На полях «A Shropshire lad»

То, что я так долго ничего не знал о существовании великого английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмана (1859–1936) и его книги «A Shropshire lad» (1896), не только постыдно, но и чрезвычайно странно, учитывая частоту упоминания их у кумира моей молодости Набокова, в частности, в моем любимом «Pale Fire». Тем не менее, только читая «Записи и выписки» М. Л. Гаспарова, я обратил внимание на это имя, написанное, впрочем, как «Хаусмен». Как раз в это время я с упоением гоголевского Петрушки начинал читать английские стихи. Когда под одним из немногих стихотворений в антологии, оказавшихся доступным моему разумению, я прочел подпись A. E. Housman, мне захотелось побольше узнать об этом знаменитом филологе–классике, умудрившемся написать книгу стихов, восхищающую и утонченных интеллектуалов, и рядовых солдатиков викторианской армии. А то, что грустные и насмешливые стихи о любви и о настоящей пацанской дружбе оказались отражением то ли латентного, то ли вполне явного, но неразделенного гомосексуализма, по–моему, также чрезвычайно интересно и очень печально.

Многие месяцы читая и перечитывая «A Shropshire lad», я преисполнился восхищенным изумлением и бессильной завистью к творцу этих 63‑х стихотворений, сочетающих ту самую неслыханную простоту, о которой мечтал поздний Пастернак, с предельной литературной изощренностью. Это все равно как если б Ходасевич решил сразиться с Есениным на его территории и нанес бы сокрушительное поражение певцу голубых пожаров и розовых коней. Или если бы Иосиф Бродский вступил в творческое соревнование с Эдуардом Асадовым за право быть властителем дум незамужних ткачих и, выиграв, стал бы внушать высокие идеалы романтического стоицизма этой благодарной аудитории. Особенно упоительными эти тексты казались на фоне мутной и унылой невнятицы, производимой большинством современных русских стихотворцев. В общем, мой читательский восторг был столь велик, что в скором времени перешел в немного стыдный, но в моем случае неизбежный и неодолимый, писательский зуд.

Наверное, самым естественным выходом была бы попытка перевести любимую книгу, но для меня это было совершенно исключено. Во–первых, я совсем не умею переводить стихи, во–вторых, эти стихи мне представляются принципиально непереводимыми (так же как, например, Пушкин). Немногочисленные героические попытки (упомяну подборку в № 6 за 2006 год «Иностранной литературы» и книгу «Избранные стихотворения», М., «Водолей», 2006), при всем моем уважении и благодарности к создателям этих переводов, не смогли убедить меня в обратном. И в третьих, но совсем не в последних — влюбленность в безукоризненное изящество и гипнотическое обаяние этих стихов соседствовало в моей душе с желанием спорить и склочничать, с бурным протестом против идеологии автора.

Впрочем, даже и в этом отношении честный и прозрачный пессимизм Хаусмана кажется мне гораздо привлекательнее мировоззрения многих современных авторов, сводимого без остатка к двум приблатненно–казарменным максимам: философской — «Все дерьмо, кроме мочи», и вытекающей из нее романтической — «Ты гандон и ты гандон, а я — виконт де Бражелон!».

В общем, вдохновленный совершенством плана выражения и раздраженный планом содержания, достойным, по–моему, не великого поэта, а горьковского Смертяшкина, я очертя голову решил «пуститься в область приключений» и на полях этой великой книги попробовал выразить как свое восхищение и любовь к чудесному поэту и несчастному человеку, так и свое несогласие с его некрофильской пропагандой. Я ведь по–прежнему уверен в правоте Орвелла, заявившего, что «всякое искусство — пропаганда!»

Мои маргиналии связаны с текстами Хаусмана по–разному. Иногда это традиционные для русской литературы очень вольные переводы и пересказы, иногда  столь же традиционное склонение на русские или современные нравы, иногда дерзновенный спор, как у Ломоносова с Анакреонтом, иногда аналог филаретовского «Не напрасно, не случайно», а в некоторых случаях я позволил себе подражание моим любимым допискам А. К. Толстого к стихотворениям Пушкина. Впрочем, в ряде случаев связь моих текстов с хаусмановскими столь прихотлива, что не до конца поддается даже моему собственному пониманию. К сожалению, на стихи, в которых у Хаусмана, как говорили советские учителя, «выражается военно–патриотическая тема» я вынужден был реагировать стихами совсем иной тематики, по причинам, я думаю, вполне ясным. Темами таких стихотворений становились или русская литература, (которой мы вправе гордиться не меньше, чем сыны Альбиона своими алыми мундирами) или даже, прости Господи, метафизика. Соответственно, потаенные гомосексуальные мотивы преобразовывались в откровенно гетеросексуальные, а воспевание дружества превращалось в любовные жалобы моего незадачливого лирического героя. В общем, если воспользоваться набоковским определением «A Shropshire lad»: «книга о молодых мужчинах и смерти», то моей целью было написать на ее полях книжку о немолодом мужчине и жизни.

К сожалению, никакой надежды на то, что все потенциальные читатели знают и помнят стихи Хаусмана, нет. Поэтому в левой части каждого разворота помещен его текст, в правой — моя вариация.

Я очень надеюсь, что сама откровенная наглость этой затеи и простодушная беззащитность моих стихов убедят благожелательного читателя в том, что книга вдохновлена не постмодернистским нигилизмом и не манией величия, а любовью к этим замечательным стихам и уважением к их автору.

Когда я уже дописывал это предуведомление, меня посетила страшная догадка: а вдруг я, как и многие другие современные поэты, и раньше, и всю жизнь только и делал, что писал на чужих полях, а сейчас взял да и раскрыл этот секрет Полишинеля? Есть все основания подозревать, что это именно так.

Кроме того, перечитав эти стихи, я понял, что мой лирический герой является двойником той Ахматовой, которую воображал себе Жданов, и, как эта странная поэтесса, мечется «между молельней и будуаром», впрочем, так и не попадая в эти желанные помещения. Тем не менее, как сказал Понтий Пилат и повторила настоящая Ахматова, «еже писах — писах!».

Мне остается только поблагодарить Е. Борисову, К. Гадаева, Ю. Гуголева, А. Докучаева, Е. Каменскую, М. Кукина, А. Немзера, К. Поливанова, прочитавших мою книгу в рукописи, за их ценные советы и замечания и, особенно, за одобрение и ободрение. Во многом благодаря им я и решаюсь предать тиснению эти неожиданные для меня самого тексты, а чтобы в новой книге была хоть одна строка, привычная для автора и для читателя, я посвящаю эти стихи все тем же двум «цацам» —

CАШЕ И НАТАШЕ.

А эпиграфом, долженствующим упредить возможные насмешки, я выбрал следующую цитату из Пушкина:

«Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадется».

From Clee to heaven the beacon burns,
The shires have seen it plain,
From north and south the sign returns
And beacons burn again.
Look left, look right, the hills are bright,
The dales are light between,
Because 'tis fifty years to–night
That God has saved the Queen.
Now, when the flame they watch not towers
About the soil they trod,
Lads, we'll remember friends of ours
Who shared the work with God.
To skies that knit their heartstrings right,
To fields that bred them brave,
The saviours come not home to–night:
Themselves they could not save.
It dawns in Asia, tombstones show
And Shropshire names are read;
And the Nile spills his overflow
Beside the Severn's dead.
We pledge in peace by farm and town
The Queen they served in war,
And fire the beacons up and down
The land they perished for.
"God save the Queen" we living sing,
From height to height 'tis heard;
And with the rest your voices ring,
Lads of the Fifty–third.
Oh, God will save her, fear you not:
Be you the men you've been,
Get you the sons your fathers got,
And God will save the Queen.

Это ничаво, барин. Это ничаво.

Хармс

По НТВ, по ОРТ,
По «Радио—Шансон»,
По всей российской мутоте
Идет–гудет трезвон!
Эфир струит поток цитат,
Ведущий чушь несет,
Поскольку двести лет назад
Родилось наше все!
«Неужто всё?!» — безумец рек.
Но я ответил: «Да!»
«Навек?» — «Как минимум — на век,
Но лучше бы на два».
«Не много же у вас всего», —
Граф Нулин произнес.
И впрямь — всего–то ничего,
Всего–то с гулькин нос!
Отцы–пустынники кадят,
Чтоб отчитать его,
Кадилами живых гвоздят
За Нашего Всего!
Архивны юноши кривят
Брезгливые уста,
Уже два века норовят
Сместить его с поста.
Мне ж Мандельштам не йдет на ум
И Бродский не хорош,
Лишь он моих властитель дум
И чувствований тож.
Пусть он не написал «Муму»,
Пускай промазал он,
И все же памятник ему
Над нами вознесен!
Оспорить трудно дурака,
А убедить нельзя…
Но славен будет он, пока
Живу хотя бы я.

Loveliest of trees, the cherry now
Is hung with bloom along the bough,
And stands about the woodland ride
Wearing white for Eastertide.
Now, of my threescore years and ten,
Twenty will not come again,
And take from seventy springs a score,
It only leaves me fifty more.
And since to look at things in bloom
Fifty springs are little room,
About the woodlands I will go
To see the cherry hung with snow.

Полвека уже, пять седьмых пути
Я худо–бедно сумел пройти.
Но снова черемуха — вот те раз! —
Слезит и мозолит усталый глаз.
Она повторилась — и я повторюсь,
Поскольку уже никого не боюсь.
И некому больше доказывать мне,
Что я, как черемуха, молод вполне.
Ах, этот черемуховый холодок,
Он лжив, как прежде, но в нем намек
На те места, куда мне идти
Осталось всего две седьмых пути.

Leave your home behind, lad,
And reach your friends your hand,
And go, and luck go with you
While Ludlow tower shall stand.
Oh, come you home of Sunday
When Ludlow streets are still
And Ludlow bells are calling
To farm and lane and mill
Or come you home of Monday
When Ludlow market hums
And Ludlow chimes are playing
"The conquering hero comes,"
Come you home a hero,
Or come not home at all,
The lads you leave will mind you
Till Ludlow tower shall fall.
And you will list the bugle
That blows in lands of morn,
And make the foes of England
Be sorry you were born.
And you till trump of doomsday
On lands of morn may lie,
And make the hearts of comrades
Be heavy where you die.
Leave your home behind you,
Your friends by field and town:
Oh, town and field will mind you
Till Ludlow tower is down.

Не вздумай косить от службы!
Вставай в поредевший строй!
Забудь, что только руины
Лежат за твоей спиной!
Забудь эту чушь и ересь,
Забудь этот вздор, солдат,
Не варварский и не верный,
А просто трусливый взгляд!
Пусть враг хитер и коварен
И, в общем–то, непобедим —
Но там, за спиной, не руины,
Пока мы еще стоим.
Иные уже изменили.
Да плюнь ты на этих иных!
Да лучше у нас быть салагой,
Чем стать генералом у них!
Да плюнь ты на эту погибель,
На эту вселенскую мразь!
И пусть князь этого мира
Из князей вернется в грязь.
Пусть только на эту минуту,
Пускай на минуту лишь,
Пока ты стоишь, солдатик,
Пока ты еще стоишь!
Не смей же косить от службы!
Шестая поет труба.
И там, за спиной, не руины -
Отеческие гроба!

Wake: the silver dusk returning
Up the beach of darkness brims,
And the ship of sunrise burning
Strands upon the eastern rims.
Wake: the vaulted shadow shatters,
Trampled to the floor it spanned,
And the tent of night in tatters
Straws the sky–pavilioned land.
Up, lad, up, 'tis late for lying:
Hear the drums of morning play;
Hark, the empty highways crying
"Who'll beyond the hills away?"
Towns and countries woo together,
Forelands beacon, belfries call;
Never lad that trod on leather
Lived to feast his heart with all.
Up, lad: thews that lie and cumber
Sunlit pallets never thrive;
Morns abed and daylight slumber
Were not meant for man alive.
Clay lies still, but blood's a rover;
Breath's a ware that will not keep.
Up, lad: when the journey's over
There'll be time enough to sleep.

Затрещал во мгле мобильник.
Не тревожься, дурачок, —
Это функция «будильник»,
А не чей–нибудь звонок.
Некому звонить так рано.
На хрен нужен ты кому?
Руку протяну с дивана,
Кнопку среднюю нажму.
Через семь минут повторно
Эти трели сон прервут
И опять замрут покорно
Все на те же семь минут.
И смотрю я на халяву
Сны такие — ого–го!
Нет, не то, что ты представил.
Впрочем, и не без того.
Ну, еще на семь минуток!
Ну, еще — в последний раз!..
Слишком темен, слишком жуток
Поздний пробужденья час.
Наступают триумфально,
Обступают дурака
Объективная реальность,
Субъективный день сурка.

Oh see how thick the goldcup flowers
Are lying in field and lane,
With dandelions to tell the hours
That never are told again.
Oh may I squire you round the meads
And pick you posies gay? —
'Twill do no harm to take my arm.
"You may, young man, you may."
Ah, spring was sent for lass and lad,
'Tis now the blood runs gold,
And man and maid had best be glad
Before the world is old.
What flowers to–day may flower to–morrow,
But never as good as new. —
Suppose I wound my arm right round -
"'Tis true, young man, 'tis true."
Some lads there are, 'tis shame to say,
That only court to thieve,
And once they bear the bloom away
'Tis little enough they leave.
Then keep your heart for men like me
And safe from trustless chaps.
My love is true and all for you.
"Perhaps, young man, perhaps."
Oh, look in my eyes then, can you doubt? —
Why, 'tis a mile from town.
How green the grass is all about!
We might as well sit down. —
Ah, life, what it is but a flower?
Why must true lovers sigh?
Be kind, have pity, my own, my pretty, —
"Good–bye, young man, good–bye."

Забытой весной идет выпускник
С очкастой училкой своей,
И солнышко ласково смотрит на них
Меж светло–зеленых ветвей.
И вместо музыки птицы несут
Такой веселый сумбур! —
Пойдемте в лесок, хотя б на часок!
«Ну что ж, пойдемте, Тимур».
Весна красна, зелена, желта,
Сиренева и голуба!
Не зря же лучится сия красота,
Конечно же, это судьба!
Нас соединяет Эдема творец,
А никакой не Амур!
Ах, все это знак, ну правда же так?
«Ну что ж, возможно, Тимур».
То в высшем совете давно решено,
Чтоб мы заключили брак!
Вкушая лобзаний твоих вино,
Твои осязая…. Ах!
Ах, эта полуулыбка твоя,
Насмешливый твой прищур…
Запомним давай навек этот май!
«Ну что ж, давайте, Тимур».
Да что «давайте»! Да я бы дал,
Да ты–то… Простите, вы…
Последний рассудок я потерял
От вашей такой любви.
Так лучше уж вы давайте скорей,
Простите за каламбур!..
Ну хоть разочек! ну мой дружочек!..
«Ну что ж, прощайте, Тимур».

When the lad for longing sighs,
Mute and dull of cheer and pale,
If at death's own door he lies,
Maiden, you can heal his ail.
Lovers' ills are all to buy:
The wan look, the hollow tone,
The hung head, the sunken eye,
You can have them for your own.
Buy them, buy them: eve and morn
Lovers' ills are all to sell.
Then you can lie down forlorn;
But the lover will be well.

Прекрати, дружок, базар –
Цены уж давно не те.
Эксклюзивен мой товар,
Ну а твой — прет–а–порте!
Разве торг уместен здесь?
Лучше бартер — баш на баш.
Ночка вся и сам я весь,
Весь я твой, как только дашь!
Бросив цену набавлять,
Не торгуйся, не жидись –
И ценою ночи взять
Соглашайся эту жизнь!

When smoke stood up from Ludlow,
And mist blew off from Teme,
And blithe afield to ploughing
Against the morning beam
I strode beside my team,
The blackbird in the coppice
Looked out to see me stride,
And hearkened as I whistled
The trampling team beside,
And fluted and replied:
"Lie down, lie down, young yeoman;
What use to rise and rise?
Rise man a thousand mornings
Yet down at last he lies,
And then the man is wise."
I heard the tune he sang me,
And spied his yellow bill;
I picked a stone and aimed it
And threw it with a will:
Then the bird was still.
Then my soul within me
Took up the blackbird's strain,
And still beside the horses
Along the dewy lane
It sang the song again:
"Lie down, lie down, young yeoman;
The sun moves always west;
The road one treads to labour
Will lead one home to rest,
And that will be the best."

Вот снова я включаю
(О, Господи, зачем?!)
И пялюсь в телевизор,
Дивлюсь ублюдкам тем,
От ненависти нем.
Сливаются их лица
В единое мурло,
И шип змеиный слышен
Отчетливо и зло
Сквозь чертово стекло:
«А ну давай отсюда!
Покинь мою юдоль!
Покинь мой мир и век мой!
А то — пройти изволь
Дресс–код и фейс–контроль!»
И ошалев от страха,
Не находя ответ,
Я вырубаю ящик
И выключаю свет.
Но сна в помине нет.
И в темноте безбрежной,
В кромешной тишине
Изменница—Психея
Нашептывает мне
Отчетливо вполне:
«Давай уйдем отсюда!
Ну погляди окрест –
Нам здесь совсем не место,
Мы не из этих мест.
Пора уж знать и честь».

"Farewell to barn and stack and tree,
Farewell to Severn shore.
Terence, look your last at me,
For I come home no more.
"The sun burns on the half–mown hill,
By now the blood is dried;
And Maurice amongst the hay lies still
And my knife is in his side.
"My mother thinks us long away;
'Tis time the field were mown.
She had two sons at rising day,
To–night she'll be alone.
"And here's a bloody hand to shake,
And oh, man, here's good–bye;
We'll sweat no more on scythe and rake,
My bloody hands and I.
"I wish you strength to bring you pride,
And a love to keep you clean,
And I wish you luck, come Lammastide,
At racing on the green.
"Long for me the rick will wait,
And long will wait the fold,
And long will stand the empty plate,
And dinner will be cold."

Farewell, Farewell my native land.

Byron

Прощайте, вешние холмы,
Прощай, осенний лес!
Ни лета зной, ни хлад зимы
Меня не встретят здесь.
И с пересадками двумя
До ветки голубой
Уж не поеду больше я
С повинной головой.
В залог сердечной дружбы мне
Рубашек не дадут
На день рождения, зане
Меня не будет тут.
Дареный eau–de–toilette
Полгода я не жму,
Ржавеет тоненький «Gillette» —
Мне бриться ни к чему!
И «Орбит» незачем жевать,
Чтоб заглушить табак, —
Кого я стану целовать,
Тому сойдет и так.
Был прав или виновен я
Пред правдою земной,
Но мне Предвечный Судия
Уже воздал с лихвой.
И я навеки обречен
Тот вкус воспоминать –
Твоих чудесных макарон
Мне больше не едать!

On moonlit heath and lonesome bank
The sheep beside me graze;
And yon the gallows used to clank
Fast by the four cross ways.
A careless shepherd once would keep
The flocks by moonlight there, *
And high amongst the glimmering sheep
The dead man stood on air.
They hang us now in Shrewsbury jail:
The whistles blow forlorn,
And trains all night groan on the rail
To men that die at morn.
There sleeps in Shrewsbury jail to–night,
Or wakes, as may betide,
A better lad, if things went right,
Than most that sleep outside.
And naked to the hangman's noose
The morning clocks will ring
A neck God made for other use
Than strangling in a string.
And sharp the link of life will snap,
And dead on air will stand
Heels that held up as straight a chap
As treads upon the land.
So here I'll watch the night and wait
To see the morning shine,
When he will hear the stroke of eight
And not the stroke of nine;
And wish my friend as sound a sleep
As lads' I did not know,
That shepherded the moonlit sheep
A hundred years ago.

* Note: hanging in chains was called

'keeping sheep by moonlight'.

По улицам метель мела,
Свивалась и шаталась.
Весна давно уже пришла,
А все не начиналась.
Но первокурснику МОПИ*
Погода безразлична -
Он ищет как себя убить,
Не больно и прилично.
Ему бы черный пистолет,
Цианистый бы калий,
Но где в тиши тех страшных лет
Вы б это отыскали?
Да и шнурки поди сумей
Связать над унитазом…
Прыжок — и я уже в уме!..
Вот так вошел я в разум.
Что было поводом — увы -
Я не припомню ныне.
Нет–нет, совсем не от любви.
Наверно, от гордыни.
От осознания того,
Что жизнь обиды множит
И что не видно никого,
Кто чем–нибудь поможет,
Что стыдно жить и поживать,
Что я так долго трушу
И что уменье умирать
Облагородит душу.
Теперь краснею до ушей,
Позор припомнив этот.
Облагородиться душе,
Надеюсь, шансов нету.

* Московский областной педагогический

институт имени Н. К. Крупской.

The Sun at noon to higher air,
Unharnessing the silver Pair
That late before his chariot swam,
Rides on the gold wool of the Ram.
So braver notes the storm–cock sings
To start the rusted wheel of things,
And brutes in field and brutes in pen
Leap that the world goes round again.
The boys are up the woods with day
To fetch the daffodils away,
And home at noonday from the hills
They bring no dearth of daffodils.
Afield for palms the girls repair,
And sure enough the palms are there,
And each will find by hedge or pond
Her waving silver–tufted wand.
In farm and field through all the shire
The eye beholds the heart's desire;
Ah, let not only mine be vain,
For lovers should be loved again.

Что же, ну что же вы, ивы,
Клены мои, тополя?
Что ж вы такие красивые?
Как же вы тут без меня?
Что же, мое ты сердечко,
Бьешься бессмысленно так?
Рифмами «сучка» и «течка»
Не обойдешься никак!
Что же ты, старче? Чего ты?
Надобно, может, чего?
Полностью выбраны квоты,
Нету у нас больше квот…
Что же ты, иволга–лгунья?
Я разобрать не могу…
И передать не могу я…
Сколько ж, кукушечка? — «Ку!»…
Ку?! Ах ты сука такая!
Ну–ка, скотина, еще!..
Что ж ты, Психея, порхаешь,
Словно полвека не в счет?

On your midnight pallet lying,
Listen, and undo the door:
Lads that waste the light in sighing
In the dark should sigh no more;
Night should ease a lover's sorrow;
Therefore, since I go to–morrow,
Pity me before.
In the land to which I travel,
The far dwelling, let me say--
Once, if here the couch is gravel,
In a kinder bed I lay,
And the breast the darnel smothers
Rested once upon another's
When it was not clay.

По своей и Божьей воле
Вещей лирою звеня,
Стану я великим вскоре,
Может, не пройдет и дня!
Не найти тебе аналог!
Но пока еще я жалок -
Пожалей меня!
Чтоб покоясь в Пантеоне,
Памятью людской храним,
Я б дразнил Анакреона,
Нагло хвастал перед ним
Тем, что в жизни сей однажды
— Лучше трижды! ладно, дважды –
Был тобой любим.

When I watch the living meet,
And the moving pageant file
Warm and breathing through the street
Where I lodge a little while,
If the heats of hate and lust
In the house of flesh are strong,
Let me mind the house of dust
Where my sojourn shall be long.
In the nation that is not
Nothing stands that stood before;
There revenges are forgot,
And the hater hates no more;
Lovers lying two and two
Ask not whom they sleep beside,
And the bridegroom all night through
Never turns him to the bride.

Роскоши, прохлад и нег
Зря взыскует человек!
Пот и трусость, пот и гнев…
Еду я в метро, взопрев.
Пот и похоть, злость и зной –
Вот он, мир привычный твой!
Вожделенья липкий жир –
Вот он, вот он этот мир!
Хоть бы слабый ветерок
Ниспослал гневливый Бог!
Хоть какой–нибудь сквозняк
Освежил бы сей бардак!
О как душно, Боже мой!
Неужели пред грозой?..
Дом родимый, мир мирской
Пощади, Создатель мой!

When I was one–and–twenty
I heard a wise man say,
"Give crowns and pounds and guineas
But not your heart away;
Give pearls away and rubies
But keep your fancy free."
But I was one–and–twenty,
No use to talk to me.

When I was one–and–twenty
I heard him say again,
"The heart out of the bosom
Was never given in vain;
'Tis paid with sighs a plenty
And sold for endless rue.
And I am two–and–twenty
And oh, 'tis true, 'tis true.

— Sir, I am one–and–fifty,
I’m wise enough and then
For all my ill experience,
For all twoscore and ten -
I must say to the youth:
‘Tis true, but not the Truth!

There pass the careless people
That call their souls their own:
Here by the road I loiter,
How idle and alone.
Ah, past the plunge of plummet,
In seas I cannot sound,
My heart and soul and senses,
World without end, are drowned.
His folly has not fellow
Beneath the blue of day
That gives to man or woman
His heart and soul away.
There flowers no balm to sain him
From east of earth to west
That's lost for everlasting
The heart out of his breast.
Here by the labouring highway
With empty hands I stroll:
Sea–deep, till doomsday morning,
Lie lost my heart and soul.

Ну да — ощущенье такое,
Как будто на самом дне.
Точнее, в мутной водице
И рядом рыбы одне.
Немые плавают рыбы.
Но сам–то я тоже нем.
А что наверху творится –
Бог весть. Но я–то не вем.
Но сам–то я что за птица?
Ведь точно же не велика.
Зачем же зову крылами
Четыре своих плавника?
А вдруг наверху хитрющий,
Веселый сидит рыбак?
Легко на живца он ловит
Таких неразумных птах.
А вдруг это все ошибка,
Вся эта жажда высот?
И так ли уж нужно рыбке
Стремиться на берег тот…

Look not in my eyes, for fear
They mirror true the sight I see,
And there you find your face too clear
And love it and be lost like me.
One the long nights through must lie
Spent in star–defeated sighs,
But why should you as well as I
Perish? gaze not in my eyes.
A Grecian lad, as I hear tell,
One that many loved in vain,
Looked into a forest well
And never looked away again.
There, when the turf in springtime flowers,
With downward eye and gazes sad,
Stands amid the glancing showers
A jonquil, not a Grecian lad.

Ох, не гляди в глаза мне, чтобы
Не разглядеть в очках моих
Двух отражений одной зазнобы, —
Это ведь ты отразилась в них!
С первого взгляда влюбишься ты,
Это лицо не любить нельзя,
Ну, а полюбишь его — кранты!
Мне ли не знать. Отведи глаза!
Помнишь, у Куна парнишка тот
Был так жесток, но красив зато.
Он заглянул в водоем и вот –
Больше уже не глядел ни на что.
С первого взгляда влюбившись навеки
В то, что ему показала вода,
Юным цветком, а не древним греком
Там он теперь и торчит всегда!

It nods and curtseys and recovers
When the wind blows above,
The nettle on the graves of lovers
That hanged themselves for love.
The nettle nods, the wind blows over,
The man, he does not move,
The lover of the grave, the lover
That hanged himself for love.

Там гнется под ветром крапива
Над бедной могилкой моей.
Чтоб стало совсем уж тоскливо,
В крапиве запел соловей!
Никто не придет, не заплачет!
А придет — обстрекается весь…
Я не знаю, что все это значит
И уместна ль ирония здесь…

Twice a week the winter thorough
Here stood I to keep the goal:
Football then was fighting sorrow
For the young man's soul.
Now in Maytime to the wicket
Out I march with bat and pad:
See the son of grief at cricket
Trying to be glad.
Try I will; no harm in trying:
Wonder 'tis how little mirth
Keeps the bones of man from lying
On the bed of earth.

— А для тех сынов печали,
Коим больше сорока,
Боги праведные дали
Подкидного дурака,
И стоклеточные шашки,
И грамм сто — сто пятьдесят,
Чтоб, как куклы–неваляшки,
Мы сумели устоять!
Ну и, на правах рекламы:
Я б, конечно, предложил
Чтенье книги «Парафразис»
И «Аmour, exile…»

Oh, when I was in love with you
Then I was clean and brave,
And miles around the wonder grew
How well did I behave.
And now the fancy passes by
And nothing will remain,
And miles around they'll say that I
Am quite myself again.

В те дни, когда я был любим
(Тобой, дружок, тобой!),
Я был веселым и смешным,
Короче — был собой!
Теперь уже совсем не то,
Не то, дружок, совсем,
И я уже незнамо кто,
А стану черт–те чем.

The time you won your town the race
We chaired you through the market–place;
Man and boy stood cheering by,
And home we brought you shoulder–high.
To–day, the road all runners come,
Shoulder–high we bring you home,
And set you at your threshold down,
Townsman of a stiller town.
Smart lad, to slip betimes away
From fields where glory does not stay,
And early though the laurel grows
It withers quicker than the rose.
Eyes the shady night has shut
Cannot see the record cut,
And silence sounds no worse than cheers
After earth has stopped the ears:
Now you will not swell the rout
Of lads that wore their honors out,
Runners whom reknown outran
And the name died before the man.
So set, before the echoes fade,
The fleet foot on the sill of shade,
And hold to the low lintel up
The still–defended challenge–cup.
And round that early–laurelled head
Will flock to gaze the strengthless dead,
And find unwithered on its curls
The garland briefer than a girl's.

В очередной решая раз
Лететь ли во Владикавказ,
Прикидывая тяжело,
Откуда выкроить бабло,
Озлясь, воскликнул я: «К чертям!
Ведь я ее увижу там!»
И я припомнить смог едва,
Что бабушка давно мертва…
Смерть вообще противна мне,
Но тут она мерзка вдвойне,
Но тут ей оправданий нет,
И я готов вернуть билет.
И вновь лирический герой
Заверещит: «Ужо постой!
Врешь не возьмешь!». Но как и встарь -
Визжит коса, грядет Косарь!
И автор вновь зайдется весь:
«Смерть, жало где твое?!» — Да здесь!
Да вот оно, ну вот же, вот
Безносый скалится урод!
Какой соблазн ответить: «Но
Мне тоже жало вручено
Шестикрылатым!…» Но вранье
Навряд ли воскресит ее.
Прости меня, ма хори хай*,
Роза Васильевна, прощай!
Прощай, и если навсегда,
Все остальное — ерунда.

* Осетинское ласковое обращение, приблизительный перевод: «Доля моего сердца».

Oh fair enough are sky and plain,
But I know fairer far:
Those are as beautiful again
That in the water are;
The pools and rivers wash so clean
The trees and clouds and air,
The like on earth has never seen,
And oh that I were there.
These are the thoughts I often think
As I stand gazing down
In act upon the cressy brink
To strip and dive and drown;
But in the golden–sanded brooks
And azure meres I spy
A silly lad that longs and looks
And wishes he were I.

Красивы небо и земля,
Однако не совсем.
Видал и покрасивей я
И чище между тем!
Как эти кроны зелены,
Как ясен небосвод,
Когда они отражены
В зерцале тихих вод!
Как бы платоновских идей
Загробный чистый мир,
В прохладной смоются воде
И пыль, и вонь, и жир!
Нырнуть бы в эти облака
И кануть без следа!..
Но там я вижу дурака,
Он просится — сюда!

In summertime on Bredon
The bells they sound so clear;
Round both the shires the ring them
In steeples far and near,
A happy noise to hear.
Here of a Sunday morning
My love and I would lie,
And see the coloured counties,
And hear the larks so high
About us in the sky.
The bells would ring to call her
In valleys miles away:
"Come all to church, good people;
Good people, come and pray."
But here my love would stay.
And I would turn and answer
Among the springing thyme,
"Oh, peal upon our wedding,
And we will hear the chime,
And come to church in time."
But when the snows at Christmas
On Bredon top were strown,
My love rose up so early
And stole out unbeknown
And went to church alone.
They tolled the one bell only,
Groom there was none to see,
The mourners followed after,
And so to church went she,
And would not wait for me.
The bells they sound on Bredon
And still the steeples hum.
"Come all to church, good people," —
Oh, noisy bells, be dumb;
I hear you, I will come.

С вершины Бредон-Хилла
Слышны колокола
Со всех церквей окрестных,
Из каждого села —
Тебе, Господь, хвала!
Но я с подругой милой
Взошел не для того
На этот холм, заросший
Медвяною травой,
Чтоб глас услышать Твой!
Колокола взывали
К безумным юным нам:
«Приидите, миряне,
Приидите во храм!»
Но мы остались там.
И я смеясь ответил:
«Что нам во храме том?
Звоните к нашей свадьбе -
За свадебку мирком.
Мы раньше не придем!»
Но раньше, много раньше
Она во храм пришла.
Над Бредон—Хиллом стыла
Рождественская мгла.
И выла, и мела.
И колокол ударил,
И был обряд свершен,
Но был моей невесте
Неслышен тяжкий звон –
Усопших крепок сон.
И вновь над Бредон—Хиллом
Сияет синева,
И снова зеленеет
Медвяная трава.
И благовест взывает:
«Прийди! Она жива!»

The street sounds to the soldiers' tread,
And out we troop to see:
A single redcoat turns his head,
He turns and looks at me.
My man, from sky to sky's so far,
We never crossed before;
Such leagues apart the world's ends are,
We're like to meet no more;
What thoughts at heart have you and I
We cannot stop to tell;
But dead or living, drunk or dry,
Soldier, I wish you well.

Ну почему не Честертон,
Не Донн, не Вальтер Скотт?!
С какого перепугу он
К себе меня влечет?
На кой мне этот пессимизм,
И плоский стоицизм,
И извращенный эротизм,
И жалкий атеизм?
Зачем же про себя и вслух
Я эти песни пел?..
О, где бы ты ни был, бедный дух,
Professor, I wish you well.

The lads in their hundreds to Ludlow come in for the fair,
There's men from the barn and the forge and the mill and the fold,
The lads for the girls and the lads for the liquor are there,
And there with the rest are the lads that willnever be old.
There's chaps from the town and the field andthe till and the cart,
And many to count are the stalwart, and many the brave,
And many the handsome of face and the handsome of heart,
And few that will carry their looks or their truth to the grave.

I wish one could know them, I wish there were tokens to tell
The fortunate fellows that now you can never discern;
And then one could talk with them friendly and wish them farewell
And watch them depart on the way that they will not return.

But now you may stare as you like and there's nothing to scan;
And brushing your elbow unguessed–at and not to be told
They carry back bright to the coiner the mintage of man,
The lads that will die in their glory and never be old.

Когда я подросшую Сашку не мог убедить
Гулять в лесопарке, я вынужден был проводить
На детской площадке часы, про себя матерясь.
Жужжали мамаши… Но я не об этом сейчас.
Как в песне поется: «Вдруг сердце забилось в груди!
Мальчишки, мальчишки, что будет у вас впереди?»
Я с тихой тоской ясно видел, что выйдет из них,
Мальчишек драчливых, девчонок плаксивых таких.
Из той воображалы, конечно же, вырастет блядь,
А этот жиртрест — пиар–менеджер, сразу видать,
А рева–корова какой–нибудь станет главой,
Один из близняшек — ментом, журналистом — другой.

А жадина эта, говядина, будет как раз
Нормальной мамашей. Но я не об этом сейчас,
Сейчас я об ужасе тихом, что был наречен
Ахматовой Анной Андреевной – бегом времен.

Say, lad, have you things to do?
Quick then, while your day's at prime.
Quick, and if 'tis work for two,
Here am I man: now's your time.
Send me now, and I shall go;
Call me, I shall hear you call;
Use me ere they lay me low
Where a man's no use at all;
Ere the wholesome flesh decay
And the willing nerve be numb,
And the lips lack breath to say,
"No, my lad, I cannot come."

Только свистни — видит Бог –
Я примчусь тебе помочь!
Я бы так тебе помог!
Но тебе свистеть невмочь.
Сам «На помощь!» я кричу
Про себя и про тебя
И беспомощно молчу
Лишь губами шевеля.
Там, в сиянии миров,
Наш помощник, где–то там…
Ну а «тайный жар стихов»
Не поможет больше нам.

This time of year a twelvemonth past,
When Fred and I would meet,
We needs must jangle, till at last
We fought and I was beat.
So then the summer fields about,
Till rainy days began,
Rose Harland on her Sundays out
Walked with the better man.
The better man she walks with still,
Though now 'tis not with Fred:
A lad that lives and has his will
Is worth a dozen dead.
Fred keeps the house all kinds of weather,
And clay's the house he keeps;
When Rose and I walk out together
Stock–still lies Fred and sleeps.

«Как больно и как верно!» — так
Гандлевский бы сказал,
Когда б о Розе Харланд он
Однажды прочитал.
Но есть больнее и верней
Пословица одна,
Здесь с осетинского она
Мной переведена -
«Всегда у тех, кто нелюбим,
— Всегда и навсегда! —
Противно шаркает нога
И чавкают уста!»
Ах, как же нелюбовь слепа!
А я, забыв о том,
В прихожей шаркал у тебя
И чавкал за столом.

Along the field as we came by
A year ago, my love and I,
The aspen over stile and stone
Was talking to itself alone.
"Oh who are these that hiss and pass?
A country lover and his lass;
Two lovers looking to be wed;
And time shall put them both to bed,
But she shall lie with earth above,
And he beside another love."
And sure enough beneath the tree
There walks another love with me,
And overhead the aspen heaves
Its rainy–sounding silver leaves;
And I spell nothing in their stir,
But now perhaps they speak to her,
And plain for her to understand
They talk about a time at hand
When I shall sleep with clover clad,
And she beside another lad.

Мерцали звезды меж ветвей,
Рыдал над нами соловей,
Когда, обняв любовь мою,
Я думал, что уже в раю.
Но вдруг стал внятен для меня
Печальный месседж соловья:
«Кто там сопит во тьме ночной —
Старик над девою младой?
Старпер злосчастный, не проси!
Она и вправду sans merci.
И даже если не предаст,
Уж точно ни за что не даст!
Она другому отдана,
Другая и тебе нужна».
И правда — я теперь с другой
В обнимку стыну под луной,
И снова свищет соловей
Меж соответственных ветвей.
Но нынче мне не разобрать,
Что он пытается сказать.
Внимать прогнозам соловья
Сегодня очередь ея.

"Is my team ploughing,
That I was used to drive
And hear the harness jingle
When I was man alive?"
Ay, the horses trample,
The harness jingles now;
No change though you lie under
The land you used to plough.
"Is football playing
Along the river shore,
With lads to chase the leather,
Now I stand up no more?"
Ay, the ball is flying,
The lads play heart and soul;
The goal stands up, the keeper
Stands up to keep the goal.
"Is my girl happy,
That I thought hard to leave,
And has she tired of weeping
As she lies down at eve?"
Ay, she lies down lightly,
She lies not down to weep,
Your girl is well contented.
Be still, my lad, and sleep.
"Is my friend hearty,
Now I am thin and pine,
And has he found to sleep in
A better bed than mine?"
Yes, lad, I lie easy,
I lie as lads would choose;
I cheer a dead man's sweetheart,
Never ask me whose.

«Как там мои лошадки,
Которых я так любил,
Которыми так гордился,
Когда я на свете жил?»
В порядке твои лошадки,
Им вволю дают овса.
Покойся с миром, приятель,
В порядке упряжка вся.
«А как там наши ребята?
Играют еще в футбол?
И кто стоит на воротах,
Когда я от вас ушел?»
Команда наша в порядке,
Вратарь у нас — просто класс!
Спи же спокойно, товарищ,
Мы победим в этот раз.
«А как там моя девчонка,
Единственная моя?
Небось все плачет, глупышка,
Когда вспоминает меня?»
И с ней все в полном порядке,
Она живет хорошо.
Да будет земля тебе пухом.
Ведь больше года прошло.
«А как мой друг закадычный,
Братишка названный мой?
Ну кто же его утешит,
Когда я здесь, под землей?»
Ну, с этим–то все в порядке –
Уж год я живу в любви
С подружкой мертвого парня.
Ну, хватит вопросов. Спи.

High the vanes of Shrewsbury gleam
Islanded in Severn stream;
The bridges from the steepled crest
Cross the water east and west.
The flag of morn in conqueror's state
Enters at the English gate:
The vanquished eve, as night prevails,
Bleeds upon the road to Wales.
Ages since the vanquished bled
Round my mother's marriage–bed;
There the ravens feasted far
About the open house of war:
When Severn down to Buildwas ran
Coloured with the death of man,
Couched upon her brother's grave
That Saxon got me on the slave.
The sound of fight is silent long
That began the ancient wrong;
Long the voice of tears is still
That wept of old the endless ill.
In my heart it has not died,
The war that sleeps on Severn side;
They cease not fighting, east and west,
On the marches of my breat.
Here the truceless armies yet
Trample, rolled in blood and sweat;
They kill and kill and never die;
And I think that each is I.
None will part us, none undo
The knot that makes one flesh of two,
Sick with hatred, sick with pain,
Strangling — When shall we be slain?
When shall I be dead and rid
Of the wrong my father did?
How long, how long, till spade and hearse
Puts to sleep my mother's curse?

Был ли АСП стоиком?
Хотелось бы верить, что нет.
Хоть аргументы действительно веские.
Но уж звуки–то, музыка–то
Больно веселая…
Но кем творец «Гавриилиады»
В итоге уж точно не был,
Так это вольтерьянцем!
Я–то вообще подозреваю
(Хотя был уж за это осмеян
С высот историко–литературной учености),
Что Швабрин –
Во многом –
Злая сатира
На себя молодого:
«Невысокого роста,
С лицом смуглым и отменно некрасивым,
Но чрезвычайно живым».
Это, по–моему, сведение счетов,
Чтение с отвращением печальных строк,
Не смываемых слезами,
Лаконическое указание на то,
Что кичливый галльский цинизм
Также бессмыслен и беспощаден.
Впрочем, вполне достаточно
Упоительной истории
С щекотливым дворянином
Дюлисом!
См. черновики «1999» —
Как часто он дерзил Творцу,
Но все ж, товарищ, верь!
Ведь он фернейскому лжецу
Послал–таки картель!

'Tis spring; come out to ramble
The hilly brakes around,
For under thorn and bramble
About the hollow ground
The primroses are found.
And there's the windflower chilly
With all the winds at play,
And there's the Lenten lily
That has not long to stay
And dies on Easter day.
And since till girls go maying
You find the primrose still,
And find the windflower playing
With every wind at will,
But not the daffodil,
Bring baskets now, and sally
Upon the spring's array,
And bear from hill and valley
The daffodil away
That dies on Easter day.

В двадцатых числах мая,
Плюс–минус десять дней,
Бесстыдно загорая
На даче на своей,
Узришь ты цветик сей.
Малюсенький цветочек,
Голубенький такой!
Сорви его, дружочек,
Он представитель мой,
Ходатай пред тобой!
Ведь я такой же нежный,
Хотя не голубой,
И так же безнадежно
Цвету перед тобой,
Багровый и седой!
Сорви ж цветочек странный,
Вложи его в блокнот,
И пусть он, безуханный,
Меня переживет.
И — Аh! Forget me not!

Others, I am not the first,
Have willed more mischief than they durst:
If in the breathless night I too
Shiver now, 'tis nothing new.
More than I, if truth were told,
Have stood and sweated hot and cold,
And through their reins in ice and fire
Fear contended with desire.
Agued once like me were they,
But I like them shall win my way
Lastly to the bed of mould
Where there's neither heat nor cold.
But from my grave across my brow
Plays no wind of healing now,
And fire and ice within me fight
Beneath the suffocating night.

Вот так выбор — смертный хлад
Иль кабацкий блядский чад,
Липкий пот чужих перин
Или морга формалин!
Озверевший от жары,
Я бы вышел из игры,
Коль и впрямь, пока я жив,
Нет иных альтернатив.
Но поставить я боюсь
Снежной королеве плюс,
Потому что вспомнил тот
Гениальный анекдот:
«Сколько хочешь, глупый Кай,
Слово вечность составляй,
Но из Г, О, В, Н, О
Не получится оно!»

On Wenlock Edge the wood's in trouble;
His forest fleece the Wrekin heaves;
The gale, it plies the saplings double,
And thick on Severn snow the leaves.
'Twould blow like this through holt and hanger
When Uricon the city stood:
'Tis the old wind in the old anger,
But then it threshed another wood.
Then, 'twas before my time, the Roman
At yonder heaving hill would stare:
The blood that warms an English yeoman,
The thoughts that hurt him, they were there.
There, like the wind through woods in riot,
Through him the gale of life blew high;
The tree of man was never quiet:
Then 'twas the Roman, now 'tis I.
The gale, it plies the saplings double,
It blows so hard, 'twill soon be gone:
To–day the Roman and his trouble
Are ashes under Uricon.

За окнами ноябрь ярится,
Кружатся мокрые листы.
Мне впору снова взбелениться -
Мол, как же так, мол, где же ты?
Но краток век, но вечер долог…
Зарифмовавши grave и brave,
Застыл классический филолог
В каком–то давнем ноябре.
И так легко филолог–стоик
Соединяет move и love,
Что плакать все–таки не стоит,
Об этом парне прочитав.
И будь ты хоть сто раз философ,
И будь филолог ты, дружок,
Но этих половых вопросов
Никто еще решить не смог.
И те вопросы на поверку
Совсем не половые, друг…
Но день прошел. Но вечер меркнет.
И ночь берет нас на испуг.

From far, from eve and morning
And yon twelve–winded sky,
The stuff of life to knit me
Blew hither: here am I.
Now — for a breath I tarry
Nor yet disperse apart —
Take my hand quick and tell me,
What have you in your heart.
Speak now, and I will answer;
How shall I help you, say;
Ere to the wind's twelve quarters
I take my endless way.

Конечно, не так, как прежде,
Но все же вынослив я,
Сношу–выношу нагрузки
И тяготы бытия.
Но как же, Господи, тяжко!
Как злато и как свинец…
А все–таки смерть перевесит
Тяжелую жизнь под конец.
Вот так же невыносима
Любовь. Но тебя, дружок,
(Пусть не на руках — на закорках)
Еще б я понес чуток…

If truth in hearts that perish
Could move the powers on high,
I think the love I bear you
Should make you not to die.
Sure, sure, if stedfast meaning,
If single thought could save,
The world might end to–morrow,
You should not see the grave.
This long and sure–set liking,
This boundless will to please,
— Oh, you should live for ever,
If there were help in these.
But now, since all is idle,
To this lost heart be kind,
Ere to a town you journey
Where friends are ill to find.

Заставь дурака молиться
За здравье твое, дружок, —
Я так возоплю велегласно,
Уж точно услышит Бог!
Страстей моих глупых ради
Спаситель вонмет мольбе –
И вольная и невольная
Простит согрешенья тебе!
Избавит от всякой скверны,
Пока я поклоны бью!
И внидешь ты в Царство Божье
Верхом на чужом горбу!
Вот так и договоримся –
Я буду предстатель твой,
Я лоб расшибу, молившись,
А ты уж греши — со мной!

"Oh, sick I am to see you, will you never let me be?
You may be good for something, but you are not good for me.
Oh, go where you are wanted, for you are not wanted here.
And that was all the farewell when I parted from my dear.
I will go where I am wanted, to a lady born and bred
Who will dress me free for nothing in a uniform of red;
She will not be sick to see me if I only keep it clean:
I will go where I am wanted for a soldier of the Queen.
"I will go where I am wanted, for the sergeant does not mind;
He may be sick to see me but he treats me very kind:
He gives me beer and breakfast and a ribbon for my cap,
And I never knew a sweetheart spend her money on a chap

"I will go where I am wanted, where there's room for one or two,
And the men are none too many for the work there is to do;
Where the standing line wears thinner and the dropping dead lie thick;
And the enemies of England they shall see me and be sick."

«Ну все! Терпение лопнуло! Ты видно и, правда, псих!
Сносить эти дикие выходки уже нет сил никаких!
Ищи другую подружку — попроще и поглупей!»
Таков был E-mail последний последней любови моей.
Найду я другую подружку — попроще и понежней,
И долго искать не придется — давно мы знакомы с ней.
Мы с ней занимались любовью еще с тринадцати лет.
А если она изменяла — я сам изменял в ответ.
Найду я другую подружку — совсем простушка она,
Прости Господь, глуповата и ветрена, и юна.
Она болтушка и врушка, зато не динамит любя.
Она и правда богиня — в отличие от тебя.
С такой подружкой я справлюсь, А разозлюсь — и с тремя!
Придется Эрато смириться, что так ей неверен я!
И будет Эвтерпа виться в моих объятьях змеей!
Смиренница Каллиоппа разделит пламень со мной!

On the idle hill of summer,
Sleepy with the flow of streams,
Far I hear the steady drummer
Drumming like a noise in dreams.
Far and near and low and louder
On the roads of earth go by,
Dear to friends and food for powder,
Soldiers marching, all to die.
East and west on fields forgotten
Bleach the bones of comrades slain,
Lovely lads and dead and rotten;
None that go return again.
Far the calling bugles hollo,
High the screaming fife replies,
Gay the files of scarlet follow:
Woman bore me, I will rise.

В летний зной на Селигере
Тишина и благодать.
Так какого ж было хера
Эту музыку врубать?
Бумс, и бумс, и бумс — ужасно
Бьют в дремотные мозги…
Бесконечны, безобразны
Вижу движутся полки!
Сколько их, куда их столько?!
Впереди — Аполлион!
Как писал об этом Толкин.
Ох, не ври, совсем не он!
Вскую языки метутся,
Призывая вражью рать…
Все! Пора мне окунуться.
Перегрелся я, видать.

White in the moon the long road lies,
The moon stands blank above;
White in the moon the long road lies
That leads me from my love.
Still hangs the hedge without a gust,
Still, still the shadows stay:
My feet upon the moonlit dust
Pursue the ceaseless way.
The world is round, so travellers tell,
And straight though reach the track,
Trudge on, trudge on, 'twill all be well,
The way will guide one back.
But ere the circle homeward hies
Far, far must it remove:
White in the moon the long road lies
That leads me from my love.

Блестит дорога под луной,
И не дрожат листы,
Блестит дорога под луной.
Любовь моя, прости!
Светло и чудно в небесах,
В сиянии земля.
Со старой песней на устах
Один шагаю я.
В сияньи голубом земля
Готовится ко сну.
Ну что ж, немного погодя
Я тоже отдохну.
Найду свободу и покой
И сном забудусь я…
Блестит дорога под луной.
Прости, любовь моя.

As through the wild green hills of Wyre
The train ran, changing sky and shire,
And far behind, a fading crest,
Low in the forsaken west
Sank the high–reared head of Clee,
My hand lay empty on my knee.
Aching on my knee it lay:
That morning half a shire away
So many an honest fellow's fist
Had well–nigh wrung it from the wrist.
Hand, said I, since now we part
From fields and men we know by heart,
For strangers' faces, strangers' lands, —
Hand, you have held true fellows' hands.
Be clean then; rot before you do
A thing they'll not believe of you.
You and I must keep from shame
In London streets the Shropshire name;
On banks of Thames they must not say
Severn breeds worse men than they;
And friends abroad must bear in mind
Friends at home they leave behind.
Oh, I shall be stiff and cold
When I forget you, hearts of gold;
The land where I shall mind you not
Is the land where all's forgot.
And if my foot returns no more
To Teme nor Corve nor Severn shore,
Luck, my lads, be with you still
By falling stream and standing hill,
By chiming tower and whispering tree,
Men that made a man of me.
About your work in town and farm
Still you'll keep my head from harm,
Still you'll help me, hands that gave
A grasp to friend me to the grave.

Наступает минута прощания.
Покидая отеческий край,
Весь в слезах я шепчу: «До свидания!»,
Про себя повторяя: «Прощай!»

На чужбину меня провожая,
Провожая меня в целый мир,
Собралася толпа небольшая
Тех, кого я тогда зафрендил.
Элизиум, прощай,
Меня не забывай,
Прощай, АСП!
Прости–прощай! Прости–прощай!
Летят–летят года,
Но песня со мною всегда!
И так прекрасно
В лазури ясной
Горит–горит одна звезда!
В лазури ясной,
Многотиражной
Горит–горит одна звезда!
Отечество, прощай,
Меня воспоминай,
Прощай, ГРД!
Прости–прощай! Прости–прощай!
Никогда не предам я злословию,
Никогда, ни за что не предам,
Присягнувши такому сословию,
Присягнувши таким вот френдам!
И -
Рам–пам–пам-пам,
Рам–па–па-ру–рам!

The winds out of the west land blow,
My friends have breathed them there;
Warm with the blood of lads I know
Comes east the sighing air.
It fanned their temples, filled their lungs,
Scattered their forelocks free;
My friends made words of it with tongues
That talk no more to me.
Their voices, dying as they fly,
Thick on the wind are sown;
The names of men blow soundless by,
My fellows' and my own.
Oh lads, at home I heard you plain,
But here your speech is still,
And down the sighing wind in vain
You hollo from the hill.
The wind and I, we both were there,
But neither long abode;
Now through the friendless world we fare
And sigh upon the road.

The winds out of the west land blow,
My girl has breathed them there;
Warm with the blood of girl I know,
Comes east the sighing air.
It fanned her temples, filled her lungs,
Scattered her forelock free;
My girl made words of it with tongue
That talks no more to me.
Her sweet voice, dying as it flies,
Thick on the wind is sown;
The name of man blows soundless by,
My rival’s, not my own.
Oh yesterday I heard you plain,
But now your speech is still,
And down the sighing wind in vain
I hollo from the hill.
The wind and I, we both were there,
But neither long abode;
Now through the friendless world we fare
And sigh upon the road.

'Tis time, I think, by Wenlock town
The golden broom should blow;
The hawthorn sprinkled up and down
Should charge the land with snow.
Spring will not wait the loiterer's time
Who keeps so long away;
So others wear the broom and climb
The hedgerows heaped with may.
Oh tarnish late on Wenlock Edge,
Gold that I never see;
Lie long, high snowdrifts in the hedge
That will not shower on me.

…Осенней улицей пройдя,
Свернем в осенний лес.
Как странно, столько лет спустя,
Мне оказаться здесь.
Вот тут она шепнула: «Да!»,
Вон там сказала: «Нет!»,
А здесь вот я стоял тогда
И нес блаженный бред…
Так я пройду тропинкой сей
Когда–нибудь потом,
Без элегических затей,
Конкретным старичком.

Into my heart an air that kills
From yon far country blows:
What are those blue remembered hills,
What spires, what farms are those?
That is the land of lost content,
I see it shining plain,
The happy highways where
I went And cannot come again.

Издалека пахнуло тем,
Что гибелью грозит:
Где ж эти вешние холмы,
Где ж та листва шумит?
Ах, это край, где вечно май,
Где вечно мы, дружок,
Сидим на склоне, расстелив
В длину мой пиджачок.

In my own shire, if I was sad,
Homely comforters I had:
The earth, because my heart was sore,
Sorrowed for the son she bore;
And standing hills, long to remain,
Shared their short–lived comrade's pain.
And bound for the same bourn as I,
On every road I wandered by,
Trod beside me, close and dear,
The beautiful and death–struck year:
Whether in the woodland brown
I heard the beechnut rustle down,
And saw the purple crocus pale
Flower about the autumn dale;
Or littering far the fields of May
Lady–smocks a-bleaching lay,
And like a skylit water stood
The bluebells in the azured wood.
Yonder, lightening other loads,
The seasons range the country roads,
But here in London streets I ken
No such helpmates, only men;
And these are not in plight to bear,
If they would, another's care.
They have enough as 'tis: I see
In many an eye that measures me
The mortal sickness of a mind
Too unhappy to be kind.
Undone with misery, all they can
Is to hate their fellow man;
And till they drop they needs must still
Look at you and wish you ill.

Будет нынешней зимой
Тридцать с гаком — Бог ты мой! —
С той поры и с той зимы,
С той алмазной звездной тьмы…
Только папа засыпал,
Я тихонечко вставал,
Надевал полупальто,
Ну а шапку — ни за что!
И с балкона на балкон
Я спускался, вдохновлен
то ли Блоком, то ли той
Новогодней красотой.
Ночь блистала, снег сиял,
Я сонеты сочинял.
Лежа на озерных льдах,
Я взирал на звездный прах!
Чуть мне душу не исторг
Этот блоковский восторг,
Ибо под терцетов гул
Я однажды там заснул.
Но чрез три десятка лет
Вспомнил я тот звездный бред,
Будучи опять влюблен,
Вспомнил тот опасный сон.
Чхартишвили прочитав,
Я сказал: «А вдруг он прав?
И поэту надлежит
Непременный суицид?
Как там шведка у него
Шла к могиле снеговой?
Так и я. Но я сперва
Выпью литр. А лучше два!»
Даме сердца я в сердцах
Рассказал про этот страх.
Но тогдашняя беда
Мне в ответ сказала: «М-да!».
Но всегдашняя тоска
Усмехнулася: «Ага!
Спьяну можешь выжить там,
Отморозив все к чертям!»
Верно, девочка моя,
Поживу покамест я.

Once in the wind of morning
I ranged the thymy wold;
The world–wide air was azure
And all the brooks ran gold.
There through the dews beside me
Behold a youth that trod,
With feathered cap on forehead,
And poised a golden rod.
With mien to match the morning
And gay delightful guise
And friendly brows and laughter
He looked me in the eyes.
Oh whence, I asked, and whither?
He smiled and would not say.
And looked at me and beckoned,
And laughed and led the way.
And with kind looks and laughter
And nought to say beside,
We two went on together,
I and my happy guide.
Across the glittering pastures
And empty upland still
And solitude of shepherds
High in the folded hill,
By hanging woods and hamlets
That gaze through orchards down
On many a windmill turning
And far–discovered town,
With gay regards of promise
And sure unslackened stride
And smiles and nothing spoken
Led on my merry guide.
By blowing realms of woodland
With sunstruck vanes afield
And cloud–led shadows sailing
About the windy weald,
By valley–guarded granges
And silver waters wide,
Content at heart I followed
With my delightful guide.
And like the cloudy shadows
Across the country blown
We two fare on for ever,
But not we two alone.
With the great gale we journey
That breathes from gardens thinned,
Borne in the drift of blossoms
Whose petals throng the wind;
Buoyed on the heaven–ward whisper
Of dancing leaflets whirled
From all the woods that autumn
Bereaves in all the world.
And midst the fluttering legion
Of all that ever died
I follow, and before us
Goes the delightful guide,
With lips that brim with laughter
But never once respond,
And feet that fly on feathers,
And serpent–circled wand.

Бродя с овчаркой Томом
По этим холмам весной
Над чистой воды лазурью,
Под новорожденной листвой,
Внезапно его я увидел.
Он смутно мне был знаком.
Приветливо он кивнул мне.
Залаял радостно Том.
Овчарку глупую гладя,
Он мне заглянул в глаза.
Так взгляд его был чудесен –
Пером описать нельзя,
И в сказке сказать не просто,
Вот разве что просто спеть,
Щеглом просвистать беспечно,
Но это надо суметь.
«Мы, кажется, виделись где–то?» —
Его я тогда спросил.
Он мне ничего не ответил,
Лишь за собой поманил.
«Куда мы, Вожатый дивный?»
Но гид все так же молчал.
Лишь шум зеленый был слышен,
Лишь мир золотой сиял.
Сияли солнце и воды,
И окна, и даже я!
Невзгоды и долгие годы
Уже не касались меня.
Так шли мы втроем все дальше,
Все дальше виделось мне –
Вон, Томик, Шильково наше
Восстало будто во сне!
А там уже сине море
И рыжие сопки стоят.
Да это ж поселок Тикси,
Как сорок два года назад!
Влекомы веселым гидом,
Как узники из тюрьмы,
Сквозь время и сквозь пространство
Летели, ликуя мы!
Вон двор, вон сортир дощатый,
Вон дедушкины тополя!
Все то, что давно уж стерла
С лица своего земля!
Обзорной экскурсией этой
Наш гид и сам увлечен,
Так весело он взирает,
Так звонко смеется он!
И с каждой секундой новой
Попутчик новый у нас,
И нас все больше и больше –
Уже не окинет глаз!
И в сонме душ изумленных
Летим мы за гидом вслед
Туда, где нет воздыханий,
Туда, где печали нет.
И всякий, и даже Томик,
Кто путь земной завершил,
Иными путями все дальше
Вожатому вслед спешил!

When I meet the morning beam,
Or lay me down at night to dream,
I hear my bones within me say,
"Another night, another day.
"When shall this slough of sense be cast,
This dust of thoughts be laid at last,
The man of flesh and soul be slain
And the man of bone remain?
"This tongue that talks, these lungs that shout,
These thews that hustle us about,
This brain that fills the skull with schemes,
And its humming hive of dreams,
— "These to–day are proud in power
And lord it in their little hour:
The immortal bones obey control
Of dying flesh and dying soul.
"'Tis long till eve and morn are gone:
Slow the endless night comes on,
And late to fulness grows the birth
That shall last as long as earth.
"Wanderers eastward, wanderers west,
Know you why you cannot rest?
'Tis that every mother's son
Travails with a skeleton.
"Lie down in the bed of dust;
Bear the fruit that bear you must;
Bring the eternal seed to light,
And morn is all the same as night.
"Rest you so from trouble sore,
Fear the heat o' the sun no more,
Nor the snowing winter wild,
Now you labour not with child.
"Empty vessel, garment cast,
We that wore you long shall last.
Another night, another day."
So my bones within me say.
Therefore they shall do my will
To–day while I am master still,
And flesh and soul, now both are strong,
Shall hale the sullen slaves along,
Before this fire of sense decay,
This smoke of thought blow clean away,
And leave with ancient night alone
The stedfast and enduring bone.

«Ты погляди, какой закат!
Как освещен соседский сад!»
Психея же бубнит в ответ:
«Опять закат, опять рассвет!
Опять, опять одно и то ж…
Когда ж ты, старый хрен, помрешь…
Когда ж, свободна и легка,
Я вознесусь за облака?
От этой потной толкотни,
От этой пошлой болтовни,
От этой грязи, этих битв —
В край чудных звуков и молитв?
Когда ж избавлюсь, старый псих,
От жалких похотей твоих?
От дурости твоих страстей,
От плоти волосатой сей?
Ну, до чего ж ты некрасив —
Сед, краснорож, сутул, плешив!
Смердящий пес, ни дать ни взять!
Тебе бы «Орбит» пожевать
— Разит дешевым табаком
И перегаром! Дураком
Каким же круглым надо быть,
Чтоб дальше эту жизнь влачить?!
Да чтоб ты сдох, седой мудак!
Да что ж ты не поймешь никак,
Что спета песенка твоя!
Так тлей скорей, мертвец!.. А я
Вдали от суеты сует
Навек забуду этот свет.
На том же буду я сполна
За муки вознаграждена!
Ты знаешь рай? Туда, туда
Я улетучусь навсегда!
Я упорхну!!» — примерно так
Визжала, позабывши страх,
Психея вздорная моя.
«Ну, ты даешь! — воскликнул я. —
Да я и так уж еле жив.
Гляди–ка — я ей некрасив!..
Сама–то больно хороша!..
И где уж знать тебе, душа,
Где ты окажешься потом,
В каком краю, в кругу каком…»

Shot? so quick, so clean an ending?
Oh that was right, lad, that was brave:
Yours was not an ill for mending,
'Twas best to take it to the grave.
Oh you had forethought, you could reason,
And saw your road and where it led,
And early wise and brave in season
Put the pistol to your head.
Oh soon, and better so than later
After long disgrace and scorn,
You shot dead the household traitor,
The soul that should not have been born.
Right you guessed the rising morrow
And scorned to tread the mire you must:
Dust's your wages, son of sorrow,
But men may come to worse than dust.
Souls undone, undoing others, —
Long time since the tale began.
You would not live to wrong your brothers:
Oh lad, you died as fits a man.
Now to your grave shall friend and stranger
With ruth and some with envy come:
Undishonoured, clear of danger,
Clean of guilt, pass hence and home.
Turn safe to rest, no dreams, no waking;
And here, man, here's the wreath I've made:
'Tis not a gift that's worth the taking,
But wear it and it will not fade.

а) Конспективный перевод (по М. Л. Гаспарову)
Застрелился?
Вот молодец!
А то было бы
Стыдно.
б)
Господи, Боже ты мой,
Душу мою упокой!
Ибо невыно… Ой!
Что ж ты делаешь, Боже ты мой?!!
в)
Я надеюсь, это шутка
И неумная притом:
Ты представь, как это жутко —
Гнить в молчаньи гробовом!
Даже если напрокудил,
Даже если виноват,
Юнкер, разве в этом удаль -
Разлагаться и вонять?
Нет уж, коль набедокурил,
Будь любезен, почини!
С этой лярвой, с этой курвой
Не заигрывай! Ни–ни!

If by chance your eye offend you,
Pluck it out, lad, and be sound:
'Twill hurt, but here are salves to friend you,
And many a balsam grows on ground.
And if your hand or foot offend you,
Cut it off, lad, and be whole;
But play the man, stand up and end you,
When your sickness is your soul.

Возжелал жену чужую
И кумира сотворил!
Впрочем, заповедь иную
Я нарушить норовил.
Я ж не ведал, что чужая…
Я–то думал, что моя…
Если кликнет рать святая,
Промолчу, пожалуй, я!

Bring, in this timeless grave to throw,
No cypress, sombre on the snow;
Snap not from the bitter yew
His leaves that live December through;
Break no rosemary, bright with rime
And sparkling to the cruel clime;
Nor plod the winter land to look
For willows in the icy brook
To cast them leafless round him: bring
No spray that ever buds in spring.
But if the Christmas field has kept
Awns the last gleaner overstept,
Or shrivelled flax, whose flower is blue
A single season, never two;
Or if one haulm whose year is o'er
Shivers on the upland frore,
— Oh, bring from hill and stream and plain
Whatever will not flower again,
To give him comfort: he and those
Shall bide eternal bedfellows
Where low upon the couch he lies
Whence he never shall arise.

Когда уже я наконец
Безвременно уйду,
Когда ваш ангел отлетит,
Чтобы осесть в аду, —
Тогда должны вы прочитать
Инструкцию сию,
Чтоб точно волю соблюсти
Последнюю мою.
Во–первых, водка. Сосчитать
Мужчин. Потом приплюсовать,
Как минимум, бутылки три,
Чтоб все гуляли до зари.
Шопену — отказать! Нести
Гроб под романс «Не уходи,
Побудь со мною…» Некролог
Я дописать пока не смог.
Как допишу — так прикрепить
У Дины в рубрике Pre–print.
Продолжим. В землю закопать,
А после надпись написать.
Скорбь выразить в таких словах:
«Покойся, милый вертопрах,
До радостного…» Или нет!
Цитируйте «A Shropshire lad»:
«Smart lad, to slip betime away
From fields where glory does not stay!»
Да нет, не то, совсем не в масть…
Придется все–таки украсть
Ту надпись на чужой плите.
Пишите так: «Кибиров Т.»,
Ну, дальше даты, а затем,
Под фоткой: «Пусенька, зачем?!»
Да, все вы взвоете «зачем?!» —
Но я останусь глух и нем!..
Ну ладно. Продолженье впредь.

Ох, непростое дело смерть.

"Here the hangman stops his cart:
Now the best of friends must part.
Fare you well, for ill fare I:
Live, lads, and I will die.
"Oh, at home had I but stayed
'Prenticed to my father's trade,
Had I stuck to plane and adze,
I had not been lost, my lads.
"Then I might have built perhaps
Gallows–trees for other chaps,
Never dangled on my own,
Had I left but ill alone.
"Now, you see, they hang me high,
And the people passing by
Stop to shake their fists and curse;
So 'tis come from ill to worse.
"Here hang I, and right and left
Two poor fellows hang for theft:
All the same's the luck we prove,
Though the midmost hangs for love.
"Comrades all, that stand and gaze,
Walk henceforth in other ways;
See my neck and save your own:
Comrades all, leave ill alone.
"Make some day a decent end,
Shrewder fellows than your friend.
Fare you well, for ill fare I:
Live lads, and I will die."

«Что ж он, сука, так орет?!
Прямо зло меня берет.
Коль сумел ты воровать,
Так умей ответ держать!
По–пацански умирай!
Западло весь этот хай.
Взял бы хоть пример с него,
Парня бедного того.
Этот странный фраерок
Нас покруче, видит бог!
И совсем уж западло
Хохотать ему назло!
Мы–то хоть пожили всласть,
Можем с музыкой пропасть.
Ну а он совсем не то,
Пропадает ни за что.
Ужас видеть, как его
Измудохали всего,
Как куражились над ним,
Агнцем божиим таким,
В эти праздничные дни…»
Вслух же рек он: «Помяни
Мя во Царствии твоем!»,
Сжалившись над парнем тем.
И тогда Спаситель мой
Еле слышно, чуть живой,
Отвечает блатарю:
«Будешь днесь со мной в раю!»

Be still, my soul, be still; the arms you bear are brittle,
Earth and high heaven are fixt of old and founded strong.
Think rather, — call to thought, if now you grieve a little,
The days when we had rest, O soul, for they were long.
Men loved unkindness then, but lightless in the quarry
I slept and saw not; tears fell down, I did not mourn;
Sweat ran and blood sprang out and I was never sorry:
Then it was well with me, in days ere I was born.
Now, and I muse for why and never find the reason,
I pace the earth, and drink the air, and feel the sun.
Be still, be still, my soul; it is but for a season:
Let us endure an hour and see injustice done.
Ay, look: high heaven and earth ail from the prime foundation;
All thoughts to rive the heart are here, and all are vain:
Horror and scorn and hate and fear and indignation —
Oh why did I awake? when shall I sleep again?

Стыдись, душа, стыдись! Да что ж это такое —
Назвать сестрицу–жизнь недугом бытия,
Назвать, как мелкий бес, прекрасное мечтою
И звать на помощь смерть! Стыдись, душа моя.
«И вот сентябрь…» И что? Ну да, сентябрь. Давай–ка
Ты лучше мне прочти «Октябрь уж наступил…»
Нет, наша жизнь не блядь, а честная давалка.
А что кому дала, так то и заслужил.
Мы сами хороши. И не на кого дуться.
Хоть я подчас шепчу, обиды не тая,
Что люди женятся, а нам с тобой обуться
Буквально не во что, эх, душенька моя.
Где ж половодье чувств? Где прелести образчик?
Где то и сё? Где всё? Где ж Бог?! — Ты это брось!
Ты не ленись давай. Кто ищет, тот обрящет.
Ты не гордись, стучи. Отверзется авось.

Think no more, lad; laugh, be jolly:
Why should men make haste to die?
Empty heads and tongues a-talking
Make the rough road easy walking,
And the feather pate of folly
Bears the falling sky.
Oh, 'tis jesting, dancing, drinking
Spins the heavy world around.
If young hearts were not so clever,
Oh, they would be young for ever:
Think no more; 'tis only thinking
Lays lads underground.

Верно — умничать не надо,
И не надо унывать.
Я скажу тебе, что надо, —
Надо мыслить и страдать!
Не журись, моя ты радость,
И не вздумай помирать!
И еще скажу с последней
Безнадежной прямотой -
Ох, и дурень твой Сенека,
Все он врет про человека!
И любить совсем невредно.
Ну, ступай. Господь с тобой!

Clunton and Clunbury,
Clungunford and Clun,
Are the quietest places
Under the sun.
In valleys of springs and rivers,
By Ony and Teme and Clun,
The country for easy livers,
The quietest under the sun,
We still had sorrows to lighten,
One could not be always glad,
And lads knew trouble at Knighton
When I was a Knighton lad.
By bridges that Thames runs under,
In London, the town built ill,
'Tis sure small matter for wonder
If sorrow is with one still.
And if as a lad grows older
The troubles he bears are more,
He carries his griefs on a shoulder
That handselled them long before.
Where shall one halt to deliver
This luggage I'd lief set down?
Not Thames, not Teme is the river,
Nor London nor Knighton the town:
'Tis a long way further than Knighton,
A quieter place than Clun,
Where doomsday may thunder and lighten
And little 'twill matter to one.

То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой?
В дремотной тиши гарнизона
Солнечногорска-7
В июле, во время оно
Я не был счастлив совсем.
Хоть были все основанья,
Хоть было 16 лет,
Хоть дружеским был вниманьем
И женской лаской согрет.
Но Рим, но Париж, но Дели!
Да хоть бы Москва! Хоть Тверь!..
Глаза б мои не глядели
На те города теперь…
Град чудный порой сольется,
Не то чтобы часто, но -
Так сладко сердце займется,
Так горько ёкнет оно!
Град юный и самый древний,
Писал Августин о нем.
Скучая, не очень веря,
Читал я о граде том.
Он дальше любого Парижа,
Доступен — увы — не всем,
Но больше Москвы, но тише
Солнечногорска-7.

Loitering with a vacant eye
Along the Grecian gallery,
And brooding on my heavy ill,
I met a statue standing still.
Still in marble stone stood he,
And stedfastly he looked at me.
"Well met," I thought the look would say,
"We both were fashioned far away;
We neither knew, when we were young,
These Londoners we live among."
Still he stood and eyed me hard,
An earnest and a grave regard:
"What, lad, drooping with your lot?
I too would be where I am not.
I too survey that endless line
Of men whose thoughts are not as mine.
Years, ere you stood up from rest,
On my neck the collar prest;
Years, when you lay down your ill,
I shall stand and bear it still.
Courage, lad, 'tis not for long:
Stand, quit you like stone, be strong.
" So I thought his look would say;
And light on me my trouble lay,
And I stept out in flesh and bone
Manful like the man of stone.

Переходя из зала в зал
Я грешным делом заскучал.
Уорхолл, Пикассо, Дали
Меня утешить не смогли.
Ни алый клин и ни квадрат
Не тешили усталый взгляд.
И ни Моне и ни Мане
Не развлекли меня вполне.
Ничто во храмине искусств
Не грело охладелых чувств.
И я почувствовал облом
И скуку в светлом храме том.
И что мне проку от Венер,
Какой я с них возьму пример?
И что мне сей прелюбодей
С жопастой Саскией своей?
Но тут же был я поражен,
Во тьме узрев, как скорбно Он
Сынишку блудного прижал,
Как безнадежно Он молчал
И как потрепанный сынок
Молчал, но не был одинок.
И как, сводя меня с ума,
Предвечная молчала тьма.
И молча я побрел один,
Лукавый и приблудный сын.

Far in a western brookland
That bred me long ago
The poplars stand and tremble
By pools I used to know.
There, in the windless night–time
The wanderer, marvelling why,
Halts on the bridge to hearken
How soft the poplars sigh.
He hears: no more remembered
In fields where I was known,
Here I lie down in London
And turn to rest alone.
There, by the starlit fences,
The wanderer halts and hears
My soul that lingers sighing
About the glimmering weirs.

(а то уж слишком много про любовь)
………………………
………………
…………………………
……………
…………………
……………………
……………………
…………………
………………
…………………
……………
………………
………………
……………………
…………………
……………………

The lad came to the door at night,
When lovers crown their vows,
And whistled soft and out of sight
In shadow of the boughs.
"I shall not vex you with my face
Henceforth, my love, for aye;
So take me in your arms a space
Before the cast is grey.
"When I from hence away am past
I shall not find a bride,
And you shall be the first and last
I ever lay beside.
"She heard and went and knew not why;
Her heart to his she laid;
Light was the air beneath the sky
But dark under the shade.
"Oh do you breathe, lad, that your breast
Seems not to rise and fall,
And here upon my bosom prest
There beats no heart at all?"
"Oh loud, my girl, it once would knock,
You should have felt it then;
But since for you I stopped the clock
It never goes again."
"Oh lad, what is it, lad, that drips
Wet from your neck on mine?
What is it falling on my lips,
My lad, that tastes of brine?"
"Oh like enough 'tis blood, my dear,
For when the knife was slit,
The throat across from ear to ear
'Twill bleed because of it."
Under the stars the air was light
But dark below the boughs,
The still air of the speechless night,
When lovers crown their vows.

Чу! Щелкнул английский замок
В полуночной тиши.
И я во мгле от страха взмок.
«Эй, кто там?!» — Ни души.
Ой, нет — какая–то душа
Пришла к моей душе…
Она подходит не спеша
В полнейшем неглиже.
Ах, мне бюстгалтер сей знаком
И эта грудь под ним….
О, ты ли это целиком
Дана рукам моим?!
Се ты!! Ужели наконец,
Отныне навсегда
Падет безбрачия венец?!…
О, нет!… О, да!…. О, да–а–а!!!
Но как–то странно… Ой–ё–ёй!
С чего ты так нежна…
Виясь в объятиях змеей,
Уж очень нескромна…
«А где ж загар?! — воскликнул я.
— Зачем ты так бледна?
Зачем же задница твоя,
Как льдина, холодна?»
«Затем! — ответствовал призрак
С усмешкой на устах,
Пронзив горящим взором мрак
И продолжая трах. —
Не ты ли, как последний скот,
Лишь только я ушла,
«Да чтоб ты сдохла!» — взвыл?
Ну вот — я дохлая пришла!!»
Ой, нет, проклятая, пусти!
Не мучь ты, не язви!
И я простил — и ты прости.
С кем хочешь — но живи!

With rue my heart is laden
For golden friends I had,
For many a rose–lipt maiden
And many a lightfoot lad.
By brooks too broad for leaping
The lightfoot boys are laid;
The rose–lipt girls are sleeping
In fields where roses fade.

Как тяжело на сердце,
Когда я гляжу на нас.
Такие острые перцы
Нисколько не жгут сейчас.
Мы были крутыми очень,
Теперь мы всмятку, друзья.
Вот разве что я — в мешочек.
Ну ладно уж — ты и я.

Westward on the high–hilled plains
Where for me the world began,
Still, I think, in newer veins
Frets the changeless blood of man.
Now that other lads than I
Strip to bathe on Severn shore,
They, no help, for all they try,
Tread the mill I trod before.
There, when hueless is the west
And the darkness hushes wide,
Where the lad lies down to rest
Stands the troubled dream beside.
There, on thoughts that once were mine,
Day looks down the eastern steep,
And the youth at morning shine
Makes the vow he will not keep.

Средней школы выпускник
Снова закурил «Памир».
Как свободен, как велик
Неизвестный взрослый мир!
И сержанту не до сна –
Скоро, скоро ДМБ!
Вся любовь и вся весна
Ждут его за КПП!
Ожидает молодежь
Завтра сказочных чудес.
Вот и мне не спится тож,
Тоже извертелся весь.
Дембель ждет меня иной
(Если только не дисбат!)…
И экзамен выпускной
Сдать получится навряд.

"Far I hear the bugle blow
To call me where I would not go,
And the guns begin the song,
'Soldier, fly or stay for long.'
"Comrade, if to turn and fly
Made a soldier never die,
Fly I would, for who would not?
'Tis sure no pleasure to be shot.
"But since the man that runs away
Lives to die another day,
And cowards' funerals, when they come,
Are not wept so well at home,
"Therefore, though the best is bad,
Stand and do the best, my lad;
Stand and fight and see your slain,
And take the bullet in your brain."

Бросив щит, сорвав мундир,
Я сбежал на этот пир.
Музы, Разум, игры, смех,
Хватит юных жен на всех!
Хватит водки и вина!
Канонада не слышна,
И не так уж страшен Враг,
Как малюет божий страх.
Да по мне фельдфебель–гад
Пострашней его стократ!
Может, и не Враг совсем
Тот, кто так потрафил всем,
Кто сулит свободу нам?
Спой же песню, Вальсингам,
Нам, которым мать родна
Предпоследняя война.

You smile upon your friend to–day,
To–day his ills are over;
You hearken to the lover's say,
And happy is the lover.
'Tis late to hearken, late to smile,
But better late than never;
I shall have lived a little while
Before I die for ever.

Я позвонил и услыхал:
«Спасибо за звонок».
И умиленно прошептал:
«Да не за что, дружок».
Но после длинного гудка
Я трубку положил….
Автоответчик мне пока
Еще не изменил.

When I came last to Ludlow
Amidst the moonlight pale,
Two friends kept step beside me,
Two honest friends and hale.
Now Dick lies long in the churchyard,
And Ned lies long in jail,
And I come home to Ludlow
Amidst the moonlight pale.

Если б муки эти знал,

Чуял спозаранку…

А. Фет

Когда я бежал из дома
В тринадцать мальчишеских лет,
В портфеле было три тома -
А. Блок, И. В.Гете, А. Фет.
Я Блока теперь стесняюсь,
Я Гете теперь не люблю,
А этот романс исполняя,
Насмешливо рожу кривлю…

The star–filled seas are smooth to–night
From France to England strown;
Black towers above the Portland light
The felon–quarried stone.
On yonder island, not to rise,
Never to stir forth free,
Far from his folk a dead lad lies
That once was friends with me.
Lie you easy, dream you light,
And sleep you fast for aye;
And luckier may you find the night
Than ever you found the day.

Над лесопарком взошла луна.
Мерцают стволы берез.
Отсюда могила твоя не видна,
Мой черный и глупый пес.
Там под сосной во земле сырой
Покоится плоть твоя.
Но дух бестолковый и озорной
В иные отбыл края.
Архангел «Апорт!» не устанет кричать,
Бросать тебе мячик твой.
И целую вечность ты будешь гулять.
Не то что с ленивым мной.

Now hollow fires burn out to black,
And lights are guttering low:
Square your shoulders, lift your pack,
And leave your friends and go.
Oh never fear, man, nought's to dread,
Look not to left nor right:
In all the endless road you tread
There's nothing but the night.

Ну что же, и правда на посошок…
Пора, ну, правда, пора!
Вот Бог, вот порог, а вот вещмешок.
Чего ж сидеть до утра?..
Ведь долгих проводов, лишних слез
Мы вряд ли дождемся тут.
В Рим — без турусов и без колес —
Проложен прямой маршрут.

The vane on Hughley steeple
Veers bright, a far–known sign,
And there lie Hughley people
And there lie friends of mine.
Tall in their midst the tower
Divides the shade and sun,
And the clock strikes the hour
And tells the time to none.
To south the headstones cluster,
The sunny mounds lie thick;
The dead are more in muster
At Hughley than the quick.
North, for a soon–told number,
Chill graves the sexton delves,
And steeple–shadowed slumber
The slayers of themselves.
To north, to south, lie parted,
With Hughley tower above,
The kind, the single–hearted,
The lads I used to love.
And, south or north, 'tis only
A choice of friends one knows,
And I shall ne'er be lonely
Asleep with these or those.

Как странно, что все мы смертны,
А что бессмертны странней.
И что существуют черти
И нет никаких чертей.
И Бог, как гласит наколка,
Не фраер и все простит,
Поставит на вид и только,
Как дедушка, пожурит.
С одной стороны, конечно,
Наколка сия верна.
Но знаю аз многогрешный —
Другая есть сторона.
Что это — соблазн и ересь,
Любой растолкует поп,
Но как же бы мне хотелось,
Чистилище было чтоб!..
— Так, веря — не веря чуду,
По кладбищу я гулял.
Погожий денек безлюдный
Сиял, стрекотал и врал,
Что вечен покой кладбища,
Что все еще не пора,
Что лет остаются тыщи
До радостного утра.

"Terence, this is stupid stuff:
You eat your victuals fast enough;
There can't be much amiss, 'tis clear,
To see the rate you drink your beer.
But oh, good Lord, the verse you make,
It gives a chap the belly–ache.
The cow, the old cow, she is dead;
It sleeps well, the horned head:
We poor lads, 'tis our turn now
To hear such tunes as killed the cow.
Pretty friendship 'tis to rhyme
Your friends to death before their time
Moping melancholy mad:
Come, pipe a tune to dance to, lad.
"Why, if 'tis dancing you would be,
There's brisker pipes than poetry.
Say, for what were hop–yards meant,
Or why was Burton built on Trent?
Oh many a peer of England brews
Livelier liquor than the Muse,
And malt does more than Milton can
To justify God's ways to man.
Ale, man, ale's the stuff to drink
For fellows whom it hurts to think:
Look into the pewter pot
To see the world as the world's not.
And faith, 'tis pleasant till 'tis past:
The mischief is that 'twill not last.
Oh I have been to Ludlow fair
And left my necktie God knows where,
And carried half way home, or near,
Pints and quarts of Ludlow beer:
Then the world seemed none so bad,
And I myself a sterling lad;
And down in lovely muck I've lain,
Happy till I woke again.
Then I saw the morning sky:
Heigho, the tale was all a lie;
The world, it was the old world yet,
I was I, my things were wet,
And nothing now remained to do
But begin the game anew.
Therefore, since the world has still
Much good, but much less good than ill,
And while the sun and moon endure
Luck's a chance, but trouble's sure,
I'd face it as a wise man would,
And train for ill and not for good.
'Tis true, the stuff I bring for sale
Is not so brisk a brew as ale:
Out of a stem that scored the hand
I wrung it in a weary land.
But take it: if the smack is sour
The better for the embittered hour;
It will do good to heart and head
When your soul is in my soul's stead;
And I will friend you, if I may,
In the dark and cloudy day.
There was a king reigned in the East:
There, when kings will sit to feast,
They get their fill before they think
With poisoned meat and poisoned drink.
He gathered all that sprang to birth
From the many–venomed earth;
First a little, thence to more,
He sampled all her killing store;
And easy, smiling, seasoned sound,
Sate the king when healths went round.
They put arsenic in his meat
And stared aghast to watch him eat;
They poured strychnine in his cup
And shook to see him drink it up:
They shook, they stared as white's their shirt:
Them it was their poison hurt.
— I tell the tale that I heard told.
Mithridates, he died old.

Рискуя заслужить упрек
В том, что я так же недалек,
Как выведенный Вами сброд,
Я все–таки скажу… Так вот,
Не обижайтесь, но — увы -
Не правы абсолютно Вы!
Совсем не Ваша правда, сэр!
Вот, скажем, Пушкин, например…
Не Пушкин, хорошо — Шекспир
Иначе ведь смотрел на мир
И не был так суров и горд.
Я в правде, как известно, черт!
Так вот, по правде говоря,
Профессор, сердитесь Вы зря
На собутыльников своих,
Столь возмутительно живых!
Быть можно дельным мудрецом
И думать не всегда о том,
Как станем пищей мы червям,
Как мало дней осталось нам,
Как изменяет нам любовь,
Как младость не вернется вновь!
И с опьяненьем оптимизм,
А с трезвенностью стоицизм
Негоже сравнивать певцу -
Уж Вам–то вовсе не к лицу!
Теодицея не вино!
Хотя полезно и оно.
Вот только меру надо знать,
Нельзя же так перебирать!
И кто сказал, что с бодуна
Нам лучше истина видна?
Ах, сэр, наоборот как раз -
Похмелье замутняет глаз,
Подчас вообще не взвидишь свет!
Не лучше, впрочем, пьяный бред,
Ведь спьяну тоже ни хрена
Не видно — лучше вполпьяна,
Слегка навеселе смотреть,
Чтоб разглядеть не только смерть,
Не только боль, не только страх!
Сей падший мир не пал во прах!
Пусть он валяется в грязи,
Пусть полной гибелью грозит,
Но дивный свет по временам
Сквозит еще… Ах, сэр, не Вам
Бы слушать, говорить не мне
О чистоте и тишине!
Не мне б читать, писать не Вам,
Что нету утешенья нам,
Что только королеву мог
Хранить немилосердный Бог.
Не говоря уже о тех
Стихах про самый смертный грех.
Сонет Вам стоит перечесть
Под номером шестьдесят шесть!
А о разбойнике в раю,
Боюсь, no use to talk to you!
По–моему, и Митридат
Помянут Вами невпопад!
Стратегия такая мне
Безумной кажется вполне –
Не постигаю я никак,
С чего бы стал я жрать мышьяк?
Когда ты — царь, живешь один,
С чего тебе глотать стрихнин?!
Не доверяешь коль рабам,
Гони их вон ко всем чертям!
С гомеопатией такой
Утратишь волю и покой
И сам себя отравишь так,
Как не сумеет злейший враг!
Противоядья лучше есть,
О них Вы можете прочесть:
Смотрите, Марк, глава шестнадцать,
Стихи семнадцать–восемнадцать.

I hoed and trenched and weeded,
And took the flowers to fair:
I brought them home unheeded;
The hue was not the wear.
So up and down I sow them
For lads like me to find,
When I shall lie below them,
A dead man out of mind.
Some seed the birds devour,
And some the season mars,
But here and there will flower,
The solitary stars,
And fields will yearly bear them
As light–leaved spring comes on,
And luckless lads will wear them
When I am dead and gone.

Я разрыхлял землю мотыгой, вскапывал и полол,
И понес цветы на ярмарку:
Я принес их домой незамеченными;
Окраска была не в моде.
Поэтому там и сям я сею их
Для того, чтобы парни, такие как я, нашли,
Когда я буду лежать под ними,
Мертвый мужчина, забытый.
Некоторые семена птицы пожрут,
А некоторые время года испортит,
Но здесь и там будут цвести
Одинокие звезды.
И поля рано понесут их,
Когда светло–лиственная весна придет,
И несчастные парни будут носить их,
Когда я буду мертвый и ушедший.