Евразийский временник. Непериодическое издание под редакцией Петра Савицкого, П. П. Сувчинского и кн. Н. С. Трубецкого. Книга третья. Евразийское книгоиздательство. Берлин. 1923
Вступление
Первая попытка со стороны нѣсколькихъ лицъ выразить и закрѣпить то, что каждымъ изъ нихъ было увидѣно въ опредѣленный моментъ, — когда почувствовалось, что пришелъ къ концу какой-то историческій циклъ, и разомкнулась, надъ горестной картиной разрушеній, мгла войны и междуусобія, — была воспринята критикой, какъ нарочитое стремленіе къ искусственному созданію идеологіи; въ этой связи евразійство возводилось къ тѣмъ или инымъ духовнымъ вліяніямъ прошлаго. — Для евразійцевъ было бы въ высокой мѣрѣ отрадно сознавать себя находящимися въ опредѣленномъ православно-русскомъ духовномъ преемствѣ, включающемъ въ себя и славянофиловъ, и Гоголя, и Достоевскаго, и Леонтьева. Но какъ разъ въ тѣ моменты, когда заносились на бумагу мысли и слова, составившія «Исходъ къ Востоку» (Утвержденіе евразійцевъ, книга І-ая), сознаніе всѣхъ насъ въ такой мѣрѣ было подъ властью непосредственной катастрофичности происходящаго, что всякія внѣшнія духовныя вліянія притуплялись, и сознаніемъ владѣлъ и сказывался въ немъ исключительно личный опытъ въ происшедшемъ. Въ своей духовной основѣ — книги евразійскихъ сборниковъ явились и осуществлены отнюдь не какъ попытка построить исторіософскую или другую надуманную систему; это, прежде всего, — книги личнаго опыта нѣсколькихъ лицъ. Слѣдуетъ отличать существо почувствованнаго ими отъ внѣшяго словеснаго выраженія: пусть личный опытъ этотъ выраженъ несовершенно и немощно: такъ трудно словесную преграду изъ привычныхъ, книжныхъ и мертвыхъ словъ преобразить въ выразительное слово; — содержаніе евразійства не вычитано въ книгахъ и не навѣяно духовными движеніями прошлаго, оно дано самой жизнью. Въ этой жизни заложены основанія того, что вышедшій изъ нея опытъ расположился въ линіи основного русскаго православнаго преемства. Для насъ самихъ историческія связи наши уяснились въ огромной степени путемъ послѣдующихъ, а не предварительныхъ сопоставленій. Въ этомъ, для нашего сознанія, — знакъ истинности того, о чемъ въ свое время свидѣтельствовали русскіе духоучители и ясновидцы: о томъ, о чемъ они говорили, въ настоящій моментъ говорятъ не только ихъ книги, но и процессы историческаго бытія.
Итакъ, на путяхъ самосознанія евразійство есть прежде всего выраженіе личнаго духовнаго опыта. И поскольку разійство есть идеологія, оно есть идеологія, вытекшая из такого опыта. И если-бъ мы думали, что это иначе, казались бы вовсе отъ всякой идеологіи. Ибо всячески слѣдуетъ утвердить личный, мучительный, тревожный и страстной опытъ, какъ первый здоровый и подлинный источникъ идеологiи, личной и коллктивной... Только во вторую порядкѣ послѣдующаго осознанія, евразійство ощущается нами, какъ стремленіе обострить и усилить въ современности историческую память. Нужно надѣяться, что въ отвѣтъ на лозунги отрицанія и разрушенія, провозглашенные въ послѣдніе годы, стремленіе и воля осознать и воздѣлать положительныя православно-творческія и государственно-созидающія начала русскаго бытія найдутъ себѣ не одинъ, но много средоточій и фокусовъ. Мы желали-бъ, чтобы евразійство стало однимъ изъ такихъ средоточій, однимъ изъ хранилищъ, куда собирались бы и гдѣ накоплялись цѣнности православно-религіознаго, культурно-творческаго и государственно-патріотическаго русскаго духовнаго опыта...
Евразійство въ своихъ идеяхъ и чувствахъ — находится на пересѣченіи двухъ плановъ: отвлеченнаго мышленія и конкретнаго видѣнья. Мы не можемъ притязать на чистоту вида воспріятія. Мы — не религіозные діалектики и мы — не безоглядные эмпирики; и въ то же время, въ какой-то мѣрѣ, мы обращены и къ религіозной сущности и къ самой насущной, вещной реальности; мы — метафизичны и въ то же время этнографичны, географичны. Это сочетанье намъ кажется не случайнымъ. Важнѣйшими заданіями современности считаемъ мы: съ одной стороны — пронизываніе эмпиріи духовной сущностью, съ другой — воплощеніе вѣры въ конкретно-жизненное исповѣдничество и дѣланье.
Разобщеніе плановъ порождаетъ безплодіе, или катастрофу. И весь опытъ революціи, столь богатый злымъ умствованіемъ и насыщенный бездушно-плотскимъ началомъ, такъ-же, какъ и опасности, намъ предстоящія — въ реакціи повторить все то же, но только наоборотъ, — не показываютъ-ли они, что силы нужно накоплять именно на смычкѣ духовнаго и тѣлеснаго, отвлеченнаго и конкретнаго, чтобы строить духовную жизнь, соприкасающуюся съ конкретнымъ и осуществлять эмпирическія достиженія, просвѣтленныя духомъ?..
П. Н. Савицкий. Подданство идеи
Одного отрицания недостаточно для победы. В обстановке, в которую мы попали, может быть плодотворным только то историческое действие, которое подхватят и поддержат крылья огромной исторической идеи… Эта идея должна быть именно огромной, всесторонней и положительной; в размахе и упоре соравной и превосходящей историческую идею коммунизма… Если будет идея, будут и личности. Историческая личность создается в обстановке и при посредстве исторической идеи. Даже крупные сами по себе личности некоторых вождей белых армий пали в ничтожество, ибо их не выносили вверх крылья вдохновенной исторической идеи; и наоборот — на упоре сатанинской и злой, но огромной идеи коммунизма даже ничтожества подняты до роли крупных исторических фигур…
Идея воспитывает личность, питает ее соками, дает силу, ведет в действе. Прежде чем говорить о личности, нужно говорить об идее. Идеи сложны и потому в большинстве случаев только первоначально и упрощенно воспринимаются народом. Но на народе лежат, его освещают и окрашивают отблески над ним воздвигнутой идеи… В полной мере идея никогда не осуществляется в жизни; она всегда возносит с собой ей, в существе, чуждый груз; но идея дает толчок и движение — и крылья ее явственно различимы, какой бы груз она ни возносила с собой… — Обратившись к идеям, составляющим государственно-общественный идеал, мы прощупаем во многих случаях исторической действительности, при разнообразнейших формах устройства, за внешностью правления, учреждений и лиц, реальное и объемлющее явление идеалоправства [1]. Вдумываясь в исторические процессы, можно дать еще более резкую формулировку: всякое длящееся правление, будь оно единодержавным, народодержавным или иным, есть та или иная форма осуществленного идеалоправства. Более реально и ощутимо, чем люди и учреждения, народами и странами правят идеи. Идеи эти могут быть различной природы: чисто религиозными, религиозно-национальными, по преимуществу национальными, национально-правовыми или чисто правовыми. Не столько действительный и тленный царь, сколько религиозная идея царя правила монархиями древнего Востока; и не столько консулы и императоры, сколько национально-религиозная идея Рима вела к победе римские легионы; и более, чем тот или иной первый министр, правила и правит отчасти, скажем, новейшей Англией идея правового государства. В качестве общего начала исторического бытия явление «идеалоправства» не менее действенно, чем то влияние хозяйственно-производственных отношений, о котором говорит теория исторического материализма; и не менее «самоначально», чем оно, поскольку вообще можно говорить о «самоначальности» в мире причинных соотношений. И как раз осуществленное правление приемлющей теорию исторического материализма коммунистической партии в гораздо большей степени может быть характеризовано как образчик «идеоправства», чем как «надстройка над экономической базой». (Хотя бы это «идеоправство», отнюдь не являясь «идеалоправством», поскольку мы приписываем «идеалу» положительное содержание, было и есть в реальной сущности подлинным «злоправством»…) И потому также приобретенным нами историческим опытом можно обосновать теоретическое вознесение и живое видение «идеи-правительницы» как определяющего начала исторической жизни… «Идея-правительница» рождается и растет в недрах общей духовной обстановки момента и эпохи. Ее колыбелью и отчим домом являются духовное самосознание и духовный опыт интеллектуальных предстоятелей народа, его «интеллигенции», как бы она ни называлась и в какой обстановке ни жила. То, что интеллигенция рождает и взращивает сейчас, то народные массы воспримут и осуществят через некоторый промежуток времени. Так было с революционной идеологией русской интеллигенции, так будет с ее положительно-утверждающей идеологией, поскольку таковая создается и создана… Из понимания этих обстоятельств вытекает сознание сугубой исторической ответственности духовно-интеллектуальных предстоятелей народа, его «интеллигенции», и, в частности, сознание исторической ответственности той, в определенном смысле, особо квалифицированной ее части, каковой является идейная эмиграция. (Основная наша концепция: где бы ни находились эмигранты, они составляют часть того духовного мира, который именуется Россией; представляют собой его отпрыски, ответвления, щупальца. Почва под ногами значит далеко не все, иногда значит весьма мало; важнее духовная почва, которая и питает каждого эмигранта, подданного идеи, насыщенная почва культуры российской. Материальность приютивших такого эмигранта земель и стран временами призрачна; он живет в России, которая, хотя материально и охватывает только положенные ей земные пределы, духовно обнимает весь мир.).
В обстановке России можно наметить особые причины, почему исторически действенной может оказаться в ней только идея чрезвычайно широкого размаха. Мысль о мировом призвании России восходит к XV веку. В различных формах и видоизменениях она держалась в последующие века. В XIX веке она получила новое развитие в русской философской и историософской литературе. Царская Москва и императорская Россия, подходя к осуществлению русского мирового призвания, проводили его методами и в формах национального государства. Но и в явлении коммунизма, эмпирическая сущность которого в гораздо большей степени сводится к разрушению, чем к возвеличению России, все-таки, помимо воли вождей и наперекор их решениям, явлена в искаженном и обезображенном виде мысль о русском мировом призвании; явлена притом в размахах, дотоле неслыханных. Нет сомнения, что коммунизм преходит и прейдет. Но возрожденная национальная Россия должна в полной мере сохранить в положительном виде то мировое чувство, которое в извращенной форме запечатлено в коммунизме…
Деникин был побежден, между прочим, потому, что по широте своего идейного горизонта в сравнении с большевиками он был провинциалом. Этот провинциализм должен быть отвергнут и преодолен.
Положительные задачи русского духовного делания вырисовываются как задачи воплощения и рощения русского национализма. Имеют высокую настоятельность прикладнические задания реалистической и упорной, сознательно-собранной и целесообразно-рассчитанной русской национальной работы. В ней не нужно бояться упреков в национальной узости и эгоизме. Без того, что называют «эгоизмом» и «узостью», не прийти к возможностям широты и жертвы… Но в отличие от многих других «национализмов», имеющих только один слой – прикладничества и узкого себялюбия, национализм русский – можно положительно утверждать – имеет два основных «слоя», друг другу соподчиненных, но существенных, каждый в себе: слой прикладнический и слой вселенский. Следует придавать обоим одинаковое значение: без прикладничества, иной раз расчетливого и цепкого, в этом мире, увы, неосуществимо вселенское служение: чтобы дать, нужно собрать; без вселенскости прикладничество ведет к оскудению, потемнению, духовной смерти… Будем строить град земной, ибо Бог даровал нам просторы и материалы и мы должны его строить, но в душе своей будем носить Град Небесный. Обычное в каждом повышенном национализме и уже несколько веков присутствующее в русском сознании ощущение, что народ наш есть народ особый и исключительный, в отношении к народу русскому на основании пережитого и в происходящем почувствуем, как истину новую и сияющую. И не будем бояться и самих несчастий наших: быть может, и рассеяны мы (выходцы), в горести и бедах, по всему лицу земному потому, что есть у России, помимо прикладнически-национального, также национально-мировое призвание; и что делать ей предстоит не только в ее собственных немалых просторах, но и в просторах больших, всей земной оболочки… Будем страстно любить данную Богом земную плоть нашей страны; но будем знать, что, и оторвавшись от этой плоти, став «бесплотными» и летучими, мы все же призваны сохраняться, жить и творить. Россия почвенная и Россия взметенная имеют в наши года каждая свое призвание. И если бы мы умерли на чужбине и если бы умерли в ней и дети, и внуки наши, это не значило бы, что мы, и дети, и внуки наши, прожили, живут, проживут жизнь напрасно. Явственнее, чем другие народы, русские имеют одновременно две родины: Россию и мир; повторяем: наряду с делом национально-прикладническим, делом внутреннего сплочения и оздоровления, делом внешнего мироустроительства, Россия предопределена к действию вселенскому, призвана поднять и понести уроненную западным человечеством вить веры – нить, без которой человечество непременно и скоро заблудится и сгинет в темном лабиринте…
Порой думается, что в настоящий момент только в России возможны чудеса – не только в виде благодатного ответа на личную молитву, что составляет тайну общения человека с Богом и везде и всегда существует, но также в виде явленных в народе знамений славы Божьей (церковные золочения и обновления)…
Трудность дела духовного восстановления мира заключается в том, что в этом деле Россия, весьма вероятно, может рассчитывать почти исключительно на свои собственные силы; тот мир, с которым Россия в последние годы наиболее близко общалась, мир культуры западноевропейской, ей в этом не поможет или поможет мало; ибо к тупикам, в которые попал, он пришел в силу внутренних необходимостей и неотъемлемых свойств своего новейшего развития… Россия должна решиться одна идти в поиски и путь, одна взять на плечи бремя немалого дела: творения (в отечестве и рассеянии) «эпохи органической» посреди «эпохи критической».
Между духовным опытом «отечества» и «рассеяния» есть глубокое сопряжение. И то, что происходит и чувствуется там, имеет чувствоваться и здесь и, быть может, именно здесь отольется в законченные и выявленные формы сознания.
Глубоко нужно вобрать в себя воздух и знать, что жизнь, которую живем, есть не та обычная жизнь, которую привыкли жить пред 1914 годом, но новая, страстная и зоревая… Надолго, накоротко ли, эпоху нашу мы должны ощутить как эпоху поворотную и героическую – такую, какой столетия не было пред 1914 годом… Во мраке отыщем ли нить веры? Все потеряем ли или все приобретем? Более чем было в прошлом, мы должны, в расчете на будущее, копить и точить героическую волю. Героическое чувство и героическая воля… Нам ли, недостойным, произносить эти слова? Но потребность жива и настоятельна. В том мире, в котором живем, горизонт вспыхивает зловещими отблесками, знаками неслыханных провалов, и вслед за тем грозит все поглотить сгущающаяся тьма. В эти сроки знамя должно быть лучезарно и знаменосцы крепки!..
Россия должна освободить мир от рабства пред новейшим романо-германским шаблоном. Это освобождение есть прежде всего духовная проблема. И потому, формулируя задание, следует всячески подчеркнуть, что дело идет именно о духовной сущности, а никак не о явлениях вроде науки и техники. Сами по себе подлинная наука и опирающаяся на нее техника материально полезны и необходимы и именно в наш век, когда и злая метафизика (исторический материализм!) выступает в обличье науки, подлежат сугубому утверждению; ниспровержению подлежат романо-германское отношение к науке и технике, затем – кичливая уверенность, что романо-германская цивилизация есть венец творения и завершение «прогресса». Более же всего должно быть изжито охватившее Европу и Россию обеспложивание духовной и веростной жизни, проистекшее из утраты живого и действенного религиозного чувства… Из ниспровержения названных духовных начал следуют многообразные последствия.
Основное из этих последствий для самой России есть имеющее возникнуть совершенно новое, по сравнению с недавним прошлым, значение церковного творчества… Можно быть какого угодно мнения о положении христианства в современной Европе. Можно признавать, что вероисповедания в ней сильны и организованы. Но для каждого имеющего чутье к духовному творчеству совершенно ясно, что, если новейшая и современная Европа имеет клерикальную историю, давно уже она находится вне рамок истории церковной [2]. Есть некоторая страшная реальность в том, что из всех стран христианского мира церковную историю в настоящий момент ведет только Россия. Образы святителей и мучеников, владык и священноправителей, смутьянов, еретиков, отступников, разгорание и утихание гонений, движение масс и страсти их, власть богоборческая и сатанинская, народная податливость и народное горение – все это в сложной и волнующейся картине предстоит в русской церковной действительности, напоминая и воскрешая самые страшные и поворотные, грозные и вдохновенные моменты церковного прошлого. Не нужно закрывать глаза на глубинную трагичность момента. Но каждый, кому дороги заветы Христа и предания Вселенской Церкви, должен понимать, какое огромное, и творческое, и «революционное» задание представляет собой сохранение и вознесение во славе Церкви Одной, Православной…
Среди смятения современности и пред поставляемыми ею задачами дух наш, как никогда раньше, может быть подавлен несоразмерностью наших сил стоящим задачам. Купол Православия лег широко и высоко. Не только мы, не только народ русский, но и другие народы мира умещаются под его сводом. В делах же мирских мы пребываем вне государства и без вождя. В самом точном юридическом смысле многие русские в настоящий момент являются бесподданными. Но также и многие, многие из тех, кто формально находится в советском подданстве, существенно и основоположно считают себя бесподданными. Нет государственной рамки, нет средоточия и вождя, которые объединяли бы нас. Внимание к движущим силам и реальностям истории предостерегает от поспешных, чисто внешних поисков и нахождений вождя. Личность плодотворна и победоносна тогда, когда ее держат и несут упруго-крепкие крылья огромной и творческой идеи. Идея должна заменить нам государство, средоточие и вождя до тех пор, пока наши государство, средоточие и вождь не будут реально созданы, сделаны идеей… Для тех, кто мыслит Россию как мир новый, как мир, построяемый на основе напряженного православно-духовного творчества и широчайшего культурно-национального и государственно-созидающего размаха, — для тех единственно возможным подданством является в настоящую минуту подданство идеи. Ранее и первое того, чем поставить над собой правителей, лиц и учреждения, мы должны провозгласить и поставить Идею-Правительницу… Для этого ее нужно выносить и взлелеять в глубинах сознания, увидеть и обрести на путях личного опыта, с тем чтобы в порядке последующего раскрытия личный опыт этот стал опытом коллективным. Было бы преступной гордыней думать, что эта идея обретена. Здесь нужно умножить усилия и не отчаиваться от неудач; нужно верить, что каждая неудача есть этап на пути к конечному достижению; нужно помнить, что мы призваны сохранить и умножить наиболее священные и заветные религиозные и национальные ценности, что мы призваны в борьбе с отрицанием вознести и укрепить утверждение. Если мы не сумеем этого сделать, то поистине окажемся рабами лукавыми. И потому, в усилиях непрестанных и творческих, пусть станет нашей задачей: взрастить и избрать ее, грядущую Идею-Правительницу; взрастив и избрав, быть верными, самоотверженными и действенными подданными идеи.
Петр Савицкий.
Н. С. Трубецкой. У дверей реакция? Революция?
В политической и общекультурной жизни левый и правый — понятия относительные. Все зависит от исходной точки. Левый идеал всегда отталкивается от известного идеологического status quo, которое по отношению к данной левой идеологии является идеологией правой. Это изначальное идеологическое status quo может продолжать жить и после того, как левый идеал одержит победу и воплотится в известную форму социально-политического быта: соотношение между правым и левым от этого не меняется, и правое, перейдя из роли охранителя в роль оппозиции существующему строю, тем не менее остается правым, реакционным. Правое упирается, строго говоря, всегда на непосредственное прошлое, а на современность лишь постольку, поскольку эта современность является непосредственным продолжением прошлого. Оно враждебно новизне, и не только в том случае, если эта новизна только преподносится в воображении левых, но и в том случае, если эта новизна уже воплотилась в формах реальной жизни. Те из некогда левых идеалов, которые воплощаются в жизнь, остаются левыми, только пока и поскольку они воспринимаются как нечто новое: только пока и поскольку такое ощущение новизны существует, защита этих идеалов есть дело левых, а борьба с ними как с новизной — дело правых. Но может наступить момент, когда ощущение новизны данного идеала настолько выветрится и потускнеет, что защитники его из левых обратятся в консерваторов, а противники данного идеала будут нападать на него не как на новшество, а как на отжившее старое, которое надо заменить другим, более новым идеалом. Поскольку этот новый идеал не будет возвращением к непосредственно предшествовавшему status quo, защитники его окажутся левыми, а прежние левые — правыми, консерваторами.
До сих пор в европейской жизни нарастание новых идеалов, отодвигающее старые идеалы в область отжившего status quo, шло, в общем, по одной прямой линии. Термины «правый» и «левый» были поэтому в каждый данный момент вполне удачны. Каждый новый идеал был действительно левее непосредственно предыдущего, так как шел дальше его в том же направлении, уклоняясь еще больше от изначального status quo: так, в области политики «демократизм — социализм — коммунизм», «конституционализм — парламентаризм — советизм, «конституционная монархия — демократическая республика — с. ф. с. р. [советская федерация социалистических республик]» — все это тройки идеалов, расположенных на прямой линии справа налево. Но можно представить себе такое прямолинейное движение, доведенное до своего предела, до тупика, из которого уже «дальше некуда идти». В этом случае новый идеал, отталкивающийся от непосредственно предшествующего идеологического status quo, окажется не левее его — ибо «левее быть невозможно», — а просто где-то вне той прямой линии, на которой до сих пор помещались правые и левые идеалы. Все это применимо не только к социально-политическим учениям, но и к учениям, определяющим национальные отношения, религиозные убеждения и т. д.
Всматриваясь в современную политическую, социальную и обще культурную жизнь, с одной стороны, Европы, с другой — России, невольно приходишь к заключению, что те левые идеологии, которыми до сих пор определялась эта жизнь, не только утратили свою свежесть, но прямо выветрились, обветшали, покрылись каким-то налетом косности и охранительного мракобесия. Это наблюдается не только в странах, уж давно осуществивших левые политические идеалы и всегда считавшихся «передовыми», но и в молодых республиках, перешедших к «передовому» строю совсем недавно. Законы «об охране республики» и постоянные опасения «контрреволюции» — характерные явления современности, свидетельствующие о том, насколько некогда левые идеологии теперь утратили свою юношескую свежесть, придававшую им силу. В современной левизне есть какая-то косность, какая-то боязнь новизны — черты, характерные для идеологий консервативных и реакционных. Левизна отдает казенщиной, а главное — стариной. Человек, искренне верящий левым идеологиям, обычно либо уже стар, либо по всему своему духовному облику принадлежит к прошлому поколению. В устах подлинно современного человека левые речи звучат как некоторая казенная «высочайше утвержденная» ложь, в которую сам говорящий не верит.
Обветшание некогда левых идеологий должно было бы привести к возникновению новых, еще более левых. Однако те крайние левые идеи, до которых люди додумались и которые отчасти воплощены, например в России, представляются уже именно тем пределом левизны, дальше которого в том же направлении идти некуда: ведь и так уже в них чувствуется какое-то доведение до абсурда, приближение к той точке, где плюс-бесконечность и переходит в минус-бесконечность. Неудивительно поэтому, что, ища выхода из непроходимого тупика, современный человек обращает свои взоры скорее направо, чем налево. Мы живем в такое странное время, когда «дети» либо совсем беспринципны, либо правее «отцов».
Однако простое поправение никак не может стать выходом из современного положения. Не говоря уже о том, что история не знает движения назад в чистом виде, нельзя упускать из виду и того обстоятельства, что-то прежнее идеологическое, от которого отталкивались некогда — левые ныне — омракобесившиеся идеологии, действительно прочно изжито и утратило всякую жизнеспособность. Если теперь люди изверились в тех левых идеалах, которые прежде казались столь заманчивыми, если от теоретического обоснования этих идеалов теперь веет затхлой казенщиной, избитым фразерством и пошлостью, то в еще большей мере все это относится к тем правым идеологиям, к которым обращают свои взоры пришедшие в отчаяние и изверившиеся в левизне современные люди. Самый тот факт, что в свое время — притом во время очень недавнее, когда общекультурная обстановка принципиально мало отличалась от теперешней, — правые идеологии не сумели защитить себя, не сумели удовлетворить современников и помешать им двинуться влево, свидетельствует о нежизнеспособности этих правых идеологий. Нелепо ссылаться на слепоту «передового общества», не сумевшего или не захотевшего оценить спасительной сущности правых идеологий: если бы эти правые идеологии действительно были сильны и жизнеспособны, стихийное отвержение их было бы немыслимо. Идеализировать недавнее прошлое могут только люди со слишком короткой памятью, и так как человеческая память в среднем не так коротка, то обманчивость этой идеализации очень быстро обнаруживается. Факт остается фактом: когда правые идеологии управляли жизнью, многим жилось лучше, чем теперь, но все же большинство было не удовлетворено не только жизнью, но — что в данном случае еще важнее — самыми этими идеологиями, и в искании новых, более удовлетворительных идеологий большинство двинулось влево. Теперь и в этих левых идеологиях все изверились и многим живется еще хуже, чем раньше. Из этого следует, что путь, по которому двинулось большинство, был избран неверно, но отнюдь не следует, чтобы надо было вернуться к тому заведомо неудовлетворительному положению, неудовлетворительность которого в свое время и вызвала стремление к перемене идеологий и форм жизни. Возвращение к заведомо неудовлетворительному правому идеологическому status quo мыслимо лишь как попытка «переиграть», т. е., изведав уже неправильность левого пути, вернуться к отправной точке с тем, чтобы попытаться из нее пойти по другому направлению. Но в таком случае правая идеология оказывается не «идеалом» в подлинном смысле слова, — а между тем, чтобы вывести людей из тупика, в который они попали, нужен именно идеал, а не голое признание того, что они забрели в тупик.
Стихийное «поправение», инстинктивное стремление современного человека вернуться назад «к доброму старому времени» есть лишь признак отчаяния. В этом умонастроении самую видную роль играет соединение острого ощущения неудовлетворенности современным положением с преувеличенно идеализированными по контрасту воспоминаниями недавнего прошлого; подлинной идеологии, продуманной и осознанной, в нем нет. Идеологическая бедность современного правого движения поражает всякого беспристрастного наблюдателя. Мало того, теоретические понятия, лежащие в основе некоторых проявлений этого правого движения, находятся в полном противоречии с самым духом всякой подлинной правой идеологии. «Правые» так долго терлись о левые идеологии и о левое мировоззрение, что сами словно заразились тем умонастроением, которое лежит в основе всех левых идеологий. Это приходится наблюдать на каждом шагу. Русские эмигранты-монархисты исполнены такой же веры в магическую спасительность юридических формул, какою всегда отличались все левые идеологи: разница только в том, что левые верили в немедленное водворение всеобщего счастья при помощи демократической республики, всеобщего избирательного права и т. д., а правые такое же немедленное и автоматическое водворение всеобщего благополучия ждут от восстановления монархии. А так как монархия представляется правым именно как известный комплекс юридических норм, имеющих магическую спасительную силу независимо от времени, места и живых личностей, то естественно, что монархизм превращается в легитимизм. И в этом-то и проявляется идейная противоречивость всего подхода к проблеме. Взгляд на главу государства как на сумму известных юридических прав на престолонаследие превращает монарха из живой личности концентрирующей в себе национальную волю, в какой-то алгебраический знак. Такой взгляд был бы естествен в уме республиканца или последовательного «народоправца», парламентариста, для которого глава государства не более как подписывательная машина, случайно имеющая человеческий образ, но с подлинным монархическим духом соединить такую механизацию монархии трудно. В том механическом юридизме, который проникает в мышление руководителей современного правого движения, как нельзя более сказывается идеологическая беспомощность, идейное бессилие реакции как чистого движения назад: в идейном багаже руководителей этого движения ничего, кроме преувеличенно идеализированного воспоминания о недавно пережитом «добром старом времени», не заключается. Естественно поэтому, что руководителями движения являются главным образом те, кому особенно легко идеализировать недавнее прошлое, т. е. те, кто прежде жил особенно хорошо и теперь особенно много потерял; а при таких условиях весьма естественно также и то, что те, кто к идеализации недавнего прошлого мало склонны (по остроте ли памяти или потому, что в прошлом ничего особенно хорошего не испытали), сторонятся от правого движения, воспринимая его как движение чисто шкурное.
И все же несмотря на идейную бессодержательность и бесплодность тех форм, в которые выливается правое движение у его руководителей, в самом факте поправения молодых поколений, мало задумывающихся над теоретическим обоснованием своего умонастроения, есть что-то здоровое и подлинное. Это стихийное поправение таит в себе бессознательное, инстинктивное предчувствие истинно новой идеологии, которая одна способна вывести из левого тупика. Те отнюдь не новые реакционные идеологии и формулы, которые при этом фактически высказываются, являются лишь суррогатом невысказанной и неосознанной грядущей подлинно новой идеологии. Происходит это по инерции, по неспособности отвлечься от привычной плоскости политического мышления, в котором правизна и реакция противопоставляются левизне и «прогрессивности» Инстинкт подсказывает, что бессознательно искомая идеология лежит где-то очень далеко от крайне левого конца цепи возможных социально политических и социально-этических идеологий; а так как в готовом виде существует только эта цепь идеологий, то взоры невольно обращаются к ее правому, даже крайне правому концу. Но это — ошибка, вызванная исключительно привычностью той цепи или прямой линии, на которой до сих пор располагались справа налево все высказываемые идеологии и формулы, долженствующие нормировать социально-политическую жизнь, культуру и быт. По существу стихийное поправение молодежи есть плод инстинктивного, подсознательного стремления к новому, а не к старому, и люди старого закала, живущие лишь воспоминаниями недавнего прошлого, органически неспособны понять это движение и руководить им. Новая идеология — та, которой принадлежит будущее, лежит не на этой привычной прямой линии. Может быть, если проецировать ее на эту линию, точка проекции и окажется где-то в правых частях линии, чем объясняется оптический обман тех, которые привыкли смотреть только на эту привычную линию. Но суть новой идеологии, то, что делает ее подлинно новой, жизнеспособной и движущей, заключается не в том, что проекция ее правее крайне левой точки изжитой идеологической цепи, а в том, что сама эта идеология лежит в другом плане. Именно поэтому она не реакционна, не знаменует возвращения вспять к недавнему прошлому, а зовет к резкому повороту, к прыжку в другой, совершенно новый план. Фраза, что полного возврата к недавнему прошлому быть не может, сделалась ходячей. Ее повторяют люди всех направлений, как левые, так и правые. Но в устах этих людей, привыкших мыслить только в ограниченных пределах старой, ныне пройденной до конца и безнадежно изжитой идеологической цепи, фраза эта приобретает щемяще банальное содержание: желательное будущее представляется им как какой-то компромисс между разными старыми идеологиями, как новая комбинация из элементов разных старых программ и направлений, и нечего и говорить, что эта комбинация лежит в пределах все той же изжитой идеологической линии. Совершенно другое значение получает убеждение в немыслимости возврата к недавнему прошлому у тех, кто отвергает всю изжитую идеологическую линию в ее целом: только при этом условии будущее рисуется как подлинно новый уклад жизни. И ясно, что, только идя таким путем, можно надеяться найти выход из тупика современности. Все старое изжито, изведено и безнадежно скомпрометировано. Нужно подлинно новое, не новая комбинация из старых элементов, а введение элементов существенно новых.
Абсолютно нового в истории никогда не бывает. Историческое развитие немыслимо без исторической памяти, и именно в этой памяти черпаются и образцы, и вдохновения для всякого нового творчества. Но выход из пройденной до конца линии старых правых и левых идеологий вовсе и не знаменует собой отказа от исторической памяти. Как раз наоборот, именно те, кто до сих пор топчется в пределах все тех же старых идеологий, заслуживают упрека в недостатке памяти; воспоминания их не идут раньше начала названной идеологической линии, у нас в России — не дальше XVIII века. Во всяком радикальном новаторстве, во всякой переворотной (революционной в подлинном смысле) идеологии есть всегда примыкание к очень старому историческому воспоминанию. Существенно то, что воспоминание это является именно очень старым, что оно относится ко временам, давно минувшим, а не к тому сравнительно недавнему прошлому, к которому обращаются идеологии консервативные, реакционные в подлинном смысле, то есть тянувшие назад. Французская революция, этот классический образ переворота, вся была проникнута живым воспоминанием о Римской республике. Новаторство не в отказе от прошлого, а в отталкивании от непосредственного, недавнего прошлого, в перескакивании через него и в идеологическом примыкании к эпохам более отдаленным. Эти очень древние элементы, почерпнутые из глубин исторической памяти, оказываются новыми и революционными именно благодаря пересадке в новый контекст. Здесь не может быть простой реставрации, простого воспроизведения отдаленного прошлого именно потому, что это прошлое слишком старо. Элементы отдаленного прошлого, вырванные из исторической перспективы и пересаженные в новый для них контекст современности, начинают жить совершенно новой жизнью и становятся способны вдохновлять к подлинно новому творчеству. Следует отличать старое от древнего. Смотря на банальную иконопись прошлого столетия, современный художник воспринимает ее как ветошь, как «uberwundener Standrunkt», но, взглянув на древнерусскую икону, он может загореться огнем подлинного вдохновения и создать нечто подлинно новое, причем это новое отнюдь не должно быть обязательно реставрацией или даже стилизацией. Рисовать совершенно так же, как древнерусский мастер, современный художник (настоящий художник, не копиист-реставратор) никогда не будет: и не столько потому, что он — человек другой культуры, но уже по одному тому, что, смотря на древнерусскую иконопись, восторгаясь и вдохновляясь ею, он в то же время отталкивается от живописи XIX века, что у древнерусского мастера быть не могло и что ведет к совершенно иному, существенно новому восприятию и переживанию древнерусской иконописи. Сходные психологические процессы возможны и в других областях творчества, и в области идеологий. Новая идеология, отталкиваясь от длинного ряда непосредственно предшествовавших идеологий, может почерпнуть вдохновение в далеких глубинах исторической памяти и остаться тем не менее существенно новой, ибо элементы древности предстанут в ней в совершенно новом (пусть исторически неверном, но ценном с точки зрения современности) аспекте. Революция (в смысле переворота в миросозерцании) отталкивается от непосредственного прошлого, она, не может быть реставрацией, но не только может, а зачастую и стремится быть возрождением глубокой древности.
Итак, те идеалы, которые способны вывести нас из современного тупика, лежат вне плоскости, на которой располагались до сих пор правые и левые идеи. Ощущение того, что эти идеалы находятся где-то правее известных нам левых идей, основано на оптическом обмане, на привычке все проецировать на одну прямую линию. Инстинктивное стремление двинуться назад — плод недоразумения: в недавнем прошлом спасения нет, через него можно лишь перескочить, с тем чтобы почерпнуть в отдаленном прошлом вдохновение для создания подлинно нового. Нужна не реакция, а революция в подлинном смысле, т. е. переворот в сознании.
Европейская идеологическая дорога, прямая линия справа налево, пройдена до конца: не только вся она приводит в тупик, но и нет на ней ни одной точки, на которой можно было бы остановиться. Ее надо бросить всю, целиком, окончательно — и искать новую. Мы, русские, должны прежде всего отказаться от европейских форм политического мышления, перестать поклоняться идолу (к тому же чужому) «формы правления», перестать верить в возможность идеального законодательства, механически и автоматически гарантирующего всеобщее благополучие, — словом, должны оставить взгляд на человеческое общество как на бездушный механизм, взгляд, на котором основаны все современные социально-политические идеологии. Не в совершенном законодательстве, а в духе, создающем и укрепляющем государство через быт и устойчивую идеологию, следует искать грядущий идеал. Задача современности не в юридической спекуляции, а в создании устойчивой духовной базы и в бытовом ее воплощении.
Жажда нового, спасительного идеала томительна и напряженна. Довольствоваться суррогатом в виде изжитых формул реакции невозможно и вредно. Надо ясно сознать, что это — не то, и сосредоточенно напрячь слух, всем существом насторожиться, чтобы расслышать новое слово. Это слово должно быть сказано и будет сказано. Коллективное предчувствие не обманывает, а коллективное напряжение с Божьей помощью способно творить чудеса. Мы стоим у дверей. Толците, и отверзется вам.
Кн. Н. С. Трубецкой.
П. П. Сувчинский. К преодолению революции
Чем длительней эпохе революции, чем революционный охват шире и глубже — тем ответственней реакция. (Подразумевается в данном случае творческая революция, которая есть в существе путь к новому и которая в случае удачи должна стать в России подлинной революцией — взамен революции ложной.) Катастрофический образ и размеры русской революции, «организованная мука» большевистского ига прежде всего обращают внимание и усилия к проблеме уяснения причин революции и вызывают непосредственную жажду активного свержения коммунистической власти. Но поскольку действительность указывает на несомненную затяжку большевистского периода революции, есть время, наряду с осмыслением глубин и первопричин русской катастрофы и в непосредственном с ним сопряжении, во всей широте поставить проблему будущей и неизбежной русской реакции.
Эмоционально преодолеть революцию не удалось. Видимо, революционное помрачение и зло бунта будут побеждены в России путем длительного искуса народного сознания и совести, Поэтому реакция будет иметь достаточные сроки, чтобы всесторонне понять опыт русского бедствия и выступить не как слепая стихия мщения, а как зрелое, выработанное в страстях разрухи, творческое осознание будущей духовно-эмпирической России.
Проблема будущей реакции предельно ответственна и глубока, ибо революция опалила и возмутила все стороны и сферы русского бытия. Конечно, было бы жалким притязанием, от кого бы оно ни исходило, издалека пытаться так или иначе направлять процессы русской истории. Реакция, подобно революции, прорвется и определится стихийно и неожиданно. Однако, будучи началом конструктивным, определяясь пафосом борьбы с революционным разорением, — реакция в известной мере есть также и сознательное превозможение темных, хаотических инстинктов революции, итог творческого напряжения совести, мысли и воли. Если революционная тактика может сознательна расчислять и методично устраивать разруху, то неужели попытка установить будущие устои действительного строительства и восстановления разложенного бытия народа и страны может быть сочтена как решительно бесплодное гадание или ненужное подсказывание истории ее путей и обращений?!.
Для того чтобы наметить и установить опорные начала будущего, нужно со всей пристальностью вглядеться в революционную действительность России, ибо уже в самом процессе революции намечаются те стороны народной одаренности, то существо русской нации, которые либо своеобразно противятся революционному натиску и воздействию, либо, отдаваясь им, все же органически в конечном итоге несовместимы с коммунизмом. Они-то и должны явиться основой преодоления большевизме и утверждением будущей реакции.
Прежде всего какая-то часть России духовно прозрела.
Это особенно ясно, если сравнивать нынешнюю духовно-идеологическую настроенность России и Запада. Религиозное возбуждение русского сознания — как-никак явление массовое. Между тем такое всеобщее бедствие, как мировая война, до сих пор не вызвало в Европе подлинной религиозной реакции в соответствующих войне размерах. Возросшее в некоторых странах значение католических клерикальных партий можно скорее учитывать как факт реакционно-политический, и, конечно, подлинного возврата к массовому религиозному исповедничеству в нем усмотреть нельзя. Следует признать, что Европа живет памятью христианства, запечатлевшейся в прикладном кодексе гражданской этики и морали.
Утверждения, что Россия в некоторой своей чести опомнилась и прозрела, не опровергает ни кощунства, ни богохульства, ни святотатства современности. Конечно, в настоящее время народ в массе выходит из религиозного быта, безумно отлучает себя от него, но в то же время яд коммунизма и прикосновение к реальному злу — ответно, в качестве противоядия, подняли страстный порыв религиозного возбуждения и наново поставили, пусть перед меньшинством, основные проблемы религии, веры и церкви. В свете религиозных свершений предстают ныне для многих катастрофы и события нашей эпохи. Преуменьшать значение этого также не нужно. Но есть и другое: опыт катастрофической реализации предельного социализма вскрыл и разоблачил первосущность его, которая в тактическом и постепенческом социализме действует скрыто и необличимо. Русская революция показала, что подлинный социализм не только формалистичен, но и онтологичен. Отныне ясно, что свое упорство и пафос социализм черпает не в прикладном осуществлении своих ирреальных идеалов общественного бытия и равенства, а в самой глубине подлинного богоборчества и христоборчества [3].
Опыт зла, который выпал на долю России и который является ее privillegium odiosum, в существе своем, конечно, есть опыт религиозного порядка.
Можно сказать, что «утешение духа», на котором строился весь замысел коммунистического овладения Россией, Не удался. Погибая, Россия ожила от духа. Тут нельзя мерить в количествах и массах, Конечно, в большинстве русский народ захвачен жаждой материальных благ и страстностью своего буржуазного будущего, Но поскольку для народного вдохновения и для духовной экспансии нет законов, вспыхнувшее религиозное сознание меньшинства может найти себе отзыв в помраченной религиозной стихии всей русской страны, ибо явное попирание богозаконности мира у какого-то предела необходимо должно привести к реальному узрению границ божеского и человеческого, к религиозному видению первичной грани, пролегающей между сферой мировой богозаконности и пределами творческих возможностей человека.
Насколько первый этап революции разыгрывался главным образом в плане социально-политическом, настолько в дальнейшем революционный процесс сосредоточился в области духовно-религиозной. В этом легко удостовериться хотя бы по очередному вниманию, которое большевики уделяют противорелигиозной пропаганде. Самый факт революционизирования церкви, свидетельствующий о величайшем помрачении народного сознания и совести есть прямое посягательство на самые священные достояния народа, и, может быть, предельное кощунство лучше всего покажет России, куда завела ее революции и от чего заставляет отступаться...
Но великие соблазны стоят и перед теми, кто уже прозрел и пытается опереться на устои духа, веры и церкви. Нужно не во зло использовать это обращение и суметь устоять на творческой и верной свободе духовной деятельности. Иначе доверие к вере сменится у маловерных новым обличительством и сомнением. А кто дерзнет назвать себя не маловерным!..
Если революции не удалось убить исключительное одарение боговозбужденности русской стихии и ее религиозную память, то не погасила она и реальное ощущение эмпирического образа России. Во всех бедствиях и унижениях революции Россия как в собственных глазах, так и в глазах всего мира неизменно предстает как непреодолимый, не поддающийся общеевропейской нейтрализации и унификации самобытно-державный, культурно-политический мир, преодолевающий какую-то судьбу. Будучи на апогее социалистической европеизации, Россия все-таки оказалась противопоставленной Европе. Даже обратно: революция обострила сознание русской культурно-политической особенности, привела к тому, что Россия наново почувствовала всю силу вытеснения и самодовления своего эмпирического массива. Ощущение суверенности культурной сопрягается в данном случае с ощущением и чаяньем суверенности государственно-политической.
В десятилетиях, предшествовавших революции, потеря духовно-культурного лика России сказывалась в массах как помрачение державного самосознания всего народа, Чувствовалась всеобщая усталость от державности и ощущалась бесцельность великодержавного бытия России, которое перестало действовать как органический стимул единства и мощи. Прорвавшаяся революция открылась небывалым политическим фантом добровольного санкционирования распада и разложения всей державно-государственной формы Российской империи. Это было явным признаком падения всех сил, сопрягающих воедино разнородные данности великого государства. Можно, конечно, отнести самопредательство России 1917-1918 года на счет воли и инициативы революционных элементов, но было бы правильнее видеть в этом факте обнаружение глубокого всенародного процесса обнищания державного самосознания, корни которого протягиваются в исторические судьбы России XVIII и XIX веков.
К началу мировой войны державно-исторического задания и самопонимания Россия не имела. Они были утрачены ещё раньше. Эта утрата и беспомощность русского правительства и русского «охранения» в деле прямого внушения народу его исторического достоинства и задания сыграли, между прочим, роковую роль в длительной борьбе власти c революцией. Русская революция не была неожиданной катастрофой: одна часть общества издавна ставила ее себе как, открытую цель, русский творческий гений пророчески предсказывал ее, правительство и русский консерватизм сознавали ее неминуемость и боролись с ней. Установка сознания революционной интеллигенции была точной, и ее тактика была последовательной, на русскую веру, культуру и быт было положено клеймо дикарства, варварства и обскурантизма. Выставлялась единая цель — европейская просвещенность и всеуравнивающий прогресс.
Что же касается идеологии правительственно-охранительной, то она, создавая в качестве защиты декларации о самобытности русского народа и его призваниях (начиная от Магницкого, Уварова и кончая Катковым и Победоносцевым) (г), в то же время не давала никакого конкретно-самостоятельного, историко-активного задания Русскому государству. Наоборот, уступая общему ходу событий, Россия все сложнее втягивалась в общеевропейские политические сплетения, и тем самым правительство на деле опровергало свои идеологические предпосылки о создании самостоятельной судьбы для русской государственности.
Можно без труда проследить, как часто Россия выступала в международной жизни Европы и сопрягалась с ее судьбами без всякой существенной и органической для себя надобности. Имея несколько раз возможность нейтрально утвердить себя как великое, самодовлеющее целое, русская государственность фатально низводила свое значение до степени частного политического фактора, вынужденно слагающего общеевропейское сложное равновесие, В этом отношении политическая история России, «обоснование» и «оправдание» ее войн (в том числе и последней мировой войны) требуют к себе, особенно в настоящее время, обостренного внимания...
Революция, изолировав большевистский континент и выведя Россию из всех международных отношений, как-то приближает, помимо, воли ее руководителей, русскую государственность (пока что скрытую под маской коммунистической власти), к отысканию своего самостоятельного историко-эмпирического задания и заставляет вдохновиться им. Одним из признаков, свидетельствующих о накоплении государственного самосознания в нынешней России, иногда считают национал-большевистскую доктрину. Но поскольку это течение стабилизирует в государственную систему революционно-преходящий порядок и, закрывая глаза на все мерзости революции и не ставя себе никаких духовных заданий возрождения, строит свою идеологию на революционных парадоксах (то есть посредством интернационала надеется создать национальное строительство России), оно не чем иным, как уродливым порождением революции, названо быть не может. Однако нужно признать, что какая-то трагически-роковая и, конечно, временная и частичная подмена в русском народном сознании действительно пока что наличествует слепая «защита революции» является для некоторых, доныне затемненных русских людей, в сущности, бессознательной защитой национально-государственного суверенитета России.
Но рано или поздно русское самосознание должно будет до конца уяснить себе Истинный духовно-эмпирический образ России; это по-новому осветит также и проблемы международно-политического самоутверждения; уже и сейчас имеются симптомы, что в национальном сознании произошла также и верная реакция на национальное самопредательство 1917-1918 гг., что вопросы подлинного национального бытия и достоинства уже и сейчас ощущаются временами резко и обостренно в кругах, где доселе вовсе не думали об этих вопросах.
Если симптомы этого уяснения уже наличествуют в русском сознании, тем неотложней следует их развить в широкую и цельную идеологию, могущую вызвать к себе ту народную страсть, которую революционеры сумели внушить некоторым элементам русского народа к идее интернационала. Здесь должны сопрячься в некоторое единство элементы религиозного возбуждения и любовного видения земного образа России. Конечно, сближение сферы религиозной со сферой эмпирической таит в себе много опасностей и соблазнов. История знает множество примеров употребления во зло этого союза. Но кто верит в творческую наделенность России — должен на этот риск идти. Может быть, это сочетание, как часто бывало, принесет и России шаблонную реакцию, а может быть, искус и опыт ее революции направят русское будущее «к небывалому». Во всяком случае, сопряжение в единую идеологию и целепоставление проблемы русского духовного возрождения и исповедничества с проблемой эмпирической плоти и исторического образа России имеют в настоящее время больше шансов оказать помощь в деле преодоления русского развала и намечения путей строительства, нежели все промежуточные, безосновные идеологии и схемы формальной политики. Вообще все попытки врачевания России путем навязывания ей готовых политических формул и режимов до сих пор оказывались слепой, невыносимей схоластикой, жалкими психологизмами навсегда утерявших чутье России людей.
Но главное, призрачно горяча воображение ближайшими заданиями и активно-политическими планами, которым не суждено осуществиться, большинство эмиграции тем самым теряет понимание перспективы реальной, но более отдаленной; и, не видя осуществления своих лихорадочных и растерянных расчетов, эмиграция сама опустошает веру в свои силы, порождает болезненное нетерпение и приводит к соблазну малодушного с соглашательства. Эмоциональная контр-революция до сих пор не может стать сознательно-волевой реакцией, то есть не может обрести новую установку сознания и новое духовно-психологическое содержание.
Надрывно обличать революцию бесполезно. Сознавая все грехи и зло ее насилия, тем не менее необходимо воодушевиться творческим, конструктивным оптимизмом. Иначе расквитаться с происшедшим невозможно. Ибо чем дольше люди психически будут пребывать в атмосфере революционного зла, тем живучей будут революционные яды...
Эмиграция, лихорадочно и беспорядочно занятая обличением революции, мало задумывается над проблемой действительно творческой реакции.
Нужно понять, что современный большевизм перестал быть явлением исключительно социальным и политическим; он пророс неисчислимыми корнями и в настоящее время пронизывает и оплетает всю почву и подпочву русского бытия. Если не все признали коммунизм, если есть отрасли и явления русской жизни, которые ему противятся и будут противиться, то вся и всё в России так или иначе им деформированы, отравлены или искажены.
Дело в том, что наряду с державной усталостью и утратой чувства самопонимания была у России к концу XIX в. и в начале XX в. какая-то всеобщая жажда самопроявления, смутное сознание, что «история призывает Россию к ее очереди», которых не поняли и не сумели во благо использовать «реакция» и правительство. Не получив должного выхода, народное напряжение слепо и злосчастно отдалось тому волевому и императивному началу, которое сумело еще больше возбудить и сопрячь воедино все стороны и уровни, спутать все наклонности, дурные и хорошие, русского бытия, с тем, чтобы в порыве ослепленного бунта захватить Россию, заставить ее отречься от самой себя и отдаться чуждому и враждебному. Идти против большевизма с одной лишь политикой или моральным обличительством, вообще с каким-нибудь обособленным лозунгом борьбы бесполезна. Нужно выставить против большевистского фронта соравный по охвату и широте, подобный же ему фронт, который бы, развернувшись, повел бы наступление цепью — вернее, начал бы отбивать Россию одновременно, и сопряженно по всем сторонам, направлениям и глубинам, захваченным революцией. Нужно глубоко перепахать российскую равнину, чтобы порвать всю подземную сеть разросшихся тонких корней большевистских плевел. И кроме того, только четкое и. всестороннее представление будущего сможет заставить одуматься, убедить и притянет к себе изверившуюся и потерявшую себя Россию.
Между тем политическое доктринёрство некоторой части интеллигенции все еще продолжает свое вредоносное дело. С другой стороны, делаются попытки идеализировать дореволюционное прошлое, которое в сравнении со всем пережитым естественно встает в памяти как неоцененное совершенство. В обоих случаях продолжает сказываться действие двух основных и между собой сопряженных факторов дореволюционной России, которые ближайшим образом и привели к катастрофе. Оставляя в стороне общеевропейский кризис и глубинные причины революции, не следует (как это теперь иногда принято) односторонне судить только интеллигенцию, хотя она действительно предательски отступила от понимания и почитания державного бытия России и тем самым подточила его былые устои. Нужно решительно признать, что и дореволюционная власть в последние десятилетия явно утеряла непосредственно-живую связь с народом культурой и современностью и за это она ответственна. Главное зло было не в недостатках строя, а в том, что, начиная с верхов власти, обнищало духовна, выродилось и потеряло свой смысл, императивность и даже стиль русское великодержавие.
Ведь в нынешней катастрофе нет ничего неожиданного; сбылось все писаное и предреченное (взять хотя бы страстные и упорные предостережения — пророчества К. Леонтьева). И если «русский консерватизм» и «русское охранение», сознавая ясно все грядущее, не смогли, однако, предупредить гибель «самобытной России», то значит, у них не было какой-то органической опоры, убеждающей воли и уверенности в себе, для того чтобы передать стране и народу, через головы «разночинцев, либералов и интеллигентов», «подрывавших основы», свое религиозно-государственное задание и, вопреки всему, защитить его правоту и осуществить в действительности. Ведь власть была еще сильной и автократной! Это нужно признать для того, чтобы сверх меры не идеализировать теперь русского консерватизма. Выступая в разные десятилетия второй половины XIX в. во всевозможных аспектах, русское «консервативное охранение», говоря обобщающе, не сумело возбудить к себе длительного и устойчивого доверия России как к началу и движению национально-культурному, ставящему себе целью самобытное развитие русского религиозно-культурного и государственно-общественного организма. Оно не оправдало своих идеалистических лозунгов и вызвало подозрение в смысле эгоистического соблюдения, сословных и имущественных интересов. Что же касается именно верхов русской общественности, то они и не могли стать оплотом культурного «охранения», так как сами неудержимо стремились по пути денационализации и европеизации (неизбежно связанных с уклоном к либерализму). В результате действительный консерватизм оказался только политическим, а не национально-культурным, и стал решительно неубедительным для всей нации.
Если разразившаяся катастрофа русской революции имеет глубокие и далекие причины а историческом прошлом России, то конец XIX века был для этой катастрофы решающим сроком. Именно тогда настолько помрачились русские государственные и общественные горизонты, что для самых разнородных чутких людей 80-90-х годов стало ясно, что «ближайшее будущее готовит такие испытания, каких не знала история», что через какие-нибудь полвека, не более, русский народ из народа «богоносца» станет мало-помалу,. и сам того не замечая, «народом богоборцем». Эта эпоха была для России трагической уже потому, что в это время внешний рост и державная политика России не имели никакого идеологического, национально-духовного выражения и возглавления [4]. Славянофильство к этому времени было почти изжито, и от него оставался лишь тяжелый псевдорусский стиль, который особенно в царствование Александра III наложил свою печать на все стороны «казенного» быта России (национально-славянофильское возбуждение, связаннее с турецкой кампанией, оказалось фатально нежизнеспособным. Причины этого составляют одну из глубочайших проблем русской государственности и культуры). Сами «охранители», в сущности, становились западниками, отстаивая тем не менее реакцию, но уже узкополитическую. А так как «западничество» всегда отождествлялось с либерализмом, то естественно, что «западническая» реакция была неубедительной и вносила в сознание русского общества только путаницу понятий и сугубое раздражение, И, по существу, в каком-то смысле русское общество имело право быть недовольным: если реакция и правительство не сумели создать для пореформенной России самобытную эпоху всеобщего расцвета и сами стали на путь «европеизации», то не идти по этому пути дальше, к конституции и гражданской свободе, означало «действительно дышать исключительно азотом полного застоя». И жизнь в самом деле стала идти мимо государственности, перестала заряжать своей энергией общенародный аккумулятор русской державности, а наоборот, начала питать точения и настроения, которые рвали в сторону или же «подрывали основы». Это создавало ту гнетущую атмосферу безвыходности и озлобления, скуки и страха, в которой сложились самые мрачные и оправдавшиеся пророчества о русском будущем; в этой же атмосфере зародились Чехов, Андреев и Блок, «Конь бледный» Ропшина и «Петербург» Белого. А между тем были люди, которые твердили, «что Европа уже преходит образ мира сего» и что спасение Россия может обрести на самобытных государственных и общественно-экономических путях. Но этому лозунгу реакция не вняла. Конечно, можно было бороться с модой европейской либеральной общественности, но в таком случае должно было в национальных масштабах создавать свои перспективы развития, прежде всего выделив целый ряд жизненно необходимых реформ, и в том числе реформу земельного устройства крестьян, психологически удовлетворительное и хозяйственно целесообразное разрешение векового «спора о земле», из одиозной сферы политического либерализма, для того чтобы на этих реформах именно и строить независимое и творческое охранение религиозно-государственного существа России, чтобы сберечь ее внутреннюю структуру и исторический лик. Но всего этого не случилось...
Не место политическим счетам, пристрастным обвинениям и уличениям после роковой гибели религиозного и государственно-бытового уклада всей России, Многие факты революции, конечно, еще найдут себе форму искупления в религиозной совести будущих поколений. Но все-таки слепую реакцию 80-90-х годов и тупик 1917 года, тогдашние судороги, метафизическую пустоту, муки безвыходности и опустошенности нужно помнить не меньше, чем ужасы революционной поры.
Поздний исторический срок русской революции, происшедшей, когда гуманистический и социалистический идеализм обличен и начинает отчасти терять свою соблазнительность [5], а также фактическая необходимость всесторонней реконструкции России налагают на последующую за революцией эпоху сугубую ответственность. И если русская реакция не выявит обновленный религиозно-культурный и державный лик России, то можно сказать, что все страсти и жертвы революции окажутся неискупленными. Возврат к ощущению и пониманию образа и судьбы своей родины — воскресит и любовь к ней, которая должна быть осознана как категория религиозная. Насколько помрачено было русское предреволюционное патриотическое сознание, можно судить не только по злобствованию и предательству открытых врагов России; вырождение подлинного чувства родины сказалось и в русском творчестве (ярче всего у Блока и Белого), как будто исполненном любви и страсти к России, но в котором надвигающаяся катастрофа, проводимые бедствия и ужасы становились имманентными исключительно личной судьбе каждого автора и вызывали к себе с их стороны мучительную «радость страдания», почти садистические рефлексии, эгоистическую жажду гибели и распада, а не волевое противление грядущему бедствию.
В этом сказалось все бессилие людей эпохи русского духовно-общественного декаданса понять родину лично и идеально одновременно, то есть религиозно; понять, что должно каждому сливать свою судьбу с судьбой родины, но в то же время нельзя уравноценивать личную биографию с бытием своей страны и своего народа, в какой бы мере личная жизнь в известные эпохи ни определялась этим бытием. Отношение к родине должно иметь аспект несоизмеримости со всеми внутриобщественными отношениями; потеря этой установки ведет к гибели патриотической гордости и к утверждению беспомощно-индивидуальной гордыни и исключает возможность патриотического служения. А служить — это значит, поняв судьбу своей родины, волею творить ее...
Бывают эпохи, когда историческое задание меркнет в самом сознании народа. Несмотря на все разложение России, народная память о себе и основные черты русской национальной одаренности пока еще живы, Их должно прояснить и укрепить. Для этого следует попытаться создать на неотменимых устоях органического, православно-русского миросозерцания систему сопряженного наблюдения всех ныне развивающихся процессов и событий России. Лишь в зорком наблюдении и сопоставлении фактов можно обрести верное, непредвзятое суждение о русском настоящем и будущем. Однако нельзя оценивать происходящее, не имея твердых основ будущей реакции, которые бы концентрировали, оформляли и сводили воедино все данные опыта и наблюдений. Но, выбирая эти основы, нужно со всей ответственностью устанавливать действительные начала русского религиозно-эмпирического самоутверждения, без коих действительно немыслимо строительство духа и государства будущей России. Выяснение неотъемлемых догматов русского бытия должно идти рядом с творческим опытом современной реальности. Одно без другого немыслимо, так как в противном случае грозит опасность либо нежизненного доктринёрства, либо беспринципного оппортунизма.
Идеология должна стать и методологией.
Возвращаться ревнивой памятью, помыслами и желаниями к недавнему прошлому бесполезно и даже вредно. Эта память для всех мучительна: чувство позднего раскаяния, роковой смысл всего происшедшего и понимание общей вины смешиваются с острым сознанием, что можно было избежать катастрофы, и с жаждой обличения того «поколения отцов», которое, разделившись на два стана, с одной стороны, открыто, злой волей наступало на Россию и наконец овладело ею, и с другой, по малосилию, не сумело заступиться за нее. Тяжела память о последнем полустолетии и в народе, Конечно, не потому, что режим был насильническим, как это принято по шаблону определять, а потому, что всеобщее духовно-моральное и государственно-сословное разложение проникало до самых глубин народных и создавало хворую, возбуждающую атмосферу, постоянно раздражало нервы и страсти народа, который хорошо понимал, что является объектом чужого спора.
Помнить и сознавать недавнее прошлое как страшный опыт необходимо, но не это прошлое нужно ставить в основу идеологического и эмпирического возрождения России. Необходимо во всей остроте и глубине пробудить историческую память России (конечно, не только эстетически и без искусственной архаизации), которая за последние века стала мельчать, потеряла способность синтетически охватывать всю прошлую судьбу своей веры, культуры и государственности, перестала прошлое воскрешать в настоящем.
В какой-то роковой срок бытия России произошел разрыв преемственной цепи народно-исторической памяти, и русское органическое прошлое для последующих поколений отсеклось и умерло, «Верхи русской культуры» уродливо приросли своими оскудевшими идеалами к ХVIII и XIX вв., в народ перевел все свое историческое воспоминание в быт, и ныне, выходя из этого быта, вместе с тем выходит и из сознания своей истории. Но религиозно-историческая память должна ныне сочетаться с современным видением, для того чтобы прояснить и наново утвердить, что в судьбе России является непреложным изначальным преданием и что открывается ныне как творческое задание для будущих поколений. Далеко назад и далеко вперед, но ни в каком случае не и близкому прошлому, — вот куда должна звать будущая русская, «реакция»!..
Потрясение революции сообщило России величайший разгон, зарядило ее стремительной и тяжелой инерцией, одновременно злой и положительной. Реакция должно это движение подхватить и динамически утвердить себя, заменив исступленный фанатизм интернационала страстью и творческим, самоначальным идеалом русской веры, культуры и державности.
Реакция должна сосредоточить, выразить и использовать весь многосторонний опыт революции, должна поставить перед Россией максимальные по ответственности проблемы религиозно-государственного и культурно-державного самоопределения и творчества. Когда же, как не после страшной своей революции, в состоянии Россия творчески напрячь все свои национальные Силы и всенародным порывом установить действительно обновленные формы своего внутреннего бытия! Не может быть, Чтобы огонь революции не закалил в России «пружины смелые гражданственности новой». Но чтобы быть удаче — реакция политическая должна стать актом всенародного, религиозно-культурного самовосстановления. В противном случае вместо реакции самоначально-творческой Россия, сорвав свой пыл в свержении коммунизма, очень быстро может встать на путь готовых европейских политических схем и режимов и тем уготовить себе реакцию еще менее национальную, чем большевистский интернационал.
Конечно, проще (и это безусловно будет для многих целью) Как можно скорей ввести в привычные русла то национальное возбуждение, которое, нужно предвидеть, разольется широчайшей волной вслед за крушением коммунизма. Но не этого обрезывания крыльев национальному порыву должны желать все те, кто стремится опыт революции использовать глубоко и существенно. Революция явила в своих катастрофах в собранном и обостренном виде весь исторический образ и все исторические грехи России, перебрала все тоны духовно-психического строя русского народа, которые уже давно перестали отчетливо сознаваться интеллигенцией из-за двух крайностей — отчасти из-за неподлинной идеализаций народа, отчасти из слепого презрения к нему. В этой страшной сводке нужно разобраться: она свидетельствует не об одной бунт тарской и богоборческой стихии народа; в ней нужно усмотреть ещё и ожесточенный порыв (бессознательный, может быть) скинуть с себя чужие и чуждые формы и привилегии не своей культуры, а также и религиозное стремление найти свою правду общественно-государственного бытия, Однако социализм настолько использовал в своих интересах эту русскую настроенность, что придал конкретным проявлениям ее лживые и уродливые формы. Но в сокрытых пока еще глубинах русская революция, конечно, таит какое-то зерно национального гения, которое только в будущем, и при счастливых обстоятельствах, сможет дать свои плоды, которые, может быть, окупят все зло насилия и мерзости революции.
Как-никак, революция породила несомненных героев зла и разрушения.
Для того чтобы и реакция была героической, конечно, в обратном смысле, нужно прежде всего ее таковой захотеть, нужно конкретно понять всю ответственность, значение и смысл той эпохи, которая наступит после большевистского свержения. Все те, кто не загипнотизирован мертвыми политическими доктринами и прописями, все, кто хочет для России великого и творческого будущего, должны теперь же во всей широте поставить перед собой твердое и волевое задание, ибо если трагичен был колоссальный размах революционного разрушения, то еще более трагичной может оказаться реакция, лишенная великого масштаба и не приводящая к великим целям всенародного покаяния, самопознания и раскрытия.
Русская интеллигенция пережила страшный кризис своих идеалов и верований. И до сих пор еще, пораженная неудачей своего прошлого, она не может прийти в себя и наново организовать свою веру, мысли и чувства в стройное и твердое целепоставление. Порою кажется, что «организованная мука» большевизма, которая должна была особенно тесно объединить именно интеллигенцию, все-таки недостаточно сжала ее в своих тисках, и рассыпавшийся верхний культурный слой России до сих пор не сцементировался в единый крепкий общественный пласт. Не говоря о политиканствующей части эмиграции, для которой все просто и ясно, ибо ее планы дальше восстановления монархии или водворения демократического строя не простираются, нужно признать, что в широких кругах весь опыт последних лет до сих пор еще не осознан и не оформлен. Предстоящие цели религиозного строительства, государственного восстановления, вообще все конкретное будущее России — все это для большинства перспективы весьма туманные. Между тем в смутных идеалах и неопределенных мечтах легче всего разочароваться. И рано иди поздно все те, кто ныне не пытается опыт прошлого и пережитого поставить в основу реального задания будущего, неминуемо окажутся перед лицом какой бы то ни было действительности (которая никогда не сможет удовлетворить их неопределенные чаяния и планы), как и раньше, до революции, на стороне принципиальной оппозиции и тем самым лишат будущее русское восстановление необходимого единодушия. Большевики удивительно сумели придать жизненность своей мертвой доктрине, поставить ее под знаки извращенного религиозного фанатизма и героического лже-идеализма. Страшно подумать, что подлинное национальное вдохновенье, которое рано или поздно пробудит всю Россию, может быть сведено к общим политическим шаблонам и к реакционному формализму...
Обычно много говорят о различных исторических ошибках, но, кроме ошибок, существуют еще и исторические грехи, и не понять после стольких бедствий и несчастий истинного образа России, ее существа и исторического задания и тем самым не искупить грехов прошлого как раз и значит совершить новый величайший исторический грех, расплата за который в будущем неминуема, На протяжении последних веков европейской истории Россия не раз оказывалась противопоставленной Западу. Если современные русские поколения не придут в себя и не учтут нынешнего изолированного положения России, когда сама судьба в последний, может быть, раз открывает возможность для русского народа найти свои самоначальные и самостоятельные пути и возможности, чтобы побороть в лице революции злосчастное свое «западничество» и начать созидать по-новому, хотя и в каком-то соответствии с самым старым, свою духовно-эмпирическую судьбу, если и небывалый опыт революции не приведет к уразумению всей лживости основ современного «передового» строя жизни, — тогда нужно будет, признать, что все страстные мечты и пророчества русских прозорливцев о назначении России были видением всего лишь великой исторической возможности, которую сама же Россия сознательно отвергла, предпочтя отдать себя общей судьбе европейской цивилизации.
Великие потрясения в каком-то отношении сами устанавливают взаимную оценку событий и строят коллективную волю, но, кроме того, нужна сознательная восприимчивость к необходимостям времени, готовность к общему действию; до сих пор их-то и нет среди деятелей и массы, ставящих себе целью преодоление революции. А без этого невозможно в кругу различных противоречивых интересов и частных суждений обрести единство в совести, вдохновении и воле — непременное условие нахождения общего выхода из революционной катастрофы; невозможно обрести силы, чтобы поднять из тьмы и гибели и наново воздвигнуть дух и плоть России.
П. Сувчинский.
Н. Арсеньев. Живые камни
Все болѣе открываются глаза у многихъ и становится ясно, что не въ партійныхъ рецептахъ спасеніе и возрожденіе Россіи. Нужно нѣчто гораздо, гораздо болѣе существенное, гораздо болѣе основное, — то, что всегда нужно, но на что, въ эпоху сравнительнаго благополучія, въ эпоху преимущественно внѣшняго дѣланія — легче закрывать глаза. Теперь же мы стоимъ передъ кризисомъ, передъ страшной, смертельной м. б. болѣзнью, и ни одно изъ столь испытанныхъ, казалось бы, средствъ партійно-политической доктрины не оказывается, какъ видно, на высотѣ, безсильно поднять съ одра разслабленнаго — душу и тѣло русскаго народа. Болѣзнь происходитъ не только въ плоскости соціально-государственной — она гораздо глубже, она стремится подточить самые корни, отравить самые источники внутренней жизни русскаго народа. И средства исцѣленія должны поэтому касаться именно этихъ глубинъ, самыхъ основъ міросозерцанія и жизни, ибо то, что разыгралось въ Россіи, есть явленіе не только соціально-политическаго порядка, а нѣчто гораздо болѣе страшное, захватывающее и опустошающее самыя нѣдра народной души и національнаго духа.
Это многимъ стало ясно, но менѣе ясно, повидимому, то, что является неизбѣжнымъ выводомъ отсюда. Разъ борьба и разрушеніе происходятъ въ области міросозерцанія, то, преодолѣніе бѣдствія и общее обновленіе должны произойти прежде всего въ области личной духовно-нравственной жизни каждаго: одно неотдѣлимо отъ другого. Міросозерцаніе и вѣра обязываютъ каждаго изъ насъ несоизмѣримо болѣе, чѣмъ партійно — политическая программа, которая въ концѣ концовъ, опредѣляется поверхностными интересами жизни. Противорѣчія между партійной программой и личной жизнью досадны и непріятны, какъ всякій жизненный разладъ, но они не мѣшаютъ, а иногда даже содѣйствуютъ политическому успѣху. Разладъ между міросозерцаніемъ, между вѣрой и жизнью, поражаетъ это міросозерцаніе безплодіемъ. Болѣе того: если міросозерцаніе и дѣло не составляютъ единства — лучше въ такомъ случаѣ оставаться въ плоскости только партійно-политической борьбы, ибо разобщеніе это порождаетъ страшную внутреннюю ложь.
Большую и тяжелую отвѣтственность беремъ мы на себя, становясь подъ знамя міросозерцанія. Достойны-ли мы быть борцами за него? Какъ бы не запятнать намъ знамя нечистыми руками! Но мы пока только пытаемся поднять это знамя. Пусть его поддержатъ и осуществятъ все начертанное на немъ всѣ тѣ, кто готовы исповѣдать свою вѣру — дѣлами, жизнью и всѣмъ внутреннимъ своимъ настроеніемъ. Мы говоримъ о живыхъ камняхъ, изъ которыхъ должно сложиться грядущее зданіе; каждый изъ насъ призванъ быть такимъ живымъ камнемъ, изъ которыхъ «все зданіе, слагаясь стройно, вырастаетъ въ храмъ святый Господу». Только на этомъ пути — внутренняго обновленія и укрѣпленія каждаго изъ этихъ живыхъ камней, слагающихъ зданіе, находится возможность духовнаго обновленія и цѣлаго. Можетъ быть этому зданію суждено сложиться и помимо насъ, изъ другихъ камней (а мы будемъ отброшены, какъ камни непригодные), можетъ быть …
и совсѣмъ не сложится, если призванные окажутся не крѣпкими и недостойными, и горе намъ тогда...
Конечно, не Церкви Христовой это касается, ибо зиждется она на твердомъ камнѣ и врата адовы не одолѣютъ ее, хотя бы и всѣ мы оказались невѣрными ей, но нужно понимать и помнить, что судьба русскаго народа — въ нашихъ рукахъ, въ рукахъ всѣхъ русскихъ. Только изъ живыхъ камней можетъ сложиться великое цѣлое Россіи. Поэтому велика отвѣтственность, лежащая на всѣхъ насъ, но эта отвѣтственность есть не только бремя — она должна дать намъ силу, подъемъ и радость дѣланія, радость подвига...
Николай Арсеньевъ.
Мстислав Шахматов. Подвиг власти (Опыт по истории государственных идеалов России)
На страницах древних дееписаний и иных произведений письменности старого и нового времени неоднократно говорилось о венценосных витязах, властодержцах — подвижниках и поборниках правды. Их подвиги, окруженные славой, становились предметом любимых народных песен и былин и краснописных книжных сказаний. Не только повествование о тех или иных — действительных или сказочных — событиях и фактах составляет содержание этих произведений. В них находят выражение некоторые общие идеи, имеющие определенное правовое и государственное значение. Уяснение некоторых сторон идейного, государственноправового содержания древних произведений письменности и является темой настоящей статьи.
Существует два вида подвигов. Одни рождаются из ощущения в себе могучей природной силы. Это подвиги былинных богатырей — здесь средством является сила, все уничтожающая на своем пути, не знающая себе противников и препятствий. Цель таких подвигов состоит не столько в служении ближнему, сколько в естественном желании размыкать силу богатырскую, показать удаль молодецкую. Самая сила, требующая исхода, подсказывает цель ее проявления и ее действие, и оно, далекое от подвига духа, есть лишь брожение бессознательной, слепой силы природы. Богатырские подвиги и самое превосходство естественной силы дают, конечно, их обладателю и власть, и почет, и значение. Но общество, во главе которого стоят подобные богатыри, не есть, в сущности, государственное образование, а скорее построение, основанное на сочетании, равновесии стихийных сил. Такие подвиги нравственно и юридически безразличны.
Но мы знаем и другой вид подвигов, целью которых является служение праву, правде и справедливости. Только подвиги последнего вида ведут к образованию истинного общественного порядка и крепких государственных устоев. Высшее проявление такого подвига есть подвиг любви, страдания, самопожертвования во имя Божие, во имя высоких убеждений, ради ближнего и отечества. Пути к нему мы находим в страдании, очищающем и возрождающем человека.
В христианстве подвиг страдания получает высочайшее религиозное освящение: всем людям, и подчиненным, и властвующим, преподана заповедь последования Христу. Пример Его, обязательный для каждого христианина, тем более обязателен для властодержателя. Ибо сказано в Евангелии: «Кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий. Ибо кто больше: возлежащий или служащий? не возлежащей ли? А я посреди вас, как служащий».
Страдальческому подвигу Христа — Царя Царей и Господа Господствующих — последовало во времена гонений на христианство бесчисленное, несчетное множество мучеников и великомучеников за веру, и в том числе лица, облеченные властью. Одним из наиболее ярких примеров может служить гибель св. великомученика Арефы, который указал в своих предсмертных словах на необходимость первенства даже в мученическом подвиге для лица, облеченного властью. Когда вместе с ним были приведены «на посечение» и все «воины подручники его», и каждый из них друг перед другом спешили «на посечение», то Арефа запретил им, говоря: «Азъ, братие, у земного царя преже вас и больше вас дары взимах, ныне же преже вас хощу видети Небесного Царя»...
Мысль о необходимости подвига власти продолжала развиваться и после торжества христианства, она прочувствовалась в Византии и нашла себе самое полное осуществление в знаменитом подвиге последнего Византийского царя Константина.
Такое обязательство лица, облеченного властью, следует не только из смысла евангельских текстов, но находит себе дальнейшее развитие и в позднейшей церковно-правовой и исторической письменности. Даже в одном из законов, помещенных в Синтагмате Матфея Властаря, к царю прямо предъявляется требование, чтобы он был «якоже некы подвигоположник».
Правда, нужно оговориться, что мысль эта получила большую остроту в славянском переводе. В греческом же подлиннике она выражена менее определенно [6]. Но тем любопытнее, что именно на славянской почве христианское учение наиболее полно отражается на построении понятий о власти. Некоторая почва для развития представлений о подвиге власти существовала у южных славян, но их исторические судьбы сложились слишком неблагоприятно, чтобы какое-либо учение могло получить достаточное завершение.
Особенное развитие мысль об обязательности для представителя власти быть «подвигоположником» получила на Руси. Святая Русь, Русь многострадальная с особой любовью лелеет думу о князе-подвигоположнике.
И если в исторической действительности была не только Русь святая, но и Русь многогрешная, то все же среди преступлений и грехов, душа народная искала подвига и воплощала свое искание в идеальном и сверхдействительном образе князя-подвигоположника... Обращаясь к историческим источниками, трудно отделить в них историческую правду от идеализующего домысла — правды надисторической. Но поскольку в этих строках мы вовсе не касаемся внешней истории, но исключительно истории идей, такие домыслы никак не менее важны для нас, чем факты внешних событий...
Уже в древнейшее время население с особенной любовью относится к князю-страдальцу за землю Русскую. Одним из первых отражений такого уклона мысли является житие св. Бориса и Глеба. То же мировоззрение наложило свой отпечаток на поучение Владимира Мономаха.
Последний подробно описывает, как он, не зная устали, трудился и страдал за свою землю: «Еже было творити отроку моему, то сам есмь створил, дала на войне и на ловех, ночь и день, на зною и зиме, не дая собе упокоя: на посадника не зря, ни на биричи, сам творил, что было надобе, весь наряд». Трудился он, «не блюдя живота своего, не щадя головы своея».
Об изложенных в «Поучении» достоинствах Мономаха говорит и Киевский Митрополит Никифор в послании своем к этому князю: «Что подобаеть глаголати к такому князю, иже боле на земле спить и дому бегаеть и светлое ношение порт отгонить (избегает ношения светлых одеяний)... и сам убо служиши и стражеши рукама своима... княжениа ради и власти...».
Но в дотатарское время мысль о страдальческом подвиге князя не получает еще достаточного развития. Наряду с ней в душе князя живет еще и даже преобладает любовь к подвигу богатырскому, находящему удовлетворение в самом себе. Для древнего князя война не есть страдание по необходимости, а любимое занятие, искание славы и хвалы за свою удаль и силу. От искания славы еще далеко до страдальческого подвига. Если мы вдумаемся глубоко в летописные повествования о Киевской Руси, то мы почувствуем, сколько было в ней былинного, богатырского духа. Это время не столько князей-страдальцев за Землю Русскую, сколько храбрых и удалых Мстиславов, совершающих богатырские подвиги ради славы света сего. Одним из последних был Мстислав Романович Храбрый Киевский, который, когда ему сообщили о приближении татар, чтобы показать свою удаль, с похвальбою заявил: «Дондеже есмь на Киеве, то по Яико и по Понтийское море и по реку Дунай сабле не махивати». Коренной перелом наступает с появлением Орды. После татарского разорения подвиги князей становятся труднее, самоотверженнее. Темные тучи злосчастия сгущаются над землей Русской, и настроение подвига и страдания тяжелым бременем ложится на душу народную и его князей. Тяжелая необходимость толкает на подвиги и постепенно вырабатывает заповедную думу о князе-подвигоположнике. В этом отношении роковое монгольское нашествие оказывает облагораживающее влияние на построение русских понятий о государственной власти. Длинный ряд княжеских имен приобщается к лику великомучеников.
Князь Михаил Черниговский отверг «вся пустошная мира сего», «богатство и славу суетную, еще есть хуждьше паучины» и решился на тяжкий подвиг страдания за веру Христову и за «люди Божиа», переменив «мимотекущее» на «присносущее». Тело его стало «жертвой благоприятной Богу», он стал причастным первых святых мучеников «ликостоянию», получил имя «новоявленного Христова великомученика». Он пострадал во имя торжества правды над беззаконием, света над тьмой, православия над басурманством. Вместо княжения «дневного», преходящего и славы мира сего, обещанных ему «дневным» царем за отречение от веры, он предпочел царство вечное, «иже не имать конца никогда же». Ибо «земная ничтоже есть, но и мимо течет и скоро погыбает и яко сон и яко дым; небесная же — благая и присносущая и бесконечная». Но «мученик великоименитый» и исповедник Михаил, отойдя «к подвигоположнику своему Владыце Христу», не только стал добропобедным наследником царствия небесного, он, вместе с тем, положил твердое основание тому великому государственному идеалу власти, который дал силы строительства народу русскому, вывел его из царства гибели и дал ему могущество и славу. По сказанию, над телами убиенных князя Михаила и боярина его Феодора явился столп огненный, сияющий «пресветлыми зорями», послышалось пение ангельское. Это был столп будущего величия русского, пророчествовавший о силе того царственного идеала власти, пути которого указаны Михаилом и проложены последующими веками.
За князем Михаилом Черниговским следует великий князь Ярослав Всеволодович, который «много пострадал в Орде от безбожных татар за землю Русскую, многое истомление принял». Потомство последнего, образовавшее тверскую ветвь княжеского рода, особенно проникнуто настроением подвига, неуклонной борьбы и дает наибольшее количество князей-страдальцев. Они не склонны идти ни на какие сделки со своей совестью, ради улажения трудных положений не уклоняются с прямого пути. В этом огромное и незабываемое значение Твери в развитии русской государственности. Именно Тверские князья больше других подняли светлое знамя Михаила Черниговского и образовали из себя истинную семью князей-великомучеников.
В 1318 году великий князь Михаил Ярославич Тверской «по Господню слову приял вынужденную смерть за христианский русский народ и за отчину свою. Сподобил его Бог единого приять блаженную страсть за многочисленный народ христианский, русский; хотя и не ради веры, — говорит летописец, — убит был блаженный, как святые мученики, но по заповеди Спаса, приведенной в Евангелии: «Болше сеа заповеди любве несть, иже кто положит душу свою за другы своа». Сию заповедь Божию христолюбивый князь выполнил с успехом и, неуклонно шествуя по пути страданий за порученных ему Богом людей и радуясь тому, он пришел, как верный «сторитель, к своему Владыке».
Также и сын его Александр и внук Феодор скончался мученической смертью в Орде, «совершили течение свое за христиан, за русский народ и восприняли «добропобедный» венец мучения от руки Вседержителя».
Постепенно мученическая кончина за землю русскую переходит из ряда деяний в народный идеал, в нравственное требование, предъявляемое к князю. Князь уже нравственно обязывается к совершению подвига, к самопожертвованию ради своего народа.
Мало того, летописец прямо уже проповедует князьям идеал святости, убеждает «подобитися святым и подвижно искати спасения».
«О возлюбленнии князи Рустии! не прелщайтеся пустошию, славою света сего, еже хуждьше паучины (паутины) и яко стень (тень) мимо идет; не принесосте бо ни что же на свет сей, ни отнести что можете... возлюбите чистоту, да радости святых сподобитеся».
Проповедь эта стоит в тесной связи с воззрением, ставящим благоденствие или бедствия страны в зависимости от благочестия или пороков князя. Уже в Лаврентьевской летописи имеется такое рассуждение: «Аще бо князи правьдиви бывают в земли, то многа отдаются согрешения земли; аще ли зли и лукави бывають, то больше зло наводить Бог на землю, понеже то глава есть земли». Естественно, что народ, усваивавший начала подобных воззрений, начинал требовать от князя праведности не только вследствие желания иметь хорошего правителя, но также из опасения бедствий, вызванных поведением злого и лукавого князя.
Это учение о подвигах власти как некоторое идеальное требование воспринимается затем и Московскими князьями... Нашей задачей отнюдь не является рассказ из истории московской политики, почти всегда умной и ловкой, временами коварной и хитрой. Для нас существенно, что и эта весьма земная и ловкая политика временами просветлялась сиянием высших идеалов и подвигов, никогда не упускала из виду конечных целей отстаивания Православия и Родины. Но сколько ни было темного в истории Москвы — наряду с этим всегда существовал высокий государственный идеал, который давал власти силу и достоинство в глазах народа и сопрягался с исторической действительностью в поворотные, узловые моменты русской истории. Такими моментами были: закладывание основ московской государственности как общевеликорусской — на поле Куликовом и выход Москвы на пути великодержавия — через развалины Казанского кремля. Содержание идеальной государственной доктрины московской письменностью, в значительной мере, хотя и не вполне, приурочено к рассказу об этих исторических событиях и поясняется им... На этих событиях в их идеально построяемом облике мы сосредоточим первоначально наше внимание, оставляя в стороне задачи объективного изложения действительных событий и рассматривая исторический рассказ, прежде всего, с точки зрения истории идей...
Перед Куликовской битвой Дмитрий, объезжая полки, говорил так: «Возлюбленнии отцы и братиа. Господа ради... и своего ради спасения подвизайтеся за православную веру и за братию нашу! вси бо есмы... братиа, едини внуци Адамли, род и племя едино, едино крещение едина вера христианскаа, единого Бога имеем... Христа...; умрем в сий час за имя Его святое, и за православную веру, и за святыа церкви, и за братию нашу, за все православное христианьство!».
И он не только других вел в битву пить страдальческие чаши, но сам прежде всех стал на бой, на первом ступе, и долго бился с татарами. Несколько раз князья и воеводы уговаривали его не биться впереди, но стать сзади или на ином более безопасном месте. Но он отвечал им, говоря: «Да како аз възглаголю кому что: подвизаемся братиа, крепко на врагы, а сам стоя позади и лице свое крыа (укрывая)? Не могу аз сие сотворити, еже таити и скрывати себя, но хощу якоже словом, тако и делом преже всех сам начата и преже всех главу свою положити за имя Христово... и за веру христианскую и за все православное христианьство, да и прочии, видевше мое дерзновение, и тии такоже да сотворят со многым усердием»...
Вообще вся Куликовская битва велась, в противоположность битве при Калке, с определенным сознанием мученического подвига. Его сознавал не только сам князь, но и все соратующие с ним воины. Это сознание получило свое образное выражение в видении одного из воинов полка князя Владимира Андреевича. Стоя в дубраве в засаде и видя, как татары избивают православных, он пришел внезапно в исступление и его очам представилось, как множество бесчисленное венцов мученических сходило на головы павших в битве.
Сознание необходимости крестного подвига власти жило в душе даже таких Государей, как Иван Грозный. Уже отец его, Василий Иванович, пред смертью завещал ему благочестно управлять «скипетре крестоносныа хоругви всего Русского царствиа» и благословил его крестом животворящего древа.
Особенно ярко проявляется это настроение Грозного в лучшие годы его царствования, особенно при походе на Казань. Повесть о взятии Казани, переданная в Царственной Книге, стараясь угадать думы царские, так их передает: «Глаголет в себе (царь) сицевая (таковые слова):...Боже!., устроил мя земли сей православной и всем людем своим царя и пастыря, вожа и правителя (царем и пастырем, вождем и правителем), еже правити ми люди Его в православии непоколебимом быти, еже пасти ми их от всех зол, находящих на ны, и всякыя нужа их исполняти... воистинну бо сей есть пастырь добрый, иже душу свою полагает за овца... не нам, Господи, не нам, но имени твоему дажь славу, настави нас, Господи, на путь спасениа и даруй ми пострадати за имя твое святое и за порученное мне христианьство».
У самых стен казанских царь обращается к войску со следующей речью: «Приспе, князь Володимер Андреевич и все бояре и воеводы, время нашему подвигу, еже за благочестие поборати! Потщитеся, пожалуйте, единодушно пострадати за благочестие, за св. Церкви и за св. нашу православную веру христианьскую, за единородную нашу братию православныя христиане... Воспомянем Христово слово: ничтоже сего болши еже душа полагати за други своя... послужите, сколько вам Бог поможет, не пощадите голов своих за благочестие, несть бо си смерть, но живот... Аз с вами сам на се пиишдох, лутче собе избрах зде умрети, неже жити и видети имам за грехи своя Христа хулима и порученныя мне от Бога христиане зле мучимых от безбожных казанцов...».
О другого рода подвигах мечтал сын его Феодор, которого Житие именует крестоносным царем, царем праведным и святым. Он не прельщался «красными века сего», но «Богу повсегда ум свой вперяше» и желал «насладитися вечных благих» и сподобиться небесного царствия. Его подвиги были тихие и неслышные, но под его правлением отдохнула и опочила земля Русская.
Учение о подвиге власти приобретает в московской письменности законченный вид и слагается в определенную теорию. Подробное развитие она получает на страницах книг Царственной и Степенной и в других сочинениях. В Царственной книге очень любопытно поучение митрополита Макария к Ивану Грозному. По его рассуждению, многие древние цари сотворили многие победы, были прославлены и спасены потому, что сохранили «смиренную мудрость и чистоту». Как первый христианский царь Константин и царь Феодосий Великий и прочие греческие цари, сохранивши чистоту, сотворили многие победы и прославлены были от Бога, также и князь Владимир Святой и его сыновья, внуки и правнуки, все Российские князья и цари многие победы сотворили «над погаными» и прославлены были от Бога.
Степенная книга ставит вопрос шире. Она прямо устанавливает причинную зависимость между княжескими подвигами и величием Москвы. По ее теории, власть русского княжеского рода сохранилась и могущество Российского Царства расширилось, благодаря неуклонной верности православию, благочестию и святости многих князей. В доказательство правильности своего положения Степенная книга приводит целый ряд житий святых русских князей. Владимира Святого она именует «Новым Израилем», ибо потомство его за благочестие и подвиги умножилось, как песок земной, как звезды небесные. Это потомство в свою очередь отличалось множеством подвигов: «Овии же бессупружеством, истомою, иночеством, и мучением за Христа, и на бранех храбростью, и благодарным терпением воспленениих, в нужах, и в юзах, и в темницах, и в междуусобных крамолах озлоблением и лишением очию и заточением, и ини же самовольною нищетою и странствием и богомудростным претворения уродством, и бездомествием во отечествиих и в чужеземствиих, и прочими добродетельми»... Подобными «многообразными подвигами» «Российские началодержцы» не только расширили пределы царства Русского и укрепили власть, но также приблизились к Богу: они «водрузили от корени (родового древа) и от ветвей непоколебимую лествицу на небо, восходящую будто златыми «степенми» и по ней утвердили себе и «сущим по них» невозбранен восход к Богу».
Так утвердился владетельный род «богоутвержденных скиптродержателей, просиявших в благочестии в Русской земле, скиптродержателей, которые были от Бога, подобно райским древесам, насаждены у истоков водных и явились напояемые правоверием, взращиваемые богоразумием и благодатию, осияваемые Божественною славою, как сад добророслен, красен листвием и благоцветущ».
Было бы, конечно, непростительной ошибкой принять повествование письменности за историческую действительность; идеалы, высказанные в речах царских и изложенные в книгах, служили отнюдь не единственными побудителями деятельности наших князей и царей, но идеалы всегда выше действительности и, все же, они продолжают жить в душе народа и в письменности в виде ли отвлеченных положений или любимых образов лучших из князей.
Московская государственная старина и государственные идеалы во многих отношениях жили очень долго. Идеал мученического подвига власти, кроме христианских учений, поддерживался также необходимостью для всей страны вести вечную, почти непрестанную и очень тяжелую борьбу с многочисленными неприятелями, нападавшими со всех сторон на русские границы.
Идеал этот не исчезает и после падения татарского ига, но постепенно видоизменяется; к началу мученического подвига в этом идеале присоединятся и начинает занимать преобладающее место начало подвига неустанного, тяжелого труда власти, ведущей свой народ к благоденствию и просвещению.
В течение веков несли Российские властодержцы «Великое Служение» своему народу, служение творческое, полное трудового и мученического подвига.
Несли это служение они не одни: вместе с ними подвиг страдания, подвиг служения Царству Всероссийскому совершал в течение веков и весь русский народ. Издавна русской письменности известно представление о великих жертвенных испытаниях Святой Многострадальной Руси. Уже та же Степенная Книга говорит о Христовом жребии русского народа и о крестоносной хоругви Российского Царствия. И уже с древнейших времен люди русские слагали головы свои за Святую Софию, за Спаса, за веру православную и за Землю Русскую. Бились они, отстаивая кровью и страданиями своими исторические основы и развитие русской и мировой культуры. Бились против басурманского востока и юга — половцев и печенегов, монголов и татар, болгар и мордвы, бились против латинян-немцев, ляхов и угров. И впереди их шли князья-подвигоположники, бились в первых рядах. Кровью русской политы, костьми православными устланы бесконечные равнины Восточной Европы.
А внутри страны в военное и мирное время ради той же веры православной, ради великих святорусских идеалов и своего «отечества» тянули люди русские «тягло». Тянули его князья и бояре, окольничьи и дворецкие, стольники и чашники, дворяне московские и жильцы, дворяне по выбору и дворяне городовые и дети боярские, гости, купцы и посадские, стрельцы, пушкари, зитинщики и воротники, крестьяне и бобыли, и все служилые и жилецкие люди и все всенародное множество всех государств великого Российского царствия. Тянули тягло не только потому, что того требовало правительство — царь и бояре, — но еще в большей степени потому, что крепко было в народе сознание в необходимости тягла для спасения русской земли, самого ее существования от теснящих ее со всех сторон басурман и латинян. Окруженная со всех сторон врагами, Русь истекала кровью, защищая свои пределы...
И не напрасны были многовековые усилия и труд, многовековые испытания в тяжких страданиях. Пройдя под водительством своего благочестивого и крестоносного вождя долгий крестный путь, Россия достигла величия и славы. Мощная и непобедимая раскинулась она от моря Варяжского и гор Угорских до Каменного пояса и просторов Сибири, от морей Русского и Хвалынского до вечной ночи моря Студеннаго. Опочило на ней, единой хранительнице истинного христианства, благословение Божие и оградило ее крестное знамение.
Не только русская, но и почти всякая государственная власть созидалась и созидается самоотвержением и подвигами. В русском историческом прошлом примечательно то, что положение это запечатлено в нем в форме особой идеально-государственной доктрины. Доктрина эта достигла наибольшей законченности и полноты в XVI веке. Этим пределом и ограничиваем мы наше изложение, стремясь изобразить русскую идеально-государственную доктрину именно в том виде, в каком сложилась она к XVI веку.
Необходимо обратить внимание на то, что в старой русской доктрине подвиг власти, как можно усмотреть из предыдущего, был не только рядом важных деяний, но вместе требованием правовым и нравственным, проявлением порядка, аналогичного порядку естественного права. Я говорю аналогичного, ибо представление о естественном праве хотя и до некоторой степени существовало в древней Руси, но оно не получило еще достаточного развития и совершенно особого места в нашем древнем мировоззрении. Хотя в одном из славянских переводов XI столетия XIII слов Григория Назианзина дается совет родственникам заботиться друг о друге «чинъми и законъмь естьственъим», однако, юридические термины того времени не были точно установлены и, вообще, понятия тогда еще не дифференцировались: целому ряду наших современных понятий соответствовало одно более обширное понятие древней Руси. В том числе, большей частью, и понятие, аналогичное понятию естественного права, входило в состав более обширных понятий «закона» и «правды».
Представление о «законе» совершенно не соответствовало нашему современному представлению о нем. Оно обозначало одновременно: веру, вероисповедание, закон религиозный, нравственный и естественный и, наконец, закон государственный. Его нельзя было устанавливать произвольно — ни князь, никакая другая власть на Руси не могла издавать законов (князь издавал лишь уставы, устанавливал уроки). Законы были вечными и неизменными правилами, установленными на вечные времена Богом, православным царем, имевшим пребывание в далеком Цареграде, или изначальным обычаем.
Самый термин «право» тогда еще не существовал. Он зарождается впоследствии в Западной Руси и получает во всей России признание только при Петре Великом. А до того его заменяет более обширное понятие, именуемое «правдой». Этим именем обозначаются и нормы справедливости и естественного права, и право государственное и международное, и право гражданское и уголовное. Совокупность норм положительного права, право в объективном смысле именуется «Правдой Русской», правдами именуются и международные и междукняжеские договоры. Сюда же относится и право в субъективном смысле, например, Новгородцы считают своей правдой право свое на ненарушимость новгородских государственных границ, и князья почитают правдой свои субъективные права на княжеский стол. Таким образом, понятие о «правде» совмещает в себе множество современных наших понятий: сюда входят не только право в объективном и субъективном смысле слова, право положительное и идеальное, но и правда — справедливость и правда Божеская.
Но постепенно начинается расчленение понятий. Единая Вселенская правда, являющаяся в разных видах отражением вечной Божеской справедливости, начинает распадаться на свои логические составные части. И процесс этот обостряется после татарского нашествия. Самые исторические события подсказывают нашим древним книжникам необходимые логические выводы. Монгольское нашествие резко и насильственно нарушило старую русскую правду, издавна установившую государственный и правовой строй. Друг против друга, лицом к лицу стало два враждебных государственных порядка: порядок русский, христианский, любимый и уважаемый князьями и народом, и другой — порядок ордынский, ненавистный народу русскому. Первый почитается дарованным милостью и благодатью Божией за добродетели прежних благочестивых началодержцев русских, во святых своих прославивших родную землю. В этом порядке воплощается истинная идеальная правда христианская, благословенная Церковью и десницей Божиею. Во главе его стоит князь-подвигоположник, слуга Божий, посаженный на «престол правды» служителями алтаря Господня.
Другой порядок — ордынский — почитается ниспосланным на землю Русскую «попущением» Божиим за грехи, за гордость и похвальбу князей русских и всего народа. Во главе его стоит злочестивый и беззаконный царь татарский, измаильтянский и все злочестивые измаильтяне. Этому злочестивому царю за грехи людей Бог даровал попущением своим «царство света сего» и покорил под руку его все народы. Истинный князь не должен дорожить «славой света сего» и властью, полученной из рук злочестивого царя измаильтянского. Князь Михаил Черниговский это определенно высказывает, когда, бросив «кочь» свой (багряницу, символ власти) к ногам князей, уговаривавших его подчиниться воле хана, воскликнул: «Примите славу света сего, кто ее хочет».
Так, благодаря историческим событиям, получает углубленное развитие в древней русской письменности и народном мировоззрении представление, намечавшееся в ней и ранее под влиянием христианства, а, может быть, отчасти и манихейства, о противоположности двух государственных порядков: существующего — злого и идеального — доброго. Воплощением этого последнего становится князь — подвигоположник, носитель идеальной правды и ее мерило, «Мерило праведное».
Выработке понятия о таком идеальном князе и идеальной правде первоначально содействовала преимущественно многострадальная тверская династия великомучеников Христовых, о которых уже было сказано выше. Можно сказать, что эпоха князей-великомучеников сыграла в истории русского государства такую же роль, как эпоха римских гонений против христианства в истории христианской Церкви. Как Рим, поднявши гонение против христиан, укрепил в них силу духа, возвеличил исповедников и мучеников Христовых и даровал Церкви великую победу над умами всех народов, так гонения татар против лучших представителей княжеского рода Рюриковичей подняли его на недосягаемую высоту в глазах народа, содействовали созданию тех идеальных представлений о князе и царе, которые господствовали в умах народа в течение всей русской истории и тем укрепили русскую власть и государственность. И не столько в прямых заимствованиях и влияниях, сколько в этих гонениях почерпнуло русское единодержавие свою главную силу.
Московская династия, как мы уже отметили в своем месте, стала в значительной степени на путь, начертанный тверской династией, со времени первого из крупных собирателей Земли Русской. Дмитрий Донской был, действительно, князем-подвигоположником, сумевшим объединить вокруг своего подвига всю почти Великорусскую Землю.
С того времени, если не всегда в действительности, то всегда в идеале образ подвигоположника стоит перед очами наших князей, книжников и народа. Идеал царя, не считаясь с действительностью, становится все более и более возвышенным. Маржерету московитяне говорили, что слово «царь» священно, ибо написано в Св. Писании. А в «Повести о честнтем житии царя и великого князя Феодора Ивановича всея Руси» делается уже обобщающая канонизация всех властодержателей: «Небеси убо величества и высота недостижна и неописуема, земли же широта и долгота неосяжима и неизследима, морю же глубина неизмерима и неиспытуема, святых же и крестоносных, преславнейших российских царей и великих князей многая добродетелем исправления неизчетна и недоумеваема...» Подобное идеализированное представление о царе господствует в письменности и народном мировоззрении того времени. Не реальный Иван Васильевич или Феодор Иванович властвуют над Россией того времени, а иконный их лик, облаченный в златотканную одежду, окруженный невидимым сиянием народного властотворчества. Он парит над Россией «во облацех» в виде возвышенного идеала, дает ей силы в борьбе и крепость в единении, ведет ее по пути величия и славы, соприсутствует действительному земному Правителю в его правительственных делах. Россию того времени можно скорее назвать идеалоправством, чем теократической монархией. Это идеалоправство переживает века и до некоторой степени продолжает жить в уме народа и дальше, почти до эпохи современной Великой Смуты.
Так, один из идеалов своеобразного русского «естественного права» или точнее «правды» в лице подвигоположника проходит века и почти до наших дней скрепляет устои русской государственности.
Вполне сознавая многие неприглядные стороны русского государственного строя, видя взяточничество и злоупотребления воевод и дьяков, строящих себе палаты такие, «что неудобь сказаемыя», а также и позднейшего чиновничества, видя недостатки многих государственных установлений, народ продолжает верить, что все это происходит потому, что правда до царя не доходит. Но, если бы правда до него доходила, было бы иначе, ибо «сердце царево в руце Божией» и в нем правда и истина имеют свое пребывание. Здесь мы опять встречаемся с противоположением несовершенного земного порядка и «правды», творимой непосредственным «подвигом царя».
«Правда» как своеобразная система русского идеального права развивавшаяся отдельными путями, отчасти сходными с западноевропейскими средневековыми, стремится достичь усовершенствования государственного строя совершенно иными средствами, нежели западно-европейское естественное право ХVII-ХVIII столетий. Последнее выводит из прирожденных прав человека и гражданина целый список гражданских свобод и требует в их пользу ограничений прав монарха. Таким образом, старые права ранее абсолютного монарха и выведенные из естественного права гражданские свободы и права народа становятся друг против друга как два враждебных начала, ратоборствующих между собой. Борьба продолжается неустанно, не на живот, а на смерть, и рано или поздно угрожает падением одному из противников.
«Правда» древнего русского государственного идеала не создает двух ратоборствующих между собой враждебных станов, не требует умаления власти и ограничений во имя вражды и недоверия. Но это не ведет к требованию абсолютизма в западно-европейском смысле этого слова, ибо самодержавие означало первоначально лишь единство власти во всех русских землях, а совещания царя с Земскими Соборами, Думой и с иными совещательными и законодательными учреждениями чрезвычайно высоко оцениваются народом и ставятся ему в обязанность. Но эта обязанность должна исполняться не в виде определенного исходом борьбы ограничения, а во имя взаимной христианской любви царя и народа. Требование любви издавна известно русскому праву. Князья, договариваясь между собой и с иноплеменными народами, уславливаются быть между собой в любви, правде и крестном целовании. В той же любви — «одиначестве» должны жить князья с вечем и своими дружинниками. Во имя любви и правды совершают и позднее князья и цари свое трудное правительственное дело, «чтобы», как выражается Царственная книга: «была православных христиан рука высока над безъсерменьскими и латыньскими», «чтобы была в земле правда».
Вместе с тем идеал любви царя и народа не ограничивается требованием взаимных совещаний и совместной работы, он требует от обоих сверхдолжного и чрезвычайного — геройских подвигов и самопожертвования друг ради друга: от князя тех мученических подвигов, о которых уже сказано выше, а от народа, чтобы он, не жалея живота, головы свои слагал за веру православную, за царя и отечество до последней капли крови. «За царя» здесь означает, конечно, не за смертного человека, сейчас обладающего властью, а за тот высокий религиозно-государственный идеал, который в течение веков стоял, как светоч, перед глазами русского народа и выводил его со славой из всех трудностей и испытаний.
Такой идеал несомненно шире идеала обыкновенной конституционной монархии, употребляет иные санкции для достижения равновесия между двумя главными элементами верховной власти; он в еще большей степени шире идеала просвещенного абсолютизма и гораздо возвышеннее их обоих, ибо слово «совершенствование» употребительное в доктрине некоторых представителей естественноправового учения и теоретиков полицейского государства, — слишком бледно для характеристики деятельности той власти, которая ищет подвига и самопожертвования.
Если совершение подвига власти является требованием идеального русского права, именуемого правдой, то целью его ставится общественное благо. В русской исторической литературе совершенно напрасно высказывалось мнение о том, будто бы в допетровской России неизвестно понятие общественного блага. Оно не только известно, но является весьма развитым понятием. Князю вменяется целый ряд обязанностей в области военного дела, суда, управления и даже — множество нравственных обязанностей, ибо по воззрениям того времени от праведности князя зависело благосостояние страны. Иван Грозный определенно заявляет, что целью его царствования является общественное благо. В «Грамоте утвержденной о белом клобуке митрополиче» 1564 года он говорит: «...Прияхом скипетри Российского царства мы, в. государь, царь и в. князь Иван Васильевич всея Русии, в обдержание и во осмотрение всех благых благочестивого Российского Царствия...».
Как мы видели выше, забота эта об общественном благе не ограничивается исполнением обыкновенных обязанностей положительного права, но простирается до исполнения обязанностей права идеального, до подвига и самопожертвования.
Но благо это понималось иначе, нежели оно понимается в современном внерелигиозном государственном праве. Это благо заключалось отнюдь не в первую очередь в обеспечении экономического, материального благосостояния граждан. В этом противоположность крайняя, непроходимая противоположность двух мировоззрений. Для современности главное, срединное благо — это благо хозяйственное, материальное. Вся жизнь вращается вокруг него, оно — альфа и омега современного человечества. Тем самым человечество возвращается к дохристианскому своему состоянию и сквозь века христианства протягивает руку векам языческим. Вера в Бога, идеалы, справедливость, добро и красота для него лишь надстройка над монолитным зданием экономического быта.
В эпоху создания русской государственности общественное благо видели не столько в обеспечении материального благосостояния, сколько в духовном спасении народа, и правильно думали, что последнее естественно ведет к первому. Поэтому государство ставило себе три главных задачи: блюстительство православия, водворение правды на земле и защиту лишь в общих чертах физического существования народа.
Из означенных целей с юридической точки зрения наиболее важной целью княжеского подвига является водворение «правды» на земле. По воззрениям летописей, уже первые князья-варяги призывались для того, чтобы восстановить ту правду, которой не было во враждовавших между собой родах. И во все последующее время правда является целью княжеской деятельности. Между прочим, это определенно высказывает Изяслав Мстиславович в своей речи к приехавшему к нему Ростиславу Юрьевичу. Положение это не изменяется и позднее, когда оно получает законодательное признание в Псковской Судной Грамоте и более романтический характер в Московской Руси.
Во время венчания царя Ивана Грозного на царство в 1547 году митрополит возносит Господу молитву, чтобы «Он посадил царя на престоле правды... да судить люди твоя правдою». Также и отец Грозного, в. князь Василий Иванович, будучи при смерти, обращается к братии своей и к боярам своим со словами: «Стойте крепко, чтобы мой сын учинился на государстве Государь и чтобы была в земле правда».
Но эта правда земная, правда света сего не имеет самостоятельного значения. Как князь и царь является лишь вершителем Божьей воли на земле, так и правда земная имеет служебное значение в отношении к правде небесной, есть только ее отблеск, слабое отражение. В этом смысле говорит митрополит Макарий в своем послании к царю Ивану Васильевичу и его соратникам, идущим на Казань, повторяя евангельские слова: «Ищите преже царьствиа небесного и правды его, потом вся приложатца вам...».
Изложенный разбор правового обоснования и правовых целей подвига власти приводит нас к заключению в необходимости построения нового вида государства, наряду с правовым, именно «государства правды». Только в нем может иметь свое место подвиг власти, и сущность его не исчерпывается правовой стороной. Напрасно было бы думать, что «государство правды» отличается от правового государства только юридической формой государственного устройства. Как раз это последнее различие сравнительно менее велико. Но государство правды и правовое государство — это два совершенно различных мировоззрения. На стороне последнего большей частью материалистические стремления, деятельность ради маленького ежедневного счастья людей, ежедневной суеты земной. На стороне государства правды — красота религиозного пафоса, неустанный труд государственного строительства, культ сильной и яркой личности, умножение накопленных предками богатств и мистика мученического подвига ради вышнего идеала. Правовое государство — правление серых, будничных людей; государство правды — правление героя, подвижника, великомученика. Где нет героя на престоле, хотя бы в представлении народа, там нет и правды, а только ее подделка.
Поэтому исконным началом русского идеального права является не наследование престола старшим сыном, а наследование лучшего из династии! Любимый герой древности Владимир Мономах, будучи младше Святославичей по родовым счетам, все-таки, по убеждению народному, был законным наследником золотого стола Киевского. Степенная книга объясняет возвышение молодой, в отношении родового старшинства московской династии особыми заслугами ее представителей. И в новое время не старший возрастом Иоанн Алексеевич, а гениальный Петр создал величие России и стал идеалом ее правящих кругов. Так идеальное право русское, хотя расходилось нередко, как всякий идеал, с правом положительным, является, однако, не менее существенным, с точки зрения общего построения его системы.
Наша позднейшая интеллигенция мечтала без подвигов и без труда устроить государство, мечтала о власти учреждений, где бы по западно-европейскому образцу с наихудшими людьми было бы обеспечено наилучшее управление. Забыли, что русская культура, вмещая в себя европейскую, шире ее и ею не исчерпывается. И русский политический идеал — шире европейского. Вмещая в себя идеал власти-учреждения, он на этом не останавливается. Правовое государство слишком узко для широких просторов Руси, для широкого размаха ее гения. Русская политическая мысль привносит в построение государственного идеала нечто новое, ей по преимуществу свойственное. Не довольствуясь установлением правового государства и власти-учреждения, русский народ в течение веков требовал от власти гораздо большего и юридически сверхдолжного, он требовали подвига, самопожертвования, творческого страдания.
Подвиг власти, подвиг страдания является крайним проявлением стремления ее к самосовершенствованию. Он возможен только там, где власть имеет действительное побуждение к такому совершенствованию и стремится по пути к нему вести за собой и весь народ. Он возможен только там, где государство не строится на основах неустанной борьбы классов и подогреваемой революционной идеологией взаимной кровавой ненависти народа и правительства, а на основах любви и правды, доброжелательного сотрудничества всех элементов государства. Он возможен лишь там, где властодержатель не является тенью, лишенной возможности управлять, а личностью яркой и сильной духовно, лучшей личностью среди народа, способной вести за собой весь народ по пути строительства правды государственной. Подвиг власти требует самоутверждения гениальной, выдающейся личности...
В XVI веке закончилось развитие идеала подвигоположничества и «государства правды». В последующие века идеалы эти то оживали в умах и делах, то исчезали с поверхности жизни, оттесняемые иными идеями и устремлениями. Задачи усовершенствования бюрократического аппарата и развитие начал «правового государства» отодвинули в тень образ властодержца-подвигоположника, заставили забыть о государстве правды... В нынешний момент величайшего кризиса и падения идеи и факта власти — в задачах восстановления ее надлежит, быть может, обращаться не только к примерам и учениям недавнего времени, но также к образам и учениям более отдаленного прошлого, по новому и с творческой силой воскресающих для нас в их «логической самоценности»...
Мстислав Шахматов.
Прага — Чешская, июль, 1923 г.
П. П. Сувчинский. Инобытие русской религиозности
Кризисъ русской Церкви, обозначившійся въ процессѣ революціи и тѣсно связанный съ нею, является, по всей вѣроятности, существеннѣйшимъ фактомъ въ судьбѣ всей русской православной религіозности и послѣдствія его конечно будутъ сказываться еще долго послѣ окончанія революціонной эпохи. Можетъ быть, именно въ послѣдствіяхъ этого кризиса только и раскроется истинный смыслъ и значеніе всего происходящаго нынѣ въ лонѣ православія, ибо роковая обусловленность церковной смуты общимъ революціоннымъ помраченіемъ крайне затемняетъ истинное положеніе вещей и не даетъ возможности отнестись къ процессамъ религіознымъ, внѣ зависимости отъ политическаго положенія Россіи. Однако, и теперь можно установить, что процессы религіознаго возбужденія такъ или иначе захватили все бытіе русскаго народа и какъ-то по новому устанавливаютъ его религіозное сознаніе, сообщаютъ ему существенно новыя формы исповѣдничества, наконецъ переводятъ средоточіе религіозности изъ одного народнообщественнаго плана — въ другой. Можетъ быть нѣкоторые видятъ въ этомъ процессѣ исполненіе многолѣтнихъ мечтаній и положительно учитываютъ «эмансипацію» православія. Для тѣхъ же, кто смотритъ на происходящее съ тревогой — надлежитъ прежде всего ясно осознать самый характеръ и смыслъ нынѣшнихъ судебъ русской Церкви и вообще русской религіозности...
Если смотрѣть въ будущее оптимистически и вѣрить въ возстановленіе Россіи, то все таки нужно твердо понимать, что не все возстановимо. Есть формы и стороны русской жизни, которыя революція разрушила навсегда. Прежде всего, по всей вѣроятности, не возстановимъ русскій дореволюціонный бытъ, разумѣя въ данномъ случаѣ не внѣшнія проявленія прошлаго государственно-соціальнаго строя, а образъ и существо стихійно-народной жизни, тотъ укладъ и ритуалъ жизни, въ которыхъ бытовое и религіозное сочетается въ нераздѣлимомъ единствѣ. Между тѣмъ, безъ нарочитой идеализаціи и аффектаціи нужно признать, что русскій народный бытъ — былъ дѣйствительно религіозенъ. Россія жила бытовымъ исповѣдничествомъ своей вѣры; бытъ — являлся формой русской религіозности, «истиннымъ смотрѣніемъ Божіемъ» и церковь на него опиралась.
Самые прославленные и чтимые русскіе святители и подвижники не были догматическими учителями и духовными законодателями Церкви; они, прежде всего, просіяли въ быту, какъ предѣльное раскрытіе мірского добра, какъ дѣлатели и герои жизни.
Русская религіозная стихія цѣликомъ переводилась, претворялась и воплощалась въ матеріальную образность и форму быта. Въ то же время религіозный интеллектъ пребывалъ въ духовно-тѣлесномъ существѣ Россіи инертнымъ и недифференцированнымъ. И, видимо, Русская Церковь вполнѣ удовлетворялась сакрализаціей быта и не искала дѣйственно-историческихъ путей, не домогалась догматическаго самосознанія и творчества.
Бытовое исповѣдничество русскаго народа господствовало за счетъ сознательно-догматическаго.
Принявъ изъ Византіи уже готовую догматическую форму вѣры, Россія, прежде всего, органически претворила ее въ конкретную образность быта, погрузила ее въ плерому эмпирическаго своего бытія, дала ей живую, выразительно-чуткую плоть.
Домостроительство Божіе было воспринято русской стихіей, какъ благословенное бытостроительство, и религіозный геній Россіи въ этомъ отношеніи достигъ великихъ и еще неоцѣненныхъ образовъ и формъ. Слѣдуетъ именно теперь, съ особенной ясностью понимать, что русская православная теократія и цезарепапизмъ были, прежде всего, вершиной мощнаго строительства быта. Въ ихъ созиданіи моментъ идеологическій значительно отступалъ передъ эмпирическимъ самовыявленіемъ національно-религіознаго творчества быта. Грандіозныхъ утопій средневѣковой теократіи, абстрактныхъ идеологій и схоластическихъ построеній русское религіозно-державное сознаніе не знало. Вѣра въ Третій Римъ органически вырастала на исторической почвѣ объемлющаго бытостроительства, и не была діалектическимъ построеніемъ. Православно-русская догматическая терпимость и широта ярко свидѣтельствуютъ и доказываютъ, что не въ эксотерическомъ императивѣ идей и не въ схоластической интеллектуализаціи заключался основной паѳосъ русскаго исповѣдничества, а въ эсотерической глубинѣ символики быта. Въ таинственномъ и внѣшне незримомъ процессѣ происходило перерожденіе основопологающаго религіознаго субстрата русскаго генія въ многообразіе бытового культа.
Но вѣрила въ русскій бытъ, какъ въ подлинную религіозную цѣнность, одна лишь Церковь; вѣру, однако, свою сумѣла внушить и преподать не всѣмъ. — Въ средѣ общества и правительства, — одни уличали русскій быть въ невѣжествѣ и издѣвались надъ нимъ, другіе дѣлали его оплотомъ дурной реакціи, третьи мечтательно идеализовали. Но поставить русскій бытъ религіозно-эмпирическимъ устоемъ подлиннаго творчества и развитія Россіи — никто не захотѣлъ. Его попросту проглядѣли. Камень, могущій лечь въ основу угла, былъ строителями отвергнуть. Теперь, спохватившись, заговорили о религіозной культурѣ, о томъ, чтобы секуляризованный быть интеллигенціи, ея идеалы, вѣру, понятія о правѣ и законности, вернуть въ единую плерому религіознаго бытія. Говорятъ объ этомъ, какъ о несбыточномъ и давно-прошедшемъ, упуская изъ памяти, что всего нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ, въ сопряженіи русскаго быта и православія наличествовали безусловные элементы столь чаемой нынѣ религіозной культуры.
Прежде всего слѣдуетъ внутренно осознать понятія быта и культуры, ихъ взаимоотношенія и установить возможность насажденія религіозной культуры въ современныхъ историческихъ условіяхъ.
Въ сложномъ процессѣ исторіи можно обнаружить непрестанное внутреннее бореніе между двумя основополагающими его началами: началомъ движущихъ силъ, съ ихъ интенціей на поступательность, и началомъ образно-вещественнаго запечатлѣнія исторической энергіи въ строительствѣ и храненіи культуры. Эти оба начала, внутренно-сопряженные, въ то же время противостоятъ другъ другу. Силы исторической поступательности дѣйствуютъ иниціативно и самопроизвольно, имѣя лишь слѣпое притяженіе въ безконечность, и поэтому стремятся преодолѣть инертность историческихъ образовъ и конкретность всѣхъ преходящихъ своихъ этаповъ, періодовъ и эпохъ. Воля къ культурѣ, обратно, творчески косна, интенсивно — пассивна, потенціальна и консервативна и ипостазируетъ текучіе образы исторіи въ непреходящія цѣнности абсолютнаго смысла, ищетъ въ исторической преемственности жизни и быта — символъ вѣчности [7]. Давно пора избавиться отъ горделиво-заносчиваго пониманія быта, какъ завѣдомой пошлости, засасывающей рутины, которые слѣдуетъ преодолѣвать во имя свободной, «творческой» импровизаціи жизни. Нужно понять, что всякій истовый бытъ, поскольку онъ дѣйствительно выявляется, имѣетъ образъ, форму и систему жизни и отстаиваетъ ихъ — является безусловно-творческой, духовно-эмпирической категоріей и долженъ считаться основаніемъ строительства культуры. Эсотерическій бытовой кругъ жизни, бытовая повторяемость, системность, традиціонность и цикличность — воздвигаютъ форму и устанавливаютъ ритмъ всей внѣшней культуры. Человѣкъ, лишенный бытового воображенія, бытового творчества, не могущій избрать и установить для себя самостоятельныя формы, стиль и систему жизненной выразительности — безсиленъ и въ строительствѣ религіозномъ, государственно-общественномъ и художественномъ [8]. Гдѣ нѣтъ быта — нѣтъ и культуры. Въ правильной оцѣнкѣ значенія быта — содержится и вѣрное опредѣленіе культуры. Всякая культура есть духовно-эмпирическое, образно-матеріальное запечатлѣніе исторической воли, сознанiя и памяти. Въ культурѣ историческая воля стабилизуется, удерживается и трансформируется въ образы, вещество и матеріалъ конкретнаго бытія и быта. Культура, расширяя бытъ и въ то же время догматизуя его распорядокъ и образъ, утверждается въ паѳосѣ настоящаго, въ противоположность эволюціонной цивилизаціи, которая всегда въ устремленіи къ будущему. Въ культурѣ историческая воля уводится съ арены исторической дѣйственности и обращается, мобилизуется на внутреннее и образное строительство жизни. Поэтому внутренно-живая культура должна имѣть достаточно силъ и убѣдительности, чтобы удовлетворять своими незыблемо установившимися нормами, образами и символами — жизненные запросы ея носителей. Съ точки зрѣнія того, кто слѣпо поклоняется исторической процессульности и поступательности (прогрессиста обычнаго типа), бытіе въ культурѣ учитывается, какъ инертность жизненной воли и иниціативы. Культура, какъ и религіозный бытъ дѣйственно реализуется и образно выражается по внутренно-религіознымъ законамъ повторяемости, аналогіи и цикличности [9].
Этой закономѣрностью бытъ и культура борятся съ утекающей стихіей времени и съ тлѣномъ матеріи, отмѣчаютъ этапы и звенья человѣческаго бытія, составляютъ кругъ религіозно-соціальной жизни, имѣющій аналогію съ кругомъ и послѣдовательностью жизни органической и біологической. Безъ этихъ законовъ нѣтъ обряда культа, какъ нѣтъ и обряда культуры, ибо выразительность и «косность» культуры обусловлены трансцендентной категоричностью образа вѣры и незыблемостью установки религіознаго сознанія. Этотъ упоръ въ вѣру и есть духовный стимулъ культуры; именно онъ и дѣлаетъ всякую культуру религіозной. (Въ этомъ смыслѣ современный прогрессивно-соціалистическій рядовой романо-германецъ или коммунистическій «совѣтчикъ» не являются вовсе людьми культуры).
Вотъ почему, коль скоро вѣра замѣняется спекулятивнымъ идеализмомъ, или имманентизмомъ и «пустой» идеей прогресса, не имѣющей стабилизаціи, — специфическій даръ охраненія образности и формы культуры, способность понимать преемственность культурныхъ традицій и умѣніе ихъ продолжать — постепенно начинаютъ разлагаться и подъ конецъ вовсе утрачиваются [10].
Поскольку христіанство, утверждая незыблемый и трансцендентный образъ своего откровенія, въ то же время, таинственно-антиномично, раскрываетъ передъ сознаніемъ человѣческимъ дали временъ и историческіе горизонты, притягивающіе къ себѣ и динамизирующіе сознаніе — встаетъ роковой вопросъ: возможна ли вообще христіанская культура?..
Для христіанскаго домостроительства — нужна историческая плотъ быта, реальное поле исповѣдничества; но религіозное сознаніе не воспринимаетъ и не считаетъ ихъ достаточной и полной формой религіозной дѣйственности и вѣры и не видитъ въ нихъ предѣльнаго смысла бытія. Когда же религіозное сознаніе, автономно-діалектически обращается къ восполненію недостаточности бытовой вѣры, то фатально вовсе выходитъ изъ религіозной эмпиріи и попадаетъ въ сферу метафизической схоластики и мнимаго творчества.
Такова судьба римскаго католицизма. Она являетъ собой угрожающій примѣръ, до какой органической деформаціи христіанства можетъ дойти теологическая спекуляція, утративъ связь съ творческой стихіей быта, не имѣя въ немъ живой базы творчества и инспираціи. Догматическое творчество и теократическая схоластика католицизма, притязающія на продолженіе традицій великихъ вѣковъ первохристіанства, на принудительное осуществленіе Божьяго закона на землѣ, охваченныя при томъ замысломъ навязать исторіи свой ирреальный планъ и свои мессіанскія цѣли — меньше всего рождались и продолжаютъ рождаться въ массивѣ быта, въ соборномъ сознаніи религіозныхъ массъ. Католическій бытъ, расколовшійся въ эпоху реформаціи, отчасти секуляризовался, отчасти же омертвѣлъ и сталъ покорно принимать, въ качествѣ пасомаго стада, — императивныя деклараціи церковнаго интеллекта, бдительно охраняющаго логику и діалектику своего историческаго бытія [11].
Христіанство, какъ религія богочеловѣчества, съ исключительнымъ паѳосомъ раскрываетъ свою дуалистическую основу [12] въ ученіи о соборной Церкви, въ которомъ начало творческаго апперцептивнаго богосознанія и плоть вѣры, — творчески-исповѣдующая масса — нераздѣлимы, но въ то же время равнозначно слиты. Именно это ученіе подмѣнивается въ католицизмѣ своего рода метафизическимъ монизмомъ, путемъ сознательной сакрализаціи церковно-правящей иниціативы іерархіи, что совершается за счетъ умаленія религіозно-творческихъ правъ бытовой массы, являющейся плотью Христовой Церкви.
Нельзя видѣть въ судьбѣ католицизма лишь рокового или сознательнаго заблужденія одной лишь западной церкви, удѣла, или грѣха одного латинства.
Католицизмъ ушелъ изъ быта, отгородился отъ міра и замкнулся въ псевдо-сакральную монаду своей іерократіи уже давно и подъ вліяніемъ разнородныхъ, внутренно-сложныхъ причинъ, Но если бы этого не случилось, то въ настоящее время, изъ за всей совокупности историческихъ процессовъ современной Европы, западная Церковь была бы вынуждена все равно стать на путь полнаго разрыва съ дѣйствительностью и жизнью, ибо вслѣдствіе интенсификаціи исторической поступательности, культура западнаго быта разлагается съ необычайной быстротой, теряетъ свою матеріальную плотность, устойчивость и образность, а вмѣстѣ съ этимъ обозначается и полное ослабленіе религіозно-бытового творчества. Эта же опасность встала и стоитъ и передъ русскимъ православіемъ. Исторія, правда, знаетъ примѣръ Византіи, гдѣ религіозное сознаніе и бытъ творчески сопрягались, гдѣ догматическая діалектика возбужденно и остро оформлялась непосредственно въ жизни, гдѣ интенсивность государственная и религіозно-церковная взаимно другъ друга строили. Но ранняя и средневѣковая Византія, черпавшая свои бытовыя силы въ первично-стихійномъ скрещеніи разнородныхъ культуръ Запада и Азіи, а вдохновеніе духа, черпавшая отъ непосредственной близости къ историческому факту откровенія и раскрывавшая его въ процессѣ усвоенія Христіанства въ діалектическомъ опытѣ греческой философіи — по всей вѣроятности, неповторима.
Современная эпоха и уже обозначившіеся факты русской дѣйствительности наводятъ на тревожную мысль, что русской религіозности можетъ угрожать именно судьба католицизма, которая опредѣлилась, какъ распаденіе Западной церкви на правящую іерархію, утратившую живую сопряженность съ бытомъ и руководящуюся принципомъ имманентной цѣлесообразности, на инертно-пасомыхъ и на рѣшительно отпавшихъ отъ вѣры, исповѣдничества и церковности.
До сихъ поръ Россія жила на периферіи исторической арены Европы. Русскій народный массивъ можно было сопричислить къ инертнымъ и гетерономнымъ по отношенію къ Европѣ, азійскимъ этническимъ массамъ. Въ ближайшую эпоху намѣчается выходъ Россіи изъ этого положенія; встаетъ, какъ реальная возможность, для болѣе отдаленнаго будущаго — россійско-центрическое международное сложеніе Европы и Азіи. Вмѣстѣ съ этимъ историческая интенсивность всего русскаго бытія уже теперь, на глазахъ современниковъ революціи, становится иной. Къ политической и экономической жизни вызваны новые, доселѣ нетронутые народные пласты. Учащенный темпъ и напряженность жизни сообщаются все дальше вглубь. Въ этомъ пріобщеніи глубинъ бытового массива къ внѣшней дѣйственности обще-историческаго процесса и таится роковая опасность для бытовой религіозности Россіи. Русскій бытъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ съ исключительной быстротой секуляризуется, и уже теперь можно обнаружить зачатокъ, глубокаго по значенію и послѣдствіямъ, процесса, который опредѣлимъ, какъ выходъ православія изъ быта. Религіозность какъ будто выжимается изъ народно-бытовой почвы и переходитъ и укореняется въ иные общественные слои. Самый процессъ развертывается въ глубинѣ и не поддается массовому осознанію, ибо, по словамъ Симеона Новаго Богослова,... «благодать отходитъ сокровенно, какъ сокровенная по естеству и таинственная; потому отходя не даетъ чувствовать отступленія своего, и не сразу узнать объ отступленіи ея», но нѣкоторые внѣшніе симптомы обличаютъ происходящее въ народной толщѣ. Давнишнее обличительство интеллигенціи наконецъ дало свои плоды. Уродство и трагичность нынѣшняго религіознаго процесса Россіи заключается въ томъ, что народъ — хотя бы въ нѣкоторой своей части — началъ предавать и выдавать на поруганіе свои святыни, началъ со стыдомъ и отвращеніемъ разрушать и профанировать свой бытовой религіозный укладъ именно тогда, когда революція раскрыла глаза сознательной части Россіи и интеллигенція потянулась къ исповѣдничеству, именно къ тому, что еще такъ недавно подрывала. Есть въ нынѣшнемъ русскомъ самопоруганіи и въ поруганіи Православія злая страсть ложнаго стыда за свое прошлое, за прошлое открытое пріятіе вѣры, за обрядность прошлой жизни, которые внезапно предстали въ сознаніи народа, какъ постыдное варварство и темное рабство. Конечно, этотъ процессъ не означаетъ гибели русской религіозности и русской православной церкви. Но нельзя безъ остраго вниманія пройти мимо него, не пытаясь осознать его значеніе и слѣдствій. Коренившееся до сихъ поръ, исключительно въ исповѣдничествѣ бытовомъ, русское православіе отнынѣ будетъ въ какой-то части нестись исповѣдничествомъ сознательной интеллигенціи. Инобытіе будущей русской религіозности будетъ заключаться въ томъ, что изъ состоянія интенсивно-пассивнаго она сразу должна перейти, освободившись отъ громоздкаго быта, къ экстенсивно-идеологической и активной реализаціи своего опыта, накопленнаго въ долгомъ «косномъ» прбываніи. Можетъ зародиться стремленіе, послѣ долгаго и устойчиваго слѣдованія византійско-греческимъ догмамъ и канонамъ, восполнить ихъ самостоятельно-русскимъ догматическимъ творчествомъ, явится потребность въ осознаніи православнорусской теодицеи, народится, можетъ быть, апологетика новой православной русской теократіи. Словомъ, передъ православной русской религіозностью раскроется столь желанный для нѣкоторой части русскихъ богослововъ, обличавшихъ православіе въ косности и инертности, путь догматической діалектики, теологической схоластики и можетъ быть искусственно — дедуцируемой теократіи. Но путь этотъ раскроется и, быть можетъ, уже раскрылся за счетъ умирающаго религіознаго быта. Это нужно понять со всею отвѣтственностью. Можетъ быть православное творческое вдохновенье по новому и обратитъ народныя массы, откроетъ имъ новое сознаніе вѣры, но возврата къ цѣлостному бытовому исповѣдничеству все таки не будетъ. Если такая постановка вопроса можетъ показаться слишкомъ категорической, то, хотя бы и не произошло полнаго сбыванія намѣченной метаморфозы русскаго православія, — именно возлѣ подобныхъ сомнѣній и мыслей выростаютъ въ настоящее время тревога и опасенія. Имѣя историческій примѣръ католицизма, страшно подумать, что православію могутъ грозить тѣ же роковыя судьбы. Жажда религіозной культуры, стремленіе поставить церковь и вѣру въ основаніе будущей Россіи, мало сопрягаются въ сознаніи нынѣшней интеллигенціи съ угрозой выпаденія современнаго русскаго быта изъ плеромы религіи. Лучше (м. б. и ошибаясь) говорить въ наши дни объ опасностяхъ, и съ полнымъ сознаніемъ попытаться найти дѣйствительное заданіе для воли и творчества, нежели, закрывая глаза на правду, мечтать и ждать несбыточнаго и тѣмъ самымъ просто снимать дѣйствительно нужную проблему русскаго будущаго, которая встаетъ, какъ непреложное изысканіе новыхъ путей сближенія вспыхнувшей вѣры съ меркнущимъ бытомъ. Пока что, русская дѣйствительность въ этомъ отношеніи вызываетъ одни только опасенія.
Въ двухъ направленіяхъ идетъ религіозное разложеніе Россіи: въ направленіи, усваивающемъ примитивный воинствующій атеизмъ и нигилизмъ и въ направленіи церковнореформистскомъ. Характерно, что носители и проповѣдники церковной революціонной реформаціи, не являясь по существу атеистами, прикрѣпляются къ совѣтской власти, явно богоборческой и кощунственной, и въ то же время большевики, со своей стороны, идутъ на компромисъ и, какъ никакъ, содѣйствуютъ христіанской православной (пусть канонически отлученной) «живой церкви» [13]. Этотъ фактъ нельзя разсматривать только примитивно, исключительно, какъ угодничество со стороны церковныхъ революціонеровъ передъ властью и какъ большевистскую тактику, направленную на сѣяніе раскола и смуты. Въ этомъ «союзѣ» есть нѣкая сложная и запутанная причинность. Кромѣ основной цѣли разрушенія идеи о Богѣ, у большевиковъ есть заданіе первѣй и неотложнѣй, и которое легче осуществить. Заключается оно въ томъ, чтобы убить и разрушить образъ Божій въ жизни, уничтожить преемственное религіозно-самобытное строительство быта, стоящее на пути осуществленія интернаціонала. Идею Бога — разрушить трудно, м. б. невозможно; но уничтожить исконное матеріально-конкретное выраженіе вѣры, убить память и памятники традиціи быта — гораздо легче. Въ эту сторону и обращены усилія совѣтской власти. И вотъ «живая церковь» въ этомъ отношеніи стала на сторону гонителей православнаго быта. Объявляя новыя формы церковнаго бытія, уличая прошлый религіозно-церковный укладъ въ буржуазности, называя его «классовымъ», и видя въ немъ элементы общесоціальной структуры «стараго режима», самодержавія и пр., церковные революціонеры со всей страстью стремятся вообще выйти изъ быта и пытаются схоластически и отвлеченно построить новые идеалы русскаго православія. Насколько уродлива вся революціонная дѣйствительность, настолько же ложно-затемненны и идеологическіе манифесты «живой церкви». Но самый смыслъ и существо этихъ декларацій весьма симптоматичны. Вотъ отрывки изъ резолюцій помѣстнаго собора «живой церкви» по отношенію къ соціальной революціи: капитализмъ объявляется «смертнымъ грѣхомъ», а борьбу съ нимъ — «священной для христіанина»... «Въ совѣтской власти соборъ видитъ мірового вождя за братство, равенство и миръ народовъ». «Соборъ зоветъ каждаго честнаго гражданина Россіи единымъ фронтомъ, подъ водительствомъ совѣтскаго правительства, выйти на борьбу съ міровымъ зломъ соціальной неправды». И что примѣчательнѣе всего, — «Соборъ обращаетъ вниманіе, что совѣтская власть государственными методами одна во всемъ мірѣ имѣетъ осуществить идеалы Царствія Божія»... «Поэтому каждый вѣрующій церковникъ долженъ быть не только честнымъ гражданиномъ, но и всемѣрно бороться вмѣстѣ съ совѣтской властью за осуществленіе на землѣ идеаловъ Царствія Божія»... Это ли не новая и въ тο-же время старая теократическая схоластика и ирреальный раціоналистичный мессіанизмъ!
И наряду съ этими чужими, мертвыми и чуждыми для русской церкви прописными деклараціями, соборъ отмѣняетъ всю священно-іерархическую структуру, весь ритуалъ религіозно-церковнаго бытія и быта русскаго православія и признаетъ возстановленіе патріаршества 1918 г., «актомъ опредѣленно политическимъ» и «контръ-революціоннымъ». Этимъ самымъ «живая церковь» навсегда порываетъ съ бытомъ, съ преемственнымъ строемъ духовно-эмпирическаго бытія церкви и отдается сферѣ лжеспекуляціи, сомнительнаго умозрѣнія и абстрактной утопіи. «Живая церковь» увидѣла въ іерархической традиціи Патріаршества соціальный пережитокъ прошлаго. Однако, отказываясь отъ свободнаго духовно-церковнаго авторитета, отъ прерогативъ независимой церковной власти и «обобществляя» управленіе церковью — церковная революція въ то же время, внутренно провозглашаетъ принципъ утопическаго теократизма, съ небывалой для русскаго религіознаго сознанія, силой. Но реальнымъ носителемъ власти и воплотителемъ этого принципа, имѣющимъ ключи отъ царства Божія на землѣ, непогрѣшимымъ Папой «живой церкви» — объявляется совѣтская власть! Въ этомъ фактѣ съ поразительной ясностью раскрывается вся сложная, путанная, противорѣчивая и соблазненная установка сознанія новаго революціоннаго православія: съ одной стороны разрушительный фанатизмъ, стремящійся разложить и уничтожить внѣшній образъ церкви, строй и формы бытового культа и съ другой — псевдорелигіозный, слѣпой и раціоналистическій утопизмъ, начертывающій себѣ ложные идеалы владычества, и готовый силой и насиліемъ осуществлять ихъ. Несмотря на полное сходство этой вѣры и тактики съ идеалами и методами большевизма, все таки въ фактѣ церковной революціи и въ формахъ ея проявленія есть нѣкая самостоятельная характерность и симптоматичность.
Возможно, что на путь интелектуально-догматическаго эволюціонизма «живая церковь» была поставлена, безсознательно, конечно, нѣкоторыми реальными обстоятельствами нынѣшней русской дѣйствительности. Правда, революція, придавъ этому движенію всѣ свои органическія черты уродливости и низости, этимъ самымъ крайне затрудняетъ дѣйствительную оцѣнку всего происходящаго въ лонѣ русской церкви. Морально-этическій аспектъ дѣятельности «живой церкви» не позволяетъ разглядѣть и безпристрастно уяснить себѣ — дѣйствительно духовную сущность ея, ибо, несмотря на все, какая то вѣра и хотя бы память о православной церкви у дѣятелей церковной революціи все таки есть. Конечно, не слѣдуетъ преувеличивать значительность самого движенія. «Живая церковь» не есть движеніе народное, но въ то же время не только революціонно-интеллигентское. Скорѣе было бы правильнымъ оцѣнить современную религіозную смуту Россіи, какъ опороченное революціей выявленіе нѣкоторыхъ попытокъ русскаго религіознаго сознанія, утратившаго духовно-эмпирическій образъ вѣры и церкви, найти упоръ въ абстрактной религіозной идеѣ. Это слѣдуетъ понять не для того, чтобы оправдать «живую церковь», а какъ разъ обратно, чтобы, осознавъ внутренній безсознательный стимулъ всего движенія — его-то именно и уличить и опровергнуть, ибо въ немъ кроется больше, чѣмъ моральное малодушіе и предательство; въ немъ заключена возможность ниспроверженія основного и самобытнаго устоя православія; устоя вѣры въ синтезѣ духа и быта. Не слѣдуетъ бояться углубленія проблемы «живой церкви» изъ опасенія, что благодаря нахожденію нѣкоторыхъ внутреннихъ основаній, отчасти, оправдывается моральная сторона всего движенія. Церковная революція и какъ таковая (революція въ церкви неустранимо грѣховна), и своей связью съ коммунистическимъ правительствомъ — заклеймила сама себя и ничего кромѣ суда, осужденія и обличенія не заслуживаетъ. Но сквозь революціонно-преходящій аспектъ нынѣшнихъ церковныхъ процессовъ, обстоятельствъ и событій, проступаютъ черты, могущія впослѣдствіи глубоко запечатлѣться на ликѣ русскаго православія и исказить его.
Рѣчь идетъ не о томъ, чтобы ставить точный діагнозъ настоящему и будущему; важны симптомы. Правда, въ послѣднее время передъ ожившимъ авторитетомъ канонической іерархіи, всѣ толки реформистскаго православія рѣшительно теряютъ свое значеніе. Однако, невозможно предвидѣть какой именно слѣдъ въ будущемъ оставитъ фактъ проникновенія въ русскую церковь элемента соціалистическаго мессіанства, который, пусть въ ограниченныхъ размѣрахъ, всетаки произошелъ. Если же имѣть въ виду, съ одной стороны процессъ секуляризаціи народнаго быта и формированія новой, пока еще загадочной, но скорѣй всего атеистической русской буржуазіи и съ другой стороны, учитывать религіозно-встревоженное сознаніе современной интеллигенціи, стремящейся не столько къ исповѣдничеству, сколько къ лихорадочному и мало обоснованному, часто безопытному оживленію православной догматики и каноники, то уяснится, что въ перспективѣ на будущее, опасность есть.
Обстоятельства таковы: не имѣя достаточной базы въ быту, православію дѣйствительно придется когда-нибудь раскинуть страшныя крылья догматическаго гнозиса для того, чтобы въ будущемъ держаться м. б. исключительно на нихъ, безъ адэкватнаго претворенія и выраженія религізнаго интеллекта въ образѣ быта. А это всегда влечетъ за собой соблазны утопій, внутренно искажающихъ христіанское откровеніе и переставляющихъ центры устоя и притяженія изъ реальной дѣйствительности въ призрачную безконечность. Этимъ самымъ уничтожается и истовое исповѣдничество, ибо исповѣдывать значитъ вѣдать и видѣть реальную божественность въ каждомъ образѣ и фактѣ жизни.
Христіанству не нужна исторія, какъ процессъ, какъ слѣдованіе временъ, черезъ которое должно преемственно пройти человѣчество, чтобы на путяхъ совершенствованія придти къ послѣднему историческому предѣлу.
Христіанская исторія не созрѣваетъ, не имѣетъ возрастовъ и этаповъ совершенствованія (они являются исключительнымъ достояніемъ христіанской личности); первые вѣка христіанства были самыми мудрыми; человѣчество, получивъ откровеніе и усвоивъ его духовно-опытно и въ нормахъ философской діалектики — сразу выросло до какихъ-то положенныхъ ему предѣловъ и какъ бы мгновенно созрѣло. Можно сказать, что въ каждый данный срокъ христіанское человѣчество одновременно находится на всѣхъ доступныхъ ему ступеняхъ христіанскаго постиженія и совершенствованія.
Христіанская исторіософія не подводитъ историческій процессъ непосредственно къ эсхатологіи. Согласно Евангелію, эсхатологія начинается не послѣ синтетическаго завершенія всѣхъ возможностей исторіи, а наступаетъ неожиданно. Сроки не указаны; даны лишь катастрофическіе признаки приближенія, свидѣтельствующіе не о благомъ совершенствованіи историческаго процесса, а о какой то трагической дегенераціи его. Подобно тому, какъ воплощеніе не имѣло никакихъ видимыхъ историческихъ пріуготовленій и явилось, какъ таинственное исполненіе сроковъ, точно также и предѣлъ историческаго существованія означенъ будетъ не исчерпаніемъ или завершеніемъ всѣхъ данныхъ, заложенныхъ въ исторіи, а встанетъ неожиданно, во второмъ исполненіи временъ. Поэтому произволъ надуманнаго эсхатологическаго антропоморфизма и всѣ мечты о принудительномъ достиженіи Царства Божія на землѣ, какими бы то ни было человѣческими средствами, которыя всегда сводятся къ фанатической тираніи и насилію, являются соблазнами, посягающими на само внутреннее существо христіанской благодати и свободы [14].
Опасность подобныхъ соблазновъ, которая уже заложена въ церковномъ коммунизмѣ «живой церкви» — нужно напряженно и отвѣтственно понять, для того, чтобы духовно-волевымъ дѣйствованіемъ ее обличать и разрушать. Иначе вѣра въ красную теократію въ будущемъ обернется и станетъ вѣрой въ бѣлую теократію, а въ этомъ случаѣ внутренніе соблазны католицизма станутъ для православія реальной угрозой.
Въ фактѣ, что для русской церкви католическая опасность, въ глубинномъ существѣ, скрыто содержится въ наши дни въ соціалистическихъ соблазнахъ, можно усмотрѣть новое подтвержденіе давно отмѣченной близости между самоволіемъ и иллюзіонизмомъ Римской теократіи и соціалистическаго мессіанства.
Для того, чтобы еще съ большей силой понять всю опасность, въ которой находится современная русская церковь, слѣдуетъ также не упускать изъ виду тотъ тягостный процессъ утрачиванія церковнаго стиля, помраченія подлинной онтологической образности и выразительности въ религіозномъ культѣ и сознаніи, который нынѣ охватываетъ, какъ среду, даже расположенныхъ къ церкви мірянъ, такъ и значительную часть духовенства. Можно легко прослѣдить, какъ за послѣдніе два вѣка въ русскомъ православіи постепенно тускнѣла религіозно-образная память, притуплялось непосредственное чутье стиля, забывались смыслъ и символичность непреходящихъ формъ религіозной выразительности. (Это одинаково относится, какъ къ области искусства, будь то живопись, пѣснопѣніе, или зодчество, къ догматической гносеологіи и діалектикѣ, къ религіозному идеологизму и быту). Между тѣмъ, конечно, въ религіозно-каноническомъ творчествѣ только опредѣленныя формы и средства выраженія адекватны его сути; нельзя самочинно нарушить догматику внѣшнихъ подходовъ, возможностей и пріемовъ выявленія и закрѣпленія — безъ того, чтобы не нанести существеннаго ущерба и вреда самимъ глубиннымъ основамъ боговидѣнія; и неразборчивое пренебреженіе къ этой догматикѣ безусловно свидѣтельствуетъ о расшатанной установкѣ религіознаго сознанія. Лишь незыблемый эсотерическій центръ богосозерцанія можетъ вѣрно строить всю внѣшнюю периферію міросозерцанія и можетъ наводить, какъ прожекторъ, лучи своего видѣнія на все эмпирическое окруженіе, освѣщая его и придавая ему опредѣленныя очертанія и рельефъ.
Каждое сознаніе, утвердившееся въ личномъ боговидѣніи само создаетъ для себя свой религіозный аспектъ міровидѣнія и жизневидѣнія, причемъ аспектъ этотъ всегда оказывается онтологически — объективнымъ. Но преемственная память, наслѣдственная традиція и слѣпое чутье не рѣдко замѣняютъ личный духовный искусъ и опытъ, позволяя различать, квалифицировать и понимать эмпирическія явленія жизни и вѣры, помимо духовнаго видѣнія и откровенія. Истовость и вѣрность религіозно-творческаго стиля, большею частью, оберегаются и блюдутся, именно этой памятью и чутьемъ. Утрата чуткости къ религіозной эмпиріи, конечно, сказывается и на распознаваніи духовномъ. Если бы русское духовенство и вѣрующіе міряне, въ цѣломъ, имѣли бы, какъ встарь острый глазъ и вѣрный слухъ къ своему религіозному ритуалу и эмпирическому образу своей вѣры, то, можетъ быть, они скорѣе распознали-бы, какую духовную, религіозную и идеологическую ложь имъ внушаютъ подъ видомъ коммунистическаго утопизма, а также иной разъ подъ видомъ проповѣди объ «оживленіи» духа и традицій церкви; тогда были бы немыслимы и столь частые въ настоящее время соблазны чужого, чаще всего католическаго ритуала, которые ведутъ, сплошь и рядомъ, къ переходу православныхъ въ католичество. Ибо въ здоровомъ религіозномъ сознаніи духовная сущность вѣры и ея внѣшняя образная выразительность — нерасторжимы и другъ друга взаимно провѣряютъ и опредѣляютъ...
Какъ будетъ возстанавливаться будущая Россія — предвидѣть трудно. Порой кажется, что это произойдетъ въ процессѣ стихійнаго, державно-національнаго самосознанія и самоутвержденія. Тутъ соблазны для церкви велики, и православіе должно найти творческія формы духовно-эмпирическаго возрожденія, не впадая въ соблазнъ воинствующаго католицизма. Возможность благого, самобытно-русскаго возрожденія православія въ силѣ и славѣ зависитъ ближайшимъ образомъ отъ того, окончательно ли погибъ, вмѣстѣ съ былымъ бытомъ и русскій даръ стихійнаго претворенія религіознаго — въ конкретно-бытовое, или же этотъ даръ только померкъ въ общемъ помраченіи русскаго духа и въ будущемъ на-ново развернется его творчество. Если новый бытъ, послѣ того какъ уляжется революціонное безуміе, вспомнитъ прошлое и найдетъ въ себѣ духовныя силы и волю для стройки благодатной преемственности образа жизни, тогда все будущее русской религіозности и православной церкви, конечно, встанетъ въ совсѣмъ иномъ свѣтѣ. Тогда, дѣйствительно, передъ Россіей должно стать заданіе — строить подлинную религіозную культуру, какъ творческій синтезъ освященнаго быта и сознанія вѣры.
Сама исторія ставитъ нынѣ передъ русскимъ православіемъ реальную возможность — утвердить новый центръ экспансіи, стать средоточіемъ историческаго дѣйствованія и религіознаго авторитета, взамѣнъ умирающаго центра западно-католическаго, ибо эмпирическая и идеологическая спиритуализація Западной Европы какъ-бы выпариваетъ христіанство изъ современнаго сознанія и жизненнаго строя, а это, рано или поздно, должно привести къ движенію христіанства на востокъ, гдѣ жизнь сохранила еще эмпирію и образность культуры. Дѣйствительно-активное вовлеченіе внѣ-христіанскаго Востока въ историческія судьбы Россіи и Европы можетъ несомнѣнно опредѣлить его христіанизацію, но для этого русское православіе должно сохранить свой восточный аспектъ бытового исповѣдничества.
Если же этого не будетъ, то придется сказать, что религіозная культура въ Россіи была, такъ какъ можно скорѣе подвести подъ понятіе религіозной культуры — слѣпой, себя не сознающій религіозный бытъ, нежели отъединенно спекулирующій религіозный интеллектъ церковныхъ верховъ, не имѣющій выраженія въ жизненномъ строѣ всего народа.
Неизвѣстно также, какъ ликвидируется и церковная смута. Быть можетъ передъ русской церковью стоитъ испытаніе новаго раскола, при чемъ нынѣ господствующее православіе будетъ отстаивать себя въ священно-обрядности культа и быта, какъ поступили старообрядцы, въ противоположность «живоцерковному» (живецкому) толку, въ которомъ вѣра станетъ формально-сознательной функціей, не имѣющей обратимости въ реальную образность и символику жизни.
Пока что, пристально наблюдая русскіе процессы и съ тревогой замѣчая нѣкоторыя ихъ черты, слѣдуетъ, уклоняясь отъ всѣхъ искусственно-спекулятивныхъ идеологій, тѣмъ напряженнѣй создавать цѣлительное и цѣлостное міровоззрѣніе, прежде всего органически православно-русское, въ коемъ образъ вѣры отражался бы въ образности жизни; нужно ясно понимать, что въ нашъ вѣкъ, когда дѣятельность эмпирическая и реальная становится во многихъ случаяхъ безобразной и ирреально-призрачной функціей мірового капиталистическаго и экономическаго строя, — жизнь духовная должна сугубо воплощаться въ конкретныя формы исповѣдничества, должна стать реальнымъ религіознымъ «дѣланіемъ».
Восточничество, становящееся для Россіи единственноплодотворной духовно — эмпирическй установкой и будучи для нея прежде всего установкой на себя, въ области религіозной — должно явиться побудителемъ къ возвращенію утрачиваемаго теозиса, того вида боговѣдѣнія, въ которомъ освящается вся эмпирія и всѣ становленія жизни.
Именно съ этой стороны, по сравненію съ тѣми формами, какія принимаетъ въ современной дѣйствительности, европейское христіанство, — теистическій и языческій Востокъ (гдѣ религіи, не имѣя полноты откровенія, деффективно ограничиваются строительствомъ культуры, но гдѣ, вслѣдствіе этого культура является въ полномъ смыслѣ слова культомъ), выступаетъ нынѣ съ особенной отчетливостью, какъ міръ религіозно-устойчивый и крѣпкій. Конечно, не слѣдуетъ упускать изъ сознанія, что гипертрофія матеріально-эмпирической выразительности нехристіанскихъ религій [15], есть прежде всего слѣдствіе ихъ глубинной деффективности. Только христіанство даетъ благодать сокровеннаго и невидимаго духовнаго предстоянія и раскрываетъ даръ внутренняго покаянія и свободнаго постиженія подлинной сущности вѣры. Но въ нашу эпоху, когда враги христіанства стали слишкомъ открыто и внѣшне борствовать съ нимъ, христіанство должно изъ сферы преимущественно личнаго сокровеннаго исповѣдничества, выйти въ исповѣдничество коллективное и волевое. Однако, для того, чтобы не стать на роковые пути прошлаго, нужно, (особенно русскимъ православнымъ) реализовать свою вѣру не попытками возсозданія теократическихъ идеаловъ государства — церкви и не проповѣдью самодовлѣющей организаціи русской церковности, по чуждымъ ей католическимъ образцамъ, а прежде всего бытовымъ «восточнымъ» исповѣдничествомъ, обрѣтеніемъ духовной потребности религіозно осознавать и запечатлѣвать всю совокупность жизненныхъ явленій и личныхъ дѣйствованій. Ибо только постоянная, упорная и навечная память о Богѣ — наводитъ сознаніе на вѣрное пониманіе богозаконности міра и всего жизненнаго процесса.
Это не проповѣдь «опрощенія» и не зовъ къ «смиренному хожденію въ народъ». Но, послѣ того, какъ обманули всѣ гуманитарно-абстрактные идеалы и идеи прогресса и соціально-государственнаго строительства, къ которымъ такъ страстно рвались поколѣнія той эпохи, которая нынѣ, на нашихъ глазахъ такъ трагично оборвалась, — когда-же, какъ не теперь, нужно наново обрѣсти ту вѣрную установку видѣнія, при которой современное, искаженно-тенденціозное понятіе культуры, раскроется совсѣмъ въ иномъ планѣ? Не будутъ-ли поняты — органическая ритуальность жизни и религіозное бытостроительство, какъ чеканныя образцы жизненной правды, мудрости и утонченности, могущіе, при условіи широкаго подъема религіозно-конкретнаго творчества, и въ наши дни строить, не только частную судьбу личности, но, какъ нѣкогда, и бытіе общественно-государственное?
Въ частности Россія, передъ которой стоитъ ближайшая перспектива всесторонняго возстановленія, сможетъ утвердить свои соціально-государственныя формы подлинно самобытно, только проникшись первосущностью своихъ бытовыхъ историческихъ нормъ — вѣры, права, власти и общественности. Современный европейскій націонализмъ долженъ для Россіи быть явленіемъ предостерегающимъ: считая себя антиподомъ соціалъ-интернаціонализма онъ, въ то же время, подобно своему противнику, также безпочвенъ и космополитиченъ. Національную роль, которую играютъ теперь нѣкоторыя государства Европы, опредѣляется не столько фактомъ ихъ творческаго, народно-культурнаго расцвѣта, сколько независимымъ отъ подобнаго расцвѣта, средоточіемъ тѣхъ или иныхъ военныхъ и экономическихъ силъ. Отсюда фактъ національнаго якобы преуспѣванія нѣкоторыхъ государствъ, являющійся фактомъ международно-политическимъ, въ планѣ культурно-духовномъ — значенія не имѣетъ. Конечно, не такую роль нужно приготовлять для Россіи и не на такую судьбу даетъ ей право опытъ революціи и большевизма.
Такъ случилось, что передъ Россіей стоитъ конкретная возможность религіозно вознести и идеологически возглавить ту «революціонную реакцію» будущаго, проблески которой уже прорываются въ разныхъ странахъ Европы, но пока выше плана политическаго безсильны подняться. Но для этого нужно преодолѣть коммунизмъ не только экономически, проповѣдуя приматъ собственности, и не только политически, а прежде всего въ планѣ духовномъ и религіозномъ. Чего стоитъ современная Европа, правда отстаивающая пока свои собственническія и буржуазныя принципы передъ коммунизмомъ, но неимѣющая больше религіозной и церковной жизни, ибо всѣ силы отданы на служеніе страсти вульгарнаго имущественнаго эгоизма?..
При созерцаніи и чувствованіи судорогъ и мукъ русской революціи часто думается, что безъ вины, ни за-что, цѣлый народъ такъ страдать не можетъ. Должна быть въ прошломъ у Россіи какая-то страшная вина, грѣхъ, которые она искупаетъ. Много грѣховъ у Россіи, но м. б. самый великій грѣхъ ея въ томъ, что она сама просмотрѣла сокровища своего религіознаго быта, на основѣ котораго русская церковь и государство могли создать свою самобытную судьбу, отличную отъ судьбы Европы; — это конечно вина всенародная. Пускай русскій бытъ во многихъ отношеніяхъ былъ слѣпымъ и темнымъ, но онъ заслуживалъ вниманія и любви, потому что въ немъ раскрывался даръ русскаго боговидѣнія. Это поняли большевики, когда свое богоборчество начали осуществлять путемъ бытоборчества. Это должны осознать и всѣ намѣревающіеся строить новую Россію.
Если мыслима сама возможность воздѣйствія на стихійные сдвиги и процессы духа, если можно ставить въ этомъ отношеніи цѣли и пытаться дѣйственно повліять на судьбу народнаго сознанія и религіозной совѣсти, то передъ «обращенной» частью русской интеллигенціи, на которой нынѣ основывается православіе, должно встать реальное заданіе: за счетъ своего возбужденнаго религіознаго умозрѣнія и воображенія — пытаться возсоздать померкшее конкретно-народное исповѣдничество, искать обратныхъ путей для претворенія ожившей вѣры и религіознаго сознанія въ глубины народнаго быта. Иначе бездна между интеллигенціей и народомъ послѣ революціи останется прежней, съ тою только разницей, что въ отношеніи вѣры и безбожія положеніе обѣихъ сторонъ перемѣнится на обратное. Если будущему русскому возрожденію не удастся сомкнуть возродившееся религіозное сознаніе съ пробудившеюся жизнедѣятельностью всего народа, то послѣ-революціонная Россія окажется снова въ болѣзненномъ процессѣ раздвоенія: на этотъ разъ буржуазно-матеріалистическія массы будутъ противостоять волевой церкви и религіозности культурныхъ верховъ, а въ этомъ залогъ новаго взаимнаго непониманія и новыхъ историческихъ катастрофъ.
П. Сувчинскій.
Н. C. Трубецкой. Вавилонская башня и смешение языков
Кроме наказания за первое грехопадение человечества в лице Адама и Евы, Священное Писание упоминает еще второе наказание за коллективное грехопадение всего человечества, именно — смешение языков, последовавшее в виде кары за вавилонское столпотворение.
Смешение языков, т. е. установление множественности языков и культур, рисуется в Священном Писании именно как кара, как Проклятие Божие, аналогичное проклятию «труда в поте лица», наложенному в свое время на человечество в лице Адама. И то и другое проклятие выражается в установлении естественного закона, против которого человечество бессильно. Физиологическая природа человека и всего окружающего мира устроена так, что добыча пропитания связана с затратой физического труда. Законы эволюции народов устроены так, что неминуемо влекут за собой возникновение и сохранение национальных отличий в области языка и культуры. Сколько бы человек ни изобретал машин, чтобы уменьшить применение своего физического труда, совсем упразднить этот труд никогда не удастся. И сколько бы люди ни стремились противоборствовать факту множественности национальных различий, эти различия всегда будут существовать. Но мало того, физический труд настолько связан с нормальным функционированием человеческого организма, что полное его отсутствие вредно для здоровья и что люди, не обязанные физически трудиться для добывания хлеба насущного, принуждены искусственно заменять целесообразный ручной труд гимнастикой, спортом, моционом для поддержания здоровья. Точно так же диалектическое дробление языка и культуры настолько органически связано с самой сущностью социального организма, что попытка уничтожить национальное многообразие привела бы к культурному оскудению и гибели. Сам по себе в чистом виде труд никогда не бывает приятен. Приятными бывают только сопутствующие труду чувства и настроения, сознание своей силы и ловкости, интерес к непосредственному результату работы, чувство соревнования, предвкушение отдыха и т. д. Чем меньше этих привходящих чувств и настроений, тем яснее выступает подлинная природа труда как страдания. Известно, что там, где труд надо превратить в наказание, его стараются лишить всего, что могло бы его скрасить, и скрыть от трудящегося подлинную природу труда — каторга есть труд в чистом виде. В виде особой милости Бог дарует отдельным людям физическую силу или преуспевание в работе. Но и эти Божие дары скрашивают груд лишь в том случае, если трудящийся сознает их как дары и радуется им, сам же труд остается трудом, т. е. страданием.
Итак, труд сам по себе есть всегда страдание, и закон необходимости труда остается как вечное проклятие, кара Божия за грехопадение человека. Наоборот, закон диалектического дробления и неизбежной множественности национальных культур сам по себе ни с каким страданием не связан. Этот закон служит препятствием для осуществления многих человеческих намерений и идеалов, влечет за собой часто войны, национальную вражду, притеснения одних народов другими, но сам по себе в чистом виде не связан со страданием. И это отличие закона дробления и множественности национальных культур от закона обязательности физического труда стоит в связи с тем, что, в то время как последний есть просто кара, наложенная на человечество за его первое грехопадение, закон дробления, по Библии, есть не столько кара, сколько ответ Бога на столпотворение вавилонское, божественное установление, имеющее цель предотвратить и в будущем попытки, аналогичные постройке вавилонской башни.
Совершенно отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке библейского повествования о вавилонском столпотворении, следует признать за этим повествованием глубокий внутренний смысл. В этом повествовании Священное Писание рисует нам человечество, говорящее на одном языке, т. е. лингвистически и культурно вполне однородное. И оказывается, что эта единая, общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального, национального признака культура чрезвычайно односторонняя: при громадном развитии науки и техники (на что указывает самая возможность замысла стройки!) полная духовная бессодержательность и нравственное одичание. А вследствие этих свойств культуры — непомерное развитие самодовольства и гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время бессмысленный замысел постройки вавилонской башни. Вавилонская башня — чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить предел кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, т. е. устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур. В этом акте божественного Промысла заключается, с одной стороны, признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры, с другой стороны — указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу.
Внутренняя связь между столпотворенчеством и понятием однородной общечеловеческой культуры ясна. Всякая культура есть исторически непрерывно меняющийся продукт коллективного творчества прошлых и современных поколений данной социальной среды, причем каждая отдельная культурная ценность имеет целью удовлетворение определенных (материальных или духовных) потребностей всего данного социального целого или входящих в его состав индивидов. Поэтому всякая культура производит в пределах данного социального целого нивелировку индивидуальных различий его членов. В культурных ценностях, получающих признание, стушевываются отпечатки слишком индивидуальных черт их творцов и слишком индивидуальный тон потребностей и вкусов отдельных членов данного социально-культурного организма. Происходит это естественным образом, в силу взаимной нейтрализации полярных, т. е. максимально противоположных, индивидуальных различий. В результате на всей культуре лежит отпечаток некоторого среднего для членов данной социальной среды психического типа. Чем больше индивидуальные различия членов социально-культурного целого, тем расплывчатей и неопределеннее, безличнее средний тип, воплощающийся в культуре. Если представить себе культуру, творцом и носителем которой является все человечество, то ясно, что безличность и расплывчатость в такой культуре должны быть максимальными. В этой культуре должны воплощаться лишь те психические элементы, которые общи всем людям. Вкусы и убеждения у всех людей различны, индивидуальные колебания в этой области чрезвычайно сильны — но логика у всех одна, и материальные потребности в питании, экономии труда и т. д. тоже у всех более или менее одинаковы. Поэтому ясно, что в однородной общечеловеческой культуре логика, рационалистическая наука и материальная техника всегда будут преобладать над религией, этикой и эстетикой, что в этой культуре интенсивное научно-техническое развитие неизбежно будет связано с духовно-нравственным одичанием. Не облагороженная духовным углублением логика и материальная техника, высушивая духовно одичавшего человека, и то же время не только не облегчают, но затрудняют ему путь к истинному самопознанию и укрепляют в нем гордыню. И, таким образом, однородная общечеловеческая культура неизбежно становится безбожной, богоборческой, столпотворенческой.
Напротив, в культуре национально ограниченной всему тому, в чем проявляются интимные духовные потребности и предрасположения, эстетические вкусы, нравственные стремления — словом, весь своеобразный моральный и духовный облик данного народа, — отводится почетное место. Вся духовная часть такой культуры, проникнутая своеобразной национальной психикой, интимно и органически близка ее носителям. Воплощение в культуре духовного облика и духовного опыта похожих и родственных натур облегчает отдельным членам данного национального организма работу личного самопознания [16]. И поэтому именно только в пределах такой культуры могут возникать морально положительные, духовно возвышающие человека ценности.
Понимая положительные стороны национальной культуры, следует, однако, отнестись отрицательно к национальному дроблению, переходящему за известный органический предел. Нужно всячески подчеркнуть, что национальное дробление отнюдь не равнозначно анархическому распылению национально-культурных сил, что дробление в данном случае не есть беспредельное измельчание. Что это именно так, особенно живо чувствуется при рассмотрении теневых сторон национального дробления.
Закон многообразия национальных культур ограничивает человека: человеческое мышление оказывается ограниченным не только особой природой самого мышления, неспособностью выхода из пространства времени и «категорий», неспособностью преодолеть вполне шоры чувственного опыта, но и тем, что всякий человек способен вполне воспринять только создания той культуры, к которой сам принадлежит, или культур, ближайших к этой культуре (что сказывается с особою силой, когда дробление культур перерождается в измельчание их). Благодаря закону многообразия национальных культур общение между представителями разных народов затрудняется, а при известной степени различия между культурами даже становится совсем невозможным. Но наряду с этими отрицательными последствиями закон многообразия национальных культур — поскольку национально-культурное дробление не переходит известного органически необходимого предела — имеет для человечества и благотворные, положительные последствия, ибо, как явствует из предыдущего, только благодаря ему становится возможным возникновение у разных народов культурных ценностей, морально положительных и духовно возвышающих человека. Сознавая это, люди должны мириться с отрицательными последствиями этого закона и безропотно и сознательно переносить свою национальную ограниченность.
Если стремление людей облегчить физический труд и уменьшить применение человеческого труда не заключает в себе ничего по существу греховного и является вполне естественным, то стремление к уничтожению многообразия национальных культур, к созданию единой общечеловеческой культуры практически всегда греховно. Оно ведет к установлению того состояния человечества, которое Священное Писание изображает как непосредственно предшествовавшее вавилонскому столпотворению, и это состояние неминуемо должно привести лишь к новой попытке постройки вавилонской башни. Всякий интернационал не случайно, а по существу безбожен, антирелигиозен и полон духом человеческой гордыни.
В этом главный и основной грех современной европейской цивилизации. Она стремится во всем мире нивелировать и упразднить все индивидуальные национальные различия, ввести повсюду единообразные формы быта, общественно-государственного устройства и одинаковые понятия. Ломая своеобразные духовные устои жизни и культуры каждого отдельного народа, она не заменяет и не может заменить их никакими другими духовными устоями и насаждает только внешние формы быта, покоящиеся лишь на материально-утилитарных или рационалистических основаниях. Благодаря этому европейская цивилизация производит небывалое опустошение в душах европеизированных народов, делая их в отношении духовного творчества бесплодными, в отношении нравственном — безразличными или одичавшими. В то же время непомерное пробуждение жадности к земным благам и греховной гордыни является верным спутником этой цивилизации. Она с неминуемой последовательностью идет к новому вавилонскому столпотворению. С того момента, как романо-германская культура начала стремиться стать общечеловеческой цивилизацией, материальная техника, чисто рационалистическая наука и эгоистически утилитарное мировоззрение получили в ней решительный перевес над всем остальным, и такое соотношение элементов культуры с течением времени только увеличивается. Да ничего другого и не может быть: японец и немец могут сойтись только на логике, технике и материальном интересе, а благодаря этому все прочие элементы и движущие пружины культуры постепенно должны атрофироваться. Но ошибочно думать, будто благодаря этой нивелизации культур, достигаемой простым упразднением духовной стороны их, упраздняются перегородки и облегчается общение между людьми. «Братство народов», купленное ценой духовного обезличения всех народов, — гнусный подлог. Никакое братство и неосуществимо вовсе, когда во главу угла ставятся эгоистические материальные интересы, когда техника сама собой вносит мотив международной конкуренции и милитаризма, а самая идея интернациональной цивилизации порождает замыслы империализма и мирового господства. Упразднение или низведение на второстепенное место духовной стороны культуры ведет только к моральному одичанию людей и развитию личных эгоизмов, что не только не упраздняет, но, наоборот, увеличивает трудности общения между людьми и углубляет вражду между отдельными социальными группами даже в пределах одного и того же народа. Все это — неизбежные следствия стремления к интернациональной, общечеловеческой цивилизации, и эти следствия явно доказывают, что само стремление это богопротивно и греховно.
Многообразие национальных культур и языков есть следствие закона дробления. Действие этого закона яснее всего выступает в области языка. Каждый язык распадается на наречия, наречия — на говоры, говоры — на подговоры и т. д. При этом каждый говор, кроме черт, свойственных ему одному, имеет некоторые черты, общие всем говорам того же наречия, и, кроме черт, объединяющих его с одним из соседних говоров, другие черты, общие с другим соседним говором, и т. д. ...Между соседними наречиями имеются переходные говоры, соединяющие в себе черты того и другого наречия. Таким образом, язык есть непрерывная цепь говоров, постепенно и незаметно переходящих один в другой. Языки в свою очередь объединяются друг с другом в семейства, внутри которых можно различать ветви, подветви, и т. д. В пределах каждом такой единицы деления отдельные языки располагаются так же, как говоры в пределах языка, т. е. каждый язык данной ветви, кроме черт, характерных для него одного, и черт, характерных для всей ветви, имеет и черты, сближающие его специально с одним из других языков этой ветви, другие черты, сближающие его с другим языком той же ветви и т. д., причем очень часто между родственными языками существуют переходные говоры. Так же как язык в пределах ветви, относятся друг к другу и отдельные ветви в пределах семейства. Между понятиями ветвь, язык, наречие, говор принципиального различия не существует. Когда все единицы деления данного языкового целого на столько близки друг к другу, что носители их понимают друг друга свободно, не прибегая к помощи переводчика, эти единицы называют говорами, их группы — наречиями и само языковое целое (т. е. их совокупность) — языком. Но когда представители отдельных говоров перестают свободно понимать друг друга, говоры переименовываются в языки, их группы становятся ветвями, а совокупность ветвей — семейством. Поэтому часто возможны споры о том, является ли данная единица деления языком или наречием, а также споры о том, к какому из двух соседних родственных языков относится данная группа пограничных переходных говоров, причем одними средствами лингвистической науки эти споры большею частью разрешены быть не могут. Так складываются отношения языковых единиц, объединяющихся генетически, т. е. восходящих исторически к диалектам некогда единого праязыка данной генетической группы (семейства, ветви, подветви и т. д.). Но кроме такой генетической группировки географически соседствующие друг с другом языки часто группируются и независимо от своего происхождения. Случается, что несколько языков одной и той же географической и культурно-исторической области обнаруживают черты специального сходства, несмотря на то, что сходство это не обусловлено общим происхождением, а только продолжительным соседством и параллельным развитием. Для таких групп, основанных не на генетическом принципе, мы предлагаем название языковых союзов [17]. Такие языковые союзы существуют не только между отдельными языками, но и между языковыми семействами, т. е. случается, что несколько семейств, генетически друг с другом не родственных, но распространенных в одной географической и культурно-исторической зоне, целым рядом общих черт объединяются в союз языковых семейств. Так, семейства угро-финско-самоедское (иначе уральское), тюркское, монгольское и маньчжурское целым рядом общих черт объединяются в один союз урало-алтайских языковых семейств, несмотря на то что генетическое родство между всеми этими семействами современная наука отрицает. Деление существительных на грамматические роды и способность корня при образовании форм изменять, вставлять и выбрасывать корневую гласную (соберу — собрать — собирать — собор) объединяют семейства индоевропейское, семитическое, хамитическое и северокавказское в союз средиземноморских языковых семейств, к которому, вероятно, принадлежали и некоторые вымершие языки бассейна Средиземного моря. Такие союзы генетически друг с другом неродственных лингвистических семейств имеются по всему земному шару. При этом часто бывает, что одно и то же семейство или одиноко стоящий язык принадлежит сразу к двум союзам или колеблется между двумя соседними союзами, играя, таким образом, ту же роль, что переходные говоры в генетической классификации [18]. Таким образом, принимая во внимание обе возможные группировки языков, генетическую (по семействам) и негенетическую (по союзам), можно сказать, что все языки земного шара представляют некоторую непрерывную сеть взаимно переходящих друг в друга звеньев, как бы радужную. И именно в силу непрерывности этой языковой радужной сети и в силу постепенности переходов от одного ее сегмента к другому общая система языков земного шара при всем своем пестром многообразии представляет все же некоторое, правда, только умопостигаемое, единое целое. Таким образом, в области языка действие закона дробления приводит не к анархическому распылению, а к стройной гармоничной системе, в которой всякая часть, вплоть до мельчайших, сохраняет свою яркую, но повторяемую индивидуальность, и единство целого достигается не обезличением частей, а непрерывностью самой радужной языковой сети.
Распределение и взаимное соотношение культур не совпадает с группировкой языков. Носители языков не только одного и того же семейства, но одной и той же ветви могут принадлежать к разным типам культур: примером, иллюстрирующим это положение, является народ венгерский (или мадьярский); ближайшими родичами мадьярского языка являются языки вогульский и остяцкий (в северо-западной Сибири), между тем культура венгров и культура вогульско-остяцкая не имеют между собой решительно ничего общего. И все же распределение и взаимные соотношения культур основаны, в общем, на тех же принципах, что и соотношения языков, с тою лишь разницей, что то, что в культуре соответствует семействам, имеет гораздо меньше значения, чем то, что соответствует союзам. Культуры отдельных соседних друг с другом народов представляют всегда целый ряд черт, сходных между собой. Благодаря этому среди данных культур обозначаются известные культурно-исторические зоны, — например в Азии зона мусульманской, индостанской, китайской, тихоокеанской, степной, арктической и т. д. культур. Границы всех этих зон взаимно перекрещиваются, так что образуются культуры смешанного или переходного типа. Отдельные народы и части народов специализируют данный культурный тип, внося в него свои специфические индивидуальные особенности. В результате получается та же радужная сеть, единая и гармоничная в силу своей непрерывности и в то же время бесконечно многообразная в силу своей дифференцированности. Таковы результаты действия закона дробления. При кажущейся анархической пестроте отдельные национальные культуры, сохраняя каждая свое неповторяемое индивидуальное своеобразие, представляют в своей совокупности некоторое непрерывное гармоническое единство целого. Их нельзя синтезировать, отвлекаясь от их индивидуального своеобразия, ибо именно в сосуществовании этих ярко индивидуальных культурно-исторических единиц и заключается основание единства целого. Как все естественное, природное, вытекающее из Богом установленных законов жизни и развития, эта картина величественна в своей непостижимой и необъятной сложности и вместе с тем сложной гармояичности. И попытка человеческими руками разрушить ее заменить естественное органическое единство живых ярко индивидуальных культур механическим единством безличной общечеловеческой культуры, не оставляющей места проявлениям индивидуальности и убогой в своей абстрактной отвлеченности, явно противоестественна, богопротивна и кощунственна.
Против такого резкого и безусловного осуждения попыток культурного объединения человечества и создания однородной общечеловеческой культуры как попыток богопротивных как будто говорит факт общечеловеческой значимости христианства.
Для тех, кто в христианстве видит лишь одну из многих религий земного шара, продукт определенных историко-культурных условий, проблема эта, конечно, вовсе и не ставится. При таком взгляде христианство как продукт определенной культуры тем самым ставится на одну доску с другими продуктами определенных культур и вводится как элемент в общую схему многообразных культурных проявлений человечества. Никакой общечеловеческой значительности за ним в таком случае признавать нельзя.
Но для тех, кто в Христе признает пришедшего во плоти Сына Божия и в христианстве — единственную истинную религию, слова Христа: «Шедше научите вся народы, крестяще я во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (Матф. 28: 19) — являются как бы опровержением того положения, будто культурное объединение человечества есть дело богопротивное. Однако противоречие здесь на самом деле мнимое. Ведь признавая христианство абсолютной истиной, покоящейся на божественном откровении и преподанной людям при помощи непосредственного вмешательства Бога в исторический процесс, мы тем самым уже отказываемся от взгляда на христианство как на продукт и как на элемент определенной культуры. Проповедь христианства не есть введение в культуру какого-то нового элемента культуры. В противоположность юдаизму, связанному с определенной расой, мусульманству, связанному с определенной культурой, и буддизму, в принципе враждебному всякому культурному Делению, христианство выше рас и культур, но не упраздняет ни многообразия, ни своеобразия рас и культур. Принятие христианства влечет за собой отказ от целого ряда элементов национальной языческой культуры и преобразование этой последней. Но конкретные формы этого преобразования могут быть очень различны в зависимости от той культурно-исторической почвы, на которую христианство попадает, и единообразие в этой области не только не обязательно, но и невозможно. Христианство есть,«закваска» которая может быть положена в самые различные виды теста, и результат «брожения» будет совершенно различен в зависимости от состава теста. А потому та радужно-маого-образная сеть неповторяемо-индивидуальных национальных культур земного шара, о которой мы говорили выше, должна была бы сохранить свою конструкцию даже в том случае, если бы все народы мира восприняли христианство.
Никакой нивелировки национально-культурных различий, никакого создания однородной общечеловеческой культуры христианство не требует. Христианство как установление божественное неизменно. В историческом процессе христианские догматы не изменяются, а только раскрываются. Культура же есть, по существу, дело рук человеческих. Она подлежит историческим изменениям, законам эволюции, и прежде всего закону дробления. Единая христианская культура есть contradictio in adjecto. Христианских культур не только может, но и должно быть несколько. Каждый народ, воспринявший христианство, должен преобразовать свою культуру так, чтобы ее элементы не противоречили христианству, и так, чтобы в этой культуре веял не один национальный, но и христианский дух. И таким образом, христианство не упраздняет своеобразного национального культурного творчества, а, наоборот, стимулирует это творчество, давая ему новые задания. Всем христианским народам дано задание согласовать культуру с догматами, этикой и канонами истинной Христовой Церкви, создать храмы, формы богослужения и принадлежности его, способные вызывать в молящихся представителях данного народа определенные христианские настроения, — и каждый народ не только может, но и должен разрешать эти задания по-своему, для того чтобы христианство оказалось воспринятым органически и интимно слилось с данной национальной психикой.
Разумеется, это нисколько не исключает влияния одной христианской культуры на другую. Такие влияния наблюдаются и между культурами нехристианскими; влияния эти связаны с самим существом развития культур и при естественном ходе этого развития нисколько не ведут к нивелировке национальных различий. Важно только, чтобы влияние одной культуры на другую не было подавляющим, чтобы культурные заимствования органически перерабатывались и чтобы из своих и чужих элементов создавалось новое единое целое, плотно пригнанное к своеобразной национальной психике данного народа. Церковь Христова едина. Единство ее предполагает живое общение между отдельными поместными церквами. Но это общение возможно и без культурного единства. Единство церкви выражается в общности Священного Писания, Священного Предания, догматов и канонов, но вовсе не в тех конкретных бытовых, художественных и правовых формах, которыми догматы, каноны, предания и писания приспособляются к жизни каждого данного народа. Попытки зафиксировать эти формы и уничтожить в этой области различия между народами, принадлежащими к одной церкви, но не совсем к одной и той же культуре, основаны на суеверии и обрядоверии и не ведут к добру. Мы, русские, жестоко пострадали от подобной попытки, предпринятой при патриархе Никоне и приведшей в области церковной к расколу, а в области житейской — к тому ослаблению сопротивляемости русского культурно-национального организма, которое подготовило петровский разгром.
Итак, для христианина христианство не связано с какой-нибудь одной определенной культурой. Оно не есть элемент определенной культуры, а фермент, привносимый в самые разнообразные культуры. Культура Абиссинии и культура средневековой Европы совершенно непохожи друг на друга несмотря на то что обе они христианские.
Если мы всмотримся в историю распространения христианства, то убедимся в том, что распространение это шло успешно именно там, где христианство воспринималось как фермент, а не как элемент уже готовой иностранной культуры. Органически и плодотворно воспринятым, привившимся оказывалось христианство лишь там, где оно переработало национальную культуру, не упразднив ее своеобразия. И наоборот, одним из самых сильных тормозов распространения христианства всегда было ошибочное отождествление христианства с какой-нибудь определенной для данного народа иностранной культурой.
Если во многих случаях неприятие данным народом христианства имело и имеет свои глубокие, быть может, мистическо-провиденциальные причины, то в целом ряде случаев, быть может, даже в большинстве, причина лежит в том, что миссионеры распространяли не христианство как таковое, а определенную христианскую культуру. Этим грешили и православные миссионеры: ни для кого не тайна, что зачастую миссионерство внутри России было орудием русификации, а за пределами России — орудием распространения русского политического влияния. По в еще большей мере это относится к миссионерству неправославному — католическому, протестантскому, англиканскому. Романо-германские миссионеры сами на себя смотрят прежде всего как на культуртрегеров. Вся их миссионерская деятельность связана со «сферами слияния», с колонизацией, европеизацией, с концессиями, факториями, плантациями и т. п. Миссионеры являются не посланными от Бога проповедниками богооткровенных истин, а агентами колониальной политики или представителями «интересов» той или иной державы. Проповедуя не христианство, а католичество, протестантизм или англиканство, т. е. те виды уклонения от христианства, которые укоренились в условиях романо-германской культуры и тесно связаны с ней, миссионеры фактически проповедуют просто саму эту культуру. Успех их проповеди, естественно, ставится в зависимость от степени способности данного народа «приобщиться к европейской цивилизации». А так как в этой цивилизации христианство давно уже отодвинуто на задний план и заглушено столпотворенческими тенденциями, то естественно, что новообращенные «туземцы», воспринимающие христианство в перспективе европейской цивилизации и как элемент, притом совсем не самый важный этой цивилизации, оказываются очень плохими и, во всяком случае, творчески совершенно бесплодными христианами. При таком способе миссионерства обращаются в христианство не целые народы, способные органически переработать свою национальную культуру в христианском духе, а лишь отдельные индивидуумы, которые самим фактом своего обращения отсекаются от родного национально культурного ствола и становятся агентами-сотрудниками при проведении экономических и политических замыслов иностранной державы.
Таким образом, заповедь Христа научить все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, по существу, остается невыполненной. И не выполнена она в значительной мере именно потому, что миссионерство было обращено в орудие европеизации, в средство к установлению однородной общечеловеческой культуры, богопротивную сущность которого мы постарались раскрыть в предшествующем изложении.
Стремление к нивелировке национальных различий не может оправдываться ссылками на необходимость христианского миссионерства, ибо, как раз наоборот, это миссионерство оказывается бесплодным и неудачным именно благодаря своему союзу с нивелирующим культуртрегерством, по существу антихристианским.
Кн. Н. С. Трубецкой.
П. Савицкий. Производительные силы России
Боязливость есть удѣлъ слабыхъ. Хозяйственную Россію, въ осуществленномъ ею въ теченіе вѣковъ и продолжающемся донынѣ величайшемъ, въ человѣческихъ масштабахъ, колонизаціонно — сельскохозяйственномъ дѣлѣ заселенія и освоенія восточно-европейскихъ и азіатскихъ пространствъ, но также и въ ея промышленныхъ достиженіяхъ: Россіи ХVІІІ-го вѣка и послѣднихъ предвоенныхъ десятилѣтій, — эту Россію, хозяйственную Россію мы, евразійцы, слабой признать не можемъ. Въ своемъ историческомъ существованіи Россія, давняя и недавняя, Русъ малая и великая, въ каждую эпоху и въ каждомъ мѣстѣ по своему — проявляла, въ области хозяйственной, творчество и мощь. Утвержденіе это не устраняетъ признанія, что все таки хозяйственная дѣйствительность Россіи не стояла и не стоитъ на уровнѣ естественныхъ ея рессурсовъ — шестой части земной суши; это положеніе въ особенности правильно въ отношеніи къ настоящему времени, въ обстановкѣ коммунистическаго раззоренія Россіи. И вотъ, въ обдумываніи возможныхъ путей и средствъ къ преодолѣнію этого раззоренія и къ хозяйственному подъему Россіи, пониманіе историческихъ судебъ и хозяйственной природы Россіи указываетъ — не бояться участія въ этомъ преодолѣніи и подъемѣ иностранныхъ хозяйственныхъ силъ. Нужно всячески подчеркнуть, что частично-хозяйственная «европеизація» или «американизація» Россіи (поскольку таковая соотвѣтствуетъ складу ея естественныхъ возможностей и данныхъ) отнюдь не означала бы духовной «романо-германизаціи» Россіи. Наоборотъ, развитіе производительныхъ силъ способствовало бы, нужно думать, укрѣпленію и усиленію самоначально — евразійскаго русскаго духовнаго дѣланья [19]: всякое духовное дѣланье нуждается въ извѣстныхъ матеріальныхъ предусловіяхъ; поэтому умноженіе «безличныхъ», по существу, хозяйственныхъ цѣнностей, какимъ бы способомъ оно ни происходило, можетъ содѣйствовать усиленію національнаго и въ высокой мѣрѣ личнаго духовнаго творчества. Чтобы это было такъ, необходимо только, чтобы въ жизни народа цѣненіе матеріальныхъ благъ было іерархически подчинено цѣненію благъ не — матеріальныхъ, чтобы область экономики въ жизни и духовномъ сознаніи народа ощущалась, какъ область — хотя и весьма важная, но подчиненная. И если Россіи, въ ея духовной жизни, удастся установить такое соотношеніе, приливъ въ ея предѣлы хозяйственныхъ силъ, происходящихъ хотя бы изъ существенно иной культурной среды, съ другой духовной установкой — не теряя своей непосредственной хозяйственной полезности, будетъ лишенъ духовной вредоносности. Русская культура, въ размахахъ и потенціяхъ, опредѣлившихся къ настоящей эпохѣ, — обладаетъ достаточной силой притяженія и овладѣнія, чтобы подчинить своему строю притекающіе въ ея среду чужеродные элементы. Также въ отношеніи государственно — политическомъ русскій народно-державный массивъ имѣетъ всѣ данныя оказаться достаточно цѣлостнымъ и связнымъ, чтобы входящія въ него чуждыя людскія струи не расчленили его, но безболѣзненно умѣстились въ немъ...
Если романогерманской Европѣ, въ силу нарушенія въ ея существованіи должной іерархіи между основоположными и подчиненными отраслями бытія, предстоятъ катастрофическія потрясенія, то представляется естественнымъ, въ смыслѣ нѣкоторой исторической необходимости, чтобы опредѣленная часть ея хозяйственно-людскихъ и хозяйственно-матеріальныхъ силъ перешла въ Россію, которая свое потрясенье и потемнѣнье переживаетъ сейчасъ и которая, нужно думать, въ недалекомъ уже будущемъ вступитъ на пути укрѣпленья и просвѣтленья...
Тѣмъ болѣе желательно привлечь къ дѣлу русскаго возстановленья и развитья хозяйственныя силы странъ, не принадлежащихъ, въ точномъ смыслѣ, къ романогерманской Европѣ, но усвоившихъ навыки западноевропейскаго хозяйствованья. Въ этой связи поставляется проблема участія польскихъ и чешскихъ элементовъ въ хозяйственномъ внутри-русскомъ дѣланьи. Привлеченье къ такому дѣланью именно чешскихъ (чехословацкихъ) силъ не имѣетъ и тѣхъ тѣневыхъ сторонъ, которыми, въ силу историческихъ соотношеній Россіи и Польши, отмѣчено соотвѣтствующее польское вхожденье. — Этими обстоятельствами объясняется появленіе на предраскрытыхъ страницахъ доклада о русскихъ «производительныхъ силахъ», произнесеннаго предъ чешскими слушателями (2/15 января 1923 г. въ помѣщеніи Пражской Торговой Палаты, по приглашенію Промышленнаго Института этой Палаты и Экономическаго Союза для Славянскаго Востока). — Судьбу чешскаго народа живо чувствовали и думали о ней славянофилы. Не слѣдуетъ преувеличивать близости духовныхъ установокъ нашего и чешскаго сознанья: различіе исторической судьбы сказывается въ различіи сознанія. Но преодолѣвая это различіе силою ряда обстоятельствъ (въ томъ числѣ языковой близости), русская культура уже и сейчасъ въ такой мѣрѣ входитъ въ жизнь чехословацкаго, какъ и другихъ славянскихъ народовъ, въ какой не входитъ и, можетъ быть, никогда не войдетъ въ бытіе народовъ романогерманскихъ; уже и сейчасъ, въ нѣкоторыхъ отрасляхъ, служитъ непосредственной базой мѣстнаго (славянскихъ народовъ) національнаго творчества. — Обращаясь къ области государственно-политической, необходимо подчеркнуть, что русское патріотическое сознанье глубинно соучаствуетъ въ радости произошедшаго національно-государственнаго возрожденія чехословацкаго народа. Между Россіей и Чехословакіей нѣтъ и, нужно надѣяться, не можетъ быть противоположности государственно-политическихъ интересовъ; и наоборотъ, многія цѣли являются общими. Этимъ должна опредѣлиться плодотворность также хозяйственнаго сотрудничества...
Что касается до предлагаемаго обзора русскихъ производительныхъ силъ, то онъ въ силу своей краткости, намѣчаетъ только общій контуръ и нѣсколько отдѣльныхъ чертъ хозяйственно-географическаго облика Росссіи. Для русскаго читателя онъ долженъ служить введеніемъ къ послѣдующему, болѣе подробному раскрытію хозяйственно-географическаго образа Россіи.
М. Г.
Моей задачей является: предложить вамъ въ кратчайшемъ обзорѣ очеркъ естественныхъ производительныхъ силъ Россіи. Характеризуя природно-географическую обстановку, среди которой существуетъ хозяйство россійское, — я постараюсь затронуть также нѣкоторые вопросы, которые способны, быть можетъ, ближайшимъ образомъ васъ заинтересовать; я обрисую рядъ отраслей русской экономической жизни, которыя могли бы, въ условіяхъ водворенія въ Россіи обезпеченнаго хозяйственно-правового строя, представить поприще для приложенія чехословацкаго капитала, и, въ особенности, личныхъ силъ квалифицированныхъ работниковъ и дѣятелей хозяйства Чехословакіи...
Болѣе чѣмъ какая-либо другая страна міра, Россія, даже въ предѣлахъ нынѣшняго «Союза совѣтскихъ республикъ» — будемъ надѣяться, что не долго она будетъ именоваться такъ! — можетъ быть разсматриваема, какъ довлѣющее себѣ хозяйственное цѣлое; довлѣющее себѣ въ томъ смыслѣ, что благодаря огромнымъ размѣрамъ и разнообразію хозяйственнаго одаренія составляющихъ ее областей, въ хозяйствѣ Россіи проблема «внутренняго рынка» положительно преобладаетъ надъ проблемою рынка «внѣшняго»; преобладаетъ даже сейчасъ въ обстановкѣ величайшаго раззоренія и обнищанія Россіи. Эта черта хозяйства россійскаго не означаетъ, чтобы въ перспективѣ на будущее были малы въ абсолютныхъ цифрахъ вывозныя возможности Россіи или ограничена емкость ея рынка, какъ покупщика иностранныхъ товаровъ. Но это значитъ, что въ отношеніи къ общимъ масштабамъ пространства и населенія, величины вывоза и ввоза Россіи неизбѣжно представятъ, какъ онѣ представляли и раньше, относительно скромную величину, ибо хозяйственно Россія жила, живетъ и будетъ жить главнымъ образомъ, внутреннимъ оборотомъ. Внѣшняя торговля Россіи есть какъ бы придаточная отрасль русской хозяйственной жизни; она дополняетъ основные для хозяйственной жизни процессы обмѣна продуктовъ промышленныхъ на сельскохозяйственные; но не осуществляетъ этого обмѣна въ его важнѣйшихъ проявленіяхъ, какъ это происходило и происходитъ въ нѣкоторыхъ европейскихъ и внѣ-европейскихъ странахъ. Относительное значеніе внѣшней торговли въ русской экономической жизни вырисовывается изъ слѣдующаго сопоставленія: къ началу войны, при ежегодномъ національномъ доходѣ приблизительно въ 15 милліардовъ золотыхъ рублей, внѣшняя торговля Россіи измѣрялась нѣсколько менѣе, чѣмъ въ 3 милліарда золотыхъ рублей; въ Германіи же, которую я беру, какъ характерную въ экономическомъ отношеніи западно-европейскую страну, при 20 милліардахъ золотыхъ рублей ежегоднаго національнаго дохода оборотъ внѣшней торговли достигалъ приблизительно 10 милліардовъ рублей. Иначе говоря — обратите вниманіе на это показательное соотношеніе! — сумма оборота внѣшней торговли составляла въ Россіи менѣе одной пятой, а въ Германіи около половины суммы національнаго дохода. — Я полагаю, что цифровое сопоставленіе это лучше словъ уяснитъ вамъ дѣйствительное мѣсто внѣшней торговли въ экономическомъ существованіи Россіи... [20]. Прежде чѣмъ перейти къ дальнѣйшему, уже здѣсь я хочу отмѣтить одно существенное обстоятельство: указанная отличительная черта хозяйства Россійскаго отнюдь не является препятствіемъ для возникновенія напряженнаго экономическаго взаимодѣйствія между Чехословакіей и Россіей. Имѣя свою долю въ русскомъ ввозѣ и вывозѣ, Чехословакія въ то же самое время можетъ войти какъ бы внутрь основного, если можно такъ выразиться, «самодовлѣющаго» ядра русскаго хозяйства — войти капиталомъ и трудомъ своихъ работниковъ и дѣятелей. И съ русской точки зрѣнія такое вхожденіе безусловно желательно. Между тѣмъ, такое же вхожденіе представителей другихъ народовъ желательно далеко не всегда и далеко не повсюду. Здѣсь мы имѣемъ передъ собой обстоятельство величайшаго значенія. Русско-чешское культурное единеніе и отсутствіе противоположности политическихъ интересовъ между Россіей и Чехословакіей пріобрѣтаетъ напряженный, жизненно-жгучій смыслъ...
Не предполагайте, чтобы говоря о хозяйственномъ «самодовленіи» Россіи, я не представлялъ себѣ мѣры нынѣшняго хозяйственнаго ея оскудѣнія. Оскудѣніе это ставитъ для ближайшаго времени задачи особаго рода. Но говоря о естественныхъ производительныхъ силахъ, я призванъ выяснить именно тѣ черты хозяйственнаго образѣ Россіи, которыя соотвѣтствуютъ неизмѣннымъ особенностямъ ея географическаго и естественно-историческаго склада. И складъ этотъ съ непреложностью указуетъ, что Россія имѣетъ быть, какъ и была раньше, одновременно сельскохозяйственной и торгово-промышленной страной. Вѣдь въ довоенные годы почти половина русскаго національнаго дохода приходилась на долю промышленности и торговли. Нѣмецкіе авторы, считающіе возможнымъ въ настоящій моментъ говорить о Россіи, какъ о «чистоаграрномъ государствѣ», — это дѣлаютъ, напр., нѣкоторые авторы изданій Бреславскаго Института Восточной Европы [21] — тѣмъ самымъ обнаруживаютъ коренное непониманіе того, чѣмъ въ дѣйствительности была и, я не сомнѣваюсь, будетъ въ хозяйственномъ отношеніи Россія...
Обратимся же къ обозрѣнію того круга земель, который составляетъ родную намъ и, вѣрю, не чуждую вамъ Россію. Я хотѣлъ бы дать вамъ краткій каталогъ, перечислить основной, какъ иногда говорятъ по русски, «желѣзный» инвентарь природно-хозяйственнаго одаренія Россіи; для этого прежде всего я долженъ былъ бы остановиться на описаніи поверхности во всемъ разнообразіи ея почвенныхъ свойствъ и въ сочетаніи съ характеромъ господствующихъ на ней климатовъ — и наряду съ тѣмъ, обрисовать содержимое россійскихъ нѣдръ, поскольку оно установлено т. н. «геологической статистикой» и можетъ интересовать насъ при современномъ состояніи техники. Но даже при условіи величайшей сжатости эта задача не осуществима; въ частности въ предѣлахъ имѣющагося у меня времени совершенно невозможно дать хотя бы приблизительный «каталогъ» выясненнаго доселѣ и могущаго имѣть хозяйственное значеніе содержанія россійскихъ нѣдръ; въ отношеніи Россіи перечисленіе это нужно было бы произвести чуть ли не по всѣмъ 60 химическимъ элементамъ, хозяйственно используемымъ къ настоящему времени человѣкомъ; ибо, по слову академика В. И. Вернадскаго (Очерки и рѣчи, Петроградъ 1922, стр. 64) «съ точки зрѣнія минеральнаго царства... сплошное протяженіе территоріи Россіи... дѣлаетъ чрезвычайно мало вѣроятнымъ, чтобы въ предѣлахъ сплошного куска земной коры, составляющаго около одной шестой всей суши земного шара, отсутствовали тѣ или иные химическіе элементы въ необходимыхъ для перевода въ полезную энергію концентраціяхъ» — т. е. съ теоретической точки зрѣнія, представляется весьма вѣроятнымъ, что въ россійскихъ нѣдрахъ заключаются въ хозяйственно достаточныхъ количествахъ всѣ имѣющіе значеніе для человѣческаго хозяйства продукты минеральнаго царства.
Подобное положеніе обуславливаетъ трудность моей задачи; и чтобы преодолѣть эту трудность, въ своемъ перечисленіи содержимаго россійскихъ нѣдръ я становлюсь исключительно на одномъ — правда, важнѣйшемъ химическомъ элементѣ — на углеродѣ — «С», поскольку онъ представленъ каменнымъ углемъ и торфомъ. Этотъ выборъ опредѣляется тѣмъ, что топливные рессурсы страны представляютъ собой какъ бы ressource-mere ея промышленности... Но и при этомъ я оставлю въ сторонѣ нефть — не потому, чтобы вопросъ нефти былъ малозначителенъ, но именно потому, что онъ въ высшей степени значителенъ, настолько, что не можетъ умѣститься въ рамкахъ сегодняшняго изложенія... Обращаясь къ земельному «инвентарю» Россіи, я пытаюсь охватить его въ слѣдующей, весьма схематической и приблизительной табличкѣ — (всячески хотѣлъ бы подчеркнуть ея схематичность и приблизительность!..):
I. Основная, полевая и луговая, сельско — хозяйственная площадь ок. 400 мил. гект.
II. Лѣса среди основной сельско — хозяйственной площади ок. 100;
III. Лѣса въ сплошныхъ массивахъ на сѣверѣ — ок. 600;
IV. Тундры и горныя пространства на сѣверѣ — ок. 550;
V. Полупустынныя пастбища — ок. 200;
VI. Пустыни и горныя пространства на югѣ — ок. 150;
Всего ок. 2000 мил. гект. (два милліарда гектаровъ).
Табличка эта не притязаетъ на точность: вы видите я не прибѣгалъ къ болѣе дробнымъ подраздѣленіямъ, чѣмъ подраздѣленія въ 50 милліоновъ гектаровъ. При этомъ условіи наличіе въ цифрахъ таблички отклоненій отъ истинныхъ значеній въ десятки милліоновъ гектаровъ дано самимъ характеромъ таблички. Въ оцѣнкѣ возможной неточности — и, въ то же время въ оцѣнкѣ величинъ, съ которыми мы имѣемъ дѣло, примите во вниманіе, что общая площадь Чехословакіи измѣряется приблизительно 14 милліонами гектаровъ... Статья первая учитываетъ не только земли, дѣйствительно бывшія въ распашкѣ (таковыхъ и въ предвоенные годы считалось въ Россіи не болѣе 150-170 милл. гект.), и не только земли, дѣйствительно используемыя, какъ луга, но и земли, не состоявшія и не состоящія въ такой эксплоатаціи, но могущія со временемъ быть использованы въ качествѣ полей и луговъ; такихъ земель въ особенности много въ Азіатской Россіи, какъ въ степныхъ областяхъ, напр., въ сѣверной части киргизской степи и пр., такъ и въ лѣсныхъ районахъ западной, средней, восточной Сибири и Дальняго Востока, въ видѣ участковъ, доступныхъ расчисткѣ и раскорчевкѣ... Слѣдуетъ понимать, насколько приблизительна всякая подобная прикидка. Нужно учесть также трудность провести точную границу между «пустыней» и «полупустыннымъ пастбищемъ», между «лѣсами въ сплошныхъ массивахъ на сѣверѣ» и «тундрой» (куда, напр., отнести низкорослые лѣса на сѣверной окраинѣ тайги?) — особенно при недостаткѣ, въ отношеніи нѣкоторыхъ районовъ, географически — изслѣдовательскихъ данныхъ... Предлагаемая табличка есть не болѣе, какъ схема, призванная помочь живому видѣнію тѣхъ хозяйственно-географическихъ полосъ, изъ которыхъ составлена Россія (пустыня, пастбища, пахоть и луга, лѣса, тундра!) и дать примѣрную прикидку пространственнаго протяженія этихъ полосъ...
Въ отношеніи каждой изъ статей предложенной таблички возникаетъ рядъ проблемъ. Пространствамъ, обозначеннымъ въ статьѣ «первой» принадлежитъ опредѣляющая роль въ сельско-хозяйственной жизни страны: они охватываютъ лучшее земельное достояніе Россіи. Относительно этихъ пространствъ хотѣлъ бы отмѣтить слѣдующее: основная сельско-хозяйственная площадь Россіи (помимо совсѣмъ небольшой площади поливныхъ земель), принадлежитъ къ составу двухъ различающихся другъ отъ друга географическихъ зонъ; чтобы не затруднять вашего вниманія подробностями, эти зоны я обозначилъ бы условно, какъ зону «лѣсную» и «степную», т. наз. «лѣсо-степная» переходная зона отошла бы въ этомъ случаѣ къ составу «лѣсной», это различеніе географическихъ поясовъ знаменуетъ собой необходимое и существенное различіе пріемовъ земледѣлія — во всякомъ случаѣ, поскольку мы представляемъ себѣ послѣдніе, какъ нѣчто сознательное и раціональное, ибо европейскіе пріемы улучшеннаго земледѣлія годятся только для «лѣсной» полосы сельскохозяйственной Россіи; степная же полоса, гдѣ весьма затруднено произростаніе корнеплодовъ и нѣкоторыхъ другихъ растеній, занимающихъ видное мѣсто въ нынѣшнемъ «европейскомъ» земледѣліи, — нуждается въ выработкѣ особыхъ пріемовъ улучшеннаго хозяйствованья. Русская агрономическая наука работала и работаетъ надъ созданіемъ этихъ пріемовъ. О томъ, что сдѣлано и что предстоитъ сдѣлать въ этомъ вопросѣ, могутъ разсказать вамъ другіе, въ этой области несравненно болѣе компетентныя лица. Я же хотѣлъ бы только, чтобы вы сохранили въ памяти эти два важнѣйшихъ образа русской сельско-хозяйственной жизни: образъ лѣсного земледѣлія, по своимъ возможностямъ приближающагося къ западноевропейскому, и своеобычный, въ силу окружающей обстановки, образъ земледѣлія «степного» [22]. Къ условіямъ сельско-хозяйственнаго производства въ «европейскихъ» по природѣ областяхъ русскаго земледѣлія, можетъ быть, въ общемъ отнесено важнѣйшее изъ того, что вы знаете объ условіяхъ земледѣлія въ вашей собственной странѣ. Степное же земледѣліе предназначено, повидимому, представлять особый видъ болѣе экстенсивнаго и притомъ вѣроятнѣй всего въ области земледѣльческой, по прежнему, существенно зернового хозяйства. Проблемы развитія степного земледѣлія заслуживаютъ, мнѣ кажется, вашего вниманія. Въ русской степи и въ предвоенные годы существовалъ нѣкоторый земельный просторъ. За время существованія совѣтскаго строя, благодаря бѣгству и вымиранію населенія, просторъ этотъ, къ сожалѣнію, не уменьшился, но увеличился. Возникаетъ заданье возстановить хозяйство въ степи. Степное земледѣліе въ его возможномъ въ современности развитіи, не требуетъ значительныхъ капитальныхъ затратъ: посѣвы производятся безъ удобренія, въ нѣкоторыхъ случаяхъ внесеніе удобренія, по особенностямъ степной природы, было бы прямо вредно для урожая. Хозяйственный успѣхъ въ значительной мѣрѣ зависитъ отъ раціонального примѣненія содѣйствующихъ сбереженію влаги пріемовъ механической обработки почвы. Въ этой обстановкѣ чехословацкіе капиталисты и предприниматели, при извѣстныхъ условіяхъ, нашли бы, быть можетъ, выгодное помѣщеніе своимъ средствамъ въ русскомъ степномъ земледѣліи — не столько въ видѣ непосредственнаго основанія «зерновыхъ фабрикъ», для чего требуется тонкое знаніе мѣстной обстановки, сколько въ формѣ кредитованія, съ издольнымъ участіемъ въ результатахъ дѣла, хозяйственно годныхъ русскихъ предпринимателей.
Для русскаго хозяйства имѣетъ основное значенье подраздѣленье черноземной и нечерноземной полосы. Подраздѣленіе это нѣсколько аналогично различенію зонъ земледѣлія «степного» и «европейскаго». Но зона «европейскаго» земледѣлія не ограничивается предѣлами нечерноземнаго пояса, но переходитъ на черноземъ. Такъ какъ возможность практиковать «европейское» земледѣліе связано съ выпаденіемъ достаточнаго количества осадковъ, это означаетъ, что въ предѣлахъ Россіи имѣется полоса хорошо орошеннаго чернозема. Эта полоса и есть лѣсостепной поясъ. На одну изъ проблемъ, касающихся этой полосы, я и позволю себѣ обратить нынѣ ваше вниманіе. — Высокое развитіе въ Чехословакіи свеклосахарной промышленности и возможный интересъ вашъ къ этой послѣдней побуждаетъ меня остановиться на вопросѣ о предѣлахъ распространенія въ Россіи свекловичной культуры. Относительно требовательная къ почвѣ, количеству осадковъ и продолжительности вегетаціоннаго періода сахарная свекла воздѣлывается и можетъ воздѣлываться въ Россіи, при современной экономической и технической обстановкѣ, какъ извѣстно, далеко не повсюду. Культура сахарной свеклы является въ Россіи принадлежностью зоны «европейскаго» земледѣлія, но и то далеко не всей. Сахарная свекла не произростаетъ въ степи, гдѣ для нея недостаточно влаги; и въ общемъ сѣверная граница степи является крайнимъ южнымъ предѣломъ распространенія свекловичной культуры. Въ то же время воздѣлываніе свеклы не является экономически раціональнымъ внѣ полосы черноземовъ; и потому сѣверная граница послѣднихъ совпадаетъ съ сѣверной границей воздѣлыванія свеклы. Предѣлъ распространенія свекловичной культуры на востокъ, т. е. отъ губерній Курской и Харьковской къ Волгѣ ставитъ падающая продолжительность вегетаціонннго періода; этимъ паденіемъ обуславливается уменьшеніе урожайности и невыгодность культуры. Въ общемъ русскій свекло-сахарный районъ оказывается ограниченнымъ предѣлами ряда сѣверо-черноземныхъ губерній по правому и лѣвому берегу Днѣпра. Какъ извѣстно, районъ этотъ въ послѣднее передъ войной время и былъ покрытъ довольно густою сѣтью заводовъ, общее производство которыхъ въ 1913-14 годамъ доходило до 2 милліоновъ тоннъ; но этимъ райономъ не ограничиваются возможности свеклосахарнаго производства въ Россіи. Независимо отъ возможностей Туркестана и Закавказья, гдѣ условія для свекловичной культуры вполнѣ благопріятны, но гдѣ она едва ли можетъ явиться выгодной, въ виду конкуренціи другихъ, еще болѣе цѣнныхъ культуръ, естественными районами свеклосахарнаго производства представляются намъ предгорья Кавказскаго хребта на сѣверномъ Кавказѣ и предгорья Тянь-Шаня, въ Семирѣченской области. (Въ своей климатической природѣ близкіе къ европейско-русской «лѣсо-степи»). Въ первой изъ этихъ областей свекло-сахарное производство обрѣтается въ зачаткахъ, въ отношеніи второй изъ нихъ вопросъ объ организаціи свекло-сахарнаго производства пока что и не ставится серьезно (Семирѣченская ж. д. не закончена, использованіе хозяйственныхъ возможностей Семирѣчья, въ соотвѣтствіи съ его естественными данными, во многихъ существенныхъ чертахъ еще не начато вовсе). — Первая изъ этихъ областей, т. е. сѣверо-кавказская, представляетъ, повидимому, болѣе широкія возможности для развитія свекло-сахарнаго производства, чѣмъ вторая. Въ предгорьяхъ сѣвернаго Кавказа, при современномъ состояніи свекло-сахарной промышленности, могли бы, пожалуй, размѣститься 20-30-40 заводовъ и дать столько же милліоновъ пудовъ сахару, т. е. около полъ милліона тоннъ или нѣсколько болѣе. Весьма вѣроятно, что именно здѣсь, благодаря наибольшей, въ сферѣ области русской «лѣсо-степи», продолжительности вегетаціоннаго періода, достижима наивысшая въ Россіи урожайность свеклы. — Возможностей Семирѣченской области нельзя подсчитать даже приблизительно... Строго говоря, культура свекловицы была бы возможна и въ хорошо орошенныхъ частяхъ Сибири. Но если не будетъ внесено въ эту культуру какихъ либо новыхъ, еще неизвѣстныхъ намъ пріемовъ обработки, то урожайность свеклы въ этихъ областяхъ окажется настолько низкою, что развитіе здѣсь свекло-сахарной промышленности станетъ возможнымъ только при наличіи какихъ-либо совершенно исключительныхъ условій... На сѣверномъ же Кавказѣ и въ Семирѣчьи открываются просторы для творческой хозяйственной энергіи. — Нужно помнить, что оба района находятся въ географическомъ сближеніи съ емкими — и въ то же время удаленными отъ другихъ центровъ производства — рынками для сахара: сѣверо — кавказскій районъ — съ юго-восточными «степными» губерніями Европейской Россіи и Закавказьемъ, Семирѣченскій — съ Туркестаномъ и Западной Сибирью... На ряду съ помощью въ возстановленіи свекло-сахарной промышленности центральнаго и западнаго района, Чехословакія, своими хозяйственными силами и съ выгодою для себя, могла бы оказать Россіи помощь также и въ разрѣшеніи только что упомянутыхъ творческихъ хозяйственныхъ задачъ.
Относительно пунктовъ «II«-го и особенно «III«-го моей таблички я хочу отмѣтить совершенно особое и единственное, въ предѣлахъ мірового хозяйства, значеніе русскихъ лѣсныхъ рессурсовъ. Площадь русскихъ лѣсовъ превосходить лѣсную площадь С. Ш. С. А. и Канады, вмѣстѣ взятыхъ. Лѣса же субтропическаго и тропическаго пояса въ виду низкихъ качествъ древесины, вообще не входятъ въ расчетъ въ качествѣ поставщика массовыхъ строительныхъ матеріаловъ. — Въ условіяхъ дѣйственнаго хозяйственнаго развитія, Россія могла бы явиться законодательницей мірового лѣсного рынка... Въ установленіи этого обстоятельства заключена постановка широчайшихъ задачъ по организаціи лѣсного хозяйства — главнымъ образомъ, на далекомъ европейскомъ и азіатскомъ сѣверѣ Россіи, и по организаціи распилки и обработки дерева. И надо желать, чтобы каждый гражданинъ Чехословакіи, имѣющій знанія по лѣсному хозяйству или интересующійся имъ — былъ освѣдомленъ о существованіи названныхъ задачъ. Изъ этого знанія, въ нѣкоторый моментъ будущаго, можетъ проистечь благо и для него лично и для Россіи...
Полупустынныя пастбища служатъ для организаціи скотоводческаго хозяйства. Въ предѣлахъ соотвѣтствующихъ областей Россіи, т. е. главнымъ образомъ калмыцкихъ, киргизскихъ и туркестанскихъ степей, такое хозяйство доселѣ вели и ведутъ туземцы — кочевники. Наряду съ ихъ хозяйствомъ было бы желательно создать скотоводческія хозяйства капиталистическаго типа — на манеръ существующихъ въ южной Африкѣ или Австраліи. Какъ и тамъ, здѣсь возможно поставить производство мяса (главнымъ образомъ, съ расчетомъ на перевозку въ мороженномъ видѣ, т. е. по русскимъ условіямъ — въ вагонахъ ледникахъ) и затѣмъ шерсти; съ тѣмъ только отличіемъ, что въ виду суровости зимъ — производимая шерсть была бы преимущественно грубыхъ сортовъ...
Въ отношеніи широкаго хозяйственнаго использованія тундры можно придаваться только игрѣ воображенія. Въ нынѣшнихъ экономическихъ условіяхъ, тундра и пустыня суть «мертвыя пространства» хозяйства Россійскаго; и притомъ пространства, которыя самимъ обстоятельствомъ, что они существуютъ, служатъ нѣкоторымъ препятствіемъ къ развитію хозяйственнаго оборота въ россійскихъ областяхъ. Тундра отдѣляетъ отъ моря области русскаго сѣвера и дѣлаетъ ихъ трудно доступными или вовсе недоступными со стороны моря. Пустыня же создаетъ затрудненія для хозяйственнаго оборота между умѣренными, по климату, областями собственно Россіи и областями субтропическаго земледѣлія средне-азіатскихъ оазисовъ... Среди пустынь и горныхъ пространствъ русскаго юга эти оазисы и хорошо орошенныя части центральнаго и западнаго Закавказья представляютъ подлинную жемчужину. Я не буду останавливаться на возможномъ экономическомъ развитіи этихъ областей, культурная площадь которыхъ измѣряется нынѣ всего лишь нѣсколькими милліонами десятинъ. Остановлюсь только на вопросѣ хлопка. И въ послѣдніе довоенные годы необычайно быстро возроставшаго хлопковаго производства Туркестана и Закавказья не хватало для покрытія нуждъ русской промышленности. При потребленіи хлопка приблизительно въ полъ-милліона тоннъ ежегодно, около половины этого количества ввозилось изъ за границы... Трудно сказать, какъ пойдетъ дальнѣйшее развитіе. Но одно несомнѣнно: въ предѣлахъ областей русскаго юга имѣются просторы для расширенія хлопковой культуры. Послѣднее связано: 1) съ расширеніемъ площади орошаемыхъ земель, что само по себѣ составляетъ огромную и плодотворную задачу; при затратѣ не болѣе полу-милліарда золотыхъ рублей можно удвоить орошаемую площадь русскаго Туркестана (2 милліона десятинъ). Десятина — гектаръ наилучшей сельско-хозяйственной площади — въ нашихъ широтахъ вообще не имѣется столь цѣнныхъ, на единицу пространства, сельско-хозяйственныхъ угодій, каковыми являются орошаемыя пространства Туркестана! — обошлась бы приблизительно въ 200-250 золотыхъ рублей; 2) вовлеченіе въ сферу русскаго хлопковаго хозяйства Персіи, Авганскаго и Китайскаго Туркестана; эти области имѣютъ значительныя пространства годныхъ къ орошенію и культурѣ хлопка земель; но въ силу своей удаленности отъ мірового рынка, области эти могутъ найти сбытъ для своего хлопка и вообще своихъ произведеній только въ предѣлахъ или при посредствѣ россійскаго хозяйства. Если этимъ областямъ предстоитъ развиваться экономически, можетъ быть, и средне — европейскіе потребители хлопка почувствуютъ когда-либо, какъ живую реальность, хлопковое хозяйство Персіи или Авганскаго Туркестана, — между тѣмъ, какъ сейчасъ, даже названія этихъ странъ, вѣроятно, звучатъ для васъ чѣмъ то экзотическимъ.
Перехожу къ обзору рессурсовъ россійскаго хозяйства въ каменномъ углѣ и торфѣ. Изученіе россійскихъ пространствъ въ отношеніи этихъ рессурсовъ отнюдь нельзя считать законченнымъ. Наоборотъ есть полное основаніе полагать, что мы знаемъ только относительно небольшую часть этихъ рессурсовъ. Чтобы дать масштабъ для оцѣнки каменноугольныхъ мѣсторожденій Россіи, напомню, что общая сумма исчисленныхъ доселѣ каменноугольныхъ запасовъ міра, находящихся на глубинѣ, не превышающей 1.800 метровъ, опредѣляется приблизительно въ десятокъ тысячъ милліардовъ тоннъ — иначе говоря въ десятокъ билліоновъ тоннъ; изъ нихъ больше половины (болѣе 5 билліоновъ тоннъ) приходится на долю Сѣверной Америки; относительно незначительная доля Азіи (нѣсколько болѣе билліона тоннъ), вѣроятно, главнымъ образомъ зависитъ отъ малой ея обслѣдованности. На долю Западной Европы приходится менѣе билліона тоннъ (784 мд.): изъ нихъ на Германію, въ ея довоенныхъ границахъ, приходилось болѣе 400 мд. тоннъ, на Англію, — около 200 мд. тоннъ, на бывшую Австрію, въ ея цѣломъ, — около 50 мд. тоннъ и на Францію не болѣе 18 мд. тоннъ... Исчисленіе русскихъ запасовъ зависѣло до сихъ поръ не столько отъ дѣйствительнаго содержанія мѣсторожденія, сколько отъ состоянія нашихъ знаній. Это съ ясностью можно усмотрѣть изъ сопоставленія слѣдующихъ двухъ табличекъ:
| Запасы каменнаго угля въ милліардахъ тоннъ | ||
| какъ они исчислялись въ 1917 г. | какъ они исчислялись въ 1920 г. | |
| Подмосковный бассейнъ | 2 | 12 |
| Донецкій бассейнъ | 56 | 60 |
| Кузнецкій бассейнъ | 14 | 250 |
| Иркутскій районъ | 150 | 150 |
| Всего | 222 | 472 |
| Кромѣ того | ||
| Илійскій бассейнъ не менѣе | 18 | |
| Тунгузскій бассейнъ | можетъ быть, нѣсколько сотъ милліардовъ тоннъ. | |
Еще въ 1916 году, въ рядѣ газетныхъ статей покойный профессоръ М. И. Туганъ-Барановскій въ оцѣнкѣ промышленныхъ возможностей Россіи исходилъ изъ предположенія, что каменноугольные запасы Россіи измѣряются 60 мд. тоннъ. Вы видите, насколько подвинулось на короткій срокъ изученіе каменноугольныхъ запасовъ Россіи... Думаю, что не ошибусь, выразивъ увѣренность, что при условіи продолженія изысканій исчисленные каменноугольные запасы Россіи за короткій срокъ снова возрастутъ въ нѣсколько разъ. Но какія бы цифры ни обѣщали дать каменноугольные бассейны, въ родѣ Илійскаго Семирѣченской области или Тунгузскаго на далекомъ сѣверѣ, въ области средняго и нижняго Енисея, а также прочіе многочисленные бассейны Азіатской Россіи, — одно обстоятельство можно считать вѣроятнымъ: какихъ либо значительныхъ «открытій» по части каменноугольныхъ рессурсовъ въ Европейской Россіи не произойдетъ. — Цифры залежей подмосковнаго бассейна кажутся болѣе внушительными, чѣмъ это соотвѣтствовало бы дѣйствительному хозяйственному положенію. Ибо подмосковный уголь, несмотря на почтенный геологическій возрасть, по своей хозяйственной годности, приближается къ типу бурыхъ углей, не коксуется и потому не отвѣчаетъ требованіямъ металлургической промышленности; его теплопроизводительная способность вдвое меньше теплопроизводительной способности, напр., донецкаго угля. — Изъ наблюденій надъ расположеніемъ каменноугольныхъ залежей на территоріи Россіи выясняются два существенныхъ обстоятельства: 1) важнѣйшіе каменноугольные бассейны Россіи расположены въ Азіи и притомъ въ самой глубинѣ континента; если вдуматься въ значеніе этого обстоятельства для промышленнаго развитія Россіи, то для насъ уяснится положеніе, имѣющее существенность не только для даннаго частнаго вопроса; а именно, что Россія, какъ хозяйственное цѣлое, въ самомъ объемлющемъ и основоположномъ смыслѣ, должна быть воспринимаема, какъ сочетаніе европейскихъ и азіатскихъ областей. Въ Россіи не существуетъ столь рѣзкаго противоположенія между промышленной «европейской» метрополіей и «используемыми» сельско-хозяйственными внѣ-европейскими колоніями, какъ это наблюдается въ нѣкоторыхъ колоніальныхъ державахъ современности; къ развитію нѣкоторыхъ промышленныхъ отраслей, въ предѣлахъ русскаго народнаго хозяйства, въ наибольшей степени предопредѣлены, повидимому, какъ разъ нѣкоторыя «внѣ-европейскія», азіатскія области: въ экономическомъ отношеніи Россія есть грандіозное и всецѣлое евразійское единство... Я думаю, что эта точка зрѣнія не покажется неожиданной для тѣхъ изъ васъ, кто слыхалъ разсказы родственниковъ и друзей или своими глазами видѣлъ Дальній Востокъ, Сибирь и Туркестанъ... 2) Европейская Россія относительно бѣдна каменнымъ углемъ; въ ней имѣется только одинъ первоклассный бассейнъ, а именно Донецкій; правда, въ извѣстномъ смыслѣ расположеніе этого бассейна можно назвать «удачнымъ»; ибо бассейнъ этотъ расположенъ въ центрѣ безлѣснаго степного района, который, при отсутствіи угля, былъ бы вообще лишенъ какихъ бы то ни было серьезныхъ топливныхъ рессурсовъ; на сѣверѣ такимъ рессурсомъ являются дрова, здѣсь же нѣтъ и дровъ. Иначе говоря, зеленое топливо сѣвера и черное топливо юга въ Европейской Россіи какъ бы дополняютъ другъ друга. Но въ такомъ расположеніи Донецкаго бассейна есть и своя неблагопріятная сторона: ибо при данномъ распредѣленіи рессурсовъ оказываются лишенными годнаго мѣстнаго угля (и прибавимъ, также и хорошей желѣзной руды!) области, являвшіяся и являющіяся историческими центрами и очагами русскаго промышленнаго развитія, а именно Московская область и Петроградскій районъ. Эти мѣстности, благодаря обширности лѣсной площади, находились въ выгодномъ положеніи пока основнымъ топливомъ промышленности также и на Западѣ являлись дрова. Изъ сочетанія названнаго обстоятельства съ фактами историческаго развитія этихъ областей проистекло несомнѣнное, по масштабамъ времени, промышленное ихъ «цвѣтеніе» въ XVIII и началѣ XIX в., въ особенности это утвержденіе относится къ центральному Московскому району. О промышленномъ «цвѣтеніи» Россіи XVIII вѣка также забываютъ тѣ, которые говорятъ о Россіи, какъ о «чисто аграрномъ государствѣ»... Съ измѣненіемъ техники и наступленіемъ въ промышленности «каменноугольной эпохи», промышленность этихъ областей, продолжая развиваться въ абсолютныхъ цифрахъ, захирѣла и «отстала» по сравненію съ промышленностью западныхъ странъ. И наряду съ причинами соціально-историческими, однимъ изъ обстоятельствъ, опредѣлившихъ эту «отсталость», несомнѣнно являлась невыгодность древеснаго топлива по сравненію съ топливомъ ископаемымъ; вѣдь первое приходится собирать на обширныхъ пространствахъ, второе же — тамъ, гдѣ природой оно дано человѣку — дано ему въ собранныхъ на небольшомъ пространствѣ значительныхъ накопленіяхъ; находится «подъ рукой» въ количествахъ, практически безграничныхъ... Но замѣтьте: развитіе техники, которое въ свое время причинило ущербъ промышленности центральнаго района, въ своемъ дальнѣйшемъ продолженіи можетъ открыть ей новые пути. Проблема электрификаціи, какъ проблема изысканія пріемовъ къ сбереженію топлива, къ созданію возможности работать на малоцѣнныхъ и не выдерживающихъ перевозки его сортахъ, наконецъ (въ Петроградскомъ районѣ), какъ проблема замѣны горючаго водною силою, есть несомнѣнно реальная мѣстная проблема Московскаго и Петроградскаго района; проблема, которая проистекаетъ прежде всего изъ отсутствія въ нѣдрахъ этихъ областей хорошаго каменнаго угля. Въ каждомъ изъ двухъ районовъ проблема эта ставится по своему. Въ Московскомъ районѣ она сводится, главнымъ образомъ, къ вопросу раціональнаго использованія низкаго по качеству мѣстнаго угля и въ еще большей степени торфа. Дѣло въ томъ, что Сѣверная Европейская Россія, т. е. какъ разъ та часть ея, которая лишена высокосортнаго каменнаго угля, обладаетъ огромными залежами торфа. Опредѣлено, что «въ Европейской Россіи торфянники занимаютъ площадь въ 60 милліоновъ десятинъ (т. е., прибавлю, болѣе, чѣмъ четырехкратное общее пространство Чехословакіи). Изъ этого количества 20 мил. дес. лежатъ южнѣе 60° сѣверной широты (т. е. широты Петрограда)... Запасы торфа на этой площади опредѣляются въ полторы тысячи милліардовъ пудовъ въ переводѣ на условное топливо, т. е, донецкій уголь». Это составляетъ запасъ нѣсколько превышающій, по своей теплопроизводительной способности, совокупныя каменноугольныя залежи Франціи. Но торфъ не можетъ быть использованъ такъ, какъ используется каменный уголь. Онъ не выдерживаетъ перевозокъ на сколько либо дальнія разстоянія. Въ дѣлѣ раціональной утилизаціи торфа возникаетъ вопросъ о постройкѣ вблизи торфянниковъ электрическихъ станцій, которыя работали бы на торфѣ и подавали энергію въ мѣста, гдѣ она требуется, въ видѣ электрическаго тока. Такой же вопросъ ставится въ отношеніи использованія подмосковнаго угля... Въ Петроградскомъ же районѣ, наряду съ задачей использованія мѣстныхъ торфянниковъ (можетъ быть также ямбургскихъ горючихъ сланцевъ и боровичскаго угля), возникаетъ вопросъ о переходѣ на бѣлый уголь. Ибо Петроградъ, въ противоположность Москвѣ, не располагающей сколько-либо значительными источниками водной силы, со всѣхъ сторонъ окруженъ пунктами, гдѣ возможно устройство электрическихъ установокъ, использующухъ силу падающей воды. Таковы: Нарвскій водопадъ на юго-западъ отъ Петрограда, пороги на Волховѣ — къ юго-востоку отъ него, пороги на Свири въ 230-260-ти верстахъ къ сѣверо-востоку отъ Петрограда, и водопадъ Иматра и другія стремнины на Вуоксѣ, въ предѣлахъ Финляндіи къ сѣверу отъ него. Особо важны два послѣдніе пункта; возможная мощность установокъ на Свири — до 280 тысячъ лошадиныхъ силъ; на Вуоксѣ — до 600 тысячъ... Какъ бы ни складывались отношенія Финляндіи къ Россіи, я увѣренъ, что въ условіяхъ мирнаго хозяйственнаго развитія бѣлый уголь Вуоксы будетъ примѣненъ для нуждъ исторически сложившейся и пріобрѣвшей міровые масштабы промышленности Петрограда. Ибо такое примѣненіе соотвѣтствовало бы началамъ хозяйственной раціональности ...
Я могъ бы продолжать обзоръ производительныхъ силъ Россіи; коснуться важнѣйшаго вопроса о залежахъ желѣзной руды и географическомъ размѣщеніи ихъ въ отношеніи къ мѣсторожденіямъ коксующагося угля; продолжить обозрѣніе источниковъ водной энергіи; разсказать о водопадахъ Олонецкаго и Архангельскаго края, о Днѣпровскихъ порогахъ, о бѣломъ углѣ Кавказа, Туркестана, Сибири, Урала; говорить о нефти, значеніе которой, вѣроятно, ясно каждому изъ васъ. Но я не буду дѣлать этого. Я думаю, что и сказаннаго достаточно въ качествѣ образчика и примѣра. А большаго я и не притязаю дать... Естественныя производительныя силы Россіи велики. Не нужно ихъ преувеличивать, но нужно ясно понимать ихъ значеніе; и знать, что экономическое одареніе Россіи есть одареніе многостороннее — предопредѣляющее одновременно сельско-хозяйственное и промышленное развитіе страны. Если судитъ Господь, естественныя производительныя силы Россіи найдутъ себѣ примѣненіе; я думаю, это принесло бы весьма реальныя блага не только Россіи но и вамъ. Но для возможности такого использованія необходимо, чтобы у насъ, но также и у васъ здоровая и творческая хозяйская воля устояла и одолѣла бы въ борьбѣ съ силами разрушенія, нынѣ возставшими на нее.
Петръ Савицкій.
Прага, 2/15. I. 1923 г.
Яков Садовский. Оппонентам евразийства (письмо в редакцию)
М. Г.
Разрѣшите обратиться къ Вамъ съ нижеслѣдующимъ.
Я евразіецъ и душой и тѣломъ. Поэтому нападки на евразійцевъ и евразійство волнуютъ меня, вѣроятно, не менѣе, чѣмъ авторовъ «Исхода къ Востоку», «На путяхъ» и «Россіи и Латинства». Нападки эти меня удивляютъ тѣмъ, что въ нихъ объединились представители разныхъ лагерей, начиная съ 3-го Интернаціонала и кончая русскими національно-монархическими кругами. Несомнѣнно, что здѣсь кроется какое-то недоразумѣніе и чья то брань является незаслуженной евразійцами. Мнѣ кажется, причина этого недоразумѣнія кроется въ недоговоренности у евразійцевъ (въ ихъ сборникахъ), именно, въ отсутствіи прямыхъ и ясныхъ отвѣтовъ на многіе жгучіе вопросы. Не могу ли я хотя бы частично помочь выясненію этого недоразумѣнія, высказавшись на правахъ рядового евразійца по поводу нѣкоторыхъ упрековъ, бросаемыхъ евразійцамъ, неоднократно слышанныхъ мной лично? Вѣдь упреки эти, рѣзкіе и частые, въ концѣ концовъ, сводятся къ немногимъ положеніямъ. Поэтому мой отвѣтъ, можетъ быть, въ нѣкоторыхъ вопросахъ явится общимъ съ нашей стороны отвѣтомъ г. г. оппонентамъ. Конечно, отвѣтъ этотъ не можетъ претендовать на исчерпывающее и точное изложеніе тезисовъ евразійства. Но общность міроощущенія, которая является спайкой нашего малаго братства, — евразійцевъ, — будетъ, надѣюсь, порукой за соотвѣтствіе предлагаемыхъ мной практическихъ разсужденій духовнымъ основамъ евразійства (хотя бы по нѣкоторымъ отдѣльнымъ вопросамъ между нами и были разногласія). Если бы эти сужденія въ какой нибудь мѣрѣ оказались полезнымъ разъясненіемъ позицій евразійства для лицъ, намъ сочувствующихъ — я былъ бы доволенъ и этимъ результатомъ.
Возраженія и упреки, дѣлаемые евразійцамъ, можно свести къ слѣдующимъ положеніямъ:
I. «Евразійцы — пассивные богоискатели. Они не цѣнятъ благъ земныхъ, что теперь при грандіозной задачѣ возстановленія хозяйства россійскаго, особенно опасно. Евразійцы зовутъ къ уходу въ Ѳиваиду».
Такъ говорятъ г. г. оппоненты евразійцевъ. Но въ дѣйствительности нѣтъ основаній называть насъ «богоискателями», ибо ищутъ тѣ, кто потерялъ или не имѣлъ; мы же Бога и вѣры не ищемъ, ибо Бога и вѣру имѣемъ... Пассивности же принципіально мы не проповѣдуемъ и практически не проявляемъ. Скорѣе можно говорить объ идеологической активности евразійцевъ, — даже въ эмигрантскомъ положеніи. «А перемѣнитъ Богъ Орду» (на Москвѣ), тогда будущее и дѣла покажутъ, кто окажется активнѣе, представители иныхъ теченій, или евразійцы. Объ этомъ гадать преждевременно.
Евразійцы не отрицаютъ матеріальной культуры и не умаляютъ ея значенія. Они только указываютъ ей соотвѣтствующее мѣсто, — за духовной культурой, ибо сказано: не единымъ хлѣбомъ живъ человѣкъ. Матеріальная культура должна быть средствомъ для духовныхъ достиженій, а не самоцѣлью. Современное превращеніе техники и матеріальныхъ средствъ въ самоцѣль — духовно губительно. Стихіи первоначально-матеріальныхъ и первоначально-животныхъ стремленій необходимъ сильный, неизмѣримо высоко стоящій противовѣсъ, ибо «какая польза человѣку, если онъ пріобрѣтетъ весь міръ, а душѣ своей повредитъ» (Матѳ. 16, 26). Вопросы вѣры и Церкви поставляются евразійцами на первый планъ. Но это не устраняетъ свободы конкретныхъ рѣшеній. И, напр., практически, какъ мнѣ кажется, возможно выступленіе евразійцевъ за отдѣленіе Церкви отъ государства, понимая подъ этимъ отдѣленіемъ, однако, только освобожденіе Церкви отъ опеки государства, отъ вмѣшательства свѣтской власти въ церковныя дѣла и попытокъ использованія Церкви для политическихъ цѣлей. Это охранило бы Церковь отъ возможности стать въ положеніе служанки государства. Признаніе возможности отдѣленія Церкви отъ государства отнюдь, однако же, не значитъ, что можно спокойно отнестись къ такимъ вопросамъ, какъ вопросы о преподаваніи Закона Божія въ школѣ (вообще — о церковно-религіозномъ воспитаніи молодежи!), о Священномъ Коронованіи на Царство, о признаніи государствомъ церковныхъ праздниковъ и т. п...
Народъ русскій — православный. Весь его бытъ тѣсно связанъ съ Православной вѣрой. Если отнять у народа молитву въ видѣ молебновъ, панихидъ, крестинъ, вѣнчаній, освященій домовъ, скота, плодовъ земныхъ, — тогда образуется зіяющая пустота въ душѣ народной и въ его быту. Русскій народъ и его величайшее твореніе Держава Россійская — могутъ быть крѣпки только подъ кровомъ Церкви и на камнѣ Вѣры Православной. «Вырождается и пустѣетъ русское самосознаніе, теряя Православіе...» «мертвѣетъ и Православіе, покидая русскую націю въ ея титаническихъ порывахъ къ творчеству... И мы хотимъ уподобиться мужу благоразумному, который строитъ домъ свой на камнѣ, чтобы буря не завалила его. (Матѳ. 7, 24-25). Насъ печалитъ отсутствіе нравственной твердости и патріотизма въ верхнемъ слоѣ нашего культурнаго общества.
Въ наше время стремленія Католической церкви овладѣть духовно-русскимъ народомъ, воспользовавшись по своему обычаю его Смутой и бѣдами, необычайно усилились. Повторяются попытки 1570, 1613, 1708 9, 1812 и всѣхъ черныхъ лѣтъ нашей исторіи [23]. Римской епискокопіей мобилизованы о. о. іезуиты и пр. «ловцы» душъ человѣческихъ. И вотъ нѣкоторые русскіе люди, особенно представители петроградской знати, уже издавна воспитывавшіеся на иностранный ладъ и мало связанные съ подлинной русской стихіей, поддались соблазнамъ о. іезуитовъ и впали въ ересь, увѣровали въ непогрѣшимость папы. Слабодушные напрасно пытаются спастись отступничествомъ. Церковь Православная будетъ оплакивать заблудшихъ овецъ и молиться о просвѣтленіи ихъ разума и о возвращеніи ихъ въ лоно Православной Церкви. Тѣмъ крѣпче мы должны сомкнуться подъ Ея кровомъ, чтобы работать надъ возсозданіемъ русской культуры и государственности.
II. «Евразійцы зовутъ къ отказу слѣдовать «общечеловѣческой» западно-европейской культурѣ. Они зовутъ Россію къ культурному союзу съ «варварами» (вродѣ монголовъ, киргизовъ и др.)».
Этотъ упрекъ евразійцамъ приходится слышать наиболѣе часто. Несомнѣнно, что въ этомъ вопросѣ обнаруживается коренное расхожденіе евразійцевъ и ихъ оппонентовъ. Расхожденіе это въ данномъ случаѣ глубоко и касается не только оцѣнки европейской культуры. Евразійцы не считаютъ западно-европейскую культуру чѣмъ-то абсолютнымъ и всечеловѣческимъ. Западно-европейская культура, по ихъ мнѣнію, связана съ опредѣленнымъ мѣстомъ, временемъ, извѣстными условіями. Евразійцы думаютъ, что полное усвоеніе ея невозможно для народовъ, кровно не связанныхъ съ романогерманцами. «Теоріи, какъ итоги, выведенныя изъ прошедшаго разсудкомъ, правы всегда только въ отношеніи къ прошлому, на которое онѣ, какъ на жизнь, опираются, а прошедшее есть всегда только трупъ, покидаемый быстротекущей жизнью, трупъ, въ которомъ анатомія доберется до всего, кромѣ души. Теорія вывела изъ извѣстныхъ данныхъ извѣстные законы и хочетъ заставить насильственно жить всѣ послѣдующія, раскрывающіяся данныя по этимъ логически правильнымъ законамъ» (Ап. Григорьевъ). — То, что сказано Ап. Григорьевымъ о жизни по теоріямъ, полностью можетъ быть отнесено къ заимствованію (или усвоенію) западно-европейской культуры иными народами. Души-то этой культуры, традицій и пр. усвоить нельзя. Этимъ не отрицается возможность и необходимость для насъ отдѣльныхъ частичныхъ заимствованій въ С.-Штатахъ С. А., Зап. Европѣ, Японіи. Но необходима осторожностъ и въ техническихъ заимствованіяхъ, — необходимъ учетъ нашихъ условій и данныхъ. Вспомнимъ, что творилось у насъ. Вѣдь около двухсотъ лѣтъ длилось наше идейное холопство по отношенію къ 3. Европѣ. У нея брались идеи, моды, теоріи и т. д. Власть и русскій культурный слой хотѣли видѣть русскій народъ превращеннымъ то въ «англо-голландцевъ», то во «французовъ», то въ «нѣмцевъ», то, наконецъ, просто въ «навозъ для западно-европейской культуры» и для экспериментовъ (г. г. соціалисты). И тогда то у насъ образовалась привычка на каждый вопросъ, поставленный русской дѣйствительностью, искать готовый отвѣтъ въ теоріи, выработанной чужой мыслью на основаніи опытовъ чужой жизни. Безоглядное западничество заразило насъ всѣми болѣзнями запада — раціонализмомъ, позитивизмомъ, соціализмомъ и прочими «измами». Однимъ изъ результатовъ этой заразы явились теперешніе соціалистическіе опыты, продѣлываемые надъ Россіей коммунистами, квинтъэссенціей русскаго западничества.
«Большевизмъ есть осуществленіе того соціализма и того господства рабочаго класса, о которомъ они (западно-европейцы) слышали такъ много умныхъ рѣчей, вѣщихъ прорицаній и соблазнительныхъ посуловъ ... Идея захвата власти рабочимъ классомъ и насильственнаго введенія соціализма есть идея французскаго происхожденія» (П. Б. Струве).
И въ увлеченіи «западомъ» причина того, что всякій интеллигентъ — чиновникъ, помѣщикъ, землемѣръ, докторъ, и т. д., однимъ словомъ, всякій «баринъ», соприкасаясь съ крестьянской массой, вызывалъ въ ней вражду, недовѣріе и презрительныя насмѣшки. Рѣчь «барина» была для мужика смѣшна и непонятна. Жители Марса, вѣроятно, легче могли бы понимать жителей Сатурна, нежели понимали интеллигентъ и мужикъ другъ друга... Оправдывались слова В. О. Ключевскаго, что «западничество, это утрата пониманія живой русской дѣйствительности». Вспомнимъ для наглядности тотъ культъ Европы и то пренебреженіе къ своему, въ которомъ нерѣдко воспитывали дѣтей родители и которое почти постоянно внушали молодежи въ школѣ преподаватели географіи, исторіи и др. наукъ, независимо отъ ихъ политическихъ воззрѣній.
Теперь, когда насъ бранятъ за отказъ отъ идеи «возвращенія Россіи въ семью европейскихъ народовъ», за отказъ отъ идеи «новаго пріобщенія Россіи къ европейской культурѣ», мы твердо говоримъ, что мы дѣйствительно отказываемся итти старымъ путемъ. Разверзшаяся бездна Черной Смуты является достаточнымъ предостереженіемъ отъ выхода на старый путь. Конечно, это можетъ быть непріятнымъ для тѣхъ, преклоннаго возраста, почитателей Западной Европы, которые десятки лѣтъ кряду ѣздили во Францію, Италію, Испанію, Германію, Австрію и т. д. для отдыха и просто отъ скуки и понынѣ изъ всѣхъ странъ міра, только эти страны считаютъ стоющими признанья и вниманья. Такихъ лицъ, связавшихъ себя съ Западной Европой, мы въ достаточномъ количествѣ видимъ вокругъ себя. Имъ мы скажемъ: міровая духовная и политико-культурно-экономическая гегемонія Западной Европы кончилась вмѣстѣ съ міровой войной. Никакія стремленія, никакія мѣры не вернутъ Европѣ былого верховенства. Это надо признать независимо отъ того, нравится или не нравится такая перемѣна. Для мощнаго поступательнаго движенія Европа не можетъ служить прочной опорой. Она сама требуетъ матеріальныхъ и духовныхъ костылей. Географическая цѣлостность Евразіи, экономическія возможности будущаго Россійской Державы, родственность въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ психологіи русскаго народа съ психологіей тюрко-монгольскихъ и нѣкоторыхъ другихъ «евразійскихъ» народовъ, наше историческое прошлое и пр., однимъ словомъ, вся сумма нашихъ данныхъ и условій указываютъ на то, что намъ не слѣдъ быть привѣскомъ Франціи или Германіи (вообще Западной Европы!), но необходимо вернуться къ себѣ и начать строить храмину русской культуры, сообразно съ тѣми евразійскими данными, которыми мы обладаемъ Промысломъ Божіимъ. «Исходъ къ Востоку» — это и есть возвратъ къ себѣ, но не походъ на востокъ за новыми заимствованіями «къ монголамъ и китайцамъ», какъ пробуютъ острить г. г. оппоненты-западники. Г. г. остряки, видимо, весьма низкаго мнѣнія о нашей логичности. — Если мы тяготимся чуждымъ намъ европейскимъ мундиромъ, то почему будемъ напяливать на себя одѣяніе китайскаго мандарина? Будетъ ли въ нашемъ строительствѣ перевѣшивать «европеизмъ» нашего сознанія, «азійство» нашей души или «азіатчина» характера, или они будутъ въ равновѣсіи, во всякомъ случаѣ, чтобъ они сочетались гармонически, — мы должны жить и творить, не отрываясь отъ своихъ корней. Объединять насъ съ нашими сосѣдями «азіатами» будетъ единая русская культура, органически выросшая въ нашихъ условіяхъ, и, прежде всего, ея первый продуктъ — русская государственность.
III. «Евразійцы поносятъ императорскій (петербургскій) періодъ русской исторіи и идеализуютъ до-петровскій періодъ».
— Возражать евразійцамъ такъ — мнѣ кажется, — значитъ валить съ больной головы на здоровую. Въ нашемъ, какъ впрочемъ, я думаю, и каждаго русскаго патріота, отношеніи къ прошлому нужно различать двѣ стороны. Мы болѣемъ душой за ошибки власти и общества въ прошломъ, но «своихъ царей великихъ поминаемъ за ихъ добро, за славныя дѣянья»... Мы ясно чувствуемъ, что даже въ послѣднія десятилѣтія — среди идеологическаго упадка и духовнаго разложенія нашихъ правящихъ и интеллигентскихъ круговъ, въ Россіи были осуществлены великія достиженія въ области наукъ, искусствъ, техники и матеріальной культуры. Все это, — погребенное и полупогребенное нашей «великой» революціей, казалось бы, давало намъ въ качествѣ познавательной, художественной, технической и матеріальной базы просторъ и возможность гордо и спокойно жить, работать и развиваться. И не эта база, но именно духовное разложеніе виною тому, что мы предавались самоуничиженію; настолько не понимали дѣйствительности, что возможно было возникновеніе фантастическихъ дѣтскихъ «плановъ о радикальномъ переустройствѣ Россіи на раціональныхъ началахъ» (проектъ кружка «витмеровцевъ»). Въ нашемъ прошломъ можно насчитать безконечное количество фактовъ, которые можно было бы посчитать за анекдоты, если бы они не повлекли за собою нашу теперешнюю трагедію. Коснемся, напримѣръ, дѣла воспитанія юношества. Въ странѣ Царей и Самодержавія, подъ носомъ у попечителей округовъ, по одобреннымъ свыше учебникамъ, молодежь воспитывалась въ глубокомъ уваженіи и даже любви къ Аристогитону, Демосѳену, Бруту и имъ подобнымъ. Между тѣмъ насколько я могу, въ моемъ ощущеніи реальности, возсоздать себѣ историческіе факты (простите, что рѣшаюсь на такое возсозданіе, при скромности моихъ историческихъ познаній) — Аристогитонъ и его товарищъ убили изъ за угла братьевъ-диктаторовъ, обезпечивавшихъ странѣ взамѣнъ анархіи — миръ, законность и порядокъ. Убили ихъ по найму отъ партіи. Демосѳенъ, честолюбивый, но недальновидный интриганъ, боролся съ царемъ Филиппомъ Македонскимъ, который стремился объединить греческія земли, дать грекамъ миръ и спокойствіе и усилить ихъ въ борьбѣ съ Востокомъ. Брутъ убилъ своего воспитателя и опекуна, великаго Императора и Властодержца Цезаря, проявившаго необыкновенное величіе и благородство даже въ смертный часъ. Брутъ — борецъ противъ единодержавія, тупой и недалекій политикъ, отнялъ у народа геніальнаго правителя и ввергъ народъ въ бѣды междуусобія Въ школѣ у насъ всѣ эти бунтари и убійцы обрисовывались какъ герои, совершившіе величайшій въ исторіи человѣчества подвигъ. Второй примѣръ, еще болѣе разительный. Въ нашихъ школахъ открыто проповѣдывался культъ «великой французской революціи» [24], а съ ней заодно и всѣхъ революцій. Революція вообще обрисовывалась, какъ панацея отъ всѣхъ золъ. Творить новую жизнь можно де только революціоннымъ путемъ. Впасть въ революціонное состояніе, нирвану нашихъ временъ, было свѣтлой мечтой почти всѣхъ нашихъ преподавателей исторіи. Стремленіе дожить до революціи, погрузиться въ нее и быть счастливыми, вотъ что вбивалось, какъ идеалъ, въ головы 15-16-ти лѣтнихъ мальчиковъ и дѣвочекъ. Что особенно любопытно, даже конца для революціи не предусматривалось (по черновски — углубляться, углубляться и углубляться въ революцію). Такія явленія нашего прошлаго, какъ романтическая идеализація революціи, (дѣйствительно, всеблаженное состояніе!) есть мелочь. Были болѣе крупныя ошибки общества и власти въ нашемъ прошломъ. Они не могутъ быть предметомъ нашего восхищенія. Но, критикуя ошибки въ прошломъ, евразійцы стремятся дѣлать это бережно и осмотрительно, памятуя, во-первыхъ, что не ошибается тотъ, кто ничего не дѣлаетъ, во-вторыхъ, что неумѣлой критикой можно повредить будущему. «Мы слишкомъ безоглядно критиковали и порочили передъ иностранцами свою страну. Мы болѣе, чѣмъ недостаточно бережно, относились къ ея достоинству, къ ея историческому прошлому» (П. Б. Струве). Такое отношеніе къ своей исторіи повлекло укорененіе неуваженія къ себѣ въ русскомъ народѣ и развило чувство неувѣренности въ своихъ способностяхъ и силахъ. Несмотря на прекрасную умственную и духовную одаренность, русскій народъ претерпѣлъ въ своемъ развитіи больше несчастій, потрясеній и катастрофъ, чѣмъ какой-либо другой народъ. Одна изъ главныхъ причинъ всѣхъ нашихъ бѣдъ — это неуваженіе къ себѣ, неувѣренность въ своихъ силахъ и съ ними связанное слабоволіе.
Объ идеализаціи евразійцами до-петровскаго періода нашей исторіи не приходится долго говорить. Несомнѣнно, что Россія временъ царя Алексѣя Михайловича, Федора Алексѣевича, Софіи Алексѣевны представляла собой болѣе здоровый государственный и національный организмъ, нежели при преемникахъ Петра Великаго (послѣ того, какъ произошелъ нравственный расколъ между верхами и низами народа), и развивалась она до Петра Великаго нормальнѣе, чѣмъ послѣ него. Но эти примѣры для евразійцевъ могутъ являться самое большее нѣкоторой аналогіей и отдаленнымъ прообразомъ для будущаго строительства, ибо времена и условія явно несравнимы.
IV. «Евразійцы націоналъ-большевики. — Евразійцы-антисемиты».
Мы націоналисты, это вѣрно, самые откровенные русскіе націоналисты. Конечно, мы далеки отъ страннаго націонализма тѣхъ русскихъ, которые удивительно страстно защищали всѣ національныя движенія, направленныя противъ русскаго націонализма (П. Н. Милюковъ). Еще далѣе мы стоимъ отъ учредителей десятковъ «республикъ» (вплоть до еврейской — со столицей въ Минскѣ) на территоріи Россійской Державы и искоренителей одного только націонализма русскаго. — «Россію погубила безнаціональность интеллигенціи, единственный въ міровой исторіи случай — забвенія національной идеи мозгомъ націи» (П. Б. Струве). Евразійцы, будучи русскими націоналистами, не раздѣляютъ воззрѣнія, по которому хранителями національной идеи являются народныя массы. Носителемъ національнаго начала должна быть (и нормально была) интеллигенція. Національно крѣпкій и одаренный профессоръ или студентъ, въ извѣстномъ смыслѣ, стоитъ губерніи. Всѣ отвлеченныя мечты и мистическія грезы о народныхъ массахъ, какъ первомъ двигателѣ и самостоятельномъ дѣйствователѣ, должны быть впредь русской интеллигенціей оставлены. Слѣдуетъ понимать реальное теченіе исторіи; масса, сама по себѣ, равнодушна и бездѣйственна; чтобы она стала иною, долженъ быть данъ толчокъ отъ многочисленныхъ, но вѣрящихъ и болящихъ личностей. Горячіе и одаренные патріоты, всегда, по необходимости, немногочисленные — суть подлинные «авторы исторіи», — некоронованные водители націи, въ ихъ качествѣ носителей національной идеи. Этимъ не отрицается наличіе въ сознаніи массъ національнаго инстинкта [25]; но это именно «инстинктъ», идея и чувство, въ скрытомъ, свернутомъ состояніи; болѣе того, этимъ не отрицается, что національный инстинктъ массъ имѣетъ опредѣленное содержаніе; именно поэтому не всякая идея, имѣющая «національный характеръ», — способна стать «идеей-правительницей» (см. статью «Подданство идеи»), но только та, которая указываетъ и отвѣчаетъ содержанію національно-массоваго инстинкта. Но инстинктъ въ «идею-правительницу» превращаетъ духовная дѣятельность интеллигенціи — хотя бы ея представители и выходили, какъ это сплошь и рядомъ случается — изъ самой гущи народа... Въ огромной необъятной Россіи націонализмъ трудно усвояемъ и постижимъ. Русскій народъ состоитъ изъ массы мѣстныхъ горячихъ патріотовъ: уральцевъ, терцевъ, украинцевъ, донцовъ, сибиряковъ и т. д.; русскій патріотизмъ въ народныхъ массахъ слабо теплится и изрѣдка разгорается. Стойкіе и постоянные всероссійскіе патріоты — это горсточка интеллигенціи и служилыхъ людей, абсолютно значительная, но относительно теряющаяся въ морѣ остального населенія. И тѣмъ болѣе трагически, что значительная часть этой горсточки къ началу XX вѣка утратила или не пріобрѣла обостреннаго національнаго чувства. Въ результатѣ «на Москвѣ» оказался 3-ій Интернаціоналъ. Но и этотъ жестокій опытъ многихъ не исцѣлилъ, и еще недавно въ Прагѣ мы слышали слова (П. Н. Милюковъ): «мы хотимъ быть національными безъ націонализма» «можно быть національными безъ стараго «вѣхизма» и безъ новаго «евразійства». — Мы, евразійцы, полагаемъ, что безъ «вѣхизма» и «евразійства» могутъ обойтись только политическіе мертвецы.
— Итакъ, мы націоналисты. Но въ чемъ нашъ «націоналъ-большевизмъ», по совѣсти сказать, я не могу понять. По нашему разумѣнію само опредѣленіе «націоналъ-большевизмъ» есть contradictio in adjecto. Интернаціонализмъ, конечно, можетъ въ тактическихъ цѣляхъ пользоваться національнымъ движеніемъ, но принципіально съ послѣднимъ не совмѣстимъ. Какимъ образомъ можно совмѣщать большевизмъ (— соціализмъ — интернаціонализмъ) съ русскимъ націонализмомъ есть для насъ такая же загадка, какъ и для всякаго другого мыслящаго русскаго патріота...
На другомъ предѣлѣ выплываетъ вопросъ объ антисемитизмѣ евразійства. Съ такимъ же правомъ, даже большимъ, евразійцевъ можно назвать анти-романцами, анти-германцами, анти-англосаксами и прочими «анти». Однако и это было бы не точно. Ксенофобіи, какъ принципа, евразійцы не придерживаются. Правда мы не питаемъ особой склонности къ европейцамъ, но это только потому, что европейцы сами не хотятъ, чтобы мы ихъ любили. И правительство, и общество Англіи, Франціи, Италіи и пр. являются поразительными невѣждами въ русской жизни и исторіи. Россійская Держава и русскій народъ интересовали романо-германцевъ только съ точки зрѣнія наживы и барышей. Теперь каждый эмигрантъ, побывавшій въ не-славянскихъ странахъ Западной и Средней Европы, это пренебреженіе и невѣжество знаетъ хорошо. Помимо того, у многихъ романо-германскихъ народовъ наблюдается вѣковая необоснованная враждебность къ русскому народу, легко прорывающаяся у нихъ при первомъ обостреніи политическихъ отношеній между правительствами. Наша пламенная всепобѣждающая любовь къ Западной Европѣ была несомнѣнно нераздѣленной односторонней страстью. Много этому способствовало наше собственное презрѣніе къ всему своему. Надо надѣяться, что теперь русскій интеллигентъ излѣчится отъ своего пристрастія ко всему нерусскому. Не страдаемъ этимъ пристрастіемъ и мы. Но это не значитъ, что мы повинны въ ненависти ко всему иностранному. То же можно сказать о нашемъ «антисемитизмѣ». Мы дѣйствительно расходимся въ одномъ вопросѣ съ большинствомъ еврейскаго общества. Расходимся мы съ нимъ въ оцѣнкѣ нашей смуты. Для большинства еврейскаго народа и поголовно для всей еврейской молодежи русская революція есть «Великая», давшая имъ все, даже господствующее положеніе въ средѣ существующей революціонной россійской власти, о чемъ передъ революціей ни одинъ еврей въ мірѣ серьезно думать не могъ. Евреи пріемлютъ «Великую» со всѣми ея онерами и являются ея цементомъ. Это признаютъ, предостерегая еврейскій народъ, наиболѣе дальновидные представители еврейской интеллигенціи (Ландау, Бикерманъ, Бруцкусъ, Мандель). Для насъ же революція есть, прежде всего, Черная Смута, подобная чумѣ въ соединеніи съ самыми страшными стихійными бѣдствіями. Если мы признаемъ революцію «необходимой», то только въ смыслѣ исторической необходимости, въ томъ смыслѣ, что при извѣстныхъ условіяхъ разложенія исторической власти ея не могло не быть. И если мы «пріемлемъ» ее, то какъ всякій историческій фактъ, который, разъ онъ произошелъ, — нельзя устранить и съ которымъ практически нужно считаться. Но самъ по себѣ процессъ революціи есть разрушительный и злой. Отсюда ясно, что къ инородцамъ — углубителямъ Русской Смуты и пріемлющимъ ее, какъ «великую Нирвану» (въ томъ числѣ и къ евреямъ), довѣріемъ и любовью пылать не можемъ. Но въ отношеніи къ еврейству есть и другая сторона. Каждый вѣрующій помнитъ, какое религіозное значеніе и смыслъ имѣетъ исторія еврейскаго народа. И въ русской революціи, помимо эмпирической стороны въ соотношеніяхъ русскаго и еврейскаго народовъ, — есть и другая сторона, таинственная и страшная, какія-то притяженія и отталкиванія, которыя въ настоящій моментъ сплели оба народа въ тѣсный клубокъ... И то, что мы понимаемъ сложность рождающихся отсюда вопросовъ (какъ размотать этотъ клубокъ?) вѣрнѣе, чѣмъ что другое страхуетъ насъ, какъ мнѣ кажется, отъ сниженія этого пониманія до степени вульгарнаго антисемитизма. Тѣмъ менѣе мы являемся врагами всѣхъ инородцевъ. Наоборотъ, мы полагаемъ, что разумно понятый націонализмъ меньшихъ народовъ не устраняетъ, но наоборотъ требуетъ ихъ участія въ болѣе широкой великодержавной русской государственности. Русская государственность обезпечитъ болѣе успѣшное развитіе меньшимъ народамъ, какъ грузины, эсты, латыши и др. Предоставленіе областямъ — въ самыхъ широкихъ предѣлахъ — права управлять мѣстными дѣлами лишь упрочитъ ихъ привязанность къ Державѣ Россійской. Но мы далеки отъ воззрѣній тѣхъ, кто заявляетъ, что стоитъ «на точкѣ зрѣнія федеративнаго объединенія по принципу добровольнаго (??) соглашенія входящихъ (Sic!) въ составъ Россіи отдѣльныхъ національностей». — Ну, а если азербейджанскіе татары пожелаютъ видѣть Баку самостоятельнымъ и таможенно-политически изолировать его отъ Россіи? а эсты «добровольно согласятся стать «dominion of the United Kingdom» и сдѣлать Ревель базой англійскаго флота? Тогда что? Съ нашей русской точки зрѣнія это невиданное въ мірѣ «добровольное» объединеніе является вредной мечтой. Увы, въ этомъ мірѣ безъ принужденія не обойдется. Но принужденіе это должно быть не мелко-себялюбивымъ и произвольно-необоснованнымъ, но органическимъ принужденіемъ — со стороны великаго хозяйственно — политическаго цѣлаго, въ отношеніи къ своей части: послѣдняя принудительно несетъ выпадающую на ея долю функцію, для поддержанія жизни и развитія всего цѣлаго и ея самой...
Мы думаемъ, что подлинная національная русская власть должна руководствоваться русскими интересами и не обязана считаться съ тѣмъ, пожелаютъ ли татары чтобы бакинская нефть шла въ Россію, или эсты, чтобы Ревель былъ русскимъ портомъ... Но это отнюдь не означаетъ, что меньшимъ народамъ угрожаетъ угнетеніе; наоборотъ, именно потому, что Россія имѣетъ всѣ данныя быть сильной — она можетъ, при обезпеченіи жизненныхъ предусловій своего державно-хозяйственнаго бытія, предоставить меньшимъ народамъ — наибольшую свободу при наименьшемъ обремененіи государственными тяготами. Предносящійся евразійцамъ національный строй Державы Россійской есть строй свободы на основѣ мощи.
V. «Евразійцы ослабляютъ напряженіе національнаго русскаго духа подмѣной слова «русскій» странно подозрительнымъ словомъ «евразіецъ».
Слова «Евразія», «евразіецъ» раздражаютъ многихъ. Вполнѣ понимаю негодованіе нашихъ закоренѣлыхъ, преклоннаго возраста, принципіально-бытовыхъ западниковъ. Они чувствуютъ какую то угрозу въ словѣ «Евразія». Ни «малая», ни «великая» смуты не переубѣдили ихъ неисправимаго западничества. Ихъ нельзя заинтересовать ни воздухомъ, ни красотами Кавказа, Туркестана, русскихъ «ривьеръ» и другихъ жемчужинъ Русской Державы, ни, тѣмъ болѣе, кузнецкимъ углемъ, уральской рудой, ухтенской нефтью и пр. неиспользованными богатствами Евразіи. Они будутъ отмирать западниками, безславно закончивъ періодъ некритическаго русскаго западничества и заимствованій, и уступая, надо надѣяться, мѣсто творческой молодой реакціи. Но я долженъ сказать, меня удивляетъ нѣкоторое раздраженіе и недовольство евразійствомъ, высказываемое людьми національно настроенными и государственно мыслящими. Евразійцы не знаютъ какого то особаго «евразійскаго» націонализма и ничѣмъ не подмѣняютъ Родины — Россіи, русскаго имени и русскаго націонализма. Они отрицаютъ интернаціонализмъ во всѣхъ его видахъ и потому не могутъ употреблять слово «евразіецъ» съ какимъ бы то ни было интернаціональнымъ (или національнымъ) привкусомъ и смысломъ. «Евразійство» это лозунгъ для Россіи итти новыми путями къ «новой жизни и старой мощи». «Евразія» — это значитъ: Россія должна жить сама по себѣ, довлѣть сама себѣ, сама должна являться свѣтомъ для себя.
Экономически мы можемъ быть сильнѣе, нежели были передъ войной и должны стать таковыми. Мы должны перестать быть придаткомъ въ экономической системѣ нѣмецкаго или иного чуждаго народнаго хозяйства. Нынѣшнія условія могутъ быть благопріятны для нашего экономическаго возстановленія и расцвѣта. Тутъ имѣетъ значеніе цѣлый рядъ обстоятельствъ міровой хозяйственной обстановки. Первое, С. — Штаты постепенно усиливаютъ преграды для западно-европейской иммиграціи; второе, С. — Штаты обладаютъ свободными производительными капиталами; третье, Западная Европа имѣетъ въ наличіи большіе кадры рабочихъ, готовыхъ эмигрировать, большіе кадры высоко-квалифицированныхъ «спецовъ» всѣхъ категорій и, что не менѣе важно, имѣетъ въ наличіи иниціативный классъ предпринимателей, промышленниковъ и торговцевъ, ищущихъ приложенія своей энергіи и средствъ; четвертое, Россія владѣетъ большими природными богатствами, не использованными или использованными въ малой степени, и землями, годными для колонизаціи. Въ смыслѣ техническомъ въ этой обстановкѣ, «американизація» Россіи возможна и желательна, но она требуетъ сознательной дѣятельности въ извѣстномъ направленіи. Однако, мы должны охранить себя отъ «психологической американизаціи», при которой техника и матеріальныя блага получаютъ перевѣсъ надо всѣмъ остальнымъ и погоня за наживой становится единственной двигающей пружиной — частной и общественной жизни. Техническая американизація Россіи при использованіи техническихъ знаній, средствъ и силъ иностранцевъ желательна только при томъ условіи, если одновременно съ этимъ руководящіе круги Россіи будутъ проникнуты истиннымъ націонализмомъ и будутъ имѣть твердый религіозный упоръ. Если же русская интеллигенція будетъ по прежнему западо-поклоннической и неправославной, «американизація» превратится въ грозную національную опасность. Скрѣпить сѣверъ и югъ, востокъ и западъ Россійской Державы культурно — экономическими скрѣпами, оплести хозяйственными узлами, которыхъ не разрубили бы никакіе мечи — вотъ о чемъ мечтаетъ и на что посильно работаетъ евразійство. Петроградъ, какъ столица Россіи, для выполненія этой задачи не годится. Петроградъ сыгралъ свою большую роль въ прошломъ, однако, закончилъ ее позорно и безславно. Теперь Петроградъ долженъ получить иное, болѣе скромное заданіе въ хозяйственной и политической жизни Россійской Державы. Онъ будетъ главнымъ русскимъ портомъ на Балтійскомъ морѣ и сѣвернымъ, весьма рафинированнымъ! — центромъ русской культуры. Такая роль для Петрограда не по вкусу нашимъ западникамъ и бѣлымъ интернаціоналистамъ. Они мечтаютъ о воскрешеніи «Петербурга», (именно, «Петербурга», а не Петрограда!) въ его значеніи всероссійскаго руководящаго центра — первой столицы. Мы думаемъ, что это невозможно, да и не желательно.
Для евразійцевъ Петроградъ въ роли столицы (да еще Петербургъ...) является символомъ прошлаго увлеченія Европой, ея интересами, ея мыслями, ея раціонализмомъ, соціализмомъ и пр. болѣзнями, — символомъ пренебреженія къ родной странѣ и отказа отъ ея познанія. «Окно въ Европу», продѣланное Великимъ «Отцомъ Отечества», его маленькіе потомки превратили въ проломъ цѣлой стѣны. Невозможно съ успѣхомъ управлять Россійской Державой изъ Петрограда и скрѣпить ея зданіе, построенное на огромной своеобразно-евразійской площади и обитаемое разноплеменнымъ населеніемъ. Однако, евразійцы твердо знаютъ и помнятъ, что русская государственность слагалась не на берегахъ Чернаго Иртыша или Оби и думаютъ, что Москва безспорно является единственно-возможнымъ всероссійскимъ руководящимъ центромъ. Тѣмъ болѣе, что теперь приходится вновь воскрешать священныя московскія традиціи «собиранія земель». Въ противовѣсъ же иностраннымъ проискамъ, для скрѣпленія связей Россійской Державы и усиленія русскаго государственнаго чувства на югѣ необходимо второй столицей объявить «мать городовъ русскихъ» — Кіевъ. Помимо всего прочаго, нахожденіе второй русской столицы и важнѣйшаго культурнаго центра въ Кіевѣ будетъ побуждать къ твердому овладѣнію и использованію всѣхъ природныхъ данныхъ юга, что само по себѣ отклонитъ отъ бывшихъ свойственными и привычными «Петербургу» поисковъ журавлей за моремъ. Этотъ «исходъ» къ югу и «поворотъ къ востоку» не означаетъ отказа отъ «окна въ Европу». Но это окно будетъ использовано какъ окно, а не какъ проломъ, въ который можетъ попадать къ намъ всякая нечисть. Двери же у насъ широкія на востокѣ и на югѣ. Мы должны для своего будущаго укрѣпить свои политическія, экономическія и культурныя позиціи на ближнемъ, среднемъ и дальнемъ востокѣ. Безъ изученія своихъ окраинъ и безъ культурнаго общенія съ міромъ монгольско-тюркскимъ и иными, при увлеченіи прелестями запада, такая задача по глубокому убѣжденію евразійцевъ, не выполнима.
VI. «Евразійцы — реакціонеры».
Еще недавно — подобный упрекъ въ «реакціонности» былъ убійственнымъ и неотразимымъ. Теперь же онъ внѣшне можетъ быть пугаетъ, но внутренно не дѣлается отъ него страшно. Объясняется это тѣмъ, что въ настоящее время понятіе «реакціонности» совершенно не дѣйственно, такъ какъ демократизмъ, народоправство, парламентаризмъ и соціализмъ — теперь сильно дискредитованы и переживаютъ не только кризисъ, но нѣчто большее. Жизнь повсюду стремится найти какіе-то новые пути внѣ оффиціальнаго демократизма и соціализма (Италія — фашизмъ, идущій изъ низовъ, Испанія — фашизмъ — сверху) и «охранителями» или «реакціонерами», т. е. людьми, стремящимися задержать естественный ходъ развитія и наступленіе новой эпохи, являются теперь не противники, а сторонники оффиціальнаго демократизма и соціализма. Къ охранителямъ и мракобѣсамъ этого типа мы себя не причисляемъ, ибо безусловно свободны отъ нарочитой приверженности къ «прямому народовластію» и соціализму. Здѣсь не мѣсто для изложенія опредѣленной политической программы, для которой и время еще не приспѣло и которую трудно и даже невозможно создать, находясь внѣ родной стихіи. Но нѣсколько мыслей о политическихъ и другихъ вопросахъ, мнѣ хотѣлось бы высказать здѣсь.
Оговорюсь, евразійцы не считаютъ ни смертнымъ, ни простымъ грѣхомъ хорошія заимствованія не только въ техникѣ, но и въ мірѣ движущихъ силъ — идей. Взята-ли соціальная, политическая или экономическая идея у консерваторовъ, или у радикаловъ, или же наша идея совпадаетъ съ идеей чуждой намъ среды, — для евразійцевъ это безразлично, поскольку эта идея не богопротивна и не пагубна для души и жизни народа. Евразійцы не сторонники предвзятости. Поэтому упреки только въ заимствованіи не считаются евразійцами вообще дѣльными и серьезными. Мы позволимъ себѣ коснуться вопроса о пропорціональномъ представительствѣ и нѣкоторомъ иномъ «активѣ» патентованной демократіи. Евразійцы думаютъ, что «всенародное» безымянное представительство съ большей пользой для каждаго государства можетъ быть замѣнено профессіонально-групповымъ представительствомъ опредѣленныхъ реальныхъ интересовъ. Къ этому толкаетъ сама жизнь: всюду идетъ фактическое вытѣсненіе «общенароднаго» представительства партійнымъ, при чемъ партіи пока уродливо, но все же наглядно становятся выявителями интересовъ опредѣленныхъ профессій и классовъ, сохраняя только номинально «общенародный» характеръ. Это, съ одной стороны — подтверждается прикрѣпленіемъ мандатовъ къ партіямъ, а не къ личности, пропорціональностью представительства, а съ другой — и современнымъ дробленіемъ партій на экономической почвѣ. — Что касается государственнаго строя Россійской Державы, мы думаемъ, что вообще основы его должны быть органически связаны съ нашими условіями; иначе мы не будемъ имѣть крѣпкаго, устойчиваго государственнаго строя. Наши мозги не перевариваютъ «демократической» теоріи «прямого народоправства», и логикой ея защитниковъ мы не владѣемъ. Поэтому, если по словамъ этихъ защитниковъ «для Россіи хрупкій механизмъ парламентарной монархіи не годится», то мы думаемъ, тѣмъ болѣе не годится для нея предлагаемый ими «республиканско-демократическій» строй (П. Н. Милюковъ). Въ Россіи это европейское измышленіе дастъ уродливые плоды. Нечего грѣха таить, евразійцы берутъ подъ сомнѣніе все, носящее печать патентованной демократіи. Мы думаемъ, что къ творчеству, созиданію и саморуководству народныя массы, какъ таковыя, не способны. Когда человѣкъ ежедневно и ежечасно рѣшаетъ большинство жизнью выдвигаемыхъ вопросовъ подъ угломъ зрѣнія личной выгоды, трудно допустить, чтобы онъ могъ отрѣшиться отъ такого угла зрѣнія при разрѣшеніи государственныхъ вопросовъ. Интеллигентъ постепенно можетъ прійти къ выводу — «благо государства да будетъ высшимъ закономъ», но массы народныя — никогда. Поэтому «прямое народоправство» и «демократія» въ этомъ же смыслѣ являются для евразійцевъ горшимъ изъ золъ, ведущимъ въ конечномъ счетѣ къ разложенію, распаду и общему упадку. Править можетъ и должно только культурное, сознательное, идейное меньшинство. Для участія въ дѣлѣ правленія необходима спеціальная склонность, одареніе, опредѣленные навыки, традиція и пребываніе въ атмосферѣ, насыщенной вопросами о государственномъ благѣ. Иначе получается курьезъ: отъ конюха требуются извѣстныя знанія и опытъ, отъ претендентовъ на управленіе страной ничего не требуется кромѣ принадлежности къ партіи. При такомъ положеніи какой-нибудь захудалый пензенскій или одесскій адвокатъ можетъ быть избранъ представителемъ вологодскихъ крестьянъ (прямое народоправство...) и занимать послѣ постъ, скажемъ, военнаго министра. Это меньшее изъ золъ. При болѣе послѣдовательномъ проведеніи «прямого народоправства» — угрожаетъ закрытіе существующихъ академій и университетовъ за ненадобностью... Примѣры современной «демократіи» подтверждаютъ нашъ тезисъ. Фактически и въ демократическихъ партіяхъ вожаки никогда не избираются, и строй любой демократической партіи является живымъ отрицаніемъ ея принциповъ и лозунговъ. И то, что высокій уровень культурной жизни оказался, (другой вопросъ — на долго ли?), совмѣстимымъ съ офиціальнымъ провозглашеніемъ демократическихъ лозунговъ, въ значительной мѣрѣ находитъ себѣ объясненіе въ подобномъ «отрицаніи дѣломъ». Говорятъ, что «демократія» теперь переживаетъ «сумерки» (предвѣстникъ ночи). Необходимо сказать, что кромѣ вышеуказанной, есть и другія причины наступленія «сумерекъ» для «демократіи». Причина эта кроется въ томъ, что практически у специфическихъ «демократовъ» идеи родины и націи замѣнены партійностью. Поэтому люди глубоко демократичные въ своей сущности, но «горячіе» въ вопросахъ національныхъ, рѣзко отмежевываются отъ патентованной демократіи, скажемъ русскими примѣрами — типа Керенскаго, Чернова и др. Мы не думаемъ, чтобы государственный строй Россіи могъ быть строемъ «демократическимъ», въ смыслѣ патентованной демократіи; но, упаси Боже, чтобы строй этотъ былъ столь же оторваннымъ отъ жизни, отъ психологіи и потребностей массъ, какъ старый порядокъ въ послѣдніе годы своего существованія. Мы сказали бы такъ: не будучи «демократическимъ» (народоправственнымъ), государственный строй Россіи долженъ быть «демотическимъ» (народнымъ): въ томъ смыслѣ, что власть должна просто «знать свою публику», находиться въ постоянномъ соприкосновеніи съ настроеніями народныхъ массъ, широко и послѣдовательно итти навстрѣчу ихъ потребностямъ, опираться на моральную поддержку народа. Всѣ государственныя цѣли — и въ томъ числѣ цѣли общаго благосостоянія — технически во много разъ совершеннѣе разрѣшимы и можетъ быть единственно разрѣшимы въ условіяхъ правленія культурнаго, сознательнаго и идейнаго меньшинства... Здѣсь возникаетъ вопросъ о наличіи того слоя населенія, который былъ бы хранителемъ государственной и національной идеи и откуда пополнялся бы правящій кругъ. Къ великому несчастію, Россія передъ революціей страдала недостаткомъ людей въ пополненіи высшей и средней администраціи. Было какое-то безлюдье. Послѣ революціи вопросъ этотъ стоитъ и встанетъ съ небывалой остротой и отъ разрѣшенія его зависитъ вопросъ благополучнаго существованія Державы Россійской. Намъ необходимъ слой населенія, не мягкотѣлый и не безвольный, не страдающій склонностью къ мечтаніямъ и способностью къ быстрымъ разочарованіямъ, но жесткій, твердый, національно — эгоистичный, съ сильнымъ вкусомъ къ власти. Онъ и явится носителемъ государственной идеи и сильной національной воли...
Въ настоящее время мы всѣ переживаемъ періодъ общаго пересмотра корней и основъ нашей идеологіи. Многое изъ того, что я здѣсь говорю, уже взвѣшено, исчислено и стало избитой истиной. Однако не все оно пріемлется и цѣлостно усваивается. Повидимому, логика безсильна въ дѣлахъ вѣры и только мораль и чувство побуждаютъ здѣсь къ тѣмъ или инымъ рѣшеніямъ. Эти чувства у насъ не должны быть преходящимъ порывомъ, но высокимъ напряженіемъ, которое будетъ крушить все на пути и отъ препонъ усиливаться. Такое напряженіе передастся и въ нашу хозяйственно-культурную дѣятельность заграницей, а потомъ и дома, когда подъ нами будетъ родная почва, открытая для широкой дѣятельности. Основой нашей жизни должна стать экономическая самодѣятельность, подлинное широкое призваніе «народа», народныхъ массъ и рядовыхъ людей, въ противоположность гораздо более трудному и рѣдкому (какъ упоминалось выше!) призванію къ идеологической и исторической самодѣятельности. Наличіе экономической свободы, основы всѣхъ прочихъ свободъ, является необходимымъ условіемъ для расцвѣта нашего народнаго хозяйства. Гнетъ государственной хозяйственной опеки долженъ быть устраненъ. Этимъ не отрицается право и обязанность вмѣшательства, въ опредѣленныхъ случаяхъ, со стороны государства въ хозяйственныя отношенія (охрана труда, таможенный протекціонизмъ). Можно думать, что при измѣненіи политическихъ условій (уходъ коммунистовъ и вообще соціалистовъ отъ власти), экономическое возрожденіе Россіи не заставитъ себя ждать. Надо правду сказать, смертный грѣхъ борьбы съ матеріальной культурой можно скорѣе всего приписать русской дореволюціонной экономической и неэкономической литературѣ. Въ ней односторонне прославлялся физическій трудъ, «трудовой» доходъ и т. п. Частная предпріимчивость и хозяйственное творчество опорачивались, какъ «эксплоатація», «кулачество». Причина несочувствія хозяйственному творчеству крылась въ отвращеніи къ «капиталу», а безъ него современное даже «трудовое» хозяйство не мыслимо. «Капиталъ» былъ какимъ то ужаснымъ жупеломъ, и представители его не могли расчитывать не только на почетное мѣсто въ обществѣ, но вообще не встрѣчали сочувствія въ своихъ начинаніяхъ и были окружены враждебной атмосферой. Такая постановка вопроса внѣдряла въ головы рабочихъ пессимизмъ и вѣчное безпокойство, лишало ихъ радостности во взглядѣ на жизнь. Дѣйствительно, положеніе обрисовывалось для рабочихъ ужаснымъ: быть всегда въ распоряженіи врага-эксплоататора. Рабочіе утрачивали вѣру въ свои силы и способности, были лишены идеала жизненнаго подъема (не становится же самому «эксплоататоромъ»?), искали спасенія въ стадности и физической силѣ стада. Подобное умонастроеніе задерживало и задерживаетъ успѣхи матеріальной культуры и подрываетъ основы духовной культуры, внося въ нее вмѣсто духа любви, товарищества и довѣрія — духъ зависти, ненависти и постоянной злобности. Нужно надѣяться, что все произошедшее откроетъ и въ Россіи глаза на истинное значеніе личнаго хозяйственнаго творчества и частной иниціативы, устранитъ взглядъ на всякое подлинно успѣшное хозяйствованіе, какъ на нѣкое «прегрѣшеніе». — Сильный побудитель къ экономическому возстановленію заключается, между прочимъ, въ возможности сравненія прошлаго и настоящаго, — состоянія современнаго и довоеннаго. Эта возможность сравненія для насъ не исчезнетъ въ теченіе десятковъ лѣтъ. Новые города, новыя желѣзныя дороги, новыя фабрики и т. д. будутъ выстроены. Но «мы русскіе должны не выстраивать новые города на мѣстѣ прежнихъ, а совершить нѣчто гораздо болѣе трудное и великое: возсоздать разрушенную храмину народнаго духа, воскресить поверженный и поруганный образъ Родины-Матери, выношенный въ душахъ безчисленныхъ поколѣній благочестивыхъ вѣрныхъ сыновъ Россіи» (П. Б. Струве). Эта задача труднѣйшая. Великодержавная исторія Россіи уже вѣка не знала посягательствъ на русскія національныя цѣнности и особенности. Это обстоятельство плюсъ увлеченіе «западомъ» ослабило національное сознаніе русской интеллигенціи въ ея массѣ, разложило ея душу, обезличило ея типъ. Массы народныя были безъ идейнаго національнаго и культурнаго руководства и остались сырымъ матеріаломъ. Длительное пребываніе у власти интернаціоналистовъ грозитъ поставить трудно одолимыя преграды къ возсозданію подорваннаго народнаго духа. Здѣсь каждый день пребыванія у власти соціалистовъ усугубляетъ растлѣніе подростающихъ поколѣній. Къ сожалѣнію, въ мірѣ духа мы не имѣемъ того побудителя, какой имѣемъ въ области матеріальной культуры, т. е. возможности сравнивать нынѣшнее и недавнее прошлое. Традицій творческаго здороваго націонализма въ нашемъ культурномъ слоѣ мало и онѣ слабы, связи этого слоя съ народными массами слабы, авторитетъ малъ. Единственно, что насъ связываетъ съ народомъ и что народъ сохранилъ, — это Вѣра Православная. Мы думаемъ, что духа русскаго народа внѣ Вѣры Православной возсоздать нельзя. Россія безъ Православія не мыслима — и въ Немъ почерпнетъ творческій духъ: ибо «сокроешь Лице Твое Господи, смущаются, возмешь отъ нихъ духъ — умираютъ и въ прахъ свой возвращаются. Пошлешь Духъ Свой — созидаютъ и обновляютъ лице земли. Да будетъ Господу слава во вѣки».
Яковъ Садовскій.
Ростоки у Праги.
1923 года, 20 сентября.
Примечания
1. То же понятие можно выразить обозначением «идеоправство». Термины «идеоправство» и «идеалоправство» указывают, в нашем понимании, на одну и ту же реальную сущность.
2. Кончается церковная и начинается клерикальная история тогда, когда церковное общество превращается или приближается к превращению в политическую партию.
3. Социализм противоположен христианству и борствует с ним прежде всего в своем сознательном смешении, и установлении лже-синтеза начал духа и плоти. Христианство как религия богочеловеческая категорически эти начала разделяет и устанавливает непреложную законность в отношениях между ними. Социализм же, с одной стороны отрицая творческий примат, автономию и онтологию духа, как бы материализует его, и с другой — сублимируя бытие материальное и провозглашая его предельной и достаточной целью человеческой жизни, этим самым сообщает материи и плоти некое подобие духовного качества, то есть как бы пневматизирует их, В силу этого устанавливается тот опорочивающий осмоз (одностороннее проникновение. Ред.) между духом и плотью, который в глубинном существе противен откровению и учению христиан.
4. Славянофильская идея, в формах близких к её первоосновам, никем уже не представлялась и не развивалась. (И. С. Аксаков сконч. в 1885 г.); позднее и своеобразное славянофильство К. Леонтьева воспринималось в широких кругах, как анахронизм и мракобесие; Катков был одиозен, как официозный выразитель правительственной реакции. Влияние Страхова оставалось ограниченным. Теократический утопизм Вл. Соловьева того времени, хотя и коренился в учении Киреевского и Хомякова, но существенно видоизменял основные элементы старого славянофильства и сообщал им иной идеологический и эмоциональный смысл. В соблазнительной концепции русского «национального самоотречения», пресуществленного Рима и всемирной теократии Соловьева (которая условно повлияла и на Достоевского) исчезала вовсе острая славянофильская критика «раздвоение и рассудочности» Европы. К началу 80-х г.г. относится и разрыв Соловьева И. С. Аксаковым, при чем ближайшим поводом расхождения были католическия соблазны Соловьева и его проповедь о центральном авторитете Римского престола. Несколько позже Соловьев отрицательно — критически высказался и о «ползучей» теории культурных типов Данилевского. Иную формулировку получило и миросозерцание Достоевского: считавший ранее, что мир д. б. спасен «одной только русской мыслью, русским Богом и Христом», в 1880 г. он, в своей пушкинской речи заявил, что «все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразуменье...» Но важнее всего отметить, что самые широкие круги русского общества и даже непередовой интеллигенции, в чисто-обывательском и прикладническом смысле, стали в эти годы слепо и нерассудительно «западопоклонничать», причем понимание перспектив русского будущего оказывалось в этих пассивных общественных кругах, столь же затемненным, сколь притупленной была их историческая память к прошлому...
5. Это не значит, что в ближайшем будущем социализму не суждены еще крупные победы, ибо, пока что, он нерасторжимо связан с индустриальной цивилизацией; а возможности разростания последней безграничны, так как современность научилась искусственно создавать тысячи лишних потребностей для того, чтобы их немедленно обслуживать и удовлетворять.
6. Там славянскому слову «подвигоположник» соответствует греческое άγωνο&ϊτης, Что касается славянского термина «подвигоположник», то оно несомненно, ибо в житии кн. Михаила Черниговского Христос и кн. Михаил Черниговский именуются подвигоположниками.
7. Христіанская исторія знаетъ органическій синтезъ этихъ двухъ началъ въ цѣлостномъ религіозно-эмпирическомъ самовыявленіи нѣкоторыхъ своихъ эпохъ (культура Византіи, образъ ранняго средневѣковья, византійскаго возрожденія, нѣкоторыя формы итальянскаго возрожденія). Однако, средневѣковая слитность историко-культурнаго бытія европейскаго Запада быстро разлагается, при чемъ историческая устремленность поглощаетъ волю къ культурѣ. Россія до послѣдняго времени еще удерживала въ своемъ бытіи нѣкоторое равновѣсіе этихъ двухъ началъ и только теперь видимо переходитъ къ преоцолѣнію культурной воли и самоотданію исторической поступательности. Мусульманскій и буддистскій Востокъ, во многихъ своихъ проявленіяхъ, до сихъ поръ живетъ въ синтетическомъ историческомъ бытіи, при которомъ исторія и культура сливаются воедино.
8. Конечно, въ данномъ случаѣ подразумѣвается личность, какъ основа общественности и государственности, ибо на извѣстныхъ ступеняхъ аскетически-духовнаго восхожденія и развитія — всѣ внѣшне-матеріальныя и національныя формы жизни, д. б. преодолѣваемы какъ соблазнъ, отягощающій жизнь духовную. Впрочемъ, сверхнаціональныя черты православнаго святительства многихъ русскихъ святыхъ (напр. Преп. Серафима Саровскаго) — неотдѣлимы отъ ихъ русскаго бытового облика.
9. Есть таинственная закономѣрность и предустановленная формальность во внѣшнихъ проявленіяхъ религіозной сущности, въ символикѣ религіозныхъ воплощеній, согласно которымъ устанавливается связь между числами, повтореніями — и смысломъ выражаемаго ими откровенія. По конструктивному принципу повтореній и аналогіи — строится Евангельское повѣствованіе, литургическое чинопослѣдованіе и молитвословіе. Этотъ же принципъ даетъ основную форму и формулы — мистическимъ заговорамъ и заклинаніямъ, а также различнымъ видамъ религіознаго искусства.
10. Духовно-идеологическія вѣрованія и эмпирическое существо каждой эпохи, конечно, взаимно обусловлены. Въ частности, внѣшній бытъ, самый процессъ жизни европейской современности и господствующее нынѣ міросозерцаніе — находятся въ глубочайшемъ сопряженіи. Если начать вглядываться въ историческое теченіе нашего времени, то бросается въ глаза несоотвѣтствіе устремленности жизненнаго процесса съ конкретной образностью и выразительностью самихъ событій и фактовъ. Жизнь мучительно ускоряется и въ то же время рѣшительно теряетъ свои очертанія и формы и становится изъ процесса дѣйственно реальнаго, процессомъ ирреально-призрачнымъ. Въ силу напора поступательнаго устремленія — бытъ плавится, развеществляется и гибнетъ. Машинное производство и фабричная выдѣлка, механически преодолѣвая и преобразуя матеріалы — вовсе лишаютъ трудъ образной конкретности, дѣлая его абстрактно-автоматическимъ. Техническіе пути сообщенія и средства связи, преодолѣвая пространство и время, помимо личнаго участія человѣка, функціонируютъ съ такой быстротой, что пространственная образность исчезаетъ и время уже не переводится въ преемственно-образную категорію, доступную сознанію. (Интересно также понять и популярность кинематографіи, являющейся искусствомъ имматеріальнаго динамизма, зрѣлищемъ безплотныхъ, развѣществленныхъ тѣней, въ связи съ общей призрачностью всей современной эпохи)... Но, кромѣ того, такіе феномены, какъ современная власть, международное взаимоотношеніе народовъ и государствъ, являясь перемѣнно слагающимися выводами общественно-государственныхъ сопряженій, становленій и дѣйствованій разнородныхъ силъ и причинъ, неподдающихся реальному воспріятію, — также теряютъ свой конкретный образъ внѣшней выразительности. Современное кредитное капиталистическое хозяйство можетъ быть также опредѣлено, какъ абстрактно-практическое оперированіе съ ирраціональными числами и понятіями...
11. Конечно, имѣется и органическій католическій бытъ, но сплошь и рядомъ римская церковь насильственно дедуцируетъ образъ религіознаго быта изъ всего механизма эмоціонально-раціоналистической своей· схоластики.
12. Этотъ терминъ употребляется здѣсь не въ специфическомъ смыслѣ новой философіи, или манихейства, а въ смыслѣ утвержденія полнаго равновѣсія божескаго и человѣческаго, какъ оно дано въ основномъ догматѣ Богочеловѣчества, равно охраняемомъ церковью отъ уклоновъ, какъ въ сторону аріанства, такъ и въ сторону монофизитства.
13. Подъ «живой церковью» подразумѣвается здѣсь и въ послѣдующемъ вся совокупность церковныхъ новообразованій, отколовшихся отъ Патріаршей церкви.
14. Въ глубоко-значительномъ сопряженіи находятся слова II-го посланія къ Ѳессалоникійцамъ о «неправѣдномъ обольщеніи» о «вѣрѣ въ ложь по дѣйствію заблужденія», которымъ предастся міръ, когда придетъ «отступленіе» и «откроется сынъ погибели» — съ таинственнымъ раскрытіемъ, что «тайна беззаконія уже въ дѣйствіи». Въ послѣднихъ словахъ выражено, что конечное искушеніе человѣчества передъ наступленіемъ «Дня Христова» зрѣетъ и становится въ нѣкоемъ процессѣ внутри міра. Такъ какъ «беззаконникъ, противящійся и превозносящійся выше всего» будетъ явно посягать на мѣсто Божіе во Храмѣ и творить чудеса, то онъ, слѣдовательно, будетъ ложно-духовенъ, будетъ лже-духомъ. Поэтому, въ противоположность Христу-Слову, Духу Святу и Сыну Человѣческому, воплотившемуся въ міръ ради его спасенія, — сыну погибели, надлежитъ какъ бы воодуховится изъ грѣховной плоти и матеріи въ длительномъ процессѣ ея пневматизаціи.
15. Даже индуизмъ ирреальный по своему философскому замыслу, породилъ самый грубый и обильный видъ религіознаго фетишизма.
16. См. нашу статью «Об истинном и ложном национализме» в сборнике «Исход к Востоку».
17. Ярким примером языкового союза в Европе являются балканские языки — болгарский, румынский, абланский и новогреческий: принадлежа к совершенно разным ветвям индоевропейской семьи, они тем не менее объединяются друг с другом целым рядом общих черт и детальных совпадений в области грамматического строения.
18. Так, индоевропейское семейство, принадлежа, к союзу средиземноморскому, в некоторых пунктах (например, в отсутствии префиксов) сближается с союзом урало-алтайским и, в частности, в некоторых отдельных случаях представляет разительное сходство с языками уральскими (угро-финско-самоедскими). Одиноко стоящие языки Восточной Сибири (енисейско-остяцкий, гиляцкий, юкагирский и так называемые камчатские, т. е. камчадальский, чукотский и корякский) являются как бы переходным звеном между урало-алтайским и североамериканским (эскимосско-алеутским) союзами и т. д.
19. Слово «евразійскій» мы примѣняемъ здѣсь къ русской культурной средѣ въ томъ смыслѣ, въ которомъ слово «европейскій» прилагается нерѣдко къ культурнымъ средамъ отдѣльныхъ романо-германскихъ народовъ. Указаніе на то, что скажемъ, французское культурное творчество протекало и протекаетъ въ рамкахъ и духѣ «европейской» культуры вполнѣ совмѣстимы съ признаніемъ національно-французскаго характера этого творчества. Такъ и обозначеніе самоначально-русскаго культурнаго творчества, какъ «евразійскаго», указывая на существеннѣйшія культурно-историческія черты той обстановки, въ которой это творчество протекаетъ, не только совмѣстимо съ признаньемъ, но предназначено содѣйствовать уясненью національно-русскаго качества этого творчества; — чему отнюдь не противоречитъ то обстоятельство, что Россія въ мірѣ евразійскомъ призвана, повидимому, къ большей роли, чѣмъ игралъ и играетъ какой бы то ни было отдѣльный романо-германскій народъ въ мірѣ европейскомъ.
20. Приведенное въ текстѣ сопоставленіе можно дополнить слѣдующимъ: въ послѣдніе довоенные годы сумма государственныхъ и общественныхъ (органовъ самоуправленія) бюджетовъ соотвѣтственно Россіи и Германіи была приблизительно равна, а именно тамъ и тамъ выражалась величиною, близкою къ 3,5 милліардамъ рублей ежегодно; и это при условіи, что оборотъ внѣшней торговли Германіи почти въ три съ половиною раза превосходилъ оборотъ русской внѣшней торговли. Совершенно очевидно, что равенство суммъ государственныхъ и общественныхъ бюджетовъ, — рессурсы которыхъ черпаются вѣдь изъ всего народохозяйственнаго организма, — было бы, въ отношеніи этихъ странъ, совершенно невозможнымъ, если Россія, въ большей степени, чѣмъ Германія, не питалась бы обращеніемъ внутреннихъ хозяйственныхъ соковъ. Слѣдуетъ замѣтитъ, что нѣкоторые авторы, русскіе и нѣмецкіе, назову А. А. Кауфмана и В. Э. Дэна изъ числа первыхъ и Павла Арндта изъ числа вторыхъ, пытаются судить о «ступеняхъ развитія народнаго хозяйства», соотвѣтственно Россіи и Германіи, а наряду съ тѣмъ и такихъ странъ, какъ Бельгія и Голландія, по абсолютнымъ и въ расчетѣ на душу населенія цифрамъ ввоза и вывоза. Съ точки зрѣнія существеннѣйшаго различія хозяйственно-географической природы Россіи, съ одной стороны, и прочихъ названныхъ странъ, съ другой, подобный пріемъ разсмотрѣнія является образчикомъ якобы научнаго, а въ существѣ превратнаго толкованія фактовъ.
21. Напр.: Flegel въ книгѣ: Die wirtschaftliche Bedeutung der Montanindustrie Russlands und Polens. 1920.
22. Съ подраздѣленіемъ русскихъ земледѣльческихъ областей на зону «европейскаго- и «степного» земледѣлія читатели евразійскихъ сборниковъ знакомы по статьѣ: «Степь и осѣдлость», «На путяхъ», стр. 341-356.
23. Папскія попытки къ подчиненію Риму Православной Русской Церкви, какъ неизмѣнный сопроводитель каждаго русскаго національно-духовнаго несчастія, почти какъ эмблема или даже «символъ» такого несчастія — еще ждутъ связнаго и полнаго изображенія.
24. Интересно, что французскими историками всегда указывалась оборотная сторона медали — страшныя бѣды этой смуты. Фактически, только преодолѣніе революціи оплодотворило ее (творчество Наполеона). Историки послѣднихъ временъ (Тэнъ, Вандаль, Стурмъ и др.) считаютъ, что революція подорвала силу Франціи, что она имѣла больше минусовъ, чѣмъ плюсовъ. Наши преподаватели тѣневыя стороны замалчивали.
25. Только этимъ наличіемъ обусловливается фактъ сохраненія массами національнаго облика при многолѣтнемъ владычествѣ или возглавленіи націи инородцами.