опальный кардинал, принялся засыпать своего бессердечного господина униженными письмами, а тот, в зависимости от настроения, то обдавал его в ответ презрением, то обнадеживал и, в конце концов, приказал ему удалиться в йоркскую епархию. Уолси жаловался на бедность, но я не понимаю, почему: он взял с собой сто шестьдесят слуг и семьдесят две подводы, груженные пожитками, вином и съестными припасами. Большую часть года он проводил теперь в тех краях, а невзгоды изменили его к лучшему, и, став кротким и миролюбивым, он подкупил многие сердца. Надо сказать, что и будучи в силе, он сделал немало полезного для науки и образования. Кончилось дело тем, что кардинал был взят под стражу как государственный изменник Ему было велено явиться в Лондон, но добрался он только до Лестера. В Лестерское аббатство Уолси приехал затемно и чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал монахам, встретившим его у ворот с горящими факелами, что спешил сюда, чтобы они предам его прах земле. Так оно и случилось: больного уложили в постель, с которой он уже и не поднялся. Последние слова его были: «Если бы служил я Господу с тем же усердием, что и королю, он бы не отринул меня в старости. Но я вознагражден за старания мои и служение не Богом, а государем». Весть о смерти кардинала быстро дошла до короля, развлекавшегося стрельбой из лука в саду чудеснейшего дворца Хэмптон-Корт, подаренного ему все тем же Уолси. Утрата столь преданного, но обесчещенного им слуги задела в королевской душе одну-единственную струну, — Генриху захотелось завладеть теми пятнадцатью сотнями фунтов, которые, как говорили, кардинал где-то спрятал.

Соображения ученых докторов и епископов наконец подытожили, и, так как большинство из них высказалось в пользу короля, предъявили их папе, настоятельно попросив того решить теперь вопрос положительно. Незадачливый папа был человек нерешительный, опасался лишиться своего влияния в Англии, пойдя наперекор Генриху, и в то же время обидеть германского императора, племянника королевы Екатерины. Пребывая в растерянности, он медлил. Тогда Томас Кромвель, некогда один из ближайших сподвижников Уолси, не предавший кардинала после его падения, посоветовал королю взять все в свои руки, объявив себя главой церкви в Англии. Король, взявшись за дело, пустился во все тяжкие. Священников он умаслил, позволив им сжигать столько единомышленников Лютера, сколько им захочется. Вы, должно быть, помните, что сэр Томас Мор, умнейший человек, тот, кто помогал королю писать книгу, заменил Уолси на посту канцлера. Он был искренне предан церкви, невзирая на все ее злоупотребления, но тут он подал в отставку.

Исполненный решимости избавиться от королевы Екатерины и жениться на Анне Болейн без дальнейших проволочек, король назначил Кранмера на должность архиепископа Кентерберийского, а королеве приказал покинуть двор. Екатерина повиновалась, сказав ему, правда, что остается и всегда будет оставаться королевой Англии, где бы ни находилась. Тогда король тайно женился на Анне Болейн, а спустя полгода новый архиепископ Кентерберийский объявил недействительным его брак с королевой Екатериной и короновал Анну Болейн.

Анне Болейн следовало подумать о том, что зло наказуемо и что жирный негодяй, вероломно и жестоко предавший первую жену, обойдется со второй куда хуже. Она могла бы это понять, потому что король, даже по уши влюбившись в нее, повел себя как презренный трус, дрожавший за собственную шкуру: сбежал подальше от ее дома, когда несколько домочадцев Анны заразились страшной болезнью и умерли, и ей самой тоже грозила опасность. Но прозрение Анны Болейн было запоздалым, и заплатила она за него слишком дорогую цену. Ее неудачный брак с дурным человеком завершился так, как и следовало ожидать. А ожидать следовало, и очень скоро мы об этом узнаем, что умрет она не своей смертью.

Глава XXVIII. Англия времен Генриха Восьмого (1533 г. — 1547 г.)

Часть вторая

Папа страшно разгневался, прослышав о женитьбе Генриха, и прямо-таки кипел от ярости. Многие монашеские, а также нищенствующие ордена в Англии, почуяв, что над их братством нависла угроза, тоже не одобряли поступка короля, а кое-кто даже бросил ему в лицо обвинения прямо в церкви и не желал останавливаться до тех пор, пока Генрих сам не крикнул: «Молчать!» Надо сказать, короля все это не особенно беспокоило, и он был на небесах от счастья, когда королева родила дочь, которую нарекли Елизаветой и объявили принцессой Уэльской, как и ее старшую сестру Марию.

Одной из самых отвратительных особенностей правления Генриха Восьмого было его не прекращавшееся метание между реформированной и нереформированной религией: чем чаще он ссорился с папой, тем больше своих подданных поджаривал на костре за неуважение к мнению его святейшества. Так, чтобы доказать, что король истинный христианин, несчастного студента по имени Джон Фрис и простолюдина-портного Эндрю Хьюэта, который очень любил этого студента и потому сказал, что верит в то же, во что и тот, сожгли в Смитфилде.

Вслед за этими жертвами вскоре последовали еще две, причем куда более известные: сэр Томас Мор и Джон Фишер, епископ Рочестерский. Последний, добрый славный старик, был виноват только в том, что поверил Элизабет Бартон, прозванной Кентской Девой, — это была еще одна из тех странных женщин, что делали вид, будто прозрели и познали всякие божественные откровения, а на самом деле просто несли вредный вздор. Якобы за такую провинность, а на самом деле за то, что епископ не признавал короля верховным главой церкви, он впал в немилость и был заключен в тюрьму. Епископ Рочестерский очень страдал и умер бы своей смертью (Кентскую Деву и других ее почитателей казнили без проволочек), но папа назло королю решил произвести его в кардиналы. И тут король, ожидая, что папа пришлет Фишеру красную шапку — знак кардинальского достоинства — сыграл с епископом злую шутку, позаботившись, чтоб ему не на чем было ее носить. Фишера подвергли страшным, бесчеловечным пыткам и приговорили к смерти. Он принял смерть как благородный и достойный человек и оставил свое имя незапятнанным. Подозреваю, король надеялся устрашить примером Фишера сэра Томаса Мора. Но тот оказался не робкого десятка и, будучи искренне предан папе и убежден, что король никак не может быть главой церкви, наотрез отказался с этим согласиться. Томаса Мора тоже пытали за его преступление, продержали целый год в тюрьме и судили. Выслушав смертный приговор, сэр Томас вышел из суда следом за палачом, обратившим свой топор к нему острием, — по обычаю тех времен так обращались с государственными преступниками, ступившими на скорбный путь, — но держался он мужественно и благословил сына, который упал перед ним на колени, протиснувшись сквозь толпу у Вестминстер-Холла. И лишь возвращаясь в тюрьму, он не смог совладать с собой, когда у Тауэрского причала его любимая дочь Маргарет Ропер, добрейшая женщина, снова и снова расталкивая стражу, бросалась к нему с рыданиями, чтобы обнять и поцеловать. Однако он быстро взял себя в руки и оставался до самого конца твердым и жизнерадостным. Поднимаясь на эшафот по ступеням, сэр Томас Мор, почувствовав, что они шаткие и прогибаются у него под ногами, сказал коменданту Тауэра в шутку: «Прошу вас, господин комендант, помогите мне подняться, а уж вниз меня как-нибудь спустят без вас». А склонив голову на плаху, он сказал палачу: «Позволь мне убрать бороду, чтоб не мешала, борода ведь не виновата в измене». После чего ему одним махом отсекли голову. Вот такие две казни на совести Генриха Восьмого. Сэр Томас Мор был одним из достойнейших подданных короля, а епископ — одним из старейших и преданнейших его друзей. Выходит, водить с ним дружбу было ничуть не менее рискованно, чем выходить за него замуж.

Когда весть о двух этих убийствах долетела до Рима, папа разгневался так, как не гневался ни один его предшественник со времен сотворения мира, и издал буллу, призывавшую подданных Генриха, взявшись за оружие, свергнуть его с престола. Король принял все меры предосторожности, чтобы документ не проник в его владения, и взялся притеснять пуще прежнего английские монастыри и аббатства.

Упразднением их занялись облеченные особыми полномочиями чиновники, во главе которых стоял Кромвель (теперь особым расположением короля пользовался он), и, чтобы добиться полного успеха, всем этим людям понадобилось несколько лет. Несомненно, многие из этих учреждений, битком набитых ленивыми, невежественными и сластолюбивыми монахами, могли числиться среди религиозных разве что по названию. Несомненно, монахи обманывали народ всевозможными способами: приводили при помощи проволоки в движение картины, уверяя, что их чудесным образом оживляет Господь, хранили у себя целые бочки зубов, принадлежавших якобы некому святому, личности, по всей видимости, и впрямь незаурядной, коли было у него одного столько челюстей, имели они также в своем распоряжении угли, на которых, по их словам, зажарили святого Лаврентия, кусочки ногтей с пальцев ног других святых, не говоря уже об их перочинных ножиках, башмаках и поясах, и весь этот хлам назывался реликвиями, а темные люди им поклонялись. Но несомненно и то, что королевские чиновники и солдата, преследуя добропорядочных монахов заодно с нечестными, поступали несправедливо, уничтожали красивейшие вещи и бесценные библиотеки, портили картины и витражи, мозаики и резьбу. А все придворные с алчностью ненасытных волков поделили между собой все, что осталось после этого великого разбоя.

Его любимая дочь бросилась к нему с рыданиями

Король, похоже, окончательно лишился здравого смысла, — он с таким исступлением преследовал монахов, что даже объявил изменником давным-давно покойного Томаса Бекета, и его тело вырыли из могилы. Этот святой, вероятно, и в самом деле был чудотворцем, как утверждали монахи, если они не врали, потому что откопали его с головой на плечах, хотя после смерти Бекета они показывали другую голову, уверяя, что она-то и есть настоящая. Голова эта тоже приносила монахам немалый доход. Золотом и драгоценными камнями из гробницы наполнили два большущих сундука, и тащили их, согнувшись в три погибели, восемь человек. Вы можете составить себе представление о тех богатствах, что хранились в монастырях, потому что после их уничтожения королевская казна пополнилась за год на сто тридцать тысяч фунтов — сумму по тем временам неслыханную.

Эти события народ воспринял с великим неодобрением. Монахи отменно хозяйствовали на своих землях, всегда оказывали гостеприимство путникам и, кроме того, привыкли делиться с ближними своим зерном, фруктами, мясом и прочей провизией. В те дни трудно было обменять товар на деньги: дорог не хватало, те, что были, никуда не годились, а уж о подводах и телегах и говорить не приходится! Поэтому несметные запасы, хранившиеся в монастырях, приходилось раздавать, иначе они гнили и пропадали попусту. Немало людей осталось без продуктов, которые многие из них были совсем не прочь получать даром, а лишившиеся крова монахи скитались повсюду, подогревая всеобщее недовольство. Одно за другим вспыхнули восстания в Линкольншире и Йоркшире. Усмиряли бунтовщиков беспощадно, и сами монахи не избегли казни, король же, творя свое грязное дело, прямо-таки землю носом рыл, точно жирный кабан.

Я сразу рассказал обо всех событиях, связанный с религией, чтобы было понятней, и теперь вернусь к семейным делам короля.

Несчастная королева Екатерина к тому времени умерла, а королю, между тем, наскучила вторая его жена: и точно так же, как он влюбился в Анну, когда та прислуживала королеве, влюбился он теперь в другую даму, прислуживавшую Анне. Вы видите, что дурные дела наказуемы, и представляете, как горько сожалела теперешняя королева о своем восшествии на трон! Новым увлечением короля стала леди Джейн Сеймур, и, остановив на ней свой выбор, он тут же решил, что пришла пора отрубить голову Анне Болейн. Генрих выдвинул против Анны целую гору обвинений, ив их числе были чудовищные преступления, к которым она не имела ни малейшего отношения, но якобы совершила с помощью брата и нескольких мужчин из ее свиты, наиболее известными из которых были некий Норрис и музыкант Марк Смитон. Так как знатные вельможи и советники дрожали и пресмыкались перед королем больше любого самого бедного крестьянина, они вынесли Анне Болейн обвинительный приговор, а заодно с ней не пощадили и остальных несчастный. Все они умерли, как мужчины, за исключением Смитона: из него король выудил ложь, названную признанием, и тот ожидал помилования, но, что меня радует, не дождался. Оставалось избавиться только от самой королевы. В Тауэре ее окружили шпионками, ей предъявляли неслыханные обвинения, отказывая в малейшем снисхождении. Но унижения укрепили дух Анны, и после неудавшейся попытки смягчить короля с помощью душещипательного письма «из скорбной тауэрской темницы», сохранившегося до наших дней, она преисполнилась решимости мужественно принять смерть. Анна Болейн весело сказала окружающим, что она слышала, будто палач ей достанется ловкий, а шея у нее тонкая (тут она обхватила шею руками и рассмеялась), и значит, страданиям ее вскоре придет конец. Бедняжку вскоре и впрямь избавили от страданий на зеленой лужайке в стенах Тауэра, а тело ее затолкали в какой-то старый ящик и зарыли в землю под часовней.

Рассказывают, что король, сидя в своем дворце, с нетерпением дожидался пушечного выстрела, который должен был оповестить его об очередном убийстве, и как только грохот сотряс воздух, возликовал и велел приготовить собак для охоты. От такого негодяя вполне можно было ожидать чего-нибудь в этом роде, не знаю, охотился Генрих в тот день или нет, но на Джейн Сеймур он женился назавтра.

Мне, конечно, жаль, что Джейн прожила ровно столько, чтобы успеть дать жизнь сыну, названному Эдуардом, а затем умерла от лихорадки, но, по моему разумению, любая женщина, которая становилась женой такого чудовища, зная, сколько он пролил невинной крови, заслуживала топора, и проживи Джейн Сеймур дольше, не сносить бы и ей головы.

Кранмер положил много сил, пытаясь сберечь хотя бы часть церковного имущества религии и образования, но родовитые семьи были до того неуемны в своем стремлении завладеть им, что старания его, можно сказать, пропали даром. Даже Майлз Кавердейл, оказавший людям неоценимую услугу, осуществив перевод Библии на английский язык (нереформированная церковь никогда бы не допустила этого), прозябал в нищете, а знать заграбастала монастырские земли и деньги. Людям объясняли, что им не нужно будет платить налоги, если церковное имущество будет принадлежать королю, но взамен прежних налогов вскоре были введены новые. На самом деле народу повезло, что многие знатные господа наложили лапу на эти богатства, если бы все они достались короне, тирания не кончалась бы сотни лет. Одним из самых рьяных поборников церкви и противников Генриха был его дальний родственник, некто Реджиналд Пол, не жалевший красноречия в своих нападках на короля. Пол, хоть и получал от него жалование, день и ночь защищал церковь с помощью пера. Поскольку королю было не добраться до Реджиналда Пола, так как тот жил в Италии, он любезно пригласил его при ехать и все обсудить. Но Пол был не дурак и потому даже шагу не ступил в сторону короля, и тогда Генрих обрушил свой гнев на его брата, лорда Монтегю, маркиза Эксетера, а также еще нескольких дворян. Всех их подвергли пыткам и казнили за государственную измену, заключавшуюся в том, что они переписывались с Реджиналдом Полом и оказывали ему содействие — чего, конечно, никак нельзя было исключить. Папа пожаловал Полу кардинальское звание, но тот так огорчился, что существует мнение, будто он надеялся занять английский трон, когда он освободится, и жениться на принцессе Марии. Увы, получив высочайший духовный сан, Пол бьл вынужден похоронить свою мечту. Его мать, почтенная графиня Солсбери, к несчастью, попала в руки тирана, став последней его жертвой из этой семьи. Когда ей было велено положить седую голову на плаху, она бросила палачу: «Нет! Голова моя никогда не замышляла измены, так что, если тебе она нужна, поймай ее сам». И женщина побежала кругом эшафота, а палач бросился на нее, и седины ее обагрились кровью, но она до последнего мгновенья отбивалась, протестуя против варварского убийства. Народ же стерпел это, как терпел все прочее.

А терпеть приходилось многое: смитфилдские костры не затухали, и людей поджаривали на них, чтоб доказать, какой король добрый христианин! Генрих не пожелал считаться с папой и не признал его буллы, которая теперь дошла до Англии, и, тем не менее, сжег бессчетное число людей, веровавших иначе, чем хотелось бы его святейшеству. Был среди них один бедолага по имени Ламберт, его судили в присутствии короля, и шестеро епископов друг за другом вступали с ним в спор. Дойдя до полного изнеможения (а иного и быть не может, если попрепираться с шестью епископами), Ламберт стал молить короля о помиловании, но тот с презрением ответил, что еретиков у него нет пощады. Вот так король сам подливал масла в огонь.

А народ все терпел да терпел. Вероятно, дух нации был сломлен в то время. Жены и друзья «доброго» короля, приговоренные к смертной казни, поднимаясь на эшафот, превозносили его как справедливого мудрого правителя, подобно рабам восточных султанов и пашей или свирепых деспотов Древней Руси, где был в чести обычай окатывать осужденных попеременно то кипятком, то ледяной водой, пока они не испустят дух. Парламент, послушный королю, был немногим лучше: наряду с другими опасными полномочиями, он имел право послать на казнь любого, кого сочтет изменником. Однако самым чудовищным из принятых парламентом постановлений был «Акт о шести статьях»: тогда его прозвали «плетью о шести хвостах». В соответствии с этим документом, людей, не согласных с папой, ожидала беспощадная кара, а наихудшие измышления монахов объявлялись истиной в последней инстанции. Кранмер, если бы смог, смял бы этот акт, но сторонники Рима победили. Один из пунктов постановления запрещал священникам вступать в брак, а Кранмер был женат, он отправил жену и детей в Германию и дрожал за собственную шкуру, хотя был и оставался другом короля. «Плеть о шести хвостах» сочиняли под неусыпным взором высочайшего ока. Следует всегда помнить о том, как горячо поддерживал король все самое дурное в папском учении, когда перечить было не в его интересах.

Между тем, любвеобильный монарх стал подумывать об очередной женитьбе. Он обратился к королю Франции с просьбой прислать к нему несколько придворных дам, чтоб он мог остановить на одной из них свой царственный выбор. Однако тот ответил, что не собирается выставлять своих дам напоказ, будто кобыл на ярмарке. Тогда Генрих предложил руку и сердце вдовствующей герцогине Миланской, которая ответила, что согласилась бы подумать о такой партии, будь у нее две головы, но одной рисковать боится: В конце концов Кромвель доложил королю, что в Германии есть принцесса-протестантка (приверженцев реформированной религии назвали протестантами, потому что они были против злоупотреблений и поборов не-реформированной церкви), что зовут ее Анна Клевская, что она красавица, и охотно примет его предложение. Король поинтересовался, крупная ли она женщина, — ему хотелось иметь жену по дороднее. «О да! — ответил Кромвель. — Подойдет в самый раз». Не поверив ему на слово, король отправил в Германию своего знаменитейшего живописца Ганса Гольбейна, заказав ему принцессин портрет. У Ганса Анна получилась миловидной, король остался вполне доволен, и свадьбу назначили. Мне трудно сказать, заплатил ли кто-то художнику, чтоб тот приукрасил портрет, или сам он польстил принцессе из сугубо деловых соображений, как случалось не с одним мастером и до него, но только я знаю, что когда Анна пожаловала в Англию, король, встречавший ее в Рочестере, увидел ее первым, обозвал «здоровенной фландрской кобылой» и наотрез отказался на ней жениться. Жениться ему однако пришлось, — дело слишком далеко зашло, но приготовленные для принцессы подарки он зажал и даже не глядел в ее сторону. Сватовства этого Кромвелю он так и не простил. Именно с него и началось падение этого человека.

Когда Анна пожаловала в Англию, король наотрез отказался на ней жениться

Враги Кромвеля, выступавшие за нереформированную веру, тоже не сидели сложа руки, они подстроили встречу короля на государственном обеде с племянницей герцога Норфолка Екатериной Говард, юной особой, которая отличалась обворожительными манерами, хотя была малорослая и не особенно хорошенькая. Влюбившись в нее с первого взгляда, король вскоре развелся с Анной Клевской, облив ее перед этим грязью за то, что она якобы имела возлюбленных до замужества и, видите ли, унизила этим его достоинство, а потом женился на Екатерине. Вполне может быть, что всем дням в году король предпочел для свадьбы тот, когда он отправил своего верного Кромвеля на эшафот и велел отсечь ему голову. Еще в честь торжественного события он сжег сразу нескольких отрицавших католическое учение протестантов и нескольких не признававших его главою церкви католиков, причем по его приказу тех и других доставили к костру в одной повозке. А народ стерпел и это, и во всей Англии не нашлось ни одного непокорного дворянина.

Но есть все-таки справедливость на белом свете, и вскоре выяснилось, что за Екатериной Говард до замужества водились те самые грешки, в которых король, не имея на то никаких оснований, подозревал свою вторую жену Анну Болейн. И снова беспощадный топор оставил короля вдовцом, а королева отошла в мир иной, разделив участь многих, кому выпало жить в его царствование. Но и в таком положении Генрих нашел себе занятие по душе, — он взялся руководить сочинением религиозной книги под названием «Учение, необходимое каждого христианина». В это время, как мне кажется, он вообще-то немного повредился умом: изменил самому себе, выказав, вопреки своему обыкновению, преданность Кранмеру, которого герцог Норфолк пытался погубить вместе с другими своими врагами. Однако король взял сторону Кранмера и однажды вечером дал ему перстень, велев показать его завтра в суде, когда ему будет предъявлено обвинение в измене. Кранмер послушал его и посрамил недругов. Скорей всего, король полагал, что он ему еще понадобится.

Представьте себе, Генрих опять женился. И что самое странное — в Англии нашлась еще одна женщина, которая согласилась стать его женой, звали ее Екатерина Парр и была она вдовой лорда Латимера. Екатерина придерживалась реформированной веры и при всяком удобном случае донимала короля спорами о различных тонкостях религиозного учения. Она едва не поплатилась за это жизнью. После одного из таких разговоров раздосадованный король велел Гардинеру, епископу из числа сторонников папы, выдвинуть против жены обвинение, которое неизбежно привело бы ее на эшафот, разлучивший с жизнью ее предшественниц. К счастью, кто-то из друзей вовремя предупредил ее, случайно наткнувшись на оброненную кем-то во дворце бумагу. От страха Екатерина занемогла, но когда король явился с намерением окончательно загнать жену в угол, вытянув из нее еще кое-какие суждения о религии, она ловко обвела его вокруг пальца, убедив, что обсуждала с ним такие вопросы, чтобы дать его и самой приобщиться к его великой мудрости, и Генрих поцеловал ее и заверил в своей любви. А назавтра король велел канцлеру, пришедшему за Екатериной, чтобы препроводить ее в Тауэр, убираться ко всем чертям и выбранил вслед, назвав мерзавцем, мошенником и болваном. Вот так Екатерина Парр едва не положила голову на плаху и побывала на волосок от смерти.

Отшумела в это царствование война с Шотландией, и еще одна, короткая и глупая, с Францией, из-за ее покровительства Шотландии, но события внутри страны складывались на редкость неблагоприятно и оставили несмываемые пятна на ее истории, а потому я не стану рассказывать о том, что делалось за границей.

Еще один-другой кошмар, и царствование Генриха подойдет к концу. Жила в Линкольншире одна женщина, Энн Эскью, которая держалась протестантского учения, за что муж, ревностный католик, выгнал ее из дому. Энн приехала в Лондон, где за нарушение шести статей ее заключили в Тауэр и там пытали, надеясь, возможно, что она от страха назовет имена заслуживающих наказания людей или возведет на кого-нибудь напраслину. Женщина терпела мучения без единого стона, и в конце концов комендант Тауэра приказал своим солдатам оставить ее в покое. И тут два присутствовавших при сем священника, сбросили сутаны и принялись собственноручно вертеть колеса дыбы и терзать Анну, раздирая на части ее тело и ломая ей кости, так что на костер ее после пришлось нести в кресле. Сожгли ее вместе еще с тремя несчастными: дворянином, священником и портным, и жизнь пошла своим чередом.

То ли король начал побаиваться всесилия герцога Норфолка и его сына графа Суррея, то ли они его чем-то обидели, но он решил и их обоих отправить следом за многими, уже покинувшими этот мир. Первым допрашивали сына — разумеется, невиновного — он держался стойко, и, разумеется, был признан виновным, и, разумеется, казнен. Затем взялись за отца и тоже отправили его на тот свет.

Однако не за горами был и смертный час самого короля, назначенный ему владыкой более могущественным, и земля наконец смогла от него избавиться. К тому времени он весь раздулся, так что на него было страшно смотреть, а ногу ему продырявил огромный свищ. Когда стало ясно, что он вот-вот испустит дух, послали за Кранмером, который находился в своем дворце в Кройдоне, и тот сразу же примчался, но король уже утратил дар речи. К счастью, тут же он и преставился. было ему пятьдесят шесть лет, из которых он царствовал тридцать восемь.

Нашлись писатели из числа протестантов, превозносившие Генриха Восьмого за то, что при нем совершилась Реформация. Но важнейшие заслуги в этом деле принадлежат не ему, а совсем другим людям, преступлениям же этого чудовища нет никаких оправданий, и тут уж никуда не денешься. И то, что был он кровопийцей и злодеем, настоящим извергом рода человеческого, и запятнал историю Англии кровью и грязью — чистая правда.

Глава ХХІХ. Англия при Эдуарде Шестом (1547 г. — 1553 г.)

Согласно последней воле Генриха Восьмого до совершеннолетия его сына (в ту пору десятилетнего) управления страной был назначен совет из шестнадцати человек и еще один из двенадцати в помощь первому. Самым влиятельным среди советников был граф Хартфорд, юного короля, который без проволочек торжественно препроводил племянника в Энфилд, а оттуда сразу же в Тауэр. Юный король скорбел об отце, и в ту пору это сочли знаком великой его добродетели, но мы не станем на этом долго задерживаться, — ведь и простые смертные подчас точно так же горюют.

Завещание Генриха было не совсем обычным в одной своей части: там говорилось, что душеприказчикам короля надлежит исполнить вместо него все обещания, когда-либо им данные. Некоторые из придворных лишились сна и покоя — до того им было любопытно узнать, что это за такие обещания, и тогда граф Хартфорд и еще несколько заинтересованных высокопоставленных лиц пояснили, что король имел в виду те титулы и богатство, которые он сулил им. Таким образом, граф Хартфорд сделал сам себя герцогом Сомерсетом, а своего брата Эдуарда Сеймура — бароном, и далее последовали еще несколько продвижений в том же духе, весьма лестных дая тех, кого они коснулись, и, без сомнения, достойно увековечившие память покойного. А чтобы не ударить в грязь лицом и быть по настоящему достойными этой памяти, все они обогатились за счет церковных земель и были очень довольны. Новоиспеченный герцог Сомерсет добился своего назначения протектором королевства, а по сути дела — стал королем.

Юный Эдуард Шестой был воспитан в протестантской вере, и потому все понимали, что она и будет исповедоваться в Англии. Надо сказать, Кранмер, который отвечал за религию, действовал осторожно и не впадал в крайности. Многие глупые предрассудки и нелепые обряды запретили, а безобидные оставили в покое.

Герцог Сомерсет, протектор, добивался изо всех сил помолвки молодого короля с юной шотландской королевой, чтобы предотвратить ее возможный союз с кем-нибудь из чужеземцев, но поскольку многие в Шотландии отнеслись к его плану с неодобрением, он вторгся в эту страну. Оправдывал он свои действия тем, что шотландцы из приграничной области, то есть обитатели тех мест, где соединяются Англия и Шотландия, часто тревожат англичан. Однако вопрос этот был спорный, так как англичане из приграничной области тоже не давали шотландцам спокойно спать, и о нескончаемых, не затихавших годами распрях исстари слагали предания и сочиняли песни. Короче говоря, протектор напал на Шотландию, а Арран, шотландский регент, двинул ему навстречу вдвое большую армию.

Сошлись они у берегов реки Эск в нескольких милях от Эдинбурга, и там, после недолгой схватки, протектор предъявил на редкость умеренные требования, предложив отступить, если шотландцы пообещают не отдавать свою королеву замуж за иностранного принца, и регент подумал, будто англичане струсили. Но он жестоко ошибся, потому что английские солдаты на суше и английские моряки на море дружно навалились на шотландцев, и те обратились в бегство, потеряв больше десяти тысяч убитыми. Бились не на жизнь, а на смерть, и беглецов уничтожали без всякой пощады. Землю вокруг Эдинбурга на четыре мили устилали мертвые тела, отсеченные конечности и головы. Одни пытались прятаться в ручьях и тонули, другие сбрасывали с себя доспехи и падали замертво на бегу почти обнаженные. Англичане потеряли в битве при Пинки всего две или три сотни человек. Снаряжение у них было много лучше, чем у шотландцев, и они поразились бедности последних и их страны.

По возвращении Сомерсета собрался парламент, отменил «плеть о шести хвостах», принял одно-другое дельное решение, но, увы, не запретил наказывать сожжением заживо тех, кто был не согласен веровать по-новому, как велело правительство. Кроме того, был издан глупейший закон (призванный покончить с нищими), предписывавший клеймить каленым железом, заковывать в кандалы и отдавать в рабство любого, кто живет праздно и шатается без дела больше трех дней кряду. Дикость эта, к счастью, просуществовала недолго.

Протектор лопался от гордости, сидя в парламенте напротив самых знатных вельмож справа от трона. Многие из них возгордились бы не меньше, будь и у них для этого такая причина, и, понятное дело, затаили против него злобу. Говорили, что герцог Сомерсет поспешил вернуться из Шотландии, потому что его брат, лорд Сеймур, ему угрожает. Этот лорд занимал тогда пост лорда Адмиралтейства, был очень хорош собой, пользовался благосклонностью многих придворных дам и в том числе юной принцессы Елизаветы, уделявшей ему чуть больше внимания, чем было принято у принцесс в ту пору. Лорд Сеймур был женат на Екатерине Парр, вдове покойного короля, к тому времени уже тоже умершей, и чтобы усилить свое влияние, тайком подбрасывал молодому королю деньжат. Возможно, он и вступил в сговор с врагами своего брата, задумав свести мальчика в могилу. Во всяком случае, по этому и еще нескольким обвинениям лорда Сеймура заключили в Тауэр, обвинили в государственной измене и признали виновным, а подпись его родного брата — хоть говорить об этом дико и горько — стояла первой под смертным приговором. Казнили лорда Сеймура на Тауэр-Хилле, и умер он, не признавшись в измене. Покидая эту землю, он напоследок написал два письма — одно принцессе Елизавете, другое — принцессе Марии, а его слуга позаботился об их сохранности, спрятав к себе в башмак. Предполагают, что в письмах он советовал принцессам остерегаться брата и просил отомстить за свою гибель. Доподлинно содержание их неизвестно, однако принцесса Елизавета одно время очень прислушивалась к совету лорда Сеймура.

Между тем, протестантская религия одерживала победу. Изображения святых, которым верующие всегда поклонялись, убрали из церквей. Людям объяснили, что они не обязаны ходить на исповедь к священнику, если у них нет такой потребности. Понятный для всех молитвенник был составлен на английском языке, появились и прочие полезные новшества, хотя и не сразу. Дело в том, что Кранмер, будучи человеком разумных взглядов, удерживал чересчур рьяных протестантских священников от излишне жестокого преследования нереформированной религии. И все же народ тогда страшно бедствовал. Ненасытная знать, присвоившая себе церковные земли, не сумела ими по-хозяйски распорядиться. Огромные пространства были огорожены под пастбища овец, держать которых было выгодней, чем выращивать урожай, и это подогревало всеобщее недовольство. Сами люди еще плохо понимали, что вокруг них творится, верили на слово своим старинным друзьям монахам, вбили себе в голову, будто всему виной реформированная вера, и взбунтовались во многих концах страны.

Самые большие волнения прокатились по Девонширу и Норфолку. В Девоншире вспыхнуло восстание неслыханной силы: десять тысяч человек, объединившись всего за несколько дней, осадили Эксетер. Но на подмогу жителям, защищавшим город, пришел лорд Рассел и разбил повстанцев. Причем в одном месте он повесил мэра, а другом — викария, прямо на колокольне его же церкви. По грубому подсчету только в этом графстве четыре тысячи человек окончили свои дни на виселице и пали от меча. В Норфолке люди выступили против огораживания свободных земель, а не против реформирования веры, и во главе восстания стал человек из народа, кожевенник из Уаймондхэма по имени Роберт Кет. Сперва некий Джон Флауэрдью, который имел за что-то зуб на Роберта Кета, натравил на него толпу, но кожевенник поквитался с этим джентльменом, переманив вскоре большинство на свою сторону, и подошел к Норичу едва ли не с целой армией. Здесь, у холма Маусхолд, стоял раскидистый дуб, который Кет назвал Древом Реформации. Спасаясь от летнего зноя под зелеными ветвями этого дуба, Роберт Кет и его люди судили и рядили о делах государственной важности. Были они настолько терпеливы, что позволяли самым надоедливым говорунам залезать на это свое Древо Реформации и критиковать их за ошибки, сколько влезет, а сами слушали (иногда, правда, ворча и огрызаясь) и полеживали в холодке. В конце концов солнечным июльским днем к дубу подъехал герольд, который оповестил Кета и его сподвижников о том, что они будут считаться изменниками, если не распустят своих людей по домам, а в случае повиновения им обещано прощение. Но Кет и его приближенные даже ухом не повели и были уверены в своих силах, как никогда, пока граф Уорик не двинул против них большое войско и не разбил наголову. Нескольких бунтовщиков повесили, выпотрошили и четвертовали как изменников, и расчлененные тела их разослали по городам и весям в назидание народу. Девятерых из них повесили на девяти зеленых ветвях Дуба Реформации, и с той поры, говорят, дерево стало чахнуть.

Протектор, хоть и был человек важный, сочувствовал от души людским бедам и думал, как им помочь. Однако был он птицей слишком высокого полета, чтобы сохранить надолго любовь народа. Многие знатные господа давно завидовали герцогу Сомерсету и ненавидели его, — важности им тоже было не занимать, а вот положение их было куда скромнее. Герцог возводил тогда роскошный дворец на Стрэнде, и чтобы добыть камень, взрывал с помощью пороха церковные колокольни и епископские дома, и невзлюбили его за это еще пуще. Дело кончилось тем, что заклятый враг протектора, граф Уорик из рода Дадли, сын того самого Дадли, который повел себя неблагородно по отношению к Эмпсону при Генрихе Восьмом, сговорился еще с семерыми членами совета, образовал отдельный совет и, упрочив всего за несколько дней свою власть, отправил лорда Сомерсета в Тауэр, предъявив тому обвинение из двадцати девяти пунктов. Совет постановил лишить Сомерсета всех его должностей и земельных владений, после чего его освободили и помиловали, а он выказал жалкую покорность. Смирившись с падением, герцог выдал свою дочь леди Энн Сеймур за старшего сына графа Уорика, и его даже снова ввели в совет. Примирение их едва ли могло стать долгим и продержалось не более года. Уорик, сделавшись герцогом Нортумберлендом и добившись возвышения самых влиятельных из своих друзей, положил ему конец, добившись ареста герцога Сомерсета, его друга лорда Грея, и других людей по обвинению в измене: якобы они замышляли сперва пленить, а затем свергнуть короля. Обвинили их также в намерении захватить новоявленного герцога Нортумберленда и его друзей, лордов Нортгемптона и Пемброка и, убив их, поднять в городе мятеж. Все обвинения низверженный протектор самым решительным образом отрицал, хотя и сознался, что обсуждал убийство с тремя вельможами, но не готовил его. Обвинение в измене с герцога Сомерсета сняли, признав его однако виновным по всем прочим статьям, и люди, не забывшие, несмотря на нынешнее опасное и унизительное положение герцога, что он был им другом, возликовали, увидев, как палач отвернул от него топор при выходе из суда.

Но герцога Сомерсета было все же решено обезглавить в восемь утра на Тауэр-Хилле, а по городу раскидали листовки, запрещавшие жителям покидать дома до десяти. Вопреки запрету, толпы людей высыпали на улицы, наводнили к рассвету место казни и с печалью на лицах и тяжестью в сердцах смотрели на некогда всемогущего протектора, который поднялся на эшафот, чтобы сложить свою голову на страшной плахе. Герцог обратился к народу с мужественной прощальной речью и сказал, как утешительно него знать, уходя, что он помог реформировать религию нации, и тут явился верхом на коне один из членов совета. И снова все решили, что герцога спасло покаяние, и снова возликовали. Но герцог объяснил людям, что это ошибка, положил голову на плаху, и она была отсечена одним ударом топора.

Многие из собравшихся пробились вперед и в знак преданности герцогу Сомерсету обмакнули платки в его кровь. Он на самом деле совершил немало добрых поступков, но об одном из них узнали, когда его уже не было в живых. В совет, когда герцог был еще у власти, поступил донос на епископа Даремского, глубоко порядочного человека. Епископ якобы ответил на письмо изменников, призывавших восстать против реформированной веры. Письма епископа не нашли и доказать его вину не смогли, и вот теперь оно отыскалось среди личных бумаг герцога Сомерсета, который спрятал его, чтобы помочь епископу. Епископ потерял свою должность и лишился владений.

Было бы приятней не знать, что молодой король вовсю забавлялся играми, танцами и турнирами, пока его родной дядя сидел в тюрьме, ожидая исполнения смертного приговора, но, увы, юноша вел дневник. Зато приятно знать, что за время его правления ни одного католика не сожгли за приверженность этой вере, и только две несчастные жертвы поплатились за свою ересь. Первой была женщина по имени Джоан Бочер, проповедовавшая взгляды, которые она сама не могла вразумительно изложить. Вторым был голландец Ван Парис, имевший в Лондоне хирургическую практику. Эдуард, надо отдать ему должное, скрепя сердце подписал смертный приговор женщине, сказав перед тем со слезами на глазах убеждавшему его Кранмеру (хотя Кранмер и сам пощадил бы Джоан, не упорствуй она в своих заблуждениях), что вина за это лежит на тех, кто принял чудовищный закон. Очень скоро мы убедимся, что придет время и Кранмеру пожалеть об этом.

Молодой король вел дневник

Кранмер и Ридли (сперва епископ Рочестерский, а затем Лондонский) были самыми влиятельными представителями духовенства в это царствование. Многие, и среди них Гардинер, епископ Винчестерский, Хис, епископ Вустерский, Дэй, епископ Чичестерский, и Боннер, епископ Лондонский, предшественник Ридли, были брошены в темницу и лишены собственности за свою приверженность нереформированной вере. Принцесса Мария, унаследовавшая материнскую суровость, ненавидела реформированную религию, полагая ее причиной обрушившихся на ту бед и горестей. Она не желала слышать о ней, не открыла ни одной правдивой книги, и во всем королевстве только для нее было разрешено по-старому служить мессу. Молодой король не сделал бы исключения и для сестры, если бы на него не насели Кранмер и Ридли. Месса приводила Эдуарда в ужас, и когда здоровье его, подорванное двумя серьезными болезнями — сперва скарлатиной, а затем оспой — окончательно пошатнулось, страх, что римско-католическая вера утвердится вновь, если трон после его смерти перейдет к Марии, постоянно терзал его.

Масла в огонь подливал герцог Нортумберленд: него, ставшего на сторону протестантов, восшествие на престол принцессы Марии наверняка обернулось бы опалой. А дело было так: герцогиня Суффолкская вела свой род от Генриха Седьмого и могла отказаться от якобы имевшегося у нее права на престол в пользу своей дочери леди Джейн Грей, что было бы очень даже на руку герцоry, так как лорд Гилфорд Дадли, один из его сыновей, был. ее новоиспеченным мужем. Вот почему Нортумберленд все уши прожужжал королю, убеждая его настоять на своем праве назначить преемника и оставить с носом обеих принцесс, Марию и Елизавету. И Эдуард передал королевским адвокатам бумагу, подписав ее собственноручно дюжину раз, назначил леди Джейн Грей наследницей короны и потребовал исполнить его волю в соответствии с законом. Юристы встали сперва на дыбы и высказали свое несогласие королю. Однако герцог Нортумберленд рассвирепел, и законники пошли на попятный, испугавшись, что он их поколотит, о чем тот предупредил, порвав для пущей убедительности на груди рубаху. Кранмера тоже сперва грызли сомнения, и он говорил, что поклялся приложить все усилия к тому, чтобы принцесса Мария унаследовала корону, но, будучи человеком слабым, все-таки поставил свой росчерк вместе с остальными членами совета.

Успели они как раз вовремя: Эдуард таял на глазах, и его вверили заботам одной женщины-врачевательницы, взявшейся поставить короля на ноги. Вскоре ему стало совсем худо. Шестого июля 1653 года Эдуард тихо и благостно отошел в мир иной, до последнего дыхания моля Всевышнего оказать покровительство реформированной вере.

Король умер на шестнадцатом году жизни и на седьмом своего правления. Он был слишком молод, и нам трудно судить о том, каким бы стал его характер, проживи он дольше среди стольких дурных, честолюбивых и задиристых вельмож. Но Эдуард был славный, одаренный многими талантами мальчик и, что удивительно, будучи сыном такого отца, не унаследовал его грубости, коварства и жестокости.

Глава XXX. Англия при Марии (1553 г. — 1558 г.)

Герцог Нортумберленд лез из кожи вон, стараясь скрывать известие о кончине молодого короля, пока обе принцессы не окажутся в его власти. Но принцесса Мария, узнав о случившемся по пути в Лондон, куда она ехала навестить больного брата, велела поворотить лошадей и вернулась в Норфолк. Граф Арундел был ее другом и послал ей предостережение.

Все тайное становится явным, так что герцогу Нортумберленду и совету пришлось в конце концов пригласить лорда-мэра Лондона и нескольких олдерменов и удостоить их чести узнать новость первыми. Затем оповестили народ, а леди Джейн Грей сообщили, что теперь стать королевой предстоит ей.

Леди Джейн Грей была прелестная шестнадцатилет-девушка, добрая, образованная и ко всему — умница. Когда лорды явились, бухнулись перед ней на колени и рассказали, зачем пожаловали, бедняжка от изумления лишилась чувств. Придя в себя, леди Джейн, выразив свое сожаление по поводу кончины молодого короля, сказала, что управлять королевством — занятие совсем не для нее, но если она во что бы то ни стало обязана быть королевой, то просит Господа вразумить ее. Жила она в то время в Сайон-Хаусе неподалеку от Брентфорда, и лорды отвезли ее вниз по реке в Тауэр, где, согласно обычаю, ей предстояло дожидаться коронации. Люди смотрели на леди Джейн неодобрительно, поскольку полагали, что королевой по праву должна стать Мария, и к тому же терпеть не могли герцога Нортумберленда. Дело ухудшил приказ герцога приколотить гвоздями к позорному столбу и затем отрезать уши некого Гэбриела Пота, слуги виноторговца, за высказанное в толпе недовольство. Несколько влиятельных вельмож встали на сторону Марии. Подняв войска в ее поддержку, они провозгласили ее королевой в Нориче и укрылись вместе с ней в замке Фрамлингэм, принадлежавшем герцогу Норфолку. было решено, что пока, для безопасности, Марии лучше находиться в замке на морском берегу, откуда в случае чего ей будет проще сразу уехать за границу.

Совет хотел отправить армию под командованием отца леди Джейн герцога Суффолка для подавления мятежников, но девушка умоляла отца остаться с ней, кроме того, он был известен своей нерешительностью, и герцогу Нортумберленду было поручено взять это на себя. Герцог нехотя согласился, он не доверял совету и пустился в путь с тяжелым сердцем, а проезжая через Шордич, сказал одному лорду, ехавшему бок о бок с ним впереди войска, что над высыпавшей поглазеть на них толпой нависла грозная тишина.

Нортумберленд недаром за себя опасался. Он ожидал, что к Кембриджу подтянется подкрепление, обещанное ему советом, а совет решил не связываться с леди Джейн Грей и высказался в пользу принцессы Марии. Так случилось в основном из-за уже упоминавшегося графа Арундела: встретившись еще раз с лордом-мэром и олдерменами, граф сказал этим дальновидным господам, что лично он не замечает вокруг никакой угрозы реформированной веры, а для пущей убедительности лорд Пемброк немного помахал мечом. Эти веские доводы подействовали на лорда-мэра и олдерменов, и они согласились, что королевой должна стать принцесса Мария. И ее провозгласили королевой у креста возле собора Святого Павла, а людям выставили уйму бочонков вина, и, напившись допьяна, они отплясывали вокруг пылающих костров и не догадывались, бедняги, что совсем другие костры скоро разгорятся по воле королевы Марии.

Пробыв, словно во сне, десять дней королевой, леди Джейн Грей с великой охотою отказалась от короны, сказав, что приняла ее из боязни ослушаться отца и матери, и с радостью возвратилась в свой чудесный дом у реки, к своим книгам. Меж тем, Мария приближалась к Лондону, и в Уэнстеде, в графстве Эссекс, к ней присоединилась ее сводная сестра, принцесса Елизавета. Вместе проехали они по улицам города к Тауэру, и там новая королева, встретившись с некоторыми знаменитыми узниками, расцеловала их и выпустила на свободу. Среди них был Гардинер, епископ Винчестерский, заключенный в темницу при последнем короле за отказ перейти в реформированную веру. Его Мария вскоре назначила канцлером.

Герцог Нортумберленд был взят под стражу и вместе с сыном и еще пятью лордами предстал перед советом. Герцог, защищаясь, — а в его положении это было вполне естественно, поинтересовался у совета, считается ли изменой исполнение приказа, скрепленного Большой государственной печатью, а если так, то вправе ли члены совета судить его? Но вопрос герцога повис в воздухе, и, поскольку с ним хотели разделаться, ему был вынесен смертный приговор. Обретя власть ценой жизни другого человека, он повел себя недостойно (что не удивительно), утратив ее. Герцог Нортумберленд молил Гардинера сохранить ему жизнь, пускай даже ему придется провести остаток дней в мышиной норе, а поднявшись на эшафот на Тауэр-Хилле, обратился к людям с жалкими словами, сказав, что стал жертвой подстрекательства, а теперь призывает их вернуться к нереформированной религии, которую и сам он исповедует. Возможно, герцог Нортумберленд ждал, что за такое признание его помилуют, но это не имеет значения. Голову ему отрубили.

Мария стала законной королевой. Ей исполнилось тридцать семь, была она невысокая, тощая, с лицом, изрезанным морщинами, и очень болезненная. Но это не мешало ей обожать яркие наряды, и все дамы при ее дворе великолепно одевались. Еще королева очень любила всякие бестолковые обычаи предков и потому короновалась по-старинному: ее по-старинному умастили миром и по-старинному венчали на царство. Надеюсь, это пошло ей на пользу.

Вскоре все увидели, что Мария хочет покончить с реформированной верой и вернуться к нереформированной, хотя работа эта оставалась опасной, так как народ уже много чего смекнул. На одного королевского капеллана, ополчившегося во время публичного богослужения на реформированную церковь, посыпался град камней, среди которых блеснул кинжал. Но королева и ее священники не сворачивали с избранного пути. Ридли, влиятельнейшего епископа при предыдущем правлении, схватили и бросили в Тауэр. Так же обошлись и с Латимером, не менее знаменитым священнослужителем, а потом и с Кранмером. Латимер был немолод, и когда стража вела его через Смитфилд, он, оглядевшись по сторонам, сказал: «Место это давно по мне плачет». Уж он-то понимал, какое тут скоро взовьется пламя. И не он один. Главных протестантов побросали в тюрьмы, и в разлуке с близкими страдали они от темноты, нечистот и голода. Кто успел, покинул королевство, и даже самые большие тугодумы наконец-то поняли, какие надвигаются события.

А надвигались они стремительно. Парламент собрался и, мягко говоря, сознавая сомнительность своих решений, отменил узаконенный некогда Кранмером развод короля Генриха Восьмого с матерью королевы и перекроил все законы, касавшиеся религии, принятые при короле Эдуарде. В обход закона перед заседанием отслужили мессу на латыни и прогнали священника за то, что он не опустился на колени. Леди Джейн Грей обвинили в измене за посягательство на корону, мужа ее — за то, что он был ее мужем, а Кранмера — за отказ признавать вышеупомянутую мессу. Затем королеве направили обращение, содержавшее нижайшую просьбу поторопиться с выбором супруга.

Надо сказать, вопрос о том, кому быть мужем королевы, вызвал немало споров, и мнения людей разделились. Одни говорили, что кардинал Пол — тот, кто ей нужен, но она сама думала иначе, полагая, он для нее слишком стар и учен. Другие уверяли, что ей следует остановиться на юном красавце Кортни: королева сделала его графом Девонширом, и готова была согласиться, но потом передумала. И вот наконец выяснилось, что Филипп, король Испанский, наилучшая для нее партия, хотя люди с самого начала не одобряли этого выбора и перешептывались о том, что испанец с помощью чужеземный солдат примется насаждать в Англии все самое дурное, что есть в папской религии, включая страшную Инквизицию.

Недовольство переросло в заговор: юного Кортни задумали женить на принцессе Елизавете и, подняв шум на все королевство, настроить людей против Марии и в пользу новобрачный. Гардинеру удалось вовремя об этом пронюхать, но храбрые жители древнего Кента взбунтовались, как бунтовали в старину. Вожаком их стал отважный сэр Томас Уайэт. Подняв свое знамя в Мейдстоне, он дошел до Рочестера, укрепился в старинном замке и приготовился сдерживать осаду герцога Норфолка, двинувшего на него гвардию королевы и пятьсот ополченцев из Лондона. Между прочим, выяснилось, что часть лондонцев поддерживает Елизавету, а не Марию. У стен замка они присягнули Уайэту, и герцог отступил. Уайэт привел к Дептфорду пятнадцатитысячное войско.

Но много народу разбежалось, и до Саутуорка дошли только две тысячи. Уайэт не растерялся, увидев, что жители Лондона вооружены, а стражники у Тауэра готовы оборонять переправу. Он отошел в Кингстон-на-Темзе с намерением пройти по тамошнему мосту, чтобы попасть в Лондон через Лудгейт, где находились одни из старинных городских ворот. Мост был разрушен, но, восстановив его, Уайэт и его люди смело пробились по Флит-стрит к Лудгейт-Хиллу. Увидав, что ворота закрыты, Уайэт с мечом наголо повернул к Темпл-Бару, но был вынужден сдаться, и три или четыре сотни его солдат тоже оказались в плену, а около сотни погибло. В минуту слабости (или под пыткой) Уайэта вынудили признаться, что он действовал как сообщник принцессы Елизаветы. Однако он вскоре снова обрел мужество и не захотел спасать свою жизнь ценой лжи. Самого Уайэта четвертовали, останками его распорядились в соответствии со зверским обычаем, а полсотни или сотню его соратников повесили. Остальных решено было помиловать при условии, что все они с петлей на шее дружно гаркнут: «Боже, храни королеву Марию!»

Пока шумело это грозное восстание, королева выказывала храбрость и волю. Отказавшись укрыться в безопасном месте, она отправилась в Гилдхолл и со скипетром в руке выступила перед лордом-мэром и горожанами с пламенной речью. Но на следующий день после поражения Уайэта Мария совершила жесточайшую из всех жестокостей, сотворенных в ее жестокое время, и подписала смертный приговор леди Джейн Грей.

Леди Джейн уговаривали перейти в католическую веру, но она отказалась наотрез. Утром того самого дня, когда ей предстояло проститься с жизнью, она увидела из окна, как обезглавленное тело ее мужа привезли на повозке с Тауэр-Хилла, где несчастный взошел на эшафот. Но и сейчас, как до его казни, когда она отказалась от последнего свидания, опасаясь собственной слабости, проявила она стойкость и смирение, память о которых сохранится навечно. Леди Джейн, уверенно ступая, поднялась на эшафот, лицо ее казалось безмятежным, а голос не дрогнул, когда она обратилась к стоявшим поодаль людям. Число их было невелико: эту молодую, невинную и прекрасную женщину не отважились убить там же, где и ее мужа, на Тауэр-Хилле, и казнили в стенах Тауэра. Леди Джейн сказала, что она преступила закон, присвоив себе право, принадлежавшее королеве Марии, но не имела дурных намерений и умирает смиренной христианкой. Попросив палача казнить ее побыстрее, она спросила: «Не отрубишь ли ты мне голову, прежде чем я успею положить ее на плаху?» Тот ответил: «Нет, госпожа», и она смолкла, ожидая, пока ей завяжут глаза. Не видя плахи, на которую ей предстояло склонить свою юную голову, леди Джейн стала ощупывать ее руками, и люди слышали, как она промолвила в смятении: «О, как же мне быть! Где плаха?» Но ее подвели к нужному месту, и палач отсек ей голову. Вы уже и так знаете, сколько неправедных дел год за годом вершил в Англии палач, чей топор вонзался в ненавистную плаху, перерубив горло многим храбрейшим, умнейшим и лучшим людям этой земли. Но никогда еще удар его не был настолько жестоким и отвратительным.

Мария, сгорая от нетерпения, ожидала мужа

Вскоре пришел черед и отца леди Джейн, но ему мало кто сочувствовал. Королеве Марии пора было теперь устранить Елизавету, и она резво взялась за дело. Пятьсот солдат отправили в Эшридж близ Беркемстеда, в дом, где уединенно жила Елизавета, приказав им доставить ее живую или мертвую. Добрались они туда к десяти вечера, но Елизавета прихварывала и уже легла. Командиры отряда вошли в спальню следом за одной из служанок и на рассвете Елизавету вынесли на носилках, чтобы доставить в Лондон. Елизавета была совсем слаба, ей нездоровилось все пять дней, что ее заставили провести в дороге, но, полагая, что народ непременно должен ее увидеть, она приказала приподнять над носилками полог, и ее, бледную и полуживую, пронесли вдоль улиц. В письме к сестре она уверяла, что ни в чем не виновата и спрашивала, почему стала пленницей. Вместо ответа ее заключили в Тауэр. Внесли туда Елизавету через «Ворота изменников», невзирая на ее протесты. Один из сопровождавших ее лордов предложил ей накрыться его плащом, так как шел дождь, но она отказалась, твердо и с достоинством, и села во дворе на камень. Ее убеждали укрыться от непогоды внутри, но она ответила, что сидеть здесь еще не самое плохое. В конце концов ей пришлось войти в отведенные для нее покои и остаться там пленницей. Правда, обходились с ней менее строго, чем в Вудстоке, куда ее пере везли после и где, говорят, она однажды позавидовала молочнице, услыхав, как та распевает, шагая солнечным деньком по зеленому лугу. Гардинер, в ту пору едва ли не самый ревностный и суровый из поборников католичества, не скрывал, что всей душой желает Елизаветиной смерти. Он любил повторять_, что отряхивать листву с древа ереси и ломать его ветви пустое занятие, пока не уничтожены корни — надежда еретиков. Увы, благим его помыслам не суждено было сбыться. Елизавету все-таки отпустили, позволив ей жить в Хэтфилд-Хаусе под приглядом некого сэра Томаса Поупа.

Похоже, этой переменой участи Елизавета была обязана Филиппу, королю Испанскому. Человек он был не особенно славный, скорее наоборот: надменный, властолюбивый и суровый, но и он, и испанские дворяне, сопровождавшие его в Англию, не допускали даже мысли о том, чтобы причинить принцессе зло. Не исключено, что за всем этим крылось одно лицемерие, но нам приятнее думать, будто мужское достоинство и честь. Королева, сгорая от нетерпения, ожидала мужа, и тот, к ее неописуемому восторгу, прибыл, хотя она ему никогда не нравилась. Гардинер обвенчал их в Винчестере, и народа устроили торжества. Правда, многие, включая членов парламента, относились к испанскому замужеству королевы с прежней настороженностью. Про парламент говорили, что он продался за испанские денежки и совесть у него нечиста, однако закон, который разрешал королеве передавать власть преемнику, избранному по ее усмотрению в обход принцессы Елизаветы, все же не утвердили.

Гардинер опять ничего не добился, как и в предыдущий раз, когда преследовал куда более страшную цель — отправить принцессу на эшафот. Зато при его участии возрождение нереформированной религии шло семимильными шагами. Был избран новый парламент, и в нем не нашлось места для протестантов. Начались приготовления к возвращению в Англию кардинала Пола, легата папы, с указом его святейшества о сохранении церковных земель за знатью, изданным с расчетом на то, что из шкурного интереса многие вельможи поддержат его. Разыгранный затем пышный спектакль увенчался триумфом королевы. Кардинал Пол торжественно прибыл, и встретили его с большим шумом. Парламент обратился к нему с петицией, единодушно выразил свои сожаления, связанные с тем, что религия нации претерпела изменения, и попросил снова принять страну в лоно католической церкви. В присутствии королевы, которая сидела на троне между королем и кардиналом, а также парламента Гардинер огласил ее. Потом кардинал сказал замечательную речь, великодушно отметив, что в ответственный час нового приобщения королевства к римской церкви следует все забыть и простить.

Вот теперь пришла пора запалить опасные костры. Королева письменно предуведомила советников о том, что ее подданные должны гореть только в их присутствии, а главное, под звуки доброй церковной службы. Поэтому, как только кардинал благословил епископов на сожжение, канцлер Гардинер открыл Высокий суд правосудия в Сент-Мери-Оувери на Саутуоркской стороне Лондонского моста для осуждения еретиков. Сюда доставили бывших протестантских священников: Хупера, епископа Глостерского, и Роджерса, пребендария собора Святого Павла. Хупера обвинили в том, что он женился, будучи священником, и отвергает мессу. Он согласился с тем и другим, добавив, что считает мессу обманом. Затем допросили Роджерса, и тот сказал то же самое. Наутро их обоих привели для оглашения приговора. Роджерс попросил пустить к нему перед смертью бедную его жену, так как она немка и чувствует себя здесь чужой. Но жестокосердный Гардинер ответил, что она не жена ему. «Вы ошибаетесь, милорд, — возразил Роджерс, — она моя жена уже целых восемнадцать лет». И все же ему отказали и вместе с Хупером отправили в Ньюгейт. Всем уличным торговцам приказано было задуть огонь: народ не должен был видеть, как их ведут. Но люди, став в дверях со свечами, молились за священников, когда те проходили мимо. Роджерса вскоре привезли из тюрьмы в Смитфидд, чтобы предать огню, и в толпе он заметил свою несчастную жену и десятерых детей, младший из которых был младенцем. И его сожгли заживо.

На следующий день Хупера — его ожидая костер в Глостере — отправили в последнее земное путешествие, закрыв ему лицо капюшоном, чтобы он остался неузнанным. Но в родных местах епископа все равно узнали, и когда он подходил к Глостеру, жители, выстроившись вдоль дорог, молились и плакали. Стражники привели Хупера на квартиру, и он крепко спал всю ночь. Наутро, в девять, он двинулся дальше, опираясь на посох: в тюрьме он простудился и ослабел. Железный столб, к которому железной цепью должны были привязать Хупера, установили возле раскидистого вяза на чудесной открытой площади перед собором, тем самым, где, будучи епископом Глостерским, он проповедовал и молился в тиши воскресных дней. Многие забрались на дерево, сбросившее с себя листву, так как стоял февраль, в окнах глостерского колледжа мелькали сочувственные лица священников, и повсюду, откуда можно было хоть краем глаза увидеть бесчеловечное зрелище, толпились, тесня друг друга, люди. Когда старик, преклонив колени на небольшой площадке у основания столба, стал молиться, толпа притихла, люди обратились в слух, но им приказали отойти: римской церкви было не нужно, чтобы слова протестанта были услышаны. Покончив с молитвами, Хупер встал к столбу в одной рубахе и был посажен на цепь для сожжения. Один из стражей, преисполнившись к старику сочувствия, привязал к его телу несколько пакетиков пороху, надеясь тем облегчить ему страдания. Затем поленья, солому и тростник сложили горкой и подожгли. К несчастью, дрова отсырели, и ветер загасил с трудом занявшееся пламя. Три четверти часа огонь то вспыхивал, то гас, и бедного старика поджигали, поджаривали и коптили. Сквозь огонь было видно, как епископ шевелил губами, читая молитву и прикладывая к груди одну руку, так как вторая уже сгорела.

Кранмера, Ридли и Латимера привезли в Оксфорд поспорить о мессе с комиссией из священников и докторов богословия. Обходились с ними постыдно: известно, что ученые мужи из Оксфорда свистели, шикали, рычали и вели себя бог знает как, но только не по-ученому. Узников возвратили в темницу, а затем допросили в церкви Святой Марии. Виновными признали всех троих. К шестнадцатому октября приготовили еще один страшный костер, на этот раз для Ридли и Латимера.

Двое этих добрых протестантов приняли свои муки в городском рву, вблизи Бейллиол-Колледжа. В этом ужасном месте оба они коснулись губами столбов и обнялись. Затем один ученый богослов, взойдя на кафедру, отслужил молебен, начав со слов: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Как подумаешь, что человека можно с любовью сжечь заживо, так сразу и представляешь себе бесстыжую физиономию этого ученого мужа. Ридли хотел ответить богослову, но ему не позволили. Когда Латимера раздели, под одеянием у него оказалась новая плащаница. Веруя, что умирает за правое и великое дело, гордым красавцем предстал Латимер перед теми, кто только что ввдел его согбенным старцем. Зять Ридли принес к месту казни мешочки с порохом и привязал их к телам обоих священников, прикованных цепями к столбам. Затем подожгли костер, бросив в него лучину. «Устраивайтесь поудобнее, мастер Ридли, — сказал Латимер в этот страшный миг, — и будьте мужчиной! Господь поможет нам сегодня зажечь в Англии свечу, которая, я убежден, уже никогда не потухнет!» А потом люди увидели, как он пошевелил руками, будто ополоснул их в огне, и погладил ими свое старческое лицо, и услышали, как он воскликнул: «Отец Небесный, прими мою душу!» Смерть Латимера была быстрой, но огонь погас, едва опалив Ридли ноги. Прикованный к железному столбу, он был все еще жив и восклицал: «О, я никак не сгорю! О, Бога ради, помогите мне сгореть!» Зять его подкинул дров, но несчастный все равно отчаянно кричал: «О, я никак не сгорю, я никак не сгорю!» И только вспыхнувший порох положил конец его мучениям.

Пять дней минуло после этой душераздирающей сцены, и сам Гардинер, представ перед Всевышним, держал отчет за все жестокости, творившиеся при его попустительстве.

Кранмер был еще жив и сидел в тюрьме. В феврале за него снова взялся Боннер, епископ Лондонский, еще один кровопийца, охотно подменявший в свое время Гардинера, когда тот утомлялся от своей работы. Кранмера лишили духовного сана, позволив ему умереть своей смертью. Но на свете не было человека более ненавистного королеве, и в конце концов и его было решено опозорить и уничтожить. Точно известно, что королева и ее муж лично позаботились об этом, письменно потребовав от совета, чтобы тот поменьше прохлаждался, а страшных костров разжигал побольше. О Кранмере было известно, что характер у него не железный, и его пробовали хитростью вернуть к нереформированной вере, подсылая к нему ловких людей. Священники и монахи навещали его, морочили ему голову, оказывали знаки внимания, уговаривали, давали денег на обустройство в тюрьме и, стыдно сказать, выудили у него ни много ни мало — шесть отречений. Но когда Кранмера все-таки повели на костер, он показал себя с самой лучшей стороны и славно завершил свой жизненный путь.

Окончив молиться, доктор Коул, служивший в тот день (а он был одним из тех хитрецов, что обхаживали Кранмера в тюрьме), попросил его публично отречься от своей веры. Коул ожидал, что Кранмер назовет себя католиком. «Я отвечу, к какой вере принадлежу, — согласился Кранмер, — и сделаю это по доброй воле».

Повернувшись к людям, он достал из рукава своего одеяния листок с молитвой и прочел ее вслух. Потом опустился на колени, стал читать «Отче наш», и все собравшиеся вторили ему. Поднявшись, Кранмер сказал, что верует в Библию, а недавно подписанные им бумаги лживы, но коли он подписывал их правой рукой, то ее и сожжет первой, взойдя на костер. Что же касается папы, то он не признает его и объявляет врагом Господа. И тут благочестивый доктор Коул велел стражникам заткнуть еретику рот и увести его.

Кранмера увели и приковали к столбу, и он поспешно сбросил с себя одежды, готовый отдаться пламени. Так, с непокрытой головой, стоял он перед толпой, и ветер трепал его седую бороду. Теперь, когда самое страшное стало неизбежным, Кранмер еще раз коротко и ясно сказал, что отречение его было ошибкой, и тогда один господин, отвечавший за казнь, велел своим людям поторопиться. Костер разожгли, и Кранмер, в подтверждение своих слов, протянул вперед правую руку, воскликнув: «Эта рука ослушалась!», и держал ее в огне, пока она не сгорела. Сердце Кранмера уцелело и было найдено среди пепла, а имя его всегда будет памятным в истории Англии. Кардинал Пол в честь события отслужил свою первую мессу и назавтра стал вместо него архиепископом Кентерберийским.

Муж королевы жил теперь почти всегда за границей, в своих собственных владениях, и грубо насмехался над ней в кругу своих приближенных, но, вступив в войну с Францией, явился в Англию за поддержкой. Англия ужасно не хотела ради него ввязываться в войну с Францией, однако случилось так, что в это самое время король французский приказал своим войскам высадиться на английском берегу. Так, к большой радости Филиппа, война была объявлена, и королева принялась собирать на нее средства самыми негодными способами. Вернуть деньги не удалось, — французский герцог Гиз занял Кале и англичане потерпели сокрушительное поражение. Потери, понесенные англичанами во Франции, ущемили достоинство нации, и королева не смогла оправиться от этого удара.

В Англии тогда свирепствовала злая лихорадка, и я без всякого сожаления пишу о том, что королева подхватила эту хворь, и ее смертный час пробил. «Когда я умру, — сказала она тем, кто ее окружал, — вы увидите, что в сердце моем навечно запечатлелось слово Кале». А по-моему, если что-то в нем и впрямь запечатлелось, то это имена Джейн Грей, Хупера, Роджерса, Ридли, Латимера, Кранмера, а также еще трех сотен несчастных и в их числе шестидесяти женщин и сорока детей, сожженных заживо за четыре года ее жесточайшего правления. Впрочем, достаточно того, что имена эти запечатлелись в Небесах.

Королева скончалась семнадцатого ноября 1555 года на сорок четвертом году жизни, не просидев на троне и пяти лет. Кардинала Пола лихорадка унесла на следующий день.

Женщина эта получила известность как королева Мария Кровавая, и как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом. Она оставила по себе такую дурную память, что спустя какое-то время нашлись писатели, пожелавшие за нее вступиться, показав, что в целом была она доброй и веселой правительницей! «И так по плодам их узнаете их», — сказал наш Спаситель. Костры да столбы — вот какие плоды принесло правление этой королевы, и по ним мы узнаем ее.

Глава ХХХІ. Англия времен Елизаветы (1558 г. — 1603 г.)

Часть первая

Вся страна вздохнула с облегчением, когда члены совета отправились в Хатфилд, чтобы провозгласить новой королевой Англии принцессу Елизавету. Уставший от варварского правления Марии народ с надеждой и радостью взирал на новую повелительницу. Нация словно очнулась от страшного сна, и небо, надолго скрывшееся за дымом костров, на которых людей поджаривали живьем, снова просветлело.

Двадцатипятилетняя королева Елизавета ехала на коронацию по улицам Лондона из Тауэра в Вестминстерское аббатство. Лицо ее выражало озабоченность, однако на нем читались решимость и достоинство. была она рыжеволосая, возможно, с немного длинноватым и слишком острым для женщины носом. Конечно, Елизавету нельзя было назвать красавицей, за какую хотели выдать ее придворные, но все же была она недурна собой, тем более по сравнению со смуглой и неприветливой Марией. Елизавета получила хорошее образование, правда писала, как бог на душу положит, была груба и не выбирала выражений. Умная, но вероломная и лживая, она к тому же унаследовала отцовскую вспыльчивость. Я останавливаюсь на этом сразу, потому что эту королеву одни хвалили взахлеб, другие поносили последними словами, и понять, чем отличалось ее правление, невозможно, не узнав сперва, что она была за женщина.

Первыми своими успехами Елизавета во многом бьыа обязана умному и осторожному министру, сэру Уильяму Сесилу, — его она впоследствии сделала лордом Барли. В общем, причин радоваться у людей стало больше, чем обычно, и для уличных шествий хотя бы появился повод. Повсюду давали представления, на крышу Темпл-Бара взгромоздили Гога и Магога, и (что было куда разумнее) корпорация с благодарностью вручила королеве сумму, равную десяти тысячам золотых марок, причем подарок оказался до того увесистым, что она еле дотащила его до кареты двумя руками. Коронация прошла великолепно, а на следующий день один из придворных, согласно обычаю, подал Елизавете прошение об освобождении нескольких узников и среди них четырех евангелистов: Матфея, Марка, Луки и Иоанна, а также святого Павла, коих некоторое время вынуждали изъясняться на таком странном языке, что народ их совсем разучился понимать.

Но королева ответила, что лучше сперва узнать у самих святых, хотят ли они на свободу, и тогда в Вестминстерском аббатстве было назначено грандиозное публичное обсуждение — своего рода религиозный турнир — с участием некоторых виднейших поборников той и другой веры. Как вы понимаете, все здравомыслящие люди быстро додумались до того, что повторять и читать стоит только понятные слова. В связи с этим было решено проводить церковную службу на доступном всем английском языке, а также были приняты другие законы и правила, возродившие важнейшее дело Реформации. Тем не менее католических епископов и приверженцев римской церкви травить не стали, и королевские министры проявили благоразумие и милосердие.

Елизавета. С портрета работы Ганса Гольбейна

Нашелся однако и в это царствование один возмутитель спокойствия, по чьей вине случилось в стране большинство беспорядков и кровопролитий, и была это Мария Стюарт, королева Шотландии. Мы постараемся разобраться возможно быстрее, кто была Мария, какая она была и почему она вечно, точно заноза в пальце, мешала королеве Елизавете.

А была она дочерью Марии Гиз, королевы-регентши Шотландии. Совсем девочкой ее выдали замуж за дофина, сына и наследника французского короля. Его святейшество папа полагал, что без его милостивого соизволения никто не вправе носить английскую корону, и потому ни в какую не желал признать Елизавету, которая правила без этого самого соизволения. Но Мария Шотландская унаследовала бы корону по праву своего рождения, если бы английский парламент не изменил порядка престолонаследия, поэтому папа, а вместе с ним и большинство недовольных, настаивали на том, что Мария — законная королева Англии, а Елизавета — нет. Не будь Мария связана тесными узами с Францией и не испытывай Франция зависти к Англии, не стояла бы за ней такая великая сила и не исходила бы от нее такая грозная опасность. А уж когда ее муж после смерти своего отца стал королем Франции Франциском Вторым, дело стало и того хуже. Молодые супруги именовали себя королем и королевой Англии, а папа был готов ради них на что угодно.

Надо сказать, реформированная религия под руководством упорного и влиятельного проповедника по имени Джон Нокс и его соратников стремительно завоевывала Шотландию. Страна эта тогда была еще довольно дикая, здесь часто совершались убийства, а восстания никогда не прекращались, но реформаторы, вместо того чтобы искоренить это зло, что было бы разумно, стали действовать варварскими способами, исстари здесь принятыми: крушили церкви и часовни, вытаскивали оттуда картины и алтари и притесняли Серых братьев, Черньх братьев, Белых братьев и вообще братьев любых орденов и всех расцветок везде и всюду. Такой непримиримый и воинственный дух шотландских реформаторов (а шотландцы всегда были строги и суровы в вопросах веры) возмутил французский католический двор, и страна эта двинула армию на Шотландию, чтобы сперва помочь вышеупомянутым разношерстным братьям подняться с колен, а потом, завоевав и эту землю, и английскую, раз и навсегда покончить с Реформацией. Шотландские реформаторы образовали великую лигу, которую они назвали Конгрегацией Господней, и тайком внушали Елизавете, — мол, если реформированной религии придет конец у нас, не поздоровится ей и в Англии. И тогда Елизавета, по чьим понятиям короли и королевы имели право делать, что хотят, послала в Шотландию армию на помощь реформаторам, поднявшим оружие на свою правительницу. Кончилось тем, что в Эдинбурге подписали мирный договор, согласно которому французам надлежало покинуть королевство. По отдельному договору Мария и ее молодой муж обещали отказаться от титула короля и королевы английских. Но этого обязательства они так никогда и не выполнили.

Дела только уладились, и тут французский король отошел в мир иной, оставив Марию молодой вдовой. Тогда шотландские подданные пригласили свою королеву возвратиться домой и править страной, и она, больше не чувствуя себя счастливой во Франции, через некоторое время согласилась.

Елизавета правила уже три года, когда Мария, королева шотландская, села на корабль в Кале, чтобы отплыть на свою неласковую, раздираемую распрями родину. Когда корабль покидал гавань она увидела, как волна поглотила лодку, и сказала: «О, Господи, какой дурной знак перед дорогой!» Она очень любила Францию и, оставляя ее, сидела на палубе до темноты, плакала и оглядывалась назад. Отходя ко сну, Мария приказала разбудить ее на рассвете, если французский берег все еще будет виден. Ей хотелось взглянуть на него на прощанье. Утро выдалось ясным, приказ королевы исполнили, и она еще раз смогла оплакать страну, которую покидала, и все повторяла и повторяла: «Прощай, Франция! Прощай, Франция! Больше я никогда тебя не увижу». Эти ее слова долго потом вспоминали, находя их необычными и слишком печальными для прелестной девятнадцатилетней королевы. Но мне все-таки кажется, что постепенно все пережитые королевой Марией несчастья, и в их числе разлука с Францией, стали вызывать больше сочувствия, чем заслуживали.

Добравшись до Шотландии и поселившись в замке Холируд, в Эдинбурге, Мария очутилась в совершенно чужом для нее окружении, а здешние нравы, необузданные и суровые, были совсем иные, чем при французском дворе. Люди, заверявшие королеву в своей любви, не дав ей отдохнуть после утомительной дороги, так оглушили ее музыкой — подозреваю, это был пронзительный вой волынок, — что у нее чуть голова не раскололась, а потом ей и ее свите пришлось трусить до самого дворца на низкорослых шотландских лошадках, к тому же давно не кормленных. Среди тех, кто Марию не любил, были влиятельнейшие деятели реформированной церкви, осуждавшие ее вполне невинные развлечения и объявившие музыку и танцы измышлениями дьявола. Нередко сам Джон Нокс с горячностью отчитывал ее и отравлял ей жизнь, чем мог. Поэтому Мария, пуще прежнего возненавидев реформированную веру, повела себя недальновидно в отношении Англии и неосмотрительно в отношении самой себя, торжественно поклявшись иерархам римской церкви возродить их веру, если когда-нибудь получит английскую корону. Читая историю ее несчастливой жизни, вы должны помнить об этом и знать, что поборники этой веры всегда ссорили Марию с королевой Елизаветой.

Елизавета Марию недолюбливала, это очевидно. Королева была честолюбива, ревнива, к тому же терпеть не могла женатых мужчин и замужних женщин. Она бесчеловечно поступила с леди Кэтрин Грей, сестрой обезглавленной леди Джейн Грей, только потому, что эта женщина тайно вступила в брак, и та умерла, а муж ее разорился. Поэтому не исключено, что слухи, будто Мария снова собирается замуж, пробудили в Елизавете еще большую неприязнь к ней. Дело заключалось вовсе не в том, что королеве не хватало женихов: те валом валили из Испании, из Австрии, из Швеции, не говоря уж об Англии. В это время у Елизаветы был английский возлюбленный, — сердце ее завоевал лорд Роберт Дадли, граф Лестер, — он тоже тайком женился на Эми Робсарт, дочери английского дворянина, а потом, как подозревали, подстроил ее убийство в своем загородном поместье в Берире, в Кум-нор-Холле, чтобы жениться на королеве. Эта история легла в основу одного из лучших романов великого писателя Вальтера Скотта. Однако Елизавета, вскружив голову своему красавцу фавориту из тщеславия и ради удовольствия, дала ему отставку, не уронив достоинства, так что и его предложение, как и все прочие, было ею отвергнуто. Елизавета не раз говорила, коротко и ясно, что не станет выходить замуж, а проживет свою жизнь и умрет короле-вой-девственницей. Намерение ее представляется мне прекрасным и похвальным, но о нем столько трещали и трубили на все лады, что добавить, ей-богу, нечего.

Разные принцы сватались и к Марии, но у английского двора имелись основания относиться ко всем ним с большой опаской, и ей из политических соображений даже предложили выйти за того самого графа Лестера, что размечтался жениться на Елизавете. В конце концов, попытать счастья в Холируде с согласия Елизаветы отправился лорд Дарнли, сын графа Леннокса, выходец из королевской семьи Шотландии. Был он долговязый недоумок, умел танцевать и бренчать на гитаре, но я затрудняюсь сказать, что он умел кроме этого, — ну разве что напиваться, чревоугодничать и откалывать всякие недостойные и глупые номера. Тем не менее Дарнли завоевал сердце Марии, не побрезговав помощью одного из ее секретарей, Дэвида Риччио, которому она очень доверяла. Вскоре он на ней женился. Само по себе это замужество шотландской королевы не делает ей чести, а уж то, что за ним последовало, и подавно.

Брат Марии, граф Меррей, один из главных поборников протестантизма в Шотландии, противился этому браку отчасти из религиозных соображений, но главным образом из презрения к ничтожному жениху. Настояв на своем, при поддержке самых влиятельных лордов, Мария отправила Меррея в ссылку за его строптивость, когда же он и его люди с оружием в руках поднялись на защиту своей веры, она сама, спустя какой-то месяц после свадьбы, выехала им навстречу в доспехах и с заряженными пистолетами у седла. Изгнанные из Шотландии повстанцы явились к Елизавете, и та, верная своему природному двуличию, называла их прилюдно изменниками и тайком им помогала.

Пробыв замужем совсем недолго, Мария возненавидела своего супруга, а тот, в свою очередь, возненавидел Дэвида Риччио, того самого человека, с чьей помощью он завоевал благосклонность жены. Теперь он заподозрил их в любовной связи. Ненависть Дарнли к Риччио дошла до того, что он задумал убить его, взяв в сообщники лорда Рутвена и еще троих лордов. Этот свой гнусный план они под большим секретом обсудили первого марта 1560 года, а в субботу вечером, девятого, Дарнли провел своих сообщников по потайной лестнице, крутой и темной, к покоям Марии, где вместе с ней за ужином сидели ее сестра леди Аргайл и тот, кого они приговорили к смерти. Войдя в комнату, Дарнли обнял королеву за талию, а лорд Рутвен, поднявшийся с одра болезни, чтобы поучаствовать в этой расправе, вырос пред ними, будто привидение, опираясь на двух товарищей. Риччио кинулся к королеве, надеясь укрыться за ее спиной.

— Пусть Риччио покинет комнату, — приказал лорд Рутвен.

— Он не уйдет, — ответила королева, — у вас на лице написано, что он в опасности, и я настаиваю, чтоб он остался здесь.

Тогда заговорщики набросились на Риччио, затеяли с ним борьбу, опрокинули стол, выволокли несчастного из комнаты и прикончили пятьюдесятью ножевыми ударами. Узнав, что Риччио мертв, королева сказала:

— Никаких слез. Я буду думать об отмщении!

Заговорщики набросились на Риччио и прикончили его

Двух дней не прошло, и Мария убедила своего долговязого идиота мужа бросить заговорщиков и бежать с ней в Данбар. Там он подписал прокламацию, лживо и подло отрицая свою причастность к недавнему кровавому событию. Потом туда же явились граф Босуэл и еще несколько дворян. Собрав с их помощью восьмитысячное войско, беглецы возвратились в Эдинбург, а убийц отправили в Англию. Мария вскоре родила сына, но о мести она не забыла.

Понятное дело, трусость и предательство мужа заставили королеву испытать к нему еще большее отвращение. Очень похоже, что она влюбилась в Босуэла, и вместе с ним обдумывала, как избавиться от Дарнли. Босуэлу она прямо-таки в рот смотрела, и он убедил ее простить убийц Риччио. Подготовка к крещению маленького принца тоже легла на Босуэла, он же был одним из самых почетнык гостей на церемонии, во время которой младенец был наречен Яковом, а его крестной матерью стала Елизавета, хотя лично она и не присутствовала. Спустя неделю Дарнли вынужден был покинуть Марию: он заболел оспой и перебрался в Глазго, в дом отца, куда королева отправила к нему своего доктора. Понятное дело, за этим крьтось одно притворство да хитрость, потому как всего через месяц Босуэл с ее ведома предложил одному из прикончивших Риччио заговорщиков убить Дарнли, сославшись на высказанное королевой пожелание «устранить его». Известно, что в один и тот же день она проклинала мужа в письме к своему послу во Франции, а потом поехала в Глазго, сделав вид, будто места себе не находит от волнения и любви. Если королева Мария хотела, чтобы Дарнли оказался в ее власти, то тут все получилось как нельзя кстати: она убедила мужа вернуться с ней в Эдинбург и пожить пока не во дворце, а в доме, который стоял одиноко у городской окраины и назывался Кирк-оф-Филд. Здесь Дарнли оставался около недели. Одним воскресным вечером королева, побыв с мужем до десяти, поехала затем в Холируд, — ее ждали на свадебном торжестве одной из ее любимых придворных дам. Через два часа после полуночи город сотрясся от взрыва, и Кирк-оф-Филд взлетел на воздух.

Тело Дарнли обнаружилось на следующий день в некотором отдалении, под деревом. Никто не знает, откуда оно там взялось, не изуродованное и не опаленное порохом, и почему это преступление было таким необычным и диким. Лживость Елизаветы и лживость Марии затемняют почти все страницы их совместной истории, лишая ее достоверности. Но у меня есть серьезные опасения, что Мария участвовала в убийстве мужа и отомстила ему, как обещала. Вся Шотландия держалась такого мнения. По ночам на улицах Эдинбурга звучали голоса, требовавшие возмездия убийцы. Чьи-то неведомые руки вывешивали в людньх местах воззвания, клеймившие Босуэла как преступника, а королеву как его сообщницу, а когда уж он на ней женился (хотя у него была жена), разыграв сперва настоящую комедию и якобы взяв королеву в плен, людскому возмущению не было предела. Говорят, больше всего ополчились на королеву женщины, улюлюкавшие ей вслед и проклинавшие ее на улицах.

Но порочным союзам редко сопутствует удача. Муж и жена побыли всего какой-то месяц под одной крышей и бьли вынуждены разлучиться навеки стараниями кучки знатных шотландцев, ополчившихся против них ради безопасности маленького принца. Босуэл хвастал направо и налево, что избавится от мальчика, и если бы не достойная уважения преданность графа Мара, взявшего на себя заботы о нем, наверняка убил бы его. Перепугавшись, Босуэл удрал за границу и умер там, прожив девять лет пленником и безумцем. Объединившись, лорды поняли, что Мария обманывает их при каждой возможности, и заперли ее в замок Лохлевен, куда добраться можно бьло только лодкой, поскольку стоял он посреди озера. Там некий лорд Линдсей, такой редкостный грубиян, что уж лучше бы лорды отправили послом к королеве кого попроще, вынудил ее подписать отречение и назначить регентом Шотландии Меррея. Там же Меррей видел королеву, опечаленную и униженную.

Лучше бы Мария осталась в замке Лохлевен, хоть и был он унылой темницей, куда долетал только шум озерной воды, плескавшейся у его подножья, отбрасывая пляшущие тени на стены комнат. Но ей не хотелось здесь оставаться, и она не раз пыталась бежать. Первая попытка почти удалась: королева переоделась в платье своей прачки, но разоблачила себя, придержав рукой вуаль, которую захотел приподнять один из гребцов. Гребца насторожила белизна ее кожи, и он отвез королеву назад. Вскоре после того Мария очаровала служившего в замке пажа по прозвищу Маленький Дуглас, и тот, украв ключи от главных ворот, пока его семья сидела за ужином, пробрался тайком к королеве и, заперев эти ворота снаружи, переправил ее на лодке через озеро, а ключи утопил по дороге. На берегу Марию поджидал еще один Дуглас и несколько лордов, в их компании она поскакала верхом в Гамильтон, и там на ее защиту поднялись три тысячи человек. Здесь же она издала прокламацию, заявив, что отречение, подписанное ею в тюрьме, недействительно и регент обязан повиноваться законной королеве. Бывалый солдат Меррей ни капли не растерялся, хотя у него в подчинении не было армии, сделал вид, будто согласен, и, собрав войско вдвое меньше числом, чем у Марии, дал ей бой. Всего четверть часа понадобилось ему, чтобы развеять по ветру ее надежды. И снова королева проделала верхом долгий, длиною в шестьдесят длинных шотландских миль, путь и укрылась в аббатстве Дандреннан, откуда большей безопасности перебралась во владения Елизаветы.

Мария Шотландская приехала в Англию — себе на погибель, на горе королевству и на беду многим его жителям — в 1568 году. О том, как она покинула эту страну и этот мир через двадцать лет, мы с вами скоро узнаем.

Часть вторая

Явившись в Англию без денег и в одном платье, Мария Шотландская отправила Елизавете письмо, прикинулась этаким невинным беззащитным созданием королевских кровей и попросила оказать ей содействие: приструнить ее шотландских подданных, заставить их позвать ее назад и опять ей повиноваться. Однако характер ее ни для кого в Англии уже не был тайной, все знали, что она не такая, какой притворяется, и для начала ей было велено вернуть себе доброе имя. Такой оборот дела настолько смутил Марию, что, чем оставаться в Англии, она готова была уехать в Испанию или во Францию, а уж на крайний случай даже возвратиться в Шотландию. Но какую бы из трех этих стран она ни выбрала, Англию, так или иначе, ожидали бы новые неприятности, и потому ее решили задержать здесь. Сперва Мария осела в Карлайле, а после ее переселяли из замка в замок, в зависимости от обстоятельств, но Англии она больше не попадала.

Вначале Мария вовсю артачилась, уверяя, что ей не в чем оправдываться, но все же послушалась совета лорда Херриса, своего преданнейшего английского друга, и согласилась держать ответ перед шотландскими дворянами, если те выскажут свои обиды в присутствии английских дворян, выбранных Елизаветой. И собрание это, названное конференцией, состоялось, — сперва в Йорке, а затем в Хэмптон-Корте. Лорд Леннокс, отец Дарнли, при всех, открыто, обвинил Марию в убийстве своего сына, и, что бы сейчас ни говорили и ни писали ее защитники, несомненно одно: после того как ее брат Меррей предъявил всем шкатулку с обличительными документами и перепиской с Босуэлом, она от дальнейшего разбирательства уклонилась. Соответственно, нам остается поверить, что люди, признавшие Марию виновной, знали истинную правду, а желание оправдать ее впоследствии было благородным, но не имело под собой почвы.

Между тем герцог Норфолк, человек достойный, но слабохарактерный, хотя его и насторожили бумаги из шкатулки, вздумал непременно жениться на Марии Шотландской: отчасти оттого, что был ею пленен, отчасти из тщеславия, а главным образом — попавшись на крючок ловким интриганам, которые строили козни Елизавете. Поскольку идея встретила тайную поддержку у кое-кого из приближенных английской королевы и в их числе у ее фаворита графа Лестера (он поддержал ее в пику другим фаворитам), Мария ее одобрила, а вместе с ней король французский и король испанский. Утаить план однако не удалось, слухи дошли до Елизаветы, и она посоветовала герцогу «быть пощепетильнее, выбирая подушку». Норфолк пролопотал в ответ какие-то жалкие слова, но задним числом разозлился, его сочли опасным и отправили в Тауэр.

Для начала Марии было велено вернуть себе доброе имя

Вот так, с самой первой свой минуты в Англии, Мария сделалась средоточием заговоров и несчастий.

Католический мятеж на севере стал следующим из них, и усмирили его ценой многих жизней, пролив большую кровь. Далее последовал заговор папы и нескольких европейских правителей-католиков, задумавших низложить Елизавету, посадить Марию на трон и возродить нереформированную веру. В голове не укладывается, что все это творилось без ведома и одобрения Марии, тем более сам папа до того воодушевился, что издал буллу, назвал Елизавету «королевой-самозванкой» и отлучил от церкви ее и всех, кто продолжал считать себя ее подданными. Копия этого никчемного документа проникла в Лондон и однажды утром появилась на воротах епископа Лондонского, вывешенная для всеобщего обозрения. Поднялся немыслимый переполох, и тут в комнате одного студента из Линкольнз-инна нашлась вторая копия, полученная им, как он признался на дыбе, от некого Джона Фелтона, богатого господина, жившего на другом берегу Темзы, возле Саутуорка. Этот Джон Фелтон в свою очередь признался на дыбе, что именно он-то и прикрепил бумагу к воротам епископа. За этот проступок его через четыре дня повесили и четвертовали во дворе собора Святого Павла. Что же до папской буллы, то, как вы можете догадаться, народу, который, приняв Реформацию, отступился от папы, было наплевать, что папа отступился от него. Этот грязный клочок бумаги был куда менее интересен, чем любая уличная баллада.

В тот самый день, когда Фелтона привели на допрос, несчастного герцога Норфолка освободили. Лучше бы ему было держаться впредь подальше от Тауэра и от хитросплетенных планов, что завели его туда. Но и в мрачной темнице он не терял связи с Марией, а не успев выйти на волю, затеял заговор. Норфолк попался на переписке с папой, выдававшей его намерение поднять в Англии мятеж, добиться с его помощью от Елизаветы согласия на брак с Марией и отмены законов против католиков. Его снова бросили в Тауэр и предали суду. Лорды, единодушно признав герцога виновным, отправили его на плаху.

Дело было так давно, что трудно теперь разобраться, была ли Елизавета и в самом деле такой гуманной, какой хотела казаться, или она опасалась проливать кровь известных всей стране людей, тем более, мнения на сей счет расходятся. Дважды она назначала и дважды отменяла казнь герцога, и казнен он был лишь спустя пять месяцев после суда. Эшафот выстроили на Тауэр-Хилле, и там Норфолк достойно закончил свою жизнь. Он не пожелал умереть с завязанными глазами, сказав, что ничугь не боится смерти, признал справедливость приговора, и народ очень жалел о нем.

Мария дрогнула в самую ответственную минуту, не сумев оправдаться, и всегда ужасно боялась чем-нибудь выдать себя. Все предложения Елизаветы освободить ее неминуемо потребовали бы от нее признания, и потому она от них отказывалась. Сказать по правде, женщины эти друг друга стоили: обе они были хитры, вероломны и недоверчивы и едва ли смогли бы договориться. Между тем, парламент, возмущенный поведением папы, принял новые и более строгие законы против распространения католичества в Англии и постановил считать изменником любого, кто посмеет заикнуться о том, что королева и ее преемники — незаконные властители Англии. Парламент пошел бы еще дальше, если бы Елизавета его не угомонила.

Со времен Реформации верующие англичане — или те, кто себя таковыми числили, — разделились на три большие группы: одни принадлежали к реформированной церкви, другие — к нереформированной, а третьих называли пуританами, потому что им хотелось, чтобы в церковной службе все было очень ясно и понятно. Эти последние в большинстве своем были народом неуживчивым, гордились своей безобразной одеждой, держались особняком и терпеть не могли даже самые безобидные развлечения. Но пуритане были влиятельны, на редкость честны и все, как один, относили себя к врагам шотландской королевы. Сочувствие к протестантам в Англии усилилось из-за тех ужасных гонений, которым их подвергли во Франции и в Нидерландах. В этих странах десятки тысяч из них были убиты с жестокостью, которая с трудом поддается описанию, и в конце концов осенью 1572 года в Парижа совершилось одно из величайших в мире злодеяний.

В истории его принято называть резней Святого Варфоломея, потому что дело происходило в ночь накануне дня Святого Варфоломея. День этот приходится на двадцать третье августа. Всех важных протестантов (а их там называли гугенотами) собрали вместе, как им было сказано, чтобы отметить торжественное событие: женитьбу их главы, молодого короля Наварры, на сестре Карла Девятого, несчастного молодого короля, сидевшего тогда на французском троне. Мать этого жалкого создания вместе с другими ярыми католиками из его окружения сумела внушить ему, что гугеноты задумали лишить его жизни, и он, поверив, отдал секретный приказ солдатам напасть на них по сигналу большого колокола и перерезать всех до единого. Назначенный час близился, и мать вывела жалкого дрожащего недоумка на балкон полюбоваться злодейством. Колокол ударил, и убийцы взялись за дело. Всю ночь и еще два дня они вламывались в дома протестантов, поджигали их, стреляли в мужчин, женщин и детей, резали им глотки и выбрасывали тела на улицу. Убивали их и на улицах, и кровь стекала по сточным канавам. Более десяти тысяч протестантов полегло в одном Париже, а по всей Франции — в четыре или пять раз больше. Дабы возблагодарить Всевышнего за эти дьявольские убийства, папа со своей свитой устроили шествие в Риме, но этого сраму им показалось мало, и они отчеканили в честь события медаль. Но если лицам высокого духовного звания эта массовая резня послужила большим утешением, то на марионетку-короля она воздействовала менее благотворно. Я рад заметить, что с тех пор он не знал ни минуты покоя: то и дело кричал, что видит, как окровавленные израненные гугеноты падают перед ним замертво, а покидая этот мир через год, так вопил, стонал и бредил, что все папы, какие были в истории, объединив усилия, не облегчили бы душу Его Грешного Величества.

Страшная весть о резне долетела до Англии, и народ испытал поистине глубокое потрясение. Если как раз в ту пору англичане и взъярились чересчур на католиков, то все же они заслуживают снисхождения, — ведь подтолкнула их к этому ужасная причина, а времена Марии Кровавой только-только миновали. Двор был менее прямодушен, чем народ, впрочем, такое порой случается. При дворе приняли французского посла и прибывших вместе с ним дам и господ: с головы до ног в трауре и молчаливых, точно на похоронах. Однако предложение герцога Алансонского, семнадцатилетнего брата французского короля, сделанное Елизавете за два дня до Варфоломеевской ночи устами этого же посла, оставалось в силе, а тем временем королева с присущей ей ловкостью тайно снабжала гугенотов деньгами и оружием.

Должен сказать, Елизавета, обожавшая произносить все эти свои красивые и, о чем я уже говорил, лично у меня навязшие на зубах слова про то, как она проживет и умрет девственницей, частенько «собиралась» замуж. Всегда имея возле себя нескольких английских фаворитов, которых она то завлекала, то осыпала проклятьями и тумаками — а королева-девственница не стеснялась пускать в ход кулаки, — Елизавета на протяжении долгих лет морочила голову еще и этому французскому герцогу. Но в конце концов тот прибыл в Англию, брачный договор составили, и свадьбу наметили через полтора месяца. Намерения у королевы были такие твердые, что она наказала пуританина по имени Стабс и бедного книгопродавца по имени Пейдж за сочиненный и напечатанный теми памфлет, порицавший событие. Обоим за провинность отсекли правые руки, причем бедняга Стабс, проявив верноподданические чувства, на которые я в его положении едва ли был бы способен, тут же сдернул с головы левой рукой и крикнул: «Боже, храни королеву!» Со Стабсом поступили несправедливо, — ведь свадьбу так и не сыграли, хотя королева подарила герцогу в знак верности кольцо со своего пальчика. Почти десять лет длилось ухаживание, а уехал он не солоно хлебавши и года через два умер. Елизавета, похоже, питала к нему сердечную привязанность, и искренне горевала. Особой чести это ей не делает: герцог происходил из скверной семьи и был вполне достойным ее членом.

Вернемся теперь к католикам. В Англии появились священники, принадлежавшие к двум орденам, те и другие вовсю здесь расхозяйничались и нагнали на людей страху. Это были это иезуиты (скрывавшиеся повсюду под самыми разными личинами) и семинарские священники. Иезуитов люди очень боялись: было известно, что они считают законными убийства, если находят их цель оправданной, а семинаристов тоже боялись, потому что они приехали обучить народ старой религии и заменить «духовников королевы Марии», — так называли католических священников, которые еще изредка встречались в Англии, — когда они перемрут все до одного. К священникам применяли жесточайшие законы и казнили их безжалостно. Тех, кто прятал их у себя дома, часто ожидала жестокая расплата за милосердие, а дыба — зверское орудие пыток, помогавшее отрывать людям руки и ноги, — работала без остановки. Признания, сделанные несчастными людьми в таких мучениях, не заслуживают большого доверия: ведь очевидно, что часто они готовы были взвалить на себя вину за совершенно неправдоподобные и нелепые преступления, только чтобы не терпеть непереносимых мук. Но я не могу не верить документам, подтверждающим, что иезуиты, надеясь посадить на трон Марию Шотландскую и вернуть старую религию, приложили руку не к одному готовившемуся во Франции, в Шотландии и в Испании заговору против королевы Елизаветы.

Англичане охотно верили в заговоры, но я уже говорил, что у них были для этого серьезные основания. Память о резне в ночь Святого Варфоломея была еще совсем свежей, и тут великого. протестантского героя, голландского принца Оранского, застрелил негодяй, сознавшийся, что он прошел этого особую подготовку. Голландцы от растерянности и отчаяния пригласили Елизавету стать их правительницей, но она отказалась от этой чести, зато послала к ним небольшую армию под началом графа Лестера, главного дворцового фаворита, показавшего себя неважным полководцем. Успехи его в Голландии были столь ничтожны, что кампания эта скорей всего была бы забыта, если бы не повлекла за собой смерть одного из величайших писателей, доблестнейших рыцарей и истинных джентльменов всех времен. И был сэр Филип Сидни, — мушкетный снаряд задел его бедро, пока он пересаживался с убитой под ним лошади на другую. Раненому сэру Филипу пришлось долго скакать верхом, он ослабел от усталости и потери крови и изнемог от жажды, прежде чем ему дали напиться. Но доброта и милосердие не покинули его и тут, и, заметив, с какой жадностью глядит на воду лежащий на земле несчастный тяжело раненный солдат, он сказал: «Тебе нужнее», и протянул ему напиться. Трогательный этот порыв благородного сердца вошел в историю, как и многие другие эпизоды, и знаменит везде и всюду, как и кровавый лондонский Тауэр с его топором, плахой и убийствами, которым потерян счет. Но проявление истинной гуманности достойно всяческого восхищения, и человечество охотно вспоминает о нем.

Заговоры в Англии становились искуснее с каждым днем. Мне кажется, народ никогда еще не жил в таком постоянном страхе: боялись католичества восстаний, костров, отравлений и бог знает чего еще. Но мы не должны забывать, что ужасные дела творились у людей на глазах, а когда на такое насмотришься, поверишь любой небылице. Правительство тоже боялось и пускалось во все тяжкие, чтобы выведать правду: пытало подозреваемых и нанимало шпионов, готовых ради своей выгоды наврать с три короба. Несколько мнимых заговоров разоблачили, разослав сперва недовольным подложные письма с приглашением в них поучаствовать, на что те охотно клюнули.

Но в конце концов был раскрыт один настоящий крупный заговор, и жизнь Марии Шотландской оборвалась. Священник-семинарист по имени Боллард и испанский солдат по имени Савага, подстрекаемые некими французскими священниками, разработали план убийства Елизаветы совместно с Энтони Бабингтоном, состоятельным джентльменом из Дербишира, подвизавшимся некоторое время в шпионах у Марии. Затем Бабингтон поделился секретом еще с несколькими своими друзьями-католиками, и те всей душой его поддержали. Все они были честолюбивые и пустоголовые молодые люди, по-глупому самонадеянные и кичившиеся своим планом: недаром же они заказали помпезный групповой портрет шестерых сплотившихся вокруг Бабингтона героев, намеренных убить королеву. Однако двое участников, один из которых был священником, с самого начала держали в курсе дела мудрейшего министра Елизаветы сэра Фрэнсиса Уолсингема. Заговорщиков накрыли, после того как Бабингтон подарил пообносившемуся Саваге кольцо со своего пальца и дал ему денег, чтобы тот оделся поприличнее, когда пойдет убивать королеву. Уолсингем, имея улики против всей шайки и, кроме того, два письма Марии, решил покончить с заговорщиками. Те, заподозрив неладное, один за другим ускользнули из города и спрятались в Сент-Джонском лесу и других местах, где тогда еще можно было укрыться, но всех их нашли и казнили. Обнаружив беглецов, сразу же отправили одного придворного к Марии, сообщить ей, что стало известно и о заговоре, и о ее участии. Друзья шотландской королевы сетовали на то, что ее содержали в тяжелых и суровых условиях. Не похоже, поскольку в то утро Мария собралась на охоту.

Один сведущий в разных секретах француз давным-давно предупреждал королеву Елизавету, что, оставляя Марию в живых, она держит подле себя «голодную волчицу». А позже епископ Лондонский посоветовал в письме любимому Елизаветиному министру: «тотчас отрубить голову шотландской королеве». И вот пришло время решать, как с ней быть. Герцог Лестер прислал домой из Голландии небольшую записочку, намекнув, что ее надо бы потихоньку отравить. Видимо, для этого знатного фаворита такие способы были привычны. Но его недостойному совету не вняли, и Марию отвезли в замок Фосеринг в Нортгемптоншире, где она должна была предстать перед сорока судьями обоих вероисповеданий. Здесь, а также в Звездной палате Вестминстера суд продолжался две недели. Защищалась Мария с большим упорством, но она была вынуждена опровергать признания Бабингтона и его сообщников, называть подделкой свои собственные письма, представленные в суд ее же секретарями, короче говоря, отрицать все подряд. Ее признали виновной и вынесли ей смертный приговор. Парламент собрался, одобрил приговор и попросил королеву привести его в исполнение. В ответ королева попросила подумать, нельзя ли найти какой-нибудь способ сохранить жизнь Марии, не подвергая в то же время угрозе ее собственное существование. Парламент в один голос сказал «нет», а горожане на радостях украсили свои дома и разожгли костры, надеясь, что казнь королевы Шотландии положит конец всем заговорам и несчастьям.

А королева Шотландии, чувствуя, что смертный час ее близок, написала письмо королеве Англии, высказав в нем три желания: во-первых, похоронить ее во Франции, во-вторых, казнить не тайно, а в присутствии слуг и еще нескольких людей, и в-третьих, не преследовать ее приближенных, когда она умрет, а отпустить их домой с тем наследством, что она им оставит. Письмо было трогательным, и Елизавета над ним прослезилась, но не ответила. Затем из Франции прибыл посол, а за ним другой, из Шотландии, и оба они ходатайствовали о сохранении Марии жизни, однако народ все настойчивей и настойчивей требовал ее смерти.

Каковы были истинные чувства и намерения Елизаветы, нам теперь уже никогда не узнать, но у меня есть большое подозрение, что она предпочла бы оставить Марию в живых и не брать на себя ответственности за ее смерть. Первого февраля 1587 года лорд Барли подписал приказ о приведении наказания в исполнение, королева отправила к нему за приказом своего секретаря Дэвисона и тоже поставила под ним свою подпись. Однако назавтра Дэвисон сообщил ей, что бумага скреплена печатью, и она рассерженно спросила у него, к чему такая поспешность. Послезавтра она пошучивала на сей счет и ворчала. Еще через день она будто бы бранила кого-то, правда не из числа своих приближенных, за то, что дело до сих пор не сделано. Поэтому седьмого графы Кент и Шрусбери вместе с шерифом Нортгемптоншира доставили приговор в Фосеринг и сообщили шотландской королеве, что ей пора готовиться к смерти.

Проводив посланцев, принесших дурную весть, Мария скромно поужинала, выпила за здоровье своих слуг, перечитала завещание, улеглась в постель, проспала несколько часов, а затем поднялась и остаток ночи провела в молитвах. Утром она надела лучшее свое платье и в восемь, когда шериф пришел за ней в часовню, попрощалась с близкими, собравшимися на молитву вместе с ней, и спустилась вниз по лестнице с Библией в одной руке и с распятием в другой. Двум женщинам и четверым мужчинам из окружения королевы позволили остаться в зале, где выстроили небольшой, всего два фута высотой эшафот, выкрашенный в черный цвет, возле которого стояли палач из Тауэра и его помощник, оба в одежде из черного бархата. Много народу набилось в зал. Мария, сидя в кресле, выслушала приговор до конца и опять не признала своей вины. Граф Кентский и декан из Питерборо, преисполненные протестантского рвения, обратились к Марии с весьма неуместными в данном случае речами, но она посоветовала им не тратить попусту красноречия, ибо она умрет католичкой. Палачи обнажили королеве голову и шею, и она сказала, что не привыкла, чтобы ее раздевали такие руки, да к тому же в людном месте. Наконец одна из служанок Марии прикрыла ей лицо куском материи, и та, положив голову на плаху, повторила несколько раз на латыни «В Твою руку предаю дух мой!». Кто говорит, королеву Марию обезглавили двумя ударами топора, кто — тремя. Но, как бы там ни было, когда ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха, хотя шел ей тогда всего лишь сорок шестой год. И от красоты ее не осталось и следа.

И только королевской собачонки Мария навсегда осталась красавицей, — забившись от испуга к хозяйке под юбку, когда она поднималась на эшафот, бедняжка стерегла обезглавленное тело, после того как все земные печали остались у той позади.

Часть третья

Узнав, что приговор, вынесенный шотландской королеве, приведен в исполнение, Елизавета опечалилась, рассердилась, в великом гневе прогнала подальше от себя фаворитов, а Дэвисона засадила в Тауэр, откуда тот еле выбрался, заплатив непомерный выкуп, который вконец разорил его. Королева не только переусердствовала в своем притворстве, но и самым низким образом ввергла в нищету одного из своих преданнейших слуг, исполнившего ее же приказ.

Яков, король Шотландии, сын Марии, тоже прикинулся разгневанным, но он получал от Англии пенсию размером пять тысяч фунтов в год, матери своей почти не знал, возможно, винил ее в убийстве отца и потому быстро успокоился.

Зато король Испании Филипп угрожал стереть в порошок протестантскую Англию и возродить в этой стране католичество. Проведав, что он и герцог Пармский вовсю к этому готовятся, Елизавета опередила их и отправила адмирала Дрейка (знаменитого мореплавателя, который совершил кругосветное плавание и привез из Испании огромную добычу) в порт Кадис. Там он поджег сотню кораблей, набитых до отказа всяким добром. Такая невосполнимая потеря заставила испанцев отсрочить вторжение на год, хотя им бы вполне хватило и оставшихся у них ста тридцати кораблей, девятнадцати тысяч солдат, восьми тысяч моряков, двух тысяч рабов и двух-трех тысяч пушек большого калибра. Англия, между тем, не сидела сложа руки, а готовилась дать отпор этой грозной силе. Все мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет были обучены военному искусству и прошли муштру, корабельный флот государства (а он сперва состоял из тридцати четырех кораблей) пополнился за счет собранных народом денег и пожертвованных богатыми дворянами кораблей, лондонцы добровольно удвоили число кораблей и солдат против того, что от них требовалось, невиданный подъем национального духа переживала Англия, сплотившаяся, чтобы отразить нападение испанцев. Кое-кто из советчиков королевы подбивал ее уничтожить главных католиков в Англии, но Елизавета, надо отдать ей должное, всегда говорила, что подданные, для нее — все равно как дети, для родительницы, и она не верит в их дурные наклонности, и потому она отвергла такой совет и приговорила к смерти только самых подозрительных, прятавшихся среди болот Линкольншира. Большинство католиков оправдали ее доверие, показав себя людьми благонадежными, достойными и храбрыми.

Елизавета отправила адмирала Дрейка в порт Кадис

Итак, вся Англия вскипела от ярости, будто рассерженный великан, по обоим берегам Темзы выстроили укрепления, солдаты встали под ружье, моряки погрузились на корабли, и страна стала поджидать доблестный испанский флот, который назывался «Непобедимая армада». Сама королева, облаченная в доспехи, сидя верхом на белой лошади, между державшими уздечку графом Эссексом и графом Лестером, обратилась к воинам в форте Тилбери напротив Грейвзенда с вдохновенной речью, которая была встречена с восторгом, не поддающимся описанию. А потом корабли испанской армады вошли в Ла-Манш и проплыли вдоль него, выстроившись полумесяцем, до того громадным, что ширина его доходила до семи миль. Но англичане стремительно нагнали испанцев, и кораблям, даже самую малость отставшим от полумесяца, не поздоровилось, так как они мгновенно были захвачены! А вскоре была поставлена под сомнение и «непобедимость» великой армады: летней ночью храбрый Дрейк нацелил в самое ее сердце восемь отчаянно паливших боевых кораблей. Испанцы в ужасе устремились в открытое море, а там их корабли разбросало по сторонам, и англичане показали им что почем. Разыгравшаяся буря швыряла испанские корабли о скалы и рифы, и непобедимому флоту, потерявшему тридцать больших кораблей и десять тысяч людей, быстро пришел конец, — разгромленный и опозоренный, попльл он домой. Опасаясь проходить через Ла-Манш, испанцы обогнули Шотландию и Ирландию, причем к берегам последней в непогоду прибило несколько их кораблей, и местные жители, будучи довольно дикими, ограбили их, а моряков всех перебили. Вот чем окончилась грандиозная попытка вторгнуться в Англию и завоевать ее. И, мне кажется, не- скоро теперь еще какому-нибудь непобедимому флоту захочется направиться к берегам Англии с той же целью, что испанской армаде. Испанский король, испытав на собственной шкуре английскую доблесть, не сумел сделать разумных выводов и не расстался со своей заветной мечтой, более того, он ухватился за нелепейшую мысль посадить свою дочь на английский трон. Но граф Эссекс, сэр Уолтер Рейли, сэр Томас Говард и еще несколько выдающихся деятелей вышли в море в Плимуте, еще раз приплыли в порт Кадис, разгромили сосредоточенные там корабли и заняли город. Послушавшись указаний королевы, повели они себя милосердно, и главной потерей испанцев стала большая денежная сумма, выплаченная ими в качестве выкупа. Это была одна из многих блестящих побед, одержанных при Елизавете.

Правда, сэр Уолтер Рейли уплыл потом в Южную Америку на поиски золота, так как нанес оскорбление коро-леве-девственнице, женившись на ее фрейлине.

Граф Лестер скончался, так же как и сэр Томас Уолсингем, за которым вскоре последовал и лорд Барли. Главным фаворитом стал граф Эссекс. Человек незаурядных способностей и красавец, был он любимцем не только королевы, но и народа. При дворе много спорили о том, стоит ли поддерживать мир с Испанией, и Эссекс всей душой ратовал за войну. Еще он очень хотел назначить по своему усмотрению наместника в Ирландию. Однажды, при обсуждении этого вопроса, Эссекс разобиделся и повернулся к королеве спиной, а она, деликатно указав графу на неуместность подобных выходок, наградила его звонкой оплеухой и велела убираться ко всем чертям. Эссекс предпочел пойти домой и появился при дворе спустя полгода или около того, после того как они с королевой помирились, хотя (как полагают некоторые) и не до конца.

Но с тех пор судьбы графа Эссекса и королевы, казалось, переплелись. Ирландцы не переставая грызлись между собой и воевали, и Эссекс поехал в Ирландию генерал-губернатором, к большому удовольствию своих недругов (в числе которых был и сэр Уолтер Рейли), радовавшихся тому, что опасный противник уберется подальше. Осознавая бесплодность своих усилий и опасаясь, что враги воспользуются его неудачей и вобьют между ним и королевой еще один клин, Эссекс самовольно возвратился домой. Королева, увидев графа, от неожиданности протянула ему свою руку поцелуя, и он был счастлив, хотя рука эта уже утратила свою прелесть. Но день еще не кончился, когда Эссексу было приказано не покидать своей комнаты, а еще через день-другой он был заперт в темницу. Повинуясь тому же капризу — а капризней Елизаветы не было на свете не только старух с короной на голове, а и просто с головой, — она послала Эссексу бульону со своего стола, так как граф от волнения расхворался, и прослезилась из-за него.

Королева наградила Эссекса звонкой оплеухой

Эссекс был из тех людей, что способны найти утешение в книгах, и некоторое время — думаю, не самое несчастливое в его жизни, он посвятил чтению. Но, к несчастью графа, он владел монополией на торговлю сладкими винами: это означало, что никто не мог продавать их, не купив сперва у него разрешения. Когда же срок действия этого права приблизился к концу, он обратился к королеве с просьбой о его продлении. Королева отказала Эссексу, сопроводив свой поступок весьма ядовитым замечанием — а она умела делать ядовитые замечания — насчет того, что строптивое животное следует морить голодом. Узнав об этом, рассерженный граф, и без того лишенный многих привилегий и опасавшийся разорения, в долгу не остался, сказав, что мозг королевы высох, равно как и фигура. Это далеко не лестное мнение придворные дамы поспешили передать Елизавете, и вы уж мне поверьте, она не развеселилась. Эти ее придворные дамы напяливали рыжие парики поверх собственных чудесных темньк волос, чтобы быть похожими на королеву. Так что, положение они занимали высокое, а поступки совершали низкие.

А уж план захватить Елизавету и силой вынудить ее поменять министров и фаворитов, который созрел в головах графа Эссекса и кое-кого из его друзей, собиравшихся в доме лорда Саутгемптона, был чистейшей воды безумием. Однако в субботу, седьмого февраля 1601 года, совет, прослышав об этом, приказал графу явиться. Эссекс прикинулся больным и не пошел, а друзья убедили его, что завтра, в воскресенье, — день, когда многие горожане собираются возле креста у собора Святого Павла, он должен решиться на отчаянный шаг и повести их за собой к дворцу.

Итак, в воскресенье Эссекс с кучкой соратников вышел из своего дома — Эссекс-Хауса на Стрэнде, спускавшегося ступенями к реке, — оставив там под замком заложников нескольких членов совета, пришедших осведомиться о нем, и поспешил в Сити, выкрикивая на ходу: «За королевой! За королевой! Мне угрожают заговорщики!». Но никто из прохожих не захотел к ним присоединиться, а у собора Святого Павла совсем не оказалось горожан. Тем временем один из друзей графа выпустил пленников из Эссекс-Хауса, самого Эссекса объявили изменником, улиц перегородили телегами и расставили около них стражу. Граф по воде еле добрался до окруженного пушками дома и, выдержав короткую осаду, сдался в ту же ночь. Девятнадцатого февраля его судили и признали виновным, а двадцать пятого казнили на Тауэр-Хилле. Умер Эссекс тридцати четырех лет, достойно и в раскаянии. Отчим его также пострадал. Враг графа Эссекса, сэр Уолтер Рейли, стоял во время казни неподалеку от эшафота, и о том, как он подходил к нему все ближе и ближе, вы узнаете, дочитав до конца его историю.

Королева приказала казнить графа Эссекса, потом передумала и приказала опять, как в свое время было с герцогом Норфолком и Марией Шотландской. Возможно, мысли о смерти молодого блестящего фаворита в самом расцвете сил навсегда лишили Елизавету покоя, но еще год она продержал ась и была все такой же честолюбивой, властной и капризной. Она даже танцевала в свои семьдесят лет на придворном балу по случаю государственного праздника и, подозреваю, выглядела отменным страшилищем в необъятном плоеном воротнике, треугольном корсаже и парике. И еще один год она продержалась, правда, уже не танцевала, а превратилась в поникшее, печальное и усталое существо. И наконец десятого марта 1603 года, будучи очень сильно простужена, королева узнала о смерти графини Ноттингемской, своей сердечной подруги, отчего ее состояние ухудшилось, она впала в забытье и, казалось, вот-вот скончается. Но сознание ее просветлело, и после этого никакая сила не могла заставить ее улечься в постель: королева говорила, что если ляжет, то больше уже никогда не поднимется. Десять дней провела она на полу, уложенном подушками, отказываясь от пищи, пока лорд Адмиралтейства уговорами и даже отчасти силой не заставил ее перебраться на кровать. Когда у Елизаветы спросили, кому быть ее преемником, она ответила, что трон, который она занимает, — королевский трон, и достаться он должен «не сыну какого-нибудь мошенника, а сыну короля». Присутствовавшие при этом лорды сперва с недоумением переглянулись, а затем взяли на себя смелость поинтересоваться, о ком она говорит, на что королева ответила: «То есть как, о ком, разумеется, о нашем племяннике из Шотландии!». Это было двадцать третьего марта. В тот же самый день у нее спросили, не переменила ли она своего решения, но королева уже не могла говорить. С усилием приподнявшись на постели, Елизавета, сомкнув руки над головой, изобразила корону, — ответить иначе она не смогла. В три часа пополуночи королева тихо отошла в мир иной, процарствовав сорок пять лет.

То было славное царствование, и память о нем сохранится навеки благодаря выдающимся людям, чей талант расцвел в ту пору. Кроме рожденных тогда великих путешественников, государственных деятелей и ученых, весь цивилизованный мир с гордостью и благоговением будет вспоминать Бэкона, Спенсера и Шекспира, приписывая часть их славы самой Елизавете. Это было великое время открытий, торговли, расцвета английской предприимчивости, да и вообще английского духа. Это было великое время торжества протестантской религии и Реформации, сделавшей Англию свободной. Королева пользовалась всеобщей любовью, и где бы она ни появилась, путешествуя по своим владениям, встречам ее всегда с огромной радостью. Я думаю, на самом деле была она не так хороша, о том говорили, и не так плоха. Она обладала многими достоинствами, но была грубой, капризной и вероломной, и в зрелые годы сохранила в полной мере все недостатки, присущие честолюбивой молодости. В целом же, на мой вкус, она слишком много унаследовала от своего отца.

Вообще в жизни за эти сорок пять лет появилось немало новшеств и удобств, но петушиные бои, травля быков и медведей по-прежнему оставались любимейшей забавой народа, а кареты, безобразные и малопригодные, были большой редкостью, так что сама королева во многих торжественных случаях выезжала верхом, сидя в дамском седле позади лорда-канцлера.

Глава XХХII. Англия при Якове Первом (1603 г. — 1625 г.)

Часть первая

«Наш племянник из Шотландии» был уродлив, нескладен и дурковат, словом, не пригож и не умен. Язык у него плохо умещался во рту, слабые ноги с трудом удерживали туловище, а глаза навыкате вращались в орбитах, будто у идиота. был он коварный, завистливый, расточительный, ленивый, пьющий, сластолюбивый, нечистоплотный, трусливый, бранчливый и самый чванливый человек на свете.

Будучи от рождения, что называется, рахитичного сложения, Яков всегда выглядел донельзя странно: опасаясь ножевого ранения (а такой страх преследовал его всю жизнь) он носил толстую, простеганную одежду, ядовито-зеленую от пяток до макушки, на боку у него вместо шпаги болтался охотничий рожок, а шляпа с пером прикрывала один глаз, нахлобученная набекрень, или сползала с затылка. Король обожал обниматься и лизаться со своими фаворитами, чмокать их и трепать по щекам. Самый преданный из них называл себя в письмах к своему высочайшему покровителю — «пес и раб», а его — «Ваше Мудрейшество». Наездника хуже его величества еще не рождалось на свет, хотя сам он думал иначе. Говорил он невнятно (с отчетливым шотландским акцентом) и всегда хвастал, что никому не удалось его переспорить. Перу его — а король не сомневался, что необычайно одарен как писатель — принадлежат скучнейшие трактаты и среди них — книга о ведовстве, в которое он искренне верил. Яков думал, писал и говорил, что король имеет право издавать и отменять законы по своему разумению и не обязан держать отчет перед кем бы то ни было. Вот истинное лицо человека, которого самые выдающиеся люди при дворе превозносили до небес, низкопоклонничая с постыдным для человеческой природы усердием.

Яков уселся на английский трон без хлопот. Споры о престолонаследии длились так долго и принесли столько бед, что его провозгласили королем через несколько часов после кончины Елизаветы, и народ был согласен и даже не подумал взять с него слово править разумно и решать самые насущные вопросы. Из Эдинбурга в Лондон король добирался месяц, а по пути пробы сил повесил без суда карманного воришку и произвел в рыцари всех, кто подвернулся ему под руку. Двести новых рыцарей появилось, пока он доехал до лондонского дворца, и еще семьсот за три последующих месяца, что он там провел. В палате лордов по его милости заседали шестьдесят два новых пэра, и уж можете мне поверить, львиную долю из них составляли шотландцы.

Премьер-министр Его Мудрейшества Сесил (позволю себе называть его величество так же, как фаворит) был врагом сэра Уолтера Рейли и его политического единомышленника лорда Кобема. Так вот, первой неприятностью для короля стал организованный двумя этими людьми и еще несколькими их соратниками заговор с известной целью захватить его и не выпускать, пока он не сменит всех министров. В заговоре участвовали католические священники и знатные пуритане, YI хотя католики и пуритане сильно между собой не ладили, на этот раз они объединились в борьбе против Его Мудрейшества, так как знали, что у него имеются кое-какие планы в отношении тех и других, хотя он и притворяется, что любит всех. А планы эти заключались в том, чтобы насильно навязать всем единую протестантскую веру в самой доступной ее форме. К первому заговору добавился еще один, то ли имевший, то ли не имевший целью усадить в какой-то момент на трон леди Арабеллу Стюарт, — бедняжка, к своему несчастью, была дочерью младшего брата отца Его Мудрейшества, но не имела ни малейшего отношения ко всем этим интригам. Лорд Кобем — ничтожество и предатель — выдал сэра Уолтера Рейли, и против того было выдвинуто обвинение. Суд над сэром Уолтером Рейли длился с восьми утра почти что до самой полуночи, и он так красноречиво, мудро и стойко отмел все обвинения и ответил на оскорбления, которыми, по обычаю того времени осыпал его генеральный прокурор Кок, что даже противники к концу зауважали его и сказали, что впервые услышали такую восхитительную и захватывающую речь. Тем не менее сэра Уолтера Рейли признали виновным и приговорили к смерти. Казнь отсрочили, и его отправили в Тауэр. Двум католическим священникам повезло меньше, и их казнили с обычной жестокостью, а лорда Кобема и еще двоих заговорщиков помиловали прямо на эшафоте. Его Мудрейшество решил отличиться и удивить народ, помиловав эту троицу прямо у плахи, но, как всегда, не рассчитал и чуть не опростоволосился. Всадник, доставивший приказ о помиловании, так запоздал, что не смог продраться сквозь толпу и орал, надрывая живот, чего приехал. Жалкий Кобем, хоть и спасся в тот день, выиграл не много. Тринадцать лет прожил он как пленник и как нищий, всеми отвергнутый и жалкий, и умер в старом флигеле у своего бывшего слуги.

Покончив с заговором и надежно заперев сэра Уолтера Рейли в Тауэре, Его Мудрейшество затеял великий спор с пуританами, которые обратились к нему с петицией, и рассудил по-своему — отнюдь не так справедливо, как ему казалось, но зато к большому удовольствию епископов. Было решено, что для удобства следует иметь одну религию, и все без исключения должны думать одинаково. И хотя решение это приняли два с половиной столетия назад и для его выполнения многих пришлось уничтожить и посадить в тюрьму, я и сейчас не нахожу его удачным.

Его Мудрейшество крайне высоко оценивал себя как короля и крайне низко оценивал парламент как некую власть, которая осмеливается его контролировать. Просидев на троне год, Яков впервые созвал парламент, поговорил с ним свысока и сообщил, что имеет все основания распоряжаться им как «самовластный государь». Парламент обдумал эти веские доводы и счел необходимым укрепить свою власть. У Его Мудрейшества было трое детей: принц Генрих, принц Карл и принцесса Елизавета. Жаль, что один из них, и скоро мы узнаем, кто именно, не сумел сделать разумных выводов, наблюдая за отцовским препирательством с парламентом.

Народ все еще не изжил до конца своих страхов перед католической верой, а парламент подновил и ужесточил касавшиеся ее и без того строгие законы. И это так разозлило Роберта Кэтсби, одного непоседливого католика из старинного рода, что в голове у него созрел план, едва ли не самый дерзкий и жестокий из всех, что были выдуманы людьми, — ни много ни мало — Пороховой заговор.

А задумал Кэтсби разом покончить с королем, с палатой лордов и с палатой общин, когда те будут в следующий раз открывать парламент, взорвав их с помощью мощнейшего порохового заряда. Первым, кого Кэтсби пригласил участвовать в своей чудовищной затее был Томас Уинтер, джентльмен из Вустершира, который служил в армии за границей и оказывал тайное содействие католикам. Прежде чем дать согласие Уинтер успел съездить в Нидерланды, чтобы выяснить у тамошнего испанского посла, появится ли у католиков хоть какая-никакая надежда на послабление, если их заступником перед Его Мудрейшеством станет испанский король, и встретил в Остенде высокого, смуглого и энергичного пария по имени Гвидо, или Гай Фокс, с которым они вместе тянули солдатскую лямку за границей. Решившись принять участие в заговоре, он предложил Фоксу присоединиться к нему, зная, что тот всегда рад поучаствовать в опасном предприятии, и в Англию они вернулись вместе. Здесь к ним примкнули еще два заговорщика — родственник графа Нортумберленда Томас Перси и зять последнего Джон Райт. Все вместе они собрались в заброшенном доме, у Клементс-Инн-Филдз, ныне тесно застроенном районе Лондона, поклялись не выдавать тайны, и Кэтсби открыл им свой план. Потом заговорщики поднялись на чердак, где их благословил отец Жерар, иезуит, который якобы не был в курсе Порохового заговора, но, как мне кажется, не мог не догадаться о том, какое затевается кошмарное дело.

Перси был государственным деятелем, выполни некоторые обязанности при дворе, располагавшемся в то время в Уайтхолле, и для него было бы вполне естественно поселиться в Вестминстере. Итак, присмотревшись повнимательней, он нашел сдававшийся внаем дом, примыкавший задней стеной к зданию парламента, и снял его у человека по фамилии Феррис, чтобы после взорвать. Обзаведясь этим домом, заговорщики сняли еще один, на другом берегу Темзы, где находится Ламбет, и использовали его под склад дров, пороха и прочих горючих материалов. Все это хозяйство предполагалось по частям перетаскивать (что и было проделано) ночами в вестминстерский дом, а чтобы не оставлять склада в Ламбете без присмотра, решили найти верного человека, и так появился еще один заговорщик по имени Роберт Кей, очень бедный католик.

На эти приготовления ушло несколько месяцев, и все заговорщики, не собиравшиеся до сих пор вместе из опасения привлечь к себе внимание, встретились в вестминстерском доме темной холодной декабрьской ночью и принялись копать. Сделав заранее солидный запас продовольствия — не ходить же им было туда-сюда, — они копали и копали точно заведенные. Вот только стена оказалась на редкость толстая, и работа была ужасно тяжелая, и они посвятили в свой план Кристофера Райта, младшего брата Джона Райта, чтобы иметь лишнюю пару рук. Кристофер Райт взялся за дело со свежими силами, и они копали и копали днем и ночью, а Фокс все это время стоял на карауле. И чтобы ничье сердце не дрогнуло, он сказал: «Господа, у нас тут столько пороху и снарядов, что живыми нас не возьмут, если и найдут». Именно Фокс, выполнявший обязанности часового, был все время начеку и вскоре пронюхал, что король опять перенес открытие парламента с седьмого февраля, — заранее назначенного дня, — на третье октября. Узнав об этом, заговорщики договорились разойтись до рождественских каникул, связи друг с другом не поддерживать и не вступать в переписку ни по какому поводу. Итак, дом в Вестминстере снова заперли, и соседи, я полагаю, решили, что странные его обитатели, нелюдимые домоседы, уехали, чтобы где-нибудь весело отпраздновать Рождество.

В начале февраля 1605 года Кэтсби вновь встретился со своими друзьями-заговорщиками в вестминстерском доме. Их ряды пополнили: Джон Грант, господин меланхолического склада из Уорикшира, хозяин толстостенного дома близ Стрэтфорда-на-Эйвоне, окруженного грозным крепостным валом и глубоким рвом, Роберт Уинтер, старший брат Томаса, и слуга самого Кэтсби, Томас Бейтс, заподозривший, как показалось Кэтсби, чем занимается его хозяин. Все трое тем или иным образом пострадали за свою веру во времена Елизаветы. И вот они снова стали копать, и копали, и копали, днем и ночью.

Жутко было заговорщикам работать под землей, готовиться к стольким убийствам и держать все время на уме такую страшную тайну. Одолевали их самые дикие фантазии. То им казалось, что они слышат, как звонит огромный колокол в глубоком подземелье под зданием парламента, то какие-то голоса шептали им про Пороховой заговор. Однажды утром, когда они копали, обливаясь потом, свою шахту, над головами у них и впрямь раздался оглушительный грохот. Бросив работу, все переглядывались, не понимая, что случилось, но Гай Фокс, храбрый лазутчик, не побоялся выйти наружу и, вернувшись, доложил, что торговец углем, занимавший соседний подвал, перевозит свой товар в другое место. Узнав об этом, заговорщики, которые сколько ни рыли, а все еще не сделали подкопа под толстенной стеной, изменили свой план, наняли подвал под самой палатой лордов, притащили туда тридцать шесть бочек пороху, навалили поверх них вязанок хвороста и насыпали угля. Затем все разошлись до сентября, месяца, когда их поддержали: сэр Эдвард Бэйэм из Глостершира, сэр Эверард Дигби из Рутлендшира, Эмброуз Роквуд из Суффолка и Фрэнсис Трешем из Нортгемптоншира. Все они были богаты и помогли заговору кто деньгами, а кто лошадьми, чтобы проехать по стране и поднять католическое восстание, когда парламент взлетит на воздух.

Открытие парламента отложили теперь с третьего октября на пятое ноября, заговорщики заволновались, что их план откроется, и Томас Уинтер сказал, что сходит в палату лордов в день, когда будет объявлено о переносе, и разузнает, что и как. Все было в полном порядке. Члены парламента прохаживались, беседуя, поверх тридцати шести бочек пороху. Уинтер вернулся, все так и рассказал, после чего приготовления продолжились. Был зафрахтован корабль, стоявший на Темзе и готовый взять на борт и отвезти во Фландрию Гая Фокса, как только тот подожгет огнепроводный шнур и подпалит порох. Многих не посвященных в тайну джентльменов-католиков под предлогом участия в охоте пригласили прибыть в роковой день к сэру Эверарду Дигби в Данчерч, чтобы в случае необходимости действовать сообща. Вот теперь все было готово.

Но именно теперь великое зло и опасность, сопряженные с этим зловещим заговором, стали очевидней. С приближением пятого ноября большинство заговорщиков, вспомнив, что в этот день их друзья и родственники соберутся в палате лордов, испытали естественное чувство сострадания к ним и желание их предупредить. Слова Кэтсби о том, что ради дела он готов взорвать родного сына, не были утешительными. Лорд Маунтигл, зять Трешема, наверняка пошел бы в палату и, отчаявшись убедить остальных найти способ уберечь друзей, Трешем написал лорду и оставил у того на квартире в письменном столе таинственное письмо, в котором убеждал его не приходить на открытие парламента, ибо «Всевышний и человек объединились, дабы наказать современное зло». Еще там говорилось, что «парламенту будет нанесен сокрушительный удар, но никто не увидит, кем». И была приписка: «Опасность минует, как только вы сожжете письмо».

Министры и придворные решили, что сами Небеса чудесным образом растолковали Его Мудрейшеству смысл послания. По правде говоря, сами они тоже были близки к разгадке (как были бы и все остальные на их месте), но заговорщиков решили побеспокоить только накануне открытия парламента. Те, понятное дело, терзались страхом: Трешем прямо сказал всем, что они могут считать себя покойниками, но сам не удрал, хотя есть основания предполагать, что предупредил он не только лорда Маунтигла. И все же они не дрогнули, а Фокс, будучи человеком железным, как обычно спускался в подвал днем и ночью и проверял, все ли в порядке. Четвертого, около двух он был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь.

— Ты кто, дружище? — поинтересовались они.

— Я слуга мистера Перси и охраняю его дровяной склад, — ответил Фокс.

— У твоего хозяина солидные запасы, — сказали лорды, закрыли двери и удалились.

Гай Фокс был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь

После их ухода Фокс сообщил остальным заговорщикам, что все спокойно, вернулся в темный мрачный подвал, и там услыхал, как колокол пробил двенадцать раз, потому что наступило пятое ноября. Часа через два он осторожно приоткрыл дверь, вышел и осмотрелся. Его тут же схватили и связали солдаты, которыми командовал сэр Томас Неветт. У Фокса при себе были часы, немного хвороста, несколько лучин и кусок огнепроводного шнура, за дверью тускло светил свечной фонарь. Фокс был в сапогах со шпорами, — по-видимому, собирался скакать к кораблю, — и солдатам повезло, что они застигли его врасплох. Если бы они замешкались, он бы вмиг запалил шнур, сунул его в порох и взорвал себя и их.

Сперва Фокса привели в спальню к королю, и тот (велев держать его очень крепко и на порядочном расстоянии) спросил, неужели он так жесток, что решился убить стольких невинных людей? «Смертоносные болезни лечат смертоносными снадобьями», — ответил Гай Фокс. Маленькому фавориту-шотландцу, похожему на терьера, спросившему Фокса (довольно опрометчиво), зачем тот запас столько пороху, он ответил, что хотел с его помощью отправить шотландца домой в Шотландию, а для этого требуется взрыв большой силы. Назавтра Фокса отвезли в Тауэр, но признания от него так и не добились. Даже после страшных пыток он не добавил ничего нового к тому, о чем правительство уже знало, хотя, должно быть, был доведен до ужасного состояния. Страшное тому подтверждение — сохранившаяся подпись Фокса, изменившаяся после кошмарной дыбы до полной неузнаваемости. Бейтс, человек совсем иной породы, вскоре рассказал, что к заговору причастны иезуиты, и, возможно, под пытками сознался бы в чем угодно. Трешем, которого тоже заперли в Тауэр, давал показания, затем отказывался от них, и умер от тяжелой болезни. Роквуд, чьи лошади стояли наготове вдоль всей дороги до Данчерча, удрал лишь в середине дня, когда весть о заговоре облетела весь Лондон. По пути он встретил двоих Райтов, Кэтсби и Перси, и вместе они помчались галопом в Нортгемптоншир. Добравшись в Данчерч, они нашли там всех тех, кого числили будущими своими соратниками. Однако, услыхав о заговоре, к тому же разоблаченном, эти люди за ночь исчезли, оставив их с хозяином, сэром Эверардом Дигби. И тогда впятером они поскакали через Уорикшир и Вустершир в дом, носивший название Холбич, на границе Стаффордшира. По пути они пытались поднимать на бунт католиков, но те с негодованием прогоняли их. Все это время за беглецами неустанно гнался шериф Вустера, и к нему присоединялось все больше и больше всадников. Наконец заговорщики решили занять оборону в Холбиче, заперлись в доме и насыпали возле очага немного отсыревшего пороха, чтобы просушить его. Но порох взорвался, и Кэтсби получил ожоги, увечья и чуть не погиб, остальные тоже были тяжело ранены. Однако терять всем им было нечего, и, готовые умереть, встали они, вооруженные только шпагами, в окнах под пули шерифа и его помощников. Когда Томас Уинтер был ранен в правую руку и она бессильно повисла, Кэтсби сказал ему: «Встань рядом со мной, Том, и мы погибнем вместе!», так и случилось: они были убиты двумя пулями из одного ружья. Джона Райта и Дигби схватили, причем у последнего была сломана рука и он тоже был ранен.

Пятнадцатого января Гай Фокс и те из заговорщиков, кто остался в живых, предстали перед судом. Всех их признали виновными, повесили и четвертовали: одних возле собора Святого Павла, других на Лудгет-Хилле, а третьих напротив здания парламента. Священника-иезуита по имени Генри Гарнет, якобы знавшего о злостном заговоре, схватили и допросили, а двоих его слуг подвергли безжалостному истязанию. Самого его не пытали, но окружили в Тауэре доносчиками и предателями, и таким подлым способом заставили сознаться. На суде Гарнет заявил, будто сам он сделал все от него зависевшее, чтобы предотвратить преступление, но не мог разгласить тайну, которую узнал на исповеди, хотя я думаю, он узнал о заговоре иным путем. Мужественного священника признали виновным и казнили, а католическая церковь причислила его к лику святых. Нескольких богатых и влиятельных людей, которые не имели ни малейшего отношения к заговору арестовали и посадили в тюрьму по приговору Звездной палаты, и вообще к католикам, содрогавшимся при мысли о дьявольском плане, стали несправедливо применять еще более строгие законы, чем прежде. Тем и закончился Пороховой заговор.

Часть вторая

Его Мудрейшество с большим удовольствием сам бы взорвал палату общин: короля прямо-таки распирало от ненависти и ревности к ней все время, пока он сидел на троне. Будучи крайне стеснен в средствах, он был вынужден созывать палату — без ее согласия денег ему было не видать, как своих ушей, однако требование упразднить некоторые монополии, вредные жизни народа, и покончить с другими злоупотреблениями, разъярило его, и он снова ее разогнал. Один раз Яков добивался от палаты одобрения союза Англии с Шотландией, и они поссорились из-за этого. Другой раз палата добивалась от него закрытия одного из самых извращенных измышлений церковников — Суда Высокой Комиссии, и они опять повздорили. Потом палата убеждала короля не внимать архиепископам и епископам, изливавшим на него столько елея, что стыдно об этом рассказывать, а обратить свой взор на бедное пуританское духовенство, подвергавшееся гонениям за непослушание этим архиепископам и епископам, и ссора вспыхнула вновь. Короче говоря, палата общин всю жизнь была для Его Мудрейшества хуже чумы: он ненавидел ее, делая вид, что любит, сажал самых строптивых в Ньюгейт и в Тауэр, а остальным затыкал рты, отказывая им в праве высказываться по вопросам общественной жизни, которые якобы их не касались, шантажировал, угрожал, пугал и сам пугался. Палата тем не менее стойко защищалась и упорствовала в том, что принимать законы — дело парламента, и король не должен вводить их своим указом (о чем тот радел день и ночь), и в результате Яков так часто нуждался в деньгах, что торговал титулами и должностями, будто они были товаром, и даже изобрел новое звание баронета, которое кто угодно мог купить себе за тысячу фунтов.

Склоки с парламентом, охота, попойки и сон — а король был великим лежебокой — отбирали у него почти все время. В свободные минуты он тискал и облизывал своих фаворитов. Главным из них был сэр Филип Герберт, невежда, который знал толк лишь в собаках, лошадях и охоте, что однако не помешало ему быстро стать графом Монтгомери. Вторым, куда более знаменитым, был Роберт Карр, или Кер (точное его имя неизвестно), выходец из приграничной области, вскоре сделавшийся виконтом Рочестером, а потом графом Сомерсетом. Вспоминать о том, как Его Мудрейшество пресмыкался перед этим юным красавцем, еще противнее, чем о той лести, которой окружали короля величайшие люди Англии. Лучшим другом фаворита был некто сэр Томас Овербери: он писал за Сомерсета любовные письма и помогал ему исполнять предусмотренные высокими должностями обязанности, совершенно непосильные для невежды. У этого сэра Томаса даже хватило мужества отговаривать фаворита от неприличной женитьбы на красавице графине Эссекской, задумавшей для этого развестись с мужем, и она, разозлившись, засадила сэра Томаса в Тауэр, где его отравили. Потом фаворита и эту дурную женщину обвенчал придворный епископ с такой торжественностью, будто фаворит и графиня были самыми выдающимися людьми на свете.

Просияв на небосклоне дольше, чем можно было опадать — лет семь, или около того, — звезда графа Сомерсета закатилась, его затмил другой юный красавец. Это был Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира: он явился ко двору разодетый по последней парижской моде, и такой продувной бестии здесь до него еще не видели. Джордж Вилльерс быстро втерся в доверие к королю, оттеснив прежнего фаворита. Вот тут-то и выяснилось, что граф и графиня Сомерсеты вовсе не заслужили тех почестей, что им были оказаны, и их обвинили в убийстве сэра Томаса Овербери и в других преступлениях. Но король до того боялся, что бывший фаворит расскажет обо всяких постыдных вещах, которые тот о нем знал, — а граф исподволь угрожал сделать это, — что во время допроса около него на всякий случай поставили двоих стражников с плащами в руках, чтобы накрыть ему голову и заткнуть рот, если понадобится. Суд превратили в настоя шее посмешище, графу в качестве наказания назначили пенсию — четыре тысячи фунтов в год, а графиню простили и тоже положили ей пенсию. К этому времени они воспылали взаимной ненавистью, и несколько лет терзали и мучили друг друга.

Пока происходили все эти события, и пока Его Мудрейшество изо дня в день и из года в год творил такое, что увидишь не в каждом свинарнике, в Англии ушли из жизни трое выдающихся людей. Первым скончался министр Роберт Сесил, граф Солсбери: ему было за шестьдесят, и он всю жизнь был немощным, так как родился калекой. Умирая, он сказал, что у него пропало желание жить, — и оно пропало бы у любого министра, испытавшего на себе всю порочность и низость этого подлого времени. Второй ушла леди Арабелла Стюарт: ее тайный брак с Уильямом Сеймуром, сыном лорда Бичема, потомком Генриха Седьмого, доставил королю много хлопот, ведь такой муж вполне мог подзуживать ее и в конце концов уговорил бы заявить о своих притязаниях на трон. Леди Арабеллу разлучили с мужем (отправив его в Тауэр) и посадили на корабль, следовавший в Дарем, чтобы содержать там под стражей. В мужском платье она добралась в Грейвзенд, надеясь отплыть оттуда на французском корабле во Францию, но, к несчастью, разминулась с мужем, тоже беглецом, и ее снова схватили. В страшном Тауэре леди Арабелла лишилась рассудка и через четыре года отошла в мир иной. Последней и самой значительной из трех потерь встала смерть принца Генриха, наследника престола, на девятнадцатом году жизни. Принц был многообещающим юношей и всеобшим любимцем, тихим и благовоспитанным. Нам известны по меньшей мере два обстоятельства, свидетельствующие в его пользу: во-первых, отец завидовал ему, а во-вторых, он дружил с сэром Уолтером Рейли, остававшимся все эти годы в Тауэре, и часто повторял, что только его отец способен удерживать такую птицу в клетке. Сестра принца Генриха принцесса Елизавета собралась замуж за чужеземного принца (брак ее оказался несчастливым), и он после тяжелой болезни приехал знакомиться с будущим зятем из Ричмонда в Уайтхолл. Там он долго играл в теннис в одной рубашке, несмотря на очень холодную погоду, опять занемог и спустя две недели умер от гнойной лихорадки. Для этого юного принца сэр Уолтер Рейли начал писать в заточении свою «Историю мира»: восхитительное доказательство того, как трудно было Его Мудрейшеству помешать работе ума великого человека, даже продержав долгое время взаперти его тело.

Раз уж я упомянул здесь о сэре Уолтере Рейли, человеке, который совершил немало ошибок, но с редким достоинством встречал любые испытания и опасности, то доскажу до конца печальную историю его жизни. Протомившись целых двенадцать лет в Тауэре, сэр Уолтер выказал готовность возобновить свои морские путешествия и отправиться в поисках золота в Южную Америку. Его Мудрейшество разрывался между желанием сохранить дружбу с испанцами, через чью территорию сэру Уолтеру пришлось бы пройти (король долго носился с идеей женить принца Генриха на испанской принцессе), и жаждой заполучить золото. Но в конце концов он освободил сэра Уолтера, получив с того обещание вернуться. Снарядив экспедицию на собственные средства, двадцать восьмого марта 1617 года сэр Уолтер Рейли отбыл в плавание, взяв на себя командование одним из кораблей, которому он дал провидческое имя «Судьба». Экспедиция потерпела неудачу, матросы, не найдя золота, подняли мятеж, между сэром Уолтером и испанцами, ненавидевшими его за прежние успехи, вспыхнула ссора, и он захватил и сжег небольшой городок, названный именем святого Фомы. За это испанский посол выставил сэра Уолтера перед Его Мудрейшеством пиратом, и он, возвратившись домой с разбитым сердцем и разбитыми мечтами, лишившись состояния, друзей и храбреца сына (который был вместе с ними), снова был арестован по доносу близкого родственника, негодяя и вице-адмирала Стьюкли, и заточен в темницу, за многие годы ставшую ему домом.

Досада не получившего золота короля не поддается описанию, поэтому сэра Уолтера допросили с пристрастием, оболгали и оклеветали по всем статьям, как было заведено у судей, блюстителей закона и прочих государственных и церковных чиновников при таком правителе. Когда все, кроме самого сэра Уолтера, извратили истину, было объявлено, что он должен умереть в соответствии с приговором, вынесенным ему пятнадцать лет тому назад. Итак, двадцать восьмого октября 1618 года его заперли в Гейт-Хаусе в Вестминстере, где ему предстояло провести последнюю на этой земле ночь и проститься со своей славной и верной женой, которой посчастливилось видеть лучшие времена. Наутро, в восемь, сэр Уолтер с удовольствием позавтракал, выкурил трубку, опрокинул стаканчик доброго вина, и его отвели на Олд-Пэлэс-Ярд к эшафоту, где собралось столько важных особ, пожелавших увидеть, как он умрет, что его с трудом провели сквозь толпу. Сэр Уолтер вел себя необычайно благородно, но воспоминание о том, как скатилась с плеч голова графа Эссекса, камнем лежало у него на сердце, и он торжественно поклялся, что не только не способствовал его гибели, но пролил над ним слезу. Утро выдалось студеное, и шериф предложил ему сойти ненадолго с эшафота и погреться у огня. Но сэр Уолтер поблагодарил и отказался, сказав, что предпочел бы умереть сразу, так как болен лихорадкой и малярией, и если через четверть часа его начнет бить озноб, а он еще будет жив, враги его решат, что он трясется от страха. Потом он опустился на колени и красиво, как истинный христианин, прочитал молитву. Прежде чем положить голову на плаху, сэр Уолтер пощупал край топора и с улыбкой на лице заметил, что это лекарство острое на вкус, зато спасает от самой злой болезни. Нагнувшись, готовый умереть, он сказал палачу, увидев, что тот сомневается: «Чего ты медлишь? Давай, руби!». И топор опустился и отсек голову сэру Уолтеру Рейли, которому шел в ту пору шестьдесят шестой год.

Новый фаворит стремительно возвышался. Он стал виконтом, он стал герцогом Бекингемом, он стал маркизом, он стал главным конюшим и лордом Адмиралтейства, и главнокомандующий доблестного английского флота, победившего испанскую армаду, вынужден был уйти в отставку, чтобы освободить дая него место. В распоряжении фаворита было все королевство, а его мать продавала государственные посты и звания, точно лавочница. Герцог Бекингем сверкал бриллиантами и прочими драгоценными каменьями, украшавшими всю его персону от ленты на шляпе и серьги в ухе до башмаков. Но это не мешало ему оставаться невеждой и выскочкой, безмозглым проходимцем, который мог похвастать разве что красотой и умением танцевать. Именно он и называл себя псом и рабом его величества, а его величество — Его Мудрейшеством. Его Мудрейшество называл Бекингема Стини, как предполагают, потому, что это краткая форма имени Стефан, а святого Стефана на картинах обычно изображали красавчиком.

У Его Мудрейшества иногда ум за разум заходил, так ему приходилось крутиться: на родине католическая вера заслужила всеобщую нелюбовь, а перед заграничными католиками ему приходилось заискивать, иначе он бы не заполучил богатую принцессу в жены своему сыну, чтобы после прикарманить ее состояние. Принц Карл — или Малютка Карл, как называл его отец, — стал принцем Уэльским, и теперь, согласно давнему замыслу, женить на испанской принцессе решили его, но та не могла выйти за протестанта без разрешения папы, и Его Мудрейшество потихоньку сам обратился с нижайшей просьбой к Его Непогрешимости. Переговорам об испанском сватовстве отведено в великих книгах столько страниц, что вы и не представляете, но суть этой истории сводится вот к чему: Малютка Карл и Стини, под видом мистера Томаса Смита и мистера Джона Смита, отправились повидать испанскую принцессу, Малютка Карл притворялся пылким влюбленным, прыгал вниз со стены, чтобы поглазеть на девушку, и по-всякому валял дурака, испанскую принцессу стали звать принцессой Уэльской, и весь испанский двор поверил, будто Малютка Карл готов ради нее умереть, так он там всем заморочил голову. Малютка Карл и Стини возвратились в Англию и были встречены с восторгом как спасители нации, а на самом деле принц влюбился в Генриеттy Марию, сестру французского короля, которую увидел в Париже, но, видимо, полагал, что водить за нос испанцев дело тонкое и достойное принца, и, добравшись до дому живым и невредимым, открыто насмехался над их непроходимой глупостью и доверчивостью.

Подобно большинству лгунов, принц и фаворит жаловались, что люди, которых они обдурили, обошлись с ними нечестно. Они так расписали вероломство испанцев в истории с этим сватовством, что английский народ воспылал желанием вступить с теми в войну. И хотя доблестных испанцев смешила даже мысль о том, что Его Мудрейшество пойдет на них войной, парламент выделил деньги на вооруженные действия, и народу было объявлено о приостановке договора с Испанией. Испанский посол в Лондоне — возможно, при посредничестве низверженного фаворита, графа Сомерсета, — лишенный возможности лично побеседовать с королем, сунул ему в руку записку, в которой говорилось, что Его Мудрейшество — пленник в собственном доме, где правит Бекингем со своими сподручными. Сперва это послание так огорчило Его Мудрейшество, что он отобрал Малютку Карла у Стини и перебрался в Виндзор, наговорив кучу всякого вздора. Но потом, обняв верного пса и раба, взял свои слова назад.

На время испанского сватовства принц и фаворит получили от Его Мудрейшества неограниченные полномочия для улаживания дела с папой, но теперь, ввиду сватовства французского, король издал указ, в соответствии с которым католики в Англии получали право свободно исповедовать свою веру и никто не мог требовать, чтобы они от нее отреклись. В обмен на эту и другие менее существенные уступки Генриетта Мария дол: жна была выйти за принца и принести ему состояние в восемьсот тысяч крон.

Его Мудрейшество все глаза проглядел, опадая, пока приедут эти денежки, но тут-то его постыдная жизнь и оборвалась: пронедужив две недели, в воскресенье двадцать седьмого марта 1625 года он испустил дух. На троне он просидел двадцать два года, и было ему пятьдесят девять лет. Я не знаю ничего отвратительнее в истории, чем процветавшее при его дворе лизоблюдство, а также пороки и мздоимство, порожденные неприкрытой ложью. Едва ли в продажном окружении Якова Первого хоть кто-то мог оставаться честным. Лорд Бэкон, этот талантливый и мудрый философ, будучи Верховным судьей королевства в это царствование, стал притчей во языцех как обманщик и взяточник и окончательно запятнал себя, льстя его величеству и угодливо пресмыкаясь перед королевским псом и рабом. Но если на троне сидит кто-то вроде Его Мудрейшества, это все равно что чума, и все кругом заражаются.

Глава XXXIII. Англия при Карле Первом (1625 г. — 1649 г.)

Часть первая

Малютка Карл стал королем Карлом Первым на двадцать пятом году своей жизни. Характером он пошел не в отца: был приятен в обращении, обладал мужеством и достоинством, но, подобно тому, невероятно переоценивал свои королевские полномочия, был вероломен и ненадежен. Если бы слово Карла заслуживало доверия, история его закончилась бы иначе.

Первым делом король отправил наглого выскочку Бекингема в Париж за Генриеттой Марией, — он хотел сделать ее своей королевой. Бекингем, пользуясь случаем, имел нахальство приударить за юной королевой Австрии да еще негодовал, когда кардинал Ришелье, французский министр, указал ему его место. Англичане были готовы полюбить новую королеву и оказать ей гостеприимство, чтобы она не чувствовала себя среди них чужой. Но Генриетта Мария недолюбливала протестантскую веру и привезла с собой целую толпу совсем несимпатичных священников, а они заставили ее совершить ряд весьма странных поступков и показали себя с нехорошей стороны. Поэтому королева быстро разонравилась народу, а народ быстро разонравился ей, и пока король (который души в ней не чаял) правил страной, она так старательно вбивала клин между ним и его подданными, что лучше бы ему было с ней никогда не встречаться.

Итак, вы должны понимать, что король Карл Первый, решив стать великим и могущественным правителем и не держать ни перед кем отчета, в чем его всячески поддерживала королева, намеренно сократил полномочия парламента и расширил свои полномочия. Вы также должны понимать, что, осуществляя свою неразумную затею (которая сама по себе способна погубить любого короля), он шел не напрямик, а в обход.

Король ввязался в войну с Испанией, хотя и палата общин, и народ перестали находить ее справедливой, разобравшись в истории с испанским сватовством. Но Карл кинулся воевать очертя голову, собрал деньги покрытия военных расходов всякими незаконными способами и потерпел позорное поражение в Кадисе на первом же году своего правления. Экспедиция в Кадис снаряжалась в надежде на обогащение, но провалилась, королю пришлось обратиться к парламенту с просьбой о денежной субсидии, парламент, собравшись, проявил неуступчивость, и тогда король попросил его «поторопиться с решением, чтобы не было хуже». Парламент и не подумал смягчиться, а взял и объявил (вполне справедливо) королевского фаворита, герцога Бекингема, зачинщиком многих вредных предприятий, принесших народу беды и горести. Король, спасая Бекингема, распустил парламент, не получив денег. На предложение лордов еще подумать, взяв небольшую отсрочку, он ответил: «Нет, ни минуты». Затем Карл сам стал собирать деньги, не брезгуя никакими способами.

Карл Первый. С портрета работы Ван Дейка

Он ввел налог с водоизмещения корабля и налог с веса, не имевшие законной силы без одобрения парламента; он вменил в обязанность портовым городам снаряжать военные флотилии и выплачивать им трехмесячное содержание, и потребовал, чтобы люди объединились и дали ему взаймы большие суммы денег, не обещая отдать долги. Если отказывались платить бедняки, их забирали в солдаты или матросы, а дворян сажали в тюрьму. Пятерых несговорчивых джентльменов — сэра Томаса Дарнела, Джона Корбета, Уолтера Эрла, Джона Хевенингема и Эверарда Хэмдена — схватили и засунули в тюрьму по приговору королевского совета с единственной целью — сделать приятное королю. В итоге пришлось решать важный вопрос: не является ли их арест нарушением Великой хартии и не покусился ли король на священные права английского народа. Королевские адвокаты сказали «нет», потому что покушаться на священные права английского народа дурно, а король не может поступать дурно. Услужливые судьи согласились с этим вредным вздором, и между королем и народом пролегла неодолимая пропасть.

Пришлось созвать новый парламент. Народ, почуяв, что свободы его под угрозой, выбрал туда людей, хорошо известных своим несогласием с королем; однако король, неудержимый в своем своеволии, высокомерно сказал им, что пошел на уступку, чтобы получить денег. Парламент, сильный и решительный, знал, как умерить его пыл, не стал слушать и предъявил один из величайших документов в истории — «Петицию о праве», где говорилось, что свободный народ Англии не обязан давать королю деньги взаймы и никто не имеет права принуждать его к этому и сажать в тюрьму за отказ. А кроме того, свободные англичане не могут быть арестованы по особому распоряжению или указу короля, поскольку это есть ограничение их прав и независимости, а также нарушение законов страны.

Сперва король отверг петицию, но палата общин дала понять, что не отступится и не снимет обвинения с Бекингема, и он, испугавшись, на все согласился. Карл много раз впоследствии нарушал слово и поступался честью, но один низкий и недостойный поступок он совершил сразу, опубликовав свой первый ответ, а не второй — просто чтобы народ подумал, будто парламент от него ничего не добился.

Несносный Бекингем, дабы потешить свое уязвленное самолюбие, к этому времени втянул страну, воевавшую с Испанией, в войну с Францией. До чего же ничтожными порой бывают причины войн и люди, их затевающие! Но Бекингему оставалось недолго бесчинствовать на этой земле. Однажды утром, направлюсь к стоявшему на готове у входа экипажу, он обратился к сопровождавшему его полковнику Фрайеру и в этот миг был зверски заколот ножом, который убийца оставил в его сердце. Случилось это у него дома в зале. Как раз перед тем Бекингем повздорил наверху с каким-то французом, которого слуги немедленно заподозрили, и тот едва унес ноги. Среди неразберихи настоящий убийца укрылся в кухне и мог бы запросто удрать, но, выхватив шпагу, он крикнул: «Я тот, кого вы ищете!» Звали его Джон Фелтон, был он протестант и отставной офицер. Фелтон объяснил, что лично он не держал зла на герцога, но прикончил потому, что считал проклятием страны. Фелтон хорошо рассчитал удар, Бекингем успел воскликнуть: «Разбойник!», выдернул нож, рухнул на стол и умер.

Совет раздул из дела Джона Фелтона целую историю, хотя, казалось бы, все тут было понятно. Фелтон сказал, что прошел семьдесят миль, чтобы совершить убийство по той самой причине, о которой уже говорил, и если его отправят на дыбу, как любезно пообещал ему маркиз Дорсет, который сидит напротив него, то он предупреждает маркиза, что назовет его как своего соучастника! Король тем не менее очень ратовал за дыбу, но судьи к тому времени выяснили, что такая пытка не предусмотрена английским законом, — жаль, они не заглянули туда немного раньше, и Джона Фелтона просто-напросто казнили за убийство. А это несомненно было убийство, и оно не заслуживает никакого оправдания, хотя Фелтон и освободил Англию от одного из самых распутных, презрении и жалких придворных фаворитов, каких ей приходилось терпеть.

Фелтон объяснил, что считал герцога проклятием страны

Совсем другой человек занял теперь его место. Это был сэр Томас Уэнтворт, дворянин из Йоркшира, — он долго заседал в парламенте и сперва оправдывал королевское самодурство и высокомерие, а затем разобиделся на Бекингема и переметнулся к народу. Королю Уэнтворт был нужен как воздух, потому что не только разделял в душе его убеждения, но и был наделен выдающимися способностями, и он сделал его сперва бароном, затем виконтом, назначил на высокий пост и купил со всеми потрохами.

Парламент однако все еще здравствовал и не сдавался. Двадцатого января 1629 года сэр Джон Элиот, известный своим деятельным участием в создании «Петиции о праве», выдвинул еще ряд серьезных возражений против тех мер, к которым прибегал король, и потребовал, чтобы спикер поставил их на голосование. Однако спикер ответил, что «получил от короля другой приказ», встал и собрался уйти: согласно правилам палаты общин это означало, что заседание переносится на другое время. Но два члена палаты, мистер Холлис и мистер Валлентайн, усадили его на место. Вся палата пришла в волнение, заблестели взметнувшиеся вверх шпаги. Король был в курсе дела и приказал капитану своей гвардии идти в парламент и охранять двери. Голосование между тем состоялось, и палата разошлась на перерыв. Сэру Джону Элиоту и двум членам парламента, не отпустившим спикера, было приказано немедленно предстать перед советом. Они сказали, что пользуются привилегией не разглашать того, о чем говорилось в стенах парламента, и их препроводили в Тауэр. Королю было этого мало, и он распустил парламент, а упомянутых джентльменов назвал в своей речи «гадинами», что, насколько я слышал, не пошло в дальнейшем ему на пользу.

Сэр Джон Элиот, мистер Холлис и мистер Валлентайн отказались покупать свободу ценой раскаяния, и король, отличавшийся редким злопамятством, так никогда и не простил их. Они просили рассмотреть их дело в Суде Королевской Скамьи, но по указанию короля, решившегося на подобную низость, узников таскали из тюрьмы в тюрьму, чтобы ответ затерялся. Наконец суд состоялся, обвиняемых приговорили к крупным штрафам и к тюремному заключению на срок по усмотрению короля. У сэра Джона Элиота здоровье пошатнулось настолько, что, чувствуя острую необходимость поменять обстановку, он направил королю прошение об освобождении, и тот отказал (поступок, достойный Его Мудрейшества), назвав его недостаточно смиренным. И второе прошение, поданное сыном сэра Джона, молодым пареньком, трогательно заверявшим, что отец его только поправит здоровье и возвратится в тюрьму, король тоже отверг. Сэр Джон Элиот скончался в Тауэре, дети его попросили позволить им перевезти усопшего в Корнуолл и похоронить там, где покоились останки его предков, но король сказал: «Пусть сэра Джона Элиота похоронят в церкви того прихода, где он умер». Все это было совсем не по-королевски, как мне кажется.

Вот так, целых двенадцать лет, не оставляя своего намерения возвысить себя и принизить народ, король не созывал парламента и правил без него. И если бы о нем было написано двенадцать тысяч хвалебных книг (а написано их немало), одна истина осталась бы непреложной — король Карл Первый управлял Англией двенадцать лет беззаконно и деспотично, зарился на имущество и деньги подданных, когда ему вздумается, и наказывал всех, кто осмеливался возражать, как ему заблагорассудится. Находятся люди, склонные думать, что жизненный путь этого короля рано оборвался, но мне лично кажется, Карлу еще повезло.

Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский, был правой рукой короля в части ограничения религиозных свобод. Лод, человек искренний, весьма ученый, но не умный — бывает, первое и второе соотносятся в самых разных пропорциях, — будучи протестантом, придерживался взглядов, столь близких католикам, что папа охотно сделал бы его кардиналом, если бы архиепископ согласился принять от него такую милость. Лод придавал на редкость важное значение обетам, одеяниям, горящим свечам и изображениям святых как атрибутам религиозных церемоний и заставлял всех бить поклоны и вдыхать свечной дух. Архиепископов и епископов он относил к неким чудесным творениям природы и ненавидел всех, кто держался иного мнения. Поэтому Лод возблагодарил Господа и был рад до умопомрачения, когда шотландского священника по имени Лейтон привязали к позорному столбу, выпороли, поставили ему на щеку клеймо, отрезали одно ухо и порвали одну ноздрю за то, что он обозвал епископов пустозвонами и измышлением людей. Судебного поверенного Уильяма Пирна, согласного с Лейтоном, однажды воскресным утром по приказу архиепископа оштрафовали на тысячу фунтов, привязали к позорному столбу и тоже оставили без ушей, правда в два приема — сначала без одного, потом без другого, — а затем заключили пожизненно в тюрьму. Лод также всем сердцем одобрил наказание, которому подвергли доктора Бэстуика, врача, тоже оштрафованного на тысячу фунтов и заключенного в тюрьму пожизненно, и впоследствии отрезавшего уши ему. Кому-то может показаться, что эти способы убеждения были мягкими, но мне они представляются достаточно продуманными и вполне подходящими, чтобы запугать людей.

Что же касается ограничения свобод в части денег, то и меры, принятые королем, кому-то могут показаться такими же приемлемыми, но мне и они представляются чудовищными. Король ввел налог с водоизмещения корабля, налог с веса корабля и увеличивал их, когда хотел. Он сохранил монополии за торговыми компаниями, которые ему платили, хотя жалобы на них поступали из года в год. Он штрафовал людей за нарушение указов, изданных Его Мудрейшеством вопреки законам. Он возродил ненавистные всем законы об охране королевских лесов и присвоил себе чужую собственность на основании этих законов. И, кроме всего, он решил собирать так называемые корабельные деньги — то есть средства на содержание флота — не только с морских портов, но и со всех графств Англии, выяснив, что в древние или еще бог весть какие незапамятные времена они эти деньги платили. Несправедливость этого сбора была настолько очевидна, что Джон Чэймберс, житель Лондона, отказался платить. За это лорд-мэр приказал заключить Джона Чэймберса в тюрьму, а Джон Чэймберс выдвинул обвинение против лорда-мэра. Лорд Сэй повел себя как истинный дворянин и тоже заявил, что не станет платить. Но самым решительным и стойким противником корабельных денег оказался Джон Хэмден, дворянин из Бекингемшира, сидевший вместе с «гадинами» в палате общин, когда там вышла заварушка, ближайший друг сэра Джона Элиота. Дело рассматривали двенадцать судей Суда по делам казначейства, и снова королевские адвокаты заявили, что корабельные деньги никак не могут быть незаконными, потому что действия короля никак не могут быть незаконными, сколько бы тот ни старался, а старался он изо всех сил целых двенадцать лет. Семеро судей согласились с этим, сказав, что мистер Хэмден обязан заплатить, пятеро судей не согласились, сказав, что мистер Хэмден платить не обязан. Итак, король торжествовал (как ему казалось), сделав Хэмдена знаменитым на всю Англию, где дела к тому времени шли до того блестяще, что многие честные англичане не смогли больше жить в собственной стране, уплыли за море и основали колонию на заливе Массачусетс в Америке. Говорят, Хэмден вместе со своим родственником Оливером Кромвелем тоже собирались отплыть с компанией путешественников и уже поднялись на корабль, но высочайший указ, запрещавший капитанам перевозить подобных пассажиров без особого разрешения, задержал переселенцев. Ах, лучше бы Карл отпустил их!

Таково было положение в Англии. Будь Лод умалишенным, случайно вырвавшимся на свободу, он бы не натворил больше бед в Шотландии. Стремление архиепископа навязать шотландцам (а в этой части владений короля он пользовался его безоговорочной поддержкой) свое мнение о епископах, религиозных обрядах и церемониях привело этот народ в ярость. Шотландцы образовали Священный союз, который назали Ковенантом, и, чтобы сохранить свою религию в ее прежнем виде, взялись за оружие; дважды в день барабанная дробь призывала солдат на молебен, они распевали псалмы, называли в них своих врагов не иначе как бесами и торжественно клялись поразить их мечом. Сперва король попробовал употребить силу, потом попытался договориться и, наконец, направил обращение в шотландский парламент, который попросту ему не ответил. Тогда он понадеялся на графа Страффорда, ранее сэра Томаса Уэнтворта, который в качестве лорда Уэнтворта был наместником Ирландии. Он правил твердой рукой, но действовал в интересах этой страны и способствовал ее процветанию.

Страффорд и Лод выступали за усмирение шотландского народа силой оружия. Другие лорды, приглашенные в совет, полагали, что пора наконец созвать парламент, и король неохотно, но согласился. Итак, тринадцатого апреля 1640 года в Вестминстере собрался парламент — зрелище по тем временам невиданное. Парламент этот получил название Короткого, потому что просуществовал совсем недолго. Пока его члены переглядывались, выжидая, кто решится выступить первым, мистер Пим встал, перечислил все беззакония, которые творил король на протяжении двенадцати лет, и сказал о том, как это ослабило Англию. Своим прекрасным примером он помог осмелеть другим, и многие решились говорить правду, сдержанно и в осторожных выражениях. Король струхнул немног <Отсутствует часть текста — прим. авт. fb2> ится туго, да и сам король подошел к этому открытию, хотя и с опозданием. Так или иначе, двадцать четвертого сентября, находясь в Йорке с армией, набранной для похода против шотландцев, но состоявшей из солдат, таких же недовольных и разочарованных, как и весь народ, король пообещал большому совету лордов, который он там собрал, созвать еще один парламент третьего ноября. Солдаты Ковенанта уже вторглись в Англию и захватили богатые углем северные графства. И поскольку оставаться без угля совершенно невозможно, а войска короля ни за что бы не одолели преисполненных суровой решимости солдат Ковенанта, было заключено перемирие, Для того чтобы обдумать возможный союз с Шотландией. Тем временем северные графства решили откупиться от ковенантеров, — лишь бы те оставили в покое их уголь и не нарушали спокойствия.

Ну вот мы и покончили с Коротким парламентом. Теперь нам предстоит узнать, какими памятными делами отличился Долгий.

Часть вторая

Долгий парламент собрался третьего ноября 1640 года. Ровно через неделю граф Страффорд прибыл из Йорка, предчувствуя, что составляющие его деятельные и решительные люди не друзья ему, человеку, не только предавшему интересы народа, но и при любой возможности выступавшему против свобод. Король, чтобы успокоить графа, сказал, что по воле парламента «ни один волос не упадет с его головы». Но на следующий же день мистер Пим в палате торжественно обвинил графа Страффорда в измене. Он был немедленно взят под стражу и низвергнут с высот.

Только двадцать третьего марта предстал граф перед судьями в Вестминстер-Холле и, несмотря на тяжелую болезнь и мучившие его боли, защищал себя так талантливо и величественно, что, вполне возможно, склонил бы их в свою пользу. Однако на тринадцатый день суда Пим предъявил в палате общин копии записей из совета, найденные юным сэром Гарри Вэном в красной бархатной шкатулке, принадлежавшей его отцу (секретарю Вэну, сидевшему в совете за одним столом с графом), с обращенными к королю недвусмысленными словами Страффорда о том, что тот не обязан подчиняться правительству и церемониться с народом, и припиской: «У Вас есть армия в Ирландии, которая поможет Вам покорить это королевство». Было непонятно, что подразумевал Страффорд под «этим королевством» — Англию или Шотландию, но парламент счел, что Англию и что это измена. На том же заседании палаты общин было решено внести билль о лишении его гражданских и имущественных прав за измену, заменявший судебную процедуру, требовавшую доказательства факта измены.

Итак, билль был сразу же внесен, одобрен большинством в палате общин и направлен в палату лордов. Пока было не ясно, пропустит ли его палата лордов и даст ли согласие король, Пим сообщил палате общин о сговоре короля и королевы с армейскими офицерами, которые якобы готовы подтянуть к парламенту войска и взять его под контроль, а также послать сотню солдат в лондонский Тауэр и помочь бежать графу. Заговор с участием армии раскрыл некий Джордж Горинг, сын лорда, носившего ту же фамилию, парень сперва сам участвовал в нем, а потом стал предателем. Король и в самом деле отдал приказ отправить две сотни солдат в Тауэр, и они бы вошли туда, если бы комендант — бравый шотландец по фамилии Бэлфор — не отказался их впустить. История эта сделалась всеобщим достоянием, у здания парламента собралась разгневанная толпа, потребовавшая казни графа Страффорда как одного из главных сподручных короля в его гонениях на народ. Пока люди возмущались, палата лордов утвердила билль, и он был передан королю вместе с еще одним биллем, запрещавшим распускать парламент и прерывать его работу, если он сам не дал на это согласия. Король был бы рад спасти своего преданного слугу хоть он и не был к нему так уж сильно привязан, но не знал, как это сделать, и утвердил оба билля, полагая в душе, что билль против графа Страффорда незаконен и несправедлив. Граф написал королю, что готов отдать за него жизнь. Но разве мог он предполагать, что его высочайший покровитель так легко поймает его на слове, и потому, узнав свой приговор, Страффорд схватился за сердце со словами: «Не верьте государям!»

Но без хитрости и лжи король не мог ни дня прожить, ни листка исписать, и он направил послание лордам, передав его через юного принца Уэльского, попросив их убедить палату общин в том, что: «жизненный путь этого несчастного человека должен естественным образом оборваться в суровой темнице». Письмо заканчивалось припиской: «Но коли сведено ему умереть, то было бы милосерднее наказать его, не дожидаясь субботы». Если участь графа Страффорда не была предрешена, то эти слова, трусливые и подлые, сделали свое дело. Назавтра, а именно двенадцатого мая, графа повели казнить на Тауэр-Хилл. Архиепископ Лод, обожавший кромсать людям уши и раздирать носы, сам томился теперь в Тауэре и согласился благословить графа перед смертью, когда тот проходил под его окном.

В дни своего могущества они единодушно поддерживали короля, и граф как-то написал Лоду о том, как было бы чудесно устроить мистеру Хэмдену публичную порку за отказ платить корабельные деньги. Увы, славные и великие эти деяния канули в прошлое, и граф принял смерть достойно и героически. Комендант предложил усадить Страффорда в экипаж у ворот Тауэра, опасаясь народного гнева, но граф сказал, ему все равно, от чего умереть: от топора или от тумаков. И прошел твердой поступью мимо людей, взор его был гордым, и время от времени он снимал перед ними шляпу. Над толпой повисла страшная тишина. На эшафоте граф произнес заранее подготовленную речь (бумагу нашли на месте казни, когда он был обезглавлен) и удар топора оборвал его жизнь на сорок девятом году от роду.

Назавтра графа повели казнить на Тауэр-Хилл

Парламент сделал и следующие важные шаги, не менее смелые и решительные (чем казнь Страффорда), которые объяснялись тем, что король так непомерно и долго превышал власть. Всех шерифов и чиновников, незаконно собиравших с людей корабельные деньги и другие налоги, стали называть делинквентами, вынесенный Хэмдену приговор отменили, с судей, которые вынесли этот обвинительный приговор, взяли обещание впредь считаться с парламентом, а одного судью арестовали на заседании Высокого суда и отвели прямо оттуда в тюрьму. Лода обвинили в измене, бедолаг, пожертвовавших своими ушами и носами, к всеобщей радости выпустили на свободу, а кроме того, был принят билль об избрании парламента раз в три года, и в нем говорилось, что народ вправе созвать его своей властью, если этого не сделали король и его чиновники. События эти вызвали много шуму и радости, и вся страна пришла в неописуемое волнение. Парламент, конечно, пользовался такими настроениями и подливал масла в огонь, но вам всегда следует помнить, что король целых двенадцать лет нарушал, где только мог, интересы людей. Все это время обсуждался вопрос о том, следует ли сидеть в парламенте епископам, — больше всего против них возражали шотландцы. Англичане тут разделились: некоторые колебались и поддерживали в данном вопросе короля, разочаровавшись в парламенте, необдуманно пообещавшем отменить почти все налоги.

Я убежден, что если бы в этот или любой другой период своей жизни король внушал бы доверие хоть одному пребывающему в здравом рассудке человеку, он бы спас свою жизнь и остался на троне. Но английская армия была распущена, а он снова вступил в сговор с офицерами и выдал себя, подписав сочиненную ими петицию, заклеймившую парламентских лидеров. Когда была распущена и шотландская армия, король за четыре дня домчался до Шотландии — по тем временам неправдоподобно быстро, — чтобы поучаствовать в еще одном заговоре: таком запутанном, что понять, в чем была его суть, невозможно. Одним кажется, что король хотел подкупить парламент Шотландии, и сумел подкупить многих шотландских лордов и влиятельных людей подарками и почестями. Другие полагают, будто ему нужны были доказательства того, что лидеры английского парламента предательски звали на помощь шотландцев. Но зачем бы он ни ездил в Шотландию, ничего хорошего из этого не вышло. По наущению графа Монтроза, негодяя, отбывавшего тюремный срок как заговорщик, король пытался похитить трех шотландских лордов, сумевших сбежать из темницы, Парламентский комитет из Англии, направленный вслед королю для наблюдения за ним, написал отчет об «Инциденте» — так назвали эту историю, — и парламент опять забурлил, и от страха, скорей всего напрасного, обратился к главнокомандующему графу Эссексу с просьбой выделить для него охрану.

Плел ли король заговор и в Ирландии — точно не известно, но вполне возможно, что и он и королева мутили там воду, сохраняя какие-то отчаянные надежды склонить на свою сторону ирландский народ, подбив его на мятеж. Так оно или нет, но ирландцы взбунтовались отчаянно и буйно и при попустительстве своих священников творили такие невообразимые жестокости в отношении многих англичан, не разбирая ни их пола, ни возраста, что лишь клятвы очевидцев заставляют этому верить. Неизвестно, сто или двести тысяч протестантов полегло от этого бунта, очевидно только, что был он едва ли не самым беспощадным и варварским среди всех, что поднимали дикари.

Король прибыл домой из Шотландии полный решимости вступить в великую драку за утраченную власть. Он поверил, что благодаря дарам и благам, которыми он осыпал Шотландию, она встанет на его сторону, к тому же лорд-мэр Лондона дал в его честь восхитительный обед, и ему показалось, будто англичане снова стали к нему благосклонней. Однако лорд-мэр — еще не народ, и король быстро понял, как он ошибся.

Пускай не так быстро, но многие в парламенте встали возражать против знаменитого документа, написанного Пимом, Хэмденом и другими, получившего название «Ремонстрация»: там были перечислены все незаконные деяния короля, но из вежливости вина за них полностью возлагалась на его дурных советчиков. Тем не менее, получив эту бумагу, король счел, что у него пока еще достаточно власти, чтобы уволить коменданта Тауэра Бэлфора и поставить на его место одного человека с очень дурной репутацией. Палата общин тут же высказалась против, и король отказался от этого назначения. Между тем, народ все громче роптал на епископов, а дряхлого архиепископа Йоркского чуть не убили по дороге в палату лордов, — толпа набросилась на него и сбила с ног за то, что он сдуру одернул крикуна-мальчишку, вопившего: «Долой епископов!» Тогда, собрав всех оказавшихся в городе епископов, архиепископ предложил им подписать декларацию, в которой говорилось, что их присутствие в парламенте связано с угрозой жизни, а раз они не могут долее исполнять свой долг, то вынуждены считать незаконным все происходящее там в их отсутствие. Епископы попросили короля передать их послание палате лордов, и он послушался. Тогда палата общин, объявив изменниками всю эту компанию епископов, отправила их в Тауэр.

Но король не извлек урока и из этой истории, пошел на поводу у одной умеренной парламентской партии, не согласной с такими крайностями, и третьего января 1642 года совершил поступок, опрометчивей которого не совершал ни один смертный ни до, ни после него.

Действуя по собственному разумению, без советчиков, король направил в палату лордов генерального прокурора с обвинением в измене самых видных и ненавистных ему лидеров парламента: лорда Кимболтона, сэра Артура Хейзелрига, Денцила Холлиса, Джона Пима (прозванного благодаря своему влиянию и внушительному виду Королем Пимом), Джона Хэмдена и Уильяма Строда. Король приказал опечатать бумаги этих людей у них дома. Одновременно он послал своего представителя в палату общин с требованием немедленной выдачи пятерых ее членов. Палата ответила, что это будет сделано лишь после предъявленного по закону обвинения, и разошлась на перерыв.

Назавтра палата общин оповестила лорда-мэра о том, что король покушается на ее привилегии, и значит, все остальные тоже в опасности. И тогда пятеро членов палаты скрываются, и король сам является на заседание в сопровождении стражи и двух-трех сотен дворян и солдат, многие из которых вооружены. Оставив их за дверью, он с племянником входит в палату, снимает шляпу и направляется к креслу спикера. Спикер поднимается, король стоит напротив него, спокойно оглядывается по сторонам и говорит, что пришел за теми пятерыми. Все молчат, и он выкликает имя Джона Пима. Все молчат, и он выкликает имя Денцила Холлиса. Все молчат, и тогда он спрашивает у спикера палаты, где эти пять человек. Спикер, преклонив колени, благородно отвечает, что он слуга этой палаты, и потому глаза его видят, а уста изрекают только то, что она ему приказывает. Король, все более озадаченный, отвечает, что сам отыщет этих людей, потому что они изменники, и уходит, держа в руке шляпу, под нарастающий гул голосов.

Никакими словами не описать лихорадочной суеты, тут же начавшейся за дверями парламента. Пятерых членов палаты для безопасности спрятали на Коулмэн-стрит в Сити и охраняли всю ночь, и весь город бодрствовал с оружием в руках, точно армия. В десять утра король, струхнув, пошел в Гилдхолл, взяв с собой всего полдюжины лордов, и обратился к народу с речью в надежде, что от него не станут скрывать тех, кого он назвал изменниками. На следующий день он издал указ о выдаче пятерки, но парламент и ухом не повел: он стал готовиться к их торжественному возвращению в Вестминстер, ожидавшемуся через пять дней. Король, жалея о своем безрассудстве, из соображений безопасности покинул дворец в Уайтхолле и перебрался с женой и детьми в Хэмптон-Корт.

А одиннадцатого мая пятерых членов парламента доставили в Вестминстер с большими почестями и с триумфом. Везли их по воде. Лодок спустили столько, что реки под ними было не видно, и пятерых героев сопровождали барки, битком набитые людьми, готовыми палить из больших пушек и защищать их любой ценой. Шагавшие вдоль берега организованные отряды лондонцев под командованием Скиппона были, в свою очередь, готовы по первому зову броситься на помощь маленькой флотилии. За отрядами валила толпа, без устали понося епископов и папистов и презрительно скандируя у Уайтхолла: «Куда делся король?» И вот, под этот неописуемый гвалт, не умолкавший за стенами парламента, в неописуемой тишине внутри них, мистер Пим встал и поведал палате о том, какой теплый прием оказал им город. Потом палата пригласила шерифов, поблагодарила и попросила отряды Скиппона охранять ее каждый день. Четыре тысячи всадников, прибывших из Бекингемшира, также были готовы встать на защиту парламента. Они привезли обращение к королю, где выражали недовольство обидами, нанесенными мистеру Хэмдену, уроженцу их графства, пользовавшемуся там любовью и уважением.

Во время переезда в Хэмптон-Корт дворяне и солдаты из сторонников короля проводили его до Кингстона-на-Темзе, а на следующий день лорд Дигби, прибыв к ним в королевской карете, запряженной шестеркой лошадей, передал, что король принимает их предложение взять его под защиту. Но это означает идти войной против королевства, решил парламент, и лорд Дигби сбежал за границу. Парламент срочно собрался, чтобы взять на себя командование вооруженными силами страны, упредив попытки короля настроить их против него. Король уже посылал тайком графа Ньюкасла в Гулль, — там находился важный пороховой и оружейный склад, который он хотел взять под охрану. В те времена в каждом графстве в распоряжении отрядов местной милиции имелись собственные пороховые и оружейные склады, и вот теперь парламент принял билль, дававший ему право (принадлежавшее до тех пор королю) назначать лордов-лейтенантов, командующих этими отрядами, а также передавать все форты, крепости и гарнизоны королевства комендантам по своему усмотрению. Кроме того, был принят закон, лишавший епископов права голоса. Этот закон король утвердил, однако право назначать лордов-лейтенантов захотел оставить за собой, хотя и дал согласие принимать в расчет людей, предложенных парламентом. Граф Пемброк спросил, не пойдет ли он временно на уступки, король ответил: «Боже упаси, ни на минуту!», и тут между ним и парламентом вспыхнула война.

Младшая дочь короля обручилась с принцем Оранским. Королева, якобы сопровождавшая ее в страну будущего супруга, благополучно добралась до Голландии и там должна была заложить драгоценности короны и на вырученные деньги завербовать солдат для короля. Лорд Адмиралтейства был болен, и палата общин назначила вместо него на год графа Уорика. Король назвал другого дворянина, палата гнула свое, и граф Уорик стал лордом Адмиралтейства без согласия короля. Парламент отправил в Гулль приказ, предписывавший перевезти оружейный склад в Лондон, но король отправился туда сам, чтобы захватить склад. Горожане не впустили его в город, а комендант не впустил его в замок. Парламент решил, что все законы, одобренные обеими палатами, но не утвержденные королем, будут называться ордонансами и иметь ту же силу, что и утвержденные им. Король был против и велел всем не подчиняться этим ордонансам. Он вместе с большинством членов палаты пэров и многими из палаты общин обосновался в Йорке. Канцлер отвез ему Большую печать, но парламент изготовил новую Большую печать. Королева нагрузила корабль оружием и боеприпасами, а король выпустил денежный заем в интересах государства. Парламент снарядил двадцать пеших полков и двадцать пять конных, и народ охотно помогал ему деньгами, нес серебряную посуду, драгоценные камни и украшения, а замужние женщины не жалели даже обручальных колец. Те из членов парламента, кто мог снарядить отряд или полк в родных краях, одевали его соответственно своему вкусу, в свои цвета, и брали на себя командование. Оливер Кромвель первым среди всех снарядил конный отряд, всецело ему преданный и вооруженный до зубов, и, наверное, в целом свете не было солдат лучше, чем у него.

Знаменитый этот парламент нарушал порой прежний закон и порядок, подстрекал людей на мятеж и поощрял его, деспотично бросал в темницу тех, кто возражал популярным лидерам. Но повторю еще раз, вы всегда должны помнить о двенадцати годах королевского произвола, которые этому предшествовали, и если бы не было этих двенадцати лет, то такие времена не только не могли и не должны были наступить, но никогда бы не наступили.

Часть третья

Я не стану подробно останавливаться на великой гражданской войне между королем Карлом Первым и Долгим парламентом, длившейся почти четыре года, — основательный рассказ о ней занял бы не одну толстую книгу. Печальная это быта история: англичане снова пошли против англичан на английской земле, и лишь проявленное той и другой стороной человеколюбие, терпимость и достоинство может послужить здесь некоторым утешением. Солдатам парламента эти замечательные качества были присущи в большей мере, чем солдатам короля (из них многие воевали только за деньги и не задумывались, ради чего), но защищавшие короля дворяне проявили такое несравненное мужество и преданность, что поступки их заслуживают самого большого восхищения. Многие из них были католиками и встали на сторону короля, поскольку тех же убеждений держалась королева.

Будь король не менее великодушен, чем некоторые из этих людей, он позволил бы им отличиться, поручив командовать своими солдатами. Но он находился в плену собственных предрассудков, переоценивал силу королевской власти, и доверил армию племянникам: принцу Руперту и принцу Морису, поспешившим к нему на помощь из заграницы. Наверное, короля было бы лучше, если бы они остались дома: принц Руперт был горячая голова и ввязывался в любую драку, не задумываясь о последствиях.

Главнокомандующим армии парламента был граф Эссекс, человек чести и доблестный воин. Перед самой войной по Вестминстеру прокатились волнения. Участвовали в них с одной стороны непоседливые студенты-юристы, а с другой — недисциплинированные солдаты, ремесленники, их подмастерья и всякий уличный сброд. Тогда-то приверженцы короля и обозвали их Круглоголовыми, потому что подмастерья коротко стригли волосы, а те обозвали своих противников Кавалерами, подразумевая под этим, что они обыкновенные хвастуны, которые лишь притворяются бравыми вояками. Этими двумя словами стали теперь обозначать противников в гражданской войне. Еще роялисты называли сторонников парламента повстанцами и проходимцами, а те их — злодеями, а себя благочестивыми, достойными и так далее.

Началась война в Портсмуте, где дважды-предатель Горинг снова переметнулся к королю и был захвачен войсками парламента. Тогда король объявил графа Эссекса и офицеров, служивших под его началом, изменниками, а верных ему подданных призвал вооружиться и ждать его в Ноттингеме двадцать пятого августа. Однако прибывших верноподданных можно было по пальцам перечесть, день выдался ветреный и хмурый, королевский штандарт сдуло, и все предприятие имело весьма удручающий вид. Основные столкновения после этого произошли в Ред-Хорс-Вэйл возле Бэнбери, в Брентфорде, в Девайзесе, на Челгрейв-Филд (там мистер Хэмден повел в бой своих солдат, получил смертельную рану и через неделю скончался), в Ньюбери (там пал лорд Фолкленд, один из достойнейших сторонников короля), в Лестере, в Нэсби, в Винчестере, в Марстон-Муре близ Йорка, в Ньюкасле и еще во многих местах Англии и Шотландии. Победа переходила из рук в руки. Король и парламент попеременно брали верх. Но почти все крупные деловые города были против короля, и когда решили строить укрепления в Лондоне, люди всех чинов и званий — от работников и работниц до благородных господ и дам трудились сообща по зову сердца. Выдающимися командирами армии парламента были Хэмден, сэр Томас Фэрфакс, а более всех — Оливер Кромвель и его зать Айртон.

Война обернулась для народа разорением и тяготами, а раскол, случившийся едва ли не в каждой семье, ухудшил дело. Люди все больше и больше хотели мира, как и самые достойные предводители воевавших сторон. Парламент и король обсуждали мирные договоры в Йорке, Оксфорде (здесь у короля был свой собственный небольшой парламент), а также в Оксбридже. Но это ничем не кончилось. Во время переговоров и во всех сложных ситуациях король показал себя с самой лучшей стороны. Он держался смело, был сдержан, сохранив самообладание и проявив благоразумие, однако присущее ему двуличие оставалось при нем и доверять ему нельзя было ни одной минуты. По мнению лорда Кларендона, историка, одного из самых больших почитателей короля, Карл, к своему несчастью, поклялся королеве никогда не заключать мира без ее согласия, что во многих случаях служит ему оправданием. Обещание, данное вечером, король нарушал, не дождавшись утра. Он подписал за деньги договор о прекращении военных действий с запятнавшими себя кровью ирландскими повстанцами и призвал ирландские полки прийти к нему на помощь в войне с парламентом. В битве при Нэсби была захвачена шкатулка короля, в которой хранились его письма к королеве: в них, не стесняясь в выражениях, он сообщал ей о том, как обвел вокруг пальца членов парламента, — которых на этот раз, чтобы исправиться, назвал «ублюдками» вместо «гадин», сделав вид, что готов признать их и иметь с ними дело. Оказалось, король давно тайком ведет переговоры с герцогом Лотарингским о снаряжении иностранной армии числом десять тысяч солдат. Но, не надеясь на него, он отправил своего преданного друга графа Глеморгана в Ирландию заключения секретного договора с католиками, обещая им за ирландскую армию числом десять тысяч солдат золотые горы. Договор нашелся в повозке убитого ирландского архиепископа, и король подло предал верного графа, когда тот предстал перед судом по обвинению в государственной измене. А уж о том, как он собственноручно запутал секретные указания, заботясь о сохранении своей королевской шкуры, и говорить не хочется.

Наконец, в день двадцать седьмой апреля 1646 года король, который находился в городе Оксфорде, понял, что окружен плотным кольцом наступавших по всем направлениям войск парламента, и решил не откладывать долее побега. Итак, в ту же ночь ему иначе постригли волосы и бороду, переодели слугой, усадили на коня, накинули на спину плащ, и вместе с одним из преданных ему людей он выехал из города по дороге, которую им указывал священник, хорошо знавший здешние места. Король ехал по направлению к Лондону до Харроу, а затем изменил свой маршрут, решив якобы отправиться в лагерь шотландцев. Шотландских воинов призвал на помощь парламент, и они составляли в то время в Англии большую силу. Король отчаянно интриговал на каждом шагу, и каковы были его истинные мотивы сам черт не разберет. Между тем, поступил он так: доставил сам себя к графу Левену, главнокомандующему шотландской армией, и тот принял его как почетного пленника. Переговоры между парламентом и шотландцами о том, как быть с королем, давились до февраля. Затем король снова уперся и не пошел на уступку парламенту в старом, длившемся двадцать лет, споре о милиции и отказал Шотландии в признании ее Торжественной лиги и Ковенанта. Шотландцы получили кругленькую сумму за свою армию, за помощь и в обмен на короля. За ним отправили особых уполномоченных парламента и он был доставлен в один из своих собственных домов, Холмби-Хаус, неподалеку от Алторпа, в Нортгемптоншире.

Гражданская война только-только отшумела, когда Джон Пим скончался и был погребен в Вестминстерском аббатстве с великими почестями, вполне им заслуженными, ибо англичане в большой мере обязаны своими свободами Пиму и Хэмдену. Графа Эссекса унесла хворь, которую он подхватил, чрезмерно разгорячившись во время охоты на оленя в Виндзорском лесу. И он тоже удостоился чести обрести вечный покой в Вестминстерском аббатстве. Как ни жаль, но приходится упомянуть, что архиепископ Лод умер на эшафоте, не дождавшись окончания войны. Суд над ним длился в общей сложности почти год, и поскольку доказать его измену не удалось, в ход снова пошли сомнительные уловки, которые так любят дурные короли, и был также издан билль, объявлявший его вне закона. Лод был человек пристрастный и злой, к тому же, вы знаете о его склонности отрезать уши и разрывать носы, в общем, бед он натворил пропасть, но ушел с миром и как мужественный старик.

Часть четвертая

Получив короля, парламент захотел побыстрее избавиться от своей армии: Оливер Кромвель обретал над ней все большую власть, прежде всего благодаря своей смелости и талантам, а также искренней приверженности пуританской религии шотландского толка, необычайно распространенной среди солдат. Епископов солдаты ненавидели не меньше папы, и все, до последнего рядового, барабанщика и трубача имели такую обременительную привычку заводить и бубнить до бесконечности молитвы, что по мне бы лучше умереть, чем служить в этой армии.

Итак, парламент был далеко не уверен, что оставшиеся без дела дела солдаты не обратят свои молитвы и свое оружие против него, и предложил большинство из них распустить, оставшихся послать в Ирландию на подавление мятежников, а в Англии почти никого не оставить. Но армия соглашалась на раздел лишь на своих условиях, а когда парламент попробовал действовать принуждением, защитила себя весьма неожиданным способом. Некий корнет по имени Джойс явился однажды вечером в Холмби-Хаус в сопровождении четырех всадников, вошел в покои короля, держа в одной руке шляпу, в другой — пистолет, и сказал королю, что приехал за ним. Король вполне охотно согласился ехать, но при условии, что утром его об этом попросят при всех. И вот, наутро, выйдя на ступени своего дома, он поинтересовался у корнета Джойса в присутствии солдат и стражи, присланных сюда парламентом, по чьему приказу его увозят. И корнет Джойс ответил:

— По приказу армии!

— Имеется ли у вас письменный приказ? — спросил король.

Джойс, указывая на четыре сотни своих всадников, сказал:

— Вот мой приказ.

— Что ж, — король усмехнулся, будто был доволен ответом, — я никогда прежде не читал подобного приказа, но, похоже, он разумен и вызывает доверие. Давно я не видел сразу столько красавцев и истинных джентльменов.

Короля спросили, где бы он хотел жить, и он ответил, что в Ньюмаркете. И они с корнетом Джойсом и четырьмя сотнями всадников поскакали в Ньюмаркет. Король опять с насмешкой заметил, что готов проехать без остановки столько же, сколько корнет Джойс или любой из его людей.

Король, как мне кажется, в общем-то поверил, что армия состоит из его друзей. Во всяком случае, так он сказал Фэрфаксу, — генерал этот с Оливером Кромвелем и Айртоном приехал уговаривать его вернуться в парламентское заточение. Король решил остаться, где был. Но армия, подступавшая все ближе и ближе к Лондону, в надежде запугать парламент и заставить его согласиться с ее требованиями, тащила короля за собой. Остается только сожалеть о том, что Англия оказалась во власти вооруженных солдат, однако король в этот влажный период своей жизни предпочел их более законной власти, попытавшейся его обуздать. Надо признать, солдаты обходились с королем уважительней и добрее, чем парламент. Они оставили при нем его слуг, не возражали против замечательных развлечений, которые него устраивали в разных домах, и позволили провести два дня с детьми в Кавешем-Хаусе, близ Рединга. А парламент был строг и разрешал королю только прогуливаться верхом и играть в шары.

И все-таки, если бы Карлу можно было верить, он бы мог спастись, и тому есть немало подтверждений. Ведь и сам Оливер Кромвель со всей определенностью сказал, что ни один человек не может быть спокоен за свою собственность, пока бесправен король. Он не испытывал к королю враждебности, присутствовал при его встрече с детьми и очень расчувствовался от этой жалостливой картины. Кромвель, рискуя утратить свое влияние в армии, часто виделся с королем, которого перевезли теперь в Хэмптон-Корт, и не раз беседовал с ним, прогуливаясь по длинным галереям и чудесным садам дворца. Но король, втайне возлагавший надежды на шотландцев, получив от них приглашение, туг же охладел к своим новым друзьям из армии, и стал доказывать офицерам, что им без него все равно не обойтись. Он одновременно обещал пожаловать титулы Кромвелю и Айртону, если те помогут ему вознестись на прежние высоты, и писал королеве, что намерен их обоих повесить. Чуть позже они признались друг другу, что узнали по секрету об этом письме, которое в означенный вечер должно было быть зашито в седло и доставлено в «Синего кабана» в Холборне отправки в Дувр. Переодевшись простыми солдатами, они приехали туда и выпивали во дворе гостиницы, пока не дождались всадника, в чьем седле, вспоротом их ножами, оно и впрямь отыскалось. У меня нет серьезных причин не доверять этому рассказу. Оливер Кромвель, это точно известно, говорил одному из преданнейших сторонников короля, что тот не заслуживает доверия, и он не берется отвечать, если с ним случится беда. Но и после того Кромвель, как и обещал, сообщил королю о тайных намерениях некоторый людей из армии захватить его. Мне кажется, он искренне хотел, чтобы король сбежал за границу, и избавил от хлопот себя и других. Оливеру в ту пору, слава богу, хватало забот с армией: в некоторый войсках против него и его соратников зрел настоящий мятеж, и он был даже вынужден пристрелить одного командира полка в назидание остальным.

Король, получив от Оливера предостережение, совершил побег из Хэмптон-Корта, подумал, прикинул и переправился в Карисбрукский замок на острове Уайт. Там он на короткое время успокоился, но потом, сделав вид, будто заключил союз с парламентом, на самом деле попросил уполномоченных из Шотландии прислать оттуда армию для его защиты. Когда он разорвал отношения с парламентом (и уладил с Шотландией) с ним стали обращаться, как с пленником, но не сразу, а после того, как он чуть не сбежал на посланный королевой корабль, стоявший на рейде у острова.

Надежды короля на шотландцев были напрасными. Договор, заключенный с уполномоченными, пришелся не по вкусу шотландским священникам: они сочли его недостаточно выгодным для религии своей страны и поносили в своих проповедях. В итоге, присланная из Шотландии армия оказалась слишком мала серьезных успехов, и даже помощь восставших роялистов в Англии и бравых солдат из Ирландии не помогла ей одержать превосходство над солдатами парламента, которыми командовали такие люди, как Кромвель и Фэрфакс. Старший сын короля, принц Уэльский, приплыл из Голландии с девятнадцатью кораблями (той частью английского флота, что отправилась за ним) на подмогу отцу, но только зря потратил время. Самым примечательным событием этой второй гражданской войны стала жестокая расправа, учиненная парламентским генералом над двумя великими генералами-роялистами: сэром Чарльзом Лукасом и сэром Джорджем Лайлом, которые отважно защищали Кольчестер целых три месяца, невзирая на голод и болезни. После расстрела сэра Чарльза Лукаса, сэр Джордж Лайл поцеловал его бездыханное тело и сказал солдатам, которым предстояло теперь выстрелить в него:

— Подойдите ближе и прицельтесь получше.

— Уверяю вас, сэр Джордж, — ответил один из них, — мы не промахнемся.

— Правда? — с улыбкой спросил Лайл. — Но я столько раз стоял куда ближе к вам, и вы промахивались.

Парламент под яростным напором армии, потребовавшей выдачи семерых неугодных ей людей, проголосовал за то, чтобы прекратить всякие переговоры с королем. И все же, когда эта вторая гражданская война (а она продолжалась примерно полгода) близилась к концу, переговоров были назначены уполномоченные. Король, пользовавшийся в то время относительной свободой и живший в частном доме в Ньюпорте на острове Уайт, провел эти переговоры настолько разумно, что восхитил всех, кто за ними наблюдал, согласился в конце концов на все предъявленные ему требования и даже был готов (хотя прежде упорно отказывался) на время упразднить епископат, а церковные земли передать короне. Но закоренелый его порок был неизбывен, и пока верные друзья короля вместе с уполномоченными убеждали его пойти на уступки, так как у него не было иного способа спастись от армии, он договаривался о побеге с острова, он поддерживал связь с католиками из Ирландии, и отрицая: это, писал своей рукой, что уступает, чтобы выиграть время и подготовить побег.

Вот так обстояли дела, когда армия решила выйти из повиновения и без ведома парламента двинулась в сторону Лондона. Парламент в свою очередь перестал испытывать перед ней страх, послушался отважного Холлиса и проголосовал за установление мира в королевстве на основании сделанных королем уступок. Узнав об этом, полковник Рич и полковник Прайд прибыли в палату общин с конным полком и пешим полком, полковник Прайд стал у дверей со списком неугодных армии людей, велел указать ему на них, когда они будут проходить мимо, и арестовал. Впоследствии эту процедуру народ в шутку назвал «прайдовой чисткой». Кромвель со своими солдатами был в это время на севере, но, вернувшись домой, отнесся к случившемуся одобрительно.

Вот так, взяв одних членов палаты общин под стражу, а других заставив держаться от нее подальше, армия сократила их число примерно до пятидесяти. Оставшиеся согласились считать короля изменником, который пошел войной на парламент и собственный народ, и отправили в палату лордов ордонанс, где было сказано, что как изменника его следует допросить. Палата лордов, насчитывавшая тогда шестнадцать человек, единодушно отклонила ордонанс. Тогда палата общин издала еще один ордананс о назначении самой себя верховной властью в стране и о привлечении короля к суду.

Для безопасности короля отвезли в место под названием Херст-Касл: в дом на одинокой скале в море, от которого к хэмпширскому берегу во время отлива шла ухабистая дорога длиной в две мили. Затем ему приказали перебраться в Виндзор, но так как там он подвергся грубому обращению и за столом ему прислуживали солдаты, его перевезли в Сент-Джеймский дворец в Ловдоне и сообщили, что суд назначен на завтра.

В субботу, двадцатого января 1649 года, начался этот достопамятный процесс. Палата общин утвердила состав суда числом сто тридцать пять человек, куда вошли ее представители, армейские офицеры, а также юристы и горожане. Джона Брэдшоу, юриста, назначили председателем. Заседать решили в Вестминстер-Холле. На возвышении, в красном бархатном кресле сидел председатель, на голове у него была шляпа (с нашитыми пластинками из железа для безопасности). Остальные судьи разместились на боковых скамьях в таких же шляпах. Королевский трон, обитый бархатом, как и кресло председателя, поставили напротив. Из Сент-Джеймского дворца короля перевезли в Уайтхолл, а из Уайтхолла по воде доставили в суд.

Король вошел, окинул невозмутимым взглядом судей, многочисленных зрителей, потом сел, но вскоре опять встал и осмотрелся. Пока читали обвинение «в государственной измене, выдвинутое против Карла Стюарта», по лицу его несколько раз пробежала улыбка, а затем он поставил под сомнение полномочия суда, сказав, что без палаты лордов не может быть парламента, а здесь не видно ее представителей. И еще он сказал, что король должен входить в его состав, а он не видит короля на его месте. Брэдшоу ответил, что у суда достаточно полномочий, данных ему Господом и королевством. Потом он перенес заседание на следующий понедельник. В этот день суд возобновил работу, не прекращавшуюся всю неделю. В субботу король шел к своему месту в зале под раздававшиеся то тут, то там возгласы «Справедливости!» и требования казнить его: кричали солдаты, кто-то еще вторил им. Брэдшоу, как рассерженный султан, сменил черную мантию на красную. Королю вынесли смертный приговор. Когда он уходил, один солдат сказал ему вслед: «Да благословит вас Господь, сэр!». Офицер ударил его за это. Король сказал, что его преступление не заслуживает столь сурового наказания. Однажды, во время суда, с трости, на которую он опирался, слетел серебряный набалдашник. Случайность эта встревожила короля, будто предвещала, что и его голова слетит с плеч, и предчувствие сбылось.

Двадцатого января 1649 года начался этот достопамятный процесс

Возвратившись в Уайтхолл, он попросил у палаты общин разрешить ему свидание с дорогими его детками, — ведь время казни неумолимо приближалось. Свидание разрешили. В понедельник его опять отвезли в Сент-Джеймский дворец, и сюда из Сайон-Хауса близ Брентфорда попрощаться с отцом приехали те двое из его детей, что оставались тогда в Англии: тринадцатилетняя принцесса Елизавета и девятилетний герцог Глостер. До чего же печальная и трогательная это была сцена: король расцеловал и обнял бедных своих чад, сделал маленький подарок принцессе — две бриллиантовые печати, попросил передать самые нежные слова матери (она совсем этого не заслуживала, так как к тому времени уже завела себе возлюбленного, за которого вскоре вышла замуж) и сказал, что умирает во имя «законов и свободы страны». Я вынужден заметить, что дело было не так, но, полагаю, король в это верил.

В тот же день прибыли послы из Голландии убеждать парламент освободить несчастного короля, и мы бы с вами порадовались, если бы он согласился, но голландцы уехали, не солоно хлебавши. Шотландские уполномоченные тоже пробовали вмешаться, принц Уэльский прислал письмо, в котором он как наследник трона предлагал принять любые условия парламента, и еще одно письмо написала королева. И все равно смертный приговор был в тот день подписан. Рассказывают, будто Оливер Кромвель, подойдя к столу, чтобы поставить свою подпись, черкнул пером по лицу стоявшего рядом с ним уполномоченного. Уполномоченный тоже не успел еще расписаться и якобы в свой черед оставил на лице у Кромвеля чернильную отметину.

Король спал крепко и не думал о том, что эта ночь последняя в его земной жизни, а тридцатого января, поднявшись за два часа до рассвета, сам тщательно выбрал себе одежду, надел две рубашки, чтоб не дрожать от холода, и очень старательно причесался. Приговор передали троим офицерам армии: полковнику Хакеру, полковнику Ханксу и полковнику Файеру. В десять первый из них подошел к двери и сказал, что пора идти в Уайтхолл. Король, как всегда легкий на ногу, зашагал стремительно через парк, по привычке командуя страже: «Не отставать!». В Уайтхолле его проводили в спальню, куда ему был подан завтрак. Он уже принял причастие, есть не стал, а сидел, дожидаясь, пока церковные колокола ударят двенадцать раз и наступит полдень (он был вынужден ждать, так как эшафот достраивали). Послушав совета доброго епископа Джакстона, находившегося при нем, король съел немного хлеба, запив его стаканом кларета. Не успел он перекусить, как полковник Хакер, войдя в комнату с приговором в руке, выкликнул имя Карла Стюарта.

И низверженный король прошел по длинной галерее Уайтхолла, который в иные времена был многолюден, полон света, веселья и смеха, и через центральное окно Банкетного зала шагнул на эшафот, скрытый черным покровом. Он оглядел двух палачей в черных одеждах и масках, он оглядел ряды солдат — пеших и конных, а все они молча глядели на него, он посмотрел на обращенные на него лица зевак, толпившихся внизу, он посмотрел на свой любимый Сент-Джеймский дворец и посмотрел на плаху. Ему не понравилось, что она низкая и он спросил: «Неужели не нашлось повыше?» Затем, обратившись к тем, что стояли у эшафота, король сказал, что парламент, а не он начал войну, но он не может винить его, ибо тут вмешались потусторонние силы. Но за один незаслуженно вынесенный приговор, добавил он, ему приходится расплачиваться по справедливости. Он имел в виду графа Страффорда.

Низверженный король шагнул на эшафот через окно

Королю было не страшно умирать, но он хотел для себя легкой смерти. Кто-то дотронулся до топора, пока он говорил, и сбившись, он крикнул: «Поосторожнее с топором!». И еще он велел полковнику Хакеру: «Позаботьтесь, чтобы мне не причинили боли». Палачу король сказал: «Я произнесу совсем короткую молитву и махну рукой», — это был знак рубить.

Убрав волосы под белый атласный капюшон, протянутый ему епископом, он произнес: «Я убежден в своей правоте, и милосердный Господь со мной!». Епископ сказал, что в этом бренном мире королю осталось преодолеть последний отрезок пути, и пускай он тернист и горек, но короток и выведет на великую дорогу — дорогу с земли на Небеса. И напоследок, отдав епископу плащ и сняв с груди украшение — Георгия, король сказал: «Помните!» Потом он опустился на колени, положил голову на плаху, вытянул вперед руки и был мгновенно убит. Вздох прокатился по толпе, и неподвижные ряды застывших, точно статуи, солдат — конных и пеших, разом задвигались и рассыпались по улицам.

Вот так, на сорок девятом году, в ту самую пору жизни, что и Страффорд, покинул этот мир Карл Первый. И, хотя мне его очень жаль, я не могу согласиться с утверждением, будто умер он «мучеником за народ», — ведь это он со своими понятиями о королевской власти замучил народ. Честно говоря, я подозреваю, что король совсем не разбирался в мучениках, иначе он не сказал бы об этом негодяе Бекингеме, что тот умер «мучеником за государя».

Глава ХХХІV. Англия при Оливере Кромвеле (1649 г. — 1660 г.)

Часть первая

В памятный день казни короля Карла Первого палата общин еще до захода солнца постановила считать изменой любую попытку провозгласить королем Англии принца Уэльского или кого-нибудь еще. Вскоре за тем палата лордов была объявлена ненужной, опасной и потому подлежащей упразднению. Далее последовало распоряжение снести статую покойного короля возле Королевской биржи в Сити, а также и все остальные в прочих общественных местах. Поймав нескольких знаменитых беглецов-роялистов и обезглавив герцога Гамильтона, лорда Холланда и лорда Кейпла на Пэлэс-Ярде (все они приняли смерть как храбрецы), палата назначила Государственный совет для управления страной. Совет состоял из сорока одного человека, и пятеро среди них были пэрами. Председателем назначили Брэдшоу. В палату общин снова приняли противников казни короля, и численность ее выросла приблизительно до ста пятидесяти человек.

Однако палата по-прежнему вынуждена была иметь дело с сорокатысячной армией, а поладить с ней оказалось весьма тяжело. Еще до смерти короля армия назначила нескольких офицеров для ведения переговоров с парламентом, но теперь эту обязанность взяли на себя рядовые солдаты. Полки, получившие приказ выступить в Ирландию, взбунтовались, один конный отряд в Лондоне захватил свой собственный флаг и отказался повиноваться. Зачинщика мятежа расстреляли, но это не помогло: народ поддержал его товарищей, и многолюдная траурная процессия под звуки труб проводила покойного до могилы, участники ее несли в руках охапки обагренных кровью веток розмарина. Одолеть такие трудности было под силу одному Оливеру, и он вскоре с ними справился: ворвавшись в полночь в городок Бэрфорд неподалеку от Солсбери, где скрывались бунтовшики, он взял четыре сотни из них в плен и немало расстрелял по приговору военного трибунала. Вскоре солдаты, как и все остальные, поняли, что с Оливером шутки плохи. И мятеж утих.

Парламент Шотландии еще не был знаком с Оливером и, узнав о казни короля, решил провозгласить принца Уэльского королем Карлом Вторым, если тот признает Торжественную лигу и Ковенант. Карл в это время находился за границей, как и Монтроз, с чьей помощью он по примеру отца надеялся обвести вокруг пальца шотландских уполномоченных. Однако надежды его вскоре лопнули: Монтроз и несколько сотен изгнанников, скрывавшихся в Германии, высадились в Шотландии и увидели, что народ, вместо того чтобы присоединиться к ним, кидается врассыпную. Монтроза схватили и доставили в Эдинбург. Там с ним обошлись оскорбительно до крайности и отвезли в тюрьму на телеге, впереди которой в шеренге по двое вели его офицеров. Парламент постановил вздернуть Монтроза на виселицу высотой тридцать футов, затем выставить его насаженную на копье голову на обозрение в Эдинбурге, а руки и ноги соответственно развести по другим местам, согласно древнему обычаю варваров. Монтроз сказал, что всегда был предан королю, но сожалеет, что у него маловато конечностей, иначе весь христианский мир узнал бы об этом. На эшафот он поднялся в ярком великолепном костюме и храбро завершил свой жизненный путь на тридцать девятом году от роду. Едва Монтроз перестал дышать, и Карл, предав его память, стал отрицать, что это он призвал его. О, как поддался он в ту минуту семейной слабости!

Парламент назначил Оливера командующим армией в Ирландии, и там он жестоко отомстил за кровавый бунт и произвел неслыханное опустошение, а уж при осаде Дрогеды никому не было пощады: около тысячи ее жителей спрятались в большой церкви, и солдаты Оливера, прозванные «железнобокими», перебили всех до единого. Среди убитых оказалось много монахов и священников, и Оливер написал в донесении, которое он отправил домой, что «размозжил им головы», как и всем остальным.

Тем временем Карл все-таки обосновался в Шотландии, где по милости создателей Торжественной лиги и Ковенанта жизнь его была на редкость безрадостной: длинные проповеди и тоскливые воскресенья вконец отравили ее. Парламент отозвал грозного Оливера домой, чтобы он размозжил теперь головы шотландцам, приютившим принца. Оливер оставил своего зятя Айртона командующим ставкой в Ирландии (где тот потом и умер), и Айртон с такой охотой последовал примеру тестя, что поставил эту страну на колени и она сдалась на милость парламента. Парламент в конце концов издал «Акт об устроении Ирландии», согласно которому все простые люди получали прощение, а те, кто побогаче, лишались этой привилегии заодно с участниками мятежа, которые убивали протестантов и отказывались сложить оружие. Многих ирландцев выдворили за пределы страны, отправив на службу в армии католиков, а значительную часть земли объявили конфискованной в счет причиненного ущерба и передали людям, ссудившим деньги парламенту в начале войны. Это были крутые меры, но если бы Оливер Кромвель сам довел дело до конца, оставшись в Ирландии, он бы пошел дальше.

Монтроза отвезли в тюрьму на телеге, впереди которой вели его офицеров

Но парламент, как я уже говорил, хотел отправить Оливера в Шотландию, поэтому он вернулся домой, его назначили назначили командующим вооруженными силами Английской республики, и через три дня во главе шестнадцатитысячной армии он отправился сражаться с шотландцами. Однако шотландцы, которые с некоторых пор стали проявлять большую осторожность, рассудили, что их воины не умеют драться, как «железнобокие», и им не победить в открытой схватке. Они сказали: «Если мы затаимся в траншеях, здесь в Эдинбурге, и все фермеры покинут деревни и придут в город, голод железной рукой схватит за глотку этих «железнобоких», и им придется убраться восвояси». План этот, несомненно, был самым разумным, но шотландским священникам непременно надо было сунуть нос в любые дела, пускай они в них и не смыслили, и в своих бесконечных проповедях они призывали солдат сражаться, и те забрали в голову, что должны выйти на бой. И вот настал тот Богом проклятый день, когда шотландцы покинули свои надежные укрепления. Оливер мгновенно напал на них, три тысячи шотландцев полегло, а десять сдалось в плен.

Карл, благодарный шотландскому парламенту, желая сохранить его дружбу, подписал предъявленную ему декларацию, оскорбительную памяти его отца и матери, но удобную него, якобы истово верующего принца, которого Торжественная лига и Ковенант дороже жизни. Все это было сплошное притворство, и вскоре Карл умчался прочь верхом на коне, намеренный примкнуть к одной компании своих друзей-горцев, постоянно и очень назойливо размахивавших кинжалами и мечами. Карла перехватили и заставили вернуться, но эта его попытка, получившая название «Начало», все-таки не пропала даром: проповеди немного укоротились.

Первого января 1651 года шотландский народ короновал Карла в Скуне. Он сразу возложил на себя командование армией, состоявшей из двадцати тысяч солдат, и двинулся в Стерлинг. Должен заметить, Карл переоценил свои возможности: грозного Оливера в это время совсем замучила лихорадка, но он мигом вскочил с постели, взялся за работу с невиданным напором, нагнал роялистскую армию и отрезал ей все подступы к Шотландии. У роялистов остался один выход — идти в Англию, и они продвинулись до Вустера, где мэр и кое-кто из дворян без долгих раздумий провозгласили принца королем Карлом Вторым. Изданная им прокламация особого успеха не имела, число роялистов выросло незначительно, но в тот же день двоих его сторонников обезглавили на Тауэр-Хилле. Оливер тоже приблизился к Вустеру, только вдвое быстрее, и там он сам и его «железнобокие» дали шотландцам жару, разбили их наголову и уничтожили роялистскую армию, хотя на это и ушло целых пять часов, потому что шотландские солдаты проявили большую стойкость.

Побег Карла после битвы в Вустере сыграл ему на руку: время пролетело, и многим одаренным англичанам принц стал видеться в романтическом свете, и они думали о нем куда лучше, чем он заслуживал. Удрал он ночью, взяв с собой около шестидесяти верных ему людей, и укрылся в доме одной католички в Стаффордшире. Для большей безопасности все эти шестьдесят человек там с ним расстались. Карл остриг волосы, покрасил лицо и руки в коричневый цвет, будто они были загорелыми, переоделся в крестьянское платье и поутру, прихватив с собой топор, ушел вместе с четырьмя братьями-дровосеками и их зятем. Эти добрые парни устроили ему под деревом постель, поскольку погода была отвратительная, жена одного из них принесла ему поесть, а старуха-мать четверых братьев пришла в лес, бухнулась перед ним на колени и вознесла благодарение Всевышнему за то, что ее сыновьям довелось поучаствовать в спасении его жизни. Ночью Карл выбрался из лесу и отправился в другой дом, который находился у реки Северн, и собирался оттуда переправиться в Уэльс, но место это кишело солдатами, все мосты охранялись, а лодки стояли на приколе под замком. Поэтому, полежав недолго в стогу сена, он вышел из укрытия встречи с полковником Кэрлесом, католиком, который поджидал его, чтобы взять под свою охрану, и вместе они прятались весь следующий день в тени огромного старого дуба. Принцу повезло, — дело было в сентябре, листопад еще не начинался, и они с полковником, сидя на этом самом дубе, видели, как солдаты проезжали мимо верхом, и слышали хруст веток, когда те пробирались по лесу.

Потом Карл все шел и шел, пока совсем не стер ноги, и после того как он целый день прятался в доме, где солдаты как раз устроили обыск, он перебрался вместе с лордом Уилмотом, еще одним своим добрым другом, в местечко под названием Бентли. Там некая мисс Лейн, протестантка, раздобыла пропуск, с которым стража должна была разрешить ей проехать в Бристоль к родственнику. Переодевшись слугой, Карл, сидя в седле впереди этой юной дамы, ехал до самого дома сэра Джона Уинтера, а лорд Уилмот смело скакал поодаль со сворой собак, как простой сельский джентльмен. Случилось так, что дворецкий сэра Джона Уинтера, служивший прежде в Ричмондском дворце, узнал Карла с первого взгляда, но оказался надежным человеком и не выдал тайны. Ни один корабль, направившийся за границу, не взял принца на борт, его решили отправить — снова как слугу мисс Лейн — в другой дом, в Тренте близ Шерборна в Дорсетшире, откуда мисс Лейн и ее дальний родственник мистер Лассселз, который все это время ехал за нею следом, должны были возвратиться домой. Надеюсь, мисс Лейн собиралась за этого родственника замуж, я уверен — девушка она была добрая и храбрая. На его месте я бы непременно полюбил ее.

Карл, несмотря на тоску после разлуки с мисс Лейн, благополучно добрался до Трента, и в Лайме был нанят корабль, хозяин которого согласился доставить двух джентльменов во Францию. В тот же вечер принц — теперь он ехал как слуга другой юной дамы — отправился в таверну в местечке под названием Чармут, откуда капитан корабля должен был взять его на борт. Но капитанова жена, испугавшись за мужа, заперла его на замок и не позволила плыть. Тогда Карл и его спутница поехали в Бридпорт и, зайдя там в гостиницу, увидели на конюшне солдат, которые искали Карла, — подвыпив, те сами проговорились. Карл, сохраняя присутствие духа, повел лошадей своих спутников прямиком через двор, как на его месте поступил бы любой слуга, да еще крикнул:

— Эй, солдаты, прочь с дороги, дайте пройти!

Он зашагал дальше и встретил захмелевшего конюха, который протер глаза и сказал:

— Послушай, парень, раньше я служил у мистера Поттера в Эксетере и, по-моему, видел тебя там?

Конюх не ошибся, Карл в самом деле останавливался в этом доме. Он с готовностью ответил:

— Ну да, как-то раз я там был, но сейчас мне некогда болтать. Выпьем по кружке пива, когда вернусь.

Возвратившись из этого опасного места в Трент, Карл прятался там еще несколько дней. Затем он сбежал в близ Солсбери и скрывался в доме у одной вдовы пять дней, до тех пор, пока владелец угольщика, стоявшего на рейде у Шорэма в Сассексе, не согласился доставить «господина» во Францию. В ночь на пятнадцатое октября, вместе с двумя полковниками и одним купцом, король поехал в Брайтон, который в те времена был небольшой рыбацкой деревушкой, чтобы отужинать с капитаном, прежде чем они поднимутся на борт. Надо сказать, многие узнавали короля, узнали его и этот капитан, и хозяин таверны с хозяйкой. Когда король собрался уходить, хозяин подошел к нему, поцеловал ему руку и сказал, что надеется дожить до тех времен, когда сам он станет лордом, а жена его — леди, а Карл в ответ рассмеялся. Они славно поужинали, покурили и крепко выпили, — в этом Карл знал толк, капитан пообещал о нем позаботиться и сдержал слово. Было решено, что капитан сделает вид, будто плывет в Дил, а Карл скажет его матросам, что он дворянин, влез в долги, удирает от кредиторов, и попросит уговорить капитана довезти его до Франции. Король мастерски сыграл свою роль, дал матросам двадцать шиллингов на выпивку, и те уломали капитана помочь столь достойному господину. Капитан для виду поартачился, и король благополучно прибыл в Нормандию.

Теперь, когда Ирландия покорилась, а Шотландия притихла, — Оливер оставил в тамошних фортах много своих солдат, парламент, вместо того чтобы спокойно заняться делами, затеял склоку с голландцами, и весной 1651 года они отправили в Даунс флот под командованием адмирала Ван Тромпа, вызвавшего на бой храброго английского адмирала Блейка (кораблей у него было вдвое меньше, чем у голландцев), думая, что заставит его спустить флаг. Блейк, дав необыкновенной силы бортовой залп, отбил нападение Ван Тромпа, однако осенью тот явился опять, с семьюдесятью кораблями, и опять вызвал на бой храброго Блейка (у которого сил было точно так же вполовину меньше). Блейк сражался весь день, но голландцев было столько, что ночью он отступил. Тогда Ван Тромп не придумал ничего умнее, чем хвастливо курсировать по Ла-Маншу между Норт-Форлендом и островом Уайт, привязав к главной мачте большущую голландскую метлу — подразумевалось, что он может вымести и выметет англичан с моря! Тем не менее через три месяца Блейк заставил Ван Тромпа прикусить язык и снять метлу: вместе с двумя другими отважными командирами, Дином и Монком, он сражался с ним целых три дня, захватил двадцать три корабля и разнес метлу в щепки, в общем, уладил дело.

Но затишье длилось недолго: армия напустилась на парламент, обвинила его в неумелом управлении страной и намеками дала понять, что справится с этим получше. Оливер — он принял теперь решение стать главой государства, или вовсе устраниться от дел — поддерживал армию и пригласил в Уайтхолл, где он ныне жил, офицеров и своих друзей из парламента, чтобы обдумать вместе с ними, как от этого самого парламента избавиться. Парламент к тому времени просуществовал столько же лет, сколько просуществовала до его появления неограниченная королевская власть. Подытожив все сказанное, Оливер отправился в палату в обычной своей простой черной одежде и серых шерстяных чулках, но вместе с необычным числом солдат. Солдат он оставил за дверями, а сам вошел и сел. Однако вскоре Оливер поднялся с места, сказал, что парламент не угоден Господу, и, топнув ногой, добавил:

— Вы — не парламент. Зовите их! Зовите!

По его знаку дверь открылась и вошли солдаты.

— Это бесчестно! — возмутился сэр Гарри Вэн, один из членов парламента.

— Сэр Гарри Вэн! — воскликнул Кромвель, — О, сэр Гарри Вэн! Боже, избавь меня от сэра Гарри Вэна!

Затем, указывая по очереди на членов парламента, он говорил, что один из них — пьяница, другой — распутник, третий — лжец и так далее. Он заставил спикера покинуть кресло, приказал страже очистить палату и, назвав лежавшую на столе — в знак того, что палата заседает — булаву, «шутовской погремушкой», велел солдатам унести ее! Убедившись, что все его приказания исполнены, Оливер тихо запер дверь, опустил ключ в карман, вернулся в Уайтхолл и рассказал о своем поступке друзьям, которые еще не успели разойтись.

После такого необычного происшествия был образован новый Государственный совет и созван новый парламент, — Оливер открыл его сам, прочитав своего рода проповедь, из которой явствовало, что событие это равносильно началу земного рая. Заседал в этом парламенте один известный торговец кожевенными изделиями, выбравший себе очень необычное имя Прэйзгод (Praise God — Хвали Господа) Бэрбон, и потому парламент прозвали в шутку бэрбонским, хотя вообще-то он назывался Маленьким. Очень быстро выяснилось, что и Маленький парламент не намерен во всем повиноваться Оливеру, и тут оказалось, что рай на земле не наступил, и терпеть такой парламент нет никакого смысла. Поэтому Оливер разогнал его точно так же, как и предыдущий, а затем совет офицеров постановил назначить его верховным правителем королевства и назвал лордом-протектором республики.

Оливер Кромвель. С портрета работы Сэмюела Купера

Итак, шестнадцатого декабря 1653 года к дверям Оливера подошла большая процессия, сам он появился в черном бархатном костюме и в высоких сапогах, сел в экипаж и отправился в Вестминстер в сопровождении судей, лорда-мэра и олдерменов, а также прочих великих и прославленных граждан. И в Канцлерском суде он при них вступил в должность лорда-протектора. Затем он дал клятву, а ему вручили городской меч, городскую печать и еще немало всякого имущества, которое обычно передают королям и королевам государственных. Отдав все это назад, Оливер стал самым настоящим, неподдельным лордом-протектором, и многие «железнобокие» целый вечер благодарили за это Господа.

Часть вторая

Оливер Кромвель — прозванный в народе Стариной Нолом, — вступая в должность лорда-протектора, заручился бумагой, которая называлась «Инструмент» и позволяла ему созывать парламент числом от четырехсот до пятисот человек, без роялистов и католиков. Кроме того, он пообещал не распускать парламента без его согласия раньше чем через пять месяцев.

Когда парламент собрался, Оливер обратился к нему с трехчасовой речью и надавал всяких мудрых советов насчет того, что и как следует сделать счастья и процветания страны. Самых ретивых членов парламента он усмирил, потребовав, чтобы они подписались под «Инструментом», запрещавшим им отстранять от власти главу государства и главнокомандующего армии, а также многое другое. Затем он отпустил их заниматься делами. Сам Оливер тоже занялся делами: с обычным своим рвением и решимостью он напустился на самых усердных проповедников, — те немного переборщили, назвав его в своих проповедях бандитом и тираном, — закрыл их часовни, а нескольких отправил в тюрьму.

В те времена не только в Англии, но вообще нигде в мире не было человека, который умел бы управлять страной, как Оливер Кромвель. И хотя правил он твердой рукой и брал с роялистов очень большой налог (правда, после того как они устроили заговор и хотели лишить его жизни), поступал он мудро и в соответствии с требованиями времени. Благодаря Оливеру Кромвелю Англию так зауважали за границей, что я был бы рад, если бы некоторые лорды и дворяне, правившие при королях и королевах после него, могли похвастать хотя бы малыми крохами того, что удалось ему. Он послал храброго адмирала Блейка на Средиземное море, чтобы заставить герцога Тосканского заплатить шестьсот тысяч фунтов за обиду и ущерб, нанесенные британским подданным и купцам. Позже он послал Блейка и его флот в Алжир, Тунис и Триполи, велев доставить к нему каждый корабль и каждого англичанина, захваченного пиратами в этих краях. Все это было проделано с блеском, и весь мир понял, что Англией управляет серьезный человек, который не позволит оскорблять и порочить звание англичанина.

И это были далеко не все международные победы Кромвеля. Он снарядил флот против голландцев, и два соперника, имевшие по сотне кораблей каждый, встретившись в Ла-Манше, невдалеке от Норт-Форленда, сражались целый день. Дин пал в этом сражении, но Монк, командовавший кораблем вместе с ним, накрыл его тело плащом, чтобы матросы не растерялись, узнав о его гибели. Так и случилось. Бортовые залпы англичан так потрясли голландцев, что те сдались, хотя неутомимый Ван Тромп палил из пушек по своим за то, что они бросили флаг. Вскоре два флота столкнулись опять, на этот раз у берегов Голландии. Там доблестному Ван Тромпу прострелили сердце, голландцы сдались, и был заключен мир.

Но Оливеру и этого показалось мало; он решил не терпеть дольше господствующего положения Испании и ее высокомерия: эта страна не только объявила о своих притязаниях на все золото и серебро, которое могло быть найдено в Южной Америке, но обходилась с посещавшими эти края кораблями других стран как с пиратскими и сажала английских подданных в страшные темницы Инквизиции. Так вот, Оливер заявил испанскому послу, что английские корабли будут плавать, где им заблагорассудится, а английских купцов никто не имеет права швырять в эти самые темницы даже для удовольствия всех священников Испании. На это испанский посол ответил ему, что земля золота и серебра, а также Священная Инквизиция — два глаза короля, и ни одного из них он никак не может лишиться. Ну что ж, сказал Оливер, тогда он (Оливер) будет вынужден сам выколоть королю оба глаза.

Итак, еще один флот под командованем Пенна и Венэйбла отбыл на Эспаньолу, но испанцы одержали победу в схватке. Тогда этот флот возвратился, а по пути домой завоевал Ямайку. Оливер, возмущенный тем, что два командира не справились с делом, которое было бы наверняка по плечу одному смельчаку Блейку, посадил их обоих в тюрьму, объявил войну Испании и заключил договор с Францией, обязывавший ее не укрывать долее короля и его брата герцога Йоркского.

Затем Кромвель отправил за границу флот под началом отважного Блейка, и тот припугнул короля Португалии — на всякий случай, — затем напал на испанский флот, потопил четыре больших корабля и захватил еще два, груженные серебром, стоимость которого равнялась двум миллионам фунтов; когда эту потрясающую добычу везли из Портсмута в Лондон, жители всех придорожных городишек и деревень встречали фургоны оглушительными приветствиями. После этой победы храбрый адмирал Блейк поплыл в порт Санта-Круз, навстречу испанским кораблям с сокровищами, возвращавшимся из Мексики. И он нашел там десяток таких кораблей и еще семь сторожевых, а также большую крепость и семь береговых батарей, с грохотом паливших по нему из больших пушек. Блейка эти большие пушки были, как игрушечные ружья, а раскаленные железные ядра, как снежки. Он ворвался в порт, захватил и поджег все до единого корабли и снова возвратился триумфатором под английским флагом, победно реявшим на главной мачте. Это был последний успех великого командира, который плавал и дрался пока, силы его не иссякли. Он умер в тот момент, когда принесший ему удачу корабль заходил в Плимутский порт под ликующие возгласы людей, и был похоронен как государственный человек в Вестминстерском аббатстве. Правда, покоился он там недолго.

Но и тут Оливер не успокоился: он узнал, что католические власти не только жестоко притесняют протестантов из долин Люцерна за веру, но и проливают их кровь. Он немедленно сообщил этим католикам, что протестантская Англия не потерпит такого беззакония, и силой своего великого имени добился для тамошних протестантов права мирно и безобидно поклоняться Господу на свой лад.

И наконец английская армия Кромвеля так отличилась, сражаясь заодно с французами против испанцев, что после совместной осады города Дюнкерка французский король сам уступил его англичанам, чтобы город этот впредь служил символом их мужества и доблести.

На Оливера готовилось не одно покушение как ярыми поборниками религии (они называли себя «Пятыми монархистами»), так и разочарованными республиканцами. Ему приходилось все время быть настороже, потому что роялисты готовы были идти против него и с теми, и с другими. Заморский Король, как прозвали Карла, тоже без тени сомнения вступал в сговор со всеми, кто хотел прикончить Оливера, хотя есть основания предполагать, что он бы охотно женился на одной из его дочерей, если бы тот согласился иметь такого зятя. был в армии некто полковник Саксби, некогда преданный соратник Оливера, ставший теперь его противником, он в эту пору доставил ему уйму неприятностей, будучи посредником между недовольными в Англии и Испании, а также Карлом, вступившим в союз с Испанией, когда его прогнали из Франции. В конце концов человек этот умер в тюрьме, но прежде роялисты и республиканцы в Англии устроили вместе весьма серьезные заговоры и подняли самый настоящий бунт: ворвавшись в город Солсбери воскресным вечером, они схватили судей, собравшихся, чтобы провести там назавтра выездную сессию, и повесили бы их, если бы не заступничество наиболее умеренных из повстанцев. Непримиримость и упорство Оливера помогли ему подавить это восстание, как и все остальные. Причем одному из главных застрельщиков — тому самому лорду Уилмоту, который помог удрать Карлу и стал теперь графом Рочестером — повезло, и он успел спастись. Казалось, у Оливера повсюду были глаза и уши, и к нему стеклось столько всяких сведений, сколько и не снилось его врагам. Шестеро специально отобранных людей, пользовавшихся особым доверием Карла, входили в группу, которую назвали «Запечатанный узел». Важное место в ней занимал некий сэр Ричард Уиллис, — он докладывал Оливеру обо всем, не пропуская ни одной мелочи, и получал за это две сотни в год.

Майлз Синдеркомб, тоже солдат старой армии, был еще одним заговорщиком, поднявшим руку на протектора. Он вместе с человеком по фамилии Сесил подкупил телохранителей Кромвеля и по их знаку собирался выстрелить в него из окна, когда он выйдет. Но Оливер был осторожен, ему сопутствовала удача, и им ни разу не удалось хорошенько прицелиться. Разочарованные этим планом, заговорщики пробрались в часовню в Уайтхолле с корзиной горючей смеси, которая должна была взорваться с помощью огнепроводного шнура через шесть часов, а затем в суматохе и шуме рассчитывали убить Оливера. Но его телохранитель узнал об этом, их схватили, и Майлз умер (или покончил с собой в тюрьме) незадолго до того, как его должны были казнить. Одних заговорщиков Оливер приказал обезглавить, других повесить, а многих, в том числе и тех, кто поднял против него оружие, отдать в рабство, сослав в Вест-Индию. Он был непримирим, но стоял на страже английских законов. Португальский дворянин, брат посла, по ошибке убил лондонца: он принял его за человека, с которым поссорился. Оливер заставил португальца держать ответ перед английскими и иноземными судьями и казнил, несмотря на протесты всех находившихся в Лондоне послов.

Один из друзей Оливера, герцог Ольденбургский, послав ему в подарок шестерку отличных ездовых лошадей, удружил роялистам почище всех заговорщиков. Как-то раз Оливер отправился в карете, запряженной этой самой шестеркой, в Гайд-парк пообедать со своим секретарем и еще несколькими джентльменами в тени деревьев. После еды он пришел в веселое настроение, ему захотелось усадить друзей в карету и самому развезти по домам. Форейтор, по обычаю, оседлал коренника. Оливер так размахивал кнутом, что поднял лошадей в галоп, форейтор был сброшен, сам Оливер упал на ось кареты и едва не был убит из своего же пистолета, который вместе с одеждой запутался в упряжи и выстрелил. Некоторое расстояние карета тащила возницу за ногу, и лишь когда с него слетел башмак, он благополучно приземлился под широким дном, чудом избежав самого худшего. Джентльмены, сидевшие внутри, отделались синяками, а всех недовольных граждан постигло ужасное разочарование.

Вся остальная история протектората Оливера Кромвеля — это история его парламентов. Первый никак его не устраивал, и, выждав пять месяцев, он этот парламент распустил. Второй больше соответствовал его меркам, и он пожелал получить от него — при условии сохранения личной безопасности — королевское звание. Время от времени он об этом подумывал: то ли полагал, что англичане, привычные к титулам, будут охотнее ему подчиняться, то ли сам захотел стать королем и передать титул по наследству своей семье — толком никто не знает. Кромвель занимал такое положение в Англии, да и во всем мире, что едва для него было важно, как его называют. Тем не менее палата общин вручила ему «Смиренную петицию и совет» с просьбой принять высокий титул и назначить своего преемника. Без сомнения, он бы принял королевское звание, если бы армия не воспротивилась этому. Последнее заставило Кромвеля отказаться от титула, утвердив другие пункты петиции. По этому случаю в Вестминстер-Холле состоялся очередной пышный спектакль: спикер палаты общин официально облачил его в пурпурную мантию, отороченную горностаем, а также преподнес ему Библию в роскошном переплете и вручил золотой скипетр. Когда парламент собрался в следующий раз, Кромвель созвал и верхнюю палату из шестидесяти человек, поскольку петиция давала ему такое право. Однако и этот парламент его не устраивал, так как не занимался делами страны, и однажды поутру он вскочил в карету, прихватив с собой шестерых телохранителей, и приказал ему идти на все четыре стороны. Жаль, это не послужило уроком другим парламентам: они бы меньше болтали и больше работали.

Случилось так, что в августе 1658 года любимая дочь Кромвеля Элизабет Клейпол (незадолго до того потерявшая младшего сына) слегла, и ее болезнь необычайно встревожила отца, потому что она была его любимицей. Еще одна его дочь была замужем за лордом Фальконбер-гом, третья — за графом Уориком, а своего сына Ричарда Кромвель сделал одним из членов верхней палаты. Кромвель относился по-доброму ко всем детям и всех их любил, но Элизабет была ему особенно дорога, он поехал в Хэмптон-Корт повидать ее, и никто не мог заставить его отойти от постели дочери, пока она не умерла. Кромвель исповедовал суровую веру, однако нрав его бьл веселым. У себя дома он любил слушать музыку, раз в неделю давал обед для всех офицеров в чине не ниже капитана, и обстановка у него в семье бьла спокойная, разумная и достойная. Он поощрял талантливых и ученых людей и любил с ними общаться. Мильтон был одним из ближайших его друзей. Над знатными господами, одевавшимися иначе, чем он, и имевшими совсем другие привычки, Кромвель подшучивал и иногда, желая показать свою осведомленность, сообщал тем из них, кто приходил к нему в гости, где и когда они пили за здоровье Заморского Короля, и советовал быть осмотрительней (если это возможно) в следующий раз. Он жил в беспокойные времена, на нем лежал тяжкий груз государственных дел, и ему часто приходилось опасаться за свою жизнь.

Кромвель бьл болен подагрой и лихорадкой, и когда на него обрушилась смерть любимого ребенка, он совсем сдал и больше уже не оправился. Двадцать четвертого августа он сказал врачам, будто Господь уверил его, что ему полегчает и он не умрет в этот раз. Но то была всего лишь болезненная фантазия, потому что двадцать третьего сентября, в годовщину великого Вустерского сражения, в день, который Кромвель назвал самым удачным в своей жизни, он отошел в мир иной на шестидесятом году жизни. У него была горячка, и несколько часов он пролежал без сознания, но накануне слышали, как он произнес добрую молитву. Вся страна оплакивала его. Если вам интересно узнать, чего на самом деле стоил Оливер Кромвель и какую пользу он принес своей земле, то лучше всего сравнить Англию, какой она была при нем, с той, какой она стала при Карле Втором.

Кромвель назначил своим преемником сына Ричарда, и после торжественного прощания в Сомерсет-Хаусе на Стрэнде, скорее пышного, чем искреннего — а таковы обычно все посмертные церемонии, как мне кажется, — Ричард стал лордом-протектором. Был он славным сельским джентльменом, но не унаследовал даже частицы отцовского великого гения и совершенно не годился должности, требовавшей стойкости, без которой не отразить нападок бушующих противников. Протекторат Ричарда, продлившийся всего полтора года, — это история стычек армейских офицеров с парламентом, офицеров между собой, растущего недовольства людей, пресытившихся длинными проповедями, лишенных радостей: жизни и желавших перемен. Кончилось тем, что генерал Монк, взяв на себя командование армией, осуществил секретный план, задуманный им, судя по всему, сразу после смерти Оливера, и выступил на стороне короля. Он не стал делать это открыто, но, будучи членом палаты общин от Девоншира, горячо поддержал предложение некого сэра Джона Гринвилла, который явился в палату с письмом Карла из Бреды, а до этого тайком поддерживал связь с королем. Потом были заговоры, и заговоры против заговоров, и созыв последних членов Долгого парламента, и конец Долгого парламента, и последовавшие вскоре восстания роялистов, и большинству людей это просто осточертело, а возглавить страну после смерти великого Оливера было некому, и Карлу Стюарту охотно оказали гостеприимство. Некоторые наиболее разумные и достойные члены парламента сказали — и были совершенно правы, — что в письме из Бреды он не обещал справедливо править страной, и надо потребовать, чтобы он поклялся делать только то, что будет способствовать ее процветанию. Но Монк уверял, что все будет замечательно, когда король вернется, хотя он и не может вернуться очень скоро.

Итак, все дружно решили, что страна должна стать процветающей и счастливой, как только еще один Стюарт снизойдет до управления ею, и тут пошла неслыханная пальба, запылали костры, зазвонили колокола и шапки полетели в воздух. Тысячи людей прямо на улицах пили за здоровье короля, и все кругом ликовали. Республиканцы утратили свое влияние, а роялисты укрепили, и потекли рекой народные денежки. Пятьдесят тысяч фунтов королю, десять тысяч фунтов его брату герцогу Йоркскому, пять тысяч фунтов его брату герцогу Глостеру. Молебны за любезных всем Стюартов были отслужены во всех церквах, в Голландию (в этой стране неожиданно выяснили, что Карл великий человек, и полюбили его) за ним отправили уполномоченных, и те пригласили его. Монк и вельможи из Кента прибыли в Дувр: они приготовились пасть перед королем на колени, как только он сойдет на берег. Карл обнял и поцеловал Монка, посадил его в карету с собой и братьями, прибыл в Лондон под оглушительные приветствия и двадцать девятого мая 1660 года, в день своего рождения, принял парад в Блэкхите. Великолепные обеды в честь короля были накрыты в шатрах, флаги и гобелены украшали все дома, толпы восторженных людей высыпали на улицы, знать и дворяне в богатых одеждах, торговцы из Сити, отряды милиции, барабанщики, трубачи, великий лорд-мэр и выдающиеся олдермены приветствовали его по дороге в Уайтхолл. Войдя во дворец, король увековечил свое возвращение чуткой, — он сказал, что напрасно так задержался, раз все вокруг желают ему того же, чего он сам себе всегда желал.

Глава XXXV. Англия при Карле Втором, прозванном Веселым Монархом (1660 г. — 1685 г.)

Часть первая

Никогда прежде не знала Англия такой разнузданности нравов, как при Карле Втором. Стоит взглянуть на смуглое порочное носатое лицо короля на портрете, и сразу же представляешь себе дворец Уайтхолл, где он, окружив себя отпетыми проходимцами (хотя все они были знатными дамами и господами), пьянствовал, играл, говорил скабрезности и предавался всем грехам, какие только можно себе вообразить. Карла Второго прозвали Веселым Монархом. Попробую обрисовать вам в общих чертах кое-какие веселые события, которые случились в веселые времена, когда этот веселый господин сидел на своем веселом троне в веселой Англии.

Началось веселье, разумеется, с того, что он был объявлен одним из тех величайших, мудрейших и благороднейших королей, что осеняли своим светом сумрачную землю, подобно благословенному солнцу. Следующее веселое и приятное дельце сотворил парламент, смиренно назначивший королю содержание размером в миллион двести тысяч фунтов в год и передав ему по: жизненное право распоряжаться теми самыми пресловутыми корабельными деньгами, из-за которых так долго копья ломали. Затем генерал Монк стал графом Элбэмом, еще несколько роялистов получили подобное вознаграждение и законники стали обдумывать, как поступить с теми людьми (их называли цареубийцами), чьими стараниями предыдущий король стал мучеником. Десять человек, а именно: шестерых судей, одного члена совета, полковника Хакера, еще одного офицера, командовавшего стражей, а также Хью Петерса, священника, неистово проклинавшего мученика в своих проповедях, весело казнили. А чтобы расправиться с ними повеселее, все злодейства, с которыми покончил Кромвель, возродили с неслыханной жестокостью. У несчастных вырывали сердца, пока они еще были живы, поджигали кишки прямо на глазах, палач подшучивал над следующей жертвой, потирая свои грязные руки, обагренные кровью предыдущей. Головы мертвых кидали в повозки, на которых привозили живых к месту страданий. И все-таки даже такому веселому монарху оказалось не под силу заставить хотя бы одного из них покаяться. Напротив, в памяти у всех остались их слова о том, что они поступили бы опять точно так.

Сэра Гарри Вэна, главного обвинителя Страффорда, одного из самых стойких республиканцев, тоже судили, признали виновным и приговорили к казни. Он произнес такую впечатляющую речь в свою защиту, что на эшафоте, выстроенном на Тауэр-Хилле, у него из рук выхватили листки, где он записал то, что хотел сказать людям, а барабанщикам и трубачам, которых теперь всегда ставили рядом, чтобы заглушать голоса цареубийц, приказали бить и трубить во всю мощь. Вэн успел вымолвить: «Только о дурном деле не позволяют сказать умирающему», и храбро ушел из жизни.

За этими веселыми зрелищами последовали другие, еще веселее. В годовщину смерти покойного короля тела Оливера Кромвеля, Айртона и Брэдшоу были вырыты из могил в Вестминстерском аббатстве, перетащены в Тайберн, вывешены там на целый день на виселицах, а затем обезглавлены. Вообразите себе голову Оливера Кромвеля на шесте, выставленную на потеху грубым зевакам, не посмевшим бы даже на мгновение заглянуть в лицо живому протектору! Подумайте, когда прочтете об этом царствовании, какой была Англия при Оливере Кромвеле, которого вынули из могилы, и какой она стала при этом веселом монархе, не раз продававшем страну, как веселый Иуда.

Конечно, останки жены Оливера и его дочерей тоже в покое не оставили, хотя женщины они были совершенно замечательные. Подлые священники, жившие в ту пору, отдали их захороненные в аббатстве тела, и, к позору Англии, которого ей не искупить вовеки, они были сброшены в яму вместе с истлевшими костями Пима и храброго старины Блейка.

Духовенство повело себя так неблагородно, понадеявшись покончить наконец в это царствование с нонконформистами, или диссентерами, и заставить людей довольствоваться одним молитвенником и одним богослужением, независимо от их воззрений. Вот с какой славной стороны показала себя протестантская церковь, которая заменила римскую церковь, потому что народ получил право на собственное мнение в вопросах религии. Но церковников ничто не останавливало, и они утвердили молитвенник, не забыв о тех крайностях, к которым призывал епископ Лод. был также принят акт, запрещавший диссентерам при надлежать к какой бы то ни было корпорации. И, одержав победу, протестантское духовенство стало тоже веселым, как король. Армию к этому времени распустили, короля короновали, так что все теперь должно было наладиться.

Здесь я должен сказать несколько слов о семье короля. Он совсем недолго просидел на троне, когда друг за другом всего за несколько месяцев умерли от оспы его брат герцог Глостер и сестра принцесса Оранская. Еще одна сестра Карла, принцесса Генриетта, вышла замуж за герцога Орлеанского, брата французского короля Людовика Четырнадцатого. Брат его Яков, герцог Йоркский, получил звание лорда Адмиралтейства и постепенно переделался в католика. Человек он был угрюмый, замкнутый и желчный, и, что самое удивительное, влюблялся в самых безобразных женщин в стране. Женился он при весьма сомнительных обстоятельствах на Анне Хайд, дочери лорда Кларендона, в то время — главного королевского министра, который не был чистоплюем и выполнял немало грязной работы в очень грязном дворце. Но теперь пришла пора жениться и самому королю, и разные чужеземные монархи, не задумываясь о характере будущего зятя, стали предлагать ему своих дочерей. Король Португалии предложил свою дочь Екатерину Браганскую и пятьдесят тысяч фунтов, к которым французский король, одобривший это сватовство, был готов добавить ссуду в пятьдесят тысяч. Испанский король предложил на выбор любую из дюжины принцесс и посулил сказочную выгоду. Но лучше синица в руке, чем журавль в небе, и потому Екатерина торжественно прибыла из-за моря на свою веселую свадьбу.

Двор был полон разодетых в пух развратников и бесстыдниц, а веселый Екатеринин муж унижал и оскорблял ее, как мог, пока она не согласилась считать эти ничтожества своими добрыми друзьями и не унизила себя их компанией. Некая миссис Палмер, ставшая по милости короля леди Каслмэйн, а затем и герцогиней Кливлендской, была самой влиятельной среди этих скверных женщин, и король очень прислушивался к ней почти все время, что он правил. Еще одна веселая дама по имени Молл Дэвис, танцовщица из театра, стала впоследствии ее соперницей. Та же история случилась и с Нелл Гвин, девушкой, которая сперва продавала апельсины, а затем стала актрисой, и хотя у нее было немало достоинств, мне очень неприятно, что она не на шутку влюбилась в короля. Первый герцог Сент-Олбанс был сыном торговки апельсинами. В точности так сын развеселой придворной дамы, которую король сделал герцогиней Портсмутской, стал герцогом Ричмондом. Учитывая все вышесказанное, совсем не плохо быть простолюдином.

Веселому Монарху было до того весело с веселыми дамами и такими же веселыми (и скверными) господами, что все сто тысяч фунтов вскоре у него вышли, и чтобы получить немного денег на карманные расходы, он заключил веселую сделку. Продал Дюнкерк французскому королю за пять миллионов ливров. Когда я вспоминаю о том, как благодаря Оливеру Кромвелю зауважали Англию за границей, когда он добыл нее этот самый Дюнкерк, мне начинает казаться, что Веселый Монарх получил бы по заслугам, если бы его отправили следом за отцом.

Карл, не унаследовав от отца его лучших качеств, как и тот совершенно не заслуживал доверия. В своем письме парламенту из Бреды, он со всей определенностью пообещал уважать все искренние религиозные взгляды. Однако дело его не расходилось со словом лишь до тех пор, пока он не утвердил едва ли не самый несправедливый из всех парламентских актов. Согласно ему, любой священник, не признавший к назначенному дню нового молитвенника, лишался сана и своей церкви. В итоге, около двух тысяч честных людей были изгнаны из приходов, прозябали в нищете и бедствовали. За этим законом последовал другой, названный «Актом о собраниях», запрещавший присутствовать на религиозной службе, если она не соответствует молитвеннику, любому человеку старше шестнадцати лет под угрозой тюремного заключения сроком на три месяца за первое нарушение, на шесть — за второе и каторги за третье. Одного этого акта хватило, чтобы переполнились тюрьмы, которыми в те времена служили страшные подземелья.

Ковенантеры в Шотландии тоже хлебнули горя. Ничтожный парламент, известный как «Пьяный», так как самых ва: жньх из его деятелей мало кто видел трезвыми, собрался, чтобы принять законы, направленные против ковенантеров, и заставить всех поголовно придерживаться одинаковых религиозных убеждений. Маркиз Аргайл, понадеявшись на честность короля, доверился ему, но Аргайл был богат, а врагам маркиза хотелось завладеть его богатством. Маркиз Аргайл был осужден за измену на основании нескольких личных писем, где он одобрил — вполне понятно — покойного лорда-протектора, а не веселого верующего короля. Маркиза казнили вместе с двумя видными ковенантерами, а Шарпа, предателя, некогда дружившего с пресвитерианами, а потом отрекшегося от них, назначили архиепископом Сент-Анрусским, чтобы он научил шотландцев любить епископов.

Дела дома шли весело, и Веселый Монарх объявил войну голландцам в основном по той причине, что они мешали Африканской компании, одним из главных владельцев которой был герцог Йоркский, торговать золотым песком и рабами. Предприняв для начала кое-какие военные действия, вышеназванный герцог поплыл к голландскому берегу во главе флотилии из девяноста восьми боевых кораблей и четырех брандеров. Флотилия эта сошлась с голландской, насчитывавшей не меньше ста тринадцати кораблей. В крупном сражении голландцы потеряли восемнадцать кораблей, четырех адмиралов и семь тысяч моряков. Однако оставшиеся дома англичане встретили известие без восторга.

Ведь в тот самый год и в ту самую пору в Лондоне была Великая чума. Зимой 1664 года пошел слух, что кое-где на окраинах Лондона бедняки помирают от хвори, которая называется чумой. В то время новостей не сообщали в газетах, как сейчас, поэтому кто-то поверил слухам, кто-то — нет, и вскоре о них забыли. Но в мае 1665 года весь город заговорил о том, что болезнь лютует в Сент-Джайлсе, и уносит множество жизней. Вскоре, увы, оказалось, что это ужасная правда. Дороги, ведущие из Лондона, были запружены толпами жителей, устремившимися вон из зараженного города, тем, кто мог оказать в этом содействие, платили большие деньги. Болезнь стала теперь распространяться с такой стремительностью, что дома, где лежали больные, пришлось запереть, чтобы оградить от них здоровых. Снаружи каждая дверь была помечена красным крестом и надписью «Боже, смилуйся над нами!». Улицы опустели, дороги поросли травой, стояла мертвая тишина. С наступлением темноты слышался отвратительный скрежет — это был звук, который издавали колеса погребальных телег: их везли люди, скрывавшие лица за сеткой; прижимая к губам платки, под скорбный звон колокольчиков, они громко и важно выкликали: «Выносите своих покойников!» Тела, уложенные в такие катафалки, сбрасывали при свете факелов в громадные ямы, и некому было произнести над ними погребальную молитву: все боялись и на минуту задержаться на краю жутких могил. Дети, охваченные страхом, убегали от родителей, а родители от детей. Одни заболевшие умирали в одиночестве, лишенные всякой помощи. Других закалывали или душили нанятые сиделки, кравшие не только деньги больных, но и кровати. Третьи сходили с ума, выбрасывались из окон, выскакивали на улицы и от боли и отчаяния топились в реке.

Но и этим не исчерпывались все тогдашние кошмары. Дурные и распущенные люди, обезумев от отчаяния, пьянствовали в тавернах, пели шумные песни, заболевали там, выходили и падали замертво. Боязливые и суеверные внушали себе, будто видят необыкновенные картины — пылающие в небесах мечи, гигантские ружья и стрелы. Кое-кто уверял, что по ночам несметные толпы привидений водят хороводы вокруг ужасающих ям. Один умалишенный, раздевшись догола и водрузив на голову жаровню, полную горящих углей, шатался по улицам, крича, что он пророк и предвещает кару небесную утонувшему в грехе Лондону. Второй все время ходил туда-сюда, восклицая: «Еще сорок дней, и Лондон рухнет!» Третий днем и ночью тревожил эхо на зловещих улицах, и у больных холодела кровь при звуке его низкого хриплого голоса, то и дело возглашавшего: «О, Господь, великий и ужасный!».

В июле, августе и сентябре Великая чума свирепствовала все пуще и пуще. На улицах разводили огромные костры, надеясь остановить заразу, но дожди лили как проклятые и гасили огонь. И наконец подули ветры, обычные, для тех дней в году, что называются равноденствием, когда продолжительность дня и ночи одинакова, и очистили проклятый город. Смертей стало меньше, красные кресты постепенно исчезли, беженцы возвратились, лавки открылись, бледные перепуганные лица замелькали на улицах. Чума не пощадила всю Англию, но в тесном, нездоровом Лондоне она убила сто тысяч человек.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого. Все это время распутные господа и бесстыжие дамы танцевали, играли и пили, любили и ненавидели друг друга, в соответствии с правилами своего веселого круга. Бедствие не заставило правительство стать человечнее, и первым законом, который издал парламент, собравшийся в Оксфорде (приезжать в Лондон было пока опасно), стал так называемый «Акт о пяти милях», ущемлявший права тех бедных священников, которые мужественно вернулись во время чумы в Лондон, чтобы принести утешение страждущим. Этот несправедливый закон, запрещавший им учительствовать в любых школах и приближаться более чем на пять миль к любому городу, большому или маленькому, и к любой деревне, обрекал несчастных на голодную смерть.

Флот был в море и в добром здравии. Король Франции заключил теперь союз с голландцами, правда, его моряки главным образом наблюдали за сражениями англичан с голландцами. Первыми победили голландцы, но англичане не остались в долгу и одержали победу покрупнее. Как-то раз, ветреной ночью, принц Руперт, один из английских адмиралов, подкарауливал в проливе французского адмирала, намереваясь задать тому жару, но ветер усилился до шквала, и Руперта унесло в Сент-Хеленс. Дело было в ночь на третье сентября 1666 года, и тот самый ветер раздул Великий лондонский пожар.

Все это время Веселый Монарх веселился, как обычно, и толку от него не было ровно никакого

Первой занялась лавка пекаря у Лондонского моста, в том самом месте, где сейчас стоит «Монумент», напоминающий о разбушевавшемся пламени. Огонь расползался и расползался, пылал и пылал целых три дня. Ночи стали светлее дней, днем все было окутано гигантским дымным облаком, а ночью в небо вздымался высоченный огненный столп, освещавший деревни на десять миль в округе. Брызги раскаленного пепла взмывали вверх и падали вдалеке. Разлетающиеся искры разносили пожар по сторонам, разом разжигая его в двадцати местах, церковные колокольни рушились с оглушительным грохотом, сотни, а затем и тысячи домов превращались в золу. Лето выдалось на редкость сухим и жарким, улицы были узкие, а дома деревянные или оштукатуренные. Никакая сила не могла остановить грандиозный пожар, пока ему было что жечь, и, лишь обратив все пространство от Тауэра до Темпл-Бара в пустыню из пепла тринадцати тысяч домов и восьмидесяти девяти церквей, он затих.

Это было тяжелейшее испытание, окончившееся огромными потерями и страданиями двухсот тысяч обгоревших людей, которым пришлось лежать ночью в полях под открытым небом или в хижинах, наспех сооруженных из глины и соломы, так как все дороги были запружены телегами, рухнувшими под грузом спасаемого добра. Но последствия пожара обернулись города великим благом: поднявшись из руин, он похорошел — построили его более упорядоченным, просторным, чистым и аккуратным, а потому более здоровым. Лондон мог бы быть еще более здоровым городом, но и сейчас, спустя два столетия, отдельные его обитатели отличаются таким непроходимым эгоизмом, тупостью и невежеством, что даже пламя еще одного Великого пожара едва ли припечет их настолько, что они станут добросовестно выполнять свои обязанности.

Католиков обвинили в преднамеренном поджоге Лондона, один несчастный француз, рехнувшийся много лет назад, оговорил сам себя, признавшись, будто поджег первый дом. Но серьезных оснований сомневаться в том, что пожар вспыхнул сам собой, нету. Долгое время на «Монументе» красовалась надпись, винившая в пожаре католиков, что было всего лишь глупым и злонамеренным враньем, и теперь она уничтожена.

Часть вторая

Веселый Монарх, чтобы не испортить себе веселья, пока его народ страдал от чумы и пожара, пил, играл и проматывал вместе со своими фаворитами деньги, которые парламент выделил на войну. Поэтому английские моряки весело умирали от голода прямо на улицах, а тем временем голландцы под командованием адмиралов де Витта и де Ройтера вошли в Темзу и, поднявшись вверх по реке Медуэй до самого Апнора, сожгли сторожевые корабли, заставили умолкнуть немощные батареи и хозяйничали на английском берегу целых шесть недель. На борту большинства английских кораблей, способных противостоять голландцам, не было ни пороха, ни пушечных ядер: в это веселое царствование государственные чиновники обходились с деньгами народа так же весело, как и король, и клали в свой карман полученные на оборону и подготовку к войне средства с самым веселым в мире изяществом.

Лорд Кларендон успел исчерпать срок, какой обычно бывает отпущен недобросовестным министрам дурных королей. Политические противники попробовали объявить его вне закона, но потерпели неудачу. Тогда король велел ему убраться из Англии и укрыться во Франции, что он и сделал, попытавшись оправдаться письменно. Крупной потерей, для родины он не стал и умер лет через семь за границей.

И вот, власть перешла к министерству, получившему название «Кабальный совет», потому что в состав его вошли лорд Клифорд, граф Арлингтон, герцог Бекингем (отпетый негодяй и самый влиятельный из фаворитов короля), лорд Ашли и герцог Лодердейл — К. А. Б. А. Л. После захвата французами Фландрии «Кабальный совет» перво-наперво заключил союз с голландцами, чтобы вместе с ними и с Испанией противостоять французам. Но тут Веселый Монарх, который всегда мечтал быть при деньгах, но не отчитываться перед парламентом за свои расходы, взял и попросил прощения у французского короля, а потом заключил с ним тайный договор и самым постыдным образом получил два миллиона ливров наличными и пенсию — три миллиона в год. А еще он пообещал бросить эту самую Испанию, вступить в войну с этими самыми голландцами и объявить себя католиком, выбрав момент поудобнее. Этот верующий король совсем недавно бранил своего братца-католика за желание принадлежать к этой вере, теперь же он весело вступил в предательский заговор против страны, которой правил, решив принять католичество, как только это будет безопасно. И если бы за подобные дела топор палача отсек ему не одну, а целую дюжину веселых голов, то это было бы вполне справедливо.

Но королю не сносить бы и единственной своей веселой головы, выплыви эти его секреты наружу, и потому Франция и Англия объявили войну голландцам. Однако тут появился совершенно неожиданный человек, который сыграл впоследствии важную роль в истории Англии, сделал очень много для религии и свободы этой страны и многие годы разрушал все планы Франции. Был это Вильгельм Нассауский, принц Оранский, сын носившего то же имя покойного принца Оранского, который был женат на дочери Карла Первого Английского. Принц тогда был молод, — он только что достиг совершеннолетия, но смел, сдержан, проницателен и разумен. Отца принца народ так ненавидел, что после его смерти должность (статхаудера), которую он занимал и которая должна была перейти к сыну, упразднили, а власть перешла в руки Яна де Витта, воспитателя юноши. Принца все полюбили, а брата Яна де Витта Корнелиуса приговорили к ссылке по ложному обвинению за попытку организовать его убийство. Ян поехал в тюрьму, чтобы забрать оттуда брата и отвезти его в изгнание в своем экипаже, но собравшаяся там огромная толпа жестоко растерзала их обоих. Так власть оказалась в руках у принца, который был на самом деле избранником народа, и с тех пор, защищая протестантскую веру, он яростно ополчился против французской армии и ее знаменитых полководцев Конде и Тюренна. Прошло целых семь лет, прежде чем война эта окончилась подписанием мирного договора в Неймегене, и подробности ее заняли бы здесь слишком много места. Достаточно будет сказать, что Вильгельм Оранский стал знаменит на весь мир, а Веселый Монарх вдобавок ко всем своим прежним низостям ходил теперь на поводу у французского короля и должен был делать то, что тому нравилось, и не делать того, что не нравилось, за пенсию в сто тысяч фунтов в год, которая впоследствии удвоилась. Кроме того, король Франции при посредничестве своего продажного посла — строчившего не заслуживавшие доверия отчеты о делах в Англии — покупал нужных ему членов нашего английского парламента. Вот так, значительную часть этого веселого времени французский король фактически правил страной.

Но временам суждено было измениться к лучшему, и причем благодаря тому самому Вильгельму, принцу Оранскому (хотя его дядя король и мысли подобной не допускал). Принц приехал в Англию, увидел Марию, старшую дочь герцога Йоркского, и женился на ней. Постепенно мы узнаем, каковы были последствия этой женитьбы и почему о ней следует помнить.

Дочь эта была протестантка, но мать ее завершила свой жизненный путь католичкой. Из восьмерых детей герцога Йоркского выжили только две дочери — Мария и ее сестра Анна, тоже протестантка. Анна впоследствии вышла замуж за Георга, принца Датского, брата короля этой страны.

Чтобы вы ни в коем случае не подумали, будто Веселый Монарх был великодушен (такое случалось, если он добивался, чего хотел) или отличался щедростью и благородством, я упомяну здесь о том, как поступили с членом палаты общин сэром Джоном Ковентри. При обсуждения налога с театров он позволил себе сделать замечание, обидевшее короля. Король вместе со своим незаконнорожденным сыном, появившимся на свет за границей, которого он сделал герцогом Монмутом, придумал веселенький способ отомстить Ковентри. Пятнадцать вооруженных мужчин подговорили подкараулить его ночью и отрезать ему нос перочинным ножом. Вот так, по-королевски и по-мужски. Королевского фаворита герцога Бекингема подозревали в том, что он нанял убийцу, который напал на герцога Ормонда, когда тот возвращался домой после званого обеда. Во всяком случае, лорд Оссори, благородный сын герцога, был настолько в этом уверен, что, будучи при дворе, сказал стоявшему возле короля Бекингему: «Милорд, я знаю наверняка, что это вы организовали последнее покушение на моего отца. Предупреждаю, в случае жестокой расправы с ним, кровь его будет на вас, и вы от меня не уйдете! Я застрелю вас, даже если вы будете стоять позади королевского трона, говорю вам это в присутствии его величества, так что не думайте, будто я напрасно вам угрожаю». Поистине веселые были времена!

Жил тогда один парень по имени Блад, — вместе с еще двумя сообщниками он был схвачен при попытке самым дерзким образом украсть корону, державу и скипетр, хранившиеся в башне вместе с другими сокровищами. Этот грабитель, как выяснилось, когда его поймали, был самым настоящим разбойником и заявил, что это его наняли, чтобы убить герцога Ормонда, и что самого короля он тоже собирался убить, но был потрясен его величественным видом, когда тот купался в Баттерси. Поскольку король выглядел на редкость тщедушным, я в это не верю. То ли ему это польстило, то ли он знал, что Бекингем в самом деле нанимал Блада, чтобы убить герцога, — кто его знает. Но точно известно, что он простил этого вора, пожаловал ему поместье в Ирландии (где тот имел счастье родиться), приносившее пятьсот фунтов годового дохода, и представил ко двору, а распутные господа и бесстыжие дамы стали носиться с ним как с писаной торбой, правда, они и с самим чертом носились бы точно так же, если бы его представил ко двору король.

Денег у короля вечно было в обрез, несмотря на его постыдную пенсию, и он был вынужден созывать парламент. А у протестантов из парламента стоял поперек горла католик герцог Йоркский, женившийся во второй раз. Новой избранницей герцога стала юная, пятнадцатилетняя сестра герцога Моденского, католичка. Протестантов поддерживали диссентеры, причем себе во вред: они готовы были сами отказаться от власти, лишь бы она не досталась католикам. Королю оставалось прикинуться протестантом, будучи католиком, поклясться епископам в своей искренней любви к англиканской церкви, которую он предал, заключив сделку с французским королем, и вот так, одурачив всех, кто почитал монархию, прибрать власть к рукам, доказав еще раз, какой он негодяй. Тем временем король Франции, отлично знавший своего веселого пенсионера, договаривался за спиной у короля Англии с его противниками из парламента, точно так же, как с ним и его друзьями.

Страх перед возрождением в стране католичества, в случае восшествия на престол герцога Йоркского, и низость короля, притворявшегося, будто он его разделяет, возымели самые неприятные последствия. Некий доктор Тонг, рядовой городской священник, попал под влияние некого Титуса Оутса, самого настоящего проходимца, который якобы узнал от иезуитов за границей о готовящемся покушении на жизнь короля с целью возрождения католичества. Незадачливый доктор Тонг привел этого Титуса Оугса в совет, и тот, пока его расспрашивали, противоречил сам себе тысячу раз, сочинял самые странные и неправдоподобные истории и приплел к заговору Колмэна, секретаря герцогини Йоркской. И вот, хотя Оутс оболгал Колмэна, и мы с вами прекрасно знаем, что по-настоящему опасный католический заговор затеял французский король, а возглавил сам Веселый Монарх, случилось так, что среди бумаг Колмэна нашлись письма, в которых он одобрял времена Марии Кровавой и оскорблял протестантскую веру. Титусу здорово повезло, показания его подтвердились, но главное было впереди. Сэр Эдмондбери Годфри, чиновник, который допрашивал его первым, неожиданно был найден мертвым возле Примроуз-Хилла, и все ни минуты не сомневались, что это дело рук католиков. Я совершенно уверен, что он был болен черной меланхолией и убил себя сам, но протестанты устроили ему пышные похороны, а Титуса стали называть Спасителем Нации и назначили ему пенсию двенадцать сотен фунтов в год.

Лавры Оутса не давали спокойно спать другому мерзавцу, Уильяму Бедлоу, позарившемуся на пятьсот фунтов, обещанных в награду за опознание убийц Годфри, и он обвинил двух иезуитов и еще несколько человек в том, что они его убили, выполнив желание королевы. Оутс, работая теперь на пару с этим новым доносчиком, имел наглость обвинить несчастную королеву в государственной измене. За первыми двумя явился и третий клеветник, такой же гнусный, как и они, и показал на банкира-католи-ка по имени Стэйли, сообщив, что тот будто бы назвал короля величайшим плутом в мире (он был совсем не далек от истины) и пообещал убить его собственноручно. Банкира немедленно предали суду и казнили, а за ним Кол мэна и еще двоих. Затем один бедолага по имени Пранс, католик и серебряных дел мастер, арестованный по доносу Бедлоу, сознался под пыткой, что принимал участие в убийстве Годфри вместе с еще тремя вовсе не причастными к нему людьми. Оутс, Бедлоу и Пранс донесли на пятерых иезуитов, которые были признаны виновными и казнены на основании точно таких же бездоказательных и нелепых свидетельств. Далее перед судом пред-лекарь королевы и трое монахов, но Оутс и Бедлоу в это время куда-то отлучились, и этих четверых отпустили. Все умы были так поглощены католическим заговором, а настроения против герцога Йоркского так сильны, что Яков послушался письменного приказания брата уехать вместе с семьей в Брюссель, при условии, что его права не перейдут к герцогу Монмуту в его отсутствие. Однако, вопреки надеждам короля, палату общин это не удовлетворило, и она приняла билль, по которому герцог навсегда лишался права престолонаследия. В ответ король распустил парламент. И удалил от себя своего старого фаворита герцога Бекингема, ставшего теперь его противником.

Более или менее основательный рассказ о бедствиях, пережитых в это веселое царствование Шотландией, заняли бы сотню страниц. За отказ признавать епископов и приверженность Торжественной лиге и Ковенанту народ терпел злодейства, при воспоминании о которьх стынет кровь. Жестокие драгуны разъезжали по всей стране и наказывали крестьян, если те покидали церковь, сыновей вздергивали на виселицы у дверей отчего дома за отказ выдать родителей, жен мучили до смерти пытками за укрывательство мужей, людей забирали прямо с полей и из садов и без суда расстреливали на дорогах, к пальцам узников привязывали зауженные спички, кроме того, была изобретена и постоянно применялась самая страшная пытка, получившая название «Сапог»: ее жертвам перетирали и перемалывали ноги с помощью железньх лопастей. Свидетелей пытали, как и обвиняемых. Тюрьмы были набиты до отказа, виселицы прогибались под тяжестью тел, убийства и грабежи опустошили Шотландию. Но никакими силами ковенантеров не удавалось затащить в церкви, и они упорствовали в своем желании поклоняться Господу по-своему. Налетевший на них отряд оголтелых горцев, их же соотечественников, добился не больше, чем английские драгуны под командованием Грэма из Клеверхауса, самого жестокого и коварного среди всех их врагов, чье имя во веки веков будет проклято по всей Шотландии. Архиепископ Шарп всегда способствовал этим злодеяниям и одобрял их. Кончилось тем, что и он погиб: издевательства над шотландским народом перешли все границы, архиепископа, проезжавшего по болотам в своем запряженном шестеркой лошадей экипаже, заприметил отряд во главе с неким Джоном Белфором, поджидавший других угнетателей. Возблагодарив Небеса за подарок, они нанесли Шарпу множество ран и прикончили его. И если человек вообще заслуживает подобной смерти, то, по-моему, архиепископ Шарп ее заслужил.

Случай этот сразу наделал много шума, и Веселый Монарх — подозревали, что он подначивает шотландцев, чтобы иметь причину содержать армию большую, чем разрешал ему парламент, — отправил главнокомандующим в Шотландию своего сына, герцога Монмута, наказав ему безжалостно уничтожать повстанцев, или вигов, как их называли. Выйдя из Эдинбурга во главе десятитысячной армии, Монмут столкнулся с вигами, — их было четыре-пять тысяч, у Босуэлского моста через реку Клайд. Они быстро разбежались, а Монмут повел себя с ними гуманнее, чем с тем членом парламента, которому по его указанию чуть не отрезали нос перочинным ножом. Однако герцог Лодердейл не захотел этого так оставить, и послал вдогонку беглецам Клеверхауса.

Герцог Йоркский все больше и больше утрачивал народную любовь, а герцог Монмут все больше и больше обретал ее. Со стороны последнего было бы скромнее не голосовать за обновленный билль, лишавший Якова права престолонаследия, но он проголосовал, к большому удовольствию короля, обожавшего посвдеть в палате лордов у очага и послушать дебаты, которые, по его словам, были занимательней любого представления. Палата общин приняла билль большинством, и лорд Рассел, один из виднейших протестантских лидеров, передал его в палату лордов. Там билль отвергли, в основном усилиями епископов, оказавших услугу королю, и страх перед католическим заговором вспыхнул вновь. И еще одна попытка устроить заговор состоялась, предпринял ее недавний обитатель Ньюгейтской тюрьмы по имени Дэерфилд, а так называемый «Заговор мучной бочки» приобрел большую известность, чем заслуживал. Этого заключенного выцарапала из Ньюгейта католичка миссис Целльер, сиделка, он тоже обратился в католичество и притворился, будто узнал о том, что пресвитериане собираются лишить короля жизни. У герцога Йоркского, ненавидевшего пресвитериан, отвечавших ему тем же, сердце запрыгало от радости. Он дал Дэнжерфилду двадцать гиней и отправил его к своему брату королю. Однако Дэнжерфилд передумал и снова обосновался в Ньюгейте, огорошив герцога неожиданным признанием, что католическая сиделка вбила ему в голову ложь, а он на самом деле точно знает про католический заговор против короля. Доказательство этому можно найти в бумагах, спрятанных в бочке с мукой в доме миссис Целльер. В этой самой бочке, давшей название заговору, бумаги и нашлись, так как Дэнжерфилд их туда положил. Суд сиделку оправдал, и на том все закончилось.

Лорд Ашли из «Кабального совета», ныне лорд Шефтсбери, был яростным противником герцога Йоркского как преемника короля. Палата общин пришла в волнение, — как мы можем догадаться, заподозрив короля в сговоре французским королем, — и еще упорнее стояла за лишение его права престолонаследия и точила зубы на всех католиков. Злоба застилала ей глаза, как ни горько мне в этом признаваться, и почтенного лорда Стаффорда, семидесятилетнего знатного католика, обвинили в покушении на жизнь короля. Свидетельствовали против него все тот же презренный Оутс и еще две птицы того же полета. Стаффорда признали виновным по обвинению столь же нелепому, сколь и ложному, и обезглавили на Тауэр-Хилле. Поднявшись на эшафот, он обратился к людям, испытывавшим к нему враждебность, уверил их в своей невиновности и несправедливости приговора, пробудил к себе сочувствие, и они сказали: «Мы верим вам, милорд. Благослови вас Господь, милорд!»

Палата общин отказалась давать королю деньги, пока тот не согласится утвердить билль о лишении права престолонаследия, но он ее и в грош не ставил, а деньги мог получить и получал от своего хозяина, короля Франции. Созвав парламент в Оксфорде, король обставил свою поездку туда как настоящий спектакль, вооружившись и приняв меры предосторожности, будто был на волосок от смерти, и тогда противники его тоже вооружились и обеспечили себе охрану, якобы из страха перед папистами, которых было немало среди королевской стражи. Между тем билль о праве на престолонаследие обсуждался с такой нешуточной настойчивостью, что король сунул впопыхах корону и мантию в портшез, следом запрыгнул туда сам, поспешил в палату лордов и разогнал парламент. После этого он умчался домой, и члены парламента тоже со всех ног понеслись домой.

Герцог Йоркский осел в то время в Шотландии и по закону, лишавшему католиков доверия общества, не имел права занимать никакую должность. Тем не менее он был открыто назначен представителем короля в Шотландии и там потешил свою холодную и мстительную душу, руководя зверской расправой над ковенантерами. Двоим священникам, Камерону и Каргилу, удалось спастись после сражения у Босуэлского моста, они вернулись в Шотландию и снова подняли на борьбу несчастных, но все таких же отважных и стойких ковенантеров, которых стали теперь называть камеронианцами. Камерон, не таясь, называл короля лживым тираном, и бедным его последователям нечего было надеяться на пощаду, после того как он пал в бою. Герцог Йоркский, питавший особую слабость к «Сапогу» и получавший редкое наслаждение, используя его, предложил сохранить кое-кому из камеронианцев жизнь, если они крикнут на эшафоте: «Боже, храни короля!» Но их родственников, друзей и соседей пытали и убивали такими варварскими способами в это веселое царствование, что они выбрали смерть и умерли. Затем герцог получил от своего веселого братца разрешение созвать в Шотлавдии парламент, который сперва принял законы, защищавшие протестантскую веру от папизма, а затем предательски объявил, что никто не может и не должен лишать права престолонаследия герцога-паписта. После столь двуличного вступления парламент сделал торжественное заявление, которое нельзя было понять: оставалось только принять как должное, что вера герцога — законная вера. Граф Аргайл, за отказ одобрить любые не согласующиеся с протестантской религией и его убеждениями перемены, как в церкви, так и в государстве, предстал по обвинению в государственной измене перед шотландским судом под председательством маркиза Монтроза и был признан виновным. В тот раз он избежал виселицы, скрывшись под видом пажа в свите своей дочери леди Софи Ливдсей. Некоторые члены шотландского совета настаивали на том, чтобы прогнать эту даму кнутом по улицам Эдинбурга. Но такое наказание показалось чрезмерным даже самому герцогу, и он повел себя по-мужски (что случалось редко), заметив, что у англичан не принято так обращаться с дамами. В те веселые времена шотландские подхалимы отличались столь же навязчивой услужливостью, что и английские.

Уладив эти мелкие дела, герцог возвратился в Англию и вскоре занял вновь свое место в совете и должность лорда Адмиралтейства — и все это при попустительстве брата и с нескрываемым пренебрежением к закону. Страна бы ничего не потеряла, если бы он утонул, когда корабль, на котором он отправился в Шотландию за семьей, сел на песчаную мель и утянул на дно две сотни душ, находившихся на борту. Но герцог удрал на лодке вместе с несколькими друзьями, а моряки были так отважны и великодушны, что трижды поприветствовали его криками, увидев, как он уплывает, хотя всем им суждено было погибнуть.

Веселый Монарх, избавившись от своего парламента, поспешил проявить себя деспотом. У него хватило жестокости казнить Оливера Планкета, епископа Армы, на основании ложного обвинения в попытке установить там папскую власть с помощью французской армии, — то есть в том, что сам царствующий предатель пытался осуществить дома. Король, хоть и безуспешно, но пробовал разорить лорда Шефтсбери и хотел прибрать к рукам корпорации по всей стране: в случае удачи он бы получил суда присяжньх, какие были нужны ему вынесения предвзятых приговоров, и вернул в парламент, кого захочет. Только в такие веселые времена верховным судьей суда Королевской Скамьи мог стать спившийся разбойник по фамилии Джефрис: краснорожее, обрюзгшее, разжиревшее чудовище, хрипящее и рычащее, таило внутри столько злобы, что было непонятно, как она там умещается. Этот Джефрис был самым большим любимцем Веселого Монарха, и в знак своего восхищения тот подарил ему перстень со своего пальца, который люди назвали «Кровавым камнем» судьи Джефриса. Судью-то король и натравил на все корпорации, начиная с лондонской, велев запугать их, или, по изящному выражению самого Джефриса, «прижать к ногтю». И он так расстарался, что вскоре все они, за исключением Оксфордского университета, проявившего себя достойным и неприступным, стали самыми ничтожными и подхалимскими учреждениями в королевстве.

После роспуска парламента лорд Шефтсбери (он, правда, быстро скончался из-за королевской травли), лорд Уильям Рассел, герцог Монмут, лорд Говард, лорд Джерси, Алджернон Сидни, Джон Хэмден (внук великого Хэмдена) и еще несколько человек стали собираться вместе и обсуждать свои возмо: жные действия в случае успеха папистского заговора короля. Лорд Шефтсбери, будучи самым непримиримым в этой компании, посвятил в тайну еще двух непримиримых людей — Рамси, бывшего солдата республиканской армии, и Уэста, юриста. Эти двое были знакомы со старым кромвелевским служакой по фамилии Рамболд, который женился на вдове солодовника и стал владельцем дома под названием «Рай-Хаус», стоявшего на отшибе неподалеку от Ходдесдона, в Хартфордшире. Рамболд уверил их, что этот его дом просто создан для того, чтобы выстрелить из него в короля, который часто ездит мимо в Ньюмаркет и обратно. Идею одобрили, и взялись за дело. Но кто-то из своих донес, и всех четверых вместе с Шепердом, виноторговцем, лордом Расселом, Алджерноном Сидни, лордом Эссексом, лордом Говардом и Хэмденом арестовали.

Лорд Рассел легко мог совершить побег, но отверг такую возможность, будучи ни в чем не виновен, лорд Эссекс мог легко совершить побег, но и он отверг такую возможность, — его исчезновение могло навредить лорду Расселу. Но лорд Эссекс терзался, думая о том, что это он, вопреки желанию лорда Рассела, привел в их совет лорда Говарда, ставшего презренным предателем. Мысли эти так его замучили, что он убил себя до того, как в Олд-Бейли начался суд над лордом Расселом.

Лорд Рассел отлично знал, что у него нет никакой надежды, он всегда мужественно защищал протестантскую веру от двух изолгавшихся братцев: того, что сидел на троне, и того, что стоял поодаль. Жена лорда Рассела, превосходная благороднейшая женщина, во время суда помогала ему как секретарь, утешала его в тюрьме и ужинала с ним вечером накануне казни, и имя ее запомнится навеки благодаря ее любви, добродетели и преданности. Разумеется, лорда Рассела признали виновным и постановили отсечь ему голову на Линкольнз-Инн-Филдз, в нескольких ярдах от его собственного дома. Он повидал перед смертью детей, а жена оставалась с ним до десяти вечера, и когда они разлучились в последний раз на этой земле, он, поцеловав ее много раз на прощанье, вспоминал в тюрьме о ее доброте. Услыхав, что хлынул дождь, лорд Рассел тихо заметил: «Такой ливень испортит завтрашнее представление — скучно будет смотреть его в плохую погоду». В полночь он лег спать и проспал до четырех, когда слуга разбудил его, но он задремал снова и не проснулся, пока него готовили одежду. К эшафоту он отправился в собственном экипаже вместе с двумя священниками — Тилотсоном и Барнетом и всю дорогу негромко напевал псалмы. Был он так спокоен и сдержан, будто выехал на заурядную прогулку. Сказав, что ему странно видеть такую огромную толпу, лорд Рассел положил голову на плаху, словно на подушку у себя на кровати, и со второго удара она отлетела. Его благородная жена даже в этот миг хлопотала ради него: она напечатала и распространила его предсмертные слова, которые он записал и передал ей. И от слов этих у всех честных англичан в жилах закипала кровь.

В этот же день отличился Оксфордский университет: сделав вид, что поверил в справедливость приговора, вынесенного лорду Расселу, он назвал короля в одной бумаге «Дыханием жизни» и «Помазанником Божьим». Бумагу парламент впоследствии поручил сжечь городскому палачу, о чем я сожалею, поскольку предпочел бы, чтобы она висела под стеклом в рамке где-нибудь в общественном месте как напоминание о низости и в назидание человечеству.

Жена лорда Рассела во время суда помогала ему как секретарь

Следом начался суд над Алджерноном Сидни, и Джефрис восседал там, точно раздувшаяся, готовая лопнуть от злости темно-красная лягушка.

— Я молю Всевышнего, мистер Сидни, — сказал после объявления приговора верховный судья веселого королевства, — позаботиться о вашем душевном состоянии, потому что вижу, вы не готовы к уходу в мир иной.

— Милорд, — отвечал узник, решительно вытягивая вперед руку, — пощупайте мой пульс, и вы узнаете, взволнован ли я. Слава Богу, я никогда не чувствовал себя бодрее, чем сейчас.

Алджернона Сидни казнили на Тауэр-Хилле седьмого декабря 1683 года. Умер он геройски и, говоря его словами: «За благородное дело, которому был предан с юных лет, чудесным образом осененное частым присутствием Господа».

Герцог Йлок с досадой смотрел, как его племянник, герцог Монмут разъезжает по стране, словно сам король, участвует в народных забавах, крестинах, прикасается к детям, чтобы уберечь их от золотухи, и даже исцеляет страждущих, гладя их лица, хотя, боюсь, пользы он им приносил столько же, сколько любой из тех, кто носил на голове корону. Отец заставил герцога Монмута написать письмо с признанием, что он принимал участие в заговоре, стоившем лорду Расселу головы, и герцог, будучи человеком слабохарактерным, написал письмо, потом усовестился и забрал назад. За это его выслали в Нидерланды, но вскоре он вернулся и имел с отцом разговор, о котором не знал герцог Йоркский. Казалось, Веселый Монарх вновь благоволит к сыну, а не к герцогу Йоркскому, но тут смерть замаячила в веселых галереях Уайтхолла и привела в непередаваемое замешательство распутных господ и бесстыжих дам.

В понедельник, второго февраля 1685 года, веселого пенсионера и слугу короля Франции разбил паралич. К среде состояние его сделалось безнадежным, а в четверг ему об этом сообщили. Король не согласился принять причастие от епископа Батского, протестанта, и герцог Йоркский, велев всем удалиться от одра, шепотом спросил у брата, не прислать ли тому католического священника. Король ответил: «Ради Бога, брат, прошу тебя!» Герцог тайком провел по черной лестнице человека по фамилии Хадлстон, в парике и плаще. Это был священник, который спас когда-то королю жизнь после бритвы при Вустере, и герцог Йоркский сказал брату, что достойный господин в парике спас некогда его тело и явился теперь спасти душу.

Веселый Монарх прожил эту ночь и скончался назавтра около полудня, в пятницу, шестого. Напоследок он произнес две человечные фразы, и они стоят того, чтобы их запомнить. Королева послала к королю сказать, что плохое самочувствие мешает ей находиться при нем, и она просит у него прощения, и он ответил: «Несчастная женщина, она просит прощения у меня! Это я прошу у нее прощения от всей души. Так ей и передайте». И еще он сказал, вспомнив о Нелл Гвин: «Не дайте бедняжке Нелли голодать».

Умер он на пятьдесят пятом году жизни и на двадцать пятом своего правления.

Глава ХХХVІ. Англия при Якове Втором (1685 г. — 1688 г.)

Король Яков Второй был личностью настолько неприятной, что даже большинству историков его брат Карл кажется в сравнении с ним просто душкой. Единственная цель короткого правления Якова заключалась в том, чтобы восстановить в Англии католическую религию. И он преследовал ее с таким глупым упорством, что его карьера очень скоро пришла к концу.

Первым долгом Яков уверил свой совет, что будет стараться сохранить утвержденное законом управление церковью и государством и не оставит церковь своим попечением и поддержкой. Эта прекрасная речь вызвала в обществе бурю восторга. О нерушимости слова короля кричали с трибун и подмостков доверчивые люди, не подозревавшие о том, что он создал тайный Католический совет, одним из главных членов которого был коварный иезуит отец Петр. Со слезами радости на глазах Яков принял первые пятьсот тысяч ливров пенсии, назначенной ему королем Франции. Однако, соединяя в своем презренном нутре подлость и надменность, он всегда рьяно отмежевывался от французского короля, чьи денежки прикарманивал. Поскольку парламент — несмотря на публикацию Яковом двух статей в пользу папства (я думаю, никакой пользы ему не принесших), написанных покойным королем и найденных в его шкатулке, и демонстративное посещение им мессы, — был очень подобострастен и пообещал ему большую сумму денег, он начал свое правление с уверенностью, что может делать все, что ему заблагорассудится, и с решимостью это делать.

Прежде чем мы перейдем к основным событиям царствования Якова, давайте покончим с Титусом Оутсом. Его судили за лжесвидетельство спустя две недели после коронации и приговорили к уплате огромного штрафа, двухразовому стоянию у позорного столба, прогону плетьми от Олдгейта до Ньюгейта и через два дня — от Ньюгейта до Тайберна, а также к ежегодному пятиразовому стоянию у позорного столба — пожизненно. Мошенник действительно понес это ужасное наказание. Поскольку после первого бичевания он не мог стоять, от Ньюгейта до Тайберна его везли на тележке и одновременно охаживали кнутом. Прохвост оказался до того вынослив, что не умер от этой пытки, но дожил до прощения и вознаграждения, хотя веры ему больше ни в чем не было. Дэерфилду, второму уцелевшему участнику шайки, такого счастья не выпало. Бичевание от Ньюгейта до Тайберна почти вышибло из него дух, а тут еще свирепый барристер Грейз-Инна взял и ткнул ему в глаз своей тростью, чем его доконал. За эту проделку свирепого барристера Грейз-Инна заслуженно привлекли к суду и казнили.

Едва Яков взошел на трон, Аргайл и Монмут поехали из Брюсселя в Роттердам и посетили там сборище шотландских изгнанников, чтобы договориться о том, как поднимать восстание в Англии. было условлено, что Аргайл высадится в Шотландии, а Монмут в Англии, и что с Аргайлом в качестве доверенных лиц отправятся два англичанина, а с герцогом Монмутским — два шотландца.

Яков Второй. С портрета работы Питера Лели

Аргайл начал действовать первым. Но поскольку двое из его сторонников попались на Оркнейских островах, правительство узнало о его намерениях и, приняв решительные меры, не дало ему поднять более двух-трех тысяч горцев, хотя с верными гонцами он посылал от клана к клану и от ущелья к ущелью огненный крест — так созывали тогда этих воинственных мужчин их вожди. Когда Аргайл со своим маленьким войском подходил к Глазго, он был предан кем-то из окружения, схвачен и отвезен со связанными за спиной руками в его родную тюрьму в Эдинбургском замке. Яков приказал казнить Аргайла в течение трех дней по старому, постыдно несправедливому приговору и вроде бы настаивал, чтобы на ноги ему надели его любимый «Сапог». Однако «Сапог» не надевался. Маркизу просто отсекли голову и наткнули ее на кол на крыше Эдинбургской тюрьмы. Один из двух доверенных людей Аргайла — знакомый нам солдат Рамболд, хозяин «Рай-Хауса» — был тяжело ранен, и через несколько дней после того, как маркиз с великим мужеством при-смерть, его поставит перед судом, чтобы он часом не помер и не разочаровал короля. Рамболд тоже был казнен, хотя защищался с огромным достоинством и говорил, что не верит, что Господь создал почти все человечество того, чтобы оно ходило под седлом и с удилами во рту и погонялось единицами, специально обутыми в ботфорты со шпорами, — в чем я совершенно с согласен.

Герцог Монмутский, отстав от своего друга — отчасти из-за дел, а отчасти из-за безделья — на пять-шесть недель, высадился в Лайме, в Дорсете. Его правой рукой был бесталанный вельможа по имени лорд Грей Уэркский, способный в одиночку загубить и менее безнадежное предприятие. Герцог тут же установил на рыночной площади свой стяг и объявил короля тираном и папским прихвостнем и еще бог знает кем, обвиняя его не только в совершенных им злодеяниях, каковых было достаточно, но и в том, чего ни он, ни кто-либо другой не совершал, например, в поджоге Лондона и отравлении покойного короля. Собрав таким образом около четырех тысяч человек, Монмут повел их в Тонтон, где жило много протестантов-диссентеров, находившихся в сильных контрах с католиками. Здесь и богатые и бедные встречали его с ликованием. Когда он проходил маршем по улицам, женщины приветственно махали ему платочками из каждого окна, к ногам его летели цветы, и все похвалы и почести, какие только может изобрести ум человеческий, сыпались на него как из рога изобилия. Средь многих прочих вперед вышли двадцать юных девушек, в своих лучших платьях и в расцвете красоты, и преподнесли ему Библию, раскрашенную их собственными прелестными ручками, вместе с кучей других подарков.

Воодушевленный этим поклонением, Монмут провозгласил себя королем и направился в Бриджуотер. Но тут его уже поджидали правительственные войска под командованием графа Фивершема. Обнаружив, что сильных друзей у него раз-два и обчелся, он совершенно пал духом и начал подумывать о том, чтобы распустить армию и попробовать улизнуть. Однако по настоянию бесталанного лорда Грея бьио решено напасть ночью на королевскую армию, стоявшую лагерем на краю болота под названием Седжмур. Конницей предводительствовал все тот же бесталанный лорд, отвагой не отличавшийся. Он спасовал чуть ли не перед первым препятствием, каковым оказалась глубокая канава, и хотя бедные крестьяне, пошедшие за Монмутом, храбро сражались косами, вилами и всевозможными дрекольями, они были быстро рассеяны вымуштрованными солдатами и разбежались кто куда. В царящей неразберихе никто не заметил, когда скрылся сам герцог Монмутский. Бесталанного лорда Грея поймали рано поутру, а затем был схвачен другой их соратник, который признался, что расстался с герцогом всего несколько часов назад. После тщательных поисков Монмута нашли в овражке под ворохом мха и крапивы, переодетого в крестьянское тряпье, с горстью гороховых стручков в кармане, которые он сорвал в поле, чтобы съесть. При нем оказались еще несколько бумаг и тетрадок, причем одна из последних представляла собою странную смесь переписанных его рукой заклинаний, песен, рецептов и молитв. Монмут бьл окончательно сломлен. Он написал королю униженное письмо, умоляя принять его и выслушать. Когда герцога привезли в Ловдон и поставили связанного перед королем, он пополз к нему на колеи пресмыкался перед ним, как только мог. Никогда никого не прощавший и не миловавший, Яков менее всего расположен был жалеть автора Лаймской прокламации, поэтому он велел просителю готовиться к смерти.

Пятнадцатого июля 1685 года этот несчастный народный любимец был выведен на Тауэр-Хилл. Толпа собралась огромная и крыши всех окружающих домов пестрели зеваками. В Тауэре Монмут простился со своей женой — дочерью герцога Бэклу — и много говорил о даме, гораздо более им любимой, — леди Хэрриет Уэнтворт, — которая была последней, о ком он вспоминал перед концом. Прежде чем положить голову на плаху, он ощупал лезвие топора и высказал опасение, что оно недостаточно остро и что топор недостаточно тяжел. На возражение палача, что топор такой, какой надо, герцог сказал: «Прошу вас постараться разделать меня более ловко, чем вы разделали милорда Рассела». Палач, у которого от этих слов затряслись руки, первым ударом только рассек ему шею. Тогда герцог Монмутский приподнял голову и с укоризной взглянул своему мучителю в лицо. Палач нанес второй удар, потом третий, а потом бросил топор и завопил диким голосом, что не может закончить эту работу. Однако шерифы припугнули его тем, что сделают с ним самим, если он ее не закончит, и мастер заплечных дел опять поднял топор и ударил в четвертый и пятый раз. В конце концов злосчастная голова отвалилась, и герцог Монмутский отошел в мир иной на тридцать шестом году своей жизни. Он сочетал в себе изысканный аристократизм со многими любезными народу качествами и снискал большую симпатию добросердечных англичан.

Монмут пополз к королю на коленях и пресмыкался перед ним, как только мог

Террор, которым правительство ответило на мятеж Монмута, — чернейшая и прискорбнейшая страница английской истории. Казалось бы, неумолимый король мог бы удовлетвориться тем, что бедные крестьяне сильно побиты и разогнаны, а их вожди схвачены. Так нет же. Он напустил на них, в числе прочих невыносимых чудовищ, полковника Керка, который воевал против мавров и чьи солдаты (прозванные в народе Керковыми агнцами, потому что у них на флаге красовался агнец — эмблема христианства) были достойны своего предводителя. Зверства, совершавшиеся этими дьяволами в человечьем обличье, слишком пугающи, чтобы о них здесь рассказывать. Достаточно заметить, что они безжалостно убивали, грабили и разоряли селян, заставляя их покупать прощение ценой всего, чем они жили, а одно из любимейших развлечений Керка состояло в том, чтобы, сидя со своими офицерами за обеденным столом и поднимая бокал за здоровье короля, любоваться, как за окном вешают пленников. Когда же ноги несчастных дергались в предсмертных конвульсиях, он обычно божился, что у них будет музыка для танцев, и приказывал бить в барабаны и дудеть в трубы. Презренный король, оценив эти услуги, передал Керку, что «весьма доволен его деятельностью». Но более всего радовала короля деятельность Джефриса, новоиспеченного пэра, который отправился на запад еще с четырьмя судьями, чтобы судить тех, кто предположительно принимал хоть какое-то участие в мятеже. Король в шутку называл ее «Джефрисовой кампанией». Местным же жителям она по сей день памятна как Кровавое судилище.

Судилище началось в Винчестере, где бедную глухую старую леди, миссис Лисию Лайл, вдову одного из судей Карла Первого (убитого за границей какими-то роялистами), обвинили в том, что она укрывала у себя двух беглецов из-под Седмура. Три раза судьи отказывались признать ее виновной, пока Джефрис угрозами не вырвал у них несправедливый приговор. Когда они его вынесли, пэр сказал: «Джентльмены, если бы я был одним из вас, а она была моей матерью, я бы ее осудил» — в чем у меня не возникает ни малейшего сомнения. Джефрис постановил сжечь старушку заживо в тот же день. По ходатайству соборного причта и кого-то еще она была обезглавлена через неделю. В знак высочайшего одобрения король назначил Джефриса лордом-канцлером, после чего тот посетил города Дорчестер, Эксетер, Тонтон и Уэлс. Когда читаешь о вопиющей предвзятости и бесчеловечности этого зверя, удивляешься, как это никто не пристукнул его на судейском месте. Ему было достаточно доноса какого-нибудь недоброжелателя, чтобы обвинить любого мужчину или женщину в государственной измене. Одного бедолагу, попытавшегося оправдаться, он велел немедленно вывести из зала суда и повесить, и это до того напугало всех узников, что они в большинстве своем тут же признавали себя виновными. Только в Дорчестере в течение нескольких дней Джефрис повесил восемьдесят человек, а сколько народу было высечено плетьми, выслано, заключено в тюрьму и продано в рабство — счесть невозможно. Всего он казнил там двести пятьдесят или триста человек.

Волна казней прокатилась по тридцати шести городам и селам, сметая друзей и соседей осужденных. их тела рубились на куски, вываривались в котлах с кипящей смолой и дегтем и развешивались по обочинам дорог, на улицах и даже у церквей. Вид и запах человеческих голов и конечностей, шипение и бульканье адских котлов и слезы и ужас людей не поддаются описанию. К одному крестьянину, которого заставили мешать черное варево, навеки прилипло прозвище «Том Кашевар». А палача с тех пор всегда называли Джеком Кетчем, потому что человек с таким именем вешал и вешал с утра до ночи, привода в исполнение приговоры Джефриса. Вы много услышите об ужасах Великой французской революции. Они были, что и говорить! Но насколько мне известно, обезумевший французский народ в то кошмарное время творил дела не более страшные, чем те, что творил верховный судья Англии с явного одобрения английского короля во время Кровавого судилища.

И даже это еще не все. Джефрис так же любил умножать свои денежки, как несчастия других, и оптом продавал помилования, чтобы набить себе карманы. Как-то раз король приказал отдать тысячу узников своим фаворитам, чтобы они тоже могли поторговать помилованиями. Юные девушки из Тонтона, преподносившие Библию, достались фрейлинам двора, которые сорвали с этих милых созданий немалый куш. В разгар Кровавого судилища король развлекался скачками на том самом месте, где была казнена миссис Лайл. Назлодействовавшись и вернувшись домой, Джефрис удостоился особой похвалы в Королевской газете. Когда же король узнал, что от пьянства и злости судья тяжко занемог, его одиозное величество заметил, что второго такого человека нелегко сыскать в Англии. В довершение всего прежний шериф Лондона по имени Корниш был предан гнусному суду и повешен рядом с собственным домом за то, что, по показаниям Рамси, — которые сам этот негодяй признал противоречащими тем, что он дал на суде лорда Рассела, — якобы присутствовал на сборищах в «Рай-Хаусе». И в тот же самый день достойная вдова Элизабет Гонт была сожжена заживо на Тайберне за то, что приютила несчастного, впоследствии выступившего против нее свидетелем. Она своими руками разложила вокруг себя хворост, чтобы ее скорее охватило пламя, и с последним вздохом выкрикнула, что следовала священному завету Спасителя привечать отверженного и не предавать скитальца.

После всех этих вешаний, обезглавливаний, сжиганий, варений, калечений, выставлений на позорище, ограблений, высылок и продаж в рабство своих несчастных подданных король, натурально, вообразил, что ему позволено выкидывать любые фокусы. Поэтому он начал в срочном порядке менять в стране религию, и вот что он предпринимал.

Перво-наперво Яков попытался похерить так называемый «Тест-акт» (закон, запрещавший католикам занимать государственные должности), пользуясь своей властью освобождать от наказаний. Он попробовал вмешаться в одном случае, и поскольку одиннадцать судей из двенадцати решили дело в его пользу, он вступился сразу за трех наставников Юниверсити-Колледжа в Оксфорде, переметнувшихся к папистам, и оставил их на службе. Он возродил ненавистную Церковную комиссию, чтобы избавиться от Комптона, епископа Лондонского, мужественно ему противостоявшего. Он упрашивал папу осчастливить Англию назначением туда своего нунция, коего папа (тогда им был человек весьма трезвый) с неохотой прислал. Он при всякой возможности выводил к народу отца Петра. Он содействовал основанию в Лондоне нескольких монастырей. Он радовался, что улицы и даже двор кишат монахами в разноцветных сутанах разных орденов. Он постоянно занимался обращением окружавших его протестантов в католиков. Он вел приватные беседы, которые называл «шептушками», с членами парламента, занимавшими государственные посты, стараясь добиться от них одобрения своих замыслов. Упорствовавших смещали, или они уходили сами, и их места отдались католикам. Всеми имевшимися в его распоряжении средствами он вытеснял из армии офицеров-протестантов и также заменял их католиками. Он пытался проделывать то же самое с муниципалитетами и еще (хотя не столь успешно) с лордами-лейтенантами графств. острастки народа он держал пятнадцатитысячную армию на Хаунсло-Хит, где в генеральской палатке открыто служилась месса и среди солдат шныряли попы, убеждая их переходить в католицизм. За распространение письма, призывавшего этих людей хранить верность своей религии, протестантского священника Джонсона, капеллана покойного лорда Рассела, приговорили к трехразовому стоянию у позорного столба и даже прогнали плетьми от Ньюгейта до Тайберна. Яков исключил из своего совета собственного зятя, потому что он был протестантом, и сделал тайным советником вышеупомянутого отца Петра. Он поручил Ирландию Ричарду Тэлботу, графу Тирконнеллу, никчемному, беспутному негодяю, который подыгрывал там своему хозяину и в один прекрасный день сыграл себе на руку, отдав ирландцев под покровительство французского короля. Глядя на эти крайности, каждый разумный и здравомыслящий католик, от папы до мусорщика, понимал, что король — просто фанатичный дурак, способный погубить себя и идею, которую стремился возвысить; но он был глух ко всем доводам рассудка и, к счастью Англии, в своем ослеплении сам скувырнулся с трона.

В стране начал расти протест, чего одурманенный путаник никак не ожидал. Без труда сделав ректором Оксфорда католика, он попытался сделать магистром искусств в Кембридже монаха, каковой попытке университет успешно воспротивился. Тогда Яков вернулся к своему любимому Оксфорду. По смерти президента колледжа Магдалины он распорядился избрать на его место некоего мистера Энтони Фармера, замечательного лишь тем, что он был единоверцем короля. Университет наконец собрался с духом и отказал. Заменив его другим кандидатом и опять встретив отказ, король допустил избрание мистера Хафа. Когда же оно совершилось, безмозглый тиран наказал мистера Хафа и еще двадцать пять человек, добившись их увольнения и объявления их неспособными занимать высокие церковные должности. Затем Яков предпринял то, что называл своим величайшим деянием, но что в действительности было нырком вниз головой с престола.

Он издал декларацию, отменяющую все законы против папистов, с целью привлечь в страну побольше католиков. Однако протестанты-диссентеры, мгновенно позабыв о себе, храбро восстали против этого плечом к плечу с официальной церковью. Король и отец Петр решили, что декларация должна быть оглашена во всех церквах в определенное воскресенье, и велели епископам распространить ее по их епархиям. Последние собрались на совет у опального архиепископа Кентерберийского и, в свою очередь, решили не оглашать декларацию и идти к королю с просьбой не давать ей ходу. Архиепископ самолично написал петицию, и шесть епископов той же ночью явились в опочивальню короля, к его бесконечному изумлению. На следующий день, который и был означенным воскресеньем, декларацию прочитали лишь двести из десяти тысяч священников. Король, вопреки всем советам, вчинил епископам иск через Суд Королевской Скамьи, и через три недели они предстали перед Тайным советом и были отправлены в Тауэр. В то время как шестерых епископов везли в это унылое место по воде, люди, которых стеклось великое множество, падали на колени, и оплакивали их, и молились за них. Когда они прибыли в Тауэр, караульные офицеры и солдаты умоляли их о благословении. Пока они сидели в заточении, солдаты каждый день с диким гвалтом пили за их освобождение. Когда епископов переправляли в Суд Королевской Скамьи для того, чтобы они ответили, как заявил генеральный прокурор, за тягчайшее преступление — порицание правительства и высказывание мнения о государственных делах, их сопровождали такие же толпы народа и плотным кольцом окружали дворяне. Когда в семь часов вечера присяжные вышли из зала, чтобы обсудить приговор, все (кроме короля) знали, что они скорее умрут с голода, чем уступят королевскому пивовару, бывшему среди них и желавшему угодить своему покупателю. Когда на следующее утро присяжные вернулись в суд после целой ночи препирательств с пивоваром и произнесли свой вердикт: «не виновны», Вестминстер-Холл буквально содрогнулся от рева, который выплеснулся за его стены и покатился к Темпл-Бару, а оттуда — к Тауэру. Он покатился не только на восток, но и на запад и достиг лагеря на Хаунсло, где его подхватили пятнадцать тысяч глоток. И все же, когда безмозглый король, находившийся тогда с лордом Фивершемом, спросил в страхе, что там за громовые раскаты, и услыхал в ответ: «Да ничего, просто оправдание епископов», он сказал со своим обычным ослиным упрямством: «По-вашему, просто? А по-моему, это им так просто не сойдет».

Когда епископы прибыли в Тауэр, караульные офицеры и солдаты умоляли их о благословении

Между петицией и судом королева разрешилась от бремени сыном, что отец Петр приписал исключительно вмешательству святого Уинифреда. Однако этим своим вмешательством святой Уинифред, по-моему, не слишком удружил королю, так как родившийся вместе с младенцем план передать трон католику (ибо обе королевские дочери были протестантками) побудил графов Шрусбери, Дэнби и Девоншира, лорда Ламли, епископа Лондонского, адмирала Рассела и полковника Сидни пригласить в Англию принца Оранского. Венценосный Крот, узрев наконец опасность, с перепугу сделал множество уступок помимо того, что собрал сорокатысячную армию, но принц Оранский был не таким человеком, который стал бы торговаться с Яковом Вторым. Он взялся за приготовления с исключительной энергией и решимостью.

В течение двух недель после того, как принц завершил все приготовления, шквальный западный ветер мешал флоту отплыть в Англию. Даже когда ветер немного утих и флот вышел в море, его так потрепало штормом, что он вынужден был вернуться починки. В конце концов, первого ноября 1688 года, задул протестантский (как его долго называли) восточный ветер, и третьего жители Дувра и жители Кале могли видеть флотилию длиною в двадцать миль, величаво скользящую между двумя этими точками. В понедельник, пятого, флот стал на якорь у Торбея, в Девоншире, и принц во главе блестящей колонны офицеров и солдат двинулся в Эксетер. Но население западной части страны так сильно пострадало от Кровавого судилища, что потеряло мужество. Мало кто последовал за принцем. Он даже начал подумывать о том, чтобы отплыть восвояси и обнародовать приглашение, полученное им от вышеупомянутых лордов, для оправдания своего прихода. В этот критический момент к нему присоединился кое-кто из мелкопоместных дворян. Королевская армия заколебалась. Была подписана бумага, в которой заявлялось, что все, приложившие к ней руку, обязываются поддерживать друг друга в защите законов и свобод трех королевств, протестантской религии и принца Оранского. С этой минуты дело пошло как по маслу. Крупнейшие города Англии начали один за одним высказываться в пользу принца, и он понял, что положение его надежно, когда Оксфордский университет предложил расплавить свою золотую и серебряную утварь в случае, если ему понадобятся деньги.

Тем временем король метался туда-сюда самым жалким образом, то врачуя своим касанием золотушных, то делая смотр войскам, то мучаясь кровотечением из носа. Малютку принца отослали в Портсмут, отец Петр пулей умчался во Францию, и произошо быстрое и полное растворение святой братии. Один за другим самые сильные офицеры и друзья короля переходили к принцу. Однажды ночью его дочь Анна убежала из дворца Уайтхолл, а епископ Лондонский, когда-то бывший солдатом, ехал впереди нее с обнаженным мечом в руке и пистолетами у седла. «Господи, помоги! — причитал злосчастный король. — Меня предают мои собственные дети!» В невменяемом состоянии, — поспорив с немногими оставшимися в Лондоне лордами о том, стоит или не стоит созывать парламент, и отрядив трех переговорщиков к принцу, — Яков решил бежать во Францию. Он велел вернуть из Портсмута маленького принца Уэльского, и отвратительной промозглой ночью королева с ребенком переправилась через реку в Ламбет в открытой лодке и улепетнула. То была ночь на десятое декабря.

В час ночи одиннадцатого числа король, успевший получить от принца Оранского письмо, подтверждающее его намерения, встал с постели, наказал лорду Нортумберлендскому, который спал в его опочивальне, не открывать дверь до утра, спустился по потайной лестнице (наверняка той самой, по которой священник в парике и плаще поднимался к его брату) и переплыл реку в маленькой лодке, утопив по пути Большую государственную печать Англии. Ему подвели лошадь, и он, в сопровождении сэра Эдварда Хейлза, поскакал в Фивершем, где сел на таможенный бот. Хозяин бота зашел за балластом на остров Шеппи. Там лодку окружили рыбаки и контрабандисты и сообщили королю о своих подозрениях, что он «иезуитское рыло». Поскольку они отобрали у него деньги и не отпускали его, Яков сказал им, что он их государь и что принц Оранский хочет лишить его жизни. Он умолял дать ему лодку, а потом расплакался из-за того, что во время скачки потерял какую-то щепку, которую называл частицей креста Спасителя. Король отдался в руки лорда-лейтенанта графства, и о его задержании было донесено в Виндзор принцу Оранскому. Принц, только и мечтавший от него отделаться, не важно каким способом, страшно огорчился, что ему не позволили удрать. Однако ничего не оставалось, как притащить монарха назад в Уайтхолл под почетным конвоем лейб-гвардейцев. Едва попав домой, Яков, в своей одержимости, выстоял мессу и усадил за общий обеденный стол иезуита, чтобы он предварил трапезу молитвой.

Побег короля подействовал на англичан самым странным образом. Им плеснуло в голову, что ирландская часть армии собирается перерезать протестантов. Поэтому они принялись трезвонить во все колокола, разводить сигнальные костры, жечь католические храмы и повсюду искать отца Петра и иезуитов, в то время как папский нунций давал тягу в лакейской ливрее. Иезуитов они не нашли, но один человек, которому довелось дрожать перед Джефрисом в качестве свидетеля, заметил хорошо знакомую ему оплывшую пьяную рожу, выглядывавшую из окна в Уоппинге. Рожа торчала из ворота матросской фуфайки, но человек узнал в мнимом моряке проклятого судью и схватил его. Люди, надо отдать им долгое, не разорвали Джефриса на куски. Намяв ему бока, они отволокли его, верещащего от ужаса, к лорду-мэру. Лорд-мэр внял и истерическим мольбам мерзавца и спрятал его за надежные стены Тауэра. Там судья и помер.

В продолжающейся неразберихе народ сплясал вокруг костров, словно имел основания радоваться возвращению короля. Однако Яков просидел в Лондоне недолго. Английскую гвардию вывели из Уайтхоляа, ей на смену пришла голландская гвардия, и один из бывших министров сказал королю, что завтра в Лондон вступит принц и ему лучше отбыть в Хем. Король ответил, что Хем — сырое холодное место и он предпочтет Рочестер. Он воображал себя большим хитрецом, так как собирался сбежать из Рочестера во Францию. Принц Оранский и его друзья прекрасно это понимали и ничего лучшего не желали. Поэтому Яков отправился в Грейвзенд в своей королевской барке, сопровождаемый несколькими лордами, охраняемый голландскими гвардейцами и жалеемый великодушными англичанами, которые, увидев его унижение, проявили к нему куда больше сочувствия; чем он когда-либо проявлял к ним. Ночью двадцать третьего декабря, до сих пор еще не понимая, что все просто жаждут от него избавиться, он спустился самым немыслимым путем, через Рочестерский сад, к Медуэю и уплыл во Францию, где воссоединился с королевой.

В его отсутствие в Лондоне состоялось совещание лордов и городских властей. Когда принц явился туда на другой день после отбытия короля, он призвал к себе лордов и чуть позже всех тех, кто служил в каком-либо из парламентов Карла Второго. В конце концов эти постановили, что король Яков Второй своим поведением лишил себя права занимать престол; что правление государя-паписта несовместимо с безопасностью и благополучием их протестантского королевства; что принц и принцесса Оранские должны быть королем и королевой до скончания своего века; что корона по смерти того из них, кто проживет дольше, должна перейти к их детям, если таковые у них будут. Что, ежели Бог не благословит их детьми, трон перейдет к принцессе Анне и ее детям; что, ежели Бог и ее не благословит детьми, корона достанется наследникам принца Оранского.

Тринадцатого января 1689 года принц и принцесса, восседая на троне в Уайтхолле, поклялись соблюдать эти условия. В Англии утвердилась протестантская религия, и великая и славная Английская революция была завершена.

Глава XXXVII (1688 г. — 1837 г.)

Ну вот я и подошел к концу моей маленькой истории.

О событиях, последовавших за «Славной революцией» 1688 года, очень трудно рассказать доступно в такой книге, как эта.

Вильгельм и Мария правили вместе пять лет. Похоронив свою добрую женушку, Вильгельм семь лет просидел на троне один. Пока он правил, жалкий человек, который некогда был Яковом Вторым Английским, умер во Франции. До самой смерти он всеми силами (а сил у него было не очень много) старался свести в могилу Вильгельма и вернуть себе утраченные владения. Французский король объявил сына Якова законным королем Англии, и его называли во Франции Шевалье Сен-Жорж, а в Англии — Претендентом. Отдельные безумцы в Англии, и особенно в Шотландии, становились время от времени сторонниками Претендента, — будто страна не была сыта по горло Стюартами! — и многим это стоило жизни, и немало случилось от этого бед. Король Вильгельм скончался в воскресенье, седьмого марта 1702 года, став жертвой несчастного случая: лошадь его споткнулась под ним. Принц всегда отличался храбростью, патриотизмом и обладал выдающимися талантами. Он бьи нелюдимым, и друзей у него было не так много, но королеву свою он любил всем сердцем. Когда он умер, на его левом предплечье нашли привязанный черной лентой перстень с ее локоном.

Наследовала Вильгельму принцесса Анна, всеми уважаемая королева, правившая двенадцать лет. При ней, в мае 1707 года, были закреплен союз Англии и Шотландии, и две страны объединились под именем Великобритании. Потом, с 1714 по 1830 год, правили четыре Георга.

Во времена Георга Второго, в 1745 году, Претендент дал о себе знать в последний раз и устроил заварушку. Он тогда уже был стариком и вместе со своими друзьями, которых называли якобитами, возлагал надежды на младшего сына Карла Эдуарда, известного как Молодой Шевалье. Шотландские горцы, всегда беспокойные и неразумные, когда дело касалось Стюартов, поддержали Эдуарда, он приехал, и в Шотландии, пожелавшей видеть его королем, поднялось восстание, погубившее многих отважных и честных дворян. Карлу Эдуарду не легко было снова убежать за границу: за его голову назначили высокую цену, но шотландцы были ему на редкость преданы, и после нескольких романтических приключений, вроде тех, что пережил Карл Второй, он добрался до Франции. Немало чудесных историй и восхитительных песен родилось во времена якобитов из сочувствия к ним. Но во всем остальном Стюарты всегда были настоящим прожитием страны.

В правление Георга Третьего Англия потеряла Северную Америку, силой принуждая ее платить налоги. Эта огромная страна, получившая независимость при Вашингтоне, стала Соединенными Штатами, одной из величайших держав на земле. Сейчас, когда я об этом пишу, страна эта защищает своих подданных, где бы они ни находились, с достоинством и решимостью, которые могут служить примером для Англии. Между нами говоря, Англия в этом отношении очень много потеряла со времен Кромвеля.

Объединение Великобритании и Ирландии — а оно проходило очень трудно — завершилось в правление Георга Третьего, второго июля 1798 года.

Вильгельм Четвертый сменил Георга Четвертого в 1830 году и правил семь лет. Королева Виктория, его племянница, единственная дочь герцога Кентского, четвертого сына Георга Третьего, взошла на престол двенадцатого июня 1837 года. Она вышла замуж за принца Альберта Саксен-готского десятого февраля 1840 года. Виктория замечательная и всеми любимая правительница. И потому я заканчиваю восклицанием: «Боже, храни королеву!»