§
Медиатека
Пользовательское соглашение Сообщить об ошибке
Скачать fb2   mobi   epub  

Мысли

В век нигилизма духовный опыт Паскаля может быть особенно значим.

Поразительная честность мысли, стремление к максимальной ясности в исследованиях трагического удела человека и в то же время бесконечная вера в его высшее предназначение - отличительная черта незаконченной работы мыслителя, вошедшей в сокровищницу не только французской, но и мировой культуры.

Замысел, внутренний порядок и план этого сочинения

1. Порядок. — Люди пренебрегают верой; им не­навистна и страшна мысль, что, может статься, в ней содержится истина. Дабы исцелить их от этого, первым делом докажите, что вера ничуть не противоречит ра­зуму, более того, что она достохвальна, и таким пу­тем внушите уважение к ней; затем, показав, что она заслуживает любви, посейте в добродетельные сердца надежду на ее истинность и, наконец, докажите, что она и есть истинная вера.

Вера достохвальна, потому что познала природу че­ловека; вера достойна любви, потому что открывает путь к истинному благу.

2. Для грешников, обреченных вечному проклятию, одним из самых неожиданных ударов будет откры­тие, что они осуждены своим собственным разумом, на который ссылались, дерзая осуждать христианскую веру.

3. Две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум.

4. Если бы все в мире подчинялось разуму, в хрис­тианском вероучении не осталось бы места для того, что в нем таинственно и сверхъестественно; если бы ничто в мире не было подвластно законам разума, хрис­тианское вероучение оказалось бы бессмысленным и сме­хотворным.

5. Предуведомление. — Метафизические до­казательства бытия Божия так не похожи на привычные для нас рассуждения и так сложны, что, как правило, не затрагивают людские умы, а если кого-то и убеждают, то лишь на короткое время, пока человек следит за ходом развития этого доказательства, но уже час спустя он начи­нает с опаской думать, — а не попытка ли это его окол­пачить. Quod curiositate cognoverunt superbia amiserunt[1].

Так происходит с каждым, кто пытается познать Бога, не воззвав к помощи Иисуса Христа, кто хочет без посредника причаститься Богу, без посредника по­знанному. Меж тем как люди, познавшие Бога через Его Посредника, познали и свое ничтожество.

6. Как это замечательно, что канонические авторы никогда не доказывали бытие Божие, черпая доводы из мира природы. Они просто призывали поверить в Него. Никогда Давид, Соломон и др. не говорили: “В природе не существует пустоты, следовательно, существует Бог”. Они несомненно были умнее самых умных из пришедших им на смену и постоянно прибегавших к подобным до­казательствам. Это очень и очень важно.

7. Если все доказательства бытия Божия, почерпну­тые из мира природы, неизбежно говорят о слабости нашего разума, не относитесь из-за этого пренебрежи­тельно к Священному Писанию; если понимание подоб­ных противоречий говорит о силе нашего разума, почи­тайте за это Священное Писание.

8. Не о системе я поведу здесь речь, а о прису­щих сердцу человека особенностях. Не о ревностном почитании Господа, не об отрешенности от себя, а о руководящем человеческом начале, о корыстных и само­любивых устремлениях. И так как нас не может не волновать твердый ответ на столь близко касающийся нас вопрос, — после всех жизненных горестей, куда с чудовищной неизбежностью ввергнет нас неминуемая смерть, ежечасно грозящая нам, — в вечность ли не­бытия или в вечность мук...

9. Всевышний приводит к вере людские умы дово­дами, а сердца — благодатью, ибо Его орудие — кро­тость, а вот пытаться обращать умы и сердца силой и угрозами значит поселять в них ужас, а не веру, terrorem potius quam religionem[2].

10. В любой беседе, в любом споре необходимо со­хранить за собой право урезонить тех, кто выходит из себя: “А что, собственно говоря, вас возмущает?”

11. Маловеров следует прежде всего пожалеть, — само это неверие делает их несчастными. Обидные речи были бы уместны, когда бы оно шло им на пользу, но оно идет во вред.

12. Жалеть безбожников, пока они неустанно ищут, — разве бедственное их положение не достойно жалости? Клеймить тех, кто хвалится безбожием.

13. И он осыпает насмешками того, кто ищет? Но кому из этих двоих больше пристало насмешничать? Меж тем ищущий не насмехается, а жалеет насмешника.

14. Изрядный острослов — дрянной человек.

15. Хотите, чтобы люди поверили в ваши доброде­тели? Не хвалитесь ими.

16. Жалеть следует и тех и других, но в первом случае пусть эту жалость питает сочувствие, а во вто­ром — презрение.

17. Чем умнее человек, тем больше своеобычности видит он в каждом, с кем сообщается. Для человека заурядного все люди на одно лицо.

18. Сколько на свете людей, которые проповедь слу­шают как обычную вечернюю службу!

19. Существует два рода людей, для которых все едино: праздники и будние дни, миряне и священники, любой грех подобен другому. Но одни делают из этого вывод, что возбраняемое священникам возбраняется и мирянам, а другие — что дозволенное мирянам дозво­лено и священникам.

20. Всеобщность. — Науки о нравственности и о языке хотя и обособленные, но тем не менее всеобщие.

21. Различие между познанием мате­матическим и непосредственным. — На­чала математического познания вполне отчетливы, но в обыденной жизни неупотребительны, поэтому с непри­вычки в них трудно вникнуть, зато всякому, кто вникает, они совершенно ясны, и только совсем уж дурной ум не способен построить правильного рассуждения на ос­нове столь самоочевидных начал.

Начала непосредственного познания, напротив, рас­пространены и общеупотребительны. Тут нет нужды во что-то вникать, делать над собой усилие, тут потребно всего лишь хорошее зрение, но не просто хорошее, а безупречное, ибо этих начал так много и они так раз­ветвлены, что охватить их сразу почти невозможно. Меж тем пропустишь одно — и ошибка неизбежна: вот по­чему нужна большая зоркость, чтобы увидеть все до единого, и ясный ум, чтобы, основываясь на столь из­вестных началах, сделать потом правильные выводы.

Итак, обладай все математики зоркостью, они были бы способны и к непосредственному познанию, ибо уме­ют делать правильные выводы из хорошо известных начал, а способные к непосредственному познанию были бы способны и к математическому, дай они себе труд пристально вглядеться в непривычные для них матема­тические начала.

Но такое сочетание встречается нечасто, потому что человек, способный к непосредственному познанию, да­же и не пытается вникнуть в математические начала, а способный к математическому большей частью слеп к тому, что у него перед глазами; к тому же, привыкнув делать заключения на основе хорошо им изученных точ­ных и ясных математических начал, он теряется, столк­нувшись с началами совсем иного порядка, на которых зиждется непосредственное познание. Они еле различи­мы, их скорее чувствуют, нежели видят, а кто не чув­ствует, того и учить вряд ли стоит: они так тонки и многообразны, что лишь человек, чьи чувства утонченны и безошибочны, в состоянии уловить и сделать правиль­ные, неоспоримые выводы из подсказанного чувствами; притом зачастую он не может доказать верность своих выводов пункт за пунктом, как принято в математике, ибо начала непосредственного познания почти никогда не выстраиваются в ряд, как начала познания матема­тического, и подобного рода доказательство было бы бесконечно сложно. Познаваемый предмет нужно охва­тить сразу и целиком, а не изучать его постепенно, путем умозаключений — на первых порах, во всяком случае. Таким образом, математики редко бывают способны к непосредственному познанию, а познающие непосредст­венно — к математическому, поскольку математики пы­таются применить математические мерки к тому, что доступно лишь непосредственному познанию, и приходят к абсурду, ибо желают во что бы то ни стало сперва дать определения, а уж потом перейти к основным на­чалам, меж тем для данного предмета метода умоза­ключений непригодна. Это не значит, что разум вообще от них отказывается, но он их делает незаметно, непри­нужденно, без всяких ухищрений; внятно рассказать, как именно происходит эта работа разума, никому не под силу, да и ощутить, что она вообще происходит, доступно очень немногим.

С другой стороны, когда перед человеком, познаю­щим предмет непосредственно и привыкшим охватывать его единым взглядом, встает проблема, ему совершенно непонятная и требующая для решения предварительного знакомства со множеством определений и непривычно сухих начал, он не только устрашается, но и отвращается от нее.

Что касается дурного ума, ему равно недоступно по­знание и математическое, и непосредственное.

Стало быть, ум сугубо математический будет пра­вильно работать, только если ему заранее известны все определения и начала, в противном случае он сбивается с толку и становится невыносим, ибо правильно работает лишь на основе совершенно ясных ему начал.

А ум, познающий непосредственно, не способен тер­пеливо доискиваться первоначал, лежащих в основе чис­то спекулятивных, отвлеченных понятий, с которыми он не сталкивался в обыденной жизни и ему непри­вычных.

22. Разновидности здравомыслия: иные люди здраво рассуждают о явлениях определенного порядка, но на­чинают нести вздор, когда дело касается всех прочих явлений.

Одни умеют делать множество выводов из немногих начал, — это свидетельствует об их здравомыслии.

Другие делают множество выводов из явлений, ос­нованных на множестве начал.

К примеру, некоторые правильно выводят следствия из немногих начал, определяющих свойства воды, но для этого нужно отличаться незаурядным здравомыслием, потому что следствия эти почти неуловимы.

Но это отнюдь не означает, что все, способные к таким выводам, — хорошие математики, ибо математика заключает в себе множество начал, а бывает ум такого склада, что он способен постичь лишь немногие начала, но зато до самой их глубины, меж тем как явления, основанные на многих началах, для него непостижимы.

Стало быть, существуют два склада ума: один бы­стро и глубоко постигает следствия, вытекающие из того или иного начала, — это ум проницательный; дру­гой способен охватить множество начал, не путаясь в них, — это ум математический. В первом случае человек обладает умом сильным и здравым, во втором — ши­роким, и далеко не всегда эти свойства сочетаются: сильный ум в то же время может быть ограниченным, широкий ум — поверхностным.

23. Кто привык судить обо всем по подсказке чувств, тот ничего не смыслит в логических умозаключениях, потому что стремится с первого взгляда вынести суж­дение об исследуемом предмете и не желает вникать в начала, на которых он зиждется. Напротив того, кто привык вникать в начала, тот ничего не смыслит в до­водах чувств, потому что прежде всего старается выде­лить эти начала и не способен одним взглядом охватить весь предмет.

24. Суждение математическое, сужде­ние непосредственное. — Истинное красноре­чие пренебрегает красноречием, истинная нравственность пренебрегает нравственностью, — иными словами, нрав­ственность, выносящая суждения, пренебрегает нравст­венностью, идущей от ума и не ведающей правил.

Ибо суждению в той же мере присуще чувство, в какой научные выкладки присущи разуму. Непосредст­венное познание присуще суждению, математическое — разуму.

Пренебрежение философствованием и есть истинная философия.

25. Кто судит о произведении, не придерживаясь никаких правил, по сравнению с человеком, эти правила знающим, все равно что не имеющий часов по сравнению с человеком при часах. Первый заявит: “Прошло два часа”, другой возразит: “Нет, только три четверти часа”, а я посмотрю на часы и отвечу первому: “Вы, видно, скучаете”, — и второму: “Время для вас летит”, потому что прошло полтора часа. А если мне скажут, что для меня оно тянется и вообще мое суждение основано на прихоти, я только посмеюсь: спорщики не знают, что оно основано на показаниях часов.

26. Чувство так же легко развратить, как ум.

И ум, и чувство мы совершенствуем или, напротив того, развращаем, беседуя с людьми. Стало быть, иные беседы нас развращают, иные — совершенствуют. Зна­чит, следует тщательно выбирать собеседников; но это невозможно, если ум и чувство еще не развиты или не развращены. Вот и получается заколдованный круг, и счастлив тот, кому удается выскочить из него.

27. Природа разнообразит и повторяет, искусство повторяет и разнообразит.

28. Различия столь многообразны, что и звучание голосов, и походка, и покашливание, и сморкание, и чих... Мы умеем различать сорта винограда, различим среди других, скажем, мускат: тут кстати вспомнить Дезарга, и Кондрие, и всем известную прививку. Но разве этим вопрос исчерпывается? Хоть раз произвела ли лоза две одинаковые кисти? А в кисти бывают ли две одинаковые виноградины? И т. д.

Я не способен дважды одинаково судить об одном и том же предмете. Я не судья своему собственному сочи­нению, пока его пишу: мне, наподобие художника, надобно отойти от него на какое-то расстояние, но не слишком большое. А все-таки на какое именно? Догадайтесь.

29. Многообразие. — Богословие — это нау­ка, но сколько в ней одновременно сочетается наук! Человек слагается из множества частей, но, если его расчленить, окажется ли человеком каждая его часть?

Голова, сердце, вены, каждая вена, каждый ее отрезок, кровь, каждая ее капля?

Город или деревня издали кажутся городом или де­ревней, но стоит подойти ближе — и мы видим дома, деревья, черепичные крыши, листья, травы, муравьев, муравьиные ножки, и так до бесконечности. И все это заключено в слове “деревня”.

30. Любой язык — это тайнопись, и, чтобы постичь неведомый нам язык, приходится заменять не букву бук­вой, а слово словом.

31. Природа повторяет себя: зерно, посеянное в туч­ную землю, плодоносит; мысль, посеянная в восприим­чивый ум, плодоносит; числа повторяют пространство, хотя так от него отличны.

Все создано и ведомо Единым Творцом: корни, вет­ви, плоды, причины, следствия.

32. Я равно не выношу и любителей шутовства, и любителей напыщенности: ни тех, ни других не изберешь себе в друзья. — Только тот полностью доверяет своим ушам, у кого нет сердца. Порядочность — вот единст­венное мерило. Поэт, но порядочный ли человек? — Красота недоговоренности, здравого суждения.

33. Мы браним Цицерона за напыщенность, меж тем у него есть почитатели, и в немалом числе.

34. (Эпиграммы.) — Эпиграмма на двух кривых никуда не годится, потому что она их ничуть не утешает, а вот автору приносит толику славы. Все, что идет на потребу только автору, никуда не годится. Ambitiosa recidet omamenta[3].

35. Если бы молния ударяла в низины, поэты и вообще любители порассуждать о подобных предметах стали бы в тупик из-за отсутствия доказательных объ­яснений.

36. Когда читаешь сочинение, написанное простым, натуральным слогом, невольно удивляешься и радуешься: думал, что познакомишься с автором, и вдруг обнаружил человека! Но каково недоумение людей, наделенных хо­рошим вкусом, которые надеялись, что, прочитав кни­гу, познакомятся с человеком, а познакомились только с автором! Plus poetice quam humane locatus es[4]. Как облагораживают человеческую натуру люди, умеющие внушить ей, что она способна говорить обо всем, даже о богословии!

37. Между нашей натурой — неважно, слабая она или сильная, — и тем, что нам нравится, всегда есть некое сродство, которое лежит в основе нашего образца приятности и красоты.

Все, что отвечает этому образцу, нам приятно, будь то напев, дом, речь, стихи, проза, женщина, птицы, деревья, реки, убранство комнат, платье и пр. А что не отвечает, то человеку с хорошим вкусом нравиться не может.

И подобно тому, как есть глубокое сродство между домом и напевом, сотворенными в согласии с этим един­ственным и прекрасным образцом, ибо они напоминают его, хотя и дом, и напев сохраняют свою особливость, так есть сродство и между всем, что создано по дурному образцу. Это вовсе не означает, будто дурной образец тоже один-единственный, напротив того, их великое мно­жество, но, к примеру говоря, между дрянным сонетом, какому бы дурному образцу он ни следовал, и женщи­ной, одетой по этому образцу, всегда есть разительное сходство.

Чтобы понять, до какой степени смехотворен дрянной сонет, довольно уяснить себе, какой натуре и какому образцу он соответствует, а затем представить себе дом или женский наряд, сотворенный по этому образцу.

38. Поэтическая красота. — Раз уж мы говорим “поэтическая красота”, следовало бы говорить и “математическая красота”, и “лекарская красота”, но так не говорят, и причина этому в следующем: все отлично знают, какова суть математики и что состоит она в доказательствах, равно как знают, в чем суть лекарства и что состоит она в исцелении, но не знают, в чем состоит та самая приятность, в которой и заклю­чается суть поэзии. Никто не знает, каков он, тот при­сущий природе образец, которому следует подражать, и, чтобы восполнить сей пробел, придумывают самые замысловатые выражения — например, “золотой век”, “чудо наших дней”, “роковой” и тому подобное — и называют сие ни с чем не сообразное наречие “поэти­ческими красотами”.

Но представьте себе женщину, разряженную по та­кому образцу — а состоит он в том, что любой пустяк облекается в пышные словеса, — и вы увидите красотку, увешанную зеркальцами и цепочками, и не сможете не расхохотаться, ибо куда понятнее, какой должна быть приятная на вид женщина, чем какими должны быть приятные стихи. Но люди неотесанные станут восхи­щаться обличием этой женщины, и найдется немало де­ревень, где ее примут за королеву. Потому-то мы и называем сонеты, скроенные по этому образцу, “первы­ми на деревне”.

39. В свете не прослыть знатоком поэзии, если не повесить вывески “поэт”, “математик” и т.д. Но че­ловек всесторонний не желает никаких вывесок и не делает разницы между ремеслом поэта и золотошвея.

К человеку всестороннему не пристает кличка “поэт” или “математик”: он и то и другое и может судить о самых разных предметах. В нем ничто не бросается в глаза. Он может принять участие в любой беседе, за­вязавшейся до его прихода. Никто не замечает его по­знаний в той или иной области, пока в них не появляется надобность, но уж тут о нем немедленно вспоминают, ибо он из того сорта людей, о которых никто не скажет, что они красноречивы, пока не заговорят о красноречии, но стоит заговорить — и все начинают восхвалять кра­соту их речей.

Стало быть, когда при виде человека первым делом вспоминают, что он понаторел в поэзии, это отнюдь не похвала; с другой стороны, если речь идет о поэзии и никто не спрашивает его мнения, это тоже дурной знак.

40. Хорошо, когда, назвав кого-то, забывают при­бавить, что он “математик”, или “проповедник”, или отличается красноречием, а просто говорят: “Он — по­рядочный человек”. Мне по душе лишь это всеобъем­лющее свойство. Я считаю дурным признаком, когда, при взгляде на человека, все сразу вспоминают, что он написал книгу: пусть столь частное обстоятельство при­ходит на ум лишь в случае, если речь заходит именно об этом обстоятельстве (Ne quid nimis[5]): иначе оно подменит собой самого человека и станет именем нари­цательным. Пусть о человеке говорят, что он — ис­кусный оратор, когда разговор касается ораторского ис­кусства, но уж тут пусть не забывают о нем.

41. У человека множество надобностей, и распо­ложен он лишь к тем людям, которые способны их ублаготворить — все до единой. “Такой-то — отлич­ный математик”, — скажут ему про имярек. “А на что мне математик? Он, чего доброго, примет меня за тео­рему”. — “А такой-то — отличный полководец”. — “Еще того не легче! Он примет меня за осажденную крепость. А я ищу просто порядочного человека, кото­рый постарается сделать для меня все, в чем я нужда­юсь”.

42. (Всего понемногу. Уж если невозможно быть всеведущим и досконально знать все обо всем, следует знать всего понемногу. Ибо куда лучше иметь частичные знания, но обо всем, чем доскональные — о какой-нибудь частице: всеохватывающие знания прёдпочтительней. Разумеется, всего лучше знать все вообще и в частности, но если приходится выбирать, следует выбрать знания всеохватывающие, и светские люди это понимают и к этому стремятся, ибо светские люди за­частую — неплохие судьи.)

43. Доводы, до которых человек додумался сам, обыч­но кажутся ему куда более убедительными, нежели те, что пришли в голову другим.

44. Внимая рассказу, со всей подлинностью живо­писующему какую-нибудь страсть или ее последствия, мы в самих себе находим подтверждение истинности услышанного, хотя до сих пор ничего подобного как будто не испытывали, и вот начинаем любить того, кто помог нам все это прочувствовать, ибо речь идет уже не о его достоянии, а о нашем собственном; таким об­разом, мы проникаемся приязнью к нему за его достой­ный поступок, не говоря уже о том, что подобное вза­имопонимание всегда располагает к любви.

45. Реки — это дороги, которые и сами движутся, и нас несут туда, куда мы держим путь.

46. Язык. — Отвлекать ум от начатого труда сле­дует единственно для того, чтобы дать ему отдых, да и то отнюдь не когда вздумается, а когда нужно, когда для этого приспело время: отдых, если он не вовремя, утомляет и, значит, отвлекает от труда; вот как хитро плотская невоздержанность принуждает нас делать об­ратное тому, что требуется, и при этом не платит ни малейшим удовольствием — той единственной монетой, ради которой мы готовы на все.

47. Красноречие. — Существенное следует со­четать с приятным, но и приятное следует черпать в истинном, и только в истинном.

48. Красноречие — это живописное изображение мысли; поэтому, если, выразив мысль, оратор добавляет к ней еще какие-то черты, он создает уже не портрет, а картину.

49. Разное. Язык. — Кто, не жалея слов, гро­моздит антитезы, тот уподобляется зодчему, который ради симметрии изображает ложные окна на стене: он думает не о правильном выборе слов, а о правильном расположений фигур речи.

50. Симметрия, воспринимаемая с первого взгляда, основана и на том, что нет резона обходиться без нее, и на том, что телосложение человека тоже симметрично; именно поэтому мы привержены к симметрии в ширину, но не в глубину и высоту.

51. Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают. Не мысли придают словам достоинство, а слова — мыслям. Найти примеры.

52. Скрывать мысль и надевать на нее личину. Уже не король, не Папа, не епископ, а “августейший монарх” и пр., не Париж, а “стольный град державы”. В одних кругах принято называть. Париж Парижем, а в дру­гих — непременно стольным градом.

53. “Карета опрокинулась” или “карета была опро­кинута” — в зависимости от смысла. “Полить” или “налить” — в зависимости от намерения.

(Речь г-на Леметра в защиту человека, насильствен­но посвященного в монахи Ордена кордельеров.)

54. “Прихвостень власть имущих” — так способен сказать только тот, кто сам прихвостень; “педант” — только тот, кто сам педант; “провинциал” — только тот, кто сам провинциал, и я готов биться об заклад, что это словцо в заголовке книги “Письма к провин­циалу” тиснул сам типограф.

55. Разное. — Ходячее выражение: “Мне явилась охота взяться за это”.

56. “Открывательная” способность ключа, “притя­гательная” — крючка.

57. Разгадать смысл: “Мое участие в этой вашей неприятности”. Г-н кардинал вовсе не стремился быть разгаданным. — “Мой дух преисполнен тревоги”. “Я встревожен” — куда лучше.

58. Мне становится не по себе от таких вот любез­ностей: “Я причиняю вам слишком много хлопот, я так боюсь, что наскучил вам, я так боюсь, что посягаю на ваше драгоценное время”. Либо сам начинаешь так го­ворить, либо раздражаешься.

59. Что за дурная манера: “Простите меня, сделайте милость!” Когда бы не эта просьба о прощении, я не заметил бы ничего обидного для себя. “Извините за выражение...” Дурно здесь только извинение.

60. “Погасить пылающий факел восстания” — слиш­ком пышно. “Тревога его гения” — два лишних слова, к тому же весьма смелых.

61. Порою, подготовив некое сочинение, мы заме­чаем, что в нем повторяются одни и те же слова, пы­таемся их заменить и все портим, настолько они были уместны: это знак, что все нужно оставить как было; пусть себе зависть злорадствует, она слепа и не пони­мает, что повторение не всегда порок, ибо единого пра­вила тут не существует.

62. Иные люди хорошо говорят, а вот пишут не очень хорошо. Обстановка и слушатели разжигают их ум, и он работает куда живее, чем когда этого топли­ва нет.

63. Лишь кончая писать задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего нам следовало его начать.

64. Говоря о своих сочинениях, иные авторы то и дело твердят: “Моя книга, мое толкование, мой труд по истории” — и тому подобное. Точь-в-точь как те вы­скочки, которые обзавелись собственным домом и не устают повторять: “Мой особняк”. Лучше бы говорили: “Наша книга, наше толкование, наш труд по истории”, потому что, как правило, там больше чужого, нежели их собственного.

65. Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново само расположение материала; иг­роки в мяч бьют по одному и тому же мячу, но с не­одинаковой меткостью.

С тем же успехом меня можно корить за то, что я употребляю давным-давно придуманные слова. Стоит по-иному расположить одни и те же мысли — и получается новое сочинение, равно как, если по-иному расположить одни и те же слова, получится новая мысль.

66. Стоит изменить порядок слов — меняется их смысл, стоит изменить порядок мыслей — меняется впе­чатление от них.

67. Доказывая какое-нибудь свое утверждение, люди прибегают к помощи примеров, ну а случись у них на­добность доказать несомненность этих примеров, они прибегли бы к новым примерам, ибо каждый считает сложным только то, что он желает доказать, меж тем примеры просты и все объясняют. Вот почему, доказы­вая любое общее положение, следует подводить его под правило, выведенное из частного случая, а доказывая любой частный случай, следует начинать с общего пра­вила. Ибо всем кажется тёмным лишь то, что они со­бираются доказать, а доказательства, напротив, — со­вершенно ясными, хотя подобная уверенность — плод Сложившегося предубеждения: раз что-либо требует до­казательства, значит, оно темно, тогда как доказатель­ства совершенно ясны и, следовательно, общепонятны.

68. Порядок. — Почему я должен согласиться с тем, что моя нравственность состоит из четырех частей, а не из шести? Почему должен считать, что в добродетели их четыре, а не две, не одна-единственная? Почему “Abstine et sustine”[6] предпочтительнее, нежели “Следовать природе”, или платоновского “Делай свое дело, не творя несправедливостей”, или еще чего-нибудь в таком роде? “Но ведь все это, — возразите вы, — может быть вы­ражено единым словом”. Вы правы, но если его не объ­яснить, оно бесполезно, а едва начинаешь объяснять, рас­толковывать оное правило; содержащее в себе все осталь­ные, как они незамедлительно выходят из его границ и образуют ту самую путаницу, которой вы хотели избежать. Таким образом, когда все правила заключены в одном, они бесполезны, они словно запрятаны в сундук, а наружу выходят в природной своей запутанности. Природа уста­новила их, но при этом одно не вытекает из другого.

69. Природа каждую из своих истин ограничила ее собственными пределами, а мы изо всех сил стараемся их совместить и таким образом идем против природы: у всякой истины есть свое место.

70. Порядок. — Я развил бы рассуждение о по­рядке примерно так: чтобы стала ясна тщета любых усилий человеческого существования, ясно показать тще­ту жизни обыденной, а затем — жизни, согласной с философией пирроников, стоиков; но порядка в ней все равно не будет. Я более или менее знаю, каким он должен быть и сколь мало на свете людей, обладающих этим знанием. Ни одна наука, созданная людьми, не смогла его соблюсти. Не смог его соблюсти и святой Фома. Есть порядок в математике, но, при всей своей глубине, она бесполезна.

71. Пирронизм. — Я решил записать, здесь свои мысли, притом не соблюдая никакого порядка, и эта чересполосица будет, возможно, намеренной: в ней-то и заложен настоящий порядок, который с помощью этого самого беспорядка выявит суть трактуемого мною пред­мета. Я оказал бы ему слишком много чести, если бы изложил свои мысли в строгом порядке, меж тем как моя цель — доказать, что никакого порядка в нем нет и быть не может.

72. Порядок. — Против утверждения, будто в изложении Священного Писания нет порядка. У сердца свой порядок, у разума — свой, основанный на дока­зательствах неких главных положений: порядок, прису­щий сердцу, совсем другого свойства. Никто не станет доказывать, что именно его должно любить, выстраивая в строгом порядке причины оного долженствования, — это было бы смехотворно.

У Иисуса Христа, у святого Павла свой порядок в проповеди милосердия, ибо их цель — не учительство, а возжигание огня в людских душах. Точно так же и у Блаженного Августина. Порядок этот основан на по­стоянных отступлениях от главной темы, чтобы, неиз­менно возвращаясь к ней в конце, крепче ее запечатлеть.

73. Первая часть. — Горестное ничтожество человека, который не обрел Бога.

Вторая часть. — Блаженный удел человека, ко­торый обрел Бога.

Или иначе:

Первая часть: О растленности природы. Самое себя растлившей.

Вторая часть: О возможности искупления. С помощью Священного Писания.

74. В земном нашем пределе все без исключения носит печать либо горестного ничтожества человека, либо милосердия Господня, либо бессилия человека, не об­ретшего Бога, либо силы человека, который Бога обрел.

75. Кто познал Бога, но не познал всего своего го­рестного ничтожества, тот впадает в гордыню. Кто познал все свое горестное ничтожество, но не познал Бога, тот впадает в отчаянье. Кто познал Иисуса Христа, тот хра­нит равновесие, ибо в Нем мы явственно видим и Бога, и наше собственное горестное ничтожество.

Часть первая. Человек, не познавший Бога

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

76. Предуведомление к первой час­ти. — Рассказать о тех, кто излагал свои взгляды на самопознание; о множестве частей, на которые его дро­бил Шаррон, нагоняя на читателей уныние и ску­ку; о путанице у Монтеня: о том, что он чувствовал отсутствие [правильной] методы; что обходил ее, пе­рескакивая с предмета на предмет; что искал ветра в поле.

Его нелепейший замысел нарисовать собственный портрет! И притом не мимоходом, вступая в противо­речие с собственными своими изречениями — от такого промаха никто не огражден, — но в согласии с этими самыми изречениями, вполне обдуманно и убежденно. Ибо если говорить нелепицы просто так, по недомыс­лию, — людской порок из самых заурядных, то как же он нестерпим, когда их говорят обдуманно, да еще такие!..

77. Монтень. — Велики недостатки Монтеня. Грязные слова — они отвращают, сколько бы ни за­щищала их мадемуазель де Гурне. Легковерен: “без­глазые люди”. Невежествен: “квадратура круга, еще больший мир”. Его отношение к самоубийству, к смер­ти. Он взращивает пренебрежительное отношение к спасению души — “без страха и раскаяния”. Его кни­га вовсе не должна направлять читателей на путь бла­гочестия, ибо не ради этого она была написана, но в любом случае автор обязан не отвращать от него. Можно снисходительно отнестись к слишком вольным и сладострастным порывам чувств Монтеня в извест­ных житейских обстоятельствах, но нельзя быть снис­ходительным к совершенно языческим чувствам, ко­торые рождает в нем мысль о смерти, ибо кто не желает хотя бы умереть по-христиански, тот начис­то лишен благочестия; ну, а судя по книге Монтеня, ее создатель только и жаждет что трусливо-бездумной смерти.

78. Достоинства Монтеня обрести очень нелегко. А недостатки — я говорю не о нравственных правилах — Монтень исправил бы шутя, укажи ему кто-нибудь, что он рассказывает слишком много побасенок и слишком много говорит о себе.

79. Не в Монтене, а во мне самом содержится все, что я в нем вычитываю.

80. Я потратил много времени на изучение отвле­ченных наук и потерял к ним вкус — так мало они дают знаний. Потом, когда я начал изучать человека, мне стало ясно, что отвлеченные науки вообще не имеют к нему никакого отношения и что, занимаясь ими, я еще хуже разумею, каково оно, истинное мое место в этом мире, нежели те, кто ничего в них не смыслит. И я простил людям их неведение. Однако я полагал, что многие, подобно мне, погружены в изучение чело­века, да иначе оно и быть не может. Я ошибался: даже геометрией — и той занимаются охотнее. Впрочем, и к ней, и к другим наукам обращаются главным образом потому, что не знают, как приступить к изучению самих себя. Но вот о чем стоит задуматься: а нужна ли че­ловеку и эта наука, не будет ли он счастливее, вообще ничего о себе не зная?

81. Познаем самих себя: пусть при этом мы не обретем истину, зато хотя бы наведем порядок в соб­ственной жизни, а для нас это дело насущное.

82. Людей учат чему угодно, только не порядоч­ности, меж тем всего более они стремятся блеснуть именно порядочностью, то есть как раз тем, чему их никогда не обучали.

83. Того, кто обратится в истинную веру. Господь исцелит и одарит прощением. “Ne convertantur et sanem cos”[7], Исайя; “...et dimittantur eis peccata”[8], Марк IV.

Глава I. МЕСТО ЧЕЛОВЕКА В ЛОНЕ ПРИРОДЫ: ДВЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ

84. Несоразмерность человека. — Вот куда приводит нас познание природы. Если в нем не заложена истина, стало быть, нет истины и в человеке, а если заложена, как тут не преисполниться смирения, хоть в какой-то мере не ощутить своей малости. А поскольку человек просто не может жить, не веря в эту истину, я настоятельно прошу его: прежде чем он углубится в еще более доскональное изучение природы, пусть хоть раз пристально и не спеша всмотрится в нее, пусть всмотрится и в самого себя и, поняв, как со­размеряется... Пусть человек отдастся созерцанию при­роды во всем ее высоком и неохватном величии, пусть отвратит взоры от ничтожных предметов, его окружающих. Пусть взглянет на ослепительный светоч, как неугасимый факел, озаряющий Вселенную; пусть ура­зумеет, что Земля — всего лишь точка в сравнении с огромной орбитой, которую описывает это светило; пусть потрясется мыслью, что и сама эта огромная ор­бита — не более чем еле приметная черточка по от­ношению к орбитам других светил, текущих по небес­ному своду. Но так как кругозор наш этим и ограни­чен, пусть воображение летит за рубежи видимого; оно утомится, далеко не исчерпав природу. Весь зримый мир — лишь едва приметный штрих в необъятном ло­не природы. Человеческой мысли не под силу охва­тить ее. Сколько бы мы ни раздвигали пределы наших пространственных представлении, все равно в сравнении с сущим мы порождаем только атомы. Вселенная — это не имеющая границ сфера, центр ее всюду, окруж­ность — нигде. И величайшее из доказательств все­могущества Господня в том, что перед этой мыслью в растерянности застывает наше воображение.

А потом, вновь обратившись к себе, пусть человек сравнит свое существо со всем сущим; пусть почувствует, как он затерян в этом глухом углу Вселенной, и, вы­глядывая из тесной тюремной камеры, отведенной ему под жилье, — я имею в виду весь зримый мир, — пусть уразумеет, чего стоит вся наша Земля с ее державами и городами и, наконец, чего стоит он сам. Человек в бесконечности — что он значит?

Ну, а чтобы предстало ему не меньшее диво, пусть вглядится в одно из мельчайших существ, ведомых лю­дям. Пусть вглядится в крохотное тельце клеща и еще более крохотные члены этого тельца, пусть представит себе его ножки со всеми суставами, со всеми жилками, кровь, текущую по этим жилкам, соки, ее составляющие, капли этих соков, пузырьки газа в этих каплях; пусть и дальше разлагает эти частицы, пока не иссякнет его воображение, и тогда рассмотрим предел, на котором он запнулся. Возможно, он решит, что уж меньшей вели­чины в природе не существует, а я хочу показать ему еще одну бездну. Хочу ему живописать не только ви­димую Вселенную, но и безграничность мыслимой при­роды в пределах одного атома. Пусть он узрит в этом атоме неисчислимые вселенные, и у каждой — свой небосвод, и свои планеты, и своя Земля, и те же соот­ношения, что и в нашем видимом мире, и на этой Зем­ле — свои животные и, наконец, свои клещи, которых опять-таки можно делить, не зная отдыха и срока, пока не закружится голова от этого второго чуда, столь же поразительного в своей малости, сколь первое — в своей огромности; ибо как не потрястись тем, что наше тело, такое неприметное во Вселенной, являет собой на лоне сущего, вопреки этой своей неприметности истинного колосса, целый мир, вернее, все сущее в сравнении с не­бытием, которое так и остается непостижимым для нас.

Кто вдумается в это, тот содрогнется и, представив себе, что материальная оболочка, в которую его заклю­чила природа, удерживается на грани двух бездн — бездны бесконечности и бездны небытия, — исполнится трепета перед подобным чудом, и, сдается мне, любо­знательность сменится изумлением, и самонадеянному исследованию он предпочтет безмолвное созерцание.

Ибо в конечном счете что же он такое — человек во Вселенной? Небытие в сравнении с бесконечностью, все сущее в сравнении с небытием, нечто среднее между всем и ничем. Бесконечно далекий от понимания этих крайностей — конца мироздания и его начала, вовеки скрытых от людского взора непроницаемой тайной, — он равно не способен постичь небытие, из которого был извлечен, и бесконечность, которая его поглотит.

При вечных отчаянных своих попытках познать на­чало и конец сущего что улавливает он, кроме смутной видимости явлений? Все возникает из небытия и уно­сится в бесконечность. Кто окинет взглядом столь не­обозримый путь? Это чудо постижимо лишь его Творцу. И больше никому.

Не давая себе труда задуматься над этими беско­нечностями, люди дерзновенно берутся исследовать при­роду, словно они хоть сколько-нибудь соразмерны с ней. Как не подивиться, когда в самонадеянности, не менее безграничной, чем предмет их исследований, они рас­считывают постичь начало сущего, а затем все сущее! Ибо подобный замысел может быть порожден лишь самонадеянностью, безграничной, как природа, или столь же безграничным разумом.

Человек сведущий понимает, что природа равно за­печатлела и свой образ, и образ своего Творца на всех предметах и явлениях, поэтому почти все они отмечены ее двойной бесконечностью. Следовательно, ни одна нау­ка не исчерпает всех связанных с ней вопросов, ибо кто ж усомнится, что, например, в математике мы имеем дело с бесконечной бесконечностью соотношений? И на­чала, на которых они основаны, не только бесчисленны, но и бесконечно дробны, ибо кто ж не понимает, что начала якобы предельные не висят в пустоте, они опи­раются на другие начала, а те в свою очередь опираются на третьи, отрицая тем самым само существование пре­дела? Но все, что нашему разуму представляется пре­делом, мы и принимаем за предел, подобно тому как в мире материальных величин называем неделимой ту точ­ку, которую уже не способны разделить, хотя по своей сути она бесконечно делима.

Из этих двух известных науке бесконечностей бес­конечность больших величин более доступна человечес­кому разуму, поэтому лишь немногие ученые притязали на то, что полностью охватили все сущее. “Я буду судить обо всем”, — говорил Демокрит.

Но бесконечность в малом куда менее очевидна. Все философы потерпели в этом вопросе поражение, хотя порою и утверждали, что изучили его. Отсюда и столь обычные названия — “О началах сущего”, “Об основ­ных началах философии” и подобные им, такие же на­пыщенные по сути, хотя и более скромные с виду, не­жели сочинение с режущим глаз названием “De omni scibili”[9].

Мы простодушно считаем, что нам легче проникнуть в центр мироздания, чем охватить его в целом. Его явная огромность явно превосходит нас, зато мы значи­тельно превосходим предметы ничтожно малые, поэтому полагаем их постижимыми, хотя уразуметь небытие от­нюдь не легче, нежели уразуметь все сущее: и то и другое требует беспредельного разумения, из чего я де­лаю вывод, что способный постичь зиждущее начало вполне способен постичь бесконечность. Одно зависит от другого, одно влечет за собой другое. Эти крайности соприкасаются и, в силу своей отдаленности друг от друга, сливаются в Боге, и только в Боге.

Уясним же себе, что мы такое: нечто, но не всё; будучи бытием, мы не способны понять начало начал, возникающее из Небытия; будучи бытием кратковремен­ным, мы не способны охватить бесконечность.

В ряду познаваемого познанное нами занимает не больше места, чем занимаем мы сами во всей беспре­дельности природы.

Мы всегда и во всем ограничены, и наше положение меж двух крайностей определяет и наши способности. Наши чувства не воспринимают ничего чрезмерного: слишком громкий звук оглушает, слишком яркий свет ослепляет, слишком большие или малые расстояния пре­пятствуют зрению, слишком длинные или короткие рас­суждения затемняют понимание, слишком несомненная истина ставит в тупик (я знаю людей, которые так и не взяли в толк, что, если от ноля отнять четыре, в результате получится ноль), основные начала слишком очевидны для нас, слишком острые наслаждения вредят здоровью, слишком часто повторяющиеся музыкальные созвучия неприятны, слишком щедрые благодеяния раз­дражают — нам хочется отплатить за них с лихвой: beneficia eo usque laeta sunt dum videntur, exsolvi posse; ubi multum antevenere, pro gratia odium redditur[10].

Мы не воспринимаем ни крайне сильного холода, ни крайне сильного жара. Чрезмерность неощутима и тем не менее нам враждебна: даже не воспринимая ее, мы все равно от нее страдаем. Слишком юный и слишком пре­клонный возраст держат ум в оковах, равно как слишком большая или малая образованность. Короче говоря, край­ности как бы не существуют для нас, а мы не существуем для них: либо они от нас ускользают, либо мы от них.

Таков истинный наш удел. Мы не способны ни к всеобъемлющему знанию, ни к полному неведению. Плывем по безбрежности, не ведая куда, что-то гонит нас, бросает из стороны в сторону. Стоит нам поверить, что обрели опору и укрепились на ней, как она начинает колебаться, уходит из-под ног, а если мы кидаемся ей вдогонку, ускользает от нас, не дает приблизиться, и этой погоне нет конца. Вокруг нас нет ничего незыб­лемого. Да, таков наш удел, но он нам соприроден и вместе с тем противен всем нашим склонностям: мы жаждем устойчивости, жаждем обрести наконец твер­дую почву и воздвигнуть на ней башню, вершиной ухо­дящую в бесконечность, но заложенное нами основа­ние дает трещину, земля разверзается, а в провале — бездна.

Откажемся же от поисков достоверных и незыбле­мых знаний. Изменчивая видимость будет всегда вводить в обман наш разум; конечное ни в чем не найдет твердой опоры меж двух бесконечностей, которые охватывают его, но ни на шаг не подпускают к себе.

Кто это усвоит, тот, я думаю, раз и навсегда отка­жется от попыток переступить границы, поставленные ему природой. Если уж нам вовек суждено занимать это место посредине, одинаково удаленное от обеих беспредельностей, какое может иметь значение, знает че­ловек немного больше или немного меньше? Допустим, что больше, — в этом случае кругозор его немного шире. Но разве не столь же бесконечно далек он от всезнания, а срок его жизни — от вечности, чтобы какой-нибудь десяток лет составлял для него разницу?

В сравнении с бесконечностями, о которых идет речь, все конечные величины уравниваются, и, на мой взгляд, нет у нашего воображения причин одну конечную вели­чину предпочесть другой. С какой бы из них мы ни соотнесли себя, все равно нам это мучительно.

Начни человек с изучения самого себя, он понял бы, что ему не дано выйти за собственные пределы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое? — Но, быть может, есть надежда познать хотя бы те части цело­го, с которыми он соизмерим? — Но в мире все так переплетено и взаимосвязано, что познание одной части без другой и всего в целом мне кажется невозможным. Например, человек связан в этом мире со всем, что входит в круг его сознания. Ему нужно пространство, в котором он существует, время, в котором длится, движение, без которого нет жизни, нужны все элементы, из которых состоит, тепло и пища, чтобы поддерживать свои силы, воздух, чтобы дышать; он видит свет, осязает предметы — словом, он всему сопричастен. Следова­тельно, чтобы изучить человека, необходимо понять, за­чем ему нужен воздух, а чтобы изучить воздух, необ­ходимо понять, каким образом он связан с жизнью человека, и так далее. Огню, чтобы гореть, требуется воздух, следовательно, чтобы изучить огонь, необходимо изучить и воздух.

Итак, поскольку все в мире — причина и следствие, движитель и движимое, непосредственное и опосредст­вованное, поскольку все скреплено естественными и не­ощутимыми узами, соединяющими самые далекие и друг с другом несхожие явления, мне представляется невоз­можным познание частей вне познания целого, равно как познание целого вне досконального познания частей. (Вечность — сама по себе или в Боге — также должна ставить в тупик мимолетное наше бытие. Не более понятна постоянная и жесткая недвижность при­роды в сравнении с непрерывными переменами, проис­ходящими в нас самих.)

Наше бессилие проникнуть в суть вещей довершается их однородностью; меж тем как мы состоим из двух не только не однородных, но противоположных друг другу субстанций — души и тела. Ибо та наша часть, которая способна мыслить, не может не принадлежать к области духовного: ведь если предположить, что мы целиком телесны, из этого пришлось бы сделать вывод, что по­знание сущего для нас вообще невозможно, так как нет ничего абсурднее утверждения, будто материя сама себя познает; мы просто не в состоянии постичь, каким путем она приходит к самопостижению.

Стало быть, если мы целиком материальны, позна­ние для нас совершенно недоступно, а если сочетаем в себе дух и материю, мы не можем до конца познать явления однородные — только духовные или только материальные.

Поэтому почти все философы запутываются в сути того, что нас окружает, и применяют к духовному те­лесные мерки, а к телесному — духовные. Они, не задумываясь, говорят, что тела стремятся упасть, что они влекутся к центру, стараются избежать уничтожения, боятся пустоты, что у них есть стремления, сим­патии и антипатии, то есть наделяют очень многим из присущего только миру духовному. А говоря о духе, ограничивают его в пространстве, заставляя перемещать­ся с места на место, хотя это свойственно только ма­териальным телам.

Вместо того чтобы воспринимать явления в их на­туральном виде, мы вкладываем в них наши собственные свойства и наделяем двойной природой то однородное, что нам удается обнаружить.

Так как во всем, что нас окружает, мы усматриваем одновременно и дух, и тело, казалось бы, это сочетание вполне понятно людям. Меж тем оно-то им особенно непонятно. Из всех творений природы нет для челове­ка большей загадки, чем он сам, ибо ему трудно ура­зуметь, что такое материальное тело, еще труднее — что такое дух, и уж вовсе непостижимо, как они могут соединиться. Задача неразрешимая, а между тем это его собственная суть: Modus quo corporibus adhaerent spiritus comprehendi ab hominibus поп potest, et hoc tamen homo est[11].

Завершая доказательство слабости нашего разума, приведу два соображения...

85. Кто слишком молод, тот не способен к здравым суждениям, равно как и тот, кто слишком стар; кто слишком много или слишком мало размышлял над ка­ким-нибудь предметом, тот начинает упрямствовать, сле­по стоять на своем; кто выносит приговор своему труду, едва успев его окончить или окончив давным-давно, тот слишком еще к нему пристрастен или уже безразличен. Точно так же обстоит дело с картинами, если смотреть на них с расстояния слишком большого или малого: существует только одна-единственная правильная точка для обозрения, все остальные слишком отдалены или приближены, расположены слишком высоко или низко. В- живописи такую точку помогают найти законы пер­спективы. Но кто укажет ее нам, когда предмет наш — истина или нравственность?

86. Когда все предметы равномерно движутся в од­ном направлении, нам кажется, что они неподвижны, например, когда мы находимся на борту корабля. Когда все устремляются к нечестивой цели, никто этого не замечает. И только если кто-нибудь останавливается, уподобившись неподвижной точке, у нас открываются глаза на одержимый бег всех остальных.

87. Живущий в скверне твердит, что он-то и следует законам природы, а вот блюдущий нравственную чистоту ими пренебрегает: так отплывающим на корабле мнится, будто все стоящие на берегу быстро отступают назад. И правый, и неправый отстаивают свои убеждения оди­наковыми словами. Чтобы судить безошибочно, нужна неподвижная точка отсчета. Стоящий в порту правильно судит о плывущих на корабле; но где тот порт, откуда мы могли бы правильно судить о вопросах нравствен­ности?

88. Когда я размышляю о мимолетности моего су­ществования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мною, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я трепещу от страха и недо­уменно вопрошаю себя: почему я здесь, а не там, — потому что нет причины мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде. Кто определил мою судьбу? Чей приказ, чей промысел предназначил мне это время и место? Метопа hospitis unius diei praetereuntis1.

89. Почему знания мои ограниченны? Мой рост не­велик? Срок моей жизни сто лет, а не тысяча? По какой причине природа остановилась именно на этом числе, а не на другом, хотя их бессчетное множество и нет причины выбрать это, а не то, тому предпочесть это?

90. Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании!

91. Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконеч­ных пространств!

1Память об однодневном госте (лат.).

Глава II. НИЧТОЖЕСТВО ЧЕЛОВЕКА. ВВОДЯЩИЕ В ОБМАН МОГУЧИЕ СИЛЫ

1. Чувства и память

92. (Короче говоря, человек столь счастливо устроен, что нет в нем ни одного начала, влекущего к несомненной истине, и много начал, влекущих к заблуждению. По­смотрим же, сколько этих начал. Но основная причина совершаемых им ошибок кроется в постоянной борьбе чувств с разумом.)

Приступить к этой главе следует с рассмотрения тех сил, которые вводят человека в обман.

Человек — это вместилище заблуждений, соприродных ему и неистребимых, если на него не снизойдет благодать. Ничто не указует людям пути к истине. Все вводит в обман. Ну а два главных руководящих начала для познания истины, разум и чувства, непрестанно ста­раются провести друг друга, не говоря уже о том, что и вообще-то не отличаются правдивостью. Чувства под­совывают разуму ложную видимость, а душа в ответ на это мошенничество платит ему той же монетой: берет реванш. Страсти, волнующие душу, вносят сумятицу в чувства, порождая ложную видимость. Разум и чувства только и делают, что без зазрения совести говорят друг другу неправду.

Но помимо заблуждений, отчасти случайных, отчасти вызванных разногласиями этих соприродных человеку свойств...

93. Если хотите спорить не втуне и переубедить собеседника, прежде всего уясните себе, с какой сто­роны он подходит к предмету спора, ибо эту сторону он обычно видит правильно, затем признайте его пра­воту и тут же покажите, что при подходе с другой стороны правота сразу превратится в неправоту. Ваш собеседник охотно согласится с вами, ведь он не до­пустил никакой ошибки, просто чего-то не разглядел, а люди сердятся не на то, что не все успели разглядеть, а на то, что ошиблись, и объяснить это можно следу­ющим образом: человек по природному своему устрой­ству не способен увидеть предмет со всех сторон, но по той же самой своей природе все, что видит, — видит правильно, ибо свидетельства наших чувств неоспоримы.

94. Когда говорят, что теплота — это движение неких частиц, а свет — не более чем conatus recedendi[12], мы не можем прийти в себя от удивления. Как! Источник наших наслаждений — всего-навсего пляска животных духов? А мы представляли себе это совсем иначе — ведь так различны ощущения, чья природа, как нас уве­ряют, совершенно одинакова: тепло, исходящее от огня, звуки, свет воздействуют на нас по-иному, нежели при­косновение к коже, мнятся чем-то таинственным, и вдруг оказывается — они грубы, как удар камнем! Разуме­ется, крохотные частицы, проникающие в поры тела, раздражают не те нервы, что камень, однако дело все в том же раздражении нервов.

95. Дух этого верховного судии подлунной юдоли столь зависит от любого пустяка, что малейший шум помрачает его. Отнюдь не только гром пушек меша­ет ему здраво мыслить: довольно скрипа какой-нибудь флюгарки или блока. Не удивляйтесь, что сейчас он рассуждает не слишком разумно: рядом жужжит муха, вот он и не способен подать вам дельный совет. Хоти­те, чтобы ему открылась истина? Прогоните насекомое, которое держит в плену это сознание, этот могучий разум, повелевающий городами и державами. Занятное, божество, что и говорить! О, ridicolosissimo егое![13]

96. Могущество мух: они выигрывают сражения, отупляют наши души, терзают тела.

97. Разум всегда и во всем прибегает к помощи памяти.

98. (По воле случая приходят нам в голову мысли, по воле случая они улетучиваются; никакое искусство не поможет их удержать или приманить.

Как я хотел бы записать ее, эту ускользающую мысль, но мне только и остается, что записать: она от меня ускользнула...)

99. (В детстве, взяв книгу, я всегда крепко прижимал ее к себе, и так как мне порою только казалось, что я крепко прижимаю ее к себе, то, не доверяя...)

100. Иной раз только я соберусь записать пришед­шую мне в голову мысль, как она улетучивается. Тут я вспоминаю о забытой было немощи моего разумения, а это не менее поучительно, чем забытая мысль, потому что стремлюсь я лишь к одному — к пониманию полного моего ничтожества.

101. Почему нас нисколько не сердит хромой на ногу, но так сердит хромой разумом? Дело просто: хромой на ногу признает, что мы не хромоноги, а недоумок счита­ет, что это у нас ум с изъяном, потому он и вызывает в нас не жалость, а злость.

Эпиктет ставит вопрос еще прямее: “Почему мы не возмущаемся, когда говорят, будто у нас болит го­лова, но возмущаемся, когда говорят, что мы не умеем здраво мыслить или принять здравое решение?” А дело в том, что мы твердо уверены: голова у нас не болит и ноги не хромают, но отнюдь не так уверены в здра­вости наших решений. Мы искренне верили в нашу правоту, но вот встретили человека, который думает иначе, и сразу потеряли уверенность, а что уж говорить, если решение кажется нелепым не одному человеку, а многим людям, ибо предпочесть собственное разумение разумению множества себе подобных и трудно, и че­ресчур дерзко. Что же касается хромоты, тут нам все ясно.

102. Человеку легко вбить в голову, что он глуп, — такова уж его природа; да он и сам может вбить это себе в голову. Ибо люди в одиночестве ведут беседы с самими собой, и эти беседы необходимо разумно на­правлять: “Comimpunt mores bonos colloquia prava”[14]. Следует изо всех сил стараться хранить молчание, а беседы вести лишь о Боге, ибо, в Нем одном истина, и таким путем проникнуться этой истиной.

103. Нашему уму от природы свойственно верить, а воле — любить, поэтому, если у них нет достойных предметов для веры и любви, они устремляются к не­достойным.

2. Воображение

104. Воображение. — Эта важнейшая людская способность, мастерски вводящая в обман и заблуж­дение, еще и потому так коварна, что порою она го­ворит правду. Если бы воображение неизменно лгало, оно было бы неизменным мерилом истины. Но хотя оно почти всегда нас обманывает, уличить его в этом невозможно, ибо оно метит одной метой и правду, и ложь.

Я говорю не о сумасбродах, а о людях самых здра­вомыслящих — они-то чаще всего и подпадают под власть воображения. Сколько бы ни возражал разум, он бессилен открыть им глаза на истинную цену вещей.

Могучее и надменное, враждующее с разумом, ко­торый старается надеть на него узду и подчинить себе, воображение, в знак своего всевластия, создало вторую натуру в человеке. Среди подданных воображения есть счастливцы и несчастливцы, святые, недужные, богачи, бедняки; оно принуждает разум верить, сомневаться, отрицать, притупляет чувства, делает их особенно чувствительными, сводит людей с ума, умудряет и; что всего досаднее, дарует своим избранникам такое полное и глубокое довольство, какого никогда не испытать питомцам разума. Люди, чьи таланты — плод вооб­ражения, исполнены самомнения, попросту недоступно­го людям здравомыслящим. Первые на всех взирают свысока, спорят дерзко и уверенно, а вторые — ос­мотрительно и храня умеренность; к тому же на лицах мнимых мудрецов всегда разлито веселье, невольно рас­полагающее к ним слушателей, и, уж конечно, они пользуются благорасположением судей, принадлежащих к их собственной породе. Воображению не дано вло­жить ум в глупцов, зато оно наделяет их счастьем, на зависть разуму, чьи друзья всегда несчастливы, и вен­чает успехом, тогда как разум способен лишь покрыть позором.

Кто создает репутации? Кто, как не воображение, окружает почетом и уважением людей, их творения, законы, сильных мира сего? Какой малостью показались бы все земные богатства, когда бы оно не пело им хвалу!

Не кажется ли вам, что этот сановник, чья достойная старость внушает почтение всему народу, руководству­ется одним лишь высоким, нелицеприятным разумом и что суждения свои он составляет, вникая в суть и пре­небрегая суетными обстоятельствами, которые действу­ют на воображение людей недалеких? Вот он входит в храм послушать проповедь, он преисполнен набожности, здравый смысл укреплен в нем пламенным милосердием. Вот он с примерным смирением приготовился внимать святым словам. Но если у проповедника окажется хрип­лый голос и не очень благообразное лицо, если он плохо выбрит цирюльником и вдобавок заляпан уличной гря­зью, — какие бы великие истины он ни вещал, бьюсь об заклад, что наш сенатор быстро потеряет свою вну­шительную сосредоточенность.

Поставьте мудрейшего философа на широкую доску над пропастью; сколько бы разум ни твердил ему, что он в безопасности, все равно воображение возьмет верх.

Иные люди при одной мысли об этом побледнеют и покроются потом.

Не стоит распространяться обо всем, что приключается в таких случаях под воздействием воображения.

Все на свете знают, что многие словно теряют рас­судок, увидев кошку или крысу, услышав, как скрипит под ногами уголь, и т, д. Звучание голоса действует на самых разумных людей, и от него зависит, понравится ли им произнесенная речь или прочитанное сти­хотворение.

Благорасположение или ненависть меняют даже са­мое понятие справедливости. Насколько справедливее кажется защитнику дело, за которое ему щедро запла­тили вперед! А как потом его развязные жесты влияют на судей, как он обманывает их напускной уверенностью! Хорош разум — игралище ветра, откуда бы тот ни подул!

Я убежден, что почти все людские поступки совер­шаются под натиском воображения. Ибо самый ясный разум принужден в конце концов сдаться и следовать, словно своим собственным, тем правилам, которые оно своевольно и повсеместно вводит.

(Человека, намеренного следовать лишь голосу ра­зума, общественное мнение сочтет умалишенным. Он должен не покладая рук трудиться во имя благ пусть воображаемых, но милых сердцу большинства людей, а едва сон даст передышку утомленному разуму, должен вскакивать как одержимый и снова пускаться в погоню за ветром в поле и терпеть самовольство всевластного воображения. — Таково одно из начал наших заблуж­дений, но отнюдь не единственное. Человек поступает разумно, стараясь поддерживать мир между этими мо­гучими силами — разумом и воображением, — но и при мирном сосуществовании все равно главенствует во­ображение, ибо стоит разразиться войне — и победа почти всегда за ним: разуму никогда не удается целиком одолеть его, меж тем как оно нередко свергает разум с престола.)

Французские судьи умело пользуются этой таинст­венной властью воображения. Потому-то им и надобны красные мантии и горностаевые накидки, которые об­лекают их, уподобляя Пушистым Котам, и дворцы, где вершится правосудие, и повсюду изображения лилий — вся эта торжественная бутафория; ну, а не будь у ле­карей черных одеяний и туфель без задника, равно как у ученых мужей — квадратных шапочек и широчен­ных мантий, им ни за что бы не удалось одурачить мир; но такому внушительному зрелищу люди противо­стоять не способны. Если бы судьи и впрямь умели судить по справедливости, а лекари — исцелять недуги, им не понадобились бы квадратные шапочки: глубина их познаний внушала бы почтение сама по себе. Но так как познания судей и лекарей воображаемые, они волей-неволей принуждены прибегать к суетным при­красам, дабы, поразив воображение, снискать почет, — и вполне достигают цели. Одним лишь военным ни к чему такой маскарад, их дело не выдуманное, они си­лой берут то, что другие получают, пуская в ход лице­действо.

Обходятся без маскарадных уборов и наши монархи. Чтобы внушить почтение, они не обряжаются в дико­винные одежды, зато их окружают телохранители, воины с алебардами. Эти ражие молодцы, чья сила, чьи мышцы безраздельно принадлежат венценосцам, эти трубачи и барабанщики, выступающие впереди, эти вооруженные отряды, окружающие владык, наполняют трепетом даже самые отважные сердца: тут ведь не одна одежда, но и сила. И надо обладать очень возвышенным разумом, чтобы увидеть обыкновенного человека в турецком сул­тане, окруженном всей роскошью своего сераля и сорока тысячами янычар.

Стоит нам увидеть правоведа в мантии и шапочке — и мы уже полны веры в его таланты.

Воображение распоряжается всем, оно творит кра­соту, справедливость, счастье — все, что ценится в этом мире. Я очень хотел бы прочитать итальянскую книгу, известную мне только по названию, стоящему, впрочем, многих книг: “Delia opinione regina del mondo”[15]. Даже не читая, я готов подписаться под нею, разумеется, только под тем, что в ней справедливо.

Вот примерно каковы следствия этой лживой способности, которая словно преднамеренно дана людям для того, чтобы вводить их в полезный обман. Но и других источников заблуждений у нас предостаточно.

Нас ослепляет не только привычность понятий, но и прелесть новизны. То и другое рождает бессчетные споры с попреками равно и за приверженность ложным взглядам, внушенным в детстве, и за безудержную по­гоню за новизной. Кто нашел золотую середину? Пусть он подаст голос, пусть докажет свою правоту. Не существует такого понятия, самого, казалось бы, неоспо­римого, воспринятого чуть ли не с пеленок, о котором кто-нибудь не сказал бы, что оно ложно и порождено недостатком знаний либо заблуждением чувств.

“Вы в детстве решили, — говорят одни, — что ес­ли ваши глаза ничего не видят в сундуке, значит, он пуст, и, таким образом, поверили в существование пус­тоты. Но это — обман чувств, поддержанный закоре­нелым предрассудком, и наука призвана его рассеять”. А другие не устают повторять: “Вас в школе учили, будто пустоты в мире нет, вот и заставили замолчать здравый смысл, твердо знавший, что пустота сущест­вует, пока его не сбила с толку вредоносная наука; забудьте ее и поверьте свидетельству чувств!” Кого же все-таки винить в обмане? Наши чувства или школьного учителя?

А вот еще один источник заблуждений — наши недуги. Они притупляют и наши чувства, и способность здраво судить. Воздействие тяжких болезней никто не станет оспаривать, но я убежден, что и легкие недо­могания, пусть в меньшей степени, все же влияют на нас.

Выгода тоже отличный инструмент, выкалывающий нам глаза, и притом к вящему нашему удовольствию. Но будь человек воплощением беспристрастия, все рав­но он себе не судья. Я знавал людей, которые так боялись предвзятости, что впадали в противоположную крайность: например, готовы были неумолимо отказать в самом справедливом ходатайстве, если за ходатая хло­потали их близкие.

Истина и справедливость — точки столь трудно раз­личимые, что, метя в них нашими грубыми инструмен­тами, мы почти всегда даем промах. А если и случается попасть в точку, то размазываем ее и при этом прика­саемся ко всему, чем она окружена, — к неправде куда чаще, нежели к правде.

105. Nae iste magno conatu magnas migas dixerit[16].

106. Quasi quidquam infelicius sit homine cui sua fig-menta dominatur[17].

107. Воображение, понуждая нас непрерывно раз­мышлять о том, что происходит в настоящем времени, так преувеличивает его существенность и, отвращая от размышлений о вечности, так преуменьшает ее суще­ственность, что вечность мы превращаем в ничто, а ничто — в вечность, и так глубоки корни подобного образа мыслей, что разум не в силах воспрепятство­вать...

108. Воображение умеет так преувеличить любой пустяк и придать ему такую важность, что он заполняет нам душу; с другой стороны, оно в своей бесстыжей дерзости уменьшает до собственных пределов истинно великое — например, образ Бога.

109. То, что порою больше всего волнует нас — к примеру, опасение, как бы кто-нибудь не проведал о нашей бедности, — часто оказывается сущей малостью. Это песчинка, раздутая воображением до размеров горы. А стоит ему настроиться на другой лад — и мы с легкостью разбалтываем все, что прежде таили.

110. Я терпеть не могу хрипунов и людей, чавкающих за едой, — такая уж у меня причуда. Подобные причуды

весьма обременительны. А есть ли от них хоть какая-то польза? Может быть, мы взваливаем на себя это бремя, следуя своей натуре? Нет, просто мы им не сопротивляемся.

111. Дети, которые путаются рожи, ими же самими намалеванной, всего-навсего дети; но возможно ли су­ществу, столь слабому в детстве, повзрослев, стать по-настоящему сильным? Нет, просто оно сотворяет себе другие призраки. Все, что постепенно совершенствуется, так же постепенно клонится к гибели. Все, что было слабым, никогда не станет истинно сильным. И пусть твердят: “Он вырос, он изменился” — нет, он все такой же.

112. Время потому исцеляет горести и обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был раньше. И обидчик, и обиженный стали другими людьми. Точь-в-точь как разгневанный народ: не пройдет и двух поко­лении, и вы обнаружите: это по-прежнему французы, но они уже совсем другие.

113. Он больше не любит эту женщину, любимую десять лет назад. Еще бы! И она не та, что прежде, и он не тот. Он был молод, она была молода, а теперь ее не узнать. Ту, прежнюю, он, быть может, все еще любил бы.

114. Всякий раз мы смотрим на вещи не только с другой точки зрения, но и другими глазами — поэтому и считаем, что они переменились.

115. Два очень похожих друг на друга человеческих лица, ничуть не смешных порознь, кажутся смешными, когда они рядом.

116. Как суетна та живопись, которая восхищает нас точным изображением предметов, отнюдь не восхища­ющих в натуре!

3. Обычай

117. Quod crebro videt поп miratur, etiamsi cur fiat nescit; quod ante non viderit, id, si evenerit, ostentum esse censet[18].

118. Spongia solis[19]. — Когда одно явление не­изменно следует за другим, мы делаем из этого вывод, что таков, значит, закон природы: например, что завтра утром взойдет заря и т. д. Но иной раз природа устраивает нам подвох и не подчиняется собственным правилам.

119. Что такое наши врожденные понятия, как не понятия, издавна ставшие привычными, и разве детьми мы не усвоили их от наших родителей, как животные — умение охотиться?

Противоположные обычаи порождают в нас проти­воположные понятия, чему есть множество примеров; если и существуют понятия, которые не может искоре­нить никакой установившийся обычай, то ведь есть и обычаи, противные природе, но не подвластные ни ей, ни более поздним обычаям. Это уж зависит от обстоя­тельств.

120. Родители боятся, как бы естественная любовь детей к ним с годами не изгладилась. Но как может изгладиться естественное чувство? Привычка — наша вторая натура, и она-то сводит на нет натуру первона­чальную. Но что такое натура? И разве привычка не натуральна в человеке? Боюсь, что эта натура — наша самая первая привычка, меж тем как привычка — наша вторая натура.

121. В людской натуре все натурально, omne animal[20]. Натуральным может стать все, натуральное может из­гладиться.

122. Память не в меньшей мере чувство, нежели радость; даже геометрические теоремы и те могут стать чувствами, потому что под воздействием разума иные наши чувства становятся натуральными, меж тем как натуральные чувства тот же разум способен уничто­жить.

123. Если люди привыкли неправильно объяснять какое-нибудь явление природы, они наотрез отказыва­ются от правильного, когда такое объяснение бывает найдено. В качестве примера не раз приводили крово­обращение, объясняющее, почему под наложенной тугой повязкой взбухает вена.

124. Предубеждение, приводящее ко многим ошибкам. — До чего же печально видеть, что люди только о средствах и рассуждают, а о цели вовсе не думают. Каждому важно, будет ли он соответ­ствовать новому своему положению; что же касается выбора этого положения, равно как и родины, тут решает только судьба.

До чего же горестно видеть, что такое множество турок, еретиков, язычников следуют по стопам своих отцов только потому, что в них укоренилось предубеж­дение, будто избранный ими путь — наилучший. И от этого целиком зависит, кем станет человек — слесарем, солдатом и пр.

Вот почему дикарям ни к чему Прованс.

125. Мысли. — Все едино, все многообразно. Сколько разных натур в каждой человеческой натуре! Сколько разных призваний! А человек выбирает себе занятие наобум, просто потому, что это занятие кто-то похвалил. Хорошо сработанный башмачный каблук.

126. Башмачный каблук. — “Как хорошо сра­ботано! Какой искусник этот мастеровой! Какой храбрец этот солдат!” Вот источник наших склонностей, вот под влиянием чего мы выбираем себе занятие. “Как много он пьет и совсем не пьянеет! Как мало он пьет!” Вот как люди становятся трезвенниками, пьяницами, солдатами, трусами и т.д.

127. Столь важен в жизни каждого человека выбор ремесла, а меж тем его решает случай. Каменщиками, солдатами, кровельщиками люди становятся потому, что так уж повелось. “Он отличный кровельщик”, — гово­рят одни и добавляют, когда речь заходит о солдатах: “Все они сумасброды!”; ну, а другие, напротив того, заявляют: “Только воины и занимаются настоящим де­лом, все остальные просто шалопаи”. Дети слышат, как хвалят одно ремесло, хулят другое, и вот выбор их сде­лан: ведь так естественно любить добродетель и нена­видеть безрассудство; эти слова не зря глубоко трогают нас, беда лишь в том, что мы не умеем правильно их применять в житейских обстоятельствах. Сила обычая такова, что созданных природой просто людьми сразу прикрепляют к какому-нибудь ремеслу: в одной мест­ности все поголовно становятся каменщиками, в дру­гой — солдатами и т. д. Разумеется, людская натура не так однообразна. Следовательно, дело в обычае, который ее одолевает, хотя случается иной раз и ей брать верх, и тогда человек следует своим склонностям наперекор обычаю, плох этот обычай или хорош.

128. Природа непрестанно повторяет одно и то же — годы, дни, часы; пространства, равно как и числа, не­изменно следуют одно за другим. Таким образом воз­никает своего рода бесконечность и вечность. Все выше­перечисленное, взятое в отдельности, отнюдь не беско­нечно и не вечно, но величины, сами по себе конечные, бесконечно умножаются. Так что, на мой взгляд, бес­конечно только число, их умножающее.

129. Главнейший талант, который руководит всеми остальными.

4. Себялюбие

130. По самой своей природе себялюбие и вообще человеческое “я” способно любить только себя и печь­ся только о себе. Но как ему быть? Не в его власти исцелить этот возлюбленный предмет от множества недостатков и слабостей: “я” хочет быть великим, но сознает, что ничтожно; хочет быть счастливым, но сознает, что несчастно; хочет быть совершенным, но сознает, что полно несовершенств; хочет вызывать в людях любовь и уважение, но сознает, что его недостатки рождают в них лишь негодование и презрение. Этот внутренний раздор рождает в человеке самую неспра­ведливую, самую преступную из всех мыслимых страстей: смертельную ненависть к правде, которая, не сда­ваясь, продолжает твердить о его недостатках. Он жаждет уничтожить правду, а увидев, что ему это не под силу, старается ее вытравить равно из собственного сознания и из сознания окружающих и прилежно таит свои недостатки от себя и от ближних, ярясь на каждого, кто указывает ему на них или хотя бы их видит.

Разумеется, очень плохо иметь много недостатков, но еще хуже, имея, не признаваться в них, ибо это означает, что к уже существующим добавляется еще один — сознательное введение в обман. Мы ведь не хотим, чтобы люди нас обманывали, считаем неспра­ведливым их притязание на такое уважение, какого они не заслуживают; значит, обманывая их и притязая на незаслуженное уважение, мы сами тоже поступаем не­справедливо.

Вот почему, когда люди указывают нам На дурные свойства и пороки, которыми мы действительно стра­даем, они не только не причиняют нам зла, ибо ничуть не повинны в этих недостатках, но, напротив того, де­лают добро, помогая исцелиться от злого недуга — неведения собственных несовершенств. Мы не должны сердиться на тех, кто видит наши слабости и презирает нас, ибо сама справедливость требует и чтобы люди нас знали, и чтобы относились с презрением, если мы заслуживаем презрения.

Только такие чувства должны были бы возникать в сердце подлинно нелицеприятном и справедливом. А что сказать о нашем собственном сердце, в котором гнез­дятся чувства прямо противоположные? Ибо возможно ли отрицать, что мы ненавидим правду и говорящих ее и, напротив того, любим, когда люди заблуждаются на­счет нас — разумеется, в нашу пользу, — и стараемся казаться им не такими, каковы мы на самом деле?

Приведу еще одно, повергающее меня в ужас, до­казательство моей правоты. Католическая религия не требует публичного покаяния в грехах, она дозволяет утаивать их от всех, кроме одного-единственного чело­века: лишь ему мы обязаны открыть всю подноготную, показать себя в истинном свете. Она запрещает нам вводить в обман его, и только его, а ему приказы­вает так свято блюсти тайну, что мы словно бы ни в чем и не сознавались. Неслыханное милосердие, не­слыханная кротость! Но развращенность человека та­кова, что и это требование он находит слишком суро­вым, и оно стало одной из главных причин бунта, под­нятого во многих европейских странах против истинной Церкви.

Как же неразумны, как глубоко несправедливы люди, если их возмущает требование быть с одним-единственным человеком такими, какими по всей справедливости они должны быть со всеми людьми! Ибо разве обма­нывать справедливо?

Большее или меньшее отвращение к правде присуще, видимо, всем людям без исключения, ибо оно неотъем­лемо от себялюбия. Поэтому те, чья прямая обязан­ность — увещевать ближних, изворачиваются и, дви­жимые ложной щепетильностью, идут на всякие уловки, всякие ухищрения, только бы никого не обидеть. Они тщатся умалить недостатки, прикидываются, будто про­щают их, выговор чередуют с похвалой, неустанно за­веряют в своей приязни и в полном своем уважении. Но лекарство не становится от этого слаще. Себялюбие пьет его маленькими глоточками, всегда с неудовольст­вием, а порою даже с тайной злобой на тех, кто это питье подносит.

Поэтому, если человек почему-либо хочет расположить нас к себе, он не станет оказывать услугу, нам неприятную, и будет обходиться с нами так, как мы сами того желаем: скроет правду, ибо мы ее ненавидим, начнет льстить, ибо мы жаждем лести, обманет, ибо мы любим обман.

Вот и получается, что с каждым шагом по пути мирского успеха мы на тот же шаг удаляемся от правды, так как чем полезнее людям наше расположение и опаснее неприязнь, тем больше они страшатся нас задеть. Монарх может стать посмешищем всей Европы, а он этого и не заподозрит. Что ж тут удивительного: правда идет на пользу тому, кто ее выслушивает, отнюдь не тому, кто говорит и, значит, навлекает на себя ненависть. Меж тем царедворцы дорожат своей выгодой больше, нежели выгодой монарха, и не торопятся принести пользу ему в ущерб себе.

Разумеется, от этого злосчастного притворства боль­ше всего страдают сильные мира сего, но порою его жертвами становятся и простые смертные: ведь всегда есть резон снискать людское расположение. И выходит, что наша жизнь — нескончаемая иллюзия, ибо мы толь­ко и делаем, что лжем и льстим друг другу. В глаза нам говорят совсем не то, что за глаза. Людские отно­шения зиждутся на взаимном обмане, и как мало уцелело бы дружб, если бы каждый внезапно узнал, что говорят друзья за его спиной, хотя именно тогда они искренни и беспристрастны.

Итак, человек — это сплошное притворство, наду­вательство, лицемерие, причем не только когда речь идет о других, но и о нем самом. Он не желает слышать правду о себе, он избегает говорить ее другим, и эта наклонность, противная разуму и справедливости, глу­боко укоренилась в его сердце.

131. Если бы каждому человеку стало известно все, что за глаза говорят о нем ближние, на свете не осталось бы и четырех искренних дружеских связей — таково глубочайшее мое убеждение. Его подтверждают ссоры, вызванные пересказчиками случайно вырвавшихся неос­торожных признаний.

132. Эпиграммы Марциала. — Людям по душе злое насмехательство, но не над кривыми и обез­доленными, а над спесивыми счастливцами. Кто думает иначе, тот заблуждается.

Ибо корысть — источник всех наших побуждений, в том числе и человеколюбия. Нужно расположить к себе людей человеколюбивых и мягкосердечных.

133. Жалость к обездоленным вполне уживается с корыстолюбием. Более того, люди радуются возмож­ности воздать дань добрым чувствам, прославиться мяг­косердечием, ни единой малостью при этом не пожерт­вовав.

134. Люди ненавидят друг друга — такова уж их природа. И пусть они усердно пытаются поставить свое корыстолюбие на службу общественному благу — эти их попытки только лицемерие, подделка под милосер­дие, потому что в основе основ лежит все та же нена­висть.

135. Своекорыстие послужило основой и материалом для превосходнейших правил общежития, нрав­ственности, справедливости, но от этого не перестало быть все тою же гнусной основой человеческой приро­ды, тем же figmentum malum[21]: оно прикрыто, но не уничтожено.

136. Пристрастие к собственному “я” заслуживает ненависти: вы, Митон, только скрываете его, но отнюдь не уничтожаете, значит, и вы заслуживаете ненавис­ти. — “Вы не правы: и я, и подобные мне, мы ведем себя так предупредительно со всеми, что ни у кого нет оснований нас ненавидеть”. — Это было бы верно, когда бы “я” заслуживало ненависти только за причиняемый им вред. Но моя к нему ненависть вызвана его непра­ведностью, его почитанием себя превыше всего и всех, поэтому я всегда буду его ненавидеть.

Короче говоря, у человеческого “я” два свойства: первое — это “я” неправедно по самой своей сути, ибо ставит себя превыше всего и всех; второе — оно стеснительно для других людей, неизменно стараясь под­чинить их себе, так как “я” враждебно всем прочим “я” И жаждет тиранически управлять ими. Пусть ваше “я” уже не стеснительно для ближних, но оно по-прежнему неправедно и, значит, немило всем ненавидящим неправедность, зато мило таким же неправедным, у которых стало на одного врага меньше; итак, вы непра­ведны и только у себе подобных способны вызвать при­язнь.

137. Несправедливость. — Людям не удалось изобрести способ ублаготворять собственное корыстолю­бие, не нанося при этом вреда другим людям.

138. До чего же извращены людские суждения, если нет на свете человека, который себя не ставил бы пре­выше всех прочих людей на свете и не дорожил бы собственным благом, каждым часом своего счастья и своей жизни больше, нежели благом, счастьем и жизнью всех прочих людей на свете!

139. Для каждого человека все сущее заключено в нем самом, потому что, когда он умирает, для него умирает и все сущее. Вот он и мнит, что для всех он тоже все сущее. Будем же судить о природе исходя не из нас, а из нее самой.

5. Гордыня и дух тщеславия.

140. Иные наши пороки — только отростки других, главных пороков: если срубить ствол, они отсохнут, как древесные ветви.

141. Стоит злонамеренности перетянуть на свою сто­рону разум, как она преисполняется гордыни и выстав­ляет союзника напоказ во всем его блеске.

Стоит воздержанности или суровому подвижниче­ству потерпеть крах и признать победу естества, как злонамеренность, отмечая сию победу, снова преиспол­няется гордыни.

142. Неправедность. — Самомнение в сочета­нии с ничтожеством — вот она, величайшая неправед­ность.

143. Противоречие. — Наша гордыня, берущая верх над всем нашим горестным ничтожеством: она либо вообще его утаивает, либо, вынужденная признать, тут же начинает хвалиться способностью признать это ни­чтожество.

144. Гордыня перевешивает и сводит на нет в душе человека его сознание собственного горестного ничтоже­ства. Вот уж и впрямь редкостное чудище, вот уж бью­щий в глаза самообман! Человек пал и утратил истинное свое место; теперь он беспокойно его ищет — это от­носится ко всем людям; посмотрим, кому удастся обрести утраченное.

145. Нам не довольно нашей собственной жизни и нашего подлинного существа: мы жаждем создать в представлении других людей некий воображаемый образ и для этого все время тщимся казаться. Не жалея сил, мы приукрашиваем и холим это воображаемое “я” в ущерб настоящему. Если нам свойственно великодушие, или спокойствие, или умение хранить верность, мы то­ропимся оповестить об этих свойствах весь мир и, дабы наградить ими нас выдуманных, готовы отобрать их у нас настоящих; мы даже не погнушаемся стать трусами, лишь бы прослыть храбрецами. Несомненное доказа­тельство ничтожности нашего “я” в том и состоит, что это “я” не довольствуется только собою истинным или собою выдуманным и неустанно меняет их местами! Ибо кто отказался бы пойти на смерть ради сохранения чес­ти, тот прослыл бы последним из подлецов.

146. Гордыня. — Любознательность — это все то же тщеславие. Чаще всего люди набираются зна­ний, чтобы потом ими похваляться. Никто не стал бы путешествовать по морям ради одного удовольствия увидеть что-то новое; нет, в плавание отправляются в надежде рассказать об увиденном, поразглагольствовать о нем.

147. Общее глубоко укоренившееся заблуждение по­лезно людям, если речь идет о чем-то им вовсе не ведомом, например о Луне, влиянию которой приписы­вают и смену времен года, и моровые поветрия, и пр., ибо из всех поветрий самое распространенное — бес­цельное любопытство людей ко всему для них не по­стижимому, так что лучше пусть заблуждаются, чем живут во власти такого беспокойного и бесплодного чувства.

148. Похвальнее всего те добрые дела, которые со­вершаются втайне. Читая о них в истории, например на странице 184, я от души радуюсь. Но, как видно, они остались не совсем в тайне — кто-то о них прознал; и пусть человек искренне старался их утаить, ще­лочка, через которую они просочились, все портит, ибо лучшее в добрых делах — это желание совершать их втайне,

149. Слава. — Восхищение развращает человека с младых ногтей. “Как он замечательно сказал! Как замечательно поступил! Ну, не умница ли он!”

Воспитанники Пале-Рояля, не ведающие подсте­гиваний зависти и славолюбия, впадают в неради­вость.

150. О жажде снискать уважение окру­жающих. — Терпя множество бед, впадая во мно­жество заблуждений и пр., мы тем не менее одержимы гордыней, вошедшей в нашу плоть и кровь. Мы с ра­достью отдадим все, вплоть до жизни, лишь бы при­влечь к себе внимание.

Тщеславие: игры, охота, хождение по гостям и те­атрам, пустое старание увековечить имя.

151. Мы так спесивы, что хотели бы прославиться среди всех людей, населяющих Землю, даже среди тех, которые появятся, когда мы уже исчезнем; мы так су­етны, что тешимся и довольствуемся уважением пяти-шести человек, которые близко нас знают.

152. Люди не стараются стяжать всеобщее уважение в тех местах, где они — всего лишь прохожие, но очень заботятся об этом, если им случится там осесть хоть на малый срок. А на какой все-таки? На срок, сораз­мерный нашему мимолетному и бренному бытию в этом мире.

153. Тщеславие так укоренилось в нашем сердце, что любой человек, будь то солдат или подмастерье, повар или грузчик, вечно чем-нибудь похваляется и жаж­дет обзавестись почитателями; хотят славы все — даже философы; сочинители трактатов против тщеславия хотят прославиться тем, что так хорошо о нем написали, а читатели этих трактатов — тем, что их прочли; и я, пишущий эти строки, тоже, может быть, хочу стяжать ими славу, и, быть может, будущие мои читатели...

154. Ремесла. — Слава так сладостна, что люди идут ради нее на все — даже на смерть.

155. (Слава.) — Ferox gens nullam esse vitam sine armis rati[22]. Одни предпочитают смерть миру, другие — войне.

Люди ради любого своего убеждения готовы пожер­твовать жизнью, хотя, казалось бы, любовь к ней так сильна и так естественна.

156. Противоречие: пренебрежение нашим бытием, смерть во имя любой безделицы, ненависть к нашему бытию.

157. Даже именитейшему вельможе следует не по­жалеть усилий, чтобы обзавестись истинным другом, так он ему будет полезен, ибо друг не поскупится на похвалы и встанет за него горой не только при нем, но и в его отсутствие. Только бы не сделать ошибки при выборе, потому что, если он заручится дружбой дурака, проку от этрго не будет никакого, сколько бы тот его ни превозносил; впрочем, дурак и превозносить не станет, если не встретит поддержки: все равно с его мнением никто не посчитается, так уж лучше он позлословит за компанию.

158. Твой господин любит и превозносит тебя, но разве благодаря этому ты уже не его раб? Просто ты приносишь ему немалый доход. Сегодня твой господин тебя хвалит, а завтра прибьет.

6. Противоречия

159. Противоречия. — Человек от природы до­верчив, недоверчив, робок, отважен.

160. Описание человека: зависимость, жажда неза­висимости, множество надобностей.

161. Отдавая чужое творение кому-нибудь на суд, до чего же трудно не повлиять заранее на приговор! Говоря: “По-моему, это прекрасно!” или “По-моему, сплошная невнятица!” и прочее в том же роде, мы побуждаем воображение собеседника следовать за нами либо, напротив, нам сопротивляться. Всего лучше просто молчать — тогда он будет судить исходя из собственных убеждений, то есть из убеждений, присущих ему в данную минуту, и прочих обстоятельств, к которым мы не причастны. Таким образом, своего мнения мы ему не навяжем, если, разумеется, пренебречь тем, что и мол­чание воздействует по-разному, в зависимости от оттенков смысла, которые он пожелает в него вложить, и от выводов, которые сделает из наших жестов, мимики, тона, и от умения этого человека читать по лицам. Вот до какой степени трудно не повлиять на суждение любого из нас или, вернее, до какой степени редко оно бывает твердым и независимым.

162. Узнав главенствующую страсть человека, мы уже не сомневаемся, что путь к его сердцу нам открыт, а меж тем у любого, кого ни возьми, без счета причуд, идущих вразрез с его собственной выгодой, как он сам ее понимает; вот это сумасбродство людей и смешивает все карты в игре.

163. Lustravit lampade terras[23]. — Погода мало влияет на расположение моего духа — у меня мои собственные туманы и погожие дни; порою оно даже не зависит от благоприятного или дурного оборота моих дел. Случа­ется, я не дрогнув встречаю удары судьбы: победить ее так почетно, что, вступая с ней в борьбу, я сохраняю бодрость духа, меж тем как иной раз, при самых бла­гоприятных обстоятельствах, хожу словно в воду опу­щенный.

164. Мы так жалки, что, радуясь чему-то нам удав­шемуся, неизменно возмущаемся, если нас постигает не­удача, а это может случиться — и случается — в любую минуту. Кто научился бы радоваться удаче, не возмущаясь неудачей, тот сделал бы удивительное от­крытие — все равно что изобрел бы вечный двигатель.

165. Когда человек занят каким-нибудь неприятным делом и при этом твердо рассчитывает на его счастли­вый исход, радуется малейшим успехам, но отнюдь не огорчается из-за неудач, тогда позволительно думать, что он вовсе не прочь проиграть это дело, тем не менее преувеличивает любой благоприятный признак, чтобы высказать крайнюю свою заинтересованность и напуск­ной радостью скрыть подлинную, вызванную тайной уверенностью, что дело-то все равно проиграно.

166. Пока человек здоров, он недоумевает, как это ухитряются жить больные люди, но стоит ему прихвор­нуть, как он начинает глотать лекарства и даже не мор­щится: к этому его понуждает недуг. Нет у него больше страстей, нет желания пойти погулять, развлечься, рож­даемого здоровьем, но несовместного с дурным само­чувствием. Теперь у человека другие страсти и желания, они соответствуют его нынешнему состоянию и рождены все той же природой. Тем-то и мучительны страхи, вы­думанные нами самими и отнюдь нам не соприродные, что заставляют терзаться страстями, чуждыми нашему теперешнему состоянию.

167. По самой своей природе мы несчастны всегда и при всех обстоятельствах, ибо желания, рисуя нам полноту счастья, неизменно сочетают нынешние наши обстоятельства с удовольствиями, покамест недоступными: но вот мы обрели эти удовольствия, меж тем как счастья не прибавилось, потому что изменились наши обстоятельства, а с ними и желания.

Нужно раскрыть суть этого общего положения.

168. Мы нисколько не дорожим нашим настоящим. Только и делаем, что предвкушаем будущее и торопим его словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно слишком рано ушло: исполненные неблагоразумия, блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано, исполненные тщеты, целиком погружаемся в исчезнувшее, бездумно ускользая от того единственного, которое при нас. А дело в том, что настоящее почти всегда причиняет нам боль. Когда оно горестно, мы стараемся его не видеть, а когда отрадно — горюем, видя, как быстро оно ускользает. Мы пытаемся продлить его, переправляя в будущее, тщимся распоряжаться тем, что не в нашей власти, мечтаем о времени, до которого, быть может, не дотянем.

Покопайтесь в своих мыслях, и вы найдете в них или прошлое, или будущее. О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то лишь в надежде, что оно подскажет нам, как лучше устроить будущее. Настоящее никогда не бывает нашей целью, оно вместе с про­шлым — средства, единственная цель — будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, только располагаем жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем.

169. Горестное ничтожество. — Горестное ничтожество человеческой судьбы глубже всех познали и лучше всех выразили в словах Соломон и Иов — счастливейший и несчастнейший из смертных: один на собственном опыте познал всю тщету наслаждений, другой — всю несомненность несчастий.

170. Человек чувствует, какая малость — все до­ступные ему наслаждения, но не понимает, какая тще­та — все чаемые; в этом причина людского непосто­янства.

171. Непостоянство. — У предметов множест­во свойств, у души множество склонностей, ибо все, что ей открывается, — непросто, и сама она, открываясь, всегда являет себя непростой. Поэтому одно и то же вызывает у человека то смех, то слезы.

172. Непостоянство. — Многие полагают, что человек отзывается на прикосновение, как обыкновенный орган. Он и впрямь орган, но причудливый, изменчивый, каждый со своими отличиями (и трубы в нем соединены без всякого порядка). Кто умеет играть только на обык­новенных органах, не извлечет согласных звуков из это­го инструмента: надобно знать расположение всех его (регистров).

173. Непостоянство и причудливость. — Тот, кто живет трудами рук своих, и тот, кто властвует над самой могучей в мире державой, занимают положе­ния, одно с другим несовместные. Однако эти положения объединены в персоне турецкого султана.

174. Пусть человеку нет никакого резона лгать, это отнюдь не значит, что он говорит чистую правду: иные люди лгут просто во имя лжи.

175. Нас утешает любая малость, потому что любая малость повергает в уныние.

176. Как могло случиться, что этот человек, который так удручен кончиной жены и единственного сына, да еще озабочен исходом нескончаемой тяжбы, — как мог­ло случиться, что вот сейчас он отнюдь не погружен в скорбь и весьма далек от тяжких и беспокойных раз­думий? Не удивляйтесь: он должен так отбить послан­ный ему мяч, чтобы тот отлетел к его партнеру: ведь если мяч, стукнувшись о крышу, упадет на землю, пар­тия будет проиграна, — ну разве может человек, увле­ченный подобным делом, думать о других своих делах? Столь достойное занятие просто не может не поглощать все силы этой возвышенной души, все до единой мыс­ли этого разума. Человек, рожденный на свет, дабы познать Вселенную, судить обо всем и всех, править целыми державами, — этот самый человек целиком по­глощен охотой на зайца. А кто не снизойдет до сего занятия, захочет всегда быть на высоте, тот покажет себя еще большим глупцом, ибо это означает, что он пытается стать выше всего человечества, меж тем как на деле — обыкновеннейший человек, мало на что способный и способный на многое, ни на что и на все: он не ангел, не животное, он — человек.

177. Люди с увлечением гоняют мячи, гоняют зайцев; в этих занятиях находят отраду даже короли.

178. Тщета. — Люди живут в таком полном не­понимании тщеты всей человеческой жизни, что при­водят в полное недоумение, когда им говорят о бес­смысленности погони за почестями. Ну не поразительно ли это?

179. На мой взгляд, Цезарь был слишком стар для такой забавы, как завоевание мира. Она к лицу Августу или Александру: эти были молоды, а молодым людям трудно обуздать себя, но Цезарю пристало проявить большую зрелость.

180. Чтобы до конца уяснить себе .всю суетность человеческой натуры, довольно вдуматься в причины и следствия любви. Причина ее — “неведомо что” (Корнель), а следствия ужасны. Это “неведомо что”, эта малость, которую и определить-то невозможно, сотря­сает землю, движет монархами, армиями, всем миром.

Нос Клеопатры: будь он чуть покороче, весь облик Земли был бы сегодня иным.

181. Когда толпы иудеев привели Иисуса Христа к Пилату и, начав обвинять Его, случайно помянули Гали­лею, это дало повод прокуратору послать Иисуса Христа к Ироду; и вот так воплотилось в жизнь таинство, вот так Он был судим иудеями и язычниками. То, что по виду было делом случая, оказалось причиной воплощения в жизнь таинства.

182. Пример нравственной воздержанности Алек­сандра Великого куда реже склоняет людей к самообу­зданию, нежели пример его пьянства — к распущен­ности. Ничуть не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и, в общем, простительно — быть более по­рочным. Каждый полагает — не такой уж он заурядный распутник, если те же пороки были свойственны и ве­ликим людям, ибо никому не приходит в голову, что как раз в этом великие люди ничем не отличаются от заурядных смертных. Им подражают в том, в чем они подобны всем прочим, потому что, при этой возвышен­ности, какая-нибудь черта всегда уравнивает самых воз­вышенных с самыми низменными. Они не висят в воз­духе, не оторваны от всего нашего общества. Нет, нет, они лица” потому больше нас, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши, они попирают ту же землю. Эти их конечности нисколько не возвы­шаются над нами, над малыми сими; над детьми, над животными.

183. Стоит нам увлечься каким-нибудь делом — и мы тотчас забываем о долге: например, мы в восторге от какой-нибудь книги, вот и утыкаемся в нее, прене­брегая самыми насущными делами. В таких случаях сле­дует взяться за что-либо очень скучное — и тогда, под предлогом, что. у нас есть дело поважнее, мы возвращаемся к исполнению долга.

184. Люди безумны, и это столь общее правило, что не быть безумцем — тоже своего рода безумие.

185. Всего более меня удивляет то, что люди ничуть не удивляются немощности своего разума. Они самым серьезным образом следуют заведенным обычаям, и во­все не потому, что полезно повиноваться общепринято­му, а потому, что твердо уверены: уж они-то не оши­бутся в выборе разумного и справедливого. Ежечасно попадая впросак, они с забавным смирением винят в этом себя, а не те житейские правила, постижением которых так хвалятся. Подобных людей множество, они слыхом не слыхивали о пирронизме, но служат вящей его славе, являя собой пример человеческой способности к самым бессмысленным заблуждениям: они ведь даже не подозревают, насколько естественна и неизбежна эта немощность их разумения, — напротив того, неколебимо убеждены в своей врожденной мудрости.

Особенно укрепляют учение Пиррона те, кто его не разделяет: будь пиррониками все без исключения, в пир­ронизме не содержалось бы ни крупицы истины.

186. Учение Пиррона укрепляют не столько его сто­ронники, сколько противники: бессилие человеческого разумения куда более очевидно у тех, кто о нем не подозревает, нежели у тех, кто его сознает.

187. Речи о смирении полны гордыни у гордецов и смирения — у смиренных. Точно так же полны са­моуверенности речи людей самоуверенных, пусть даже они — последователи Пиррона: мало кто способен сми­ренно говорить о смирении, целомудренно — о цело­мудрии или высказывать сомнение, обсуждая пирронизм. Мы — вместилище лжи, двоедушия, противо­речий, вечно скрытничаем и лицемерим перед самими собою.

7. Малоумие человеческой науки и философии

188. Письмо о малоумии человеческой науки и фи­лософии. Предшествует разделу о развлечении. Felix qui poluit... Feiix, nihil admirari[24]. Двести восемьдесят видов величайшего блага у Монтеня.

189. (Но быть может, безмерностью своей этот предмет превосходит возможности нашего разума. Обратимся же к его измышлениям в той области, которая ему доступна. Нет на свете вопроса, который так близко бы его касался и, следовательно, толкал бы к особенно глубоким раздумьям, нежели вопрос, в чем же заключается высшее для него благо. Давайте посмотрим, к каким выводам пришли эти ясновидящие и сильные духом гос­пода и царит ли между ними согласие.

Один говорит, что высшее благо — в добродетели, другой — в наслаждении, тот — в следовании голосу природы, этот — голосу истины: Felix qui potuit rerum cognoscere causas[25], кто-то — в полном неведении,- а кто-то — в беззаботной неге, одни утверждают, что высшее благо — в сопротивлении всем обманчивым видимостям, другие — в способности ничему не удивляться: Nihil mirari prope res una quae possit facere et servare beatum[26]; ну а достославные пирроники — в бесценной своей ата­раксии, в сомнении и отказе от категорических утверж­дений; наиболее же мудрые считают, что с помощью одного желания, даже и горячего, нам его вообще не обрести. Вот так-то.

Но если эта распрекрасная философия, невзирая на столь долгие и упорные труды, так и не пришла к еди­ному определенному выводу, то, быть может, душа с помощью собственных своих усилий способна познать самое себя? Послушаем, что об этом говорят властители дум мира сего. Как они себе представляют, из чего она состоит? Удалось ли им открыть ее местоположение? Проведать, откуда она произошла, сколь долговременна, каким путем она отлетает?

Или душа тоже слишком благородный предмет для ее собственных непросвещенных взоров? Так пусть их опустит, снизойдет к миру материальному, — посмот­рим, постигает ли она, из чего сотворено то самое тело, которое она одушевляет, и другие тела, видимые и под­властные ей. Что же все-таки постигли они, эти великие догматики-всезнайки? Harum sententiarum[27].

Этим вполне можно было бы ограничиться, когда бы разум и впрямь отличался разумностью. Ее хватает на то, чтобы признать — да, покамест ничего незыб­лемого ему установить не удалось, но он отнюдь не теряет надежды, напротив, с прежним пылом продолжает поиски, убеждая себя, что у него достаточно сил для окончательной победы. Пусть же добивается ее, а потом, сопоставив эти мощные силы с достигнутым ими, сде­лаем выводы, попытаемся определить, действительно ли он обладает теми органами и инструментами, которые необходимы для овладения истиной.)

190. Они твердят, будто затмения предвещают беду, но беды так часто постигают нас, так обыденны, что предсказатели неизменно угадывают; меж тем если бы они твердили, что затмения предвещают счастливую 'Жизнь, то столь же неизменно ошибались бы. Но счаст­ливую жизнь они предсказывают лишь при редчайшем расположении небесных светил, так что и тут почти никогда не ошибаются.

191. (Предположение. — Не составит труда спустить разум еще на ступень — уж там-то он проявит себя во всей своей смехотворной нелепости. Ибо он сам даст нам доказательства этого.) — Что может быть абсурднее заявлений, будто неодушевленные тела испытывают страсти, боязнь, отвращение? Будто эти бесчувственные, безжизненные, более того, не спо­собные к жизни тела могут преисполняться страстями, хотя непременное условие существования оных страс­тей — душа, чувствительная по крайней мере настоль­ко, чтобы их чувствовать? Будто они могут боять­ся пустоты? Но что такого страшного в пустоте? И возможно ли утверждение более низменное и смехотворное? И это еще не все: согласно вышеприведен­ному утверждению, в неодушевленных телах скрыт некий источник движений, дающий им возможность избегать пустоты. Значит, у них есть ноги, руки, мышцы, нервы?

192. (Декарт. — Следует определить в общем виде: “Осуществляется это с помощью образа и движения” — так оно будет правильно. Но объяснить, каковы они, и воссоздать механизм — попытка смехо­творная, ибо она бесполезна, бездоказательна, тягостна. А если бы удалась, мы считали бы, что все философские системы, вместе взятые, не стоят и часа потраченного на них времени.)

193. Написать против тех, кто тщится слишком углублять науки. Декарт.

194. Не могу простить Декарту: он стремился обой­тись в своей философии без Бога, но так и не обошелся, заставил Его дать мирозданию толчок, дабы привести в движение, ну а после этого Бог уже стал ему не на­добен.

195. Декарт бесполезен и бездоказателен.

196. Тщета наук. — Если я не знаю основ нрав­ственности, наука об окружающем мире не принесет мне утешения в дни горестных испытаний, а вот основы нравственности утешают и при полном незнании наук о предметах окружающего мира.

197. Слабость. — Все усилия людей сводятся к тому, чтобы обрести как можно больше благ, но, обретя, они не в состоянии ни доказать, ни отстоять силой свои права на них, потому что все добытое ими — лишь пустые человеческие фантазии. Точно так же обстоит дело и с нашими знаниями, ибо малейший недуг сводит их на нет. Мы не способны овладеть ни истиной, ни благом.

8. Развлечение

198. Наша природа такова, что требует непрестан­ного движения; полный покой означает смерть.

199. Удел человека: непостоянство, тоска, тревога.

200. Тоска, снедающая человека, когда ему прихо­дится бросать то, к чему он пристрастился. Некто вполне доволен своим домашним очагом, но вот он встретил женщину и увлекся ею или несколько дней кряду увле­ченно играл в карты: заставьте его вернуться к прежнему образу жизни — и он затоскует. История из самых обыденных.

201. Тоска. — Нет на свете ничего более непере­носимого для человека, нежели полный покой, не нару­шаемый ни страстями, ни делами, ни развлечениями, ни вообще какими-нибудь занятиями. Вот тогда он и на­чинает по-настоящему чувствовать свою ничтожность, заброшенность, зависимость, свое несовершенство и бес­силие, свою пустоту. Из глубины его души немедленно выползают тоска, угрюмство, печаль, горечь, озлобление, отчаянье.

202. Беспокойство. — Солдат пеняет на тяготы своего дела, пахарь — на тяготы своего, но попробуйте обречь их на безделье!

203. В сражении нас пленяет само сражение, а не его победоносный конец: мы любим смотреть на бои животных, а не на победителя, терзающего свою жертву, хотя, казалось бы, чего нам и ждать, как не победы? Однако стоит ее дождаться — и мы сыты по горло. Точно так же обстоит дело и с любой азартной игрой, и с поисками истины. Мы любим следить за столкно­вением несхожих мнений во время диспутов, но вот обдумать найденную истину — нет уж, увольте: мы ра­дуемся ей, лишь когда она при нас рождается в спорах. И со страстями то же самое: мы жадно следим за их противоборством, но вот одна победила — и какое это грубое зрелище! Нам важна не суть вещей, важны лишь ее поиски. Поэтому мало чего стоят те сцены в театральных пьесах, где довольство не сдобрено тревогой, несчастье — надеждой, где только и есть что грубое вожделение или безжалостная жестокость.

204. Чтобы понять смысл всех человеческих занятий, достаточно вникнуть в суть развлечений.

205. Развлечение. — Я нередко размышлял о какие треволнения, опасности и невзгоды подстерегают всех, кто живет при дворе или в военном лагере, где вечно зреют распри, дерзкие, а порою и преступные замыслы, бушуют страсти и т. д., и пришел к выводу, что главная беда человека — в его неспособности к спокойному существованию, к домоседству. Если бы лю­ди, у которых довольно средств для безбедной жизни, умели, не томясь, а радуясь, сидеть в своем углу, разве пускались бы они в плавание или принимали бы участие в осаде крепостей? Они лишь потому транжирят деньги, покупая воинские должности, что им невыносим вид одних и тех же городских стен, и лишь потому ищут, с кем бы поболтать и развлечься игрою в карты, что томятся, сидя дома.

Но потом, когда я глубже вник в это людское свой­ство, порождающее столько бед, мне захотелось доко­паться до причины, лежащей в его основе, и такая при­чина действительно обнаружилась, и очень серьезная, ибо состоит она в изначальной бедственности нашего положения, в хрупкости, смертности и такой горестной ничтожности человека, что стоит нам вдуматься в это — и уже ничто не может нас утешить.

В нашем мире из всех положений, обильных благами, доступными смертным, положение монарха, несомненно, наизавиднейшее, ибо он владеет всем, о чем только можно мечтать, но попробуйте лишить его развлечений, предоставить мыслям, долгим раздумьям о том, кто же он такой в действительности, — и это беззаботное счас­тье рухнет, монарх невольно вспомнит о грозящих ему бедах, о готовых вспыхнуть мятежах, более того — о смерти, о неизбежных недугах; вот тогда-то и окажется, что, лишенный так называемых развлечений, монарх не­счастен, несчастнее самого жалкого из своих подданных, который в эту минуту играет в шары и вообще развле­кается.

Вот почему люди так ценят игры и болтовню с женщинами, так стремятся попасть на войну или занять высокую должность. Не в том дело, что они рассчи­тывают обрести таким путем счастье, что и впрямь воображают, будто в карточном выигрыше или затрав­ленном зайце таится истинное блаженство; им не нужен ни этот выигрыш, ни этот заяц. Все мы ищем не того мирного и ленивого существования, которое оставляет сколько угодно досуга для мыслей о нашей горестной судьбе, не военных опасностей и должностных тягот, но треволнений, развлекающих нас и уводящих прочь от подобных раздумий.

Вот почему люди так любят шум и суету, вот почему им так невыносимо тюремное заключение и так непонятны радости одиночества. Величайшее пре­имущество монарха в том и состоит, что его напере­бой стараются развлечь, ублажить всевозможными за­бавами.

Монарх окружен придворными, чья единственная за­бота — веселить монарха и отвлекать его от мыслей о себе. Ибо, хотя он и монарх, эти мысли повергают его в скорбь.

Только это и смогли в поисках счастья придумать люди. До чего же мало понимает в человеческой натуре тот, кто, напустив на себя глубокомысленный вид, воз­мущается столь неразумным времяпрепровождением, как целодневная, охота на зайца, которого те же самые охотники погнушались бы купить! А дело в том, что заяц сам по себе не спасает от мыслей о смерти, о нашем бедственном положении, тогда как охота на него спасает, не оставляя места вообще ни для каких мыслей.

Поэтому, возражая на упрек — зачем, мол, они сломя голову гоняются за какой-то совершенно ненуж­ной им добычей, — охотники, подумай они хорошенько, должны были бы сказать, что просто им нужна какая-нибудь волнующая, неистовая забава, дабы уйти от мыс­лей о себе, а бегущая дичь манит мчаться вдогонку и увлекает все помыслы охотника. Столь разумным воз­ражением они поставили бы своих противников в тупик, но оно не приходит им в голову, потому что люди плохо разбираются в собственной душе. Им невдомек, что главная их цель — сама охота, а не дичь.

Они воображают, будто обретут покой, если до­бьются такой-то должности, забывая, как ненасытна их алчность, и впрямь верят, что лишь к этому покою и стремятся, хотя в действительности ищут одних только треволнений.

Некое безотчетное чувство толкает человека на по­иски мирских дел и развлечений, и происходит это по­тому, что он непрерывно ощущает горестность своего бытия; меж тем другое безотчетное чувство — наследие, доставшееся от нашей первоначальной непорочной при­роды, — подсказывает, что счастье не в житейском во­довороте, а в покое, и столкновение столь противоречи­вых чувств рождает в каждом из нас смутное, неосо­знанное желание искать бури во имя покоя, равно как и надежду на то, что, победив еще какие-то трудности, мы ощутим полное довольство и перед нами откроется путь к душевному умиротворению.

Так протекают дни и годы нашей жизни. Мы пре­одолеваем препятствия, дабы обрести покой, но, едва справившись с ними, начинаем тяготиться этим самым покоем, ибо сразу попадаем во власть мыслей о бедах уже нагрянувших или грядущих. И даже будь мы за­щищены от любых бед, томительная тоска, искони ко­ренящаяся в нашем сердце, пробьется наружу и напитает ядом наш ум,

Так несчастен человек, что томится тоской даже без всякой причины, просто в силу особого своего склада, и одновременно так суетен, что, сколько бы у него ни было самых основательных причин для тоски, он спо­собен развлечься любой малостью вроде игры в бильярд или мяч.

“Но, — спросите вы, — зачем ему нужно резаться в карты?” А затем, чтобы завтра похваляться в кругу друзей — мол, я обыграл такого-то. И вот одни лезут из кожи вон в своих кабинетах, тщась блеснуть перед учеными решением никем до сих пор не решенной ал­гебраической задачи, другие, на мой взгляд не менее глупые, подвергают себя смертельной опасности, чтобы похваляться одержанной победой, и, наконец, третьи тра­тят все силы, стараясь запомнить эти события, но не затем, чтобы извлечь из них урок мудрости, а только чтобы показать свою осведомленность, и уж эти — са­мые глупые из всей честной компании, потому что они глупы со знанием дела, тогда как другие глупы, может быть, по неведению.

Иной человек живет, не ведая тоски, потому что ежедневно играет по маленькой. Но попробуйте каждое утро выплачивать ему столько денег, сколько он мог бы выиграть за день, запретив при этом играть, — и он почувствует себя несчастным. Мне, вероятно, воз­разят, что играет он для развлечения, а не для выигрыша. В таком случае позвольте ему играть, но не на деньги, — и опять он быстро затоскует, ибо в этой игре не будет азарта. Значит, развлечение развлечению рознь: тягучее, не оживленное страстью, оно никому не нужно. Человек должен увлечься, должен обмануть себя, убедив, будто обретет счастье, выиграв деньги, хотя не взял бы их, если бы взамен пришлось отказаться от игры, должен выдумать себе цель, а потом стремиться к ней, попеременно терзаясь из-за этой выдуманной цели неутоленным желанием, злобой, страхом, — точь-в-точь как ребенок, который пугается рожи, им самим намалеванной.

Как могло случиться, что сей господин, недавно утративший единственного сына, изведенный всячески­ми дрязгами и тяжбами и пребывавший еще нынче утром в глубоком унынии, сейчас и думать забыл о своих горестях? Не удивляйтесь: он поглощен вопросом, куда ринется вепрь, которого уже шесть часов подряд ожес­точенно травят собаки. Этого вполне достаточно. Как бы ни был опечален человек, но придумайте для него развлечение — и он на время обретет счастье, и как бы ни был счастлив человек, но отнимите у него все забавы, все буйные развлечения, прогоняющие тоску, — и он сразу помрачнеет, сразу почувствует себя несчастным. Нет развлечений — нет радости, есть развлечения — нет печали. Счастье сильных мира сего в том и состоит, что у них никогда не бывает недостатка в раз­влечениях и развлекателях.

И вот еще о чем следует подумать. Не потому ли стоит быть суперинтендантом, канцлером, председателем суда, что их с утра до ночи осаждают просители со всех концов страны, не оставляя ни часу на дню для мыслей о самих себе? А какими несчастными и покинутыми чувствуют себя эти люди, когда, попав в опалу, при­нуждены жить в своих поместьях, хотя у них там вдоволь добра и заботливых слуг: теперь-то им никто не мешает отдаваться мыслям о себе.

206. Развлечение. — Неужели монарху для полноты счастья не довольно одного лишь созерцания всего величия своего сана? И его, как зауряднейшего из смертных, надобно развлекать, тем самым мешая этому созерцанию? Я отлично понимаю, что забить че­ловеку голову мыслями о том, изящно ли он танцует, и таким путем отвлечь от воспоминаний о семейных дрязгах — значит его осчастливить. Но так ли обстоит дело с монархом и станет ли он счастливее, если пред­почтет суетные развлечения созерцанию собственного величия? Да и вообще, существует ли на свете занятие более благотворное для его ума? Может быть, побуждая короля старательно выделывать танцевальные па в такт музыке или ловко отбивать мяч, ему мешают безмятеж­но наслаждаться ореолом блистательной своей славы и, значит, замутняют его радость? Что ж, пусть сделают попытку, пусть попробуют оставить монарха в полном одиночестве, ничем не ублажая чувства, ничем не за­нимая ум, без единого спутника, дабы он на досуге мог целиком предаться мыслям о себе, и тогда все обна­ружат, что монарх, лишенный развлечений, — глубоко обездоленный человек. Вот почему все так бдительно следят за тем, чтобы монарх всегда был окружен людь­ми, чья единственная забота — перемежать его труды развлечениями, полнить досуг играми и забавами, дабы не оставалось даже минутных пустот; в общем, монарха неотступно сопровождают приближенные, которые толь­ко и думают, как бы не оставить повелителя наедине с самим собой, помешать ему погрузиться в мысли о себе, ибо всем понятно: даже монарх в таких случаях ощущает глубокую свою обездоленность. Я говорю все это о монархе-христианине именно как о монархе, а не как о христианине.

207. Развлечение. — Человек с младых ногтей только и слышит, что он должен печься о своем добром имени, о своем благополучии, о своих друзьях и вдобавок еще о добром имени и благополучии этих друзей. Его обременяют множеством занятий, изучением иностранных языков, телесными упражнениями, неустанно вбивая в голову, что не быть ему счастливым, если он и помянутые друзья не сохранят в должном порядке здоровья, имущества, доброго имени, и что нехватка даже самой малости равносильна несчастью. И на него обрушивают столько дел, возлагают столько обязанностей, что от зари до зари он в беспрерывной суете. — “Вот уж диковинный способ помочь человеку стать счастливым! — скажете вы. — Не самый ли верный сделать его несчастным?” — Ну нет, есть вернее: отнимите у него все эти тягостные занятия, и он вдруг увидит себя, начнет думать, что же он такое, откуда пришел, куда идет, — вот почему человека необходимо погрузить в дела, тем самым отвратив от мыслей. И по той же причине, изобретя для него множество важных дел, ему советуют каждый свободный час посвящать играм, раз­влечениям, не сидеть сложа руки.

Как пусто человеческое сердце и сколько нечистот в этой пустоте!

208. Всякое пышно обставленное развлечение идет во вред истинно христианской жизни, но из всех раз­влечений, придуманных в миру, особенно следует опа­саться театра. Людские страсти показаны там столь изящно и столь натурально, что взбудораживают и по­рождают их в наших собственных сердцах. В первую голову это относится к любви, особенно если она пред­стает в облике целомудренном и возвышенном, ибо чем непорочнее явленная на подмостках любовь, тем глубже она затрагивает непорочные души; ну, а ее пылкость ублажает наше самолюбие, и в нем зреет желание за­жечь в ком-то пламень, так искусно только что пред­ставленный; одновременно мы все больше укрепляемся в мысли, основанной на возвышенности изображенных комедиантами чувств, что подобные чувства отнюдь не опасны, и самые чистые души проникаются увереннос­тью, будто ничем не запятнают своей чистоты, если в них зародится столь благоразумная любовь.

И вот, когда человек уходит из театра, его сердце так переполнено всеми прелестями и красотами любви, а душа и ум так уверовали в ее непорочность, что он уже распахнут навстречу ее первым впечатлениям, вер­нее, уже ищет возможности посеять любовь в другом сердце и снять потом урожай таких же наслаждений и жертв, какие были только что так красиво изображены актерами.

209. Мы способны сосредоточенно размышлять толь­ко о чем-нибудь одном, думать сразу о двух предметах мы не умеем; вот и наши понятия о благе — от мира сего, а не от Бога.

210. Вне всякого сомнения, человек сотворен для того, чтобы думать: это и его главное достоинство, и главное дело всей жизни, а главный долг — думать, как ему приличествует. Что касается порядка, то начи­нать следует с размышлений о самом себе, о своем Создателе и о своем конце.

А о чем думают в свете? Отнюдь не об этих мате­риях, а о том, как бы поплясать, побряцать на лютне, спеть песенку, сочинить стишки, поиграть в кольцо и т. д., повоевать, добиться королевского престола, ни на минуту не задумываясь над тем, что же это значит — быть королем, быть человеком.

211. Кто не видит всей тщеты человеческого суще­ствования, тот сам исполнен тщеты. Впрочем, кто ж ее не видит, кроме, разумеется, юнцов, захлестнутых пус­тозвонством, развлечениями и мыслями о своем буду­щем? Но отнимите у них эти развлечения — и тотчас на ваших глазах они начнут сохнуть от тоски, почувствуют, пусть даже бессознательно, все свое ничтожество: человек так несчастно устроен, что, если ему нечем отвлечься от мыслей о себе, он немедленно погружается в глубокую печаль.

212. Мысли. — In omnibus requiem quaesivi[28]. Будь наш земной удел поистине счастливым, у нас не было бы нужды все время отвлекать от него мысли, чтобы почувствовать себя счастливыми.

213. Развлечение. — Люди не властны уничтожить смерть, горести, полное свое неведение, вот они и стараются не думать об этом и хотя бы таким путем добиться счастья.

214. Несмотря на всю горестность своего удела, человек хочет быть счастливым, во что бы то ни стало счастливым, он просто не может этого не хотеть, но как добиться счастья? Для этого нужно было бы стать бессмертным, но бессмертия человеку не дано, и тогда он придумал выход — вообще ни о чем таком не думать.

215. Все дело в горестном ничтожестве человеческого существования: стоило людям уразуметь это — и они немедленно придумали развлечение.

216. Развлечение. — Если бы человек и впрямь был счастлив, он чувствовал бы себя тем счастливее, больше углублялся бы в себя, подобно святым и Господу Богу. — Пусть так, но ведь, предаваясь развлечениям, тоже можно чувствовать себя счастливым? — Нет, нельзя, потому что, предаваясь развлечениям, человек покидает внутренний свой мир ради внешнего и тем самым становится зависимым, становится возможной жертвой тысячи случайностей, неизбежно приносящих с собой печали.

217. Горестное ничтожество. — Единственное, что способно нас утешить в горестном нашем уделе, — это развлечение, и вместе с тем именно оно — горчайшая наша беда: что, как не развлечение, уводит нас от мыслей о себе и тем самым незаметно толкает к гибели? Лишенные развлечений, мы ощутили бы та­кую томительную тоску, что попытались бы исцелить ее средством, чье действие не столь преходяще. Но развлечение тешит нас, и мы, сами того не замечая, спешим навстречу смерти.

218. Развлечение. — Легче умереть, не думая о смерти, нежели думать о ней, когда она даже еще не грозит.

219. Бояться смерти, когда мы вне опасности, а не когда она уже рядом, ибо человеку должно всегда быть человеком.

220. Мы так плохо понимаем самих себя, что порою ждем смерти, хотя находимся в добром здравии, или, напротив того, считаем себя совершенно здоровыми, хотя наша смерть уже на пороге, ибо не чувствуем ни при­ближения горячки, ни назревания гнойника.

221. Кромвель собирался стереть с лица земли всех истинных христиан; он уничтожил бы королевское се­мейство и привел к власти свое собственное, когда бы в его мочеточнике не оказалась крупинка песка. Несдо­бровать бы даже Риму, но вот появилась эта песчинка, Кромвель умер, его семейство вернулось в ничтожество, водворился мир, на троне снова король.

222. Внезапная смерть — вот единственное, чего следует страшиться; именно поэтому сильные мира сего всегда держат при себе духовника.

223. У великих и малых мира сего одинаковые беды, и неудовольствия, и страсти, только одних судьба по­местила на ободе вертящегося колеса, а других — ближе к ступице, так что при любой тряске им легче устоять на ногах.

224. (Три гостеприимца.) Разве поверил бы тот, кто вел дружбу с королем английским, королем польским и королевой шведской, что когда-нибудь он может остать­ся без крова и пристанища?

225. Когда Августу сообщили, что по приказу Иро­да были преданы избиению все младенцы, не достигшие двух лет, в том числе и собственный сын владыки, он сказал, что лучше уж быть поросенком Ирода, нежели его сыном. Макробий, “Сатурналии”, кн. II, гл. 4.

226. Мы беспечно устремляемся к пропасти, заслонив глаза чем попало, чтобы не видеть, куда бежим.

227. Пусть сама по себе пьеса и хороша, но последний акт кровав: две-три горсти земли на голову — и конец. Навсегда.

9. Человек в обществе

228. Пирронизм. — Все в этом мире отчасти истинно, отчасти ложно. Подлинная истина не такова: она беспримесно и безусловно истинна. Любая примесь пятнает истину и сводит на нет. В нашем мире нет ничего незамутненно истинного и, значит, все ложно — в сравнении, разумеется, с конечной истиной, Мне возразят: убийство дурно, вот вам конечная истина в чистом виде. Правильно, ибо мы хорошо знаем, что такое ложь и зло. Но в чем заключается добродетель? В целомудрии? Нет, отвечу я, потому что вымер бы род человеческий. В брачном сожительстве? Нет, в воздержании больше добродетели. В том, чтобы не убивать? Нет, потому что воцарился бы чудовищный беспорядок и злодеи поубивали бы всех добропорядочных людей. В том, чтобы убивать? Нет, убийство уничтожает живую тварь. Наша истина и наше добро только отчасти истина и добро, к ним всегда примешаны ложь зло.

229. Все правила достойного поведения давным-давно известны, остановка за малым — за их воплощением в жизнь. Например, все знают, что во имя общего блага должно жертвовать жизнью, и некоторые действительно жертвуют, но вот во имя веры на такую жертву не идет никто.

Неравенство среди людей неизбежно, в этом никто не сомневается, но стоит его открыто признать — и уже распахнуты двери не только для сильной власти, но и для нестерпимой тирании.

Людскому разуму необходимо дать некоторую сво­боду, но стоит признать это — и уже распахнуты двери для самой гнусной распущенности. — “Что ж, ограничь­те свободу”. — В природе не существует пределов: за­кон пытается их поставить, но разум не желает мириться с ними.

230. (...Тщета законов очевидна; он их обходит, зна­чит, имеет смысл ими пренебрегать.) На какой же основе построит, он тот мир, которым собирается управлять? На прихоти кого попало? Вот уж будет неразбериха! На справедливости? Он понятия не имеет, что такое справедливость.

Если бы знал, разве придумал бы правило, главней­шее в людских сообществах и гласящее, что каждый должен повиноваться обычаям своей страны? Нет, свет истинной, справедливости равно сиял бы для всех наро­дов, и законодатели руководствовались бы только ею, а не брали бы за образец прихоти и фантазии, скажем, персов или немцев. Неизменная, она царила бы во все времена и во всех странах мира, меж тем как на деле понятия справедливости и несправедливости меняются в зависимости от земных широт. На три градуса ближе к полюсу — и весь свод законов летит вверх тормаш­ками; истина зависит от меридиана; несколько лет вла­дычества — и самых коренных законов как не бывало; право подвластно времени; Сатурн, проходя через со­звездие Льва, возвещает новое преступление. Хороша справедливость, которая справедлива лишь на этом бе­регу реки! Именуемое истиной по сю сторону Пиренеев именуется заблуждением по ту сторону!

Они утверждают, что справедливость гнездится не в обычаях, а в естественном праве, ведомом народам всех стран. И разумеется, эти люди упрямо стояли бы на своем, когда бы, по произволу случая, насаждающего человеческие законы, нашелся хоть один-единственный закон действительно всеобщий, но в том-то и состоит диво дивное, что из-за многообразия людских прихотей такого закона нет.

Воровство, кровосмешение, дето- и отцеубийство — какие только деяния не объявлялись добродетельными! Ну как тут не дивиться, — кто-то имеет право убить меня на том лишь основании, что я живу по ту сторону реки и что мой монарх поссорился с его монархом, хотя я-то ни с кем не ссорился!

Естественное право, безусловно, существует, но его, как и все прочее, вконец извратил этот наш распрекрас­ный и вконец извращенный разум. Nihii amplius nostrum est; quod nostrum dicimus artis est[29]. Ex senatus consultis et plebiscitis crimina exercentur[30]. Ut olim vitiis, sic nunc legibus laboramus[31].

Эта. неразбериха ведет к тому, что один видит суть справедливости в авторитете законодателя, другой — в нуждах монарха, третий — в общепринятом обычае; последнее утверждение — наиболее убедительное, по­скольку, если следовать доводам только разума, в мире нет справедливости, которая была бы неколебимо спра­ведлива, не рассыпалась бы в прах под воздействием времени. Меж тем обычай справедлив по той простой причине, что он всеми признан, — на этой таинственной основе и зиждется его власть. Кто докапывается до корней обычая, тот его уничтожает. Всего ошибочнее законы, исправляющие былые ошибки: человек, который подчиняется закону только потому, что он справедлив, подчиняется справедливости, им же и выдуманной, а не сути закона: закон сам себе обоснование, он — закон, и этого достаточно. Любой вздумавший исследовать при­чину, его породившую, обнаружит ее легковесность, пол­ную несостоятельность и, если еще не приучил себя спокойно взирать на все чудеса, творимые людским во­ображением, долго будет удивляться тому, что всего лишь за одно столетие люди начали относиться к оному закону столь почтительно, столь благоговейно. Искус­ство подтачивания и ниспровержения государственных устоев как раз и состоит в ломке общепринятых обы­чаев, в исследовании их истоков, в доказательстве их неосновательности, их несправедливости. “Нужно вер­нуться к первоначальным, имеющим твердую основу за­конам, сведенным на нет несправедливым обычаем”, — любят говорить в таких случаях. Но подобные игры ведут к несомненному проигрышу, ибо уж тут-то не­справедливым оказывается решительно все. Меж тем народ охотно прислушивается к ниспровергателям. Он начинает понимать, что ходит в ярме, и пытается его сбросить, и терпит поражение вместе с любознательны­ми исследователями установленных обычаев, и выгады­вают при этом лишь сильные мира сего. Вот почему мудрейший из законодателей говорил, что людей ра­ди их же блага необходимо время от времени надувать, а другой, тонкий политик, писал: “Cum veritatem qua liberetur ignoret, expedit quod fallatur”[32]. Народ не должен знать об узурпации власти: когда-то для нее не .было никакого разумного основания, но с течением времени она стала разумной; пусть ее считают неистребимой, векрвечной, пусть не ведают, что у нее было начало, иначе ей быстро придет конец.

231. Мое, твое. — “Моя собака!” — твердили эти неразумные дети. “Мое место под солнцем!” — вот он, исток и образ незаконного присвоения земли.

232. В послании “О несправедливости” будет уместна шутка старшего брата, обращенная к младшему: “Друг мой, ты родился по эту сторону горы, значит, справедливость требует, чтобы все состояние унаследовал твой старший брат”. За что ты меня убиваешь?

233. “За что ты меня убиваешь?” — “Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь был бы злодеем, совершил бы неправое дело, если бы убил тебя, но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершил подвиг”.

234. Когда встает вопрос, следует ли начинать войну и посылать на бойню множество людей, обрекать смерти множество испанцев, решает его один-единственный че­ловек, к тому же лицеприятный, а должен был бы решать кто-то сторонний и беспристрастный.

235. Veri juris[33]. — У нас его больше нет: существуй оно, мы не считали бы мерилом справедливости нравы нашей собственной страны. И вот, отчаявшись найти справедливого человека, люди обратились к сильному и т. д.

236. Под справедливостью люди разумеют нечто уже установленное, поэтому все наши законы будут в свое время признаны справедливыми, ибо они уже установлены.

237. Справедливость. — Как зависит от моды наше представление об изяществе, так от нее же зависит и наше представление о том, что такое справедливость.

238. В вопросах обыденной жизни люди подчиняют­ся законам своей страны, во всех остальных — мнению большинства. Почему? Да потому, что на их стороне — сила. А вот на стороне монархов есть еще сильное войс­ко, поэтому мнение большинства министров для них не закон.

Разумеется, было бы справедливо все блага разде­лить между людьми поровну, но так как еще никому не удалось подчинить силу справедливости, то стали считать вполне справедливым подчинение силе; за не­возможностью усилить справедливость признали спра­ведливой силу, дабы отныне они выступали рука об руку и на земле царил мир — величайшее из земных благ.

239. “Когда сильный с оружием в руках охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение”.

240. Почему люди следуют за большинством? По­тому ли, что оно право? Нет, потому что сильно.

Почему люди следуют укоренившимся законам и убеждениям? Потому ли, что они здравы? Нет, потому что общеприняты и не дают прорасти семенам раздора.

241. Дело тут не в обычае, а в силе, потому что умеющие изобретать новое малочисленны, меж тем как большинство хочет следовать лишь общепринятому и отказывает в славе изобретателям, жаждущим просла­виться своими изобретениями. Ну, а если те упорствуют и выказывают презрение не умеющим изобретать, их награждают поносными кличками, могут наградить и па­лочными ударами. Не хвалитесь же способностью своего ума изобретать новое, довольствуйтесь сознанием, что она у вас есть.

242. Миром правит не общественное мнение, а си­ла. — Но как раз общественное мнение и пускает в ход силу. — Нет, оно — порождение силы. По наше­му общему мнению, мягкотелость — отличное качест­во. Почему? Да потому, что человек, вздумавший пля­сать на канате, всегда один как перст, а я тем временем сколочу банду сильных единомышленников, и все они начнут кричать, что пляска на канате — занятие не­пристойное.

243. Власть, основанная на общественном мнении, мягка, причудлива и скоропреходяща, меж тем как власть, основанная на силе, неискоренима. Поэтому если общественное мнение — это как бы самодержавный монарх, то сила — это тиран.

244. Тирания — это безудержное и не признающее никаких законов желание властвовать.

Множество покоев, в них — красавцы, силачи, благочестивцы, остроумцы, каждый — владыка у себя, но только у себя; если же им случится встретиться, они вступают в нелепую драку, скажем красавец с силачом, и каждый тщится подчинить себе другого, хотя суть их власти совершенно различна. Они не способны понять друг друга, и вина их в том, что каждый жаждет вла­ствовать над всем миром. Но это не под силу даже самой силе: она ничего не значит в державе ученых, она властвует только над людьми действия.

Тирания. — Поэтому неразумны и тираничны их требования: “Я красив, значит, меня нужно бояться” или “Я силен, значит, меня нужно любить”.

Тирания — это желание добиться чего-то средст­вами, для этой цели неподобающими. Разным свой­ствам мы воздаем по-разному: привлекательности — любовью, силе — страхом, многознанию — доверием.

Такая дань в порядке вещей, отказывать в ней не-справедливо, равно как несправедливо требовать какой-нибудь другой. Точно так же, как неразумно и тира­нично утверждать: “Он не наделен силой, значит, я не стану его уважать, он не наделен талантами, значит, я не стану его бояться”.

245. Монарх и тиран. — У меня тоже были бы тайные замыслы. При каждом путешествии я при­нимал бы меры предосторожности. Великолепие установленного церемониала, почтение к нему. Неотъемлемое удовольствие сильных мира сего — возможность одарять счастьем. Неотъемлемое свойство богатства — раздавать себя, не считая. Отличительное свойство лю­бого явления или предмета открывается лишь тем, кто его ищет. Отличительное свойство могущества — ока­зывать покровительство. Когда сила нападает на лице­мерие, когда простой солдат хватает квадратную шапочку главного судьи и выкидывает ее за окно.

246. Господь все сотворил во имя Свое, дал власть казнить и миловать во имя Свое. Вы можете либо признать, что она — от Бога, либо считать, что неот­делима от вас. В первом случае вы будете руковод­ствоваться Евангелием. Во втором — уподобите себя Богу. И как вокруг Него всегда толпятся милосердцы, вымаливая благо милосердия, Ему одному принад­лежащее, так... Познайте же себя, поймите, что вы всего лишь владыка похоти, и продолжайте идти ее путями.

247. Причина следствий. — Похоть и си­ла — два истока всех наших поступков: похоть — исток поступков произвольных, сила — непроизволь­ных.

248. Кто не любит истину, тот обычно отворачива­ется от нее под предлогом, что она оспорима и что большинство ее отрицает. Следовательно, его заблуж­дение вызвано нелюбовью к истине или милосердию, и, следовательно, этому человеку нет прощения.

249. Они прячутся в гуще людских скопищ и при­зывают эти скопища себе на помощь. Беспорядки.

Непререкаемость. — Если вам говорят: такое-то правило должно быть основой вашей веры, помните, ничему не следует верить, пока ваша душа сама не рас­кроется вере, словно ничего похожего вы прежде не слышали.

Вера должна держаться на голосе вашего собственного разума и на согласии с самим собой, а не на чьих-то требованиях уверовать.

Верить так насущно необходимо! Множество противоречий перестают быть противоречиями. Если в древности правилам веры наставляло язычество, значит ли это, что все люди жили тогда неправедно? Все ли были согласны, все ли обречены на погибель?

Лжесмирение, гордыня. Поднимите завесу. Ваши старания напрасны; все равно нужно выбирать между верой, неверием и сомнением. Неужели у нас так и не будет основополагающего правила? Мы судим о животных, хорошо ли они умеют делать то, что делают. А правила, чтобы судить о людях, мы так и не обретем? Отрицание, вера и сомнение для людей все равно что бег для коня. Кара для погрешающих — заблуждение.

250. Споры вокруг какого-нибудь положения отнюдь не свидетельство его истинности. Иной раз несомненное вызывает споры, а сомнительное проходит без возражений. Споры не означают ошибочности утверждения, равно как общее согласие — его истинности.

251. Противоречия для того и существуют, чтобы ослеплять неправедных, ибо все, что идет вразрез с истиной и милосердием, дурно; это основа основ.

252. Я долгие годы прожил в твердой уверенности, что есть на свете справедливость, и не ошибался: она и впрямь есть — в той мере, в какой Господь пожелал нам ее открыть. Но я не принимал в расчет этой оговорки, и вот тут-то и крылась моя ошибка, ибо, полагая, что наша справедливость по самой своей сути всегда справедлива, был убежден в собственной способности постичь ее и в соответствии с нею справедливо судить. Ноя я столько раз был не прав в своих суждениях, что в конце концов перестал верить сперва себе, а потом и другим. Я увидел, как меняются целые страны и отдельные люди, сам сменил множество суждений о сути истинной справедливости и таким путем пришел к вы­воду, что переменчивость заложена в основе нашей на­туры; с этой минуты я перестал меняться, ну, а случись мне измениться, лишний раз подтвердил бы правиль­ность этого моего суждения.

Пирроник Аркесилай, который вновь становится дог­матиком.

253. Людям потому не наскучивает каждый день есть, пить и спать, что желание есть, пить и спать ежедневно возобновляется, а не будь этого, несомненно, наскучило бы. Поэтому тяготится духовной пищей лишь тот, кто не испытывает духовного голода. Жажда спра­ведливости — высшее блаженство.

Глава III. ВЕЛИЧИЕ ЧЕЛОВЕКА — В ЧЕМ ОНО ПРОЯВЛЯЕТСЯ

254. Человеческую натуру можно рассматривать двояко: исходя из конечной цели существования человека, и тогда он возвышен и ни с кем не сравним, или исходя из обычных присущих ему свойств, как мы судим о лошади или собаке по обычным присущим им свойствам — резвости бега et animum arcendi[34], — и тогда человек низок и отвратителен. Эти два возможных пути суждения о нем привели ко множеству разногласий и философских споров.

Ибо одни, оспаривая других, утверждают: “Человек не рожден для этой цели, потому что все его поступки несовместны с ней”, а те, в свою очередь, твердят: “Эти низменные поступки просто удлиняют путь к цели — вот и все”.

1. В качестве итога всему, что касается его чувства собственного ничтожества. Мысль

255. Величие человека тем и велико, что он сознает свое горестное ничтожество. Дерево своего ничтожества не сознает.

Итак, человек чувствует себя ничтожным, потому что сознает свое ничтожество; этим-то он и велик.

256. Чтобы чувствовать себя ничтожным, нужно об­ладать способностью чувствовать: разрушенный дом ли­шен этой способности. Свое ничтожество чувствует толь­ко человек. Ego vir videns[35].

257. Величие человека — в его способности мыс­лить.

258. Я легко представляю себе человека безрукого, безногого, безголового (ибо только опыт учит нас, что голова нужнее ног), но не могу себе представить чело­века, не способного мыслить: это уже будет не человек, а камень или тупое животное.

259. История Лианкура про щуку и лягушку: сколько раз ее уже повторяли, не меняя ни сути, ни формы.

260. Если бы какое-нибудь животное умело что-то делать по подсказке разума, а не инстинкта и умело говорить по подсказке разума, а не инстинкта, как оно говорит, когда охотится и предупреждает себе подобных, что настигло или упустило добычу, оно говорило бы и о том, что еще больше его затрагивает, например: “Пере­грызите эту веревку, она больно врезается мне в тело, а я не могу до нее дотянуться”.

261. Попугай, который чистит свой клюв, хотя он совершенно чистый.

262. Действия арифметической машины больше по­хожи на действия мыслящего существа, нежели живот­ного, но у нее нет собственной воли к действию, а у жи­вотного она есть.

263. Мысль. — Все достоинство человека — в его способности мыслить. Ну, а сами эти мысли, — что о них можно сказать? До чего же они глупы!

Итак, мысль по своей природе замечательна и не­сравненна, и только самые диковинные недостатки спо­собны превратить ее в нелепость. Так вот, их полным-полно, и притом донельзя смехотворных. Как она воз­вышенна по своей природе и как низменна из-за этих недостатков!

264. Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не нужно, чтобы на него опол­чилась вся Вселенная: довольно дуновения ветра, капли воды. Но пусть бы даже его уничтожила Вселенная, — человек все равно возвышеннее своей погубительницы, ибо сознает, что расстается с жизнью и что он слабее Вселенной, а она ничего не сознает. Итак, все наше достоинство — в способности мыслить. Только мысль возносит нас, отнюдь не пространство и время, в которых мы — ничто. Постараемся же мыслить благопристойно, в этом — основа нравственности.

265. Мыслящий тростник. — Наше досто­инство — не в овладении пространством, а в умении здраво мыслить. Я ничего не приобретаю, сколько бы ни приобретал земель: с помощью пространства Все­ленная охватывает и поглощает меня как некую точку; с помощью мысли я охватываю всю Вселенную.

266. Нам следует повиноваться разуму беспрекос­ловнее, чем любому владыке, ибо кто перечит владыке, тот несчастен, а кто перечит разуму, тот дурак.

267. Чихает ли человек, справляет ли надобность — на это уходят все силы его души; тем не менее подобные действия, будучи непроизвольными, нисколько не ума­ляют величия человека. И хотя он делает это самолично, но делает не по своей воле, не ради помянутых действий, а совсем по другой причине; следовательно, никто не вправе обвинить его в слабости и в подчинении чему-то недостойному.

Человеку не зазорно отдаться во власть горя, но зазорно отдаться во власть наслаждения. И совсем не в том дело, что горе приходит к нам незваным, а наслаждения мы ищем, — нет, горе можно искать и по собственной воле отдаваться ему во власть и при этом ничуть себя не унижать. Но почему все-таки, предава­ясь горю, разум окружает себя ореолом величия, а пре­даваясь наслаждению, покрывает позором? Да потому, что горе вовсе не пытается нас соблазнить, не вводит в искушение, это мы сами по собственной воле склоня­емся перед ним, признаем его власть и, значит, остаемся хозяевами положения, мы покорны себе, и только себе, меж тем как, наслаждаясь, становимся рабами наслаж­дения. Умение распоряжаться, владеть собой всегда воз­величивает человека, рабство всегда покрывает его по­зором.

2. В заключение всего сказанного о его ничтожестве. Бессознательный порыв к истине и благу даже и в пору заблуждений

268. Величие человека. — Величие человека так несомненно, что подтверждения тому содержатся даже в самом его ничтожестве. Ибо присущее животным природное начало мы именуем горестным ничтожеством в человеке, тем самым признавая, что если теперь он мало чем отличается от животного, то некогда, до гре­хопадения, наша природа была непорочна.

Ибо кто сильнее тоскует по монаршему сану, чем низложенный властелин? Разве считали Павла Эмилия несчастным, когда кончился срок его консульства? На­против, думали: какой он счастливец, все-таки был кон­сулом, ну, а пожизненно это звание никому не дается. Меж тем монарший сан — пожизненный, поэтому царя Персея считали таким несчастным, что дивились: как это он не лишил себя жизни. Кто страдает из-за того, что у него только один рот? И кто не страдал бы, стань он одноглазым? Никому в голову не придет горевать из-за отсутствия третьего глаза, но безутешен тот, кто ослеп на оба.

269. Именно этим горестным ничтожеством и под­тверждается величие человека. Он горестно ничтожен как властелин, как низложенный король.

270. Мы жаждем истины, а находим в себе одну лишь неуверенность. Мы ищем счастье, а находим лишь обездоленность и смерть. Мы не в силах не искать истину и счастье, мы не в силах обрести уверенность и счастье. Это желание заложено в нас и чтобы покарать, и чтобы мы всегда помнили, с каких высот пали на землю.

271. Человек познает, что он такое, с помощью двух наставников: инстинкта и опыта.

272. Инстинкт и разум — признаки двух различных природных начал.

273. Инстинкт, разум. — Мы бессильны что-либо доказать, и никакому догматизму не перебороть этого бессилия. В нас заложено понимание того, что такое истина, и этого понимания не перебороть никакому пирронизму.

274. Хотя мы и сознаем все горестное ничтожест­во нашего бытия, то и дело хватающее нас за горло, в нашей душе неистребимо живет некое бессознательно возвышающее нас чувство.

275. Человек никак не может понять, к кому в этом мире себя сопричислить. Он чувствует, что заблудился, что упал оттуда, где было его истинное место, а дороги назад отыскать не в силах. Снедаемый тревогой, он неустанно и безуспешно ищет ее, блуждая в непрогляд­ной тьме.

276. Славолюбие — самое низменное из всех свойств человека и вместе с тем самое неоспоримое доказательство его возвышенной сути, ибо, даже владея обширными землями, крепким здоровьем, всеми насущными благами, он не знает довольства, если не окружен общим уважением. Он испытывает такое уважение к челове­ческому разуму, что даже почтеннейшее положение в нашем земном мире не радует его, если этот разум отказывает ему в людском почете. Почет — заветнейшая цель человека, он всегда будет неодолимо стремиться к ней, и никакими силами не искоренить из его сердца желания ее достичь.

И даже если человек презирает себе подобных, если приравнивает их к животным, все равно, вопреки своим же убеждениям, он будет добиваться людского призна­ния и восторженных чувств: ему не под силу сопротив­ляться собственной натуре, которая твердит ему о ве­личии человека более убедительно, нежели разум — о низменности.

277. Слава. — Животные не способны восхищаться друг другом. Лошадь не приходит в восхищение от другой лошади; конечно, они соревнуются на ристалище, но это не имеет значения: в стойле самый тихоходный, дрянной коняга никому не уступит своей порции овса, а будь он человек — волей-неволей пришлось бы уступить. Для животных их достоинства уже сами по себе награда.

278. Величие человека. — У нас сложилось такое высокое представление о человеческой душе, что мы просто из себя выходим, чувствуя в ком-то неспо­собность оценить наши достоинства, душевное неуваже­ние к нам, и бываем по-настоящему счастливы только этим уважением.

279. Зло кому угодно дается без труда, оно много­лико, а вот у добра почти всегда один и тот же лик. Но существует разновидность зла, столь же редкая, как то, что мы именуем добром, — вот почему этот особый вид зла нередко слывет добром. Более того, совершаю­щий подобное зло должен обладать не меньшим вели­чием души, нежели творящий истинное добро.

280. Людей нередко приходится упрекать за излиш­нюю доверчивость. Суеверие — порок не менее рас­пространенный, чем маловерие, и столь же зловредный.

281. Маловеры особенно склонны к суеверию. Они верят в чудеса, вершимые Веспасианом, только чтобы не поверить в чудеса, вершимые Моисеем.

282. Суеверие — любострастие.

Колебания — греховные вожделения.

Неправедный страх — это страх, проистекающий не из веры в Господа, а из сомнения в Его бытии! Праведный страх проистекает из веры, зловредный — из сомнения. Праведный страх сочетается с надеждой, потому что он рожден верой в Бога, равно как и надеждой на Него; зловредный страх сочетается с отчаяньем, ибо он рожден боязнью того самого Бога, в которого не верят. Верующие боятся утратить Бога, неверующие — обрести Его.

3. Людская справедливость и причина следствий

283. Величие. — Если говорить о причинах след­ствий, то они лишний раз подтверждают величие чело­века, — мысль о неукоснительном порядке подсказало ему своекорыстие.

284. Человек велик даже в присущем ему своеко­рыстии, ибо именно это свойство научило его блюсти образцовый порядок в делах и творить добро согласно расписанию.

285. Справедливость, сила. — Справедливо подчиняться справедливости, невозможно не подчиняться силе. Справедливость, не поддержанная силой, немощна, сила, не поддержанная справедливостью, тиранична. Бес­сильная справедливость неизменно будет встречать сопро­тивление, потому что дурные люди никогда не переведутся на свете, несправедливая сила всегда будет вызывать возмущение. Значит, нужно объединить силу со справед­ливостью и либо справедливость сделать сильной, либо силу — справедливой.

Справедливость легко оспорить, сила очевидна и не­оспорима. Поэтому справедливость так и не стала силь­ной — сила не признавала ее, утверждая, что справед­лива только она, сила, — и тогда люди, увидев, что им не удастся сделать справедливость сильной, порешили считать силу справедливой.

286. Занятное зрелище являют собой иные люди: отвергнув все законы, заповеданные Богом и природой, они безотказно повинуются законам, ими же самими придуманным, — взять хотя бы, к примеру, воинов Магомета, воров, еретиков и пр. К этой компании принадлежат и логики. Их своевольству, судя по всему, нет и не может быть ни границ, ни преград — столько за­коннейших и священнейших они уже презрели.

287. Монтень не прав: обычаю надобно следовать, потому что он — обычаи, а вовсе не потому, что он разумен или справедлив. Меж тем народ соблюдает обы­чай, твердо веря в его справедливость, иначе немедленно отказался бы от него, так как люди согласны повино­ваться только разуму и справедливости. Неразумный или несправедливый обычай был бы сочтен тиранским, а вот власть разума и справедливости, равно как и власть наслаждения, никто не обвинит в тиранстве, ибо стрем­ление к тому, и другому, и третьему неотрывно от самой человеческой природы.

Итак, всего лучше было бы подчиняться законам и обычаям просто потому, что они — законы, уразуметь, что ничего истинного и справедливого все равно не при­думать, что нам в этом не разобраться и, стало быть, следует принять уже принятое, никогда и ничего в нем не меняя. Но народ глух к подобным рассуждениям, он убежден, что обрести истину ничего не стоит, она — в этих законах и обычаях, поэтому и верит им, считая древность происхождения доказательством содержащей­ся в них истины (а не просто правомочности), потому и готов им повиноваться. Но стоит объяснить народу, что такие-то законы и обычаи никуда не годятся, — и он поднимет бунт. А ведь если на любой закон или обычаи посмотреть под определенным углом зрения — он и впрямь никуда не годится.

288. Несправедливость. — Опасно говорить народу, что законы несправедливы, — он повинуется им лишь до тех пор, пока верит в их справедливость. Стало быть, народу следует неустанно внушать: законам должно повиноваться просто потому, что они — законы, равно как власти предержащей — просто потому, что она — власть, независимо от их справедливости. Если народ усвоит все вышесказанное, опасность бунта будет пред­отвращена, а это, по сути дела, и есть определение спра­ведливости.

4. Превращение “за” в “сиротив” и “против” в “за”

289. Узы почтения, которыми одни члены общества связаны с другими, по существу следует назвать цепями необходимости, потому что различие в общественном положении людей неизбежно: главенствовать хотят все, но способны на это немногие.

Представим себе, что на наших глазах складывается некое человеческое сообщество. Ясно, что вначале не­избежны бессчетные стычки, пока сильнейшая партия не победит более слабую и не станет партией правящей. А когда это произойдет, победители, не желая без кон­ца длить войну, пустят в ход подвластную им силу и установят такой порядок, какой считают наилучшим: од­ни предпочтут народовластие, другие — престолонасле­дие и т. д.

И вот тут в игру вступает воображение. До сих пор властвовала сила как таковая, а теперь она уже начинает опираться на воображение, которое во Франции возве­личивает дворян, в Швейцарии — простолюдинов и т. д.

Стало быть, узы почтения, которыми людское мно­жество связано с таким-то или таким-то имярек, суть узы воображаемые.

290. В мире все решает сила, поэтому власть гер­цогов, королей, судей вполне ощутима и насущна; так оно было, так оно есть везде и всюду. Но поскольку власть того или иного герцога, короля, судьи основана на чистом воображении, она неустойчива, подвержена изменениям и т. д.

291. Если швейцарца назвать человеком высокород­ным, он оскорбится и скажет, что все его предки были простолюдины, — иначе этого человека сочтут недостой­ным занимать высокие посты.

292. Хранитель королевской печати напускает на себя важный вид и всегда ходит в пышном облачении, потому что должность его — дутая. Этого никак не скажешь о короле, за ним сила, ему не нужна помощь воображения. А вот за судьями, лекарями и пр. только и стоит что воображение.

293. Привычка видеть короля в окружении охраны, барабанщиков, военных чинов и вообще всего, призван­ного внушать подданным почтение и страх, ведет к тому, что, даже когда короля никто не сопровождает, один его вид уже вселяет в людей почтительный трепет, ибо в своих мыслях они неизменно связывают особу короля с. теснящейся вокруг него свитой. Народ, не понимая, что помянутые чувства вызваны уже сложившейся при­вычкой, приписывает их особым свойствам королевского сана. Этим и объясняется ходячее выражение: “На его челе — печать Божественного величия” и т. д.

294. Платон и Аристотель неизменно представля­ются нам надутыми буквоедами. А в действительности они были благовоспитанными людьми, любили, подоб­но многим другим, пошутить с друзьями, а когда раз­влекались сочинением — один “Законов”, другой “По­литики”, — оба писали как бы играючи, потому что сочинительство полагали занятием не слишком почтен­ным и мудрым, истинную же мудрость видели в умении жить спокойно и просто. За политические писания они брались, как берутся наводить порядок в сумасшедшем доме, и напускали при этом на себя важность только потому, что знали: сумасшедшие, к которым они обра­щаются, мнят себя королями и императорами. Они ста­новились на точку зрения безумцев, чтобы по возмож­ности безболезненно умерить их безумие.

295. Народная мудрость. — Нет беды страшнее, нежели гражданская смута. Кто захочет всех наградить по заслугам, тот неизбежно ее развяжет, ибо каждый начнет кричать, что именно он заслужил на­граждения. Если по праву наследства на трон взойдет дурак, он тоже может наделать немало бед, но все же не столь великих и неизбежных.

296. Из-за людского сумасбродства самое неразум­ное становится подчас самым разумным. Что может быть неразумнее, чем избрание главой государства королевского первенца? Ведь не взбредет же никому в голову избирать капитаном судна знатнейшего из пассажиров! Такой закон был бы нелеп и несправедлив, но, поскольку люди сумасбродны и пребудут таковыми до скончания веков, закон о престолонаследии стал считаться и ра­зумным, и справедливым, ибо в противном случае на ком остановить выбор? На самом добродетельном и ода­ренном? Но тогда рукопашная неизбежна, потому что каждый станет утверждать, что именно он всех добро­детельнее и всех одареннее. Значит, пусть нами правит человек, обладающий неким неоспоримым признаком. Вот он, этот человек, — старший сын короля, тут все ясно, спорить не о чем. Наш разум нашел наилучший выход, ибо нет беды страшнее, чем гражданская смута.

297. Мощь королей равно зиждется на разуме народа и на его неразумии, причем на втором больше, чем на первом. В основе величайшего и неоспоримейшего мо­гущества лежит слабость, и эта основа поразительно устойчива, ибо каждому ясно, что слабость народа не­изменна. А вот основанное на здравом разуме весьма шатко — например, уважение к истинной мудрости.

298. Народная мудрость. — Щеголь вовсе не пустоголов: он показывает всему свету, что на него по­работало немало людей, что над его прической трудились лакей, парикмахер и др., а над брыжами, шнурками, по­зументами и т. д. Все это вовсе не пустая блажь, красивая сбруя, а знак того, что у владельца этой сбруи много рук: ведь чем у человека больше рук, тем он сильнее. Щеголь показывает всему свету, что он — сильный человек.

299. Причина следствий. — Ну и ну! От меня требуют, чтобы я не выказывал почтения человеку, одетому в полупарчу и окруженному десяткам лакеев! Да если я ему не поклонюсь, он прикажет всыпать мне горячих! Его наряд — знак силы. Даже коней и тех судят по богатству сбруи. Хорош Монтень, который будто бы не понимает, в чем тут дело, и удивляется, что другие понимают, и просит объяснить ему причину. “С чего бы это...” — вопрошает он и т.д.

300. Причина следствий. — Человеческая сла­бость — источник многих прекрасных свершений, напри­мер искусной игры на лютне. Плохо в этом только одно: источник-то — наша слабость.

301. Вам, разумеется, случалось встречаться с людь­ми, которые, жалуясь на ваше неуважение к ним, ссы­лаются, при этом на влиятельных особ, которые высоко их ценят. Я ответил бы им так: “Объясните мне, какими добродетелями вы расположили к себе оных особ, и я буду ценить вас не меньше, чем они”.

302. До чего же это правильно — различать людей не по их внутренним свойствам, а по внешним признакам! Кто из нас двоих пройдет первый? Кто уступит дорогу другому? Тот, кто менее проворен. Но мы равно про­ворны, так что придется пустить в ход силу. У него четыре лакея, у меня только один, — это ясно как день, считать до четырех умеет каждый, уступить должен я, спорить было бы глупо. Таким образом, мир между нами сохранен, а что на свете дороже мира!

303. “Утруждайте себя ради него” — в этом суть уважения. И не так это суетно, как может показаться, напротив, глубоко справедливо, ибо означает: “Вам сей­час не нужно, чтобы я себя утруждал, но я все равно утруждаю и тем более буду утруждать, если это и впрямь понадобится”. К тому же нет лучшего способа выказать уважение к сильным мира сего: ведь если бы проявлять это чувство можно было, рассиживаясь в креслах, мы уважали бы всех людей подряд, не делая между ними никакого различия, а вот когда человек себя утруждает, различия становятся заметны — и еще как!

304. Дети с глубоким удивлением обнаруживают, что некоторые их товарищи окружены всеобщим почте­нием.

305. Как велико преимущество знатного происхож­дения! С восемнадцати лет человеку открыты все пути, ему уже не в новинку известность и почет, меж тем как другие если и достигнут таких же наград, то годам к пятидесяти, не раньше: выигрыш в тридцать лет.

306. Что такое “я” каждого из нас? Человек стоит у окна и смотрит на прохожих; могу ли я утверждать, что он подошел к окну ради того, чтобы увидеть именно меня? Нет, потому что обо мне как таковом он вовсе не думает.

Ну, а если кого-то любят за красоту, можно ли ска­зать, что любят именно его? Нет, потому что, если оспа, пощадив жизнь, убьет красоту этого человека, вместе с нею умрет и любовь к нему.

А если меня любят за разумение или хорошую память, означает ли это, что любят мое “я”? Нет, потому что можно утратить эти свойства, не утрачивая в то же время себя. Так где же таится это “я”, если его нет ни в теле, ни в душе? И за что любить тело или душу, как не за эти свойства, отнюдь не составляющие моего “я”, которое продолжает существовать и в тех случаях, когда они ис­чезают? Возможно ли любить некую отвлеченную суть человеческой души независимо от ее свойств? Нет, это невозможно, да и было бы несправедливо. Итак, мы всег­да любим не человека, а только его свойства.

Не будем же насмехаться над людьми, которые тре­буют, чтобы их уважали лишь за чины и должности, ибо мы любим человека лишь за свойства, полученные им взаймы.

307. Суждения народа, как правило, весьма здравы; вот тому примеры:

1. Развлечение и охота сами по себе куда привлека­тельнее, чем возможный выигрыш или добыча. Полузнайки издеваются над теми, кто так думает, и торже­ствуют, доказав дурость этого общего мнения, не разумея, что разум — не на их стороне;

2. Во всех случаях следует почитать внешние отли­чия — знатность, богатство. И общественное мнение снова торжествует, доказав, какое это неразумное суж­дение, хотя именно оно-то и разумно: каннибалы ни во что не ставят малолетнего короля;

3. Следует считать пощечину оскорблением и так­же следует стремиться к славе. Что ж, слава весьма желательна, потому что связана со многими весьма ощу­тимыми житейскими благами, а на человека, который в ус не дует, получив пощечины, градом сыплются изде­вательства и всякие другие неудовольствия;

4. Следует трудиться, не задумываясь о том, что получится; отправляться в плавание по морям; ходить над пропастью.

308. Большинство людей здраво судит о том, что их окружает, потому что пребывает в полном неведении, естественном состоянии человека. У всякого знания есть две крайние точки, и они соприкасаются. Первая — это полное и вполне естественное неведение, в котором мы все рождаемся на свет. Второй точки достигают возвы­шенные умы, познавшие все, что доступно человеческому познанию, постигшие, что по-прежнему ничего не знают, и таким образом вернувшиеся к тому самому неведению, от которого когда-то оттолкнулись, с той лишь разницей, что теперь их неведение умудрено опытом, оно познало себя. Ну а те, что вышли из естественного неведения, но не достигли противоположной точки, — те вообра­жают, будто, набравшись обрывков знаний, уже все пре­взошли. Именно эти люди и мутят многих и многих, именно они и судят обо всем вкривь и вкось. Народ и те из ученых, кто наделен подлинно зрелым умом, со­ставляют основу общества; полузнайки их презирают и, в свою очередь, окружены презрением, потому что, в отличие от большинства, полностью лишены способ­ности здраво судить о чем бы то ни было.

309. Причина следствий. — Постоянное пре­вращение всех “за” в “против” и наоборот.

Итак, мы показали, что человек суетен, ибо ценит несущественное, и все его суждения ничего не стоят. Но потом мы показали, что они вполне здравы и народ от­нюдь не так суетен, как утверждают, ибо суетность его взглядов глубоко обоснована; таким образом, мы опро­вергли суждения, которые опровергают суждения народа.

А теперь следует опровергнуть и это наше суждение, показав, что при всей здравости своих суждений народ суетен, не понимает, где сокрыта истина, видит ее там, где ее нет, и, следовательно, его суждения всегда не­верны и в них нет ни капли здравого смысла.

310. Причина следствий. — Итак, мы с пол­ным правом можем сказать, что люди живут в мире иллюзий, ибо, при всей здравости суждений простого народа, они подсказаны ему отнюдь не головой, посколь­ку истину он видит там, где ее нет. Суждения народа исполнены истины, но исходит он при этом из ложных посылок. Например, людей знатного рода и впрямь сле­дует уважать, но не потому, что знатное происхожде­ние — действительное преимущество и т. д.

311. Причина следствий. — О чем бы человек ни судил, у него должен быть собственный взгляд на вещи, но говорить при этом следует только общепринятое.

5. Порядок, присущий истинной справедливости

312. Причина следствий. — Разделение по степеням: простонародье чтит людей родовитых; недо­умки их презирают, утверждая, что знатность проис­хождения — не личная заслуга, а дело случая; люди со здравым умом их чтят, но не в силу народных убежде­ний, а в силу собственных своих взглядов; благочестивцы, у которых рвения больше, нежели знаний, презирают знать, невзирая на резоны людей здравомыслящих, по­тому что видят теперь окружающее в свете новообретенного благочестия; но истинные христиане чтят людей родовитых в силу иного, поистине всеозаряющего света. Вот так людские суждения зачеркивают друг, друга, “за” и “против” меняются местами в зависимости от духовной озаренности.

313. Люди, проникнутые истинно христианским ду­хом, тем не менее подчиняются всяческим дурачествам, но не потому, что почитают их, а потому, что повинуются велению Господа, который, дабы покарать людей, отдал их во власть этим самым дурачествам: “Omnis creatura subjecta eat vanitati. Liberabitur”[36]. Так святой Фома объ­ясняет то место в Послании святого Иакова, где сказано, что отдающие предпочтение богатым не во имя Божие нарушают христианские заветы.

6. Величие человека в тон, чтобы держаться середины

314. Величие и ничтожество. — Так как в основе величия лежит ничтожество, а в основе ничто­жества — величие, то одни берут за основу только ничтожество, тем более что доказательством им служит величие, а другие берут только величие и тем более упорствуют, что доказательством им служит как раз это самое ничтожество; в результате все доводы одних в пользу величия лишь дают карты в руки другим, наста­ивающим на ничтожестве, ибо чем с большей высоты пал человек, тем больше его нынешнее ничтожество, ну а их противники твердят обратное. Вот так они и про­должают неустанно спорить, и этот спор подобен зам­кнутому кругу, потому что чем просвещеннее люди, тем очевиднее для них и величие, и ничтожество человека. Короче говоря, человек сознает свое ничтожество, и он воистину ничтожен, поскольку так оно и есть, но он исполнен величия, поскольку сознает свое ничтожество.

315. Эта двойственность человека так очевидна, что нашлись мыслители, которые стали утверждать, будто у каждого из нас — две души. Только двойственное существо, считали они, способно на такую изменчивость, на такие внезапные переходы от непомерного самовоз­величивания к мучительному самоуничижению.

316. Человека всегда раздирает междоусобица разума и страстей.

Будь ему дан один только бесстрастный разум...

Будь ему даны одни только безрассудные страсти...

Но, наделенный и разумом, и страстями, он непрерывно воюет с собой, ибо может жить в мире с разумом, только воюя со страстями, и наоборот; поэтому он всегда терзается, всегда во власти противоречий.

317. Из-за этой междоусобицы разума и страстей люди, стремившиеся жить в мире с собою, разделились на две секты. Одни решили отказаться от страстей и

уподобиться богам, другие — отказаться от разума и уподобиться тупым животным: Дебарро. Но все усилия и тех и других пропали даром, ибо разум по-прежнему клеймит страсти за низменность и неправедность, нару­шая покой их приверженцев, страсти по-прежнему бушуют в тех, кто жаждет от них отказаться.

318. Человек по самой своей природе не способен все время идти в одну сторону: он то движется вперед, то возвращается.

Больной горячкой то весь дрожит в ознобе, то пылает, причем холод, его леденящий, свидетельствует о силе горячки не в меньшей мере, чем жар.

То же самое можно сказать о меняющихся из века в век человеческих измышлениях. То же самое можно сказать о добре и зле в этом мире: Plerumque gratae principibus vices[37].

319. Даже самая блестящая речь надоест, если ее затянуть.

Владетельные князья и короли любят порой поразвлечься играми. Восседай они всегда на троне, их одо­лела бы скука: чтобы по-настоящему почувствовать свое величие, с ним порою нужно расставаться. Однообразие Приедается; холод тем хорош, что после него особенно ощущаешь тепло.

Природе свойственно неравномерное движение, itus et reditus[38]. Она идет и возвращается, бежит дальше, почти останавливается, еще прибавляет шаг и т. д. Вот так есть приливы и отливы у моря, вот так нам представляется движение солнца.

320. Тело следует насыщать мало-помалу. Много съедобного и мало питательного.

321. Душа не удерживается на высотах, которых в безудержном порыве порой достигает разум; она возно­сится туда не как на престол, не навечно, а лишь на короткое мгновение.

322. Судить о добродетели человека следует не по его порывам, а по будничным делам.

323. Я лишь тогда восхищаюсь высшими проявления­ми таких добродетелей, как отвага, когда они сопряжены с высшими проявлениями добродетелей противоположных: примером тому может служить Эпаминонд, в ком ред­костная отвагу сочеталась с редкостной благожелатель­ностью. Потому что в противном случае получится не взлет, а падение. Истинное величие не в том, чтобы до­стичь одной крайности, а в том, чтобы, одновременно касаясь обеих, заполнить все пространство между ними. Но, может быть, оно во внезапном переходе души от одной крайности к другой, при том, что, подобно языку пламени, она в каждый данный миг касается лишь одной точки? Пусть так, но во всяком случае этот переход свидетельствует если не о широте души, то о ее стреми­тельной живости.

324. Когда человек пытается довести свои добродетели до крайних пределов, его немедленно окружают пороки — те, что незаметными путями незаметно прокладываются со стороны малой бесконечности, те, что толпой набегают со стороны бесконечности необъятной, — и, затерянный в их скопище, он уже не видит добродетелей. И принимает себя за совершенство.

325. Мы стойки в добродетели не потому, что сильны духом, а потому, что с двух сторон нас поддержива­ет напор противоборствующих пороков, подобный напо­ру ветров, дующих навстречу друг другу: исчезни один из этих пороков — и мы немедленно подпали бы под власть другого.

326. Нехорошо быть слишком свободным. Нехорошо ни в чем не знать нужды.

327. Пирронизм. — В неразумении равно упрекают и величайший ум, и величайшую глупость. Только посредственный ум удостаивается похвалы. Так поста­новило большинство, и оно больно кусает всякого, кто хоть сколько-нибудь приближается к той или иной крайности. Я не упорствую, я согласен быть в середине, и нижнего края отказываюсь не потому, что он нижний, потому, что край: точно так же я отказался бы и от верхнего. Отделиться от середины значит отделить себя от человечества. Величие человеческой души как раз и состоит в умении держаться середины, пребывать в ней, а не выбиваться из нее.

328. Опасное дело — убедить человека, что он во всем подобен животному, не показав ему одновременно и его величия. Не менее опасно — убедить в величии, умолчав о низменности. Еще опаснее — не открыть ему глаза на двойственность человеческой натуры. Но поистине благотворно показать обе стороны.

Человек не должен приравнивать себя ни к животным, ни к ангелам, но не должен пребывать и в неведении о двойственной своей природе: пусть он знает об этой своей двойственности.

329. Человек — не ангел и не животное, и чем старательнее, на свое несчастье, разыгрывает он из себя ангела, тем более уподобляется животному.

330. Если человек восхваляет себя, я его уничижаю, если уничижает — восхваляю и противоречу ему до тех пор, пока он не уразумеет, какое он непостижимое чудовище. .

331. Противоречия. После того, как были показаны низменность и величие человека. — Пусть человек знает истинную цену се­бе. Пусть любит себя, ибо в нем заложена способность к добру, но пусть не, проникается любовью к присущей ему низменности. Пусть презирает себя за то, что эта способность остается втуне, но не презирает на этом основании присущую ему способность к добру. Пусть ненавидит себя и пусть любит: он одарен способностью познать истину и стать счастливым; но его познания всегда шатки, всегда неполны.

Я хотел бы подвигнуть человека на поиски всеобъ­емлющей истины, на готовность отказаться от страстей, дабы следовать по пути, где она ему откроется, и при этом все время помнить, как помрачают страсти наш рассудок; я хотел бы посеять в нем ненависть к похоти, влекущей его за собою, дабы она не ослепила его, когда придет время сделать выбор, и не принудила остано­виться, когда выбор уже будет сделан.

332. Я воспрепятствовал бы его попытке положиться на самого себя или на кого-нибудь другого, потому что, не имея твердой опоры и не ведая покоя...

333. Я равно порицаю и того, кто взял себе за правило только восхвалять человека, и того, кто вечно его порицает, и того, кто насмехается над ним; я на стороне того, кто, тяжко стеная, неустанно ищет.

Глава IV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ДОЛЖНО ИСКАТЬ БОГА

334. Прежде чем перейти к доказательствам не­оспоримости христианского вероучения, я считаю необходимым растолковать, почему не правы люди, равно­душные к поискам истины, столь важной, столь глубоко их затрагивающей.

Именно это заблуждение, более других слепящее гла­за и помрачающее рассудок, легче всего рассеять, воз­звав к простейшему здравому смыслу и к чувствам, заложенным в нас самой природой. Ибо кому ж не ясно, что наша жизнь мимолетна, а смерть вековечна, какова бы эта вечность ни была, что все наши поступки и помышления не могут не меняться в зависимости от смысла, вкладываемого нами в понятие вечности, что любой наш шаг будет лишь в том случае правилен и разумен, если мы уясним себе ту конечную цель, к которой нам должно стремиться.

Все это самоочевидно, и, значит, если мерить меркой разума, начисто лишены здравомыслия люди, все-таки избирающие другой путь.

Как нам именовать их, этих людей, которые живут, не вспоминая о неизбежном конце жизни, исполняя лю­бую свою прихоть, гоняясь за наслаждениями, бездумно и безбоязненно, словно вечность уничтожится, если о ней не думать, если помнить лишь о сиюминутных радостях.

А вечность меж тем как была, так и пребудет, и смерть, ввергающая в нее и ежеминутно грозящая настигнуть человека, очень скоро и неукоснительно с железной необходимостью приговорит его либо к веч­ному небытию, либо к вечным мучениям, но к какой из этих двух вечностей — он ведать не ведает.

Какие грозные последствия таятся в этой неопреде­ленности! Человек стоит на краю бездонной вечности мучений, а он меж тем, словно речь идет о сущей без­делице, не дает себе труда задуматься над тем, почему народ принимает христианское учение как само собой разумеющееся, — потому ли, что он легковерен, потому ли, что оно покоится на незыблемом, хотя и скрытом от глаз основании? А люди, о которых идет речь, по­нятия не имеют, истинно оно или ложно, слабы или неотразимы доказательства его справедливости. И хотя эти доказательства у них перед глазами, они упрямо отводят взгляд в сторону и, пребывая в неведении, из­бирают путь, ведущий к погибельной бездне — если она существует, — ждут смерти как некоей окончатель­ной проверки, а тем временем живут, вполне довольные своим бытием, всюду кричат о своем довольстве, более того, бахвалятся им. Может ли тот, кто серьезно думал над этим важнейшим вопросом, не прийти в ужас от столь извращенного поведения?

Такая безмятежность при таком неведении просто чудовищна, и людям, ведущим подобное существование, необходимо показать, до чего извращенно, до чего не­мыслимо тупо они живут, сразить зрелищем их собст­венного безрассудства. Ибо вот как рассуждает человек, живущий в неведении того, что же он такое, и не же­лающий хотя бы попытаться найти ответ. “Да откуда мне знать”, — говорит он...

335. Прежде чем начать борьбу, пусть они хотя бы вникнут в то вероисповедание, с которым решили бо­роться. Если бы оно хвалилось тем, будто явственно видит Господа, созерцает Его без помех и покровов, борьба с подобным учением сводилась бы к утвержде­нию, что в этом мире Он решительно ни в чем не являет Себя нам с полной очевидностью. Меж тем оно, напротив того, твердит, что люди блуждают в потемках, в дальней дали от Бога, что Он сокрыт и непознаваем для них, что, более того, в Священном Писании Он Сам именует Себя Deus absconditus[39], что, наконец, хрис­тианское вероучение утверждает два начала: во-первых, Господь ниспослал Церкви непререкаемые знаки Своего бытия, дабы их узрели все, нелицеприятно Его ищущие, и, во-вторых, открыл Он на эти знаки глаза лишь тем, кто вложил в поиски свое сердце, а для прочих они остаются сокрытыми, — так вот, памятуя вышесказан­ное, можем ли мы ждать пользы от ниспосланных знаков для людей, которые только напускают на себя вид, будто усердно ищут истину, и, ничего не находя, громко жа­луются и вступают в спор с Церковью, хотя именно мрак, их окружающий, подтверждает одно из установ­ленных ею начал, не колебля другого, подтверждает правоту христианского вероучения, ни в коей мере его не разрушая?

Чтобы побороть его, им следовало бы громогласно заявить, что, не щадя сил, искали истину везде и всюду, не пренебрегали даже советами Церкви, но так ничего и не обрели. Говори они подобным образом, им и впрямь удалось бы свести на нет одно из ее утверждений. Но я надеюсь показать здесь, что ни один здравомыслящий человек не стал бы так говорить, более того, дерзаю настаивать на том, что ни один человек никогда так и не говорил. Ведь всем отлично известно, как ведут себя люди подобного склада. Они убеждены, что проявили неслыханное усердие в поисках истины, проведя несколь­ко часов за чтением нескольких книг Священного Пи­сания и расспросив нескольких священнослужителей об основах веры. После чего хвалятся, что бесплодно искали истину в книгах и у людей. Ну, а я в ответ повторю то, что уже не раз говорил: их нерадивость просто от­вратительна. Речь идет ведь не о каком-то пустяке, касающемся постороннего лица, речь идет о нас самих, о самом главном для нас, так возможно ли оправдать подобное небрежение?

Вопрос о бессмертии души так бесконечно важен, так глубоко нас затрагивает, что быть безразличным к его решению — значит вообще утратить всякое живое чувство. Наши дела и поступки должны целиком зави­сеть от того, есть ли у нас надежда на вечное блаженство или ее нет, и любой шаг только тогда станет осмыслен­ным и разумным, когда мы наконец уясним себе то, что просто не может не быть главным содержанием нашей жизни.

Итак, первейшее наше дело и первейший долг — ответить на вопрос, от решения которого зависит весь наш жизненный путь. Вот почему, сталкиваясь с людьми, не решившими этой задачи, я так различно отношусь к тем, кто без устали старается обрести истину, и к тем, кто беззаботно существует, ни над чем не ломая себе голову.

Я не могу не испытывать сочувствия к людям, ко­торые искренно стенают под бременем сомнения, счита­ют его великим несчастьем, самозабвенно стремятся рас­сеять и видят в поисках правильного решения важнейшее, главенствующее дело своей жизни.

Но ко всем, кто живет, не думая о неизбежном конце земной своей жизни, и только потому, что в них самих нет светочей веры, которые озаряли бы путь к истине, вообще пренебрегают поисками этих светочей и не пы­таются добросовестно исследовать, на чем все-таки зиж­дется народная вера — только ли на слепом легковерии или есть у нее пусть и сокрытое от глаз, но прочное, неколебимое основание, — так вот, к подобным людям я отношусь совершенно иначе.

Пренебрежение тем, что прямо затрагивает их са­мих — вопросом о вечной жизни, о самом главном для человека, — рождает во мне гнев, а не сострадание, полнит изумлением и ужасом; для меня подобные лю­ди — чудовища! Я говорю это отнюдь не из бла­гочестивого пыла возвышенной набожности. Напротив того, по моему убеждению, такие чувства возникают под воздействием самолюбия, с одной стороны, и че­ловеколюбия — с другой,— это должно быть ясно всякому, видящему то, что видят самые непросвещенные люди.

Вовсе не нужно быть особенно возвышенным душой для понимания того, что нет для нас в этом мире полного и долговременного довольства, что наши радости — суе­та сует, а несчастье безмерно и, наконец, что смерть, ежеминутно грозящая нам, неминуемо и очень скоро об­речет нас предначертанному несказанно жестокому уделу: либо навеки обратиться в ничто, либо терпеть веко­вечные муки.

На свете нет ничего и неизбежнее, и страшнее по­добного удела. Как бы мы ни храбрились, вот он, конец, венчающий самую распрекрасную жизнь. Давайте же задумаемся над этим, а потом скажем себе, что един­ственное несомненное благо в сей жизни дарует надежда на другую жизнь, что человек тем счастливее, чем ближе к ней, что точно так же не существует несчастий для неколебимо верующего в вечность, как нет счастья для непросветленного этой верой.

Разумеется, человек, которого снедают сомнения, глубоко несчастен, но искать на них ответ — наш долг, притом долг неукоснительный, поэтому всякий, кто со­мневается, но отказывается искать, не только бесконечно несчастен, но и бесконечно неправеден; ну, а если он вдобавок спокоен и самодоволен, громогласно твердит об этом, Даже радуется, даже хвалится, — для столь извращенного существа у меня просто нет названия.

Где почерпнул он подобные чувства? Можно ли ра­доваться тому, что впереди — одни лишь безысходные муки? Тщеславиться тем, что вокруг — непроницаемый мрак? И как подобные рассуждения могут прийти в го­лову человеку, наделенному разумом?

Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все ми­роздание. Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводя­щие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заклю­чен в каком-то глухом закоулке этих необозримых про­странств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я за­ключен в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть: Твер­до знаю я лишь одно — что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непости­жима.

И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне ни­когда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать вре­мя на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомне­ния, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ; обливая презрением лю­дей, которые бьются над разгадкой, — поскольку любая разгадка опять-таки ввергнет в отчаянье и нисколько не потешит тщеславие, — я хочу безбоязненно, очер­тя голову идти навстречу великому событию, безвольно устремляться к смерти в полном неведении грядущего своего вековечного удела.

Кто пожелает быть на дружеской ноге с человеком, способным так рассуждать? Изберет его в наперсни­ки, расскажет ему о своих делах, изольет все горести?

И вообще, в каких жизненных обстоятельствах может быть потребен такой человек?

Право же, христианскому вероучению идет лишь во славу вражда столь безрассудных людей, и своим про­тиводействием они не только не вредят ему, но, напротив того, помогают утверждать лежащие в его основе истины. А сводятся эти истины к двум положениям: первое гла­сит о развращенности человеческого естества, второе — об искуплении, дарованном человечеству Иисусом Хрис­том. И пусть люди, о которых идет речь, не помогают доказать своими отнюдь не святыми нравами истину, гласящую об искуплении, зато они превосходно доказы­вают противоестественными своими чувствами всю по­рочность нашего естества.

Нет ничего более важного для человека, нежели его грядущий удел, нет ничего более грозного, нежели веч­ность, поэтому возможно ли считать естественным такое вот равнодушие иных людей к неизбежной утрате бытия и возможной обреченности на вековечные мучения? Ведь в обычных обстоятельствах они ведут себя совсем по-другому: боятся любой малости, заранее предвидят, чуют ее; сколько дней и ночей проводят они, переходя от бешенства к отчаянью из-за утраты должности или во­ображаемого оскорбления чести, — они, те самые люди, которые, твердо зная, что смерть отнимет у них реши­тельно все, не испытывают при этой мысли ни тревоги, ни смятения! Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, где крайняя чувствительность к лю­бому пустяку уживается с поразительной бесчувствен­ностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая все­властие той силы, которая их наслала!

Как же безмерно искажена должна быть природа того человека, который способен бахвалиться состоянием души, вообще, казалось бы, не совместимым с челове­ческим существом! Меж тем я воочию видел таких лю­дей, и при этом в таком множестве, что волосы встали бы дыбом, если бы не уверенность: большинство из них просто играет роль, скрывая подлинное свое лицо, ибо наслышаны, будто сие сумасбродство — признак хоро­шего тона. Именуя его освобождением от ига, они де­лают вид, якобы сами давно это иго стряхнули. Но было бы легче легкого убедить их, что они глубоко ошибаются, надеясь этим путем снискать уважение к себе. Нет, в уважении им откажут даже вполне светские люди, ибо любой здравомыслящий человек понимает, что добиться успеха в свете возможно, лишь всячески выказывая свою порядочность, рассудительность, надежность и способ­ность сослужить полезную службу друзьям, — ведь по самой своей натуре мы любим лишь тех, кто нам полезен. Ну, а каких благих дел можно ждать от человека, ко­торый всюду кричит, что он сбросил иго, что не верит в Бога, Чье бдительное око следит за всеми нашими деяниями, что он сам себе хозяин и за все свои поступки в ответе только перед собой? Неужели он думает, что, узнав об этом, мы проникнемся к нему особым доверием и будем ждать от него утешений, советов, помощи во всех наших житейских надобностях? Неужели он и по­добные ему рассчитывают осчастливить нас, сообщив, что, по твердому их убеждению, наша душа не более чем дуновение ветерка, струйка дыма, да еще произнеся это тоном, преисполненным гордости и самодовольства? Подобает ли утверждать такие вещи столь беззаботно? Или, напротив, их следует произносить с прискорбием, ибо что на свете может быть прискорбнее?

Дай они себе труд, серьезно задуматься над этим, то не могли бы не понять — их поведение вызовет такую неприязнь, оно так противно здравому смыслу, так не­совместимо с порядочностью и со всех точек зрения так далеко от цели их стремлений, то есть светской изыс­канности, что скорее оттолкнет, нежели растлит даже тех, кто уже готов был стать на их сторону. И дейст­вительно, в ответ на вашу просьбу рассказать, какие чувства и доводы побудили их усомниться в истинности христианской веры, они наговорят вам столько жалкого и низменного вздора, что вы лишь утвердитесь в убеждениях прямо противоположных. Именно это и сказал однажды некий их собеседник. “Если и впредь вы будете витийствовать подобным образом, — сказал он, — то, несомненно, обратите меня в истового христианина”. И он был прав, потому что любой придет в ужас, обна­ружив, что столь презренные людишки — его едино­мышленники.

Итак, люди, которые лишь притворяются неверую­щими, были бы глубоко несчастны, если бы им при­шлось, пересилив себя, стать на сторону самых бессты­жих из смертных. Но если в глубине сердца они так страдают от собственной непросветленности, им нет нуж­ды скрывать это чувство: признаться в нем отнюдь не унизительно. Унизительно его не испытывать. Ничто с такой очевидностью не свидетельствует о малоумии, как неспособность понять, до чего несчастен человек, не по­знавший Бога, ничто с такой отчетливостью не говорит о порочности сердца, как безразличие к тому, воистину ли она существует, обещанная нам вечная жизнь, ничто по трусости своей не сравнится с бесшабашным вызовом Богу. Пусть предоставят нечестивые выпады прирож­денным пакостникам, для которых подобные выпады ес­тественны; пусть, если уж не могут стать истинными христианами, по крайней мере остаются порядочными людьми; пусть, наконец, признают, что лишь два рода людей имеют право именоваться разумными: познавшие Бога и всем сердцем готовые Ему служить и не познав­шие, но всем сердцем готовые Его искать.

Ну а люди, живущие не только не ведая Бога, но и не пытаясь Его обрести, — эти люди считают се­бя столь мало достойными даже собственных своих за­бот, — что уж говорить о заботах со стороны окружа­ющих, — и надобно все милосердие презираемой ими христианской веры, дабы не оставлять их во власти овладевшего ими безумия. Напротив того, она вменяет нам в долг, во-первых, относиться к ним до последнего дня их жизни как к существам, способным приять всеозаряющий свет благодати, во-вторых, помнить, что, быть может, близок день, когда они преисполнятся веры более глубокой, нежели наша, а мы впадем в ослепление, подобное их нынешнему, и поэтому нам следует ока­зывать им такую помощь, какую хотели бы получить, окажись мы на их месте, и, наконец, эта вера требует от нас, чтобы мы неустанно просили этих людей сжа­литься над собой и хотя бы сделать попытку обрести душевное просветление. Пусть они уделят чтению этих страниц толику времени, которое столь бесцельно рас­точают на многое другое: как бы ни отвращало их по­добное занятие, они, может статься, найдут здесь хотя бы крупицу полезного и, уж во всяком случае, ничего не потеряют; ну а те, кто будет читать с открытой душой и подлинным желанием постичь истину, те, я надеюсь, увидят ее и склонятся перед неопровержимыми доводами нашего богодухновенного вероисповедания — доводами, которые я излагаю здесь, стараясь сохранить тот порядок...

336. Неужели не довольно того, что в некоем месте свершились чудеса и что Провидение осенило целый народ?

337. Упрекнуть Митона в том, что он и пальцем не пошевелит, когда к нему приблизится Господь.

338. Эти люди бессердечны; с ними никто не станет водить дружбу.

339. Бесчувственность, пренебрегающая всем, что важно для людей, бесчувственность, доведенная до пре­дела и пренебрегающая тем, что людям всего важнее.

340. Чувствительность человека к пустякам и бес­чувственность к самому важному — это ли не признак чудовищной извращенности!

341. Представьте себе, что перед вами скопище лю­дей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь из них убивают на глазах у остальных, и все понимают — им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и без проблеска надежды. Вот вам картина условий человеческого суще­ствования.

342. Человек, запертый в тюремной камере и еще не знающий, вынесен ли ему приговор, человек, у которого в запасе один-единственный час, чтобы, узнав, добиться его отмены — часа на это как раз хватит, — неужели же помянутый человек пойдет против собственного естества и, махнув рукой на выяснение, к чему же его все-таки приговорили, засядет за игру в пикет? Точно так же противно естеству, когда человек и т. д. — это знак неумолимо карающей десницы Господней.

Таким образом, доказательства бытия Божия не толь­ко в неутомимом рвении тех, кто ищет Господа, но и в ослеплении тех, кто искать не желает.

343. Fascinatio nugacitatis[40]. — Чтобы страсть не погубила нас, будем вести себя так, словно нам от­пущена всего неделя жизни.

344. Если должно пожертвовать неделей жизни, зна­чит, следует пожертвовать и всей жизнью.

345. Родовые титулы всегда передаются по наслед­ству. Придет ли наследнику в голову сказать: “А уж не подложные ли они?” — и не проверить, так оно или не так?

346. Тюремная камера. — На мой взгляд, лучше не слишком углубляться в утверждения Копер­ника, но что касается этого вопроса!.. Вся наша жизнь зависит от решения — смертна человеческая душа или бессмертна.

347. Бесспорно, что человеческая нравственность це­ликом зависит от решения вопроса, бессмертна душа или нет. Меж тем философы, рассуждая о нравственности, просто его отметают: они ведут долгие споры лишь о том, чем занять отпущенные нам минуты.

Платон, чтобы расположить к христианскому веро­учению.

348. Мало чего стоят философы, обходящие вопрос о бессмертии души. Мало чего стоит та их дилемма, которую излагает Монтень.

349. От преисподней или царства небесного нас от­деляет только наша жизнь, а что на свете более хрупко, чем она!

350. Течение времени. — Как это страшно — чувствовать, что течение времени уносит все, чем мы обладаем!

351. До чего смехотворны наши попытки обрести опору в себе подобных!

Такие же горестно ничтожные, такие же бессильные, они не могут нам помочь; в смертный свой час человек всегда одинок. Значит, и жить ему надобно так, словно он один на свете; но станет ли он тогда возводить себе роскошные палаты и пр.? Нет, он сразу же начнет искать истину, а не пожелает — что ж, тем самым докажет, что людское мнение для него дороже поисков истины.

352. Возражение неверующих в Бога: “Но мы не видим ни проблеска света!”

353. Порядок с помощью обмена мне­ниями. — “Что мне делать? Кругом непроглядная тьма. Во что верить? В полное свое ничтожество? В свое богоподобие?”

“Все меняется, все следует одно за другим”. — “Вы ошибаетесь, существует...”

354. Безбожникам следует утверждать лишь то, что совершенно очевидно: но так ли уж очевидна матери­альность души?

355. Какая из составляющих нас частей способна ощущать удовольствие? Кисть руки? Или вся рука? Вся наша плоть? Или кровь? Из дальнейшего станет ясно, что удовольствие мы способны воспринимать лишь не­коей своей нематериальной частью.

356. Нематериальность души. — Филосо­фы, победившие свои страсти: на свете не существует материи, способной на такое свершение!

357. Безбожники. — Какие у них основания утверждать, будто воскреснуть из мертвых невозможно? Что более сложно — возникнуть или воскреснуть, обрести бытие тому, кого никогда не было, или тому, кто уже был? Разве не сложнее родиться, нежели возродиться? Рождение привычно, поэтому кажется чем-то совсем простым, возрождение непривычно, поэтому ка­жется совершенно невозможным, — обыденное суждение черни.

Почему девственница не может произвести на свет гребенка? Разве курице-несушке всегда нужен петух? Отличаются ли по внешнему виду яйца оплодотворенные от неоплодотворенных? И где сказано, что без петуха у курицы не может образоваться зародыш?

358. Какие резоны могут они привести в доказа­тельство невозможности воскресения из мертвых и непорочного зачатия? Сложнее ли воссоздать человека или животное, нежели создать заново? И если какой-то вид животных им вовсе не известен, как они могут утверж­дать, что эти животные не способны без спаривания производить на свет себе подобных?

359. Как мне отвратительно это тупейшее неверие в Евхаристию и т. д.! Если в Евангелии заключена истина, если Иисус Христос — Бог, о каких трудностях может идти речь?

360. Безбожие свидетельствует о силе ума, но в ограниченных пределах.

361. У безбожников должен быть очень мощный разум, ибо они кичатся, будто всегда следуют велению разума. Давайте-ка послушаем, что они вещают. “Разве же, — вещают они, — бессловесные твари умирают и живут иначе, нежели люди, а турки иначе, нежели хрис­тиане? У них, точно так же, как у нас, свои обряды, пророки, ученые мужи, святые, священнослужители и т.д.”. Но разве это противоречит Священному Писа­нию? Разве все это там уже не сказано?

Если вы не стремитесь познать истину, с вас и спроса нет. Но если вы всем сердцем жаждете ее постичь, одного желания мало, следует вникнуть в подробности. Его до­статочно, чтобы разобраться в каком-нибудь философском вопросе, но ведь тут речь идет о самом главном! Меж тем люди поразмышляют часок-другой, а затем предаются развлечениям и тому подобному. Давайте спросим у самой этой христианской веры, в чем причина непроницаемой для нас тьмы, — быть может, мы и получим ответ.

362. “Как же так? Да ведь вы сами утверждали, что небо и птицы — достаточное доказательство бытия Божия!” — Нет, не утверждал. — “И ваше вероуче­ние этого не утверждает?” — Нет. Хотя в подобном утверждении — глубокая истина, но только для тех не­многих, чьи души Господь озарил светом веры, а для большинства оно этой истины не содержит.

363. Unusquisque sibi deum fingit[41]. Отвращение.

364. Людей можно разделить лишь на три категории: к первой относятся те, что обрели Бога и служат Ему; ко второй — те, что, не обретя, ищут Его; к третьей — те, что существуют, не обретя и не утруждая себя поис­ками. Первые разумны и счастливы, третьи безумны и несчастны, те, что посередине, — несчастны и разумны.

Часть вторая. Человек, обретший Бога

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

365. Письмо, цель которого — направить людей на поиски Бога.

А потом побудить их обратиться к философам, пирроникам и догматикам, — ибо они подстегивают мысль тогo, кто обращается к ним.

366. Предуведомление ко второй части. — Поговорить о тех, кто уже трактовал этот пред­ает.

Меня потрясает бестрепетность, с какой эти люди берутся говорить о Боге. Обращаясь к безбожникам, они с места в карьер начинают доказывать существование Божества, приводя в качестве доводов творения природы. Я принял бы это как должное, когда бы их рассуждения были обращены к верующим, ибо очевидно, что для людей, преисполненных живой, идущей из сердечных глубин веры, все сущее сотворено Господом, перед Которым они преклоняют колени. Но тем, в ком хотят разжечь этот угасший светоч, тем лишенным веры и благодати людям, которые собственными своими светильниками пытаются озарить хоть какие-то черты в природе, ведущие к познанию Бога, и видят лишь непроглядную тьму, — говорить подобным людям, что сто­ит им поглядеть вокруг, и в любой малости они узрят неприкровенный лик Господа; доказывать им столь насущно важную истину круговращением Луны и пла­нет; считать, что других доводов больше и не требует­ся, — так говорить и так доказывать — значит давать маловерам основание укрепиться в мысли, что доводы христианского вероучения весьма шатки, более того, по­родить презрение к нему — к этому выводу я пришел по подсказке не только разума, но и опыта.

Совсем не о таких доказательствах говорит нам Свя­щенное Писание, а Писание более сведуще, нежели мы, во всем, что исходит от Бога. Напротив того, оно гласит, что Бог сокрыт от нас, что после того, как первородный грех опорочил естество людей, Господь оставил их про­зябать в слепоте; вернуть им зрение дано лишь Иисусу Христу, только через Иисуса Христа могут они приоб­щиться Богу: Nemo novit Patrem, nisi Filius, et cui voluerit Filius revelare[42].

Вот что разумеет Священное Писание, столько раз повторяя нам, что ищущие Бога обрящут Его. Но искать придется отнюдь не при ярком свете, и для тех, что будут искать Бога, как дневного света в полдень или воды в море, Он останется сокрытым; иными словами, природа не дает нам доказательств бытия Божия. Не­даром в другом месте Евангелия сказано: “Vere, tu es Deus absconditus”[43].

367. Екклесиаст свидетельствует, что безбожник об­речен на неведение и всегда несчастен. Ибо тот, кто хочет и не может, поистине несчастен. Любой человек хочет счастья, хочет уверенности в том, что ему открыта хотя бы крупица истины, но безбожник не способен ни на постижение истины, ни на отказ от жажды ее постичь. Он даже сомневаться не может.

368. Человек, утратив свойства, истинно ему соприродные, любое свойство считает себе соприродным, рав­но как, утратив истинное благо, готов видеть в чем попало истинное свое благо.

369. Низменность человека — вплоть до покорства животным, вплоть до их обожествления.

370. Вторая часть. О том, что чело­веку неверующему не дано познать ни истинного блага, ни справедливости. — Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений: способы у всех разные, но цель одна. Го­нятся за ним и те, что добровольно идут на войну, и те, что сидят по домам, — каждый ищет по-своему: только к достижению счастья и направлено всякое усилие человеческой воли. Такова побудительная причина лю­бого поступка любого человека — даже того, кто решил повеситься.

Но при том, что люди испокон веков неустанно до­биваются счастья, ни одному человеку не удалось до­стичь этого, если им не руководила вера в Бога. Все жалуются на свой удел — владыки и подданные, вель­можи и простолюдины, старые и молодые, сильные и немощные, ученые и невежды, здоровые и болящие, чем бы эти люди ни занимались, где бы, когда бы и сколько бы лет ни жили на свете.

Столь длительные, упорные и всегда напрасные ста­рания должны были бы убедить нас в тщетности наших потуг собственными усилиями обрести счастье, но пример нам не наука. Даже в самых сходных случаях непременно сыщется пусть маленькое, но отличие, и оно-то внушает нам надежду, что уж на сей раз мы стараемся не зря. И вот, постоянно недовольные настоящим, обманутые в ожи­даниях, мы идем от несчастья к несчастью и приходим к смерти — вековечному венцу любой жизни.

Но разве это алкание и это бессилие не вопиют о том, что некогда человеку было дано истинное счастье, а теперь на память об этом ему оставлена пустая скор­лупа, которую он пытается заполнить всем, до чего спо­собен дотянуться, и, не находя радости в уже добытом, ищет новой добычи, и все без проку, ибо бесконечную пустоту может заполнить лишь нечто бесконечное и не­изменное, то есть Господь Бог.

В Нем, и только в Нем наше истинное благо, но мы его утратили, и вот, как это ни дико, пытаемся заменить чем попало из существующего в природе: све­тилами, небом, землею, стихиями, растениями, капустой, пореем, животными, насекомыми, быками, змеями, ли­хорадкой, чумой, войной, голодом, пороками, прелюбо­деянием, кровосмешением. И с той поры, как нами утра­чено истинное благо, мы готовы принять за него что угодно, даже самоуничтожение, как ни противно оно и Господу, и разуму, и природе.

Одни ищут счастья в могуществе, другие — в раз­ных диковинах и в науках, третьи — в сладострастии. Кое-кто понял — и эти люди ближе всего подошли к истине, — что столь желанное всеобщее благо не может заключаться в тех ценностях, которые принадлежат ко­му-то одному, ибо, разделенные, не столько радуют вла­дельца принадлежащей ему частью, сколько печалят час­тью отсутствующей. Помянутые люди поняли: истинным благом может быть лишь то, чем владеют все поровну и одновременно, не завидуя друг другу, ибо кто не захочет его утратить, тот никогда не утратит. Утвердив­шись в мысли, что желание счастья соприродно людям, что оно изначально живет и не может не жить в каждом человеке, они пришли к выводу...

Раздел I. ПОИСКИ

1. Философы

371. Ex senatus-consultis et plebiscitis scelera exercentur[44]. Сенека. Подобрать отрывки в этом же роде.

 Nihil tam absurde dici potest quod non dicatur ab aliquo philosophorum[45]. “О предвидении”.

Quibusdam destinatis sententiis consecrati quae non pro-bant coguntur defendere[46]. Цицерон.

Ut omnium rerum sic litteraturum anoque intemperantia laboramus[47]. Сенека.

Id maxime auemque decet, auod est eujusque suum maxime[48]. Сенека.

Hos natura modos primum dedit[49]. “Георгики”,

Paucis opus est litteris ad bonam mentem[50].

Si quando turpe non sit, tamen non est non turpe quum id a multitudine laudetur[51]. Теренций.

Mihi sic usus est, tibi ut opus est facto, fac[52].

372. Rarum est enim ut satis se quisque vereatur[53]. Tot circa unum caput tumultuantes deos[54].

Nibi! turpius quam cognitioni assertionem praecurrere[55]. Цицерон.

Nee me pudet ut istos fateri nescire quid nesciam[56]. Melius non incipient[57].

373. На основе трех людских вожделений расцве­ли три философские секты, и философы только и могут, что следовать одному из этих вожделений.

374. Стоики. — Они утверждают, что удавшееся однажды удается всегда и что если славолюбие помогает иным людям свершить подвиг, значит, на это способны все. Но что под силу больному горячкой, не по плечу здоровому человеку.

Из того, что на свете существуют стойкие христиане, Эпиктет делает вывод, будто стойким христианином мо­жет быть любой.

375. Высшее благо. Спор о высшем благе. — Ut sic contentus temetipso et ex te nascentibus bonis[58]. Они сами себе противоречат, потому что в ка­честве завершения советуют покончить жизнь самоубий­ством. Вот уж поистине счастливая жизнь, от которой спасаются, как от чумы!

376. Советы стоиков так трудноисполнимы и так суетны! Они утверждают, что всякий, не достигший глубин мудрости, глуп и порочен, — одним словом, равняют его с человеком, на два пальца погрузившимся в воду.

377. Философы. — До чего же это разумно — требовать от человека, который и себя-то еще не познал, чтобы он без всякого посредника тут же приобщился Богу! И до чего разумно повторять это тому, кто себя познал!

378. Поиски истинного блага. — Боль­шинство людей ищет блага в богатстве и прочих мирских благах или по меньшей мере в развлечениях. Философы объяснили, какая это все суета, и каждый дал опреде­ление оному благу на свой лад и вкус.

379. Против философов, верующих в Бо­га, но не признающих Иисуса Христа.

Философы. — Они полагают, что один лишь Бог достоин любви и почитания, а сами жаждут и всеобщей любви, и всеобщего почитания, не понимая при этом всей своей порочности. Если они чувствуют в себе до­вольно чувства для любви к Богу и почитания Его, если находят в этом главную свою радость и считают себя исполненными добра, — что ж, в добрый час! Но если нет в них и тени помянутых чувств, если единственная их цель — снискать всеобщее уважение, если в качестве единственной своей добродетели могут похвалиться лишь тем, что отнюдь не навязывают, а старательно внуша­ют людям, будто возлюбившие оных философов обретут счастье, — я им скажу одно: подобная добродетель от­вратительна. Как! Они познали Бога и всё-таки жаждут не всеобщей любви к Нему, а всеобщей любви к ним, к философии! Жаждут, чтобы люди по доброй воле видели в них средоточие своего счастья!

380. Если бы нам еженощно снилось одно и то же, оно трогало бы нас ничуть не меньше, чем ежеднев­ная явь. Если бы какой-нибудь ремесленник твердо знал, что каждую ночь, двенадцать часов сряду, будет грезить, что стал королем, думаю, он был бы почти так же счастлив, как король, которому каждую ночь, двенадцать часов сряду, снилось бы, что он стал ре­месленником.

Если бы нам еженощно снилось, что за нами гонятся враги, и нас терзали бы эти мучительные видения, если бы чудилось, что целые дни с утра до вечера чем-то заняты, как оно бывает во время путешествий, мы тя­готились бы этим немногим меньше, нежели наяву, и точно так же боялись бы уснуть, как боимся проснуться, когда нам и впрямь грозят подобные беды. Да, такие сны и впрямь не лучше такой яви.

Но сны не похожи один на другой, а если и похожи, то все-таки чем-то разнятся, поэтому и действуют на нас не так сильно, как явь, более устойчивая и неиз­менная, хотя и она не совсем устойчива и тоже меняется, но не так быстро, разве что во время путешествий, и тогда мы говорим: “Мне кажется, я грежу”, — ибо жизнь есть сон, лишь менее отрывистый.

381. Здравый смысл. — Они принуждены по­вторять: “Вы ведете себя недобросовестно, мы и не думаем спать!” и т. д. До чего же мне приятно видеть, как унижен, как просит пощады этот спесивый разум! Ибо кто уверен в своем праве, кто отстаивает его с оружием в руках, тот не станет так говорить. Он не тратит времени на разглагольствования о недобросовест­ности, а сразу карает ее силой оружия.

382. Возможно, в мире существуют какие-то явле­ния, которые можно считать прямыми доказательствами, но никакой определенности в этом вопросе нет. Таким образом, ясно только одно: никто не может с опреде­ленностью утверждать — к вящей славе пирроников, — что все в этом мире неопределенно.

383. Против пирронизма. — ...Ну, не уди­вительно ли, что, стараясь точно определить подобные явления, мы их только запутываем! Говорим же мы о них постоянно. Мы убеждены, что все понимают их совершенно одинаково, — и глубоко заблуждаемся, по­тому что не располагаем никакими доказательствами. Я отлично знаю, что в сходных случаях люди употребляют сходные слова и что два человека, на чьих глазах пере­местился какой-нибудь предмет, скажут потом об одном и том же предмете одни и те же слова, — то есть что он переместился; вот на основании сходства употребля­емых людьми слов и делается неотразимый вывод о сходстве людских представлений; разумеется, его никак нельзя считать безусловно доказанным, но и полностью отвергнуть тоже нельзя, поскольку всем известно, что даже из взаимоисключающих посылок люди нередко де­лают одинаковые выводы.

Сказанного довольно, чтобы сильно запутать вопрос: это, конечно, не значит, что гаснет тот данный нам от рождения свет, который и помогает найти правильный путь; тут в выигрыше академики, но все же ясность подергивается туманом, смущая академиков и к вящей славе той клики пирроников, которая существует за счет подобной двойственности и некоторой сомнительной ту­манности, при том, что наши сомнения не способны полностью затмить ясность, а дарованный нам от рож­дения свет — полностью разогнать мрак.

384. В пирронизме есть истина. Ибо до пришествия Иисуса Христа люди вообще не понимали, какое место занимают в мире, велики они или малы. И утверждав­шие то или иное положение тоже ровным счетом ниче­го не знали, строили догадки на песке и заблуждались даже тогда, когда одно из противоречащих друг другу утверждений считали ошибочным.

Quod ergo ignorantes quaeritis, religio annuntiat vobis[59].

385. Боже мой! Ну до чего дурацкие рассуждения! “Разве Бог стал бы создавать мир, чтобы предать его потом проклятию? Так много спрашивать с людей, до того слабых?” и т. д. Лекарство от этой болезни — пирронизм, он исцеляет от подобного суесловия.

386. “Пирроник” вместо “упрямец”.

387. Разговоры. — Громкие слова: “Ну, веру в Бога я не приемлю!”

Разговоры: “Пирронизм идет на пользу вере”.

388. Никто до тех пор не ведал, какое превосходное творение являет собой человек. Постигшие истинность превосходных его свойств считали предательством и не­благодарностью низкое мнение о себе, соприродное че­ловеку, а другие, постигшие истинность низменных его свойств, считали смехотворной гордыней то высокое мне­ние о себе, которое тоже ему соприродно.

“Возденьте очи свои ко Всевышнему, — говорят одни, — сравните себя с Тем, Кому вы подобны, Кто создал вас, дабы вы Ему поклонялись. Вы можете упо­добиться Господу, мудрость уравняет вас с Ним, если пойдете по пути, Им указанному”. “Выше поднимите голову, свободные люди”,— говорит Эпиктет. А вот что говорят другие: “Опустите очи долу, о жалкие черви, и поглядите на животных, от которых вы ничем не от­личаетесь”.

Что же станется с человеком? Кому уподобится он — Богу или животным? Какое чудовищное различие! Что с нами станется? И разве это не говорит с полной ясностью, что человек заблудился, что пал с того места, которое некогда занимал, что беспокойно ищет его и уже не может найти? И кто укажет ему, где оно? Это оказалось не под силу величайшим из людей.

389. У них — у пирроников, стоиков, атеистов — все исходные положения правильны. Но выводы у всех ошибочны, потому что правильными оказываются взаи­моисключающие положения.

390. Философы. — Нас распирают желания, вле­кущие ко всему внешнему.

Некое тайное чувство нашептывает нам, что в самих себе мы счастья не обретем. Страсти толкают нас уйти из внутреннего мира в мир внешний, даже когда там нет для них никакой особенной приманки. Предметы этого мира всегда притягивают нас, соблазняют, даже когда мы о них не думаем. Поэтому сколько бы философы ни твер­дили: “Замкнись в себе и обретешь счастье”, — им верят лишь те люди, у которых пусто и в голове, и в сердце.

391. Стоики твердят: “Замкнись в себе и обретешь покой”. Но это заблуждение.

Другие твердят: “Уйди от себя во внешний мир, ищи счастья в развлечениях”. Но и это не меньшее заблуж­дение. Людей подстерегают недуги.

Счастья мы не найдем ни внутри, ни вне нас, счас­тье — в Боге, и вне, и внутри нас.

392. Философы не старались взрастить в людях чувства, подобающие двойственному нашему положе­нию.

Они внедряли в умы сознание высочайшего вели­чия, а подобное сознание несовместимо с человеческой сутью.

Они внедряли в умы сознание глубочайшей низмен­ности, а подобное сознание несовместимо с человеческой сутью.

Пусть люди проникнутся сознанием своей низмен­ности, но рожденным не природой, а покаянием, и не ради того, чтобы в нем коснеть, а чтобы с его помощью достичь величия. Пусть люди проникнутся сознанием своего величия, но не заслуженного ими, а дарованного им Господней благодатью, и лишь после того, как про­никнутся сознанием своей низменности.

2. Вероисповедания

393. Видя слепоту и ничтожество человека, вглядываясь в немую Вселенную и в него, погруженного во мрак, предоставленного самому себе, словно заблудив­шегося в этом закутке мироздания и понятия не имею­щего, кто его туда поместил, что ему там делать, что с ним станется после смерти, не способного к какому бы то ни было познанию, я испытываю ужас, уподобляясь тому, кто во сне был перенесен на пустынный, грозящий гибелью остров и, проснувшись, не знает, где он, знает только — нету у него никакой возможности выбраться из гиблого места. Думая об этом, я поражаюсь, как это в столь горестном положении люди не приходят в отчаянье! Я смотрю на окружающих меня, они во всем подобны мне, я спрашиваю у них — может быть, им известно что-то, неведомое мне, и в ответ слышу: нет, им тоже ничего не известно, — и, едва успев отве­тить, эти жалкие заблудшие существа, поглядев по сто­ронам, обнаруживают какие-то привлекательные на вид предметы, и вот они уже целиком ими заняты, цели­ком поглощены. Но я не могу разделить их чувства, и, так как, судя по многим признакам, существует нечто сверх зримого мною мира, я продолжаю искать, не ос­тавил ли этот невидимый Бог каких-либо следов Своего бытия.

На свете существует несколько вероучений, мне они известны, и все они, кроме одного-единственного, исхо­дят из ложных посылок. Каждое из них требует, чтобы его полностью приняли, утверждая собственную непо­грешимость и грозя карой тем, кто отказывается верить. Но для меня эти учения неприемлемы. Любой может заявить все, что ему вздумается, любой может объявить себя пророком. Но, вникая в христианское вероучение, я нахожу в нем истинные пророчества, а быть истин­ным пророком дано не каждому.

394.                        И. X.

Язычники                                   Магомет

                     Неведение Бога

395. В вопросах веры следует быть до конца чест­ным: истинные язычники, истинные иудеи, истинные христиане.

396. Другие вероисповедания не со­держат истины. — У них нет свидетелей. У хрис­тиан они есть. Господь отказал другим вероисповеданиям в таких подтверждениях (Исаия XLIII, 9; XLIV, 8).

397. История Китая. — Я верю лишь тем сви­детелям исторических событий, которые не откажутся от своих показаний и под угрозой, что их придушат.

Кто больше достоин доверия — Моисей или ки­тайцы?

Об этом нельзя говорить в общих чертах. Повторяю: тут можно и ослепить, и одарить светом.

Этими немногими словами я свожу на нет все ваши рассуждения. “Но история Китая все затемняет”, — говорите вы, а я вам отвечаю: “История Китая все затемняет, но свет все равно есть, его надобно найти. Ищите свет!”

Итак, все, что вы говорите, подтверждает одну точку зрения, но ничуть не противоречит другой. Итак, оно идет на пользу и нисколько не вредит.

Следовательно, вопрос нужно рассматривать во всех подробностях, нужно выложить карты на стол.

398. Против истории Китая. — Истори­ки-мексиканцы; пять солнц, пятому всего лишь восемь­сот лет.

Разница между книгой, созданной народом, и книгой, созидающей народ.

399. Магомет, никаких подтверждений. Его доводы должны обладать неотразимой силой убедительности, по­тому что только этой, силой они и располагают.

А что он проповедует? Что ему должно верить!

400. Я предлагаю судить о Магомете не по тем его утверждениям, которые кажутся темными или даже имею­щими некий мистический смысл, а по самым что ни на есть ясным — по описанию рая и прочему в том же духе. Вот уж где он поистине смехотворен! А так как ясное у него смехотворно, то видеть в его темнотах мистические откровения значит глубоко заблуждаться.

Иначе обстоит дело с Евангелием. Пусть там будут места, неясностью своей приводящие в не меньшее не­доумение, чем неясности у Магомета, но наряду с этим есть и места, поразительные по своей просветленности, есть недвусмысленные и сбывшиеся пророчества. Так что ставить знак равенства между Евангелием и Кораном немыслимо. Нельзя смешивать и уравнивать их на том лишь основании, что и тут, и там есть темноты, обходя молчанием места, чья поразительная ясность побуждает относиться с глубочайшим почтением и к темнотам.

401. Против Магомета. — Считать Магомета автором Корана не больше оснований, чем считать его автором, скажем, Евангелия от Матфея, ибо святого Матфея из века в век цитировали многие авторы; не отрицали его авторства даже такие заклятые враги, как Цельс и Порфирий.

В Коране сказано, что апостол Матфей был благой человек. Следовательно, Магомет — лжепророк, ибо называет благих людей дурными людьми и не соглаша­ется с тем, что они говорят об Иисусе Христе.

402. Различие между Иисусом Хрис­том и Магометом. — Магомет предсказан не был, Иисус Христос предсказан.

Магомет сеял смертоубийство, Иисус Христос по­сылал на смерть Своих учеников.

Магомет воспрещал людям читать, апостолы требо­вали от людей, чтобы они читали.

Короче говоря, они так противоположны друг другу, что если Магомет избрал путь к преуспеянию, желан­ному всем людям, то Иисус Христос избрал путь к смерти, сужденной всем людям; и не следует делать из этого вывод, что поскольку Магомет преуспел, то Иисус Христос тоже мог бы преуспеть: нет, следует помнить, что, поскольку Магомет преуспел, Иисус Христос должен был погибнуть.

403. Любой человек может совершить совершенное Магометом, ибо он не творил чудес и его пришествие не было заранее предсказано; никто не может свершить совершенного Иисусом Христом.

404. Псалмы, которые пела вся земля.

Кто свидетельствует о Магомете? Он сам. Иисус Христос хочет, чтобы Его собственное свидетельство ничего не значило.

От свидетелей требуется, чтобы они были налицо всегда и везде. А Он в свой горестный час был всеми покинут.

3. Иудейский народ

405. Порядок. Обдумать, что в положении иудеев ясно и не может быть оспорено.

406. Это действительно так. Пока философы, не совпадая друг с другом во взглядах, создают различные секты, в некоем замкнутом захолустье живут люди, древ­нейший в мире народ, и они утверждают, что этот мир погряз в заблуждениях, а вот им Господь открыл истину, и она во веки веков пребудет на земле. И действительно, все секты распались, а эта по-прежнему существует, и ей уже 4000 лет.

По их утверждению, от далеких предков до них дошла весть, что человек отпал от Господа Бога, что Господь отлучил его от Себя, но обещал со временем искупление первородного греха; что это учение во веки веков пребудет на земле; что у их Завета двойной смысл; что в течение 1600 лет меж них появлялись люди, которых они считают пророками, и предсказывали время и обстоятельства свер­шения обещанного; что 400 лет спустя они были рассеяны по всей земле, ибо люди на всей земле должны были узнать об Иисусе Христе; что Пришествие Его сверши­лось в предсказанное время и при предсказанных обсто­ятельствах; что с тех самых пор иудеи так и живут, рассеянные повсюду, и повсюду над ними тяготеет про­клятие, и тем не менее они продолжают существовать.

407. Я знаю, что христианское вероучение зиждется на вероучении, ему предшествующем, и вот что, на мой взгляд, весьма существенно.

Я не собираюсь говорить здесь о чудесах, сотворенных Моисеем, Иисусом Христом и апостолами, ибо на первый взгляд они кажутся не слишком убедительными, меж тем как моя цель — со всей возможной ясностью изложить те основы христианства, которые столь неоспоримы, что решительно ни в ком не могут вызвать сомнения. Обще­известно, что в разных местах нашей земной обители проживает некий народ, отгороженный от прочих народов мира, и зовется он иудейским народом.

Итак, мне известно, что в разных местах нашего мира и в разные времена являлись люди, созидающие новые вероучения, но заложенная в них нравственность меня не прельщает, доказательства их истинности не убеждают, и я равно не могу принять ни магометанства, ни верований китайцев, или древних римлян, или египтян по весьма простой причине: поскольку ни одно из них не отмечено печатью большей истинности и неоспори­мости, нежели остальные, разум отказывается сделать выбор в пользу того или другого учения.

Но, вглядевшись в эту издревле существующую пере­менчивую и прихотливую мешанину нравов и верований, я обнаруживаю в некоем уголке нашей земли народ осо­бенный, отгороженный от прочих народов и столь древ­ний, что история его начинается на несколько веков раньше истории любого известного нам человеческого сообщества.

Итак, я обнаружил этот сильный и многочисленный народ, который произошел от единого предка, верует в Единого Бога и подчиняется закону, полученному, как утверждают эти люди, прямо из Его дланей. Они на­стаивают на том, что лишь им одним Господь открыл тайное тайных; что все люди порочны и Господь отлучил их от Себя; что они обречены полагаться лишь на соб­ственные свои чувства и разум, и в этом причина их нелепых заблуждений и неискоренимой переменчивости в отношениях друг с другом, и верованиях, и нравах, равно как неколебимого упрямства в поведении; что, тем не менее, Господь не оставит другие народы в вечном мраке; что явится в этот мир Освободитель всех и каждого; что они, иудеи, для того и существуют, чтобы принести людям эту весть, для того и созданы, чтобы стать возвестителями, глашатаями великого со­бытия, призвать все народы вместе с ними ждать при­шествия Освободителя.

Все, что я узнаю об этом народе, кажется мне уди­вительным и достойным особого внимания. Я изучаю закон, который, согласно их похвальбе, они получили из дланей Самого Господа, и нахожу, что он и впрямь превосходен. Это первый в истории человечества закон, иудеи обрели его и неукоснительно им руководствовались за тысячу лет до того, как само это слово вошло в язык древних греков. И еще этот закон поражает меня тем, что, будучи первым в мире, он тем не менее самый совершенный, что все великие законодатели черпали из него собственные свои установления — к примеру, за­коны Двенадцати Таблиц, появившиеся в Афинах, а затем перенятые римлянами; это легко было бы доказать, но нет нужды, поскольку все вышесказанное уже до­статочно подробно трактовано Иосифом и другими.

408. Преимущества иудейского наро­да. — Когда я начал заниматься всем этим, иудейский народ прежде всего поразил меня весьма примечатель­ным сочетанием свойств превосходных с более чем стран­ными свойствами.

Прежде всего я обнаружил, что весь он состоит из братьев и сестер, ибо, в отличие от других народов, представляющих собой множество объединившихся се­мейств, этот, столь многочисленный, имеет единого об­щего прародителя и, поскольку все члены его являются сродниками во плоти, ветвями одного и того же древа, образует могущественное государство, состоящее из еди­ной семьи. Случай небывалый.

Это семейство, этот народ древнее всех народов, известных человечеству; особое почтение к нему — тем паче в этом труде — должно привлекать следующее обстоятельство: мы знаем, что Господь. Бог в разные времена общался с людьми, но узнать, как и когда это происходило, мы можем, лишь прибегнув к помощи иудейского народа.

Этот народ необычен не только древностью своего происхождения, но и непрерывностью бытия на земле, длящегося поныне. Ибо, меж тем как народы Греции и Италии, лакедемоняне, афиняне, римляне и многие дру­гие, возникшие куда позднее, давным-давно погибли, иудеи продолжали существовать невзирая на стараниямногих могущественных владык уничтожить их — об этом повествуют иудейские историки, и этому легко по­верить, поскольку таков естественный ход вещей, — они пережили бесконечную цепь веков, они по сей день целы и сохранны (и это было заранее предсказано), а их история, такая протяженная, вместила в себя историю всех наших народов.

Закон, который правит этим народом, и самый древ­ний в нашем мире, и самый совершенный, и к тому же единственный, неизменно соблюдавшийся государством. Это убедительнейшим образом показали Иосиф в своем труде “Против Апиона” и Филон Иудей во многих местах своих сочинений: они утверждали, что слово “за­кон” стало известно самым древним народам лишь ты­сячу лет спустя после их возникновения; таким образом, даже Гомер, рассказавший историю стольких государств, ни разу его не употребил. Что касается совершенства этого закона, то оно бросается в глаза при простом чтении, ибо в нем предусмотрены любые стечения жиз­ненных обстоятельств, к тому же так мудро, справедливо и беспристрастно, что древнейшие римские и греческие законодатели, мало-мальски просвещенные, черпали из него главнейшие свои установления; об этом свидетель­ствуют так называемые Двенадцать Таблиц и многое другое, приводимое в качестве примера Иосифом. Но в то же время этот закон суровее и жестче любого дру­гого закона во всем, что касается обрядовой части, и, дабы держать народ в рамках долга, требует от него под страхом смерти .соблюдения множества своеобразных и тягостных правил; тут надо сказать, что, к вящему удивлению, народ иудейский, столь нетерпеливый, столь строптивый, и впрямь на протяжении веков строжайшим образом соблюдал все, предписанное ему, меж тем как другие народы то и дело меняли свои куда более мягкие законы.

Книга, содержащая этот закон, — самая первая, са­мая древняя книга на земле: сочинения Гомера, Гесиода и других появились на свет шесть-семь веков спустя.

409. После сотворения мира и всемирного потопа, когда Господу уже не было нужды ни разрушать мир, ни вновь созидать его, ни являть другие величавые знаки Своего бытия, Он поселил на земле некий народ и назначил ему существовать до появления того народа, в который Мессия вселит Свой Дух.

410. Когда сотворение мира начало отступать в глубь веков, Господь озаботился появлением на свет единственного историка — очевидца оных событий и поставил целый народ хранителем этой книги, дабы из правдивейшей в мире истории все люди могли узнать то, что им так необходимо было знать и что почерпнуть они могли лишь из этого источника.

411. Если повествование Ездры достойно доверия, значит, Писание и впрямь Священное Писание, ибо повествование это подкрепляется авторитетом тех, кто доверял авторитету Семидесяти, утверждавших святость Писания.

Итак, если рассказ Ездры правдив, больше и говорить не о чем, если нет — у нас довольно других по­казаний. Поэтому люди, которые пытаются посеять со­мнение в истинности христианской веры, в чьей осно­ве — Завет Моисея, лишь укрепляют ее с помощью тех же самых свидетельств, служивших им оружием на­падения. И вот так охраняемая, она живет в веках.

412. Древность иудеев. — Как разнятся меж­ду собою книги! Меня ничуть не удивляет, что греки создали “Илиаду”, а египтяне и китайцы — свои ле­генды.

Стоит вдуматься в то, как они возникли, — и сразу все проясняется. Эти баснословные историки не были современниками событий, о которых они повествуют. Гомер сочинил роман, причем и он сам, и его слушатели относятся к этому сочинению именно как к роману, ибо все отлично знают, что Троя и Агамемнон — такой же вымысел, как золотое яблоко. Он отнюдь не соби­рался создать исторический труд, просто хотел развлечь. При этом он — единственный, чей язык — это язык его времени; творение Гомера столь прекрасно, что жи­вет век за веком: все его знают, говорят о нем, — его нужно знать, его заучивают наизусть. Четыреста лет спустя очевидцев описанных событий давно уже не было в живых, никто уже не мог со знанием дела сказать, выдумка все это или доподлинная история: люди полу­чили творение Гомера в наследство от предков, оно вполне может сойти за правдивое описание происшед­шего.

Любые исторические события, изложенные не совре­менниками, всегда сомнительны; лгут и все предвещания сивилл, и Трисмегиста, и многих других, — пусть им некогда свято верили, но ход событий подтвердил их лживость. Иное дело, когда о происшедшем рассказы­вают современники.

Велика разница между книгой, которую сочиняет, а потом отдает на потребу народу некий автор, и книгой, которую творит сам народ. Вот уж тут никто не усом­нится, что книга эта столь же древняя, сколь древен народ.

413. У язычества сегодня нет никаких основ. Утвер­ждают, будто некогда они содержались в предвещани­ях оракулов. Но что. можно сказать о книгах, заверя­ющих нас в этом? Так ли уж непогрешимы их авторы, чтобы целиком положиться на них? И достаточно ли тщательно хранились оные книги, чтобы подмена их была невозможна?

В основе магометанства — Коран и Магомет. Но сей пророк, который должен был воплотить в себе по­следнюю надежду человечества,— был ли он предсказан? Что отличает его от любого другого человека, вздумав­шего объявить себя пророком? Какие чудеса, по собст­венным его утверждениям, он совершил? Какие таинства поведал, судя по им же введенным обрядам? Какой нравственности, какому пониманию высшего блаженства научил?

К иудаизму следует относиться по-разному, в зави­симости от того, рассматриваем мы его в связи со Священным Писанием или в связи с верованиями этого нарда. Понятия о нравственности и высшем блаженстве в народных верованиях смехотворны, но все, что связано в иудаизме со Священным Писанием, поистине замеча­тельно. (Как и в любой другой вере: ибо христианство, каким оно явлено в Священном Писании, совсем не похоже на христианство казуистов.) Да, основа иудаизма поистине замечательна, ибо Священное Писание — древнейшая и подлиннейшая книга в нашем земном мире, и, если Магомет воспретил читать свой Коран, дабы он сохранялся в веках, Моисей, напротив того, повелел всем читать свой Завет, дабы он сохранился в веках.

Наша вера столь Божественна по своей сути, что другая вера, тоже идущая от Бога, служит ей всего лишь основой.

4. В чем трудность

414. Вот что я вижу и что приводит меня в смятение. Куда я ни кину взгляд, меня везде окружает мрак. Все, явленное мне природой, рождает лишь сомнение и тревогу. Если бы я не видел в ней ничего отмеченного печатью Божества, я утвердился бы в неверии; если бы на всем лежала печать Создателя, я успокоился бы, исполненный веры. Но я вижу слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы уже ничем не смущаться, и сердце мое скорбит, и я не устаю повторять: если природа сотворена Богом, пусть неопровержимо подтвердит Его бытие, а если ее подтверждения обман­чивы, пусть их совсем не будет, пусть она убедит меня во всем или во всем разубедит, дабы мне знать, чего держаться. Ибо в нынешнем своем положении, не ведая, что я такое и что мне должно делать, я не могу постичь ни своего положения в этом мире, ни своего долга. Всем сердцем я жажду постичь, где он — путь, который ведет к истинному благу; во имя вечности я готов на любые жертвы. Я полон зависти к людям, исполненным веры и тем не менее живущим в суете, нерадиво бросающим на ветер сокровище, которым я — так мне, по крайней мере, кажется — распорядился бы совсем иначе.

415. Если человек не создан для Бога, почему он обретает счастье только в Боге? Почему, если человек создан для Бога, он восстает на Бога?

416. Природа отмечена такими совершенствами, что всем должно быть ясно: она отражает образ Бога; вместе с тем природа отмечена такими недостатками, что вся­кому должно быть ясно: она всего-навсего лишь отра­жает Его образ.

417. [Митон] видит, что природа изъедена порчей, что людям претит порядочность, но ему неведомо, по­чему все-таки они не могут взлететь хоть немного выше.

418. Порядок. — Когда на людях уже тяготел пер­вородный грех, сказать; “Было бы справедливо, чтобы все знали о своей греховности, — те, кому нравится по­добное состояние, и те, кому оно не нравится, — но было бы несправедливо, чтобы все знали об искуплении”.

419. Если человек не понимает, что он исполнен гордыни, честолюбия, слабости, похоти, ничтожества, не­справедливости, он слеп. Но если, зная все это, он не желает освободиться от своей греховности, — что ска­зать о подобном человеке?..

И возможно ли не преклониться перед вероучением, которое так хорошо знает все людские пороки, возможно ли не пожелать приобщиться истине, заложенной в этом вероучении, которое обещает столь драгоценные цели­тельные средства?

5. Преодоление трудности: естество, отпавшее от Господа

420. Все возражения, от кого бы они ни исходили, обращаются против возражающих, но никак не против нашей веры. Все, что говорят безбожники...

421. Должен сказать, что, по глубокому моему убеж­дению, стоит нам постичь основополагающее учение христианства о греховности природы человека и его отпадении от Бога, как у нас открываются глаза и мы сразу находим множество подтверждений этой истины, ибо решительно все и внутри, и вне нас несет печать греховности природы человека и его отпадения от Бога.

422. Греховность человеческой природы. — Человек не способен в своих поступках руководствоваться разумом, хотя разум — суть его натуры.

423. Порочность нашего разума проявляется во мно­жестве разнообразнейших и нелепейших людских обыкновений. И только после пришествия в мир Истины человек перестал довольствоваться самим собой.

424. До грехопадения достоинство человека состояло в том, что он извлекал пользу из бессловесных тварей и возглавлял их, ну, а теперь его достоинство в том, что он отделяет себя от них и всех порабощает.

425. Станет ли кто-нибудь утверждать, будто люди постигли смысл первородного греха, основываясь на утверждении, что справедливость покинула землю? Nemo ante obitum beatus est[60], — значит ли это, будто они постигли, что истинное и непреходящее блаженство возможно обрести лишь после смерти?

6. Знамения истинного вероисповедания

426. После всестороннего обсуждения природы человека. — Истинным следует считать лишь то вероисповедание, которое всесторонне познало нашу натуру. Оно должно постичь и ее величие, и ее малость, и причины, лежащие в основе того и другого. А кто познал эту натуру глубже, нежели христианская вера?

427. Величие, ничтожество. — Чем просве­щеннее человек, тем яснее он видит и все величие, и всю низменность людской натуры. Большинство людей; те, кто возвышеннее духом, — философы: большинство не может надивиться на них; христиане: философы не могут надивиться на них.

А кто дивится тому, что знания, обретаемые нами постепенно, по мере того, как просвещается наш ум, эти знания христианская вера дает нам сразу во всей их полноте?

428. Истинная природа человека, его истинное благо, и добродетель, и вера познаются лишь в своей целокупности.

429. Но из утверждения, что в Боге — конец кон­цов, с неизбежностью, вытекает, что в Нем — и начало начал. Взоры человека возведены горе, но его ноги сто­ят на песке: Земля разверзнется, и человек провалится в бездну, не отрывая глаз от неба.

430. Лживо то вероучение, которое не преисполнено преклонения перед Господом как началом начал всего сущего и не утверждает главным своим нравственным законом любовь к Нему и только к Нему, как конечной цели всего сущего.

431. Если существует единое общее начало и единая конечная цель сущего, значит, все — от этого Единого и всё во имя Его. Поэтому истина — в том вероучении, которое учит поклоняться только Ему, любить только Его. Но так как мы равно не в силах поклоняться кому-то, нам неведомому, и любить кого-то, кроме нас самих, дело вероучения — не только научить нас на­шему долгу, но и открыть нам глаза и на это бессилие, и на пути, ведущие к его исцелению. Вера учит нас, что если по вине одного-единственного человека мы всё утратили и были отрешены от Господа, то благодаря одному-единственному человеку Господь вновь приоб­щил нас к Себе.

Мы от рождения так мало привлекаем к себе Гос­подню любовь, а меж тем она так необходима нам, что-либо мы и впрямь рождаемся на свет отягощенные виной, либо Господь несправедлив.

432. Признак истинности вероучения в том, что оно вменяет человеку в долг любовь к Господу. Что может быть справедливее? Однако из всех вероучений только христианство побуждает к подобной любви. Истинной вере надлежит также все знать о людской похоти и людском бессилии: христианство знает и это. Ему ве­домо, как целить эти пороки; одно из таких целительных средств — молитва. Лишь христиане обращаются к Богу с мольбой ниспослать им любовь к Нему и силы следовать Его заветам.

433. Если Бог существует, нам надлежит любить Его, и только Его, а не творения, чей век мимолетен.

Рассуждение нечестивцев из “Премудрости” целиком основано на том, что Бога нету. “В таком случае, — сказано там, — будем же наслаждаться сущим”. Это на худой конец. Но они пришли бы к противоположному выводу, если бы верили в существование Бога и воз­можность любить Его. Именно такой вывод и сделали истинные мудрецы. “Существует Бог, не станем же ис­кать наслаждения в сущем”.

Итак, все побуждающее привязываться к сущему пагубно для нас, ибо мешает служить Господу, если мы познали Его, или искать, если еще не познали. Но мы исполнены похоти и, значит, исполнены зла, и, значит, нам надлежит ненавидеть себя и все, что побуждает нас к привязанностям, мешающим единой любви к Господу.

434. Кто не питает ненависти к своему себялюбию и всегдашнему желанию обожествить себя, тот просто-напросто слеп. Разве не очевидно, что подобное желание противно истине и справедливости? Ибо неправда, что мы достойны обожествления, и несправедливо к этому стремиться, и невозможно этого достичь, поскольку все без изъятия хотят того же. Так что наша прирожденная несправедливость бьет в глаза, и нам от нее не изба­виться, а избавиться необходимо.

Меж тем все другие вероучения молчат о том, что это — грех, что мы в этом грехе рождены, что наш долг — противостоять ему, они и не думают давать нам целительные средства от подобного недуга.

435. Истинное вероучение помогает нам постичь наш долг, наши слабости, которые мешают его исполнению —. гордыню, похоть, — и целительные средства — смире­ние, умерщвление плоти.

436. Пусть истинное вероучение научит человека по­нимать, как он велик и как ничтожен, пусть внушит ему уважение и презрение, любовь и ненависть к самому Себе.

437. Все эти противоречия, которые, казалось бы, должны были так отдалять меня от познания сути любого вероучения, — именно они так быстро привели меня к вероучению, основанному на истине.

7. Заключение

438. Главные свои удары — о менее существенных я сейчас говорить не буду — пирроники сосредоточили на следующем: у нас нет никаких доказательств истин­ности этих основополагающих начал, кроме веры и от­кровения, да еще ощущения их изначального присутствия в нашем существе. Но это ощущение изначального при­сутствия нельзя считать решительным доказательством их истинности, ибо мы верим, но отнюдь не уверены в том, что человек действительно был сотворен благим Господом, а не злобным демоном или случайностью, и, следовательно, не зная, каково наше происхождение, не можем знать, все ли истина в оных основополагающих началах, или все ложь, или в них наличествует и то и другое. Более того, мы можем только верить, но отнюдь не знать наверное, что в эту минуту бодрствуем, а не спим, ибо спящие не менее твердо уверены, что бодр­ствуют, нежели мы, бодрствующие: им мнится, будто они видят пространство, облики, движения, чувствуют протекание времени, измеряют его, даже действуют во сне, словно наяву; и как знать, поскольку, по нашему собственному признанию, половина нашей жизни проходит во сне, когда человек, сам того не понимая, утрачивает всякое представление о действительности, ибо его чувства в это время — лишь воображаемые чувства, — как знать, не является ли сном та часть нашей жизни, которую мы считаем бодрствованием, сном с присущими именно ему особенностями, и не пробуждаемся ли мы от него как раз тогда, когда, по нашим представлениям, засыпаем?

И если бы люди спали все вместе и если бы им случалось видеть одинаковые сны — это бывает, и не­редко! — а потом они бодрствовали бы врозь, можно ли усомниться, что сон они считали бы явью, и наоборот? В общем, как нам нередко снится, что мы видим сме­няющие друг друга сны, так и в жизни, которая тоже есть сон, сновидения возникают одно из другого, и про­буждает нас только смерть, ну, а пока мы живем, у нас так же мало руководящих начал для постижения истины в блага, как их нет у спящих обыкновенным сном; что же касается множества мыслей, волнующих нас, вполне возможно, все они порождены заблуждением, как, ска­жем, вера в способность времени двигаться или пустые фантазии, населяющие наши сны.

Вот на что направлены главные удары той или другой стороны.

Не касаюсь сейчас менее существенных вопросов — например, выступлений пирроников против влияния установившихся обычаев и нравов, воспитания, местных особенностей и прочего в том же духе, — влияния, не­отразимого для большинства людей, которые все догматы строят на этих основах, столь шатких, что они мгновенно рушатся, едва пирроники на них подуют. А кто продол­жает сомневаться, пусть прочитает их книги, уж тут-то он будет ими убежден — может быть, даже слишком. Упомяну здесь единственный сильный довод догма­тиков, состоящий в том, что вряд ли найдется такойчеловек, который с полной искренностью и убежденнос­тью стал бы отрицать существование основополагающего начала. На этот довод пирроники возражают, ссылаясь, коротко говоря, на неясность происхождения человека и вытекающую из нее неясность нашей натуры, что, в свою очередь, влечет ответ догматиков, и спор этот будет длиться до скончания мира.

Словом, идет открытая война двух станов, и любой из нас должен принять в ней участие, неизбежно при­соединиться либо к догматикам, либо к пирроникам. Ибо пожелавший остаться нейтральным как раз и ока­жется пирроником из пирроников: в нейтралитете и есть самая суть этой секты, потому что кто не против них, тот, безусловно, заодно с ними (в чем, видимо, их преимущество). Они ведь и сами не стоят за себя, они нейтральны, безразличны, непричастны не только к дру­гим, но и к себе.

Ну, а как поведет себя в таких обстоятельствах че­ловек? Во всем усомнится? Усомнится в том, что он сейчас бодрствует? Что его щиплют или жгут? Усом­нится в том, что сомневается? В том, что существует на свете? Но до такого предела дойти невозможно, и я утверждаю, что подлинно последовательных пирроников никогда и не было. Тут на выручку беспомощному ра­зуму приходит природа и воспрещает ему доходить до таких границ сумасбродства.

Или, напротив того, станет утверждать, что ему от­крыта вся истина, — это ему, тому самому, кого чуть толкнешь — и он уже не знает, на что опереться, и сдает все свои позиции?

Ну не фантастическое ли существо являет собой че­ловек! Невидаль, чудище, хаос, клубок противоречий, диво дивное! Судия всему сущему, безмозглый червь, вместилище истины, клоака невежества и заблуждений, гордость и жалкий отброс Вселенной!

Кому под силу разобраться в этой путанице? При­рода опровергает доводы пирроников, разум — доводы догматиков. Что же станется в таком случае с вами, о люди, ищущие истинное свое место в мироздании с по­мощью одного лишь здравого разума? Вы не можете отвергнуть взгляды обеих этих сект, но и стать на сто­рону той или другой тоже не можете.

Познай же, гордец, каким сочетанием несочетаемого предстаешь ты перед самим собою! Смирись, бессиль­ный разум, замолчи, бессмысленная природа: постарай­тесь понять, что человек намного превосходит человека, узнайте от вашего Владыки, каково оно, истинное ваше положение в мире, до сих пор вам неведомое. Внемлите Господу.

Потому что, если бы человек не запятнал себя грехом, он в своей непорочности безмятежно наслаждался бы ис­тиной и благодатью, а если бы человек изначально был греховен, он не имел бы понятия ни об истине, ни о небесном блаженстве. Но горе нам, несчастным, — тем большее горе, чем величавее был некогда наш удел! — мы представляем себе, каково оно, счастье, но не можем его достичь, чувствуем, какова она, истина, но все, чем владеем, сплошной обман; мы не способны ни к полному неведению, ни к несомненному знанию, — какие же еще нужны доказательства былого нашего совершенства, ныне, к несчастью, утраченного!

Но не поразительно ли, что древнейшая из ведомых нам тайн — я говорю о первородном грехе, — что имен­но она, и только она помогает нам познать самих себя! Ведь, бесспорно, нет ничего более оскорбительного для нашего разума, нежели утверждение, что за грех, свер­шенный первым человеком, в ответе самые отдаленные потомки этого человека, к его греху никак не причастные. Подобное перетекание вины представляется нам не про­сто невероятным, но и в высшей степени несправедли­вым, ибо что больше противостоит нашей убогой земной справедливости, нежели вечное проклятие, тяготеющее на ребенке, не способном на проявление собственной воли и не запятнанном грехом, который был совершен за шесть тысяч лет до его рождения? Разумеется, по­добное учение больно ранит нас, но, с другой стороны, лишь эта непостижимейшая из тайн и дает нам возмож­ность постигнуть самих себя. Именно в ее бездне и скрыт узел, от которого тянется все перепутанное пле­тение нитей нашего нынешнего удела, так что человек был бы еще более невообразим без тайны первородного греха, чем тайна первородного греха невообразима для человека.

Отсюда напрашивается вывод, что Господь, пожелав сделать непостижимой загадку тягостности нашего бы­тия, сокрыл узел ее так высоко или, вернее, так низко, что нам до него не дотянуться; поэтому никакие высо­комерные потуги нашего разума не помогут нам познать самих себя: помочь нам в этом может лишь смиренная покорность разума.

Из этих основных положений, твердо установленных нашим вероучением, мы черпаем две равно вековечные истины: одна гласит, что человек в первородном своем состоянии или, другими словами, в состоянии благодати был вознесен над всеми другими тварями, он был как бы подобием Бога, на нем лежал отблеск его Божест­венного Создателя; вторая гласит, что после грехопаде­ния он утратил благодать и стал подобен животным.

Обе эти истины неоспоримы и безусловны. Их не­сколько раз открыто провозглашает нам Священное Пи­сание: “Deliciae meae esse cum filius hominum”[61], “Effundam spiritum meum super omnem camem”[62], “Dii estis”[63] и т.д.

А в других местах сказано: “Omnis саго faenum”[64], “Homo assimilatus est jumentis insipientibus et similis fac-tus est illis”[65]. “Dixi in corde meo de filiis hominum”[66] (Еккл. III, 18).

Из чего с несомненностью следует, что человек, осе­ненный благодатью, как бы подобен Богу, он приобщен к Нему, а лишенный благодати как бы подобен тупым животным.

439. Если бы не эти Божественные откровения, лю­дям только бы и оставалось, что превознести себя, вняв тайному голосу, нашептывавшему о былом их величии, или, напротив того, впасть в уныние, ощутив нынешнее свое бессилие. Ибо кто не постиг истину во всей ее полноте, тот никогда не достигнет совершенной добро­детели. Одни считают человеческую натуру непорочной, другие — неисправимой и соответственно погрязают или в гордыне, или в лености, а эти пороки — исток всех других пороков, потому что леность мешает их побороть, а гордыня — с ними расстаться. Ибо не познавшие превосходства человеческой натуры не ведают о ее по­рочности и, значит, умеют справляться с леностью, но попадают в плен к гордыне, а сознающие порочность человеческой натуры не ведают о ее высоком достоинстве и, значит, без труда справляются с тщеславием, но с головой погружаются в отчаяние. Вот это и породило множество сект — стоиков, эпикурейцев, догматиков, академиков и др.

Исцелить эти пороки дано только христианскому вероучению, но не с помощью земной мудрости, одним вытесняя другого, а с помощью евангельской простоты, вытесняя сразу обоих. Ибо христианство учит правед­ных, что оно возвышает их до причащения Самому Господу, но что и в этом столь благостном состоянии духа они несут в себе порчу, которая до скончания дней обрекает их власти заблуждений, горестей, смерти, гре­ха; и в то же время оно взывает к закоренелым без­божникам, твердит им, что и они могут сподобиться милосердия своего Спасителя. И вот, вселяя трепет в тех, кому дарует спасение, и утешая тех, кого сурово осуждает, христианская вера, с одной стороны, умеря­ет страх надеждой и, все время вещая о двойной спо­собности любого человека и причаститься благодати, и погрязнуть в грехах, не дает впасть в отчаянье, хотя при этом так принижает, как никогда не мог бы при­низить разум, а с другой стороны, не дает раздуться от спеси, хотя так возвышает, как никогда не могла бы возвысить наша прирожденная гордыня: тем самым она, христианская вера, как бы вразумляет всех, что лишь ей, не запятнанной заблуждениями и пороками, дано исправлять людей.

Так возможно ли отвергнуть этот свет, льющийся с небес, возможно ли не довериться ему, не возлюбить его? Разве не яснее ясного, что любой из нас ощущает в себе неизгладимые черты совершенства? И не столь же очевидно, что ежечасно дают нам себя чувствовать следствия нашего прискорбного удела? И не об этой ли двойной природе человека кричит сей хаос, сия чудо­вищная путаница голосом столь громоподобным, что не услышать его просто невозможно?

Раздел II. УЗЕЛ

1. Убрать препятствия

440. “Случись на моих глазах чудо, оно укрепило бы веру во мне”, — говорят многие люди. Те, чьи глаза чуда не увидели. Иные доводы разума, если их рассматривать издали, ограничивают наш кругозор, но стоит найти правильную точку зрения, как мы начинаем видеть даже и за пределами нашего кругозора. Людской разум неиссякаемо словоохотлив. Нет правил без исключения, любят повторять люди, как нет истины столь всеобъемлющей, чтобы в любом случае оставаться безошибочной. А если она к обсуждаемому предмету неприменима, этого довольно, чтобы причислить его к исключениям и сказать: “Это утверждение не во всех случаях соответствует данной истине, значит, в этих случаях оно ошибочно”. И нам только и остается, что доказывать: нет, никакой ошибки в нем нет, — и до чего же неловкими и приниженными чувствуем мы себя, если не находим убедительного довода.

441. Порядок. — Окончив послание — “Должно искать Бога”, написать следующее — “Убрать пре­пятствия”, где речь пойдет о “механизме”, о подго­товке механизма, о поисках с помощью здравого ра­зума.

442. Порядок. — Послание другу, призывающее к поискам. И его ответ: “А какой мне в этом прок? Кругом не видно ни зги”. И ответить ему: “Не теряйте надежды”. И он снова ответит, что был бы счастлив увидеть хоть проблеск света, но что само христианское учение гласит: если его вера этим и ограничится, спа­сения она ему не принесет, поэтому он предпочитает вовсе не искать. И ответ на это: Механизм.

2. Непостижимость. Бытие Бога. Ограниченность нашей логики

443. Я понимаю, что меня могло бы и не быть: мое “я” — в способности мыслить, меж тем я не появился бы на свет, если бы мою мать убили прежде, нежели я стал одушевленным существом; следовательно, меня нельзя считать существом необходимым. Точно так же я не вечен и не бесконечен, но все в этом мире говорит мне о том, что существует Некто необходимый, вечный и бесконечный.

444. Значит, вы отказываетесь верить в бесконеч­ность и неделимость Бога? — Отказываюсь. — В таком случае я помогу вам сейчас увидеть нечто и бесконечное, и неделимое: разумею точку, которая движется одновре­менно во всех направлениях и с бесконечной скоростью, ибо она существует одновременно везде и вся целиком.

Пусть это явление природы, прежде казавшееся вам невозможным, убедит вас, что в природе, вполне веро­ятно, существует много такого, о чем вы еще даже не подозреваете. Из того, чему вы обучились, не делайте вывода, будто уже все постигли; напротив того, усвойте, что осталось бесконечно много неусвоенного.

445. Бесконечное движение, точка, все собою запол­няющая, момент покоя; бесконечность, которую не ис­числить, неделимая и бесконечная.

446. Если вечное Существо существует хотя бы мгновение, Оно существует всегда.

447. Непостижимо, что Бог есть, непостижимо, что Его нет; что в нашем теле есть душа, что у нас нет души; что мир был сотворен, что он никем не сотворен, и т. д.; что первородный грех был свершен, что он не был свершен.

448. С обычной людской точки зрения, первородный грех — прямая бессмыслица, но именно таков он и есть.

Не пеняйте же на меня за то, что учение о нем я не подкрепляю никакими разумными обоснованиями, ибо, с моей точки зрения, таких оснований просто не существует. Но эта бессмыслица мудрее всей людской муд­рости, sapientus est hominibus[67]. Ибо, не существуй первородного греха, разве можно было бы понять, что такое человек? Все его бытие определено этой неприметной черточкой. Да и как человеческому разуму ее приметить, если они несовместимы и если разум, сам решительно не способный додуматься до первородного греха, немедленно отступает в тень, стоит показать ему оный грех.

449. Привычка — суть нашей натуры. Кто привык веровать, тот во всем полагается на веру, и уже не может не страшиться преисподней, и ничему другому не верит. Кто привык верить, что король грозен и т. д. Ну, а если наша душа привыкла видеть числа, пространство, движение — можно ли усомниться, что она полна веры, будто в мироздании существуют они, и только они?

450. Люди не привыкли взращивать достоинства, они только и способны, что награждать их, обнаружив уже готовенькими, вот и о Господе Боге они судят по собственной мерке.

3. Бесконечность — небытие

451. Бесконечность — небытие. — Наша душа брошенная в оболочку тела, находит там число, пространство, три измерения. Она рассуждает о них, объ­единив общим названием “природа”, “необходимость”, и ни во что другое поверить не способна.

Бесконечность не увеличится, если к ней приба­вить конечную величину, как не удлинится бесконечное мерило, если к нему прибавить еще одну пядь. Конеч­ное уничтожается при сопоставлении с бесконечным и становится абсолютным небытием. Равно как наш дух по сравнению с Духом Господним, как наша справед­ливость по сравнению с Господней справедливостью. Но наша справедливость более соразмерна Господней справедливости, нежели конечная величина — беско­нечной.

Справедливость Господа должна быть столь же бес­предельной, сколь и Его милосердие. Меж тем суровость суда Господня над грешниками менее беспредельна и потрясающа, нежели беспредельность милосердия к из­бранникам.

Мы знаем, что бесконечность существует, но не зна­ем, какова ее природа. Равно как знаем, что числам не может быть конца и, следовательно, некое число должно выражать бесконечность. И это все, что нам о нем ведомо; оно так же не может быть четным, как нечетным, ибо не изменится, если к нему прибавить единицу; вместе с тем оно — число, а любое число либо четно, либо нечетно (правда, это относится к числам конечным). Значит, человек вполне может знать, что Бог есть, и при этом не ведать Его сути. Нам ведомо множество истин частичных, не охватывающих всей истины, так почему же не может быть единой всеобъемлющей ис­тины?

Итак, мы знаем, что существует конечное, нам по­нятна его природа, ибо мы сами конечны и протяженны, как оно. Мы знаем, что существует бесконечное, но нам непонятна его природа, ибо, обладая, как мы, протяжен­ностью, оно не имеет границ. Но мы не знаем, суще­ствует ли Бог и, если существует, какова Его природа, ибо у Него нет ни протяженности, ни границ.

Однако вера открывает нам Его существование, удостоившиеся благодати познают Его природу. Напо­мню, я уже показал, что, даже не постигая природы какого-то явления, можно твердо знать, что оно суще­ствует.

Теперь поговорим об этом с точки зрения теории естественнонаучной.

Если Бог существует, Он бесконечно непостижим, поскольку, будучи неделим и беспределен, во всем отличен от нас. Итак, нам не дано знать, какова Его суть и есть ли Он. Но, признав это, кто дерзнет отрицать или утверждать Его бытие? Не мы, ибо ни в чем не соотносимы с Ним.

Как же можно осуждать христиан за то, что они не способны разумно обосновать свои верования, — они, исповедующие веру, не поддающуюся разумным обосно­ваниям? Христиане во всеуслышание заявляют, что их вера — нелепость, stultitia[68], — а вы после этого жалу­етесь, что они ничего не доказывают! Начни христиане доказывать бытие Божие, они были бы нечестны, а вот говоря, что никаких доказательств у них нет, они тем самым проявляют здравый смысл.

— Ну хорошо, но даже если ваш довод оправдывает тех, кто подобным образом излагает христианское веро­учение, и снимает с них обвинение в бездоказательности, он ни в коем случае не оправдывает тех, кто сию без­доказательность покорно принимает.

— Что ж, рассмотрим это возражение и скажем так: “Бог либо есть, либо Его нет”. Какой же ответ мы изберем? Разум нам тут не помощник: между нами и Богом — бесконечность хаоса. На самом краю этой бесконечности идет игра — что выпадет, орел или реш­ка? На что вы поставите? Если внять разуму — ни на то, ни на другое; если внять разуму — выбор непра­вомерен.

Не осуждайте же за лицемерие того, кто сделал выбор и поставил на Вездесущего, ибо вы и сами не знаете правильного ответа.

— Не знаю и поэтому предаю осуждению не за тот или иной выбор, а за выбор вообще: неправильно ставить на Бога, неправильно ставить против Него, любой выбор равно неправилен. Единственный правильный путь — вообще воздержаться от выбора.

— Да, но не выбирать нельзя. Не спрашивая ва­шего согласия, вас уже засадили за эту игру. Так на что вы поставите? Давайте подумаем. Поскольку вы­бор неизбежен, подумаем, что вас меньше затрагива­ет. Вам грозят два проигрыша: в одном случае проиг­рыш истины, в другом — блага, на кон поставлены две ценности — ваш разум и ваша воля, знания и вечное блаженство, меж тем как ваше естество равно отвращается и от заблуждения, и от безмерных мук. На что бы вы ни поставили, разум смирится с любым выбором — ведь отказаться от игры никому не дано. Так что тут все ясно. Но как быть с вечным блажен­ством? Взвесим наш возможный выигрыш или проиг­рыш, если вы поставите на орла, то есть на Бога. Сопоставим тот и другой: выиграв, вы выиграете все, проиграв, не потеряете ничего. Ставьте же, не колеб­лясь, на Бога!

— Превосходное рассуждение! Да, выбирать, пожа­луй, придется, но не слишком ли многим я при этом рискую?

— Давайте подумаем. Мы уже знаем, каковы шан­сы на выигрыш и проигрыш, поэтому вам был бы пол­ный смысл ставить на Бога, даже если бы вы взамен одной жизни выигрывали только две (ведь не играть вы все равно не можете), тем паче три; в этой прину­дительной игре с подобными шансами на выигрыш и проигрыш было бы величайшим неблагоразумием отка­заться рискнуть одной жизнью ради возможных трех! А ведь на кону вечная жизнь и вечное блаженство! Будь у вас один шанс из бесконечного множества, вы и то были бы правы, ставя одну жизнь против двух, и, с другой стороны, действовали бы очень неосмотри­тельно, отказавшись поставить одну против трех, ну а что говорить о шансе, пусть одном из бесконечного множества, выиграть бесконечно блаженную бесконеч­ную жизнь! В нашем же случае у вас шанс выиграть бесконечно блаженную бесконечную жизнь против конечного числа шансов проиграть то, что все равно идет к концу. Этим все и решается: если выигрыш — бесконечность, а возможность проигрыша конечна, нет места колебаниям, нужно все ставить на кон. Таким образом, поскольку хотим мы того или не хотим, а играть все равно приходится, давайте откажемся от разума во имя жизни, рискнем этим самым разумом во имя беско­нечно большого выигрыша, столь же возможного, сколь возможен и проигрыш, то есть небытие.

Ибо нет резона говорить, что выигрыш сомнителен, а риск несомненен, что бесконечность расстояния между несомненностью поставленного на кон и сомнительностью выигрыша вполне уравнивает конечное благо, ко­торым человек, несомненно, рискует, с благом бесконечным, но сомнительным. Это пустая отговорка: в лю­бой игре риск несомненен, а выигрыш сомнителен, тем не менее игрок идет на этот несомненный риск ради сомнительного выигрыша, ничуть не погрешая против разума. Неправда, что между такой несомненностью всего, что можно проиграть, и сомнительностью всего, что можно выиграть, пролегает бесконечное расстояние. Оно действительно пролегает, но лишь между несомнен­ностью выигрыша и несомненностью проигрыша. Что же касается сомнительности выигрыша, то она прямо пропорциональна несомненности поставленного на кон, согласно соотношению между возможностью выигрыша и возможностью проигрыша. Отсюда вывод: если шан­сов выиграть столько же, сколько шансов проиграть, игра идет на равных и, значит, несомненность того, что стоит на карте, равна сомнительности выигрыша; дру­гими словами, расстояние между ними отнюдь не бес­конечно. Поэтому, когда речь идет об игре с подобными шансами на выигрыш и проигрыш, с риском проиграть конечное и выиграть бесконечное, наше утверждение обладает бесконечной доказательностью. Это очевидно, и если людям доступна хоть какая-то истина — вот она перед вами.

— Признаю вашу правоту и целиком с вами согла­сен. Но нет ли какого-нибудь способа выяснить, что кроется за этой игрой?

— Есть: чтение Евангелия и пр., и т.д.

— Все это так, но мне связали руки и заткнули рот, не дают вольно вздохнуть, меня принуждают иг­рать и лишают свободы выбора, а я так устроен, что не могу уверовать. Что же прикажете мне делать с собой?

— Понимаю вас. Но постарайтесь по крайней мере понять, что если сам разум толкает вас к вере, а вы все равно не способны уверовать, значит, причина по­добной неспособности — в ваших собственных страстях. Старайтесь преодолеть себя, но не с помощью умноже­ния доказательств бытия Божия, а с помощью обузды­вания страстей. Вы хотите прийти к вере, но не знаете пути, хотите исцелиться от безбожия и просите лекарств: учитесь у тех, кто был так же несвободен, как вы, а потом постепенно поставил на кон все свои блага; эти люди нашли путь, который вы ищете, исцелились от недуга, от которого вы жаждете исцелиться. Начните с того, с чего начали они: во всем поступайте так, словно уже уверовали, окропляйте себя святой водой, просите отслужить мессу и т. д. И вы невольно проникнетесь верой и перестанете умничать.

— Но этого-то я и боюсь.

— А чего тут бояться? Что вы теряете?

И чтобы вы уяснили себе, насколько правильно такое поведение, добавлю: оно поможет вам обуздать ваши страсти — камни преткновения на пути к вере.

Конец этого рассуждения. — Итак, чем вы рискуете, сделав такой выбор? Вы станете честным, неспособным к измене, смиренным, благодарным, творя­щим добро человеком, способным к нелицеприятной, ис­кренней дружбе. Да, разумеется, для вас будут заказаны низменные наслаждения — слава, сладострастие, -— но разве вы ничего не получите взамен? Говорю вам, вы много выиграете даже в этой жизни, и с каждым шагом по избранному пути все несомненнее будет для вас выигрыш и все ничтожнее то, против чего вы поставили на несомненное и бесконечное, ничем при этом не пожертвовав.

— Ваше рассуждение приводит меня в восторг, восхищает! и т. д.

— Если оно вам нравится, если убеждает вас, знайте: так рассуждает человек, не перестающий коленопреклоненно молить за вас То высшее, неделимое Существо, Которому целиком покорно его собственное существо, чтобы и вы в свою очередь покорились Ему ради вашего блага и ради славы оного человека; вот так сила сочетается с подобной низменностью.

4. Покорность и разумение

452. Если бы что-то делать стоило лишь ради су­лящего несомненный успех, ради веры ничего не стоило бы делать, ибо подобной несомненности в ней нет. Но сколько мы делаем такого, что отнюдь не сулит несо­мненного успеха: взять хотя бы морские путешествия или войны. Вот я и утверждаю, что при этом условии вообще не следует ничего делать, так как в мире нет ничего несомненного; ну, а в вере несомненности больше, нежели в том, что мы доживем до завтрашнего дня, ибо доживем ли — сомнительно, а вот что можем не до­жить — несомненно. Меж тем о вере этого никак не скажешь. Мы можем сомневаться в ее несомненности, но кто дерзнет с полной несомненностью ее отрицать? Итак, человек, который трудится ради завтрашнего дня, то есть ради чего-то сомнительного, поступает разумно, ибо иначе и нельзя поступать, согласно правилам игры и выбора, о которых уже шла речь.

Блаженный Августин видел, что люди пускаются в плавание по морю, идут на войну и т.д., хотя успех этих дел сомнителен, но не ведал о правилах игры, которые свидетельствуют, что так оно и должно быть. Монтень видел, как раздражает хромой ум и как все­властен обычай, но не знал причины этого следствия.

Эти люди видели следствия, но не видели причин; по сравнению с теми, кто до этих причин додумался, они точь-в-точь как наделенные зрением по сравнению с наделенными вдобавок еще и разумом, ибо следствия как бы воспринимаются чувствами, а причины возможно постичь только с помощью разума. И хотя разум тоже постигает следствия, но по сравнению с разумом, по­стигающим причины, он точь-в-точь как любое из наших телесных чувств по сравнению с разумом.

453. Согласно правилам игры, вам должно без устали стараться найти истину, ибо, если вы умрете, не испол­нившись благоговейной любви к Зиждителю, вас ждет погибель. — “Но когда бы Он и впрямь желал моей благоговейной любви, то подал бы мне какие-то знаки Своей воли”, — отвечаете вы. А Он и подал, только вы их не заметили. Ищите же, дело стоит того!

454. Правила игры. — В земной юдоли чело­веку следует устраивать жизнь, опираясь на одно из двух противоположных утверждений: 1. Его пребывание в этом мире будто бы нескончаемо; 2. Оно, вне всяких сомнений, быстролетно и, возможно, через час уже при­дет к концу. В этом втором утверждении — истинная суть нашего удела.

455. Если отпущенный мне десяток лет (ибо таковы правила игры) я проведу, ублажая свое себялюбие и безуспешно стараясь понравиться, что вы можете обе­щать мне, кроме несомненных мучений?

456. Возражение. — Надежда на спасение да­рует человеку счастье, но этому снастью сопутствует страх перед преисподней.

Ответ. — У кого больше оснований страшиться преисподней: у людей, не знающих, существует преис­подняя или нет, но уверенных, что будут ввергнуты в нее, если она все же существует, или у людей, которые не сомневаются в ее существовании, но преисполнены надежды, что спасутся?

457. “Я немедля отказался бы от мирских наслаж­дений, если бы верил в Бога” — так обычно говорит безбожник. А я так отвечаю на это: “Вы немедля по­верите в Бога, как только откажетесь от мирских на­слаждений”. Так что первый шаг должны сделать вы.

Я внушил бы вам веру, если бы мог, но это не в моей власти, и, значит, не в моей власти проверить, так ли оно было бы в действительности, как вы говорите. Но в вашей власти отказаться от наслаждений и про­верить, так ли оно будет в действительности, как говорю вам я.

458. Порядок. — Мне было бы куда страшнее заблуждаться и лишь потом обнаружить, что в христи­анской вере сокрыта истина, чем, не заблуждаясь, твердо верить в ее истинность.

459. Христианская вера говорит о том, о чем чувства сказать не могут, но никогда не вступает в противобор­ство с ними. Она превыше чувств, но между ними нет противостояния.

460. Сколько нам понадобилось подзорных труб, чтобы открыть светила, доселе не существовавшие для наших философов! Священное Писание не раз оспари­вали из-за поминаемого там великого множества звезд, громогласно заявляя при этом: “Их всего-навсего тысяча двадцать две, уж это мы твердо знаем!”

На земле растут разные травы — мы их видим. — Но с Луны их не увидели бы. — Эти травы обросли ворсинками, между ворсинок ютятся крошечные твари, а уж мельче их нет ничего. — О самомнительный че­ловек! — Сложные вещества состоят из элементов, но вот элементы совершенно однородны. — О самомнительный человек! Тут пролегает некая еле заметная чер­та. — Не следует говорить, будто существует что-то недоступное нашему зрению. — Итак, говорить следует, как все, но думать — по-своему.

461. Покорность. — Порою должно уметь со­мневаться, порою — проникнуться верой, порою — покорствовать. Кто не следует этим правилам, тот не в ладу со здравым смыслом. Иные люди не способ­ны усвоить ни одного из них: они или всему верят как доказанному, ибо ничего не понимают в доказа­тельствах, или во всем сомневаются, ибо не понимают, в каких случаях должно покорствовать общепринято­му, или всему покорствуют, ибо не понимают, что в иных обстоятельствах следует пораскинуть собственным умом.

462. Блаженный Августин: разум никогда не стал бы покорствовать, если бы не считал, что в иных случаях покорность — его прямой долг. Следовательно, если он сам считает, что должен покорствовать, в подобной по­корности заложена справедливость.

463. Покорность и умение здраво мыслить — вот черты, которыми отмечено истинное христианство.

464. Мудрость велит нам уподобиться детям: Nisi efficiamini sicut parvuli[69].

465. Отличительнейшая черта разума — его недо­верие к себе.

466. Наивысшее проявление силы разума — в спо­собности признать, что существует множество явлений, ему непостижимых; он слаб, если не понимает этого.

А если даже естественные явления превосходят его понимание, то что уж говорить о явлениях сверхъесте­ственных!

5. Польза доказательств с помощью механических действий: автомат и воля

467. Возлагать надежду только на исполнение всех обрядов значит покорствовать суеверию, своевольно от­вергать обряды — значит покорствовать гордыне.

468. При таинстве исповеди, чтобы грехи были нам отпущены, необходимо не только их отпущение, но и покаяние, которое не будет настоящим, если оно не стре­мится к таинству. Точно так же не благословение сни­мает с врачующихся грех при зачатии, но желание за­чать детей, угодных Богу, а непритворно такое желание лишь у тех, кто сочетается законным браком. И как не причастившийся таинству, но мучимый совестью может больше надеяться на отпущение грехов, нежели причас­тившийся, но не раскаянный грешник, точно так же дочери Лота, например, только и желавшие, что иметь детей, были целомудренней, хотя и не состояли в браке, нежели замужние женщины, этого желания не испыты­вающие.

469. Дабы обрести Бога, внешнее следует сочетать с внутренним, иными словами — следует преклонять колени, читать молитвы и т. д. в знак того, что человек, исполненный гордыни и не желавший покорствовать Бо­гу, теперь покорствует Его творению. Ожидать помощи только от внешнего — значит быть исполненным суеверия, не желать внутреннее сочетать с внешним — значит быть исполненным гордыни.

470. Ибо не следует заблуждаться на свой счет: мы — и бездушные механизмы, и одушевленные суще­ства, и, следовательно, убедить вас в чем-то можно не только с помощью очевидного. На свете так мало оче­видного! Доказательства убедительны только для разума. Куда неотразимее доказательства обычая: он воздейст­вует на автомат, который затем незаметно склоняет на свою сторону разум. Кто и когда доказал, что завтра снова наступит день и что все мы смертны? А вместе с тем, кому придет в голову оспаривать эти утверждения? Итак, убедил нас в них обычай, тот самый обычай, который множеству людей прививает христианство, ко­торый сотворяет их турками, язычниками, ремесленни­ками, солдатами и т. д. (Христиане обретают свою веру еще при крещении, их больше, чем язычников.) Нако­нец, обычай приходит на помощь и в том случае, когда разум уже узрел, в чем содержится истина, дабы напи­тать, окрасить живыми красками нашу веру, ежечасно грозящую от нас ускользнуть: слишком уж хлопотно все время искать доказательства, ее подтверждающие. Нам нужна необременительная вера, а как раз такую веру и дарует привычка, которая без всякого насилия, без ухищ­рений и доказательств побуждает уверовать в то, или другое, или третье, клонит к этому все отпущенные нам способности, так что наша душа сама собой целиком отдается помянутой вере. Если человек верует лишь по подсказке рассудка, меж тем как автомат в нем склонен верить противоположному, вера его шатка. Итак, ве­рой должны проникнуться обе наши половины: рассудок, единожды и навсегда убежденный разумными доказа­тельствами, равно как автомат, убежденный обычаем, накладывающим запрет на неверие. Inclina cor meum, Deusi[70].

Человеческий разум медлителен, к тому же привык рассматривать любое явление под столь различными уг­лами зрения, которые всегда следует иметь в виду, что поневоле то и дело задремывает или вообще сбивается с пути, потеряв нить рассуждений. Чувство, напротив того, проворно: оно мгновенно отвечает на воздействие и всегда к этому готово. Вот почему, когда дело касается веры, мы должны положиться на чувство, иначе она всегда будет шаткой.

471. Письмо о пользе доказательств, полученных с помощью механизма. — Ве­ра во всем отлична от доказательства: доказывает человек, веру дарует Бог. Justus ex fide vivit[71]: это сказано о той вере, которую Сам Господь вкладывает в сердце человека, причем орудием для этого нередко служит доказательство, files ex auditu[72], но вера живет в сердце, понуждая повторять credo[73], а не scio[74].

472. Велика и существенна разница между поступ­ками, продиктованными волей, и всеми прочими нашими действиями.

Воля — одна из главных пружин любого верования, но не потому, что она сама творит эти верования, а потому, что истинность или ложность наших понятий зависит от того, какую их сторону мы рассматриваем. Стоит воле предпочесть ту или иную сторону, как она тут же отвращает рассудок от изучения сторон, ей не полюбившихся; вот почему он, неразрывно связанный с волей, разглядывает лишь сторону, которая была ею одобрена, и судит, исходя из этой точки зрения.

473. Г-н де Роанне не раз говорил: “Разумные при­чины приходят мне в голову не сразу, что-то нравится или, напротив того, отталкивает меня сперва без всяких причин; вместе с тем я потом обнаруживаю, что оттолк­нувшее меня оттолкнуло по той самой причине, которая пришла мне в голову лишь позднее”. Но я думаю, что нечто оттолкнуло от себя не по той разумной причине, которая пришла в голову позднее, а что она лишь потому и пришла в голову, дабы хоть как-то объяснить оттал­кивание.

6. Сердце

474. Любое рассуждение нашего разума сводится к оправданию победы чувства над этим самым разумом.

А вот воображение и подобно чувству, и противо­положно ему, поэтому отличить одно от другого не так-то просто. С равным успехом можно утверждать и что чувство — плод воображения, и что именно воображе­ние — самое подлинное чувство. Тут необходимо опи­раться на некое твердое правило. Разум это правило подсказывает, но он в плену у всех наших чувств, вот и получается, что никаких твердых правил не существует.

475. Люди нередко путают воображаемое чувство с чувством истинно сердечным, поэтому им кажется, что они уже вступили на путь праведный, хотя на самом деле еще только собираются вступить на него.

476. Как еще долог путь от познания Бога до любви к Нему!

477. У сердца немало своих собственных разумных, по его понятию, чувств, непостижимых разуму, и этому утверждению есть множество доказательств. Я убеж­ден, что сердце искренне любит и Вездесущего, и так же искренне — себя; поэтому оно, в зависимости от минутной склонности, отдается нежным чувствам или, напротив того, охладевает то к одному, то к другому. Вы оставили в вашем сердце любовь лишь к одному из двух; но разве побудили вас к этому доводы разума?

478. Сердце, инстинкт, руководящее начало.

479. Мы постигаем истину не только разумом, но и сердцем: именно сердце помогает нам постичь начало начал, и тщетны все усилия разума, неспособного к та­кому постижению, опровергнуть доводы сердца. Пирроники, которые лишь этим и занимаются, зря тратят время. Мы знаем, что ничего не примыслили, а бесси­лие доказать нашу правоту с помощью разума свиде­тельстве не о шаткости обретенного нами знания, как утверждают пирроники, а о слабости этого самого ра­зума. Ибо мы не менее твердо убеждены в том, что наравне с существованием пространства, времени, дви­жения, чисел существует некое начало начал, нежели во всем, чему нас научил разум. Вот на эти знания, обре­тенные с помощью сердца и инстинкта, должен опи­раться разум, из них он должен исходить в своих рас­суждениях. Сердце чувствует, что пространство трех­мерно и что чисел бесконечное множество, и уж потом на этой основе разум доказывает, что два возведенных в квадрат числа никогда не бывают равны друг другу. Основные начала мы чувствуем, математические поло­жения доказываем, то и другое непреложно, хотя при­обретаются эти знания разными путями. И равно смеш­но, равно бесплодно разуму требовать от сердца дока­зательств существования начала начал — иначе он не поверит в него, — а сердцу требовать от разума чувством воспринять математические положения — иначе оно их отвергает.

Итак, подобное бессилие разума должно сбить спесь с него, жаждущего быть полномочным судьей всем и всему, не поколебав при этом нашей уверенности. Будь на то Господня воля, мы никогда не нуждались бы в нем и все существенное познавали бы с помощью ин­стинкта и чувства. Но природа отказала нам в этом благе, она отмерила нам более чем скудные познания именно в самом существенном, меж тем как все прочие сведения мы и впрямь обретаем с помощью разума.

Вот почему те, кого Бог сподобил обрести веру по велению сердечного чувства, так счастливы, а их убеж­дения так неколебимы. Что же касается всех прочих, нам остается одно — склонять этих людей к вере до­водами разума в ожидании, пока Господь не откроет их сердцам истину, ибо только вера, идущая от сердца, возвышая человека над всем человеческим, обещает ему вечное спасение.

480. Вера — дар Божий. И не рассчитывайте, что мы станем утверждать, будто она — дар нашего разу­мения. Другие вероисповедания гласят другое: для них только наше разумение наставляет на путь истинный, вот только путь этот никуда не ведет.

481. Человек не умом, а сердцем чувствует Бога. Это и есть вера: не умом, а сердцем чувствовать Бога.

7. Вера и что может помочь нам уверовать. Просопопея

482. Веру можно обрести тремя способами: либо с помощью разума, либо обычая, либо откровения. Хрис­тианская вера — а она исполнена разума — истинными своими чадами числит только тех, кому даровано было откровение; это не значит, что она отметает здравый разум и обычай; напротив того, человек должен здраво оценить доводы в пользу ее разумности, должен найти подкрепление им в обычае, но откровение будет ему дано, если он смирился духом, затем что только смире­ние приносит нетронутые порчей плоды: Ne evacuetur crux Christi[75].

483. Вступление; после истолкования непостижимости. — И величие, и ничтожество человека так очевидны, что истинному вероучению не­обходимо преподать ему суть великого начала, в котором коренится это величие, равно как суть великого начала, в котором коренится это ничтожество. И объяснить смысл столь разительного противоречия.

Дабы люди обрели наконец счастье, христианскому вероучению надлежит внушить всем и каждому, что Бог воистину существует и наш долг — любить Его, что подлинное наше блаженство — в причащении Ему, а подлинное несчастье — в отпадении от Него; надлежит признать, что мы погружены во мрак, который мешает нам познать и возлюбить Господа; что, внемля гласу долга, призывающему любить Бога, и велениям похоти, заглушающим этот глас, мы преисполняемся несправед­ливости. Поэтому вероучению надлежит объяснить нам, в чем причина такого нашего сопротивления и Господу, и собственному благу. Пусть вероучение научит и тем це­лебным средствам, которые помогут человеку справиться с духовной немощью, пусть укажет, как эти средства обрести. Вникните в любое из существующих в мире вероучений, и вы обнаружите, что исполнить все пе­речисленные требования способно только христианство.

Может быть, его вполне заменят те философы, ко­торые предлагают единственным благом считать лишь те блага, которые присущи нашему внутреннему миру? Но так ли это? Удалось ли помянутым философам найти средство, помогающее нам нести бремя наших недугов? Исцелят ли человека от самовозвеличивания те, кто при­равнивает его к Богу? А те, кто приравнивает нас к животным, или магометане, даже в вечной жизни сулящие земные услады как наиглавнейшее благо, — помогут ли они нам совладать с нашими вожделениями? Какая вера научит справляться с гордыней и похотью? Научит, на­конец, пониманию, в чем истинное наше благо и наш долг, каковы они, наши слабости, отвращающие от исполнения этого долга, чем вызваны, какими средствами возможно их исцелить и как обрести эти средства?

Никакому другому вероисповеданию это не под силу. А вот что совершает Господь в премудрости своей.

“Не ждите, о люди, — вещает Он, — ни истины, ни утешения от людей. Это Я сотворил вас, и лишь Я могу поведать вам, кто вы такие. Но вы уже не те, какими были сотворены Мною. Я создал человека святым, безгрешным, совершенным, исполненным разуме­ния и света, приобщил его к славе Моей и к Моему чудотворству. Взор его созерцал тогда величие Господне. Он не был тогда обречен мраку, его ослепляющему, смерти и горестям, его гнетущим. Но он не выдержал причастности к такой славе и впал в грех самонадеян­ности. Возжелал стать средоточием своего бытия, неза­висимым от Моей помощи. Он вышел из-под Моей власти, уравнял себя со Мною, возжелав найти блажен­ство в себе самом, и тогда Я покинул его и вдохнул непокорство в тварей, прежде ему послушных, и они стали врагами человека; и ныне он уподобился животным и живет в таком отлучении от Меня, что еле различает слабый отсвет сияния своего Творца, до того изгладилось из его памяти или смешалось все, что некогда было ему ведомо! Чувства, независимые от разума, а порою им повелевающие, толкают человека на поиски наслажде­ний. Все живые существа либо мучают его, либо иску­шают, они властвуют над ним, либо подавляя силой, либо чаруя прелестью, а власть прелести — самая жес­токая и неумолимая.

Таков ныне людской удел. Человек ощущает какое-то смутное и бессильное томление по утраченному бла­женству, неотрывному от первоначальной его натуры, но при этом он слеп и ввергнут в пучину вожделений, которые стали сутью второй, нынешней его натуры.

Теперь, когда вы узнали от Меня об этом главен­ствующем начале, вам должна стать понятна причина стольких противоречий, которые всех вас так поражали, рождая самые несхожие чувства. И, вспомнив, сколько славных, исполненных величия деяний было свершено людьми, невзирая на всю горестность их бытия, вы, несомненно, поймете, что причина всех подобных свер­шений — в первоначальной природе человека”.

Для Пор-Рояля на завтра (Просопо­пея). “Тщетно, о люди, пытаетесь вы в самих себе обрести целебное средство от горестного своего ничто­жества. Прозорливости вашей только на то и хватает, чтобы уразуметь — ни истины, ни блага вам в самих себе не найти. Философы обещали одарить вас и тем и другим, но оказались бессильны. Им не дано знать, ни каково оно, ваше истинное благо, ни каков он, ваш истинный удел. Какие целебные средства могут они предложить, не зная, каким снедаемы вы недугом? А страдаете, вы гордыней, отвращающей вас от Бога, и вожделениями, привязывающими вас к земле; меж тем философы только и могут, что взращивать один из этих недугов. Бога они оставляли вам лишь для того, чтобы внушить, будто сутью своей вы и подобны Ему, и равны. Ну а те, что понимали тщету таких притязаний, повергли вас в другую бездну, внушив, что натурой своей ничем не отличны вы от животных, и побудив тем самым искать благо в скотском ублажении плоти. Этим способом не исцелить вас от скверны, которую не разглядели сии ученые мужи. И только Я могу открыть вам, в чем ваша суть, и...”

Адам, Иисус Христос.

Причащает вас Богу благодать, а не ваша природа.

Склоняет вас к самоуничижению покаяние, а не ваша натура.

Итак, подобная двойственность...

Вы ныне не те, какими были сотворены.

Теперь, когда эти две ваши натуры вам показаны, вы не можете не увидеть их. Стоит вам вглядеться в собственные свои порывы, углубиться в себя — и вы сразу обнаружите явственные черты этих двух натур.

Возможно ли, чтобы в едином существе уживалось столько противоречий?

— Непостижимо.

Пусть и непостижимое, тем не менее оно существует. Бесконечное число. Бесконечное пространство, равное конечному.

— Невероятно, что Господь причащает нас Себе. — Утверждающие это имеют в виду лишь низменную нашу сторону. Но если вы искренне так думаете, доведите свою мысль, подобно мне, до конца, и тогда вам станет ясно: именно из-за нашей низменности мы не способны постичь, что в милосердии Своем Господь может воз­высить нас до Себя. Ибо хотел бы я знать, какое право имеет это животное, сознающее свою слабость, собст­венными мерками мерить Его милосердие и ставить Ему какие-то вымышленные пределы? Человек так не спо­собен постичь Бога, что и себя-то плохо понимает, но, смятенно стараясь разобраться в себе, он все же дерзко утверждает, будто Господь не в состоянии одарить спо­собностью приобщаться Ему!

Что ж, тогда я спрошу у этого человека: а с чего он взял, что Господь от людей, познающих Его, требует чего-то сверх любви к Нему, что не может явить Себя познаваемым, внушить им любовь к Себе, ибо по природе своей они способны и к любви, и к познанию? Во всяком случае, человек сознает собственное свое бытие и всегда исполнен любви к чему-нибудь. Но, приняв как данное, что человек зрит какой-то проблеск в окружающем его мраке и находит нечто достойное любви в земной юдоли, почему считать, что, если Господь откроется ему хотя бы в одном-единственном луче Божественной Своей сути, этот человек окажется неспособным познать и полюбить Бога своего в образе, в каком Он соблаговолит явить Себя? Во всех таких рассуждениях кроется несомненнаяи невыносимая самонадеянность, при том, что они как будто преисполнены глубоким смирением, но смирение это и лицемерно, и бессмысленно, если оно не побуждает нас признать, что самим нам не дано постичь, кто мы такие, и открыть людям глаза на это может лишь Господь Бог.

“Я не жду от вас слепого доверия, тем более не намерен самовластно его требовать. Точно так же Я не намерен растолковывать причину причин, но, дабы при­мирить все противоречия, Я желаю открыть вам глаза, привести такие неотразимые доказательства, явить такие знаки Божественной Моей сути, которые всех вас убе­дят, что перед вами — ваш Господь; деяниями и чу­десами Я внушу вам веру в Мое всемогущество, и тогда вы проникнетесь тем, чему Я вас поучаю, ибо не будет у вас иных оснований отвергать Мои поучения, кроме собственной вашей неспособности понять, достойны ли они веры”.

Господь пожелал искупить грехи людей и открыть путь к спасению тем, кто станет этот путь искать. Но люди так погрязли в скверне, что Он справедливо от­казывает в этой благодати особенно закоснелым в ве­ликом Своем милосердии снисходя к другим, хотя и они ее недостойны. Пожелай Он сломить упрямство даже самых зачерствевших в грехах, Он сломил бы его, явив Себя им так неприкровенно, что у них уже не осталось бы сомнений в Его бытии, подобно тому как Он явит Себя в Судный день при яростном сверкании молний, когда земля разверзнется, и мертвецы встанут из гробов, и слепые обретут зрение.

Не в таком образе пожелал Он явить Себя во время Своего исполненного кротости пришествия, но столь ве­ликое множество людей оказались недостойными Боже­ственного снисхождения, что Он пожелал отказать им в благе, которого они не хотели. Итак, было бы неспра­ведливо, если бы явление Его свершилось в ореоле Бо­жественной славы, которая всем без изъятия внушила бы веру, равно как было бы несправедливо, если бы для безоглядно искавших Господа оно осталось бы сокрытым непроницаемой завесой. Им Он пожелал открыть Себя в Своей сути, но, открывшись всем безоглядно искавшим Его, Он сокрыл Себя от всех безоглядно бежавших от Него и таким образом очертил круг Своей познаваемости теми, кто ищет Его, зримыми знаками открываясь им, и только им. Поэтому всегда довольно света для жаждущих узреть и всегда довольно мрака для жаждущих остаться незрячими.

Главнейший вопрос.

Был ли некогда человек возвышен до состояния сверхъестественного бытия?

484. Человек недостоин Бога, но он все же может стать достойным Его.

Господь не удостаивает ничтожного человека прича­щением Себе, но все же Он может удостоить его из­влечением из столь горестного ничтожества.

Раздел III. ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ ИИСУСА ХРИСТА

ВСТУПЛЕНИЕ

485. Люди в большинстве своем обладают способ­ностью не думать о том, о чем не хотят думать. “Не обращай внимания на те места, где речь идет о Мес­сии”, — говорил еврей своему сыну. Такие же советы подают и наши отцы. Такой же позиции держатся все религии — и ложные, и наша истинная. Но иные люди просто не способны не думать — напротив того, чем больше им запрещают, тем больше они думают. И от­рекаются не только от лжерелигий, но и от религии истинной, если нет серьезных доводов, ее подкрепляю­щих.

486. Доказательства истинности хрис­тианской веры. — Нравственность. Учение. Чудеса. Пророчества. Образы речи.

487. Доказательство. — 1. Христианская вера и ее обоснованность: она сама себя обосновывает с не­сравненной кротостью и неколебимостью, при том, что так противоречит - природе. — 2. Святость, возвышен­ность и смирение души, проникнутой духом христиан­ства. — 3. Чудеса в Священном Писании. — 4. Иисус Христос в особенности. — 5. Апостолы в особенно­сти. — 6. Моисей и пророки в особенности. — 7. На­род иудейский. — 8. Пророчества. — 9. Преемствен­ность. — 10. Учение, дающее объяснение всему суще­му. — 11. Святость этого Завета. — 12. Весь ход мироздания.

Несомненно, что после всего вышесказанного любой человек, сознающий и что такое наша жизнь, и каково оно, это вероучение, склонится на сторону христианства если, разумеется, христианство проникает в его сердце и смеяться над ним и ему подобными нет ни малейших причин.

488. Иисус Христос, в котором оба Завета — Ветхий, ожидая Его пришествия, Новый, считая мерилом мерил, — видят свое средоточие.

Глава I. ВЕТХИЙ ЗАВЕТ 

1. Моисей

489. Почему Моисей так удлинил человеческую жизнь и так сократил число поколений? Потому что не долго­летие человека, а многочисленность поколений постепенно затемняет ход. событий. Ибо только при смене людей может исказиться облик истины. При этом он устанав­ливает два события, два главнейших из когда-либо свер­шившихся, которые всегда следует твердо помнить, — сотворение мира и всемирный потоп, столь недавние, что их, так сказать, можно потрогать.

490. Сим, который видел Ламеха, который видел Адама, видел также Иакова, который видел тех, которые видели Моисея; следовательно, всемирный потоп и со­творение мира не выдуманы. К такому выводу пришли люди, хорошо в этих вопросах осведомленные.

491. Долголетие патриархов не только не привело к тому, что события минувших времен канули в без­дну забвения, но, напротив того, помогло сохранить их в людской памяти. Ибо человек порою недостаточно осведомлен в истории своих предков из-за того, что никогда не жил с ними, что они сошли в могилу рань­ше, чем его разум окреп. Меж тем в пору, когда лю­ди жили так долго, дети долго жили со своими праот­цами. И подолгу с ними беседовали. О чем еще они могли беседовать, как не об истории этих своих пред­ков, если к ней сводилась вообще вся история, если не существовало еще ни школьных уроков, ни наук, ни искусств, занимающих чуть ли не главное место в обычных наших беседах? Поэтому нет сомнения, что в те времена любой народ бережно хранил в памяти свое родословие.

2. Завет

492. Моисей (Втор. XXX) обещал, что Господь обрежет их сердца, дабы они любили Господа от всего сердца.

493. Довольно одного слова Давида или Моисея — например, “Господь обрежет их сердца”, — чтобы су­дить об их уме. Пусть все остальное в речах того или другого кажется темным и двусмысленным с точки зре­ния философии или христианского вероучения, — слова, приведенные выше, определяют смысл всех остальных, как какое-нибудь словцо Эпиктета опровергает смысл всех остальных его слов, двусмысленность простирается лишь до этого слова, ну, а после от нее не остается и следа.

494. Иудеи привыкли к великим и разительным чудесам, поэтому столь великие события, как переход через Красное море и обретение земли Ханаанской, считали всего лишь залогом еще более великих сверше­ний от грядущего своего Мессии; другими словами, они ожидали от Него чудес столь разительных, что рядом с ними деяния Моисея показались бы лишь первой пробой.

495. Кто возьмется судить о вероисповедании иудеев по людям невежественным, тот мало что в нем уразумеет. Об этой вере с неоспоримостью гласят Священное Пи­сание и книги пророков, достаточно ясно дающие понять, что Завет они понимают отнюдь не буквально. Точно так же и наше вероучение, исполненное Божественного духа в изложении Евангелия, апостолов, во всех своих обрядах, становится смехотворным в толковании иных людей. Мессия, согласно плотским иудеям, явится в образе могучего земного владыки. Иисус Христос, согласно плотским христианам, пришел в наш мир, чтобы осво­бодить нас от любви к Богу, одарив таинствами, кото­рые сами, без людского участия, свершают все потреб­ное людям. Оба эти утверждения не имеют никакого касательства ни к вере христианской, ни к вере иудей­ской.

Истинные иудеи, равно как истинные христиане, всегда ожидали Мессию, который научит их любить Господа и, с помощью любви, побеждать врагов.

496. Плотские иудеи являют собой нечто среднее между христианами и язычниками. Язычники не ведают Бога и любят только все земное. Иудеи ведают истин­ного Бога, но. любят только все земное. Христиане ве­дают истинного Бога и не любят ничего земного. Иудеи и язычники любят одни и те же блага. Иудеи и христиане ведают Единого Бога.

Иудеев следует разделять на две категории: у одних были такие же склонности, как у язычников, у других — такие же, как у христиан.

497. Приверженцы любого вероисповедания всегда состоят из людей двух категорий: язычники — из по­клонников животных и поклонников Единого Бога в образе природы; иудеи — из плотских и духовных, то есть христиан, но знающих только Ветхий Завет; среди христиан тоже есть бездуховные, то есть те же иудеи, но знающие Новый Завет. Плотские иудеи ожидали плотского Мессию, бездуховные христиане верят в Мес­сию, который освободит их от любви к Богу, истинные же христиане, равно как истинные иудеи, поклоняются Мессии, который научит их любви к Богу.

498. Дабы показать, что истинные иудеи и истинные христиане исповеду­ют одну и ту же веру. — На первый взгляд, иудеи веруют только в праотца Авраама, в обрезание, жертвоприношение, обряды, Ноев ковчег, храм, Иеру^ салим и, наконец, в Ветхий Завет и заповеди Моисея.

Я утверждаю:

Что смысл иудейской веры отнюдь не в перечисленном выше, а только в любви к Богу и понимании, что все остальное Ему неугодно.

Что Бог отвратится от потомства Авраамова. Что, если иудеи прогневят Бога, Он покарает их, как покарал другие народы. Втор. VIII, 19—20: “Если же ты забудешь Господа, Бога твоего, и пойдешь вслед богов других... то свидетельствуюсь вам сегодня, что вы погибнете. Как народы, которые Господь истребляет от лица вашего...”

Что иноплеменники будут приняты Господом не ху-же, чем иудеи, если они возлюбят Его. Исаия LVI, 3; 6 — 7: “Да не говорит сын иноплеменника, присоеди­нившийся к Господу: "Господь совсем отделил меня от Своего народа..."”. “И сыновей иноплеменников, присоединившихся к Господу, чтобы служить Ему и любить имя Господа... я приведу... и обрадую их в Моем доме .молитвы... ибо дом Мой назовется домом молитвы для всех народов”.

Что истинные иудеи главное свое достоинство видят в том, что исходит оно от Бога, а не от Авраама. Исайя, LXIII, 16: “Только Ты — Отец наш; ибо Авраам не узнает нас, и Израиль не признает нас своими; Ты, Господи, — Отец наш, от века имя Твое: "Искупитель наш"”.

Даже Моисей сказал им, что Господь не смотрит на лица. Втор. X, 17: “Ибо Господь, Бог ваш... не. смотрит на лица и не берет даров”.

Суббота была лишь знамением. Исход XXXI, 13; напоминанием об исходе из Египта. Втор. V, 15. Итак, в ней больше нет надобности, ибо следует забыть о Египте.

Обрезание было лишь знамением. Бытие XVII, II. И отсюда следует, что они не совершали обрезания, когда жили в пустыне, ибо не могли смешиваться с другими народами, а после пришествия Иисуса Христа оно вовсе стало не надобно. Что Господь повелел совершать обрезание сердца. Втор. X, 16; Иеремия IV, 4: “Итак, обрежьте крайнюю плоть сердца вашего, и не будьте впредь жестоковыйны. Ибо Господь, Бог ваш, есть Бог богов и Владыка вла­дык, Бог великий, сильный и страшный, который не смотрит на лица...”

Что Господь сказал — Он однажды Сам это сде­лает. Втор. XXX, 6: “И обрежет Господь, Бог твой, сердце твое и сердце потомства твоего, чтобы ты любил Господа, Бога твоего, от всего сердца...”

Что те, у кого не обрезаны сердца, будут судимы. Иеремия IX, 24—26: “...Я, Господь, творящий ми­лость, суд и правду на земле... посещу всех обрезанных и необрезанных... весь дом Израилев с необрезанным сердцем”.

Что бесполезно внешнее, если нет внутреннего. Иоиль, II, 13: “Scindite corda vestra”[76] и т.д. Исайя LVIII, 3, 4, ect.

Все Второзаконие наставляет любви к Богу. Втор. XXX, 19—20: “Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа, Бога твое­го, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя...”

Что иудеи не преисполнились любовью к Господу и понесут кару за свои преступления, и язычники ста­нут избранными и займут их место. Осия I, 10; Втор. XXXII, 20—21: “И сказал: сокрою лице Мое от них, и увижу, какой будет конец их: ибо они род развра­щенный, дети, в которых нет верности. Они раздражили Меня не Богом, суетными своими огорчили Меня: и Я раздражу их не народом, народом бессмысленным огорчу их”. Исайя LXV, 1.

Что блага преходящие — мнимые блага и что истин­ное благо — пребывание в Боге. Псалом CXLIII, 15.

Что Господь отвергает их праздники. Амос V, 21. Что Господь отвергает жертвоприношения иудеев, Исаия LXVI, 1—3; I, 11. Иеремия VI, 20. Давид, Miserere”[77], даже когда их приносят праведные (“Ехctavi”[78]. Псалом XLIX, 8—14). Что были они Им установлены только из-за жестокости самих иудеев. Михей (превосходно) VI, 6—8; 1-я Царств XV, 22; Осия VI, 6.

Что жертвоприношения язычников будут приняты Господом, а жертвоприношений от иудеев Господь не возжелает. Малахия I, 11.

Что наступят дни, когда Господь через Мессию заключит новый союз, а прежний будет расторгнут. Иеремия XXXI, 31.

Mandata non bona[79]. Иезекииль XX, 25. Что все прежнее будет забыто. Исайя XLIII, 18, 19; LXV, 17, 18.

Что не будут больше говорить о ковчеге завета Гос­подня. Иеремия III, 15, 16.

Что храм будет отвергнут. Иеремия VII, 12—14. Что прежние жертвы будут отвергнуты и станут присносить новые, чистые жертвы. Малахия I, 11.

Что первосвященник будет вовек не по чину Аарона, а по чину Мелхиседека, который введен будет Мессией. Псалом “Dixit Dominus”4.

Что чину этому быть во веки веков. Там же. Что будет отвергнут Иерусалим и признан Рим. Пса­лом “Dixit Dominus”[80].

Что имя иудеев будет отвергнуто и дано новое имя. Исайя LXV, 15.

Что имя это будет лучше, нежели прежнее, и оста­нется навек. Исайя LVI, 5.

Что останутся иудеи без пророков (Амос), без царя, без жертвоприношений, без идола.

Что, невзирая на это, народ иудейский пребудет всег­да. Иеремия XXXI, 36.

499. Республика. — В республике христианской и даже иудейской никогда не было иного владыки, кроме Господа Бога, — так утверждал в своей книге “О мо­нархии” Филон Иудей.

Они воевали во имя Бога, надеялись только на Бога, свои города считали городами Бога и охраняли их во имя Бога. 1 Паралипоменон, XIX, 13.

500. Бытие XVII, 7: Statuam pactum meum inter me et te... faedere sempiterno, ut sim Deus tuus. 9: Et tu ergo custodies pactum meum[81].

Иудеи — свидетели, доныне существующие и безукоризненные

501. Ревностное благочестие иудейского народа, осо­бенно с то” поры, как у него не стало пророков.

502. Во времена, когда ради поддержания веры су­ществовали пророки, народ ею пренебрегал; но с той поры, как пророков не стало, народ проникся благочес­тивым рвением.

503. Исполненное ревностного благочестия почитание иудеями своего завета и своего храма (Иосиф, Филон Иудей ad Caium[82]). Существовал ли на свете хоть один народ, исполненный такого же благочестивого рвения? Но это было необходимо.

504. Нечистый дух смущал благочестивый пыл иуде­ев до пришествия Иисуса Христа, ибо это шло им на пользу, но не после.

Осмеяние иудеев язычниками; преследование христиан.

505. Какое поразительное, достойное самого пристального внимания явление представляет собой иудейский народ, который существует уже столько веков, неизменно погруженный в бедственное ничтожество: его существование необходимо, ибо он свидетельствует при­шествие Иисуса Христа, бедственность этого сущест­вования неизбежна, ибо иудеи распяли Его; и вот, как ни сопротивляются они своему бедственно-ничтожному бытию, оно все длится, все такое же бедственно-ничтожное.

506. Этот народ явно существует лишь для того, чтобы свидетельствовать пришествие Мессии (Исайя XLIII, 9; XLIV, 8). Он любит и хранит свои священные книги и при этом совершенно их не понимает. И все это было предсказано: что предначертания Господа будут им доверены, но останутся для них за семью печатями.

507. Пророчества. — Скипетр не был утрачен из-за плена вавилонского, потому что быстро пришло освобождение, к тому же предсказанное.

508. Когда Навуходоносор увел в плен народ иудейский, Он, дабы не думали, что скипетр утрачен этим народом, заранее оповестил их, что плен будет недолгим и восстановятся иудеи во всех своих пра­вах. Они всегда были утешены предсказаниями проро­ков, их цари по-прежнему управляли ими. Но после второго пленения они не получили никаких обещаний, и у них уже не осталось ни пророков, ни царей, ни утешения, ни надежды, ибо скипетр был навеки отнят у иудеев.

509. Доказательства бытия Иисуса Христа. — Плен не есть плен, если пленные уверены, что через семьдесят лет будут свободны. Но ныне они в плену и нет у них никакой надежды.

Господь обещал, что, рассеяв их по всей земле, Он вновь воссоединит их, если они будут блюсти Его завет. Они тщательно соблюдали завет Господень, но так и не освободились от гнета.

510. Господь пожелал ослепление этого народа об­ратить во благо избранным.

511. Прямодушие иудеев. — Они преданы и верны этой книге, в которой Моисей утверждает, что в них никогда не было ни капли благодарности Богу и, как ему доподлинно известно, после его, Моисея, смерти эта неблагодарность еще возрастет, и он берет небо и землю в свидетели, что они именно таковы, невзирая на все его наставления.

Он утверждает, что Господь, воспылав наконец гне­вом, рассеет их среди всех земных народов; что на по­клонение чужим богам, а не истинному их Богу ответит тем же и назовет свой народ, который от века не был Его народом; и хочет Моисей, чтобы слова его никогда не позабылись, а книга была помещена в ковчег завета и свидетельствовала против них. Исайя говорит то же самое, XXX, 8.

512. Прямодушие иудеев. — После того, как у них не стало пророков, — Маккавеи; после Иисуса Христа — Масореты. “Эта книга будет вам как сви­детельство”. Испорченные и конечные буквы.

Прямодушие до попрания собственной чести, идущее во имя этого на смерть: подобных примеров не было в мире, это свойство не укоренено в природе.

513. (Либо иудеи порочны, либо христиане, — это непреложно.)

514. “Если все было с такой точностью предска­зано иудеям, почему они не поверили? Или почему не были истреблены за неверие в столь точно сбыв­шееся предсказание?” — Отвечаю: да, все было пред­сказано, и они не поверили в столь точно сбывшееся и не были истреблены. Но именно это и пошло к вящей славе Мессии, ибо мало того, что предсказания существовали, их должны были вечно хранить не по­стигающие заложенного в них смысла. Таким образом и т.д.

515. Те, кто сомневается в основах христианства, приводят как довод в свою пользу неверие иудеев. “Ес­ли все было так ясно, разве могли бы они не уверо­вать”, — говорят эти люди, якобы недовольные упор­ством иудеев, подкрепляющим их собственное безверие. Но дело-то в том, что как раз это упорство и лежит в основе нашей веры. Мы не отдавались бы ей с такой горячностью, будь они нашими единоверцами. И у нас было бы на это куда больше оснований. Ведь это по­разительно — вселить в иудеев такое преклонение пе­ред предсказаниями того, что свершится, и такую враж­ду к предсказаниям уже свершившимся.

516. Язычников, равно как плотских иудеев, пости­гают несчастья, постигают они и христиан. Для языч­ников нет Искупителя, ибо им неведома даже и надежда на Него. Для иудеев нет Искупителя, они тщетно на­деются на Него. Искупитель есть только для христиан (прочитайте “Непрерывность”).

517. Во времена Мессии этот народ разделился. Те, в ком жила душа, последовали за Мессией, те, в ком жила только плоть, остались как свидетели Его прише­ствия.

518. Если бы все иудеи были обращены Иисусом Христом, до нас дошли бы лишь не внушающие до­верия свидетельства. Если бы все иудеи были истреб­лены, до нас вообще не дошло бы никаких свиде­тельств.

519. Иудеи не признали Его, но не все: святые приняли, плотские отвергли. И ореол Его славы не только не померк из-за этого, но, напротив того, воссиял небывалым светом. Единственный приводимый ими до­вод — он содержится во всех их писаниях, в Талмуде, в поучениях раввинов — сводится к тому, что Иисус Христос не подчинил Себе народы вооруженной рукой, gladium tuum, potentissime[83]. Неужели этим исчерпыва­ются все их доводы? Иисуса Христа убили, говорят они; Он пал, Он не одолел силу язычников, не дал на растерзание нам их останки, не одарил нас их бо­гатствами. И это все, что они могут сказать? Но имен­но этим Он так любезен моему сердцу. И не надобен был бы мне тот, кого рисуют себе они. Яснее ясно­го, что они не пожелали признать Иисуса Христа толь­ко из-за собственной своей порочности, но именно этот отказ делает их столь безупречными свидетелями, бо­лее того — превращает в орудие свершения предска­занного.

520. Иудеи, не признав в Нем Мессию, убили Его, тем самым с несомненностью доказав, что Он — Мес­сия, а потом, продолжая упрямо отвергать Иисуса Хрис­та, стали безукоризненными свидетелями Его пришест­вия: и этим убийством, и этим все длящимся непризна­нием Мессии они осуществили предсказанное.

521. Чем Ему могли повредить Его враги иудеи? Признав, они подтвердили бы, что Он — истинно Мес­сия, ибо это значило бы, что в Нем зрят Мессию хра­нители обетования Его пришествия; отвергнув — при­знали бы самим этим отвержением.

3. Предсказания. Надежды на пришествие Мессии

522. И венец всему — предсказание, дабы уже ни­кто не мог утверждать, что все это — дело случая.

Тот, кому осталось жить одну неделю, не согласится, что правильнее всего считать, будто случай здесь ни при чем.

Меж тем, если бы страсти не держали нас в пле­ну, мы понимали бы, что неделя у нас в запасе или сто лет — от этого ровным счетом ничего не меня­ется.

523. Пророчества лишь тогда становятся понятными, когда они сбываются: точно так же смысл отшельни­чества, обетов воздержания, молчания и т. д. понятен лишь тому, кто эти обеты исполняет и верует в них.

Иосиф столь внутренний в Завете столь внешнем.

Внешние знаки покаяния располагают к покаянию, идущему изнутри, равно как уничиженность располагает к смирению.

524. Доказательство. — Пророчества и как они сбываются; все, что было до пришествия Иисуса Христа, и все, что за Его пришествием последовало.

525. Синагога предшествовала Церкви, иудеи пред­шествовали христианам. Пророки предсказали появление христиан; апостол Иоанн, Иисус Христос.

526. Пророчества — вот главнейшие доказательст­ва пришествия Иисуса Христа. И Господь озаботил­ся, чтобы они были во множестве, ибо гласят не про­сто о некоем событии, а о чуде, и родилось оно вместе с нашей Церковью и будет вместе с ней существо­вать до скончания веков. И Господней волею пророки существовали на протяжении тысячи шестисот лет, а потом Он четыреста лет рассеивал пророчества вместе с хранившими их иудеями по всему лицу Земли. Вот какая велась подготовка к рождению Иисуса Христа, ибо для того, чтобы в Его Евангелие уверовал весь мир, нужно было пророчества о пришествии Мессии распространить по всему миру, пропитать верой в них весь мир.

527. Существовали пророчества, но этого было не­достаточно: их должно было распространить по всему миру, должно было запечатлеть в людской памяти на все времена. И чтобы этот многоголосый хор не был сочтен делом случая, он должен был быть пред­сказан.

И к вящей славе Мессии было то обстоятельство, что, сверх роли, которую иудеям назначил Господь, они еще стали зрителями этой славы, а порою даже и ору­диями, ее сотворявшими.

528. Пророчества. — Если бы лишь один-един­ственный человек возвестил в своей книге пришествие Иисуса Христа и рассказал, когда и при каких обсто­ятельствах оно свершится и Иисус Христос явился бы в мир именно так, как было предсказано, это пророчество обладало бы огромной силой.

Но речь идет о чем-то еще более разительном. В течение четырех тысяч лет ряд людей, один вслед за другим, непрерывно и без всякого разнобоя предсказы­вают Его пришествие. И то же самое возвещает целый народ, существующий вот уже четыре тысячи лет ради того, чтобы давать свидетельские показания, которыми располагает и на которых настаивает, пренебрегая угро­зами и преследованиями: насколько же неотразимо по­добное доказательство!

529. Предсказания частных обстоя­тельств. — Они жили чужаками в Египте, не имели земельной собственности ни там, ни в других краях. (Им и в голову не могла прийти мысль о своих царях — таких, какие появятся у них в далеком будущем, — ни о том облеченном, полномочиями Совете из семидесяти судей, именовавшемся “Синедрион”, основанном Мои­сеем и просуществовавшем вплоть до пришествия Иисуса Христа: все это казалось совершенно несбыточным в их нынешнем положении), когда Иаков, благословляя на смертном одре двенадцать своих сыновей, возвестил им, что они будут владеть обширными землями, и отдельно предрек Иуде, что от него произойдут цари и эти цари будут править народом, что братья станут его поддан­ными (что даже Мессия, которого должно ждать всем народам, произойдет из Иудина племени, что царская власть, и правители, и законодатели будут из его пле­мени, пока не явится рожденный в недрах того же пле­мени, столь ожидаемый Мессия).

И тот же Иаков, деля эти обещанные в будущем земли, словно уже владел ими, дал Иосифу на один участок земли больше, нежели другим сыновьям, и сказал: “Я даю тебе, преимущественно перед братьями, еще один участок”. А когда Иосиф подвел к нему для бла­гословения двух своих сыновей и поставил старшего, Манассию, по правую руку, а младшего, Ефраима, по левую, Иаков скрестил руки, и правую положил на го­лову Ефраима, а левую на руку Манассии, и благословил обоих; на замечание Иосифа, что он отдал предпочтение младшему, Иаков ответил с замечательной твердостью: “Знаю, сын мой, знаю... но меньшой его брат будет больше его”. И все именно так и сбылось, и так многоплоден был Ефраим, как два поколения, вместе взятые, составляющие целое государство, что стали их всех на­зывать одним именем Ефраим.

И, умирая, заклял Иосиф сыновей своих унести кос­ти его с собой, когда пойдут они в ту землю обетованную, а пошли они туда лишь двести лет спустя.

Моисей, который описал все происшедшее задолго до того, как оно произошло, сам заранее наделил каждое семейство земельным участком, словно был уже там хозяином (и сказал потом, что Бог породит пророка из их племени и народа, и он — предтеча этого пророка, и в точности предсказал, что с ними, произойдет после его, Моисея, смерти, когда они войдут в землю обето­ванную, и победы, которые им поможет одержать Бог, и их неблагодарность Богу, и наказание, которое они понесут за это, и еще многое другое). И он назначил судей, чтобы наделять земельными участками, и пред­писал форму правления, которую им должно избрать, и повелел держаться этой формы, строить укрепленные города и т.д.

530. Пророчества вперемешку с наказами касательно частной жизни и тут же предсказания пришествия Мес­сии, чтобы пророчества о Мессии не казались бездока­зательными, а наказы касательно частной жизни не были бесплодны.

531. Вековечное пленение иудеев. — Иеремия XI, 11: “Вот, Я наведу на них бедствие, от которого они не смогут избавиться”.

Образы. — Исайя V [1—7]: “У Возлюбленного моего был виноградник... и ожидал, что он принесет добрые грозды, а он принес дикие ягоды... И оставлю его в запустении; не будут ни обрезывать, ни вскапывать его... и повелю облакам не проливать на него дождя. Виноградник Господа Саваофа есть дом Израилев, и мужи Иуды — любимое насаждение Его. И ждал Он правосудия, но вот — кровопролитие”.

Исайя VIII [13—17]: “Господа Саваофа — Его чти­те свято, и Он — страх ваш, и Он — трепет ваш! И будет Он освящением и камнем преткновения и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся, и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены. Завяжи свидетельство и запечатай при уче­никах Моих. Итак, я.надеюсь на Господа, сокрывшего лицо Свое от дома Иаковлева, и уповаю на Него”.

Исайя XXIX [9—13]: “Изумляйтесь и дивитесь; они ослепили других и сами ослепли; они пьяны, но не от вина, — шатаются, но не от сикеры; ибо навел на вас Господь дух усыпления, и сомкнул глаза ваши, про­роки, и закрыл ваши головы, прозорливцы”. (Даниил XII, 10: “...И не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют”. Осия, последняя глава, послед­ний стих; после многих обещаний грядущего изобилия сказано: “Кто мудр, чтобы разуметь это?” и т.д.) “И всякое пророчество для вас то же, что слова в за­печатанной книге, которую подают умершему человеку и говорят: „Прочитай ее". И тот отвечает: „Я не умею читать"”.

“И сказал Господь: так как этот народ приближается ко Мне устами своими... сердце же его далеко отстоит от Меня (вот она, причина, вот основание: потому что люби они Господа сердцем, то вняли бы пророчествам), и благоговение их предо Мною есть изучение заповедей человеческих; так вот, Я еще необычайно поступлю с этим народом, чудно и дивно, так что мудрость его погибнет, и разума у разумных [не станет]”.

Пророчества. Доказательства бытия Божия. — Исайя XLI [22—26]: “...Пусть возвестят [нам] что-либо прежде, нежели оно произошло, и мы вникнем умом своим и узнаем, как оно кончилось, или пусть предвозвестят нам о будущем”.

“Скажите, что произойдет в будущем, и мы будем знать, что вы боги, или сделайте что-нибудь, доброе ли, худое ли, чтобы мы изумились и вместе с вами увидели. Но вы — ничто, и дело ваше — ничтожно” и т. д. “Кто возвестил об этом изначала, чтобы нам знать, и задолго перед тем, чтобы нам можно было сказать: „правда"? Но никто не сказал, никто не воз­вестил, никто не слыхал слов ваших”.

Исайя XLII [8—10]: “Я Господь, это — Мое имя, и не дам славы Моей иному... Вот, предсказанное преж­де сбылось, и новое Я возвещу; прежде нежели оно произойдет, Я возвещу вам. Пойте Господу новую песнь, хвалу Ему от концов земли...”

Исайя XLIII [8—27]: “Выведи народ слепой, хотя у него есть глаза, и глухой, хотя у него есть уши. Пусть все народы соберутся вместе... Кто между ними пред­сказал это? пусть возвестят, что было от начала; пусть представят свидетелей от себя, и оправдаются, чтобы можно было услышать и сказать: “правда!”.

А Мой свидетели, говорит Господь, вы и раб Мой, которого Я избрал, чтобы вы знали и верили Мне, и разумели, что это Я...

Я предрек, и спас, и возвестил; а иного нет у вас, и вы — свидетели Мои, говорит Господь, что Я — Бог... Ради вас Я послал в Вавилон, и сокрушил все запоры... Я Господь, Святой ваш, Творец Израиля, Царь ваш. Так говорит Господь, открывший в море дорогу, в сильных водах стезю, выведший колесницы и коней, войско и силу; все легли вместе, не встали: по­тухли, как светильня, погасли. Но вы не вспоминаете прежнего, и о древнем не помышляете.

Вот, Я делаю новое; ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать? Я проложу дорогу в степи, реки в пустыне... Этот народ Я образовал для Себя; он будет возвещать славу Мою... — и т. д.

Я, Я Сам изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну. Припомни Мне; станем судиться; говори ты, чтобы оправдаться. Праотец твой согрешил, и ходатаи твои отступили от Меня”.

Исайя XLIV [6—8]: “Я первый, и Я последний, и кроме Меня нет Бога. Ибо кто как [не] Я? Пусть он... в порядке представит Мне все с того времени, как Я устроил народ древний, или пусть возвестят насту­пающее и будущее. Не бойтесь и не страшитесь; не издавна ли Я возвестил тебе и предсказал? И вы Мои свидетели”.

Пророчества о Кире. — Исайя XLV, 4: “Ради Иакова... избранного Моего, Я назвал тебя по имени”.

Исайя XLV, 21: “Объявите и скажите, посовето­вавшись между собою: кто возвестил это из древних времен, наперед сказал это? Не Я ли, Господь?”

Исайя XLVI, 9—10: “Вспомните прежде бывшее, от начала века, ибо Я Бог, и нет иного Бога, и нет подобного Мне. Я_ возвещаю от начала, что будет в конце, и от древних времен то, что еще не сделалось, говорю: Мой совет состоится, и все, что Мне угодно, Я сделаю”..

Исайя XLII, 9: “Вот, предсказанное прежде сбы­лось, и новое Я возвещу; прежде, нежели оно произой­дет, Я возвещу вам”.

Исайя XLVIII, 3—8: “Прежнее Я задолго объявил; из Моих уст выходило оно, и Я возвещал это, и внезапно делал, — и все сбывалось. Я знал, что ты упорен, и что в шее твоей жилы железные, и лоб твой — медный; поэтому я объявлял тебе задолго, прежде, нежели это приходило, и предъявлял тебе, чтобы ты не сказал: “идол мой сделал это, и истукан мой и изваянный мой повелел этому быть”.

Ты слышал, посмотри на все это; и неужели вы не признаете этого? А ныне Я возвещаю тебе новое и сокровенное, и ты не знал этого. Оно произошло ныне, а не задолго и не за день, и ты не слыхал о том, чтобы ты не сказал: “вот! я знал это”. Ты и не слыхал, и не знал об этом, и ухо твое не было прежде открыто; ибо Я знал, что ты поступишь вероломно, и от самого чрева матернего ты прозван отступником”.

Отвержение иудеев и обращение язычников. — Исайя LXV [1—25]: “Я открылся не вопрошавшим обо Мне; Меня нашли не искавшие Меня: “вот Я! вот Я!” говорил Я народу, не имено­вавшемуся именем Моим. Всякий день простирал Я руки к народу непокорному, ходившему путем недоб­рым, по своим помышлениям, к народу, который по­стоянно оскорбляет Меня в лице, приносит жертвы в рощах...” и т. д. “Они — дым для обоняния Моего” — и т. д. “Беззакония ваши, говорит Господь, и вместе беззакония отцов ваших... и отмерю в недрах их преж­ние деяния их.

Так говорит Господь: когда в виноградной кис­ти находится сок, тогда говорят: “не повреди ее, ибо в ней благословение”; то же сделаю Я ради рабов Моих, чтобы не всех погубить. И произведу от Иакова семя, и от Иуды — наследника гор Моих, и наследуют это избранные Мои, и рабы Мои будут жить там... А вас, которые оставили Господа, забыли святую гору Мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Меня, — вас обрекаю Я мечу, и все вы преклонитесь на заклание, потому что Я звал — и вы не отвечали, говорил — и вы не слушали, но делали злое в очах Моих и избирали то, что было неугодно Мне. Посему так говорит Господь Бог: вот, рабы Мои будут есть, а вы будете голодать; рабы Мои будут пить, а вы будете томиться жаждою; рабы Мои будут ве­селиться, а вы будете в стыде; рабы Мои будут петь от сердечной радости, а вы будете кричать от сер­дечной скорби и рыдать от сокрушения духа. И оста­вите имя ваше избранным Моим для проклятия; и убьет тебя Господь Бог, а рабов Своих назовет иным име­нем, которым кто будет благословлять себя на зем­ле, будет благословляться Богом истины... потому что прежние скорби будут забыты и сокрыты от очей Моих. Ибо вот, Я творю новое небо и новую землю, и преж­ние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. А вы будете веселиться и радоваться вовеки о том, что Я творю: ибо" вот, Я творю Иерусалим веселием и народ его радостию. И буду радоваться об Иеруса­лиме и веселиться о народе Моем; и не услышится в нем более голос плача и голос вопля... И будут, прежде нежели они воззовут, — Я отвечу; они еще будут говорить, и Я уже услышу. Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Гос­подь”.

Исайя LVI [1—5]: “Так говорит Господь: сохра­няйте суд и делайте правду, ибо близко спасение Мое и откровение правды Моей. Блажен муж, который де­лает это... хранит субботу от осквернения и оберегает руку свою, чтобы не сделать никакого зла. Да не говорит сын иноплеменника, присоединившийся к Господу: “Гос­подь совсем отделил меня от Своего народа...” Ибо Господь так говорит... которые хранят Мои субботы, и избирают угодное Мне, и крепко держатся завета Моего, тем дам Я в доме Моем и в стенах Моих место и имя лучшее, нежели сыновьям и дочерям; дам им вечное имя, которое не истребится”.

Исайя LIX [9—11]: “Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждем света, и вот тьма, — озарения, и ходим во мраке. Осязаем как сле­пые стену и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мерт­вые. Все мы ревем, как медведи, и стонем как голуби; ожидаем суда, и нет его — спасения, но оно далеко от нас”.

Исайя LXVI [18—19]: “Ибо Я знаю деяния их и мысли их; и вот, приду собрать все народы и все языки, и они придут и увидят славу Мою. И положу на них знамение, и пошлю из спасенных от них к народам: в Фарсис, в Пулу и Луду... на дальние острова, которые не слышали обо Мне и не видели славы Моей; и они возвестят народам славу Мою и представят всех братьев ваших...”

Осуждение храма. — Иеремия VII [12—16]: “Пойдемте же на место Мое в Силом, где Я прежде назначил пребывать имени Моему, и посмотрите, что сделал Я с ним за нечестие народа Моего... И ныне, так как вы делаете все эти дела, говорит Господь, ...то я так же поступлю с домом сим, над которым начертано имя Мое, на который вы надеетесь, и с местом, которое Я дал вам и отцам вашим, как поступил с Силомом (ибо Я его отверг и повелел воздвигнуть храм в другом месте). И отвергну вас от лица Моего, как отверг всех братьев ваших, все семя Ефремово. (Отвергнуты без­возвратно.) Ты же не проси за этот народ...”

Иеремия VII [22—24]: “Ибо отцам вашим Я не говорил и не давал им заповеди в тот день, в который Я вывел их из земли Египетской, о всесожжении и жертве; но такую заповедь дал Им: слушайтесь голоса Моего, и Я буду вашим Богом, а вы будете Моим народом... (и только тогда, когда они совершили все­сожжения перед золотым тельцом, Я повелел им при­носить жертвы Мне, дабы во благо обратить дурной обычай)”.

Иеремия VII, 4: “Не надейтесь на обманчивые слова: "здесь храм Господень, храм Господень, храм Госпо­день"”.

532. Пророчества. — В Египте. Pug[io Fidei], Талмуд. “Наш народ из поколения в поколение хранит знание о том, что, когда явится Мессия, Дом Господень, предназначенный распространять Его слово, явит собою мерзость запустения, а мудрость писцов растлится и опорочится. Тех, в ком жив будет страх перед грехом, народ строго осудит и начнет именовать умалишенными и одержимыми”.

533. Исайя XLIX [1—26]: “Слушайте Меня, ост­рова, и внимайте, народы дальние: Господь призвал меня от чрева, от утробы матери Моей назвал имя Мое; и сделал уста Мои как острый меч; тению руки Своей покрывал Меня; и сделал Меня стрелою изостренною; в колчане Своем хранил Меня; и сказал Мне: Ты раб Мой, Израиль, в Тебе Я прославлюсь. А Я сказал: напрасно Я трудился, ни на что и вотще истощал силу Свою. Но Мое право у Господа, и награда Моя у Бога Моего. И ныне говорит Господь, образовавший Меня от чрева в раба Себе, чтоб обратить к Нему Иакова и чтоб Израиль собрался к Нему; Я почтен в очах Господа, и Бог Мой — сила Моя. И Он сказал: мало того, что Ты будешь рабом Моим для восстановления колен Иаковлевых... но Я сделаю Тебя светом народов, чтобы спасение Мое простерлось до концов земли. Так говорит Господь.., презираемому всеми, поносимому на­родом, рабу властелинов: цари увидят и встанут; князья поклонятся ради Господа, Который верен... Так гово­рит Господь: во время благоприятное Я услышал Тебя, и в день спасения помог Тебе; и Я буду охранять Тебя, и сделаю Тебя заветом народа, чтобы... возвра­тить наследникам наследия опустошенные, сказать уз­никам: "выходите", и тем, которые во тьме: "покажи­тесь". Они при дорогах будут пасти, и по всем холмам будут пажити их. Не будут терпеть голода и жажды, и не поразит их зной и солнце; ибо Милующий их будет вести их, и приведет их к источникам вод. И все горы Мои сделаю путем, и дороги Мои будут подня­ты. Вот, одни придут издалека; и вот, одни от севера и моря, а другие из земли Синим. Радуйтесь, небеса, и веселись, земля... ибо утешил Господь народ Свой и помиловал страдальцев Своих. А Сион говорит: "оста­вил меня Господь, и Бог мой забыл меня!" Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? но если бы она и забыла, то Я не забуду тебя. Вот, Я начертал тебя на дланях Моих; стены твои всегда передо Мною. Сыновья твои поспешат к тебе, а разорители и опустошители твои уйдут от тебя. Возведи очи твои и посмотри вокруг, — все они соби­раются, идут к тебе. Живу Я! — говорит Господь, — всеми ими ты облечешься, как убранством, и нарядишь­ся ими, как невеста. Ибо развалины твои, и пустыни твои, и разоренная земля твоя будут теперь слишком тесны для жителей... Дети, которые будут у тебя после потери прежних, будут говорить вслух тебе: "тесно для меня место; уступи мне, чтобы я мог жить". И ты скажешь в сердце твоем: "кто мне родил их? я была бездетна и бесплодна, отведена в плен и удалена; кто же возрастил их? вот, я оставалась одинокою; где же они были?" Так говорит Господь Бог: вот, Я подниму руку Мою к народам, и выставлю знамя Мое племенам, и принесут сыновей твоих на руках и дочерей твоих на плечах. И будут цари питателями твоими, и царицы их кормилицами твоими; лицем до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих, и узнаешь, что Я Господь, что надеющиеся на Меня не постыдятся. Может ли быть отнята у сильного добыча и могут ли быть отняты у победителя взятые в плен? Да! так говорит Господь: и плененные сильным будут отняты, и добыча тирана будет избавлена; потому что Я буду состязаться с про­тивниками твоими и сыновей твоих Я спасу... и всякая плоть узнает, что Я — Господь, Спаситель твой и искупитель твой, Сильный Иаковлев”.

Исайя L [1—11]: “Так говорит Господь: где раз­водное письмо вашей матери, с которым Я отпустил ее? или которому из Моих заимодавцев Я продал вас? Вот, вы проданы за грехи ваши, и за преступления ваши отпущена мать ваша. Почему, когда Я приходил, никого не было и, когда Я звал, никто не отвечал? Разве рука Моя коротка стала, чтоб избавлять, или нет силы во Мне, чтобы спасать? Вот... Я облекаю небеса мраком, и вретище делаю покровом их. Господь Бог дал Мне язык мудрых, чтоб Я мог словом подкреплять изнемогающего; каждое утро Он пробуждает, пробуж­дает ухо Мое, чтоб Я слушал подобно учащимся. Гос­подь Бог открыл Мне ухо, и Я не воспротивился, не отступил назад. Я предал хребет Мой биющим и лани­ты Мои поражающим; лица Моего не закрывал от по­руганий и оплевывания. И Господь Бог помогает Мне: поэтому Я не стыжусь, поэтому Я держу лицо Мое как кремень, и знаю, что не останусь в стыде. Близок оправдывающий Меня: кто хочет состязаться со Мною? станем вместе. Кто хочет судиться со Мною? пусть подойдет йо Мне. Вот, Господь Бог помогает Мне: кто осудит Меня? Вот, все они, как одежда, обветшают; моль съест их. Кто из вас боится Господа, слушается гласа Раба Его? Кто ходит во мраке, без света, да уповает на имя Господа и да утверждается в Боге своем. Вот, все вы, которые возжигаете огонь, вооруженные зажигательными стрелами, идите в пламень огня вашего и стрел, раскаленных вами! Это будет вам от руки Моей: в мучениях умрете”.

Исайя LI [1—4]: “Послушайте Меня [говорит Гос­подь], стремящиеся к правде, ищущие Господа! Взгля­ните на скалу, из которой вы иссечены, и в глубину рва, из которого вы извлечены. Посмотрите на Авраама, отца вашего, и на Сарру, родившую вас; ибо Я призвал его одного, и благословил его, и размножил его. Так, Господь утешит Сион, утешит все развалины его, и сделает пустыни его как рай... Послушайте Меня, народ Мой, и племя Мое, приклоните ухо ко Мне! ибо от

Меня произойдет закон, и суд Мой поставлю во свет для народов”.

Амос VIII [9—14]. Перечислив грехи Израиля, ска­зал пророк, что Господь клялся не забыть ни одного из дел их. “И будет в тот день, говорит Господь Бог: произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня, и обращу праздники ваши в сетование и все песни ваши — в плач... и произведу в стране плач, как о единственном сыне, и конец ее будет — как горький день. Вот, наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его. В тот день истаивать будут от жажды красивые девы и юно­ши, которые клянутся грехом Самарийским и говорят: “жив Бог твой, Дан! и жив путь в Вирсавию!” — Они падут и уже не встанут”.

Амос III, 2: “Только вас признал Я из всех племен земли, потому и взыщу с вас за все беззакония...”

Даниил, XII, 7. Описав, сколь долгим будет цар­ство Мессии, пророк возвещает, что “по совершен -ном низложении силы народа святого все это совер­шится”.

Аггей II [3—9]: “Кто остался между вами, который видел этот Дом в прежней его славе, и каким видите вы его теперь? Не есть ли он в глазах ваших как бы ничто? Но ободрись ныне, Зоровавель, говорит Гос­подь, ободрись, Иисус, сын Иоседеков, великий иерей! ободрись, весь народ земли, говорит Господь, и произ­водите работы, ибо Я с вами, говорит Господь Саваоф. Завет Мой, который Я заключил с вами при исшествии вашем из Египта, и дух Мой пребывает среди вас: не бойтесь! Ибо так говорит Господь Саваоф: еще раз, — и это будет скоро, — Я потрясу небо и землю, мо­ре и сушу [образное выражение, которое должно под­черкнуть великие и небывалые перемены], и потрясу все народы, — и придет Желаемый всеми народами,и наполню Дом сей славою, говорит Господь Саваоф [то есть не приношением серебра и золота должно Меня чтить, — подобно тому, как в другом месте Он говорит: “Мои все звери в лесу”, — зачем же приносить их Ему в жертву?]. Слава сего последнего храма будет больше, нежели первого, говорит Господь Саваоф; и на месте сем Я дам мир, говорит Господь Саваоф”.

[Втор. XVIII, 16—19]. “Так как ты просил у Гос­пода, Бога твоего, при Хориве в день собрания, говоря: “да не услышу впредь гласа Господа, Бога моего, и огня сего великого да не увижу более, дабы мне не умереть”. И сказал мне Господь: хорошо то, что они говорили. Я воздвигну им Пророка из среды братьев их... и вложу слова Мои в уста Его, и Он будет говорить им все, что Я повелю Ему; а кто не послушается слов Моих, которые Пророк тот будет говорить Моим именем, с того Я взыщу”.

534. Даниил II [27—46]: “Даниил отвечал царю и сказал: “тайны, о которой царь спрашивает, не могут открыть царю ни мудрецы, ни обаятели, ни тайноведцы, ни гадатели. Но. есть на небесах Бог, открывающий тайны; и Он открыл царю Навуходоносору, что будет в последние дни... [Ясно, что этот сон глубоко запал в душу царя.] А мне тайна сия открыта не потому, чтоб я был мудрее всех .живущих, но для того, чтоб открыто было царю разумение и чтобы ты узнал помышления сердца твоего.

Тебе, царь, было такое видение: вот какой-то боль­шой истукан; огромный был этот истукан, в чрезвы­чайном блеске стоял он пред тобою, и страшен был вид его. У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его — медные, голени его железные, ноги его частью железные, частью глиняные. Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукан, в железные и глиняные ноги его, и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унес их и следа не осталось от них; а камень, разбивший истукан, сделался великою горою и напол­нил всю землю. Вот сон! Скажем перед царем и зна­чение его.

Ты, царь, царь царей, которому Бог Небесный да­ровал царство, власть, силу и славу; и всех сынов че­ловеческих, где бы они ни жили... Он отдал в твои руки и поставил тебя владыкою над всеми ими, ты — эта золотая голова! После тебя восстанет другое цар­ство, ниже твоего, и еще третье царство, медное, ко­торое будет владычествовать над всею землею. А чет­вертое царство будет крепко, как железо, ибо как же­лезо разбивает и раздробляет все, так и оно, подобно всесокрушающему железу, будет раздроблять и сокру­шать. А что ты видел ноги и пальцы на ногах частью из глины горшечной, а частью из железа, то будет царство разделенное, и в нем останется несколько кре­пости железа, так как ты видел железо, смешанное с горшечною глиною. И как персты ног были частью из железа, а частью из глины, так и царство будет частью крепкое, частью хрупкое. А что ты видел железо, сме­шанное с глиною горшечною, это значит, что они сме­шаются через семя человеческое, но не сольются одно с другим, Как железо не смешивается с глиною. И во дни тех царств Бог Небесный воздвигнет царство, ко­торое вовеки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно, так как ты видел, что камень отторгнут был от горы не руками и раз­дробил железо, медь, глину, серебро и золото. Великий Бог дал знать царю, что будет после сего. И верен этот сон, и точно истолкование его!”

Тогда царь Навуходоносор пал на лицо свое...” и т.д.

Даниил VIII [8—25]. Даниил увидел, что после битвы с овном “козел чрезвычайно возвеличился; но когда он усилился, то сломился большой рог, и на место его вышли четыре, обращенные на четыре ветра небесных. От одного из них вышел небольшой рог, который чрезвычайно разросся к югу и к востоку и к прекрасной стране. И вознесся до воинства небес­ного, и низринул на землю часть сего воинства и звезд, и попрал их. И даже вознесся на Вождя воинства сего, и отнята была у Него ежедневная жертва, и по­ругано было место святыни Его... И было: когда я, Даниил, увидел это видение и искал значения его... И услышал я... голос человеческий, который воззвал и сказал: “Гавриил, объясни ему это видение!”... и, сказал он мне:

“Овен, которого ты увидел с двумя рогами, это цари Мидийский и Персидский. А козел косматый — царь Греции, а большой рог, который между глазами его, это — первый ее царь; он сломился, и вместо него вышли другие четыре: это четыре царства восстанут из этого народа, но не с его силою. Под конец же царства их, когда отступники исполнят меру беззаконий сво­их, восстанет царь наглый и искусный в коварстве; и укрепятся силы его, хотя и не его силою, и он будет производить удивительные опустошения и успевать и действовать и губить сильных и народ святых. И, при уме его, и коварство будет иметь успех в руке его, и сердцем своим он превознесется, и среди мира погубит многих, и против. Владыки владык восстанет, но будет сокрушен — не рукою”.

Даниил IX [20—27]: “И когда я еще говорил и молился и исповедовал грехи мои и грехи народа моего, Израиля, и повергал мольбу мою пред Господом Богом моим... муж Гавриил, которого я видел прежде в ви­дении, быстро прилетев, коснулся меня около времени вечерней жертвы, и вразумлял меня, говорил со мною и сказал: “Даниил! теперь я исшел, чтобы научить тебя разумению. В начале моления твоего вышло слово, и я пришел возвестить его тебе, ибо ты — муж желанный; итак, вникни в слово и уразумей видение. Семьдесят седьмин определены для народа твоего и святого города твоего, чтобы покрыто было преступление, запечатаны были грехи и заглажены беззакония, и чтобы приведена была правда вечная и запечатаны были видение и про­рок, и помазан был Святой святых”. (После чего этот народ уже не будет твоим народом, а этот город —

святым городом. Время гнева пройдет, и навеки воца­рятся годы милосердия.) “Итак, знай и разумей: с то­го времени, как выйдет повеление о восстановлении Иерусалима, до Христа Владыки семь седьмин и шесть­десят две седьмины [у иудеев в обычае указываемое число обозначать двумя числами, причем меньшее ста­вить впереди большего; семь и шестьдесят два в сумме дают шестьдесят девять: из этих семидесяти останется одна семидесятая, то есть последние семь лет, о которых речь впереди]; и возвратится народ и обстроятся улицы и стены, но в трудные времена. И по истечении шес­тидесяти двух седьмин [которые последуют за семью первыми, Христос будет предан смерти после шестиде­сяти седьмин, то есть в последнюю седьмину] предан будет смерти Христос, и не будет; а город и святилище разрушены будут народом вождя, который придет, и конец его будет как от наводнения, и до конца войны будут опустошения.

И утвердит завет для многих одна седьмина [то есть последняя, семидесятая], а в половине седьмины [то есть в последние три с половиной года] прекратится жертва и приношение, и на криле святилища будет мерзость запустения, и окончательная предопределенная гибель постигнет опустошителя”.

Даниил XI [2—24]. Потом ангел возвестил Дании­лу: “...еще три царя [после Кира, о котором только что шла речь] восстанут в Персии [Камбиз, Смердис и Дарий]; потом четвертый [Ксеркс] превзойдет всех ве­ликим богатством, и когда усилится богатством своим, то поднимет всех против царства Греческого.

И восстанет царь могущественный [Александр], ко­торый будет владычествовать с великою властью и будет действовать по своей воле. Но когда он восстанет, цар­ство его разрушится и разделится по четырем ветрам небесным [как уже было сказано, IV, 6 и VIII, 8] и не к его потомкам перейдет, и не с тою властью, с какою он владычествовал; ибо раздробится царство его и достанется другим, кроме этих [четверых главных его наследников].

И усилится южный царь [Египет, Птолемей, сын Лага], и один из князей его пересилит его и будет владычествовать, и велико будет владычество его [Селевк, царь Сирийский, Аппиан утверждает, что он — могущественнейший из наследовавших Александру]. Но через несколько лет они сблизятся, и дочь южного царя [Береника, дочь Птолемея Филадельфа, сына Птолемея Старшего] придет к царю северному [к Антиоху Вто­рому, царю Сирийскому и Азийскрму, племяннику Селевка Лагида], чтобы установить правильные отношения между ними; но она не удержит силы в руках своих, не устоит и род ее, но преданы будут как она, так и сопровождающие ее и рожденный ею и помогавшие ей в те времена [Береника и ее сын были убиты по приказу Селевка Каллиника].

Но восстанет отрасль от корня ее [Птолемей Эвергет рожден от того же отца, что и Береника], придет к войску и войдет в укрепления царя северного, и будет действовать в них, и усилится, даже и богов их, исту­каны их с драгоценными сосудами их, серебряными и золотыми, увезет в плен в Египет [если бы семейные дела не призвали его в Египет, ой бы еще не так ограбил Селевка, говорит Юстин] и на несколько лет будет стоять выше царя северного. Хотя этот и сдела­ет нашествие на царство южного царя, но возвратит­ся в свою землю. Потом вооружатся сыновья его и соберут многочисленное войско [Селевк Керавн, Антиох Великий], и один из них быстро пойдет, наводнит и пройдет, и потом возвращаясь будет сражаться с ним до укреплений его. И раздражится южный царь и вы­ступит, сразится с ним, с царем северным [Птолемей Филопатор против Антиоха Великого при Рафии], и выставит большое войско... и сердце царя вознесет­ся [этот Птолемей осквернит храм: Иосиф]; он низло­жит многие тысячи, но от этого не будет сильнее; ибо царь северный [Антиох Великий] возвратится и выста­вит войско больше прежнего и чрез несколько лет бы­стро придет с огромным войском и большим богатст­вом. В те времена многие восстанут против южного царя [южного царя Птолемея Эпифана], и мятежные из сынов твоего народа поднимутся, чтобы исполни­лось видение, и падут [те, что стали вероотступниками, дабы подольститься к Эвергету, когда он послал свои войска в Скопас, ибо Антиох отвоюет этот город, на­неся им поражение]. И придет царь северный, устроит вал и овладеет укрепленным городом, и не устоят мыш­цы юга, ни отборное войско его; недостанет силы про­тивостоять... и на славной земле поставит сан свой, и она пострадает от руки его. И вознамерится войти со всеми силами царства своего [пренебрегая юностью Эпифана, говорит Юстин]... и совершит это; и дочь жен отдаст ему [Клеопатру, чтобы она предала своего мужа; по этому поводу Аппиан говорит, что, не уве­ренный в возможности силой укрепить свое владычест­во в Египте, которому покровительствовал Рим, царь решил прибегнуть к хитрости], на погибель ее, но этот замысел не состоится, и ему не будет пользы из того. Потом обратит лицо свое к островам [то есть к при­морским землям] и овладеет многими [по утвержде­нию Аппиана]; но некий вождь [Сципион Африкан­ский, остановивший продвижение Антиоха Великого, ибо этот последний наносил оскорбление римлянам в лице их союзников] прекратит нанесенный им позор и даже свой позор обратит на него. Затем он обратит лицо свое на крепости своей земли, но споткнется, падет [он был убит своими соотечественниками], и не станет его.

На место его восстанет некий [Селевк Филопатор, или Сотер, сын Антиоха Великого], который пошлет сборщика податей пройти по царству славы [то есть по владениям этого народа], но и он после немногих дней погибнет, и не от -возмущения и не в сражении. И восстанет на место его презренный, и не воздадут ему царских почестей; но он придет без шума и лестью овладеет царством. И всепотопляющие полчища будут потоплены и сокрушены им, даже и сам вождь завета. Ибо после того, как он вступит в союз с ним, он будет действовать обманом и взойдет, ибо держит верх с ма­лым народом. Он войдет в мирные и плодоносные стра­ны и совершит то, чего не делали отцы его и отцы отцов его; добычу, награбленное имущество и богатство, будет расточать своим и на крепости будет иметь замыслы свои, но только до времени”.

4. Пророчества, подтвержденные пришествием Мессии, Иисуса Христа, положившего начало внутреннему духовному царству

535. Предсказания. — Что во время четвертой монархии, еще до разрушения второго храма, на се­мидесятой неделе, по пророку Даниилу, когда иудеи не были еще лишены верховенства и нерушим второй храм, — что в эти времена просветятся язычники и познают Бога, которому поклоняются иудеи, и что воз­любившие Его будут избавлены от своих врагов и пре­исполнятся трепета перед Ним и любви к Нему.

И было так, что при четвертой монархии, еще до разрушения второго храма и т. д., язычники во мно­жестве преклоняются перед Господом и ведут ангельски безгрешную жизнь: юницы посвящают Господу свое девство и свою жизнь, мужчины отказываются от всех услад. То, что Платону не удается внушить избраннейшим и образованнейшим из людей, некая тайная си­ла немногими словами внушает сотне миллионов людей глубоко невежественных. Богачи расстаются со своим богатством, дети расстаются с негою отчего дома ради полной лишений жизни в пустыне и т. д. (Об этом можно прочесть у Филона Иудея.) Что все это озна­чает? Это означает именно то, что было уже так дав­но предсказано. В течение двух тысяч лет ни один язычник не преклонился перед Господом иудеев, и вот, в предсказанные времена, язычники во множестве пре­клоняются перед этим единым Господом. Они разру­шают капища, и даже цари покоряются Кресту. Что все это означает? Это Дух Господень снизошел на землю.

Ни один язычник от времен Моисея до пришествия Иисуса Христа — как свидетельствуют сами раввины. После пришествия Иисуса Христа язычники во мно­жестве преисполняются веры в книги Моисея, строго следуя и букве их, и духу, отбрасывая только бесполезное.

536. В разных пророчествах перечислены разные события, которые будут сопровождать пришествие Мес­сии, следовательно, события эти должны произойти од­новременно. Следовательно, четвертая монархия не мог­ла наступить до истечения семи седьмин, о которых вещает пророк Даниил, и скипетр должен был уже выпасть из рук Израиля, и все именно так и произошло, причем самым естественным путем, и вот тогда свер­шилось пришествие Мессии, явился Иисус Христос и сказал, что Он и есть Мессия, и произошло это все тоже самым естественным путем, и таким образом под­тверждается истинность предсказаний пророков.

537. Пророки предсказывали, но не были предска­заны. Святые, что явились потом, были предсказаны, но не предсказывали. Иисус Христос был предсказан и Сам предсказывал.

538. Две древнейшие в мире книги — это Кни­га Моисея и Книга Иова; первый из них — иудей, второй — язычник, но для обоих Иисус Христос — и средоточие, и цель; для Моисея — потому что онсвязывает с Иисусом Христом обеты, которые Господь дал Аврааму, Иакову и т. д., из этого вытекают и про­рочества; а вот слова Иова: “Quis mihi det ut”[84] и т. д. “Scio anim quod redemptor meus vivit”[85] и т.д.

539. Доказательства пришествия Иису­са Христа. — Почему сохранилась Книга Руфь? По­чему — рассказ о Фамари?

540. В Евангелии о девстве Пречистой Девы упо­минается лишь в связи с рождением Иисуса Христа. Все связано с Иисусом Христом.

541. Доказательства, связующие во­едино Ветхий и Новый Заветы. — Чтобы одновременно доказать истинность и Ветхого, и Нового Заветов, довольно привести те пророчества, содержа­щиеся в первом, которые потом сбываются во втором. Чтобы правильно истолковать эти пророчества, нужно прежде всего уяснить их смысл. Ибо если считать, будто все они — односмысленны, то несомненным выводом из них станет утверждение, что никакой Мессия людям не явится; но если в этих пророчествах есть и второй смысл, то столь же несомненно, что пришествие Иисуса Христа и есть пришествие Мессии.

Итак, вопрос сводится к тому, есть ли в предсказа­ниях пророков второй смысл.

Вот доказательства того, что у Священного Писания два смысла, приданных ему Иисусом Христом и апос­толами.

1. Доказательство, почерпнутое в самом Священном Писании;

2. Доказательство, почерпнутое в учении раввинов; Моисей Маймонид утверждает, что у Писания два лика и что пророки только о пришествии Иисуса Христа и пророчествовали;

3. Доказательство, почерпнутое в Каббале;

4. Доказательство, почерпнутое в мистическом тол­ковании самими раввинами Священного Писания;

5. Доказательство, почерпнутое в основополагающих началах, утверждаемых раввинами: в том, что смыслов два, что будет два пришествия Мессии — одно испол­ненное величия, другое — уничижения, в зависимости от стоящей перед ним цели, что пророки только о Мес­сии пророчествовали, что Завет не вечен и после при­шествия Мессии изменится, что тогда уже не будут вспоминать о Красном море, что иудеи и язычники пере­мешаются;

6. Доказательство, почерпнутое с помощью того клю­ча, который дают нам Иисус Христос и апостолы.

542. Образы. — Господь, возжелав сотворить для Себя народ, облеченный святостью, который Он обо­собит от всех других народов, и освободит от врагов, и поселит в месте покойном, обещал, что так оно и будет, и устами Своих пророков предсказал место и обстоятельства Своего пришествия. И притом, дабы укрепить надежду в избранных Своих, Он во все вре­мена являл им Свой образ, многажды подтверждая и волю, и власть даровать этому народу спасение. Ибо Адам был и свидетелем сотворения человека, и храни­телем обета ниспослать людям Спасителя, рожденного смертной женщиной, а люди в ту пору, столь недавно сотворенные, еще не забыли и о сотворении своем, и о грехопадении. Когда ушли из этого мира все, воочию видевшие Адама, Господь послал людям Ноя, и спас его, и затопил всю землю, подтвердив этим чудом, что властен спасти род человеческий, и желает его спасти, и породит от смертной женщины Того, чье пришествие Он некогда возвестил. Этого обещания было доволь­но, чтобы укрепить людские чаяния. Когда память овсемирном потопе была еще совсем свежа в людской памяти, когда еще не умер Ной, вот тогда Господь и дал Свой обет Аврааму, а когда еще не умер Сим, Господь послал Моисея, и т. д.

543. Что Иисус Христос будет мал в начале Своем, а потом станет великим: камень пророка Даниила.

Если бы я ничего не слышал о пришествии Мессии, все равно после столь поразительных предсказаний о будущем миропорядке, предсказаний, которые, как мне доподлинно ведомо, сбылись, у меня не осталось бы сомнений, что они отмечены Господней печатью. И если бы мне. стало ведомо, что те же книги предсказывают пришествие Месеии, я постарался бы уяснить себе, ве­рить ли этому; узнав, что речь идет о времени, пред­шествующем разрушению второго храма, я сказал бы: “Да, Он приходил”.

544. Иисус Христос, предсказанный и во времени, и во всем ходе событий: Законодатель, отошедший от чресел Его, и четвертая монархия. Какое счастье — видеть этот свет в этом мраке!

Как прекрасно взирать глазами веры на Дария и Кира, на Александра, римлян, Помпея и Ирода, как прекрасно что-то свершать, не сознавая этого, во славу Евангелия!

545. Как прекрасно глазами веры взирать на историю Ирода, Цезаря!

546. Пророчества. — Время, обозначенное с по­мощью рассказа о положении иудеев, положении языч­ников, положении храма, с помощью летосчисления.

547. Нужна великая смелость, чтобы предсказать одно-единственное событие под столь разными углами зрения: четыре монархии, идолопоклонные или язычес­кие, конец царствования Иуды и семьдесят недель, — все это должно было соотноситься во времени и все происходить до разрушения второго храма.

548. Пророчества. — Семьдесят седьмин про­рока Даниила — срок сомнительный в начале пророче­ства, потому что не совпадает с другими сроками, указанными в том же пророчестве, и не менее сомнителен в конце, потому что не совпадает со сроками, указан­ными другими хронологами. Но колебания в сроках не превышают двух сотен лет.

549. О том, что Завет насквозь пронизан образами.

550. Две ошибки: 1. Понимать все буквально; 2. Понимать все символически.

551. Выступить против преувеличения образности.

552. Иные образы ясны и самоочевидны, но есть и другие, притянутые, можно сказать, за волосы и убе­дительные только для тех, кто и без них убежден. Они похожи на образы из Апокалипсиса, но, в отличие от апокалипсических, лишены несомненности, причем в та­кой степени, что было бы в высшей степени неспра­ведливо утверждать, будто они столь же естественны и обоснованы самой сутью дела, как многие образы из нашего Завета, ибо нет в них и следа вот такой убе­дительности. Так что никакого знака равенства тут ста­вить нельзя. Не должно путать их и уравнивать между собой, забывая о том, что, пусть и сходные одним концом, они так резко отличаются другим: когда ино­сказания исходят от Бога, в них заложены такие от­кровения, которые побуждают с благоговейным трепетом относиться и ко всем темнотам.

Например, иным местам, изложенным затемненным языком, не понимающие этого языка люди способны придать самый нелепый смысл.

553. Вздорные выдумки апокалиптиков, преадамитов, милленариев. — Вот при­близительно как рассуждают люди, которым взбредает на ум в основу какой-нибудь вздорной выдумки поло­жить Священное Писание: “В Писании сказано: "Не прейдет род сей, как все сие будет", из чего я сделаю вывод, что этот род сменится другим родом, и такая последовательность никогда не нарушится. Во второй книге Паралипоменон говорится о Соломоне и о царе, словно о двух разных людях, поэтому я буду утверждать, что речь идет и впрямь о двух разных людях”.

554. Я вовсе не утверждаю, что в букве “мем” со­держится некий мистический смысл.

555. Образы. — Если Слово Божие, всегда ис­тинное, в буквальном смысле неверно, Оно истинно в смысле духовном. “Sede a dextris meis”[86] — в буквальном смысле слова эти неверны, и, значит, они истинны в смысле духовном. В подобные слова люди вкладывают свое, человеческое представление о Господе, и означают они только одно: если в данных обстоятельствах у че­ловека возникает намерение посадить кого-то по правую руку от себя, такое же намерение возникнет и у Бога. Итак, речь идет именно о намерении Господа, а не о том, как Он его воплощает в действие. Вот почему, когда сказано: “Господь воспринял аромат ваших куре­ний и в награду за них одарит вас тучными землями”, это означает, что у Господа появилось намерение воз­наградить вас за этот фимиам, как появилось бы оно в подобных обстоятельствах у смертного человека, ибо и вы отнеслись к Нему так, словно Он — смертный че­ловек, которому другой смертный человек воскуряет фи­миам. Это относится и к таким речениям, как iratus est[87], “Бог ревнитель” и др. Ибо все, относящееся к Господу, будучи непостижимо, не может быть выражено другими словами, и Церковь употребляет их и сегодня: “Quia confortavit seras”[88] и т. д.

Нам не дозволено вычитывать в Священном Пи­сании смысл, который оно не пожелало открыть нам прямыми словами.. Поэтому нельзя утверждать, что за­крытое “мем” у Исайи означает шестьсот, — нам это не было открыто. Нигде не сказано, что конечные “цаде” с отсутствующим “хе” означают таинства. Поэтому нам не дозволено утверждать это, и еще меньше дозволе­но утверждать, что это своего рода философский ка­мень. Но мы говорим, что смысл буквальный не есть истинный смысл, потому что об этом говорили и про­роки.

556. Образы. — Дабы стало ясно, что весь Вет­хий Завет построен на образах и что пророки под зем­ными благами разумели совсем другие блага, нужно показать:

Во-первых, что иное понимание оскорбительно для Господа;

Во-вторых, что в них содержится прямое обещание земных благ, и тем не менее они тут же утверждают, что их речи темны и смысл этих речей не будет понят. Из чего явствует, что скрытый смысл отнюдь не тож­дествен лежащему на поверхности и, значит, что про­роки говорили о неких других жертвах, другом Осво­бодителе и т. д. Они говорили, что лишь в последние дни уразумеют смысл их речей. Иеремия XXX, по­следний стих.

Третье доказательство — их рассуждения противо­речивы и сами себя сводят на нет. Поэтому, утверждая, будто в слова “Завет” и “жертва” они вкладывали тот же смысл, что Моисей, мы тем самым признаем суще­ствование этих явных, бросающихся в глаза противоре­чий. Меж тем, чтобы понять, какой смысл вкладывает автор...

557. Похоть стала до того натуральна для нас, что превратилась во вторую нашу натуру. Так что в каждом из нас теперь две натуры: хорошая и дурная. А где Господь? Там, где вас нет, и царство Божие внутри вас. Раввины.

558. Противоречие. — Мы не можем делать вид, будто все в порядке, пока не приведены к согласию все наши противоречия, причем не только согласуемые, но и прямо противоположные друг другу. Чтобы понять любого автора, следует согласовать в его труде все про­тиворечащие друг другу места.

Таким образом, чтобы понять Священное Писание, мы должны постичь заложенный в нем руководящий смысл, который приводит в согласие все противоречащие друг другу места. Тут мало найти единый смысл в мес­тах, друг с другом согласуемых, тут нужно найти смы­словое единство даже в местах, по смыслу противопо­ложных.

Труд любого автора имеет некий единый смысл, при­водящий к согласию все противоречия, или же он вовсе лишен смысла. Мы никак не можем сказать, что Свя­щенное Писание и книги пророков лишены смысла, — для этого в них слишком много здравого смысла. Значит, нам остается одно: искать смысл, согласующий все про­тиворечия.

Значит, иудеям не был открыт этот истинный смысл, а вот в Иисусе Христе все противоречия приходят к согласию.

Иудеи никак не могли бы согласовать предсказание пророка Осии о том, что не будет у них ни царя, ни Князя с пророчеством Иакова. Если принимать все, ска­занное о законе, жертвоприношениях, царстве в прямом смысле, согласовать эти места между собой просто не­возможно. Отсюда с неизбежностью следует вывод: их нужно считать иносказаниями. Иначе нам не удастся согласовать не только сказанное одним пророком или в одной книге, но даже сказанное в одной главе, причем ясно, что любое из помянутых мест — отнюдь не ого­ворка: к примеру, слова пророка Иезекииля (глава XX) о том, что иудеи будут жить по заповедям Господним и не будут жить по ним.

559. Образы. — Если закон и жертвоприношения воплощают в себе истину, они с неизбежностью будут угодны Господу и не могут быть неугодны Ему. Если же они — образные выражения, то с неизбежностью будут и угодны, и неугодны.

Так вот, все Писание гласит о том, что они и угодны Ему, и неугодны. Там сказано, что и закон изменится, и жертвоприношения изменятся, что не будет у иудеев ни царя, ни князя, ни жертвоприношений, появится Но­вый Завет, что закон обновится, что обряды их негодны, а жертвы омерзительны Господу, что Он никогда не желал подобных жертв.

И, в противоречии с этим, там сказано, что закон дан на веки веков, что этот Завет вековечен, что жер­твоприношения вековечны, что не отойдет скипетр от их, доколе не приидет Примиритель.

Говорят ли эти утверждения, что их нужно понимать только буквально? Нет. Говорят ли о том, что их нужно понимать только как образные выражения? Нет. Но они говорят о том, что их нужно понимать или в смысле буквальном, или как образы. Но если первое утверж­дение невозможно истолковать буквально, то, значит, это некий образ.

Все приведенные места не поддаются буквальному пониманию, но все они могут быть поняты как образ­ные выражения: следовательно, смысл их не в букве, а в образе. Agnus occisus est ab origine mundi[89]. Juge sacrificium[90].

560. Исайя, LI: Красное море, образ Искупления. “Ut sciatus quod filius hominis habet potestatem remittendi peccata, tibi dico: „Surge"”[91].

Господь, желая показать, что Он может сотворить святой народ, чья святость незрима, и преисполнить веч­ной славы, сотворил чудеса, всем зримые. Так как при­рода — образ Его благодати, Он свершил с ее дарами то, что должно было свершить с дарами благодати, дабы все узнали, что если Он обладает силой творить зримое, то обладает и властью творить незримое. И вот Его произволением этот народ спасся от всемирного потопа, и начало свое повел от Авраама, и освободился от вра­жеских пут, и зажил в покое.

Свершил все это Господь не ради спасения людей от потопа, не ради того, чтобы целый народ произошел от Авраама, а потом поселился на тучных землях. И даже благодать — лишь образ славы, ибо не она — конечная цель. Ее образом был закон, а сама она — образ славы, но, будучи образом, она также — начало начал или причина.

Обыденная жизнь людей подобна жизни святых. И те и другие ищут довольства, только источники этого довольства у них разные, именуют врагами своими тех, кто этим поискам мешает, и т. д. Таким образом, Гос­подь явил Свою силу даровать блага незримые, показав Свою власть над благами зримыми.

561. Образы. — Господь, возжелав лишить вер­ных Своих суетных благ и дабы ведали, что Он не бессилен даровать эти блага, создал иудейский народ.

562. Слово Господне равно не отличается и от Его намерения, ибо Он истинен, и от Его дела, ибо Он всемогущ; точно так же способы не отличаются от Его цели, ибо Он премудр. Берн., ult. serm., in Mis­sus[92].

Блаженный Августин, De civ. Dei, V, 10. Это пра­вило всеобъемлющее: Господь может все, кроме того, что было бы отрицанием Его всемогущества: Он не может умереть, быть обманутым и т.д., солгать и т.д.

563. И тем не менее этот Завет, сотворенный, чтобы ослеплять одних, а другим открывать глаза, даже и в тех, кого Он ослепил, запечатлевал истину, которую должны были постичь другие. Ибо зримые блага, ко­торыми Господь осыпал их, столь великие и Божест­венные, не оставляли сомнения в Его власти даровать блага незримые и ниспослать Мессию.

Ибо природа — образ благодати, а зримые hv деса — образы чудес незримых. Ut sciatis... tibi dico: Surge[93].

Пророк Исайя (LI) говорит, что Искупление будет подобно переходу через Красное море.

И вот, исходом из Египта через море, поражением царей, манной небесной, всей родословной Авраама Гос­подь явил людям Свою власть даровать спасение, на­питать хлебом небесным и т.д.; так что этот враждеб­ный народ есть образ и подобие того самого Мессии, которого он не признает, и т. д. — Так Господь научает нас тому, что все это — только образы, а также тому, что означает “истинно свободный”, “истинный иудей”, “истинное обрезание”, “истинный хлеб небесный”.

Киркерус и Уссериус.

В этих обетованиях Господних каждый находит то, что ищет в глубинах собственного сердца, блага бренные или блага духовные, Бога или смертных тварей, но с той разницей, что ищущие смертных тварей находят их, но тут же возникает ряд препон — запрет любить их, повеление поклоняться только Богу и любить только Его Одного — а это ведь одно и то же, — и, наконец, слова о Мессии, который приходил не для этих людей; меж тем ищущие Бога находят Его, и тут не будет никаких препон, будет лишь повеление любить только Его Одного и весть о Мессии, который в назначенные времена приходил, дабы даровать им столь желанные для них блага.

Следовательно, иудеи зрели чудеса, они внимали про­рочествам, которые потом сбывались, их Завет учил поклоняться только Богу и любить только Его одного, и вероучение это никогда не менялось. Значит, оно имело все признаки истинности: оно и было истиной. Но долж­но различать учение, которому следовали иудеи, от того, чему наставлял Завет. Это учение не содержало истины, хотя иудеи зрели чудеса и внимали пророчествам, и оно никогда не прерывалось, но не было в нем еще одного повеления: поклоняться только Господу Богу, любить только Господа Бога.

564. Завеса, скрывающая эти книги от иудеев, скры­вает их и от дурных христиан, и от всех, кто не исполнен ненависти к самому себе.

Но как приуготовлен к пониманию этих книг и к приятию Иисуса Христа человек, истинно себя ненави­дящий!

565. Образ сочетает в себе присутствие и отсутст­вие, удовольствие и неудовольствие. — У шифрованного письма два смысла: явный и тот, который именуют со­крытым.

566. Образы. — Портрет сочетает в себе при­сутствие и отсутствие, удовольствие и неудовольствие. Действительность исключает отсутствие и неудоволь­ствие.

Чтобы понять, являются ли закон и жертвоприно­шения образами или подлинной действительностью, сле­дует уяснить себе, как их понимали и толковали проро­ки — просто ли как знаки этого древнего союза, или видели в них живописное изображение чего-то иного, ибо в портрете мы всегда видим некий образ изобра­жаемого. Для этого только и нужно, что вникнуть в их речи. Говоря о том, что союз будет вечен, имеют ли они в виду тот самый союз, о котором говорят, что он изменится? То же самое относится к жертвоприноше­ниям и пр.

У шифра всегда два смысла. Когда мы наталкиваемся на важное послание, чей смысл совершенно ясен, а вмес­те с тем сказано, что он спрятан и затемнен, что он скрыт, дабы, прочитывая глазами это послание, его не видели и, понимая, не понимали, как же нам не прийти к выводу: перед нами зашифрованное послание с двой­ным смыслом, тем более что в нем не обобраться про­тиворечий, если его понимать буквально? Пророки со­вершенно ясно говорили, что Израиль всегда будет лю­бим Господом и что закон сохранится вовеки, и они же говорили, что люди не поймут смысла их речей, что он сокрыт.

Как же глубоко должны мы почитать людей, которые растолковывают нам зашифрованное, помогают понять его скрытый смысл, особенно когда заложенные там начала ясны и несомненны! А именно этим занимались Иисус Христос и апостолы. Они взломали печати, сдер­нули покровы, обнажили духовный смысл. И таким путем преподали нам, что враги людей — их собственные страсти, что Искупитель — воплощение духовности и царство Его — духовное царство, что будет два при­шествия: первое, исполненное уничижения, дабы прини­зить человека в гордыне его, и второе, исполненное сла­вы, дабы возвысить человека в уничижении его, что Иисус Христос — и Бог, и человек.

567. Образы. — Иисус Христос открыл им ду­ховный смысл, — без этого они не могли бы понять Священное Писание. — Вот два великих открытия.

1. Все, преподанное им, было преподано в образной форме: vere israelite, vere liberi[94], истинный хлеб небесный;

2. Господь, в унижении Своём, распятый на кресте: Христос должен был вознестись к славе Своей через страдание, должен был принять смерть, чтобы смертью Своей победить смерть. Два пришествия.

568. Образы. — Стоит нам однажды разгадать эту тайну — и все становится яснее ясного. Прочитайте под этим углом зрения Ветхий Завет и подумайте — подлинно ли нужны жертвоприношения, подлинно ли родословная Авраама была причиной благосклонности к нему Господа, подлинно ли земля обетованная была местом отдохновения? Нет. Следовательно, все это — лишь образы, фигуры речи. Подумайте и над всеми предписанными обрядами, над всеми установлениями, не имеющими целью своей милосердие, — и вы поймете, что и они — тоже образы.

Итак, все жертвоприношения, все обряды — либо образы, либо просто-напросто дурачество. Но смысл иных установлений, пусть и совершенно явный, слишком возвышен, чтобы счесть его дурачеством.

569. Образы. — Буква убивает; все происходит в форме образов — вот шифр, преподанный нам апос­толом Павлом. Христос должен был претерпеть смерт­ную муку: униженный Бог. Обрезание сердца, истинный пост, истинное, жертвоприношение, истинный храм. Про­роки не раз говорили, что все это нужно понимать не в буквальном, а в духовном смысле. — Мясо, но не то, что подвержено порче, а то, что порче не подвержено. “Истина сделает вас свободными”. Итак, другая сво­бода — лишь образ истинной свободы. “Я хлеб, со­шедший с небес”.

570. Есть люди, которые понимают, что единствен­ный враг человека — его собственная похоть, отвра­щающая от Господа, а не Господь Бог, а единственное его благо — Господь Бог, а не клочок тучной земли. Те, кто единственным благом почитают плотское благо, а единственным злом — помехи на пути к чувственным усладам, — пусть они допьяна напьются этими усладами и умрут. Но те, что всем сердцем ищут Господа и единственным злом почитают отлучение от Него, те, чье единственное желание — приобщиться Ему, те, у кого нет других врагов, кроме помех на пути к Господу, других горестей, кроме сознания: вот, вражеское кольцо все теснее смыкается вокруг них, — пусть эти люди утешатся, я принес им счастливую весть: им дарован Освободитель и я помогу узреть Его. Я покажу им, что есть у них Бог, но другим показывать не стану.

Я помогу им постичь, что возвещено пришествие Мессии, который освободит их от врагов, что одно пришествие уже было, но ради освобождения от неправед­ных, а не от врагов.

Когда Давид предрек, что Мессия освободит Свой народ от врагов, это можно было толковать в смысле грубо плотском, то есть что Он освободит от египтян, и тогда я не сумел бы доказать, что пророчество сбылось. Но можно понять и так, что речь идет о беззаконных, ибо истинные враги не египтяне, а беззаконные.

Итак, слово “враг” двусмысленно. Но поскольку в другом месте сказано, что Он избавит свой народ от грехов, поскольку о том же говорит Исайя и другие пророки, всякая двусмысленность исчезает, у определе­ния “враги” остается один-единственный, вполне явный смысл — “беззаконные”. Потому что, имея в виду гре­хи, Он вполне мог назвать их врагами, но, разумея врагов, никогда не назвал бы их беззаконниками.

Следовательно, и Моисей, и Давид, и Исайя упот­ребляли одинаковые слова-определения. Так возьмется ли кто-нибудь утверждать, что они не вкладывали в них одинаковый смысл, что Давид, разумевший, несомненно, под врагами беззаконных, не заимствовал этот смысл у Моисея, который именно его вкладывал в слово “враги”?

Когда Даниил (гл. IX) молит Господа избавить народ от врагов, он врагами называет грехи народа и, дабы это было понятно, рассказывает, как ему явился архангел Гав­риил и принес весть, что молитвы его услышаны, что ждать определено всего семьдесят седьмин, чтобы запеча-. таны были грехи и заглажены преступления, и Освобо­дитель, Святой святых, принесет с Собою справедливость вечную, не законом земным установленную, а вечную.

5. Причина употребления образных иносказаний. Основы христианского вероисповедания

571. Следует перенести в главу “Основы” то, что по­мещено в главе “Образные выражения” и касается причи­ны появления определенных образов: почему предсказано первое пришествие Иисуса Христа; почему это предска­зание изложено туманным слогом.

572. Fac secundum exemplar quod tibi ostensum est in monte[95].

Итак, вероисповедание иудеев основано было на сход­стве с истиной Мессии, и эта истина была признана вероисповеданием иудеев, которое следует считать ее об­разным выражением.

У иудеев истина выступает лишь как образ, в не­бесах она неприкровенна. В христианском вероучении она прикровенна и познаваема при сопоставлении с об­разом.

Образ был основан на истине, истина была позна­ваема на основе образа.

573. Дела Господни вовек останутся неисповедимы для тех людей, которые не постигли важнейшего: одних Он пожелал ослепить, других — сделать зрячими.

574. Как объяснить появление образ­ных выражений. — (Их цель — захватить внима­ние народа плотского и сделать его восприемником Завета, преисполненного духовности); дабы этот народ поверил в пришествие Мессии, оно должно было быть заранее пред­сказано, притом людьми безупречными, исполненными го­рячей, ревностной, неуклонной веры и прославленными по всей земле.

Для свершения Своего намерения Господь избрал этот плотский народ и сделал его хранителем проро­честв, предрекающих пришествие Мессии, Освободите­ля и Расточителя плотских благ, оному народу столь любезных. И народ иудейский пылко почитал своих пророков и являл всему миру те книги, где предсказано пришествие Мессии, и всем племенам возвещал, что произойдет оно именно тогда и так, как предсказано в этих книгах, всему миру открытых. И эти же самые иудеи, обманутые постыдно жалким обликом, в котором Он явился, стали Его лютыми врагами. Вот так и по­лучилось, что народ, менее любого другого благоволящий к нам, но исполненный небывалого пыла и тщания в соблюдении своего закона, хранит книги пророков в пол­ной неприкосновенности.

Вот почему в пророчествах под смыслом плотским, любезным этому народу, таится другой, ему враждебный духовный смысл. Будь он явен, иудеи не смогли бы проникнуться к нему любовью и, будучи не способны нести его в сердцах своих, не стали бы столь ревностно хранить свои книги, равно как и свои обряды; ну, а если бы они прониклись любовью к этим духовным обетованиям и сохранили их, не изменив ни слова, до пришествия Мессии, свидетельства иудеев не имели бы никакой силы, потому что были бы подсказаны любовью к обетованиям Господним.

Поэтому правильно, что духовный смысл не прояс­нен; с другой стороны, если бы его вообще нельзя было уразуметь, он не послужил бы свидетельством грядущего пришествия Мессии. Как же были достигнуты обе цели? Духовный смысл во многих местах скрыт под слоем мирских бытописаний, но в нескольких — столь неприкровенен и к тому же уснащен столь точными предска­заниями обстоятельств и времени пришествия, что смысл этот ясен как белый день; помешать пониманию духов­ного смысла, такого очевидного в этих пассажах, может лишь слепота, подобная той, которую плоть насылает на разум, когда хочет подчинить его себе и принудить к молчанию.

Так вершил Свои дела Господь. Во множестве мест духовный смысл скрыт под совсем другим смыслом, а в некоторых, совсем немногих, открыт, но не настоль­ко, чтобы там, где он прикровенен, двусмысленность сменилась бы полной ясностью, а ровно настолько, чтобы там, где открыт, единый его смысл был несо­мненен.

Никакой ошибки здесь не могло быть, впасть в заблуждение способен был лишь этот столь плотский народ.

Ибо что помешало им оценить щедро обещанные истинные блага, что, кроме их собственной алчности, для которой только земные блага и существуют? Но те, для кого нет блага вне Господа, только Ему и воздавали все эти блага. Ибо людской волей всегда движет одно из двух определяющих начал: алчность или милосердие. Это вовсе не значит, что алчность не может сочетаться с верой в Бога, а милосердие — с любовью к земным благам, но алчность прибегает к Богу, чтобы приобщить себе побольше земных благ, меж тем как милосердие прибегает к земным благам, чтоб приоб­щиться Богу.

Итак, конечная цель в том, чтобы всё и вся назвать своими именами. И любой встающий помехой на этом пути именуется врагом. Поэтому смертные существа, даже исполненные самых добрых чувств, — враги пра­ведных, если отвращают их от Бога, и Сам Господь Бог — враг тех, чью жадность Он испытует.

Таким образом, поскольку смысл слова “враг” опре­деляется конечной целью, праведные разумели под ним собственные свои страсти, а люди плотские — вавило­нян; таким образом, это понятие было затемнено только для неправедных. Что и разумел пророк Исаия, говоря: “Signa legem in electis meis”[96] и называя Иисуса Христа скалою соблазна. Но “блажен, кто не соблазнится о Мне!”.

Пророк Осия замечательно выразил это в конце сво­ей книги: “Кто мудр, чтобы разуметь это?.. Ибо правы пути Господни, и праведники ходят по ним, а беззакон­ные падут на них”.

575. Образность. — Алчность, как ничто дру­гое, сходствует с милосердием и, как ничто другое, противоположна ему. Вот почему иудеи, владевшие мно­жеством благ, которые услаждали их алчность, так со­ответствовали христианам и были им так противопо­ложны. Именно поэтому они обладали двумя необхо­димейшими свойствами: так соответствовали Мессии, что как бы представляли Его, и были так противо­положны Ему, что свидетельства их не вызывали со­мнения.

576. Образность. — Господь, избрав Своим оружием вожделения иудеев, тем самым заставил этих людей служить Иисусу Христу [исцелявшему от вож­делений].

577. Плотские иудеи не понимали ни величия, ни уничижения Мессии, предсказанного их пророками. Они не распознали Его во всем Его величии, когда Он говорил, что Мессия, хотя и сын Давидов, будет гос­подином Давида, что был прежде, нежели Авраам, и видел Авраама; они не поверили в Его вековечное ве­личие. Не распознали они Мессию ни в уничижении Его, ни в смерти. “Мессия пребывает вовек, — гово­рили они, — этот же говорит, что вознесену быть Сыну Человеческому”. Итак, они не поверили Ему, ни смерт­ному, ни бессмертному: они искали в Нем одно только плотское величие.

578. Ослепление Священным Писа­нием. — “Священное Писание гласит, — говорили иудеи, — что, когда Христос придет, никто не бу­дет знать, откуда Он. Священное Писание гласит, что Христос пребудет вечно, а этот говорит, что умрет”.

Святой Иоанн говорит: “Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не верили в Него... Потому не могли веровать в Него, что, как сказал еще Исайя, народ этот ослепил глаза свои...”

579. Величие. — В христианской вере такое ве­личие, что по справедливости отлучены от нее те люди, которые не дают себе труда искать пути к ней, если поначалу этот путь скрыт от них. И смеют ли они роптать, если кто ищет, тот обрящет?

580. Избранным все идет во благо, даже темноты в Священном Писании, потому что они почитают эти темноты из-за Божественного света откровений. Ну, а другим все идет во зло, даже эти откровения, потому что они кощунственно хулят их из-за невнятных им темнот.

581. Обычное отношение мирян к Цер­кви: Господня воля одних ослепить и просветить других. — Ход событий доказал Бо­жественное происхождение этих пророчеств, и, значит, ко всему остальному также надлежит относиться с полной верой. И вот каким с этой точки зрения представляется нам весь миропорядок.

Когда чудеса сотворения мира и всемирного потопа изгладились из памяти человечества, Господь ниспослал людям закон, и чудеса Моисея, и пророков, которые предсказывали события преходящие; дабы подготовить людские умы к чуду непреходящему, Он равно готовит и пророчества, и их свершение, но люди могут усом­ниться в них, а Господь желает, чтобы никаких сомнений ни у кого не было и т. д.

582. Света всегда довольно, чтобы просветить из­бранных, и темноты всегда довольно, чтобы вселить в них смирение. Темноты всегда довольно, чтобы ослепить отлученных, и света всегда довольно, что­бы осудить . и показать непростительность их вины. (Блаженный Августин, Монтень. “[Раймунд] Сабунд-ский”.)

Родословная Иисуса Христа помещена в Ветхом Завете среди такого множества никому не нужных родословных, что ее просто немыслимо обнаружить. Если бы Моисей перечислил предков только Иису­са Христа, это было бы слишком заметно. Если бы он их совсем не назвал, это могло бы пройти не­замеченным. Но, в общем, кто внимательно читает Ветхий Завет, тот обнаружит родословие Иисуса

Христа и там, где речь идет о Фамари, и в Книге Руфь и т. д.

Те, что приказывали совершать жертвоприношения, понимали их бесполезность, те, что вслух говорили о бесполезности жертвоприношений, продолжали их со­вершать.

Если бы Господь дозволил людям исповедовать лишь одну-единственную веру, она была бы слишком уж оче­видна; но вдумайтесь в существующую ныне путаницу вероисповеданий — и вы сразу различите среди них веру истинную.

Основное положение: Моисей был наделен острым умом. Следовательно, руководствуйся он рассудком, Моисей не стал бы утверждать то, что с этим рас­судком несовместно. -

Таким образом, все, что кажется явной слабостью, на деле оборачивается силой. Например: два родо­словия — апостола Матфея и апостола Луки. Разве же не очевидно, что тут не могло быть никакого сго­вора?

583. Образы. — Иудейский народ состарился, так и не расставшись с этими своими насквозь земными убеждениями: что Господь возлюбил Авраама, и его потомков, и потомство этих потомков; что поэтому Он их размножил, и отличил среди других народов, и вос­претил с оными народами смешиваться; что вывел их из Египта, где они томились в плену, осыпав при этом столь великими милостями; что напитал их в пустыне манной небесной; что привел их в страну тучных земель; что даровал им царей и храм на диво благообразный, где они должны были приносить в жертву животных, дабы очиститься кровью этих жертв, и что, в довершение всего, обещал прислать им Мессию и сделать потом владыками всего земного мира, и предсказал время, ко­гда обещанное пришествие свершится.

Мир состарился, так и не расставшись с этими плот­скими заблуждениями, в предсказанный срок свершилось пришествие Иисуса Христа, но отнюдь не в ожидаемом ореоле славы, и они даже помыслить не могли, что это — Мессия. После Его смерти апостол Павел стал учить людей тому, что все это происходило с ними как образы, что царство Божие не во плоти, но в духе; что враги людей не вавилоняне, а собственные их страсти; что Господу угодно не святилище рукотворное, а воз­веденное в сердце чистом и смиренном; что обрезание плоти бесполезно, а надобно обрезание сердца; что Мои­сей ие дал им хлеба небесного и т. д.

Но Господь, не желая открывать грядущие собы­тия народу, недостойному подобного знания, желая, од­нако, предсказать их, дабы внушить веру в них, со всей точностью предсказал время, когда они свершатся, иногда — прямыми словами, а зачастую в образных выражениях, чтобы любящие образы над ними заду­мались, а любящие воплощенное в этих образах Его узрели.

Те места в Священном Писании, где милосердие прямо не названо,— суть образные выражения. Все Священное Писание только милосердию и посвящено. А если оно прямо не названо, значит, перед нами его образное выражение. Ибо, поскольку цель — одна, если она не названа прямо, значит, дана в образе.

Господь разнообразит Свой проходящий красной нитью через все Священное Писание наказ о милосер­дии, дабы ублаготворить наше любопытство, всегда ищу­щее разнообразия, но, разнообразя, неизменно ведет к единственно нужному для нас. Ибо нужно для нас толь­ко одно, а мы любим разнообразие, и Господь с помо­щью разнообразия, ведущего к единой цели, дарует нам и то и другое.

Иудеи так любили образы и так ждали их вопло­щения, что не распознали действительных событий, этими образами воплощаемых, когда события и впрямь свер­шились в предсказанное время и в предсказанных об­стоятельствах.

Раввины принимают за образ сосцы Жены и вообще все, что не выражает прямыми словами единственную признаваемую ими цель, а именно — бренные блага. А христиане даже Евхаристию принимают за образ той Славы, к которой влекутся душой.

584. Иудеи, призванные покорять народы и царей, были рабами греха; христиане, чье призвание — слу­жить и покорствовать, — чада свободы.

585. Не буквоеды. — Когда святой Петр и другие апостолы рассуждают о том, что следует от­менить обрезание, а это значит — нарушить закон, установленный Господом, они не заглядывают при этом в книги пророков, они просто помнят о нисхождении Духа Святого и на необрезанных. По их здравому рас­суждению, Господу угодны все, восприявшие Его Свя­той Дух, и нет нужды следовать букве закона. Они знают, что закон обретает свой конец в Святом Духе, и, значит, для восприявших Святой Дух обрезание не надобно.

586. Святой Павел сам говорит, что найдутся люди, которые вздумают запрещать браки, и сам же говорит коринфянам о браке, как бы ставя при этом ловушку. Ибо если какой-нибудь из пророков сказал одно, а свя­той Павел скажет потом другое, его начнут поносить за это.

587. Возражение. — Совершенно очевидно, что в Священном Писании далеко не все продиктовано Свя­тым Духом. — Ответ. — Но там нет и ничего та­кого, что было бы во вред вере. — Возражение. — Но Церковь учит, что там все от Святого Духа. — Ответ. — Мой ответ состоит из двух пунктов: во-первых. Церковь никогда этого не утверждала, а во-вторых, если бы и утверждала, ее правоту можно было бы доказать.

На свете множество людей с кривым умом.

Дионисий милосерден: он был на своем месте.

По-вашему, пророчества, которые приведены в Еван­гелии, для того дошли до нашего времени, чтобы вну­шить вам веру? Нет, для того, чтобы отстранить от нее вас.

588. Признайте же истинность этой веры, вопреки тому, что она так затемнена, что мы еле различаем исходящий от нее свет, вопреки даже тому, что вовсе не стремимся ее познать.

589. Дабы Мессия был признан добронравными и не признан злонравными, Господь пожелал предсказать Его пришествие именно так, как предсказал. Если бы обстоятельства этого пришествия были предсказаны со всей ясностью, не затемнилось бы зрение даже у самых злонравных. Но если бы и время было затемнено, за­темнилось бы зрение и у добронравных, ибо сердечная их доброта не помогла бы понять им, что, скажем, за­крытое “мем” означает шесть столетий. Но время при­шествия было предсказано ясно, а обстоятельства — в образных выражениях.

Вот и получается, что, хотя время предсказано ясно, злонравные, считая, что обещанные блага — блага зем­ные, сбиваются с толку, в отличие от добронравных. Ибо понимание того, каковы они, обещанные блага, полностью зависит от подсказки сердца, именующего благом все, что ему любезно, а понимание того, когда наступит предсказанное время, в. подсказке сердца не нуждается. Так что ясное предсказание времени и за­темненное — будущих благ вводит в обман только зло­нравных.

590. Время первого пришествия было предсказано, о времени второго ничего не ведомо, потому что первое должно было произойти прикровенно, а второе произой­дет столь явно и в таком ореоле славы, что и враги не смогут закрыть на него глаза. Но так как Он должен был явиться в образе, окутанном безвестностью, и дабы Его узнали те, кто глубоко проник в смысл Священного Писания...

591. Что говорят пророки об Иисусе Христе? Что Он, несомненно, станет Богом? Нет, что Он — Бог истинно сокровенный, что будет не признан, что мало кто поймет — да, это пришел Он, что станет камнем преткновения, о который многие споткнутся, и т. д. Так пусть больше не порицают нас за недостаточную ясность, ибо она входила в наши намерения.

Но, говорят иные, у пророков есть совсем темные выражения. — А иначе Иисус Христос не стал бы кам­нем преткновения, меж тем именно такова была цель пророков: Ехсаеса...[97]

592. Моисей в начале своих поучений говорит о Троице, о первородном грехе, о Мессии. Давид, важ­нейший свидетель: царь, источающий доброту, способ­ный прощать, великодушный, разумный, могуществен­ный; он пророчествует, и вот чудо его сбывается, и всего не перечислить; будь он тщеславен, ему ничего не стоило бы объявить себя Мессией, ибо пророчества легче от­нести к нему, нежели к Иисусу Христу. То же самое относится и к Иоанну Крестителю.

593. Ирод верил в пришествие Мессии. Он отнял скипетр у Иуды, но сам был не из колена Иудина. И тогда появилась новая большая секта. Мессией иудеи признали Бар-Кохбу и еще некоего имярек. И слухи об этом шли в те времена повсюду: Светоний, Тацит, Иосиф Флавий. — А мог ли вообще существовать этот Мессия, с чьей помощью Иуда должен был навеки сохранить скипетр, но с чьим приходом должен был его утратить? Лучшего способа сделать зрячих незря­чими и слышащих неслышащими просто быть не мог­ло. — Проклятие, которому предают иудеи тех, кто всю историю делит на три эпохи.

594. “Homo existens, te Deum facis”. “Scriptum est: Dii estis, et non potest solvi Scriptura”. “Haec infirmitas non est ad mortem”. “Lazarus dormit”. “Et deinde dixit: Lazarus mortuus est”[98].

595. Мыслимо ли не благоговеть перед человеком, если он предсказывает события, которые сбываются, прямо заяв­ляет о своем намерении ослеплять и просветлять и переме­жает темнотами понятные речи о том, что затем сбывается?

596. Господу угоднее править нашей волей, нежели нашим умом. Полная ясность идет на пользу уму и во вред воле. Принизить гордячку.

597. Люди ухитряются даже истину превращать в кумир, меж тем истина, отделенная от милосердия, не Бог, а лишь Его подобие, кумир, который не заслужи­вает ни любви, ни поклонения; впрочем, еще меньше заслуживает любви и поклонения противоположность ис­тины, то есть ложь.

Я искренно могу любить полную темноту, но, если Господь ввергает меня в полутьму, эта неполная темнота мне всегда не по нраву, я не вижу в ней достоинств полной темноты, и потому она мне не нравится. Это плохо, это знак того, что темноту я превращаю в кумир и тем самым восстаю против установленного Господом порядка. А наш долг — преклоняться перед порядком, установленным Самим Господом.

598. О том, что Господь пожелал ос­таться Богом сокровенным. — Если бы на свете существовало только одно вероисповедание, Бог' открыто являл бы Себя в нем. Точно так же, как если бы мучениками были одни христиане.

Итак, Господь Бог сокрыт от людей, и любое веро­исповедание, которое умалчивает об этом, не зиждется на истине, и любое вероисповедание, которое не объяс­няет людям, почему Он сокрыт, не способно их просве­тить. Христианское вероисповедание ни о чем не умал­чивает и все объясняет: Vere, tu es Deus absconditus[99].

599. Если бы человека не окружала такая тьма, он не чувствовал бы всей своей порочности, если бы в этой тьме совсем не было света, он не надеялся бы на очи­щение. Поэтому не только справедливо, но и полезно для всех нас, что Господь отчасти сокрыт, отчасти от­крыт, ибо для человека равно опасно познать Бога, не познав горестного своего ничтожества, и познать горест­ное свое ничтожество, не познав Бога.

Глава II. НОВЫЙ ЗАВЕТ. ИИСУС ХРИСТОС

Введение. Иисус Христос Богочеловек, средоточие сущего

600. Вот поэтому я и отвергаю все другие вероуче­ния. Вот благодаря этому я нахожу ответ на все возра­жения.

И как справедливо, что Господь, исполненный такой чистоты, открывается только людям, очистившим свои сердца!

Вот поэтому христианство так для меня притягатель­но: его учение о нравственности столь возвышенно, что оно одно уже придает ему в моих глазах силу закона, но я вижу в нем и Другое важнейшее.

Я вижу, что с незапамятных времен существует на земле народ, древнейший из всех, когда-либо существо­вавших; множество раз людям было возвещено, что все они погрязнут в пороках, но в свой час к ним явится Искупитель; целый народ предсказывает Его пришест­вие, целый народ поклоняется Ему потом: это утверж­дает не какой-то отдельный человек, а множество людей, это предсказывает целый народ, ради этого и сущест­вующий на земле вот уже четыре тысячи лет. Их книги вот уже четыреста лет как рассеяны по всему миру. Чем больше я в них вчитываюсь, тем больше нахожу там истин: то, что предшествовало, и то, что последовало, и эта синагога, предсказавшая Его явление, и, нако­нец, сам этот народ, не имеющий ни кумиров, ни ца­ря, погруженный в горестное ничтожество, не имеющий пророков, но синагогу посещающий, народ, который, бу­дучи враждебен пророкам, предстает перед нами несрав­ненным свидетелем правдивости помянутых пророчеств, где уже все сказано и о его горестном ничтожестве, и даже о его ослеплении.

Я вижу эту цепь событий, эту веру, отмеченную печатью Бога в своей непререкаемости, долговременности, непрерывности, в нравственных своих основах, в том, как она воплощается в жизнь, чему учит, в том, чего уже достигла; и этот наводящий ужас и пред­сказанный мрак, в который погружены иудеи: Ens palpans in meridie[100]. Dabitur liber scienti litteras et dicet: “Non possum legere”[101]; скипетр еще крепко держит пер­вый чужеземный захватчик, слух о пришествии Иисуса Христа.

И я протягиваю руку к моему Спасителю, чье при­шествие предсказывали в течение четырех тысяч лет, и Он снизошел на землю, дабы в предсказанное время и в предсказанных обстоятельствах принять мученическую смерть за меня, и теперь я, искупленный Его милосер­дием, спокойно ожидая часа смерти в надежде на веко­вечное воссоединение с Ним, живу и радуюсь, дарует ли Он мне в щедрости Своей блага или, ради моего блага, посылает недолю, научив Своим примером тер­пеливо ее сносить.

601. Исток противоречий. — Бог, унижен­ный так глубоко, что приемлет смерть на кресте; Мессия торжествующий, смертью смерть попирающий. Две сути Иисуса Христа, два пришествия, две сути человеческой натуры:

602. Они кощунственно говорят о том, чего не ве­дают. Христианское вероучение зиждется на двух ос­новных положениях, и людям равно необходимо знать оба и равно опасно не знать то или другое, и равно безгранично милосердие Господа, отметившего оба Сво­ею печатью.

И тем не менее они берут на себя смелость утверж­дать, будто эти положения не взаимосвязаны. Муд­рецов, утверждавших, что Бог Един, преследовали, иудеев ненавидели, а о христианах и говорить не при­ходится.

В свете здравого смысла они понимали, что, если на земле существует вероучение, содержащее истину, оно должно стать центром всех земных устремлений, направленных к единственной цели — утверждению и возвеличиванию христианства; людские сердца долж­ны полниться чувствами, согласными с тем, чему оно учит нас, и, наконец, что оно должно до такой степе­ни стать целью и средоточием всех наших помыслов, дабы постигший его основы мог постичь и суть чело­веческой природы в частности, и весь ход миропорядка в целом.

И, ссылаясь на это, они дерзают кощунственно по­носить христианское вероучение, хотя совсем не разби­раются в нем4. Эти люди мнят, будто оно целиком сво­дится к поклонению Богу, которому приписывают ве­личие, могущество и вековечность; меж тем, будь это на самом деле так, христианство совпадало бы с деиз­мом, а оно почти так же далеко от него, как от ате­изма, являющего собой полную противоположность на­шей вере.

Тем не менее они, исходя из своей неверной посылки, делают вывод, что в христианстве не содержится истины, ибо попросту не понимают того главного, о чем свиде­тельствует все, нас окружающее: Господь Бог никогда не являет. Себя людям с той очевидностью, с какою мог бы явить.

Но пусть себе делают любые выпады против деиз­ма — они при этом никак не задевают христианского вероучения, вещающего о таинстве пришествия Искупи­теля, который, совмещая в Себе суть смертного человека и Божественную суть, освободил людей от бремени первородного греха и в Божественном Своем образе при­мирил с ними Бога.

Итак, христианство учит нас одновременно двум ис­тинам: первая гласит, что существует Бог, которому лю­ди способны причаститься, вторая — что, опороченные первородным грехом, они этого недостойны. Каждому человеку насущно важно познать обе эти истины, равно как опасно, познав Бога, не познать собственного своего горестного ничтожества или, познав все свое ничтоже­ство, не познать Искупителя, который может даровать ему исцеление. Первая из этих истин, не сопровождаемая второй, порождает гордыню, свойственную философам, познавшим Бога, но не ведающим своего ничтожества, вторая без первой порождает отчаянье, свойственное без­божникам, ведающим свое ничтожество, но не познав­шим Искупителя.

И так как человеку равно необходимо познать обе истины, милосердие Господне равно дозволяет открыть ему глаза на ту и другую. Этим и занято христианское вероучение, в этом и заключена его суть.

Обдумайте с этой точки зрения миропорядок, и вы поймете, что он сводится к утверждению главней­ших идей нашей веры: Иисус Христос — цель и сре­доточие всего сущего. Кто познал это, познал причину причин.

Заблуждающиеся лишь потому заблуждаются, что им неведома одна из этих двух истин. Ибо можно по­знать Бога, не познав при этом собственного своего горестного ничтожества, можно познать свое ничтоже­ство, не познав при этом Бога, но невозможно познать Иисуса Христа, не познав при этом и Бога, и горестное свое ничтожество.

Вот почему я и не стану доказывать здесь, опира­ясь на доводы, почерпнутые в мире природы, что Гос­подь Бог, Троица, бессмертие души истинно существу­ют, — ничего такого я здесь доказывать не стану, и не только в силу недостаточности моих знаний для по­дыскания доводов, способных переубедить закоренелыхбезбожников, но и в силу полной бесполезности и бес­плодности оных знаний, если человек не познал Иисуса Христа. И пусть он твердо уверен, что числовые про­порции суть истины нематериальные, вечные и завися­щие от основополагающей истины, содержащей их в се­бе и именуемой Богом, я все же никак не могу счесть этого человека далеко продвинувшимся по пути к спа­сению своей души.

Бог христиан — отнюдь не только Создатель гео­метрических истин и природных стихий; такие рассуж­дения подобают язычникам и эпикурейцам. Он не толь­ко Бог, властный над жизнью и благосостоянием людей, дарующий вереницу счастливых лет тем, кто Ему по­клоняется; такие рассуждения — удел иудеев. Но Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, Бог христиан — это Бог любви и утешения; Бог, преисполняющий Со­бою сердца и души тех, кем Он владеет; Бог, побуж­дающий их всем существом почувствовать свое низмен­ное ничтожество и все Его возвышенное, безграничное милосердие; сочетающийся с ними в глубине их душ; наполняющий эти души смирением, радостью, доверием, любовью; все их стремления сливающий в одно-един­ственное — в стремление к Нему.

Кто ищет Бога вне Иисуса Христа и ограничивает свои поиски одной лишь природой, тот либо не находит даже проблеска света, который помог бы ему в этих поисках, либо выдумывает свой собственный способ по­знания Бога и служения Ему без Посредника, тем самым обрекая себя на безбожие или почти столь же отврати­тельный христианскому вероучению деизм.

Без Иисуса Христа земной мир перестал бы суще­ствовать, потому что был бы обречен уничтожению или уподобился бы аду.

Если бы земной мир существовал, чтобы свидетель­ствовать людям о Боге, все вокруг источало бы зримое сияние Его Божественного величия, но, так как он су­ществует лишь радением Иисуса Христа и ради Иисуса Христа, ради того, чтобы свидетельствовать людям об их греховности, равно как об искуплении этой грехов­ности, все вокруг носит бьющую в глаза печать этих двух истин.

Все вокруг, не являясь прямым подтверждением или отрицанием бытия Божия, тем не менее внятно вещает, что Он есть, но желает Себя сокрыть. Все свидетель­ствует об этом.

Найдется ли на свете хоть один-единственный чело­век, который, познав природу, не познал бы одновре­менно горестного своего ничтожества? И разве единст­венно лишь тот, кто познал ее, единственно несчастен в этом мире? Человеку не должно совсем ничего не видеть, не должно ему и видеть так много, чтобы он вообразил, будто теперь всем овладел; ему должно ви­деть ровно столько, чтобы понять — он все утратил, должно видеть и не видеть; именно такова ныне при­рода...

Но какой бы точки зрения он ни придерживался, я не оставлю его в покое.

603. Итак, все вокруг свидетельствует о нынешнем положении человека, но свидетельство это требует пра­вильного понимания, ибо равно неверно и то, что все вокруг являет ему Бога, и то, что все скрывает Его. Правильно одновременно и то и другое, правильно, что Бог скрывает Себя от тех, кто пытается Его искушать, и открывает Себя тем, кто Его ищет, потому что люди одновременно и недостойны Господа, и способны Ему причаститься: недостойны из-за нынешней своей грехов­ности, способны благодаря первоначальной своей при­роде.

604. Какой вывод мы можем сделать из нашего вечного блуждания в потемках, кроме одного-единственного: мы недостойны?

605. Кто решается утверждать, что все люди слиш­ком мелки для причащения Богу, тот обладает поистине великим самомнением.

606. Если бы Господь Бог никогда и ни в чем не являл Себя, вывод из этого вековечного Его неприсутствия можно было бы сделать двоякий: либо что Бо­жества не существует вообще, либо что люди недостойны Его познать. Но так как Он то являет Себя, то скрывает, вывод из этого может быть только один. Если Господь Бог явил Себя хотя бы раз, значит, Он был, есть и пребудет во веки веков, из чего следует, что люди не­достойны своего Творца.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ПРИШЕСТВИЯ ИИСУСА ХРИСТА

1. Исполнение пророчеств и особенности этих пророчеств

607. Иисус Христос не желал, чтобы о Нем сви­детельствовали нечистые духи или те люди, на которых не лежала печать избранничества. Его свидетелями были только Господь Бог и Иоанн Креститель.

608. Наказ о милосердии никак нельзя считать не­ким иносказательным, образным предписанием. Гово­рить, что Иисус Христос, Чье пришествие означало замену образов истиной, пришел, дабы существовавшее прежде милосердие заменить лишь его образом, — го­ворить так попросту чудовищно; “если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?”

609. Пророки предсказывали, но не были предска­заны. Святые, что явились потом, были предсказаны, но не предсказывали. Иисус Христос был предсказан и предсказывал.

610. Иисус Христос, явленный в образе Иосифа: невинный, любимец своего отца, отправленный отцом на свидание с братьями, проданный ими за двадцать среб­реников и ставший благодаря этому их господином, их спасителем, и спасителем многих иноплеменников, и спа­сителем всего мира; ничего подобного не случилось бы, когда бы не замысел его погубить, не продажа в рабство, не осуждение за подобный поступок.

В темнице неповинный Иосиф меж двух преступни­ков; Иисус Христос на кресте меж двух разбойников. Иосиф предсказывает одному преступнику спасение, другому — смерть, хотя судьба их как будто во всем сходствует. Иисус Христос спасает избранных и про­клинает отверженных, хотя те и другие совершили оди­наковые преступления. Иосиф только предсказывает, но ничего не свершает, Иисус Христос свершает. Иосиф просит у того, кто спасется: пусть в дни своей славы вспомнит о нем, а разбойник, спасенный Иисусом Хрис­том, просит у Него: пусть не забудет о нем, когда приидет в царство Свое.

611. Когда после многих, ему предшествовавших, свершилось наконец пришествие Иисуса Христа, Он сказал: “Вот, Я пришел, и время исполнилось. Пред­сказанное пророками свершится в ходе времен, и говорю вам, Мои апостолы это свершат. Иудеев постигнет кара, Иерусалим будет вскоре разрушен, а язычники познают Бога. Мои апостолы свершат это после того, как на­следник виноградника будет вами убит”.

И потом апостолы сказали иудеям: “Вы будете про­кляты”, и язычникам: “Вы познаете Бога”. Так оно и произошло. (Цельс издевался над этим.)

612. Во время пришествия Мессии. — Aenigmatis[102], Иезекииль XVII. Его предтеча, Малахия III. Родится младенец, Исайя IX. Он родится в городе Вифлееме, Михей V. Всего чаще Он будет пребывать в Иерусалиме, а произойдет из колена Иудина и Да­видова.

Он сомкнет глаза пророкам и закроет головы про­зорливцам, Исайя VI, VIII, XXIX и т. д., и бу­дет благовествовать Евангелие нищим и малым сим, Исайя XXIX; вернет зрение слепым, исцелит сокру­шенных сердцем и выведет узников из темницы, Исайя LXI.

Он наставит на путь праведный и даст Свой Завет, во свет для язычников, Исайя LV, XLII, 1—7.

Пророчества должны быть сокрыты и запечатаны для нечестивых, Даниил XII, Осия, глава поел., 10, но внятны для разумеющих. Пророчества, говорящие о ни­щете Его, говорят, что Он — царь народов.

Исайя LII, 14 и т.д., LIII; Захария IX, 9. Проро­чества, предсказывающие Мессию, являют Его лишь как вождя язычников, лишь страждущим, но не воспа­ряющим к небесам, не судией. А те, что являют вот в таком облике — Творящего суд и пребывающего в славе Своей, — ничего не говорят о времени пришест­вия.

Что Он должен стать жертвой во искупление грехов рода человеческого, Исайя XXXIX, LIII и т. д. Он должен лечь в основание камнем краеугольным, драго­ценным, Исайя XXVIII, 16. Он должен стать камнем преткновения и скалою соблазна, Исайя VIII. Иерусалим должен споткнуться об этот камень. Строители должны отвергнуть этот камень, но Господь положит его во главу угла. Псалом CXVII, 22. И камень этот должен раз­растись и сделаться великою горою и наполнить всю землю, Даниил II.

Что вот так он будет отвержен, предан, Псалом CVIII; продан, Захария XI, 12; оплеван, обесчещен по­щечинами, осмеян, безмерно унижен, голод Его утолен желчью, Псалом LXVIII; грудь пронзена стрелами, За­хария XII; ноги и руки пригвождены, Он убит, об одеж­де Его бросают жребий.

Что Он воскреснет, Псалом XV; на третий день, Осия VI, 3. Что Он вознесется на небо, дабы воссесть одесную Отца, Псалом CIX. Что цари ополчатся на Него, Псалом II. Что, воссев одесную Отца, Он одер­жит победу над врагами Своими. Что земные владыки и все народы будут поклоняться Ему, Исайя LX.

Что иудеи будут и далее существовать как народ, Иеремия XXXI. Что они будут блуждать по земле, и не будет у них царя и т. д., Осия III; не будет пророков, Амос [II], ожидая спасения н не обретая его, Исайя LIX.

Обращение язычников Иисусом Христом, Исайя LII, 15; LV, 5; LX и т.д.; Псалом LXXXI — Осия

1, 9—10: “...Вы не Мой народ, и Я не буду вашим Богом. Но будет число сынов Израилевых как песок морской, которого нельзя ни измерить, ни исчислить; и там, где говорили им: “вы не Мой народ”, будут гово­рить им: “вы сыны Бога живого”.

613. Пророчества. — Что иудеи отвергают Иисуса Христа и будут отвергнуты Господом Богом, по­добно благородной лозе, которая приносит кислый вино­град. Что избранный народ будет непослушен, неблаго­дарен и упорен (populum non credentem et contradicentem[103]). Что Господь покарает иудеев слепотой и что среди бела дня они будут ходить ощупью, как слепые. Что перед Его пришествием явится предтеча.

614. Что тогда покончено будет с идолопоклонством, что этот Мессия повергнет в прах идолов и внушит людям благоговейную любовь к истинному Богу. Что будут повергнуты в прах капища, где поклонялись идо­лам, и все народы во всех концах земли будут приносить Ему в жертву не животных, а чистейшую гостию. Что Он станет царем иудеев и язычников. И вот этот царь иудеев и язычников, угнетаемый, обреченный теми и другими на смерть, становится владыкой тех и других и уничтожает поклонение Моисею в Иерусалиме, сре­доточии оного поклонения, превратив этот город в пер­вую Свою Церковь, и уничтожает поклонение идолам в Риме, средоточии оного поклонения, превратив этот город в главенствующую Свою Церковь.

615. Предсказания. — Было предсказано, что, когда наступит время и. придет Мессия, Он заключит новый союз и уже не будут говорить об исходе из Египта, Иеремия ХХШ, 5; Исайя XLIII, 16. И завет Свой Он запечатлеет не снаружи, но напишет на сердцах людей. И страх перед Ним, который существовал лишь снаружи, вложит в их сердца. Возможно ли не понять, что это и есть закон, лежащий в основе христианского вероучения?

616. Что Он научит людей стезям Своим. И никогда, ни до, ни после Него, не существовало человека, который учил бы истинам столь Божественным.

617. Что тогда “уже не будут учить друг друга, брат — брата и говорить: познайте Господа, ибо все сами будут знать Меня...” [Иеремия XXXI, 34] — “и будут пророчествовать сыны ваши...” [Иоиль II, 28] — “Но вот завет... закон Мой... на сердцах их напишу...” [Иеремия XXXI, 33].

Все это сводится к одному и тому же. Пророчест­вовать — это означает говорить о Господе, исходя не из внешних доказательств, а из внутреннего сиюминут­ного чувства.

618. Transfixerunt[104], Захария XII, 10. Что придет Освободитель, который сокрушит главу дьяволу и из­бавит Свой народ от всех беззаконий его, omnibus iniqui-tatibus[105]; что Господь даст тогда людям Новый Завет, и он пребудет вечно; что даст Он тогда людям новое священство, по чину Мелхиседека, и оно пребудет вечно; что явится Иисус Христос, преисполненный славы, мо­гущества, силы, но и безмерного уничижения, поэтому люди не признают Его; что не поймут, кто Он есть; что Его отвергнут, что Его убьют; что Его народ, от Него отказавшийся, перестанет быть Его народом; что идолопоклонники примут Его и станут искать у Него помощи; что Он покинет Сион и воцарится там, где было средоточие идолопоклонства; что тем не менее народ иудейский будет существовать всегда; что должно было сохраниться племя Иуды, но царя у этого племени больше никогда не было.

619. Образы. — Спаситель, Отец, Жертвоприноситель, Гостия, Пища, Царь, Премудрый, Законода­тель, Униженный, Нищий, Он должен был сотворить народ, и повести его за Собой, и напитать, и ввести во владения Свои...

Иисус Христос. Служение. — Он, Он один должен был сотворить народ, великий числом, праведный, святой, избранный, и стать его Вожатым, и напитать, и привести в место покойное и святое; сделать его святым и во взорах Господа, превратить его в храм Господень, примирить с Господом, отвратить от него гнев Господа, освободить от порабощения грехом, столь явно владею­щего человеками; дать законы этому народу, запечатлеть их в его сердце, предложить Господу Себя вместо них, принести Себя в жертву вместо них, стать и незапятнанной Гостией, и Жертвоприносителем; ведая, что Сам принесет в жертву Свою плоть и кровь, предложить Господу в жертву хлеб и вино.

Ingrediens mundum[106]. “Камня на камне”, Все, что предшествовало, все, что последовало. Иудеи, сущест­вующие и лишенные, пристанища по сей день.

2. Он сотворил чудеса

620. Иисус Христос сотворял чудеса, и вслед за Ним их сотворяли апостолы и первые святые, и в ве­ликом множестве, и было так потому, что пророчества еще не сбылись, а только сбывались, воплотить в жизнь их должны были, Христос, апостолы и святые, и, значит, свидетельствовать могли одни лишь чудеса. Было пред­сказано, что Мессия обратит в истинную веру целые народы. Разве сбылось бы это пророчество, если бы целые народы не обратились в истинную веру? И разве народы уверовали бы в Мессию, если бы не узрели воочию свидетельств, доказывающих истинность того, что предсказано пророками? Итак, до Его смерти, вос­кресения и приятия целыми народами истинной веры ничего еще не свершилось, и потому в те времена чудеса были необходимы. Теперь они в качестве доказательств, свидетельствующих против утверждений иудеев, уже не нужны, ибо ныне существует величайшее чудо — сбыв­шиеся пророчества.

621. В свое время пророчества были двусмысленны; ныне никакой двусмысленности в них нет.

622. Чудо со слепорожденным.

О чем говорит святой Павел? Говорит ли он о свя­зи пророчеств с сиюминутным? Нет, но о чуде, кото­рое Он Собою являет. О чем говорит Иисус Христос? Об исполнении пророчеств? Нет, Его смерть не во­плотила их; но Он говорит: si non fecissem[107]. Веруйте в деяния.

623. Иисус Христос сказал, что Писания свиде­тельствуют о Нем, но не сказал, что это за свидетель­ства.

Даже пророчества не могли свидетельствовать при­шествие Мессии, пока Иисус Христос был жив, поэтому не были бы виновны те, что не уверовали в Него до Его смерти, если бы, независимо от учения, не было такого доказательства, как чудеса. Следовательно, не уверовавшие в Него, когда Он был жив, совершили грех, как говорит Он сам, и этот грех непростителен. Итак, должно было быть очевидное доказательство, ко­торое они отвергли. Но Писания у них не было, значит, речь может идти только о чудесах: следовательно, если нет противоречия Писанию, довольно того, что есть чу­деса, и мы должны им верить.

Иоанн VII, 40: Несогласия между иудеями, как в наше время между христианами. Одни верили в Иисуса Христа, другие не верили из-за пророчеств, гласивших, что Он родится в Вифлееме. Им следовало бы проник­нуться большим недоверием, если бы таких слов не было. Ибо свершенные Им чудеса были столь убедительны, что всем не уверовавшим надлежало глубже вникнуть в мнимые противоречия между учением Иисуса Христа и Писанием; меж тем существующие темноты ослепили их и, значит, не могут служить оправданием их неверия.

Точно так же, как нет оправдания и тем людям, кото­рые, ссылаясь на мнимые, из пальца высосанные проти­воречия, отказываются и сегодня верить в свершенные Иисусом Христом чудеса.

Народ, видя творимые Им чудеса, уверовал в Него, и тогда фарисеи сказали: “Уверовал ли в Него кто из начальников или из фарисеев? Но этот народ невежда в законе, проклят он. Из Галилеи не приходит пророк”. Никодим сказал им: “Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает?”

624. Если бы не чудеса, творимые Иисусом Хрис­том, неверие в Него нельзя было бы считать грехом.

625. Только существование чудес в этом мире и превратило меня в истинного христианина, говорит Бла­женный Августин.

626. Нет таких разумных оснований, которые по­зволили бы опровергнуть существование чудес.

627. Истинность того, что Он — Мессия, Иисус Христос всегда подтверждал не ссылками на Священ­ное Писание или пророчества, а только творимыми Им чудесами.

Он доказывает Свою власть прощать грехи сверше­нием чуда.

“Однако ж тому не радуйтесь, что духи вам пови­нуются; но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах”.

Если они не верят Моисею, то не поверят и вос­кресшему из мертвых.

Никодим признает, что учение Того, Кто свершил такие чудеса, — от Бога: Schnus quia venisti a Deo ma-gister; nemo enim potest haec signa facere quae ti facis nisi Deus fuerit cum eo[108]. Он судит не чудеса по вероучению, а вероучение по чудесам.

Вероучение иудеев о Боге, подобно нашему веро­учению об Иисусе Христе, подтверждено чудесами, и оно также содержит запрет верить всем вершителям чудес без разбору, более того, верующие обязаны в та­ких случаях обращаться к первосвященникам и беспре­кословно им повиноваться.

Так что те основания, по которым мы отказыва­емся верить вершителям чудес, были и у них, когда они отказывались верить своим пророкам. Тем не ме­нее они тяжко провинились, не поверив пророкам, тво­рившим чудеса, и не поверив Иисусу Христу, а вот если бы они воочию не видели сотворенных чудес, то не было бы на них этой вины: “Nisi fecissem... peccatum non haberent”[109]. Итак, всякая вера зиждется на чуде.

Пророчество нельзя назвать чудом, подобным тем свершенным Иисусом Христом чудесам, о которых го­ворит святой Иоанн: первым таким чудом он называет чудо в Кане, потом — слова Иисуса Христа самарянке, открывающие всю ее тайную жизнь, потом — исцеле­ние сына царедворца, которое святой Иоанн именует вторым чудом.

628. Иоанн VI, 26: “Non quia vidistis signa, sed quia saturati estis”[110]. Одни следуют за Иисусом Христом, ибо видели творимые Им чудеса и почитают в Нем Его всемогущество, в оных чудесах явленное, а другие только делают вид, будто следуют за Ним из-за чудес, Им сотворенных, а на самом же деле просто жаждут, чтобы Он их утешил и осыпал мирскими благами, поэ­тому, когда Его чудеса им приходятся не по нраву, они начинают на все лады их поносить.

629. Утверждение, что любить следует одного лишь Господа Бога, до того самоочевидно, что для его до­казательства не требуется никаких чудес.

3. Замалчивания Иисуса Христа. Таинство Евхаристии

630. О молчании, которое хранят Иосиф, Тацит и другие историки об Иисусе Христе, — Это отнюдь не довод против Него, как раз наоборот, это довод за Него. Ибо бесспорно, что Иисус Христос существовал, что Его вероучение было широко известно, что все помянутые историки знали об этом, из чего следует, что умалчивали они о Нем сознательно, ну, а если говорили, то все сказанное ими было или уничтожено, или изменено до неузнаваемости.

631. Иисус Христос в тени безвестности (в людском понимании слова “безвестность”) столь полной, что ис­торики, писавшие о событиях государственной важности, едва упоминают о Нем.

632. Почему Иисус Христос по пришествии Своем не явил истинную Свою суть, а доказывал ее ссылками на давние пророчества? Почему пожелал Он, чтобы про­рочества эти были облечены в образные иносказания?

633. Иисус Христос, дабы не прозрели погрязшие в пороках, обходит молчанием и что Он родом не из Назарета, и что Он — не сын Иосифа.

634. Церкви в равной мере трудно было доказать и то, что Иисус Христос — человек, опровергнув доводы несогласных с этим, и то, что Он — Бог, хотя знака­ми, подтверждающими и то и другое, она располагала в изобилии.

635. Иудеи, стараясь проверить, воистину ли Он — Бог, доказали, что Он — человек.

636. Существовал ли хоть когда-нибудь на свете человек, окруженный такой славой? Весь народ иудей­ский предсказывает Его грядущее пришествие. Ему по­клоняется языческий народ, когда это пришествие свер­шилось. Оба народа, иудейский и языческий, взирают на Него как на средоточие своего бытия.

И при этом существовал ли хоть когда-нибудь на свете человек, который извлек из такой славы так мало радости? Тридцать лет из тридцати трех Он живет, держась в тени. Последние три года люди клеймят Его самозванцем, жрецы и власть предержащие отовсюду гонят, друзья и близкие презирают. И вот Он приемлет смерть: один из учеников предает Его, другой от Него отрекается, все уходят.

Чем же все-таки Его одарила слава? Никогда и ни у кого она не была так велика, никогда и никому она не приносила таких унижений. Вся эта слава пошла на пользу только нам, открыв глаза на Него, а Ему она была не нужна.

637. Если бы Иисус Христос сошел к людям лишь для того, чтобы освятить их Собою, об этом гласило бы все Священное Писание и все сущее, и, следова­тельно, переубедить неверных не составляло бы никакого труда. Если бы Иисус Христос сошел к людям лишь для того, чтобы их ослепить, Его поведение отличалось бы противоречивостью, и у нас не было бы никакой возможности переубедить неверных. Но Он сошел к людям in sanctificationem et in scandalum[111], как говорит Исайя, поэтому и мы, и неверные равно не можем друг друга переубедить; тем не менее именно поэтому мы их переубеждаем, ибо прямо говорим, что подобным Своим поведением Он не дает решающих доводов ни той, ни другой стороне.

638. Как Иисус Христос был затерян среди людских скопищ, так Его истина теряется среди всяческих рас­хожих истин, ибо нет у нее никаких броских внешних отличий. Как нет их у Евхаристии в сравнении с обыч­ным хлебом.

639. Вся она — тело Христово, говорит он на при­сущем ему наречии, но и он не утверждает, что она — все тело Христово. Если два элемента, соединяясь, не изменяются, про них никак нельзя сказать, что один превращается в другой: например, душа, соединяясь с телом, огонь, соединяясь с деревом, не меняют своей сути. Форма одного элемента тогда только переходит в другую, когда происходит изменение; так оно и бы­вает, когда Слово соединяется с человеком. “Так как мое тело, лишенное моей души, уже не будет чело­веческим телом, то из этого следует сделать вывод, что моя душа, соединившись с любой материей, пре­вратится в мое тело”. Он не делает различия между условием необходимым и условием достаточным: соеди­нение — условие необходимое, но отнюдь не достаточ­ное. Левая рука отлична от правой. Телам свойствен­на непроницаемость. Тождество de numero[112] требует и тождества материи. Следовательно, если Господь со­единит мою душу с каким-нибудь телом в Китае, оное тело, idem numero[113], будет находиться в Китае! Река, что течет здесь, idem numero той реке, что течет сейчас в Китае!

4. Иисус Христос, Искупитель всех человеков

640. Мы не способны постичь ни высшего блажен­ства, в котором пребывал Адам, ни сути первородного греха, ни нашей ему сопричастности, передаваемой из поколения в поколение. Все это произошло в мире, столь отличном от нашего нынешнего мира, что понять его нашим нынешним сознанием мы просто не можем. Да нам и бесполезно это знание, которое ничего не изменит в людском уделе; нам важно знать одно: мы горестно ничтожны, греховны, отторгнуты от Бога, но грехи наши искуплены Иисусом Христом: доказатель­ствами этого изобилует наша земная юдоль. Доказа­тельства и того, что мы греховны, и того, что грехи наши искуплены Иисусом Христом, дают нам, с одной стороны, безбожники, коснеющие в своем равнодушии к христианской вере, с другой стороны, иудеи, ее за­клятые враги.

641. В земной нашей жизни Он берет на Свои плечи любые тяготы, но отвергает наслаждения. Он любит ближних Своих, но, не ограничиваясь их кругом, изли­вает милосердие и на Своих врагов, и даже на врагов Бога.

642. Иисус Христос — для всех людей. Моисей — для одного-единственного народа.

Иудеи, благословенные в Аврааме: “Я благословляю благословляющих тебя”. Но: “И благословятся в семени твоем все народы земли”. Parum est ut[114].

Lumen ad revelationem gentium[115].

Non fecit taliter omni nationi[116], говорил Давид, когда речь шла о законе. Но если речь идет об Иисусе Хрис­те, следует сказать: Fecit taliter omni nationi, parum est ut[117], и т.д., Исайя. Лишь одному Иисусу Христу да­но всемирное бытие. Даже Церковь приносит жертвы, радея лишь о верных своих; Иисус Христос, приняв смерть на кресте, принес Себя в жертву, радея о всех людях.

643. Утверждать, что “omnes” всегда означает “все без изъятия”, — значит впадать в ересь, точно так же, как утверждать противоположное. “Bibite ex hoc omnes”[118] — гугеноты впадают в ересь, когда относят это ко всем без исключения.

In quo omnes peccaverunt[119]: гугеноты впадают в ересь, когда делают исключение для детей истинно верую­щих христиан. Вывод из этого: должно следовать отцам Церкви и сложившейся традиции, дабы сделать пра­вильный вывод, потому что стоит отклониться в ту или другую сторону — и нам уже грозит опасность впасть в ересь.

644. Явные разноречия в Евангелиях.

645. Обряды искупления всех людских грехов — например, уподобление Его солнцу, которое восходит над всеми людьми, — обозначают именно всеобщность искупления, но составляющие этих образов вмещают в себя понятие исключений — например, иудеи — избранники, за исключением язычников; тем самым утверждается существование исключений.

“Иисус Христос — Искупитель грехов всех человеков”. — Да, потому что отдал Себя в жертву как человек, выкупающий всех, пожелавших прийти к Нему. Если кого-то из них в пути настигла смерть — что ж, это его беда; но то, что Он принес Себя в жертву во искупление их грехов, остается в силе. — Это рассуж­дение уместно в случае, когда тот, кто искупает грехи, и тот, кто предотвращает смерть,— два разных лица. Но к Иисусу Христу это не относится, ибо в Нем воплощены и тот и другой. — Нет, потому что если Он — Искупитель, то не может владычествовать над всеми; таким образом, по самой Своей сути Он — Ис­купитель.

Говоря, что Иисус Христос принял смерть не за всех людей, вы. поощряете порочное желание необду­манно сделать для каких-то людей исключение и тем самым ввергнуть их в отчаянье, вместо того чтобы раз­веять его и вселить надежду. Ибо соблюдение внешних установившихся обрядов помогает нам взращивать в себе внутренние добродетели.

646. Иисус Христос никогда не выносил пригово­ра, не выслушав обвиняемого. Иуде: “Amice, ad quid venisti?”[120] Тот же вопрос человеку, который вошел не в брачной одежде.

647. Мир существует, чтобы вершилось милосердие и правосудие, словно люди — враги Господа, а не творения рук Его — творения, которым Он, по великой благости Своей, дарует довольно света, чтобы нашли путь к Нему жаждущие найти Его и следовать за Ним, и строго карает, если они отказываются искать Его и следовать за Ним.

5. Что в мире свершило искупление. Благодать

648. Мы отвращаемся, лишь отвращаясь от мило­сердия.

Наши молитвы и добродетели равно мерзостны Гос­поду, если они отличны от молитв и добродетелей Хрис­товых. И не по милосердию Своему, а по справедли­вости будет судить Господь наши грехи, если они отлич­ны от грехов Христовых. Иисус Христос взял на Себя наши грехи и соединил с Собою, ибо Ему свойственны добродетели и чужды грехи, а нам добродетели чуж­ды, а грехи свойственны.

Изменим правилу, которого придерживались, судя о том, что для нас хорошо, а что плохо. До сих пор это правило диктовала нам наша собственная воля, впредь пусть диктует его воля Господня. Все, чего желает Он, справедливо и нам во благо, все, чего Он не желает, неправедно и нам во вред.

Все, чего Господь не желает, запрещено. Грехи за­прещены, ибо сказано было Господом, что никаких гре­хов Он не приемлет. Ну а то, на что Господь не наложил прямого запрета, считается поэтому дозволенным, хотя на самом деле отнюдь не всегда дозволено. Если Он отказывает нам в чем-либо и все обстоятельства говорят, что такова Его воля и нет Господнего соизволения да­ровать нам желаемое, оно для нас под запретом, ибо неугодно Господу и, значит, греховно. Разница лишь в том, что наши грехи всегда неугодны Господу, а жела­ния — не всегда. Но при этом мы должны помнить: все, на что Господь наложил запрет, греховно, все, на что Он запрета не наложил, но и не дал Своего согла­сия, — дурно и несправедливо, ибо только воля Гос­подня всегда исполнена добра и справедливости.

649. Победа над смертью. Что пользы человеку при­обрести весь мир, “ душу свою потерять? “Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот ее потеряет”.

“Не думайте, что Я пришел нарушить закон... не нарушить пришел Я, а исполнить”.

Агнцы не берут на себя грехи мира, но “вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира”.

“Не Моисей дал вам хлеб с неба”. “Не Моисей, а Сын освободит вас, и истинно свободными будете”.

650. Святость. — Effundam spiritum meum[121]. Все народы жили в безверии, жили в похоти: вся земля возжаждала милосердия, владыки отказываются от ве­личин своего, девы готовы принять мученическую смерть. Что дало им такую силу? Свершилось явление Мессии. Это и следствие, и знаки Его пришествия.

651. Тогда приходит к людям Иисус Христос и говорит им, что единственные их враги — это они сами; что преградой между ними и Господом стоят собствен­ные их страсти; что Он пришел, дабы, уничтожив эти страсти, одарить людей благодатью и сотворить из всего их сообщества единую Святую Церковь; что Он пришел, дабы ввести в эту Церковь язычников и иудеев; что Он пришел, дабы разбить идолы одних, развеять лжеверу других.

Этому сопротивляются все люди, и дело тут не только в естественном противоборстве их вожделении; все земные владыки объединяются, как некогда было предсказано, чтобы общими усилиями задушить только что народив­шееся вероучение. Пророчество: “Quare fremerunt gentes... reges terrae... adversus Cristum”[122]. Объединяются все, кто хоть чем-нибудь прославлен на земле, — ученые, цари, мудрецы. Одни пишут, другие выносят приговоры, третьи убивают. Но невзирая на подобное сопротивление, эти совсем простые, не наделенные никакой силой люди про­тивостоят всем могучим владыкам, они даже одерживают победу над этими царями, над этими учеными, над этими мудрецами, и вот уже везде и всюду уничтожено идоло­поклонство. И свершено это с помощью той силы, которая заранее все предсказала.

652. Один лишь Мессия благодатью Своей мог да­ровать язычникам обращение в истинную веру. Сколько ни бились иудеи, стараясь их обратить, язычники не поддавались; бесполезны были все уговоры Соломона и пророков. Не добились этого и такие мудрецы, как Пла­тон и Сократ.

653. Благие порывы, жестокосердие; внешние обсто­ятельства.

654. Чтобы человек стал святым, на него должна снизойти Господня благодать, а кто в этом сомневается, тот не понимает, каким должен быть святой и каков на деле обыкновенный человек.

655. Да не взыщет с нас Господь за наши грехи, вернее сказать — за их плоды и следствия, а они ужас­ны, эти плоды и следствия даже самомалейших наших проступков, если взирать на них немилосердным оком.

656. Убить нас может что угодно, даже предмет, созданный для нашего удобства, — например, стена или лестница, если мы оступимся.

Любое движение отзывается на всей природе: море меняет свой облик из-за одного-единственного брошен­ного в него камня. То же самое можно сказать и о благодати любой человеческий поступок отзывается на всех людях. Значит, в мире нет ничего несущественного.

Прежде чем совершить какой-то поступок, следует подумать не только об этом поступке, но и о нас самих, о нашем настоящем, прошлом, будущем, и о других людях, которых коснется помянутый поступок, и поста­раться вникнуть во взаимосвязь всего этого. И тогда мы станем очень осмотрительны.

657. Утешьтесь: не от себя должно вам ее ожидать, напротив того, вам должно ожидать ее, ничего от себя не ожидая.

658. Иисус Христос пришел, дабы ослепить зорких и одарить зрением слепых, исцелить недужных и оста­вить на смертном одре здоровых, призвав к покаянию, простить грешников и оставить справедливцев коснеть в грехах, наполнить дворы бедняков и оставить пустыми дворы богатеев.

659. Для чего Господь установил молитву:

1. Для того, чтобы Его творения постигли, каким величием облечена связь причины со следствием;

2. Чтобы мы научились понимать, Кто одарил нас добродетелью;

3. Чтобы, не жалея усилий, старались заслужить и другие добродетели.

Но во имя Верховенства Своего Он дарует молитву по воле Своей.

Возражение: “Но все будут думать, что молитва исходит от самих молящихся”. — “А вот это уже не­лепость: поскольку верить еще не значит быть добро­детельным, то как же тогда уверовать? Разве не большее расстояние между безверием и верой, чем между верой и добродетелью?”

Заслуга: в этом слове есть некая двусмысленность: Meruit habere redemptorem[123]. Meruit tarn sacra membra tangere[124]. Digno tam sacra membra tangere[125]. Non sum dignus[126]. Qui manducat indignus[127]. Dignus est accipere[128]. Dignare me[129].

Господь дарует только то, что обещал даровать. Он обе­щал по справедливости давать просящему, но дар молитвы обещал Он только детям обетования.

Блаженный Августин так прямо и сказал, что у пра­ведного будет отнята сила. Но сказал он это случайно, ибо обстоятельства могли сложиться так, что подобный случай ему не представился бы. Но если исходить из руководящих его правил, становится ясно, что при случае он не мог этого не сказать или сказать нечто противо­положное по смыслу. Следовательно, куда важнее ска­зать то, чего требуют данные обстоятельства, чем то, что в данных обстоятельствах пришлось к слову, в силу необходимости, а не благодаря случайности. Но сочета­ние необходимости и случая — о большем и просить нельзя.

660. Следствия in communi[130] и in particulari[131]. Полупелагиане впадают в ересь, говоря об in communi то, что верно по отношению к in particulari, а кальвинис­ты — говоря об in particulari то, что верно по отно­шению к in communi, — так, по крайней мере, кажется мне.

661. “Со страхом и трепетом совершайте свое спа­сение”.

Не имеющие благодати: Petenti dabitur[132].

Значит, в нашей власти молить о ней. Но Господь Бог против того. Он не участвует в этом, ибо молящий не обретает ее. Ибо молят не о спасении души, молят о даровании благодати, — молитва остается втуне.

Значит, праведный не должен был бы возлагать на­дежду на Бога, ибо не надеяться он должен, а, не жалея сил, стараться обрести то, о чем он просит!

662. Те, кто знают волю своего господина и не делают по воле его, биты будут много...

“Qui Justus est, justificetur ad hue”[133], потому что пра­ведность дает ему силу. “И от всякого, кому дано было много, многое и потребуется”, потому что помощь, по­лученная им, дает ему силу.

663. Кем бы ни был человек, пусть он даже и му­ченик, ему должно страшиться — так гласит Евангелие. Страшнейшая из всех мук Чистилища — неведение Вы­шнего приговора. Deus absconditus[134].

664. Итак, сделаем из этого вывод: хотя людям больше не присуща эта сила, Господь не желает, чтобы из-за этого они отпали от Него, и потому они не от­падают, но только с помощью сей неотразимой силы.

Итак, тем, кто отпадает от Господа, не дана эта неотразимая сила не отпасть от Него, а тем, кто не отпадает, она дарована. Итак, пребывавшие в молитве все то время, пока сия неотразимая сила была с ними, перестают молиться, когда она их покидает.

И в этом смысле Господь действительно первый по­кидает нас.

665. “Молитесь, чтобы не впасть в искушение”. Ис­кушение чревато опасностью, а впадают в него люди из-за, того, что не молятся. Et tu conversus confirma fratres tuos[135]. Но до этого conyersus Jesus respexit Petrum[136]. Апостол Петр испрашивает дозволения ударить Малха и ударяет его, не подождав ответа Иисуса Христа, так что Иисус Христос отвечает ему, когда удар уже на­несен.

666. Праведникам, будут неведомы их добродетели, а грешникам — их великие злодеяния: “Господи! когда мы видели Тебя алчущим и не накормили? или жажду­щим...” и т. д.

667. Закон обязывал к тому, чего он не давал. Бла­годать дает то, к чему она обязывает.

668. Рим. III, 27: “Где же то, чем бы хвалиться? уничтожено. Каким законом? законом дел? Нет, но за­коном веры”. Значит, вера не в нашей власти, как в нашей власти дела закона, и дается она нам совсем иным путем.

669. Закон Господень не уничтожил естества, но многому его научил; милость Господня не уничтожила закон, но преподала ему, как быть милостивым. Вера, воспринятая при крещении, — животворящий источник для христиан и обращенных в христианство.

670. Иоанн VIII: Multi crediderunt in eum. Dicebat ergo Jesus: “Si manseritis... VERE mei discipuli eritis, et VERITAS LIBERABIT VOS”. Respondenmt: “Semen Abrahae sumus, et nemini servimus unquam”[137].

Велико различие между учениками и учениками истинными. Это различие станет явным, если в ответ на слова, что истина сделает их свободными, они скажут, будто и сейчас свободны и только от их собственной воли зависит, быть или не быть рабами дьявола: такой ответ означает — они ученики, но не истинные ученики.

671. ...Не творить добрых дел — значит лишить себя Духа Святого, творить злые дела — значит быть отброшенным, отвергнутым Духом Святым, и тогда че­ловек раскаивается, скорбя душой.

Праведный в самомалейших поступках своих движим верой: распекая слуг, он хочет, чтобы эти люди про­никлись Духом Божиим, просит Господа исправить их и надеется на помощь Его не меньше, чем на свои увещания, и молит благословить назидательные речи, им произносимые. И ведет себя так, за что бы ни взялся.

672. Авраам ничего не взял для себя, взял только долю, принадлежащую слугам его; вот так праведный не берет для себя никаких благ мирских, никаких руко­плесканий, берет лишь для вожделений своих, с кото­рыми обходится как истинный хозяин, одному говоря “Пойди!”, другому — “Приди!” Sub te erit appetitus tuus[138]. И подчиненные эти страсти становятся доброде­телями: жадность, зависть, гневливость именует их сво­ими, и они поистине добродетели — снисходительность, сострадание, постоянство, — хотя тоже страсти. Надоб­но, чтобы они служили человеку, как рабы, надобно, не отказывая им в пище, душою эту пищу не воспринимать, ибо, когда страсти становятся хозяевами, они превраща­ются в пороки и напитывают душу своею собственною пищею, и душа воспринимает эту пищу и отравляется.

673. Философы освятили пороки, приписав их даже самому Господу Богу; христиане освятили добродетели.

674. Господня благодать всегда пребудет в этом мире, равно как всегда пребудет в нем естество, так что она в каком-то смысле естественна. Точно так же всегда будут существовать и пелагиане, и католики и всегда будет идти борьба, потому что первое рождение сотворило одних, а благодать второго, рождения сотворила других.

6. Нравственность

675. Суть христианской веры — Иисус Христос и Адам, суть нравственности — вожделение и милосер­дие.

676. В мире не существует вероучения, более подо­бающего человеку, нежели христианство, потому что оно открывает ему глаза на его двойную способность и об­ретать, и утрачивать благодать Господню из-за двойной опасности, которой он всечасно подвергается, — опас­ности впасть в отчаянье или поддаться гордыне.

677. Горестное наше ничтожество преисполняет нас отчаяньем, гордыня преисполняет самомнением. Вочело­вечение Сына Божия открывает людям глаза на все их безмерное ничтожество всем безмерным величием этой целительной жертвы.

678. Иисус Христос — Бог, к которому прибли­жаются, не испытывая гордыни, пред которым уничи­жаются, не испытывая отчаянья.

679. Уничижение, не отнимающее способности тво­рить добро, святость, не вовсе очищенная от порока.,

680. Некий мой знакомец сказал мне однажды, что, возвращаясь с исповеди, был полон великой радости и уверенности. А другой сказал, что по-прежнему испы­тывал страх. Я же подумал, что из этих двоих получился бы один истинно достойный христианин и что каждому из них недостает чувств, присущих другому. Случаи не­редкий при самых различных обстоятельствах.

681. На свете существует лишь два рода людей: праведники, считающие себя грешниками, и все осталь­ные, то есть грешники, считающие себя праведниками.

682. Мы в долгу перед любым человеком, который говорит нам о каких-то наших недостатках, ибо он уни­чижает нас, открывая глаза на то, каким презрением мы окружены. От презрения он, разумеется, нас не спасает, слишком много у нас всяческих недостатков, зато готовит к делу самоочищения, к попыткам исправить хотя бы один-единственный недостаток.

683. В Священном Писании есть и места, дарующие утешение людям всех сословий, и места, вселяющие страх в людей всех сословий.

Природа словно бы свершает то же самое с помощью двух своих бесконечностей — природной и нравствен­ной, потому что всегда будет существовать верх и низ, люди более способные и менее способные, высокопо­ставленные и обездоленные, дабы принизить нашу гор­дыню и возвысить нашу уничиженность.

684. Удивительное вероучение — христианство. Оно предписывает человеку считать себя существом гнусным, даже омерзительным, и оно же предписывает вынаши­вать желание стать подобным Богу. Когда бы эти пред­писания не уравновешивали друг друга, подобное само­возвышение сделало бы человека нестерпимо тщеслав­ным, а такое самоуничижение — невыносимо жалким.

685. До чего же чужда гордыне вера христианина в то, что он причащается Богу! До чего же чуждо низ­менности убеждение христианина, что он подобен зем­ляному червю!

С достойной безропотностью встречает он жизнь и смерть, блага и злосчастье.

686. В чем различие между неукоснительной послушливостью солдата и монаха-картезианца? Ибо они оба равно послушны приказам, равно зависимы, их жизнь равно наполнена тягостными трудами. Но солдат всегда надеется стать командующим и никогда им не становится, потому что и капитаны, и даже особы царственной крови всегда рабы, всегда зависимы. Тем не менее солдат про­должает надеяться и добиваться своей цели, тогда как монах с самого начала дает обет всегда пребывать в по­виновении. Следовательно, не отличаясь друг от друга в вечно подчиненном своем положении, они отличаются тем, что один всегда питает надежду, а другой никогда ее не питает.

687. Христиане всегда исполнены надежды на то, что им дано бесконечное благо, но в этой надежде рядом с живейшей радостью живет страх, ибо она ни в чем не сходствует с надеждой жаждущего обрести царство зем­ное: даже и обретя его, человек все равно остается под­данным и, значит, чаянья его не сбываются; а вот хрис­тианин жаждет обрести святость, жаждет истребить в се­бе нечестивость, и хоть малая доля его чаянии сбывается.

688. Только истинный христианин по-настоящему счастлив, разумен, добродетелен, достоин любви.

689. Иисус Христос всего-навсего открыл людям глаза на то, что они — себялюбцы, рабы, слепцы, что они немощны, несчастны и порочны; что Его назначе­ние — освободить их, просветить, очистить, исцелить; что свершится это, лишь если они возненавидят себя, последуют за Ним по пути самоуничижения и примут смерть на кресте.

690. Если бы Иисус Христос не сошел к людям, они погрязли бы в пороках и горестном ничтожестве своего бытия. Причастившись Иисусу Христу, они из­бавляются и от этих пороков, и от этого горестного своего ничтожества. В Нем одном — вся наша добро­детель, высшее наше счастье. Без Него — только по­роки, ничтожество, заблуждения, мрак, смерть, отчаянье.

691. Причина следствий. — Эпиктет. Те, что говорят: “У вас болит голова”, — но ведь это совсем другое дело. Люди отлично знают, что такое здоровье, но никто не знает, что такое справедливость; вот и Эпиктетово определение справедливости — сплошная глупость. Меж тем он твердо верил в убедительность своих доводов, когда говорил: “Либо это в нашей власти, либо нет”. Он не понимал, что мы не в силах совладать с собственным сердцем, и делал ошибочные выводы из того, что знал о христианах.

692. Когда Эпиктет явственно различил путь, он сказал людям: “Вы идете ложной дорогой”; он показы­вает, что есть другой путь, но не ведет по нему. Идти по правому пути — это значит желать того, что желает Господь, и ведет по этому пути только Иисус Христос: Via, veritas[139].

Те же пороки, что у Зенона.

693. Хорошо утомиться и прийти в уныние от бес­плодных попыток обрести истинное благо, чтобы воздеть тогда руки к Спасителю.

694. Comminuentes cor[140] (святой Павел) — вот истинная суть христианской натуры. “Ты Альбой вознесен, тебя не знаю я” (Корнель) — вот суть бесчеловечной натуры. Истинная человечность ей про­тивоположна.

695. Только христианская вера сотворяет людей, пре­исполненных благоволения и при этом счастливых. Люди просто порядочные не способны одновремен­но благоволить к другим и быть счастливыми.

696. “Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская”. Libido senticendi, libido sciendi, libido dominandi[141].

Несчастна преданная проклятью земля, которую эти три огненные реки не орошают, а воспламеняют! Счас­тливы те, кто, попав в них, не затянуты на дно, не увлечены стремниной, но недвижны на их поверхности и не стоят, а сидят, укрепившись на том клочке твердой почвы, на той опоре, с которой они встанут, лишь когда засияет свет, когда, отдохнув в покое, смогут протянуть руку тому, кто поможет им встать на ноги, дабы, прямые и неколебимые, стояли они под сенью врат священного Иерусалима, где гордыне уже не под силу победить их и повергнуть в прах; да, счастливы они, хотя все рав­но продолжают рыдать, но не потому, что видят, как, увлекаемое потоком, уплывает вдаль все бренное, а пото­му что вспоминают о возлюбленной своей отчизне, о не­бесном Иерусалиме, о котором ни на минуту не забывали во время столь долгого своего изгнания.

697. Текут реки вавилонские, и низвергаются, и увлекают за собой. О священный Сион, где все незыб­лемо и ничто не ведает низвержений!

Надобно сидеть на этих реках, не на дне, не среди вод, но на самой поверхности; не стоять, а сидеть, чтобы вот так, сидя, проникнуться смирением, ничего не опа­саясь, ибо мы сидим на поверхности вод. Но под сенью врат Иерусалима мы будем стоять.

Вдумайтесь, незыблемо или быстротечно то, чем вы сейчас наслаждаетесь: если преходяще, это река вави­лонская.

698. Похоть плоти, похоть очей, гор­дыня и т. д. — Людские свойства относятся к одному из трех видов: свойства плоти, свойства разума, свойства воли. В богачах, в монархах преобладает плоть: их цели ограничены областью плотского. Жаждущие знаний и ученые: их цели лежат в области разума. Мудрецы: их цель — справедливость.

Над всем должен властвовать Бог, и все должно со­относиться с Ним. Где главенствует плоть, там превыше всего похоть; где главенствует разум, там превыше всего любопытство; где главенствует мудрость, там превыше всего гордыня. Это не значит, что обладание богатством или знаниями не порождает гордыни, но главенствующей она не становится: признавая человека многознающим, мы вместе с тем вполне можем убедить его, что он не вправе этим гордиться. А вот над мудростью гордыня всевластна: ведь, признав человека мудрецом, уже невозможно убеж­дать его, что он не вправе быть высокого мнения о себе, ибо подобное мнение — лишь дань справедливости. Ода­рить мудростью может лишь Господь, поэтому и сказано: Qui gloriatur in domino glorietur[142].

7. Внутренний распорядок вселенской справедливости

699. “Доведись мне воочию увидеть чудо, — гово­рят они, — вот тогда я проникся бы настоящей верой”. Но откуда у них такая уверенность, что в неведомых им обстоятельствах они поведут себя именно так, а не иначе? Они воображают, будто обращение в веру огра­ничивается поклонением Богу — и, подобно некоей ком­мерческой сделке, договором с Ним. Меж тем истин­ное обращение к вере — это полное самоуничижение перед Единым и Вездесущим, которого мы столько раз гневили, при том, что Он правомочен в любую минуту предать нас погибели; это признание, что без поддержки Господа мы беспомощны, а заслуживаем лишь Его не­милости: это постижение такого неодолимого людского противостояния Господу, что без Посредника пути к Нему нам заказаны.

700. Из всех вероисповеданий только христианство учит людей ненависти к самим себе. Поэтому из всех вероучений только христианство может прийтись по душе тем, кто ненавидит себя и занят поисками Высшего Су­щества, истинно достойного любви. И если бы эти люди внезапно узнали о неведомой им прежде вере, почитаю­щей уничиженного Бога, они немедля стали бы ее по­следователями.

701. Стоит нам захотеть всеми мыслями устремиться к Богу, разве нечто в глубине нашей души не пытается сразу отвлечь нас, не искушает посторонними мыслями? Это нечто и очень дурное, и нам соприродное.

702. Наше своеволие таково, что, имей оно власть исполнять любую свою прихоть, ему и этого будет мало. Но стоит от него избавиться — и мы полны довольства. Смиренному всегда всего вдосталь, своевольному всегда всего мало.

703. Убеждение, будто мы достойны любви наших ближних, ошибочно, желание внушать им любовь к нам неправедно. Рождайся мы на свет разумными и нели­цеприятными, понимай мы и себя, и других, у нас хва­тило бы сил воспретить нашей воле подобную склон­ность. Но мы с нею рождаемся, то есть с самого рож­дения неправедны, потому что каждый радеет лишь о себе. Это противно разумному порядку вещей, радеть должно обо всех и обо всем, ибо в себялюбии заложе­но начало всех беспорядков — в делах военных и в делах управления государством, в хозяйстве целой стра­ны и в жизни отдельного человека. Стало быть, наша воля порочна. Члены природных и гражданских сооб­ществ должны радеть о благе своих сообществ, а эти сообщества — о благе еще более крупного сообщества, в которое они все входят. Следовательно, радеть должно обо всем и обо всех. Следовательно, мы с рождения неправедны и порочны.

Ни одно вероисповедание, кроме христианского, не втолковывает людям, что они рождаются во грехе, ни одно философское учение не говорит об этом. Следова­тельно, ни одно из них не открывает нам истины.

Ни одна секта, ни одно вероучение, кроме христи­анского, не существовали на земле испокон веков.

704. Попытайтесь представить себе некое тело, об­ладающее множеством мыслящих членов.

705. Члены. Начать с этого. — Чтобы долж­ным образом управлять любовью, которую мы не можем не питать к себе, вообразим некое тело, обладающее мно­жеством мыслящих членов, ибо мы — члены всего су­щего, и подумаем, какой любовью подобает каждому члену любить себя и т.д.

706. Когда бы у ног и рук была собственная воля, они, чтобы не отпасть от тела, которому принадлежат, должны были бы подчинить ее первичной воле, управ­ляющей всем телом. В противном случае они обрекут себя на полный хаос и несчастье, а желая блага только всему телу, тем самым благотворят и себя.

707. Любить должно только Бога, ненавидеть — только самих себя.

Если бы нога пребывала в полном неведении о своей принадлежности всему телу и зависимости от него, если бы знала и любила только себя, а потом вдруг узнала, что принадлежит некоему телу и зависит от него, какие на нее нахлынули бы сожаления, какой стыд за прожи­тую жизнь, за свою бесполезность тому самому телу, которое вливало в нее жизнь и превратило бы в ничто, отбросив, отделив от себя, как она отделила себя от него! С каким жаром молила бы не отказываться от нее и с какой покорностью исполняла бы нога волю, пове­левающую телом, вплоть до согласия быть отрезанной от него, если так надлежит, если иначе она утратит право считаться его членом, ибо всякому члену должно с готовностью идти на гибель ради того единого, которое заключает в себе все сущее.

708. Чтобы члены единого целого чувствовали себя счастливыми, они должны обладать волей и при этом всегда подчиняться воле целого.

709. Нравственность. — Господь сотворил небо и землю, но они не способны чувствовать радость своего бытия, и тогда Он пожелал сотворить существа, которые знали бы эту радость и могли бы составить единое тело из множества мыслящих членов. Ибо наши собственные члены лишены этой способности радоваться своему единению, своей удивительной понятливости и тому усердию, с каким природа выпестовала в них ра­зумение, дала им возможность расти и длиться. Как они были бы счастливы, когда бы чувствовали, когда бы видели это! Но для того, чтобы равно чувствовать и видеть, им потребны были бы понимание воли мировой души и собственная добрая воля ей подчиниться. Дабы эта способность понимать подсказала бы им, что если, получив пищу, они свою понятливость употребят на со­хранение оной пищи лишь для самих себя, не делясь ею с другими членами, то не только выставят напоказ всем свою неправедность, но, более того, станут глубоко не­счастными, а их любовь к себе превратится в ненависть, ибо и блаженство, и долг каждого члена — полностью довериться в выборе пути мировой Душе, которая любит их всех, ей принадлежащих, больше, нежели они любят самих себя.

710. Быть членом какого-нибудь тела значит жить, осуществлять себя, двигаться благодаря духу всего этого тела и ради него.

Член, отделенный от тела, которому принадлежит, его уже не видящий, обречен на гибель, уже умирает. А меж тем он мнит себя единым целым и, не видя тела, от которого зависит, мнит, будто зависит лишь от самого себя, хочет стать средоточием, стать в свою очередь телом. Но, не обладая жизненным началом, сразу сби­вается с толку и тщетно силится вникнуть в собственную свою неопределенную суть, ибо чувствует, что не явля­ется телом, но не способен отнестись к себе как к про­стому члену некоего тела. Наконец, познав себя, он словно возвращается домой и теперь питает любовь к себе лишь из-за своей принадлежности к оному телу. И скорбит о былом заблуждении.

По самой своей природе он способен любить что-то лишь ради себя и ради того, чтобы подчинить себе этот предмет любви, ибо каждая особь в этом мире любит себя больше всего на свете. Любя тело, отдельный член тоже любит самого себя, потому что существует лишь в связи с ним, благодаря ему и ради него; Qui adhaerent Deo unus spiritus est[143].

Тело любит руку, а вот рука, обладай она собственной волей, должна бы любить себя такой любовью, какой ее любит душа. Любовь, преступающая эту грань, неправед­на. Adhaerens Deo unus spiritus est. Каждый человек любит себя, потому что принадлежит Иисусу Христу. Люди любят Иисуса Христа, потому что Он — тело, а каждый из них — член, Иисусу Христу принадлежащий. Все едино, все пребывает одно в другом, как три Ипостаси Господа Бога.

711. Г-н де Кондран: невозможно сравнивать, гово­рит он, единство святых и единство Пресвятой Троицы. Иисус Христос говорил как раз обратное.

712. Итак, единственной истинной добродетелью сле­дует считать ненависть к себе (ибо человеческое “я” по­хотливостью своей только ненависти к себе и заслуживает) и поиски Существа, которое мы любили бы, потому что Оно подлинно достойно любви. Но так как мы не спо­собны любить что-либо вне нас самих, обратим свою любовь на Существо, которое, не будучи нами, тем не менее живет во всех и в каждом из нас без единого исключения. Но в мироздании есть лишь одно столь все­объемлющее Существо. Царство Божие — внутри нас, всеобъемлющее благо — внутри нас; оно одновременно и мы сами, и не мы.

713. Два закона, правящие Республикой христиан, наделены большей властью, нежели все политические законы, вместе взятые.

714. Примеры самоотверженной смерти лакедемонян ли, других ли исторических лиц нас не трогают. Потому что нам-то какое до них дело? А вот примеры смерти христианских мучеников живо затрагивают, потому что все мы “один для другого члены”. Мы связаны с ними прочными узами: их решимость, быть может, укрепила нашу собственную, и не только тем, что подала пример, но и тем, что показала, как мы им обязаны. Ничего подобного мы не испытываем, когда дело касается языч­ников: никакой связи с ними у нас нет; мы чувствуем себя богатыми, лишь когда видим, как богатеют наши отцы или мужья, а не какие-нибудь чужаки.

8. Пути к спасению

715. Понимание смысла слов “добро” и “зло”.

716. Если ужасно ослепление того, кто живет, не пытаясь понять, что он такое, то совсем уж чудовищ­но ослепление того, кто верит в Бога, а живет во влас­ти зла.

717. Опыт учит нас пониманию неизмеримого раз­личия между набожностью и добротой.

718. Первая ступень: стяжать хвалу за добрые деяния и хулу — за дурные. Вторая ступень: не стяжать ни хвалы, ни хулы.

719. Мирские деяния. — Всего опаснее те деяния, которые равно угодны и Богу, и людям, потому что в душевном складе того или иного человека Богу угодно одно, а людям — совсем другое; взять, к при­меру, величие святой Терезы: Богу угодна великая сми­ренность ее откровений, людям — ее великая прозор­ливость. Поэтому иные из кожи вон лезут, стараясь подражать ей в своих речениях, и думают, что тем самым уподобляются ей складом души, хотя следовало бы преж­де всего возлюбить любезное Богу и таким путем обрести любезный Богу склад души.

Лучше не соблюсти поста и покаяться в этом, нежели соблюсти и возвысить себя за это. Фарисей, мытарь.

Какая мне польза от соблюдения поста, если оно может в равной мере и навредить мне, и сослужить службу, если все зависит от благословения Божьего, а Он благословляет лишь то, что вершится во Имя Его, по закону Его и путем, Им предначертанным, если как мы делаем не менее важно, чем что мы делаем, — воз­можно, даже важнее, ибо Господь властен из самого дурного извлечь доброе, а люди, не получив от Него помощи, извлекут дурное из самого доброго?

720. Условия, которые, согласно мирскому суду, осо­бенно облегчают жизнь, особенно затрудняют ее, со­гласно суду Господню, и, напротив того, если, согласно мирскому суду, нет ничего труднее, нежели жизнь цер­ковнослужителя, то, согласно суду Господню, жить такой жизнью особенно легко. Согласно мирскому суду, всего легче жить тому, кто занимает высокий пост и владеет немалым имуществом; всего труднее жить подобной жиз­нью, согласно Господнему суду, не обольщаясь ею и не питая к ней пристрастия.

721. Бог христиан — это Бог, который ниспосылает душе понимание, что Он — единственное ее благо, что в Нем одном может она обрести покой, что только любовь к Нему дарует ей подлинную радость и, одно­временно с этим пониманием, рождает глубочайшее от­вращение ко всем препонам, встающим на пути и ме­шающим целиком отдаться любви к Богу: себялюбие и похоть — вот эти препоны, и душе ненавистны их по­пытки ее остановить. Потому что Господь ниспослал ей понимание, что внедренное в ее глубь себялюбие губи­тельно и спасти от него может один лишь Он.

722. Fascinacio[144]. Somnum suum[145]. Figura hujus mundi[146]. Inimici Dei terram lingvent[147]. “Враги Его лижут прах” — то есть любят земные услады.

В Ветхом Завете содержались образы блаженной радости, в Новом Завете речь идет о способах ею ис­полниться. Образы означают радость, способы -— по­каяние; тем не менее пасхальный агнец был съеден, уснащенный горькими травами, cum amaritudinibus.

Singularis sum ego donee transeam[148]. До кончины Иисуса Христа почти не было мучеников.

Евхаристия. Comedes panem tuum[149].

Евхаристия. Panem nostrum[150]-

723. Это правда, что, преисполняясь благочестия, мы впадаем в тоску. Но корень этой тоски не в благочестии, нами завладевающем, а во все еще властной нечестивости. Когда бы наши чувства не сопротивлялись покаянию, а испорченность нашей натуры не противилась чистоте Гос­подней, никакой тоски мы не испытывали бы. Но чем больше сопротивляется наша земная порочность неземной благодати, тем нестерпимее мы страдаем. Середе рвется на части под напором противоборствующих сил, но было бы великой несправедливостью винить в подобной внутренней смуте Господа, влекущего нас к Себе, вместо того чтобы всю вину возложить на мирскую жизнь, не отпус­кающую нас от себя. Так ребенок, когда мать силится вырвать его из рук похитителей, должен любить, невзирая на боль, рожденное любовью и законное насилие той, что жаждет вернуть ему свободу, равно как должен ненави­деть безжалостное, тираническое насилие тех, что, нару­шая все законы, стараются его удержать. Вот если бы Господь отказался бы воевать с людьми в этой бренной их жизни, тогда и впрямь можно было бы сказать, что Он объявил им беспощадную войну. “Не мир пришел Я принести, но меч”, и оружием в этой войне будут огонь и меч: “Огонь пришел Я низвести на землю”.

До Его пришествия люди прозябали в этом непра­ведном покое.

724. Из всех таинств только о покаянии было воз­вещено иудеям святым Иоанном Крестителем, а уж по­том — о других таинствах, в знак того, что каждый человек и весь мир должны соблюдать этот порядок,

725. Против тех, кто живет в беспеч­ности, полагаясь на милосердие Господ­не, и не творит добрых дел. — Чтобы ис­целить нас от гордыни и лености — двух истоков всех людских прегрешений, — Господь открыл нам два при­сущих Ему свойства: милосердие и справедливость. Справедливость всегда и неуклонно сокрушает гордыню, какими бы святыми делами та ни занималась — et поп intres in juditium[151] и т.д.,— милосердие всегда и не­уклонно сокрушает леность, понуждая к свершению доб­рых дел; об этом прямо сказано в Послании к римлянам: “...благость Божия ведет тебя к покаянию” (II, 4) и в обращении пророка Ионы к ниневетянам с призывом покаяться: “Кто знает, может быть, еще Бог умилосер­дится и отвратит от нас пылающий гнев Свой”, Так что милосердие отнюдь не узаконивает жизнь спустя рукава, напротив того, оно открыто ее разит, поэтому не следует говорить: “Если бы Господь не был так милосерден, сколько сил пришлось бы растрачивать во имя добродетели!” — нет, говорить нужно как раз об­ратное: именно потому, что Господь так милосерден, нам не должно щадить своих сил.

726. Единственная наука, идущая вразрез со здра­вым смыслом и человеческим естеством, — это как раз и есть та единственная наука, которая всегда существо­вала в людском сообществе.

727. Единственное вероисповедание, идущее вразрез с естеством, со здравым смыслом, с нашими удоволь­ствиями, — это как раз то самое единственное вероис­поведание, которое всегда существовало.

9. Иисус Христос

728. Тщетны и совершенно бесполезны попытки по­знать Бога вне Иисуса Христа. Они не удалились, а приблизились, они не принизили себя, а...

Quo quisque optimus, eo pessimus, si hoc ipsum, quod sit est, adscribat sibi[152].

729. Без Иисуса Христа мы не могли бы познать не только Бога, без Него мы не познали бы даже самих себя. Через Иисуса Христа мы познаем и жизнь, и смерть. Вне Его мы не способны познать, ни что такое жизнь, ни что такое наша смерть, ни Господа Бога, ни даже самих себя.

Поэтому без помощи Священного Писания, которое только о Иисусе Христе и вещает, мы ничего не спо­собны познать и, когда пытаемся понять суть Бога, равно как нашу собственную суть, ничего не видим, кроме мрака и хаоса.

730. Познание Бога через познание Иисуса Христа. — Познать Бога мы можем только через Иисуса Христа. Без этого Посредника при­общение . Господу для нас невозможно, через Иисуса Христа мы познаем Господа. Притязавшие на позна­ние Бога и пытавшиеся доказать Его бытие, обходя при этом молчанием Иисуса Христа, никаких убеди­тельных доказательств привести не могли. А вот дока­зывая бытие Иисуса Христа, мы можем ссылаться на пророчества — доказательства весомые, неопровержи­мые. И так как эти пророчества сбылись, истина, в них заключенная, подтверждена событиями, то не уве­ровать в них невозможно и, следовательно, невозмож­но не уверовать в Божественность Иисуса Христа. В Нем и через Него мы познаем Бога. Вне этого — то есть если мы отринем Евангелие, и существование пер­вородного греха, и столь необходимого нам Посредни­ка, обещанного и явленного, — нам не дано обрести Бога, распространить благое вероучение, преподать бла­гую нравственность. А с Иисусом Христом и через Иисуса Христа мы способны доказать бытие Божие, способны наставить нравственности и вере. Из этого следует, что Иисус Христос — истинный Бог рода человеческого.

Но одновременно мы познаем и горестное наше ни­чтожество, ибо Иисус Христос и есть Врачеватель этой горестности, людской участи. Итак, нам дано познать Бога, только если мы познаем собственную неправед­ность. А те, что познали Бога, но не познали своего ничтожества, возвеличивают не Его, а лишь самих себя. Quia non cognovit per sapientiam placuit Deo per stultitiam praedicationis salvos facere[153].

731. Видеть Иисуса Христа воплощенным в любом человеке и в нас самих: Иисус Христос — как Отец в лице Своего Отца, как брат в лице братьев, как бедняк в лице бедняков, Иисус Христос как богатей в лице богатеев, как врач в лице врачей, как священнослужитель в лице священнослужителей, как владыка среди власти­телей и т. д. Ибо во славе Своей, будучи Богом, Он воплощает в Себе все самое великое, а в смертной Своей жизни — все самое слабосильное и уничиженное. Ради этого Он и принял скорбный Свой удел — дабы потом Он мог существовать в любом человеке, стать образом для людей всех сословий.

732. (Я люблю всех людей как братьев моих, потому что все они искуплены Иисусом Христом.) Я люблю бедность, потому что ее любил Он. Я люблю земные блага, потому что они дают возможность помогать обездоленным Я неукоснительно храню верность. Не плачу злом причинившим мне зло, но желаю им расположения духа, подобного моему, когда и добро, и зло, исходящие от людей, равно безразличны. Я стараюсь быть всегда и со всеми справедливым, правдивым, искренним, вер­ным и питаю нежность к тем, кого Господь соединил со мною более тесными узами; и в одиночестве ли, на виду ли у людей, все мои деяния на виду у Господа, и Он их судит, и все эти деяния посвящены Ему.

Вот какие чувства владеют мною, и я денно и нощно благословляю моего Искупителя, который вложил их в меня, исполненного слабостей, ничтожества, похоти, гор­дыни, честолюбия, и силой Своей благодати превратил в человека, чуждого названным порокам, и за это вся слава и хвала Ему одному, ибо сам я — не более нежели вместилище горестного ничтожества и заблуж­дений.

733. Dignior pjagis quam osculis, non times quia amo[154].

734. Мне кажется, что после Своего воскресения Иисус Христос дозволяет нам прикасаться лишь к Сво­им ранам: Noli me tangere[155]. Нам должно причащаться лишь Его страданиям. Будучи смертным, Он дозволил приобщиться Себе тем, кто был с Ним во время Тайной Вечери, воскрес­нув — тем ученикам, что шли в Еммаус, вознесшись на небеса — всей христианской Церкви.

735. Иисус Христос во гробе Своем. — Иисус Христос умер, но все видели Его распятым на кресте.

Он мертв и сокрыт во гробе.

Во гроб полагали Иисуса Христа одни только святые мужи.

Во гробе Своем Иисус Христос не сотворял никаких чудес.

Вошли во гроб к Иисусу Христу только святые мужи.

Только там, во гробе, а не на кресте, воскресает Иисус Христос для новой жизни.

Это последнее таинство Страстей Господних и Ис­купления.

Иисус Христос лишь во гробе обрел место, где в земной юдоли мог приклонить голову.

Его враги прекратили травлю, только когда Он упо­коился во гробе.

736. Таинство Иисуса Христа. — Иисус Христос терпит Страстные муки, причиненные Ему людьми; но в смертный Свой час Он терпит муки, на которые Сам обрек Себя: turbare semitipsum[156]. Причинить такие страдания не под силу руке человеческой, их способна причинить лишь рука всемогущая, и лишь Всемогущему под силу эти страдания вытерпеть.

Иисус ищет хоть малого утешения у троих любимейших Своих друзей, но они спят; Он просит их бодрствовать вместе с Ним, но они с бездумной небрежностью оставляют Его в одиночестве, ибо столь мало сострадают Ему, что и минуты не желают больше бодрствовать. И вот Иисус остается один на один с гневом Господним.

Иисус одиноко бодрствует на этой земле, которая не только не понимает и не делит Его скорби, но даже не знает о ней: все ведают лишь небеса и Он Сам.

Иисус в саду, но не в тех райских кущах, где пра­отец Адам обрек гибели и себя, и весь род людской, а в саду горчайших страданий, где Он спас и Себя, и весь род людской.

Он терпит муку Свою и покинутость Свою в наво­дящей ужас ночи.

Мне кажется, это первый и единственный раз, когда Иисус посетовал на Свою судьбу, но случилось так потому, что скорбь Его перелилась через край: “Душа Моя скорбит смертельно”.

Иисус ищет близости людей, ищет в ней облегчения. Это, кажется, единственный раз за всю Его жизнь. Но ищет Он тщетно, — Его ученики спят.

Иисус будет терпеть муку до скончания света. Все это время не должно спать.

Иисус, всеми покинутый, даже учениками, избран­ными, дабы бодрствовать вместе с Ним, увидев их спя­щими, преисполняется гнева из-за опасности, которой они подвергают, но не Его, а себя, и напоминает им о собственном спасении, их собственном благе и, движи­мый сердечной нежностью к ним, невзирая на их не­благодарность, предупреждает о том, что дух бодр, а плоть немощна.

Иисус видит, что они снова спят, ничуть не озабо­ченные ни Его судьбой, ни своей собственной, но, дви­жимый великой добротой, на этот раз не будит, не нарушает покоя учеников.

Иисус возносит молитву Отцу, ибо не уверен в Его воле и страшится смерти, но идет ей навстречу, когда эту волю познает: Eamus. Processit[157].

Иисус просил людей, но они остались глухи.

Иисус, пока ученики Его спят, печется о спасении их душ. Он спасает душу каждого праведника, пока тот спит, спасает ее, еще не рожденную, пребывающую в небытии, и уже рожденную в греховный мир.

Он лишь один-единственный раз молит о том, что­бы чаша сия Его миновала, но сохраняя при этом ве­ликую покорность, и дважды повторяет: “Да будет во­ля Твоя”.

Иисус скорбит.

Иисус видит, что все Его друзья спят, а все вра­ги бодрствуют, и безраздельно отдается в руки Отца Своего.

Иисус видит в Иуде не врага, а исполнителя воли Господа, к которому Он преисполнен любви, и так мало в Нем враждебных чувств, что Он именует Иуду другом.

Иисус отрывает сердце Свое от учеников Своих, дабы предать Себя смертным мукам; нам должно от­рывать сердца свои от самых близких и дорогих, дабы следовать Его примеру.

Иисус претерпевает смертельную скорбь и тягчайшие муки: будем же длить и длить наши молитвы.

Мы просим Господа милосердно снизойти к нашим молитвам не для того, чтобы Он попустительствовал нашим порокам, а для того, чтобы избавил от них.

Если наших наставников даровал нам Сам Господь, с каким великим рвением должны мы им повиноваться!' Тут необходимость и случайные обстоятельства связаны неразрывной связью.

Утешься! Ты не искал бы Меня, когда бы уже не обрел.

В смертельной Моей скорби Я думал о тебе, истекал кровавым потом ради тебя.

Гадать, сможешь ли ты сотворить нечто еще не су­ществующее, значит не столько испытывать себя, сколь­ко искушать Меня: будучи Един с тобою, Я сотворю все, для чего пришла пора.

Покорно следуй Моим велениям, помни, каким бла­гим путем вел Я Пречистую Деву и всех святых, вве­ривших себя воле Моей.

Отец Мой благосклонен ко всему, Мною свершае­мому.

Разве ты хочешь, чтобы Я вековечно проливал кровь, текущую в Моей вочеловечившейся плоти, а ты при этом не пролил ни единой слезинки?

Твое обращение — не твоя, а Моя забота; откинь страх, исполнись доверия, словно молишься за Меня.

Вот Я пред тобою в Слове Моем, хранимом Свя­щенным Писанием, в Святом Духе Моем, хранимом Церковью, и в наитиях, в могуществе Моем, хранимом священнослужителями, в молитве Моей, хранимой вер­ными Моими.

Врачи не исцелят тебя, ибо ты умрешь, когда придет твой час. А Я исцелю и одарю твою плоть бессмертием.

Терпеливо сноси рабство и цепи, в которых держит тебя твоя плоть: сейчас Я освобождаю тебя лишь от рабства духовного.

Я больший тебе друг, нежели тот или этот имярек, ибо свершил ради тебя больше, нежели все они, и пре­терпел от тебя обиды, каких не стали бы терпеть они, и не умерли бы за тебя, как умер Я в пору твое­го отступничества и твоей жестокости, и готов уме­реть вновь и вновь, и умираю в каждом избранном Моем и каждый раз, когда ты причащаешься Святых Тайн.

Если бы ты понял, какие грехи совершены тобою, сердце твое разорвалось бы.

Оно и разрывается, Господи, потому что если Ты говоришь, что они мерзостны, значит, поистине так и есть.

Нет, ибо Я, сказавший тебе о них, могу тебя ис­целить, и слова Мои уже знак, что хочу твоего исце­ления. И по мере того, как ты будешь искупать эти грехи, они начнут все больше открываться тебе, и тог­да услышишь слова: “Вот они, грехи, которые сняты с тебя. Покайся же в потаенных своих грехах и в не­честивой зловредности грехов, тобою сознаваемых”.

Господи, всего Себя вручаю Тебе.

Я возлюбил тебя горячее, нежели ты — нечистоты свои, ut immundus pra luto[158].

Вся слава за это — Мне, а не тебе, червь и прах земной.

Поведай духовнику своему, что слова, изреченные Мною, порождают в тебе зло и тщеславие или пустое любопытство.

Я вижу всю бездну моей гордыни, и пустого лю­бопытства, и похоти. Ничто не приобщает меня к Гос­поду, ничто не приобщает к Праведному Иисусу Хрис­ту. Но во всех своих грехах я обвинил Его, на Него обрушились все удары ваших бичей. Он еще более за­топтан в грязь, нежели я, но, вместо того чтобы отри­нуть меня, считает за честь любую мою попытку по­дойти и помочь Ему. Меж тем Он Сам исцелил Себя и тем паче исцелит меня. Мне должно язвы свои со­единить с Его язвами и приобщиться Ему, и, спасая Себя, Он спасет и меня. Но не должно повторять все это в будущем.

Eritis sicut dii scientes bonum et malem[159].

Каждый творит из себя Бога, утверждая: “Вот это хорошо, а это плохо” и слишком огорчаясь или слишком радуясь всему происходящему.

Творить малые дела, словно великие, ибо величием облечен Иисус Христос, творящий их через нас и жи­вущий в нас нашей жизнью; творить великие дела, словно малые и легкие, ибо Он облечен всемогущест­вом.

737. Сравнивай себя не с другими людьми, сравни­вай себя только со Мною. Если не находишь Меня в том, с кем себя сравниваешь, значит, он — сквернавец. Если находишь — можешь сравнивать. Но кого ты сравниваешь? Себя или Меня в тебе? Если себя — значит, сравниваешь сквернавца. Если Меня — ты срав­ниваешь Меня со Мною же. Ибо Я — Господь Бог во всем и всех.

Я часто говорю с тобой и подаю тебе советы, потому что твой Вожатый не может с тобой говорить, а Я не хочу оставить тебя без Вожатого. И может быть, Я говорю с тобой, вняв Его молитвам, и, значит, Он на­ставляет тебя, но ты об этом не ведаешь.

Ты не искал бы Меня, если бы уже не обрел. Так что не снедай себя тревогой.

Глава III. ЦЕРКОВЬ

1. Пути, которые привели к созданию христианском Церкви. Истинность поведанного в Евангелии. Апостолы

738. Либо апостолы были введены в обман, либо сами были обманщиками: и то и другое маловероятно, потому что кто же спутает живого человека с воскресшим мертвецом!

Иисус Христос поддерживал их, пока был с ними, но после случившегося зачем бы они стали так себя вести, если бы Он им не явился?

739. Доказательство бытия Иисуса Христа. — Предположение, что апостолы просто мошенники, — явная нелепица. Подумайте сами, попробуйте представить себе, что после смерти Иисуса Христа эти двенадцать человек, собравшись, сговариваются пустить слух, будто Он воскрес. Тем самым они бросают вызов могущественной власти предержащей. Человеческое серд­це на удивление беспечно и переменчиво, доверяет посу­лам, жаждет земных благ. Случись одному из двенадцати под влиянием этих свойств и, более того, под страхом тюрьмы, пыток, смерти сознаться в подобном сговоре, все двенадцать погибли бы. Вдумайтесь в это.

740. Несколько евангелистов во имя утверждения истины: их расхождения в подробностях идут на пользу.

741. Кто научил евангелистов пониманию всех свойств души, исполненной самого возвышенного героизма, души, которую они так возвышенно описали, говоря об Иисусе Христе? Почему при этом они показывают Его слабость в часы предсмертной скорби? Может быть, не умеют описать стойкое приятие смерти? Умеют: тот же святой Лука изобразил святого Стефана более твердым перед лицом смерти, нежели Иисуса Христа.

Да, они говорят о том, что Он испытывал страх до той минуты, когда смерть становится неизбежной, но после этого был неколебимо тверд. И в их описаниях Иисус Христос лишь тогда полон страха, когда Сам наводит на Себя этот страх, но неколебимо тверд, когда Его пытаются устрашить люди.

742. Евангелие в любом смысле написано замечатель­но, в частности — полным отсутствием грозных выпадов против палачей и врагов Иисуса Христа. Ибо никто из евангелистов не приводят никаких красочных подробнос­тей, которые свидетельствовали бы против Иуды, Пилата или кого-нибудь из иудеев.

Если бы в их сдержанности, одной из множества черт высочайшего благородства, была подчеркнутость, дабы отметить эту черту, привлечь к ней внимание — сделать это прямыми словами евангелисты не дерза­ли, — они, несомненно, обрели бы друзей, которые не преминули бы оценить подобное свойство. Но еванге­листы ничего не подчеркивали, писали, не думая о се­бе, и эта их сдержанность прошла незамеченной. И мне даже кажется, что целый ряд особенностей еван­гелистов только здесь и отмечен, — лучшее свидетель­ство того, с каким холодным спокойствием вершился этот труд.

743. Ремесленник разглагольствует о богатстве, за­конник разглагольствует о войне, королевской власти и т. д.; ну, а богач правильно говорит о богатстве, король равнодушно говорит о щедром даре, только что им сде­ланном, Господь Бог правильно говорит о Господе.

744. Доказательства бытия Иисуса Христа. — Все великое, что было сказано Иисусом Христом, сказано Им так просто, словно Он заранее ничего не обдумывал, и вместе с тем так точно, что сразу становится ясно — Он обдумывал каждое слово. Можно ли не восхищаться подобной ясностью и подоб­ным простодушием!

2. Пути, которые направляли христианскую веру

745. Две основы, одна внутренняя, другая внешняя: благодать, чудо; и та и другая — не от мира сего.

746. Человек должен поверить всем своим сущест­вом, и душой, и телом, поэтому равно необходимы и чудеса, и благодать.

747. Чудеса, являя власть Господа над телами людей, тем самым утверждают Его власть над их сердцами.

748. Испокон века либо люди говорили об истинном Боге, либо истинный Бог говорил, обращаясь к людям.

749. Чудеса. — Как мне ненавистны люди, де­лающие вид, будто не верят в чудеса! Монтень в двух местах своей книги говорит о чудесах, как о них и подобает говорить. И если одно из этих высказываний весьма сдержанно, то во втором он не скрывает своей веры и насмехается над не верящими.

Так или иначе, окажись маловеры правы, у Церкви не было бы доказательств.

750. Начало. — Чудеса отмечают особыми своими чертами вероучение, равно как вероучение отмечает чудеса.

Есть чудеса истинные, есть и лжечудеса. Чтобы их различить, необходим некий знак, в противном случае они были бы бесполезны. Меж тем чудеса отнюдь не беспо­лезны, более того, являют собой одну из основ вероучения. Но правило, помогающее распознать чудо, не должно сводить на нет того доказательства истины, которое дает нам истинное чудо, ибо истина и есть цель всех чудес.

Моисей дал два отличительных знака истинного чуда: в нем сбывается предсказанное (Второзаконие, XVIII), оно не ведет к идолопоклонству (Второзаконие, XIII), а Иисус Христос — один знак.

Если вероучение указует правило чудесам, такие чу­деса бесполезны для вероучения. Если чудеса указуют...

Возражение против единого правила. — Различие между временами. Одни правила для времен Моисея, другие — для нашего времени.

751. Велика разница между теми людьми, которые, не веруя в Иисуса Христа, прямо говорят об этом, и теми, которые, не веря, притворяются, будто веруют. Первые могут творить чудеса, для вторых это невоз­можно, потому что первые со всей очевидностью идут против истины, а вот про вторых этого не скажешь, а чудеса требуют очевидности.

752. В Ветхом Завете — когда вас отвращают от Бога; в Новом Завете — когда вас отвращают от Иису­са Христа: вот те указанные случаи, когда не следует верить чудесам; других исключений делать не следует.

Вытекает ли из этого, что они были вправе исклю­чить всех являвшихся к ним пророков? Нет. Они со­грешили бы, не отвергнув тех, кто прямо отрицал Гос­пода, и согрешили бы, отвергнув тех, кто не отрицал.

Итак, прежде чем признать или не признать чудо, надобно или полностью покориться, или иметь очень уж веские основания усомниться в нем. Надобно уяснить себе, не заложено ли в нем отрицание Бога, или Иисуса Христа, или Церкви.

753. “...Когда не верите Мне, верьте делам Моим...” Он словно отсылает их к тому, что всего сильнее дей­ствует.

Сказано было иудеям, равно как христианам, что не всегда им должно верить пророкам. Тем не менее и фарисеи, и книжники поражены чудесами, которые Он творит, и пытаются убедить всех, что это — лжечудеса, или порождены силою бесовскою: согласись эти люди, что чудеса, Им творимые, — от Бога, им пришлось бы признать и свое поражение.

Ну, а в наше время нам уже нет нужды утруждать себя, стараясь чудеса истинные отличить от лжечудес. Впрочем, труд этот невелик: чудеса, сотворенные теми, кто признает и Господа, и Иисуса Христа, не могут быть лжечудесами. Nemo facit virtutem in nomine meo, et cito possit de me male eoqui[160]. Но нам заниматься этим уже нет надобности. Вот священная реликвия. Вот терний из венца Спасителя мира, неподвластный кня­зю мира сего и творящий чудеса властной силой той крови, что обагрила Его и была пролита за всех нас. Вот этот Дом, избранный Самим Господом, дабы явить там Свое всевластие. Нет, чудеса творят не люди, на­деленные некоей непонятной и сомнительной способнос­тью, что и принуждает нас решать: истинные это чудеса или ложные, — их вершит Сам Господь. Чудо — ору­дие, сотворенное Страстной мукой Его единственного Сына, который, будучи одновременно во многих местах, избрал вот это для исцеления тех томящихся духом людей, которые толпами стекаются сюда со всех концов света.

754. Наш мир — чужбина для истины; никому не ведомая, блуждает она среди людей. Под легким по­кровом, накинутым на нее Самим Господом, истина — незнакомка для тех, кто глух к ее голосу. Кощунству ни в чем нет запрета, оно не щадит даже самых не­пререкаемых истин. Стоит выпустить в свет евангель­ские истины, как немедля следуют утверждения, им противоречащие, и любой вопрос так затемняется, что простому народу в нем уже никак не разобраться. Толь­ко и слышишь: “Почему мы должны верить вам боль­ше, чем другим? Какими особыми доказательствами вы располагаете? И ваши доказательства, и наши — сло­ва, слова, слова. А вот если бы вы умели творить чудеса, тогда дело другое”. Вероучение должно быть поддержано чудесами, это несомненная истина, ведь их поминают, чтобы кощунственнее очернить вероучение. А если чудеса и впрямь свершаются, те же люди го­ворят, что сами по себе, без соответственного вероуче­ния, они ничего не значат, и вот вам еще одна несо­мненная истина, с помощью которой кощунственно чер­нят чудеса.

Иисус Христос даровал зрение слепорожденному и свершил множество чудес в день субботний. И тем са­мым ослепил фарисеев, которые твердили, что о чудесах следует судить, исходя из вероучения: “Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; этого же не знаем, откуда Он”. Вот уж впрямь удивительно; вы не знаете, откуда Он, а меж тем Он творит такие чудеса!

Иисус Христос не выступал ни против Бога, ни против Моисея. Антихрист и лжепророки, предсказан­ные равно Ветхим и Новым Заветами, будут прямо выступать против Бога и против Иисуса Христа. Кто открыто выступает... Тому, кто скрывает свою вражду, Господь не дозволит открыто творить чудеса. Во время публичных споров, где каждая сторона утверждает пра­ведность своей веры в Господа Бога, в Иисуса Христа, в Церковь, лжехристианам никогда не удастся подтвер­дить свою правоту чудесами, истинным христианам ни­когда не будет в этих чудесах отказано. “Он одержим бесом... Другие говорили: ...может ли бес отверзать очи слепым?”

Доводы, которые Иисус Христос и апостолы чер­пали в Священном Писании, неубедительны, ибо сво­дятся к ссылке на предсказанное Моисеем грядущее пришествие некоего пророка, из чего никак не следует, что речь идет именно об Иисусе Христе, а ведь в этом и заключается суть вопроса. Указанные места из Свя­щенного Писания говорят о том, что доводы в пользу Иисуса Христа не противоречат Писанию, несовмести­мости тут нет, но прямой связи с Ним тоже нет. Од­нако, если нет противоречия, но есть свершение чудес, этого уже довольно.

Между Господом и людьми существует договор, что должно делать и что давать. Venite[161].

Quid debui?[162] “Рассудите Меня”, — говорит Господь в Книге пророка Исайи. Господь исполняет Свои обе­щания, и т. д.

Долг людей перед Господом — воспринять ниспос­ланное Им вероучение. Долг Господа перед людьми — не вводить их в заблуждение. Меж тем они были бы введены в заблуждение, если бы некие вершители чудес вздумали возвестить новую веру, не идущую вразрез со здравым смыслом, и если бы при этом Величайший Чудотворец заранее не предупредил всех, что верить оным чудодеям не следует. Точно так же люди были бы введены в заблуждение, случись в Церкви раскол и, скажем, ариане, утверждавшие, подобно католикам, что их учение основано на Священном Писании, спо­собны были бы творить чудеса, католикам недоступные. Вздумай человек заявить, что ему известны все тайны Божества, а доказательством ему будет служить лишь его уверенность в собственной правоте, — такому че­ловеку никто не поверит, более того, безбожники еще больше укрепятся в своем безбожии; но если, в знак приобщенности Богу, он начнет воскрешать мертвых, предсказывать будущее, переносить моря, исцелять не­дужных — тут уверует любой безбожник; ну, а что касается неверия фараона и фарисеев, оно — следст­вие небывалого очерствения сердец. Таким образом, все просто, когда чудеса выступают вкупе с вероучением, не внушающим никаких сомнений. Но когда чудеса на стороне вероучения сомнительного, тут приходится выяснять, что же перевешивает — ясность или сомни­тельность. Иисус Христос был сомнителен.

Вариисус, лишенный зрения: сила Господня превос­ходит силу врагов Его.

Иудейские заклинатели, побежденные злым духом, который сказал: “Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?”

Чудеса существуют ради вероучения, отнюдь не ве­роучение ради чудес.

Если чудеса истинны, могут ли они служить подтверждением любого вероучения? Нет, ибо так быть не может.

Si angelus...[163]

Правило: Следует судить вероучение по чудесам, следует судить чудеса по вероучению. Все это истинно верно и одно другому не противоречит, ибо следует принимать во внимание различие времен.

Как вы довольны, что знаете общие правила! Вам кажется, что с их помощью удастся посеять сомнение, дабы все стало бесполезно! Вам не позволят это сделать, отец мой: истина едина и неколебима.

Человек, который скрывает свою приверженность лжевере и делает вид, будто исповедует истинную веру, будто во всем покорен Господу и Его Церкви, — та­кой человек, в силу обета. Господня, не может творить чудеса, с помощью которых рассчитывает незаметно утверждать помянутую весьма хитроумную лжеверу; его расчеты обречены на неудачу. Господь, видящий на­сквозь людские сердца, не станет творить чудеса ради подобного человека.

755. Чудо. — Это следствие, наделенное силой, во много раз превышающее силу породивших его естест­венных причин; лжечудо — это следствие, силой своей не превышающее силу породивших его естественных при­чин. Поэтому люди, исцеляющие с помощью нечистой силы, отнюдь не сотворяют чудеса, так как подобное исцеление вполне по силам, естественно присущим дья­волу.

756. Испокон века чудеса всегда подтверждали бы­тие Божие, равно как истинность Его Церкви, и никогда не подтверждали противоположного.

757. Если бы дьявол благоприятствовал учению, его истребляющему, он, как сказал Иисус Христос, разде­лился бы сам в себе. Если бы Господь Бог благопри­ятствовал учению, истребляющему Церковь, Он разде­лился бы Сам в Себе: Omne regnum divisum[164]. Ибо Иисус Христос боролся с дьяволом и уничтожал его власть над сердцами — изгнание нечистого духа есть образное воплощение этого, — дабы утвердить Царство Божие. И Он говорит: “In digko Dei... regnum Dei ad vos”[165].

758. “Испытывать” и “вводить в заблуждение” да­леко не одно и то же. Господь испьггует, но никогда не вводит в заблуждение. Испытывать — значит со­здавать обстоятельства, которые ни к чему не понуж­дают, но дают возможность людям, не исполненным любовью к Господу, совершать определенного рода по­ступки. Вводить в заблуждение — значит понуждать людей сделать неверный вывод и пойти по ложному пути.

759. Не существуй на свете лжечудес, родилась бы уверенность. Не существуй на свете никакого правила, позволяющего отличать чудеса истинные от ложных, они вообще стали бы бесполезны, исчезло бы основание для веры в них. Меж тем у человека, с его человеческой точки зрения, нет уверенности в существовании чудес, но у него есть основание верить в них.

760. Основания для неверия. — Иоанн ХИ, 37. — Cum autem tanta signa fecisset, non credebant in eum, ut sermo Isaiae im preletur: “Excaecavit”, и т. д. Haec dixit Isaias, quando vidit gloriam mejus et locutus est de eo[166].

Judaei signa petunt et Graeci sapientiam quaerunt, vos autem Jesum сшсШхит. Sed plenum signis, sed plenum sapientia; vos autem Christum non crucifixum et religionem sine miraculis et sine sapientia[167].

Люди потому не верят истинным чудесам, что нет к ним благоволения. Иоанн: “Sed vos non creditis, quia non estis ovibus”[168].

Люди потому верят лжечудесам, что нет к ним бла­говоления. 2 Фесе, II.

Основа вероисповедания. Эта основа — чудеса. А почему бы и нет? Разве Господь Бог отрицает чудеса, отрицает основу веры в Него?

Если Бог существует, земной мир должен пере­полниться веры в Него. Так вот, чудеса, сотворенные Иисусом Христом, не были предсказаны Антихристом, а вот чудеса Антихриста были предсказаны Иисусом Христом; итак, если Иисус Христос не был Мессией, Он всех ввел в заблуждение, меж тем как Антихрист ввести в заблуждение не может. Когда Иисус Христос предсказал чудеса Антихриста, разве Он считал, что одновременно разрушает веру в чудеса, творимые Им Самим?

Моисей предсказал пришествие Иисуса Христа и повелел слушать Его; Иисус Христос предсказал Анти­христа и воспретил верить ему.

Во времена Моисея невозможна была вера в Анти­христа, потому что люди еще не ведали о нем, а вот во времена Антихриста было проще простого уверовать в Иисуса Христа, ибо Он был уже ведом людям.

Нет таких оснований для веры в Антихриста, каких не было бы для веры в Иисуса Христа, но есть такие основания для веры в Иисуса Христа, каких нет для веры в Антихриста.

761. Господь либо стер в прах лжечудеса, либо пред­сказал их; свершив это, Он возвысился над явлениями, с нашей человеческой точки зрения, сверхъестественны­ми и тем самым возвысил над ними и нас.

762. Чудеса потребны не для того, чтобы обратить в праведную веру, а для того, чтобы осудить за непра­ведную.

763. Авраам, Гедеон: знамения сверх откровения. Иудеи слепо судили о чудесах, исходя из Священного Писания. Господь никогда не оставляет тех, кто истин­но Ему поклоняется.

Я хочу во всем следовать одному только Иисусу Христу, потому что за Него говорят чудеса, пророчества, вероучение, непрерывность и т. д.

Донатисты: никаких чудес, побуждающих утверждать, что они — от нечистой силы. Чем больше частных свойств приписывают Господу, Иисусу Христу, Церкви...

764. Люди, всем сердцем любящие Господа, не могут не признавать Церкви, настолько все в ней говорит само за себя. — Люди, не любящие Господа, не могут быть привержены Церкви.

Чудеса обладают такой силой, что Господь предо­стерег людей, да не усомнятся в его бытии: пусть яснее ясного, что в мире есть Бог, — оные чудеса могут сму­тить людские умы. Таким образом, эти речения — Вто­розаконие, XIII — не только не отрицают влияния чудес на человека, но, напротив того, подчеркивают их силу. То же самое относится и к Антихристу: “...чтобы пре­льстить, если возможно, и избранных”.

765. Сказано было: “Будьте послушны Церкви”, но не сказано: “Будьте послушны чудесам”, потому что вера в чудеса, в отличие от веры в Церковь, сама собой разумеется. В одном случае предписание необходимо, в другом оно не нужно.

766. Чудеса как отличительный знак в сомнительных случаях: например, когда речь идет о иудеях и языч­никах, иудеях и христианах, католиках и еретиках, об оклеветанных и клеветниках, о двух крестах.

Но для еретика чудеса бесполезны, ибо Церковь, по праву, подтвержденному чудесами, которые не вызывали сомнения, отрицает истинность веры оных еретиков. И это бесспорная правда, поскольку чудеса, первоначально сотворенные Церковью, и чудеса еретиков действительно несовместны. Таким образом, чудеса противостоят чу­десам, но те, что творила Церковь, имеют преимущество и по времени, и по особому своему величию.

767. Никогда Церковь не давала своего благослове­ния чуду, сотворенному еретиками.

Чудеса — опора вероучения: способность творить их отличала иудеев, отличала христиан, святых, безгреш­ных, истинно верующих.

Не нужно бояться чуда, сотворенного еретиками: ересь, более очевидная, нежели чудо, с очевидностью являет глубокую свою ошибочность. Но если никакой ереси нет, есть просто сомнение, кто прав, а кто за­блуждается, то последнее слово за чудом.

“Si non fecissem qauae alius fecit”[169].

Эти жалкие люди, из-за которых мы вынуждены говорить о чудесах.

Авраам, Гедеон: подтвердить веру чудесами.

Юдифь. Угнетение достигло предела, и вот тогда раздался глас Господень. Если оскудение милосердия лишает Церковь почти всех истинно поклоняющихся, то чудеса привлекают их толпы. Это — одно из величай­ших проявлений Господней благодати.

768. Первое возражение: Ангел с неба. Не должно судить истину, избрав ее мерилом чудес, но должно судить чудеса, избрав мерилом истину. Следо­вательно, чудеса бесполезны. — Их роль служебная, и ни в коем случае нельзя идти против истины. Итак, когда отец Ленжанд говорит, что “Господь не попустит с помощью чуда вводить людей в заблуждение...” — если в Церкви происходит раскол, — решающее слово за чудом.

Второе возражение: “Но и Антихрист будет являть знамения”. — Маги фараона никого не ввели в заблуждение. Значит, никто не сможет сказать Иисусу Христу об Антихристе: “Ты ввел меня в заблужде­ние”. Ибо чудеса Антихриста будут направлены против Иисуса Христа и, значит, никого не смогут ввести в заблуждение. Господь либо вообще сводит лжечудо на нет, либо противопоставляет ему еще большее чудо.

Иисус Христос существует с тех самых пор, как сотворен мир; против этого бессильны все чудеса Анти­христа.

Если бы в лоне единой Церкви произошло чудо, говорящее в пользу тех, кто заблуждается, люди были бы введены в заблуждение. Ересь очевидна, чудо оче­видно. Но у ереси больше примет заблуждения, нежели у чуда — примет истины: следовательно, чудо не может ввести в заблуждение. Но в других случаях заблуждение не столь очевидно, и, следовательно, чудо может ввести в заблуждение.

Ubi est Deus tuus?[170] Чудеса прямо указывают на Него, они — мгновенное озарение.

769. Если милосердие Господне столь велико, что, даже сокрытый, Он не устает поучать нас во благо нам, то каких потоков света должны мы ожидать, когда Он откроет Свой Лик!

770. Один из антифонов, исполняемых во время ве­черни в праздники Рождества Христова: Exortum est in tenebris lumen rectis corde[171].

3. Непрерывность

771. Две непостижимые для разума основы нашего непостижимого для разума вероучения: одна зримая, дру­гая незримая. Чудеса, осененные благодатью, чудеса, не осененные благодатью.

Синагога, окруженная любовью, ибо она была обра­зом Церкви, и ненавистью, потому что была только образом, уже стояла на краю гибели, но вновь обрела силы, ибо искала благоволения Господа; она — образ.

772. Синагога являла собой образ и поэтому не по­гибала; но, будучи только образом, она погибла. Этот образ содержал в себе истину; он погиб, как только ее утратил.

Почтеннейшие мои отцы, все происходившее являло собой образы. Другие вероисповедания погибают, хрис­тианское вероисповедание гибели не ведает.

Чудеса имеют куда большее значение, чем вы пола­гаете. Они сослужили немалую службу при основании Церкви и будут ей служить до явления Антихриста, до скончания веков.

Два Свидетеля.

И в Ветхом, и в Новом Заветах чудеса служат для скрепления образов. Спасение души — звук пустой, ес­ли не видеть в этом понятии требования подчинить себя бренным творениям: образ таинства.

773. Синагога не погибала, потому что она — образ; но, будучи только образом, оказалась в рабстве. Образ существовал до тех пор, пока не явилась истина, дабы Церковь всегда была зрима либо как живописное изо­бражение, ее предсказующее, либо как свершение.

774. Непрерывность. — В Мессию веровали испокон века. Завещанное Адамом еще не потускнело в памяти Ноя и Моисея, потом Мессию предсказывали Пророки наряду со многими другими событиями, и со­бытия эти, то одно, то другое, сбывались, происходили на виду у многих людей, знаменуя тем самым истинность подобных прозрений, и, следовательно, обещанного при­шествия Мессии. Иисус Христос творил чудеса, творили чудеса и апостолы, обратившие в истинную веру всех язычников; так что все пророчества сбылись и, значит, пришествие Мессии неопровержимо доказано.

775. Непрерывность. — Подумайте над тем, что ожидание Мессии или поклонение Ему испокон века неизменно существовало в нашем мире; что жили некогда люди, которым, по их утверждениям, Господь открыл будущее рождение Искупителя, дабы Он одарил спасе­нием Свой народ; что потом и Авраам поведал о нис­посланном ему откровении — через своего еще не рож­денного сына он станет предком Мессии; что Иаков заявил — от одного из двенадцати его чад родится Иуда; что Моисей и пророки предсказали потом и время, и все обстоятельства пришествия Мессии; что закон, в котором все они живут сейчас, будет действовать, пока Мессия не заменит этот старый закон Своим новым; что если прежний существовал непрерывно, то новый будет существовать вечно; что, следовательно, их закон или закон Мессии, чьим обетованием он являлся, пре­будет бессменно в земной юдоли; что они вечно в ней пребывали; что, наконец, свершилось пришествие Иису­са Христа, и свершилось оно именно так, как было предсказано. И это поразительно.

776. Непрерывность. — Вероучение, суть ко­торого в утверждении, что человек утратил райское бла­женство и приобщенность к Господу Богу и ныне об­речен на жизнь, исполненную скорбен, на покаяние и отлученность от Бога, но что она прейдет, и грядущий Мессия возвратит нам все утраченное, — это веро­исповедание всегда существовало на земле. Все в ми­ре преходяще, оно одно вековечно, ибо все зиждется на нем.

В раннюю пору своего бытия люди погрязли во мно­жестве пороков, но и тогда уже были святые мужи — Енох, Ламех и другие, — терпеливо ожидавшие пришествия Христа, обещанного с самого начала бытия. Ной видел, что наполнилась земля злодеяниями людей, и, обретя благодать перед очами Господа, спас земной мир от истребления, потому что был исполнен веры в при­шествие Мессии, чей прообраз он воплощал. Авраам жил окруженный идолопоклонниками, и, когда Господь открыл ему таинство Мессии, он возрадовался. Во вре­мена Исаака и Иакова нечестие царило на всей земле, но эти святые мужи хранили веру; Иаков, на смертном одре благословляя сынов своих, прервал обращенную к ним речь и воскликнул, движимый душевным порывом: “На помощь твою надеюсь. Господи! Salutare tuum expectabo, Domine!” Египтяне были зачумлены верой в идолов и волшбу: их примеру поддался даже народ Гос­подень, но Моисей и другие с ним продолжали веровать в Того, Кто был незрим, и поклонялись Ему за те вековечные дары, которые Он для них уготовил.

В последующие века греки и римляне возвеличили лжебогов, поэты сложили сотни историй о них, фило­софы разделились на тысячи разномастных сект, но во все времена продолжали существовать в Иудее те из­бранные, что предрекали пришествие Мессии, ведомого им, и только им.

И вот свершилось, наконец, время, и Он пришел, и хотя с тех пор произошло столько расколов и родилось столько ересей, столько держав пало и все так измени­лось, эта Церковь, которая поклоняется Тому, Кто от века окружен поклонением, продолжала и продолжает неизменно существовать. И вот что поразительно, ни с чем не сравнимо, исполнено поистине Божественного величия: то самое вероучение, которое существовало ис­покон века, испокон века было гонимо. Сотни раз стояло оно на грани полного разгрома, но всякий раз Господь спасал его от врагов, нанося им удары неслыханной мощи. Можно ли не дивиться тому, что христианская Церковь все выдержала, не дрогнув, не склонившись перед своевольством тиранов? Ибо нет ничего необыч­ного в том, что мирская держава продолжает существовать, даже если ей под давлением необходимости при­ходится поступаться законами, но что... (Посмотрите на круг в книге Монтеня.)

777. Любая держава погибла бы, если бы время от времени не отступала от собственных законов, склоняясь перед силой обстоятельств. А вот христианское веро­учение никогда не соглашалось, не шло ни на какие уступки. Меж тем уберечь от сделок с обстоятельствами может лишь чудо. Нет ничего удивительного в том, что, спасая себя, держава отступает от собственных за­конов, но спасение это весьма относительное, мирская держава все равно обречена на гибель: ни одна не про­существовала и тысячи лет. А наше вероучение суще­ствовало всегда, и всегда неколебимо твердо держалось своего закона, и в этом поистине скрыт Божественный промысел.

778. Историю Церкви правильнее было бы назвать историей истины.

779. В каждом вероисповедании два рода привер­женцев (см. “Непрерывность”): суеверие, похоть.

780. Велика разница между суеверием и благочес­тием. Доводить благочестие до суеверия значит губить его. Еретики ставят нам в упрек суеверную покор­ность: тем самым они доказывают, что суеверны они, а не мы.

Безбожие — не верить в Евхаристию на том лишь основании, что она незрима.

Суеверие — верить, будто пять пунктов... Вера и т. д.

781. На свете мало истинных христиан, решусь ска­зать даже — мало верующих. Многие верят, но из суеверия, не верят тоже многие, но из распущенности нравов, а вот людей меж этих двух крайностей совсем мало.

Я не говорю здесь о тех, чьи нравы в согласии с истинным благочестием, и о тех, кто верит из сердечной потребности.

782. Ко множеству доказательств их благочестия те­перь присоединилось еще одно, самое неопровержимое: они подвергаются гонениям.

783. Какая это услада — плыть по разбушевавшемуся морю, если при этом вы уверены, что ваш корабль не пойдет ко дну! Похожее чувство рождают в нас пресле­дования, которым в наши дни подвергается Церковь.

784. Ну не прекрасно ли такое положение Церкви, когда единственная ее опора — Господь Бог!

785. Каноны. — В начале существования нашей Церкви еретики сослужили ей службу, укрепив ее ка­ноны.

786. Ясность, затемненность. — Истина бы­ла бы слишком затемнена, если бы ее не отмечали некие зримые опознавательные знаки. Один из самых замеча­тельных знаков — ее неизменное и зримое присутствие в Церкви, в сердцах сплотившихся там людей. Истина была бы слишком ясна, если бы этой Церковью всегда владело одно-единственное чувство. То, которое пребы­вало в ней всегда, — истинно, ибо все истинное в ней — вековечно, а все ложное — преходяще.

787. Господь (и апостолы), предвидя, что семена гор­дыни прорастут ересями, и не желая потворствовать этому прямыми словами, уснастили Священное Писание (и цер­ковные молитвы) словами противоположного смысла, по­сеяли семена, которые со временем должны были принести плоды.

Точно так же, вещая о нравственности, Он указал людям на благотворение, чьи плоды исцеляют от похоти.

788. Церковь всегда подвергалась нападкам самых несхожих меж собой ошибочных воззрений, но, пожалуй, никогда эти последние не были так многочисленны, как в наше время. И хотя ей приходится очень нелегко из-за их столь великого множества, но есть в этом и преиму­щество: она сразу уничтожает все без исключений.

Церковь сетует на заблуждение двух категорий, в особенности — на кальвинизм, так как это заблуждение переросло в ересь. Несомненно, что среди отпавших от Церкви немало людей просто-напросто обманутых; их нужно переубедить. Вероучение состоит из нескольких истин, на первый взгляд друг другу противоречащих. “Время плакать и время смеяться” и т. д. Responde[172]. Ne respondeas[173] и т. д. Их исток — в Иисусе Христе, сочетающем в Себе две сути.

И точно так же два мира. Сотворение нового неба и новой земли. Новая жизнь, новая смерть. Все су­щее — в двойном числе, а наименования не меняются.

И наконец, два человека в каждом праведнике. Ибо каждый из них являет собой два мира, и один из них — член и образ Иисуса Христа. И значит, им подходит любое имя — праведный грешник, живой мертвец, мертвоживущий, отверженный избранник и т. д.

Итак, существует множество истин, и вероисповеда­ний, и нравственных правил, которые кажутся испол­ненными скверны, но продолжают существовать в об­разцовом порядке.

(Источник всех ересей — в неспособности постичь существование двух прямо противоположных истин и поверить в то, что они и впрямь так несочетаемы.) Источник всех ересей — в зачеркивании тех или иных истин.

А источник всех возражений, которые мы слышим от еретиков, — их незнание некоторых истин, служащих им опорой.

Как правило, все дело в том, что, неспособные понять связь двух противоречащих друг другу истин и убеж­денные, что вера в одну из них исключает веру в другую, они прилепляются к одной и исключают другую; при этом у них нет ни малейших сомнений, что мы делаем как раз обратный выбор. Меж тем в этом исключении одной из истин как раз и кроется причина их ереси, а в неведении, что мы привержены обеим истинам, — причина их возражений.

Первый пример: Иисус Христос — и Бог, и чело­век. Ариане, не способные постичь, как могут слить­ся воедино столь несочетаемые сути, утверждают, что Он — человек; в этом вопросе они — правоверные католики. Но ариане отрицают, что Иисус Христос — Бог, в этом вопросе они — еретики. К тому же они твердят, будто мы отрицаем Его человеческую суть: в этом вопросе они — невежды.

Второй пример: о причащении Святых Тайн. Мы верим, что материальное вещество хлеба, утратив свою материальную вещественность, превращается в. тело Гос­пода Нашего, что Иисус Христос в нем действительно присутствует. Это одна из двух истин. Вторая гласит, что Святое Причастие — образ Креста и Славы Гос­подней, запечатленная память о них. Католическая вера объемлет обе эти истины, как будто противоречащие одна другой.

Нынешняя ересь (Лютер) не способна уразуметь, что таинство это одновременно заключает в себе и при­сутствие Иисуса Христа, и образ Его присутствия, жер­тву и запечатленную память о ней; впавшие в оную ересь убеждены, что приятие одной из названных двух истин уже подразумевает отрицание другой.

Когда впавшие в указанную ересь твердят, что При­чащение Телу Господню — действие образное, в их утверждении нет ничего еретического. Считая, что мы эту истину не признаем, они осыпают нас доводами, почерпнутыми в творениях Отцов Церкви, где толкуется образный смысл Причастия. Но воплощение тела Гос­подня в хлебе Причастия они отрицают, тем самым впадая в ересь.

Третий пример: индульгенция.

Поэтому самый верный способ помешать возникно­вению ереси — учить всем истинам, самый быстрый способ справиться с ересью — громогласно эти истины возвещать. Ибо какие доводы смогут тогда привести еретики?

Чтобы уяснить себе, разделяет то или иное чувство один из отцов...

789. Заблуждения людей таят в себе такую опас­ность именно потому, что каждый из сторонников то­го или иного заблуждения следует лишь одной исти­не. Беда их не в том, что они следуют лжеистине, а в том, что следуют одной-единственной истине, забыв о другой.

790. Утверждать существование двух противореча­щих друг другу истин особенно необходимо в такие вре­мена, когда вас во всеуслышание упрекают в сокрытии одной из них. Поэтому не правы равно иезуиты и янсенисты, обходя этот вопрос молчанием; но янсенисты более виновны, так как иезуиты все же в какой-то мере признают существование подобных противоречащих друг другу истин.

791. Два противоречащих друг другу утверждения. С этого следует начать: в противном случае все стано­вится непонятным и граничит с ересью. Более того, утвердив некую истину, следует напомнить об истине, ей противостоящей.

792. Гнусны те люди, которые познали истину, но стоят за нее лишь до тех пор, пока им это выгодно, а потом от нее отрекаются.

793. Истина в нынешние времена так замутнена, а ложь так прочно утвердилась, что только любовь к этой истине открывает путь к ее познанию.

794. Человек творит зло с особенным размахом и удовольствием, когда уверен, что поступает согласно ве­лению совести.

795. Открывая людям глаза на истину, мы научаем их верить ей, но, открывая им глаза на несправедливость господ, мы ее не уничтожаем. Мы блюдем чистоту нашей совести, открывая людям глаза на неправду, но, откры­вая им глаза на несправедливость, отнюдь не блюдем полноту кошелька.

796. Те, кто любит Церковь, жалуются на порчу нравов; но при этом хотя бы законы остаются незыб­лемыми. А другие портят сами законы: образец испор­чен.

797. Слуга не ведает замыслов хозяина, ибо ему велят сделать то-то и то-то без всяких объяснений — зачем; поэтому, раболепно исполняя приказ, он нередко портит весь замысел. Но Иисус Христос открыл нам Свой замысел, а вы сводите его на нет.

798. Им не дано обрести непрерывность, вот они и притязают на всеобщность, представляют всю Церковь порочной для того, чтобы самим прослыть святыми.

799. Церковь вотще ввела в употребление такие сло­ва, как анафема, ересь и др.: их теперь пускают в ход против самой Церкви.

800. Еретики. — Иезекииль. Все язычники по­носили Израиль, поносил его и пророк. И не было права у израильтян сказать ему: “Ты говоришь как языч­ник”, — ибо сила его в том и состояла, что это язычники говорили, как он.

801. Кто хочет, тот и становится священнослужите­лем, как во времена Иеровоама. Можно ли не ужасаться утверждениям, будто нынешнее устроение Церкви столь совершенно, что малейшая попытка что-то изменить в нем граничит с преступлением? В былые времена, когда оно и впрямь было превосходно, его меняли и никто никому не вменял это в грех, а сегодня и помыслить не смей о каких-либо переменах в ней, в такой, какой она стала! Некогда взяли да и упразднили обычай, согласно которому к посвящаемому в, сан священнослужителя предъявляли такие требования, что почти никому не удавалось пройти этот искус, а нынче мы и посетовать не дерзаем на обычай, из-за которого у нас развелось столько недостойных свя­щенников!

802. ...И если, с одной стороны, несомненно, что иные беспутные священнослужители, равно как иные порочные казуисты, не входящие в церковную иерархию, погрязли в пороках, то, с другой стороны, не менее очевидно, что истинные церковные пастыри, эти истин­ные хранители Слова Божия, сохранили его во всей незапятнанности, отразив атаки тех, кто жаждет учинить над ним расправу. Так что правоверные христиане ни в коем случае не должны принимать гнилые плоды ум­ствований из рук пришлых казуистов вместо целебных плодов вероучения, которыми одаряют отеческие руки их постоянных пастырей. И у безбожников и еретиков нет ни малейших оснований утверждать, будто некоторые изъяны в церковной жизни — это знаки пренебрежения Господа к Своей Церкви, ибо она занимает такое место в иерархическом ряду, что если исходить из нынешнего положения вещей, то станет яснее ясного: Он не только не отдал ее во власть пороков, но, напротив того, никогда еще так явственно от этих пороков не оборонял.

Ибо, если иные из людей, по глубочайшему внут­реннему призванию сменивших мирские одежды на цер­ковное облачение ради жизни более совершенной, неже­ли жизнь большинства христиан, если они и впали в заблуждение, внушающее ужас большинству христиан, если ныне они для нас все равно что некогда лжепророки для иудеев, — это их собственное, личное несчастье, поистине достойное сожаления, но не дающее никако­го основания считать, будто Господь перестал радеть о Своей Церкви, поскольку все это было так прямо пред­сказано, так давно возвещены и подобные попытки, и люди, которые не преминут их предпринять, что любой просвещенный человек увидит тут знак Промысла Гос­подня, а не отторженности от Него.

803. Нам потому трудно сравнивать события, кото­рые происходят в нашей Церкви сейчас, с происходив­шими некогда, что мы привыкли взирать на святого Афанасия, святую Терезу и других святых так, словно все они были изначально окружены ореолом славы мно­гих истекших лет и задолго до нас причислены к сонму богов. Так оно нам представляется сейчас, когда время все расставило по своим местам. Но в ту пору, когда этот великий святой подвергался преследованиям, он был просто человек по имени Афанасий, а святая Тереза была девушка как девушка. “Илия был человек подоб­ный нам, — говорил святой Иаков, — и подвержен тем же страстям, что и мы”: этими словами он утверждает ложность бытующего среди нас убеждения, будто святые нам не пример для подражания, слишком велика разни­ца между ними и любым обыкновенным христианином. “Так ведь они святые, — говорим мы, — куда нам до них!” А что происходило в действительности? Некий человек по имени Афанасий, ныне причисленный к лику святых, был при жизни обвинен в свершении нескольких преступлений; такой-то и такой-то собор выносит ему приговор за такое-то и такое-то преступление; с этим приговором согласны все епископы, потом соглашается с ним и сам Папа. А что говорили тем, кто с обвине­ниями не соглашался? Что они мутят воду, впадают в ересь.

Истовая вера, озарение. Христиан того времени мож­но разделить на четыре категории: истовая вера, никаких знаний; знания, никакой истовости; ни знаний, ни ис­товости; и то и другое. Первые три категории осуждают святого Афанасия; четвертая оправдывает его, и все ее члены прокляты Церковью и спасают Церковь.

804. Явись Блаженный Августин меж нас сегодня и пользуйся он не большим влиянием, нежели все его сторонники, ему ничего не удалось бы свершить. Господь бдит над Своей Церковью, Он во благовременье послал в мир Блаженного Августина, наделив его при этом немалым влиянием.

4. Непогрешимость Церкви. Папа и единство

805. Церковь всегда стояла на том, что истина не­опровержима, ну а если ее опровергали, на этот случай существовал Папа или же существовала она, все та же Церковь.

806. Людям потребна некая незыблемая опора. Им потребна уверенность в том, что Папа непогрешим в вопросах веры, а ученые мужи — в вопросах нравст­венности, иначе почва начинает колебаться у них под ногами.

807. Господь не сотворяет чудес, направляя еже­дневную жизнь Своей Церкви. Если бы из всего мно­жества непогрешимым был один-единственный, это не могло бы не казаться странным, но, когда непогрешимо все объединенное множество, это кажется до того есте­ственным, что тут Промысел Господа скрыт под обо­лочкой естества, как и во всех других Его деяниях.

808. О папах следует судить не по отдельным вы­сказываниям отцов Церкви (как говорили греки на Со­боре, правила важнейшие), а по деяниям Церкви и ее святых отцов, а также по канонам.

Duo aut tres in unum[174]. Единичность и множествен­ность. Впадают в заблуждение те, кто исключает одну из этих составляющих, — например, паписты, исклю­чающие множественность, или гугеноты, исключающие единичность.

809. Церковь, Папа. Единичность, мно­жественность. — Если рассматривать Церковь как некое единство, Папа, будучи ее главой, являет собою всеохватывающую целостность. Если рассматривать Цер­ковь как множественность, Папа не более чем ее часть. Отцы Церкви рассматривали ее то под одним углом зре­ния, то под другим и соответственно по-разному говорили о Папе (святой Киприан: Sacerdos Dei[175]). Но, утверж­дая одну из этих истин, они не зачеркивали другую. Мно­жественность, не сводимая к единичному, — это беспо­рядок, единичное, не зависящее от множества, — тирания. Франция — чуть ли не единственная страна, где дозво­лено говорить, что Церковный Собор верховенствует над Папой.

810. Первенствует Папа. Кто, кроме него, известен всем поголовно? Кто, кроме него, признан всеми пого­ловно, ибо, владея главенствующей и всепроникающей ветвью, проникает он в любое сообщество? Как легко было бы превратить подобную власть в тиранию! Поэ­тому Иисус Христос и сказал им в поучение: Vos autem non sic[176].

811. Несправедливость. — Правосудие суще­ствует ради судимого, а не судящего. — Говорить об этом народу опасно. — Народ полон такой веры в вас, что ему ничуть не повредит, а вам может пойти на пользу. Так что пусть это будет известно всем и каж­дому. Pasce oves meas[177], а не tuas[178]. Пастбищем вы обя­заны Мне.

812. Король распоряжается своей державой, Папа распоряжаться своей державой не может.

813. Разве позорит Папу утверждение, что глубокая просвещенность его — от Бога и многовекового обычая? И разве не позорила бы попытка отделить его от этого священного союза?

814. Доказывать истины христианской веры можно двумя способами: либо прибегая к доводам разума, либо к безусловному превосходству эти истины провозглаша­ющего. Второй способ отбрасывают, в ход пускают толь­ко первый. Не говорят: “Верить должно потому, что так сказано в Священном Писании, а оно преисполнено Духом Божиим”; нет, утверждают, что верить должно по такому-то и такому-то разумному доводу; меж тем подобные доказательства мало чего стоят, ибо разум можно с легкостью; склонить в любую сторону.

815. Все существовавшие когда-либо вероучения и сек­ты вожатым своим избирали здравый разум. Одним лишь христианам надлежит нравственные правила черпать не в самих себе, а следовать тем, что завещал некогда Иисус Христос, дабы уверовавшие в Него передали эти правила грядущим поколениям. Подобный труд утомляет сих по­чтенных пастырей. Они жаждут свободно следовать, по­добно прочим народам, собственному своему воображе­нию. И тщетно взываем мы к ним, как в стародавние времена взывали к иудеям пророки: “Идите в Церковь, узнайте, какие законы были ей завещаны ушедшими по­колениями, и следуйте указанному пути!” Они отвечают, как встарь отвечали иудеи: “Мы не пойдем по этому пути, а последуем зову сердечных наших помыслов”.

816. Если бы Церковь поддалась заблуждению в древнюю пору своего бытия, она распалась бы. Другое дело, случись с нею это сегодня, когда ее поддерживают высокие правила нерушимо хранимой традиции, веры в ту стародавнюю Церковь; именно эта покорность и это соответствие первоначальным церковным установлениям, беря верх над всем, все приводят в порядок. Но та древняя Церковь не размышляла о Церкви будущей, не старалась представить ее себе, в отличие от нас, и раз­мышляющих о Церкви прошлого, и стремящихся ее себе представить.

817. Церковь поучает людей, Господь ниспосылает им откровение, и всегда во имя истины. У Церкви лишь одно дело — внушить, что каждого из нас ждет или высшая благодать, или вечное проклятие. Ей дано обречь на проклятие, но не дано ниспослать откровение.

818. Господь не пожелал отпускать людям грехи, минуя Свою Церковь: проступок задевает и ее, так пусть она, по Его произволению, примет участие и в прощении; тем самым Он наделил Церковь властью подобно тому, как некогда короли наделяли властью парламенты. Но если она отпускает или не отпускает грехи без соизво­ления Господня, ее уже нельзя считать Церковью, опять-таки в этом она подобна парламенту: король может по­миловать человека без утверждения парламента, а вот если парламент милует или отказывает в помиловании помимо или против воли короля, это уже не королевский парламент, а сообщество бунтовщиков.

819. Об исповеди и отпущении грехов тем, кто не проявляет раскаяния. — Господь взирает лишь на внутреннюю суть, а Церковь судит лишь по внешним проявлениям. Господь сразу отпускает грехи, если раскаяние полнит сердце грешника, а Церковь — если раскаяние полнит его дела. Господь воздвигнет Цер­ковь столь непорочную, что внутренней, истинно духовной своей святостью она победит внутреннее нечестие премуд­рых гордецов и фарисеев, соберет под кровом своим лю­дей, чьи нравы внешней своей непорочностью победят всю низменную безнравственность нечестивых. Если есть среди этих избранных лицемеры, чье притворство так ис­кусно, что Церкви не распознать сей ядовитый обман, она их терпит в своем лоне затем, что, отвергнутые .Богом, который распознает любую ложь, они приняты введенны­ми в обман людьми. Следовательно, их поведение, по виду безупречное, никак не позорит Церковь, но вы тем не менее хотите, чтобы она не судила ни по внутреннему...

820. Против людей, которые искажа­ют Священное Писание и похваляются, что нашли там места, якобы подтверж­дающие их заблуждения. — Из вечерней служ­бы в Пасхальное воскресенье, молитва во здравие ко­роля. Толкование слов: “Кто не со Мною, тот против Меня”. И в другом месте: “Кто не против вас, тот за вас”. Тому, кто утверждает: “Я ни „за", ни „против"”, следует ответить...

821. Summum jus, summe injuria[179].

Наилучший путь — это путь большинства, потому что оно очевидно и к тому же достаточно сильно, чтобы подчинить себе; меж тем этой точки зрения придержи­ваются наименее проницательные.

Люди отдали бы силу в руки справедливости, будь у них такая возможность, но сила никому не позволяет прибрать себя к рукам, ибо она — свойство весьма ощутимое, в отличие от справедливости, свойства ду­ховного, с которым каждый обходится по своему усмот­рению; вот почему справедливость отдали в руки силе и все, чему и силу обстоятельств нельзя не подчиниться, стали именовать справедливым.

Отсюда и выражение “право сильной руки”, ибо у кого сильная рука, у того и право, иначе насилие и справедливое правосудие всегда стояли бы по разные стороны барьера (конец двенадцатого письма из “Писем к провинциалу”). Отсюда и неправедность Фронды, ко­торая свою якобы правосудную справедливость проти­вопоставляет силе. А вот в Церкви все обстоит по-дру­гому: там правит истинная справедливость, там нет ни­какого насилия.

822. Как любая светская держава стремится к миру в своих пределах ради того, чтобы уберечь от враждебных посягательств блага своих подданных, так Церковь стре­мится к миру, чтобы уберечь от посягательств свое главное благо, бесценное свое сокровище — истину. И подобно той державе, которая, без всякого сопротивления впуская врагов в свои пределы, отдавая на разграбление добро подданных, только бы сохранить покой, тем самым ис­кажает само понятие мира, ибо мир справедлив и полезен лишь до тех пор, пока он — защита нажитых людьми благ, и становится несправедливым и пагубным, когда отстраняется от защиты оных благ, тогда как война, спо­собная их уберечь, становится справедливой и необходи­мой, — так вот, когда враги веры нападают на истину, когда стараются вырвать ее из сердец, ею преисполнен­ных, и внедрить в них заблуждение, должно ли Церкви, подобно упомянутой державе, стремиться к сохранению мира? Пойдет ли ей это на пользу или, напротив того, погубит? Окажется предательством? И разве не очевидно, что если нарушить мир там, где царит истина, — пре­ступление, то не меньшее преступление — хранить мир там, где ее уничтожают? Итак, мир бывает справедливым или несправедливым в зависимости от времени. Уже было написано, что всему свое время: время миру н время войне; последнее слово тут принадлежит истине, решает она. Но не бывает времени истины и времени заблужде­ния, напротив того, уже было написано, что истина Гос­подня вовек, и поэтому Иисус Христос, сказавший, что пришел дать мир, сказал также, что пришел принести меч. Но Он не сказал, что пришел принести истину и ложь. И значит, истина — и первое правило, и конечная цель всего сущего.

823. ...Величайшая из христианских истин — лю­бовь к истице.

Заключение. Знак благоволения и таинство любви Господней

ДОЛГ ЧЕЛОВЕКА

824. О том, что христианство — не единственное вероисповедание в мире. — Как раз это обстоятельство и доказывает, что христианст­во — отнюдь не ложное, а, напротив того, именно оно есть истинное вероучение.

825. Заглавие: Почему люди готовы поверить любому лжецу, утверждающе­му, будто он своими глазами видел, как сотворяются чудеса, но не верят никому из утверждающих, будто они знают сек­рет, как сделать человека бессмертным или возвратить ему молодость. — Разду­мывая над тем, почему люди с таким доверием относятся к такому множеству отпетых мошенников, выхваляющих свои снадобья, и, рискуя жизнью, полностью отдаются им в руки, я пришел к следующему выводу: причина этого доверия в том, что не все лекари обманщики, ибо им никто ни на грош бы не верил, когда бы среди уймы надувателей не было пусть немногих, но истинных чудо­деев. Если бы ни от одного недуга не существовало спа­сительного средства, если бы все они были неисцелимы, никому в голову бы не пришло пичкать болящего каки­ми-нибудь снадобьями, а тем паче — верить хвастунам, болтающим, будто у них есть в запасе всеисцеляющие лекарства: ведь не поверят же человеку, который вздумает утверждать, будто способен воспрепятствовать собствен­ной смерти, ибо таких примеров отроду не бывало. Но так как существует сколько угодно снадобий впрямь це­лебных, и это не отрицают люди прославленные, то до­верие всех прочих становится совсем уж безоглядным: раз некое средство в некоем случае оказалось целебным, зна­чит, оно исцеляет всех и всегда. Потому что простой народ рассуждает обычно так; “Это, возможно, произой­дет; значит, это произойдет непременно”; если данное явление нельзя отвергнуть целиком, потому что иные след­ствия этого явления не вызывают сомнений, то из-за неспособности отличить истинные следствия от кажущихся народ все без разбору считает истинными. Так, например, воздействию Луны приписывают самые немыслимые след­ствия на том лишь основании, что некоторые следствия доказаны — назовем хотя бы морские приливы.

То же самое относится к пророчествам, чудесам, вещим сновидениям, волшбе и пр., ибо никто не поверил бы тому, в чем никогда не содержалась хотя бы доля истины: таким образом, обилие лжечудес вовсе не озна­чает, что истинных чудес нет и быть не может, напро­тив того, лжечудеса только потому и появились, что на свете всегда существовали чудеса истинные. Подобный метод рассуждения следует применять и в том случае, когда речь идет о вере: люди просто не могли бы напридумывать столько всевозможных лжеверований, ко­гда бы не существовала одна-единственная истинная ве­ра. На возражение, что, мол, и у дикарей существует своя вера, ответим: да, потому что они о многом на­слышаны: вспомним хотя бы о всемирном потопе, об­резании, кресте святого Андрея и т. д.

826. “Я оставил семь тысяч мужей”.

Я люблю этих свято поклоняющихся Ему людей, неведомых миру, неведомых даже пророкам.

827. Вероучение, столь славное своими чудесами — святыми, чистыми, безупречными, — своими учеными и прославленными свидетелями, мучениками, царями (Да­вид) на троне, высокородными князьями — Исайя, — это вероисповедание, столь славное познаниями во мно­гих науках, совершившее такие чудеса и проявившее такую мудрость, объявляет все это суетой сует и твер­дит, что нет у него ни мудрости, ни знамений свыше, ничего нет, кроме Креста и безумия.

Ибо те самые люди, отмеченные такими знания­ми и такой мудростью, что завоевали полное ваше до­верие, а затем подтвердили его всем образом своей жизни, неустанно повторяют вам, что ни знамения, ни мудрость не способны изменить нашей человеческой сути и что к познанию Господа и любви к Нему нас ведет лишь благое безумие Креста, не осененное ни мудростью, ни знамениями, меж тем как мудрость вку­пе со знамениями, не осененная оной благостью, не приведет никуда. Итак, наше вероисповедание безум­но, если иметь в виду причину, его породившую, и мудро, если иметь в виду мудрость, к которой оно готовит.

828. Наше вероисповедание в равной мере мудро и безумно: оно мудро, потому что никакое другое не сравнится с ним широтой познаний, никакое другое так не укоренено в чудесах, пророчествах и т. д., а безум­но, потому что все это не составляет его сути. Всего этого довольно, чтобы осудить не принявших его, но не довольно, чтобы принявшие истинно уверовали: ис­тинной верой одаряет только Крест: ne evacuate sit crux[180]. И потому святой апостол Павел, постигший и премудрость слова, и премудрость знамений, сказал, что пришел не крестить, а благовествовать не в пре­мудрости слова. Но кто приходит только крестить, мо­жет сказать о себе, что пришел в премудрости слова и знамений.

829. Бесконечное расстояние, пролегающее между плотью и разумом, являет собой образ еще более бес­конечной бесконечности, которая пролегает между разу­мом и милосердием, — ибо оно не от мира сего.

Весь блеск величия отнюдь не заманчив для людей, чья жизнь проходит в поисках разума.

Величие людей, исполненных разума, остается не­зримым для венценосцев, богачей, военачальников — для всех, кому ведомо только плотское величие.

Величие мудрости, лишь Господом ниспосылаемой, остается незримым и для людей плотских, и для наде­ленных разумом. Весь род людской делится на эти три несхожие меж собою категории.

У великих людей, осененных гением, своя Держава и свой блеск, свое величие, свои победы, ореол своей славы, и они думать не думают о плотском величии, с которым не имеют ничего общего. Не глазами дано их созерцать, а разумом: этого довольно.

У святых своя держава и свой блеск, свои победы, ореол своей славы, и они думать не думают о величии плоти или разума, с которыми не имеют ничего общего, ибо ни то ни другое не может что-либо прибавить или отнять. Их зрит' Господь, их. зрят ангелы, но они не­зримы для плотских глаз и для глаз любопытствующего разума; им довольно очей Господа!

Не достигни Архимед славы, он все равно был бы столь же почитаем. Он не усладил людские взоры зре­лищем возглавляемых им сражений, но обогатил людской разум своими изобретениями. В каком блеске явился он этому разуму!

Иисус Христос, не обладавший земными благами и не сделавший никаких открытий в земных науках, окру­жен ореолом святости. Да, Он ничего не изобрел, да, Он не восседал на троне, но Он был исполнен смирения, терпелив, свят, свят, свят в очах Господа, грозен для духов зла, безгрешен. Какой величавой торжественно­стью, каким беспримерным блеском окружено Его При­шествие для зрячих сердец, созерцающих Мудрость!

Ни к чему было бы Архимеду в книгах по геометрии разыгрывать из себя царственную особу, хотя в помя­нутой области он и впрямь был царем.

Ни к чему было бы Господу нашему Иисусу Христу, дабы воссиять в Своем царстве святости, пришествовать туда во всем величии царя, потому Он и пришествовал во всём ореоле Своей святости.

До чего же смехотворно негодовать на ничтожность положения Иисуса Христа, словно подобная ничтож­ность — той же категории, что и явленное Им величие! Стоит вдуматься в это величие, которым преисполнено все, — Его жизнь, Его Страстные муки, Его безвест­ность, Его смерть, избранничество Его учеников, Его покинутость ими, Его тайное Воскресение из мертвых, — стоит вдуматься — и столь великим предстанет это ве­личие, что никому в голову не придет негодовать на оную никогда не существовавшую низменность.

Но иные люди способны восхищаться только плот­ским величием, как будто не существует величия разума, а другие — только величием разума, как будто не су­ществует неизмеримо более высокого величия мудрости!

Все тела, вместе взятые, мироздание, звезды, земля с ее державами не стоят и самого посредственного ра­зума, ибо он способен познать и все плотское, и самого себя, а плоть ничего не способна познать.

Все плотское, вместе взятое, и все разумное, вместе взятое, и все, что они порождают, не стоит самомалей­шего порыва милосердия. Оно относится к совсем иному порядку явлений — к явлениям сверхъестественным.

Из всего плотского, вместе взятого, не выдавить ни единой самомалейшей мыслишки: это невозможно, они — явления разных категорий. Из всего плотского и всего разумного не извлечь ни единого порыва милосердия: это невозможно, милосердие — явление другой категории, оно сверхъестественно.

830. При всем при том. Невозможно не признать, что в христианской вере есть нечто поразительное. “Вы потому так говорите, что воспитаны в ней!” — скажут мне. Как раз наоборот, именно поэтому я сопротивляюсь ей, что боюсь предвзятости; но пусть я и воспитан в этой вере, тем не менее не могу не видеть, до чего она поразительна.

831. Пророчества, даже чудеса и другие доказатель­ства истинности нашего вероучения не таковы, чтобы считать их неоспоримыми. Но не относятся они и к чис­лу тех, которым если и верят, то разве что недоумки.

Значит, в них ровно столько очевидного и неясно­го, чтобы одних просветить, а другим затемнить разум. И все же убедительность их такова, что берет верх над сомнительностью или, во всяком случае, равна ей; сле­довательно, у разума нет оснований отвергать христиан­ство, а из этого, в свою очередь, следует, что отверга­ющими движет похоть и въевшаяся в сердце порочность. Но так как доводов, опровергающих христианство, всег­да больше, нежели доводов, подтверждающих его ис­тинность, то невольно приходишь к заключению, что идущих по пути праведному ведет не разум, а Господня благодать, а отступающих от него гонит не разум, а похоть.

Vere discipuli, vere israelita, vere liberi, vere cibus[181].

832; Чья бы то ни было привязанность ко мне, пусть она идет от полноты сердечной и ничем не омра­чена, все равно несправедлива. Я ввел бы в обман тех, в ком постарался бы зародить это чувство, потому что ни для кого не являю собой конечную цель существования и никого ничем не могу довольствовать. Раз­ве я не стою на пороге смерти? Следовательно, пред­мет их привязанности умрет. И значит, точно так же, как я был бы виноват, сознательно внушив людям ве­ру в заведомую неправду, пусть даже весьма осторож­но и к вящему удовольствию обеих сторон, я вино­ват, зародив в ком-то любовь ко мне; поэтому, если я стараюсь завоевать приязнь людей ко мне и они поддаются столь неправому чувству, мой долг — осте­речь их, как я остерег бы, пренебрегая собственной выгодой, от любой неправды, ибо вся наша жизнь и все наши помыслы должны быть сосредоточены только на стремлении стать угодными Господу Богу или на поисках Его.

833. Все, что способны познать лишь просвещен­нейшие умы, — все это христианское вероучение пре­подает своим чадам.

834. Другие вероучения — к примеру, язычество — более доступны пониманию простого народа потому, что сосредоточены на мире внешнем, но люди более просве­щенные их не приемлют. Таким людям куда более под стать вероучения чисто умозрительные, которые просто­му народу совершенно чужды. Всем по росту одно толь­ко христианское вероучение, ибо сочетает в себе все, что касается и мира внешнего, и мира внутреннего. Оно возвышает простолюдинов до постижения внутреннего мира, оно низводит гордецов во внешний мир: именно это сочетание обоих миров и придает ему такое совер­шенство, ибо народу следует постигать разум, одухотво­ряющий букву, меж тем как разумникам следует под­чинить свой разум букве.

835. Не удивляйтесь тому, что простые люди пре­исполнены нерассуждающей веры. Господь сподобил их любви к Нему и ненависти к самим себе. Он склоняет сердца этих людей к вере. Человек никогда не проник­нется деятельной и неколебимой верой, если Господь не склонит его сердца, но, склоненный Им, сразу уверует. И это хорошо понимал царь Давид, когда говорил: “Inclina cor meum, Deus, in [testimonia tua]”[182].

836. Христианское вероучение доступно пониманию всех, кто хоть сколько-нибудь наделен разумом. Одни ограничиваются исполнением обрядов, но суть этой веры такова, что и обрядов довольно для постижения сокрытой в ней истины. Другим под силу чтение апостолов. Наи­более просвещенные постигают все вплоть до сотворения мира. Ангелы зрят еще многое другое и с большей высоты.

837. Если человек, никогда не читавший Ветхого и Нового Заветов, преисполнен веры, значит, есть в его душе святое расположение к ней и все, что он слышит о христианстве, находит в нем внутренний отклик. Такие люди жаждут любить только Бога, жаждут ненавидеть только самих себя. Они чувствуют, что у них не хватит для этого сил, что, предоставленные самим себе, не обрящут Бога, что так никогда и не причастятся Ему, если Он к ним не снизойдет. И они внемлют словам, сказанным в поучение всех христиан, что любить должно только Бога, а ненавидеть только самих себя, но что род чело­веческий погряз в грехах и потому не способен прийти к Богу, и тогда Сам Бог вочеловечился, дабы соединиться с нами. И этого довольно для убеждения людей, уже сердечно расположенных к вере, уже равно познавших и свой долг, и свою неспособность его исполнить.

838. Иные христиане, ничего не знающие ни о про­рочествах, ни о других свидетельствах, тем не менее судят о нашей вере так же правильно, как те, кто этими зна­ниями обладает. Дело в том, что они судят сердцем, а все прочие судят умом. К вере их склонил Сам Господь, так что убеждения этих людей весьма основательны.

Я готов признать, что вот такой Христиании, испол­ненный веры, но не знающий никаких доказательств, вряд ли сможет наставить на путь истинный хотя бы одного иноверца, который тоже будет отстаивать свою правоту. Но люди, искушенные во всех доказательствах, возразят, что христианин, о котором идет речь, причащен вере Са­мим Господом, хотя доказать это не способен. Ибо Гос­подь сказал в Своих пророчествах (а Его слова — ис­тинно пророчества), что в царствие Иисуса Христа Он изольет Свой Дух на все народы и что сыны, дочери и малые дети Церкви начнут пророчествовать, из чего с неоспоримостью следует, что Дух Божий нисходит на тех, кто полон сердечной веры, и только на них.

839. Не ропщите на Господа за то, что Он так сокрыт от нас, но возблагодарите за то, что так нам явлен; и еще возблагодарите за то, что Он сокрыл Себя от исполненных гордыни мудрецов, недостойных познать Его высочайшую святость.

Познают Господа люди либо наделенные смиренным сердцем и, независимо от их ума, великого или малого, любящие все малое, либо люди, наделенные таким умом, что ясно видят, в чем истина, даже тогда, когда вовсе этого не желают.

840. Eorum qui amant[183].

Господь склоняет сердца тех, кого любит.

Deus inclinat corda eorum[184].

Тот, кто любит Его.

Тот, кого любит Он.

Примечания

1. Что познали из любопытства, то утратили из-за гордыни (лат.).

2. Скорее устрашением, чем поучением (лат.).

3. Излишнюю пышность урежет (лат.).

4. Ты говорил скорее как поэт, нежели как человек (лат.).

5. Ни в чем излишка (лат.).

6. Воздерживайся и терпи (лат.).

7. He обратятся, чтобы Я исцелил их (лат.).

8. И прощены будут им грехи (лат.).

9. Обо всем познаваемом (лат.).

10. Благодеяния приятны лишь до тех пор, пока есть какая-то возможность их оплатить. Если же они намного превышают эту возможность, наша признательность превращается в ненависть (лат.).

11. Каким образом тело соединяется с духом, человек постичь не в состоянии, а между тем это и есть человек (лат.)

12. Центробежная сила (лат.).

13. О, смехотворнейший из героев! (лат.)

14. Худые сообщества развращают добрые нравы (лат.).

15. О властвующем над миром общественном мнении (итал.).

16. Вот он, сделав великое усилие, собирается изречь великие глупости (лат.).

17. Словно есть большее несчастье, чем власть воображения над человеком (лат.).

18. Человек не удивляется тому, что часто видит, даже если он не знает, почему это происходит. А вот если происходит такое, чего раньше не видел, это он считает чудом (лат.).

19. Солнечная губка (лат.).

20. Всякая тварь (лат.).

21. Сгустком зла (лат.).

22. Свирепое племя, для которого немыслима жизнь без оружия (лат.).

23. Озаряет светочем земли (лат.).

24. Счастлив, кто мог... Счастлив, ничему не удивляясь (лат.).

25. Счастлив, кто мог познать причины вещей (лат.).

26. Ничему не удивляться — вот почти единственный способ стать и остаться счастливым (лат.).

27. Из этих мнений (лат.).

28. Повсюду я искал покой (лат.).

29. Нам уже ничего не принадлежит; то, что я называю “нашим”, понятие условное (лат.).

30. Преступления совершаются по постановлению сената и народа (лат.).

31. Некогда мы страдали из-за наших пороков, теперь страдаем нз-за наших законов (лат.).

32. И так как он не ведает истины, дарующей освобождение, ему лучше быть обманутым (лат.).

33. Об истинном праве (лат.).

34. Стремлению отогнать (лат.).

35. Я человек испытавший (лат.).

36. Всякая тварь покорилась суете. Освобождена будет (лат.).

37. Сильным мира сего перемены по вкусу (лат.).

38. Уход и возвращение (лат.).

39. Бог сокровенный (лат.).

40. Ослепление пустяками (лат.).

41. И труженик лепит Бога (лат.).

42. Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (лат.).

43. Поистинне, Ты — Бог сокровенный (лат.).

44. По постановлению сената и народа совершаются жестокости (лат.).

45. Нет такой нелепости, которая не была бы сказан кем-либо из философов (лат.).

46. Те, кто привержен… к тому или иному учению, они вынуждены защищать даже то, с чем сами не согласны (лат.).

47. В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью (лат.).

48. Каждому более всего подобает то, что ему больше свойственно (лат.).

49. Так изначально установила сама природа (лат.).

50. Для благомыслия довольно прочесть немного (лат.).

51. Ведь, сама по себе не постыдная, становится постыдно, когда ее восхваляет толпа (лат.).

52. Мне нужно так, ты поступай по-своему (лат.).

53. Ведь не часто бывает, чтобы кто-нибудь в достаточной мере боялся себя (лат.).

54. Столько богов, суетящихся вокруг одного человека (лат.).

55. Нет ничего постыднее, чем предварять утверждением по­знание (лат.).

56. Я не стыжусь, подобно этим людям, признаться в незнании того, чего не знаю (лат.).

57. Лучше пусть не начинаются (лат.).

58. Чтобы ты мог довольствоваться самим собой и порожден­ными тобою благами (лат.).

59. То неведомое, что вы ищете, вам возвещает вера (лат.).

60. Никого нельзя назвать счастливым до его кончины (лат.).

61. Радость моя была с сынами человеческими (лат.).

62. Излию от Духа Моего на всякую плоть (лат.).

63. Вы — боги (лат.).

64. Всякая плоть — трава (лат.).

65. Но человек в чести не пребудет, он уподобится животным (лат.).

66. Сказал я в сердце своем о сынах человеческих (лат.).

67. Премудрее человеков (лат.).

68. Глупость, нелепость (лат.).

69. Если не будете как дети (лат.).

70. Приклони сердце мое. Господи! (лат.)

71. Праведный верою жив будет (лат.).

72. Вера от слышания (лат.).

73. Верую (лат.).

74. Знаю (лат.).

75. Чтобы не упразднить креста Христова (лат.).

76. Раздирайте сердца ваши (лат.).

77. Помилуй (лат.).

78. Уповая (лат.).

79. Постановления недобрые (лат.).

80. Сказал Господь (лат.).

81. И поставлю завет Мой между Мною и тобою... завет вечный в том, что Я буду Богом твоим. 9: Ты же соблюдай завет Мой (лат.).

82. К Гаю (лат.).

83. Мечом Твоим, Сильный (лат.).

84. О, если бы записаны были слова мои (лат.).

85. А я знаю, Искупитель мой жив (лат.).

86. Седи одесную Меня (лат.).

87. Возгорится гнев (лат.).

88. Ибо Он укрепляет вереи (лат.).

89. Агнца, закланного от сотворения мира (лат.).

90. Жертва в вечности (лат.).

91. Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи, — говорит расслабленному: тебе говорю: “встань” (лат.).

92. Берн[ард], Последн[ие] пропов[еди], о вестнике (лат.).

93. Чтобы знали... тебе говорю: встань (лат.).

94. Истинные иудеи, истинно свободные (лат.).

95. Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан тебе на горе (лат.).

96. Запечатай откровение при учениках Моих (лат.).

97. Да не узрят... (лат.)

98. “Будучи человек, делаешь Себя Богом”. “Написано в за­коне: вы боги, и не может нарушиться Писание”. “Эта болезнь не к смерти”. “Лазарь уснул”. “Тогда сказал им прямо: Лазарь умер” (лат.).

99. Поистине, Ты — Бог сокровенный (лат.).

100. Ты будешь ощупью ходить в полдень (лат.).

101. Подают умеющему читать книгу, и тот отвечает: “Не умею читать” (лат.).

102. Загадка (лат.).

103. Народу непослушному и упорному (лат.).

104. Пронзили (лат.).

105. От всех беззаконий (лат.).

106. Входя в мир (лат.).

107. Если бы Я не сотворил (лат.).

108. Мы знаем, что Ты — учитель, пришедший от Бога: ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог (лат.).

109. Если бы Я не сотворил... то не имели бы греха (лат.).

110. Не потому, что видели чудеса, но потому, что насытились (лат.).

111. Освящением и камнем преткновения (лат.).

112. Количественное (лат.).

113. Количественно равное (лат.).

114. Мало того, что... (лат.)

115. Свет к просвещению язычников... (лат.)

116. Не сделал Он того никакому другому народу (лат.).

117. Сделал Он это всем народам. Мало того, что... (лат.)

118. “Пейте из нее все” (лат.).

119. В нем все согрешили (лат.).

120. “Друг, для чего ты пришел?” (лат.)

121. Излию от Духа Моего (лат.).

122. “Зачем мятутся народы... цари земли... против Помазанника Его” (лат.).

123. Заслужил искупление (лат.).

124. Заслужил причащения столь священным членам (лат.).

125. Достоин причащения столь священным членам (лат.).

126. Я не достоин (лат.).

127. Кто ест недостойно (лат.).

128. Достоин приять (лат.).

129. Помоги мне стать достойным (лат.).

130. В общем (лат.).

131. В частности (лат.).

132. Просящим дано будет (лат.).

133. “Праведный да творит правду еще” (лат.).

134. Бог сокровенный (лат.).

135. И ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих (лат.).

136. Господь, обратившись, взглянул на Петра (лат.).

137. Многие уверовали в Него. Тогда сказал Иисус: “Если вы пребудете... то вы истинно ученики Мои и истина сделает вас свободными”. Ему отвечали: “Мы семя Авраамово и не были рабами никому” (лат.).

138. Ты господствуй над вожделением твоим (лат.).

139. Путь, истина (лат.).

140. Сокрушенное сердце (лат.).

141. Похоть чувств, похоть знания, похоть господства (лат.).

142. Хвалящийся, хвались Господом (лат.).

143. Соединяющийся с Господом есть един дух (лат.).

144. Волнение (лат.).

145. Сном своим (лат.).

146. Образ мира сего (лат.).

147. Враги Господа будут лизать прах (лат.).

148. Один я перейду (лат.).

149. Будешь есть хлеб твой (лат.).

150. Хлеб наш (лат.).

151. И не входи в суд (лат.).

152. Чем любой человек лучше, тем он хуже, если самому себе то, чем он хорош, приписывает (лат.).

153. Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих (лат.).

154. Более достойный палочных ударов, нежели поцелуев, я не испытываю страха, ибо полон любви (лат.).

155. Не прикасайся ко Мне (лат.).

156. Восскорбеть Самому (лат.).

157. Встань. Ходи (лат.).

158. Как сквернавец — свою грязь (лат.).

159. Будете как боги, знающие добро и зло (лат.).

160. Никто, сотворивший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня (лат.).

161. Придите (лат.).

162. Что надлежало бы? (лат.)

163. Если бы ангел... (лат.)

164. Всякое царство, разделившееся... (лат.)

165. “Перстом Божиим... достигло вас царство Божие” (лат.).

166. Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не верили в Него. Да сбудется слово Исаии-пророка: “...ослепил” и т. д. Это сказал Исайя, когда видел славу Его и говорил о Нем (лат.).

167. Иудеи требуют чудес, и еллнны ищут мудрости, а мы про­поведуем Христа распятого. Но полным-полно чудес, но пол­ным-полно мудрости. Вы же требуете нераспятого Христа и ве­роучения, не ведающего ни чудес, ни мудрости (лат.).

168. “Вы не верите, ибо вы не из овец Моих” (лат.).

169. “Если бы Я не сотворил дел, каких никто другой не делал” (лат.).

170. Где Бог твой? (лат.)

171. Во тьме восходит свет правым (лат.).

172. Отвечай (лат.).

173. Не отвечай (лат.).

174. Двое или трое в одном (лат.).

175. Первосвященник Господа (лат.).

176. Вы не так (лат.).

177. Паси овец Моих (лат.).

178. Твоих (лат.).

179. Высший закон — высшие беззакония (лат.).

180. Не упразднить Креста (лат.).

181. Истинные ученики, истинные израильтяне, истинно свобод­ные, истинная пища (лат.).

182. “Приклони сердце мое, Господи, к [откровениям Твоим]” (лат.).

183. Те, кто любит (лат.).

184. Господь склоняет сердца их (лат.).

Комментарии для сайта Cackle

Тематические страницы