Лекции по истории религии, прочитанные в Екатеринбурге

Лекции профессора МГИМО Андрея Борисовича Зубова по истории религий пользуются большой популярностью -и не только у студентов. Благодаря современной технике его аудитория шире студенческой: записи лекций активно скачиваются из Интернета, их рейтинг высок, а отклики восторженные.

С первых же слов читатель пребывает в напряжении: речь идет о волнующих загадках. Сотворение человека -было ли оно протяженно во времени, заняло ли тысячелетия? И кто такие доисторические люди — питекантропы, неандертальцы, как соотнести их с Адамом? Те, чьи странные черепа нарисованы в школьных учебниках, — они что, верили в Бога?

В предлагаемой читателю книге впервые опубликованы лекции, прочитанные А. Б. Зубовым в Екатеринбурге пятнадцать лет назад.

• Предисловие
• Лекция 1
• Лекция 2
• Лекция 3

Предисловие

Эти лекции были прочитаны пятнадцать лет назад в Екатеринбурге. Христианское сообщество этого большого уральского города, которому только–только было возвращено его историческое название, пригласило меня, тогда доцента Московской Духовной академии, рассказать о проблеме множественности религиозного опыта. Лекции были открытыми, о них широко объявили в городе. И в актовый зал офицерского собрания Уральского военного округа — старое помпезное здание в стиле «сталинский ампир» — собрались сотни людей.

Это были трудные, для Урала даже голодные, годы. Старый, привычный уклад советской жизни рухнул и ушел в небытие, а новый еще почти не сложился. Но в хаосе разрушения и созидания люди искали ту правду жизни, которую многие десятилетия пытались скрывать от них правители большевистского государства. Интерес к религии был в те годы исключительный. Ответы искали и в индуизме, и в буддизме, и в мусульманском суфизме. А те, кто уже нашел среди множества религий бесценную жемчужину христианства, старались объяснить своим близким, почему они сделали именно такой выбор. И когда собственных рациональных аргументов не хватало, приглашали немногих тогда религиоведов — христиан. Так я и оказался Рождественским постом 1993 года в Екатеринбурге.

Эти лекции с неизбежностью несут на себе печать эпохи. Сейчас я бы не стал так критиковать советскую школу и марксистское обществоведение — не потому, что стал думать о них лучше через пятнадцать лет, но потому что их к сегодняшнему дню успели забыть одни и никогда не знали другие, пришедшие в школу уже после распада СССР. Некоторые образы и сравнения сейчас уже не всем будут понятны. Многое забылось из повседневности «бурных девяностых». Безусловно, за пятнадцать лет и мои взгляды на те или иные религиозные традиции в результате новых исследований и размышлений претерпели некоторые изменения. Но когда издательство «Никея» предложило мне опубликовать «на твердых страницах» эти старые лекции, давно ходившие и в видео, и в аудио формате, я не стал ничего менять. Только чуть–чуть выправил стиль и сделал формальные сноски на первоисточники. Пусть лекции сохранят дух своего времени.

Мне было бы отрадно думать, что эти три лекции, прочитанные в начале зимы 1993/94 годов на Урале, откроют вам путь в удивительный мир поисков истины и правды, которых никогда не прекращало человечество и которые, я уверен, продолжатся, хотя бы некоторыми, до тех пор пока мы не увидим Истину уже не «сквозь тусклое стекло, гадательно», а, как обещает Апостол, «лицом к лицу» (1 Кор. 13,12).

Москва, 1 июля 2009 года

Андрей Зубов

Лекция 1

Дорогие друзья, благодарю вас за возможность встретиться и провести несколько бесед в столице Урала, древнем и прекрасном городе Екатеринбурге. Ведь для всех нас возможность встречаться друг с другом — одна из самых главных не только чисто человеческих, бытийных, но и религиозных задач.

Дело в том, что человек всегда, с тех самых пор, как стал человеком, страдает от двух страшных врагов, которые совершенно реальны и с которыми приходится жить лицом к лицу. Один — наша конечность, наша смерть. Думаю, никто из нас не сомневается ни на йоту, что его земное пребывание однажды прекратится. С тех пор как человек живет на земле, он несет в себе это знание. Но с этим соединяется и иное знание: безумное, невероятное и такое же всеобщее. Маленький ребенок не имеет понятия ни о религии, ни о Боге, но если вы его спросите, будет ли он жить вечно, не задумываясь, он скажет «да». Он не знает смерти — как не знает ее душа. Душа в глубине своей говорит, что мы бессмертны. А реальный опыт жизни убеждает нас в обратном — это первое раздвоение и первая большая трагедия человека. Вторая — преодолением которой мы сейчас занимаемся — это трагедия человеческой отчужденности. О ней меньше говорят, хотя, в сущности, она так же очевидна.

Что такое отчужденность? Каждый из нас в глубине души ощущает себя таким, как все: любой человек подобен мне, потому мы и можем говорить друг с другом, общаться, дружить, вступать в брак и рожать детей. Потому что мы одно, мы единое целое. И в то же время, начиная с детства, с детских огорчений, каждый знает и то, что враги человеку — ближние его, и среди самых близких людей — родственников, друзей, сослуживцев, да и очень часто в семье, с женой, мужем, детьми, — человек чувствует себя бесконечно одиноким. Общего языка не существует. Всегда кажется, что это какая‑то ошибка, нонсенс. Но так живет все человечество, и этот нонсенс проявляется не только в личных отношениях. Войны, взаимная ненависть, миллионы жертв социальной или политической вражды, межнациональных конфликтов за всю историю человечества говорят нам, что люди действительно друг другу враги. В то же время в глубине души мы знаем, что каждый человек подобен нам и все мы — некое единство. Мы стремимся к любви и не получаем ее — это второй наш огромный опыт. Мы с вами будем пытаться его преодолеть; мы вообще должны преодолевать отчужденность. Позвав к себе соседку: «Пойдем вместе выпьем чаю», вы можете разговаривать о самых простых вещах: что показывали по телевизору, что писали в газете, почем нынче масло — тема не важна. Самое главное — то общение душ, которое при этом происходит, оно гораздо важнее тем. Один из крупнейших современных русских философов, с кем мне в юности довелось общаться, как‑то сказал: «Давайте собираться и просто пить чай. Не надо выдумывать глубокие темы для разговоров. Если эти темы придут, они придут сами. Самое главное — общение».

Так вот, эти две задачи, преодоление смерти и преодоление отчужденности, появились не вчера, не позавчера и не тысячу лет назад. Человек сосуществует с ними всегда: с тех пор, как ощутил себя homo sapiens, то есть человеком мыслящим. Сотворение человека — великая тайна; библейский рассказ дает нам только канву, стержень: он в том, что человек сотворен не просто из земли, как животные, а по образу и подобию Божию. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему», — говорится в Книге Бытия (Быт. 1: 26). Все религиозные традиции мира согласны в том, что человек несет в себе нечто Божественное. Преодоление стоящих перед ним проблем, великих и страшных, и есть религия. Многие из вас, я уверен, знают происхождение слова «религия». Оно латинское и происходит от глагола religo со значением «воссоединять, вновь связывать». Кстати, наше слово «вера» очень похоже по своему внутреннему смыслу: оно восходит к древнему индоевропейскому корню со значением «вить» и родственно санскритскому слову varatra «веревка, канат». Вера — то, что связывает или воссоединяет человека с Богом. А зачем человеку это воссоединение и вообще зачем человеку Бог?

Вот многие считают, — и нас так учили в советской школе, — что люди довольно поздно создали себе религию. Как полагают марксисты, религия — это продукт ощущения нашей беспомощности перед силами природы. И отчасти они правы. Мы действительно беспомощны — только не перед дождями и извержениями вулканов, не перед холодом и жарой, для борьбы с этим у человека имеются кое–какие средства. Мы и сейчас так же беспомощны перед отчужденностью друг от друга и перед нашей конечностью, как в тот день, когда первый человек ступил на землю. Мы нимало не приблизились к решению этой задачи. Видимо, человеку это не по силам. И именно поэтому он ищет связи с тем, что имеет власть над смертью и раз- деленностью. Это нечто находится по ту сторону смерти и разделенности, оно бессмертно и целостно. Это бессмертное и целостное создало существующий мир. Древний человек — равно как и мы с вами, если рассуждаем разумно, — прекрасно знал, что у любой вещи есть причина. Он это понял, когда стал существом думающим, а до этого, наверное, и понимать не надо было. Но как только возник интеллект, люди должны были осознать, что не только, скажем, у животного есть причина — его родители, не только у рубила есть причина — мастер, который его сделал, не только у рисунка — художник, который его нарисовал, но и у всего мира есть причина — Тот, Кто его создал. С Ним связываются упования людей на бессмертие и целостность. И возникает религия.

Зададимся вопросом: когда это произошло? Ответить на него современная наука не в состоянии, но и то, что мы можем с определенностью сказать, значительно.

Религия относится к той сфере человеческой деятельности, которая называется духовной. Духовная деятельность теряется для потомков, если она не отражена в конкретных памятниках. Чтобы понять, каков был духовный мир, например, древнего грека, мы должны открыть книгу — Гомера, Гесиода. А что мы откроем, чтобы понять, каким был духовный мир древнего доисторического человека? Он не писал (письмо появилось очень поздно) и даже — в древнейшую эпоху — не рисовал: поданным палеоантропологии, науки о древнем человеке, живопись появилась где‑то тридцать пять тысяч лет назад, а человек существует намного дольше. Как же нам понять духовный мир доисторического человека? Для нас это очень важно, потому что только тогда мы сможем сказать, присуща ли религия, вера человеку имманентно, то есть внутренне, или нет. Но мы располагаем скуднейшими, ничтожными памятниками — малым количеством материальных остатков, которые являются лишь отпечатками, частичками былого духовного мира. И все же из‑за одной лишь скудости источников считать, что древний человек был духовно примитивен, у нас нет оснований. Несомненно, примитивны были технологии, орудия труда. Но кто и когда доказал, что духовный мир человека и его техническая оснащенность идут рука об руку?

Мы привыкли жить в более или менее удобно устроенном нами и нашими отцами мире. И даже не замечаем, что создали полностью искусственную среду: живем в домах, носим одежду, пользуемся многочисленными орудиями. И все это искусственно создано для того, чтобы отгородиться от мира естественного. Так поступает только человек; будь он животным, приспосабливался бы к окружающей среде, а он, наоборот, приспосабливает мир под себя. Почему мы, единственные, создаем искусственный мир обитания? Никому еще не удавалось объяснить этот удивительный факт, пользуясь одними научными данными или философско–научными рассуждениями. Всех нас учили в школе, что труд сделал из обезьяны человека, но мы не задумывались при этом: что такое труд? А труд — это то, что создает искусственную среду, то, что преобразует мир. Не труд сделал из обезьяны человека, а нечто в человеке заставило его трудиться. Самый важный и интересный вопрос: что заставило человека трудиться и преобразовывать мир?

Примитивнейший первый инструмент, каменное орудие австралопитека (по современным палеоантро- пологическим датировкам, сделанное чуть ли не два с половиной миллиона лет назад), оказывается намного ближе к сложнейшим компьютерным системам, чем к животному миру. Потому что каменное орудие есть средство преобразования среды, только для того оно и сделано; потом стали использовать огонь, потом — сооружать жилища, и пошло развитие орудий труда до нынешнего дня. Если любое животное все больше и больше приспосабливается к среде, то мы все меньше к ней приспособлены. Оставьте человека, лишенного своей удобной цивилизационной оболочки, обнаженного, где‑нибудь посреди уральской тайги — долго он там не продержится. А животное выживет и еще спасибо скажет, что его отпустили.

Так что же побудило человека пойти совершенно иным путем? Это первая религиозная загадка. Возникает ощущение, что человек воспринял этот мир не как свой родной, а как чужой, от которого он должен себя отделить, отдалить. Это легко понять, если мы вспомним, что он попал в земной мир в результате какой‑то великой катастрофы. Христианская традиция именует ее грехопадением. Человек был изгнан в мир, и проклята была земля за человека. Оказавшись в проклятом мире, еще ничего не умея и не имея навыка здешней жизни, хождения в тяжелых кожаных ризах, с самой первой минуты он преобразует этот мир, меняет его. И чем дальше, тем больше.

В сущности, перед человечеством стоят две задачи: приспособление мира к человеку и возвращение души к Богу. Они не противоположны: как существо естественное человек должен жить в мире, но как существо духовное, он должен разрешить проблему отторгнуто- сти, отчужденности от Своего Творца, воссоединить себя с Богом. И мы видим, что с глубочайшей древности человек движется по этим двум путям. Примем как истину, как факт, что библейская идея грехопадения человека истинна, — сам я в это глубоко верю, но никому своих взглядов не навязываю. Какие выводы мы получим из этой посылки в чисто научном плане? Нис- падший, изгнанный на землю человек, безусловно, сохраняет память о рае, сохраняет духовное ведение Бога, пусть и искаженное грехом, и в этом смысле он остается еще умственно, духовно, сердечно совершенным существом. А вот его способность организовывать жизнь в новом для него пространстве равна нулю. Со временем он все больше овладевает внешним миром, при этом сохраняя запас духовного знания, приобретенный до изгнания из рая, до грехопадения. Таким образом, можно сказать, что человек существует как бы в двух планах: как физическое существо, обращенное к внешнему миру, он развивается; как существо духовное, обращенное внутрь себя, пребывает неизменным.

А теперь посмотрим, соответствует ли наш вывод реальному опыту, фактам.

Знаете, когда я еще учился в школе и вовсе не был верующим, то очень часто задавался таким вопросом. С одной стороны, вроде бы цивилизация развивается: в девятнадцатом веке люди не катались на автомобилях, в пятнадцатом — не знали огнестрельного оружия, а мы теперь все это знаем. Но с другой стороны, я вижу, что литературные памятники Древней Греции, например поэмы Гомера, в художественном плане совершенны и ничего прекраснее современные люди не сочинили, лучшие поэты двадцатого века учатся у античных авторов, а не превосходят их. Точно так же и с философами: Платон остается вершиной философского знания. Конечно, можно идти иным путем, заявлять новые философские идеи, но Платон — это совершенный уровень работы мысли, и выше человек не поднялся ни с Гегелем, ни с Кантом, ни тем более с Карлом Марксом. Или возьмите греческие статуи — совершенная скульптура. Или архитектуру — она до сих пор не вышла из свода художественных законов, в которых существовала и во времена греков, а до них — когда строились храмы Египта. То есть совершенствование, приспособление среды к нуждам человека — постоянно развивающийся процесс, а вот совершенное художественное творчество существовало, наверное, очень давно. В конце девятнадцатого века открыли живопись верхнего палеолита — и она тоже оказалась совершенной! Там в основном представлены изображения животных; так вот, оказалось, что по своим художественным качествам они превосходят творчество современных художников–анималистов.

Итак, факты подтверждают существование человека в двух планах. Как духовное существо он совершенен, хотя и может, естественно, деградировать, падать, опускаться; но в своих высочайших подъемах он не развивается, поэтому Гомер, Шекспир, Пушкин, Пастернак — это один уровень, никакого прогресса здесь нет. А вот в плане внешнем человек развивается, все лучше и лучше осваивая среду своего обитания. Но будет большой ошибкой считать внешнее развитие, приспосабливание среды под человека всем его бытованием и всей сущностью. Тогда мы ничего не поймем, ошибочно полагая, что наш духовный мир несравненно богаче мира древнего египтянина, грека, да и первых христиан. Это явно не так.

Религия относится к области духовной культуры. Если наше предположение верно, следует далее предположить, что основные религиозные формы, найденные человеком (пусть внешне они и выражены примитивно, так как еще не умели строить храмы и писать книги), внутренне будут очень глубоки. Давайте посмотрим, какие же формы первыми встречают нас в мире религии. Об этом можно говорить очень много. Но наше время ограниченно, и я расскажу буквально о нескольких фактах, как бы с передовой линии современной науки в области изучения религии древнего человека.

Думаю, одно то, что человек стал осваивать окружающий мир, уже религиозный факт: не потому человек стал homo sapiens и мудрым, что взял орудие, а взял орудие, потому что был мудрый. Это легко понять: ведь орудие надо сделать, а потом научить своего сына. Для этого нужен план, идея. Значит, человек сперва породил идею, а потом ее реализовал — иначе не бывает. Попробуйте что‑нибудь смастерить без плана — будете бессмысленно стучать и у вас, поверьте, даже каменного рубила не получится, не говоря о более совершенных орудиях. Сначала появляется технический замысел, потом реализация. Поэтому сначала должен быть интеллект, потом уже орудие. Итак, не труд сделал из обезьяны человека, а интеллект создал мир орудий. Человек сначала был существом мыслящим, а потом стал производителем орудий. Это первая позиция.

Мы почти ничего не можем сказать о духовной жизни самого древнего, доисторического человека, наши данные слишком скудны. Пожалуй, первое открытие, которое позволяет нам строить какие‑то гипотезы о его далеко не элементарной религиозной жизни, это находка синантропа (буквально с греческого — «китайского человека»), жившего примерно пятьсот тысяч лет назад и найденного в 1928–1929 годах неподалеку от Пекина китайским ученым Пэй Вэньчжуном. То существо, которое называют сейчас синантропом, тогда называли питекантропом, обезьяночеловеком; в то время ученые искали так называемое потерянное звено — в духе эволюционной теории конца XVIII века о происхождении человека от обезьяны. Время от времени, найдя ископаемого антропоида, ученые объявляли: «Вот переходная форма: в ней поровну обезьяньих и человеческих признаков». Проходило немного времени, и они признавали: «Бесспорно, это не современный человек: у него иной физический облик, анатомическое строение, другой объем мозга, но все‑таки это не обезьяна, а человек». Другой, но человек. Таким другим человеком был синантроп. Объем мозга у него меньше, чем у современных людей, где‑то 850~900 кубических сантиметров (против 1600). Он был мал ростом — приблизительно полтора метра; но сказать о нем еще что‑то определенное трудно: все эти портреты ужасных мохнатых человечков, которые встречаются в школьных учебниках, бесконечно далеки от действительности. Мы просто не знаем, какими были эти люди: ни кожа, ни шерсть не сохранились. Вот что касается объема мозга, роста, несколько сутулого положения тела — да, об этом можно судить. Был надбровный валик, был затылочный гребень. Но как сказал крупнейший специалист в области доисторических религий швейцарско–немецкий ученый Карл Нарр, никто еще не подсчитал, какой нужен объем мозга, чтобы знать Бога и любить Его. Это очень глубокие слова.

Итак, в пещерах в пятидесяти километрах от Пекина профессор Пэй Вэньчжун обнаружил остатки древних ископаемых людей. Это было очень интересное открытие: во–первых, в пещерах был толстый, до полутора метров, слой золы — совершенно ясно, что эти люди использовали огонь. Раньше считалось, что огня не знали долгое время, что это позднейшее изобретение; Пэй Вэньчжун доказал, что пятьсот тысяч лет назад люди активно пользовались огнем, жарили на нем пищу, обогревали свои пещеры. Забегая вперед, скажу, что теперь мы достоверно знаем, что человек пользовался огнем более миллиона лет назад, а одно из кострищ, найденных в Африке, датируется двумя с половиной миллионами лет. Не исключено, что знание огня не просто очень древнее, но имманентное человеку: он всегда знал, что такое огонь, и умел им пользоваться. Ведь что такое огонь? От него бегут все дикие звери, все животные. И только человек покорил его, научился использовать. Во всяком случае, ко времени синантропа огнем овладели весьма хорошо.

Огонь — это не только техническое средство, применяемое, например, для обогрева пещеры. Это удивительная субстанция. Если древний человек имел веру в Бога, то, естественно, он считал, и был совершенно прав, что Бог бесконечно совершенней человека, бесконечно далек от грязного мира греха и несовершенства, в который погружен человек. Бог — это небо, человек — это земля. Традиция противопоставлять небо человеку, небесное — земному сохранилась и сейчас: мы говорим, например, о небесных обителях у Бога, прекрасно понимая, что не облако имеется в виду. Небо — это символ, образ. И если человеку надо было сказать, что между ним и его Творцом бездна, то лучшего образа, чем расстояние от земли до неба, он не мог придумать. Как только древние люди начинают говорить понятным для нас языком, символика неба становится символикой Бога. Я подчеркиваю, образ неба — это совсем не то, что физическое небо. Как наши присяжные атеисты говорили: «Вот Гагарин полетел в космос и никого там не нашел»; он там, Гагарин, никого и не мог найти, потому что Бог на самом деле удален от человека не в физическом плане. Наоборот, как раз по физике, по естеству Бог бесконечно близок человеку: «Царство Божие внутри вас», — говорит Евангелие. У мусульман в Коране есть великолепная фраза — Бог говорит: «Я ближе к тебе, чем твоя яремная вена» — то есть та жила, по которой мозг питается кровью.

Но в области духовной между Богом и человеком бездна. Бездна нашего греха. И если человек имел опыт греха, сознавал свою падшесть, то тогда этот антиномический образ неба и земли был естественен для него: земля, по которой мы ходим ногами, — и небо, которое сияет над нами, дарит свет и тепло, но остается недостижимым. В небо не полетишь. Огонь — вот единственная субстанция, преодолевающая эту недостижимость: все предметы падают на землю, все органические вещества, разлагаясь, превращаются в землю, один лишь огонь от земли поднимается к небу. Над ним как бы не властна сила земли, сила греха. Именно огонь мог стать — и стал, вы знаете обычаи огненных жертв, всесожжения и так далее — во всем мире, у всех народов средством передачи жертвы с земли на небо. Впоследствии, в Ведах огонь так и будет называться: хавья вахана «переносчик жертвы» — с земли на Небо. Так что использование огня — не чистая физика, а явно некое духовное дело, духовный опыт.

В пещерах под Пекином Пэй Вэньчжун обнаружил в золе очагов человеческие кости. Конечно, те, кто считал древнего человека хуже обезьяны, сразу заявили: «Все понятно: разумеется, они были людоедами — ели и животных, и людей, и все, что под руку попадется». То ли из патриотизма, ведь эти люди были найдены на китайской земле, то ли по каким‑то иным причинам, но профессор Пэй Вэньчжун не согласился с точкой зрения, которую высказал научный руководитель экспедиции, шведский ученый Бирген, и стал собирать факты, опровергающие идею людоедства.

Факты лежали на поверхности. В золе были найдены отнюдь не мелкие кости, а только верхние части черепа. Не мог же древний человек поедать только кожу с головы, самое вкусное находится в других местах, не правда ли? Значит, это связано вовсе не с людоедством. Китайский ученый предположил, что мы столкнулись с древним обычаем захоронения, проявлением культа умерших. Вполне возможно, что синантроп хоронил своих умерших, а их черепа, после распада мягких тканей, хранил в пещерах, чтобы умершие предки были рядом. А может быть, он предавал огню именно головы умерших, чтобы личность человека (понятия головы и личности связаны, не случайно в антропологии известен культ черепа, а не только всего тела) силой огня была перенесена в небесный Божественный мир. Как бы там ни было, дальнейшие исследования скорее подтверждают, нежели опровергают это предположение китайского профессора.

Находки Пэй Вэньчжуна — это, пожалуй, первое свидетельство того, что древнейший человек — не homo sapiens, а тот, кого сейчас называют homo erectus, человек прямоходящий, а раньше называли питекантропом, — имел религиозную интенцию, устремление. Для более позднего исторического периода мы уже будем знать это наверняка.

Открытие, о котором сейчас пойдет речь, было очень интересным для истории науки. В 1856 году один немецкий учитель, гуляя по долине Неандр (Неандер- таль по–немецки), в месте впадения реки Дюссель в Рейн, встретил двух мальчишек из своей школы. «Господин учитель, — сказали они, — тут в меловом карьере рабочие нашли какие‑то древние кости, а мы знаем, что вы этим интересуетесь». Дотошный и любопытный немец поспешил к карьеру: и точно, там были человеческие кости. Этот учитель был большой либерал и антиклерикал, а в то время все как раз искали потерянное звено эволюции: для борцов с религией было очень важно доказать, что человек произошел от обезьяны. Если это так, какой же он образ Божий? Промежуточное звено между обезьяной и человеком, казалось, ставило крест на библейской картине мира. И вот этот учитель с радостью собрал кости — а это действительно были кости ископаемого человека, — тут же сообщил об этом своему другу, профессору сравнительной антропологии, в Бонн, тот приехал, осмотрел находку, и на следующий год в Бонне, на заседании немецкого анатомического общества, был сделан доклад о найденном homo neandertalensis, переходном звене от обезьяны к человеку. Верующие ученые пришли в крайнее смущение: для них тоже это было доказательством, что библейская картина мира неверна. (Я рассказываю об этом, чтобы показать, насколько сложно научное знание соединяется с верой, и эта история одна из самых поучительных.) Итак, они были смущены и, стремясь опровергнуть докладчика, предлагали самые разные версии: что это фальсификация, что это останки недавно умершего человека; один ученый даже высказал мысль, что на самом деле это кости русского казака, который, напившись пьяным, свалился со скалы и таким образом оказался в пещере (наполеоновские войны были еще на слуху, и казаки в Европе наводили на всех ужас). Хотя гипотеза насчет погибшего казака не получила одобрения, противники теории обезьяночеловека предложили отдать кости на экспертизу крупнейшему специалисту в области патологоанатомии, берлинскому профессору Рудольфу Вирхову (зная в глубине души, что он не только крупнейший специалист, но и благочестивый лютеранин). Вирхов лет десять тщательнейшим образом, как свойственно немецким ученым, исследовал останки. В итоге его религиозная совесть победила, и в 1878 году он выступил в Берлине с докладом, в котором сообщил, что находка относится примерно к римскому периоду: кости окаменели, то есть в них произошло замещение обычных тканей кальцитами, процесс этот происходит очень медленно и, конечно, о наполеоновских войнах речи быть не может. Скелету две — две с половиной тысячи лет, это был обычный человек, но который с детства был болен рахитом, а в старости еще и страдал подагрой, поэтому его скелет так деформирован. Рудольф Вирхов пользовался огромным авторитетом, и, конечно, все замолчали. Сторонники обезьяночеловека были пристыжены — но не надолго. Прошло семь лет, и в бельгийском местечке Спи, в пещере Бек–о-Рош, нашли еще несколько таких же стариков и старух, больных рахитом и подагрой. А рядом с ними — каменные орудия и кости давно вымерших в Европе животных — например, мамонтов. О римском времени не может быть и речи — сторонники обезьяночеловека торжествуют, противники смущены.

Развязка этой истории наступила немного позже: в 1908 году немецкий ученый, работавший во Франции, Отто Гаузер, находит захоронение неандертальца. Захоронение это около местечка Ле–Мустье произвело революцию в науке.

До этого неандертальца изображали — а в наших учебниках продолжают изображать по сей день — этакой мохнатой гигантской обезьяной с дикой мордой и с дубиной в руке. Со времен Энгельса нам внушают, что древние люди не знали семьи, жили первобытным стадом и грешили людоедством. О какой уж тут религии говорить! Что касается стада и так называемого промискуитета, то есть беспорядочных отношений полов, то надо сказать, что даже высшие приматы, гориллы и шимпанзе, стадом не живут, и никакого беспорядочного отношения полов у них нет. У них существует так называемая гаремная семья: самец, несколько самок и детеныши. Почему человек должен быть значительно хуже и примитивнее обезьяны, это уж совсем непонятно. Тем более что археологи совершенно точно установили, что древние люди жили небольшими группами, по десять — двенадцать человек, по всей видимости, это были такие же гаремные семьи.

Вокруг захоронения поднялась настоящая буря. Ведь захоронение — не простая вещь, это очень значимый элемент духовной культуры. Мы с вами привыкли, что умершего, независимо от того, верующий он или не верующий, надо похоронить, предать земле. Вот человек умер, мы зеркала в доме завешиваем — так надо; гроб снесли на кладбище, похоронили, вернулись домой, все вымыли руки — так надо, но мы не знаем почему. А когда впервые возник этот обычай, в нем был смысл и логика, только мы сейчас этот смысл позабыли. Каким же было первое захоронение и почему надо было поступать с умершим именно так? Долгое время марксистские ученые пытались доказать, что причины появления захоронений лежат в сфере чисто гигиенической. В учебнике для вузов («Доисторический человек», издание Московского университета) я прочел такую душещипательную историю о первом захоронении, что, честное слово, расплакался бы, не знай, что это выдумка от начала до конца. До этого люди жили сотни тысяч лет, имели огромный опыт сознательного бытия, но это все авторами учебника забыто: неандертальца считают полным идиотом. Описывается жизнь группы неандертальцев в пещере; как‑то утром, собираясь на охоту, они вдруг увидели, что их товарищ не встал вместе со всеми остальными. Его толкнули в бок, потрясли, дернули за волосы, а он, бедолага, лежит себе и лежит. Потом остыл и стал совсем холодным. Развели рядом костер — может, согреется, а он все равно не встает. Тогда решили: пускай себе спит. А на третий день от него уже и запах пошел. Забросали ветками (откуда только такие подробности берут?), а он все равно смердит. И тут его решили закопать — так возникли захоронения.

А теперь я вам расскажу, что нашел Отто Гаузер, и вы увидите, как нечистоплотна бывает идеологически ориентированная наука, допуская подобную глупость в вузовском учебнике.

Когда дождливым осенним вечером рабочие обнаружили захоронение, Отто Гаузер не поленился, взяв фонарь, немедленно прийти туда, все рассмотрел и запретил копать дальше. Он разослал телеграммы по всему миру, чтобы коллеги приехали и вместе с ним, при свидетелях, произвели раскопки. Настолько важным, с его точки зрения, было то, что он обнаружил. На эти семьдесят телеграмм откликнулись всего двое любознательных немцев. Всем остальным, к сожалению, было недосуг: помните, как в притче, один недавно женился, другому надо испытывать упряжку волов и так далее. Но все же собрались трое ученых, приехала киносъемка (тогда уже было кино) — этого достаточно, чтобы зафиксировать факт находки.

Нашли следующее: в неглубокой, специально выкопанной четырехугольной могиле, глубиной примерно сантиметров сорок (из чего явствует, что изоляции тела от внешнего мира не было и трупный запах ощущался на поверхности, поэтому ни о какой гигиенической цели захоронения речи быть не может), был похоронен юноша шестнадцати — семнадцати лет. В этом месте неандертальцы никогда не жили, это было именно захоронение. Итак, юноша лежал на правом боку, его колени были слегка согнуты, правая рука под головой — телу придана поза сна. Это не случайно и символически совершенно понятно: когда человек спит, он словно умирает, но потом просыпается и опять живет, сознание как будто отлетает, а потом возвращается. Древний человек хотел явно выразить: «Ты умер, спишь, но ты проснешься, это твое состояние временно», — а вовсе не то, что приписывали ему авторы учебника. Древние люди прекрасно понимали, что этот юноша умер, что он тленен, подвергнется разложению, и его тело превратится в скелет. Они были не глупее нас с вами. Но хотели показать, что наступит момент, когда умерший проснется, или, как мы говорим, воскреснет.

Найдено к сегодняшнему дню уже около девяноста захоронений неандертальцев, в том числе и на территории бывшего Советского Союза. На Переднем Востоке, на хорошо известной тем, кто читал Библию, горе Кармель, найдено захоронение неандертальцев в так называемой эмбриональной позе: ноги согнуты в коленях и касаются подбородка, голова наклонена, пятки касаются ягодиц. Могила, кстати, имеет овальную форму, напоминающую матку. Образ тоже совершенно понятен — смерть как новое рождение: ты умер — ты вошел в утробу земли и должен родиться вновь, как рождается ребенок из утробы матери.

Мы не задумываемся, почему хоронят в земле, хотя, конечно, человек церковный это знает. В заупокойной службе есть такие слова из третьей главы Книги Бытия: «Земля ты еси и в землю отыдеши». Мы знаем, что созданы из земли. Как бы ни были хороши и красивы наши тела, на самом деле это не что иное, как земля, прах. Не потому, что так положено думать, а потому, что мы созданы из нее естественным образом. Все, что мы едим, тоже земля: и вкусная колбаса, и хороший сыр произошли из земли. В почву падает зернышко, и вырастает колос, а то и целое дерево. Откуда взялось все это? Из земли. Зернышко — лишь дрожжи, преобразующие почву, прах, землю в растение; растением питается животное, корова, а у нее в утробе растет зародыш, со временем превращаясь в здоровенного быка. И трава — переработанная земля, и корова — переработанная земля, и молоко, которое корова нагуливает, поедая траву, тоже, и колбаса… Итак, мы естественным образом состоим из земли, не надо заблуждаться на свой счет, и эта земля, этот прах отходит в место, откуда произошел. В более поздние эпохи у человека появится образ груди земли, молока земли, которым питается все живое, и богиня смерти, земли, погребения и возрождения будет изображаться с подчеркнутой грудью, которой она как бы кормит умершего. Можно сказать, что все мы в том или ином виде питаемся молоком земли, а потом, после смерти, входим в ее утробу. Могила — не что иное, как утроба земли. Мать сыра земля называем мы землю. Мы из нее рождены и в нее входим. И когда древний человек копал — не без труда, поверьте, у него не было не только экскаватора, но даже лопаты — для своего умершего родича гробовую яму, он подразумевал именно этот образ: возвращение в утробу матери–земли.

Рядом с юношей–неандертальцем в могиле лежали обожженные кости животного: пока не истлели, они были жареными кусками мяса. Под протянутую левую руку (одна рука лежала под головой, другая вытянута) было положено рубило, которым пользовались в работе неандертальцы. Неужели древние люди верили, что, оказавшись в могиле, мертвый, потирая руки, скажет: «Ну, теперь я наконец спокойно поем!»? Конечно же нет. Они прекрасно знали, что мертвые не едят, не пьют и не работают рубилом. А клали все это в могилу, чтобы символически показать, что на самом деле умерший жив, потому что пища и труд — символы жизни.

Надо, наверное, остановиться на понятии «символ». Слово «символ», от греческого sbmbolon, очень интересно по своему происхождению. Оно восходит к древней традиции, известной многим народам в те времена, когда не летали самолеты, за два часа покрывая расстояние от Москвы до Екатеринбурга, когда дороги были долгими, а разлука близких людей длилась многие годы. Прощаясь, друзья разламывали деревянную дощечку, и каждый брал себе половину, чтобы, встретившись через много лет и даже не узнавая друг друга в лицо, сложить свои половинки. Или их дети, соединив дощечку, узнают, что отцы дружили, и тоже станут друзьями. Итак, символ — это когда из двух частей составляется целое. Почему мы используем символы? Мир духовных реальностей неизобразим. Мы можем нарисовать елку, и выйдет очень похоже, можем изобразить внешние черты человека, а то и придать ему какой‑то умный блеск глаз — тоже может выйти похоже, а может, и нет. Но чтобы изобразить духовный мир человека или духовную реальность Бога, мы всегда прибегаем к изображениям по подобию, вроде той дощечки. Символическое уподобление — древнейший опыт человека изображать неизобразимое. Первый символ, простой и удобопонятный, — изобразительный. Когда ангелов пишут на иконах крылатыми, не имеется в виду, что они на самом деле имеют крылья, подобные голубиным, мы знаем, что ангелы — бестелесные сущности. Крылья передают, как пишут в иконописных подлинниках, их легкость, способность почти мгновенного перемещения в пространстве, их вознесенность — они как птицы возносятся в небо — к Богу, к престолу Божию. Есть еще символ явленный, или, говоря по–научному и пользуясь греческим словом, эпифанический. Суть его вот в чем: некая неизобразимая духовная реальность, изображаясь в земных вещественных сущностях, воспроизводит саму себя, сохраняя свои качества в этой воспроизведенной земными средствами реальности.

Когда неандерталец клал своему умершему другу в могилу пищу, он использовал именно этот эпифанический символ: не просто пытался выразить, что умерший некогда проснется и будет жить, а создавал возможность будущего возрождения жизни. Погребальный обряд был не набором меланхолических воспоминаний, а мощнейшим орудием, средством победы над смертью и одновременно знамением этой победы.

Уделив немало времени находке в Ле–Мустье, думаю, мы убедились в религиозной реальности данного факта, символически существенно более глубокого, чем многие из наших действий. В завершение этой темы остановлюсь еще на одной находке из этого захоронения — самой сложной для истолкования, самой символической, но и самой важной. Вокруг головы умершего были найдены необработанные, но явно специально положенные куски кремния. Отто Гаузер предположил, что это были полуфабрикаты, из которых умерший будет на досуге делать новые рубила. Но, как вы уже знаете, древний человек не стремился занять покойника делом на том свете. Скорее задача ставилась символическая. Труд, как и пища, — это явление жизни, и потому интерпретация мотивов неандертальца, положившего кремневые камни у головы покойного, данная профессором Гаузером, возможно, верна. Но кремень не только инструмент для изготовления орудий, а еще и средство для добывания огня. Удар кремня о кремень высекает искры: падая на сухой мох, они могут возжечь огонь. А огонь — это связь человека с Богом. Мы подобны этому кремню, наверное, думал древний человек. Ведь мы — такие же'тяжелые, материальные, мы ложимся в утробу земли, но в нас живет огонь, как в этом тяжелом камне, и при ударе вылетает из него. Наш огонь — духовная, стремящаяся к небу сущность. И поэтому именно вокруг головы — того, что особо связано с личностью человека, — положены камни. Этим как бы высказано пожелание, убеждение, приказ, если угодно, душе умершего: подняться к небу.

Так много может сказать, даже без письменного текста, одно захоронение.

В дальнейшем духовные искания древнего человека все более углубляются и усложняются. Приблизительно тридцать пять тысяч лет назад человек начал рисовать. Первая находка пещерной живописи относится к 1886 году. Как многие другие научные открытия, она была сделана случайно. Один испанский дворянин собрался на охоту; его собака юркнула в расщелину и долго не шла на зов; тогда хозяин заметил, что это вход в пещеру. Он решил прийти сюда еще раз в воскресенье после обедни, вместе с дочкой. Запасшись большим фонарем, после воскресного богослужения они отправились на прогулку. Отец отвалил камни, расчистил вход в пещеру, и они вошли под ее своды. Вдруг девочка закричала: «Папа, папа, быки!» Сперва он ничего не заметил, кроме разводов на стенах, но, приглядевшись, увидел, что многоцветные разводы складываются в изображения удивительных животных — быков, лошадей, мамонтов. Кто же их нарисовал в пещере с заваленным входом? Через несколько лет научный мир со всей определенностью установил доисторическое происхождение фресок из пещеры Альтамира. К настоящему времени известно много таких фресок; знаменита доисторическими рисунками и Каповая пещера на Южном Урале — единственный памятник палеолитической живописи за пределами западноевропейского ареала. Бережно храните этот удивительный памятник, он уникален.

Когда открыли пещерные фрески — а это был конец девятнадцатого века, период символизма и искусства для искусства, — и стали рассуждать, для чего они делались, то, конечно, сразу раздались голоса, что древний человек рисовал, ибо не мог не рисовать, потому что его душа пела. Но как странно она пела: в самых глухих углах пещеры, в непроглядной темноте. А бывало и так: нарисует древний человек что‑нибудь, а потом выйдет и заложит, замурует вход, чтобы никто больше не видел. Вы знаете хоть одного современного художника, который бы так поступил? Это явно не было искусством для искусства либо для услаждения эстетической потребности соплеменников. В двадцатые годы было выдвинуто предположение, попавшее на страницы вузовских учебников, что это проявление так называемой охотничьей магии. В самом деле, на фресках довольно много животных, изображено, как их поражают копья и стрелы. Но во–первых, там намного больше животных, которых никто не убивает. Во–вторых, встречаются странные звери, каких и в природе нет, или полуживотные–полулюди; если это охотничья магия, то непонятно, где охотники надеялись встретить такую дичь. Но самое главное — доисторическая живопись уже настолько хорошо изучена, что мы знаем: на одну фреску у художника уходило примерно полгода. Работа была очень сложной: сначала изображение высекалось насечкой, затем минеральные красители специальным образом растирались на естественных органических жирах, на крови и мозге животных. Краски готовились долго, очень долго и после полного высыхания во много слоев наносились на камень. Только такое качество работы позволило этим произведениям уцелеть до сего дня. Многие средневековые фрески, та же «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи в Милане, сейчас находятся на грани гибели — прошло всего полтысячелетия, и краски не выдержали. А доисторические выдержали тридцать пять тысяч лет и выдержат еще сколько угодно, если, конечно, современные люди не начнут писать на стенах пещеры «Здесь был Вася» или заниматься другими пакостями. Итак, если бы это была охотничья магия, то доисторический человек десять раз умер бы от голода, пока рисовал зверя. И эта гипотеза не объясняет, почему изображения находятся в самой глубине пещеры. Охотничья магия современных народов известна: изображения всегда делаются накануне охоты, под тем же солнцем и под тем же небом, что и охота, и после удачной экспедиции тут же уничтожаются, чтобы убитое животное как бы символически могло опять вернуться в свое стадо. Здесь ничего подобного нет: изображения делались на века, под землей, и входы замуровывались.

Можно предположить, что это навеки запечатленные изображения религиозных действий. И еще можно предположить, что речь идет об ином мире, куда древние люди мечтали вернуться после смерти. Это мир, в котором вечно совершались жертвоприношения, вечно паслись стада, — мир, где человеку жилось гораздо лучше, чем в земном изгнанничестве.

Люди открыли великую тайну живописи, как потом откроют тайну письменного слова: нарисованное существует вечно. Уже не надо постоянно совершать ритуальные действия, достаточно нарисовать — и оно будет происходить всегда. Это были священные изображения, потому‑то их исполняли с таким тщанием и скрывали в глубине пещер. Пройдут века, умрут родственники умерших, ради которых делались эти изображения, но вечно будет приноситься жертва в их память.

Когда человек понял, что такое жертва? Наверное, бесконечно давно. Но ученые скажут, что лишь в неандертальскую эпоху стало известно жертвоприношение. Бытует представление, что древние люди поклонялись медведям, зубрам, мамонтам… Ничего подобного: они их использовали как объект жертвоприношения. Неандертальцы не в большей степени поклонялись мамонту и зубру, чем современные христиане хлебу и вину, которые используются как материальные формы для совершения евхаристического таинства. То были лишь средства, земные сущности, которым следовало придать Божественные формы. Откуда это известно? Древнему человеку не было нужды охотиться на мамонта или пещерного медведя — рисковать жизнью, когда пищи вокруг хватало с избытком. Однако рисковали и, погибали, но продолжали охотиться на этих огромных животных. Бивни, остатки скелета мамонта обнаружены в захоронениях эпохи верхнего палеолита. Найдены особые медвежьи пещеры, где неандертальцы трепетно хранили кости медведей, особенно черепа. Это явно священные предметы, прошедшие через некое религиозное действо.

Древний человек жил примитивной жизнью. И в то же время у него были очень глубокие образы, хотя и на очень простом уровне. Один из наших классических образов — образ еды. Все мы знаем, что если не будем питаться, то умрем. Более того, знаем, что пища соединяет нас с тем, что мы едим. Когда неандерталец хоронил своих умерших в могиле, он знал, что пища делает человека перстью, прахом, поэтому он возвращается в землю. Естественно, у него возникла мысль: где взять такую еду, которая соединяет не с землей, а с небом, не со смертью, а с жизнью? Невооруженным взглядом ее обнаружить на земле невозможно. Даже черная икра по сто пятнадцать тысяч рублей за девяносто граммов и та соединяет нас с землей. Тогда возникла вот какая мысль: надо нечто земное символически уподобить, объявить образом небесного, тогда мы, вкушая эту внешне земную, но на самом деле небесную пищу, будем соединяться с небом. Человек палеолита, охотник, не знавший земледелия и скотоводства, в качестве образа небесного скорее должен выбрать самого мощного, самого сильного зверя, ибо Бог мощен. Для неандертальца пещерный медведь, гигантское животное длиной более четырех метров и высотой в холке метр восемьдесят сантиметров, а для кроманьонца — мамонт становятся образом Бога. Их ловят, после каких‑то священнодействий убивают, вкушают их мясо, чтобы соединиться с объектом жертвы, а кости или сохраняют, или кладут в могилы, дабы утвердить таким символом небесное пребывание умершего. Это образ соединения, именно в нем идея жертвы, а вовсе не в том, что древний человек хотел накормить Бога. Древние люди конечно же не считали Бога этаким голодным мужичком, которому надо кинуть кусок, чтобы задобрить. Это мы, оглупляя древнего человека, так думаем. Об этом прекрасно сказано в сорок девятом псалме Давида: «Мои все звери в лесу, и скот на тысяче гор, знаю всех птиц на горах, и животные на полях предо Мною. Если бы Я взалкал, то не сказал бы тебе, ибо Моя вселенная и все, что наполняет ее. Ем ли Я мясо волов и пью ли кровь козлов?»

Итак, мы видим, что древний человек из глубины веков нес глубокую и сильную веру. А с ней и идею собственной ущербности. Чем ближе к нашему времени, тем сильнее сознание ущербности, греховности овладевает душой человека. Уже неандерталец начинает совершать абсурдные, с точки зрения материалиста, поступки — как, например, охота на мамонта. Для маленькой общины она была не только трудна, но и в высшей степени бесполезна и опасна — мясо просто не успели бы съесть, и на запах в огромном количестве собрались бы из тайги хищники. Но еще более отчетливо усиливается новое чувство греховности, человеческого несоответствия Божественному замыслу о нем в следующую эпоху.

В период, предшествующий созданию государства, в эпоху неолита, нового каменного века, человек переходит от собирательства пищи к ее производству, возникает земледелие и скотоводство. Отдельная огромная тема — причина этого перехода; скотоводство и земледелие возникли не из экономической, а, скорее всего, из религиозной необходимости. Осев на земле, создав деревню, неолитический человек начинает необычным образом погребать умерших: не сразу после смерти, а когда разложатся мягкие ткани, он захоранивает кости в полу своего жилища. Такие захоронения, никогда ранее не встречавшиеся, характерны для всех поселений раннего неолита. Кости умерших погребены на священном участке, расположенном между очагом и противоположной от входа стеной. Иногда черепа умерших предков просто стоят на полочках в этой священной части жилища, иногда они моделируются гипсом, воспроизводя черты лица умершего, как в древнем Иерихоне. Этот обычай отражает возникшее в ту пору необыкновенно сильное чувство единства рода: ведь мы произошли от наших отцов и дедов, их кровь течет в нас, и они помогают нам, они рядом. Мы должны заботиться о них, приносить им жертвы, а они охраняют нас, защищают, как бы участвуют в домашнем совете, потому их черепа хранятся тут же, в жилище. Человек еще не умел разводить растения и выращивать животных, а уже стал обитателем оседлых поселений — его понудила к этому новая идея. В самом деле, не возить же кости умерших с собой, их надо предать земле; а если они вложены в земную утробу, их нельзя оставить. Значит, надо жить с ними. В этом и кроется причина оседлой жизни.

Только через полторы–две тысячи лет (двенадцать тысячелетий назад) человек стал выращивать хлеб и одомашнил животных. Прошло еще пять–шесть тысячелетий, и мы видим духовную революцию: происходит несколько удивительных разделений, в которых мы живем до сих пор. Неожиданно умерших перестают хоронить в домах — повсюду их стали выносить на кладбища, дом живых отделился от дома умерших. Второе: до этого главным центром религиозной деятельности человека было его жилище — об этом можно судить по количеству религиозных предметов. В доме был алтарь, там совершались жертвы, стояли, вероятно, какие‑то образы Божественного. Внезапно дом и храм разделяются — и уже навсегда. Третье, самое необыкновенное, — это появление изображения Небесного Бога в образе человека — впервые в истории человечества. Мы настолько привыкли к иконе, что не удивляемся ей. А ведь человек всегда избегал этого прямого уподобления, потому что до пришествия Христа Бога не видел никто и никогда. Сын Божий, явившись, Его нам явил. И древний человек понимал, что Бог неизобразим, Он не имеет образа, Его надо изображать символически. Например, в верхнем палеолите Бога часто изображали в виде мамонта или зубра, то есть животного, которого приносили в жертву и через него соединялись с Богом. В эпоху раннего неолита, когда умерших хоронили под полом дома, как правило, небесного Бога изображали в виде бесформенного камня: просто ставили камень вертикально и иногда рисовали глаза, как знак того, что Он все видит. Бесформенность означала, что Бог не имеет формы, Он безвиден — и лучше, чем бесформенным камнем, этого не выразить. В то же время камень вечен — это еще один символ, — в отличие от дерева, камень незыблем. Кстати, этот образ дошел до исторического времени. Помните библейское повествование о Иакове, как он отправился в Харран и по дороге остановился на ночлег? Он взял камень и положил себе в изголовье, а потом увидел во сне лестницу, по которой восходят и нисходят ангелы и Господь стоит на ней. «Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлил елей на верх его» (Быт. 28,16—18).

Так вот, примерно шесть тысяч лет до Рождества Христова мы встречаемся с человекоподобным изображением небесного Бога. К эпохе палеолита относится изображение земли в виде женщины с подчеркнутыми признаками материнства, но лишенной лица — символ безличной, вечно рождающей матери–земли. Ей придан человеческий облик, так как мать рождает подобное себе. Здесь же впервые появляется мужской образ — семя жизни дается небесным Богом. Бог изображается в виде мужа, с бородой, часто в рогатой шапке. В Библии говорится о жертвеннике синайской Теофании, который Бог повелел построить Моисею в пустыне: «Изведи рога с четырех сторон жертвенника». Казалось бы, что общего у жертвенника с рогами? Это очень древний образ, известный задолго до Моисея в Египте, в Месопотамии, воспоминание о том времени, когда рогатые животные были символом Бога. Они ими и остались: в Израиле для всесожжения употребляли быков и овнов — тех же самых крупных копытных; Бога часто изображали в шапке с бычьими рогами или едущим на быке — на своем жертвенном животном. И все же это человек. Почему люди вдруг принялись изображать Бога похожим на человека, давно зная, что это не так? Они стремились показать прямо противоположное — что человек подобен Богу. Поскольку невозможно изобразить человека в Божественном облике, Бог не имеет ощутимого для нас облика, остается единственный способ показать Богоподобие: совершить инверсию (философский термин, буквально означающий «переворот»), показать, что Бог подобен человеку. Так появились антропоморфные изображения Божества.

С этим связано важнейшее самоощущение: я подобен Богу — но какая же я при этом свинья, как я поразительно не соответствую Божественному образу! Как высоко мое призвание и как низменна моя эмпирическая реальность! Представим себе, что в жилах бомжа, пьяницы и развратника течет царская кровь и он знает об этом. Как бы он мучался тем, что призван на царский престол, а вот же копается в помойных отбросах и ничего не делает, чтобы соответствовать высокому своему происхождению. Мы, христиане, бывает, ощущаем нечто подобное, готовясь к исповеди, но в остальное время в глубине души считаем себя вполне приличными людьми. А если человек тратит всю жизнь на то, чтобы перебороть это несоответствие, не жалея сил, мы его называем святым. А в то далекое время это было целью всей культуры.

Остановимся еще на одном интересном факте, который также требует объяснений. В эпоху неолита почти не встречаются захоронения с богатым, как говорят археологи, инвентарем: и богатых и бедных хоронят очень просто. О богатстве и знатности покойного можно догадаться лишь по массивности гробницы и по немногим личным вещам — кольцам, костяным ожерельям, но в целом это очень скромные захоронения. Единственный предмет, который всегда присутствует в неолитическом захоронении, — маленький глиняный сосудик. Он может стоять в головах умершего или на груди возле рук, могут и несколько сосудов стоять около локтей, на груди или в головах. Точно такие же сосуды использовали в быту, в косметике женщины того времени (а косметикой пользовались с глубочайшей древности) — это сосуды для масла, для притираний.

По–гречески «растительное масло» — элеос, это наш елей. Название масла созвучно слову «милость» (только пишется по–другому), и в православных молитвос- ловиях встречается такой оборот: «елей милости». Для нас, северян, это, может быть, не столь очевидно, но в южном климате масло, смягчающее иссушенную кожу, необходимая вещь. Жители Палестины, Египта должны были работать в поле весь световой день, причем именно летом, когда все растет, а солнце испепеляет жаром. В поле не наденешь удобные белые одежды, крестьянам приходилось трудиться от зари до зари в обычной набедренной повязке — что будет после этого с кожей? Потому‑то масло для притираний на переднем Востоке с глубочайшей древности не привилегия модниц и роскошных женщин, а жизненно важный продукт. Масло давали работникам, рабам, как хлеб и чеснок, иначе они потеряли бы трудоспособность от ожогов.

А теперь вспомним одно из семи таинств Церкви — елеосвящение. Люди церковные знают, что когда человек болен или при смерти, он должен призвать к себе пресвитеров Церкви, как написано у апостола Иакова. Они помажут болящего елеем, помолятся, и он будет здрав или, наоборот, разрешится от уз немощного тела и отойдет в вечность. А если человек болен, но не сильно, то он сам приходит на соборование, которое совершается в наших храмах Великим постом. И все мы верим, — а к убеждениям надо прислушиваться, — что в таинстве елеосвящения прощаются даже те грехи, которые мы запамятовали или постеснялись исповедать. Это очень древнее представление. Если солнце и небо — это знак Божественного бытия, то испепеляющие солнечные лучи для древнего человека все яснее и яснее связываются со строгим, взыскательным отношением Бога к своему образу и подобию, с Божьим гневом — огнем поядающим. А масло — символ Божественной милости, которую мы просим Бога излить на человека, простив его грехи. И знаком этой милости, знаком крика души «Помилуй!» является сосудик для масла в погребениях неолита.

Наконец, последний период: он отделяет доисторические времена от привычной для нас государственности, письменности — всего того, что мы не вполне точно называем цивилизацией. Где‑то пять, может, шесть тысяч лет до Рождества Христова (датировки колеблются) в отдаленном районе, находившемся на периферии тогдашнего культурного мира, возникает странное религиозное движение. Оно тоже не оставило письменности, зато оставило памятники — да какие! На берегах Атлантического океана, в современной Англии, Франции, Дании, Испании стоят сооружения из громадных камней, вошедшие в историю как мегалиты (от греческого «мегалитос» — «большой камень»). Самый знаменитый из них Стоунхендж, а вообще таких сооружений сотни и тысячи. Они многообразны: это могут быть отдельные вертикально поставленные камни, высотой до двадцати метров каждый, или камни, поставленные кругами; дольмены — гигантские каменные глыбы весом по десять, по двадцать тонн, сложенные в виде дома (три стены и крыша). Дольмены — гробницы, они были когда‑то засыпаны сверху землей, но землю сдуло, и остался один каменный каркас. К дольмену пристраивали длинную галерею и еще одну, перпендикулярную (галерейные гробницы, имеющие форму креста); над ними насыпали курган, и в этот склеп век за веком люди приносили кремированные, как правило, останки своих умерших. Эта культура возникла в северо–западной Европе, что, кстати говоря, выяснили сравнительно недавно, в 1960–е годы, до этого предполагали, что она в позднейшее время пришла из Средиземноморья. С появлением радиоуглеродного анализа, позволившего довольно точно датировать время создания памятника, открыли, что самые древние памятники северо–западной Европы относятся к шестому и пятому тысячелетиям до Рождества Христова, когда ничего подобного на Переднем Востоке не было и в помине.

Из Северной Европы эта культура постепенно распространилась в Средиземноморье, потом в Сирию, Египет, Месопотамию, достигла побережья Индийского океана. Памятники мегалитического типа можно встретить в современной Индонезии и даже на островах Тихого океана. Они есть и у нас, на Северном Кавказе, в Абхазии. Интересно, что распространение шло вдоль берега моря, а по мере удаления от него число и величина мегалитических памятников уменьшаются, и где‑то в двухстах километрах от берега они исчезают. Их строили разные народы: бытовая культура строителей мегалитов в различных районах мира разная. А памятники одни и те же — то есть мы имеем дело с чем- то наподобие великих религий, которые охватывают и побеждают души многих народов. Скажем, русский, испанец и филиппинец очень не похожи, их бытовая культура различна, но они христиане, и церковные здания католиков и православных в основных своих позициях очень близки, а отличия скорее вторичны.

В то же время мы встречаемся с удивительными фактами. В маленькой Дании на востоке и севере Ютландского полуострова есть мегалитическая культура, а на западе и в центральных районах нет никаких гигантских каменных построек. В чем причина? На постройку Стоунхенджа, по подсчетам современных исследователей, при тогдашней технологии было потрачено тридцать миллионов человеко–часов. Есть еще целый ряд памятников столь же трудоемких, например огромные галерейные гробницы Ирландии. Но даже на строительство обычной маленькой галерей- ной гробницы, которая обеспечивала нужды нескольких хуторов где‑нибудь на севере Шотландии — а надо сказать, что жители мегалита жили семейными хуторами, объединенными, видимо, в соседские общины (так что буржуазный индивидуализм Запада, как видите, имеет глубокие корни), — должно быть затрачено не меньше десяти тысяч человеко–часов. Подчеркиваю: люди жили семьями, им приходилось выращивать хлеб, охотиться, ловить рыбу. Природа северо–запада Европы суровая, трудиться надо было от зари до зари. И все свободное и несвободное время человек тратил на строительство огромных религиозных, в первую очередь могильных, сооружений. Непостижимо. Мы, верующие люди, в урочный день, конечно, сходим на кладбище, посетим могилки наших умерших. Но никто из нас не станет жить в хижине, воздвигая дворец для покойников, скорее наоборот, не правда ли? А древний человек ютился в таких жалких хижинах, что их только недавно, в семидесятые годы, удалось обнаружить с помощью точнейших методов археологического исследования. Видимо, люди культуры мегалита желали все силы, всю энергию, все свои возможности потратить на победу над смертью. Ощущение своей неадекватности, ущербности, греховности было так велико, что человек понимал: только полным сосредоточением сил, самозабвенной отдачей религиозному делу он может надеяться на милость Божию и на победу над смертью.

Памятники мегалита — это целая поэма! Как многообразны их символические ряды! Об этом можно говорить долго. Расскажу о символике кургана. Мы все привыкли к могильному холму: когда человек умирает, его не просто закапывают, всегда на могиле делается холмик. Во многих странах, в частности на Руси — языческой и даже в первое время христианской, — над могилами умерших делались курганы. Зачем? Объяснение отыскалось в мегалите. Тогда тоже насыпали курганы, причем огромные, как, например, Ньюг- рендж в Ирландии, диаметром сорок метров. Внутри находится галерейная гробница со сводом главной камеры высотой семь метров, построенная без цемента, простым наложением каменных плит друг на друга. К чему такие сложности?

Изучая древнюю галерейную гробницу в английском местечке Элдсберихилл, где окружающая среда более или менее сохранилась в нетронутом виде, археологи обнаружили, что, оказывается, вокруг кургана существует какая‑то система рвов и насыпей; вход в галерею закрыт камнями, но есть узкое отверстие, через которое можно протиснуться, а вокруг расположены рвы и насыпи. Сделали контрастную аэрофотосъемку, и выяснилось, что они образуют фигуру полной женщины. Англичане, как известно, большие юмористы, и они так и назвали эту находку — «Fat Lady». Имеется в виду, конечно, беременная, чьим животом является курган. Если могила — это утроба земли, то галерейное захоронение с курганом — не что иное, как непраздное чрево земли. Туда, в эту утробу, вносят умерших — и из нее ожидают их нового рождения. Целый ряд символов говорит о том, что рождение будет не на нашу землю. Так, менгир, камень, поставленный на вершину кургана, указывает на небо, связывая с ним умершего, как пуповина — младенца с телом матери. Наконец, выход из кургана — место, откуда должны родиться умершие, — не только по форме воспроизводит детородные органы женщины, но еще и ориентирован на точку солнечного восхода в день зимнего солнцеворота, 21–22 декабря. (В некоторых случаях — на точку восхождения луны для этого же дня, но это особый разговор.) Многие ученые даже стали считать эти сооружения астрономическими, мол, они были сделаны для того, чтобы указать, где восходит солнце в такой‑то день. Не думаю, что люди стали тратить тридцать миллионов человеко–часов, чтобы показать, где восходит солнце 21 декабря. День зимнего солнцеворота — очень важный символ: вот солнца все меньше, день короче, холод наступает, как бы смерть, зима торжествуют над жизнью, и вдруг победа — солнце начинает расти, оно повернуло на лето, скоро будет тепло и светло, жизнь победила смерть.

Обращая выходы из курганов на точку совершения этого великого таинства, строители надеялись, что когда мертвые восстанут, они пойдут к своему небесному Отцу, к Тому, Кто дал семя жизни. Пока же до времени они покоятся в чреве матери своей, в чреве земли, в ее безмерной утробе. Наступит день, и умершие возродятся к солнцу, к Богу, к небу. Но, чтобы это произошло, надо сосредоточить все силы, отдать Богу всего себя. Пусть мы будем жить в жалких жилищах, в скудости, но мы все силы сосредоточим на том, чтобы сделать угодное Тебе, чтобы показать, что мы ищем не земного, а небесного.

Одни народы были готовы на максимальное сосредоточение сил, на это максимальное сжатие пружины, другие — нет. Одни строили колоссальные памятники, другие хоронили своих умерших по старинке. А есть такие интересные районы, например французский Центральный Массив, где пытались подражать мегалитическим строителям, но с минимальными затратами труда: ставили менгирчики в двадцать сантиметров величиной.

Тайна мегалитической культуры нам неизвестна, о подлинных мыслях этих людей мы можем только догадываться. В Западной Европе эта культура угасла примерно за две тысячи лет до Рождества Христова; видимо, люди не выдержали этого порыва, напряжения сил, не сумели так напряженно работать над своим спасением. И когда северо–западная Европа снова стала для нас известной — с записками Юлия Цезаря о Галльской войне, с описаниями Геродота, — оказалось, что она пребывает в условиях дикости. Все давно заброшено, люди более не живут в мире напряженного искания Бога, они предпочли ему удобный мир духов. Ведь, как вы догадываетесь, из любой ситуации есть два выхода. Жертвовать собой ради Бога, умереть ради Бога, чтобы быть с Ним, — если зерно не умрет, то останется одно, а если умрет, родит колос, то есть полная самоотдача Богу и надежда, что тогда твои грехи будут прощены. И второй путь: махнуть рукой на Бога, забыть о Нем и сосредоточиться на земной жизни, жить ради нее, как многие неверующие говорят: «Я живу, потому что живу». Так вот, оказывается, второй путь такой же древний, как и первый. Мы догадывались, что разделение на тех, кто жил ради вечности, и тех, кто жил, потому что надо жить, происходило и раньше, но в эпоху мегалита оно очень явно. Наглядно видно, как между племенами, живущими по разные стороны реки, проходит граница двух ценное- тей и двух целей. Что же с ними происходит? Те, кто, напрягая все силы, ищут небесного, может быть, сами оступаются и падают; в конечном счете, их культура угасает. Но они передают эстафету другим.

В восточном Средиземноморье примерно за три с половиной тысячи лет до Рождества Христова возникли великие письменные культуры, открывшие новый способ собирания человеческих сил ради решения религиозной задачи — государство. Иногда считают (и у нас в России до сих пор в моде так называемая гидравлическая теория Витфогеля), что государство возникло для создания искусственной ирригации, то есть по экономическим причинам. Но посмотрим, на что в результате использования ирригационных систем тратил средства житель Древнего Египта: что он, объедался хлебом или строил дома культуры? Он строил гробницы, пирамиды, храмы. Египтянин периода Древнего царства (3000–2700 гг. до P. X.) тратил на религиозные цели те же самые восемьдесят процентов своей жизненной энергии, что и человек западноевропейского мегалита. Исходя из этого, можно утверждать, что государственной задачей было решение не экономических, а религиозных вопросов.

А те народы, которые махнули рукой на Бога, не создали ни цивилизации, ни государства, ни письменности. Ученые часто задаются вопросом: почему у одного народа есть цивилизация, государство, культура, письменность, литература, а в пятидесяти километрах, бок о бок с ним тысячи лет живет племя, которое ничего этого не знает и, кажется, совершенно не хочет знать. Вспоминается известный анекдот про негра и миссионера, как миссионер в Африке видит, спящего под деревом негра. Будит его: вставай, просыпайся. Тот спрашивает зачем. Ну как? Давно уже день, ты должен работать, выращивать урожай. А зачем? Продашь урожай, у тебя будут деньги, ты построишь дом, создашь семью. Ну, и что дальше? Посеешь хлеб снора, уже на большом поле, станешь богатым человеком. И что потом? А потом ты сможешь спокойно отдыхать. Так я и так отдыхаю. \

Те, кто и так отдыхает, ничего не создают. А колоссальное напряжение сил ради достижения вечности создает и материальную культуру, и цивилизацию, и письменность, и государство. В сегодняшней лекции я хотел показать, что человек религиозный, homo religiosus, — то же, что homo sapiens. А главное отличие человека от всего остального живого мира — его стремление соединиться с Богом. С колоссальным напряжением сил работая над духовной задачей, сознавая свою грешность, слабость, ущербность, стараясь преодолеть ее, человек как бы побочно создает весь тот мир, в котором мы живем сейчас. А когда он отказывается от задачи духовной, то утрачивает и свои достижения цивилизаци- онного плана. Так нас учит история религий, история человеческой культуры.

Лекция 2

Итак, я напомню, дорогие друзья, что вчера мы с вами говорили о доисторических путях искания Бога, о том, что с глубочайшей древности человек пытался найти свои пути к возвращению в потерянный рай. Но точно понять, как искал, мы не можем. Потому что нет главного памятника духовной культуры — слова, произнесенного и написанного. Представьте себе на минуту, что от христианства — не дай Бог, чтобы это случилось на самом деле, — не осталось ни слов, ни книг. Как мало мы сможем восстановить! Именно в таком положении находятся ученые, изучающие религии далекого прошлого.

Но примерно пять тысяч лет назад человек научился писать, освоил письмо, и это помогло нам не только узнать, как он верил и чем он жил, но и взглянуть на то, как верили его предки, пока не владели письменностью. Религия — очень консервативная форма культуры. Посмотрите, как много в нашей христианской традиции такого, что тянется из Византии, из первых веков, а то и вообще из ветхозаветного богослужения — скажем, чтение или пение псалмов. Мы целые тысячелетия привязываем к сегодняшнему богослужению в Церкви, и тот, кто не просто стоит в храме и молится, но знает историю молитвы и богослужения, ощущает, что буквально вся история, вся культура веков сконцентрировалась в сегодняшнем религиозном действе. Так же и даже, наверное, еще в большей степени человек был традиционен, когда он научился писать, все‑таки наше время — время довольно быстрого развития и быстрых изменений. Поэтому, читая первые письменные тексты, мы можем понять, во что верили люди за тысячелетия до того, как письмо появилось на свет, и увидеть, насколько правильны наши реконструкции доисторической религиозной жизни.

Прежде чем начать разговор о вере в ранней истории, посмотрим, почему и для чего возникло письмо. Ответ на этот вопрос не прост. Что‑то, наверное, заставило человека начать писать, не случайно же это получилось. Самые ранние письменные формы, очень короткие, восходят ко второй половине четвертого тысячелетия до Рождества Христова, где‑то середина, граница третьей и четвертой четверти четвертого тысячелетия: это личные имена. В Египте и Месопотамии их писали на табличках, которые помещали в могилы умерших. Не как сейчас у нас пишут на надгробии, чтобы другие знали, а помещали туда, где никто никогда не прочтет. Это было имя, которым умерший должен быть вызван к вечной жизни. Вы помните, как в Апокалипсисе говорится, что каждому спасшемуся будет дан «белый камень и на камне? написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто? получает» (Откр. 2,17).

Имя — весьма существенная часть личности: называя вещь, мы как бы вызываем ее из небытия к бытию, и для человека древности было очень важно, чтобы имя звучало. Те из нас, кто ходит в церковь и подает поминальные записки, знают, как важно, когда священник во время проскомидии вынимает частички за умерших, произнося при этом их имена; и потом, в конце литургии оглашенных, перед алтарем, на солее, читаются имена живых и имена умерших. Имена должны быть произнесены. Но всем известно, что мы не вечны, дети наши не вечны, пройдет немного времени, и имена забудутся. И вот, чтобы они не забылись, древний человек стал выписывать звуки имени — так появилось письмо. Несколько позже ему будет дано утилитарное употребление: например, стали указывать, куда, сколько и какие жертвы приносились в храмах. Но когда мы сталкиваемся с первыми развернутыми текстами, это опять же тексты религиозные, заупокойные.

Первыми из развернутых письменных памятников до нас дошли так называемые египетские Тексты Пирамид. Датировка их совершенно точна: они написаны в пирамидах царей пятой и шестой династии Древнего царства, в 2400–2200–х годах до Рождества Христова. Если собрать эти тексты, они образуют большую книгу. И они высекались в камне, навечно. Главные надписи писались в камере, где лежало тело умершего царя. Эта камера, после того как в нее вносили гроб с телом царя, полностью замуровывалась, в нее нельзя было войти, и тем не менее она была вся покрыта надписями, выбитыми в камне. Не забудем, что греческое слово «иероглиф» (ferrglufoj) означает в переводе «священное начертание»: иеро — «священный», глифос — «черта, то, что выбито» — видимо, в камне.

Ученые смогли прочесть эти надписи. Они переведены на многие языки мира, и сейчас в Москве делается первый перевод на русский язык. Должен вам сказать, что это тексты потрясающей силы. Конечно, в них надо войти; они писались для другой культуры, и сразу, легко их не поймешь. Но сразу неверующий человек и Евангелие легко не прочтет: когда от нечего делать берут почитать Евангелие, ломаются на первой же главе, на родословии Иисуса — идут имена, имена, становится скучно, и Евангелие закрывают. Но здесь вхождение в текст, конечно, еще сложнее. Речь идет о победе над смертью и о телесном воскресении умершего человека. Попробую по памяти прочесть вам одну надпись, в переводе, который сейчас готовится. Она сделана в гробнице царя по имени Тети, вот как она звучит: «Охо, охо! Восстань, о Тети! Собери кости свои, прими плоть твою, отряхни прах с членов твоих, прими питие твое, которое не прокисло, и хлеб твой, не испорченный плесенью. Встань, Тети, взойди на небо, открыты для тебя врата неба. При вратах ты встал, у дверей, закрытых для грешников. Врата открываются тебе, привратник выходит к тебе. Ведет он тебя к отцу твоему Гебу. Встречает тебя отец твой, обнимает тебя, ласкает тебя, ставит тебя впереди всех воскресших, звезд негибнущих. Восстань, о Тети, ты не подвержен смерти!» (373 речение).

Вот одна из многих сотен надписей, включенных в корпус Текстов Пирамид. Конечно, не все они столь поэтичны, некоторые содержат служебные ритуальные формы, но суть их ясна: она связана с ритуалом — в узком смысле этого слова. Мы часто употребляем слово «ритуал» (сейчас даже вошло в быт такое странное выражение, как «бюро ритуальных услуг») и тем не менее не отдаем себе отчет, в чем его смысл. Наше слово «ритуал» восходит к древнему индоевропейскому корню rita (откуда и слово «ритм», и английское right), обозначающему порядок, строй мира, установленный порядок бытия, сотворенного Богом. Человек понимал: он вышел из этого порядка, разорвал установленный закон и надо в него вернуться. Как вернуться? Мы не знаем, какие приемы использовались для этого в доисторическое время, о них можно только догадываться; кое‑что можно найти в этих текстах — как уже полузабытое, некогда использовавшееся. Но когда эти тексты писались, человек был одержим вот какой идеей: он должен хотя бы на время, совершив определенные обряды очищений, вновь стать таким, каким был до грехопадения. И тогда, в этом состоянии чистоты, пусть и временной, он может молиться Богу, смотреть на Него, надеяться, что, умри он в этом состоянии, достигнет соединения с Богом. Суть ритуала состояла в том, что человек воспроизводил действия, происходившие в мире богов и связанные с победой над злом. Вы знаете, конечно, библейскую историю грехопадения: человек поддался соблазну врага человеческого рода. И вот сутью древнего ритуала стало как бы проигрывание этой сцены наоборот: человек, точнее, некое богоподобное существо, отказывался следовать за врагом рода человеческого, а напротив, побеждал его. В Древнем Египте такой моделью для победы над злом служило предание об Осирисе.

Это был первый земнородный, его отцом была земля (у египтян и это особый разговор почему мужским началом, отцом, является земля — Геб, а женским, матерью, небо — Нут). Предком Осириса, часто и Его называют отцом, является Сам Творец. Осирис, первый царь мира, хорошо правит всей вселенной, но вызывает зависть у своего злобного брата, который с помощью различных ухищрений в конечном счете его убивает. И кажется, зло восторжествовало. Но остается Изида, вдова убитого и одновременно его сестра. Она не только оплакивает погибшего мужа, но с помощью какой‑то сверхъестественной силы на мгновение оживляет Осириса и зачинает от него сына — Гора. Этот сын потом в схватке побеждает убийцу и возвращает жизнь своему умершему отцу. Схватка очень жестокая, злобному врагу удается вырвать глаз у сына Осириса. Но этот глаз потом дается умершему, с его помощью он оживает.

Здесь речь идет об очень непростых образах; специалисты по Египту о многом спорят, и мы сейчас не будем вдаваться в подробности, важно, что любой умерший считался Осирисом. И любой умерший, вкушая жертву, которая символически была глазом Гора, сына Осириса, получал вечную жизнь, воскресение, причем воскресение телесное. Египетская мумия — это как раз образ телесного воскресения умершего. Египтяне мумифицировали своих умерших, как бы желая показать: твое тело хранится в неприкосновенности. Они не очень верили, что тело действительно пребудет неразрушимым (и на самом деле, не столько искусство мумификации, сколько исключительно сухой климат Египта позволил этим мумиям сохраниться до сего дня). Кроме мумий египтяне делали еще и статуи умерших, с очень точным портретным сходством, — они, кстати говоря, послужили началом современного скульптурного портрета. Эти статуи тоже ставили внутри гробниц, в замурованных камерах, не для того, чтобы на них смотрели удивленные прохожие: они были моделью, по которой в будущем восстановится тело.

Изучая книгу Текстов Пирамид, мы совершенно ясно видим, что древние верили в телесное воскресение умершего. И еще одна очень важная деталь: читая эту книгу, мы начинаем понимать, откуда возникла идея царской власти — тоже из принципа ритуала. Чтобы достичь какой‑то земной цели, к каковым относится богатство, здоровье, рождение наследника, не говоря уже о целях высших и небесных, человек совершал ритуальное действие. То есть он, совершив очищение, на время сам входил в мир богов или просил жреца, выступал как заказчик ритуала. Войдя в мир богов, он там побеждал зло, которое мешает реализации всего доброго, после чего доброе происходило в этом мире.

Древний человек понял, что должно быть какое‑то земное существо, которое постоянно находится в состоянии ритуальной чистоты и ритуального действия, является символическим отражением Бога на земле. Этим существом стал царь, и так появился до того неизвестный институт царской власти.

Царская власть возникает именно как религиозное действо — и такой она остается до последнего времени: как бы ни упрощались царские ритуалы, даже современные монархи Европы сохраняют определенные священные функции. Нас иногда смущает, что в древности большинство царей не управляли страной, в нашем смысле слова, хозяйственными, административными делами всегда занимался первый министр, визирь, а царь был вроде и ни при чем. Это иногда объясняют тем, что царей удавалось оттеснить. Ничего подобного, царь и не должен был заниматься административными делами, его главной задачей было религиозное действо. В Египте царь считался единственным посредником между Богом и людьми, и все жрецы были его представителями, а политические функции выполняли министры. Но поскольку политика — это тоже часть общей жизни, а потому в некотором роде священнодействие, то, конечно, и она в общем плане направлялась царем, но именно как религиозное действо, а не как чисто мирская деятельность, как суета. Религиозный аспект политики — это различение добра и зла, божественного и противобо- жественного в государственной, в общественной жизни. Именно такое различение, связанное с идеей суда, суждения, и находится в ведении Государя (и горе для страны, если царь не отличает правду от неправды или различает их превратно). А практическая политика, следующая из этого различения, осуществляется министрами.

Раннее государство было целиком направлено на идею спасения. Когда мы смотрим на картинки египетских пирамид, то вслед за древними греками думаем: какими ужасными деспотами были эти египетские цари! Как безжалостно они принуждали свой народ строить для себя такие невероятные, колоссальные гробницы! И только потом с удивлением узнаем, что никто не заставлял строить пирамиды. Конечно, работа была организована, но это не был подневольный, рабский труд, люди строили царю гробницу вовсе не по принуждению или потому, что хотели царю угодить. Они хотели угодить себе. Являясь, по представлениям древних, ритуальным богом, царь в себе, в своей плоти, спасал своих верных подданных. Те, кто были верны царю, воплощенному ритуальному божеству, вместе с ним шли в вечность. Царь являлся спасителем своих людей. Это означает, что в природе царя древние видели соединение двух начал: чисто человеческого, подобного всем остальным людям, и божественного, и надеялись, что царь как бы перебрасывает собой мост из этого мира в мир вечности, и именовали царя богом — нечер, по–египетски «чистый», и это же слово означает — «Бог».

Гробница царя была орудием спасения всего народа. Именно поэтому египетский царь жаловал своим верным подданным — в первую очередь министрам, близким ему людям, но также и любому отличившемуся египтянину — не звезду героя Древнего Египта, а элементы погребального ритуала: гроб, гробничный вход, а то и всю гробницу за счет государства, и позволял возвести такую гробницу поближе к своей собственной. И эти дары считались самыми дорогими — не так важно получить орден на шею, как получить уверение, что ты сам будешь царем вечности, ведь Тексты Пирамид ясно говорят, что царь спасает верных своих как часть своей плоти. То есть он и они едины в вечности, если уже здесь, на земле, пребывали в единстве.

Читая Евангелие, мы не всегда, может быть, понимаем либо принимаем как красивый эпитет, как фигуру речи те слова, которыми Нафанаил приветствует Иисуса: «О Равви, Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев!» (Ин.1,49). Однако для древнего иудея, как и для любого древнего восточного человека, понятие «царь» вовсе не было красивым риторическим элементом, для них царь — это спаситель. Другое дело, что евреи не верили, что земной царь может спасти. Но весь остальной Восток верил. В псалме говорится: «Не надейтесь на князей, на сынов человеческих — в них нет спасения» (Пс.145,3). Этим автор псалма ясно указывал, что вокруг него другие народы, и многие из израильтян, подражающих иноземцам, надеются на это. Конечно, с сегодняшней христианской точки зрения это была ошибка. Но древние ошибались не сущностно, а во временном смысле: для них каждый правитель был спасителем. На самом же деле их правители были лишь образом, отблеском того Спасителя, который должен был прийти, того истинного Царя, Царство Которого не от мира сего. И неверно считать, что хитрые фараоны использовали эту веру народа в идеологических целях. Конечно, люди есть всякие, и цари были всякие: хитрые, коварные, гадкие, а были и очень достойные. Но народ ждал от царя — и царь был обязан соединять земное и небесное, предстательствуя за своих верноподданных перед Богом Вседержителем.

Царь приносил жертвы за всех умерших египтян — конечно, не сам, огромная армия жрецов приносила жертвы от его имени, — но заупокойная формула гласила: приносят царь и Осирис жертву за такого‑то и такого‑то человека. Пусть царь его и в глаза не видел, и имени его не знает, но символически любой умерший египтянин–простолюдин и царь связывались жертвой. В титул царей Египта входило имя Гора, сына Осириса: как Гор, сын Осириса, оживил отца, так царь оживляет любого умершего, дает ему вечную жизнь. Если обширнейшую и сложнейшую веру египтян свести к одному зерну, оно будет в идее дарования вечной жизни. Уповая на спасение через царя, египтяне фактически ожидали грядущего Мессию, обманываясь во временах и сроках, но не в сути своего ожидания. Таков был путь Египта.

Нас всех учили в школе, что и в Египте, и в Месопотамии была масса богов. Первое сомнение в многобожии этих народов зарождается, когда начинаешь изучать современную Индию, потому что в некотором роде современная Индия очень похожа на Древний Египет. На первый взгляд там тоже масса богов: сотни статуй, имен, изображений, часто шокирующих. И народ действительно им поклоняется. Но если вы побеседуете с современным образованным индийцем, верующим индуистом, или прочтете ка- кой‑нибудь серьезный индийский текст трехтысяче- летней давности, то узнаете, что все эти боги суть не что иное, как проявление энергий Единого Бога Творца. Энергии персонифицируются, что для нас непривычно, но если бы мы стали персонифицировать благость Бога, Его силу, Его мудрость, у нас тоже получился бы пантеон. Нигде, ни в Египте, ни в Месопотамии, ни в Индии, боги не находятся в отношениях конфликта (как, скажем, в Древней Греции), это не какая‑то мифологическая игра, а именно проявление единой силы в ее многообразии. Наши представления о многобожии сформировались под влиянием греческой религии, которую до нас донесли Гомер и Гесиод. Но в их поэмах греческая религия очень своеобразна, не похожа на многие иные религии Древнего мира.

Что касается религии Египта, до нас дошло довольно много текстов (например, знаменитая сотая станца Лейденского папируса, XIII век до Р. Х.), в которых прямо говорится, что есть один Бог Творец, который из ничего сотворил мир. Вот эта станца:

«Первый, вошедший в бытие в начальные времена,

Сокрытый, вошедший в бытие в начале -

Незнаемо таинственное естество Его.

Не пришел ни один бог в бытие прежде Его,

Не было иного бога с Ним,

Дабы мог он поведать об образе Его.

Нет матери у Него,

От которой могло бы быть познано имя Его,

Нет отца у Него, который бы родил Его

И который бы мог сказать: это — я.

Создавший Сам яйцо Свое (т. е. — родивший Себя

Сам. — Авт.),

Дух непостижимый рождением Своим,

Сам сотворивший великолепие Свое,

Бог прекрасный, Сам введший Себя в бытие.

Все боги вошли в бытие, когда Он положил начало Себе».

(P. Leiden 1,350, iv 9–11)

В Британском музее еще со времен походов Наполеона в Египет хранится огромный черный гранитный камень. Современные египетские крестьяне использовали его в качестве жернова водяной мельницы; и так крепок был этот гранит, что на нем сохранились, несмотря на многовековое истирание, древнеегипетские иероглифы. В конце XIX века английский ученый Джеймс Генри Брестед сумел прочесть текст, написанный на камне. К сожалению, то, что было ближе к дырке, через которую проходила ось жернова, стерлось совсем, но по краям текст не поврежден и читается довольно легко. Это знаменитый теперь среди египтологов Памятник Мемфисского богословия. Возраст надписи датируется восьмым веком до Рождества Христова, но язык и все, что связано с этим текстом, ясно говорит о его глубочайшей, не менее чем двух с половиной тысячелетней, древности. Просто его несколько раз переписывали. Возьмем Библию, например Ветхий Завет современного типографского издания. Никто же не подумает, что он написан в наше время, очевидно, что это просто перепечатка и перевод на новый язык того, что было написано давным–давно в Древней Иудее. Примерно такая же история с мельничным камнем.

Когда Брестед перевел этот текст и впервые опубликовал его в немецком египтологическом журнале в 1901 году, весь ученый мир был потрясен. В тексте говорилось, что Бог Творец замыслил все в сердце, произнес своим языком, и все стало быть, все появилось на свет. Мы раньше думали, писал Брестед, что это греческая философия ввела понятие логоса, творящего слова (оно появилось до Евангелия от Иоанна — в греческой послеплатоновской философии это довольно обычный образ), оказалось же, что греки не лукавили, когда говорили, что всему научились у египтян. Действительно, в египетском тексте все это было сказано задолго, за много тысяч лет до греков. Итак, оказывается, что эту величайшую истину о творении мира из ничего словом — «замыслил в сердце и произнес языком» — знали уже египтяне, а возможно, знали и задолго до них. Но написано это было впервые именно египтянами и дошло до нас на черном гранитном камне — камне Шабаки, как его называют ученые по имени того царя XXV династии, который повелел воспроизвести надпись в VIII веке до Рождества Христова.

Итак, исследуя древнейшие письменные тексты — а древнейшая письменность — это Египет и Месопотамия, — мы видим, что человек был бесконечно мудр, он только иначе мыслил, чем мы, его богословие было иным. Это было богословие образа, а не формулы, как наше, возникшее благодаря знакомству Святых Отцов с греческой классической философией и дискурсивно- диалектическим методом презентации мысли. Тем не менее это было глубочайшее знание. Ошибкой древних было не многобожие, нет, они так же верили в Единого Бога Творца, так же ждали воскресения, победы над смертью; их заблуждение заключалось в том, что они переносили на конкретного ритуального богочеловека то, что должно было случиться в будущем. Но, может быть, они и знали, что это должно случиться в будущем, и понимали, что этот ритуальный богочеловек, реальный египетский или шумерский царь лишь символ… Символ, как я говорил на прошлой лекции, эпифанический, то есть не просто изображение, но одновременно и какая‑то предреализация будущего события. Кто знает? В любом случае можно сказать, что древний человек жил напряженной идеей поиска спасения.

Религиозная традиция Месопотамии, совсем не похожая на египетскую, впоследствии очень смущала и греческих языческих писателей, и ранне–христианских авторов. Дело в том, что в Месопотамии появилась идея так называемого священного брака — иерогамия. В чем был его смысл? Главной ритуальной моделью Месопотамии был миф о Инанне и Думузи. Инанна, ин нана, на шумерском языке «царица неба», божественное существо, — дочь, как ее называли, и одновременно супруга — явно женская энергия высшего небесного Бога. Итак, Инанна вступает в брак с земным человеком Думузи, и в результате Думузи не умирает полностью, он часть времени проводит в подземном мире, а часть — в мире богов. То есть смерть уже всецело не владеет человеком, она разрушена.

Думузи — муж Инанны, а поскольку муж и жена становятся одной плотью и передают друг другу свои качества (помните библейское «и будут двое одна плоть», замечательные слова, которые помогают нам жить в браке, несмотря на все его трудности), Думузи получает божественные качества. Эта логика приводит к тому, что в Месопотамии царь каждого города ежегодно в новогодний праздник (а новолетие — это праздник возобновления бытия, к концу года как бы бытие кончается, а в новолетие возобновляется вновь) вступает в священный брак с верховной жрицей Инанны, которая символизирует саму богиню. Не надо думать, что в этом браке был какой‑то закамуфлированный сексуальный план; царь имел гарем, и для него не представляло особого интереса раз в год соединиться еще с одной женщиной. Это было чисто религиозное действо, человеческая и божественная природы соединялись в браке. И царь как человек, соединяясь в браке со жрицей богини, тем самым соединял с божеством весь народ, весь свой город. Он был посредником между миром богов и миром людей — но иным образом, нежели в Египте.

Обе эти формы, достаточно своеобразные, сохранялись на протяжении многих веков. Однако где‑то на грани третьего и второго тысячелетий египетская и ме- сопотамская ритуальные культуры переживают глубочайший кризис: происходит нечто подобное современным революциям.

Революция в Египте дошла до нас в известном тексте «Речения Ипуэра» — он переведен на русский язык академиком Коростовцевым, и те, кто хочет, могут его прочесть; хотя переводчик кое–где увлекся красотами стиля и передал текст не очень точно, но в целом перевод хорош. Ужасная гражданская революция, страшная катастрофа, которую пережил Египет, прекрасно известна историкам, она читается и в памятниках. Примерно триста лет длилась эпоха безвременья (триста лет — мы с вами еще можем быть оптимистами): были уничтожены царские гробницы, сожжены мумии царей, разграблены и уничтожены храмы. Жрец Ипуэр, очевидец этих событий, восклицает: «Тайны страны умерших (это те самые тексты, которые писались в заупокойных камерах) раскрыты! Те, кто обладали властью, стали ничем. Те, кто были ничем, те стали обладать всем. Жизнь повернулась, подобно гончарному кругу». Здесь академик Коростовцев перевел не очень точно, и этот перевод вошел в школьные учебники: «Жизнь перевернулась, подобно гончарному кругу». Гончарный круг, как известно, не переворачивается, а поворачивается. Итак, жизнь повернулась полностью, но потом произошла стабилизация.

В Месопотамии было нечто похожее, но там было одновременно еще и нашествие варваров, касситское завоевание. В Египте же разразилась типичная гражданская война, междоусобная брань. Любая катастрофа такого масштаба происходит не просто из‑за борьбы за власть, когда поднимается вся масса народа, в этом всегда есть какая‑то духовная причина. Мы можем только догадываться о ней, потому что никто из тогдашних людей не проанализировал события глубоко и мировоззренчески, жрец Ипуэр скорее описал происходящее и, как сторонник традиционного хода вещей, ужаснулся ему.

Исходя из большой суммы данных (еще один очень интересный текст, касающийся этого времени, «Пророчество Неферти»), можно реконструировать следующую духовную картину. Вера в царя–спасителя поколебалась, царь все‑таки оказался обычным человеком, слабым существом, не дающим надежды на спасение. Во многом это, видимо, было связано с этикой. В изречениях Ипуэра есть обличения по адресу царя, что для Египта совершенно несвойственно: «Ты правитель, в твоих руках сила, власть и мудрость. А ты все упустил. Ты оставил страну на разграбление. Ты не сохранил единства страны. Ты сам не сохранил того порядка в себе, который мог быть сохранен в стране». Оказывается, ритуальный бог — царь должен был постоянно в себе воспроизводить правильные ритуальные формы.

Вы знаете, что и для монарха, буквально до последнего времени, сохраняется так называемый царский ритуал. Думаю, никому из вас, встреться вы случайно с английской королевой, не придет в голову подойти и сказать: «Привет! Ну, как поживаешь?» — и пожать ей руку. Для нас естественно благоговение перед королем. Когда однажды в Австралии встречали королеву Елизавету II, премьер–министр — не знаю, может быть, он выпил — чуть приобнял ее за талию, так как она оступилась, такой чисто инстинктивный жест. Ему, однако, пришлось подать в отставку — есть вещи, которые недопустимы даже в отношении современного, совершенно секуляризованного монарха. И сам монарх скован ритуальными ограничениями, он во всем должен воспроизводить божественное и должен быть чужд всему падшему, земному. А человек, имеющий колоссальную власть, очень слаб, он ведь все‑таки человек. И это, видимо, привело к кризису веры в то, что царь спасает. Именно это вызвало крах древнеегипетской монархии. Потом монархия восстановилась, и формально вся титулатура осталась неприкосновенной, но внутренне уже никто всерьез не верил, что царь является спасителем. Это ушло, осталась только форма. И уже не воздвигали пирамид, а строили намного более скромные гробницы: невозможно было поднять народ на гигантские дела ради царя.

В мире наметилось новое видение: не ритуальное спасение через уподобление какому‑то действию в мире богов, совершаемому прообразом божества — царем, а нечто иное. Оно появляется в Египте, в Месопотамии, позднее распространяется на периферию тогдашнего культурного мира и захватывает почти все страны. Переходное время занимает почти все второе тысячелетие.

Суть непростого процесса состояла вот в чем. Человек обнаруживает в себе самом нечто божественное, некую божественную частицу. Возможно, это знание было и раньше, но, безусловно, оно связано с углубленной молитвой. Опыт молитвы всегда, в любой культуре, в любой традиции, открывает в человеке божественную искру — а она есть в нем всегда. И человек начинает понимать, что все эти огромные, громоздкие государственные формы спасения вроде бы и не нужны, что основа спасения находится в глубине сердца. Что сутью спасения является верность не царю, а Богу, Творцу, а царь — только правитель, не более.

С этой мыслью входит в историю еврейский народ, но одновременно она же глубоко преображает культуры Южной Азии. Египет и Месопотамия, страны очень древние, с устоявшейся цивилизацией, тоже пережили этот кризис. Появился ряд интереснейших скептических текстов, где вообще выражается сомнение в вечной жизни. Что касается Египта, вспоминается замечательный текст — заупокойная стела Таимхотеп — жены верховного жреца города Мемфиса Пшерниптаха. Женщина умерла молодой, лет тридцати четырех; она оставила предсмертную речь, как было принято в Египте, — возможно, это действительно была ее речь, возможно, стилизация, этого мы никогда не узнаем.

О брат, супруг, друг, первосвященник!

Не уставай пить и есть, хмелей,

Наслаждайся любовью, празднуй,

Следуй желанию сердца день и ночь —

Да не печалится сердце твое,

Да будут благими для тебя годы, проводимые на земле!

Весь Запад — страна сна,

Мрак лежит на этой обители,

На этом месте спящих в своих мумиях,

Не пробуждающихся, чтобы видеть

Своих братьев, своих отцов и матерей,

Забыло сердце и жен и детей.

Вода жизни, напояющая всех, ее жажду я!

Струится она для того, кто на земле.

Жажду я воды, текущей позади меня.

Не ведаю я, где она, с тех пор как прибыла в эту юдоль.

Полный пессимизм — и не забывайте, что это жена верховного жреца. Это честный текст, видимо, так действительно чувствовали тогда многие. И вдруг в этом же тексте удивительный прорыв надежды:

Дай мне струящейся воды! Скажи мне: «Недалеко ты от воды!» Обрати лицо мое к северу, к краю вод! Быть может, тогда упокоится сердце мое от снедающей его тоски. <…>

О вы все, пришедшие в этот город мертвых, Воскуряйте мне благовония, возливайте мне воду В каждый праздник Запада.

Стела № 147 Британского музея (I век до P. X.)

Не следует забывать, что в Египте северный ветер со Средиземного моря нес прохладу и дождь, в отличие от иссушающих пустынных ветров.

Человечество никогда не шло гладкой дорогой, оно всегда оступалось, сомневалось, мучалось, вставало и шло дальше. Еще один интересный текст этого странного, тяжелого периода, времени глубочайшего скепсиса и сомнения, это 175–е речение так называемой Книги Мертвых. Книга Мертвых появилась примерно через тысячу лет после Текстов Пирамид; ее речения записывались на папирусе и вкладывались в ткани, которыми пеленали тела умерших. Эти тексты дошли до нас в огромном количестве, благодаря тому, что сухой климат Египта сохраняет папирусы — как и тела умерших. И вот в 175–й главе Книги Мертвых, найденной на нескольких телах, встречается очень интересный текст.

Умерший оказывается в ином мире, читаем его слова: «Как здесь темно, как здесь беспросветно, здесь нет ни хлеба, ни пития, и нет здесь утех любви». В ответ Верховный Бог говорит ему: «Я даровал тебе вечность вместо хлеба и пития, вечную радость вместо утех любви, покойся в мире». В этом тексте есть конфликт — но конфликт разрешенный.

Все второе тысячелетие продолжается борьба двух начал. Для Египта она закончилась только с христианизацией страны. Во втором веке после Рождества Христова первой из всех стран мира Египет целиком стал христианским, языческими остались лишь греческие колонии — Александрия, Птолемаида, Навкратис. А простые феллахи Египта, обычные земледельцы, часто полуграмотные, а то и вовсе неграмотные люди, образовали ядро египетского монашества. Конечно, без многотысячелетней подготовки, утончившей душу, без тех запросов, которые формировала дохристианская религиозная традиция с ее верой, скепсисом, сомнениями и обретениями, такой быстрой христианизации быть не могло. Пришел истинный Царь, Тот, Кого ждали в Египте на протяжении тысячелетий, Тот, Кто действительно побеждает смерть, и народ узнал своего Царя, Египет стал христианским.

А вот в Южной Азии процесс пошел по–другому. Там тоже в глубочайшей древности верили в личное телесное воскресение; хотя там и не было царской власти, но было упование, что, участвуя в ритуале, человек воспроизводит победу над смертью, которую одержал когда‑то Бог. Речь идет о Ведах, древнейшем пласте индийской религии.

Вы знаете, что Веды — это собрание гимнов, которые на протяжении многих тысячелетий изустно передавались из поколения в поколение. Веды вообще запрещалось записывать, такой священный текст нельзя было предавать мертвой букве. И чтобы их сохранить, была разработана целая социальная структура древнего арийского общества, к которому генетически принадлежим и мы с вами, ведь славянские народы, к которым относится русский, входят в индоевропейскую семью языков. Примерно пять тысяч лет назад происходит какой‑то непонятный этнический процесс, в результате которого арийские племена начинают быстро распространяться на просторах Евразии. Одни пошли в Западную Европу и достигли Атлантического океана: современное государство Ирландия, на родном своем кельтском языке звучащее Эйре, — это не что иное, как Арья — страна ариев. Другие пошли на юг, создав греческий мир на юге Балканского полуострова, на Крите, островах Архипелага, а в Малой Азии мир тоже арийской хеттской цивилизации. Помните хеттеян, хеттов Библии, Урию Хеттеянина? Это тоже древние арии. А третьи отправились на восток, где образовалась страна Иран, Ариана, Арьяншахр, то есть страна ариев, и еще дальше — на юго–восток, через Инд, к южным предгорьям Гималаев, в современный Панджаб. Они около 1500 г. до Рождества Христова завоевали, покорили и уничтожили древние, доарийские государства долины Инда (открытые только в двадцатом веке) и принесли на просторы Индостана древнюю ведическую религию.

Ведийское общество было удивительным образом приспособлено для передачи вед. Кто занимался историей, знает, что в римском обществе было такое понятие — «триба», три неродственных социальных группы, соединенные вместе. От «трибы» происходит английское tribe — «племя», хотя «триба» совсем не однозначно русскому слову «племя». Наше племя — это те люди, которые произошли от одного предка, в конечном счете, все вышли из одного чрева, из одной утробы, а триба предполагает наличие трех разных групп, не имеющих между собой родственных связей, но живущих совместно и выполняющих различные, строго определенные функции в системе трибы. Индоевропейская триба состоит из группы священников–брахманов, группы воинов–кшатриев и группы простых домохозяев, земледельцев и скотоводов, — вайшьев. Священники — главные хранители традиций племени и трибы. Именно священники должны были заучивать корпус Вед и передавать из поколения в поколение. Другие сословия тоже их учили, но не в полном объеме.

Уже в Индии к разделению арийского общества на три группы, трибы, добавилась четвертая группа, или каста. «Каста» — слово европейское, португальское, сами индийцы эти группы именуют «варна», то есть цвет. Четвертая варна — это шудры, слуги, происходившие, по всей видимости, из местного, неарийского населения Индии. Шудрам запрещалось изучать веды, а трем высшим кастам разрешалось.

Что такое веда? Это слово родственно нашим словам «ведать», «ведение», и «ведун» (колдун) тоже восходит к этому корню. «Ведать» — значит «знать», но не в том смысле, что человек знает английский язык или математику; «ведать», «изведать» значит «соединиться с объектом знания, составить с ним одно целое, получить священное единство с тем, что ты изучил». «Ведать» — означает очень высокий уровень соединения с объектом познания, чуть ли не брачное единство с ним, когда изучаемое и изучающий становятся одним целым, как и муж с женой, по слову Библии — одной плотью.

Итак, корпус Вед состоит из четырех собраний — самхит. Сейчас на русский язык впервые полностью переведена Т. Я. Елизаренковой наиболее крупная и известная самхита — «Ригведа», Веда гимнов. Она занимает три толстых тома. Поскольку Вед четыре, таких томов должно быть двенадцать, а так как Веды с самого начала использовались с комментариями, то количество томов достигло бы размеров большой библиотеки. Арии не писали вообще: у них не было письменности, все запоминалось наизусть. И запоминалось так, что когда Веды были записаны впервые — это произошло уже после Рождества Христова, — то записи, сделанные в разных концах Индии, не отличались даже пунктуацией — абсолютно адекватная передача огромного корпуса текстов.

Чтобы так передавать веды на протяжении многих поколений, необходимо было подчинить этой задаче всю жизнь. Если мегалитическая культура ориентировалась на строительство заупокойных памятников из камня, земли и дерева, то наши арийские предки употребляли не меньшие усилия для сохранения и передачи вед, которые, по их глубокому убеждению, были даром Бога, «шрути», то есть «услышанное» — то, что было услышано какими‑то древними мудреца ми–провидцами, риши, от Самого Бога.

Представьте себе, что такое выучить наизусть Библию, а тут по объему текст во много раз больше. Чтобы его выучить, ученичество для священника продолжалось с семи до двадцати одного года. Мальчики, потом юноши должны были находиться в доме учителя, с его слов наизусть учить эти тексты и их употребление. Что же это за удивительные тексты, которые требовали такого к себе отношения, ради которых, собственно, и существовало общество? Человеческое общество и вся вселенная существуют благодаря ведам, говорили древние арии. Но если мы начнем читать русский перевод «Риг- веды», он нас очень разочарует: какие‑то непонятные события в мире богов, на которые намекает, очень редко говорит прямо, древний поэт. Ну и стоило ради этого огород городить? — спросим мы. Конечно, если назначение этих текстов — удивить, порадовать или успокоить душу, не стоило. Но ведь они связаны с победой над последним врагом, то есть смертью, а за победу над смертью не жалко заплатить при жизни никакую цену.

Мы снова встречаемся с ритуалом, но без царского элемента. Возьмем классический гимн — 32–й гимн первой мандалы, то есть первого круга, «Ригведы» (традиционно «Ригведа» делится на десять глав — кругов). В нем описывается, как Индра побеждает чудовище Вритру. Индра — одно из тех божественных существ, которых древние индийцы называли адити — «беспредельные». Боги беспредельны, и все они суть энергия Единого Бога Творца, которого именуют Аджа — «нерожденный». Вошедшие в русский язык слова «генезис», «ген», «генетика» — все это поздние греческие соответствия древнеиндийского корня джа — «рождаться», «появляться». «А» — отрицательная частица, Аджа — «нерожденный». Все боги — адити, «беспредельные» — проявления энергии Творца, но каждый из них имеет свой личный образ и может действовать автономно от остальных, в то же время они никогда не вступают в конфликтные отношения друг с другом, как греческие боги.

Итак, Индра (слово индоевропейского происхождения и однокоренное с нашими «ядро», «ядреный» — «крепкий, здоровый, цельный») — это образ силы, и он вступает в бой с чудовищем. Его имя Вритра. Вритра — на санскрите «преграда, плотина, затор». Это чудовище лежит и не пускает воды человеческие в небесный мир, а воды небесные — в мир человеческий, оно легло средостением между миром богов и миром людей. Понятно, что это за чудовище, его и описывают как змея. Хотя конечно же вы понимаете, что змей — лишь поэтический образ, лишь метафора. На самом деле это некое метафизическое понятие отпавшего от неба, от Бога существа. Индра сражается с Вритрой, убивает его, и после этого воды человеческие (довольно таинственный образ, но понятно, о чем идет речь) начинают свободно течь в небо, то есть люди могут беспрепятственно восходить на небо, а Божественная благодать — нисходить в мир. Главный эпитет Индры — Вритрахан, то есть убийца Вритры.

Вот фрагмент текста 32–го гимна первой мандалы «Ригведы»:

Когда ты, Индра, убил перворожденного из змеев,

И перехитрил хитрости хитрецов,

И породил солнце, небо, утреннюю зарю,

С тех пор ты уже не находил себе противника.

Он убил Вритру, самого (страшного) врага, бесплечего,

Индра, дубиной — великим оружием.

Как ветви, топором обрубленные,

Змей лежит, прильнув к земле…

Через (него), безжизненно лежащего, как раскрошенный тростник,

Текут, вздымаясь, воды человеческие.

Кого Вритра с силою сковывал, У их ног лежит теперь змей.

Теперь посмотрим, как этот гимн превращается в ритуальную формулу. Каждый жрец, читая его и держа в уме то, что сделал Индра, чтобы освободить людей и уничтожить преграду, совершает четко определенные действия, которые символически изображают действия Индры, убивающего Вритру. Таким образом зло, которое мешает человеку соединиться с миром богов, уничтожается на время совершения ритуала, и та цель, то желание, которое имеет заказчик ритуала, реализуется, будь то земные вещи или победа над смертью и блаженная вечность. Судя по тому, что древние индийцы хоронили своих умерших после кремации в курганах, и по целому ряду заупокойных гимнов, которые дошли до нас в ведах, они верили, что после победы над смертью умершие войдут в мир вечности, в запредельную даль (так именовали мир божественной вечности древние арии — парах параватах, «запредельная даль»).

Скепсис, который поразил Египет и Месопотамию, коснулся и индоарийских племен, но позже, где‑то на рубеже 1200 года до Рождества Христова. Однако если Египет и Месопотамия переболели им и в общем‑то не пленились отбрасыванием ритуала настолько, чтобы вместе с ним отбросить и идею телесного воскресения, и идею уникальности жизни, то в Индии было иначе. Былая периферия человечества становится центром новой совокупности религиозных идей. Эти религиозные идеи рождаются в кругу, как мы бы сказали, монашествующих.

У индоариев существовала практика четырех ашрам (слово, родственное нашему — «храм»), этапов жизни, которые каждый человек должен был проходить в отношениях с Божественным миром. Первый, от семи лет до двадцати одного года, — ученичество у священников. Ученик, брахмачарья, давал обеты полного послушания учителю и полного целомудрия, полового воздержания на все время обучения. В двадцать один год он, уже всему наученный, возвращался в свою деревню. К этому времени родители подыскивали ему невесту, он женился и начинал жизнь домохозяина — гри- хастхьи. Он продолжал совершать обряды, ритуалы, но у него рождались дети, он работал, служил. Этот период продолжается приблизительно до шестидесяти пяти лет и делится на две части: до сорока лет — время рождения детей и чисто домашней, хозяйственной деятельности, от сорока до шестидесяти пяти продолжается супружеская жизнь, рождаются дети, но главное внимание уделяется общественным делам: человек должен заниматься делами своей деревни, по крайней мере, быть в составе деревенских старост, если он не идет на более высокие уровни, как бы мы сейчас сказали, управленческих структур. Но в шестьдесят пять лет все это кончается. Примерно в этом возрасте, считается, он должен увидеть сына своего сына уже выросшим, пришедшим из ученичества. После встречи старшего внука полагается передать старшему сыну огонь домашнего очага, на котором совершаются и жертвоприношения, а самому уйти в лесной монастырь, стать ванапрастхой — лесным отшельником.

Для брахманов и кшатриев (но не вайшьев), полагали арии, глупо и не нужно всю жизнь жить в деревне. В определенном возрасте надо оставить хозяйство и заниматься в основном молитвой в монастыре и обучением учеников. Там можно вместе с немолодой уже женой поселиться в домике, рядом с такими же отшельниками, развести свой огород. Это третья ашрама — лесное общинное отшельничество.

Но это еще не конец. Далеко не всем, но тем, кто чувствует в себе еще большее стремление к духовному росту, можно совершить последний шаг — стать бродячим аскетом, или, как говорят в Индии, саньяси — от- реченцем. Такой человек (а им может быть только брахман) отказывается и от дома, и от супруги, и от сообщества отшельников. Он дает обет вечно быть в пути, нигде не жить больше трех дней, никогда не произносить ни одного слова, кроме молитвы, то есть не вести никаких бесед с людьми, только с Богом (одним лишь духовным детям можно давать наставления) ничего никогда не просить и, естественно, не производить никакой пищи. Такой странствующий монах молча идет из деревни в деревню с чашей для подаяния: что ему положили в чашу, то он и ест. Получив от кого сладкой рисовой каши, а от кого острых, наперченных овощей, желательно выйти за пределы деревни, смешать все это с речной водой в один ком и запихнуть в рот, чтобы не получить никакого удовольствия от еды. Этот обычай существует до сих пор, и многие индийские предприниматели, министры и депутаты парламента заканчивают свою жизнь бродячими монахами на дороге. Это, по мнению индийцев, достойное завершение человеческого существования.

И вот, как раз в лесных монастырях Индии, среди ванапрастха, появляется новое учение. Отчасти мы встречаем его и в других культурах, но здесь оно достигает очень большой силы. В чем же оно состоит? Веды учат внешним действиям, внешним ритуалам, говорили последователи этого нового учения, на самом же деле Бог всегда внутри человека. Человеческий дух (атман) тождественен Аджа, Богу Творцу, которого к этому времени начинают именовать Брахман. Атман равен, тождественен Брахману — «ты то еси», на санскрите — «тат твам аси» (замечаете сходство славянского языка и санскрита?). Из этого делается вывод: весь этот мир — иллюзия, прельщение. Причем не только внешний мир, но само твое тело, чувства, твоя самость — это иллюзия, и она только мешает, привязывает человека к земному миру, к тому, что не Бог. Как говорится в одном индийском тексте, надо «разрубить узлы», освободиться.

Тексты, в которых рассказывается о новом учении (они, кстати, тоже очень хорошо переведены на русский языкА. Я. Сыркиным), называются упанишады, от санскритского отглагольного существительного упани- сад, что значит «сидение у», имеется в виду «у ног учителя». Учитель сидит на низкой скамейке, ученик — на циновке у его ног и задает вопросы. Упанишады — это всегда диалог: учителя и ученика, царя и подданного, Бога и человека, мужа и жены, сына и отца. Некоторые упанишады достигают очень высокого художественного совершенства.

Сутью упанишадического учения является утверждение, что человек должен соединиться с Брахманом, с Аджа, с абсолютным Божественным бытием, но ценой отказа от себя, отбросив свою личность. Это прекрасно выражено в тексте, который вошел в одну из самых древних упанишад, в Брихадарань- яку Упанишаду — «Лесную Упанишаду». Там рассказывается о мудреце Яджнавалкье; он довольно часто фигурирует в индийской литературе, считается одним из тех легендарных провидцев, которым были свыше сообщены веды. У Яджнавалкьи было две жены — Майтрейи и Катьяяни. С Майтрейи можно было говорить о Брахмане, то есть о Боге, а с Катьяяни только о том, о чем говорят с обычной женщиной. И вот наступил момент, когда Яджнавалкья решил стать лесным отшельником, ванапрастха. Он не берет с собой своих жен и поэтому хочет разделить между ними свое имущество, а оно, вероятно, было немаленьким. И вот он обращается к Майтрейи и говорит:

- Госпожа, я решил оставить это состояние и перейти к иному и хочу разделить свое имение между тобой и Катьяяни.

Майтрейи спрашивает:

- Скажи мне, господин, если я получу богатство, стану лия бессмертной?

- Нет, Майтрейи, ты станешь подобной тем, кто имеет богатство, но нельзя достичь бессмертия с помощью богатства.

- Так зачем же мне то, что не делает меня бессмертной? Нет, господин, ты мне лучше расскажи о том, что дает бессмертие?

Прекрасный вопрос, и на него следует достойный ответ:

- Ты и раньше была мне особенно дорога, госпожа, а теперь стала еще дороже. Послушай же, я поведаю тебе о бессмертном и вечном.

- Не ради мужа дорог муж, но ради Атмана дорог муж, не ради сыновей дороги сыновья, не ради вед дороги веды, а ради Атмана, и все надо забыть, отбросить, ценить только одно — Атман. Дух — единственная ценность, единственное, что спасает. Все остальное ценно постольку, поскольку оно через Атмана принимается.

Он дает целый ряд примеров, очень ярких, наглядных, и завершает свой диалог так:

- Итак, дорогая, только об Атмане надо думать, только Атмана надо сознавать, только Атмана надо любить, только к Атману надо стремиться. Нет после смерти сознания.

Тут бедная Майтрейи развела руками. Она была благочестивой, верующей, ведически образованной женщиной, конечно же, она надеялась вместе с мужем пойти в эту беспредельную даль, парах параватах, и что муж объяснит ей, как это сделать лучше. А он говорит, что нет после смерти сознания.

- Ты меня смутил, господин, своими словами, я не понимаю этого Атмана.

— Воистину я не говорю ничего смущающего, Майтрейи. Ведь когда есть двое, то один видит другого, один ощущает другого, один вкушает другого, один познает другого. Но когда все для тебя стало Атманом (то есть Божественным духом), что и как ты можешь сознавать, что и как ты можешь обонять, что и как ты можешь любить — ведь ты же с Ним стала одно целое.

Действительно, слово со–знание предполагает наличие двух, как и со–дружество, со–жительство. Со–знание — это когда ты сознаешь Бога и Бог сознает тебя, когда между Богом и человеком идет определенный диалог, беседа двоих. А когда Атман тождественен Брахману и соединяется с ним, то о каком сознании может идти речь? Это скорее напоминает, как капля воды, падая в море, сливается с океаном: где ее потом найдешь, она и океан — одно целое, потому что капля и была взята из него. Это любимый индийский образ для объяснения феномена, о котором я веду речь. Сознанию Яджнавалкья противопоставляет познание. Атман весь состоит из познания (виджна), то есть из тождественности самому себе, но он не предполагает двойственности, присущей со–знанию (самджна). «Как можно познать познающего, о Майтрейи!» — восклицает Яджнавалкья. С Атманом можно отождествиться, но его нельзя созерцать как нечто внешнее, вне тебя положенное. Поэтому нет после смерти сознания.

Объяснив это Майтрейи, Яджнавалкья уходит в лес. Из его слов вытекает очень важное следствие. Если человек, как нечто отличное от Бога, есть лишь иллюзия, а единственная бытийная реальность — Божественный Дух, перед нами открываются несколько путей, и о них говорится в той же «Лесной Упанишаде». В другом диалоге из этой книги мы узнаем о том, чем сейчас живет Южная Азия и чем сейчас болеет наше отечество: это теория переселения душ, теория перевоплощения.

В самом деле, если человек есть лишь божественная сущность, он может, отбросив все земное — все связи, все привязанности, — соединиться с Брахманом. Брахман есть абсолютное, бестелесное и полное Божественное бытие. Соответственно и человеку надо стать столь же абсолютным, столь же не привязанным ни к чему, ни телесно, ни душевно, и тогда он сможет с Ним соединиться. Как говорится в этом тексте, «те, кто чтут в лесу веру как сущее, те достигают соединения с Брахманом». А если не чтут, если они не знают этого, что тогда? А тогда они временно попадают в небесный мир, в этот «парах параватах», но он оказывается не вечным Божественным бытием, а лишь некоторым приятным домом отдыха для заслуживших честной работой хорошее пребывание на Небе временно. Пройдет время, добрые дела, которыми завоевано Небо, исчерпаются, потому что все, что можно исчислить количественно, приходит к концу, и ты опять окажешься на этой земле, и жизнь будет повторяться вновь и вновь, до тех пор пока ты не будешь чтить только Брахман. Ученик спрашивает: «А что же будет для тех, кто не делал ни того ни другого?» Ведь такие чудаки тоже есть. «Они, — отвечает учитель, — возродятся после смерти кусающимися тварями, гнусными насекомыми и тому подобным».

Логика этого учения понятна. Если тело — элемент личности человека, как верили древние египтяне, сохраняя мумии, то без тела человека нет, и если мы мечтаем, чтобы человек был в вечности, необходимо воскресение во плоти. А если мы считаем тело лишь иллюзией, помехой, привязывающей нас к иллюзорному бытию и действительному страданию, то ясно, что тело надо отбросить. Ясно также, что если ты при этом отбрасывании тела не достигаешь Абсолюта, то входишь в новое тело, и все повторяется раз за разом. Эта идея, впервые появившаяся в Индии где‑то около двенадцатого века до Рождества Христова, становится пленительной для всей южноазиатской цивилизации. Она оказывается не только составной частью религиозных идей, но и важнейшим аспектом естественнонаучных представлений.

Какие бы религии ни появлялись впредь в Южной Азии, они все будут нести на себе отпечаток этого убеждения в перерождении душ. И если для европейца, если он не христианин, переселение душ имеет в себе нечто симпатичное — пожил один раз, потом можно пожить еще раз, — то для индийца оно ужасно, потому что он‑то прекрасно знает, что жизнь есть страдание. Мы тоже об этом знаем, но как‑то до конца не верим, думаем, жизнь у нас не задалась — может быть, в следующий раз получится, а индиец твердо знает, что не получится. И то, что мы называем учением о перерождении, индиец называет иначе: учением о возвращающейся смерти — чувствуете, оптимизма здесь намного меньше. И потому для него единственный выход — выйти за пределы этого безумного, бессмысленного колеса. Для индийца ад — не что‑то находящееся под землей, а сама эта жизнь. И надо избавиться от ада жизни, выйти из этого круга в вечность Брахмана. Но все не так просто. Реальный человеческий опыт говорил индийцу, что человеческий дух не хочет полностью исчезать в Божественном, ему хочется сохранить какое‑то личностное начало. Но тогда надо признать, что Атман — не чисто Божественная частица и в ней есть какой‑то элемент личностно–человеческого. Однако признанием этого нарушается логическая чистота всей богословской конструкции.

До настоящего времени в Индии существует множество индуистских школ. Одни из них учат, что человек полностью растворяется в Брахмане и нет после смерти сознания. Наиболее четко и глубоко эта мысль высказана в Кевал Адвайте — школе абсолютного монизма, абсолютной единственности, — есть Бог, и больше ничего. Другая традиция, которая именуется Вишишт Адвайта (неполный, относительный монизм, единство с оговорками), учит, что личность человека после смерти и существует, и не существует, человек вечно пребывает в Боге, но не сливается с Ним полностью. Обе традиции связаны с идеей Божественной любви — бхакти и получили в Индии большое распространение.

Любовь, как мы помним, делает из двух одно, но при этом каждый не перестает быть личностью: муж с женой, если они любят друг друга по–настоящему, становятся одним целым, но это все‑таки два человека, две личности. Вот так и человек с Богом — полная и бесконечная любовь человека к Богу делает его одним целым с Брахманом, но при этом личность сохраняется. При этом в традиции Кевал Адвайты любовь — только мистический прием на пути к полному растворению, а в Вишишт Адвайте сущностная основа вечных отношений между любящим и любимым — человеком и Богом, хотя учителя Вишишт Адвайты не забывают всякий раз подчеркивать, что Бог и человек — суть одно.

Наиболее почитаемым учителем Вишишт Адвайты был очень интересный и глубокий индийский мистик Рамануджа, живший в XII веке после Рождества Христова; его последователи среди современных индийцев исчисляются сотнями и сотнями тысяч. Кевал Адвайту представляет другой индийский мистик — живший в VIII веке знаменитый Шанкара. У него также множество последователей.

Индуистская аскетика постоянно ищет ответа на один важнейший для нее вопрос: когда мы чего‑то желаем, мы соединяем себя с объектом желания, но поскольку объект желания всегда иллюзорен, то мы не должны ничего желать, ведь соединяя себя с иллюзорным, мы не соединяемся с Богом. Когда человек желает, например, богатства, он соединяет себя с богатством, а не с Богом, и поэтому Атман снова перерождается в этом мире, не соединяется с Брахманом. Когда человек желает спасения, бессмертия, «парах параватах», он соединяет себя с небом, но временно, и опять оказывается на земле. И тут возникает самое страшное искушение: а когда человек себя соединяет с Брахманом, когда он ощущает, что «ты то еси», «та твам аси», может быть, он тоже не достигает цели? Ведь он желает обрести это тождество Атмана и Брахмана, хочет перейти от привычной для «человека с улицы» самджны — со–знания к трудно достигаемой виджне — по–знанию.

Индийские богословы были искушены в таких вещах. Брахман не имеет никакого образа: стоит нам назвать имя, как‑то наименовать цель, и мы всегда бьем мимо, если речь идет о Боге Творце. А значит, соединяем себя не с Брахманом, а с некоторыми иллюзиями нашего сознания. Что же делать? Эта самая мысль поразила человека, который основал буддизм, — североиндийского принца Сиддхартху Гаутаму. Кстати говоря, не только основоположник буддизма, но и многие творцы упанишад и других религиозных течений Индии, возникших где‑то за пять–семь веков до Рождества Христова, были в основном не священниками, не брахманами, а людьми из царского и воинского сословия, которые в системе триб обозначались именем кшатрии (от слова «кшатра» — «власть»). Именно эти люди, вероятно, менее связанные ритуальными предписаниями и в то же время достаточно образованные, могли свободно искать истину.

Так вот, Сиддхартха Гаутама в возрасте двадцати девяти лет ушел из дома, отказавшись от царского престола, бросив молодую жену и новорожденного ребенка. Сначала он уходит к учителю, который наставляет его в упанишадическом знании: Атман тождественен Брахману. Там он проводит несколько лет, но в итоге разочаровывается и уходит. Потом он вместе с несколькими монахами практикует крайнее умерщвление плоти. Если в первом случае надо было осознать тождество Атмана и Брахмана — пройти по пути знания (джняна марга), то во втором случае это был путь действия (карма марга). Надо было реально отказаться от всех желаний, практически не есть, не пить и полностью умертвить свое тело, чтобы освободить дух от всех привязанностей, всех отождествлений с чем‑либо, что не Брахман. Сиддхартха Гаутама, человек ревностный, и тут был первым. Но, потеряв как‑то сознание от голода, он понял, что трудился зря и этот путь не спасает. Он так же точно желает, но только самого элементарного — еды, воды, сна. Тогда он удалился от монахов под их смех, что он, мол, слаб и не выдержал искуса, и после нескольких лет бродяжничества по дорогам Индии под знаменитым «древом просветления», Бодхи, дал обет, что не сойдет с места до тех пор, пока не познает истину, хоть бы и пришлось умереть.

И истина ему открывается. Но какая истина? Что вообще не надо стремиться ни к какой положительной цели, то есть понятие Бога выносится за скобки: Он может существовать, а может не существовать, главное, что жизнь здесь — это страдание, мука, и надо думать не о том, куда уйти от страдания, а о том, как от него уйти. Для западного неверующего человека этот вопрос кажется очень простым. Ну, если жизнь надоела, а вечность не интересует, то застрелись, и дело с концом. Но для индийца это не выход — ты застрелишься и снова переродишься, да еще в таком неприглядном виде, что потом придется страдать вдвое. Самоубийство как выход отпадает для любого человека южноазиатской традиции, верующего или неверующего. А что же тогда делать, как быть?

Ответ дает учение буддизма. Его сутью является приучение человека к мысли, что ему не за что в жизни держаться, что вся жизнь — это страдание, совершенно нереальный поток, в котором бессмысленно даже пытаться утвердиться. Жизнь непостоянна, она ежеминутно разрушается, меняется, как узор в детском калейдоскопе. И наконец, самое последнее и самое сложное для неиндийца — это то, что у человека нет души и у мира нет души, то, что на языке раннего буддизма, на пали, называется анатта — «бездушность» (на санскрите этот термин звучит «анатман»). Человеку следует понять, что его как бы уже и нет, да никогда и не было, а есть лишь совокупность элементов. Как любят говорить буддисты: «Что такое колесница? Есть обод, есть дышло, есть спицы, а колесница просто набор этих деталей. Разберешь детали — и нет колесницы, соберешь детали — есть колесница». Соответственно, и человек — набор элементов; одни школы называют двадцать один, другие — тринадцать элементов. Если ты обманываешься, ошибочно думаешь, что ты есть, то будешь снова перерождаться. А вот когда ты не обманываешься и понимаешь, сознаешь до глубины души, что тебя на самом деле нет, то ты угасаешь, достигаешь угасания (угасание на санскрите называется «нирвана»). Означает ли это, что Будда — это уважительное прозвище, буквально «пробужденный» (сравните наше «будить», «будильник») — был атеистом и что это учение есть атеизм? Нет. Когда Будду спрашивали в лоб: «Существует Бог Творец?» — он молчал. Когда его спрашивали: «Существует подвижник — архат, «достойный» — после смерти или не существует?» — Будда молчал.

Один из его учеников, брахман по имени Малункья, однажды подумал: «Почему это Будда никогда не рассказывает нам о том, есть Бог или нет Бога, существует подвижник после смерти или не существует, вечен этот мир или не вечен? Не нравится мне все это, пойду и спрошу Учителя. Если он мне ответит, буду дальше у него учиться, а если опять будет увиливать, уйду и вернусь к худшему». И вот как‑то вечером он отправился к Гаутаме и задал ему свой вопрос.

Будда сказал:

- Малункья, разве я тебе обещал рассказывать о том, вечен мир или не вечен?

- Нет, не обещал.

- Или, может быть, ты с самого начала говорил, что будешь у меня учиться, если я тебе это расскажу?

- Нет, не просил, мне это сейчас пришло в голову.

- Ну тогда, безосновательный ты человек, представь себе, что кто‑то ранен отравленной стрелой, вокруг него собрались друзья и родственники и говорят: «Сейчас мы позовем тебе врача», а этот человек отвечает: «Нет, подождите звать врача. Вы мне сначала скажите, какой человек поразил меня стрелой, был ли он черный, белый или желтый. Ответьте, пожалуйста, из чего он поразил меня отравленной стрелой — из лука или из самострела, да и какой была стрела, с каким наконечником? И наконец, какого врача вы хотите ко мне позвать?» Пока ему будут все это объяснять, он умрет от яда. Так же и я могу вам все объяснить, но вы сто раз умрете, пока я буду рассказывать. Это не нужно, это лишнее, бесполезное знание. А что надо знать? Что мир есть страдание и жизнь есть страдание, что мир непостоянен. И надо знать, что есть путь прекращения страдания. Это тот путь, которому я вас учу. А знать, вечен мир или не вечен, есть Бог или нет, — это лишнее знание, оно только мешает вам выйти из мира, освободиться от тяготы (страдание, тягота на языке пали — дукха)».

Странная позиция для нас с вами. Но на ней строится величайшая из восточных религий, число ее адептов немногим меньше, чем христиан; сейчас в Индии верующие — это в основном индуисты, а в странах, окружающих Индию, — буддисты. Буддизм оказывается чисто отрицательной репликой индуизма, в нем положительная цель не ставится вообще, а только отрицательная — освобождение от тяготы. Это не значит, что положительной цели нет, просто о ней не следует думать, потому что любая мысль о ней соединяет тебя с сущностями более низкими и ввергает в колесо перерождений.

Христианская проповедь среди народов Южной Азии бесконечно затруднена. И не потому, что они, не желая ее принять, убивают миссионеров, — ничего подобного, индуисты и буддисты в целом очень добродушные люди и, как древние афиняне, с удовольствием говорят о божественном. Но их никак не убедишь, что Христос им нужен. Вы им говорите: «Христос пришел спасти, Он Спаситель плоти, как учит апостол Павел». — «А зачем же — отвечают индийцы, — нам спасать плоть? От нее надо побыстрее избавиться, отбросить ее. Если мы будем спасать плоть, то соединимся с ней, а нам не нужно соединяться с ней и с этим миром. Вы учите о грехопадении — в чем оно? Человек вообще существует в иллюзии, и надо отбросить иллюзию и соединиться с реальностью». — «Вы согласны, что реален один Бог?» — спрашивает индуист христианина. Христианин говорит: «Да, абсолютной реальностью является конечно же только Творец, потому что творение вызвано Им, и эта реальность как бы вторичного порядка». — «Ну, так зачем же нам останавливаться на реальности вторичного порядка? Мы сразу пойдем к реальности первого порядка, пойдем непосредственно к Богу, к Творцу, к Брахману. Зачем нам все остальное?» — заявляет индуист, и диалог прекращается. Почему‑то так произошло в мире — и это тайна, которую на самом деле нелегко раскрыть, — огромный континент, где живет более миллиарда людей, вовсе не страдающих от недостатка благочестия, мыслит высшие цели бытия совсем не так, как христиане.

Еще одна часть континента со своеобразной рели-, гией — Дальний Восток. Там, насколько мы можем реконструировать, издревле существовало представление о телесном воскресении умерших, — в общем, когда‑то, видимо в третьем тысячелетии, представления были не так уж отличны от наших. Но затем все изменилось. Великий кризис, который прошел по миру во втором и в начале первого тысячелетия, на Дальнем Востоке отлился в учения, связанные с именами нескольких древних китайских мудрецов. Наиболее известные из них — Конфуций (латинизированная форма от Кунь–цзы — учитель Кунь) и Лао–цзы.

Если для религий западного мира — Египта, Месопотамии — характерна и никогда не подвергалась сомнению уникальность человеческой личности и то, что человек должен спастись, преодолеть смерть, если в религии Южной Азии появилось представление о том, что человек должен в конечном счете освободиться от самого себя и от мира, то для Восточной Азии доминирующей оказывается идея мира как отпечатка абсолютного Божественного бытия. Весь мир, по этим представлениям, есть отпечаток Неба или, точнее, того, что выше Неба. В китайской традиции оно именует — ся Путь, или Дао. Но это не тот путь, о котором сказал Спаситель: «Аз есмь истина, путь и жизнь», то есть если ты идешь через Меня, то спасешься. Это иной путь, путь всех вещей, то, что определяет само бытие, порядок бытия, строй и суть твари — в этом смысле употребляется слово «дао».

Для китайца, который до сих пор любит использовать печать вместо подписи на деловых бумагах, образ печати и отпечатка явственно соединяется с образом Творца и творения. Творение — это отпечаток Дао, отпечаток Творца. Но, естественно, мы имеем дело с символическим образом, потому что Дао бестелесно, безвидно и отпечататься в виде гор, морей, озер не может. Дао — это определенный порядок, строй мира. Человек в этом порядке занимает свое, отнюдь не главное, место, он всего лишь один из элементов мира. Как сказал китайский мыслитель Чжуан–цзы, последователь Лао–цзы: «Человек не больше кончика волоска на лошадиной шкуре».

Китаец вовсе не поет гимн человеку, как мы привыкли видеть в любой западной традиции — «Песни о Гильгамеше», египетских гимнах, уже не говоря о книгах Ветхого Завета. Здесь же отношение к человеку лишь как к частичке. Но вот что важно: частичка эта, в отличие от мириад иных вещей, имеет автономную волю. Вот это китайцы знают не хуже всех остальных: весь мир, как отпечатан, так и остался, а человек свободен, он — особая «своевольная» частица. А коли это свободная волевая частица, то она может находиться в отпечатке мира, а может и выходить из него и ломать весь узор, и чем дальше она выходит, тем больше ломает.

Выход из узора приводит к гибели самого человека, потому что божественный строй — это жизнь, вечность, Дао, а выход из божественного строя — гибель, смерть. Человеку хочется остаться в строе мира — как это сделать? Два главных учения предлагают два разных пути. Два метода не враждебны друг другу, они разноуровневые. Один — для тех, кто ищет совершенства в аскезе, другой — для тех, кто не хочет, не может порвать с этим миром, а китайцы очень социальные, политические существа по своей природе, в отличие от индийцев.

Обратите внимание, что за всю историю Индии в этой огромной и древней культуре, рано освоившей письменность, нет ни единой цельной исторической хроники, только эпос — «Махабхарата» и «Рамаяна» — и религиозные тексты, потом уже, на грани Рождества Христова, появляется секулярная или полусекулярная литература типа драм и т. д. Но историей индийцы не увлекаются: изучать историю жизни человеческих сообществ, историю иллюзии, сновидения — какая глупость, зачем? Напротив, для китайца это никакая не иллюзия, а отпечаток Божественного, значит, бесконечно ценно, и потому китайский историограф регулярно с глубочайшей древности делает записи дат, событий и людей. Китайскую историю мы знаем по годам, досконально, а индийскую очень плохо и приблизительно. Китаец любит этот мир, любит его плоть — не потому, что она сама по себе хороша, как любят ее наши современные люди, а потому, что это отпечаток Божественного, отпечаток Дао. И поскольку китаец очень любит плоть и социален, ему, естественно, очень часто совсем не хочется выходить из мира, и, более того, он считает своим долгом, обязанностью своей воли сделать все возможное для упорядочения мира. А мир идет вразнос, его песчинки ведут себя безобразно…

Конфуций (551–479 до P. X.) предлагает свое учение — о ритуале, о том, как в обществе восстановить правильный строй, гармонию (на китайском — ли). Это социально–политическая этика, и современные европейские исследователи даже часто обманываются и считают ее чисто политическим учением. Ничего подобного. Конфуций говорит, что его целью было познание воли Неба. Он прямо пишет об этом в своем крупнейшем сочинении — «Лунь–юй» («Беседы и высказывания»), записанной его учениками (она тоже издана на русском языке, причем переводилась многократно). Самым главным для Конфуция было, как надо организовать общество в соответствии с волей Неба. Конфуций ходил от одного правителя к другому, пытаясь доказать, что надо следовать воле Неба, а он, как хороший министр, готов все правильно организовать. Естественно, все правители гнали его прочь или с порога, или после двух–трех лет его администрирования. Конфуций быстро приводил дела государства, которым он управлял, в цветущее состояние, но, исправляя недостатки, не щадил нарушителей воли Неба и тем наживал себе множество врагов отчиновников–казно- крадов до самого правителя, часто самовлюбленного и циничного гедониста.

Через четверть тысячелетия после того, как Конфуций умер, его учение запретил страшный тиран император Цинь Шихуанди (259–210 до P. X.). Тексты конфуцианских книг уничтожали, тех, кто их пытался сохранить, убивали. Но прошло еще двести лет, и конфуцианское учение стало общепризнанным и оставалось в Китае таковым буквально до конца нормальной государственности, которая прекратилась, как вы помните, в 1949 году, когда власть в Китае захватили коммунисты.

Задача Конфуция — создать ритм социального мира, поэтому две его главные идеи — это идея ритуала, ли (все религиозные действия должны быть правильно, четко организованы и выверены), и принцип отношений отдельных групп людей друг с другом. Все основано на пяти отношениях: родителей и детей, мужа и жены, царя и подданных, старших и младших братьев и, наконец, друзей. Эти отношения должны быть четко определены, построены по регулярным правилам, во всех отношениях должно главенствовать человеколюбие — жэнь, и тогда общество будет тождественно Дао. Но чтобы общество не распалось, должно быть нечто соединяющее его, образно оно именуется музыкой. Конфуций любил говорить, что общество строится на поэзии, музыке и ритуале. Поэзия возвышает и утончает души, ритуал иерархически разделяет общество, музыка соединяет его в новое гармоническое единство. Это конечно же не современная музыка и даже не классическая — Моцарт или Шопен, а то, что мы называем музыкой сфер, то есть тот Божественный ритм, который в наиболее доступных для нас формах проявляется в совершенном строе звука, в музыке, которая соединяет большие совокупности людей. Человека, который стремился следовать пяти отношениям и действовать в обществе в соответствии с ли и жэнь, Конфуций называл цзюн цзы — аристократом, благородным. Это было не благородство происхождения, а благородство духа и поведения. Любой китаец, даже крестьянин из дальней деревни, мог стать цзюн цзы, если он изучит древние тексты, будет вести себя в соответствии с ритуалом и гармонизирует свою душу должной музыкой. На государственную службу в Китае вплоть до начала XX века чиновников отбирали не по происхождению и тем более не по протекции, а по достоинству, после сдачи специальных государственных экзаменов, на которых главным образом надо было показать отличное знание конфуцианского канона. Система экзаменов на должность существовала в Китае в течение двух тысячелетий. Не малый срок, особенно в сравнении с нашей молодой страной.

Подход Конфуция все же смущал многих китайцев, которые прекрасно видели, что, как это общество ни совершенствуй, оно совершенным не становится — как волка ни корми, он все в лес смотрит. Им виделся единственный способ гармонизации себя — полный уход из мира, выход из него, соединение с неповрежденной природой, с абсолютно совершенным Божественным миром там, где он еще сохранился, возвращение, как любят говорить китайцы, к «естественности» (цзы жань — само собой такое). Такие люди становятся отшельниками; они уходят в глухие горы, леса, самые красивые уголки китайского мира, Поднебесной, чтобы, сосредоточившись на единстве с Дао, достичь этой полноты. И китайцы уверены, что такие люди вообще не умирают, они становятся живыми бессмертными — настолько входят в ритм мира, что, постепенно начиная питаться воздухом и небесной росой и преображаясь телесно, живут вечно.

Так возник обычай любования неповрежденной природой. Смотря на прекрасные полотна средневековых китайских художников, мы должны помнить, что это не просто изыск пейзажной живописи, а религиозные изображения — иконы Дао. Поскольку Дао не видел никто никогда, а природа — это его отпечаток, значит, смотря на отпечаток, мы восходим к самому первообразу — таков принцип китайской иконы. Также и японский сад камней, и средневековые китайские башни любования природой: в наиболее красивых местах строились специальные павильоны, куда люди поднимались, чтобы наслаждаться дивным окружающим пейзажем. Особенно китайцы любили сочетание воды и гор — и это тоже не случайно. Конфуций говорил, что человеколюбивый (то есть идеальный конфуцианец) любит горы, а совершенномудрый (последователь Лао–цзы, аскет) любит воду. Когда я это впервые прочел, то подумал: красиво, как и многое из китайских изречений, но что это означает? Через некоторое время я понял это, как и причину сочетания воды и гор на китайских картинах. В китайской поэтике Дао, Божественное бытие, часто связывается с океаном — это море, бесконечная стихия воды. Почему? Вода аморфна, она не имеет формы, текуча, и тем не менее вода — это жизнь, вода — это все. В одном древнем китайском тексте говорится, что когда вода набегает на берег, она оставляет на нем песчаный след. Мир подобен отпечатку Дао, как полоса прибрежного песка подобна отпечатку волны. А горы — это отпечаток Дао, это земная реальность, воспроизводящая Божественную, поэтому человеколюбивый (тот, кто любит этот мир в лучшем смысле этого слова, кто любит социальную гармонию мира), тот любит горы (отпечаток), а тот, кто любит Дао (саму печать), тот любит воду. Таково раскрытие этого красивого образа.

Итак, для китайской традиции характерна вера в бессмертие, глубокая убежденность в том, что бессмертие может быть телесным, в буквальном смысле минующим смерть — без воскресения; вера в то, что этот мир не иллюзия, а бесценная реальность, Божественное творение. И при том очень малоуважительное отношение к человеку (всего лишь «кончик волоска на лошадиной шкуре мира») — хоть он и имеет особую свободную волю, но не есть мерило всех вещей, чем является человек для Запада.

Мы видим три цивилизации — три религиозных видения, которые к моменту пришествия Спасителя вполне проявили свою разность. Одно говорило о телесном воскресении, о том, что мир создан для человека; в древнем египетском тексте, поучении царю, которое было написано в эпоху первого переходного периода, то есть в эпоху революционной смуты конца III тысячелетия до Рождества Христова, прямо сказано об этом. Отец–царь учит своего сына: «Заботься о людях — пастве Бога. Для них создал Он небо и землю, для них поразил Он животное, обитающее в водах, для них создал Он царя». Все создано для людей, для них существует царь, а не люди для царя.

С другой стороны — Южная Азия, где этот мир отбрасывается как ненужный и в человеке вычленяется только его богоподобие, зато дается надежда на полное слияние с Богом.

И третий вариант — китайский; в нем глубже, чем где бы то ни было, переживается благо творения самого по себе, не зависящее от человека. Не для человека создан мир, он сам по себе создан и прекрасен сам по себе — только ты его, человече, не порть, а войди с ним в ритм, в один строй, и тогда спасешься. А мир и без тебя существует прекрасно, ты ему только мешаешь своим своеволием.

Эти три видения создают как бы стереосистему, в которой раздается проповедь Христа. И что потом произошло, как она объединила эти упования, а с другой стороны продолжает вызывать смущение и сомнение у очень многих людей по всему миру, об этом мы будем говорить с вами завтра.

Лекция 3

Мы закончили предыдущую лекцию рассказом о трех типах религиозной культуры, о трех решениях главного вопроса, стоявшего перед человечеством, вопроса вечности, победы над смертью, над отчужденностью и разделенностью. Напомню, что для Дальнего Востока было характерно восприятие всего мироздания, космоса как отпечатка Божественного творения, отпечатка Бога в земном. Все является Божественным, и человек должен войти в Божественный мир, в его строй и ритм, стать его гармоничной частью. Особое место и значение человека не подчеркивается, хотя он и может достичь бессмертия, целостности и единства через гармонизацию с миром, сотворенным Богом.

Южная Азия, напротив, отбрасывала этот мир как иллюзию, как некую искусственную модель, созданную Богом с одной целью — чтобы дух человеческий мог вернуться к своему Создателю. И тело человека, и внешний мир рассматривались как некая ракета–носитель, которая должна вывести ракету на орбиту, а потом может быть отброшена и сгореть за ненадобностью. В отличие от Дальнего Востока, Южная Азия открыла человечеству великую истину полного слияния Человека и Бога: не просто восстановление единства, но слияние Бога и человека таким образом, чтобы человеческий дух, как капля, растворился в океане Божественного бытия, теряя при этом свою личность, — после смерти, как вы помните из «Упанишад» из диалога Яджнавал- кьи и Майтрейи, нет сознания.

И наконец, западная часть человечества рассматривала этот мир как ценность, а человека, видя, что он свободно выбирает между добром и злом, как хозяина, царя этого мира. Западная религиозная культура учила, что человек должен воскреснуть, победить смерть, и искала посредников между ним и Богом в этом великом акте победы над смертью и возвращении к Богу; в качестве посредника чаще всего выступал божественный правитель, царь.

Вот три позиции, в которых зафиксировалось человечество. При этом ни одна из частей мира не несла в себе полноты, они жили ожиданием. И в этом мире, полном ожидания истины, странным образом появляется один народ, являющий особую, уникальную миссию, которую до конца не может понять ни он сам, ни тем более народы, его окружающие. Речь идет о народе еврейском. Как он возник? Само слово «еврей» восходит к слову «хапиру» — «перешедший поток, реку», так называли в Месопотамии беглецов — тех, кто решил уйти из оседлого, стабильного мира Месопотам- ской цивилизации между Тигром и Евфратом прочь, за реку Евфрат, в западную пустыню. Одни уходили, спасаясь от царского гнева, другие — от неволи, третьи — становясь разбойниками.

Если вы помните библейскую историю, Авраам сделал именно такой выбор — ушел за реку, но не потому, что бежал от царского гнева и или хотел легкой наживы. Он следовал голосу Бога. В чем был смысл этого призыва? В полном послушании. Современным людям, легко перемещающимся на огромные расстояния и меняющим место жительства, порой сложно понять, что значил родной дом для человека древности, который только и чувствовал себя уверенно, защищенно в своем городе, среди сограждан, близких, родственников. И вдруг ему говорится: «Выйди от родства твоего, из города твоего и пойди в землю, которую Я укажу тебе». Даже чтобы просто услышать этот голос, воспринять его серьезно, нужна была глубокая вера и убежденность в том, что Бог может говорить с человеком.

Авраам был гражданином Ура Халдейского, одного из древнейших городов мира, известных еще археологии доистории. Безусловно, он был воспитан в благочестии своего города и своей страны, именно эта традиционная культура позволила ему серьезно воспринять голос Бога — и он пошел этим путем. Я не буду вам пересказывать Ветхий Завет, вы все, конечно, его знаете. Но с точки зрения многообразия религий очень важно задать вопрос: в чем же была миссия Израиля, какую истину он нес? Не будем забывать, что Авраам, выйдя из Ура Халдейского, еще несколько раз исполнял самые тяжелые испытания, которые посылал ему Бог, вплоть до заклания своими руками, по слову Божию, единственного ребенка, сына, рожденного им в старости. Нам такая жертва кажется невероятной, но ведь для Авраама это была довольно нормальная вещь: вокруг жили народы, приносившие в жертву Богу своих первенцев. Авраам, конечно, был удивлен, что от него потребовали такой жертвы, он считал ее варварским, диким обычаем, но обычай существовал, и Авраам был готов подчиниться Богу. Бог не принял в жертву Исаака и заменил его овном, как, кстати, издревле практиковалось в Месопотамии, где была принята заместительная жертва: человек, вместо того чтобы самого себя убить, принести в жертву Богу, приносил в жертву овна. И в текстах Месопотамии осталась такая формула: «Его грудь — за мою грудь, его плечи — за мои плечи, его голова — за мою голову».

Пройдя путь великих испытаний, Авраам явил себя верным Богу, и от него произошел народ, получивший название еврейского, а также избранного. В чем же избранность и в чем смысл существования еврейского народа? Мы сейчас, живя в мире науки и информации, считаем, что смыслом любого действия является хранение и передача информации, и израильский народ, думаем мы, нес какое‑то особое знание, какого не было у других народов. В классической традиции современного иудаизма так и считается, что среди огромного количества народов, не знавших Бога, многобожных, Израиль единственный хранил истину монотеизма, единобожия. Но, рассматривая религии Египта, Месопотамии, окружающих их народов, мы видим, что знание единого Бога Творца было свойственно многим. Значит, дело не в этом и вообще не в знании — знания были. Ну, не всеми, конечно, они разделялись и не все ими обладали, но знание истины хранилось у многих народов. Не было самого главного — абсолютной покорности Богу. Оказывается, главная точка, в которой испытывается человек, не точка знания, а точка твоего личного сердечного отношения с Богом. Почему? Катастрофа произошла не потому, что первый человек чего‑то не знал. Адам, наверное, имел знание значительно более глубокое и всеобъемлющее, чем мы, потому что был сотворен Богом по Своему образу и подобию. Не в знании дело — Адам ослушался Бога.

Здесь надо сказать несколько слов о том понимании грехопадения, которое существует в Библии и отблесками, отзвуками которого являются предания очень многих народов. Все вы знаете — одни серьезно и углубленно, другие, к сожалению, в полушуточной форме — этот на самом деле бесконечно трагический рассказ о грехопадении Адама. Адам был сотворен по образу и подобию Божию и поселен в Божественном великолепном мире, где все было совершенно, где он был царем. Откуда мы это знаем? Бог приводит всех животных под руку Адама, чтобы он всем им дал имена. А вы помните, что имя означает знание вещи, зная истинное имя, мы знаем саму суть вещи. Значит, Адам был сделан хозяином всего мира, его царем. Адаму было сказано плодиться и размножаться, ему была дана жена одной природы с ним. А дальше произошло испытание свободой. Образ и подобие Божие, данные Адаму, — это отнюдь не образ внешнего подобия, у Бога нет видимого образа, Бог не имеет лица, Он без–уб- разен.

Когда говорится, что Адам имеет образ Божий, это значит, он имеет некую внутреннюю подобность Богу, то есть свободу — то удивительное качество свободы, которое есть у Бога и которое было дано человеку. Сейчас слово «свобода» заезжено, и мы его трактуем в самых различных смыслах: от свободы политической до свободы от самых элементарных нравственных норм. Но сущность свободы — возможность выбора между добром и злом, и этот выбор каждый из нас делает по многу раз на дню. Мы бесконечно сталкиваемся с проблемой: одно хочу, а другое хорошо. Иногда мы делаем то, что хотим, хотя знаем, что это плохо, а иногда — то, что надо, хотя знаем, что это неприятно. В одном индийском тексте, из младших Упа- нишад, сказано: «Одно дело хорошее, другое дело приятное. Мудрый выбирает хорошее, глупец выбирает приятное» (Катха уп. 1,2,2). Очень точные слова. Перед Адамом должен был встать этот выбор; коль у него была свобода, она должна испытываться, иначе какой смысл в свободе? Бог, Творец Адама, разрешает или, как любит говорить Церковь, попускает Адаму сделать выбор.

Хотя об этом не говорится в Библии прямо, но вся христианская традиция и традиция вообще человеческая с глубочайших времен, начиная, наверное, с доистории, прекрасно знает, что кроме людей в мире существуют многочисленные духи. Нет народа, который не верил бы в существование духов, от австралийских аборигенов до самых высокоумных греков и римлян (Платон рассказывает о демоне, то есть о духе–хранителе Сократа). Самые наивные ненцы или ульчи расскажут вам множество историй о мире духов, в котором они живут, и только современный человек, потерявший способность ощущать реальность духовных невидимых природ, начал сомневаться в том, что его окружают духи.

Для человечества это никогда не составляло проблемы, окружение духами было так же естественно, как окружение горами и лесами, птицами или зверями. Но, в отличие от птиц и зверей и подобно человеку, духи имеют свободу, они также могут выбирать, и еще до создания человека часть духов выбрала путь отступления от Бога. Подробностей мы не знаем, все традиции мира передают эти события и толкуют их мифически, то есть рассказывают определенное предание, которому не надо верить дословно, — но, как говорится, сказка ложь, да в ней намек; мы, правда, не всегда его можем понять. Как бы там ни было, духи разделились на тех, кто с Богом, и тех, кто отступил от Него. Тех, кто остался с Богом, мы называем ангелами («ангел» по–гре- чески — «посланник»); их Он посылает к людям, они выполняют волю Бога, они — его слуги.

Итак, Адаму дается искушение. Некий дух, противник Бога, может быть, из высших, трудно сказать, допущен к Адаму, чтобы предложить ему выбор. Он спрашивает жену Адама: «Точно ли Бог разрешил вам есть от всякого древа?» — «От всякого разрешил, но есть древо познания добра и зла, плоды которого Бог не велел нам есть, потому что в тот день, когда мы съедим плод с этого дерева, мы смертию умрем», — отвечает ему Ева. О яблоках или других плодах печется Бог и заботится злой дух? Нет, конечно, гастрономические интересы равно чужды двум этим началам. Перед нами символическая картина, данная в наглядной для простого человека форме.

Слово «плод» обозначает не только реальное яблоко, виноград или грушу, мы говорим «плод наших дел» в значении «цель, смысл, результат, венец дела». А вкушение плода предполагает соединение: мистика пищи, соединение в нечто единое с тем, что мы познаем. Плод познания добра и зла есть не что иное, как само познание добра и зла, вкушая этот плод, мы познаем добро и зло. Но что значит познание добра и зла? Иногда даже говорят: вот какой злой был Бог, не хотел, чтобы люди знали! Какая ценность — все знать, а Он не хотел, чтобы люди знали. Мы забываем, что знание бывает двух родов: есть безобидное знание — информация; например, вы знаете, сколько автобусов останавливается на остановке около дома и их расписание. От вашего знания ничего в вас не изменится, кроме того, что вы не опоздаете на очередной автобус, и это само по себе хорошо. Но есть знание — соединение воедино, то самое познание, в результате которого объект познания и познающий становятся одним целым. Именно об этом знании идет речь в рассказе о грехопадении: человек соединяется с добром и злом. С добром Адам был соединен с самого начала, с момента своего сотворения, потому что единственным добром является сам Бог, Он — абсолютное благо. Но Адам не был соединен со злом.

Что такое зло? Это не есть нечто со знаком минус, равноценное добру, зло — просто отсутствие добра. Речь идет не о том, что зло и добро ведут бой друг с другом на равных, нет никакой борьбы между ними, есть только наш выбор между добром и его отсутствием. Выбирая отсутствие добра, мы уходим в пустоту, в никуда, в небытие, уничтожаем свою реальность, потому что наша реальность, созданная Богом, — существование с Ним лицом к лицу. Когда мы отворачиваемся от Бога, мы как бы исчезаем, просто перестаем быть, и в той степени, в какой отворачиваемся от Него, погружаемся в пустоту, в небытие. Это небытие может быть различно: наша страна прошла через страшный опыт, когда по мере потери веры происходило опустошение даже внешних форм жизни, социальных, природных — мы губили мир в себе и вокруг себя. Эти процессы происходят по–разному. Внешний строй жизни может сохраняться, а внутренне человек опустошается. Но отход от добра, от Бога и от блага всегда ведет к опустошению, потому что заменить истину, бессмертие, вечную жизнь нечем. Разве смертью заменишь жизнь? Разве злом заменишь добро?

Адаму предлагается выбор: быть с Богом или не быть с Богом. Злой дух не обманывает, он говорит абсолютную правду: «Нет, ты не погибнешь, но станешь таким, как боги, знающие добро и зло»; не как Бог — единый Бог Творец, а как духовные существа, которых множество во всем мире. Во многих традициях и народах их называют богами, например в Египте, даже в Писании: апостол Павел говорит, что много есть так называемых богов на небе и на земле, но у нас один Бог — Бог Творец, создавший все (1 Кор. 8,5). Итак, дух не лукавит: «Вы будете как мы, соединенные и с добром, и со злом». Поддавшись на это, человек соглашается познать зло, соединиться с ним. Он ослушался Бога не потому, что Бог проявил Себя как жестокий деспот, знаете, как иногда у ребенка воспитывают волю, выкладывают перед ним яблоко и говорят: «Только ты это яблоко не ешь». Нет, Бог понимал, что человек будет выбирать между добром и злом, и предупредил, что соединение со злом гибельно; оно несет не внешнюю гибель, известную людям, а внутреннюю. Внешне ты останешься, но внутренне будешь пуст. Так и у нас в России отход от Бога не привел к тому, что все мы исчезли, но наша страна внутренне опустошилась, и результаты этого видны.

Здесь результатом непослушания Богу стал грех, и с тех пор он переходит из поколения в поколение. То зло, то опустошение, отвержение от Бога, которое произошло, должно было быть компенсировано. Как? Умозрительно можно себе представить несколько решений. Дальний Восток и Южная Азия просто отставили проблему грехопадения, забыли о ней, отодвинули ее, словно ее нет, и без нее решают задачу спасения. Но это означает расстаться или с надеждой на воссоединение человека с Богом (как это произошло в Китае), или с надеждой на воскресение тела и мира (Индия). Западное мировоззрение не идет на такие жертвы — и тогда возникает несколько путей. Первый: человеческая природа глубоко повреждена грехом, он транслируется из поколения в поколение, и исправить его мы не можем, потому что рождаемся с ним: невозможно вытащить себя за волосы из болота. Необходимо, чтобы пришел Спаситель — некое существо, свободное от бремени Адамова греха, но при этом вполне являющееся человеком. Как может такое существо появиться? Все божественные цари, правители, которых именовали сотэра- ми, по–гречески «спасителями», были обычные эмпирические люди. Грех был в них, и, веря в то, что они соединяют в себе Божественную и человеческую природу, они соединяли Божественное с природой падшего человека, сына Адама, — это совершенно ясно видно в истории Египта, Месопотамии: человек–царь все равно остается грешным существом, иного не дано. А миссия Израиля состояла в том, что он открывал возможность появления существа, которое будет вполне человеком и при этом, в отличие от всех остальных людей, свободным от греха Адама.

Представим себе, как появляется, как зачинается человек. Речь, конечно, идет не о физиологии, а о соединении мужского и женского начал. Во всех традициях мира передатчиком родовых качеств является мужское семя, женщина — это всегда та почва, природа, то естество, в которое падает семя. Все зависит от того, какова почва и каково семя, но зависит по–разно- му. Возьмем примеры из области сельского хозяйства: какая бы ни была почва, если вы посеете ячмень, то взойдет или не взойдет ячмень, а не пшеница. На хорошей почве будет хороший урожай, на плохой почве — плохой, на камнях вообще ничего не будет, но всегда взойдет то, что вы посеяли. Таким образом, родовая особенность передается через семя, а качество проявления этой родовой особенности передается через природу женщины, через землю. Соединение этих двух элементов дает жизнь, и в этом великая тайна соединения полов.

Человеческая природа может соединиться только с родовой особенностью человека, и от отца всегда будет транслироваться семя, испорченное первородным грехом. Как бы ни были чисты и благочестивы родители, грех Адама, передающийся от отцов к детям, доходит до них. Конечно, уровень чистоты и нечистоты различен: у праведных родителей рождаются более достойные дети; другое дело, что они тоже свободны пасть, делать какие‑то гадости и глупости, и все же от родителей дается залог лучшего и худшего. Когда мы слышим слова Библии — на самом деле в этом не сомневается никто во всем религиозном человечестве, — что Бог наказывает грешника до третьего и четвертого рода и милует праведника до тысячи родов, мы не должны возмущаться, это нормально. Никто же не возмущается, что у родителей–алкоголиков рождаются дети с врожденными дефектами: ребенок, конечно, ни в чем не виноват, но ему передается родовая недоброкачественность. Всеобщее родовое преемство всегда тянет за собой самое первое, изначальное — Адамов грех.

Чтобы появилось безгрешное человеческое существо, семени падшего мужа не должно быть, а в то же время природа, качественность, сущность человека должна быть. Но безгрешного семени после грехопадения Адама в природе нет. Поэтому единственной возможностью появления Спасителя, Который бы исправил человеческую природу, не имея в себе первородного греха, может быть непорочное зачатие. Не то чтобы иное зачатие само по себе было «порочно», плохо, но зачатие от семени мужа неизбежно несет в себе передачу последствий дела Адама и потому оно с неизбежностью «порочно». В непорочном зачатии человеческое естество дает Дева Мария, а семя — от Бога. Помните, как рассказывается об этом у евангелиста Луки? «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим» (Лк. 1, 35).

Значит, с одной стороны, это должно быть соединение человеческой природы с Божественной волей и силой, а с другой, — совершенно добровольное соединение, ведь человек свободен, механически с ним ничего нельзя сделать. Он должен совершенно добровольно сказать: «Да, я согласен», — или: «Нет, я не согласен». Драма добровольного согласия — она удивительным образом напоминает (вообще в мире все зеркально) первоначальное добровольное несогласие Адама на волю Божию — совершается в горнице Назарета, когда вся история еврейского народа, как на острие иглы, сходится в одной Девушке, Которая как бы в противоположность Своей древней прабабке Еве должна сказать, что Она согласна. Она может отказаться, Она совершенно свободна, и Она делает свободный выбор: дает согласие подчиниться воле Божией. Хотя чисто житейски то, что происходит, для Нее — катастрофа, потому что в житейском плане это будет означать только одно: Она зачнет без мужа и весь Израиль будет считать Ее прелюбодейкой при женихе, что может иметь самые страшные последствия. Вы помните, что обрученный с Нею Иосиф, будучи человеком праведным, не хочет обличить Марию, чтобы Ее побили камнями, но хочет тайно Ее отпустить. Но кто знает, как поступит Иосиф? Это страшный выбор. Она идет на него абсолютно спокойно, потому что верит в волю Божию и в милость Божию до конца.

Итак, если мы посмотрим на двухтысячелетнюю историю израильского народа от призвания Авраамова до того момента, который называется Благовещением и является спасительным выбором для всего человечества, то увидим, что эти два тысячелетия послужили подготовкой к нему. В жизни каждого из нас случаются минуты, часы или дни, которые определяют всю дальнейшую жизнь, а иногда настоящий выбор совершается только однажды. Посмотрите на ту же историю Ветхого Завета: царь или пророк предстает перед нами не с рождения до смерти, а в решающем сгустке его жизни. Так, всего несколько моментов определяют судьбу царя Давида; он сделал выбор, всецело отдавшись Богу, а потом был момент, когда он отошел от Бога, соблазнившись женой своего военачальника Урии Хет- теянина, после чего лишился царства, подданных, сына, подвергся гонениям и оскорблениям. Как одно действие, один шаг может изменить все! И ведь так бывает у каждого из нас; я знаю те моменты в своей жизни, которые определили ее дальнейшее течение на десятилетия.

Такая минута настала для всего израильского народа, а если говорить шире, то для всего человечества. Ради того был призван Авраам из Ура Халдейского и испытывался в жертвоприношении Исаака, ради того израильский народ страдал под пятой фараонов в Египте, был выведен Моисеем в пустыню и сорок лет скитался по ней, ради того судили судьи, правили цари и пророчествовали пророки, чтобы одна шестнадцатилетняя Девушка произнесла всего несколько слов: «Се, раба Господня, да будет мне по слову Твоему». И отошел от нее Ангел — свершилось, произошло воплощение Богочеловеческого существа, Бог стал человеком.

Это так невероятно, что я, пользуясь привычным для меня инструментарием логики, ничего не смогу объяснить. Другое дело, что я как ученый, сложившийся в системе дискурсивной логики, понимаю, что иначе быть не могло. Но как это произошло, каков механизм этого таинственного соединения двух природ, Божественной и человеческой, объяснить невозможно. Знаю одно: по формулировке Четвертого Вселенского собора в Халкидоне, две эти природы соединились нераздельно и неслиянно. Они стали одним целым, и в то же время каждая из них была особой природой, ни одна не поглотила, не уничтожила другую. Так же знаю (это было сформулировано на Первом Вселенском соборе в Никее), что Божественная Сущность, воплотившаяся, вочеловечившаяся в Деве Марии, Которую мы вслед за Иоанном Богословом называем Словом Божиим (иногда не совсем понимая, почему употреблено это понятие), единосущна Творцу и Отцу всяческих, единосущна Тому запредельному и абсолютному Богу, Которым жили и Которого искали начиная с палеолита все народы Земли. Эта Сущность едина с Ним, такая же, как Он, и является Им.

Почему это для нас так важно? Иногда кажется, что сухая область догматики никак не связана с нашей живой верой. Э нет, очень даже связана! Цель воплощения и вочеловечения была в том, чтобы нас исправить, уничтожить последствия греха и вновь соединить с Богом. Представьте себе, что вы обратились к царю и попросили однокомнатную квартиру, а вам дали особняк; такого сейчас не бывает, потому что давно нет царей, но в принципе царь всегда дает больше, чем у него попросят, а не меньше. Нам тоже дан дар больший, чем мы просили, и больший, чем мы искали. Надо было исправить нашу природу, Бог должен был стать человеком — иначе наша природа не будет исправлена. Последствием грехопадения была смерть, значит, Бог должен был, как человек, пройти через эту смерть, таким образом уничтожив последствия нашего падения. А поскольку наша природа была испорчена, это могла быть только трагическая смерть, в которой аккумулировалась вся злоба мира — не какого‑то космического, а нашего мира, наша с вами людская злоба. Она должна была соединиться на Том, Кто не имел на себе греха, пришел исправить этот мир Собой — Своей смертью, Своей кровью. Миссия Спасителя могла быть только жертвой от рук людей и ради спасения человечества — чего люди не понимали, принося эту жертву.

Почему же необходимо, чтобы Тот, Кто пришел на землю, был вполне Бог? Приди вместо Него любое другое существо, его жертва соединила бы нас только с ним самим, а не с Богом. В глубокой древности верили, что определенное животное, зубр или там бык, символически уподобляясь божеству, соединяется с ним; здесь же должно было произойти реальное соединение, прообразом которого были все эти древние жертвоприношения. Не будь Христос Богом вполне, путь к Богу для нас был бы закрыт. Поэтому, когда Лев Николаевич Толстой учил, что Иисус был замечательным человеком, прекрасным учителем нравственности — и многие традиции и религии именно так трактуют Христа — или когда учат, что Он пришел восстановить попранный закон, но не изменил человеческой природы вочеловечением, тогда шансов на наше спасение нет. Таких, как Иисус, приходило много: много было хороших учителей, проповедников, пророков, замечательных людей с Божественными дарами. Но — людей, и путь к Богу оставался закрытым.

И если бы Христос был не человеком, а только Богом, между Ним и нами оставалась бы стена, которую необходимо разрушить. Он должен был быть Богочеловеком, Он для того и пришел, чтобы исправить наше естество. И апостол Павел об этом говорит с предельной ясностью, называя Христа Спасителем тела (Еф. 5,23). Мы иногда, невольно поддаваясь каким‑то духовным учениям, начинаем презирать нашу плоть, жалеть нашу душу, запертую в клетке тела, как в тюрьме. Так думали противники Христа, так думали гностики, говорившие, что плоть — по–гречески «сома», это «сима» — «темница, могила», то, что мешает душе освободиться. Так до сих пор думают индийцы. Христиане считают иначе: плоть — часть человеческой личности, наиболее поврежденная, искаженная, но заслуживающая спасения наравне с душой и духом. Поэтому человек должен заботиться о своем существе во всей полноте его состава: о духе, душе и теле. И следовательно, единственное решение для христианина — это преодоление грехопадения изменением самой человеческой природы через Божественного Спасителя.

Эта измененная человеческая природа представляет собой Тело Христово, то есть Церковь. И каждый из нас может войти в это новое состояние через смерть и воскресение со Христом — иначе говоря, через Таинство Крещения. И каждый из нас может войти в Тело Христово, соединяясь со Христом в Таинстве Евхаристии, когда мы реально вкушаем Плоть и Кровь Христову, как Небесную пищу. Вы помните, в глубокой древности люди верили, что, вкушая символические подобия Бога, они получают Божественную природу, — и вот теперь Божественное дается нам, потому что Бог стал Человеком и воскрес, победил смерть как Человек. Не оставив человеческой природы, Он вернулся к Своему Небесному Отцу и пребывает с Ним. Поэтому мы, соединившись с Ним здесь, на земле, будем с Ним в вечности. И не как Его рабы, даже не как Его друзья — мы будем частью Его.

Мы, христиане, ежедневно читаем молитву «Отче наш», зачастую не отдавая себе отчета, почему мы называем Бога Отцом? В этой молитве подчеркивается, что Он имеет тот же образ, что и мы, мы образ Его, мы часть Его. Отец и сын всегда соединены генетически, естественно, через семя жизни. И точно так же мы с Богом естественно соединены через Иисуса Христа. Это семя в нас пребывает, но мы вольны его реализовать, а вольны отвергнуть — как иногда мы, к сожалению, отвергаем наших родителей по плоти, переставая заботиться о них, а то и отвергаем вовсе. Это считается одним из тягчайших, смертных грехов, нарушением одной из десяти заповедей — отвергая родителей по плоти, мы символически воспроизводим отвержение Бога.

Таков первый строй, первый логический ход, данный христианством: изменение человеческой природы как таковой спасением, обожением и добровольное вхождение человека в эту новую измененную природу. В этом суть христианства; если все наше вероучение свести к одной–единственной фразе, пожалуй, это будут слова, произнесенные сперва священномучеником третьего века Иринеем Лионским, а потом многократно повторенные Кириллом Александрийским и многими Святыми Отцами: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Никаких экивоков, никаких образов, намеков, очень четко и ясно. Как, мы должны стать Богом?! Да, в этом‑то и есть призвание христианина, а не в том, чтобы стать святым или просто хорошим человеком. Должно произойти то, что называется в Православной Церкви теозис, обожение. Христос соединяет в себе человеческую природу и Божественную, и, войдя через Церковь — через Крещение, через Евхаристию, через воспроизведение в себе Христа как Человека, — мы входим в Христа Бога, в Слово Божие.

Понятие Слова Божия появилось задолго до апостола и евангелиста Иоанна Богослова, в греческой философии — а на самом деле еще и до нее; как я вам рассказывал, оно было известно, по крайней мере, уже Египту, а скорее, и намного раньше. Конечно, речь идет не о произносимых нами словах, это образ: то, что хочет сказать про Божественное бытие человеческий язык. Почему именно слово? Слово — очень интересная вещь. Вот я произношу слово: безусловно, это мое проявление, результат моей внутренней работы, работы моего ума, даже всей моей жизни. Речь грешного ли и гадкого или чистого и праведного человека не оставляет сомнений в том, что он собой представляет. Я часто замечаю по себе, как каждая гадость, даже тайно мною сделанная, потом против моей воли выходит наружу в слове. Надо только иметь ухо, чтобы слышать. Человек проявляет себя в слове: слово — это он сам. И в то же время не он сам — потому что слово может жить независимо от говорящего; пусть оно потом и не развивается, не изменяется, но будет продолжать оказывать воздействие на окружающих, когда уста затворятся. Вот я сказал нечто, предположим, сочинил стихотворение, оно понравилось, его запомнили, передают из поколения в поколение — и даже в отсутствие письменности слово живет. Оно воспитывает; хорошее слово может воспитать поколения людей после смерти сказавшего его, а плохое — отравить много поколений. Тем более когда появились различные способы фиксации слова — письменные, после электромеханические, цифровые… Слово продолжает жить вне человека, и все же оно всегда соединено с человеком: мое слово может быть только тем, что я сказал. А потом оно будет влиять на другого уже в зависимости от того, каков он, этот слушающий. Будет всегда соединение двух, диалог.

Почему же для Сущности, Которая воплотилась и во- человечилась, богословы взяли древнее понятие Логоса, Слова? Логос был вполне Богом — так же как мое слово — это вполне я. И в то же время это явление имело особую природу, свое естество, подоснову, ипостась, как любят говорить греки. Одна сущность, но разные основания — ипостаси. Так же как и слово — это и я, и не я. В этом смысле Слово стало плотью и обитало с нами, и этим Словом сотворен мир, это Слово всегда у Бога. И потому мы, входя через Человека Христа в Божество Христа, входим в саму полноту Божественного бытия, больше которой просто нет. Представим себе на минуту, что Бог хочет сделать наибольший из возможных даров: Он может сделать Свое творение, то есть нас с вами, подобным Себе, творение — Творцом, человека — Богом. Большего дара и помыслить невозможно. Другое дело, что очень многие религии говорят, что этот дар невозможен, что между человеком и Богом пропасть, стена. Но для того‑то и пришел Христос, чтобы эту пропасть перекрыть. Единственный Посредник между Богом и человеком — Человек Иисус Христос, говорит апостол Павел (1 Тим. 2,5).

Решение, предложенное христианством и дающее нам максимально возможную полноту бытия, то есть замена нашего относительного, тварного человеческого бытия полнотой бытия Божественного, и ни на копейку меньше, — не единственный вывод из трагедии грехопадения, есть и другие решения. Возможно такое логическое построение: Адам пал из‑за своеволия, он нарушил закон Божий. А вот я и вы, мы будем всячески стараться выполнить волю Божию, будем во всем покорны Богу до последней капли. Мы все не идеальны, и христиане мы не идеальные, человек, даже самый святой, пока живет в этой плоти, идеальным быть не может. Но мы будем изо всех сил стараться. Разве Бог не может своей силой изменить и вырвать из нас это семя греха? Разве Он слаб, что не может простым актом Своей воли спасти того, кто полностью предан Ему? Спасти без схождения в этот мир — такого таинственного и сложного для понимания.

Конечно, Бог может все, скажем мы. Бог всесилен, и, следовательно, Он может вывести человека из состояния греха и может вернуть ему первоначальный статус Адама до грехопадения. Вторая великая религия человечества, а именно ислам, именно так и рассуждает. Факт грехопадения есть, но Бог велик и милосерден. Он видит желание человека подчиниться Богу, исправить дело Адама: Адам был непокорен, а я покорен — слово «ислам» и означает «покорность», — и Бог выведет меня из бездны греха, вернет в Эдем, в тот великолепный сад жизни, который Адам утратил из‑за своеволия. Это предельный уровень ислама — но не предельный уровень милости Божией. Ислам просто компенсирует акт Адама, делает второго Адама — нас с вами в данном случае — как бы свободным от греха Адама. Возвращает нас в Эдем, но ни в малой степени не делает Богом, не вводит в Божественную природу, ислам не ставит задачи обожения, теозиса. Аксиома ислама: человек никогда не может стать Богом, но должен стараться быть другом Божьим. Вали аллах — друг Божий, так именуют святых в исламе, а представить себе соединение твари и Творца, тварного и Его Сотворившего — для мусульманина это кощунство. Потому- то они и считают христиан кощунниками, которые замышляют то, чего не может и не должно быть.

И действительно, если отказаться от этого предельного уровня, от уровня обожения, то ислам вполне годен и хорош — он исправляет грех Адама, человек вновь становится безгрешным, только не становится Богом. А между безгрешностью первого Адама и божественностью христианина, достигшего спасения, бездна, так как первый Адам имел образ Божий, но Богом не был, а мы через Христа входим в бытие Бо- жие, получаем Божественную природу, Божественную сущность. Это — особенность христианства, его отличие от всех остальных религиозных устремлений человечества.

Я не буду вам подробно рассказывать о Коране, поверьте, это прекрасная книга, полная глубокой и сильной веры, глубочайшей любви к Богу, но если суммировать ислам, как бы соединить его в нечто целое, его цель — исправление греха Адама, и только; надежда на Бога как на Того, Кто оценит твой подвиг, — но не дерзновенное упование стать Богом. Запомните навсегда: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом, меньшей цели у христианина нет, иначе мы не христиане.

Наконец, последний, третий путь — иудаизм. Тут произошла настоящая трагедия, смысл которой апостол Павел приоткрывает нам в большей степени, чем учены й–религиевед вроде меня, несчастного. Произошло следующее: как вы помните, в Послании к Римлянам апостола Павла прямо говорится, что мы не должны возноситься перед Ветхим Израилем, ибо он не принял Своего Христа, не узнал Его, для того чтобы вошла полнота язычников — мы с вами. Иудеи до сих пор ждут Мессию, Который уже пришел. На самом деле, как это страшно — ждать того, кто пришел, кто уже рядом с тобой, а ты не ведаешь, не узнаешь его… Жизнь еврейского народа — это двухтысячелетнее тягостное, тяжелейшее ожидание — с надеждой, разочарованиями, самообманами.

Иудеи, подобно мусульманам, отнюдь не ждут Богочеловека, а ждут Мессию — человека, льва из колена Давидова, того, кто восстановит тысячелетнее царство Израиля. Мы не должны строго судить современных иудеев: того же ждали и апостолы, ведь они уже после воскресения Христа, перед Его вознесением, задавали Ему вопрос: «Учитель, не в это ли лето Ты восстанавливаешь царство Израиля?» Разве не просили Иаков и Иоанн, два наиболее, может быть, великих апостола, «сыны грома», как их наименовал Сам Христос (вернее, их мать просила за них), чтобы один сел у Христа, когда Он будет в Своем царстве, по правую руку, а другой — полевую? Израиль жил ожиданием земного царства, которое просветит все народы светом истины, — не какого‑то Третьего рейха, который всех захватит и всеми будет владеть, а царства, которое должно просветить светом истины язычников. Израиль всегда жил надеждой — конечно, не без тщеславия (но кто из нас не тщеславен?), — что через Израиль свет истины придет всем народам, и в том новом царстве, от семени Давидова просветятся народы. Пророчества ветхозаветных пророков Исаии и Иеремии о том, что Израиль будет горой, к которой притекут все народы, были на слуху у апостолов. И они до сих пор на слуху, до сих пор, разворачивая свитки, их читают в синагогах по всему миру.

Но Он пришел, и Его царство не от мира сего. И вот это‑то очень тяжело понять. Поэтому когда происходит обращение, когда тот или иной человек, по крови своей из племени Давидова, приходит ко Христу, это великий подвиг: он отказывается от ожидания своего народа, личным выбором говоря: «Я знаю, что Тот, Кого ждет мой народ, уже пришел». Очень тяжелый подвиг. И когда‑нибудь, если верить апостолу Павлу — а я думаю, у христиан нет оснований ему не верить, — наступит такой день, когда весь Израиль спасется, весь еврейский народ обратится к своему истинному Спасителю.

Но пока Израиль ждет своего Мессию, он не принял Христа и называет Его обманщиком из Назарета, одним из тех многих, кто приходил обманывать народ. Неверующие евреи, разумеется, с удовольствием говорят, что все великое, в частности и Христос, происходит из Израиля. Но верующие иудеи не принимают Христа и тем более Его апостолов, особенно не любят апостола Павла, который создал Церковь из язычников. Не случайно ведь, вы помните, пока апостол Павел на башне Иерусалимской цитадели говорил о том, как его призвал Господь в Сирийской пустыне, иудеи слушали с большим вниманием и интересом, но как только он сказал, что ему явился Христос в Иерусалимском храме и сказал: «Я тебя пошлю далеко к язычникам», раздались крики: «Истреби от земли такого! ибо ему не должно жить!» (Деян. 22,22). Ведь спасение‑то должно быть от иудеев и через реальное, телесное царство, как думал израильский народ, а оказалось, что нет. Оказалось, что все, связанное с земным царством, гроша ломаного не стоит. А царство, которое открывается человеку, не от мира сего — это Божественное бытие. То самое Царство Божие, которое не придет видимым образом, и, когда вам скажут, что оно здесь или там, не верьте; но «Царство Божие внутри вас есть», как объясняет своим ученикам Господь Иисус. Оказывается, Царство Божие — не какая‑то политическая совокупность, не особая человеческая общность и даже не территория, а выбор — сказать Богу «да», а не «нет». Скажете Богу «да», и тогда Бог будет царить в вас, тогда Царство Божие будет в вас. Все остальное лишь следствие этого выбора. И как было во времена Адама в Эдеме, так и во времена нынешние, и до тех пор, пока стоит мир, будет выбор для каждой души и для каждого человека. Выбор между «да» и «нет» в диалоге с Богом.

А что же другие народы, не христиане? Путь ислама во многом для нас назидателен. Не забывайте, ислам появился уже после христианства, через шесть с половиной столетий, и завоевал значительную часть мира, причем не огнем и мечом, а в первую очередь словом. Христиане Египта и Антиохии с восторгом раскрывали ворота перед войсками халифа Омара и с еще большим восторгом прогоняли византийских наместников — так что разговоры о насильственном завоевании, мягко говоря, сильно преувеличены. Почему же ислам распространился в восточно–христианском мире, а сейчас, как вы знаете, довольно быстро распространяется на Западе? По одной простой причине: высшая цель христианина христианами была забыта. А раз христианство оказалось всего лишь этнической религией греков ли, русских ли, их «традиционной религией», совокупностью нравственных норм и обычаев, то, право же, ислам значительно лучше.

Если человек не может принять вполне и всецело того дара, который дал ему Христос, если он крепко забыл, что призван стать Богом, то тогда, по милости Бо- жией, человеку дается хотя бы частичная правда. Эта правда — ислам. Мы сами отвергаем очень многое и вместо полного атеизма получаем хоть немногое — хотя бы покорность. Покорность Богу — это ведь тоже здорово; мы‑то знаем, что такое непокорность Богу: достаточно выйти из этого зала на улицу и посмотреть, к чему она приводит. Но бесконечно лучше полное принятие жертвы Христовой, пусть оно и трудно, и многие люди понести этого не могут.

Христос не случайно пришел в Иудею, не случайно израильский народ обосновался в Палестине — вовсе не потому, что палестинская земля как‑то особо свята.

Скорее наоборот, Палестина была проклятой за те бесчинства, которые творили ее древние обитатели — ха- нанеи. Но, изучая историю дохристианских религий, мы видим, что по каким‑то таинственным причинам наиболее подготовлен к проповеди Христа был западный мир, то есть мир от реки Инд до берегов Атлантики. Во–первых, западный мир ждал воскресения во плоти, ждал посредника, который соединит Бога и человека, и верил в великолепие этого мира, где человек — хозяин и царь. Воплощение произошло на этой земле, потому что здесь, по крайней мере некоторые, могли принять Христа. А что же Индия, что же Китай? Неужели Бог забыл людей своих? Неужели нас Он любит и потому родил русскими и православными, а индийцев не любит и рождает их индуистами? Никто этого не подумает, потому что любого человека, появившегося на свет, независимо от его этнической принадлежности, Бог любит одинаково, ибо Он Творец всех человеков.

Но посмотрите на историю христианства. Египет обратился во II веке, греко–римский мир — в IV‑V веках. Хотя проповедь Павла была в первом столетии, но она далеко не полностью обратила греко–римский мир. Ко времени знаменитого эдикта Константина Великого об уравнении в правах язычников и христиан, по подсчетам большинства ученых, не более десяти процентов граждан Римской империи исповедовали христианство, остальные были язычниками. Но к IV‑V веку происходит массовое обращение. Примерно в VII‑VIII веках обращается Германия, в 1 Х~Х — Скандинавия, в X — Русь, в XIV веке — Литва. Через тысячу лет после проповеди Христа продолжает распространяться слово Христово. А Филиппины, например, стали христианской страной только триста лет назад. Кто сказал, что этот процесс прекратился?

Слово Божие действенно в своей силе, оно продолжает распространяться по миру, и все новые и новые народы открываются ему. Но означает ли это, что все, что было до этого, пошло насмарку, уже не нужно? Да разве можно себе представить богословие — деяния Вселенских соборов, формулировки понятий усии и ипостаси, природы и личности, — всю совокупность мощнейшего раннехристианского богословия, блестящие догматы, на которых стоит Православная Церковь, без подкладки из греческой дохристианской, языческой философии! Ведь Отцы Церкви — Василий Великий, Григорий Богослов, Кирилл Александрийский — учились в лучших академиях античного мира, у языческих профессоров. И они их научили тому знанию, владению словом, логикой, тому миропониманию, из которого могли отлиться выражения христианской догматики. Если бы не было дохристианского мира, то не было бы и мира христианского. Возможно, те народы, которые обратятся в будущем, несут свое знание и видение, столь же нехристианское, как у Платона и Аристотеля, но и столь же важное — как важны были Платон и Аристотель для Василия Великого и Григория Богослова. Возможно, нехристианские народы еще принесут свой дар, и я даже дерзновенно могу себе представить, отчасти, чуть–чуть, как это может произойти.

Вот для нас с вами величайшая истина христианства — обожение — в значительной степени уже как бы и стерлась, забылась. А Индия живет обожением — бестелесным; если индиец, уверовав во Христа, сохранит свойственное индийскому благочестию напряженное стремление к соединению, слиянию с Богом, он оживит наши души, забывшие высшую цель христианства. Сам же он получит великий дар сохранения своей личности, узнает, что после смерти есть сознание. В Китае, в отличие от Индии, христианство значительно распространилось, не отметая при этом полностью китайского видения мира: китайцы, став католиками, не превращаются в итальянцев, став православными — в русских, а остаются китайцами, и не только по цвету кожи. Традиционное китайское мировидение может принести христианству особое отношение к миру как к творению Божию, особую радость и благоговение перед его красотой, которое мы отчасти, к сожалению, утратили, излишне сосредоточившись на себе. Мы стали эгоистами, и надо сказать, западная религиозная традиция склоняет человека к эгоизму — не личному, а родовому: все ради человека, все для блага человека. Это и так, и не так. Человек — царь, но не тиран в этом мире; царство не создано для царя, это царь создан для царства, только тиран думает, что целое государство — его ванная комната, в которой он может делать все, что угодно. И вот напомнить, что этот мир не для человека создан, а человек в нем всего лишь поставлен начальником, правителем, попечителем, царем, напомнить великолепием своего творения, научить замечать красоту каждого цветка и каждой пташки как Божественного творения — вот что принесет нам Дальний Восток, в то же время усвоив, что человек не только кончик волоска на лошадиной шкуре, но и богоподобное существо, ради которого умер Спаситель, чтобы сделать его Богом.

Путь человека к Богу будет продолжаться до тех пор, пока будет течь время, светить солнце, пока Господь не свернет этот мир, как свиток. И мы должны помнить, что каждый дар Божий, каждая искра человеческой воли, направленная к Богу, бесценна. Рассматривая из глубин прошлого до сегодняшнего дня все эти великие дары и открытия истины, мы должны с удивлением смотреть, как, несмотря на всю нашу негодность и побеждая ее, наш Небесный Отец зовет и ведет нас к Себе. И в этом главный смысл истории религии и ее цель.

Вот, пожалуй, и все.