Восток, Россия и Славянство

Восток, Россия и славянство

Панславизм и Греки

I.

II.

III.

IV.

Панславизм на Афоне

I.

II.

Дополнение к двум статьям о панславизме

Византизм и Славянство

Глава I. Византизм древний

Глава II. Византизм в России

Глава III. Что такое славизм?

Глава IV. Что такое славянство? (Продолжение)

Глава V. Продолжение о славянах

Глава VI. Что такое процесс развития?

Глава VII. О государственной форме

Глава VIII. О долговечности государств

Глава IX. О возрасте европейских государств

Глава X. Продолжение того же

Глава XI. Сравнение Европы с древними государствами

Глава XII. Заключение

Русские, греки и юго-славяне

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Дополнения (1885 года)

I.

II.

III. О Ново-Греческой поэзии.

Одна глава (V) из статьи «Мои воспоминания о Фракии»

Храм и Церковь

I.

II.

Письма отшельника

 I. Наше болгаробесие

II.

III. О пороках фанариотов и о русском незнании

Письма о восточных делах

I. Наше назначение и наши выгоды

II. Продолжение того же

III . Гамбетта, Скобелев и Бисмарк 60

IV. Какое сочетание обстоятельств нам выгоднее всего?

V. Какое сочетание обстоятельств нам выгоднее всего?

VI.

(Дополнение 1885 г.)

VII. Будущность Царьграда 68

VIII. Будущность Царьграда 69

Грамотность и народность

I.

II.

III.

IV.

Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года

I. О либерализме вообще

II.

Религия — краеугольный камень охранения

Двадцатипятилетие Царствования

Тургенев и Маркевич

Россия и Австрия

История города Петербурга и т.д.

Панславизм

Культурная борьба в Германии

Почему мы нередко чужими мнениями дорожим больше, чем собственными?

Взрыв в Зимнем дворце

Русские войска в Варшаве

«Голос» и французские якобинцы

Газета «Новости» о дворянском пролетариате

Варшава, 13 марта

Убийство Куммерау; Турция и Франция по отношению к России

Журнал «Русская мысль»

Г. Колюпанов, земский деятель

По поводу поста в Париже

Неотчуждаемость дворянского участка и борьба с крамолой

О субсидиях

А.И. Кошелев и община в московском журнале «Русская мысль»

Чем и как либерализм наш вреден?

I.

II.

Г. Катков и его враги на празднике Пушкина

I.

II.

Как надо понимать сближение с народом?

Примечание 1885 года

Наши окраины

Православие и католицизм в Польше

Отрывок из письма об Остзейском крае

Критика

Новый драматический писатель

Еще о «Дикарке».

I.

II.

„В сорочке родилась».

Разоренное гнездо

Психический мир женщины.

Письмо к П.Е. Астафьеву.

„Перелом.“ Б.М. Маркевича

Примечание 1885 года

Современные церковные вопросы.

Примечание 1885 года

Т.И. Филиппов и От. Склобовский

I.

II.

Страх Божий и любовь к человечеству

I.

О всемирной любви

I

II.

III.

Примечание 1885 года

Воспоминания и отрывки

О памятнике в Бозе почившему Императору Александру II в Москве.

Примечание 1885 года.

О памятнике в Филях.

Примечание 1885 года.

Разсказ Смоленского дьякона о нашествии 1812 года.

Воспоминание о Ф.И. Иноземцове и других московских докторах 50-х годов.

Пасха на Афонской Горе

I.

II.

Разбойник Сотири.

I.

II.

III.

IV.

V.

Два представителя индустрии

Знакомство с Лессепсом

Епископ Никанор о вреде железных дорог, пара и вообще об опасностях слишком быстрого движения жизни

Сквозь нашу призму

I. Благоразумные чехи

II. Японская дама

III. Наследство Хрущева

IV. Полезно ли самоуправство на улице?

V. Мы «Страну» сглазили!

VI. Ужасная взятка и возвышенная честность

VII. Революционеры и прогрессисты

VIII. Свобода проповеди

IX. Общество болгарских естествоиспытателей

X. Небывалое торжество

XI. Одиночное заключение

XII. Дама курит в церкви

XIII. Пророчество одного келецкого сапожника

XIV. Прозрачная щука

XV. Человек в бараньей шкуре

XVI. Волки в овечьих шкурах

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

Введение

Сборник статей

Содержание

Том I

Предисловие

Том II

Том 1-й

Посвящается

Тертию Ивановичу Филиппову

в знак невыразимой признательности за

неизменную поддержку в долгие дни моего

умственного одиночества.

Предисловие

Статьи, собранные в этом отдельном издании, были напечатаны мною, в разное время, в разных журналах и газетах.

Я не нашел удобным держаться исключительно только хронологического порядка в их размещении, хотя и считаю этот порядок наилучшим, потому что он дает возможность читающему следить непосредственнее за ходом мыслей автора.

Впрочем, большая часть статей, больших и малых, размещена у меня в этом порядке, по мере их появления в свет. В иных же случаях это оказалось неуместным и сбивчивым.

Вообще замечу следующее: в 1-м томе собраны почти исключительно разсуждения и заметки по делам, по вопросу греко-болгарскому и т.д. и расположены они по годам. Между первыми статьями о „Панславизме“ и „Письмами о восточных делах“ в редакцию „Гражданина“ прошло ровно десять лет (от 73 до 83 года).

Во 2-м томе я опять расположил в хронологическом порядке всё касающееся до внутренних дел России; о восточных и общеславянских делах упоминается здесь только мимоходом (хотя, надеюсь, всё в том же духе). Почти все статьи этого отдела взяты из „Варшавскаго Дневника“ (80-го года), в котором я печатал тогда постоянно. Исключений мало.

По поводу „Варшавского Дневника“ я считаю долгом выразить бывшему редактору этой газеты князю Ник. Ник. Голицыну самые искренние и сердечные извинения мои в том, что я, не списавшись с ним, позволяю себе печатать отдельно передовые статьи писанные мною и „смесь“ под заглавием „Сквозь нашу призму“.

Время не ждет, годы и силы уходят, — издать всё вместе я желаю, и нашел, наконец, возможность это сделать, но место жительства князя мне неизвестно, и я надеюсь, что он, по своему былому горячему мне сочувствию, простит мне это нарушение литературных обычаев. (Известно, что „передовые“ и вообще не подписанные именем статьи газеты суть собственность редакции).

Если обстоятельства позволят, я издам и третий том, и в него соберу все напечатанные отрывки из воспоминаний моих о многих местностях, где я жил и служил, о людях, с которыми встречался, о личных моих впечатлениях в разные годы моей жизни.

Я думаю, что этот 3-й том может послужить полезной „иллюстрацией“ для двух первых.

Москва, 1885. Январь.

К. Леонтьев.

Восток, Россия и славянство

Панславизм и Греки

(Русск. Вестн. 1873.)

I.

Январь, 1873, Царьград.

Я только что возвратился из путешествия по Македонии.

В столице всегда сильнее и всегда заметнее движение умов, хотя бы и по такому вопросу, которого источники и основы в провинции.

Печальное ожесточение Греков и Болгар друг против друга, сильное всюду, сильное, к несчастию, издавна, здесь, в Царьграде, принимает более яркие краски. Сюда стекается всё, и всё отсюда исходит; здесь главные представители и вожди движения; отсюда рассылаются инструкции, открытые и тайные, по всем второстепенным городам; здесь иноверная государственная власть искусно колеблется между двумя христианскими народами, которых примирить может только постепенно и со временем либо общая усталость, либо какая-нибудь великая гроза неожиданных политических катастроф. Царьградские газеты принимают в этой борьбе более или менее горячее участие. Courrier d’Orient защищает Болгар; Phare du Bosphore потворствует Грекам; в первой газете проглядывает желание расположить Славян к чему-то вроде латинства или уверить их в симпатиях галло-романского племени; во второй — как будто бы Германец внушает Греку: «Не бойся славянского варварства; я с тобою!» Turquie, которая считается оффициозным органом правительства, сдержанна и осмотрительна, как сама местная власть...

Из всех провинций, где Греки живут или только встречаются с Болгарами, приходят сюда известия о непрерывной и пламенной борьбе: то Болгары оскорбляют Греков, собравшихся служить в Рущуке греческую особую обедню; то Греки в газетах доносят на какие-то болгарские замыслы против Турции; то Courrier d’Orient стращает Турцию панэлленизмом; то в Тульче в кофейнях драки между молодежью, какой-то молодой Грек Каравиас оскорбляет Болгар; то из Серреса раздаются греческие вопли, что богатые купеческие семьи, считавшиеся до сих пор эллинскими, переходят на болгарскую сторону. Греческое духовенство требует, чтобы болгарское переменило камилавки. Болгары негодуют, будто бы Патриарх хочет, чтобы Порта велела Болгарам носить камилавки красные, для большего позора. В одном македонском городе умирает молодой Болгарский учитель; в народе проходит слух, что его отравили греки. Клевет, гнева, жалоб пристрастных, — с обеих сторон потоки! Однако ум беспристрастный, не подкупленный страстями борьбы, может, мне кажется, становясь попеременно и искренно то на место Болгар, то на место Греков, понять и тех и других и, соглашаясь, конечно, что Болгары несравненно правее¹ , объяснить и даже извинить в некотором смысле отчаяние Греков. Богатые населенные страны ускользают из рук их племени, гордого, энергического, умного и трудолюбивого. Эллинизация Балканского полуострова — «великая идея» — становится невозможностью...

Пусть так, гнев на Болгар несправедлив ни в христианском, ни в административном, ни в этнографическом смысле; но он несколько понятен, и причины, возбуждающие его, ясны не только для самих Греков, но и для всякого беспристрастного наблюдателя.

Однако на чем, скажите мне, основан гнев эллинской, так называемой, интеллигенции против России?

Почему Русские должны быть во всём заодно с Болгарами?

Быть может, полная солидарность Русских с Болгарами не была бы выгодна ни тем, ни другим. Где доказательство, наконец, этой полной солидарности?

На чем основывают Греки свои опасения? Что значит для них слово «панславизм»?

«Панславизм» значит для Греков не что иное, как «государственное объединение всех Славян» едва ли не прямо под русскою державой.

Какие у них доказательства тому, что правительство русское может находить это выгодным для себя и для России и, наконец, для всего славянства?

Почем они знают, наконец, что думают об этом сами Болгары?

Болгары думают совсем не то, они думают совсем иначе. Болгары говорят себе так: «Обведем около нашей отсталой, бедной, но молодой и сильной духом народности волшебный круг неприкосновенности. Отпадем прежде всего от греков; оградим себя потом от сербских притязаний и от того, что нам покажется излишним в русском влиянии. Вот нам что нужно. Что касается турок, то они всех менее опасны. Иноверный и инородный мусульманин может вредить нам менее, чем кто-либо. Он может вредить лишь вещественно...»

У Греков, у Турок, у многих Европейцев и даже у многих Русских, к сожалению, вопрос славянский является каким-то переводом немецкого вопроса на русский язык.

Какая грубая ошибка!

В Германии одна и та же нация прожила долгие века раздробленная на тридцать с лишком самобытных государств и под властью своих национальных династий.

У Славян нашего времени, по крайней мере, пять-шесть наций, из которых большая часть не жили почти вовсе самобытною государственною жизнью, ибо у большинства этих отдельных наций государственная жизнь была прервана в начале развития иноземным завоеванием.

У Немцев — усталость от долгого государственного сепаратизма.

У Славян — нетерпеливое желание пожить скорее независимою государственною жизнью.

Немцы — нация.

Славяне —  племя, разделенное на отдельные нации языком, бытом, прошедшей историей и надеждами будущого.

Немцы могли соединиться в одно союзное государство (Etat confédéré).

Славяне могут составить лишь союз отдельных государств (Confédération d’Etats).

Этнографически немецкое государство и немецкую нацию можно уподобить большой планете, около которой есть только два одноплеменных спутника германского племени — Голландия и Скандинавия.

Россия — планета со многими спутниками, похожими этнографически не на Баварию или Ганновер (Баварию или Ганновер можно было бы уподобить лишь отдельному Новгородскому или Малороссийскому царству), а на Голландию или Швецию. Разница, во-первых, в том, что, вместо двух одноплеменных наций, у России есть: чешская нация, болгарская, сербская, словацкая, польская, пожалуй, иллиро-кроатская отдельно и т.д., а во-вторых, исторические условия сложились так, что Голландия и оба скандинавские государства ждут и боятся завоевания со стороны Германии, опасаются прекращения своей государственности, а большинство славянских наций привыкло надеяться на помощь России, на развитие своей государственности при содействии России.

Судорожная, вполне немецкая, сжатая, как стальная пружина, Пруссия Фридриха II, Блюхера и Бисмарка на просторную, пеструю и медленную Россию ничуть не похожа.

Для Пруссии выгодно было завоевать и присоединить отдельные немецкие государства; для России завоевание или вообще слишком тесное присоединение других Славян было бы роковым часом ее разложения и государственной гибели. Если одна Польша, вдобавок разделенная на три части, стоила России столько забот и крови, то что же бы произвели пять-шесть Польш?

В польских делах, до последнего времени, ни Пруссия, ни даже Австрия не могли быть вполне свободны против нас.

В случае многих Польш, ни с кем не поделенных, весь мир, и Европа, и Азия, будут нам враждебны.

Потрудились ли Греки подумать обо всём этом?

Вы видите, я ничего не говорю о сочувствиях, о страданиях и т.п. Все эти сердобольные фразы ни к чему не ведут. Откровенное обращение к интересам эгоистическим вернее. Если эгоизм государственного долга совпадает с преданиями, с привычными сочувствиями и т.п. вещами, очень высокими и важными (но не всегда политическими), тем лучше: тем больше можно верить так называемому бескорыстию сильной державы.

Афинские краснобаи и мудрецы с французскими бородками и даже умные, опытные фанариоты забыли еще вот что:

Россия знает, что, кроме Чехов, Болгар и т.д., есть еще Румыны, Мадьяры и Греки, она знает, что две первые не соплеменные ей нации самою природой вещей вставлены, так сказать, в славянскую оправу, принуждены быть инородными островами в этом славянском море и будут вынуждены разделить его судьбы волей и неволей, то есть теснее или свободнее примкнуть, в случае распадения Австрии и Турции, к тому союзу государств, о котором я говорил выше.

Что касается Греков, то хотя их географическое положение делает их более, так сказать, свободными, чем Румыны и Мадьяры по отношению к этому славянскому морю, но зато их коммерческие интересы, противоположные интересам Англии, Италии и Франции на Востоке и в Средиземном море, рано или поздно оттолкнут их совсем от Запада и бросят их тоже в объятия славянства.

Континентальная мощь соседнего славянства, его земледельческий характер и даже особенности его гения, более мануфактурного, чем гений новогреческий, будут необходимыми условиями для процветания такой в высшей степени торговой и мореходной нации, как греческая. Греки неизбежно станут комиссионерами Востока, и сам Суэцкий канал будет в их руках. Россия вполне ли сознательно или инстинктивно, но может предчувствовать еще и такие обстоятельства, при которых именно инородные племена: Греки, Молдо-Валахи, а может быть, даже и Мадьяры будут согласнее с нею, чем южные и западные славяне.

Я, пишущий эти строки, нисколько не желаю падения Турции; напротив того, дальше я постараюсь доказать, что Турция всем нам нужна: Русским, Болгарам и Грекам. Я думаю, что она в некоторых случаях может стать для нас самым естественным и верным союзником.

Но когда уже говорится о панславизме, страшном для Греков, то необходимо предполагать не то, чтобы совершенное падение турецкого племени, или не то, чтобы разрушение всей Турецкой империи, — всё это вовсе не нужно для панславизма; я говорю, что при рассуждении о панславизме необходимо предполагать только одно: удаление мусульманского правительства за Босфор, перенесение столицы ислама в Бруссу, Багдад или Каир.

Ибо, пока столица султана в Царьграде, пока он владеет болгарскими и сербскими странами, турки уже достаточно обеспечивают Греков от всеславянского государства одним присутствием своим по сю сторону Босфора.

Но, становясь на точку зрения греческих опасений, допустим, что Турки оставили европейский берег, что Австрии тоже нет и что на развалинах двух соседних держав этих образовались царства: Чешское, Угро-Словацкое, Триединое Иллирийское королевство, царства Сербское, Болгарское и Молдо-Валахское, с присоединенною Трансильванией. Все они между собою составили союз и вступили в какую-либо особую политическую связь с Россией, связь, которой характер и форму могут определить только неуловимые теперь обстоятельства.

Смысл этого союза был бы, конечно, оборонительный против Западной Европы, коммерческий, вместе с тем, таможенный и т.п.

Союз этот может быть весьма единодушен, если дело коснется притязаний со стороны или столкновений с интересами Запада; но можно ли ручаться, что он будет всегда единодушен в собственных недрах своих? У каждого из этих государств будут свои особые интересы, в которых они могут расходиться как между собою, так в особенности с Россией.

Если провинции одного и того же государства имеют очень часто противоположные интересы и вступают друг с другом в политическую, торговую или даже иногда и вооруженную борьбу (например, Юг и Север Америки, провинции республиканской Франции во времена террора и т.п.), то как же можно думать, чтобы все эти славянские племена, которым, повторяю, так страстно еще хочется государственной самобытности и сепаратизма, жили бы между собою в вечном идиллическом согласии? Связь между ними может быть тесна лишь насколько нужно, чтобы Запад знал свое место.

У России будут всегда какие-нибудь частные несогласия с западно- или юго-славянским миром.

Между прочим, важный вопрос, могущий поселить несогласие между славянами, с одной стороны, и Русскою Империей — с другой, есть вопрос о государственной форме России. Соприкасаясь беспрестанно в тысяче мелких ежедневных интересах с Россией, Славяне не остались бы равнодушны к той государственной форме, в которую вылилась политическая жизнь русского племени. Задача в том: будет ли им нравиться эта форма?

Например, насколько теперь мы знаем Славян и австрийских, и турецких, они все конституционалисты.

В России же много людей, которые находят подражательный конституционализм своего рода предрассудком.

Они находят, что конституционализм естествен и благотворен только в Англии, где он выработался не путем философствования и подражания, а, так сказать, наивно или эмпирически, ибо англичане имели все задатки его дальнейшего существования еще в то время, когда они были так же просты и неразвиты, как нынешние Албанцы со своими беями.

Скажем даже больше... Повторим здесь слова одной из не слишком давних заметок «Русского вестника»: «Английский король есть, в сущности, монарх самодержавный; никакая особая, писаная конституция, никакая современная charte не ограничивает его прав; но ограничение его власти происходит путем обычая, общественного мнения и вообще вследствие организации страны».

Такого рода русские люди думают, что подражательные конституции Франции, Испании и других континентальных стран только испортили их естественную государственную форму и повергли их в состояние периодической анархии... Но много ли таких людей между юго-западными Славянами?

Особенности их истории сделали для них магическим слово «свобода». А магический, кажется, вовсе не значит логический... И в России есть много людей, которые шепчутся о дальнейшем развитии наших учреждений. И в печати слышишь постоянно: «Франция, в которой распоряжался самовластный император, не могла...»

Или: «Страны свободные, подобные Америке или Англии, могут всегда...» и т.д.

К счастью, особенности русской истории сделали то, что в настоящее время так говорят и пишут большею частью только люди бездарные или поверхностные. Более способные или практически опытные признаются, по крайней мере, что для нас это еще слишком рано. Основываясь на этом отлагательстве, человек, который бы боялся для России учреждения собрания законодательного и министерской ответственности, может, не без основания, подняться на следующую комбинацию:

«Все эти искусственные континентальные конституции, Бог даст, успеют скомпрометировать себя окончательно в глазах социальной науки и общественного мнения к той поре, когда мы, Русские, объявим себя созревшими... »

Тогда и поверхностные практики, вечно едва поспевающие вскочить на запятки за неудержимою колесницею идей, скажут про все искусственные конституции то, что они давно уже стали говорить о столь славной, во время оно, французской централизации и об испанских делах...

Неудержимое расширение России в Азии — расширение, которое не только не ослабевает, но, напротив, усиливается после всякого урона или разочарования нашего на Западе, — также будет всегда требовать сильного сосредоточия не жизни и быта, как во Франции, а лишь государственной, высшей политической власти...

У юго-западных Славян иное положение.

Куда без нас будут расширяться эти другие Славяне?

А жить с нами, под знаменем нашего давнего, последовательного, многотрудного исторического развития, они, ничем пред историей не обязанные народности, свободные от высших исторических задач, вероятно, не захотят...

При образовании того оборонительного союза государств, о котором я выше говорил, непременно выработается у юго-западных славян такая мысль, что крайнее государственное всеславянство может быть куплено только ослаблением русского единого государства, причем племена, более нас молодые, должны занять первенствующее место не только благодаря своей молодой нетерпимости, своей подавленной жажде жить и властвовать, но и необычайно могучему положению своему между Адриатикой, устьями Дуная и Босфором.

Образование одного сплошного и всеславянского государства было бы началом падения Царства Русского. Слияние Славян в одно государство было бы кануном разложения России. «Русское море» иссякло бы от слияния в нем «славянских ручьев».

Греки об этом никогда не думают...

Греки не думают также о том, что Россия чисто славянской державой никогда не была, что ее западные и восточные владения, расширяя и обогащая ее культурный дух и ее государственную жизнь, стеснили ее славизм разными путями, которые людям, знакомым с русской историей, известны недурно теперь и которые станут еще понятнее и известнее по мере большей разработки русской истории.

Греки вообще дурно понимают вопросы внутренней политики не только при суждении о столь мало знакомой им России, но даже и об Европе Западной, которой языки, газеты и книги им ближе известны. О страшных социальных вопросах они говорят вообще мельком и небрежно. Всё внимание их устремлено на дела международные. Это понятно в их положении. Однако именно наш пример может служить лучше всякого доказательства тому, что внешняя политика державы определяется неизбежно внутренним устройством ее политического организма.

Пусть так, скажут мне добросовестные Греки, мы сожалеем, что всего этого мы не брали в расчет, но ведь для нас всё равно, вы ли или Сербо-Болгары будут преобладающим племенем во всеславянском государстве. Во всяком случае, нам, Эллинам, это соседство опасно.

Поэтому-то, отвечаю я Грекам, старайтесь препятствовать панславизму, сколько хотите, если вы боитесь; но помогут вам в этом деле не нападки на Россию, которые ожесточают против вас общественное мнение наше, как и везде не слишком дальновидное в международных делах.

Повторяю вам, Россия не была и не будет чисто славянской державой. Чисто славянское содержание слишком бедно для ее всемирного духа. И если, становясь на точку зрения вашего гнева и ваших опасений, я допущу на минуту, что Турции и Австрии уже нет и что на место их образовался тот союз государств, о коем я выше говорил, то необходимо будет прийти к следующему результату.

Россия, при сношениях с этой восточной федерацией независимых государств, неизбежно будет во многом больше сходиться с инородными племенами этого союза, с Румынами и Греками, даже и Мадьярами, чем с юго-западными Славянами.

Россия будет естественным защитником этих слабейших и отчасти старейших наций против весьма возможных посягательств со стороны славян юго-западных, жадных, упорных и властолюбивых, как все долго, но неискусно подавленные молодые и грубые народности.

Греки, умные Греки, где ваш ум?

Вы незнакомы с предметом, о котором тревожитесь; ваше невежество во всех вопросах, касавшихся славянской истории и устройства Российской Империи, лишило этот и быстрый, и резкий ум ваш всяких дельных основ суждения.

И какие доказательства у вас в руках, что Россия во всём сочувствует Болгарам? Писали у нас и за них, и против них, и за вас, и против вас. Их поступка 6 января никто особенно не хвалил. Многие находили только, что патриарху, во внимание к умиротворению церкви, следовало бы пастырски простить, а не объявлять схизму.

Кто говорит простить, тот признаёт вину.

Болгары, мы знаем, вовсе не агнцы, это народ хитрый, искусный, упорный, терпеливый, народ, который заботится теперь лишь о том, чтобы выделить свою народность какими бы то ни было путями из других, более выросших соседних наций.

Болгары не станут, поверьте, стесняться и с нами, Русскими, как скоро увидят, что мы не вторили всем увлечениям их племенного раздражения. Они это уже и доказали, и мы это знаем коротко. Болгары посягают уже о сю пору и на сербское племя в старой Сербии, рассылая туда свое духовенство и своих учителей, чтоб отбить этот край не только церковно у вашего племени, но и этнографически у сербов.

Болгары не агнцы; Болгары, придвинутые к Босфору, Болгары при устьях Дуная; Болгары, у которых горсть людей богатых, искусных и горячих ведет за собою покорную силу нескольких миллионов безгласных, терпеливых и полудиких селян; Болгары, которым всего выгоднее, как они сами иногда сознаются, быть заодно с Турками; Болгары, которые могут слиться со временем с воинственными Сербами; Болгары теперь доказали, что их пора настает, что уже прошло то время, когда они были жертвы или агнцы. У агнца выросли острые зубы и крылья. Он сам полетит и сам защитит себя. Обстоятельства ему благоприятны, и как ни горько это вам, Греки, а надо сознаться, что за Болгар и правда в прошедшем, и сила в будущем...

Грустно вам, что Фракия и Македония ускользают от вас... Я это понимаю. Но чем же виноваты Русские в том, что во Фракии и Македонии живут люди, которые Греками быть не хотят?

И вы, и Болгары одинаково можете быть обвинены в филетизме, то есть во внесении племенных интересов в церковные вопросы, в употреблении религии политическим орудием; но разница та, что болгарский филетизм оборонительный, а ваш завоевательный. Их филетизм ищет лишь очертить пределы своего племени; ваш ищет перейти пределы эллинизма.

Вот в чем их правда и в чем сила их, а хвалить литургию 6 января Русские не должны, и те Русские, которые знают Восток, не хвалят ее.

Русские не виноваты в том, что во Фракии и Македонии больше Болгар, чем Греков.

Зачем же вы не думали об этом раньше? Зачем вы не погречили Болгар школами? Зачем не окрестили их эллинским духом сто лет назад, когда идея политической народности еще не была в ходу?

Не было силы тогда?

Это правда.

Но чем же тут виноваты Русские, которые вместе с вами не раз лили кровь на поле чести, которых вы когда-то, братья Греки, просвещали и учили и вере, и быту, которые вам, со своей стороны, столько раз помогали и вместе с вами делили столько торжеств и столько поражений?

История прошедшего связала нас с вами, если хотите, даже ближе и теплее, чем с Болгарами, у которых и не было никакой порядочной истории... И знайте, что в близком будущем вы помиритесь опять с нами; опять будете нам братья Греки и друзья... У Болгар есть братья и помимо нас, и выбор их свободнее вашего... А вы, Греки, вы сироты в этнографии, и, кроме Русской державы, старой между Славянами, пресыщенной размерами и властью, снисходительной и осторожной, у вас нет друзей...

Вы верите в Германию?

Стыдитесь вашего политического ребячества!

Нынешние правители Германии поняли, кажется, что Drang nach Westen вернее, чем напор на созревающий Восток...

И если бы Россия серьезно захотела вам вредить, то, поверьте, эти правители Германии предадут вас Русским с радостью из-за малейшей уступки им по западным делам.

А если правительство в Германии изменится, если дух бездарных либералов возьмет верх над стойким духом императора Вильгельма и Германия станет тогда враждебна России, то Германии не поздоровится тогда между оскорбленной Россией и Францией, остервенившейся от ужаса и мести!

Не обманывайте себя надеждами ни на силу Германии, ни на ее сочувствие к вам.

Вот что я хотел бы ответить Грекам, которые не умеют отличать русских интересов от болгарских стремлений.

II.

Я думаю, если бы Греки не подозревали везде за Болгарами Русских, они были бы покойнее. Не надо думать, что в этом чувстве есть какая-нибудь физиологическая ненависть к Русским. За что же? Нет, это просто естественный расчет и рассуждение боязни. Народ малочисленный трепещет за чистоту и целость своего племени при мысли о слиянии в одно 120 миллионов соседних Славян. Славянской истории ученые Греки вовсе не знают; характер русского государства, которое, с одной стороны, как мы уже говорили, чисто славянским никогда не было и не могло быть, а с другой — расширяться на юго-запад без вреда самому себе более не может, этот характер им незнаком и непонятен.

— Вы, Славяне, наши естественные враги! Мы должны отныне поддерживать Турок, — говорил мне раз с одушевлением молодой и очень образованный греческий епископ. — Пока существует Турция, — продолжал он, — мы еще обеспечены. Панславизм дружбой, единоверием, соседством своим опасен нам более, чем военной силой, которую, мы уверены, против нас не употребят. Но смешанные браки, необходимость знать тогда славянский язык и тысяча подобных условий могут стереть племя эллинов с лица земли. Вот почему Турция нам нужна и критские дела были одной из величайших ошибок афинской политики.

— Никто на Турцию и не посягает, — отвечал я ему. — Ноты нашего министерства были всегда составлены в таком духе, что Россия не может оставаться равнодушной к жалобам христиан. Пусть Турция сумеет успокоить и удовлетворить своих христианских подданных, и Россия будет ей самый верный друг.

— Я верю, что теперешнее правительство русское искренно в своих словах, — сказал епископ. — Оно это не раз доказало; в 29-м году, во время войны Турции с Египтом, в 66-м и теперь, недавно, оно могло бы поступить вовсе иначе. Но люди проходят, правители и интересы изменяются... Тогда что? Болгары — народ грубый, без вас они ничего не сумели бы сделать...

— Во-первых, берегитесь впасть во французские ошибки, — отвечал я этому молодому и пылкому епископу. — Французы до 66-го года беспрестанно смеялись над невоинственностью Немцев, над их несогласием и писали в газетах и книжках своих о том, что Французы рождены для военной славы, Англичане для политической свободы, а Немцы для философии и кислой капусты. Теперь Французы этого не пишут. Нации умнеют и крепнут незаметно, и Болгары давно уже не нуждаются в русских помочах. А вы всё считаете их, как вы говорите, простыми и грубыми толстоголовыми на том основании, что безграмотное сельское население болгарских стран грубее, невежественнее и проще вашего живого, грамотного, политикующего греческого простонародья... Но смотрите, не сила ли эта простота болгарская? У вас мешается в дела всякий, и разноголосица у вас великая во всём; у Болгар немногие вожди, обученные у вас, у нас, на Западе, увлекают за собою легко эту простодушную толпу.

Болгарская история только что начинает расти; ваша скороспелая народность далеко зрелее. Это не всегда выгодно. И, с другой стороны, юго-Славяне вовсе не так послушны нам, Русским, как вы думаете. Я видел тому много примеров. Приведу один. В одном из городов Фракии основалась несколько лет тому назад небольшая православная болгарская школа для противодействия униатской школе, основанной в том же городе польскими священниками, под очень явным покровительством консульств французского и австрийского. При начале учреждения новой болгарской школы в униатском училище было около 90 учеников. Благодаря стараниям молодого и энергического болгарского учителя, благодаря согласию двух православных консульств, русского и эллинского, благодаря, наконец, участию, которое в этом деле приняли не только влиятельные Болгары этого города, но и греческий архиепископ и некоторые богатые Греки, к концу первого года в униатской школе осталось не более десяти детей, все остальные перешли мало-помалу в православную.

В училище к концу года был назначен публичный акт.

Русский консул, который видел явное покровительство католических консулов униатам, не находил нужным скрывать слишком тщательное свое внимание к школе православной, пригласил с собою на этот акт греческого консула и самых значительных греческих патриотов, чтобы болгары видели доброжелательство местных Греков. Греки охотно согласились. Что же сделал молодой болгарский учитель?

Под конец акта он вынул из кармана писанную по-болгарски речь и дал ее читать одному из лучших учеников своих.

Речь была наполнена нападками на Греков. «Грцкый Патрик», «Фанар», «отеческое правительство султана, спасающее Болгар от Греков» и т.п.

К счастию, речь была невелика, кончилась скоро, и ни один из Греков хорошо по-болгарски не понимал.

Консул русский был справедливо возмущен фанатическою невежливостью молодого Болгарина, у которого во всё время чтения этой непристойной речи глаза блистали от радости. Он призвал его к себе и сказал ему, что только во внимание к его способностям и трудолюбию не хочет лишать его места, ибо на это, как ему хорошо известно, силу и средства русский консул имеет, что его просят впредь оставить в школе привычку повторять «Грцы-ты», «Грцы-ты», и так как на кого-нибудь нападать, по-видимому, неизбежно, то пусть твердит «Франки-ты», «Франки-ты», ибо школа основана для противодействия католицизму, а не эллинизму, который, наконец, во Фракии и не силен, и не страшен. Вот один пример. И таких бездна. А вот и другой из греко-сербских был.

Критское восстание, все Греки это знают, было возбуждено не Россией, а Францией и афинскими патриотами. Россия его опасалась и не желала; но когда оно разыгралось, что оставалось делать России, этому старшему брату православия на Востоке? Этому старшему брату оставалось сказать себе: я воздерживал пылкого младшего брата, сколько мог; он меня не послушал; это грустно; но теперь я не могу вовсе покинуть его в беде. Русское правительство тогда начало сколько возможно умерять советами гнев Турок; русское посольство своим ходатайством у Порты спасло жизнь пленным Эллинам, взятым с оружием в руках; русское консульство в Крите, открыто пользуясь правом убежища, не выдавало Критян, скрывшихся за стены консульского дома; престарелый русский консул в Крите, г. Дендрино, страдавший в то время ужасною болезнью, имел мужество, не сходя с постели, принимать участие во всех бурных и страшных делах, кипевших тогда на прекрасном и героическом острове. Русские суда перевозили в свободную Элладу критских женщин, детей и раненых или уставших повстанцев.

Русские независимые газеты возбуждали южных Славян против Турок на помощь грекам.

Один Болгарин издавал даже нарочно с этой целью, как говорили тогда, газеты, брошюры в Валахии на болгарском языке.

И что же? Болгары остались спокойны и равнодушны; искусственное движение около Рущука осталось искусственным и не нашло благоприятных условий для развития в болгарском населении. Сербы же, вместо того чтобы подать помощь Грекам, воспользовались этой трудной для Турции минутой, чтобы очистить от турецких войск свои крепости.

Россия доказала еще недавно, что она действительно не ищет гибели Турецкой империи, и этот мирный инстинкт ее, не внимающий запоздалым крикам некоторых пустых публицистов, ведет ее лишь к добру, как увидим дальше. Да, Россия и тогда не искала разрушить Турцию, но она могла желать, чтобы несколько бо́льшая настойчивость юго-Славян принудила Турцию отдать Элладе Крит, которого прекрасные горы и цветущие долины так бесплодно обагрялись кровью отважных Афинян и благородных островитян.

Сербы и Болгары имели свои, вовсе не русские желания.

Что было делать России?

Вот что я ответил тогда греческому епископу.

Вот что я хотел бы сказать и всем Грекам.

Россия, повторяю я, доказала, что она разрушить Турцию не ищет. Это давно уже стали повторять между собою тайком и христиане; в последнее время, хотя и немногие, но умные Турки стали тоже подозревать, что это может быть и в самом деле правда.

Да, это так. Но вот в чем дело:

Положение Турецкой империи (особенно по сю сторону Босфора) справедливо могло внушать опасения, справедливо могло подать повод назвать Турцию «больным человеком».

Но больной человек не значит еще человек умирающий; больные выздоравливают, и даже неизлечимые, в сущности, болезни как у людей, так и у государственных организмов имеют свои послабления и улучшения, до того иногда долгие, что организм проживает обыкновенную длину жизни, погибая, однако, но гораздо позднее, иногда от той же или сходной болезни, а иногда вовсе неожиданно от иной случайности.

Могли ли мы оставаться равнодушны при виде подобного состояния дел в Европейской Турции, и не имели ли мы, я не говорю права (мы устали от этих разных прав, которые каждый толкует по-своему!), а необходимости спросить себя: «Владетель этого соседнего государственного здания богат; с ним мы жили попеременно то дурно, то дружески; его отношения к нам мы уже знаем; но ввиду стольких опасных и могучих соперников (если не всегда врагов) наших на Западе, нам надо знать на всякий случай, в какое отношение станут к нам его возможные наследники, эти местные племена, соединенные к тому же с нами кто историей нашей, а кто и кровью?»

Вот почему Россия всегда поддерживала христиан на Востоке; она знала, что если не она, так другие будут поддерживать их на всякий случай.

Россия может не искать разрушения Турецкой империи, но она не могла и стать поручителем за ее существование в ее теперешних пределах, когда в недрах ее были беспрестанные волнения, бунты, когда жалобы то на притеснения, то на слабость власти раздавались со всех сторон, когда финансы были постоянно расстроены, когда западные агенты командовали в этой империи, как в завоеванной стране.

Давно ли французские консулы, под предлогом союзничества и добрых советов, оскорбляли ежедневно самых почтенных и полезных пашей? Они смягчились только после Седана. Турки это знают хорошо, и потому, раз оправившись от потрясения, произведенного в их среде известием о поражениях французских войск Германцами, за которыми они думали видеть восстающую из мирного отдыха своего Россию, — раз оправившись от этого первого и неосновательного испуга своего, Турки все в один голос стали невольно, инстинктивно радоваться добрым урокам, которые получала от потсдамских юнкеров зазнавшаяся и наглая французская буржуазия.

Англичане лично вели себя в Турции всегда лучше Французов, просто вследствие лучшего личного воспитания, но в дела мешались не менее Французов и готовы были всегда поддерживать в чем угодно и христиан, лишь бы не в открытых восстаниях. Всякий искал обратить Турцию в какую-то чуть не вассальную страну. С какой же стати одна Россия, видевшая всё это, оставалась бы бездейственною и не старалась бы то тем, то другим путем привлечь к себе сердца возможных наследников беспрестанно потрясаемой державы?

С какой же стати русские агенты оставались бы равнодушными, когда Англия почти дарила Греции Ионические острова, когда Франция явно ласкала Болгар, обещая им всё, чего они хотят, за переход в униатство, когда Австрия в начале шестидесятых годов до того явно возбуждала национальные страсти сербского племени, что простое мусульманское население сербских стран было доведено до исступления и Турки не раз стреляли в австрийского консула в Мостаре.

Не самой Турции, не султану Россия была и должна быть враждебна; она была и должна быть враждебна западным интригам, которые до сих пор так беспрепятственно разыгрывались в недрах организма Турецкой империи, — организма сложного и потрясенного развитием новых, посторонних исламу народностей.

Россия и по истории своей, и по географическому положению, и по религии своей, и по племенным особенностям имела гораздо более других держав основания искать привлечь к себе сердца возможных наследников, в случае возможного (я не говорю неизбежного или желательного, а в случае лишь возможного) ухода Турок за Босфор.

Всегдашняя опасность для России — на Западе; не естественно ли ей искать и готовить себе союзников на Востоке? Если этим союзником захочет быть и мусульманство, тем лучше. Но если Турцию никогда сила Запада не допускала до этого союза, должна ли была Россия смиряться пред Западом?

Кто же потребует этого? Россия думала найти естественных союзников в молодых христианских нациях Востока. Она поставила себе правилом: поддерживать и защищать гражданские права христиан и вместе с тем умерять по возможности пыл их политических стремлений.

Такова была разумная и умеренная деятельность официальной России на Востоке. Неофициальная Россия — Россия газет, книг и частных сборищ — была, правда, менее широка и умеренна; в ней действительно замечался узкий славизм. Так, например, славянский съезд 67-го года надо было бы заменить все-Восточным съездом; это было бы и величавее, и менее оскорбительно для не-Славян... Но ошибки общественной недальновидности легко исправимы в тех странах, где сильная власть, внимая иногда и «общественному мнению», не вынуждена, однако, униженно ползать пред ним. Россия, говорю я, искала сколько могла исполнить желания христиан. Болгары вначале просили только школ и литургии славянской, Россия помогала им и просила Греков быть помягче и посправедливее. Греки местами просили тоже помощи на школы (например, для женских школ в Превезе, в Халки, в Буюк-Дере) — эту помощь им давали. Греки просили риз и утвари церковной — им посылали ризы и утварь. Греческие монахи маленьких и бедных монастырей в Эпире и других местах Турции посылали старые хрисовулы московских царей в Россию — и им высылали по хрисовулам денег сколько могли. Беднейшие греческие обители на Афоне жили и живут русскими добровольными подаяниями и наперерыв испрашивают себе право на сборы в России; богатейшие греческие монастыри на том же Афоне (Ватопед и Ивер) живут: один доходами с богатых бессарабских имений, другой доходами с монастыря св. Николая в Москве.

Греки желали присоединить себе Крит; Россия просила Турцию отдать им Крит. Болгары просили сначала полунезависимую иерархию у греков, Россия просила Греков и Турок хоть сколько-нибудь удовлетворить их.

У России особая политическая судьба: счастливая ли она или несчастная, не знаю. Интересы ее носят какой-то нравственный характер поддержки слабейшего, угнетенного. И все эти слабейшие, и все эти угнетенные, до поры до времени, по крайней мере, стоят за нее.

В Польше за правительство крестья-мазуры, а не дворянство; в Белоруссии еще больше... В Финляндии кто за Россию? Не столько шведское дворянство, сколько завоеванный финский народ. В балтийских провинциях сельские Эсты и Латыши, по мнению многих, надежнее для нас, чем владетельные немцы. В Туркестане, говорят, полевое кочующее население полуязычников Киргизов, плебейство Туркестана, довольнее русскими, чем владетельным племенем Сартов, мусульман. Греки жаловались на угнетение от Турок — Россия защищала их; Болгары жаловались на притеснения от Греков — Россия защищала их. Даже в Индии, слышно, и мусульмане и индусы имеют предсказания в пользу Уруса и против Инглеза... Имя Белого царя, говорят, известно в Индии.

Такова особая, любопытная политическая судьба этой деспотической России.

Интересы этой державы везде более или менее совпадают с желанием слабейших. По крайней мере, на время, то там, то сям, по очереди. Это вовсе и не искусство, это исторический fatum. Это выходит иногда против воли. Правительство наше сначала опиралось больше на дворянство польское, чем на народ. Дворянство это взбунтовалось, и правительство обратилось к народу.

Каковы же теперь желания турецких христиан, Болгар и Греков?

В чем состоят их существенные ближайшие интересы? Что им нужно прежде всего — не для материального существования, конечно, а для их национального развития?

Падение Турции? О нет! Напротив: и Грекам и Болгарам нужно удержание Турок на Босфоре, нужно сохранение целости Турецкой империи; Турки нужны теперь и тем и другим. И нужны они не с моей личной или какой-нибудь теоретической только точки зрения и не с точки зрения каких-нибудь дальновидных русских интересов. Нет, Турки нужны и Грекам и Болгарам с точки зрения именно крайней эллинской и крайней болгарской.

А если так, то, сообразно желаниям единоверцев наших, Турки необходимы и для русской политики, этой всегда фаталистически умеренной, всегда инстинктивно средней.

Основательнее доказать всё это я постараюсь в следующем письме.

III.

Грекам Турки на Босфоре нужны как средство предохранительное от развития того панславистического государства, которого они так опасаются.

Пока Турок на Босфоре, говорит себе теперь крайний Грек, панславизм невозможен; и нам бороться против него легче при существовании Турецкой империи в ее нынешнем составе. Действовать против панславизма всеми путями в Константинополе даже несравненно легче, чем в Элладе. Наши конституционные формы имеют свои стеснительные стороны; в Турции, в последнее время, стало удобнее для широкого ведения подобных дел. С одной стороны, возможность народных движений, подобных тем, которыми мы терроризовали патриархию, заставив ее объявить схизму; с другой — самодержавная власть, при которой, однажды расположив к себе людей силы, можно скорей и верней обеспечить успех всех возможных усилий.

Так говорят Греки. Болгары — подданные султана, и Греки тоже: Элладе принадлежит всего полтора миллиона греков, большинство принадлежит Турции. У Греков больше средств политических, посредством влияния эллинской дипломатии, которая теперь в большом согласии с Турками; больше средств умственных, посредством открытия стольких литературных обществ, больше средств коммерческих и т.п.

Болгар в Турции зато гораздо больше; они, правда, не имеют вне Турции своего политического центра, как Греки в Элладе; но это не всегда невыгода. Болгары не имеют своих государственных людей, своей дипломатии, которая бы извне помогла им; но зато они цельнее: они все вместе под властью султана, и потому интересы их не раздроблены; они не имеют двух сильных центров, подобных Фанару и Афинам, которые сегодня согласны, но завтра могут прийти в столкновение по каким-либо отдельным интересам.

Итак, при существовании Турции борьба довольно равна, и Греки, справедливо столь гордые своим дарованием и своею энергией, могут еще надеяться если не на торжество (то есть на ниспровержение новых болгарских порядков), то, по крайней мере, на долгий и серьезный отпор развивающемуся во всех отношениях болгарству.

Турция, одна Турция, думают Греки, может не допустить Сербов слиться с Болгарами, может покровительствовать несправедливым притязаниям Болгар на сербское племя в старой Сербии и таким образом держать эти два соседние славянские племени в долгом антагонизме. Турция, под эллинским руководством, может препятствовать России слишком влиять на Болгар и т.д.

— Союз с Турцией, с Германией, с Англией, с кем угодно, чтобы только охранить себя от всесокрушающего потока панславизма!

Вот что восклицают самые крайние Греки.

Они и правы отчасти, если стать на их недоверчивую к Славянам точку зрения и если предположить, с другой стороны, что Турции грозит какая-нибудь решительная опасность от Славян.

Но дело в том, что именно самые пылкие и крайние Болгары тоже желают сохранения Турции.

Я начал второе письмо мое словами греческого епископа; приведу здесь с натуры слова одного болгарского архимандрита, человека, жившего долго в России, умного, ученого и в высшей степени энергического.

— Нам одно желательно, — сказал он мне, — чтобы султан стал со временем и царь болгарский. Это выгоднее всего для нашей незрелой народности; это лучше всего может предохранить ее не только от Греков, но и от поглощения Сербами и... от других, — прибавил он, смеясь и взяв меня за руку.

В одном печальном и грязном хану, в глухом болгарском городке, посетил меня один скромный, но порядочный учитель.

— Нам, Славянам, прежде всего надо опасаться Австрии, — сказал он. — Греки теперь нам уже не страшны. Но Немец, своей высшей цивилизацией, цивилизацией христианскою, во всяком случае, — может гораздо глубже вредить нам духом, чем Турок. От Турок религия отделяет нас глубоко: Турки могут вредить нам вещественно; но что делать! Надо терпеть некоторые неудобства для высшей цели.

Дальше ничего он мне не сказал, мы с ним виделись первый раз; но я понял и дальше.

Итак, если Греки в последнее время стали смотреть на Турцию как на лучший оплот панславизму, то Болгары смотрят на нее как на охранительный покров, под которым вернее может окрепнуть их зеленая и еще слабая народность, не страдая от духовного и сглаживающего влияния народностей соседних и родственных им, но более их зрелых, просвещенных и крепких.

— Без Турок, в настоящее время и надолго, мы слабее всех на свете; вместе с Турками мы сильнее и Греков и Сербов, ибо нас больше, ибо мы все вместе райя, и не разбиты ни как Греки на две половины, турецкую и свободную, ни как Сербы на четыре части: турецкую, австрийскую, черногорскую и белградскую. Мы никогда не бунтовали, как Греки и Сербы, мы сознательно не хотели помочь им во время их движений. Поэтому мы имеем право на доверие правительства. У нас нет независимых центров, вроде Цетинья, Афин и Белграда, из которых, при случае, может грозить Туркам война; у нас нет династий своих, нам нечего присоединять к независимому центру; у нас нет ни Крита, ни Боснии, ни Эпира, ни Фессалии, ни Герцеговины. Мы все вместе райя. Да здравствует же Абд-Ул-Азиз-хан, султан наш и царь болгарский!

— Что делать, мы свыклись с Турками, — сказал мне, смеясь, однажды еще третий болгарин. — Как-нибудь проживем. Этнография же говорит, что мы отчасти одной породы с ними. И славянские ученые этого не могут вполне отрицать.

Относительно чувств Болгар к России вот что можно сказать: большинство Болгар образованных России не враждебны; напротив того, они ей желают всякого добра, даже гордятся ее успехами, не прочь при случае от ее помощи (впрочем, очень осторожной; смелая помощь не нравится им и вредит в глазах Турок, по их мнению). Но и политически и, так сказать, культурно они желают быть как можно более Болгарами, как можно менее Греками, Сербами или Русскими.

— Если Россия желает нам бескорыстно того добра, которого мы сами себе желаем, то она поймет, что сближение с Турками было бы для нас выгоднее всего.

— Россия, то есть благоразумная часть России, — ответил бы я этакому Болгарину, — желает вам блага и не желает, конечно, Туркам зла; у нее есть соперники опаснее Турок, и ей впору лишь думать о своих западных границах и своих внутренних делах.

Действительно, кто же у нас этого не знает, опасности у России есть серьезные.

Государственные люди и сами нации, если они не ослеплены заносчивой небрежностью, берут меры заблаговременно и тогда еще, когда обстоятельства, по-видимому, весьма благоприятны.

Расчет будущего ведется не на счастливые условия, а на худые.

Дело германского объединения еще не кончено. Голландия, быть может, целая Дания, наши балтийские и завислинские провинции, немецкая часть Австрии — вот еще сколько разных добыч могут иметь в виду германские патриоты. Мы их за это и не осуждаем: политика международная не есть сентиментальная идиллия, которой бы желали иные сердобольные фразеры и столь многие дельцы, воображающие, что весь мир и в самом деле создан только для спокойного процветания их торговли и для развития их благоденствия, их капиталов.

Международная политика есть неизбежная в истории игра сил, так сказать, механических сил народной жизни. Вопрос ее — вопрос о взаимной пондерации этих народных сил. Смотря по эпохе, по внешним обстоятельствам, по внутренней организации своей, всякая нация бывает завоевательной, насильственной или мирной, оборонительной, выжидающей. Но иные нации, иные государства чаще судорожны и буйны; другие очень редко и лишь в крайности. Германия ныне вступила в тот же период, в котором была Франция при Наполеоне I. Разница в том, что у Франции было тогда что сказать свету; свет европейский, видно, нуждался тогда в уроках демократической силы. У Германии нашего времени нет своего слова всемирного. Всё, что у нее есть, известно и без нее. Нельзя же величавые (я не хочу сказать великие) принципы 89-го года, как бы они ни были ошибочны и для самой Франции смертоносны, сравнивать с такими сухими утилитарными мелочами, как всеобщая принудительная грамотность и тому подобные немецкие вещи.

Поэтому-то Франция, увлекаемая своею мировою идеей, и переступала так далеко и бесплодно для себя, но не без временной пользы для других, естественные границы своего племени; Германии же нет нужды, ни призвания переходить за пределы того, что она основательно или нет может считать германством.

Но эта самая бедность современной германской идеи и составляет ее силу; идея проще и яснее и имеет даже более подходящую к правде и к праву физиономию.

Чтобы понять Восточный вопрос в его новой фазе, надо стать на место немцев и спросить себя: «Что для них выгоднее всего в смысле преобладания?»

Ясно, что лучшая комбинация для них была бы вот какая:

1. Ослабить Россию в Балтийском море и на Дунае.

2. Завладеть частью западных окраин России и германскою Цислейтанией.

3. Создать себе на юге союзника достаточно сильного, чтобы он годился ей против России, и достаточно слабого, чтобы он повиновался германскому руководству.

Допустим счастливые условия для осуществления такого плана: Россия побеждена; положение самого Петербурга становится нестерпимым так близко к границе враждебного государства. Нынешняя Австрия, союзник Германии в этой борьбе, по условию отдает ей свои немецкие провинции и Богемию. Династия Габсбургов переносит свою столицу из Вены в Пешт и вознаграждается на первый раз Молдо-Валахией с Добруджей. Молдо-Валахов можно привлечь всегда в подобную сделку, присоединив к ним всех австрийских Румынов и турецкую Добруджу, в которой румынских сел очень много. Босния с Герцеговиной также могут быть отданы Австрии: у нее у самой много людей сербского племени, которые могут радоваться перенесению центра сербской тяжести из Белграда в Загреб, Дубровник или какую-нибудь иную сербско-католическую местность.

Образование этой югославянской конституционной федерации, с примесью Мадьяр и Румынов, на развалинах Турции, обеспечило бы за Германией на долгие времена страшный перевес над всем не только европейским, но и ближайшим азиатским миром.

Конфедерация эта была бы именно настолько сильна, чтобы сокрушить с помощью Германии влияние России на дела Юго-Востока, и достаточно слаба, вследствие сепаратистских наклонностей племен, ее составивших, чтобы повиноваться Германии. Дунай стал бы тогда действительно рекой германскою. Болгария принуждена была бы волей-неволей разделить судьбы других юго-Славян, «и» царь Болгарский ушел бы далеко за Босфор; полу-татарская Московия была бы отброшена к Сибири и Кавказу.

Австрия на устьях Дуная, у ворот Царьграда, или, лучше сказать, в самом Царьграде, быть может, и в Варшаве, Австрия угрожающим рассыпным строем опоясывала бы Московию от берегов Балтийских до Черного моря и Дарданелл, а за нею виднелись бы сплошные и твердые германские колонны.

Прекрасное бы тогда было положение Эллинов! О, как эти бедные Эллины простирали бы тогда руки то в Багдад или Бруссу, к тем умеренным и терпеливым людям, которых так недавно еще звали «варварами», «нечестивыми агарянами», «зверями в образе человеческом», то к далекой Сибири, к Уралу и к Москве.

С одной стороны, великие войны 66-го и 71-го годов, с другой — по-видимому, столь скромный вопрос Греко-Болгарский, одинаково изменили физиономию европейской политики.

Австрия становится естественным, физиологическим врагом России, Турции и Греков. Турция — естественным союзником России по делам австро-германским и Греков, вследствие их антиславянской паники.

Быть может, даже и большинство славян турецких, в минуту грозного решения, станут на сторону султана против духовного преобладания немцев, как говорил мне тот почтенный учитель болгарский в уединенном и глухом хану.

В уединенных, грязных и глухих ханах Болгарии и Фракии есть нынче люди, которые понимают эти вопросы.

Австро-германские дела — вот исходная точка того политического переворота, который, несмотря на все частные распри, ранее или позднее, должен хоть по времени объединить в одной высшей, настоятельной потребности все или почти все народности и государства европейского Востока.

Я сказал, что выгодно для Германии и Австрии. Сказал, что выгодно для Греков и Болгар. Сказал, наконец, что выгодно для России в настоящую минуту.

Повторю всё это.

Для Германии и Австрии выгодно было бы (если бы это было возможно) ослабление России и разрушение Турции.

Для России постепенное, осторожное развитие Греков и юго-Славян под владычеством султана; сохранение добрых отношений и с Турками, и более или менее со всеми восточными христианами, прежде всего на случай какой-нибудь западной грозы.

Всевозможное миролюбие и всевозможное искусство правителей не может наверное ручаться, что сумеет изменить по своей воле в корне течение исторических судеб.

Я выше говорил, что расчет государственный должен вестись не на одни счастливые случаи, но и на несчастные. Это вернее. Россия миролюбивее других великих держав не по какой-то гуманной монополии. Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает. Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство — не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории. «L’homme s’agite, mais Dieu le mène!»

Россия миролюбива вследствие широты своей, и вещественной, и духовной. Эта широта есть ее исторический fatum.

Но Русские справедливо хвалятся, что все завоеватели: Монголы, Поляки, Карл XII, Наполеон I и сам Фридрих прусский — разбились об их спокойную грудь.

Вот поэтому-то Россия и не боится Германии; но правителям России предстоит удалить и устранить, со своей стороны, всякую возможность столкновения. Они хотят, чтобы совесть была чиста у России.

России нечего отнимать у Германии. Немцы найдут, что отнять у нас, если захотят. Немцы, и преимущественно Немцы духа не чисто прусского, а более либерального, увлекаемые каким-то злым духом своим, не могут видеть балтийских соотчичей своих в руках России.

Рано или поздно этот кровавый призрак встанет пред нами, мы это знаем, хотя и отдаем всю должную честь мудрому миролюбию наших опытных правителей.

Итак, всё соединяется в настоящее время к тому, чтобы Турция была не только сохранна, но и по возможности расположена к нам.

Турки, быть может, этого еще не поняли, быть может, и долго не поймут; привычки недоверия вкрались смутно в их души. Немногие у нас в России понимают это. Греки, те уже вовсе, кажется, не понимают и поймут это, я думаю, позднее Турок и позднее нашего общества (я говорю общества, а не правительства).

Мне кажется, Болгары ближе всех к истине, когда, предчувствуя молодым инстинктом своим естественное, неизбежное течение дел, они говорят «и царь Болгарский». Они каким-то наитием, мне кажется, угадывают ту среднюю диагональ сил, по которой уже движется Восточный вопрос, вступивший в совершенно новую фазу после Седанского погрома и... после болгарской литургии 6 января 72-го года.

Литургию эту с точки зрения Православия, конечно, хвалить нельзя, точно так же, как и объявление раскола.

И те и другие неправы в том, что слишком бесцеремонно употребляют орудием своих племенных препирательств великую святыню личного, сердечного Православия.

Но можно надеяться, что с переменою некоторых лиц и обстоятельств слово «раскол» будет взято назад и этот частный вопрос кончится тем, что усталый от собственного напряжения эллинизм войдет в свои естественные эпиро-фессалийские берега.

IV.

Повторяю здесь вкратце те заключения, к которым привели меня (ошибочно или нет — не знаю) мое беспристрастие, мое знакомство с современным Востоком и его политическими делами. Болгар против Греков я не защищаю. Это и не нужно. Схизма принесла Болгарам более пользы, чем Грекам.

Болгары, сравнительно с прежним положением своим, будут крепнуть; Греки, несмотря на все свои усилия сравнительно с прежними претензиями своими, будут ослабевать.

Положение Болгар в Турции выгодно, и они просят только об одном, чтобы им не мешали жить хорошо с Турками.

Но Греки, говорю я, напрасно нападают на Россию. Это им вовсе не выгодно, и они скоро образумятся. Это несомненно.

Я становился по очереди на точку зрения греческих опасений и на точку зрения русских интересов.

И те и другие совпали, во-первых, в том, что узкий славизм был бы одинаково опасен и для эллинского племени, и для великорусского царизма.

Я сказал, что, предполагая даже самое худшее в настоящее время с крайне эллинской точки зрения, именно предполагая неожиданное удаление Турок за Босфор, всё-таки Русское государство, великорусский царизм (от которого и общество русское ждет еще многого) будет вынуждено нередко, если не постоянно поддерживать всеми силами своими иноплеменников и этнографических сирот Востока — Греков, Румын, быть может, Мадьяр и азиатских мусульман.

Здравая, вполне законная потребность, или более чем потребность, обязанность самосохранения вынудит такую политику. Чтобы понять, стоит лишь внимательно поглядеть на карту Европы и вспомнить историю России.

Я старался показать, сверх того, что историческая судьба России склоняла ее всегда к защите слабейшего, или младшего, или устаревшего, одним словом, того, кто был недоволен своими ближними и сильнейшими. Греки, конечно, были бы слабейшими не только против всего югославянства, но и против двоих соседей своих, Сербов и Болгар.

Они, еще не чувствуя этого, уже и теперь во многом, как я указывал, слабее даже одних Болгар.

Подобно тому как Россия никогда не имела и не хотела потворствовать Грекам в эллинизации Болгар, она не допустит никогда, пока у нее будет сила, стереть национальность Греков.

Только в немыслимом случае распадения Царства нашего, у Греков не осталось бы надежды на спасение от потока одностороннего славизма.

Это я говорил, допуская возможность скорого удаления Турок за Босфор.

Я делал это для изображения лишь самой крайней возможности, не более. Я поступил так, как поступают в геометрии, допуская, что у линии есть только длина и нет ширины, которая в природе есть всегда у всякой реальной линии.

Я брал Восток Европы, не принимая в расчет австро-германских интересов.

Картина стала реальнее, ближе к современной истине, практичнее, когда была взята и эта сторона в расчет. Оказалось тогда, что Туркам и не нужно скоро уходить за Босфор² .

Наконец, если мы прибавим еще два слова и позволим себе упомянуть здесь, хотя вскользь, о глубине социального европейского вопроса, то общая перспектива современных дел откроется еще яснее; расширяясь, мысль получит плоть. Картина современности станет еще нагляднее и вернее.

С одной стороны, весь Запад, малоземельный, промышленный, крайне торговый и пожираемый глубоко рабочим вопросом. С другой — весь Восток, многоземельный, малопромышленный и не имеющий рабочего вопроса, по крайней мере в том разрушительном смысле, как он является на всём Западе, латинском и германском, — Восток, имеющий громоотвод ему в своей общей многоземельности.

Один американский дипломат сказал так на каком-то обеде:

— Восточный вопрос объемлет все дела Востока, от берегов Китая и Японии до Средиземного моря и Египта... Все державы могут быть заинтересованы в таких делах... Но задача в том, что Соединенные Штаты и Россия на все эти дела смотрят иначе, чем державы и нации Западной Европы.

(Я не помню в точности выражений этого американского посланника, но за смысл ручаюсь.)

Да! Пока у Запада есть династии, пока у него есть хоть какой-нибудь порядок, пока остатки прежней великой и благородной христианской и классической Европы не уступили места грубой и неверующей рабочей республике, которая одна в силах хоть на короткий срок объединить весь Запад, до тех пор Европа и не слишком страшна нам, и достойна и дружбы, и уважения нашего...

А если?..

Если весь Восток, многоземельный и могущий произвести охранительные реформы там, где у Европы загорится опять петролий... и, конечно, шире и страшнее прежнего; если Восток этот не захочет отдать свои верования и надежды на пожрание тому, что тогда назовется, вероятно, тоже прогрессом?...

Если Запад не найдет силы отстоять у себя то, что дорого в нем было для всего человечества; разве и тогда Восток обязан идти за ним?

О нет!

Если племена и государства Востока имеют смысл и залоги жизни самобытной, за которую они каждый в свое время проливали столько своей крови, то Восток встанет весь заодно, встанет весь оплотом против безбожия, анархии и всеобщего огрубения.

И где бы ни был тогда центр славянской тяжести, как бы ни были раздражены Греки за то, что судьба осудила племя их на малочисленность, где бы ни была, наконец, тогда столица ислама, на Босфоре, в Багдаде или Каире, все тогда, и Греки, и Болгары, и Русские (а за ними и Турки), будут заодно против безбожия и анархии, как была заодно когда-то вся Европа против насилующего мусульманства.

Соединенные тогда в одной высокой цели народы Востока вступят дружно в спасительную и долгую, быть может, духовную, быть может, и кровавую борьбу с огрубением и анархией, в борьбу для обновления человечества...

Славяне одни не в силах решить этого ужасного и великого вопроса. И если мы уйдем от него, то не уйдут от него эти бедные дети наши, которые растут теперь на наших глазах.

Вот это, друзья-эллины, действительно «великая идея», вот это настоящий Восточный вопрос, за который, пожалуй, и стоит страдать и жертвовать жизнью и всем достоянием!

А ваш частный вопрос — босфоро-балканский, ваш этот малый вопрос, он кончится только тем, что племя ваше устанет в борьбе с упорными и ловкими Болгарами, постигнет лучше свои законные пределы и поймет очень скоро, повторяю, что самый верный, самый твердый друг этого законного эллинизма пребудет всё-таки столь оклеветанная и всепрощающая Россия.

Панславизм на Афоне

(Русск. Вестн. 1873.)

I.

В предыдущих письмах моих, под заглавием Панславизм и Греки, я изложил вам свои взгляды на Восточный вопрос и на новую фазу, в которую, мне кажется, он вступил после поражения Французов германскими войсками и еще более после насильственного разрешения греко-болгарского вопроса. После этого мне легче будет говорить о святой Афонской Горе и о том, как в это глухое и тихое убежище чистого Православия пытается проникнуть национальный фанатизм эллинской политики.

Прежде всего, надо для тех, кто мало знаком с Востоком и Святыми Местами, объяснить, хоть кратко, что такое Афонская Гора и в каких отношениях состоит она к Турции и вселенской патриархии.

Афонская Гора есть особая привилегированная провинция Турецкой империи.

Я не буду говорить о ее географическом положении: всякий сам может взглянуть на карту.

Отношение Афона к Турции можно уподобить вассальным отношениям, ибо самоуправление у него почти полное и de jure, и de facto.

Но монахи, населяющие его, считаются подданными султана, а не какой-либо местной особой власти, как жители тех областей, которые имеют с империей лишь чисто вассальную связь.

В случае общих гражданских тяжб или обыкновенных уголовных дел монахи афонские подчинены высшим судебным и административным учреждениям Македонского вилайета.

На Афоне живет особый каймакам, турецкий чиновник, состоящий под начальством у салоникского генерал-губернатора, то есть македонского, ибо по-турецки Македонская область называется теперь Селаник-вилайет.

Каймакам на Афоне имеет, собственно говоря, только полицейскую власть, да и то употребляет ее преимущественно лишь по требованию монашеского местного синода, называемого Афонский Протат (от греческого слова πρῶτος — первый).

В церковном отношении, каноническом и духовно-административном, Афон зависит от константинопольского патриарха, и все монастыри его суть монастыри патриаршие, ставропигиальные, то есть независимые от местных или соседних епископов и митрополитов, например салоникского. Всеми местными делами правит Протат, который состоит из двадцати членов или представителей двадцати афонских монастырей³.

По внутреннему, административному своему устройству Афон похож на аристократическую республику, где аристократический элемент представляют, однако, не лица, а корпорации.

Эти корпорации суть двадцать привилегированных монастырей, имеющих право посылать в Протат представителей.

Вот их имена:

Греческие монастыри.

1) Ватопед; 2) Ивер; 3) Эсфигмен; 4) Ставро-Никита; 5) Филофей; 6) Котломуш; 7) Каракалл; 8) Григориат; 9) Дионисиат; 10) свв. Павла и Георгия; 11) Дохиар; 12) Ксеноф; 13) Симо-Петр; 14) лавра св.Афанасия; 15) Пантократор; 16) Ксиропотам; 17) Костамонит.

Болгарские.

18) Зограф; 19) Хилендарь (Хилендарь вначале был сербский, но мало-помалу Болгары, как соседние по местности, заняли их место, а Сербы стали всё реже и реже являться на Афон)

и 20) русский св. Пантелеймона. (В нем, если не ошибаюсь, на пятьсот человек около полутораста Греков, и сам игумен, отец Герасим, столетний Грек, известный издавна в тех краях умом своим и безукоризненной святостью своей долгой и многотрудной жизни. Русскими он чрезвычайно почитаем и любим.)

Всего монашеского населения на Афоне полагается около 8—10 тысяч, не считая подвижного населения — поклонников и наемных работников из соседних местностей. Население двадцати вышеназванных монастырей составляет меньшинство. Остальные монахи расселены: 1) по скитам, то есть по обителям меньшим, не имеющим права голоса в Протате, построенным на земле которого-нибудь из действительных, привилегированных монастырей и более или менее зависящих от него (таковы, например, русский скит св. Андрея или Серайский скит, зависящий от Ватопеда; скит св. Илии, тоже русский, населенный выходцами из южной России, зависимый от Греков Пантократора; Молдавский скит и др.); 2) по кельям и каливам, то есть по отдельным домикам в лесу, тоже на монастырской земле и под началом монастыря. Келья есть жилище с домовою церковью; калива — домик без церкви; 3) по наемным квартирам в небольшом афонском городке, называемом Карея, где живет каймакам турецкий и заседает Протат и, наконец, 4) по шалашам в лесу и по скалам и пещерам, иногда едва доступным.

В племенном отношении Греки преобладают далеко над всеми другими элементами. Русских не насчитается и 1000 человек, Болгар не более того, а Молдо-Валахов, Грузин и Сербов очень мало.

Едва ли на 9000 монахов афонских найдется две с половиной тысячи не-Греков.

Официальный язык на Афоне греческий. Уставы везде хранятся византийские и вообще хранятся строго. В славянских монастырях, Хилендаре и Зографе, ничего нет особого, кроме языка и церкви. Убранство церквей, общий чин обителей, род иконописи, церковный напев, образ жизни, образ мыслей — всё такое же, как и у Греков. Зограф и Хилендарь просто перевод греческой монастырской жизни на славянский язык.

Несколько иначе живут Русские в монастыре св. Пантелеймона и в св. Андреевском скиту. У них другое пение, иное убранство храмов; есть свои оттенки в уставе, пище, порядке, занятиях, привычках; эти обители по внешности своей напоминают во многом великорусские монастыри.

Общеафонскому уставу и местным преданиям эти русские обители подчиняют себя строго и беспрекословно.

Например, в монастыре св. Пантелеймона всенощные бдения выдерживаются по древнему византийскому порядку: около 4 часов каждый день, после полуночи, а под некоторые праздники по 10—12 и более часов, от захождения солнца и до рассвета, например, во всю длину долгой зимней ночи.

Относительно избрания игуменов и тому подобных вопросов внутреннего управления, Русские сообразуются также вполне с афонскими обычаями.

Прибавим даже, что в язык свой русские монахи допустили множество греческих и даже турецких слов, например, фортья — ноша, мерка хвороста дров и т.п., архондарик  ἀρχονταρικὸν, приемная для гостей, место, где принимаются архонты, именитые посетители. Нет нужды, что русские ужасно искажают и уродуют греческие и турецкие слова, — из благозвучного турецкого тэскере (паспорт, вид) делают дишкир; греческое слово ὅ ἐργατης (работник) превращают иные в аргат, а другие еще красивее — в рогатый; т ὸ архондарик ὸн становится у наших фондарт или даже фондаричок-с·.

Итак, за Греков всё: власть, численность, язык, уставы, привычки и в особенности соседство их племени.

Русские отдалены от своей земли большим пространством и обширным морем. Греческое племя со всех сторон окружает Афон. Соседние села между Салониками и Святой Горой все греческие. Острова Эгейского моря, Тассо, например, который виден с Афона, и столькие другие — недалеко; границы Фессалии и самой Эллады близко, весь морской берег соседней Фракии есть даже больше греческий, чем болгарский. Города: Кавалла, Энос, Силиврия, Дарданеллы, Галлиполи — все греческие города по духу и населению.

Самые богатые монастыри на Афоне: Ватопед, Зограф и Ивер. Ватопед получает с бессарабских имений своих, по счету одних, около 90 000 руб. сер. в год, а по другим — гораздо более, до 150 000 р. Зограф получает, кажется, около 20 000 р. У Ивера тоже большие доходы. Кроме этих монастырей, еще Ксирипотам и Святопавловская обитель имеют в России имения с обеспеченными доходами.

Итак, между несколькими греческими обителями, имеющими постоянные, верные и большие доходы, мы встречаем один только славянский: Зограф.

Монастырь св. Пантелеймона, который называется Русским, или Руссиком, хотя правильнее его следовало бы звать греко-русским, имений в России не имеет; он процветает благодаря лишь одним постоянным и добровольным приношениям вкладчиков, и потому средства его далеко не так велики и не так верны, как поземельные доходы греческого Ватопеда.

Итак, к соседству родного племени, ко власти, к численности, к характеру уставов и обычаев, к языку надо прибавить и еще одну силу, находящуюся в руках греческого племени на Афоне, силу немаловажную — богатство.

Есть и еще одна греческая сила на Афоне, о которой надо упомянуть. Сама новейшая социология берет в расчет все реальные, то есть все имеющиеся в действии силы, а не одни лишь силы вещественные, материальные. Есть у греческого племени на Афоне сила, которая тому, кто знает монахов, поклонников и Афон, является силой весьма важной; это примеры высшего аскетизма.

В Киеве, в 1871 году, издана небольшая книжка под заглавием «Письма с Афона о современных подвижниках афонских». Автор ее — русский монах на Афоне, отец Пантелеймон, в миру Сапожников. В этой книжке изображена очень верно жизнь некоторых афонских монахов, удалившихся из обителей в неприступные скалы или хижины, построенные в самых диких местах.

Оставляя в стороне собственно духовную часть этого небольшого, но крайне любопытного сочинения, в которой говорится о чудесах, совершившихся над этими аскетами или над другими людьми, им преданными, — ибо размеры моей статьи не позволяют мне отвлекаться от главного предмета моего, — я могу засвидетельствовать здесь только о полной исторической верности этого изображения.

Отшельники эти действительно живут сурово, уединенно и добровольно нищенски, проводя всё время в поражающем постничестве и молитвах.

Некоторых из них я видел сам и говорил с ними. Люди это вовсе не одичалые, как готовы, я думаю, предполагать многие невежественные порицатели монашества, а, напротив того, большей частью светлые, ласковые, младенчески благодушные и при этом весьма самосознательные, то есть понимающие, что они делают.

Большинство этих людей Греки; есть и Болгары между ними, но если устранить вопрос чисто политический, который сделал Болгар врагами Греков, то мы найдем между ними и Греками очень мало разницы в привычках и психическом характере, особенно же на почве церковной; эти нации представляются как бы двумя телами, заряженными одинаковым электричеством и которые поэтому взаимно отталкиваются. Культурно эти нации до сих пор, по крайней мере, были схожи друг с другом гораздо более, нежели, например, с нами, Русскими.

Образованный по-европейски Болгарин более похож на такого же Грека, чем на Русского того же воспитания; простолюдин-Болгарин большей частью больше похож на греческого простолюдина, чем на Русского; монах болгарский и монах греческий более близки друг к другу (не по сочувствию, а, так сказать, объективно, по нравственной физиономии), чем к монаху русскому.

К тому же все эти афонские Болгары-подвижники суть Болгары старого поколения, то есть дети чисто греческого воспитания, сыны того времени, когда для Турок все христиане в империи были одно: Рум Миллети (то есть ромейский, римский народ), а Болгары и Греки, вместе неся иноверную власть, знали себе только название православных. Итак, высшая степень монашеского аскетизма на Афоне принадлежит, так же, как и власть, язык, богатство, численность, греческому племени и отчасти его воспитанникам Болгарам.

Русский набожный поклонник, которого сердце рвалось на Афон, слушая древние рассказы о подвижниках, встречает здесь свой идеал отречения и возвращается на далекую родину свою успокоенный.

«Подвижничество, добровольная нищета тела и духа не погибли еще на земле!»

И этому идеалу его, сами не зная того, послужили преимущественно Греки и родственные им по прежнему воспитанию Болгары.

— Какая польза в этом фанатизме?! — восклицает либеральный прогрессист. Понятие пользы присуще всем людям, и русский богомолец не виноват, что он идеальнее прогрессистов в понимании пользы. Он видит пользу себе в посещении такого пустынника; он видит в примерах его жизни и его удалении пользу всей Церкви, он ждет от его молитв пользы всякому человеку и всему человечеству.

Это опять реальные факты, против которых не может сказать никакой материализм.

Таково положение Святой Горы.

Почему же внешние Греки так испуганы и ожесточены?

Какой панславизм увидали они на Афоне?

Прежде чем передать вкратце печальную повесть мирских, политических интриг, искавших поселить национальную вражду на Святой Горе, которая живет своей особой, не греческой и не русской, а православной жизнью, я расскажу небольшую историю, случившуюся прошлым летом в окрестностях Афона.

В ней играют роль Греки, Русские и отчасти Турки.

Она, как бы в миниатюре, изображает современное положение дел на христианском Востоке. В ней мы найдем все те черты, которые, в крупном виде, находим, разбирая нынешние отношения Греков к России.

Часах в десяти-двенадцати (то есть верстах в пятидесяти) от границы Святой Горы (за которую не переступают уже женщины), на пути в Солунь, есть греческое селение Ровяник. Хотя имя его и славянское, но населено оно Греками, как и все села, лежащие к югу от Солуня на том гористом и лесном полуострове, который выступает в Эгейское море тремя длинными косами: Саккой, Кассандрой и Афоном.

Ровяник отстроен очень недурно, имеет церкви, порядочную школу народную и вообще представляет тот веселый и вовсе не бедный вид, каким отличается большинство греческих сел в Турции. Один из приматов (глав ходжабашей) Ровяника достраивает себе огромный и высокий каменный дом, какой годился бы во всякую столицу. Вблизи от села начинается прекрасный лес широких и могучих каштанов, покрывающий на далекое пространство соседние горы. В получасе ходьбы от села, в этом прекрасном каштановом лесу находится церковь Божией Матери, обыкновенно называемой Панагия (Всесвятая) в Ровяниках. Церковь эта имеет икону, прославившуюся в стране чудесными исцелениями. Не только христиане из далеких сел, но и Турки нередко приходят молиться или привозят своих больных родственников. Для отдыха этих больных построено около церкви небольшое и плохое здание о нескольких комнатах, из них же только две крошечные кельи обитаемы зимой. В этих двух маленьких кельях живут две русские монахини, обе женщины уже в летах. Одна из них приехала сюда и поселилась около Панагии уже около десяти лет тому; другая не так давно. Они обе имеют, хотя и очень скромные, но всё-таки свои средства и условились с сельскими Греками, которым принадлежат эта земля и эта церковь, чтоб им позволено было занимать те две комнатки.

Сверх того, при самой церкви есть небольшая пристройка, где особо живет старая Гречанка, тоже монахиня.

Эта Гречанка — женщина необыкновенного простодушия и самой искренней доброты.

Ее набожность и благочестие были единственной причиной возвышения этого храма. Ей приснилось, когда она еще была бедной мирянкой, что в одном высохшем колодце неподалеку скрыта древняя икона Божией Матери, которую надо отыскать и поставить в храме. Над ней долго смеялись тогда селяне; наконец она убедила их начать поиски; икону отрыли и построили церковь; вскоре икона эта стала привлекать много богомольцев и больных. Ровяникские Греки, правда, украсили церковь на первый раз; но потом, по всегдашнему обычаю всех восточных христиан (и Греков одинаково), стали смотреть на нее как на источник общественных доходов села и на средство для содержания школ своих, эллинских учителей и т.п. (Все греческие селяне, заметим, очень любят учиться грамоте, преимущественно затем, что легче будто бы сделать коммерческую карьеру или, как они выражаются, чтобы другой меня не провел.) Все деньги, которые кладутся поклонниками и богатыми в кружку церковную, селяне берут себе и на церковь не оставляют почти ничего.

Русские монахини, матери Евпраксия и Маргарита, постриглись недавно; обе они прежде жили простыми богомолками, и Греки их не беспокоили. Около двух лет тому назад пришла с Дуная третья русская женщина, монахиня, давно уже постриженная, мать Магдалина из Малороссии. Она была без всяких средств, очень больна, хотя и не стара, и решилась поселиться тут потому, что отец ее, старик и тоже монах, недавно переселился на Афон, где и живет кое-как трудами рук своих в какой-то хижине.

Первые две русские женщины неграмотны и не знают ни пения, ни устава церковного.

С появлением бедной и больной Магдалины, которой иногда, без прибавления, есть было нечего, завелся кое-какой порядок в молитвах; она знала устав монашеский, пела по-русски и читала по-славянски в церкви и прожила, больная и молясь всю зиму, в одной полуразрушенной комнате строения.

Отец ее, сам крайне нуждаясь, мог существовать иногда только благодаря помощи русских духовников Пантелеймоновского монастыря. К тому же расстояние от Афона до Ровяников около шестидесяти верст тяжелого горного пути, и леса зимой нередко целый месяц и два бывают завалены на высотах снегом.

Мать Магдалина рассказывала мне, как она иногда голодала и болела в то же время лихорадкой.

Раз ей нестерпимо хотелось есть, хлеба давно не было. Евпраксия и Маргарита были в отлучке где-то. Мать Магдалина питалась около недели зеленью. Пошла она в пустую церковь и, упав пред иконой, просила Божию Матерь или напитать ее, или уж послать ей смерть.

«Только что я заплакала и помолилась, — рассказывает Магдалина, — слышу я, звонят колокольчики на мулах и голоса. Вышла, вижу, старик один, иеромонах, Грек с Афона, проезжает куда-то. Он знал меня и сейчас говорит: «А! Что ты, бедная, как живешь? Терпишь, должно быть, нужду всё». Благословил меня и велел послушнику своему достать для меня два больших и хороших хлеба из мешка. И поехал. А я уже ела, ела этот хлеб; ем и молюсь за Грека-старичка и плачу! И ем, и плачу!»

Наконец отец прислал ей немного денег, из консульства солуньского ей помогли, и она задумала построить себе около самой церкви маленькую, темную, особую хижину. Приходил на Афон какой-то русский поклонник, служивший при русских постройках в Иерусалиме. Он вызвался даром, «во славу Божию», построить ей хижинку, нужно было только согласие сельских старшин; сельские старшины почему-то долго не решались и вообще, как она и прежде замечала, смотрели на нее хуже, чем на двух других, безграмотных, монахинь; но наконец позволили.

Купив доски, поклонник русский начал ей строить; вдруг прибегают из села пять-шесть греческих старшин и с ними какой-то неизвестный человек в европейском платье. Они, под предводительством этого Европейца, кидаются на бедную постройку, ломают ее, ломают вдребезги доски; гонятся за Магдалиной в церковь, ее выгоняют и вместе с ней старушку Гречанку, которая хочет отстоять Магдалину; схватывают некоторые русские (однако недорогие) иконы и все славянские церковные книги и выкидывают их вон из церкви. Старушку Гречанку даже, которой сама церковь обязана своим существованием, изгоняют из ее убогого уголка, за потворство панславизму, как оказалось, и запирают двери церковные. Всё это происходило прошлым летом после греко-болгарского разрыва.

Что же это было такое?

Пока жили тут только безграмотные русские женщины, эллинизм дремал. С появлением грамотной Магдалины, которая и понятия, разумеется, о политических интересах не имела и распевала в церкви, и читала часы и вечерню для спасения души, эллинизм слегка потревожился. Во всяком селе у Греков есть какой-нибудь более или менее плачевный дáскал, учитель, который всегда сумеет указать старшинам на опасность.

Но Греки турецкие подданные все не то, что свободные Европейцы! Явился таковой в лице греческого подданного, некоего купца Панайотаки, который занимался в этой стороне лесной торговлей. Он возбудил старшин ровяникских разрушить хижину и выбросить славянские книги и русские образа.

Подлому Европейцу этому не поздоровилось, однако, через несколько дней. Нашлись Греки иных убеждений.

Дня через два-три после победы над голодной и больной панслависткой гордый Европеец сидел в кофейне соседнего богатого села Ларигова и хвалился: «Так-то мы ее, эту скверную бабу, проучили; так их и надо всех, и Русских, и Болгар; особенно Русских, они все Болгар научают». В кофейне были и Греки, и Турки, сельские стражники. Все слушали молча. Только один заговорил. Это был эпирский Грек в белой фустанелле, молодой человек, лет двадцати трех, атлетической наружности, щегольски одетый и с оружием за поясом. Он сидел, закутанный в бурку, в углу, потому что его в это время трясла лихорадка. Имя его было Сотири.

— Перестань ругать Русских и эту бедную женщину; что она тебе сделала? — сказал Грек-паликар Греку-Европейцу.

Тот встал.

— А ты кто такой, — воскликнул он, — чтобы меня учить?! Ты какой-нибудь турецкий райя, а я знаешь кто? Я свободный Эллин!

— Не пугай меня, — отвечал ему паликар, — хоть у тебя и большие усы, а у меня их нет еще, а я тебя не боюсь. Я не хочу, чтобы при мне обижали Русских; я ем русский хлеб и русского имени позорить не дам.

Сотири служил слугой на ничтожном содержании у одного русского консула, который в это время был на Афоне.

— Черт побери и тебя, и Россию, и всех Русских и всех турецких подданных!..

С этими словами он схватил стул и поднял его.

Тогда паликар встал, сбросил бурку и выстрелил ему в грудь в упор из пистолета. Пистолет осекся; паликар бросил его и выхватил ятаган. Жандармы-турки удержали Сотири за руку и стали уговаривать; он отдал им ятаган и, вырвав у Европейца-Грека стул, начал бить его так, что растерянный завоеватель, убегая, упал на пороге кофейни и едва ушел.

Турки, отняв у Сотири опасное оружие, успокоились и не без удовольствия смотрели, как он наказывал эллинского патриота, и только слегка уговаривали его. Турки, особенно простые, пока не возбудят в них религиозного фанатизма, к Русским естественно расположены; к тому же они находили, что Сотири прав, ибо Панайотаки грубейшими словами разбранил и всех турецких подданных, и консула, у которого Сотири служил, и всё правительство русское. Турки же любят, чтобы люди уважали начальство и чтили правительство.

Панайотаки ушел наконец... Сотири закричал ему вслед, «что дело их еще не кончено и что он убьет его...». Панайотаки рано утром уехал в Солунь, уверяя, что едет жаловаться; вероятно же, от страха.

Недели через две появилась в цареградских газетах такого рода корреспонденция:

Ларигово, такого-то числа, около села Ровяник... и т.д... «Русские, желающие завладеть издавна церковью Панагии, начали воздвигать себе жилища... и т.д... Жители села Ровяник, под руководством г. Панайотаки, негоцианта и т.п. Во время этого спора кавас русского консула, Сотири, выстрелил из пистолета в г. Панайотаки; но русские, благодаря дружным усилиям, принуждены были, наконец, уступить... Воздадим должную честь и т.д...»

Вскоре после этого мне пришлось и самому проезжать через Ровяник. Ко мне пришел один из священников села и сказал мне, что сельские люди поручили ему просить меня, чтобы я защитил их перед русским консулом, г. Якубовским, если он будет преследовать село за обиды, учиненные Магдалине; ибо всё это дело греческого подданного Панайотаки и пяти или шести старшин, от злоупотреблений которых терпят иногда и сами селяне. «Мы люди небогатые и смотрим только, как бы нам спокойнее прожить, как прокормиться. Чем нам помешала эта бедная монахиня? Пускай себе живет и молится. Но эти богатые люди, старшины, сильнее нас!» Так говорили и иные из селян слугам моим, помимо священника. Они удивлялись и греху, который позволил себе Панайотаки, бросая книги.

Магдалина ходила к лариговскому епископу и прежде еще не раз просила у него помощи; епископ очень соболезновал и хвалил ее усердие, и утешал, и обещал, но ни в чем никогда не помог и не защитил против ровяникских старшин, которые, однако, состоят в его ведении по церковным делам.

В этой истории есть решительно всё, что в более широких размерах видим и в нынешних афонских делах, и в греко-русских отношениях вообще, после объявления схизмы, или после того, как Греки вообразили, что Русские и Болгары непременно одно и то же и действуют по уговору. Тут есть всё, что нужно для наглядного изображения нынешних дел на Востоке, и особенно на Афоне. Есть богомольные, простейшие русские души, едва ли умеющие отличить Болгарина от Грека, люди, не знающие даже, о чем идет дело; есть греческие сердца столь же простые и честные, подобные старой монахине-Гречанке, священнику, который пришел передавать мне об огорчении и беспокойстве большинства селян, иеромонаху афонскому Греку, который так жалел Магдалину и заботился об ее нуждах; есть неверующий патриот Панайотаки, хам, трус, негоциант, который кощунственно выбрасывает даже образа и молитвенные книги; есть глупые и алчные старшины, которых он увлек угрозой, что Русские после завладеют этим лесом и церковью. Есть Сотири, который помнит русский хлеб и подвергает из-за Русских себя величайшей ответственности, есть хитрый и осторожный прелат греческий, который как будто ласкает Магдалину, но, вероятно, поддерживает старшин в их подозрениях; есть, наконец, нерешительная толпа селян греческих, которые не принимают участия в разорении хижины, но и не решаются помешать старшинам, а подсылают потом ко мне священника сказать, что виноваты только пять-шесть человек и чтобы я заступился за село в русском консульстве в Солуни, если консул за это будет преследовать...

Несчастие в том, что в делах греко-славянских теперь слышны только громкие голоса разных Панайотаки, алчных старшин и хитрых, осторожных прелатов...

Но, зная Греков коротко, я могу уверить, что и теперь между ними много и таких, как Сотири, как добрый иеромонах, как Гречанка-монашенка...

Что касается нерешительной толпы селян... то прекрасное, породистое, храброе население бесчисленных островов Эгейского и Средиземного моря еще свежо и не успело извратить в себе православных чувств. Еще искренни и просты, в хорошем смысле этого слова, толпы молодцов эпиротов и фессалийских селян; на Афоне, вероятно, и в других местах есть сотни и сотни монахов Греков, которые подобны доброй и честной монашенке, защищавшей Магдалину.

Всё это люди, которые большей частью и не поняли еще хорошо, о чем идет речь...

Есть между Греками даже учителя (я знаю нескольких), которые теперь лишились своих должностей за умеренность своих мнений, благодаря интригам людей, подобных опозоренному Европейцу и завоевателю Панайотаки...

Нет причины думать, чтобы греческие толпы были навеки в руках этих последних и что они никогда не перейдут в руки добросовестных учителей, или благородных головорезов, вроде Сотири, или добрых пастырей, подобных афонскому иеромонаху, помнящему о нуждах набожной Магдалины...

Рассказывая всю эту небольшую историю, я полагаю, что она живее всякого сухого перечня главных событий изобразит именно то состояние дел и умов на Афоне и вне его, о котором я буду говорить дальше. Сходства много.

Хотя очень трудно проследить начало и первые причины того гонения, которое чуть-чуть было не подняли Греки на русских афонцев, однако несомненно то, что первые признаки этого гонения появились прошедшей зимой в греческой цареградской газете Неологос вскоре после той неканонической литургии, которую отслужили Болгары в Богоявление, 6 января. Гнев, охвативший тогда всю греческую нацию, искал лишь повода и пищи.

Повод, как всегда в этих случаях бывает, явился немедленно.

Есть на Афоне греческий монастырь свв. Павла и Георгия. Он не богат и не слишком беден и, между прочим, имеет земли в Бессарабии. Братия этого монастыря, ведущая строгую киновиальную жизнь, была давно недовольна своим игуменом за то, что он не жил в монастыре, и если возвращался на Афон, то каждый раз ненадолго и проживал в Константинополе монастырские доходы, под предлогом разных хлопот по делам.

Братия говорила: «Если ты игумен, — живи здесь и начальствуй над нами; если ты хочешь жить на стороне, — мы можем избрать тебя в эпитропы (поверенные для дел), и тогда уезжай. Игуменом же ты больше быть над нами не можешь».

Игумен прибег к защите патриарха. Патриарх прислал на Афон от себя экзарха, который, с помощью афонского Протата (синода) и одного незначительного турецкого чиновника из христиан, приступил к разбирательству этого дела. Святопавловские монахи, большей частью пылкие кефалониты, горячо отстаивали свое исконное право менять игуменов. Протат разделился. Представители значительного числа монастырей были в пользу братии святопавловской, им хотелось поддержать независимость Афона в его внутренних вопросах. Ивер, богатый и влиятельный Ватопед, болгарский Зограф и Руссик были в пользу святопавловской братии. Некоторые из беднейших греческих киновий перешли на сторону игумена и патриархии.

Борьба была продолжительна; святопавловская братия была решительно осаждена в своей обители. Монахи-кефалониты заперлись и не хотели пускать ни игумена, ни экзарха, ни турецкого чиновника. Одно время слышно было, что патриарх потребует у Порты отряд войска для усмирения крамольных иноков. Но этот слух, конечно, был ложный.

Дело это, кажется, и теперь еще не совсем кончено. Но оно на одно время несколько утихло. После того как экзарх патриарший уехал с Афона, святопавловцы поставили на своем и выбрали себе игумена не из своей среды, но одного Грека, который в последнее время жил в особой келье и когда-то принадлежал к числу братии греко-русского монастыря св. Пантелеймона.

Как нарочно, почти в то же самое время, в смежном с русским монастырем, греческом киновиальном монастыре Ксенофе скончался старый игумен, и ксенофские иноки, подобно святопавловским, предпочли избрать себе в игумены одного Грека иеромонаха из того же монастыря св. Пантелеймона.

— Чем же виноваты Русские, что Греки, живущие с ними в одной обители, нравятся другим Грекам? Мирских Греков и некоторых полумирских монахов это возмущает; они говорят: «Это панславизм!»

Случились минувшей зимой и весной и другие события на Афоне, которые в другое время прошли бы незамеченными, ибо они были совершенно случайны и вовсе незначительны; но в эту эпоху племенной борьбы они в глазах раздраженного мирского эллинизма приняли неестественные размеры.

Во-первых, надо сказать два слова о русском св. Андреевском ските.

Андреевский скит, как мы сказали во втором письме, построен на земле греческого монастыря Ватопеда и зависит от него. Он возник на месте большой кельи, в которой покоился патриарх Афанасий Лубский (мощи его в Лубнах в России).

Стараниями игумена Феодорита и помощников его, иеромонахов Паисия и Дорофея, этот скит скоро разросся и по объему своему, и по количеству населения превосходит, правда, многие греческие привилегированные монастыри. Один из посетителей Афона выразился про Андреевский скит так: «Здесь иноки живут в нестрогой киновии». Это до известной степени правда. Общежитие Андреевское менее строго не столько по уставу, сколько по обычаю, чем общежитие Пантелеймоновской греко-русской обители; но эта разница служит на пользу людям набожным или желающим постричься на Святой Горе. Те, что сразу не в силах вынести суровый устав Руссика и некоторых греческих киновий, поступают в Андреевский скит. Тот же, кто ищет более трудной жизни, найдет и ее на Афоне.

Нынешний вселенский патриарх Анфим занимал патриарший престол в то время, когда Серайская келья стала скитом; он, так сказать, открывал этот скит и всегда сохранял к нему особое расположение. Он не раз во времена удаления своего от патриаршего престола говаривал, как слышно, что непременно сделает что-нибудь для сераевцев, когда будет опять патриархом.

Прошедшей зимой он вспомнил свое обещание. Он прислал игумену Феодориту крест, архимандричью мантию и грамоту, в которой объявлял Андреевский скит ставропигиальным или патриаршим скитом. Отец Феодорит назван был в этой грамоте не дикеем, как обыкновенно на Афоне называют настоятелей зависимых скитов, а игуменом (титул, присвоенный здесь лишь начальникам двадцати независимых монастырей).

Все эти знаки патриаршего благоволения к отцу Феодориту и его обители не освобождали, однако, Андреевский скит от его зависимости от Ватопеда. Ватопедское духовное начальство пред этим само незадолго сделало отца Феодорита архимандритом (прибавим, к большой радости св. андреевской простодушной русской братии, которая сердечно утешалась, видя в митре своего доброго и умного пастыря), и всё обошлось бы на этот раз в среде монахов дружески и братски, если бы опять не то же влияние фанатизированного и до ребячества подозрительного мирского эллинизма.

В константинопольских газетах началась тотчас же между самими Греками по этому поводу полемика. Одна газета обзывала панславистами афонских Греков за то, что они опираются на русское влияние, за то, что живут русскими подаяниями, за то, что многие из них расположены к России и поддаются внушениям русских духовников Пантелеймоновского монастыря, отцов Иеронима и Макария, размещающих будто бы по своей воле игуменов по греческим киновиям на Святой Горе (Ксеноф и св. Павел). Противники этой газеты, затронутые за живое, обращали против нее то же самое оружие и звали чуть не самого патриарха панславистом за то, между прочим, что он сделал Свято-Андреевский русский скит патриаршим и как будто бы пытался этим оскорбить начальствующий Ватопед, и за то, что он принял сторону афонской оппозиции в святопавловском деле.

Раздражение у Греков росло, но преимущественно в городах, а на Афоне всё это для большинства монахов, занятых молитвой, постом, богослужением, работой и мелким рукоделием, было незаметно и, прибавим, для многих... для очень многих, даже и неважно. Личные религиозные вопросы об отношениях нашего ума и сердца к Богу, Церкви и жизни занимают большинство афонцев, как и следует, гораздо больше, чем спор Греков с юго-Славянами за политическое преобладание в Турции или вопросы внешней церковной дисциплины, вроде отношения экзархата болгарского к патриархии константинопольской.

Я был в это время на Афоне и глядел на это множество людей разных наций, простых или ученых, бедных и когда-то богатых в миру, которые столько молятся и трудятся, так мало спят, так много поют по ночам в церкви и постятся, — я думал часто, как оскорбительно должно быть многим из них это внедрение сухих политических страстей в их отшельническую жизнь!

К счастью, большинство этих людей, Русские, Греки и Болгары, живут, по-прежнему, своей особой афонской, не русской, не греческой и не болгарской жизнью, и до них едва доходят отголоски этой борьбы, исполненной стольких клевет и несправедливостей.

Не ангелами во плоти я хочу представить монахов. О, нет! И у них есть свои интересы, свои ошибки, свои падения и страсти. Распри в обителях, расстройства в среде братии, восстания происходили в монастырях в самые цветущие времена христианства — во времена отцов Православной Церкви; жития святых наполнены подобными событиями; даже такой монашеский наставник, как знаменитый Иоанн Лествичник, предполагает в монахе возможность развития всех страстей и пороков, при нерадении или при самоуверенности.

Идеал монахов, может быть, и состоит в том, чтобы приблизиться к бесплотности и бесстрастию ангела; многие из них могут и достигать почти полного бесстрастия долгой борьбой, но большинство монашества всегда было и не может не быть лишь колеблющимся и нетвердым резервом высшего подвижничества. Без нерешительной толпы невозможны герои аскетизма, и если на Афоне, например, из 8000 иноков найдется тысячи 2—3 очень хороших, добрых и искренних, хотя и слабых иногда, и 500 людей высшего разряда, достигающих образцовой жизни в различных положениях, игумена, духовника, пустынножителя или хотя бы обыкновенного рабочего монаха в многолюдной обители, то Афон может быть признан достаточно исполняющим свое назначение. Он таков и есть. И если при этом случаются ссоры и несправедливости, то без них нет жизни духовной, нет испытаний, нет борьбы с дурными страстями. Я хотел всем этим сказать вот что: на Афоне всегда, как и везде, могли быть раздоры, могли совершаться несправедливости и проступки, но все эти несогласия и раздоры имели до сих пор в виду не эллинизм, не болгарство, не руссизм, а те из временных интересов, которые прямо и непосредственно относятся к монашескому быту. Вопросы об избрании игумена более строгого или более мягкого, вопрос о насущном хлебе для братии, о воздвижении нового храма, о распоряжении кассой монастырской, о хранении древнего чина и устава... Вот предметы, которые могли и могут быть причинами распрей или борьбы между монахами, живущими не в пещерах или отдельных кельях, а в многолюдных общинах.

Самые дурные страсти, которые могут временно волновать монастыри и монахов, менее вредят общему духу и общему строю монашества, чем высокие принципы, если их вносят некстати в монашескую жизнь.

Что может быть лучше и благороднее патриотизма, и можно ли запретить человеку сочувствовать каким-либо успехам народа, из которого он вышел, любить свое отечество, оттого только, что он надел монашескую рясу и дал искренний обет отречения? Невозможно! В этом чувстве и нет ничего дурного, пока оно не становится в противоречие с долгом монашеским.

Мы говорим о монашестве, но то же можно сказать и о христианстве вообще. Патриархия константинопольская была вполне права, изобретая новый термин: филетизм, для обозначения столь вредной и неосторожной склонности нынешних людей вносить в дела религии племенные или политические интересы. Неправота патриархии, или, лучше сказать, тех мирских Греков, которые слишком сильно влияли на дела, была не в осуждении филетизма, а в осуждении одних только Болгар. Прежде Болгар, и еще больше их, сами Греки грешили всегда этим филетизмом; им давно хотелось погречить Болгар Македонии и Фракии влиянием греческой литургии, греческой иерархии и т.п.

Болгарский филетизм, как сказал я в своих первых заметках (Панславизм и Греки⁴), есть филетизм оборонительный, а греческий — завоевательный, стремящийся перейти свои естественные, этнографические пределы.

Вносить сознательно и систематически племенные стремления в церковные дела значит вредить и Церкви, и личным потребностям Православия; значит, осуждать самого себя на множество несправедливостей и заблуждений.

Недавно в Царьграде был тому поразительный пример. Один из сильных и влиятельных Болгар, человек с состоянием и выгодным положением, некто Гавриил-эффенди Христаки, в начале разгара греко-болгарских дел, был, естественно, на стороне своих одноплеменников. Но он — человек лично верующий, а не политик православия, как большинство архонтов и греческих, и болгарских в наше время. Жена у него Гречанка, с которой он живет счастливо. Отверженный патриархией вместе с другими, он не был покоен; быть может, и жена уговаривала его, но кончилось тем, что он около Рождества явился к патриарху, пал ему в ноги и просил себе лично разрешения и причастия от вселенского престола.

Кто же, имеющий сердце и ум, бросит камнем в этого человека?

Если его мучил духовный страх раскола — что ему было смотреть на других Болгар? Они проживут и без него.

Со стороны болгарской, конечно, посыпались обвинения в измене, в предательстве, выдумали даже, что он это сделал боясь отчего-то Турок, — как будто Турки входят в такие частные дела! Последнее обвинение, впрочем, сами Болгары скоро бросили, поняв, что оно глупо.

А нам этот человек, в котором боролись два высоких чувства, племенной патриотизм и религиозность, и у которого победило чувство не современное, не модное, на Востоке в высших классах вдобавок гораздо менее идеальное и менее распространенное, чем у нас в высшем обществе, — нам этот человек, не побоявшийся клевет и насмешек, внушает уважение.

В Courrier d’Orient, почти настолько же пристрастном к Болгарам, насколько Phare du Bosphore, например, пристрастен к Грекам, появилась недавно по этому поводу следующая корреспонденция:

«Nous lisons dans le numéro d’aujourd’hui du journal bulgare Turtzia:

«Ces jours derniers, nous avons reçu quelques lettres de l’intérieur dans lesquelles Gavril effendi Christidis (Chrestovitch) est pris à partie. Ces lettres blâment sévèrement la démarche qu’il a faite en dernier lieu auprès du patriarche grec. Nous n’avons pas cru devoir publier les lettres en question, d’abord parce que nous n’attachons aucune importance à l’acte inqualifiable de Gavril-effendi et ensuite parce que nous savions qu’il était capable d’une telle démarche. Nous dirons seulement que, il y a deux ans (voir la Turtzia sixième année numéros 11, 12, 13 et 14), nous avions émis quelques doutes sur le patriotisme de cette personne et nous regrettions vivement que notre voix n’ait pas été écoutée à cette époque».

Видите, всё дело в патриотизме, в болгарской идее; до православных чувств никому и дела нет.

Болгары в этом деле не чище Греков с точки зрения церковной. Дух один и тот же.

В самом начале борьбы Болгары были правее, конечно; они просили себе независимой иерархии и славянской литургии. Греки отказывали; они были не правы. Болгары, рассвирепев, совершили решительный шаг 6 января прошедшего года. В свою очередь они поступили не православно. Не по-христиански поступили и Греки, вынудив свою патриархию объявить раскол⁵.

И крайние Болгары, и красные Греки потом обрадовались этому расколу одинаково. Первые вздохнули, что оторвали, наконец, свою народность от эллинского влияния. Вторые восхитились той мыслью, что раскол, отречение от всякого родства со Славянами склонит в их сторону Запад и особливо будто бы навек уже (sic!) всемогущую Германию. Теперь же и различить уже невозможно, кто прав и кто виноват в этой ожесточенной свалке.

Конечно, если б и со стороны Болгар, и со стороны Греков мирских, влиявших на то и другое духовенство, было больше людей подобных Гавриилу-эффенди, то разрыв не произошел бы так грубо и свирепо. Само духовенство на Востоке может иметь свои нравственные пороки, но грешить, так сказать, догматически или канонически оно остереглось бы скорее влиятельных мирян. Греческих епископов обвиняли иные в том, что они ищут удержать Болгар за собою из личного сребролюбия, ибо эта паства приносила Церкви доход. Это не нравственно, конечно, если это правда, но это менее грех против Церкви, против основ Православия, чем то решительное проклятие и восторженное объявление схизмы, которое мы видели со стороны Греков прошлой зимой. Точно так же и с болгарской стороны. Известно, что Болгарин Словейков, воспитанный во Франции, и другие ему подобные набрали и подбили целую толпу болгарских лавочников, конюхов, слуг и подобных людей, чтобы застращать епископов Панарета, Илариона и других, не решившихся служить 6 января прошлого года литургию, вопреки патриарху.

Один греческий архиерей, говоря со мною, еще два года тому назад, о греко-болгарских делах, сказал мне вот что:

— Болгары, в числе своих жалоб на наше духовенство, приводили, между прочим, грубое, жестокое обращение прежних архиереев со своей паствой, их вымогательства и т.п. В этом много правды, но поверьте, что старики эти нисколько и не думали о племенном притеснении. Они делали то же самое и в Эпире, и в Крите, и в других греческих землях. Это была всеобщая жестокость нравов, это было отсутствие хорошего нравственного воспитания, а не тирания национальная. Были всегда между высшим духовенством и люди славянского племени, и они тогда делали то же.

И это совершенная правда. Несмотря на то, за последний десяток лет явилось почти повсеместно новое поколение греческих епископов, ученых, благовоспитанных, нередко обученных философии и богословским наукам в Германии, но есть еще много и старых архиереев. Сам патриарх Анфим, конечно, из этих старых, и потому мы не ошибаемся, думая, что если бы прежний лично грубый, но менее национальный дух имел перевес в делах патриархии и экзархии, то дела приняли бы иные, более мягкие формы.

Если бы между Греками и Болгарами было несколько более таких людей, как Гавриил-эффенди, вскормленных в духе личного православия, и поменьше таких, как плохой поэт Словейков, воспитанный в Париже, разделение произошло бы постепенно, без разрыва и раскола.

Старое, жесткое, но догматически и серьезно верующее поколение восточных христиан больше побоялось бы взять на душу свою этот грех церковного расторжения.

Всем этим, повторяю еще раз, я хотел сказать, что личные страсти, пороки, заблуждения, распри и несправедливости не могут так глубоко потрясти основы церковных принципов, как принципы другие, очень высокие, быть может, но чуждые Церкви.

Церковь признала святым Кирилла, епископа Александрийского, за его борьбу против несторианской ереси, имевшей высшие философские притязания, а история светская представляет нам его человеком страстным, даже жестоким в иных случаях.

Церковь в этом вполне последовательна, и уроков ее не надо забывать, если мы хотим быть в самом деле православными, а не какими-то воздушными, фантастически летающими и порхающими христианами, принимая французскую утилитарную гуманность и немецкий сентиментализм за истинное христианство.

Повторяю это еще и еще раз, и желал бы повторять беспрестанно: не в личных проступках христиан, не в грубых вещественных побуждениях, не в корыстных распрях, даже не в преступлениях, которые могут иногда совершить и отличные люди под влиянием увлечений и соблазна, — гибель и вред православному принципу, а в постепенном вырождении его в другие принципы, например в принцип утилитарности экономической, как мы видим у столь многих социальных реформаторов, или в принцип политический, как мы видели это в греко-болгарском вопросе, или у католических священников в польских делах.

Грубые побуждения смягчаются, в преступлениях люди каются, или бывают наказаны за них, караемы духовно, вещественно и граждански, временная и своекорыстная борьба утихает, уступая при других условиях, лучшим влияниям, но царящий над всеми этими дурными и грубыми страстями чистый принцип остается не тронутым, и исправительная, примиряющая сила его снова нисходит победоносно на отуманенных людей.

Принцип не убивается вещественной корыстью и временными страстями; только другой принцип может вступить в борьбу с ним и исказить или уничтожить его.

Люди не звери и без принципов жить в обществе не могут. Как бы ни были они порочны, если не дадите им другого принципа, они возвратятся к старому и преклонятся пред ним, умоляя о прощении.

Если всё, что я сказал, вполне приложимо ко всей церкви, к церкви, живущей в мире и с мирянами, в государстве и в тесной связи с его администрацией, не применимо ли это еще более к афонскому обществу монахов, которые избрали себе не деятельный в миру, а аскетический, молитвенный и созерцательный путь христианства?

Афонская гора до тех пор будет горою святою, пока жители ее будут одинаково чужды болгаризму, эллинству, руссизму и каким бы то ни было племенным и другим отвлеченным и, быть может, бескорыстным стремлениям. Его бескорыстие, его идеализм должен быть идеализмом только иноческим, личная доблесть подвижничества, молитвы и доброго общественного монашества.

К счастью, самая разнородность племен, его населяющих, с одной стороны, взаимно будет парализовать, кажется, всякую национальную исключительность. С другой стороны, присутствие над всем этим без прибавления в высшей степени (по этим делам) либеральной и беспристрастной турецкой власти также крайне спасительно для чистоты и широты афонского православия. Наконец и то, что я сказал еще прежде: большинство монахов афонских, какой бы нации они ни были, живут, слава Богу, не греческой, не русской, не болгарской, а особой афонской жизнью... Это главное. Большинство это гораздо больше интересуется своим личным сердечным мистицизмом, или своими скромными вещественными нуждами, или внутренним управлением своего монастыря и скита, чем эллинским или болгарским патриотизмом.

Мы нашли подтверждение мысли нашей в статье, которую приписывают ученому и молодому сирскому епископу Ликургу, недавно возвратившемуся в Грецию из поездки своей на Афон ( Νεόλογος, константинопольская газета).

Автор этой статьи тоже говорит, что политическими вопросами на Афоне занимаются очень немногие монахи идиоритмов. Остальные к ним равнодушны. Из частных источников мы слышали, что преосвященный Ликург, будучи на Афоне, говорил и там об этом и радовался такой чистоте святогорского православия.

Из статьи Неологоса явствует, однако, нечто другое. Из нее оказывается, что преосвященный Ликург радуется, напротив того, существованию на Афоне ученых, богатых и независимых проэстосов в идиоритмах, ибо они имеют гораздо более досуга, силы и умения для политической борьбы, для охранения векового наследия эллинов от чуждых захватов.

Существованию этих проэстосов на Афоне рады и мы; это уже было сказано прежде; и рады мы почти по той же причине... Почти... а не совсем по той же! Нам бы нравилось, чтобы проэстосы занимались политикой лишь для охранения особого святогорского векового наследия от всякого одностороннего влияния, болгарского, русского и греческого, одинаково. Всякое одностороннее влияние того или другого племени было бы крайне вредно для Афона.

Преосвященный Ликург (или спутник его, автор статьи) говорит, между прочим, что Русские желали бы все афонские монастыри видеть киновиями, потому что в киновиях меньше досуга заниматься политикой, и, при обращении всех своеобычных обителей в общежительные, Афон легче бы поддался русскому влиянию. Вопрос — какие Русские? Русские монахи на Афоне? Или духовное начальство в России? Или дипломатия русская?

Если это только монахи русские, то можно быть уверенным, что они нисколько не претендуют национально или государственно влиять на Афон. Они даже по многим причинам, которые нам ниже придется объяснить, имеют личные основания предпочитать здешние порядки иным сторонам великорусской администрации; влияния иные из них могут желать, быть может, духовного, личного. Но это дело их совести, и до нации и государства не касается. Если же автор говорит о правительстве русском или о Святейшем Синоде, то и тут ошибка. В самой России теперь стараются все идиоритмы (штатные монастыри, кроме лавр) обратить в киновии; об этом печаталось и в газетах. Я уже сказал выше, что мере этой вообще сочувствовать безусловно нельзя; она стеснительна и, при всем искреннем желании блага, может, мне кажется, посягнуть на внутреннюю свободу иноческого призвания. Но как бы то ни было, если мера эта принимается в России, то ясно, что в ней нет никакого русского филетизма, и если есть политика, то политика внутренняя и, вместе с тем, чисто церковная, а никак не национальная в смысле влияния на других. Об этой статье Неологоса мне придется, вероятно, упомянуть еще не раз.

Из тех событий на Афоне в течение прошлой зимы и весны, которые обратили на себя внимание и греческих газет, именно во время сильнейшего раздражения греко-болгарских страстей, я упомянул лишь о трех: о святопавловском деле, о патриаршей грамоте отцу Феодориту, игумену русского Андреевского скита, и о небольшом эпизоде избрания ксенофского игумена из греческих иноков Руссика, который в другое время прошел бы совершенно незамеченным.

Надо здесь рассказать еще о двух обстоятельствах, раздраживших Греков: о посещении Афона русскими консулами, битольским и солуньским, и о деле русского казачьего скита св. Илии, состоящего в зависимости от греческого монастыря Пантократор.

Имена этих двух консулов, особенно солуньского, беспрестанно являлись за последнее время в газетах. То один из этих консулов изображается пламенным панславистским писателем, тогда как у нас, в России, нет ни одной не только всеславянской, но и какой бы то ни было политической статьи или книги, подписанной его именем. То, располагая огромной какой-то суммой, он подкупил в пользу России все беднейшие греческие обители на Афоне. То он живет в Андреевском скиту, где ему помогают десять русских монахов-писарей, тогда как там очень трудно найти хоть одного свободного монаха для переписки. То он послал куда-то статью, доказывающую, что весь Афон есть добыча русских. То он агент Каткова в Македонии.

То один консул (битольский) спешит к другому на Афон из Солуня, и оба они совещаются там о панславизме, тогда как нам здесь известно, что эти оба чиновника на Афоне никогда вместе не были и что солуньский консул лежал больной, почти умирающий в городе Кавалле, верстах в 150 или 200 от Афона, в то время когда битольский консул посетил один Святую Гору.

Мне, как русскому, живущему теперь в Царьграде, многое из этого всего известно коротко.

Мы все знаем вот что... Солуньский консул очень заболел и уехал на Афон не только не с согласия посла, но даже вопреки его воле. Посол находил, что присутствие консула было тогда необходимо в Солуни как по количеству накопившихся тяжебных дел у русско-подданных в том городе, так и по значительной стоимости счетных дел в консульской канцелярии; ибо через это консульство идут на Афон беспрестанные частные пожертвования на больных русских людей всякого звания и всякого состояния, от процентов, например, с капитала в 25 000 руб. сер., пожертвованного прошедшего года г-жой Киселевой, до каких-нибудь трех рублей отставного солдата или бедной крестьянки!

Солуньский консул, совершенно расстроенный болезнью и пользуясь тем, что Афон находится в округе его юрисдикции, уехал, несмотря на запрещение посла.

Посол, однако, имел снисходительность не тревожить более больного человека, во внимание к его прежним трудам по службе.

На Афоне не только Русские, но и Греки и Болгары знают, что этот консул жил всё время почти запершись, редко кого принимал и только просил ни о каких делах, ни политических, ни тяжебных, с ним не говорить.

Вскоре после этого он получил отпуск, и г. Якубовский (битольский консул) заменил его в Солуни. В настоящее время он вышел, по болезни, в отставку.

На Востоке умы и сердца не заняты серьезно ничем, кроме политики и торговли, поэтому ни один мирской Грек (или, пожалуй, и Болгарин) не может предположить, чтобы русский чиновник мог жить где-нибудь без цели государственной. Если прибавить к этому ту сухость и тот внутренний религиозный индифферентизм, который так свойствен современным единоверцам нашим на Востоке и при котором трудно понять, чтобы больной, знающий грамоту и даже европейские языки, мог в болезни предпочесть Афон Баден-Бадену или Швейцарии, то беспокойство, овладевшее не афонскими, а внешними людьми и газетами, станет более понятно и, пожалуй, даже и простительно, если не забывать, в какую эпоху всё это так случайно совпало.

И прежние русские консулы из Солуня и соседней Битолии ездили на Афон, говели там, гостили, даже мирили спорившие между собою за земли монастыри, по их собственному желанию. Но вскоре после приезда нынешнего солуньского консула Болгары отслужили 6 января свою болгарскую обедню в Царьграде, — и всё после этого озарилось в глазах мирских Греков иным светом.

Теперь о деле скита св. пророка Илии.

Большинство ильинцев, придунайские казаки (из потомков запорожцев), люди хотя и весьма простые и усердные к Церкви, но несколько по природе республиканцы или, по крайней мере, либералы.

У них тогда только что умер игумен, отец Паисий, из бессарабских Болгар, человек, который умел держать их в порядке и вести дела скита, не раздражая пантократорских Греков, которые чрезвычайно любили и уважали его.

После его смерти большинство братии, подстрекаемое тремя монахами, из коих один хотел, по-видимому, сам быть игуменом, отвергли завещание отца Паисия, духовно повелевшего им не избирать никого из среды своей, ибо нет достойного для управления, а искать на стороне, из других обителей или из пустынных келий. Были указаны и лица.

Меньшинство, более толковое, поддерживало завещание и хотело избрать одного из русских же иеромонахов, живущего в особой келье, в лесу.

Началась борьба. За меньшинство был ум, за большинство, конечно, вещественная сила. Греческий монастырь Пантократор, на земле которого скит построен, поддерживал меньшинство и объявил прямо, что излюбленного братией зависимого скита отца Андрея (Запорожца) он не допустит до игуменства. Произошел бунт. Приехал Протат в самый скит. Ильинцы, руководимые отцом Андреем, бушевали и грозили самому Протату. Солуньский консул в это время только что приехал больной на Афон. Вожди ильинской оппозиции прибегли к нему за помощью. Он напомнил им, что они находятся под властью турецкою и под начальством греческого Протата и что он может вмешаться лишь дружески, с согласия Протата. При этом сказал им: «Бог еще знает, кто правее: вы или Греки». Протат принял посредничество консула, по-видимому, охотно. Консул заключил дело против простодушного большинства, против запорожца, отца Андрея, в пользу Греков Пантократора и более толкового меньшинства, во главе которого стоял не менее отца Андрея упорный Болгарин, давнишний казначей скита и друг покойного игумена. Консул, конечно, не позволял себе делать ничего официально и даже долго не хотел ехать сам в скит, боясь оскорбить Греков и турецкую власть. Он поехал, лишь когда Греки прислали сказать ему, что с хохлами просто нет слада и придется чуть не войско просить. При консуле всё кончилось тихо. Игумена провозгласили, и братия, повергшись ниц, выслушала разрешительную молитву архиерея: таков обычай после смут в обителях. Консул взял накануне слово с вождей оппозиции, что они переночуют в другой обители и предоставят братию его влиянию. Без них братия была безгласна, хотя никто бы не помешал ей опять и шуметь, и гнать всех вон, и архиерея, и игумена, и даже консула.

Ильинские вожди после говорили, что консул взял 2000 рублей с казначея-Болгарина, чтобы действовать в пользу Греков; греческие органы разузнали и об этом деле и сказали, что и это панславизм в Македонии. Разумеется, это вздор, что консул взял взятку, но, всё-таки, оказалось, что простые и рассерженные хохлы-монахи как-то логичнее в своих клеветах, чем тоже рассерженные, но воспитанные по-европейски газетные Греки в своих обвинениях.

Можно, пожалуй, осуждать солуньского консула вообще за то, что он вмешался в дело, которое не было его неизбежною обязанностью; пусть бы Греки боролись с хохлами как знают! Войска турецкого, всё-таки, и Турки им не дали бы, ибо этому, как нарушению всех афонских древних прав, воспротивился бы сам греческий Протат.

Можно также находить, что он злоупотребил своим весом, чтобы произвести так называемое нравственное давление на Русских в пользу греческого начальства.

Говорят, будто кто-то из русских поклонников на Афоне и укорял его за это, указывая на права большинства, и будто бы этот консул отвечал: «Если сами Русские меня вмешали, я не виноват; я действовал по совести, и что ж мне делать, если право умной силы я предпочитаю силе глупых прав!»

Всё это так; но где же тут панславизм?

Решено, теперь всё панславизм!

Греческий монастырь св. Пантелеймона беден, разорился до того, что у монахов, наконец, нет ни бобов, ни чечевицы, скоро не будет хлеба. Протат официально объявляет его банкротом.

Игумен вспоминает про одного сурового и умного иеродиакона, Русского, из Старого Оскола, который живет на Афоне у моря, в пустынной келье, и в безмолвии молится и разводит цветы. «Он принесет нам благословение», — говорят Греки. Зовут его. Он соглашается. Сам он не так богат; но он мужествен, ума необычайного, он музыкант, он иконописец, он строитель, он богослов хороший, стал иеромонахом, он Церкви подвижник стал неутомимый, он исповедник тонкости и опыта редких.

Вслед за его поселением монастырь наполняется Русскими, монастырь строится, богатеет, цветет; воздвигается собор в строгом греческом вкусе, обрабатываются запущенные хутора в окрестностях, вырастают снова пышные, порубленные от бедности леса; люди просвещенного общества (Русские, конечно, ибо просвещенные Греки никогда не ездят на Афон) находят отраду в его беседе и уезжают с Афона примиренные с монашеством.

Когда эти русские миряне чего-нибудь не понимают на Афоне и осуждают что-нибудь византийское у Греков, отец Иероним обличает их односторонность или слишком французское, модное понимание христианства, которое должно быть милостиво, но должно быть и грозно по духу самого Евангелия.

Русский светский человек уезжает, поняв лучше афонских Греков и ценя их древнюю суровость.

Что же это такое? Это панславизм.

Приезжает на Афон, на поклонение, богатый купеческий сын; он и дома был мистик и колебался давно, что предпочесть: клобук и рясу или балы, театры, трактиры, торговлю и красивую добрую жену? Он заболел на Афоне; он умоляет Грека-игумена и русского духовника постричь его хоть перед смертью. Игумен и духовник колеблются, добросовестность их опасается обвинения в иезуитизме... Молодой человек в отчаянии, положение его хуже, жизнь его в опасности... Он опять просит. Его, наконец, постригают. Он выздоравливает, он иеродиакон, иеромонах, архимандрит; он служит каждый день литургию, он исповедует с утра до вечера, он везде, у всенощной, на муле, на горах, на лодке в бурную погоду; он спит по три часа в сутки, он беспрестанно в лихорадке, он в трапезе каждый день ест самые плохие постные блюда, он, которого отец и братья миллионеры; его доброту, ум и щедрость выхваляют даже недруги его, Греки советуются с ним, идут к нему за помощью... Иные, напротив того, чем-нибудь на него раздосадованные, говорят: всё он с Греками, всё он за Греков...

Что это значит? Панславизм!

Молодой офицер еще на скамье кадетской мечтал о монашестве; он бежал из корпуса в один монастырь; его вернули и наказали. Он кончил курс ученья, сражался в Севастополе, по окончании войны постригся. Но под Москвой ему кажется слишком много развлечений. Он еще молод и цветет здоровьем... Он бежит в Турцию, на Афон...

Как? Офицер?! Офицер, который даже знает по-французски? Нет! он не может верить; он атеист! Он панславист!

Старый извозчик, тамбовский зажиточный троечник, молотит себе овес и гречиху, обмеривает, по собственному признанию, народ, живет уже вдовый в свое удовольствие, но у него есть сын молодой.

— Батюшка, брось гречиху, слышь, глас Божий к обедне зовет.

— Ах ты, такой сякой, а гречиха не глас? Вот я тебя!..

— Батюшка, батюшка, не обмеривай людей овсом... Грех великий! Пойдем на Афон, пострижемся вместе.

— Не хочу я в монахи.

— Батюшка, выпей водки, — говорит сын.

— Давай.

— Ну, теперь, вот к тебе поп наш пришел сельский, выпей и с ним для праздника... Теперь, батюшка, я хочу звать тебя на Афон только на поклонение.

— Пойдем.

— А ты, батюшка, поклянись на образе.

Ямщик клянется. На другой день он трезвее и вздыхает. Но уж поздно: клятва дана. Он теперь монах на Афоне, любимый всеми, добрый, честный старец, всё такой же простой и безграмотный, но, несмотря на свои восемьдесят лет, неутомимый работник и пчеловод на живописном, очаровательном пчельнике, осененном душистыми соснами и покрытом розовым вереском, с которого пчела берет мед...

Видите! Русский пчел разводит на Святой Горе, может быть, по русской методе... Он панславист! А сын его? Сын, почти обманом сманивший его сюда, о! сын его, конечно, агент Игнатьева, Фадеева, Каткова...

Уважают Греки русских духовников? Панславизм.

Берут Греки других монастырей из греческих иноков Руссика, живущих дружно с Русскими, игумена? Панславизм.

Берут скитские андреевцы в свою русскую среду одного Грека-монаха, ученого, чтобы учить русскую молодежь свою по-гречески... Какова хитрость! Каков панславизм!

Богат Зограф болгарский? Панславизм, — потому что Болгары и Русские одно и то же.

Богат Ватопед греческий? Панславизм, — потому что имения его в России.

Бедны греческие монастыри Ксеноф, Симо-Петр, Эсфигмен, — опасно; их подкупят.

Волнуются Запорожцы? Бунт! Интрига! Панславизм!

Покорны русские монахи Грекам: «А! Политика покорности, мы это знаем, интрига, панславизм».

Помог русский консул Грекам: дурно сделал. Зачем вмешался?

Не помог — еще хуже. «Видите, и права Греков не хотят поддержать!»

Болен русский консул... Он почти ничего не ест, говорят люди; слухи ходят даже, что он хочет постричься.

Вздор! Больной человек, воспитанный по-европейски, как все эти проклятые русские чиновники, не смеет болеть на Афоне; для этого есть воды всеспасительной Германии... Возможно ли верить, что ему приятно с монахами? Что за скука! Мы, Эллины, вот тоже европейцы, однако никогда туда не ездим, хотя от нас Афон и ближе. Кто ж нынче уважает монашество? Кто же верит в мощи, благодать, чудеса, в исповедь и покаяние?..

О, бедные, бедные Греки! О, прекрасное население греческих гор, островов Эгейских, увенчанных оливами, и ты, мой живописный и суровый, до сих пор еще полугомерический Эпир, в молодецкой феске и белой одежде! Как мне вас жаль! Итак, для того лилась когда-то кровь стольких красавцев паликар, чтобы над ними воцарились нынешние Греки мира сего...

Нет! Никакой деспотизм, никакая иноземная власть, никакое иго не может так исказить человека, как исказит его авторитет недоученных риторов и продажных паяцов газетной клеветы!

II.

Главная цель некоторых греческих газет одна — внушить как можно более подозрений Туркам, уверить их всеми средствами, что Болгары и Русские одно и то же и что они самые опасные враги и Турции, и Эллады. Я сказал: всеми средствами... Не все, конечно, редакции таковы. Есть органы подозрительные и, при всём том, однако, разумно патриотические.

Но в Царьграде издается теперь одна газета, которой имя Phare du Bosphore. Издается она на французском языке, но в каком-то особенно германо-греческом духе и отличается чрезвычайным бесстыдством своих клевет и искажений.

Недавно в четырех довольно длинных и недурно написанных статьях, под заглавием «Русские на Афоне» газета эта представила Святую Гору совершенно преданною в руки Славян.

В первой статье перечисляются разные меры, принимаемые каким-то панславистским комитетом России для скорейшей славизации Афона и для усиления прилива русских поклонников на Восток.

Во второй изображаются успехи русской колонизации на Афоне с 1818 года и до сих пор.

Третья статья трактует о высших политических целях России во Фракии, Македонии и вообще на Балканском полуострове, указывая на то, что Россия отказалась от боевого завоевания Турции только для того, чтобы медленнее, но гораздо вернее достичь своей цели посредством славизации Фракии и Македонии... Как будто эти страны и без того почти не вполне болгарские, то есть не славянские! Если бы Россия искала и имела возможность сделать Болгар вполне Русскими, по чувствам, интересам и быту, тогда подобные нападки еще имели бы смысл; но Болгары преследуют свои болгарские, а вовсе не русские цели, и теперь именно настает период их новой истории, когда, отделавшись от Греков, они начнут более и более выяснять свои отдельные болгарские цели, которые, быть может, очень разочаруют тех писателей и ораторов русских, которые неопределенными и общими фразами «о сочувствии Славянам» и тому подобными неполитическими нежностями сбивают с толку общественное мнение России, раздражают и без того огорченных Греков и, внушая неуместные подозрения Туркам, вредят не только русским интересам на Востоке, но и самим Болгарам. Болгары, поверьте, отлично бы устроились в Турецкой империи без этого непрошеного сердобольного братского нытья.

Наконец, в своей 4-й статье Phare du Bosphore печатает отрывки из какого-то донесения или частного письма одного «панславистского агента в Македонии», из которых явствует, что Афон должен скоро обрусеть, и, наконец, указывает, какие именно грозные и энергические меры должны принять правительство оттоманское и вселенская патриархия для пресечения этого зла.

Оставляя без особого внимания первую и третью статьи Фара, которые наполнены общими местами и декламациями против панславизма на Балканском полуострове, разберем повнимательнее две другие: прежде вторую, изобилующую самою бесстыдною клеветой, а потом четвертую, предлагающую Порте и патриархии самые глупые, хотя и грозные меры против Русских и Болгар на Афоне.

Теперь, — говорит автор второй статьи, — мы разберем успехи русской колонизации на Святой Горе с 1818 года.

«Русские монахи обладают ныне следующими обителями:

1. Монастырь святого Пантелеймона, населенный исключительно русскими».

Ложь! На 500 человек братии Греков около 150; игумен Грек и представитель в Протате Грек.

«2. Зограф (болгарский монастырь), коего игумен, отец Климент (M. Climis!), недавно объехал всю Македонию, возбуждая болгарское население против вселенской патриархии, и дал 500 ливров вспоможения болгарской общине Константинополя».

Двойная ложь! Во-первых, отец Климент по всей Македонии не ездил, а ездил, говорят знающие люди, только по хозяйству в монастырские свои имения. Об его отношении к патриархии я не могу ничего сказать; давал ли он деньги константинопольским болгарам, тоже не могу ни утверждать, ни отрицать, но я слышал вот что из верных источников. Прошедшею зимою болгарское училище в Солуни надеялось приобрести от Зографа около 500 турецких лир на покупку земли под церковь и школу. Зограф отказал, говоря, что не будет больше помогать Болгарам, пока они не помирятся с Патриархом. Может быть, с тех пор и зографские Болгары увлеклись племенными чувствами... Этого я не знаю.

А во-вторых, что же общего между болгарским Зографом и русскими монахами? Русские до того не обладают Зографом, что зографские Болгары вытеснили мало-помалу из своего монастыря всех Русских и полурусских бессарабских Болгар. Остались только три-четыре человека из крайне безответных или уж очень нужных монастырю по письмоводству и хозяйственным делам.

Вообще замечательно, что Русские с Греками и Греки с Русскими уживаются легче в афонских обителях, чем, например, Русские с Болгарами, Болгары с Греками, чем даже Великороссы с Малороссами или Греки малоазийские с Греками Эллады и островов.

Тут нет никакого сознательного систематического филетизма, тут есть некоторая физиологическая несовместимость личных характеров или исторических привычек. Греки горды и самолюбивы, Русские уступчивее и уклончивее; при столкновениях русские монахи смиряются, и Греки, поняв это, скоро каются. Болгары же превосходят упорством и способностью пассивной оппозиции все другие племена Востока. «С ними, — говорят Русские, — гораздо труднее иметь дело, чем с Греками. Грек быстрее, он всё скоро поймет, и худое и хорошее, и можно с ним сговориться; с Болгарином, если он недоволен, почти уже никакого слада». Так точно демагогический дух казаков и паликарство эллинских Греков плохо уживаются с неограниченною властью игуменов и духовников, которым так охотно подчиняются и Великороссы, и малоазийские или фракийские Греки.

Что же тут общего между зографскими Болгарами и Русскими?

Третья русская добыча, Хилендарь (тоже болгарский), был до того не добыча русских, что ни за какую сумму не хочет дозволить Русско-Андреевскому скиту, совершенно безземельному, взять небольшой клочок земли с одною келией на склоне горы, по соседству скита. Андреевцы дают за этот клочок около 6000 рублей, но хилендарские Болгары не уступили даже ходатайству самого генерала Игнатьева, который просил их об этом, в бытность свою на Афоне, несколько лет тому назад. Кажется, это много значит; вес генерала Игнатьева, представляющего Россию и лично весьма влиятельного, всем здесь известен. Но Болгары, я сказал уже, упорнее всех восточных и славянских племен и Русским поддаваться вовсе не любят.

Четвертая добыча: «монастырь св. Илии», — говорит автор. Эта обитель, правда, населена почти исключительно Русскими из Добруджи, но это не монастырь, а безгласный скит, зависимый от греческого монастыря Пантократор, который хоть и беден, как справедливо говорит автор, но строг, как то мы видели в деле избрания ильинского игумена.

Пятая добыча: скит св. Андрея. Это, мы уже знаем, совсем русский скит, и в нем, действительно, около 200 монахов. Но и он есть зависимый от Ватопеда скит, а не монастырь.

К тому же всё, что говорит автор о времени его постройки, о происхождении его названия Серай, о времени, когда ватопедский монастырь разрешил серайской патриаршей келье повыситься в звание скита, всё это вздор, незнание и ложь. История совсем не та. Разрешение стать этой келье скитом выхлопотал от Ватопеда не великий Князь Алексей, а А.Н. Муравьев, гораздо раньше. Великий Князь положил камень будущего собора, на постройку которого андреевцы до сих пор не имеют средств. (Вот как искажает всё это бесстыжая публицистика! Бесстыдство и ложь по тенденции во всех странах нынче сделались до того обычными, что никто уже и не оскорбляется ими... За что же нападать на иезуитов после этого?.. Разве за то, что они другого направления?)

Что касается шестой и седьмой обителей, попавших в руки Русским, то надо только дивиться, до чего люди решаются печатно лгать.

Шестая добыча есть какой-то монастырь Богородица около лавры св. Афанасия, в нем теперь 180 русских монахов и т.д.

Но монастыря Богородица вовсе нет на Афоне. Тут смешаны, вероятно, две севершенно различные и отдельные вещи: 1) скит Богородицы Ксилургу, населенный Болгарами, а не Русскими, и построенный на земле греко-русского монастыря св. Пантелеймона и зависимый от него, и 2) келья св. Артемия, в которой живет 15—18 русских монахов. Эта келья стоит на земле греческой лавры св. Афанасия и зависит от ее начальства. Между тем скитом и этой кельей, по крайней мере, 12 часов (то есть 60 верст) самого тяжкого горного пути. А у редактора Фара они географически слились воедино, почти так, как все Болгары исторически и психически слились воедино с Русскими, чего ни те, ни другие вовсе, быть может, не желают.

Седьмая добыча, это чисто греческий Ксеноф, который признан Русским лишь за то, что осмелился избрать игуменом грека из братии Руссика! Автор, уж вовсе не стесняясь, называет его просто русским.

Остальная половина второй статьи наполнена известиями о похищениях библиотек, об отнятии земель у Греков, об особом флаге, черном с белым крестом, который развевается на трех кораблях русского монастыря, и т.д.; о типографиях, наконец, будто бы открытых и в Руссике, и в Андреевском скиту, даже об арсеналах... Утомительно и скверно!

Русские монахи грабят греческих монахов, отнимают у них землю! Пусть спросят у самих греческих монахов, правда ли это?

Руссик, например, как слышно, имеет документы на часть соседней ему ксенофской земли... Однако он и не думает начинать тяжбу... Руссик славится на Афоне тем, что избегает всяких тяжб за землю, несмотря на то, что у него нет ни в Турции, ни в России доходных имений и что если он и цветет, то лишь вкладами своих монахов и приношениями небогатых людей из России.

Типографий, разумеется, никаких нет. Руссик и Андреевский скит издают иногда книги духовного содержания, но они печатают и издают их в России. Это всем известно, и о политике в этих изданиях обыкновенно ни слова.

Флаг черный с белым крестом принадлежит всем афонским судам: это их старая привилегия. Если паша солуньский велел поднять красный турецкий флаг на корабле св. Пантелеймона, то это ничего: один флаг — частный афонский, а другой — общий флаг империи... Но если паша серьезно думал, что это особый флаг монастыря Руссика, как утверждает (я думаю, притворно) Фар, то очень стыдно ему не знать условий и обычаев страны, которая ему вверена султаном.

Но, я думаю, Фар всё врет.

Что сказать теперь о самом ужасном обвинении, об арсенале, который намеревается приобрести Андреевский скит?

Ни в чем, как в выборе этого слова арсенал, так не видна бешеная злоба редакции Фара... Это уже не греческий племенной фанатизм; это какое-то личное исступление. Не так пишут благородные греческие патриоты. Не так говорит, например, об Афоне статья Неологоса, статья, однако, патриотическая, которую приписывают преосвященному Ликургу Сирскому... Здесь есть нечто иное... И к счастью, многие разумные Греки знают хорошо цену мнениям и доводам Фара.

Дело вот в чем. В старину, когда Афон подвергался набегам пиратов, у иных монастырей, построенных у моря, вблизи пристаней их, воздвигались высокие башни для защиты пристани и для наблюдения за морем. Тогда эти башни и пристани звались арсеналами, или по-афонски арсана. Теперь эти башни имеют простое хозяйственное значение, и многие пристани вовсе и не имеют их; но привычное название арсана перешло и к русским.

Свято-Андреевский скит желал, как слышно, купить у одного греческого монастыря подобную простую пристань для своих небольших судов, которые снабжают его провизией из России. Но невинная пристань эта обратилась под пером нашего автора, обуреваемого яростью, в грозный арсенал.

В 4-й статье Фара предлагаются Порте и патриархии различные радикальные против панславизма меры.

Разберем каждую из этих мер особо.

4. Чтобы Порта вознаградила афонские греческие монастыри значительною суммой денег или поземельною собственностью за утраты, которые они понесли в Молдо-Валахии через конфискацию их имений Кузою. Эта мера обеспечила бы их и сделала бы менее зависимыми от ружеских.

Эта мера прекрасная, и дай Бог, чтобы Порта сделала это для бедных афонских обителей. Всё, что дает поддержку Православию, хотя бы и вещественную, не может не радовать добрых христиан, какой бы то ни было нации. Что касается русского правительства, то всем известно, что оно вместе с Портой защищало несколько лет подряд права греческих монастырей в Румынии на эти так называемые «преклоненные» имения. Значит, Россия не боится обогащения греческих обителей. Но как распределить между обителями эту огромную сумму, которую турецкое правительство должно пожертвовать, несмотря на все другие, крайне настоятельные нужды свои, для противодействия весьма сомнительному обрусению Афона? Ватопеду, Иверу, Ксиропотаму, Зографу давать незачем; они и без того не бедны, и надо дать, например, Ватопеду, по крайней мере, 150 000 руб. годового дохода, чтоб он сам согласился отказаться от своих бессарабских имений и таким образом отвергнуть всякую вещественную связь с Россией.

Значит, чтобы достичь цели, надо разом обогатить все беднейшие обители афонские, надо, чтобы Григориат, Симо-Петр, Эсфигмен и другие киновии получали, по крайней мере, по 20—25 тыс. руб. ежегодного дохода (около 3—4 тыс. турецких золотых лир).

Но и тогда они едва ли будут отказываться от добровольных русских приношений и вкладов.

Каждый отдельно взятый монах в киновии или в пещере может быть бессребреником, но обитель не имеет права лишать людей возможности приносить жертвы, если это им отрадно и утешительно. Иной больной человек, или считающий себя многогрешным, придет в отчаяние и сочтет, пожалуй, себя проклятым, если б обитель, на которую он захотел бы пожертвовать, отринула его лепту.

К тому же одинаковое, равномерное распределение вещественных средств испортило бы, вероятно, Афон.

Афон, в том виде, какой он теперь, именно тем и хорош, что в нем на небольшом пространстве сосредоточено множество различных форм и оттенков монашеской жизни.

От жизни отшельника в неприступной пещере до жизни проэстоса, обитающего в десяти комнатах с шестью послушниками, — множество оттенков.

Жизнь Греков и Болгар в малых кельях и каливах (хижинах) отличается несколько от жизни Русских в подобных же жильях. Есть общежития очень суровые, есть общежития не строгие; есть общежития богатые и есть общежития бедные; идиоритмы богатые и бедные; есть скиты (два русских и один румынский) общежительные, построенные корпусами наподобие монастырей; есть скиты своеобычные, которые, не зная Афона, вы примете издали за небольшие села в лесу или на горе: всякий живет в особом домике, но очень сурово (такие скиты все греческие, хотя и в них есть Русские и Болгары).

Заметим еще вот что:

Выше я говорил, что одна из главных реальных сил, привлекающих на Святую Гору поклонников и приношения их, есть сила высшего аскетизма и что самые строгие отшельники и представители этого аскетизма суть Греки и Болгары (прежнего греческого воспитания, греческого духа).

Эти свойства строгого аскетизма принадлежат, впрочем, не одним пустынножителям Афона, в жилища коих и проникнуть очень трудно и проникают немногие; они принадлежат также большинству греческих киновий (имена их перечислены были прежде).

Суровый образ жизни этих общежитий — пост, долгие ночные бдения, холодные кельи, в которых большею частью нет ничего, кроме икон, рогожки на полу и какого-нибудь гвоздя, чтобы повесить толстую рясу, — всё это внушает сильное уважение и Русскому, пришедшему издалека, и греческому соседнему простолюдину, посетившему Афон. Если набожному и чем-нибудь огорченному русскому поклоннику вид этой строгости внушает охоту остаться на Святой Горе, точно так же действует этот вид и на верующего Грека.

Вообще же поклонник и желающий постричься имеет на Афоне обширный выбор и богатый запас примеров и поучений.

Если бы все обители были одинаково бедны или одинаково умеренно богаты, если бы все были киновии или все идиоритмы, если бы населен был Афон только русскими или только греками, — было бы хуже: Афон упал бы и, может быть, запустел бы. Развилось бы какое-нибудь исключительное вмешательство, педантство, односторонность, искусственность. Не было бы уже той жизни, того духовного разнообразия, того богатого развития, тех антитез, тех взаимных возбуждений и примеров, которые теперь придают столько нравственной силы афонской жизни. Греки и Болгары схожи в том, например, что они и к себе, и к другим суровее русских, особенно телесно; Русские зато добрее, милосерднее Греков и Болгар.

Греки и Болгары крепче — они более выносят; Русские мягче — они легче милуют.

Русский поклонник хвалит Греков и Болгар за их аскетизм.

Греческий и болгарский мирской простолюдин любит русских монахов за их доброту. Таким образом, восточные христиане и наши русские, взаимно дополняя здесь друг друга, развивают успешно обе главные основы христианского учения — аскетизм и милосердие.

Однообразие Афона, даже в денежном отношении, повлияло бы дурно на Православный мир.

Далее, говорит автор: «Порта и патриархия должны немедленно приступить к полному изгнанию всех Русских с Афона».

Относительно этого изгнания (expulsion pure et simple) русских монахов с Афона следует сказать вот что: может быть, иным чисто политическим Грекам приятна была бы полная эллинизация Афона, но этому есть много препятствий.

Во-первых, сама нынешняя патриархия, проклявшая филетизм, не может, оставаясь верною себе, гнать с Афона русских монахов за то только, что они Русские.

Во-вторых, общественное монашеское мнение Афона глубоко возмутилось бы этим. Русские монахи в среде афонских греков очень любимы за свое добродушие, простоту, уступчивость и набожность. Многие бедные монахи, обладатели небольших хижин, шалашей и т.п., большинство бедных киновий греческих и скитов (например, Ксенофского скита, соседнего Руссику) привыкли видеть добро и помощь от русских монахов.

На Афоне много честных и простых Греков-монахов, имеющих правила, благодарное сердце и чуждых еще, как я говорил уже не раз, племенной исключительности, обуревающей нынче до гадости крайних политиков обеих борющихся сторон — и греческой, и болгарской.

В-третьих, расчетливые люди на Афоне побоятся оскорбить Россию и Русских, потворствуя сколько-нибудь явно извержению Русских. Наконец (и это главное), откуда взяли крайние Греки, будто для Турции была бы выгодна полная эллинизация Афона? Для Турции, чем разнороднее его племена, тем выгоднее.

Будь на Афоне все одни Греки, племенная политика Эллады могла бы, наконец, восторжествовать над местными афонскими интересами и убеждениями; исключительно греческий филетизм мог бы легче заразить постепенно и тех монахов-Греков, которые до сих пор были чужды ему и которые теперь гораздо больше думают о спасении души или о скромных вещественных нуждах своих, чем о «великой идее» и об эллинизации Турции.

Будь на Афоне одни лишь Греки, Афон, подготовленный сперва деятельною эллинскою пропагандой, расположенный столь близко от греческих островов и Фессалии, мог бы легче, в минуту каких-нибудь замешательств, отпасть от Турции к Элладе.

Какая же в этом выгода для Турции?

Точно так же неудобно было бы для Турции, если б Афон был весь болгарский. Болгарские земли тоже близко, и духовенство болгарское совершенно в руках своего народа. Оно вовсе не свободно. Я полагаю даже, что близость стран болгарских, или стремящихся к болгаризму, как, например, Македония, делает то, что для Турок может казаться неудобным не только полная болгаризация Афона, но и просто численный перевес Болгар над Греками на Святой Горе.

Я рассматриваю дело теперь с точки зрения крайней турецкой подозрительности и, становясь искренно на место турецких политиков, говорю себе так: за Греков теперь на Афоне число, за Болгар — географическое положение (ибо всё-таки Фессалия, Эллада и острова греческие гораздо удаленнее от Афона, чем Македония, которой Афон есть часть и географически, и административно). У Русских же на Афоне, может быть, скорее чем у кого бы то ни было, сильная поддержка извне. Но зато они удаленнее всех других от своего племени, от своей родины и не имеют никаких, сравнительно с Греками и Болгарами, местных политических интересов. Русское правительство или двигатели русского общественного мнения, если бы и желали иметь влияние на дела Афона через посредство русских монахов, как уверяют нас Греки, то это им нелегко издали, а мы, Турки, легко можем противопоставить им всегда и Греков, и Болгар, которые близко. Не оскорбляя никого и не потворствуя исключительно никому ни внутри империи, ни вне ее, мы лучше удержим за собой то более самобытное и приличное великой державе положение, которое мы приобрели теперь, с одной стороны, благодаря унижению Франции и сравнительному ослаблению Англии, а с другой — благодаря особым взаимным отношениям Германии и России, в которых взаимные опасения и некоторые общие выгоды парализуются и уравновешиваются взаимно. За русских монахов на Афоне — деньги русские и незримый, но всегда ощутительный вес великой державы; за Болгар — местность и полная солидарность их нового духовенства с их народом, который держит всё свое духовенство в руках и может внушить ему что угодно, когда ему вздумается сделать какой-нибудь политический volte-face. За Греков на Афоне — число, язык официальный, предания и власть патриархии. За Греков — больше реальных сил и даже русские деньги в их руках на Афоне. Другие племена поэтому, примешанные к Грекам на Афоне, вредить мне, Турции, не могут; они, напротив, полезны тем, что могут одним пассивным, бессознательным сопротивлением своим или даже равнодушием к эллинизации Афона противодействовать национальной пропаганде мирских Греков, теперь столь полюбивших нас, Турок, страха ради всеславянского.

Так должны думать умные Турки.

Divide et impera! Не правда ли? Но будем же, наконец, справедливы и мы. Чем виноваты эти Турки, столь беспощадно и бессовестно оклеветанные в разных органах либерального и прогрессивного фразерства? Чем виноваты Турки в том, что люди иной веры сами ищут разрыва и сепаратизма? Если внешний вид справедливости, беспристрастия и своего рода невмешательства совпадает у Турок с внутренним сознанием, что буйные раздоры мирских христиан и мирная пестрота афонского населения для целости империи выгодны, то кто же может за это осудить их?

Странное было бы дело, если бы государственные люди, которых предки мечом и кровью своей завоевали во время оно и расстроенную по собственной вине Византию, и грубые, некультурные племена соседних ей Славян, не имевших никакой солидной организации, — если б эти государственные люди Турции пренебрегли своим долгом, в угоду кому же? — Фар-дю-Босфору, с одной стороны, или публицистам лжеславянским, вроде сотрудников Вестника Европы, воображающих, что они понимают восточные дела и знают, в каком именно духе действует генерал Игнатьев, которого обязанности так важны и так сложны!

Впрочем, чтобы русские монахи не чересчур размножились на Афоне, об этом Туркам и заботиться нечего; об этом позаботятся разными путями внешние Греки, мирские члены патриаршего синода, даже некоторые политикующие проэстосы афонских богатых обителей в шелковых рясах, курящие наргиле или жертвующие, Бог знает с какой стати, свои деньги на афинский университет, до которого и православию вообще, и Афону нет никакого дела.

Сирский епископ Ликург, молодой иерарх свободной Греции, которого слова уже один раз я приводил, прошедшею осенью прибыл на Афон. Слух прошел, что он едет туда с целью противодействовать Русским.

И действительно, рассказывают, будто бы он предостерегал афонских Греков от излишеств русского влияния; но тем не менее, как человек серьезно образованный, как христианин добросовестный, он отдал честь Афону за то именно, за что и мы его хвалим, именно за чистоту и прямоту его Православия. В статьях газеты  Νεόλογος он говорит также о том, что чрезмерного усиления Русских на Афоне бояться не следует более; это обрусение возможно было бы в старину, но что теперь Греки слишком зорки, чтобы допустить его.

Вот это не клевета и не ложь, а спокойное суждение человека, в котором греческий патриотизм не убил вполне ни православия, ни чести, ни ума.

Вторая мера, которую должна-де принять Порта против Русских на Афоне: запретить им, как русско-подданным, иметь в Турции земельную собственность и вынудить русские монастыри возвратить греческим то, что они у них купили или отняли посредством разных интриг.

Во-первых, любопытно заметить, что русского монастыря на Афоне, собственно, и нет ни одного. Есть два русских скита, св. Илии и св. Андрея, у которых на Афоне нет ни пяди земли; оба, как мы уже знаем, построены на землях монастырей греческих (свободных, действительных монастырей, имеющих голос в Протате и все ставропигиальные права), именно: первый скит, св. Илии, на земле Пантократора, а второй, св. Андрея, на Ватопедской земле. Они зависят от этих греческих обителей и не смеют даже дров себе брать из леса без спроса этих монастырей (отказа, впрочем, со стороны Греков в этом не бывает).

Что касается знаменитого Руссика, или монастыря св. Пантелеймона, то у него на Афоне есть земля и хороший лес, и есть еще под Салониками небольшое имение, Каламарья, которое едва-едва окупает труд земледельческий.

Но как же отнять эти земли у русских, когда, несмотря на имя свое, монастырь этот всё-таки считается греческим, а отнять земли у греческой братии (составляющей, положим, хоть бы и меньшинство) — значит оказать ей весьма плохую услугу. Положение между Сциллой и Харибдой! Выгнать всех Русских из св. Пантелеймона, — но монастырь этот, до поселения в нем Русских, нуждался в насущном хлебе, собора не было, в церковной утвари был недостаток... С Русскими явились и хлеб, и собор, и облачения, и почесть. Старый и благочестивый добрый отец Герасим, игумен этой обители — Грек, но он первый будет за русских горою; он не раз говорил греческой братии об унижениях и крайности, которые терпел этот монастырь до наполнения его Русскими.

Не выгоняя Русских, отнять у них землю? Но ведь земля принадлежит не Русским, а собственнику идеальному, то есть обители, и отнять ее у русских пришлецов значит ограбить и туземных Греков, живущих с ними.

Св. Андреевский скит, правда, приобрел недавно хорошую землю вне Афона, около города Каваллы; эту бы можно отнять у русско-подданных, по совету Phare du Bosphore, но ведь сама же эта газета говорит ниже вот что:

«Недавно монах, управляющий чифтликом св. Андрея около Каваллы, явился к губернатору с драгоманом русского консульства. Паша не принял их и сказал: все монахи здесь подданные султана».

Я знаю управителя св. Андреевского хутора или скита, у Каваллы. Если это правда, что он пошел по официальному делу к паше или каймакаму с драгоманом консульского агентства в Кавалле, то он поступил, конечно, без такта. Но, с другой стороны, что-нибудь одно: или русские монахи подданные султана, тогда они могут владеть землею; или они русско-подданные, тогда они могут прибегать по трактатам и законно к защите консульской.

Я, впрочем, вполне согласен как с тем, что давно пора признать права местных турецких трибуналов (подобно тому, как мы признаем их в Египте), так и с тем, что ныне с каждым годом становится иностранцу всё выгоднее и выгоднее быть турецким подданным в Турции, чем иностранным.

Я расскажу здесь об одном любопытном деле, которого я был свидетелем.

Приехал прошлым летом на Афон бельгийский консул в Салониках. Он, вместе с тем, и агент пароходной компании Messageries. Он просил русского архимандрита, отца Макария, способствовать делам этой французской компании, направляя русских богомольцев на ее пароходы.

Архимандрит Макарий отвечал, что не может этого сделать, ибо русских богомольцев привозит на Афон компания турецких пароходов.

— Мы не находим приличным, — сказал архимандрит, — действовать в ущерб интересам компании, находящейся под покровом правительства; к тому же турецкие пароходы возят богомольцев очень аккуратно и покойно. Прежде езжали сюда французские пароходы, но на них очень грубо обращались с поклонниками, бросали как попало вещи, отъезжали от берега скоро, не трудясь брать карантинной практики, и мы не знали, имеем ли право принимать людей к себе или нет. Жалобы оставались все без внимания. Турецкой же компаниею мы довольны.

Агент Messageries, сам человек весьма, впрочем, порядочный, удивился, что нынешние Турки вежливее нынешних Французов. Турки просветились больше; Французы огрубели против прежнего.

Позднее пошел слух, что Русское Общество Пароходства и Торговли согласилось с Messageries для перевозки поклонников, но русские монахи немедленно приняли меры, чтобы это соглашение расстроилось и чтобы наше Общество вошло в сношение с турецким.

Какие же еще меры предлагает эллино-германская редакция Фара против ни в чем политически не повинных русских купцов, отставных офицеров и чиновников, семинаристов, солдат и крестьян, простодушно ушедших на Афон спасаться и не подозревавших никогда, что они, бедные, так страшны.

Третья мера вот какая: игуменам быть избираемым только из Греков и никогда из Русских. Но ни в одном афонском монастыре не было ни разу и нет теперь русского игумена. Св. Андреевский скит и св. Ильинские обители зависят от греческих начальствующих монастырей; в тех зависимых обителях, правда, теперь игуменами Русские, но прошлого года в Ильинском скиту скончался игумен отец Паисий, родом болгарин, а не Русский.

К тому же из краткого очерка волнений в этом Ильинском скиту мы видели, до чего сильно могут влиять начальствующие монастыри на Афоне на избрание или утверждение игуменов в скитах.

В Пантелеймоновском независимом монастыре, или в Руссике, я говорил уже не раз, игумен Грек, отец Герасим.

Далее, четвертая мера: запретить иностранным поклонникам посещать Афон без особого разрешения Патриархии.

Это осуществимо, конечно; но не скажет за это весь Афон спасибо эллинскому патриотизму. Я говорю не о Русских только, а обо всем Афоне, на котором большинство Греки же.

Но Греки эти — монахи; они имеют свои особые предания, свои особые нужды, свои отдельные от эллинских интересов духовные и вещественные потребности.

Неизвестно еще, понравится ли афонскому Протату, привыкшему в течение стольких веков к самоуправлению, покориться безусловно таким внушениям племенной и мирской эллинской пропаганды?

Афон прежде всего хочет быть Афоном. Таков он был до сих пор.

Пусть спросят откровенно мнения афонцев об Элладе и Турции, например. Все греческие монахи, если только они будут искренни, ответят, что принадлежать Элладе было бы гибелью для Святой Горы, что Эллины не о том думают, как бы пожертвовать деньги из личного благочестия на монастыри, а как бы с монастырей взять деньги на свои мирские потребности. Что в Турции Церковь свободнее, чем в Греции, что монашество у Турок (которые вообще религиознее Греков) в большем уважении, чем в свободной Элладе, что в 1854 году, наконец, Афон от турецких войск почти вовсе не страдал, а от эллинских волонтеров и от повстанцев соседних греческих сел едва спасся, — это дело известное.

Так говорят теперь афонские Греки и будут долго так говорить, если Турки не дадут слишком усилиться на Святой Горе эллинской пропаганде.

Русские монахи тоже довольны турецким правительством. Я нарочно расспрашивал некоторых простых русских монахов, которых суждения не искажены никакими предвзятыми идеями или тенденциями. Они все Турок очень хвалили и говорили: «Сказать по правде, так Турки будут помилосерднее и посправедливее всех здешних народов. Турок жалостлив».

Это до такой степени верно, что я бы мог здесь привести этому бездну примеров, если бы позволило место. Сверх того, особенность положения афонского населения — это широкое самоуправление под властью султана — действует и на Русских.

Отчего русский монах остался на Афоне? Отчего он предпочел постричься здесь? Во-первых, женщин нет за чертой Афона. Во-вторых, постричься легко; в России же положена этому тысяча препятствий, вследствие рекрутчины и тому подобных условий, которых для христиан в Турции нет. В-третьих, на Афоне можно жить, как хочешь, в богатом монастыре, в бедном, в особом домике с церковью, зная над собой один лишь нравственный суд — избранного духовника; в пещере, в шалаше среди леса, под скалой на открытом воздухе — никто не мешает. Увидит турок, полицейский или жандарм, похвалит и скажет: «Святой человек, пророку Иссе и пророчице Мариам служит; и у нас, о’Аллах! есть такие хорошие дервиши». Правда, что и в России иные рады видеть человека Божия в лесу; но вдруг возьмется откуда-то становой или какой-нибудь другой просвещенный человек и обнаружит предупредительное усердие. «Зачем это голый человек в лесу? Это беспорядок!» Отшельнику русскому и тяжелы такие просвещенные заботы...

Помнят русские монахи свою милую родину, вздыхают иногда о ней, благодарят ее за помощь, молятся за нее, и сами, конечно, ничего подобного приведенному выше не скажут без вызова; но если их поставить аи pied du mur, то они признаются, что эти соображения верны. «Исправились, много исправились нечестивые агаряне и лучше многих — увы, многих! — христиан умеют чтить чужую святыню!»

Пятая мера: приказать болгарским монастырям Хилендарю и Зографу признать схизму или выгнать вон с Афона болгарских монахов.

По последним слухам эти оба монастыря встретили безмолвием патриаршее отлучение. Неизвестно только, читали ли они его в церквах своих. Впрочем, если б они и не прочли его, то хотя это было бы явное ослушание духовного начальства, хотя это был бы филетизм, но, во всяком случае, турецкое правительство опять-таки не совсем солидарно с патриархией и с эллинизмом, точно так же, как оно не солидарно во всём с экзархатом и с болгарскими чувствами.

Выгнать Болгар с Афона без согласия Турок нельзя, а Туркам, повторяем, выгоднее Афон пестрый, чем Афон однородный.

Прибавим здесь, кстати, и то, что в греко-русском Пантелеймоновском монастыре прочли в церкви объявление схизмы, которое не хотят читать в Хилендаре и Зографе.

Вот и еще новое доказательство тому, что я утверждал не раз, именно, что Болгары — одно, а Русские — другое. Эту разницу видимо признает и статья Неологоса, которую приписывают преосвященному Ликургу.

Наконец, шестая и последняя мера, предлагаемая газетой, вовсе вздорная.

Она советует уничтожить аристократическое преобладание пяти каких-то монастырей и дать всем двадцати монастырям право голоса в Протате. Это уже Бог знает что такое! В Протате и теперь все двадцать монастырей (из которых семнадцать греческих, два болгарских и один греко-русский по населению) имеют право голоса.

Во всех газетах константинопольских напечатано недавно, что в патриархии начались заседания комиссии, приготовляющей проект действий на Святой Горе.

Лица, из которых она состоит, Варнский и Ларисский епископы, и светские члены, гг. Антопуло и Психари, пользуются общим уважением в Константинополе, и поэтому можно быть уверенным, что справедливость и здравый смысл возьмут верх в этом вопросе. К тому же не надо забывать об иноверной власти, которая не увлечена ничем исключительно.

По странной игре политических событий, по исходу греко-болгарского вопроса, не предвиденному для многих людей, даже очень умных и знающих Восток, оказывается, что в наше время чистейшие интересы Православия (не политического, а духовного) тесно связаны с владычеством мусульманского государя.

Власть Магометова наследника есть залог охранения и свободы для христианского аскетизма.

Я кончил.

Я желал, с одной стороны, оправдать русских афонцев пред турецким правительством; с другой — я хотел показать, что всему совокупному Афону выгодно теперешнее его положение самоуправления под султанской властью.

Политическая власть Турок, церковная зависимость от Вселенской греческой патриархии, денежная постоянная помощь из России: вот тройная зависимость, заключающая в себе наилучшие залоги внутренней свободы для Святой Горы.

Подвластная Туркам и населенная разноплеменными монахами, она сохранит истинный характер — быть самым верным иноческим убежищем и очагом чистого Православия. Афон будет достигать только при таком порядке дел своей особенной цели. Всякая племенная исключительность, русская, греческая, болгарская, одинаково погубит афонскую жизнь и лишит Афон смысла.

Мне хотелось бы также оправдать афонских Греков пред русским обществом.

Поверхностное знакомство нашего общества с Востоком, туман и неотчетливость, с которыми являются подобные дела издали, пугают меня.

Было бы очень прискорбно, если бы, по незнанию, благочестивые русские люди смешали крики афинских демагогов, слабости греческих епископов (насилуемых отчасти крайними мнениями мирян) с мирными и добрыми монахами-Греками, живущими на Афоне.

Повторяю, большинство их еще не успело исказить своих церковных убеждений племенными стремлениями; большинство их живет по-прежнему или жизнью строго аскетической, или, по крайней мере, мирной местной жизнью, оставаясь равно чуждым и мирскому эллинству, и крайнему славизму.

Пусть по-прежнему посылаются на Афон денежные приношения и всякие дары личной набожности, пусть Россия останется по-прежнему «столбом Православия», как зовут ее многие еще до сих пор на Востоке.

Не все Греки одинаково красны и неразумны.

Греки — enfants terribles Востока. Они образумятся. Дальше им некуда идти... Россия же должна быть спокойна и простить пророчески, не дожидаясь обращения, которое не замедлит.

Дополнение к двум статьям о панславизме

(1884 года)

С того времени, когда я писал эти две статьи, прошло одиннадцать лет. Они были обе напечатаны в «Русском вестнике» 73-го года, вскоре после поместного Константинопольского Собора, объявившего Болгар «схизматиками». Понятно, как изменилось многое с тех пор и у нас, и в Турции... Теперь церковного разрыва Русских с Греками опасаться уже нельзя, как можно было его опасаться в 70-х годах. Болгария почти вся свободна, объединение ее отложено ненадолго; дни турецкого владычества по сю сторону Босфора сочтены. Русские люди всё более и более начинают, по-видимому, разочаровываться в пользе и целесообразности политики чисто эмансипационной, и можно надеяться, что близок час, когда мы не только всё поймем, но и скажем громко, что присоединение Царьграда, напр., гораздо необходимее и государственнее, чем платоническое освобождение Славян.

Понятное дело, что и мои взгляды как на церковный вопрос, так и вообще на дела православно-турецкого Востока не могли не измениться в частностях и оттенках, оставаясь в основаниях неизменными.

Я верил и тогда, верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой Славяно-Восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последователем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего мыслителя Н.Я. Данилевского, который в своей книге «Россия и Европа» сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания, обосновавши так твердо и ясно теорию смены культурных типов в истории человечества.

Но, как г. Данилевский в своей книге слишком верит в Славян, слишком исключительно надеется на них, так и я сам в то время, когда писал эти две первые статьи, живя в Царьграде, — слишком в них верил, слишком надеялся на самобытность их духа. Позднее, и даже очень скоро, я понял, что все Славяне, южные и западные, именно в этом, столь дорогом для меня культурно-оригинальном смысле, суть для нас, Русских, не что иное, как неизбежное политическое зло, ибо народы эти до сих пор в лице «интеллигенции» своей ничего, кроме самой пошлой и обыкновенной современной буржуазии, миру не дают.

Это я пытаюсь изобразить и доказать в позднейших моих статьях и особенно в следующей за ними «Византизм и Славянство».

Но и кроме подобных, по тому же пути дальше ушедших общих взглядов на Восточный вопрос и на великорусское культурное призвание, самые отношения мои к греко-болгарской церковной распре изменились довольно скоро при ближайшем знакомстве с делом и при новом положении моем в Константинополе, особенно благоприятным для освещения всех недавних событий. Изучая здесь дело ближе, узнавши и роль многих тайных пружин, я понял, что Болгары не только отложились своевольно от патриарха (т.е. вопреки его запрещению), чего не сделали в свое время ни Россия, ни Сербия, ни Румыния, но и преднамеренно искали раскола, преднамеренно всячески затрудняли мирный исход, чтобы произвести больше политических захватов; я понял, что они бестрепетно готовы потрясти всю Церковь и нарушить весьма существенные и важные уставы ее в пользу своей неважной и, видимо, ни к чему замечательному не призванной народности. Они хотели иметь Экзархат не административный, не топографический в определенных границах, но экзархат племенной, «филетический», — как выразилось греческое духовенство на соборе 72-го года. Экзархат или даже патриархию административную, или топографическую, вселенский патриарх мог бы им дать и был бы вынужден обстоятельствами сделать это позднее... но болгары желали экзархата «племенного», т.е. чтобы все болгары, где бы они ни находились, зависели бы прямо и во всех отношениях от своего национального духовенства. Конечно, патриарх не имел даже и права уступить их желаниям в такой форме. Болгары тогда отделились самовольно; а собор объявил их отделенными, т.е. отщепившимися, отщепенцами, «раскольниками»... Вот и всё.

Итак, когда я в 73-м году писал эти две предыдущие статьи о панславизме, я, во-первых, еще до многого не додумался, до чего додумался в Царьграде несколько месяцев позднее; а во вторых, я был стеснен и тем, что, состоя тогда на консульской службе, — обязан был не по необходимости только, но и по совести в печати являться более дипломатом или политиком завтрашнего дня, чем социологом или политиком более широкого грядущего; и еще моей авторской зависимостью от той редакции, для которой я писал из-за полуторы тысячи верст, не зная наверное, со всеми ли моими взглядами она будет согласна.

По всем этим причинам и подписался я тогда под обеими статьями этими — псевдонимом (Н. Константинов).

И, несмотря на всю сдержанность мою и на всю изворотливость моего выражения, редакция «Русского вестника» сочла необходимым напечатать следующую вставку на первой странице: «Печатая эти письма, доставленные нам лицом, долгое время живущим на Востоке и составившим себе определенные воззрения на нынешнее положение дел как там, так и вообще в Европе, мы не беремся защищать всё, что в них сказано. В некоторых мнениях мы можем оказаться несогласными с автором, но не можем, во всяком случае, не признать большого интереса за его письмами, возбуждающими мысль, живо характеризующими положение дел и настроение умов и приводящими вопросы времени к обдуманному выражению». Я упоминаю об этом вовсе не для того, чтобы выразить какое-нибудь неудовольствие на столь уважаемую мною редакцию г. Каткова, а скорее для того, чтобы оправдать себя и объяснить, что эти обе первые статьи мои не только теперь, но и тогда выражали не вполне то, что я думал и что я стал печатать позднее. Знамя мое было еще тогда не совсем развернуто...

И при всём том, что оно было не совсем развернуто, иные русские либерально-славянского духа уже и тогда сильно возмущались тем, что я в Болгарах осмеливаюсь не быть ослепленным и называю вещи по имени. Они, кажется, даже презирали меня за эту прямоту и ясность как за какую-то политическую наивность.

Я же в этой прямоте выражений вижу и политическую пользу.

Я понимаю, что в политике нередко полезно или необходимо обманывать словами и фразами других, чужеземцев; но зачем же обманывать самих себя и свое, русское, общество этими фразами и словами, — это мне непонятно!

Византизм и Славянство

(Чтения в Имп. Общ. Истории и Древностей Российских).

1875 г.

Глава I. Византизм древний

Что такое византизм?

Византизм есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятийные начала и свои определенные в истории последствия.

Славизм, взятый во всецелости своей, есть еще сфинкс, загадка.

Отвлеченная идея византизма крайне ясна и понятна. Эта общая идея слагается из нескольких частных идей: религиозных, государственных, нравственных, философских и художественных.

Ничего подобного мы не видим во всеславянстве. Представляя себе мысленно всеславизм, мы получаем только какое-то аморфическое, стихийное, неорганизованное представление, нечто подобное виду дальних и обширных облаков, из которых по мере приближения их могут образоваться самые разнообразные фигуры.

Представляя себе мысленно византизм, мы, напротив того, видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит — самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германской феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всём земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства.

Византизм дает также весьма ясные представления и в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зодчество, утварь — всё это легко себе вообразить несколько более или несколько менее византийским.

Византийская образованность сменила греко-римскую и предшествовала романо-германской. Воцарение Константина можно считать началом полного торжества византизма (IV век по Р. X.). Воцарение Карла Великого (IX век), его венчание императорское, которое было делом папства, можно считать первой попыткой романо-германской Европы выделить резко свою образованность из общевизантийской, которая до тех пор подчиняла себе, хотя бы только духовно, и все западные страны...

Именно вслед за распадением искусственной империи Карла всё яснее и яснее обозначаются те признаки, которые составят, в совокупности своей, картину особой, европейской культуры, этой в свое время новой всемирной цивилизации.

Начинают яснее обозначаться будущие пределы позднейших западных государств и частных культур Италии, Франции, Германии, близятся крестовые походы, близится цветущая эпоха рыцарства, феодализма германского, положившего основы чрезмерному самоуважению лица (самоуважению, которое, перейдя путем зависти и подражания сперва в буржуазию, произвело демократическую революцию и породило все эти нынешние фразы о беспредельных правах лица, а потом, дойдя до нижних слоев западного общества, сделало из всякого простого поденщика и сапожника существо, исковерканное нервным чувством собственного достоинства). Вскоре после этого раздаются и первые звуки романтической поэзии. Потом развивается готическое зодчество, создается вскоре католическая поэма Данте и т.д. Папская власть растет с того времени.

Итак, воцарение Карла Великого (IX век) — вот приблизительная черта раздела, после которой на Западе стали более и более выясняться своя цивилизация и своя государственность.

Византийская цивилизация утрачивает с этого века из своего круга все обширные и населенные страны Запада, но зато приобретает своему гению на Северо-Востоке югославян, а потом и Россию.

Века XV, XVI, XVII суть века полного расцвета европейской цивилизации и время полного падения византийской государственности на той почве именно, где она родилась и выросла.

Этот же самый XV век, с которого началось цветение Европы, есть век первого усиления России, век изгнания татар, сильнейшего против прежнего пересаждения к нам византийской образованности посредством укрепления самодержавия, посредством большего умственного развития местного духовенства, посредством установления придворных обычаев, мод, вкусов и т. д. Это пора Иоаннов, падения Казани, завоеваний в Сибири, век постройки Василия Блаженного в Москве, постройки странной, неудовлетворительной, но до крайности своеобразной, русской, указавшей яснее прежнего на свойственный нам архитектурный стиль, именно на индийское многоглавие, приложенное к византийским началам.

Но Россия по многим причинам, о которых я не нахожу возможным здесь распространяться, не вступила тогда же в период цветущей сложности и многообразного гармоничного творчества, подобно современной ей Европе Возрождения.

Скажу лишь кратко.

Обломки византизма, рассеянные турецкой грозой на Запад и на Север, упали на две различные почвы. На Западе всё свое, романо-германское, было уже и без того в цвету, было уже развито, роскошно, подготовлено; новое сближение с Византией и через ее посредство с античным миром привело немедленно Европу к той блистательной эпохе, которую привыкли звать Возрождением, но которую лучше бы звать эпохой сложного цветения Запада; ибо такая эпоха, подобная Возрождению, была у всех государств и во всех культурах, эпоха многообразного и глубокого развития, объединенного в высшем духовном и государственном единстве всего или частей.

Такая эпоха у мидо-персов последовала за прикосновением к разлагающимся мирам, халдейскому и египетскому, т.е. эпоха Кира, Камбиза и особенно Дария Гистаспа, у эллинов во время и после первых персидских войн, у римлян после пунических войн и всё время первых кесарей; у Византии во времена Феодосиев, Юстиниана и вообще во время борьбы противу ересей и варваров, у нас, русских, со дней Петра Великого.

Соприкасаясь с Россией в XV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами своими чище и беспрепятственнее.

Нашу эпоху Возрождения, наш XV век, начало нашего более сложного и органического цветения, наше, так сказать, единство в многообразии, надо искать в XVII веке, во время Петра I или, по крайней мере, первые проблески при жизни его отца.

Европейские влияния (польское, голландское, шведское, немецкое, французское) в XVII и потом в XVIII веке играли ту же роль (хотя и действовали гораздо глубже), какую играли Византия и древний эллинизм в XV и XVI веках на Западе.

В Западной Европе старый, первоначальный, по преимуществу религиозный византизм должен был прежде глубоко переработаться сильными местными началами германизма: рыцарством, романтизмом, готизмом (не без участия и арабского влияния), а потом те же старые византийские влияния, чрезвычайно обновленные долгим непониманием или забвением, падая на эту, уже крайне сложную, европейскую почву XV и XVI веков, пробудили полный расцвет всего, что дотоле таилось еще в недрах романо-германского мира.

Заметим, что византизм, падая на западную почву, в этот второй раз действовал уже не столько религиозной стороной своей (не собственно византийской, так сказать), ибо у Запада и без него своя религиозная сторона была уже очень развита и беспримерно могуча, а действовал он косвенно, преимущественно эллино-художественными и римско-юридическими сторонами своими, остатками классической древности, сохраненными им, а не специально византийскими началами своими. Везде тогда на Западе более или менее усиливается монархическая власть несколько в ущерб природному германскому феодализму, войска везде стремятся принять характер государственный (более римский, диктаториальный, монархический, а не аристократически областной, как было прежде), обновляются несказанно мысль и искусство. Зодчество, вдохновляясь древними византийскими образцами, производит новые сочетания необычайной красоты и т. д.

У нас же со времен Петра принимается всё это уже до того переработанное по-своему Европой, что Россия, по-видимому, очень скоро утрачивает византийский свой облик.

Однако это не совсем так. Основы нашего как государственного, так и домашнего быта остаются тесно связаны с византизмом. Можно бы, если бы место и время позволяли, доказать, что и всё художественное творчество глубоко проникнуто византизмом в лучших проявлениях своих. Но так как здесь дело идет почти исключительно о вопросах государственных, то я позволю себе только напомнить о том, что Московский дворец наш хотя и неудачен, но по намерению своеобразнее Зимнего и был бы и лучше его, если бы был пестрее, а не белый, как сначала, и не песочный, как теперь, потому что пестрота и своеобразие более византийской (чем Петербург) Москвы пленяет даже всех иностранцев. Cyprien Robert говорит с радостью, что Москва есть единственный славянский город, который он видел на свете; Ch. De Mazade, напротив того, говорит с бешенством, что самый вид Москвы есть вид азиатский, чуждый муниципально-феодальной картине Запада и т.д. Кто из них прав? Я думаю, оба, и это хорошо. Я напомню еще, что наша серебряная утварь, наши иконы, наши мозаики, создания нашего византизма, суть до сих пор почти единственное спасение нашего эстетического самолюбия на выставках, с которых пришлось бы нам без этого византизма бежать, закрывши лицо руками.

Скажу еще мимоходом, что все наши лучшие поэты и романисты: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Кольцов, оба графа Толстые (и Лев, и Алексей) — заплатили богатую дань этому византизму, той или другой его стороне, государственной или церковной, строгой или теплой...

Но жарка свеча

Поселянина

Пред иконою

Божьей Матери⁶

Это точно так же русский византизм, как и возглас Пушкина:

Иль Русского Царя бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль мало нас?...

Семья?.. Но что ж такое семья без религии? Что такое русская семья без христианства? Что такое, наконец, христианство в России без византийских основ и без византийских форм?..

Я удержусь и больше ничего здесь не скажу ни об эстетическом творчестве русских, ни о семейной нашей жизни.

Я буду говорить несколько подробнее лишь о государственной организации нашей, о нашей государственной дисциплине.

Я сказал, что у нас при Петре принялось многое цивилизующее, до того уже по-своему переработанное Европой, что государственная Россия как будто бы вовсе утратила не только облик византизма, но и самые существенные стороны его духа.

Однако, сказал я, это не совсем так. Конечно, при виде нашей гвардии (la guarde), обмундированной и марширующей (marschieren) по Марсову полю (Champ de Mars) в Санкт-Петербурге, не подумаешь сейчас же о византийских легионах.

При взгляде на наших флигель-адъютантов и камергеров не найдешь в них много сходства с крещеными преторианцами, палатинами⁷ и евнухами Феодосия или Иоанна Цимисхия. Однако это войско, эти придворные (занимающие при этом почти все политические и административные должности) покоряются и служат одной идее царизма, укрепившейся у нас со времен Иоаннов, под византийским влиянием.

Русский царизм к тому же утвержден гораздо крепче византийского кесаризма и вот почему:

Византийский кесаризм имел диктаториальное происхождение, муниципальный избирательный характер.

Цинциннат, Фабий Максим и Юлий Цезарь перешли постепенно и вполне законно сперва в Августа, Траяна и Диоклетиана, а потом в Константина, Юстиниана, Иоанна Цимисхия.

Сперва диктатура в языческом Риме имела значение законной, но временной меры всемогущества, даруемого священным городом одному лицу; потом посредством законной же юридической фикции священный город перенес свои полномочные права, когда того потребовали обстоятельства, на голову пожизненного диктатора-императора.

В IV же веке христианство воспользовалось этой готовой властью, привычной для народа, нашло в ней себе защиту и опору и помазало по-православному на новое царство этого пожизненного римского диктатора.

Естественность этой диктаториальной власти была такова, привычка народов к ней так сильна, что под властью этих крещенных и помазанных Церковью диктаторов Византия пережила западный языческий Рим на 1100 с лишком лет, т.е. почти на самый долгий срок государственной жизни народов. (Более 1200 лет ни одна государственная система, как видно из истории, не жила: многие государства прожили гораздо меньше).

Под влиянием христианства законы изменились во многих частностях; новое римское государство, еще и прежде Константина утратившее почти все существенные стороны прежнего конституционного аристократического характера своего⁸, обратилось, говоря нынешним же языком, в государство бюрократическое, централизованное, самодержавное и демократическое (не в смысле народовластия, а в смысле равенства; лучше бы сказать эгалитарное). Уже Диоклетиан, предшественник Константина, последний из языческих императоров, тщетно боровшийся противу наплыва христианства, был вынужден, для укрепления дисциплины государственной, систематически организовать новое чиновничество, новую лестницу властей, исходящих от императора (у Гизо можно найти в «Histoire de la civilisation» подробную таблицу этих властей, служивших градативно новому порядку).

С воцарением Христианских Императоров к этим новым чиновническим властям прибавилось еще другое, несравненно более сильное средство общественной дисциплины — власть Церкви, власть и привилегия епископов. Этого орудия Древний Рим не имел; у него не было такого сильного жреческого привилегированного сословия. У христианской Византии явилось это новое и чрезвычайно спасительное орудие дисциплины.

Итак, повторяю, кесаризм византийский имел в себе, как известно, много жизненности и естественности, сообразной с обстоятельствами и потребностями времени. Он опирался на две силы: на новую религию, которую даже и большая часть не христиан (т.е. атеистов и деистов) нашего времени признает наилучшей из всех дотоле бывших религий⁹, и на древнее государственное право, формулированное так хорошо, как ни одно до него формулировано не было (насколько нам известно, ни египетское, ни персидское, ни афинское, ни спартанское). Это счастливое сочетание очень древнего, привычного (т.е. римской диктатуры и муниципальности) с самым новым и увлекательным (т.е. с христианством) и дало возможность первому Христианскому Государству устоять так долго на почве расшатанной, полусгнившей, среди самых неблагоприятных обстоятельств.

Кесарей изгоняли, меняли, убивали, но святыни кесаризма никто не касался. Людей меняли, но изменять организацию в основе ее никто не думал.

Относительно византийской истории надо заметить еще следующее. В нашей образованной публике распространены о Византии самые превратные или, лучше сказать, самые вздорные, односторонние или поверхностные понятия. Наша историческая наука была до последнего времени незрела и лишена самобытности. Западные писатели почти все долго страдали (иногда и бессознательным) пристрастием или к республиканству, или к феодализму, или к католичеству и протестантству, и потому Византия Самодержавная, Православная и вовсе уже не феодальная не могла внушать им ни в чем ни малейшего сочувствия. Есть в обществе, благодаря известному складу школьного обучения, благодаря известному характеру легкого чтения и т.п., привычка, не долго думая, чувствовать симпатию к иным историческим явлениям и почти отвращение к другим. Так, например, и школа, и стихи, и множество статей и романов приучили всех нас с ранних лет с содроганием восторга читать о Марафоне, Саламине и Платее и, отдавая всё сочувствие наше эллинским республиканцам, смотреть на персов почти с ненавистью и презрением.

Я помню, как я сам, прочтя случайно (и у кого же? — у Герцена!) о том, как во время бури персидские вельможи бросались сами в море, чтобы облегчить корабль и спасти Ксеркса, как они поочередно подходили к царю и склонялись перед ним, прежде чем кинуться за борт... Я помню, как, прочтя это, я задумался и сказал себе в первый раз (а сколько раз приходилось с детства и до зрелого возраста вспоминать о классической греко-персидской борьбе!): «Герцен справедливо зовет это персидскими Фермопилами. Это страшнее и гораздо величавее Фермопил! Это доказывает силу идеи, силу убеждения большую, чем у самих сподвижников Леонида; ибо гораздо легче положить свою голову в пылу битвы, чем обдуманно и холодно, без всякого принуждения, решаться на самоубийство из-за религиозно-государственной идеи!»

С этой минуты я, сознаюсь, стал на Древнюю Персию смотреть уже на так, как приучили меня школа 40 и 50-х годов, поэзия и большинство исторических попадавшихся мне сочинений. Я полагаю, что у многих есть какие-нибудь подобного рода воспоминания.

Мне кажется, главная причина тут в том, что Персия не оставила нам таких хороших литературных произведений, как оставила Эллада. Греки умели изображать всё реальнее и осязательнее, «теплее», так сказать, других своих соседей и современников, и оттого мы их знаем лучше и любим больше, несмотря на все их пороки и ошибки.

Молчание не всегда есть признак бессодержательности. G. Sand хорошо называла иных людей, исполненных ума и души, но не одаренных умением выразить свою внутреннюю жизнь, les grands muets; к таким людям она причисляла и известного ученого, G. St.-Hilaire, который, по-видимому, многое понимал и предвидел глубже своего товарища и соперника Кювье, но не мог никогда восторжествовать над ним в спорах.

Наука, однако, во многом впоследствии оправдала St.-Hilaire’a. Быть может, и Персия была, сравнительно с Грецией, такой же Grand Muet. Есть примеры и ближе к нам. Если рассматривать жизнь России со времен Петра I и до наших времен, разве она многосложностью своих явлений не драматичнее, не поэтичнее, не богаче хотя бы истории однообразно переменчивой Франции XIX века? Но Франция XIX века говорит о себе беспрестанно, а Россия до сих пор еще не выучилась говорить о себе хорошо и умно и всё еще продолжает нападать на чиновников и заботиться о всеобщей «пользе».

Рим, средние века Европы и тем более Европа новейшего, более близкого к нам времени оставили нам также такую богатую, распространенную тысячами путей литературу, что чувства, страдания, вкусы, подвиги и даже пороки римлян, рыцарей, людей Возрождения, Реформы, людей пудры и фижм, людей революции и т.д. нам знакомы, близки, более или менее родственны. От времен Пизистрата или даже от Троянской войны до времен Бисмарка и Седанского плена перед нами проходит великое множество лиц, привлекательных или антипатичных, счастливых и несчастных, порочных и добродетельных, но во всяком случае множество лиц живых и понятных нам. Один из нас сочувствует одному лицу, другой — другому; один из нас предпочитает характер аристократической нации, другому нравится демагогия; один предпочитает историю Англии времен Елизаветы, другой Рим в эпоху блеска, третий Афины Перикла, четвертый Францию Людовика XIV или Францию Конвента, но во всяком случае для большего числа образованного общества жизнь всех этих обществ — жизнь живая, понятная хоть урывками, но понятная сердцу. Византийское общество, повторяю, напротив того, пострадало от равнодушия или недоброжелательства писателей западных, от неприготовленности и долгой незрелости нашей русской науки.

Византия представляется чем-то (скажем просто, как говорится иногда в словесных беседах) сухим, скучным, поповским, и не только скучным, но даже чем-то жалким и подлым.

Между павшим языческим Римом и эпохой европейского Возрождения обыкновенно представляется какая-то зияющая темная пропасть варварства.

Конечно, литература историческая уже обладает несколькими прекрасными трудами, которые населяют мало-помалу эту скучную бездну живыми тенями и образами. (Таковые, например, книги Амедея Тьерри.)

История цивилизации в Европе Гизо написана и издана уже давным-давно. В ней мало повествовательного, бытового; но зато движение идей, развитие внутреннего нерва жизни, изображено с гениальностью и силой. Гизо имел в виду преимущественно Запад; однако, говоря о Церкви Христианской, он должен был поневоле беспрестанно касаться тех идей, тех интересов, вспоминать о тех людях и событиях, которые были одинаково важны и для западного и для восточно-христианского мира. Ибо варварства, в смысле совершенной дикости, простоты и бессознательности, вовсе не было в эту эпоху, но была, как я вначале уже сказал, общая византийская образованность, которая переступала тогда далеко за пределы византийского государства точно так же, как переступала государственные пределы Эллады когда-то эллинская цивилизация, как переступает еще дальше теперь европейская за свои политические границы.

Есть и другие ученые книги, которые могут помочь нам, если мы захотим восполнить тот недостаток представлений, которым мы, люди неспециальные, страдаем, когда дело касается Византии.

Но искать охотников мало, и до тех пор, пока найдутся хоть между русскими, напр., люди с таким же художественным дарованием, как братья Тьерри, Маколей или Грановский, люди, которые посвятили бы свой талант византизму... пользы живой, сердечной пользы не будет.

Пусть бы кто-нибудь, напр., переделал или даже перевел просто, но изящно, на современный язык Жития Святых, ту старую «Четью-Минею» Димитрия Ростовского, которую мы все знаем и все не читаем, и этого было бы достаточно, чтобы убедиться, сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и поэзии.

Византия не Персия Зороастра; источники для него есть, источники, крайне близкие нам, но нет еще искусных людей, которые сумели бы приучить наше воображение и сердце к образам этого мира, с одной стороны, столь далеко отошедшего, а с другой — вполне современного нам и органически с нашей духовной и государственной жизнью связанного.

Предисловие к одной из книг Амедея Тьерри «Последние времена Западной Империи» (Derniers Temps de l'Empire d'Occident) содержит в себе прекрасно выраженные жалобы на пренебрежение западных писателей к византийской истории. Он приписывает, между прочим, много важности пустой игре слов Bas-Empire (Нижняя империя, империя низкая, презренная) и называет летописца, который первый разделил римскую историю на историю Верхней (итальянской) и Нижней (греческой) империй, летописцем неудачливым, неловким, несчастным (malencontreux).

«Не надо забывать, — говорит Тьерри, — что именно Византия дала человечеству совершеннейший в мире религиозный закон — христианство. Византия распространила христианство; она дала ему единство и силу».

«И между гражданами Византийской империи, — говорит он далее, — были люди, которыми могли бы гордиться все эпохи, всякое общество!»

Глава II. Византизм в России

Я сказал, что римский кесаризм, оживленный христианством, дал возможность новому Риму (Византии) пережить старый Италийский Рим на целую государственную нормальную жизнь, на целое тысячелетие.

Условия русского православного царизма были еще выгоднее.

Перенесенный на русскую почву, византизм встретил не то, что он находил на берегах Средиземного моря, не племена, усталые от долгой образованности, не страны, стесненные у моря и открытые всяким враждебным набегам... Нет! Он нашел страну дикую, новую, едва доступную, обширную, он встретил народ простой, свежий, ничего почти не испытавший, простодушный, прямой в своих верованиях.

Вместо избирательного, подвижного, пожизненного диктатора византизм нашел у нас Великого Князя Московского, патриархально и наследственно управлявшего Русью.

В византизме царила одна отвлеченная юридическая идея: на Руси эта идея обрела себе плоть и кровь в царских родах, священных для народа.

Родовое монархическое чувство, этот великорусский легитимизм был сперва обращен на дом Рюрика, а потом на дом Романовых.

Родовое чувство, столь сильное на Западе в аристократическом элементе общества, у нас же в этом элементе всегда гораздо слабейшее, нашло себе главное выражение в монархизме. Имея сначала вотчинный (родовой) характер, наше государство этим самым развилось впоследствии так, что родовое чувство общества у нас приняло государственное направление. Государство у нас всегда было сильнее, глубже, выработаннее не только аристократии, но и самой семьи. Я, признаюсь, не понимаю тех, которые говорят о семейственности нашего народа. Я видел довольно много разных народов на свете и читал, конечно, как читают многие. В Крыму, в Малороссии, в Турции, в Австрии, в Германии, везде я встретил то же. Я нашел, что все почти иностранные народы, не только немцы и англичане (это уже слишком известно), но и столькие другие: малороссы, греки, болгары, сербы, вероятно (если верить множеству книг и рассказов), и сельские или вообще провинциальные французы, даже турки, гораздо семейственнее нас, великороссов.

Обыкновенно принято, что турецкая семья — не семья. Это легко сказать и успокоиться. Другое дело сказать, что христианский идеал семьи выше мусульманского идеала. Это, конечно, так, и у тех христианских народов, у которых есть прирожденный, или выработанный их историей, глубокий фамилизм, как, например, у германских наций, он и выразился так сильно, твердо и прекрасно, как не выражался дотоле ни у кого и нигде. Чтобы убедиться в этом нагляднее, надо, с одной стороны, вспомнить несравненную ни с чем другим прелесть семейных картин Диккенса или Вальтера Скотта и с менее гениальной силой у всех почти английских писателей. А с другой — германскую нравственную философию, которая первая развила строго идею семейного долга для долга, даже вне религиозной заповеди. Можно ли вообразить себе великого великорусского писателя, который догадался бы прежде немцев изложить такой взгляд и изложил бы его хорошо, оригинально, увлекательно? Будем искренни и скажем, что это, может быть, грустная правда, но правда.

Что касается до художественных изображений, то пусть только сравнит кто-нибудь самых даровитых писателей наших с английскими, и он увидит тотчас же, до чего я прав. Разве можно сравнить семейные картины графа Л.Н. Толстого с картинами Вальтера Скотта и особенно Диккенса? Разве теплота «Детства и отрочества» может сравниться с теплотою, с каким-то страстным эфическим лиризмом Копперфильда? Разве семейная жизнь «Войны и мира», семейные (весьма немногосложные) идиллические оттенки в произведениях Тургенева и Гончарова равны по обилию и силе идиллических красот семейным картинам английской литературы? Разве можно вообразить себе великого русского поэта, который написал бы «Колокол» Шиллера? Сильны ли семейные чувства (сравнительно с германским, конечно) у Пушкина, у Лермонтова и у самого полумужика Кольцова?

Совсем ли был не прав Белинский, когда над предисловием своим к стихам Кольцова поставил эпиграфом стихи Аполлона Григорьева:

Русский быт -

Увы — совсем не так глядит,

Хоть о семейности его

Славянофилы нам твердят

Уже давно, но, виноват,

Я в нем не вижу ничего

Семейного.

Отчего широкий на все руки «Питерщик» Писемского и угрюмый, пострадавший в семье «Бирюк» Тургенева всем показались в свое время естественнее, правдивее всех ála G. Sand сельских идиллий Григоровича? Григорович знал хорошо язык крестьян, верно изображал многие типы, у него было чувство несомненное, но он попал на ложную дорогу слишком уже доброго и твердого фамилизма, который — увы — в удел великорусу не достался!

Я знаю, что многим высоконравственным и благородным людям больно слушать подобные вещи; я знаю, что сознавать это правдой тяжело... Быть может, мне и самому это больно. Но разве мы поможем злу, скрывая его от себя и от других?

Если это зло (и, конечно, зло большое), то лучше беспрестанно указывать на него, чтобы ему противодействовать сколько есть сил; а уверять самих себя, что мы семейственны потому только, что попадаются и у нас, там и сям, согласные, строго нравственные по убеждению семьи, это было бы то же, что уверять: «Мы очень феодальны в общественной организации, потому что и у нас есть древние княжеские и боярские многовековые роды, потому что и у нас было и есть еще отчасти богатое благовоспитанное дворянство, недавно еще привилегированное, сравнительно с другими классами народа». Это так; но ведь чтобы судить верно общественный организм, необходимо сравнивать его с другими такими же организмами; а рядом с нами германские народы развили в течение своей исторической жизни такие великие образцы аристократичности, с одной стороны, и фамилизма — с другой, что мы должны же сознаться: нам и в том, и в другом отношении до них далеко! Если мы найдем старинную чисто великорусскую семью (т.е. в которой ни отец, ни мать ни немецкой крови, ни греческой, ни даже польской или малороссийской), крепкую и нравственную, то мы увидим, во-первых, что она держится больше всего православием, Церковью, религией, византизмом, заповедью, понятием греха, а не вне религии стоящим и даже переживающим ее эфическим чувством, принципом отвлеченного долга, одним словом, чувством, не признающим греха и заповеди, с одной стороны, но и не допускающим либерального или эстетического эвдемонизма — с другой, не допускающим той согласной взаимной терпимости, которую так любило дворянство романских стран XVII и XVIII вв. и которое у нас хотел проповедовать Чернышевский в своем романе «Что делать?» Роман этот, отвратительный художественно, грубый, дурно написанный, сделал, однако, своего рода отрицательную пользу: он показал впервые ясно, чего именно хотят люди этого рода. И в этих людях сказался отчасти великоруссизм, хотя на этот раз своими вредными сторонами, своими разрушительными выводами.

Всякое начало, доведенное односторонней последовательностью до каких-нибудь крайних выводов, не только может стать убийственным, но даже и самоубийственным. Так, например, если бы идею личной свободы довести до всех крайних выводов, то она могла бы, через посредство крайней анархии, довести до крайне деспотического коммунизма, до юридического постоянного насилия всех над каждым или, с другой стороны, до личного рабства. Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т.п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы крепостных рабов или полурабов, по воле.

Слабосемейственность великоруссизма сказалась ярко в сочинениях наших нигилистов. Нигилисты старались повредить и государству; но в защиту государственности со всех сторон поднялись бесчисленные и разнородные силы, а в защиту семейственности раздавались больше даровитые и благородные голоса, чем поднимались силы реальные, фактические... Я прошу только посмотреть внимательно и бесстрашно на жизнь нашу и нашу художественную литературу¹⁰.

Если, например, некоторым известным славянофилам посчастливилось вырасти в крепких великорусских семьях, то, во-первых, все эти семьи были крайне православными, а во-вторых, имеем ли мы логическое право всегда верить в то, что нам нравится, в то, что мы любим находить и у других то, что нам в самих нас дорого?

В этом-то смысле я, сам великоросс вполне, в прошлой главе сказал: «Что такое семья без религии? Что такое религия без христианства? Что такое христианство в России без православных форм, правил и обычаев, т.е. без византизма?»

Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что касается Церкви нашей!

Дай Бог, чтобы я был не прав, утверждая, что семейное начало у нас слабо! Я буду очень рад, если какая-нибудь точная статистика докажет мне, что я ошибся, что я слишком пессимист в отношении нашего фамилизма. Но пока мне этого не докажут, я буду стоять на своем и находить, что не только у германских народов и у тех представителей романских, у которых было больше случайного германизма, но и у малороссов, у греков, югославян, у турок даже, семейное начало глубже и крепче нашего.

Я говорю, у турок. Идеал мусульманской семьи ниже христианского; но личный ли темперамент турок, условия ли их общественного развития сделали то, что они очень любят свою семью, свое родство, свой род, свой очаг. У них есть большое расположение к семейному идиллизму.

Итак, родовое чувство, повторяю, выразилось сравнительно у нас и в семье слабее, чем у многих других; в аристократическом начале то же самое; всю силу нашего родового чувства история перенесла на государственную власть, на монархию, царизм.

Когда я употребляю выражение «аристократическое начало», надо понять, что я говорю в самом обширном смысле. Я понимаю очень хорошо, что хотят сказать те, которые утверждают, что у нас никогда не было аристократии; но нахожу, что этот оборот речи не совсем правилен; он не исчерпывает явления вполне.

Аристократическое начало у нас было (и даже есть), как и везде¹¹, но родовой и личный характер у него был (и есть) выражен гораздо слабее, чем во всех западных феодальных аристократиях или чем один родовой в муниципальной аристократии древнеримских патрициев и оптиматов.

Привилегированные люди, единоличная власть, семья, разные ассоциации, общины — всё это есть везде, всё это реальные силы, неизбежные части всех общественных организмов. Но они разнородно сопряжены и неравномерно сильны и ярки у разных наций и в разные времена.

Так, я не ошибусь, я думаю, если скажу, что в начале развития государства всегда сильнее какое бы то ни было аристократическое начало. К середине жизни государственной является наклонность к единоличной власти (хотя бы в виде сильного президентства, временной диктатуры, единоличной демагогии или тирании, как у эллинов в их цветущем периоде), а к старости и смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало.

Смотря по тому, какой оттенок, какая реальная сила преобладала в том или другом народе, и все другие окрашиваются им, проникаются его элементами.

У нас родовой наследственный царизм был так крепок, что и аристократическое начало у нас приняло под его влиянием служебный, полуродовой, слабородовой, несравненно более государственный, чем лично феодальный, и уже нисколько не муниципальный характер. Известно, что местничество носило в себе глубоко служебный государственный, чиновничий характер. Гордились бояре службой царской своих отцов и дедов, а не древностью самого рода, не своей личностью, не городом, наконец, или замком, с которыми бы сопряжены были их власть и племя.

Усилия царей рода Романовых и самые резкие преобразования Петра изменили лишь частности, сущность не могла бы быть изменена.

Ранги, введенные Петром, казалось бы, демократизировали дворянство в принципе. Всякий свободный человек мог достичь чинов, служа Царю (т.е. государству). Но оказалось на деле иное, дворянство этим больше выделялось из народа, фактически аристократизировалось, особенно в высших своих слоях.

До Петра было больше однообразия в социальной, бытовой картине нашей, больше сходства в частях; с Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. Петр, как известно, утвердил еще более и крепостничество. Дворянство наше, поставленное между активным влиянием царизма и пассивным влиянием подвластных крестьянских миров (ассоциаций), начало расти умом и властью, несмотря на подчинение царизму.

Осталось только явиться Екатерине II, чтобы обнаружились и досуг, и вкус, и умственное торжество, и более идеальные чувства в общественной жизни. Деспотизм Петра был прогрессивный и аристократический, в смысле вышеизложенного расслоения общества. Либерализм Екатерины имел решительно тот же характер. Она вела Россию к цвету, к творчеству и росту. Она усиливала неравенство. Вот в чем главная ее заслуга. Она охраняла крепостное право (целость мира, общины поземельной¹²), распространяла даже это право на Малороссию и, с другой стороны, давала льготы дворянству, уменьшала в нем служебный смысл и потому возвышала собственно аристократические его свойства — род и личность; с ее времени дворянство стало несколько независимее от государства, но по-прежнему оно преобладало и господствовало над другими классами нации. Оно еще более выделилось, выяснилось, индивидуализировалось и вступило в тот период, когда из него постепенно вышли Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков, Пушкин, Гоголь и т.п.

Людовик XIV и Петр I были отчасти современниками. Но самодержавие Людовика XIV значительно уравняло Францию: оно стерло последние следы могучей прежней феодальной независимости. Франция следующего века быстро пошла к демократизации и политическому смешению.

Самодержавие Петра, напротив того, расслоило крепче прежнего Россию, приготовило более прежнего аристократические, разнообразные по содержанию эпохи Екатерины и Александра I. С течением времени непрочное, малородовое дворянство наше, отжившее свой естественный век, утратило свое исключительное положение, которое могло бы, сохраняясь, привести к какому-нибудь насильственному разгрому снизу. Аристократическая роль дворянства кончилась не столько понижением его собственных прав и вольностей, сколько дарованием прав и вольностей другим. Уравнение неизбежное всё-таки совершилось естественным ходом развития.

Мирный же характер этого уравнения произошел опять-таки от силы и прочности нашего родового наследственного царизма, от того прекрасного, так сказать, исторического воспитания, которое он нам дал; ибо в созидании его соединились три могущественных начала: римский кесаризм, христианская дисциплина (учение покорности властям) и сосредоточившее всю силу свою на царском роде родовое начало наше, столь слабое (сравнительно) и в семье, и в дворянстве нашем, и, может быть, в самой общине нашей¹³.

С самого начала истории нашей мы видим странные комбинации реальных общественных сил, вовсе не похожие ни на римско-эллинские, ни на византийские, ни на европейские. Удельная система наша соответствует, с одной стороны (если смотреть аналогически на начало всех государств, известных истории), той первоначальной, простой по быту и понятиям, отличной от народа аристократии, которую мы встречаем при зарождении всех государств, грубым патрициям первого Рима (и, вероятно, чему-нибудь подобному и у других итальянских народов), германскому первоначальному рыцарству и т.д.

Подвижность относительно места, неподвижность и крепость относительно рода, перевес родового начала и над личным, и над избирательно-муниципальным, которое представлялось народным вечем городов.

Такова была наша удельная система, если ее рассматривать как первобытную аристократию. Она таила в себе, однако, глубокие монархические свойства, именно потому, вероятно, что вне одного рода Рюрика, внезапно столь размноженного, не было никакой другой сильной и организованной аристократии. Самые вечевые конституции наши были, вероятно, так эгалитарны по духу своему, что их отпор централизующей власти не мог быть силен, как только всё боярство выразило вполне ясно и раз навсегда, что оно и не феодально (не слишком лично), и не муниципально, а служебно и всегосударственно. Аристократия наша приняла, наконец, чиновный характер; чиновничество же, со своей стороны, — родовой, наследственный. Служба давала наследственные права. Изгнанное историей из дворянства, из аристократии начало рода разлилось по различным другим составным частям общества, проникло в купеческое сословие¹⁴ и придало духовенству не бывший в Византии наследственный левитизм.

Под влиянием внешних врагов и под влиянием дружественного византизма кровная удельная аристократия пала и перешла, вместе с новыми родами, в это простое служилое дворянство. При всех этих передвижениях и переходах жизнь России разнообразилась, развивалась; креп царизм центральный, воспитанный византизмом, и Русь всё росла и всё умнела.

Итак, у нас были всегда слабее, чем у многих других, муниципальное начало, родовое, наследственно-аристократическое и даже семейное, как я старался это показать.

Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое и безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мир (так, по крайней мере, думают многие о нашей общине; так думают наши охранители православия и самодержавия, славянофилы, и, с другой стороны, человек совершенно противоположный им, социалист испанский, Эмиль Кастеллар. Об общине я рассуждать здесь не буду; цель моя иная).

Я хочу сказать, что царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры.

Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!

Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя всё благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!

Г. Костомаров, несомненно, талантливый малоросс, но кто же считает его особенно пристрастным к великоруссизму? Однако стоит раскрыть его «Историю смутного времени» (не знаю, верно ли я помню заглавие этой книги), чтобы убедиться, до чего важен для нас византизм с тем двойственным характером Церкви и родового Самодержавия, с которым он утвердился на Руси. Поляки были в Москве; царя или вовсе не было, или являлось несколько самозванцев в разных местах, один за другим. Войска были везде разбиты. Бояре изменяли, колебались или были бессильны и безмолвны; в самых сельских общинах царствовал глубокий раздор. Но стоило только поляку войти в шапке в церковь или оказать малейшее неуважение к Православию, как немедленно распалялся русский патриотизм до страсти. «Одно православие объединяло тогда русских», — говорит г. Костомаров.

Церковное же чувство и покорность властям (византийская выправка) спасли нас и в 12-м году. Известно, что многие крестьяне наши (конечно, не все, а застигнутые врасплох нашествием) обрели в себе мало чисто национального чувства в первую минуту. Они грабили помещичьи усадьбы, бунтовали против дворян, брали от французов деньги. Духовенство, дворянство и купечество вели себя иначе. Но как только увидали люди, что французы обдирают иконы и ставят в наших храмах лошадей, так народ ожесточился, и всё приняло иной оборот.

К тому же и власти второстепенные были тогда иные: они умели, не задумываясь, обуздывать неразумные увлечения.

А чему же служили эти власти, как не тому же полувизантийскому царизму нашему? Чем эти низшие власти были воспитаны и выдержаны, как не долгой иерархической дисциплиной этой полувизантийской Руси? Что, как не православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее.

Что, как не сохранение в христианстве восточно-византийского оттенка народом Белой и Южной Руси дало нам ту вещественную силу и то внутреннее чувство права, которые решили в последний раз участь польского вопроса?

Разве не византизм определил нашу роль в великих, по всемирному значению, восточных делах?

Даже раскол наш великорусский носит на себе печать глубокого византизма. За мнимую порчу этого византийского православия осердилась часть народа на Церковь и правительство, за новшества, за прогресс. Раскольники наши считают себя более византийцами, чем членов господствующей Церкви. И сверх того (как явствует из сознания всех людей, изучавших толково раскол наш), раскольники не признают за собою права политического бунта; знакомые довольно близко с церковной старой словесностью, они в ней, в этой византийской словесности, находят постоянно учение о строгой покорности предержащим властям. Лучше, нагляднее всех об этом писал Василий Кельсиев. Я сам, подобно ему, жил на Дунае и убедился, что он отлично понял это дело.

Если исключить из числа наших разнообразных сектантов малочисленных молокан и духоборцев, в которых уже почти ничего византийского не осталось, то главные отрасли нестарообрядческого раскола окажутся мистики: хлысты и скопцы.

Но и они не вполне разрывают с православием. Они даже большею частью чтут его, считая себя только передовыми людьми веры, иллюминатами, вдохновенными. Они вовсе не протестанты. (Дервиши почти в том же духе относятся к мусульманству; они не совсем оторванные сектанты; они, т.е. дервиши, кажется, что-то среднее между нашими мистиками — христовыми и Божьими людьми — и нашими православными отшельниками.)

Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм.

Даже все почти большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, т.е. того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие.

Бунт Стеньки Разина не устоял, как только его люди убедились, что государь не согласен с их атаманом. К тому же Разин постоянно старался показать, что он воюет не противу крови царской, а только противу бояр и согласного с ними духовенства.

Пугачев был умнее, чтобы бороться против правительства Екатерины, которого сила была несравненно больше сил допетровской Руси; он обманул народ, он воспользовался тем легитимизмом великорусским, о котором я говорил.

Нечто подобное же хотели пустить в ход и наши молодые европейские якобинцы 20-х годов.

Уверяют многие, что на подобных же монархических недоразумениях держатся и теперь еще политические взгляды некоторых сектантов.

Что же хотел я этим сказать? Монархическое начало является у нас единственным организующим началом, главным орудием дисциплины, и это же самое начало служит знаменем бунтам? Да! Это так, и это еще невелико несчастие. Без великих волнений не может прожить ни один великий народ. Но есть разные волнения. Есть волнения вовремя, ранние, и есть волнения не вовремя, поздние. Ранние способствуют созданию, поздние ускоряют гибель народа и государства. После волнений плебеев Рим вступил в свой героический период; после преторианских вспышек и после мирного движения христиан Рим разрушился.

Протестантская ранняя революция Англии создала ее величие, укрепила ее аристократическую конституцию. А якобинская поздняя революция французов стала залогом их падения.

После 30-летнего религиозного междоусобия в Германии явились Фридрих II, Гёте, Шиллер, Гумбольдт и т.д., а после ничтожной и даже смешной борьбы 48-го года — Бюхнеры, Бюхнеры и Бюхнеры! (Разве это не упадок?) Что касается до гениального Бисмарка, еще неизвестно, что он такое для Германии, действительный ли возродитель, или одно из тех шумных и блестящих лиц, которые являются всегда у народов накануне их падения, чтобы собрать воедино и израсходовать навсегда все последние запасные силы общества. Мне кажется, вопрос может быть спорным только на какую-нибудь четверть века, т.е. можно спрашивать себя, что такое эпоха Бисмарка? Эпоха Наполеона I или Наполеона III? Последнее, я думаю, вернее.

Германия не моложе Франции, ни по годам, ни по духу, ни по строю; если же Пруссия была моложе, то где ж теперь эта Пруссия?

До сих пор все наши волнения пришлись вовремя, и с ними именно потому и можно было справиться, что в душах бунтующих были глубокие консервативные начала, потому что все наши бунты имели более или менее самозваннический или мнимолегитимный характер.

Это раз. А с другой стороны, тут и неестественного ничего нет. Если какое-нибудь начало так сильно, как у нас монархическое, если это начало так глубоко проникает всю национальную жизнь, то понятно, что оно должно, так сказать, разнообразно извиваться, изворачиваться и даже извращаться иногда под влиянием разнородных и переходящих условий.

Русские самозваннические бунты наши доказывают только необычайную жизненность и силу нашего родового царизма, столь тесно и неразрывно связанного с византийским православием.

Я осмелюсь, даже не колеблясь, сказать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция.

О демократических конституциях я скажу подробнее позднее; здесь же остановлюсь немного на мусульманах.

Любопытно, что с тех пор, как мусульмане в Турции ближе ознакомились и с Западом, и с нами, мы, русские, несмотря на столько войн и на старый антагонизм наш с Турцией, больше нравимся многим туркам и личным, и государственным характером нашим, чем западные европейцы. Церковный характер нашей Империи внушает им уважение; они находят в этой черте много сходства с религиозным характером их собственной народности. Наша дисциплина, наша почтительность и покорность пленяют их; они говорят, что это наша сила, завидуют нам и указывают друг другу на нас как на добрый пример. Если бы турецкое правительство ушло с Босфора, а турки бы ушли не все за ним с Балканского полуострова, то, конечно, они всегда бы надеялись на нас как на защитников против тех неизбежных притеснений и оскорблений, которым бы подвергались они от вчерашних рабов своих, югославян и греков, вообще довольно жестоких и грубых.

Турки и теперь, по личному вкусу, предпочитают нас и болгарам, и сербам, и грекам. Чиновники наши на Востоке, монахи афонские и раскольники дунайские (турецкие подданные) вообще туркам нравятся больше, чем европейцы западные и чем подвластные им славяне и греки.

Здесь нет мне больше места, но где-нибудь, в другой раз я опишу подробно любопытные разговоры, которые я очень недавно имел об России с одним пашою, знавшим довольно хорошо русских, и еще с двумя простыми, но умными малоазиатскими старообрядцами. Эти последние удивлялись нечаевскому делу и с негодованием говорили мне о тех людях, которые хотели бы в России республику сделать.

«Помилуйте! — сказали они мне с силой во взгляде и голосе. — Да это все должны за царя встать. Мы вот и в Турции живем, а и нам скверно об этом слышать».

Два приезжих из России монаха были при этом.

«Удивительно, — сказали они, — что с этими молодыми господами двое никак из мещан, студенты попались. Другое дело, если господские дети сердятся на государя за освобождение крестьян. А этим-то что?» Я из политического чувства не стал их уверять, что между «господами» и «нигилистами» нет ничего общего. (Это недоразумение тем спасительно, что мешает сближению анархистов с народом.)

Что касается до умного паши, то он, прочтя Гоголя во французском переводе, хотя и смеялся много, но потом важно стал развивать ту мысль, что у всех этих комических героев Гоголя одно хорошо и очень важно. Это их почтение к высшим по чину и званию, к начальству и т. п. «Ваше государство очень сильно, — прибавил он. — Если Чичиков таков, что же должны быть умные и хорошие люди?»

— «Хорошие люди, паша мой, — отвечал я, — нередко бывают хуже худых. Это иногда случается. Личная честность, вполне свободная, самоопределяющаяся нравственность могут лично же и нравиться, и внушать уважение, но в этих непрочных вещах нет ничего политического, организующего. Очень хорошие люди иногда ужасно вредят государству, если политическое воспитание их ложно, и Чичиковы, и городничие Гоголя несравненно иногда полезнее их для целого («pour 1’ensemble politique» — сказал я)».

Паша согласился. Он говорил мне много еще поучительного и умного о русских, о раскольниках, о малороссах, которых он звал: «Ces bons Hohols. Je les connais bien les Hohols», — говорил он, — «mais les Lipovanes¹⁵ Russes sont encore mieux. Ils me plaisent davantage». Они отличные граждане, гораздо лучше греков и болгар; и малороссы и липоване ваши заботятся лишь о религии своей. А у греков и у болгар только одно в уме обезьянство политическое, конституция и т.п. вздор. Верьте мне, Россия будет до тех пор сильна, пока у вас нет конституции. Я боюсь России, не скрою этого от вас и с точки зрения моего турецкого патриотизма от всего сердца желал бы, чтобы у вас сделали конституцию. Но боюсь, что у вас государственные люди всегда как-то очень умны. Пожалуй, никогда не будет конституции, и это для нас, турок, довольно страшно!»

Ко мнению паши и малоазийских раскольников прибавлю еще мнение глубокомысленного Карлейля о русском народе:

«Что касается до меня (писал он Герцену), я признаюсь, что никогда не считал, а теперь (если это возможно) еще меньше, чем прежде, считаю благом всеобщую подачу голосов во всех ее видоизменениях. Если она может принести что-нибудь хорошее, то это так, как воспаления в некоторых смертных болезнях. Я несравненно больше предпочитаю самый царизм или даже великий туркизм чистой анархии (а я ее такой, по несчастью, считаю), развитой парламентским красноречием, свободой книгопечатания и счетом голосов. Вашу обширную родину (т.е. Россию) я всегда уважал как какое-то огромное, темное, неразгаданное дитя Провидения, которого внутренний смысл еще не известен, но который, очевидно, не исполнен в наше время; она имеет талант, в котором она первенствует и который дает ей мощь, далеко превышающую другие страны, талант, необходимый всем нациям, всем существам и беспощадно требуемый от них всех под опасением наказаний, — талант повиновения, который в других местах вышел из моды, особенно теперь!»

И не только покорность, но и другие высокие и добрые чувства выработались в народе нашем от долгой дисциплины, под которой он жил.

Недавно я случайно встретил в одном православном журнале следующее замечание:

«При решительном отсутствии всякой свободы и самобытности в жизни гражданской и общественной нашему простолюдину естественно было пытаться вознаградить себя самобытностью в жизни духовной, самодеятельностью в области мысли и чувства» («Христианское чтение», «О русском простонародном мистицизме» Н.И. Барсова).

Правда, это привело к расколам и ересям, но зато привело, с одной стороны, к поэтическому творчеству, а с другой — к равнодушию в политических внутренних вопросах, к высокой слабости демагогического духа, именно к тому, чего хотело всегда христианство: «Царство Мое не от мира сего».

Такое направление равно полезно и для практической мудрости народов в политике, и для развития поэтических наклонностей. Практическая мудрость народа состоит именно в том, чтобы не искать политической власти, чтобы как можно менее мешаться в общегосударственные дела. Чем ограниченнее круг людей, мешающихся в политику, тем эта политика тверже, толковее, тем самые люди даже всегда приятнее, умнее.

Одним словом, с какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но во всяком случае глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.

Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной.

Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, еще старым и грубым вначале, славянским материалом.

Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы, рано или поздно, могут найти себе случай для практического выражения.

Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно расстроить организм нашего Царства, могучий, но всё-таки же способный, как и всё на свете, к болезни и даже разложению, хотя бы и медленному.

Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий.

Во всех положительных религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть еще нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего. Во всех мистических религиях люди согласны, по крайней мере, в исходном принципе: «Христос, Сын Божий, Спаситель», «Рим вечный священный город Марса», «Папа непогрешим ex cathedra», «Один Бог и Магомет Пророк Его» и т.д.

А общее благо, если только начать о нем думать (чего, обыкновенно, говоря о благе и пользе, в наше время и не делают), что в нем окажется реального, возможного?

Это самое сухое, ни к чему хорошему, даже ни к чему осязательному не ведущее отвлечение, и больше ничего. Один находит, что общее благо есть страдать и отдыхать попеременно и потом молиться Богу; другой находит, что общее благо это — то работать, то наслаждаться всегда и ничему не верить идеальному; а третий — только наслаждаться всегда и т.д.

Как это примирить, чтобы всем нам было полезно (то есть приятно-полезно, а не поучительно-полезно)?

Если космополитизм и всеобщая польза есть не что иное, как фраза, уже начинающая в наше время наводить скуку и внушать презрение, то про племенное чувство нельзя того же сказать.

Однообразно настроенное и блаженное человечество — это призрак и вовсе даже не красивый и не привлекательный, но племя, разумеется, — явление очень реальное. Поэтому племенные чувства и сочувствия кажутся сразу довольно естественными и понятными. Но и в них много необдуманности, модного суеверия и фразы.

Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь, с одной стороны, ни у кого не чиста, и Бог знает, какую кровь иногда любишь, полагая, что любишь свою, близкую. И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови.

Язык? Но язык что такое? Язык дорог особенно как выражение родственных и дорогих нам идей и чувств. Анти-европейские блестящие выходки Герцена, читаемые на французском языке, производят более русское впечатление, чем по-русски написанные статьи Голоса и т.п.

Любить племя за племя — натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами.

Идея же национальностей в том виде, в каком ее ввел в политику Наполеон III, в ее нынешнем модном виде есть не что иное, как тот же либеральный демократизм, который давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада.

Равенство лиц, равенство сословий, равенство (т.е. однообразие) провинций, равенство наций — это всё один и тот же процесс; в сущности, всё то же всеобщее равенство, всеобщая свобода, всеобщая приятная польза, всеобщее благо, всеобщая анархия, либо всеобщая мирная скука.

Идея национальностей чисто племенных в том виде, в каком она является в XIX веке, есть идея, в сущности, вполне космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего, наций культурой не обособляющая: ибо культура есть не что иное, как своеобразие¹⁶; а своеобразие ныне почти везде гибнет преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций.

Франция погубила себя окончательно этим принципом; подождем хоть немножко еще, что станется с Германией! Ее поздние лавры еще очень зелены, а организм едва ли моложе французского.

Кто радикал отъявленный, то есть разрушитель, тот пусть любит чистую племенную национальную идею; ибо она есть лишь частное видоизменение космополитической, разрушительной идеи.

Но тот, кто не радикал, тот пусть подумает хоть немного о том, что я сказал.

Глава III. Что такое славизм?

Ответа нет!

Напрасно мы будем искать какие-нибудь ясные, резкие черты, какие-нибудь определенные и яркие исторические свойства, которые были бы общи всем славянам.

Славизм можно понимать только как племенное этнографическое отвлечение, как идею общей крови (хотя и не совсем чистой) и сходных языков.

Идея славизма не представляет отвлечения исторического, то есть такого, под которым бы разумелись, как в квинтэссенции, все отличительные признаки, религиозные, юридические, бытовые, художественные, составляющие в совокупности своей полную и живую историческую картину известной культуры.

Скажите: китаизм, китайская культура — всякому более или менее ясно.

Скажите: европеизм, и, несмотря на всю сложность западноевропейской истории, есть некоторые черты общие всем эпохам, всем государствам Запада — черты, которых совокупность может послужить для исторической классификации, для определения, чем именно романо-германская культура, взятая во всецелости, отличалась и отличается теперь от всех других погибших и существующих культур, от японо-китайской, от исламизма, древнеегипетской, халдейской, персидской, эллинской, римской и византийской.

Частные цивилизации, англосаксонскую, испанскую, итальянскую, также нетрудно определить в совокупности их отличительных признаков. У каждой из этих частных цивилизаций была одна общая литература, одна государственная форма выяснилась при начале их цветения, одна какая-нибудь религия (католическая или протестантская) была тесно связана с их историческими судьбами; школа живописи, архитектурные стили, музыкальные мелодии, философское направление были у каждой свои, более или менее выработанные, ясные, наглядные, доступные изучению.

Таким образом, не только германизм, англосаксонство, французская культура, староиспанская, итальянская культура времен Данте, Льва X, Рафаэля и т. д., не только, я говорю, эти отвлеченные идеи частных западных культур соответствуют явным историческим картинам, но и более общая идея европеизма, противопоставленная византизму, эллинизму, Риму и т.д., кажется от подобного сравнения ясной и определенной.

Так, например, если бы на всю Европу, с прошедшим ее и настоящим, смотрел какой-нибудь вполне беспристрастный и наиболее развитой человек не христианского исповедания, он бы сказал себе, что нигде он не видал еще такого сильного развития власти духовной (а вследствие того и политического влияния), как у одного старшего жреца, живущего в одном из южных городов, нигде прежде не видел бы он, быть может, такой пламенной, одушевленной религиозности у царей и народов, нигде такого нежного, кружевного, величественного и восторженного, так сказать, стиля в постройке храмов, нигде не видал бы он такого высокого, преувеличенного даже понятия о достоинстве личности человеческой, о личной чести, о самоуправляющейся нравственности, сперва в одном сословии, а потом и в других, нигде такого уважения и такой любезности к женщинам и т.д.

Потом увидал бы он атеизм, какого еще нигде не бывало, демагогию страшнее афинской демагогии, гонения повсеместные на прежде столь священного жреца, увидел бы небывалые нигде дотоле открытия реальной науки, машины и т.д.

Итак, даже и столь общая идея европеизма ясна и соответствует одной, так сказать, органически связной исторической картине.

Где же подобная, ясная, общая идея славизма? Где соответственная этой идее яркая и живая историческая картина?

Отдельные исторические картины славянских государств довольно ясны (хотя в некоторых отношениях все-таки менее ярки и богаты своеобразным содержанием, чем отдельные исторические картины Франции, Германии, Англии, Испании); но где же общая связь этих отдельных, положим, и живых, при близком рассмотрении, картин? Она теряется в баснословных временах гостомыслов, пястов, аспарухов, любушей и т.д.

Истории древнеболгарского и древнесербского царств очень бесцветны и ничего особенного, резко характерного, славянского не представляют: они очень скоро вошли в поток византийской культуры, «не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда»; а с падением Византийского государства пресеклась и их недозрелая до своеобразно культурного периода государственная власть.

Чехи? Чехи? О чехах говорить у нас очень трудно. У нас принято за правило говорить им всякого рода лестные вещи¹⁷; писатели наши считают долгом ставить чехов непременно выше русских. Почему? Я не знаю. Потому ли, что народ их грамотнее нашего; потому ли, что у них когда-то были благородный Гус и страшный Жижка, а теперь есть только «честные» и «ученые» Ригер и Палацкий?

Конечно, чехи — братья нам; они полезны, не говорю, славизму (ибо, как я сказал, славизма нет), а славянству, т.е. племенной совокупности славян; они полезны как передовая батарея славянства, принимающая на себя первые удары германизма.

Но, с точки зрения вышеприведенных культурных отличий, нельзя ли чехов вообще назвать прекрасным орудием немецкой фабрики, которое славяне отбили у немцев, выкрасили чуть-чуть другим цветом и повернули против Германии?

Нельзя ли их назвать в отношении их быта, привычек, даже нравственных свойств, в отношении их внутреннего, юридического воспитания немцами, переведенными на славянский язык?

Если они братья, то зачем же с братьями эта вечная дипломатия, это гуманное церемониймейстерство, которое мешает называть вещи по имени? У нынешних чехов есть, пожалуй, самобытность, но вовсе нет своеобразия. Высшая ученость, например, есть большая сила, но уж, конечно, эта сила не исключительно славянская, она могла только способствовать к изучению, к пониманию древнеславянских, хоть сколько-нибудь своеобразных начал; но от понимания прошедшего и преходящего до творчества в настоящем и даже до прочного охранения еще целая бездна бессилия. Грамотность простого народа многие считают необычайным и несомненным благом; но ведь нельзя же сказать, что это благо есть открытие славян или что приобретение его славянам доступно более, чем другим народам и племенам? «Краледворская Рукопись», «Суд Любуши» и т.п. — прекрасные вещи, но эти археологические драгоценности мало приложимы теперь к стране, в которой уже давно тесно, которая обработана по-европейски, где, за отсутствием родовой аристократии (она, как известно, онемечилась, хотя и существует), духом страны правит вполне и до крайности современно, по-западному правит ученая буржуазия. Где же Любуше найти себе тут живое место?

Даже нравственными, личными свойствами своими чех очень напоминает немца, быть может с несколько южногерманским, более приятным оттенком. Он скромен, стоек, терпелив, в семейной жизни расположен к порядку, музыкант¹⁸.

Политическая история сделала чехов осторожными, искусными в либеральной дипломатии. Они вполне по-европейски мастера собирать митинги, делать демонстрации вовремя и не рискуя открытыми восстаниями. Они не хотят принадлежать России, но крайне дорожат ею для устранения Австрии. Одним словом, всё у них как-то на месте, всё в порядке, всё по-модному вполне.

Прибавим, что они всё-таки католики и воспоминания о Гусе имеют у них, надо же согласиться, более национальный, чисто религиозный характер.

Я не говорю, что это всё непременно худо или что это невыгодно для славянства. Напротив того, вероятно, глубокая германизация не чувств и стремлений политических, а ума и быта национального была необходима чехам для политической борьбы против германизма.

Вставленной в германское море малочисленной славянской нации нужно было вооружиться jusqu’aux dents всеми теми силами, которыми так богато было издавна это германское море; сохраняя больше древнеславянского в быте и уме, она, может быть, не устояла бы против более зрелых и сложных германских ресурсов.

Так как здесь главная речь идет не о том, что хорошо или что худо, а лишь о том, что особенно свойственно славянам, о том, что в них оригинально и характерно, то можно позволить себе такого рода рассуждение: если бы поражение гуситов, Белогорская битва и сдача Праги не сокрушили бы чешскую нацию и не подчинили ее на столько веков католицизму и немцам (т.е. Европе), то из соединения полуправославных, полупротестантских стремлений гуситства с коммунизмом таборитов и с мощью местной аристократии могло бы выработаться нечто крайне своеобразное и, пожалуй, славянское, уже по тому одному славянское, что такое оригинальное сочетание и примирение социализма с византизмом и феодальностью не было ни у кого видно дотоле.

Но история судила иначе, и чехи, войдя раньше всех славян и надолго в общий поток романо-германской цивилизации, раньше всех других славян пришли к ученому сознанию племенного славизма, но зато, вероятно, меньше всех других славян сохранили в себе что-либо бессознательно, наивно, реально и прочно существующее славянское.

Они подобны пожилому мужчине, который утратил силы плодотворные, но не утратил мужества и чувства. Они с восторгом создали бы, вероятно, что-нибудь свое, если бы могли, если бы одной учености, если бы одного хорошего знания начал и судеб славянских было достаточно для творчества, для организации.

Но увы! Ученый австрийский консул Хан, который, долго обитая в Эпире, записывал там греко-албанские старые и недавно созданные эпические песни эпиров, сам не творил их! А сочиняют их (и теперь еще, кажется, во всей их наивной свежести) горные паликары греки и арнауты, полуграмотные или безграмотные мужики в старых фустанеллах.

Своеобразное народное творчество (как показывает нам вся история) происходило совокупными действиями сознательных умов и наивных начал, данных жизнью: нуждами, страстями, вкусами, привязанностями, даже тем, что зовут обыкновенно невежеством. В этом смысле можно позволить себе сказать, что знание и незнание были (до сих пор, по крайней мере) равносильными двигателями исторического развития. Ибо под развитием, разумеется, надо понимать не одну ученость, как думают (опять-таки по незнанию) многие, а некий весьма сложный процесс народной жизни, процесс в значительной степени бессознательный и до сих пор еще не ясно постигнутый социальной наукой. У чехов, повторяю, очень сильно славянское сознание, но где у них, в Чехии и Моравии, богатство и прочность древних или, напротив того, вовсе новых славянских, чешских привычек, произведений, вкусов и т.д.? Всё европейское! Итак, я не знаю, кто может отвергнуть то, что я выше сказал: Чехия есть орудие немецкой работы, обращенное ныне славянами против германизма.

Где же тут славизм?

Теперь поговорим о болгарах.

Болгары воспитаны греками в том смысле, в каком чехи воспитаны немцами. Вера у болгар с греками одна, привычки схожи; религиозные понятия до последнего времени были одинаковы. В сельских обычаях, в поверьях, постройках и т.п. есть отличия, но эти отличия так невелики (кроме языка), что во многих отношениях между греком критским и греком эпирским, греком-кефалонитом и греком фракийским есть больше разницы бытовой и психической (личной то есть), чем между греком фракийским и болгарином той же страны или между греком македонским и болгарином.

Это я говорю о сельском населении, которое еще гораздо резче отличается одно от другого, чем городское. Тотчас же по приезде моем на Восток умел я по физиономии, по приемам, по одежде отличить фракийского грека от эпирота и грека-островитянина, а потом и по характеру. Фракийский грек, сравнительно с островитянином и эпиротом (албанцем), робок, осторожен и тяжел, вообще не слишком красив, не особенно смугл, одет как болгарин. Островитянин (критянин, например) изящен, красив, отважен, горд, тонок и вместе добродушен, ласков; он и по чувствам, не только по виду, романтичнее и фракийского грека, и албанца; он моряк, наконец. Албанец или эпирот вообще некрасив, очень бледен, худ, но обыкновенно грациозен, самолюбив и подвижен донельзя, воинствен; романтизм его чисто военный; эротического романтизма у него нет. Критянин влюбляется, эпирот никогда. Народные песни Крита исполнены эротизма; песни Эпира сухи и строго воинственны. Вот какая разница! Различать же фракийского болгарина, я сознаюсь, в 10 лет не выучился. Кто виноват: я или данные самые, не знаю.

Что касается до городского населения, до лавочников, ремесленников, докторов, учителей и купцов, которые составляют так называемую интеллигенцию и у греков, и у болгар, то между ними нет никакой разницы. Те же обычаи, те же вкусы, те же качества и те же пороки. Крепкая, более или менее строгая семейственность, удаление женщин на второй план в обществе, во время сборищ и посещений, религиозность вообще более обрядовая, чем романтическая, и глубоко сердечная, если она искренна, или просто насильственная, лицемерная, для поддержания национальной Церкви примером, чрезвычайное трудолюбие, терпение, экономия, расположение даже к скупости, почти совершенное отсутствие рыцарских чувств и вообще мало наклонности к великодушию. Демагогический и конституционный дух воспитан и в греках, и в болгарах, с одной стороны, бессословностью Турции (или крайне слабою сословностью, несравненно слабее еще русской сословности, выраженной даже и в старой Турции), а с другой — тем подавленным свободолюбием, которое болезненно развивается в народах завоеванных, но не слившихся со своими победителями. Вообще, и у болгар, и у греков мы находим расположение к так называемому, прогрессу в делах государственных и сильный дух охранения во всём, что касается семьи.

Выходит, что в политическом, государственном отношении и югославяне, и греки своим демагогическим духом больше напоминают французов, а в семейном отношении — германские народы; в этом отношении городские болгары и греки, очень схожие между собою, составляют как бы антитезу психическую с великороссами, которые в государственном отношении до сих пор больше подходили, по здравому смыслу и по духу дисциплины, к старогерманскому гению, а в домашних делах, по пылкости и распущенности — к романцам (которым большинство из нас и теперь продолжает в этом отношении сочувствовать, вопреки всем справедливым увещеваниям и урокам строго нравственных людей!).

Итак, болгарин, психически похожий на самого солидного, терпеливого, расчетливого немца и ничуть не похожий на веселого, живого, более распущенного, но зато и более доброго, более великодушного великоросса, воспитан греками и по-гречески. Он точно так же орудие греческой работы, как чех орудие немецкой и точно так же обращен против новогрецизма, как чех направлен против германизма Сходство между чехами и болгарами есть еще и другое. Чехи — католики, но католицизм у них не представляет существенного цвета на народном политическом знамени, как, например, у поляков. Он имеет пока еще у многих лишь силу личных привычек совести, он имеет силу религиозную, без поддержки политической; напротив того, даже католицизм в политическом отношении связан у чехов с воспоминаниями горькими для национальной гордости, с казнью Гуса, с Белогорской битвой, с беспощадными распоряжениями императора Фердинанда II в 20-х годах XVII века. Демонстрации в честь Гуса, который боролся против католицизма, являются теперь в Чехии национальными демонстрациями. И у новых болгар, как у нынешних чехов, религия личной совести населения не совсем совпадает с религией национального интереса. Большинство болгар этого еще, вероятно, не чувствуют по незнанию, но вожди знают это.

Подобно тому как чехи кончили свою средневековую жизнь под антикатолическими знаменами протестантства и гуситизма и возобновляют нынешнюю свою жизнь опять под знаменем последнего, болгары начинают свою новую историю борьбой не только против греков, но и против Православной Церкви, воспитавшей их нацию. Они борются не только против власти Греческой Константинопольской Патриархии, но и против нерушимости церковных, весьма существенных узаконений.

Рассматривая же вопрос с русской точки зрения, мы найдем у них с чехами ту разницу, что движение чехов в пользу гуситизма приближает их хотя несколько к столь дорогому для нас византизму вселенскому, а движение болгар может грозить и нам разрывом с этим византизмом, если мы не остережемся вовремя¹⁹.

Конечно, из нескольких народных праздников в честь Гуса, из нескольких личных обращений в православие нельзя еще заключить, чтобы чехи склонялись к общему переходу в Церковь восточную. Мы не имеем права всегда слепо веровать в то, что нам было бы желательно. Другое дело желать, другое верить. Но всё-таки мы видим в этом старейшем по образованности славянском народе хотя и легкую, а всё же благоприятную нашим основным началам черту. Мы не лишены прав надежды, по крайней мере.

У болгар же, напротив того, мы видим черту совершенно противоположную нашим великорусским основам. Самый отсталый, самый последний из возродившихся славянских народов является в этом случае самым опасным для нас; ибо только в его новой истории, а не в чешской, не в польской и не в сербской вступили в борьбу те две силы, которыми мы, русские, живем и движемся, — племенное славянство и византизм. Благодаря болгарам и мы стоим у какого-то Рубикона.

Чтобы судить о том, чего может желать и до чего может доходить в данную пору нация, надо брать в расчет именно людей крайних, а не умеренных. В руки первых попадает всегда народ в решительные минуты. Умеренные же бывают обыкновенно двух родов: такие, которые в самой теории не хотят крайностей, или такие, которые лишь на деле отступают от них. Мне кажется, что все умеренные болгарские вожди умеренны лишь на практике, но в идеале они все почти крайние, когда дело коснется греков и патриархии.

Народ болгарский прост (не то чтобы он простодушен или добродушен, как думают у нас, и не то чтобы глуп, как ошибочно думают иные греки, а именно прост, т.е. еще неразвит). Вдобавок он вовсе не так пылко и горячо религиозен, как простой русский народ, который вообще гораздо впечатлительнее болгарского. Народ болгарский, особенно по селам, я говорю, прост. Напротив того, малочисленная интеллигенция болгарская лукава, тверда, по-видимому, довольно согласна и образована греками же, русскими, европейцами и отчасти турками, именно настолько, насколько нужно для успешной национально-дипломатической борьбы. Этого рода борьба, пока дело не дошло до оружия, имеет в наше время какой-то механико-юридический характер и потому не требует ни философского ума, ни высокого светского образования, ни даже обыкновенной дюжинной учености, ни воображения, ни возвышенных, героических вкусов и чувств. Хотя по всем этим перечисленным пунктам и новогреческая интеллигенция (за исключением патриотического героизма) занимает далеко не первостепенное место во вселенной, но болгарская, конечно, по незрелости своей и сравнительной малочисленности стоит еще много ниже ее, но это равенству борьбы не слишком мешает; это имеет свои выгоды и свои невыгоды. Простота же болгарских селян, я думаю, очень выгодна теперь для болгарского дела²⁰. Дело в том, повторяю, что народ болгарский и прост, и политически неопытен, и вовсе не так религиозен, как, например, русский простой народ. Это сознают все и на Востоке. Интеллигенция же его терпелива, ловка, честолюбива, осторожна и решительна. Например: заметивши зимою 71-го года, что стараниями русской дипломатии (так говорят здесь многие и даже иные более умеренные болгары) дело между Патриархией и болгарами идет ко взаимным уступкам, увидавши на Вселенском Престоле Анфима, который прослыл до известной степени за человека, расположенного к болгарам, или к примирению, вожди крайнего болгаризма, доктор Чомаков (вероятно, материалист), какой-то поэт Славейков и, вероятно, еще другие лица из тех солидных и богатых старшин, которые и у греков, и у югославян так влиятельны благодаря отсутствию родовой и чиновной аристократии и т.п., люди уговорили и принудили известных болгарских архиереев Илариона, Панарета и др. стать открыто против Вселенского Патриарха и прервать с ним всякую связь. Они решились просить, ни с того ни с чего, позволения у Патриарха, ночью, под б января, разрешения отслужить на Крещенье поутру свою особую болгарскую литургию, в виде ознаменования своей церковной независимости. Они предвидели, что Патриарху греки не дадут согласиться на это и что, наконец, и трудно вдруг, в несколько часов, ночью, второпях, решиться на такой важный шаг, дать позволение служить архиереям, которые были низложены Церковью и находятся теперь в руках людей, Церкви враждебных.

Чомаков и К° знали, что будет отказ, и требовали настойчиво разрешения, чтобы в глазах несведущих людей сложить всю вину на греков: «Греки нам не дают воли: чем же мы виноваты?»

Чомаков и К° знали, что они поставят этим поспешным требованиям Патриарха между Сциллой и Харбидой. Если, паче чаяния, Патриарх благословит, то этим самым вопрос разрешен. Фирман султанский в пользу болгар признан Церковью, хотя в нем и есть вещи, дающие повод к новым распрям. Если же Патриарх откажет: «coup d'etat» народный, и «Бог даст» и раскол!

И Патриарх отказал.

Этого только и желала крайняя болгарская партия.

Она понимала многое; она знала, например, что прямо на опытную русскую дипломатию повлиять ей не удастся.

Она знала, с другой стороны, до чего заблуждаются многие греки, воображая, что болгары ни придумать ничего не умеют, ни сделать ничего не решатся без указания русских. Она предвидела, что греки всё это припишут русским.

Болгарская крайняя партия предвидела, какое бешенство против русских возбудит в греках поступок болгар 6 января и какие препирательства начнутся после этого между греками и русскими.

Агитаторы болгарские предвидели, в какое затруднение поставят они и Синод, и дипломатию русскую. Они думали, сверх того, что для Турции выгодны и приятны будут эти распри.

К тому же у греков кто в России? Купцы или монахи за сбором денег, люди не популярные. У болгар в России студенты, профессора и т.п. люди, которые стоят ближе греков к печати русской, к влиятельным лицам общества мыслящего, к прогрессу, к моде, к дамам Москвы!

Студенты плачут о бедствиях угнетенного, робкого, будто бы простодушнейшего в свете народа. Жинзифовы, Дриновы и подобные им пишут не особенно умно, но, кстати, и осторожно...

Греки объявляют схизму. Греки в исступлении бранят русских, и русские отвечают им тем же... Турки, улыбаясь, склоняются то в ту, то в другую сторону... Это и нужно было болгарам.

«На русскую дипломатию, на русский Синод мы прямо действовать не в силах (сказали болгары): мы подействуем лучше на общество, менее опытное, менее понимающее, менее связанное осторожностью, а общество русское повлияет, может быть, потом косвенно и на Двор, и на Синод, и на здешнюю дипломатию... Когда нет сил поднять тяжесть руками, употребим какой-нибудь более сложный, посредствующий снаряд!»

Так думали, так еще думают, конечно, болгарские демагоги. И будущее лишь покажет, вполне ли они всё предвидели, или успех их был только временный.

Болгарские демагоги не ошиблись, однако, во многом. Многое они предвидели верно и знали обстоятельства хорошо. Например, они знали очень хорошо вот что: во-первых, что национальная идея ныне больше в моде, чем строгость религиозных чувств, что в России, например, всякий глупец легче напишет и легче поймет газетную статью, которая будет начинаться так: «Долголетние страдания наших братьев славян под игом фанариотского духовенства», чем статья, которая будет развивать такую мысль: «Желание болгар везде, где только есть несколько болгарских семейств зависеть не от местного ближайшего греческого архиерея, а непременно от болгарского — потому только, что он болгарский, есть само по себе желание схизмы, раскол, совершенное подчинение церковных правителей придирчивому национальному фанатизму. Это желание — поставить себя между греками в положение столь же особое, как положение армян, католиков, протестантов, русских старообрядцев и т.п. В Солуни, Битолии, Адрианополе и других городах, по древним христианским правилам, не могут быть два православных епископа вместе, а могут быть армянский и греческий (т.е. православный), католический и т.д.

Эти люди (Чомаков и К°) очень хорошо знают все эти правила; они мудры как змии; но им дела нет до незыблемости православия. Если они дорожат им несколько, так разве только потому, что оно нашлось под рукою, в народе, а не другая религия. Менять же явно религию неудобно, потому что в среде простого народа может произойти разрыв, а народа всего не очень много, около 5 миллионов, положим. И больше ничего.

Итак, болгарский народ, увлекаемый и отчасти обманутый своими вождями, начинает свою новую историю борьбой не только противу греков, но, по случайному совпадению, и противу Церкви и ее канонов.

У грека все национальные воспоминания соединены с православием. Византизм как продукт исторический принадлежит греку, и он, сознавая, что в первоначальном созидании Церкви принимали участие люди разных племен: итальянцы, испанцы, славяне, уроженцы Сирии, Египта, Африки, помнит, однако, что преимущественно на эллинском языке, с помощью эллинской цивилизации строилось сложное и великое здание догмата, обряда и канона христианских и что без сложности этой, удовлетворяющей разнообразным требованиям, невозможно было бы и объединить в одной религии столь разнородные элементы: племенные, сословные, умственные, и на столь огромном пространстве! Последнее возрождение грецизма и революция 20-х годов совершились также под знаменем православия; ребенок греческий слышит об этом в песнях детства.

«Диá тý Христý тин пи́стин ти́н аги́ан!» — поет грек. А христианство, «Святая Христова Вера» (Пи́сти аги́а тý Христý) для грека не значит голая и сухая утилитарная нравственность, польза ближнего или так называемого человечества. Христианство для грека значит Православие, догматы, канон и обряд, взятые во всецелости.

Неверующий грек и тот за всё это держится, как за народное знамя.

У болгарина, напротив того, половина воспоминаний, по крайней мере, связана с борьбой против византизма, против этих православных греков. У болгарского патриота в комнате, рядом с иконой православных Кирилла и Мефодия, обучавших болгар славянской национальной грамоте (это главное для них, а не крещение), вы видите обыкновенно язычника царя Крума, которому подносят на мече голову православного греческого царя.

Ликург, епископ Сирский, посещая в 73-м году Афон, заехал и в богатый болгарский монастырь Зограф, которого монахи с Патриархией связь прерывать не желали, а вели себя очень осторожно между своими болгарскими комитетами и цареградской иерархией. Однако и у них в приемной Ликург увидал портреты отверженных Церковью болгарских епископов. На его вопрос: «Почему они держат их в почете?» — «Они имеют для нас национальное значение», — ответили ему сухо болгарские монахи.

Такова историческая противоположность греков и болгар с точки зрения православия. У греков вся история их величия, их падения, их страданий, их возрождения связана с воспоминанием о православии, о византизме. У болгар, напротив того, только часть; а другая часть, и самая новейшая, горячая, модная часть воспоминаний, в следующем поколении будет связана со скептическим воспитанием, с племенным возрождением, купленным ожесточенной борьбой против Церкви, против того византийского авторитета, который, если присмотреться ближе, составляет почти единственную, хоть сколько-нибудь солидную, охранительную силу во всей восточной Европе и в значительной части Азии.

Если сравнить друг с другом все эти удачно возрождающиеся, либо неудачно восстающие в XIX веке мелкие или второстепенные народы, то окажется, что ни у одного из них: ни у чехов, ни у сербов, ни у поляков, ни у греков, ни у мадьяр — нет такого отрицательного, такого прогрессивного знамени, как у этих отсталых, будто бы невинных и скромных, болгар.

Начало истории кладет всегда неизгладимую печать на всю дальнейшую роль народа; и черта, по-видимому, не важная, не резкая вначале, разрастаясь, мало-помалу принимает с течением времени всё более и более грозный вид.

Для нас же, русских, эта черта, эта органическая особенность новоболгарской истории тем более важна, что болгары случайным и отчасти для большинства их самих неожиданным поворотом дела вступили в борьбу не с авторитетом каким бы то ни было, а именно с тем авторитетом, который для России так дорог, именно с той Вселенской Церковью, правила и дух которой создали всю нашу великорусскую силу, всё наше величие, весь наш народно-государственный гений.

Дело не в том, сознательно ли все болгары вступили на этот отрицательный, разрушительный путь или нет. Горсть людей, руководящих сознательно, сказала себе и говорит теперь во всеуслышание: «Пока не объединим весь народ от Дуная до последнего македонского села, нет уступок никому, нет примирения. Нам никто не нужен, кроме султана. И мы будем сектантами скорее, чем уступим хотя что бы то ни было!» Но большинство, конечно, обмануто, увлечено и не может даже представить себе всех последствий подобного насильственного разрыва с Восточными церквами.

Положим так, большинство не виновато; но дело идет здесь не о нравственной свободной вменяемости, а о полуневольном, трудноисправимом политическом направлении народной жизни.

Народ послушался своих вождей, поэтому и он ответственен; иначе нельзя было бы и войн вести, и восстания усмирять. Вот в чем дело!

У болгар поэтому мы не видим до сих пор ничего славянского, в смысле зиждительном, творческом; мы видим только отрицание, и чем дальше, тем сильнее.

Повторим еще раз, что отрицание болгарское относится именно к тому авторитету, который правит уже несколько веков самой великой силой славянства — русским государством.

Что бы сталось со всеми этими учеными и либеральными славянами, со всеми этими ораторами и профессорами, Ригерами, Палацкими, сербскими омладинами, болгарскими докторами, если бы на заднем фоне картины не виднелись бы в загадочной дали великорусские снега, казацкие пики и топор православного мужика бородатого, которым спокойно и неторопливо правит полувизантийский царь-государь наш!? Хороши бы они были без этой пики и этого топора, либералы эти и мудрецы мещанского прогресса!

Для существования славян необходима мощь России.

Для силы России необходим византизм.

Тот, кто потрясает авторитет византизма, подкапывается, сам, быть может, и не понимая того, под основы русского государства. Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и противу всего славянства; ибо что такое племенное славянство без отвлеченного славизма?..

Неорганическая масса, легко расторгаемая вдребезги, легко сливающаяся с республиканской Всеевропой!

А славизм отвлеченный, так или иначе, но с византизмом должен сопрячься. Другого крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли нам это или нет, худо ли это византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего не только русского, но и всеславянского охранения.

Глава IV. Что такое славянство? (Продолжение)

Я сказал о чехах и о болгарах, остаются еще словаки, сербы, поляки, русские. Словаков этнографически причисляют обыкновенно к чешской нации, но исторически они связаны с мадьярами, с судьбами Угорского царства и культурно, конечно, так проникнуты мадьярскими бытовыми началами, что их, в отношении быта и привычек, можно назвать мадьярами, переведенными на славянский язык²¹, точно так же, как чехи, по всей организации своей, переведены с немецкого, а болгары, по воспитанию своему до последнего времени, переведены с греческого языка на славянское наречие.

Теперь о сербах.

Ни один из славянских народов не раздроблен так и политически, и культурно, как сербский народ.

Болгары все райя султана, все считают себя и теперь православными; все до последнего времени были воспитаны греками и по-гречески. Поляки все католики, все дети собственной падшей польской цивилизации, польской государственности. Хотя они политически и разделены между тремя государствами, но все те из них, которые не онемечились и не обрусели (т.е. большинство), схожи между собою по историческому воспитанию: и вельможи, и шляхта, и крестьяне; шляхта и крестьяне могут мало походить друг на друга; но я говорю о том, что шляхта в России похожа на шляхту в Австрии, что крестьяне польские, по всему пространству прежней собственной Польши, тоже более или менее схожи между собою.

Чехи с моравами тоже довольно однородного исторического воспитания.

Что касается до сербов, то они разделены в государственном отношении, во-первых, на 4 части: 1) независимое княжество; 2) Черногория; 3) турецкие владения (Босния, Герцеговина и Старая Сербия) и 4) австрийские владения (словинцы, хорваты, далматы и т.д.).

Они разделены еще и на три половины по религии: на православную, католическую и мусульманскую.

У православных сербов две царствующих династии, в Белграде и Цетинье.

Племя их довольно равномерно разделено пополам еще и географически Дунаем и большими горами; на северо-западе — австрийские сербы, на юго-востоке — турецкие.

Австрийские сербы, сверх того, разделены между собою историей, хорваты соединены политически с Угрией и теперь более еще, чем прежде, по причине дуализма.

Словинцы и далматы находятся под непосредственным влиянием залитавских немцев. Это в административном отношении. По воспитанию вообще хорваты естественно имеют в себе много мадьярского, хотя их роль и характер менее аристократические, чем у настоящих мадьяр. Далматы долго были под культурным влиянием Италии, да и теперь еще под ним находятся.

Граничары имеют в привычках своих и в организации много казацкого. У них до последнего времени хранилась своеобразная община (сербская задруга).

При такой несоразмерной с численностью народа разнородности исторического воспитания сербы не только не могли выработать у себя каких-нибудь новых характерных и особенных культурных признаков славизма (юридических, религиозных, художественных и т.д.), но стали утрачивать в последнее время и те славянские особенности, которые у них существовали издревле. Они до сих пор не только не явились творцами чего-либо новославянского, но были и слабыми хранителями древнесербского, своего. Они не довольствуются в княжестве старой скупщиной в одну палату, а стремятся утвердить у себя две законодательные камеры, по демократическим западным образцам. Они бросают вовсе свои живописные одежды и пляски; военные одеваются почти по-австрийски, штатские и женщины по общеевропейским образцам. Убичини уже давно писал, что сельская коммунистическая задруга у турецких славян распадается постепенно, под влиянием того демократического индивидуализма, того безграничного освобождения лица от всех стесняющих уз, к которому стремится, с половины прошлого века, образованный по-европейски мир.

В Австрии славянский охранительный коммунизм граничар поддерживался до последнего времени преимущественно интересами немецкого монархического правительства.

По мере большего увлечения самой официальной Австрии на путь либерального всерасторжения и всесмешения стала больше и больше расшатываться и эта знаменитая славянская коммуна. Немцы из собственных выгод были долго лучшими хранителями древнеславянских особенностей.

Я здесь, точно так же, как по делу чехов, не убеждаю никого находить сразу, что это худо. Я только заявляю данные, чтобы подтвердить ими ту общую мысль мою, что есть славянство, но что славизма, как культурного здания, или нет уже, или еще нет; или славизм погиб навсегда, растаял, вследствие первобытной простоты и слабости своей, под совокупными действиями католичества, византизма, германизма, ислама, мадьяров, Италии и т.п., или, напротив того, славизм не сказал еще своего слова и таится, как огонь под пеплом, скрыт незримо в аморфической массе племенного славянства, как зародыш архитектуры живого организма в сплошном желтке, и не доступен еще простому глазу.

Быть может, всё быть может!

Но кто угадает теперь особую форму этого организованного, проникнутого общими идеями, своими мировыми идеями, славянства? До сих пор мы этих общих и своих всемирно-оригинальных идей, которыми славяне бы отличались резко от других наций и культурных миров, не видим. Мы видим вообще что-то отрицательное, очень сходное с романо-германским, но как-то жиже, слабее всё, беднее.

Это горько и обидно! Но разве это неправда?

Мы видим только общие стремления, отчасти общие племенные интересы и действия, но не видим общих своеобразных идей, стоящих выше племенного чувства, порожденных им, но после вознесшихся над племенем, для вящего всенародного, ясного руководства и себе, и чужим (человечеству).

Славянство есть, и оно численностью очень сильно; славизма нет, или он еще очень слаб и не ясен.

Мне возразят, что племенное чувство славянства, сближая славян письменно и политически между собою, может способствовать выработке этого культурного славизма, этой органической системы своеобразных идей, стоящих вне частных, местных и личных интересов и над ними, но глубоко, тысячами корней связанных с этими интересами.

Я отвечу, что это возможно и даже крайне желательно; ибо вовсе нелестно быть тем, чем до сих пор были все славяне, не исключая даже русских и поляков: чем-то среднепропорциональным, отрицательным, во всём уступающим духовно другим, во всём второстепенным.

Бывают примеры, что подобная отрицательность становится залогом чего-либо крайне положительного в сумме именно потому, что оно было не совсем то, не совсем так характерно и резко, как у других, дай Бог!

Но вопрос здесь, во-первых, именно в том, что такое будет этот над славянством взвинченный славизм? Какие особые юридические, государственные идеи послужат к политическому сближению и приблизительному объединению славян? А во-вторых, в том, выгодны ли будут эти общеславянские идеи для русского государства, усилят ли они его мощь или будут способствовать его падению? Укрепят ли они его вековое здание, купленное нашими трудами, кровью и слезами? Или растворят они его почти бесследно в этой бледной и несолидной пестроте современного неорганического славянства?

Вот два вопроса! И, в сущности, эти два вопроса лишь две стороны одного и того же.

Если славяне призваны к чему-либо творческому, положительному, как особый ли мир истории или только как своеобразная часть европейской цивилизации, и в том, и в другом случае им нужна сила.

Сила государственная выпала в удел великороссам. Эту силу великороссы должны хранить, как священный залог истории, не только для себя, но и для всеславянской независимости.

Быть может, со временем для пособия самой Европе, против пожирающей ее медленной анархии.

И таким образом для всего человечества.

Глава V. Продолжение о славянах

О Польше и России можно и не говорить здесь подробно. О противоположностях их истории, об относительном своеобразии их государственных организаций, об их долгом, естественном и неотвратимом антагонизме у нас так много судили и писали в последнее время, что все русские люди, и не занимавшиеся особенно политикой, знакомы теперь с этими вопросами недурно в общих, по крайней мере, чертах.

Из всех славян только поляки и русские жили долго независимой государственной жизнью, и потому у них и накопилось, так сказать, и удержалось больше своего собственного, чем у всех других славян (повторяю еще раз, что я не настаиваю здесь, худо ли или хорошо это собственное; я только заявляю, напоминаю реальные данные).

Уже одно существование своего национального дворянства и у поляков, и у русских отличает их резко от всех других славян. Русское служилое сословие и польская шляхта очень несходны своей историей; они лишены теперь почти всех своих существенных привилегий, но впечатления исторического воспитания в детях этих двух сословий проживут еще долго. Аристократии истинно феодальной, наподобие западноевропейской, не было ни у поляков, ни у русских; аристократии, в смысле какого бы то ни было резко привилегированного класса, у них теперь вовсе нет, ни у русских, ни у поляков; есть нечто общее, несмотря на все их противоположности и несогласия: это сословное воспитание нации, которого следы слабее у австрийских славян и которого вовсе нет в нравах у славян турецких. Это будет яснее из сравнения.

Польское дворянское сословие, вельможи и шляхта, остаются до сих пор представителями своей нации: они свершают все национальные движения полонизма. В России дворянство было гораздо слабее: оно зависело от монархии настолько, насколько в Польше монархия зависела от дворянства. Народ в России чтил дворянство только как сословие царских слуг, а не само по себе. Мы привыкли зря шутить над бюрократией, а народ наш смотрит на нее серьезно, не комически, а трагически или героически. За границей мундир чиновника русского глубоко радует русского простолюдина. Это я на себе и на других испытал. Но руководиться во всём дворянством своим наш народ не привык; например, в религиозных вопросах он уже потому не послушает нас никогда, что мы господа, люди другого класса, другого воспитания. Бедного дворянина Базарова русские крестьяне не признавали своим, а ученого Инсарова простые болгары слушались; ибо он был кость от костей их, такой же болгарский мужик, как и они, но более мудрый. То же и у сербов. Чешская аристократия не связала своих имен с народным делом нашего времени. Она делает оппозицию Вене тогда, когда замечает в ней демократические наклонности. Знамя чешской знати более австро-феодальное, чем собственно чешское, во что бы то ни стало. Буржуазные вожди неочехизма выходят из народа.

Вообще югославяне очень легко переходят, в быту и общих понятиях своих, из простоты эпической в самую крайнюю простоту современной либеральной буржуазности. Все они, между прочим, вырастают в слепом поклонении демократической либеральной конституции. Австрийские славяне привыкли действовать без помощи аристократии или какого бы то ни было дворянства, ибо в одном месте господами у них были немцы, в другом мадьяры, в третьем онемеченные или омадьяренные славяне, в четвертом враждебные поляки (как, например, у малороссов в Галиции).

Они, особенно в делах чисто славянских, привыкли руководиться национальной буржуазией, профессорами, учителями, купцами, докторами и отчасти священниками, которые, впрочем, во всех подобных вопросах мало чем отличаются от людей светских.

У турецких славян отсутствие сословного воспитания еще заметнее, ибо привилегированное сословие представляли и представляют еще до сих пор в Турецкой империи мусульмане, люди вовсе другой веры, которые не слились с завоеванными христианами.

Уравнение, конечно, в Турции сравнительно с прежним огромное; у мусульман против прежнего осталось очень мало привилегий, и те скоро падут; но реформы нынешние состоят не в том, чтобы часть христиан возвысить до положения турок и дать им привилегии относительно других соотчичей их, но в том, чтобы турок приравнять к христианам, в том, чтобы прежнюю, всё-таки более аристократическую монархию, в которой все турки, равные между собою, составляли один класс — высший, а все христиане составили класс зависимый — низший, чтобы эту аристократическую и весьма децентрализованную прежнюю монархию превратить в эгалитарную и централизованную, в том, чтобы какую-то Персию Кира и Ксеркса, полную разнообразных сатрапий, обратить в гладкую Францию Наполеонидов. Таков идеал современной Турции, к которому она иногда и против воли стремится, вследствие давления внешних обстоятельств. Итак, у славян турецких нет ни в прошедшем, ни в настоящем (ни в будущем, вероятно) никаких ни воспоминаний, ни следов, ни залогов, ни аристократического, ни общего монархического воспитания. Гораздо менее еще, чем у австрийских. У болгар делами правит доктор, купец, адвокат, обучавшийся в Париже, учителя. Епископы же болгарские совершенно в руках этой буржуазии. Буржуазия эта, вышедшая отчасти из городского, отчасти из сельского народа Болгарии дунайской, Фракии и Македонии, пользуется, как видно, полным доверием народа. Эти люди: доктора, купцы и т. п. — конечно, лично сами от деспотизма греческих епископов не страдали; они действуют из побуждений патриотических, национальных, но их патриотические идеи, их национальный фанатизм, их желание играть роль в империи, в Европе, быть может, и в истории, совпали как нельзя лучше с тем неудовольствием, которое справедливо мог иметь простой болгарский народ против прежних греческих иерархов, сурово, по духу времени, обращавшихся с народом²².

Лет 20 — 15 подряд болгарские доктора, учителя, купцы твердили ежедневно народу своему одно и то же против греков; молодое поколение всё взросло в этом искусственно раздутом чувстве; народ привык, проснулся, поверил, что ему будет лучше без греков; свое духовенство, избранное буржуазией и руководимое ею, оказалось, конечно, во многом для народа лучше греческого. Лучшим оно оказалось не потому, чтобы по нравственному воспитанию оно было выше или по каким-нибудь славянским душевным качествам, особенно мягким и хорошим. Вовсе нет. Воспитание нравственное у болгар и у греков, в глазах свежего, искреннего с самим собою человека, почти одно и то же (и это почти вовсе не в пользу болгар; у греков несколько более романтизма, теплоты); а психически не надо воображать себе упорного, тяжелого, хитрого болгарина похожим на добродушного, легкомысленного великоросса; они так же мало похожи друг на друга в этом отношении, как южный итальянец и северный немец, как поэт и механик, как Байрон и Адам Смит.

Болгарское духовенство вело и ведет себя против народа лучше, чем вело себя греческое, лишь потому, что оно своевольно создано самим этим народом, что у него вне народа нет никакой точки опоры.

У русского духовенства есть вне народа могучее правительство. Греческое духовенство Турции более нашего, быть может, свободное со стороны административного влияния, менее нашего зато свободно от увлечений и страстей демагогии, от тех поспешных и неисправимых ошибок, к которым так склонны, особенно в наше время, толпы, считающие себя просвещенными и умными. Это так. Но всё-таки греческое духовенство привыкло издавна к власти, имеет древние, строгие предания Вселенской Церкви, за которые крепко держится, и наконец, в иных случаях может найти официальную поддержку то в турецком, то в эллинском правительствах, как нечто давно признанное и крепко организованное.

Новое же болгарское духовенство, не имея около себя могучего единоверного правительства и начиная свою жизнь прямо борьбой против преданий, находится поэтому вполне в руках болгарского народа. И вследствие этой полной зависимости от толпы оно ведет себя не то чтобы лучше (это смотря по точке зрения), а угоднее народу, несколько приятнее для мужика и выгоднее для честолюбия архонта болгарского, чем вела себя вне болгарской нации стоявшая греческая иерархия.

Что касается до лучшего и до худшего, то примеры на глазах. Болгарская буржуазия могла заставить своих епископов быть помягче, чем были нередко греческие, с селянами. Это, быть может, лучше; но болгарская же буржуазия принудила своих епископов отслужить литургию 6 января и отложиться от Патриарха, вопреки основным, апостольским уставам церкви. Это худшее.

Я хочу всем этим сказать, что хотя болгарская нация не сложилась еще ни в отдельное государство, ни даже в полугосударственную область, с определенной какой-нибудь автономией²³, но политические и социальные контуры этой новой нации видны уже и теперь. Физиономия ее — крайне демократическая; привычки, идеалы крайне эмансипационные²⁴.

Решись завтра султан на этот дуализм, которого бы желали иные пылкие болгары, объяви он себя султаном турецким и «царем болгарским», вся область от южных границ до Дуная устроилась бы скоро и легко с каким-нибудь Советом во главе крайне демократического характера и происхождения.

Подобно Соединенным Штатам и Швейцарии, никто и ничто не будет стоять вне народа, кроме идеального и спасительного от соседей султанского верховенства.

«Это избавило бы нас от всякой иноземной династии, и так как республика есть наилучшая форма правления, к которой стремится вся образованная Европа, то даже не очень долгое время легкая подручная зависимость от султана для нас была бы лучше всего; можно будет народ приучить до поры до времени даже сражаться охотно за султана. Мы же с турками несомненно одной почти крови. Это невелика беда! А на религию кто через 10 — 20 лет будет смотреть? Религия — удел невежества; обучим народ, и он всё поймет. Под охраной безвредного султанского знамени нация созреет прямо для республики и из самой отсталой станет самой передовой нацией Востока!»

Вот что говорят себе не все, конечно, но самые смелые и энергичные болгары.

Быть может, и воспитанники наших русских училищ не прочь от этого.

Я, впрочем, говорю, быть может... Вообще надо глубоко различать то, что говорят болгары в России и при русских, и то, что они думают и говорят в Турции.

Прибавим же вот что о Турции: хотя за последнее время обстоятельства внешней и внутренней политики были довольно благоприятны ей, но она всё-таки очень расстроена и слаба.

Предположим же, что, паче чаяния, турецкое владычество в Европе пало скорее, чем мы ждем и даже желаем того, и допустим, что соседи болгарам устроить республику не позволили; в таком случае они пожелают иметь монархию с самым свободным устройством, с самой ничтожной номинальной властью. Такова, по крайней мере, теперь их политическая физиономия.

Сербы, нечего и говорить, все демократы; и у них эпическая патриархальность переходит как нельзя лучше в самую простую буржуазную утилитарность. У них есть военные и чиновники, сверх докторов и купцов и т.д. Но чиновники и военные нигде не составляют родового сословия, которое воспитывало бы своих членов в определенных впечатлениях; они набираются где попало, и между ними могут быть люди всякого образа мыслей. Вчерашний чиновник или военный завтра свободный гражданин и член оппозиции или даже явный предводитель бунта. Как воспитана вся интеллигенция сербская, так воспитаны и служащие правительству люди. Залогов для неограниченной монархии мы в Сербии не видим. Сербы не сумели вытерпеть даже и того самовластия, с которым патриархально хотел управлять ими их освободитель и национальный герой старый Милош. Еще при высшей степени патриархальности народной жизни они уже захотели конституции и взбунтовались. История показывает даже, что революции, которые низвергли Милоша, возвели на престол Александра Карагеоргиевича, а потом низвергли этого последнего опять в пользу Обреновичей, были революциями чиновничьими. Это была борьба бюрократических партий за преобладание и власть.

Итак, повторяю, у сербов нет, по-видимому, залогов для крепкой монархии. Что касается до какой бы то ни было аристократии родовой, до какого бы то ни было дворянства, то в Сербии нет и следов ничего подобного. «Всякий серб — дворянин!»²⁵ — говорит с гордостью серб. Это шляхетское чувство собственного достоинства, распространенное на весь народ.

В турецких провинциях сербского племени было до последнего времени местное мусульманское дворянство славянской крови; но оно численностью ничтожно, и обстоятельства ведут Турцию всё больше и больше ко всеобщему уравнению прав, и сами эти беи босанские, начиная несколько более противу прежнего сознавать свое славянское происхождение, скоро впадут в совершенное бессилие от внутреннего разрыва, от противоположных влияний народности и мусульманизма на их совесть и на их интересы.

Вообще этот дворянский элемент мусульманства славянского не важен.

Черногория, быть может, очень важна в стратегическом отношении для славян в случае борьбы с Турцией или с Австрией, но политически она так мала и государственно так проста и патриархальна, что о ней можно бы здесь и вовсе не говорить.

Дворянского элемента здесь тоже нет; воспитания аристократического и тем более; власть князя очень ограничена. Черногорцы привыкли к самоуправству, которому так же не трудно перейти в демократическое самоуправление, как воинственному горцу стать в наше время горцем утилитарным и буржуазным, из юнака или паликара сделаться, и не подозревая ничего, самоуверенным демагогом-бюргером.

Орлиное гнездо Черногории очень легко может стать каким-нибудь славянским Граубинденом или Цюрихом.

Итак, мы видим: 1) что ни у чехов, ни у хорватов и далматов, ни у русских Галиции, ни у сербов православных, ни у болгар, ни у черногорцев нет теперь никакого прочного и национального привилегированного класса; 2) что у всех у них почти нет вовсе ни аристократических преданий, ни сословного воспитания; 3) что австрийские славяне во всех делах собственно славянских руководятся национальной буржуазией, купцами, учителями, докторами, писателями и т.д.; ибо у чехов старые дворянские роды не соединили, подобно польским вельможам, своих имен и своих интересов с делом национальной оппозиции; оппозиция чешской знати, как я уже сказал выше, имеет феодальную цель. Словаки смешаны с мадьярами, трудно отделимы от них даже умственно; если же и отделимы умственно от общеугорской жизни, то разве в виде элемента более демократического, чем элемент мадьярский; у русских Галиции аристократия — враждебные им поляки и т.д.; 4) что у турецких славян следы аристократического начала и сословного воспитания еще гораздо слабее, чем у австрийских, и что вообще в Турции все христиане - и славяне, и греки — очень легко переходят из патриархального быта в буржуазно-либеральный, из героев Гомера и Купера в героев Теккерея, Поля де Кока и Гоголя; 5) ни у чехов, ни у хорватов, ни у сербов, ни у болгар нет в характере той долгой государственной выправки, которую дает прочное существование национальной популярной монархии. Они и без парламента все привыкли к парламентарной дипломатии, к игре разных демонстраций и т.п. У всех у них уже крепко всосались в кровь привычки и предрассудки так называемого равенства и так называемой свободы.

Одним словом, общий вывод тот, что, несмотря на всю разнородность их прежней истории, несмотря на всю запутанность и противоположность их интересов, несмотря на раздробленность свою и на довольно большое, хотя и бледное, разнообразие тех уставов и обычаев, под которыми они живут еще и теперь в Австрии и Турции (включая сюда, по их малости, и оба княжества, Сербию и Черногорию), все юго-западные славяне без исключения демократы и конституционалисты.

Черта, общая всем, при всей их кажущейся бледной разнородности, это — расположение к равенству и свободе, т.е. к идеалам или американскому, или французскому, но никак не византийскому и не великобританскому.

Разделять их может очень многое: 1) Религия (католичество, православие, мусульманство в Боснии, быть может, раскол у болгар, если он устоит). 2) Географическое положение и через это торговые и другие экономические интересы; так, например, в настоящее время австрийским подданным выгодна свобода торговли в Турции и свободный ввоз австрийских мануфактурных контрафакций. А турецкие подданные, и славяне, и греки, постоянно на это жалуются и желали бы системы покровительственной для укрепления и развития местной промышленности. 3) Некоторые исторические и военные предания. Так, например, у сербов вся ненависть в народе сосредоточена на турках и немцах; против греков они почти ничего не имеют, а с болгарами и говорить даже разумно о греках нельзя. Православные сербы Турции привыкли смотреть на немцев (Австрии), как на самых опасных врагов, а католические сербы Австрии (хорваты, далматы и др.) привыкли сражаться под знаменами Австрийского государства. 4) Интересы чисто племенного преобладания. Например, болгары, пользуясь тем, что они турецкие подданные, пытаются уже и теперь, посредством своего духовенства и своих учителей, оболгарить старую Сербию (провинцию турецкую, лежащую к югу от княжества). Сербы княжества хотят отстаивать свою нацию в этой стране против болгар, но им не так удобно действовать, как болгарам, ибо последним помогает, как своим людям, турецкая власть. Сербам, сверх того, не может слишком нравиться быстрое политическое созревание болгарской нации. В статье моей «Панславизм и греки» я старался доказать, что сохранение Турции может казаться одинаково выгодным как для крайних греков, так и для крайних болгар, ибо болгаре хотят еще укрепиться под духовно-безвредной для них властью турок, а крайние греки хотели бы соединиться с турками на Босфоре против панславизма.

Сербы в другом положении. Церковной распри у них с греками нет; а болгар им бы удобнее было застать врасплох, без войска, без столицы, без опытных министров, без династии, без сильного народного совета и т.д. Сербам турки и Турция менее нужны, чем болгарам и грекам. Понятно, что крайний грек и крайний болгарин, оба для пользы, для охраны своей национальности, могут считать полезным продление турецкого владычества, но крайний, пылкий серб воздерживается от нападения на Турцию лишь из осторожности, из соображений скорее военных, чем собственно политических²⁶.

Не охрана национальности, а сознание сравнительно военного бессилия своего — вот что удерживает Сербию постоянно от несвоевременной войны с Турцией. Сербии очень было бы желательно стать славянским Пиемонтом как для австрийских, так и для турецких славян. И правда, что положение Сербии очень похоже во многих отношениях на положение прежнего Пиемонта. Малые размеры ничего не значат сами по себе: и Рим был мал, и Бранденбург был мал, и Московское княжество было невелико. Нужна лишь благоприятная перестановка обстоятельств, счастливое сочетание политических сил. Вот одним-то из таких счастливых сочетаний сербы основательно могут считать (с точки зрения сербизма своего) военное бессилие и государственную неприготовленность соседней, столь родственной, столь удобной для поглощения и так великолепно у Босфора и при устьях Дуная стоящей болгарской нации.

Болгары это чувствуют и сербам не доверяют; точно так же, как мало доверяют их крайние и влиятельные деятели и нам, русским, несмотря на всё доказанное делами бескорыстие нашей политики на Востоке²⁷.

Таких противоположных интересов мы найдем много и у австрийских славян. 5) У православных сербов в Турции есть две национальные династии — черногорская и сербская. И хотя и у сербов, и у черногорцев незаметно той сознательной привычки к безусловной покорности родным династиям, какая видна у русских, у турок и была видна до последнего времени у пруссаков, но привязанность, уважение к этим династиям всё-таки есть. Мы видим, что в настоящее время и черногорцы, и сербы свои династии чтут. По этому самому очень трудно решить, который из двух домов, Негошей ли дом или дом Обреновичей, решились бы принести в жертву православные и независимые сербы задунайские? Оказывается, что даже и монархические, лояльные чувства, объединяющие народ в других местах, у юго-славян способствуют некоторому сепаратизму.

Кажется, я перечел все те главные черты или исторические свойства, которые могут препятствовать объединению юго-западных единоплеменников наших.

Мы видим, что всё у них разное, иногда противоположное, даже враждебное, всё может служить у них разъединению, всё: религия, племенное честолюбие, предания древней славы, память вчерашнего рабства, интересы экономические, даже монархические чувства направлены у одних на князей черногорских, у других на потомство Милоша, у третьих на мечты о короне Вячеслава и Юрия Подебрадского, у иных, наконец, это чувство состоит просто в привычной, хотя и много остывшей уже, преданности Габсбургскому дому, или оно направлено на временное охранение власти султана.

Что же есть у них у всех общего исторического, кроме племени и сходных языков? Общее им всем в наше время — это крайне демократическое устройство общества и очень значительная привычка к конституционной дипломатии, к искусственным агитациям, к заказным демонстрациям и ко всему тому, что происходит ныне из смеси старобританского, личного и корпоративного, свободолюбия с плоской равноправностью, которую выдумали в 89-м году французы, прежде всего на гибель самим себе.

Разделять югославян может многое, объединить же их и согласить без вмешательства России может только нечто общее им всем, нечто такое, что стояло бы на почве нейтральной, вне православия, вне византизма, вне сербизма, вне католичества, вне Юрия Подебрадского, вне Крума, Любуши и Марка Кралевича, вне крайне болгарских надежд. Это, вне всего этого стоящее, может быть только нечто крайне демократическое, индифферентное, отрицательное, якобински, а не старобритански конституционное, быть может, даже федеративная республика. Заметим еще вдобавок, что если бы такая республика²⁸ создалась по распадении Австрии и по удалении турок за Босфор, то она вышла бы не из тех побуждений, из коих вышли Соединенные Штаты Америки, а из других, в охранительном смысле гораздо худших начал.

Люди, которые, ушедши из старой Англии, полагали основы Штатам Америки, были все люди крайне религиозные, которые уступать своей горячей личной веры не хотели и не подчинялись государственной англиканской епископской Церкви не из прогрессивного равнодушия, а из набожности.

Католики, пуритане, квакеры, все были согласны в одном — во взаимной терпимости, не по холодности, а по необходимости. И потому государство, созданное ими для примирения всех этих горячих религиозных крайностей, нашло центр тяжести своей вне религии. Была вынужденная обстоятельствами терпимость, не было внутреннего индифферентизма.

Славяне, вступая в подобную федерацию, не внесли бы в нее тех высоких чувств, которые на просторе Нового Света одушевляли прежних европейских переселенцев Северной Америки. Они вступили бы в эту федерацию при иных условиях. Там, в Америке, чтобы жить согласно, нужно было помнить о недавних гонениях за личную веру. Здесь, и в Австрии, и в Турции, никто уже не гонит серьезно ни католичества чехов и хорватов, ни православия сербов и болгар. Напротив того, в последнее время даже турецкие министры, например, так изучили наш церковный вопрос, что делают нередко болгарам очень основательные канонические возражения, когда те слишком спешат. Туркам иногда, для спокойствия империи, приходится защищать православие от увлечения славянских агитаторов.

И так, не религиозные же гонения, не общие страдания могут объединить в демократической федерации нынешних юго-славян, а только общеплеменное сознание, лишенное всякого положительного организующего содержания, лишенное всякой сложной системы особо славянских идей.

В наше время легче всего помириться на Бюхнере, Дарвине и Молешотте. Передовые люди, зная штуку, но держась черни, по незабвенному выражению Третьяковского, могут, для назидания тех соотчичей своих, которые к тому времени будут еще верить в ту или другую Церковь, всегда притвориться, сходить к обедне, причаститься, похвалить старину, даже изредка и с трудом великим неделю попоститься.

Так делают давно уже и теперь многие влиятельные люди на Востоке, и греки и славяне одинаково. Есть такие, которые на 1-й неделе Великого поста и на Страстной дома для детей и слуг едят и постное, а потихоньку потом заходят в гостиницу и подкрепляют мясом свои просвещенные и прогрессивные купеческие, учительские и лекарские желудки.

То же по-своему могут делать и католики, пока народ прост, и то, если это занадобится для чего-нибудь.

Но, строго говоря, зачем и лицемерить долго? В наше время, «при быстроте сообщений, при благодетельной гласности, при обучении народа, при благородном, возвышенном стремлении к полной равноправности всех людей и народов».

Увы! патриархальная и гомерическая поэзия православного Востока угасает быстро... Юнаки и паликары доживают свой век, разбойничая в горах без идей. Христианскими общинами самодержавно правит уже не бесстрашный гайдук Карагеоргий, не мудрый и стойкий свинопас Милош, не безграмотные герои Канарис и Боцарис, не митрополиты черногорские, которые умели сражаться и с турками, и с французами.

Нынешний христианский Восток вообще есть не что иное, как царство, не скажу даже скептических, а просто неверующих epiciers, для которых религия их соотчичей низшего класса есть лишь удобное орудие агитации, орудие племенного политического фанатизма в ту или другую сторону. Это истина, и я не знаю, какое право имеем мы, русские, главные представители православия во вселенной, скрывать друг от друга эту истину или стараться искусственно забывать ее!

Двадцать лет тому назад еще можно было надеяться, что эпические части народа у славян дадут свою окраску прогрессивным, но теперь нельзя обманывать себя более!

Космополитические, разрушительные и отрицательные идеи, воплощенные в кое-как по-европейски обученной интеллигенции, ведут все эти близкие нам народы сначала к политической независимости, вероятно, а потом? Потом, когда все обособляющие от космополитизма признаки бледны? Что будет потом? Чисто же племенная идея, я уже прежде сказал, не имеет в себе ничего организующего, творческого; она есть не что иное, как частное перерождение космополитической идеи всеравенства и бесплодного всеблага. Равенство классов, лиц, равенство (т.е. однообразие) областей, равенство всех народов. Расторжение всех преград, бурное низвержение или мирное, осторожное подкапывание всех авторитетов — религии, власти, сословий, препятствующих этому равенству, это всё одна и та же идея, выражается ли она в широких и обманчивых претензиях парижской демагогии или в уездных желаниях какого-нибудь мелкого народа приобрести себе во что бы то ни стало равные со всеми другими нациями государственные права.

Для нас знание подобных данных важно. Хотим ли и мы предаться течению, или желаем мы ревниво, жадно, фанатически сберегать всё старое, для органического сопряжения с неизбежно новым, для исполнения призвания нашего в мире — призвания, еще не выясненного нам самим; во всяком случае, мы должны знать и понимать, что такое эти славяне, вне нас стоящие.

Хотим ли мы, по идеалу наших нигилистов, найти наше призвание в передовой разрушительной роли, опередить всех и всё на поприще животного космополитизма; или мы предпочитаем по-человечески служить идеям организующим, дисциплинирующим, — идеям, вне нашего субъективного удовольствия стоящим, объективным идеям государства, Церкви, живого добра и поэзии; предпочитаем ли мы, наконец, нашусобственную целость и силу, чтобы обратить эту силу, когда ударит понятный всем страшный и великий час, на службу лучшим и благороднейшим началам европейской жизни, на службу этой самой великой, старой Европе, которой мы столько обязаны и которой хорошо бы заплатить добром? И в том и в другом случае надо понять хорошо всё окружающее нас.

Не льстить надо славянам, не обращаться к ним с вечной улыбкой любезности; нет! надо изучить их и, если можно, если удастся, учить их даже, как людей отсталых по уму, несмотря на кажущуюся их прогрессивность и даже на ученость некоторых из них. Ученость сама по себе, одна, еще не есть спасение; иногда она залог отупения.

Прежде всего не надо обманывать свое русское общество; не надо оставлять его в приятном тумане из-за какой-то вовсе не обязательной в литературе льстивой политики!

Глава VI. Что такое процесс развития?

Теперь мне предстоит оставить на время и славян, и наше русское византийство и отвлечься от главного моего предмета очень далеко.

Я постараюсь, однако, насколько есть у меня уменья, быть кратким.

Я спрошу себя прежде всего: что значит слово «развитие» вообще? Его недаром употребляют беспрестанно в наше время. Человеческий ум в этом отношении, вероятно, на хорошей дороге; он прилагает, может быть, очень верно идею, выработанную реальными, естественными науками к жизни психической, к исторической жизни отдельных людей и обществ.

Говорят беспрестанно: «Развитие ума, науки, развивающийся народ, развитый человек, развитие грамотности, законы развития исторического, дальнейшее развитие наших учреждений» и т.д.

Всё это хорошо. Однако есть при этом и ошибки; именно при внимательном разборе видим, что слово развитие иногда употребляется для обозначения вовсе разнородных процессов или состояний. Так, например, развитый человек часто употребляется в смысле ученый, начитанный или образованный человек. Но это вовсе не одно и то же. Образованный, сформированный, выработанный разнообразно человек и человек ученый — понятия разные. Фауст — вот развитый человек, а Вагнер у Гёте — ученый, но вовсе не развитый.

Еще пример. Развитие грамотности в народе мне кажется вовсе не подходящее выражение.

Распространение, разлитие грамотности — дело другое. Распространение грамотности, распространение пьянства, распространение холеры, распространение благонравия, трезвости, бережливости, распространение железных путей и т.д Все эти явления представляют нам разлитие чего-то однородного, общего, простого.

Идея же развития собственно соответствует в тех реальных, точных науках, из которых она перенесена в историческую область, некоему сложному процессу и, заметим, нередко вовсе противоположному с процессом распространения, разлития, процессу как бы враждебному этому последнему процессу.

Присматриваясь ближе к явлениям органической жизни, из наблюдений которой именно и взялась эта идея развития, мы видим, что процесс развития в этой органической жизни значит вот что:

Постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой — от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений. Постепенный ход от бесцветности, от простоты к оригинальности и сложности.

Постепенное осложнение элементов составных, увеличение богатства внутреннего и в то же время постепенное укрепление единства.

Так что высшая точка развития не только в органических телах, но и вообще в органических явлениях, есть высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством.

Самый рост травы, дерева, животного и т.д. есть уже осложнение; только говоря «рост», мы имеем в виду преимущественно количественную сторону, а не качественную, не столько изменение формы, сколько изменение размеров.

Содержание при росте количественно осложняется. Трава, положим, еще не дала ни цветов, ни плода, но она поднялась, выросла, значит, если нам незаметно было никакого в ней ни внутреннего (микроскопического), ни внешнего, видимого глазу, морфологического изменения, обогащения; но мы имеем всё-таки право сказать, что трава стала сложнее, ибо количество ячеек и волокон у нее умножилось.

К тому же ближайшее наблюдение показывает, что всегда при процессе развития есть непрестанное, хоть какое-нибудь изменение и формы, как в частностях (например, в величине, в виде самих ячеек и волокон), так и в общем (т.е. что появляются новые вовсе черты, дотоле небывалые в картине всецелого организма).

То же и в развитии животного тела, и в развитии человеческого организма, и даже в развитии духа человеческого, характера.

Я сказал: не только целые организмы, но и все органические процессы, и все части организмов, одним словом, все органические явления подчинены тому же закону.

Возьмем, например, картину какой-нибудь болезни²⁹. Положим, — воспаление легких (pneumonia). Начинается оно большею частью просто, так просто, что его нельзя строго отличить в начале от простой простуды, от bronchitis, от pleuritis и от множества других и опасных, и ничтожных болезней. Недомогание, жар, боль в груди или в боку, кашель. Если бы в эту минуту человек умер от чего-нибудь другого (например, если бы его застрелили), то и в легких нашли бы мы очень мало изменений, очень мало отличий от других легких. Болезнь не развита, не сложна еще и потому и не индивидуализирована и не сильна (еще не опасна, не смертоносна, еще мало влиятельна).

Чем сложнее становится картина, тем в ней больше разнообразных отличительных признаков, тем она легче индивидуализируется, классифицируется, отделяется и, с другой стороны, тем она всё сильнее, всё влиятельнее. Прежние признаки еще остаются: жар, боль, горячка, слабость, кашель, удушье и т.д., но есть еще новые: мокрота, окрашенная, смотря по случаю, от кирпичного до лимонного цвета. Выслушивание дает, наконец, специфический ronchus crepitans. Потом приходит минута, когда картина наиболее сложна: в одной части легких простой ronchus subcrepitans, свойственный и другим процессам, в другой ronchus crepitans (подобный нежному треску волос, которые мы будем растирать медленно около уха), в третьем месте выслушивание груди дает бронхиальное дыхание souffle tubaire, наподобие дуновения в какую-нибудь трубку: это опеченение легких, воздух не проходит вовсе.

Наконец может случиться, что рядом с этим будет и нарыв, пещера, и тогда мы услышим и увидим еще новые явления, встретим еще более сложную картину. То же самое нам дадут и вскрытия: 1) силу, 2) сложность, 3) индивидуализацию.

Далее, если дело идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается. Если же дело к победе болезни, то, напротив, упрощается, или вдруг, или постепенно, картина самого организма.

Если дело идет к выздоровлению, то сложность и разнообразие признаков, составлявших картину болезни, мало-помалу уменьшаются. Мокрота становится обыкновеннее (менее индивидуализирована); хрипы переходят в более обыкновенные, схожие с хрипами других кашлей; жар спадает, опеченение разрешается, т.е. легкие становятся опять однороднее, однообразнее.

Если дело идет к смерти, начинается упрощение организма. Предсмертные, последние часы у всех умирающих сходнее, проще, чем середина болезни. Потом следует смерть, которая, сказано давно, всех равняет. Картина трупа малосложнее картины живого организма; в трупе всё мало-помалу сливается, просачивается, жидкости застывают, плотные ткани рыхлеют, все цвета тела сливаются в один зеленовато-бурый. Скоро уже труп будет очень трудно отличить от другого трупа.

Потом упрощение и смешение составных частей, продолжаясь, переходят всё более и более в процессе разложения, распадения, расторжения, разлития в окружающем. Мягкие части трупа, распадаясь, разлагаясь на свои химические составные части, доходят до крайней неорганической простоты углерода, водорода и кислорода, разливаются в окружающем мире, распространяются. Кости, благодаря большей силе внутреннего сцепления извести, составляющей их основу, переживают всё остальное, но и они, при благоприятных условиях, скоро распадаются, сперва на части, а потом и на вовсе неорганический и безличный прах.

Итак, что бы развитое мы ни взяли, болезни ли (органический сложный и единый процесс), или живое, цветущее тело (сложный и единый организм), мы увидим одно, что разложению и смерти второго (организма) и уничтожению первой (процесса) предшествуют явления: упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление единства, силы и вместе с тем смешение. Всё постепенно понижается, мешается, сливается, а потом уже распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее.

Перед окончательной гибелью индивидуализация как частей, так и целого, слабеет. Гибнущее становится и однообразнее внутренне, и ближе к окружающему миру, и сходнее с родственными, близкими ему явлениями (т.е. свободнее). Так, яички всех самок и внутренне малосложны, и ближе к организму матери, чем будут близки зародыши, и сходнее со всякими другими животными и растительными первоначальными ячейками.

Разные животные зародыши отдельнее яичек, имеют уже больше их микроскопических отличий друг от друга, они уже менее сходны. Утробные зрелые плоды еще разнороднее и еще более отдельны. Это оттого, что они и сложнее, и единее, т.е. развитее.

Младенцы, дети еще сложнее и разнороднее; юноши, взрослые люди, до впадения в дряхлость, еще и еще развитее. В них всё больше и больше (по мере и степени развития) сложности и внутреннего единства, и потому больше отличительных признаков, больше отдельности, независимости от окружающего, больше своеобразия, самобытности.

И это, повторяем, относится не только к организмам, но и к частям их, к системам (нервной, кровеносной и т.д.), к аппаратам (пищеварительному, дыхательному и т.д.); относится и к процессам нормальным и патологическим; даже и к тем идеальным, научным, собирательным единицам, которые зовутся вид, род, класс и т.д. Чем выше, чем развитее вид, род, класс, тем разнообразнее отделы (части, их составляющие), а собирательное, целое всё-таки весьма едино и естественно. Так, собака домашняя — животное, весьма развитое; поэтому-то отделение млекопитающих, которое известно под названием домашняя собака, — отделение весьма полное, имеющее чрезвычайно много разнообразных представителей. Род кошек (в широком смысле), четверорукие (обезьяны), позвоночные вообще — представляют, при всём своем необычайном разнообразии, чрезвычайное единство общего плана. Это всё отделения весьма развитых животных, весьма богатых зоологическим содержанием, индивидуализированных, богатых признаками.

То же самое мы можем наблюдать и в растительных организмах, процессах, органах и в растительной классификации по отделам, по собирательным единицам.

Всё вначале просто, потом сложно, потом вторично упрощается, сперва уравниваясь и смешиваясь внутренне, а потом еще более упрощаясь отпадением частей и общим разложением, до перехода в неорганическую «Нирвану».

При дальнейшем размышлении мы видим, что этот триединый процесс свойствен не только тому миру, который зовется собственно органическим, но, может быть, и всему существующему в пространстве и времени. Может быть, он свойствен и небесным телам, и истории развития их минеральной коры, и характерам человеческим; он ясен в ходе развития искусств, школ живописи, музыкальных и архитектурных стилей, в философских системах, в истории религий и, наконец, в жизни племен, государственных организмов и целых культурных миров.

Я не могу распространяться здесь долго и развивать подробно мою мысль. Я ограничусь только несколькими краткими примерами и объяснениями. Например, для небесного тела: а) период первоначальной простоты: расплавленное небесное тело, однообразное, жидкое; б) период срединный, то состояние, которое можно назвать вообще цветущей сложностью: планета, покрытая корою, водою, материками, растительностью, обитаемая, пестрая; в) период вторичной простоты, остывшее или вновь, вследствие катастрофы, расплавленное тело и т.д.

Мы заметим то же и в истории искусств: а) период первоначальной простоты: циклопические постройки, конусообразные могилы этрусков (послужившие, вероятно, исходным образцом для куполов и вообще для круглых линий развитой римской архитектуры), избы русских крестьян, дорический орден и т.д., эпические песни первобытных племен; музыка диких, первоначальная иконопись, лубочные картины и т.д.; б) период цветущей сложности: Парфенон, храм Эфесской Дианы (в котором даже на колоннах были изваяния), Страсбургский, Реймский, Миланский соборы, св. Петра, св. Марка, римские великие здания, Софокл, Шекспир, Данте, Байрон, Рафаэль, Микеланджело и т.д.; в) период смешения, перехода во вторичное упрощение, упадка, замены другим: все здания переходных эпох, романский стиль (до начала готического и от падения римского), все нынешние утилитарные постройки, казармы, больницы, училища, станции железных дорог и т.д. В архитектуре единство есть то, что зовут стиль. В цветущие эпохи постройки разнообразны в пределах стиля; нет ни эклектического смешения, ни бездарной старческой простоты. В поэзии то же: Софокл, Эсхил и Еврипид — все одного стиля; впоследствии всё, с одной стороны, смешивается эклектически и холодно, понижается и падает.

Примером вторичного упрощения всех прежних европейских стилей может служить современный реализм литературного искусства. В нем есть нечто и эклектическое (т.е. смешанное), и приниженное, количественно павшее, плоское. Типические представители великих стилей поэзии все чрезвычайно не сходны между собою: у них чрезвычайно много внутреннего содержания, много отличительных признаков, много индивидуальности. В них много и того, что принадлежит веку (содержание), и того, что принадлежит им самим, их личности, тому единству духа личного, которое они влагали в разнообразие содержания. Таковы: Данте, Шекспир, Корнель, Расин, Байрон, Вальтер Скотт, Гёте, Шиллер.

В настоящее время, особливо после 48-го года, всё смешанное и сходнее между собою: общий стиль — отсутствие стиля и отсутствие субъективного духа, любви, чувства. Диккенс в Англии и Жорж Занд во Франции (я говорю про старые ее вещи), как они ни различны друг от друга, но были оба последними представителями сложного единства, силы, богатства, теплоты. Реализм простой наблюдательности уже потому беднее, проще, что в нем уже нет автора, нет личности, вдохновения, поэтому он пошлее, демократичнее, доступнее всякому бездарному человеку и пишущему, и читающему.

Нынешний объективный, безличный всеобщий реализм есть вторичное смесительное упрощение, последовавшее за теплой объективностью Гёте, Вальтера Скотта, Диккенса и прежнего Жорж Санда, больше ничего.

Пошлые общедоступные оды, мадригалы и эпопеи прошлого века были подобным же упрощением, понижением предыдущего французского классицизма, высокого классицизма Корнелей, Расинов и Мольеров.

В истории философии то же: а) первобытная простота: простые изречения народной мудрости, простые начальные системы (Фалес и т.п); б) цветущая сложность: Сократ, Платон, стоики, эпикурейцы, Пифагор, Спиноза, Лейбниц, Декарт, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель; в) вторичное упрощение, смешение и исчезновение, переход в совершенно иное: эклектики, безличные смесители всех времен (Кузен); потом реализм феноменальный, отвергающий отвлеченную философию, метафизику: материалисты, деисты, атеисты. Реализм очень прост, ибо он даже и не система, а только метод, способ: он есть смерть предыдущих систем. Материализм же есть бесспорно система, но, конечно, самая простая, ибо ничего не может быть проще и грубее, малосложнее, как сказать, что всё вещество и что нет ни Бога, ни духа, ни бессмертия души, ибо мы этого не видим и не трогаем руками. В наше время это вторичное упрощение философии доступно не только образованным юношам, стоящим еще, по летам своим, на степени первобытной простоты, на степени незрелых яблок, или семинаристам циклопической постройки, но даже парижским работникам, трактирным лакеям и т.п. Материализм всегда почти сопровождает реализм; хотя реализм сам по себе еще и не дает права ни на атеизм, ни на материализм. Реализм отвергает всякую систему, всякую метафизику; реализм есть отчаяние, самооскопление, вот почему он упрощение! На материалистические же выводы он прав всё-таки не дает.

Материализм, со своей стороны, есть последняя из систем последней эпохи: он царствует до тех пор, пока тот же реализм не сумеет и ему твердо сказать свое скептическое слово. За скептицизмом и реализмом обыкновенно следует возрождение: одни люди переходят к новым идеальным системам, у других является пламенный поворот к религии. Так было в древности; так было в начале нашего века после реализма и материализма XVIII столетия.

И метафизика, и религия остаются реальными силами, действительными, несокрушимыми потребностями человечества.

Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: 1) первичной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения. О них я повторю особо, дальше.

Глава VII. О государственной форме

Я кончил предыдущую главу следующей мыслью.

«Триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущего объединения и сложности и 3) вторичного смесительного упрощения, свойствен точно так же, как и всему существующему, и жизни человеческих обществ, государствам и целым культурным мирам».

Развитие государства сопровождается постоянно выяснением, обособлением свойственной ему политической формы; падение выражается расстройством этой формы, большей общностью с окружающим.

Прежде всего спрошу себя: «Что такое форма?»

Форма вообще есть выражение идеи, заключенной в материи (содержании). Она есть отрицательный момент явления, материя — положительный. В каком это смысле? Материя, например, данная нам, есть стекло, форма явления стакан, — цилиндрический сосуд, полый внутри; там, где кончается стекло, там, где его уже нет, начинается воздух вокруг или жидкость внутри сосуда; дальше материя стекла не может идти, не смеет, если хочет остаться верна основной идее своего полого цилиндра, если не хочет перестать быть стаканом.

Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающий материи разбегаться. Разрывая узы этого естественного деспотизма, явление гибнет.

Шарообразная или эллиптическая форма, которую принимает жидкость при некоторых условиях, есть форма, есть деспотизм внутренней идеи.

Кристаллизация есть деспотизм внутренней идеи. Одно вещество должно, при известных условиях, оставаясь само собою, кристаллизоваться призмами, другое октаэдрами и т.п.

Иначе они не смеют, иначе они гибнут, разлагаются.

Растительная и животная морфология есть также не что иное, как наука о том, как оливка не смеет стать дубом, как дуб не смеет стать пальмой и т.д.; им с зерна предоставлено иметь такие, а не другие листья, такие, а не другие цветы и плоды.

Человек, высекая из камня или выливая из бронзы (из материи) статую человека, вытачивая из слоновой кости шар, склеивая и сшивая из лоскутков искусственный цветок, влагает извне в материю свою идею, подкарауленную им у природы.

Устраивая машину, он делает то же. Машина рабски повинуется, отчасти идее, вложенной в нее извне человеческой мыслью, отчасти своему внутреннему закону, своему физико-химическому строю, своей физико-химической основной идее. Нельзя, например, изо льда сделать такую прочную машину, как из меди и железа.

С другой стороны, из камня нельзя сделать такой естественный цветок, как из бархата или кисеи.

Тот, кто хочет быть истинным реалистом именно там, где нужно, тот должен бы рассматривать и общества человеческие с подобной точки зрения. Но обыкновенно делается не так. Свобода, равенство, благоденствие (особенно это благоденствие!) принимаются какими-то догматами веры и уверяют, что это очень рационально и научно!

Да кто же сказал, что это правда?

Социальная наука едва родилась, а люди, пренебрегая опытом веков и примерами ими же теперь столь уважаемой природы, не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ничего логически родственного, даже более: эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития. При последнем внутренняя идея держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления. Прогресс же, борющийся против всякого деспотизма — сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т.п., есть не что иное, как процесс разложения, процесс того вторичного упрощения целого и смешения составных частей, о котором я говорил выше, процесс сглаживания морфологических очертаний, процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу.

Явления эгалитарно-либерального прогресса схожи с явлениями горения, гниения, таяния льда (менее воды свободного, ограниченного кристаллизацией); они сходны с явлениями, например, холерного процесса, который постепенно обращает весьма различных людей сперва в более однообразные трупы (равенство), потом в совершенно почти схожие (равенство) остовы и, наконец, в свободные (относительно, конечно): азот, водород, кислород и т.д.

(«On est débordé», говорят многие, это дело другое. «On est débordé» и холерой. Но почему же холеру не назвать по имени? Зачем ее звать молодостью, возрождением, развитием, организацией?)

При всех этих процессах гниения, горения, таяния, холерного поступательного движения заметны одни и те же общие явления.

а) Утрата особенностей, отличавших дотоле деспотически сформированное целое дерево, животное, целую ткань, целый кристалл и т.д. от всего подобного и соседнего.

б) Большее против прежнего сходство составных частей, большее внутреннее равенство, большее однообразие состава и т.п.

в) Утрата прежних строгих морфологических очертании: всё сливается, всё свободнее и ровнее.

Итак, какое дело частной, исторической реальной науке до неудобств, до потребностей, до деспотизма, до страданий?

К чему эти ненаучные сентиментальности, столь выдохшиеся в наше время, столь прозаические вдобавок, столь бездарные? Что мне за дело в подобном вопросе до самих стонов человечества?

Какое научное право я имею думать о конечных причинах, о целях, о благоденствии, напр., прежде серьезного, долгого и бесстрастного исследования?

Где эти не догматические, бесстрастные, скажу даже, в прогрессивном отношении, пожалуй, безнравственные, но научно-честные исследования? Где они? Они существуют, положим, хотя и весьма несовершенные еще, но только именно не для демократов, не для прогрессистов.

Какое мне дело, в более или менее отвлеченном исследовании, не только до чужих, но и до моих собственных неудобств, до моих собственных стонов и страдний?

Государство есть, с одной стороны, как бы дерево, которое достигает своего полного роста, цвета и плодоношения, повинуясь некоему таинственному, не зависящему от нас деспотическому повелению внутренней, вложенной в него идеи. С другой стороны, оно есть машина, и сделанная людьми полусознательно, и содержащая людей, как части, как колеса, рычаги, винты, атомы, и наконец, машина, вырабатывающая, образующая людей. Человек в государстве есть в одно и то же время и механик, и колеса или винт, и продукт общественного организма.

На которое бы из государств древних и новых мы ни взглянули, у всех найдем одно и то же общее: простоту и однообразие в начале, больше равенства и больше свободы (по крайней мере фактической, если не юридической свободы), чем будет после. Закрывши книгу на второй или третьей главе, мы находим, что все начала довольно схожи, хоть и не совсем. Взглянув на растение, выходящее из земли, мы еще не знаем хорошо, что из него будет. Различий слишком мало. Потом мы видим большее или меньшее укрепление власти, более глубокое или менее резкое (смотря по задаткам первоначального строения) разделение сословий, большее разнообразие быта и разнохарактерность областей.

Вместе с тем увеличивается, с одной стороны, богатство, с другой — бедность, с одной стороны, ресурсы наслаждения разнообразятся, с другой — разнообразие и тонкость (развитость) ощущений и потребностей порождают больше страданий, больше грусти, больше ошибок и больше великих дел, больше поэзии и больше комизма; подвиги образованных — Фемистокла, Ксенофонта, Александра — крупнее и симпатичнее простых и грубых подвигов Одиссеев и Ахиллов. Являются Софоклы, являются и Аристофаны, являются вопли Корнелей и смех Мольеров. У иных Софокл и Аристофан, Корнель и Мольер сливаются в одного Шекспира или Гёте.

Вообще в эти сложные цветущие эпохи есть какая бы то ни было аристократия, политическая, с правами и положением, или только бытовая, т.е. только с положением без резких прав, или еще чаще стоящая на грани политической и бытовой. Эвпатриды Афин, феодальные сатрапы Персии, оптиматы Рима, маркизы Франции, лорды Англии, воины Египта, спартиаты Лаконии, знатные дворяне России, паны Польши, беи Турции.

В то же время, по внутренней потребности единства, есть наклонность и к единоличной власти, которая по праву или только по факту, но всегда крепнет в эпоху цветущей сложности. Являются великие замечательные диктаторы, императоры, короли или, по крайней мере, гениальные демагоги и тираны (в древнеэллинском смысле), Фемистоклы, Периклы и т.п.

Между Периклом, диктатором фактическим, и между законным самодержцем по наследству и религии — помещается целая лестница разнообразных единоличных властительств, в которых ощущается потребность везде в сложные и цветущие эпохи для объединения всех составных частей, всех общественно-реальных сил, полных жизни и брожения.

Провинции в это время так же всегда разнообразны по быту, правам и законам. Дерево выразило вполне свою внутреннюю морфологическую идею...

А страдания? Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения.

Всё болит у древа жизни людской...

Болит начальное прозябание зерна. Болят первые всходы, болит рост стебля и ствола; развитие листьев и распускание пышных цветов (аристократии и искусства) сопровождаются стонами и слезами. Болят одинаково эгалитарный быстрый процесс гниения и процесс медленного высыхания, застоя, нередко предшествующий эгалитарному процессу. (Например, в Испании, Венецианской республике — во всей Италии высыхание XVII и XVIII веков предшествовало гниению XIX.) Боль для социальной науки — это самый последний из признаков, самый неуловимый; ибо он субъективен, и верная статистика страданий, точная статистика чувств невозможна будет до тех пор, пока для чувств радости, равнодушия и горя не изобретут какое-нибудь графическое изображение, какое-нибудь объективное мерило, подобно тому, как вовсе неожиданно открыли, что спектральный анализ может обнаружить химический состав небесных тел, отдаленных на бесконечные от меня пространства!

Раскройте медицинские книги, о, друзья реалисты! и вы в них найдете, до чего музыкальное, субъективное мерило боли считается маловажнее суммы всех других пластических, объективных признаков; картина организма, являющаяся перед очами врача-физиолога, вот что важно, а не чувство непонимающего и подкупленного больного! Ужасные невралгии, приводящие больных в отчаяние, не мешают им жить долго и совершать дела, а тихая, почти безболезненная гангрена сводит их в гроб в несколько дней.

Вместо того чтобы или наивно, или нечестно становиться, ввиду какого-то конечного блага, на разные предвзятые точки зрения: коммунистическую, демократическую, либеральную и т.д., научнее было бы подвергать все одинаковой, бесстрастной, безжалостной оценке, и если бы итог вышел либо либеральный, либо охранительный, либо сословный, либо бессословный, то не мы, так сказать, были бы виноваты, а сама наука.

Статистики нет никакой для субъективного блаженства отдельных лиц; никто не знает, при каком правлении люди живут приятнее. Бунты и революции мало доказывают в этом случае. Многие веселятся бунтом. Современные нам критяне, например, жили положительно лучше хоть бы фракийских болгар и греков и несравненно веселее и приятнее небогатых жителей каких бы то ни было больших городов. Человек добросовестный, живой, неподкупленный политикой, не слепой, наконец, был поражен цветущим видом критян, их красотой, здоровьем, скромной чистотою их жилищ, их прелестной, честной, семейной жизнью, приятной самоуверенностью и достоинством их походки и приемов... И вот они, прежде других турецких подданных, восстали, воображая себя самыми несчастными, тогда как фракийские болгары и греки жили гораздо хуже и терпели тогда несравненно больше личных обид и притеснений и от дурной полиции, и от собственных лукавых старшин; однако они не восставали, а болгарские старшины, те даже подавали султану адресы и предлагали оружием поддерживать его против критян.

Никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии; в ограниченной монархии лучше, чем в неограниченной; в эгалитарном государстве лучше, чем в сословном; в богатом лучше, чем в бедном. Поэтому, отстраняя мерило благоденствия, как недоступное еще современной социальной науке (быть может, и навсегда, неверное и малопригодное), гораздо безошибочнее будет обратиться к объективности, к картинам и спрашивать себя, нет ли каких-нибудь всеобщих и весьма простых законов для развития и разложения человеческих обществ?

И если мы не знаем, возможно ли всеобщее царство блага, то, по крайней мере, постараемся дружными усилиями постичь, по мере наших средств, что пригодно для блага того или другого частного государства. Чтобы узнать, что организму пригодно, надо прежде всего ясно понять самый организм. Для гигиены и лечения нужна прежде всего физиология.

Форма (сказал я выше) есть выражение внутренней идеи на поверхности содержания. Идея шара, например, есть равное расстояние всех точек поверхности от центра. Разве не выражается эта идея на поверхности шара, разве не она придает кости, дереву, капле, расплавленному небесному телу и т.д., вообще содержанию, материи эту форму?

Разумеется, в таком простом явлении, как шар, это ясно; а в таком сложном явлении, как человеческое общество, оно не так ясно.

Но тем не менее основа метафизическая одна и та же и для маленького шара, и для великого государства.

Государственная форма у каждой нации, у каждого общества своя; она в главной основе неизменна до гроба исторического, но меняется быстрее или медленнее в частностях, от начала до конца.

Вырабатывается она не вдруг и не сознательно сначала; не вдруг понятна; она выясняется лишь хорошо в ту среднюю эпоху наибольшей сложности и высшего единства, за которой постоянно следует, рано или поздно, частная порча этой формы и затем разложение и смерть.

Так, государственная форма древнего Египта была резко сословная монархия, вероятно, глубоко ограниченная жреческой аристократией и вообще религиозными законами.

Персия была, по-видимому, более феодального, рыцарского происхождения; но феодальность ее сдерживалась безграничным в принципе царизмом, земным выражением добра, Ормузда.

История Греции и Рима больше обработана, и потому на них всё это еще яснее.

Афины именно в цветущий период выработали свойственную им государственную форму.

Это — демократическая республика, однако с привилегиями, с Эвпатридами, с денежным цензом, с рабами и, наконец, с наклонностью к фактической, неузаконенной, непрочной диктате Периклов, Фемистоклов и т.д.

Форма эта, которой естественные залоги хранились, конечно в самих нравах и обстоятельствах, выработалась именно в цветущий сложный период, от Солона до Пелопоннесской войны. Во время этой войны началась порча, начался эгалитарный прогресс.

Свободы было и без того много: захотелось больше равенства.

Спарта, от эпохи Ликурга до унижения ее фиванцами, выработала также свою, чрезвычайно оригинальную, стеснительную и деспотическую форму аристократического республиканского коммунизма с чем-то вроде двух наследственных президентов.

Форма эта была несравненно стеснительнее, деспотичнее афинской, и поэтому жизни и творчества в Афинах было больше, а в Спарте меньше, но зато Спарта была сильнее и долговечнее.

Все остальные государства греческого мира колебались, вероятно, между дорической формой Спарты, и ионийской формой Афин. Потребность формы, стеснения, деспотизма, дисциплины, исходящей из нужд самосохранения, была и в этом распущенном и раздробленном эллинском мире так велика, что во многих государствах демократического характера (т.е., вероятно, там, где выразился слабее деспотизм сословный) вырабатывалась тирания, т.е. дисциплина единоличной власти (Поликрат, Периандр, Дионисий Сиракузский и др.).

Феодализм сельский, помещичий или рыцарский был, по-видимому, всегда ничтожен в Элладе почти так же, как и в Риме; все аристократии Эллады и Рима имели городской характер; все они были, так сказать, муниципального происхождения.

История Македонии очень бедна, и сведений о первоначальной организации македонского царства у нас мало. Но некоторые историки полагают, что у македонян был феодализм выражен сильнее муниципальности (и действительно, о городах македонских почти нет и речи, а всё слышно лишь о царях и их дружине, о «генералах» Александра).

Ослабевший эллинский муниципальный мир, соединившись потом с грубой, неясной (неразвитой, вероятно) феодальностью македонян, дошел до мгновенного государственного единства при Филиппе и Александре и только тогда стал в силах распространять свою цивилизацию до самой Индии и внутренней Африки. Опять-таки, значит, для наибольшего величия и силы оказалась нужной большая сложность формы — сопряжение аристократии с монархией.

Цветущий период Рима надо считать, я полагаю, со времен Пунических войн до Антонинов приблизительно.

Именно в это время выработалась та муниципальная, избирательная диктатура, императорство, которое так долго дисциплинировало Рим и послужило еще потом и Византии.

То же самое мы видим и в европейских государствах.

Италия, возросшая на развалинах Рима, раньше всех других европейских государств выработала свою государственную форму в виде двух самых крайних антитез — с одной стороны, высшую централизацию в виде государственного папства, объединявшего весь католический мир далеко вне пределов Италии, с другой же — для самой себя, для Италии собственно, форму крайне децентрализованную, муниципально-аристократических малых государств, которые постоянно колебались между олигархией (Венеция и Генуя) и монархией (Неаполь, Тоскана и т.д.).

Государственная форма, прирожденная Испании, стала ясна несколько позднее. Это была монархия самодержавная и аристократическая, но провинциально мало сосредоточенная, снабженная местными и отчасти сословными вольностями и привилегиями, нечто среднее между Италией и Францией. Эпоха Карла V и Филиппа II есть эпоха цвета.

Государственная форма, свойственная Франции, была в высшей степени централизованная, крайне сословная, но самодержавная монархия. Эта форма выяснялась постепенно при Людовике XI, Франциске I, Ришелье и Людовике XIV; исказилась она в 89-м году.

Государственная форма Англии была (и отчасти есть до сих пор) ограниченная, менее Франции вначале сословная, децентрализованная монархия, или, как другие говорят, аристократическая республика с наследственным президентом, а форма выразилась почти одновременно с французской при Генрихе VIII, Елизавете и Вильгельме Оранском.

Государственная форма Германии была (до Наполеона I и до годов 48 и 71) следующая: союз государств небольших, отдельных, сословных, более или менее самодержавных, с избранным императором-сюзереном (не муниципального, а феодального происхождения).

Все эти уже выработанные ясно формы начали постепенно меняться у одних с XVIII столетия, у других в XIX веке. Во всех открылся эгалитарный и либеральный процесс.

Можно верить, что польза есть от этого какая-нибудь, общая для вселенной, но уже никак не для долгого сохранения самих этих отдельных государственных миров.

Реакция не потому не права, что она не видит истины, нет! Реакция везде чует эмпирически истину; но отдельные ячейки, волокна, ткани и члены организма стали сильнее в своих эгалитарных порывах, чем власть внутренней организующей деспотической идеи!

Атомы шара не хотят более составлять шар! Ячейки и волокна надрубленного и высыхающего дерева — здесь горят, там сохнут, там гниют, везде смешиваются, восхваляя простоту грядущей, новой организации и не замечая, что это смешение есть ужасный момент перехода к неорганической простоте свободной воды, безжизненного праха, не кристаллизованной, растаявшей или растолченной соли!

До времен Цезаря, Августа, св. Константина, Франциска I, Людовика XIV, Вильгельма Оранского, Питта, Фридриха II, Перикла, до Кира или Дария Гистаспа и т.п. все прогрессисты правы, все охранители не правы. Прогрессисты тогда ведут нацию и государство к цветению и росту. Охранители тогда ошибочно не верят ни в рост, ни в цветение или не любят этого цветения и роста, не понимают их.

После цветущей и сложной эпохи, как только начинается процесс вторичного упрощения и смешения контуров, т.е. большее однообразие областей, смешение сословий, подвижность и шаткость властей, принижение религии, сходство воспитания и т.п., как только деспотизм формологического процесса слабеет, так, в смысле государственного блага, все прогрессисты становятся не правы в теории, хотя и торжествуют на практике. Они не правы в теории; ибо, думая исправлять, они разрушают; они торжествуют на практике, ибо идут легко по течению, стремятся по наклонной плоскости. Они торжествуют, они имеют громкий успех.

Все охранители и друзья реакции правы, напротив, в теории, когда начнется процесс вторичного упростительного смешения; ибо они хотят лечить и укреплять организм. Не их вина, что они не надолго торжествуют; не их вина, что нация не умеет уже выносить дисциплину отвлеченной государственной идеи, скрытой в недрах ee.

Они всё-таки делают свой долг и, сколько могут, замедляют разложение, возвращая нацию, иногда и насильственно, к культу создавшей ее государственности.

До дня цветения лучше быть парусом или паровым котлом; после этого невозвратного дня достойнее быть якорем или тормозом для народов, стремящихся вниз под крутую гору, стремящихся нередко наивно, добросовестно, при кликах торжества и с распущенными знаменами надежд, до тех пор, пока какой-нибудь Седан, Херонея, Арбеллы, какой-нибудь Аларих, Магомет II или зажженный петролеем и взорванный динамитом Париж не откроют им глаза на настоящее положение дел.

Я предвижу еще одно возражение: я знаю, мне могут сказать, что пред концом культурной жизни и пред политическим падением государств заметнее смешение, чем упрощение. И в древности, и теперь. Но, во-первых, самое смешение есть уже своего рода упрощение картины, упрощение юридической ткани и бытовой узорности. Смешение всех цветов ведет к серому или белому. А главное основание вот где. Я спрашиваю: просты ли нынешние копты, потомки египтян или арабы Сирии? Просты ли были pagani, сельские идолопоклонники, которые держались еще после падения и исчезновения эллино-римской религиозности и культуры в высших слоях общества? Просты ли были христиане-греки под турецким игом до восстания 20-х годов? Просты ли гербы, остатки огнепоклонников культурного персо-мидийского мира?

Конечно, все перечисленные люди, общины и народные остатки несравненно проще, чем были люди, общины, нации в эпоху цвета Египта, калифата, греко-римской цивилизации, чем персы во времена Дария Гистаспа или византийцы во времена Иоанна Златоуста. Люди проще лично, по мыслям, вкусам, по несложности сознания и потребностей; общины и целые национальные или религиозные остатки проще потому, что люди в их среде все очень сходны и равны между собою. И так, прежде смешение и некоторая степень вторичного принижения (то есть количественное упрощение), потом смерть своеобразной культуры в высших слоях или гибель государства и, наконец, переживающая свою государственность вторичная простота национальных и религиозных остатков. Теперь (в XIX веке) эту болезнь предсмертную хотят считать идеалом гигиены будущего! Идеал Прудонов и Кабе — полнейшее однообразие людей по положению, по воспитанию и т.д. — чего же проще по идеалу.

Глава VIII. О долговечности государств

Возвращусь теперь к тому, о чем я говорил мимоходом в 1-й главе: о долговечности государств и культур.

Я сказал тогда, что наибольшая долговечность государственных организмов, это 1000 или много 1200 с небольшим лет.

Культуры же, соединенные с государствами, большей частью переживают их. Так, например, эллинская образованность и эллинская религия боролись с христианством еще долго при византийских императорах, тогда как последние черты эллинской государственности стерлись еще до Р. X., отчасти во времена римского триумвирата, отчасти еще прежде.

Религия индусов и связанный с ней быт живут давно без государства и в наше время, не поддаваясь англичанам.

Византии как государства нет давно, а некоторые Византийские уставы, понятия, вкусы и обычаи даже под турецким владычеством отстаивают себя до сих пор от натиска космополитического европеизма. В семейной жизни, в разговорах, в литературе, в постройках, в одеждах, во взглядах на приличия на Востоке еще много византийского. Уважение к званию, к должности, к положению здесь гораздо заметнее, чем уважение к роду, и у турок, и у греков, и у славян, и у армян, почти одинаково. Только у одних албанцев феодальное чувство личности и рода чуть-чуть заметнее, чем у других.

В самом церковном вопросе, если забыть об интересах и увлечениях, а смотреть для ясности на людей и нации как на орудия идей и начал, увидим, что греки олицетворяют между собой в этой борьбе византийское начало, византийские идеи — подчинения народа в церковных делах духовенству, а болгары — новоевропейское демократическое начало личных и собирательных прав. Греки олицетворяют в этой борьбе авторитет организованной, а не личной и своевольной религии, а болгары — суверенитет самоопределяющегося народа. (Я думаю, что ни друг, ни враг болгар не может оспаривать этого объяснения.)

Итак, дело теперь не о культурах вообще, а лишь о государствах, о долговечности юридических организмов, производящих, определяющих эти культуры или отчасти производимых ими.

Начнем с древнего юго-востока и мы найдем то, что нам нужно, даже во всяком учебнике:

I. Египет.

Древний Египет и Китай могут, по-видимому, своим примером опровергать ту мысль, что государство живет вообще не более 12 веков. Египту иные писатели приписывают огромную долговечность, около 40 веков, например. У меня теперь под рукой статья Бюрнуфа («La science des religions»³⁰) и еще книга Бюхнера: «L’homme selon la science»³¹, в которой тоже говорится о древности Египта и приводятся ссылки на многих ученых. Бюрнуф говорит о Египте вот что: «D’après des documents hiéoglyphiques, les croyances de 1’Egypte ne semblent pas avoir été fixées et systematisées avant la fin de la IV-e dynastie; elles durèrent jusqu’ à la conquéte de ce pays par Cambyse et à partir de ce temps elles tombèrent dans une décadence rapide»³². О 40 веках вероятных он говорил дальше. Но, во 1-ых, эта продолжительность принята далеко не всеми учеными; во 2-ых, эти 4000 лет относятся к целой религиозной культуре, а не к таким отдельным государственным организмам, как Мемфис, царство гиксов, Фивы, Саис; в 3-их, пример египетской государственности (принимая даже, что все отдельные, сменявшие друг друга в этой стране государства были очень сходны по строю, по форме) не может служить один опровержением тому, что вообще государства живут не более 12 веков. Мы увидим ниже, что это так на Риме, Греции, Персии и т.д. Египет древний долго был одинок, в стороне, он долго не имел соперников, его поэтому трудно приравнивать по долговечности к истории тех государств, которые созидались позднее друг за другом и все на тех же почти местах, не на девственной почве, а на развалинах предыдущей государственности. Если бы наука доказала, что при вовсе других условиях динотериумы, птеродактили, мегалосауры жили очень долго, то из этого не следует еще, что нынешний слон, нынешний лев или бык могут столько же прожить. О Китае я скажу дальше. Он тоже ничего не опровергает своим примером.

II. Халдейские и вообще семитические государства:

а) Древний Вавилон вместе с Ассирией (ибо история обыкновенно принимает, что если полумифический Немврод и существовал около 2100 до Р. X., то всё-таки через 100 лет после него Нин (около 2000 лет до Р. X.) соединил Ассирию и Вавилон в одно государство, которое существовало до смерти Сарданапала (т.е. до 606) 1394 года.

Разумеется, не следует забывать, что летосчисление это может быть, по сравнительной бедности источников, и неточно. Что значит, например, Нин около 2000 лет? Отнимите 190 лет, например, или 200, останется 1800 до Р. X.. вычтите 606, т.е. год падения — и на долю этой первой ассиро-вавилонской государственности выпадет как раз 12 веков, те 12 веков, которые прожил классический Рим — вечный образец государственности.

б) Новейший Вавилон всего 68 лет (от распадения Ниневийского царства в 606 году до взятия Вавилона Киром в 538 г. До Р.Х.).

в) Карфаген, 668 года.

(От Дидоны (814) до разрушения города римлянами, т.е. до 146 г. до Р. X.)

г) Еврейское государство.

(Исход из Египта около 1500 лет до Р. X.)

Но я полагаю, что государственную жизнь евреев надо считать не с номадной жизни времен Авраама и даже не со дня пришествия евреев в Палестину, ибо это состояние их соответствует, мне кажется, состоянию германских народов во время так называемого переселения, состоянию эллинов в эпоху Троянской войны, вторжения Гераклидов, римской истории в эпоху догосударственную. Разница в том, что об евреях, например, и германцах у нас есть источники более достоверные, а об эллинских, и еще более о римских первоначальных движениях нет таких достоверных источников.

Итак, если считать начало еврейской государственности со времен Судей, то это приходится за 1300 лет до Р. X.

Распадение царства на Израильское и Иудейское произошло за 980 лет до Р. X.

Стало быть, от основания до распадения всего только 310 лет.

От распадения до первого ассирийского пленения (т.е. до падения Израильского царства) 260 лет.

От распадения до второго или вавилонского пленения (от 980 до 600 годов, после битвы Навуходоносора с Нехао, в 404 году?) иудеи прожили еще 376 лет.

С этого времени Еврейское государство утратило самостоятельность навсегда и Палестина стала областью сперва Вавилона, потом Персии, потом греко-македонских царств и, наконец, римского государства.

Поэтому, считая от Судей даже до конца более долговечной Иудеи, мы получим от 1300 до 600 всего только 700 лет.

Ибо называть жизнь евреев после пленения жизнью государственной, это то же если бы мы жизнь нынешней Грузии, Польши, Чехии или Финляндии назвали так оттого, что они еще имеют свою физиономию, местные, юридические и бытовые оттенки.

Что касается до волнений времени Маккавеев или до последней борьбы евреев против римлян при Тите, то это были лишь восстания подчиненных, бунты, но государственности уже не было давно.

III. Персо-мидяне.

От Деиока, освободившего индийское племя от владычества ассиро-вавилонского, т.е. от 707 до Александра Македонского или до сражения при Арбеллах (в 331 г. до Р. X.). Итого только 376 лет первой персо-мидийской государственности.

По-видимому, однако, македонское завоевание было не очень глубоко, а религия Зороастра (маздеизм) была еще достаточно крепка; ибо Персидское государство возродилось впоследствии с той же религией, при влиянии свежего и, вероятно, родственного племени парфов, под династиями Арзасидов (от 250 до Р. X. — 226 по Р. X.) и Сассанидов, от 226 — 636 по Р. X., т. е. всего 886 лет.

Итак, если мы даже соединим всю мидо-персидскую и парфянскую государственность в одно целое, несмотря на перерыв, то выйдет от Деиока (от 707 до Р. X.) до царя Иездегерда, при котором царство Сассанидов было разрушено мусульманами (в 636 году по Р. X.), 1262 года.

IV. Греческие республики, греко-македонские царства, греко-скифские, греко-сирийские, греко-египетские и т.д.

а) Афины от Кодра до Филиппа Македонского (1068 до 338), 730 лет.

б) Спарта от того же времени (ибо Кодр был убит во время Дорического вторжения в Аттику и Пелопоннес) до сражения при Мантинее (206), где Филопемен, предводитель Ахейского союза, победил окончательно спартанцев, или до (188 г.) уничтожения узаконений Ликурга, всего 880 или 860 лет.

в) Фивы. Основание Фиванского государства вероятно около того же времени дорийских переселений.

Падение ее, т.е. разрушение Фив Александром Македонским в 335 году по Р. X. Всего 733 года.

г) Сиракузы основаны в 735 году; постепенное падение в борьбе с Карфагеном века за 3 до Р. X. Присоединение Сицилии к Риму в 212 году после очищения Сицилии от карфагенян. Всего 523 года.

Если же взять историю всех греческих республик от времен баснословных до Александра Македонского, то есть от 1000 или от 1200 лет до Р. X. (что будет очень много) до 320 годов, то выйдет и на всю таким образом принятую их государственную жизнь 870 лет (пусть будет 900 даже).

д) Царство сирийских Селевкидов.

От 323 года, т.е. от распадения кратковременной монархии Александра до 64 года. (Уничтожение царства Помпеем). 259 лет.

е) Пергамское царство от 282 до 133 года, т.е. до присоединения его к Риму, под именем Азии. 149 лет.

ж) Египетское царство Птолемеев от того же времени (323) до присоединения к Риму в 30 году. Итак, менее 300 лет (293).

з) Македонское царство от самого начала до распадения великой Александровой монархии, т.е. от Пердикки I (ок. 700 г.) до смерти Александра Великого (до 323 года). 377 лет.

Отдельное же Македонское царство от распадения до обращения Метеллом Македонии в римскую провинцию, т.е. 148 года, только 175. Итого 552 года.

Теперь, если возьмем всю государственную жизнь эллинскую и македонскую вместе и будем считать ее долготу весьма произвольно, снисходительно, с самых баснословных и даже почти вовсе неизвестных времен, т.е. за 1100 — 1200 лет до Р. X. и до присоединения к Риму Египта, самого последнего и счастливого в этом отношении из всех тех государств, где царила эллино-македонская образованность, то есть до 30 г. перед Р. X., то у нас получится опять классическая цифра около 1200 лет, около 12 веков.

V. Рим.

В этом государстве расчет легче. Оно было беспрерывно одно, от начала до конца. Здесь не было ни раздробления и разновременности, как у греко-македонян, ни перерывов, как у персо-мидян.

Считая от полумифических времен Ромула до Ромула Августула и Одоакра, получаем: от 753 г. до Р. X. до 476 г. по Р. X. — 1229 лет.

Если же считать от времен более известных, то около 1000, не более.

VI. Византия от перенесения столицы и торжества Христианства до взятия Византии турками (от 325 по Р. X. до 1453) 1128 лет.

Прежде чем обратиться к вопросу о возрасте современных европейских государств, я нахожу необходимым сказать здесь несколько слов о Китае.

Не знаю, имеем ли мы право рассматривать историю Китая, вдобавок столь еще темную, как историю одного государства, непрерывно прожившего несколько тысяч лет?

Китай справедливее, мне кажется, рассматривать как отдельный культурный мир, вместе с Японией и другими соседними краями, как особый исторический мир, стоявший не на большой дороге народов, подобно государствам нашего Средиземного бассейна, и потому долее сохранившийся в своей отдельности и чистоте.

К тому же надо прибавить, что и в нем, по-видимому, были смены государственные, но эти смены или еще мало известны и мало понятны нам, или они и в самом деле не представляют таких антитез и такого разнообразия, какие представляет преемственная картина государств и цивилизаций вокруг нашего Средиземного моря.

Там, в глубине Восточной Азии, жило и волновалось почти одно и то же племя долгие века; здесь, около нас, сталкивалось множество народов, принадлежавших к нескольким породам (расам) и племенам: арийскому, семитическому, эфиопскому, чудо-тюркскому, монгольскому и т.д.

Очень может быть, повторяю, что и долголетнюю историю китайской гражданственности можно было бы при более точном исследовании разложить на несколько отдельных государственных периодов по 1000 или 1200 лет.

Шесть тысяч лет могут относиться к общим племенным воспоминаниям, а не к той сформированной гражданственности, о которой здесь идет речь.

Если же на такую сформированную гражданственность положить даже целых четыре тысячелетия, то эта цифра легко разложится на несколько нормальных государственных периодов, по 1000 лет приблизительно каждый.

О Египте я говорил уже прежде почти то же самое.

Я полагаю поэтому, что ни Египет древний, ни современный Китай, вследствие своей обособленности, не могут служить опровержением того, что в наших краях, по крайней мере, и с тех пор как у древнего Египта явились образованные соперники в лице халдеев и персо-мидян, — ни одно государство больше 12 веков жить не может.

Значительное же большинство государств проживало гораздо меньше этого.

Демократические республики жили меньше аристократических, Фивы меньше Спарты.

Более сословные монархии держались крепче менее сословных и восстановлялись легко после всякого разгрома.

Такова была, по-видимому, Персия Ахеменидов, возродившаяся после погрома македонского и пережившая своих минутных победителей на долгие века.

Глава IX. О возрасте европейских государств

С какого века мы будем считать образование европейских государств?

Неужели считать историю Франции с Хлодвига, т.е. с V века? Тогда Франция будет только одно из всех европейских государств, беспрерывно существующих доныне с того времени. Германия тогда была в хаотическом состоянии, и кое-как сколоченное арианское царство готов, разрушенное Хлодвигом, занимало значительную ее часть. В Англии только в IX веке Эгберт принял название короля Англии. В Испании сначала долго господствовали аравитяне, и будущие испанцы-христиане не значили еще почти ничего.

Италия была в совершенном разгроме. В ней готов сменяли вандалы. Воцарялся Одоакр; Одоакра убивал гот Теодорих и т.д.

Следы Атиллы были везде еще свежи. Рим Западный пал всего за несколько лет до крещения Хлодвига.

Хлодвиг к тому же был еще чистый германец, чистый франк; с галло-римскими элементами не произошло еще того слития, которым началась история Франции.

Пределы класть равно трудно везде и при всех исследованиях. Пределы, границы, отличительные признаки, распределяющие что бы то ни было на классы, роды, эпохи и какие бы то ни было отделы, всегда более или менее искусственны. Естественность же приема при распределении состоит именно в том, что можно назвать наглядностью, художественным, так сказать, тактом. Так делают и в естественных науках³³.

На основании подобной же наглядности я полагаю, что весь период европейской истории до Карла Великого можно считать соответственным истории Греции героических времен Троянской войны, похода аргонавтов; время Нибелунгов соответствует временам Гомера. В римской истории этому периоду, мне кажется, соответствует время до основания Рима или, если угодно, и весь приготовительный период первых царей. Разница только в степени достоверности событий. Для истории смутного, приготовительного времени Европы мы имеем сравнительно много разнообразных более или менее достоверных свидетельств.

Для истории приготовительного периода Эллады у нас есть только поэтическая истина гомерических стихов и т.п. Для первобытной истории Рима еще того меньше.

Простирая аналогию дальше, я думаю, что период еврейской истории от Моисея до Судей соответствует опять тому же периоду странствий, вторжений — приготовительной догосударственной борьбы. Здесь опять мы имеем, как для европейской истории, свидетельства, которые иные могут оспаривать, но которые, по крайней мере, последовательны и ясны.

Халдеи времен Немврода, иранцы до времен Астияга и Кира — не то ли же самое?

Вся разница, во-первых, повторяю, в степени достоверности свидетельств, которые мы имеем об этих приготовительных эпохах, в количестве и качестве подробностей, дошедших до нас; а во-вторых, в тех наиболее существенных, прирожденных свойствах, которые имели при начале своего пробуждения к исторической жизни различные народы и племена. Так, например, характер жреческий, теократический и вместе родовой преобладал у евреев, муниципальный — у греков и римлян, родственных по происхождению, сельско-аристократический феодальный — у европейцев и, может быть, у иранцев.

Это чуть брезжущие в первобытной простоте и бесцветности отличительные признаки определили впоследствии весь характер их истории. Так, у римлян и греков и религия, и аристократия, и монархическое начало получили все муниципальный, градской оттенок. В Европе и аристократия, и монархия получили характер феодальный; и там больше, где было слабее влияние муниципальных преданий Рима, — в Германии, в Англии.

Сама светская власть папы и его духовное могущество косвенно определились влиянием германского феодализма.

Гениальный Гизо в своей «Истории цивилизации» и Пихлер в своей книге «Папство и Восточные Церкви» одинаково развивают ту мысль, что на Востоке Император был один; аристократии не было, централизация была сильна, и потому Церковь могла еще опираться на этого Императора. Но что было делать римскому епископу среди множества западных князей полуцарей, полувельмож, полуразбойников, как не увеличивать сперва свою политическую независимость для бескорыстного служения Церкви, а позднее и стремиться уже к власти и преобладанию?

Именно усиление власти папы, разрыв с византийским Востоком, принятие Карлом Великим императорского титула и набеги норманнов (последнее явление так называемого переселения народов, по крайней мере, на Западе), вот эпоха, с которой впервые начинает ясно выделяться физиономия Западной Европы, с одной стороны, из германского, приготовительного хаоса, с другой — из общей всему первоначальному христианству византийской окраски.

Создав себе своего кесаря, в подражание Византии и вместе с тем назло ей, Европа, сама того не подозревая, вступала на совершенно иной путь.

IX и X века поэтому, а никак не V, надобно считать началом собственно европейской государственности, определившей постепенно и самый характер западной культуры, этой новой всемирной цивилизации, заменившей и эллино-римскую, и византийскую, и почти современную последней непрочную цивилизацию аравитян³⁴.

Цивилизация европейская сложилась из византийского Христианства, германского рыцарства (феодализма), эллинской эстетики и философии (к которым не раз прибегала Европа для освежения) и из Римских муниципальных начал.

Борьба всех этих четырех начал продолжается и ныне на Западе. Муниципальное начало, городское (буржуазия), с прошлого века победило все остальные и исказило (или, если хотите, просто изменило) характер и христианства, и германского индивидуализма, и кесаризма римского, и эллинских как художественных, так и философских преданий.

Вместо христианских загробных верований и аскетизма, явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом, заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм.

Аристократические пышные наслаждения мыслящим сладострастием, «бесполезной (!) отвлеченной философией и вредной изысканностью высокого идеального искусства», эти стороны западной жизни, унаследованные ею или прямо от Эллады, или через посредство Рима времен Лукуллов и Горациев, утратили также свой прежний барский и царственный характер и приобрели характер более демократический, более доступный всякому и потому неизбежно и более пошлый, некрасивый и более разрушительный, вредный для старого строя. Личные права каждого, благоденствие всех (перерождение, демократизация германского индивидуализма и христианская личная доброта, обращенная в предупредительный безличный сухой утилитаризм) и здесь играют свою роль. «И я имею те же права!» — говорит всякий и по вопросу о наслаждениях, забывая, что «quod licet Jovi, non licet bovi»³⁵, — что идет Людовику XIV, то нейдет Гамбетте и Руместану.

Монархическая власть на Западе, везде бывшая сочетанием германской феодальности с римским кесаризмом, повсюду ослаблена и ограничена силой муниципальной буржуазии. Что касается до самого индивидуализма германского, который делал, что еще во времена Тацита германцы предпочитали смерть телесному наказанию, то это начало, служившее когда-то для дисциплины европейской (ибо тогда оно было уделом немногих, обуздывавших всех остальных), теперь стало достоянием каждого, и каждый говорит: «Monsieur! Tous les hommes ont les memes droits» (Вопрос, что это: догмат веры или факт точной науки?)

Но как бы то ни было, мы в истории Западной Европы видим вот что:

Начиная с IX и приблизительно до XV, XVI и XVII и отчасти XVIII веков она разнообразно и неравномерно развивается.

Со времен Карла Великого, с IX и X веков, объединившего под своим скипетром почти всю материковую Европу, за исключением самых северных стран и самых южных частей ее, определяются приблизительнее прежнего будущие границы отдельных европейских государств. Католическая схизма выясняется резче.

Вскоре по смерти Карла Великого появились те норманны, которых вмешательство в Англии, Италии и Франции способствовало окончательному выяснению государственного строя, политической формы этих стран. Норманны (именно те скандинавы Севера, которых недоставало империи Карла), явились на Юг сами, чтобы выполнить этот недостаток, чтобы связать своим вмешательством более прежнего воедино по духу всю Европу от полярных стран до Средиземного моря.

С той поры частные европейские государства и общая европейская цивилизация развиваются яснее, выразительнее.

После единой персо-мидийской цивилизации воцарилась в мире раздробленная эллино-македонская культура, эту сменила опять единая римская; византийская (вселенская) была отчасти (в восточной своей половине) продолжением единой римской государственности, а отчасти на другой половине таила в недрах своих новую, опять как эллинская, но по-своему раздробленную европейскую культуру.

Объединенная в духе, в идеалах собственно культурных и бытовых, но раздробленная в интересах государственных, Европа была тем разнообразнее и вместе с тем гармоничнее; ибо гармония не есть мирный унисон, а плодотворная, чреватая творчеством по временам и жестокая борьба. Такова и гармония самой внечеловеческой природы, к которой сами же реалисты стремятся свести и человеческую жизнь.

Я не буду распространяться здесь об юридическом, религиозном, областном, сословном, этнографическом, философском и художественном разнообразии Европы со времен Возрождения и до половины XVIII века. Это известно, и, чтобы вспомнить это лучше, достаточно открыть любое руководство или сочинение по всеобщей европейской истории, например, Вебера, Прево-Парадоля и других.

В этом разнообразии все историки согласны; об этом богатстве содержания, сдержанного деспотическими формами разнородной дисциплины, все одинаково свидетельствуют. Многие писатели видят в этом лишь зло; ибо они стоят не на реальной почве равнодушного исследования, а на предвзятой какой-нибудь точке зрения свободолюбия, благоденствия, демократии, гуманности. Они относятся к предмету не научно и скептически говоря: «Что выйдет — не мое дело»; они судят всё с помощью конечной цели, конечной причины (запрещенной реалистам в науке), «они имеют направление», но факты остаются фактами, и, каковы бы ни были пристрастия писателей, история дает у всех одно и то же в этом случае явление развития, процесс постоянного осложнения картин, как общеевропейской, так и частных картин Франции, Италии, Англии, Германии и т.д.

Кого бы мы ни взяли: протестанта и консерватора Гизо, прогрессиста Шлоссера, рационалиста и либерала Бокля, вига и эстетика Маколея, — относительно нашего предмета все они окажутся согласными.

Тот же итог дадут нам не только историки, но и романисты, и хорошие, и худые, и поэты и публицисты, и самые краткие учебники, и самые тяжелые монографии, и самые легкие исторические очерки. Тот же итог с этой объективной реальной точки зрения нам дадут и Вальтер Скотт, и Шекспир, и Александр Дюма-отец, и Гёте, и Дж. Ст. Милль (см. книгу его «Свобода»), и Прудон, и Вильгельм фон Гумбольдт, и тяжелая монография Пихлера о разделении церквей, и любой хороший учебник.

От XIV и XV до конца XVII и кое-где до половины XVIII, а частью даже и в начале нашего века Европа всё сложнеет и сложнеет, крепнет, расширяется на Америку, Австралию, Азию; потом расширение еще продолжается, но сложность выцветает, начинается смешение, сглаживание морфологических резких контуров, религиозные антитезы слабеют, области и целые страны становятся сходнее, сословия падают, разнообразие положений, воспитания и характеров бледнеет, в теориях провозглашаются сперва: «les droits de 1’homme», которые прилагаются на практике бурно во Франции в 89 и 93 годах XVIII века, а потом мирно и постепенно везде в XIX. Потом в теории же объявляется недостаточность этого политического равенства (упрощения) и требуется равенство всякое, полное, экономическое, умственное, половое; теоретические требования этого крайнего вторичного упрощения разрешаются, наконец, в двух идеалах: в идеале анархического государственно, но деспотического семейно — идеале Прудона и в распущенно-половом, но деспотическом государственно — идеале коммунистов (например, Кабе и др.).

Практику политического гражданского смешения Европа пережила; скоро, может быть, увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного, упростительного смешения.

Не мешает, однако, заметить мимоходом, что без некоторой формы (без деспотизма то есть) не могли обойтись ни Прудон, ни коммунисты: первый желал бы покрыть всю землю малыми семейными скитами, где муж-патриарх командовал бы послушниками — женой и детьми, без всякого государства. А коммунисты желали бы распределить всё человечество по утилитарным киновиям, в которых царствовал бы свободно свальный грех, под руководством ничем не ограниченного и атеистического конвента.

И тут и там возврат к дисциплине. Les extrémes se touchent’!³⁶

Итак, вся Европа с XVIII столетия уравнивается постепенно, смешивается вторично. Она была проста и смешанна до IX века: она хочет быть опять смешанна в XIX веке. Она прожила 1000 лет! Она не хочет более морфологии. Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, — должна будет пасть и уступить место другим!

Весьма сходные между собою вначале кельто-романские, кельто-германские, романо-германские зародыши стали давно разнообразными, развитыми организмами и мечтают теперь стать опять сходными скелетами. Дуб, сосна, яблоня и тополь недовольны теми отличиями, которые создались у них в период цветущего осложнения и которые придавали столько разнообразия общей картине западного пышного сада; они сообща рыдают о том, что у них есть еще какая-то сдерживающая кора, какие-то остатки обременительных листьев и вредных цветов; они жаждут слиться в одно, в смешанное и упрощенное среднепропорциональное дерево.

«Организация есть страдание, стеснение: мы не хотим более стеснения, мы не хотим разнообразной организации!»

Везде одни и те же более или менее демократизированные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или испанский фанатизм, обращенный на службу той же распущенности. Везде гражданский брак, преследования католиков, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти других), везде надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство!

Везде ослепление фаталистическое, непонятное! Везде реальная наука и везде ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс. Вместо того чтобы из примера 70-х годов видеть, что демократия везде губительна, — аристократическая и поэтическая Пруссия безумно расплывается в либеральной, растерзанной, рыхлой и неверующей все-Германии; она забывает, что если раздробление было иногда вредно единству порядка, то за то же оно было и несподручно для единства анархии. Однородные темпераменты, сходные организмы легче заражаются одинаковыми эпидемиями!

Сложность машин, сложность администрации, судебных порядков, сложность потребностей в больших городах, сложность действий и влияние газетного и книжного мира, сложность в приемах самой науки — всё это не есть опровержение мне. Это всё лишь орудия смешения — это исполинская толчея, всех и всё толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; всё это сложный алгебраический прием, стремящийся привести всех и всё к одному знаменателю. Приемы эгалитарного прогресса — сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и т.п. Цель — всего средний человек; буржуа спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных.

Глава X. Продолжение того же

Один из предрассудков, наиболее сильных в наше время, есть убеждение, что централизация безусловно вредна сама по себе.

Обыкновенно нападают на централизацию Франции.

Но несчастие вовсе не в самой централизации власти, несчастие в смешении форм жизни, в равенстве прав, в однообразии субъективного эвдемонического идеала и в более свободном чрез это столкновении интересов.

Чем однороднее темперамент, тем заразы опаснее, тем требования однороднее!

Если рассматривать дело не с точки блага всеобщего, а с точки зрения государственного охранения или порядка, то мы видим, что ни давняя централизация Франции, ни раздробленность Германии или Италии, ни провинциальные вольности прежней Испании, ни децентрализация Великобританской земли, ни разнородное горизонтальное (т.е. корпоративно сословное) расслоение всей прежней Европы не помешали всем отдельным государствам Запада стоять долго неприкосновенными и сотворить многое множество великого и бессмертного для всего человечества.

Не централизация власти гибельна для страны сама по себе; она спасительна, напротив, до тех пор, пока почва под этой властью разнообразна; ибо бессознательное или полусознательное: «Divide et impera» есть закон природы, а не иезуитизм и средняя низость, как думают очень многие люди нашего времени.

Пока есть сословия, пока провинции не сходны, пока воспитание различно в разных слоях общества, пока претензии не одинаковы, пока племена и религии не уравнены в общем индифферентизме, до тех пор власть больше или меньше централизированная есть необходимость. И тогда, когда все эти краски начали бледнеть и мешаться, централизация власти остается опять-таки единственным спасением от дальнейшей демократизации жизни и ума.

Испания никогда не была так сосредоточена, как Франция, а разве ее положение лучше?

Италия? Разве она крепка? Разве дух ее плодуч?

Разве не ясно, что видимый кое-какой порядок в ней держится не внутренним духом, а внешними условиями общей политики. Разве, взирая неподкупленным глазом на бездарность, прозу, духовное бесплодие этой лжевозрожденной Италии не приходит на ум, что ее объединение свершилось как бы не с целью развития сложного и обособленного в единстве итализма, а лишь для косвенного ослабления Франции и Австрии, для более глубокого расстройства охранительных сил папизма, для облегчения дальнейшего хода ко всеобщему западному уравнению и смешению? Италия стала похожа на Францию Луи Филиппа — и больше ничего. Только много победнее умственной производительностью именно потому, что всё это старо!

А социалисты? Разве их нет в Италии? Если многословный и мечтательный период социализма прошел, тем хуже! Значит, он гнездится глубже в бездарных, но могучих толпах!

Ясно одно: Европа в XIX веке переступила за роковые 1000 лет государственной жизни.

Что же случилось с ней?

Повторяю, она вторично смешалась в общем виде своем, составные части ее стали против прежнего гораздо сходнее, однообразнее, и сложность приемов прогрессивного процесса есть сложность, подобная сложности какого-нибудь ужасного патологического процесса, ведущего шаг за шагом сложный организм к вторичному упрощению трупа, остова и праха.

Вместо организованного разнообразия больше и больше распространяется разложение в однообразие. Факт этот, кажется, несомненен; исход может быть сомнителен, я не спорю; я говорю только о современном явлении, и если я сравню эту картину с картинами всех древних государств перед часом их гибели, я найду и в истории Афин, и в истории Спарты, и всей Эллады, и Египта, и Византии, и Рима одно только общее, именно под конец: уравнение, всеобщее понижение, смешение, круглые, притертые взаимно голыши, вместо резких кристаллов, дрова и семена, годные другим новым мирам для топки и для пищи, но не дающие уже прежних листьев и цвета.

Нынешний прогресс не есть процесс развития: он есть процесс вторичного, смесительного упрощения, процесс разложения для тех государств, из которых он вышел или который крепко усвоился... Иногда... кажется и для всего мира — Япония, например, тоже европеизуется (гниет).

Что же сделали над собой европейские государства, переступая за роковое 1000-летие?

Они все испортили у себя более или менее в частностях ту государственную форму, которая выработалась у них в период цветущей сложности. Они все постепенно изменили той системе отвлеченных, вне личного субъективного удовольствия постановленных идей, которые выработались у них в эпоху морфологическую и вознеслись над ними как знамя, как великая руководящая тень.

С конца XVIII века и в начале нашего на материк Европы вторглись ложно понятые тогда англо-саксонские конституционные идеи.

Испания была самодержавной, но децентрализованной монархией. Ее попытались сделать более конституционной, ограниченной; попытались ослабить власть и усилить, сосредоточить представительство народа.

Приблизив Испанию более к этому лжебританскому типу, упростили этим самым еще немного общую юридическую картину Европы.

И что ж мы видим?

Франция? Но говорить ли о столь известной истории Франции, которая так ясна и поучительна! Ее форма была самодержавие централизованное, аристократическое и католическое.

Обманчивое, пламенное величие 89-го года изменило всё это. С тех пор Франция всё больше и больше смешивалась, уравнивалась всячески, пока 71-й год не обнаружил, что у нее много людей, но нет человека, вождя! Вождей создает не парламентаризм, а реальная свобода, т.е. некоторая свобода самоуправства. Надо уметь властвовать беззастенчиво!

И заметьте, именно с 60-х годов, как только либеральная партия жалких Жюль Фавров и К° начала брать верх, как только Наполеону III стали вязать руки, так и началась ошибка за ошибкой, несчастие за несчастием.

Не власть виновата, виновата непокорность!

Теперь Франция очень смешана и даже проста: она демократическая республика. Прочна ли она?

Что делает Германия?

Во-первых, прежде всего напомним, что политически умерли уже все государства средней и южной Германии, т.е. те, в которых, особенно после 48-го года, стало больше равенства и свободы и больше рационализма. (Риль чрезвычайно художественно описывает это смешение средней Германии.)

Только одна католическая Бавария еще обнаруживает признаки жизни благодаря своему своеобразию, своей отсталости (тоже у Риля есть о баварских селянах прекрасные места).

Победила всех и всё Пруссия, у которой были:

1) Король набожный и почти всевластный; 2) конституция плохая, т.е. дававшая возможность власти делать дело; 3) привилегированное и воинственное юнкерство. Итак, именно все то, чего не было или чего было меньше у средней Германии в 66-м и у Франции в 70-х годах.

Но... дальше что?

Ренан, который был либералом, кажется, только в религии (что, конечно, хуже всего), после поражения французской демократии, осрамившейся без императора еще хуже, чем при нем, Ренан в отчаянии воскликнул, что без аристократии жить нельзя государству; но так как назад не может возвратиться никто, так пусть, говорит он, продолжается наше демократическое гниение. Мы постараемся отмстить нашим соседям, заражая и их тем же.

Вскоре после этого газета «Times» напечатала следующее — «Мщение Франции осуществляется — старая Пруссия демократизируется» и т.д.

И вот мы видим, что влияние прусской аристократии в округах уничтожено, католическая партия и церковь преследуются так, что само протестантское духовенство смущено (этот бессильный протестантизм!), вводится обязательный гражданский брак (т.е. юридический конкубинат).

Что касается до всеобщей грамотности, всеобщего ополчения и всеобщего единства, до железных дорог повсюду и т. п., то это всё вещи обоюдоострые, сегодня для порядка, а завтра для разрушения удобны. Это всё служит тому же вторичному смешению.

Внешняя политика скользка между славянами и Францией.

Либералы сильны лишь оппозицией и фразами в мирное время. У либералов XVIII века были новые идеи, старые ненависти и материальные интересы на подачку простому народу. Есть ли всё это у нынешних либералов?

Австрия, побежденная под Садовой, вступила искренно впервые в новую эру свободы

и равенства и — распалась на двое, опасаясь со дня на день распадения на 5—6 частей.

Турция — даже и та едва держится, и держится она не сама, но лишь внешними обстоятельствами и внутренними раздорами христиан. С каких это пор? С тех пор как она более прежнего уравняла права и положение разноверных, с тех пор как демократизировалась по-своему. Если бы дать ей еще парламент, как хотели англичане, чтобы парализовать влияние России и генерала Игнатьева на самодержавного султана, то, прибавив либеральную неурядицу к эгалитарной слабости, Турция не простояла бы и нескольких лет.

Остается одна Англия. Здесь эгалитарный процесс не так еще резко выразился³⁷. Что касается до либерализма в тесном чисто конституционном или политическом смысле, то он уже был издавна присущ естественной организации этой страны.

Если же расширить понятие свободы, то она в некоторых отношениях непременно совпадет с равенством. А такой свободы в Англии не было прежде.

Ни диссидентов Англии, ни католиков вообще, ни ирландцев, ни бедные классы нельзя было назвать вполне свободными даже и политически. Свободные учреждения Англии были до новейшего времени тесно связаны с привилегиями англиканской церкви.

Равенства, в широком смысле понятого, в Англии было сначала, пожалуй, больше, чем, например, во Франции, но потом, именно по мере приближения цветущего периода (Елизавета, Стюарты, Вильгельм Оранский и Георги) и юридического, и фактического равенства стало всё меньше и меньше. И Англия, как всякое другое государство, как всякая нация, как всякий организм, даже более, как всё существующее и в пространстве, и в сознании (как дерево, как человек, как философские системы, как архитектурные стили), подчинилась всеобщему закону развития, который состоит в постепенном осложнении содержания, сдерживаемого до поры до времени деспотизмом формы; по тому закону, по которому всё сперва индивидуализируется, т.е. стремится к высшему единству в высшем разнообразии (к оригинальности), а потом расплывается, смешивается, упрощается вторично и понижается, дробится и гибнет.

С первого взгляда кажется, как будто Англии посчастливилось больше других стран Европы. Но едва ли это так. Посмотрим, однако, повнимательнее.

Конечно, Англии посчастливилось сначала тем, что она долго сбывала свои горючие материалы в обширные колонии. Англия демократизировалась на новой почве — в Соединенных Штатах Америки.

Соединенные Штаты относятся к Великобритании в пространстве, точно так же, как Франция XIX века относится во времени к Франции XVII. Америка Вашингтона и Линкольна, Франция Наполеона I, Наполеона III — это одинаково демократически смешанные страны, вышедшие посредством процесса вторичного смешения, первая из Англии Елизаветы, Вильгельма III и Питта, вторая из Франции Франциска I, Ришелье и Людовика XVI³⁸.

При процессе вторичного смесительного упрощения, я, кажется, уже говорил, до полной первоначальной племенной простоты и бледности государства и нации, прежде своего окончательного разрушения или глубокого завоевания, никогда не доходят. Они всегда сохраняют до последней минуты некоторые черты своего цветущего периода. Так Спарта кончила жизнь с двумя царями, Рим со своей законной диктатурой императора и даже с тенью Сената.

Так Афины умирали с фактическими излюбленными демагогами во главе, с Демосфенами и Фокионами.

Византия пала с православным кесарем на стенах нового Рима и т.д.

И дабы еще раз убедиться, что приведенные мною многократно примеры из жизни не политической, а из явлений природы и из истории духа человеческого употреблены были не как риторическое уподобление, а в виде попытки объяснить реалистическими всеобщими законами историю развития и в особенности падения государств, упомяну здесь о том, что и во всём существующем мы встречаем то же. Именно мы видим, что при процессе разложения и смерти остаются до последней минуты некоторые черты, выяснившиеся в период цвета или сложности.

Так, зародыши всех животных очень схожи между собой, очень просты и разнообразны; плоды утробные всех млекопитающих крайне однородны и схожи вначале; но остатки разных животных довольно еще различны, пока не распадутся в прах (например, внутренний скелет позвоночных, наружные покровы умерших суставчатых, раковины моллюсков и т.д.). Так деревья, высохшие и лишенные листьев, хранят еще следы своей прежней организации: они проще, однообразнее, малосложнее прежнего, но опытный, внимательный глаз по рисункам коры, по общим контурам ствола и ветвей,

по росту различает, который дуб, которая яблоня, который тополь или маслина.

Так протестантизм, который был сначала не что иное, как вторичное смесительное упрощение католицизма, сохранил в себе, однако, некоторые черты римской церкви.

Кончив это необходимое замечание, я обращусь опять к англо-саксонской истории.

Итак, Великобритания сначала смешалась и даже упростилась вначале за океаном и тем спасла себя от внутреннего взрыва и от насильственной демократизации дома.

Но она не спасла себя всё-таки от частного разложения. Насильственное отпадение упрощенной заатлантической Англии произошло почти в одно время с насильственным внутренним смешением Франции. И то и другое событие относится ко 2-й половине прошлого века.

Обладая Индией, Австралией и другими колониями, завоевывая то Канаду, то Гибралтар, присоединяя то Мальту, то Ионические острова, Великобритания вознаграждала, правда, себя за эту потерю посторонним новым разнообразием вне своих пределов, подобно Древнему Риму, который, смешиваясь и отчасти в смысле однообразия и упрощаясь внутренне, но вместе с тем, присоединяя своеобразные и неравноправные с собой страны, поддерживал долго свое существование.

Закон разнообразия, способствующего единству, и тут остается в полной силе.

Завоевания оригинальных стран — единственное спасение при начавшемся процессе вторичного смешения.

Однако с 20 — 30-х годов и в недрах самой Англии начался прогресс демократический.

И у нее явились радикалы. И эти радикалы, как бы именно для того, чтобы сблизить государственный тип Великобритании с типами материка Европы, чтобы упростить в

будущем и уравнять в настоящем картину всего Запада, нередко бывают централизаторами. Таков, например, во многих случаях и сам Джон Стюарт Милль.

Разнородные и странные особенности английской организации понемногу сглаживаются, оригинальные обычаи сохнут, быт разных провинций становится более однородным. Права католиков уравнены, однообразия воспитания и вкусов гораздо больше прежнего. Лорды уже не брезгают поступать директорами банков. Средний класс, как и в других странах Европы, преобладает давно. Господство же среднего класса есть тоже упрощение и смешение; ибо он по существу своему стремится всё свести к общему типу так называемого «буржуа».

Поэтому и Прудон, этот упроститель par excellence, с жаром уверяет, что цель всей истории состоит в том, чтобы обратить всех людей в скромных, однородного ума и счастливых, не слишком много работающих буржуа. «Будем крайни теперь в наших порывах! — восклицает он, — чтобы дойти скорее до этого среднего человека, которого прежде всего выработал tiers-état Франции!»

Хорош идеал! Однако во всех странах идут люди по следам Франции. Недавние известия из Англии говорят, что г. Брайт, например, в речах своих выражает нетерпение, «когда же Англия станет настоящей свободной страной?»

Любопытно сравнить с подобными речами передовых англичан вопли раскаяния многих несомненно умных французов, например Ренана.

Жаль будет видеть, если англичанам придется брать уроки поздней мудрости у безумных французов. Дай Бог нам ошибиться в нашем пессимизме!

Мирный постепенный ход эгалитарного прогресса, вероятно, должен иметь на ближайшее будущее нации действие иное, чем имеют на это ближайшее будущее перевороты бурные, совершающиеся с целью того же эгалитарного процесса. Но на будущее более отдаленное, я полагаю, действие бывает сходное. Мирное смешение прежде, расстройство дисциплины и необузданность после.

Однообразие прав и большее противу прежнего сходство воспитания и положения антагонизма интересов не уничтожает, быть может, усиливает, ибо потребности и претензии сходнее.

К тому же замечается, что везде под конец государственности усиливается неравенство экономическое параллельно и одновременно с усилением равенства политического и гражданского.

Страданий не меньше прежнего; они другого рода, новые страдания, которые чувствуются глубже, по мере того вторичного уравнения в понятиях, во вкусах, в потребностях, которое настает по окончании сложного цветущего периода общественной жизни.

Гипотеза вторичного упрощения и смешения, которую я пытаюсь предложить, имеет, конечно, значение более семиологическое, чем причинное (чем этиологическое).

Вторичное упрощение и вторичное смешение суть признаки, а не причина государственного разложения.

Причину же основную надо, вероятнее всего, искать в психологии человеческой. Человек ненасытен, если ему дать свободу. Голова человека не имеет формы гвардейского павловского шишака, плоскую сзади в стороне чувств и страстей, высокую, развитую спереди в стороне рассудка. И, благодаря этому развитию задних частей нашего мозга, разлитие рационализма в массах общественных (другими словами, распространение больших против прежнего претензий на воображаемое понимание) приводит лишь к возбуждению разрушительных страстей, вместо их обуздания авторитетами. Так что наивный и покорный авторитетам человек оказывается, при строгой поверке, ближе к истине, чем самоуверенный и заносчивый гражданин уравненного и либерально-развинченного общества. Русский безграмотный, но богомольный и послушный крестьянин эмпирически, так сказать, ближе к реальной правде житейской, чем всякий рациональный либерал, глупо верующий, что все люди будут когда-то счастливы, когда-то высоки, когда-то одинаково умны и разумны.

Разве реалисты не стали бы смеяться над тем, кто сказал бы, что прямые углы были равны только по ошибке наших отцов, а отныне и впредь будет всё иначе на этой бедной земле?..

Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделаем то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса! Прогресс нарушит все основные законы природы... Животные будут мыслить печенью, варить пищу легкими, ходить на голове!.. Все ячейки, все ткани будут однородны, все органы будут совершать одинаковые отправления и в полной гармонии (не антитез, а согласие!)

Если и в Англии уже довольно ясно выразился процесс демократического упрощения, то можно желать от всего сердца, чтобы дальнейший ход этого процесса совершался в ней как можно медленнее, чтобы она как можно дольше оставалась поучительным примером сложности и охранения. Но можно ли уверять себя, что Англия Гладстонов и Брайтов то же самое, что Великая Британия Питтов и даже Роб. Пилей?

Р. Пиль был великий государственный муж: он крайне неохотно уступал прогрессу смешения и уравнения. Он не увлекался им, как наши политические деятели. Он говорил: «Я не нахожу более возможным продолжать борьбу».

Повторяю еще раз: все государства Запада сначала были схожи, потом стали очень различны друг от друга и внутренне сложны, а теперь они опять все стремятся сойтись на почве эгалитарной разнузданности. Серьезный, солидный психический характер нации не поможет тут ничего.

Твердые и тяжелые вещества, сталкиваясь в беспорядке, действуют друг на друга еще разрушительнее мягких или легких.

Всё сливается и всё расторгается.

Глава XI. Сравнение Европы с древними государствами

Здание европейской культуры было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций.

В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде погибших исторических миров. Количество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия беспримерно пламеннее (например, эллино-римской), аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах определеннее (наследственнее) римской; вообще самые принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо многосложнее древних.

Чтобы потрясти такое сложное по плану (см. об этом предмете у Гизо в «Истории цивилизации») и величественное, небывалое здание, нужны были и более сильные средства, чем в древности. Древние государства упрощались почти нечаянно, эмпирически, так сказать.

Европейские государства упрощаются самосознательно, рационально, систематически.

Древние государства не проповедовали сознательно религии прогресса; они эмансипировали лица, классы и народы от старых уз цветущего периода и отчасти вопреки себе, вопреки своему идеалу, который в принципе был вообще консервативен³⁹.

Европа, чтобы растерзать скорее свою благородную исполинскую грудь, поверила в прогресс демократический, не только как во временный переход к новой исторической метемпсихозе, не только как в ступень к новому неравенству, новой организации, новому спасительному деспотизму формы, нет! — она поверила в демократизацию, в смешение, в уравнение, как в идеал самого государства!

Она приняла жар изнурительной лихорадки за прорезывание младенческих зубов, за государственное возрождение из собственных недр своих, без помощи чуждого притока! Древность поэтому не может представить той картины систематического, рационального смешения, того, так сказать, научно предпринятого вторичного упрощения, какое представляют нам государства Европы с XVIII века.

У древности это движение менее ясно, менее резко, менее окончено; но можно убедиться, что и во всех древних государствах вторичное упрощение картины — ослабление, подвижность власти, расшатывание каст, и поэтому неорганическое отношение людей, племен, религий, более однообразное противу прежнего устройство областей предшествовали падению и гибели.

В некоторых случаях прошедшее служит примером и объяснением настоящему; в других настоящее своей ясностью и резкостью раскрывает нам глаза на что-либо более смутное и темное в прошедшем.

Сущность явления та же; сила, выразительность его могла быть разная, при разных условиях времени и места.

Припомним кратко, как кончали свою жизнь различные государства древности.

Отдельное Афинское государство было погублено демагогами. Это до того уже известно, что ученику гимназии, который не знал бы о роли Клеона, о консервативном или реакционном духе комедии Аристофана, о напрасных попытках спартанцев, Крития, 30 Тираннов, Пизандра и др. восстановить аристократическое правление в анархическом городе, такому ученику поставили бы на испытании единицу.

Устройство Афин, уже со времен Солона не слишком аристократическое, после Перикла приняло вполне эгалитарный и либеральный характер.

Что касается до Спарты, она шла другим путем, была беднее и крепче духом, но и с ней случилось под конец то же, что с нынешней Пруссией: государство бедное, более суровое и более аристократическое победило другое государство более торговое, более богатое и более демократическое, но немедленно же заразилось всеми его недостатками.

Спарта под конец своего существования изменила только одну существенную черту своего быта: она освободилась от стеснительной формы своего аристократического сословного коммунизма, по которому все члены неравных горизонтальных слоев были внутри этих слоев равны между собою.

В ней стало больше политического равенства, но меньше экономического.

Около 400 — 350 гг. до Р. X. общественные имущества были объявлены частными (как и в других местах), и всякий стал волен располагать ими, как хотел, всякий получил равное право богатеть и беднеть по воле.

Организация Спарты, дорийская форма, испортилась и стала приближаться постепенно к тому общему среднему типу, к которому стремилась тогда Эллада бессознательно.

Реакция царей Агиса и Клеомена в пользу Ликурговых законов так же мало удалась, как и реакция афинских олигархов.

Что касается до общей истории эллинского падения, то самое лучшее привести здесь несколько слов из руководства Вебера. Для таких широких вопросов хорошие учебники самая верная опора. В них обыкновенно допускается лишь то, что признано всеми, всей наукой:

«Мы видели, — говорит Вебер, — что греческий гений уничтожил и разбил мало-помалу строгие формы и узкие пределы восточной (я бы сказал не восточной, а просто первоначальной) организации, распространил личную свободу и равенство прав для всех граждан до крайних пределов и, наконец, в своей борьбе против всякого ограничения личной свободы, чем бы то ни было, традициями и нравами, законом или условиями, потерялся во всеобщей нестройности и непрочности». Далее я не выписываю (см. «Всеобщая история» Вебера, заключение греческого мира, последние страницы).

Я привел отрывок из общепринятого немецкого руководства.

Но можно найти почти то же в сочинении Гервинуса «История XIX века».

Гервинус начинает свою книгу с того, что находит большое сходство между последними временами павшей Эллады и современностью торжествующей Европы.

И Гервинус верит в будущее: «Исторические размышления избавили меня от пламенных ожиданий, волнующих других, и тем предохранили от многих заблуждений, но вместе с тем эти размышления никогда не отказывали мне в утешении и поддержке». Таковы слова знаменитого ученого. Он не говорит, однако, на какие именно утешения он рассчитывает, на всеобщее благо, хотя бы купленное ценою падения современных государств, или на долгую государственную жизнь современной демократии? А различить это было бы очень важно. Вернее, что он думает о последнем.

Гервинус находит и в истории эллинизма, и в современности следующие сходные явления:

«Везде, — говорит он, — мы замечаем правильный прогресс свободы духовной и гражданской, которая сначала принадлежит только нескольким личностям, потом распространяется на большее число их и, наконец, достается многим. Но потом, когда государство совершит свой жизненный путь, мы снова видим, что от высшей точки этой восходящей лестницы развития (я бы сказал разлития!) начинается обратное движение просвещения⁴⁰, свободы и власти, которые от многих переходят к немногим и, наконец, к нескольким».

«В Элладе воцарилась перед падением тирания; в Европе теперь (говорит он в издании 1852 г.) абсолютизм». Видимо, он находился под впечатлением воцарения Наполеона III и реакции в Германии.

Но последствия доказали, что Наполеон III еще больше демократизировал Францию, а монархическая реакция Германии, рядом антитез политических, привела эту страну точно так же к современному ее смесительному процессу.

К тому же я не вижу, чтобы тирания единоличная была в Элладе везде в эпоху падения. Главные два представителя эллинизма, Афины и Спарта, пали в республиканской форме.

Если же считать и монархический македонский период за продолжение эллинской государственности (хотя это будет не совсем строго), то надо будет заключить вот что: абсолютизм, на почве уже вторично смешанной и уравненной, конечно, есть единственный якорь спасения; но действительность его не слишком прочна без притока нового дисциплинирующего разнообразия.

Греко-македонские монархии простояли очень недолго. Наполеон III пал, и будущее объединенной и смешанной Германии, по аналогии, должно быть сомнительным, по крайней мере.

Ясно, что и Гервинус не свободен от религии «des grands principes de 89».

Причины падения древнего Египта так же хорошо известны, как и причины падения эллинских государств, хотя и в более общих чертах, с менее осязательными подробностями.

И здесь мы увидим то же, что и везде. В цветущем периоде сложность и единство, сословность, деспотизм формы; потом еще большее, но мгновенное увеличение разнообразия посредством небывалого дотоле допущения иностранцев (греков и финикиян при Псамметихе и Нехао; 200 000 воинов выселились при виде такого прогресса), возрастание богатства, торговли и промышленности, поэтому большая подвижность классов и всей жизни, потом незаметное сразу уравнение, смешение, слитие и... наконец, почти всегда неожиданное, внезапное падение (Нехао-Лессепс, Камбиз и т.д.).

Говорить ли о Риме?

Его постепенная демократизация слишком известна.

Смешивался и уравнивался он не раз. Первый раз патриции смешались, уравнялись постепенно с плебеями в маленьком, первоначальном Риме. Это придало Риму, как всегда бывает, мгновенную силу, и он воспользовался этой силой для завоеваний в Италии. При этих завоеваниях наставшее внутреннее уравнительное упрощение восполнилось новым разнообразием как быта присоединяемых областей, так и неравномерными правами, даруемыми им.

Потом почти вся Италия смешалась, сравнялась в правах и, вероятно, в духе и быте. Начались завоевания на юге и западе, на севере и востоке весьма разнообразных племен и государств.

Все простые аристократические реакции Кориоланов, Сулл, Помпеев, Брутов и здесь не удались надолго, хотя, конечно, и сделали свою долю пользы в смысле какой-нибудь еще не понятной нам пондерации реальных сил общества.

Цезарь и Август еще более демократизировали государство: они были вынуждены ходом развития сделать это, и осуждать их за это нельзя.

Время от Пунических войн приблизительно до Антонинов включительно есть время цветущей сложности Рима. Упрощаясь в одном, развязывая себе руки, он еще более разнообразился, вырастая до тех пор, пока силы, сменивающие и упрощающие всё существующее, не взяли и в нем верх над силами осложняющими и объединяющими, над силами организующими.

Каракалла (в III веке по Р. X.) уравнял права всех граждан, рожденных не от рабов, по всей империи.

При Диоклетиане (который был сам сын раба) мы стоим уже у ворот Византии. Не находя около себя сословных начал, он ввел сложное чиновничество (вероятно, по образцам древневосточным, персо-халдейским; ибо всё возвращается, хотя и несколько в новом виде). После него Константин принял христианство. Вместо политеистического, муниципально-аристократического, конституционного, так сказать, Рима явилась христианская, бюрократическая, но всё-таки муниципальная, кесарская Византия.

Старая эллино-римская муниципальность, старый римский кесаризм, новое христианство и новое чиновничество на образец азиатский — вот с чем Византия начала свою 1000-летнюю новую жизнь.

Как государство Византия провела, однако, всю жизнь лишь в оборонительном положении. Как цивилизация, как религиозная культура она царила долго повсюду и приобретала целые новые миры, Россию и других славян.

Как государство Византия была немолода. Она жила вторую жизнь — доживала жизнь Рима.

Она была молода и сильна религией. И разнообразие ее было именно на религиозной почве. Замечательно, что к X веку были почти уничтожены или усмирены все ереси, придававшие столько жизни и движения византийскому миру.

Торжество простого консерватизма оказалось для государства так же вредно, как и слишком смесительный прогресс. Весь Запад отложился от Церкви, и православные (уравненные) болгары Симеона оказались опаснее болгар-язычников Крума. Империя едва-едва справилась с ними. Церковь, приостанавливаясь, была права для себя; она выработала главные черты догмата, обряда и канона, предоставляя подробности разнообразию времени и места.

Нравственная жизнь Церкви не ослабела. Святые отшельники продолжали на Востоке действовать своим возбуждающим примером на паству; были и мученики; в дальней России Православие росло под византийским влиянием. Ему предстоял еще бесконечный путь. Но под этой осмысленно приостановившейся философией Церкви продолжало скуднее прежнего существовать слишком подвижное, смешанное в частях своих государство. Права были до того уравнены, что простые мясники, торговцы, воины всяких племен могли становиться не только сановниками, но даже императорами.

С IX — X века зрелище Византии становится всё проще, всё суше, всё однообразнее в своей подвижности. Это процесс какого-то одичания, вроде упрощения разнообразных садовых яблок, которые постепенно все становятся одинаково дикими и простыми, если их перестать прививать. Этот род вторичного упрощения, падения, господствовал также в Италии после блестящей эпохи Возрождения; в Испании он настал после Филиппа II; он грозил бы, вероятно, и Франции после Людовика XV, если бы не произошла вспышка 89-го года, заменившая принижение застоя порывистым смешением прогресса, тихую сухотку — восторженной холерой демократии и всеобщего блага! Необходимы новые элементы, но элементы, почерпнутые из сил своего только народа или близкого нам племени, страдающего, подобно нам, простотою или смешением, мало полезны; они, конечно, предотвращают падение на несколько времени и дают всегда период шумной славы, но не надолго. Упрощающий прогресс есть уже не одичание упрощающего одностороннего охранения, а последнее плодоношение и быстрое гниение. Блеска много, прочности никакой. Примеры Франции времен республики и 1-й империи, Италии 59 — 60-х годов и, вероятно (для меня, сознаюсь, и несомненно даже), Германии завтрашнего дня — на глазах.

Раз упростившись политически и сословно, неизбежным ходом дел, государству остается одно: или разлагаться, или сближаться с новыми чуждыми, несхожими элементами, — присоединять, завоевывать новые страны, носящие в себе условия дисциплины, и не спешить глубоким внутренним единением всего, не становиться слишком однообразным, простым по плану или узору.

Что скажет нам, наконец, великая Персия Кира и возрожденная держава Сассанидов?

Разумеется, несмотря на все усилия науки, несмотря на клинообразные надписи и на многие другие археологические открытия последнего времени, подробности персидской истории менее для нас осязательны, чем подробности истории эллинов, римлян и византийцев, дошедшие до нас в стольких письменных документах. Однако индуктивно, исходя из других примеров, мы можем и в этом государстве предполагать движения, сходные с нынешним в общих чертах.

Начало до Кира: простота бытовая, простая религия огня, простые феодальные вожди. Однообразие зеленых яблок.

Потом завоевание мидийских и халдейских стран.

Присоединение Лидии, греков, египтян, евреев, чрезвычайная пестрота и могучее царское единство.

Можно себе без особенного труда и ошибки вообразить, как велико должно быть разнообразие быта, религии, языков, разнородность прав и привилегий в этой обширной империи после Камбиза и до Дария Кодомана. Всё объединялось в лице великого царя, который был олицетворением Бога на земле. Сатрапы, управлявшие довольно независимо разнообразными областями, были, вероятно, большею частью, сначала иранского, феодального происхождения. Но двор царя для объединения должен был, конечно, опираться не на одних природных феодалов-иранцев, а для равновесия и на разные другие, более смешанные, демократизированные, протестующие силы других народностей. Двор великого царя, бывший центром сложного цветения, должен был стать постепенно и исходной точкой постепенного смешения и сравнительного уравнения людей, племен, религий. Мы видели, что всякого рода люди проникали ко двору: халдеи, греки, евреи. История еврея Мардохея и македонянина Амана одна уже доказывает это.

Демократическое расстройство империи, однако, было, вероятно, еще неглубоко в эпоху Дария Кодомана и Александра Великого.

Несмотря на кажущуюся победу греко-македонян, победила, в сущности, Персия. Ибо после смерти Александра о Греции, собственно, об Элладе республиканской и помина уже нет; а македонские царства все кончили свою жизнь через 2 или 3 столетия, все погибли под ударами Рима еще до Р. X. К тому же видно по всему, что греки повлияли гораздо меньше на персов, чем персы на них и на учеников их — римлян. До столкновения с персами греки были своеобразнее, чем стали после этого соприкосновения, и государственный дух персидского царизма влиял не только на них, но гораздо позднее и на римлян, и еще более на переработанных Востоком византийцев.

Греко-македонская государственность немедленно после смерти Александра была отодвинута к северным и западным окраинам Персии, и вскоре после этого мы видим в восточной части прежней империи свежий приток парфян, снова простых, снова феодальных, воинственных и, может быть, родственных по племени древним иранцам.

Рим не может вполне победить их.

Под их влиянием воздвигается новое царство огнепоклонников, с той же религией, с теми же (вероятно, в главных чертах) государственными принципами, и проживает до XII века до Р. X.

В этом веке древнее государство гибнет от руки мусульман, и самая религия Зороастра исчезает почти вовсе из истории. Не знаю, существуют ли подробные ученые труды о царстве Сассанидов. Мне они не известны. Но, продолжая надеяться на аналогию, я думаю, что те смешивающие причины, которые действовали при последних Ахеменидах, могли в империи возобновленной (и потому уже всё-таки не юной) действовать еще глубже.

Может быть, и к тому сложному чиновничеству, которое, говорят иные, послужило отчасти образцом византийскому, Цари Сассаниды должны были прибегнуть уже как к подспорью парфянского феодализма. А сложное подвижное чиновничество, разумеется, при всех остальных равных условиях, есть средство дисциплины для низших классов (и для сталкивающихся интересов вообще) менее прочное, чем соединение и взаимное равновесие родовой аристократии и чтимой всеми монархии.

Граф Гобино в своей книге «Histoire des Perses»⁴¹ утверждает, что Царство Сассанидов именно и создано было разноплеменной демократией, низвергнувшей военный феодализм парфян.

Из всего сказанного, мне кажется, позволительно заключить следующее:

1. Что мы можем находить значительную разницу в степени упрощения и смешения элементов в последние годы жизни у разных государств, но у всех найдем этот процесс, сходный в общем характере с современным эгалитарным и либеральным прогрессом Европы.

2.Что культуры государственные, сменявшие друг друга, были всё шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по духу, и по месту, сложнее по содержанию; персидская была шире и сложнее халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвиглась; греко-македонская на короткое время еще шире; римская покрыла собою и претворила в себе всё предыдущее; европейская развилась несравненно пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем.

Полумеры не могли ее расстроить: для ее смешения, упрощения, потребовалось более героическое средство, выдумали демократический прогресс — les grands principes de 89 и т.п.

Вместо того чтобы понять прогресс так, как его выдумала сама природа вещей, в виде хода от простейшего к сложнейшему, большинство образованных людей нашего времени предпочли быть алхимиками, отыскивающими философский камень всеблаженства земного, астрологами, вычисляющими мечтательные детские гороскопы для будущего всех людей, бесплодно и прозаично уравненных.

В самом же деле Запад, сознательно упрощаясь, систематически смешиваясь, бессознательно подчинился космическому закону разложения.

Глава XII. Заключение

Неужели я хочу сказать всем этим, что европейская цивилизация уже теперь гибнет?

Нет! Я повторял уже не раз, что цивилизации обыкновенно надолго переживают те государства, которые их произвели.

Цивилизация, культура есть именно та сложная система отвлеченных идей (религиозных, государственных, лично-нравственных, философских и художественных), которая вырабатывается всей жизнью наций. Она, как продукт, принадлежит государству; как пища, как достояние, она принадлежит всему миру.

Некоторые из этих культурных плодов созревают в ранние эпохи государственности, другие в средней, зрелой, третьи во время падения. Один народ оставляет миру в наследство больше, другой меньше. Один по одной отрасли, другой по другой отрасли.

Европейское наследство вечно и до того богато, до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного.

Но вопрос вот в чем: если в эпоху современного, позднего плодоношения своего европейские государства сольются действительно в какую-нибудь федеративную, грубо рабочую республику, не будем ли мы иметь право назвать этот исход падением прежней европейской государственности?

Какой ценой должно быть куплено подобное слияние? Не должно ли будет это новое всеевропейское государство отказаться от признания в принципе всех местных отличий, отказаться от всех, хоть сколько-нибудь чтимых преданий, быть может... (кто знает!) сжечь и разрушить главные столицы, чтобы стереть с лица земли те великие центры, которые так долго способствовали разделению западных народов на враждебные национальные станы.

На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путем железа, огня, крови и рыданий!..

И, наконец, как бы то ни было, на розовой ли воде ученых съездов или на крови выросла бы эта новая республика, во всяком случае Франция, Германия, Италия, Испания и т.д. падут: они станут областями нового государства, как для Италии стали областями прежний Пиемонт, Тоскана, Рим, Неаполь, как для все-Германии стали областями теперь Гессен, Ганновер и самая Пруссия; они станут для все-Европы тем, что для Франции стали давно Бургундия, Бретань!..

Мне скажут: «Но они никогда не сольются!» Я же отвечу; «Блажен, кто верует: тепло ему на свете!» Тем лучше и для их достоинства, и для нашей безопасности; но имеем ли мы право не быть бдительными и убаюкивать себя тем, что нам нравится? Чему учит здравый смысл? Чему учит практическая мудрость? Остерегаться ли худшего, думать о нем или отгонять мысль об этом худшем, представлять себе своего врага (эгалитарную революцию) бессильным, так, как представляли себе пруссаков французы?

Необходимо всегда иметь при подобных суждениях в виду тот крайний идеал, который существует в обществах; ибо люди непременно захотят испытать его. Необходимо помнить, что нововводители, рано или поздно, всегда торжествуют, хотя и не совсем в том смысле, которого они сознательно искали. Положительная сторона их идеала часто остается воздушным замком, но их деятельность разрушительная, ниспровергающая прежнее, к несчастью, слишком часто бывает практична, достигает своей отрицательной цели.

Для ниспровержения последних остатков прежнего государственного строя Европы не нужно ни варваров, ни вообще иноземного нападения: достаточно дальнейшего разлития и укрепления той безумной религии эвдемонизма, которая символом своим объявила: «Le bien-être materiel et moral de 1’humanite».⁴²

Необходимо помнить, что очень многие в Европе желают слияния всех прежних государств Запада в одну федеративную республику; многие, не особенно даже желающие этого, верят, однако, в такой исход, как в неизбежное зло.

Для низвержения монархического порядка в Германии достаточно неловкого шага во внешней политике, неудачной борьбы с соединенными силами славян и Франции...

Многие, сказал я, не желающие, быть может, слияния всех нынешних государств Запада в одну республиканскую федерацию, верят, однако, в такой исход. В него верит Тьер, хотя и сознается в одной из своих речей, что «рад бы был не дожить до этой новой цивилизации».

Я полагаю: наш долг — беспрестанно думать о возможности, по крайней мере, попыток к подобному слиянию, к подобному падению частных западных государств.

И при этой мысли относительно России представляются немедленно два исхода: или 1) она должна и в этом прогрессе подчиниться Европе, или 2) она должна устоять в своей отдельности?

Если ответ русских людей на эти два вопроса будет в пользу отдельности, то что же следует делать?

Надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе. Будет сила, будет и кой-какое благо, возможное.

А без силы разве так сейчас и придет это субъективное личное благо? Падений было много: они реальный факт. А где же счастье? Где это благо?

Что-нибудь одно: Запад или 1) устроится надолго в этой новой республиканской форме, которая будет всё-таки не что иное, как падение всех частных европейских государств, или 2) он будет изнывать в общей анархии, перед которой ничтожными покажутся анархии Террора, или 48-го года, или анархия Парижа в 71-м году.

Так или иначе, для России нужна внутренняя сила, нужна крепость организации, крепость духа дисциплины.

Если новый федеративный Запад будет крепок, нам эта дисциплина будет нужна, чтобы защитить от натиска его последние охраны нашей независимости, нашей отдельности.

Если Запад впадет в анархию, нам нужна дисциплина, чтобы помочь самому этому Западу, чтобы спасать и в нем то, что достойно спасения, то именно, что сделало его величие, Церковь какую бы то ни было, государство, остатки поэзии, быть может... и самую науку!...(Не тенденциозную, а суровую, печальную!).

Если же это всё пустые страхи, и Запад опомнится и возвратится спокойно (пример небывалый в истории!) к старой иерархии, к той же дисциплине, то и нам опять-таки нужна будет иерархия и дисциплина, чтобы быть не хуже, не ниже, не слабее его.

Поменьше так называемых прав, поменьше мнимого блага! Вот в чем дело! Тем более, что права-то, в сущности, дают очень мало субъективного блага, т.е. того, что в самом деле приятно. Это один мираж!

А долголетие?

Разве мы в самом деле так молоды?

С чего бы мы ни начали считать нашу историю, с Рюрика ли (862) или с крещения Владимира (988), во всяком случае выйдет или 1012 лет или 886.

В первом случае мы нисколько не моложе Европы; ибо и ее государственную историю надо считать с IX века.

А вторая цифра также не должна нас слишком обеспечивать и радовать.

Не все государства проживали полное 1000-летие. Больше прожить трудно, меньше очень легко.

Заметим еще вот что:

Аристократию родовую считают ныне обыкновенно каким-то болезненным, временным и ненормальным продуктом или, по крайней мере, праздным украшением жизни, вроде красивых хохлов или ярких перьев у птиц, вроде цветочных венчиков у растений, в том смысле, что без хохла птица может жить, и без венчиков, без красивых лепестков есть много растений, и больших. Но всё это эгалитарные верования: при ближайшем реальном наблюдении оказывается, что именно те исторические миры были и плодовитее, и могущественнее других, в которых, при монархических склонностях, сверх того еще и аристократия родовая держалась упорнее.

Рим патрициев и оптиматов прожил дольше купеческого Карфагена и больше сделал для человечества.

Спарта стояла дольше Афин и не раз крепила Афины своим примером.

Древний Иран возобновили, после полнейшего разгрома, феодальные парфяне, и после их влияния, до времен аравитян, жила великая империя Сассанидов, которой цивилизация несомненно повлияла на Византию, а через посредство ее и на Европу, и на нас.

Сила и духовное богатство самой Европы, за всё течение ее истории, пример тому же наилучший. Она была создана феодализмом.

Наша великорусская почва была всегда ровнее; завоевание, вопреки мнению некоторых, было и у нас (т.е. были насилия первых князей), но оно было не глубоко; оно было слабее выражено, чем в других местах. И, может быть, это не совсем благо.

Моя гипотеза — единство в сложности, кажется, оправдывается и здесь. Мы имеем три поразительных примера: Англию, Турцию, Россию. В России (т.е. в ее великорусском ядре) было сильно единство нации; в Турции было больше разнородности; в Англии была гармония того и другого. В Англии завоевание, чужое насилие было глубоко и дало глубокие охранительные корни стране. Завоеватели настолько слились с побежденными, что составили одну нацию, но не составили одного с ними класса. В Турции завоеватели вовсе не слились с христианами, потому могли только создать сложное государство, но не единую нацию, и, отняв мысленно турок (привилегированных подданных империи), мы получаем чистейшую демократию христиан. В России завоевание было слабо, и слишком скорое слитие варягов с славянами не дало возможности образоваться у нас, в собственной Великороссии, крепким условным преданиям. Сообразно с этим и творчество, богатство духа трех степеней: выше всех Англия (прежняя, конечно), гораздо ниже и беднее ее умом Россия, всех бесплоднее Турция.

На Западе вообще бури, взрывы были громче, величавее; Запад имеет более плутонический характер; но какая-то особенная, более мирная или глубокая подвижность всей почвы и всего строя у нас, в России, стоит западных громов и взрывов.

Дух охранения в высших слоях общества на Западе был всегда сильнее, чем у нас, и потому и взрывы были слышнее; у нас дух охранения слаб. Наше общество вообще расположено идти по течению за другими... кто знает?... не быстрее ли даже других? Дай Бог мне ошибиться.

При таких размышлениях взор невольно обращается в сторону наших братьев славян... Что готовят они нам?

Новое разнообразие в единстве, всё славянское цветение с отдельной Россией во главе... Особую, оригинальную форму союзного государственного быта, в которой один несоразмерно большой член будет органически преобладать над меньшими, чтобы именно вышло то приблизительное согласие, которого вовсе недоставало на Западе до сих пор.

Или какое-нибудь быстрое однообразие: много шума, много минутной славы, много криков, много кубков и здравиц, а потом? Потом слияние, смешение, однообразие... А в однообразии гибель!

Надо знать, как сочетаются их и наши начала.

В способе сочетания весь вопрос. Из одинаковых данных мне линий я могу составить разнообразный геометрический чертеж, замыкающий или не замыкающий, например, пространство.

Покойный славянофил Гильфердинг, в своем предисловии к «Истории Чехии» (по поводу 1000-летия России), выразился так: «Тысячелетие России является вполне знаменательным историческим фактом только в сравнении с судьбою других славянских земель. Мы, разумеется, отстраняем тут всякий мистицизм (почему же это? Зачем так бояться мистицизма или стыдиться его?); мы, подобно читателям нашим (?), не видим, чтобы цифра 1000 сама по себе имела особое значения, вроде того, например, какое находили в ней древнеримляне, когда они с таинственным трепетом встречали тысячелетие всемирной своей державы».

Нет! Но цифра эта представляется гранью, через которую не перешло ни одно из прежде бывших государств славянских.

«Государство чешское» и т.д. «семью годами не дожило до 1000-летия, польское жило 935 лет, сербское 800, болгарское с перерывами 725, хорватское менее 5 столетий».

И далее: «Отчего же в русской земле этого рокового цикла, в который вместилась вся жизнь других славянских государств, от колыбели до могилы, тысячелетия едва достало на внешний рост и сложение государственного организма, и на грани второго тысячелетия (?) ей предстоит еще только в будущем фазис внутреннего самосознания, внутренней самодеятельности?»

«Есть над чем задуматься...» — говорит покойный «ученый» наш соотечественник.

И я скажу: «Есть над чем не только задуматься, но даже ощущать и тот трепет, который знали римляне!»

Разве решено, что именно предстоит России в будущем? Разве есть положительные доказательства, что мы молоды?

Иные находят, что наше сравнительное умственное бесплодие в прошедшем может служить доказательством нашей незрелости или молодости.

Но так ли это? Тысячелетняя бедность творческого духа еще не ручательство за будущие богатые плоды.

И что такое внутренняя самодеятельность? Если понимать самодеятельность эту в смысле широком, органическом, то организм всякого государства, и китайского, и персидского, самодеятелен; ибо живет своими силами и уставами. И древняя Россия так жила. А если самодеятельность понимать не иначе как в нынешнем, узко-юридическом, смысле, то мы незаметно и неизбежно придем и в идеале, и на деле к тому эгалитарно-либеральному процессу, от которого надо бежать.

Потом, что такое внутреннее самосознание? Это говорит славянофил. Вероятно, это значит общеславянское самосознание. Прекрасно!

Но общеславянское самосознание вовсе никак не значит: вечное восхваление славян, великорусская угодливость юго-славянскому своеволию.

Надо, мне кажется, хвалить и любить не славян, а то, что у них особое славянское, с западным, несхожее, от Европы обособляющее. Не льстить славянам надо, а изучать их дух и отделять в их стремлениях вредное от безвредного.

Не слития с ними следует желать — надо искать комбинаций, выгодных и для нас, и для них (а через это, может быть, и для охранительных начал самой Европы); надо искать, как я уже раз сказал, искусного тяготения на почтительном расстоянии, а не смешения и слития неорганического.

Но о чем же мы тревожимся? Не правда ли, Австрия и Турция стоят?

Возможно ли бояться слияния, когда нет еще независимости у южных славян.

Стыжусь отвечать на это.

Пусть стоят Австрия и Турция. Австрия нам никогда не была сама по себе страшна, а особливо теперь, при ее благодетельном (для кого?) вторичном демократическом смешении и либеральной всеподвижности.

Существование Турции, пока, многие понимают, теперь даже выгодно и нам и большинству наших единоверцев на Востоке (пока мы не готовы заменить ее на Босфоре).

Но разве одно государство за другое также большое государство может стать вечным поручителем?

Разве Европа не стоит перед нами во всеоружии?

Разве не видели мы вчера еще гораздо более неожиданных катастроф, чем распадение держав, в которых племенного разнообразия достаточно, чтобы вредить единству интересов и общей силе духа, и в которых, с другой стороны, сословного, горизонтального расслоения уже настолько мало, чтобы не было большого страха и крепкой градативной дисциплины?

Пусть стоят Австрия и Турция (особливо последняя); пусть стоят они, тем более что нам, русским, нужна какая-нибудь приготовительная теорема для того, чтобы чисто племенной, бессмысленнопростой славизм не застигнул нас врасплох, как Жених, грядущий полуночью, застал глупых дев без светильника разума!..

Теорема эта, прибавлю, должна быть настолько сложна, чтобы быть естественной и приложимой, и настолько проста, чтобы стать понятной и чтобы не претендовать на угадывание подробностей и разных уклонений, которых не только столь незрелая еще социология, но и более точные науки предвидеть не могут.

Иные у нас говорят: «Достаточно пока сочувствий, литературного общения, поднятия всеславянского духа».

Да! Это не только желательно, это неизбежно. Поднятие это уже совершилось, но вопрос: всегда ли и во всем это поднятие славянского духа сочувственно и полезно нам, русским?

Все ли движения племенного славянства безопасны для основных начал нашей великорусской жизни?

Всем ли славянским стремлениям мы должны подчиняться, как подчиняется слабый и неразумный вождь и наставник страстям и легкомысленным выходкам своих питомцев или последователей?

Молодость наша, говорю я с горьким чувством, сомнительна.

Мы прожили много, сотворили духом мало, и стоим у какого-то страшного предела...

Окидывая умственным взором всё родственное нам славянство, мы замечаем странную вещь: самый отсталый народ, самая последняя из возрождающихся славянских наций, болгары, вступают в борьбу при начале своей новой исторической жизни: с преданиями, с авторитетом того самого византизма, который лег в основу нашей великорусской государственности, который и вразумил, и согрел, и (да простят мне это охотничье, псарское выражение) высворил нас крепко и умно. Болгары сами не предвидели вполне, может быть, того, к чему их привело логическое развитие обстоятельств. Они думали бороться лишь против греков: обстоятельства довели их до разрыва с Вселенской Церковью, в принципах которой нет ничего и греческого, ни специально славянского.

«Болгары слабы, болгары бедны, болгары зависимы, болгары молоды, болгары правы», — говорят у нас...

Наконец скажут мне:

— Болгары молоды и слабы!..

— Берегитесь! — сказал Сулла про молодого Юлия Цезаря, — В этом мальчишке сидят десять Мариев« (демократов).

Опасен не чужеземный враг, на которого мы всегда глядим пристально исподлобья; страшен не сильный и буйный соперник, бросающий нам в лицо окровавленную перчатку старой злобы.

Не немец, не француз, не поляк, полубрат, полуоткрытый соперник.

Страшнее всех их брат близкий, брат младший и как будто бы беззащитный, если он заражен чем-либо таким, что, при неосторожности, может быть и для нас смертоносным.

Нечаянная, ненамеренная зараза от близкого и бессильного, которого мы согреваем на груди нашей, опаснее явной вражды отважного соперника.

Ни в истории ученого чешского возрождения, ни в движениях воинственных сербов, ни в бунтах поляков против нас мы не встречаем того загадочного и опасного явления, которое мы видим в мирном и лжебогомольном движении болгар. Только при болгарском вопросе впервые, с самого начала нашей истории, в русском сердце вступили в борьбу две силы, создавшие нашу русскую государственность: племенное славянство наше и византизм церковный.

Самая отдаленность, кажущаяся мелочности, бледность, какая-то сравнительная сухость этих греко-болгарских дел, как будто нарочно таковы, чтобы сделать наше общество невнимательным к их значению и первостепенной важности, чтобы любопытства было меньше, чтобы последствия застали нас врасплох, чтобы все, самые мудрые люди наши, дали угаснуть своим светильникам.

Довольно! Я сказал, и облегчил себе душу!

Русские, греки и юго-славяне

Опыт национальной психологии

(Русск. Вестн. 1878 г.)

I.

Всем, я думаю, известно, что греко-славянский православный Восток у нас в России очень, мало знали до последнего времени.

Об этом совсем особом и, вместе с тем, столь существенно близком нам мире долгое время думали и заботились лишь государственные люди России, этнографы и люди прежнего славянофильского направления, которые (справедливо ли, нет ли) ожидали, что из этих славяно-греческих родников извергнется особого рода живая вода, которая изменит глубоко не столько политический строй Европы, сколько культурный характер Петровской России. Другими словами: они надеялись, что соприкосновение наше с юго-славянами и отчасти с единоверными нам соседями их — отклонит нас от того общеевропейского пути, по которому мы, русские, шли до сих пор, и будет способствовать отчасти соблюдению остатков древней Московской Руси, еще сохранившихся у нас, отчасти же к созиданию чего-то нового, невиданного доселе ни в Европе, ни в Азии, — словом, национальному творчеству на всех поприщах, начиная с государственного и художественного и кончая промышленным.

Я вовсе не имею в виду разсматривать здесь достоинства и недостатки этого учения, хотя надо сознаться, что в неспециальной части общества до сих пор его вовсе почти не знают, и большинство даже и много читающих людей воображают, что вся забота таких людей, как покойные Киреевский, К.С. Аксаков и Хомяков, состояла именно в достижении того, что достигается постепенно теперь целою Россией, то есть политического сближения со славянами, тогда как для этих прежних корифеев славянофильства освобождение славян и политическое сближение их с Россией должно было служить лишь средством, а никак не целью. Цель была циливизация своя, непохожая на западную, культура по возможности независимая от хода европейской культуры.

С тех пор, как действовали и писали Киреевский, Хомяков и К. Аксаков, прошло много времени и всё изменилось... Иное к лучшему, многое к худшему.

Перерождалось отчасти и самое учение... Славянами стали с начала шестидесятых годов заниматься у нас многие... Даже петербургские журналы и газеты „красного“ направления.

Например в 61 — 62 году издавалась в Петербурге незначительная, но очень ядовитая и раздражительная газетка Современное Слово. Она была одним из неопрятных шакалов, которые целым хором поднимали радикальный вой и визг по одному только знаку, который подавал им Современник, свистком ли Добролюбова или статьей Чернышевского.

И эта газетка занялась тогда славянами прилежно. В то время (61 — 62 году) Восток был весь в волнении. Только что кончились сирийские ужасы; в Элладе падала Баварская династия; в Герцеговине боролся против турок Лука Вукалович; черногорские молодцы точно также как и теперь наводили ужас на турецких низамов несокрушимою отвагой своею; в Сербии мало-помалу слагались те обстоятельства, которые довели (благодаря усилиям англичан) до бомбардирования Белграда, и около того же времени впервые начало назревать церковное болгарское движение, ровно через десять лет дошедшее до крайне печального исхода.

В это-то время, говорю я, и органы вовсе уж не славянофильского духа стали заниматься всё больше и больше славянами.

Я упомянул именно о газетке Современное Слово (которая была вскоре и запрещена за свое уж слишком безцеремонное отношение к Русской государственности), потому именно, что редакция ее первая тогда из всех органов, называвших себя „честными“, догадалась, что не следует оставлять славянство в руках людей „не честного“ направления. Под этим широким названием разумелось тогда всё остальное: и Московские Ведомости, и славянофилы, и г. Аскоченский, и Время Достоевских, Страховых и Григорьевых, и т.д.

С тех пор и наша „левая“ сторона обратила свои, взоры на Юго-Восток. Наши растерзанные и незатейливые Луи-Бланы и Прудоны пожелали осветить славянство с другой стороны, вовсе не с той, с которой освещали его люди подобные г. Ковалевскому или Гильферднигу.

Г. Пыпин издал свою сухую, скучную, хотя и не безполезную для справок книгу о славянских литературах; Чернышевский издевался над воззваниями славянофилов к сербам... и так далее... Позднее и в Москве издавался (не долго) ученый и серьезный журнал Беседа. В большой и немногими ясно понятой статье этого журнала, озаглавленной „Всеславянство“, краткое, но солидного тона историческое изследование приводило к тому, что все Славяне гораздо либеральнее западных Европейцев; что они до того всегда не любили никакой власти вне их воли стоящей, что предпочитали насилие иноплеменииков (Немцев или Турок) взаимному междуславянскому подчинению, и автор статьи видимо радовался этому.

Вот куда постепенно стало отклоняться первоначальное славянофильское учение, получившее, впрочем, около того же времени (в 69 году) наиболее противу прежнего ясное выражение в сочинении г. Данилевского Россия и Европа.

Вот как раздвоилось первоначальное русло! Можно позволить себе назвать славянофильство г. Данилевского белым славянофильством, от которого далеко убегает в сторону „другое“ славянофильство, выразившееся, между прочим, в статьях и наклонностях журнала Беседы.

В этом раздвоении взглядов нет впрочем ничего самого по себе дурного. Напротив того, нам полезно изучать и Славянство и Восток с разных сторон, разсматривать их с самых несходных точек зрения.

Я прибавлю даже, что если бы о Славянстве и Востоке высказывались у нас самые оригинальные, смелые и какие угодно крайние взгляды, то и это могло бы принести свою относительную пользу.

Историческая связь наша с Востоком и Славянством до того жизненна, до того глубока, что всякое неведение, всякое непонимание наше может со временем, если не сейчас, отозваться очень вредно, сперва на внешней деятельности нашей, а потом и на внутренних наших делах.

Для того чтобы действовать успешно, надо знать...

Участие нашего общества к делам Турции вырастает и расширяется с каждым новым движением, с каждою новою вспышкой в этой наэлектризованной и разлагающейся стране. В начале 60-х годов впервые заговорила русская печать громче прежнего о христианах Турции и о наших к ним отношениях.

Во время Критских дел (семь-восемь лет позднее) высшие классы общества уже обнаруживали сильное движение, чего в эпоху Герцеговинских и Черногорских дел 61 — 62 года еще не было...

Славянский съезд 67-го года, совпав с самым разгаром Критского возстания, еще более усилил это общение...

Наконец, теперь вопрос этот в России до того созрел (как-то незаметно, почти подкравшись), что весь народ принял горячее в нем участие.

Мы стоим, быть может, на рубеже великого политического переворота, которого искать, который ускорять нам бы не было и нужды, если бы не ускоряли его сами противники наши...

Развязка, даже отложенная теперь, не заставит себя долго ждать.

Турция не может продолжать своего существования в Европе по сю сторону Босфора и Дарданелл не потому вовсе, чтобы все Турки поголовно были изверги и звери и не потому, чтобы христиане все были люди симпатичные, честные, или прекрасно воспитанные, но потому, что управление миллионами иноверцев, сознавших уже свои политические права, на основанин Корана в наше время невозможно.

В одной из депеш своих наш государственный канцлер Кн. Горчаков выразился, если не ошибаюсь, так:

„Я не хочу отрицать способность турецкой нации к развитию; я полагаю, что ни одно племя человеческое не лишено этой способности. Но я говорю только, что Турки доказали неумение свое управлять хорошо христианами“...

II.

Передавая в этих заметках те общие впечатления, которые я вынес из десятилетней жизни моей на Востоке, я хочу быть совершенно искренним. Я не решусь утверждать, что это непременно правда; я скажу только, что всё это мне кажется правдой. Многое здесь для единоверцев наших (образованного класса в особенности) не будет лестно. Но пора лишить их той странной привилегиии, которую мы им дали посредством немого какого-то согласия, привилегию быть единственными людьми не судимыми изо всего света. Самих себя, Русских, мы не только судим, мы уже лет 30 — 40 кажется постоянно только все осуждаем самих себя. Европейцев и Азиятцев мы судим. Одни только Юго-Славяне всегда как будто бы хороши. К чему это?

Если они нам очень близки, если они нам братья, мы должны относиться к ним как к самим себе, с прямотой и откровенностью. Критика доброжелательности не исключает.

Политическое призвание России требует разсмотрения великой задачи со всех ее сторон.

Именно потому, что вероисповедная и племенная связь наша с христианскими нациями Юго-Востока так крепка и существенна, так жизненна для нас, нам нет никакой нужды ограничиваться этнографическими очерками патриархального быта сербских поселян, черногорских удальцов, болгарских земледельцев, или кандиотских горцев. Этого рода литература и у нас и на Западе так уже обильна, что те из читателей, которые не составили себе до сих пор довольно картинного представления об эпических элементах христианского Востока виноваты сами.

Гораздо менее занимались у нас изображением жизни, духа, быта славяно-греческой буржуазии, воспитанной как пришлось по-европейски, одним словом той части общества, которую почему-то принято называть „интеллигенцией“.

Об „интеллигенции“ этой писали у нас много политических статей. Но это обыкновенно касалось лишь известных политических действий и движений в Афинах, Царьграде, Сербии, Болгарии... Писалось это под влиянием возбуждения исторической минуты благосклонно или строго... Менялись течения политические, менялись и наши взгляды.

А в жизни самой везде есть некоторая вековая устойчивость бытового типа, общего духа, который меняется медленно и который хорошо понять и разносторонне изследовать полезно не только в смысле теоретического расширения знаний, но и с практическою целью: ибо сколько ни меняются политические течения, есть однако известные роковые пределы, за которые колебания эти целые века переступить не могут.

Эти-то пределы политических колебаний, возможные для одной и той же нации, и обусловливаются внутренним строем этой нации, ее вероисповеданием, ее преданиями и даже вкусами, ее социальным устройством, которое кладет свою глубокую печать на личный тип, или психический строй самих граждан.

Больше об этом я в этих вступительных словах распространяться не буду. Я надеюсь, дальше станет яснее, что я хотел сказать.

Здесь я прибавлю еще вот что:

Если сербская ли, болгарская или греческая интеллигенция нам чем-нибудь не нравятся, из этого никак не следует, чтобы мы не должны были помогать всеми силами народам, руководимым обыкновенно этим во главе их стоящим слоем.

Думать так может только человек слишком простодушный в политике.

Напротив того, чем несовершеннее европеизованные вожди всех этих глубоко-родственных нам наций, тем больше должны мы сами позаботиться о них, тем ближе должны мы, пользуясь обстоятельствами, стать сами к тому низшему классу их, который можно назвать эпическим или патриархальным по быту, к тому классу, который сохранил доселе в своей жизни столь драгоценный для нас и общий всему христианскому Востоку славяно-византийский стиль.

III.

Сравним прежде всего Греков и Болгар между собою и с Русскими. О Сербах поговорим позднее.

Греческая нация и по темпераменту быть может своему, а вернее по историческому положению, шумнее, виднее, известнее Болгарской.

Все занимающиеся мало-мальски политикой знают хоть сколько-нибудь дух Греков. У Греков есть свободное государство, своя столица, свой университет, войска, палата депутатов. Число газет в одних Афинах, имеющих не более 50 000 жителей, по временам, говорят будто бы доходит до ста; при всех дворах есть представители Эллады.

В Константинополе у Греков есть древняя, признанная всем светом, иерархия, которая служит во многом и политическим представителем народа; есть и газеты, которые пишут теперь довольно свободно. Разговоры же в Турции по кофейням, мелочным лавочкам, аптекам (в которых также имеют многие обычай собираться) издавна очень безбоязненны и откровенны.

Сверх того, во многих случаях, что не дослышится как-нибудь в Турции, то можно узнать из Афин, Триеста, Молдо-Валахии...

У Болгар, напротив того, не имеющих ни столицы своей, ни палаты, ни войска; у Болгар, которых газеты ничтожны и никем кроме их самих, не читаются, всё происходило под турецкою властью тихо, незаметно, всё шло посредством подземной работы⁴³.

Вследствие этих различных условий жизни, Греков вообще судить легче чем Болгар. У Греков, как я уже говорил, выработалось уже гораздо больше физиономии исторической за эти полвека, которые прошли со дня их первого восстания в 21-м году.

Они успели развиться больше Болгар не в смысле ума только или учености, а в смысле некоторой организации и потому у них больше разнообразия в их эллинском племенном единстве.

Сословий, правда, у них нет никаких с самого начала; этого элемента разнородности и гармонии они лишены. Но условия и географические и исторические придали им гораздо больше национальной пестроты чем Юго-Славянам.

Взглянем только на карту и нам будет это понятно. Мы увидим строгий и пустынный Синай, дикие долины и горы Малой Азии, торговую Смирну, столь близкую к этим диким странам, множество островов Архипелага, Средиземного и Адриатического моря, Афины у подножия Акрополя; прелестный Крит; Морею пастушескую и разбойничью; Эпир, носящий фустанеллу и сочиняющий до сих пор в безлесных горах эпические песни. В двухчасовой езде морем от этого полудикого и вместе с тем (не странно ли?) очень грамотного Эпира, почти италиянский остров Корфу, еще полный вдобавок памятников и следов британского протектората. В Кефалонии у жителей опять иной характер. Корфиоты мягче и образованнее; Кефалониты страстнее, свирепее и вместе с тем умнее. Македонский Грек ничем почти в быту своем не отличается от соседнего ему Болгарина; Фракийского Грека даже по одежде сельской не отличишь от Болгарина Фракии; оба в темносиних чалмах и коричневых шальварах.

У Критян есть кой-что италиянское; но на Корфиотов, например, они не похожи. Они оригинальнее, красивее, поэтичнее, воинственнее, изящнее и т.д.

Буржуазия греческая, вследствие тех же исторических условий, гораздо разнообразнее болгарской. Тонкий, осторожный, обдумчивый Фанариот⁴⁴ гораздо больше барин с виду, больше способен к серьезной политике, гораздо лучше воспитан в общественном отношении, чем афинский двигатель. Афинянин образованный это чтó такое? Немножко ритор древний, немного парижский демагог, немного аферист; немного коломенский моншер и mauvais genre, когда примется любезничать с дамами. Он всё еще верит слепо, что Грек умнее всех на свете, что греческая нация единственный в истории феникс, который до конца света будет еще несколько раз возрождаться, чтобы осыпать человечество цветами и питать его плодами своего гения.

Прогресс его впрочем не переступает порога семейного. В семье он хочет, как всякий другой Грек (точно также как и Серб, и Болгарин) быть главой. Съездивши в Россию он не может надивиться на беззаботность и снисходительность русских мужей, братьев и отцов.

Я уверен вот в чем: если бы в каком-нибудь университете подружились трое молодых революционеров и политических мечтателей, Грек, Болгарин и Русский, и стали бы вместе читать сочинения разных общественных разрушителей, то Русскому бы могли понравиться анархические принципы Прудона, но не очень полюбился бы утилитаризм его безбожной семьи. Он стал бы вероятно хвалить или полиандрию Фурьеристов, или алюминиевые дворцы Чернышевского, в которых:

Сто юношей пылких и жен

Сошлися на свадьбу ночную,

На тризну больших похорон...

А Болгарин и Грек, не отказываясь от государственной анархии, охотно бы соединились против Русского по вопросу семейному и стали бы на сторону Прудона.

Русский бы воскликнул тотчас: „не говорите! этот Прудон ужасный буржуа!“ А Грека и Болгарина он никакими силами не мог бы даже и вразумить, что такое значит буржуа.

— Буржуа — это поли %`тис, гражданин, житель города, образованный богатый человек, что ж тут дурного? Вот если бы ты сказал: селянин, хорио́тис, мужик, варвар — это дело другое; а то горожанин! буржуа! Это обыкновенно человек прогрессивный, либеральный, сознающий свое человеческое достоинство... Что же это значит? — с недоумением спрашивали бы Грек и Болгарин. И они были бы правы отчасти в своем непонимании идеи русского товарища.

Вероятно Русский этот принадлежал бы к тому многочисленному классу, который у нас некоторые консерваторы удачно прозвали „дворянский пролетариат“; он был бы обломком распавшегося барства, и потому соединял бы в себе два протеста, две распущенности: завистливый протест бедности при нервах тонких, и брезгливый протест некоторого comme il faut, и некоторой романтичности, скучающей от тесного пути и скромного долга; соединял бы в себе остатки распущенности родовой, аристократической, с благоприобретенною раздражительностью демагогии.

У Болгарина и Грека нервы толще; старший брат этого Болгарина пасет еще стада отца своего в Балканах; один дядя Грека этого, правда, министром Эллады; но зато другой дядя торгует табаком в Янине, в маленькой холодной лавке, а младший брат служит мальчиком где-то в кофейне. И у Болгарина, и Грека воображение скромнее, ум суше и практичнее; абсолюта ни тот, ни другой не ищет и даже не понимает его. Comme иl faut’ные и вообще эстетические требования их и от себя и от других гораздо ограниченнее, фантазии их, сравнительно с игрой великорусского воображения, крайне убоги и блаженны. В этом отношении они пожалуй Маниловы, мечтающие о дружбе с Чичиковым и о прекрасном виде на мост, впрочем до первой распри в воммерческом суде.

IV.

Болгарин расселился… следующим образом. На всём этом обширном пространстве, между Черным Морем с востока, Дунаем с севера, между Сербским племенем с запада и Греческим с юга — живет один и тот же народ... Местами, особенно в верхней Болгарии, он живет не смешанный ни с кем; к югу, во Фракии и Македонии, он живет смешанно с Греками. Болгары преобладают тут в селах, Греки — в городах.

Множество сел, стоящих на разной степени по богатству или бедности, по плодородию или безплодию почвы и по другим условиям, населены земледельцами трудолюбивыми, трезвыми, упорными, терпеливыми, экономными, к великорусскому разгулу вовсе нерасположенными, очень осторожными и довольно лукавыми, при всей их кажущейся простоте. Между ними есть очень незначительные оттенки во внешней физиономии, в быте, в одеждах, в привычках, в духе даже (так горные Болгары более смелы, более молодцы, чем Болгары Фракийских полей), но объединенные все издавна на сплошной континентальной области, подпавшие все вместе под одну турецкую власть, они не могли выработать в себе тех местных особенностей и значительных оттенков, какие выработались у Греков под влиянием более разнообразных географических условий, под влиянием более сложной истории за последние времена. У Болгар со времени появления Турок не было тех колебаний и переворотов политических, какие были у Греческого племени; не было смены повелителей, как у Греков-островитян (например у Критян долгое венецианское владычество, а потом, вовсе не так давно, турецкое завоевание; у Ионийцев, т.е. Корфиотов и др. целый ряд господ: Венецианцы, французское занятие, русское, Англичане, присоединение к независимой Элладе). Всё это влияло на дух, нравы, даже на мелкие обычаи и выработало разные оттенки в Греческом народе, оттенки иногда очень резкие и теряющиеся только в общеевропейском типе высшего общественного положения. У Болгар были только два влияния постояно и однообразно действовавшие в течение веков: влияние турецкое и греческое.

Понятное дело что такой народ должен быть очень прост, несложен, однообразен: он и до сих пор находится в состоянии почти первобытной простоты. Поэтому вообще он мало занимателен, сух, беден духом, хотя чрезвычайно настойчив и верен себе (это впрочем и весьма естественно; чем меньше у меня разных вкусов, разных впечатлений, идей, тем мне легче достается внутреннее единство упорства, тем меньше во мне раздвоения). И зрителю стороннему Болгарский простой народ дает мало разных впечатлений; всё что есть у простых Болгар, есть и у Греков; но у Греков простых, взятых во всецелости от диких берегов Азии до цветущих островов приитальянских и до унылых Фракийских полей, найдется много разнородных свойств и оттенков, которых у однообразной Болгарской нации не найдется и которые могут или нравиться, или возмущать, но во всяком случае произведут более сильные впечатления на постороннего наблюдателя, чем немножко скучный, хотя и весьма почтенный вид болгарского простого населения.

Так как семейные обычаи, манера принимать и угощать гостей, строгие и чистые семейные идеалы, и даже одежда и пляски (настоящие болгарские пляски круговые, а греческие — разомкнутым полукругом; впрочем, между тем и другим разницы неболее как между одним парным европейским танцем и другим) местами у Греков и Болгар очень схожи, то вообще можно про Болгарина сказать, что он в типическом отношении что-то такое в роде Грека, только более бледное, более безцветное, что он ничто иное как македонский и фракийский Грек по обычаям, по типу и характеру, но который говорит только по-славянски и которому вожди его долгою пропагандой внушали, что у него с этим, столь схожим с ним соседом, Греком вовсе другие политические и религиозные интересы.

Если писать статью чисто политическую об интересах и стремлениях, то Болгарин и Грек явятся самыми свирепыми антитезами, и они, конечно, давно бы взялись за оружие, если б их не сдерживала Турция. Если же писать повесть похожую на дело, реальную, или этнографический очерк, то есть о нравах, типах, личных характерах, то болгарские нравы и греческие нравы, особенно в смешанных континентальных областях, болгарские типы и греческие типы вышли бы очень схожи. Та же крепкая, честная семья, тоже трудолюбие, почти та же восточная одежда, те же обычаи, та же осторожность, скрытность, та же наивность первобытная и нередко очень милая и приятная.

Это сельское население. Разница впрочем большая та, что масса Болгар несколько невежественнее, первобытнее, безграмотнее массы Греков. Но простоты, наивности и патриархальности много и у Греков везде: на островах, в Эпире, в Македонии, в самой Элладе.

Что сказать о городском населении? Если мы отделим мысленно от народа так называемую интеллигенцию (буржуазию), купцов, докторов, адвокатов, учителей и т.п., то, сравнивая между собою обе эти нации, Болгарскую и Греческую, мы увидим опять то же самое: с одной стороны значительное сходство в типе, в понятиях, во вкусах, в характере, с другой различие в том, что среда греческой интеллигенции от иностранных примесей, от разнородности исторической, от более старого просвещения, несравненно пестрее, богаче духом, обильнее разнообразием, чем среда Болгарской буржуазии.

Если мы будем сравнивать европеизованных Греков и таких же Болгар с Русскими, то первое наше впечатление будет что вообще восточные христиане суше, холоднее нас в частной своей жизни; у них меньше идеализма сердечного, семейного, религиозного; всё грубее, меньше тонкости, но зато больше здоровья, больше здравого смысла, трезвости, умеренности. Меньше рыцарских чувств, меньше сознательного добродушия, меньше щедрости, но больше выдержки, более домашнего и внутреннего порядка, меньше развращенности, распущенности.

У них меньше чем у нас оригинальных характеров, резких типов; гораздо меньше поэзии; но за то у них и помину нет о девушках нигилистках, о сестрах просящих братьев убить их, потому что скучно; о мужьях вешающих молодых жен, потому что дела пошли худо; о юношах, почти отроках, убивающих кучера, чтоб учиться революции, и т.д. Самые преступления у восточных христиан (у Греков и Славян без различия) носят какой-то более понятный, разсчетливый характер; этих странных убийств от тоски, от разочарования, с досады просто или от Геростратовского желания лично прославиться, без цели и смысла, убийств обнаруживающих глубокую боль сердца в русском обществе и вместе с тем глубокую нравственную распущенность — ничего подобного здесь и не слышно ни у Греков ни у Болгар, ни у Сербов. Желание грабежа, ссора, месть, ревность, словом, более естественные, более, пожалуй, грубые, простые, но вообще более разсчетливые и сухие, так сказать, побуждения бывают на Востоке причинами преступлений.

О преступлениях в среде интеллигенции почти и не слышно здесь; для этого интеллигенция слишком разсчетлива; но зато и великодушия и доброты гораздо меньше. Один пример. Я знал Греков и Болгар уже не молодых, которые помнят Русских еще владевших крепостными. Они жаловались мне с удивлением на то что слуг, послуживших хоть полгода у русских чиновников на Востоке, нельзя потом в дом к себе брать; до того они балуются и привыкают к снисходительности и щедрости господ.

Это всё сравнение Русских с восточными христианами вообще.

А если сравнить греческую пнтеллигенцию с болгарскою, то увидим вот что. Насколько Греки кажутся суше Русских и каждый отдельно и взятые вместе однообразнее Русских, настолько Болгары кажутся для человека пожившего и с ними и с Греками суше и однообразнее Греков.

И у тех и у других, если сравнивать их с нами, преобладают: практичность, лукавство, выдержка, осторожность, дух коммерческий, какой-то дипломатический, над порывом, чувством, идеальностью; но всё-таки между Греками я знал чудаков, идеалистов, людей презирающих и коммерцию и лукавство, и дипломатию в частной жизни, и осторожность, и даже к национальной политике равнодушных. Я знал, хоть и меньше чем у нас, милых болтунов, остроумных, забавных, симпатичных оригиналов; а между столькими Болгарами, виденными мною, я встретил до сих пор только разве одного или двух таких, да и то не очень занимательных. Член болгарской интеллегенции — это буржуа par excellence; всегда сдержан, всегда разсчетлив, более или менее скуп и осторожен, всегда дипломат или всегда купец, и в дружбе, и в браке, и в политике...

Это опять тоже. Это Грек втрой руки; Грек немного скучный. Грек купец (хоть бы он был и не купец по ремеслу); Грек говорящий по-славянски: не Плутаки нежинский или Одесский, а Найден Плутович из Филиппополя или Рущука.

Мне кажется, что таким образом я довольно ясно изобразил психический характер Болгар.

Теперь, если мы будем разсматривать Болгар по отношению их друг к другу, не выходя из их собственной среды, и разбирать их взаимные отношения по слоям общественным, то мы увидим вот что.

Делами национальными заведует сравнительно незначительное число людей, вышедших большею частию из того же простого сельского класса Болгар, который составляет массу народа, или из простых горожан.

Эти люди — епископы, доктора, купцы, адвокаты, богатые собственники, воспитавшиеся в Европе или Константинополе у Греков, или в России, или в Молдо-Валахии, приобрели европеизма именно настолько, чтобы представлять свой народ социально, умственно и светски — довольно плохо, разумеется, а политически, напротив, очень ловко. Они настолько обучились, чтобы вести ловко политическую интригу в современном духе и современными средствами, и не настолько воспитались, чтобы простой народ перестал их понимать, или они его. У нас скорее крестьянин проведет человека высшего круга; у Болгар старшины проводят народ как им угодно. Это наши русские сельские мироеды en grand, в сюртуках, не совсем хорошо сшитых.

За горстью этих солидно-ловких докторов, султанских капуджи-баши, негоциантов, держащих в руках свое новосозданное духовенство, следует слой более или менее молодых учителей по большим и малым городам. Эти учителя, кой-как обученные сами, и нередко в школах католических и протестантских — все пламенные фанатики своего национального дела, люди бедные, которые тоже все вышли из мужицких и мещанских семей, но не успели многому выучиться и обогатиться, и потому вполне зависят от того тесного круга важных представителей, которые принимаются к турецким министрам и к иностранным дипломатам....

Вслед за этим молодым фанатиком болгаризма, пропитанным дешевыми реалистическими европейскими понятиями и одетым в оборванный или грязный европейский сюртук, интеллигенция обрывается вдруг; и почти немедленно за этим молодым прогрессистом и демагогом следует простой сельский мироед чорбаджи, в толстой коричневой абе, в шальварах, в бараньей шапке, или в темносиней чалме; он большею частию безграмотен, домосед, свету не знает, религию свою понимает плохо; он очень недоверчив и медлен; но учителю Инсарову, вышедшему почти из того же села, не трудно его уверить в чем бы то ни было, особенно например в том, что греческие епископы только из одной жадности, чтобы брать с него поборы, не хотят освободить его, бедного; или что раскола вовсе нет никакого, что „грцкий-то патрик“ всё это неправду говорит, что вот и одеваются наши попы все так же, и поют так же как Греки, и служат также, и что нет никакого беззакония и греха в том, что в Филиппополе, в Тульче и в самом Царьграде по два епископа — болгарский и греческий. Где же болгарскому безграмотному мужику понять эти вещи, когда очень образованные и даже религиозные русские люди спрашивают: „И в самом деле, где же тут раскол? И что за беда! Всё бы это, кажется, так легко примирить!“

Таким образом выходит следующая политическая картина:

Миллионы очень однообразного простого Болгарского народа очень искусно и ловко управляются под властью Турции незначительным числом резко-отличных от них по образованию и понятиям и всё-таки несколько, хотя бы фактически, если не de jure, привилегированными старшинами и наставниками, вышедшими из его же среды.

Такое устройство нации, очень демократическое и весьма простое, может не иметь в себе прочности для будущего, может после освобождения быть причиной крайней демагогии и раздоров, когда внутренние вопросы возобладают над внешними (т.е. когда не будет ни Турок, ни Греков, давящих извне), но теперь, при этих внешних орудиях объединения, при этом внешнем давлении, такое состояние общества очень удобно для вершения современных национальных дел и для искусного перенесения политического вопроса на лже-религиозную почву. Много низших и мало высших; господство осторожной, довольно согласной, ловкой, лукавой плутократии.

У Болгар не было как у Греков независимой Эллады, избаловавшей уже народ конституцией, рядом внутренних восстаний, всеобщею подачей голосов, привычкой всех во всё мешаться. У Болгар несравненно меньше тех посредствующих типов, смышлено грамотного, бойкого простонародья, который так многочислен между Греками; у них нет, или очень мало таких людей, как греческие моряки сорви-голова, греческие мелкие лавочники, мелкие мастера, и слуги читающие постоянно газеты, политикующие матросы и т.д.

Это более значительное развитие европеизма (я не могу сказать просвещения, ибо я не в силах понять, почему популяризация европейской буржуазности есть просвещение?) у Греков путает дела; всякий во всё мешается, всякий хочет иметь свое мнение. Но зато у Греков всякий больше понимает; у Греков труднее старшине, епископу и учителю обмануть народ, например, в церковном деле и представить ему черное белым — каноны не канонами и т.п.

Вот в чем разница.

V.

Исторические условия сделали то, что греческое и вообще восточное христианское общество до самого последнего времени было церковнее русского в своем воспитании. Церковь была смешаннее с остальною нацией; народ и высшее общество стояли ближе к церкви.

Религиозность Греков вследствие подчинения Туркам незаметно для большинства их самих приняла политнческий характер. Разумеется, пока ко всему остальному, к сильным чувствам личным, к личному мистическому настроению, к болеющей сердечной любви прибавляется политический, национальный фанатизм, то религия в народе достигает верха своего могущества. Так и было у Греков прежде.

Но как только обстоятельства изменялись, более русской однообразная греческая почва оказалась сердечно менее религиозною чем наша.

Пока с одной стороны были Турки жестче, пока законы были безпощаднее, пока беззаконных притеснений было больше, пока христиан убивали легко — была вера личная, был страх, страдания, молитвы, пост строжайший; были вольные мученики; монастыри наполнялись аскетами.

Но Турция ослабела; законы смягчились; завелось больше порядка; явилось к тому же больше грамотности, мелкой учености, свободы.

Эллада обогнала в демагогии многие страны Европы; школ везде множество; учителя почти безконтрольно говорят в селах что хотят. И вот это чисто торговое, практическое, промышленное, поверхностно обученное греческое общество остыло гораздо больше нашего к религии в ее сердечных сторонах, несмотря на всю хвастливую близость к народу, несмотря на всю церковность воспитания. Вообще напрасны надежды на простой народ, не он в течение времени окрашивает высшие слои, но эти высшие слои везде одинаково влияют на низшие.

Я долго думал, отчего же именно это так случилось?

Это случилось во-первых оттого что тонкие и глубокие психические потребности высшей цивилизации не внесли в это глубоко демократическое, сплошное общество восточных христиан внутреннего возбуждения взамен отупевшего турецкого меча. Во-вторых оттого что и самый ум только практичен и еще нетребователен на Востоке. Мало мысли для мысли, мало идеальной образованности. И ум и сердце грубы.

Если мы будем разсматривать поочередно Русских, Греков, Сербов и Болгар и сравнивать их всех друг с другом с точки зрения религиозности, то без труда убедимся что сила и степень этого качества распределяются у четырех единоверных наций Востока так:

Первую степень, как я выше говорил, занимают Русские. За ними следуют Греки, потом Сербы и Болгары.

Это будет ясно из подробностей. Сравним прежде всего Греков с Русскими. Многие черты свойственные Грекам, у них общие и с Сербами и Болгарами; так что говоря о Греках мы будем подразумевать при этом и турецких Славян; а после уже будет легче объяснить почему Юго-Славяне не имеют даже и тех условий которыми Греки выкупают по отношению к православию свои недостатки и слабости.

Когда входишь у нас в России на Пасхе или в другой большой праздник в церковь, то видишь что это праздник мистический, сердечный. Когда входишь к Грекам — видишь праздник народный.

Это верное замечание было мне сказано одним из самых даровитых консулов наших на Востоке. Кратко было сказано и ясно. Но ясно лишь для тех кто на Востоке не только жил долго, но и мыслил живя там.

Но для того кто мыслил не живя на Востоке, или кто жил на Востоке не трудясь мыслить, необходимы подробности.

В России общество уже со времен Петра воспитывается гораздо больше государством чем церковью. На Востоке христианское общество, долго подчиненное Туркам, находило своего естественного воспитателя в церкви.

В России общество было дальше от церкви, от духовенства; между священником и дворянином (до последнего времени почти единственным начальником народа и представителем нации) стояли везде: мелкий чиновник, нередко иноверный учитель Француз, учитель Немец; мать очень светская, начитанная; отец, который бранил монахов и попов, сам не зная почему и т.д. На Востоке все миряне стояли к духовенству ближе: они были все ровнее, смешаннее и между собою и с духовенством. VIоложение духовенства было здесь совершенно иное чем у нас. Оно было в одно и тоже время и униженнее и свободнее чем у нас. Униженнее оно было противу Турок в том смысле что не имело того внешнего почета как у нас; в том смысле, что было беднее нашего и скорее нашего могло в недавние еще времена подвергнуться опасностям смерти, изгнанию и т.д. Так знаменитый патриарх Григорий был повешен султаном Махмудом, несмотря на то, что незадолго до своей трагической смерти отлучал всех бунтующих Греков от церкви в своем пастырском к ним послании.

Свободнее восточное духовенство было именно потому, что над ним было правительство иноверное и вчера еще очень грубое. Турецкое правительство лишило само себя первыми фирманами патриархам прав вмешиваться во внутреннее управление христианской церкви. Оно было иноверное и потому именно не имело никаких средств мешаться так во все подробности церковного дела, как может мешаться правительство единоверное. Оно не имело нужных для этой цели однородных с церковью принципов; не имело к тому особой охоты. Сам Коран приказывает судить христиан по Евангелию.

Сверх того надо не забывать, что рядом с презрением к гяурам, у набожных, знающих закон свой Турок, всегда уживалось весьма своеобразное уважение ко Христу (Пророк Исса), Божией Матери (Пророчица Мариам) и некоторым другим христианским и еврейским святыням. Понятно, что рядом с притеснением, с наружною дерзостью и даже жестокостью, было у Турок нередко внутреннее уважение к христианству.

Все эти обстоятельства сделали то, что на Востоке церковь в подробностях безконтрольно начальствовала над народом и служила ему во всём национальным, политическим представителем. Епископ в Турции и до сих пор пред правительством есть не только духовный пастырь, но и политический, административный представитель христиан по многим вопросам.

Это издавна сближало, сливало воедино духовенство с народом. То же делала и школа; той же цели достигала и семейная жизнь, и внутренняя организация духовного сословия.

Школа христианская долго была исключительно в руках церкви: священники были долго единственными народными преподавателями. Понятно, что воспитание общества должно было быть на Востоке церковнее чем у нас.

В русской школе священная история и катехизис являлись лишь как нечто обязательное. Религиозные впечатления юноша выносил гораздо более из храма, в который он шел с семьей, из книжки, которую он дома прочел (не редко из книжки французской, или немецкой, из Шатобриана или Шиллера, Граф Габсбургский, напр.), чем из уроков законоучителя в шелковой рясе.

На Востоке на помощь церкви являлось прежде многое, именно вследствие зависимости. Священная история христианства, догмат, катехизис, священник, епископ были национальными политическими опорами. Нация от церкви не отделялись ничем; других исходов, других знамен, другой силы не было. Не было даже долго другой поэзии, другой литературы.

У нас уже со времен Екатерины были между дворянами изящные вольтерианцы, в роде вельможи воспетого Пушкиным: „К тебе приветливый потомок Аристипа“, в роде отца Герцена (см. Былое и Думы), в роде светского старика в повести Тургенева Несчастная.

В начале этого века, в 20 — 50 годах, в Росии мы видим духовенство составляющее особое сословие, почти касту, ибо в строе его была наследственность. Воспитание семинарий совершенно особое, вполне церковное; воспитание школьное мирское далеко не церковное; воспитание домашнее в наиболее просвещенных дворянских семьях, чтение, обстановка вся располагающая или к равнодушию, или к романтизму, к мечтательности, к сердечной религии и никак не к национально-церковной.

На Востоке мы видим противоположное.

Мы видим не только монахов, но и белое духовенство смешанное с народом, из него выходящее и в него возвращающееся. Священник выходит не из семьи священника, а из семьи земледельца, лавочника, учителя мирского, из семьи сельского капитана, один священник сын каваса, другой сам был смолоду сельским стражем, у третьего сын идет в кавасы к европейскому консулу и т.д.

Мы не видим на Востоке резко обособленного семинарского воспитания. Здесь зато все почти были больше семинаристы чем у нас.

Школа народная, в то время когда у нас ею правили светские люди, здесь руководилась еще почти без контроля духовенством. (Турки долго не мешались вовсе в народную школу и всякие попытки их отклоняются и до сих пор христианами очень искусно).

В семьях самых богатых на Востоке жизнь тогда была жестка, груба, суха во многом; но эта семья Востока христианского построена вся на таинстве, а не на свободном романтизме христианского оттенка, как недавно у нас, на воле родителей, а не на любви и свободном выборе. Девицы мечтают не о любви, а о браке. Они подобно германским женщинам Тацита любят брак, а не мужа.

Чтобы нагляднее себе представить христианский Восток в этом отношении вообразим себе русское общество (начала XIX века) без дворянства, особенно без высшего; вообразим себе нечто вроде купцов и чиновников Островского, но и то с некоторыми оттенками, например с меньшими увлечениями вообще; с одной стороны у старших поменьше того, что мы прозвали самодурством; с другой меньше и добрых, щедрых движений; несравненно меньше влюбчивости и протеста со стороны девиц; вообще больше сухости, сдержанности, скупости и сердечного равнодушия.

С другой стороны над этим церковно-воспитанным, благочестивым, но вовсе не романтическим, несколько сухим и холодным восточным обществом первой половины этого века, надо воздвигнуть мусульманскую грозу, надо повесить мусульманский меч.

И тогда всё будет ясно. Картина общества на Востоке с одной стороны похолоднее нашей, с другой трагичнее. Воообразите, что в чисто семейную и весьма церковную по многим принципам жизнь вторгается со стороны насилие янычара и тогда вам будет еще понятнее как турецкая власть, которая нередко была действительно игом, способствовала на Востоке единению, смешению всего христианского: церкви, нации, школы, семьи, даже племен; ибо пробуждение Болгар и их движение против Греков и греческой церкви началось сравнительно очень недавно, при временном облегчении этого ига. Прежде они вместе с Греками считались у Турок просто христианами и сами себя звали так.

VI.

Старое риторическое уподобление поэзии цветам или цветов поэзии, уподобление очень хорошее и верное.

Цветы служат в ботанике наилучшим признаком для определения растений; они суть как бы высшее, сильнейшее выражение физиологии того дерева или травы, на которых разцветают. Их внешность служит признаком внутренних неясных еще законов.

Посмотрим же что скажет нам сравнение ново-греческой поэзии с русскою, особенно по религиозному вопросу. Заключение мое вот какое:

И в поэзии на стороне Русских мы видим больше капризного романтизма, больше сердечного мистицизма, больше и аскетической, и любящей боли, больше личной глубины. На стороне Греков издавна гораздо больше смешения национального чувства с лично мистическим, меньше боли, меньше теплоты, романтизма; больше догмата, больше патриотизма.

Чтобы меня лучше поняли из примеров я укажу на религиозные стихотворения Грека современного нам, г. Танталиди, профессора древне-греческой поэзии при богословском училище на Халке (в Царьграде).

Г. Танталиди лично вовсе не холодный ритор; я имею честь его знать и многим он известен как человек чрезвычайно прямой, теплый, искренний и чрезвычайно религиозный по сердцу, а не по национальным соображениям; на большинство афинских Греков он не похож; он от большинства их отличается именно силой и горячностью своего религиозного чувства. Даже многие из Болгар его уважают (а это много значит, при непримиримых предразсудках Болгар противу Греков).

Прекрасные, звучные стихи его я вынужден был бы переводить прозой, а потому и приведу из них только какой-нибудь характерный отрывок, чтобы дать понятие о его тоне.

У г. Танталиди множество религиозных стихотворений и все их можно назвать вернее еще церковными чем лично-религиозными по сюжету. Например:

ОДА

На всесветное воздвиженье Честного и Животворящего Креста.

День торжества победного!...

Великий день, великий праздник Православья!...

Днесь воздвигаем мы оружье мира,

Средь чистой радости, средь ликования святого.

На царственный престол восшедши,

Вера наша приемлет скипетр славы.

И церковь шествует во след победоносному Кресту Господню…

В этом роде много и других: На Введение Пресвятой Богородицы; на Во плоти Рождество Господа нашего и Бога и Спасителя Иисуса Христа; на Преображение и т.д.

В стихотворениях оттенка более политического, например „На приезд Его Высочества Великого Князя Константина Николаевича в Константинополь“, православное чувство занимает также весьма видное место.

Вообще все подобные стихотворения г. Танталиди более всего напоминают наши прежние оды прошлого века и начала нынешнего. В них есть нечто праздничное, торжественное, сходное с одами Державина или Ломоносова.

Со времен Белинского, который как известно в течение своей довольно долгой литературной деятельности не раз увлекался самыми противоположными идеями, у нас не шутя вообразили что этот Державинский род во всяком случае сам по себе не хорош. Всякий род хорош у хорошего писателя. Плохие одописатели были плохи; бездарные романтики на образец Шиллера и Байрона были бездарны; плохие последователи нынешнего сухо-объективного реализма отвратительны.

Вот в чем беда. Нынешний объективный реализм считается единственно возможною формой искусства; во времена Державина оды считались самою лучшею и правильною формой. Это всё временные увлечения, временные вкусы, мода; неспособность современников к широкой, всесторонней оценке и больше ничего.

Однако, я уверен что даже и между самыми молодыми людьми нашего времени, несмотря на их дурное эстетическое воспитание, найдутся хоть несколькие, которые поймут что стихи Ломоносова и по содержанию и по силе выражения гораздо выше разных гражданских мотивов а 1а Некрасов, которые и цитировать совестно.

Я нарочно потому упомянул об одах Державина и Ломоносова, чтобы дать хоть некоторое приблизительное понятие о роде г. Танталиди.

Но при этом не надо забыть двух обстоятельств: во-первых что язык у г. Танталиди обработанный, старый, превосходный; а у наших поэтов прошлого века еще не было в руках такого готового прекрасного орудия.

Возраждаясь, Греки нашли у себя готовыми уже несколько прекрасных языков: Гомерический язык, язык цветущего периода Софокла и Фукидида, язык ученых переводивших Библию на греческий язык, язык позднейших византийских писателей и наконец тот новый язык, на котором вокруг их говорит и поет народ, нынешний язык, отчасти искаженный, отчасти украшенный примесью турецких, славянских, итальянских и арнаутских корней и оборотов.

Таково преимущество современных греческих поэтов пред поэтами русскими прошлого века и отчасти даже пред нынешними. Ничего подобного нет у других народов; богатство даже несоразмерное с содержанием, которое может дать поэзии нынешняя греческая жизнь и уровень афинских умов.

Другая же очень значительная разница между греческими одами г. Танталиди и одами, например, Державина, есть именно та существенная черта, которая вообще отделяет резко Русских от Греков, черта грусти более глубокой, черта меланхолии и романической боли.

Державин представляется вовсе не грустным поэтом, если сравнивать его с другими Русскими; но и у него слышится несравненно более боли, чем у Греков.

Все религиозные оды г. Танталиди без исключения праздничны, торжественны, спокойны, почти веселы; некоторые из них имеют даже просто приветственный характер, например „Патриарху иерусалимскому Кириллу“, и т.п.

У него сверх того не заметен тот ужас смерти, который охватывал Державина посреди барских пиров XVIII века. Память смерти у г. Танталиди не носится вопреки всему в тоскующей душе самого поэта; она проявляется тогда лишь, когда есть к тому внешние возбуждения, например в его многочисленных эпитафиях.

Ужас смерти возбуждает в нем мысль о кровопролитной войне; под этим впечатлением он пишет на полу-простонародном языке прекрасное, большое стихотворение: На новой Год „как Св. Василий идет из Неокесарии на этот раз без пера и без чернильницы...“ (Чтобы понять это, надо знать что на Востоке дети колядуют под 1-е января, т.е. под Св. Василия, и в песне их поется что „Св. Василий идет с пером и с чернильницей...“).

У Греков нет ни Лермонтова, ни Кольцова, хотя почти все поэты их вероятно читали те грустые европейские произведения, о которых, конечно, наш Кольцов знал разве по наслышке. Грусть у Русского глубока и естественна; у Грека она не глубока и не находит поэтому для себя изящного, сильного выражения ни в религиозных, ни даже в эротических произведениях.

Когда Грек вдохновляется религией, она, иногда и незаметно для него самого, становится тотчас же победною или обороняющею хоругвью, пышным знаменем, которое он возносит с гордостью над главой столь любимой им родной нации.

„За Веру Христа святую, за Церковь Восточную и Вселенскую я приму муки и смерть...“ говорит он. „Воззрите братья Греки на эту святую хоругвь, она спасла народность вашу от всех безжалостных и враждебных сил! Чтите ее, братья Греки! Чтите это святое знамя спасения и в этой жизни и в будущей...“

Для русского поэта религия не хоругвь торжественная: она икона древняя полустертая, пред которою в ночи горит лампада болезненной любви!

О своей хоругви Русский покоен. „Хоругвь эту за каждого из нас давно держит царь“, — думает Русский, и тоскуя, быть может и о предметах иногда и не слишком христианских — плачет пред своею одинокою лампадой в темном углу.

Напрасно мы будем искать в греческой поэзии хотя бы малейшего подобия таких чувств и любящих и колеблющихся как у Кольцова:

Спаситель, Спаситель

Чиста моя вера.

Но Боже! и вере

Могила темна...

Напрасно будем мы искать у Греков таких романтических, лично религиозных стихотворений, какие мы найдем у Пушкина и Лермонтова, например: „В часы забав иль праздной скуки“ или переложение молитвы „Господи и Владыко живота моего“:

Владыко дней моих! дух праздности унылой...

или Лермонтова Ветка Палестины.

Ничего подобного мы не найдем в греческой поэзии.

В стихах эпических у Греков, в стихах народных, еще и до сих пор местами творимых в Эпире и других более глухих краях, мы встретим полнейшее взаимное проникновение тех трех элементов, которые у нас так отдельны: религиозного, эротического, патриотического. Любовь — это невинная девушка у окна или у колодезя, которая мне понравилась и на которой я бы женился; это жена молодая благословенная церковью, с которою я разстаюсь чтоб идти на войну, или на торговлю в дальние страны. Или, это безстыдная изменница, которую надо либо убить, либо бросить; или это просто развратная девушка с которою молодец может быть и согрешил в минуту искушения, но над которою он будет после с презрением смеяться.

Вера в этих простонародных стихах не моя вера, не вера моего бурного и усталого сердца, это не вера плачущая вопреки всем пресыщениям богатства и даже быть может юного разгула и разврата; нет, это вера, которую гнетет иноверец, у которой нет царя-защитника: защитник ей каждый из нас, ружье мое, моя личная хитрость и отвага. Я не знаю тоски, скуки и слез пресыщенного разочарования, я лежу за камнем и стерегу проезжего Турка, который, быть может, недавно ворвался в монастырь и исколол глаза нашим древним иконам, ибо считает их идолами!

Нация, патриотизм — это та же вера, та жe церковь, всё тот же Христос. „Вот как сражаются наши молодцы христиане... Да! здесь Сулия, злая Сулия, здесь поп берет ружье и попадья несет заряды ему в своем фартуке“.

Вот впечатление которое выносишь из чтения эпических греческих стихов нашего XIX века. Я сказал полнейшее единство, первобытное слияние трех элементов: религиозного, патриотического, эротического.

Что касается стихов не эпических, стихов греческих поэтов полуевропейски воспитанных, то у них мы видим совсем иное, непохожее ни на песню Грека-горца, ни на лирическое стихотворение русского поэта.

Я убедился, что у всех образованных ново-греческих писателей особенно сильно выражается только патриотическое, национальное чувство. Что касается до религиозного, то оно или совсем в забвении, или очень холодно и искусственно, или вполне торжественно, вполне церковно, как у г. Танталиди.

Какое-то здоровье, спокойствие, веселость, что-то сердечно-поверхностное — видны одинаково и в простонародных песнях, и в городской греческой поэзии.

Но в эпических горных стихах эти черты принимают чрезвычайно правдивую, гомерическую, свежую, наивную, оригинальную форму; а в городских?... Я перечитывал не раз по самым распространенным сборникам лирические стихи тех греческих поэтов которые наиболее прославлены на Востоке, которые получили премии на состязаниях в Афинах, и нашел у всех у них одно — сильным, глубоким, искренним опять тот же патриотизм; тут при патриотизме рядом с Фукидидом, Зевесом, Ареем, можно встретить и Христа... Можно и не встретить. Но везде Эллины.

Страдальческих болезненно-глубоких русских молитв и слез пред лампадами в темном углу я почти не вижу в них.

Вообще грусть и Грека, и Болгарина, и Серба очень не глубока. Все они лично не требовательны от судьбы, от жизни; здоровы, деятельны, терпеливы, бодры. В них нет ни мистического искания, ни аристократической требовательности и никакой болеющей любви...

В городских стихах у Греков эрос отделен совсем от религии. Он имеет менее эпический, менее семейный характер; у Греков очень много стихотворений эротических, но я не нашел в них истинной боли сердечной... Только у Ахиллеса Парасхо, поэта ныне живущего, заметен религиозно-романтический оттенок. Есть у него одно стихотворение (к Божией Матери).

Я снова иду в Твою церковь пустынную,

Снова я вижу бледный Твой лик

Божия Матерь моя ненаглядная...

Это стихотворение, как и вообще стихи А. Парасхо, резко отличается от других. У него есть боль сердца.

Если в чисто-религиозных стихах своих Греки нашего времени ближе всего к оде, в эротических они колеблются можно сказать между мадригалами и водевильным куплетом. Опять та же веселость, спокойствие выражающиеся в любви или шуточною любезностью, или искусственными, холодными вздохами.

Всё „кустики“, „луна“, „свет очей моих“, „поцелуи“ и „поцелуи“. Целуются безпрестанно. А страсти не слышно; задумчивости нет и следа.

Все эротические стихотворения, попадавшиеся мне до сих пор, довольно однотонны. Иногда холодно и преувеличенно страстны; иногда тяжеловесно, семинарски-игривы. Выражение чувств, уподобления, самый род чувств чрезвычайно стары, несвоеобразны, известны; это нечто полинялое, казенное, давно где-то слышанное и подешевевшее до крайности. И всё это в новых Афинах венчается лаврами!

Я нашел одно эротическое стихотворение Парасхо мало похожее на легонькие и черезчур уже нехитрые любезности его соотчичей. В нем выражено чувство искренно мрачное, очень своеобразное в сладкогласной и водевильно улыбающейся среде современных Афинян. Вот оно.

Я не ищу, друзья, девы неопытной в любви: — я не хочу ее!

Робкий румянец невинности мне вовсе не мил!

Легка победа над сердцем незрелым, влюбленным в незнакомое, обожающим неиспытанное.

Нет! воин удалый никогда не убивает беззащитных.

Легкая победа охлаждает его высокое мужество.

Он ищет свирепой схватки, он жаждет опасного боя.

И меч свой он хочет вонзить в грудь могучего бойца.

Да! и я знал лобзание безгрешной души,

И мне знакомы вздохи чистой девы...

Но я не слышал пламени в ее лобзаньях,

И вздох ее был стон боязни, а не стон любви!

Я? Я хочу найти душу убитую, полумертвую,

Которая уже всё испытала и которой уже нечему учиться.

Такой души, которая знает что такое страданье и... хочет опять страдать!

...Ищу я сердца осеннего... И падшего ангела мне радость вновь спасти!

Да! я таков! Я ночь люблю больше дня,

Падающий лист предпочитаю душистым нарцисам,

Звезды заката яркому сиянию утра,

И дыханье полусмерти мне милей всего живого...

Есть у того же Парасхо и другое стихотворение на тот же мотив, где некоторые оттенки того же чувства выражены еще сильнее. Поэт желал бы, чтобы та которую он полюбит, не имела ни брата, ни матери, и никакого близкого, чтобы она ничего не смела любить кроме его и мечтала бы лечь с ним в одну могилу.

Оба стихотворения эти не везде одинаково художественны и выдержаны, но конечно они демоничнее, сериознее, романтичнее других известных мне эротических стихов новогреческой музы.

Не любопытно ли, что именно у Парасхо я нашел и религиозное молитвенное стихотворение, отличающееся большею чем у других Греков томительностью и сввежестью сердечно-мистического чувства?

Конечно это совпадение любопытно, но оно весьма легко объясняется.

Соблазнительный демон романтической любви такой же высший дух, как и чистый ангел целомудрия. Если бы демон не был так „могуч, лучезарен и прекрасен“ (по выражению А. Майкова), то его действие на душу нашу не было бы так страшно.

Христианство не отрицает обманчивого и коварного изящества зла; оно лишь учит нас бороться против него и посылает на помощь ангела молитвы и отречения. Поэтому-то и родственность романтизма эротического и романтизма религиозного в душе нашей так естественна и так опасна. „Дух тьмы часто даже принимает вид ангела света“, говорит сама церковь. И прибавим еще, что и у нас самый страстный из наших романтических поэтов, самый демонический, именно Лермонтов, создал в то же время едва ли не лучшие у нас молитвенные и по Боге тоскующие стихотворения. Итак за очень немногими исключениями эротическая муза нынешних Эллинов и не глубока, и не изящна, и не грустна, и не демонична, даже и не опасна... Искуситель Греков — это не мрачный страдалец Байрона и Лермонтова; не мыслящий Фауст, для которого любовь есть такое же сериозное дело ума, как и сама наука, не „пышный демон, на огневой порфире коего горят два огненных крыла“ и с которым едва-едва под силу бороться чистому ангелу религии; нет, искуситель нынешних баваро-французских Афин — какой-то веселый сатир, не злой, но и не любящий глубоко, главное не страдальческий для себя и не опасный для других. Он точно будто бы сейчас только запер торговую контору свою, потер руки, самодовольно погляделся в зеркало и сказал себе:

— Ну, теперь серьезные дела кончены! Можно на досуге и приятным Эротом заняться. Ведь и предки мои его чтили. А они были великие люди.

Впрочем, появление таких стихотворений, как приводимые три образца из Ахилла Парасхо предвещают нечто иное.

VII.

На Востоке не только лица и нации, но и очень многое переходит в наше время из простоты первобытной — в простоту самой крайней и дешевой буржуазности.

Например, горная тропинка, по которой едва идет мул, минуя красивое и извилистое шоссе, обсаженное деревьями, по которому века ездили бы разнообразные экипажи, прямо переходит в прямую линию железных рельсов. В Адрианополе, на реках Тунже и Марице, нельзя до сих пор найти ни красивой лодки для прогулки, ни разнородных хороших барок для перевозки; для перевозки тяжестей и переезда употребляются самые первобытные плоскодонные, чуть сколоченные челноки и барки. А завтра тут начнут ходить пароходы.

Театральная, красивая одежда поселян и небогатых горожан, вместо того чтобы в высших классах населения приобресть себе (как было, например, в Европе до XIX века) утонченное и роскошное аристократическое выражение, прямо переходит в дешевый сюртук и панталоны, т.е. в простую, вторично-упрощенную одежду либерально-лавочной Европы.

В греческих и славянских горах горная эпическая песня еще не замолкла, а в греческих и славянских городах издаются уже давно газеты самого радикально-буржуазного направления и пишутся незатейливые стишки в самом новейшем духе.

Таких примеров на Востоке множество. Сельский Болгарин немногим посложнее в мыслях своих, в быте, в потребностях, в идеале, чем первобытный Болгарин времен Симеона и Самуила; а его племянник, сын, брат, побывавший в Царьграде, Одессе, Вене или Николаеве, по мыслям, по идеалу и т.д. нечто вроде последователя Гамбетты, конечно несколько грубый, малосложный, не имеющий за спиной своей влияний великого и цветущего прошедшего.

Таким образом на Востоке очень многое, почти всё, из простоты эпической переходит прямо в простоту буржуазную, европейски-радикальную, минуя извилистые и сложные пути цветения самобытного, пестрого, оставляющего и после расторжения прежнего еще на значительный срок разнообразные следы. На Востоке нет нигде того охранительно векового накопления, которое заметно например больше всего в аристократической Англии, менее в континентальной Европе и еще менее, но всё-таки заметно и в России.

Действительно, если взять Россию сравнительно с нациями Запада, то видишь, что явления сложного цветения у нас были гораздо слабее и бледнее, чем в главных пяти-шести политических организмах Европы. Разносторонний Гёте резче и всемирнее по содержанию разностороннего Пушкина. Равные по прелести формы Фауст и Годунов далеко неравны по всемирному значению содержания. Демон Лермонтова менее страшен и менее широк в своем влиянии, чем демон Байрона; он более примирим с жизнию; его утешает, например, „с резными ставнями окно“. Ту же сравнительную бледность и нерезкость найдем и на государственном, и на научном, и на философском поприщах, и в области искусств.

Но если мы сравним Россию и Русских с их Восточными единоверцами, Греками и Славянами, то конечно современные Русские покажутся нам представителями чрезвычайной сложности.

В России характеры сложнее и разнообразнее, потребности, роды воспитания, привычки, вкусы, идеалы разнороднее; мысли сложнее и всё-таки оригинальнее чем на Востоке, в среде интеллигенции конечно. Состояния и общественные положения гораздо дальше отстоят друг от друга; всякого разнообразия больше: сословного, племенного, религиозного (расколы и мистические ереси наши), чиновного; экономические противоположности богатства и бедности резче. Чувства тоньше и сложнее (то есть глубже), поэтому неизбежно и страдания и наслаждения живее, глубже, разнороднее.

И чувства восторга и чувства боли сердечной поэтому должны быть сильнее у нас, чем в таком обществе, где характеры малосложнее, потребности однороднее, вкусы однообразнее; где воспитание, пожалуй, несколько и разное в простом народе по областям, сливается однако наверху с помощию грамотности, сюртука и демагогии, в один тип свободолюбивого и властолюбивого, алчного реалиста, — греко-европейского и славяно-европейского буржуа. Боли мало; чувства грубее; потребности просты и легко удовлетворимы; фантазия не развита; аристократичности нет вовсе в ближайшем прошедшем и потому и вкус, и ум, и самое тело не так требовательны во всём: и в поэзии, и в светском быте (см. Абу: Современная Греция⁴⁵), и в эротических чувствах, и в любви... и наконец в религии.

В религии что-нибудь одно: или наивная простота, или романтическая интенсивность. Там, где утрачивается простота первобытная, необходима интенсивность романтических чувств; нужны страдания не простые, не грубые страдания, которые бывают везде, а страдания, которые ищут исхода лишь в идеальном мире и в идеальных чувствах.

У нас давнишняя (сравнительно) умственная развитость наша, развитость ума и изящества, в среде наших дворянских семейств, оставляя в душе молодых людей впечатления и церковные более изящные, более теплые и тонкие, более идеальные и по внешности (хоть бы говенье в детстве с образованною матерью, или праздник VIасхи в Москве, или поездки с родными в один из хороших монастырей наших) оставляют в сердцах образованной молодежи более глубокие следы, чем могут оставить грубоватые, простые, менее изящные религиозные формы и чувства на Востоке. Кто же не замечал, что и в самой России есть разница по слоям в этом смысле. Молодые люди и молодые девушки самого высшего круга сохраняют очень часто больше связи с церковью, чем их сверстники и сверстницы из нашего растрепанного и разсеянного по земле мелкого дворянства, изящных воспоминаний о семье и церкви у высших дворян больше.

В сельском народе, как известно, также много искания, тоски, боли и т.д. И у него другими путями и от других причин религиозные чувства теплее по-видимому, чем у Греков и Юго-Славян.

Мы справедливо жалуемся иногда на религиозное равнодушие нашего общества, на церковное невежество наших образованных людей, на расположение общества нашего к вовсе неуместным и непрошенным реформам в церковном устройстве. Мы имеем право жаловаться на легкомысленное модничанье иных иереев наших, расшаркивающихся пред мнением большинства (пред тем, чтó Милль зовет: „1а médiocrité collective“). Мы имеем основание сожалеть о том, что значительная часть наших образованных соотчичей нападают на монахов и монастыри, не понимая ни религиозного их смысла, ни их политического значения. Эта часть нашего общества не понимает, что монастыри для церкви, для религии то же чтó университеты, лицеи, клиники для науки; она не догадывается, что в обителях происходит и предлагается мирянам накопление охранительно религиозных влияний и впечатлений, почти так же как происходит и предлагается накопление научных впечатлений и поучений в университетах.

Всё это так, но, с другой стороны, мы видим немало и утешительных явлений. Значительная часть нашего богатого и образованного общества поддерживает всячески церкви и монастыри. Я сам видел, какое множество жертв шло из России на Афон и от людей разных классов; везде отстраиваются новые церкви без всякой задней политической мысли; в России монастыри благолепны и полны, и были бы еще гораздо многолюднее, если бы гражданские законы не сдерживали охоты к пострижению; богомольцев всех классов много и в России, и на Востоке. Я недавно познакомился в Цареграде с одним молодым французским легитимистом, который без ума от наших иерусалимских поклонников; на этом только основании он верил в молодость, силу и будущность России. (Прав ли он был, считая Россию очень молодою, это другой вопрос). Дворян, чиновников, офицеров, пропорционально в монашестве много: там флотский офицер игуменом, там сенатский немаловажный чиновник иеромонахом, там дворянин, кончивший курс в университете, не утратил, однако, веру и постригся в иноки. О купцах богатых и средних и говорить нечего. И сколько хороших, добрых, искренних монахов; сколько людей, которые отказываются от повышений, и которые именно тем миру и полезны волей-неволей, что они хотят быть как можно менее от мира сего. Видна всё-таки в значительной части общества забота о религиозных интересах, без всякого отношения к политике; видно, одним словом, что еще для многих Русских православие есть та лампада пред иконой в углу, о которой я говорил прежде, а не национальное только знамя...

Когда входишь в храм внутри России и видишь эту толпу так усердно молящуюся, понимаешь, что тут нет чужих, нет иностранцев, не пред кем молиться для демонстрации, нет Турок, Армян, влиятельных католиков, как на Востоке. Видишь нацию сильную, беззаботную о чуждом влиянии, даже слишком иногда беззаботную...

И так, как ни дурны многие признаки у нас, на Востоке многое еще хуже. Души, теплоты, содержания на Востоке менее. Там, повторяю, воспитание мирян церковнее; у нас оно, так сказать, теплее, романтичнее.

Идеалом было бы соединение того и другого. Нам нужно побольше церковности, побольше знания, чтобы придать больше ясности и твердости нашей разнузданной теплоте, нашей горячей, ноющей тоске. Восточным людям, и Славянам, и Грекам одинаково, нужно бы побольше тонкой развитости чувств в высших слоях, побольше теплоты, поменьше грубого довольства мелким проявлением европейской буржуазной цивилизации. Они уж очень всему рады. Слово „разочарование“, о котором у нас из какого-то предразсудка нынче молчат, но которое многим слишком коротко знакомо по чувствам, это слово там вовсе не в употреблении. Чтобы перевести его однажды по-гречески мне нужно было прибегать к помощи профессоров и больших лексиконов. Г. Танталиди сказал мне, наконец, что это значит „апогои́тевсис“. Живя десять лет на Востоке, я во стольких разговорах ни разу этого слова не слыхал.

Страдания на Востоке имеют характер более внешний; они редко исходят из глубины собственного сердца.

Пока было жить страшно, пока Турки часто насиловали, грабили, убивали, казнили, пока во храм Божий нужно было ходить ночью; пока христианин был собака, он был более человек, то есть был идеальнее. В двадцатых и тридцатых годах этого столетия были еще добровольные мученики (см. Афонский Патерик например); были матери, которые говорили сыновьям, как лакедемонские матери: „лучше пусть убьют тебя Турки, нежели видеть мне тебя изменником Христу!“ В монастыри шли прежде богатые и высокопоставленные люди. Богатые, знатные Фанариоты, Молдо-Валашские бояры приносили в дар на церкви и обители огромные имения.

Но времена переменились. Успехи русского оружия, удачные восстания Сербов и Греков и вообще успехи православной политики на Востоке обезпечили христиан более прежнего от внешних бед. Эти политические успехи Церкви послужили косвенно и неожиданно к ослаблению православия сердечного, личного, мистического. Свобода открыла настежь двери мелочным европейским влияниям, мелкому самодовольству.

Гораздо бóльшая привычка к труду для пропитания чем у нас в высших классах России, большая грубость нервов, меньшая требовательность фантазии, меньшая тонкость чувств и мыслей, а вдобавок относительно Европы и прогресса роль parvenu вчерашнего, который всем восхищается в буржуазной Европе, — вот восточно-христианская интеллигенция, греческая, сербская и болгарская.

Россия, уже сама по себе более сложная, то есть более богатая разными психологическими ресурсами и требованиями, вступила в сообщение с Европой цветущего периода, с Европой, где еще было много рыцарства, много утонченности, где и католичество и протестантство были еще сильны и свежи сравнительно с нынешним.

Греки и Юго-Славяне вступили в общение с Западом в XIX веке, когда Европа суше, холоднее, растеряннее, ученье количественно, но ничтожнее качественно...

VIII.

Состояние монастырей есть, повторяю я, одно из лучших мерил религиозной жизни в исповеданиях, где, как в католицизме и православии, есть учреждение монашества.

Состояние это характеризуется двумя вещами: 1) количеством людей, желающих стать монахами и 2) тем, из какого класса общества идут люди в монахи.

В греческих областях монахов очень много; я точной статистики не знаю, но от всех знающих людей слышал, что их гораздо больше чем в России. Но не должно забывать, что в России настоятельные потребности набора и другие соображения побуждают издавна гражданский закон стеснять свободу пострижения. Если бы в России дана была людям хоть половина восточной свободы в этом направлении, то зная характер Русских, не трудно предвидеть, что число монахов у нас сейчас же бы далеко превзошло число греческих. Это видно по количеству поклонников и поклонниц в Иерусалиме и в Афоне. На Афоне, не смотря на близость Греческих стран, поклонников греческих почти вовсе нет.

Что касается классов общества, из которых идут в монахи, то из образованного класса Греков, из офицеров, адвокатов, из богатых купцов, писателей, чиновников, в монахи почти вовсе нейдут, и давно уже.

Тайного пострига, нередко встречающегося в России, в Греции не знают. У нас такой постриг происходил и происходит в наше время не от одних тех внешних, гражданских стеснений, о которых я говорил выше; он еще нередко имеет источником и сложные обстоятельства личные. Были и есть у нас люди, которые, давши ли клятву Богу, или по другим каким-либо обстоятельствам сердечным, желают иметь на себе, так сказать, печать монашеского обета; а вследствие ли закоренелых привычек или других важных и сериозных обязанностей, в монастырь вдруг на общее правило поступить не могут. Из таких людей иные поселяются поблизости монастырей, в гостиницах, или в своих домах; другие, оставаясь на службе и вообще в миру, бывают тайно пострижены.

На Востоке этого обычая не знают и восточный наш единоверец еще принесет свою долю комфорта, каким пользуется, в жертву (если уж приносит!) Элладе, Болгарии и Сербии, но не отдаст на удовлетворение религиозной потребности.

Я никогда не забуду одного очень характерного случая из моей жизни на Юго-Востоке.

Проездом через Триест, я встретил одного Грека, очень приличного, красивого, средних лет, с прекрасными манерами. Зашел разговор о религии. — „Да! — сказал, глубоко вздохнув, этот Грек (вполне Европеец хорошего тона по внешности) — религию мы забываем, но когда нас поразят глубоко семейные и другие несчастия, мы тогда вспоминаем о Боге и обращаемся к религии!“

Больше ничего. Обыкновенные, кажется, слова? Отчего ж они так поразили меня? Оттого, что я, прожив около десяти лет на Востоке, один раз всего только слыхал их от христианина одетого по-европейски. Я слыхал безпрестанно другое: „Православие — это наша сила; христианство — это узда и знамя для грубого нашего народа; народ наш исполнен суеверия и тьмы, ему нужна еще церковь!“ или: „Да, я могу быть атеистом, я могу быть учеником Фейербаха, но пусть Турок, католик или Немец коснется православия, этой народной нашей святыни, о, я!... тогда я!... и т.д.“ Грустного, сердечного тона я при разговорах о религии с восточными мирянами не слыхал.

Еще доказательство. Один из самых опытных русских духовников на Афоне, на предложенные мною вопросы по этому поводу, отвечал, что он, прожив более тридцати лет на Афоне, видел за это время там более двухсот человек поклонников из высшего и среднего дворянства, не считая купечества, а из Греков соответственного воспитания только двух (из них один был врач, желавший из расчета устроиться на Святой Горе); из Болгар и Сербов не помнил что-то ни одного.

Один из лучших и умнейших пашей говорил мне: „Я очень боюсь вашей России, но я очень уважаю ваш народ. Я знал, например, этого вертопраха Кельсиева, и много беседовал с ним: он очень умный человек. Правду говорил он, что Русские на Дунае занимаются политикой для религии; а Болгары и Греки смотрят на религию большею частию как на политическое орудие“.

Протестантский миссионер на Дунае г. Флокен тоже говорил мне, что „Русские несравненно симпатичнее, душевнее в деле религии и Болгар и Греков. Русские оттого крепки в своих религиозных верованиях (все: православные, молоканы и старообрядцы), что они думают о них и сильно чувствуют, а Болгары на пропаганду оттого не поддаются, что они сухи и тупы“. Г. Флокен одинаково имел мало успеха и между Болгарами и между Русскими, поэтому верить ему можно.

Еще свидетельство греческое. Один греческий епископ, живущий давно на Святой Горе, сказал мне раз: „Отчего у нас, Греков, нет таких благочестивых христиан между высокопоставленными лицами, какие есть у вас в России?“ (Он назвал мне несколько лиц).

Сравнивая Болгар с Греками, находим следующие оттенки:

— Болгары еще однообразнее Греков; гораздо однообразнее; еще ровнее по устройству, жизни.

— Они имеют менее тех церковности в воспитании, ибо не жили близко от древних патриарших великих центров, не имели преобладания в Иерусалиме и на Афоне, как имели его искони Греки; ибо у них гораздо менее монастырей; гораздо меньше церковно-ученых людей изстари; географически даже они были удаленнее Греков от большинства великих православно-византийских памятников, центров и преданий; сельский народ их, прибавим, не понимал даже ни слова в церковной службе до последнего времени.

— У Греков всё-таки больше поэзии, больше романтизма, как вследствие большей образованности, так и отчасти вследствие преданий той эпохи, при которой они восставали и возрождались к городской жизни. При возрождении Греков, героями были: Байрон, Шатобриан, кровавым подвигам Эллинов вторили лиры великих поэтов; болгарскому разсчитанному и осторожному движению современны лишь свист локомотивов и журнальные статьи. Сказать ли что о Сербах?

Сербы хвалят православие; они чтут eгo. Они могут даже сражаться за него геройски. Но и у них церковности воспитания меньше чем у Греков; близости к памятникам, к патриаршим странам, к преданиям, к славе византийской меньше; от Святых Мест они гораздо дальше, чем Греки. С другой стороны, у них тоже гораздо несравненно менее чем у Русских: идеализма, мечтательности, поэзии; болезненности души вовсе нет; о тонком, разнообразном развитии, о сложных потребностях, о сложных ресурсах и сложных страданиях не может быть и речи. Они очень просты, и лично, и национально (т.е. Сербы Турции).

Поклонников у Святых Мест сербских вовсе не видно; монашество в свободной Сербии в упадке⁴⁶. В Сербии были уже попытки к упразднению малочисленных монастырей. На Афоне Сербов-монахов всего два, три. Наконец, вспомним и то, что значительная часть Сербского племени, взятого во всецелости в Турции и Австрии, не православного исповедания, а католического. Поэтому при очень возможном в будущем пансербизме, центр национальной тяжести может не совпасть с православием, как совпадает он у Греков и у Болгар. Этот центр национальной тяжести может совпасть при пансербизме с чем-то средним, вне Рима и вне Византии стоящим.

Такова духовная, психическая почва с которою нам приходится иметь теперь дело на Востоке.

Она не совсем такова — как у нас обыкновенно многие думают.

Она может измениться так или иначе; но это дело будущего.

Какой же из этого всего следует политический вывод? — спросят меня.

На это я отвечу, прежде всего, что не считаю подобный вывод обязательным для каждой статьи, даже и при нынешних обстоятельствах, столь бурных, и требующих на всё практического ответа.

Я назвал труд мой „опытом национальной психологии“; я изложил то, что мне казалось непосредственною истиной моего созерцания, и больше ничего. Выводов частных, я думаю, можно сделать много разных, смотря по убеждениям и наклонностям каждого. Я же попрошу только с одной стороны вспомнить, что политические интересы очень часто не имеют прямого и немедленного отношения к тому вопросу: нравятся ли нам жители какой-нибудь страны, или вообще хороши ли, или худы чем-нибудь люди какой-нибудь нации. Для политических дел общее знамя важнее личных свойств. Отвлеченные идеи и общие, одушевляющие самые разнородные характеры, интересы — вот что соединяет народы и государства в союзы, или возстановляет их друг против друга, доводя до открытой и кровавой борьбы; а не психическое достоинство и личные недостатки отдельных лиц; хотя бы эти достоинства или недостатки принадлежали и большинству той или другой нации.

Осман-паша, например, конечно выше какого-нибудь жалкого Серба, который спрятался в кукурузе; но Осман для России противник, а Серб даже, и в кукурузе спрятанный, имеет право на нашу помощь и сострадание⁴⁷.

Самый грубый или алчный черногорский воин, самый легкомысленный и пустой Румын, самый надменный и коварный Грек, самый упрямый и лукавый болгарский чорбаджи должны быть для нас дороже и ближе самых просвещенных, изящных и самых благородных по характеру английских лордов, дороже и ближе самых простодушных, честных мусульман, самых безукоризненных по свойствам и образу жизни папистов.

Дополнения (1885 года)

I.

Мне кажется, что из этого очерка достаточно явствует: во 1-х, что наш Восточно-Православный мир еще весьма разнороден в оттенках своих и содержанием психическим не беден. Во 2-х, что все оттенки и разнородности эти могут в гармоническом (т.е. полном контрастов) единении принести неисчислимые и самые пышные плоды, а при сочетании неудачном (т.е. способствующем однообразию и смешению) могут стать лишь поводом к расторжению и гибели.

Скажу кратко: для Восточно-Славянского мира нужно как можно менее единства государственного, политического в тесном смысле и как можно больше единства церковного.

Со стороны политической желательно не слияние, но (как я в другом месте выразился) лишь какое-нибудь подчиненное тяготение на почтительном расстоянии; „Союз Государств“, а не однородное и даже не слишком тесно сплоченное „Союзное Государство“.

Со стороны же церковной — необходима несравненно большая противу прежнего близость друг к другу местных националъных церквей; ибо слишком тесная зависимость этих местных церквей там — от светской власти, здесь — от демагогических влияний, и сравнительно слишком большая их независимость друг от друга или от какого-нибудь общего церковного центра — становятся при новых условиях жизни положительно вредны и опасны для Православия.

„Эллинство, или эллинская национальность, (сказал я уже прежде в другом месте) хотя и довольно важна для нас на Востоке с чисто-политической точки зрения, по передовому географическому своему положению, по силе торговых и мореходных способностей своих, по чрезвычайно оригинальному соединению в среде своей крайней первобытности, дикости и наивности с большим разлитием грамотности и даже сравнительной учености; но все эти важные черты новогреческой национальности становятся второстепенными и даже ничтожными, когда мы сравним их с тем значением, которое имеют Греки для православной России, как представители и носители церковной идеи на Востоке, как исторические (т.е. не принципиальные, а временные) местоблюстители четырех великих патриарших престолов, как самые верные, опытные, способные и твердые охранители самых древних и, так сказать, „из первых рук“ полученных преданий и уставов вселенского православия. Говоря иначе и еще яснее: не Греки должны быть важны для нас сами по себе, как Греки, а важны восточные церкви, по исторической случайности оставшиеся в руках Греков“.

„Нам прежде всего нужен Вселенский Престол на Босфоре для дальнейшего церковного домостроительства, какой бы крови человек ни возседал на этом престоле. Престол этот вскоре должен или совершенно пасть, или стать вселенским не по имени одному, а по действительному значению. Никакие каноны не обязывают православную церковь держать на нем Грека во что бы то ни стало, и недалеко то время, когда сами Греки вынуждены будут, если не понять, то допустить это. Но пока этот великий, центральный и спасительный по своей будущности престол в руках Греков, нельзя раздражать их какими-то славянскими бравадами, в которых нет ни ума, ни дальновидной политики, ни христианского смирения со стороны сильного (т.е. России) перед слабым, но правым духовно (т.е. перед патриархом)“. С своей стороны и Патриархи или, — общее сказать — представители Греческого духовенства не должны позволять себе слабеть перед „духом века“; не должны становиться игралищем и орудием самоуверенной и тупой в своем европеизме Афинской демагогии... Афинская демагогия; Афинский парламент, Афинские софисты и краснобаи во фраках — вот враги России, враги церкви, враги самодержавия Русского; а не Фанариоты; не Архиереи, не Патриархи, не монахи Греческой крови. — Напротив того высшее Греческое духовенство неоднократно доказывало, что оно желает пребыть верным обще-церковным Греко-Российским преданиям, вопреки всем распаляющим племенную вражду влияниям афинского либерального эллинизма... Будем надеяться, что этого запаса Православных чувств достанет у Греческой Иерархии до великого дня разсечения Гордиева узла на Босфоре!

II.

О Сербах — и книге кн. Влад. Мещерскаго (Правда о Сербии).

Во всех предыдуших статьях тех я не скрывал, что Сербов знаю гораздо менее, чем Болгар и Греков. Внутренний социальный характер и политическая внешняя роль Сербского племени в делах Востока были мне очень ясны и без поездки в страны и провинции, населенные этим племенем; я доказал это, между прочим, тем, что, живя в Царьграде, среди глубокого военного затишья в 73 году, пророчил, что первые восстанут против Турции не Болгары и не Греки, а Сербы. (Смотри Визант. и Славян. Глава 5-я; стран. 61-я Чтений М. Об. Ист. и Древ.). Но психический строй и бытовые оттенки, не посетивши сам ни Княжества Сербского ни Боснии с Герцеговиной, я должен был угадывать лишь с помощию своего рода индукции. Напр., я не верил в религиозность Сербов, я полагал, что они в деле личной веры должны быть непременно слабее Русских и Греков. А без личной веры у многих людей в высшей общественной среде той или другой нации можно ли разсчитывать долго и на правильную политику целого народа? Конечно, нет; „интеллигенция“ всегда может легко обмануть народ или повести его рано или поздно за собою, — так случилось в Болгарии, так позднее случилось и в Сербии.

Сам я, говорю, не имел случая личными, живыми впечатлениями проверить моего предубеждения противу Сербской нации в церковном отношении; но вот почти в то же самое время, когда я нашел, наконец, возможность, после множества затруднений, отпечатать в Чтениях мой труд „Визант. и Славян.“, князь Влад. П. Мещерский, возвратившись из Черняевского лагеря, издал свою небольшую книгу „Правда о Сербии“. Эта книга дышит правдой, особенно для того, кто сам дышал воздухом Юго-Славянской религиозности в течение нескольких лет.

Вотъ что сообщает нам кн. Мещерский.

Стр. 90 и 91.

„Жизнь в кофейнях или около кофеен есть жизнь всех Белградских жителей с утра до вечера.

кофеен в Белграде до ... 900

церквей православных … 4

старых мечетей … 7

Цифры эти довольно красноречивы“.

Стр. 345.

До прибытия княгини (ныне королевы) Наталии... „в Белграде не знали, что значит ходить в церковь...“ . „И не прошел год после ее прибытия в Сербию, как люди стали ходить в церковь: многие матери семейств стали обучать детей своих закону Божию...“

Стр. 343.

„Княгиня Наталия, как известно русская, из фамилии Кешко. Ее родина — Херсонская губерния“.

Стр. 220.

„О религии он (т.е. сельский Серб) почти не имеет понятия; церквей почти нет, а священники скорее поверенные в делах своих прихожан, чем служители церкви“.

Стр. 199.

(Об „интеллигенции“ Княжества).

„Вообще образование местное, выходящее из пределов низшего, имеет растлевающее и обезличивающее влияние на Сербскую молодежь...“

„Правительство Сербии позаботилось не о том, чтобы высшее образование было серьезно, добросовестно и основано на началах христианского образования, а о том, чтобы оно как можно скорее прировняло массу культурного слоя к вольнодумцам парижских бульваров“.

Кажется, из этих кратких выписок ясно, как слабо религиозное чувство в Сербии.

У князя Мещерского есть и еще одно сведение, которое подтверждает очень наглядно то, что я стараюсь доказать в моей статье; именно, что Русские вообще несравненно религиознее своих Юго-Восточных единоверцев; особенно Русские высших классов сравнительно с Юго-Славянами и Греками, по „европейски“ обученными.

Вот оно, это сведение (стр. 274).

„Огромную радость испытали при мне русские в Делиграде, когда приехал из Москвы хор Чудовских певчих и когда, на другой день после их приезда, узнали тоже о прибытии походной железной церкви из той же Москвы“.

„Днем, после обеда, певчие, в полном своем парадном облачении, явились в дом Черняева, выстроились, и после представления Черняеву, который принял их самым ласковым и радушным образом, запели „Отче наш“ Бахметьевским простым напевом“.

„Едва они запели, как всеми присутствовавшими овладело какое-то прелестное настроение и слезы, — вот уж непритворные слезы, — так и брызнули из глаз у многих офицеров.“

Неправда ли, что все мы верим этому, и всех тех из нас, которые заслуживают имени русских людей, это даже и не удивляет. Но если бы мне сказали, что при звуках церковного пения, внезапно раздавшихся среди боевого лагеря, заплакали офицеры Сербские, Черногорские, Болгарские или Афинские, я бы удивился и потому бы только не обрадовался до нельзя этому, что плохо бы этому разсказу поверил... Не похоже!

Повторяю еще раз: Русский впечатлительнее, чувствительнее Грека в деле религии; у Русского больше, чем у Грека, искания, томления, любви, романтичности, т.е. религиозное чувство вообще глубже и сильнее; Грек суше; но в строго Православном смысле он церковнее, „определеннее“ русского. Что касается до Южного Славянина то он ни то, ни другое.

Именно Южному Славянину в этом отношении следовало бы сказать: „ты не горяч и не холоден, — изблюю тя из уст моих!“ Если бы „изблевать“ его была нам какая-нибудь возможность... Но Южный Славянин с своей „буржуазностью“ стоит на пути нашего будущего, и без его участия мы не можем идти далее, и потому волей-неволей нам нужно не отказываться от него, а стараться видоизменить, претворить его, „нейтрализировать“ каким-нибудь сильным противоядием его жалкую европейскую либеральность. Лучшего же противоядия протиив нее пока нет, — как усиление Церковно-Православного духа, возвеличение Церкви, — иными словами Церковное единодушие с Греками.

III. О Ново-Греческой поэзии.

Я не считаю себя вправе сказать, что я изучал Ново-Греческих стихотворцев; это слово „изучал“ слишком серьезно, чтобы его можно было употребить говоря о моем отрывочном знакомстве с этими стихотворцами по там и сям попадавшимся мне сборникам; на истинно хорошее знание современного Эллинского языка я также не претендую; думаю только, что я „понимаю“, надеюсь, что я „схватываю“ дух этой Ново-Греческой поэзии и могу судить о сравнительных достоинствах того или другого из ее произведений. К тому же, большинство Русских вовсе с ней незнакомо, и потому я не нашел нужным через излишнюю, „ученую“ так сказать, к себе строгость отказываться от передачи впечатлений, которые я вынес и от сообщения выводов, к которым я пришел после десяти лет жизни среди христиан Турции и свободной Эллады. Очерк мой был уже окончен, когда в 1874 году я приобрел еще новый в то время сборник стихотворений, изданный за год до этого в Афинах, под заглавием: — Новый Парнасс; различные лирические образцы современной поэзии.

Сборник этот подтвердил мои надежды на скорый поворот Ново-Греческой музы к тому, более „реальному“ романтизму, в который вступила наша русская поэзия со времен Пушкина. Я романтизмом реальным называю такой романтизм, который переживается хоть сколько-нибудь в действительной жизни самим автором. Поэт в периоде реального романтизма выучивается лучше своих предшественников находить в самой жизни хотя бы и преходящее, но всё-таки вполне достаточное удовлетворение своим эстетическим идеалам; выучивается делать то, что повелевает Господь делать Ангелам, в прологе Фауста:

Doch ihr, die ächten Göttersöhne,

Erfreut euch der lebendig reichen Schöne!

Das Werdende, das ewig wirkt und lebt,

Umfass euch mit der Liebe holden Schranken,

Und was in Schwankender Erscheinung Schwebt,

Befestiget mit dauernden Gedanken!

......................................................

(Вы ж, дети Божьего избранья,

Любуйтесь красотой созданья!..

Всё, что в бываньи движет и живит,

Пусть гранию объемлет вас любовной,

И чтó в явленьи призраком парит -

Скрепляйте мыслью безусловной!

(Перев. Фета)

Это возрастающее уменье поэтически понимать действительность выражается между прочим тем, что поэт находит более против прежнего личные, самобытные, наглядные оттенки, слова и обороты, соответствующие вполне и порывам его собственной фантазии, требованиям его собственного вкуса и чувствам читателя.

Кроме этого, собственно личного оттенка, в период возрастания романтизма, поэты своим сердечным чувствам выучиваются, быть может и невольно иногда, придавать черты местные, национальные и современные и, наконец, изображая жизнь чужую, иноземную или времен прошедших, изображают эту жизнь по своему , кладут на нее свою печать; печать личную, национальную и печать своей эпохи.

С поэтами же, не дожившими до времени этого, более реального романтизма, о котором я здесь говорю, случается то же самое, что бывает с начинающими, или очень молодыми поэтами; про этих стихотворцев ранней эпохи и молодого возраста можно одинаково сказать именно то, что сказал Вальтер Скотт про юношеские произведения Байрона „Часы досуга“: — „Подобно всем первым стихотворениям очень молодых людей, они („Часы досуга“) были написаны скорее под влиянием того, что автору понравилось у других, чем вследствие собственного личного вдохновения“. Слишком общее что-то... даже и тогда, когда оно довольно хорошо исполнено и несомненно прочувствовано, прожито общими психическими движениями.

Для примера нам стоит вспомнить какое-нибудь из первоначальных стихотворений Жуковского, по форме уже столь прекрасных, и сравнить их со зрелыми лирическими произведениями Пушкина, того же Жуковского, после влияния Пушкина и, наконец, со стихами Тютчева, Фета, Ал. Толстого, Майкова и Полонского.

Всё становится и более лично, и более наглядно, и более национально, более местно, приобретая в то же время и более всеобщее, более мировое значение, именно вследствие своей оригинальности и личной интенсивности.

Мне кажется, что Греческая поэзия в 60-х и 70-х годах уже вступила в тот наилучший период романтического творчества, который наша русская поэзия переживала в годах 30-х, 40-х и 50-х. У нас в 60-х годах поэзия начала падать; новых, заслуживающих серьезного внимания поэтов не явилось за это время вовсе, ибо хотя граф Алексей Толстой именно в этих годах обнародовал лучшие свои произведения, но сам он по возрасту своему, по роду развития, по духу принадлежит к поколениям прежним.

Теперь, за пятнадцать всего лет до окончания XIX века, у нас пробудилось как бы эстетическое раскаяние; мы разочаровались в надеждах наших на „новых“ людей, которые дадут миру или по крайней мере России нечто вовсе уж особенное , нечто не бывалое и не слыханное на всех поприщах.

У нас — раскаяние и возврат к идеалам прошлого; — у Греков, вероятно, теперь наибольший разцвет изящного вкуса и романтизма. Я говорю вероятно потому, что я уже десять лет тому назад оставил те страны и никаких положительных сведений о них не имею. Но нет причины предполагать противоположное; для развития поэзии, между

прочим, благоприятны не безпрестанные войны и междоусобия, и не слишком долгий мир, а роздыхи после сильных политических и боевых потрясений. Героическая борьба за свободу Критян; глубокое национальное потрясение во дни церковного разрыва с Болгарами, и великие события последней Восточной войны, в которой Греки участия не принимали, но которая не могла не оставить в сердцах их сильных и весьма разнообразных следов, всего этого было достаточно — для того, чтобы ближние по времени воспоминания нации не были мелки, сухи и прозаичны и чтобы в душах людей этой нации еще долго звучали напряженные струны героизма и мечтательности.

Прибавлю еще и то, что через воспитание Романо-Германского романтизма в наше время — необходимо пройти даже и для того, чтобы отыскать в себе самые сильнейшие выражения национальным залогам. А Греческие поэты как видно из этого, теперь уже старого, пожалуй, сборника „Новый Парнас“ всё лучше и лучше, всё глубже и глубже начинают понимать старую Европу, Европу феодальную, романтическую, которую их отцы и деды так не любили и так не ясно понимали. Отцы и деды нынешних Эллинов, не умели ясно отличить Европы — старой, цветущей, столь блистательной и столь глубокой, от Европы новой, мещанской и пошло-ученой... Большинству грамотных единоверцев наших, нравилось и нравится, вероятно, и теперь на Западе, именно то, что в нем хуже — демократическое равенство, конституционная свобода, чрезмерная книжность и многожурнальность, капитализм, болезненное развитие торговли и промышленности, машины и т.п.

Именно то — что на этом Западе всё более и более стремится убить всякую поэзию жизни.

В стихотворениях: Венеция (Ахиллеса Парасхо); Ламартину (Александра Византиоса); Одна зима в Германии (Ангела Влахо); Версаль (Неоклиса Казази, пер. из Андрея Шенье); На могиле Лавальер (Харалампия Аннино); Когда-то (Клеона-Рангави) и др. я нахожу, наконец, признаки понимания более поэтического и более полезного, чем понимание мелочной книжности, демократии и машин.

Ионийский матрос (стихотворение Герасима Маврояни) может служить образцом реального романтизма с местными национальными красками.

У нас, у Русских, говорю я, теперь эстетическое раскаяние и обращение к идеалам еще недавнего прошлого; у новых Эллинов первые и весьма удачные шаги на пути романтической зрелости... Течения различные по исходной точке, сходные по духу.

Итак, и с этой точки зрения, т.е. со стороны надежд на романтическое возрождение, сближение Русских с Греками на Босфоре и на берегах Эгейского моря могло бы быть плодотворно.

Говоря „сближение“ я совсем не имею в виду непременно одно политическое согласие или одну национальную дружбу. О, нет! Это было бы слишком наивно и поверхностно.

Дело вовсе не в вечном согласии и не в постоянной дружбе; дело в электризующем соприкосновении разнообразных психических элементов двух наиболее оригинальных и сильных духом наций Православного Востока,двух наций Церковно-связанных неразрывно, национально — почти враждебных в иные минуты их исторической жизни.

Гармония — или прекрасное и высокое в самой жизни — не есть плод вечно-мирной солидарности, а есть лишь образ или отражение сложного и поэтического процесса жизни, в которой есть место всему: и антагонизму и солидарности. Надо, чтоб составные начала цельного исторического явления, были изящны и могучи — тогда будет и то, что называется высшей гармонией. Дорог не вечный мир на земле, а искреннее примирение после страстной борьбы и глубокий отдых в мужественном ожидании новых препятствий и новых опасностей, закаляющих дух наш!

Одна глава (V) из статьи «Мои воспоминания о Фракии»

Примечание 1885 года.

Я выделил почти всю пятую главу из этих консульских „Воспоминаний“ моих потому, что мне показалось, будто я никогда в других моих статьях так отчетливо не определил разницу в отношениях русской политики к Болгарам и Грекам.

Я думаю, что это краткое определение может дополнить всё предыдущее, состоящее из общих взглядов, и послужить как бы предисловием к остальным мелким статьям, в которых идет дело о разных частностях и новых случаях в развитии тех же вопросов Восточного и Церковного Греко-Славянского.

Авт.

Фракия и южная Македония — две области Европейской Турции, наиболее Босфору и Царьграду соседние, чрезвычайно важны для нас. Они важны не только соседством этим, но еще и тем, что обе страны эти смешанные; они не чисто болгарские, как Дунайская Болгария и как северная Македония, и не чисто греческие, как Крит или Эпиро-Фессалийские округи. Каждая по своему, эти две нации, Греческая и Болгарская, чрезвычайно важны для нас. По многим причинам, как историческим, так и географическим, Болгары и Греки важнее для нас Сербского племени. Я перечислю здесь некоторые из этих причин.

Болгары были до последнего времени самое отсталое, сиротствующее, так сказать, племя из всех христианских народов, подвластных Турции; они были все вместе под властию султана: начиная от границ Сербии, от окрестностей Солуня и Св. Афонской горы, от нижнего Дуная и до последних болгарских сел у ворот самого Царьграда. Из среды Болгарского народа не выделился еще тогда никакой свободный центр национально-государственного притяжения, как выделились Афины со свободною Элладой из среды четырех, пяти миллионов Греков, как выделилась Сербия с Белградом и Черногория из сербских провинций, подвластных Туркам. Для самих Болгар это, казалось, было хуже; но для общей славянской политики на Востоке, для общих интересов славянства, естественным вождем которого должна была, рано или поздно, явиться Россия, была в этом обстоятельстве и некоторая выгода. Эти самобытные, европеизованные центры, подобные Афинам и Белграду, гораздо легче поддавались всем западным влияниям и могли нередко (как мы видели это в последних событиях) уклоняться от столь естественного и для Сербов, и для Эллинов согласия и союза с Россией. Во время трехлетней борьбы на острове Крите, когда все почти греческие партии были за Россию и когда Россия могла свободно обнаружить свое сочувствие Грекам в пределах чистого грецизма, со славянским элементом на этом прекрасном острове не смешанного, в это время пламенных греко-русских сочувствий, Сербы обманывали и Греков, и Русских. Обещая союз с Грецией, угрожая Турции войною в соединении даже с грозною Черногорией, Сербское правительство под рукою вело в то же время переговоры об очищении крепостей, находившихся еще в то время в руках Турок, на территории Сербского княжества. Разумеется,и Англия, и Франция, и Австрия все были тогда заодно в содействии Сербии на поприще этой двойной дипломатической игры. Турки очистили крепости и геройское население Крита сложило оружие на обагренную кровью своей родную землю!...

Что, в свою очередь, делало Афинское правительство, как оно долго сдерживало естественные стремления греческих населений Крита, Фессалии, Эпира и Македонии, как оно интриговало против Славян и России, — это известно всем.

Надо, впрочем, помнить при этом одно: что не Греки только, но и Юго-Славяне точно так же „льстивы до сего дня“; помнить это надо не для того, чтоб отказываться от них, избави Боже! — да это и невозможно, — а в видах собственного, весьма темного, может быть, будущего, чтобы знать истину, чтобы знать хорошо те условия, при которых мы должны постоянно и неотвратимо действовать на ту среду, на которую нам приходится влиять.

Итак, я сказал, что политическая беззащитность Болгар, их сплошная зависимость от Турок, их отсталость во всех почти отношениях, их географическое к нам и по Черному морю, и по нижнему Дунаю соседство, отсутствие собственной независимой, или хотя бы вассальной⁴⁸ столицы, отсутствие собственных высших школ и сравнительная малочисленность школ народных, — всё это делало болгарскую народность (превосходящую притом же не только Сербов, но и Греков численностью) в высшей степени важным, и вместе с тем, при некоторых условиях весьма доступным для нас элементом. Болгары были ближе к нам всех других православных племен Востока, потому что они были политически неопределеннее в то время, потому что враждебным нам силам не за что, так сказать, было у них ухватиться. Не было правительства, хотя бы вассального; не было Ристичей, Трикупи, Николичей, Делияни, облеченных правом писать ноты, заключать союзы, объявлять войну и вообще „trancher du potentat“ даже с единоверною и всех их вскормившею своею кровью Россией.

Русская политика могла бы в Болгарии прямо перешагнуть от раздачи богослужебных книг и церковных облачений, от воспитания юношей-Болгар в русских училищах, от пособий народным школам, от хлопот по образованию независимой болгарской церкви к какой-нибудь весьма реальной, юридически определенной связи с Болгарским княжеством или царством. Сделать его, например, вассальным, поставить его в некоторую зависимость от своей короны для общей пользы, или придумать иную форму единения, которая послужила бы краеугольным камнем и образцом для будущего восточно-православного союза, которого никакие усилия западных врагов наших не отвратят, если только мы сами не погубим какою-нибудь неуместною в политике „честностью“ и нашей собственной, и всеславянской, и всехристианской будущности!... Ни всеславянский союз с Россией во главе, в который вошли бы исключительно одни Славяне, ни более естественный и более сильный великий восточный союз, частями которого стали бы volens-nolens и Румыны, и Греки, и Армяне, вследствие племенной и политической черезполосности Востока, ни та, ни другая конфедерация немыслима без союзной столицы в Царьграде. Это понимать обязан всякий Русский; это знают государственные люди Запада и оттого-то они противуполагают, насколько могут, свое veto каждому естественному движению нашему на юго-восток. „Завещание Петра может быть и ложно, — сказал мне однажды один европеец; — но сочинитель его был великий пророк“. „Если так, — отвечал я, — то Запад ничего не сделает и славянство выждет свою минуту“. „Запад до конца должен исполнять свой долг и свое назначение“, — возразил мой собеседник.

Этот враг другими словами повторял то же, чтó сказал друг России, Э. С., своею притчей о черепахе⁴⁹.

Но если это так, если при самом искреннем, например, удалении русских правительственных лиц того или другого периода от мысли завладеть Босфором, — судьба России, ее роковой рост, которому невозможно положить пределов до тех пор, пока она не исполнит своего назначения, ее религиозные предания, ее коммерческие интересы, то есть и самые идеальные, и самые, так сказать, грубые ее побуждения влекут эту северную нацию к неизбежному завладению Босфором, то кто же как не Болгары являлись до сих пор самыми естественными союзниками России в этом предначертанном историей течении?

Болгары единоверные (я не говорю одноплеменные, ибо и Поляк одноплеменен нам), Болгары юридически необособленные, как обособлены Греки, Румыны и Сербы княжества, конституциями и вздорными министерскими кризисами, еще не избалованные Болгары, разселенные сплошь от наших границ (то есть от Дуная) до самых ворот Царьграда, отсталые, но с проснувшимся уже сознанием своих национальных и гражданских прав, эти Болгары поставлены были самою историей в положение аванпостов славянства на заветном пути его развития!..

Итак, вот огромное значение Болгар для России и для всего славянства... Болгары и тогда, когда я приехал во Фракию, казались в Турции самою удобною почвой для нашего действия; они были самыми подручными союзниками нашими в деле нашего призвания.

Но если так, если все условия политические, религиозные и географические (особенно — географические) соединились, чтобы сделать Болгар наиболее нам родственными и доступными, то Греки, в значительном количестве разселенные, не только по ближайшим к морю и к Царьграду городам Фракии, но и по селам в южной части этой области, Греки, надменные своим прошедшим, претендующие издавна сами завладеть Босфором и действительно имеющие на то более всех не-славянских и более всех западных наций право, Греки должны быть самыми опасными соперниками нашими, самыми явными и непримиримыми нам врагами...

Да, отчасти так; отчасти совсем не так. История греко-русских отношений сложилась совсем иначе, и долгое время православные (по преимуществу, так сказать, православные) Греки были самыми пламенными, самыми полезными нашими союзниками в нашей политике на Востоке.

Признаюсь, мне было бы скучно и обременительно говорить в этих записках подробно о такой исторической азбуке!.. Мне хотелось бы поскорее перейти к настоящей моей задаче, к изображению той эпохи, в которую я приехал во Фракию⁵⁰; но, к изумлению моему, я в самой образованной части нашей публики замечал из разговоров и газетных статей такое поверхностное и легкомысленное понимание восточных дел, что нельзя не остановиться здесь и не сказать и о Греках по крайней мере столько же, сколько я сказал о Болгарах. Из уважения к читателям моим (и отчасти, может быть, из потворства собственной моей лени), я постараюсь быть кратким настолько, чтобы не вредить ясности в изложении этого важного вопроса.

Принцип, во имя которого мы всегда вмешивались в дела Востока, был не племенной, а вероисповедный.

VIравославие, единоверчество наше с христианским населением Турции, давало издавна действиям нашим в этой стране такую твердую точку опоры, которой не имела ни одна держава нноверного Запада. Все другие державы действуют на Востоке почти исключительно одним внешним, механическим, так сказать, давлением, своею военною или коммерческою силой, различною в своей степени, смотря по нации, которая ее олицетворяет; только одна Россия поставлена вероисповедным началом совсем в иные условия: она связана преданиями, верой своего народа с религиозною сущностью тех небольших христианских наций, которые входят в состав уже с прошлого века разстроенной и разрушающейся Оттоманской империи. Только для русской политики на Востоке возможно было до последнего времени счастливое сочетание преданий с надеждами, религиозного охранения с движением вперед, национальности с верой, святыни древности с возбуждающими веяниями современной подвижности. Русские консулы после крымской неудачи стали во многих отношениях и во многих областях Турции силънее прежнего (это будет видно дальше из разсказов моих). Там, где этого не было, виноваты были их бездарность, их равнодушие, их, просто говоря, глупость, а не настроение населений и не те нравственные силы, которыми русский чиновник мог бы располагать. После Седана французские чиновники, дотоле столь грозные, шумные, драчливые даже больше всех других консулов⁵¹, стали вдруг едва заметны; как только уменьшилась вера в военное могущество Франции, так и политическое значение ее пало донельзя. Русские (разумеется, те из них, повторяю, которых позволительно было держать на коронной службе) и после неудач оставались влиятельны, благодаря органической связи единоверия.

Итак, если православие гораздо больше чем племя придавало всегда столько жизни восточной политике нашей, то не важнее ли всех христианских наций, самой ли Турции или вассальных и соседних ей стран, именно та нация, в которой православные краски гуще, чем у всех других? Не в том ли народе надо преимущественно нам искать всякого рода опоры, в котором глубже накопление православных сил, этих реальных и вовсе не мечтательных сил до сих пор еще и у нас столь могучих? Не с тою ли из христианских наций Востока нам следовало по преимуществу дружить и сблизиться, в которой наши собственные священные предания крепче и ярче выражены, чем в других?

Если Болгары, как говорил я выше, были важнее для нас и Румынов, и Сербов, и Греков, вследствие своей политической и культурной бедности и большей доступности, то Греки, с другой стороны, были не менее важны для нас по совершенно противуположной причине, — по причине наибольшей выразительности у них всех тех сил, которые у Болгар сравнительно слабы. Греки нас окрестили. Конечно, это было очень давно, но стоит только вспомнить простую вещь, стоит вспомнить, что в руках Греков святыни Иерусалима, где говорят сами камни, Афонская гора, где и в наше время можно очень скоро и с удовольствием забыть, что живешь в так называемой Европе и в так называемом XIX веке; надо вспомнить, что в руках Греков суровые пустыни Синая и четыре патриаршие престола; надо вспомнить, что лучшие предания наших монашеских обителей по преимуществу перешли оттуда; надо вспомнить, что народ наш только вчера узнал что есть на свете Сербы и Болгары, и что если шли иные из простолюдинов сражаться в Сербию и Болгарию для спасения души, то это лишь потому, что эти Сербы и Болгары были православные, что в уме народа мысль об этих православных людях дальнего Востока, гнетомых и избиваемых иноверцами тесно связана с чтением и разсказами об этих самых святых местах, об Афоне, Иерусалиме и Синае, которые все греческого духа и в греческих руках... Сам Царьград, этот ныне турецкий, торговый полуевропейский Константинополь, в глазах нашего народа есть Царьград священный, Царьград Св. Равноапостольного Царя Константина, город Св. Софии, город Вселенских Соборов, святое тоже место, лишь временно оскверненное Агарянами... Да и не только простой народ, я прямо скажу, чем теснее в мыслящем Русском человеке уживается общая образованность нашего времени с православною верой, чем искреннее „живет он сердцем и душой своею в церкви и с церковью“, тем живее, глубже, неизменнее убеждается в следующих, конечно, не новых, но к несчастию недостаточно повторяемых правилах: 1) Что никто еще до сих пор не видал долговечных государств, построенных не на мистическом основании, а на одних экономических или юридических условиях. Когда такое государство, как Соединенные Штаты, довольно близко подходящее к этому последнему идеалу, проживет, не разлагаясь и не изменяя вовсе форму своего правления, хоть пять веков, тогда его можно будет ставить в пример; а пока этой республике еще едва сто лет, она в пример не годится. 2) И если бы новые какие-нибудь государства будущего и оказались способными вовсе отделять „profanum“ от „sacrum“⁵², то из этого не следует, чтобы таким старым государствам, какова, например, тысячелетняя (или хотя восьмисотлетняя, если считать с крещения Владимира) Россия, подобные опыты над собою не были губительны. Франция в конце прошлого века казнила священников, закрывала монастыри и храмы, объявляла культ разума, а потом принуждена была не раз опять обращать взоры свои к Риму и, очень может быть, была бы еще в несравненно худшем положении, если бы католические чувства и католическая политика в ней совершенно были бы забыты и безсильны. На клерикалов все почти нападают, но никто еще Франции без клерикалов не видал. Была ли бы она без них хоть десять лет возможна? Не разрушилась ли бы она немедленно? Это вопрос; для меня, даже и не вопрос...3) Если православие, эта могучая реальная сила русской жизни, это знамя, под которым мы одержали столько побед и покорили столько врагов, до сих пор у нас действительно, если это православие нам необходимо, то надо же помнить, что политика, основанная на вероисповедном начале, невозможна без сердечных мистических верований, которыми как орудием эта механика политическая должна пользоваться. Надо помнить даже, что чем искреннее мистицизм многих и многих отдельных лиц, тем удачнее и удобнее самая мудрая, спокойная, даже если хотите, самая лукавая политика целого. Без искренности католицизма, иапример, большинства Французов ХVII века невозможна была бы глубокая, великая и очень хитрая политика Ришелье. Известная степень лукавства в политике, замечу, есть обязанность;ибо политика есть дело механическое; это есть ничто иное как естественная взаимная пондерация общественно-государственных сил... Старомосковские князья и бояре наши были все очень искренние православные люди и, вместе с тем, очень лукавые и очень искусные политики... 4) Если это мистическое, сердечное православие, к политике само по себе в своей искренности равнодушное⁵³, но именно вследствие этой искренности своей, для успешного ведения внешней политики в тяжелое время столь необходимое, если оно для России так важно, то не должны ли мы страшиться всего, что охлаждает к нему общество и народ, всего, что нарушает мир церкви, что затрудняет общение между отдельными национальными церквами, входящими в состав православной семьи. Не должны ли мы дорожить невыразимо и пламенно всем тем, что усиливает вляние духовенства на народ? Монастыри, например, влияют на общество больше, чем самые лучшие представители белого духовенства, не могущие, по семейному положению своему и слишком обыкновенному, хотя и честному образу жизни, так отвлекать помыслы паствы от житейских мелочей, как может отвлечь один хороший духовних в Оптиной пустыни или на Валааме, как может действовать один афонский отшельник, удалившийся в пещеру!.. Сколько косвенной, незаметной прямо пользы делают Русскому народу пять, шесть каких-нибудь нам, считающимся образованными, Русским, и неизвестных, Греков и Болгар, поселившихся в ужасных разселинах или в пустынных хижинах Афонской горы. Об этих афонских пустынниках (об отце Данииле-Греке, об отце Василие-Болгарине и подобных им) доходят верные слухи и описания как печатные, так и путем частных писем и разсказов до русских монастырей; слухи и описания эти укрепляют наших монахов; образ этих нерусских святых людей, которых русские поклонники видят хоть на этом турецком Востоке, восхищает и утешает их.

Поэтому-то, когда я говорю православие, я говорю духовенство; когда я говорю духовенство, я подразумеваю монастыри; когда я говорю монастыри, я вспоминаю о Святых Местах; когда я вспоминаю о Святых Местах, я невольно с поразительною ясностью вижу, как важна для нас роль греческого духовенства, преобладающего в этих Святых Местах, владеюющего ими... Я не говорю об эллинизме. Сам по себе, афинский эллинизм не заслуживает никакого особого, выходящего из ряда внимания; эллинизм афинский для русских должен быть важен лишь настолько, насколько он носитель восточного православия. Отделять эти два начала возможно не только в уме, но и во многих случаях на практике; и дипломатия наша если не всегда, то очень долго и очень успешно умела прежде это делать.

Вот что я хотел сказать здесь и сказал, конечно, очень бегло и кратко о Греках. Вот их важность для нас, вот почему Фракия, как главный и спорный пункт между Болгарами и Греками, то есть между двумя христианскими нациями Турции, одинаково для нас нужными и дорогими, есть очень важная для нас область. Чуть ли не самая важная, если разсматривать вопрос с той точки зрения, с которой я разсматривал его здесь и с которой (не знаю как теперь?) разсматривало его само министерство. Оно постоянно и строго внушало нам умеренность и примиряющий дух.

Конечно, когда я приехал туда в первый раз, я не мог понимать всё так ясно, как понимаю теперь, но, в общих чертах, вопрос и тогда был бы понятен для всякого русского чиновника, которому бы и не удалось, как мне, прочесть какую-нибудь сотню или более консульских донесений еще в Петербурге. Я позднее поговорю о крайностях как вздорной эллинской „Великой Идеи“, так и болгарского племенного радикализма.

Храм и Церковь

I.

Многим русским неприятно расстаться с любимой мыслью о славном мире, заключенном в стенах самого Царьграда, даже и в том случае, если общие условия европейской политики приведут нас к соглашению с Турцией. И в этом случае естественно ждать какой-нибудь такой комбинации, которая поставила бы Константинополь и оба пролива в зависимость от нас, хотя бы и косвенную, но всё-таки прочную по самой силе обстоятельств.

Как и всегда случается в истинно великих и роковых исторических событиях, живое чувство сердца и мечты возбужденного патриотизма совпадает в бессознательных стремлениях своих с самым верным, спокойным и дальновидным политическим расчетом.

Очень многим утешительно было бы читать и слышать о торжественном шествии наших победных дружин с музыкой и развернутыми знаменами по пестрым улицам Стамбула, великолепного даже в неопрятности своей.

Это нравственная потребность внешнего осязательного триумфа — вовсе даже не шовинизм. Глупое слово шовинизм, выдуманное миролюбивыми либералами, приложимо разве только к французскому честолюбию, искавшему лишь славы для славы без всякого практического результата.

Россия на Востоке имеет реальную почву действия: у России есть практическое в этих странах назначение, невыразимо богатое положительным содержанием, и потому-то, вероятно, все действительные результаты нынешней блистательной войны уже и теперь превзошли далеко те убогие замыслы, с которыми мы к ней приступали из смирения не столько христианского, сколько либерально-европейского... (а это огромная разница).

И теперь... теперь... как страшно подумать, что нечто самое существенное для нас ускользнет опять из наших рук!

Самое существенное — это Царьград и проливы.

Мы должны понять, что это-то и есть для нас и для прочной организации всего восточно-христианского мира самое существенное уже из одного того, что именно этот пункт считается на Западе затрагивающим общеевропейские интересы... Что же из этого следует, если бы даже и так? Рим несравненно более еще, чем Царьград, всемирный город, ибо нет ни одного почти государства на всём земном шаре, куда бы Ватикан не простирал своего духовного влияния через посредство множества людей, исповедующих католическую веру. И несмотря на это, слабая Италия нашла возможным сделать Рим своей столицей, тогда как об обращении Царьграда в центр великорусской жизни не может быть теперь и речи.

Строго говоря, настоятельный вопрос — не столько даже в удалении самих турок, сколько в непременном уничтожении враждебного нам и губительного для единоверцев наших — нестерпимого европейского на турок давления.

Иметь дело с самими турками было бы нам возможно, если бы Турция была посамобытнее относительно Запада и если бы на почве ее не разыгрывались бы так свободно и бесстыдно западные интриги и подкопы. Мы испытали это и в кандийских делах и в столь печальной для православного чувства греко-болгарской распре...

Была эпоха какого-то роздыха и далеко, впрочем, не полного для нас улучшения, — это промежуток времени от конца критского восстания и до герцеговинских дел (от 1869 до 1875 года). Почему же в это время было легче жить и христианам, если не по всей империи, то во многих ее областях? Потому именно, что Турция находилась под нашим влиянием... И что же? Чем кончилось всё это? Умерщвлением султана Абдул Азиза, который нам благоприятствовал, и болгарскими, давно уже неслыханными в Турции, ужасами... Кто же, знакомый с этой страной, сомневается, что и в том и в другом политическом преступлении участвовала рука сэра Генри Эллиота, который даже лично, по-видимому, до бешенства завидовал деятельности генерала Игнатьева и его огромному влиянию на несчастного султана!..

Злоба личного бессилия в английском после совпала на этот раз с известными всему миру государственными претензиями Великобритании — претензиями, которым давно пора положить конец.

Так или иначе, раньше или немного позднее, Царьград должен подпасть под наше непосредственное влияние... Иначе лучше было бы и не вести войны, лучше бы даже и христиан не приучать возлагать на нас неосуществимые никогда надежды.

И в русском обществе, жаждущем хотя бы временного занятия оттоманской столицы, я сказал уже — верный политический инстинкт согласуется на этот раз прекрасно с чувством военной чести, с любовью к святыне народных преданий, с законными требованиями нравственного, полного торжества.

В Москве многие основательно думают, что во всей Европе есть только один голос, долженствующий иметь для нас вес и внушать нам уважение, — это голос Германии.

Остальные мнения можно брать в расчет лишь из одной внешней вежливости, ни к чему не обязывающей.

И нет разумной жертвы (так думают у нас здесь многие), которой нельзя было бы принести Германии на бесполезном и отвратительном северо-западе нашем, лишь бы этой ценой купить себе спокойное господство на юго-востоке, полном будущности и неистощимых как вещественных, так и духовных богатств.

Балтийское море всё равно погибло для нас. Выход из него — в руках Германии, и ей ничего не стоит в удобную минуту создать два Гибралтара на двух скандинавских оконечностях.

И чем больше мы дорожим долговечной дружбой, столь выгодной для обеих сторон, тем серьезнее мы должны с нашей стороны заблаговременно позаботиться о другом для нас исходе, о другом направлении интересов наших, чтобы избегнуть всякого повода к столкновению даже и в далеком будущем.

Нельзя мерить государственные дела только завтрашним днем.

Вот почему я говорю, что народное чувство, на этот раз вполне, хотя и бессознательно, согласуется с государственным значением великого вопроса о движении на Царьград.

Будем надеяться, что история, что сама жизнь опять вынудят нас сделать еще один шаг, — может быть, самый главный.

Но где бы и как бы ни были подписаны условия мира, очень многие в Москве выражают желание, чтобы в числе требований наших от Порты было бы одно настоятельное, касающееся возвращения христианам если не всех, то тех из православных храмов, которые обращены завоевателями в мусульманские мечети.

Более всего имеется при этом в виду конечно, знаменитый храм св. Софии.

Нет спора, желание это самое естественное и прекрасное.

Предъявить это требование в числе стольких других, несравненно для Турции более тяжких и грозных, нетрудно. Достичь этой цели легко во всех случаях; даже в том случае, если бы у Порты осталась до более благоприятного времени некоторая номинальная власть над христианскими странами, освобожденными от прямого действия турецкой администрации.

Я говорю, это легко, вот почему. Невозможно себе представить, напр., каким образом могут быть осуществлены те глубокие реформы, которых требует прочное умиротворение Балканского полуострова без более или менее долгого занятия некоторых пунктов турецкой территории русскими войсками. Только при долгом присутствии вооруженной силы можно достичь серьезных результатов и видеть, что реформы, долженствующие удовлетворить христиан, проникают в самую жизнь и не остаются одною игрой в европейские фразы и прогрессивные термины.

Конечно, при подобных условиях первые, по крайней мере, попытки к архитектурному восстановлению храма св. Софии будут возможны. Восстановление такого великого памятника нельзя предпринимать второпях и как попало. Храм св. Софии — это сокровище двоякое: это святыня веры и это перл искусства. Только русские художники могут взяться за это дело, не спеша и зрело обдумав его.

Иначе наш вандализм был бы гораздо хуже турецкого. Турки замазали очень грубо иконы из своих религиозных соображений; по нерадению позволили обезобразить стены, вырывая кусками прекрасную мозаику, покрывавшую их, удалили из храма все те украшения и всю ту утварь, которые составляют необходимую принадлежность православного святилища; снаружи окружили здание грубыми минаретами и тяжелыми, некрасивыми позднейшими пристройками; но это всё исправимо. А если мы раз навсегда, торопясь лишь освятить храм, испортим его навсегда... Если мы по-прежнему будем и при этом случае обладать лишь нравственным и государственным мужеством, не обнаруживая ни на каком поприще умственной дерзости, свойственной всем истинно культурным, творческим народам, то не будут ли хоть немного правы те, которые утверждают, что мы нация, умеющая вести героические, блистательные войны и... пожалуй, еще управлять присоединенными странами, но что в области разума и фантазии мы способны только рабски подражать или Западу, или много-много своей собственной старине, да и то изредка и не всегда удачно.

Заметим еще, что, кроме нас, и некому на Востоке взять на себя ответственность за восстановление св. Софии. Исторически этот храм принадлежит, конечно, грекам или, лучше сказать, Вселенскому Патриаршему Престолу; в распоряжении этого последнего он и должен впоследствии остаться. Этого требует справедливость. Но дело в том, что в случае падения Турции сама Патриархия вынуждена будет почти исключительно опираться на нас.

На почве Православия «нет ни эллина, ни иудея», ни русского, ни болгарина, ни грека, и вселенский, так сказать, храм св. Софии должен стать на берегах Босфора как бы внешним символом всевосточного, православного единения. Сам Босфор должен сделаться отныне средоточием мира, братства и единения для всех христиан Востока, под руководством тех из них, которые всех их сильнее, опытнее и потому справедливее.

Греки бедны и малочисленны; они не в силах будут издержать на реставрацию св. Софии тех сумм, которые может принести в жертву весь Православный мир в совокупности и особенно Россия.

Сверх того, они должны сознаться, что и в европейской цивилизации мы (русские, конечно, а не югославяне) гораздо сильнее их и можем с большим успехом приложить все ресурсы современной техники к древневизантийскому стилю.

Чтобы иметь понятие о том, каких восхитительных результатов может достигать сочетание старовизантийского стиля с новейшими познаниями и средствами, стоит только взглянуть на великолепный новый корпус Зографского (болгарского) монастыря на Афоне, построенного по мысли покойного г-на Савостьянова.

Я не могу здесь описывать подробно это грандиозное и вместе с тем изящное здание из желтоватого тесаного камня, украшенного в одно и то же время европейскими узорными чугунными балконами, в несколько этажей один над другим, и какими-то восточными деревянными бельведерами или воздушными домиками с окнами, которые, как птичьи гнезда, лепятся где-то на огромной высоте, по наружным стенам, поддерживаемые снизу гигантскими букетами расходящихся кверху бревен. Прибавлю только еще, что темных и скучных коридоров нет, но на внутренней стороне, обращенной на тихий монастырский двор, мощенный плитами, для сообщения между кельями существует открытая галерея, образуемая широкими и отлогими арками из того же желтоватого камня, как и всё здание.

Стоит только видеть эти новые зографские постройки и сравнить их, с одной стороны, со старыми византийскими корпусами того же монастыря, а с другой — с казарменным стилем хотя бы русской Пантелеймоновской киновии на Афоне, чтобы убедиться, до какой степени они лучше и тех и других.

Русский Пантелеймоновский монастырь, справедливо славящийся строго духовной жизнью иноков своих, в архитектурном отношении не замечателен и даже производит печальное впечатление на человека со вкусом.

Он очень обширен; церкви его внутри благолепны; иконостасы оригинальны и очень разнообразны, но все штукатурные корпуса его имеют тот гладкий казарменный характер, который нам, русским, к сожалению, слишком хорошо знаком по стольким постройкам нашим александровского, так сказать, стиля, — по некоторым коронным зданиям, изуродовавшим Московский Кремль, по Аничкову дворцу, по всем частным жилищам этого периода. Эти белые штукатуренные казенные церкви с зелеными крышечками и куполами!., и тому подобное... Это ужасно!

Монастырь Руссик, отчасти от денежных условий, отчасти от прилива монахов, привлекаемых в него высотой нравственной жизни, принужден был строиться спешно; по образцам 20-х и 30-х годов, принесенных в памяти из России, и к тому же, видно, не было никакого Савостьянова под рукой для исправления вкуса и стиля.

Разница огромная между самым новейшим направлением русских построек, — направлением, ищущим своего идеала, и ужасными наклонностями нашей вчерашней старины в области архитектуры.

Но то, что у нас уже отходит, по крайней мере в идеале, то у восточных единоверцев наших еще во всём цвету, раболепство перед пошлым бюргерским и плоским стилем современной западной жизни.

Кто был, напр., в Афинах, тот поймет, что я хочу сказать, указывая на этот только опрятный, только белый, только новоевропейский город!

Не грекам нынешним по силам реставрировать св. Софию, а разве-разве нам, но и то осторожно.

Сочувствуя вполне желанию многих москвичей — видеть храм св. Софии восстановленным и освященным даже и в том случае, если султан еще останется в Царьграде, — я нахожу, однако, необходимым обратить внимание на нечто гораздо более важное и драгоценное, на благоустройство невещественной Церкви, на умиротворение и утверждение Православия на Востоке.

II.

Все, мне кажется, должны понять, что именно на Босфоре нужнее всего непосредственное действие сильной десницы и беспристрастного ума, стоящего выше местных и мелко-патриотических страстей. Русское влияние или русская власть в этом великом средоточии не должны иметь никакой исключительной окраски, ни юго-славянской, ни греческой, русская власть или русское влияние должны приобрести в этих странах характер именно вселенский... И в этом смысле Цареградская Патриархия должна стать для этого русского всепримиряющего влияния самой мощной и прочной нравственной опорой. Дело не в лицах, занимавших за последнее время этот великий и многозначительный по свойству самой местности престол; дело не в национальности этих лиц и не в поведении их; дело в значении самого престола. Вопрос не в епископах; не в людях, живших под вечным «страхом агарянским». Люди меняются; вопрос в древнем учреждении, под духовным воздействием которого сложилась и окрепла и наша, еще столь живучая доселе, Московская Русь.

Несчастным болгарам, в утеснении своем мечтавшим лишь о том, как заявить миру о существовании и человеческих правах своей подавленной народности, было простительно и естественно видеть в Царьградском Патриархе только греческого владыку. Для великой России необходим иной — орлиный полет; для русской мощи достойнее самовольно смиряться перед безоружной духовной силой православного учреждения, вдохнувшего 1000 лет тому назад в нас христианскую душу, чем вступать в раздражительный и мелочной антагонизм с ничтожным по численности греческим племенем. Вопрос тут не в греках или славянах; это одна близорукость, это политика жалкая и бесплодная; дело, сказал я, прежде в умиротворении, в укреплении Вселенского Православия.

Царьград есть тот естественный центр к которому должны тяготеть все христианские нации, рано или поздно (а может быть и теперь уже) предназначенные составить с Россией во главе великий Восточно-православный союз.

Не столицей Греческого и Болгарского царства должен стать когда бы то ни было Царьград и тем более не главным городом государств более отдаленных, а столицей именно Восточного союза этого; и в этом (только в этом) смысле его, правда, можно будет назвать вольным или нейтральным городом.

Вольным только для членов союза.

Ибо какое мы имеем право и против отчизны нашей, и против потомства, и против тех христиан, за которых мы бьемся и приносим такие кровавые жертвы, допустить иные влияния, так называемые европейские, на равных с нами правах?

Даже при турках, которые представляли как бы то ни было в этих странах нешуточную силу, — эти чуждые интриги посягали нередко на самые священные интересы наши, — например, на спокойствие Церкви, ибо западная дипломатия попеременно поддерживала то греков, то болгар в их разнузданном ожесточении друг против друга, стараясь вырвать их из-под нашего примиряющего влияния. После этих примеров чего можно было бы ожидать, если бы Константинополь стал каким-то бессмысленно нейтральным городом, и всё это пестрое, самолюбивое и раздражительное население христианской Турции было бы предоставлено мелким страстям своим, без нашего «veto», в одно и то же время дружеского и отечески грозного!..

Желать видеть Царьград каким-то всеевропейским вольным и вовсе даже и косвенно недоступным для нас городом может только простодушное незнание дела или преступное в своих тайных целях лицемерие.

Восточный вопрос будет кончен, даже и в том случае, если Порта сохранит еще на этот раз какую-нибудь тень владычества, подобно великому Моголу в Ост-Индии... Сервер-паша прав, говоря, что Оттоманская империя во всяком случае теперь погибла.

Но что сумеем мы водрузить на этих развалинах, на этих остатках почти неожиданного крушения?..

Разрушить враждебную силу — мы разрушили со славой, счастием и правдой.

Но что мы создадим? Вот страшный вопрос!..

Создание есть прежде всего прочная дисциплина интересов и страстей. Либерализм и дальнейшее подражание Западу не могут создать ничего.

И какое же орудие охранительной, зиждущей и объединяющей дисциплины мы найдем для дальнейшего действия на Востоке, как не то же, уже издавна столь спасительное и для нас, и для всего славянства, — Вселенское Православие?

Об его укреплении, о новых средствах к его процветанию мы должны прежде всего заранее и немедленно позаботиться.

Не восстановление храмов вещественных важно: утверждение духовной Церкви, потрясенной последними событиями.

Надо прежде всего примирить болгар с греками.

Надо оставить на первое время часть болгар под Патриархом в южной Фракии и в южной Македонии, отдавши всё остальное экзарху. И часть греков под болгарами, где придется. Надо достичь того, чтобы Патриарх снял с болгар проклятие, если по уставу имеет он право сделать это без созвания нового собора, если болгары сознаются, что они поступали неканонически. И они должны сознаться и покаяться в этом.

По внешности весь спор в границах —  и более ничего; греки давали меньше; болгары хотели больше. По совести, обе стороны нечисты, ибо обе они страдали одинаково тем филетизмом, который проклят греками на бурном соборе 72-го года. Обе стороны обращали святыню личной веры в игралище национального честолюбия. С обеих сторон епископы имели слабость забывать о мире Церкви, подчиняясь воплям толпы, голосу собственной крови, коварству европейской дипломатии и действию турецких соображений: раздели и властвуй...

Вот в чем одинаковая вина и греческой, и болгарской иерархии.

Не будем, однако, судить строго и епископов. Они — люди; и, быть может, игра всех вышеперечисленных влияний, вместе взятых, была слишком сильна, чтоб можно было устоять против нее и не согрешить перед Духом Святым!

И между греческими епископами есть прекрасные люди. Здесь этого будто бы не знают, а мы, жившие на Востоке, знаем это. А то, что у нас любят твердить: «греки льстивы до сего дня», — так это и повторять стыдно, это очень не умно, и только!

Кто же не льстив в политике? Какая нация, какое государство? Всякий обязан быть в государственных делах если не грубо лжив (это тоже иногда невыгодно), то мудр яко змий...

Государство или нация не лицо; ни государство, ни нация на политическое самоотвержение права не имеют. Нельзя строить политические здания ни на текучей воде вещественных интересов, ни на зыбком песке каких-нибудь чувствительных и глупых либеральностей... Эти здания держатся прочно лишь на отвлеченных принципах верований и вековых преданий.

В церковном же вопросе и болгары, и греки были одинаково льстивы и неправы по совести. Разница та, что канонически, формально, в смысле именно отвлеченных принципов предания, греки были правее.

Нельзя же допускать двойной иерархии в смешанных по населению областях, как того хотели во что бы то ни стало болгары; ни своевольно и насильственно отлагаться, как они сделали в 72-м году.

Болгары, пожалуй, потому еще были льстивее (или умнее) греков в этом деле, что раскол им выгоден для чисто местных национальных целей; они искали раскола преднамеренно, искусно и упорно раздражая греков, и добились того, чего искали.

А греки, увлекшись гневом и надеждами на помощь Англии, воображали, что Святейший русский Синод сделает грубую ошибку и официально заступится за болгар, подвергая и себя обвинению в игнорировании даже апостольских правил. «Два епископа в граде да не будут» и т.д. Греки, говорю я, сделали политическую ошибку; они дали посредством полного отлучения болгарам возможность простирать свободнее прежнего свое национальное влияние до последнего македонского села. Отделенным болгарам никто из греков явно и законно уже мешать не мог. А европеизированные и прогрессивные турки потворствовали, продолжая игру свою: «divide et impera». Кто же не льстив в национальных делах? Следует быть искусным. И наше русское счастье в том лишь, что у нас практический национальный интерес и вся государственная мудрость должны совпадать именно с теми отвлеченными принципами, с теми священными преданиями, о которых я выше говорил. Итак, повторяю, дело не в славянах и не греках... Дело в Церкви Православной, которой дух дал нам знамя даже и в этой еще не оконченной борьбе...

Если бы в каком-нибудь Тибете или Бенгалии существовали бы православные монголы или индусы с твердой и умной иерархией во главе, то мы эту монгольскую или индустанскую иерархию должны предпочесть даже целому миллиону славян с либеральной интеллигенцией à la Гамбетта или Тьер, должны предпочесть для прочной дисциплины самого славянского ядра!

Сила России нужна для всего славянства, крепость Православия нужна для России; для крепости Православия необходим тесный союз России с греками, обладателями святых мест и четырех великих Патриарших Престолов...

Тот, кто славянин в широком, а не в местно-македонском или каком-нибудь фракийском смысле, тот должен в церковном деле быть за греков — даже и поневоле, если он уже предубежден на основании старых каких-то летописей.

Пусть, кто хочет, продолжает кричать так скучно и поверхностно. «Фанар! Фанар! Фанар!»

Пусть кричат о горестях и обидах, записанных на старых пергаментах!.. Надо верить в Россию, в ее судьбу, в ее вождей...

Письма отшельника

 I. Наше болгаробесие

Я вздохнул свободнее в деревенском уединении своем, прочитав первый номер вашей газеты.

Наконец я услыхал речь прямую и правдивую! Наконец-то нашлись и в изолгавшейся отчизне нашей люди, дерзающие говорить правду о болгарах и вывести их из того привилегированного и даже им самим вредного положения, в которое поставил их наш либерализм. Кого, в самом деле, мы не судим, кого не порицаем, кого не осуждаем, кого не корим? Европейцев, при всём подобострастии нашем пред Западом, мы всё-таки решаемся судить. Мы даже громим их беспощадно тогда, когда они, весьма естественно соблюдая свои государственные выгоды, противодействуют нам. Азиатцев мы в «просвещенной» печати нашей разрываем на части и считаем долгом называть их беспрестанно «варварами» (этим главным образом доказывается, что и «мы европейцы» и что нет и не будет другой цивилизации, кроме прогрессивно-разрушительной новоевропейской). Мы позволяем себе изредка порицать даже чехов, сербов и хорватов; греки у нас давно уже известны под бранным прозвищем фанариотов: «они суть льстивы до сего дня». Самих себя, Россию, власти, наши гражданские порядки, наши нравы мы (со времен Гоголя) неумолкаемо и омерзительно браним. Мы разучились хвалить; мы превзошли всех в желчном и болезненном самоуничижении, не имеющем ничего, заметим, общего с христианским смирением. Только одни болгары у нас всегда правы, всегда угнетены, всегда несчастны, всегда кротки и милы, всегда жертвы и никогда не притеснители.

Раздавались немногие серьезные голоса и против них, но их тотчас же заглушал громкий вой всероссийского свободолюбия. Пыталась самобытная мысль углубиться подальше в сущность восточных дел, но эта живая мысль, опережающая события, была подавлена презрительным равнодушием. На людей, позволявших себе, по поводу Восточного вопроса, говорить и печатать вещи несообразные с модой (эту моду зовут иные здравый смысл), смотрели как на пустых оригиналов или звали их представителями казенного православия. Все болгарские интересы считались почему-то прямо русскими интересами; все враги болгар — нашими врагами.

Когда станешь думать обо всём этом, о непостижимых заблуждениях наших, о легкомысленном отношении влиятельных и практических людей, напр., к церковному греко-болгарскому вопросу, о преднамеренном искажении истины одними (знающими), о нахальной либеральности других, не постигающих такой простой, такой, скажу, грубой политической аксиомы, именно — что самый жестокий и даже порочный, по личному характеру своему, православный епископ, какого бы он ни был племени, хотя бы крещеный монгол, должен быть нам дороже двадцати славянских демагогов и прогрессистов... когда поймешь, что и Россия, и всё славянство без изъятия уже переступили за роковую черту, за которой дальнейший европейский прогресс перестает быть залогом развития, а становится лишь средством разрушения и гибели... когда, говорю, подумать обо всём этом, — станет и страшно и скучно... Страшно станет потому, что увидишь за всем этим нечто фатальное, нечто мистическое, если хотите... какое-то проклятие... Скучно станет потому, что скажешь себе: «Сделать ничего нельзя. Не то думают люди прямого влияния, что думаем мы с единомышленниками.»... Хорошо быть гласом вопиющего в пустыне, когда впереди ждешь кого-нибудь такого, кто будет понимать дело еще лучше нас, кто будет прямее и сильнее нас и на нашем же пути влиятельнее. Но когда видишь, что всё идет налево и налево, и люди не видят этого, когда видишь, например, ничтожество бельгийской буржуазной конституции в самой отсталой и самой патриархальной из освобожденных нами славянских стран, когда видишь, что пастушеский и первобытный болгарский народ предан в руки адвокатов, торговцев европейского стиля и самолюбивых учителей, вчера еще босоногих оборванцев и реалистов; когда слышишь или хотя бы подозреваешь, что какой-нибудь Каравелов-прогрессист (вероятно, что-нибудь беспокойное и наглое вроде Гамбетты) берет верх в делах, разве не станет скучно?

Разве не станет тяжело, когда прочтешь такие телеграммы:

«Тырново, 21 марта. Болгарское народное собрание под председательством Каравелова отвергло проект учреждения сената и, по предложению доктора Малова, внесло в конституцию безусловное право сходок без предварительного разрешения полиции. Умеренная партия подверглась сильным нападкам крайних. Тырново, 28 марта. Вчера народное собрание внесло в конституцию статью о полной свободе совести с правом переходить в другую веру и о полной свободе печати. По предложению Каравелова, собрание отвергло просьбу епископов, чтобы православные церковно-служебные книги и прочие религиозные издания, предназначенные для употребления в церквах и школах, подвергались духовной цензуре. По поводу вчерашних постановлений народного собрания экзарх, все епископы и предводители умеренной партии заявили сегодня протест и удалились из собрания. Тырново, 29 марта. Народное собрание отсрочило свои занятия до 4 апреля. Рассмотрено 117 статей устава. Статьи о составе будущей палаты переделаны в том смысле, что все депутаты — выборные, членам по должностям и по назначению не быть. Признана свобода печати и сходок, дружеств, обществ литературных, технических, экономических, политических. Предложение Балабанова и других об учреждении сената отвергнуто единогласно. При этом произошла скандальная сцена. Вследствие каких-то личностей, раздались крики: «Вон Балабанова!» Балабанов оскорбил председательствующего Каравелова. Цанков вмешался. Кончилось тем, что авторы предложения о сенате, всего 12 человек, вышли из залы заседания».

Разве не скучно не доверять в глубине сердца даже тем опровержениям, которые являлись позднее? Пусть это дело замяли, вероятно, благодаря русскому давлению. Пусть только половина всего этого правда; но и половина эта неутешительна. И если всё это клевета, если даже ничего подобного не было вовсе, то, должно быть, злой клеветник умен и коротко знаком с духом болгарской интеллигенции. Эта ложь так художественна, так похожа на истину! Не выдумаешь чего-нибудь подобного вовсе без основания: не будет похоже. Если бы кто-нибудь прислал теперь телеграмму из Парижа о том, что скромный якобинец Греви действует во всём вопреки духу либеральной конституции, подобно гениальному и бесстрашному юнкеру Бисмарку, кто бы этому поверил? Или кто бы поверил известию из Рима, что итальянское правительство отказалось от папских владений и что король Гумберт «пошел в Каноссу»?

Нет, эта ложь кажется столь близкою к правде тому, кто видел вблизи бедность и грубость мысли и ловкое бесстыдство действий большинства болгарских вождей!

И отчего наши лучшие умы как бы в затмении, когда речь идет о болгарах, об этом бессодержательном и в то же время загадочном народе, уже раз в своей истории послужившем главным предметом раздора и разрыва между Римом и Византией?

Не рок ли это?

Фанариоты — ведь это что такое? Фанариоты — это цареградские греки, духовенство и миряне (в особенности духовенство), это люди, которых даже прямые, личные интересы теснее, чем у кого-либо другого, связаны на Востоке со строгостью православной дисциплины, со строгостью православных преданий, православных уставов, православных чувств. Вот что такое фанариоты. Царьград — это главный центр Восточного Православия, а фанариоты — греки Царьграда, представители, правители этого центра.

Нет нужды, что они могут быть иногда лукавы или своекорыстны. Ни лукавство, ни своекорыстие личного характера православных убеждений и правильного спиритуализма не исключают. Христианство установлено не для одних мягких, чистых или кротко идеальных натур: оно для всех характеров, для всех натур, для всякого воспитания.

И что за политика — политика какой-то нежной морали? Откуда она взялась? И что мы сами-то за пример? Какие мы моралисты? Фанариоты — консерваторы, мы — либералы; вот и всё...

Мы освобождаем болгар...

Прекрасно, освобождайте их от власти султана, но не от канонических правил повиновения законной церковной власти. Неужели для нас стало всё равно, что шейх-уль-ислам, что Вселенский Патриарх?

Мы дорожим верой нашего народа. Этой верой дорожат даже многие из тех русских, которые сами в церковь молиться не ходят или ходят редко, больше из национального чувства, чем по вере.

Неужели же мы не видим связующей нити? Мужик идет в Оптину пустынь или Тихонову, или в Киев, в Печерскую Лавру, или в Соловки. Что он там мыслит, что видит, чему научается? Откуда всё это к нам пришло? Не с Востока ли?.. Не от греков ли? Не в руках ли греков и доныне Иерусалим, Афон, Синай? Не к Царьграду ли, как центру общецерковного влияния и средоточию церковного управления, тяготеют все эти Святые Места?..

Что может нам дать взамен всего этого величия бессодержательная, зеленая, лишенная серьезных преданий, сама своего глубоко революционного (т.е. либерально-эгалитарного) духа не сознающая болгарская народность? У болгар нет Святых Мест, нет древних церковных средоточий, нет великих неподвижных звезд Православия, разливающих свой свет повсюду, даже и в наше печальное время жалких прогрессивных надежд и устарелых европейских мечтаний.

Что думать о народе, который возрождение свое начал прямо с борьбы против той церковной иерархии, правила и дух которой легли в основу его жизни, уставы и обычаи которой сохранили его в течение веков под гнетом иноверной власти?

Не успокаивайте себя тем, что этот болгарин в бараньей шапке и коричневых толстых шароварах первобытен и прост: чем грубее и проще в наше время народ, тем легче лукавым и неверующим вождям увлечь его куда угодно.

Католическое духовенство жалуется, что в полудиких, варварских республиках Южной Америки оно гонимо гораздо более, чем в глубоко образованной Европе. Отсталая, сравнительно невежественная Италия легче отступилась от папы, чем более цивилизованная, передовая Франция; в последней были и есть даже республиканцы, не желавшие никогда полного разрыва с Ватиканом.

Прогрессивные идеи грубы, просты и всякому доступны. («Жрецы и воины ведь всегда обманывали народ». Не правда ли?)

Идеи эти казались умными и глубокими, пока были достоянием немногих избранных умов. Люди высокого ума облагораживали их своими блестящими дарованиями; сами же идеи, по сущности своей, не только ошибочны, они, говорю я, грубы и противны. Благоденствие земное вздор и невозможность; царство равномерной и всеобщей человеческой правды на земле — вздор и даже обидная неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала, свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу, доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской конституции едва ли будут и преподобные; разве «о равенстве и свободе юродивые» вроде наших подлых благотворителей, стреляющих из револьверов в генералов.

Жалко, скучно и страшно за будущее славянства!

II.

Бедный князь Черкасский!..

Не знаю, что он в самом деле думал про себя; но давно ли мы читали, что «Славянский Комитет будет стараться утвердить в освобождаемой Болгарии дух истинно православный и внушить болгарам отчуждение от пустоты сербских конституционных замашек?»

Князь Черкасский был человек диктатуры; он умер в день подписания мира; прошел только год; еще русские войска не вышли из полуразрушенной Турции, а трагический образ восстающей из рабства и крови Болгарии уже успел мгновенно исказиться шутовской гримасой демагогического и парламентского мещанства!

Не того мы ждали: мы ждали от наших младших, наших свежих братьев примера; мы думали, что они научат нас, как лучше бороться против европеизма... А они сразу перещеголяли Европу. О, как это гадко!

Бедные тени Хомяковых и Киреевских — тени, столь поздно увенчанные общественным признанием и столь скоро обманутые в лучших надеждах своих!..

«Старые» славянофилы воображали себе, что затмение турецкого полумесяца повлечет за собою немедленно яркий восход сияющего православного солнца на христианском Востоке.

Они мечтали о каких-то патриархально освежающих югославянских родниках! Как возвышенны, как благородны были эти мечты! Как упорно сохранились они у немногих, оставшихся прежними славянофилами и доныне!

И как ошибочны эти надежды, как призрачен этот яркий, своеобразный культурный идеал! Горькая ошибка наша; поправим ли мы ее?

Как было не понять, что какому-нибудь болгарскому учителю, купцу, доктору, депутату и даже министру из мужиков или лавочников недоступно и нежелательно то, что было так ясно и так желательно Киреевскому, Хомякову и Аксаковым?.. Эти люди были все русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные; благородные москвичи, за спиной которых стояли целые века государственного великорусского опыта. То ли может нравиться кое-как или даже и хорошо обучившемуся в Европе пастуху вроде всех этих людей, которых я знаю лично и которых не хочу только называть?

Не то они все чувствуют, не то, что чувствуем мы!..

И зато как глубоко, как обидно наше разочарование!.. Как оно горько! И как нам стыдно теперь!.. Я говорю нам... Да, нам; потому что и я приехал лет 15 тому назад на Восток учеником, поклонником этого культурного славянофильства, долженствующего возрасти и процвесть такими пышными цветами на незыблемых и древних корнях Православия.

Но увы!.. Живя в Турции, я скоро понял истинно ужасающую вещь; я понял с ужасом и горем, что благодаря только туркам и держится еще многое истинно православное и славянское на Востоке...

Я стал подозревать, что отрицательное действие мусульманского давления, за неимением лучшего, спасительно для наших славянских особенностей и что без турецкого презервативного колпака разрушительное действие либерального европеизма станет сильнее...

Я стал бояться, что мы не сумеем, не сможем, не успеем вовремя заменить давление мусульманства другой, более высокой дисциплиной — дисциплиной духа, заменить тяжесть жесткого ига суровым внутренним идеалом; унизительный и невольный страх агарянский свободным страхом Божиим, о котором сказано: «Даруй ми по Твоей благодати Твоего страха страшитися»...

И какой же тут «страх Божий» в народе неопытном, незрелом, руководимом вчера лишь вольноотпущенными лакеями, побывавшими кое-где в Европе для того, чтобы перестать содержать посты и разучиться любить власти, Богом поставленные? Какой страх Божий в православной нации, которая начинает свою новую историю борьбой против Вселенского Патриарха и против принципа епископской власти, — в нации, которую свои демагоги лет 20 подряд учили не слушаться архиереев, изгонять их, оскорблять, не платить им денег?..

Первые впечатления народа, вступающего в политическую жизнь после долгого сна, так важны... (боюсь самому себе досказать свою мысль), быть может, даже неизгладимы...

Я долго прожил в Константинополе и много беседовал там с греками и болгарами.

Я приехал туда в 72-м году, сознаюсь и каюсь, защитником болгар, хотя и грекам во многом сочувствовал; но не прожил я и года в самом центре борьбы, как уже мысли мои изменились...

С тех пор они всё те же... Тогда только я понял, до чего мне, как и большинству русских, был темен, смутен, недоступен этот столь важный и столь страшный греко-болгарский вопрос!

Только тогда, после этих долгих бесед, после внимательного чтения, после упорного раздумья я сказал себе: никогда еще в истории России и славянства принцип племенного славизма не вступал в борьбу с православными уставами и преданиями, и в первый раз эту борьбу мы видим в греко-болгарской распре.

Истинно-национальная политика должна и за пределами своего государства поддерживать не голое, так сказать, племя, а те духовные начала, которые связаны с историей племени, с его силой и славой. Политика православного духа должна быть предпочтена политике славянской плоти, агитации болгарского «мяса»... Национальное же начало, понятое иначе, вне религии, есть не что иное, как все те же идеи 1789 года, начала всеравенства и всесвободы, те же идеи, надевшие лишь маску мнимой национальности. Национальное начало вне религии не что иное, как начало эгалитарное, либеральное, медленно, но зато верно разрушающее...

И ему необходимо платить горькую дань и с ним надо, к несчастию, считаться; но вовсе не следует служить ему слишком искренно и простодушно.

Панславизм — неизбежность... Но панславизм православный есть спасение, а панславизм либеральный есть гибель прежде всего для России!..

Кто панславист умный, дальновидный и хороший, тот должен быть за Церковь, за ее дисциплину, за ее каноны, за епископскую священную власть, за Патриарха, за этих ужасных и доныне льстивых фанариотов, а не за болгар, вот уже 20 лет подряд постоянно попадающих в руки своей крайней партии Чомаковых, Цанковых, Славейковых, Каравеловых... Патриарх — это старая Московская Русь; болгарская интеллигенция, за немногими исключениями, это — Гамбетта и Рошфор и разве-разве Вирхов и Тьер, только гораздо жиже и плоше!

Выбор ясен.

Однажды я беседовал долго с одним пожилым болгарином, человеком образованным и тонкого ума⁵⁴.

Он сказал мне с глазу на глаз вот что:

— Мы, болгаре, конечно, поступили неправильно, нарушив каноны; но что делать? Раскол нам выгоден... Над нами было два завоевания — греческое и турецкое; надо было сперва, с помощью сильнейшего завоевателя, свергнуть слабейшего. Оттого мы соединились с турками против Патриарха.

— Я понимаю вас, болгар, — отвечал я, — но нам, русским, нет нужды быть во всём солидарными с вами. Мы даже могли бы объявить вас раскольниками с церковной точки зрения, вместе с тем продолжая защищать вас, как славян, от турок и от Запада и даже, если нужно, и от лишних посягательств самого эллинизма. На Дунае мы помогаем же русским старообрядцам. В такой политике правда сочеталась бы с мудростью. Одна не мешает другой. Разве мы не могли бы объявить вас раскольниками и воевать за вас, когда придет время?.. Тогда, когда Русская Церковь решится назвать вас по имени, как вы того заслуживаете, самый искренний в Православии своем русский в состоянии будет стать за вас, но только как за славян... не иначе. Церковь лгать Св. Духу или игнорировать свои уставы запрещает, а сражаться можно и за иноверцев даже, когда того требуют государственные выгоды, — на это нет канонов... А теперь, как православному человеку, понявшему, наконец, все ваши тайны, все ваши замыслы и приемы, как ему быть за вас?.. За вас может быть или незнание, или злонамеренность, или какое-то непостижимое затмение, овладевающее иногда и самыми сильными умами.

Умный старик помолчал немного, потом поглядел на меня с тонкой улыбкой и сказал доверчиво (я уже заметил, что мы были одни):

— Да. Кто горячий монархист, подобно вам, тот не может сочувствовать болгарскому движению. Это правда. Принцип самодержавия и принцип Патриаршей власти — это так тесно связано; это почти одно и то же...

A bon entendeur — salut!

III. О пороках фанариотов и о русском незнании

Новое время назвало вашу газету фанариотской. Это не обида; обидно было бы, если бы оно назвало ее либеральной. В 40-х и 60-х годах позволительно было умному человеку и патриоту быть либералом, но после того как либерализм везде обнаружил уже плоды свои, либералом может оставаться только или очень неспособный и слишком простодушный человек, продолжающий трогательно верить в какое-то прогрессивное, стремящееся ко всеблагу «сюртучное», так сказать, всечеловечество, или, напротив того, очень ловкий хитрец.

Итак, газета Восток есть орган фанариотов или порождение фанариотского духа; а я, автор письма о нашем болгаробесии, — я, безнравственный человек, проповедующий, будто Православие (или вообще христианство) существует не для одних избранных, чистых и кротко идеальных натур... «но для всех натур, для всех характеров, для всякого воспитания».

Новое время удивляется этому, как новости.

Я не виноват, что сотрудники Нового времени не знают основных истин того вероисповедания, к которому они причислены, вероятно, сами по метрическому свидетельству.

Хорошая натура есть особый дар; хорошее направление есть дело свободного избрания. Христианская вменяемость относится не к дарам натуры, а к приобретенным усилиями плодам веры и страха Божия.

Это азбука христианства. Можно не веровать, если не умеешь; но надо знать то, о чем судишь. Впрочем, я подозреваю, что редакция Нового времени знает, что я прав, но она печатает именно то, что ей нужно ввиду русских национал-либералов, имя которых, к несчастию, легион.

Но оставим всё это. Назло всем я хочу поговорить с вами еще и еще именно об этих самых фанариотах, которые будто бы так порочны, так враждебны нам и так вредны славянству.

Отношения многих русских людей к цареградским грекам напоминают мне отношения прежних французов к России и русским.

Я говорю именно о прежних французах, потому что за последние годы французские ученые и литераторы «удостоили» нас более внимательного изучения и, при всём политическом недоброжелательстве своем, французское общество стало получше прежнего понимать Россию.

Политическое недоброжелательство понятно и даже извинительно, если взять в расчет могущество России и ее естественный рост, ничем, даже и миролюбивым смирением нашим, неотвратимый.

Поэтому когда я говорю об этих прежних французах, то я хочу напомнить не столько преднамеренную ложь враждебных нам партий, сколько легкомыслие невежества и фразу наивного предубеждения.

«Казаки, варварство, les boyards» и т.п. Беранже, например, в одной из своих песен восклицает, что у «казака кожа грязная и вонючая (rance)». Почему же это?.. Наши простые люди ходят в баню чаще французов. В другом месте тот же поэт говорит: «Русский, который всегда дрожит под своим снежным покровом». У нас зимой в домах теплее, чем у них, и люди ходят в шубах.

Сколько подобного вздора я наслушался от французов во время моей службы за границей! Один француз, никогда не бывший в России, говорил, будто у нас оттого, вероятно, едят ржаной хлеб, что пшеничную муку не умеют еще хорошо делать. Даже один исступленный враг России, польский эмигрант, не вынес этого вздора и вступился за нашу крупитчатую муку. Другой француз утверждал, что Суворов был генерал ничтожный и дикий, который только всё кривлялся, чтобы забавлять своих солдат; третий (супрефект), встретившийся со мной на дунайском пароходе, вскочил в восторге со своего места, услыхавши, что я упомянул в разговоре о галлах, кельтах и бургундах... «Галлы! кельты! Вы русский и вы всё это знаете?.. Но кто же вы? Кто, скажите!» Четвертый (тот самый консул Moulin, которого убили турки в Салониках) уверял меня, что в России скоро будет революция: не социалистическая — нет! Для подобного недоброжелательного пророчества еще можно было бы найти повод в действиях наших нигилистов и в пустой болтовне русских путешественников. Нет, Moulin указывал мне на близость революции якобинской (так сказать, эгалитарной, а не аграрной, не экономической), на восстание народа из-за равенства прав. «Потому что, — говорил он, — какой-нибудь мосье Иванов или Петров спросит себя, наконец: отчего он не может иметь то положение, которое имеет «un Ignatiew» или «un Lobanow». Moulin говорил это в 71-м году, через 10 лет после освобождения крестьян. Что отвечать такому человеку?

Прибавлю, что явных признаков большой политической вражды к России я в этом Мулене не замечал. Он вел себя умеренно. Вернее всего, он, как пустой человек, судил самоуверенно о том, чего не знал.

Вот в каком смысле я сказал, что суждения многих соотечественников наших о греках, и в особенности о греках цареградских, очень похожи на суждения французов о России.

И у нас много Муленов.

Я помню многие встречи и разговоры. Еще в 60-х годах случилось мне ехать в малль-посте до Харькова с одним чиновником министерства иностранных дел. Мы разговорились случайно о крымских греках. Он их не знал вовсе; в Элладе и Турции тоже не был, служил тогда в азиатском департаменте; я был в Крыму и знал там и сельских греков, и рыбаков, и купцов, и помещиков этой крови. «Греки эти такие растленные!» — воскликнул чиновник министерства. Я удивился. Я, напротив того, живя в Крыму, находил, по тогдашней молодости моей, что греки несколько сухи, слишком строги в семейных нравах своих, слишком серьезны и патриархальны сравнительно с нами. Женщины русские, простого звания, замечал я иногда, живя в Крыму, гораздо свободнее и, да простят мне прямоту моего выражения, даже развратнее простых гречанок. Религиозные обязанности — посты и т.п. — крымские греки наблюдали в то время очень строго. России, когда приходилось, они служили как истинные русские подданные, не хуже нас... «Почему же они растленные? — с удивлением спросил я. — Где вы их видели?» — «Нет, конечно, я не изучал их быта, — отвечал чиновник министерства, — но ведь это так известно, что они растленны...»

Каково это суждение? Прошло с тех пор очень много лет. Этот самый чиновник поехал потом на Восток, долго прослужил в свободной Греции, и, верно, теперь он сам посмеется над своими прежними взглядами, если случайно прочтет это письмо мое.

Теперь он, может быть, будет порицать греков свободного королевства за их демагогический дух, за их эллинский фанатизм; он, вероятно, будет жаловаться на периодические припадки их русофобии, бросающей их поочередно в предательские объятия то той, то другой западной державы... Он назовет их, вероятно, скорее слишком жесткими, суровыми, сухими, но уж никак не «растленными».

Прошли, говорю я, года и года. Я сам прожил десять лет в Турции; имел много дел и сношений и с турками, и с болгарами, и с греками и вернулся на родину. На родине встретил я одного старого знакомого... Он человек жизни скромной, семейной, внимательно читает прописи Смайльса, находит себя православным, несмотря на то что враждует против монашества и монастырей... И в то же время в восторге от Михаила, Митрополита Сербского... Зашел разговор о греко-болгарской распре. Я претендую немножко знать ее историю и ее тайный для многих смысл... Но знакомец мой самоуверенно прервал меня, сказав, как бы вы думали, что?

Он в 74-м году сказал то же самое, что говорил чиновник министерства в 61-м году.

«Греки люди растленные... Фанариотское духовенство исполнено лжи... Болгары, народ молодой и свежий, как и вообще югославяне. Они сохранили в чистоте весь дух первобытного христианства!!!» Что такое это? Какое это христианство первобытное и что значит сохранить в чистоте его дух?.. Какая фраза!.. Ничего осязательного и ясного!..

И кто это именно сохранил этот дух: селяне ли и горцы болгарские, которые с точки зрения православных верований своих и патриархального быта своего очень похожи на греческих селян и горцев Крита, Эпира и Фессалии, с тою только не совсем лестною для славян разницею, что у последних (т.е. у греков) всё как-то выразительнее, изящнее, живее⁵⁵... Или этот дух первоначального христианства сохранили лучше нас и греков все эти Жинзифовы и Дриновы, которых мы знаем хорошо!.. Хитрые буржуа европейского покроя, имеющие все худые качества византийцев (да! именно византийцев), но не имеющие того правильного и высокого православного направления, которому не изменяли византийские греки даже и в самые несчастные дни своего падения.

Или, может быть, этот чистый дух сберегли для нас болгарские епископы, которые, зная очень основательно все уставы Церкви и все апостольские правила, нарушили их сознательно и ловко, именно настолько, насколько было нужно, чтобы, отделяясь от Патриарха даже и в смешанных греко-болгарских областях, ничем слишком резким не поразить ни свой простой народ, ни русское общество? Они знали, что для простого болгарина главное дело в том, чтобы клобуки на попах были по-гречески разлитые кверху⁵⁶ ; они знали также, вероятно, что русское общество равнодушно к церковным делам и считает их формалистикой, что русская дипломатия боится перехода болгар в униатство гораздо больше, чем нужно этого бояться; знали, должно быть, еще, что в России сразу и различить не сумеют ни тонкого раскола от грубой ереси, ни понять великой разницы между собственным, правильным административно-государственным обособлением от Патриарха и болгарским филетическим (племенным) мятежом...

Болгарские демагоги знали всё хорошо и всё сделали ловко, дабы вылущить свое население поскорее из греков во Фракии и Македонии. Они заставили Россию идти за собой с повязкой на очах!

Не правда ли, умно?.. Умно, конечно, льстиво и коварно!.. Но где ж тут чистота «древлеславянского» духа?.. Неужели первобытное, свежее христианство югославян должно состоять в подобном племенном макиавеллизме, разрушающем Церковь?..

Избави нас Боже от христианства Чомаковых и Каравеловых!

Русское непонимание греко-болгарских дел простирается до того, что мне случалось слышать легкомысленные слова по этому поводу даже от примерных русских монахов...

— Помилуйте, какие-то фанариоты... — сказал мне недавно один прекраснейший инок, светски образованный, духовно вполне достойный почтения, умный, добрейший сердцем.

«Какие-то фанариоты...» Как вам это нравится?.. Монах этот, впрочем, так умен и правдив, что я сразу мог его образумить.

— Возненавижу Церковь лукавствующих, — сказал я ему. Церковь же лукавствующих была в этом случае скорее болгарская, чем греческие Церкви, которые, в ущерб греческой национальности, объявили болгар раскольниками, ибо дали им этой анафемой средство немедленно выделиться повсюду из смешения с греками и поставить себе везде особое болгарское начальство. «Два епископа (т.е. два православных епископа) в одном городе управлять не могут; но так как нас, смиренных, бедных болгар, эти изверги греки признавать православными более не хотят, то мы этому очень рады и поставим везде по городам рядом с греческими своих епископов, подобно армянам, католикам или русским староверам! Да здравствует султан Абдул Азиз, наш покровитель!»

Вот она, Церковь лукавствующих, которой мы потворствуем!

Что значит личное лукавство людей в общих церковных и в политических делах?.. Почти ничего; оно вредно или полезно, смотря по принципу или роду интереса, которому оно служит...

Что такое личное коварство перед судом духовным? Грех, немощь личная, против которой есть у христиан правила борьбы душевной, есть покаяние... Многие из святых, многие из мучеников, быть может, хитрили в минуты падения; они были люди; считать святых безгрешными — грех. Апостол Петр схитрил от страха и отрекся от Христа на мгновение. В этом смысле и епископы болгарские лично не должны быть слишком строго судимы; они могли согрешить из тщеславия, гордости, из человекоугодия, своекорыстия...

Но можно ли православным людям поддерживать Церковь лукавствующих? Церковь, основанную на тончайшей лжи, на каком-то чрезвычайно искусном, едва приметном издали отщеплении!

Нет, самая резкая догматическая ересь была бы не так опасна, потому что она не носила бы столь невинной и обманчивой личины, не издевалась бы над нашим невежеством, не подкрадывалась бы к самому сердцу нашему, ныне столь жалостливому и свободолюбивому!..

Примеров русского незнания, русских заблуждений, русской фразы нет конца!..

Конечно, не я один могу их привести; но и вы сами, и все те, которые принимают участие в нашей газете, столь почтенной и серьезной.

Одна ничтожная заметка Нестора о льстивости греков сколько наделала вреда!..

Мало ли что могло показаться летописцу. И он был человек «немощный», как и все люди; и он мог заблуждаться. Надо принять в соображение и то, что византийские греки были в то время гораздо образованнее русских и уже по этому одному казались ему хитрее всех других людей, льстивее, лукавее...

По поводу подобных древних наблюдений, не всегда удобно применимых к нашему времени, я вспоминаю ответ, данный мне одним очень молодым кандиотом простого звания. Нынешние критяне вообще очень симпатичны, и самая хитрость их не груба и не противна, а, напротив того, имеет в себе что-то мягкое, веселое и ласкающее... Этот же юноша, о котором я вспомнил, был воплощенное простодушие и честность... Я что-то спросил у него, он ответил... «Я не верю тебе; ты лжешь, — сказал я ему шутя, — апостол Павел говорит, что критяне все лжецы».

— Когда, когда жил апостол Павел!! С тех пор сколько перемерло народу. Все люди переменились, — возразил мне, смеясь, молодой грек.

Авторитет апостола Павла важнее авторитета нашего летописца; однако в этом случае не руководиться исключительно замечанием апостола будет так же не грешно, как не грешно согласиться, что русло какой-нибудь реки или глубина какого-нибудь озера, упоминаемого в Священном Писании, изменились с течением веков.

Не знаю, случилось ли с вами это, а мне случилось слышать эту фразу Нестора греки льстивы до сего для от очень серьезных людей, от людей умных и даже... от людей государственной службы... Правда, тут есть разница; ученые, исключительно кабинетные, нередко бывают наивны и сентиментальны в политике, не понимают иногда и вовсе того, что государственная, так сказать, психо-механика не может руководиться одними «моральными» соображениями и вкусами. Они часто не знают, что действия и противодействия естественной международной борьбы должны основываться как можно менее на личных симпатиях и увлечениях, хотя бы и целых масс, ибо тогда не следовало бы воевать против турок, так как известно, что лично многие из них честны, просты сердцем, приятны в частных сношениях и делах, даже очень добры и мягки в мирное время и пока не распалено до безумия их религиозное чувство...

Но люди государственной службы всё это знают, и почему они тоже упоминают некстати в разговорах своих о словах Нестора, я понять не могу! Так, плохое остроумие какое-то. А в мыслях у них совсем другое...

Такого рода людям всегда понравится, например, русский «кулак» — консерватор, очень хитрый в частных делах и непоколебимый, искренний в религиозных и государственных убеждениях своих. И мне такой человек нравится, и я его уважаю; но мне нравится не менее его и православный грек точно такого же «стиля» или закала; а некоторые дипломаты наши, хваля подобного русского, в то же время грека, на него очень похожего и ему равносильного и по твердости верований, и по личным слабостям, непременно назовут льстивым (т.е. лживым) фанариотом.

Отчего же это? Мне кажется, что опытные дипломаты тоже заблуждаются в этом случае, но несколько иначе, чем тот знакомец мой, чтущий прописи Смайльса и не чтущий монахов, о котором я говорил выше, — они заблуждаются, но не так, как чисто кабинетные люди.

Заблуждения дипломатов в греко-болгарском вопросе происходят, конечно, не от добродушного искания человеческой, прогрессивной правды на земном шаре — искания, неприличного их высокому званию, опыту и уму, но от той ложной мысли, будто бы Россия должна для выгод своих, для укрепления собственной силы, во что бы то ни стало угодить югославянам, и в особенности этим болгарам, отныне и впредь долженствующим стать верными проводниками руссизма на Востоке. (Хороши проводники, ратующие против той самой Церкви, которой учение и предание возрастили Россию! Хорош руссизм — бельгийская «говорильня» с хамоватыми атеистами во главе!)

Вероятно, те из дипломатов наших, которые стояли за болгар, в пылу практической деятельности не нашли времени осмотреться кругом внимательно и понять того до грубости поразительного факта, что во всей Европе чисто национальное начало, т.е. племенное, разрешившееся от религиозных уз, при торжестве своем дает плоды вовсе не национальные, а, напротив того, в высшей степени космополитические или, точнее, революционные.

В Италии — эмансипационный национализм погубил папство и даже по духу и общественному быту сделал итальянцев более похожими на французов, чем они были до 59-го года, т.е. менее национальными. Вторая империя, служа чужому либерально-национализму, погубила и себя, и Францию; создав Италию, она ослабила себя и послужила косвенно как германскому, так и славянскому, опять-таки либеральному национализму. В торжествующей и почти вполне объединившейся Германии немедленно началось глубокое социальное брожение, и единство власти и племени повлекло за собой усиление атеизма и анархических наклонностей. Побеждая Францию, Германия у себя наткнулась на роковую культурную борьбу с папством, от которой не знает как теперь избавиться, и, с другой стороны, в побежденной стране, во Франции, унижением империи она подготовила возможность якобинской республики Греви-Гамбетта, имеющей в свою очередь скоро и несомненно перейти в нечто еще худшее.

Национально-либеральное начало обмануло всех, оно обмануло самых опытных и даровитых людей; оно явилось лишь маскированной революцией — и больше ничего. Это одно из самых искусных и лживых превращений того Протея всеобщей демократизации, всеобщего освобождения и всеобщего опошления, который с конца прошлого века неустанно и столь разнообразными приемами трудится над разрушением великого здания романо-германской государственности.

Поэтому-то и болгарское национальное движение противу Патриарха и канонов для России опаснее и вреднее всего остального на свете; это самый злокачественный припадок проклятой либерально-прогрессивной (т.е. космополитической) заразы!

Я прерываю это письмо — оно и так слишком длинно...

Письма о восточных делах 

I. Наше назначение и наши выгоды

Когда мы размышляем о делах Востока и хотим дать себе ясный отчет в том, что нам может предстоять и что для России выгоднее, то необходимо прежде всего различить идеал наш или цель наших замыслов и действий от средств выполнения задачи.

Средства достижения должны, конечно, избираться самые подручные и легкие, но об этой легкости и доступности должно, однако, заботиться лишь настолько, насколько это не вредит высоте и ширине идеала⁵⁷... Если высшему политическому идеалу слишком легкие средства вредят, то надо предпочесть им более трудные и даже такие, которые сопряжены с величайшими жертвами.

О выборе тех или других средств я буду говорить позднее; теперь же я хочу поделиться с вами любимыми моими мыслями и о том, что должно быть нашим сознательным идеалом, или о том, что, вероятно, будет нашим роковым назначением. (Я употребляю здесь слово «роковой» не в исключительно мрачном его значении, а в смысле более широком — в том смысле, что свершение исторических судеб зависит гораздо более от чего-то высшего и неуловимого, чем от человеческих, сознательных действий; сознательный идеал необходим; но он тогда только осуществим приблизительно, когда он хоть сколько-нибудь сходен с неясной еще в подробностях картиной этого рокового предначертания, когда он предугадывает ее общие черты.)

Идеал наш при разрешении Восточного вопроса должен быть самый высший, самый широкий и смелый, самый идеальный, так сказать, из всех возможных идеалов. Вот почему.

Если идеал наш будет слишком односторонен, мелок и прост, то мы, стремясь без меры настойчиво только к ближайшим, очередным целям и не храня в душе иных заветов, можем испортить себе будущее, закроем себе путь дальнейшего, правильного и спасительного развития⁵⁸.

Россия — не просто государство; Россия, взятая во всецелости со всеми своими азиатскими владениями, это — целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший еще себе своеобразного стиля культурной государственности (говоря проще — такой, которая на других не похожа).

Поэтому не изгнание только турок из Европы и не эмансипацию только славян и даже не образование во что бы то ни стало из всех славян, и только из славян, племенной конфедерации должны мы иметь в виду, а нечто более широкое и по мысли более независимое.

Начнем хоть с турок. «Свержение позорного ига азиатской орды» может занимать ограниченные умы наших единоверцев и единоплеменников; нам же давно пора догадаться, что никакое насильственное иго азиатских владык не может быть так «позорно», как добровольно допускаемая народом власть собственных адвокатов, либеральных банкиров и газетчиков. Насилие не может так опозорить людей, как их собственная непостижимая глупость.

Удаление турок только необходимый прием, это одно из неизбежных средств и больше ничего.

Можно, пожалуй, говорить о «варварстве» и т.п.; можно даже, если это необходимо для возбуждения людей попроще, склонять печатно во всех падежах слово «орда», «орды», «ордою», об «орде», как делали газеты и журналы наши во время последней войны; но надо помнить при этом стих Тредьяковского:

Держись черни, 

А знай штуку...

Не должно в наше время считать подобную идею достойной серьезного внимания русского ума.

Презрение к азиатцам, мысль об изгнании турок за то, что они не либеральны, не индустриальны и т.п., а живут религиозно-монархическими и воинственными идеалами, — это всё не наше, и не старорусское, и не новославянское, а самое обыкновенное европейское.

Мысль об изгнании турок из Европы и о замене их русскими на Босфоре, конечно, не принадлежит Западной Европе, как чисто политическая мысль; Западная Европа считала эту мысль до последнего времени и, вероятно, отчасти считает и теперь опасною и даже гибельною в международном отношении. Но всё-таки эта антиазиатская идея, по существу своему, эмансипационна, либеральна, т.е. более или менее разрушительна. Это обыкновенная нынешняя либеральная, западноевропейская, вовсе не наша по происхождению и по культурному духу идея, лишь агитируемая нами весьма удачно и счастливо с 60-х годов. Европе она не нравится с точки зрения равновесия политических сил; но по источнику и по характеру всё-таки это мысль европейская. Это одно из последних приложений идеи «равенства и свободы» лиц, общественных классов, провинций и племен. Русское во всём этом деле только приложение или весьма счастливая эксплуатация, как я сказал, этой обыкновенной, современно-европейской эмансипационной мысли в пользу России и ее слабых единоверцев.

Оттого-то все попытки Запада препятствовать нам и были так неудачны с 60-х годов⁵⁹.

При Государе Николае Павловиче дело было поставлено прямее, яснее и по духу самобытнее; говорилось больше о правах русского покровительства, о русской власти. Это было лучше по существу; но неудобно по времени. Рано. Нас постигла неудача. Европа не узнавала в тогдашних наших действиях своей идеи эмансипационной, демократической, эгалитарной. До православно-монархического духа ей не могло быть дела; она его ненавидела: она не была тогда в противоречии сама с собою и победила. С 60-х годов русская дипломатия, русская печать и русское общество стали всё громче и громче говорить в пользу христиан Востока и притом, опираясь не так, как в 50-х годах, преимущественно на право нашей власти, а гораздо более на права самих христианских подданных султана. Политика наша после Крымской войны стала западнее по мысли, т.е. либеральнее; по существу это хуже, развратительнее с гражданской точки зрения; по времени — это стало удобнее; Европа, парализованная внутренним противоречием, не могла уже вся дружно соединиться против нас; она вынуждена была уступать нам беспрестанно на пути либеральных реформ, которые мы для христиан предлагали; Турция через это слабела; христиане становились всё смелее и смелее, и мы в течение двадцати всего лет, почти неожиданно сами для себя, шаг за шагом, разрушили Турецкую империю, на которую столь многие замечательные государственные люди Запада, от Меттерниха до Наполеона III и Пальмерстона, возлагали столько надежд.

Эмансипационный процесс везде разрушителен, ибо он, по существу своему, враждебен государственной, церковной и сословной дисциплине; и если человечество еще не утратило способности организоваться, если оно еще не осуждено на медленное вымирание и самоуничтожение (посредством всех мощных орудий того, что зовут нынче прогресс), то для дальнейшего, более прочного, менее подвижного своего устройства оно вынуждено будет прийти к новым формам юридического неравенства, к новому и сознательному поклонению хроническому, так сказать, деспотизму новых отношений.

XIX век близится к концу своему. Без малого сто лет тому назад, в 89-м году, было объявлено, что все люди должны быть равны. Опыт столетий доказал везде, что это неправда, что они не должны быть равны или равно поставлены и что «благоденствия» никакого никогда не будет. А назревает что-то новое, по мысли отходящему веку враждебное, хотя из него же органически истекшее.

Ясно, что это новое ни либерально, ни эгалитарно быть не может.

Итак, изгнание турок...

Изгнание турок необходимо, сказал я, но, освобождая христиан, мы должны иметь в виду не столько свободу их, сколько их организацию. А для этого мы прежде всего из собственных наших умов всеми возможными средствами должны выжить как можно скорее все не только «конституционные», но даже и вообще либерально-эгалитарные идеи, привычки и вкусы. Иначе мы погубим и свою будущность, и будущность всего Востока.

Один пример из многих; положим, что пришло удобное время удалить султана с берегов Босфора и стать там самим твердою ногою (поводы скоро найдутся, они уже существуют в действиях Англии). Говорить тогда и писать «для Европы» можно, что угодно, но мыслить для себя надо правильно и ясно.

Не потому надо, например, удалить султана, что он самодержавный азиатский монарх (это хорошо), а потому, что держава его стала слаба и не может уже более противиться либеральному европеизму.

А мы можем, если захотим!.. Мы уже и доказали это недавно и нашей последней войной и, что еще гораздо важнее, мы доказали это в области политической мысли Манифестом 29-го апреля 1881 года.

Перед лицом всей конституционной Европы и всей республиканской Америки мы объявили, что не намерены больше жить чужим умом и приложим все старания, чтоб у нас Самодержавие было крепко и грозно и чтоб о «конституции» и помину бы больше не было.

Свернувши круто (и Бог даст навсегда!) с пути эмансипации общества и лиц, мы вступили на путь эмансипации мысли; с пути медленного, но верного разрушения на путь организации и созидания.

В этом действии мы едва ли не в первый раз со времен Петра Великого решились быть самобытными не как сила только внешнегосударственная в среде других государственных единиц, но и как политически культурная мысль, смелая, независимая, ясная!

Это великий шаг!

Благодаря ему, мы имеем полное право предпочитать себя султану на берегах Босфора не только из честолюбия, корысти или какого бы то ни было политического эгоизма, но и в смысле культурного долга. Пора положить предел развитию мещански-либерального прогресса! Кто в силах это сделать, тот будет прав и пред судом истории.

II. Продолжение того же

Я сказал в первом письме моем, что высшим идеалом нашим при разрешении Восточного вопроса должно быть нечто более широкое, более содержательное и по мысли более самобытное, чем мещански-сентиментальная охота на «азиатских варваров» и чем простодушное освобождение славян «от ненавистного ига турок и швабов»...

Даже и создание конфедерации независимых славянских государств не должно быть высшим идеалом нашим. Уже и теперь для внимательного ума ясно из самых положительных, реальных данных истории, современной этнографии, текущей политики, из географических отношений и даже из некоторых оттенков национальной психологии, что бессознательное назначение России не было и не будет чисто славянским.

Оно уже потому не могло и быть таковым, что чисто славянского, совершенно своеобразного (настолько своеобразного и полного, например, как прежняя английская конституция, как готическая архитектура, как французские моды и обычаи, как китайские мануфактурные произведения, как мусульманизм аравитян и турок) — ничего до сих пор у славян и не было. Разве — блестящая и действительно ни на что не похожая республика польская, ничего прочного и поучительного в наследство миру по кончине своей не оставившая.

Назначение России еще и потому не может быть односторонне славянским, что сама Россия давно уже не чисто славянская держава. Азиатские, подвластные Короне русской провинции обширны, многозначительны по местоположению и весьма характерны по идеям своим, и при каждом политическом движении своем Россия должна неизбежно брать в расчет настроение и выгоды этих драгоценных своих окраин.

В самом характере русского народа есть очень сильные и важные черты, которые гораздо больше напоминают турок, татар и др. азиатцев, или даже вовсе никого, чем южных и западных славян. В нас больше лени, больше фатализма, гораздо больше покорности властям, больше распущенности, добродушия, безумной отваги, непостоянства, несравненно больше наклонности к религиозному мистицизму (даже к творчеству религиозному, к разным еретическим выдумкам), чем у сербов, болгар, чехов и хорватов.

У них больше выдержки, терпения, гораздо больше трезвости физической и умственной; скромные семейные добродетели у них несравненно крепче, чем у русских людей; они мало расположены к каким-нибудь нигилистическим крайностям, но зато их индифферентизм в религии поразителен; их машинальное, сухое охранение кой-чего, к чему они привыкли или что им дорого только в политическом отношении, без всякой бури и боли «искания» очень неприятно поражает русского, когда он с ними ближе знакомится. Они все расположены более или менее к умеренному либерализму, который, к счастью нашему, в России так не глубок и так легко может быть дотла раздавлен между двумя весьма не либеральными силами: между исступленным нигилистическим порывом и твердой, бестрепетной защитой наших великих исторических начал.

Одним словом, наши западные и южные единоплеменники гораздо более нас похожи всеми своими добродетелями и пороками на европейских буржуа самого среднего пошиба. В этом смысле, т.е. в смысле психического, бытового и умственного своеобразия, славяне гораздо менее культурны, чем мы. Ибо я сказал уже вам, что под словом культура я понимаю вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом своеобразная мировая культура я разумею: целую свою собственную систему отвлеченных идей религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических (необходимо прибавить, когда дело идет о нашем времени; ибо нельзя же отвергать, что экономический вопрос везде теперь стоит на очереди и что та нация или то государство, которому посчастливится захватить в свои могучие и охранительные руки это передовое и ничем до поры до времени не отвратимое движение умов, станет на целые века во главе человечества и не только себя прославит неслыханно, но и предохранит множество драгоценных этому человечеству предметов и начал от насильственного разрушения).

Такую систему отвлеченных идей, и бессознательно в жизни живущих, и сознательно в жизнь проводимых, и из нее в область дальнейшей мысли извлекаемых, я зову культурой. Надо уговориться в терминах, чтоб понимать друг друга, и для меня в этом смысле Китай культурнее Бельгии, индусы культурнее североамериканцев; русский старовер или даже скопец гораздо культурнее русского народного учителя по «книжке барона Корфа».

В этом же именно смысле можно позволить себе сказать про Россию странную вещь, что она есть нация из всех славянских наций самая не славянская и в то же время самая славянская. Она самая не славянская, потому что по истории своей, по составу (быть может, и по крови), по психическому и умственному строю она от всех других славян очень отлична. Она же, с другой стороны, самая славянская из всех; не потому только, что она призвана стать политически во главе славян, но и потому, что только у нее и существует уже, и зарождается, и может, утверждаясь, развиться дальше — многое такое, что не свойственно было до сих пор ни европейцам, ни азиатцам, ни Западу, ни Востоку. Это и естественно; ибо только из более восточной, из наиболее, так сказать, азиатской — туранской нации в среде славянских наций может выйти нечто от Европы духовно независимое; без этого азиатизма влияющей на них России все остальные славяне очень скоро стали бы самыми плохими из континентальных европейцев и больше ничего. Для такой жалкой цели не стоило бы ни им «свергать иго», ни нам предпринимать для них и за них самоотверженные крестовые походы. Не для того же русские орлы перелетали за Дунай и Балканы, чтобы сербы и болгары высиживали бы после на свободе куриные яйца мещанского европейства à la Вирхов, à la Кобден или Жюль Фавр.

Это было бы ужасно!

Конечно, мы славян освободим; это необходимо; это неизбежно; обстоятельства, не от нас одних зависящие, заставят нас сделать это и, вероятно, очень скоро. Никакие коалиции нас не удержат; никакая боевая Германия со своими шульмейстерами не воспрепятствует этому. Даже побеждая славян на поле битвы, она будет побеждена политически, фаталистически уничтожена, подобно Австрии, уступившей Венецианскую область после победы своей при Кустоцце. Судьбы исторические должны свершиться вопреки человеческим соображениям; либеральное разрушение всего социально-политического строя Европы, созданного веками прошлого величия, еще не достигло «точки насыщения». Национализм же чисто политический, т.е. определяющийся не культурно-бытовым своеобразием племени, не оригинальностью в нем всего, от религии до мод и вкусов, а только государственной независимостью его, есть не что иное, как одно из главных проявлений всё того же и того же, то есть того могучего и не всегда понятого движения, которое одни зовут обновлением и прогрессом, другие революцией, а я предпочитаю называть точнее: эгалитарно-либеральным разложением романо-германской цивилизации. Разложение это заражает и будет заражать всё человечество до тех пор, пока движение не дойдет до поворотной точки, или, говоря прямее, до тех пор, пока то, что я здесь говорю и что многим кажется лишь одной оригинальностью, не станет таким же общим местом, каким теперь стало многое, полвека тому назад казавшееся тоже чуть не пустым чудачеством!

Люди, освобождающие или объединяющие своих одноплеменников в XIX веке, хотят чего-то национального, но, достигая своей политической цели, они производят лишь космополитическое, т.е. нечто такое, что стирает всё более и более национализм бытовой или культурный и смешивает всё более и более этих освобожденных или свободно объединенных одноплеменников с другими племенами и нациями в общем типе прогрессивно-европейского мещанства. Космополитический демократизм и национализм политический — это лишь два оттенка одного и того же цвета.

Чтобы понять это, стоит только вспомнить следующие общественные события истории истекающего ныне столетия.

Демократическое (эгалитарно-либеральное) движение началось с Франции. Франция первой республики и консульства не говорила специально о национальности; она провозглашала общедемократическое начало. Это так; но это начало до того тесно связано с политическим и племенным национализмом, что космополитическая идея очень скоро и незаметно для самих французов превратилась в патриотическую и довела посредством побед политический патриотизм граждан этого, по преимуществу племенного, чисто национального государства до неслыханного исступления и героизма.

Замечательно, что даже войска стали тогда только в первый раз кричать: Vive la France! Прежде кричали: Vive le roi!

Реакция всей остальной Европы, не желавшей еще тогда расстаться с величием своей аристократической культуры, приостановила в 1816 году этот поток.

Но остановила она его ненадолго.

Франция, предлагая миру свое космополитическое учение, стала в высшей степени национальна. Вследствие давнего сплошного единства племенная эгалитарность не была ей опасна; у нее не было ни внутри подвластных, чуждых племен, уравнивая которых с французами, можно было бы расшатывать градативный, неравноправный спасительный строй своего государства; ни настоящих соплеменников по языку и крови за пределами Франции, освобождая которых или присоединяя к себе (т.е. также уравнивая в правах и положении со всеми другими), она могла бы способствовать расстройству и распадению других государств и этим способствовать косвенно общему всесмешению.

Франции (как и всякому другому государству) было опасно только одно социальное, внутреннее, сословное и провинциальное уравнение, т.е. однообразие в ее единстве. Это уравнение и низвело ее неожиданно, шаг за шагом, падение за падением (и всё во имя прогресса, свободы и гуманности!) от Жемаппа и Вальми до Меца и Седана, от демонического и легендарного корсиканца, у которого только волосы были плоски (le Corse aux cheveux plats), до Греви, который весь есть не что иное, как самое чистое проявление «честной» европейской плоскости!

Другие нации и другие державы были в другом положении. Для их либерально-эгалитарного расстройства историческому року нужен был другой прием, не столь прямой и односложный, как для единой и однородной Франции, тысячелетие продержавшейся одними только горизонтальными общественными наслоениями.

Придумана была иллюзия: национальный вопрос или, вернее назвать, племенная политика.

Источник был национален, замысел тоже; результат же везде всё тот же космополитический, гражданское равенство, политическая и личная свобода, смешение племен и сословий, однообразие провинций, т.е. то же самое, что во Франции.

Название другое, дело одно.

Действительно национального по мысли, по духу, по формам (без которых истинное творчество духа невообразимо и не бывает), т.е. оригинального не вышло из этого движения ничего.

Напротив того, очень многое из того, что создано было прежде и потом с горячей любовью и непоколебимо сохранялось целые века, погибло очень быстро, благодаря этому новому и как бы лукавому повороту революционного вихря.

Этот поворот был до того обманчив, и ослепление от этого вихря было так сильно, что многие мыслящие патриоты (и даже наши славянофилы) не узнали в так называемом национальном движении своего злейшего врага: космополитическую революцию!

Так случилось везде; начиная с 1821 года (т.е. с эллинского восстания) и до мечтаний несчастного Араби-паши о независимости арабов...

Подробно перечислять здесь все примеры, признаться, тягощусь. Хочу скорее кончить это письмо. Вспомните их сами — Италию и Австрию, Францию и Германию, даже Россию и Польшу 60-х годов, победы и поражения, войны и восстания... Результат везде и от всего один, либеральная демократизация и космополитическое однообразие идей, вкусов, потребностей и внешних форм...

У славян, если бы не было около них этой загадочной, полуазиатской, мистической и как-то героически-растерзанной России, вышло бы всё это смешение и опошление и выдыхание хуже, чем где-либо, вследствие подражательности славян, вследствие слабости их охранительных и творческих сил.

Славяне, за неимением лучшего, готовы хвастаться (и не раз хвастались), что они по природе своей либеральнее других племен...

Да и наши русские от этого, как вам известно, до сих пор не прочь...

Прошу вас, однако, не ужасайтесь тому, что я говорю о славянах так сухо и недоброжелательно.

Я знаю, вы за Православие и Самодержавие покойны, когда я пишу, но я прошу вас и за «братьев славян» не опасаться.

В моем идеале или в пророчестве моем и для них отведено подобающее место.

Я говорил уже, что их придется освободить и даже невольно, быть может, объединить в союз, политически устроить.

Чего же им больше? Они только этого и желают. Бедность их мысли выше политической независимости и равенства со всеми другими, с немцами, греками, турками и т.д. не может и подняться теперь...

Их либерализм должен быть сначала удовлетворен в международном отношении. И чем скорее мы развяжемся с этим необходимым и Бог даст последним эмансипационным делом, тем скорее можно будет приступить к действиям созидающим, устрояющим, т.е. ограничивающим (не власть, конечно, а свободу!), — одним словом, к организации, которая есть не что иное, как хронический деспотизм, всеми, более или менее, волей и неволей, по любви и из страха, из выгод или из самоотвержения признаваемый и терпимый, в высшей степени неравномерный и разнообразный деспотизм, постоянная и привычная принудительность всего строя жизни, а не преходящие и неверные принуждения одной только администрации.

И это нужно (т.е. действие административного жезла) и теперь нужно даже до крайности; но для векового бытия этого мало, очень мало...

III . Гамбетта, Скобелев и Бисмарк ⁶⁰

Гамбетта умер...

«Анархии теперь представляется шанс (говорит по этому поводу «Daily Telegraph»). Как бы французы ни скорбели об утрате того, кто мог бы совершить дело отместки и сокрушить Германию, иностранцы не разделяют этих сожалений...» Я согласен с английской газетой; но у нас, по-видимому, многие думают иначе... Я не говорю о венке, посланном нашими присяжными поверенными на гроб их французского собрата по ремеслу⁶¹. Это понятно, и удивляться надо только одному, как позволило им сделать это безнаказанно петербургское начальство.

Но вот перед нами передовая статья газеты московской, большею частью серьезной, несомненно патриотической, нередко очень умной... Я говорю о «Современных известиях». К чему этот уважительный тон! К чему вся эта германофобия или германофагия, которая сквозит между строчками...

«Для России, в частности, смерть Гамбетты утрата немаловажная, говорит эта газета. Как выскочку, наши дипломаты, по-видимому, его не совсем жаловали. Да и были, действительно, у него не очень приятные замашки зазнавшегося буржуа. Но мы знаем, союз Франции с Россией был для Гамбетты мечтою, и он от всего сердца желал силы для России. Насколько способен был углубиться его ум, чисто французский и потому поверхностный, он соглашался признать исторические задачи России. Довольно сказать, что он связан был самою искреннею приязнию с покойным Скобелевым. И удивительная судьба! Не исполнилось еще годовщины со смерти нашего героя, смерть похищает собеседника, с которым Скобелев делился мыслями и который Скобелеву поверял свои задушевные политические мечты».

«Кёльнская газета» подтверждает этот взгляд следующими словами: «Сближение с Россией против Германии нашло в Гамбетте столь же ревностного сторонника, как и в молодом Скобелеве... 1882 год унес обоих сторонников идеи русско-французского союза. И это во всяком случае выгода для спокойствия мира» (Welt).

Что ж эта близость доказывает? Она доказывает только, что Скобелев ошибался в этом случае и что политический смысл его был гораздо ниже его военного гения.

Если бы еще можно было предположить, что поведение Скобелева было не искренно и что он делал лишь «демонстрации» для некоторого устрашения Германии и для большего склонения ее государственных людей к союзу с нами... «если хочешь мира (или союза) — готовься к войне», то, конечно, это было бы очень умно и дальновидно. Но можно ли это предположить? Конечно, нет. Хотя подобная долголетняя и слишком тонкая игра очень трудна и опасна, ибо может раздражить того, кем мы дорожим, но она могла бы иметь еще смысл со стороны лица, облеченного специальною, так сказать, властию; со стороны министра, посла или, наконец, самого Монарха; но Скобелев никем не был «официально» уполномочен для подобного косвенного давления на Германию, и, по всем признакам, его надежды на союз с Францией были искренни.

Мысль о таком союзе и о французской «отместке» недурна и естественна, пока мы думаем только поверхностно о внешнем, военно-политическом равновесии европейских государств и России. Но для того, кто ни на минуту не хочет забыть заветной, исполинской и вместе с тем весьма осуществимой мечты о независимой, многосложной и новой славяно-восточной цивилизации, долженствующей заменить романо-германскую, — для того всяческое унижение Франции, как передовой нации Запада, должно быть дороже военной победы над Германией. Если бы Германия была теперь такой же либерально-эгалитарной республикой, как Франция, если бы в ней президентом сидел какой-нибудь «честный труженик» вроде Вирхова, то трудно было бы, конечно, решить, которая из двух республик гнуснее, ненавистнее и пошлее... парижская — «tigre-singe», по выражению (кажется?) Вольтера, или та «корова», грациозно играющая на лугу, с которой сравнивал Герцен либерально-революционную Германию.

Германское современное общество, положим, в некоторых отношениях, быть может, еще буржуазнее и хуже (по идеалам, а не поведению лиц, — надо понимать эту разницу) французского; но германское государство — монархия; и немецкое общество еще выносит это государство; оно еще не настолько пало, чтобы не выносить таких людей, как старый, воинственный император, Бисмарк, Мольтке... К тому же, у Германии, если только она не пойдет прежде времени против России, еще не исполнившей своего рокового назначения и потому политически непобедимой, есть еще огромные задачи на Западе — присоединение 8 миллионов австрийских немцев (пожалуй, и без выстрела), завоевание Голландии и вытекающее из этого морское соперничество с Англией; весьма возможные и естественные претензии в Балтийском море; дальнейшее унижение Франции, которую, в случае равнодушия России, вовсе не так трудно даже и разделить теперь, как Польшу, между Италией, Испанией и Бельгией, оставляя в середине небольшой независимый остаток, и, наконец, господствовать над всем Северо-Западом, заменив непригодную после великого семилетия (oт 71 до 78-го г.) идею культурного Drang nach Osten систематическим государственным движением nach Westen.

Вот какие простые помыслы и вместе с тем нелегкие по исполнению задачи могут предстоять даже и подгнившей социально Германии зa пределами нынешней империи, если она будет дружить с Россией. Россия нужнее Германии, чем Германия России...

В самом деле, какое существенное, органическое, так сказать, и непоправимое зло может нам сделать Германия в случае войны с нами и нашего поражения?

Отдать Австрии Константинополь?

Это смешно! Надолго ли? Разве в наше время явного антиконституционного поворота идей, в наше время аграрно-рабочего движения против меркантильного индивидуализма; в наше время — не оконченной еще посменной эмансипации и не осуществившегося еще племенного объединения, — разве может успешно бороться государство... положим... 50-миллионное⁶², конституционное и малоземельное, почти исключительно меркантильное, наскоро сколоченное в слабую федерацию, без всякого преобладающего и одушевленного единством идеи племени, с государством 80-миллионным, имеющим в среде этих 80 миллионов подданных миллионов более 50 однородного, цельного племени (русских), вдобавок легко одушевимого, с государством многоземельным, общинным и в котором индивидуально-буржуазный дух так не серьезен, что не выдержал и 20 лет либерального режима, а породил только крайнее обеднение у одних, безумное, болезненное какое-то грабительство у других, у третьих отчаяние и самоубийство, а у самых умных, — совершенное разочарование в благодетельности юридического равенства и гражданской свободы?...

Разумеется, тут серьезная борьба возможна только в двух-трех регулярных сражениях... и только! У Австрии нет будущности; у России великая. Вредна ли или полезна будет эта будущность России для остального человечества, разрушительная она будет или созидающая, — это другой вопрос; но что будущность есть великая, — это ясно. Это ясно из самих отвратительных пороков наших; мир должен скоро отказаться от идей 89-го года, от равенства и свободы; это только не ясно для тех глупцов, которые думают, что нужна еще у нас конституция, чтобы окончательно в этом убедиться...

А если мир должен скоро отказаться от «буржуазной» цивилизации (т.е. от свободы и равенства), то вопрос — какое население (про Австрию нельзя сказать «народ») ближе к новому идеалу (вновь юридически расслояющему, вновь лица к чему-нибудь или к кому-нибудь насильственно прикрепляющему); то ли население, у которого либеральные порядки держатся лучше и крепче некоторой личной добропорядочностию, экономией, трезвостью, какими-то умеренными, ни то ни се, преданиями; или тот народ, у которого эти «буржуазные» добродетели слабее, который, именно вследствие чутья и сознания своих слабостей, жаждет крепкой над собою духовной, отеческой власти, любит ее, ищет чего-то и волнуется больше душевно, чем политически...

Борьба с одной Австрией для России (до взятия Царьграда или после, всё равно) была бы даже и в случае минутной первой неудачи почти триумфальным шествием, и больше ничего. Это не Турция, у которой есть религиозная, великая в своем роде идея; есть, наконец, множество мусульман.

Какое же еще может сделать нам зло Германия? Победивши нас (и с каким трудом, с каким страхом за свое будущее), отнять часть Польши и Курляндии?.. Велика ли эта беда для нас? И возможно ли это без вознаграждения всё на том же необходимом нам Юго-Востоке? Ведь не легко же достанется немцам и такая неважная победа?

И долго ли бы они пробыли в этой Польше, если бы мы захотели вернуться и изгнать их? И многие ли из поляков не перешли бы на нашу сторону тотчас же?

И сверх того, есть ли во Франции способный вождь или нет его, Германия во всяком случае не совершенно положится на робость и безучастие нации, равносильной ей по численности, военной по преданиям и оскорбленной ею так глубоко!..

При правительстве слабом даже и соглашение с Францией ненадежно; всё может измениться в три дня в Париже; не настолько измениться, чтобы воскресить невоскресимое, т.е. величие Франции, но настолько лишь, насколько нужно, чтобы помешать немцам кинуться всеми силами на нас и чтобы дать возможность восточно-славянскому духу свершить свое назначение...

Сам князь Бисмарк говорил в 71-м году французским дипломатам, что «ни на слабое правительство, ни на чувства нации надеяться нельзя в политике, но можно надеяться на единоличное слово сильного государя».

Если мы, русские частные люди, в силах понять всё это, неужели германские политики не могут додуматься до таких простых и естественных соображений? Было бы странным предполагать в них подобное затмение; и есть много признаков тому, что в Германии очень хорошо понимают всё это. Оканчивающийся год, пишут, например, всё в той же «Кёльнской газете», уносит с собою одну из крупных политических личностей в Европе. Гамбетты не стало. Это был непримиримый враг Германии, главный представитель того политического направления во Франции, которое стремится к отместке. Направление это не умрет вместе с ним, но он во всяком случае, как организатор, как настойчивый предводитель раз установленного плана, был таким лицом, которое не скоро найдет себе заместителя». Что значат эти слова в стратегическом отношении?

Они значат, что, в случае войны с Россией, немцам и без Гамбетты необходимо будет держать под ружьем на границе Франции около половины своего войска и только другую половину противопоставить русскому исступлению... Да, именно — исступлению, русскому бешенству, не знающему границ... Ибо, как это ни странно с первого взгляда, но можно утверждать, что и крепкий союз, и вынужденная обстоятельствами война с Германией будут у нас в народе одинаково популярны! Объяснять причины такой двойственности русского настроения было бы долго; но понятно, что в случае союза и здравый смысл, предпочитающий легкое трудному, будет удовлетворен у русского народа, и старые предания о дружбе и родстве двух Царских родов еще обновятся и окрепнут; а в случае войны припомнятся у нас германской нации даже и все те мелкие обиды, которые наносили нам у нас живущие немцы.

Германское правительство уважается у нас, по слухам и преданиям, даже и мужиком (не любят его только русские либералы); бюргерство же, т.е. большинство немецкой нации, вследствие исторических и социальных впечатлений, ненавидится в России донельзя...

Вот в чем разница!..

Неужели гениальный князь Бисмарк не знает и не понимает этой важной разницы?.. Ведь это всё так ясно и так просто!

Чтобы вообразить себе, что может нам предстоять с Германией, нам необходимо только предложить себе два вопроса:

1-й вопрос: Выгоднее ли для Германии соглашение с Россией по делам австро-турецким, чем война с Россией?

Конечно, несравненно выгоднее. В одном случае — огромные приобретения безо всякого риска и потерь. В другом — ужасный риск и гадательные выгоды (например, мечты о создании двух, парализующих друг друга, славянских держав).

2-й вопрос: Есть ли в Германии люди, способные понять, в чем состоят истинные германские интересы?

Кажется, что есть.

Итак — зачем нам Гамбетта и вообще на что нам излишняя поправка Франции?

IV. Какое сочетание обстоятельств нам выгоднее всего?

Иное дело писать о предстоящих нам или о возможных и желательных политических действиях наших; иное дело излагать взгляды на предстоящие, возможные или желательные политические обстоятельства, долженствующие обусловить образ этих действий.

Когда мы говорим о желательных действиях, мы даем нечто вроде совета. Когда мы говорим только об обстоятельствах, мы делаем нечто вроде предсказания.

Давать советы считается делом более скромным, чем предсказывать или пророчествовать. Не знаю, всегда ли это так. Если, напр., врача не приглашают на консилиум для избрания тех или других способов лечения, не смешно ли будет с его стороны предлагать практические советы? Но если этот самый врач думает, что он предвидит счастливый исход болезни, если обстоятельства (даже вовсе и не зависящие от воли больного и его близких) сложатся так-то и так-то, то я полагаю, что он хорошо сделает, если откровенно выскажет кому-нибудь свою мысль. При таких условиях самое смелое пророчество гораздо скромнее непрошеного совета.

Так хочу и я поступить в этом письме. Советовать я никому не призван; но предвидения и предчувствия мои нахожу полезным сообщить хотя бы и тем немногим людям, которые могут сочувствовать мне.

Какие же обстоятельства выгоднее всего для той высшей цели, к которой мы, русские, вовсе и не думаем сознательно стремиться, но к которой фатально влечет нас история, отчасти вопреки ошибкам нашего «по-европейски» настроенного разума, отчасти благодаря самым этим счастливым ошибкам⁶³?

Но прежде еще чем изложить мой взгляд на эти обстоятельства, надо напомнить: какая же эта самая высшая цель?

Я сказал во 2-м письме моем, что Россия — не просто государство; Россия, взятая во всецелости со всеми своими азиатскими владениями, — это целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший еще себе своеобразного стиля культурной государственности.

Поэтому не изгнание только турок из Европы и не эмансипацию только славян, и даже не образование во что бы то ни стало из всех славян и только из славян племенной конфедерации должны мы иметь в виду, а нечто более широкое и по мысли более независимое.

Это более широкое и по мысли независимое должно быть не чем иным, как развитием своей собственной, оригинальной славяно-азиатской цивилизации, от европейской (или романо-германской) настолько же отличной, насколько были отличны: эллино-римская от предшествовавших ей египетской, халдейской и персо-мидийской; византийская (распространявшая свое влияние до IX, X и XI веков и на западные страны) от предшествовавшей ей эллино-римской, или, наконец, настолько, насколько была отлична новая, последняя романо-германская цивилизация от предшествовавших ей и отчасти поглощенных и претворенных ею органически цивилизаций эллино-римской и византийской⁶⁴.

Подобная историческая цель достигается, конечно, веками, сознательными и бессознательными усилиями целого ряда поколений, их прямыми и косвенными, совершенно даже иногда нецелесообразными действиями; но история доказывает нам, что некоторые удачные предприятия и решительные поступки влиятельных и власть имущих лиц, увлекающих за собою толпы или приостанавливающих известное движение, определяют дальнейший тип или стиль культурного развития и могут считаться поворотными пунктами всеобщей и частной истории. Примеров на это множество, и я нахожу даже лишним их здесь приводить. Они должны быть известны из учебника.

Таким поворотным пунктом для нас, русских, должно быть взятие Царъграда и заложение там основ новому культурно-государственному зданию. И так как несомненно то, что человечество стало по всем отраслям жизни теперь самосознательнее, чем было тогда, когда происходила смена прежних великих культурных типов, то главные черты предстоящей культуры можно даже, сообразно с примерами прежнего, и приблизительно угадать особенно с ее отрицательных сторон. Но здесь речь не столько о самой этой цели, сколько об обстоятельствах, выгодных для ее достижения.

Обстоятельствами, выгодными для нас и для всего славяно-восточного мира, я считаю приблизительно следующие:

1) Скорая война с Австрией или Англией.

2) Соглашение с Германией.

3) Анархия во Франции. Прежде или после нашей войны — это второстепенный вопрос.

4) Неустройства в Болгарии и Сербии; грубые промахи короля Милана и неблагодарность либеральных болгар и сербов.

Объяснюсь подробнее:

1) Скорая и несомненно (судя по общему положению политических дел) удачная война, долженствующая разрешить восточный вопрос и утвердить Россию на Босфоре, даст нам сразу тот выход из нашего нравственного и экономического расстройства, который мы напрасно будем искать в одних внутренних переменах. Раз вековой сословно-корпоративный строй жизни разрушен эмансипационным процессом, новая прочная организация на старой почве и из одних старых элементов становится невозможной. Нужен крутой поворот, нужна новая почва, новые перспективы и совершенно непривычные сочетания, а главное, необходим новый центр, новая культурная столица.

Само собою разумеется, что Царьград не может стать административной столицей для Российской Империи, подобно Петербургу. Он не должен даже быть связан с Россией в той форме, которая зовется в руководствах международного права «union réelle», т.е. он не должен быть частью или провинцией Российской Империи. Великий мировой центр этот с прилегающими округами Фракии и Малой Азии (напр., до Адрианополя включительно и вплоть до наших теперешних границ около Карса) должен лично принадлежать Государю Императору; т.е. вся эта Цареградская или Византийская область должна под каким-нибудь приличным названием состоять в так называемом «union personelle» с Русской Короной. (Наподобие Финляндии или прежней Польши, или наподобие Норвегии, в которой король шведский есть нечто вроде наследственного президента.) Там само собою, при подобном условии, и начнутся те новые порядки, которые могут служить высшим объединяющим культурно-государственным примером как для 1000-летней, несомненно уже устаревшей и с 61-го года заболевшей эмансипацией России, так и для испорченных европейскими влияниями афинских греков и югославян.

Поставленный, с одной стороны, с Россией только в личное, а не в реальное соединение; призванный, с другой — стать не административной только столицей одного государсгва, а культурным центром целого греко-славянского союза или нового восточного мира, Царьград не легко подвергнется опасности, что в него целиком и спроста перенесутся устаревшие привычки демократизованного за последнее время Петербурга, а напротив того, сам этот, столь вредный, цивилизованный, но не культурный (не культурный, значит, по-моему, несвоеобразный) Петербург начнет быстро падать и терять значение, и в самой России административная столица почти невольно перенесется южнее, — вероятно, не в Москву, а в Киев.

Итак, будут тогда две России, неразрывно сплоченные в лице Государя: Россия — Империя с новой административной столицей (в Киеве) и Россия — глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре.

Таков наилучший и даже единственно возможный исход наш из современного нашего положения; и для скорейшего достижения подобной цели позволительно русскому гражданину желать, чтобы Австрия или Англия каким-нибудь слишком дерзким поступком, или сама Турция какими-нибудь новыми и нестерпимыми беспорядками вынудили бы нас воевать.

Если бы я призван был советовать, то я бы даже посоветовал довести их поскорее до этого. И лучше бы всё-таки начать с Австрии; ибо тогда одно чувство самосохранения дало бы нам нравственное право направить из Карса войска к Босфору. Воюя с Австрией, мы имели бы полное право позаботиться, чтобы нашей армии никто не угрожал с юга.

Турция пала бы тогда сама собою. Все эти австро-русские соглашения и «лестные приемы», о которых пишут в газетах, могут быть очень искренни, благоразумны и т.д.

Но... и Шлезвиг-Гольштейнское соглашение кончилось битвой при Садовой и извержением Австрии из Германского союза.

Ведь я сначала предупредил вас, что буду говорить больше о благоприятных обстоятельствах для целей высших (культурных), чем о похвальных и полезных действиях для целей низших (утилитарных, напр., для меньшей потери людей и денег).

О русских столицах необходимо заметить здесь еще нечто особое, нечто такое, с чего приличнее, пожалуй, было бы даже начать, ибо это очень важно. Из всех культурно-государственных образований, возникших, павших и существующих ныне со времени Рождества Христова, только у двух подобных исторических организмов была до сих пор наклонность переменять столицы: у мусульманизма и России. Все остальные государства и культурно-религиозные организации в Западной, близкой к нам Азии, в Северной Америке, в Западной Европе и в ее грубом продолжении новейшей Америке, центров своих не меняли, и жизнь всех этих государств и культурных организаций была и есть неразрывно и неподвижно связана с каким-нибудь городом. Папство с Римом, Франция с Парижем, австрийское государство с Веной; нечего и сомневаться, что с переходом Вены в общегерманское владение погибнет Австрия безвозвратно. Великобритания, понятая как Англия в тесном смысле, как соединенное королевство Великобритании и Ирландии, а не как культурное всесветное поприще англосаксонского племени, неразрывно связана с Лондоном, несмотря на всю свою децентрализацию, и связь эта выразилась резче именно с той поры, когда стиль английской культурной государственности определился впервые с ясностью, т.е. с эпохи Тюдоров. Мелкие государства Италии и Германии, имевшие прежде (особенно в первой) каждое свой особый культурный оттенок, все были связаны с определенными городами, со своими второстепенными столицами... Единая Италия, давно тяготевшая к Риму, естественно и в очень короткое время овладела им. Остается еще сомнительным — возможно ли и удобно ли будет даже и для совершенно объединенной Германии перенести, после неизбежного падения Австрии, свою столицу из скучного Берлина в приятную и веселую Вену? Не слишком ли это будет близко к границам того же неотвратимого Восточно-Славянского Союза? Я сказал, что только Россия и мусульманство меняли не раз свои столицы. Мусульманство, начавшись в Мекке, перешло потом в Багдад, Бруссу, Адрианополь и Царьград; и, покинув Царьград, оно должно будет искать себе новый центр в Азии или в Африке или окончательно разлагаться и угасать, подобно религии Зороастра.

Россия начала свою историческую жизнь в Новгороде; но очень скоро перенесла свой центр в Киев, потом во Владимир и Москву, потом в Петербург и теперь, видимо, рвется от него опять к югу... Итак, религиозная культура исламизма и государственность русского племени со стороны этой «непоседности» сходны. Но, с другой стороны, разница между ними огромная. Исламизм, меняя центр, менял племя, менял государственность, но сам не менялся, как и следовало ожидать от своеобразной религиозной культуры. Русское племя и русская государственность, имея в себе всегда мало оригинального, всякий раз, меняя центры, меняли и нечто весьма важное в своем культурном типе, во всём строе своей жизни и в духе своего мировоззрения. Новгород — первый зародыш государственности и племенного объединения: призвание варягов; Киев — Православие и начало удельной системы (какая-то неудачная попытка своеобразного устройства); Владимир (ненадолго — такое же преддверие Москвы, как Новгород преддверие Киева); Москва — падение удельной федерации; Царство; утверждение восточно-византийского культурного стиля; новый порыв, так сказать, из «варяг в греки»; Петербург — Европа; обратный порыв «из греков в варяги», но с сохранением огромного, уже крепко нажитого, византийского запаса. С 61-го года нашего столетия крайний европеизм, по-видимому, торжествует; иллюзия «благоденственной», эвдемонической демократизации увлекает петербургски настроенную интеллигенцию всей России; начинается разложение петровской России по последним европейским образцам. Тысячелетию русской государственности ставят памятник в Новгороде; а тысячелетие для государств — цифра роковая и страшная, ибо очень немногие государственные формации прожили больше 1000 лет; большинство прожило меньше! И вероятно, если бы не было этого спасительного Восточного вопроса и этого великого Царьграда, то памятник гордости нашей в 62-м году стал бы памятником разочарования и отчаяния... чуть-чуть не надгробным!.. Но в эти же самые роковые года (61-й, 62, 63-й) возобновляются с новой силой те юго-славянские и греческие движения, которые мало-помалу разложили Турцию, сделали невозможной Византию эллинскую⁶⁵  и приготовили нам путь к чему-то новому, к чему-то такому, что должно же быть своеобразно-созидающим, чтобы не стать только разрушительным (и заметим, не по-европейски, а уж гораздо более разрушительным!..).

Третьего пути быть тут не может, и назад мы уже более в делах восточно-славянских идти не в состоянии.

Вот почему я нахожу, что чем скорее, тем лучше. Цареградская Русь освежит московскую, ибо московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна, т.е. более своеобразна; она менее рациональна и менее утилитарна, т.е. менее революционна; она переживет петербургскую. И чем скорее станет Петербург чем-то вроде балтийского Севастополя или балтийской Одессы, тем, говорю я, лучше не только для нас, но, вероятно, и для так называемого «человечества», ибо не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей входил на Синай, что эллины строили свои изящные Акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?..

Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки!..

Чем скорее война, тем выгоднее для высшего идеала!

2) Соглашение с Германией. Об этом я подробнее говорил в 5-м письме и повторять здесь того же не буду, даже и кратко. Напомню только вот о чем: в 1-м моем письме (№ 83 прошлого года) я сказал, что средства для достижения целей наших, разумеется, надо выбирать самые легкие, но только до тех пор, пока это не вредит высшему идеалу нашему. Если же эти легкие средства осуществлению высшего идеала (культурному отделению от Запада) вредят, то надо нам быть готовыми и на всякие жертвы, лишь бы это призвание наше не упустить из виду. Например, если б Германия, положим, предложила нам поделить Турцию с Австрией, т.е. отдать Австрии в полное обладание западную часть Балканского полуострова до Салоник, а самим взять Малую Азию, Босфор и часть Фракии с Адрианополем, то такое сочетание обстоятельств, по моему мнению, надо счесть невыгодным. И не только легкая война с Австрией, но и кровопролитная война с самой Германией, с моей точки зрения (государственно-культурной, а не утилитарно-эвдемонической), должна считаться условием несравненно более выгодным, чем соглашение, подобное вышеприведенному. Казалось бы, с точки зрения легкости и удобства приема, начать с Турции, а кончить Австрией выгодно; т.е. выгодно, допустив австрийцев господствовать над западной частью Балканского полуострова года на три, на четыре, изгнать их оттуда позднее победоносно; но не надо забывать, что Австрия — страна более либеральная и вообще более европейская, чем Россия, и в три-четыре года власти может некоторыми сторонами своего либерального европеизма развратить сербов и албанцев еще гораздо больше, чем католичеством. Восстать-то сербы и албанцы восстанут под нашим знаменем несомненно против Австрии позднее, но некоторые струны, и без того у них (особенно у сербов) слабые, могут совершенно оборваться; напр., православное чувство, которому либеральный европеизм гораздо больше вредит, чем само католичество. Югославяне и без того православные весьма плохие, и не будь на Востоке греков, особенно греков столь напрасно поруганного у нас фанариотского духа (т.е. просто старомосковского), то за будущее Православной Церкви на Востоке можно бы решительно отчаяться.

Вот одна из главных причин, почему механический, «трауматический"', так сказать, вред большой войны надо предпочитать химическому и тонкому отравлению европеизмом тех именно стран, к которым тяготеет всё более и более гений нашей истории. Из войны с Германией мы также выйдем победителями, не потому, что наше войско окажется непременно лучшим, или генералы наши непременно проявят необычайную находчивость, но потому (это уж непременно), что Восточно-Славянскому Союзу нужно быть, потому, что ему предназначено создаться, и Германия об эту идею разобьется точно так же, как разбились Австрия и Франция об единство Италии и Германии...

Я говорил, что племенная эмансипация есть не что иное, как оттенок общей эгалитарной революции, но именно потому-то ее идея и должна быть вполне (или приблизительно) исчерпана прежде, чем демократизация и Запада, и Востока, достигши до своей точки насыщения и до полного в самой себе разочарования, не заставит человечество выйти на новые и творческие пути, вместо тех разрушительных, по которым оно так самонадеянно и глупо стремится с конца прошлого века.

Есть еще одна частность по поводу Германии и славян; было бы большим счастием, если бы немцы заставили бы нас предать чехов на совершенное съедение германизму. Иначе можно опасаться, что они попадут тоже в состав великого Восточно-Славянского Союза; это было бы великим бедствием. Чехи — это европейские буржуа по преимуществу, буржуа из буржуа, «честные» либералы из «честных» либералов. Их претенциозное и либеральное бюргерство гораздо вреднее своим мирным вмешательством, чем бунты польской шляхты. Это тоже химическое, внутреннее отравление. Их гуситизм гораздо опаснее иезуитизма; иезуитство и папство осязательны, стройны, охранительны, ясны, наконец; гуситизм же есть лишь отрицание католичества; революционное племенное знамя оппонирующего по-европейски чешского мещанства. Нет гуситской религии; есть только гуситская критика, гуситское отвержение всего положительного. У Лютера есть хоть Аугсбургское исповедание; у гуситизма исповедания нет, а есть только «охи» и «ахи» протеста и пусто-славянского фразерства! Эгалитарного либерализма довольно и у нас, и у болгар, и у сербов, и у греков, и у румын, и у словаков, а теперь даже и в Польше; довольно его и без чешского ученого, трудолюбивого и мещански настойчивого контингента.

Вопрос в том, как ослабить демократизм, европеизм, либерализм во всех этих странах, как задушить их, а не в том, как подбавить им еще чего-то архилиберального и архиевропейского...

Если бы нужно было проиграть два сражения немцам, чтобы обстоятельства заставили нас с радостью отдать им чехов, то я, с моей стороны, желаю от души, чтобы мы эти два сражения проиграли! Я знаю, славы у нас останется еще довольно в конечном результате и при этой частной неудаче,

О том, почему нам выгодны анархия во Франции и некоторые ошибки и неустройства в югославянских землях, я поговорю в следующем письме.

V. Какое сочетание обстоятельств нам выгоднее всего?

В предыдущем письме я сказал, что третьим выгодным для нас условием я считаю анархию во Франции (прежде или после взятия нами Царьграда — это вопрос второстепенный).

Почему же это так? Я затрудняюсь отвечать на это, потому что мне стыдно за несогласных со мною! Но отвечать, хотя бы очень кратко, необходимо; ибо опыт жизни убедил меня, что большинство не то чтобы «наших соотечественников», но вообще большинство, претендующее понимать («la médiocrité collective» по определению Дж. Ст. Милля), понимает поздно... Было же время, когда и я не ясно всё это понимал. Нужно поэтому снисхождение и к другим...

Вот чего я, например, не понимал лет 15 — 20 (положим) тому назад, а теперь понимаю, благодаря, конечно, помощи хороших книг и статей, о которых я ниже и упомяну с признательностью.

1) Франция была передовая страна Запада с самого начала развития романо-германской культуры. Франция — это романо-германская Европа по преимуществу, это такой исторический факт, который можно назвать математически или физически точным. С этим согласны и сами французы всех партий, и все иностранцы, как сочувствующие Франции, так и ненавидящие ее. Во Франции всё общеевропейское⁶⁶  выразилось резче, яснее, нагляднее, так сказать, чем в других странах Запада. Борьба реальных сил общества, сил социально-политических, властей, сословий, классов была во Франции выразительнее и как бы последовательнее, чем те же движения в Англии, Германии, Италии, Испании. Во Франции смена владычеств: церкви, дворянства, монархии, буржуазии — была определеннее и как бы резче и решительнее. Все те движения, которых результаты должны были иметь широкое и бесповоротное влияние на судьбы всего романо-германского мира, происходили или вследствие прямой французской инициативы и под французским руководством; или когда эти движения зарождались и разрослись в Италии, Англии, Германии, то всякий раз для распространения их на всю Европу и далее требовалась французская популяризация, французская переделка их местных форм в общедоступные. Распадение Церквей, т.е. выделение католичества из общеправославного единства, — выделение, определившее бесповоротно самые основные и резкие особенности будущей романо-германской истории, совершилось под непосредственным влиянием французского монарха Карла Великого. Во главе крестовых походов стало прежде всех французское рыцарство. Французы же довели и принципы рыцарства до наистрожайшего и наитончайшего их выражения. Союз городских общин с королем против феодальных дворян был во Франции постояннее и яснее, чем в истории других европейских государств. Монархия во Франции была блистательнее и абсолютное, чем где-либо; только Людовик XIV во всей Европе имел логическое право сказать: «L’Etat c’est moi!» Моды и общественные обычаи Франции господствуют везде уже около 200 лет, и до сих пор люди не решаются от них отказаться, несмотря на то что они пережили сами себя, исказились под влиянием демократического строя общества; несмотря на то что они не только неудобны и смешны, но и нецелесообразны; ибо моды и светские обычаи имеют в виду изящество, эстетику, а моды и обычаи Франции XIX века давно уже, за исключением весьма немногих своих сторон, весьма неизящны и некрасивы. Они даже в высшей степени, до беспримерности, так сказать, исторической, вредят развитию хорошего реализма в современном искусстве. Поневоле все пишут на картинах мужиков (людей погрубее), когда людей потоньше и психически более интересных и сложных изображать по внешнему безобразию их одежды (особенно мужской) на картине нельзя! (Какой же слепой не видит, например, на батальных картинах Верещагина и друг. художников, до чего европейский русский солдат выходит на бесстрастном и беспристрастном полотне безобразнее и кукловатее азиатского низама, не говоря уже о мусульманах в чалме и т.п.)

Атеистически-либеральное движение умов началось в Англии, но общечеловеческий вред причинило это направление только через посредство Франции XVIII века.

В конце того же прошлого века и в начале XIX практическое приложение этих идей Руссо, Монтескье, Дидерота и Вольтера к государственной жизни во Франции приняло исступленные, фанатические размеры, произвело сперва либерально-эгалитарный террор внутри сословно-монархической Франции, а потом под знаменем Наполеона целым рядом неслыханных побед убеждало остальную Европу в необходимости и силе этих революционных идей и, несмотря на низвержение Наполеона, во всех остальных государствах Европы, где раньше, где позже, где быстрее и опрометчивее, где осторожнее и медленнее распространялась, однако, эта самая демократическая революция без террора, а путем мирных и легальных реформ. (Прием, конечно, более приятный, — плоды те же, не менее ядовитые!)

Франция первая укрепила христианскую религию на Западе; она же первая начала смело и открыто вытравливать ее из жизни. Франция скорее других держав довела монархию до высшей точки величия и блеска; она же первая и решилась стать настоящей демократической, эгалитарно-либеральной республикой. Французское дворянство было в свое время образцом изящества и блеска; французский буржуа есть нынче образец пошлости, грубоватости или изломанности и дурных манер (физически даже очень дурных). Герцен справедливо заметил, что даже лица у этих буржуа всё какие-то некрасивые и ничтожные (и это до того верно, что стоит только сравнить портреты Трошю, Шанзи, Мак-Магона и других генералов новой Франции с портретами Бисмарка, Штейнмеца, Мантейфеля, даже злого и бритого Мольтке, а также с портретами французов XVIII, XVII, XVI века, чтобы понять, до чего Герцен прав)⁶⁷. И в этом отношении, значит, в отношении вырождения, падения, унижения всяческого, Франция тоже остается передовой страной романо-германской Европы, раньше доходившей и доходящей до всего того, до чего суждено дойти всей романо-германской Европе... Падать — так падать во всём и совсем! Социалистическое учение во всех его главных видоизменениях (от Бабёфа до Кабе и Луи Блана) зародилось и развилось во Франции; и во Франции же начались и первые бунты рабочих, под этим уже не граждански-юридическим, но экономическим знаменем. В Париже и во Франции люди прежде других решились жечь исторические здания и картины, взрывать церкви и выбрасывать из школ (легальным порядком) Распятия... Даже великая, охранительная, художественная английская конституция должна была пройти сквозь французское арифметическое какое-то опошление, чтобы иметь возможность принести везде тот вред, который она принесла на континенте Европы, разбившись, наконец, о священную скалу русского Самодержавия.

Замечу, что всё это, перечисленное мною здесь без особого внимания и несколько второпях, гораздо последовательнее, точнее и вообще несравненно лучше изложено у Гизо в его превосходной «Истории цивилизации», у Данилевского в истинно великой (хотя и очень дурно местами написанной) книге «Россия и Европа», и, если меня не обманывает память, в одной очень хорошей статье г. А. Градовского в журнале «Заря» (за 69 или 70-й год). У каждого из этих авторов свои оттенки и своя цель, но все они приводят мысль к одному результату: Франция — это Европа par excellence; это «путь» романо-германской цивилизации; primum vivens — primum moriens западноевропейской государственности. Итак?

Итак, вывод до грубости прост: если для дальнейшей независимости восточно-российской мысли от мысли романо-германской, для выступления на новые, иные пути культурной по идее и форме государственности необходимо, чтобы в глазах людей Востока (которые не очень дальновидны) престиж романо-германской цивилизации поскорее всё падал бы ниже и ниже, если для достижения той умственной независимости, без которой не для чего, по-моему, долго и жить одной политической независимостью, необходимо, чтобы подобострастные предрассудки в пользу европейской цивилизации поскорее перешли бы в свирепое предубеждение против нее, то надо желать, чтобы как можно скорее и окончательнее компрометировала бы свой гений та страна, которой принадлежит инициатива современно понимаемого прогресса (т.е. прогресса не разнообразного развития, а всеравняющего революционизма). Надо, чтобы новые европейские идеи, господствующие с XVIII века и до сих пор, доказали бы как можно скорее и яснее свою несостоятельность. Нынешнее большинство решительно не понимает, что пошло и низменно, что в жизни изящно или величественно; не понимает даже, что государственно и что негосударственно (даже А.И. Кошелев доказал, что он ничего этого не понимает). Но это ограниченное большинство сейчас понимает, что ему удобно и что неудобно. Надо поэтому желать, чтобы, наконец, само существование стало бы решительно неудобным в передовой стране либерально-эгалитарной по духу Европы XIX века.

И в этом смысле я не знаю, почему бы людям, желающим России идеального блага (т.е. духовной независимости), не желать от всего сердца гибели и окончательного унижения той стране или той нации, которой дух и во дни величия, и во дни падения представлял и представляет собою квинтэссенцию западной культуры, хотя и отживающей, но еще не утратившей вполне своего авторитета в глазах того отсталого большинства русской интеллигенции, которое теперь еще имеет наивность верить в какое-то «демократическое и благоденствующее человечество».

Франция была передовой страной католичества, лучшей опорой западной церкви; она стала передовой страной атеизма; она давно пала, таким образом, как пример религиозности; Франция вознесла монархию на высшую точку славы; она же начала (во имя прогресса) казнить королей, изгонять их, менять династии; она давно перестала быть примером монархической лойяльности. Франция первая уничтожила у себя аристократию; люди серьезных аристократических убеждений и вкусов давно перестали ей через это сочувствовать... Французская нация долго была самой победоносной, самой героической нацией Европы; но в 70-х годах эта нация потерпела такое поражение, что в глазах людей военных или чтущих воинственность она стала чуть ли не самой последней нацией с этой точки зрения. Но за то, что Франция республика, и республика демократическая, якобинская, у нас многие прогрессисты, многие либералы, нигилисты явные и тайные (осторожные, робкие — служащие, напр.), ей еще сильно сочувствуют; надо желать, чтобы якобинский (либеральный) республиканизм оказался совершенно несостоятельным и не перед реакцией монархизма, а перед коммунарной анархией; ибо монархическая реакция всё-таки прочна не будет, а только собьет еще раз с толку наше и без того плохое общественное мнение, ненадежная монархия будет только томить, как томит осужденного на смерть больного медленная агония; она будет длить обманчивое и зловредное влияние европейских либеральных идей; торжество же коммуны более серьезное, чем минутное господство 71-го года, докажет, несомненно, в одно и то же время и бессилие «правового порядка», искренно проводимого в жизнь (чем искреннее, тем хуже!), и невозможность вновь организоваться народу на одних началах экономического равенства. Так что те государственные организмы, которым еще предстоит жить, поневоле будут вынуждены избрать новые пути, вовсе непохожие на те пути, по которым шла Европа с 89-го года. Большинство не умеет ни отвлеченно предвидеть, ни художественно предчувствовать; большинству нужны наглядные примеры...

Прибавляю еще вот что: возможно ли серьезное (хотя, повторяю, опять-таки временное) торжество и господство коммуны без вандализма, без вещественного разрушения зданий, памятников искусства, некоторых библиотек и т.д.? Конечно нет, и при нынешних средствах разрушения обратить большую часть Парижа в развалины и груды пепла гораздо легче, чем было во времена древние разрушать другие великие культурные центры — Вавилон, Ниневию, старый Рим и т.д.

А этого и нужно желать тому, кто жаждет новых форм цивилизации на берегах, Босфора.

Разрушение Парижа сразу облегчит нам дело культуры далее и внешней в Царьграде.

И неужели это только бессильное желание варварской зависти? Не думаю! Не вернее ли, что это нечто вроде пророчества, если не совсем уже научного, то полунаучного, гипотетического, по индуктивному способу из примеров исторических выведенного.

В следующем письме буду, скрепя сердце, говорить о славянах и о том, почему их ошибки и даже, пожалуй, и некоторая степень неблагодарности могут быть нам выгодны. Здесь же заранее скажу только два слова об этом: Ошибки и неблагодарность югославян могут быть нам выгодны по той же самой причине, по какой нам выгодны и неустройства во Франции. Интеллигенция югославян слишком похожа на французскую или общеевропейскую буржуазию, и, если она несколько лучше, то разве только тем, что она еще гораздо хуже ее.

Это я надеюсь объяснить очень просто.

VI.

И так, теперь следует о юго-славянах.

В прошлом письме моем я сказал так:

«Ошибки и неблагодарность югославян могут быть нам выгодны по той же самой причине, по какой нам выгодны и неустройства во Франции. Интеллигенция югославян слишком похожа на французскую демократию, и если она несколько лучше, то разве только тем, что она гораздо хуже ее».

Чем же хуже и чем лучше наши «братья славяне» современных французов и вообще европейской интеллигенции?

Хуже они тем, что интеллигенция их стоит еще дальше на пути эгалитарного индивидуализма, чем интеллигенция устаревшей Франции. Хуже они тем, что у них нет и тени тех могучих тормозов (легитимизма, ультрамонтанства, аристократизма, национально-военных и рыцарских преданий и т.д.), которые в течение целого века сдерживали Францию на наклонной плоскости ее эгалитарного ниспадения и ослабели окончательно только в 60-х и 70-х годах нашего века. Хуже славяне тем, что они все сплошь либералы, конституционалисты и демократы; что у них нет ни тех впечатлений в душе, ни той социальной почвы под ногами, которые воспитывают людей мыслящего и властного охранения. Что касается до простолюдинов, до болгарского и сербского земледельца, до черногорского воина, до чешских и словацких крестьян и рабочих, то у них охранение есть лишь дело привычки и незнания, и кроме буржуазии, в высшей степени обыкновенной и европейской по типу своему, они ничего из среды своей, предоставленные самим себе, выделить до сих пор не могли.

Югославянская интеллигенция, говорю я, не имея за собою никаких могучих собственно местных национальных монархических, аристократических и даже особенно сильно выраженных религиозных преданий, представляет собою тип чистейшей плутократической демократии. В этом смысле не только южное славянство, т.е. болгары и сербы, но и славянство австрийское, т. е. словаки, чехи и хорваты, — одним словом все славяне (за исключением русских и поляков) самые демократические по строю своему нации. Всё монархическое, всё аристократическое и даже, говорю я, всё религиозное господство над ними в течение веков более или менее, хотя и в разной степени и по разным причинам, было или совсем чуждо им, или, по крайней мере, не соединено со славой народных преданий. У болгар и сербов Турции всё это было греческое или турецкое; у австрийских славян — швабо-мадьярское.

Этим-то они хуже даже итальянцев, французов и немцев-бюргеров, ибо плутократически-либеральное устройство общества есть самое бессодержательное, ненадежное и беспринципное из всех общественных устройств. Нет ни сильных, привычных обществу привилегированных властей, ни могучих, вне либерального благоденствия стоящих и поэтому дисциплинирующих это общество, — идеалов...

Но именно поэтому-то, что общество южных и западных славян по природе своей еще либеральнее и эгалитарнее, чем нынешнее общество Франции, — оно и лучше. Строй этого общества до того уже не прочен, жизнь эта до того бессодержательна, до того не идеальна по духу или смыслу своему, до того поэтому не наделена, что долго так она простоять не может.

Славянство, после неизбежного падения Турции и Австрии, вынуждено будет самой непрочностью своего либерально-плутократического строя выйти скоро вслед за Россиею на какой-то новый исторический путь.

Теперь, пока Турция и Австрия еще существуют, славянство занято преимущественно вопросами политики внешней; оно прежде всего заинтересовано отношениями своего племени к немцам, туркам, мадьярам и грекам. После удаления турок с Босфора, после неминуемого разрушения Австрии и после необходимого образования на развалинах этих двух держав великого Восточного Союза под гегемонией России славяне вынуждены будут устремить всё внимание свое на дела внутренние, на свой социальный строй. А так как события на западе Европы в то же время идут своим чередом (и даже очень быстро); так как социализм либеральный (т.е. революционный) растет там не по дням, а по часам, то грядущие, близкие и всеми ожидаемые перевороты в Европе романо-германской не могут не отозваться и на славяно-греческом Востоке.

Ясно поэтому следующее соображение: если после падения Австрии и Турции и во время того, как будут слагаться совершенно новые условия Восточного Союза, — во Франции, Италии, Испании (и даже, может быть, в Германии и самой Великобритании) индивидуально-плутократический и конституционно-демократический строй общества окажется никуда негодным и уже слишком неустойчивым, то все восточные и славянские нации, которым необходимо будет так или иначе войти в состав вышеупомянутого Великого Союза, принуждены будут из чувства самосохранения произвести у себя дома прогрессивно-реакционные реформы, которые могут придать их обществам больше стойкости и уменьшить в недрах их ту лихорадочную подвижность, которой так болезненно увлеклись все наиболее образованные нации мира; сначала Франция со дня объявления прав человека (с 89-го года прошлого века); потом вся романо-германская Европа (с 48-го года нынешнего столетия) и, наконец, и наша Россия с 61-го года.

И при этом естественно, что те нации и те государства, в которых прежних сословно-корпоративных устоев было меньше, должны, движимые силой русского Самодержавия и вдохновляемые примером русской покорности, скорее прийти к тем нелиберальным условиям, при которых потребуется организация подобных же устоев, совершенно новых по частным формам, но вечных по существу своему. Говорю еще яснее: таким нациям, в хорошем смысле отсталым (т.е. по сравнительной неопытности и патриархальности) и в самом дурном смысле передовым (т.е. крайне эгалитарным по строю), — легче будет перешагнуть прямо к практическому отвержению ложных начал 89-го года, т.е. к отвержению не только экономического, но даже и гражданского всеобщего равенства и всеобщей личной свободы, чем тем государствам и нациям, которые изболтались, так сказать, за целый последний век в атмосфере буржуазно-плутократического либерализма. Весьма вероятно, что самый аграрно-рабочий вопрос (взятый не с точки зрения революционно-либеральной, т.е. не со стороны вопроса личных прав или всеобщего экономического равенства, которое невозможно, а только со стороны материального обеспечения, отчасти и насильственно-легального, данного властью, подобно, например, принудительному обеспечению нашей русской крестьянской общины), весьма вероятно, говорю я, что этот вопрос есть не что иное, как маскированная и сама себя еще не понявшая корпоративно-сословная реакция будущего.

Есть основания думать и надеяться, что осуществленная в государственно-культурной практике аграрно-рабочая идея оказалась бы не чем иным, как новой формой феодализма и больше ничего; т.е. новым, особого рода закрепощением лиц к разным корпорациям, сословиям, учреждениям, внутренне-принудительным общинам и отчасти даже и другим лицам, как-нибудь особо высоко карьерой или родом поставленным.

Поэтому, чем более мы будем убеждаться, что дальнейшее развитие человечества не на началах личного равенства и личной свободы, а на принципах, совершенно противоположных, должно привести народы к новому горизонтальному расслоению и к новой вертикальной группировке общин, примиренных в высшем единстве безусловно монархической власти, — тем станет яснее, что тот либерально-эгалитарный процесс, которым восхищается интеллигенция всех стран с конца прошлого века, — есть именно то, что обыкновенно называется революцией, т.е. легализованная, медленная, хроническая анархия.

Рациональная, научно-самосознательная Европа не могла и не хотела разлагаться эмпирически, неожиданно, нечаянно, как разлагались и падали прежние государства и культурные миры; она выдумала рациональный самообман демократического и утилитарного прогресса. Древний Египет, Эллада, Рим гибли тоже от уравнительного смешения; от демократизации, от плутократии, от материализма, от усиления, если не везде легального, то, по крайней мере, фактического равенства прав и свободы положений; но они неизбежную смертельную болезнь не считали гигиеническим идеалом и не оправдывали теоретически это самоубийственное движение, не называли его восторженно прогрессом к чему-то лучшему...

Определить демократический прогресс как разложение очень важно, между прочим, и для того, чтобы исправить наших анархистов легальных, тайных и даже наивных и бессознательных, к числу которых принадлежат, к сожалению, еще очень многие русские (даже и теперь, после ужасного события 1 марта 1881-го года). Такими умеренными анархистами я называю всех либералов наших.

Я вовсе не говорю, что все они злонамеренные люди; я хочу только сказать, что они не понимают, куда идет дело, и не хотят верить, что нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать, наконец, во главе умственной и социальной жизни всечеловечества.

Для того же, чтобы стать во главе этого человечества и сказать свое слово, надо прежде всего отречься не от прогресса, правильно понятого, т.е. не от сложного развития социальных групп и слоев в единстве мистической дисциплины, но от двух ложных европейских принципов: 1) от утилитарно-эвдемонического, всеполезного, благоденственного направления реальной науки и заменить его честно-скептическим и во многих случаях даже пессимистическим направлением этой науки; и 2) от либерально-эгалитарного понимания общественного прогресса; и заменить это детское мировоззрение философией, более верною действительности, которая учит, что всё истинно великое, и высокое, и прочное вырабатывается никак не благодаря повальной свободе и равенству, а благодаря разнообразию положений, воспитания, впечатлений и прав, в среде, объединенной какой-нибудь высшей и священной властью.

(Дополнение 1885 г.)

Второе мое указание, кажется, довольно понятно; оно подразумевает само собою: незыблемость Самодержавия; укрепление Церкви и, заботы о церковном воспитании народа и высшего общества; утверждение и развитие общины и вообще начала неотчуждаемости (даже и дворянских земель, напр.), вообще уменьшение подвижности общественного строя, ограничение безусловной свободы купли и продажи и т.д.

Что касается до первого, то есть до того, что я позволил себе назвать пессимистическим направлением реальной науки, то тем, кому это не ясно, я могу указать, во-первых, на «Поучение при освящении новых зданий вокзала железн. дор. в Одессе, пр. Никанора, Еп. Херсонского и Одесского». («Православное обозрение», 1884, октябрь.)

Это поучение — превосходный образец смелого и прямого пессимистического отношения к знаменитым изобретениям и открытиям ненасытного XIX века. Образцов же эвдемонического и утилитарного, то есть противоположного воззрения на все эти усовершенствования, такое множество, что затруднение только в выборе. Их найти можно везде и сколько угодно.

Как на другой пример скептического и отрицательного отношения к индустриальному, техническому и т.п. богатству нашего времени можно указать еще на публичные лекции г. Астафьева (читанные им недавно в доме Коншина, на Пречистенке); две первые лекции были даже прямо и озаглавлены так: «Наше техническое богатство и наша духовная нищета».

Г. Астафьев доказывал, что быстрота современной жизни, ее излишняя подвижность и всё это смешение сословий, наций, обычаев, религий не могут не отражаться крайне вредно и на психическом состоянии человечества; от этого смешения происходит неясность, непрочность, неопределенность, неустойчивость душевной нашей жизни.

Еще должно упомянуть здесь вообще о сочинениях Влад. Серг. Соловьева. В его книге «Критика отвлеченных начал», в его недавнем прекрасном сочинении «Религиозные основы жизни» и во всех других статьях и брошюрах этого замечательного русского мыслителя мы находим одну основную, опять-таки пессимистическую мысль: бессилие нашего духа, необходимость боговластия, подчинение рационализма мистике, подчинение всего грубо понятого и реально доступного таинственным высшим началам, непонятным для самодовлеющего в мелочности своей рассудка, но жажде веры вполне доступным и, можно даже сказать, осязательным!

Я полагаю, этих трех примеров будет довольно, и они одни доказывают, что русский ум мало-помалу срывается с утилитарно-эвдемонического пути буржуазного европеизма и находит свой!..

Заметим здесь еще очень простую, но в высшей степени важную вещь. Пессимизм общего мировоззрения или неверие в возможность земного счастья, земного благоустройства и земной всесправедливости дает обыкновенно в частных житейских случаях оптимистические плоды.

Человек, философски разочарованный в земном человечестве, не будет от людей слишком требователен: он будет меньшим доволен. Он не будет ребячески мечтать о золотом веке на земле, достигнутом путем радикальных революций, уравнительных реформ или путем неслыханных еще физико-химических изобретений.

Пора разочароваться во всём этом и пора ожидать, что сама точная наука в близком уже XX веке приведет нас вовсе не к тем восхитительным результатам, на которые надеялись передовые люди в XVIII веке и в первой половине истекающего столетия!

Пора!

VII. Будущность Царьграда ⁶⁸

Восемь лет тому назад среди глубокого политического затишья вспыхнуло ничтожное герцеговинское восстание...

Три года позднее русские войска стояли у ворот Царьграда, и был заключен Сан-Стефанский мир...

С тех пор стало ясно, что судьба Турции решена безвозвратно и что государству этому более не жить.

И для нас настали дни расчета за всё наше прошлое.

Восточный вопрос, раньше чем мы думали, явился перед нами во весь свой исполинский рост, и мы вынуждены идти вперед по темному лабиринту событий...

От русского общества, которое столько лет училось всё осмеивать, во всём сомневаться, столько лет изощрялось в насмешках над самим собой и в отрицании всех прежних идеалов своих, — от этого изолгавшегося и охлажденного общества потребовалась внезапно вера в себя, в свое историческое призвание... Потребовались в одно и то же время и терпение, и смелость...

Враги внутри, враги извне... Опасность там, измена здесь... Сомнение везде...

И при таких-то условиях призывается к делу в высшей степени трудному, не только по размерам вещественной борьбы, но и по сложности самой задачи, — это русское общество, привыкшее так давно жить чужим умом...

Сама бессильная в коллективном уме своем «интеллигенция» наша, не умеющая мыслить не по-европейски даже в лице большинства прославленных публицистов и вообще писателей своих, пугающаяся всякой самобытной мысли или презирающая ее, как пустую оригинальность, если эта мысль принадлежит соотечественнику, эта интеллигенция наша, во всё время недавно оконченной борьбы, ничего не умела сказать, как только, что турки варвары, что власть башибузуков над христианами позорна и что Англия — коварна...

Зато теперь русское общество и русская литература отдыхают... Русский ум опять в своей тарелке...

Он может опять взяться за легкую, привычную работу отрицания и вопиять, что дипломаты виноваты во всём...

В чем же именно?

В том, что Восточный вопрос не кончен вполне или, по крайней мере, что он решен не в том виде, в каком он был почти кончен по Сан-Стефанскому договору. История решит, кто был виноват и кто прав... Нам многое еще остается неизвестным. Вопрос до того важен и дело так сложно, интересов разнообразных и противоречивых затронуто со всех сторон такое множество, что судить в настоящую минуту можно только о двух крайностях: или о самой ближайшей злобе дня, или о самых общих и самых неминуемых течениях великих событий...

Можно, например, руководясь примерами истории и некоторыми уже доступными научному пониманию общими законами политической жизни, чувствовать, что окончательное торжество должно остаться за нами, но как, когда именно и каким именно путем... Союзом с кем, победой над кем и когда... и где... Кто может теперь это ясно предвидеть!

Так было и во время последней войны. Были, например, люди, которые сначала, вопреки всем колебаниям событий, твердо верили, что война с Турцией будет, — и они не ошиблись. Были люди, которые и во время плевненских неудач были убеждены, что это только задержка и что мы подступим к Царьграду... И события оправдали их. Но частностей никто предвидеть не может. Еще пример. Понимая хорошо европейскую историю, можно было предвидеть наверно в семидесятом году, что Франция будет побеждена, но и те, которые были хорошими пророками в этом случае, не предсказывали, например, седанского плена и других, вероятно, очень важных частностей. Мы не можем еще знать всех тех тайных влияний, которые действовали на берлинском конгрессе, и теперь не можем предвидеть новых подробностей великой политической драмы, в антракте которой мы живем в настоящее время.

Мы можем только предвидеть одно, что занавес опустился ненадолго и что главные действующие лица готовятся снова занять свои места...

Вот в эти-то дни роздыха хорошо было бы без готовых фраз, без особого негодования против естественных наших врагов и без всякого пустословного пристрастия к союзникам, без всяких нападок на дипломатию нашу (за то, что она много уступила...), взглянуть на различные, предстоящие нам возможности и на те опасности, которые могли бы нам грозить даже и при полном торжестве. Вероятно, окажется, что дипломатия наша поступила прекрасно, уступивши всё, что нужно было временно уступить для лучшего устройства дел на Востоке в будущем. Вероятно, история отдаст справедливость и тем русским дипломатам, которые в Сан-Стефано требовали наибольшего, именно потому, что предвидели неизбежно уступки совокупному давлению Европы; и тем, которые в Берлине уступали наименьшее, когда это давление уже обнаружило свою силу вполне. Но думать так спокойно не свойственно политической критике нашего времени... И отчего не уметь видеть и других еще более полезных результатов?

Всё, что случилось, было, например, еще в высшей степени тем полезно, что Англия вынуждена была вполне раскрыть свои карты... Нам раз навсегда стало ясно, что не столько мусульманство, сколько Англия нам естественный и вечный враг на Востоке.

Можно доказать, что есть даже несколько степеней примирения с мусульманами. С Англией же соглашение едва ли возможно. Г. Гладстон в другой форме и другими приемами, может быть еще худшими, будет вредить нам точно так же, как и всякое торийское министерство.

Мы знаем, например, чего желают западные либералы всех оттенков... Эмиль Жирарден ратовал одно время за Россию в своих статьях, — но как? Не во имя русских интересов, а во имя каких-то общих либеральных и коммерческих идей, убийственных для нас в данном случае. Ему нужен нейтрализованный Босфор; он надеется, что кровь русских воинов должна быть проливаема за интересы европейских лавочников!..

Быть может, и у Гладстона есть нечто подобное на уме...

И, конечно, глядя на это, нам остается только воскликнуть: «О! Боже, избавь нас от подобных друзей; а с явными врагами мы справимся сами...»

В этом-то смысле, говорил я, сохранить турок временно в Царьграде нам было гораздо выгоднее, чем видеть их несвоевременное удаление...

Вот главные и самые существенные и даже великие результаты берлинского конгресса... Эти плоды усилий дипломатии нашей драгоценны! И дальнейший ход дел покажет, сумеем ли мы воспользоваться или нет этой политической и дальновидной победой.

Много сокрушались у нас еще и о том, что войска наши не заняли Царьграда... Но какая была необходимость его временно занимать? Победа и так была ясна; и вступить в Царьград стоило только в том случае, если бы можно было бы из него не выходить никогда обратно. Лучше было не поднимать дела о проливах и Царьграде до тех пор, пока нам это невыгодно; лучше было сохранять там турок и даже защищать их, чем, удаляя их несвоевременно, предавать Царьград и проливы на произвол судьбы.

Сущность в том, что у нас нет середины между Царьградом турецким и Царьградом русским. Если нельзя сейчас сделать Царьград русским, то пусть будет Царьград султанским городом, лишь бы нам сохранить его для самих себя и притом как можно менее во всех отношениях испорченным. И в самом деле, чем может стать Царьград по удалении из него турок?

Он может стать или каким-то «интернациональным» городом если не по названию непременно, то по духу, по исторической роли своей или просто собственностью какой-нибудь великой державы.

Из народов соседних, живущих на Востоке, могли бы еще претендовать на обладание Босфором только болгары и греки. Но их непримиримого антагонизма уже одного достаточно, чтобы устранить сразу всякую мысль о способности как и тех, так и других владеть этим «перлом». Детские мечтания греков о «Великой идее», т.е. о восстановлении греческой Византии до Балкан и далее, и мелочной патриотизм болгар, которые, не умея возвыситься до славяно-вселенских интересов, готовы постоянно расстраивать и сокрушать нетерпеливыми раздорами Православную Церковь (единственное серьезно охранительное начало в славизме), в равной мере делают эти оба народа недостойными владычествовать на Босфоре... И грекам и болгарам одинаково необходима дружеская, но твердая рука; рука справедливая и к тем и к другим, во имя общеправославных интересов. Им нужны — в одно и то же время — елей любви для их разверстых язв и бич отеческий для обуздания их претензий, их пустой и мелочной гордыни. Держать елей в одной руке и бич в другой может только одна Православная Россия!..

Мне кажется, говорить о том излишне, что русский народ не в силах будет выносить мысли об Англии или Австрии, владеющих Царьградом, колыбелью веры, объединившей нас у престола Царского.

Если бы даже при каком-нибудь несчастном и почти невозможном сочетании обстоятельств Англия и захватила бы Босфор и владела бы даже им десять, двадцать лет, то и тогда бы никто у нас с этим положением дел не помирился бы, и изгнание англичан стало бы с той поры новым призванием России на Востоке. Претензии же Австрии, по-моему, просто были бы смешны.

В русском обществе (я говорю, в обществе, а не в народе) многие по непониманию сущности вопроса мирятся скорее с мыслью о великом «вольном городе» на Босфоре.

Но что такое этот «вольный город»? Если этот «вольный город» будет не что иное, как некоторого рода «муниципальная республика чисто местного характера», равно независимая от Греции, Болгарии и даже России в своих внутренних делах и Западу вполне чуждая, то эта муниципальная, местная республика тотчас же должна будет, по слабости своей, позаботиться о том, куда ей примкнуть, чтобы сохраниться. Неизбежен будет сильный гарнизон; сильный флот для защиты ее самобытности от западных и каких бы то ни было посягательств.

Этот гарнизон и флот должны быть или какими-нибудь общими, смешанными, союзными, т.е. они должны быть составлены из частей русских, греческих, болгарских, черногорских, румынских, под чьей-нибудь (конечно, русской) преобладающей командой или просто русскими. Последнее гораздо проще, осуществимее, вернее и... может быть, даже было бы приятнее для всех этих единоверных нам наций, решительно не способных ни в чем, даже в самом здравом, уступить друг другу.

Таким образом, подобного рода «вольный город» характера чисто местного станет немедленно, с одной стороны, центром общевосточного или общеправославного соглашения, вероятно, имеющему принять юридически определенную форму конфедерации; а с другой — эта новая столица христианского Востока, столица политическая, так сказать, но не административная, по неизбежному требованию обстоятельств, стала бы немедленно чем-то вроде русской военной стоянки. От этого один шаг до русского наместничества. (Если я говорю: «военный лагерь», «военно-морская станция», «русское наместничество», то, разумеется, я называю вещи только приблизительно, не претендуя предрешать, в какой именно форме выразится эта необходимая для организации самого славяно-христианского Востока связь России с Царьградом. Вероятно, отношения эти должны будут принять какие-нибудь особые своеобразные формы, как вследствие самого отдаления Царьграда от центра русской администрации, так и по разноплеменности его населения. Итак, если Царьград станет «вольным городом» только для христиан Востока и России, а вообще для Запада предметом посторонним и недоступным, то слово вольность может относиться лишь до внутреннего, муниципального, думского управления городом или иметь тот смысл, что в конфедерацию христианских царств и княжеств Востока (с Россией во главе) должна войти между прочим и какая-то особая цареградская республика, не принадлежащая непосредственно ни России, ни Греции, ни Болгарии, ни Сербии, но равно нужная всем им, как культурно-исторический центр, как центр религиозный, торговый, национальный и военный.

Центры внутренней администрации у каждого из этих государств могут остаться свои, но Царьград должен стать немедленно средоточием общевосточного единения и центральным оплотом против посягательств европейских держав. К этому, по крайней мере, мы должны стремиться. Это наш долг.

Что касается до вопроса: согласится ли на это так называемая Европа, то это дело лишь практических препятствий, которые устранятся или нет, смотря по тому, благоприятны или нет внешние обстоятельства.

Если современная Италия, которой «великие» дела могут возбуждать лишь улыбку постороннего человека, выждав свое время, могла завладеть Римом, имеющим, как центр католичества, несравненно более важное для Запада значение, чем Царьград, то чего же не может сделать Россия... если теоретическая сторона ее призвания будет ясна ее сынам?

Итак, вопрос о городе вольном только для нас — людей Востока — кончен.

Ясно, что этот номинально вольный город должен очень скоро стать русским на деле!

Теперь о городе нейтральном; о городе нейтрализованном для всего мира или для всей Европы, по крайней мере.

Конечно, эта форма самая доступная, потому что большинство западных держав может легко ее допустить, предпочитая такого рода исход исключительному владычеству как Англии или Австрии, так и России в этом, драгоценном со всех сторон зрения, пункте...

Это форма окончательного разрешения Восточного вопроса, говорю я, самая доступная, самая благоприятная, может быть, с точки зрения тех держав, которые не так прямо, как Россия, и Австрия, и Англия заинтересованы в делах Востока.

Но зато для России подобная сделка была бы историческим самоубийством. Вся история ее борьбы за свободу христиан и славянства оказалась бы каким-то ужасным самообольщением; воюя и борясь политически целые века под знаменем Восточного Православия, русский народ, приблизясь к главной цели борьбы, внезапно увидал бы под ногами своими пропасть.

Нейтрализованный и поставленный под общий контроль Европы Царьград стал бы очень скоро самым опасным очагом крайнего международного космополитического радикализма.

История имела бы право сказать тогда, что мы освобождали христиан от так называемого «ига турок» для того, чтобы повергнуть их и самих себя в водоворот глубочайшей анархии.

Мы не должны обманывать себя более — вся Европа почти одинаково разъедается глубоко разрушительным движением умов; и есть признаки, по которым можно думать, что Германия поражена этим недугом еще сильнее, чем сама «передовая» Франция.

Здесь не место входить в рассуждение — так ли мечтательны стремления социалистов, как они кажутся с первого раза; достаточно признать, что эти стремления живучи, что бедные классы всех стран без исключения не могут не сочувствовать им, раз они стали для них понятны; что ложная вера в возможность общего благоденствия на земле воспитывается в образованных обществах XIX века не одними Прудонами, Кабе и Лассалями, но и множеством людей умеренных и честных, отвергающих крайности, особенно преступные по приемам своим, но согласных с радикалами в том, что прогресс в смысле свободы, равенства и мирного приближения к идеалу земной справедливости и земного вседовольства — есть вещь прекрасная, вполне законная, есть цель высокая, а не ложная или замаскированный всякими юридическими формальностями путь к тому же, к чему без околичностей желали бы прийти радикальные люди, т.е. к разрушению всех известных и привычных нам политических обществ, к уничтожению всех отличий религиозных, государственных и национальных. Либералы всех стран сами не видят, что они готовят мировой экономический переворот, воображая, что человечество в угоду им захочет остановиться. Вера в необходимость экономического переворота, присущая социалистам, побуждающая их свершать даже преступления и жертвовать своею собственною жизнью, — есть факт; безумна ли эта вера, ошибочны ли эти надежды, или есть в них какая-нибудь доля возможности для практического осуществления — это еще вопрос; но несомненно одно, что социалистические стремления в совокупности своей суть сила, с которой необходимо считаться. Впрочем, кто же этого не знает?

Социализм со всеми его разветвлениями есть не что иное, как вполне законное по логике происхождения детище тех прогрессивно-эвдемонических идей, тех верований в благо земное от равенства и свободы, которые Франция объявила в 89-м году и которые в других странах Европы распространились без гильотины и без больших народных восстаний весьма разнообразными путями.

Революция совершается и совершилась везде одинаково; но во Франции посредством взрыва, а в других странах посредством более мирного и постепенного изменения в идеях, верованиях, нравах и учреждениях. Загадку до сих пор составляют еще одни славяне. Так как они не сказали еще до сих пор в истории никакого своего слова, а были во всём без исключений подражателями других, доводя только нередко чужое до крайности, то многие в Европе и в наше время не знают, как нужно им смотреть на Россию и единоверных ей народов Востока: с ужасом или с симпатией?.. Мнения об этом очень разнообразны, но все чего-то ждут от нас... Ждем и мы от самих себя чего-то, выходящего из ряда... не такой отрицательной вещи, как идея простой гражданской свободы.

Идея свободы (свободы от чего? Для чего? И во имя чего?), сказано давно уже многими, есть лишь понятие чисто отрицательное и значит, что личность, или нация, состоящая из лиц же, или какой-нибудь класс людей должен встречать как можно менее препятствий и ограничений со стороны Церкви, государства, общества и семьи на жизненном пути своем. Но во имя чего, для какого идеала дается и требуется эта свобода? Тут ответ один — для блага, для большего удобства и счастья на земле.

С XVIII века, со времени Вольтера и Руссо, проповедуется всё это благоденствие с разными вариациями, в разных формах и с разными приемами; но сущность одна: идеал — вера в возможность большего и большего удобства земной жизни; результат же — разрушение постепенное или бурное всего прежнего, во что человечество верило. Самые искренние и благие намерения различных деятелей в этом смысле и направлении достигают, с одной стороны, по-видимому, своей цели вполне, с другой — немедленно родят новое зло, возбуждают новые неудобства и страдания, или небывалые прежде, при старом порядке, или не замечаемые, потому что они были заслонены от сознания людей другими неудобствами, другим злом, при прежних порядках более чувствительным.

Но пока не совершится роковое и неотвратимое дело славянского объединения, никто не может решить, чем мы будем: новым Римом, соответствующим современным требованиям; Римом, который дал свои государственные и гражданские идеи миру; или Македонией, которая своего ничего истории не дала, а только, разрушив всё доступное ей, смешала всё восточное со всем западным и приготовила этим хаосом путь для римской государственности, для византийского Православия и германской феодальности (из сочетания которых выросла позднее та европейская цивилизация, в которой и мы воспитаны).

Я говорю — роль России и славянства не обозначится ясно до тех пор, пока не объединятся все христиане Востока под гегемонией России в какую-нибудь конфедерацию. Объединение это, эта конфедерация невозможны без центра. Центра такого, кроме Царьграда, нет ни у славян, ни у христиан Востока, вместе взятых.

Сделать Петербург центром славянского единения — это значит просто присоединить всех славян. Но не это имеется в виду, и это было бы своего рода несчастьем как для России, так и для единоверцев ее, по причинам, которые так ясны, что я считаю излишним об них здесь и говорить.

Если ни Петербург, ни Москва, ни даже вновь обруселый Киев не могут стать средоточием политического славизма, то по другим, тоже до грубости ясным причинам нельзя сделать столицей славянства ни Белграда, ни Филиппополя, ни Тырнова. Это было бы смешно и думать. Сербская нация слаба, даже взятая во всей совокупности своей.

А болгары, которых географическое положение гораздо выгоднее и многозначительнее, сами бы не могли бы удержаться в своих второстепенных столицах, если бы даже и возможно было придать им это неподобающее значение, — их тянуло бы в Царьград, как во времена Крума и Симеона.

Итак, еще раз — роль России и славянства в истории определится лишь при единении — для единения нужен центр не столько административный, сколько общеполитический, религиозный и культурный. Этим центром может быть только Царьград!

Без Царьграда нет славянского единства, нет того идеального славизма, к которому, по-видимому, столькими изворотами вела нас история; к которому она идет и пойдет, вопреки всем задержкам и препятствиям, с первого взгляда кажущимися непреоборимыми.

Мы можем откладывать это решение; предотвратить его не может никто! Не мы вызвали, например, последнюю войну; мы не желали ее. Ее вызвали и союзники наши, и враги: герцеговинские селяне, черногорцы, турки, Англия.

Никогда, быть может, исторический fatum не выразился так ясно, как во время последних событий на Востоке. Никто, кроме Англии, быть может, войны не желал. Россия не искала ее; Турция боялась; Австрия хотела бы ограничиться одной дипломатической игрой. И все эти нежелавшие войны державы — Турция, Россия, Австрия, насильственно занимая сербские земли, вовлеклись в нее.

Не Россия, может быть, вызовет и вторую войну: но война эта будет, и торжество наше несомненно.

Политическое торжество России на Балканском полуострове, говорю я, несомненно — это так; но что создаст на Босфоре это ничьим оружием неотвратимое торжество: культурный ли центр славянского обособления или очаг неслыханного всесветного радикализма — вот в чем вопрос!

VIII. Будущность Царьграда ⁶⁹

Создать на Босфоре, по удалении султанского правительства, «вольный город» не в тесном каком-нибудь и ограниченном восточном смысле, наподобие греко-славо-турко-армянского Франкфурта, а в смысле более широком, всеевропейского значения этого — значило бы создать великий очаг всесветного разрушения.

Почему же нейтрализованный Царьград был бы так вреден?

Почему он стал бы немедленно главным очагом самого крайнего радикализма?

По многим причинам.

Париж до последнего времени считался тем опасным центром, из которого по всему миру распространялись разрушительные учения, столицей, которой население с конца прошлого века подавало самый опасный для государств пример периодического и большею частью успешного сопротивления властям. Сначала парижские бунты имели только либеральные идеи, идеи гражданского равенства и политической свободы; потом с сороковых годов эти восстания были плодом стремлений к уравнению экономическому, к изменению отношений между трудом и капиталом.

Коммунистические и социалистические идеи, как я уж не раз говорил и как многими еще прежде меня доказано, суть только естественное и дальнейшее развитие того самого западного либерализма, который теперь с ужасом отступает от своего детища и напрягает все силы свои на борьбу с ним.

Париж был сначала почти единственным центром всякого рода разрушительных пропаганд. Впоследствии времени политическая революция децентрализовалась: она в Цюрихе, в Италии, в Берлине, в Лейпциге, в русских городах; и, если в Турции, Греции, Сербии и Болгарии действия ее не так еще заметны, то это лишь потому, что в этих запоздалых странах еще не кончен вопрос о внешней политической независимости. Национальная эмансипация еще не вполне совершилась, и потому социализм, так сказать, отложен до тех пор, пока Восточный вопрос не будет окончательно решен удалением турок, не допускающих для себя равенства с христианами.

С первого взгляда всё это движение христиан кажется не столько демократическим, сколько национальным. Но это лишь одна из особых форм общего процесса демократизации всей Европы, как Западной, так и Восточной. Эти формы вызваны местными условиями: слова другие, видимое знамя — иное; сущность — та же; либеральное уравнение, т.е. первый шаг к дальнейшему. Чтобы весь Запад и весь Восток Европы вступил в серьезную борьбу по вопросу социалистическому, необходимо прежде устранить все другие заботы, необходимо, чтобы человечество покончило дело уравнения гражданского во всех запоздалых странах.

Есть даже, как я говорил в других письмах, некоторые весьма серьезные основания думать, что нигде социалистические идеи не могут распространиться так легко, как в среде освобожденных народов Турции.

Но об этом после.

Итак, я говорил, что было время, когда Париж был единственным революционным жерлом Европы. С тех пор международная революция сделала большие успехи и стала неуловимее. Она везде, но собственно специального центра она себе еще не нашла. Изгоняя турок и не заменяя их охранительное давление собственной дисциплиной на Босфоре, Россия (создаст) этот специальный центр международной революции, которому легко будет затмить устарелый Париж...

Царьград поставлен в особые условия, в высшей степени благоприятные такому результату.

Все другие столицы Европы (и Азии, конечно, еще более) имеют более или менее национальный характер.

В Париже, Берлине, Риме есть всё-таки огромное накопление охранительных начал, дающих отпор движению слишком быстрому и переходящему законные пределы. В Париже, напр., в отпор социалистическим стремлениям всякий раз образуется целая масса совокупных, консервативных элементов, имеющих возможность производить сильную реакцию, и хоть на время она приостанавливает прогрессивное разрушение, к которому идет такими быстрыми шагами старое европейское общество. Париж — столица с великими национальными преданиями; Москва и Петербург — слиты воедино; в Париже найдется еще довольно много и католических интересов, с которыми всякая реакция вступает в союз; есть сильное духовенство, единое, господствующее, признаваемое так или иначе, больше или меньше, но всеми, даже и республиканскими правительствами. В Париже масса населения — французы. В Берлине масса населения — немцы. В Риме масса населения — итальянцы.

Вот что главное.

Для удержания общества в некотором равновесии и в Париже, и в Берлине, и в Риме — власть национального происхождения находит всегда в среде родной национальности, преобладающей в столице и в целой стране, множество интересов охранительных, связанных любовью и выгодами, честью и честолюбием, верой и боязнью, с преданиями и порядками прежних времен.

То же самое мы найдем и у себя, не только в национальной Москве, но даже и в искусственно созданном Петербурге.

Что же подобное мы можем найти в Константинополе?

Пока в нем господствовали турки — ход дел в общих чертах был сходен с ходом дел во всех столицах. Мусульманская власть, по временам очень сильная, опиралась на массу мусульман, которых интересы как духовные, так и вещественные требовали определенных форм мусульманского порядка. Дело не в том, как эти порядки отзывались на христианах; дело в том теперь, чтобы сравнить Царьград турецкий с Царьградом международным.

Мусульман много, и они вооружены; войско мусульманское; государь мусульманский; духовенство очень влиятельно. Худо ли, хорошо ли правила иноверцами эта сила, но она правила; ее боялись, ей повиновались, ей даже нередко вынуждались служить и недовольные ею.

Но вот турки ушли за Босфор; они покинули Царьград. Царьград «нейтрализован». Что в нем осталось? На какую сплошную, однородную национальную массу охранительных интересов должна опереться власть? И какая это власть?..

Могучий международный конвент или слабая международная комиссия?..

Сильна эта власть; она в такой роскошной местности, богатой и своеобразной, захочет скоро стать вполне независимой от Лондона, Петербурга, Берлина и Парижа. Она поведет свою особую пропаганду в среде незрелых и без того уже демократически организованных населений.

Слаба эта комиссия, — она возбудит лишь смех и презрение... Ее надо будет скоро низвергнуть, как гнилую директорию Барраса...

Население Константинополя состоит из турок, греков, армян, евреев, болгар и местных франков (католиков); это главные стихии... Сверх того, в городе много черкесов, черногорцев (называемых там хорватами), есть немцы, итальянцы, французы и т.д.

Хотя цифр точных у нас под рукою теперь нет, но, соображаясь с воспоминаниями моей довольно долгой жизни на Востоке, — я думаю, не ошибусь, если скажу, что греков, напр., на Босфоре верно столько же, сколько и самих турок, если не больше. Армяне, евреи, болгары считаются десятками тысяч. Число местных католиков не так много, но всё-таки сила их значительна, вследствие связей с Европой и внешних влияний.

Я хочу всем этим сказать, что разнородные, этнографические и вероисповедные группы в Царьграде гораздо между собою равномернее и равносильнее, чем в других столицах.

Пока был султан с мусульманским войском, власть (какая бы то ни была) могла опираться на массу мусульманского охранения и сдерживать до поры до времени народные страсти.

Султана нет; войска мусульманского нет. Кто же будет господствовать в среде этого пестрого, почти равномерного со всех сторон населения?..

Европейцы?.. Проходимцы и отверженцы всех стран? Или местные люди? Но в последнем случае будет что-нибудь одно: или анархия; постоянная, уличная даже борьба между греками, славянами, евреями, армянами, мусульманами (если они останутся), ибо они все достаточно равносильны и никто из них не в силах прочно преобладать. Или примирение; но какое?..

Если бы даже возможно было вообразить себе одних самоуправляющихся цареградских автохтонов, без всякой примеси европейских выходцев, то и тогда мысль наша должна остановиться перед такой дилеммой: или 1) цареградское население будет находиться в постоянной анархии, доходящей беспрестанно, как я уже сказал, даже до уличной драки между греками, славянами, евреями, армянами и мусульманами, ибо в среде этого населения нет ни одной национальности, которая была бы в силах подавить остальные и подчинить их какой бы то ни было дисциплине; или 2) все эти национальные клочки и вероисповедные партии должны будут примириться на чем-то среднем, на чем-то индифферентном, стоящем совершенно вне Православия и вне иудаизма; вне ислама и вне христианства; вне племенных наклонностей славянства и грецизма, вне армянской или болгарской церковности, словом, на чем-то, стоящем вне племени и вне связанного с этим племенем вероисповедания. Но чем может быть это среднее, это индифферентное, как не космополитическим радикализмом?..

Чтоб ужиться между собою в мире и согласии, цареградские славяне, греки, евреи, армяне и турки должны будут в официальной деятельности своей, в своих муниципальных учреждениях, в своих общегородских обычаях, в торжественных празднествах, в общих судебных отношениях отказаться от всех своих специальных и объединяющих веру и племя преданий, от всего того, что было дорого их отцам и предкам. Вселенский Патриарх станет тогда гораздо ниже, чем стоит у нас в Казани и Симферополе татарский мулла... Православие вместе с другими положительными религиями будет отодвинуто на самый задний план общественной жизни, и господствовать будет один республиканский утилитаризм.

И это всё еще без европейских выходцев. Но вообразим еще сверх того, что крайне свободные учреждения этого нейтрализованного города (столь многозначительного по положению и привлекательного по климату) будут благоприятствовать переселению в него всяких выходцев из Западных государств и из России. Что станется тогда с этим центром?

Положим, например, что, создавая этот «нейтрализованный» город, дипломаты великих держав могут поставить непременным условием, чтоб цареградское общество не допускало в свою среду политических изгнанников и преступников, чтобы оно не укрывало их.

Но что может быть серьезного и прочного в подобном запрещении.

Политических-то именно изгнанников и преступников и монархические правители Европы до сих пор не выдают охотно друг другу. Социалисты, осужденные в государствах континентальных, находят себе убежище в Англии; польские бунтовщики наши живут свободно во Франции, Италии, Австрии и где им угодно. Наши нигилисты свили себе гнездо в «свободном» отечестве грубых швейцарских лавочников; болгары, греки и сербы, действовавшие против турок, безнаказанно удалялись в Россию, в Австрию и в другие страны... Каким же это образом и во имя каких это искренне признаваемых и серьезных принципов представители держав, допускающих в недро своих государств людей, почитаемых за преступников в странах соседних, не позволят допускать их в этот нейтрализованный, никому исключительно не принадлежащий и республиканский город? Насилие? Согласное принуждение солидарной этой все-Европы?

Насилие, бесспорно, вещь необходимая и даже очень хорошая, но лишь тогда, когда за насилием кроется какая-нибудь серьезная, искренне чтимая идея... Иначе всё это будет построено на песке; и при малейшем либеральном дуновении, при малейшем несогласии держав разлетится в прах.

Ясно, что нельзя будет не допустить в нейтральном Царьграде этих выходцев всесветной революции.

Они не только ринутся туда немедля толпами, но даже очень скоро должны будут стать во главе местного населения, менее зрелого политически и зараженного своими, так сказать, приходскими ненавистями и страстями.

И при турках европейцы нередко господствовали и хозяйничали в стране; что же будет без того единства власти, которой располагал султан?

При турках было и тем еще лучше, что на турецкую службу, меняя или не меняя религию, поступали большею частью вовсе не фанатики политические, а люди ловкие, разные искатели приключений, которые вовсе ничего не желали разрушать, а только хотели себе самим приобрести выгоды и блестящее положение. Без турок туда пойдут новые Лассали, Нечаевы, Засуличи... чтобы на вновь распаханной переворотами и разрыхленной кровью почве сеять семена своего отрицания...

И эти семена, произрастая, эта проповедь, разливаясь, эти ядовитые плоды, созревая, неужели они ограничатся Царьградом? Не отзовется ли всё это тотчас же в соседней и нами так отечески созданной Болгарии? Не отзовется ли всё это в Греции и без того демагогической?.. Или в Сербии, где нет почти середины между свинопасом и нигилистом?..

Интеллигенция всех этих христианских стран Востока страждет давно уже религиозным индифферентизмом гораздо более, чем русское общество. Русское общество слишком развито, чтоб в нем не было искренне религиозных людей и между самыми образованными гражданами.

На Востоке образованность по европейским образцам слишком нова, слишком сыра, слишком груба и поверхностна, чтобы не было в среде интеллигенции преобладающей наклонности к дешевой и в сущности не завтрашней, а вчерашней новинке...

С первого взгляда можно подумать, что это не так. Кажется, семейное чувство и строгость семейных нравов так сильно у греков, сербов, армян и болгар... Кажется, вся интеллигенция христианских этих стран так расположена к торговле и промышленности, так чужда аграрным вопросам; пролетариата многочисленного еще нет; тем более пролетариата образованного и потому самолюбиво-завистливого и раздраженного... Казалось бы, всем этим населениям столько еще другого дела...

Но в этих случаях не надо делать огромной ошибки, которую делают многие: не надо судить завтрашний день по-вчерашнему...

До сих пор так называемые национальные вопросы еще не разрешены вконец на Востоке: турки не удалились из европейской части своих владений; не размежеваны еще ясно сербы и болгары между собой: греки с болгарами и албанцами; албанцы с сербским племенем. Добруджа осталась вероятно, только на время румынам; она должна отойти к болгарам. Но пусть всё это будет решено хотя бы приблизительно, пусть все эти национальные и политические тревоги утихнут; человечество стоять на месте не может; не может и долго устояться оно на нетвердой и подвижной почве современных обществ, где господствует меркантильный индивидуализм, где каждый человек, освобожденный от тех тяжких и прочных уз, которые налагало на него сложное сословное и корпоративное устройство прежних обществ, мечется туда и сюда, с тревожным тщеславием и жаждой денег, с каким-то сознанием каких-то прав на что-то лучшее... Если эти горькие плоды эгалитарно-либерального процесса давно уж тревожат мыслящих граждан в среде тех великих европейских обществ, в которых еще так живучи до сих пор высокие предания и благородные привычки прежнего, более прочного и изящного сословного и вообще корпоративного устройства, чего же можно ждать от этих мелких и темных народцев, от христиан Востока, которые почти прямо из жизни пастушеской или гомерической, однообразно протекшей под давним давлением турок, попадут в водоворот именно того промышленного и торгового общеевропейского индивидуализма, о котором я говорил сейчас. У всех этих народов: у болгар, у греков, у сербов, у черногорцев, у армян — дворянства нет; нет серьезных, очень давних династий, пустивших в стране глубокие корни долгой и славной истории. Духовенство мало влиятельно на высший слой, поверхностный и подвижный, который весь вышел из низшего класса и не имеет никаких таких особых преданий и привычек, на которые можно было бы возлагать охранительные надежды в случае несостоятельности низших классов. Члены христианской интеллигенции живут отчасти последним словом европейского прогресса, отчасти теми слабыми охранительными влияниями, которые доставляют им невежественность, или, если хотите, наивность не дошедшей еще до европеизма остальной массы населения.

Духовенство у всех христиан Востока гораздо более зависит от народа, чем народ от него. Оно вовсе не очень влиятельно; оно казалось влиятельным, ибо оно выставлялось вперед как знамя против мусульманства и против западной религиозной пропаганды. Против этого рода враждебных влияний оно имело силу; ибо эти влияния (мусульманство и папство) — силы консервативные, вероятно, отживающие; посмотрим, каково будет влияние православного духовенства этих стран против крайностей прогрессивных сил!!!

Повторю здесь еще раз то, что я говорил не раз: с точки зрения общественного устройства, о христианских народцах Востока можно сказать, что они европейцы современные по преимуществу, что они в известном смысле более европейцы, чем французы и англичане.

В каком же смысле? Вот в каком.

Оставим английское общество, в котором сохранилось столько средневекового и оригинального даже и в наше время; возьмем для сравнения только французов... Во Франции есть легитимисты, есть ультрамонтаны, люди самого крайнего белого консерватизма; положим, они никогда не восторжествуют более; но их совокупное давление во всех движениях французского общества всё-таки значительно до сих пор отклоняло к центру среднюю диагональ социальных сил, неудержимо стремящихся на левую сторону... Во Франции есть очень крупные землевладельцы, старающиеся удержать собственность в своем роду; есть родовые предания; во Франции есть могущественная и славная литература, в которой рядом с умами самого разрушительного характера господствовали и господствуют умы самого редкого, охранительного стиля. Если во французской литератype были Прудон и Кабе, то в ней же были Жозеф де Местр и Шатобриан! Почти все художники французские любят аристократизм общественной жизни, вопреки всем успехам гражданского уравнения... Всё это, вместе взятое, давало во Франции в течение почти целого века, от 89-го г. до наших дней, сильный отпор разрушительному движению и доставляло возможное могущество хотя бы и той временной реакции, которая при всей непригодности своей не допускала до сих пор французский народ вступить на путь окончательного разложения. Ни у греков, ни у болгар, ни у сербов нет и не может быть ни ультрамонтанов, ни династических партий с идеями (какую новую идею, кроме фактической власти, может, например, представить в Сербии Карагеоргиевич?); крупной и прочной собственности нет нигде; родов с надменными и оправданными историей претензиями нет; серьезных сословных и корпоративных преданий нет... Все эти народы, столь близкие нам, начинают свое эфемерное возрождение прямо с того состояния, которое можно назвать плутократией, т.е. господством денег и грамотности. У кого есть деньги и кто достаточно обучился в какой-нибудь школе, чтоб иметь возможность стать негоциантом, доктором, адвокатом, чиновником, учителем или депутатом в греческой вули⁷⁰  или сербской скупщине, тот и господствует над пахарем, над пастухом, над лавочником, солдатом, даже над попом (явно) и тайно над епископом, у которого он по обычаю целует почтительно руку...

Самые крайние консерваторы в среде восточных христиан, перенесенные мысленно в любую из великих держав Европы, попали бы разве-разве в члены правого центра, не более.

Куда же должна пойти при таких условиях средняя диагональ общественного движения. Конечно, она должна гораздо быстрее и сильнее отклониться налево, чем диагональ общественного движения в тех странах, где есть люди, вкусы, убеждения и целые партии несравненно более резко выраженного белого цвета.

Мы видим это даже и у себя в России... в России, где есть древнее и популярное Самодержавие, где не погибло еще вконец дворянское воспитание, где в простом народе и в высшем обществе несравненно больше сердечного мистицизма, чем у стольких сухих в религии единоверцев наших...

Мы видим, напр., в России, что большинство учащейся молодежи (частью даже дворянского происхождения) с упорством, нигде не виданным, держится одних разрушительных учений; мы видим, как бич отрицания закрался в суды, в которых постоянно происходит потворство политическим преступникам и какая-то озлобленная травля то на игуменью, то на генерала, то на офицера, осмелившегося ударить студента за то, что он назвал царский мундир ливреей, и т.д. Мы видим петербургскую печать, всю (почти) защищающую Веру Засулич и восхваляющую ее пустозвона-защитника!..

Чего же мы можем ожидать от освобождения и предоставления самим себе христиан Востока, неопытных, жаждущих жить политической жизнью, страстных в политике, в религии холодных и сухих, не имеющих ни дворянства родового, ни могущественного, независимого от народа духовенства, ни старинных и любимых династий, ни той внутренней независимости ума, которую дает народу сознание старой или новой, но славной и, главное, собственной цивилизации.

Турки ушли; они забыты; надо жить и действовать... Явились новые требования, новые интересы, новые претензии, новые неудобства и страдания. Все помешались исключительно на деньгах, ибо, кроме денег, нет пути к преобладанию в народе... Свободная плутократия господствует безгранично на первую пору и этим вызывает новую крайность — свободное же обеднение других граждан... А идеи всеобщего благосостояния и благоденствия распространяются своим чередом... Вырастает молодежь, не помнящая почти турок; молодежь, которой дела нет ни до Православия, ни до тех русских, которые легли костьми во стольких битвах, еще со времен Петра и Екатерины и до дней последней борьбы за свободу Востока...

И вот в средоточии этого мира крайнего индивидуализма и утилитарной сухости, среди этого хаоса непрочной плутократии и легкомысленной интеллигенции воздвигается на Босфоре, по соглашению солидарной Европы, великая и обновленная столица; свободная, нейтральная, всем и всему чуждая по господствующему в ней какому-то неуловимому духу, но до всего и до всех касающаяся; парализующая все односторонние, национальные и религиозные влияния и потворствующая всему от наций и религий уклоняющемуся или к интересу их равнодушному...

Итак, на почве этого-то уже и теперь крайне либерального и демократического христианского Востока, в этой среде, где, как я сказал, самый крайний консерватизм не белого, а бледно-серого цвета, Россия должна создать, в угоду державам Запада, исполинский очаг разрушения, республику, по существу своему отрицающую все крайности: мусульманство, Православие, грецизм, славянство, папизм, русский Царизм, все крайности, кроме тех космополитических крайностей, которые должны выйти из отрицания всех других особенностей...

Царьград нейтрализованный станет очень скоро столицей всесветного нигилизма. Революция, которая не могла себе до сих пор найти живого центра во всех этих, старых и характерных национальных столицах, в Париже, Берлине, Риме, Вене, Лондоне, — обретет, наконец, юридически утвержденную и политически оправданную резиденцию в этом городе, чуждом всему национальному, всему священному для каждой нации у себя дома...

Вот что такое «нейтрализованный» Царьград!

Конец 1-го тома

Том 2-й.

„Не всякая реакция враждебна прогрессу в настоящем смысле этого слова, как заметил один из самых талантливых критиков современной европейской литературы, которого никто не заподозрит в равнодушии к прогрессу⁷¹; реакция сама по себе вовсе не совпадает с понятием регресса, — напротив, всякая реакция, которая исправляет современное представление о прогрессе и дополняет его, является новым элементом прогресса.“

(Вл. Герье: „Народность и прогресс“.)

Напрасный труд! Нет, их не вразумишь!

Чем либеральней, тем они пошлее!

Цивилизация — для них фетиш,

Но не доступна им ея идея ⁷² );

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В ея глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы!

Ф. Тютчев.

Грамотность и народность

(Заря; 1870 года).

I.

Много мы читали и слышали о безграмотности русского народа и о том, что Россия есть страна, где «варварство вооружено всеми средствами цивилизации». Когда это пишут и говорят англичане, французы и немцы, мы остаемся равнодушными или радуемся тому внутреннему ужасу за дальнее будущее Запада, который слышится под этими затверженными без смысла строками.

К несчастию, подобное неосмысленное понятие о России и русских существует и у тех народов, которых связывают с нами племенная близость, или вера и политическая история. Случай заставил меня довольно долго прожить на Дунае. Жизнь на берегах Дуная очень поучительна. Не говоря уже о близости таких крупных национальных и политических единиц, как Австрия, Россия, Турция, Сербия, Молдавия и Валахия, — посещение одной такой области, как Добруджа, не может пройти бесследно для внимательного человека.

В этой турецкой провинции живут под одним и тем же управлением, на одной и той же почве, под одним и тем же небом: турки, татары, черкесы, молдаване, болгары, греки, цыгане, евреи, немецкие колонисты и русские нескольких родов: православные малороссы (удалившиеся сюда отчасти из Сечи Запорожской, отчасти позднее во времена крепостного права), великороссы-старообрядцы (липоване), великороссы-молоканы и православные великороссы. Если прибавить сюда и берега Молдавии, которые так близки — Измаил, Галац, Вилково и т.д., то этнографическая картина станет еще богаче, и в молдавских городах, сверх вышеисчисленных русских иноверцев найдем еще и скопцов в большом количестве. Между извозчиками, например, которые в фаэтонах возят по Галацу, очень много скопцов. То же самое, как слышно, было до последнего времени в Яссах и Бухаресте.

Систематическое, сравнительное изучение быта племен, населяющих берега нижнего Дуная, могло бы дать, я уверен, замечательные результаты. Обстоятельства не позволили мне этого сделать, но я уже доволен и тем, что сама жизнь дала мне без внимательного и правильного исследования. Я дорожу особенно двумя добытыми результатами: живым наглядным знакомством с русским простолюдином, перенесенным на чужую почву, и еще знакомством со взглядами наших политических друзей на нас и на наш народ⁷³ .

Один афинский грек, весьма способный, образованный и занимавший в течение своей жизни должности не совсем ничтожные, известный, сверх того, как человек русской партии, вступил однажды со мной в разговор о нашей родине вообще.

Он горячо жаловался на то, что «Россия велика, да не сердита», ставил в пример нам свою маленькую Грецию, которая схватывается с огромной Турцией. (Этот разговор происходил в 1868 году еще до несчастного исхода критских дел.) Я защищал умеренную русскую политику, доказывал ему, что самое бессилие Греции есть в известном смысле сила и что всякое несвоевременное движение наше ввергло бы и греков в неисчислимые бедствия. Он всё стоял на своем и приписывал умеренность нашей политики необразованности нашего народа. «Оттого, — говорил он, — Россия и не сердита, что народ пробудить трудно на жертвы в пользу идеи... Подите, пробудите русского мужика!»

Я не стану излагать здесь своих возражений, скажу только, что он изменил потом свои взгляды и, уезжая в Афины, благодарил меня за то, что я открыл ему много, чего он и не подозревал в России.

Немного погодя, после первой моей беседы с этим весьма просвещенным греком, я шел вечером в Галаце по площади, которая прилегает прямо к набережной Дуная. У самого берега стоят постоянно, по договору, небольшие военные суда великих держав. Они все стоят подряд; но экипажи живут особняком, и каждый по-своему. Поют матросы на всех судах, но чаще и лучше всех поют хором наши.

Каждый вечер они поют то церковные стихи, то народные грустные песни, то удалые солдатские. На берегу около канонерской лодки «Чатыр-Даг» — всегда в это время собирается народ послушать русских. Сидел и я долго на камне и слушал.

Совсем было уж темно, когда я удалился; передо мной шли разговаривая два грека, простые матросы с купеческих судов.

— Хорошо поют русские! — сказал один.

— Только поют! — отвечал другой.

— Погоди, проснутся и они, — возразил первый.

— Дожидайся, чтобы они проснулись!..

С этими словами греки вошли в переулок, а я пошел в другую сторону, и когда вспомнил слова моего афинского друга, столь сходные со словами матросов, мне стало больно не за русских и за их безграмотную простоту, а за греков и за их грамотное незнание. Я греков люблю, и мне жаль, что они, влачась во всех понятиях за политически ненавистной им Европой, просмотрят и проглядят сами великую, назревающую славяно-русскую культуру, которая одна только в силах обновить историю.

Спустя несколько времени, мне случилось быть в Измаиле и гулять по бульвару, на котором еще целы полосатые русские столбы под фонарями.

В Измаиле всё еще пахнет Россией: пролетки и телеги с дугами, рубашки навыпуск (так же, как и в Тульче), бюрократически-правильные бульвары, гостиный двор, в котором продают и теперь русские купцы даже и кумач красный... Посреди площади стоит около бульвара собор, выстроенный по плану, сходному с планом калужского и других губернских соборов новейшей казенной постройки.

В соборе половина службы идет по-русски, а половина по-румынски; на колокольне соборной звучат густые русские колокола...

Многие из румын и греков, живущих в Измаиле, говорят по-русски...

О русском управлении многие сохранили здесь недурную память...

Итак, я гулял на бульваре; со мной ходили двое молодых людей; один был грек полурусского воспитания; другой — молдаван полуфранцузского воспитания.

Не помню, который из них начал сравнивать Тульчу с Измаилом и, вероятно, желая угодить моему русскому чувству, сказал:

— Конечно, на каждом шагу видно, что Измаил был в руках просвещенной нации, а Тульча — турецкий город. Здесь прямые улицы, бульвар правильный... и т.д.

Я отвечал ему на это: — Тульча нисколько не похожа на турецкий город и это очень жаль; турецкие города крайне живописны; Тульча похожа на новороссийский уездный городок, беспорядочно построенный самим народом; и этим она, пожалуй, — лучше Измаила, в котором Россия являлась не столько народными, сколько полу-европейскими своими сторонами. Нет спора — я сам вырос в губернском городе, и вид Измаила как нельзя более близок душе моей, но это не мешает мне желать, чтобы русское начальство, когда ему впредь придется украшать или строить города, менее бы увлекалось геометрическими вкусами новейшей Европы.

Молодые единоверцы наши, видимо, не поняли меня и возражали совсем не на то.

Таким образом завязался разговор, который кончился так:

— Сознайтесь, — сказал я молдавану, — что душе вашей ближе французы, чем русские; вы цените больше французский ум и характер, чем наш; я не говорю о политических отношениях... Это совсем другое... Молдаван отвечал мне на это искренно:

— Я сознаюсь вам, что я простолюдина французского ставлю выше русского мужика; но русского, равного образованием с французом, я ценю и люблю больше и француза, и англичанина, и всякого другого европейца!..

Я тогда спросил у него: кто ему больше нравится — русский ли учитель или молодой чиновник нового поколения, честный, скромный, трудолюбивый, но безличный, живущий последними модными мыслями Запада; человек, которого по образу жизни, по манерам, по разговору, одежде, симпатиям можно отнести к буржуазии всякого народа, — или же...

Тут я указал молдавану на одного придунайского старообрядца, старца в высшей степени замечательного по личному своеобразному характеру своему, по политическому влиянию и, наконец, потому, что, вращаясь во всех возможных слоях общества, вступая в течение долгой своей жизни в сношения с людьми высшего круга различных наций, он остался верен своему русскому старообрядчеству во всём, начиная от рубашки навыпуск и кончая отречением от табаку и чая.

Молдаван сказал, что он, конечно, предпочитает первого русского второму.

— После этого разговор между нами невозможен, — отвечал я. — Чтобы вы могли понять меня, вам надо забыть всё, что вы знали, и слушать меня долго и часто, увлекаясь не желанием переспорить, а жаждой понять...

Молодые люди молча подивились моим претензиям, и мы расстались.

Я рассказал о греках и молдаванах; я мог бы рассказать тоже о болгарах и, вероятно, о сербах, которых, впрочем, я знаю меньше.

Все единоплеменники и единоверцы наши ценят нас настолько, насколько мы — европейцы: им и в голову не приходит ценить в нас то, что в нас собственно русское.

Те из них, которые расположены политически к нам, ценят в нас: во 1-х, православное или славянское государство с миллионом штыков; во 2-х, по-европейски воспитанных светских людей, которые шириной своей образованности, по словам самих европейцев, превосходят многих; в 3-х, наши военные способности; в 4-х, они ценят чрезвычайно высоко, в один голос с европейцами, наши дипломатические способности и дальновидную глубину нашей политики. (Правы ли они или нет, не знаю!)

Наконец, они признают всё «свободолюбие» и всю серьезность реформ, предпринятых нынешним правительством нашим.

Но что такое наш народ? Что такое эта масса, этот океан, который они считают безгласным и бессмысленным, потому что он чужд мелочным и сухим демагогическим движениям? Этого они не знают и не могут узнать, пока мы сами еще немногим в этом отношении стоим выше их.

Некоторые из славян и греков, с которыми я говорил об этих предметах, считали меня каким-то демократом; им это простительно, но как простить русских, которые до сих пор не понимают, что здесь дело о народном, а не просто-народном.

Будь наше высшее общество своеобразнее нашего народа, надо было бы предпочесть его дух, его образцы, его обычаи, его идеалы, а не простонародные.

Такие примеры есть в истории. Парижанин более француз, чем хлебопашец французский. У хлебопашца французского — серьезного, тяжелого, упорного в земельном труде, больше сходства с немецким хлебопашцем, чем у парижского франта и демагога с немецким ученым (особенно прежних времен).

Лорд английский (особенно прежний лорд) как физиономия, как тип, как характер, быть может, более олицетворял собою Англию, чем английский матрос; или, по крайней мере, столько же.

У нас вышло наоборот. Это чувствуется всеми.

Во время последней восточной войны, в одном из итальянских городов, на карнавале, выехала на площадь колесница с комической группой, изображавшей борцов Восточного вопроса: турок был в классической своей одежде, англичанин, кажется, изображен был в виде матроса; француз (это я помню наверное) в виде парижского франта, а «русский в виде мужика».

Так писали тогда в газетах.

II.

Из всех расположенных к нам политически единоплеменников и единоверцев наших — чехи, мне кажется, скорей других могли бы понять и оценить Россию с той точки зрения, на которую я лишь намекнул в первой нашей главе.

Они это могут именно вследствие большей своей образованности, вследствие большего пресыщения западничеством.

Европейская образованность других политических друзей наших еще слишком зелена, чтобы они были в силах пресытиться однообразным идеалом западной культуры. Они еще parvenus европеизма и не в силах еще даже и теоретически подняться над ним...

Повторяю, это им извинительно; в этом виноваты много и мы сами.

К несчастью, и между чехами много есть людей пропитанных, но не пресыщенных европеизмом. Это видно по печатным мнениям некоторых из них.

К тому же западная публицистика, упоенная вещественной силою совокупно взятого Запада, его механическими открытиями и распространением в нем мелкого знания (в ущерб высшему творчеству духа), поет дифирамб сама себе и своей мещанской почве, не подозревая, что душа убывает вокруг нее, не замечая, что гений жизни с грустью собирается угасить свой факел...

Западная мысль поет на старые (когда-то юные) мотивы дифирамбы Западу и с презрением относится к нашему народу.

Славяне слушают это, и мысль их колеблется...

Еще не так давно в одной из стольких враждебных нам газет был представлен краткий отчет состояния грамотности в русской армии. Отчет этот был взят иностранным писателем из наших «Московских Ведомостей» и заключал в себе следующее обращение к чехам: «Сам г. Катков сообщает в своей газете, что грамотных солдат в русской армии 5 на сто!⁷⁴  Что может быть общего у чехов, столь ученых, столь образованных и т.д., с русскими? Чехи говорят, что они в России ищут лишь умственного вождя... Нам кажется, что первое необходимое качество путеводителя есть способность ясно видеть. Dans le royaume des aveugles les borgnes sont rois⁷⁵ и т.д».

Иностранный порицатель нашей безграмотности указывает на самого г. Каткова, т.е. на одного из самых знаменитых и влиятельных русских патриотов...

Не знаю, что ответил бы г. Катков на это, если бы он обратил внимание на эту заметку. Может быть и он, и многие другие находят лучшим отвечать презрительным молчанием на все подобные нападки. Русские привыкли к ним; но я думаю, что не всегда эта метода хороша: молчание может быть приписано смущению перед горькою правдой.

Я же нахожу, что эта правда не горька. Да! В России еще много безграмотных людей, в России много еще того, что зовут «варварством». И это наше счастье, а не горе. Не ужасайтесь, прошу вас; я хочу сказать только, что наш безграмотный народ более, чем мы, хранитель народной физиономии, без которой не может создаться своеобразная цивилизация.

Я не хочу сказать, что народ наш совсем не надо учить грамоте, что его не следует просвещать; я скажу только: наше счастье в том, что мы находимся «im Werden», a не стоим на вершине, как Англия у вершины, как немцы, и тем более не начали еще спускаться вниз, как французы.

Герцен вначале выражал какие-то надежды на будущее французского работника; и в этом, как и во многом, он ошибался. Не раз уже было замечено, что французский работник портится и пошлеет, когда он делается зажиточным буржуа.

У самого Прудона вырвались следующие слова: «la fortune loin d’urbaniser l’homme du peuple, ne sert le plus souvent qu’a mettre en relief sa grossiereté»⁷⁶ (La Guerre et la Paix, t. I глава IV).

Итак, вообразим же себе, что самый, столь несбыточный во Франции, революционный и социальный идеал удался бы и пустил в этой стране прочные корни; что крупная собственность была бы запрещена законом, как запрещены теперь рабство и убийство. Что же бы вышло? Обновилась бы народная физиономия француза? Ничуть; она стерлась бы еще более. Вместо нескольких сотен тысяч богатых буржуа мы бы получили миллионов сорок мелких буржуа. По роду занятий, по имени, по положению общественному они были бы не буржуа; по уму, по нравам, по всему тому, что помимо политического положения составляет сумму качеств живого лица и зовется его духовной физиономией или характером, — они были бы буржуа.

Личность у людей, сила живого своеобразия была бы еще более убита, чем теперь во Франции.

Не таково положение наше!

Не обращаясь вспять, не упорствуя в неподвижности, принимая всё то, что обстоятельства вынуждают нас принять разумно, без торопливости деревенского «parvenu», принимающего медь за золото, лишь бы медь была в моде у европейцев, мы можем, если поймем вполне и сами себя и других, не только сохранить свою народную физиономию, но и довести ее до той степени самобытности и блеска, в которой стояли поочередно, в разные исторические эпохи все великие нации прошедшего.

Замечательно, что в последнее десятилетие всякий шаг, который мы делали по пути европеизма, более и более приближал нас к нашему народному сознанию. Бесцветная и безвкусная, но видимо полезная (за неимением другого) вода всеобщего просвещения только подняла и укрепила русские всходы, поливая наши, нам самим незнакомые поля. Чтобы это было яснее, я обращусь к примерам. Их множество.

«Крепостное состояние и крепостное право в России было, конечно, явление весьма своеобразное. (Худо ли оно, хорошо ли было, не о том здесь речь.) Во всей западной Европе уже не было ничего подобного ко второй половине 19-го века. Казалось бы, что, уничтожая крепостную зависимость наших крестьян, мы приблизились к Европе... С одной стороны — да; с другой, напротив, отдалились. О нашей земской общине до окончания Крымской войны никто не думал. Помещики и чиновники видели ее бессознательно, не думая о ней. Литераторы или вовсе не знали о ней, или смеялись над горстью славянофилов, «которые, Бог знает, о чем думают и заботятся». Полемика журналов от 56-го года до нашего времени, труды коммиссий по освобождению крестьян уяснили вопрос «общины». Она стала краеугольным камнем нашего земского и государственного быта. Порицают ее только немногие крайние «европеисты», которые не верят в возможность иной цивилизации, кроме германо-романской; да те землевладельцы, которые бы желали ввергнуть крестьянина в нищету, чтобы он дешевле брал за работу и зависел бы от их воли, как зависит в Англии фабричный работник от произвола жестокого и грубого фабриканта.

Европейцы, чуя в нас для них что-то неведомое, приходят в ужас при виде этого грозного, как они говорят, «соединения самодержавия с коммунизмом», который на западе есть кровавая революция, а у нас монархия и вера отцов.

Другой пример — наш нигилизм. Нигилисты хотели бы, между прочим, чтобы Россия была «plus européenne que l’Europe»⁷⁷. То, что дома Добролюбов, Писарев и другие облекали ловко в иносказательные, то легкие, то серьезные формы, Герцен из-за ограды английского «habeas corpus» проповедывал на весь мир.

Людям этим недоставало истинного понятия о национальности; им не претил европеизм, если он только проявлялся в революционной форме.

Даже Герцен, который гораздо выше по своему философскому воспитанию, чем были его доморощенные и молодые помощники (ибо он развился в 40-х годах), и тот долго восхвалял, например, французского работника, тогда как хорошему русскому — вид французского блузника с его заученными сентенциями и дерзкими ухватками должен быть крайне противен и скучен... Наконец и он, сам Герцен, разочаровался в европейском простолюдине; он понял, что ему, этому рабочему, хочется стать средним буржуа и больше ничего. Такой пошлости Герцен, человек изящно воспитанный и глубокий, — любить, конечно, не мог, но наши «домашние» отрицатели из разночинцев не были разборчивы.

Итак, что же могло быть опаснее подобного космополитического направления для нашей народной физиогномии?

И что же? В то время, когда в Петербурге издатели «Современника» восхищали страстную, но оторванную от народной почвы молодежь и изумляли даже весьма умных провинциалов, которые не могли постичь, за что они всё бранят и чего им хочется; в то время, когда кроткий Михайлов печатал свои кровавые прокламации, советуя в них идти дальше французов времен террора, и Бога звал «мечтой», в Москве являлись «Парус», «День» и «Русская Беседа», — славянофилы из «старинных» мечтателей обратились в людей-утешителей, в людей «положительного идеала» посреди этой всеобщей моды отрицания.

Славянофилы явились на защиту «народной святыни», на защиту церкви, общины, народных нравов и преданий. И множество людей помирились с их мечтами за некоторые практические их выводы.

В то же время Кохановская печатала свои прекрасные и пламенные повести; в них с неслыханной дотоле у нас смелостью и жаром изображались старинные русские нравы и не столько нравы простолюдина, сколько нравы деревенских дворян, по многому, однако, близких к национальной почве. Не был при этом забыт и простолюдин. Повесть «Кирило Петров и Настасия Дмитриева» (мещанин и мещанка) на веки украсила нашу словесность.

В этих повестях «европеизм» только выносился местами; ненависть к нему и дышала между строчками, и выражалась явно.

В самом Петербурге начал тогда же выходить журнал «Время», который шел в упор «Современнику». В нем, пожалуй, положительное направление было еще шире, чем у славянофилов; в нем участвовал критик, до сих пор у нас не оцененный как следует, Аполлон Григорьев. Придет время, конечно, когда поймут, что мы должны гордиться им более, чем Белинским, ибо если бы перевести Григорьева на один из западных языков и перевести Белинского, то, без сомнения, Григорьев иностранцам показался бы более русским, нежели Белинский, который был не что иное, как талантливый прилагатель европейских идей к нашей литературе.

Но «Время», хотя имело большой успех, только постепенно уясняло свою задачу и скоро погубило себя одной умно написанной, но бестактно напечатанной статьей⁷⁸. Нигилизм «Современника» пробудил в одних задремавшие воспоминания о церкви, столь родной семейным радостям детства и молодости; в других чувство государственное; в третьих ужас за семью и т.д. Современник и нигилизм, стремясь к крайней всегражданственности, насильно возвращали нас к «почве».

Наконец поднялась буря в Польше; полагая, что Россия потрясена Крымским поражением и крестьянским переворотом, надеясь на нигилистов и раскольников, поляки хотели посягнуть на целость нашего государства.

Не довольствуясь мечтой о свободе собственно польской земли, они надеялись вырвать у нас Белоруссию и Украину... Вы знаете, что было! Вы знаете, какой гнев, какой крик негодования пронесся по всей России при чтении нот наших непрошенных наставников... Какой восторг приветствовал ответы князя Горчакова и адресы царю со всех концов Державы.

С тех пор все стали несколько более славянофилы... Ученье это «в раздробленном виде» приобрело себе больше прежнего поклонников. И если в наше время трудно найти славянофилов совершенно строгих и полных, то и грубых европеистов стало всё-таки меньше, я думаю...

Вот к чему привела у нас общечеловеческая демагогия... Еще два примера. Земские учреждения наши, в частности, сами по себе довольно своеобразны; но все-таки общая идея их была к нам занесена с Запада и вызвана освобождением крестьян. Это приложение западной идеи к нашей жизни сблизило наше просвещенное сословие с простым народом: дворянство, оторванное от него эмансипацией, сошлось с ним опять на основаниях более гуманных. Волей-неволей, встречаясь с крестьянами в собраниях, оно должно стать более русским не только по государственному патриотизму (в чем не было никогда у нас недостатка), но и вообще по духу и, Бог даст, по бытовым формам...⁷⁹

Суды наши уже, конечно, вовсе не своеобразны; они заимствованы целиком. Но в судах являются люди всех сословий и стран нашей великой отчизны, всякого воспитания; в них рассматриваются и судятся всевозможные страсти, преступления, суеверия, и всякий согласится, что не всякое преступление низко и что многие суеверия трогательны и драгоценны для народа.

Образованный класс наш в судах изучает быт и страсти нашего народа. Он и здесь учится более понимать родное, хотя бы в грустных его проявлениях.

Вот любопытные образцы, взятые из газет:

1. Дело раскольника Куртина.

По словам владимирского корреспондента газеты Голос, в местной уголовной палате производилось дело о некоем Куртине, раскольнике Спасова согласия, заклавшем родного сына своего в жертву... Спасово согласие есть один из толков беспоповщинских и самых крайних. Он иначе называется нетовщиною, потому что раскольники этого толка учили и учат доселе, что нет ныне в мире ни православного священства, ни таинств, ни благодати и желающим содержать старую веру остается только прибегать к Спасу, который сам ведает, как спасти нас бедных. Раскольнику Спасова согласия не остается, таким образом, ничего в жизни; эта безнадежность приводит фанатиков часто к самым ужасным результатам. Вот содержание истории детоубийства, совершенного Куртиным. «Вязниковского уезда, деревни Слабодищ, крестьянин спасовец Михаил Федоров Куртин (57 лет) зарезал родного сына своего, семилетнего мальчика, Григория, в убеждении, что это угодно Спасу. Подробности этого кровавого процесса ужасны, но в то же время очень естественны в спасовце. Вот как рассказывал сам Куртин на суде о своем детоубийстве: «Однажды ночью печаль моя о том, что все люди должны погибнуть в нынешние времена, сделалась так велика, что я не мог уснуть ни на минуту и несколько раз вставал с постели, затепливал свечи перед иконами и молился со слезами на коленях о своем спасении и спасении семейства своего. Тут мне пришла на ум мысль спасти сына своего от погибели вечной, и так как сын мой Григорий, единственное детище, был очень резов, весел и смышлен не по летам, то я, боясь, чтоб он после смерти моей не развратился в вере и не погиб навек в геене вечной, решился его зарезать. С этою мыслью я вышел на заре в задние ворота и стал молиться на восход, прося у Спаса знаменья, что если после молитвы придет мне снова мысль эта в голову с правой стороны, то я принесу сына в жертву Богу, а если слева, то нет, потому что, по мнению нашему, помысел с правой стороны есть мысль от ангела, а с левой — от дьявола. По окончании длинной молитвы помысел этот пришел с правой стороны, и я с веселием в душе возвратился в избу, где сын мой спал вместе с женою моею на коннике (род широкой лавки). Опасаясь препятствий со стороны жены, я нарочно разбудил ее и послал за овчинами в дер. Перво, а сам, оставшись с сыном, сказал ему: «Встань, Гришенька! Надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь». Сын надел белую рубаху и лег на лавку в передний угол. Куртин подложил ему его шубку в головы и, заворотив вдруг подол рубашки, нанес ему несколько ударов ножом в живот. Мальчик затрепетал и начал биться, так что постоянно натыкался на нож отца, отчего на животе его оказалось множество ран». Тогда отец, желая прекратить страдания сына разом, распорол ему живот сверху донизу... Мальчик потерял силу сопротивляться, но не умер в тот же момент. Заря, занявшаяся на востоке, светила детоубийце в окно при совершении преступления; но когда сын был зарезан, то в окнах вдруг появились первые лучи восходящего солнца и багровым светом упали на лицо невинной жертвы. Куртин, по его словам, при этой случайности встрепенулся, руки его дрогнули, нож выпал из рук и он упал перед образом на колени с молитвою, прося Бога принять милостиво новую жертву. «Когда я, — говорил Куртин в суде, — стоял перед образами на коленях и сын мой плавал в крови, то вошла вдруг в избу возвратившаяся жена моя и, с первого взгляда узнав всё случившееся, упала от страха на землю перед мертвым сыном. Тогда я, поднявшись с пола, на котором стоял на коленях, сказал жене: «Иди и объявляй обо всем старосте. Я сделал праздник святым».

Детоубийца Куртин, заключенный в острог, прежде решения дела уморил себя голодом...

2. Дело казака Кувайцева.

Из Оренбурга (кор. «Голоса»). В одной из казацких станиц жил казак Войков; у него была жена-красавица. Стар ли был, некрасив ли Войков, но только полюбился ей другой казак, Кувайцев. Кувайцев был женат и имел детей, но жены своей он не любил, хотя она была женщина нестарая и работящая, женился он на ней из жалости — сирота была круглая; до встречи с женою Войкова они жили душа в душу. Раз войсковой старшина, проезжая через деревню, где жили Войков и Кувайцев, остановился у Войкова отдохнуть, старшине стало скучно; услужливый Войков, ничего не подозревавший о связи Кувайцева со своею женою, предложил позвать Кувайцева, который был известен в деревне за потешника. Позвали Кувайцева, выпили водочки, Кувайцев посмешил компанию, сказок насказал и затем разошлись. В эту же ночь у Войкова из чулана, припертого только чуть державшимся засовом, было похищено разное носильное платье, большею частью принадлежавшее к гардеробу жены. Кто украл, искали и не нашли. Вскоре после этого жена Войкова умерла. Скучен стал Кувайцев, не слыхать его лихих песен, не рядится он в шутовской костюм (г. докладчик показывал его публике; Бог знает что такое: тут и бархат, и золото, и кости, и всё это перемешано самым затейливым образом) на потеху села; на жену и смотреть не хочет; только с детьми нежен, ласкает их.

Прошло много времени после этого, как вдруг Кувайцев, без всякой видимой причины, стал по-прежнему весел и песни запел. Утром как-то раз жена Кувайцева, перестилая постель, находит под тюфяком отрубленные человеческие палец и руку; тут же и клок волос длинных и маленьких курчавых. Кожа руки высохла и набита была хлопком и разною дрянью. Она этот палец, руку и волосы представила в волостное правление. Началось дело. Кувайцева арестовали; сделали обыск в его доме и нашли те вещи, которые пропали у Войкова, кроме того нашли печать, на которой было вырезано «Оренбургское полицейское управление» и бумажку, на которой было написано (подлинное выражение докладчика) то же, что и на печати; нашли много разных книг, большею частью духовных или же песенники.

При допросе Кувайцев, не отпираясь ни мало, показал: 1) что найденная рука, палец и волосы принадлежат умершей жене Войкова. Отыскали могилу, откопали и нашли труп Войковой, почти разложившийся, с отрубленною левою рукою и без пальца на правой; волосы с головы и других мест были обрезаны. На Войковой не нашли тех одежд, в которых она была похоронена.

— Зачем ты сделал это? — спрашивает Кувайцева судебный следователь.

— Зачем? Тоска меня мучила, покоя не знал я, свет Божий не мил стал — что было делать! Раз цыгане селом проходили; одна цыганка, видя мою кручину, взялась вылечить меня: «Ступай ты, — говорит, — на могилу к ней, отрой тело ее, отсеки левую руку и большой палец с правой и обрежь волосы. На утренней и на вечерней заре выходи ты в поле и отсеченною рукою ее обчерти около себя круг, пальцем ее с другой руки отчерти, а волосами в это время обкуривайся». Я поблагодарил цыганку и сделал, как она приказала. Ходил я три дня на зорях и на четвертый всё как рукой сняло. Разве иногда, и то редко, грусть прошибала.

— А одежду зачем снял с нее?

Нужно заметить, что одежда была так плоха, что на нее не польстился бы и нищий.

— Так, для памяти — уж больно мила была мне Войкова-то.

— Ты украл у Войкова из чулана платье?

— Я вещей Войкова не воровал. Ссора у нас была раз с нею; она мне и говорит: возьми ты всё, что подарил мне, не хочу я от тебя ничего и указала мне, что всё это лежит в чулане. Я тоже был в сердцах на нее и, выходя от мужа-то ее, тронул запор у чулана, — он подался, я и забрал те вещи, которые я же подарил. Воровства, значит, здесь нет: свое взял.

— А как же у тебя очутились вещи не только жены Войкова, но и самого Войкова.

— Темно было тогда, я вещи-то брал, ну и торопился больно — впотьмах-то и захватил мужнины вещи.

— Что ты делал с печатью и каким образом она к тебе попала?

— Что это за печать и что с нею делать можно было, я не знаю, — нашел я ее в Оренбурге, вот и все.

Песенники, найденные у Кувайцева, почти все с поправками, прибавлениями и заметками, сделанными рукою Кувайцева; некоторые песни вовсе изменены, а другие местами. В поправках и изменениях видно грустное настроение Кувайцева. Председатель, докладывавший дело, прочел некоторые из этих поправок. На вопрос, зачем он делал эти поправки, Кувайцев отвечал, что слова песен часто не подходят под музыку, которую он сочинял на эти песни, ну он и изменял их. Находясь в тюрьме, Кувайцев писал письма к своим детям; письма эти писаны стихами:

Мои милые орляточки,

По отце своем стосковалися и т.д.

Во время своего заключения Кувайцев собирался бежать, для чего и приглашал, как видно из письма, отобранного у него в тюрьме, товарищей; бежать хотел он на Кавказ и говорил, что у него и оружие заготовлено под полом. Несколько ружейных стволов и порох действительно найдены в подполье. При повальном обыске о нем отозвались одни с пренебрежением, как шуте, другие сказали, что он плохой работник и казак и что даже (?) он сам бабье дело делает, т.е. белье и платье себе шьет. Предложены на решение следующие вопросы: 1) Как смотреть на раскрытие могилы? Как на преступление или как на суеверное безумство? и т.д.

Конечно, никто не станет оспаривать у суда права карать поступки, подобные поступкам Куртина и Кувайцева. Но, по высокому выражению московских славянофилов, обыкновенный суд, точно так же, как и справедливая полицейская расправа, суть проявления лишь «правды внешней», и ни государственный суд, ни суд так называемого общественного мнения, ни полицейская расправа не исчерпывают безконечных прав личного духа, до глубины которого не всегда могут достигать общие правила законов и общие повальные мнения людей.

Судья обязан карать поступки, нарушающие общественный строй, но там только сильна и плодоносна жизнь, где почва своеобразна и глубока даже в незаконных своих произведениях. Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почетный судья, осудивший их вполне законно.

В Бельгии, Голландии, Швейцарии порядка и благочиния, быть может, более, чем в среде других более крупных политических единиц; в них невозможны, конечно, не только Куртины, но и Кувайцевы, но зато в Бельгии, Голландии и Швейцарии невозможны и великие своеобразные поэты, и если бы Бельгию и Швейцарию завоевала Франция, а Голландию — Германия, человечество могло бы почувствовать лишь механическое потрясение, но не ощутило бы ни малейшей духовной утраты⁸⁰.

Характер трагического в жизни народа в высшей степени важен. Иной характер имеет трагическое в благородных ущельях Черногории и Крита, иной в Парижских и Петербургских «углах»!

Ужасно проявление веры в преступлении Куртина! Но ужасное или благотворное, всё же это проявление веры, веры, против которой XIX век ведет холодную, правильную и безпощадную осаду! Куда обратится взор человека, полного ненависти к иным бездушным и сухим сторонам современного европейского прогресса? Куда, как не к России, где в среде православия еще возможны великие святители, подобные Филарету, и где самый раскол представляет не одни ужасные (хотя и трогательные в своем роде) явления, но и картины в высшей степени утешительные и почтенные, подобные следующей, взятой тоже из газеты:

Духовный суд у молокан.

В № 51 «Современных Известий» помещена интересная статья о наказаниях, существующих у молокан за дурное обращение мужей с женами; приводим из этой статьи следующий рассказ: когда муж оскорбит жену свою словом или ударит хотя слегка вгорячах, то жена в первое же воскресенье, — если муж до сего времени не испросит у ней прощения, — заявляет о сем при молитвенном воскресном богослужении совету, состоящему из лиц самой глубокой древности, старше которых нет на селе, которые публично, судотворением после богослужения разбирают обиду и на основании Библии решают этот вопрос безапелляционно. При этом, если муж и жена не заявляют о разводе, они налагают на виновного наказание церковное (гражданских наказаний у них не существует). Лестница этих церковных наказаний довольно длинная. Виды наказаний, между прочим, следующие: 1) торжественное извинение обидчика перед обиженным; 2) пост на 10, 20, 30, 40 дней и на год; 3) раздаяние милостыни бедным; 4) вклад на обеспечение вдов и сирот околотка; 5) покаяние при богослужении пред собранием; 6) отлучение от участия при общественном богослужении в продолжение недели, месяца, полугода и года (это наказание полагается за тяжкие вины); 7) присутствование при богослужении общественном, но с обязанностью стоять, обратясь в угол, к стене; 8) лишение права на братское приветствие на улице при встречах; 9) лишение права петь при богослужении и читать Библию и т.п. — Нам удалось быть при одном общественном богослужении молокан и слышать разбирательство жалобы молоканки на мужа, который обозвал ее словом бранным (бранное слово вообще у молокан редкость); разбирательство производил церковный совет публично, пред 300—400 человек, пришедших на богослужение, состоявший из убеленных сединами старцев, из коих некоторым было за 100 лет. По выслушании жалобы тотчас развернута была Библия (огромного формата, известная у нас под именем параллельной) и из нее прочитаны тексты об отношениях мужа к жене и жены к мужу. «Муж, — читал седой как лунь член церковного совета, — отдавай жене должное, подобно и жена мужу; жена не властна над своим телом, а муж; равно и муж не властен над своим телом, а жена. Внемлите сему, — взывал старик, — не свои словеса говорю вам, а словеса Библии, вечные и неизменные». Жены, дочери, парни, дети, бывшие при богослужении, слушали внимательно слово наставления, произносимое старцем, коему было за плечами 96 лет. «Худое обращение мужа с женой легко может повести жену к нарушению брачного союза, — говорил другой член совета, такой же, как и первый, — и тогда хотя жена не будет без вины пред Господом Богом, но муж сам первый дает ответ пред Господом Богом за грехи жены, ибо ему было повелено любить жену свою, как Христос возлюбил церковь, а Христос самого себя предал за нее, чтобы освятить ее, очистить и представить ее себе славною церковью, не имеющею пятна или порока... А ты не только не исполняешь заповедей Бога, но и вводишь жену во искушение. Не помилует тебя Господь! Покайся по-христиански и спроси у жены твоей прощение! Утешь нас и не посрами наше общество истинных христиан, которого ты сделался недостойным!»

Признаемся, мы были поражены этой сценой разбирательства мужа и жены, а когда муж обнялся с женою, поцеловал ее публично, в виду всего собрания, и испросил у нее прощение в своей вине, собрание запело благодарственный Богу гимн, то были тронуты не шутя. При подробных расспросах мы узнали, что ссоры мужа и жены у молокан до того редки, что некоторые, прожившие весь век свой, не сказали друг другу бранного слова.

Согласитесь, что как в 1-й трагической картине, так и во 2-й, трагикомической и грустной, и в последней утешительной, нет ничего избитого и пошлого. И в той, и другой, и третьей слышится что-то новое и неслыханное, чувствуется присутствие нетронутых и самородных сил...

Наконец еще один и последний пример. Что может быть более всегражданственного, как всемирная промышленная выставка?

Однако, что мы видим?

Русская изба, ее кружевные убранства, созданные простым топором мужика, привлекли внимание иностранцев; все хвалят одежду русскую, которую, конечно, для выставки постарались показать лицом (а это-то и есть развитие своего; не в том дело, чтобы быть просто-народным, а в том, чтобы быть народным!).

Русский трактир Корещенка был всегда полон, русская кухня всем понравилась. Еще небольшой пример того, что я зову народным творчеством, развитием свого: у нас в трактирах нет обычая держать за конторками женщин... Это обычай европейский. Чтобы картина русская была полнее, чтобы привлечь в трактир еще более иностранцев, г. Корещенко принял этот чуждый обычай; но красавица его была не в кринолине и чепчике; она была в сарафане и кокошнике.

Национальное своеобразие не может держаться одним охранением; обстоятельства вынуждают нередко принимать отчасти что-нибудь чужое для полного развития своего народного в высшее национальное.

После всемирной выставки появилась в России, между прочим, мода на разную деревянную утварь расписанную золотом и красной краской. К сожалению, надо заметить, что мода эта принялась оттого, что иностранцам понравилась на выставке эта русская утварь; самим бы нашим и в голову не пришло полюбить эти мужицкие миски. Жалко это видеть, но что же делать? В широких государственных, промышленных и вообще национальных вопросах нельзя брать в расчет одни избранные души; надо брать в расчет большинство людей, и потому надо радоваться всякому средству, хотя бы и мелкому, но наводящему на добрый путь.

Понятна заботливость правительства и хлопоты общества о новых таможенных уставах и, вообще, понятно желание определить, что выгоднее той или другой нации: свобода ли ввоза или покровительственная и запретительная система. Но все подобные вопросы принимают иной вид, как только подумаешь, что было бы, если бы вкусы и потребности самого общества изменились!

Наклонности потребителя, его выбор, его вкус — вот основа всего. Оставляя в стороне вопросы о том, что выгодно и невыгодно для производителей, о внешнегосударственных условиях, при коих они своей деятельностью могут обогащать страну, любопытно и плодотворно было бы не только научно рассмотреть историю развития национальных вкусов и мод, но и вести особую пропаганду для утверждения самобытных вкусов у славян, столь падких на чужое.

Возьмем пример из соседней страны. В Турции и христиане, и мусульмане, и евреи носят фески. Вследствие дурных распоряжений турецкого правительства большинство фесок ввозится из Австрии, вместо того чтобы производиться в самой Турции. Я слышал много жалоб на это. Но положим, что турецкое правительство распорядилось бы иначе, и все фески, потребляемые турками и христианами, делались бы в Турции; фабрики фесок достигли бы высокой степени богатства, и деньги были бы в руках турецких подданных. Но если бы в то же самое время христиане, движимые ненавистью ко всему, что им напоминает Восток и рабство, и по слабому развитию в них чувства изящного сбросили бы этот головной убор⁸¹ , и если бы в то же время молодое поколение влиятельных турок надело бы безобразный европейский цилиндр, дабы блеснуть свободолюбием и европеизмом, — что бы сталось с фабриками и к чему привели бы все правительственные меры?.. Теперь хоть часть фесок делается в Турции, а тогда бы никто не делал их, и еще бы одним своеобразным предметом стало меньше на свете...

От развития народного вкуса в высшем русском обществе, которое везде славится тонкостью своего общечеловеческого вкуса, зависит будущность не только русской, но, вероятно, и всей славянской промышленности.

III.

Теперь, когда мы на ясных примерах показали, что с 1856 года и до сих пор всё, что, казалось, должно бы нас приблизить к Западной Европе, отдаляло нас от нее и служило к большему нашему обращению внутрь себя самих, мы можем сказать, что всеми этими результатами мы обязаны нашему простому великорусскому народу и, до известной степени, его безграмотности.

Удаленный от высшего сословия, нисколько не сходный с ним ни в обычаях, ни в одежде, ни в интересах, страдавший нередко от самовластия помещиков и неправосудия чиновных властей, народ наш встречался с европеизированным дворянином как соотечественником, только на поле битвы и в православной церкви.

Нравы дворянства и чиновничества смягчались постепенно под влиянием идей (конечно гуманных), выработанных западным просвещением; уже задолго до 1861 года обращение с низшими стало лучше; но оно еще было недостаточно хорошо, и зависимость была еще слишком велика, чтобы народ мог чувствовать себя не чуждым этому европеизированному фрако-сюртучному миру, прощать ему его иноземные формы.

Жалок тот историк, который не умеет видеть, что в бесконечной сложности и глубине всемирной жизни известное зло нередко глубокими корнями связано с известным добром!

Разъединение сословий в России было велико; вражды систематической, положим, между ними не было; но, повторяю, разъединение их было так велико, что Белинский (в 1847 или 1846 г., в Петербургском Сборнике) выражался, насколько помню, так: — «если у нас собрать в одну комнату художника, купца, писателя, чиновника, военного и светского человека, то они не найдут, о чем между собой говорить».

Если такое отчуждение существовало не только между теми слоями народа, которые были определены в нашем Своде «Законами о Состояниях», но и между людьми одного состояния (напр., чиновником и художником, чиновником-дворянином и военным-дворянином), то на каком же отдалении должны были стоять друг от друга, например, земледелец и знатный петербургский бюрократ?

Нет спора, Церковь и Государство и, отчасти, помещичье право, заставлявшее многих дворян жить в деревне, поддерживали связь, но эта связь в обыденной жизни была не так заметна, как отчуждение.

Что это происходило не от одной разницы прав и не от одного преобладания сильных над слабыми, на это доказательств много. Купец первой гильдии и миллионер, конечно, имели больше, по крайней мере, фактических прав сравнительно со своим рабочим, чем какой-нибудь бедный чиновник или учитель-дворянин. Однако народ на купца, который не носил фрака, содержал посты и строил церкви, смотрел более как на своего человека, чем на такого чиновника или учителя, какие бы добрые и честные и бедные люди они ни были. Здесь не было, как в новой Франции, антагонизма между бедностью и богатством (и не могло быть по самой сложности нашего прежнего устройства); здесь был антагонизм между европеизмом и народностью.

Гуманность тут не помогала. Гоголь, Тургенев и другие верно изображали, как холодно принимал наш народ неловкое добродушие европеизированных дворян-прогрессистов.

Солдаты и те нередко звали «бабой» и не любили начальника мягкого и предпочитали ему «молодца» сурового, грубого, но в приемах, в речах, в обычаях которого дышало русское начало.

Итак, если не брать в расчет переходные оттенки, а одни резкие крайности, то вообще можно было разделить русское общество на две половины: одну народную, которая ничего кроме своего русского не знала, и другую космополитическую, которая своего русского почти вовсе не знала.

Это зло (если только неравенство прав есть зло) при помощи наших нынешних преобразований принесло бесценные плоды, и мы теперь можем обратиться к нему с исторической благодарностью.

Законное отделение «Состояний» и бытовое различие слоев внесло в нашу слишком простую и несложную славяно-русскую жизнь ту сложность и то разнообразие, без которых невозможно цивилизованное, т.е. развитое своеобразие, без которых не мыслима полная и широкая жизнь, достойная великого народа.

Истина этой последней моей мысли доказывается историей как нельзя поразительнее. Как бы ни были в подробностях своего строя и своей жизни различны друг от друга древний Египет, древняя Греция и Рим, прежняя Франция, прежняя Германия и Англия, Италия средних веков, мусульманские государства, достойные внимания историка, — все они имели одну общую черту: они были сложны, и в национальных пределах их кипело более или менее глубокое разнообразие.

Сверх этого вообще необходимого для истинной цивилизации условия, прежнее сословное отдаление сознательной части нашего общества от наивной его части принесло ту пользу, что сохранило простой народ в большой неприкосновенности.

Считая дворян и чиновников почти не русскими за их иноземные формы, народ и не думал подражать им и, упорно сохраняя свое, глядел на нас нередко с презрением.

Европеизм Петра Великого, Екатерины II и Александра 1-го утончил нервы России; народ в удалении своем сохранил нам то полносочие, которым мы можем изумить весь мир, если сумеем им воспользоваться.

Сначала, в Московский период нашей истории, нам мешали развиваться излишняя простота и однообразие нашей жизни и недостаток общей сознательности. Потом, в тот период (до 1856 года), который можно назвать чисто Петербургским, нам по-своему мешало развиться излишнее разъединение, несходство людей между собою. Только теперь, когда различные слои нашего общества еще хранят свою физиономию, а стены, начавшие уже под конец бесплодно теснить их, рушились по мановению Державной руки, мы можем выработать с течением времени что-либо мировое свое.

Европеизированная часть нашего народа уже усвоила себе все высшие (философские) и низшие (временно-практические) плоды всемирного сознания, а народ еще хранит в столь многом свято свое родное (как бы грубо оно ни было, это не беда), и облечение общих идей в родные формы может принести и уже во многом принесло богатую жатву.

Эти общие идеи, какого бы они ни были порядка: философского, художественно-творческого или просто жизненно-практического, проходя сквозь народные, местные формы, могут приобрести ту степень новизны и оригинальности, которая со временем может обновить несомненно стареющий мир.

Тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, который свое национальное доводит до высших пределов развития; ибо одними и теми же идеями, как бы не казались они современникам хорошими и спасительными, человечество постоянно жить не может.

IV.

Я скажу заблаговременно мое общее заключение; ибо я знаю, что взгляд мой на это так уклоняется от принимаемых ныне более или менее всеми взглядов, и любовь к смелости и своеобразию мысли так остыла в наше время, что я боюсь заставлять ждать читателей до конца.

Мое общее заключение не безусловное против грамотности, а против поспешного и тем более против обязательного обучения. И это я говорю не с точки зрения свободы; развитие не всегда сопутствует свободе⁸², — а с точки зрения народного своеобразия, без которого, по-моему, великому народу не стоит и жить.

Надобно, чтобы образованная часть русского народа (так называемое общество) приступила бы к просвещению необразованной части его только тогда, когда она сама (т.е. образованная часть) будет зрелее. Обязательная грамотность у нас тогда только принесет хорошие плоды, когда помещики, чиновники, учителя, т.е. люди англо-французского воспитания сделаются все еще гораздо более славянофилами, нежели они сделались под влиянием нигилизма, польского мятежа и европейской злобы. Если так — то как уже я сказал в начале статьи, что мы все стали несколько более славянофилы, чем прежде? Да, я сказал: — несколько более; но это еще очень мало, это ничтожно в сравнении с тем, что могло бы быть.

Чистых, строгих славянофилов, в которых были бы совокуплены все элементы, составляющие полную картину московского славянофильства, у нас очень мало; но нет сомнения, что учение это в раздробленном виде сделало у нас значительные успехи в последние 10 лет.

Но этого недостаточно. Если и в раздробленном виде славянизм или руссизм несколько более прежнего разлились по нашему обществу, то это, как уже выше было доказано, благодаря тому, что корни у нас свои. Если же недоросшее до полного руссизма общество примется менять некстати самые корни эти, то уже тогда «бесцветная вода» всемирного сознания будет поливать не национальные всходы, а космополитические, и Россия будет столько же отличаться от других европейских государств, насколько, напр., Голландия отличается от Бельгии. Но мы желали бы, чтобы Россия от всей Западной Европы отличалась на столько, на сколько греко-римский мир отличался от азиатских и африканских государств древней истории или наоборот.

Самый успех «Дня», «Русской Беседы», «Времени», «Эпохи» и «Якоря» сравнительно с другими более космополитическими изданиями доказал, между прочим, что даже и теоретически наше общество еще не доросло до настоящего руссизма, не говоря уже о практических его приемах. Надо, чтобы за народ умели взяться; надо, чтобы нам не испортили эту роскошную почву, прикасаясь к которой мы сами всякий раз чувствуем в себе новые силы.

У нас уже были поразительные примеры из другого разряда дел подтверждения моего мнения. Если не ошибаюсь, в «Дне» было раз замечено, что крепостное право хотя и было великое зло, но чтобы быть исторически справедливым, нужно прибавить, что оно послужило для крестьянской общины «предохранительным колпаком от посягательства просвещенной бюрократии».

Действительно, значительная часть помещиков была, лет 50 — 60 тому назад, немногим ученее собственных крепостных; другая думала лишь об увеселениях и военной службе; третья, более солидная, о практических пользах своих. На ту часть земли, которая по указу 1861 года досталась ныне крестьянской общине, всякий из дворян смотрел как на свою неотъемлемую собственность и никому, конечно, не было и нужды раздавать крестьянам участки в личное владение.

Случись тогда разрешение крестьянского вопроса, народ наш или был бы свободным пролетарием, или владел бы мелкой собственностью, которая быстро стала бы переходить в руки ловких людей, особенно при некоторых кочевых наклонностях русского селянина. (Впрочем, эти кочевые наклонности ему до сих пор очень полезны в других отношениях.)

В то время государственные люди наши еще не выучились искать спасения в чем-либо незападном; высшее общество стыдилось всего своего; славянофилов еще не было; не писали Хомяков, Аксаковы, Киреевский. Нигилистов также еще не было; а нигилисты, помимо косвенной неоцененной пользы, которую они принесли, возбудив против своего крайнего космополитизма государственное и национальное воздействие, принесли еще и прямую пользу, поддерживая учреждение земской общины; конечно, они ожидали не того, что случилось; все почти они были люди очень молодые и в практической жизни неопытные; они спешили только опередить коммунизмом Европу на пути ее же мечтаний; они не предвидели, что земская община будет у нас в высшей степени охранительным началом и предупредит развитие буйного пролетариата; ибо в ней некоторого рода коммунизм существует уже «de facto», a не в виде идеала, к коему следует рваться, ломая преграды.

На самом Западе тогда еще толков о социализме, о нищете рабочих не было так много; не было еще страха экономических революций.

Теперь же, когда в 1861 году был издан указ об освобождении крестьян, общество наше было зрелее, и этот переворот совершился на мудрых основаниях, изучение которых только более заставляет дивиться глубине и широте задуманного и исполненного плана. Итак, в 1861 году общество наше было зрело для эмансипации, но для обучения народа, повторяю, мне кажется, оно еще недостаточно подготовлено; — как-то страшно поручить ему святыню народного духа, страшно дать ему волю обрабатывать самую почву нашу, изменять самые корни наши.

Говоря «общество», я не разумею только людей независимых, не служащих, не противополагаю «общество» «государству»: я говорю и об учителях-чиновниках, или, лучше сказать, о целой системе учения, будет ли это обучение в руках вольных воскресных школ или в руках учителей, содержимых казною. Если бы дело шло только о том, чтобы обучить людей географии или арифметике, или о том, чтобы поддерживать в них общие понятия моральности, честности и т.п., то, конечно, всё русское общество служащее и неслужащее зрело для этого.

Если бы даже дело шло только об общеевропейском прогрессе, то нет наивысших его проявлений, которые нам не были бы доступны и легки в виде простого подражания. Но тут дело идет о предмете, который для нас, славян, должен быть если не дороже, то по крайней мере не дешевле общей нравственности и общей науки. И зачем робкие уступки! Предмет этот — национальное своеобразие, без которого можно быть большим, огромным государством, но нельзя быть великой нацией. Предмет этот должен быть нам дороже всего... Почему же? А потому, что общая нравственность и общая наука не уйдут от нас; а национальное своеобразие легко может уйти у славян в XIX веке! Здесь не место доказывать, почему национальное своеобразие может быть не только средством, но и целью само себе; это повлекло бы нас далеко.

К тому же я уверен, что многие поймут меня теперь и с полуслова.

Тех же, которые не согласятся, что национальность может быть, а у славян и должна быть пока сама себе целью, я попрошу согласиться хотя с тем, что грамотность уже сама себе целью никак не может быть...

Всякий согласится, что она есть лишь средство. Все сторонники грамотности смотрят на нее с этой точки зрения. Одни надеются укрепить в народе чувство религиозное и нравственное; надеются сделать народ более мягким в домашних нравах его, более благочинным и добропорядочным; другие, напротив, под разными благовидными предлогами имеют в виду рано или поздно всучить простолюдину Бюхнера или революционные книги.

Но никто не довольствуется тою мыслью, что народ будет уметь читать и писать и знать четыре правила арифметики.

Сражение при Садове, где грамотные прусские солдаты разбили менее грамотных австрийских солдат, дало новое орудие в руки защитников грамотности «à tout prix»⁸³.

Конечно, поклонники реализма, которым особенно хотелось бы объевропеить наш народ, радуются этому примеру больше других; — но они забывают одно из основных правил науки весьма реальной — медицины, которая говорит: «post hoc» не значит «propter hoc». Битва двух больших армий есть явление такое громадное и сложное; — здесь в течение нескольких часов решаются исторические судьбы двух государств или народов, и если последствия таких битв неисчислимы, то и причины их, конечно, очень сложны. Никто не станет отрицать, что талант генерала, способ вооружения, усталость или свежесть и сытость грамотных или безграмотных солдат, позиция, наконец, самые ничтожные случайные причины решают судьбу битв. Известно, что мы в Крыму проиграли сражение при Черной речке от пустых недоразумений между начальниками; под Ватерлоо растолстевший Наполеон оказался более нерешительным и медленным, чем сухой Блюхер; и самая битва при Садове имела бы, вероятно, иной исход, если бы вторая прусская армия не подоспела около полудня. Всё это известно и ясно; но газетная публицистика думает о целях, а не об истине — это ее неизбежный порок; видеть можно по разным сторонам в одно время, — но идти и вести других можно только в одну сторону, — одна же сторона никогда не исчерпывает предмета.

Итак, военный вопрос не решает в пользу грамотности.

Посмотрим, что скажет вопрос о нравственности и домашнем благочинии, о трудолюбии и т.п. вещах. Нет спора, наш великоросс по природе «вивер». — Пламенная религиозность его сочетается, как у итальянца, нередко с большим женолюбием и любовью к кутежу. (В характере русского простолюдина есть нечто до сих пор для нас самих неуловимое и необъяснимое, нечто крайне сложное, заставившее, напр., Тургенева сказать в одном из своих романов: «русский мужик есть тот таинственный незнакомец, о котором говорит г-жа Радклиф».)

Как бы то ни было, православный и безграмотный русский земледелец любит «жить», как парижский грамотный работник; а православный и безграмотный болгарин обстоятелен, экономен и аккуратен, как грамотный немецкий крестьянин. Безграмотный русский крестьянин охотно почитает власти, подобно грамотному старого духа немцу и безграмотному болгарину⁸⁴. А грек, и городской и деревенский, и грамотный и неграмотный, одинаково сдерживается с трудом, подобно городскому французу.

В Добрудже недавно умерли двое стариков — один сельский болгарин; другой — тульчинский рыбак старообрядец. Оба были в высшей степени замечательны как представители: один — узкой болгарской, другой — широкой великорусской натуры. К несчастью, я забыл их имена; но если бы кто-нибудь усомнился в истине моих слов, то я мог бы сейчас же навести справки и представить самые имена этих своеобразных славян. Оба были для простолюдинов очень богаты. Болгарину было под 80 или даже под 90 лет. Он безвыездно жил в своем селении. Работал сам без устали; при нем жила огромная семья его. У него было несколько сыновей: все женаты, конечно, с детьми и внуками; старшие из сыновей сами уже были седые старики; но и эти седые старики повиновались отцу, как дети. Ни одного пиастра, заработанного ими, не смели они скрыть от своего патриарха или израсходовать без спроса. Денег было в семье много; большая часть зарывалась в землю, чтобы не добрались до них турецкие чиновники. Несмотря на всю зажиточность свою, огромная семья эта по будням питалась только луком и черным хлебом, а баранину ела по праздникам.

Старообрядец наш жил иначе; он был бездетен, но у него был семейный брат. Брат этот постоянно жаловался, что старик дарит и помогает ему мало; но старообрядец предпочитал товарищей родне.

У него была большая рыбачья артель. К зиме рыбная ловля кончалась и огромные заработки свои старый великоросс распределял по-своему. Рассчитывал рыбаков, отпускал тех, кто не хотел с ним остаться; давал что-нибудь брату; закупал провизию, водки и вина на целую артель и содержал всю молодежь, которая оставалась при нем на всю зиму без обязательной работы. С товарищами этими здоровый старик кутил и веселился до весны, проживал все деньги и снова весной принимался с ними за труд. Так провел он всю свою долгую жизнь, возражая на жалобы брата, что «он любит своих ребят»! Часто видали старого рыбака в хохлацком квартале Тульчи; он садился посреди улицы на земле, обставлял себя вином и лакомствами и восклицал:

— Хохлушки! идите веселить меня!

Молодые малороссиянки, которые хотя и строже нравами своих северных соотечественниц, но пошутить и повеселиться любят, сбегались к седому «коммунисту», пели и плясали около него, и целовали щеки, которые он им подставлял.

Всё это, заметим кстати (и весьма кстати!), не мешало ему быть строгим исполнителем своего церковного устава.

Любопытно также прибавить, что про рыбака старообрядца мне с восторгом рассказывал старый польский шляхтич, эмигрант 36-го года; а про скупого хлебопашца болгарина с уважением говорил грек-купец.

И греки, и болгары по духу домашней жизни своей одинаково буржуа, одинаково расположены к тому, что сами же немцы обозвали филистерством.

Тогда как размашистые рыцарские вкусы польского шляхтича ближе подходят к казачьей ширине великоросса.

Я не хочу этим унизить болгар и через меру возвысить великороссов. Я скажу только, что болгары, даже «коренные» — сельские по духу своему, менее своеобразны, чем простые великороссы. Они более последних похожи на всяких других солидных селян.

Серьезные и скромные качества, отличающие болгарский народ, могут доставить ему прекрасную в своем роде роль в славянском мире, столь разнообразном и богатом формами.

Но «творческий» гений (особенно в наше столь неблагоприятное для творчества время) может сойти на главу только такого народа, который и разнохарактерен в самых недрах своих и во всецелости наиболее на других не похож. Таков именно наш великорусский великий и чудный океан!

Быть может, мне бы возразил кто-нибудь, что русские (и особенно настоящие москали) именно вследствие того, что они разгульны и слишком расположены быть «питерщиками», мало расположены к капитализации, а капитализация нужна.

На это я приведу два примера: один из Малороссии, другой из великорусской среды:

«В «Биржевых Ведомостях» рассказывают следующее происшествие, бывшее недавно в Полтаве. В тамошнее казначейство явились одетые по-простонародному крестьяне — муж и жена. У обоих полы отдулись от какой-то ноши. Муж обратился к чиновнику с вопросом: можно ли ему обменять кредитные билеты старого образца на новые?

— А сколько их у тебя? — спрашивает чиновник.

— Як вам сказать?... право, я и сам не знаю.

Чиновник улыбнулся.

— Три, пять, десять рублей? — спрашивает он.

— Да нет, больше. Мы с женою целый день считали да не сосчитали...

При этом из-под полы оба показали кипы ассигнаций. Естественно явилось подозрение относительно приобретения владельцами такой суммы. Их задержали и сочли деньги: оказалось 86 тысяч.

— Откуда у вас деньги?

— Прадед складывал, складывал дед и мы складывали, — было ответом.

По произведенному дознанию, подозрения на них не оправдались и крестьянину обменяли деньги. Тогда они вновь являются в казначейство.

— А золото меняете, добродию?

— Меняем. Сколько его у вас?

— Коробочки две...

Живут эти крестьяне в простой хате и неграмотны».

Но скажут мне: «это очень не хорошо»; надо, чтобы деньги не лежали, как у этого хохла или у старого болгарского патриарха, надо, чтобы они шли в оборот. Когда бы эти люди были грамотны, они поняли бы свою ошибку.

Но в ответ на эти слова я возьму в руки новый факт и стукну им тех бедных русских, которые не в силах мне сочувствовать.

В Тульче живет и теперь один старообрядец Филипп Наумов. Он грамоты не знает; умеет писать только цифры для своих счетов. Он не только сам не курит и не пьет чая и носит рубашку навыпуск, но до того тверд в своем уставе, что, бывая часто в трактирах и кофейнях для угощения людей разных вер и наций, заключающих с ним торговые сделки, он, угощая их, не прикасается сам ни к чему. Даже вина и водки, которые старообрядством не преследуются, он никогда не пьет. Он не любит никого приглашать к себе, ибо, пригласив, надо угощать, а угостив, надо разбить, выбросить или продать посуду, оскверненную иноверцами (хотя бы и православными). Он имеет несколько сот тысяч пиастров капитала в постоянном обороте, несколько домов; из них один большой на берегу Дуная отдается постоянно внаём людям со средствами: консулам, агентам торговых компаний и т.п. Сам он с семьей своей, с красавицей женой и красавицей дочерью и сыном, живет в небольшом домике с воротами русского фасона и украсил премило и преоригинально белые стены этого дома широкой синей с коричневым шахматной полосой на половине высоты.  ^/

Он очень честен и, несмотря на суровость своего религиозного удаления от иноверцев, слывет добрым человеком. По многим сделкам своим он расписок не дает; постояльцы, когда платят ему за дом, не требуют с него расписки в получении — ему верят и так. Сверх всего этого, он один из первых в Тульче (где столько предприимчивых разноплеменных людей) задумал выписать из Англии паровую машину для большой мукомольной мельницы и, вероятно, богатство его после этого утроится, если дело это кончится успешно.

Один весьма ученый, образованный и во всех отношениях достойный далмат, чиновник австрийской службы, с которым я был знаком, всегда с изумлением и удовольствием смотрел на Ф. Наумова.

— Мне нравится в этом человеке то (говорил мне австриец), что он при всем богатстве своем ничуть не желает стать буржуа; но остается казаком или крестьянином. Вот и эта черта великорусская.

Болгарин или грек, как завел бакалейную или галантерейную лавочку и выучился грамоте, так сейчас и снял восточную одежду (всегда или величавую, или изящную), купил у жида на углу неуклюжий сюртук и панталоны такого фасона, какого никогда и не носили в Европе, и в дешевом галстухе (а то и без галстуха) с грязными ногтями пошел себе делать с тяжкой супругой своей визиты à l’européenne, европейские визиты, в которых блеск разговора состоит в следующем: «Как ваше здоровье? — Очень хорошо! — А ваше как здоровье? — Очень хорошо! — А ваше? — Благодарю вас. — Что вы поделываете? — Кланяюсь вам. — А вы что поделываете? — Кланяюсь вам. — А супруга ваша, что делает? — Кланяется вам».

Нет! Великоросс может всё, что может другой славянин; но он сверх того способен на многое, на что ни другой славянин, ни грек или француз, и др. европейцы не способны!

Возьмем хоть опять того гуляку-старообрядца, о котором я говорил в начале этого примечания. Болгарин или серб если склонен к сластолюбию и женолюбию, то из него скорее выйдет лицемер вроде «Jacques Ferrand» в Парижских Тайнах, чем «Лихач Кудрявич» Кольцова.

Я с ужасом слыхал на Востоке от 18 — 20-летних, едва обученных грамоте мальчиков, такие слова:

— Надо есть дома постное для слуг и простого народа; а потихоньку от них отчего же не есть скоромное. Какой же образованный человек может выносить постное кушанье? Это в пору желудку рабочего человека!

На Востоке в грамотном сословии нет идеализма ни личного, ни религиозного, ни философского, ни поэтического.

Развить и возобновить его на Востоке могут только русские, когда у них самих пройдет нынешнее утилитарное одурение!

Итак, судя по этим кратким и спешно изложенным примерам и по множеству других, можно сказать, что грамотность сопутствует всевозможным нравственным качествам как из круга семейной, так и государственной жизни. Теперь обратимся к уму.

Неужели мы смешаем грамотность с развитием ума и талантов?

Кто же это сделает? Грамотность может отчасти способствовать их развитию, как и развитию нравственных свойств; но этому развитию способствуют и тысячи других обстоятельств помимо грамотности.

Русский мужик очень развит, особенно в некоторых губерниях. Он умен, тонок, предприимчив; в нем много поэтического и музыкального чувства; местами он неопрятен, но местами очень чист и всегда молодец. Он умеет изворачиваться в таких обстоятельствах, в которых растеряются грамотные, но тупые французские или немецкие поселяне.

Герцену надо отдать при этом случае справедливость, он тоже говорил про русского мужика: «он не образован, но он развит».

Почему же, за немногими исключениями, у нас люди почти всех учений нередко и бессознательно с любовью обращаются к нашему простолюдину? Неужели только из демократической гуманности? Нет, здесь есть другое... Всякий член, оторванный быстрым и сначала насильственным европейским воспитанием нашего общества, понимает, что в нашем простом народе отчасти скрыт, отчасти уже ясен наш национальный характер.

И действительно, в гармоническом сочетании наших сознательных начал с нашими стихийными, простонародными началами лежит спасение нашего народного своеобразия. Принимая европейское, надо употреблять все усилия, чтобы перерабатывать его в себе так, как перерабатывает пчела сок цветов в несуществующий вне тела ее воск.

Для всякой живой цивилизации столько же необходимы начала наивные, как и сознательные. Без наивных элементов жизни разве возможны были бы Кольцов и Шевченко? В области чистой логики и математики нет ничего национального и поэтому ничего живого; живое сложно и туманно.

Сложные обстоятельства в жизни великих народов, неподдающиеся чистому расчету, разнообразие страстей, степени родов воспитания влияют не только на развитие живых и полных характеров в самой жизни, но и на искусство и на мышление и даже на науку. В одном из наших русских журналов (кажется во «Времени») было сказано, что все произведения искусства и мысли, которые приобрели мировое значение, потому именно и стали мировыми, что они были в высшей степени национальны.

Поэтому здесь следует такой род доводов:

Если мы допустим, что великому народу не стоит жить только в виде большого государства и что ему должно иметь хотя сколько-нибудь свою культуру, то из этого будет ясно, что надо самой жизни быть своеобразной.

Если же жизнь должна быть своеобразна, а своеобразие сохранилось в нашем народе лучше, чем в нашем высшем и ученом обществе, то надо дорожить этим своеобразием и не обращаться с ним торопливо, дабы не погубить своей исторической физиономии, не утратить исторических прав на жизнь и духовный перевес над другими.

Итак, мы возвратились к тому, откуда пошли.

Я думаю, что даже и теперь усердствовать с просвещением народа à l’européenne вовсе нет нужды.

Передовые статьи «Варшавского дневника» 1880 года

I. О либерализме вообще

Варшава, 9 января.

В предыдущих статьях наших мы старались разъяснить, что мы понимаем под словами русский консерватизм, русское охранение⁸⁵ . Сегодня мы будем говорить о противоположном принципе так называемого либерализма.

Мы говорим либерализм — просто, не прибавляя эпитета русский. Это преднамеренно и понятно.

Всё созидающее, всё охраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим... Всё либеральное — бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде.

Английский прежний, аристократический конституционализм — консервативен, ибо он возможен только в Англии и обособлен; во всех других государствах этот самый созданный Англией вид консерватизма принимает разрушительный характер, ибо он демократизируется по условиям исторической почвы. Охранение в странах католических иное, чем в нациях православных; консерватизм турок не похож на охранение буддистов; но либерализм везде одинаково враждебен тем историческим началам, в дисциплине которых вырос тот или другой народ. Либерализм есть отрицание всякой крайности, даже и самой высокой, всякого стеснения, всякого стиля. Он везде один, везде одинаково отрицателен, везде одинаково разлагает нацию медленно и легально, но верно... И чем честнее либерализм, чем он искреннее, чем неподкупнее, — тем вреднее. С такими либералами, которые ищут лишь в «мутной воде рыбу ловить», сладить легко. Но что делать с людьми, искренно верующими в те «великие принципы 89 года», которые теперь распространились везде и признаются аксиомой социальной жизни?..

Свобода! Освобождение!.. Но отчего и во имя чего? Во имя каких это новых созидающих, то есть стеснительных, принципов? Христианство, например, способствуя столь сильно расторжению стеснительных уз древнего гебраизма, римской государственности, эллинских преданий и обычаев, предлагало миру новую дисциплину, новые несравненно более суровые стеснения.

Где подобные организующие (т.е. ограничивающие) задатки в современном космополитическом, равно всюду приложимом либерализме? Их нет, этих задатков!

Свобода для свободы, habeas corpus и т.п., свобода делать всё, кроме зла... Но что такое зло — разве это так уж ясно?..

Законность?.. Но гражданский закон сам за собою не признаёт незыблемого характера религиозного догмата... Он меняется... И еще вопрос — лучше ли стали люди, выше, полнее ли прежнего с тех пор, как осторожное и «постепенное» выветривание и подмывание демократического прогресса разрушает всё больше и больше великолепные здания религиозных и сословных государств?

Или, может быть, люди, утратив некоторые старые доблести, стали при новых порядках гораздо счастливее прежнего?

Нет! Они не стали ни лучше, ни умнее, ни счастливее!.. Они стали мельче, ничтожнее, бездарнее; ученее в массе, это правда, но зато и глупее.

Ибо глупо, например, так слепо верить, как верит нынче большинство людей, по-европейски воспитанных, в нечто невозможное, в конечное царство правды и блага на земле, в мещанский и рабочий, серый и безличный земной рай, освещенный электрическими солнцами и разговаривающий посредством телефонов от Камчатки до мыса Доброй Надежды... Глупо и стыдно, даже людям, уважающим реализм, верить в такую нереализуемую вещь, как счастие человечества, даже и приблизительное... Смешно служить такому идеалу, несообразному ни с опытом истории, ни даже со всеми законами и примерами естествознания. Органическая природа живет разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом антагонизме обретает единство и гармонию, а не в плоском унисоне. Если история есть лишь самое высшее проявление органической жизни на земле, то и тогда разумный реалист не должен быть ни демократом, ни прогрессистом в нынешнем смысле. Нелепо, оставаясь реалистом в геологии, физике, ботанике, внезапно перерождаться, на пороге социологии, в утилитарного мечтателя. Смешно, отвергая всякую положительную, ограничивающую нас мистическую ортодоксию, считая всякую подобную веру уделом наивности или отсталости, поклоняться ортодоксии прогресса, кумиру поступательного движения...

Нет никаких верных, научных данных на то, что это быстрое поступательное движение человечества, этот полет стремглав, без тормозов и парашютов, не есть безвозвратное падение в страшную бездну отчаяния...

Можно, пожалуй (при некоторой ограниченности ума и при слабости общих познаний), верить сердцем в спасительность эмансипационного прогресса, охватившего человечество с конца прошлого века, и можно не верить в пользу этого либерального прогресса. Но мы спрашиваем: где научный, точный критериум, который давал бы нам вполне надежные основы для подобной утешительной веры?

Их нет для темного и страшного грядущего; их нет и в настоящем.

В настоящем — гражданская равноправность и всеобщая юридическая свобода хотя и чрезвычайно велики во всей Европе и в Америке, сравнительно с веками феодализма, религиозных стеснений и рабства, но действительного, ощутительного, субъективного, так сказать, благоденствия или счастия — «равенство и свобода» эти не дали никому.

Явилось новое зло, распространились новые страдания, непредвиденные, нежданные, неизвестные, страшные. Всё человечество тоскует; оно «скучает», как «скучала», по словам Ламартина, либеральная (и только либеральная), мирная Франция Людовика Филиппа и Гизо. Люди, по мере развития эмансипационного прогресса, становятся везде впечатлительнее, требовательнее; претензий в толпе больше, но удовлетворить всем этим претензиям еще не найдено средств и, вероятно, не найдется.

В газетах и книгах всех стран мы беспрестанно видим слова: «благоденствие», «благо народа», «le bien-être matériel et moral de l’humanité»...

Но если не считать венцом блаженства быстроту сообщений, теплые вагоны, разные удобства и право, данное почти везде депутатам, мешать своим правительствам делать дело, то этого настоящего «bien-être», выражающегося не во внешних только удобствах и не в одних правах на политическую болтовню, а во внутреннем более или менее сознательном довольстве судьбой, мы не видим нигде.

Разрушив всё старое, подкопавшись под все прежние верования, демократический либерализм не дал взамен ничего созидающего и прочного... Ибо хотя вечного на земле нет ничего, но существуют явления сравнительно очень прочные. Прочно же у людей именно то, что по существу своему противоречит демократической свободе и тому индивидуализму, который она обусловливает. Смесь страха и любви — вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят... Смесь любви и страха в сердцах... священный ужас перед известными идеальными пределами; любящий страх перед некоторыми лицами; чувство искреннее, а не притворное только для политики; благоговение при виде даже одном иных вещественных предметов, при виде иконы, храма, утвари церковной...

Вот что созидает нации, вот что их единит, ведет к победам, славе и могуществу, вот что задерживает их падение надолго далее и тогда, когда падение это вследствие развития демократического индивидуализма становится неотвратимым в более или менее далеком будущем...

Но страха этого, страха вольного и принципиального не хотят либералы; они его считают несовместным с достоинством современного мещанина, и всякий, самый плачевный в своей демократической ограниченности, свободный швейцарский гражданин им кажется выше, чем Император Феодосий Великий, который в Милане не смел взойти в церковь, пока ему не разрешил этого святой Амвросий...

Хорошо достоинство, которое поставило идеалом человечеству современного европейского труженика средней руки... и только!..

Жалкий идеал!.. Жалкие люди... И чем искреннее, чем честнее, чем убежденнее, тем они хуже и вреднее в своей наивной умеренности, в своей тихо и кротко разрушительной «постепеновщине!». Их неловко карать, преследовать, казнить... Но в «легальной безопасности» своей они для будущего опаснее отъявленных злодеев, против которых у всякого государства есть меч, есть каторга, изгнание...

Но что делать с невинными и честными разрушителями?.. Как их убедить?..

II.

Варшава, 10 января

Выстрел повивальной бабки Засулич был действительно роковым «выстрелом», как выразились тогда некоторые из органов петербургской печати (кажется, «Голос»). Он был сигналом поворота для многих; но поворот этот оказался противоположным тому, которого ожидали восхищенные поклонники преступницы, присвоившей себе право казнить заслуженных государственных деятелей. Борьба с тех пор стала открытой и беспощадной. Правительство было вынуждено, наконец, карать сурово отъявленных врагов государственного порядка. Испуганные либералы стали осторожнее, многие из них готовы даже считать себя консерваторами только потому, что они враги преступных крайностей. Но (увы!) идеал их всё тот же — идеал «постепенного» прогресса, т.е. легального шествия к невозможному царству блага и всеобщей правды на земле... Зло так же присуще нравственной природе человека, как боль и страдания его телу. Но вера либералов и мирных прогрессистов слепа. Иные из них, например, думают, что всё было бы хорошо, если б у нас, как везде, была конституция: как будто бы в других странах конституция сделала людей добрее, умнее, честнее, здоровее и сытее!.. Другие жалуются на биржевую игру, на взятки в новой современной форме, на ошибки администрации, на бездеятельность того или другого земства, на «непроизводительные» затраты... на грубое господство денег... На что только не жалуются у нас люди!.. Но скажите этим «мирным» друзьям свободы и равенства, что все эти явления, возмущающие их «легальные» и европейские сердца, суть не что иное, как плоды того «общечеловеческого эмансипационного» прогресса, который они чтут столь ребячески и слепо, — они засмеются над вами или вознегодуют на вас. Они скажут: «Движение назад невозможно»... и успокоятся опять на том же, допуская, пожалуй, казни и всякие карательные меры против явных анархистов и убийц и вместе с тем продолжая бессознательно приготовлять почву будущего для их преступных действий. Подобного рода люди (а их, к несчастью, великое множество везде в наше время) похожи на дурно обученных или недобросовестных врачей, которые прижигают, режут и вообще лечат одними наружными средствами, не заботясь о внутреннем худосочии, производящем ужасающие язвы...

Наставники юношества, профессора и педагоги продолжают, вероятно, по-прежнему, как ни в чем не бывало, и без необходимых оговорок, колеблющих доверие к самим основам человеческой науки, толковать ученикам об этих вещественных атомах, которых в сущности вовсе нет и быть не может, и с ранних пор парализуют метафизический полет молодого ума этою проповедью ложной атомистической теории. Ибо стоит только юноше сказать себе: «Я не знаю, что такое вещество, и никогда не узнаю здесь на земле», чтобы шаг за шагом, от сомнения в твердости и точности всех научных основ он бы скоро дошел до веры в дух, от веры в дух до веры в личного Бога, от веры в личного Бога до искания форм сношения с Ним, до положительной религии; от положительной религии до живого патриотизма, до «страха Божия», до любви к предержащим властям; ибо истинное христианство учит, что какова бы ни была, по личным немощам своим, земная иерархия, она есть отражение небесной. «И ангелы не равны между собою», — говорит Церковь... Но атомистическая теория вещества, предлагаемая не в виде только необходимой для реальных наук метафизической уловки, а в виде чего-то ясного и незыблемого, спускает надолго, если не навсегда, перед мысленными очами молодого человека точно какую-то завесу, какую-то грубую ткань из маленьких черных точек, за которой он уже ничего далее не видит!

Конечно, материализм общего миросозерцания вовсе не должен бы влечь за собою неизбежно либеральных и прогрессивных воззрений на социальную жизнь. Прямой и ясной логической связи нет между верою в Бюхнера и верою в исправимость и счастье человечества, между поклонением одной материи и желанием поставить всех людей в одинаковое положение умеренного и равноправного благополучия. Были материалисты, которые ненавидели демократический прогресс и презирали его прозаические надежды. Но это были почти всегда люди высокого, изящного ума и обширных познаний, люди, до которых очень далеко не только большинству учащихся, но и многим из ученых (но вовсе не особенно умных) наставников их...

Прямой и положительной, логической нити нет, сказали мы, между материализмом и верою в прогресс; но есть (именно вследствие слабости и несвязности мысли у большинства людей) между ними какое-то историческое совпадение. Излишнее поклонение реальной науке влечет за собою чрезмерные надежды на всемогущество человеческого разума; а если разум всесилен, то отчего же бы ему не довести людей на земле до возможного совершенства и счастия? Надо только, если не вдруг и не насилием, то постепенно, устранить все препятствия. Не надо штурма! Штурм не расчетлив, он пробуждает уснувшую реакцию, а нужен тихий, медленный, но верный подкоп.

Эгалитарная монархия лучше сословной, конституционное государство лучше абсолютного (где «живая воля, живая душа», по прекрасной мысли Гоголя, стоит выше деревянного закона)... К тому же большинство везде не мыслит, а движется лишь каким-то смутным подобием мысли. Всякая идея тогда только и господствует, тогда только именно и правит событиями, когда она перешла почти в инстинкт.

Умеренный либерализм оттого так и силен в XIX веке, что большинство либеральничает так же полусознательно, как мужик полусознательно крестится и держит посты.

Но ни сила, ни успех — вовсе еще не искомая истина и вовсе не благо. И холера — сила, и адвокаты революционного стиля имеют у нас блестящий успех!.. Но ни в азиатской холере, ни в европейских речах каких-нибудь Александровых мы не обязаны видеть ни блага, ни искомой истины.

«Так думает большинство»... Но большинство есть не что иное, как «собирательная бездарность», сказал прекрасно Дж. Ст. Милль, почитаемый сам за прогрессиста.

Еще одно обычное изречение этих умеренных людей: «Мы против всяких крайностей, против всякого насилия, сверху ли оно или снизу»...

Если это ваш личный темперамент, ваша кротость, ваша доброта, — мы готовы чтить эти прекрасные личные свойства; но не возводите, ради Бога, потребностей вашего сердца в государственный и общественный принцип.

Государство обязано всегда быть грозным, иногда жестоким и безжалостным, потому что общество всегда и везде слишком подвижно, бедно мыслью и слишком страстно...

Вы возразите: «Что ж!.. Мы не мешаем карать и казнить нарушителей закона и порядка. Дайте нам только в частном покое и мирном труде постепенно готовить будущее царство разума и правды»...

Готовьте! Готовьте, честные граждане, готовьте будущее! Учите детей ваших роптать на власти, учите их тому, что прежде всего надо быть каким-то «честным человеком», а религию, например, может иметь всякий свою... Учите их не любить никаких крайностей, учите набожность звать ханжеством, возмущаться религиозным фанатизмом, преданность службе царской и почтение к начальству считать низкопоклонством... Пренебрегайте «en principe» чинами, орденами... В земских собраниях играйте в легкую, но всё-таки оставляющую следы свои на делах оппозицию...

Готовьте, готовьте будущее! Рассылайте поскорей по народным школам анатомические атласы, чтобы крестьянские дети, эти граждане прекрасного грядущего, узнали бы скорей, что души у человека нет нигде, а всё одни нервы и нервы... (а если всё нервы — то зачем идти на исповедь и слушаться станового?)... Беспокойтесь прежде всего о том, чтобы простолюдин не думал, что «земля на трех китах стоит»... Это ведь такое преступление, такое несчастие, что мужик на вас еще не совсем похож!.. Спешите, спешите скорее снять с него его яркую и живописную рубашку и наденьте на него траурную, мрачную блузу или серую жакетку европейского «уврие»...

В судах по-прежнему старайтесь вести эту наглядную и иллюстрированную «пропаганду свободы». Мировые судьи! сажайте в тюрьмы хозяек, обруганных горничными, как вы сделали с г-жою Энкен... Защитники юношей в политических процессах! продолжайте говорить, что русским молодым людям можно потому простить нигилистические заговоры, демонстрации и бунты, что у них нет другой героической поэзии... (как будто не было и нет героической поэзии в наших кавказских битвах, в 12-м году, и теперь, в Туркестане и Болгарии, под царскими знаменами?!)...

Литераторы! пишите, пишите, пишите больше... и всё в том же духе! Продолжайте, русские граждане, ваш труд «легального, постепенного и мирного разрушения»...

И что вам за дело до будущего?.. На ваш век, быть может, хватит еще одного либерализма, чтоб не впасть в те резкие крайности прогресса и реакции, которых вы так боитесь...

Après vous le déluge!...

Повторяем еще: если вы наивны, то вы жалкие люди, глупые люди, презренные люди! Если же вы лукавы, та вы гораздо вреднее и преступнее тех, которых вы сами теперь с испуга соглашаетесь казнить...

Тонкий, медленный, неотразимый яд страшнее железа и огня!

Религия — краеугольный камень охранения

Варшава, 11 января.

Религия, преобладающая в каком-нибудь народе, вот краеугольный камень охранения прочного и действительного. Когда веришь, тогда знаешь, во имя чего стесняешься и для чего (быть может, и с невольным ропотом нередко, но без гордого и явного протеста) переносишь лишения и страдания...

Вообразим себе, что все миллионы людей беднейшего класса, составляющего большинство во всех государствах, отказались от религиозных преданий, в которых темные толпы их предков прожили века; вообразим себе, что все без исключения подданные какой-нибудь державы говорят о «правах человека», о «равенстве и свободе», о «достоинстве», о том, что земля обращается около солнца в 365 дней и столько-то секунд... еще о том, что есть, положим, какой-то Бог (un Dieu des bonnes gens! — как пел Беранже), а подати всё-таки велики при этом и т.д.

Желали бы мы знать, какие принципы могут противопоставить грозным требованиям подобной, «цивилизованной по-нынешнему» толпы те охранители, которых обыкновенно зовут умеренными либералами?..

Консерватизм чисто экономический, так сказать, лишенный религиозного оправдания, в нравственной немощи своей, может отвечать на требования анархистов только одним насилием, картечью и штыком... Мы это и видим давно в истинно передовой стране Запада, во Франции.

Там давно уже нет никакого общеидеального принципа, вознесенного над всею нацией... там периодически, лет через 15 — 20, возобновляется борьба между капиталом и трудом, и капитал еще недавно, в образе Тьера и рукой Мак-Магона, победил восстание недовольного труда. Мы признаемся откровенно, что не можем даже и притвориться сочувствующими той или другой стороне. Для нас одинаково чужды и даже отвратительны обе стороны — и свирепый коммунар, сжигающий тюильрийские сокровища, и неверующий охранитель капитала, республиканец-лавочник, одинаково враждебный и Церкви своей, и монарху, и народу... Мы не понимаем даже вовсе того психического процесса, под влиянием которого действуют эти люди прогресса, — либерального только снизу вверх... Этот психический процесс нам чужд и ненавистен до фанатизма... Из целой французской нации, столь жестоко пострадавшей в последнюю войну, в нас возбуждал несколько более сожаления только сам пожилой, больной и низверженный император, излюбленный избранник этой самой ползавшей перед ним буржуазии, которая во дни унижения и заслуженного позора своего срывала на прежнем кумире своем досаду своей собственной пустоты!.. Мы не понимаем ни жалких слез, пролитых в кабинете Бисмарка на днях перешедшим в вечность, отвратительным Жюль Фавром; нас не трогают патриотические хлопоты старого Тьера; мы постичь не можем «дурной вкус» либеральной Франции, предпочитающей теперь Гамбетту и Греви родовым своим королям и избранным цезарям...

Александровы, Греви или Гамбетты (это ведь всё равно) хороши на своем месте, когда нам нужно выиграть процесс... И только!.. Мало ли кто мне нужен, — но как я, русский человек, могу понять, скажите, что сапожнику повиноваться легче, чем жрецу или воину, жрецом благословенному?..

«Но это ведь Франция, безумная Франция! Что нам за дело до внутренних порядков Франции»!.. Не правда ли?.. «У нас есть Верховная Власть, — вы скажете, — мы чтим ее глубоко, мы повинуемся ее помощникам и слугам, мы везде, в речах, в статьях только и говорим о единении у нас Царя и Его народа».

«О! да не возглаголят уста мои дел человеческих»... Вопрос не в том, что вы говорите и даже чувствуете (особенно теперь, когда грозные генералы и энергические полицеймейстеры понадобились вам для защиты ваших денег и очагов семейных); вопрос гораздо глубже. Вопрос в великих исторических течениях века.

Давно было сказано и признано всеми, что Франция — передовая страна... Передовая — это не значит лучшая; в наше время это, напротив, значит — худшая... Идти скоро, идти вперед — не значит непременно к высшему и лучшему... Идти всё вперед и всё быстрее можно к старости и смерти, к бездне. Даже несомненное, улучшение некоторых сторон быта и нередко самой нравственности не спасает государство от гибели... Дисциплина национальных нравов для обществ спасительнее самых привлекательных качеств общечеловеческой нравственности...

Многие думают, например, что в последние века Рима господствовали только жестокость, сладострастная роскошь и разврат. Но это ошибка... Рядом с этими пороками распространялось христианство, в течение нескольких веков, в среде тех же римских граждан... Христиане не выселялись никуда, не выделялись из остальной массы римлян; они принимали, несмотря на временные гонения, участие во всех явлениях общественной, семейной и государственной жизни... они должны были вносить во всё свои более высокие, более добрые, идеальные вкусы и понятия... они влияли в семьях на самих язычников. Но, увеличивая, по всем вероятиям, в римской среде количество добрых чувств и высоких поступков, они всё-таки более, нежели кто-либо, своею общечеловеческою нравственностью ускоряли расторжение уз собственно римской дисциплины... Дисциплина же христианская укоренилась впоследствии на берегах византийского Босфора...

Итак, говорим мы, даже и действительное улучшение некоторых сторон человеческой жизни и самой человеческой души — не обусловливает непременно пользу общества и крепость государства. Греви, может быть, и честнее Наполеона I, но положение Франции было бы теперь иное, если бы она, уже изнуренная демократизацией, могла бы произвести что-либо великое, подобное Наполеону...

Но в новейших движениях века мы не видим даже и нравственного несомненного улучшения... Оно и понятно. Если Божественная истина Откровения не могла (и не претендовала, заметим, никогда) уничтожить зло и безнравственность на этой земле, а только обещала этот рай под новым иным небом, то что же могут существенного сделать все бедные Жюль Симоны, Вирховы, Шульце-Деличи, все эти люди, которые, по выражению одного западного писателя, носятся всюду с какою-то «marotte humanitaire de peu de conséquence»...

Самые даровитые и влиятельные из этих людей должны считать за счастие, если они, в мире нравственных страданий и экономических невзгод, достигают на короткое время того результата, которого достигает в мире болезней медицина. По словам Пирогова, «самые хорошие врачи едва-едва колеблят среднюю цифру смертности»!

Итак, что же? Где же Франция? И зачем явилась на миг эта страна, так плачевно упавшая в течение какого-нибудь полувека с непрочных, но пышных и величавых подмосток эгалитарного цезаризма в смиренные объятия почтенного Греви?!⁸⁶

Нет! Не на миг перед мысленными очами нашими должна являться эта обреченная на гибельную передовую роль европейская нация! Россия должна глядеть на нее пристально: оттуда скоро польются, может быть, снова потоки грязи и петролея...

Франция — это исторический «центр Европы»... Ее первый король (Хлодовик) решил мечом борьбу арианства с Православием в пользу последнего. Ее император (Карл Великий) создал окончательно папизм и отделил католичество раз навсегда от византизма... Французские рыцари впереди всех других шли на защиту Гроба Господня... Победа монархии над феодальностью дворянства была во Франции одержана скорее и решительнее. Новый быт, новые моды и обычаи нигде не нашли себе такого изящного и заразительного выражения, как при дворах французских королей... В нетерпеливой Франции впервые свершилась революция во имя тех самых «прав человека», о которых в других странах тогда только немногие думали... В этой же Франции раньше и яснее, чем в Англии, Германии, Италии, обнаружились печальные плоды восторженных порывов вооруженной либеральности, обнаружилась та истина, что вслед за падением сословного строя должно воцариться господство денег и мелкой учености, грубая плутократия и болезненная, робкая грамматократия... И в этой же стране впервые явилось как реакция противу господства либеральной и оппозиционной плутократии учение экономического равенства, учение вначале мечтательное и кроткое, а позднее взявшее в руки ружье, динамит и револьвер...

То, что мы пишем, вовсе не ново. Всё это очень старо; всё это гораздо и пространнее, и лучше нашего было сказано всё в той же передовой Франции отчасти мыслителями крайней левой стороны, отчасти защитниками феодальных порядков и церкви. Жозеф де Местр и Прудон одинаково победоносно доказывали всю несостоятельность умеренного либерализма, всю его недостаточность и всё ничтожество мещанских конституций. Но всё это забыто: в России теперь как бы некогда и некому мыслить серьезно и внимательно читать...

А кто мыслит читая и читает с размышлением, тот молчит где-нибудь в своей деревне или в московском доме, пожимая плечами...

Итак, что ж делать?.. Неужели всё погибло! Франция — «центр Европы»!.. Париж — столица мира!..

Все сделают позднее то же, что и Франция... Во что же верить?.. Чего ждать?.. Предаться роковому течению?..

Нет! Нет! Тысяча раз нет!.. Если бы мы не верили в возможность основных изменений в русских понятиях, и мы бы молчали...

Мы верим, мы имеем смелость верить, что Россия еще может отстраниться от западноевропейского русла...

Мы еще верим в силу русского охранения и в свежесть русского ума!

Неужели этот ум не постигнет, наконец, что Европе более не в чем завидовать; что ложь дальнейшего демократического и либерального прогресса уже слишком груба... что идея этого прогресса ненаучна, что идеал его неизящен и невысок, ибо всеобщее равенство и всеобщая равноправность убийственны для разнообразного развития духа и свойств людских...

Неужели мы не поймем, наконец, что афонский монах или набожный московский купец, которые говорят: Бога бойтеся, Царя чтите, и при слухе о надеждах прогресса, с удивлением и неверием пожимают плечами, гораздо даже более — реалисты, гораздо ближе к реальной истине, чем те европейцы, которые какой-то свободой без страха хотят дисциплинировать государства...

Берегитесь! Близок страшный час... Откуда может начаться пожар в Европе, мы не знаем, но пламя таится под пеплом.

Нам нужно заранее закалить наши силы терпением и любовью к предержащим властям за то уже только, что они Власть, той любовью, которая дается страхом Божиим и верой...

«Начало премудрости есть страх Божий, плод же его любы»...

Поменьше о «достоинстве человека европейца», ради Бога! Поменьше о благе всего человечества... Поменьше о постепенности даже... Поменьше и о той любви без страха, того христианства a l’eau de rose, которым иные простодушно морочат и себя, и нас...

Нет! Христианство есть одно, настоящее... Это Христианство — монахов и мужиков, просвирен и прежних набожных дворян.

Это великое учение, для личной жизни сердца столь идеальное (столь нежное даже!), для сдерживания людских масс железной рукавицей столь практическое и верное, — это учение не виновато, что формы его огрубели в руках людей простых... Не Истина виной тому, что более образованные люди почти все забыли эту Истину в погоне за миражом прогресса.

Религия в общественной жизни подобна сердцу в организме животном. Это primum vivens, ultimum moriens нации.

Пока религия жива, всё еще можно изменить и всё спасти, ибо у нее на всё есть ответы и на всё утешения. А где нет утешений, там есть кара и принуждение, оправданные не притворными фразами «горькой необходимости» и т.п., а правом Божественным, вполне согласным с законами вещественной природы, ненавидящей равенство!

Двадцатипятилетие Царствования

Варшава, 12 января.

Во всех русских газетах печатаются теперь известия о различных приготовлениях к празднованию двадцатипятилетия Царствования Государя Императора. На земских собраниях и всюду совещаются о том, каким добрым делом и в какой форме ознаменовать годовщину вступления на Престол Монарха, под державой Которого совершилось в России столько знаменательных событий и так много глубоких перемен.

Русское общество заранее готовится выразить горячую признательность свою человеколюбивому Царю, с такой славой правящему нами уже четверть века и с такой неуклонной энергией идущему во главе народа Своего по пути его исторических судеб...

Как истинные верноподданные, и мы с благоговейной радостью внимаем в «преддверии» великого дня еще не возросшему до восторженных и ликующих криков смутному гулу и почтительному шепоту многомиллионных русских голосов...

Но уму нашему представляется один печальный вопрос... Мы радуемся, мы готовим народный триумф Государю... Но Он?.. Он радуется ли на нас?.. Не сокрушено ли Его сердце при мысли об этом неблагодарном «обществе», сумевшем извлечь почти одно лишь зло из Его великодушных начинаний!..

Мы рабы лукавые и неблагодарные...

Мужик наш, освобожденный Государем от вековых условий необходимого в свое время крепостного права, мужик адресов не пишет, альбомов не заказывает, праздников «государственных» и «национальных» не празднует... он повинуется не только с виду, но и по идее.

Он молится в церкви за Царя и Его Семью. Он не играет в мелкую оппозицию, он не «либеральничает», не суется судить и рядить обо всем...

Он благодарен — и молится...

Он, по прекрасному выражению нашего великого романиста Л. Толстого, говорит и верит, что «Александр Николаевич всех нас обдумывает»!

Мужик, монах, купец старого духа — вот истинно-русские граждане, а не мы... Мы — европейцы, мы — прогрессисты, мы, может быть, прекрасные люди; многие из нас, конечно, в личном отношении, в смысле общечеловеческой нравственности, лучше и выше грубого простолюдина нашего; но вполне ли мы русские по идеалу, по особенностям мировоззрения нашего?

И чем бы мы были, и что бы мы в силах были свершить, если бы эти миллионы «серых и возвышенно-темных людей» не тормозили бы благотворно наш неудержимый и бессмысленный полет?..

Что сделали мы из реформ, столь великодушно нам данных?.. Какой дух внесли мы в те новые и более прежнего просторные формы, которые даны теперь русской жизни?..

Что мы делали в эти двадцать пять лет в судах, в администрации, в училищах, в печати? Что мы писали, что мы говорили, что мы думали? До чего мы довели молодое поколение нашим потворством, нашей слабостью, отсутствием в нас самих правил и ума?.. Нашими выдумками, наконец, что какой-то регресс невозможен...

А разобрал ли кто-нибудь внимательно и с твердостью здравого ума, что такое регресс и прогресс? Не просто ли это — свет и тень, жар и холод; только правая колея бегущей колесницы и левая... Почему же только левая колея всегда хороша? Почему на нее всегда должна склоняться эта колесница народной жизни?.. Почему жаре не смениться прохладой и почему не спустить немного сторы, когда нервы начинают раздражаться от несвоевременной и нездоровой яркости какого-нибудь (быть может, и ложного, слишком искусственного) света?..

А кто сказал, какой такой мыслитель раз навсегда догматически решил, что настоящий государственный прогресс всегда должен быть либерального или эмансипационного свойства? Всё в свое время хорошо. Постепенное закрепощение народа нашего было в свое время спасительным прогрессом. Уничтожение вечевых вольностей и удельной независимости было прогрессом; тот особого рода демократический феодализм выслуги, который утвердил у нас Петр I, еще более дисциплинировал Русь, и при всех недостатках этой отчасти искусственной системы, только после ее утверждения, Держава наша стала той исполинскою Державой, которой мы сыны. И далее: искусство и мысль стали у нас возможны только тогда, когда Екатерина еще более усилила у нас неравенство легальным возвышением дворянства над остальным народом... Неужели не назвать своего рода прогрессом такие условия русской жизни, при которых возможна стала преемственность Державина, Карамзина, Жуковского и Пушкина? Мыслью своей (не европейской) мы, правда, были очень бедны и тогда, весьма небогаты и теперь, несмотря на многоречие печати; но, по крайней мере, явилось свое искусство... а искусство у народа это именно то, что переживает в вечной славе его самого... Для того, кто не считает блаженство и абсолютную правду назначением человечества на земле, нет ничего ужасного в мысли, что миллионы русских людей должны были прожить целые века под давлением трех атмосфер — чиновничьей, помещичьей и церковной, хотя бы для того, чтобы Пушкин мог написать Онегина и Годунова, чтобы построился Кремль и его соборы, чтобы Суворов и Кутузов могли одержать свои Национальные победы... Ибо слава (французская gloire — не правда ли, друзья? О, как вы нынче боитесь иных слов и не боитесь самых дурных дел, интеллигентные соотчичи мои!).., ибо военная слава.., да, военная слава Царства и народа, его искусство и поэзия — факты; это реальные явления действительной природы; это цели достижимые и, вместе с тем, высокие. А то безбожно-праведное и плоско-блаженное человечество, к которому вы исподволь и с разными современными ужимками хотите стремиться, такое человечество было бы гадко, если бы оно было возможно...

Всему своя пора, — сказали мы. Ударил и час освобождения! Государю было угодно даровать народу иные права. По основному закону нашей Империи, по существенному духу нации нашей законно и хорошо всё то, что исходит от Верховной Власти. Законно было закрепощение; законно и хорошо было разделение народа на сословия (или «состояния»); всё было хорошо в свое время — и старые, закрытые суды, и телесное наказание. Законно и хорошо уничтожение всего этого, не столько по существу, сколько потому, что Верховной Власти было так угодно... Мы так думаем и не считаем того настоящим русским, кто не умеет так думать, хотя бы он был и самый честный, и самый полезный с виду в делах своих человек...

Но если так, если Воля Монаршая священна во всех случаях, даже и в тех, когда «десница Божия отяготеет на нас», как при Грозном Иване, то что же сказать об этой самой воле теперь, когда она проявлялась лишь в желаниях облегчить во всём наши исторические узы... Когда к святыне закона присовокупилось в этой Воле столь искреннее личное человеколюбие?..

Сказать надо вот что: Правительство русское в течение целой четверти века сделало всё то добро, которое было в силах человеческими средствами сделать. Простой народ русский, при всех личных пороках своих, при всей своей грубости в личных делах, исполненный великого государственного такта, показал себя достойным реформ; но интеллигентное русское общество, развращенное донельзя европейскими современными предрассудками, каким-то оппозиционным ухарством и либеральным фразерством, извлекло из всех даров правительства, почти на всех поприщах, больше вреда, чем блага.

Покаемся ли мы, наконец, хотя ко дню великого народного торжества, и не решимся ли мы просить могучего Отца, чтобы впредь Он держал бы нас грознее?..

Великий и необходимый, своевременный опыт сделан... Но мы вряд ли оказались достойными той доли свободы, которая нам была дана!

Довольно же народной колеснице уклоняться всё влево и влево!..

Тургенев и Маркевич

Варшава, 19 января

Все русские газеты, без исключения, в последнее время были заняты полемикой по поводу оскорблений, нанесенных друг другу печатно двумя русскими романистами: Иваном Тургеневым и Болеславом Маркевичем. Ход дела, мы полагаем, известен... Г. Маркевич напечатал в «Московских ведомостях» письмо, под псевдонимом Иногороднего Обывателя. Письмо это обличало г. Тургенева в потворстве «нигилизму» за то, что он за границей исправил и опубликовал записки одного молодого человека, сидевшего где-то в тюрьме за политическую неблагонадежность. Раздосадованный г. Тургенев на гражданское обвинение отвечал личностями; назвал совсем некстати своего противника «низкопоклонником» и начал делать какие-то «намеки тонкие на то, чего не ведает никто» и не обязан ведать, когда дело идет лишь о политических тенденциях того или другого писателя.

Все газеты вмешались в эту распрю. Г. Катков вступился за своего сотрудника; он прекрасно различил в своей апологии политический вопрос от личного и доказал, что Тургенев, нападая на Маркевича известным образом, поступил весьма неблаговидно.

Г. Маркевич, кроме того, напечатал старое и дружеское письмо Тургенева (60-х годов), в котором этот последний благодарит г. Маркевича горячо за помощь и поддержку, оказанную ему, «когда черепица упала ему, Тургеневу, на голову...» т.е. когда его обвинили в сочувствиях Герцену. В этом письме г. Тургенев между прочим называет себя «монархистом» и т.д.

Большая часть наших газет на стороне Тургенева; в одной зовут Каткова «вечным доносчиком»; в другой говорят, что в «седины г. Тургенева» бросают грязью... Находят поведение г. Маркевича «бесчестным»... Новая петербургская газета «Страна» (издаваемая г. Леонидом Полонским) первая взяла на себя ответственность «сорвать маску» псевдонима с Иногороднего Обывателя «Московских ведомостей» и назвала автора по имени, курсивом: Болеслав Маркевич... Даже провинциальная газета, тифлисский «Обзор», и та защищает Тургенева, и та называет г. Каткова всё тем же доносчиком...

Хотим и мы сказать несколько слов об этом деле...

Желательно бы прежде всего понять, как это можно называть доносом открытое, печатное обвинение человека в чем-нибудь таком, что нам кажется вредным для общества? Под словом «донос» мы в разговорном языке привыкли подразумевать поступок несколько тайный и низкий, и даже с оттенком более или менее личного расчета... Что же тут общего с теми открытыми и смелыми печатными обвинениями в «неблагонадежности» того или другого лица, в гражданской недопустимости того или другого действия? Со стороны сотрудника, присылающего в газету этот «донос», расчет может быть один — построчная плата... Почему же не взять деньги за письма или статьи? Газет либеральных, не «доносящих», так сказать, у нас гораздо ведь больше, чем тех, которые стоят за «порядок» и строгости!

Со стороны редактора у нас теперь расчета тоже большого быть не может в избрании крайней правой стороны.

Еще такая авторитетная газета, как «Московские ведомости», может пользоваться успехом благодаря имени редактора. Но мы видим, какая судьба постигает у нас все новые органы, так называемого охранительного или, пожалуй, хоть сколько-нибудь реакционного направления... Какая судьба постигла «Русский мир» первоначальной редакции Черняева и Фадеева? Как идут дела (интересно бы знать!) новой московской газеты «Восток»?.. Мы не слышим о ней большого шума... Статистика одной известной нам губернии (конечно, не математически точная) показывает, что и «Московские ведомости» читаются и выписываются больше купечеством, а дворянство вообще предпочитает газеты иного, менее определенного оттенка... Посчастливится ли «Берегу» г-на Цитовича больше других — мы этого не знаем, хотя и желаем ему всей душой успеха...

Итак, если мало расчета в наше время являться в печати «обскурантом», «реакционером» и даже самым скромным консерватором, то чему же приписать выбор подобной роли, как не искренности убеждений? Человеку «претят» просто некоторые явления современной жизни и он, отвращаясь от них, с усердием и радостью отыскивает в этой же современной нам жизни явления противоположные, остатки прежних форм, тени обычаев, принципы, которыми руководилось прежде большинство и руководствуются, к счастью, еще и теперь иные люди...

За что же выражение убеждений звать доносом? Почему ж не обличением? Или это слово обличение годится только против генерала, поступившего самоуправно, против отца, посекшего ребенка, против монаха, который в простоте сердечной напился пьян, как русский человек?.. Если директриса института назвала дерзкую девчонку «дерзкой девчонкой» и если я об этом напечатаю, то это будет правдивое обличение. А если я напечатаю, что в таком-то училище учитель, например, беспрестанно показывает и объясняет детям невинные зоологические таблицы, на которых инфузории перерождаются, с едва заметной постепенностью, в обезьяну и человека, то такая моя корреспонденция будет уже не честное обличение, а низкий донос... Почему же это так? За что?

Не низостью, не доносом надо бы называть подобные дела, а уж скорее печальным дон-кихотством, за которое не всегда будут признательны даже и те, кого вы защищаете!..

Так случилось и в истории Маркевича с Тургеневым... Г. Маркевичу (как видно из его романов) многое не нравится в современной жизни. Он, вероятно, и сам знает, что возвратиться вполне к прежнему и нельзя, и не нужно, ибо крайности нашего времени отчасти вызваны были крайностями другого порядка. Он знает, конечно, что противу потока прямо плыть нельзя; но он, и как художник, и как гражданин, имеет право указывать в романах своих на то, что еще не совсем погибло и что желательно было бы сохранить (ибо сохранять надолго можно многое; на это есть примеры); и в статьях и письмах своих он не может (если у него есть убеждение) не «обличать» всего того, что может ускорить гибель тех остатков старины, которые ему кажутся изящными, благородными или полезными. Очень может быть, что при прежних порядках, многое из этой же самой старины было тому же автору не по сердцу. Например, некоторые страницы в «Записках охотника» и в особенности повести «Муму» и «Постоялый двор» были написаны г. Тургеневым против крепостного права. Г. Маркевич (как видно опять-таки отчасти из романов его — «Марина из Алого Рога» и еще более «Двадцать пять лет тому назад») освобождению сочувствует или сочувствовал когда-нибудь, и потому не только «исполнение», но и дух таких повестей Тургенева, как «Муму» и «Постоялый двор», могли ему очень нравиться. Но... освобождение это давно совершилось... Оно (вместе с другими изменениями русских учреждений) глубоко отозвалось на быте дворянства и из привилегированного и весьма досужего сословия превратило его в обыкновенную, везде нынче существующую, европейскую трудовую «интеллигенцию», и если хотите, буржуазию, с небольшими местными оттенками. Нет никакой нужды, прибавим, обманывать себя и скрывать, что экономическое положение этого класса русских людей крайне трудно. Землевладельцы (как зовут теперь помещиков) почти все разорены, особенно сравнительно с прежним.

Это горе неизбежное, и мы только можем сказать себе: «Слава Богу, что не было чего-нибудь худшего!» Несмотря, однако же, на хозяйственное расстройство столь многих дворян, несмотря на глубокое изменение всего общественного нашего строя, быт, чувства, идеалы, вкусы остаются все прежними у многих членов этого, когда-то определенного сословия, обращенного теперь силой обстоятельств в весьма подвижной и смешанный класс.

Вот эти-то идеалы, несколько рыцарские и несколько бюрократические, эти чувства и великодушные, и властолюбивые, этот быт полупатриархальный, полуутонченный, эту приятную и на посторонний взгляд смесь «французского с нижегородским» или у иных великобританского с лезгинским (например, у какого-нибудь образованного и богатого военного), — вот это всё хотелось бы подольше сохранить. Когда всё это живет еще в умах и сердцах, то оно найдет себе какие-нибудь обходные и новые пути для выражения своего в жизни.

Один откажется от выгодного места в отъезд, чтобы только жить в своем старом недоходном имении; власть или подобие власти он найдет в должности мирового судьи или в службе по земству. В земстве он будет противодействовать распространению тех лестниц зоологического восхождения, о коих мы говорили выше. Будет хоть изредка посещать храм Божий; будет читать отборные оригинальные книги, которых (пора же хоть в этом смиренно сознаться) чем далее — тем меньше... Другой найдет, что в военной службе, в боевой жизни больше привлекательности и даже гораздо больше гражданской заслуги, чем в адвокатуре или плохом обычном литераторстве. Третий внесет в свою семью здравую дисциплину в сочетании с изящными вкусами и добрыми чувствами... Четвертый станет (кто знает?) монахом и будет служить Церкви, благословляющей и школу, и хороший суд, и войско, и семью. Ставши, положим, профессором или простым учителем, человек, желающий сохранить что-нибудь из хороших приобретений прежних веков, не будет внушать юношам непомерное и близорукое благоговение перед реальной наукой и не захочет поддерживать в них слишком пламенные надежды на общность самой пользы научных приложений...

И мало ли в чем и как еще могли бы люди и в наше время осуществить в жизни свою потребность охранения, если бы желали этого!.. Есть же умственные приобретения человечества, которых отчасти формы, отчасти основные элементы дожили до нас в течение тысячелетий, дожили не в искусстве или книгах, а в действительности... Например, религия индусов, государственные понятия Китая, начала римского права, иные библейские идеи, молитвы и уставы.

Если нужно было изменить многое, — то отчего же не сберегать и то, что еще осталось от старого? Это необходимо для равновесия жизни.

Так может думать г. Маркевич и всякий другой «консерватор»... А раз он так думает, — его конечно раздражают те люди, которые уж очень помешаны на движении для движения и, не довольствуясь вырыванием плевел, спешат вырвать и пшеницу... И уничтожая, они не показывают нам впереди ничего лучшего...

Если, например, царство тех серых кулаков, которым стращает нас Тургенев в «Нови» неотвратимо, то и тогда человек имеет право способствовать, по мере сил своих, к удалению минуты подобного исхода, способствовать, как может или умеет, на всех поприщах, в литературе и науке, в земстве и суде, на службе и в семействе. Г. Маркевич мог даже прежде быть, как мы предположили, и сам либералом... и потом измениться, когда сама жизнь переустроилась и когда то, что казалось спасительным лечением при застое, стало убийственным ядом при лихорадочном раздражении... Такая перемена очень умна и добросовестна во всяком человеке, а тем более в художнике... Честность художника — вовсе не честность купца или чиновника. Честность художника состоит в искренности и смелости мысли. Надо ценить прекрасное везде, где мы его думаем видеть, и надо изображать его таким, каким оно нам представляется. Никакой художник не может сказать, не впадая в ложь, что Мирабо не был могуч и обворожителен, что С.-Жюст не был интересен, что экспедиция Гарибальди в Сицилию не была исполнена лиризма и поэзии. Это должен сказать и папист, и всякий реакционер, если он желает быть честным в искусстве.

А раз человек, и особенно художник, дорос до требуемой объективности (а г. Маркевич дорос, ибо он, не стесняясь тем, что его исправник Акулин даже взяточник, изобразил его весьма привлекательно); если, говорим мы, художник додумался давно до такой искренности, то ничто так не может возмущать его, как качества противоположные в другом художнике, как так называемая «верность прежним убеждениям»... И на что эта верность собственно художнику? Ему нужна верность вкуса и правда выражения. Именно эстетику-то приличествует во времена неподвижности быть за движение, во времена распущенности за строгость; художнику прилично было быть либералом при господстве рабства; ему следует быть аристократом по тенденции при демагогии; немножко libre penseur (хоть немножко) при лицемерном ханжестве, набожным при безбожии... то есть не гнуть перед толпой"Ни помыслов, ни шеи».

Подобная измена убеждениям не только похвальна в художнике; она в нем естественна. Он ищет гармонии, а гармония одностороннею быть не может.

Изменяя подобным образом прежним убеждениям, подчиняя эти прежние убеждения вкусам своим, еще прежде чем эти вкусы примут сами характер убеждений новых, художник исполняет вместе с тем и наилучшим образом долг гражданской совести: ибо всё изящное, в каком бы то ни было роде, являясь в действительности, не может не крепить национальной жизни, оно красит и славит ее.

Указывая людям на это прекрасное, писатель служит родине.

Такого рода должна быть честность художника, и, вероятно, именно отсутствие подобной-то честности у г. Тургенева раздражает и г. Маркевича, и г. Каткова, и многих других... Ибо возможно ли хоть на минуту поверить, чтобы г. Тургеневу в самом деле могли нравиться «Записки заключенного»?!

Россия и Австрия

Варшава, 25 января

Черных точек на политическом горизонте Европы опять, говорят, очень много. По-видимому, берлинский трактат не для одной лишь России был только временным роздыхом на пути ее исторических судеб.

Везде, и на юго-востоке, и на западе, к чему-то готовятся, чего-то напряженно ждут.

Сам безмолвный граф Мольтке объявил, что увеличить еще германскую армию на многие тысячи необходимо ввиду того, что Германская империя окружена могучими соседями.

На Балканском полуострове не прекращается тихое, но зловещее брожение. Мелкие государства Запада вооружаются сильнее против прежнего...

Во Франции, столь надолго, казалось, присмиревшей, теперь старое патриотическое чувство начинает снова возвышать всё громче и громче свой голос, всем нам знакомый и привычный до того, что без него самый концерт Европы казался бы странным и неполным — и при затишьи мира, и при громах войны.

Вот что сообщает, например, в одном из последних писем своих из Парижа корреспондент «Нового времени», г. Молчанов.

«Чем ближе время к весне, тем с большим беспокойством взирают республиканцы на мир Европы». Речь Гаймерле в Вене, немецкая пресса, путешествие князя Гогенлоэ в Берлин, отступление черногорцев от Гусинья, споры Сербии против австро-венгерских притязаний о железных дорогах и коммерческом тракте, — всё теперь интересует и группируется во французском уме темной тучей, рождающей вопрос — когда грянет гроза? Люди, понимающие как нужен мир для крепости отечественной республики, сердятся теперь на берлинский конгресс. До сих пор французы, с обычной легкостью, строили массу разнородных предположений насчет той роли и того барыша, которые могут достаться на долю их отечества от соседней грозы. Вчера мне впервые пришлось услышать из уст француза, имеющего важный чин, что Германия должна — или отдать обратно завоеванные провинции, или она увидит в Берлине новую французскую армию! Эта фраза была сказана публично, в министерском зале.

В том же «Новом времени», всегда, надо заметить, столь богатом материалом, мы находим перевод (или сокращение — не знаем) статьи французской газеты «Temps» о «новом движении Австро-Венгрии». Мы не можем воздержаться, чтобы не привести вполне и этот отрывок или сокращение, ибо выбросить из него нельзя ни единого слова.

«Еще лет 20 тому назад Австрия, — говорит «Temps», — была преимущественно западною державою. Она играла преобладающую роль в Германии и Италии; под ее влиянием находился почти весь центр Европы. С 1859 года картина меняется: сначала Австрия утрачивает Ломбардию, потом она лишается всех своих верных союзников на Апеннинском полуострове; наконец в 1866 г. победа пруссаков под Садовою вытесняет ее одновременно из Германии и из ее последней позиции в Италии — Венецианской области. Такой переворот объясняется историческою необходимостью: наступила эра национальностей и разноименной Австрии пришлось уступить место национальным государствам — Пиемонту и Пруссии. С тех пор Австрия стала мало-помалу обращаться на Восток. Нота Андраши, оккупация Боснии и Герцеговины, занятие Нового Базара по дороге к Салоникам; наконец, прибытие Бисмарка в Вену в сентябре прошлого года — вот главные этапные пункты на пути к новой цели. Германия поддерживает это новое движение в надежде, что результатом его будет окончательное объединение ее, что и немецкие провинции Австрии войдут наконец в состав империи. Надежда основательная, потому что провинции эти сильно тяготеют к Германии. Доказательством служат постоянные заявления сочувствия их к общему отечеству и просьбы к нему о заступничестве против преобладания славянского элемента». Автор статьи не думает, однако же, чтобы слияние австрийских, немецких провинций с Германией произошло так скоро. «Бисмарк, конечно, желает этого, но, с другой стороны, он сознаёт, что без содействия немецкого элемента Австрия не в состоянии будет выполнить свою задачу на Востоке. Только тогда, когда эта задача будет выполнена, когда Австрия пустит корни на Балканском полуострове, стремления Германии к окончательному объединению могут быть осуществлены. Но, стремясь на Восток, Австрия играет в опасную игру. Все народы Балканского полуострова окажут ей самое упорное сопротивление. Кроме того, на пути к намеченной цели она встретит непременно Италию и Грецию, не говоря уже о России».

Иные газеты сообщают, будто в Австрии господствует какое-то глухое беспокойство...

Новый министр Гаймерле в речах своих спешит, однако, уверить всех, что близкой опасности нет никакой для общего мира и что отношения Австрии с Россией очень хороши. Мы вполне верим добрым намерениям австрийских министров, ибо мы убеждены в их осторожности и в их хорошем знакомстве с характером и силами как соседних стран, так и той державы, которой они служат.

Мы сами думаем, что отношения мирные между Россией и Австрией выгодны обеим этим державам. Но мы думаем это не потому, чтобы мы находили, будто всякая война и во всякое время есть только народное бедствие и больше ничего. Предоставляем подобное мнение г. Брайту, менонитам и квакерам. Нет, мы далеки от подобного бюргерского благоразумия в нашем миросозерцании; мы откровенно сознаемся в том небольшом варварстве нашем, по которому мы смеем находить войны от поры до времени для человечества весьма полезными. Но думая так, мы не желаем, во всех случаях, увлекаться односторонностью так называемого «шовинизма», и, находя «воинственность» в народах вообще качеством высоким и доблестным, напоминаем только и самим себе, и другим, что не всякая доблесть, во всякое время и при всех обстоятельствах, плодотворна, и полезна. Может быть, например, новое столкновение между Германией и Францией и было бы полезно, хотя для одной из этих двух держав; но открытая вражда между Россией и Австрией была бы теперь, несомненно, вредна и той, и другой...

В некоторых русских газетах уверяют, будто бы г. Новиков (бывший наш посол в Вене) называл Австрию «лучшим и самым естественным другом России».

Конечно, Австрия — держава, имеющая до сих пор еще, несмотря на все перемены последнего времени, характер более консервативный, чем Франция, Италия, и даже новая Германия, сколоченная гениальною десницей немного второпях...

Со своей стороны, без сомнения, и Россия еще не совсем, по-видимому, отказалась от тех суровых, но крепительных преданий, которые создали ее.

Этих одних охранительных условий достаточно для расположения ко взаимным уступкам и доброжелательству.

Но есть еще и другие обстоятельства, которые должны воздерживать от всякого столкновения друг с другом эти два соседние государства.

Относительно Австрии достаточно будет нам привести слова оригинального французского «славянофила», Cyprien Robert... Вот что говорит он в сочинении своем «Le Monde Slave»:

Il est remarquable, que l’Autriche est la seule des grandes Puissances, qui n’ait jamais fait la guerre aux Russes. Ce fait a une raison plus profonde qu’on ne le pense. En effet, qu’une armée francaise occupe Vienne, le lendemain de son arrivée, elle négocie les conditions de son évacuation. Elle n’est retenue sur le sol autrichien par aucun rapport de consanguinité, par aucun intérêt national direct. Il n’en est pas de même d’une armée russe. Maitresse de Vienne ,... La Russie organiserait d’un seul coup, sur l’Adriatique, en Hongrie et en Bohème, trois états indépendants, qu’elle pourrait, en se retirant, laisser derrière elle («Le Monde Slave». T. 1. P. 133).

Что касается до России, то весь вопрос в том: выгодно ли ей или нет торопить осуществление... мы не скажем той мечты, а лучше скажем той возможности, которая обыкновенно зовется панславизмом...

Говоря, что федеральный панславизм не есть близкая возможность, а лишь пустая мечта, мы не других обманем, а себя самих...

Бояться надо не названий и не ясности в наше время, но недомолвок и печальных недоразумений.

И вот желая быть ясными, мы скажем так:

Вся Европа движется теперь племенной идеей, и тот, кто действовал под этим знаменем за всё последнее время, имел постоянно успех, ибо шел по течению.

Но успех мгновенный всегда ли влечет за собою прочное благо?.. Конечно нет.

Панславизм по-нашему есть весьма опасная возможность, приближение которой нам нет выгоды ускорять необдуманно. Панславизм если не одинаково, то в разной мере и в разном роде может стать вредным не только для Турции и Австрии, но и для самой России...

А почему, об этом скажем в другой раз.

История города Петербурга и т.д.

Варшава, 28 января

Приготовления к празднованию двадцатипятилетия Царствования Государя Императора продолжаются... Национальное торжество это, конечно, будет иметь великий исторический смысл.

Желательно бы, разумеется, чтобы искренность и сила национального чувства приняли хоть при этом особом, исключительном случае какую-нибудь и форму особую, наиболее русскую; чтобы эти чувства выразились в чем-нибудь таком, что было бы в одно и то же время и прочно, и самородно, и наглядно.

Мы следили, насколько могли, внимательно за теми именно газетными известиями, которые знакомили нас с решениями и постановлениями земств, дум, дворянских собраний и других тому подобных общественных учреждений... Большая часть этих постановлений и решений, принятых с целью ознаменовать годовщину восшествия на престол ныне благополучно царствующего Императора, характера или благотворительного, или педагогического... Не хитро что-то!.. Уж очень незатейливо! Особенно — эта чесотка педагогии!

В Петербурге пришли, впрочем, к мысли постановить нечто особое: премию за лучшую «Историю города Петербурга».

В «Голосе» была по этому поводу довольно хорошая статья. Со взглядами этой статьи мы отчасти согласны, отчасти нет.

Согласны мы в том, во-первых, что нелегко найти человека, который бы за предполагаемое вознаграждение, посвятил бы несколько лет жизни такому большому, основательному (и, прибавим мы, очень сухому) труду: 5000 руб. премии за сочинение, в котором обильный материал потребует листов сто печатных, — это значит не более 50 руб. за лист.

Если прибавить к этому, что премию получит только тот, чье сочинение будет признано лучшим, а все остальные соискатели останутся без вознаграждения за долгие и бесплодные труды свои, то, разумеется, покажется, что решение это было не совсем зрело обдумано.

И потом вопрос: какого еще рода будет подобное сочинение «Истории Петербурга»... Если оно будет очень дельное, богатое материалом, ученое, но сухое и скучное, без остроумия, без изящества, без замечательных мыслей и блестящего, оригинального освещения, то оно не приобретет той популярности и того литературного значения, которое необходимо для сочинения, издаваемою в виде памятника...

Нам кажется лучшим или вовсе отказаться от этого проекта, или, назначив премии не в пять, а в пятьдесят тысяч, разделить труд таким образом:

1) Устроить в Петербурге нечто вроде кратковременного съезда лучших русских литераторов-художников (имена их всех известны), без всякого вопроса о политических и тому подобных оттенках, и пусть они выберут из среды своей двух или трех соискателей, разумеется, с их согласия.

2) Назначить срок, к которому сочинение должно быть готово.

3) Дать избранным соискателям собственно ученых помощников для собирания материала; подчинить хоть на этот раз безличное знание личному таланту и уму.

4) Давать этим ученым помощникам за всё время их работы особую, не очень большую, но удовлетворительную плату; настоящим же соискателям премии не платить всё время ничего.

5) Не отвергать при окончательном конкурсе, и посторонних лиц, пожелающих к сроку представить тоже свою «Историю города Петербурга»...

6) Издать избранную книгу разом тремя изданиями, дешевым — с дешевыми политипажами, роскошным — с раскрашенными гравюрами и совсем без иллюстраций.

Вот при таких условиях, нам кажется, книга могла бы иметь современный успех и прочную ценность.

Становясь беспрестанно на точку зрения петербуржцев, мы желали высказать лишь мнение о том, как можно сделать дело лучше, раз уже оно предпринято.

Это об издании «Истории Петербурга».

Теперь о «стипендиях», об открытии новых училищ и о пожертвованиях на цели благотворительные.

Мы никак не можем, во-первых, не отличать резко больниц, богаделен и простых, бесхитростных приютов от «стипендий», от новых школ и т.п. Богадельни, больницы, приюты для сирот и подкидышей, бесспорно, всегда и везде заслуживают названия истинно благотворительных учреждений; но о «стипендиях» и других педагогических мероприятиях и жертвах нельзя сказать того же без оговорки.

Обеспечить убогого солдата, прокормить бедную старуху, приютить ребенка, успокоить больного, если даже нельзя вылечить его, всё это дела святые и полезные... Но «педагогия» другое дело, совсем другое дело... Это дело обоюдоострое. Если мы в годовщину празднества монархического, т.е. по существу своему в высшей степени охранительного, будем (как мы выразились на днях же) целовать Учителя и в то же время шептаться с синедрионом, если мы, с одной стороны, будем говорить: «Приидите поклонимся и припадем!», а в голове у нас будут всё только атомы да всеспасительные машины, бездушие материализма в основах и бессмыслие космополитического блага в прикладной какой-то мечте... если с такими задатками будут жертвователи и наставники приступать к училищам, то слова благо мы к таким творениям не прибавим.

В заключение скажем, что все эти постановления земств, дум и т.д. имеют все мало значения; всё это так незаметно, безгласно, ненаглядно, неизобретательно.

Цель такая высокая, повод такой многозначительный, такой русский, а все эти добрые наши чувства не получают у нас до сих пор ни малейшего русского оттенка...

Всё истинно высокое в делах национальных было и должно быть своеобразно; и только при условии подобного, в высшей степени национального характера, явление приобретает потом и мировое значение.

Необходимо подумать о каком-нибудь общем для всей России памятнике, наглядном для всех классов народа нашего, оригинальном, прочном и прекрасном.

Он должен быть воздвигнут не в Петербурге, а в Москве, ибо Москва всегда будет Москвою, а Петербург, несмотря на всю его искусственно созданную силу, не избегнет глубокого упадка при неудержимом, почти невольном тяготении нашей истории на Юг и Юго-Восток.

Панславизм

Варшава, 29 января

В последней статье нашей, говоря об Австрии и ее отношениях к нашему государству, мы заявляли, что верим искреннему желанию не только мира, но и согласия с обеих сторон. Правда, что общественное мнение в Австрии нам не слишком благоприятно; правда также, что там есть сильные партии, мечтающие распространить и утвердить влияние Австро-Венгрии на весь Балканский полуостров; несомненно и то, что для Германии очень выгодно «толкать» своего южного соседа всё дальше и дальше на восток и, разбив славянство пополам, держать эти две половины в постоянном антагонизме подозрительности и вражды.

Но г. Гаймерле сказал ведь весьма кстати, что «история должна учить государственных людей умеренности». Мы же прибавим: «Особенно австрийских государственных людей!..» Приведенные в предыдущей нашей статье слова Cyprien Робера подтверждают наше мнение с простотой и выразительностью, быть может, даже немного грубой.

Это об Австрии... А об России что сказать?..

В публицистике до того все привыкли к известного рода лживости, к тонким намекам и заученному фразерству, что необходимо говорить ясно для того, чтобы нас поняли просто, и ничего бы лишнего, сверх сказанного нами, не искали.

Мы находим, что Россия должна со своей стороны (до поры до времени, впрочем) оберегать Австро-Венгрию, не обращая никакого внимания на раздражительность враждебных нам партий в этом государстве.

Та слегка оборонительная политическая система, которой мы, по-видимому, придерживаемся на Балканском полуострове, по нашему мнению, и есть самая лучшая для нас. «Разве большинство населения Австрии не славянского племени? Не родственного нам? Неужели Россия не выполнит никогда своего славянского призвания? Ведь слово никогда в политике произносить не надо; по крайней мере, искренно верить в это слово не годится: Руэр воскликнул три раза — «jamais, jamais, jamais!», a много ли протекло времени между этим энергическим «jamais!» и выходом французских войск из Рима?.. Разве вы отвергаете органические, роковые силы в истории?»

Вот что могут нам возразить. Но мы скажем на это: нет, органических и роковых сил мы не отрицаем; мы, напротив, расположены, быть может, слишком часто об них напоминать. Но в числе роковых этих сил есть и сила личной воли действующих на политическом поприще людей, есть политическая вменяемость. Если отвергнуть это, то как же писать историю? Какая же будет тогда разница между Бисмарком и Эмилем Оливье?

Надо прежде всего понимать условия времени, и, поняв их хорошо, сказать себе: «Fait ce que doit — advienne ce qui pourra!»

Вот в чем вопрос. И в этом-то смысле мы находим прекрасным делом бережное, так сказать, обращение наше с хрупкой Австро-Венгрией. Это наш долг не усиливать ничем расстройства этой и без нашей вины другими столько раз потрясенной державы. Наши собственные интересы должны делать нас в этом случае прямыми и твердыми, чтобы, по крайней мере с нашей стороны, не было бы ни вины, ни самообольщения... «Но славяне?» — возразят нам опять... «Но наше великое призвание?» Мы же скажем на это сперва вот что:

То, что вы зовете нашим призванием, мы зовем опасным бременем или еще хуже — быть может, печальной неизбежностью, насилием истории, а если хотите, то и полным падением петровской Руси, неизвестно еще чем заменимой... Если вы этого желаете, то что же? Спешите на пути призвания; а если нет, то старайтесь удерживать всеславянское движение, ибо западное славянство ни на Русь Кремля, ни даже на Россию Адмиралтейской площади нисколько не похоже... Национальное начало, лишенное особых религиозных оттенков и формы, в современной, чисто племенной наготе своей, есть обман...

Племенная политика — есть одно из самых странных самообольщений XIX века.

Национального, в действительном смысле, в племенном принципе нет ничего. Когда мы говорим: национальная религия, национальные учреждения, национальное искусство, национальная одежда, — мы все понимаем друг друга и самообольщения при этих словах нет никакого. Всякий знает, что мусульманство есть национальная религия для турок, что «право первородства» есть национальное учреждение в Англии, что музыка Россини национальна в Италии, что цветная рубашка навыпуск — национальная одежда у русских... Каждый понимает, что всё перечисленное служит для умственного, бытового и отчасти даже для государственного обособления племен и народов.

И тот, кто держится за это обособление, и тот, кто желает постепенного «исчезновения границ», — одинаковым именем называют одинаковые вещи. Люди, несогласные в стремлениях и вкусах, согласны, по крайней мере, в представлении.

Но совсем иное мы видим, когда дело идет о национальной политике. Здесь, вот уже скоро полвека, господствует какое-то странное недоразумение в словах, какая-то удивительная лживость в самой идее!.. Везде люди говорят: «нация, народность, национальный принцип»; везде стремятся приобрести для этой своей, для этой особой национальности больше свободы и прав; везде хотят «поднятия национального духа», интригуют, борются, восстают, ведут войны, льют кровь, приносят всякого рода жертвы или за полное государственное освобождение наций, или, по крайней мере, за больший простор этому национальному духу. И что ж выходит? Прежние государства, построенные сознательно, отчасти на праве божественном, отчасти на праве насилия (или завоевания) и отчасти только на языке и племени, — эти государства были в высшей степени национальны по независимости мысли, оригинальны по роду учреждений и обычаев, по силе даже государственного патриотизма своего. Теперь государства, служа сознательно и преднамеренно национальному началу, служат в сущности космополитизму. Победители и побежденные служат ему одинаково... Пруссия и Франция до последней войны по быту и духу были менее сходны, чем теперь. Освобожденные болгары были национальнее, т.е. своеобразнее «под турком», чем под своей бельгийской палатой.

Итак, служа принципу чисто племенной национальности, мы способствуем, сами того не желая и не сознавая, — космополитизму. Уравнивая права и степень свободы всех наций, мы способствуем слиянию их быта, сначала в верхних слоях общества, а потом и в низших... Национально-политический принцип, проведенный в жизнь где оружием, а где переработкой учреждений, является на деле лишь новым и могучим средством космополитической, то есть антинациональной демократизации Европы... Все равны, все сходны, все родственны... Одни успехи и одни неудобства; схожие уставы — одинаковый быт; сходные вкусы — сходное искусство; сходная философия жизни — одни и те же требования, одни и те же качества и пороки, однородные наслаждения и однородные страдания... Везде суд присяжных, везде конституции, везде пар и телеграфы, везде аграрный вопрос и стачки рабочих, везде открытая борьба капитала и труда, везде французская мелодрама, итальянская опера и английский роман...

Не в том здесь дело: находим ли мы полезным или вредным для человечества этот особый вид или прием процесса всеобщей демократизации, процесса, надевшего на себя в этом случае весьма лукаво и ловко национальное одеяние... Дело в том, что нам хотелось только назвать вещь по имени, разобрать эту хитрую загадку...

В 50-х годах, даже несколько позднее, и наши русские славянофилы, и западные мыслители сходного с ними взгляда могли еще думать, что «подъятие славянского духа», желаемое «сближение славян», освобождение югославян от власти иноверной, — одним словом, что большая против прежнего гражданская свобода славян — немедленно выразится у них в большей независимости ума, в более ясном национальном творчестве на всех поприщах и на новых путях, которые это отсталое, но будто бы «свежее» племя укажет остальному человечеству, уже утомленному долгой исторической борьбой... До сих пор, однако, мы ничего подобного не замечаем ни у сербов, ни у болгар, ни у славян австрийских... Итак, «культурное» славянофильство до сих пор, по крайней мере, оказывалось мечтой, не то чтобы совсем уже несбыточной, но мало обещающей сбыться. Ибо для того, чтобы признать это «культурное » славянофильство совсем невозможным, или для того, напротив, чтобы видеть первые признаки его осуществления, надо дожить до полного разрешения Восточного вопроса и до образования той всеславянской федерации, без которой и славянофилы не считали возможным создание единой и своеобразной славянской цивилизации, одинаково отличной и от западных форм просвещения, и от всех азиатских культур.

Но если даже предположить, что «культурное» славянофильство было только мечтой, полной благородства и поэзии, то о простом «политическом панславизме» нельзя сказать того же. Политический панславизм есть сила весьма реальная, и с ней надо считаться всем: австрийцам, туркам, немцам — и нам...

Простой, какой попало панславизм, повторяем мы, не есть высокая мечта, подобно культурному славянофильству, он есть близкая и очевидная возможность. Но какая же нам выгода, спрашиваем мы, спешить соединением нашей истории с историей этих западных славян, в которых истинно славянского так мало, а либерального и конституционного так много? С югославянами Турции у нас есть еще иная связь, не племенная только (т.е. ведущая к общелиберальному космополитизму), а вероисповедная, обособляющая, есть православная вера. И несмотря на эту особого рода связь, чуждую, по крайней мере, если не враждебную западному индивидуализму и его предрассудкам, разве легко нам справляться с болгарами и сербами?.. Справляться с ними нам иногда очень трудно, именно потому, что они не враги, а братья и союзники. Во многих случаях, уже и теперь, несмотря на подавляющий перевес собственно русских сил, мы бываем часто вынуждены и нехотя ступать нашей исполинской стопою по следу, протоптанному маленьким, но цепким копытцем югославян...

И в самом деле, если бы еще были верные данные для веры в то, что всеславянство пойдет по пути Хомяковых и Киреевских, то можно было бы утешиться, променяв московско-невский дуализм нашего петровского периода на период вовсе новый, своеобразный по идеям и формам, на период многоцветного славянства «в великом единстве Православия!..»

Но ни болгарским депутатам, ни сербской интеллигенции, ни тем более чешским ученым бюргерам, всем им не дать нам этого величия! Зачем же нам спешить?..

Что может выйти из сопряжения младочехов с Каравеловыми, Бильбасовых с отщепившимися своевольно болгарскими епископами, Штроссмайера с Добролюбовыми, Ристичей и Христичей с Поляковыми и Спасовичами?

Перед подобным призраком, в одно и то же время и некрасивым, и опасным, можно, конечно, смиренно склонить выю, если бы он уже стал в самом деле грозить нам материализацией...

Но искать подобного панславизма?.. Но лить кровь за него? Но тревожить из-за этого соседа, столь полезного уже тем, что он одним фактом существования своего задерживает хоть сколько-нибудь острый ход того общеевропейского недуга, который все зовут демократическим прогрессом, и одним из самых тяжких припадков которого является в наше время странная галлюцинация племенного национализма!..

Вот почему мы так верим искреннему миролюбию и России, и Австрии...⁸⁷

Культурная борьба в Германии

Варшава, 1 февраля

Религиозно-политический вопрос (Kulturkampf) в Пруссии выступил на днях на сцену по случаю прений в ландтаге касательно бюджета министерства исповеданий. Хотя речи, произнесенные как защитниками правительства, так и вождями клерикальной партии не отличались на этот раз особенными разоблачениями, а носили скорее характер взаимного препирательства за прошлое, но прения эти имеют ту важность, что министерство вновь заявило о своем намерении не делать требуемых Римом уступок. Таким образом (выводят теперь немецкие и французские газеты), если соглашение и состоится, то существенные уступки будут сделаны не германским канцлером.

Произнесенные речи, сказали мы, касательно истории вопроса и различные ораторы, с одинаковым жаром, каждый следуя тенденциям своей партии, поочередно нападали то на правительство, то на действия католического духовенства. Г. Фальк не упустил случая наговорить много в защиту своей политики и майских законов; г. Виндгорст, глава католической партии в Пруссии, нападал и на то и на другое. Г. Путкаммер, воздерживаясь в своей речи от резких нападок, определил, однако, очень ясно, чего будет держаться правительство. «Вы узнаете не без удовольствия, — сказал министр, — что если нам придется прийти к соглашению с Римом, то таковое будет непременно заключено не иначе, как сообразно с духом германского законодательства и не без участия представителей страны; это одно уже должно служить вам залогом, что если состоявшееся примирение и обеспечит интересы и нужды церкви, то оно в то же время сохранит права и интересы Прусской монархии». Смысл этих слов, говорят главнейшие немецкие органы, заключается в том, что, по всем вероятиям, окончательный проект соглашения с папским престолом будет представлен на предварительное обсуждение ландтага или, быть может еще, слова эти исключают возможность заключения конкордата с Римом.

Комментируя эту часть речи Путкаммера, «Journal de Débats» находит, что нельзя выражаться более категорически и ясно, и спрашивает, чем она по существу отличается от всего того, что говорено было прусским правительством в течение семи лет по этому вопросу?

Таким образом, все недавно распространившиеся в газетах известия о возможности наступления вскоре момента примирения оказываются преждевременными. Прусское правительство высказывает по-прежнему лишь одно платоническое желание в деле столь для него важном, как восстановление религиозного спокойствия. Римские клерикальные газеты, как, например, «Aurora», ни разу, впрочем, не высказались за вероятие распускавшихся слухов о близости соглашения и не допускали мысли, чтобы князь Бисмарк мог предоставить коллегам своим и парламенту решение этого вопроса. Ватикан желает вести переговоры о Kulturkampf’e исключительно с канцлером, а он предоставлял их до сих пор своим помощникам. Этого одного уже достаточно, чтобы папа и его советники поняли неискренность делаемых предложений.

Французские некоторые газеты не скрывают своего удовольствия видеть отдаленность решения вопроса о Kulturkampf’e. Наиболее враждебной партией князю Бисмарку в Австрии была, конечно, католическая, поэтому если бы религиозная вражда в Германии прекратилась, то союз австро-германский не встретил бы решительно уже никаких противников в Австрии, и тесная дружба этих государств была бы, конечно, неблагоприятна для Франции, особенно в настоящее время ввиду увеличения состава германской армии и значительных военных сил, содержимых Австрией.

Но если министры и католическая партия в Пруссии остаются в прежнем друг к другу непримиримом настроении и не находят еще нужным сделать взаимные уступки, то нельзя того же сказать о газетной войне министерских берлинских органов с клерикальными. Прежняя ярая полемика и нападки первых на католичество совершенно уступили теперь место борьбе с либерализмом. «Norddeutsche Allgemeine Zeitung» несколько раз уже объявляла, что католическая церковь должна быть уважаема, как великая нравственная сила, и что прусское правительство никогда не имело намерения внести в ее устройство каких-либо смущений или раздоров, а тем паче нанести удар ее духовному авторитету. Все эти заявления, конечно, очень приятны клерикальным немецким органам и могут служить до известной степени интересам католической партии в ожидании дня окончательного соглашения с правительством.

Из последних телеграмм относительно продолжающихся прений в ландтаге по тому же вопросу мы узнаём, что министерство дало сильный отпор католической партии, возбудившей речь о положении «старокатоликов» и покровительстве им со стороны правительства. Мы думаем, что эта защита ограничилась лишь исполнением долга; ибо прусское правительство утратило прежние симпатии к старокатолическому движению с тех пор, как это движение обмануло возлагавшиеся на него надежды и князь Бисмарк увидал ошибочность своих расчетов на ожидаемую им от старокатоликов поддержку. Движение это, как известно, вместо того чтобы увеличиваться и тем наводить страх на Рим, начало, напротив, после нескольких вспышек гаснуть и давно уже не тревожит курию, а следовательно, и не может служить орудием для ее противников.

Кончая настоящую статью, мы не можем не сообщить, что в то время, как в Германии заметно проглядывает стремление успокоить религиозно-политическую распрю, в Богемии возбудилось внезапно пререкание между католическим епископатом и правительством, которое имеет тот же характер Kulturkampf’a, как и в Германии. Это тем более удивительно, что до сих пор Австрия была постоянно вне религиозно-политических ссор. Четыре католических епископа в Богемии заявили министерству исповеданий требование о восстановлении конфессиональных школ, уведомляя, что если их просьбе не будет дано надлежащее исполнение, то они не дозволят священникам принимать участие в обучении юношества и напомнят верующим об их христианских обязанностях по отношению к детям их, посещающим неодобренные церковью училища. Просьба епископов написана в выражениях весьма резких, что и придает ей особенную важность. Газета «Le Nord», обсуждая это событие, удивляется особенно тому, что нынешняя австрийская система преподавания в школах и зависимость, в которую эти заведения поставлены всегда были от духовенства, могли подать повод богемским епископам обратиться с подобным требованием к правительству. Вследствие этого, сказанная газета не думает, чтобы епископы в этом случае действовали по внушению из Рима. Остается вопрос: последуют ли прочие епископы по тому же пути?

Таковы факты; наше же мнение обо всём этом таково: борьба эта, во-первых, несправедливо была названа «культурной», ибо на стороне Рима есть своя культура, а на стороне либерализма, кроме медленного и пошлого разрушения, нет еще пока ничего.

Во-вторых, становясь даже на точку зрения исключительно германских интересов (и государственных, и культурных), мы должны заметить следующее: «Без зла и неудобств нет жизни и не будет...» Неудобства и зло, вносимые католицизмом в жизнь Германии при старых порядках, не помешали германским народам прожить государственно более 1000 лет (считая, например, от Карла Великого); это зло и эти неудобства не помешали также немцам подарить человечеству столько великих творений по всем отраслям мысли; но при господстве либерального духа в нации, при уступках этому духу со стороны правительства, далеко ли уйдет новая и единая Германия?.. Лавры свежи, но прочны ли они?

А культура? Культура с прежним злом дала миру такое обилие великих умов, что их трудно исписать и на длинной хартии истории, не только уже в передовой статье нашей скромной (по размерам) газеты...

Культура же новая, очищенная, в области мысли дает нам или бесспорно бездарных Бюхнеров или Гартманов даровитых, но отрицающих действительную благотворность прогресса... В области же практического гражданства Ласкеров и Нобилингов.

Такие величавые образы, как император Вильгельм, князь Бисмарк и граф Мольтке — «не от нынешнего мира», они люди старые, которых судьба лишь заставила волей-неволей новому служить.

Мы искренно желаем блага Германии. Она слишком влиятельна, чтобы ее благие дела не были благим примером и для всех других.

Почему мы нередко чужими мнениями дорожим больше, чем собственными?

Варшава, 7 февраля

Считая долгом следить внимательно за движением газетной литературы нашей, мы всегда готовы (не обращая внимания на глубокую разницу исходных точек и конечных целей) заплатить дань справедливости тем органам русской периодической печати, в которых мы встречаем мысли и взгляды, заслуживающие серьезного внимания и уважения.

Мы готовы сознаться даже в одном чувстве, быть может, и странном на первый взгляд... Мы не скроем, что есть случаи, в которых мы гораздо больше, например, дорожим мнениями чужих газет, чем нашими собственными взглядами...

О «Московских ведомостях» мы распространяться не будем; мы, конечно, считаем за честь, хотя и далеко не во всём, но во многом, сходиться с этим влиятельным органом первопрестольной столицы нашей.

Наша речь теперь о петербургской печати. 

Мы сознаемся, что больше дорожим иногда мнением таких солидных и распространенных газет, как «Новое время» или «Голос», чем нашими собственными.

Как же это возможно?

А вот как. Газета наша местная, почти провинциальная; она не имеет ни того авторитета, ни той известности, которыми пользуются газеты большие, столичные, давнишние и богатые. Поэтому мы радуемся, когда в этих последних, более нашего сильных органах печати мы встречаем мысли, факты и чувства, хоть сколько-нибудь подтверждающие то, что мы думаем про себя и пытаемся проповедовать другим.

Это одна причина, более простая.

Другое объяснение несколько сложнее.

Само собой разумеется, что мы считаем себя правее других. Иначе зачем же нам было бы печатать то, что мы печатаем?

Мы в глазах наших правее других: это так; но правота наша (мы это очень хорошо понимаем!) — особого рода. Мы дерзаем думать, что пища, предлагаемая нами, сама по себе взятая, хороша и крепительна; но в то же время мы не обманываем себя и знаем, что желудки у большинства современных людей для подобной пищи еще не подготовлены.

Всё ясное, всё определенное и резкое в «России 70-х годов» перестало нравиться.

Общественным мнением завладело нечто среднее, тягучее, бесцветное... Чем неуловимее — тем лучше! Оно и безопаснее, и понятнее для большинства, привыкшего бродить в тумане недосказанного.

Ничтожные оттенки, сводящиеся все к одной и той же демократии, и к одному и тому же европейскому или общечеловеческому прогрессу — считаются особым направлением... Мысль сузилась донельзя и вращается всё в тех же тесных пределах; она колеблется между либерализмом немножко или чуть-чуть охранительным и либерализмом очень либеральным, очень прогрессивным и очень грубым.

Утилитарные приобретения и завоевания человеческого разума за последнее время всеми считаются несомненным благом, истинами вечными и спасительными...

Убога стала западная мысль, задавленная машинами, а наша русская мысль — лишь бледная тень этого убожества...

И вот, в такое-то время, мы решаемся рассыпать те самые «перлы», над которыми так охотно смеются петербургские газеты... Другими словами, мы дерзаем «метать бисер» наш перед многодумной толпой русских образованных читателей...

Да! Мы знаем очень хорошо, что претензии наши велики, и тем более для местной газеты. Мы готовы даже иногда приложить к себе русскую поговорку: «на рогоже стоим, с ковра кричим...» Таково лжесмирение нашей гордости! Мы позволяем себе говорить, например, что всё движение человечества с конца XVIII века и до сих пор, движение, совершаемое под знаменем, на котором написано: «благоденствие, равенство и свобода», есть ошибка; ошибка не столько в самом действии, сколько в названии и цели. Делайте то же, но назовите всё это, по крайней мере, роковым и медленным разрушением... И тогда вы будете хоть в рациональном смысле правы. Вы назовете медный таз вашего призвания медным тазом, а не волшебным шлемом Дон Кихота. Нас тоже недавно кто-то назвал «Дон Кихотами», но между нашим донкихотством и либеральным та разница, что мы далеко видим, но несомненно гораздо меньше успеваем, чем те, кто ближе к делу и дальше от истины.

Мы понимаем, например, что если мы назовем некоторые вещи по имени, то это многих или ужаснет, или насмешит, и они отвернутся от нас. Мы всё-таки не перестанем, конечно, насколько нам позволят обстоятельства, называть эти вещи по имени их; но мы знаем, что именно этим-то мы и неловки.

Свойственное нам соединение прямоты и ясности с неловкостью мы сами видим на каждом шагу...

Например, говорим мы о православной вере и заговорят другие — великая разница.

Мы скажем всё это так, что многие отвернутся и пожмут плечами, ибо пища крута...

А если начнут писать в пользу христианства другие, то они возьмутся за это дело совсем иначе. Большинство читателей будет и согласно с ними, и довольно, и нам останется только бескорыстно и скромно радоваться чужой толковитости и чужому успеху.

Скажите, например, что учение Православия ближе к реальной истине жизни, чем грубые и прозаические мечты прогресса...

Пожимание плеч! «Сумбур!» Пища крута!..

Скажите иначе, и всё пойдет хорошо. Скажите хоть бы так, например: «И верующим людям надо дать свободу!..»

«А, вот это дело! Вот это понятные речи!..» Это легкое и привычное русским людям умственное млеко... Что ж делать, — пусть пьют и млеко этой «свободы», лишь бы в церковь ходили, лишь бы в Бога верили, лишь бы обряды и уставы хоть сколько-нибудь да почитали.

Возьмем для примера вопрос о староверах. Мы приступаем к нему совсем не так, как другие. Мы думаем, например, вот что:

Староверы русские очень полезный элемент в государстве нашем. Не сочувствуя, конечно, лично и в прямом духовном смысле их церковным уклонениям, мы считаем староверчество одним из самых спасительных, прочных тормозов нашего прогресса. Вот что нам дорого, и мы при этом с удовольствием вспоминаем слова одного турецкого паши, с которым мы случайно познакомились однажды на Дунае: «Я боюсь вашего государства, как опасной для нас силы, — говорил он, — но характер вашей нации мне чрезвычайно нравится! Русские люди, например, староверы ваши, живя у нас, политикуют лишь для пользы религии своей; а здешние христиане, все эти сербы и болгары, наоборот, прикидываются религиозными для своих политических целей... Я люблю русских за то, что они не думают обо всех этих глупостях, как конституция и т.п. А наши болгарски главы(прибавил он смеясь) на этом помешаны...»

Это говорил нам турок в 1868 году; 1878 и 1879 годы доказали наглядно, до чего он был прав относительно болгар.

Да, мы находим староверов очень полезными. Они либеральны не в принципе, они смотрят на свободу только как на средство для целей более глубоких и более почтенных, чем цели и претензии общеевропейского индивидуализма, приводящего общества к расслаблению, людей же к однообразию и безличности.

Мы готовы привести также при этом и слова другого человека, русского монаха (т.е. члена господствующей Церкви и члена очень деятельного). Он говорил нам так: «Это истинное смотрение Божие, это староверчество наше. Без него куда бы только не ушли некоторые члены нашего духовенства...»

«Смотрение! Смотрение Божие!..» К чему это пересаливать! — шепчет умный русский человек и пожимаем опять плечами. Для того чтобы такие речи слушать с удовольствием, чтобы газету нашу не бросать с презрением, надо быть мужиком, или дьячком, т.е. недоросшим до поклонения прогрессу, или же, напротив, переросшим это поклонение. Но так как большинство читателей от дьячка ушло, и до переросшего меньшинства возвыситься не может, то мы и вынуждены естественно радоваться всему тому, что подходит ближе нас к среднему уровню нашей интеллигенции.

Мы рады, например, чрезвычайно серьезной и либеральной статье о староверах, которую мы встретили недавно в одном из номеров новой петербургской газеты «Страна», издаваемой г. Полонским.

Редактор желает, чтобы староверов не стесняли. Читая эту статью, мы «честно» радуемся, ибо понимаем, что г. Полонский стоит гораздо ближе, если не ко всем, то ко многим читателям, чем мы...

В той же «Стране» была еще другая очень дельная, очень хорошая статья об улучшении быта православного духовенства.

Статья весьма живая, и даже удивившая нас своей ясностью после тех первых статей «Страны», в которых говорилось что-то очень смутное о «культурных» русских людях...

В этой статье о духовенстве редакция говорит очень прямо и верно, что у русского простолюдина один нравственный критерий: это грешно (т.е. прибавим мы: несогласно с учением Церкви).

Мы бы не удержались при этом еще, чтобы не посоветовать и образованным людям предпочесть этот критерий «греха» всякой рациональной добродетели... и повредили бы делу... Но петербургская газета поступает иначе; она замечает только следующее:

«Но русский человек с образованием европейским в духовно-нравственном влиянии уже не нуждается, — скажут нам. Полно, так ли это? Русский образованный человек, прежде всего, сам не разобрался в своих мыслях и всё еще хочет носить напоказ какую-то выдуманную физиономию, не решаясь открыто признаться себе и другим, каков он есть в действительности; однако предложите ему умереть без покаяния, хотя бы только обрядового, — и убедитесь, что 999 человек из тысячи скажут: нет... это мы только так, шутили».

«Мало того: огромное большинство образованных русских и в церковь ходят, и держат в руке свечу при выносе плащаницы, и крестятся при этом большим крестом; что, впрочем, не мешает им в обыденной жизни, ежедневно, и не трижды, но многократно, отрекаться при пении любого «петела».

«Индифферентизм — так объясняется это обыкновенно. Индифферентизм — значит равнодушие; а можно ли быть равнодушным в таких основных вопросах? Не лучше ли, не возвышеннее ли было бы даже такое положение общества, что половина его состояла бы из отъявленных свободных мыслителей, а другая половина из фанатиков?»

«Может быть, это положение и было бы достойнее людей, мыслящих серьезно. Но его нет и мы сознаём себя такими, каковы мы есть. Иерархи, судя по многократным отзывам отчетов г. обер-прокурора Св. Синода, жалуются именно на индифферентизм, холодное отношение образованного общества к вере».

Всё это очень верно! Так верно и умно, что мы не знаем, как выразить и благодарность нашу «Стране»...

Или еще новый пример. Начнем думать и писать о русских монастырях... Тотчас же нам монашеское мировоззрение начинает представляться идеалом... Монахи все пессимисты относительно европеизма, свободы, равенства и вообще относительно земной жизни человечества... Они думают, что войны, распри семейные, неравенство, болезни, «глад и трус» не только неизбежны, но иногда даже очень полезны людям... Можно просить, конечно, у Бога пощады себе, близким и отчизне, и только... Мы готовы сказать, что в наше (именно в наше время, когда сделано столько для левой стороны жизни), основание сносного монастыря полезнее учреждения, пожалуй, двух университетов и целой сотни реальных училищ...

Всё это так. Всё это должно бы казаться истиной даже с утилитарной точки зрения; ибо государство есть своего рода организм, которому нельзя дышать исключительно ни азотом полного застоя, ни пожирающим кислородом движения и только движения... И если бы даже стало возможно когда-нибудь — это столь нам противное всемирное государство, то и оно, чтобы дышать лет 1000, потребует тоже известной доли нашего консервативного азота. Но это всё как-то странно слышать!..

А слово свобода так нынче всякому понятно!.. Решительно и ясно: «свобода есть право делать всё, кроме зла...» Не правда ли как понятно? Положим, что зло весьма условное понятие. Но кто нынче об этом станет много думать?.. Некогда философствовать! Догмат есть, критерий готов: «свобода, польза, человечество...»

Всё это нам слишком давно знакомо, чтобы мы не понимали, как полезно для нас, когда в наш тон говорят о чем-нибудь люди, более нас влиятельные, более нас искусные, способные умнее и дельнее других высказывать именно то, что думают многие. «Новое время», например, замечает следующее по поводу монастырских капиталов, и прочее... «Уважая религиозные интересы, каким образом вы воспретите добровольные приношения в пользу монастырей и лавр, которые во всяком случае являются средоточием религиозной жизни? Если отобрать у монастырей всё то, что они теперь имеют, то, чтобы это не возобновлялось, необходимо воспретить всем верующим людям давать сорокоусты и всякие иные вклады, — то есть воспретить людям распоряжаться своими достатками в пользу монастырей. Но как этого очевидно нельзя воспретить, то монастыри снова накопят капиталы, заведут подворья, приобретут леса и земли. Убедить всех и каждого, что о помине души нечего беспокоиться, что пожертвования на украшения икон и прочее не следует делать, что следует делать вклады не на помин души, а на народное образование — дело не только невозможное, но и ни в каком случае не желательное: недаром же свобода совести признается делом крайне важным, а религия — одним из необходимых и наиболее важных элементов в народной жизни».

Мы радуемся, внимая такого рода речам, ибо верим, что «Новое время» и «Страна» в подобных случаях могут сделать более пользы, чем мы сами — с нашими «перлами» или лучше сказать — с нашим бисером...

Верим этому... да! Но ничуть не каемся... Вот что в нас ужасно!

Взрыв в Зимнем дворце

Варшава, 15 февраля

Говорят, что наше положение ужасно — это правда! Россия, после медленного 1000-летнего роста, почти внезапно, в короткое время, дожила до того, что Государь ее не безопасен, даже в жилище своем⁸⁸. Реальная наука со своими великими открытиями спешит на помощь той адской революции, которую мы сами подготовили, выхваляя ее под разными другими благовидными именами: прогресс, гражданское равенство, свобода, борьба против невежества, суеверий и т.д.

Что же нам делать? Неужели молчать и смиренно ждать, что против этого всеобщего зла выдумает Запад?..

Мы к такому выжиданию приучены двумя веками подражательной истории... Теперь мы стали ближе к Европе, чем когда-либо, мы схожи с нею почти во всём... Схожие организмы страдают сходными болезнями.

Но неужели мы, русские (и все славяне с нами вместе), в самом деле раз навсегда уже прикованы к разбитой колеснице Запада?.. Неужели нет никакого поворота с этого общего пути, на котором уже нет спасения (это, кажется, ясно?). Неужели мы непременно должны повторять через 10, 20 или 30 лет всё то, что думает и делает сначала Франция, а потом и все другие нации Запада? На Германию, в которой всё прежнее держится лишь двумя людьми — императором и князем Бисмарком, не следует нам указывать, когда дело идет о дальнейшем развитии революционных идей. Во всех западных государствах есть одна общая им черта: это то, что к анархии расположены целые массы простолюдинов, чего у нас еще нет. У нас революция частью сознательно, частью простодушно поддерживается значительно интеллигенцией нашей, но не народом...

Возможен ли на Западе тот род страха, который нападает на многих членов интеллигенции нашей, когда случается что-нибудь подобное последним трем покушениям или схватке московских мясников с учащейся нашей молодежью? Наши европейцы всякий раз начинают трепетать от народной расправы.

Вот чем мы должны дорожить, вот чему мы должны радоваться... Этому предрассудку (sic!) народному. Он один доказывает, что мы можем еще сойти с общеевропейского пути.

В Европе, и особенно в передовой Франции, есть страшный опыт прошлого, но нет уже внутренних сил. У нас еще есть великие силы, но нет еще, видно, настоящего опыта... Всего того, что мы видели за последние полвека и у других, и у себя — нам, видно, еще мало.

Мы всё не верим еще славянофилам, что «Запад гниет». Мы всё еще готовы смеяться над этой фразой.

Там ведь такие хорошие машины, столько учености, столько денег!.. История нас ничему не учит до сих пор! К тому же мы до того привыкли лгать, хитрить (хотя бы, например, в печати, а печать, к сожалению, у нас очень стала влиятельна), мы до того изолгались, что, кажется, сами себя находим удовольствие обманывать.

Вся задача в том, чтобы ничего не называть по имени, всё спасенье в неопределенности и шаткости выражения... И всё это зовется умеренностью, «тактом», и т.д... До такта ли теперь?

Приверженец медленной революции не смеет назвать своего идеала по имени, потому что боится цензуры; он зовет эту вещь мирным прогрессом, — и все довольны. И никто почти не догадывается, что это-то и есть революция, т.е. постепенное разрушение исторических начал, без всякого пока нового созидания. Ибо всё созидающее бывает очень круто и стремится уменьшить естественную подвижность человеческих обществ, а не усилить ее, как делает везде нынешний прогресс. Нынешний прогресс во всех странах Европы есть какое-то таяние, какое-то огненное тление, то медленное, то с грозными вспышками... Одним словом, мирная революция или мирный демократический прогресс, — это всё равно. Все государства древности, заметим, более или менее демократизировались каждое по-своему под конец своей жизни... Многие даже и помнят всё это, но просто знать не хотят. Мирный и легальный революционер боится цензуры, и не зовет по имени своего идеала... А бесчестный человек и доносчик (по кодексу либеральной гражданской морали), то есть консерватор, — тоже боится чего-то... Он боится, заметим, не столько действий, сколько слов...

Как произнести слово — реакция?... Как сознаться, что настало время реакционного движения, если не для всех, то, по крайней мере, для некоторых сторон жизни? Всё это русскому консерватору почему-то кажется страшным сказать...

На Западе этом, действительно гниющем, по крайней мере люди крайней правой пытались всё говорить...

У нас вся мудрость в том, чтобы и самому не очень ясно понимать и другим не объяснять ничего резко... Это называется практической ловкостью и всё тем же тактом!..

Но мы, мы люди бестактные и неловкие, мы будем пытаться говорить всё яснее и яснее...

Русские войска в Варшаве

Варшава, 21 февраля

Как бы долго русский человек ни жил в Варшаве, он вполне дома себя чувствовать здесь не может. Чуждый вид города, не имеющего ни того всемирного значения и тех вещественных удобств, которыми богаты европейские столицы, ни дорогих сердцу нашему национальных особенностей, привлекающих нас к Московскому Кремлю, неудобные холодные квартиры, безумная дороговизна, общество, в сношениях с нами сдержанное и недоверчивое...

Всё это, вместе взятое, действует невесело на русского жителя Варшавы.

Однако и в Польше есть одна сторона жизни, которая именно при всех этих невыгодных условиях особенно бросается в глаза и вознаграждает русское сердце за все его здесь тяжелые и унылые чувства — одним только, но зато чрезвычайно приятным впечатлением.

Впечатление это производят стоящие в Варшаве русские войска.

На улице, в соборе, у обедни в праздник, в маленькой церкви на Медовой улице, в театре, в русском клубе — везде видишь военных... Целые толпы свежих, молодых и бесстрашных солдат, эти бравые, энергичные лица офицеров, эти командиры, «испытанные великими трудами бури боевой»; эти седины старых генералов, седины, которых вид и смиряет, и возносит нас... эти казаки, гусары и уланы «с пестрыми значками»; эта пехота («эта неутомимая пехота»), идущая куда-то своим ровным, твердым и могучим шагом...

Видеть всё это так часто, встречать всё это на каждом шагу и почти нечаянно, и где же?.. У самых границ соседних держав, в которых благоразумные правители давно уже едва-едва сдерживают враждебные нам порывы общественных предубеждений... Это истинная радость!..

И сколько тут героев минувшей войны!.. Сколько ветеранов прежних битв!..

Во-первых, сам маститый главный начальник края, граф Коцебу. Он принимал участие еще в персидском и турецком походах, в 28 и 29 годах, целых одиннадцать лет прослужил на Кавказе и был начальником штаба в Крыму у князя Горчакова, в тяжкую и великую севастопольскую годину.

Нам кажется, что и этих немногих строк достаточно, чтобы понять, какого замечательного представителя прежней, боевой России мы видим тут перед собой...

Здесь стоят корпуса 5-й и 6-й, а ими командуют генералы Радецкий и Рооп. Первый — всем известный защитник Шипки, другой — один из самых деятельных и замечательных вождей азиатской кампании нашей. Он принимал участие в кровавой борьбе при взятии Карса. Помощником командующего войсками в здешнем крае — генерал от инфантерии барон Криднер, тот самый, который так блистательно овладел Никополем.

И сколько еще!

Генерал Дандевиль, еще молодой, величественный, отважный генерал с Георгием на шее.

Он, вместе с Гурко, совершил зимний переход через Балканы, дрался под Филиппополем.

Генералы Эллис, Миркович, Панютин, смелые, твердо воинственные люди.

Мы уж не называем многих других героев, полковников и младших офицеров.

Мы в лице самых видных по званию вождей спешим только преклониться с любовью и благоговением перед этой пограничной дружиной, перед этим передовым оплотом России нашей, и всего того, что нам в ней дорого и свято.

Великая вещь — война! Прав был тот, кто назвал войну — «божественным учреждением». Это огонь пожирающий, правда, но зато очистительный!

Глупые, несносные эти друзья «вечного мира», находят что-то высокое в мещанском и всеобщем благоденствии народов... Они не понимают, что тот «Священный союз народов», который воспевал Беранже, в пику Священному Союзу Государей:

(J’ai vu la Paix descendre sur la terre

Semant de l’or, des fleurs et des épis...), -

что эта Sainte Alliance — была бы ничем иным, как самым простым торгашеским трактатом, от которого выиграли бы только богатые купцы всех стран, и без того благоденствующие.

Нет, во сто раз правее всех этих Брайтов, смелый Прудон, который говорит, что война есть дело великое, глубоко связанное со всем тем, что есть высокого и творческого в человечестве, с религией и государственной истиной, с поэзией, наконец. У него в книге его «La guerre et la paix» есть особая глава: «L’esthétique de la guerre» (эстетика войны).

Но оставим Прудона.

Мы сами, мы русские обязаны считать военных наших самыми лучшими, самыми высшими из граждан наших, если мы хотим быть справедливы умом и честны сердцем.

Прекрасная вещь — так называемое гражданское мужество. Но ведь, в сущности, этот род мужества тогда только и достигает высшей точки своей, когда и гражданскому деятелю начинают грозить телесные, так сказать, опасности...

Теперь, например, у нас в России недостаточно гражданского труда, гражданской деятельности; теперь настало время мужества.

И что ж мы видим?.. Не юристам и не педагогам, не людям, мечтающим, вероятно, о всеславянской «говорильне», спешит Россия доверить судьбу свою, а славным военным вождям, привыкшим уже смолоду смотреть не содрогаясь в лицо самой смерти и, не стесняясь пустыми фразами прогресса, налагать на непокорных узду спасительного насилия.

Без насилия нельзя. Неправда, что можно жить без насилия...

Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея.

В числе стольких неудачных измышлений либерального европейского прогресса XIX века, измышлений, не оправдываемых ни опытом истории, ни законами самой вещественной природы, мы встречаем это неосновательное противоположение граждан собственно людям военным.

Известно также, что при подобном противоположении гражданин или, скажем проще, штатский получает некое, как будто высшее значение... Выходит так, как будто именно штатский и есть гражданин настоящий, идеал гражданина; а военное дело — это лишь низшая форма служения обществу, неизбежное, временное зло, долженствующее исчезнуть, когда ораторы и профессора найдут те условия, при которых на всей земле будет мир, когда люди не будут свершать подвигов, не будут делать походов, а только заключать торговые договоры и заседать на однообразных ученых съездах...

Пора оставить эти надежды, в которых нет ни практической основательности, ни идеализма и поэзии...

Самый высший род гражданства — это гражданство боевое, отдающее жизнь за Отчизну; самый лучший гражданин — это честный в своем призвании, смелый и даровитый воин...

Мы сказали, что в трудные и опасные минуты исторической жизни общество всегда простирает руки не к ораторам или журналистам, не к педагогам или законникам, а к людям силы, к людям, повелевать умеющим, принуждать дерзающим!

Но разве и в самое мирное и тихое время не видели мы, особенно у нас в России, военных, отличающихся на всех поприщах?..

Военный может легко и скоро стать всем: дипломатом, администратором, министром, хозяином сельским, хорошим мировым судьей, художником, ученым...

Он может быть всем этим, не переставая быть военным!

Генерала можно прямо сделать начальником губернии или поручить ему дипломатический пост. Но можно ли дать прямо полк камергеру и послать его в огонь?..

Можно ли председателю судебной палаты поручить дивизию и велеть, чтобы он с нею перешел Балканы?..

Многие «штатские» очень храбры лично; но тут дело не в одной личной смелости, а прежде всего — в умении управлять движениями и духом вооруженных, многолюдных масс.

Военная служба даже и в мирное время развивает в людях два уменья — именно те два великие уменья, которые, к несчастию, утрачиваются всё более и более в современной гражданственности — уменье повелевать и уменье терпеть и подчиняться.

Боже! Отчего же в этом XIX веке, кажется, столь ученом, так мало настоящего ума, не позволяющего забывать великие уроки векового опыта?..

Отчего это?

Не оттого ли, что и веку этому осталось прожить всего только 20 лет?.. Не оттого ли, что пора уже отходить его вкусам и понятиям?

Не оттого ли, наконец, что все эти наши понятия — понятия европейские; а в самой Европе... преходит образ мира сего...

«Голос» и французские якобинцы

Варшава, 28 февраля

«Голос» в передовой статье своей, от 23 февраля, хвалит французское правительство за то, что оно не выдает Гартмана, обвиняемого по делу взрыва на московско-курской железной дороге.

Да, нестерпимо трудно теперь положение наших властей. Они должны бороться с внешними врагами и с домашними неприятелями и, что еще хуже, с либеральными предубеждениями людей наивных, поддающихся так легко коварному пению петербургских сирен.

«Личная свобода во Франции — дело священное», — восхищается газета.

Большинство читателей русских, конечно, обмануть легко такими фразами, потому что они, во-первых, очень мало помнят, а во-вторых, потому, что всё для них в Европе — священно.

Но люди памятливые знают, как умели французские правительства всех родов не стесняться с «личностью», когда такая быстрая расправа была в интересах того порядка, которого держалось то или другое из этих разнородных правительств.

Мы помним тоже историю Березовского... Жюль Фавр и Араго защищали его и способствовали смягчению его наказания. Мы не забыли и бомбы Орсини, и казнь его. Преступление было равное, неудача одинаковая: однако Орсини, посягавший на французского императора из-за свободы Италии, был казнен; а Березовский, стрелявший в Русского Царя, остался жив.

Мы думаем даже, что император Наполеон не был главной виной этой несправедливости; виной была разница в положении его в эти две разные эпохи. Перед итальянской войной 59 года он был всемогущ, и Орсини казнили, потому что «либералы» не мешали ему.

В 67 году он нуждался до крайности в поддержке России, но сам был уже гораздо слабее тогда; гражданское развращение Франции было таково, что она не могла долго выносить даже и блестящей монархии. Жюль Фавры опять заговорили громко, и Березовский остался жив.

Теперешнее правительство Франции, несмотря на видимое спокойствие страны, еще слабее (оно недавно официально сознавалось, что «оно не сильно»); оно боится коммунаров и потому не выдает Гартмана.

Относительно того, что «личность священна» и т.д., мы можем сказать вот что: терзать людей без причины и основания конечно не нужно. Но что же бы случилось с Гартманом, если бы оказалось, что не он совершил злодеяния? Его бы привезли по железной дороге в Россию, его бы судили, и если бы оказалось, что он не виновен, то освободили бы его. Вот и всё. Честный гражданин и роптать не должен, при нынешних исключительных обстоятельствах, на те беспокойства, которые напрасно ему причинили. Можно скорбеть, тосковать, болеть, жаловаться даже, но только на судьбу, а не на русское правительство в подобном случае.

И наконец, если положить на весы личность Того, на Кого он, может быть, посягал, то неужели мысль о прогулке и невинного человека в Россию, с предстоящим, конечно, оправданием, ужаснее мысли о том, что действительный преступник останется безнаказанным?

По нашему мнению, печатать подобные статьи после всего того, что мы видели, — поступок по крайней мере бестактный, чтоб не сказать хуже, гораздо хуже...

Какое нам дело, как смотрят на «личность» якобинцы XIX века, с адвокатом Греви во главе?..

Защищая республиканское правительство Франции, редакция газеты очень заботится о том, чтобы оно, это правительство, оправдало себя перед целым светом оглашением тех документов и вообще тех доказательств, на основании которых оно отказалось выдать Гартмана. Статья кончается следующими словами:

«Быть может, при такой полной гласности окажется, что французское правительство поступило в данном случае во всём согласно с требованиями справедливости. В этом не будет еще заключаться осуждения русскому посольству в Париже, заявившему о необходимости арестовать Гартмана и настаивавшему на его выдаче. Здесь окажется только принципиальное различие во взглядах на свободу личности. Вследствие этого, когда решение вопроса остановилось на требовании доказательств, успех не мог не представляться сомнительным для всех, кто знаком со значением и сущностью доказательств, признаваемых у нас достаточными, и с требованиями на этот предмет французского законодательства...»

«Личность человека, какое бы подозрение над нею ни тяготело, всегда заслуживает, чтоб к ней относились, по меньшей мере, с осторожностью, до тех пор, пока преступность ее не будет доказана несомненным образом. В этом залог уважения к закону и к его исполнителям со стороны общества. Вот почему мы не считаем возможным, при имеющихся данных, ни сетовать на решение совета французских министров, ни укорять русское посольство, представившее материалы для такого решения. В этом отношении всё объясняется только принципиальным различием взглядов, которые не могут меняться в каждом данном случае».

Мы просим читателей обратить внимание на подчеркнутые нами строки. В подлиннике они из осторожности не были подчеркнуты, но зато выражения эти о «принципиальном различии во взглядах на свободу личности» повторены два раза, для вразумления рассеянных иногда читателей. Из всего этого явствует, что газета, несмотря на все те вежливые оговорки, к которым долгий опыт и знание цензурных условий вынуждают ее прибегать, более согласна в принципиальных взглядах с правительством якобинской республики, уступающей коммунарам, чем с представителем нашего правительства в знаменитом, всесветном Вавилоне...

Да, трудно теперь действовать нашим властям!

Газета «Новости» о дворянском пролетариате

Варшава, 1 марта

В статье, озаглавленной «Печать в борьбе со смутой», газета «Новости» рассуждает так:

«Вместо пустых фраз, как бы они пишущему ни казались громкими, вместо извращения истины, вместо возбуждения к себе интереса в читателях изъезженными коньками, вроде натравливания русских на поляков и евреев, — вдвойне предосудительного, когда речь идет о вопросе первой государственной важности, — печать должна приступить к спокойному, трезвому, глубокому и откровенному анализу зла. Только тогда она окажет правительству действительную помощь. Высказывая несообразности, она подрывает к себе доверие; возбуждая дурные инстинкты, она оказывает вред, который терпим быть не может. В обоих же случаях она удаляется от той солидарности между обществом и правительством, которая, по общему признанию, справедливо считается единственным верным и прочным исходом из настоящего тягостного положения».

Между тем, говорит далее газета, у нас без конца толкуют об одних лишь мерах к «искоренению» зла, тогда как «никто определенно не знает, что такое, в действительности, это страшилище — нигилизм? В чем его натура, откуда он произошел, каковы его цели и т.д.? Есть наивные публицисты, которые видят его начало в латинской грамматике Кюнера и полагают, что он начал распространяться на Руси, точка в точку, со времени усиленного преподавания греков и латинов в средних учебных заведениях».

«Другие, не менее дальновидные публицисты приписывают его происхождение всецело литературе начала шестидесятых годов и чуть ли не исключительно одному трепогибельному роману «Что делать?».

«У нас, — продолжает далее газета, — нет никаких сведений о так называемом «умственном пролетариате», который везде и всегда служил самым восприимчивым орудием всякого недовольства».

По мнению фельетониста, «бюрократизм и солдатчина — мы говорим преимущественно о XVIII столетии — целые десятки лет отрывали от «земли», для наполнения своих полчищ, бесчисленные толпы «служилых людей», которые — ни они сами, ни их потомство — никогда уже не возвращались в ее лоно. Постепенно это «сословие» распадалось на разнообразные группы, росло и множилось. Чуждое «земле», ни к чему, кроме канцелярского скрипения перьями да парадирования на плац-парадах не способное, ни к чему другому не чувствующее ни охоты, ни призвания, в силу укоренившихся в нем сословных предрассудков и чиновничьей гордости, относительно привилегированности своего положения, — оно превратилось в алчного попрошайку и нахлебника у государства, в нем одном видя своего поильца и кормильца. Но, естественно, государство не могло же стать дойной коровой: оно не могло накормить и напоить всю эту, с каждым днем всё более и более размножавшуюся саранчу... Год от году становилось всё больше вотще алкающих бюрократического пирога. Велики и обильны были «государственные хлеба», но на все званые рты их хватить не могло. С течением времени таких обойденных фортуною голодных ртов размножилось видимо-невидимо, и таким-то образом на русской земле, такой, казалось бы, широкой и богатой, разрослось неисчисленное полчище людей, бездомных и беспочвенных, холодных и голодных, ни к чему не пристроенных, ничего толком не знающих и ничем помочь себе не умеющих... Кто не знает, кто не встречал этих несчастливцев!..»

Статья «Новостей» посвящена вслед за тем вопросу о борьбе печати нашей и всего общества со «смутой». «Сказать к слову, — говорит газета, — ничего не может быть печальнее и оскорбительнее этого легкомысленного отношения к злу, этого себялюбивого старания отделаться от него громкими фразами и преувеличенно-горячими заклинаниями, да открещиваниями, которыми так злоупотребляют нынче кое-какие газетные авгуры... Удивительно обуявшее многих забвение той банальной в общественной диагностике истины, что болезненные явления, как бы они ни казались странными, дикими и исключительными, не составляют и не могут составлять чего-нибудь обособленного от организма, ими пораженного»...

Всё это так, всё это правда. И несносные фразы бестолкового испуга, и «странные» клички, и даже в заключении много истины. Но вот в чем несчастие. Положим, что значительная часть зла происходит в России от размножения дворянского пролетариата... хотя надо и к этому прибавить, что бунтующие, стреляющие и озлобленные пролетарии еще чаще выходят из обученных кое-чему разночинцев и из «духовного» сословия, причем отцы и дети ни тех ни других не были ни чиновниками, ни офицерами, не принадлежали к служилому избалованному привилегиями сословию, не были представителями того «бюрократизма и той солдатчины», которые так не нравятся автору статьи.

Однако разночинцы, «дети белого духовенства», выкресты разные и т.п., чинят еще больше нам вреда, мы полагаем, чем обедневшие дворяне.

Почему же автор так обрушился на одно дворянство?.. Может быть, он сам разночинец, или выкрест, или что-нибудь в этом роде?.. Не поэтому ли?..

И еще возражение. Автор, видимо, недоволен как будто тем, что никто серьезного лечения общему злу не ищет и не предлагает... Но сам он что делает? Другие бранят поляков и евреев, а он натравливает на «дворян». Он указывает на зло XVIII века как на причину нынешнего зла. Это ни к чему практическому не ведет. Лечение зла прошедшего невозможно. Нельзя переделать XVIII века; лучше думать о конце нашего и о XX, который очень близко.

Об отдаленных во времени источниках болезни пусть говорит история, а не «злоба дня». Положим, зло прежнего сословного нашего строя было причиной нынешнего бессословного зла. Но старое зло ведь уничтожено новым злом? Вред застоя переродился в пагубу излишнего движения. Поэтому нельзя, отыскивая искренно и серьезно лечение противу излишнего движения, накидываться на нечто ему совершенно противоположное... Зимой — холодно, летом — жарко; и то и другое неприятно и многим даже вредно. Как быть?.. Смена подобная естественна, и реакция то туда, то сюда неизбежна; всякий знает, что за зимой — весна, а за весною — жара. Но кто в жару будет сердиться на давно прошедший холод?.. Напротив, всякий живой человек всему холодноватому рад в июле. Что ж из этого следует? Следует, что уже уничтоженное историей зло России нелиберальной переродилось рядом событий и движением умов в зло слишком либеральное!.. Нельзя же действовать теперь противу привилегий, которых нет; а надо, напротив того, действовать в наше время противу равенства и либерализма... То есть надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не «гнила»...

Наконец, и на Западе были свои оттенки и в «бюрократизме, и в солдатчине», а коммунистическое движение везде одно, и на Западе оно глубже в массах, чем у нас. При чем же тут: русское дворянство?..

Варшава, 13 марта

В том отдалении от обеих наших столиц, в котором мы, русские, живем здесь, на западной границе нашего государства, есть только один источник для понимания того, что делается теперь в России, — это столичная наша печать.

Здесь нет ни частных разговоров с людьми влиятельными, ни тех собственных впечатлений, которые выносишь из разнородных встреч в кругах, более или менее руководящих современной жизнью... Этих средств дополнить и проверить сведения, доставляемые нам газетами, мы здесь лишены и потому во всём, что касается до гражданской жизни Москвы и Петербурга, мы поневоле должны хотя приблизительно и в различной степени доверять тому, что нам сообщают «Московские ведомости», «Современные известия», «Новое время», «Голос», «Молва» и т.д.