Буря (пер. Григорий Михайлович Кружков)

«Король Лир» и «Буря» принадлежат позднему периоду творчества Уильяма Шекспира; в обеих пьесах главный герой – стареющий властитель, а тема – расставание с властью. Трагедию «Король Лир» многие называют величайшим из всех творений Шекспира. Блок писал: «Трагедии Ромео, Отелло, даже Макбета и Гамлета могут показаться детскими рядом с этой. Здесь простейшим и всем понятным языком говорится о самом тайном, о чем и говорить страшно…»

К самым успешным и популярным на сцене пьесам Шекспира относят и «Бурю»; ее жанр обычно определяют как романтическая сказка. Это – последняя пьеса Шекспира, написанная без соавторов, его прощание с театром.

Пьесы представлены в новом переводе Григория Кружкова – замечательного поэта и переводчика, лауреата многих премий за поэтический перевод. Предисловие к книге написал известный театровед, специалист по творчеству Уильяма Шекспира – Алексей Вадимович Бартошевич.

• О шекспировских переводах Григория Кружкова
• Король Лир
• Действующие лица
• Акт первый
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Сцена IV
• Сцена V
• Акт второй
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Сцена IV
• Акт третий
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Сцена IV
• Сцена V
• Сцена VI
• Сцена VII
• Акт четвертый
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Сцена IV
• Сцена V
• Сцена VI
• Сцена VII
• Акт пятый
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Буря
• Действующие лица
• Акт первый
• Сцена I
• Сцена II
• Акт второй
• Сцена I
• Акт второй
• Сцена II
• Акт третий
• Сцена I
• Сцена II
• Сцена III
• Акт четвертый
• Сцена I
• Акт пятый
• Сцена I
• Эпилог
• Две бури
• О ступенях понимания
• О «Короле Лире»
• О «Буре»
• Примечания
• Король Лир
• Буря

© А. Бартошевич, предисловие, 2013

© Г. Кружков, перевод, послесловие, 2013

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

О шекспировских переводах Григория Кружкова

Судьба русских переводов Шекспира в точности повторяет судьбу шекспировских постановок, и шире – историю восприятия творчества британского классика в российской культуре, и еще шире – духовный путь России в его важнейших моментах. Это достоверный, давно установленный факт. «Гамлет» Николая Полевого так же синхронен Гамлету Павла Мочалова или Виссариона Белинского, как «Король Лир» Оссии Сороки – театральным исканиям Анатолия Васильева или Сергея Женовача и вместе с тем – образам великой нашей «деревенской» литературы 70-х годов. Примеры такого рода можно перечислять до бесконечности.

Но в развитии школы шекспировских переводов случается и обратный ход, логика иного свойства. Переводчик обращается к сочинениям Шекспира в поисках того, чего не может найти в современной культуре и в современной жизни. Образы шекспировских творений, осмысленные и переданные переводчиком, открыто или исподволь противостоят господствующему складу бытия и быта. Вольно или невольно поэт-переводчик – а переводчик Шекспира не может не быть поэтом, – погружаясь в глубины и взбираясь на высоты классического текста, дает современному обществу важные и чаще всего горькие уроки. В феврале 1940 года Борис Пастернак так описывал в письме к Ольге Фрейденберг процесс работы над переводом «Гамлета»: «Три часа чувствуешь себя в высшем смысле человеком, чем-то небессловесным, независимым, горячим, три часа находишься в сферах, знакомых по рождению и первой половине жизни, а потом в изнеможении от потраченной энергии падаешь неведомо куда, «возвращаешься к действительности». Что это была за «действительность», всем хорошо известно. Кстати, перевод был заказан Вс. Мейерхольдом, а делался, когда режиссер уже стал жертвой сталинского террора.

Мне кажется, что шекспировские переводы Григория Кружкова, с величайшей строгостью следуя текучим и в то же время ясным смыслам подлинника, нимало не заботясь о сиюминутности его звучания, отчетливо противостоят, я бы даже сказал – бросают вызов царящему в сегодняшнем мире, в сегодняшней культуре и, увы, во многих нынешних переводах Шекспира, и не только его одного, духу самодовольного легкомыслия, безответственности и всесокрушающего цинизма.

Кружков, прекрасный современный поэт, переводит Шекспира во всеоружии филологической учености, стремясь в точности передать малейшие оттенки подлинника. Но перевод всегда интерпретация, зависящая и от личности переводчика, и от меняющегося контекста времени. У Григория Кружкова Шекспир звучит не как надменный пророк, изрекатель громогласных истин, а как художник, в котором философская сложность соединена с физически чувственным осязанием жизни, с великой простотой, чуть ли не с простодушием. Многозначные метафоры переплетены с наивным просторечием, которое остраняет поэтические тропы и делает их реально ощутимыми. Чего стоит, например, в самом начале «Бури» строчка: «Дуй, ветер, пока у тебя дуделка не лопнет». В прежних (и совсем неплохих) переводах эти слова звучали так, словно их произносит король Лир, величаво спорящий со стихиями: «Дуй, ветер, пока не лопнешь!» Но у Шекспира это кричит простой матрос, выясняющий отношения со штормом: отсюда «дуделка». Это случайный, попавшийся под руку пример – их можно привести тысячу. В одном из прежних переводов Просперо повелевает дочери: «Помоги мне снять мой плащ волшебный!» У Кружкова: «помоги мне снять мой плащ волшебника». Речь, стало быть, идет не о сказочном одеянии, а о профессиональном реквизите. В традиционных переводах «Короля Лира» (акт первый, сцена 1) Кент говорил: «Король идет!» У Кружкова: «А вот и король». Чувствуете разницу? Домашняя интонация свидетельствует о привычности придворного ритуала. Кто ж из людей Лира знал, что на этот раз все обернется так несчастливо!

Это, конечно, мелочи, но из таких мелочей складывается замечательное целое.

Главное же то, что эти полуобыденные обороты не снижают поэтическую высоту текста (кто нынче не горазд снижать все на свете), а естественно вписываются в строй поэзии, которая у Шекспира «не шествует, как шествуют богини», а твердой поступью «шагает по земле». В кружковском «Лире» попавшим в бурю людям холодно не в метафизическом, а в самом настоящем смысле. Или, вернее, и в том, и в другом. И в этом все дело.

И наконец. Переводы Григория Кружкова легко и свободно ложатся на язык. Они подарят настоящее счастье актерам. Как и сами пьесы Шекспира, они созданы для театра.

А. Бартошевич

Король Лир

Действующие лица

Лир, король Британии

Гонерилья, старшая дочь Лира

Регана, средняя дочь Лира

Корделия, младшая дочь Лира

Герцог Олбанский, муж Гонерильи

Герцог Корнуэльский, муж Реганы

Король Французский, муж Корделии

Герцог Бургундский, претендент на руку Корделии

Граф Кент, впоследствии выдающий себя за Кая

Граф Глостер

Эдгар, старший сын Глостера, впоследствии выдающий себя за Тома из Бедлама

Эдмунд, побочный сын Глостера

Старик, арендатор у Глостера

Куран, слуга Глостера

Шут Лира

Освальд, дворецкий Гонерильи

Придворный на службе Корделии

Врач

Три слуги Корнуэла

Герольд

Три капитана

Слуга

Рыцарь

Гонец

а также рыцари, состоящие в свите Лира, слуги, солдаты, трубачи и другие.

Акт первый

Сцена I

Дворец короля Лира.

Входят Кент, Глостер и Эдмунд.

Я думал, что герцога Олбанского король любит больше, чем Корнуэльского.

И нам всегда казалось так же. Но теперь, при этом разделе королевства, невозможно понять, кого он предпочитает: части такие ровные, как будто взвешены на весах.

Это ваш сын, милорд?

Он рос под моим попечением, сэр. Я так часто краснел, признавая его своим сыном, что в конце концов привык.

Я вас не понимаю, милорд.

Зато его матушка поняла меня с одного взгляда; от этого вскоре ее живот округлился, и она получила младенца в люльку прежде, чем мужа в постель. Я дурно поступил, по-вашему?

Сделанного не воротишь; да и зачем, если получился такой славный парень.

У меня есть другой сын, законный, на год с чем-то постарше, но этот дорог мне ничуть не меньше. Хотя он и родился, никого не спрашивая, но мать его была красавицей и зачали мы его в обоюдной радости, так что грех было не признать шалопая. Знаком ли ты с этим благородным дворянином, Эдмунд?

Нет, милорд.

Это лорд Кент. Запомни: он мой самый дорогой и достойный друг.

Слуга вашей милости, сэр.

Уверен, что полюблю вас, как только узнаю получше.

Постараюсь заслужить вашу любовь, сэр.

Он был в отлучке девять лет, и скоро опять уезжает из дома. А вот и король.

За сценой звучат трубы. Входит придворный, несущий герцогскую корону, за ним король Лир, за ним герцоги Олбанский и Корнуэльский, за ними Регана, Гонерилья, Корделия и придворные.

Позовите короля Франции и герцога Бургундского, Глостер.

Да, государь.

(Уходит.)
Тем временем мы вам хотим открыть
Другой наш замысел. – Подайте карту. —
Мы разделили наше королевство
На три удела и решили твердо
Стряхнуть с усталых плеч обузу власти
И возложить на молодых и сильных
Груз государственный, – чтоб налегке
Доковылять до гроба. Этот день
Мы выбрали, любезные зятья,
Чтобы заране выделить вам долю
Наследства нашего, предотвратив
Грядущий спор. Два славных жениха,
Король Французский и Бургундский герцог,
Соперники за руку нашей младшей,
Сегодня также ждут от нас решенья.
Но прежде, чем сложить монарший жезл,
Хотел бы я от дочерей услышать,
Кто больше любит нас, чтобы щедрей
Ту наградить из них, в ком громче голос
Природных чувств. Пусть первой говорит,
Как старшая рожденьем, Гонерилья.
О государь! Не передать словами
Моей любви; вы мне дороже жизни,
Здоровья, красоты, богатства, чести,
Свободы, радости, земли и неба.
Я вас люблю, как мать – свое дитя
И как дитя – кормилицу родную.
Нет мочи продолжать, язык немеет
И грудь спирает от такой любви.
А что сказать Корделии? Молчи.
Люби без слов.
(показывает на карте)
Весь этот край обширный
С прохладой рек и пестротой лугов,
С полями и тенистыми лесами —
От сих границ до сих – передаю
Тебе с супругом и потомкам вашим
В владенье вечное. – А что нам скажет
Дочь средняя, разумница Регана?
Мой государь, я из того же теста
И чувствую все то же, что сестра,
Хотя могла бы кое-что прибавить.
Я вас люблю так, что любая мысль
О радости иной мне ненавистна,
Как недостойная моей души,
Что нет мне счастья больше, чем всегда
Любить вас одного!
Что мне сказать?
Кто любит сердцем, а не языком,
Тот чувствами богаче, чем словами.
(показывает на карте)
Тебе с твоим потомством отдаю
Треть королевства вплоть до сей границы,
Обширностью и красотой не хуже,
Чем доля Гонерильи. – А теперь
Что скажет младшая из дочерей,
За чью любовь французская лоза
Соперничает с молоком бургундским?
Что скажешь ты, чтоб за собой оставить
Край более обширный и богатый,
Чем сестрин?
Ничего, мой государь.
Как – ничего? Подумай хорошенько.
Из ничего не выйдет ничего.
Скажи ясней.
(в сторону)
Как приневолить сердце
Жить напоказ? (Громко.) Мой добрый государь,
Я вас люблю, как долг велит дочерний,
Не больше и не меньше.
Это – всё?
Корделия, поправься поскорей,
Пока еще не поздно.
Государь,
Меня вы породили, воспитали,
Любили и лелеяли. В ответ
Я вас люблю и чту, как подобает
Послушной дочери. Но не скажу,
Как сестры, что я больше никого
Не полюблю. Когда я выйду замуж,
Часть моей нежности, любви, заботы
Достанется супругу. Я не стану
Любить и в женах одного отца.
Так говоришь от сердца?
Да, милорд.
Так молода и так черства душой?
Так молода, отец, и так правдива.
Возьми ее в приданое себе —
Свою правдивость. Солнцем светозарным,
Плодотворящим землю, и луной,
И колдовскими чарами Гекаты,
И всеми тайнами ночных светил,
В чьей власти мы с рождения до смерти,
Клянусь, что отрекаюсь навсегда
От кровной связи, от родства с тобой
И всех забот отцовских. Дикий варвар,
Что пожирает собственных детей,
Отныне будет мне родней и ближе,
Чем ты, моя уже не дочь!
Милорд…
Ни слова, Кент; не суйся поперек,
Когда дракон разгневан! – Я любил
Всех больше эту, младшую. Я думал:
Вот кто под старость будет мне опорой.
– Сокройся с глаз моих! Чтоб мне в могиле
Покоя не найти, коль я не вырву
Тебя из сердца! (Слугам) Короля зовите
И герцога Бургундского. Живей!

Несколько слуг уходят.

Вы, Корнуэл и Олбани, вдобавок
К полученному прежде разделите
Между собой и эту треть. Пусть гордость,
Что кажется гордячке прямотой,
Берет ее в супруги. Вас обоих
Я облекаю ныне нашей властью,
Величием и всем, что вытекает
Из власти и величья. Мы же сами
Намерены по месяцу гостить
У вас поочередно, с личной свитой
В сто рыцарей. Себе мы оставляем
Лишь имя с титулами; остальное —
Правленье, суд, налоги – целиком
Вам отдаем, зятьям моим любезным,
Владейте ими.
Благородный Лир,
Кого я чтил как своего монарха,
Любил и покорялся, как отцу,
Молился, как святому!..
Осторожней —
Стрела уже дрожит на тетиве!
Так пусть летит и пусть пронзит мне сердце!
Кент будет груб, пока безумен Лир.
Опомнись! Или думаешь, я струшу
И промолчу, когда король блажит,
Опутан лестью? Чести долг не в этом.
Остынь, обдумай все по-королевски
И принятое в пагубной горячке
Решенье отмени. Ручаюсь жизнью,
Дочь младшая тебя не меньше любит,
Хоть меньше говорит. Лишь тот котел
Гудит, который пуст.
Ни слова больше!
Ты жизнью шутишь, Кент.
Я жизнь ценил
Не больше пешки, в бой ее бросая
За короля. Не пощажу и ныне
Для чести короля.
Прочь с глаз моих!
Смотри, король! Изгнав из глаз прицел,
Не промахнись.
Клянусь великим Фебом!
Клянусь, клянешься Фебом ты напрасно.
Предатель! Негодяй!
(Выхватывает меч из ножен.)
Убей врача!
Болезни скверной этим не излечишь.
Нет, отмени неправое решенье —
Иль буду я твердить тебе в лицо:
Ты зло творишь.
Ты все сказал, изменник?
Так слушай же, что повелит монарх:
За то, что ты дерзнул подвигнуть нас
Нарушить наше клятвенное слово,
Что с честью королевской несовместно,
И вздумал прекословить нашей воле,
Вот приговор тебе: четыре дня
Даем тебе на сборы, чтоб на пятый
Покинул ты пределы королевства;
И помни: коль на следующий день
Застигнут будешь ты в моих владеньях,
То смерть тебе. Юпитером клянусь,
Быть по сему.
Ну что ж, прощай, король.
Когда престол во власти сумасброда,
Изгнанье – здесь, а за морем – свобода.
(Корделии)
Пусть небеса хранят тебя, дитя,
За то, что отвечала ты не льстя.
(Регане и Гонерилье)
Желаю, леди, чтоб осталась в силе
Хоть часть того, что вы наговорили.
(Всем остальным)
А Кент уйдет, – прощайте, господа! —
Под новым небом жить, как жил всегда.
(Уходит.)

Трубы. Входит Глостер с королем Франции, герцогом Бургундским и свитой.

Король Французский и Бургундский герцог —
Здесь, государь.
Вас, мой Бургундец, первым
Хочу спросить. Вы с королем Французским
За дочь мою вели любовный спор;
Каким довольствуетесь вы приданым,
Чтоб продолжать ходатайство свое,
Не отступившись?
Тем, что обещали
Вы прежде, благородный государь;
А меньше не предложите вы сами.
Достойный герцог, прежде мы ценили
Ее дороже, но с тех пор, увы,
Цена упала. Вот она, глядите:
Коль что-то в этой маленькой притворе
Вам нравится, – берите так, как есть,
С немилостию нашею в придачу.
Я поражен; не знаю, что сказать.
Ответьте мне: такую, как теперь,
Отверженную, нищую, в опале,
С приданым из отцовского проклятья —
Возьмете вы ее?
Простите, сэр;
Но на таких условьях – не решаюсь.
А никаких других условий, герцог,
Нет у меня.
(Королю Франции)
Вам, славный мой король,
И предлагать не стану этой сделки,
Чтоб нам не раздружиться. Обратите
Свою любовь на более достойных
От этого презренного созданья:
Самой Природе стыдно за нее.
Как странно! Та, которая была
Еще вчера любимицею вашей, —
Вы нахвалиться ею не могли! —
Была отрадой для отцовских глаз
И утешеньем старости, – так скоро
В немилость впала! Не могу представить,
Какой ее чудовищный поступок
Вдруг совершил такую перемену.
Прошу вас, подтвердите, государь,
Что не убийство, не потеря чести,
Не заговор злодейский, не измена
Меня лишили милости отца,
А только неуменье лицемерить,
Юлить и угождать, – привычка делом
Доказывать любовь, а не словами,
Коль в том моя вина, я не стыжусь.
Молчи! Уж лучше б ты не родилась,
Чем так отца родного опозорить.
И только-то? Природная стыдливость,
Которая не терпит пустозвонства
И чувств не выставляет напоказ, —
Причина этой бури? Что нам скажет
Бургундский герцог?
То, что я сказал. —
Властительный король, я буду рад
Взять в жены вашу дочь, коль вы дадите
За нею то, что обещали прежде.
А я сказал, что и гроша не дам.
Мне жаль, но в этом случаю, боюсь,
Вы жениха теряете.
Тем лучше.
Я не жалею, герцог. Вы искали,
Как видно, выгоды, а не любви.

Французский король преклоняет колено перед Корделией.

Корделия, ты в бедности своей
Еще дороже мне, в пренебреженье —
Желаннее, в несчастии – любимей.
Тебя, отвергнутую, принимаю
Как дар судьбы. Ты будешь королевой
Прекрасной Франции, и общий жар
Любви и поклонения растопит
В твоей душе жестокий лед обиды.
Король, я в жены вашу дочь беру
Не бесприданницей. Она сама —
Сокровище. За тысячу Бургундий
Такой не купишь. Попрощайся с ними,
Корделия моя, и не горюй
О том, что покидаешь. Там, за морем,
Ты лучший край найдешь.
Возьми ее.
Я дочери такой не знаю больше
И видеть не желаю. Пусть уходит
Без нашего напутствия, любви
И отчего благословенья. Нищей.
(Герцогу Бургундскому)
Идемте, благородный герцог.

Трубы. Уходят Лир, герцоги Бургундский, Корнуэльский и Олбанский, Глостер, придворные и слуги.

Что ж! попрощайся с сестрами, – и в путь.
Сокровища отцовские, на вас
Гляжу очищенным слезами взором.
Я знаю цену вам и вашим чувствам,
Хоть как сестра об этом умолчу.
Пусть будет так. Любите же отца
Хоть в половину ваших обещаний.
Увы, когда бы не моя опала,
Я бы на вас надеяться не стала.
Прощайте.
Не учи нас, как нам чтить
Отца родного.
Поучись-ка лучше,
Как угождать тому, кто взял тебя
Из жалости, как нищенку. Свой жребий
Строптивостью вполне ты заслужила.
Покажет время, кто лукав, кто нет,
И тайные дела явит на свет.
Счастливо оставаться вам.
Идем,
Моя Корделия!

Уходят Король Французский и Корделия.

Сестра, нам надо серьезно поговорить. Сама видишь, как обстоят дела. Я думаю, король сегодня же покинет замок.

По всей вероятности, он поедет к тебе. А на следующий месяц – к нам.

Ты заметила, как внезапно меняются его настроения? Младшая всегда была его любимицей, и вдруг так с нею обойтись! Это уж чересчур.

Старость портит характер. Впрочем, он всегда был вспыльчив.

Прежде он был только вспыльчив; но подумай, что будет, когда эта привычка соединится с раздражительностью, неизбежной в дряхлом возрасте.

Он может и на нас наброситься вдруг, как на бедного Кента, которого он едва не убил.

А как грубо он распрощался с королем Франции! Нам нужно во всем быть заодно. Если он и дальше намерен так себя вести, значит, он отрекся лишь для того, чтобы еще больше нас унизить.

Поразмыслим об этом.

Нужно что-то делать. И чем скорее, тем лучше.

Уходят.

Сцена II

Входит Эдмунд.

Природа, только ты моя богиня.
Тебе одной служу. Ужель я должен
Склониться пред обычаем нелепым
И ветхим правилом – лишь оттого,
Что я на десять иль двенадцать лун
Моложе брата? Незаконный сын!
Что это значит? Или я сложеньем,
Лицом, манерами или умом
Ущербнее того, кто был зачат
В супружеской постели? Что за кличка,
Которой метят, как бычков тавром,
Таких, как я? Бастард! Сынок побочный!
Как будто в сладкий миг любви запретной
Природа не творит сильней и ярче,
Чем в затхлой, душной и унылой спальне,
Где, одурев от сна, плодят вслепую
Трусливых олухов? Я больше вправе
Владеть землей отцовской, чем Эдгар,
Хоть он и старше. Своего бастарда
Отец не меньше любит, чем тебя,
Законный отпрыск. Если план удастся
И он прочтет письмо, – побочный сын
Восторжествует над сынком законным.
Смелей, бастарды! Боги любят вас.

Входит Глостер. Эдмунд делает вид, что читает письмо, а потом прячет его.

Ну и дела! Изгнать с позором Кента,
Обидеть Францию, а самому
Отречься от своей монаршей власти,
Оставив только титул? Сгоряча,
Как будто злою мухою ужален?
– Какие вести, Эдмунд?

Никаких, милорд.

Почему ты прячешь это письмо?

Никаких особых вестей нет, милорд.

Что за письмо ты читал?

Так, пустяки.

Пустяки? Почему же ты так поспешно сунул его в карман? Покажи-ка мне эту бумагу. Посмотрим, что там за пустяки.

Прошу простить меня, сэр. Это письмо от брата, которое я еще не дочитал до конца. Но из того, что я успел понять, лучше бы вам в него не заглядывать.

Дай-ка мне его сюда.

Не отдать – плохо, а отдать – еще хуже. Судя по началу, письмо весьма предосудительное.

(беря письмо)

Сейчас увидим.

Зная брата, могу предположить, что этим письмом он хотел только испытать меня.

(читает)

«Обычай уважать старость портит лучшие годы нашей жизни, лишая нас возможности пользоваться наследственным добром до той поры, пока мы сами не одряхлеем. Эта тирания стариков несносна и держится не на их силе, а лишь на нашем согласии ее терпеть. Подробней поговорим при встрече. Если бы наш отец уснул без пробуждения, ты бы мог пользоваться половиной его доходов и вдобавок вечной дружбой твоего брата Эдгара».

Ах, вот как – заговор? «Если бы наш отец уснул без пробуждения…» И это пишет мой сын Эдгар? Да как у него рука не отсохла такое написать! – Когда это пришло? Кто доставил письмо?

Его никто не доставлял, милорд. В том-то и штука. Я нашел его у себя на подоконнике.

Это почерк брата?

Если бы содержание было другое, я бы сказал, что почерк его. Но в этих обстоятельствах я склонен думать, что нет.

Это его рука.

Рука его, милорд, но я надеюсь, что к его сердцу это не имеет никакого отношения.

Не высказывал ли он тебе прежде подобных идей?

Никогда, милорд. Хотя я слышал от него неоднократно, что когда сыновья уже в зрелом возрасте, старикам следовало бы перейти под их опеку, а сыновьям – распоряжаться всеми доходами.

Ах он, злодей! Те же самые мысли, что в письме! Отвратительный негодяй! Попрать законы, естество, обычаи? Скотина неблагодарная! Скорее сыскать его, арестовать на месте. Фу, какой негодяй! Где он сейчас, Эдмунд?

Не знаю точно, милорд. Но если бы вам было угодно сдержать на время свое возмущение, можно было бы точней выведать его истинные намерения. Если, неверно их поняв, вы сразу посадите его под замок, вы этим только нанесете урон своей чести и навсегда убьете в нем сыновнее почтение. Ручаюсь вам: он это написал, чтобы испытать мою любовь к вашей милости, и ни для чего другого.

Ты так думаешь?

Если ваша милость согласится, я могу сделать так, чтобы вы услышали наши переговоры и убедились во всем собственными ушами. Чтобы не откладывать – хоть сегодня вечером.

Не может быть, чтобы он оказался таким чудовищем.

Конечно, нет.

Отца, который его так нежно, так искренне любил! Громы небесные! Эдмунд, сыщи его сейчас же, поговори начистоту. Притворись половчее. Я готов все отдать, лишь бы узнать правду.

Я его разыщу, сэр, и сообщу вам.

Эти недавние затмения, солнечное и лунное, не предвещают ничего хорошего. Пусть ученые объясняют их естественными причинами, ясно, что они посланы нам в наказание. Что мы видим? Любовь остывает, дружба гибнет, братская привязанность рушится. В городах бунты, в деревнях раздоры, во дворцах измены. Семейные узы рвутся. То сын ополчается на отца, как в моем случае, то отец отвергает собственную дочь – как король, поступивший вопреки природе. Лучшие времена в прошлом; будущее будет еще хуже. Интриги, предательства, пустота сердец и череда гибельных бед – вот что проводит нас до могилы. – Отыщи этого изверга, Эдмунд, изобличи его; постарайся ради меня. – А честный, благородный Кент изгнан, изгнан за честность. Странные дела творятся! (Уходит.)

Вот удивительная глупость – и мир в это верит! Будто бы в несчастьях, что мы сами причиняем себе своей распущенностью, виновато расположение звезд, солнца и луны. Словно мы злодеи по необходимости, дураки по воле небес, мошенники, воры и предатели по несчастливому раскладу звезд, лжецы, пьяницы и прелюбодеи из-за непреодолимого влияния какой-то планеты. И все зло, что мы творим, предопределено свыше. Прекрасная увертка для распутника – свалить свои распутные делишки на звезды. Я был зачат под хвостом Дракона, родился под мордой Большой Медведицы – отсюда следует, что я жесток и похотлив. Чушь! Я стал бы тем, кто я есть, если бы даже самая стыдливая звездочка мерцала над той поляной, где мой отец брюхатил мою мать. Эдгар…

Входит Эдгар.

А вот он и сам; легок на помине, как Порок в старинной комедии. Напущу на себя мрачную задумчивость и буду вздыхать, как полоумные в Бедламе. – Эти затмения сулят большие треволнения. Фа-фа-фа-ля-ля-ля…

Как дела, Эдмунд? Над чем ты так серьезно размышляешь?

Я думаю, брат, о том, что только что прочел: о бедах, что нам предвещают эти затмения.

Неужто ты придаешь этому значение?

Сам посуди. Тут написано, что за этими затмениями последует череда несчастий: мор, засуха, вражда между детьми и родителями, ссоры между друзьями, придворные заговоры, мятежи, междоусобицы, изгнание друзей, разводы и я не знаю, что еще.

И ты веришь в астрологические бредни?

Ладно, оставим эту тему. Давно ли ты видел отца?

Вчера вечером. А в чем дело?

Ты говорил с ним?

Целых два часа.

Вы расстались мирно? Не заметил ли ты чего-то необычного в его словах или тоне?

Да нет.

Подумай, чем ты мог оскорбить его или обидеть. И самое главное: не показывайся ему на глаза, пока не уляжется гнев, который в нем невесть с чего разбушевался. В такую минуту он может сделать с тобой не знаю что.

Какой-то негодяй меня оклеветал.

Боюсь, что так, братец. Умоляю тебя, не попадайся ему на глаза, пока не пройдет эта дурная вспышка. Знаешь что – укройся пока в моей комнате. Я сообщу тебе, когда настанет подходящий момент для вашего разговора. Вот тебе ключ. Если захочешь выйти, захвати с собой оружие.

Оружие?

Поверь, это добрый совет. Я совру, если стану уверять, что против тебя не замышляется что-то недоброе.

Ты скоро вернешься?

Будь спокоен. Твои неприятности – моя забота.

Эдгар уходит.

Доверчивый отец и честный сын,
Чье благородство чуждо подозрений;
На этой честности я и сыграю.
Бастард? Зато умом не простоват —
И, значит, прав. Вот так вокруг мизинца
Я обведу законного глупца
И завладею землями отца.
(Уходит.)

Сцена III

Замок герцога Олбанского.

Входят Гонерилья и Освальд.

Это правда, что отец ударил нашего придворного за то, что тот выбранил его шута?

Да, мадам.

Он мне чинит обиды днем и ночью,
Без счета безобразия творит;
От рыцарей его житья не стало.
И он же упрекает нас во всем!
Такое положенье нестерпимо.
Когда вернется он с охоты, Освальд,
Скажи, что я не выхожу, – больна.
И не бросайся исполнять приказы;
Служи с прохладцей; я за все отвечу.

Звуки рога за сценой.

Он возвращается, мадам: я слышу.

Не угождай ему. Вели и слугам
Не суетиться и не угождать.
Не нравится – пускай к сестрице едет;
Она во всем со мной единодушна
И не позволит помыкать собой.
Ему всё кажется, что он владеет
Верховной властью. Старики – как дети:
И ласка, и острастка им нужна,
Чтоб осадить порою шалуна.
Запомни это.
Хорошо, мадам.
Служите людям короля небрежно;
Пусть возмущаются. Мне нужен повод,
Чтоб объясниться с ним начистоту.
Тем временем я напишу сестре,
Чтоб нам держаться заодно. Ступай же,
Распорядись об ужине.

Уходят.

Сцена IV

Другой зал в замке герцога Олбанского.

Входит Кент, переодетый.

Я бороду убрал; когда в придачу
Еще и выговор я изменю,
Чтобы меня по речи не признали,
Мой план удастся. Послужи-ка, Кент,
Там, где изгнанник ты и вне закона;
Авось твой старый добрый господин
Сочтет, что новобранец пригодится.

Звуки охотничьих рожков за сценой. Входит Лир, его рыцари и слуги.

Подождем обеда здесь. Сходи, поторопи их.

Слуга уходит.

А ты кто такой?

Человек, сэр.

В чем твое ремесло? На что ты годишься?

Мое ремесло простое – быть, а не казаться. Верно служить тому, кто мне верит, любить честных, говорить с умными, избегать болтунов, бояться греха и срама, драться, если драки не избежать, и не есть рыбы.

Кто же ты такой?

Честный малый, такой же бедный, как наш король.

Если ты так же беден среди подданных, как он среди монархов, ты воистину беден. Чего ты желаешь?

Служить.

Кому ты желаешь служить?

Вам.

Ты знаешь меня, не правда ли?

Нет, но у вас в лице есть что-то такое, что внушает уважение.

Что же это?

Достоинство.

А что ты умеешь делать?

Всё, что вам угодно, сэр. Умею держать язык за зубами, бежать или скакать, куда прикажут, исполнять все до точки и докладывать без лишних слов… В общем, я малый на все руки и вдобавок ретив и расторопен.

Сколько тебе лет?

Я не так молод, чтобы влюбиться в женщину за ее песенки, и не так стар, чтобы любая юбка могла мною вертеть. А лет на моем горбу сорок восемь.

Хорошо, будь при мне; посмотрим, какова твоя служба. Если ты не разонравишься мне после обеда, оставайся и дальше. – Эй, где наш обед? И где шут? Сыщите и доставьте сюда моего шута.

Второй слуга уходит.

Входит Освальд.

Скажи-ка, любезный, где сейчас моя дочь?

С вашего позволения, сэр…

(Уходит.)

Что он сказал? Позовите этого олуха обратно!

Один из рыцарей уходит.

Где же мой шут? Тут все заснули, что ли?

Рыцарь возвращается.

Ну, как? Где этот бездельник?

Он сказал, милорд, что ваша дочь нездорова.

Почему этот олух не вернулся, когда я его позвал?

Сэр, он мне ответил в самых округлых выражениях, что ему сейчас неудобно.

Так и сказал?

Милорд, я не понимаю, в чем тут дело, но, на мой взгляд, вашему величеству не оказывают здесь того уважения, которое прилично вашему титулу. Мне кажется, что слуги в замке сделались менее любезны, а равным образом и сам герцог, и ваша дочь.

Ха! Ты так думаешь?

Прошу меня простить, если я ошибаюсь, милорд; но долг не позволяет мне молчать, когда я вижу, что чести вашего величества наносится ущерб.

Может быть, ты и прав; у меня тоже возникало такое ощущение. Я замечал, что в последнее время мне прислуживали с ленцой и с неохотой, но приписывал это скорее своей мнительности, чем какому-то намерению. Посмотрим, что будет дальше. Но куда же подевался мой шут? Я не видел его уже два дня.

С тех пор как молодая госпожа уехала во Францию, наш бедный шут загрустил не на шутку.

Довольно об этом. Я и сам заметил. – Ступайте к моей дочери и скажите, что я хочу с ней говорить.

Слуга уходит.

И приведите сюда шута.

Другой слуга уходит.

Входит Освальд.

А, это ты, мой любезный? Пойди-ка сюда поближе. Кто я такой, по-твоему?

Отец моей госпожи…

«Отец твоей госпожи»? Ах ты, негодяй своего господина, сучий сын! Шавка кудлатая!

Я не сучий сын, милорд, и не шавка, с вашего позволения.

Как ты смеешь так смотреть на меня, наглец?

(Бьет его.)

Меня нельзя бить, милорд.

(подножкой сбивает Освальда с ног)

А пинать, как мяч, можно?

Благодарю тебя, приятель. Ты хорошо мне служишь.

(Освальду)

Ну, вставай, живо! Я научу тебя уважать старших. Ступай прочь, деревенщина! Не то я снова растяну тебя во всю длину. Смекнул? Ну, то-то.

Освальд уходит.

Благодарю тебя, дружище. Вот тебе честно заработанное. (Дает ему денег.)

Входит Шут.

А вот и от меня награда – мой петушиный гребень.

(Протягивает Кенту свой шутовской колпак.)

Что это значит, дружок?

(Кенту)

Бери смело; эта шапка по тебе.

Почему, дурак?

Потому что только дурак вступается за тех, кому изменила фортуна. Надо знать, откуда ветер дует, а то недолго и простудиться. Так что бери и не сомневайся. Погляди на этого мудреца: он прогнал двух своих дочерей, а третью благословил против своей воли. Если ты будешь ему служить, мой колпак тебе как раз впору. (Лиру) Как дела, дядюшка? Если бы у меня было две дочери, я бы купил себе два колпака с колокольчиками.

Для чего, дурак?

Я бы отдал все свое добро дочерям, а себе оставил два дурацких колпака. Хочешь, одолжу тебе один? Второй попроси у дочек.

Берегись, любезный, как бы тебе не отведать плетки.

Правде, как верному псу, всегда грозят плеткой: убирайся к себе в конуру, ты слишком громко лаешь. А сучка Бланш скачет перед камином и радостно тявкает.

Это не парень, а сущая язва.

Хочешь, я скажу тебе мудрый стишок?

Скажи.

Запоминай, дядюшка:

Считай то, что тратишь,
Хватай, что ухватишь,
Таи то, что знаешь,
Держи, что поймаешь,
Цени, что имеешь,
Смотри, что посеешь,
Не пей больше кружки,
Не верь потаскушке, —
Не станешь убогим
Скитальцем безрогим.

Ничего мудрого я тут не вижу.

Так ты и не заплатил мне ничего. Мудрость денежек стоит, как говорил один адвокат.

И то правда. Из ничего ничего и не выйдет.

(Кенту)

Объясни ему, приятель, что то же самое с доходами от земли, которую он раздал.

Злой дурак!

А знаешь, дядюшка, в чем разница между злым дураком и добрым?

Ну, объясни.

(поет)
Кто дал тебе совет
Отдать зятьям свой трон,
Тот добрый был дурак,
Но хуже злого он.
Взгляните – тут рядком
Два славных дурака:
Один прикрылся колпаком,
Другой – без колпака.

Не меня ли ты дурачишь, дружок?

Все прочие титулы ты роздал, но этого у тебя не отнять – он прирожденный.

(Лиру)

Не такой уж он дурак, милорд.

Конечно, не такой. Мы дураки маленькие. – А хочешь, дядюшка, я тебя научу, как из одного яйца сделать две короны?

Как?

Очень просто. Да ты сам это умеешь.

(Поет.)
Король корону, как яйцо,
Рассек мечом шутя,
Увидел две скорлупки —
Запрыгал, как дитя.
Пляши, пляши, цыпленок
С седою бородой,
Дурацкую макушку
Скорлупкою прикрой!

А не боишься, что тебя высекут за такие слова?

Пусть высекут того дурака, который скажет, что это неправда.

(Поет.)
Шутам невесело сейчас,
Дела их стали плохи
С тех пор, как умники у нас
Ведут, как скоморохи.

Что-то распелся сегодня, голубчик. Что это на тебя нашло?

Это на меня нашло с той самой поры, когда ты дочек своих сделал мамками, дал им в руки розги и сам снял с себя штанишки.

От счастья плакали они,
Фортуну объегоря,
Тогда-то, видя этот срам,
Дурак запел от горя.

Полно врать, дурень. Я вижу, ты давно не получал взбучки.

Врешь ли, правду говоришь, одна плата – плетка. Лучше молчать; но и за молчание могут вздуть. Куда дураку деваться? Наша профессия нынче не в цене. С тех пор как мудрые дали себя одурачить, нас слишком много развелось. Лучше быть кем угодно, только не шутом – и не королем в отставке.

Входит Гонерилья.

Гляди-ка, дядюшка, вот тебе несут кашку и бутылочку с соской.

Ну, здравствуй, дочка. Вижу, ты не в духе.
Тебя я часто хмурой застаю…

Были времена, когда тебя мало заботило, в духе она или не в духе. Тогда ты был сам себе господин; а теперь – нуль без палочки. Я и то поважнее тебя: я Шут, а ты никто.

(Гонерилье)

Всё, молчу! Вы велите мне попридержать язык – я понял это по вашим глазам, мадам. Молчу, молчу.

Кто всё спустил с высокой горки,
Захочет есть, а нет ни корки.
(Указывая на Лира.)
Был бычок – стал сухой стручок.
Сэр, не один лишь этот наглый шут,
Вся ваша невоздержанная свита
Весь день буянит, пьянствует, бранится
И ставит кверху дном всё в замке. Раньше
Я думала, вы их угомоните
По нашим просьбам, но теперь я вижу,
Что, покрывая явные бесчинства,
Вы лишь потворствуете им. Боюсь,
Мы вынуждены будем предпринять
Иные меры, чтоб покончить с буйством,
Гостеприимству тоже есть предел.

А вот еще стишок:

Писклявил кукушонок,
Покуда был он мал,
А вырос из пеленок —
Папашу заклевал.

Свечка погасла, и мы впотьмах.

Вы – наша дочь, мадам?

Довольно, сэр.
Оставьте глупости и выкрутасы,
Которые не подобают вам,
И возвратитесь к трезвому рассудку.

Приехали, сказал осел, когда в болото он забрел. С праздником тебя, дядюшка!

Кто я такой? Ужели вправду Лир?
Чьи эти руки? Разве Лир так смотрит?
Так говорит? Так ходит? Нет, не верю;
Не может быть… Какой тяжелый сон!
Эй, кто-нибудь, кто помнит короля,
Скажите мне, кто я теперь?

Тень Лира.

И вправду. Можно было догадаться.
Когда-то, быв еще в уме и в силе,
Я, кажется, имел трех дочерей…

Которые хотят сделать из тебя послушного папочку.

Как вас зовут, сударыня?

Довольно!
Устала я от ваших представлений.
Прошу вас, правильно меня поймите:
Вы стары, вам пристало быть мудрей.
Сто рыцарей огромной вашей свиты
С их дерзким, необузданным разгулом
Двор герцога всечасно превращают
В подобье постоялого двора.
Поэтому мы предлагаем, сударь,
Уменьшить вдвое шумную ораву,
А тех, что остаются, – приструнить,
Чтоб знали, как себя вести.
Проклятье!
Седлайте лошадей; сзывайте свиту.
Тебя, бездушный выродок, отныне
Обременять собою я не стану.
Есть у меня другая дочь.
Вы бьете
Моих людей, а ваш разгульный сброд
Чинит обиды высшим.

Входит герцог Олбанский.

Слишком поздно
Раскаянье пришло!
(Герцогу)
Вы тоже, сэр?
И вы того желаете, не так ли?
(Слугам)
Готовьте лошадей.

Слуга уходит.

Неблагодарность,
Исчадье ада с сердцем ледяным!
В обличии дочернем ты ужасней,
Чем гад морской.
Что тут случилось, сэр?
(Гонерилье)
Ты лжешь, стервятник подлый! Мой отряд —
Цвет рыцарства, отборные дворяне,
Отлично знающие, в чем их долг,
Блюдущие всего превыше имя
И честь свою. О как был мелок промах
Корделии, что показался мне
Таким ужасным и, как рычагом,
Перевернул мой разум, в одночасье
Изгнав любовь из сердца и взамен
Вселив вражду и гнев!
(Ударяет себя по голове.)
Дурацкий Лир,
Стучи теперь в ворота, что впустили
Таких гостей!
– Уйдем отсюда, шут!
Милорд, поверьте, я здесь неповинен,
Я ничего не знал.
Речь не о вас. —
Услышь мои моления, Природа!
Великая богиня, затвори
Ей чрево, сделай так, чтоб никогда
Она не знала славы материнства;
Пускай все детородное ее
Усохнет, пусть из проклятого лона
Вовек не явится на свет дитя;
А если явится, пусть будет злым,
Жестоким и бесчувственным, чтоб вечно
Терзать и мучить мать, чтоб насмехаться
Над скорбью материнской, чтобы слезы
До срока на ее щеках изрыли
Глубокие морщины, – вот тогда
Она поймет, насколько хуже яда,
Острей, чем жало горькое змеи,
Детей неблагодарность.
– Ну, идемте!

Уходят Лир, Шут, Кент, рыцари и слуги.

О боги! Как все это понимать?
Не утруждай себя. Пусть пошумит
Старик несчастный, впавший в слабоумье.

Возвращаются Лир и Шут.

Что, половина рыцарей моих
Уже распущена?
Милорд, в чем дело?
Сейчас скажу.
(Гонерилье)
О стыд моих седин!
Мне горько, что я мужество свое
Утратил пред тобой, что эти слезы,
Которых ты не стоишь, поневоле
Текут из глаз моих. Пускай насквозь —
До сердца, до утробы, до костей —
Пронзит тебя проклятие отцово!
О старческие глупые глаза,
Попробуйте заплакать вновь – я вырву
И брошу вас, чтоб вы своею влагой
Каменья умягчали. – Ничего,
Есть у меня другая дочь. Я знаю:
Когда она услышит, как жестоко
Ты обошлась со мной, она взовьется,
Чтобы когтями выцарапать очи
Тебе, волчица. Ты еще увидишь,
Как возвращу я прежнее величье,
Которое, ты мнишь, навек ушло.
Увидишь – я тебя предупреждаю!

Лир уходит.

Ну, каково?
Ты знаешь, Гонерилья,
Как я люблю тебя, но я скажу…
Уж лучше помолчи. Где Освальд? – Освальд!
(Шуту)
А ты, скорей мошенник, чем дурак,
Марш за хозяином!

Дядюшка Лир, подожди! Захвати дурачка с собой!

У дурака вся грудь в крови,
А ей и горя мало.
Поймал лисицу – удави,
Пока не покусала.

Погоди, дядюшка, бегу!

(Уходит.)
Сто рыцарей! Придумано неплохо.
Удобно под рукой иметь отряд
В сто рыцарей. Случится что-нибудь
Иль померещится: обида, сплетня,
Небрежность, мелкий спор, – всегда он может
Любой каприз угрозой подкрепить,
Держа нас в вечном страхе.
– Где же Освальд?
Ты слишком подозрительна.
А ты
Беспечен чересчур. Предотвратить
Разумней, чем потом врасплох попасться.
Я написала обо всем сестре;
Навряд ли ей понравится терпеть
Сто буйных рыцарей…

Входит Освальд.

Я здесь, мадам.
Готово ли мое письмо?
Готово.
Возьми охрану и скачи к сестре,
Поведай ей о наших опасеньях;
Добавь, что слышал сам, и мчи назад,
Не останавливаясь.

Освальд уходит.

Нет, милорд:
За ваш телячий, мягкотелый нрав
Я вас не упрекаю; но иные
Скорее будут вас корить за глупость,
Чем вашей добротою восхищаться.
Нам будущее не дано прочесть;
Гонясь за лучшим, губим то, что есть.

С чего вы взяли?

Поживем – увидим.

Уходят.

Сцена V

Входят Лир, Кент и Шут.

Отправляйся к Регане с этим посланием. Если что спросит, отвечай, но лишнего не говори. Поспеши, чтобы доставить письмо раньше всех.

Буду скакать без сна и отдыха, милорд.

(Уходит.)

А вот если б у человека был ум в пятках, натирал бы он ему ноги?

Если бы много думал, пожалуй, да.

Тогда я рад поздравить ваше величество: вам не придется ходить с мозолями.

Ха-ха-ха!

Надеюсь, вторая дочь обойдется с вами любезней; хотя они отличаются на вкус и цвет, как кислое яблочко от неспелого, но есть и кое-что общее.

Что ты имеешь в виду?

Что оскомина от них такая же. Ты знаешь, дядюшка, зачем нос прилеплен посередке лица?

Зачем?

Чтобы командовать обоими глазами: что он не унюхает, то они углядят.

Я обидел ее несправедливо…

А знаешь, каким образом устрица строит свою раковину?

Нет.

И я не знаю. Но зато знаю, для чего улитке домик.

Для чего?

Чтобы прятать в него свою глупую голову, а не отдавать все дочерям, оставляя рожки на улице.

Надо заглушить голос природы. – Такого доброго отца… – Лошади готовы, наконец?

Эти ослы все еще их седлают. Вот интересный вопрос: почему в Семизвездье только семь звезд?

Потому что не восемь?

Верно. Из тебя получился бы хороший шут.

Надо все вернуть назад; силой вернуть! О чудовищная неблагодарность!

Если бы ты был моим шутом, дядюшка, я бы велел тебя выпороть за то, что ты состарился раньше срока.

Как так?

Состарился прежде, чем набрался мудрости.

О боги! Только б не сойти с ума!
Пошлите мне терпения и сил,
Чтоб не свихнуться!

Входит дворянин из свиты короля.

Лошади готовы?

Готовы, сэр.

Пойдем, мой дурачок.

Уходят Лир и Кент.

(в публику)

А девушкам смешливым – мое кукареку!

Недолго в девках вам ходить, поверьте дураку.

Уходят.

Акт второй

Сцена I

Входят с разных сторон Эдмунд и Куран.

Здравствуй, Куран.

Здравствуйте и вы, сэр. Я только что от вашего батюшки. Передавал ему весть, что герцог Корнуэльский и герцогиня Регана приедут сюда ближе к ночи.

С чего бы это?

Не знаю. Вы слышали новости? Об этом еще не говорят вслух, но шепот уже идет.

Нет, не слышал. Расскажи.

Как? Вы ничего не слышали о том, что назревает война между герцогами Олбанским и Корнуэльским?

Ни слова.

Ну, еще услышите… Прощайте, сэр.

Куран уходит.

Здесь будет герцог вечером? Тем лучше —
Мой замысел лишь выиграет в силе.
Отец арестовать решился брата;
Осталось мне исполнить половчей
Последний трюк. Благослови, удача! —
Брат, на два слова; брат, иди сюда!

Эдгар спрыгивает вниз с балкона.

Сюда идет отец со стражей. Кто-то
Сумел разнюхать, где тебя искать.
Беги скорее! Ночью легче скрыться.
Сейчас приедет герцог Корнуэльский
С Реганой; ты не вел ли разговоров
Об их раздоре с герцогом Олбанским?
Припомни.
Я уверен, что не вел.
(понизив голос)
Я слышу голос батюшки… Прости;
Я должен вынуть меч и притвориться,
Что защищаюсь. Уходи скорей!
(громко)
Сдавайся и ступай к отцу с повинной!
(тихо)
Беги же, брат.
(громко)
Огня сюда, огня!
(Эдгару)
Прощай!

Эдгар убегает.

Кровь на рубашке подтвердит,
Что здесь кипела схватка.
(Ранит себя в руку.)
Я видал,
Мальчишки на спор делают похуже.
(громко)
Отец! Сюда, на помощь! Помогите!

Входят Глостер со слугами и зажженными факелами.

Ты звал? Скажи: где этот негодяй?
Вот здесь стоял он, обнажив свой меч,
И призывал заклятьями Гекату
К себе на помощь.
Где же он, злодей?
Я ранен, сэр.
Куда он скрылся, Эдмунд?
В ту сторону. Хотел меня склонить…
(слугам)
Туда, за ним!

Слуги уходят.

Склонить к чему?
К убийству
Отца родного. Я стыдил безумца,
Я говорил, что боги не прощают
Отцеубийства, что их месть страшна,
Что нет святей и глубже уз, чем узы
Между отцом и сыном. Все напрасно!
Тогда, поняв, что я ему не друг
И не союзник в замысле преступном,
Он выхватил внезапно меч и прежде,
Чем я успел оружие достать,
Нанес удар; – но, увидав, что я
Опомнился и сам готов к отпору,
Он, испугавшись поднятого шума,
Бежал.
Ну, далеко не убежит.
У нас ему не скрыться; а поймают —
Конец один. Мой благородный герцог
Приедет вечером. С его согласья
Я объявлю награду за поимку
Презренного изменника и труса,
А укрывальщику злодея – смерть.
Когда я убеждал его оставить
Свой мерзкий замысел и пригрозил,
Что все раскрою, он лишь ухмыльнулся
И бросил мне в лицо: «Бастард несчастный!
Ты думаешь, что кто-нибудь поверит
Твоим словам, когда я отопрусь
От всех улик? Письмо ли предоставишь —
Я заявлю, что почерк мой подделан
И обвиненья все поворочу
Против твоих коварных оговоров.
Их цель ясна; и дураку понятно,
Какие выгоды бастард получит,
Законного наследника убрав».

За сценой труба, возвещающая приезд герцога.

Подлец! Закоренелый негодяй!
И почерк свой он отрицать собрался?
Нет, он не сын мне. – Слышите, трубят?
Приехал герцог. Чтоб злодей не скрылся,
Задержим корабли в портах; пошлем
Его портрет, чтоб всюду в королевстве
Его приметы знали. – Что до графства,
Мой честный мальчик, любящий мой сын,
То мы найдем, как это узаконить.

Входят герцог Корнуэльский, Регана и слуги.

Что тут случилось, мой любезный граф?
Едва успел приехать к вам, как слышу
Дурные новости.
Коль это правда,
Любая месть преступнику мала.
Разбито сердце старое, разбито!
Неужто крестник моего отца,
Эдгар, на вашу жизнь злоумышлял?
Мне стыдно, леди, в этом признаваться.
А не якшался ль он с тем буйным сбродом,
Что мой отец набрал к себе в отряд?
Не знаю, леди, ничего не знаю.
Да, он из их компании, мадам.
Немудрено, что заразился буйством.
Они его, видать, и подучили, —
Чтоб завладеть богатствами отца
И расточить их в пьянстве и гулянстве.
Сегодня от сестры я получила
Такой о них невыгодный отчет,
Что если на постой ко мне приедут,
Я убегу, куда глаза глядят.
И я с тобой. – Мне рассказали, Эдмунд,
Что в этом деле вы себя вели,
Как честный сын.
Таков мой долг, милорд.
Он замысел разоблачил злодея
И при попытке задержать его
Был ранен.
Послана ли вслед погоня?
Да, сэр.
Он будет пойман, и ручаюсь,
Что никому грозить не станет впредь.
Отдайте нужные распоряженья
От моего лица.
(Эдмунду)
А вас, мой друг,
Чьи верность и усердье так наглядно
Себя явили в деле, мы возьмем
Служить себе: людей надежных мало,
Они дороже жемчуга.
Клянусь,
Служить вам буду до конца, милорд.
Благодарю за сына, ваша светлость.
Вы знаете, зачем мы в гости к вам
Приехали внезапно, на ночь глядя?
Нам нужен, Глостер, добрый ваш совет.
Отец с сестрою пишут мне о споре,
Возникшем между ними. Их гонцы
Ждут скорого ответа. Позабудьте
На время о своей беде, мой друг.
Ваш опыт, ваша мудрость нам сегодня
Необходимы. Помогите нам
В столь важном деле.
Я готов, мадам.
Добро пожаловать в мой дом.

Уходят.

Сцена II

Перед замком Глостера.

С разных сторон входят Кент и Освальд.

С наступающим утром, сэр. Вы служите в этом замке?

Нет.

Где бы нам оставить лошадей?

Да хоть в болоте.

Прошу, скажите по дружбе.

Я вам не друг.

Тогда и мне до вас дела нет.

Попадись мне в другой раз, я тебе покажу, какое у меня до тебя дело.

Зачем вы так со мной обращаетесь? Ведь вы меня не знаете.

Я знаю тебя.

Кто же я такой, по-вашему?

Плут, мерзавец, лизоблюд, чванный пузырь в барских обносках, гнусный ябедник, угодливый раб, негодяй, сводничающий для своей хозяйки, подлец, наглый со слабым, но поджимающий свой хвост перед сильным, заячья душа, трус, помесь труса, мошенника, сводни и шпиона, подонок, которого я вздую как сукиного сына, если он посмеет отрицать хотя бы один из этих своих титулов.

Вот шальной! Так изругать незнакомого человека!

Ну, ты и наглец! Это мы-то с тобой незнакомы? Забыл, как я вчера растянул тебя и вздул перед лицом короля? Доставай свой меч, трусливый пес. Хотя еще ночь, но луна сойдет за факел. Сейчас я сделаю из тебя бифштекс под лунным соусом. (Обнажает меч.) Ну, давай, становись, патлатый болван!

Отстаньте от меня! Что вы ко мне привязались?

Доставай оружие, негодяй. Ты прискакал сюда с письмом против короля, ты держишь сторону этой надутой куклы против ее благородного отца. Берись за меч, или я сейчас нарежу тебя ломтями, как окорок.

Эй, помогите кто-нибудь! Убивают! Помогите!

Защищайся, мошенник. Становись в позицию, трус. Обороняйся!

(Ударяет Освальда.)
Караул! Убивают!

Входят Эдмунд с обнаженною рапирой, герцог Корнуэльский, Регана, Глостер и слуги.

Эй, что произошло? Остановитесь!
(Эдмунду)
Не хочешь ли сразиться, мой дружок?
Давай, немножко спустим пылкой крови.
Оружье? Буйство? Что тут происходит?
Под страхом смерти, прекратите бой.
Кто вновь ударит, тот мертвец. В чем дело?

Посланцы от сестры и короля.

Что вы не поделили? Говорите.

Я отдышаться не могу, милорд.

Еще бы! Я встряхнул его так, что пыль пошла столбом. В нем мужского – одни штаны и камзол. Его же портной делал, этого труса.

Вот странная фантазия! Портной сделал человека?

Ну, да. Каменотес или плотник, хотя бы и подмастерье, сделал бы что-нибудь пристойнее, чем это чучело.

Говорите ясней: кто зачинщик ссоры?

Вот этот старый негодяй, милорд, которого я пощадил только ради его седой бороды.

Ах ты собачий сын, дворняжка лохматая! – Милорд, позвольте мне проучить этого нахала. Я истолку его, как известку, и размажу по этой стенке. – Пожалел ради седой бороды? Ах ты, моська!

Довольно! Придержи язык свой длинный!
Забыл, пред кем находишься, грубьян?
Сэр, и у гнева есть свои права.
На что же гневаешься ты?
На то,
Что плут бесчестный носит меч, что крысы,
Подобные ему, исподтишка
Перегрызают дружеские узы
И связи меж родными, что мерзавцы
Потворствуют страстям своих господ,
И, сладко улыбаясь, потакают
Их прихотям, и подливают масла
В огонь, и крутятся, как флюгера,
Угадывая ветер, и, как шавки,
Своим хозяйкам забегают путь.
(Освальду)
Чему смеешься ты, урод несчастный,
Как будто я ломаю тут шута?
Ну, попадись мне только снова в руки,
Ты у меня покрякаешь, гусак!
Он что – с ума сошел?
(Кенту)
Как вышла ссора?
Рассказывай.
Меж мной и этим плутом —
Антагонизм природный.
Почему
Его зовешь ты плутом? Что он сделал?
Его лицо не нравится мне.
Вот как!
Быть может, и мое, и остальных?
Сэр, быть правдивым – ремесло мое.
Скажу вам правду: мне случалось видеть
Получше лица.
Вот он что за гусь!
Его за честность где-то похвалили,
Так он из прямоты скроил камзол
И щеголяет наглостью: «Я прям
И не умею льстить. Я груб, но честен.
Не нравится – не слушайте». Я знаю
Таких мошенников. В их прямоте
Лукавства и корысти скрытой больше,
Чем в сотне откровенных подхалимов,
Не знающих, как лучше угодить.
Позвольте, сэр, в сердечном умиленье
Пред ликом вашей светлости, чей взор,
Как Феба луч, сквозь тучи просиявший…

Что это значит? Ты с ума сошел?

Я попробовал оставить грубый тон, вызвавший ваше неудовольствие, и взять нотой повыше… Нет, сэр, ваш пример не про меня. Тот грубиян, который хвалился перед вами своей простотой, был просто мошенник, но я не таков, уж поверьте, сэр.

(Освальду)
Так чем его ты оскорбил, любезный?
Поверьте, я его не оскорблял.
Вчера случилось недоразуменье,
Король меня ударить соизволил;
А он, чтоб господину угодить,
Дал мне подножку сзади – и потом
Глумился и гордился над упавшим,
Как будто великана победил.
Король его хвалил за этот подвиг;
И вот, войдя во вкус, сегодня вновь
Он на меня набросился с оружьем,
Как кровожадный зверь.
Плут извернулся,
А в дураках – могучий наш Аякс.
Довольно! Принести сюда колодки.
Ах ты, невежа, дерзостный болтун,
Тебя мы быстро скромности научим.
Я стар уже учиться, сэр. Не надо
Колодок. Я на службе короля
И с порученьем от него явился.
Вы оскорбите разом и персону,
И титул короля, так наказав
Его гонца.
Подать сюда колодки.
Клянусь, он просидит тут до обеда.
До вечера. И ночь – вплоть до утра.
Мадам, с собакой вашего отца —
И то не должно вам так обходиться.
С мерзавцем обойдусь еще не так.
Вот о таких и пишет нам сестра
Отъявленных буянах. – Где колодки?
Прошу, повремените, ваша светлость.
Пусть за вину его король накажет
Как своего слугу. А этой мерой
Караются бродяги и воришки,
Преступники из подлого сословья.
Король рассержен будет не на шутку,
Коль мы его посла накажем так.
Я сам отвечу.
А сестра моя
Не будет разве гневаться, узнав,
Что оскорбили тут ее посланца
И наказанья не понес никто? —
Обуйте этого. – Милорд, идемте.

Слуги надевают Кенту колодки.

Уходят все, кроме Кента и Глостера.

Простите, друг. Нрав герцога известен:
Что вздумает, ему не прекословь.
Но я поговорю с ним, как остынет.
Прошу, не надо. Я устал с дороги.
Вот повод выспаться. Вздремну чуть-чуть;
А после посвищу. Как говорится,
У шустрого всегда Фортуна – в пятках.
Счастливо, сэр.
Так обойтись с гонцом!..
Неправ наш герцог.
(Уходит.)
Уже рассвет. Видать, нас с королем
Судьба ведет, по старому присловью,
Из доброй тени да на солнцепек.
(Вынимает письмо.)
Что ж, вылезай сюда, маяк небесный;
Довольно антиподов освещать,
Дай перечесть ее письмо. Лишь горе
Нам исцеляет зренье. Это пишет
Корделия, узнавшая случайно,
Что я сменил обличье, но остался
При короле; она отыщет средства
(Тут сказано), «чтоб залечить обиды
И возместить утраты».
– Вы устали,
Глаза мои, вы насмотрелись вдоволь
За эти дни; сомкнитесь, чтоб не видеть
Позорного приюта моего. —
Фортуна, доброй ночи. Улыбнись
И повернись ко мне счастливым боком!
(Засыпает.)

Сцена III

Лес.

Входит Эдгар.

За мной охотятся, как за оленем.
Я спасся только тем, что влез в дупло
И обманул погоню. Всюду стража;
Во всех портах и малых городках
Ждут, чтоб меня схватить. Но я не дамся.
Я кое-что придумал: облачусь
В лохмотья, притворюсь бродягой нищим,
Которого несчастья низвели
Почти до образа скота. Лицо
Измажу грязью; волосы, как леший,
Взлохмачу, рваной тряпкой кое-как
Прикрою наготу, не убоявшись
Ни холода, ни ветра. Я видал
Несчастных полоумных из Бедлама,
Которые себе втыкают в руки
Булавки и колючки розмарина,
Шипы и щепки, чтобы устрашить
Простых зевак, и с плачем и проклятьем
У сельского народа вымогают
Себе на пропитанье. «Бедный Том!»
Ну, что ж! Раз как Эдгар я вне закона,
Пусть так и будет – я сойду за Тома.

Сцена IV

Перед замком Глостера.

Кент в колодках.

Входят Лир, Шут и Придворный.

Оставить дом, не отослав обратно
Гонца с ответом? Странно.
Говорят,
Они решились на отъезд внезапно.
Привет тебе, мой добрый господин!
Ха! Весело же ты проводишь время.

Здорово, приятель! Лошадей привязывают за морду, собак и медведей за шею, обезьян поперек живота, а людей, выходит, за ноги. Как тебе отдыхается?

Как видишь.

Кто слишком прыток, тому доктор прописывает деревянные чулки, верно? Славное лекарство! Чем ты тут занят? Поджидаешь Луну, чтобы первым сказать ей: «Добрый вечер»?

Ну да. Ты догадливый дурак.

Кто оскорбил твой ранг и полномочья,
Так поступив с тобой?
Она и он:
Твой зять и дочь твоя.
Не может быть.
Они бы не могли…
Смогли, как видишь.
Юпитером клянусь, не может быть.
Все может быть.
Они бы не посмели,
О нет! Ведь так жестоко надругаться
Над нашей честью – хуже, чем убийство.
Поведай, не скрывая, что ты сделал
Или чего они достичь хотели
Такой позорной мерой.
Государь,
Когда в их замок я доставил письма
От вашего величества, едва
Успел я, их вручив, с колен подняться,
Как в зал влетел гонец от Гонерильи,
Весь запыхавшись, в пыли и в поту,
И подал им, по сторонам не глядя,
Письмо, которое они прочли —
И сразу в путь собрались, мне велев
За ними следовать и ждать ответа.
Здесь я опять столкнулся с тем гонцом,
Что мне прием у герцога испортил;
К тому же это был тот самый малый,
Что вашему величеству грубил
У Гонерильи в замке. Я с досады
Затеял ссору с ним; но этот трус
До смерти испугался поединка
И криком переполошил весь дом.
Ваш зять нашел, что я кругом виновен,
И присудил к позорной этой каре.
Вона куда гуси полетели; видать, к холодам.
(Напевает.)
Богатого папашу
Ребята дома чтят,
А бедного папашу
Ругают и честят.

Фортуна – хитрая девка, бедняку с ней не сговориться.

Комок какой-то подступает к горлу.
Проклятье! Только бы не зарыдать.
Вот был бы стыд!
(Кенту)
Где дочь моя, ты знаешь?

У графа в замке.

Подождите здесь.

(Уходит.)
И это все, в чем были вы повинны?
Клянусь. Но почему при короле
Так мало свиты?

Вот за этот вопрос тебя точно следует посадить в колодки!

Почему, дурак?

Да потому, что когда колесо едет в гору, все хватаются за него, чтобы их тоже подняло наверх, а когда колесо катится с горы, каждый норовит спрыгнуть, чтоб не зашибло. Лишь такие умники, как ты и я, чего-то ждут.

(поет)
Покуда светит им барыш,
Отбоя нет от слуг,
Но только дождь заморосит,
Так никого вокруг.
Один дурак еще за так
Служить всегда готов.
И впрямь: что дураку терять,
Опричь своих мозгов?
Где ты это выучил, дурень?
Да уж не в колодках, ваша премудрость.

Входят король Лир и Глостер.

Не хочет говорить со мной? Больна?
Устала? Много ездила сегодня? —
Увертки, чтоб не выйти. Принесите
Ответ получше.
Государь мой добрый,
Вы знаете, какой горячий нрав
У герцога, как он упрям и пылок
В своих решеньях…
Смерть, чума и ад!
«Горячий нрав»? Вот мило! Повторяю:
Король желает говорить немедля
С любезным зятем и его супругой.
Я доложил о том.
Вы «доложили»!
Но вот вопрос: вы поняли меня?
Да, государь.
Король желает видеть
Властительного герцога, отец
Желает говорить с родною дочкой.
Вы так сказали? Ах, горячий нрав?
Он пылок! Доложите громовержцу…
А, впрочем, погодите. Может, впрямь
Он болен? Хворь не выбирает срока.
Когда страдает плоть, и дух скорбит.
Не стоит возмущаться тем, что он,
Возможно, сделал в приступе болезни;
Больного как здорового судить
Несправедливо.
(Взглянув на Кента.)
Будь я трижды проклят!
Зачем он здесь сидит в колодках? Это
Доказывает ясно, что болезнь
У герцога и дочери – притворство.
Немедленно его освободить!
Ступайте и скажите: я хочу
Их видеть – здесь, сейчас же. А не выйдут —
Я буду в двери бить, как в барабан,
Покуда мертвые не пробудятся.

Надеюсь, все уладится добром.

(Уходит.)
О сердце бешеное, успокойся!
Не бейся так!

Прикрикни на него, дядюшка, как одна лондонская жёнка кричала на угрей, которые не хотели лезть в пирог. Била их скалкой по головам и кричала: «Назад, бездельники, назад!» Та самая жёнка, чей брат из любви к своей лошади намазывал ей сено маслом.

Входят Герцог Корнуэльский, Регана и слуги.

Ну, с добрым утром!

Добрый день, милорд.

(Делает знак освободить Кента.)

Я рада вашей светлости.

Спасибо.
Надеюсь, что ты рада. Рад и я.
Иначе мне пришлось бы развестись
С твоей покойной матерью, признав,
Что я похоронил прелюбодейку.
(Кенту)
А, ты свободен? Подожди меня.

Кент уходит.

Регана, дочь моя, ты не поверишь,
Как низко обошлась твоя сестра
С твоим отцом. Она вонзила клюв,
Как коршун, вот сюда, мне прямо в сердце.
Мне больно говорить.
Сэр, успокойтесь.
Я думаю, что вы скорей могли
Понять ее превратно, чем она —
Забыть свой долг.
Как это понимать?
Я не могу поверить, чтоб сестра
Могла в малейшей мере пренебречь
Своим дочерним и хозяйским долгом.
Сэр, если ей порой и приходилось
Удерживать от буйства вашу свиту,
То цель и средства были безупречны.
Чума ее возьми!
Сэр, вы не юны,
Лета и силы ваши на закате.
Желательно, чтоб кто-то направлял
И вел вас, кто яснее, чем вы сами,
Вас понимает. Оттого прошу:
Вернитесь к старшей дочери, скажите,
Что вы не правы.
Попросить прощенья?
Мне перед нею на колени встать:
(Становится на колени.)
«Вот, доченька, нелепый твой отец,
Седой и глупый; дай ему приют,
Еду и кой-какую одежонку».
Довольно, сэр. Не надо сцен! Вернитесь
К моей сестре.
(вставая)
Нет, никогда, Регана!
Она уменьшила мне вдвое свиту,
Смотрела сверху, как на червяка,
И жалила змеиными словами.
Я призову скорей все кары неба
На голову ее, чтоб хромота
Ей поразила кости…
Тьфу-тьфу-тьфу!
Чтоб солнце красоту ее спалило,
Чтобы покрылся чирьями язык,
Чтобы молния ударила с небес
В ее бесстыжие глаза!
О боги!
Неужто и меня в запале гнева
Вы так же будете честить и клясть?
Тебя, Регана? Никогда. За что?
Ты – доброта сама, твои глаза
Лучатся лаской. Ты не упрекала
Меня за поведенье, не грозилась
Полсвиты распустить, не уязвляла
Словами, не захлопывала дверь
Перед отцом. Ты помнишь долг природы,
Дочернюю признательность, учтивость.
Ты не забыла, что тебе я отдал
Полкоролевства.
Ближе к делу, сэр.

Трубы за сценой.

Кто моего гонца обул в колодки?
Чья там труба?
Я думаю, сестры.
Она писала, что прибудет вскоре.

Входит Освальд.

Приехала ли госпожа твоя?
Вот прихвостень, что лезет вон из кожи,
Чтоб угодить порокам госпожи.
Прочь с глаз моих!
Что здесь не так, милорд?
В колодки кто велел обуть посла? —
Регана, я уверен, ты не знала
Об этой низости.

Входит Гонерилья.

Но что я вижу?
О праведные небеса! Молю вас,
Услышьте голос мой; вы так же стары,
Как эта голова седая. Сжальтесь,
Помилосердствуйте над стариком!
(Регане)
Неужто ты подашь ей руку, дочь?
Подаст, конечно. То не преступленье,
Что кажется безумцу таковым.
О грудь моя! Скрепись еще сильней,
Чтоб сердце пополам не разорвалось! —
Как оказался мой слуга в колодках?
Я так велел. Его проступок, сэр,
Заслуживал и худшего.
Вы смели?
Отец, прошу, не надо представлений,
Что вам не по годам и не к лицу.
Передохните здесь и возвращайтесь
К сестре, полсвиты распустив, а после,
По истеченье месяца, – ко мне.
Вернуться к ней и распустить полсвиты?
Нет, я скорее буду жить без крова —
В лесу, в степи – с волками и совой.
Иль поплыву во Францию за море,
Ударюсь в ножки своему зятьку,
Которого я обделил приданым, —
Чтоб дал мне пенсион для поддержанья
Убогой жизни, – или напрошусь
В рабы к любому низкому лакею,
Хоть этому…
(Указывает на Освальда.)
Как вам угодно, сударь.
Нет, дочка, не своди меня с ума.
Простимся; я тебя не буду мучить.
С тобою больше не видаться нам;
И все-таки ты кровь моя родная,
Ты плоть моя… или скорей болезнь
Нательная – свищ, опухоль, карбункул,
Моей же крови порченой вина.
Когда-нибудь тебя охватит стыд;
Но я не стану торопить прозренья,
Бранить, грозить тебе огнем небесным
И адской тьмой… Я буду терпеливым
И мудрым. Я останусь у Реганы
С моею сотней рыцарей.
Боюсь,
Не все так просто. Я не ожидала
Гостей и не готова так, как должно,
Принять их. Сэр, прислушайтесь к сестре;
Благоразумье здесь не помешает.
Вы стары, вы сейчас раздражены…
Ты так считаешь?
Да, милорд. К тому же
Пятидесяти человек для свиты —
Вполне достаточно. К чему вам больше?
И так расходов сколько и тревог!
И как поддерживать при двоевластье
Мир и порядок в доме? Вот в чем суть.
Все это сложно и небезопасно.
Не лучше ли, милорд, чтоб вам служили
Из наших слуг придворных кто-нибудь?
А будут нерадивы – мы накажем.
Чем плохо? Войско в доме ни к чему.
Прошу, когда ко мне вы соберетесь,
Возьмите только двадцать пять дворян.
Я больше не приму.
Я всё вам отдал.
И очень вовремя.
Я отдал всё,
А за собой лишь выговорил право
На сотню рыцарей… Как ты сказала,
Регана, – примешь только двадцать пять?
И повторю: достаточно для свиты.
Всё познаешь в сравненье. Если злого
Сравнить со злейшим, он почти что добр.
Такое нынче время: быть не худшим —
Уже заслуга.
(Гонерилье)
Я вернусь к тебе.
Полсотни – это дважды двадцать пять,
Так, значит, вдвое больше и любовь
К родителю.
А рассуждая здраво,
Сто, пятьдесят, пятнадцать или десять —
Зачем они, когда к услугам вашим
Всегда готова в замке куча слуг?
В том нет потребности.
Вот странный довод:
Потребности в том нет! Последний нищий,
И тот имеет что-то сверх потребы —
Пустяк какой-то, чем он дорожит.
Сведи всю жизнь к потребности насущной —
И люди превратятся в скот. Взгляните
Хотя бы на себя; зачем вам, леди,
То, что не греет, – банты, кружева?
В них нет потребности, ведь цель одежды —
От холода хранить. Зачем вам это? —
О небо, дай мне силы претерпеть;
Терпенье – вот что мне сейчас потребно.
Взгляните, боги, вот я перед вами —
Несчастный, скорбью раненный старик.
Коль вы велите, чтоб сердца детей
Против отцов своих ожесточались,
Молю, не довершайте униженья!
Пусть влага жалкая, оружье женщин,
Не запятнает щек моих. —
Нет, ведьмы!
Я отомщу – так страшно, что земля
Всколеблется, – я сделаю такое —
Не знаю что… Вы думаете, я
Сейчас заплачу?

Молния и раскат грома.

Нет! Скорее сердце
Расколется на тысячу кусков,
Чем я заплачу. Шут, уйдем отсюда.
Я, кажется, схожу с ума…

Уходят Лир, Кент и Шут.

Уйдемте. Надвигается гроза.
Дом этот слишком мал, он не вместил бы
Такую свиту вместе с королем.
Сам виноват; всех перебаламутил —
Пусть сам и пожинает блажь свою.
Его бы я охотно приютила, —
Но одного.
Я целиком согласна.
Где Глостер?
Побежал за королем.

Входит Глостер.

Вот возвращается.
Король разгневан.
Куда он едет?
Можно лишь гадать.
Велел седлать коня.
Пусть уезжает.
Старик упрям, как пень.
(Глостеру)
А вам, милорд,
Не стоит умолять его остаться.
Сейчас начнется буря. Ветер в поле
Все громче. А вокруг на много миль —
Ни дома, ни куста.
Сэр, для упрямцев
Уроков лучше нет, чем те несчастья,
Что сами же себе они творят.
Запремте двери. В шайке у него —
Народ отчаянный; что им взбредет,
Никто не ведает. Остережемся.
Запрем покрепче двери; дело к ночи.
Совет Реганы мудр. Идемте в дом,
Пока не грянула гроза.

Уходят.

Акт третий

Сцена I

Степь.

Буря продолжает бушевать.

С разных сторон входят Кент и Придворный.

Кто здесь, помимо мрака и дождя?
Тот, у кого на сердце так же мрачно.
Я не узнал вас сразу. Где король?
Враждует с яростью слепых стихий;
Велит, чтоб ветер сбросил землю в море
Иль море, вздувшись, затопило сушу
Со всем, что есть на ней живого; рвет
Свои седые волосы, а ветер
Хватает их из рук и, как добычу,
Уносит в темноту. В такую ночь,
Когда и лев несытый, и волчица
Со впавшими от голода боками
Дрожат, укрывшись в логове, он бродит
Под ливнем с непокрытой головой,
Бросая вызов буре.
Кто с ним рядом?
Лишь верный шут, старающийся тщетно
Перешутить печаль.
Сэр, зная вас
Как человека верного, хочу
Открыть вам нечто, что должно остаться
Сугубо между нами. Есть разлад,
Сокрытый за притворной дружбой, между
Олбанским герцогом и Корнуэльским.
Шпионы при дворах обоих принцев —
Французов тайные глаза и уши —
Об этом сведали. И вот теперь,
В связи ли с этой темною интригой
Иль бессердечным, грубым обращеньем
Со старым королем, а может быть,
Причина есть, таящаяся глубже,
Король Французский к нам отправил войско,
Которое уже достигло скрытно
Границ державы нашей разделенной
И высадилось в нескольких портах,
Готовясь развернуть свои знамена
И в бой вступить. Сэр, если вы решитесь
Довериться моим словам, прошу:
Скачите в Дувр, где встретят вас как друга,
И расскажите об обидах лютых,
Что сводят короля с ума. Я знаю,
Вы рыцарь благородный и прямой;
На вас могу я положиться смело.
Кто вы, скажите?
Это ни к чему.
Чтоб вы в моих словах не сомневались,
Вот кошелек; возьмите все, что в нем.
Когда случится вам – а вам случится! —
Корделию увидеть, покажите
Ей этот перстень, и она вам скажет,
Кто был ваш незнакомец. Вот погодка!
Чума, и только! Где сейчас король?
Пойду искать его.
Сэр, дайте руку.
Не скажете ли что-нибудь еще?
Одно, важнейшее. Мы разойдемся:
Вам – в эту сторону, а мне – туда.
Кто первым встретит короля, пусть крикнет
Как можно громче.

Расходятся в разные стороны.

Сцена II

В другом месте степи. Буря не стихает.

Входит Лир и Шут.

Дуй, дуй, ветрище, лопни от натуги!
Хлещи наотмашь, ливень! Затопи
Коньки домов и шпили колоколен!
Вы, мстительные вспышки грозовые,
Предвестники громовых мощных стрел,
Валящих наземь сосны, опалите
Седую голову мою! Ты, гром,
Расплющи чрево круглое земли,
Испепели зародыши Природы
И размечи по ветру семена
Людей неблагодарных!

И то, дядюшка! Сладкая водичка при дворе небось лучше, чем ливень в поле. Воротись-ка назад, поклонись дочкам. Эта ночь не щадит ни дурака, ни умного.

Греми, гроза! Плюй ветром и дождем!
В неблагодарности не упрекну
Вас, гром и ливень, молния и буря;
Ведь я не отдавал вам королевства,
Не называл вас дочками родными.
С чего бы стал я ждать от вас добра?
Вершите вашу волю. Вот я здесь
Пред вами – слабый, жалкий и несчастный
Больной старик. О буйные стихии!
Не стыдно ль вам – со злыми дочерьми
Против отца седого ополчиться
Всей вашей силой грозной? О-хо-хо!
(поет)
В такую пору мы с дружком
За двери ни ногой;
Укрылся в домике один,
И в гульфике – другой.
Бродяга нынче, как султан,
Ночует в шалаше,
И с ним в обнимку – весь отряд
Его любимых вшей.
И только умник под дождем
Блуждает без дорог;
Он пятку до небес вознес,
А сердцем пренебрег.
Молчи, старик, будь образцом терпенья.

Входит Кент.

Кто здесь?

Двое в штанах: один умный, другой шустрый.

Вы, государь? Увы, в такую бурю
И рыщущий по дебрям хищный зверь
Спасается от ярости небес
В своей норе. Таких огромных молний,
И оглушительных ударов грома,
И страшных стонов ветра я не помню
За жизнь свою. Невыносимо смертным
Терпеть подобный ужас.
Пусть боятся
Те, кто богов разгневал. Трепещите,
Избегнувшие кары негодяи!
Убийцы тайные, забейтесь в щели,
Чтобы от мести спрятаться! Дрожите,
Кровосмесители, в своих постелях!
Предатели, лжецы и лицемеры,
Не сомневайтесь: боги сыщут вас,
Просите милости, пока не поздно.
Под ливнем, с непокрытой головой!
Вот горе! Сэр, тут рядом есть лачуга;
Она вас может защитить на время
От непогоды; я же той порой
Вернусь к тем гордым, чьи сердца черствее,
Чем каменные стены, и заставлю
Не долг, так хоть учтивость соблюсти.
Постой, постой… все в голове смешалось…
Сейчас я вспомню…
(Шуту)
Что с тобой, мой милый?
Тебе не холодно? Я сам продрог…
(Кенту)
Ну, где твоя лачуга? Жизнь заставит,
Так и солому станете ценить.
Идем, мой шут! Каким-то краем сердца
Тебя мне жалко, бедный плут.
(поет)
Кому мозгов не много дано, —
Дуй, ветер, дождь, поливай! —
Тому роптать на судьбу смешно…
Веди нас, милый, в сарай!

Хорошо сказано, дружок. (Кенту) Ну, веди меня к своему шалашу.

Уходит вместе с Кентом.

Славная ночка! После гулянки хорошо протрезвляет. Скажу-ка напоследок предсказание.

Когда ханжу Псалтырь исправит,
И эль кабатчик не разбавит,
И будет маяться в цепях
Не еретик, а вертопрах,
Когда в суды закон вернется,
И сыч голубкой обернется,
Когда исчезнет в мире мзда,
И вор заплачет от стыда,
И ростовщик вернет поживу,
И сводня скажет речь не лживу, —
Тогда с небес раздастся звон,
И пошатнется Альбион,
И все начнут – представьте сами —
Ходить не вверх, а вниз ногами!

Это пророчество Мерлина, который еще не родился, но скоро родится.

Уходит.

Сцена III

Входят Глостер и Эдмунд с факелами.

Поверь мне, Эдмунд, в этом есть нечто противоестественное. Когда я, пожалев короля, хотел предоставить ему какое-нибудь убежище, они лишили меня власти в моем собственном доме и велели даже не заикаться об этом деле.

Какое бессердечие!

Скажу тебе больше; только об этом никому. Между герцогами раскол и вражда. А сегодня я получил письмо. Опасное письмо, – оно у меня в кабинете под замком. Знай: обиды, которые терпит король, будут отомщены. Часть войск уже высадилась. Мы должны взять сторону короля. Я постараюсь отыскать его и дать пристанище хотя бы на время. А ты отвлеки герцога, займи его беседой, чтобы ничего не прознал. Если спросит, где я, скажи: отец заболел и лежит в постели. Пусть они грозятся; я помогу королю, хотя бы ценой своей жизни. Нас ждут необычайные события, Эдмунд. Прошу тебя, будь осторожен.

Глостер уходит.

Все это герцог тотчас будет знать —
И об услужливости неуместной,
И о письме; а мне наградой станут
Отцовский титул, земли и доход.
Теряет старость – молодость берет.

Сцена IV

Входят Лир, Кент и Шут.

Вот и шалаш, мой добрый государь.
Он вас укроет от тиранства бури.
Оставь меня.
Прошу сюда, милорд.
Чего ты хочешь – чтобы всё я вспомнил
И сердце раскололось от тоски?
Я бы скорей свое разбил на части!
Войдите, сэр; тут суше и теплей.
Ты думаешь, что холод, дождь и ветер
Меня терзают? Ты ошибся, друг!
Там, где гнездится истинная боль,
Болячка незаметна. От медведя
Бежите вы, но, оказавшись вдруг
Меж зверем и ревущею пучиной,
Вы встретите его лицом к лицу.
Капризно тело, если ум покоен;
Но у меня в душе такая буря,
Что внешняя молчит. Отца обидеть —
Да это же как руку укусить,
Что кормит вас. О, как я накажу их!
Довольно слез. Хлещи! Я все стерплю.
В такую ночь, как эта… Дочки, дочки!
Как вы могли – ведь я вам отдал все…
Молчи, старик; в той стороне безумье.
Назад, назад!
Вот вход, мой государь.
Входите первыми, раз вам так надо.
Я – вслед за вами… Только эта буря
Могла от тяжких дум меня отвлечь.
(Шуту)
Иди вперед, дружок мой бесприютный!
Входи. Я помолюсь и лягу спать.

Шут входит в шалаш.

Бездомные продрогшие скитальцы,
Которым негде преклонить главу,
Спасут ли вас дырявые лохмотья
От этого безжалостного ветра
И проливного ливня? Слишком мало
О том я думал. Горькое лекарство
Прими, гордыня; испытай сама,
Что чувствует несчастный, чтобы впредь
Быть милосерднее и справедливей.
(изнутри)

Бросай якорь! Полторы сажени под кормой!.. Бедный Том!

(выбегая из шалаша)

Чур меня! Чур! Не входи туда, дядюшка, там привидение!

Дай мне руку, не дрожи. Кто там еще?

Привидение, настоящее привидение. Говорит, что его зовут бедный Том.

Эй ты, ворчащий там в соломе, выйди
И покажись.

Появляется Эдгар, переодетый сумасшедшим.

Прочь, мерзкий демон! Отстань от меня! Сгинь!.. Ветер холодный в терновнике свищет… Ложись в свою промерзшую постель и согрейся.

Ты все, что было, о́тдал дочерям?
Ах ты, бедняга!

Подайте несчастному Тому! Злой демон гнался за ним сквозь пламя и дым, по болотам и топям, через броды и скалы. Демон подкладывал ему нож под подушку, совал в руку веревку с петлей, подсыпал крысиного яда в похлебку; демон искушал его прыгать через пропасть на вороном скакуне, гнаться за собственной тенью, как за черной кошкой. Сохрани и помилуй ваш разум, какой ни есть. Бедный Том озяб! Дуди-дуди-ду… Упаси вас от хвори, сглазу и наговору! Не откажите в милостыне бедному Тому, которого мучит мерзкий демон. Вот он – сейчас я его схвачу! Ах, вот ты где – стой, не уйдешь!

Буря не стихает.

Выходит, вот ты до чего дошел!
Все о́тдал дочкам и остался голым?

Да нет, одну тряпочку он себе оставил. А то вышел бы вовсе срам.

Пускай все кары, что на небесах
Запасены для грешников, падут
На дочерей твоих!
Сэр, у него
Нет дочерей.
Молчи, упрямый спорщик!
Что может свергнуть дух в такую бездну,
Когда не злоба собственных детей?
Вот пеликанья скорбь: зачал птенцов —
Теперь корми их собственною кровью!

Пили-пили, пиликаша! Где твой папаша? Тьфу на него, тьфу!

Эта проклятая ночка всех нас превратит в дураков и сумасшедших.

Берегись злого духа; слушай отца с матерью, не нарушай слова, не соблазняй чужую жену, не завидуй чужой шубе. Бедняга Том озяб…

Кем был ты раньше?

Дамским угодником; завивал волосы, носил на шляпе перчатки своей госпожи, тешил ее гордыню днем и чрево ночью; клялся и нарушал клятвы, не моргнув глазом. Засыпал с мыслями о грехе и просыпался, чтоб грешить. Бражничал, играл в кости, по женской части лютовал хуже турецкого султана. Вот каков я был: сердцем лжец, языком льстец, руками подлый грабитель. И еще: ленивый боров, хитрый лис, алчный волк, бешеный пес, кровожадный тигр. Берегитесь, люди добрые! Не дайте шороху юбки и скрипу женских каблучков свести вас с ума-разума. Избегайте шлюх, обходите дома греха, с ростовщиками не якшайтесь, злому бесу не давайтесь… Ветер холодный в терновнике свищет… У-у-у! У-у-у! Что он там ищет? Бедняга Том озяб. Сгинь, нечистый, сгинь! Скачи мимо!

Лучше тебе лежать в земле, чем раздетому и разутому дрожать под холодным ветром. Неужели это и есть человек? Рассмотрим ближе. На нем ни кожи звериной, ни шерсти овечьей; он ничего не должен ни шелковичному червю, ни английскому барашку. Мы перед ним – раскрашенные куклы, а он являет правду как она есть; человек, по сути своей, – только бедное голое двуногое животное. Долой эти заемные украсы! Помогите мне расстегнуться…

(Хочет сорвать с себя одежду.)

Успокойся, дядюшка. Не такая эта ночь, чтобы купаться. Сейчас даже костер посередине поля – как сердце старого распутника: слабая искорка в холодном сыром теле. Но что это? Какой-то блуждающий огонек бредет по степи… И он движется сюда!

Это Флибертиджиббет, мерзкий демон! Он приходит после заката и бродит до первых петухов. Заячья губа, трясучка, косоглазие, тля на пшенице и прочие напасти – это все от него.

Три раза Вито́льд возгласил: Свят, свят, свят!
И топнул на бесов три раза подряд;
Умчались в испуге
Все ведьмы в округе,
В охапку своих похватав бесенят.

Входит Глостер, с факелом в руке.

Вам лучше, ваша светлость?

(показывая на Глостера)

Что за призрак?

Кто здесь? Зачем вы бродите во тьме?

Откройтесь вы сперва – кто вы такие?

Я – бедный Том. Питаюсь лягушками и головастиками, жабами и тритонами, пью воду с ряской из лужи. Когда демон одолевает, глотаю что ни попадя: на закуску коровью лепешку, на заедку – дохлую крысу из канавы; все меня бранят и гонят, бьют плетями и сажают в колодки; а был я парень богатый, имел шесть рубах, да штаны с заплатой, да лошадку, да кинжал, да скотины пять дюжин мышей, окромя блох и вшей… А-а-а! Враг за мною гонится! Брысь! Отстань, Смалкин, уймись, бес проклятый!

(Лиру)
Ужели, государь, вы не нашли
Достойней спутников?

Владыка Тьмы – это вам не знатная персона?

(Лиру)
Плоть наша так осквернена грехом,
Мой государь, что порожденья плоти
Порою восстают на нас самих.
Бедняжка Том озяб!
Мой долг мне не велит повиноваться
Приказу ваших дочерей: оставить
Вас в чистом поле, двери заперев,
На произвол ужасной этой бури.
Поэтому я здесь. Мой государь,
Позвольте, я вас провожу туда,
Где есть огонь и кое-что на ужин.
Я бы хотел сперва потолковать
С философом.
(Эдгару)
Что есть причина грома?

Добрый мой государь, примите его предложение; пойдемте в дом.

Еще два слова с этим мудрым греком.
Каков сейчас предмет занятий ваших?

Два предмета – вши и блохи… Да еще бес проклятый. Вот привязался!

Хочу спросить у вас наедине…

Отходит с Эдгаром в сторону.

Уговорите, сэр, его идти.
Рассудок государя пошатнулся.
Кто б это вынес? Дочки сговорились
Отца сгубить; а он решил, несчастный:
Пусть так и будет. Ах, мой добрый Кент!
Ты говоришь, в уме он пошатнулся.
Немудрено. Возьмем хотя б меня.
Был у меня любимый сын – любимей
На свете не бывает. Я извергнул
Его из сердца: он злоумышлял
На жизнь мою. Как не сойти с ума
От этой скорби!
Лиру
Умоляю вас,
В такую ночь нельзя здесь оставаться…
Потом, потом…
(Эдгару)
Я с вами, мой учитель,
Хочу беседовать.
Том весь прозяб.
Под крышей ты согреешься, приятель.
Ну, хорошо; идемте.
Не сюда, —
В ту сторону.
Пойду, но только с ним —
С моим философом.
(Глостеру)
Сэр, не перечьте.
Возьмем бродягу.
Хорошо, возьмем.
Пойдем, приятель! Ничего не бойся.
Любезный мой афинянин, сюда.
Прошу вас, тише.

Вот к Черной башне Чайлд-Роланд подъехал на коне…

Тьфуй! Фуй! Уф! Ух!
Чую человечий дух!

Все уходят.

Сцена V

Замок Глостера.

Входят герцог Корнуэльский и Эдмунд.

Я не уеду отсюда, пока не отомщу.

Как бы меня не стали упрекать, что во имя преданности я забыл долг природы.

Теперь я вижу, что твой брат злоумышлял против отца не просто по своей порочности; он чуял скрытую в нем измену.

Такое мое несчастье, милорд, что я должен стыдиться своей честности. (Отдавая герцогу письмо.) Вот письмо, доказывающее, что он шпионил в пользу французов. О небеса, зачем вы устроили так, чтобы мне выпало это открыть!

Мы должны все рассказать герцогине.

Если содержание письма подтвердится, у вас будет много забот, милорд.

В любом случае оно сделало тебя графом Глостерским. Узнай, где сейчас твой отец. Если эта бумага говорит правду, он будет арестован.

(в сторону)

Если выяснится, что он предоставил приют королю, это вызовет еще больше подозрений. (Герцогу.) Будьте уверены в моем усердии, как бы ни трудно мне было заглушать голос крови.

Я доверяю тебе. Мое расположение с лихвой заменит тебе отцовскую любовь.

Уходят.

Сцена VI

Комната в сельском доме рядом с замком.

Входят Кент и Глостер.

Здесь лучше, чем под открытым небом; и то хорошо. Постараюсь восполнить скромность этого места кое-каким угощением. Подождите, я скоро вернусь.

Увы! Обида и гнев вытеснили прежний разум короля. Благодарю за ваши заботы, сэр.

Глостер уходит.

Входят Лир, Эдгар и Шут.

Вельзевул зовет меня, и Нерон забрасывает свой крючок в озеро мрака. Молись, невинная душа, чтобы не попасться на удочку дьяволу!

Скажи-ка, дядюшка, безумец по своему званью джентльмен или простолюдин?

Король, король!

Нет, безумец – это простолюдин, который выводит сына в джентльмены, чтобы тот, получив герб, стыдился своего отца.

Пусть бесы с раскаленными щипцами
Набросятся на них, шипя от злости…

Эти бесы искусали мне всю спину!

Безумец тот, кто верит в коня лечёного и волка приручённого, в любовь юнца и клятвы гулящей девки.

Я буду их судить. Сейчас, немедля!
(Эдгару)
Садитесь тут, ученейший судья.
(Шуту)
А вы сюда, мудрейший сэр. – Ну, лисы!..

Вот он стоит и пялится на нас. – А вы, мадам? Желаете поглядеть на суд?

Поет.
Спустись, дружок, на бережок,
И поплывем на тот лужок.
(поет)
У бедной Бесси в лодке течь,
Она с тобой не может лечь
На том лужке, о том и речь.

Злой демон распелся соловьем. А другой у Тома в брюхе каркает: «Дай селедку, дай селедку!» Не каркай, Хоппергугер, ничего тебе не дам!

Что с вами, сэр? На что вы так глядите?
Не лучше ли прилечь? Тут есть подушки.
Сперва я учиню над ними суд.
Введите в зал свидетелей! Приступим.
(Эдгару)
Вы, облаченный в мантию судья,
Займите место.
(Шуту)
Вы, сопредседатель,
С ним рядом.
(Кенту)
Королевский прокурор
Пусть сядет там.
Мы будем судить справедливо.
Проснись, любезный пастушок,
С овечками неладно;
Одна из них залезла в грязь,
Гони ее обратно.

Опять эта серая кошка! Брысь!

Приведите первую обвиняемую. Ее зовут Гонерилья. Свидетельствую под присягой, ваша честь: это она вышвырнула за двери своего отца короля.

Подойдите сюда, сударыня. Ваше имя Гонерилья?

Она не сможет этого отрицать.

Прошу прощения, мадам, я принял вас за табуретку.

А вот другая, в чьем блудливом взоре
Двуличная душа видна насквозь. —
Эй, стража! Задержать ее на месте!
К оружию! Тревога! Все сюда! —
Предатель, почему ты дал ей скрыться?

Куда вы скрылись, бедные мои мозги?

О горе! Сэр, где ваше хладнокровье,
Которым отличались вы всегда?
(в сторону)
Боюсь, чтоб слезы, брызнув, не раскрыли
Мое притворство.
Все собаки разом —
Трэй, Бланш и Милка – лают на меня.

Бедный Том их проучит. Вот как швырнет в них свою голову, так подожмут хвосты!

Всех я вас, собачьи морды,
Будь вы злобны или горды,
Гончие или бульдоги,
Тощи или кривоноги,
Спаниели и борзые,
Малахольные и злые, —
Всех вас, шавок, проучу,
Распугаю, размечу!
Голову швырну с размаху —
Заскулите вы от страху!

Отстань, нечистый, тебе говорят! Проваливай отсюда на ярмарку или на поминки! Бедный Том! В твоем рожке совсем сухо.

Заявляю ходатайство, ваша честь. Пусть доктора анатомируют ее и сыщут причину, отчего так рано каменеют сердца. (Эдгару) Сэр, я вас беру в свою свиту. Только мне не нравится фасон вашего платья. Вы скажете, что это персидская мода; и все-таки перемените наряд.

Мой добрый государь, передохните.
Прилягте.
Хорошо. Пусть не шумят.
Задерните мне полог над кроватью.
Благодарю. А утром разбудите
Меня на ужин.

Или на обед.

Входит Глостер.

На пару слов, мой друг. Где государь?
Он спит, его не надо беспокоить.
Он не в себе.
Не медлите, прошу.
Его хотят убить; я все подслушал.
Снесите на носилках короля
К повозке и тотчас же уезжайте.
Вас в Дувре ждет укрытье и защита.
Поторопитесь; через полчаса
И короля, и всех, кто будет рядом,
Ждет скорая расправа. Ну, живее!
Берите короля и все за мной.
Еды в дорогу я вам приготовил.
Он спит, намаявшись. Быть может, сон
Даст облегченье изнуренным нервам,
А что до исцеленья – тут надежда
Лишь на счастливый случай.
(Шуту)
Помогай
Нести хозяина. Тебе не стоит
Здесь оставаться.
Следуйте за мной.

Уходят все, кроме Эдгара.

Когда и государи терпят то же,
Роптать на горести свои негоже.
Страдает люто тот, кто одинок,
Оплакивая все, что отнял Рок.
Но легче нам становится отчасти
Страдать с товарищами по несчастью.
Сколь выносимее ярмо невзгод,
Когда и короля оно гнетет.
Я от отца терплю, а он от дочек.
Но Время после долгих проволочек
Развеет ложь, мой Том! Внимай пока
Глухим раскатам бурь издалека
И будь готовым скинуть маску фальши.
О боги, что бы ни случилось дальше,
Сегодня – дайте королю спастись!
А ты, приятель, скройся. Притаись.

Уходит.

Сцена VII

Замок Глостера.

Входят герцог Корнуэльский, Регана, Гонерилья, Эдмунд и слуги.

(Гонерилье) Спешно езжайте к вашему мужу лорду Олбанскому; надо сообщить ему об этом письме. Французская армия высадилась на английской земле. (Слугам) Сыскать этого предателя Глостера.

Несколько слуг уходят.

Вздернуть негодяя сию минуту.

Вырвать у него глаза!

Предоставьте его моей мести. Эдмунд, составьте компанию нашей сестре герцогине. Не подобает вам видеть, какой каре я буду вынужден подвергнуть вашего отца-изменника. Езжайте к герцогу и посоветуйте ему спешно готовить войско. Мы намерены заняться тем же. Будем поддерживать сообщение как можно чаще. До свиданья, дорогая сестра. До свидания, мой лорд Глостер.

Входит Освальд.

Ну, как? Где король?

Граф Глостерский помог ему уехать.
Три дюжины из свиты короля
Верхами ждали у ворот, и с ними
Из графских слуг полдюжины. Все вместе
Они отбыли в направленье Дувра,
Хвалясь, что там их ждут уже друзья
С подмогою.
Готовьте лошадей
Для вашей госпожи.
Сестра, прощайте.
Прощайте, милый брат.
Езжайте, Эдмунд.

Гонерилья и Эдмунд уходят.

Узнать не медля, где предатель Глостер.
Связать, как вора, и доставить к нам.

Несколько слуг уходят.

Хотя, увы, нельзя казнить мерзавца
Без всякого подобия суда,
Но нам никто не может помешать
Насытить гнев иначе.

Двое или трое слуг вводят Глостера.

У, предатель!
Лукавая лисица, вот кто он.
Скрутить покрепче эти лисьи лапки.
Скорей!
Что это значит, ваша светлость?
Опомнитесь, вы у меня в гостях.
Не надо так шутить!
Вяжите крепче.

Сильней, сильней! О, подлый змей! Предатель!

Предателем я не был никогда,
Безжалостная леди.
Привяжите
Злодея к креслу. Ну, сейчас узнаешь…

Регана вырывает у Глостера клок бороды.

Не стыдно ль вам – у старика седого
Рвать бороду?
Ты не старик, ты вор!
О злая леди! Этот клок волос
Еще вернется к вам как обвинитель.
Подумайте – вы в доме у меня.
Негоже так разбойничьей рукой
Рвать на клочки гостеприимство.
Хватит!
Какие письма получали вы
Из Франции?
Лукавить бесполезно.
Мы знаем все.
В каких сношеньях вы
С изменниками, что ступили снова
На землю королевства?
И к которым
Вы отослали короля-безумца.
Чур, не юлить.
Я получил письмо,
В котором ничего не утверждалось,
А только строились предположенья,
Не от врага державы, но скорей
От человека без пристрастий.
Ложь!
Увертки!
Говорите откровенно:
Куда вы отослали короля?
В Дувр.
Почему?
Пусть отвечает прямо.
Я здесь привязан, как медведь на травле.
Так почему же в Дувр?
Чтоб не смотреть,
Как вырвешь ты проклятыми когтями
Глаза отца, как мерзкая сестра
Священной царской кровью обагрит
Свои клыки! Была такая буря,
Что волны в море чуть не загасили
Звезд в небесах; а он, несчастный старец,
Лил слезы вместе с ливнем. Если б волки
В такую ночь скулили у ворот,
Вы бы впустили их. Доступна жалость
И самым злым… Но я еще увижу,
Как месть крылатая настигнет вас,
Детей немилосердных.
Не увидишь.
Держите кресло, молодцы! Сейчас
Я растопчу твой глаз.
(Вырывает глаз у Глостера.)
Кто чтит отцов
И сам до старости дожить намерен,
На помощь мне! – О боги! О жестокость!
Несправедливый вышел перекос, —
Рви и второй.
Милорд, остановитесь!
Я сызмальства служил вам – и ни разу
Не услужил достойней, чем сейчас,
Пытаясь удержать вас.

Ах ты пес!

Будь борода у вас на подбородке,
Я выдрал бы ее. Что вы творите?
Презренный раб!
Ну, получай, коль так!

Обнажают мечи и сражаются.

Герцог ранен.

(другому слуге)
Дай мне свой меч.
– Восстать на господина?!
(Вонзает меч в спину Первому слуге.)
Я умираю… Сэр, последним глазом
Взгляните: он наказан!
Это будет
Последним, что он видит в жизни. Прочь
Поганый студень! Зришь ли ты хоть искру?
Один кромешный мрак… Где сын мой Эдмунд?
Раздуй в костер свой гнев и покарай
Свершивших этот ужас.
Нет, мерзавец!
Твой Эдмунд слишком добр, чтобы жалеть
Отца-предателя. Он и открыл нам
Твою измену.
Как же был я глуп!
Эдгар, выходит, оклеветан… Боги!
Простите – и спасите хоть его.
Убрать его и вышвырнуть из замка.
Пусть носом ищет, пес, дорогу в Дувр!

Один из слуг уводит Глостера.

Милорд, что с вами?
Я задет клинком.
Идемте, леди.
(Слугам)
Выкинуть за дверь
Безглазого. А этого раба —
В помойный ров! – Регана, дай мне руку,
Ты видишь, кровь сочится сквозь кафтан.
Не вовремя случилась эта рана.

Уходят.

Любого я греха не побоюсь,
Коль этот человек не кончит плохо.
Коль доживет он до преклонных лет
И встретит смерть в постели, значит, люди
Чудовища, а женщины – вдвойне.
Пойдем за старым графом и подыщем
Ему поводыря. Пусть бедный Том —
Ведь он по дурости на все согласен —
Ведет слепца.
Иди. А я возьму
Льняной кудели и белков яичных,
Чтоб приложить к его кровавым ранам.

Расходятся в разные стороны.

Акт четвертый

Сцена I

Степь.

Входит Эдгар.

Уж лучше, чтоб открыто презирали,
Чем, презирая, чтили напоказ.
Ничтожнейший из пасынков Фортуны
Живет надеждой и не знает страха.
Боятся перемен те, что вверху,
А кто внизу, встречают их со смехом.
Обнимемся же, ветер бестелесный!
Ты сдул меня в канаву, но зато
Я никому не должен.

Входит Глостер, которого ведет Старик.

Кто там бродит?
Отец с каким-то бедным стариком…
О мир ветшающий! Куда нам деться
От этих превращений ненавистных!

Мой добрый господин, вот уже восемьдесят лет, как мы платим аренду вашей милости, а до того платили вашему батюшке.

Оставь меня, мой друг. Твои заботы
Мне не нужны, а ты из-за меня
Не пострадал бы зря.

Что делать! Без меня, ваша милость, вы и дороги не найдете.

Раз некуда идти, к чему мне зренье?
Я был незряч, когда имел глаза.
Бывает, что имеем, не на пользу,
А что утратим, к благу. Где мой сын?
Где мой Эдгар? О, как несправедливо
Обижен ты обманутым отцом!
О, если б мне сейчас тебя обнять,
Я бы прозрел!
А это что за птица?
(в сторону)

О боги! Есть ли у несчастий дно?

Да это Том, бродяга из Бедлама.

(в сторону)
Когда нам кажется: «Дошли до дна»,
Несчастья мы еще не исчерпали.

Куда бредешь, убогий человек?

Он нищий?

Нищий и безумный вместе.

Умеет клянчить – так не без ума.
Вчера я в поле встретил бедолагу,
Такого, что подумаешь, узрев:
«Всяк человек есть червь». И вспомнил сына:
Где он теперь блуждает? Хоть превратно
Тогда о нем судил я… Для богов
Мы вроде мух для школяров жестоких:
Потешатся над нами и убьют.
(в сторону)
О, что за ремесло – ломать шута
Пред этим горем! Как снести такое?
– Благослови вас небо, господин!

Не тот ли это Том в лохмотьях драных?

Он самый, сэр.

Тогда ты мне не нужен —
Лишь выведи нас на дорогу к Дувру;
Да, ради старой дружбы, принеси
Прикрыться чем-то этому бедняге;
Он будет мне поводырем.

Увы, мой лорд, он сумасшедший.

Значит,
Такие ныне времена чумные,
Что сумасшедшие ведут слепцов.
Исполнишь или нет, что я просил,
Но главное – со мной не оставайся.
Я принесу ему свой лучший плащ,
А дальше – будь что будет.
(Уходит.)
Ну, любезный
Мой голодранец…
Бедный Том озяб!..
(в сторону)
Я более не в силах притворяться,
А все же надо. – Милый господин,
Из ваших глаз на щеки кровь сочится.
Скажи, ты знаешь ли дорогу в Дувр?

А то как же! И пешую дорогу знаю, и конную, и окольную, и напрямки через овраг. Только вот беда – черти мозги отшибли. Сохрани вас, добрый барин, от злого духа! Пять бесов накинулось на бедного Тома, и все сразу: Хобердикут, бес похоти, Хобидиданс, демон немоты, Маху, демон воровства, Модо, демон убийства, и Флибертиджиббет, демон ужимок и гримас; он потом выскочил из меня и вселился в девиц и служанок. Спаси вас и сохрани от них, мой господин!

Вот кошелек; возьми его, бедняга,
Измученный пинками злой судьбы;
Мое злосчастие – твоя удача.
Да будет так и впредь, благие боги!
Пускай богач, не ведавший отказа
В желаниях, не замечавший горя
Затем, что сам его не испытал,
Смирится и разделит свой избыток
С тем, кто в нужде. – Бывал ты раньше в Дувре?
Да, господин.
Там есть одна скала,
Нависшая над морем так, что страшно
Вниз поглядеть; сведи меня туда,
И я вознагражу твою услугу
Подарком щедрым. Дальше провожатый
Мне не понадобится.
Дайте руку;
Не бойтесь, бедный Том вас отведет.

Уходят.

Сцена II

Входят Гонерилья и Эдмунд.

Милорд, входите. Странно, что супруг
Нас не встречает.

Входит Освальд.

Где же твой хозяин?

Мадам, он у себя и не в себе.
Я рассказал о высадке французов —
Он улыбнулся; о приезде вашем —
Сказал: «Тем хуже». Я ему поведал
О том, что Глостер совершил измену,
А честный сын раскрыл, – он отвечал,
Что я болван и вижу вещи криво.
Дурным вестям он будто рад, а добрым
Внимает с огорчением.
(Эдмунду)
Увы!
Таков телячий склад его натуры;
Он предпочтет не замечать обиды —
Лишь бы не действовать. Не забывайте,
О чем мы говорили по дороге;
Все может статься. А пока, милорд,
Чтоб не терять здесь времени напрасно,
Скачите к брату нашему назад,
Ускорьте сборы и возглавьте войско.
А мне придется облачиться в латы,
Отдав супругу прялку. Освальд будет
Гонцом меж нами.
(Дает ему перстень.)
Если ты не робок,
Получишь в скором времени приказ
От госпожи твоей. Возьми мой перстень.
Не надо слов. Нагнись. Мой поцелуй
Да укрепит твой дух. До скорой встречи!
До самой смерти – твой.
Мой храбрый Глостер!

Эдмунд уходит.

Мужчины оба, а ни капли сходства!
Один – законный принц моей души,
Другой – презренный узурпатор тела,
Ничтожный олух!
Ваш супруг, мадам.

Входит герцог Олбанский.

Похоже, сударь мой, я недостойна
И взгляда вашего.
О Гонерилья,
Ты недостойна пыли, что в лицо
Тебе швыряет ветер. Страшно мне;
Творение, отвергшее творца,
Уже не знает удержу и края.
Та ветка, что нарочно отломилась
От отчего ствола, засохнет вскоре
И может стать причиною пожара.
Оставьте; ваша проповедь глупа.
Порочным ненавистна чистота;
Родная грязь милей. Как вы могли,
Тигрицы, а не дочери? Отца,
Достойного, почтенного годами,
Кому и дикий зверь лизал бы руку,
Жестокосердьем вы свели с ума —
Такого бы не сделал даже варвар!
И как наш брат такое допустил,
Забыв про благодарность? Если небо
Не покарает это преступленье,
То люди станут пожирать друг друга,
Как чудища морские!
Жалкий трус,
Привыкший подставлять ударам щеки,
Не различающий, когда терпенье
Становится бесчестьем, не способный
Безжалостно злодея наказать,
Пока еще не натворил он горя!
Зачем твой барабан молчит? Французы
В пернатых шлемах, развернув знамена,
Уже грозят твоей земле, а ты,
Сидишь, нравоучительный дурак,
И мямлишь: «Почему?»
Замолкни, бес!
И в Сатане порок не так ужасен,
Как в злобной женщине.
Никчемный шут!
Когда бы ты могла увидеть, ведьма,
Свой искаженный лик! Не подобает
Мне предаваться гневу, а не то
Я разорвал бы этими руками
Тебя на части. Но, хоть ты и дьявол,
Обличье женское тебя хранит.
В тебе мужского – тьфу! одно обличье.

Входит Гонец.

Какие вести?
Скверные, милорд.
Убит сегодня герцог Корнуэльский,
Когда хотел он выколоть ножом
Второе око Глостеру.
О ужас!
Слуга его из состраданья к графу
Оружье обратил на господина,
Который в ярости, с другими вместе
Набросившись, убил его, но прежде
Был сам смертельно ранен в потасовке
И вскоре умер.
Праведные судьи,
Вот знак, что вы воистину над нами,
Когда так скоро следует расплата
За преступлением. О бедный Глостер!
Ужель он глаз лишился?
Да, милорд. —
Мадам, вам от сестры письмо; ответа
Ждут с нетерпеньем.
(в сторону)
Новость не дурна.
Но Глостер там, а птичка овдовела;
Как бы не рухнул замок мой воздушный!
Терпеть уже невмоготу.
(Гонцу)
Прочту
И дам ответ.

Уходит.

А сын его – он знает
Про это преступление?
Он сам
Разоблачил отцовскую измену;
А после дом покинул добровольно,
Чтоб не мешать расправе.
Честный Глостер,
Клянусь, я буду жить лишь для того,
Чтоб отблагодарить тебя за верность
И отомстить. – Пойдем со мною, друг;
Расскажешь мне подробней все, что знаешь.

Уходят.

Сцена III

Французский лагерь возле Дувра.

Входят Кент и Придворный.

Не знаете ли вы, почему король так спешно отплыл во Францию?

Я слышал, что причиной было важнейшее дело, связанное с безопасностью государства, оно призвало его назад.

Кого оставил он во главе войска?
Маршала Ла Фара.
Доставленные вами письма, сэр,
Должно быть, поразили королеву?
Да, сэр; она при мне их прочитала,
И по ее щекам катились слезы;
Она, казалось, удержать пыталась
Бунтующие чувства, но мятеж
Не утихал.
Каков же был исход:
Разгневалась она иль огорчилась?
Скорее опечалилась; но горе
Она старалась побороть смиреньем;
Одно другому придавало прелесть,
Как дождь и солнце. Губы улыбались,
А на глаза навертывались слезы
И как жемчужины с ресниц слетали…
Скажу короче: если бы всех женщин
Так красила печаль, печаль бы стала
Желанной гостьей.
Что она сказала?
Раз или два шепнула, задыхаясь:
«Отец!» Потом с укором: «Сестры, сестры!
В ночь, в бурю? Кент! Отец! Не может быть!
Кто после этого поверит в жалость?
О сестры, сестры! Поношенье женщин!»
Тут не смогла она сдержать рыданий
И, отвернувшись, убежала прочь,
Чтоб горевать одна.
Ужели звезды
Так управляют нашею судьбой,
Что могут у одной и той же пары
Такие дети разные рождаться? —
С тех пор вы говорили с ней?
Ни разу.
Но это было прежде, чем король
Отплыл во Францию?
Неделей позже.
Сэр, бедный Лир, расстроенный в уме, —
Здесь, в городе. В моменты просветленья
Он понимает все, но видеть дочь
Упорно не желает.
Почему же?
Мешает жгучий стыд: он не забыл,
Как обошелся с ней несправедливо:
Лишил отцовского благословенья
И на чужбину отпустил, отдав
Все, что имел, ее свирепым сестрам.
Стыд этот, как отравленное жало,
Горит в его мозгу и не дает
Увидеться с Корделией.
Увы,
Несчастный человек!
Что слышно, сэр,
О герцогах?
Насколько мне известно,
Их армия готова к выступленью.
Сэр, я хочу вам поручить заботу
О нашем короле: я должен втайне
Заняться чрезвычайно важным делом.
Когда, вернувшись, я сниму личину,
Вы не раскаетесь в своем доверье.
Прошу вас, следуйте за мной.

Уходят.

Сцена IV

Там же. Королевский шатер.

Входят солдаты со знаменами и барабанным боем.

За ними Корделия и Врач.

Его тут видели совсем недавно —
Увы, безумного, как шторм на море;
Он песни пел, увенчанный короной
Из плевелов, крапивы, горицвета,
Болиголова, лопухов, осота
И прочих диких трав, что засоряют
Растущий хлеб. Пошлите сто солдат,
Обшарьте всю округу и доставьте
Его сюда.

Капитан уходит.

Способна ли наука
Вернуть ему утраченный рассудок?
Кто исцелит его, получит все,
Чем я владею.
Средства есть, мадам.
Сон – лучшая сиделка для больного;
В природе сыщется немало зелий,
Способных дать скорбящему покой
И сон целебный.
О благие травы,
Таинственные отпрыски Земли,
Я орошу вас целым ливнем слез,
Чтоб вы росли скорей! – Прошу вас, доктор,
Сыщите благодетельное зелье,
Пока страданий нестерпимый гнет
И гнев неудержимый не убили
Несчастного отца.

Входит гонец.

Вам донесенье,
Мадам: британские войска подходят.
Мы это знаем и готовы к встрече.
Несчастный мой отец! Из-за тебя
Я снова в Англии. Король Французский
Ответил, после многих колебаний,
Моим слезам и просьбам неотступным.
Не честолюбье нашу рать подвигло,
А лишь горячая любовь к отцу
И сострадание к его обидам.
Скорей бы мне его обнять!

Уходят.

Сцена V

Замок Глостера.

Входят Регана и Освальд.

Собрал ли войско брат наш?
Да, мадам.
И сам его возглавил?
С неохотой.
Его жена храбрее, чем он сам.
Видался ль Эдмунд с вашим господином?
Нет, леди.
Что понудило сестру
Писать посланье графу?
Я не знаю.
Здесь его нет, увы; он отбыл спешно…
Как было глупо, выколов глаза,
Оставить Глостера в живых! Повсюду,
Где появляется, он возбуждает
Гнев против нас. Я думаю, лорд Эдмунд
Из сострадания решил пресечь
Жизнь эту, ставшую кромешной мукой;
А заодно разведать, где французы.
Я должен отыскать его, мадам,
Чтобы вручить письмо.
Останьтесь с нами;
Пути небезопасны.
Не могу.
От госпожи дано мне повеленье.
Зачем ей вздумалось писать? Могла
И на словах все передать, что нужно.
Хотела бы я знать, что тут сокрыто!
Быть может… – Сэр, я отблагодарю:
Позвольте мне прочесть…
Мадам, как можно!
Могу поклясться, что моя сестра
Не любит мужа; в прошлый раз она
Бросала недвусмысленные взгляды
На Эдмунда. Вы, знаю, к ней близки…
Я – к ней?
Я знаю, что я говорю:
Вы – к ней. Прошу вас кое-что усвоить.
Мой муж убит; мы с Эдмундом в согласье;
Он более подходит мне в супруги,
Чем ей в любовники. Найдете графа —
Так и скажите, чтоб не сомневался.
А герцогине, вашей госпоже,
Извольте передать: пускай забудет
Пустую эту блажь. Итак, езжайте.
Увидите изменника слепого —
Прикончите его; награда ждет.
Мадам, не сомневайтесь: если встречу,
Я докажу, на чьей я стороне.
Прощайте.

Уходят.

Сцена VI

Поле возле Дувра.

Входят Глостер и Эдгар.

Когда ж мы наконец взойдем на гору?
Уже восходим. Склон довольно крут.
Мне кажется, тут ровная дорога.
Да нет, подъем. Вы слышите шум моря?
Не слышу.
Значит, при утрате зренья
И слух слабеет.
Может быть, что так.
Мне кажется, твой голос изменился,
И говорить ты лучше стал, разумней.
Куда там! Если в чем я изменился,
То лишь в одежде.
Стала речь ясней.
Сэр, мы дошли. Та самая гора.
С обрыва этого и глянуть страшно;
Вороны, что летают там, у скал,
Отсюда сверху кажутся жуками.
Мальчишка, собирающий тимьян
На середине кручи, ростом с палец;
Рыбак, идущий берегом, – с мышонка;
Корабль, на якоре стоящий в бухте,
Не больше лодочки, а бакен в море,
Как точка, еле виден. Шум прибоя,
Бурлящего у скал, не долетает
Так высоко… Нет, лучше отойти,
Чтоб вовсе голова не закружилась!
Поставь меня туда, где ты стоял.
Держитесь; вы стоите в полушаге
От пропасти. За все богатства мира
Я тут на месте б даже не подпрыгнул.
Спасибо, друг. Теперь я сам. Возьми
Вот этот кошелек; в нем ты найдешь
Кольцо с алмазом – может, пригодится.
Расстанемся. И отойди подальше,
Чтоб мог я слышать, как отходишь ты.
Прощайте, добрый господин.
Прощай же.
(в сторону)
Я над его отчаяньем шучу,
Желая исцелить его.
О боги!
(Становится на колени.)
Я отвергаю этот скорбный мир
Со всем его страданием, гнетущим
Усталый дух. Когда б я только мог
Терпеть его и дальше, не ропща
На непреложность вашей высшей воли, —
Я бы позволил догореть огарку,
Чтоб эта низменная часть могла
Избыть саму себя. Коль жив Эдгар,
Храните сына, праведные силы!
Ну, друг, прощай.
Прощайте, я ушел.

Глостер делает прыжок и падает на том же месте.

А вдруг и вправду власть воображенья
Способна жизнь отнять, – коль жизнь сама
Не прочь отдаться вору? Стой он там,
Где думал, что стоит, – он бы сейчас
Уже не думал ни о чем…
(Изменив голос.)
Эй, сударь,
Вы живы или умерли? Очнитесь!
(в сторону)
Помилуй небо! – Нет, он оживает. —
Кто вы?
Оставьте, дайте умереть.
Из паутины, ветра или перьев
Вы сделаны? Упасть с такой скалы
И не разбиться всмятку! Ну и ну!
На вас нет ни царапины; вы живы,
Вы дышите. Тут высота не меньше,
Чем десять мачт. Да это просто чудо!
Ответьте мне.
Упал я или нет?
С вершины этой меловой стены.
Взгляните! Если жаворонок взмоет
В такую высь, – его не разглядеть
И не расслышать. Поглядите сами.
Я не могу – ведь я незряч… О боги!
Иль горе лишено отныне права
Покончить с мукой жизни, лишено
Последнего приюта, где беглец
Укрыться мог от ярости тирана?
Попробуем подняться. Дайте руку.
Что, кости целы? Можете стоять?
Вполне, вполне.
Вот диво так уж диво!
Кто с вами рядом был там наверху,
А после отошел?
Бродяга нищий.
Мне показалось снизу: у него
Два глаза было, как луна, сверкавших,
Свинячий нос и гнутые рога.
То был какой-то бес; вам повезло,
Что боги праведные вас спасли —
Из милосердья – или для того,
Чтоб люди, чудесам дивясь, их чтили.
Я понял все. Отныне, не ропща,
Я буду выносить любую муку,
Покуда ей самой не надоест
Мое терпение. Тот хитрый бес
Сперва мне показался человеком;
Хоть и кричал все время: «Демон, демон!»
Он и привел меня на ту скалу.
Навязчивые мысли отгоните —
И все пройдет.

Входит Лир, в фантастическом уборе из полевых цветов.

А это кто такой?
Здоровый так себя не разукрасит.

У кого есть монета? Поглядите на меня в профиль. Разве я не король Лир? Какая чеканка!

О зрелище, что разрывает сердце!

И заметь, дружок: у природы это выходит ловчей, чем у искусства. Ты кто – новобранец? Как держишь лук, пугало огородное? Тяни изо всех сил, натягивай до самого уха! Ты что, мыши испугался? Не бойся, дурень, дай ей кусочек сыра. Вот вам моя железная рукавица; я брошу ее в лицо хоть Голиафу. Принесите мои алебарды и протазаны. Фью!.. Хорошо полетела, птичка! Точно в середку. Стой! Скажи пароль.

Мята и майоран.

Проходи.

Этот голос мне знаком.

Я тебя тоже узнал. Ты – Гонерилья! Только почему у тебя борода седая? Ха-ха-ха! Они ластились ко мне, как сучки. Пели, что каждый мой волосок мудрее целой головы, подхватывали каждое мое слово. Подпевать да поддакивать – это еще не все благочестие. Когда дождь промочил меня до костей, а ветер выстудил до лязга зубовного, когда я велел грому молчать, а он меня не послушал, вот тогда-то я их раскусил. Они лгали мне: уверяли меня, что я сильнее всех, а я даже лихорадки боюсь.

Я узнаю звук этого голоса; он мне очень хорошо знаком. Неужели король?

Король; до кончиков ногтей король.
Взгляну – и всякий подданный трепещет.
Помиловать его. В чем он повинен?
Прелюбодейство? Вот еще причина!
За это не казнят. И мотылек
Прелюбодействует, и воробьишка
Распутничает на глазах у всех.
Пускай плодят неразбериху. Часто
Побочный сын честнее, чем законный,
Бастард добрее, чем родные дочки,
Зачатые в супружеской постели.
Грешите больше – мне нужны солдаты.
Взгляните, вон плаксивая притвора,
Что корчит добродетель из себя,
И морщится от всякого намека,
И дышит льдом! А как дойдет до дела,
В разнузданности с нею не сравнится
Ни кошка мартовская, ни кобыла.
Они кентавры по своей природе:
От пояса и выше – чистый ангел,
А ниже – сущий дьявол. Там – провал,
Пылающий огонь и ад смердящий,
Кромешный мрак и алчное жерло.

Тьфу! Тьфу! Аптекарь, скорее духов каких-нибудь, чтоб отбить этот запах! Вот тебе полкроны.

О, дайте руку вам поцеловать!

Сперва я должен ее обтереть: она воняет бренностью.

О, рухнувший дворец! Когда-нибудь
Вот так обрушится и купол звездный!
Меня вы узнаете?

Еще бы! Узнаю по глазам. Только зачем вы на меня так лукаво посматриваете? Не целься, слепой Амур, я не твоя дичь. Прочтите это письмо. Вам знаком почерк?

Будь солнцем каждая из этих букв,
Я б не прочел ни слова. Я не вижу.
И в страшном сне такое не приснится.
Скорбь разрывает сердце.

Ну, читай!

Пустыми дырами от глаз?

Ого, выходит, твои дела еще хуже, чем я думал. Ни глаз в голове, ни денег в кошельке? Значит, глаза у тебя в тяжелом состоянии, а кошелек – в легком. Но ты же видишь, что творится в мире?

Скорее чувствую.

Вот и глупо! Разве, чтобы смотреть, нужны глаза? А уши тебе на что? Вот судья распекает уличного воришку, видишь? Теперь поменяй их местами в голове: где судья, а где вор? А видел ли ты, как деревенская дворняжка лает на нищего?

Да, сэр.

А как несчастный бродяга улепетывает от этой дворняжки? Вот вам символ власти. Шавка-то при исполнении служебных обязанностей. А?

Останови свой бич, проклятый страж!
Как смеешь ты, задрав рубаху, сечь
Дурную девку? Высеки себя!
Ведь сам ты блуд мечтаешь сотворить
С той, на кого яришься! Ростовщик
Шлет мелкого мошенника на казнь.
Меха и бархат прикрывают все,
А сквозь лохмотья всякий мелкий грех
Наружу. Золотом покрой порок —
И правосудья мощное копье
Сломается; в отрепья наряди —
Соломинкой проткнешь. Запомни, друг:
Никто ни в чем не виноват, ни в чем;
Пусть обвинители замкнут уста!
А хочешь врать – надень себе очки
И, как политик ушлый, притворись,
Что видишь то, чего не видишь ты.
Вот так. Стащите сапоги с меня:
Сильней, сильней тяните! Хорошо.
Все вперемежку – важное и вздор!
Мудрость в безумии!
(Глостеру)
Решил заплакать?
Ну, что ж! Возьми мои глаза, поплачь.
Ты – Глостер, я тебя узнал. Не надо
Рыдать, мой друг; едва мы в мир пришли,
Как сразу начали рыдать и хныкать.
Я проповедь тебе прочту. Внимай.
Вот горе так уж горе!
Родившись, плачем мы, что рождены
Играть на этой сцене шутовской. —
Какой прекрасный пень! О чем я бишь?..
А надо вот что: в тряпки замотать
Копыта лошадей, чтобы врасплох
Нагрянуть на зятьев и без пощады
Рубить, колоть, рубить, колоть, рубить!

Входит Придворный со слугами.

А вот и он; нам нужно увести
Его с собой.
– Сэр, ваша дочь просила…
Куда бежать мне? Вновь попасться в плен?
Быть куклой у Фортуны? Прочь! Уйдите —
Я выкуп заплачу. Скорей врача!
Я ранен в мозг.
Как захотите, сэр.
Эй, кто тут за меня?.. Нет никого?
Что ж, буду слезы лить бесперерывно,
Пока не стану соляным столбом!
Мой господин…
Погибну, но не сдамся.
Я буду драться храбро, как невеста
В ночь после свадьбы! Так-то! Я король;
Известно ль это вам?
Да, государь,
Мы вам должны во всем повиноваться.
Ну, то-то. Значит, мы еще поскачем. —
Ату его, ату! Вперед! В галоп!

Лир и несколько слуг убегают.

Смотреть нельзя без слез – будь это даже
Последний нищеброд, а не король!
По счастью, у него есть третья дочь:
Она должна исправить зло, что в мир
Принесено проклятой этой двойней!
Приветствую вас, благородный сэр.
И вам привет.
Позвольте мне спросить:
Вы слышали о предстоящей битве?
О ней не слышал только тот, кто глух.
А далеко ли герцогское войско,
Не знаете ли?
Движется сюда.
Передовой отряд уж на подходе.
Благодарю вас, сэр.
Навстречу им
Пришлось и королеве двинуть войско.
Такие вести.
Сэр, благодарю.

Придворный уходит.

О боги милосердные! Клянусь,
Впредь не поддамся на внушенья беса
И буду жить, пока угодно вам.
Прекрасно сказано, отец.
Откройтесь,
Кто вы такой?
Убогий человек,
Которого судьба нещадно била
И состраданью выучила палкой.
Вот вам моя рука, я отведу вас
Куда-нибудь, где можно отдохнуть.
Сердечно благодарен; дай вам небо
Удачи и добра.

Входит Освальд.

Вот повезло:
Награда так сама и лезет в руки. —
Молись скорей, безглазая башка;
Вот меч, что сокрушит тебя, предатель!
Он мне окажет дружескую милость;
Не промахнись.

Эдгар становится между ними.

Как смеешь ты, дурак,
Вступаться за изменника? Смотри же,
Предательство заразно. Прочь с дороги!

С какого такого рожна мне уходить?

Прочь, болван, или ты сейчас умрешь.

Иди своей дорогой, господин хороший. Кабы всякий горлопан делал то, что грозится, меня бы уж давно землицей присыпали. Не трожь старика, не то поглядим, что крепче: твои кости или моя дубина.

Ах ты, навозная куча!

Эдгар и Освальд сражаются.

Побереги зубы, сверчок. Я их тебе пересчитаю, сколько ни прыгай.

Освальд падает.

Мошенник, ты убил меня! Возьми
Мой кошелек; похорони, как должно.
А письма, что найдешь на мне, снеси
В английский лагерь, где сейчас при войске
Эдмунд, граф Глостерский; отдай ему…
Какая преждевременная гибель!
(Умирает.)
Я знал тебя, услужливый мерзавец,
Готовый делать все, чтоб угодить
Своей порочной госпоже.
Он умер?
Отец, присядьте тут, передохните.
Я загляну в карманы; эти письма,
Должно быть, очень любопытны. Жаль,
Что не дождался палача мерзавец.

Распечатывает письма.

Теперь посмотрим, что у них внутри.
Простите, благородные печати,
За грубость обхожденья. Иногда,
Чтобы узнать, что в голове врага,
Приходится и брюхо пропороть, —
Не то что лист бумажный.

Читает письмо.

«Вспомни наши взаимные обещания. У тебя будет не один случай расправиться с ним. Была бы только воля, а время и место найдутся. Если он вернется на коне, все пропало, я останусь узницей, а его постель – моей тюрьмой; избавь меня от его гнусной страсти и освободи место для себя. Твоя – хотела бы я сказать, жена – преданная и готовая тебе служить, Гонерилья».

О безграничность женских вожделений!
Как! Умышлять на жизнь такого мужа
И брата моего взамен желать!
(К мертвому Освальду)
Здесь я в песок твое зарою тело,
Гонец злосчастный похотливой твари;
А это нечестивое посланье
Я герцогу открою в должный час,
Когда взрастут бесстыдных козней зерна, —
И расскажу про твой конец позорный.
Король сошел с ума; а мой рассудок
Столь груб, увы, что переносит все,
Не пошатнувшись. Лучше б я свихнулся —
Блуждал бы мыслями вдали отсюда,
В краях фантазии, не ощущая
Расстроенным умом своих несчастий!

Издалека доносится барабанный бой.

Пойдем, отец. Дай руку мне. Вдали,
Мне кажется, я слышу барабаны.
Я приведу тебя к друзьям. Пойдем.

Уходят.

Сцена VII

Французский лагерь.

Площадка перед королевским шатром.

Входят Корделия, Кент, Врач и Придворный.

Мой храбрый Кент, чем отплатить смогу
За вашу преданность? Не хватит жизни
И знаков благодарности не хватит.
Мадам, награды никакой не жду.
Я лишь поведал правду – не прибавил
И не убавил.
Ваш худой костюм —
О времени худом напоминанье;
Прошу, оденьтесь лучше.
Это платье,
Мадам, еще не время мне сменить;
Как милости, прошу соизволенья
Неузнанным пока мне оставаться.
Извольте, сэр.
(Врачу)
Как наш король?
Он спит,
Устал и спит.
О всеблагие боги!
Верните прежний мир больной душе
И оскорбленному его рассудку!
Коль вашему величеству угодно,
Мы можем разбудить его. Король
Поспал довольно.
Поступайте так,
Как вам подсказывает весь ваш опыт.

Слуги вносят Короля, спящего в кресле.

Его переодели?
Да, мадам.
Во сне ему переменили платье.
Мадам, приблизьтесь; мы его разбудим.
Ручаюсь, бред прошел.
Благодарю.
Сюда, поближе. – Громче, музыканты!
Отец любимый! Пусть моим устам
Позволят боги стать твоим лекарством;
Пусть этот поцелуй исправит вред,
Что злые сестры причинить посмели
Твоей душе!
О добрая принцесса!
Не будь вы даже им родным отцом —
Как можно жалости не испытать
При виде этих белых длинных прядей?
Сражаться с ветром, с ливнем и грозой,
При ослепительных зигзагах молний
И треске грома – в этом тонком шлеме
Седых волос? Псу моего врага
Я бы дала в такую ночь погреться
У своего огня; а ты, отец,
Искал приюта в нищенской лачуге —
С бродягами, в соломе! Это чудо,
Что разом ты в ту ночь не потерял
Жизнь и рассудок. – Доктор, он очнулся.
Как быть?
Заговорите с ним, мадам.
Как вашему величеству спалось?
Не нужно доставать меня из гроба;
Ты – райская душа, а я терзаем
На колесе, и собственные слезы
Мне сердце жгут расплавленным свинцом.
Вы знаете меня?
Ты дух, я знаю.
В какой стране ты умерла?
В другой…
Отсюда далеко.
(Врачу)
Он снова грезит.
Пускай совсем проснется. Подождем.
Сон это или явь? Как ярок свет!
Я весь измучен… Если бы другого
Так мучили, я б этого не снес.
Где я сейчас? Мои ли эти руки?
Попробую кольнуть иголкой. Больно!
Так значит…
(опускаясь на колени)
Сэр, взгляните на меня;
Я вновь прошу у вас благословенья…
Ах, не вставайте на колени, сэр!
Прошу, не нужно так со мной шутить;
Я лишь старик, доверчивый и глупый,
Доживший до восьмидесяти лет, —
И, если говорить начистоту,
Боюсь, немного не в своем рассудке.
Мне кажется, я должен знать тебя…
(Указывая на Кента.)
И этого я помню человека.
Но я боюсь… Ведь я не знаю даже,
Где я сейчас; не помню ни одежды,
Которая на мне, ни где я был
Минувшей ночью… Можете смеяться —
Мне показалось, что передо мной
Мое дитя, Корделия.
Отец мой!
Дай мне потрогать эти слезы… Мокро.
Прошу, не плачь. Налей мне лучше яд.
Ты ненавидеть бы меня должна,
Как сестры, – хоть у них причины нет,
А у тебя…
Нет никакой причины!
Где мы – во Франции?
Нет, государь.
Мы в королевстве вашем.
Я не верю.
(Корделии)
Мадам, вы сами видите, что гнев
И бред прошли; но есть еще опасность
Напоминаньем о минувших бедах
Вернуть его болезнь. Пусть отдохнет
И наберется сил.
Вы не хотите
Немного прогуляться, государь?
Я глуп и стар. Прости меня, дитя.
Прости и все забудь.

Уходят.

Достоверно ли, что герцог Корнуэльский был убит при таких страшных обстоятельствах?

Совершенно достоверно, сэр.

Кто теперь возглавляет его отряд?

Говорят, этот бастард, побочный сын Глостера.

Доходят слухи, что Эдгар, его изгнанный сын, с графом Кентом сейчас в Германии.

Эти слухи сомнительны. Однако надо готовиться; британская армия подходит.

Столкновение будет кровопролитным.

Уходит.

Исход сраженья все определит
И жизнь мою прервет или продлит.

Уходит.

Акт пятый

Сцена I

Британский лагерь вблизи Дувра.

Со знаменами и барабанами входят Эдмунд,

Регана, офицеры и солдаты.

Спросите герцога: за эту ночь
Не изменил ли он своих решений?
Или опять колеблется? Нам нужно
Узнать, каков его последний план.

Один из офицеров уходит.

Гонец сестры, боюсь, попал в засаду.
Должно быть, так, мадам.
Любезный лорд,
Вы знаете мое к вам отношенье;
Скажите – только прямо, без утайки:
Вы любите мою сестру?
Люблю —
Как подданный.
А не вторгались вы
В угодья герцогские, в сад запретный?
Мадам, такая мысль вас недостойна.
Мне показалось, вы близки с сестрою
И эта близость далеко зашла.
Нет, честью вам клянусь, мадам!
Учтите:
Я этого, милорд, не потерплю.
Во мне не сомневайтесь. – Вот и герцог.

Входят герцог Олбанский и Гонерилья со знаменосцами, барабанщиками и войском.

(в сторону)
Мне было б легче проиграть сраженье,
Чем уступить сестрице этот приз.
Рад видеть вас, любезная сестра.
(Эдмунду)
Я слышал, сэр, что старый наш король
Соединился с дочерью и с ними —
Другие, коих вынудила к бегству
Суровость власти нашей. Я привык
С врагами биться – ныне, например,
С французами, что топчут нашу землю, —
Но ни с несчастным королем, ни с теми,
Что для обид имеют веский повод.
Сэр, это благородные слова.
К чему такая речь?
Объединимся
И разгромим врага; сейчас не время,
Чтоб разбирать домашние обиды.
Что ж! Соберем совет и все обсудим.
Послушаем бывалых воевод.
Я к вам в шатер прибуду, не промедлив.
Сестра, надеюсь, вы идете с нами?
Нет.
Почему? Вам следует пойти.
(в сторону)
Вот хитрая лиса! – Пойду, согласна.

Уходят оба войска. Входит Эдгар (переодетый).

Коль ваша милость выслушать изволит,
Два слова только.
Говори. – Ступайте;
Я нагоню вас.

Уходят все, кроме герцога Олбанского и Эдгара.

(отдавая письмо герцогу)
Прочтите это накануне битвы.
И, если вы одержите победу,
Пусть вызов протрубят, и – не глядите
На вид мой и убогие отрепья —
Я выставлю бойца, и он докажет
Оружьем, что в письме подлога нет.
Но если, сэр, вы будете разбиты, —
Тогда всему конец и все не важно.
Удачи вам!
Постой, сперва прочту.
Не велено. Когда придет пора,
Пусть протрубят – и я явлюсь пред вами.

Ну, так прощай. Посмотрим, что в письме.

Эдгар уходит.

Входит Эдмунд.

Враг показался. Время строить войско.

Передает бумагу.

Вот то, что нам разведка донесла.
Милорд, вам следует поторопиться.

Не сомневайтесь. Встретим их, как должно.

Уходит.

Обеим сестрам я в любви поклялся;
И обе зорко смотрят друг за другом,
Шипя от ревности, как две гадюки.
Какую выбрать? Эту или ту?
Ни с той, ни с этой радости не будет,
Пока жива другая. Взять вдову —
Замужняя совсем осатанеет;
А выбрать Гонерилью – как с ней быть
При муже здравствующем? Подождем;
Сперва пусть герцог разгромит французов
И в плен возьмет Корделию и Лира.
Он хочет их простить. Как бы не так!
Мой план совсем иной… Чтоб удержаться,
Не рассуждать я должен, а сражаться.

Сцена II

Поле между двумя армиями.

Раздается сигнал трубы. Входят Лир с Корделией и французское войско в боевом строю, со знаменами и барабанами. Они проходят через всю сцену и скрываются.

Входят Эдгар и Глостер.

Присядьте здесь, отец, в тени от дуба.
Молитесь, чтобы правой стороне
Сегодня одолеть. Я возвращусь
И принесу вам добрые известья.
Благослови вас небо.

Эдгар уходит.

Шум битвы. Потом сигнал к отступлению.

Эдгар возвращается.

Бежим! Французские войска разбиты,
Корделия и Лир, увы, в плену.
Уходим; дайте руку мне скорее!
И шагу не ступлю; не все ль равно,
Где догнивать?
Опять худые мысли?
Нет, человек все должен претерпеть:
Как свой приход, так и уход отсюда.
Готовность – главное.
Что ж! тоже правда.

Уходят.

Сцена III

Британский лагерь.

Входит Эдмунд со знаменосцами, барабанщиками, капитаном и солдатами.

Вводят пленных Корделию и Лира.

Приставить караул и увести;
И крепко сторожить до приговора.
Не с нами первыми произошло:
Задумав благо, пожинаем зло.
Сама я вытерплю любую участь,
Но я за вас, отец, тревогой мучусь.
Быть может, нужно повидать скорей
Моих сестер и ваших дочерей?
Нет, ни за что! Пойдем с тобой в тюрьму —
И будем щебетать, как птички в клетке,
И если вновь ты у меня попросишь
Благословенья, стану на колени
И буду у тебя просить прощенья.
Так будем жить, молиться, песни петь
И сказки сказывать, смеясь беспечно
Над мельтешеньем мотыльков придворных,
И слушать сплетни, праздно рассуждая,
Кто нынче преуспел, а кто в опале,
И прозревать душою Тайну мира,
Великий Божий замысел; – и так
Переживем мы в нашем заточенье
Все козни и расчеты властолюбцев,
Все страсти мировые, что вскипают,
Как пена в море…
Уведите их.
Корделия, смиренный наш затвор
Благоуханием наполнят боги.
Теперь ты от меня не убежишь!
Чтоб разлучить нас, факелом небесным
Придется нас выкуривать отсюда,
Как лис из нор. Не плачь! Утри глаза.
Они сгниют скорей, чем мы заплачем.
Идем.

Лир и Корделия, под охраной солдат, уходят.

(вручая письмо)
Вот вам заданье, капитан:
Сопроводите узников в темницу,
Потом прочтите. Выполнив приказ,
Вы ступите на верную дорогу
К успеху и наградам. Но учтите:
Крутые времена – крутые меры.
Меч не бывает мягким; на войне
Не сомневаются; скажите да —
Или ищите счастье в лучшем месте.
Милорд, я все исполню.
Повышенье
Вас ждет. Исполните все точно так,
Как сказано в письме. Без промедленья.
Овса не ем я, не вожу телег;
Все сделаю, что может человек.
(Уходит.)

Звучат трубы. Входят герцог Олбанский, Гонерилья, Регана и солдаты.

Сэр, вы сегодня выказали доблесть;
Фортуна вам в бою благоволила.
Итак, прошу вас передать мне пленных,
Захваченных сегодня, чтоб я мог
Распорядиться ими, как диктуют
Их ранг, мой долг и наша безопасность.
Сэр, старого больного короля
Я счел удобным содержать под стражей,
Чтоб вид его и титул не смущали
Иных солдат, податливых на жалость,
И не могли при случае их пики
Направить против нас; и королеву
С ним отослал – из тех же опасений.
Я завтра вам представлю их туда,
Где будет вам угодно объявить
Их участь. После битвы, сгоряча,
Когда войска еще считают павших
И кровь не смыта с ран, дела такие
Решать не стоит.
Не забудьте, сэр:
Вы здесь не ровня нам, а подчиненный.
А это уж позвольте мне решать;
Недурно бы меня спросить сначала,
Как я считаю. Он поставлен мной
Главою войска и уполномочен
Быть представителем моим в совете,
А значит, может называться братом
И ровней вашей, герцог.
Ай, как пылко!
Не чья-то милость – собственная доблесть
Возвысила его.
Мои права,
Которыми я облекаю графа,
Его равняют с высшими в стране.
Равняли бы, будь он тебе супругом.
Насмешка может сбыться ненароком.
Ты думаешь? Очнись! Протри глаза!
Мне нынче нездоровится; не то
Я бы тебе ответила, сестрица!
(Эдмунду)
Вы победили, храбрый генерал!
Сдается крепость – вот ее ключи;
Берите всё – солдат, трофеи, пленных.
Пред целым светом ныне объявляю
Вас мужем и владыкою своим.
Ты замуж собралась? Ну нет, не выйдет!
Но помешать ей сможете не вы.
Да и не вы.
Ты лжешь, бастард негодный.
(Эдмунду)
Не стой, как будто ты оцепенел!
Кличь барабанщика! Пусть в поединке
Меч отстоит твои права и честь.
Не торопитесь. – Слушайте меня.
Вас, Эдмунд, я немедля арестую
По обвинению в измене, вместе
Вот с этой раззолоченной змеей —
(показывает на Гонерилью)
Сообщницею вашей.
(Регане)
Вам, сестра,
Я вынужден с прискорбьем объявить,
Что ваш жених давно уже помолвлен
С моей женой. Коль вы хотите замуж,
Передо мною распускайте хвост.
Постыдный фарс!
Ты, Глостер, при оружье;
Пусть прозвучит призыв трубы – и если
Никто не выйдет доказать мечом,
Что ты изменник подлый и бесчестный,
То вот тебе залог
(бросает перчатку)
– я выйду сам
И распишусь клинком на этом сердце
В том, что сказал.
Внутри как будто жжет…
(в сторону)
Еще бы! Снадобье вполне надежно.
(бросает перчатку)
Вот мой ответ: кто смел меня назвать
Изменником – сам негодяй презренный!
Трубите клич; пусть явится любой:
Я отстою в бою – хоть с ним, хоть с вами —
И честь мою, и правду, и права.

Трубите клич, герольд!

Трубите клич!

Теперь надейся только на себя;
Солдат, что были под твоей командой,
Я распустил.

Мне дурно, дурно мне…

Больную отведите в мой шатер.

Регану уводят.

Герольд, сюда! Пусть протрубят сигнал.
Прочтите это всем.

Передает Герольду бумагу.

Труби, трубач!

Звучит сигнал трубы.

(читает)

«Если кто из людей благородного рода и звания, находящихся при войске, утверждает, что Эдмунд, называющий себя графом Глостером, повинен во многих злодействах и изменах, пусть выйдет при третьем зове трубы и докажет это в бою».

Труби!

Первый зов трубы.

Еще раз!

Второй зов трубы.

Труби!

На третий зов трубы откликается труба за сценой.

Выходит Эдгар в доспехах с трубачом впереди.

(Герольду)
Спроси, зачем ответил он на вызов
И выступил пред нами.
Назовите
Нам ваше имя, титул и причину
Принять наш вызов.
Титул мой и имя
Украдены; но я не ниже родом,
Чем мой противник.
Кто противник ваш?
Кто графом Глостерским себя зовет?
Я, Эдмунд. Что ты хочешь мне сказать?
(обнажая меч)
Достань свой меч, и если речь моя
Воспламенит обидой дух надменный,
Пускай, в согласье с рыцарской присягой,
Твой меч оспорит речь. Я заявляю,
Что, несмотря на твой успех и гордость,
Стать, молодость, победоносный вид
И храбрость воина, – ты лишь изменник,
Предавший подло брата и отца,
А также умышлявший против жизни
Сиятельного герцога, что весь,
От головы до пят, ты лишь предатель,
Покрытый пятнами, как жаба, сплошь.
Попробуй отпираться – мой клинок
И длань моя докажут то, что знает
Твое от страха дрогнувшее сердце:
Ты лжец!
Благоразумие велит,
Чтоб я узнал сперва, кто предо мной,
Но этот вид воинственный и речь
Так ясно говорят о знатном роде,
Что я на этот раз пренебрегу
Советами благоразумья. Знай:
Твои наветы гнусные бессильны
Меня задеть; я их швырну обратно;
И чтобы их отравленные жала
Верней нашли дорогу к сердцу труса,
Я проложу им путь своим мечом!
Трубите к бою!

Сигнал трубы.

Эдгар и Эдмунд сражаются.

Эдмунд падает.

(Эдгару)
Остановитесь!
Это низкий трюк!
По правилам он не обязан был
Сражаться с неизвестным. Тут обман,
А не победа.
Помолчите, леди,
Не то я этим вашу пасть заткну!
(Показывает письмо.)
Что, узнаете почерк? Осторожней;
Подальше когти! Помните письмо?
Что из того? Одни слова пустые;
И суд здесь мой. Я на своей земле.
Чудовище!
(Эдмунду)
Что скажешь ты, злодей?
Не спрашивайте; отвечать не стану.

Гонерилья уходит.

Ступайте вслед. За нею нужен глаз,
Чтобы со зла чего не натворила.

Один из солдат уходит.

(Эдгару)
Все, в чем меня ты обвинил, я сделал,
И больше. Как веревочка ни вейся,
Конца не миновать. Вот и конец. —
Но кто ты, воин Рока? Если знатный,
Тебя прощаю я.
Простим друг друга.
По крови я не меньше благороден,
Чем ты, и даже больше; в этом корень
Меня постигших бедствий. Я – Эдгар,
Сын твоего отца. Порой наш грех
В самом в себе несет зародыш кары;
Тот миг злосчастный прелюбодеянья
Страдальцу стоил глаз.
Ты прав, ты прав;
Свой полный круг Фортуна совершила,
И вот я здесь.
(Эдгару)
Я сразу по осанке
Определил, что родом ты высок.
Дай обниму тебя; пусть мне вовек
Не знать веселья, если хоть на миг
Поверил я, что твой отец – изменник!
Я это знаю, благородный принц.
Где ты скрывался? Как узнал о горе,
Постигнувшем отца?
Я вместе с ним
И горевал, и мыкался по свету.
Все расскажу; и пусть, когда закончу,
От скорби разорвется грудь моя.
А было так: стараясь избежать
Погони, следующей по пятам,
И гибели – о сладкая приманка,
Которой жизнь влечет нас, побуждая
Скорее муки смертные терпеть,
Чем сразу умереть, – я облачился
В лохмотья полоумного бродяги,
Что презираем всеми хуже пса,
И эту роль приняв, случайно встретил
Отца с кровоточащей на лице
Оправой без исторгнутых алмазов!
Я стал его поводырем: хранил,
Кормил, чем подадут, спасал, как мог,
От черного отчаянья, – свой голос
Нарочно изменив и до поры
Скрывая, кто я; только час назад,
Надев доспехи, я ему открылся,
Поведал все, что было в эти дни,
И попросил благословить пред боем.
Увы, его измученное сердце,
Меж радостью и горем разрываясь,
Меж новою тревогой и надеждой,
Не выдержало.
Даже я растроган
И что-то доброе во мне проснулось.
Но, кажется, не кончен твой рассказ.
Коль продолженье умножает скорбь,
Не продолжай, – чтобы глаза мои
Не растеклись ручьями.
Этих бедствий
Любым ушам хватило бы с лихвой;
Но жизнь, как неумеренный рассказчик,
Хватает через край. Пока в печали
Роптал я и рыдал, вдруг появился
Какой-то человек – и поначалу
Брезгливо отшатнулся, но потом,
Признав меня в безумном оборванце,
В объятьях крепко стиснул и исторг
Такой протяжный стон, как будто дуб
Расселся надвое; увидев мертвым
Отца, он молча кулаками потряс —
И разразился наконец столь горьким
Рассказом о страданьях короля,
Его гоненье и его безумье,
Что сам лишился чувств; но в это время
Раздался клич трубы, потом другой,
И мне тогда пришлось его оставить.
Кто это был?
Сэр, это был граф Кент.
Он изгнан был, но, изменив обличье,
Последовал за Лиром, чтоб служить
Ему в опале так же, как и в счастье.

Входит Придворный, с окровавленным кинжалом.

На помощь, помогите!
Что случилось?
Ну, говори!
Что значит эта кровь?
Взгляните, он еще дымится кровью;
Он вынут только что из сердца… О!
Она убилась!
Кто?
Супруга ваша;
Пред этим отравив свою сестру.
Она созналась.
Я был обручен
С обеими; теперь мы ляжем спать
В одну постель.
Несите их сюда,
Живых иль мертвых.

Придворный уходит.

Это суд небесный;
Он возбуждает страх, а не печаль.
А вот и Кент.
Входите, сэр. Сегодня
Нет времени для вежливых речей
И долгих церемоний.
Я пришел
В последний раз увидеть государя
И попрощаться с ним.
О самом важном
Чуть не забыли. – Эдмунд, где король?
И где Корделия?

Вносят тела Гонерильи и Реганы.

Взгляните, Кент.
О, боги!
Все же Эдмунд был любим:
Из-за меня отравлена одна
И закололась от тоски другая.
Да, это так. Закройте лица им.
Мне тяжело дышать… Хочу пред смертью
Во благо что-то сделать – вопреки
Своей же злой природе. Поспешите
Скорее в замок. Я отдал приказ
Корделию и Лира умертвить.
Бегите же.
Скорей, скорей! Бегом!
Кто это должен сделать? Кто, скажи?
Как отменить приказ?
Возьми мой меч,
Покажешь капитану.
(Гонцу)
Мчись, как птица!

Гонец убегает.

Приказ был от меня и герцогини:
Представить так, как будто бы сама
Корделия повесилась в темнице
От горя и отчаянья.
О небо,
Спаси ее!
(Солдатам)
А этого убрать.

Эдмунда уносят.

Входит Лир с Корделией на руках; за ним

Придворный и другие.

Рыдайте! Войте! Плачьте все со мной!
Что ж вы молчите, каменные люди?
Будь я горой, я так бы возопил,
Что свод небесный рухнул бы на землю.
Она мертва. Навек. Мертва, как прах.
Иль я живой не отличу от мертвой?
Кто даст мне зеркальце? Коль запотеет,
Так значит, дышит.
Это ли не час
Обещанного светопреставленья?
Кромешный мрак.
Мрак и конец времен.
Пушинка возле губ дрожит. Жива?
Коль это так, мне этот миг искупит
Все муки прошлые.
(становясь на колени)
Мой государь!
Прочь, прочь идите.
Это Кент, ваш друг.
Чума на вас, предатели, убийцы!
Я мог ее спасти; но не успел.
Корделия, не уходи, останься!
Ответь! Ах, у нее был нежный голос,
Что так отрадно в женах. Я убил
Того злодея, что тебя повесил.
Убил, я подтвержу.
В былые дни
Я бы их всех заставил поплясать
Своим мечом, но я уже не тот —
Стар и устал.
(Кенту)
Ты кто, не узнаю?
Глаза мои – и те мне изменяют.
Коль был такой любимец у Судьбы,
Кого она всех больше невзлюбила,
Он перед нами.
Почему темно?
Ты – Кент?
Он самый; верный ваш слуга.
А где слуга ваш Кай?
Отличный малый —
Боец, храбрец!.. Давно лежит в земле.
О нет, мой государь: он здесь, пред вами.
Мы это разберем.
Кай – это я,
Я с вами был с начала этих бедствий.
Мы рады.
Радости живут не здесь.
Две ваших старших дочери погибли
От козней собственных.
Да, да, конечно.
Он сам не ведает, что говорит.
Беседовать с ним тщетно.
Бесполезно.

Входит Гонец.

Сэр, – Эдмунд умер.
Нам не до того. —
Я ныне, лорды, вам хочу открыть
Свои намеренья. Все, что возможно
Для исцеленья скорбного ума,
Мы сделаем – и сразу, устранившись,
Передадим, как прежде, королю
Власть над страной, вплоть до его кончины.
(Эдгару и Кенту)
Вам возвращаем прежние права
И привилегии, с придачей новых,
Которых вы достойны. Всех друзей
Мы наградим, а недругам воздастся
По их заслугам.
(Указывает на короля.)
Что это? Глядите!
(склоняясь над Корделией)
А ты задушен, бедный дурачок!
Как странно – крысе, лошади, собаке
Позволено дышать, но не тебе.
Ты не вернешься. Никогда, вовеки. —
Тут что-то давит. Расстегните, сэр.
Благодарю. – Взгляните! Нет, взгляните!
Вы видели, как губы… губы…
(Умирает.)
Что с вами? О милорд!
Разбейся, сердце!
Прошу – скорей очнитесь, государь!
Не мучайте его – пусть отойдет.
Жестоко было бы на дыбе жизни
Пытать его еще.
Не дышит. Умер.
Не мудрено. Такое претерпев,
Как мог он жить так долго – вот загадка!
Пусть унесут тела. Нам предстоит
Печальный долг.
(Кенту и Эдгару)
А вас, мои друзья,
Прошу совместно в государстве править,
Чтоб мир стране истерзанной доставить.
Сэр, я не властен в собственной судьбе;
Мой государь зовет меня к себе.
Чем гнет худых времен невыносимей,
Тем строже долг – не гнуться перед ними.
Отцам пришлось трудней, чем молодым;
В сравненье с ними наше горе – дым.

Уходят. Звучит похоронный марш.

Буря

Действующие лица

Алонзо, король Неаполя

Себастьян, его брат

Просперо, истинный герцог Миланский

Антонио, его брат, узурпировавший титул Миланского герцога

Фердинанд, сын короля Неаполя

Гонзало, честный старый советник

Адриан и Франциско, придворные

Калибан, дикарь и уродливый раб

Тринкуло, шут

Стефано, пьяный дворецкий

Капитан корабля

Боцман

Моряки

Миранда, дочь Просперо

Ариэль, дух воздуха

Ирида

Церера

Юнона духи

Нимфы

Жнецы

Действие происходит сначала на борту корабля, потом на необитаемом острове.

Акт первый

Сцена I

Корабль в море.

Слышны неистовые удары грома, сверкают молнии.

Входят Капитан и Боцман.

Боцман!

Я здесь, капитан.

Кликни матросов, и поживей, пока мы не врезались в берег. Каждый миг на счету.

Уходит.

Входят матросы.

Эй, ребята, шевелись! Топселя долой! По команде – разом – навались! Только бы от берега отвернуть, а там дуй, ветер, пока у тебя дуделка не лопнет!

Входят Алонзо, Себастьян, Антонио, Фердинанд, Гонзало и другие.

Эй, боцман! Где капитан, где все люди? Свистни-ка в свой свисток.

Я прошу вас, господа, оставаться в каюте.

Где капитан, дружище?

Вы что – не слышите, что вам говорят? Лезьте вниз, не толкитесь на палубе. Вы только помогаете буре.

Ну-ну, потише.

Когда море станет потише. Уходите! Волнам дела нет, король вы или не король. В каюту! Не путайтесь под ногами.

Вспомни хорошенько, кто у тебя на борту.

Ни единого, кого я любил бы больше, чем самого себя. Вы кто – советник? Ну, так посоветуйте морю угомониться. Прикажите ему – и мы больше не притронемся к канатам. А коли не можете, благодарите небо, что дожили до седых волос, молитесь и будьте готовы к тому, чего не миновать. – Ну, дружней, ребята, еще разок! – Не мешайте же, вам говорят.

Уходит.

Вид этого малого меня успокаивает. Такой не утонет; у него физиономия висельника. Смотри, не передумай, Фортуна! Если ты предназначила этого мошенника к петле, сделай его веревку нашим спасательным канатом – больше нам не на что надеяться. Или этот плут был рожден, чтобы быть повешенным, или мы погибли.

Снова входит Боцман.

Эй, там, наверху! Вяжите узлы крепче! Штурвал влево! (Из трюма раздаются крики.) Чума их возьми! Ишь как воют – бурю заглушают, не только что мой свисток.

Появляются Себастьян, Антонио и Гонзало.

Ну, что – снова здесь? Чего вам нужно? Хотите посмотреть, как мы будем тонуть? Глотнуть соленой водички не желаете, господа?

Типун тебе на язык, горлодер, нечестивец, буйный пес!

Ах, не хотите? Так чего же вам угодно?

Пошел к черту, наглец, грубиян, сукин сын! Мы не больше твоего боимся этой бури.

Держу пари, что он-то уж не утонет, будь даже это судно хрупче скорлупки и дырявей распоследней шлюхи.

Убрать фоксель и грот! Рулевой, круче к ветру! Разворачивай носом в море!

Входят матросы, мокрые насквозь.

Мы пропали! Господи помоги! Нас несет прямо на скалы!

Видно, придется хлебнуть водички.

Король и принц, я слышу, молят Бога.
Идемте к ним и встанем на колени,
Чтоб помолиться вместе.
Черт возьми!
Мы гибнем из-за этих жалких пьяниц.
Горластый негодяй! Чтоб ты утоп
Семь раз подряд!
Сперва его повесят,
Я в этом убежден – пусть волны с ревом
Клянутся мне в другом.

Крики за сценой: «Спасенья нет – Корабль трещит… – Прощай, жена и дети! – Прощайте, братья! – Господи, помилуй!»

Все – на колени рядом с королем.

Простимся с ним.

Уходят Антонио и Себастьян.

А я бы сейчас отдал всю эту воду за один акр земли – самой скверной, сорной земли, заросшей бурьяном и колючками. Кому как на роду написано; но на суше умирать лучше, честное слово!

Уходит.

Сцена II

Остров. Перед кельей Просперо.

Входят Просперо и Миранда.

Отец любимый, если это вы
Своим искусством взбунтовали волны,
Смирите их! За валом грозный вал
Штурмует небо, а оттуда льется
Кипящий черный вар. Вдали, у мыса,
Я видела, прекрасный галеон
(Он, верно, благородных вез синьоров)
Разбило в щепки. О, как сердце сжалось,
Когда сквозь грохот волн ко мне донесся
Вопль гибнущих! Будь я всесильным богом,
Я бы всосала море в глубь земли,
Не дав ему жестоко поглотить
Корабль с живыми душами.
Ну, полно!
Не надрывай напрасно грудь слезами —
Ведь никакого зла не совершилось.
Ужасный, жуткий день!
Поверь, Миранда,
Все делается к твоему же благу.
О дочь моя, ты многого не знаешь —
Ни кто такие мы, ни почему
Живем здесь. Для тебя я лишь Просперо,
Сердечно любящий тебя родитель
И обитатель этой бедной кельи.
К чему мне больше знать?
Пришла пора
Узнать побольше. Помоги мне снять
Мой плащ волшебника.

Миранда помогает ему снять плащ.

Присядем рядом.
Утешься, милая, утри глаза!
Поверь мне, сцена кораблекрушенья,
Которой ты потрясена до слез,
Задумана и сыграна так ловко,
Что ни одна душа на корабле,
С которого неслись мольбы и крики,
Не пострадала. Можешь мне поверить:
Никто не потерял ни волоска.
Но слушай дальше.
Вы не раз, отец,
Желали мне сказать о чем-то важном,
Но каждый раз себя перебивали
Словами: «Подождем. Еще не время!»
Настало время. Но сперва ответь мне:
Ты помнишь что-нибудь из той поры,
Когда мы жили далеко отсюда?
Хотя навряд ли! Ты была младенцем
Трех лет всего.
Мне кажется, я помню.
Не может быть! Что именно? Свой дом
Иль чье-нибудь лицо? Что удержалось
В ребячьей памяти?
Я вижу все
Как будто сквозь туман – не понимая,
Где явь, где сон. При мне как будто были
Три или пять прислужниц?
Даже больше.
Ужели это столько лет живет
В твоей головке? Что еще? Поройся
В глубокой бездне времени; скажи:
Как мы сюда попали?
Нет, не знаю…
Так знай: двенадцать лет тому назад
Родитель твой был герцогом Милана —
Могущественным князем.
Вы и впрямь —
Отец мой?
Да, дружок. По крайней мере,
Так слышал я от матери твоей —
Чья добродетель выше всех сомнений.
Отсюда следует, что ты мне дочь,
Наследница и, как-никак, принцесса
Миланская.
Но что же приключилось?
Какие злые козни или случай
Нас привели сюда?
То и другое.
Сперва, Миранда, были злые козни,
Потом – счастливый случай.
Ах, отец!
Мне совестно, что я своим вопросом
Разбередила вашу боль. И все же —
Я знать хочу.
Единственный мой брат,
По имении Антонио, твой дядя,
Которого любил я, как себя, —
Возможно ли, чтобы любимый брат
Таил в себе такое вероломство! —
Моим доверьем облеченный, правил
Делами герцогства. Все шло прекрасно;
Я оставался властным государем,
Но, увлеченный свыше всякой меры
Ученьем книжным, всей душой стремясь
Постигнуть тайное, – от дел правленья
Все больше отходил; а между тем
Коварный брат, твой дядя, – ты следишь
За тем, что говорю?
Со всем вниманьем.
Он, изучив придворные пружины,
Искусство поощрять и отвергать,
Одним дать ход, других же, слишком рьяных,
Попридержать, – сумел переманить
К себе всю знать; или, сказать иначе,
Держа в руке ключи от должностей,
А значит, и сердец моих придворных,
Он их настроил на свой лад. Как плющ,
Обвился он вкруг моего престола
И заглушил все ветки. Ты следишь?
Да, батюшка.
Смотри, что было дальше.
Я, отстранившись от земных забот,
Весь погруженный в поиск совершенства
И знаний, ценностью превосходящих
Все в мире, – пробудил в неверном брате
Гадюку-зависть, и мое доверье
Зачало с ней ужасного ублюдка —
Злой умысел, столь подлый, сколь безмерно
Мое доверье было. Наделенный
Моими полномочьями, присвоив
Не только прибыль нашу, но и славу,
С правленьем слитую, он возомнил —
Как тот, кто, часто повторяя ложь,
Насилует податливую память, —
Что он и есть единственный властитель,
И честолюбие его толкнуло —
Да полно, слушаешь ли ты меня?
Такой рассказ бы исцелил глухого.
…Толкнуло уничтожить все преграды
Между актером и желанной ролью —
Иначе говоря, он вздумал сам
Стать герцогом Миланским. Мол, Просперо
Сам схоронил себя навеки в книгах.
Сочтя меня к правленью непригодным,
Он снесся, как изменник, с королем
Неаполя, пообещав ему
Склонить Милан, до той поры свободный,
Под власть короны неаполитанской
И ежегодно дань платить.
О боже!
Не правда ли – поверить невозможно?
И это – собственный мой брат родной!
На бабушку мою не брошу тени;
Родятся и от семени благого
Гнилые отпрыски.
Внимай же дальше.
Король Неаполя, мой давний враг,
Выслушивает предложенье брата,
А именно – за денежную дань
И прочие вассальные условья
Изгнать меня с семейством из Милана,
А герцогские почести и титул
Отдать Антонио. Король с войсками
Подходит ночью к городу – ворота
Уже предательски открыты братом —
И тут же, под покровом темноты,
Врываются, хватают и увозят
Меня и громко плачущую крошку,
То есть тебя.
О горестная сцена!
Не помню, плакала ли я тогда,
Но, слушая сегодня, плачу снова.
Осталось досказать совсем немного,
А там от бедствий прошлого вернемся
К событьям нынешним. В них оправданье
Рассказа моего.
Но почему
Они нас сразу же не умертвили?
Естественный вопрос. Отвечу так:
Они на это не могли решиться —
Народ меня любил; к тому ж боялись
Таким деяньем сразу запятнать
Свое правленье; план их был хитрее.
Короче говоря, нас погрузили
На судно, отвезли подальше в море,
А там уж в приготовленную шлюпку
Спустили – ветхую лохань без весел,
Без паруса и мачты. Даже крысы
С нее сбежали. Что мне оставалось?
Стенать, роптать и жаловаться ветру,
Который крики заглушал, стеная
От жалости.
Какой же я обузой
Была вам, батюшка!
Нет, не обузой —
Но ангелом-хранителем. В то время,
Пока слезами волны я солил,
Ты улыбалась мне светло и кротко,
Вселяя в сердце волю и решимость
Все претерпеть.
Но как же мы спаслись?
По воле Провидения. Гонзало,
Тот благородный неаполитанец,
Кто получил приказ покончить с нами,
Из сострадания снабдил нас пищей,
Водой, одеждой и другим припасом,
Что позже оказался очень кстати
Для наших нужд. По доброте своей
Он мне позволил захватить в дорогу
Те книги из моей библиотеки,
Что я ценил дороже королевств.
Увидеть бы мне этого вельможу!
Еще немного посиди; дослушай.
Нас выбросило на безлюдный остров;
И здесь я стал наставником твоим,
Принесшим, я надеюсь, больше пользы,
Тебе, Миранда, чем ее приносят
Иным принцессам – тьмы учителей.
Вознаградят вас небеса за это!
Но объясните мне, отец, зачем
Вы эту бурю вызвали?
Отвечу.
Случилось так, что щедрая Фортуна
(Отныне благосклонная ко мне)
Сегодня в эти воды привела
Моих врагов; и было мне знаменье,
Что если упущу я этот случай,
То не знавать удачи мне вовек…
На том прервемся. Подремли немного.
Смежи ресницы. Не противься сну.

Миранда засыпает.

Сюда, слуга и верный мой прислужник!
Есть дело для тебя. Сюда, скорей!

Входит Ариэль.

Привет тебе, мой добрый повелитель!
Чем услужить сегодня? Ариэль
В пучину прыгнет, бросится в огонь
Или помчит на облачке кудрявом,
Куда прикажешь.
Так ли ты устроил
Крушение, как я тебе велел?
Да, в точности! Я отыскал средь моря
Корабль, на котором плыл король,
И задал представленье. Сея ужас,
Метался я таинственным огнем
По мачтам, парусам, снастям и реям —
Двоясь, троясь и вновь соединяясь;
Как молния, я проносился всюду —
И гром за мною следом; пламя, треск
И запах серы напугали даже
Нептуна под водою: он решил,
Что осажден; его трезубец дрогнул
И волны затряслись…
Мой храбрый дух!
Кто бы не струсил от такого шума
И вспышек молний?
Ни одна душа
Не выдержала блеска и смятенья,
Все, кроме моряков, ополоумев,
Попрыгали за борт. Принц Фердинанд
С поднявшимися дыбом волосами
Был первым; он вскричал: «Ад опустел,
Все черти здесь!» – и в воду плюх!
Отлично,
Мой ловкий дух! Как далеко отсюда
Случилось это?
Близко, господин.
Никто не утонул?
Все спасены;
Никто не потерял ни волоска,
Ни пуговки. Их всех, как ты велел,
Рассеял я по острову, хозяин.
Сын короля сейчас на берегу
Сидит один, оцепенев от горя,
И слезы льет.
А с королевским судном
И с моряками как ты поступил?
Скажи скорей.
Корабль уже стоит
На якоре за мысом – в тихой бухте,
Откуда ты меня послал однажды
Лететь за брызгами бермудских бурь
И дал для них особенную склянку.
Матросы в трюме спят, усыплены
Трудами и волшебным заклинаньем.
А что до остального флота, он
Был мной рассеян, но собрался снова
И в данный миг плывет домой в Неаполь,
Неся известье, что разбился флагман,
Король погиб – и все, кто были с ним.
Ты, Ариэль, все в точности исполнил.
Но будет для тебя еще задача…
Который час теперь?
Уже за полдень.
Я думаю, не меньше двух часов.
Нам нужно до шести успеть немало.
Опять – работать! Разреши, хозяин,
Напомнить то, что ты мне обещал,
Но до сих пор не выполнил.
Ах, вот как!
Капризничать? Чего же ты желаешь?
Свободы!
Прежде срока? Ни за что!
Молю, хозяин! Вспомни, как усердно
Служил я – не ворчал, не ныл, не врал,
Все точно исполнял. Ты обещался
Скосить мне целый год.
Иль ты забыл
Про муки, от которых мной избавлен?
Нет, но…
Тебе, выходит, тяжело
Пройтись по зыбкой стежке океана,
Промчаться на спине ночного ветра
Или в земные недра заглянуть
По моему приказу?
Вовсе нет!
Неблагодарный дух! Ты позабыл
Про мерзкую колдунью Сикораксу,
Горбатую от старости и злости?
Нет, мой хозяин.
Ну, так отвечай:
Где родилась проклятая?
В Алжире.
Иль я обязан каждый месяц снова
Напоминать тебе, что ты терпел
До нашей встречи?.. Гнусная колдунья
За черные дела и колдовство
Была присуждена – каким-то трюком
Избегнув казни – к вечному изгнанью.
Так это было?
Так, хозяин.
Ведьма
Была доставлена на этот берег
С ее отродьем. Ты, мой раб, служил,
По собственному твоему признанью,
Ее прислужником. Но, слишком добрый,
Чтоб исполнять ужасные веленья
Проклятой ведьмы, возроптал. Она же
При помощью других, покорных, духов
Тебя, ярясь от злобы, заключила
В расщепленной сосне. Двенадцать лет
Ты пленником беспомощным томился
В мучительном плену, стеная чаще,
Чем мельничное колесо от ветра.
За это время ведьма умерла,
И остров сделался совсем безлюден —
За исключеньем лишь того урода,
Которого она произвела
На свет, ее сынка.
Да, Калибана.
Тупую тварь, что я сейчас держу
В работниках. Ты помнишь, Ариэль,
Как я тебя нашел, в каких мученьях?
От стонов, испускаемых тобой,
Не только волки выли – и медведи
Рычали жалостно. С тех пор, как сдохла
Колдунья злобная, никто не мог
Спасти тебя от мук. Но я услышал
Твой вопль и, приложив свое искусство,
Освободил тебя.
Мой господин!
Как мне тебя благодарить!
Захнычешь —
Я расщеплю дубовый ствол и снова
Засуну в щель тебя – чтоб отдохнул
Еще двенадцать лет.
Прости, хозяин.
Я буду исполнять все, что велишь,
Безропотно и радостно.
Ну, то-то.
Трудись. А через пару дней я сам
Освобожу тебя.
О, благородство!
Что делать мне сейчас? Скорей вели!
Пойди, переоденься нимфой моря.
Но на глаза являйся только мне;
Для прочих же ты должен быть невидим.
Скорей смени одежду – и назад!

Ариэль уходит.

Как сладко дремлешь ты, моя родная!
Проснись!
(просыпаясь)
Рассказ был так необычаен…
Он сон навеял на меня.
Вставай.
Покличем Калибана. Хоть навряд ли
Дождемся мы приветливого слова
От нашего раба.
Он – негодяй,
Его мне тошно видеть.
И, однако,
Нам польза от него – он носит хворост
Из леса, разжигает нам огонь
И выполняет черную работу.
Эй, Калибан! Ты слышишь, Калибан?
Ну, отвечай же, грязный раб!
из-за сцены
Чего вам?
Еще осталось много старых дров.
Сказал же, выползай на свет! Живей!
Ну, где ты, черепаха?

Входит Ариэль наряженный морской нимфой.

Прекрасно, мой любезный Ариэль!
Пошепчемся.
Исполню всё, хозяин.

Уходит.

Ну, подойди, урод, зачатый чертом
От гнусной ведьмы!

Входит Калибан.

Пускай тлетворная роса ночная,
Что мать пером вороньим собирала
С болотных трав, падет на вас обоих —
Чтоб гнойными вам чирьями покрыться!
За это, будь уверен, ты получишь
И колики, и колотье в боку
Сегодня ночью; гоблины придут
И до крови всего тебя исщиплют,
Изжалят хуже ос.
Я есть хочу.
Мой этот остров – он достался мне
От матери; а вы его отняли!
Сперва пришел, погладил, дал отведать
Воды с душистой ягодой, сказал,
Как звать большой огонь, горящий в небе,
И маленький, что светит по ночам.
А я тебе весь остров показал
На радостях – где ямы, где трясины,
Где мягкие лужайки и ручьи…
Будь проклят я, что сделал так. А вас
Пускай осыплют жабы, слизни, змеи —
Все чары Сикораксы! Я был волен,
А стал прислугой вашей; вы замкнули
Меня в какой-то каменный мешок,
Чтоб я теперь не мог бродить свободно
По острову.
Презренный, лживый раб,
Которого научит только плетка!
Я о тебе радел по-человечьи,
Ночлег устроил в той же самой келье,
Где спим и мы, а ты за это, мразь,
На честь моей же дочки покусился!
Хо-хо-хо-хо! Вот это вышла б штука!
Я заселил бы весь наш островок
Такими Калибанчиками.
Мерзкий,
Неблагодарный, низменный дикарь!
Не я ль тебя учила говорить,
Когда ты только лопотал бессвязно,
Бессильный выразить свою нужду;
Я облекла в слова твои желанья,
Сил не жалела, прививая знанья
И навыки полезные. Но, видно,
В твоей породе есть такой изъян,
Что никаким ученьем не исправишь.
Добро тебе не впрок. Вот почему
Ты по заслугам заперт в этом камне,
Ты заслужил и худшее.
Спасибо!
Меня ты выучила говорить —
Послушай же, как я могу ругаться.
Чума тебя возьми со всем ученьем!
Чума!
Довольно, ведьмино отродье!
Пошел за хворостом! И поживей.
Иди, работай! Ах, ты недоволен?
Попробуй лишь заныть или промешкать,
Тебе так скрутит все нутро и кости —
Ты не забыл? – от воя твоего
Зверь задрожит в лесу.
Нет, нет, не надо!
в сторону
Придется слушаться. Такой колдун,
Пожалуй, будет посильней
И матушкина бога Сетебоса.
Ступай же, раб! Вон!

Калибан уходит.

Входят Фердинанд и Ариэль (невидимый), приплясывая и напевая.

(поет)
Станьте, милые, в кружок
На лужок.
Ножку вбок, и раз, и два-с:
Реверанс.
Подпевайте мне дружнее,
Духи добрые и феи:
вразнобой
Гав, гав, гав! собаки лают,
Гав, гав, гав! зарю встречают.
На забор петух взлетел,
Хлопнул крыльями и спел:
Кукареку!
вразнобой
Кукареку! Гав, гав!
Откуда эта музыка? С небес
Или с земли? Все стихло. Эти звуки,
Предназначались, верно, божеству,
Что правит этим островом. Я плакал
По королю-отцу на берегу,
Когда запели звуки над волнами,
Рассеяв скорбь мою, и увлекли
Вслед за собой. Вот я куда забрел…
И музыка умолкла. Нет, играет!
(поет)
В пяти саженях под водой
Спит, как живой, родитель твой,
Неузнаваемо прекрасный;
Глаза его – морской жемчуг,
А из могучих ног и рук
Возрос коралл прозрачно-красный.
Русалки там, на дне морском
Звонят над ним, поют псалом…
Дин-дон! Дин-дон!
Ты слышишь этот тихий звон? —
Дин-дон! Дин-дон!
Они поют про моего отца
Погибшего. О неземные звуки!
Они как будто веют надо мной.
Вглядись туда, Миранда, и скажи:
Что видишь ты?
Кто это? Дух иль призрак?
Он озирается. Клянусь, отец,
Прекрасней никого я не видала.
Но он лишь дух!
Нет, милая моя,
Он так же ест, спит, чувствует и дышит,
Как мы с тобой. Он чуть не утонул;
Он в скорби (скорбь же никого не красит);
А все же юноша и впрямь хорош.
Он потерял товарищей своих
И бродит здесь, ища их.
Я б хотела
Его окликнуть. Сколько благородства
В его чертах и в каждом жесте.
в сторону
Славно!
Все так, как я задумал. Шустрый дух!
Тебя освобожу я на день раньше.
А вот и та богиня, для которой
Незримые играют музыканты.
О чудное, волшебное виденье!
Молю, ответьте: вы живете здесь,
На этом острове? И как мне должно
Себя вести при вас? Еще осмелюсь
Спросить вас, кто вы – девушка земная
Иль неземное диво?
Я не диво.
Я, сударь, девушка.
Родной язык!
О боже! А ведь там, где говорят
На этом языке, я был бы первым.
Вот как! А что на это бы сказал
Король Неаполя, когда б услышал?
Я поражен, что вы его назвали.
Увы, король Неаполя вас слышит —
И плачет, слыша вас. Я сам – король
Неаполя, и до сих слезятся
Глаза, которым выпало увидеть,
Как мой отец, король, погиб.
О, скорбь!
Увы; и свита, и миланский герцог,
И сын его отважный – все погибли.
в сторону
Миланский герцог с дочерью своей
Могли б тебя поправить; но не время.
Как сразу взоры их перекрестились!
О милый Ариэль, за эту службу
Я отпущу тебя!
Фердинанду
Однако, сударь,
Боюсь, себе вы крупно навредили.
Зачем отец так строг с ним? Это третий
Мужчина, мною виденный, – и первый,
О ком вздохнула я. Ужель отец
Таким же состраданьем не проникся?
О, если впрямь ты девушка земная
И то участье, что в тебе возникло,
Не охладеет – сделаю тебя
Я королевой неаполитанской.
Я, сударь, должен прямо вам сказать…
в сторону
Они поладили уж слишком быстро.
Я должен в этот мед добавить желчи,
Ведь легкого трофея мы не ценим.
Фердинанду
Я утверждаю, сударь, вас послали
За мной шпионить. Под фальшивым званьем
Сюда проникли вы, чтоб все разведать
И отобрать мой остров!

Нет, клянусь!

Не может зло таиться в этом храме.
Будь даже он жилищем духов злых,
Добро сбежалось бы со всех сторон
Под эту крышу!

Следуйте за мной. —
Не защищай предателя. – Идемте!
Я закую вас в кандалы; едой
Вам будут желуди, ракушки, корни,
Питьем – вода морская.

Не согласен.
Я буду вынужден сопротивляться,
Посмотрим, кто сильней.

Он хватается за меч, но застывает на месте.

Прошу, отец, так не судить поспешно.

В нем нет вины.

Что? Яйца учат кур?

Фердинанду

Ну, смело поднимай свой меч, предатель!
Взмахни им! Ты, наверно, обессилен
Своей нечистой совестью. Вперед!
Тебя обезоружу я в два счета
Вот этой палкой.

Что на вас нашло?

Прочь! Не виси на мне!

Отец мой! Сжальтесь!

Я за него ручаюсь.
Замолчи —
Иль я тебя возненавижу. Как!
Ручаться за лжеца? Ни слова больше.
Ты им прельстилась, до того видав
Лишь Калибана. Глупая девчонка!
В сравненье с большинством других мужчин
Он сам – лишь Калибан, они ж пред ним —
Что ангелы.
А мне охоты нет
Смотреть на них.
Ну, сударь, нападайте!
Вы что-то оробели как дитя.
Где ваша храбрость?
Сам не понимаю.
Я чувствую себя как бы во сне…
Смерть моего отца, друзей утрата,
Упадок сил, угрозы человека,
Которого я вижу в первый раз, —
Все кажется не важным, если б только
Я мог – раз в день! – в окно своей тюрьмы
Смотреть на эту девушку. Пусть воля
Сулит мне целый мир – душе просторней
Моя тюрьма.
в сторону
Он на крючке.
Фердинанду
Идемте!
Ариэлю
Прекрасная работа, Ариэль!
Фердинанду
Ступайте вслед за мной.
Ариэлю
Жди приказаний.
Утешьтесь, сударь. Мой отец добрей,
Чем то, что он сказал. Не понимаю,
Что на него нашло.
Ариэлю
Ты будешь волен,
Как горный ветер; лишь исполни точно
Все, что велю.
Исполню в лучшем виде.
За мною, сударь. – Дочка, замолчи!

Уходят.

Акт второй

Сцена I

Молю вас, мой король, развеселитесь.
Ведь повод есть – мы все-таки спаслись,
А это – счастье. Каждый день приносит
Какому-нибудь кораблевладельцу,
Жене матросской или же купцу
Весть о пропавшем судне. Но не часто
Случаются чудесные спасенья,
Как наше. Взвесьте мудро, государь,
Что тут важней.
Прошу вас, помолчите.
в сторону, Антонио
Сейчас ему любые утешенья —
Холодная овсянка.
Утешитель
Не может предложить иного блюда.
в сторону, Антонио

Гляди-ка, он заводит пружину своего ума; сейчас часы начнут бить.

Синьор…

Бом!

Коль всякую печаль растить и холить,
Она…
…начнет, конечно, меланхолить.

Именно так, сударь, печаль превратится в меланхолию.

Вы угадали случайно.

А вы случайно не угадали.

Государь, я должен вам изъяснить…

Скорее замутнить.

Умоляю вас, пощадите.

Молчу. Всё.

Ну нет, это еще не всё.

в сторону, Себастьяну

Побьемся об заклад, кто первым прокукарекает – он или Адриан.

Старый петух, конечно.

А может быть, молоденький петушок.

Идет. Каков заклад?

Три ха-ха.

Согласен.

Хотя этот остров кажется необитаемым…

Ха-ха, ха-ха, ха-ха!

Мы в расчете.

…кажется необитаемым и непосещаемым людьми…

Тем не менее…

Тем не менее…

Этот сучок он не мог миновать.

Природа здесь отличается мягкостью, нежностью и деликатностью.

Он, верно, свою кумушку вспомнил. Деликатная, должно быть, особа.

Ветерок веет так сладостно, так свежо.

Как будто у него гнилые зубы и вдобавок несварение желудка.

Как будто машут надушенным зонтиком.

Все кругом благоприятно для жизни.

Только нет ни пищи, ни питья, ни укрытия.

Чего нет, того нет.

А какая тут произрастает роскошная зеленая травка!

Зеленая? Скорее бурая или сивая.

Если присмотреться, что-то зеленое в ней есть.

Выходит, в чем-то он прав.

Да, только врет, как сивый мерин.

Но самое диковинное – во что даже трудно поверить…

А бывает диковина, в которую легко поверить?

…То, что наши одежды, вымокшие в соленой воде, сохраняют прежнюю яркость и лоск, как будто морская вода лишь освежила их краски.

Если б хоть один из его карманов умел говорить, он бы воскликнул: «Врешь!»

А может, промолчал бы в тряпочку.

Мне кажется, наши одежды так же свежи, как были в Африке в первый день, когда мы их надели на свадьбу Кларибель, прекрасной дочери нашего короля, с царем Туниса.

Свадьба была ничего себе, да вот обратный путь подкачал.

Тунис никогда еще не видал такого бриллианта среди королев!

По крайней мере, со времен вдовушки Дидоны.

Он сказал: «Вдовушки Дидоны»? Дьявол его разрази! Откуда он взял эту «вдовушку»?

Он бы еще сказал: «вдовец Эней»! Боже милостивый, как ты такое терпишь!

При чем тут Дидона? Разве она не была карфагенской царицей, а не тунисской?

Но ведь Тунис и есть Карфаген.

Карфаген?

Уверяю вас, сударь.

Его речь – арфа Амфиона.

С каждым словом воздвигается из руин дом или стена.

Посмотрим, какие еще чудеса он сотворит.

Я думаю, сунет этот островок в карман, как яблоко, и отвезет сыну вместо гостинца.

Или выковыряет из него семечки и посеет в океане, чтобы выросло много таких же милых островков.

Как это так?

Не сразу, сударь, а через некоторое время.

Ваше величество, мы говорили о том, что наши одежды остались такими же свежими, какими они были в Тунисе на свадьбе вашей дочери, нынешней царицы Тунисской.

И прекраснейшей из всех Тунисских цариц.

Выключая вдовушку Дидону.

Хорошо. Выключая вдовушку Дидону.

И вправду, ваше величество, разве мой камзол не так же, некоторым образом, свеж, как в первый день, когда я его надел?

Это «некоторым образом» он ввернул очень удачно.

А надел я его на свадьбу дочери вашего величества.

Довольно силой потчевать мой слух —
Меня уже тошнит от ваших прений.
О, если б никогда мне не видать
Земли Тунисской! На пути оттуда
Погиб мой сын; и дочь моя, вдали
От дома, для меня почти погибла —
Нам больше не увидеться. О сын мой,
Принц неаполитанский и миланский!
Какой неведомой холодной рыбе
Попался ты на ужин?
Государь,
Принц, может быть, и жив. Я видел сам,
Как бился он с волнами, как взбирался
На спины к ним, как смело он встречал
Удары грозно вздувшихся валов,
Как яростно он рассекал руками
Пучину вод. Он голову держал
Над волнами и, вперекор стихиям,
Плыл к берегу, который был уж близок.
Он должен был доплыть.
Нет! Он погиб!
Благодарите лишь себя, мой брат.
Лишив Европу дочери прекрасной,
Ее вы подарили африканцу.
Теперь она, по счастию, не видит
Отцовских глаз, набухших, как ручьи,
От скорби.
Умоляю, замолчите.
Мы соболезнуем вам, докучая;
И преданность колеблется меж правдой
И послушанием. Боюсь, что сына
Вам не вернуть. Неаполь и Милан
Недосчитаются мужей, зато
Обогатятся вдовами. И в этом
Виною – вы.
Я дорого плачу
За ту вину.
Синьор мой Себастьян,
Сужденья ваши не великодушны
И не ко времени. Вы бередите
Ту рану, что должны бы врачевать.
Недурно сказано.
И хирургично.
Когда вы хмуритесь, мой государь,
В сердцах у нас – ненастье.
Дождик?
С градом.
Эх, государь, будь этот остров – мой…
Я бы посеял здесь морковь.

Крапиву.

Будь я царем здесь, что бы я устроил?
Уж, верно, не кабак – тут нет вина.
Я сделал бы республику – на благо
И радость всем! Торговлю бы изгнал,
Суд запретил, письмо и чтенье – тоже,
Богатство, бедность, притесненье, слуг,
Наследство, власть, законы и налоги —
Все отменил бы – земледелье, скот,
Употребленье вин, зерна, металлов;
Труд запретил бы; все должны быть праздны,
Блаженны и чисты. Никто не должен
Быть первым…

Но при этом сам он – царь!

Такова судьба всех республик – они забывают, с чего начинали.

Все, что потребно людям, даст природа
Без пота и усилий. Преступленья,
Предательства, ножи, мечи и копья —
Здесь не появятся. Все будут жить
Естественно, купаясь в изобилье
Самой природы.

Ну, а свадьбы – как?

Никак! Все будут праздны – даже шлюхи.

Я правил бы так мудро, совершенно,
Как не бывало с золотого века.

Ура!

Да здравствует король Гонзало!

Вы поняли меня, мой государь?

Прошу, довольно! Это все – пустое.

Согласен с вашим величеством. Я говорил только, чтобы угодить этим господам, у которых уши такие щекотливые, что они готовы смеяться над всяким пустяком.

На этот раз смеялись мы над вами.

Мои дурачества – сущие пустяки в сравненье с вашими. Итак, продолжайте смяться над пустяками.

Вот это удар!

Не в бровь, а в ухо!

Однако и вы, господа, не лыком шиты. Вам луну с неба достать – раз плюнуть, если только она подождет, не меняясь в лице, недель этак пять.

Входит Ариэль (невидимый), играя что-то задумчиво-печальное.

Достанем луну, сунем ее в сундук и пойдем играть в жмурки с дамами.

А дураки пускай водят!

Слабовато, господа, острите! Вроде щекотки. Лучше убаюкайте меня своими хи-хи да ха-ха, потому что мне вдруг необычайно захотелось спать.

Засыпайте, засыпайте, а мы над вами посмеемся.

Все засыпают, кроме Алонзо, Себастьяна и Антонио.

Как! Все уснули? И моим глазам
Я пожелал бы отдохнуть от горя.
Они устали…
Спите, государь.
Сон редко посещает тех, кто в скорби.
Но если все-таки он к ним приходит,
Нет лучше утешителя.
А мы
Посторожим покуда, государь,
Ваш сон.
Благодарю. Мне очень сонно…
Алонзо засыпает.

Ариэль уходит.

Какая необычная сонливость
На всех напала.
Воздух здесь такой.
Но почему он нас не усыпляет?
Сна – ни в одному глазу.
И мне не спится.
Мой разум бодр. Итак, они уснули —
Как громом пораженные, все сразу.
А что, как нам, достойный Себастьян…
Но нет, ни слова больше!.. И, однако,
Воображение мне говорит,
Что час благоприятен – и вот-вот
Вам на голову свалится корона.
Вы бредите!
Нет, просто говорю.
Но что-то странное. На бред похоже.
Бывает сон такой, что человек
Как будто смотрит, ходит, говорит —
И спит при этом.
Сами не проспите,
Любезный Себастьян, своей Фортуны;
Не проморгайте час.
Сквозь этот храп
И смутный бред как будто что-то брезжит.
Я говорю серьезно. Шутки прочь!
Прислушайся ко мне – и вознесется
Фортуна ваша.
Я застыл как речка
В затоне.
Хватит ряску собирать.
Пора взбурлить.
Наследственная лень
Мешает шевелиться.
Черт возьми!
Когда б вы так умели добиваться,
Как насмехаться! Так же миг ловить,
Как шутку иль намек. Кто не рискует,
Поверьте, не взлетает высоко.
Лень тянет вниз.
Ну, сударь, продолжайте!
Я вижу, вы готовы разродиться —
Но как мучительно!
Суть такова.
Хоть этот многословный царедворец, —
О ком не много будут вспоминать,
Когда навеки он угомонится, —
Старался убедить нас так и сяк,
Что королевский сын, возможно, жив,
Но мы-то знаем, это невозможно,
Как червяку взлететь.
Я не надеюсь,
Что спасся он.
А раз надежды нет,
Рождается великая надежда
Для вас. Такая смелая надежда,
Что даже страшно ей взглянуть в глаза.
Неправда ль? Вы готовы подтвердить,
Со мною вместе, гибель Фердинанда?
Он утонул, увы.
Так назовите
Ближайшего наследника за ним
На неаполитанскую корону?
Принцесса Кларибель.
Она теперь
Тунисская царица, а Тунис
Так далеко, что прежде, чем туда
Дойдет известье и назад вернется,
Младенцы нынешние станут бриться.
Тунис так далеко, что по дороге
Нас поглотило море – и обратно
Извергло лишь затем, чтоб мы свершили
То, что сию минуту в нашей власти,
К чему былое было лишь прологом.
Свершили – что? К чему ведешь ты речь?
Да, Кларибель – Тунисская царица,
Ближайшая наследница короны
Неаполя, – притом, что расстоянье
Немалое…
Такое расстоянье,
Что каждый фут его вопит: «Зачем
В Неаполь плыть царице африканской?
Пускай она в Тунисе остается,
А тут есть Себастьян!» Представьте, смерть
Внезапно поразит их, как внезапно
Их сон свалил? Есть тот, кто будет править
Неаполем не хуже, чем усопший;
Есть лорды, что болтают так же много
И бесполезно, как старик Гонзало, —
Я так сороку выучу трещать.
О, если бы я мог вложить вам в душу
Свою решимость! Как бы этот сон
Могли бы вы использовать! Вам ясно?
Пожалуй, ясно.
Нравится ли вам
Такой внезапный поворот Фортуны?
Допустим… Кстати, я припоминаю:
Не вы ли брата вашего, Просперо,
Изгнали из Милана?
Я! И что же?
Не краше ли на мне сидит одежда,
Чем прежде? Слуги брата так же рьяно
Прислуживают мне.
Но ваша совесть…
Ах, совесть? Бросьте! Мне нигде не трет,
Не саднит. Я никак не ощущаю
Присутствия богини этой в теле.
Будь между мною и миланским троном
Их не одна, а тридцать, я бы всех
Столкнул с дороги. Вот лежит ваш брат,
Недвижный и бесчувственный, как мертвый.
Достаточно трех дюймов этой стали,
Послушной мне, чтоб усыпить его
Навеки; в это время вы могли бы
Такую же услугу оказать
Вот этой старой осторожной утке,
Синьору Болтуну; он не успеет
Вас упрекнуть за это. Остальные
По первому же слову, как котята,
Начнут лакать из блюдца молоко
И кукарекать ровно столько раз,
Как им велят.
Я вашему примеру
Последую. Как взяли вы Милан,
Так я – Неаполь. Обнажите меч,
Один удар – и дань с Милана снята,
И я – король, ваш друг.
Ударим вместе.
Я руку занесу над королем,
А вы – над стариком.

Обнажают мечи.

Одно лишь слово.

Отходят и шепчутся между собой.

Входит Ариэль (невидимый), сопровождаемый музыкой.

Хозяин мой предугадал опасность
Для друга своего и повелел мне
Сюда явиться и его спасти.
Поет в ухо Гонзало.
Беззаботность почивает,
А коварство не теряет
Ни минутки.
Если жизнью дорожите,
Просыпайтесь, не лежите!
Тут не шутки!

Ударим одновременно и внезапно.

просыпаясь

Да сохранят короля ангелы небесные!

просыпаясь
Что тут такое? Просыпайтесь все!
Зачем у вас в руках мечи?

В чем дело?

Пока мы сторожили ваш покой,
Вдруг – только что – раздался страшный рев
Как будто бычий – иль скорее львиный.
Ужасный рык! Он вас не разбудил?

Я ничего не слышал.

Звук такой,
Что затряслась земля. Как будто сотня
Взревела львов!
Вы слышали, Гонзало?
Клянусь, мой государь, я только слышал
Какое-то жужжанье возле уха —
И, крикнув, разбудил вас. В тот же миг
Увидел обнаженные клинки…
Был шум какой-то, это несомненно.
Верней всего – покинем это место
Во всеоружье и настороже.
Ведите нас; а по пути поищем,
Где мой несчастный сын.
Он где-то здесь,
На острове. Господь его храни
От этих страшных чудищ.
Ну, веди нас.
Помчусь, исполнив волю господина.
И пусть король скорей обнимет сына.

Уходит.

Акт второй

Сцена II

Другая часть острова.

Входит Калибан с вязанкой дров. Слышатся раскаты грома.

Пускай весь мерзкий пар болот и топей,
Поднявшись ввысь, прольется на Просперо
И превратит его в сплошную язву!
Я знаю: духи, прихвостни его,
Подслушивают. Но они не могут
Ни ущипнуть меня, ни уколоть,
Ни завести своим огнем в трясину,
Пока он не велит им. Этих духов
Он насылает за любой пустяк,
Чтоб мучить и морочить. То мартышка
Мне корчит рожи, а потом куснет;
То еж, свернувшись, под босую ногу
Мне выставит колючки; то змея
Шипит, шипит – и все-таки ужалит!
Страсть как боюсь я змей.

Входит Тринкуло.

Гляди-ка, во!
Сюда идет какой-то дух, чтоб мучить
И торопить меня с дровами. Лягу
Плашмя на землю: может, не заметит.
Ложится.)

Что за место – ни кустика, ни деревца укрыться от непогоды, а ведь надвигается новая буря. Слышите, как свистит ветер? Вон та черная туча, огромная, как бурдюк с вином, уже готова опрокинуть на нас свое содержимое. Если снова ударит гром и хлынет как из ведра, куда спрячешься? А это что такое? Человеческая тварь или каракатица? Живая или мертвая? Воняет вроде рыбой, и довольно сильно. Фу, какая-то вяленая камбала. Странная рыба. Будь я в Англии, можно было бы раскрасить ее и показывать на ярмарке – олухи надавали бы кучу денег. Там любят всяких страшил и уродов, на этом сразу разбогатеешь. Нищему с костылем гроша медного не подадут, а чтобы увидеть дохлого индейца, сразу раскошелятся. Гляди-ка, ноги – как у человека! И передние плавники навроде рук, разрази меня гром! Да он еще теплый! Нет, никакая это не рыба – это, наверное, местный туземец, которого пришибло молнией.

Гремит гром.

Сейчас как полыхнет, как разразится ливень! Что делать? Залезу-ка я под этот плащ, другого убежища поблизости нет. С кем только не ляжешь, когда приспичит! Укроюсь под этой хламидой, пока гроза не кончится.

(Залезает под плащ Калибана.)

Входит Стефано, распевая песню, с бутылкой в руке.

Я больше в море не выйду, друзья,
Умру я на берегу…

Паршивая песня! Не годится такое петь на моряцких поминках. Подбодрим себя малость.

Пьет; потом снова затягивает песню.
Шкипер и юнга, боцман и кок
И мы с пушкарем вдвоем
Ходили вместе в один кабачок
И ставили всё кверху дном.
Была там девчонка одна, Мариам,
Уж как огрызалась она морякам!
От запаха дегтя – ну прямо брыкалась;
Но всякий чесал ей, где девке чесалось,
А ну ее, братцы, к чертям!

А, тоже паршивая песня! Надо подбодриться.

Пьет.

Ой, ой, ой! Хватит меня мучить!

Что за черт! Это зверь индийский или чудище морское? Думаете, напугали Стефано? Дудки! Не для того я тонул и спасался, чтобы сдрейфить перед какой-то болотной тварью. «Никакой зверь, будь он двуногий или четвероногий, не заставит меня отступить». Кто это сказал? Это сказал я, Стефано, и повторю снова, пока эта ноздря еще сопит!

Зачем он меня так мучит? Ой, ой, ой!

Ей-богу, это какое-то местное чудовище – четырехногое да еще вдобавок одержимое лихорадкой. Где только, черт возьми, оно выучилось говорить по-нашему? Так и быть, подбодрю его маленько. Если вылечить это чудище, да приручить, да отвезти в Неаполь, из него выйдет подарок хоть самому императору.

Только не дави мне шею! Обещаю – я сейчас же отнесу дрова.

Он в припадке и бормочет что-то несусветное. Надо дать ему хлебнуть из моей бутылки. Если он никогда не пробовал вина, оно его сразу взбодрит. Исцелю его и приручу, а там сколько ни запроси за него – ей-богу, отвалят не скупясь.

Уй, как шея болит. Умоляю, не мучай меня больше. Ну, что ты трясешься? Хочешь снова накинуться на меня? Это Просперо тебя трясет.

Ну-ну, успокойся! Открой рот. От этого зелья и кошка заговорит. Твоя трясучка сразу пройдет, вот тебе слово.

Дает Калибану выпить.

Никогда не знаешь, кто твой друг. Открой-ка еще разок свою пасть.

Узнаю этот голос. Это должен быть… Нет, кто утонул, тот утонул; а это все духи. Спаси меня и оборони!

Четыре ноги и две головы – какой редкий монстр! Передняя голова – чтобы вести приятные речи, задняя – ругаться и браниться. Не пожалею вина, но вылечу его от лихорадки. На, пей!

Дает Калибану еще вина.

Стефано!

Никак задняя голова позвала меня? Да это и впрямь дьявол, а не монстр! Нет, уж спасибо – пойду отсюда. С чертом кашу есть не садись.

Стефано! Если ты на самом деле Стефано, потрогай меня, заговори со мной. Я Тринкуло – не бойся – твой добрый друг Тринкуло.

Если ты Тринкуло, так вылезай сюда. Потяну-ка тебя за задние ноги. Ну, точно, это ноги Тринкуло, чьи же еще?

Вытягивает его наружу.

Если это не сам Тринкуло, значит, я спятил. Каким же образом ты сделался задницей этого урода? Как это ты из него вылупился, Тринкуло?

в сторону

Они мне нравятся – если только это не духи! Особенно то дивное божество, что владеет небесным напитком. Поклонюсь ему.

Как же ты спасся, мой друг Тринкуло, как добрался сюда? Меня-то выручила бочка красного вина, которая была на борту; я ухватился за нее и держался изо всех сил. Клянусь вот этой бутылкой, которую я соорудил из коры этими руками, как только нас выкатило на берег.

Клянусь этой бутылкой служить только вам одному верно и преданно, ибо напиток этот божественный.

Напиток и впрямь отменный. Но как тебе удалось уцелеть?

Доплыл до берега, вот и все. Я же плаваю, как гусь, не веришь?

Поклянись на этом молитвеннике.

Дает ему бутылку

Ты не просто гусь, друг мой, ты – гусь лапчатый, вот кто ты такой.

О-о-о! У тебя много еще этого вина, Стефано?

Целый бочонок, говорю же тебе. Я спрятал его в пещере у моря – там у меня винный погреб. – Ну что, дурачок? Как твоя лихорадка?

Откуда вы – с земли или с неба?

Прямо с Луны, мой дорогой. Видал ли ты Человека на Луне? Это был я.

Видал, видал. Моя госпожа показала мне и вас, и вашу собачку, и куст. Вы – мое божество, и я вам поклоняюсь.

Ну, хорошо, клянись; поцелуй эту книгу. Смелей! Я наполню ее новыми молитвами.

Калибан пьет.

Очень простодушный урод, даю слово! Неужели я его испугался? Бедный урод! Поверил в Человека на Луне. Доверчивая тварь! – Хороший глоток, честное слово. Браво, монстр!

Я покажу вам весь остров – где худая земля, где добрая. Я буду целовать вам ноги. Молю, будьте моим богом!

Клянусь небом, этот пьяный монстр – сущий плут. Как только бог уснет, он украдет у него бутылку.

Я буду вам ножки целовать. Буду вам самым верным подданным.

Хорошо. На колени! Клянись!

До смерти ухохочешься над этим монстром! Тупая тварь. Дал бы ему по шее…

Ну, целуй!

Урод в стельку пьян. Как же он гнусен, бедняга.

Я покажу вам родники; я буду
Рвать ягоды для вас, ловить вам рыбу.
Чума на голову того тирана,
Что угнетал меня! Лишь вам я стану
Служить и хворост из лесу носить,
Повсюду буду следовать за вами,
Мой дивный бог!

Забавный монстр! Сотворить бога из обыкновенного пьяницы!

Я покажу вам яблоки лесные
И клубни вырою из-под земли
Ногтями длинными, я научу вас
Мартышек резвых залучать в силки,
Орехов натрясу вам; я достану,
Коль захотите, чаячьих яиц
С отвесной крутизны. Ну что, идемте?

Ну, веди без долгих разговоров. – Дорогой Тринкуло, раз уж так вышло, что король со свитой утонули, придется нам наследовать этот остров. Вот, неси мою бутылку, милый. Будем подливать туда по мере надобности.

Калибан поет пьяным голосом.

Прощай, хозяин. Прощай, кабала!

Чудище пьяное и громковойное!

(поет)
Таскайте сами охапки дров,
Гоняйте ветками комаров,
А я вам больше служить не буду;
Ловите сами рыбку в пруду,
Варите сами себе еду,
Скребите сами свою посуду.
Ревите, плачьте по Калибану —
Служить я новому богу стану.
Свобода! Ура! Ура! Свобода!
Свободу – уроду! – Молодец! Веди нас!

Все уходят.

Акт третий

Сцена I

Перед кельей Просперо.

Входит Фердинанд, неся бревно.

Бывает, что тяжелый труд не в тягость,
И униженья сносятся легко,
И обещают скучные занятья
Счастливую награду. Это бремя
Могло бы для меня быть ненавистным,
Но мысль о той, ради кого стараюсь,
Живит мой труд. Сочувствие любимой
Десятикратно искупает строгость
Ее сердитого отца. Я должен
Перенести все эти груды бревен
И здесь сложить их по его приказу.
Любимая без слез не может видеть,
Как я тружусь, твердя, что это рабство
Гнетет ей душу… Слов не помню точно.
Но эти речи придают мне сил
И занимают мысли…

Входит Миранда, за нею украдкой Просперо.

Умоляю,
Не напрягайтесь так! Чтоб им сгореть,
Несносным этим бревнам! Отдохните.
Пусть молния их в щепки разобьет!
Присядьте, умоляю. Мой отец
Сейчас глубоко погружен в занятья.
Ручаюсь вам за три спокойных часа.
Нет, дорогая госпожа! Ведь солнце
Зайдет, и я не выполню урока,
Назначенного мне.
Так посидите,
А я покуда потаскаю бревна.
Не спорьте!
О бесценное созданье!
Скорее я себе сломаю спину
И жилы надорву – но не позволю
Бесчестию такому совершиться,
Присутствуя при этом.
Не бесчестней
Мне этот труд, чем вам. Мне будет легче —
Ведь я возьмусь таскать по доброй воле,
А вы – по приказанью.
в сторону
Птичка – в клетке.
Увы, бедняжка!
Вид у вас усталый.
Нет, госпожа моя. Когда вы рядом,
Становится и вечер свежим утром.
Скажите мне, прошу, как ваше имя,
Чтоб мог я повторять его в молитвах.
Миранда.
в сторону
О отец! Я ненароком,
Назвавшись, твой нарушила запрет.
Миранда, несравненная Миранда!
Жемчужина, которой нет дороже
На свете! Много я видал красавиц,
И часто околдовывал мне слух
Певучий женский голос; много женщин
Мне нравились за что-нибудь одно;
Но никогда не мог я всей душой
Отдаться чувству, ибо каждый раз
Мне виделся какой-то недостаток,
Губивший совершенство. Только вы
Так восхитительны и совершенны,
Что я немею.
Здесь, в уединенье
Не видела я женского лица —
Кроме того, что в зеркальце; из тех же,
Кого могу мужчинами я звать,
Я знаю лишь отца и вас, мой друг.
Других я не видала, но, клянусь
Девичьей скромностью (моим приданым
Единственным), что в мире только вас
Я бы желала в спутники; что лучше
Вообразить нельзя. Простите, сударь,
Я лепечу сама не знаю что,
Все позабыв.
По рангу своему
Я принц, Миранда; может быть, король
(Не дай Господь!), и больше я не в силах
Таить безмолвно чувства. О Миранда!
С того мгновенья, как я вас увидел,
Мной овладело лишь одно желанье:
Служить вам, быть рабом – хотя бы бревна
Носить для вас.
Вы любите меня?
Клянусь вам небесами и короной,
К которой я с рожденья предназначен!
Пусть, если это не прямая правда,
Мои надежды разлетятся прахом!
Клянусь, что я люблю вас, чту, ценю
Превыше жизни собственной!
Я плачу —
Какая дурочка!
в сторону
Вот две души,
Достойные друг друга! Небеса,
Благословите эту встречу юных!
Зачем вы плачете?
Я недостойна,
Боюсь, такого счастья. Я не смею
Ни предложить вам то, что дать хочу,
Ни взять того, что до смерти мне нужно.
Но это все пустое; прочь ужимки!
Пусть говорит лишь искреннее сердце.
Ведь вы меня возьмете в жены – правда?
А если нет, я буду вам служанкой —
Хотите вы иль нет – и так умру
Служанкой вашей верной.
О Миранда!
Владычица моя, а не служанка,
А я – ваш раб.
Не раб, а милый муж.
Как раб о воле – лишь о том мечтаю!
Вот вам моя рука.
Вот вам моя,
И сердце вместе с ним. Итак, до встречи
Чрез полчаса.
И с тысячью надежд.

Фердинанд и Миранда уходят в разные стороны.

Я не могу быть счастлив, как они,
Ошеломленные внезапным счастьем;
Но все же рад, как никогда. Ну, что ж —
Пора назад, к моей раскрытой книге;
До ужина еще немало дел.

Уходит.

Сцена II

[Другая часть острова.]

Входят Калибан, Стефано и Тринкуло.

К черту твои ручьи! Вот допьем бочку, тогда поищем воды. А до той поры я к ней и не прикоснусь. Ну, мой верный монстр! Вперед, на абордаж! Пей за мое здоровье!

Верный монстр? Вот так чудеса! Вот так остров! Говорят, здесь всего пять душ, включая нас троих. Если у двух других мозги так же набекрень, боюсь, как бы этот остров не перевернулся.

Пей, чудище, раз тебе велят. Чего это у тебя глаза на лоб лезут?

А куда им еще лезть? Не на брюхо же. Вот было бы чудище с глазами на брюхе!

Ты что молчишь – язык утопил в вине, что ли? Гляди на меня; я не тону ни в вине, ни в воде. Знаешь, сколько миль я проплыл до этого берега? Пятьдесят шесть с половиной, клянусь Меркурием! Я сделаю тебя своим лейтенантом, чудище, или знаменосцем.

Лейтенантом – куда ни шло. Знаменосцем – вряд ли. Ему не то что знамя – себя бы на ногах удержать.

Стой прямо! Мы ведь никуда не спешим, мистер Монстер!

Да уж, куда спешить, когда ноги заплетаются?

Ну, скажи что-нибудь, чудище. Если ты и впрямь меня любишь.

Дозвольте, ваша милость, – дозвольте лизнуть вашу туфлю. А этому я служить не буду – он не отважен.

Врешь, уродина! Я сейчас так разошелся, что могу констебля отдубасить. «Не отважен»! Скажи, снулая рыбина, видел ты когда-нибудь труса, который выпил бы столько, сколько я сегодня? Повторишь ли свою чудовищную ложь, о полурыба, получудище?

Он ругается надо мной. Зачем ты позволяешь ему, бог мой?

Он сказал «Бог мой»? Эх, чудище-дурище!

Вот опять! Закусай его до смерти, господин мой.

Тринкуло, не распускай язык. Если ты покажешь себя мятежником, я вздерну тебя на первом дереве! Этот несчастный урод – мой подданный, он не должен терпеть оскорблений.

Благодарю тебя, мой господин. Не изволишь ли выслушать еще одну мою нижайшую просьбу?

Валяй! Стань на колени и докладывай; а Тринкуло пусть постоит и не качается.

Входит Ариэль, невидимый для остальных.

Я раньше был слугою чародея,
Похитившего у меня коварно
Мой остров.
Лжешь.
Нет, сам ты лжешь, мартышка!
Я попрошу, чтоб добрый мой хозяин
Тебя прибил.

Тринкуло, молчи – или я пересчитаю тебе ребра.

Я не сказал ни слова.

Вот и помалкивай. – Продолжай, красавчик.

Так вот: коварный чародей отнял
Мой остров, а меня служить заставил.
Но, если ты, великий повелитель,
Отмстишь ему – я знаю, ты отважен,
Не то что эта наглая мартышка…

Да, я отважен!

Ты станешь тут хозяином, а я —
Твоим слугой.

Но как же этого достичь? Ты можешь привести меня к твоему обидчику?

О да, мой повелитель. Я предам
Тебе его беспомощным и спящим,
Чтоб ты срубил ему башку.

Ты лжешь; ничего у тебя не выйдет.

Вот язва! Шут паршивый! – О мой бог!
Прошу, накостыляй ему по шее
И отними бутылку. Пусть он пьет
Из моря, если пересохнет в глотке,
Я к роднику его не поведу.

Тринкуло, не шути. Если ты перебьешь моего монстра еще раз, клянусь этим кулаком, я вытолкаю за дверь милосердие и сделаю из тебя котлету.

За что? Я даже языком не пошевелил.

Разве ты не сказал, что он лжет?

Ты лжешь.

Ах, и я тоже? Ну, получай!

(Бьет Тринкуло.)

Что, понравилось? Попробуй еще раз сказать, что я лгу.

Да не говорил я ничего такого. Свихнулся ты или оглох? Будь проклята эта бутылка! Вот до чего пьянство доводит. Черт побери твоего урода, и черт побери тебя самого!

Ха, ха, ха!

Продолжай свой рассказ. – А ты, пестрый, держись от меня подальше.

На первый раз с него довольно будет.
А там я сам его поколочу.

Держись подальше, слышишь? – Продолжай.

Ну, значит, так. Днем он обычно спит
После обеда. Тут-то и легко,
Убрав подальше колдовские книги,
Ему поленом череп размозжить
Иль горло перерезать. Не забудь
Про книги: он без них такой же олух,
Как я; без этих книг бессилен он
Повелевать толпой строптивых духов.
Сожги сначала книги – эту роскошь
Его хозяйства (так он их зовет);
А дочку хорошенько рассмотри;
Ее он называет «совершенством».
А почему? Двух женщин я видал —
Мать Сикораксу и вот эту крошку,
Но сознаюсь: она по всем статьям
Мамашу превзошла.

Что – впрямь красотка?

Да, господин. Тащи ее в постель
И народишь с ней славное потомство.

Чудовище, ты меня убедил. Я убью волшебника, стану королем и женюсь на его дочке, коли на то будет воля Фортуны. Тебя и Тринкуло я сделаю вице-королями. Хороший план, Тринкуло?

Отличный.

Ну, дай руку! Уж прости, что я тебя маленько побил. Впредь наука: держи, когда надо, язык за зубами.

И часу не пройдет, как он заснет.
Убей его тогда.

Убью, не бойся.

Об этом надо доложить немедля.

Вот хорошо-то будет! Как я рад!
Давайте веселиться. Спой, хозяин,
Ту песенку, что давеча ты пел,
Идя сюда.

Для тебя, чучело, что угодно! А ну, Тринкуло, подпевай!

Поет.
Зли и морочь их,
Дурней и прочих!
Вот смехота.

Мелодия вроде была другая.

Ариэль играет мелодию на дудочке и тамбурине.

Сдается мне, эту музыку для нас сыграл синьор Никто.

Если ты человек, покажись в своем собственном обличье. Если ты – дьявол, делай, что задумал.

Господи, прости мои грехи!

Эх! Семь бед, один ответ. Я тебя не боюсь, синьор Дьявол. – Помилуй меня грешного!

Ты впрямь не испугался?

Ни вот столько!

И ничего не бойся. Этот остров
Наполнен множеством бродячих звуков,
Мелодиями, шепотами, шумом…
Они не вредны; иногда я слышу,
Как будто разом сотни арф играют;
Порой бываю я разбужен утром
Какой-то нежной песней, от которой
Впадаю снова в сон, и снится мне,
Что надо мною облака раскрылись
И сыплются сокровища с небес,
Проснусь – нет ничего, хоть плачь с досады.

Славное у меня будет королевство! Музыки сколько угодно, а на музыкантах можно сэкономить.

Сперва убей Просперо.

За этим дело не станет. Я всё запомнил.

Звук как будто удаляется. Последуем за ним; а потом уж сделаем свое дело.

Веди нас, чудище! Мы за тобою вслед. Хотел бы я увидеть этого барабанщика! Кажется, он прокладывает нам путь.

Ну, вперед! Стефано, за ним, а я – последним.

Уходят.

Сцена III

[Другая часть острова]

Мой господин, я больше не могу
Ни шагу сделать в этом лабиринте,
Петляющем, как заяц. Отдохнем,
Прошу вас.
Я и сам устал, признаться,
До полного изнеможенья духа.
Присядем; отдых нам необходим.
Здесь распрощаюсь я с моей надеждой,
Так долго льстившей мне. Он утонул,
И это правда. Сколько ни зови,
Ответом будет только хохот моря
Над тщетностью всех поисков. Смиримся.
в сторону, Себастьяну
Я рад, что он с надеждами расстался.
Так не забудем же про цель свою
Из-за одной сорвавшейся попытки.
в сторону, Антонио
При первом случае…
в сторону, Себастьяну
Сегодня ночью.
Когда они так выбьются из сил,
Что вряд ли смогут бдительность хранить.
Всю ночь…
Достаточно. Итак, сегодня.

Слышится странная торжественная музыка. Наверху, на балконе, появляется Просперо (невидимый для актеров). Входят несколько диковинно наряженных фигур, вносящих пиршественные блюда, с танцами, знаками приветствия и приглашения королю и придворным отведать эти блюда, после чего они удаляются.

Откуда эта музыка, друзья?
Какие гармонические звуки!
Храни нас небо! Что это такое?
Театр оживших кукол! Ну, теперь
Готов поверить я в Единорога
И Феникса в пылающем гнезде
На пальме аравийской.
Я подавно
В любые чудеса теперь поверю.
Нет, путешествующие не лгут,
Хоть дураки внимают им с усмешкой.
Попробуй я в Неаполе поведать
Об этом приключенье, кто поверит
В таких островитян (а это были,
Конечно, местные островитяне),
Которые, хоть с виду диковаты,
Манерами своими превосходят
Иных – да что я говорю! – любых
Из наших земляков.
в сторону
Святая правда;
Средь вас есть те, что хуже дикарей.
Я не могу довольно надивиться
На эти одеянья, жесты, звуки,
Красноречивую их пантомиму
Без слов.
в сторону
Хвалить уместнее в конце.
Они исчезли странно!
Что за дело,
Коль яства на столе. Мы голодны.
Отведайте, синьор!
Нет уж, увольте.
Не стоит опасаться, государь.
В дни нашей юности кто бы поверил
В людей, лицо несущих на груди,
Или в бычьеголовых горцев – с зобом,
Как кожаный мешок? А в наши дни
Любой моряк иль попросту трактирщик
Нам предоставит ворох доказательств
И не таких чудес.
Что ж, я поем;
И будь что будет – все равно надежда
Во мне погасла. Брат и вы, мой герцог,
Поешьте с нами.

Гром и молния. Появляется Ариэль в костюме Гарпии. Он хлопает крыльями над столом, и все угощение чудесным образом исчезает.

Вы – грешники! Вот почему Судьба,
Что правит нижним миром, повелела
Волнам вас поглотить и вновь извергнуть
На сей безлюдный брег. Вы недостойны
Жить средь людей. Ага! Вас проняло!
В подобном положенье даже трус
Повесился бы или утопился.

Алонзо, Себастьян и другие выхватывают мечи.

Глупцы! Я и товарищи мои —
Служители судьбы. Железки ваши
Скорее ранят ветер над холмами
Иль шутовским ударом поразят
Грудь моря, что само себя врачует,
Чем срежут хоть пушинку с этих крыльев.
Когда б они могли нас уязвить,
Мечи бы ваши стали неподъемны
Для ваших рук. Внимайте же! Я послан,
Чтобы сказать троим из вас: вы вместе
Изгнали благородного Просперо
Из герцогства его, швырнули в море
С дитем невинным; море и отмстит
За ваше преступленье, ибо боги
Откладывают, но не забывают;
Они подняли ныне все стихии
На вас; они, Алонзо, у тебя
Отняли сына, и они вещают —
Через меня – вам медленную гибель,
Что хуже смерти, ибо шаг за шагом
Она вас мучить будет и прикончит
Здесь, на пустынном острове; и средство
Спастись – одно: глубокая печаль,
Раскаянье и твердая решимость
Впредь чистоту в душе своей блюсти.

Раскат грома. Ариэль исчезает. Затем, под звуки негромкой музыки, появляются те же фигуры, которые с шутовским танцем и гримасами уносят со сцены стол.

Мой Ариэль, исполнил ты на славу
Роль Гарпии, что поглощает всё,
И ничего не упустил из слов,
Что должен был сказать. Другие духи
Недурно также отыграли роли,
Всяк в своем роде. Силой высших чар
Своих врагов вогнал я в страх и трепет.
Оставлю их пока и к Фердинанду
(Которого считают утонувшим)
Отправлюсь – услыхать и убедиться,
Как столковались наши голубки.
Уходит с балкона.
Во имя неба, государь, что с вами?
Куда вы смотрите?
О ужас! Ужас!
Как будто вал морской мне в уши грянул!
Как будто буря голосом органным
Мне проревела в душу это имя —
Просперо! Это был мне приговор.
За это сын мой погребен в пучине.
Я должен лечь с ним рядом, и пускай
Заносит илом нас.
Уходит.
Поодиночке
Готов я биться с легионом бесов.
Я – за тобой!

Уходят Себастьян и Антонио.

Все трое – в помраченье.
Сознание вины, подобно яду,
Их начинает мучить изнутри.
Я вас прошу – последуйте за ними,
Чтобы отчаянье в недобрый миг
Не увлекло в беду их.

Обещаем.

Все уходят.

Акт четвертый

Сцена I

Перед кельей Просперо.

Входят Просперо, Фердинанд и Миранда.

Я обошелся с вами слишком строго,
Зато воздам с лихвой. Треть своей жизни
Отныне в руки вам передаю.
Мои придирки к вам и притесненья
Лишь были испытанием любви —
Вы с честью выдержали испытанье.
Здесь, перед небом, подтверждаю снова
Свой щедрый дар. Перехвалить невесту
Я не боюсь. Вы сами, Фердинанд,
Увидите, что никакой хвале
За нею не угнаться.
Знаю это
Без всякого оракула.
Итак,
Примите дочь мою; вы заслужили
Награду эту. Но остерегитесь
Нарушить целомудренные узы
До совершенья всех святых обрядов
И брачных церемоний; в наказанье
Не благодатная роса небес,
Животворя, на ваш союз прольется,
Но терния презренья и обиды
Осыплют вашу брачную постель
И вы возненавидите друг друга,
Как два врага. Дождитесь же Гимена
И светочей его.
Клянусь надеждой
На мир и лад в дому, детей прекрасных
И долголетье, что ни случай-сводник,
Ни мрак поблажливый, ни подстреканья
Природных низших сил не запятнают
Честь – похотью, заране обокрав
Тот день торжественный, когда я буду
Бранить за медленность упряжку Феба,
Гадая, кто же Ночь пленил в пути.
Отлично сказано. Усядьтесь рядом. —
Ну, Ариэль! Явись, мой дух любезный!

Входит Ариэль.

Я здесь. Чего желает мой хозяин?
В последний раз ты со своей ватагой
Достойно выполнил мое заданье.
Даю тебе другое. Собери
Тех духов, что я дал тебе в подмогу, —
Да побыстрей. Я обещал сейчас
Дать этой юной паре подтвержденье
Искусства моего. Труд не велик,
Но слово надо выполнять.
Сейчас?
Я же сказал – сейчас, в мгновенье ока!
Не успеешь ты мигнуть
Или пальцем шевельнуть,
Как уже мы мчимся в путь —
Всей толпою, как один,
Наперегонки летим!
Ты доволен, господин?
Вполне, мой милый Ариэль. Но спрячьтесь,
Пока не позову.
Уже, хозяин!

Ариэль уходит.

Но не давайте слишком много воли
Проказам юным. Кровь – такое пламя,
В котором плавятся любые клятвы.
Поосторожней с ней.
Не беспокойтесь.
Холодный, чистый и безгрешный снег
Лежит на сердце у меня, смиряя
Горячку крови.
Это хорошо. —
Ну, Ариэль, на выход! И не бойся
Перестараться, всех тащи сюда! —
Теперь – молчанье! Слушайте! Смотрите!

Звучит тихая музыка.

Входит Ирида.

Церера, благодатная царица
Полей, где зреют рожь, овес, пшеница,
Холмов, где овцы топчутся вразброд,
И пастбищ, где пасется тучный скот,
И берегов речных, где белых лилий,
Наядами любимых, изобилье,
И рощ, где, разлученный с красотой,
Скитается влюбленный молодой
В тоске, – и виноградников тенистых,
И моря побережий каменистых,
Где ты сама являешься порой, —
К тебе твоей небесною сестрой,
Царицей Неба, я, дуга цветная,
Семью цветами в воздухе играя,
Отправлена сегодня – пригласить
Сей остров вместе с нею посетить.

Юнона спускается с неба.

Уже павлинов стая в небе мчится.
Приди, Церера, к нам возвеселиться!

Входит Церера.

Привет тебе, воздушная богиня,
Чья красота чудесней, чем павлинья,
Чьи крылья с освежающих высот
Струят тончайших капель сладкий мед,
Чей шарф прозрачный землю украшает,
Чья арка грандиозная венчает
Весь мир, – какое празднество, скажи,
Почтить меня зовешь от госпожи?
Почтить влюбленной пары обрученье
И вольное свое благословенье
Дать их союзу.
Но сперва ответь,
Мне не придется ли там лицезреть
Венеру и ее сынка? Их вида
Я не терплю с тех пор, как царь Аида
С их помощью дочь у меня украл.
На этот раз их планы ждал провал.
Они влюбленных нудили лукаво
Осуществить супружеское право,
Не дожидаясь, чтобы Гименей
Зажег свой факел. Но из их затей
Не вышло толку. Я сама видала,
Как, осердясь, богиня улетала
В своем возке с упряжкой голубей
Назад, к Пафосу. И сынок был с ней.
Он стрелы изломал свои с досады,
Поклявшись впредь не целить из засады
В богов и смертных, но играть всегда
В ребячьи игры…
К нам идет сюда
Юнона, Неба и Земли царица!
Привет тебе, любимая сестрица!
Пойдем, благословим сию чету:
Да обретут и жизни долготу,
И отпрысков, достойных их союза.

Юнона и Церера поют.

Честь, богатство, долголетье,
Радость в браке, счастье в детях
Предрекает благосклонно,
Посылает вам Юнона.
Изобильными стадами,
Вертоградами-садами,
Гроздей сластью наливною,
Бочек тяжестью хмельною,
Возвращающимся маем
Вслед за пышным урожаем,
Здравьем, счастьем полной мерой
Награждает вас Церера.
Какое восхитительные звуки!
Сколь дивный вид! Могу ль благодарить
Я этих духов?
Духов, извлеченных
Моим искусством из незримых сфер,
Чтоб ныне разыграть на этой сцене
Мои фантазии.
Я бы смотрел
И слушал вечно! Этот остров – рай
Под вашей восхитительной опекой,
Родительской и мудрой.
Тише, дети!
Юнона и Церера меж собой
О чем-то шепчутся. Теперь молчите,
Чтоб не разрушить этих зыбких чар…
О вы, Наяды, нимфы светлых рек,
Печальные и чистые навек,
Взойдите, девы, на берег высокий,
Увенчаны коронами осоки:
Юнона кличет вас. Спешите к ней
На празднество любви. Скорей, скорей!

Входят несколько нимф.

И вы, Жнецы, прервите все труды,
Пора на час отвлечься от страды.
Соломенные шляпы надевайте
И против нимф отрядом выступайте —
С притопом, подбоченясь напоказ.
Представьте нам веселый сельский пляс!

Входят несколько жнецов, соответственно одетых. Вместе с нимфами они исполняют грациозный деревенский танец, к концу которого Просперо неожиданно встает и отдает приказание, после чего со странным шелестом и шумом танцоры исчезают со сцены.

в сторону
Чуть не забыл о мерзком Калибане
И умысле его против меня,
А заговорщики совсем уж близко.
Духам
Прекрасно! Но теперь – оставьте нас.
Как странно! Ваш отец какой-то мыслью
Внезапно удручен.
Я никогда
Не видела его таким сердитым.
Фердинанду
Вы чем-то смущены, мой сын, не так ли?
Прошу вас, подбодритесь. Представленье
Окончено. Актеры были духи
(Как я и говорил), они сыграли
Назначенные на сегодня роли
И растворились в воздухе. Вот так же,
Как это зрелище бесплотных духов,
Исчезнут гордые дворцы и храмы
И башни в белых шапках облаков,
И весь наш мир, огромный шар чудес
Бесследно растворится в бездне неба;
Мы созданы из той же самой ткани,
Что сны, и наша маленькая жизнь
Объята океаном сновидений…
Но я не в духе. Извините, сударь;
Ум ослабел, и мысли разбрелись,
Не обращайте на меня вниманья.
Покамест отдохните в этой келье.
Мне нужно прогуляться, чтоб унять
Мою тревогу.
вместе
Мира и покоя!
Уходят.

Входит Ариэль.

Ты легок на помине, Ариэль.
Входи.
Я к вам привязан, как шнурком,
Потянете – я прилетаю сразу.
Пора подумать нам о Калибане.
Да, повелитель. Я об этом думал,
Когда играл Цереру, – но сказать
Вам не решался.
Повтори еще,
Где ты оставил этих негодяев?
Я встретил их, вином разгоряченных;
Они готовы были ветер вздуть,
Чтоб в них не дул, и отдубасить дуб,
Чтоб не цеплял за шляпы; но при этом
Злодейского не забывали плана.
Тут я негромко в тамбурин ударил;
Они насторожились, как собаки,
Почуявшие дичь, как будто носом
Вдыхая музыку. И я повел
Их, словно зачарованных сомнамбул,
В глушь, в самые колючие кусты
Шиповника, утесника, крапивы,
Так, что лодыжкам их пришлось несладко,
И наконец завел в зловонный пруд,
В трясину, где они, по горло стоя,
Барахтаются – здесь, неподалеку.
Отлично, птенчик мой, весьма хвалю.
По-прежнему будь для чужих невидим.
Ступай-ка в дом и принеси оттуда
Мишурные наряды – как приманку
Для этих чучел.
Да, мой господин.
Уходит.
Тварь, низкий дьявол, к чьей природе мерзкой
Не пристают ни доброта, ни благо!
Мои труды, терпенье – все впустую.
С годами он становится лишь хуже:
Лицом – уродливей, умом – гнусней…
Ну, черти, у меня они повоют!

Входит Ариэль, нагруженный блестящими одеждами.

Развесь-ка эту ветошь на веревке.

Просперо и Ариэль остаются на сцене, невидимые для других.

Входят Калибан, Стефано и Тринкуло, насквозь мокрые.

Ступайте тише – так, чтоб даже крот
Вас не расслышал. Мы подходим к келье.

Синьор монстр, этот ваш дух, которого вы представляли паинькой, кажись, сыграл с нами скверную шутку.

Я весь провонял какой-то конской мочой, о чем мой нос сообщает мне с глубоким прискорбием.

А мой нос так и раздувает от злости. Слышишь, монстр? Если я на тебя рассержусь, тогда пеняй на себя…

Можешь тогда считать себя конченым монстром.

Не гневайся, мой добрый господин!
Потерпим, – и свершенье наших планов
Вознаградит за эту неприятность.
Но, умоляю вас, умерьте голос.
Не нравится мне эта тишина…

Да, но мы утопили все бутылки в этом зловонном пруду.

Здесь не одно бесчестье и неприятность, здесь неисчислимые убытки!

Мало того, что я промок до нитки. А тут еще этот твой невидимый дух!

Клянусь честью, я спасу мою бутылку, если даже буду по уши в дерьме.

Прошу вас, повелитель мой, потише.
Вот вход в его пещеру. Проберитесь
Бесшумно и свершите ту проделку,
Которая вас сделает мгновенно
Владыкой острова, а Калибана —
Рабом, готовым пятки вам лизать.

Дай мне руку, чудище. Я чувствую, как во мне просыпается кровожадность.

увидев одежды

О король Стефано! Ваше величество! Поглядите, какой тут приготовлен гардероб для вашей милости!

Оставь, дурак, блеск этот – мишура!

А вот и нет, синьор монстр. Уж мы-то отличим мишуру от парчи. О король Стефано!

Сними-ка мне этот кафтан, Тринкуло. Клянусь этими клешнями, он нам по вкусу.

Ваше величество, он – ваш!

Чума возьми упрямого шута!
Пусть он любуется фальшивым блеском.
Сперва, мой господин, свершите дело.
Не то колдун проснется – и тогда
Щипками и пинками нас раскрасят
С ног до макушки.

Да замолчи ты, монстр! Госпожа Веревочка, неправда ли, это мой кафтан? Господин Кафтанчик, вас не продуло в высоких широтах? Спускайтесь сюда, поближе к экватору.

Да и госпожа Веревка, должно быть, устала от этого взгромоздившегося на нее Кафтанчика. Не так ли, ваша милость?

Отлично сказано, Тринкуло! Возьми себе любой камзол за эту шутку. Знайте все, что, пока я король этого королевства, настоящее остроумие не останется без награды. «Устала от взгромоздившегося на нее кафтанчика»! У этого дурака язык острый, как бритва.

Синьор монстр, видите, сколько рыбы попалось на одну леску? Подсекайте, пока мы не добудем всего улова.

К чертям улов! Мы потеряем время;
И всех нас превратят в гусей крикливых
Иль в низколобых злобных обезьян.

А ну-ка, чудище, берись за дело. Помоги нам перетаскать эти наряды туда, где спрятан мой бочонок с вином, не то я тебя прогоню из своего королевства к чертям собачьим. Держи вот это.

И вот это.

Слышен шум охоты. Вбегают несколько духов в обличье охотничьих собак, которые с лаем набрасываются на Стефано, Тринкуло и Калибана. Просперо и Ариэль науськивают их.

Ату, Гром, ату!

Сильвер, ату! Догоняй их, Сильвер!

Эй, Злюка, нападай! Фурия, ату их, ату!

Калибан, Стефано и Тринкуло убегают, преследуемые собаками.

Ариэль, науськай на них наших гоблинов, чтобы хорошенько им намяли бока, защипали бы с ног до головы, сделали их пятнистей леопардов. Да пошли на них лихоманку, чтобы скрутила в дугу этих плутов.

Слышите, как они вопят от страха?

Пусть порезвятся милые собачки!
Итак, все недруги – в моих руках.
Еще чуть-чуть, мой голубь, – и труды
Окончатся, и ты вдохнешь всей грудью
Свободу. Послужи в последний раз.

Уходят.

Акт пятый

Сцена I

Перед кельей Просперо.

Входит Просперо в своем волшебном плаще и Ариэль.

Итак, мой замысел идет к развязке.
Послушны чары мне, послушны духи,
И время не сгибается под ношей.
Который час?
Шестой, мой господин.
Ты говорил мне, что к шести часам
Наш труд закончится.
Я так расчислил,
Затеяв эту бурю. Отвечай мне:
Как там король со свитой?
Заблудились
В той роще липовой, что ограждает
От ветра эту келью, и не могут
Оттуда выбраться, как из ловушки,
Пока ты не велишь. Они в смятенье.
Король тоскует; прочие вельможи
Горюют и тоскуют вместе с ним,
И больше всех – синьор, кого, я помню,
Ты звал «достойным стариком Гонзало»;
По бороде его струятся слезы,
Как зимний дождь по тростниковой крыше.
В таком они прежалостном разброде,
Что, если бы ты мог сейчас их видеть,
Твой гнев смягчился бы.
Ты так считаешь?
Да, мой хозяин, будь я человеком,
Я бы смягчился.
Это мне укор.
Коль ты, созданье воздуха, способен
Так ощущать боль смертных, – разве я,
Из той же плоти созданный, не должен
Их чувства разделять еще острей?
Хоть скорбью, что они мне причинили,
Душа до сей поры уязвлена,
Но благородный разум победит
Свои обиды. Милость выше мести.
И раз они раскаялись, к чему
Длить гнев? Освободи их, Ариэль.
Я чары с них сниму, и заодно —
Все скорби.
Я их приведу, хозяин.
Уходит
очерчивая себя магическим кругом
О эльфы гор, лесов, озер и волн!
Вы, что, резвясь у моря, на песке
Играете с прибоем; вы, малютки,
Чья радость – под луной плясать в лугах,
Волшебные вытаптывая кольца,
Где овцы не пасутся, и еще —
Выращивать грибы порой ночною,
Вы, для кого заветный час приходит,
Едва последний колокол пробьет,
С чьей помощью сегодня я затмил
Светило дня, созвал к себе ветра
И небо синее с зеленым морем
Столкнул в непримиримо ярой битве!
Гремящий гром вооружив огнем,
Я мощный дуб Юпитера разбил
Его же молнией и кряж прибрежный
Заставил всколебаться; сосны, кедры
Я, как травинки, с корнем вырывал;
Могилы разверзались, выпуская
На волю мертвецов, по повеленью
Моих могучих чар. Отныне я
От этой грубой власти отрекаюсь.
Теперь (последний подвиг колдовства!)
Пускай прольется музыка с небес,
Чтоб воодушевить мою решимость, —
И я сломаю свой волшебный жезл,
Навек зарыв его обломки в землю,
И в бездне вод морских – так глубоко,
Что не достанет лот, похороню
Магическую книгу.

Звучит торжественная музыка.

Входят Ариэль, за ним Алонзо, делая безумные жесты, в сопровождении Гонзало, за ними таким же образом – Себастьян и Антонио, в сопровождении Адриана и Франциско. Все они входят в магический круг, очерченный Просперо, и стоят там зачарованные, в то время как Просперо говорит.

Пусть музыка – лекарства лучше нет
Для воспаленного ума – утешит
Фантазиями изнуренный мозг.
Не выходите до тех пор из круга,
Покуда чары действуют. – Гонзало,
Святой, добросердечный человек!
Мои глаза, сочувствуя твоим,
Слезятся тоже.
в сторону
Чары постепенно
Рассеиваются, как мгла ночная
В рассветный час. Дремотное сознанье,
Очнувшись, гонит призрачный туман,
Который окружал его. – Гонзало,
Мой истинный спаситель, верный спутник
Монарха своего, – я отплачу
За все твое добро сердечной мерой. —
Алонзо, ты жестоко поступил
Со мной и дочерью моей. Твой брат
Замешан тоже. – Вот за что ты терпишь
Щипки невидимые, Себастьян! —
А ты, мой брат родной, который тешил
Так грубо честолюбие свое,
Забыв про голос жалости и крови,
А ныне Себастьяна подбивал
Убить монарха вашего (за это
Он терпит наихудшие щипки), —
Тебя прощаю я, – хоть нрав твой лютый
Противен естеству.
в сторону
В них пониманье
Как будто начинает прибывать,
И вскоре нарастающий прилив
Затопит отмель разума, где ныне
Лишь грязь и тина. Ни один из них
Меня не узнает. – Эй, Ариэль,
Неси из кельи шляпу мне и шпагу.

Ариэль уходит и немедленно возвращается.

Я сброшу этот плащ и покажусь
В обличье герцога Милана. – Ну же,
Проворней, Ариэль; свобода близко.
помогая одеться Просперо, поет
На травинке я качаюсь,
Вместе с пчелкой угощаюсь,
На спине летучей мыши
Под луною я катаюсь
Над деревьями и выше.
Сладко, ах, сладко в полуденный зной
Спать мне под сенью фиалки лесной.
Да, Ариэль, ты скоро станешь волен;
Хоть мне и скучно будет без тебя.
Итак, мчись на корабль, где ты оставил
Заснувших моряков, растормоши
Всех раньше боцмана и капитана
(Но сам притом оставшись невидимкой)
И приведи сюда – да побыстрее.
Я в тонкий воздух, как стрела, вопьюсь
И возвращусь в одно мгновенье ока.
Все муки, бедствия и чудеса
Собрались в этом месте. Изведи
Отсюда нас, благое Провиденье!
Взгляни, король! Ты видишь пред собой
Того Просперо, герцога Милана,
С которым ты так худо поступил.
Нет, я не дух; чтоб убедиться в этом,
Дай руку мне. Приветствую тебя
И всех синьоров.
Герцог ты живой —
Иль просто заколдованная щепка,
Судить не мне – я заколдован сам.
Но дышит грудь твоя, и бьется сердце,
И с той поры, как я тебя увидел,
Мне кажется, мой разум прояснился.
Тут кроется (коль это всё не морок)
Диковинный рассказ… Я возвращаю
Захваченные земли; если можешь,
Прости мне причиненные обиды.
Но как случилось, что Просперо жив
И обитает здесь?
Гонзало
Позволь сперва
Я обниму тебя, почтенный старец,
Мой благородный друг.
Не поклянусь,
Явь это или греза.
Ты отведал
Сегодня столько необычных блюд,
Что вкус твой притупился. Ну, друзья,
Добро пожаловать на чудный остров!
Себастьяну и Антонио, в сторону.
Про вас же, парочка синьоров хитрых,
Я мог бы кое-что порассказать
Его величеству, разоблачив
Предательство. Но воздержусь от ябед.
Черт рассказал ему.
Тебе ж, злодей,
Которого назвать мне стыдно братом,
Прощаю я все преступленья разом,
Лишь герцогство свою прошу назад —
Его вернешь ты волей иль неволей.
Коль ты и впрямь Просперо, объясни нам
В подробностях, как ты сумел спастись,
Как ты нашел нас, выброшенных бурей
Всего лишь три часа тому назад
На этот берег, где в недобрый час —
Как остро жжет застрявшая стрела! —
Где потерял я сына Фердинанда.
Скорблю о том, синьор.
Моя утрата
Ничем не восполнима, и терпенью
Не исцелить ее.
Я полагаю,
Вы и не пробовали обратиться
К богине этой, с помощью которой
Я, испытавший сходную утрату,
Был исцелен.
Вы? Сходную утрату?
Тем больше скорбную, что у меня
Нет ваших утешений: я утратил
Единственную дочь.
О небо! Сделай,
Чтоб наши дети оставались живы
И жили как король и королева
В Неаполе; а я пускай покоюсь
На илистой постели, где лежит
Мой сын! Когда вы потеряли дочку?
Сегодня, в этой буре. – Но, я вижу,
Синьоры эти столь поражены,
Что проглотили языки и даже
Едва ли верят собственным глазам. —
Какой бы силой вас ни сбило с толку,
Извольте убедиться: я – Просперо,
Тот самый изгнанный миланский герцог,
Который столь чудесно оказался
На берегу, где вы нашли спасенье,
И правит здесь, на острове. Довольно
Для первой встречи; расскажу подробней
Потом. – Добро пожаловать, король,
В мою пещеру; это – мой дворец,
Прислуги мало у меня и вовсе
Нет подданных. Прошу вас, загляните.
Вы мне вернули герцогство; за это
Я бы хотел вас отблагодарить.
Надеюсь, то, что вы сейчас узрите,
Дороже герцогства.

Просперо отдергивает занавесь, за которой Фердинанд и Миранда играют в шахматы.

Любезный лорд, меня вы обманули.
Нет, дорогая, ни за что на свете!
Вы станете, конечно, отпираться,
Пока я не прощу вас.
Если это —
Опять иллюзия, то я вторично
Утратил сына.
Снова чудеса!
заметив Алонзо и остальных)
Моря грозны – и все же милосердны.
Я клял их всуе.
Становится на колени перед отцом
Сын мой драгоценный!
Ты воскресил счастливого отца.
Встань и поведай, что произошло
И как ты оказался здесь.
О чудо!
Как много лиц красивых! Как прекрасна
Людская стать! О дивный новый мир,
Мир человеческий!
Ей это внове.
Кто эта дева, с кем играл ты в шахи? —
Знакомы вы едва ли три часа.
Богиня ли она, что, разлучив нас,
Опять свела?
Отец, она из смертных;
Но промыслом бессмертным мне дана.
Я обручился с ней, когда не мог
Спросить совета у отца и даже
Не ведал, жив ли мой отец. Она —
Дочь доблестного герцога Милана,
Из рук которого я получил
Вторую жизнь – и кто мне станет вскоре
Вторым отцом.
Как я – твоей невесте.
Я перед ней виновен, видит небо,
Виновен…
Мой синьор, остановитесь.
Не будем омрачать счастливый день
Тем, что прошло.
Мне слезы до сих пор
Мешают говорить. Взгляните, боги,
На эту пару – и даруйте им
Земную благодать! Не вы ли сами
Соединили их?
Ты прав, Гонзало.
Конечно, так предначертали боги:
Не для того ли изгнан из Милана
Был герцог, чтоб наследники его
Владели троном неаполитанским?
Пусть золотом на мраморных скрижалях
Запишут это плаванье, в котором
В Тунисе Кларибель нашла супруга,
А брат ее, принц Фердинанд, жену —
На неприветливом вначале бреге;
Меж тем Просперо получил назад
Украденное герцогство, а мы,
Все прочие, себе вернули разум,
Который сбег от нас.
Миранде и Фердинанду
Ну, протяните
Мне руки. Пусть навек тоска и горе
Совьют гнездо в том сердце, что сейчас
Не радуется с нами.
Так; аминь.

Входит Ариэль, за которым следуют Капитан и Боцман.

Взгляните, нашего полку прибыло!
Я говорил же вам: тот не утонет,
Кого на суше виселица ждет.
Боцману
Ну, что, кощунник? На борту ругаться
Умеешь, а на суше – онемел?
Рассказывай, какие нынче вести?
Приятнейшая весть – что мы нашли
Монарха нашего и всех синьоров.
Вторая – что корабль наш после бури,
Которой был он вдребезги разбит,
Вновь цел и невредим, как пред отплытьем.
Просперо
Все это я устроил, господин.
Доволен ты?
О, мой проворный птенчик!
Всё это в высшей мере необычно,
Всё необычней с каждою минутой.
Как вы пришли сюда?
Мы крепко спали —
Вернее, дрыхнули мертвецким сном
В своих каютах – мы и все матросы,
Как вдруг какой-то странный шум, точнее,
Каких-то странных множество шумов —
Рычанье, вой и звяканье цепей —
Нас разбудили. Выбежав оравой
На палубу, мы увидали вновь
Корабль во всем его великолепье.
От счастья в пляс пустился капитан;
И в это время, непонятной силой
Отделены от остальных, мы были
Приведены сюда – вот так во сне
Сомнамбулы бредут, куда, не зная.
Просперо
Ну, как?
Отлично. Ты получишь волю.
Вот лабиринт, запутанный и странный.
Дела, какие трудно объяснить
Природными причинами. Тут нужен
Мудрец или оракул.
Мой синьор,
Не мучьте разум поиском разгадки.
Я вскоре, на досуге, вам открою
Пружины этих происшествий (странных
На первый взгляд). Пока же не тревожьтесь
И принимайте все, как есть.
в сторону, Ариэлю
Мой дух!
Ступай и приведи нам Калибана
С его компанией.
Алонзо
Еще осталась
Для вашего величества забава —
Отставших парочка от вашей свиты.

Входит Ариэль, таща за собой Стефано, Тринкуло и Калибана в украденных одеждах.

Пусть каждый стоит за всех и все за одного; мы тут ни при чем, Фортуна вывезет. Кораджо, чудище, кораджо! Гляди храбрей!

Стойте-ка! Если эти два шпиона, которых я ношу во лбу, докладывают верно, перед нами ошеломительное зрелище.

О Сетебос! Как грозны эти духи!
А мой хозяин – он великолепен!
Не заругал бы только Калибана.
Вот так чудовища! Ха-ха-ха-ха!
Таких, синьор Антонио, не купишь
Ни за какие деньги.
принюхиваясь
Почему же?
Одно из них, по крайней мере, рыба.
На рыбном рынке да в базарный день…
Взгляните на ливреи их, синьоры.
Вы признаете их? Вот этот плут —
Несчастный выродок искусной ведьмы,
Которая умела, как Луна,
Повелевать приливом и отливом.
Все трое – воры, а чертенок этот
(И впрямь, чертовки сын) их подучил
Убить меня. Двоих из этих бестий
Вы, верно, узнаете; ну, а этот —
Исчадье мрака – признаю, что мой.
Он защипать меня велит до смерти.

Да это же Стефано, мой дворецкий.

Пьян в стельку. Где он раздобыл вина?

А Тринкуло, смотрите, пьян, как пробка.
И взгляд остекленел. Какой мудрец
Загнал его в бутылку?

Никто меня в бутылку не загонял. Я сам загнал бутылку в себя; верней, ее содержимое. Теперь оно содержится во мне. И я его там пока удерживаю.

Ну, как дела, Стефано?

Не трогайте меня! У меня везде щекотки и колики.

Ты, кажется, приятель, собирался
Стать королем на этом островке?

Самым недужным и несчастным королем на этом свете!

рассматривая Калибана

Чуднее я не видел в жизни монстра.

Не только внешним видом, но и нравом
Уродлив он. А ну, приятель, в келью!
Возьми друзей – и все там прибери,
Коль хочешь заслужить мое прощенье.
Все сделаю. И буду впредь умней.
Какого дурня я сыграл, приняв
Отъявленного пьяницу за бога
И поклоняясь плуту!

Ну, ступай.

Стефано и Тринкуло
Идите и верните эти вещи
Туда, где вы их взяли.
Утянули.

Калибан, Стефано и Тринкуло уходят.

Ваше величество, прошу со свитой
Пожаловать в убогий мой приют
И отдохнуть; я обещаю на ночь
Вам рассказать историю мою —
Как мы спаслись и все, что приключилось
На этом острове. А завтра утром
Я приведу вас на корабль, готовый
Вас отвезти в Неаполь, где надеюсь
Увидеть свадьбу наших милых чад;
Потом я возвращусь в Милан – и там
Предамся размышлениям о смерти.
Жду с нетерпеньем вашего рассказа,
Как некой сказки.
Ничего не скрою.
Я обещаю вам попутный ветер
И плаванье столь быстрое, что вскоре
Догоните вы королевский флот,
Ушедший далеко вперед.
Ариэлю
Ну, милый,
Простимся. Ты свободу заслужил.
Лети в родной простор!
Остальным
К услугам вашим.

Все уходят.

Эпилог

Распались чары колдовские,
И мне послушные стихии,
Увы, уж не послушны боле,
Былой волшебник – в вашей воле.
Простив и зависть, и измену,
Всему на свете зная цену,
Я одного теперь желаю —
К родному возвратиться краю.
Но чтоб спасти меня отсюда,
Особое потребно чудо,
Его вы сотворите сами
Ладонями и голосами.
Пусть ваши крики одобренья
Надуют парус возвращенья,
И я покину этот голый
Безлюдный берег невеселый.
Утратив силу чародея,
Стою я, сердцем холодея.
Молю, не пожалейте пыла,
Чтоб небо грешника простило.

Две бури

Заметки переводчика

О ступенях понимания

«Король Лир» и «Буря» принадлежат позднему периоду творчества Шекспира; «Лир» написан в 1606 году, «Буря» – в 1611-м. В обеих пьесах главный герой – стареющий властитель, а тема – расставание с властью: короля в первом случае, могущественного мага – во втором. В эти поздние годы Шекспир уже не пишет комедий, хотя комических сцен в его пьесах по-прежнему предостаточно; но центр внимания переносится с любви и порывов молодости на семейные отношения и проблемы возраста. Хотя Шекспир, по нашим сегодняшним понятиям, еще не стар, но уже наступило последнее десятилетие его жизни, и, как писал А. Блок в своей статье о «Короле Лире»: «Дерево безошибочно знает о приближении осени…»

Возраст и есть то первое, простое обстоятельство, которое определяет особенный, глубинный лиризм этих произведений и поясняет нам слова Уильяма Хэзлитта о «Короле Лире»: «Это лучшая из пьес Шекспира, ибо в ней он более всего раскрыл свою душу».

Обратим внимание на центральную роль бури в обеих этих пьесах. Джордж Оруэлл в статье «Лир, Толстой и Шут» писал, что сильнейшее воздействие трагедии связано не только с силой поэтического слова; ее можно представить и в кукольном театре, и в пантомиме, и в серии иллюстраций. «Закройте глаза и вообразите себе «Короля Лира», по возможности не вспоминая диалогов. Что вы видите? Вот что вижу я: величественный старик в длинной черной мантии с ниспадающими седыми волосами и бородой, сотрясаемый ударами бури, бредет, кляня и обвиняя небеса, в сопровождении шута и сумасшедшего».

Если таким же образом, закрыв глаза, представить себе шекспировскую «Бурю», получится на удивление похожий образ. Перед нами снова – величественный старец; только его воздетые к небесам руки не проклинают, но властно заклинают бурю исполнить его волю; а радом с ним мы видим не шута и сумасшедшего, а духа воздуха Ариэля и исчадье земли Калибана.

Проклятья короля Лира бессильны, они лишь сотрясают воздух:

Дуй, дуй, ветрище, лопни от натуги!
Хлещи наотмашь, ливень! Затопи
Коньки домов и шпили колоколен!
Вы, мстительные вспышки грозовые,
Предвестники громовых мощных стрел,
Валящих наземь сосны, опалите
Седую голову мою! Ты, гром,
Расплющи чрево круглое земли,
Испепели зародыши Природы
И размечи по ветру семена
Людей неблагодарных!

Заклинания Просперо, наоборот, обладают действенной силой – духи воды и воздуха покорствуют ему. Буря, устроенная волшебником, топит корабль, на котором плывут его враги (топит, как потом выяснится, не всерьез), и отдает их в полное его распоряжение. Но, оказывается, не отмщения ищет Просперо, не гибели злодеев, но примирения с ними. Его даже не слишком заботит, насколько искренне их раскаяние; он прощает всех.

Просперо так же добровольно отрекается от своей магии, от власти над миром духов, как Лир – от короны; но если король приводит логические объяснения этому жесту – старость, тяжелое бремя власти, то Просперо таких объяснений не дает. Как сказал другой поэт: «Тут прошелся загадки таинственный ноготь…» Объяснений может быть сколько угодно – аллегорических, символических, философских.

Ясно лишь одно: по-другому окончиться пьеса не могла, иначе это была бы уже не «Буря», а (допустим) «Волшебная флейта», и это был бы не Шекспир, а оперный либреттист с радостным финалом: «Мрак рассеивается, восходит солнце. Жрецы славят разум, доброту и справедливость великого Зарастро».

«Буря» кончается совсем не так. Отказавшийся от своего могущества Просперо предстает перед нами в растерянности и отчаянии. Он молит милости у Неба и одновременно – снисхождения у публики. Он просит освободить его, отпустить с волшебного острова сцены в мир людей, хотя и знает, что там ему предстоит одна последняя задача: приготовиться к смерти.

Джон Донн, обладавший глубоким драматическим инстинктом, не зря культивировал жанр стихов на прощание – «валедикций». Сказанное в момент разлуки вырастает в своем значении. Эта щемящая нота прощания пронизывает и финал «Бури».

Так всегда у Шекспира. Разгул темных стихий неизбежно разрешается гармоническим примирением и утешением.

В четвертом акте «Короля Лира» королевский врач лечит безумного государя музыкой. «Играйте громче, – велит он музыкантам. – Пусть король проснется». Лир пробуждается и видит Корделию, которую сначала принимает за ангела. Ему кажется, что он в раю. Наконец он узнает свою дочь, и по лицу короля, еще недавно пытавшегося перекричать гром и бурю в степи, текут слезы вины и тихой радости…

Первая сцена «Бури» – корабль в море, застигнутый штормом. Свист ветра, удары волн, крики и ругань матросов. Смятение усиливается. Трещат и рушатся мачты, разносятся громкие вопли отчаяния: «Мы погибли! Тонем!»

И вдруг – тишина. (Вы бы не услышали этой тишины без предшествующего ей адского грохота.) Действие переносится на волшебный остров. Еле слышная музыка: она то приближается, то отдаляется и пропадает. Миранда внимает рассказу отца и плачет, сострадая его минувшим бедам…

Шекспировский мир построен на контрасте. На одном полюсе – хаос страстей: буря, удары грома, лязг оружия, отчаянье и ярость, на другом – музыка, красота и слезы умиления, эта роса небес, сошедшая на землю.

Две поздние пьесы Шекспира – два шага его мысли, две ступени нашего понимания. В «Короле Лире» преобладает «шум и ярость» от столкновения несовместимых начал доброты и злобы; страшная буря в третьей части является наивысшей точкой, fortissimo этого яростного столкновения.

В «Буре» уже не люди, как бы они ни были порочны, главные противники человека, а время и судьба. Стихия музыки, которая в «Лире» помогала исцелить безумного короля, здесь заполняет все пространство зачарованного острова. Счастливые Миранда и Фердинанд уплывают в манящий их «новый, прекрасный мир»; старый волшебник, сломав свой магический жезл, плывет навстречу собственной смерти. Но музыка примиряет всех. Как сказал Оден в своих шекспировских лекциях (если только за ним правильно записали), «последнее прибежище человека – музыка».

Это очень шекспировская мысль.

О «Короле Лире»

Существует мнение, которое часто выдается за аксиому, что переводы устаревают и каждые 50–70 лет должны заменяться на новые. Такое мнение кажется мне несправедливым. Плохие переводы действительно устаревают, причем не через пятьдесят лет, а уже на следующее утро. Но талантливые переводы не стареют, – наоборот, они покрываются благородной патиной времени. Если русские переводы Шекспира второй половины XIX века обветшали, то не из-за их «старины», но скорее потому, что время, когда они сделаны, было временем упадка поэтической культуры, передышки перед новым взлетом Серебряного века.

Лучшим переводом «Короля Лира» в XX веке был и остается пастернаковский. Он ярко окрашен личностью автора, но все истинные переводы таковы: не вложив своего, нельзя дать новую жизнь чужому. Шекспир был спутником Пастернака с молодости – не абстрактным «памятником литературы», а близким и своим, – тем, что можно твердить на ходу и применять к собственной жизни:

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.

Уже в таких ранних стихотворениях Пастернака, как «Шекспир» и «Уроки английского», обнаруживается то самое интимное родство с темой, которое в дальнейшем так полно выразилось в его переводах.

Так вышло, что читать Шекспира меня научил не Пастернак и даже не Пушкин, а Джон Китс; в молодости я перевел его сонет «Садясь заново перечитывать “Короля Лира”». В нем поэт прощается с кумиром своей юности – сладкозвучным Спенсером, автором рыцарской поэмы «Королева фей», и обращается к открывшейся для него глубине и величию Шекспира:

О Лютня, что покой на сердце льет,
Умолкни, скройся, дивная Сирена!
Холодный ветер вырвался из плена,
Рванул листы, захлопнул переплет.
Теперь – прощай! Опять меня зовет
Боренье Рока с Перстью вдохновенной;
Дай мне сгореть, дай мне вкусить смиренно
Сей горько-сладостный Шекспиров плод.
О Вождь поэтов! И гонцы небес,
Вы, облака над вещим Альбионом!
Когда пройду я этот грозный лес,
Не дайте мне блуждать в мечтанье сонном;
Пускай, когда душа моя сгорит,
Воспряну Фениксом и улечу в зенит![1]

Постепенно – и не по чьему-то внушению, а по внутреннему предрасположению – Шекспир сделался основанием и мерилом всех моих представлений об искусстве. Только у него «убийственный вздор» жизни и высокая поэзия соединились так таинственно и неразрывно. Перевести «Короля Лира» было мой давней, хотя и загнанной глубоко внутрь, мечтой. Дело не только в том, что это означало бы так или иначе соперничать с Борисом Пастернаком (что для меня немыслимо), но и в самой пьесе, которую я всегда считал самой великой у Шекспира. Это порождало чувство дистанции, неодолимый переводческий барьер.

Перевод «Бури» еще больше придвинул меня к «Королю Лиру». Две эти вещи казались мне связанными, как части одного замысла. Центральный эпизод «Лира» – старый король в степи, при вспышках молний и раскатах грома заклинающий бурю уничтожить этот проклятый мир с рассеянными в нем семенами зла; но его призывы остаются воплями бессилья. В центре «Бури» тоже величавый старик, жертва коварства, но здесь – как будто сбылись желания Лира! – в руках Просперо жезл всевластья. Посланная волшебником буря топит корабль, на котором плывут его враги, и отдает их ему во власть. Но он не мстит – наоборот, всех прощает и, выбросив в море жезл и магические книги, возвращается в Милан, чтобы принять свою человеческую участь смертного. Я вновь ощутил импульс перевести «Короля Лира» и, может быть, напечатать две пьесы вместе как своего рода диптих, но и этот импульс угас без воплощения.

Дальше в дело вмешался случай. В одном детском издательстве возникла мысль сделать сокращенного Шекспира для младших школьников, в котором отрывки из пьес соединялись бы между собой прозаическим пересказом. Я согласился попробовать и довольно скоро изготовил такую «лоскутную» версию «Короля Лира». Изготовил, прочитал и убедился, что она никуда не годится. И тогда с той отчетливостью, которая дается только опытом собственной ошибки, я понял одну очевидную вещь: пьеса Шекспира есть драматическое произведение и в пересказе теряет то же, что теряют прекрасные стихи, – то есть почти всё. Сила ее не в том, что злые дочери обидели отца, а в том, что в «Короле Лире» сталкиваются два несовместимых мира, и это нельзя передать никак иначе, кроме как через диалог. Диалог, который то и дело оборачивается абсурдом. На сцене раз за разом происходит срыв коммуникации. Логические резоны дочерей не укладывается в голове Лира, а дочерям невдомек, как утративший власть отец может еще на что-то претендовать. На этом коммуникативном диссонансе построена вся трагедия.

Но, как это часто бывает, неуспех пересказа обернулся неожиданным следствием: я утратил страх перед пьесой. Наоборот, она сама стала затягивать меня. К счастью, у меня плохая память и, несколько раз перечитав пьесу по-английски, я уже ни строчки не помнил из ее русского текста. В общем, я решил поддаться порыву и довести свой перевод до конца, а уж потом сравнить его с пастернаковским. Я был готов к тому, что сравнение заставит меня забраковать свою работу и расписаться в неудаче. Но вышло иначе; перевод был закончен, но сбрасывать свое детище с Тарпейской скалы мне расхотелось. К тому времени я сумел уговорить себя, что каждое поколение имеет право заново перечитать классика и новые переводы – как новые платья: чем их больше в гардеробе королевы, тем лучше.

Тут уместно вспомнить, в каких жестких условиях создавался перевод Пастернака. Во-первых, плотность работы. За одно лето он планировал перевести чуть ли не целую книгу Шандора Петефи, «Короля Лира» и в придачу первую часть «Фауста», чтобы заработать денег и высвободить время для писания романа. Далее, его переводы Шекспира нещадно редактировалось, ему приходилось подлаживаться под вкус меняющихся редакторов, кроить и перекраивать текст по их пожеланиям.

Сквозь условную старину шекспировской драмы явно просвечивает другое время, на что Пастернак более чем прозрачно намекает в своих не опубликованных при жизни комментариях: «В «Короле Лире» понятиями долга и чести притворно орудуют только уголовные преступники… Все порядочное в «Лире» до неразличимости молчаливо или выражает себя противоречивой невнятицей, ведущей к недоразумениям»[2]. Представим себе: на дворе 1947 год. Ахматова предана анафеме и отлучена от литературы. Новые работы Пастернака рассматриваются под лупой; обвинения в идейной чуждости и космополитизме всегда наготове. Чтобы защититься, он вынужден прикрываться то невнятными объяснениями, то ссылками на Толстого и реализм: это было правдой и в то же время – прививкой от той «болезни», из-за которой внезапно исчезали многие его современники. Пастернак занимал как бы «полупозицию» по отношению к официозу; он объяснял, что трактует Шекспира реалистически, снимая вычуры и натяжки его стиля, что он переводит «для времени и страны, только вчера покинутых гением Толстого».

Разумеется, Пастернак понимал те самые «беззаконья стиля» Шекспира, которые раздражали Толстого, и был бесконечно далек от критических преувеличений последнего. И все же есть основания думать, что «Король Лир» не был любимой пьесой Пастернака: слишком сказочно, слишком патетично и вместе с тем сентиментально. Кроме того, «зараженному вечным детством» поэту вряд ли нравилось играть раздраженного и обиженного старика. Видимо, не случайна фраза из его письма А. И. Цветаевой: «Перевел также Лира, но это вздор по сравнению с хроникой»[3]. Свой перевод «Генриха IV» он ценил намного выше.

В целом, я следовал тем же принципам перевода драмы, что Пастернак: полностью разделял его стремление перейти «от перевода слов и метафор» – «к переводу мыслей и сцен»[4]. Я обретал опору в его блестящих формулировках: о «той намеренной свободе, без которой не бывает приближения к большим вещам»[5], о том, что «настоящий перевод должен стоять твердо на своих собственных ногах, не сваливая своих слабостей на мнимую хромоту подлинника»[6]. К сожалению, сам Пастернак не имел возможности до конца проводить в жизнь эти принципы: редакторы и обстоятельства висели на нем тяжкой обузой. Учтем, кстати, что заказ на «Короля Лира» он получил от «Детгиза», издание предназначалось для школьных библиотек; следовательно, неудобные для детского чтения места он должен был микшировать.

Современным переводчикам, конечно, легче. Сегодняшние нравы, далекие от пуританских норм послевоенных лет, приблизились к нравам шекспировской эпохи – и даже перещеголяли их; так что мне не нужно было смягчать слишком вольных острот (впрочем, я старался не переперчить). Иногда такие моменты оказывались важны для более точной обрисовки персонажей. К примеру, злодей Эдмунд, смеясь над верой в гороскопы, говорит у Пастернака: «Я был бы тем, кто я есть, если бы даже самая целомудренная звезда мерцала над моей колыбелью». Я перевел ближе к подлиннику: «…если бы самая стыдливая звездочка светила над поляной, где мой отец брюхатил мою мать». За этим «брюхатил» (bastardized) уже проступает затаенная ненависть бастарда, который не может простить отцу незаконность своего рождения, – и это объясняет многое в его дальнейших поступках.

Пресловутая эквилинеарность не была для меня императивом. На сцене не считают строк. Монолог заканчивается тогда, когда иссякает заложенная в него энергия – не раньше и не позже. В драме важно не физическое, а «бергсоновское» время – субъективное, динамическое и изменчивое. Не это ли имел в виду Кольридж, заметивший однажды: «Читая Драйдена, Поупа и других классицистов, все сводишь к подсчету слогов и стоп, в то время как читая Донна, измеряешь не количество слогов, но время». Меня не смущало, если иные монологи выходили у меня длиннее на строку или на две, чем у Шекспира, а другие короче.

В наше время «Гамлета» ставят намного чаще, чем «Короля Лира». Не потому ли, что он понятней молодым? Что его легче «осовременить», выведя на сцену автоматчиков или марсиан? С «Лиром» так не порезвишься. В нем даже нет love story. Вместо романтического героя – вспыльчивый старик «в тонком шлеме седых волос».

Но именно это и влекло меня к пьесе. При всей грандиозности проблематики «Короля Лира» («Книга Иова», Софокл и так далее), мне была дорога возможность взглянуть на пьесу не «по-орлиному зорко», а просто и по-житейски, с высоты воробьиного полета. Внезапный гнев короля в первом акте, вызывавший недоумение критиков, не казался мне ни странным, ни непонятным. Я видел, как ведут себя старые люди на юбилеях, как они радуются тостам в свою честь: чем пышнее, тем лучше. И как обидно, когда кто-то из детей бестактно ломает течение ритуального действа. Дети, может быть, и умнее отцов. Но «обида старости» горше и дольше.

Сам собой приходит на ум сюжет: Лир и Толстой. За три года до своего ухода Лев Толстой посвятил большую статью развенчанию Шекспира. В качестве примера он взял трагедию «Король Лир», детально, по сценам разобрал ее – и не оставил камня на камне. По мнению Толстого, «Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем». Всеобщее преклонение перед Шекспиром он считает эпидемией и коллективным гипнозом, а мировоззрение Шекспира – глубоко безнравственным и развращающим.

С тех пор критики не раз пытались дать объяснение этой статье. Указывалось, в частности, на эстетические взгляды Толстого, более близкие к классицизму XVIII века, чем к полнокровной избыточности елизаветинской драмы. Конечно, следует учесть и литературные установки толстовской эпохи, эпохи победившего реализма: «Острый сюжет, необычайные происшествия и поступки противопоказаны художнику как проявление дешевого вкуса и пристрастия к романтически-неправдоподобным эффектам. Изобретательная фабула, удивительные события безвозмездно отданы мастерам занимательного чтива, детективным, приключенческим и фантастическим романам, выведенным за пределы высоких жанров поэзии, – или хроникерам вечерних газет»[7].

Но подобные доводы не объясняют сугубо личного пафоса, которым пронизана статья Толстого, того «неотразимого отвращения», которое внушала ему трагедия Шекспира. Это тем более непонятно, что мы безотчетно представляем короля Лира – в его величии и негодовании – похожим на Льва Толстого в старости. Так пишет Джордж Оруэлл в своей известной статье «Лир, Толстой и Шут». Но Оруэлл был не первым, кто отметил это сходство. Уже Блок в своей статье «О драме» рисует образ Льва Толстого похожим на короля Лира в бурю[8]. Заметим, что статья Блока написана в 1907 году. Ретроспективно это выглядит еще отчетливей. Уход и смерть Толстого – прямой ремейк «Короля Лира», вплоть до деталей (например, младшая дочь, которая одна из всего семейства сохранила преданность отцу). Толстой так же, как Лир, отрекся от всего, чем владел: состояния, титулов, авторских прав на свои книги. И так же, как Лир, доходил до края безумия из-за поведения близких, мучивших его именно за этот акт отречения.

Не в том ли разгадка? Толстой глядел в трагедию, как в зеркало, и это зеркало его дико раздражало. Сюжет «Короля Лира», и прежде всего сам факт отречения короля, представлялся Толстому неправдоподобным, гнев короля – глупым и неестественным. Как это в «Песне о вещем Олеге»? «Кудесник, ты глупый, безумный старик! Презреть бы твое предсказанье!»

Я ли безумен, спрашивал себя Толстой, или безумно то значение, которое придается всем образованным миром Шекспиру? И приходил к выводу, что он в своем уме, а мир безумен.

Между прочим, тема «обижания стариков» была особенно близка Толстому-моралисту, недаром он написал притчу про старого деда, который разбил чашку за столом, после чего сын с невесткой перестали сажать его к столу, а давали есть за печку в деревянной лоханке. И вот: «Сидят раз муж с женой дома и смотрят – сынишка их на полу дощечками играет – что-то слаживает. Отец и спросил: «Что ты это делаешь, Миша?» А Миша и говорит: «Это я, батюшка, лоханку делаю. Когда вы с матушкой стары будете, чтобы вас из этой лоханки кормить». Муж с женой поглядели друг на друга и заплакали. Им стало стыдно за то, что они так обижали старика; и стали с тех пор сажать его за стол и ухаживать за ним».

Добро должно торжествовать. Оттого-то старый, существовавший до Шекспира, вариант пьесы нравится Толстому гораздо больше шекспировского: «Старая драма кончается также более натурально и более соответственно нравственному требованию зрителя, чем у Шекспира, а именно тем, что король французский побеждает мужей старших сестер, и Корделия не погибает, а возвращает Лира в его прежнее состояние»[9].

Хэппи-энд имелся и в переделке шекспировской пьесы, предпринятой Наумом Тейтом (1681), на протяжении ста пятидесяти лет шедшей на английской сцене под именем «Короля Лира». Подлинный текст Шекспира был возвращен зрителям лишь в эпоху романтизма. Вот что писал по этому поводу знаменитый лондонский эссеист и критик Чарльз Лэм:

«Тейт продел кольцо в ноздри этого Левиафана, чтобы Гарику и его приятелям-актерам легче было управляться с исполинским зверем. Счастливый конец!.. Словно переживаемое Лиром мученичество, страдания души, раздираемой заживо, не делают честный уход с жизненной сцены единственным достойным его итогом… Неужто детское удовольствие вновь завладеть скипетром и раззолоченной мантией могло прельстить Лира, – как будто возраст и горький опыт оставляли ему какой-нибудь иной выбор, кроме смерти?»[10]

Вообще говоря, существует несколько объяснений событий, происходящих в первом действии трагедии: дележа королевства, состязания в дочерней любви и опалы младшей дочери. Назовем четыре варианта, которые можно назвать соответственно: 1) фольклорным, 2) театрально-символическим, 3) политическим и 4) философским.

Фольклорное объяснение очевидно. Мотив раздела царства – обычный сюжет сказки, так же как и мотивы последующего словесного состязания и несправедливой обиды младшего сына или дочери. В нашем случае сюжет восходит к древнему преданию о короле Лире. Вопрос о правдоподобии не возникал у первых зрителей пьесы; как пишет Кольридж, «он просто принимался за данность… служа канвой для изображения характеров и страстей, событий и чувств»[11]. В то же время «сказочная символика» начала пьесы настраивала зрителя, подсказывая ему, что история, которую ему предстоит увидеть, имеет нравственный и аллегорический характер: сказка ложь, да в ней намек.

Театрально-символистское объяснение исходит из природы театрального искусства, которое дал Ф. Ницше в известной работе о происхождении трагедии и развил М. Волошин в своей статье «Театр и сновидение». Согласно этому взгляду, трагедия представляет собой некий аполлонический покров, наброшенный на мир дионисийского безумия. Отсюда следует, что сценическое действие развивается по особой логике – логике сна, не совпадающей с логикой реальности. «Обычный реальный предмет, перенесенный на сцену, перестает быть правдоподобным и убедительным: между тем, как театральные знаки, совершенно условные и примитивные, становятся сквозь призму театра и убедительными, и правдоподобными», – отмечает Волошин[12]. Зритель, пришедший в театр, включается в своего рода игру с условными правилами и предпосылками: «Он спит с открытыми глазами»[13].

Политическое объяснение, наоборот, имеет логический и конкретно-исторический характер. Первоначальный план Лира интерпретируется таким образом: Лир, разделяя королевство, не отказывался от титула короля и сохранял контроль над королевством, находясь при дворе любимой дочери и ее предполагаемого мужа герцога Бургундского в центральной и самой богатой части страны (‘more opulent than your sisters’), он также сохраняет за собой право назначать наследника короны. Такое разделение гарантировало более прочное равновесие и мир в Британии, чем то неустойчивое положение, чреватое раздором (‘that future strife’), что могло возникнуть после его смерти в стране с мощными феодальными центрами на севере (герцог Олбанский) и на юго-западе (герцог Корнуэльский). Таким образом, замысел Лира был не произвольным и опрометчивым, а глубоко продуманным и взвешенным государственным решением[14].

Философское объяснение исходит из размышлений Паскаля о величии человека. Человек – всего лишь слабая тростинка, но эта тростинка мыслящая. Пусть вся Вселенная ополчится против человека, он и тогда будет выше того, что его побеждает, ибо сознает, что гибнет, а Вселенная безмозгла. «Сами несчастья человека доказывают его величие. Это несчастья властителя, а не нищего. Несчастья свергнутого короля» (398)[15]. И еще: «У нас такое высокое понятие о душе человеческой, что мы не можем снести насмешки над собой и неуважение к душе. Все блаженство человеческое состоит в уважении к ней» (402)[16]. Согласуя Монтеня с неизбежным в его дни классовым подходом Аникст пишет: «Лир отказывается от короны потому, что захотел стать просто человеком… Идея, что можно быть человеком вне прежнего сословного общества, – вот что осенило Лира»[17]. По мнению Аникста, философской подоплекой трагедии является испытание королем своего подлинного человеческого достоинства. Марксизм в данном случае не противоречит стоической и экзистенциальной интерпретации трагедии Лира. Уильям Йейтс в позднем стихотворении «Клочок лужайки»[18] приводит Лира как пример героической старости, ищущей новой, глубокой правды:

Так дайте же пересоздать
Себя на старости лет,
Чтоб я, как Тимон и Лир,
Сквозь бешенство и сквозь бред,
Как Блейк, сквозь обвалы строк —
Пробиться к истине мог!

Шекспироведы пришли к выводу, что «Король Лир» был написан примерно в конце 1605 – начале 1606 года. Первая часть «Дон Кихота» Сервантеса была опубликована в 1605 году. Удивительный пример двух гениев, мыслящих независимо, но параллельно. Безумный Лир со своим Шутом и Дон Кихот с Санчо Пансой – две пары, естественно проецирующиеся друг на друга. И король Лир, и бедный идальго требуют справедливости и благородства у этого трижды проклятого мира; Шут и Санчо учат их уму-разуму.

Известен не только год, но и день, который с известной долей вероятности можно считать датой премьеры пьесы. На титуле первого издания обозначено, что пьеса «была играна перед Королевскими Величествами в Уайтхолле в канун дня Св. Стефана на праздник Рождества» – иначе говоря, в первый день Святок, 25 декабря 1606 года. Можно предположить, что дата не случайна. В сюжете «Короля Лира» – мотиве отречения короля и раздела его царства – нетрудно увидеть древнейший обряд, связанный с новогодним празднованием, развенчание и похороны Старого года. Остатки его сохранились в Европе до наших дней – например, в играх ирландских рождественских скоморохов, в святочных обычаях русских ряженых. Перейдя в разряд детской сказки, умирающий Старый год со временем превратился в доброго Рождественского Деда (Деда Мороза). В английской поэзии тема «смерти Старого года» оставалась актуальной вплоть до XX века – например, в стихах П. Б. Шелли, А. Теннисона и Т. Гарди[19].

Средневековое карнавальное начало (король развенчан и осмеян) сплавлено у Шекспира с новым, гуманистическим содержанием. Старый год обречен на смерть; но он бунтует, и сама гибель его патетична. Злые дети видят только комическую сторону, Корделия ее не замечает. Шут, хотя и смеется над королем, но любит его и жалеет. Корделия и Шут – самые близкие Лиру персонажи, и недаром возникло предположение, что в шекспировском театре Шута и Корделию мог играть один и тот же актер (юноша). Насколько нам известно, в XIX веке в Англии, наоборот, роль Шута нередко исполняла женщина. Комизм в «Короле Лире» не ослаблен, а переосмыслен и трансформирован в новом контексте.

Вот что пишет У. Хэзлитт о роли шутовства в «Короле Лире»:

«Средоточие разбираемой нами трагедии – окаменевшее бездушие, холодный, расчетливый, закоснелый эгоизм дочерей Лира, эгоизм, который непомерной мукой раздирает воспаленное сердце короля… Этот контраст был бы слишком тягостен, слишком непомерен для зрителя, если бы не вмешательство Шута: его приходящееся весьма кстати балагурство прерывает пытку, когда та становится невыносимой, и вновь оживляет струны души, костенеющей от чрезмерного перенапряжения. Фантазия охотно обретает отраду в полукомических, полусерьезных репликах Шума: точно так же изнемогающий от боли под ножом хирурга пациент ищет облегчения в остротах…

В третьем акте Шут исчезает, уступая место Эдгару в обличье Безумного Тома, что хорошо согласуется с нарастающим неистовством событий. Трудно представить себе что-либо более совершенное, чем параллель, проведенная между подлинным безумием Лира и притворным сумасшествием Эдгара, сходная причина у обоих – разрыв теснейших родственных уз – придает этим персонажам нечто общее»[20].

Существует старинная баллада «Том из Бедлама», весьма примечательная. Кто ее автор? Выдвигалась гипотеза (Роберт Грейвз, Питер Леви), что написал балладу Шекспир и она входила в трагедию как вставной номер. Самым подходящим местом для нее считается сцена из второго акта, в которой беглец Эдгар сообщает о своем желании переодеться в лохмотья и принять образ Безумного Тома. В конце монолога он мог бы исполнить эту балладу.

Песня Тома-сумасшедшего

От безумных буйных бесов,
И от сглазу, и от порчи,
От лесных страшил, от совиных крыл,
От трясучки и от корчи —
Сохрани вас ангел звездный,
Надзиратель грозный неба,
Чтобы вы потом не брели, как Том,
По дорогам, клянча хлеба.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,
Хоть какой-нибудь одежки!
Подойди, сестра, погляди – с утра
Бедный Том не ел ни крошки.
Из двух дюжин лет я прожил
Трижды десять в помраченье,
А из тридцати сорок лет почти
Пребывал я в заточенье —
В том Бедламе окаянном
За железною решеткой,
Где несчастный люд без пощады бьют
И от дури лечат плеткой.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,
Хоть какой-нибудь одежки!
Подойди, сестра, погляди – с утра
Бедный Том не ел ни крошки.
С той поры я стал бродягой —
Нету повести плачевней,
Мне дремучий бор – постоялый двор,
Придорожный куст – харчевня.
У меня Луна в подружках,
Обнимаюсь только с нею;
Кличет сыч в лесах, а на небесах
Реют огненные Змеи.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,
Хоть какой-нибудь одежки!
Подойди, сестра, погляди – с утра
Бедный Том не ел ни крошки.
Я ночую на кладбище,
Не боюсь я злого духа.
Мне страшней стократ, коли невпопад
Зарычит пустое брюхо.
Девы нежные, не бойтесь
Приласкать беднягу Тома —
Он куда смирней и притом скромней
Хуторского дуболома.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,
Хоть какой-нибудь одежки!
Подойди, сестра, погляди – с утра
Бедный Том не ел ни крошки.
Я веду фантазий войско
Воевать моря и земли,
На шальном коне я скачу во сне,
Меч пылающий подъемля.
Приглашение к турниру
Мне прислала королева:
До нее езды – три косых версты,
За Луной свернуть налево.
Так подайте хоть мне сухой ломоть,
Хоть какой-нибудь одежки!
Подойди, сестра, погляди – с утра
Бедный Том не ел ни крошки.

Песня Тома-сумасшедшего

Перед нами – городская комическая баллада из тех, что распространялись в летучих листках за несколько пенни. Замечателен в ней контраст тяжелого «систематического бреда» куплетов и трогательного, «давящего на жалость» припева: Том просит еды и одежки, он озяб и голоден. Отметим также смешение пародийной учености с простонародным языком и духом: скажем, Звезда Любви (Венера), наставляющая рожки Кузнецу (Гефесту), рядом со шлюхами и «хуторским дуболомом». На таких же контрастах построена и роль Тома из Бедлама в «Короле Лире»: бредовые обрывки учености вперемежку со строчками популярных песен и, как рефрен, жалостные причитания-повторы: «Ветер холодный в терновнике свищет…», «Бедный Том озяб!».

В целом, «Песня Тома из Бедлама», монолог сумасшедшего бродяги (или образованного человека, разыгрывающего роль сумасшедшего), прекрасно ложится в третью сцену второго акта и вообще в стиль и сюжет «Короля Лира». Могут возразить: пьеса и так чересчур длинна, а столь длинные номера неоправданно замедляют действие. Но это с нашей, сегодняшней точки зрения. Во времена же Шекспира публика, как правило, никуда не спешила, спектакли шли долго и еще раздувались всевозможными вставными номерами – придворными церемониями, комическими фарсами, фехтованием, потасовками, танцами и пением. К тому же, если пьеса готовилась к показу при дворе (о чем речь дальше), то, учитывая традицию придворных спектаклей-масок, основанных на музыке и живописных костюмах, такая вставка представляется вполне уместной.

Интересно сравнить «Короля Лира» со средневековой ирландской повестью о безумном короле Суибне, написанной смесью стихов и прозы. Связь сюжета шекспировской трагедии с кельтскими преданиями тем более вероятна, что само имя Лир – кельтского происхождения: это имя бога моря (Лер, Леир, валлийский вариант: Лир), а также имя короля из ирландской сказки о короле Лире и его трех дочерях. Впрочем, кроме созвучного названия, ничего общего между этой сказкой и шекспировской пьесой нет.

Повесть «Безумие Суибне» (датируется не позже, чем XII веком) переведена на русский язык и подробно прокомментирована Т. А. Михайловой. В общей атмосфере рассказа о Суибне, в ряде эпизодов и вставных стихов мы находим много знакомых по «Королю Лиру» мотивов.

Дело не только в том, что Суибне и Лир – изгнанные короли и оба «безумцы», но еще и в том мучительном холоде, ветре и сырости, на которые беспрестанно жалуется скиталец Суибне, в том, что оба короля на собственном опыте узнают, что чувствуют «несчастные нагие горемыки», бездомные и обездоленные.

Я плачу, кричу, как птица,
Мне страшно, мне холодно,
Боже, ведь нет у меня ни гнезда,
Ни норы, как у рыжей лисицы. <…>
Прежде был я королем
И держал богатый двор.
Мудрым был я, добрым был,
Щедрым был я королем.
О, Владыка в небесах,
Я тебя благодарю.
Принимаю страх и холод,
Искупаю здесь свой грех.
Вечный холод гонит прочь.
Ночь настанет – где ночлег?
Дождь и снег – укрытья нет,
Только тернии в ветвях[21].

Какой же грех искупает Суибне? Автор повести повторяет и подчеркивает: гнев и злобу.

Полный гнева и полный злобы,
Этот муж, утратив рассудок…
…………………………………………………..
Полный гнева и полный злобы,
Устремился он к полю битвы…[22]

За те же грехи наказан и Лир: он разгневался на дочь, изгнал из сердца любовь и поселил на ее место ненависть.

Интересно, что Суибне, как Лир, встречает в своем странствии другого безумца, которому так же плохо.

Кто-то, подобный ему, стонал, сидя на дереве, и громко жаловался, и сетовал на выпавший ему удел. Это был другой безумец, что жил в том же краю. Суибне тотчас поспешил к нему.

– Кто ты, человек? – спросил он.

– Я безумец, – ответил тот.

– А раз ты безумец, – сказал ему Суибне, – тогда спустись ко мне поближе, ибо никто не сможет в этом мире понять тебя так, как я, потому что я тоже безумец[23].

Разве это не напоминает встречу в степи короля Лира и Эдгара, переодетого Томом-сумасшедшим, и демонстративное желание Лира беседовать именно с ним, а не с Глостером и Кентом?

Я бы хотел сперва потолковать
С философом. (Эдгару.) Что есть причина грома?
……………………………………………………………………………
Еще два слова с этим мудрым греком.
Каков сейчас предмет занятий ваших?

В третьем акте «Короля Лира» в голой степи под дождем и бурей встречаются, по сути, три разных типа безумца: пошатнувшийся в уме от своих несчастий король, Шут, профессионально валяющий дурака, и притворно сумасшедший Том из Бедлама (переодетый Эдгар). Они как будто прямо перешли в пьесу Шекспира из афоризма Паскаля: «Все люди неизбежно безумны, так что не быть безумцем означает только страдать другим видом безумия» (414)[24].

Трагедию «Король Лир» многие называют величайшим из всех творений Шекспира. Хэзлитт восклицал: «О, если бы можно было перескочить через эту пьесу и ничего о ней не писать! Любые слова ее умаляют». Блок утверждал: «Трагедии Ромео, Отелло, даже Макбета и Гамлета могут показаться детскими рядом с этой. Здесь простейшим и всем понятным языком говорится о самом тайном, о чем и говорить страшно…»

Л. Пинский в своей книге о Шекспире, вослед Блоку и другим романтикам, пишет о том, что несказуемо, о тайне «Лира» – тем более глубокой, что «все образы действующих лиц, в том числе героя, отмечены предельной простотой характеристики, в частности, моральной, – даже в гораздо большей мере, чем в других трагедиях…»[25] Он подчеркивает, что эта тайна не связана ни с какой-то иррациональностью души героя, ни с пресловутыми «волнами подсознательного».

В чем же это особое значение «Короля Лира», что отличает его от других великих трагедий Шекспира? Притом что «Лир» наравне с ними полностью укладывается в «магистральный сюжет» Л. Пинского: конфликт с зараженным неправдой миром, трагическая ошибка и искупление в финале. Но характер этого конфликта в «Лире» более универсален, чем в какой-либо иной из его пьес, приложим к любому человеку.

Театр – игра; но как бы мы вместе с актерами ни выгрались в происходящее на сцене, простой вопрос: «Что́ мне Гекуба?» – не изглажен полностью из нашего сознания. Мы сочувствуем всем протагонистам Шекспира, но не с каждым можем до конца отождествиться. Не всякому из нас приходилось, как Гамлету, вынашивать месть за убитого отца – или, как Антонию, оставлять Рим и власть ради любви – или, как Макбету, из честолюбия идти на цареубийство – или ревновать так мучительно, как Отелло.

Но каждому из нас когда-то придется услышать: мене, текел, упарсин – исчислено, взвешено и разделено твое царство.

«Каждый из нас рождается королем, и большинство, подобно королям, умирают в изгнании» (О. Уайльд[26]). И это действительно так. Богат ты или беден – вещь относительная: нет такого богатства, которого было бы достаточно богачу, и нет столь малого достояния, которым бы не дорожил бедняк, боясь его потерять. Каждый – король, и он правит в пределах, отведенных ему судьбой. Но наступает час, когда он должен отдать все, что ему принадлежит, и ступить на тропу изгнания.

Критики удивлялись, какими бездушными, без единой искорки милосердия, вышли у Шекспира характеры злых дочерей. Но ведь они – лишь олицетворения бездушного мирового закона. Не Гонерилья и не Регана намерены лишить Лира сначала пятидесяти рыцарей свиты, потом еще двадцати пяти и так далее, до последнего. Это сама природа вещей, rerum natura, отнимает у короля всех его рыцарей, – пока он не останется один на один с ночью, бурей и безумием.

Пьеса начинается с того, что король Лир вступает на эту свою последнюю дорогу; отныне, объявляет он, цель моя – сложить ярмо власти и «налегке доковылять до гроба». Ему кажется, что разделить королевство – самая последняя и самая важная его забота. Он не знает и не понимает, что его последняя забота – обрести ту последнюю нежность, без которой схождение во мрак непосильно для человеческого разума. Он не знает этого, но знает его сердце. Сошлемся на стихи другого поэта, писавшего через двести пятьдесят лет после Шекспира и как бы на другом конце света, – Эмили Дикинсон[27]. У нее есть стихотворение, начинающееся строкой: The Dying need but little, Dear.

Что нам потребно в смертный час?
Для губ – воды глоток,
Для жалости и красоты —
На тумбочке цветок,
Прощальный взгляд – негромкий вздох —
И – чтоб для чьих-то глаз —
Отныне цвет небес поблек
И свет зари погас.

Этот сентиментальный императив – чтобы для кого-то погасли все цвета в радуге (так в оригинале) – по-видимому, объясняет ту доверчивость, с которой Лир выслушивает лицемерные клятвы Гонерильи и Реганы.

Неподдельную любовь и утешение Лир находит в самом конце пьесы. Виктор Гюго писал: «Лир – лишь повод для создания Корделии. Материнская любовь дочери к отцу есть самое благородное в мире чувство, столь чудесно переданное в легенде о римлянке, кормившей грудью своего отца в темнице»[28]. Заметим, это лишь человеческое чувство. Нежность самки к своему избраннику или к своему детенышу свойственна и животному – это то общее, что объединяет человека с природой. В ее естественном царстве забота ортохронна, однонаправлена: вперед, в растущее, в будущее. История, культ предков, почитание старости, пятая заповедь – приметы уже развившегося человеческого общества.

Человеческий уйденыш (старик), как и детеныш, нуждается в жалости и милости. Христианство идет навстречу этой нужде, предлагая ему молитву и обряд, веру и упование. Языческое сердце Лира нуждается в ином – в утолении тоски, которое может дать только другое, родное сердце. И он получает просимое утоление: в этом, а не просто в стойкости перед лицом беды, – последний триумф Лира.

О «Буре»

Я люблю старые песни, особенно если веселую поют печально, а печальную – весело.

Шекспир, «Зимняя сказка»

Я люблю старые песни, особенно если веселую поют печально, а печальную – весело.

«Буря» – последняя пьеса Шекспира, по крайней мере, последняя, написанная им целиком, без соавторов. Не только последняя по порядку; ее не без основания считают прощальной пьесой Шекспира, его театральным завещанием.

Но прощальная не обязательно значит печальная; европейская культура со времен античности знает жанр веселых похорон, шутовских завещаний (вспомним Вийона) и так далее. Шекспир решил сделать свою последнюю пьесу прежде всего подарком зрителю; так и вышло. Это веселая пьеса – три клоуна, двое пьяниц и один дурень, оживляют ее регулярным появлением на сцене. Это живописная и романтическая пьеса – действие происходит на таинственном южном острове, где живут маг Просперо, его прекрасная дочь Миранда, прислуживающие ему духи, меняющие обличья, и уродливый дикарь Калибан. Это музыкальная пьеса – музыка навевает чары и развеивает их, усыпляет и будит, пугает и нежит; весь остров, как волшебная шкатулка, наполнен ее мелодичным гулом. Это одна из самых успешных пьес Шекспира, – несмотря на то, что в ней почти нет драматического конфликта. Но достаточно и любопытства, достаточно того, как поддерживается атмосфера необычного, странного и трогательного, печально-веселого и нестрашно-страшного.

Начинается пьеса с места в карьер – с впечатляющей картины паники на борту корабля, застигнутого бурей. Поэт Уильям Давенант – тот самый, который через двадцать лет станет намекать собутыльникам, что он, дескать, незаконный сын Шекспира и оксфордской трактирщицы, – тот, что вместе с Джоном Драйденом переделал в 1667 году «Бурю» в пьесу «Волшебный остров», шедшую с успехом на английской сцене в эпоху Реставрации, – так вот, этот самый Давенант явно не без влияния Шекспира изобразит сходную картину в своем стихотворении «Зимний шторм»:

Зимний шторм

Проклятье! Охрипшие ветры во мгле сатанеют!
Мы слепнем от снега, плевки на ветру леденеют!
А волны вспухают на страх новичкам:
Все выше, все круче
Взлетают за тучи
И солнце хотят отхлестать по щекам!
Эй, лево руля! Ну и град! Упаси наши души —
Все золото мира не стоит и краешка суши!
Эй, круче под ветер – три тыщи чертей!
Кругом громыхает,
Вверху полыхает,
И тлеют от молний обрывки снастей!
Держитесь, держитесь! Смотрите, как те галеоны
Столкнул, повалил, разметал океан разозленный!
Наш боцман, бедняга, простуду схватил
И стонет на юте,
Закрывшись в каюте, —
Должно быть, со страху свисток проглотил![29]

Зимний шторм

Впрочем, вся эта «Буря» – в стакане воды. Со второй сцены, с речи Просперо, нам делается ясно, что неожиданностей не будет. В этом принципиальное отличие этой пьесы не только от трагедий Шекспира, но и от большинства его комедий. Никакая злая воля, никакая пагубная страсть или блажь не могут ничего изменить в ходе действия. Все персонажи – не более чем фигурки на шахматной доске, которые двигает опытный игрок. В чем же тогда зрительский интерес, если нет интриги? Ну, бродят потерпевшие кораблекрушение по острову, постепенно приближаясь к жилищу волшебника, который должен определить их дальнейшую судьбу. Зрителю не о чем беспокоиться; все нити – в руках Просперо, он дергает их, а марионетки пляшут. Где тут «боренье Рока с Перстью вдохновенной», о которой писал Китс? Как бы и не пьеса совсем, а придворная маска – представление с музыкальными дивертисментами и шутовскими интерлюдиями.

Если и было в этой пьесе действие с перипетиями, оно было раньше – мы присутствуем при развязке. Только если соединить эту развязку с предысторией, получится полноценный сюжет. Одни критики подчеркивают, что это один из немногих оригинальных сюжетов у Шекспира, другие находят какие-то источники – например, в испанском рассказе 1609 года, который кто-то мог перевести Шекспиру, или в немецкой пьесе, которую мог пересказать ему бывший там на гастролях актер, или в сценариях итальянских пьес comedia dell’arte неопределенной датировки. Конечно, кто упорно ищет, всегда что-то найдет: книг в Европе выпускалось много, а сюжетных мотивов в романтических историях весьма ограниченное количество. Однако вместо того, чтобы разыскивать экзотические источники на языках, недоступных Шекспиру, проще и логичней обратить внимание на то, что было у него под рукой и на слуху.

Двадцать с лишним лет театральной деятельности Шекспира – вот его «платоновская академия», его университет и библиотека. Для жадного ума и впитывающей, как губка, памяти большего не требуется. Здесь мне вновь хочется напомнить, как по-разному работает ум у разных людей. У некоторых, сколько ни учись, все знания проваливаются в какой-то беспорядочный мешок; а у других каждая единица информации не просто запоминается, а как бы ложится в свое точное место, и сумма знаний растет не просто в объеме, а в стройной системе, как кристалл в растворе.

По самым скромным подсчетам, Шекспир за свою карьеру должен был пересмотреть несколько сотен пьес (никак не менее пятисот) – огромный, практически неисчерпаемый банк характеров, сюжетных мотивов, речей, диалогов и мизансцен, из которых он мог выбирать и составлять любые комбинации.

Чтобы найти источники сюжета «Бури», не надо далеко ходить. Предыдущей пьесой Шекспира была «Зимняя сказка». Обе пьесы словно шиты по одной выкройке. Сравните сами.

Пагубные страсти – Ревность и Властолюбие – восстанавливают брата на брата, друга на друга. Леонт и Антонио не только умышляют на жизнь друга или брата, но и обрекают на гибель невинных детей – Утрату, дочь Леонта, и Миранду, дочь Просперо. Провидение их чудесно спасает. Утрата и Миранда вырастают за морем в чужой стране и через годы, сочетавшись любовью с сыном врага (принцем Флоризелем и принцем Фердинандом), восстанавливают тем самым порванные узы дружбы и братства.

Мы видим, что произошла как бы перелицовка собственного сюжета Шекспира.

Разумеется, кое-что добавлено. Место действия – остров, на котором правит волшебник; это обычный сказочный мотив, подобный есть у Гомера (остров волшебницы Цирцеи), в ирландских сагах, в рыцарских романах. Вместо острова может быть лес; первый вариант является, так сказать, усиленным вариантом второго. Вступившие на этот остров (попавшие в этот лес) попадают под чары волшебника и становятся марионетками в его руках.

Такой сюжет имеется и у Шекспира. Это комедия «Сон в летнюю ночь». Ее героям, попавшим в зачарованный Афинский лес, только кажется, что они действуют по собственной воле, на самом деле ими манипулирует хозяин леса – король эльфов Оберон. Общая сновидческая атмосфера пьесы очень напоминает «Бурю». Оберон с помощью своего слуги, проказливого духа Пака, так же сводит Дмитрия и Гермию, как Просперо с помощью Ариэля – Фердинанда и Миранду.

А мой другой приказ?
Ты юноше глаза обрызгал соком?
Обрызгал. Он лежал во сне глубоком,
С ним рядом я афинянку застиг:
Открыв глаза, ее увидит вмиг![30]

Сравните:

Так ли ты устроил
Крушение, как я тебе велел?
Да, в точности! Я отыскал средь моря
Корабль, на котором плыл король,
И задал представленье[31].

Мы видим, что король эльфов Оберон и его слуга Пак образуют такую же пару персонажей, как волшебник Просперо и Ариэль. Их могла бы исполнять одна и та же сыгранная пара актеров шекспировской труппы.

Таким образом, важнейшими источниками «Бури» являются прежде всего собственные пьесы Шекспира: «Зимняя сказка» и «Сон в летнюю ночь»: первая ответственна за романтическую предысторию Просперо и Миранды, вторая – за чудесную развязку.

И все же Ариэль заметно скучнее Пака. Он только и мечтает, как сбежать из-под команды Просперо и предаться вольному и бесцельному парению в своей «родной стихии». В противоположность ему Пак (он же Робин Весельчак) отнюдь не собирается дезертировать со службы. Ему по нраву служить королю Оберону, участвовать во всяких интригах и проделках эльфов. Он обожает шалить, сбивать с пути прохожих, щипать девок, красть пироги с праздничного стола и младенцев из люльки – и так далее, как о том поется в старинной балладе, сочиненной, вполне вероятно, по следам шекспировской пьесы:

С тех пор, как Мерлин-чародей
На свет был ведьмою рожден,
Известен я среди людей,
Как весельчак и ветрогон!

Иное дело Ариэль. Он шутит только по указанию хозяина – от сих до сих. Его представление о счастье выражено в знаменитой песенке Ариэля, умилявшей многие поколения английских детей и их нянюшек:

На травинке я качаюсь,
Вместе с пчелкой угощаюсь,
На спине летучей мыши
Под луною я катаюсь
Над деревьями и выше.

И особенно это:

Сладко, ах, сладко в полуденный зной
Спать мне под сенью фиалки лесной[32].

Калибан выглядит как антитезис Ариэлю: насколько тот воздушен, невинен, музыкален, настолько Калибан уродлив, порочен, груб. Это как бы оппозиция «дух и тело», доведенная до гротеска. Старая манихейская ересь, гласящая, что душа от Бога, а плоть от дьявола, воплощена в этих образах.

Разумеется, в эпоху Великих географических открытий сама цепочка этих обстоятельств: «корабль – крушение – остров – дикарь» неминуемо вела к отождествлению Калибана (чье имя есть простая анаграмма от «каннибал») с туземцами Америки и другими обитателями новооткрытых земель. В XVI веке фигура туземца, островитянина, африканца и т. д. вызывала у англичан острый интерес. Ряженые дикари были излюбленными персонажами придворных масок и представлений. Поэт Джордж Гаскойн, по заказу графа Лейстера приветствовавший стихами приезд Елизаветы в замок Кеннелворт в 1574 году, предстал перед королевой в роли дикаря, одетого в наряд из листьев, и от избытка усердия перепугал королевскую лошадь.

Гротескное и отталкивающее изображение островитянина в «Буре», его эксплуатация европейским колонизатором Просперо и презрительное третирование Мирандой привели в XX веке к возникновению в шекспироведении сильного течения, которое можно было бы назвать «Клубом защитников угнетенных народов от певца колониализма Шекспира».

Возможно, образ Калибана был сознательно заострен против уже тогда возникшей в Европе идеализации первобытных народов, что ярко проявилось у Монтеня в знаменитой главе «О каннибалах». Но еще до появления «Опытов» Пьер Ронсар в своей поэме «Речь против Фортуны» (не позже 1570 года) писал, обращаясь к адмиралу Вилеганьону, попытавшемуся основать в Бразилии гугенотскую колонию:

Ты заблуждаешься, Вилеганьон ученый,
Мечтая изменить и сделать просвещенной
Жизнь простодушную бразильских дикарей,
Что бродят по лесам Америки своей
Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль
Подобные слова: «порок и добродетель,
Сенат и государь, налоги и закон»,
Лишь воле собственной покорны испокон,
Лишь гласу естества послушные душою;
Не отягченные ни страхом, ни виною,
Как мы, живущие под гнетом чуждых воль;
Там каждый сам себе – сенатор и король.
Они из-за земли не ссорятся друг с другом,
Не докучают ей остролемешным плугом,
Мир на «мое – твое» не делят никогда,
Все общее у них, как воздух и вода.
Так предоставь же их той первобытной жизни,
Которую они ведут в своей отчизне;
Молю, не искушай счастливых простаков,
Не нарушай покой их мирных берегов.
Чему научишь ты, каких подаришь истин?
Дикарь усвоит счет – и станет он корыстен,
Обучится письму – и станет он хитер;
Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор,
И войн безумие, и власти притязанья —
Все беды, что идут от преизбытка знанья.
Оставь же их, прошу, в их веке золотом…

В отличие от Пьера Ронсара, Шекспир сомневается, что жизнь нагих и диких людей, послушных лишь «гласу естества», и есть «золотой век». При желании в образе Калибана можно увидеть не только жителя заморских земель, но и образ презираемых англичанами «недоразвитых» народов Европы, например, ирландцев или даже русских. Напомним, что писал Джордж Тербервиль в своем «Послании из Московии»: «Я мог бы с руссами сравнить ирландцев-дикарей, / Да трудно выбрать, кто из них свирепей и грубей».

Да и своих соотечественников-крестьян – плебеев, чернь, «сельских муравьев» (Дж. Донн) – английская корона и знать третировала, презирала и боялась почти так же. Крестьянские возмущения – например, восстание 1607 года в Мидланде, в непосредственной близости от Стратфорда, – подавлялись с изуверской жестокостью. Основной приметой черни было «ковыряние в земле». Обратим внимание, как настойчиво Калибан соединяется у Шекспира со стихией черной земли: он ползает по ней, распластывается, прячась (авось не заметят), он бредет по колено в грязи и т. д.

При этом Шекспир смотрит на своего дикаря объективно и отнюдь не рисует его одной краской; он показывает, что у Калибана есть своя правда: он был хозяином острова, сам себе королем, а сделался рабом Просперо. В отличие от Ронсара и Монтеня, Шекспир не считает, что все беды – «от преизбытка знанья», наоборот, невежество представляется ему корнем людского зла. Уродливость Калибана в эстетической системе Ренессанса – лишь внешнее выражение внутренней искаженности, которая, в свою очередь, следствие дурного воспитания или его отсутствия.

Величавый маг, покорные ему духи, дикое и потешное чудище, чарующая музыка и сценические трюки – все соединено в «Буре» ради создания эффектного зрелища в роде популярных при короле Иакове придворных масок. Но у маски всегда есть главная идея. Скажем, триумф Любви или Добродетели. А здесь – какая во всем генеральная мысль, какая философия? Если это аллегория, то чего? Попробуйте угадать.

Быть может, главной целью драматурга было пробудить сострадание всех ко всем, призвать к милосердию и прощению? Этим заключаются многие пьесы Шекспира. Или вот еще. Всемогущество, которое сбрасывает с себя плащ всемогущества, – уж не заключена ли здесь идея, что Бог, сотворивший мир, больше не управляет миром? Без учителя, без поводыря остаются и Миранда – светлое чудо, и темный раб Калибан. Что мы знаем о религиозной философии Шекспира? О его взглядах на происхождение зла и границы человеческой свободы?

Несомненно, что главная загадка пьесы заключена в Просперо. Я уже говорил о связи «Бури» с «Королем Лиром». И там, и здесь в центре пьесы – величавый старец, подошедший к определенному рубежу. Король Лир решает сложить с плеч обузу власти, «чтобы налегке доковылять до гроба». Изгнанник Просперо тоже замышляет свой план: восстановить справедливость, выдать замуж дочь Миранду, вернуться домой в Милан и там – «предаться размышлениям о смерти».

Здесь несомненная параллель. Лир отказывается от королевской власти в самом начале действия, Просперо – от власти мага и волшебника – в конце, но это различие мнимое: все было определено заранее. Акт отречения Просперо от своей волшебной власти производит такое же сильное впечатление, как акт отречения Лира от своих королевских прерогатив:

Отныне я
От этой грубой власти отрекаюсь.
Теперь (последний подвиг колдовства!)
Пускай прольется музыка с небес,
Чтоб воодушевить мою решимость, —
И я сломаю свой волшебный жезл,
Навек зарыв его обломки в землю,
И в бездне вод морских – так глубоко,
Что не достанет лот, похороню
Магическую книгу.

Заметим, что другой маг и волшебник, повелевавший духами, доктор Фауст в пьесе Кристофера Марло, тоже восклицает в финале пьесы: «Я книги все сожгу!» – но когда? В последнюю минуту, когда черти уже волокут его в ад. А Просперо отрекается от своего могущества сам, добровольно. Вот загадка, которую нелегко объяснить на рациональном уровне. Лишь сравнение с поступком короля Лира способно пролить сюда некоторый свет.

И вот что мне вспомнилось. В молодости, когда я жил в общежитии аспирантов-физиков в одном подмосковном городке, моим соседом был Иван, выдумщик и оригинал, увлекавшийся фантастикой и сам пытавшийся сочинять в таком духе. Мне запомнился его сюжет об инопланетянине, существе высшего интеллекта, две тысячи лет назад попавшем на Землю. Перед тем как общаться с людьми, он делал такой странный жест: касался пальцами лба, живота, правого плеча и левого. «Понимаешь, в чем смысл? – объяснял Иван. – Он отключал тумблеры защиты на своем теле, они были запрограммированы на такую последовательность: голова, туловище, плечи».

В эпоху романтизма Ариэль сделался символом самого утонченного и возвышенного романтизма в духе Перси Биши Шелли. В свой последний итальянский год поэт не на шутку увлекся женой близкого друга, капитана Эдварда Уильямса, – восхитительной Джейн, прекрасной певицей и музыкантшей. Они виделись практически ежедневно. Шелли опоэтизировал эти отношения в своих стихах, называя Джейн и ее мужа Мирандой и Фердинандом, а себя Ариэлем. Бесплотность шекспировского персонажа должна была подчеркнуть платонизм их отношений. (Не забудем, что у Шелли была и его собственная жена Мэри Шелли, присутствующая тут же.) Одно из его последних стихотворений, посвященных Джейн, начиналось так:

К одной ЛЕДИ, с ПОДношением гитары[33]

К Миранде Ариэль с мольбой:
Твой верный раб перед тобой;
Взгляни: он в дар тебе принес
Рабыню музыки и грез, —
Чтоб под твоей рукой она,
Таинственно оживлена,
В дрожанье струн дарила нам
Блаженство с болью пополам.
С согласья принца твоего
И по велению его
Шлет Ариэль немой залог
Того, что выразить не мог
Словами. Всюду за тобой,
Как преданный хранитель твой,
Из жизни в жизнь, из плена в плен,
Твоим лишь счастием блажен,
Перелетает он, живя
Не для себя – лишь для тебя…

К одной ЛЕДИ, с ПОДношением гитары[33]

И так дальше. Обратите внимание на принца (Фердинанда), с чьего согласия преподносится гитара. А также на то, что Миранду автор трактует в духе метемпсихоза как красоту, вновь и вновь рождающуюся на свет, а Ариэля – как бессмертного духа, следующего за нею «из жизни в жизнь», оберегающего ее, подобно ангелу-хранителю.

Остается добавить, что через несколько недель после сочинения этого стихотворения Перси Биши Шелли и Эдвард Уильямс с юнгой-подростком поплывут на новой шхуне Шелли, названной им «Ариэль», из Ливорно на виллу Маньи.

Неожиданно разразится буря. Настоящая, а не театральная. Через несколько дней тела всех трех утонувших найдут выброшенными на берег и сожгут в присутствии Байрона и капитана Трелони.

Так закончилась эта пьеса – гибелью и Ариэля, и Фердинанда.

Наследником романтиков и, должно быть, главным «шекспиристом» среди английских поэтов XIX века был Роберт Браунинг. В его сборник «Dramatis Personae» (1864) входит стихотворение «Калибан о Сетебосе, или Натурфилософия островитянина» – типичный «драматический монолог», пример разработанного Браунингом жанра, совмещающего поэзию и драму. Героем такого монолога мог быть реальный или вымышленный персонаж, действующий в обстоятельствах своей страны и эпохи и отражающий интересующую поэта проблему. В данном случае – проблему Бога и сотворения мира, сделавшуюся особенно актуальной после публикации в 1859 году знаменитой книги Дарвина.

Калибан, улучив час полуденного зноя, когда Просперо и Миранда уснули, отлынивает от возложенной на него работы; вместо этого, улегшись в прохладную лужу на отмели, он смотрит в море и размышляет о могуществе бога Сетебоса, которому поклонялась его матушка колдунья Сикоракса. Он жаждет понять, как был создан видимый мир, но в то же время побаивается дерзости своих вопросов, на всякий случай называя себя в третьем лице «он».

По мнению Калибана, Сетебос, пребывающий на Луне, сотворил этот мир, потому что ему стало «как-то холодно и не по себе». Он сам воображает себя творцом, создателем перепелок, рыб и всех прочих тварей, а потом задумывается: не является ли беспокойство, заставляющее творить, признаком несовершенства?

Зачем тому, кто так силен и груб,
И зябко, и порой не по себе?
Вот в чем вопрос! Попробуй отгадай —
Кто знает… Может, есть над Сетебосом
Тот, кто его создал – иль повстречал,
Сразился, одолел и прочь отбросил.
Быть может, там, куда нам не взлететь,
Над Ним есть кто-то высший и спокойный,
Не знающий ни радости, ни грусти,
Которые от слабости…

Таким путем Калибан приходит к мысли, что главный бог – Покой, который и создал этот мир, а Сетебос его только «растревожил» (vexed). Но зачем этот Другой сделал мир таким слабым, что его можно растревожить? Почему Он не сделал все вещи неуязвимыми и недвижными? Тут Калибан запутывается и возвращается к восхищению и страху перед всемогущим Сетебосом; участь земных тварей – жить в страхе перед Ним и не мечтать ни о каком лучшем мире, пока Он каким-то неведомым образом не растревожит сам великий Покой – или не превратится в него, «как личинки превращаются в бабочек»; а до той поры – есть мы, и есть Он, этого не изменишь. Вот как Калибан рассуждает о бессмертии (первое «он» относится к Калибану, говорящему о себе в третьем лице):

Он верит: с жизнью кончится и мука.
Мамаша думала, что после смерти
Удастся ей и докучать врагам,
И угощать друзей. Чушь! Есть лишь этот
Мир, где Он мучит нас, – давая роздых
Лишь для того, чтоб не замучить сразу,
Приберегая худшее к концу.
Потом – нет ничего! А в этом мире,
Чтоб не гневить Его, всего вернее —
Прикидываться жалким и несчастным.
Так безопаснее. Чуть Он заметит
Двух мотыльков, что нежатся на травке, —
Прихлопнет сразу. Или двух жучков,
Катящих шарик неприметной тропкой, —
Тотчас же веткой их с пути собьет.

Калибан ненавидит и боится Сетебоса и потому при свете солнца только скулит, стонет и ругается, а ночью, когда никто не может его видеть, танцует в темноте и смеется, забравшись в какую-нибудь тайную щель. Он очень боится, что Сетебос может услышать его вольные речи. Авось, надеется он, как-нибудь обойдется, ведь даже волдыри проходят и болячки тоже, если их помазать грязью, авось либо Покой доберется до Сетебоса и окончательно с ним покончит, либо Он сам одряхлеет и впадет в беспробудную спячку.

Взлетевшая неподалеку ворона ввергает Калибана в панику. Она подслушивала! Она все донесет Сетебосу! Распростершись ничком, он клянется в любви своему богу, скалится, растягивая верхнюю губу в умильной улыбке, и клянется постом и покаянием искупить свою вину.

Примечательно стихотворение Райнера Мария Рильке «Ариэль»[34], написанное в 1912 году. Годом ранее в Испании он читал эту пьесу вслух с Катариной Киппенберг, и она его сильно задела (хоть в целом к Шекспиру он был почти равнодушен). Акт отречения Просперо от магии Рильке воспринимает однозначно как отречение от искусства, и это болезненно возвращает его к раздумьям, преследовавшим его несколько предыдущих лет. Не отказаться ли совсем от поэзии, раз она бессильна изменить мир? Не честнее ли заняться какой-нибудь полезной профессией, например, сделаться сельским врачом? В конце концов он пришел к выводу, что его долг оставаться верным своему призванию – поэзии, которая хотя и не может «врачевать раны», но таинственно служит какой-то высшей космической цели[35].

В «Ариэле» мы слышим внутренний монолог Просперо, искушаемого соблазном навсегда, безвозвратно проститься с магией – и воображающего свою старческую тоску, когда еще можно ощутить витающий рядом аромат волшебства, но уже нет сил призвать его ослабевшими губами. Всего интереснее концовка стихотворения, заключенная в скобки, – неожиданное aparte Ариэля, из которого следует, что не он был слугой волшебника, а наоборот – Просперо был марионеткой в руках высшего начала, которое олицетворяет Дух музыки.

Ужели он теперь свободен? Право,
Меня смущает этот «снова герцог».
Как он болтает в воздухе ногами,
Подвешенный на нитке за корону
Средь прочих кукол… Он устал играть!..
Какой финал могущества! Отрекшись,
Остаться со своею голой жизнью,
С одною силой собственной, «ничтожной»[36]…

Поэма У. Х. Одена «Море и Зеркало» (1944) с подзаголовком «Комментарий к шекспировской “Буре”», возможно, самая замечательная поэтическая дань, отданная Шекспиру английским поэтом XX века. Это не просто комментарий к пьесе, а как бы эпилог: действие закончилось, но всем главным и даже второстепенным персонажам еще раз дается право голоса.

«Зеркало» в заголовке – это, конечно, зеркало искусства. Поэма Одена – сложнейшая система зеркал, достойная самого изощренного физика-экспериментатора. Это не только по-разному повернутые зеркала Миранды, Фердинанда и других персонажей, в которых отражается содержание и проблематика пьесы; это прежде всего сам Шекспир, таинственно отраженный в своем Просперо, который, в свою очередь, отражается в зеркале оденовского Просперо, смешиваясь с отражением самого Одена, его личности и времени.

В первом приближении Просперо и Ариэль символизировали для Одена противоположные начала Разума и Чувства, Мудрости и Музыки. Оден считал, что у хорошего поэта они находятся в некотором динамическом равновесии (впервые он развернул эту теорию в статье о Роберте Фросте). Но сюда примешивается и личный мотив: его любовь к юному и ветреному Честеру Кальману, с которым он познакомился в Нью-Йорке. Их отношения быстро прошли все фазы, включая ревность, разрывы, примирения и расставание навсегда (потом выяснится, что не навсегда).

«Море и Зеркало» писалось в годы разлуки, и это сделало его первый монолог «Просперо – Ариэлю» еще более многослойным. Здесь не только маг Просперо прощается со своим волшебным жезлом и магическими книгами, не только Шекспир символически прощается с театром и с тем послушливым духом Воображения, который служил ему двадцать лет; здесь и сам Оден в минуту уныния прощается с Поэзией, и вдобавок ко всему: здесь он вновь переживает расставание с Кальманом, – который, как Ариэль у Шекспира, с самого начала рвался на волю:

Побудь напоследок со мной, Ариэль, помоги скоротать
Час расставанья, внимая моим сокрушенным речам,
Как прежде – блажным приказаньям; а дальше,
мой храбрый летун,
Тебе – песня да вольная воля, а мне —
Сперва Милан, а потом – гроб и земля.

Здесь Оден вторит Шекспиру: «And then retire me to my Milan, where / Every third thought shall be my grave». То есть: «И возвращусь в родной Милан, где каждой моей третьей мыслью будет мысль о гробе».

Любовь, поэзия и смерть ходят рядом; но присутствие первых двух отвлекает от третьей. «С тобой, – говорит Оден Ариэлю, – оживлялось одиночество, забывалась печаль».

Эти толстые книги теперь не нужны мне: ведь там,
Куда я направляюсь, слова теряют свой вес;
Оно и к лучшему. Я меняю их велеречивый совет
На всепоглощающее молчанье морей.
Море ничем не жертвует, ибо ничем не дорожит,
А человек дорожит слишком многим, и когда узнает,
Что за всё хорошее нужно платить,
Стонет и жалуется, что погиб, и он, точно, погиб.

«Буря» в поэтической трактовке Одена прежде всего ars moriendi – наука умирания, наука расставания. Джон Фуллер замечает, что последовательность действий Просперо, которую мы наблюдаем в пьесе, естественно укладывается в основные категории Кьеркегора: его волшебная феерия – эстетическая фаза, прощение виноватых – этическая, отречение от магической силы – религиозная[37]. Важнейшая в «Буре» идея жизни как сна претерпевает у Одена внутреннюю трансформацию: сон-театр превращается здесь в сон-путешествие.

Итак, мы расходимся навсегда – какое странное чувство,
Как будто всю жизнь я был пьян и только сейчас
Впервые очнулся и окончательно протрезвел —
Среди этой груды грязных нагромоздившихся дней
И несбывшихся упований; словно мне снился сон
О каком-то грандиозном путешествии, где я по пути
Зарисовывал пригрезившиеся мне пейзажи, людей, города,
Башни, ущелья, базары, орущие рты,
Записывал в дневник обрывки нелепиц и новостей,
Подслушанных в театрах, трактирах, сортирах и поездах,
И вот, состарившись, проснулся и наконец осознал,
Что это действительно путешествие, которое я должен пройти —
В одиночку, пешком, шаг за шагом, без гроша за душой —
Через эту ширь времени, через весь этот мир;
И ни сказочный волк, ни орел мне уже не помогут.

Последняя строка неожиданно соединяет старость с миром детства, мимоходом касаясь еще одной грани той же мифологемы сна – на этот раз сна как сказки (ср. у Мандельштама: «В кустах игрушечные волки / Глазами страшными глядят»).

В этой последней части монолога Просперо отплытие в Милан смыкается с метафорой смерти как последнего плавания.

Когда я доплыву, когда я вернусь обратно в Милан
И пойму, что нам больше не свидеться никогда,
Может быть, это будет не так уже страшно
И не так уже важно; и впрямь, что такое старик?
Глаза, вечно слезящиеся на ветру, голова,
Дрожащая, как одуванчик, даже в теплых лучах
Полудня; рассеянный, неуклюжий ворчун —
И так далее. Когда слуги устроят меня
В кресле в каком-нибудь тихом месте в саду
И укатают пледом колени, смогу ли я удержаться
И не рассказать им, что я уплываю один
В океан, через тысячи волн, через тысячи миль?..
Но заговорить – это значит снова хлебнуть
Соленой воды. Научусь ли когда-нибудь я
Страданию без иронии и без шутовства?

Здесь образы Одена выходят за границы собственно «Бури». Старик со слезящимися глазами и головой, дрожащей в теплых лучах солнца, вызывает в памяти слова Корделии: «Как можно жалости не испытать / При виде этих белых длинных прядей?»[38] Мысль о «страдании без иронии и шутовства» – это опять скорее о короле Лире, чем о Просперо. Две пьесы как будто смешиваются в сознании Одена. И финал его монолога – «Последнюю песню пропой, Ариэль, мне» – та самая мольба о последнем утешении, о которой мы говорили в связи с «Королем Лиром».

Пропой мне негромко
О нежной разлуке,
О жизни и смерти,
Утешно и тихо
Пропой человеку,
Который навечно,
Что б это ни значило,
С грустью и болью,
Что значит – любовью,
Вступает, дрожа,
На дорогу смиренья.

Много говорилось о протеистическом характере Шекспира, его способности никак не проявлять себя в своих персонажах, быть каждым и никем. Это верно в отношении «Гамлета» и «Отелло», «Макбета» и «Юлия Цезаря». Но «Буря» – совсем другое дело. Здесь Просперо выступает не только как главный герой, но как автор и режиссер своего заключительного представления. То есть он сам становится Шекспиром. И не скрывает этого тождества. В эпилоге пьесы, уже наполовину сняв маску, он просит публику аплодировать, чтобы развеять чары колдовства, приковавшие его к волшебному острову сцены. Его последняя фраза, обращенная к публике: «Let your indulgence set me free». То есть: освободите меня, отпустите на волю.

Но при всей важности темы Просперо действие не сосредоточено всецело на нем. Уход волшебника печален, но на каком светлом, чарующем фоне он происходит! Как прекрасна эта молодая чета, задумчиво играющая в шахматы, этот отпущенный на свободу летун Ариэль, эти счастливые матросы с ошалевшим от радости боцманом, готовые снова выйти в море, – даже этот явно поумневший Калибан.

Шекспир показывает нам двуплановость мира, которую так хорошо понял Оден в «Musée de Beaux Arts»: главный герой может погибнуть, но «корабль, с которого не могли / Не видеть, как мальчик падает с небосклона, / Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли».

Мир, что ни день, обновляется, и в рассветном свете он так же юн, как и прежде. Потому-то не вечерняя мудрость Просперо:

Мы созданы из той же самой ткани,
Что сны, и наша маленькая жизнь
Объята океаном сновидений, —

а утреннее, наивное восклицание Миранды: «What brave new world!» (О дивный новый мир!) – определяет тональность финала «Бури».

Точнее, Шекспир достигает здесь такого сочетания контрастных мотивов, которые, «как дождь и солнце», усиливают действие друг друга и разрешаются в гармоническом единстве, казалось бы, доступном одной только музыке.

Примечания

Король Лир

Согласно имеющимся данным, «Король Лир» был впервые сыгран 26 декабря 1606 года при дворе короля Иакова I. Это не исключает вероятности, что его могли уже опробовать ранее в театре «Глобус».

Пьеса дошла до нас в двух вариантах: пиратское издание 1608 года (quarto) и текст в посмертном собрании сочинений 1623 года, подготовленном друзьями Шекспира (folio). Эти тексты существенно отличаются друг от друга; в folio опущены 300 строк из кварто, в том числе целая сцена из третьего акта («суд над табуретками») и добавлены 100 строк, которых в quarto нет. В XX веке сложилась традиция печатать консолидированный текст, наиболее полным образом учитывающий оба варианта пьесы; при этом каждый редактор предлагает свой текст, но различия между ними в целом незначительны. Наш перевод выполнен по изданию: Shakespeare W. King Lear. Ed. Russell Fraser. New York, 1963 (The Signet Classic) с учетом новейшего издания Уэллса: Shakespeare W. King Lear. Ed. by Stanley Wells. Oxford University Press, 2000 (The Oxford Shakespeare) и параллельного издания «кварто» и «фолио»: Shakespeare W. King Lear. A Parallel Text Edition, edited by Rene Weis, L. and N. Y., 2010.

Действующие лица. – Списка действующих лиц в «кварто» не было, оно впервые появилось только в «фолио» (так же, как и подробные ремарки к действию).

Герцог Олбанский. – Олбани – историческое и поэтическое название северной части Британии.

Герцог Корнуэльский. – Корнуэл (Корнуолл) – полуостров на юго-востоке Британии.

Король Французский. – Действие пьесы происходит в легендарные времена, так что исторический фон в ней условен и встречается много явных анахронизмов. Например, Лир в пьесе – король еще языческой Британии. Но и Французское королевство, и Бургундское герцогство (как и сам титул «duke» – герцог) образовались уже в христианскую эпоху.

Входит придворный, несущий герцогскую корону… – В оригинале «coronet» – малую корону. Возможно, эта корона предназначалась для того из претендентов, которого Корделия выберет себе в мужья (и он станет правителем срединной трети Британии), или же для самой Корделии.

Геката – богиня подземного царства у древних римлян.

Дикий варвар – в оригинале «скиф».

Клянусь великим Фебом… – Шекспир подчеркивает, что действие происходит в дохристианскую эру. Далее Лир клянется Юпитером. Как выясняется, король древней Британии знает римских богов и поминает их в патетических местах.

Природа, только ты моя богиня. – Отрицательного персонажа Шекспир делает атеистом, что даже у язычников считалось преступлением.

Вот удивительная глупость – и мир в это верит!.. – В шекспировскую эпоху астрология была чрезвычайно популярна.

Бедлам – больница для умалишенных в Лондоне. Была устроена после закрытия монастырей Генрихом VIII в бывшей Вифлеемской обители (Bethlehem, сокращенно Bedlam) – отсюда и название.

C. 36. Мое ремесло простое… и не есть рыбы. – Фраза загадочная. Она может означать, что 1) я честный протестант, а не католик, и не соблюдаю постных дней, 2) я крепкий малый и мясоед: не зря отборную охрану английских королей называли бифитерами (beef-eaters), то есть вскормленными говядиной.

А девушкам смешливым – мое кукареку!.. – По-видимому, Шут своим кривлянием под занавес провоцирует смех в публике, а затем произносит заключительное двустишие.

Я видал / Несчастных полоумных из Бедлама… – Неизлечимых больных из Бедлама отпускали на все четыре стороны, разрешая им просить милостыню. Таких «Томов из Бедлама», настоящих и притворных, скиталось много по дорогам Англии.

Кому мозгов не много дано… – это вариация песенки Шута из комедии «Двенадцатая ночь».

Вот пеликанья скорбь… – Согласно средневековым бестиариям, пеликан кормит птенцов своей собственной плотью и кровью.

…носил на шляпе перчатки своей госпожи… – Так делали влюбленные модники шекспировской эпохи.

…по женской части лютовал хуже турецкого султана… – Намек на многоженство турок.

Флибертиджиббет – это имя беса (как и упоминаемые дальше Смалкин, Хоппергугер, Хобердикут, Хобидиданс, Маху и Модо) заимствовано из книги Сэмюэля Харснета «Разоблачение проклятых папистских обманов» (1603).

Витольд – святой Витольд, считавшийся защитником от всякой нечисти.

Чайлд-Роланд – герой английской сказки. Он отправился вызволять сестру, похищенную злым королем эльфов.

«Тьфуй! Фуй! Уф! Ух! / Чую человечий дух!» – традиционное для английских сказок восклицание нечистой силы (великана, людоеда, колдуна), унюхавшего человека в своем жилье.

Эти бесы искусали мне всю спину!.. – Начиная с этой реплики вся сцена суда над табуретками опущена в «фолио».

Когда и государи терпят то же… – Этот монолог Эдгара в «фолио» опущен.

Я здесь привязан, как медведь на травле… – Травля медведей собаками была популярным развлечением во времена Шекспира.

А я возьму / Льняной кудели и белков яичных… – Льняная кудель использовалась как вата, а яичные белки – для заживления ран.

«Всяк человек есть червь»… – Аллюзия на слова из 21-го псалма: «Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе».

Сцена III. – Эта сцена имеется только в «кварто».

Я над его отчаяньем шучу, / Желая исцелить его. – Считалось, что сильное потрясение способно исцелить человека от меланхолии и других психических и физических расстройств.

Никто не смеет обвинить меня в подделке монет! Разве я не король Лир? – Одной из прерогатив короля было право чеканить свою монету.

Она должна исправить зло, что в мир / Принесено проклятой этой двойней! – Двойной смысл: подразумевается, во-первых, Регана с Гонерильей, а во-вторых, Адам и Ева, через которых грех пришел в мир.

Громче, музыканты! – Музыка считалась важным средством восстановления душевного здоровья. Во время сна Лира музыканты играли чуть слышно, теперь они должны нежно его пробудить.

Готовность – главное. – Эту фразу – «Ripeness is all» – следует сравнить со словами Гамлета перед поединком с Лаэртом: «The readiness is all» (акт V, сц. 2). Некоторые комментаторы говорят, что «readiness» – результат сознательных усилий, а «ripeness» – духовного созревания.

А ты задушен, бедный дурачок! – Как показывают примеры (в том числе из самого Шекспира) выражение «poor fool» употреблялось как выражение нежности и жалости («бедняжка» или «глупышка»). Предположение, что Лир путает Корделию со своим пропавшим Шутом, неправдоподобно; и все же не зря он зовет дочь тем же именем, каким Шут не раз величал его самого: в мире, где зло исполнено хитрости и коварства, быть добрым «глупо».

Взгляните! Нет, взгляните! / Вы видели, как губы… губы… – Этих слов нет в «кварто», там Лир лишь издает несколько стонов. Они были добавлены в «фолио».

Чем гнет худых времен невыносимей… – В «фолио» эти заключительные слова отданы Эдгару. Здесь мы следуем «кварто».

Буря

Самое раннее представление «Бури», о котором нам известно, состоялось 1 ноября 1611 г. при дворе короля Якова I. Пьеса также ставилась в дни празднования свадьбы принцессы Елизаветы в феврале 1913 г. Некоторые ученые считают, что вставная «маска» с богинями в 1-й картине 4-го акта была вставлена специально для этого представления.

Пьеса впервые напечатана в посмертном собрании пьес Шекспира в 1623 г. («Первое фолио»), причем в самом начале книги: она открывает раздел комедий. Действительно, по формальным признакам это комедия: никто не погиб, действие кончается накануне свадьбы.

Это последняя пьеса, целиком написанная Шекспиром. Многие критики видят в «Буре» прощание Шекспира с театром и ремеслом драматурга перед его возвращением в Стратфорд.

Перевод сделан по изданию: Shakespeare W. The Tempest. Ed. by Virginia Mason Vaughan and Alden T. Vaughan. London, The Arden Shakespeare, 1999.

Действующие лица:

Просперо – процветающий, счастливый (ит.).

Миранда – удивительная (лат.).

Калибан – по-видимому, от «каннибал».

Ариэль – имя одного из ангелов, от aer, «воздух» (лат.).

Тринкуло – от нем. trink, «пить, пьянствовать» (нем.).

Лететь за брызгами бермудских бурь… – Район Бермудских островов с XVI века имел славу самого бурного и опасного места для моряков.

Сикоракса – имя колдуньи, возможно, происходит от латинских слов sus («свинья») и corax («ворон»).

Сетебос – имя патагонского бога, о котором упоминается в книге Антонио Пигафетты о плавании в Патагонию (опубл. 1526 г.).

В пяти саженях под водой… – морская сажень (fathom) равна 182 см. Песня была положена на музыку Робертом Джонсоном (опубл. в 1613 г.).

…со времен вдовушки Дидоны… – имеется в виду карфагенская царица Дидона, оставленная ее возлюбленным Энеем («Энеида» Вергилия).

Амфион – сын Зевса и соправитель города Фивы, одаренный чудесным даром играть на арфе. Под звуки музыки Амфиона сами воздвиглись стены Фив (греч. миф.)

Я сделал бы республику… – Описание идеальной республики близко следует соответствующему отрывку из «Опытов» Монтеня, переведенных в 1603 г. на английский язык.

Видал ли ты Человека на Луне?.. Моя госпожа показала мне и вас, и вашу собачку, и куст. – Народное воображение англичан усматривает в пятнах на поверхности Луны человека с вязанкой хвороста за спиной, собаку и куст. Говорят, что этот человек, нарушая библейскую заповедь о дне отдыха, собирал в воскресенье хворост в лесу и был в наказание отправлен на Луну вместе со своей собакой.

Наверху, на балконе, появляется Просперо… – Имеется в виду балкон на сцене театра того времени.

…Феникса в пылающем гнезде… – Согласно легенде, птица Феникс живет пятьсот лет, после чего возвращается в свое гнездо, подвергает себя сожжению и возрождается из пламени.

Гарпии – существа в виде птиц с женской головой. В греческих легендах они терзают голодом путешественников, похищая или оскверняя их пищу.

Ирида – богиня радуги (греч. миф.). Так как радуга соединяет землю и небо, то Ирида традиционно считалась посредницей между богами и людьми.

Церера – римская богиня произрастания и плодородия, отождествленная впоследствии с Деметрой; мать Прозерпины (у грехов – Персефоны).

Юнона – римская богиня брака и материнства, супруга Юпитера.

Г. Кружков

Сноски