Первый том включает произведения Г. Сковороды, написанные в 1750—1775 гг. Порядок размещения щюизведений позволяет проследить эволюцию философских взглядов Г. С. Сковороды. Том открывается сборником стихов «Сад божественных песен». Из «Сада» выбраны песни, представляющие ценность в философском отношении. «Басни Харьковские» и последующие произведения, среди которых и два недавно найденных— «Беседа 1–я» и «Беседа 2–я», характеризуют мыслителя как философа, поставившего в центре своей системы этико–гуманиотическую концепцию. Том завершает «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира».
ФИЛОСОФСКОЕ НАСЛЕДИЕ ГРИГОРИЯ СКОВОРОДЫ
Григорий Сковорода — великий украинский философгуманист и просветитель, выдающийся поэт XVIII века, внесший огромный вклад в развитие философской мысли украинского и русского народов. Он олицетворяет в себе давнюю традицию философского мышления этих народов, ее единство с живой мудростью трудящихся масс, их надеждами и стремлениями. С высот современной исторической эпохи в жизни русского и украинского народов, когда они в единой братской семье народов Советского Союза прокладывают путь в коммунистическое будущее всего человечества, идейное и культурное наследие Сковороды приобрело новое освещение, в котором выразительнее, чем когда‑либо раньше, выступают черты, соединяющие народную демократическую культуру прошлого с современными задачами революционного преобразования мира.
Григорий Саввич Сковорода родился 3 декабря 1722 года в селе Чернухи Лубенского полка на Полтавщине в семье малоземельного казака. Получив начальное образование в сельской школе в Чернухах, Сковорода поступил в Киево–Могилянскую академию. Прямых документов о времени обучения Сковороды нет. До недавних пор считалась единственно правильной хронологическая канва, опиравшаяся на исследования Н. И. Петрова[1] Согласно его выводам, Сковорода поступил в академию в 1738 году, где обучался до 1750 года с перерывом в 1742—1744 годах (когда Сковорода пребывал в придворной капелле в Петербурге). Затем, в 1750—1753 годах, он находился в Венгрии, а после возвращения в 1753 году преподавал в Переяславской семинарии.
Л. Е. Махновец подверг критической проверке данные Н. Петрова, использовав также дополнительные архивные документы и новые публикации. В результате этого были уточнены даты жизни Сковороды с 1734 по 1755 год[2]. По данным JI. Махновца, Сковорода поступил в академию в 1734 году в возрасте 12 лет и первый раз учился там до декабря 1741 года, затем он отправился в Петербург. Возвратившись из придворной хоровой капеллы в 1744 году, Сковорода обучался в академии до августа 1745 года, когда вместе с миссией генерала Вишневского выехал в Венгрию, где находился до октября 1750 года[3]. По возвращении из‑за границы Сковорода преподавал поэтику в Переяславской семинарии в 1750—1751 учебном году.
В 1751—1753 годах Сковорода вновь и в последний раз оказался в академии, обучаясь в классах богословия. Отсюда он как лучший студент был рекомендован митрополитом Т. Щербацким домашним учителем к одному из богатейших помещиков Переяславщины — С. Томаре. В имении Томары в селе Коврай Сковорода с перерывом в 1755 году находился до лета 1759 года. С 1759 года он работал в должности преподавателя Харьковского коллегиума, но из‑за своего вольнодумства и недоброжелательства наставников коллегиума снова вынужден был оставить педагогическую деятельность. Последний раз Сковорода был приглашен на преподавательскую работу в 1768 году: он прочел курс лекций по этике в Дополнительных классах при Харьковском коллегиуме. Но поскольку просветительская концепция морали Сковороды не совпадала с официально–церковной, в 1769 году он был уволен с должности и лишен возможности заниматься педагогической деятельностью, для которой у него были и способности, и соответствующие знания. Григорий Сковорода все же нашел способ быть полезным своему народу. Последние 25 лет своей жизни он странствовал по Украине, проповедуя среди народа свое философское учение. Как раз в 70—80–х годах Сковорода и создает основные философские диалоги, трактаты и притчи. Умер он 9 ноября 1794 года в селе Ивановка (ныне село Сковородиновка Золочевского района Харьковской области).
Нельзя ответить на вопрос, что представляет собой Сковорода как мыслитель и писатель, не осветив эпоху, в которую он жил и творил.
Жизнь и деятельность Сковороды протекают в XVIII веке и связаны с теми социально–экономическими и культурными процессами, которые характеризуют жизнь Восточной Украины и Российского государства этой поры. В середине XVIII века в России и на Украине, входившей в состав России, завершается развитие феодально–крепостнического хозяйственного уклада и интенсивно развиваются капиталистические отношения. Социально–экономическое развитие Украины XVIII века шло по пути возрастания товарно–денежных отношений, расширения внутренних и внешних рынков, что сопровождалось резким усилением эксплуатации крестьянства и малоземельного казачества, ухудшением материального положения городских ремесленников. На базе эксплуатации и постоянного закабаления трудящихся происходило дальнейшее обогащение светских и церковных феодалов, купцов, казацких старшин. Расцветало ростовщичество, в административных учреждениях — взяточничество и беззаконие. Законодательство стало выражением интересов новых господствующих классов, отстаивающих свои привилегии.
С середины XVIII века царизм особенно усиливает свою колонизаторскую политику социального и национального закабаления Украины. На Левобережной Украине Екатерина II в 1764 году заменила номинальную гетманскую власть так называемой Малороссийской коллегией, поставив во главе ее К. Разумовского. А через десять лет указом от 3 августа 1775 года Екатерина II ликвидировала Запорожскую Сечь, присоединив ее земли к Новороссийской губернии. Еще через несколько лет (в 1782 году) на Левобережье и Слободской Украине было окончательно введено крепостное право. Вместо традиционных полков были созданы наместничества — Киевское, Черниговское, Новгород–Северское, а позже Харьковское и Екатеринославское.
Во второй половине XVIII века особенно широкий размах приобретает антифеодальная борьба. В период формирования философских взглядов Сковороды, в 60–е годы, на Правобережной Украине достигло своей наивысшей силы гайдамацкое движение, явившееся выражением борьбы народа против феодально–крепостнического и национально–религиозного угнетения со стороны польской шляхты. Эхо гайдаматчины доносилось и до Левобережья, где жил Сковорода. В 1773—1774 годах произошло Пугачевское восстание, получившее отклик и на Украине. Все эти события совершались на глазах у Сковороды и оказали непосредственное влияние на формирование его идей. Отзвуки их отчетливо слышны в письмах Сковороды и сочинениях периода формирования его мировоззрения.
Обстоятельства жизни благоприятствовали студенту Киево–Могилянской академии в познании жизни. В течение двух лет он жил в Петербурге, где имел возможность ближе познакомиться с передовой русской культурой и вместе с тем познать растленные нравы царского двора, что явилось причиной ухода его из придворной капеллы.
Встретился Сковорода и с унижением со стороны переяславского помещика С. Томары, в имении которого работал учителем, и со стороны переяславского епископамракобеса Никодпма Сребнццкого во время преподавания в Переяславской семинарии. Но особенно колоритной фигурой, сполна представлявшей ненавистный Сковороде мир, был белгородский епископ П. Крайский, которому был подчинен Харьковский коллегиум. После смерти в 1768 году этого духовного пастыря, как свидетельствует посмертная опись его имущества, осталось «десять запометованных мешочков, находившихся в подголовке» золота и серебра, множество других ценностей и большое количество «питий и ядей разных» [4]. И в то же время он всячески оттягивал открытие дополнительных классов, ссылаясь на отсутствие средств. Не лучшим был и бывший одноклассник Сковороды по академии тщеславный карьерист епископ Самуил Мпславский. Сковорода видел вокруг себя жестоких помещиков, проникнутых жаждой обогащения и стремлением к политическому господству.
Украинская старшина, противопоставляя себя рядовому казачеству, перестраивала своп имения, заводила новые наряды, ориентируясь на русских дворян. Не меньшее отвращение вызывали у Сковороды и «Федька–купец», который «при аршине все лжет», и ростовщик, который в процентах «загруз», и крючкотворец–юрист, который права и законы направляет «на свой тон», как ему заблагорассудится. Но особенно омерзительную картину представляла собой жизнь духовенства. Всякий раз убеждался Сковорода, что златожаждные, сластолюбивые и лицемерные пастыри часто превосходят в разврате и корыстолюбии свою паству. Жизнь этих общественных слоев, владеющих поместьями, должностями, политически и духовно угнетающих трудящихся, представляла собой мерзкий мир, принять который Сковорода не желал. Господствующая верхушка, успевшая утратить идеалы освободительной войны 1648—1654 гг., переживала процесс перерождения в новоиспеченных дворян. Если ее представители и сохраняли еще какую‑то оппозиционность, то она была направлена прежде всего на завоевание для себя одинаковых прав с русским дворянством. В основном же это были тупые невежды, у которых высшие духовные интересы вытеснены жаждой обогащения, коллекционирования ценностей, произведений искусства и т. п. с целью политического самоутверждения. Имея в виду жизнь высших слоев украинского общества, И. Франко называет этот период периодом упадка, духовного кризиса.
Как мыслитель, осознавший свое отрицательное отношение к миру, погрязшему в корыстолюбии, Сковорода ставит перед собой вопрос о поисках способов борьбы с ним. Но в тех исторических условиях действительно не было реальных сил, которые могли бы установить справедливый государственный строй, воплощающий стремления народа и его моральный идеал. Осознание безысходности ситуации, наблюдения над разрастанием несправедливости и зла, упадком высоких духовных ценностей на фоне всеобщего обоготворения материальной наживы способствуют зарождению у Сковороды учения, в котором центр тяжести с критики политических отношений и борьбы за их коренное переустройство переносится в сферу морального просвещения.
Во времена Сковороды украинская культура уже имела значительные просветительские традиции, развитые прогрессивными деятелями Киево–Могилянской академии, в которой учился и школу которой прошел выдающийся философ–просветитель. Но собственные взгляды Сковороды, его учение ч нельзя вывести из философских и просветительских идей его предшественников. Они явно отличаются как от классического буржуазного, так и от тогдашнего дворянского просветительства, имевших распространение в России и на Украине. Социальная почва для развития последнего на Украине была весьма скудной. Трансформация казацкой старшины в дворянство в то время еще не завершилась. Социально–экономической основой ее был, с одной стороны, процесс закрепощения до того времени свободных казацко–крестьянскпх масс, превращение казацких старшин в обычных крепостнпков, поглощенных борьбой за дворянские привилегии, а с другой стороны, — процесс первоначального капиталистического накопления, расслоение крестьянства, сосредоточение богатств в руках казацко–старшпнской верхушки.
Своеобразие исторической ситуации на Левобережной Украине в то время состояло в том, что первоначальное капиталистическое накопление, интенсивно происходившее после освобождения от польско–шляхетского крепостнического гнета, вскоре вновь наткнулось на введение крепостного права, создавая вместе с тем экономические условия для превращения разбогатевшей казацкостаршинской верхушки в крепостников. В сознании трудящихся, казацко–крестьянских низов, оба этих процесса — и первоначальное накопление с порожденной им властью богатства, и дальнейшее закрепощение — воспринимались как всеобщее бедствие, как приход тяжелых времен в противовес славному прошлому. На Правобережье, на захваченных королевской Польшей землях, где крепостнический гнет дополнялся невыносимым национальным угнетением и где традиции освободительной борьбы были сильнее, это общее ухудшение условий жизни трудящихся вызвало гайдамацкое движение, колипвщину. На Левобережье, где с помощью царизма установила свое господство казацко–старшинская верхушка, социальный протест приобрел пока что пассивные формы, в основном в виде морального осуждения стяжательства, погони за богатством и привилегиями.
По классовой направленности своих взглядов Сковорода — крестьянский просветитель. В отличие от буржуазных просветителей он решительно осуждает не только феодальные оковы, но и социальный гнет буржуазных отношений. Ему органически чуждо воспевание собственнического интереса как движущей силы человеческих поступков, свойственное буржуазным просветителям, сведение человеческой «природы» к своекорыстию, к собственническим мотивам поведения. Сковорода восстает против социального отчуждения человека, и прежде всего против власти вещей, богатства, накопительства. Он выступает в защиту свободного влечения человека к соответствующему его склонностям «сродному» труду. Все, что разрушает эту жизнь, Сковорода воспринимает как враждебный, несообразный человеку и его истинной природе мир. В понятии этого враждебного мира он обобщает и феодально–крепостнические, и буржуазно–собственнические отношения, но в первую очередь последние. Мир, в котором господствуют буржуазно–собственнические отношения, — это мир морального растления, власти вещей, корыстолюбия, алчности, разврата, духовной опустошенности.
Григорий Сковорода, родившийся и воспитанный в трудовой казацко–крестьянской семье на Полтавщине и всегда тяготевший к этой социальной среде, о чем свидетельствует и его жизненный путь, и его социальное кредо («а мой жребий с голяками»), противоречиво отразил в своем творчестве протест крестьянских низов против социальных порождении первоначального капиталистического накопления и все возраставшего феодально–крепостнического гнета.
В сознании народа образ Сковороды связан с обычным для того времени портретом странствующего дьяка–философа, но презрение к сильным мира сего, протест против несправедливости и зла, осуждение богатства и наживы, духовная независимость создали Сковороде в народе славу великого философа. Его песни уже в XVIII веке вошли в репертуар кобзарей, где бытовали до начала XX века. Народным певцам был близок образ жизни и деятельности Сковороды. Ф. Лубяновский, встречавший Сковороду в последние годы, пишет: «Страсть его была жить в крестьянском кругу; любил он переходить из слободы в слободу, из села в село, из хутора в хутор; везде и всеми был встречаем и провожаем до обаченья с любовию, у всех был он свой… Хозяин дома, куда он входил, прежде всего всматривался, не нужно ли было что‑либо поправить, прочистить, переменить в его одеянии и обуви: все то немедленно и делалось. Жители тех особенно слобод и хуторов, где он чаще и долее оставался, любили его как родного. Он отдавал им все, что имел: не золото и серебро, а добрые советы, увещевания, наставления, дружеские попреки за несогласия, неправду, нетрезвость, недобросовестность…»[5]
Сковорода был желанным гостем у простых людей, у которых находил приют, еду и доброжелательное отношение. Скитания по Украине давали ему богатейший материал для критики социальной несправедливости. В его учении заметно отразились противоречия крестьянского движения того времени, переживания и настроения трудового народа, моральная чистота его идеалов и устремлений. Сковорода резко осуждал погоню за наживой, чинами, богатством, он осуждал эпоху, принесшую с собой оскудение духа, упадок высоких моральных ценностей.
У современников и потомков вызывала удивление и изумление необычность судьбы Сковороды на фоне социальной жизни Украины XVIII века. Бескомпромиссность в отстаивании своих идей, независимое жизненное поведение, вольнолюбивый казацкий нрав сочетались в нем с беспечным отношением к материальным ценностям, к богатству.
Поражает многосторонняя одаренность Григория Сковороды: глубокий ум, феноменальная память, поэтические способности, исключительный музыкальный слух и голос, развитые благодаря полученному образованию. Он пишет стихи и сочиняет музыку, искусно играет на нескольких музыкальных инструментах, проявляет способность к рисованию. Он выступает как оригинальный поэт и прозаик. И главное, создает своп философские произведения: четырнадцать диалогов, пять трактатов, переводы произведений Цицерона, Плутарха и др. Наследие Сковороды является огромным вкладом в сокровищницу не только украинской и русской, но п всемирной культуры.
Сковорода принадлежит к когорте мыслителей, образ жизни которых во многом гармонирует с их учением. Очевидно, именно эта черта Сковороды так нравилась Льву Толстому, страдавшему из‑за явной дисгармонии между собственным учением и бессилием порвать с жизнью, не соответствовавшей его идеалам.
В течение всей жизни Сковорода последовательно избегал всего, что могло бы поработить его дух, волю к постоянному самосовершенствованию. Он просил написать на его могиле: «Мир ловил меня, но не поймал». Григорий Сковорода не пожелал перейти на сторону господствующих классов, он остался с народом, к которому принадлежал по рождению, стремления которого выражал. Избрав свой жребий, он никогда не проявлял желания жить лучше, а воспитывал в себе стремление быть лучше, неприхотливость в удовлетворении материальных потребностей. Он жил стремлением к духовному самосовершенствованию, достижению вершин человеческого духа, доступных воспетому им «истинному человеку». Биография Сковороды — увлекательнейшая страница борьбы с авторитетами, пример мужественного служения народу. Его имя напоминает о бессмертных образах народных правдолюбцев.
В мировоззрении и творческой деятельности Сковороды следует выделить два периода: литературный (50—60–е годы) и собственно философский (70—80–е годы).
Остановимся вкратце на характеристике идейного содержания его художественного наследия. Оно объединяет около пятидесяти песен и стихотворений. Тридцать из них Сковорода включил в сборник под названием «Сад божественных песен». При этом ряд песен сопровождается философскими комментариями. Часть песен, сохранившаяся отдельно от названного сборника, написана на латинском языке. Кроме того, около тридцати латинских стихотворений, песен, эпиграмм содержится в письмах Сковороды к М. Ковалинскому.
Как писатель–прозаик Сковорода создал цикл басен, объединенных под общим названием «Басди Харьковские». Значительный литературный интерес представляют собой латинская эпистолярия и переводы античных мыслителей.
Уже в поэтическом творчестве обнаруживается тяга Сковороды к философской проблематике: он выступает как поэт, который идейно–эмоциональную оценку изображаемых явлений сопровождает морально–этической. В значительной части этих стихов–песен философские размышления получают эмоционально–образное воплощение. Эстетически–художественное содержание неотделимо в них от философского и наоборот. Стихотворения свидетельствуют об огромном поэтическом таланте Сковороды.
Тематика и образы его песен, псалмов и эпиграмм связаны с традициями XVII‑XVIII веков, но вместе с тем в них звучат новые, неизвестные раньше поэтические тенденции и мотивы.
Одной из наиболее важных тем поэзии Сковороды является тема свободы, звучащая прежде всего в песне «De libertate», посвященной Богдану Хмельницкому. Песня представляет значительный интерес как для историка литературы, так и для историка философской мысли.
Критика зла соединяется в его стихотворениях с антиурбанистическими мотивами, четко звучащими в ряде песен. Слова одной из них: «Не войду в город богатый — я буду на полях жить» — не поэтическая фигура, а действительный мотив, отразившийся в ряде стихов. Обо всем, что вносит город в жизнь человека, поэт пишет с неприязнью. С городом он связывает «печаль духа», постоянное беспокойство сердца, неугасимую жажду «ездить за море», стремление к богатству, тщеславие и властолюбие.
Жизни городов с их неусыпностью, кипением страстей и желаний он противопоставляет поэзию тихих полей, зеленых рощ, настроение беспечного путешественника, удовлетворенного собой и довольного тем, что у него есть. В противовес морали, основанной на богатстве, золоте и власти, Сковорода прославляет человека «малых желаний» и ограниченных материальных потребностей. Этим пафосом проникнута глубоко лирическая, близкая к фольклорным мотивам песня «Ой ты, птичко, желтобоко». В песне Сковорода провозглашает свой жизненный идеал: призыв к птичке — «не клади гнезда высоко» — это призыв Сковороды не искать счастья в богатстве и чинах. Идеал поэта не явор, стоящий на горе, которому «буйные ветры ломают руки», а верба, низко шумящая над водой. Связь этих песен с народно–песенной традицией содействовала тому, что они вскоре после смерти автора вошли в песенники наряду с народными.
Вершиной поэтического творчества Сковороды является знаменитая 10–я песня «Всякому городу нрав и права». Нигде у него не найти более точных и конкретных образов и картин живой действительности, более острой постановки животрепещущих вопросов современной ему жизни. Сатирический пафос ее направлен против социальных порядков второй половины XVIII века.
Как ни конкретно звучат эти строки, за ними все же нетрудно заметить осуждение всеобщей материальной устремленности украинского панства, пренебрегшего высокими духовными порывами и поправшего истинные человеческие идеалы. В этом произведении можно легко узнать современников Сковороды из разных слоев общества.
Осуждение эксплуататорского общества, так сильно прозвучавшее в песне, соответствовало настроениям и чувствам народных масс. В этом следует искать одну из главных причин того, что песня была подхвачена народом. Близкая широким кругам читателей своим содержанием и формой, эта песня, синтезировавшая книжные и фольклорные художественные традиции, породила многочисленные подражания различного характера. Уже в 50—60–е годы в стихах и песнях Сковороды находят эстетическое выражение те морально–этические идеалы, которые впоследствии озарили не только его жизнь, но и всю его последующую деятельность. Свободная жизнь в согласии с природой — основная тема поэтических размышлений Сковороды, она связывает его песни с будущими философскими исканиями. Сковорода подчеркивает, что утрата воли, погоня за золотом и богатством не приносят счастья, а, наоборот, являются причиной подлинного несчастья.
Лирическим пафосом проникнуты произведения, в которых поэт воспевает так называемые вечные темы: жизнь и смерть, счастье и судьбу. Эти темы, как известно, составляют основу народных песен и дум. Идея разумной жизпп и моральной чистоты определяет мотивы очень многих произведений Сковороды. Представление об «истинной жизни» связывается поэтом с «чистой совестью».
«Чистая совесть», «чистое сердце» — идеал для человека типа Сковороды: человек с чистой совестью не знает страха смерти. По мнению поэта, ценность человеческой жизни подобно песне измеряется не долготой, а честностью. Ибо ведь «лучше час честно жить, чем скверно целый день». Счастье у Сковороды не связано со своекорыстными страстями, волновавшими современных ему панов; капиталы, земли, дома, состояния, честолюбие — все это не имело для него ни смысла, ни цели.
Определенное звено между поэзией и повествовательной прозой составляют философские оды и сюжетные фабулы — басни, написанные частично на античные сюжеты, например басня о Фалесе и старухе, о Тантале, «Разговор о премудрости».
В некоторых латинских стихотворениях, написанных в 50—60–е годы, Сковорода делает попытку развить идею «двух натур», которую он впоследствии развернул в философских диалогах 70–х годов. Таковы стихотворения «О призрачном удовольствии» («De umbratica voluptate») и «О святой вечере, или вечности» («De sacra caena seu aeternitate»).
В своих стихотворениях Сковорода развил и обогатил традиционные поэтические мотивы XVII‑XVIII веков, усилив в них благодаря привнесению индивидуально–личностного начала лирическую струю. Некоторые мотивы, выраженные им, как бы предваряют настроения поэтовромантиков, что дает повод исследователям видеть в Сковороде–поэте одного из представителей предромантизма.
Велики заслуги Сковороды и в развитии украинской художественной прозы. Он создал сборник «Басни Харьковские», состоящий из тридцати произведений, в которых, с одной стороны, продолжает традиционную тематику своих предшественников, с другой — выступает как новатор, расширяющий идейно–тематические горизонты данного жанра и выводящий его на путь самостоятельного развития.
В баснях Сковороды восхваляются дружба, любовь, разум и другие положительные человеческие черты. Сковорода показывает, что настоящая ценность человека определяется не одеждой, не внешней красотой, богатством, происхождением, титулами, чинами, должностями, то есть не внешними, а внутренними качествами. Эти качества — разум, знание, трудолюбие, честность, справедливость, проявляющиеся в делах человека.
Идейное содержание «Басен Харьковских» определяется постановкой актуальных социально–этических проблем и решением их с позиций гуманизма. Здесь Сковорода излагает основные философские положения еще до того, как они нашли обоснование в философских диалогах и трактатах. В частности,, тематика басен во многом предваряет диалоги о душевном спокойствии и счастье. Остановимся на тематике лишь тех басен, содержание которых непосредственно связано с философской проблематикой. Прежде всего, в ряде басен Сковорода стремится ответить на вопрос: в чем состоит истинная сущность человека?
Знаменательно, что именно в баснях впервые громко прозвучала тема «сродного труда» — труда, основанного на познании человеком своих природных склонностей и способностей и развитии их с целью достижения в труде общественной пользы и личного счастья каждым человеком. Сковорода высоко ценит стремление человека к «сродному труду». Только такой труд, по его мнению, способствует достижению единства частных интересов отдельного человека с интересами общества. Соответственно «несродный труд» является источником несправедливости и угнетения сильными слабых. Сковорода резко критикует стремление господствующих классов к получению прибыльных мест, чинов, вскрывает несоответствие господствующих порядков «закону сродности». Господство «несродного труда» и является, согласно Сковороде, одним из источников страдания и несчастья людей. Баснописец–философ убедительно показывает, что труд приносит наслаждение человеку не только своими результатами, но и самим процессом. В этом отношении он ставит вопрос о труде как источнике земного счастья человека, его «духовного веселья». «Должность наша есть источник увеселения», — пишет Сковорода. Эти идеи составляют лейтмотив всего сборника басен, и в особенности таких, как «Оселка и нож», «Колеса часовые», «Жаворонки», «Собака и Кобыла». Много внимания уделяет Сковорода характеристике деятельности, значению обучения, практики, опыта, привычки для реализации природных наклонностей.
Наконец, концепция «сродного труда», переосмысленная с точки зрения критики стремления господствующих классов к богатству, роскоши и паразитической жизни, в баснях выражается в утверждении принципа «равного неравенства» («Муравей и Свинья», «Крот и Линкс»). Суть этого принципа состоит в признании законными и естественными только тех потребностей и стремлений, которые соответствуют природному различию людей, а не социальному.
Наибольший интерес представляют басни, в которых обличаются социальное зло и моральные пороки современников. Баснописец разоблачает тлетворность, таящуюся в честолюбии, «сластолюбии» и стремлении к богатству, раскрывает бессмысленность и ненадежность богатства, напоминает, что «самые беднейшие рабы рождаются из предков, жительствовавших в луже великих доходов» и что «многое множество богачей всякий день преобразуется в нищих»[7]. Особенно интересна с этой точки зрения басня «Жабы». Она показывает, что стремление к богатству связано с опасностями и тяготами, не приносящими счастья, приводящими к утрате человеком внутренней свободы. Среди басен Сковороды есть несколько ярко сатирических, направленных против ненасытности обжорливого панства, его погони за славой и чинами. Наиболее выразительно эта критика звучит в басне «Оленица и Кабан». Здесь, продолжая мысль о том, что достоинство человека определяется не внешними, а внутренними качествами, Сковорода высказывает свое отрицательное отношение к стремлениям казацко–старшинской верхушки. Он утверждает, что не родом, не титулами, не чинами и не поместьями определяется достоинство человека, а его делами.
Таким образом, идейно–эстетическое содержание «Басен Харьковских» позволяет охарактеризовать не только эстетическую, но и философско–этическую позицию Сковороды, его гуманистическую концепцию. Имея огромное самостоятельное художественное значение, басни вместе с тем являются важным этапом на пути философского развития мыслителя. Своим идейным содержанием, постановкой и решением философско–этпческпх проблем они органически примыкают к его философскому творчеству.
В особенности это заметно во второй половине Харьковского цикла, где эмоционально–эстетические задачи явно уступают место рационально–логическому осмыслению, вследствие чего возрастает «мораль» («сила»), часто в несколько раз превышающая сюжетную фабулу басни.
Сам факт создания первого на Украине сборника басен, утверждения самостоятельности этого жанра является знаменательным явлением. Этот факт отражал новые тенденции в развитии эстетического сознания, новые «потребности в развитии литературных жанров как способа дальнейшего эстетического освоения действительности.
Как ни значительно литературное творчество Сковороды, но в историю отечественной культуры он вошел прежде всего как выдающийся мыслитель, завершивший длительный исторический период в развитии профессиональной философии на Украине. Эта философия развивалась не на голом месте, а была результатом творческого использования достижений мировой философской мысли.
Сковорода глубоко изучал произведения близких ему философов, брал на вооружение те или другие философские и морально–этические идеи, превращая их в исходные пункты разработки собственного учения. Поэтому не удивительно, что идеи, вокруг которых сосредоточены его поиски, встречаются в произведениях философов античности, средневековья, Возрождения и его предшественников из Киево–Могилянской академии.
В произведениях Сковороды мы находим ссылки на изречения многих греческих и римских философов. Чаще всего Сковорода апеллирует к высказываниям по морально–этическим вопросам представителей таких философских школ, как пифагорейцы, киники, киренаики, стоики, скептики. В решении морально–этических проблем для него авторитетами выступают Пифагор, Диоген, Сократ, Эпикур, Плутарх, Сенека. При разработке гносеологических основ своего морально–этического учения Сковорода часто обращался к Аристотелю и Платону.
Исключительные познания Сковороды в области античной философии и критическое использование ее положений при создании собственного учения свидетельствуют, что это учение возникло не в стороне от развития мировой истории философии. Из позднейших философских сочинений Сковорода, очевидно, хорошо знал «Ареопагитпки». У нас нет прямых доказательств знакомства Сковороды с произведениями Джордано Бруно, Николая Кузанского, но связь учения мыслителя с основными идеями этих философов достаточно очевидна. Сказанное в определенной мере касается и связи взглядов Сковороды с пантеизмом Спинозы, идеями Хр. Вольфа и некоторых других философов, изучение которых входило в философский курс академии. На формирование пантеистических представлений Сковороды оказала влияние многовековая борьба между опошленным теологами и схоластизированным аристотелизмом и платонизмом. Причем платонизм у Сковороды нередко сочетался с пантеизмом. Известно, что, с тех пор как фальсифицированный Аристотель был превращен в знамя христианской ортодоксии, оппозиционные учения все чаще обращались к неоплатонизму. Это нашло отражение и во взглядах Сковороды.
Когда в историко–философской литературе идет речь о «символическом мире» и его месте в системе взглядов Сковороды, обычно пишут только о Библии, поскольку о ней чаще всего напоминает сам философ. Но произведения его показывают, что в этом «символическом мире» он отводит значительное место и «библии» языческой — мифологии.
Мифология так же интересует Сковороду, как способ распознавания человеком внутреннего закона, господствующего над каждым бытием. Это уравнение Библии с мифологией, рассмотрение их как своеобразных притч, обобщающих накопленный человечеством познавательный и моральный опыт, — весьма характерная черта мировосприятия и миропонимания Сковороды.
Мировоззрение мыслителя тесно связано с народной мудростью. В частности, поговорки, пословицы, песенные и сказочные мотивы оказали большое влияние на его формирование. Тот факт, что Сковорода почти в каждом из своих произведений ссылается на мудрость украинских, русских, латинских пословиц, свидетельствует не только о его хорошем знании фольклора, но и о том, что свое философское учение он стремится укрепить «здравым смыслом» народа, его громаднейшим духовно–практическим опытом.
Говоря о формировании мировоззрения Сковороды, необходимо сказать и о естествознании как одном из его теоретических источников. Как раз в этом вопросе еще сохранилось немало спорных, недостаточно аргументированных и даже ошибочных утверждений. Философ, прошедший курс наук в Киево–Могилянской академии, имел возможность усвоить все основные научные идеи, преподававшиеся в лекционных курсах. Кроме этого Сковорода самостоятельно продолжал свое образование. Именно последнее позволило ему занять совершенно четкую позицию в отношении учения Н. Коперника, ясно увидеть огромнейшие успехи человечества в науке и технике, в познании Вселенной. В трактате «Икона Алкивиадская» Сковорода, опровергая библейскую легенду о сотворении мира, присоединяется к мнению современной ему науки о множестве миров. Он замечает при этом, что «каждого мира машина имеет свое, с плывущими в нем планетами небо»[8] В его произведениях находим мы немало подтверждений признания и восхищения успехами науки и техники.
Мировоззрение и содержание философии Сковороды имеет тесную связь с традициями украинской и русской культуры и философии XVII — первой половины XVIII века. Прежде всего, нельзя не обратить внимания на созвучие основных морально–этических идей Сковороды с идейным содержанием украинской литературы предшествующего периода. Это такие идеи, как самопознание, призыв к добродетели, осуждение порочности материальных стремлений и тленной роскоши жизни, проповедь полуаскетического идеала, составлявших лейтмотив виршевой поэзии, церковных проповедей и философско–богословских трактатов таких деятелей, как К. Транквиллион–Ставровецкпй, П. Могила, И. Гизель, С. Полоцкий, И. Галятовский, А. Радпвиловский. Кроме собственно идейного содержания Сковороду привлекали общие тенденции в их стиле. Этико–гуманпстическая традиция, наиболее крупным представителем которой и является Г. Сковорода, сложилась постепенно на стыке творческого взаимодействия художественной литературы и философского знания. Помимо названных здесь следует упомянуть воспитанника Киево–Могилянской академии Д. Туптало (Ростовского), некоторые идеи которого предваряют учение Сковороды.
В своих симпатиях Сковорода отдает предпочтение традициям второй половины XVII века. В XVIII веке философская мысль в академии развивается под заметным влиянием идей, выдвинутых Ф. Прокоповичем. Политическое учение Ф. Прокоповпча, направленное на укрепление самодержавной власти, было неприемлемым для Сковороды, тогда как в области этики он во многом опирается на взгляды Прокоповпча. Однако есть основания утверждать, что здесь он значительно больше обязан своим современникам и учителям — В. Лащевскому, Г. Конисскому и М. Козачинскому. Свое отношение к Прокоповпчу и Лащевскому Сковорода высказывает, используя мотивы их литературных произведений. Этические идеи Конисского и Козачинского, очевидно, оказали, непосредственное влияние на формирование концепции Сковороды. Эта близость обнаруживается в двух очень существенных моментах, а именно: в положительном отношении к этическому учению Эпикура и в утверждении возможности достичь счастливой жизни на земле. Но известно, что этика как философская дисциплина не занимала существенного места в преподавании в академии, и перенесение центра внимания на разработку морально–этической проблематики следует отнести к инициативе Сковороды, философия которого отражает стремление отыскать путь к счастью для социально угнетенных слоев трудящихся.
В своем философском развитии Сковорода проходит определенную эволюцию, связанную как с внутренними психологическими причинами, так и с преодолением трудностей теоретического характера. От морализаторских идей он движется в направлении обоснования цельного этического учения, в центре которого находятся идеи счастья и единства человека и природы. Параллельно с этим он ищет онтологическое и гносеологическое обоснование своего философско–этического учения. Философской основой его учения является концепция «двух натур», которая развивается им в диалогах 70–х годов и находит точную и четкую формулировку в трактате «Икона Алкивиадская». Поскольку, по убеждению Сковороды, все философские проблемы наиболее ярко проявляются в человеке, то на его примере он и решает их, считая, что самопознание дает ключ ко всем онтологическим, гносеологическим и морально–этическим задачам. Все существующее, по мнению мыслителя, обладает двумя «натурами»: видимой, доступной ощущениям, и невидимой, внутренней, доступной интеллектуальному созерцанию. Сковорода уделяет много внимания характеристике «видимой натуры», или материи, ее разнообразнейших проявлений и свойств, но постоянство и определенность последних обусловливаются у него «натурой» невидимой. Это означает, что материи (внешней «натуре») противостоит форма («натура» невидимая). Подобная мысль в известной мере выражена, например, у Спинозы в положении о «натуре творящей» и «натуре сотворенной».
Форма, или идея, согласно Сковороде, не предшествует материи во времени, но, являясь первоосновой материи, она определяет ее развитие: рождение, становление, расцвет, отмирание, переход из одного состояния в другое. Вечная по своей сущности духовная форма обусловливает вечность и неуничтожимость материи. Это положение о вечности материи во времени (materia aeterna) занимает важное место в философской концепции Сковороды, так же как и утверждение о беспредельности ее в пространстве. Философ четко проводит мысль о том, что «одной вещи гибель рождает тварь другую», что «всемирный мир сей» вечный, что «мир в мире есть то вечность в тлени, жизнь в смерти, восстание во сне, свет во тьме, во лжи истина, в плаче радость, в отчаянии надежда»[9] То же он говорит и о беспредельности мира в пространстве: «Если ж мне скажешь, что внешний мир сей в каких‑то местах и временах кончится, имея положенный себе предел, и я скажу, что кончится, сиречь начинается», ибо «одного места граница есть она же и дверь, открывающая поле новых пространностей, и тогда же зачинается цыпленок, когда портится яйцо» [10].
Не раз возвращаясь к обоснованию идеи двух натур, Сковорода наиболее четко и однозначно формулирует ее в своем последнем произведении «Потоп Змиин», указывая при этом, с какими именно положениями философской мысли прошлого он ее связывает. Учение о двух натурах восходит к античной философии, где оно выражалось в понятиях «материя» и «форма», в частности у Платона и Аристотеля. Сковорода пишет: «Все три мира состоят из двух едино составляющих естеств, называемых материя и форма. Сии формы у Платона называются идеи, сиречь видения, виды, образы. Они суть первородные миры нерукотворенные, тайные веревки, переходящую сень, или материю, содержащие»[11] «Видимая натура называется тварь, а невидимая — бог» [12]. Бог, по утверждению Сковороды, и является тем началом, которое составляет первооснову всего существующего, его внутреннюю необходимость, закономерную причину, постоянство и определенность природы вещей.
Такое понимание бога приводит Сковороду на позиции пантеистического объяснения природы. Бог как начало и первооснова сущего («высшая всех причин причина и резон») олицетворяет единство всех возможных миров. И поэтому Сковорода категорически отрицает мысль как о возможности каких‑то двух или больше «начал» мира, двух богов, так и мысль о признании богом самой материи.
«Бог», «начало», «истина» составляют внутреннюю пружину развертывания мира в разнообразную картину развития живого и неживого. Поэтому очень часто Сковорода называет бога истинной натурой, являющейся носителем существенных характеристик того или иного явления. Это означает, что философ снимает вопрос о боге как о каком‑то сверхъестественном существе, руководящем миром на основе безграничного своеволия. Принципиальным свойством бога как субстанции и субстрата природы является соответствие законам развития, проявляющимся в определенности развития материи. Отсюда Сковорода приходит к полному отрицанию чудес, играющих, как известно, важную роль в христианском учении. Этим самым Сковорода поставил себя в оппозицию по отношению к церкви. Он подверг критике религиозную ортодоксию, что вызвало враждебное отношение к нему церковников. Сковорода осознавал. свое положение, понимали это и церковники, враждебно относившиеся к нему. С указанных выше позиций Сковорода подходил и к вопросу о возникновении мира, выразив при этом категорическое неприятие библейской легенды о сотворении мира богом в течение шести дней. Философ утверждал, что разговор о сотворении мира не имеет отношения к Вселенной, а касается источников прозрения духовного начала в вещах.
Вопрос о боге как начале является одним из основных пунктов философствования Сковороды. Если «вся тварь родится и исчезает», значит «нечто прежде нее было и после нее остается»; начало же есть то, что «прежде себя ничего не имело», ибо оно вечно и «все в неограниченных своих недрах вмещает»[13]. Именно начало определяет развитие конечных вещей, которые рождаются и исчезают. В тварях, то есть в материи, находится вечное начало, детерминируя их развитие, внося в них порядок и закономерность перехода из одного состояния в другое. В понимании этих взаимопереходов вещей в свою противоположность у Сковороды мы можем заметить наличие элементов диалектического мышления, во всяком случае в истолковании процесса отмирания старого и рождения нового в живой природе. Это вечное «начало», по выражению Сковороды, «почти чувствуется», но оно неуловимо и не всем понятно, так как, присутствуя во всем, не является ни частью, ни целым, не имеет меры, временной и пространственной характеристики. Все это и усложняет познание начала, и в первую очередь его проявления в той части творимой материи, которая сама обладает способностью разума.
Философская позиция Сковороды в вопросе о взаимодействии невидимой и видимой «натур» характеризуется противоречием, неизбежным для представителя идеалистического–пантеизма. Мыслитель употребляет понятия «сопряженность», «сопричастность», прибегает к образноаналогическим объяснениям типа «дерево и тень», «рисунок и краски», но во всех этих случаях не в состоянии окончательно и до конца решить вопрос о вечности существования и субстанциальности материи. Противоречивость Сковороды в данном вопросе заключается в том, что и невидимая натура у него не во всем первична или первична не во времени, а только по значению. Только она в своем существовании определяется сама собой, видимая же «натура» в своем существовании не определяется сама собой, а «натурой» невидимой как тень последней. Бог и материя существуют наряду. Однако невидимая натура всегда первична в гносеологическом, этическом и эстетическом отношениях. Противопоставление двух натур у Сковороды в этическом аспекте своеобразно: невидимая натура — благая натура, и познание ее является источником добродетели, в видимой же «натуре» философ усматривает источник зла и несчастий. В этом плане можно говорить об элементах дуализма Сковороды.
Философия Сковороды отражает историческую тенденцию перехода от объективного идеализма к материалистическому пантеизму и к независимой от религии философии.
В историко–философской литературе были попытки доказать, что и в вопросе толкования субстанции Сковорода противоречив и стоит на позиции дуализма. Такой взгляд не опирается на внимательный анализ произведений философа: Сковорода не рассматривает субстанцию как что‑то материальное даже и в тех случаях, когда говорит об определенности в развитии материи. И здесь субстратом развития является идеальная основа. Сковорода считает субстанцией бога, идеальное начало, атрибутами которого являются вечность и невидимость, а признание того, что это начало проявляется в видимых вещах, ничего не меняет. При этом данная субстанция является основой как неживых вещей, так и человека и даже символического мира Библии, поскольку все вещи характеризуются единством этих двух сторон — материальной и идеальной.
Исходя из пантеистического понимания мира и бога как безначального начала, находящегося не вне природы, а «сопряженного» с ней и составляющего ее основу, Сковорода склоняется к телеологическому взгляду на живую природу. В его представлении мир, природа, человек вследствие внутренних законов детерминированы в своем развитии и целенаправлены, поскольку любое развитие является осуществлением содержащейся в вещи цели. Целесообразность жпвых организмов, животного и растительного миров является для Сковороды доказательством того, что во всем существующем заложены определенные возможности саморазвития, ограниченные «блаженной» натурой, пли богом. И поэтому он не исключает человека, человеческую самодеятельность, творчество, направленные на преобразование природы, из общего детерминированного процесса «природного» развития. Он исходит из того, что задачи и цели, которые сознательно ставят перед собой разумные существа — люди, также не зависят от самих людей, а от рождения определены их физической и духовной природой. Далекий от понимания социальной обусловленности человеческих целей и потребностей, Сковорода не может понять и того, что осуществление их определяется объективной исторической закономерностью. Физическое бытие, историческая действительность, материальная жизнь общества интересуют его лишь постольку, поскольку они являются формой существования невидимой «натуры» — этой самодвижущейся причины всего сущего.
В философии Сковороды получила обоснование идея «трех миров». Поскольку наиболее четко эта идея развернута в диалоге «Потоп Змиин», обратимся к этому произведению. Первый и главнейший мир у Сковороды — макрокосм. Это «всеобщий и мир обительный, где все рожденное обитает», он «составлен из бесчисленных мир–миров и есть великий мир». Макрокосму как всеобщему миру Сковорода противопоставляет два частных мира — микрокосм, или малый мир (человек), и символический мир (Библия).
Подчеркивая, что в макрокосме пребывает все рожденное, Сковорода имеет в виду то, что сам макрокосм является не рожденным, а вечным и безграничным. Он утверждает, что лишь в неразумной голове могла родиться мысль о том, будто великого «обительного» мира когда‑то не было и что он якобы сотворен богом и, следовательно, конечен. Веру в это он называет бессмыслицей. Понятие «макрокосм» Сковорода полностью связывает с космологическими представлениями, и прежде всего с системой Коперника и признанием существования множества миров, вечных во времени и беспредельных в пространстве. Цель познания он видит не в описании и объяснении многообразия внешних проявлений жизни, а в постижении тайных пружин развития Вселенной, в постижении под покровом внешних образов и доступных наблюдению явлений сущности внутреннего смысла вещей как источника их количественной и качественной определенности, в частности закономерностей их становления и развития, меры, ритма, симметрии, пропорции и т. п. Отсюда его постоянный интерес к системе Н. Коперника, в которой он видит подтверждение мудрости и совершенства строения природы, познание которой необходимо для человека.
Своеобразие исходных принципов философии Сковороды обусловило и особенности его концепции познания. Познание физического мира не является для философа неразрешимой проблемой. Он стопт на точке зрения безусловного признания познаваемостп мира, констатирует величественные и бесспорные успехи наук, отрицает агностицизм, верит в беспредельные возможности человеческого разума в познании истины. Из признания мудрости невидимой натуры вытекает, как было показано выше, отношение философа к чудесам и критика суеверий, возникающих на почве ложных знаний. Знание материи, по его мнению, есть необходимая ступень познания внутренней формы, сущности. Это чувственное познание плоти, внешнего является основой, опираясь на которую человек познает невидимое, главное.
Признавая результаты этой первой ступени познания совершенно достоверными, Сковорода не считает их достаточными. Он не раз обращается к осмыслению законов физики, математики, но не ради познания тайн физического мира. В законах Вселенной, например, в воспроизведенном Н. Коперником строении Солнечной системы он прежде всего видит присутствие мудрости невидимой натуры. Познание этой мудрости должно помочь человеку проникнуться верой в наличие такой же мудрой руководительницы и в нем самом. Познание тайных пружин Вселенной, разгадывание их под покровом различных образов, видов, видений должно убедить человека в том, что материальное существование не исчерпывает его бытия, что им движет духовная форма. Познание этой формы, а не материи, то есть не внешних проявлений физического разнообразия бытия, а внутреннего смысла, должно быть предметом истинного познания. То, что необходимо существует как универсальная основа бытия всего сущего, реализует себя через случайные проявленпя в существовании людей и предметов. И задача состоит в том, чтобы с помощью образов, рожденных игрой этой случайности, выявить действие законов «идеальной натуры».
Есть у Сковороды излюбленный аргумент, повторяющийся даже с некоторой навязчивостью в разных произведениях. Это рассуждение о том, что не краски являются основой картины, а рисунок, точнее, симметрия, пропорция, ритм. Вообще понятие меры, времени и пространства ассоциируется в его сознании с признаками невидимой натуры, ее количественной и качественной определенности. Он утверждает, что даже в скоротечных вещах наличие ритма, симметрии, закона есть признак этой натуры, изменяющейся в своих внешних проявлениях и постоянной, всегда равной самой себе в своей невидимой сущности.
Все «три мира», по мнению Сковороды, обладают двумя натурами — видимой и невидимой. При этом характер взаимодействия их различен в каждом из миров. В макрокосме внешнее, материальное, конечное выступает как проявление внутреннего, духовного, бесконечного. Здесь атрибуты духа переданы материи и крайности сходятся.
В остальных мирах видимое выступает только как тень невидимого, духовного, которое является источником блага и истины.
Сложность познания сущности с помощью средств рационального абстрактного мышления обусловлена тем, что, по мысли философа, при этом изменяется не только средство, но и сам объект, другими словами, с переходом от явления к сущности человеческая мысль познает уже не материальное, а идеальное, трансцендентальное. Познание последнего и является главной целью философской науки. Что же касается чувственного познания, то с его помощью познается лишь определенная «обличительная тень», а не сама тайна явления, ибо, по словам Сковороды, «в великом и в малом мире вещественный вид дает знать об утаенных под ним формах, или вечных образах»[14] Как раз вечные «формы», которые он считает основой внешних, доступных ощущениям образов, и представляют собой объект познания в истинном смысле слова. Философ много раз напоминает в связи с этим, что сущность картины составляют не линии и цвета, а тот невидимый образ, который является субстратом не только изображенного на картине предмета, а и множества других, ему подобных. Поэтому‑то и важно познать не столько множество проявлений конечных вещей, сколько их идеальные образы. Вот почему Сковорода с пренебрежением говорит об осязании, о чувственном, непосредственном восприятии вещей, отдавая преимущество философски содержательному созерцанию, которому, по его мнению, доступны «виды» вещей, сродные с их феноменологической сущностью. Это созерцание вещей не является пассивным наблюдением их внешне ощутимых сторон, а теоретически рефлективным углублением в их скрытую для неопытного глаза сущность.
Веря в мудрую основу природы, философ считает совершенно закономерным, что человек познает ее своим разумом.
Сковорода твердо уверен в том, что возможностп человека в познании «вечной материи» безграничны. Однако, по мнению философа, было бы грубой ошибкой видеть в этом познании условие постижения счастья. Значение научных открытий измеряется их способностью содействовать познанию человеком истинных духовных ценностей, собственной природы не для того, чтобы умножить количество желаний и потребностей, а для того, чтобы ограничиться удовлетворением самых необходимых потребностей. На первый план выдвигается собственно не практическое значение научных фактов, а их значение для познания человеком самого себя.
Исходя из концепции «трех миров» и «двух натур», Сковорода стремился создать особую философскую картину мира, в котором все происходящее связано беспрерывной цепью причин и следствий и законы которого явились бы законами морального поведения человека.
Человек в его взаимоотношениях с миром в учении Сковороды занимает центральное место. Это особенное положение человека определяется тем, что он наделен разумом и волей, способен познать свою природную сущность и в соответствии с последней самоусовершенствоваться, то есть приобретать атрибуты, свойственные невидимой «натуре». Одним из способов этого самоусовершенствования является духовное творчество, выражающее высокие духовные порывы человека. Недаром своп первые значительные философские диалога Сковорода посвятил выяснению сущности «истинного» человека. Согласно его взглядам, происходящее в мире обретает значение постольку, поскольку находит свое завершение в человеке. «А что такое человек? — спрашивает он. — Что бы оно ни было: дело ли, действие ли, или слово — все то пустая пустошь, если оно не получило события своего в самом человеке», ибо все разнообразие материального мира, вся «неизмеримая бесчисленпость и видимость стекается в человеке»[15].
Объективный идеализм Сковороды, выявляющийся в его произведениях в своеобразной форме пантеизма, генетически связан с философским осмыслением морального мира человека и критикой аморальной социальной действительности: мира корыстолюбия и наживы, угнетения и порабощеппя, мук и страдания. Как раз об этом мире он писал: «Мир есть пир беснующихся, торжище шатающихся, море волнующихся, ад мучающихся»[16]. И в другом месте: «…мир же есть море потопляющихся, страна моровою язвою прокаженных, ограда лютых львов, острог плененных, торжище блудников, удка сластолюбная, печь, распаляющая похоти, пир беснующихся, лик и хоровод пьяно–сумасбродных, и не отрезвлятся, пока не устанут, кратко сказать, слепцы за слепцом в бездну грядущие»[17]. Для того чтобы устоять против сетей и соблазнов этого мира, человек должен найти моральную опору в самом себе, познать в себе «истинного» человека. Поэтому произведения Сковороды от первого до последнего пронизаны призывом: «познай себя», познай в себе настоящего, «истинного» человека и действуй как настоящий, истинный человек.
Наиболее прогрессивной линией философской мысли XVIII века была философия Просвещения, которая выражала прежде всего интересы растущей буржуазии. Буржуазные просветители сделали много для утверждения материализма и атеизма, подвергли резкой критике церковную идеологию.
Сковорода, как и его современники — французские материалисты XVIII века, главной задачей философии провозглашал познание природы человека, но в отличие от последних он не считал индивидуальные чувственные побуждения, в частности личный интерес, определяющими в этой природе. Наоборот, мир индивидуальных собственнических интересов, своекорыстия и наживы был для него олицетворением зла (в этом отношении он стоял ближе к Канту). Патриархально–крестьянская, антибуржуазная и антикрепостническая направленность взглядов Сковороды обусловила попеки им других, чем у французских материалистов, оснований и факторов человеческого действия. По его утверждению, истинно моральные основы поведения человека определяются не его телесной организацией, а его духовным миром, господствующим над телом и определяющим человеческие действия и поступки. Поэтому для Сковороды человек — это не просто телесный индивид. Это отдельный мир, микрокосм, «маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился».[18]
В самом человеке выделяется не познание плоти, а познание духа. Но «если нечто узнать хочешь в духе или во истине, — утверждает философ, — усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности»[19]. Это значит, что Сковорода признает необходимым изучать и внешнюю плотскую натуру человека, в которой находит свое проявление невидимый дух, или разум. Уподобляя процесс познания двойному жванию парнокопытных, познание плоти он называет «первым жванпем», за которым обязательно должно следовать «второе жвание» — познание духа. Поэтому познание человека означает не просто знание его телесной организации, а постижение его невидимой, внутренней, духовной природы. Познать истинного человека — значит познать «бога» в человеке. «Один труд в обоих сих — познать себя и уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и бог есть то же»[20].
Через отождествление духовных стимулов деятельности человека с богом, а последнего — с внутренней духовной природой человека Сковорода осуществляет экстраполяцию отношения духовного мира человека к его реальным телесным действиям на объяснение природы и Вселенной в целом, разрабатывает свою концепцию «двух натур» и «трех миров» как философскую основу своего учения о человеке, смысле его бытия и настоящем счастье. По своей философской сущности это учение идеалистично, да иным оно и быть не могло в период, когда в объяснении духовных факторов деятельности человека безраздельно господствовал идеализм (французские материалисты также придерживались взгляда, что «идеи правят миром», оставаясь идеалистами в своих этических воззрениях).
Сковороду не беспокоит будущее науки в том смысле, что он не сомневается в ее громадных потенциальных возможностях в раскрытии тайн природы и организма самого человека как части природы. Его только тревожит то, что познание так мало дает для понимания человека и не удовлетворяет стремления человека к счастью.
Науку о человеке и его счастье Сковорода считал главной и высшей из всех наук. С этих позиций он критиковал преувеличение роли и значения естествознания, наук о природе в обычном понимании. В одном из своих произведений он писал: «…мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса и обеспокоили брюхо земное ради металлов, размежевали планеты, доискались в Луне гор, рек п городов, нашлп закомплетных миров непсчетное множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем п привлекаем стремления водные, что денно новые опыты и дикие изобретения… Но то горе, что при всем том кажется, что чего‑то великого пе достает. Нет того, чего и сказать не умеем: одно только знаем, что не достает чего‑то, а что оно такое, пе понимаем»[21] Об этом и должна сказать наука о человеческом счастье — «верховная наука». «Я, — писал философ–гуманист, — наук не хулю п самое последнее ремесло хвалю, одно то хулы достойно, что, на них надеясь, пренебрегаем верховнейшую науку, до которой всякому веку, стране и стати, полу п возрасту для того отворена дверь, что счастие всем без выбора есть нужное, чего, кроме нее, ни о какой науке сказать не можно» [22].
Непосредственным субъективным проявлением человеческого счастья Сковорода считает «внутренний мир, сердечное веселие, душевную крепость». Достичь его можно, только следуя велению своей внутренней натуры. При более конкретном рассмотрении проблемы оказывается, что этой внутренней натурой является сродство с определенным видом труда. Как выразитель интересов и умонастроений крестьянства, Сковорода смысл человеческого бытия видит в труде («жизнь и дело есть то же»), а истинное счастье — в свободном труде по призванию («душу веселит сродное делание»). В философии Сковороды мысль об определяющей роли «сродного труда» в обеспечении счастливой жизни впервые приобрела значение общего принципа в решении проблемы человеческого счастья и смысла человеческого бытия.
Благополучие общественной жизни людей основано на труде: «Откуда же уродится труд, если нет охоты и усердия? Где же возьмешь охоту без природы? Природа есть первоначальна всему причина и самодвижущаяся пружина. Она есть мать охоты… Охота сильнее неволи, по пословице. Она стремится к труду и радуется им, как сыном своим. Труд есть живой и неусыпный всей машины ход дотоль, поколь породит совершенное дело, соплетающее творцу своему венец радости. Кратко сказать, природа запаляет к делу и укрепляет в труде, делая труд сладким».[23]
В этом контексте принцип «познай себя» имеет своим содержанием познание своих природных склонностей к определенному виду деятельности, свое действительное признание. Эта склонность имеет природную основу и усовершенствуется соответствующим воспитанием, «наукой и практикой». Сродность, призвание и есть истинный «бог» в человеке: «С природою жить и с богом быть есть то же; жизнь и дело есть то же» [24].
Сковорода различает процесс труда и его результат. Результатом труда является продукт потребления, и он имеет своим назначением простое поддержание жизни. Наслаждение процессом потребления не является истинным человеческим наслаждением. Истинное удовольствие в наслаждении самим процессом труда, его приносит только «сродный труд»: «Прибыль не есть увеселение, но исполнение нужности телесной, а если увеселение, то не внутреннее; родное же увеселение сердечное обитает в делании сродном. Тем оно слаще, чем сроднее. Если бы блаженство в изобилии жило, то мало ли изобильных?» [25]Таким образом, в своей философской концепции сродного труда как основы человеческого счастья Сковорода со всей остротой ставит проблему преодоления отчужденности труда, превращения труда в первейшую потребность и в высшее наслаждение. На почве философского пантеизма он отстаивает взлелеянную в народе идею свободного труда по призванию, труда как внутренней потребности и высшего наслаждения.
В плане «сродного труда» рассматривает Сковорода и проблему равенства. Он признает лишь одно неизбежное неравенство — неравенство одаренности и призвания в одном и том же виде деятельности, неравенство не социального, а преимущественно природного происхождения. Отсюда его принцип «неравного равенства». «Бог, — писал он, — богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: «Неравное всем равенство… Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный» [26].
Как крестьянский просветитель и сын своего времепи, Сковорода не мог подняться до понимания материальнопрактической обусловленности общественного разделения труда и его опосредованности отношениями собственности. Общественное разделение труда он стремится спроецировать на природные свойства человека. Отсюда критика социальных пороков направляется им не по линии требований революционных изменений существующей структуры разделения труда, а по линии их морального усовершенствования путем преодоления «несродного труда» во всех сферах общественной деятельности. «Несродный труд» — конечный источник всех общественных пороков. «Кто умерщвляет науки и художества? Несродность. Кто обеспечил чин священничнй и монашеский? Несродность. Она каждому званию внутреннейшпй яд и убийца. «Учитель, иду по тебе». Иди лучше паши землю или носи оружие, отправляй купеческое дело пли художество твое. Делай то, к чему рожден, будь справедливый и миролюбивый гражданин, и довлеет» [27].
Подобный подход содержит в себе вывод о вечности, неизбежности существующего общественного разделения труда. В этом историческая ограниченность взглядов Сковороды. Однако главный пафос его критики несродного труда направлен против паразитизма господствующих классов, против превращения человеческой деятельности в средство наживы, своекорыстия и эгоистических материальных интересов. Сковорода — один из первых великих критиков буржуазно–мещанского потребительского образа жизни с его культом обладания вещами.
Участие в «сродном труде», по мнению Сковороды, определяет меру реализации человеком собственного призвания и общественной пользы, ибо «мертва совсем душа человеческая, не отрешенная к природному своему делу, подобна мутной и смердящей воде, в тесноте заключенной»[28]. Сковорода признает несоответствующими природе страсть к наживе, сребролюбие, моральную развращенность, воровство, властолюбие, угнетение слабых, человекоубийство, тщеславие и карьеризм. Все это является отклонениями от прпроды, нарушением главного ее требования — меры.
0 том, что теория «сродного труда» явно направлена против социальных устремлений господствующих слоев, свидетельствует осуждение Сковородой домогательств панства: погони за наживой, прибылями, прибыльными должностями. «Если, по пословице, на должность мостишься, как коза на кровлю, для того, чтоб через нее вскочить на кучу изобильного тщеславия, видно, как в зеркале, что ты не к должности усерден, а посему и не рожден…»[29]. Поэтому Сковорода п защищает моральное преимущество таких видов труда, как землепашество, ремесло. Несоответствие природе философ считает огромнейшим злом, так как оно приводит к тому, что результаты труда превращаются в свою противоположность: «правление — в мучительство, судейство — в хпщепие, воинство — в грабление, а науки — в орудие злобы» [30].
Законы общества, регулирование личного и общественного интереса людей, по его мнению, имеют своим источником самую природу, а пе человеческое творчество. Это глубокое убеждение в регулятивной функции природы, в природной детерминированности общественного развития лишает Сковороду возможности понять роль государства, классовых отношений. Он говорит о «гражданских законов заборах», напоминает о силе постановлений законов, но далек от понимания социальных факторов, обусловливающих необходимость их появления.
Счастье Сковорода связывает с чувствами благодарности, любви, дружбы, которые возникают вследствие сродности. Осознав свою зависимость от природы, определив свою меру счастья и смирившись с ней, человек получает самое большее наслаждение от удовлетворения наиболее необходимых потребностей. И наоборот, человек, потерявший чувство природной меры, не познает истинного наслаждения. Удовлетворяя свои даже самые изысканные капризы, он останется неудовлетворенным.
Любовь к добру, как и любовь вообще, рождается как следствие природного сходства людей. Поэтому Сковорода утверждает, что «подобное к подобному ведет сам бог», что симпатия есть признак одинаковости душ так же, как и дружба. Имепно в дружбе он видит основу общежития в человеческом коллективе, в государстве, в общественных группах, ибо она «основание, союз и венец обществу». Нет сомнения, что такое понимание дружбы противостоит волчьим законам современного ему общества.
Характерным признаком счастья в понимании Сковороды является его органическая связь с внутренним миром личности, но это не значит, что оно антиобщественно, эгоистично по своей сути. Счастье общества, по утверждению Сковороды, есть результат индивидуального самочувствия каждого его члена, и поэтому истинное счастье не любит одиночества, ему свойственно желание иметь сообщников. «…Истинного же счастия такова есть природа, — пишет он, — что, чем множайших иметь в нем сопричастников, тем слаще и действительнее беззавистное сие добро становится и сим одним разнится от ложного мирского счастия, о коем подобное сказать никак невозможно…» [31]Это важное положение Сковороды позволяет сделать вывод, что философ искал решения проблемы всеобщего и надежного счастья для всех людей.
Смыслом своей философии Сковорода считает то, что она учит истинному счастью. Такое счастье связано не с богатством, ибо «не по чину, не по стороне, не по изобилию счастливым есть» [32], а в первую очередь с внутренним миром, чтоб «узнать, найти самого себя» [33]. Соблюдение природной меры выступает условием самовоспитания истинного вкуса к жизни и спокойного самочувствия. Отсюда чувства самоудовлетворения соединяются с чувствами благодарности природе (богу) за то, что она позаботилась о том, чтобы самое необходимое для человека было легкодоступным. Неудовлетворенность обладаемым благом, стремление к обладанию большим, чем это необходимо для поддержания жизни, превращение удовлетворения плотских потребностей в культ и цель жизни, по мнеппю Сковороды, и вовлекает человека в тот порочный круг, из которого нет счастливого выхода.
Человек может достичь счастья, оставаясь и бедным. Счастье как состояние духовпого удовлетворения, радости души, не желающей ничего иного, кроме сохранения этого состояния, согласно Сковороде, является субъективным переживанием. И как таковое оно при наличии минимума внешних условий зависит от внутренней оценки отношения к действительности. Исходя из этого положения, Сковорода делает вывод, что при бедности имеется больше оснований достичь счастья, чем при богатстве, поскольку обладание последним увеличивает зависимость человека от внешних обстоятельств, пе содействующих счастью. Тот, кто владеет собой, хотя и беден, на деле богаче царей, а тот, кто владеет миром, не владея собой, дрожит за свое богатство, не может чувствовать себя счастливым. Поэтому «не тот скуден, что убогий, а тот, что желает мпого»„ так как это ведет к внутреннему опустошению души.
Все сказанное не означает, что Сковорода отрицал значение материальных потребностей в жизни человека и призывал к всеобщему аскетизму. В одном из писем, отвечая на обвинения в том, будто бы он осуждает употребление мяса, вина и прочего, Сковорода замечал, что «подлинно всякий род пищи и пития полезен и добр есть, но рассуждать надобно время, место, меру и персону». В этом вопросе мыслитель следовал совету Сократа, который говорил, что есть нужно затем, чтобы жить, но не жить ради еды.
С учением о «сродном труде» Сковороды тесно связаны и его педагогические идеи. Работая преподавателем Переяславской семинарии, Харьковского коллегиума и домашним учителем, Сковорода приобрел значительный педагогический опыт, который он и стремился теоретически обобщить, опираясь на положения выработанного пм философского учения. Тем более, что теория «сродногд труда» требовала для себя определенного выхода в практику. Так как Сковорода уделяет значительное внимание проблемам морали, то это заставляет его вырабатывать определенные педагогические принципы образования и воспитания. В этом отношении его взгляды привлекают внимание исследователей, раскрывающих существенные моменты его педагогической практики и теории, изложенные в его философских трудах, стихотворениях, баснях и письмах и органически вытекающие из его учения о «сродном труде» и счастье.
Сковорода критикует (в притчах и баснях) ту систему обучения и воспитания, которая была модной в его время среди значительной части господствующих слоев и которая предусматривала не только воспитание «истинного» человека, сколько приобретение внешних манер.
В своих педагогических идеях мыслитель опирается на принцип соответствия природе как основу воспитания счастливого и общественно полезного человека. Он утверждает, что воспитание «истекает от природы», что природа является высшим учителем, что она требует только не мешать ей проявить себя. Воспитатель и воспитанник должны идти ей навстречу. Такова доминанта педагогических рассуждений Сковороды. Значительное внимание в познании природы человека и определения им своего места в жизни философ отводит практике, упражнениям, функция которых и состоит в том, чтобы приводить в совершенство природные данные. В этом отношении он и различает науку и привычку, обучение и практику. Наука и привычка должны повести человека по пути «сродного» общественно полезного труда, являющегося сферой проявления сущности человека в его высоких духовных стремлениях. Вот почему он предостерегает против праздности, безделья, имея в виду безделье как физическое, так и духовное.
Целью воспитания Сковорода считает не только умение находить истину, познавать явления природы, а прежде всего приобретение благородных чувств, таких, как любовь, дружба, благодарность. Ведь, по мнению Сковороды, природу человека характеризует не столько его разум, сколько «благое сердце», «добрая воля», которые и определяют наклонность к осуществлению славных поступков. Преисполненный веры в безграничную мудрость й гуманную «благость» природы, Сковорода придает важное значение роли педагогической науки, воспитателя и школы, утверждая, что тот, кто желает научить других мудрости жизни, должен долго учиться сам. При этом он подчеркивает необходимость морального авторитета учителя, единства его слова и дела. Сковорода считает, что наряду со школой воспитание детей является главной обязанностью родителей. Дав жизнь, они прежде всего должны обучить детей благу. «Родители, — пишет он, — суть наши лучшие учителя».[34]
Следует отметить, что, несмотря на историческую ограниченность педагогической концепции Сковороды, признание права на образование в зависимости от способностей, а не от социального положения, критика индивидуалистического воспитания свидетельствуют о гуманистическом и просветительском характере его учения.
Как известно, призыв познать самого себя прозвучал еще в древние времена. Он украшал вход в храм Аполлона в Дельфах. Осуществление этого призыва Сократ считал условием правильной жизни, этот призыв сохранил силу и в XVIII веке. В учении Сковороды он занимает важное место, конкретизируясь в понимании «сродного труда».
Эта связь самопознания и «сродного» общественно полезного труда и составляет важную часть того вклада, который внес в философию Сковорода. В этом труде, наиболее соответствующем природным наклонностям человека, он видит главный источник человеческого счастья. Именно в принципе соответствия природе философ видит критерий разумности общественных институтов и моральных поступков отдельных людей. Призыв познать самого себя приобрел у Сковороды гуманистическое звучание. Смысл этого абстрактного гуманизма состоит в утверждении права каждого человека на свое счастье путем познания своих природных способностей и свободного избрания труда по сродности. Это положение в корне противоречило утверждавшемуся при жизни Сковороды на Украине крепостному праву. Выдвигая его, философ тем самым осуждал социальный гнет, отчужденный труд, крепостничество, мешавшее проявлению природных дарований людей.
Однако уже во времена Сковороды призыв к самопознанию мог быть только выражением пассивного осуждения действительности и вызвал серьезную критику, ориентировавшую на более активное отношение к миру. Стало очевидным, что только деятельность, направленная на внешний мир, его идеальное и материальное преобразование согласно человеческим идеалам содействуют действительному утверждению человека в мире. Овладение окружающим миром обнаруживает и ранее неизвестное в самом человеке. Критерием истинности самопознания человека выступает деятельность, в результатах которой и проявляется действительная сущность человека. Как и большинство ранних просветителей, Сковорода рассматривает самосознание как субъект истории, возлагая все свои надежды в отношении будущего человечества не столько на материальную практику, сколько на активность духа.
С учением о человеке как микрокосме в философии Сковороды тесно связано учение о третьем — символическом — мире. Чаще всего он отождествляется Сковородой с Библией, но в этот «мпр» им включаются также мифология и народная мудрость. Символичность Библии, по его мнению, состоит в том, что в ней собраны «небесных, земных и преисподних тварей фигуры, дабы они были монументами, ведущими мысль нашу в понятие вечной натуры, утаенной в тленной так, как рисунок в красках своих»[35]. Библия состоит из двух натур — внешней и внутренней, которые соотносятся между собой как знак и смысл. Сковорода отвергает истинность внешней стороны Библии, содержащей множество неправдоподобных и фантастических с точки зрения истины и здравого смысла историй и сказаний. С позиции разума и признания закономерностей природы Сковорода отрицает реальность библейских чудес и высмеивает людей, верящих в эти сказки, критикует суеверие церковников и пребывающих в духовной темноте людей, преклоняющихся перед ложными идеями, противоречащими здравому смыслу и научной истине. Он остроумно и искусно высмеивает этот «историальный вздор» в многочисленных афористических высказываниях; собранные вместе, эти высказывания могут быть квалифицированы как свидетельство атеистической тенденции в его учении и использоваться в антирелигиозной пропаганде. Но вместе с тем Сковорода считает Библию средством познания сущности человека. Мыслитель посвящает специальные исследования («Икона Алкивиадская» и «Жена Лотова») вопросу о том, как следует вникать в таинственный смысл Библии, чтобы извлечь из ее рассказов и притч полезное и поучительное знание.
Место Библии в познавательном процессе Сковорода усматривал в том, что она будто бы помогает познать нравственные ценности человеческой жизни. Это познание якобы достигается аллегорично–символическим истолкованием вымышленных и реальных явлений. Это каждый раз ведет мыслителя от логически доказуемого знания в лучшем случае к художественно–образному видению, в худшем — к мпстпко–аллегорическим «гаданиям».
Характерным приемом осмысливания явлений у Сковороды является притча, то есть познание с помощью простого или сложного аллегорического образа и аналогии. Субъект, познающий человека, у него не случайно объединяет в одном лице одновременно и поэта, и философа, и пророка, ибо он в состоянии постигать скрытый за внешней оболочкой плоти природный смысл и придавать ему поучительное для человека значение.
Взгляды философа на религию и его отношение к церковным институтам и официальной церковной идеологии нельзя оценивать однозначно. Его позиция в отношении к господствующей церкви, отрицательное отношение к существующим формам религиозной жизни, осуждение пороков церковников и его личный, ярко подчеркнутый и сознательный отказ от церковных санов — все это уже само по себе много значит в оценке его прогрессивной деятельности. Есть в его деятельности и определенные моменты, которые вопреки его субъективным намерениям содействовали развитию атеистических представлений. Само понимание бога как разума, присутствующего в вещах, и отрицание бога как личности подрывали основы веры. Пантеизм приводил Сковороду на тот же путь, по которому шлп п Джордано Бруно, п Спиноза, то есть на путь разрушения религии. Сковорода избранным им образом жизни и оценками религиозной жизни своих современников содействовал утверждению позиций антиклерикализма. Это чрезвычайно важная сторона мировоззрения философа. Выше мы приводили бескомпромиссные высказывания Сковороды о монашестве. Сковорода не отвергает его целиком, но не раз подчеркивает, что монахом может стать только тот, кто от природы склонен к одиночеству и набожности. И он критикует монастырскую жизнь как гнездо затаенных порочных страстей, разоблачает пороки церковников, своим распутством часто превосходящих мирян. Он ясно понимает, что никто так не способствует распространению суеверия, как священнослужители. Типичным стала для служителей религии, по мнению Сковороды, подмена действительного благочестия и любви к истине церемониями и образами. На этой почве расцветают лицемерие и фарисейство духовников, для которых служение Христу превращается в средство удовлетворения желаний и стремлений, противоречащих правде, истине и настоящей красоте. С особой силой Сковорода бичует церковников за их карьеризм, властолюбие и жажду золота. Эта критика исполнена пристрастного разоблачительного пафоса, граничащего с воинствующим антиклерикализмом.
Следует признать, что определенную атеистическую функцию имеют те высказывания Сковороды, в которых развенчивается фантастичность и обман библейских легенд, противоречащих природе вещей и явлений. Сковорода беспощадно высмеивает тех богословов, которые верят сами и убеждают других в возможности описанных в Библии чудес, якобы совершенных пророками, Иисусом Христом и апостолами. При характеристике этих эпизодов Библии Сковорода употребляет такие слова, как «ложь», «небылицы», «буйство», «обман», «подлог». Философ отмечает, что Библия содействовала распространению суеверия в сознании людей. Такие утверждения часто независимо от контекста произведений Сковороды выполняли в целом разоблачительную функцию по отношению к религии и Библии.
Читателя глубоко поражает связанное с внутренним характером учения Сковороды своеобразие мировосприятия и стиля его произведений. Это делает весьма существенной проблему эстетики Сковороды. Его этико–гумапистическое по содержанию учение одновременно и эстетично. Эта эстетичность состоит не только в совпадении у него морально–этических и эстетических категорий, но и в некоторой «эстетичности» его онтологических и гносеологических понятии.
Сковорода развивает идею, что только вечное, необходимое, постоянное — все то, что имеет источником невидимую «натуру», является истинным источником красоты, а не внешнее, случайное, привносимое в природу. Невидимая натура, а не ее тень, то есть тленный мир в бренности и быстротечности своих проявлений, является источником познанпя красоты, не противоречащей мудрости и добродетели. Наоборот, увлечение одними внешними проявлениями невидимой натуры, влюбленность в одну только ее тень неминуемо приводят человека на пагубный путь потери самого себя, рождают в его душе смятение и тревогу. Веря в мудрую основу природы, он считает совершенно закономерным, что человек познает ее путем интеллектуального созерцания. Философ неустанно повторяет мысль о первичности внутренней красоты предметов и явлений, связанной с их сущностью, и об обманчивости, призрачности, тленности внешней привлекательности и прелести. Как и добро, красота есть для него атрибут невидимой натуры, ее целесообразности и совершенства, тогда как внешняя красота конечных вещей — это только призрачная тень, сама по себе не дающая наслаждения. Именно поэтому он склонен признавать прежде всего красоту нерукотворной, девственной природы, с ее ритмами и пропорциями, п отвергать красоту преобразованной человеком (согласно его мере) природы. В человеческой жизни он также признает прекрасными поступки, соответствующие природным склонностям человека.
Смешными философ считает как раз проявления несродности, когда человек стремится делать что‑то против природных склонностей. Поэтому Сковорода приходит к выводу, что, хотя одежда является необходимой для человека, люди зря стремятся приукрасить себя, чтобы дать наслаждение глазам. Достижение добра, блага является основой всех человеческих поступков и поэтому является действительно полезным для человека и желанным для него, а значит, и прекрасным. Польза с красотой и красота с пользой, утверждает он, нераздельны.
Сковорода признает настоящей красотой «сокровенную» красоту, в древние времена называвшуюся словом decorum, «то есть благолепие, благоприличностъ, всю тварь и всякое Дело осуществляющая, но никоим человеческим правилам не подлежащая, а единственно от царствия божпего зависящая» [36]. Эта красота органически связана с добротой. Отсюда, утверждает он, возникли высказывания, что «доброта живет в одной красоте», что «подобное к подобному ведет бог». Соответствие добру является свидетельством красоты вечного и нетленного, и, наоборот, тленная внешняя красота безразлична к добру или враждебна.
Основанное на таком понимании прекрасного искусство оценивается по тому же принципу, что и прочие явления. Истинная ценность художественных произведений, по мнению Сковороды, состоит в том же, в чем и ценность жизненных явлений: «Опера, книга, песня и жизнь не от долготы, но от благолеппя п доброты цену свою получают» [37]. И к песне, и к жизни он подходит с единым критерием. Этим общим критерием оценки их достоинств является доброта:
Искусство состоит не столько в наслаждении внешностью, сколько в наслаждение от интеллектуального созерцания истины и добра, поэтому важным признаком настоящего искусства является чувство любви: «Искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушки без любви» [39].
Понимание искусства у Сковороды закономерно вытекает из теории сродности. Ничто не требует такой внутренней свободы, как искусство, ибо несродность убивает художество. Те «безминервные служители муз», о которых с презрением говорит философ, и несчастны тем, что пренебрегли собственной природой и свойственными им природными склонностями. Для живописи и для музыки, как и для всякого другого искусства, нужно родиться. Что касается обучения и искусства, то они способны только совершенствовать природные способности. При отсутствии природной склонности никакое обучение не принесет желанных и ожидаемых результатов.
Искусство, которое достигается с помощью обучения, состоит не в отрицании природы, а в усовершенствовании природных способностей. Сковорода разделяет известное мнение о том, что искусство совершенствует природу. Искусство является категорией, характеризующей совершенство и законченность любой вещи и любого действия в соответствии с определенными природой границами. Именно природная склонность побуждает человека к частым упражнениям, к накоплению опыта, являющегося основой знания, привычки и искусства. Без этого, утверждает философ, не было бы ни науки, ни искусства, ни результативной практической деятельности. Поэтому необходимо познать прежде всего не то, что достигается мастерством, а то, что делает возможным само мастерство, например ритм и темп в музыке, рисунок, симметрию, пропорцию в живописи и т. п. «На искусной живописи картину, — пишет он, — смотреть всякому мило, но в пиктуре (картине, — Авт.) один тот охотник, кто любит день и ночь погружать мысли свои в мысли ее, примечая пропорцию рисуя и подражая натуре».[40]
Определяя искусство с точки зрения «сродного труда», Сковорода делает вывод, что наслаждение настоящему художнику приносит не слава, а процесс самого труда над произведением, который слаще самой славы. А это значит, что условием наслаждения трудом является соответствие требованиям природы и что во всех науках как и в художествах, «плодом является правильная практика», основанная на самопознании природных наклонностей.
Главной функцией поэзии для Сковороды остается как раз морально–дидактическая, слишком низко ставит он функцию развлекательную. Вот почему он скептически высказывается по поводу того, возможно ли чтением стихов избежать скуки. Сковорода пишет: «Какое… безумие требовать этого от поэтов, минуя бога! Если бог повсюду, если он присутствует и в этом черепке (при этом я поднял черепок с земли), если он всегда есть.., то для чего ты ищешь ограды в других местах, а не в себе самом? Ведь ты являешься самым лучшим из всех творений» [41].
Искусство должно служить делу самопознания человека. Если же искусство теряет эту цель и превращается в самоцель, то оно теряет все. Пока египтяне в образе сфинкса, «будто бы во множестве зеркал», находили знание о себе, было хорошо, но потомки их отбросили это, и «остались одни художества с физическими волшебствами и суеверием. Монумент, напоенный всеполезнейшим для каждого советом, обратился в кумир, уста имущий и не говорящий, а только улицы украшающий, и будто источник в лужу отродился».[42]
Искусство всегда символично в том отношении, что между знаком и значением лежит художественный образ. Для Сковороды этот символизм приобретает универсальное значение.
И его философия становится в определенном отношении разработкой принципов моралистического толкования образов мира, данного в ощущениях, и мира, сотворенного фантазией.
Философское мышление Г. Сковороды синтетично в своей основе. Его специфика в значительной мере находится в зависимости не только от содержания идей, развиваемых философом, но и от формы и стиля, избранных им. Его философские произведения представляют интерес не только с точки зрения «чистого содержания», но и со стороны формы, в секретах которой немалая часть и секретов самого содержания его философии. Раскрытие этой диалектической связи между определенными идеями и формой, выявляющей их, представляет важное условие для познания философского творчества Сковороды. Форма его сочинений не была случайной, она органически связана со спецификой идейного содержания, не поддающегося полному познанию без учета этой формы. Характерной особенностью мировосприятия, а значит, и творчества Сковороды является соединение философского мышления с элементами эмоционально–образного восприятия мира.
Стиль философского мышления Сковороды нельзя понять, не принимая во внимание то, что в его произведениях важнейшую функцию играют эмблемы и символы, определяющие специфику его аллегоризма.
На пути формулирования того или иного философского понятия у Сковороды каждый раз возникает образ, становящийся отправной точкой развития мысли. Этот прием был разработан в старых риториках, придававших важное значение примерам. Сковорода отталкивается от конкретного: образа, рассказа, случая, примера, подвергая его рационалистической обработке, а отсюда делает важный шаг к жанру свободного публицистического размышления, вдохновляемого субъективным пафосом. Он не дает повествовательным элементам развиться в конкретно–чувственную картину, а подчиняет их своим абстрактно–философским идеям. Этот путь мог бы быть чрезвычайно плодотворным, если бы писатель–философ сумел полностью освободиться от религиозно–мистического мировосприятия.
Своими произведениями Сковорода словно стремится вернуть былую славу синкретической форме литературы, остававшейся долгое время единственной формой идеологии. Он отказался от форм изложения, господствовавших в хорошо известных ему лекционных курсах по философии, избрав форму свободного философствования, базирующегося на органическом соединении художественного миросозерцания и рационалистического мышления. Он прибегает к широкому приобщению материалов Библии, мифов, легенд, пересказов, сказок и т. п. не от недостатка знаний, а вследствие его принадлежности к типу сознания, способного только так воспринимать и отображать действительность.
Не раз заявляя, что у истины простая речь, Сковорода все же в своих сочинениях отказывается от простоты, отдавая преимущество «фигурным высказываниям», то есть таким, смысл которых отличен от значения слов, их составляющих. Фигуры он считает аллегорией и творчеством, делающими невидимое и вечное с помощью внешнего воплощения в слове, образе, притче ощутимым и видимым, а тем самым и поучительным средством, помогающим человеку распознавать и в самом себе вечное п надежное. Люди, обладающие даром создавать фигуры, символы, и являются, по его мнению, настоящими поэтами–творцами и пророкамп. Этот факт отождествления поэта с пророком, оповещающим о боге и божьих истинах, очень характерен для мировоззрения Сковороды.
Сковорода обрабатывает сравнительно незначительное количество идей, стремясь осмыслить их с помощью одних и тех же образов. Философ, учение которого создавалось постепенно, с большой последовательностью развивает свои идеи, с каждым произведением детализируя их, обращая внимание на возможные оттенки. Он охотно обращается к стилистическим вариациям своих мыслей, любит каламбур и словесную игру. Это и обусловливает важную роль в его сочинениях своеобразных стилистических упражнений, выступающих как некий эвристический способ извлечения новых мыслей. Небезразличный к форме своих произведений, много раз возвращаясь к одним и тем же понятиям, Сковорода стремится выразить их с помощью различных словесных формул. Вследствие этого создается множество синонимических, близких по своему содержанию, но отличных по форме метафорических выражений, образующих целые цепи связанного между собой текста. Последний нередко организован не только семантически, но и фонетически; в нем немалую роль играют не только логика смысловых значений, но и ритмика.
Сковорода не пренебрегает выработанными риторическим искусством принципами извлечения словесных острот, которые должны не только вести читателя к истине, но и приносить ему определенное эстетическое наслаждение.
Философ далеко не безучастен к словесным формам даже в случаях, далеких от собственно филологических задач. И его философские поиски не раз проявляют тенденцию превратиться в своеобразные филологические комментарии.
Публицистическая страстность и эмоциональная насыщенность поражают сознание каждого, кто вчитался и включился в контекст его диалогов и монологов, независимо от того, разделяет он его пафос или нет. Конечно, это не означает игнорирование рационально–логического аспекта философского учения Сковороды. Он дорогой ценой отстаивал своп убеждения, которые во многом гармонировали с его образом жизни, что, естественно, не могло не наложить субъективный эмоциональный отпечаток на его произведения.
Как в своеобразии переосмысливанпя повествовательного материала, так ив индивидуализации языковых средств у Сковороды улавливается влияние личностного начала, выдвижение на первый план субъективного отношения автора к миру и к самим средствам его отражения в сознании. Ведь в центре внимания философа стоит человек, его мировоззрение. Наряду с большинством ранних просветителей Сковорода рассматривает самосознание как субъект истории, возлагая все своп надежды в отношении будущего человечества не столько на материальную практику, сколько на активность духа. Его произведения убедительно показывают, что, формулируя свои идеи, обосновывая их истинность, он много внимания уделяет не только логической стороне дела, но и самой форме, способу преподнесенпя читателю своих мыслей. Это обусловлено основным свойством мировосприятия и творчества Сковороды, желающего не только логично подвести своего читателя к тому или иному выводу, но и стремящегося навеять их читателю иным способом. Для этого одна и та же мысль развивается им как бы с разных сторон и с помощью образных аналогий и примеров включается в новые связи. При этом он действует подобно композитору, развивающему одну и ту же тему при помощи многочисленных вариаций.
Философское наследие Сковороды, таким образом, представляет интерес и с точки зрения развития художественной литературы. Сковорода своими произведениями обогатил жанры трактата, диалога, прптчи. Важной заслугой его является обращение к украинскому литературному языку XVIII столетия.
В лице Сковороды украинская и русская прогрессивная культура имеет оригинального мыслителя и писателя, страстная мысль которого не желала мириться с тиранией несправедливого, враждебного человеку мира. Как гуманист он отстаивает идею единства человека и природы и с этих позиций развивает идею равного права людей на счастье и «сродный труд» как условие его достижения.
Пример жизни Сковороды, его философское и художественное творчество влияли на сознание лучших сынов украинского и русского народов, вдохновляя их на борьбу за переустройство жизни во имя народного счастья.
Сложная и противоречивая личность Сковороды, его идейное наследие не раз оказывались в центре борьбы прогрессивных и реакционных направлений исторпко–общественпой мысли. Эта борьба продолжается п поныне.
Реакционные идеологи из буржуазно–националистического лагеря восхваляют наиболее слабые стороны мировоззрения мыслителя, всячески стремясь поднять исторически ограниченные его идеи до уровня бесспорных истин. Подобные попытки всегда получали отпор со стороны прогрессивных деятелей культуры, которые немало сделали, чтобы раскрыть и показать то ценное, чем богато идейное наследие Сковороды, связанное со стремлениями и чаяниями украинского и русского народов.
Необычный образ жизни и философское учение Сковороды влияли уже на его современников, среди которых распространялись переписываемые от руки его произведения. И нельзя не согласиться с уже давно высказанной мыслью, что философская просветительская деятельность Сковороды на Слобожанщине подготовила почву для открытия Харьковского университета.
Сковорода еще при жизни вошел в легенду, которая крепко связывает его пмя с высокими и чистыми духовными идеалами, с непокорностью власти золота и насилия, с верностью своему призванию, с гуманизмом и просветительством. И еще до того как наследие Сковороды стало предметом научного исследования, эта легенда оказывала заметное влияние на духовную жизнь украинского парода.
Лучшие представители украинской прогрессивной культуры проявляли интерес и были знакомы не только с биографией, но и с произведениями Сковороды и в определенной степени оказывались под влиянием его идей. В шеренге этих почитателей философа–писателя необходимо назвать И. Котляревского, Г. Квитку–Основяненко, В. Масловпча, П. Белецкого–Носенко, И. Срезневского. Особенно интересовала личность Сковороды гениального Тараса Шевченко, который и в поэзии, и в повестях, и в письмах не раз пытался определить его место в истории украинской общественной мысли.
Большой интерес личность Сковороды вызывала у русских мыслителей. В 30—40–е годы XIX века совершается ряд публикаций произведений Г. Сковороды, и его идеи вызывают полемику на страницах русской прессы. Во второй половине XIX века благодаря новым публикациям интерес к Сковороде возрастает, следствием чего выступают не только новые псследованпя о мыслителе, тто и усвоение и переосмысление его прогрессивных идей.
Сюда относятся яркое выступление в защиту Сковороды Н. Костомарова, статьи и высказывания о Сковороде А. Потебни, П. Житецкого, М. Коцюбинского, И. Франко и многих других украинских писателей. Больше всех пронизаны чувством псторизма оценки И. Франко, по мнению которого Сковорода является наиболее выдающимся «духовным деятелем» XVIII века, совершенно «новым явлением» в украинской культуре с точки зрения образования, широты воззрений и глубппы мыслей [43]. Философское учение Сковороды в конце XIX столетия привлекает внимание многих историков философской мысли Украины, которые в процессе изучения наследия выдающегося мыслителя ставят новые философские задачи. Это ученые Н. Сумцов, Ф. Зелепогорский, А. Ефпменко, Д. Багалей и др. Говоря о последнем, мы должны подчеркнуть, что в его многогранной деятельности историка, продолжавшейся в советское время, Сковорода занимает важное место. Багалею принадлежит первая научная публикация значительной части наследия Сковороды, глубокая и всесторонняя ее оценка. Написанная им книга «Украшський мандр! вний фшософ Г. С. Сковорода» до сих пор остается самым полным исследованием его жизни и творчества.
Сохранился ряд свидетельств о влиянии учения Сковороды и на русских писателей и мыслителей. Лев Толстой признавал, что в мировоззрении Сковороды много «удивительно близкого» ему, и находил в украинском мыслителе органическое единство учения и избранного им образа жизни. Известны также высказывания о Сковороде Н. Лескова, М. Горького. Чрезвычайно характерным является интерес к наследию Сковороды профессионального революционера, соратника В. И. Ленина В. Д. Бонч–Бруевича, который в 1912 году издал с собственными комментариями том произведений украинского философа.
В послеоктябрьский период интерес к творчеству и мировоззрению Сковороды не только не исчез, но и значительно возрос. Нельзя не заметить влияния идей Сковороды на характер идейно–эстетического осмысления действительности П. Тычиной, в творчестве которого образ Сковороды занимает очень видное место. Писали о Сковороде п М. Рыльский, А. Малышко, В. Симоненко, русские советские поэты Н. Заболоцкий, Е. Винокуров и многие другие. Тема Сковороды является одной из самых любимых и у мастеров украинской советской живописи и скульптуры, в частности у II. Ижакевича, К. Трохименко, В. Каспяна, Т. Яблонской, И. Кавалеридзе и др.
Частое обращение к философскому и художественноэстетическому осмыслению биографии и идейного наследия Сковороды — свидетельство того, какое значительное место в нашем сознании занимает мыслитель, со дня рождения которого прошло вот уже 250 лет.
В Советской стране память Григория Сковороды увековечена еще на заре Советской власти. 30 июля 1918 года Совет Народных Комиссаров принял постановление, подписанное В. И. Лениным, о сооружении в Москве памятников выдающимся деятелям революции, науки и культуры. И среди других выдающихся имен зарубежных и отечественных деятелей стоит имя Григория Сковороды. В дни, когда готовится предлагаемое читателю издание сочинений Сковороды, советская общественность широко отмечает 250–летие со дня рождения Г. С. Сковороды.
Отмечая этот юбилей, мы должны помнить слова В. И. Ленина, сказанные В. Д. Бонч–Бруевичу после подписания постановления Совета Народных Комиссаров: «…и вот когда придет время ставить памятник Сковороде, вы должны выступить и пояснить народу, кто был Сковорода, какое значение он имел для жизни русского и украинского народов»[44]. Разработка философского наследия, в том числе и издание настоящего собрания сочинений выдающегося мыслителя и художника слова, несомненно, будет способствовать выполнению ленинского указания.
Идеи гуманизма, за которые боролся Сковорода, являются звеньями, объединяющими идейное наследие мыслителя с духовными поисками нашей эпохи. Защита высоких духовных ценностей от попрания их властью чистогана и корыстолюбия, проповедь моральной ответственности человека и общества за своп поступки, призыв к постоянному духовному усовершенствованию и возвеличению «сродного труда» как источника истинного наслаждения и настоящего счастья делают Сковороду близким нашему сознанию.
Многие из проблем, которым посвятил свое учение мыслитель, волнуют и сегодня. Философское наследие Сковороды в этом отношении представляет собой одну пз ценнейших духовных сокровищниц народа.
ПЕСНИ. СТИХИ. БАСНИ
САД БОЖЕСТВЕННЫХ ПЕСЕН
Песнь 10–я[45]
Из сего зерна: Блажен муж, который в премудрости умрет и который в разуме своем поучается святыне
(Сирах).
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков, —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Петр для чинов углы панские трет,
Федька–купец при аршине все лжет.
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах, пожалуй, поверь! —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак, —
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только нейдет с ума.
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова.
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур, —
А мне одна только в свете дума,
Как умереть бы мне не без ума.
Смерть страшна, замашная коса!
Ты не щадишь и царских волосов.
Ты не глядишь, где мужик, а где царь, —
Все жерешь так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…
Конец
Песнь 11–я[46]
В конце сего: Бездна бездну призывает, сиречь:
В законе господнем воля его. Дал бы тебе воду живу,
воле — волю и бездне твоей бездну мою.
Нельзя бездны океана горстью персти забросать,
Нельзя огненного стана скудной капле прохлаждать.
Возможет ли в темной яскине[47] гулять орел?
Так, как в поднебесный край вылетев он отсель?
Так не будет сыт плотским дух.
Бездна дух есть в человеке, вод всех шпрший и небес.
Не насытишь тем вовеки, что пленяет зрак очес.
Отсюда‑то скука внутри скрежет, тоска, печаль,
Отсюда несытость, из капли жар горший встал.
Знай: не будет сыт плотским дух.
О род плотский! Невежды! Доколе ты тяжкосерд?
Возведи сердечны вежды! Взглянь вверх на небесну твердь.
Чему ты не ищешь знать, что то зовется бог?
Чему не толчешь, чтоб увидеть его ты мог?
Бездна бездну удовлит вдруг.
Песнь 12–я[48]
Из сего зерна: Блаженны нищие духом, т. е.: Премуд–ростъ книжника во благовремении празднества и,
умаляясь в одеяниях своих, упремудрится (Сирах).
Упразднитесь и разумейте…
Не пойду в город богатый.
Я буду на полях жить,
Буду век мой коротати, где тихо время бежит.
О дуброва! О зелена! О мати моя родна!
В тебе жизнь увеселенна, в тебе покой, тишина!
Города славны, высоки на море печалей пхнут[49].
Ворота красны, широки в неволю горьку ведут.
О дуброва! О зелена! и прочее.
Не хочу ездить за море, не хочу красных одежд:
Под сими кроется горе, печали, страх и мятеж.
О дуброва! и прочее.
Не хочу за барабаном итти пленять городов,
Не хочу и штатским саном пугать мелочных чинов.
О дуброва! и прочее.
Не хочу и наук новых, кроме здравого ума,
Кроме умностей Христовых, в коих сладостна дума.
О дуброва! и прочее.
Ничего я не желатель, кроме хлеба да воды,
Нищета мне есть приятель — давно мы с нею сваты.
О дуброва! и прочее.
Со всех имений телесных покой да воля свята.
Кроме вечностей небесных, одна се мне жизнь свята.
О дуброва! и прочее.
А если до сих угодий и грех еще победить,
То не знаю, сей выгоды возможет ли лучше быть.
О дуброва! и прочее.
Здравствуй, мой милый покой! Вовеки ты будешь мой.
Добро мне быть с тобою: ты мой век будь, а я твой.
О дуброва! О свобода! В тебе я начал мудреть,
До тебя моя природа, в тебе хочу и умереть.
Песнь 13–я[50]
Из сего: Изойдите из среды их… Приди, брат мой,
водворимся на селе. Там родила тебя мать твоя
(«Песнь песней»).
Ах поля, поля зелены,
Поля цветами распещрены!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
Жаворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвях свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в тот час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вокруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выгоняет
И на свою свирель
Выдает дрожливу трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
Песнь 18–я[51]
Господь гордым противится, смиренным же дает
благодать.
Ой ты, птичко желтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
Вот ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью,
Вот, вот когти он острит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ломают.
А вербочки шумят низко,
Волокут меня до сна.
Тут течет поточек близко;
Видно воду аж до дна.
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок [52] рвется,
Кто высоко в гору дмется [53],
А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так минет меня все лихо,
Счастлив буду человек.
Песнь 21–я[54]
В конец сего: Возвестил мне, его же возлюбила душа
моя; где пасешь, где почиваешь в полудни?
Счастие, где ты живешь? Горлицы, скажите!
В поле ли овцы пасешь? Голубы, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
Счастие! Где ты живешь? Мудрые, скажите!
В небе ли ты пиво пьешь? Книжники, взвестите!
О счастие, наш ясный свет,
О счастие, наш красный цвет!
Ты мать и дом, появися, покажися!
Книжники се все молчат, птицы тож все немы,
Не говорят, где есть мать, мы же все не вемы [55].
О счастие,., и прочее.
Счастия нет на земле, счастия нет в небе,
Не заключилось в угле, инде искать требе [56].
О счастие,., и прочее.
Небо, земля и луна, звезды все — прощайте!
Все вы мне — гавапь дурна, впредь пе ожидайте.
О счастие,., и прочее.
Все я минул небеса, пускай вдаль обрящу,
И преисподняя вся, пускай его срящу[57]
О счастие,., и прочее.
Се мой любезный прескор [58], скачет младой олень,
Выше небес, выше гор; крын [59] мой — чист, нов, зелен.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, ныне вижу, ныне слышу!
Сладость его есть гортань, очи голубины,
Весь есть любовь и Харрань [60], руки кристаллины.
О счастие,., и прочее.
Не прикасайся ко мне, тотчас меня срящешь,
Не обретай меня извне, тотчас обрящешь.
О счастие,., и прочее.
Ах! Обрати мне твой взор: он меня воскрыляет,
Выше стихий, выше гор он меня оперяет.
О счастие,., и прочее.
Сядем себе, брате мои, сядем для беседы.
Сладок твой глагол живой, чистит мне все беды.
О счастие, мой свет ясный!
О счастие, мой цвет красный!
Ты мать и дом, днесь тебя вижу, днесь тебя слышу.
В полдень ты спишь на горах, стадо пасешь
в крынах,
Не в Гергесенских полях [61] и не в их долинах.
О счастие,., и прочее.
Песнь 22–я
Помни последнее твое, и не согрешишь (Спрах).
Есть путьу мнящийся быть прав, последнее же его — ад (Притчи).
Распростри вдаль взор твой и разумны лучи,
И конец последний поминай [62].
Всех твоих дел в какую меть стрела улучит,
Наблюдая всех желаний край,
На каких вещах основал ты дом?
Если камень, то дом соблюдет,
Если ж на песке твоих стать хором,
От лица земли вихрь разметет.
Всяка плоть песок есть и мирска вся слава,
И его вся омерзеет сласть.
Возлюби путь узкий, бегай обща нрава;
Будь твоя, господь, с Давидом часть[63],
Если нужно вернуться в Сион[64][65]
То зачем тебе в мир снисхождать?
Путь опасен есть во Иерихон[66] [67],
Живи в граде, он всех нас мать.
Если ж пустился ты в сию дорогу,
Бог скорее путь да преградит,
Ибо знаешь, что снийшовши в бездну многу,
То ум в бездне зол наш не радит.
О ты, кто все дух тот же есть
И число твоих не скудеет лет,
Ты, разбойничьи в нас духи смеси!
Пусть твоя сокрушит буря сеть1
Песнь 23–я
Из сего: Исчезли в суете дни… Покупая время…
Упразднитесь и уразумейте.
О дражайше жизни время,
Коль тебя мы не щадим!
Коль так, как излишне бремя,
Всюду мечем, не глядим!
Будто прожитый час возвратится назад,
Будто реки до своих повернутся ключей,
Будто в наших руках лет до прибавки взять,
Будто наш из бесчисленных составленный век дней.
Для чего ж мы жить желаем
Лет на свете восемьсот,
Ежели мы их теряем
На всяких безделиц род?
Лучше час честно жить, чем скверно целый день.
Лучше один день свят от безбожного года,
Лучше один год чист, чем десяток сквернен,
Лучше в пользе десять лет, чем весь век без плода.
Брось, любезный друг, безделья,
Пресечи толпкпй вред,
Сей момент прпмись за дело:
Вот, вот, время уплывет!
Не наше то уже, что прошло мимо нас,
Не наше то, что породит будуща пора,
Днешний день только наш, а не утренний час.
Не знаем, что принесет вечерняя заря.
Если ж пе умеешь жить,
Так учись фигуре сей!
Ах, не может всяк вместить
Разум хитрости тоей.
Знаю, что наша жизнь полна суетных врак,
Знаю, что преглупая тварь в свете человек,
Знаю, что чем живет, тем горший он дурак,
Знаю, что слеп тот, кто закладает себе век.
Песнь 24–я[69]
Римского пророка Горацпя, претолкована малороссийским диалектом в 1765 году.
Она начинается так:
Otium diuos го gat in patenti… [70] и пр.
Содержит же благое наставление к спокойной жизни.
О покой наш небесный!
Где ты скрылся с наших глаз?
Ты нам обще всем любезный, в разный путь разбил ты нас.
За тобою‑то ветрила простирают в кораблях,
Чтоб могли тебя те крылья во чужих сыскать странах.
За тобою маршируют, разоряют города,
Целый век бомбардируют, но достанут ли когда?
Кажется, живут печали во великих болып домах;
Болып спокоен домик малый, если в нужных сыт вещах.
Ах, ничем мы не довольны — се источник всех скорбей!
Разных ум затеев полный — вот источник мятежей!
Поудержмо дух несытый! Полно мучить краткий век!
Что ль нам даст край знаменитый? Будешь тоже человек.
Ведь печаль везде летает по земле и по воде,
Сей бес молний всех быстрее может нас сыскать везде.
Будем тем, что бог дал, рады, разобьем мы скорбь шутя,
Полно нас червям съедати, ведь есть чаша всем людям.
Славны, например, герои, но побиты на полях.
Долго кто живет в покое, страждет в старых тот летах.
Вас бог одарил грунтами, но вдруг может то пропасть,
А мой жребий с голяками, но бог мудрости дал часть.
Песнь 28–я
О тайном внутри и вечном веселье боголюбпвых сер–дец. Из сих зерн: Веселье сердца — жизнь человеку,
и радование мужа — долгоденствие. Кто же погубит
душу свою меня ради, тот спасет ее. Что пользы
человеку если приобретает мир весь, лишится же
души своей?
Возлети на небеса, хоть в версальские леса[72],
Вздень одежду золотую,
Вздень и шапку хоть царскую;
Когда ты невесел, то все ты нищ и гол;
Завоюй земной весь шар, будь народам многим царь,
Что тебе то помогает,
Если внутрь душа рыдает?
Когда ты невесел, то все ты подл и гол.
Брось, пожалуй, думать мне, сколько лгите лей в луне!
Брось Копернпковски сферы[73][74]
Глянь в сердечные пещеры!
В душе твоей глагол, вот будешь с ним весел!
Бог есть лучший астроном, он наилучший эконом.
Мать блаженная натура[75]
Не творпт ничто же сдура.
Нужнейшее тебе найдешь то сам в себе.
Глянь, пожалуй, внутрь тебя: сыщешь друга впутрь
себя,
Сыщешь там вторую волю,
Сыщешь в злой блаженну долю:
В тюрьме твоей там свет, в грязп твоей там цвет.
Правду Августин певал [76]: ада нет и не бывал [77],
Воля — ад, твоя проклята,
Воля наша — печь нам ада.
Зарежь ту волю, друг, то ада нет, ни мук.
Воля! О несытый ад! Все тебе ядь, всем ты яд.
День, ночь челюстьми зеваешь,
Всех без взгляда поглощаешь;
Убей ту душу, брат, так упразднишь весь ад.
Боже! О живой глагол! Кто есть без тебя весел?
Ты един всем жизнь и радость,
Ты един всем рай и сладость!
Убий злу волю в нас, да твой владеет глас!
Дай пренужный дар нам сей; славим тя, царя царей.
Тя поет и вся Вселенна,
В сем законе сотворенна,
Что нужность не трудна, что трудность не нужна [78].
Pro memoria, или припоминание.
Самое сущее Августнново слово есть сне: Telle voluntatem propriam et tolletur infernus — истреби волю собственную, п истребится ад. Как в зерне мамрийский дуб, так в горчичном его слове скрылась вся высота богословской пирамиды и как бездна жерлом своим пожрала весь Иордан богомудрия. Человеческая воля и божья суть двое ворот — адовы и небесные. Обретший среди моря своей воли божью волю обретет кифу, сиречь гавань оную:
«На сем камне утвержу всю церковь мою». «Таится сие им, как небеса» и проч. «И земля (се оная обетованная! Смотри, человек) посреди воды…» Если кто преобразил волю в волю божпю, воспевая сие: «Исчезнет сердце мое» и проч. Сему сам бог есть сердцем. Воля, сердце, любовь, бог, дух, рай, гавань, блаженство, вечность есть то же. Сей не обуревается, имея сердце оное: «Его же волею все управляются». Августпново слово дышит сим: «Раздерите сердца ваши». «Возьмите иго мое на себя». «Умертвите члены ваши». «Не того хотите… сие творите». «Не есть наше против крови и плоти». «Враги человеку домашние его». «На аспида и василиска наступишь». «Тот сотрет твою главу…» и проч.
Песнь 30–я[79]
Из сего древнего стиха:
Наслаждайся дней твоих, все бо вмале стареет:
В одно лето из козленка стал косматый цап.
Осепь нам проходит, а весна прошла,
Мать козленка родит, как весна пришла.
Едва лето запало, а козля цапом стало,
Цап бородатый.
Ах, отвергнем печали! Ах, век наш краткий, малый!
Будь сладкая жизнь!
Кто грусть во утробе носит завсегда,
Тот лежит во гробе, не жил никогда.
Ах, утеха и радость! О сердечная сладость!
Прямая ты жизнь.
Не красна долготою, но красна добротою,
Как песнь, так и жизнь.
Жив бог милосердый, я его люблю.
Он мне камень твердый; сладко грусть терплю.
Он жив, не умирая, живет же с ним живая
Моя и душа.
А кому он не служит, пускай тот бедный тужит
Прямой сирота.
Хочешь ли жить в сласти? Не завидь нигде.
Будь сыт малой части, не убойся везде.
Плюнь на гробные прахи и на детские страхи;
Покой — смерть, не вред.
Так живал афинейский, так живал и еврейский
Епикур — Христос [80].
СТИХОТВОРЕНИЯ
De libertate[82]
Что то за вольность? Добро в ней какое?
Ины: говорят, будто золотое.
Ах, не златое, если сравнить злато,
Против вольности еще оно блато [83].
О, когда бы же мне в дурни не пошитись [84],
Дабы вольности не мог лишитись.
Будь славен вовек, о муже избрание,
Вольности отче, герою Богдане!
Fabula[85]
Как только солнце к вечеру запало
И везде небо темнозрачно стало,
На тверди звезды блеснули прекрасны,
Как дорогие каменья алмазны.
Фалес закричал: «Старуха драгая!»
«Чего ты кричишь, мудрость глупая?»
«Полно мне уже сидеть на сем месте;
Поведи меня смотреть на звезды».
Пошла перед ним старуха драгая,
А за нею вслед и мудрость глупая.
Пошли туда, где холм высокоместный,
Отколь способно смотреть на круг звездный.
«Ой, — мудрец крикнул, — пропал я, старуха
Упав бедный в яму, отбил себе ухо.
«Не упал бы ты в ров, бестолковый деду,
Зачем моего не держишься следу?
Как ты, не видя пред носом рова,
Можешь знать звезды, глава бестолкова?»
От сих спекуляций повела старуха
Назад до дому мудреца без уха.
Fabula de Tantalo[86]
Царь Тантал когда‑то Иовиша [87] до дому
Цехмпстра нз богов звал к ппру царскому.
Иовиш, ведая политичны нравы,
Взапм[но] Тантала на небесны стравы[88]
Просил. Но куда, небесное зало
Совсем Тантала перещеголяло.
Иовиш своего любезного гостя
Не хотел пустить без дара так просто.
«Просп, — говорит, — что хоть при отходе!»
«Дай мне тут кушать во вечные роды», —
Отвечал Тантал. Иовиш оскорбился,
Тантал просить так не устыдился.
Но, помня важность шляхетского слова,
Сказал, что ему дорога готова.
Стал Тантал в небе пировать оттоле.
А что ж то нет при небеспом столе?
Тут вина разны, тут нектар солодкип,
Услаждающий божественны глотки.
Тут амбросня [89], вешнпх богов снеды,
Против ней — пустошь папские обеды.
Везде багреют розы пред глазамп,
Чудные везде курят фпмиамы,
Кричат по зале музы сладкогласны,
Все сам подносит Ганимед прекрасный [90];
Бахусов пестун [91] сам пляшет пресмешно,
Всякий род шутов шутят преутешпо.
И хоть в том хоре пе бывал Далольо [92],
Однак за таких сто мог сам Аполло [93].
Коротко сказать: все чувства телесны
Услаждали там сладости чудесны.
Тантал, сидячи, все смотрит умильно,
Все воздыхает, хоть всего обильно,
Все лицо морщит, страх трет его члены,
Трясевпцею будто пораженный.
Что за причина? Сверху сквозь хоромы
Ниспущен висит камень преогромный
Над саменькою его головою,
Не дает ему сидеть в покою.
Боится, бедпый, как себя порушит,
На власе висит, вот–вот в прах сокрушит.
Фабула[94]
Старичок некий Филарет в пустыпё
Проживал век свой в дубравной густыпё.
Молодец некий, Фнлидоном звался,
К бородатому старику пробрался,
Слыша от многих о нем предовольно,
Что пустынник свят и мудрости полный.
Как поздоровил честную седину,
«Здоров будь!», — сказал старик, — и ты, сыну».
«Не погневайся, отче милосердый,
Скажи мне, какой путь жизни свят и твердый?
Мать моя меня и отец оставил,
Давно я о них обеды отправил.
Ты мне вместо их будь уже родитель,
А будешь, если будешь, мне учитель».
«Я, сыну, и сам в мудрости есть скудный,
Знаю только, что путь сей жизни трудный».
«Сделай же милость, о седая главо.
Все буду помнить, я мех не дырявой».
«Опасно, сыну, с миром обиходься,
С миром, пока жизнь, надобно бороться.
Старайся с чужих случаев меж людом,
А не с своих бед познать добро с худом;
Например, видишь, что побили вора,
Учись с пего, что крадеж — беда скора;
Не братайся с тем, кто к добру не способный.
С преподобным, и будешь преподобный;
Паче ж делай не то, что ветрогоны,
Но то, что велят разума законы.
Кому нраЕится нрав сей сегосветпый,
Не возможет тот в свете не быть бедный».
Филпдон, впдя, что се не на руку
Старый плещет, вдруг почувствовал скуку.
«Благодарствую тебе, старик седовласый!»
«С богом, мой сынку!» Пошел восвояси.
«Свята се мудрость, однак не манерна»,
Сам себе мыслит. После, сыскав верна
По перью друга, принял марш в учены
Стороны, чтоб ум добыть совершенный.
Взяли молодца силою до пруса,
Когда он имел войну на француза.
А как дюжина годов миновала,
Домой Уликса [95] судьбина припхала.
Принял марш прямо в лес до Филарета,
Вспомянул его мудрые декреты.
«Спасайся, отче!» «Ты что за персона?»
«Помнишь ли, отче святой, Филидона?»
«Ах, коль же ты стал манерна фигура!»
«Замучила меня мирская буря!»
«На правом оке что то за затула?»
«Се мне вышибла контузию пуля».
«А то откуда на лбу страшна яма?»
«Треснуло ружье». «А то что два шрама
На щеке?» «Эту рану взял на бойке».
«Во фронте?» «О нет, в трактире в напойке».
«Так как прилеплен тебе шматок носа
Прилечен?» «Он был отсечен от француза».
«И по всем лицу мушкп?» «Се короста».
«Она, думаю, французска, не проста.
Ты теперь, сыну, и ходишь отменно?»
«Упал с лошади, выкрутил колено.
И кроме того лекари лечили,
Когда та болезнь позмикала [96] жилы».
«Чего ж ты плакать стал? Плач не поможет
Теперь уже». «О боже мой, боже,
Ах, помоги мне, отче святейший!»
«Не могу теперь, сыну любезнейший!
Не слушал тогда моего совета,
Проси ж теперь помощи у света».
Похвала астрономии
Счастливы, кои тщились еще в век старинный
Взвести ум выспрь и примечать звездных бегов чины.
Можно верить, что они, все земные здоры
Оставя, взошли сердцем в небесные горы.
Не отвлекло сердец их угодие плоти,
Ни воинские труды, ни штатские заботы,
Ни ветреная слава, нп праздные чести,
Ниже безмерных богатств приманчивы лести.
Придвинув пред очи нам, сделали известны
И подвергли под ум свой течения звездны.
Так‑то должно восходить на круги перегорны.
Не так, как исполины когдась богоборны.
Quid est virtus?[98]
Трудно покорить гнев и прочие страсти,
Трудно не отдать себя в плотские сласти,
Трудно от всех и туне снести укоризну,
Трудно оставить свою за Христа отчизну,
Трудно взять от земли ум на горы небесны,
Трудно не потопиться в мира сего бездне.
Кто может победить всю сию злобу древню.
Се царь — властитель крепок чрез силу душевну.
Разговор о премудрости
Человек. Любезная сестра иль как тебя назвать?
Доброты всякой ты и стройности ты мать.
Скажи мне имя ты, скажи свое сама;
Ведь всяка без тебя дурна у нас дума.
Мудрость. У греков звалась я София в древний век,
А мудростью зовет всяк русский человек,
Но римлянин меня Минервою назвал,
А христианин добр Христом мне имя дал [99].
Человек. Скажи, живешь ли ты и в хинских сторонах?[100]
Мудрость. Уже мне имя там в других стоит словах.
Человек. Так ты и в варварских ведь сторонах живешь?
Мудрость. Куда ты мне, друг мой, нелепую поешь?
Ведь без меня, друг мой, одной черте не быть?
И как же мне, скажи, меж хинцами не жить,
Где ночь и день живет, где лето и весна,
Я правлю это все с моим отцом одна.
Человек. Скажи ж, кто твой отец? Не гневайсь на глупца.
Мудрость. Познай вперед меня, познаешь и отца.
Человек. А с хинцами ты как обходишься, открой?
Мудрость. Так точно, как и здесь: смотрю, кто мой, тот мой.
Человек. Там только ведь одни погибшие живут?
Мудрость. Сестра вам это лжет так точно, как и тут.
Человек. А разве ж есть сестра твоя?
Мудрость. Да, у меня.
Сестра моя родна, точно ночь у дня.
Человек. И лжет она всегда, хотя одной родни?
Мудрость. Ведь одного отца, но дети не одни.
Человек. Зовут же как?
Мудрость. Ей сто имен. Она,
Однак, у россиян есть бестолковщина.
Человек. С рогами ли она?
Мудрость. Дурак!
Человек. Иль с бородой?
Иль в клобуке?
Мудрость. Ты врешь! Она войдет п в твой
Состав, если хотишь. Ах ты! Исчезни прочь!
Ведь я возле тебя, как возле света почь.
[Человек]. Исчезни лучше ты! Беги с моих прочь глаз!
Ведь глупа ты сама, если в обман далась.
Чего здесь не слыхать нигде, ты все врешь
И, подлинно сказать, нелепую поешь.
Родился здесь народ и воспитан не так,
Чтоб диких мог твоих охотно слушать врак.
Чуть разве сыщется один или другой,
Чтоб мог понравиться сей дикий замысл
твой.
О святой вечери, или о вечности[101]
Телом ты зришь хлеб и вино, но умом усматривается то,
Что скрывается под видом тела — сам бог.
Кто скрыт, тот остается; что является, то сон и тень.
Итак, то, что скрыто, есть вещь: то, что является, ничто.
Является эта великая машина мира, но она сновидение
и тень.
Вещь и истинно сущее то, что скрыто под этим звуком.
Так, при закате солнца, когда дуб отбрасывает тень,
Тень хотя и велика, однако она не дерево.
Зачем же мы следуем плоти, говоря, что она видимость,
но не сущность?
Почему мы бежим смерти? Смерть нас скроет.
А если скроет, то позволит по–настоящему существовать.
Именно вещь скрыта, одна лишь тень является.
Вставай скорее, о мой верный разум! Поднимись от теней!
Уже укрепленный, ты обрел силу; уже наполненный светом,
ты видишь.
Иди вперед, мой свет! За тобой пусть этот спутник следует.
Это душа, которая посвящает тебе свою волю.
Ты солнечный луч, и тебя, скрытого, не подавляет тень.
Без тебя нет ни одной вещи, и ни одна тень не является.
Ты — вещь и тело теней; но вещам ты тень.
Через тебя любая вещь обладает своим бытием.
Итак, ты скрыта в прелестном облике, обнаруживаясь
в тенях,
И в скрытом обнаруживаешь прелестный облик,
А там, где не обретаешь привлекательный облик,
Существо или вещь перестает быть тем, чем было.
Когда бежишь, ты не убегаешь; когда перестаешь, ты
обретаешь бытие,
Ты снова открываешься как новая форма.
Зачем играешь с моим умом, святой изменчивый змей?
Убегая, ты остаешься и, оставаясь, убегаешь.
То скрываешься, то являешься тенью вещей, открываясь
в них.
Когда убегаешь, без тебя, однако, ничего не может
случиться.
Таково изображение в разных зеркалах, если сто зеркал
расположить вокруг.
Принимая тебя, я тебя не беру, возвращая, удерживаю.
Разделяясь на части, остаешься, однако, при этом целым.
Все тебя берут, но ты никогда не расходуешься;
Тебя все принимают, но ты не можешь принадлежать
никому.
Никому не принадлежа, для всех остаешься одним
и тем же.
Чем больше меня насыщаешь, тем больше я чувствую
голод.
Ты — пища; теперь нужно, чтоб ты, скрытый, был мне
причастен,
Для детей же достаточно одной твоей тени.
О изменчивая змея! Скрываешься, как крючок в приманке,
Дабы неразумных детей вовлекать в свое царство!
Хвалю твои ухищрения, лобызаю твои эти козни,
II через твою святость святою также становится твоя тень.
Когда рыбка поймана, она уже не нуждается в приманке;
Так и мне, уже пойманному, не нужна твоя тень.
Сними маску. Удостой прийти без тени:
Я уже вкусил тебя; ты мне уже был лотосом.
Укрепленный этим, я смог убить порочные учения
Глупости, порождающие всякое беззаконие.
Наполненный этим, я смог и смогу победить жестокие
страсти,
Если только ты мне поможешь.
Дай мне твою тишину на все последующие времена моей
жизни;
Будь мне сладким медом, мой свет, моя жизнь!
Возраст уже скоро, скоро украсит мои виски сединой;
Уступи моим слезам и предоставь твои последние дары.
Я прошу, сделай меня дважды старым — душой и телом
вместе.
И ты это сделаешь, если наполнишь мне светом душу.
Если силы оставят тело, ты не оставляй
Сердце и ум мой. О свет мой! Жизнь моя!
Если удовольствия плоти исчезнут, ты будь мне
наслаждением.
И ты будешь им, если ум мне наполнишь светом.
Если не будет плотских богатств, будь мне персидским
сокровищем.
И ты будешь им, если наполнишь мне ум светом.
Если меня будет поносить чернь, ты распространи
на меня свою милость.
И ты ее распространишь, если наполнишь мне душу
светом.
Скорее поднимайся! Почему не уведешь меня от теней
вещей?
Но прежде наполни мне эту грудь светом.
Я — пепел, тень, ничто: но когда наполнишь меня светом,
Я стану сущим и вещью, а не пеплом, тенью, нпчем.
Освободи меня от всего, от любви к бездейственной земле.
Так будет мпр! И ты сделаешь это под сиянием твоего
света.
Дай мне побольше этого света, дай мне презирать смерть;
Дай мне желать смерти, дай мне любить смерть!
О призрачном удовольствии[102]
Если легкая тень тебя укрывает, стоит ей исчезнуть,
тебя опалит зной.
Если же дом тебя укрывает, найдешь в нем покой
и ночью, и днем.
Такова же телесная сладость. То чувствуешь сладость
меда,
Но скоро она, как тень, убегает, наполняя грудь горькой
желчью.
О! беги, беги, любезный богу человек, от приманки: в ней
скрыт крючок.
Приманка скрывается быстро, но в ней остается жадный
крючок.
Но не такова добродетель: она делает душу мужественной;
Сначала она тягостнее желчи, а затем нравится.
Так же бывает, когда ты неохотно принимаешь горькое
лекарство,
Однако после каждый род пищи тебе становится приятен.
И кто не хочет уступить лпхорадке, располагающей
ко сну,
У того скоро возвращается радость здоровья.
Кто вынес зиму от начала до конца, у того придет
приятпая весна.
У кого сначала дождь, у тех затем наступает туман.
Бог везде справедлив, умеряя все вещи.
Нет ничего чистого: бог все смешал.
Ибо горькое покрывается сверху сладким.
Что начинается сладким, будет иметь горький конец.
Напротив, сладость предполагает муравьиный труд.
Сладкое вкусит позднее тот, кто в силах поглотить
неприятное.
И слабые сердца в силах начать сладким,
Но только у превосходных людей сладким венчается труд.
БАСНИ ХАРЬКОВСКИЕ
Любезный приятель![103]
В седьмом десятке нынешнето века, отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах, селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии; притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен, не имея с тобою знакомства. А сего года в селе Бабаях [104] умножил оные до половины. Между тем, как писал прибавочные, казалось, будто ты всегда присутствуешь, одобряя мои мысли и вместе о них со мною причащаясь. Дарую ж тебе три десятка басен, тебе и подобным тебе.
Отеческое наказание заключает в горести своей сладость, а мудрая игрушка утаивает в себе силу.
Глупую важность встречают по виду, выпроваживают по смеху, а разумную шутку важный печатлеет конец. Нет смешнее, как умный вид с пустыми потрохами, и нет веселее, как смешное лицо с утаенною дельностью. Вспомните пословицу: «Красна хата не углами, но пирогами».
Я и сам не люблю превратной маски тех людей и дел, о которых можно сказать малороссийскую пословицу: «Стучит, шумит, гремит… А что там? Кобылья мертвая голова бежит» [105]. Говорят и великороссийцы: «Летала высоко, а села недалеко» — о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мне сия пустая надменность и пышная пустошь, а люблю то, что сверху ничто, но в середке чтось, снаружи ложь, но внутри истина. Такова речь, и человек назывался у эллинов oiXr|v6<;, картинка, сверху смешная, но внутри благолепная [106].
Друг мой! Не презирай баснословия! Басня и притча есть то же. Не по кошельку суди сокровище, праведен суд суди. Басня тогда бывает скверная и бабья, когда в подлой и смешной своей шелухе не заключает зерно истины, похожа на орех пустой. От таких‑то басен отводит Павел своего Тимофея [107] (I к Тимофею, гл. 4, ст. 7). И Петр не просто отвергает басни, но басни ухищренные, кроме украшенной наличности, силы Христовой не имущие. Иногда во вретище дражайший кроется камень. Пожалуй, разжуй сии Павловские слова: «Не внимая иудейским басням, ни заповедям людей, отвращающих от истины». Как обряд есть без силы божьей — пустошь, так и басня, но без истины. Если ж с истиною, кто дерзнет назвать лживою? «Все ибо чистое чистым, оскверненным же и неверным ничто же чисто, но осквернися их ум и совесть» (К Титу, I) [108]. Сим больным, лишенным страха божия, а с ним и доброго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, но осквернился их ум и совесть.
Сей забавный и фигурный род писаний был домашний самым лучшим древним любомудрцам. Лавр и зимою зелен. Так мудрые и в игрушках умны и во лжи истинны. Истина острому их взору не издали болванела так, как подлым умам, но ясно, как в зерцале, представлялась, а они, увидев живо живой ее образ, уподобили оную различным тленным фигурам.
Ни одни краски не изъясняют розу, лилию, нарцисс столь живо, сколь благолепно у них образуется невидимая божия истина, тень небесных и земных образов. Отсюда родились hieroglyphica, emblemata, symbola, таинства [109], притчи, басни, подобия, пословицы… И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний ангел–предводитель во всех его делах велел писать стихи, тогда избрал Эзоповы басни [110]. И как самая хитрейшая картина неученым очам кажется враками, так и здесь делается.
Само солнце всех планет и царица Библия их тайнооб- разующих фигур, притчей и подобий богозданна. Вся она вылеплена из глинки и называется у Павла буйством. Но в сию глинку вдохнен дух жизни, а в сем буйстве кроется мудрое всего смертного. Изобразить, приточить, уподобить значит то же.
Прими ж, любезный приятель, дружеским сердцем сию небезвкусную от твоего друга мыслей его воду. Не мои сии мысли п не я оные вымыслил: истина безначальна. Но люблю — тем мои, люби — и будут твои. Знаю, что твой телесный болван далеко разнится от моего чучела, но два разноличные сосуда одним да наполняются ликером, да будет едина душа и едино сердце. Сия‑то есть истинная дружба, мыслей единство. Все не наше, все погибнет и сами болваны наши. Одни только мысли наши всегда с нами, одна только истина вечна, а мы в ней, как яблоня в своем зерне, скроемся.
Питаем же дружбу. Прими и кушай с Петром четвероногих зверей, гадов и птиц. Бог тебя да благословляет! С ним не вредит и самый яд языческий. Они не что суть, как образы, прикрывающие, как полотном, истину. Кушай, пока вкусишь с богом лучшее.
Любезный приятель! Твой верный слуга, любитель
священной Библии Григорий Сковорода.
1744 г., в селе Бабаях, накануне 50–тницы.
Басня 1 Собаки[111]
В селе у хозяина жили две собаки. Случилось мимо ворот проезжать незнакомцу. Одна из них, выскочив и полаяв, поколь он с виду ушел, воротилась на двор.
— Что тебе из сего прибыло? — спросила другая.
— По крайней мере не столь скучно, — отвечала она.
— Ведь не все ж, — сказала разумная, — проезжие таковы, чтоб их почитать за неприятелей нашего хозяина, а то бы я и сама должности своей не оставила, несмотря на то, что с прошедшей ночи нога моя волчьими зубами повреждена. Собакою быть дело не худое, но без причины лаять на всякого дурно.
Сила [112]. Разумный человек знает, что осуждать, а безумный болтает без разбору.
Басня 2 Ворона и Чиж
Неподалеку от озера, в котором видны были жабы, Чиж, сидя на ветке, пел. Ворона в близости тоже себе квакала, и, видя, что Чиж петь не перестает:
— Чего ты сюда же дмешься [113], жаба?
— А отчего ты меня жабою зовешь? —спросил Чиж Ворону.
— Оттого, что ты точно такой зеленый, как вон та жаба.
А Чиж сказал: — О, ежели я жаба, тогда ты точная лягушка по внутреннему твоему орудию, которым пение весьма им подобное отправляешь.
Сила. Сердце и нравы человеческие, кто он таков, свидетельствовать должны, а не внешние качества. Дерево из плодов познается.
Басня 3 Жаворонки
Еще в древние века, в самое то время, как у орлов черепахи летать учились, молодой Жаворонок сидел недалече того места, где одна из помянутых черепах, по сказке мудрого Эзопа [114], летанье свое благополучно на камне окончила с великим шумом и треском. Молодчик, испугавшись, пробрался с трепетом к своему отцу:
— Батюшка! Конечно, возле той горы сел орел, о котором ты мне когда‑то говорил, что она птица всех страшнее и сильнее…
— А по чему ты догадываешься, сынок? — спросил старик.
— Батюшка! Как он садился, я такой быстроты, шуму и грому никогда не видывал.
— Мой любезнейший сынок! — сказал старик. — Твой молоденький умок… Знай, друг мой, и всегда себе сию песенку пой:
Не тот орел, что высоко летает, Но тот, что легко седает…
Сила. Многие без природы изрядные дела зачинают, но худо кончат. Доброе намерение и конец всякому делу есть печать.
Басня 4 Голова и Туловище
Туловище, одетое в великолепное и обширное с дорогими уборами одеяние, величалося перед Головою н упрекало ее тем, что на нее и десятая доля не исходит в сравнении с его великолепием…
— Слушай, ты дурак! Если может поместиться ум в твоем брюхе, то рассуждай, что сие делается не по большему твоему достоинству, но потому, что нельзя тебе столь малым обойтись, как мне, — сказала Голова.
Фабулка сия для тех, которые честь свою на одном великолепии основали.
Басня 5 Чиж и Щегол
Чиж, вылетев на волю, слетелся с давним своим товарищем Щеглом, который его спросил:
— Как ты, друг мой, освободился?.. Расскажи мне!
— Чудным случаем, — отвечал пленник. —-» Богатый турок приехал с посланником в наш город и, прохаживаясь из любопытства по рынку, зашел в наш птичий ряд, в котором нас около четырехсот у одного хозяина висело в клетках. Турок долго на нас, как мы один перед другим пели, смотрел с сожалением, наконец:
— А сколько просишь денег за всех? — спросил нашего хозяина.
— 25 рублей, — отвечал он.
Турок, не говоря ни слова, выкинул деньги и велел себе подавать по одной клетке, из которых, каждого из нас на волю выпуская, утешался, смотря в разные стороны, куда мы разлетались.
— А что же тебя, — спросил товарищ, — заманило в неволю?
— Сладкая пища да красная клетка, — отвечал счастливец. — А теперь, пока умру, буду благодарить бога следующею песенкою:
Лучше мне сухарь с водою, Нежели сахар с бедою.
Сила. Кто не любит хлопот, должен научиться просто и убого жить.
Басня 6 Колеса часов
Колесо часовой машины спросило у Другого:
— Скажи мне, для чего ты качаешься не по нашей склонности, но в противную сторону?
— Меня, — отвечало Другое, — так сделал мой мастер, п сим вам не только не мешаю, но еще вспомоществую тому, дабы наши часы ходили по рассуждению солнечного круга.
Сила. По разным природным склонностям и путь жития разный. Однако всем один конец — честность, мир и любовь.
Басня 7 Орел и Сорока
Сорока Орлу говорила:
— Скажи мне, как тебе не наскучит непрестанно вихрем крутиться на пространных высотах небесных и то в гору, то вниз, будто по винтовой лестнице шататься?..
— Я бы никогда на землю не опустился, — отвечал Орел, — если б телесная нужда к тому меня не приводила.
— А я никогда бы не отлетывала от города, — сказала Сорока, — если бы Орлом была.
— И я то же бы делал, — говорил Орел, — если бы был Сорокою.
Сила. Кто родился для того, чтоб вечпостью забавляться, тому приятнее жить в полях, рощах и садах, нежели в городах.
Басня 8 Голова и Туловище[115]
— Чем бы ты жива была, — спросило Туловище Голову, — если бы от меня жизненных соков по частям в себя не вытягивала?
— Сие есть самая правда, — отвечала Голова, — но в награждение того мое око тебе светом, а я вспомоществую советом.
Сила. Народ должен обладателям своим служить и кормить.
Басня 9 Муравей и Свинья
Свинья с Муравьем спорили, кто из них двоих богаче. А Вол был свидетелем правости и побочным судьею.
— А много ли у тебя хлебного зерна? — спросила с гордою улыбкою Свинья. — Прошу объявить, почтенный господин…
— У меня полнехонька горсть самого чистого зерна.
Сказал как только Муравей, вдруг захохотали Свинья и Вол со всей мочи.
— Так вот же нам будет судьею господин Вол, — говорила Свинья. — Он 20 лет с лишком отправлял с великою славою судейскую должность, и можно сказатьрчто он между всею своею братиею искуснейший юрист и самый острый арифметик и алгебрик. Его благородие может нам спор легко решить. Да он же и в латынских диспутах весьма, кажется, зол.
Вол после сих слов, мудрым зверьком сказанных, тотчас скинул на счеты и при помощи арифметического умножения следующее сделал определение:
— Понеже бедный Муравей только одну горсть зерна имеет, как сам признался в том добровольно, да и, кроме зерна, ничего больше не употребляет, а, напротив того, у госпожи Свиньи имеется целая кадь, содержащая горстей 300 с третью, того ради по всем правам здравого рассуждения…
— Не то вы считали, господин Вол, — прервал его речь Муравей. — Наденьте очки да расход против приходу скиньте на счеты…
Дело зашло в спор и перенесено в высший суд.
Сила. Не малое то, что в обиходе довольное, а довольство и богатство есть то же.
Басня 10 Две Курицы
Случилось Дикой курице залететь к Домашней.
— Как ты, сестрица, в лесах живешь? — спросила Домовая.
— Так слово в слово, как и прочие птицы лесные, — отвечала Дикая. — Тот же бог и меня питает, который диких кормит голубей стадо…
— Так они же и летать могут хорошо, — промолвила хозяйка.
— Это правда, — сказала Дикая, — и я по тому ж воздуху летаю и довольна крыльями, от бога мне данными…
— Вот этому‑то я, сестрица, не могу верить, — говорила Домоседка, — оттого, что я насилу могу перелететь вон к этому сараю.
— Не спорю, — говорит Дичина, — да притом же то извольте, голубушка моя, рассуждать, что вы с малых лет, как только родились, изволите но двору навозы разгребать, а я мое летанье ежедневным опытом твердить принуждена.
С и л а. Многие, что сами сделать не в силах, в том прочим верить не могут. Бесчисленные негою отучены путешествовать. Сие дает знать, что как практика без сродности есть бездельная, так сродность трудолюбием утверждается. Что пользы знать, каким образом делается дело, если ты к тому не привык? Узнать не трудно, а трудно привыкнуть. Наука и привычка есть то же. Она не в знании живет, но в делании. Ведение без дела есть мученье, а дело — без природы. Вот чем разнится scientia et doctrina (знание и наука).
Басня 11 Ветер и Философ[116]
— О, чтоб тебя черт взял, проклятый!..
— За что ты меня бранишь, господин Философ? — спросил Ветер.
— За то, — ответствует Мудрец, — что как только я отворил окно, чтобы выбросить вон чеснокову шелуху, ты как дунул проклятым твоим вихрем, так все назад по целому столу и по всей горнице разбросал, да еще притом остальную рюмку с вином, опрокинувши, расшиб, не вспоминая то, что, раздувши из бумажки табак, все блюдо с кушаньем, которое я после трудов собрался было покушать, совсем засорил…
— Да знаешь ли, — говорит Ветер, — кто я таков?
— Чтоб я тебя не разумел? — вскричал Физик. — Пускай о тебе мужички рассуждают. А я после небесных планет тебя моего внятня не удостаиваю. Ты одна пустая тень…
— А если я, — говорит Ветер, — тень, так есть при мне и тело. И правда, что я тень, а невидимая во мне божья сила есть точно тело. И как же мне не веять, если меня всеобщий наш создатель и невидимое все содержащее существо движет.
— Знаю, — сказал Философ, — что в тебе есть существо неповинное постольку, поскольку ты Ветер…
— И я знаю, — говорил Дух, — что в тебе столько есть разума, сколько в тех двух мужиках, из которых один, нагнувшись, поздравил меня заднею бесчестною частью, задравши платье, за то, что я раздувал пшеницу, как он ее чистил, а другой такой же комплимент сделал в то время, как я ему не давал вывершить копну сена, и ты у них достоин быть головою.
Сила. Кто на погоды или на урожай сердится, тот против самого бога, всестроящего, гордится.
Басня 12 Оселка [117] и Нож
Нож беседовал с Оселкою.
— Конечно, ты нас, сестрица, не любишь, что не хочешь в стать нашу вступить и быть ножом…
— Ежели бы я острить не годилась, — сказала Оселка, — не отреклася бы вашему совету последовать п состоянию. А теперь тем‑то самым вас люблю, что не хочу быть вами. И конечно, став ножом, никогда столько одна не перережу, сколько все те ножи и мечи, которые во всю жизнь мою переострю; а в сие время на Оселки очень скудно.
Сила. Родятся и такие, что воинской службы и женитьбы не хотят, дабы других свободнее поощрять к разумной честности, без которой всяка стать недействительна.
Басня 13 Орел и Черепаха[118]
На склоненном над водой дубе сидел Орел, а в близости Черепаха своей братии проповедовала следующее:
— Пропадай оно летать… Покойная наша прабаба, дай бог ей царство небесное, навеки пропала, как видно из Историй, за то, что сей проклятой науке начала было у Орла обучаться. Сам сатана оную выдумал…
— Слушай, ты, дура! — прервал ее проповедь Орел. — Не через то погибла премудрая твоя прабаба, что летала, но через то, что принялась за оное не по природе. А ле- танье всегда не хуже ползанья.
Сила. Славолюбие да сластолюбие многих поволокло в стать, совсем природе их противную. Но тем им вреднее бывает, чем стать изряднее, и весьма немногих мать родила, например, к философии, к ангельскому житию.
Басня 14 Сова и Дрозд
Как только Сову усмотрели птицы, начали взапуски щипать.
— Не досадно ли вам, сударыня, — спросил Дроз- дик, — что без всякой вашей виновности нападают? И не дивно ли это?
— Нимало не дивно, — отвечала она. — Они и между собою то же самое всегда делают. А что касается досады, она мне сносна тем, что хотя меня Сороки с Воронами и Граками щиплют, однако Орел с Пугачом не трогают, притом и афинские граждане имеют меня в почтении [119].
Сила. Лучше у одного разумного и добродушного быть в любви и почтении, нежели у тысячи дураков.
Басня 15 Змея и Буфон
Как Змея весною скинула линовище, Буфон, ее усмотрев:
— Куда вы, сударыня, — сказал с удивлением, —отмо- лодели! Что сему причиною? Прошу сообщить.
— Я вам с охотою сообщу мой совет, — Змея говорит. — Ступайте за мною!
И повела Буфона к той тесной скважине, сквозь которую она, с великою трудностью продравшись, всю старинную ветошь из себя стащила.
— Вот, господин Буфон, извольте пролезать сквозь узкий сей проход. А как только пролезете, тот же час обновитесь, оставив всю негодность по другую сторону.
— Да разве ты меня тут хочешь задушить? — вскричал Буфон. — А хотя мне сюда удастся протащиться, тогда с меня последнюю кожу сдерет…
— Прошу ж не погневаться, — сказала Змея, — кроме сего пути нельзя вам туда дойти, где мне быть удалось.
Сила. Чем лучше добро, тем большим трудом окопалось, как рвом. Кто труда не перейдет, и к добру тот не прийдет [120],
Басня 16 Жабы
Как высохло озеро, так Жабы поскакали искать для себя новое жилище. Наконец все вскричали:
— Ах, сколь изобильно озеро! Оно будет нам вечным жилищем.
И вдруг плюснули в оное.
— А я, — сказала из них одна, — жить намерила в одном из наполняющих ваше озеро источнике. Вижу издали приосененный холм, многие сюда поточкп посылающий, там надеюсь найти для себя добрый источник.
— А для чего так, тетушка? — спросила молодка.
— А для того так, голубка моя, что поточки могут отвестись в иную сторону, а ваше озеро может по–прежнему высохнуть. Родник для меня всегда надежнее лужи.
Сила. Всякое изобилие оскудеть и высохнуть, как озеро, может, а честное ремесло есть неоскудевающий родник не изобильного, но безопасного пропитания. Сколь многое множество богачей всякий день преобразуется в нищих! В сем кораблекрушении единственною гаванью есть ремесло. Самые беднейшие рабы рождаются из предков, жительствовавших в луже великих доходов. И не напрасно Платон сказал: «Все короли из рабов, и все рабы отраживаются из королей». Сие бывает тогда, когда владыка всему — время — уничтожает изобилие. Да знаем же, что всех наук глава, око и душа есть — научиться жизнь жить порядочную, основанную на законе веры и страха божьего, как на главнейшем пункте. Сей пункт есть основание и родник, рождающий ручейки гражданских законов. Но есть глава угла для зиждущих благословенное жительство, и сего камня твердость содержит все должности и науки в пользе, а сие общество в благоденствии.
Басня 17 Два ценных камушка: Алмаз и Смарагд
Высоких качеств Смарагд, находясь при королевском дворе в славе, пишет к своему другу Адамантию следующее:
— Любезный друг!
Жалею, что не радишь о своей чести и погребен в пепле живешь. Твои дарования мне известны. Они достойны честного и видного места, а теперь ты подобен светящему свечнику, под спудом сокровенному. К чему наше сияние, если оно не приносит удивления и веселья народному взору? Сего тебе желая, пребуду — друг твой Смарагд.
— Дражайший друг! — ответствует Алмаз. — Наше с видного места сияние питает народную пустославу. Да взирают на блестящие небеса, не на нас. Мы слабый небес список. А цена наша, или честь, всегда при нас и внутри нас. Грановщики не дают нам, а открывают в нас оную. Она видным местом и людскою хвалою не умножается, а презрением, забвением и хулою не уменьшится. В сих мыслях пребуду— друг твой Адамантий.
Сила. Цена и честь есть то же. Сей, кто не имеет внутри себя, приемля лживое свидетельство снаружи, тот надевает вид ложного алмаза и воровской монеты. Превратно в народе говорят так: «Сделали Абрама честным человеком». А должно было говорить так: «Засвидетельствовано перед народом о чести Абрама». Просвещение или вера божия, милосердие, великодушие, справедливость, постоянность, целомудрие… Вот цена наша и честь! Старинная пословица: «Глупый ищет места, а разумного ив углу видно».
Басня 18 Собака и Кобыла
Кобыла, поноску носить научена, чрезмерно кичилась. Она смертно не любила Меркурия — так назывался вы- жель — и, желая его убить, при всяком случае грозила ему задними копытами.
— Чем я виноват, госпожа Диана? — говорил выжель Кобыле. — За что я вам столь противен?..
— Негодный!.. Как только стану при гостях носить поноску, ты пуще всех хохочешь. Разве моя наука тебе смех?..
— Простите, сударыня, меня, не таюся в сем моем природном пороке, что для меня смешным кажется и доброе дело, делаемое без природы.
— Сукин сын! Что ж ты хвастаешь природою? Ты неученая невежа! Разве не знаешь, что я обучалась в Париже? И тебе ли смыслить то, что ученые говорят: Ars perficit naturam [121]. А ты где учился и у кого?
— Матушка! Если вас учил славный патер Ппфпкс[122], то меня научил всеобщий наш отец небесный, дав мне к сему сродность, а сродность — охоту, охота — знание и привычку. Может быть, посему дело мое не смешное, но похвальное.
Диана, не терпя, стала было строить задний фронт, а выжель ушел.
Сила. Без природы, как без пути: чем далее успеваешь, тем беспутнее заблуждаешь. Природа есть вечный источник охоты. Сия воля, по пословице, есть пуще всякой неволи. Она побуждает к частому опыту. Опыт есть отец искусству, ведению и привычке. Отсюда родились все науки, и книги, и хитрости. Сия главная и единственная учительница верно выучивает птицу летать, а рыбу — плавать. Премудрая ходит в Малороссии пословица: «Без бога ни до порога, а с ним хоть за море».
Бог, природа и Минерва есть то же. Как пахнущая соль без вкуса, как цвет без природного своего духа, а око без зеницы, так несродное делание всегда чего‑то тайного есть лишенное. Но сие тайное есть глава, а называется по–гречески то Jipenov, сиречь благолепие, или красота, и не зависит от науки, но наука от него. Госпожа Дпана, как чересчур обученное, но с недостатком благоразумия животное, изволит противоставить: Ars perficit naturam.
Но когда сродности нет, тогда скажи, пожалуй, что может привести в совершенство обучение? Словцо perficit значит точно то: приводит в совершенство пли в окончание. Ведь конец, как в кольце, находится всегда при своем начале, зависящий от него, как плод от семени своего. Знать то, что горница без начала и основания крышею своею с венчиком не увенчается.
Басня 19 Нетопырь и два птенца — Горлицын и Голубицын
Великий преисподний зверь, живущий в земле так, как крот, кратко сказать, Великпй Крот, писал самое слакоречивейшее письмо к живущим на земле зверям и к воздушным птицам. Сила была такая:
— Дивлюсь суеверию вашему: оно в мире нашло то, чего никогда нигде нет и не бывало: кто вам насеял сумасброд, будто в мире есть какое‑то солнце? Оное в собраниях наших прославляется, начальствует в делах, пе- чатлеет концы, услаждает жизнь, оживляет тварь, просвещает тьму, источает свет, обновляет время. Какое время? Одна есть только тьма в мире, так одно и время, а другому времени быть чепуха, вздор, небыль… Сия одна ваша дурость есть плодовитая мать и других дурачеств. Везде у нас врут: свет, день, век, луч, молния, радуга, истина. А смешнее всего — почитаете химеру, называемую око, будто оно зерцало мира, света приятелище, радости вместилище, дверь истины… Вот варварство! Любезные мои друзья! Не будьте подлы, скиньте ярем суеверия, не верьте ничему, пока не возьмете в кулак. Поверьте мне: не то жизнь, чтоб зреть, но то, чтоб щупать.
От 18 дня, апр. 1774 года. Из преисподнего мира.
Сне письмо понравилось многим зверям и птицам, например Сове, Дремлюге, Сычу, Удоду, Ястребу, Пугачу, кроме Орла и Сокола. А паче всех Нетопырь ловко шатался в сем высокородном догмате и, увидел Горлицыиа и Голубицына сынов, старался их сею высокопарною фи- лософиею осчастливить. Но Горлицын сказал:
— Родители наши суть лучшие тебе для нас учителя. Они нас родили во тьме, но для света.
А Голубчик отвечал:
— Не могу верить обманщику. Ты мне и прежде сказывал, что в мире солнца нет. Но я, родившись в мрачных днях, в днешнпи воскресный день увидел рано восход прекраснейшего всемирного ока. Да и смрад, от тебя и от Удода исходящий, свидетельствует, что живет внутри вас недобрый дух.
Сила. Свет и тьма, тленпе и вечность, вера и нечестие — мир весь составляют и одно другому нужно. Кто тьма — будь тьмою, а сын света — да будет свет. От плодов их познаете их.
Басня 20 Верблюд и Олень
Африканский Олень часто питается змеями [123]. Сей, нажравшись досыта оных и не терпя внутри палящей ядом жажды, быстрее птиц в полудни пустился на источники водные и на горы высокие. Тут увидел Верблюда, пьющего в поточке мутную воду.
— Куда спешишь, господин Рогач? — отозвался Верблюд. — Напейся со мною в сем ручейке.
Олень отвечал, что он мутной пить в сладость не может.
— То‑то ваши братья чрезмерно нежны и замысловаты, а я нарочно смущаю: для меня мутная слаще.
— Верю, — сказал Олень. — Но я родился пить самую прозрачнейшую из родника воду. Сей меня поточек доведет до самой своей головы. Оставайся, господин Горбач.
Сила [124]. Библия есть источник. Народная в ней история и плотские имена есть то грязь и мутный ил. Сей живой воды фонтан подобен киту, испускающему вверх из ноздрей сокровенную нетления воду, о которой писано: «Вода глубока — совет в сердце мужа, река же исскачу- щая — и источник жизни» (Притчи, 18 и 20) [125].
Кто Верблюд, тот возмущение потопных глаголов пьет, не достигая к той источничьен главе: «Маслом главы моей не помазал». А Олень к чистой воде воетекает с Давидом: «Кто напоит меня водою из рва, который в Вифлееме при вратах?» (2–я Книга Царств, 23, стих 15). Слово, имя, знак, путь, след, нога, копыто, термин есть то тленные ворота, ведущие к нетления источнику. Кто не разделяет словесных знаков на плоть и дух, сей не может различить между водою и водою, красот небесных и росы. Взгляни на 33 гл. ст. 13 Второзакония: «И есть скот нечистый, не раздвояющий копыто». А каков есть сам, такова ему и Библия. О ней‑то точно сказано: «С преподобным преподобен будешь…» Описатели зверей пишут, что верблюд, пить приступая, всегда возмущает воду. Но олень чистой любитель.
Сия басня писана в светлое воскресение по полудни, 1774 в Бабаях.
Басня 21 Кукушка и Косик
Кукушка прилетела к черному Дроздику.
— Как тебе не скучно? — спрашивает его. — Что ты делаешь?
— Пою, — отвечает Дроздик, — видишь…
— Я и сама пою чаще тебя, да все, однако, скучно…
— Да ты ж, сударыня, только то одно и делаешь, что, подкинув в чужое гнездо свои яйца, с места на место перелетая, поешь, пьешь и ешь. А я сам кормлю, берегу и учу своих детей, а свои труды облегчаю пением.
Сила. Премножайшие, презрев сродную себе должность, одно поют, пьют и едят. В сей праздности несносную и большую терпят скуку, нежели работающие без ослабы. Петь, пить и есть не есть дело, но главного нашего сродного дела один только хвостик. А кто на то ест, пьет и поет, чтоб охотнее после отдыха взяться за должность, как за предлежащий путь свой, сему скуку прогнать не многого стоит: он каждый день и делен, и празден, и о нем‑то пословица: «Доброму человеку всякий день праздник». Должность наша есть источник увеселения. А если кого своя должность не веселит, сей, конечно, не к ней сроден, ни друг ее верный, но нечто возле нее любит, и как не спокоен, так и не счастлив. Но ничто столь не сладко, как общая всем должность. Она есть искание царствия божиего и есть глава, свет и соль каждой частной должности. Самая изрядная должность не веселит и без страха божиего есть, как без главы, мертва, сколько бы она отправляющему ни была сродна. Страх господен возвеселит сердце. Оно, как только начнет возводить к нему мысли свои, вдруг оживляется, а бес скуки и уныния, как прах ветром возметаемый, отбегает. Все мы не ко всему, а к сему всяк добрый человек родился. Счастлив, кто сопряг сродную себе частную должность г общею. Спя есть истинная жизнь. II теперь можно разуметь следующее Сократово слово: «Иные на то живут, чтоб есть и пить, а я пью и ем на то, чтоб жить» [126].
Басня 22 Навоз и Алмаз
Тот‑то самый Навоз, в котором древле Эзопов петух вырыл драгоценный камушек [127], дивился Алмазу и любопытно вопрошал:
— Скажи мне, пожалуйста, откуда вошла в тебя цена гтоль великая? И за что тебя люди столь почитают? Я удобряю нивы, сады, огороды, красы и пользы есть я податель, а при всем том ни десятой долп не имею чести в сравнении с твоей.
— И сам не знаю, —отвечает Алмаз. — Я та же, что и ты, есть земля и гораздо хуже тебя. Она есть пережженный солнечным зноем пепел. Но только в сухих моих водах благолепно изображается блистание солнечного света, без которого силы все твои удобрения пустые, а произращения мертвы, по старинной пословице: «В поле пшеница годом родится, не нивою, не навозом».
Сила. Светские книги, бесспорно, всякой пользы п красы суть преисполнены. Если бы они спросили Библию: для чего сами пред нею ни десятой доли чести и цены не имеют, для чего ей создаются алтари и храмы? — И сама не знаю, — отвечала бы она. — Я состою с тех же слов и речей, что вы, да и гораздо с худших и варварских. Но в невкусных речи моей водах, как в зерцале, боголеп- но сияет невидимое, но пресветлейшее око божпе, без которого вся ваша польза пуста, а краса мертва.
Конечно, сим‑то древом жизни услаждается невкусных речей ее горесть, когда обычная вода ее претворяется в вино, веселящее сердце человеку. А точно о ней одной сказывает Соломон следующее: «Превознеслася ты над всеми. Ложного угождения и суетной доброты женской нет в тебе». Взгляни на конец притчей. Бог часто в Библии означается годом, погодою, благоденствием, например: «Лето господне приятно…» «Се ныне время благоприятно…» Прочти начало Соломонова проповедника о времени. «Время» — по–римски tempus, оно значит не только движение в небесных кругах, но и меру движения, называемую у древних греков ровное;. Сие слово значит то же, что такт: и сие греческое же от слова (~сЬаш — располагаю) происходит. Да и у нынешних музыкантов мера в движении пения именуется темпо. Итак, темпо в движении планет, часовых машин и музыкального нения есть то же, что в красках рисунок. Теперь видно, что значит и tempus. И премудро пословица говорит:
«В поле пшеница годом родится…» Премудро и у римлян говаривали: Annus producit, поп ager [128]. Рисунок и темпо есть невидимость. Басня наша да заключится спми Аристотеля о музыке словами: pofyiuj 8s xaipojieo Bid то -yvtopijjLOv xai aimexoqjiivov [129]. Кто сие разжует, тот знает, что значит рифм. Сие слово в России во многих устах, но не во многих умах.
Басня 23 Собака и Волк
У Титира, пастуха, жили Левкон и Фиридам, две собаки, в великой дружбе [130]. Они прославились у диких и домашних зверей. Волк, побужден их славою п сыскав случай, поручал себя в их дружбу.
— Прошу меня жаловать и любить, государи мои, — говорил с придворного ужимкою Волк. — Вы меня высоко- лепно осчастливить в состоянии, если соизволите удостоить меня места быть третьим вашим другом, чего лестно ожидаю.
Потом насказал им о славных и богатых предках своих, о модных науках, в которых воспитан тщанием отцовским.
— Если ж, — промолвил Волк, — фамилиею и науками хвалиться у разумных сердец почитается за дурость, то имею лучшие меры для приведения себя в вашу любовь. Я становитостью с обеими вами сходен, а голосом и волосом с господином Фпридамом. Самая древнейшая пословица: «Simile ducit deus ad simile» [131]. В одном только не таюсь, что у меня лисий хвост, а волчий взор.
Левкон отвечал, что Титир на них совсем не похож, однако есть третий для них друг, что он без Фирн- дама ничего делать не начинает. Тогда Фиридам сказал так:
— Голосом и волосом ты нам подобен, но сердце твое далече отстоит. Мы бережем овец, довольны шерстью и молоком, а вы кожу сдираете, съедая их вместо хлеба. Паче же не нравится нам зерцало твоей души лукавый взор твой, косо на близ тебя ходящего барашка поглядывающий.
Сила. И фамилия, и богатство, и чин, и родство, и телесные дарования, и науки не сильны утвердить дружбу. Но сердце, в мыслях согласное, и одинаковая честность человеколюбной души, в двоих плп троих телах живущая, сия есть истинная любовь и единство, о котором взгляни 4 гл. стих 32 в «Деяниях» [132] и о котором Павел: «Не есть Иудей, не эллин…» «Все бо вы едино есть во Христе Иисусе» (Послание к галатам, гл. 3) [133],
Басня 24 Крот и Линкс[134]
По сказкам, зверь Линкс имеет столь острый взор, что в несколько аршин землю прозирает. Сей, в земле увидев Крота, начал смеяться слепоте его.
— Если бы ты, негодная тварюшка, имел моей прозорливости сотую долю, ты бы мог проникнуть сквозь самый центр земли. А теперь все щупаешь, слеп, как безлунная полночь…
— Пожалуйста, перестань хвастать, — отвечал Крот. — Взор у тебя острый, но ум весьма слеп. Если тебе дано, чего я лишен, и я ж имею, чего у тебя нет. Когда помышляешь об остром твоем взоре, тогда не забывай и острого моего слуха. Давно бы имел, если бы для меня нужны были очи. Вечная правда блаженной натуры никого не обижает. Она, равное во всем неравенство делая, в остроте моего слуха вместила чувство очей.
Сила. Глупость в изобилии гордится и ругается, а в скудости оседает и отчаивается. Она в обеих долях несчастна. Там бесится, как в сумасбродной горячке, а тут с ног валится, как стерво. Сия вся язва родится оттуда, что не научился царствию божию и правде его, а думают, что в мире все делается на удачу так, как в беззаконном владении. Но распростри, о бедная тварь, очи твои и увидишь, что все делается по самой точной правде и равенству, а сим успокоишься. Если в богатстве есть, чего в нищете нет, справься — и сыщешь в нищете, чего в богатстве нет. В которой земле менее родится плодов, там в награду здоровость воздуха. Где менее клюквы п черницы, там менее скорботной болезни; менее врачей — менее больных; менее золота—менее надобности; менее ремесел— менее мотов; менее наук—менее дураков; менее прав — менее беззаконников; менее оружия — менее войны; менее поваров — менее испорченного вкуса; менее чести — менее страха; менее сластей — менее грусти; менее славы — менее бесславия; менее друзей — менее врагов; менее здоровья — менее страстей. Век и век, страна и страна, народ и народ, город и село, юность и старость, болезнь и здоровье, смерть и жизнь, ночь и день, зима и лето, — каждая стать, пол и возраст и всякая тварь имеет собственные свои выгоды. Но слепая глупость и глупое неверие сего не разумеет, одно только худое во всем вп–дпт, подобна цпрюльнпчытм пиявкам, негодную кровь высасывающим. Для сего век над веком возносит, народ выше народа, недовольна своею ни статью, пи страною, ни возрастом, ни сродпостью, ни участью, ни болезнью, ни здоровьем, ни смертью, ни жизнью, ни старостью, ни юностью, ни летом, ни зимою, ни ночью, ни днем и при удаче то восходит до небес, то нисходит отчаянием до бездн, лишена как света и духа веры, так и сладчайшего мира с равнодушием и жжется собственным своих печалей пламенем, дабы исполнилось для нее: «А не верующий уже осужден есть». Все же есть благое кроме не видеть царствия божия и правды его, кроме болеть душою п мучиться из роптания неудовольствием; сие одно есть злое. Сие есть гордость сатанинская, воссесть на престоле вышнего покушающаяся. Сей есть точный центр ада и отец страстей. «И не дает Иов безумия богу». «Благословлю господа на всякое время». Сей есть свет истины и видения божиего. Посему и свящепники именуются сердца, в неверии сидящие, божиим светом озаряя. «Выесть свет миру». «Столь прекрасны ноги благовествующих мир…» «Святи их в истину твою…»
Басня 25 Лев п Обезьяны
Лев сппт навзничь, а спящий весьма схож с мертвым. Толпа разного рода Обезьян, почитая его мертвым, приблизившись к нему, начали прыгать и ругаться, забыв страх и почтение к царю своему. А как пришло время восстания от сна, подвигнулся Лев. Тогда Обезьяны, одним путем к нему пришедшие, седмицею путей рассы- палися. Старшая из них, придя в себя, сказала:
— Наши и предки ненавидели Льва, но Лев и ныне Лев и во веки веков.
Сила. Лев есть образ Библии, на которую восстают и ругают пдолопоклоннпчьи мудрецы. Они думают, что она мертва и говорит о мертвостп стихийной, не помышляя о том, что в тленных ее образах скрывается жизнь вечная и что все сие восстает и возносится к тому: «Бог наш на небесах и на земле…» И не разумея, что исходы ее суть исходы жизни, ругаются, слыша сие. «О горнем мудрствуйте…» «Нет здесь».
А как только блеснул свет восстания ое, тогда исполняется па них: «Расточатся врагп его». Вот для чего Василий Великий [135] говорит о Евангелии, что оно есть воскресение мертвых.
Иуда, сын Иакова, вместо Льва образом невидимого царя и бога лежит, и посему то написано: «Возлег почил, как Лев. Кто воздвигнет, его?» Лежит львица и царица наша, чистая дева, Библия, и о ней‑то жизнь и воскресение наше Христос сказывает: «Не умерла девица, но спит…»
Блажен, не смежающий очей перед блпстанпем eel Сей да поет с Давидом: «Сколь возлюбленны селения твои…» «Сколь красны дома твои, Иаков…»
Зверей описатели пишут, что Лев, родившись, лежит мертв, пока ужасным рыком возбудит его отец его, а сие делает в третий день. Возможно ль найти благолепней- ший для божественной книги образ?
Басня 26 Щука и Рак
Щука, напав на сладкую еду, жадно проглотила. Но вдруг почувствовала сокровенную в сладости уду, увязшую во внутренностях своих. Рак сие издали приметил и, на утрешний день увидев Щуку, спросил:
— Отчего вы, сударыня, не веселы? Куда девался ваш кураж?
— Не знаю, брат, что‑то грустно. Думается, для увеселения поплыть из Кременчука в Дунай. Днепр наскучил [136].
— А я знаю вашей грустп родник, — сказал Рак, — вы проглотили уду. Теперь вам не пособит ни быстрый Дунай, ни плодоносный Нпл, ни веселовпдный Меандр, ни золотые крыльца.
Сила. Рак точную правду сказывает. Без бога и за морем худо, а мудрому человеку весь мир есть отечество: везде ему и всегда добро. Он добро не собирает по местам, но внутри себя носит опое. Оно ему солнце во всех временах, а сокровище во всех сторонах. Не его место, но он посвящает место, не изгнанник, но странник и не отечество оставляет, а отечество переменяет; в которой земле пришелец, той земли и сын, имея внутри себя народное право, о котором Павел: «Закон духовный есть».
Страх господен — псточнпк мудрости и веселья, и долгоденствия, а неверие есть сладчайшая еда, скрывающая горчайший яд. Трудно сей яд приметить. Трудно проникнуть беззаконие. «Грехопадение кто разумеет?» Тот, кто ироникнул страх божий. Корень его горький, но плоды сладчайшпе. А беззаконие есть уда, сладостью обвитая, уязвляющая душу.
Честолюбие ли тебя ведет ко греху? Оно есть сладость, обвившая уду. Плотская ли сласть пленила? Проглотил ты уду. За серебром ли погнался и впал в неправду? Пленен ты удою. Зависть ли, месть, гнев или отчаянность увязла в душе твоей? Проглотил ты уду, о которой Павел: «Жало же смерти — грех». Безбожие ли вселилося в сердце твоем? Проглотил ты уду, о которой Исапя: «Не радоваться нечестивым». «Говорит безумный в сердце своем: нет бога…» Вражда ли с богом воцарилась внутри тебя? Пожер ты уду, о которой Мойсей: «Проклят ты в городе, проклят ты на селе…» Мучит душу твою страх смерти плотской? Увязла в ней уда, о которой Исайя: «Беззаконные взволнуются и почить не смогут». Грех, значит, жить по закону плотских членов и страстей наших, воюющих против закона ума нашего. Таков где скроется? Какое место увеселит его? Какая прибыль раскуражит сердце его? В душе своей и в сердце своем везде и всегда носит несчастне. Взгляни и послушай несчастного раба! «Которое бо хотеть, принадлежит мне, а что делать пе обретаю…»
Вот истинный плен! «Всяк согрешающий раб есть греха».
Басня 27 Пчела и Шершень
— Скажи мне, Пчела, отчего ты столь глупа? Знаешь, что трудов твоих плоды не столько для тебя самой, сколько для людей полезны, но тебе часто и вредят, принося вместо награждения смерть, однако не перестаете дурачиться в собирании меда. Много у вас голов, но безмозглые. Видно, что вы без толку влюбилися в мед.
— Ты высокий дурак, господин Советник, — отвечала Пчела. — Мед любит есть и Медведь, а Шершень тоже лукаво достает. И мы бы могли воровски добывать, как иногда наша братия и делает, если бы мы только есть любили.
Но нам несравненно большая забава собирать мед, нежели кушать. К сему мы рождены п не перестанем, пока умрем. А без сего жить и в изобилии меда есть для нас лютейшая смерть.
Сила. Шершень есть образ людей, живущих хищением чужого и рожденных на то одно, чтоб есть, нить и проч. А пчела есть герб мудрого человека, в сродном деле трудящегося. Многие шершни без толку говорят: для чего сей, например, студент научился, а ничего не имеет? На что‑де учиться, если не иметь изобилия?.. Не рассуждая слов Снраха [137]: «Веселье сердца — жизнь человеку», — и не разумея, что сродное дело есть для него сладчайшее пиршество. Взгляните на правление блаженной натуры и научитесь. Спросите вашу борзую собаку, когда она веселее? — Тогда, — отвечает вам, — когда гоню зайца. Когда вкуснее заяц? — Тогда, — отвечает охотник, — когда гоняю.
Взгляните па сидящего пред вами кота. Когда он куражнее? Тогда, когда целую ночь бродит или сидит возле норки, хотя, уловив, и не ест мышь. Заирц в изобилии пчелу, не умрет ли с тоски в то время, когда можно ей летать по цветоносным лугам? Что горестнее, как плавать в изобилии и смертно мучиться без сродного дела? Нет мучительнее, как болеть мыслями, а болят мысли, лишаясь сродного дела. И нет радостнее, как жить по патуре. Сладок здесь труд телесный, терпение тела п самая смерть его тогда, когда душа, владычица его, сродным услаждается делом. Или так жить, или должно умереть. Старик Катон чем мудр и счастлив? Не изобилием, не чином — тем, что последует натуре, как видно в Цнцеро- новой книжечке «О старости» [138]. Спя одна есть премпло- сердная мать и премудрая путеводптельница. Спя преблагая домостронтельница несытому дарует много, а мало дает довольному малым.
Но раскусить же должно, что значит жить по натуре. Не закон скотских членов и похотей наших, но значит блаженное оное естество, называемое у богословов три- солпечное, всякой тзарп свою для нее часть и сродность вечно предписывающее. О сем‑то естестве сказал древний Епикур следующее: «Благодарение блаженной натуре за то, что нужное сделала нетрудным, а трудное ненужным» [139].
А поскольку в боге нет мужского пола, ни женского, но все в нем и он во всем, для того сказывает Па? ел: «Который есть всяческое во всем…»
Басня 28 Оленица и Кабан
В польских и венгерских горах [140] Оленица, увидев домашнего Кабана:
— Желаю здравствовать, господин Кабан, — стала приветствовать, — радуюся, что вас…
— Что ж ты, негодная подлость, столь не учтива! — вскричал, надувшись, Кабан. — Почему ты меня называешь Кабаном? Разве не знаешь, что я пожалован Бараном? В сем имею патент, и что род мой происходит от самых благородных Бобров, а вместо епанчи для характера ношу в публике содраную с овцы кожу.
— Прошу простить, ваше благородие, — сказала Оленица, — я не знала! Мы, простые, судим не по убору и словам, но по делам. Вы так же, как прежде, роете землю и ломаете плетень. Дай бог вам быть и Конем!
Сила. Не можно довольно надивиться глупцам, пренебрегшим и поправшим премного честнейший и бесценный добродетели бисер на то одно, чтоб продраться в чин, совсем ему не сродный. Какой им змий в ухо нашептал, что имя и одежда преобразят их в бытии, а не жизнь честная, достойная чина? Вот точные граки Эзоповы, одевающиеся в чужие перья [141]. Из таковых сшитое жительство подобное судну, в котором ехали морем одетые по- человечески обезьяны, а ни одна править не умела. Если кто просвещенное око имеет, какое множество видит сих Ослов, одетых в львиную кожу! А на что одеты? На то, чтоб вполне могли жить по рабским своим прихотям, беспокоить людей и проламываться сквозь законов гражданских заборы. А никто из достойных чести на неучтивость скорее не сердится, как сии Обезьяны с Ослами и Кабанами. Древняя эллинская пословица: «Обезьяна обезьяною и в золотом характере».
Вспоминает и Соломон о свинье с золотым в ноздрях ее кольцом (Притчи, гл. II, стих 22). Знаю, что точно он сие говорит о тленных и бренных фигурах, в которых погрязло и скрылося кольцо вечного царствия божия, а только говорю, что можно приточить и к тем, от которых оное взято для особливого образования в Библию. Добросердечные и прозорливые люди разными фигурами изображали дурную душу сих на одно только зло живых и движимых чучел. Есть и в Малороссии пословица: «Далеко свинья от коня».
Басня 29 Старуха и Горшечник
Старуха покупала горшки, Амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгалися.
— А что за сей хорошенький?..
— За того возьму хоть 3 полушки, — отвечал Горшечник.
— А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?..
— За того ниже двух копеек не возьму…
— Что за чудо?..
— У пас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают: мы испытываем, чисто ли звенит.
Баба, хотя была не подлого вкуса, однако не могла больше говорить, а только сказала, что и сама она давно сие знала, да вздумать не могла.
Сила. Конечно, спя премудрая Ева есть прабаба всем тем острякам, которые человека ценят по одежде, по телу, по деньгам, по углам, по имени, не по его жития плодам. Сии правнуки, имея тот же вкус, совершенно доказывают, что они суть плод от сей райской яблони. Чистое, и как римляне говорили, candidum — белое, и не- завпстное сердце, милосердное, терпеливое, куражное, прозорливое, воздержное, мирное, верующее в бога и уповающее на него во всем — вот чистый звон и честная души нашей цена! Воспоминает и сосуд избранный Павел о сосудах честных и бесчестных (2, «К Тимофею», гл. 2, стих 20, и «К римлянам», 9, стих 21) [142]. «Утроба буйно как сосуд сокрушен и всякого разума не удержит» (Сирах, гл. 21, ст. 17).
Известно, что в царских домах находятся фарфоровые, серебряные и золотые урыналы, которых, конечно, честнее глиняная и деревянная посуда, пищею наполняемая, так как ветхий сельский храм божий почтенпее господского бархатом украшенного афедрона. Изрядная великороссийская пословица спя: «Не красна изба углами, а красна пирогами».
Довелось мне в Харькове между премудрыми эмбле- матами на стене залы видеть следующий: написан схожий па черепаху гад с долговатым хвостом, среди черепа сияет большая золотая звезда, украшая оный. Посему он у римлян назывался stellio, а звезда — Stella, но под ним толк подписан следующий: «Sub luce lues», сиречь под сиянием язва. Сюда принадлежит пословица, находящаяся в Евангелии: «Гробы повапленные» [143].
Басня 30 Соловей, Жаворонок и Дрозд[144]
Среди высокой степи стоял сад — жилище Соловьев и Дроздов. Жаворонок, прилетев к Соловью:
— Здравствуй, господин певчий, — сказал ему.
— Здравствуй и ты, господин Соловей, — отвечал ему певчий.
— Для чего ты меня твоим именем называешь? — спросил Жаворонок.
А ты для чего меня называешь певчим?..
Жаворонок. Я тебя не без причины назвал певчим: твое имя у древних эллинов было ат]8o>v, сиречь певчий, а ФЦ — песня.
Соловей. А твое имя у древних римлян было alauda, сиречь слава, а славлю — laudo.
Жаворонок. Если так, теперь начинаю тебя больше любить и прилетел просить твоей дружбы.
Соловей. О простак! Можно ли выпросить дружбу? Надобно родиться к нейа. Я часто дою сию мою песенку, научен от отца моего:
Жаворонок. И мой батька сию песенку поет. Я ж тебе как в прочем, так и в сем подобен, что ты поешь Христа, всей твари господа, а я его ж славлю, и в сем вся наша забава.
Соловей. Хорошо, я совершенный твой друг, если в саду жить станешь.
Жаворонок. А я пскреннпй твой любитель, если в степи жить станешь.
Соловей. Ах, не волоки меня в степь: степь — мне смерть. Как ты в ней живешь?..
Жаворонок. Ах, не волоки ж меня в сад: сад — мне смерть, как ты в нем живешь?..
— Полно вам, братья, дурачиться, — молвил, недалече сидя, Дрозд. — Вижу, вы рождены к дружбе, но не смыслите любить. Не ищи то, что тебе нравно, но то, что другу полезно: тогда и я готов быть третьим вашим другом.
Потом, всяк своим пением пропев, утвердили в боге вечную дружбу.
Сила. Сими тремя птичками образуется добрая дружба. Дружбы нельзя выпросить, ни купить, ни сплою вырвать. Любим тех, кого любить родились так, как едим то, что по природе, а у бога для всякого дыхания всякая пища добра, но не всем. И как нельзя коня с медведем, а собаку с волком припрячь к коляске, так не можно, чтобы не оторвалось ветхое сукно, пришитое к свежему, а гнилая доска, приклеенная к новой. Равное же несогласие есть между двумя разных природ людьми, а самая вящая несродность между злым и добрым сердцем. Жаворонок с Дроздом и Соловьем дружить может, а с ястребом, нетопырем — не может. Если бог разделил, тогда кто совокупит? Премудрая и предревняя есть сия пословица: «Oaoiov тгро^ ojioiov ayei frso<;». «Подобного к подобному ведет бог». Одна только несносность жаворонку жить в саду так, как соловью в степи. Сие у эллинов'именовалось dvxiud&eia. А в прочем во всем между ими равная сносность oofi^aftsia.
Не должно же друга нудить к тому, что тебя веселит, а его мучит. Многие помянутой пословице противоречат, должно‑де и врагов любить. Бесспорно, но дружба так, как милостыня; многие степени окружают центр престола ее. Всем доброжелателем быть можешь, но не наперстни- ком. Иначе благодетельствуем домашним и сродственникам, иначе прихожим и странным. Бог всем благодетель, но не для всех сие его слово: «Обрел Давида, мужа по сердцу моему», а только для тех, которые сердце свое в божественную совсем преобразив волю, о всем благода- ряше веруют, надеются, любят его и слышат: «Вы друзья мои…» (от Иоанна, гл. 15).
Счастлив, кто хоть одну только тень доброй дружбы нажить удостоился. Нет ничего дороже, слаще и полезнее ее. Великая Русь просвещенно поговаривает: «В поле пшеница годом родится, а добрый человек всегда пригодится». ««Где был?» —У друга. «Что пил?» — Воду, лучше неприятельского меду»». Носится и в Малороссии пословица: «Не имей ста рублей, как одного друга». Но не достоин дружеской любви превозносящий что‑либо выше дружбы и не положивший оную остатним краем и пристанищем всех своих дел и желаний. Соловей преславное свое имя уступает самовольно другу. Сладка вода с другом, славна с ним и безименность. Катон сказал: «Пропал тот день, что без пользы прошел» [145]. Но Траян [146] (чуть ли не Тит) [147] яснее сказал: «О друзья, погиб мой день — никому я не услужил».
Всякой власти, званию, чину, состряпию, ремеслу, наукам начало и конец — дружба, основание, союз и венец обществу. Она создала небо и землю, сохраняя мир миров в красоте, чине и мире. «Бог любви есть…»
А кто пленился ею, тот высший законов гражданских, самим управляется богом. «Всяк, кто в нем пребывает, не согрешает…» (I Иоанна, гл. 3, стих 7) [148]. «Праведнику закон не положен, но беззаконным» (I, К Тимофею, гл. 1, стих 9).
Не надобно приводить трубами воду туда, где отрыгает чистейшее питье сам источник — всех поточков отец и глава. «Своему господу стоит или падает» (К римлянам, гл. 14).
К сей главе нас возводить есть должность богословия, одной нз трех главнейших наук, содержащих в благоденствии жительство. Сих одних учителя именуются в Европе doctores.
Единственный их предмет есть человек. Медицина врачует тело; юриспруденция страхом приводит каждого к должности, а богословие из рабов делает сынами и друзьями божпими, вливая в сердце их охоту свободную к тому, к чему гражданские законы силою волокут. «Уже ты не раб, но сын…» (К галатам.., гл. 4). Чем множе таковых в жительстве, тем оно счастливее, и не напрасно есть пословица: «Доброе братство лучше богатства».
А что сказано о дружбе, то ж разумеется и о состоянии. Как в том, так и к сему вождь верный есть природа; счастлив же последующий ему. Впрочем, как помянутые птички образуют верного, избранного по природе, сиречь по богу, друга, так друг есть фигура и образ священной Библии. Взгляни на гл. 6, стих 14 Сираха. Читай их пода- лее и понимай, что Христос есть всех тех слов цель. Он есть премудрость божия, глаголящая к пам: «Вы друзья мои… Се мать моя и братья…» (Марка, гл. 3) [149].
А как творящие волю божию суть мать и братья Христовы, так взаимно им Библия. Взгляни на конец 14 гл. и на начало 15 Сираха. Точно о Библии речь: «Вырастит его, как мать…»
Скажи мне, что есть друг? Слуга и доброжелатель. Какая ж лучшая услуга, как привести к ведению божию? Все есть ложь, сиречь непостоянное и нетвердое, кроме бога. Но Библия учит о боге: «Я на сие родился… чтоб свидетельствовать истипу» (От Иоанна, стих 37, гл. 18). «Слово твое истина есть» (гл. 17, От Иоанна) [150]. Вся наша жизнь в руке божпей; сие значит врожденное пам предписание пищи, состояния, дружбы… Самое маленькое дело без его руководства есть неудачное. «Без меня не можете…» Кто знает бога, тот знает план и путь жития своего. Что есть житие? Есть всех дел и движений твоих сноп. Видишь, что познавший бога все свое разумеет. Вот для чего сказано: «Друг верен — покров крепок…»
Ничему нас Библия не учит, кроме богознания, но сим самим всего учит. И как имеющий очи все видит, так чувствующий бога все разумеет и все имеет —все, что для себя. А если черепаха крыльев пе имеет, какая нужда? Они для птицы пужны. Не в том совершенная премудрость, чтоб весь мир перезнать. Кто может сие? А невозможное и ненужное есть то же. Но если все знаешь, что тебе надобно, сие значит совершенную мудрость. Пересмотрев все планеты и прпобрев все миры, не имея и не зная то, что для тебя, и скуден, и не зпаток, и не весел ты, так как, перевидав все дороги, но не увидав твою, ничего и не знаешь, и не имеешь, и не куражен. Да и как быть можешь куражен, лишен для тебя нужного? Как иметь станешь, пе сыскав? А как сыщешь, не узнав? Как же узнаешь, лишен сладчайшего п всевожделеннейшего твоего руководителя— света божпего? Старипная пословица: «Охота пуще неволи». Злая охота побуждает злодея к ужасным предприятиям. Но не менее сильна и святая охота. Охота, любовь, огонь, свет, пламень, разжжение есть то же, «Бог любви есть…»
Сия распалила и устремила апостольские, пророческие и мученические сердца на лютые страдания, а пустынников и постников к горчайшим подвигам разожгла и оживляла их. О сем просвещающем и распаляющем, но не опаляющем огне Соломон в Песне Песней [151]:
Крепка, как смерть, любовь, Жестока, как ад, ревность, Крылья ее — крылья огня; Углие огненное — пламя ее (гл. 8).
Сей божественный кураж просвещал тьму их, согревал отчаяние, прохлаждал зной, услаждал горести, а без сего всякое счастье есть несчастное. Итак, Библия есть наш верховнейший друг и ближпий, приводя нас к тому, что есть единое дражайшее и любезнейшее. Она есть для нас предками нашими оставленный завет, хранящий сокровище боговеденпя. Боговедепие, вера, страх божий, премудрость есть то же. Сия одна есть истинная премудрость. Сей друзей божппх и пророков готовит (Премудрости Соломона, гл. 4) [152].
«Сию возлюбил и поискал из юности моей». «Сия благолепнее солнца». «Проницающая, как утро, добра, как луна, избрана, как солнце». «Труды ее суть добродетели: ибо целомудрию и разуму учит, правде и мужеству, их же потребнее ничто же есть в житии людям» (Песнь Песней и Премудрости Соломона, гл. 7 п гл. 8).
ТРАКТАТЫ. ДИАЛОГИ
НАЧАЛЬНАЯ ДВЕРЬ К ХРИСТИАНСКОМУ ДОБРОНРАВИЮ[153]
Преддверие
Благодарение блаженному богу о том, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным [154].
Нет слаще для человека и нет нужнее, как счастье; нет же ничего и легче сего. Благодарение блаженному богу. Царствие божие внутри нас. Счастие в сердце, сердце в любви, любовь же в законе вечного.
Спе есть непрестающее ведро и незаходящее солнце, тьму сердечной бездны просвещающее. Благодарение блаженному богу.
Что было бы, если бы счастие, пренужнейшее и любезнейшее для всех, зависело от места, от времени, от плоти и крови? Скажу яснее: что было бы, если бы счастие заключил бог в Америке, или в Канарских островах, или в азиатском Иерусалиме, пли в царских чертогах, или в соломоновом веке, или в богатствах, или в пустыне, пли в чине, пли в науках, или в здравии?.. Тогда бы и счастие наше и мы с ним были бедные. Кто б мог добраться к тем местам? Как можно родиться всем в одном коем‑то времени? Как же и поместиться в одном чине и стати? Кое же то и счастие, утвержденное на песке плоти, на ограниченном месте и времени, на смертном человеке? Не сие ли есть трудпое? Ей! Трудное и невозможное. Благодарение же блаженному богу, что трудное сделал ненужным.
Ныне же желаешь лп быть счастливым? Не ищи счастья за морем, не проси его у человека, не странствуй по планетам, не волочись по дворцам, не ползай по шару земному, пе броди по Иерусалимам… Золотом можешь купить деревню, вещь трудную, как обходимую, а счастие как необходимая необходимость туне везде и всегда даруется.
Воздух и солнце всегда с тобою, везде п туне; все же то, что бежит от тебя прочь, знай, что оно чуждое и не почитай за твое, все то странное есть и лишнее. Что же тебе нужды? Тем‑то оно и трудное. Никогда бы не разлучилось с тобою, если бы было необходимое. Благодарение блаженному богу.
Счастие ни от небес, ни от земли не зависит. Скажи с Давидом: «Что мне есть на небесе? И от тебя что восхотел на земле?»
Что же есть для тебя нужное? То, что самое легкое. А что же есть легкое? О друг мой, все трудное, п тяжелое, и горькое, и злое, и лживое есть. Однако что есть легкое? То, друг мой, что нужное. Что есть нужное? Нужное есть только одно: «Едино есть на потребу».
Одно только для тебя нужное, одно же только и благое и легкое, а прочее все труд и болезнь.
Что же есть оное едино? Бог. Вся тварь есть рухлядь, смесь, сволочь, сечь, лом, крушь, стечь, вздор, сплочь, и плоть, и плетки… А то, что любезное и потребное, есть едино везде и всегда. Но сие едино все горстию своею и прах плоти твоей содержит.
Благодарение ж блаженному богу за то, что все нас оставляет и все для нас трудное, кроме того, что потребное, любезное и единое.
Многие телесные необходимости ожидают тебя, и не там счастие, а для сердца твоего едино есть на потребу, и там бог и счастие, не далече оно. Близ есть. В сердце и в душе твоей.
В сей ковчег ведет и наша десятоглавая беседа, будто чрез десять дверей, а я желаю, дабы душа твоя, как Ное- ва голубица, не обретши нигде покоя, возвратилась к сердцу своему, к тому, кто почивает в сердце твоем, дабы сбылося оное Исаипно: «Будут основания твои вечные родом родов, и назовешься создателем оград, и пути твои посредп успокоишь».
Сего желает Григорий, сын Саввы Сковороды.
«Истина господня пребывает вовеки».
«Вовек, господи, слово твое пребывает».
«Закон твой посреди чрева моего».
«Слово плотью было и вселилось в нас».
«Посреди вас стоит, его же пе знаете».
Глава 1–я О боге
Весь мир состоит из двух натур: одна— видимая, другая — невидимая.
Видимая натура называется тварь, а невидимая — бог [155].
Спя невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит; везде всегда был, есть и будет. Например, тело человеческое видно, но проницающий и содержащий оное ум не виден.
По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разные имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.
А у христиан знатнейшие ему имена следующие: дух, господь, царь, отец, ум, истина. Последние два имени кажутся свойственнее прочих, потому что ум вовсе есть невеществен, а истина вечным своим пребыванием совсем противна непостоянному веществу. Да и теперь в некоторой земле называется бог иштен [156]. Что касается видимой натуры, то ей также не одно имя, например: вещество, или материя, земля, плоть, тень и проч.
Глава 2–я О вере вселенской
Как теперь мало кто разумеет бога, так не удивительно, что и у древних часто публичною ошибкою почитали вещество за бога и затем все свое богопочитание отдали в посмеяние.
Однако же в то все века и народы всегда согласно верили, что есть тайная некая, по всему разлившаяся и всем владеющая сила.
По сей причине для чести и памяти его по всему шару земному общенародно были всегда посвящаемы дома, да и теперь везде все то же. И хотя, например, подданный может ошибкою почесть камердинера вместо господина, однако ж в том никогда не спорпт, что есть над ним владелец, которого он, может статься, в лицо не видывал. Подданпый его есть всякий парод, и равно каждый признает пред ппм рабство свое.
Такова вера есть общая и простая.
Глава 3–я О промысле общем
Сия‑то блаженпейшая натура, плп дух, весь мир, будто машинистова хитрость часовую на башне машину, в движении содержит и, по примеру попечительного отца, сам бытие есть всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, распоряжает, починяет, защищает и по своей же воле, которая всеобщим законом, или уставом, зовется, опять в грубую материю, или грязь, обращает, а мы то называем смертию.
По сей причине разумная древность сравнила его с математиком или геометром, потому что непрестанно в пропорциях или размерах упражняется, вылепливая по разным фигурам, например: травы, деревья, зверей и все прочее; а еврейские мудрецы уподобили его горшечнику.
Сей промысл есть общий, потому что касается благосостояния всех тварей.
Глава 4–я О промысле, особенном для человека
Сей чистейший, всемирный, всех веков и народов всеобщий ум излил нам, как источник, все мудрости и художества, к провождению жития нужные.
Но ничем ему так не одолжен всякий народ, как тем, что он дал нам самую высочайшую свою премудрость, которая природный его есть портрет и печать.
Она столь превосходит прочие разумные духи, плп понятия, сколь наследник лучше служителей.
Она весьма похожа па искуснейшую архитектурную симметрию или модель, которая по всему материалу, нечувствительно простираясь, делает весь состав крепким и спокойным, все прочие приборы содержащим.
Так слово в слово и она, по всем членам политического корпуса, из людей, не из камней состоящего, тайно разлившись, делает его твердым, мпрпым п благополучным.
Если, например, какая‑то фамилия, плп город, или государство по сей модели основано и учреждено, в то время бывает оно раем, небом, домом божипм п прочее.
А если один какой‑то человек созпждет йо нему житие свое, в то время бывает в нем страх божий, святыня, благочестие и прочее. II как в теле человеческом один ум, однако разно по рассуждению разных частей действует, так и в помяпутых сожительствах, сею премудростию связанных, бог чрез различные члены различные в пользу общую производит действа.
Она во всех наших всякого рода делах и речах душа, польза и краса, а без нее все мертво и гнусно. Родимся мы все без нес, однако для нее. Кто к ней природное и охотнее, тот благороднее и острее, а чем большее кто с нею имеет участие, тем действительпейшее, но не понятое внутри чувствует блаженство пли удовольствие. От нее одной зависит особенный в созидании рода человеческого промысл. Она‑то есть прекраснейшее лицо божие, которым он со временем, напечатуясь на душе нашей, делает нас из диких и безобразных монстров, или уродов, человеками, то есть зверьками, к содружеству и к помянутым сожительствам годными, незлобивыми, воздержными, великодушными и справедливыми.
А если уже она вселилась в сердечные человеческие склонности, в то время точно есть то же самое, что в движении часовой машины темпо (tempo), то есть правильность и верность. II тогда‑то бывает в душе непорочность н чистосердечие, как бы райский некий дух и вкус, пленяющий к дружелюбию.
Она различит нас от зверей милосердием и справедливостью, а от скотов — воздержанием и разумом; и не иное что есть, как блаженнейшее лицо божие, тайно на сердце написанное, сила и правило всех наших движений и дел. В то время сердце наше делается чистым источником благодеяний, несказанно душу веселящих; и тогда‑то мы бываем истинными по душе п по телу человеками, подобны годным для строения четвероугольным камням, с каковых живой божий дом составляется, в котором он особливою царствует мплостпю.
Трудно неоцененное спе сокровпще проникнуть и приметпть, а для одного сего любить и искать ее нелегко [157].
Но сколь она снаружи неказиста и презренна, столь впутри важна и великолепна, похожа на маленькое, например, смоквинпое зерно, в котором целое дерево с плодами и листом закрылось, пли на маленький простой камушек, в котором ужасный пожар затаился. Для ока- залостп намечалп ее всегда признаками, и она, будто какой‑то принц, имела свои портреты, печати и узлы, разные в разных веках и народах. Ее то был узел, например, змий, повешенный на колу пред иудеями.
Ее герб— голубь с масличного во устах ветвпю. Являлась она в образе льва и агнца, а царский жезл был ее ж предметом и прочее.
Таилась она и под священными у них обрядами, например под еденпем пасхи, под обрезанием и прочее.
Закрывалась она, будто под разновидным маскарадом, и под гражданскими историями, например под повестью о Исаве и Иакове, о Сауле и Давиде [158] и проч., и одним тайным своим присутствием сделала те книги мудрыми. А в последовавшие уже времена показалась она в образе мужском, сделавшись богочеловеком.
Каковым же способом божпя спя премудрость родилась от отца без матери и от девы без отца, как‑то она воскресла и опять к своему отцу вознеслась и прочее, — пожалуй, не любопытствуй. Имеются и в сей так, как в прочих науках, праздные тонкости, в которых одних может себе запять место та недействительная вера, которую называют умозрительною. Поступай и здесь так, как на опере, и довольствуйся тем, что глазам твоим представляется, а за шпрмы и за хребет театра не заглядывай. Сделана спя занавесь нарочно для худородных и склонных к любопытству сердец, потому что подлость, чем в ближайшее знакомство входит, тем пуще к великим делам и персонам учтивость свою теряет.
На что тебе спрашивать, например, о воскресении мертвых, если и самый дар воскрешать мочь ничего не пользует бездельной душе — ни воскрешающей, нп воскрешаемой? От таковых‑то любопытнпков породплпсь расколы, суеверия и прочие язвы, которыми вся Европа беспокоится. Важнейшее дело божпе есть: одну беспутную душу оживотворить духом своих заповедей, нежели из небытия произвести новый земной шар, населенный беззаконни- ками.
Не тот верен государю, кто в тайности его вникнуть старается, но кто волю его усердно исполняет.
Вечная спя премудрость божпя во всех веках и народах неумолкно продолжает речь свою, и она не иное что есть, как повсеместного естества божиего невидимое лицо п живое слово, тайно ко всем нам внутрь гремящее. Но не хотим слушать советов ее, одни за лишением слуха, а самая большая часть — по несчастному упрямству, от худого зависящему воспитания.
Прислушивались к нетленному сему гласу премудрые люди, называемые у иудеев пророками, и со глубочайшим опасением повелеваемое исполняли.
Она начало и конец всех книг пророческих; от нее, чрез нее и для нее все в них написано. По сей причине разные себе имена получила. Она называется образ божий, слава, свет, слово, совет, воскресение, живот, путь, правда, мир, судьба, оправдание, благодать, истина, сила божия, имя божие, воля божия, камень веры, царство бо- жие и проч. А самые первейшпе христиане назвали ее Христом, то есть царем, потому что одна она направляет к вечному и временному счастию все государства, всякие сожительства и каждого порознь [159]. Да и, кроме того, у древних царственным называлось все, что верховным и главнейшим почиталось.
Провидел, было, Авраам блаженнейший свет ее и, на ней уверившись, сделался со всею фамилиею справедливым, а с подданными благополучным. Однако она и прежде Авраама всегда у своих любителей живала. А Мой- сей, с невидимого сего образа божиего будто план сняв, начертил его просто и грубо самонужнейшими линиями и, по нему основав пудеевское общество, сделал оное благополучным же и победительным. Он по–тогдашему написал, было, его на каменных досках и так сделал, что невидимая премудрость божия, будто видимый и тленный человек, чувственным голосом ко всем речь свою имеет.
Сия речь, понеже от него разделена на десять рассуждений, или пунктов, потому названа десятословием.
Глава 5–я О десятословии
«Я есть господь бог твой, да не будет тебе богов иных!..» и прочее.
Яснее сказать так: Я глава твоего благополучия и свет разума. Берегись, чтоб ты не основал жития твоего на иных советах, пскусстьах й вымыслах, хотя б они из ангельских умов родились. Положись на меня слепо. Если ж, меня минув, заложишь век твой па иной премудрости, то опа тебе будет и богом, по пе истинным, а посему и счастие твое подобпо будет воровской монете.
«Не сотвори себе кумира!..» и проч.
А как на подлых камнях, так еще больше не велю тебе строиться на видимостях. Всякая видимость есть плоть, а всякая плоть есть песок, хотя б опа в поднебесной родилась; все то идол, что видимое.
«Не приемли имени!..» и проч.
Смотри ж, во–первых, не впади в ров безумия, будто в свете ничего нет, кроме впдимостей, п будто имя сие (бог) пустое есть. В сей‑то бездне живут клятвы ложные, лицемерия, обманы, лукавства, измены и все тайных и явных мерзостей страшилища. А вместо того напиши на сердце, что везде всегда присутствует тайный суд божий, готов па всяком месте невидимо жечь и сечь невидимую твою часть, не коснясь пи точки, за все дела, слова и мысли, в которых меня нет.
«Помни день субботний!..» и проч.
Сие ты повсюду п внутри тебя кроющееся величество божие с верою и страхом в депь воскресный прославлять не забывай, а поклоняйся не пустыми только церемониями, но самым делом, сердечно ему подражая. Его дело и вся забава в том, чтоб всемпнутно промышлять о пользе всякой тварп, и от тебя больше ничего не требует, кроме чистосердечного милосердия к ближним твоим.
А сие весьма легко. Верь только, что сам себя десятью используешь в самое то время, как используешь другпх, и напротив того.
«Чти отца твоего!..» и проч.
Прежде всех отца п мать почитай и служи им. Они суть видимые портреты того невидимого существа, которое тебе столько одолжает.
А вот кто отец твой п мать: будь, во–первых, верен и усерден государю, послушен градоначальнику, учтив к священнику, покорен родителям, благодарен учителям твоим и благодетелям. Вот истинный путь к твоему вечному и временному благоденствию и к утверждению твоей фамилии. Что же касается прочих общества частей, берегись следующего:
«Не убий!»
«Не прелюбодействуй!»
«Не воруй!»
«Не свидетельствуй ложно, или не клевещи!»
Осуждаем винного, а клевещем невинного. Сия есть страшнейшая злоба, и клеветник по–эллински — дьявол.
«Не пожелай!..»
Но понеже злое намерение семя есть злых дел, которым числа нет, а сердце рабское неисчерпаемый есть источник худых намерений, для того по век твой нельзя быть тебе честным, если не попустишь, дабы вновь бог переродил сердце твое. Посвяти ж оное нелицемерной любви. В то время вдруг бездна в тебе беззаконий заключится… Бог, божпе слово, к его слову любовь — все то одно.
Сим троеличным огнем разожженное сердце никогда не согрешает, потому что злых семян или намерений иметь не может.
Глава 6–я Об истинной вере
Если б человек мог скоро понять неоцененную великого сего совета божиего цену, мог бы его вдруг принять и любить.
Но понеже телесное, грубое рассуждение сему препятствует, для того нужна ему вера. Она закрытое всем советом блаженство, будто издали в зрительную просматривает трубку, с которою и представляется.
При ней необходимо должна быть надежда. Она слепо и насильно удерживает сердце человеческое при единородной сей истине, не позволяя волноваться подлыми посторонних мнений ветрами. По сей причине представляется в виде женщины, держащей якорь [160].
Сип добродетели сердце человеческое, будто надежный ветер корабль, приводит, наконец, в гавань любви и ей поручает.
В то время, по открытии глаз, тайно кричит в душе дух святой следующее: «Правда твоя, правда вовек, и закон твой — истина».
Глава 7–я Благочестие и церемония — разнь[161]
Вся десятословия сила вмещается в одном сем имени — любовь. Она есть вечный союз между богом п человеком. Она огонь есть невидимый, которым сердце распаляется к божиему слову или воле, а посему и сама она есть бог.
Сия божественная любовь имеет на себе внешние виды, или значки; они‑то называются церемония, обряд, пли образ благочестия. Итак, церемония возле благочестия есть то, что возле плодов лист, что на зернах шелуха, что при доброжелательстве комплименты. Если же спя маска лишена своей силы, в то время остается одна лицемерная обманчивость, а человек — гробом раскрашенным. Все же то церемония, что может исправлять самый несчастный бездельник.
Глава 8–я Закон божий и предание — разнь
Закон божий пребывает вовеки, а человеческие предания не везде и не всегда.
Закон божий есть райское древо, а предание — тень.
Закон божий есть плод жизни, а предание — лпствпе. Закон божий есть божие в человеке сердце, а предание есть смоковный лист, часто покрывающий ехидну. Дверь храма божия есть закон божий, а предапие есть приделанный к храму притвор. Сколь преддверие от алтаря, а хвост от головы, столь далече отстоит предание [от закона божия].
У нас почти везде несравненную сию разность сравнивают, забыв закон божий и смешав с грязью человеческою воедино, дажв до того, что человеческие враки выше возносят; и, на оныя уповая, о любви не подумают, да исполнится сие: «Лицемеры! За предания ваши вы разорили закон». Все же то есть предание, что не божий закон.
Глава 9–я О страстях, или грехах
Страсть есть моровой в душе воздух. Она есть беспутное желание видимостей, а называется нечистый или мучительный дух. Главнейшая всех есть зависть, мать прочих страстей и беззаконий. Она есть главный центр оной пропасти, где душа мучится. Ничто ее не красит и не пользует. Не мил ей свет, не люба благочинность, а вред столь сладок, что сама себя десятью съедает.
Жало адского сего дракона есть весь род грехов, а вот фамилия его: ненависть, памятозлобие, гордость, лесть, несытость, скука, раскаяние, тоска, кручина и прочий неусыпаемый в душе червь.
Глава 10–я О любви, или чистосердечии
Противится сей бездне чистосердечие. Оно есть спокойное в душе дыхание и веяние святого духа.
Оно подобно прекрасному саду, тихих ветров, сладко- дышущих цветов и утехи исполненному, в котором процветает древо нетленной жизни.
А вот плоды его: доброжелательство, незлобие, склонность, кротость, нелицемерие, благонадежность, безопасность, удовольствие, кураж ц прочие неотъемлемые забавы.
Кто таковую душу имеет, мир на нем, и милость, и веселие вечное над головою сего истинного христианина!
НАРКИСС[162]
Разглагол о том: Узнай себя. Пролог
Сей есть сын мой первородный. Рожден в седьмом десятке века сего. Наркисс нарпцается некий цвет и некий юноша. Наркисс — юноша, в зерцале прозрачных вод при источнике взирающий сам на себя и влюбившийся смертно в самого себя, есть предревняя притча из обветшалого богословия, которое есть матерь еврейского [163]. Наркиссов образ благовестит cue: «Узнай себя!» Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя! Испытай себя крепко. Право! Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софпина дочь [164]. Где мудрость узрела, там любовь сгорела. Воистину блаженна есть самолюб- ность, если есть свята; ей свята, если истинная; ей, говорю, истинная, если обрела и узрела единую оную красоту и истину: «Посреди вас стоит, его же не знаете».
Блажен муж, который обретет в доме своем источник утешения и не гонит ветры со Исавом, ловптельствуя по пустым околицам [165]. Дочь Саулова Мелхола [166], из отчего дома сквозь окно рассыпающая по улицам взоры свои, есть мать и царица всех шатающихся по окольным пустыням во след беспутного того волокиты, кого, как буйную скотину, встретив, загонит в дом пастырь наш. Куда тебя бес гонит? «Возвратись в дом твой!»
Сии суть Наркпссы буйные. А мой мудрый Наркисс амурится дома, по Соломоновой притче: «Разума праведник, себе друг будет».
Кто‑де прозрел в водах своей тлени красоту свою, тот не во внешность какую‑либо, не во тления своего воду, но в самого себя и в самую свою точку влюбится. «Пути твои посреди тебя успокоишь».
Наркпсс мой, правда, что жжется, разжигаясь углием любви, ревнуя, рвется, мечется и мучится, ласкосердст- вует, печется и молвит всеми молвами, а не о многом же, ни о пустом чем‑либо, но о себе, про себя и в себе. Печется о едином себе. Едино есть ему на потребу. Наконец, весь как лед, истаяв от самолюбного пламени, преображается в источник. Право! Право! Во что кто влюбился, в то преобразился. Всяк есть то, чье сердце в нем. Всяк есть там, где сердцем сам.
О милая моя милость, Наркпсс! Ныне из ползущего червища восстал пернатым мотыльком. Ныне се воскрес! Почему не преобразился в ручей или поток? Почто не в реку пли море? Скажи мне! Отвечает Наркисс: «Не вредите мне, ибо доброе дело сотворил я. Море из рек, реки из потоков, потоки из ручьев, ручьи из пара, а пар всегда при источнике сущая сила и чад его, дух его и сердце. Се что люблю! Люблю источпик и главу, родник и начало, вечные струп, источающие из пара сердца своего. Море есть гной. Реки проходят. Потоки высыхают. Ручьи исчезают. Источник вечпо паром дышит, оживляющим и прохлаждающим. Ирточник единый люблю и исчезаю. Прочее все для меня стечь, сечь, подножие, сень, хвост…» О сердце морское! Чистая бездна! Источник святой! Тебя единого люблю. Исчезаю в тебе и преображаю- ся… Слышите ли? Се что воспевает орлий птенец, орлиной матери фиваидской премудрости [167]!
Лицемеры и суеверы, слыша сие, соблазняются и хулят. Во источник преобразиться? Как могут сии быть? Не ропщите! Вельми легко верующему, яснее скажу, узнавшему в себе красоту оную: «Пар есть сила божия и излияние вседержителя славы чистое».
Лучше‑де было ему преобразиться во злато, или во драгоценный камень, или… Постойте! Он самое лучшее нашел. Он преобразуется во владыку всех тварей, в солнце. Ба! Разве солнце и источник есть то же! Ей! Солнце есть источник света. Источник водный источает струи вод, наповая, прохлаждая, омывая грязь. Огненный же источник источает лучи света, просвещая, согревая, омывая мрак. Источник водный водному морю начало. Солнце есть глава огненному морю. Но как‑де могут сии быть, дабы человек преобразился в солнце? Если сие невозможно, как ибо гласит истина: «Вы есть свет миру, то есть солнце».
О лицемеры! Не по лицу судите, но по сердцу. Ей! Солнце есть источник. Как же не и человек божий солнцем? Солнце не по лицу, но по псточнпчьей спле есть источник. Так и человек божий, источающий животворящие струп и лучи божества испущающпп, есть солнце не по солнечному лицу, но по сердцу. Всяк есть то, чье сердце в нем: волчье сердце есть истинный волк, хотя лицо человечье; сердце боброво есть бобр, хотя вид волчий; сердце вепрево есть вепрь, хотя вид бобров. Всяк есть то, чье сердце в нем. Но лицемеры бодают рогами упорно. Да будет‑де спе так здраво! Однако‑де человеку преобразиться в лицо солнцево отнюдь невозможно. Лицо‑де и сердце разнь… Право, право судпте! II я сужу: отнюдь невозможно. Да и какая польза? Вид бобров не творит волка бобром. О глухие лицелюбцы! Внемлите грому сему: «Плоть ничто же, дух животворит».
И сего ли не знаете, что вид, лицо, плоть, пдол есть то же и ничто же? Не знаете ли, что мир сей есть пдол поля Деирского [168]? Солнце же истукану сему есть лицо его и златая глава его, и сэ суета сует! Даниил не кланяется, а Наркисс пе любит его. Мир есть улица Мелхолпна, блудница вавилонская, бесноватое море, а Даниил и Наркисс в горящих сих адских водах узрели любезную свою милость. Какую? Росоносный источник и истое солнце, как написано: «Пока светит день», то есть солнце. «Где почиваешь? Яви мне вид твой». «О благая мудрость есть человеку, паче же видящим солнце».
Благодарение ибо блаженному богу. Спя есть неизреченная его милость и власть, сотворившая бесполезное невозможным, возможное полезным. Ныне мой Наркисс преобразится в истое, не в пустое солнце. Вопрос лицемеров: «Что се? Так ли в солнце едином два будут солнца?» Ответ: «А где же ваши ушп тогда, когда громчайшею трубою небеса проповедуют: «В солнце положил селение свое»?»
Видите, что во златой главе кумира вашего, мира сего, и в Вавилонской сей печп обитает п субботствует свет наш незаходимый и не ваше мрачное, но наше солнце прославляется следующею трубною песнею: «Источник исходит п напоит всех».
Но оставим, да лицемеры мучаются во огненном своем озере. Сами же с Израилем да прейдем на ту сторону моря, по совету Варухову: «Кто перейдет на ту сторону моря и обретет премудрость? Там рай». Там амурятся все узнавшпе себя Наркпссы. Се первый встречает нас возлюбленный Давид, воспевая песнь свою: «В тебе источник живота. Во свете твоем узрим свет».
Оставайтесь, лицемеры, с наличным вашим солнцем. Мы в дурном вашем солнце обретем новое и прекрасное оное: «Да будет свет!» «Да встанет солнце! И утвердилось солнце».
Се за стеною и за пределами вашими встречает нас, одевшийся светом вашим, как ризою! Се возглашает к пам: «Радуйтесь!» «Дерзайте! Мир вам! Не бойтесь! Я есть свет! Я свет солнцеву кумиру и его миру». «Жаждущий, да грядет ко мне и да пьет!»
Чудо, явленное в водах Наркиссу
Скажи мне, прекрасный Наркисс, в водах твоих узрел ты что? Кто явился тебе в них?
Ответ. На водах моих всплыло елпсейское железо [169]. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотво- ренный образ, «который есть сияние славы отчей». «Положи меня как печать на мышце твоей». «Отражается на нас свет». Вижу Петра вашего гавань: «Землю посреди воды, словом божиим составленную». Я вижу моего друга, друга Исаипна сего: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Волшебница — плоть моя явила мне моего Самуила. Сего единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейских Наркиссов. Вот первый нас встречает: «Ревнуя, поревновал во господе боге…» Вот второй: «Душа моя изойдет в слово твое», то есть преобразуется. Вот еще тебе Наркпссы: «Се все оставили и вослед тебе идем». А Давид не истинный ли есть Наркисс? [170] «Исчезнет сердце мое и плоть моя». «Исчезли очи мои во спасение твое». «Когда приду и явлюсь лицу твоему?» А се не точный лп Наркисс? «Мир мне сораспялся, и я миру». «Не живу я, но живет во мне Христос». «Пока преобразит тело смирения нашего…» «Желаю разрешиться». «Мне бо жить — Христос, а умереть — приобретение».
Как во источпике лицо человечье, так в Исаииных словах, будто дуга во облаке, виден сей Наркиссов амур. «Будет бог твой с тобою присно, и насытишься, как же желает душа твоя, п кости твои утучнеют и будут, как виноград напоенный и как источник, в котором же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и раз- ботеют, и наследят роды родов. И сознждутся пустыни твои вечными, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создателем оград, и пути твои посреди тебя успокоишь».
Разговор о том: Знай себя
Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем‑либо из божиего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: «Тот сотрет твою главу, которого ты соблюдать будешь пяту».
Случились при обеде два ученые: Навал и Сомнас [171]. Они много те слова толковали по прошению брата моего. Я непоколебимо верю, что Священное писание есть райская пища и врачевство моих мыслей. Для того охаивал сам себя за то, что пе мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.
Друг. Как же называешь сладчайшими слова, не чувствуя в них никакого вкуса?
Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным каким‑то дышут благовонием.
Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.
Лука. Для чего? Разве у пас головы и ноздрей нет?
Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: «Господи, человека пе имеем…»
Лука. Разве же пе имеем и пе видим у нас людей?
Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу пли пяту, закрыв прочее тело и голову; без оной же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь себя самого, слово в слово, одно и то же, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак, познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека—все сие одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и узнать: «Если не узнаешь сам себя, о добрая в женах, изойди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских».
Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.
Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.
Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.
Друг. Я ведь тебе говорил, что пе можешь вкуса слышать.
Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.
Друг. Видишь в себе то, что ничто, и ничего не видишь.
Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?
Друг. Видишь в себе одну землю. Но сим самым ничего не видишь, потому что земля и ничто — одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное — самое дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого себя отродясь не видывал.
Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.
Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего пет.
Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?
Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое — все ли то одно?
Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова — начало.
Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что сие твое око есть пята или хвост в твоем оке.
Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око, где?
Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, пи ног твоих никогда ты не видал, пи всех твоих прочих частей, целого твоего тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень… Так можешь ли сказать, что ты себя узнал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.
Лука. Для чего ж меня тенью называешь?
Друг. Для того, что ты существа твоего потерял ис- ту, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главностъ.
Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?
Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает.
Лука. Мучишь меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как сказуешь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.
Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощённо мыслям нашим. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя[172]. А посему‑то она часто и сердцем называется. Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль — то главный наш человек. В ней- то мы состоим. А она есть мы.
Лука. Вот! Я сему верю. Я приметил, что когда я (отселе стану себя мыслию называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего и самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом[173]. Благодарствую, что ты мне меня нашел. Слава богу! Я теперь очи, уши, язык, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж о сем никогда и не думал. Куда! Я люблю сие мнение. Пожалуй, подтверди мне оное. Хочу, чтоб оно было непоколебимо.
Друг. Пожалуй, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытуй опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам сие мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, дабы в нас сердце и мысль одна была. И сего слаще быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первее хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и обережлив. Если мое мнение тебе нравится, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взглянь на Иеремию в главе 17–й, в стихе 9–м.
Лука. Боже мой! Самого точного увижу Иеремию, если мысль его увижу. Но пожалуй, точные его слова…
Друг. Вот тебе: «Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» [174] Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?
Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.
Друг. А что же, кроме сего, примечаешь?
Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и глубокое сердце—все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает, но глубокое сердце или мысль его: она‑то самый точный есть человек и глава. А внешняя его наружность есть не что иное, как тень, пята и хвост.
Друг. Вот видишь? Уже начинаешь отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. Что вдруг зажигается, то вдруг и угасает. Но твердое дело с косностию укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Не вдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они‑то, в нас укоренившись, называются поверьем. Плотского нашего жития плотская мысль начало и источник есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш… Но кто нам сотрет главу змпину? Кто выколет ворону око, вперившееся в ночь? Кто уничтожит нашу плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремпин, опустошающий землю?.. [175] Но сыскал бог мудрого нрогйву мудрого, змия на змия, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою… Gel Спаситель твой грядет, имея с собою воздаяние.
Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.
Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Вера, свет во тьме видящая, страх божий, плоть пробож- дающий, крепка, как смерть, любовь божия — вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?
Лука. Верую. Но сам чувствую слабость веры моей… Пособи, если можешь, выдраться из грязи неверия. Признаюсь, что сие слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкус в ней ничего не слышу.
Друг. По крайней мере знаешь, куда смотрит вера?
Лука. Знаю, что должно веровать в бога. А о прочем ничего тебе не скажу.
Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.
Лука. Что за пустое такое око?
Друг. Уже говорено, что вся плоть — пустошь.
Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по–твоему сказать, плотности, или плоти.
Друг. Так посему ты неверный язычник и идолопоклонник.
Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого бога?
Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на то, что в пустоше голова, сила есть и основание, и никогда не погибает.
Лука. Так посему другое око надобно, чтоб еще увидеть и невидимость.
Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, дабы ты мог истину в пустоши усмотреть. А старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, мог бы ты его оком во всем усмотреть истину.
Лука. Как же сего человека нажить?
Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.
Лука. А где ж он?.. Но прежде отвечай: отчего ты говорил о вере, а теперь об оке?
Друг. Истинное око и вера — все одно.
Лука. Как так?
Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое понеже, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней опочивает, для того называется верою. А веровать и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.
Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.
Друг. Конечно, так.
Лука. Так, довольно и одного. На что два?
Друг. Глянь на сие дерево. Если сего дуба не будет, может ли стоять тень?
Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею.
Друг. Ты‑то тень, тьма и тлень! Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты‑то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, понеже не от тебя, да только в тебе и тебя содержит, о прах и ничто! А ты его до тех пор не узнаешь, поколь не признаешься со Авраамом в том, что ты земля и пепел. А теперь кушай землю, люби пяту свою, ползай по земле. О семя змппно и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в который благословенное чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: «Тот сотрет твою главу».
Разговор 2–й о том же: Знай себя
К л е о п а. Правду говоришь… Однак пан Сомнас сколько ни велеречив, я в ием вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но не зиаю, как- то приятны.
Лука. А вот он и сам к нам…
Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!
Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь се твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочиям.
Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.
Друг. Что се значит — в натуре показать?
Лука. Я сего не знаю.
К л е о п а. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.
Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.
Друг. А вы доселе сего не знаете?
Лука. Конечно, должен ты доказать.
Друг. Верите ли, что есть бог?
Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.
Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.
Лука. Как доказал?
Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.
Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для изъяснения.
Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представляю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите — показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами или примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, по мысль и сердце его — то истинный человек. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?
Лука. Вижу паппсанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змпину.
Друг. Ведь живопись видишь?
[Лук а]. Вижу.
Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?
Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок пли пропорция и расположение красок — то сила. А если ее нет, в то время краска — грязь и пустошь одна.
Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?
Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи — во главе его. Очи же безумных — на концах земли».
Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?
Лука. Он видит плотским оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.
Друг. Право рассудил. Так посему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и вапно [176], а плана ее не понимаешь, как думаешь — усмотрел ли и узнал ее?
Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, или пропорции и размера, который всему связь и голова материалу, понеже в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы.
Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.
Лука. Как?
Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все спи головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?
Лука. Кажется, что так.
Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в про- чиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все–на–все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последней наружности находится, минуя силу, начало и голову. Итак, хотя бы мы одним без души телом были, то и в самое то время еще не довольно себя понимаем.
Лука. Для чего?
Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслию во план, содержащий слабую сию персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах сих божппх, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Се на руках моих написал стены твои…» Но поступим повыше.
Клеопа. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что…
Друг. Что такое дивно? Не бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем бы бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли что бытие свое, кроме его, иметь? Не он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина есть во всем, потому что истина есть господня; господь же, дух и бог — все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собою, и истина его во всем вовеки пребывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, токмо тень его, и пята его, и подножие его, и обветшающая риза… Но «мудрого очи — во главе его, очи же безумных — на концах земли».
Разговор 3–й о том же: Знай себя
Клеопа: Ах! Перестань, пожалуй. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею не гнушается дружбою. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме сего, не ищет.
Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянипом.
Клеопа. Пожалуй же, поверь.
Друг. О чем у вас спор?
Клеопа. Ба! А мы нарочпо к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.
Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?
Клеопа. Не может понять твоих речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.
Друг. О чем была речь?
Клеопа. Помнишь ли, Филон?
Ф и л о н. Помню. Была речь о бездне.
Клеопа. А–а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».
Филон. Потом спор был о каких‑то старых и новых мехах и о вине.
К л е о п а. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.
Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во–первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою [177].
К л е о п а. Не можно ли поговорить проще?
Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?
Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.
Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.
Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.
Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все–на–все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он‑то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово бо- жие, советы и мысли его — сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес шпршая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.
Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть…»
Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он‑то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отем- неют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».
Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.
Друг. Праведно требуешь, для того что бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что бог суда себе от нас просит, да и не получает?
Клеопа. Возможно ли? Как так?
Друг. Соперники его — идолы и кумиры. Сих‑то, сидя на суде, оправдаем.
Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.
Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.
Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»
Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?
Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.
Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.
Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»
Друг. Если бы ты в строении какого‑то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?
К л е о п а. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен — бесам ли в нем жертву приносят или невидимому богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?
Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.
К л е о п а. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв — не жертвы для стен и череп для воды — не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.
Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?
К л е о п а. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…
Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от господа бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что бог суд имеет со соперником своим — землею?
К л е о и а. Да кто может его судить?
Друг. Уже ты дал суд твой на него, уничтожив сторону его.
К л е о п а. Коим образом?
Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков‑то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца [178]. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огпем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все паставпики с землею слег- лись, и не было ни одного, который бы был приятель богу.
Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против бога?
Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно богу принадлежит.
Клеопа. Не понимаю.
Друг. Слушай! Голубь темноокпй! Не божия ли есть сила? И не господня ли крепость?
Клеопа. Да кто ж о сем спорит?
Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху — твердость, кумиру — божество, тьме — свет, смерти — жизнь? Вот нечестивый на бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно — увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?
Клеопа. Верую.
Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?
Клеопа. Верую.
Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех божиих словах: «Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь…»
Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.
Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?
Клеопа. Конечно, для того.
Друг. Так не все ж ли одно — почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И сей суд наш несменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.
Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, дух! Бог, бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?
Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата — Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.
Клеопа. Но откуда в нас проклятое сие семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.
Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце — голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость божия называет семенем и чадами змииными. Сии люди любят землю, а она есть пята и подножие и тень. По сей‑то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая спя голова раздавлена. Она‑то нас выводит в горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда сей змий в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?
Клеопа. Хочу знать.
Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом [179]. Знай себя. Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.
Клеопа. Да как себя беречь?
Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змпино.
Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?
Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.
Клеопа. Скажи проще.
Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.
Клеопа. Сии мысли чудные.
Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей, непросвещенных по- толь, поколь возможешь сказать: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших…» А сие сделается при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» — говорит господь (Исайя).
Разговор 4–й о том же: Знай себя
Лука. Посему весьма не малое дело: узнать себя.
Друг. Один труд в обоих сих — познать себя п уразуметь бога, познать и уразуметь точного человека, весь труд и обман его от его тени, на которой все останавливаемся. А ведь истинный человек и бог есть то же. И никогда еще не бывала видимость истиною, а истипа видимостью; но всегда во всем тайная есть и невидимая исти- йа, потому что она есть господня. А господь и дух, плоти и костей не пмущнй, и бог — все то одно. Ведь ты слышал речи истинного человека. Если‑де не узнаешь себя, о добрая жена, тогда паси козлы твои возле шалашей пастушеских. Я‑де тебе не муж, не пастырь и не господин. Не видишь меня потому, что себя не знаешь. Пойди из моих очей и не являйся! Да и не можешь быть передо мною, поколь хорошо себя не уразумеешь. Кто себя не знает, тот один может запеть: «Господь пасет меня…»
К л е о п а. А мы из последнего разговора имеем некоторые сомнения.
Друг. Когда речь идет о важном деле, то и не дивно. Но что за сомнения?
Клеопа. Первое: ты говорил, что человек, влюбившийся в видимую плоть, для того везде гонится за видимостью, понеже усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу.
Друг. А вы как думаете?
Клеопа. Нам кажется для того, что не может верить о пребывании невидимости и думает, что одно только то бытие свое пмеет, что плотскими руками ощупать может и что в тленных его очах мечтается. Впрочем, он и сам понять может и совершенно знает, что все то преходит, что он любит. Посему‑то он и плачет, когда оно его оставляет, рассуждая, что уже оно совсем пропало, подобно как младенец рыдает о разбитом орехе, не понимая, что орешная сущая иста состоит не в корке его, но в зерне, под коркою сокровенном, от которого и сама корка зависит.
Друг. Сия есть самая правда, что был бы весьма глуп земледел, еслп бы тужил о том, что на его ниве начало пшеничное стебло в месяце августе сохнуть и дряхлеть, не рассуждая, что в маленьком закрытом зерне скрылась и новая солома, весною наружу выходящая, а вечное и истинное свое пребывание в зерне невидимо закрывшая. Но не все же ли то одно— причитать соломе силу ее и существо, а не главе ее или зерну и не верить, ни же поминать о пребывании зерна? Для того‑то, например, судия присудил двоюродному брату власть и силу в наследии, понеже уверен, что родного наследника в живых нет. И сей‑то есть тот нечестивый суд, о котором в последнем разговоре и шла меж нами речь.
Клеопа. Другое сомнение. Я сказал ведь так: помню слово Иеремипно сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и оно‑то истинный человек есть…» А ты к сим словам присовокупил следующее: «Вот сей же то человек и содержит все» и прочее.
Друг. Так в чем же сомневаешься?
Клеопа. Я без сомненпя понимаю, что все внешние наши члены закрытое существо свое в сердце имеют так, как пшеничная солома содержится в своем зерне. Она, иссохши и издряхлевши, то закрывается при согнитии в зерне, то опять наружу в зелености выходит и не умирает, но обновляется и будто переменяет одеяние. Но понеже на всех без исключения людях видим внешние члены, которые свидетельствуют и о зерне своем, то есть, что всяк из них имеет и сердце, которое (как пророк божий учит) точный есть человек и истинный, а сие есть великое дело, так что се будет? Всем ли быть истинным человеком? И какая разница меж добрым мужем и злым?
Друг. Не так! Отведи мысли твои на время от человека и посмотри на прочую природу. Не всякий орех и не всякая солома с зерном.
Клеопа. Ужасное зрелище!
Друг. Не бойся! Знаю. Ты, осмотрясь на людей, ужаснулся. Но ведь видишь, что сие в природе не новое. Довольно сего водится в земляных плодах и в древесных. Но нигде больше не бывает, как в людях. Весьма тот редок, кто сохранил сердце свое или, как вообще говорят, спас душу свою. А так научил нас Иеремия, и ему веруем, что истинный человек есть сердце в человеке, глубокое же сердце и одному только богу познаваемое не иное что есть, как мыслей наших неограниченная бездна, просто сказать, душа, то есть истое существо, и сущая иста, и самая эссенция (как говорят), и зерно наше, и сила, в которой единственно состоит [сродная] жизнь и живот наш, а без нее мертвая тень мы, то и видно, сколь несравненная тщета потерять себя Самого, хотя бы кто завладел всеми Коперниковыми мирами. Но никогда бы сего не было, если бы старались люди уразуметь, что значит человек и быть человеком, то есть если бы самих себя узнали.
Клеопа. Ах! Не могу сего понять, потому что у каждого свои мысли и неограниченные стремления, как молния, в безмерные расстояния раскидаются, ни одним пространством не вмещаемые и никаким временем не усыпаемые, одному только богу известные…
Друг. Перестапь! Не так оно есть. Правда, что трудно изъяснить, что злые люди сердце свое, то есть самих себя потеряли. II хотя между нами в первом разговоре сказано, что кто себя не узнал, тот тем самым потерялся, однако ж для лучшей уверенности вот тебе голос божий: «Послушайте меня, погубившие сердце, сущие далече от правды».
Клеопа. Ах, мы сему веруем. Но как они потеряли? Ведь и у них мысли также плодятся и разливаются. Чего они себе не воображают? Чего не обнимают? Целый мир их вместить не может. Ничего им не хватает. Одно за другим пожирают, глотают и не насыщаются. Так не бездонная ли бездна сердце их? Ты сказал, что сердце, мысли и душа — все то одно. Как же они потерялись?
Друг. Чего достигнуть не можем, не испытываем. Понудить себя должно и дать место в сердце нашем помянутому божию слову. Если его благодать повеет на нас, тогда все нам простым и прямым покажется. Часто мелочей не разумеем самых мелких. А человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать; затверделое нечувствие и привыкший вкус причина есть нашей бедности. Раскладывай перед слепцом все, что хочешь и сколько хочешь, по все то для него пустое. Он ощупать может, а без прикосновения ничего не понимает. Сколько раз слышим о [воде и духе]?
Не по воздуху ли опираются птицы? Он твердее железа. Однак деревянную стену всяк скорее приметить может. А воздух почитают за пустошь. Отчего? Оттого, что не столько он приметен. Стену скорее ощупаешь. Скорее различные краски усмотришь. А воздух не столько ка- зпст, однак крепче камня и железа. А нужен столь, что вздохнуть без него нельзя. Вот в самых мелочах ошибаемся и слабейшее вещество за действительнейшее почитаем. Почему? Потому что стена грубее и нашим очам погуще болванеет, как уже сказано, а воздух сокровеннее, и кажется, будто в нем ничего силы нет, хотя корабли гонит и моря движет, деревья ломает, горы сокрушает, везде проницает и все съедает, сам цел пребывая. Видишь, что пе такова природа есть, как ты рассуждаешь. В пей то сильнее, что непоказнее. А когда что‑то уже столь закры- лося, что никакими чувствами ощупать не можно, в том же то самая сила. Но если о воздухе почти увериться не можем и за ничто почитаем, будто бы его в природе не бывало, хотя он шумит, гремит, трещит и сим самым дает знать о пребывании своем, тогда как можем счесть то, что очищено от всякой вещественной грязи, утаено от всех наших чувств, освобождено от всех шумов, тресков и перемен, в вечном покое и в спокойной вечности блаженно пребывает? Испортив от самого начала око нашего ума, мы не можем никак проникнуть до того, что одно достойное есть нашего почтения и любви во веки веков. Пробудися ж теперь мыслию твоею! И если подул на твое сердце дух божий, тогда должен ты теперь усмотреть то, чего ты от рождения не видал. Ты видел по сие время одну только стену, болванеющие внешности. Теперь подними очи твои, если они озарены духом истины, и взгляни на нее. Ты видел одну только тьму. Теперь уже видишь свет. Всего ты теперь по двое видишь: две воды, две земли. И вся тварь теперь у тебя на две части разделена. Ее кто тебе разделил? Бог. Разделил он тебе все на двое, чтоб ты не смешивал тьмы со светом, лжи с правдою. Но понеже ты не видел, кроме одной лжи, будто стены, закрывающие истину, для того он теперь тебе сделал новое небо, новую землю. Один он творит дивную истину. Когда усмотрел ты новым оком и истинным бога, тогда уже ты все в нем, как в источнике, как в зерцале, увидел то, что всегда в нем было, а ты никогда не видел. И что самое есть древнейшее, то для тебя, нового зрителя, новое есть, потому что тебе на сердце не всходило. А теперь будто все вновь сделано, потому что оно прежде тобою никогда не видено, а только слышано. Итак, ты теперь видишь двоих — старое и новое, явное и тайное. Но осмотрись на самого себя. Как ты прежде видел себя?
Клеопа. Я видел (признаюсь) одну явную часть в себе, а о тайной никогда и не думал. А хотя б и на- помянул кто, как то часто и бывало, о тайной, однако мне казалось чудно почитать то, чего нет, за бытие и за истину. Я, например, видел у меня руки, но мне и на ум не всходило, что в сих руках закрылись другие руки.
Друг. Так ты видел в себе одпу землю п прах. И ты доселе был земля и пепел. Кратко сказать, тебя не было на свете, потому что земля, прах, тень и ничтожная пустошь — все то одно.
Лука. Ведь же ты из Иеремии доказал, что человеком находится не наружный прах, но сердце его. Как же Клеопы не было на свете? Ведь Клеопино сердце всегда при нем было и теперь есть…
Друг. Постой, постой! Как ты так скоро позабыл — двое, двое? Есть тело земляное и есть тело духовное, тайное, сокровенное, вечное. Так для чего же не быть двоим сердцам? Видел ты и любил болвана и идола в твоем теле, а не истинное тело, во Христе сокровенное. Ты любил сам себя, то есть прах твой, а не сокровенную божию истину в тебе, которой ты никогда не видел, не почитал ее за бытие. И понеже не мог ощупать, тогда и не верил в нее. И когда телу твоему болеть опасно довелось, в тот час впадал в отчаяние. Так что се такое? Не старый ли ты Адам, то есть старый мех с ветхим сердцем? Одна ты тень, пустошь и ничто с твоим таковым же сердцем, каковое тело твое. Земля в землю устремилася, смерть к смерти, а пустошь люба пустоши. Душа тощая и голодная пепел, не хлеб истинный, поедающая и питие свое вне рая с плачем растворяющая. Слушай, что о таковых ко Исайю говорит бог: «О Исайя, знай, что пепел есть сердце их. И прельщаются, и ни один не может души своей избавить…» «Помяни сие, Иаков и Израиль, ибо раб мой есть ты…» «Се бо отнял, как облако, беззакония твои и как призрак, грехи твои. Обратися ко мне — и избавлю тебя…» Некий старинных веков живописец изобразил на стене какие‑то ягоды столь живо, что голодные птички, от природы быстрый имеющие взор, однак и бились во стену, почитая за истинные ягоды. Вот почему таковые сердца глотают и насытиться не могут! Покажи мне хоть одного из таких любопрахов, какой имеет удовольствие в душе своей. Любовь к тени есть мать голода, а сего отца дочь есть смерть. Каковое же таковых сердец движение? На то одно движется, чтоб беспокоиться. Видал ли ты во великих садах большие, круглые, наподобие беседок, птичьи клети?
Лука. Довелось видеть в царских садах.
Друг. Опп железпымп сетями обволочены. Множество птичек — чпжей, щеглов — непрестанно внутри их колотятся, от одной стороны в другую бьются, но нигде пролета не получают. Вот точное изображение сердец, о коих ты выше сказывал, что они в разные стороны, как молния, мечутся и мучатся, в стенах заключенные. Что есть столь узко и тесно, как видимость? По сей причине называется ров. Что фигуре кажется пролететь сквозь сеть на свободу духа? Но как же нам опять вылететь туда, чего за бытие не почитаем? Мы ведь давно из самого детства напоены сим лукавым духом, засеяны сим змп- иным семенем, заняты внедрившеюся в сердце ехидною, дабы одну только грубую видимость, последнюю пяту, внешнюю тьму любить, гонпться, наслаждаться всегда и во всем? Так ли? Так! Всегда и во всем… Ах! Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю? Меч Павлов? Меч Фп- неэсов?.. [180] Заблудили мы в землю, обнялись с нею. Но кто нас избавит от нее? Вылетит ли, как птица, сердце наше из сетей ее? Ах, не вылетит, потому что сердцем ее сердце наше сделалось. А когда уже сердце наше, глава наша и мы в нее претворились, тогда какая надежда в пепле? Может ли прах, во гробе лежащий, восстать и стать и признать, что еще и невидимость есть, есть еще и дух? Не может… Для чего? Не может восстать и стать пред господом. Для чего же? Для того, что сей прах не может принять в себя сего семени. Коего? Чтоб верить, что есть сверх еще и то, чего не можем ощупать и аршином мерить… О семя благословенное! Начало спасения нашего! Можем тебя и принять, но будешь у нас бесплодно. Для чего? Для того, что любим внешность. Мы к ней привыкли. И не допустим до того, чтоб могла согнить на зерне вся внешняя видимость, а осталась бы сила в нем одна невидимая, которой увериться не можем. А без сего новый плод быть никак не может… Так нас заправили наши учителя. «Се накормлю их полынью и напою их желчию. От пророков ибо Иерусалимских изойдет осквернение на всю землю» (Иеремия, 23).
Разговор 5–й о том же: Знай себя
Филон. Отсюда‑то, думаю, старинная пословица: «Столько глуп, что двоих насчитать пе знает». Но и мы по сие время одно только во всем свете насчитали, затем что другого в нем ничего не видели.
Клеопа. Не лучше ли тебе сказать, что нам одна тень была видна. Ничего нам не было видно. Мы хватали на воде одну тень пустую. А теперь похожи на жителя глубокой Норвегии, который по шестимесячном зимнем мраке видит чуть–чуть открывающееся утро и всю тварь, начинающую несколько болванеть.
Друг. Если не будете сжимать и отворачивать очей, тогда увидите всю тварь просвещенную. Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся. А как только невзначай прорылся на воздух, — ах! — сколь он ему противен! Приподнимайте очи и приноравливайте оные смотреть на того, который сказывает: «Я есть свет мира».
Все, что мы доселе видели, что такое есть? Земля, плоть, песок, полынь, желчь, смерть, тьма, злость, ад… Теперь начинает светать утро воскресения. Перестаем видеть то, что видели, почитая всю видимость за ничто, а устремив очи на то, что от нас было закрыто, а посему и пренебреженно. Мы доселе бесплотной невидимости не удостаивали поставить в число существа и думали, что она мечта и пустошь. Но теперь у нас, напротив того, видимость есть трава, лесть, мечта и исчезающий цвет, а вечная невидимость находится ей головою, силою, камнем основания и счастием нашим. Послушаем, что говорит нам новый и истинный человек и что обещает. «Дам тебе, — говорит, — сокровища темные, сокровенные, невидимые открою тебе, и увидишь, как я, господь бог твой, прозывая имя твое, бог Израилев». Теперь рассуждайте: нравится ли вам переход, или будьте по–прежнему во видимой земле вашей, или очищайте сердце ваше для принятия нового духа. Кто старое сердце отбросил, тот сделался новым человеком. Горе сердцам затверделым…
Лука. Для того‑то самого смягчить сердце и сокрушить трудно. Закоренелое мнение похоже на младенца, возросшего во исполина. Трудно, наконец, бороться.
Друг. Но что нам воспрещает в жизни о сем рассуждать и разговаривать, а употребить к сему хотя закомп- летное время? Новый дух вдруг, как молния, осветить сердце может, 600 тысяч вызваны были в обетованную землю пеши, но для чего два только в нее вошли?
Лука. Два. Сын Навин и Халев [181].
Друг. А вот для чего! Тьфу! Как может то быть, чего видеть нельзя? Вот какая пустошь! «Зачем, — зароптали, — вводит нас господь в землю сию, чтоб пасть на брани? Посему, если руки и ноги потерять, что в нас будет? Не хотим мы сего. Где сие водится, чтоб то было да еще сильное, то, чего не видишь?.. Дай нам вернуться в нашу старую землю. Не нравптся нам тот, кто в пустошь выводит… Слышите ли вы мысли сих староверцев? Вот шестьсот тысяч дураков! Представьте себе ветхие кади, скверным занятые квасом. Можно ли этаким скотам что‑либо внушить? По их мнению, нельзя бытия своего богу иметь, если он захочет чист быть от всякой видимости. Если того нет, чего не видят, так бога давно не стало. Вода пререкания! Семя змиино! Сердце неверное! Совет лукав! Не сие ли есть не исповедаться господу и не призывать имени его? Не таково было в сердце семя двопх тех благополучных наследников. «И дал господь Халеву крепость. И даже до старости пребывал у него, найти ему на высоту земли. И семя его одержал в наследие; ибо да видят все сыновья Израилевы, какое добро ходить вслед господа». «Все же разгневавшиеся не увидят ее, — говорит господь. — Раб же мой Халев, ибо был дух мой в нем, и следовал мне, введу его в землю, в которую ходил там, и семя его наследит ее».
Клеопа. Посему вся сила в боге, а не во внешней видимости.
Друг. А что ж есть идолопоклонство, если не в том, чтоб приписывать силу истуканам? Не хочешь рук невидимых. Видно, что видимости воздаешь силу и почтение твое. Но долго лп сия твоя видимость пребудет? На что ты положился? Что есть видимая плоть, если не смерть? И на ней‑то ты основал сердце твое и любовь? Всякая внешность есть мимо протекающая река. Не на льду ли ты воткнул кущу твою и поставил шалаш твой? Пожалуйста, перенеси его на твердость; перенеси его во дворы господни; воткни на новой земле. А иначе что твоя за радость? Какой покой? Не всегда ли опасаешься, что когда‑либо лед, однак, растает. Когда‑либо смертное тело оставлять надобно. О беднейшие, почитающие тело свое тленное и не верующие новому! Таковые‑то «возволнуют- ся и почить не возмогут. Не радоваться нечестивым», — говорит господь бог.
Филон. Что есть нечестивый?
Друг. Тление почитающий.
Филон. Как?
Друг. Так почитающий, что если отнять у него тление, тогда думает, что ему бе:< него никак бытия своего иметь невозможно. Не великое ли сие почтение для праха?
Филон. Кажется, что весьма не малое, ибо таким образом боготворит он свой пепел, приписывая ему жизни своей действительность.
Друг. Так теперь, думаю, постигаешь сии слова: «Я господь бог! Сие мое (не чужое) есть имя. Славы моей иному не дам, не добродетелей моих истуканам». То, что мы назвали действительностью, называется тут добродетелью, то есть силою и крепостью, которую бог за свое преимущество от всей тленности так отнял и себе присвоил, что ужасно злится, если кто дерзнет ее хотя мало уделить твари пли кумирам, с которыми он от начала века всегда ревностную тяжбу имеет. Мы все его в сем ужасно обижаем, всегда и везде.
Филон. Как?
Друг. А вот так! Весь мир состоит из двоих натур: одна видимая, другая невидимая. Видимая называется тварь, а невидимая — бог. Сия невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит, везде и всегда был, есть и будет. Как же ему не досадно, если мы, смотря на перемену тленной натуры, пугаемся? А сим самым приписываем ей важность в жертву, чего сделать нельзя, не отняв ее от бога, который всю важность, и силу, и бытие, и имя, и все–на–все исполнение себе только одному полно п без причастников приусвоил. Разжуй, если он бытие п всему исполнение, тогда как можешь что твое потерять? Что у тебя есть, он тебе все то есть. Ничто твое не пропадает потому, что бог порчи не знает. Одна для тебя остается школа веры, пли, как Давид говорит, поучение вечности. Потерпи в нем немножко, поколь староверное твое пепельное сердце несколько от сегосветных очистится душков.
Разговор 6–й о том же: Знай себя
Друг. Земля! Земля! Земля! Слушай слово господне!
Ф и л о н. Не слышу.
Друг. Для чего?
Лука. Кто может взойти на небо, разве сошедший с небес? Кто может слышать слово божие, если не будет бог в нем? Свет видится тогда, когда свет в очах есть. Чрез стену пролазит тогда, когда бог вождем есть. Но когда сила в оке опорочена, лучше сказать, когда сила от ока отступила и селения своего в а веществе его не имеет, в то время никоего око различия меж тьмою и светом не находит.
Клеопа. Но не может ли бог мертвого живым, а видимого невидимым сделать? Ей! Есть время и теперь воскреснуть. Может искра божпя упасть на темную бездну сердца нашего и вдруг озарить. Уверуем только, что бог есть во плоти человеческой. Есть подлинно он во плоти видимой нашей не веществен во вещественной, вечный в тленной, один в каждом из нас и цел во всяком, бог во плоти и плоть в боге, но не плоть богом, ни же бог пло- тию. Ах, зерно горчичноеI Вера! Страх и любовь божия! Зерно правды и царствия его! Чувствую, что тайно падаешь на земное мое сердце, как дождь на руно. О дабы не поклевали тебя воздушные птпцы!
Филон. Вспомним теперь с Давидом вечные лета и поучимся в них.
Клеопа. Кому или чему поучиться?
Филон. Вечности поучимся… Кому подобен истинный человек, господь наш, во плоти?
Друг. Подобен доброму и полному колосу пшеннч- пому. Рассуди теперь: стебло ли с ветвями? Постой! Не то колос. Колос все заключает в себе. Ость ли на колосе, она ли есть колос? На колосе ость, правда, и в колосе ость, но не колосом ость, не она есть колос. Что ж есть колос? Колос есть самая сила, в которой стебло со своими ветвями и ость с половою заключается. Не в зерне ли все сие закрылось, и не весною ли выходит все сие, переменив зеленую вместо желтой и ветхой одежды? Не невидима ли сила зерна?
Так. Оно в то время действует, когда вся внешность уже на нем согнила, дабы не приписал кто нового плодо- действия мертвой и нечувственной земле, то есть гниющей внешности, но вся бы слава отдана была невидимому богу, тайною своею десницею все действующему, дабы он один во всем был глава, а вся внешность пятою и хвостом.
Филон. Теперь мне в колосе показывается то, что по сие время не было видно.
Клеопа. Лучше скажи, что ты в нем. один хвост видел.
Друг. Пускай же сия в колосе новость называется рост. Господь бог прирастил его нам.
Лука. Но как мы с поля перешли в сад, взгляните, чем нас приветствует в беседке сей человек.
Филон. Сию икону написал мой друг живописец.
Клеопа. Куда мне нравится! Из‑за черного облака луч касается головы его. Но что за слова в луче? Они вместе с лучом с высоты снисходят в облитую светом голову его. Прочитай, Лука! Ты из числа книгочиев…
Лука. Образ пророка Исаии. В луче написаны спи слова: «Возопий…»
Клеопа. Но что за слова из уст его исходят?
Лука. Знаю те слова: «Всяка плоть — сено, и всяка слава человека как цвет травный…»
Филон. А что ж написано на бумажке, которая в его руках?
Лука. Знаю: «Слово же бога нашего пребывает вовеки».
Друг. Видите ли исписанную бумажку?
Клеопа. Мы двое с Филоном столько уже лет около одного земледельства упражняемся, а колос недавно усмотрели. Что же касается бумажек, да еще пророчиих, спрашивай Луку — его то дело.
[Лука]. Ты видишь в руках пророчиих бумажку. Но знай, что видишь дело весьма малое и весьма великое. Сей блаженный старик легко держит в правой руке то дело, в коем всегда везде все содержится. Рассуди, что сам откровения светом озаренный старец в его состоит руке; носимым носится и держится у себя держимым. Смотрел ты на колос? Посмотри теперь на человека и узнай его. Видел ты в колосе зерно, а теперь взгляни на семя Авраамово да тут же и на твое. Видел ты в колосе солому с половою? Посмотри ж и на траву тленной твоей плоти с пустым доселе цветом пепельных твоих рассуждений. Усмотрел ты в колосе то, чего прежде не видывал? Теперь узнавай в человеке то, что для тебя видно не было. Видя колос, не видел его и не знал человека, зная его. Но что показалось тебе в колосе напоследок, то не было от плоти, по от бога.
Подними ж от земли мысли твои и уразумей человека, в себе от бога рожденного, а не сотворенного в последнее жития время. Усмотрел ты в колосе новый рост столь сильный, что для всей соломы с половою сделался он головою и убежищем. Познай же в себе нового Иосифа (значит, приращение), нового пастыря, отца и кормителя нашего. В пшеничном зерне приметил ты легонькую внешность, в которой закрылась тайная действительность невидимого бога.
Взгляни же теперь на глагол божий, пророчею бумажкою, как легоньким облаком, прикрытый. Силу зерна умным ты оком увидел. Открой же око веры и увидишь в себе тоже силу божию, десницу божию, закон божий, глагол божий, слово божие, царство и власть божию, тайную, невидимую, а узнав сына, узнаешь и отца его. Дряхлая на колосе солома не боится гибели. Она как из з&рна вышла, так опять в зерне закроется, которое хотя по внешней кожице согниет, но сила его вечна. Чего ж ты трепещешь, трава и плоть? Дерзай! Не бойся! Ты уже видишь в себе десницу божию, которая тебя так же бережет, как пшеничную солому. Или не веришь? Если так, тогда бойся. Нет надежды. Вся плоть гибнет. Где деваться? Беги ж с Давидом в дом господен или с Иере- миею в его ж дворы. Раскрой же сердце твое для принятия веры и для объятия того человека, который отцу своему вместо десницы и вместо силы его есть во веки веков. Слушай, что отец его через него ж самого и в нем и к нам говорит. Слушай же: «Положу слова мои в уста твои и под сенью руки моей покрою тебя…» А какою рукою? «Ею же поставил небо и основал землю». Слышишь ли? Сколь сильное зерно в тебе! Небо сие видимое и земля в нем закрывается. И тебе ли сие семя сберечь не сильно будет? Ах, пожалуй, будь уверен, что и самый нечувственный головы твоей волос, наличность одну свою потерявши, в нем без всякого вреда закроется, сохранится, ублажится. Скажи с Павлом: «Знаю человека». Нашел я человека. Обрел мессию, не плотского кумира, но истинного божпего во плоти моей человека. Насилу я нашел его, в траве и тени моей, в остаток дней моих. Семя благословенное! Спасение всей наличности моей! Свет откровения слепому языку! Доселе был я во тьме и в грязи я был, то есть сердце мое, ел и насыщался землею. А теперь от уз ее меня отпускаешь, убив семя ее во мпе, пустую пяту наблюдающее. А вместо него вовеки ты во мне воцарился, открыв мне небо новое и тебя, сидящего на месте десницы отца небесного. Будь же мне теперь мир в силе твоей и спокойствие! Будь мне теперь суббота благословенная! Вынесли меня крылья голубиные из земных бездн, и почию. Чего ж больше скорбеть тебе, душа моя? Зачем тебе теперь беспокоить меня? Познала ты уже в себе человека, и сила его бесконечна. Уповай же на него, если узнала его. И точно знаешь его. Он муж твой. Он глава твоя в тебе под видом твоей плоти и крови. Спасение лица всего твоего и бог твой.
Разговор 7–й. Об истинном человеке или о воскресении
Друг. Слушай, Памва! Куда долго учишься!.. Уже ли ты научился Давидовому псалму?
Памва. Да, я только один псалом умею.
Друг. Один?
Памва. Одним–один…
Друг. Какой псалом?
Памва. А вот он: «Сказал сохраню пути мои!..» А больше мне не надобно. Я уж устам моим сыскал затвор и заложил.
Антон. Самая правда. Язык все тело обращает и всему голова есть.
Квадрат. Ах, Памва! Блажен ты, если не согрешаешь языком твоим. Сколь горячо сего от бога себе просят Давид и Сирахов сын.
Лука. А прежде о чем ты говорил, Памва? Ведь ты и прежде имел язык.
Памва. Я уже древнему моему языку наложил печать.
Антон. А кто тебе его запечатал?
Памва. Кто может запереть бездну, кроме бога?
Лука. Не худо называешь язык бездною, потому что п Давид языку льстивому дает имя потопных слов: потоп и бездна — все одно.
Квадрат. Я слыхал, что и разум премудрого потопом у Сирахова сына называется.
Друг. Речь какая‑либо не иное что есть, как река, а язык есть источник ее. Но если уже тебя, Памва, господь от языка непреподобного избавил, тогда видно, что вместо льстивого дарил тебе язык Давидов, весь день правде божией поучающийся, силу его всему роду грядущему возвещающий.
Квадрат. Самая правда. Кто может говорить о бе- лости, чтобы ему не была знакома черность? Один вкус чувствует горькое и сладкое. Если кому открыл господь узнать язык льстивый, таков вдруг узнать может праведные уста, поучающиеся премудрости.
Антон. Что такое? Вы насказали чудное. Разве не разумеет и старого языка тот, кто не знает нового?
П а м в а. Без сомнения. В то время покажется старое, когда уразумеешь новое. Где ты видал, чтобы кто разумел тьму, не видав никогда света? Может ли крот, скажи, пожалуйста, сказать тебе, где день, а где ночь?
Антон. Если крот не может, тогда может сказать человек.
П а м в а. Может ли слепой усмотреть и тебе показать на портрете краску белую?
Антон. Не может.
П а м в а. Зачем?
Антон. Затем, что он не видел и не знает черной. А если бы он хоть одну из противных меж собою красок мог разуметь, в то же мгновение мог бы понять п другую.
П а м в а. Вот так же и тут. Тот понимает юность, кто разумеет старость.
Антон. Довольно надивиться не могу, если всяк человек так родится, что не может и сего понять, что такое есть старость и юность, если не будет другой раз свыше рожден.
П а м в а. Свет открывает все то, что нам во тьме несколько болванело. Так и бог один всю нам истину освещает. В то время усматриваем пустую мечту, усмотрев истину и уразумев юность, понимаем старость. Земляной человек думает про себя, что понимает будто. Но мало ли младенец видит в потемках, а того не бывало? Но воссиявший свет все привидение уничтожает. Не всякому ли знакомы спи слова: время, жизнь, смерть, любовь, мысль, душа, страсть, совесть, благодать, вечность? Нам кажется, что разумеем. Но если кого о изъяснении спросить, тогда всяк задумается. Кто может объяснить, что значит время, если не проникнет в божественную высоту? Время, жизнь и все прочее в боге содержится. Кто ж может разуметь что‑либо со всех видимых и невидимых тварей, не разумея того, кто всему глава и основание? Начало премудрости — разуметь господа. Если кто не знает господа, подобен узникам, поверженным в темницу. Таков что может понять во тьме? Главнейший и начальнейший премудрости пункт есть знание о боге. Не вижу его, но знаю и верую, что он есть. А если верую, тогда и боюсь; боюсь, чтоб не разгневать его; ищу, что такое благоугодно ему. Вот любовь! Знание божие, вера, страх и любление господа — одна‑то есть цепь. Знание во вере, вера в страхе, страх в любви, любовь в исполнении заповедей, а соблюдение заповедей в любви к ближнему, любовь же не завидует и прочее.
Итак, если хочешь что‑либо познать и уразуметь, должно прежде взойти на гору ведения божия. Там‑то ты, просвещен тайными божества лучами, уразумеешь, что захочешь, не только юность орлюю, обветшающую старости ризу, но и ветхое из ветхих и небеса небес. Но кто нас выведет из преисподнего рова? Кто возведет на гору господпю? Где ты, свет наш, Иисус Христос? Ты один говоришь истину в сердце твоем. Слово твое истина есть. Евангелие твое есть зажженный фонарь, а ты в нем сам свет. Вот единственное средство к пзбежанию обмана и тьмы незнания. Вот дом Давидов, в котором судейский престол всякую ложь решит и режет. О чем ты, Антон, знать хочешь? Ищи в сих возлюбленных селениях. Если не сыщешь входа в один чертог, постучи в другой, в десятый, в сотый, в тысячный, в десятитысячный… Сей божий дом снаружи кажется скотскою пещерою, но внутри дева родит того, которого ангелы поют непрестанно. В сравнении сей премудрости все мудрости света не иное что суть, как рабские ухищрения. В сей дом воровским образом не входи. Ищи дверей и стучи, поколь не отворят. Не достоин будешь входа, если что в свете предпочтешь божией сей горе. Не впускают здесь никого с одною половиною сердца. А если насильно продерешься, в горшую тьму выброшен будешь.
Сколь горел Давид любовью к сему дому! Желал и истаивал от желания дворов господних. Знал он, что никоим образом нельзя выбраться из началородной безумия человеческого тьмы, разве через сии ворота. Знал он, что все заблудились от самого материпского чрева. И хотя говорили: «Се дверь! Вот путь!» — однак все лгали. Знал он, что никакая птица и никакая мудрость человеческая, сколь она быстра, не в силе вынести его из пропасти, кроме сей чпстон голубицы. Для того из нетерпеливости кричит: «Кто даст мне крылья?» Да чтобы они таковы были, каковы имеет спя голубица, то есть посребрены, а между связью крыльев блистало бы золото. А если не так, то не надобно для меня никаких летаний, сколь они ни быстропарны. Сею‑то нескверною голубкою он столь усладился, столь ею пленился, что, как Магдалина при гробе, всегда сидел у окошка своей возлюбленной. Просил и докучал, чтоб отворила для него дверь, чтоб окончила его страдания, чтоб разбила мглу и мятеж внутренний, называю ее всею своею утехою. «Встань, — говорит с плачем, — слава моя, встань ты, сладчайшая моя десятн- струнная, псалтырь п гусли сладкозвонные! Если ты только встанешь, то я и сам тотчас встану, а встану рано, поднимуся на свет. Долго ли мне во тьме жить? [182]» Когда приду и явлюся лицу божию? Кто, кроме тебя, о крас- нейшая всех дочерей в мире дева, кто воведет меня во град утвержден? Твоими только дверьми и одним только своим следом прпвестпся могут к царю небесному девы, если с тобою имеют дружество. Не без пользы же трудился Давид. С каким восторгом кричит:
«Отзорите мне врата правды!», «Исповедую тебя, чтобы услышал меня ты!», «Сей день возрадуемся и возвеселимся». «Бог господь и явился нам». «Призвал я господа и услышал меня в пространстве».
Что теперь сотворит мне человек? Ничего не боюся. Широк вельмп стал Давид. Вылетел из сетей и преисподних теснот на свободу духа. Исчезла вдруг вся тьма. Где ни шел, везде свет. «Куда пойду от духа твоего?» Окры- лател Давид: боится, любит, удивляется: от места на место перелетает: все видит, все разумеет, видя того, в которого руке свет и тьма.
Квадрат. Правда, что верно и ревностно возлюбленный Давид свою любезнейшую любит. Ее‑то он, думаю, называет матерью, Сионом, дочерью, царицею, в золото одетою и преукрашенною, колесницею божиею, царством живых людей, жилищем всех веселящихся и проч.
Едино просит от господа, чтобы жить в доме сем божием на месте покрова сего предивного, где глас радующихся и шум празднующих.
А впрочем, ничего ни на небесах, ни на земле не желает, кроме сей чаши, наполненной благосчастием, кроме сей дочери царской, которой вся красота внутри ее сокрывается и сокрылася. И столь сии врата сионские и путь сей, ведущий его к знанию господа, люб ему был, что на нем так наслаждался, как во всяком роде богатства. Что- либо в нем говорится, все то называем чудным и пре- славным, от общенародного мнения вовсе отличным. Тут- то его жертва, пение и покой душевный, пристанище хотения. Ах, покой душевный! Сколь ты редок, сколь дорог! Здесь‑то он закрывается в тайне лица божия от мятежа человеческого и от пререкания языков, сие есть от всех световых мнений, противных божией премудрости, называемой от него благолепием дома господнего, камнем прибежища для перестраненных грешников, о коих пишется: «Бежит нечестивый, никем не гонимый».
Антон. Без сомнения ж в сии каменные возводит он же очи свои горы, надеясь от них помощи.
Квадрат. Известно, что грешник, как только почувствовал опасность своего пути, бежит, как гонимый заяц, к сим горам, находясь в замешательстве бедных своих рассуждений, которые ему прежде весьма казались правильными. Но когда из божиих гор блеснувший свет на лицо ему покажет его прельщение, в то время весь свой путь сам уничтожает так, как случилось Павлу, едущему в Дамаск [183]. И в сей‑то силе говорит Давид: «Просвещаешь дивно от гор вечных». «Смутились все неразумные сердцем». Кому ж сей свет не был бы любезен, если б мы хоть мало его вкусили? О киот света, святой славы отца небесного! Конечно, твое блистание — несносное очам нашим, ко тьме привыкшим, а то бы мы непременно сна очам нашим не дали, пока бы дверь открылась, дабы можно увидеть, где селение свое имеет бог Ияковлев, где царствие и правда его, где начало, глава и счастие наше, дабы можно и о нас сказать: «Им же отворилися очи и познали его, и тот не видим был им». Или сие: «Пришли же и увидели, где жил, и у него пребыли день тот».
Антон. Как же ты говорил прежде, что Священное писание возводит на гору познания божпя, а ныне опое называешь горою?
Квадрат. Оно у Давида называется гора божия. Так разве тебе удивительно то, что горою восходим на гору? Если путь ведет из рова на гору, то, конечно, первая его часть есть низкая, а последняя высокая столько, сколько гора, на которую конец дороги поднимается. То же видеть можно и на лестнице, к высокому месту приставленной. Она дольней своей частию дольних, пли долинных, жителей принимает, а горней возносит на высоту; по сей же причине и крыльями называется, и дверьми, и пределом, или границею, пристанью, песком, или брегом, море ограничившим, и стеною.
Антон. Для чего стеною и пределом называется?
Квадрат. Разве мало сего водится, что стена грань делает, разделяя наше собственное от чуждого? А спябо- госозданная стена как не может назваться пределом, когда она граничит между светом и между чужестранного тьмою? Сия стена имеет темную сторону, ту, которая смотрит ко тьме. Но сторона ее, к востоку обращенная, есть внутренняя и вся светом вышнего бога позлащенная, так что если темный житель приходит к ее дверям, изна- ружи темным, не видит никоей красы и отходит назад, бродя во мраке; когда же уверится и, паче чаянпя, откроются двери, в то время светом воскресения облиставшися, закричит с Давидом: «Исповедуюся тебе, ибо страшно ты удивился». «Не сие, но дом божий и сии врата пебесные».
Антон. Посему она подобна луне, когда луна меж солнцем и землею. В то время один полукруг ее темный, а тот, что к солнцу, светлый.
Квадрат. Сия посредствепнпца похожа и на мост, делающий сообщение между богом и смертными.
Антон. Если сей чудный мост переводит смертных в живот, то достойно и праведно называться может воскресением.
Квадрат. Ах! Спя‑то голубица точное есть воскресение мертвых человеков. Она нас, спадших от горы долу, поставляет опять на той же горе.
Лука. И я сему согласен. Сие слово (воскресение) в греческом и римском языках значит, кажется, то, если падшего поставить опять на ноги. Кроме того, я слыхал, что голубица — по–еврейски иона. Да и бог явно говорит Иеремии, что поставит его опять на ноги, если будет ему послушен. И как в Священном писании весьма бедственное состояние значит сие слово сидеть, так, напротив того, стоять есть то быть в точпом благополучии. А как несчастное дело есть сидеть и быть колодником в темнице, так еще хуже быть в компании тех, коих Павел про- буживает: «Встань, спящий, и воскресни из мертвых…» Разбей сон глаз твоих, о несчастный мертвец! Поднимись на ноги! Авось уразумеешь, что‑то такое есть Христос, свет мира?
Друг. Не могу больше молчать, услышав блаженнейшее п сладчайшее имя светлого воскресения. Я, правда, между прочими и сам сижу в холодном смертном мраке. Но чувствую во мне тайный луч, тайно согревающий сердце мое… Ах, Памва! Сохраним сию божественную искру в сердце нашем! Побережем ее, дабы прах и пепел гробов наших пе затушил ее. В то время что ли мы останемся такое? Разве единый прах и смерть?.. Огня истребить не можем. Не спорю. Но что самим нам делать без огня? Какая польза нам в том, что имеем в себе плоть ц кровь? Знай, что ей должно опуститься в истление. В то время погибать ли нам без конца? И мы не иное что, разве мечта, сон, смерть и суета? О премногобедственное ж наше состояние, если все–на–все одно только есть тленное без вечности, если, кроме явного, ничего не имеется в нем тайного, в чем бы существо наше, как на твердом основании, держалось, если всяческая суть суета и всяк человек живущий.
Подлинно ж теперь, если так сильное твое царство, о горькая смерть, непобедимая твоя победа, о ад! Кто или что может противиться тленным вашим законам, все в прах без остатка обращающим? Ах, беда! Погибель! Болезнь! Горесть! Мятеж… Слышите ли? Понимаете ли? Какой сей есть язык?..
Памва. Господи! Избави душу мою от уст сих неправедных… от языка непреподобного, от человека неправедного… Язык их есть меч острый, гроб открытый.
Друг. Вот точный яд аспидов, жало греховное, язык змиин, низводящий Адама в труд и болезнь!.. Что ты нам нашептал, о древняя злоба и прелесть? Для чего ты очень высоко возносишь умирающую мертвость, и стареющуюся старость, и тлеющую тлень? Одна ли смерть царствует? И нету живота? Лесть одна без правды, и злоба без благости, и старость без юности, и тьма без света, и потоп без суши?.. Да запретит же тебе господь, о потопный язык, реку вод лживых изблевающий, потопляющий матери Сиона младенцев, покрывающий мраком и облаком черным, низводящий в ад от господа, на которого клевещешь с гордостию, уничтожая его царство и правду, юность и вечность, новую землю и живой род!.. Слушай же, бес глухой, язык немой и пустой! Понеже не признаешь пребывания господня, исповедуя, что одна только смерть везде владеет, низводя все–на–все в ад нетления, того ради знай, что новый и нетленный человек не только попрет тленные твои законы, но совсем вооружен местью до конца тебя разрушит, низвергнет с престола твоего, сделав тебя из головы ничтожным ошыбом. Памва! Слушай, Памва! Зачем ты молчишь? Ведай, что ты уже познал путь твой. Не шепчет в твоем сердце, онемев, злой язык. Разве опять ожил? Разве опять болезнь грешного языка в утробе твоей обновилась? Опять колет меч душу твою? Видно, что для того молчишь, онемев и смирившись, не говоришь доброго, не вопрошаешь о мире Иерусалима.
Памва. Я давно уже тайно сей язык проклинаю в сердце моем.
Друг. Но для чего явно не поешь? Если действительно научился псалму Давидову, для чего со Исаиею возлюбленному твоему песни через весь день не простираешь? Если дал тебе господь новые уста, зачем с Иере- миею не говоришь: «И отверстые уста мои к тому не затворятся»? Если согрелося сердце твое в тебе, должен ты в поучении твоем раздувать венчающую воскресение искру, пока возгорится ярость блаженного сего пламени и поест всю себе сопротивную тлень, пока наполнится огненная река божия, потопляющая нечестивых. Согретое сердце есть огненный духа святого язык, новое на небеси и на земле поющий чудо воскресения. Не видишь ли, что во всех ветхое сердце, земной язык? Все боязливы, печальны, несыты, отчаянные, лишенные небесного пара- клитового утешения [184]. Сколь же, напротив того, мало тех, о коих сказано: «На стенах твоих, Иерусалим, приставил стражи день и ночь, которые не перестанут поминать господа». Мало сынов Амосовых для утешения людей божиих. Не много Аввакумов, стоящих на божественной страже. О всех можно сказать: мертв с мертвым твоим сердцем. Железо пройдет душу твою. Сидишь во тьме, лежишь в гробу… О божественная искра! Зерно горчично и пше–нично! Семя Авраамово! Сып Давидов! Христос Иисус! Небесный и новый человек! Глава и сердце, и свет всей твари! Пункт Вселенной! Сила, закон и царство мира! Десница божпя! Воскресение наше! Когда тебя уразумеем?.. Ты истинный человек из истинной плоти. Но мы не знаем такого человека, а которых знаем, те все умирают. Ах, истинный человек никогда не умирает. Так видно, что мы никогда истинного не видывали человека, а которых знаем, у тех руки, и ноги, и все тело в прах обращается. Но что свидетельствует камень Священного писания? «Не отемнеют, — говорит, — очи его, и не истлеют уста его». Но где такой человек? Мы его никогда не видели и не знаем. Не разумеем ни очей, ни ушей, ни языка. Все то, что только знаем, на сие не похоже. Тут говорится о бессмертном человеке и нетленном теле, а мы одну грязь посели и ничего такого не впдпм, что бы не было не порчено. Итак, сидя в грязи и на нее надеясь, подобными ей и сами сделались. Очи имеем те, которыми ничего не видим, и ноги, ходить не могущие, и таковые же руки, лишенные осязания, язык и уши такого ж сложения. Вот как хорошо разумеем, что такое то есть человек. Кто ж из воскресших не скажет, что мы тень мертвая, что мы не прах, ветром колеблемый? Может ли нечувственная земля признать невидимого?
И а м в а. Скажи лучше по–Давидовому: «Исповедается ли тебе персть?» Бренпе и вода, мимо текущая, есть естеством своим всякая плоть, из стихий составленная, ров страданий и глубина тьмы. «Спаси меня, — вопиет Давид, — от брения, пусть не утону и от вод многих и глубоких». «Не мертвые восхвалят тебя…»
Друг. От сего ж то брения изводит нас помянутая царская дочь Давидова, чистейшая голубица и прекраснейшая дева, одев нас не бренными, но позлащенными в междурампп и посребреннымп духом божиим крыльями. Сими окрылатев, возлетаем с Давидом и почиваем. Бросив земного Адама с его хлебом, болезни, перелетаем сердцем к человеку Павлову, к невидимому, небесному, к нашему миру, не за моря и леса, не выше облаков, не в другие места и века — единый он есть вовеки, — но проницаем в самый центр сердца нашего и души нашей и, минув все бренные и потопные мысли со всею крайнею внешностпю плоти нашей, оставив всю бурю и мрак под ногами его, восходим через помянутой лестницы высокий восход п исход к животу и главе нашей, к истинному человеку, в нерукотворенную скинию и к его нетленной и пречистой плоти, которой земная наша храмина слабая тень и вид есть в рассуждении истинной, сопряженной во едину ипостась без слития естеств божиего и тленного. Сей‑то есть истинный человек, предвечному своему отцу существом п силою равен, единый во всех нас и во всяком целый, его же царствию нет конца…
Сего‑то человека, если кто уразумел, тот и возлюбил, и сам взаимно любезным сделался, и одно с ним есть, как прилепившийся брению, и сам есть землею п в землю возвращается. А познавший нетленного и истинного человека не умирает, и смерть им не обладает, но со своим господином верный слуга вечно царствует, раздевшись, как из обветшалой ризы, из земной плоти, надев новую, сообразную его плоти плоть, и не уснет, но пзменяется, приняв вместо земных рук нетленные, вместо скотских ушей, очей, языка и прочих всех членов истинные, сокровенные в боге, как Исапя говорит: «Се спаситель твой придет, имея с собою мзду, или награждение, воздавая вместо железа серебро, вместо меди злато, полагая на основание твое камень сапфир, то есть небесную, нерукотворную храмину». Да будет бог всяческая во всем твоем, а не мертвая земля и брение. Кто ли охотник к сему истинному животу, к сим блаженным дням? Сейчас вдруг, как молния, дастся тебе. Удержи только язык твой от зла и уста твои… О злой язык! О глава змиина! Начало горестных дней! Всех из рая выводишь, всех в бездну потопляешь. Кто даст на сердце наше раны и на помышления наши наказания премудрости? А иначе нельзя нам долой не упасть. К тебе прибегаем, о гора божия, купина неопалимая, свечник златой, святая святых, ковчег завета, дева чистая и по рождестве твоем! Ты одна и рождаешь и девствуешь. Твое единое святейшее семя, един сын твой, умерший по внешности, а сим самым воскресший и воцарившийся, может стереть главу змпеву, язык, поносящий господа…
Антон. Если Священное ппсанпе есть сладкие гусли божие, не худо, если б кто нашу компанию повеселил, поиграв на сем инструменте хоть немножко.
Лука. Я в сем согласен с Антоном и сего ж прошу.
Квадрат. Не поврежу и я вашего доброго согласия и о том же прошу.
Друг. Слышишь ли, Памва? Принимайся за гусли. Ты долго учился Давидовой песне. За десять лет можно приучиться хоть мало.
Памва. Ах! Что мне в жизни приятнее, как петь возлюбленному моему человеку? Не боюся, чтоб не пораз- нить голосов. Страшит меня сын Сирахов сими словами: «Скажи, старейшина, и не возбрани музыки».
Друг. Пой и воспой! Не бойся! Будь уверен, что сладкая ему будет беседа наша.
Памва. Но что ее приусладит, если я не искусен?
Друг. Что приусладит? То, что делает приятным отцу младолетнего сыночка неправильное болтание в речи пли худое пграние на арфе. Разве ты позабыл, что искусство во всех священных инструментов тайнах не стоит полушкп без любви? Не слышишь ли Давида: «Возлюбите господа»? А потом что? «И исповедайте, хвалите и превозносите». Любление господа есть преславная глава премудрости. Какая ж нужда в прочем? Пой дерзновенно! Но как в светской музыке один тон без другого согласного не может показать фундамента, а приобщение третьего голоса совершенную делает музыку, которая состоит вся в троих голосах, меж собою согласных, так точно и в Давидовых гуслях одна струна сомнительна, если ее с другим стихом не согласить. А при троих же свидетелях совершенно всякое слово утверждается.
Воскликнем же, господеви, в гуслях! Вооружимся согласием против проклятого языка, врага божественному нашему человеку. Авось по крайней мере из нашей компании выгоним сего нечистого духа.
Симфония [185], спречь согласие священных слов со следующим стихом: «Сказал: сохраню пути мои, чтобы не согрешать языком моим…»
Лука. Продолжай же прптчу твою, Памва…
Памва. Наконец, те два невольника пришли к великим горам. Они о своем освобождении благодарили богу. Но голод и скука по отечеству их мучила. Как утих ветер, услышали шум вод и подошли к источнику. Старейший из них, отдохнув несколько, осмотрел места около богатого сего источника, проистекающего из ужасных азиатских гор. «Копечно, — говорит, — недалече тут люди где‑то живут». — «Не знаю, кто бы мог поселиться в сих страшных пустынях, — сказал молодой, — по крайней мере виден бы был след какой‑либо к источнику». — «Да, в близости его по камням не видать, — сказал старик, — но в дальней околичности приметил я след, весьма похожий на человеческий». Мало помедлив, поднялися узенькою тропою по кручам. Она привела их к каменной пещере с надписью сею: «Сокровище света, гроб жизни, дверь блаженства».
«Не знаю, какой дух влечет меня в темный сей вертеп, — говорит старик. — Или умру, или жив буду. Ступай за мною!» Последуя предводительству духа, пошли оба внутрь. Молодой, не терпя больше глубокой тьмы: «Ах, куда идем?» — «Потерпи! Кажется, слышу человеческий голос». И действительно, стал слышен шум веселящихся людей. Приблизившись к дверям, начали стучать. За шумом не скоро им отперли. Вошли в пространную залу, лампадами освещенную. Тут их приняли так, как родственников, сделав участниками пира. А живут здесь несколько земледельцев с семьями. Отдохнув несколько дней у сих человеколюбных простаков, праздновавших шесть дней рождение своего господина, спросили путники у Конона, который был меж ними главою, как далече живет их господин? «Он нас всем тем, что к веселости принадлежит, снабжает, — сказал Конон, — однак мы к нему в дом никогда не ходим и не видим, кроме наших пастухов, которые ему вернее прочих. Они от нас носят ему поклоны. Если желаете, можете к нему идти. Он не смотрит на лицо, но па сердце. Вам назад возвращаться нельзя. Вот двери! Вам не страшен темного вертепа путь при факеле? Господь с вами! Ступайте!
Седьмого дня по входе своем в пещеру 1771–го года с полночи вступили чужестранцы в путь господский. На рассвете услышали хор поющий: «Смертпю смерть поправ…»
После пения вдруг отворились двери. Вошли в чертог, утренним светом озаренный…
Лука. Полно! Воскликните богу Иаковлеву ныне! Начинай петь псалом твои и веди хор, Памва! А мы за тобой, насколько можно.
П а м в а. «Сказал: сохраню путп мои…»
Лука. Кажется, со стихом сим согласен тот: «Сказал: сохрани закон твой…» Отсюда видно, что Давидовы пути, которые он намерен сохранять, и закон божий — все то одно. Итак, второй стих есть истолкователь первого.
Антон. Немножко есть сомнения в том, что Давид назвал своим то, что божие есть, а не его.
Квадрат. Для чего ж Давиду закона божия не назвать своим путем: он, путь нечестивых оставив, усвоил и усыновил себе путь божий.
Антон. Не спорю. Однако лучше, когда бы третий стих разрешил сомнение, дабы твердое было в троих тонах согласие.
Лука. Что ж сомневаться? Ведь Давид и бога своим называет. «Часть моя ты, господи. Ты мой, а закон твой есть мой же». «Сказал: сохраню пути мои…» — то же, что «Сказал: сохрани закон твой». Но для твоего удовольствия вот тебе третий: «Пути мои исповедал и ты услышал меня».
Антон. Я и сим недоволен. Сей стих изъясняется следующим: «Сказал: исповедую на меня беззаконие мое господевп». И так: «Путп мои исповедал», то есть беззаконие мое, а не закон божий. «И ты услышал меня», то есть: «И ты отпустил нечестие сердца моего». Сии два во всем с собою сходны. II как начало началом, так и конец концом второго открывается. Итак, несколько разпят два стиха спи: «Сохраню путп мои», «Сохрани закон твой…» Если бы сказал: «Сохраню пути твои», в то время совершенная была бы симфония с сим: «Сохрани закон твой».
Квадрат. Как же теперь быть? Слушай, Памва! Завел ты нас в непроходимость. Ты ж сам и выведи.
Памва. Зпаю. Для вас сомнительно то, что Давид как закон божий называет путем свопм, так и беззаконие называет своим же. Не удивляйтесь. Один наш для всех нас есть путь, ведущий в вечность, но две в себе части и две стороны, будто два пути, правый и левый, имеет. Часть господня ведет нас к себе, а левая его сторона в тленпе. Сею стороною Давид прежде шествовал и, усмотрев обман, говорит: «Пути мои исповедал и ты» и проч. Потом, избрав благую часть, сказывает: «Сохраню пути мои», сиречь стану беречь сию благую часть, дабы меня мой язык не отвел от нее в истление. «Искуси меня, боже, и уведи сердце мое и, если есть путь беззакония во мне, тогда наставь меня на путь вечный».
Друг. Любезные друзья. Вы не худо на Давидовой арфе забренчали и, по моему мнению, не нарушили музыки. Но опустили самое нужное, а именно: «Сказал».
Антон. Сие, кажется, всяк разумеет.
Друг. А мне снится, будто нет труднее.
Антон. Конечно, ты шутишь.
Друг. Никак! Священное писание подобно реке или морю. Часто в том месте глубина и самим ангельским очам неудобозримая закрывается, где по наружности показывается плохо и просто. Примечайте, что Давид на многих местах говорит «сказал» и после сего весьма важное следует, например: «Сказал: ныне начал…» и прочее. «Сказал: потом рождается сохранение закона». «Говорит: безумен в сердце своем»; в то время следует растление всех начинаний; «Сказал: ты бог мой». (Видите, что речь семенем и источником есть всему добру и злу, а вы сию голову опустили). Сей‑то доброй речи просит у бога он же. «Скажи душе моей: Я спасение твое». «Господи, уста мои откроешь…» А как послал слово свое и исцелил, в то время Давид всему строению своему положил основание… Как же ты, Антон, говоришь, что всяк разумеет? Разумеешь ли, что такое есть речь?
Антон. По крайней мере вижу человеческие уста.
Друг. Бог знает… «Приступит человек и сердце глубоко». Как же можешь видеть?
Антон. Сердце видеть не могу.
Друг. Так не видишь же ни уст его. Позабыл ты уже оное? «Глубоко сердце человеку и человек есть». Слушайте, любезные друзья! Запойте на Давидовых гуслях. Обличите его невежество. Изгоните беса. Памва, начинай!
Памва. «Согрейся, сердце мое». «Сказал языком моим».
Лука. «Дал ты веселие в сердце моем».
Квадрат. «Отрыгну сердце мое, слово благо, язык мой — трость…»
Памва. «Возрадуется язык мой правде твоей».
Квадрат. «Слово господне разожжет его».
Лука. «Возвеселйтйся в веселий языка твоего».
Памва. «Разожжется сердце мое и утроба моя».
Лука. «Возрадуются уста мои и душа моя».
Квадрат. «Тебе говорит сердце мое: господа найду».
Друг. Полно! Слышишь ли, Антон, симфонию? Понял ли ты, что язык со устами радуется, а сердце говорит? Признайся ж с Сираховым сыном, что «уста мудрых в сердце их». Но как сердца их не видишь, так ни уст их, ни языка, ни слова уст их, ни речи. Видишь, сколь трудное слово «сказал».
Антон. А внешние уста и язык — что такое?
Друг. Онемей и молчи! Не слыхал ли ты, что на сих гуслях не должно петь для твоей земли, плоти и крови, но единому господу и его языку, о коем пишется: «Земля убоялася и умолчала тогда восстать на суд богу».
Антон. Новый подлинно язык.
Друг. Новый человек имеет и язык новый. Слушай, Памва! Запойте сему возлюбленному нашему человеку, сладости и желанию нашему. Но так пойте, чтоб сладка была ему ваша хвала. Воспойте умом, и не одним воздух поражающим голосом. Новому новую песнь.
Памва. «Пою тебе в гуслях, святой Израиль».
Лука. «Красен добротою паче сынов человеческих».
Квадрат. «Возлюбленный, как сын единорожден- ный».
Памва. «Сего ради помазал тебя, боже, бог твой».
Лука. «Честно имя его пред ними и жив будет».
Квадрат. «Обновится, как орлина, юность твоя».
Памва. «Жезл силы пошлет тебе господь от Сиона».
Лука. «Что есть человек, как помнишь его».
Квадрат. «Человек и человек родился».
Памва. «Престол его, как солнце».
Лука. «Восстань, почему спишь, господи!»
Квадрат. «Десница твоя воспримет меня».
Памва. «Не дашь преподобному твоему видеть нетления».
Лука. «Еще же и плоть моя вселится на уповании».
Квадрат. «И лета твои не оскудеют».
Друг. Знаешь ли, Антон, сего блаженного мужа? Он не умирает, а плоть его не истлевает.
Антон. Признаюсь, не знаю. А что знаю, те все умирают и тлеют.
Друг. Так слушай же, что те все у бога непочетные. «Не соберу, — говорит господь, — соборов пх от кровей». Какая польза в крови их, когда они тлеют? Ищи, что то за человек, который в памятной записи у бога? Если сыщешь, в то время и сам записан будешь на небесах. Ведь ты читал, что «единою говорит бога», а там разумеется двое — человек и человек, язык и язык, «сказал» и «сказал», старое и новое, истинное и пустое, слово божие и смертное, глава и пята, путь и грех, то есть заблуждение… «Сказал». А потом что? «Сохраню пути мои». «Сказал беззаконнующим». А что такое? — «Не беззаконнуйте». «Сказал». Что ж то за речь? «Услышу, что говорит во мне господь?» «Мир! Яко говорит мир на людей своих». «Сказал: Вот же и речь». «Господи, уста мои откроешь». «Сказал: господь скажет слово благовест- вующим». «Сказал: послал слово свое и исцелил их». «Сказал: вначале было слово». «Сказал: бог, повелевший из тьмы свету воссиять». «Сказал: тот сотрет твою главу». «Сказал: говорит бог. — Да будет свет». «Сказал: просвещаешь тьму мою». «Сказал: сердце чистое созидай». «Сказал: господи, во чреве нашем зачатый». «Сказал: всякая плоть — трава». «Сказал: клялся и поставил судьбы…» «Сказал: живо есть слово божие». «Сказал: доколе сечешь, о меч божий? Говорящий истину в сердце моем, бог сердца моего, доколе сечешь? Я уже скрыл слова твои в сердце моем».
Антон. А я думал, что Давид обыкновенно сказал нашим языком — «сказал».
Друг. Нет, но тайным, новым, нетленным. Он не любил иначе говорить; слышь, что сказывает: «О господи, похвалю слово».
Антон. О, когда б бог дал и мне новый сей язык!
Друг. Если узнаешь старый, познаешь и новый.
Антон. Тьфу! Что за беда? Будто я уже и старого не знаю? Ты меня чучелом сделал.
Друг. Если б тебе трактирщик поставил один старого, другой стакан вина нового, а ты не знаток, то как можно сказать, будто знаешь? Ошибкою можешь почесть старое вместо нового.
Антон. Что же пользы видеть, не имея вкуса?
Друг. Самая правда. А я тебе говорю, что и о самом старом языке не знаешь, где он, хотя б ты вкуса и не был лишен.
Антон. Что ты поешь? Ведь старый наш язык во рту.
Друг. А рот где?
Антон. Разве не видишь моего рта?
Друг. Полно врать, непросвещенная грязь! Преисподняя тьма! Послушай Давидовых гуслей и прогони духа лжи. Воспой, старик!
Памва. «Нет в устах их истины. Сердце их суетно».
Лука. «Уста льстивые в сердце».
Квадрат. «Говорит безумен в сердце своем».
Памва. «Труд и болезнь под языком их».
Лука. «Доколе положу советы в душе моей?»
Квадрат. «Болезни в сердце моем…»
Друг. Вот видишь, что и самый старый твой язык в ветхом твоем сердце, а не в наружности.
Антон. Как же наружный мой язык не говорит, когда он говорит? Ведь голос его слышен.
Друг. Мысль движет грязь твоего языка, и она‑то говорит ИхМ, но не грязь; так как молоток часы на башне бьет, выходит из нутра часовой машины побудительная сила, коею нечувственный движется молоток. И посему‑то Давид поет: «Помыслили (так вот уже) и сказали». Старый, новый ли язык — оба закрылпся в бездне сердец своих. «Помыслил, — говорит, — пути твои», то есть «Сказал: сохраню пути мои». А опять о злом языке вот что: «Неправду умыслил язык твой», то есть «Сердце его собрало беззаконие себе». А как в мертвость твоего наружного языка, так во все твоей тленности члены выходит побудительная сила из сердечной же машины. Посему видно, что все они в той же бездне, как яблоня в своем семени, утаиваются, а наружная грязь о них только свидетельствует. Певчие, поиграйте и сей песенки!
Памва. «Нога моя стоит на правоте».
Лука. «Те же всегда заблуждают сердцем».
Квадрат. «Неправду руки ваши сплетают».
П а м в а. «В сердце беззаконие делаете».
Лука. «Язык его соплетает лыцение».
Квадрат. «Возвел очи мои».
Памва. «К тебе взял душу мою».
Лука. «Глянь и приклони ухо твое».
Квадрат. «Преклонил сердце мое в откровения твои».
Друг. Разжуй силу сих слов и усмотришь, что нога гордыни и рука, и рога грешных, и зубы, уши, и око простое п лукавое — и все до последнего волоса спряталось в сердечной глубине. Отсюда‑то исходят помышления, всю нашу крайнюю плоть и грязь движущие. Помышление, владеющее наружным твоим оком, есть главное твое око, а плотское так, как бы одежда, последующая своей внутренности. То же разумей и о прочих частях.
Антон. Да ты ж говорил, что уста мудрых только одних в сердце их, а теперь говоришь то о всяких устах.
Друг. Весьма ты приметлив на мои ошибки. Вот Си- рахов стих: «Сердце безумных в устах их, уста же мудрых в сердце их». Пускай же и безумного уста будут в сердце. Но если ты сего не разумеешь, в то время мысль твоя будет в грязи наружных твоих уст. А о чем размышляешь, там твое пустое и сердце. Оно думает, что плотская грязь сильна и важна. В сем ложном мнении оно пребывая, делается и само пустошью, так как и язык его есть суетный. Таков помысел есть устами твоими бренными, а в них твое сердце дотоле будет, поколе не скажешь: «Сказал: сохраню пути мои». «Спаси меня от грязи, пусть не утону». Затем‑то язык и головою называется, что за сим вождем все человеческое сердце идет. Желал бы я, чтобы тебе господь и всем нам дал новое и чистое сердце, стер главу языка змпиного, а заговорил в сердце нашем тем языком, о коем сказано: «Языка его же не видя, услышал». «Послал слово свое и избавил их от растлений их».
Антон. Теперь, кажется, и я разумею спи слова: «Возрадуются кости смиренные».
Друг. Когда все–на–все, то и самая кость в душе и в сердце заключается. «Как только, — говорит, — умолчал, обветшали кости мои».
Памва. «Онемел и умолчал от благ в то время, когда восстать грешному языку предо мною».
Друг. Подлинно. А как сей злой вождь и глава зми- ина приводит все сердечное сокровище в смущение, так, напротив того, веселый божий мир благовествующни ЯзЬш прйносит всему сердцу, всей бездне нашей радость и свет. «Слуху, — говорит, — моему дашь радость и веселие». Для того как все мое, так и кости мои, прежде всего смирившиеся во нетление, теперь возрадуются. Сему мирному языку веровал, тем же и говорил. А что сказал? Вот что: «Всяк человек — ложь». «Всякая плоть — сено». ♦Плоть — ничто же». «Сказал: имя господне призову». ♦Сказал: сохраню пути мои». Пойду вслед за новым моим языком, за нетленным человеком. Не пойду во нетление за грешным языком. Закричу со Исаиею: «Божий еемь».
Памва. Вошли мы несколько во внутренность плоти нашей, будто в недро земное. Нашли, чего не видели. Людей мы нашли новых, руки, ноги и все новое имеющих. Но еще не конец. Продолжим путь к совершенному миру нашему. Пренебреги, о душа моя, совершенно всю плоть видиму и невидиму! Отходи от нее и приближайся к господу. Верою отходи, а не видением. Вера роет и движет горы. Вот светильник путям твоим, язык новый!
СИМФОНИЯ, НАРЕЧЕННАЯ КНИГА АСХАНЬ[186] О ПОЗНАНИИ САМОГО СЕБЯ
Любезный друже Михаил!
Десять верст от Харькова наппсал я спю кнпгу в лесах Земборских. Дух велел, пусть наречется «Асхань». Асхань есть дочь Халева, вошедшего в землю обетованную. Значит, красота. Он ее отдает братаничу своему в супруги за то, что достал город Арвон. Сей город, иначе называется Хеврон, сиречь дружба и город письменный. Сия есть премудрость божия, сокровенная во глубинах Библии. Все, стяжавшие премудрость спю, невестою услаждаются, по слову Исапну: «Как же веселится жених о невесте, так возрадуется господь о тебе».
Сердце наше, узнавшее себя, есть ведь голубь. Сей голубь вызывает себе из Ноева ковчега, из Библии, чистый — чистую голубицу. Вот невеста! Вот всеприятней- шая и единая жертва богу! Вот пара голубов! Вот вонь благовония господу! Вот верх блаженства! Спя вонь кончит спю книгу. Что значит сломить голубю крылья его? То же, что сломить рога. «Все рога грешных сломлю». Рог, ноготь, волос, перья разнятся от тела, хотя все сие в теле. В теле и разнится от тела, что? Мысль! Мысль чистая есть волос главы негпбнущий, рога и лучи на главе Мойсея [187]. Рог, Иеремппну ногтю адамантову равный, есть то чистая мысль. Крылья голубиные, легко парящие в вечности, вот они: «Помышления сердца его суть в род и род». Сломите крылья — разумей: раздерите сердца ваши. Тогда сломишь дурные крылья и голубице твоей — Библии. Вот пара! «Да отторгнет голову голубову». «Да отлучит‑де гортань с перьем…» Сие есть то же: «Разлучи бог между водою и водою…» Что есть вода спя, если не река, речь, мысль, слово, гортань,, сердце, перья? Всякая фигура, тем более солнце, есть мысль. Ибо нечто нам проповедует. Если же солнце есть то мысль ей! Оно — голубь. Куда летит? В вечность. «Полечу и почию». Тут вечность именуется востоком. Что бы выше ее? «Восток имя ему». Сюда бросай! Бросай на восток гортань и перья. О горнем мудрствуй! Подними вверх. Пожертвуй перья богу. Метай выше пепла, в место пепла. Вместо плоти возверзп на господа печаль твою, тлень твою, плоть твою, ничто сие не твое. Да будут очи твои голубиные выше пепла на месте ином от пепла. Ибо все есть пепел, кроме вечности. Вот тогда‑то исцедишь кровь от солнца. Узнав истину, преложптся тебе солнце во кровь. Ибо что есть оно, если не плоть, кровь п пепел?.. А как кровавые крылья от сердца твоего отлучи, так и скотину твою раздели. Тело твое, пепельная твоя часть — вот то тебе! Дай же место на месте твоего пепла. Слушай! На всяком же месте дай место и богу твоему! В волосе — волосу его, в жилочке твоей — жилке его, в костях твоих — костям его. Поделпся с ним до последней твоей часточки, как царь Содомский [188] с Авраамом. Вот тогда‑то сбудется: «Жена твоя (премудрость), как лоза плодовита, во всех углах дома твоего». Вот тебе леторасли, дети твои! Новые жилы! Новая плоть и кость! А трапеза твоя вышнему — сердце твое.
Григорий Сковорода
«Земля была невидима… и тьма вверху бездны».
«Когда познаны будут во тьме чудеса твои и правда твоя в земле забвенной?»
«Помяните чудеса его, то есть судьбы уст его».
«Не утаится кость моя от тебя, ее же сотворил ты втайне». «Дух все испытывает п глубины божии».
«Если не познала саму тебя, о добрая жена, изойди в пятах паств н пасн козлища твои у шалашей пастушеских»
Памва. Прекрасное утро, пресветлый сей воскресения день. Сей веселый сад, новый свои лист развивающий. Спя в нем горняя беседка, священнейшим Библии присутствием освященная и ее же картинами украшенная. Не все ли сие возбуждает тебя к беседе? Слушай, собравшийся здесь новый Израиль, любезные друзья! Оживило меня присутствие ваше. Находясь окружен столь честными и человеколюбными сердцами, могу сказать с возлюбленным Давидом, что согрелося во мне сердце мое.
Аптон. А что это за картпна? Слышь, Лука!
Лука. Дочь царская со служанками, вот видишь, нашла в коробочке плавающего младенца.
Антон. Да, да, да, человека божия Мойсея. А сих двоих картин не знаю.
Лука. Не знаю, какие‑то два города на превысоких горах.
Памва. Вот город Хеврон.
Антон. Что за Хеврон?
Па мв а. Которым благословил Иисус Навин Халева, отдав ему в наследие. Он иначе называется (Ардок, а сей другой есть) Давпр. Издавна назван: город учения, пли город письменный.
Лука. А что ж это за два мужи вооруженные, а меж ними женщина?
Памва. Сей то есть божий муж Халев. Он отдает прекрасную Асхань, дочь свою, в жены братаничу своему за то, что он взял город Давир. Сия вся история видна из 14 и 15–й глав в «Иисусе Навипе» [189].
Антон. О, прекрасные картины!
Памва. Ты видишь одну наружность их. Но если б ты увидел внутренние в них сокровенные мысли и был в числе божиих людей святых, образов событие зрящих, разумеющих самую в картинах силу, намерение, конец и предел, конечно, бы ты не удержался, чтоб не сказать с Давидом пред сенным ковчегом, и с тобою сделалось бы то ж самое, что с тою королевою, о которой в «Третьей Книге Царств» вот что: «И видит царица Савская весь смысл Соломона: и дом, который он создал, и снеди Соломоновы, и жилища отроков его, и иредстояние служащих ему, и облачение его, и виночерпцев его, и всесожжения его, которые приносил в храме господнем, и вне себя была. И говорит Соломону: «Истинны слова, которые я слышала в земле моей о словах твоих и о смысле твоем, и не верила говорящим мне: — Пока пришла сюдаивиде- лп очи мои. И это даже не половина того, что мне поведали. Приложил ты премудрость больше всякого слуха…»[190]
Лука. Вот нам эта знакома! Это паша!
Антон. Какая?
Лука. Рождество Христово.
Памва. Почему она ваша?
Лука. Как же? Ведь мы христиане.
Г1 а м в а. Если эта картина ваша, то и первая ваша, а иначе ни одна не ваша.
Лука. Нет! Там Мойсей, а тут Христос. Тот жидовский, а сей христианский вождь.
Памва. А Мойсей не христианский?
Лука. Никак!
Памва. Для чего ж христиане в собрании читают сие: «Открывши, видит отроча, плачущее в корзинке, и пощадила его дочь фараона, и говорит: «От детей еврейских сие…»
Лука. Для того читают, что Мойсей прообразовал Христа, сына божпя…
Памва. Да разумеешь ли полно сам‑то, что говоришь? Что это значит прообразовал?
Лука. Что это значпт прообразовал?
Памва. Да.
Лука. А что ж оно значпт?
Памва. Я не знаю.
Лука. Безделица! Как не знать этого? Он был образ и одна тень сына божия.
Памва. Как же тень? Ведь сам бог свидетельствует, что он человек божий. А божий и истинный — все то одно. Бог и истина — одно. Человек божий и сын божий— одно то. Посему‑то и Павел так божиего человека называет созданным по богу: в правде и преподобии истины. И сего одного хвалит.
Лука. Однако ж Мойсей был тленный, как мы, человек, а божпим назван по благодати.
Памва. Вот тебе вылазка! Пожалуй, брось твое «однако ж»! Не представляй мне подлых школьных богословцев кваснпн. Слушай, что такое о Мойсее говорит божие слово: «Не отемнеют очп его, нп пстлеют уста его».
Лука. Однако ж Мойсей пное, а нное Христос.
Памва. Слушай, прппутню! Сама евангельская премудрость вот что говорит: «Если бы вы веровали Мойсею, веровали бы без сомнения и мне». Видишь, что разуметь Мойсея есть разуметь Христа; и Мойсей закрылся в Евангелии так, как Евангелие поглощено Мойсеевыми книгами, которых опо есть леторасль.
Лука. Да там же вдруг следует и сие: «О мне тот писал», а ты замолчал.
Памва. Конечно, не писал бы, если б не видел его. А что ж есть живот вечный, если не то, чтоб знать бога? Сие‑то есть быть живым, вечным и нетленным человеком и быть преображенным в бога, а бог, любовь и соединение — все то одно. Сверх того примечай, что и самые их сии образы меж собою во всем сходны. Тут лежит пеленами повитый израильский младенец. II там от еврейских детей. Сей положен матерью в яслях, а тот своею в коробочке. Сего наблюдает мать его, а того издалека сестра его. Тут пришли пастыри и волхвы, а там царева дочь с языческими служанками. А у древних пастырями цари назывались, например, «Пасущий Израиля, внимай», то есть пастырь и царь израильский. Впрочем, что израильский род не умирает, слушай пророка Иоиля: «Как утро, разольются по горам люди многие и крепкие. Подобных им не было от века, и по них не приложится до лет в род и род…» Если бы до их лет можно что‑то другое приложить, имели б они конец. Но они, всему другому концом находясь, сами суть бесконечны. Израиль есть сам остаток умирающим всем земным языкам. А что Иопль то сказывает о еврейском роде, слушай Мойсея: «Блажен ты, Израиль! Кто подобен тебе?»
Лука. Однако ж Мойсей иное, а иное Христос.
Памва. Как же иное, если за одно с ним говорит на Фаворе? [191] Ведь ты слыхал родословие Христово?
Лука. Слыхал. «Книга родства Иисуса Христа…» и прочее.
Памва. Как же думаешь? Что это за книга? Ведь эта книга не простая. Она есть книга божпя. В сей книге ни один плотский не записывается. Слушай Давида: «Не соберу соборов их от кровей». А записываются одни те, кто «не от крови, не от похоти плотской, но от бога роди- лпсь». А когда Мойсея само слово божпе называет божи- им человеком да п самому ему велит в «Книге чисел» [192]ставить прочиих в сие счастливейшее число и запись, как посмеешь из сей кпиги его самого вычеркнуть? Учись! Не разумеешь? В спю книгу и ученики Христа записаны. «Радуйтесь, — говорит, — ибо имена ваши написаны». Да, о сем одном и радоваться велит. В сию книгу вся–на–вся родня Христова, не плотская (слышь?), по духовная, записывается. А вот она, родня: «Кто есть мать моя или братья мои? Кто сотворит волю божию, сей брат мой, и сестра моя, и мать моя есть…» Удивительно тебе показалось, что Мойсей и Христос одно. Но не слышишь ли, что такое о всей своей родне Христос говорит нетленному своему отцу? «Да будут едины, яко же и мы. Нет из вас ни иудея, ни эллина, ни раба, ни вольного». «Нет мужеского пола, ни женского, одно вы, — говорит Павел, — во Христе, и Христос в вас. Божий род как конца, так не имеет и разделения».
Лука. Как же может одно быть то, что не одно?
Памва. Спрошу ж и я тебя: как можно, чтоб было двенадцать оправленных по–разному и разно разными языками напечатанных книг евангельских и чтоб одна то была книга? Если кто одну из них знает, тот знает все. Если б ты узнал Моисея, узнал бы и Христа, или если б Христа узнал, узнал бы Мойсея, Илию, Авраама, Давида, Исайю и прочиих.
Лука. Я Христа знаю, а Мойсея не знаю.
Памва. Так ты знаешь Христа, как некоторый дурачок, о котором выслушай басенку. Богатый отец имел 8 сынов. Они были в худом и в добром разумны, но непокорные и великие отцу досадптелп. Между семью братьями был одпп и глух и глуп, но горячий воли отцовской почитатель. Умирая, отец велел их призвать к себе всех и, находясь от природы добрым, благословил их. Потому, оборотя взор к дурачку, [сказал]: «Я знаю, что тебя братья обидят в наследии. Вместо‑де того усугубляю тебе мое благословение. Вот тебе сия моя трость свидетельством! Возьми ее и храни при себе. Почувствуешь блаженство твое тогда, когда покажутся тебе слова спи: «Покроет тебя божпе начало». По смертп разорвали господа все имущество, один только маленький с садом домик оставив палочнику. Здесь он, простую жизнь провождая один, тосковал по отцу. В седьмой год весною, воскресным утром, прохаживаясь по высшим своего райка местам, чуть было не наступил на змею. Расколотил ей тростью голову и так шпбко ударил, что некая часть трости, как шелуха, отпала. Почувствовал он в ушах своих неслыханный пред сим звон и дивный голос таков: «Глупый! Чего ты плачешь? Кого ищешь? Я всегда с тобою». Обняла его несказанная радость. Открылся ему слух. II там‑то он усмотрел, что его трость есть двойная. Снял он подлую поверхность. Открылась новая, золотая палка, драгоценнейшими каменьями насаженная от самого верха до самого конца. Ее голову составлял один самый большой голубой сапфир. На голове живой образ отца его вечными написан красками, а вокруг оного слова сип: «Покроет тебя божие начало». Вот так‑то ты, слушай! Знаешь Христа, как сей, находясь глух и глуп, знал отцовскую палку. Невероятным тебе кажется cue слово, что, узнав Мойсея, узнаешь одним взором и Христа. Ты ж еще чудное услышишь слово. Не только когда доведется тебе узнать Адама, или Авеля, или Ноя, или Иисуса Навпна, плп Халева, плп Иова, или Соломона, пли Иеремию, плп Павла, но когда хотя самого себя хорошенько узнаешь, изволь знать, что одним взором узнаешь и Христа. Один есть весь вышепо- мянутый род Авраамов, ни числа, ни начала, ни конца не имеющий, все четыре стороны наполняющий. «Если кто может, — говорит бог Аврааму, — псчесть песок земной, то и семя твое изочтет». Впрочем, не конец то, после чего еще нечто следует. Но после сего рода ничего уже следовать не может. Все погибает огнем божппм, и сами нечестивых останки, а потому уже и не останки, что не остаются. Не терпит ничто огненного лица божиего. Все, как хворостные, горят, кроме сего семени, о котором в Исайи: «Яко же небо новое п земля новая, которые я творю, пребывают предо мною, — говорит господь, — так станет семя ваше п имя ваше». То же и в Иеремии: «Возвеселитесь веселием. Воскликните на главу язычников. Слышно сотворите и похвалите». Скажете: «Спасет господь людей своих, останок Израплев». Сей‑то род есть ищущих господа, ищущих лицо бога Иакова, перед которым никакой язык устоять не может: «Как огонь исходит от лица его». Из сего богоспасаемого рода, хоть одного узнав, всех узнаешь. Во всех их один новый человек, и они в нем, а он в отце своем. Но понеже ни одного из них узнать не можем, то по крайней мере узнать самих себя постараемся. Спм образом можем узнать пстпнного человека, «созданного по богу в правде п преподобии истины». А се ж то самое есть и живот вечный. Узнав же его, во мгновение ока преобразимся в него, и все наше мертвенное поглощено будет животом его. Слушай, что такое сам он говорпт своему любителю, который в его род отродится и с ним заодно быть желает: «Если не познала саму тебя, о добрая жена, изойди ты в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских». Напишите же слова сии вечными красками на сердце вашем и на мыслях ваших. Передайте голос сей божий в наследие и потомкам вашим, да останки их будут благословенны, и вселятся на земле доброй, п насытятся пшеницы, вина и елея, и воспитаются на воде спокойной, и утучнеют хлебом слова божия, и так землю свою вторицею наследят, и веселие вечное над головою их. А если кто не узнает себя, сей не может слухом услышать голоса господа бога своего, чтоб отворил ему господь сокровище свое благое — небо. II не получит, не увидит, не уразумеет сладчайших сих божиих обещаний во Псаип: «Тогда разверзется рано свет твой, п исцеления твои скоро воссияют, и предидет перед тобою правда твоя, и слава божия обнимет тебя. Тогда воззовешь, и бог услышпт тебя, п еще говорящему тебе скажет: «Се пришел». II будет бог твой с тобою всегда и насытишься, как желает душа твоя. II кости твои утучнеют и будут, как сад напоенный п как источник, в котором не оскудеет вода. И кости твои прозябнут, как трава, и раз- ботеют, и наследят роды родов».
«Смиренная и колеблемая, не имела ты утешения. Се я уготовляю тебе анфракс, камень твой, и на основание твое сапфир, и положу на забрала твои иаспис и на врата твои камни кристалла, и ограждение твое, камни избранные. Се пришельцы прпдут к тебе мною, п вселятся в тебя, и к тебе прибегнут. Се я создал тебя, не как кузнец, раздувающий угли и пзносящий сосуд на дело. Я же создал тебя не на пагубу, чтобы истлеть». Что ж то за пришельцы? «Возведи вокруг очи твои и глянь: все силы собрались и пришли к тебе. Живу я, — говорит господь, — как всеми ими, что в красоту облачились и обложили себя ими, как утварью невеста».
Друг. Спорпшь, Лука, и хвалишься, будто знаешь Христа. Разумей, чем хвалишься! Опасайся Иеремииных слов сих: «Близ ты, господи, уст их, далеко ж от утроб пх». И Давидовых: «Положили па небеса уста своп и язык их прошел по земле», и Моисеевых: «Не поминай имени господа бога твоего напрасно». II Христовых: «Плоть ничто же, дух животворит». Легко могли смотреть сыны Израилевы на поверхность покрывала Мойсеева. Но на богом прославленный вид лица его смотреть боялись. Видишь ли, что двойной Мойсей? В одном Мойсее тленный и славный. То ж самое делается и на Фаворе. Один Христос сносен очам Петровым, второй — страшен. Первого множайшие видели, второго никто, кроме учеников, в то время как дал и открыл им ум разуметь писание. Тленного и мертвого все видели, а о живом никто не терпел и слышать. В силу ученики уверились, и присмотрелись, и увиделп. Первого смертного Христа не хочет знать и видеть его Павел, и сим гораздо разнится от прочиих. Слушай, что он говорит: «Тем же и мы отныне пи единого не знаем по плоти. Если же и разумели по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Скажи ж теперь, что такое разумеешь через сие имя Христос? Если разумеешь какую тлень, без сомнения, через имя Христово разумеешь пустошь. II се‑то есть принимать имя его напрасно! А что ж есть суетность и ложь, если не то, что тлень? И спе‑то есть не живот, но погибель свою видеть: «Да узрят очп его свое убиение!» Крпчпт Иов: «От господа же да не спасется!» Спе‑то тление есть точное поле пагубы, а на нем все, что только застанет или от человеков пли от его скотов, огопь господен с громом и градом то все–па–все во всей земле Египетской поражает пагубою, кроме одной землп, где находился род божий, сыны Израилевы. Так вот где ищи узнать Христа: в земле Гесемской! [193] Эти все одного суть рода. «Род, спасаемый от господа».
А между тем поучись, что говорит Давид: «Восстаньте по сидении, едящие хлеб болезни». «Доколе належите на человека? Убиваете все вы». «Цену мою совещались отринуть, потекли в жажды». «Устами своими благословлял и сердцем свопм проклинал». «Единою, — говорил бог, — двоих сих слышал». И внуши, пожалуй, что то опять Ми- хей [194] поет: «И ты, столп паствы мглистый, дочь Сиона к тебе придет, и войдет власть первая, царство пз Вавпло- на, дочери Иерусалима. И ныне зачем познала ты зло? Не было ли тебе царя? Или совет твой погибал? II обошли тебя болезни, как рождающую. Болезнуй, и мужайся, п приближайся, дочь Сиона, как рождающая. Потому ныне изойдешь из града, и вселишься на поле, и дойдешь до Вавилона. Оттуда возьмет тебя и оттуда избавит тебя господь бог твой…» Не можешь, Лука, Христа видеть. Одну срамоту, лицо его покрывающую, и зад его видишь. И как Ноиль [195] говорит: «Землю сзади, поле пагубы и лежащего видишь». II бойся, чтоб не был на падение тебе. И засмотревшись на плечи его, не миновал бы ты того Христа, Павлом познанного, вчера, и днесь, и вовеки находящегося и Исапею виденного, говорящего тебе: «Я есть, я есть утешающий тебя». Разумей, кто есть сущий?
Убоялся ты человека смертного и сына человека, которые, как трава, иссохли, и забыл бога, создавшего тебя, сотворившего небо и основавшего землю. Сего божиего человека, если узнаешь, о сем похвались. В то время дерзновенно возопии со Исанею: «И сам я божий есть». Но вот тебе, знай, что вовеки не узнаешь ни одного от рода божественного, пока прежде не узнаешь самого себя. Вовеки не сделаешься пресельнпком с Авраамом. Вовеки не поставишь кущи твои со Иаковом. Вовеки не вселишься на месте злачном с Давидом. Вовеки не поставит тебя в число божппх людей Мойсей. Вовеки не дождешься обещаемых во Исапп царей, кормителей твоих. Сей род есть царское священпе и язык святой: цари, священники и кормители и пророки, о коих всех вот что говорит бог: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе». Если ж не узнаешь себя, будет царь твой Валак и кормители твои — посланники его, неприятели рода израильского, почивающие в ночи при Валааме [196]. Се‑то те лживые кормители и пророки, о коих Михей воспевает: «Узрят язычники и устыдятся всей крепости своей. Руки возложат на уста своп, и уши их оглохнут, полижут землю, как змеи, ползущие по земле, смятутся в лежбище своем, о господе боге нашем ужаснутся и убоятся от тебя. Кто бог, как ты?» И о которых Захария: [197] «О пасущие суетных и оставившие овец! Меч на мышцу его и на око его правое! Мышца его, высыхая, высохнет, и око его правое, ослепая, ослепнет». И о которых Исайя: «Ныне же слышь сие, юная сидящая дочь Вавилона, уповающая в сердце своем: «Я есть говорящая и нет иной, не сяду вдовою и не познаю спротства». Ныне же придут на тебя два спи внезапно в один день — бесчадпе и вдовство внезапно на тебя придет в волшебстве твоем и в крепости волхвов твоих. Се все, как хворост, огнем погорят и не изымут души своей из пламенп».
Вот се‑то те кущи пастырские, до коих отсылает тебя человек божий, если не можешь узнать самого себя. Сип кущи совсем противны той куппне Мойсеевой [198] и тем кущам, о которых написано в «Числах»: «Коль добрые дома твои, Иаков, п кущи твоп, Израиль, как дубравы осеняющие, и как сады прп реках, и как кущп, которые водрузил господь, и как кедры прп водах».
Антон. Конечно ж, самонужнейшее есть слово сие, чтоб познать себя самого. Что нужнее, как увидеть бога? «Нет истины, нп милости, ни видения божия па земле», — вопиет Осия [199]. «Клятва, и ложь, п убийство, и воровство, и любодеяние разлились по земле, п кровь с кровью смешивают. Как ты умение отверг, отвергну и я тебя. И не жречествовать тебе, и забыл ты закон бога своего, забуду и я детей твоих. И будет, как люди, так и жрец». И опять: «Соблуди, Ефрем, и осквернися, Израиль. Не оставили помышлений своих, чтобы возвратиться к богу своему, ибо дух блудодеянпя есть в нпх, и господа не увидели». Но нельзя не соблудить, не узнав господа. Ах, дражайшее умение 1 Нет тебя на земле в пепельных сих сердцах. О высочайшая господственная сциэнцпя [200], уме- етность, где ты ныне? Поразила тебя мечом языка своего блудница, сиречь земля, плоть п кровь. Умножились везде похотники ее. Но нельзя никак узнать господа, не узнав самого себя. Правда, что видим себя всяк из нас и знаем себя. Но как же знаем себя? И как видим? Не все ли то языческое? Не все ли то тленное, что мы познали в себе? Хребет один в нас видим, а не лицо в нас наше. Ложь нашей плоти одну видим — не истину в ней. И как нам сыскать утешение? «О лють! — вопиет Исайя. — Множеству языков многих. Как море волнующееся, так смя- тется и хребет языков многих, как вода восшумпт, и вода многая, языки многие, как шум воды многой, нуждою носимый, и отбросит его, и далеко погонит его, как прах полевой, веющийся против ветра, и как прах колесный буря возносящая». Да разве ж довольно сего, когда в нас видим одну разливающуюся тления нашего воду? Для чего не проницаем в то, что ее держит? «О град лживый! — кричит Иеремия. — Что хвалишься в удолиях? Стечет удолие твое, дочь бесстыдная, уповающая на богатства свои, говоря: «Кто придет на меня?» «Се я наведу на тебя страх», — говорит господь–вседержитель. «О лютый град кровей, — гласит Иезекииль [201], — в нем же есть яд, и яд не изойдет из него».
Сего ради говорит Адонай–госаодь [202]: «Се я сужу тебя по кровям твоим и по помыслам твоим! Сужу тебя, нечистый, пресловутый и великий, на разгневание». Не довольно еще для нас видеть одну в нас нашу землю, но нужно еще подниматься и прозреть за нашею замлею и ту землю господню, о которой Исапя: «С веселием, — говорит, — изойдете и с радостью научитесь» — по которой Иопль: «Как рай сладости, земля перед лицом его, а которая сзади него, та поле пагубы, и спасающего не будет на нем». Не достаточно нам видеть одно тленности нашей лицо, но продираться сквозь тень нашу, чтоб увидеть там лицо человека от того божиего народа, о коих Иоиль же [говорит]: «И господь издаст голос свой перед лицом силы своей, ибо велик очень полк его и крепки дела слов его».
И оппсуя сей нетленный род, вот что поет: «Как вид конский, вид их, и как конники, так погонят. Как голос колесниц, на верхи гор востекут, и как голос пламени огненного, пепелящего тростник, и как люди многие и крепкие, ополчающиеся на брань. От лица их сокрушатся люди. Всякое лицо, как опаление горшка. Как борцы потекут и как мужи храбрые изойдут на ограды. И каждый в путь свой пойдет, и не совратят с путей своих, и каждый от брата своего не отступит. Отягощенные оружием своим пойдут и в стрелах своих падут, но не скончаются. Города возьмут, п на забрала востекут, и на храм влезут, и окошками войдут, как воры».
Вот еще какой род! Есть род и есть род: языческий и израильский; тот начинается — сей начинает; тот кончится — сей кончит; тот средина — сей начало и конец. Разделите! Не смешивайте людей избранных с отверженными. Не разливайте крови неповинной на землю. Есть кровь беззаконная, есть и праведная; есть плоть тленная, есть и нетленная; есть рука левая, есть и правая; есть кость иссохшая, есть и прозябающая и несокрушаемая; есть око темное, есть и светлое. «Не отемнели очи его, ни истлели уста его». Да для чего ж не бывать сему всему, когда есть и новая земля пред лицом его! Для чего ж не бывать новой земле, когда весь мир новый вначале созидается? Есть начало начинаемое, и то не начало, потому что предваряется другим, прежде себя началом. И есть начало неначинаемое, о коем сказано: «Начало Сиону дам». «Со мною Сион есть», — говорит господь. II спе‑то есть истинное начало безначальное: «И без него ничто не было, что было». Начало бесконечное, н само всему конец, и всему гибнущему как начаток, так и остаток. Постигните господа, и встретит вас начало. Взыщите господа, п обретете остаток. Обретете остаток, если взыщете начаток. Господен есть начаток, господен и остаток. Отдайте ж господу начатки. Его суть все начатки. Посвятите от всего, что угодно сердцу нашему, что только лишь видите. Его есть небо и земля. Дай начаток сынов твоих и дочерей твоих от всего плода утробы твоей. Дай начатки жит твоих, п от скотов твоих, и от всего твоего, дай первые начатки и внеси в дом господа бога твоего. Обретение господа есть видение начатков; видение начатков есть знание самого себя в себе. Да уразумеются, которые в сердце твоем. Возьмпте от себя самих участие господу. Возьмете, если узнаете себя самих.
Лука. Если столь нужное сие слово узнать себя, что без него и господа и ничего узнать не можно, то думаю, что не на одном месте в божественных книгах означено. Помню, что Мойсей, очищая израильский народ для снисхождения божия в третий день на гору Синайскую п как можно лучше его приуготовляя на встречу, вот что говорит: «Внемлите себе не восходить на гору». Конечно бы, они, прикоснувшись к горе, умерли, если б не внушили себе. Главнейший пункт сей — «внемлите себе» — совсем кажется сходен с спм: «Узнай себя». Видно ж, что не коснулись горы, потому что там им дал суды и оправдания господь бог.
Впрочем, ходить с господом по заповедям его, иметь его вождем и пастырем свопм — все то одно. Итак, «внемлите себе не восходить на гору» кажется совсем сходное с сими словами: «Если не познала саму себя, изойди в пятах паств». Еслп‑де коснетесь горы, умрете, то есть не будете управляемы царствием повелений господних. Чего‑то и Давид просит: «В пути твоем живи меня». Потому что не мертвые восхвалят его, для того предоберегая вначале: «Виемлите‑де себе». II тут то же в сих словах: «Если не познали». «Еслп‑де себя не узнаешь, то я твой не царь, — говорит господь. — Прочь изойди из мест моих злачных! Пасись при пятах у лживых пастырей». Беззаконная пята, гора, плоть, ложь, земля — все одно. Словом сказать: «Смерть спасет их». И конечно, умерщвляющая сия гора есть то же, что ложь и плоть. А то как бы она могла умерщвлять? А как Моисей не велит к ней касаться, так и Исайя изгонит из нее же книжника Сомнаса, вопия на него: «Что ты здесь? И что тебе здесь? Как истесал здесь гроб, и сотворил себе гроб, и написал себе на кахмне кущу? Се ныне господь низвергнет…» Куда высоко многие возносятся в мудрствовании божия писания! Возносятся по знанию историческому, географическому, математическому, да все плотскому. Скажем же со Исапею, что все сие высокий есть гроб. «Гордость сердца твоего, — вопиет Авдий [203], — воздвигла тебя, живущего в пещерах каменных; возвышающий храмину свою, говорящий в сердце своем: кто меня свергнет на землю?» «Если вознесешься, как орел, и если положишь гнездо твое среди звезд, и оттуда свергну тебя», — говорит господь. Видно ж, что такова гора не Иакова есть лоза — или Вефпль, но Исавова — Сппр. «Злые! —кричит Амос [204]уничтожающим Сион и уповающим на гору Самарий- скую. — Восприняли начала язычников и вошли (туда же) к ним в дом Израплев».
А что спя гора в высоком да плотском смысле разумеется, слушай Авдия. «В тот день, — говорит господь, — погублю премудрых от Идумеп и смысл от горы Исавовой, пусть отымется человек от горы Исавовой, и взойдут спасаемые от горы Сиона, чтобы отомстить гору Исавову, и будет царство господу». Спи горы господь палит, колеблет и смущает, вера прочь переносит, а несмышленые суетно возоппют: «Покройте нас…» «Письмо убивает, а дух животворит».
Квадрат. Помню и я во второй книге Мойсеевой вот что: «Се я пошлю ангела моего перед лицом твоим, пусть сохранит тебя на пути и пусть введет тебя в землю, которую я подготовил для тебя». А дабы не лишиться вождя сего в самом начале, как всенужнейшее говорит: «Внимай себе, и послушай его, и не ослушайся его, не подведет тебя, имя ибо мое есть на нем». Ничего, видно, нельзя сделать без «внимай себе», потом: «И послушай его». От познания себя самого рождается послушание богу, а послушность вот чем делает: «Будете мне люди избранные от всех язычников, ибо моя есть вся земля, вы же будете мне царское священие и язык святой. Блажен- йы слышащие слово ангела сего». Сей ангел там же именуется страхом: «И страх пошлю, ведущий тебя, и устрашу все языки». Сей точно есть один страх с тем, который Иакова выводил на место Вефиль. Вот: «И воздвигся Израиль от Сикимов, и был страх божий на городах, которые вокруг них, и не гнали вслед сынов Израплевых». Да и не о нем ли Мойсей в книге 5–й [205] гремит? «Да не ходите вслед богов иных, богов языческих, которые вокруг вас, ибо бог ревнив; господь бог твой посреди тебя. И не сей ли стоит посреди вас, которого вы не не знаете, но знаете? Блажен, имеющий уши слышать и слышит». Помалу–малу изгоню‑де язычников от тебя, пока возрастешь и наследишь землю. Но всему сему преддверие и дверь: «Внимай себе!»
Памва. Без сомнения, единственное сие преддверие не дает нам уклониться в сторону и прямо ведет к той двери, которая сама о себе вопиет: «Я есть дверь». «Внемли ты все, — говорит господь Мойсею, — когда я заповедаю тебе. Се я изжену пред лицом вашим Аморрея и прочих всех». А дабы Мойсей не помарал народа идолопоклонством, вот что: «Внимай себе, чтобы ты когда‑нибудь завещал завет сидящим на земле, в которую войдешь…» Мойсей, узнав себя, все идольское сокрушил, посек, пожег. Потом снизошел с горы от бога, имея прославлен вид плоти лица своего. И если всяк человек — ложь и плоть, то его главнейшее пдолочтенпе, как во всяком человеке, если не удостоился познать себя?
Друг. Мойсей в последней своей книге на нескольких местах как самонужнейшее повторяет сие слово: «Внемли себе». Вон послушай:
«И ныне, Израиль, послушай. Впдите, показал вам оправдания и суды, и сохраните, и сотворите, ибо спя премудрость ваша и смышление пред всеми языками, и рекут: се люди премудрые и умелые! Язык великий сей». А дабы не позабыть оправданий, вот что: «Внемли себе и снабди душу твою крепко».
«Господь бог твой введет тебя в землю благую и многую, где же водотечи водные и источники бездны по полям и горам, в землю пшеницы и ячменя, в землю масличного елея и меда, в землю, на ней же не с нищетою съешь хлеб твой, и ничего не востребуешь на ней». Но что далее? «Внемлп‑де себе». А для чего? «Да некогда вознесешься сердцем твоим и забудешь господа бога твоего, да не скажешь в сердце твоем: крепость и сила руки моей, сотвори мне силу великую сию».
«И даст дождь земле твоей во время, ранний и поздний, и соберешь жита твои, и вино твое, и елей твой, и даст пищу на селах скотам твоим». Но что далее? «И кто ел, насытился: внемли себе». А для чего? «Да не обманется сердце твое: и приступите, и послужите богам иным…»
«Да не сотворите там всех, когда вы творите здесь днесь, каждый угодное пред собою». Но где там? То‑то и дивно, что не знаешь. «Сюда принесете все всесожжения ваши, и жертвы ваши, п десятины ваши, и начатки рук ваших». Так вот! «Внемли себе: да не принесешь всесожженпй твоих на всяком месте». Боже мой! Ни бога слушать, ни жертвы ему приносить, ни где приносить? Ничего нельзя ни знать, ни делать, если не узнать себя самого.
О жертвах приказывает так: «Только крови да не съедите: на землю прольете, как воду». Еслп‑де крови не станешь есть, то, конечно, съешь пред богом твоим. Он сам тебе изберет место. А кушай ты, и сын твой, и дочь твоя, и раб, и раба твоя. Не отгоняй же и левита [206]. Он части не имеет для себя. Его часть — господь. Прими и пришельца. Но что ж есть левит? То‑то и дивно. «Внемли же себе», в то время не оставишь и левита и узнаешь, где‑то там?
«И не съешь ее (кровь), пусть благо тебе будет и сынам твоим по тебе вовеки, если сотворишь ее, и добро и угодно есть пред господом богом твоим». Кто видел, чтоб блаженство состояло в неедении кровей? Однак кричит: «Внемли крепче, чтобы не есть крови». Затем что кровь есть душа животного. Пролей‑де землю на землю.
Не приноси крови тому, что кровь потребляет. А дабы не сделался язычником через кровавую жертву, так вот: «Внемли себе, да не взыщешь последовать пм», то есть язычникам — язычник приносит плоть и кровь богу.
«В седьмое лето да сотворишь отпущение. II вот заповедь отпущения: да оставишь весь долг твой, который должен ближний тебе, и от брата своего не пстяжешь. Как назовется отпущение господу богу твоему… Если же брат от братии твоей будет недостаточен в едином от городов твоих, в земле, которую господь бог твой дает тебе, да не отвратишь сердца твоего, и не сожмешь руки твоей, отверзая, да откроешь руку твою ему, и взаимно да дашь ему, сколько просит и сколько ему не достанет». А дабы отпущепие и одолжение можно сделать брату своему, прибавляет, наконец, cue: «Внемли себе. В то время не будет‑де словом тайным в сердце твоем беззаконие п брат твой не возопиет па тебя к господу».
Сколь много заповедуется в третьей Мойсеевой книге о язвенной проказе! А если кто хочет во всем том исправен быть, так вот: «Внемли себе в язве проказы», — говорит во «Второзаконии».
Наконец, Мойсей при подаянии заповедей господних перестал прибавлять сие слово, которое вместо ключа служит — «внемли себе». Сыскал он другое вместо того, а именио: «Погубите сами злое в вас самих». Где не сказал «внемли себе», там говорит: «Погубите самп злое в вас самих». Велит убить пророка, о земном мудрствующего и плотские чудеса дающего, и прибавляет: «Погубите сами злое в вас самих». Велит побить каменпем кланяющегося израильтянина солнцу или луне и прибавляет: «Изымите злое в вас самих». Велит убить человека, не послушного жрецу, который не по плоти, но по духу жрец: «И да изымешь‑де злое от Израиля». Велит клевету, на невинного брата возведенную, обратить на клевет- никову голову и прибавляет: «Изымите злое в вас самих». Велит убить непокорного родителю сына и: «И изымите злое в вас самих». Велит прелюбодействующую пару убить и то ж одно прибавляет, и прочее и прочее.
А мне кажется: совсем спе слово согласное с тем, что «внемли себе». II никто не может погубить внутри себя злость, если не узнает прежде, что такое в нем зло и что добро. А не узнав в себе', как может узнать и изгнать в других?
Антон. И старик, наставляя сына своего Товию, недовольно [вот] что говорит: «Все дни, сын, господа бога нашего помнп п да не захочешь согрешать и преступать заповеди его». Вот еще, будто ключ к тому вручает: «Внемли себе, сын, от всякого блудодеяния. Да не возьмешь жены чужой, которая не из племени отца твоего, поскольку мы сыновья пророков: Ной, Авраам, Исаак, Иаков — отцы наши от века. Сии все жен взяли от братьев своих». II наконец, прилагает печать: «Внемли тебе, сын, во всех делах твоих». И так будешь наказан во всей жизни твоей. Конечно, не сыскать было Товпи ни человека, ангела Рафаила, нп избежать смерти от Асмодея, лютого ангела в чертоге невестном [207], ни веселиться с возлюбленною Саррою, если бы не послушал отца, а сделался бы досади- телем и ругателем его и не постарался бы узнать прежде всего сам себя хорошенько, как Соломон сказывает: «Злой с досаждением творит злое; себя же знающие премудры». Он выпотрошил сам себя, как рыбу, о которой Аввакум: «Сотворив человеков, как рыб морских». Вынул из нутра своего сердце каменное, и печень похоти плотской, п желчь, о которой в пятой книге Моисей: «Если кто есть в вас муж, или жена, плп отечество, пли племя, чье сердце уклонилось от господа бога вашего идти, чтобы служить богам язычников оных? Какой корень на горе прорастающий в желчи и горести?» II опять: «От виноградов содомских виноград их, и розга их от Гоморры, гроздь их — гроздь желчи, гроздь горести пх». И о которой приточник [208]: «Мед каплет от уст жены–блудницы, которая на время наслаждает твою гортань, послед же горче желчи обретешь».
Сие все зло изъяв из себя самого и сжег огнем господним, безопасно вселился в любезной своей объятиях, о которой Соломон: «Сию возлюбил и искал в юности моей, и пожелал невесту привести себе, и любителем был красоты ее…»
Памва. Насколько по наружности разнятся, настолько по внутренности согласны сип слова: «Внемли себе» и «ищите прежде всего царствия божия и правды его». Царство божие не так приходит, как гость до гостя, чтоб можно встретить приходящее из‑за гор, из‑за моря, из‑за облаков. Оно недалеко ох нас. Оно внутри нас есть. «Заповедь сия, которую я заповедаю тебе днесь, — говорит Мойсей, — не тяжелая есть, и не далеко от тебя, не на небесах, чтоб ты сказал: «Кто взойдет из нас на небо и возьмет ее нам, и, услышав ее, сотворит?» Очень близко тебе это слово, в устах твоих, и в сердце твоем, и с руки тебе творить его». Сие‑то слово царствия прозпрают пророки, сеет Христос, проповедует Павел. Кто себя узнал — нашел царство.
Квадрат. Теперь начинаю разуметь сие Соломоново: «Сердце премудрого уразумеет, что от своих ему уст, во устах же носит разум». Слово царствия божия внутри сердца нашего сокрылось, будто источник, в земле утаенный. Кто узнал себя, тот обрел желаемое сокровище божие. Источник и исполнение его обрел внутри себя, внутренне внимая себе, о котором Соломон: «Вода глубока — слово в сердце мужа, река же истекающая — и источник жизни, муж же премудр исчерпает ее». Кто спе видение почерпнул, тот имеет крылья, желаемые Давидом, и очи, похваляемые сыном его. «Очи его, как голубицы на исполнениях вод, омытые в молоке, сидящие в наполнениях вод». К таковому вот что говорит познанный брат его и друг: «Отврати очи твои, ибо тип воскрплплп меня». Но сей, узнав себя, то есть узнав его, не спускает очей с него, и друг друга пасет, хвалясь: «Я брату моему и брат мой мне, пасущий меня в кустах».
Лука. Сие ж то исполнение уразуметь и Павел желает ефесянам [209]: «Да даст вам по богатству славы своей силою утвердиться духом его во внутреннем человеке, вселиться Христу верою в сердца ваши, в любви вкорененные и основанные, да возможете разуметь со всеми святыми, что широта, и долгота, и глубина, и высота? Разуметь же преуспевающую разум любовь Христову — да исполнитеся во всякое исполнение божпе». То ж и колося- нам [210]: «Соблюдите, чтобы никто из вас не прельщался философпею и тщетною лестью, по преданию человеческому, по стихиям мира сего, а не по Христу, как в нем живет всякое исполнение божества телесно». Всяк человек есть земля, поле и сад, но земля спя наполнена водою божиею. «И того дал главу выше всех церкви, которая есть тело его, исполнение исполняющего, всяческое во всех». Поле произвести может кусты, а сад — семена, сие же пусто есть, пока, как Исаня говорит, «найдет на нас дух от вышнего, п будет пустыня в Хермель».
Друг. Человек божий Иисус, освободив от легиона бесов мужа Гадаринской земли, говорит ему наконец: «Возвратись в дом твой!» Отсылает в дом и расслабленного [211]. Отсылает и слепого, который наконец усмотрел, что все людп есть, как древо пли хворост. А другого слепца после просвещения находит уже не на улицах, но в церкви. А что ж есть дом наш, если не тот, о котором Павел говорит: «Вы храм бога живого». И кто может живущего внутри нас узнать, не внушив себе и не узнав себя? Отсюда зависит все наше здравие и просвещение. К сему‑то храму призывает и Навин Израиля: «Приступите, — говорит, — сюда и услышите слово господа бога вашего». Тут‑то‑де узнаете, что господь живет внутри вас. И посему обещает им, что пагубою погубптся Хамово племя [212] и все их неприятелей семя. Спю‑то храмину свою метет и премудрая жена, чтоб сыскать монету, употребляя вместо светильника божпего писания слово, говорящее: «Я есть свет миру». «Светильник ногам моим — закон твой». Клянется Давид, что не даст сна очам своим, поколь‑де «обрящу место господу и сыщу, где то жилье свое имеет бог предка моего Иакова». Кричит: «Войдем в селения его!» Скачет: «Возвеселился о сказавших мне: в дом господен пойдем». «Молптвы‑де мои воздам посреди тебя, Иерусалим, и в твоих дверях». Да где ж точно? «Посреди церкви воспою тебя». Да где ж ты воспеваешь господу твоему? Ответ: «В незлобии сердца моего посреди дома моего». Скажи пояснее, Давид! На вот: «Чтобы сотворить волю твою, бог мой восхотел, и закон твой не на небесах, не за морями, но посреди чрева моего». Сию я правду и царствие твое посреди меня сыскал, вырыл, как источник живой воды, в тленной земле моей, не скрыл и не смешал, как фплпстпмы, с землею, вырыл сокровище на ниве моей сокровенное.
Я прпзнаюся с Авраамом, что я прах и пепел, но посреди пределов моих сыскал я спасение, которое ты сделал посреди земли моей. Сию истину и спасение твое сказал я и другим и не закрыл от народа. Теперь скажу: «Бросьте, о друзья мои, народные вожделения! Возвратитесь в дома ваши, к отцу вашему. Разве не разумеете, что Христос изводит слепца вон из села, в то время открывает очи его. Разве не слышите, что бесноватый не живал прежде сего в храме, лишен одежды нетленной?» Да где же он живал? Гнала его печистая сила по пустыням, а водворялся в гробах. Похотенпя наши суть то гробы наши. Гонимся за пустошами мира, ища в них вожделенного блаженства и удовольствия. Но послушай, что плененная невеста говорит: «Восстану и обойду в городе. Искала его и не нашла его». А для чего? Для того, что искала на торжищах и на улицах. Улицы спи не иное что, как путь или совет безбожников, которые, кроме тленных видимостей, ничего не понимают и на них укрепляются. А ищут всего вне себя земленных землей ностей. Сии‑то волнуются и почить не могут, как прах колесный, бурею возносимый, о которых сказано: «Как бренность путей, поглажу их». Вне дома божиего, на улицах ищут те, о которых Давид: «Не оскудеет от улиц его лпхва и лесть». Да для чего ж ты обходишь город, как написано: «Вокруг нечестивые ходят?» Для чего внутрь не входишь? Чаешь ли насытиться околицею? Но не слышишь ли, что сие есть лихва, не сущность, прелесть, а не истина? Не слышишь, что такая мудрость есть меч в устах сердца твоего? Поверь, что взалчешь, сколь долго будешь околичничать. Из сего‑то села, из сих улиц выводит слепца небесный учитель.
Возвратимся же и мы с ним в дом наш. Не в наш же еще дом, но в дом божий. Есть в теле нашем две храмины: одна перстная, вторая небесная, нерукотворная. Она погребена в храмине нашей земной. Не останавливаемся в нашей, проходим сквозь нашу к божпей с Давидом: «Войду к дому божию, к богу, веселящему юность мою». Пока мы в нашей внешней сидим, дотоль глупо и грубо ищем с невестою. Она искала на ложе своем, да не нашла. Но вот Иеремия что крпчпт: «Почто мы спдпм? Совокупитесь, и войдем во грады твердые, и повержемся там». Да где ж там? «Перед господом, сотворившим нас». Там, где Павел говорит: «Вышних ищите». Там, высоко! Там! По ту сторону Иордана. В новой нагорной земле. Там, где Христос, справа от бога. А на улицах еще и пуще не сыщем. Если тело наше — тьма, то околичность его гораздо крайнейшая и погуще тьма.
Тут‑то мы стараемся сыскать. Но уже невеста искала в ночи, да не нашла. Что ж она делает? Не бойся! Она не остановилась на пути грешных, на которых путников с ужасом воппет приточнпк: «О оставившие пути правые, вы ходите в путях тьмы». II о коих Иеремия: «Упраздню от городов Иудпных и от путей перусалимских голос радующихся и голос веселящихся, голос жениха и голос невесты». Затем‑то и несчастная Магдалина плачет, по кривым околичностям бродит, между мертвецами во гробе ищет, да еще тогда п тьма была. Пожалуй, хоть тысячу лет пли веков пщи, не сыщешь. Ведь разве по сию пору ушей не имеешь? II не слышишь, что такое молниевидный ангел вопиет: «Нет здесь!..» Да притом и путь ей очищает, камень отбрасывает, дает сигнал. А какой? «Там его увпдпте!» Как Исапя: «Идите вратами моими, и путь сотворите людям моим, п камни, которые на пути, разметайте; воздвигните знамение на язычников». А дабы Магдалина путем пдолопоклоннпчьпм искать не пошла, поднимает ее в гору Галилею. Да где ж Галилея? «Пойду себе к горе Смирной п к холму Ливанскому». Да где ж Галилея? «Беги, брат мой, уподобясь серне или юнцу оленей, на горы Ароматов». Да скажи мне, где Галилея? Ошибешься, если начнешь вне себя ее искать. Слушай! Ангел Исайя не разделяет горы от дома. «Слово, бывшее от господа к Исаип, сыну Амосову. Будет в последние дни явлена гора господня и дом божий на вершине гор, и возвысится превыше холмов, и придут к ней все язычники». Знаешь, что и Авраам восходит, куда высоко восходит! Да он был там с Исааком. Где там? «Обретя тебя вне, целую тебя, и к тому не уничтожат меня». Где там? «Возьму тебя, введу тебя в дом матери моей и в ложе, зачавшее меня, там меня научишь, там дам тебе сосцы мои». Где там? «Под яблонею возбудил тебя, там родила тебя мать твоя, там поболела тобою, рождая тебя». Где там? «Положи меня, как печать на сердце твоем, как печать на мышце твоей. Потому что крепка, как смерть, любовь…» Постой! «Крылья ее — крылья огня». Постой! «Вода многая не может погасить любви». Пожалуй, постой, я не разумею, где там? «На месте злачном, там». «Под яблонею». «Обращающий море в сушу; в реке пройдут ногамп: там возвеселпмся в нем». «В церквах благословите господа». «Там Вениамин». «Там явился Иакову господь». «Там взошли поколения Израилевы». «Да не сотворите там все, поскольку вы творите здесь сегодня, каждый угодное перед собою». «Гора Спон сия, на которой вселился ты». Разумеешь ли гору? Не разумею.
«Правда твоя, как горы божип, судьбы твоп — бездна великая». Хочешь ли постигнуть гору? Узнай правду. «Правда твоя, как горы божпи». Хочешь ли постпгиуть правду? Узнай царство божие. Хочешь ли постигнуть царство? Узнай себя самого. Есть в тебе гора твоя, есть там же и божия. Раздели себя всего, все твое скотское тело надвое. Раздели, если ты Израиль, если имеешь жезл. Раздели на хвост и на голову. Ударь по всему телу, бей по всем членам так, как велит некоему пророку: «Не щади ни волоса».
Вот как гневается бог на тех, что смешивают. «И было слово господне ко мне, — вопиет Иезекппль, говоря: — Сын человеческий. Се был мне дом Израилев, смешанные все с медью и железом, и с оловом чистым, и со свинцом. Сего ради скажи! Сие говорит Адонай–господь: понеже вы были все в смешении единое, сего ради се я приму вас, как приемлется серебро, и медь, и железо, и свинец, и олово чистое в средину печи, и дуну на вас в огне гнева моего, и слиянны будете среди него, и жрецы его отверг- лись закона моего, и осквернили святыни мои, между святым и оскверненным не различали, и между нечистым и чистым не разделяли, и от суббот моих покрывали очи свои, и оскверняли меня посреди себя…» После сего излияния называет князей иерусалимских хищниками, а по- мазующих пророков — волхвами, о суетной лжи глаголющими. Вот чего бог требует! А господь о сем п не мыслил никогда.
Так вот. Раздели же, друг мой, церковь божпю надвое. Не имеешь ли жезла? Оставь же все. Все продай, да купи меч Иезекиилев: «Сие говорит Адонай господь: — Скажи! Меч! Меч! Изострись и разъярись, да иссечешь сечения. Изострись, и да будешь в блистании и готов на рассыпание. Секи, уничтожай, отвергни всякое дерево…» Разделить, рассечь и рассудить — все одно. И сего‑то суда единственно ищет от тебя бог. А ищет, желая тебя блаженным сделать. «Ибо живо есть слово божие и острее всякого меча». Ищи, ступай в двери, мети хорошенько дом. Рой в нем. Перебирай все. Выведывай закоулки. Выщупывай все тайники, испытывай, прислушивайся — сие — то есть премудрейшее и вселюбезнейшее любопытство и сладчайшее. (Сия‑то наука глубочайшая и новейшая), затем, что нигде ей не обучаются. А предревняя потому, что самонужнейшая. Где ты видел, пли читал, или слышал о счастливце каком, который бы не внутри себя носил свое сокровище?
Нельзя вне себя сыскать. Истинное счастие внутри нас есть. Непрестанно думай, чтоб узнать себя. И сие‑то есть молитва, то есть разожжение мыслей твоих к сему. Сей вопль твой, вопль тайный, сей один входит в уши господа Саваофа и наподобие благовонного жертвенного дыма, происходящего в блаженной Аравии, восходит и услаждает обоняние божие. Ведь не до одного только Иеремии так речет господь: «Возопий ко мне и отвечаю тебе, и возвещу тебе великое и крепкое, которых ты не разумел».
А что ж пам пользы от сего? А вот послушай: «Се я наведу на них страшные язвы и исцеление, и уврачую их, и явлю им, если слушают, и исцелю их, и сотворю им мир и веру…» Сие все говорит господь о домах Израиле- вых. А ты разве не дом? Одна ты земля и тьма? И никакой свет не светится в тьме твоей? Один ли только Давид говорит: «Просвещаешь тьму мою»? А ты, кроме тьмы, ничего в твоем доме не проницаешь? Песок один видишь? Одну плоть и кровь? О град бедный! Что ж за мир тебе тут? II что за вера? Разве на песке уверишься с евангельским глупцом, храмину свою на нем основавшим? Спеши, пожалуйста, сыскать в доме твоем то, что обещает господь у Исаип: «Сокровенное, невидимое отворю тебе». Нашел сие Исапя и сказал: «В сокровищах спасение наше». А ты в твоей ночи разве не можешь сыскать утра? Но вот Аврааму было слово господне в видении ночью, говоря: «Не бойся, Авраам! Я защищаю тебя. Очень большая мзда будет твоя». Вот мир истинный! Его же мир не может дать. Вот вера! Есть на что положиться безопасно. Сыскал блаженный Авраам во тьме свет, а в песке камень, в тленном жпвое, в мертвенном нетленное, в сокрушении исцеление язвы. Не сыскал же еще, но только будто во сне несколько начал понимать. Издали несколько начинало трогать мысли его слово господне, что есть и находится еще другое нечто там же, где тьма. Через низость сей тьмы хочет его перевести господь и поселить его на другом месте, если Авраам послушает его. Обещает ему вместо старой новую землю в награду. И се‑то значит: («Мзда твоя будет очень большая»); о коей Исайя: «Се бог ваш! Се господь! Господь с крепостию идет, и мышца его с властию. Се мзда его с ним! И дело его пред ним». А чтоб лучше уразуметь, что сие он воздаянпе точно разумеет о нерукотворенной храмине, в пепле тут же тленной скинии нашей сокровенной, до которой никто не может добраться, если сердце его, как олово, погрязло в собственном его домостроении, для того немножко выше сказал следующее: «Возоппй!» II сказал: «Что возопию?» А вот что: «Всякая плоть — сено, п всякая слава человеческая — как цвет травный, слово же бога нашего пребывает вовеки». Сыскал Исапя внутри двое: наружность и внутренность. В сене своем слово божпя царства нашел в средине своей. По сей причине вопиет и к нам: «Всякая плоть — сено». Велит бросать сено, а сверх сена искать того, кто в сене зарылся. «Положил во тьму тайну свою». Лежит на сене нашем и в темной тенп нашей, в храмине нашей, но никто, кроме царей да пастырей, не кланяется ему. Для чего? Видно, что не видят его. Почему? Потому что не сыскали царя или царства. Что за причина? Не узнали себя. Вот вся тебе тут вина! Они пскалп, да вне себя, на торжищах и на улицах. А цари издалека пришли во град Давидов и ночью в вертепных тапностях сыскали его. Вой видно, кто сыскал! «II слово плотью было». Вон Давид: «Закон твой посреди чрева моего».
Царство без законов не бывает. «И говорит Авраам: цонеже мне не дал ты семени, домочадец же мой наслед- пик мой будет…» Еще ошибается Авраам. II тотчас глас господен был к нему глаголющий: «Не будет сей наследник твой, но кто изойдет пз тебя, тот будет наследпик тебе». Ищи, Авраам, другого наследника внутри себя. Изойдет в то время, как узнаешь его. Ты не что иное, как сухая и мертвая палка, но пз средины ее может процвести цвет неувядаемый. Куда как не скоро возводим на небо косный взор наш, погруженный в пепле тела нашего! Не скоро Авраам сказал: «Я земля и пепел». А теперь говорит: «Владыко господи! По чем уразумею, что я должен наследить новую землю с новым наследником?» Что ж ему господь? Велпт рассечь на две половины скотину. «И раздели ее на половины и положи ее протпво- лично друг к другу».
Вот! Тогда‑то уже по разделению начало застарелое его мнение земное под землю заходить, как солнце исчезает и скрывается. «И се страху темному велел напасть на них». Не ищи, пожалуйста, вне себя как царства, так и скотины. Слушай, что вопиет Малахия [213]: «Воссияет вам, боящимся имени моего, солнце правды и исцеление в крыльях его, и изойдете, и взыграете, как тельцы, от уз разрешенные, и попрете беззаконников, и [они] будут пеплом под ногами вашими в день, в который я сотворю». Смотри же, как Павел разделяет человека. Как скотину надвое: «Есть тело душевное и есть тело духовное». А что он через душевное разумеет скотинную плоть и кровь, то видно из «Второзакония»: «Если‑де заколешь от волов твоих и от овец твоих, внемли крепче, чтобы не есть кровп». А для чего? «Ибо кровь есть душа. Да не съестся душа с мясом, да не съедите ее; на землю прольете ее, как воду». Удивительно, сколь строго запрещается сие! «Да не съешь‑де ее, да благо тебе будет и сынам твоим по тебе, вовеки, если сотворишь то, что доброе и угодное есть перед господом богом твоим, разве святые твои, которые будут тебе…» Скажи мне, где тот, кто имеет духа разделения плп меч духовный? Сей один может принести себя в жертву господу. Но можно ли освятить такую жертву? Можно, если узнать себя.
В то время человек кроме плоти и крови находит, минуя ее, святое и божественное среди себя. А засмотревшийся змпиным оком на беззаконие пяты своей, на нечистоту плоти и крови своей, вовеки не наследит царствия божия, кроме Исмапла, не породит Исаака, и будут дети его погублены на земле не своей. Слушай, сколь страшно гремит на сих кровонаблюдателей Иеремия: «Проклят человек, который надеется на человека и утвердит плоть мышцы своей на нем, и от господа отступит сердце его, и будет, как дикая маслина в пустыне, в земле соленой и необитаемой». Не по земле ли чревом ползают сип змии? Не в воде ли играют сии киты? Но что Исайя на таковых змиев? «В тот день, — говорит, — наведет господь меч святой и великий и крепкий на дракона, змия, бегущего на дракона, змия лукавого, и убьет дракона, сущего в море». Скажи мне, зачем ты засмотрелся на кровь твою? Что пользы, что пасешь и бережешь ее? Чему вы, о киты, не ищете Ионы среди себя? «О пасущие, — вопиет на вас Захарпя, — суетное! II оставившие овец! Вот меч господен на мышцу вашу и па око ваше правое!»
Что есть плоть твоя, если не земля пустая, солоная и необитаемая? Здесь сидишь и, засмотревшись на нее, на хребет твоей плоти, совсем преобразился в столп соляной [214]. Что есть кровь твоя, если не ничтожная мимотекущая вода? Погрузил ты весь ум твой, как слово, и плаваешь в ней, довольствуясь ею п уверившись на ней. Не о тебе ли пишется во Иове: «Светом тебе тьма будет, уснувшего же вода тебя покроет». Не о тебе ли и сие: «Река текущая — основание их». «Глаголющие: что сотворит нам господь?»
Вот на что ты засмотрелся! Послушай Иова самого: «Да узрят очи его свое убиение! От господа же да не спасется! Сей умирает в горести души, не вкусив ничто от блага, вкупе же на земле спят, гнилость их покроет, на день пагубы соблюдается нечестивый и в день гнева его отведен будет, и тот в гроб отнесен будет, и на гробпщах побдеет, усладится ему дробное каменье потока, и вслед его всяк человек отойдет и пред ним бесчисленные». Восстань, несчастный мертвец! Возведи око твое и узнай себя! Не думаешь ли, что скверная гнилость составляет существо твое? Узнай же себя и уразумеешь, что лихва‑то не самая истая; тень твоя — не крепость мамрпйского дуба [215] и бесчестие, цену подлинную внутрь закрывающее. Ах, человек в чести сущий, но не разумеет себя. Почел себя за скота и сделался им. Земляной гроб его селением его стал. А для чего? «Нарекли имена свои на землях».
Кровь (говорят в сердце своем) и плоть моя — я то есть: и что ж еще есть, кроме сего? Что ты говоришь, безумный! Поэтому нет бога? Лучше скажи, что того‑то пет, что у тебя за существо почитается? Так не бывать же тебе никогда написанным на небесах. Ты говоришь, что их нет, кроме земли твоей. Не бывать тебе Израилем. Разделить не смыслишь затем, что не понимаются тебе двое. Одно только запечатлелось твоим мыслям. Одна бренность начерталась на главе твоей, на пепельном сердце твоем, как Иеремия говорит: «Грех Нудпн написан есть писалом железным на ногте адамантовом, начертан на скрижалях сердца их и на розах алтарей их». И немножко после вопиет на таковых: «О нагорный (житель), крепость твою и сокровища твои в расхищение дам и высоты твои, грехов ради твоих, которые во всех пределах твоих, и останешься один от наследия твоего, которое дал тебе, и служить тебя сотворю врагам твоим в земле, ее же навел: ибо огонь разжег ты в ярости моей, даже вовеки гореть будет».
Вот и Аввакум: «В злобе созидающему град кровью и уготовляющему град неправдами!» И опять: «Горе ли- хоимствующим, лихоимство злое Дому своему! И устроив ыа высоте гнездо свое, и исторгнув от руки злых. Умыслил ты стыдение дому своему, убил людей многих, и согрешила душа твоя». Если бы ты в себе самом мог различить честное от недостойного, никогда б не кричал на тебя Аввакум: «Сытость бесчестия от славы испей, и ты, сердце, поколебись и сотрясись». А для чего? «Минула‑де тебя чаша десницы господней, и собралось бесчестие на славу твою». Ведь ты ж слыхал о чаше спасения и что спасение «в силах десницы его», а не в мерзости праха твоего. Так послушай же опять песенки аввакумовские: «В злобе глаголящему к древу, ободрися, восстань! И камень, возвысись! А то есть мечтание, и сие есть ско- ванпе золота и серебра, и всякого духа нет в нем. Господь же во храме святом своем». Вот! Слышишь ли? Что и идолопоклонник тот, кто, одну только видимость в себе понимая, почитает. Так что ж делать? Собери расточенные по пустыням светским, по честолюбию, по сребролюбию, по сластолюбию мысли твои и войди внутрь себя. Минуй стены и завесу мертвой твоей храмины. Что пользы тебе волноваться по пустошам, забыв дом твой, храм господен? Послушай, пожалуй, Исаии, какая польза и мир из того: «Яйца аспидские разбили и ткань паучи- ную ткут». А что ж из того? «И хотевший от яиц их есть, забив испорченное яйцо его, найдет в нем змия. Ткань их не будет на ризу и не оденутся от дел своих, ибо дела их — дела беззакония, ноги же их на зло текут, скоры пролить кровь; и мысли их — мысли об убийствах; сокрушение и бедность в путях их, и путп мирного не познали, и нет суда в путях их…» Можно ли живее изобразить пользу светскпх дел?
Теперь, думаю, хорошенько понимаешь, что такое значпт бесноватый, о котором Лука пишет: «Он имел бесов от лет многих и в ризу не облачался, и в храме не жил, но в гробах». Мало пониже: «Гоним‑де будучи бесом сквозь пустыни». Сего‑то Христос отсылает в дом свой, чтоб в доме своем искал царствия божия, то есть благополучия своего и, узнав себя, увидел бы то, чего до сих пор никогда не разумел. Узнал себя Аввакум и вот что поет: «Господи, услышал слух твой и испугался. Господи, уразумел дела твои и ужасиулся». А какое ж лучшее сокровище, чем страх божий? «Страх господен, — говорит сын Сирахов, — возвеселит сердце и даст веселие, и радость, и долгоденствие». «Сколь велик, — говорит он же, — кто обретет премудрость! Но нет больше боящегося господа».
Но должно ж знать, что все бы боялися господа, если б могли узнать себя. Коль долго Павел не знал себя? Наконец, немного вникнув в себя и услышав глас господен, сказал: «Господи, ты кто? Что мне велишь делать?» И сему говорит: «Восстань и войди во град». Будто Павлу не доводилось быть во граде, да все ж, однако ж, ничего. Но чуть ли се не тот град, о коем прпточнпк: «Брат от брата помогаемый, как град тверд п высок, укрепляется же, как оспованное царство». Кто ж не знает, что творящих волю божию называет Христос братами своими? Там‑де, во граде, скажется тебе, как поступать? А что ж есть воля божия, если не закон? А закон что такое, если не власть и царство? II если Павел сказывает: «Вы есть храм бога живого», то для чего нельзя сказать: «Вы есть град бога живого»? Давид град божий и гору его за одно вместе ставит: «Во граде бога нашего, в горе святой его».
Но если бог говорит, что Сион со мною есть, то п град его с ним же, и дом, и храм его. «И наречешься, — говорит Исайя, — град господен, Сион святого Израплева». Удивительно было б, когда б бог любящих волю его и творящих не назвал градом своим, назвав их у Нсапи новыми небесами и новой землею. Все то есть жилье божие.
А ты одно старайся: узнать себя. Как ты сделаешься местом богу, не слушая нетленного гласа его? Как можешь слышать, не узнав бога? Как узнаешь, не сыскав его? Как же сыщешь, не распознав себя самого? Правда, что хвалится Павел человеком каким‑то, но он сыскал его внутри себя: «Не живу я, но живет во мне Христос». А каким образом себя познавать?
И говорено уже, и Аввакум там же вдруг учит: «Посреди двух животных познан будешь». Видишь, что то же говорит, что Аврааму бог: «Возьми мне юницу трехлетнюю…» Авраам догадался, растесал на половины ее. Многие подумали бы, что Авраам вздор и чепуху плетет. Никак! Авраам очень догадлив. Он слышит, чего себе хочет бог в посвящение: «Святи их во истине твоей, слово твое истина есть». Кто ж может сказать, чтоб в посвящение себе, то есть в познание истины своей, требовал господь от своего Авраама волов, овец, тельцов, козлов? Не чепуха ли се? Да и чем разнится от скотов и зверей человек, не узнавший себя? Ведь слышим Давида, что человек, в чести бесспорно находясь, но не понимая находящегося в себе великолепного царствия божия, совсем тем скотом сделался, не разумея истины господней. Агнец, например, жареный п в собрании истину любящих, и союзом блаженной любви связанных приятелей едомый может церемонию делать, то есть тайно назнаменовать и в догадку разум наш приводить, что человек ради благополучия своего должен себя посвятить богу, то есть отдать на искание и жванпе точной истины.
Но се одна только церемония, то есть узел и тайный значок. Если ж мы этой шелухи, или корки, не проницаем догадкою, а, не разумея, следовательно, не исполняем, в то время уже церемония, как орех без зерна, пуста. А для чего? Для того, что не приводит мыслей к тому центру, для показания которого она и родилась. Если бы человек назывался козлом, а никто того не знает, в то время и именовать его козлом есть дело пустое, потому что мысль слушателя на козле остановится, не дошедши до человека — всех–во–всех странах и веках церемоний, всех узлов, всех тайных образов печатей и признаков центром или концом, тут‑то все–на–все кончится. А что такое человек? Что бы оно ни было: дело ли, действие ли, или слово — все то пустая пустошь, если оно не получило события своего в самом человеке. Не всякое ли дыхание и не вся ли тварь изображена на картине священной Библии: небо, земля, море и все наполняющее их?
Но вся спя разновидная плоть, вся спя неизмеримая бесчисленность и видимость стекается в человеке и пожирается в человеке и как самое пространнейшее дерево, временностью обветшающее, и дряхлеющее, и исчезающее, в своем семени, как в мельчайшей точке, с ветвями, листом и плодами безопасно скрывается. Все, что там только именуется, даже до последней черты, до крошечной точки, — все нуждою обязано во исполнение прийти в самом человеке.
Но сему‑то и Павел, поминая солнце, луну, звезды, ведет все сие в воскресение, то есть к человеку. Да и где ж быть в другом месте воскресению, когда сам тот живет в человеке человек, кой о себе говорит: «Я есть воскресение». II о котором Павел: «Второй человек господь с небес». Да п за что только Павел примется, все то обращает в самый центр себя самого, будто претвердую пищу, крепчайшими зубами смолотую. Вот так же точно и Авраам. Он знал, что невеликая мудрость и никакая [не] святость убить барана, и что бог не охотник кушать мясо юницы и пить кровь Козлову, и что на тех, которые не смыслят (а может быть, сверх того и не хотят), к чему ведет и какое дело тайно означает спя церемония, ужасно гремит бог: «Что, к чему мне множество жертв ваших? Милости хочу от вас». Слушай, Ефрем и Иуда! Сия церемония дает вам маленький след к тому, чтоб вам постараться узнать бога. Сыщите и дайте мне милость, а, посвящая мне ее, сами возьмете для себя ее. Ваш суд и понятие о мне, и теперешняя ваша милость никогда и никуда не годятся. Я люблю ведь церемонию, она мне не противна. Она (бывает) может падоумить добрую и разумную душу. Не спорю. Но знайте ж, что паче всего милость мне любезна — суд пли видение божие. Вот конец всех ваших жертв и всех–на–всех тайн! А теперь, когда вы заблудили от предмета и от точки всех церемоний, так скажите, к чему они мне, а следовательно, и вам? Что с них? К чему вам иметь, если не хотите развязать загадку? Все то мне не полезно, что только вам вредно. Столько уже веков мудрствуете в церемониях, и каков плод, кроме одних расколов, суеверий и лицемерпй. Бездельники прикрылись сим листом в наготе своей. Глупцы основали на тени сей блаженство свое. Неразумные ревнители породили раздоры раскольничьи, всенародное общество жителей Вселенной, храм мой несогласием за одни враки разоряющие, желая ввести то, чего я никогда не желал, то есть чтоб во всех концах земных на одну меру и форму сшиты были церемонии. Отсюда непримиримые соседних земель вражды, ненавпсти, а нередко и кровопролитие. Что ж это за такая превратность? Тот лабиринт, который должен был вас путеводнпчать к милости, отводит от нее. Так я ж вам говорю: бросьте их! Они теперь не что иное, как пустошь и мерзость предо мною. Примитесь прямо за суд, за милость и за истину. Спросите вы моего Давида, он вам скажет, что такое оно? А лучше спроси самого себя. Не один ты в себе, но п я среди тебя. Узнай и внемли себе, услышишь тайно, немолчно вопиющий глас мой. А слово мое, и истина, судьба, и милость, и имя мое — все то одно.
Понимал все сие высокого сердца муж Авраам. Ревность его разжигалась к увпденпю божшо, а высокая ду- ina его час от часу, как орел, поднимался. «Владыка, господп, почему я должен познать новую землю?» Слушай, Авраам! «Возьми мне юницу трехлетнюю, и козу трехлетнюю, барана трехлетнего, и голубя, и горлицу — в то время узнаешь». Начал Авраам всею душою и всею собранною своею мыслию без ослабления, не давая сна умному своему оку, рассуждать: «Какая бы то нужда богу была в скотине? Да сверх того, чтоб она была трех лет. Что это? На враки похоже…» «Ах, не враки!» —бог сказует. Конечно, тайна… Но кто наставит меня? Открой очи мои, вразуми меня! В то время научусь. Авраам со временем доказал самим делом то, что у приточника: «Ищущий господа обретет разум с правдою, право же ищущие его обретут мир». И то, что Соломон же говорит: «Все творение, во всем ему роде, паки свыше преобразовавшееся, служащее свойственным твоим повелениям, пусть отроки твои сохранятся неповрежденными. Облако, осеняющее полк их из прежде бывшей воды, открытие сухой земли явилось и из моря Чермного [216] путь не возбранен, и поле злачное от волнения зельного, им же весь язык пройдет, твоею рукою сокровенные видящие дивные чудеса. Ибо как кони насытились и как агнцы взыграли, восхваляя тебя, господь, избавившего их».
К сему путп пмел уже Авраам безначальное начало, будто жезл в руках, а именно: «веровал Авраам богу». Он догадался, что дело идет не о скотине, а той теличке, о которой потомок духовный его, пророк Осия, говорит: «Ефрем, юница, наученная на то, чтобы любить прение, я же найду на доброту шеи ее, наступлю на Ефрема». И о которой его же семени Иеремия: «Слыша, слышал Ефрема плачущего, наказал меня ты, господь, и был наказан. Я, как телец, не научился». Сим именем значатся все языческого сердца люди, ничего в себе самих, кроме пепельной тленности, не разумеющие и в сей воде погрязшие, не проходя к суше.
Всех сих Иеремия, называя Египтом, называет и юницею. «Юница избрана и украшена — Египет, разорение от полуночи придет на нее, и наемники его, живущие посреди его, как тельцы тучные, питаемые в нем». Сии, уверившись на прах свой, как на надежное, что сим самым уничтожают сокровенную в прахе их божию правду, не разумея и не ища ее, упрямясь, как скот рогами своими тленными. Для того Иеремия: «Отсечен есть рог Моава, и мышца его сокрушилася». II Давид: «Все рога грешных сломлю». Да и какая нужда богу, зовущему тебя в познание свое, требовать от тебя скотов и напоминать о них? Ты‑то сам и телец, и козел, и баран, и олень, и все. А иначе какая нужда была Даниилу мудрствовать о козле, поразившем барана, или барана–скопца? «И поразил барапа, и сокрушил оба рога его, и не было снлы у барана, чтобы стать против него, и поверг его на землю, и попрал его, и не было барана, избавляющегося от руки его». Какая нужда грозит богу чрез Захарию на пастырей? «Прогневалася ярость моя ц агнцов посещу; и посетит господь бог–вседержитель стадо свое, дом Иудин, и учинит его, как коня благолепного в брани своей». Баран, в котором нет ятер, не посвящается богу, так. как и прочие испорченные скоты. Не велит бог во «Второзаконии» евнуха и скопца в храм господен пускать. Но, друг мой, все сие прямо тебя, кто бы ты ни был, истины любитель, касается. Если бы ты узнал себя, в то время ты божпим, а бог твоим сделался бы: находился бы посреди дому его не скопцом или женою, каковых не велит в «Числах» и в небесный свой список ставить, но мужем, познавшим господа своего, как сам бог о своем Мойсее свидетельствует: «Раб мой Мойсей во всем доме моем верен есть. Уста к устам возглаголю ему явно и не гаданием, и славу господнюю видя, и почему не убоялись глаголать на раба моего Мойсея?»
Послушай! Вот как премудро несмысленных скотов и скопцов, не познавших истины, живописью описал Соломон! «Жена встречает его, вид имея прелюбодейный, что заставляет юных парить сердцами, окрыленная же есть и блудная, в доме же не почивают ноги ее». Вот тотчас тебе и молодчик! Се то те младенцы, не поставляемые в «Книге Чисел» в число мужей божних, хотя б они и пожилые были. А где ж она их встречает? Конечно, на улицах? Ведь слышишь, что не почивают в доме ноги ее. Слушай же далее: «И прельстит его многою беседою, сетями же уст во блуд вовлечет его, он тотчас же последует за ней, обезумев, и как вол на заколенпе ведется, и как пес на узы или как олень, уязвленный стрелою в ятра, и спешит, как птица в сеть, не ведая, что на душу свою течет».
Вот тебе и скоты, и звери, и птицы! Справься ж теперь о всех скотах, не посвящаемых богу, и увидишь, что вся та дрянь позпапПя твоего касается. Например: «Слепое, или сокрушенное, пли язык урезанный имущее и прочее — да не принесут тех господу».
Но вот слушай, что то же самое сказано выше о человеке: «Всяк человек: слеп, или хром, или курносый, или ухорезан, пли сокрушение руки или ноги имеющий, или горбат и прочее — да не приступит принести жертв». Что ж се значит? Брось враки церемониальные, а выслушай, что говорит Осия. «Как ты умение отверг, отвергну и я тебя, чтобы ты не жречествовал мне. И забыл ты закон бога своего, забуду и я чада твои». Вот кого бог не хочет жрецом своим иметь! Умение сие он же выше толкует так: «Слышите слово господне, сыновья Израилевы, как суд господен к живущим на земле, ибо нет истины ни милости, ни видения божия на земле». А что ж есть слеп, или хром, или курнос? Слушай Давида: «Очи имеют и не узрят, уши имеют и не услышат, ноздри имеют и не обоняют» и прочее.
Что ж далее? «Подобны им да будут» и прочее. Чувствуешь ли, что всем срамотам сим родительница естьневи- дение божие? Она‑то у Соломона именуется блудницею, как от дому своего мужа, так и от познания его отходящая и отводящая. О сих‑то Исайя: «Осягнут, как слепые стену». II Давид: «Обветшали и охромели от путей своих». Се‑то те аспиды, о которых Исапя: «Глухие, услышите, и, слепые, прозрите видеть. А кто слеп? Разве рабы мои. II кто глух? Разве владеющие ими. И ослепли рабы божие». Се‑то те, потерявшие язык тот: «Язык мой поучится правде твоей». «Господь, господь дает мне язык научения». Се‑то те горбатые, о коих написано: «Горб не исцелен». «Да помрачатся очи их, чтобы не видеть, и [ослабеет] хребет их, когда я выну слякоть». «И напол- нилася земля мерзостей — дел рук их, и поклоиилися тем, коих сотворили персты их, и преклонился человек, и смирился муж, и не потерплю им».
Но кто есть куриос? Тот, кто лишен носа сего. «И ре- чет ему Исаак, отец его: — Приблизись ко мне и облобызай меня, чадо! — II приблизился, лобызает его, и обоняет запах риз его, и благословит его и речет: — Се запах сына моего, этого запаха нивы исполнены, которые благословил господь». Сей Исааков нос высокий, исполнен острейшего чувства. Он везде чувствует сладчайший дух и благовоннейший дым повсеместного присутствия божия.
Таков нос имел Иов: «Дух божий, сущий в ноздрях мопх>>. Таков нос имели безневестные те девы, которые говорят: «Влеки меня вслед тебе». «В запах мира твоего течем». Син‑то девы следом выследили того, о коем слышим: «Я цвет полевой и крын удольнып». Вот одна из них что говорит: «Нард мои дал благовоние свое, винограды зреющие дали запах». А что же есть впноград? Слушай, Исапи: «Виноград господа Саваофа дом Израилев есть».
Видишь, что все приходит до тебя самого, до твоего дома. Ты и земля, и зверь, и скот, и дерево, и виноград, и дом. В сем‑то доме нашла невеста брата своего. В сем- то винограде почувствовала сладчайшие ароматных дерев и зелий духи тем обонянием, которое в ней похваляет возлюбленный ее друг: «Кто она, нежащаяся, как утро? Очи твои, как озера в Есевоне, нос твой, как столп ливанский, смотрящий лицо Дамаска». А в какое же время получила она себе острый сей взор и обоняние? Тогда, как стала дружить с братом своим. «Брат мой мне и я ему, пасущий в крынах». Для чего ж она не отослана до кущей пастырских? Вот опять и гавань наша!
Памва. Ах, не могу больше терпеть! Вот вам еще одна дева! «Богу благодарение, всегда победителями нас творящему, о Христе Иисусе, и благовоние разума его являющий нам во всяком месте, как Христово благоухание, мы есть богу в спасаемых и в погибающих».
Квадрат. Для чего ж ты, Памва, замолчал? Там следует вот что: «Мы не так, как многпе, нечисто проповедующие слово божие, но от чистоты, но от бога, пред богом во Христе глаголем». Примечайте, не совершенное ли согласие тут? Не чисто проповедующие и кущи пастырские? Видно ж, что таковые не узнали себя. А как таковые не познавшие себя и сами с собою раздружившиеся не чувствуют внутри себя благоухания божия, так и в священном доме Библии. Один дух дышит в обоих сих церквах. И как послушаешь и соблюдешь вне тебя на бумаге написанное, если пренебрегаешь внутри дома твоего гремящее? О сих‑то двоих домах Павел говорит: «Кто знает из людей, что в человеке? Только дух, живущий в нем, также и божиего никто не знает, только дух божий». Не слушаешь внутри себя? Кто ж тебя пошлет к Силоаму священнейших и живых вод библейных? Не пойдешь самовольно? Послушай Исапи: «И будет вместо благовония смрад и вместо (пояса препояшешься вре- тищем) и вместо украшения златого, которое на голове, плешь иметь будешь». Для чего? Дел твоих ради. Беззаконие твое пренебрегает тайный голос живущего в тебе духа божия. О сем голосе Павел сказывает: «Закон духовен есть». Сей‑то закон загремел к нему: «Савел! Савел! [217]»
Потом послушного сего раба посылает к Библии. Так вот: «Приняв пищу, укрепись». Закон послал его к закону, брат к брату, друг к другу, родня к родне, Иаков к Иоспфу, Товит к Рагуилу, царь к царю. И в сей‑то силе приточппк: «Брат, от брата помогаемый, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». По сей‑то причине Павел себя называет посланным не от человека, но от бога, а не из числа тех, о которых Иеремия: «Не посылал пророков, а они текли, не глаголал к ним, и те пророчествовали». «Если бы, — продолжает там же бог, — от моего парламента и совета посланы были, слы- шанны были бы слова мои. А каковые? Отвратили бы людей моих от пути их лукавого и от начинаний их лукавых. Но кто может сие?» «Только знающие душу свою и размышляющие в законе вышнего», как Иисус Сирах говорит: «Сей‑то премудрости всех древних взыщет и в пророчествиях поучаться будет».
Антон. Вот же вам еще с носом, полным благоухания божия, одна дева, сладчайший запах дышущий Исайя! «Дух господен на мне». Ах, Исайя! И твой нард дал запах свой? Он, благовествуя нищим, кажется, со Сираховым сыном весьма согласно поет: «Послушайте меня, преподобные сыновья, и прозябните, как розы и как ливан, дадите благовоние, преподадите запах». А какой? «Воспойте песнь, благословите господа во всех делах его». Узнав брата своего, и других к нему ж ведут за собою. «Приведутся царю девы…» «Мы же не духа мира сего приняли, но духа, который от бога, да знаем, что от бога дарованное нам, что и скажем не в наученных человеческой премудрости словах, но в научениях духа святого, о духовном с духовными рассуждающем».
Лука. Куда далече нас завел слепой да хромой с курносым! Пожинай, Израиль, и внеси все в дом господа бога твоего. Пожинай с радостпю, говоря с возлюбленною сестрою: «Да сойдет брат мой в сад свой и да ест плод овощей своих». Библия твоя твой‑то есть виноград: да молчит тут всякая плоть человеческая! «Если твой сей виноград, то на что нам его осквернять плотскою жатвою?
Станем плоды собирать с тобою, через тебя и для тебя. Но все то не твое, что скверное, — все то скверное, что земля, плоть и кровь. Ты посеял на земле, ты и жнешь от земли, но не землю. Землю, но землю твою. Есть земля землен- ная и есть земля нагорняя, обетованная, небесная, господня, духовная. Ты насадил на земле рай твои, ты обирай и плоды его. Если ты ему был началом, будь ты ж и концом ему. Что ты нам, Павел, говоришь? «Сеющий, — говорит, — в плоть свою от плоти пожнет петление, а сеющий в дух от духа, пожнет живот вечный». По сие время на божественной сей ниве сеял я и разумел все по плоти. И что ж пожинал? Смертные снопы п один яд.
А теперь хорошо понимаю то, в чем наставляет меня Осия: «Сейте себе в правду, соберите плод живота, просветите себе свет видения. Пока время, взыщите господа, пока придут вам жита правды». Благословен ты, господь бог мой. Се начинаю чувствовать сладчайшее благоухание разлившегося без границ духа животворящего твоего, как сладковоннейшего фимиама, готов вслед его течь. Впиши меня в число и влеки вслед тебя с темп отроковицами, о которых Амос: «В тот день оскудеют девы добрые». А Захария, радуясь, кричит: «Пшеница — юношам и вино благоуханно — девам… жните, друзья, жните!»
Памва. Если слепота, хромота, курносость, сокрушение членов и прочие пороки не могут в храме господнем быть никоим образом, ни отнюдь приносить жертвы и таковые скоты, как нечистые и к познанию божию не годные, не посвящаются ему, так видно, что напротив того, чистые скоты и птицы не иное что значат, как людей, имеющих сердце, способное к увпденпю божию. Рассуди, пожалуй: бог велит себе посвящать тех зверей п скотов, кои имеют раздвоенное копыто. А сего еще не довольно. Он ищет, чтоб сверх того та животина отрыгала жвание, то есть по два раза бы жевала пищу, в желудок опускаемую. Таков есть вол, коза, олень.
Не смех ли таковая премудрость? А конечно ж, она премудрость божия, то есть истинная и всеблаженная, если разжевать ее два раза пли хорошенько. Можно ли, чтоб через перебор в пище сделался человек счастливым? Ведь сей единственный есть конец божпей премудрости. Какое несогласие! «Сын, дай мне сердце твое. Посвяти мне душу твою. Она для тебя ж и будет». А здесь бог будто бы позабылся: «Дай вола, козла, барана». Сип все церемонии ежедневно, как в театре, представляемые, тайным мановением давали знать, чтоб человек вникнул во внутренности свои и со временем добрался бы до уви- дения божия, сими обрядами как бы дядькою путеводст- вуемый. Да всей же то силе точно и говорит Павел: «Закон учитель нам был во Христе».
Однако ж во всех веках и народах полно везде таковых, которые в сей законной тени, не сродными находясь к жванпю, засели и поселились. И о сих‑то Осия говорит: «С овцами и тельцы пойдут искать господа и не обретут его, ибо уклонился от них». А для чего? Для того, что они жертвенных тайн не почитали средством, ведущим к чему‑то тайному, и, не могучи разжевать их, отчуждались от того конца, куда их церемония, как некая тропинка, привести имела. Вот вся причина!
«Как господа, — продолжает Осия, — — оставили, ибо детей чуждых породили себе, ныне поест их ржа». Сих несмышленых скотин весьма ясно наставляет Михей. Вот: «В чем постигну господа? В чем найду господа моего вышнего? Найду ли его всесожжением? Тельцами единолет- нпми? Примет ли господь в тысячах баранов и в тьмах козлищ тучных? Дам ли первенцев моих о нечестии моем — плод утробы моей, за грехи души моей? Возвестило- ся ли тебе, человек, что добро? Или чего господь ищет от тебя? Разве что творить суд, и любить милость, и готовым быть, чтобы ходить с господом богом твоим».
Вот тебе конец всех–на–всех обрядов и тайн — милость и суд. А что ж есть милость и суд? Слушай Давида: «По милости твоей, по суДьбе твоей живи меня». «Милость и истина встретились». «Правда твоя — правда вовек, п закон твой — истина». «Мир многий любящим закон твой». «Правда и мир облобызалпся». «Ищите прежде царствия божия и правды его». «Царствие божие внутри вас». В чем постигну господа? Первое жвание в том состоит, чтоб разобрать корку или шелуху историческую, церемониальную, прпточническую, кратко сказать, плотскую. Но понеже плоть вся–на–вся и кровь не царствие то божпе и не божия правда, но наша то правда нечиста, как одежда жены нечистой, для того проходить подале надобно, к другому жванпю и после бесполезной ореховой корки искать сокровенного вкуса наподобие зерна, внутри своей коркп утаенного, как коринфянам написано: «Дух все испытывает, и глубины божие». Вот тебе скотина со жванпем! Слышь: «Вменяю всю тщетность быть за превосходящее разумение Христа Иисуса, господа моего. Ради него всех отчаявшихся и вменяю все умение быть, да Христа приобрету и обрету себя в нем, не имея моей правды, которая от закона, но и есть вера Иисуса Христова, сущая от бога правда в вере». Вот как пережевывает: «Чтоб разуметь его, п силу воскресения его, и сообщение страстей его, боже мой! Сообразуясь смерти его…» Авось достигну, может быть, в воскресение мертвых… Возможно ли избраннее скотину избрать богу? Все оставил — жует. А что жевал, то опять пережевывает. Смиряет себя, будто бы еще не постиг, чтоб тем самым иных заохотпть. Будто льстец, но истинен. Вот вам еще один зверь со жванпем, возлюбленный богу: «Тем же образом желает олень в источнике…» Ах! «Когда приду и явлюся лицу божию?» Вот зверина, достойна быть посвященною богу, угодна к исканию правды божией, коей ничто не может быть слаще. И о сих‑то молится сын человеческий: «Святи их в истине твоей». Сии‑то постигают гору правды божпей. «Горы высокие оленям». «На гору высокую взойдп, благовествуя Сиону».
Вон, посмотри! Скачет олень в «Деяниях» [218], Петром исцеленный. «Вскочив, встает и ходит: ходит, и скачет, и славит бога». О сих‑то зверьках с великою важностью спрашивает бог Иова: «Уразумел ты время рождения коз, живущих на горах каменных? Усмотрел ли ты болезнь при рождении оленей?» Вот коза! «Тавпфа, восстань!» Вот! Посмотри на оленя родящего, па Исайю: «Страха ради твоего, господи, во чреве прпнял, п поболел, и родил духа спасения твоего, его же сотворил на земле, не па- демся, но падутся все живущие на земле». От спх‑то скотин родилась и истина божия, и с человеками поживет. Они ее для себя разжевали, а родили на земле для благосчастия иных. Вот тебе еще чистая скотина с хорошими зубами! Выслушай, что такое говорит Иаков сыну своему Иуде, начальнику фамилии тех скотов и зверей, кои для жвания доброродпыми зубами одарены. «Иуда, тебя похвалят братья твои. Не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресел его. Радостотворные очи его больше вина, и белые зубы его лучше молока». Поощряет Давид потомков Иудпных: «Вкусите и увидите, сколь благ господь».
Павел из молодых лет негодпенькие имел зубы. «Когда был младенец, мудрствовал, как младенец». И до приятелей своих, не взросших в меру возраста исполнения Христова: «Молоком, — говорит, — питал вас, а не мукой». Мукой называет пшеницу, которой снабжал братию свою Иосиф и о коей Захарпя: «Пшеница — юношам». Она есть зерно воскресения, семя слова и премудрости божией, погребенное в грязи плоти и крови, о коем сказуется: «Кто разумеет ум господен?» Сия пища пшеница есть для совершенных, у коих зубы Пудины, то есть повыше уже младенческого молока. Молоком называет верхнюю ореховую корку, заключающую зерно, которое младенческое жванпе раскусить не может. Об одном только себе и о подобных себе говорит: «Мы ум Христов имеем». И удивительно, как‑то он везде жует действительно! Не могут ли лучшие зубы быть от сих: «Ибо сей знает книги, не учившись». Мало читать, много жевать. Ах, сколь благородный вкус! Куда не сходны со вкусом своим те, к коим вопиет: «Не сего ли ради прельщаетесь, не зная писания, ни силы божией?»
О господи мой! Как же они не знают? Они с маленьких лет начали болтать Библию твою, на ней состарились, не оставили ни стишка, ни словца, не оспорив его; имя твое, крест твой всегда у них на грудях, на губах, на одеждах, па стенах, на блюдах, на церемониях… Но что пользы жевать и вкуса не чувствовать? По сей‑то причине сих беззубых скотов отсылает: «Шедшие, научитесь». Что то такое значпт — «милости хочу, а не жертвы»? Не любит сих неугодных господу зверей и избранный Павел. «Водимые похотями различными, всегда учащиеся и никогда же в разум истины прийти не могущие». Называет их врагами креста Христова, а Давид — мужами кровей и лести. А для чего? Засмотрелись на церемонии, засели на мясных пирах, не взяли в ум свой искать истины божией, к коей вела их церемония, а оставив свет ее, вернулись к тьме своей, к своей плоти и лжи, возвратясь на вечерю.
Итак, прельстясь тленными своими мясами, лишаются той пищи, о коей сын Спрахов: «Всякую муку ест чрево; есть же мука муки добрее». Но что то? «Блажен, кто съест обед в царствии божием!» Но что то за мука? «Блаженны алчущие и жаждущие правды». Вот послушай: «Плоть моя истинная есть мука». Что за плоть? «Есть тело душевное, и есть тело духовное». Что за тело? «Сей есть хлеб, сходящий с небес…» Что за хлеб? «Дух есть, который оживляет, плоть не использует». О сей‑то животворящей истине воспевает Давид: «Истина господня пребывает вовеки». «Живи меня по словам твоим». От нее‑то они возвратились на свой плачевный вечер, не захотев с Павлом гнаться за истиной. «Братья, я себе не помышляю достигнуть, только ж минувшее забывая, в будущее простираясь, к намеченному теку…» Се‑то те, Сирахова сына дураки, кои, услышав доброе слово, бросают за плечи свои, о коих в псалме: «Да возвратятся вспять и постыдятся…» И Исайя: «Увы, язык грешный! Сыновья беззаконные! Люди, исполненные грехов! Семя лукавое! Оставьте господа и разгневайте святого Израилева, отвра- титеся вспять». Се‑то то Хамово племя. «Проклят Ханаан отрок и ангелы, не соблюдшие своего начальства».
На коих столь ужасно гремит раб Христов Иуда, называя их, между прочим, звездами прелестными, для которых мрак тьмы вовеки блюдется, и плотью, духа не имущею. Спи хамы несмышленые совсем обнажили бога, отца своего, и все дела его, в вере и в духе находясь, уничтожив, сыскали на то место своп руки, своп ноги, свою плоть и дрянь и всей оной мудрствуют, чтоб постигло их страшное проклятие пз «Второзакония»: «Понеже не послужил ты господу богу твоему с весельем п благим сердцем и послужил врагам твоим, и наведет господь язык на тебя издалека, от края земли, и сокрушит тебя во всех градах твоих, пока разорятся стены твои высокие и крепкие, на них же ты уповаешь, и съешь детей утробы твоей, плоть сынов и дочерей твоих, пх же дал тебе господь бог твой…»
Вот какая погибель паходпт тех, коп худые зубы имеют! Послушаем об них еще Иова: «У них погибло скончание». Приметь тотчас, что они к намеченному с Павлом не достигают. А что же далее? «В скудости и голоде безводные». Для чего? «Они бежали в безводное вчерашнее стеснение и бедность». Не удивительно, что попали в скудость. Не надобно было бежать пм в тесноту вчерашнюю, вечер всегда голодный. «Взалчут на вечерю».
Вон было чего искать должно! «Дух есть, который оживляет… Разве они не разумеют, что. такое дух? В том- то и беда, что худо жуют. Для того‑то далее Иов: «Они обходили, — говорит, — былие в дебрях, им же былие было мукою, бесчестные же и похуленные, скудные всякого блага, онп и коренья деревьев жевали от голода великого». Можно ли сквернее сих зубов? Скажи, пожалуй? Сии уроды не родные ли потомки оказуются страшного того у Даниила зверя, коп все перевел п пережевал, но то беда, что останки ногами потоптал! Приметь, что останок топчут те же сами, о коих теперь же Иов: «У них погибло скончание» — сказал. Что за чудо? Все порвали, пожрали, поглотали зубами отца своего железными, да без останка. Где ж ваш останок? Ах! Потоптали вы останок! «Увы, язык грешный! Семя змппное! «Потоптали вы того, кто жалуется у Давида: «Попрали меня враги…» И того: «Я есть начало и конец».
Один Израиль гонится и постигает всеблаженнейшее начало свое — то, о котором Мойсей, благословляя их, говорит Аспру: «Покроет тебя божпе начало». Один он постигает и останок. «Останок Израилю есть». Он один все съедает, сокрушает, топчет, лишь бы только добраться и сохранить себе то, о чем пишется: «Благословен ты во граде и благословен ты на селе, благословенны исчадия чрева твоего, и плоды земли твоей, и стада волов твоих, и паствы овец твопх; благословенны житницы твои и останцы твои!» Куда как не сходны зубы твои, род, спасаемый от господа! Как небо от земли, разнятся от проклятых тех железных.
Вот послушаем, до чего дожевался любезный Давид. «Начало». А что ж, скажи, начало? «Начало словес твопх— истина». Так, следовательно, знал ты, Давид, и кончину? Конечно, так. Начало и конец — все одно. Ах, хорошее твое кушанье тем, что останков не топчешь. Да и как тебе топтать, если сам просишь: «Скажи мне, господи, кончину мою». Она тебе меда и сота слаще. Я уже получил сие от господа: «Всякой кончины видел конец». А что ж то такое за конец? Ах, куда широка заповедь его! «Все, как риза, обветшают…» «Небо и земля мимо идут…» Подлинно, Давид, белые зубы твои, и радосто- творные очи, и красные ноги твои! Вкусил господа, увидел его, постиг истину, правду и царствие божие. Вот вам скотина и зверь, отрыгающий жвание!..
Ко нон. Подлинно сие животное чистое! Ни хромое, ни слепое, ни.., сказать, никакого порока не имеющее. Не напрасно оно любезно богу. Оно достойно господа, а господь его. Теперь, кажется, я и неграмотный начинаю разуметь то, что часто мы с Филоном слышим в собрании читаемое: «Сыновья человеческие, зубы их —оружие й стрелы.., бог сокрушит зубы их».
Филон. «Ах, Конон! Нам бы молчать надобно и слушать. Но за тобою и я не умолчал. Нас, простаков, называют скотинами. Но дал бы бог, чтоб мы немного пороков имели! По крайней мере будем беззлобны. Мне любо, что будто нечто разжевать могу то, что вбилось в память. «Вменил себе, как овцы на заколение». «Благословен господь, который не дал нас в добычу зубам их…»
Квадрат. Памва! Сказанные тобою слова Иовлевы сии: «Коренья деревьев жевали от голода великого» — привели мне на память притчу о блудном сыне. Бедный свиной пастырь! Сам иссох от голода, а свиней пасет. Видно, что у пастыря и у паствы такие же зубы и тот же вкус. Вот что делает незнание себя! Оставил дом свой, дом отца своего, расточил по посторонним внешностям мысли свои, душу свою, выбросив ее от сокровища своего внутреннего, как гроздь от виноградной лозы отсеченную, вырвав, как вербу, при живых водах насажденную, а еще желает насытиться и иных накормить. Но стаду его никогда не бывать ни волами, ни козлами, ни овцами, ни оленями, пока не возвратятся к отцу своему в дом свой. Правда, что свинья имеет копыто раздвоенное, но не посвящается богу в жилище за неимением двойного жва- ния. Да и как можно богу в сем стаде жить, когда бесы к нему на жилье отсылаются? Кроме того, свинья грязь любит и не источники с оленями, но болотную и мутную воду. А сие не что иное значит, как душу с таковым вкусом и зубами, каковые описываются в «Книге Чисел», при ропоте жидовском. «Кто нас напитает мясом?» — с плачем вопиют. «Дай нам мяса поесть». Велит господь Мойсею очистить свиные толки и преобразить их в чистый и посвященный ему скот. Ах, сколь трудно узнать себя! Что есть одно и одинаковое жвание, если не одно только тленное вещество в себе самом разуметь? Одно египетское мясо в себе постигаем, не проницая зубами в наводнение исполнения божия, о коем Иов: «От запаха воды процветет, сотворит же жатву, ибо новопоса- жениое».
А как разумеем нас самих, так точно мудрствуем и в брате нашем, во Священном писании. Уже господь и перепелов дал им, новую ппщу добыл из моря. Посушили себе на корм, вкусили духа, однак «мясо, — говорит, — было им еще в зубах их прежде оскудения». Довольно еще господнего мяса, однак они свое мясо в зубах жуют.
Вот как трудно прогрызтись разуму нашему ко второму жванию! А тут‑то все наше несчастие. «И господь разгневался очень на людей, и поразил господь людей язвою великою очень, и прозвалось пмя месту тому — гробы похотп». Внемлите себе, несчастные толковники! Разжуйте себя покрепче! Не поминайте первых и ветхих не помышляйте! Скушайте ветхое ветхих! «Се я творю повое», — говорит господь. Будет ли, если пи есть для вас небо сшито, или век вам не восстать от сна гробов ваших? Жуем мясо, но наше собственное, и нашими ж зубами кушаем мертвечину нашу. Но для второго вкушения дайте мне зубы: «Зубы твои, как стада остриженных, которые вышли из купели, все двоеплодные, все близнецов рождающие». Дай, пожалуйста, мне Павловы зубы! «Имеем же алтарь, от него же не получат власти вкушать служащие сени». Дай зубы Давидовы: «Приготовил ты трапезу предо мною…» Не хочу зубов тех глупых скотов, которые говорят: «Жестоко есть слово сие, и кто может его послушать?»
Сих свиных зубы в одном квасе фарисейском вкус чувствуют, не в хлебе ангельском и животном, не в истинной плоти, в плоти господней, сошедшей с небес, к которой поощряет Давид: «Вкусите и увидите». «Дух есть, который оживляет». Разве думаете, что у вас одних только плоть есть, а у бога ее и не бывало? Кроме вашей, нет божией? Для чего ж разливаете на вашу землю кровь праведную, кровь истинную, кровь господню, кровь нетленную? Вот едящие хлеб болезни и скверну мертвечин своих! Вот Данппловы звери [219], попирающие останки господни!
Вот волки арапские, о которых Софония [220]: «Князья его в нем, как львы рыкающие. Судьи его, как волки арапские, не оставляющие на утро». Проклятая прожорливость? Ночью все–на–все пожирают, не оставляя для утра, для прекраснейшего утра, что у Исаии: «Положи меня утром, утро…» Убиваете вы внутреннего вашего небесного человека мечом мыслей ваших, не признающих его среди тьмы вашей, рассуждая, что одна тленная тьма составляет существа вашего исту. Знайте ж, волки арапские, что я вам пророк, п сбудется страшное сие па вас: ♦Воззрят на него его же прободавшие, и заплачут о нем плаканием, как о возлюбленном, и поболят о нем болезнью, как о первенце». И спе: «Будет жпзнь твоя впсеть перед очами твоими, и убоишься в дни и в ночи, и не будешь верить житию твоему: утром говоришь, когда будет вечер, и вечером говоришь, когда будет утро? От страха сердца твоего, которым убоишься, п от видений очей твоих, которыми узришь…»
Но всему сему причину бедствию там же у Софонпя слышь: «О светлый и избавленный город голубиный! Не услышав голоса, ни приняв наказания, на господа не уповай и к богу своему не приближайся». Потом уже говорит: «Пророки его ветроносцы, мужи прозорливые, священники его сквернят святое и не чувствуют в законе…» Да где ж было им слышать голос божий? В том же то все и разорение, что не знали того, что там же следует: «Господь же праведен посреди его…» Вот куда след! Наговорил, друзья мои, и я несколько зверей и скотов, неугодных богу, ради худой жвачки их.
Антон. Как жванпе, так раздвоенное копыто единственно касается к нашему наставлению. Павел, толкуя сии слова: «Да не заградишь уст волу молотящему». «Не думаете ли, — говорит, — что богу здесь речь о волах? Он тебя, друг мой, наставляет, тебя самого к познанию истины, оставив твоих волов для писателей экономических и физических. Что пользы тебе [быть] знатоком в волах, а слепым быть в познании себя самого? Двойное жвание вкушает истину господню, а раздвоенное копыто ей же последует». «Куда идем, — Петр отвечает, —и к кому? Слова жизни вечной имеешь». Раздвоить копыто есть то раздвоить ногу свою и путь свой с Давидом: «Стопы мои направь по слову твоему». Слушай Мпхея: «Воз- вестится тебе, человек, что добро?» Вот тебе истина! Уже вкушаешь ее. Чего ж, кроме сего, господь ищет от тебя? Вот: «Разве что творить суд, и любить милость, и готовым быть, и ходить с господом богом твопм». Начинаешь ли познавать истину? Люби же ее п поступай по ней. А без сего не годишься в ее посвящение. Доселе бродил ты твоим путем, ведущим в ров страстей, а теперь, узнав путь истины, признайся с Давидом: «Пути мои исповедал и услышал меня».
Для нового путп новые погп ищи. Одна то нога твоя и та же будет в одном только ступанпп, будто в копыте, порозишнь ее. Отлпчи шествие бога, твоего царя. Поднимайся от подлых нпзкостей на горы правды и царствия его, поколь совершит ноги твои, как оленьи, пока скажешь: «Нога моя стоит на правоте». А не се ж ли то значит быть волом–молотнпком? Вол топчет снопы, трет солому, вытрушивает зерно.
Ты, идя путем господним, то же самое делаешь. Все тление человеческое что такое есть, если не солома и полова?.. «Всяка плоть — сено», «как прах половный», — вопиет Исайя. В сем сене и половном прахе ищешь и находишь слово бога твоего, семя слова и царствия его бесконечного. Обойди все языческое. К тебе‑то речь Михеина: «Не разумели помышления господнего и не домыслились совета его, когда собрал их как снопы гуменные. Восстань и измолоти их, дочь Сиона».
В то время ты и овцою делаешься, говоря с Давидом: «Незлобою моею ходил», «господь пасет меня…» Потому что уже твои ноги не на зло текут. И о таковых‑то волах и овцах Исайя пророчит: «Не найдет там страх. Будет из кустов и из терния в паству овцам и в попрание волу». Бываешь и козою: «Беги, брат мой, и уподобись серне или юнцу оленей на горы Ароматов». Ах, сколь прекрасные ноги сии, на горах благовествующие мир! «Окрылатеют, как орлы, пойдут и не взалчут, потекут и не утрудятся, возрастут от силы в силу, пока сбудется над головою их следующее: «Познают люди мои имя мое в тот день, ибо я есть сам, говорящий: тут я есть». В тот день воспоют песнь сию в земле иудейской, говоря: се град крепок! II спасение нам положит стену и ограждение. Отверзите врата, да войдут люди, хранящие правду и хранящие истину, приемлющие истину и хранящие мир. И на тебя надеждой надеявшись, господь вовек, бог великий, вечный, который, смирив, низвел живущих в высоких, города крепкие разорив и обнизпв их даже до земли, и попрут их ноги кротких и смиренных. Путь благочестивых прав был; и приготовлен путь благочестивых, ибо путь господен — суд». Вот и Амос: «В тот день восстановлю скинию Давидову падшую, постигнет жатва, собирание винограда, и созреют гроздья в сеятву, и искапают горы сладость… Возвращу плен людей мопх Израиля…» «И насажу их на земле их, и не исторгнутся к тому от земли своей, которую дал им», — говорит господь.
Теперь впдишь или не видишь, что такое значит с двойным копытом нога? II куда должно ступать сие чистое и посвящаемое богу животное? Догадайся ж, что то за быки, о которых Исайя: «Напасутся скоты твои в тот день на месте тучном и пространном, юнцы ваши и волы, возделывающие землю, наедятся половы, смешанной с ячменем извеянным…» Но послушай, друг мой, надеюсь, догадаешься, кого Исапя разумеет под животными, отрыгающими жвание и раздвоенным копытом одаренными. «Да отрыгнут веселие все вместе пустыни иерусалимские, ибо помиловал господь людей своих». Если ж по сие время стада скотские бродят в голове твоей, а не можешь разжевать, что все сие тебя касается, так выслушай последнего Давида: «Отрыгнуло сердце мое слово благое». «Отрыгнут уста мои пение…» А что до чистых ног принадлежит, вот Исапя: «Отступите, отступите, выйдите отсюда и к нечистоте не прикасайтесь». Сим‑то зверькам умывает господь из умывальницы ноги какою водою? «Омоет господь скверны, — говорит Исапя, — сынов и дочерей сионских и кровь иерусалимскую очистит от них духом суда». И удивительно как‑то сии зверьки из нечистых преобразуются в чистых.
Но возможно ли, чтоб ослабело слово божие? Оно‑то им дает новый вкус и чистые ноги. Оно‑то превращает Софониевых львов в тельцов и юниц, а его же волков, жвания не отрыгающих и через прожорство до утра не оставляющих, перерождает в агнцы, рысь — в козлище. Они те ж звери, что и были, но с бараньею уже отрыжкою и с оленьими ногами. Уже отрыгают веселье и скачут на горы Ароматов. Боже мой! Не се ли новое создание и новая тварь? Что за чудо? Рысь лютая — и козлище человеколюбное вместе; волк хищный — и незлобный агнец; лев, страшно рыкающий, — и теленок, рычущий к матери своей… О любезнейший Исайя! Ту самую правду поешь: «Пастись будут вместе волк с агнцем, и рысь почиет с козлищем, и телец, и юнец, и лев вместе пастися будут». Когда же се будет? Будет, не бойся! Дай бог только, чтоб процветала леторосль от кореня Иесеевого.
Лука. Священное писание есть фонарь, божиим светом блистающий для нас, путников. Верую, что так оно есть, а только удивляются, что речь его отличным течет образцом, не сходным с прочими писателями. Речь Библии подобна азиатской реке, именуемой Меандр. Сказывают, что река та по самым прекрасным местам протекает, но течение ее вьется, как змей, а запутывает ход свой, как хоромы лабиринт. Пускай так будет хорошо, что человек, ищущий царствия божиего, различествует от прочих людей и подобен животному, жвание отрыгающему, а сие прочим зверям не сродно. Быть так! Пускай сие похоже на притчу! Пускай и раздвоенное копыто значит особенное шествие! Быть так! И конечно, из нового в путниковой голове понятия должна родиться другая дорога для него и отличное от первого шествие. Пускай будет так! Но только несколько чуднее, что нога значит склонность, любление и жадное желание.
Сие можно, кажется, видеть как из прочих, так из сих Аввакумовых слов: «Господь бог мой — сила моя, и учинит ноги мои на совершение и на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Я понимаю, что многие могут разжевать п внушить благовоние духа, да и возвратиться в тех число, о которых сказано: «Многие из учеников его шли вспять и к тому не ходили с ним». И знаю, что весьма не без причины господь требует, дабы посвящаемый ему зверь сверх отрыжки в жвачке был бы с раздвоенным копытом, потому что не всегда то может нашему вкусу понравиться, что прикушиваем, а требуется к сему, чтоб были охотники с добрыми зубами. Но для чего аппетит обозначается ногою? Чудесный стиль…
Памва. Любезный друг! Приобучай вкус твой к пище библейной. Нет ее ни полезнее, ни слаще, хотя ее хоромы не красны углами. Но, во–первых, прошу тебя получшее взять мнение об угрюмой сей премудрости, создавшей себе дом семпстолпный. Сколько она снаружи неказиста и презренна, столько внутри важна и великолепна. Она заимствует от тебя слова, подлую твою околичность значащие, например: ноги, руки, очи, уши, голову, одежду, хлеб, сосуды, дом, грунта, скот, землю, воду, воздух, огонь. Но сама она никогда не бродит по окружности, а поражает в самую тончайшую и главнейшую всего окружения точку, до которой и привести тебя единственно намерилась. Она твоими только словами говорит, а не твое. На твою свпрелку, да свою песенку поет: «Чтобы победить мне в песне его». То ж то самое есть, дабы возвести тебя от дольней твоей грязи и от околичной твоей наружности к самой, существо твое и исту твою составляющей, невещественной и нераздельной точке па ту высоту, о которой сама премудрость пзволит сказывать: «Исходы мои — исходы жизни».
К сему возвышению и воскресению, то есть, чтоб восставить тебя во тьме в крайнешией наружности твоей лежащего на новые ноги, употребляет плотские слова, вытягивая тебя, будто удкою рыбу, обвитую тем, за что хватаешься, зная, что ничего не можешь разжевать и ничто для тебя не вкусно, не съедобно, кроме верхней плоти. Слыхал ли ты о дереве, называемом финик? Или представь себе растущее в твоей природной земле. Взгляни на сию прекрасную перед окошком яблоню. Видишь, что она сучья свои, будто множество рук своих, листом украшенных, возвышает. Но скажи, чего ты в ней не впдишь? Коренья ее закрыты пред тобою. Пока ты не услышал слова сего (коренья), не мыслил о тайности его. А теперь, не видя, видишь оное. Ветви пред тобою молчанием вопиют, свидетельствуя о коренпи своем, посылающем для них влагу и распространяющем пх поверхность.
Ах ты, друг мой, точная яблоня! Вижу твои ветви, но не вижу коренпй сердца твоего, души твоей, мыслей твоих. Утаилось оно в земле поверхности твоей. Вижу верхнее твое око, будто рукавицу на руке, но не вижу самого ока. Оно закрылось там… где там? Ох, не спрашивай! Как сказать? Не знаю! Как я могу тебе сказать? Довольно для тебя того, что не здесь, а там. Разумеешь ли, что значит здесь? Не разумею… Чего ж спрашиваешь? На что тебе зиать там? Да и можно ль? Уразумей здесь, уразумеешь и там. Узнай, что значит нпзко, узнаешь и высоты касающееся. Усмотри ночь, потом само тебе воссияет утро. Если ж утро почтешь ночью, а ночь назовешь утром, тогда окончишь тьмою. Кто может узнать матерой земли сушу, не узнав жидкие, земле противные стихии? Черное и белое один взор видит. Твердое с непостоянным один луч разума постигает. Отдери бельмо от ока, скинь рукавицу с руки, сними сапог твой с ногп твоей и увидишь в какой‑то стороне там.
А теперь одно только тебе скажу: там, откуда произрастает поверхность вся твоя. Досадно тебе показалось, что Библия называет человеческое желание ногою. Но она ж человека называет и деревом, как фиником, так и смоковницею. И если раззуешь и разжуешь, то увидишь, что называемая тобою нога не что иное, как только голый верхний прах, будто деревпой сук, пз земли вылепленный, как болван глпняный, и будто сапог твоей ноги, свидетельствующий своею наружностью о пребывании се в кореньях сердца твоего сокровенных и весь прах, как сапог свой, надетый на ногу носящему. И в сию‑то цель, думаю, попадал Иов, вот: «Положил ты ногу мою в запрещение, сохранил же дела мои все, в корени же ног моих пришел». О сем корне и Исайя: «Корень их как персть будет». А что он коренем сердца называет, так послушай его ж: «Посмотри, как пепел сердце их, и прельщаются». Приметь: там корень называется перстью, а тут сердце пеплом. Сердце есть корень. В нем‑то живет самая твоя нога, а наружный прах есть башмак ее.
Так вот почему Библия называет сердечное желание ногою! Оно‑то есть точная нога, хоть она чистая, хоть не чистая, как прпточнпк учит: «Желания нечестивых злы, коренпя же благочестивых в твердостях…» И Давид сердце, гордостью тщеславия надменное, весьма прилично называет ногою: «Да не придет мне нога гордыни». Как только сердечная нога твоя надулась, тотчас и сапог на ней, голове последуя, в ту ж форму с нею сообразуется, как список с подлинником. А если то для тебя дивно, что нога твоя в сердце и она с ним одно и то же есть, то еще чуднее тебе покажется, если усмотришь, что не только нога, но и руки, и очи, п уши, и язык — и вся твоя окружность всех членов болванеющпх есть не что иное, как одежда одна. А самые точные члены закры- дися в сердце.
Вот тебе прпточнпк все твое с сокровищем сердечных мыслей твоих вместе кладет! «Око досадителя, язык неправедный, рукп, проливающие кровь праведного, и сердце, кующее мысли злые, и ноги, стремящиеся зло творить, истребятся. Приподнимай помалу слух твой и внушай, что то значит: «Имеющий уши слышать…» «Если око твое соблазняет тебя». «Умертвите члены ваши». Но можно ли выколоть око? Умертвить члены? Можно. Тьфу! Легко можно. Нет ничего легче, но тому, если кто хоть несколько узнал себя. А тогда же, когда не знаешь себя, как выколешь? Как отсечешь? Как полечишь себя и исправишь? Ведь не слышишь, где твои рукп, ноги, очи. То, что почитаешь ногою твоею, не бывала она никогда. Ты слеп! Ты змий, ползающий чревом твоим, едящий во всем себе прах п землю свою… Но можно ли земляные члены отсечь? Ты ли спрашиваешь мепя, друг мой? Не можно, никак пе можно. Для чего? А вот я тебе скажу, для чего. Для того, что дурно. Как так? О бедный человек! Сколь худого ты мнения о боге! Не довольно ли тебе в ответ, что не можно. На что ты разделяешь невозможность от вреда, а пользу от способности? Все то одно: певозможно и неполезно. Не думай худо о божпей к тебе милости. Сие блаженное естество все в пользу твою делает. Давно б уже оно сделано возможным, если бы было полезным. Без духа нельзя тебе и вздохнуть: где ж его нет для тебя? А если б воздух был неполезным, конечно б, сыскать тебе трудно. II здесь‑то должно было тебе ответом удовольствоваться. Сказано, что нельзя отсечь. Не спрашивай же далее знать то, что неполезно. Но знай, тебе хочется в тонкости знать, почему то неполезно? Знай же: потому что не можно. А не можно затем, что неполезно. Еще ли не понимаешь? В мнении о божией милости плох, а в понятии туп. Ведь ты уже слыхал, что нога твоя наружная — не нога, а только одна обувь твоей ноги? Так точно… Какой же вздор? Лечить ногу, а прикладывать эмпластр к сапогу? Вот видишь! Для чего невозможно? Для того, что неполезно. И напротив того, недействительно и неполезно, так стало и невозможно. Действие в пользе, а польза в действии. Действие, сила, возможность и полезность — все то одно. И напротив того, бессилие и бесполезность — одно. Какая польза тебе отсечь наружную твою ногу, если она тебя не ведет в ров, по ты сам ее несешь? И какая ж она нога, если ты ее носишь, не она тебя? Что тебе виновато верхнее твое око? Ты сам оное открываешь, устремляясь на погубленпе свое, сердечпым твоим змеиным оком, а оно не иное что есть, как нечувственные очки ока твоего. Учись! Не осмыслишь! Разбери сам себя получше! II не будь нагл в осуждении библейного стиля! Она одним смпреппым своим любовникам открывается. Пойди, зачав от ноги твоей, по всем твоих членов крайностям или хотя один с них рассуди поумнее, то, может статься, узнаешь, что вся крайняя тела твоего наружность не что иное, как маска твоя, каждый член твой прикрывающая, по роду его и по подобию, будто в семени, в сердце твоем сокровеппый. А по справке с собою о себе уразумеешь сие Иеремиино: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» И не удивишься, что Давидово сердце имеет у себя уста и говорит — язык его радуется, а нога веселится. Кто видал, что язык радуется? Тот, кто узнал себя. II конечно, что бедные нимало не внпкнулп внутрь себя, которые Христа с его друзьями называют меланхоликом. Отсюда родится и несмышленый тот запрос: смеялся ли когда Христос? Сей вопрос весьма схож с премудрым сим: бывает ли когда горячее солнце? Что ты говоришь? Христос есть сам Авраамов сын, Исаак, то есть смех, радость и веселье, сладость, мир и празднество… Сердце человеческое, премудрости закона божиего просвещенное, подобное кореню дерева, насажденного при источниках вод, а законопреступник есть проклятая смоковница. Какая польза лист снаружи зеленеющий, если корень жизненного напоения лишается? Скоро он отпадает. Какая веселость, если поверхнпй смех разводит челюсти, открывая зрителям зубы твои, а сердце твое сжимается тою тугою, о которой сказано: «Не радоваться нечестивым»? Распространи сердце твое, отвори внутренние уста с Давидом: «Уста мои отворил и привлек дух». В то время и без наружной улыбки всегда внутри смеяться будешь с Саррою: «Смех мне сотвори, господи». И с Давидом: «Дал ты веселие в сердце моем». Если сердце может тайно говорить, можно ему тайно и смеяться. В то время уподобишься зимнему дереву без листьев. Но они утаились в корене, сохраняемом тою жизненною водою, о коей приточник: «Вода глубокая — совет в сердце мужа». И Давид: «Помышления сердца его в род и род». А без сего не ты сам, но одна только мертвая уст твоих кожа улыбается. И такого смеха может ли что быть противнее-, лицемернее и невкуснее? Вот родной смех! Послушай: «Возрадовался духом Иисус…» Вот Самуплова мать смеется по правде: «Расширились уста мои на врагов моих, возвеселилася о спасении твоем…» Вот точно смеется Павел: «Уста наши отворилися к вам, коринфяне. Сердце наше распространилось. Распространитесь и вы». Вот и Давидова улыбка: «В скорби распространил меня ты, расширил ты сердце мое». Но то дивно, что и самые его следы расширяются: «Расширил ты шаги мои». Будто и самые следы его расширяются и его ступни смеются с ним.
Но что спе за чудо? Ведь ты слышал от Иеремии, что сердце точный есть человек. В сердце все члены! Так для чего ж не смеяться всем его членам, когда сам говорит: «Возвеселилось сердце мое и возрадовался язык мой?» Исполненное веселия сердце исполняет все члены того блаженного наводнения: «На воде спокойной воспитал меня». И смеха, о котором Иов: «Господь не отвергнет незлобивого, всякого Ж Дара от нечестивого не примет, истинным же уста исполнит смехом». А потерявших сие несказанное такового сердца сокровище, спасение или благосостояние души своей с великим сожалением призывает бог у Исаии: «Приступите ко мне, погубившие сердце, сущие далеко от правды…»
Лука. Библия подобна ужасной пещере, в которой жил пустынник, братом своим посещенный. «Скажи, братец, что тебя держит в сем угрюмом обиталище?» После сих слов отворил пустынник висящую на стене завесу… «Ах, боже мой!» — закричал гость, узрев великолепие, всякий ум человеческий превосходящее. «Вот, братец, что меня забавляет», — отвечал уединенный. Потом брат с братом жить остался навеки… В подлых и угрюмых наружностях, как в ветхом тряппще^ завита исходящая на сердце человеческое премудрость, какой вся п всякая драгоценность не достойна. Сею подлостью высокая спя божия лестница опустилася на простонародной улице, дабы вступивших возвести до самой крайней верхушки небесного понятия. И не то же ли внушает нам прпточник: «На высоких краях есть, посреди же стезь стоит». Се‑то то дурачество, Павлом у коринфян называемое. Открой покрывало и увидишь, что оно самое премудрейшее, а только прикрылось юродством. Но ах, любезные други! Теперь познаю, что не откроешь завесы, не узнав сам себя. Не узнав себя, как можно сыскать того: «Обрел желаемого». А без сего человека Павел кричит: «Не перестанет покрывать покрывало. Сей один открывает наши очи и переводит от земли к небесным».
Квадрат. Вся «Книга Исхода» сюда ведет, чтоб познать себя. Если исходы премудрости суть то исходы жизни, видно, что исходить пз Египта — значит выходить от смерти в жизнь, от познания в познание, от силы в силу, пока явится бог богов в Сионе. Но где та жизнь? Слушай Павла: «В смерть предаемся Иисуса ради, да и жизнь Иисусом явится в мертвенной плоти нашей». Везде есть бог. К чему ж переходить с места на место, от одной внешности к другой? Да где ж его ближе искать для тебя, как в тебе самом? Удивительно, если б землемер в другом месте сыскать центр земли был в силах, а под самим бы собою не мог. А если сыщешь, тогда он тебе, а ты ему явишься.
Антон. А разве Исайя не ясно толкует, что то есть исход? «С весельем изойдете». Что же далее? «И с радостью научитесь». Перенеси, о человек, мысли твои от одного понятия в иное. Видишь, чем Давид переходил? «Поток перейдет душа наша. Душа наша перейдет воду непостоянную». А так перейти есть то научиться. Учиться беспутно, исходить беспутно — все то одно, и нельзя пе заблудить ноге твоей, если заблуждает сердце твое. Вот учит Павел ходить: «Свидетельствую о господе: к тому пе ходить вам, как и прочие язычники ходят в суете ума их, помраченные смыслом, будучи отчуждены от жизни бо- жней за невежество, сущее в них, за окаменение сердец их…»
Друг. Идет Израиль царственным путем, не уклоняясь ни направо, ни налево, минует все тленное. Переходит языческие пределы. Разрушает все препятствия. Не держат его ни реки, ни море. Все разделяет надвое. Везде путь божий находит. Кратко сказать, то ж делает, что и Авраам. Растесывает на половины. А что ж се значит, если не то: «Ищите и обретете». Узнать себя трудится Израиль. Вот смотри, как один старается: «Прошлое забывая, в будущее же простираясь, к намеренному теку, к почести вышнего звания божня о Христе Иисусе…» Раздели себя, чтоб узнать себя. Вот! Бог учит Иеремию, как разделять: «Если изведешь честное от недостойного, как уста мои будешь». Усмотри, что в тебе подлое, а что дорогое?
Памва. Идет Израиль между огустевшими морскими степами сушею к суше. А куда он идет? Туда, куда Давид: «Когда приду и явлюся лицу божию?» Иди ищи, не ошибайся, внемли себе.
А и т о и. Авраам на одпом месте то же делает, что Израиль в походе своем. Там идет Израиль между двумя половинами вод, а здесь проходят между растесанными на половины телами свечи огненные. Вот что повидал Авраам! Чего от роду не видал. Узнай себя, пожалуй, увидишь никогда не виданное.
Квадрат. Если кто разуметь хочет огненпые те свечи, пускай справится с Захарпею. Те‑то суть мужи у него дивозрнтелн, о которых вот что поет: «В день тот положу тысячники Иуднны, как головню огненную в дровах и как свечу огненную в стеблии, и поедят справа и слева всех людей окрест». Вот и Наум [221] второй: «Усмотри путь, укрепи чресла, возмужай крепостию. Ибо восстановит господь величие Иакова и величие Израиля». Что ж далее, пониже? «Вид их — как* свечи огненные и как молния протекающая. Подобных им не было от века». Припевает третий Иоиль: «Всякое‑де лицо, как опаление горшка…» Вот что увидел Авраам в растесанпях тел. Увидел новый род людей, от бога рожденных. Тогда же господь завещал ему завет, а скоро потом родился ему и наследник, никаким пространством не ограниченный. Что ж думаешь? Я четвертый, что тебе запою? Подобные родятся от подобного, от молниевидного — молниевидный. Внемли себе! Тут сыщешь того, о котором сказано: «Бог наш огонь поедающий есть». Тут ищи и племени всего его. Увидел его Даниил в себе и вот что поет: «Воздвиг очи мои и видел; и се муж един! Облечен в ризну льняну, и чресла его препоясаны златом светлым, тело же его — как фарснс (камень), лицо же его — как зрение молнии, очи же его — как свечи огненные…» Такое ж то и племя. Но где ж ты его сыщешь, благословенный род сей? Послушай же, что такое отвечает господь Ревекке: «И говорит ей господь: — Два языка в утробе твоей есть, п двое людей от утробы твоей разлучатся, и люди людей превзойдут, и больший поработеет меньшему…» Посреди тебя, друг мой, ищи. Тут в тебе первенец, Исав твой. Тут и Иаков, придерживающийся пяты Исавовой, пли, справедливее сказать, он держит пяту Исавову, говоря у Давида: «Беззаконие пяты (моего брата) обойдет меня…» «Эти пяту мою беречь станут…» Узнай себя, разлучив между мужем кровей и мужем божпим, и скажи: «Первый человек от земли тленный, второй…»
Памва. Конечно ж, о сих‑то двоих человеках, неразрывным союзом сопряженпых между собою, говорит бог Иову: «Кто откроет лицо обличения его? В сгпбенне же грудей его кто войдет? Дверп лица его кто отворит? Окрест зубов его страх, утроба его — щиты медяные, союз же его как смарагд камень, один к другому прилипают, дух же не пройдет его, как муж брату своему прилепится, содержатся и не отторгнутся; в чихании его возблистает свет, очи же его — видение денницы, из уст его исходят, как свечи горящие, и размечутся, как искры огненные, из ноздрей его исходит дым печи, горящие огнем угли. Душа же его, как угли и как пламя, из уст его исходит, на шее же его водворяется сила…»
Друг. Теперь‑то ты изъяснил, Памва, следующий стих: «Когда же было солпце на западе, пламя было, и се печь дымящаяся п свечп огненные! Она прошла между растесанпямп сими». Теперь видно, отчего‑то столь сильно испугался Авраам: «Когда заходпт солнце, ужас нападает на Авраама. II сей страх темный очень нападает на него». В разделении он увидел того: «Окрест зубов его страх…»Как не задрожать? Увидел его? Чихает молниею, смотрит денницею, дышит искрами и горящим углем…
Антон. Сего ж то страшного мужа не менее испугался п Нсапя: «Видел господа, о окаянный я! Исполни дом славы его». Тогда‑то он покушал и сладчайшего угля от алтаря господпего, очистились его уста, исчезло беззаконие, сделался апостолом. «Кого пошлю? Се я есть! Пошли меня…» Аврааму завет завещается, а сей посланником делается. Блажен сыскавший племя в Сионе.
Квадрат. Исайя будто пальцем указывает на не познающих себя: «Горе полагающем тьму светом и свет тьмою… Горе, ибо мудрые в себе самих и перед собою разумные». Только лишь не сказал: во плоти своей.
Памва. Точно на сих он кричит, видно из следующего: «И сгорит трость от угля огненного и сожжется от пламени разгоревшегося. Корень их, как плоть будет, и цвет их, как прах, взойдет, не восхотели бо закона господа Саваофа».
Друг. Да там же ниже говорится, что поднимет господь знамение для народов, заблудившихся от дому своего на конец земли, и отзовет свистом своим. Свистом отзываются отдаленные заблуждением в поле или в лесу, живо на голос возвращаясь: «Не взалчут, не утрудятся, не вздремлют, не поспят, не распояшут поясов своих от чресел своих и не расторгнутся ремни сапог их, их же стрелы острые суть, и луки пх напряжены, копыта коней пх, как твердый камень, вмени лися; колеса колесниц их, как буря, злятся, как львы, и предстали, как львища». Видпте, сей род уже не таков, потому что там же следует, что «воззрят на землю — и се тьма жестокая в недоумении пх». Сего роду был и Авраам: «Ужас нападет на Авраама». Откуда ж возьмется недоумение и ужас? Из разделения между светом и тьмою: Израилю страх господен родится.
Антон. Пришел мне на ум Иаков. Сей также, пробудясь от сна, убоялся п говорит: «Как страшно место сие…» Пришел на ум п Павел, озаряемый светом небесным на пути: «Трепеща же и ужасаясь, говорит: «Господи!
Что мне хочешь творпть?»» Но любезная невеста весьма отважно говорит: «Крепка, как смерть, любовь; жестока, как ад, ревность; крылья ее — крылья огня; угли огненные— пламя ее». Спя также, видно, родня есть Изра- илева. Разделила воды, нашла пламень с Авраамом и влюбилась в него: «Вода многая не может угасить любви». Не ужасается, но тает от любви.
Квадрат. Невеста давно уже обозналась, узнав себя, и не впервые то говорит так, как и Давпд: «Отразился на нас свет лица твоего». А прежде кричал: «Страх и трепет придет на меня…»
Памва. Самая правда. Она давно уже прежде сказала: «Душа моя изойдет во слово его». Вышла и сыскала того, что «небо и земля мимо идут», да не слова его. Искала ночью — не нашла. Потом, рассекши и бросив в стороны всю ночь, напала на то сокровище свое: «И свет во тьме светится». А сим самым истолковала для нас, что то значит «Книга Исход».
Друг. «Книга Левитская» [222] вся согласна с нашим пением. А если она не по господу, правде и царствию его, тогда уже давно нет ее в числе духовных книг. «Дух есть бог», «господь дух есть». Воспойте господу! Но смотрите, чтоб была песнь новая. Принесите господу, но чтоб все то было чистое. Все то старое, что тленное, все то нечистое, что проходящее. Новому новое дай, чистому — чистое, невидимому — тайное. Представьте себе прекраснейший, благоуханный нагорный сад, непрестаюшей утехи исполненный. Сколь желательно гостям войти в него. Но продраться нельзя. Непроходимые чащи, непролазный терновник, струповатые места окружают рай сей. О дражайший рай! Сладчайшая истина господня! Когда продеремся к тебе? Не допускает нас терновник церемониальный. В нем‑то мы увязли.
А ты по ту сторону сей жестокой стены чуть–чуть блистаешь, радость наша. Но кто сквозь сию пустыню проведет нас? Блажен, кто узнал себя! Сей один имеет пастыря и вождя своего. С сим вождем Давид пролазит стену, не боится посреди самой тени смертной. Слово его был жезл внутренний Давиду. С сим жезлом он взошел на самую гору царствия божия и правды его. Страх божий вводит во внутреннюю Библии завесу, а Библия, тебя ж самого, взяв за руку, вводит в свой же внутренний чертог, которого ты отроду не видывал, к тому другу, о котором Соломоп: «Великая вещь — человек и дорогая — муж, творящий милость. Мужа же верного великое дело обрести». И тогда‑то бывает то прнточниково ж: «Брат, от брата помогаемый, как город крепкий». Библия есть брат‑то наш. Он родился для сохранения нас, братьев своих. К целой Библии, не к одному Иеремии, говорит господь: «Сын человеческий! Стражем дал тебя дому Из- раилевому». Разве не слышите, что невеста поет: «Положил меня стражем в виноградах». Бродишь неведомо где, ио пустым околичностям, а она тебя старается ввести в спальню матери своей. Да и о Христе недурно написано: «Она же, возомнившая, что садовник есть». Конечно, схож на садовника. Все богословные пророки, будто хранители сада.
Мы ж уже слышали Псаию, что виноград господа Саваофа есть то дом Пзраилев. Мы тут же. Да мы ж то сами дом есть божий. Они‑то берегут: дабы мы не сошли из дома господнего и от него самого с блудным сыном в страну далеко или в Иерихон с падшим в разбойники. Все сии стражи в одном человеке, я один во всех дух. Вот один! II первый сторож «возвратится в дом твой». Вот другой, Исайя: «Идите, люди мои, войдите в храмину вашу». Се‑то те херувимы с пламенным оружием, хранящие внутри себя путь дерева жизненного, их же стрелы острые; вид их — как свечи огненные, лицо — как опале- ние горшка, род, спасаемый от господа, серафимы, носящие уголь божией премудрости. А как сами они колесницею и престолом живущего внутри их господа суть, так и нас, заблуждающих на концы земли, возвращают во внутренность нашу, к главе нашей, к тому дереву жизненному, будто к безопасному ковчегу, о котором приточ- ннк: «Дерево жизни есть всем держащимся ее и поклоняющимся ей, как сила господа». Мы ж, повинуясь им, вот что слышим: «Вы, друзья мои, и творите то, что я заповедаю вам». Отселе ничего не слушаю, если оно не ведет меня во внутреннейшую во мне скинию откровения. Там‑то для меня рай сладости, а в нем плод дерева живого и воды такой же. Полно! Не говори больше мне никто ничего…
II а м в а. Принесите господу, сыну божиему. Сын божий Израиль приносит живому богу своему жертвы и дары. На что? «Да не пропадет душа их». Рассуди сие, «чтоб не пропала душа их…» Дай нам, господи, хоть немножко откушать, что оно значит? «Да заколют тельца перед господом», — — говорится там… Не коли! Слышь, не коли! Знай себя! Слушай Исайю: «Что мне множество жертв ваших? — говорит господь. — Тука агнцев и крови юнцов и козлов не хочу. Кто взыскивает сего из рук ваших?..» Разве ты позабыл, что бог наш есть огонь? Какая ж глупость нести мясо перед очи, перед пламеннодыша- щие очи того, пред которым всякая плоть, как солома, горит и исчезает? «Принесите господу, — слушай Давида, — славу и честь». Если можешь вкус чувствовать в том, чего ты никогда не жевал, то можешь и любить то, чего не разумеешь. Знай же себя! Тут‑то он.
Антон. Не разумели сего глупые жрецы. Думали, что дело в том состоит, чтоб заколоть тельца и сделать пир хорошенький. Описывает пх дурость Ис–апя: «Те сотворили радость и веселье, закалывая тельцов и жрущие овец, как есть мясо и ппть вино, говоря: — Едпм и пьем, ибо утром умрем…» Сих утученных скотов называет Амос телицами васанских пажитей: «Жрецы, послушайте! Слышите слово сие, юницы васанптидскпе…» Послушай, какого тельца палпт и сокрушает за любовь к господу тот же Мойсей во «Второзаконии»: «И грех ваш, его же вы сотворили, т. е. тельца, взял его и сжег его на огне, пзбил его и стер его очень, чтобы был дробен и был как прах…» Заколи грех в тебе, о человек! Убей в себе упрямость твою и гордость, досаждающую голосу закона вышнего. Сотри и сожги ее жаром любви твоей к богу. Послушай Мойсея и искорени зло из себя самого. Вот жертва! Вот запах благоуханный господу! Вот приношение спасительное душе твоей! Разумейте сие вы, забывающие бога. Слушайте, что говорит: «Жертва хвалы прославит меня, и там путь, им же явлю ему спасение мое».
Квадрат. О сих упрямых богу тельцах можно сказать со Сираховым сыном: «Не возноси себя советом души твоей, да не расхищена будет, как юнец, душа твоя…» Нельзя упрямого юнца посвятить богу.
Памва. Иеремия точно тельцами и волами пх называет: «Веселитесь и велеречивайте, расхищая наследие мое. Прыгайте, как тельцы на траве, и бодайте, как волы». Конечно, сим‑то тельцам бог в «Книге Левитской» с угрозою говорит: «Если не послушаете меня и не сотворите повелений моих сих, не покоритесь им и о судьбах моих вознегодует душа ваша, изжену‑де вас из наследия». А наследие божпе — вот оно: «Наследовал откровения твои вовек».
Друг. Стефан в «Деяниях» на сих же упрямых волов кричит: «Жестоковыйные и не обрезанные сердцем…» Но вот же смиренный и обрезанный телец! «Сердце сокрушенное и смиренное бог не…» Когда такое кто сердце сыщет, вот тогда‑то, боже, возложит на алтарь твой тельцов.
Антон. Ах! Изрядные юнцы! К сим‑то тельцам говорится: «Возьмите иго мое на себя». О сладчайшее пго!» «Благо есть мужу, — плачет Иеремия, — когда возьмет ярмо в юности своей». «Благо мне, ибо ты смирил меня…» «В чем исправит юнейший (человек) путь свой?» Вот в чем: «Когда сохранит слова твои».
Брось, друг, тельцов да козлов. Примись за себя. Убей для бога в себе самом воловую упрямость. Останется в тебе другой бык. А вот он: «Иосифу Мойсей говорит: от благословения господнего земля его, от красот небесных и росы, как первородного юнца, красота его, рога единорога — рога его, ими языки избодает, вместе даже до края земли. Вот мужеский пол непорочен!»
Квадрат. Библия есть человек, и ты человек. Она есть телец, и ты тоже. Если узнаешь ее, один человек и один телец будешь с нею. Узнай же прежде себя. Она с дураком дурна, а с преподобным преподобна. Бездель- никово падение, а доброму восстание. Узнай же себя. Раздели меж добром и злом, меж драгоценным и добрым, подлым и злым, узнаешь ее в ней, а без сего наешься яда. Без сомнения, се тот телец, что Авраам представляет все- вожделеннейшему своему триликому гостю. К сему тельцу и премудрость: заколов свои жертвенные, зовет тебя. Сего представляет и отец блудному сыну, однако ж в то время, как он уже вернулся домой.
Сего‑то тельца принеси богу. Сим одним умилостивишь его и очистишься от всех заблуждений твоих, а не тем, что в мясных рядах продается. Ему посвятишь, да и сам будешь есть с ним и для него, потому что и телец прекрасный сей его ж есть. Узнай же прежде себя. Не броди по планетам и по звездам. Воротись домой. Тут отец твой, и тельца того, он тебе сам представит его: бог — бога, правда — правду, истина — истину. Истина от земляной плоти тельцовой воссияет, а правда с небес отца твоего приникнет. Вот в то‑то уже время правда и мир Ьстретятся й поприветствуют друг друга. Тогда скажешь! «Мир с богом имеем».
Антон. «Да возложит руку свою на голову тельца перед господом…» Сие делать должен жрец помазанный. А что ж есть, во–первых, помазанный? Вот слушай: «Дух господен на мне, его же ради помазал меня». Помазанный на помазанного возлагает руку, духовный на духовного тельца, потому что «душевный человек не прпемлет» (видно ж, что и не возлагает руки), которые суть духа божпя, юродство бо ему есть. Пожалуйста, узнай себя. Узнав в себе отца, возложить можешь руку на сына. Никто не может к сему тельцу прийти, если не отец к нему привлечет его. Послушай Павла: «Дух все испытывает, и глубины божие…» Павел, узнав себя, помазался духом: «Мы нее не духа мира сего приняли, но духа, который от бога». Потом уже приступает к таинственному тельцу, говоря: «Да знаем, которая от бога дарованная нам». Святейшая Библия спасительный есть телец, от бога нам дарованный.
Квадрат. Вот тебе телец. Иезекпиль: «Была на мне рука господня, и видел…» Кто себя не знает, тому Пезекииль есть слепцом. Узнай же себя, помажься духом, наложи руку на него, вдруг скажет: «И видел…» А что ж он видел? Между прочим, видел и лицо телячее. Ах, друг мой! Пророк для тебя и слеп и мертв, если приходишь к нему без духа божиего. Возможно ль, чтоб увидеть тебе в нем силу божию, руку божию, если не увидел ты в себе того, до которого Давид: «Руки твои сотворили меня». Узиай себя и возложить можешь на него руку, сущую в тебе, божию. Дух духа познает; брат брату помогает; рука руку знает. Как приступишь, плоть, лишенная духа, к духу? Если бы ты узнал себя, мог бы сказать с тем же пророком: «Была на мне рука господня, и изведет меня в духе господнем, и поставит меня среди поля, оно же было полно костей человеческих». Оживляет Пезекииль мертвые кости, наводит на них жилы, плоть, кожу — все повое и дух жизни. Чудо! Встает на ноги свои собор многочисленный. Кости сип есть дом бпблейный, и ты сам дом. Как проречешь на сухие и бесплодные кости ее, пе имея в себе духа? Одпо говорю: все от тебя зависит — знай себя. Ты телец: на себя руку возложи, потом на брата, и будете как утвержденное царство.
Памва. А Лука богогласный разве не телец? Телец — Мойсей, телец — Нсапя, телец — Павел. Сип все есть от стада господнего, отрыгающие жвание и копыто раздвоившие. Видящие со Иезекпплем видение славы господней. «Видел славу его…» Со всеми спмп была рука господня, и изошли, и взыграли, как тельцы, от уз разрешенные! Сип все суть в госиоде, а господь в пих. Возьми из спх тельцов какого ни есть. Пожертвуй его, но пожертвуй господу. Господние тельцы суть. Вкушай их с господом и пред господом. Не примешивай ничего твоего. Вот Мойсей как учит есть: «И есть будете там, пред господом богом вашим, и возвеселитесь о всех, на них же возложите рукп ваши вы и домашние ваши, как тебя благословил господь бог твой… Да не сотворите (слушан гораздо) там всех, кого вы творите здесь ныне, каждый угодное пред собою». Пожалуй, с рассуждепием кушай. Внимай крепче, чтобы не есть крови. Что только там говорится, все то новое, чистое, все господнее. Не думай, что там очн, уши, ноги, рукп твои. Не твое, но божпе там все, до последнего сапожного ремня от ппточки. Как могут о плоти говорить, которые не от плоти, пе от похоти ее, но от бога родились? Вот же тебе полная Библия непорочных мужеского пола, божиего рода тельцов для очищения твоего. Твое только дело взять одного любимого на жертву, наложить руку на него. Но первее загляни внутрь себя. Рука твоя — не рука. Рассудись сам с собою и сыщи в себе руку крепкую и мышцу высокую. В то время ей последуя, насладишься высоким умом сен бессмертной трапезы. Если ж сам не можешь, принеси к помазанному духом божиим толковнику: сей служитель божий послужит тебе. «Понеже уста Переовы, — говорит Малахия, — сохранят разум и закона взыщут от уст его, ибо ангел господа–вседержителя есть». Но все сие тогда сделается, как начнешь узнавать себя, а без сего никоим образом законные жертвы принести нельзя.
Друг. «Утробу и ноги (тельцу) да измоют водою…» Вот тебе один с омываемою утробою телец: «Сердце чистое создай во мне, бог, и дух…»
Антон. Вот тебе и другой! Других омывает, сам омытый: «Пзмонтеся и чисты будете…»
Квадрат. На, вот вам и третий: «Говорит Иаков дому своему и всем, кто с ним: «Отвергните богов чужих, которые с вамп, среди вас, и очиститесь, и измените ризы ваши, и, восстав, взойдем в Вефиль, и сотворим там жертвенник богу, послушавшему меня в день скорбенпя…»»
Памва. Вот вам еще прекрасный юнец! Брат невесты: «Умыл ноги мои, как оскверню их?»
Друг. А о нечистых молчите? Ах, когда б умножились сии! «Дам законы мои в мысли пх, и на сердцах их напишу я, и буду им богом, и те будут мне людьми, и не научит каждый ближнего своего, говоря: «Познай господа, как все познают меня от мала до велика»». «Изолью от духа моего на всякую плоть, и прорекут сыновья ваши, и дочери ваши…» О сладчайшие пророки! Когда дождемся, чтоб и нам быть такими тельцами? Беда наша, что мы не узнали себя, а в себе того, о которого внутреннем присутствии повыше Иоиль говорит там же: «И увидше, что посреди Израиля есмь, и я господь бог ваш, п нет иного, кроме меня». Вот тогда‑то уже следует: «Не посрамятся люди мои вовек». И тут‑то рядом: «Изолью от духа моего на всякую плоть…»
Антон. Вот же вам и нечистого тельца вызодит Аввакум: «В злобе говорящему к дереву: ободрися, встань! и к камню: возвысись!» А то есть мечтание, кование золота и серебра, лишенного всякого духа.
Квадрат. Сей телец весьма годится для идолов. Он не знает о себе и о своем доме, о котором там же непрерывно говорит чистый наш телец Аввакум: «Господь же во храме святом своем, да убоится лица его вся земля».
Памва. Сей телец родной урод есть. Он жвания не отрыгает, потому что не может есть израильского тельца, да у него ж и копыто не двойное.
Друг. Языческие тельцы очень разнятся от израильских. Жвачка у них одинаковая и копыта вместе слитые. Так их природа велит. Язычники все означаются сим именем (Вавилон), а сие значпт смешение, или слияние. Одну они наружную плоть видят и ей везде удивляются, описывают, измеряют, а находящуюся во плотп духовную истину, не зная ее, смешивают с плотью и называют мечтою. Но наш дивнозрптель, телец Аввакум, прпмечай, что, напротив того, всякое дерево, камень и серебро и всю внешнюю плоть мечтою зовет, провидя в ней нетленную божию истину и познав дома того, которого наружносте- любцы, проминув, несыто волочатся по облакам. И се‑то есть быть пророком, то есть глазастым и прозорливым.
Антон. О сих не истине, но идолам посвященных тельцах вот Варух: «Отвори, господь, очи твои и посмотри, как умершие, которые в аду, дух которых поднялся от утроб их, воздают тебе славу ц оправдание господу, но душа, сетующая о величии зла, которая ходит слякотная и болящая, и очи исчезающие и душа алчущая воздадут тебе славу и правду, господь».
Квадрат. Варух говорит об обоем роде тельцов: чистых и нечистых. Вот тебе нечистые: «Которых поднялся дух от утроб их». Теперь скажи, чем умоются? Не нашли, потеряли в себе дух: «Поднялся дух от утроб их». Отнялось же от них и царствие божие и правда его. Отнялось затем, что не нашли. Не нашли же через то, что не узнали себя. Но душа алчущая не тех ли означает: «Блаженные алчущие?» Сип с Давидом сетуют, болезнуют, о злобе негодуют, ходят слякотные, исчезают очи их во спасение божие. «Когда утешишь меня?» «Да придет царствие твое!» Все сии по времени со Исаиею говорят: «Сего ради чрево мое на Моава, как гусли, возгласит, и внутренности мои, как стену, обновил ты».
П а м в а. Сие блаженное утроб тех обновление вот у Иезекипля: «Воскропят на вас воду чистую, и очиститесь от всех нечистот ваших, и от всех кумиров ваших, и дам вам сердце новое, и дух новый дам вам». А где тот счастливец, о котором можно сказать: «Омылся ты, оправдался ты»? Где те голубиные очи, сидящие на исполнении тех вод, о которых наперсник: «Аще кто жаждет, да придет ко мне и пьет. Реки от чрева его истекут воды живой». Сие же говорит о духе…
Друг. Сии‑то чистые тельцы могут приносить в жертву святейшего тельца господу так, как Авраам Исаака. Но не омытые сею водою и, сказать, бессердечные сердца как могут возложить руку на голову тельца? Они в себе самих главу господа своего потеряли, и кто ж их приведет до тельцовой? Потеряв в себе, сыщут ли в другом? Вот разве как наложат руку: «Воспойте его, ибо на господа возвеличился. II поразит Моав руку свою о блевотину и будет в посмешище и сам…» Может ли сердце, смешением языческим обладаемое, разделить в сем тельце плоть и кровь от духа, а смерть от жизни, негодное от тука? Может ли содрать покрывало срамной кожи, не узнав того внутри себя, через что престает покрывало? Может ли возложить на алтарь огонь и дрова, не зная и не видя в доме своем нерукотворенном скинии откровения господнего? Вот кто дрова имеет: «И показал ому господь дерево…» «Вот в невесте огонь!» «Крылья ее — крылья огня». Вон посмотри алтарь! Послушай: «Имеем же алтарь…» Вот отделяемый тук! «Да даст тебе бог от росы небесной и от тука земли…» Что то за тук? Послушан Мойсея: «Возвел я на силу земли, насытил их жптамн сельскими, сосали мед из камней и елей пз твердых камней, масло коровье и молоко овечье с туком овечьим и бараньим, сынов юнчих и козлнх, с туком пшеничным и кровь гроздьев пли вино».
Библия есть обетованная земля. На ней стадо божпе и чистое есть Израиль. Вот тебе юнца сын, прекрасный Иосиф, насыщающий братию свою во время голодное туком пшеничным. Вот тебе другой сын барана, агнец. «Плоть моя истинная есть мука». Вот тук! «Плоть нпчто же…» Разве не знаешь, какого агнца омывает крестптель? Но хочешь лп взойти на благоту и на тук земли божней? Вот так: «Се я пошлю ангела моего перед лицом твоим, перед очами твоими, над лбом твоим, да сохранит тебя на путп п да введет тебя в землю, которую приготовил тебе. Внимай же себе и послушай его». Хочешь ли принести тельца в жертву богу твоему или агнца? «Внимай же себе крепче, чтобы не есть крови, да благо тебе будет и сынам твоим по тебе вовеки…» Не упивайся кровью плотского твоего вина. «Пей кровь праведную (плоть нпчто же), кровь господнюю, кровь духовную». Не говори, что одна твоя только лишь есть кровь. Сим опровергаешь истинного духовного человека, созданного по богу в правде и преподобии истины, и умножаешь число тех безбожников у прпточника: «Сын, да не прельстят тебя мужи нечестивые; иди с нами, приобщись крови, скроем же в землю мужа праведного неправедно, пожрем его, как ад, живого и возьмем память его от земли». Таковая жертва есть идольская. мерзость, а не запах благоухания господу: бог божпе любит.
Антон. О сих, оскорбляющих Израиля, вот что поет Исайя: «Оскорбившие тебя съедят плоть свою и выпьют, как впно новое, кровь свою, и уныотся». II се‑то те волки, до утра не оставляющие: «Да едим п пьем, ибо утром умрем».
Квадрат. Таковая‑то была когда‑то и дочь иерусалимская, которой вот что у Незекппля бог говорил: «Корень твой и бытие твое от земли Хананейской: отец твой аморреяиип, и мать твоя хеттеянка, и рождение твое: в тот же день родилась ты, не отрезали тебе пупа и водою не омыли тебя на спасение, ни солью не осолили, ни пеленами не обвили. Но вот что дальше к ней говорится: «И простер крылья мои на тебя, и прикрыл стыд твой, и клялся тебе, и вошел в завет с тобою, — говорит Адо- нан–господь, — и была ты мне, н омыл тебя водою, и ополоскал кровь твою от тебя, и помазал тебя елеем». Дочери иерусалимские суть: Руфь, Юдифь, Есфирь, Сусанна, Ма- рнам. Сии все блудннчьим покрывалом покрытые так, как невеста Иудпна Фамарь. Так тебя можно принести из сих юниц прекрасных и высокоскачущих коз в жертву господу. Узнай же прежде в себе того, кто говорит: «И покрыл стыд твой». А без сего будет тебе то, что старикам, влюбившимся в Сусанну. Или то, что пострадал первый сын Пудин, Ир: «Был зол перед господом, и убил его бог». То же случилось и меньшему его брату, Аукану. С сим та же прекрасная Фамарь женою жила. Но сей беспутный свое семя хотел восстановить, а не брату тому, о котором: «Брат мой мне, и я брату». II умертвил бог и сего. Для чего ж Иуде сия прекрасная в дочерях иерусалимских родила вселюбезиейшего Фареса? Вот для чего: «Уклонился же к ней путем». Каким? Оным: «Путь заповедей твоих тек». Видишь ли, с кем пришел к ней? Уже знал несколько себя, чувствовал внутри голос и, имея духа, дал ей в залог перстень. Что есть перстень? Есть циркуль, колесо, вечность. Слушай Иезекииля: «Дух жизни был в колесах». Слушан Давида: «Голос грома твоего в колесе». «Судьбы господни истинны, вожделенны паче золота…» А кои без сего перстня обручают себе невест спих, не родится у них первенец, богу посвящаемый, потому что нельзя о них сказать сего: «Иосиф муж ее, праведен сущий», но сие: «Соблудил Ефрем».
Памва. О сих, точно слепцах, крепко приказывается Мойсею: «Да не приступит принести жертв богу твоему». II о таковых‑то тупооких птичках говорит Осия: «Не возвратилпся к господу богу своему, и не взыскали его во всех сих, и был Ефрем, как голубь безумный, не имущий сердца». А в начале «Левитской книги», после тельца, и агнца, и козла, говорится о птицах: «Принесет от горлиц или от голубей дар свой». Так вот безумные голуби! Знай себя!
Друг. Библия ничего не говорит, что бы не касалось человека. Бестолковым голубям говорит Иеремия вот что: «Оставьте города п пребывайте па камне, жптелп Моава, и будете, как голуби, гнездящиеся в камнях, у входа пещеры…» Вот камни, от которых пропали старики, влюбившиеся в Сусанну, и из коих безмозглую птицу Сомнаса, строителя дома, изгонит Нсаия: «Что ты здесь и что тебе здесь? И вытесал ты себе здесь гроб, и там умрешь». Сии‑то блудники силятся непорочную Сусанну растлить, Библию. Прилепляются блуднице, плененные плотью своею, и, превратившись в нее, заходят в ад. К ним у Иеремии: «Был ни во что блуд ее, и осквернила землю, и соблудила с камнем и с деревом». О них прпточ- ник: «Души мужей, женам подобных, взалчут, всегда учась, но никогда не научаясь». Но они сами виною, не распознав в себе языка злого от доброго. Для того там же вместе выше у приточнпка: «Уста безумного приводят его на зло, уста же его дерзостные призывают смерть».
Антон. Но кто есть чистая голубица? Вот вам одна: «Кто даст мне крылья, как голубпйые?» Выпустите, любезные друзья, пред очи мои легкопарных и быстрозрач- ных голубей. Докучили уже мне спи Исапны: «Осяжут, как слепые, стену и как сущие без очей умирающие восстанут, как медведь и как голубь, вместе пойдут».
Квадрат. Вот же тебе одна посланнпца летит из ковчега: «И возвратилася к нему голубица к вечеру, и имела ветку масличную с листьями в устах своих».
Памва. О блаженные очи твои! Усмотрели сушу, увидели землю, рождающую обилие травное, сеющее семя по роду и по подобию. Кто тебе отделил от воды сушу? Скажи, любезная! Отец мой, Ной мой, мир мой. Я знаю его. Я с ним в доме его. Я сидела в ковчеге, не летела без него в мир сей, потопляющий беззаконников и омывающий грехи. Он сам меня послал к морю сему, к потопу божиего разума и премудрости его, к водам Священного писания. Послала меня истина к милости, а мир к правде. Для того‑то не сожрала меня, как прочих, морская глубина. Вот! Несу ветку масличную оттуда, откуда многие — гибель, желчь и смерть.
Милость и истина встретились, а по семп днях иссякнет вода из лица всей земли. «Господня земля и исполнение ее». В то время уже не стану укрываться в ковчеге, почивая в том, что есть всяческое во всем. «И полечу, и почию».
Друг. Трудно усмотреть спю землю. Двенадцать старшин посылаются от Моисея для того, чтоб рассудить, чтоб усмотреть, чтоб заглянуть в нее, но из самих тех выборных соглядателей два только годились: Халев да Иисус, а прочие только развратили людей. Одна прозорливая голубица, дражайший Халев, вот что сказывает: «Земля, которую соглядал, очень добра. Если любит нас господь, введет нас в землю ту».
Антон. Чтоб сию блаженную землю провидеть, возводит бог Моисея на высокую гору. Гора сия Аварим то же значит, что пасха. На сей горе п он почил с голубицею. «И полечу, п почпю». Но не отемнели очи его.
Квадрат. Разделяется суша от воды, разделяется обетованная земля от языческой. Там почивает голубица, а в нагорней земле Израиль. О которой: «Перестала земля воюемая быть». «Почила земля от брани». Ах, дражайшая земля! Покой наш! Кто нам возвестит о тебе? Где голубица? Где соглядатель?
Памва. Где те крылья голубиные, посребренные? Где красные ноги на горах благовествующих мир, благо- вествующпх благо? Кто нам по крайней мере скажет о той высокой и далекой земле, о которой: «Животные твои живут на ней, бог! Когда исходить тебе пред людьми твоими». Тогда разве за твоим предводительством земля сотрясется, разделится надвое, усмотрим сушу. Небеса росу дадут, а земля принесет плод свой.
Друг. Кто узпал себя, тому даст слово к благовест- вованию царь сил, тот, о котором приточник: «Царь праведен возвышает землю, муж же законопреступник раскапывает». Сию землю сколь трудно усмотреть, послушай Петра: «Таится сие от них, хотящих знать». А что такое? Вот что: «Небеса были сперва». А еще что? «И земля от воды и посреди воды составленная божпим словом». Один Израиль ее жаждет и видит. «Как душе жаждущей студеная вода благоприятна, так весть благая от земли издалека».
Памва. Кто ж нам жажду сию утолит? Где то око, о котором: «Видящее око доброе веселит сердце, слава же благая утучняет костн»?
Друг. Вот тебе летят благовестники! Слушай Исаии: «Господь Саваоф заповедал язычнику–оружеборцу прийти от земли издалека, от края основания небес, господь и оружеборцы его растлили всю Вселенную». О сих же поминая, называет их птицею. «Все, что завещал, сотворю, призывая от востока птицу и от земли издалека…» Теперь вспомни и тех птиц, которые при Аврааме сели па разделенных пополам телах.
Антон. Смотри, Квадрат! Вот еще голубь, Езекпя у Исапи! «Как ласточка, так воспою и, как голубь, так поучусь. Исчезли очи мои, чтобы взирать на высоту небесную к господу, который избавил меня». Весьма согласно с Давидом говорит: «Помянул лета вечпые и научился». «Помяните первое от века, что я есмь бог, и нет еще, кроме меня, возвещающего первее последующее, прежде чем быть ему, и тотчас сбылось». Видишь, куда голубиное око смотрит? На надежную вечность. Сюда‑то исчезло целое сердце Давидово, ничего тленного не мыслящее. «И сперва познал от откровений твоих, что вовек основал я». Вот тебе и кольцо Иудино, прелюбезной Фамарп в залог данное, и золотая гривна, н жезл. Вот тебе и ветка масличная: «По милости твоей, по судьбе твоей живи меня».
Квадрат. Благодарю за сию пару, за Езекпю с Давидом. На ж тебе за них одну голубку прелюбезную брату своему! Брат ее, лежавший до третьего дня не в брюхе китовом, но в каменном гробу, новый наш Иона, сиречь голубь, всемилостивенше изволит к ней говорить: «Ты, голубица моя, в покрове каменном близ предстення яви мне вид твой и сотвори слышимый мне голос твой, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен». Покров сей каменный, в котором она находится, не думай, что то пещера и ложе аспндское есть, поминаемое Исаиею, но другая пещера, повыше асппдекой. «Отрок молодой на пещеры аспидов и на ложе исчадий аеппдеких руку возложит». Приметь: «на пещеры», то есть над пещеры, повыше пещер тех. А то бы и ее Исайя из аспндских ложей выгопял так, как Сомнаса: «Что ты здесь?» Или другой бы, кроме Исаин, молниевидный ангел сказал бы ей: «Нет здесь! Восстал!»
Ищи повыше! На высоких краях есть. О горнем мудрствуй. Зачем ползаешь по тленной подлостп со змием? Хитрая ты, как змий, да не имеешь чистого ока голубиного п непорочного, о котором Аввакум: «Чистое око, чтоб не видеть зла и не взирать на труды болезненные. Труд и болезнь в сердце их». «Доколе положу советы в душе моей…» Но спя добровзорная птичка в ту расселину влетела: «Положу тебя в расселине камня». Там‑то сия птица обретет себе храмину. Сюда, кроме Моисея, вводит бог и Иезекииля: «И ввел меня к предвратшо двора, и видел, п се скважина единая в стене. Л говорит ко мне: — Сын человеческий, раскопай стену. — II раскопал, и се дверь единая». Тут‑то все его видение, пророчество и премудрость, как увидел скважину, как раскопал стену, которую и Давид пролазит, да однако ж, под руководством божшш. Так и не дивно, что не в стене, но близ предстенпя находится невеста. Близ предстения, но уже за стеною, по ту сторону, миновав ее, или с Давидом, или по–израильскому разделив с Авраамом: «И сядет близ них Авраам».
Антон. Ах! Сколько ты одолжил душу мою сею птицею! Достойна она такого брата, а брат такой же сестры. Заплачу ж тебе за нее целым стадом у Исаин: «Кто они, что, как облака, летят, и, как голуби, птенцами ко мне».
Квадрат. Мило мне сие стадо. Да и самому господу милы сии гости. Он будто вышел павстречу им и от радости спрашивает: «Какие суть?» II будто то же говорит к ним с простертыми к объятию руками, что к невесте: «Ты голубица моя!»; «Вы друзья мои!» Раб не знает, что творит господь его: ваши же очи блаженны. Светлый светлых, голубь голубей, отец сынов, дух духа встречает: «Возведи окрест очи твои и посмотри собранных детей твоих издалека».
Памва. Голубь — Иона, голубь — Исапя, и все прозорливцы — пророки. Принеси в жертву дары из сих голубей к богу твоему. Прпнесп ж (знай) пару. Другой голубь должен в тебе быть п есть, только узнай его. Узнай себя.
Друг. Омыв посвящаемого за грехи агнца, креститель увидел духа божия, сходящего, как голубя, и грядущего на него. Дух к духу, подобный к подобному идет. Но никогда б сего не было, если б прежде не узнал бы внутри голоса говорящего: «Сей есть сын мой…» Начало п конец тут: знай себя.
А н т о п. «Видит духа божия, сходящего, как голубя». Сне сходно с тем: «Слетели же птицы на тела растесанные их». Там гром голоса, а тут ужас на Авраама.
Квадрат. Голубь есть всяк человек. Но должен слушать Софонин: «О светлый и избавленный град, голубица!» Но то беда, что далее говорит: «Не услышал голоса, не принял наказания, и к богу своему не приблизится». Для того ж то самого и не приблизится, что не слушает голоса грома: знай себя.
Памва. Принесет от горлиц или от голубей дар свой. Что за горлицы? На что богу горлицы? Пускай их охотники и птицеловы ловят! А ты знай себя. Все то тебе надлежит. Ты сам горлица! В тебе горлица! Узнай себя! Вот тебе горлица! «Сколь возлюблепны селения твои, господи сил!» Чувствуешь ли горячее желание сей горлицы? «Желает и скончается душа моя…» Не спит и вздыхает сия горлица па уединенных ветвях. «Если дам сон очам моим?» Сон есть всякая плоть. Но ее взор острый презирает все то: не удостаивает смотреть, отвращаю око от суеты. «Что бо мне есть на небесп…» Ах! «Все, удаляющиеся от тебя, погибпут». «Сердце мое п плоть моя возрадовались о боге живом». Вижу дворы твои и псчезаю в пих. Они гнездо мое. «Там птицы возгнездятся!» На краю небес! Вот тебе горлица! Посвяти ее господу твоему. Узнай себя!.. Там господь твой! А в нем — все.
Друг. Смотри, Памва! До твоей горлицы летпт и моя. «Что украшенные ланиты твои, как горлицы?» Ланиты — соседи очам. В голубиных невесты очах живет проницающая, как денница, прозорливость, а на ланитах, как на красных ягодах, чистота, верность, ревность и то желание: «Желания благочестивых наслаждают душу, дела ж нечестивых далеко от разума».
Антон. А Иаков разве не горлица? Он так же поставил кущу свою на горе, как горлица гнездо себе, и до пего так же тесть Лаван вот что говорит: «Желанием возжелал ты отойти в дом отца твоего». «Желает и кончается душа моя в дворах господних».
Квадрат. Но что то за ланиты у горлицы? Ланиты — то ж само, что лицо, а о лице слушай прпточника: «Лицо разумное мужа премудрого, очи же безумного на концах земли». Видите, что тут очи п лицо — все то одно. Так не дивно, что и богу в дар приносится хоть голубей, хоть горлиц пара. Голубица взором проницает, горлица того же жаждою желает. Как можно любить, не проникнув? Как же, не любя, и проникнуть? Сия‑то сердечная пара богу любезная. Она‑то прозирает бсжпю землю, жаждет сыскать ветер милой любви и любезной милости. Голубица ищет: «Яви мпе вид твой», а горлица жаждет: «Сделай слышимым мне голос твой». Голубица: «Как образ твой прекрасен», горлица: «Как голос твой сладок». Та взор простирает, а сия — крылья вожделения и, в пару сопряжась, одну птпцу составляют. Та находит ветвь на земле новой, на месте злачной, а сия там же на ветвях ворчит в красное весны время: «Се зима прошла! Дождь отошел, отошел себе. Собралася вода, которая под небесами, в собрания свои, и явилася суша, отошла себе зима, цветы явплися на земле, время обрезания винограда приспело, голос горлицы слышен в земле нашей…» Лицо разумное премудрой голубицы усмотрело сушу, а ревностная горлица тоже обрела надежнейшее для своих птенцов место. II как мудрое око той во главе ее, в начале ее, в господе ее, так п птенцы горлицы не на концах земли, не здесь, не вннзу, но там — высоко во дворе господнем, перед господом. Там далеко, где города Хеврон и Давир, откуда прилетают птицы, откуда нисходят и восходят ангелы божпи, где кроется Давид: «Покрыл меня в тайне лица своего…» А дабы кто не помыслил, что в сих господних птпцах наружное лицо и взор восхваляется, пусть слышит Сираха: «Сердце человеческое изменяет лицо его на добро». Сердце чистое рождает голубиное око и горли- цын голос. Уста безумных и очи в таком же их сердце живут, сердца же премудрых — корень и глава внешностей их.
Памва. Чудный образ, по которому велено приносить в жертву птиц. Велит оторвать голову и сцедить кровь долой. «Да отторгнет главу его (голубову) и исце- дит кровь». Так же велит отлучить гортань с перьями и бросить против востока, там, где пепел: «Пусть отлучит гортань с перьем и бросит ее от алтаря на восток, на место пепла». Голубя не велит так, как скота, разделять, а только: «Да изломит его от крыльев и да не разделит». Такая‑де жертва — запах благовония господу.
Вот вам поварня и дурачество божие!
БЕСЕДА, НАРЕЧЕННАЯ ДВОЕ, О ТОМ, ЧТО БЛАЖЕННЫМ БЫТЬ ЛЕГКО
Ф а р р а. О Наеман! Утешь меня, друг мой…
Н а е м а н. Кто тебя перепугал, брат Фарра? Дерзай! Мпр тебе! Не бойся! Конечно, ты сидел в сонмище тех: «Гроб открыт — гортань их…»
Ф а р р а. Те‑то сирены наполпилп мой слух и сердце жалостным смущенным пением[223].
М и х а и л. Для чего ж ты себе ушей не закупорил воском так, как древний Улике [224]?
Ф а р р а. Тайна спя мне неизвестна. А знаю, что они мне напели много чудес, обескураживших сердце мое. Не чудо ли сие? Есть‑де в Европе некий пророк, святой Неремей. Он нашел пз трав сок, обновляющий ему и друзьям его молодость, как орлиную юность. Выслушайте второе чудо. Некий доктор медицины питался хлебом только и водою и жил без всяких болезней лет 300. На вот и третье! Некий калмык имеет столь быстрые очи, что яснее и далее видит, нежели какая–лпбо зрительная трубка. Вот чем меня пленили сладкогласные сирены! А мои очи день ото дня слабеют. Не чаю прожить и 20 лет. Кто же мне и какая страна обновит юность? Век мой оканчивается…
М и х а и л. О Фарра! Не тужи, друг мой. Мы замажем уши твои воском, медом и сотом: вечностью. С нами бог, разухмейте, о невежи! II совет ваш и слово разорится, ибо с нами бог. Услышите господа сил, того освятите. «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать на него». А иначе вся ваша крепость, о язычники осязающие, язычники неверующие, будет вам камень преты- кания, и камень падения, п падеж сокрушения. «II сокрушатся, и приблизятся, и взяты будут люди, в твердыне своей находящиеся». О друг мой Израиль! Блаженны мы, ибо богу угодное нам понятно.
Израиль. Взгляни на меня, Фарра. Почто ты пленился лестным твоих спренов пением? Вот влеку тебя на камепь претыканпя и падения. Почто, забыв господа, святишь то, что не есть святое? «Тот будет тебе в освящение, если будешь уповать па него». Друзья Иеремшшы соста- реют, опять безболезнпе докторово прервется, а очи Калмыковы потемнеют. «Терпящие же господа обновят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся, пойдут п не взалчут».
Дани и л. Слушай, Фарра! Разумеешь ли, что значит освятить?
Ф а р р а. Ей–ей, не разумею! Научи меня!
Дании л. Освятить — значит основать и утвердить. Святое же — значит незыблемое, неподвижное… Когда Исайя воппет: «Господа сил, того освятите», тогда значит, что он один есть свят, т. е. камень тверд, чтобы безопасно основать нам нашего счастия храмину, а не дерзали бы мы святить ни одной твари, как клятву и песок. «Всякая плоть — сено». Слово же божие, сиречь основание, сила и дух, пребывает вовеки. Адамант сам собою тверд есть, а мы, только почитая его таковым, делаем твердым. И сие‑то есть: «Будет тебе во освящение, если будешь уповать на него». Спречь освятит тебя и утвердит счастия твой домпк вечно и неподвижно, если, мппув дряпь, весь песок и сено, почтешь единого его святым и твердым.
Ф а р р а. Ай, друг мой Даниил! Не худо ты судил.
Дай и и л. Плюнь же, голубчик мой, на Веремиеву юность, на докторово тристалетие и на калмыцкие глаза. Истинная дружба, правдивое счастие и прямая юность никогда не обветшают. Ах, все то не наше, что пас оставляет. Пускай будет при нас, пока оставит нас. Но да знаем, что все сие неверный нам друг. Один умирает в 30, а другой в 300 лет. Если умирать есть несчастье, так оба бедны. Не велика в том отрада тюремнику, что иных в три часа, а его в 30 дней вытащат на эшафот. Какое же то мне п здоровье, которому концом слабость? Какая то мне молодость, рождающая мне старость? Ах! Не называй сладостью, если рождает горесть. Не делай долготою ничего, что прекращается. Не именуй счастием пичего, что опровергается. От плодов и от конца его суди всякое дело.
Не люблю жизни, печатлеемой смертью, и сама она есть смерть. Конец делам, будь судьей!
Не то орел, что летает, Но то, что легко седает. Не то око, что яснеет, Но то, что не отемнеет [225].
Вот тебе прямое око, как написано о друге божпем: «Не отемнелп очи его, ни истлели уста его».
Ф а р р а. О Наеман, Наеман! Утешь меня, друг мой!
Н а е м а н. О любезная душа! Околдунил тебя голос сладкий, сиренскпй голос, влекущий лодку твою на камни. Ей! О сих‑то камнях голос сей Исапи: «Приблизятся, и сокрушатся, и падут». «Наполнятся дома шумом, и почиют тут сирены». Но не бойся! Господь избавит тебя. Положит тебе в основание камень многоценен, краеуголен. «Тогда спасешься и уразумеешь, где ты был».
Ф а р р а. Не удивляйся сему, что околдунен, а скажи мне, где не слышится голос пустынных сих птиц?
Сирен лестный океана! Гласом его обаянна, Бедная душа на пути Всегда желает успутп, Не доплывши брега.
Се исполнилось на мне, что я мальчиком певал.
Наеман. А я тебе взаимно из той же песни воспою:
Распространи бодр ветрила И ума твоего крыла, Плывущи на бурном море. Возведи очеса горе, Да потечешь путь прав.
Ф а р р а. Потолкуй мне, Наеман, что значит сирен? Я слышал, что сирен значит пустынную птицу.
Наеман. Когда не разумеешь, что есть сирен, то не уразумеешь, что есть пустынная птица. Иное разуметь имя, а иное дело разуметь то, что именем означается. Разумеешь имя сие или скажу: звон сей — Христос. Но, дай бог, чтоб ты знал, что сие имя значит.
Ф а р р а. Так потолкуй же мне не имя, но дело.
Наеман. Сирен есть сладкоречивый дурак, влекущий тебя к тому, чтоб ты основал счастие твое на камне том, который не утверждает, но разбивает.
Ф а р р а. Разжуй как молено проще и вкуснее…
Наеман. Столько у вас славных и почтенных любо- мудрцов! Все сии суть сирены. Они‑то соблазняют в жизни сей плывущих стариков и молодцов. Взгляни сердечным оком на житейское море. Взгляни на протыкание и падение плывущих и на вопль их. Один возгнездиться хотел на капитале, как Ноева голубица на холме, и под старость сокрушился. Другой на плотоугодии думал создать дом свой и в кончину лет постыдился. Иной основался на камне милости исполииской и был ему протыканием. Ты думаешь, но и ревнуешь сесть па камень плотской юности, плотского безболезппя и плотских очей твоих, и се ожидает тебя претыкание, падение и сокрушение.
Ф а р р а. Брось людские бешенства, а скажи только, что значит пребывание ейренов на море? Зачем на воде?..
Наеман. Затем, что в суете. Не хотят они в гавань и в лоно Авраамово, на матерую и твердую землю со Израилем, но с фараоном. Вот вам благолепная фигура и преподобный образ надежды и обманчивости! Гаванью, или лоном, образуется упование, а морем и водою — лживость всякой плоти. Во Евангелии камень и песок есть то же. На этом мудрый, а на сем домик себе строит муж беспутный. Ковчег и потоп не то же ли? Вода и елисей- ское железо [226] не то же ли? Сорокалетняя пустыня и обетованная земля не то же ли? Что только преходит Израиль — все то море, вода, зыбкость — основание и упование юродивых мужей, как паппсано: «Река текущая — основание их»; «почиют тут сирены»; «возволнуются и почить не смогут; не радоваться нечестивым».
Фарра. Ты уже и много пасказал и завел в любопытство. Так скажи же мне: для чего ипые толкуют, что Исаины сирены [227] суть то пустынные птицы, а возгнезды- ваются в пустом Вавилоне–граде?
Наеман. О младенец с бабьими твоими баснями! Разжуй только зубом мужским сей час по–Самсонову, найдешь в жестком нежное, а в пустом — ппщу. Пустынные птицы — разве то не лжепророки, пустое поющие? Пустой Вавилон — разве то не спрепскпй камень? Не все ли пустое, что суета? II не все ли то вода, что не твердое? Послушай, вот птица! «Ефрем, как голубь безумный, не имеющий сердца». Учеников сих птиц называет Михей дочерьми снреискими и, точно о Самарии, которая таких итнц довольно у себя имела, вопиет: «Сотворит плач, как змшш, и рыдание, как дочерей сиреискпх». К сим‑то безумным птицам следующий божий отзыв: «Приступите ко мне, послушайте меня, погубившие сердце, сущие далеко от правды». О сих же птицах нечистых Осна поет вот что: «Как же птицы небесные, свергну я… Горе им, ибо отскочили от меня». Учеников же их называет детьми вод: «Как лев, возревет господь, и ужаснутся дети вод». Дети вод и дочери сиренскпе есть то же. У Исапп называются отнятыми парящих птиц птенцами. Спи ж сирены называются змиями и гадами. «Сотворит плач, как змпин…» «Полижут прах, как змпн…» «Пошлю, как гадов на землю».
Зачем туда? Затем, чтоб все дни жпзнп своей кушали грязь. Сии‑то суть ангелы лютые, псы, злые делатели, облака бездождные, водные, земные, духа не имущие…
Фарра. Полно! Полно! Поговори еще мне о добрых птицах. Я уже и разумею, что, конечно, не худо поет оная птица: «Глас горлицы слышен в земле нашей».
Н а е м а н. Несколько тебе благовествующпх птиц выпущу из ковчега. Взгляни! «Кто они, которые, как облака, летят и, как голуби с птенцами, ко мне?» Как темпа и топка вода во облаках воздушных, так вода глубока — совет в сердце мужей сих и их птепцов. И как голубииы очи выше волнования сиренских вод, так сердце их выше всей тлени поднялось. Взгляни еще на горний хор птиц прозорливых: «Поднял вас, как на крыльях орлпх, и привел вас к себе». «Где же труп, там соберутся орлы». Не орел ли то: «Ангел господен восхитит Филиппа»? Не орел ли то: «Не обретется Енох в живых»? Не орел ли то: «Взят был Илня вихрем»? Вот орел парит: «Знаю человека, прошедшего небеса». Вот орел: «Берет Аввакума ангел господен за верх его». Вот орел: «Вознесу тебя, господи, ибо поднял меня ты». Взгляни же на сего любезного орла: «Видел я славу его…» Куда‑то они летят? Ах, превзошли они труп и тлень. Устремили взор на того: «Возьмется от земли жизнь его». «Взовьется великолепие его превыше небес». Ах! Взглянп сюда!.. Не се лп та благо- вестница с масличного веткою пз Ноевого ковчега, мир нам приносящая, летит? И, летя, вот что, кажется, поет: — Дерзайте! Да не смущается сердце ваше потопом вод епрснских! Я вижу холм незыблемый, верхи гор, из- под потопных волн выиикающпх, провижу весьма издалека землю и гавань. Веруйте в бога: там почием. «Кто даст мне крылья?» «Очи ваши узрят землю издалека». А мне любезная и горлица спя. Летит вверх, поющи: «Воспою ныне возлюбленному песнь». О Фарра! Фарра! Чувствуешь ли вкус в пророчиих музах? А иначе беги и прнло- жися к галатам.
Фарра. Веришь ли, что для меня приятнее пение с и ре не кое?
Наеман. Ей, друже, верю, что больше елея пмеет во умащении своем льстец, нежели в наказании своем отец, и что ложная позолотка есть блистательнее паче самого злата, п что Иродова плясавица гораздо красивее, нежели Захарпина Елпсавет [228]. Но помни притчи: «Не славна изба углами, славна пирогами», «Не красна челобптна слогом, но законом». В самом сладчайшем яде внутренний вред уничтожает сладость. Предревняя есть притча спя: 'Атт/. о; 6 aotio; тг^ 'а/л^Е»*; — «У истины простая речь».
Инако поют в костеле, и инако на маскараде. Смешон, кто ищет красных слов в том, кого спрашивает о дороге, и кто лакирует чистое золото. На что пророчиим песням блудословне? Пусть покрывается им сиренская ложь! А то, что онп поют во фигурах, фигуры суть мешочки на золото п шелуха для зерна божнего. Сие‑то есть иносказание и истинная она -ычр^, снречь творение, положить в плотскую пустошь злато божпе и сделать духом из плоти, авось либо‑кто догадлив найдет в коробочке прекрасного отроча еврейского, взятого выше вод сирепских человека. «Творят ангелы своп духи (духами)». Вот истинные пииты, снречь творцы п пророки, и сих‑то писания любил читать возлюбленный Давид: «В творениях руку твою изучал».
Фарра. Однак мне приятны и ковчеговы птички. Мудрепько поют. Выпустп еще хоть одну.
Михаил. Я тебе выпущу, обратись сюда, Фарра! Возведи очи. «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучуся».
Ф а р р а. Какой вздор? Громкпе ласточки в каких странах родятся? А у нас опп то же, что сверчки. Голубь глупее курпцы, как может любомудрствовать? Видишь лп, сколь строптивые музы пророческие? Вот каких птиц насобрал в свой ковчег Ной! А мои сирены нежно, сладко, ясно, громко и самыми преславнымп модными словечками воспевают. Самые морские волны, кажется, что от их пения поднимаются и пляшут, будто от Орфеевой псалтыри [229], и нет столь глупого скота и зверя, даже и самого нечувственного пня н холма, чтоб их не разумел, чтоб не скакал и с воскликновением не восплескал в ладони, и не дивно, что Вселенную влекут за собою.
Михаил. Не бойся, Фарра. Израиль впдпт двое. А сие‑то есть жезло и власть ему сделать из яда еду, из смерти жизнь, из обуялостн вкус, а из шероховатого гладкое и ничтоже его вредит. Он сеет камень, переходит море, поднимает змия и пьет мирру в сладость. Его желудок все варит в пользу, а зубы все стирают и все превращают во благое. Слушай, Израиль! Раскуси ему Езекиину мысль. Испей шероховатую сию речь так, как паписано о тебе: «От потока на пути пьет…» О Израиль! Переходи поток, исходи на второе, то есть твое.
Израиль. «Господь дал мне язык…» Ласточка и голубь значат Израиля. Взгляни, Фарра, на стену и скажи, что видишь? Взгляни сюда!
Фарра. Вижу картинку, где написана птичка, поднявшаяся из морского берега и летящая па другой, невидный берег.
Израиль. Сия есть израильская картина, нареченная символ. Ласточка, убегая от зимы, летит через море от северного брега на южный и, летя, вопиет: «Нет мне мира здесь». В сей‑то символ ударяет Еэекипного сердца луч сей: «Как ласточка, так возопию». Израиль везде видит двое. Ласточку осязает, а чрез нее, будто чрез примету, ведущую к цели, провидит чистое, светлое и божественное сердце, взлетающее выше непостоянных вод к матерой и теплой тверди. Сие‑то есть стоять на страже с Аввакумом, возводить очи п быть обсерватором на Сионе. Необрезанный же сердцем видит одни приметы, без меты. Взгляни, Фарра, и па сей символ. Видишь окрыла- тевшую деву, простершую руки и крылья и хотящую лететь чрез пучину морскую к возникающим издалека холмам. А любезный ее над холмами из облака взаимно к ней летит уже, простирая к объятию руки свои. Здесь видишь плавающий ковчег. Сия есть чистая жена, о которой написано: «Даны были жене два крыла орла великого». Блаженной сей жепы потопом блевотин своих не мог потопить змий семиглавый. Она‑то вопиет: «Кто даст мне крылья?..» Вот тебе, ласточка: «Как ласточка, так возоппю…» «Не в силе великой, не в крепости голос ее, но в духе моем», — говорит господь–вседержитель. «Радуйся очень, дочь Сиона, проповедуй, дочь Иерусалима!» Не ласточка ли Павел, проповедующий не в мудрости слова, и мирского витийства, и сиренского блудословия, но в научении и силе духа святого? А когда ласточка кричит, что для нее северный брег опасен п что узнала она надежный южный брег, так не двое ли она видит? И не то же ли нам благовестит: «Знаю человека», «О сем похва- люся». Не то же ли, что Давид: «И полечу, и почию»? Не то же ли, что ангел: «Се благовествую вам радость большую»? «Нет здесь…» «Там его узрите…» «Нет мне мира здесь». Сам Езекия, сказав: «Как ласточка» и прочее, сплошь прибавляет сие: «Исчезли бо очи мои», сиречь перестал я то видеть, что прежде видел. Я видел одну воду, одну плоть и кровь, и одну пустошь и суету, и сие есть одно, п есть ничто, посему я и слеп был, видевший то, что нпчто и одна только тень есть. Ныне же глупое око мое исчезло и преобразилося в око веры, видящей в телпшке моем обонпол непостоянной плоти и крови, твердь и высоту господа моего, духа божиего, содержащего своею горстью прах мой, и сие есть второе и надежное, второй человек — господь мой. «Он избавил меня и отнял болезнь души моей». Отсюда все воскресшие возблагосло- вят тебя, и я, оживший, как ласточка, так возопию и как Павел, так поучуся. «Отныне бо детей сотворю, которые возвестят правду твою…» «Отныне ни единого не знаем по плоти. Если же и разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем».
Посмотри же, Фарра, и на другой символ, в центр коего ударяет спя ж Езекпина речь. Взгляни сюда!
Фарра. Вижу. На самом верху камня, в середине моря стоящего, стоит какая‑то птичка. Камепь схож на сире некий.
Израиль. Как ему быть спренским, когда голос символов есть таков: In constantia quiesco, сиречь «На незыблемости почиваю».
Какая верность на спренском, волнами покрываемом? Сей есть каменный холм вечного, возникший из‑под вселенского потопа, на котором упокоился Ноев голубь, с таким благовестпем: Inveni portum Jesum. Саго, munde, valete! Sat me jactastis. Nunc mihi certa quies [230], сиречь «Прощай, стихийный потоп! Я почию на холмах вечного, обретя ветвь блаженства».
Вот тебе Ноев голубь! Послушай голоса его: «Лета вечные помянул и научился». «Поставь на камень ноги мои». «На камень вознес меня ты». «Господь — утверждение мое и камень мой».
Вот еще голубь: «С усердием гоню, к намеренному теку».
II как достигну воскресения мертвых? «Разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем». Пожалуй, посмотри мне и на сына Ионина, сиречь голубиного. «Блажен ты, Симон, сын Ионин. Ибо плоть п кровь не явили тебя (меня), но отец мой, который на небесах… Ты камень (кпфа), и на сем камне утвержу всю церковь мою…»
Слыхал ли ты о Данппловом камне? Се он есть. Слышал ли замок апокалиптичный? Се он есть. Слышал ли рай? Вот он тебе! Слыхал ли о земле дивной, что от воды и посреди воды? Вот же тебе обетованная земля! Вспомни евангельский Маргарит [231]. Вспомни обретепную драхму [232]. Вспомни освобождение, исцеление, воскресение и проч. и проч. и проч. Все сне и все пророческие музы, как пра- волучные стрелы молниины, в сен святой и единый камень ударяя, путеводствуют. Видишь, Фарра, в какую гавань доплыла речь Езекиииа! Не дерзай же хулить птиц Ноевых. Они поют тихо, но голос тонок их, остер и высок. А сирены, как лебеди, возносят громко крик, но, по пословице, «Высоко полетела, да недалеко села».
Фарра. Право, я влюбился в ваши птпчкп. Ковчег ваш подобен троянскому коню [233]. Выпустите мне еще хоть одну. Люблю, что поют двое: одно в ушп, другое в разум, как написано: «Двое их слышал». Теперь вижу, что не пустая древняя та притча: «Глуп, кто двоих насчитать не умеет». Видеть кошелек — не знать, что в кошельке, — сие есть видя не видеть. Видно, нужно везде видеть двоих. Видеть болвана — не знать, что в болване, есть не знать себя. Сирены поют воду, а ваши птицы — воду и гавань. Вода есть кошелек, а гавань есть империал [234]. Тело есть вода и кожа, в которую одет истинный наш Адам.
Дании л. О Фарра! Начал ты издавать благоухание. «Сот искапают уста твои, невеста». Вот сей‑то сот закупорит тебе уши противу сирен.
Фарра. Выпусти, Даниил, еще хоть одну мне райскую птицу.
Данин л. Изволь! Еще ты такой не видал. Лови ее! «Еродий на небесах познал время свое».
Фарра. Дичину ты выпустил. Я и имя ее впервые слышу. Скажи мне, какой сей род есть птицы еродий?
Дании л. У древних славян она еродий; у эллинов — пеларгос, у римлян — кикониа, у поляков — боцян, у малороссиян — гайстер, похожа на журавля. Еродий[235] — значит боголюбный, если слово эллинское. Но что в том нужды? Брось тень, спеши к истине. Оставь физические сказки беззубым младенцам. Все то бабье: и баснь, и пустошь, — что не ведет к гавани. Секи скорее всю плоть по–израильски. Сержусь, что медлишь на скорлупе. Сокрушай п выдирай зерно силы божней. Еродий знаменует веру во Христа, а яснее сказать — израильское око, видящее двоих, — вот тебе гайстер. Будь здоров с ним! С небес перепел…
Фарра. Конечно ж, есть причина, для чего взят он в образ сей.
Дании л. Конечно, троякая вина сему есть: 1–я — что гнездится на кирхах; 2–я — что съедает змей; 3–я — что в старости родителей кормит, хранит и носит. Кирха — значит двор божий. «Сколь возлюблены селения твои…» «Птпца обретает себе храмину…» «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует». Еродий всегда на высших местах — на шпилях и на куполах гнездится, будто предводитель прочим птицам. «Блаженны живущие в доме твоем». Вот тебе еродий: «Едино просил от господа» и проч. Вот еродий: «Обретает его Иисус в церкви». А сип тебе разве не предводительствующие суть еродии? «Взошли на горницу, где были пребывая, Петр п Иаков, и Иоанн, и прочие единодушно вкупе. II был внезапно с небес шум.., и псполнилися все духа святого, и начали говорить иными языками…» Вот что в сей птице великое! «Познал время свое». Видно, что она познала двое — время и время. О, кто сей прекрасный еродий есть! — послушай его: «Се зима прошла, дождь (потоп) отошел, отошел себе, цветы явилпся на земле» и проч. Впдишь лп, что знают н куда летят Ноевы птицы?
К Авраамовому заливу и к гавани той: «Господь пасет меня…»
На, вот тебе стадо п бестолковых гайстров: «Лицо небесное умеете рассуждать». «Горе вам, смеющимся ныне!»
Фарра. А почему ты пх назвал бестолковыми? Ведь их за прогностики Христос не осуждает.
Даниил. Они через солнце разумеют разумно непогоды, но не прозорливы узреть второе время, сиречь царствие божие. Надобно знать с Даниилом время одно и время второе. Из сих полувремен все составлено. «И был вечер, и было утро —день един». Одно время есть плакать, а второе время смеяться. Кто одно знает, а не двое, тот одну беду знает. Вот еще бедные гайстры! «Взалчут на вечер…» «Возволнуются и почить не смогут». О безумно возгнезднвшихся сих гайстрах можно сказать:
Их твердь — одна вода, В средине их — беда.
Смеяться ныне и веселиться здесь — значпт не видать ничего, кроме тьмы и стихийной сени. «Горе вам, смеющимся ныне». И когда Петр сказал: «Добро нам здесь быть», тогда вдруг обличен: «Не знающий, что говорит». Он разделял Мойсея от Илии, Илию от Христа, не познав еще истинного человека, кроме человеческой плоти пли стени. А когда проснулся, тогда сделался мудрым ероди- ем и, познав двоих, познал истинного, сверх человеческой сени, человека, который есть един во всех и всегда. «Пробудившись, видели славу его». «Обрелся Иисус един». «Он есть всяческое во всем». Простой еродин на одних небесах видит двойное время: стужу и теплоту, зиму и весну, покой и досаду, а тайный еродпй, сиречь Израиль, сверх стихий и сверх самого тонкого воздуха видит тончайшее второе естество, и там сей еродий гнездится. «Что мне есть на небесах? И от тебя что захочу на земле?» Сие второе естество, что в стихиях или кроме стихий, бог знает. Однак Израиль познал оное.
Фарра. О Даниил! Ей, понравились мне твои гайстры. Выпусти еще хоть одного!
Даниил. Разве и тебе хочется быть гайстром?
Фарра. Вельми хочется, но да не бестолковым же.
Даниил. И мудрый часто претыкается. «Такое время с вами я, и не познал ты меня, Филипп?» «Не можешь ныне do мне идти». «Отвержешьея меня трижды». Дай бог, чтобы ты был в лике сих гайстров: «Сей есть живот вечный, да знают тебя, и его же послал ты…» Вот предводитель и царь их! Послушай его: «Дух госпо- ден на мне…» Наречи лето господнее приятное и день… Вот и сей не последний: «Се ныне время благоприятно! Се ныне день спасения! Вот сколь нужно слово сие! Tvwih zaisov. Nosce tempus — «Познай время». «Еродий познал время свое — горлица и ласточка… О еродиево жилище! Блаженно ты! Не то ли оно? По земле ходящие, обращение имеем на небесах». «Праведных души# в руке божией…» «Боже сердца моего! Душа моя в руке твоей». «Под сень его возжелал и сел…» «Авраам рад бы видеть день мой, и увпдел, и возрадовался». «Им же отво- рилпся очп, и познали его, и тот невидим был им». Да избавит же тебя господь от тех юродов.
«Еродпй познал время свое: горлица и ласточка… Люди же мои сии не познали судеб господних». «Возлюбили паче славу человеческую, нежели славу божию». «Ослепи очи пх, да не видят, ни разумеют!» — вопиет Исайя, увидев славу Христа господня. А они хвалятся: «Да едим и пьем, ибо утром умрем». Умирайте! Умирайте! Ибо нет вам разуметь двоих. Видите, о ночные вороны, один только днешнпй вечер, одну только воду с сиренами. Сия‑то мрачная слава ослепила вам очи, да не видите утренней оной славы: «Восстань, слава моя! Восстану рано». Для чего вы, о звери дубравные, в ложах своих легли, не дождав блаженного оного второго дня: «В утро же видел Иоанн Иисуса. Сей агнец божий! Сей есть, о нем же я рек». Вы есть тьма миру и волки не из числа тех. «Вениамин— волк, хищник, рано есть еще…» Но вечером глотающие все без остатка наутро, да «остатки нечестивых употребятся».
Фарра. Я вовсе пе разумею, что значит остаток…
Даниил. О, дряхлый и косный Клеопа! Остаток есть то же, что барыш, рост, приложение, прилагаемое прекрасным Иосифом в пустое вретище Вениаминово [236]. И сего не разумеешь? Не приложатся ж тебе лета жизни…
Фарра. О, ныне разумею, и приложатся мне, как Езекии.
Данппл. Останок есть лето господне приятное iubilaeus annus [237], день воздаяния, весна вечности, таящиеся под нашим сокрушением, будто злато в сумах Вениаминовых [238], и воздающие Израилю вместо меди — злато, вместо железа — серебро, вместо дров — медь, вместо камня — железо, вместо несочного фундамента — адамант, сапфир и анфракс, [239]. Читал ли ты в притчах: «Исцеление плотью и приложение костью»? Плоть бренная твоя есть то здешний мир, и днешний вечер, и песочный грунт, и море сиренское, и камни иретыкания. Но там же, за твоею плотью, до твоей же плоти совокупилась гавань и лоно Авраамово: земля посреди воды, словом божним держима, если ты не ночной, но излетевший пз ковчега ворон, если ты ласточка или голубица, узнавшая себя, сиречь видящая двоих: мир и мир, тело и тело, человека и человека, — двое в одном и одно в двоих, нераздельно и неслитно же. Будто яблоня и тень ее, дерево живое и дерево мертвое, лукавое и доброе, ложь и истина, грех и разрешение. Кратко сказать: все, что осязаешь в наружности твоей, если веруешь, все то имеешь во славе и в тайности истинное, твоею ж внешностью свидетельствуемое, душевным телом духовное. В сей‑то центр ударяет луч сердца наперснпкового. «Всяк дух, который исповедует Иисуса Христа, во плоти пришедшего (плоти приложившегося), от бога есть». Знаем же, что когда явится, подобны ему будем, ибо узрим его, каков же есть. II всяк имеющий надежду сию на него очищает себя, ибо же он чист есть».
Вот тебе останок! Вот приложение костям твоим! Все тебя оставит, а сей останок никогда. «Все проходит, любовь же нет». «Господа сил, того освятите…» Ныне разумеешь ли надежду твою и ложь сиренскую? Вот тебе вместо тристалетней вечная память и юность. Будь здоров! «В память вечную пребудет праведник». От шума сиренских вод не убоится. Се есть жизнь вечная. Ныне «обновится, как орлиная, юность твоя». Но не тех орлов, что опять стареют и умирают, но тех, которые в познании самого себя весьма высоко вознеслись — выше всех стихий и выше самого здешнего солнца, ибо и оно есть суета и ветошь, к оному пресветленшему моему солнышку. «Ты же тот же есть…» «Одевайся светом солнечным, как ризою». Говорящий к нам сне: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе. II видел в трупе нашем славу его, во льве сем сот вечности его, во тьме сей свет неве- черннй его, в воде сей нашей твердь гавани его». Труп есть bchf бренный человек, п Библия есть человек и труп. Найдя в нашем трупе свет и сот, находим после того сию ж пищу и в Библии, да исполнится сие: «Где же труп, там соберутся орлы». Высокую сей труп обещает трапезу, высоко и мы возлетели, где царствуют вечная сладость и вечная юность.
Фарра. Тьфу!.. Оправдалась притча: «На коне ездя, коня ищет». Я думал, что вельми трудно быть блаженным… По земле, по морю, по горним и преисподним шатался за счастием. А оно у меня за пазухою… Дома… Древняя прптча: Ita fuqias, ut пе praeter casam — «От лиха убегай, да хаты не минай».
Н а е м а н. О, Фарра! Не только дома, но в сердце твоем п в душе твоей царствие божие и слово его. Сей есть камень, а прочее все тлень, ложь, лужа… «Все проходит…»
Но кто тебе насеял лукавое семя сие, будто трудно быть блаженным? Не враги ли сирены? О глагол потоп- ный и язык льстивый!
Фарра. Ей–ей, они! От их‑то гортани голос сей: «Халепа та кала», хаХХо? /aXsiuov eon — «Трудна доброта…»
Н а е м а н. О, да прилипнет язык их к гортани их! «Немы да будут уста льстивые!» Изблюй оного духа лжи вон. А положи в сердце сей многоценный во основание камень: «Халепа та кака» — «Трудно быть злобным». Что может обескуражить и потопить сладкотеплый огонь Параклитов [240], если не оная змиина, сиренская блевотина? Отсюда‑то в душе мразь и скрежет, косность и уныние в обретении царствия божия. Отсюда ни теплый ты, ни холоден, я должен тебя изблевать… О, гряди, господи Иисусе! Ей, гряду скоро, аминь… Ныне, не сомневаясь, сказываю: — Се господь мой пришел! Се солнце воссияло и новая весна! Да расточатся и отойдут с блевотинами своими души нечестивых от пределов весны вечной! Не ходит туда неправда. Нам же даны ключи: «Халепа та кака». Не многим ли тем тяжелее олова беззаконие? Что же есть легче любви божией? «Крылья ее — крылья огня». Напиши красками на ногте адамантовом славу сию: «Сродное, нужное, латвое есть то же». Что же есть нужнее царствия божия? В запутанных думах и в затмен- ных речах гнездится ложь и притвор, а в трудных делах водворяется обман и суета. Но латвость в нужности, а нужность в сродности, сродность же обитает в царствии божием. Что нужнее для душевного человека, как дыхание? И се везде туне воздух! Что потребнее для духовного, как бог! И се все исполняет. Если же что кому не удобное — напиши, что ненадобное. О глубина премудрой благости, сотворившая нужное нетрудным, а трудное ненужным. Так мой господь сказал мне: «Дух сладкий, дух мирный, дух пророческий, и не печатлею слов, да оправдается премудрость его от детей его».
Израиль. О Наеман, Наеман! Дышишь духом Па- раклитовым, с высоты силою его облеченный. И что есть дух–утешитель, если не чистое сердце, от мрака греховного воззванное? Как в солнце солнышко зеница его, во вкус и прозорливость сияющее, сей есть живой Си- лоам и родная София [241], видящая двоих и говорящая странное.
Наеман. Тем же, о Израилю, идущие новым святого духа путем, ищите и обретете! Се все полезное есть возможно и возможное — полезно.
Фарра. Мне бы хотелось быть оным папою и сочетать в одной ипостаси первосвященство и царство.
Михаил. О славолюбный Зара! [242] Куда тебя дух воскрыляет? Но притом приснопамятно будь сие: «Кто как бог?»
Фарра. Разве же бог не хочет, чтоб мы были богом?
Михаил. О Фарра! Что радостнее святому духу, как то, чтоб нам всем стать богом?
Фарра. О Михаил! Се ты странное воспел!
Михаил. Если оно святому духу приятное, тогда воистину странное и преславное. Он един есть любопытный оселок, показывающий чистое золото, нареченный по- римски — index. И в сию‑то цель ударяет сие Павлово слово: «Докимазете панта…» «Все испытайте, благое же приемлите». Если же гнушается оный голубь, тогда оно бывает мирское, модное и в таком смысле общее, в каком разумеет Петр святой, говоря сие: «Господь никогда не ел скверно». Скверно — в римском же лежит — commune, по–эллински — койнон, разумей — coenum, сиречь болото, грязь, мерзкое, мирское.
Фарра. Ведь же славы искать дух святой не запрещает?
Михаил. «Слава в стыде их…» Видишь, что постыдная слава запрещается. За добрую же славу лучше желает Павел умереть, нежели ее упразднить. Оная слава есть тень, а спя Финикс. Оную хватают псы на воде сирен- ской, сию же приемлют дети божии в Авраамовой гавани. Суетна слава, тщетная прибыль, сласть ядовита, се три суть, суть адские горячки и ехиднины дочери нечистивому сердцу в опаленпе. Но сущая слава, истинная прибыль, сласть не притворна — се сии суть духа святого невесты, в объятиях своих чистую душу услаждающие.
Фарра. Угадал ли я, что по правилу израильскому пустая слава есть труднее истинной?
Михаил. Тьфу! Как же не труднее псу схватить тень, нежели истинный кус? Вот перед тобою яблоня. Схвати мне и подай тень. Но самое тело ее вдруг обнять можешь.
Фарра. Не только, но и плод сорву. Се тебе с нее прекрасное яблоко! Благовонное! Дарую тебе. В нем обретешь столько яблочных садов, сколько во Всевселенной копернпканских миров. Вот тебе от меня награда за твое доброе слово!
М и х а и л. Если бы ты мне Всевселенную дарил по плоти, я бы отказался. И малой сторонки моей матери Малороссии, и одной ее горы не взял бы. Где мне ее девать? Телишко мое есть маленькая кучка, но и та мне скучна. Что есть плоть, если не гора? Что гора, если не горесть? «Кто как бог?» Что слаще и легче и вместнее, как дух? Сердце мое вкушает его без грусти, пьет без омерзения, вмещает без труда, носит без досады. Душа моя в дух, а дух в сердце мое преобразился. Боже сердца моего! О часть моя всесладчайшая! Ты един мне явил двоих. Тень и безвестную тайну. Ты тайна моя, вся же плоть есть тень п тайна твоя. Всякая плоть есть риза твоя, сено и пепел; ты же тело, зерно, фимиам, стакта и касиа, пречистый, нетленный, вечный. Все тебе подобно, и ты всему, но ничто не есть тобою, и ты ничем же, кроме тебя. Ничто же, как же ты. «Кто как бог?»
О Фарра! Что плачешь? Чего ищешь в папстве — духа или плоти? Дух сего Христа божия вдруг, как молнию, принять можешь. Но престолы, палаты, колесницы, серебро и золото… — все сие есть плоть, гора, труд и горесть. Не прикасайся к сему. Восходящее, высокое в нем и божественное — оное да будет твое. Спе‑то есть истинное единство, и тождество, и легкость, и нужность быть причастником не плоти, но духа. Прочее же все есть тень, вода и беда… Хочешь ли быть Христом? К чему ж тебе свыше соткан его кафтан? К чему плоть его? Имеешь собственную. Возьми ты от странника сего то, что сам тебе подносит. Вот оно: «Дуну — примите дух святой». Сим образом будешь едино и то же с ним, как и они с отцом твоим. Неужели ты кафтап п плоть делаешь Христом? И, хватая на потоке тепь, умножаешь число не сынов божиих, но оных псов: «Отнять хлеб у детей и повергнуть псам». Ах! Блюдпсь от сих псов, от злых делателей. Не делай благим зла, а плоти богом. Уклонися от зла и сотворен благо, и будешь в числе детей оных: «Сколько же приняли его, дал им область детьми божними быть!» Хочешь ли быть царем? На что же тебе елей, венец, скипетр, гвардия? Сия есть тень и маска. Достань же себе сЪыше сердце царское. Сим образом будешь едино с царем твоим. Дух правды, он‑то есть сердце царя. Правда утверждает престолы сильных и обладает народами. И что сильнее ее? Кто как правда? Сей есть истинный царь и господь — твердь и крепость, елей и милость. Сей дух да царствует в тебе! II милостию вышнего не колеблешься. На вот тебе царя без маски: «Царь уповает на господа». «Помазал нас бог духом». «Дух господен на мне». Хочешь ли быть Павлом Фпвейскпм? Антонием Египетским или Саввою Освященным? Лицемеры! К чему же тебе финиковая епанча Павлова? К чему Антонпева борода, а Саввин монастырь, капюшон Пахомпев? [243]… Сей есть один только монашеский маскарад. Какая ж польза сею маскою скрывать тебе мирское твое сердце? Да явишься человеком? Уклонись от зла. Оставь тень. Стяжи себе мужей оных сердце. В то время вдруг, как молния, преобразишься во всех их. Избегай молвы, объемли уединение, люби нищету, целуй целомудренность, дружись с терпеливостью, водворися со смирением, ревнуй по господу вседержителю. Вот тебе лучи божественного сердца их! Сие иго вельми благо и легко есть. А наживать странный п маскарадный габнт [244], забродить в Нитрийские горы, жить между воющими волками и змеями — сие не бремя ли есть? Ей! Неудобоносимое тем, что глупое и ненужное. Скажу: «Халепа та кака».
Фарра. А Елисей? Не просит ли епанчи от Илии?[245]
Михаил. Епанча оная не с мертвых, но живущих в пределах вечности. В ней все новое вместо ветоши. Читал ли ты у Исаип — одежду веселья? Вот она: «Под сенью руки моей покрою тебя». Не Елисей ли просит: «Да будет дух, который в тебе, сугубый во мне». Как же дал бы он просящему вместо хлеба камень? Сей есть дух веры, дух сугубый, дух, открывающий двоих, разделяющий Иорданские струп [246], дух, богоявляющий сверх сирен- ских вод плавающее и возникшее железо. Оно‑то есть исподпотопный холм, обитель верной голубицы, гавань, лоно и кпфа Авраамова, спасение от потопа. «Да возрадуется душа моя во господе. Облечет бо меня в ризу спасения». Вот от потопа епанча! Самый ковчег есть‑то неру- котворенная скиния, златоткаными ветрилами от дождевых туч покрывающая лучше, нежели плащ. На сию‑то скинию тонко издалека взирает Ильина шинель, или бурка, отворившая Иорданскую сушу и спасшая Елисея от омочения [247]. Железо же тайно блистает на тверди, на твердую, матерую землю и сушу, а суша тихо возводит нас на аввакумовский оный Сион, сиречь обсерваториум [248](терем). «На страже моей стану и взойду на камень». Вот тебе одежда и надежда! Носи здоров! Она есть дух сугубый, видящий двоих. А Ильину бурку где тебе взять? «Халепа та кака».
Фарра. Весьма благодарю тебя за сию ризу. А без нее чем бы я был в бурке? Вот чем: лицемер, лже–Илия, пророчий идол. Что же? Ковчег преисполнен есть всякой животины. Хотелось бы мне быть хорошенькою в нем какою‑то птицею. Как думаешь?
Михаил. Ковчег есть он церковь израильская. Люби ее и молись, если хорошо просишь, примет. Проси во имя Христово: все вдруг получишь. Не забывай никогда сего: «Халепа та кака».
Израиль. Слушай, Фарра! Не желаешь ли быть кабаном?
Фарра. Пропадай он! Я и верблюдом быть не хочу. Оленем быть я бы хотел, а лучше птицею.
Чиста птица голубица таков дух имеет, Будет место, где не чисто, тамо не почиет. Разве травы и дубравы и сень есть от зноя, Там приятно и прохладно место ей покоя [249].
Так и дух святой не почивает разве в чистом сердце, при воде тихой и прозрачной, живой и тайной? «Вода глубока — совет в сердце мужа…» О мир наш! Муж и лоно! Христос Иисус! Явись людям твоим, в водах спрен- ских обуреваемым. Но растолкуй мне, о Израиль, какое то есть сердце и дух, преображающий естество наше в вепрев?
Израиль. Пес хватает тень, а сердце, о дольнем мудрствующее, есть вепрь. Не мыслит о горнем, разве только о муке и чреве, сердце хамское любомудрствует. Если имеешь израильское око — оглянись на пределы гергесенские [250]. Вот тебе великое стадо свиное! Провидишь ли, что, минуя берег, все утопились в водах? Что есть берег, если не господь мой? Сами просят, да перейдет прочий от пределов их. Болото и воду сиренскую возлюбили паче славы божией. Грязь любить — есть то быть вепрем. Гоняться за ней — есть то быть псом. Вкушать ее — есть то быть змием. Хвалить ее — есть то воспевать лестные сиренские песенки. Любомудрствовать о ней — есть то мучиться легионом бесов. Не земля ли рождает и зверей, и скотов, и гадов, и мух? Так‑то и сердце земное преображает нас в разных нечистых зверей, скотов и птиц. Детьми же божиими творит чистое сердце, выше всей тлени возлетевшее. Сердце златожадное, любящее мудрствовать об одних кошельках, мешках и чемоданах, есть сущий верблюд, любящий пить мутную воду и за вьюками не могущий пролезть сквозь тесную дверь в пределы вечности. Сердце есть корень п существо. Всяк есть то, чье есть сердце в нем. Волчье сердце есть родной волк, хотя лицо и не волчье. Еслп перешла в нее сила, тогда сталь точным магнитом стала. Но рута рутой перестала быть, как только с нее спирт и силу вывести. Сие есть сердце и существо травы. Афедрон [251] со всяким своим лицом есть афедрон. Но храм божий всегда есть вместилищем святыни, хотя вид имеет блудных домов. Женская плоть пе мешает быть мужем мужскому сердцу. Сердце, востекающее с Давидом на горнее, оставляющее верблюдам и сиренам с детьми их мутные и морские воды, жаждущее давидовской, утолившей самарянке жажду, оной воды: «Кто меня напоит водою…» «Господи, дай м–не сию воду…» Таково сердце не олень ли есть? Даром что рогов не имеет. Рога и кожа оленья есть плоть и тень. Надень кожу его с рогами без сердца его, и будешь чучелом его. Смешная пустошь — не только «халепа та кака». Сердце, трудолюбствующее с мужем Руфиным Воозом на гумне библейном, очищающее от половы вечное зерно святого духа на хлеб, сердце израильское укрепляющий, скажи, не вол ли есть молотящий? В любезной моей Унгарии [252]волами молотят. II что ж запрещает Луке быть волом? Не думай, будто плотских волов вздорная сия истина касается: «Волу молотящему да не заградил уст». Сердце, воцарившееся над зверскими бешенствами и над волею своею, растерзающее всякую власть и славу, восстающую на бога, дерзающее в нпщите, в гонениях, болезнях, во смерти, — не сей ли есть сын львов Иуда из тех: «Злятся, как львы». «Бегает нечестивый, никем не гонимый, праведник же дерзает, как лев». Что же мешает Марку быть львом? К таким‑то богосердечным львятам, как лев, так возревет господь: «Восстань и измолоти их, дочь Сиона, ибо рога твои положу (осную) железные, и ноги твои положу медяные, и истончишь людей…» Вот рев львиного щенка, от тридневного сна воскрешающий, как написано: «Возлег, почпл, кто воздвигнет его? Сердце, вверху сверкающее, как молния, постигающее и низвергающее всякие пернатые мечты, замысловатые стихийные думы — не сокол ли есть?» Послушай соколиного визга: «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя», — говорит господь. Сердце, парящее на пространство высоты небесной, любящее свет и вперяющее зеницу очей в блеск полуденных лучей, в самое солнца солнышко оное: «В солнце положил селение свое». Не благородный ли есть орел с наперсником? Ей, не из рода он подлецов сих: «Не знаю орла, парящего по воздуху, глупца высокомудрствую- щего по стихиям». «Если вознесешься, как орел, и оттуда свергну тебя…»
А не горлица ли есть сердце, любящее господа, по нему единому ревнующее, святой надежды гнездо в нем обретшее? Послушай гласа ее: «Ревнуя, поревновал по господе боге». «Жив господь мой, жива и душа моя». А тот глас не ее ли есть? Истаяла меня ревность моя…» «Видел не разумевающие и истаял». На, вот тебе лик или хор горлиц! «Се все оставил я, и вслед тебе иду». Знай, что Библия есть вдова, горлица, ревнующая и вздыхающая в пустыне о едином оном муже: «Бог любви есть…» У сей‑то вдовицы не оскудевает сосуд елея, сиречь милости, любви и сладости, если посетит ее кто, духа пророческого дары имущий. Кто благ пли кто мил, кроме бога? Сей един есть не оскудевающий… «Все проходит, любовь же нет». Взгляни мне, пожалуйста, на Магдалену. Библии сердце есть сердцем горлицы сей. При елейной лампаде не спит, тужит и вздыхает. О чем? Что бессмертного жениха умертвили, что в бпблейной его лампаде ничего милого и светлого не нашли ночные вороны спи, кроме трупа гнилого сего: «Воззрят на него, он же пропал, что, кроме риз его, не нашли в ризах его ни смирны, ни стак- ты, ни масла, сиречь одевающегося оными ризами». Плачет пустынолюбная горлица сия о буйных девах [253]с Иеремиею, воспевая жалостную песенку оную: «Очи мои излияют воду, чтобы оскудели добрые девы». Блаженны мы, о Фарра, ибо голос горлицы слышан в маленькой земельке нашей. Ах, сколько тогда горлиц было, когда говорил Павел: «Обручил вас с единым мужем, чистую деву» и прочее. О обуялые п бедные горлицы со сосудом своим оные! «Идите к продающим…» и проч. Без милости милого, а без твоего же преподобия нигде не обретешь оного преподобного мужа: «Удиви, господь, преподобного своего». Напоследок, не голубь ли тебе есть сердце, видящее двоих? Сердце, узревшее сверх непостоянности потопных вод псаиевскую твердь, берег и гавань оную: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Сие чистое сердце, верх всей дряни возлетев- шее, есть голубь чистый, есть дух святой, дух ведения, дух благочестия, дух премудрости, дух совета, дух нетленной славы, дух п камень веры. Вот почему Христос нерукосченою и адамантовою гаванью нарицает святого Петра! По сердцу его…
Фарра. О сердце!.. Что ж ты стал? Ступай далее!
Израиль. Израиль далее сей гавани не ходит. Се ему дом, гнездо и кущи, водруженные не на песке, но на кифе. Конец потопу: радуга и мир есть кпфа, на ней он воссел.
Inveni portum kepham. Саго, raunde, valete! Sat me jactastis. Nunc milri sancta quies [254]. «Прощай, стихийный потоп! — вещает Ноева голубица. — Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».
Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americas Columbus [255], обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А–а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сюда‑то взирало твое пророчее око? Сию‑то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда‑то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозор- ных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не отемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков… Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с вашею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам господь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод… Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и надежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рожден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему [256] и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл господь бог мой! Радуйся, градо- мать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыхания. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов — корзину гроздья [257], и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обетованную землю.
БЕСЕДА 1–Я. Нареченная Observatorium [258] (Сион) [259][260]
Григорий. «Прийдите, взойдем на гору божию». О беседка! О сад! О время летнее! О другп мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору господню».
Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва довлел отбиться.
Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они‑то суть семя, полова и начало всякой человеческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.
Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем‑то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшнм некиим огнем опалялось.
Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным.
Афанасий. А мне твое слово непонятно.
Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смертп, так настал день жизни.
Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А закоулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк п меня твой свиток внутри не услаждает.
Григорий. О любезный человек, сколь сладка сердцу моему простота твоя!
Афанасий. Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще.
Григорий. Есть, что мнится правым, но сущностью криво. II есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата есть простота, открывающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что‑то показалось тебе крючком, что ли?..
Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив. Так не достоин ли я ублажения, и твоего сорадования?
Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.
Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволов- ское блаженство моего не упразднит. Неужели милость божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.
Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?
Афанасий. Разве ты член секты Пирронской [261]? А мне в доказательство употребить трость сию?
Григории. Разве тем, что шатко похаживаешь?
Афанасий. То‑то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..
Григорий. Дядя сестрпнцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих…
Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.
Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!
Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.
Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.
Афанасий. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах [262].
Григорий. Евангелие разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись без красок, а живопись пишет красками. Но в обоих, как в мойсейской купине [263], действует тот же язык огненный, если только мы сами не лишены оного языка: «Начали говорить странными языками». Пускай, например, книжник, сиречь муж ученый, напишет сентенцию сию: «Бес скуки мучит душу».
Без сомнения, сердце его отрыгнуло, а трость его написала слово благое. Но чем лучше трость книжника- скорописца от кисти книжника–живописца, если он невидимое скучных мыслей волнование изобразил утопающим человеком? Он с Иеремиею через человека изобразил душу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а с Исаиею, через потоп, изъяснил мучительное сердце обу- ревания — «Взволнуются нечестивые». Таковая приточная [264] речь, ничем не хуже от оной, так сказать, бескрасочной речи, например: «Душа пх в злом таяла». Однако и сия самая пахнет притчею тающего от воздушной теплоты льда. Так, как и cue книги Иовской слово: «Река текущая основание их» — дышет сказкою о построенной храминке на льду.
Афанасий. Как вьюн вьется, трудно схватить.
Григорий. Вот, например, бескрасочное слово — «Все погибнут». Но сколь красно сие ж самое выразил Исайя: «Всяка плоть — сено». Сноп травы есть то пригожий образ всей гибели. Сам Исайя, без фигуры, сказал следующее: «Дать плачущим веселие». Но сколь благообразно и краснописно то же он же: «Вскочит хромой, как олень». «Восстанут мертвые». Труп лежащий есть образ души, в унылую отчаянность поверженный. Тогда она, как стерво, лежит дол в плачевной стуже и скрежете, лишенная животворящего теплоты духа и жизненной проворности. Будто змий, лютым морозом одебелевший там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спасительный солнечный свет. Сия одебелелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает то, от чего все прочее, как дверь, зависит от петли. Прозрел сию гнездящуюся язву прозревший Иеремия: «В тайне восплачется душа ваша». Сих движущихся мертвецов изобразил Осия змиями: «Полижут прах, как змии, ползущие по земле». А Павел из праха возбуждает, как пьяных: «Восстань, спящий…»
Афанасий. Куда тебя занес дух бурен? Ты заехал в невеселую страну и в царство, где живут «как язвенные, спящие в гробах».
Григорий. А как душевная унылость (можно сказать: ной и гной) образуется поверженным стервом, так сего же болвана оживлением и восстанием на ноги живо- пишется сердечное веселие: «Воскреснут мертвые». Взгляни на встающего перед Петром Енея! [265] Он ходит и скачет, как олень и как товида, сиречь серна или сагайдак: «Встанут сущие во гробах». Знай же, что он сие говорит о веселии, и слушай: «Все земнородные возрадуются». Не забывай, Афанасий, сей сираховской песенки: «Веселие сердца — жизнь человеку».
Афанасий. Я се каждый день пою. Я веселие весьма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселие нам поют. Не их ли речи нареченные у древних музами