В одной из лекций Аверинцев говорил о Ареопагите "это не философия, не литература, а шире — культурное событие!не совсем философия, не совсем поэзия, а и то и другое". Именно таким событием и был сам Сергей Сергейевич Аверинцев!
Интервью с вдовой академика Сергея Сергеевича Аверинцева- Н.П.Аверинцевой
А.Крупинин: Здравствуйте, уважаемые радиослушатели! В эфире радио «Град Петров» Александр Крупинин. Сегодня у нас в гостях Наталья Петровна Аверинцева, жена Сергея Сергеевича Аверинцева. Добрый день, Наталья Петровна!
Н.П.Аверинцева: Добрый день!
А.Крупинин: В нашей передаче принимает участие редактор газеты «Кифа» Александр Буров. Наталья Петровна любезно согласилась поделиться своими воспоминаниями о Сергее Сергеевиче. Расскажите пожалуйста, как вы познакомились?
Н.П.Аверинцева: Мы оба учились на филологическом факультете Московского университета на отделении классической филологии. Он учился курсом старше меня. На этом отделении всегда было очень немного студентов. На курсе Сергея Сергеевича их было 8 человек, включая двух албанцев, на моем курсе изначально было 5 человек, уже к концу первого семестра осталось 3 человека, а к концу 3 курса я осталась одна. Поэтому, естественно, мы все были между собой знакомы. Он был председателем студенческого научного общества и предложил этому обществу издавать газету. Все согласились с энтузиазмом, но когда дело дошло до выпуска, его помощники как-то рассеялись, а я предложила что-то перепечатывать. Печатать я до сих пор умею только одним пальцем, но все же это было лучше, чем ничего. На этом мы и познакомились ближе.
А.Крупинин: Все мы знаем Сергея Сергеевича Аверинцева как выдающегося ученого, филолога, историка. Интересно узнать, какой он был человек? Как, например, он ухаживал за Вами?
Н.П.Аверинцева: Он рассказывал мне что-нибудь или читал стихи. Я жила в общежитии, поэтому к себе приглашать его я не могла, я приходила к нему в гости, или мы встречались на кафедре в университете. Несколько раз были в театре в студенческие годы. Он поступил в университет в 1956 году, а я — в 1957.
А.Крупинин: Каковы были вкусы Сергея Сергеевича, что он любил?
Н.П.Аверинцева: Любил книги, активно не любил кино и не очень любил театр. Театральных спектаклей он видел очень немного, а фильмов не больше 5–6: 2 фильма Бергмана, 2 или 3 фильма Тарковского и немой фильм «Жанна Д’Арк», который произвел на него самое сильное впечатление.
А.Крупинин: А художественную литературу он любил читать?
Н.П.Аверинцева: Да, в основном, стихи. Он говорил, что не любит читать прозу, потому что в каждом романе слишком много героев и, как говорится в стихотворении Кузьмина, запомнить, кто Арман, и кто Далай, и чья Лиза дочка, выше его сил. Но, естественно, он читал классическую русскую прозу: и Толстого, и Достоевского, и Тургенева, и Лескова. Он любил классическую русскую литературу.
А.Крупинин: А из поэзии?
Н.П.Аверинцева: Конечно, любил Пушкина и Лермонтова. Он любил Жуковского, Мандельштама, Вячеслава Иванова. Он еще с детства очень любил Тютчева, читал его еще ребенком 7 лет, когда еще не все понимал, но читал с большим восторгом и запоминал стихи наизусть. Он очень любил Фета, любил Ахматову.
А.Крупинин: А как он относился к современному искусству?
Н.П.Аверинцева: Из современных поэтов он ценил Ольгу Седакову и Бахыта Кенжеева.
А.Крупинин: А из западных?
Н.П.Аверинцева: Очень любил немецкую литературу. Из французской литературы XX века — Клоделя, Пеги. В юности он очень любил Флобера. До 14 лет, когда он решил, что будет заниматься древними языками, он очень любил французскую литературу и искусство XVIII века. Читал в русских переводах, хотя французскому языку его учили с ранних лет. К ним приходила пожилая дама, которая зарабатывала себе на жизнь тем, что обучала детей языкам. Это было в советской Москве. Она была дочь дипломата и оказалась во время революции в Китае, потом с великими трудами она оттуда выбиралась, добралась до Москвы и, хотя ее никуда не выслали, на работу она никуда поступить не могла и работала частным образом. Она в основном преподавала Сереже английский, но и французский тоже, поэтому оба этих языка он знал с детства. Немецкому он выучился в университете.
А.Крупинин: Он же из профессорской семьи?
Н.П.Аверинцева: Да, его отец был профессор-биолог, но он очень любил музыку, литературу и архитектуру, водил маленького Сережу Аверинцева по Москве и показывал ему разные красивые здания, и покупал ему много книг по искусству. Поэтому Сергей Сергеевич с детства довольно хорошо знал европейское искусство.
А.Буров: Как-то в частной беседе Сергей Сергеевич рассказывал о своем дедушке, который был еще крепостным в начале своей жизни и потом работал железнодорожником. А вот папа выбился из разночинцев в профессора, и он характеризовал его такой фразой: «Человек, дорвавшийся до культуры». Его отец много путешествовал, участвовал в Англо-Бурской войне.
Н.П.Аверинцева: Да, его отец был студентом II курса, когда началась эта война, и, можно сказать, убежал, потому что его бы официально не отпустили. Воевал, конечно, на стороне буров, очень быстро разочаровался и ушел, пройдя довольно значительную часть Африки, не знаю, как и на чем он добирался. Успел многое повидать. Потом он вернулся и окончил Петербургский университет. После этого совершенствовался, заканчивая образование в Хайдельберге. Мы недавно получили копию его диплома. Потом он был приглашен в Африку на какую-то биологическую станцию, но по дороге на палубе корабля он сломал ногу, так и не доехав до места своего назначения. Он остался на биологической станции где-то в Северной Африке. Потом работал на биологической станции в Неаполе, много работал в Архангельске.
А.Крупинин: Это было еще до революции 1917 г.?
Н.П.Аверинцева: Да, он родился в 1875 г.
А.Крупинин: То есть Сергей Сергеевич был поздним ребенком?
Н.П.Аверинцева: Его отцу было 62 года, когда он родился.
А.Буров: Очень важна эта связь: отец был человеком XIX века. Любовь к Тютчеву, как мне кажется, привил Сергею Сергеевичу как раз отец, потому что он знал наизусть почти всего Тютчева. Более того, он знал лично многих деятелей «серебряного века».
Н.П.Аверинцева: Да, он учился вместе с Сергеем Маковским. По взглядам они, кажется, не были особенно близки, но учились вместе и были знакомы. В гимназии он учил латынь и читал Сергею Сергеевичу Горация, когда тот еще латыни не знал. Потом был издан томик в не очень хорошем переводе Семенова-Тянь-Шаньского с параллельным латинским текстом. Когда Сергей Сергеевич был еще ребенком, отец читал ему по-латыни и объяснял, какое слово какому соответствует. В каких-то его некрологах я читала, что он еще до поступления в университет знал латинский и греческий языки. Латинский язык преподавали в последних классах школы, где он учился. Это был эксперимент, он проводился в Москве в то время. Этому эксперименту бешено сопротивлялись ученики и родители учеников, недоумевая, зачем бедным детям, и без того перегруженным, изучать какой-то латинский язык, который никому и ни на что не нужен. Но для Сергея Сергеевича это было большой радостью.
А.Крупинин: В то время была идея возвращения к классицизму, и в этом смысле ему тоже повезло. А музыкальные пристрастия?
Н.П.Аверинцева: Он любил старую музыку. Естественно, он любил церковное пение, любил грегорианские хоралы. Он любил барочную музыку Баха, Моцарта, и Вагнера тоже любил. Отец его очень любил Вагнера, и сына тоже научил любить его. В детстве у нас было очень мало возможности слушать Вагнера. Потом, в 1950-60 годах стали появляться пластинки, а в 1970-80-х устраивались музыкальные вечера, где Вагнера слушали в хороших записях
А.Буров: Наталья Петровна, расскажите, как и где вы жили, в каких условиях жил Сергей Сергеевич.
Н.П.Аверинцева: Сергей Сергеевич с самого своего рождения жил в коммуналке в маленьком московском переулке между набережной и Остоженкой. Это Бутиковский переулок, он назван так по имени владельцев маленькой фабрики, которая там стояла. Это был трехэтажный дом, в первых двух этажах были отдельные квартиры, которые прежние владельцы этого дома сдавали, а на третьем этаже была квартира, рассчитанная на троих: хозяина, хозяйку и прислугу. После революции в эту квартиру вселилось невероятное количество народа. Когда я вышла замуж за Сергея Сергеевича, в квартире проживало 23 человека. До войны и сразу после войны там было 45 человек, мне называла свекровь такую цифру.
А.Крупинин: В Петербурге так же было. А сколько в квартире было комнат?
Н.П.Аверинцева: Комнат там было 8. Например, напротив нас жили 2 сестры, одна с ребенком, а другая с мужем. Семья Сергея Сергеевича занимала одну комнату 30 м, которую они перегородили, и в одной части было 20 м, а в другой части — 10 м.
А.Крупинин: Все-таки удивительно, что профессор, заведующий кафедрой жил в коммуналке. Это считалось нормальным?
Н.П.Аверинцева: Не совсем. Он мог приложить некоторую энергию и добиться отдельной квартиры, но он сознательно отказался от этой мысли, потому что иметь отдельную квартиру в те времена было опасно. Кто-нибудь из зависти мог донести, и тогда человек и вся его семья пропадали. Это бывало часто. Даже соседи по коммуналке, желая завладеть комнатой, доносили друг на друга, но все-таки в коммуналке жить было безопаснее.
А.Крупинин: Как Сергей Сергеевич относился к политическим вопросам, ведь он был включен в политическую жизнь?
Н.П.Аверинцева: Сначала казалось, что он видит только свои книги и ничего больше, но оказалось, что он очень хорошо ориентируется в политике. Он был в курсе всех политических событий и имел очень трезвый и разумный взгляд, его прогнозы по большей части сбывались. Народным депутатом он согласился быть после долгих колебаний, это было уже в 1989 году.
А.Крупинин: То есть он не считал себя выше политики, а считал, что это важно?
Н.П.Аверинцева: Да, он считал, что это важно, это жизнь.
А.Крупинин: Как он стал депутатом?
Н.П.Аверинцева: Сначала ему предложили баллотироваться от Академии наук, он отказался. Потом начальство Академии наук запретило тот список, который подали (в том списке был академик Андрей Дмитриевич Сахаров и многие почтенные лица), и выдвинула свой. Тогда был предложен альтернативный список, где был Сахаров. Это сделали в основном младшие научные сотрудники из академических институтов. Они предложили войти туда и Сергею Сергеевичу. Он, поколебавшись, согласился. И этот список прошел, а начальственный список не прошел. Выступить на съезде ему не дали, хотя он подал заявку на выступление, но он опубликовал то, что хотел сказать на съезде, в газете «Советская культура». Потом он принимал активное участие в разработке закона «О свободе совести» в 1990 году. Он серьезно занимался депутатской работой, регулярно ходил на заседания комитета, и там он действительно работал. На общих заседаниях он иногда писал стихи.
А.Буров: Я слышал в связи с депутатской деятельностью Сергея Сергеевича два рассказа: первый о том, что он раздавал депутатам Евангелие, которое тогда появлялось.
Н.П.Аверинцева: Нет, этого не было, это легенды.
А.Буров: Второй рассказ о том, что депутатская работа была для него очень тяжела, многие события и персонажи, связанные с этой деятельностью, ему потом даже снились долгое время, и что это не лучшим образом отразилось на его здоровье, может быть, даже роковым.
Н.П.Аверинцева: Я так не думаю, как говорила на вечере его памяти в Москве Мариэтта Омаровна Чудакова: «Если что отразилось роковым образом на его здоровье, так это борьба с начальством в его институте и с редакторами, которые свирепо редактировали его тексты».
А.Крупинин: Это было еще в советские времена. Его тексты с трудом проходили?
Н.П.Аверинцева: Конечно, ему приходилось бороться буквально за каждую фразу, за каждое слово. Тем не менее, что-то появлялось. Сергей Сергеевич старался найти какой-то компромисс. Что-то ему вычеркивали, что-то ему даже вписывали. К счастью, это было не очень часто, но два или три раза я помню. Один раз совершенно точно ему вставили цитату из какого-то классика марксизма, а в другой раз ему вставили какую-то верноподданническую фразу, которую он сам никогда бы не написал, он ее увидел в уже напечатанном тексте, это было сделано уже после верстки. К этому он относился очень серьезно. Конечно, работа в качестве депутата ему никак не нравилась и была тяжела, тем более слушать как, например, «захлопывают» Сахарова, это было очень большим для него переживанием. Но, к счастью, это было не очень долго.
А.Крупинин: Но это был исторический момент. Наверное, он считал участие в этом важным для себя?
Н.П.Аверинцева: Да, он считал это важным не только для себя, но и для страны. Тогда сидели не отрываясь от телевизоров и от радио.
А.Крупинин: Всегда кажется, что Сергей Сергеевич был человек не от мира сего.
Н.П.Аверинцева: Это очень многим казалось, и мне казалось поначалу, но потом я убедилась в том, что это не так.
А.Крупинин: Когда Вы познакомились с ним, он уже был церковный человек? Как происходило его воцерковление?
Н.П.Аверинцева: Он не был церковным, но был верующим. Он ходил в церковь еще до того, как крестился, очень любил бывать на богослужении, старался каждое воскресение хотя бы ненадолго зайти в конце службы. Родители его не были атеистами, но не были и церковными людьми, в 1937 году это было очень опасно. Он крестился в 1973 году.
А.Буров: То есть перед этим он уже читал свои знаменитые лекции в университете и опубликовал знаменитую статью в V томе «Философской энциклопедии» о христианстве, за что отец Виталий Боровой, известный богословский авторитет, предлагал канонизировать Сергея Сергеевича. Он оценивал появление этих статей тогда как апологетический подвиг. Эти глубокие богословские и философские статьи были написаны человеком, который не был тогда крещен, то есть Сергей Сергеевич за много лет до своего крещения уже служил для Церкви.
А.Крупинин: Он так серьезно относился к Крещению, что считал себя не готовым? А где он крестился?
Н.П.Аверинцева: Да, для него это было не началом пути, а его завершением. Мы крестились вместе в Москве на частной квартире. В церкви требовали паспорт, это немедленно оказывалось известным на работе, меня немедленно выгнали бы из университета. В академических институтах еще как-то терпели, что человек ходит в церковь, но если он работал со студентами, значит, он может оказать на них «дурное влияние».
А.Буров: Сергея Сергеевича крестил отец Владимир Тимаков, он служил тогда в храме Николы в Кузнецах. Его сын, отец Валентин Тимаков, сейчас является заместителем председателя издательского отдела. Отец Владимир Тимаков жив, и он хранит книгу, которую подарил ему Сергей Сергеевич. Эта книга — диссертация Сергея Сергеевича «Плутарх и античная биография» с дарственной надписью на латинском языке. Я не так давно встречался с отцом Валентином в Москве, и он рассказывал, что все его детство прошло перед этой книгой.
А.Крупинин: Наталья Петровна, когда Вы поняли, что рядом с Вами находится совершенно выдающийся человек?
Н.П.Аверинцева: Сразу поняла. Еще до того, как мы официально познакомились, я увидела его на кафедре. Помещение кафедры состояло из одной комнаты, где велись занятия и где сидел лаборант. Там стояли книжные шкафы. Когда наступала перемена, студенты имели право входить туда, чтобы обменивать книги, узнавать расписание. Нас тогда еще не отпустил с занятий Александр Николаевич Попов, который преподавал нам греческий, а поскольку звонок уже прозвенел, Сергей Сергеевич уже вошел, чтобы обменять книги. И Александр Николаевич Попов сказал: «Вот этот Сергей Сергеевич Аверинцев очень ученый муж». Я посмотрела, увидела мальчика и была потрясена тем, что он так о нем сказал. Сергею Сергеевичу было тогда 19 лет.
А.Буров: Это сказал преподаватель, который до революции был директором и владельцем собственной гимназии, где преподавали греческий на уровне гораздо более высоком, чем в советских университетах.
Н.П.Аверинцева: В гимназии греческий преподавался 8 лет, а на кафедре классической филологии — 5 лет.
А.Крупинин: Каково жить рядом с выдающимся человеком? Вы совместно с ним работали?
Н.П.Аверинцева: Очень хорошо жить. Он рассказывал мне о своих будущих сочинениях, потом давал мне их всегда читать и принимал к сведению мою критику. Довольно часто бывало так, что он не соглашался с тем, что я говорила, но и менял то, что он написал, на какой-то третий вариант.
А.Крупинин: Он был человеком с хорошим чувством юмора?
Н.П.Аверинцева: Да, с очень хорошим чувством юмора. Чтобы иметь понятие о его чувстве юмора, лучше всего прочитать его статью о юморе Вячеслава Иванова, потому что их представления о юморе в значительной степени совпадали. Он не любил громкого смеха и говорил, что у него голова болит, когда долго и громко смеется. Он любил тихий юмор, основанный на игре слов. Мы оба любили кошек, и у нас были в употреблении разные словечки, связанные с кошками. Например, по-древнегречески кот — «айлурос», в новогреческом произношении — «елурус», по-русски будет «елур». Был еретический патриарх Тимофей Елур, его прозвали котом. У нас были слова: елуроморфный, елуролепный, елурология, елурософия и так далее. Это один из примеров.
А.Буров: Я вспоминаю, у Сергея Сергеевича было такое характерное выражение: «Нарушать общественные неприличия».
А.Крупинин: Расскажите, как относился Сергей Сергеевич к Петербургу? Бывал ли он здесь?
Н.П.Аверинцева: Очень любил. Первый раз он был здесь, когда в 12 или 14 лет его привезли на консультацию к хирургу. У него не было детского паралича и полиомиелита, о чем иногда пишут, но у него было врожденное искривление позвоночника, из-за чего одна нога была короче другой. Ему предложили операцию, нужно было сделать что-то не очень существенное, но на позвоночнике. Поэтому, во-первых, если операция прошла бы неудачно, он остался бы неподвижным. Кроме того, даже в случае успешной операции, требовался очень длительный реабилитационный период, что в те времена было трудно. И после размышления родители и он сам от операции отказались. На консультацию он ездил в сопровождении друга своих родителей. Петербург ему очень понравился после Москвы. Он плакал, уезжая отсюда, потому что возвращался из стройного и гармоничного Петербурга в московский хаос.
А.Крупинин: То есть это было связано с его любовью к классицизму. Известны его знаменитые лекции, которые он здесь читал.
Н.П.Аверинцева: Лекции устраивала Наталья Юрьевна Сахарова, она тогда возглавляла отделение повышения квалификации при педагогическом институте. Она приглашала его каждый год в течение нескольких лет. Я знаю, что на эти лекции ходили многие студенты Духовных академии и семинарии.
А.Крупинин: Да, отец Ианнуарий рассказывал об этом.
Н.П.Аверинцева: Он с большим удовольствием ездил сюда и с чрезвычайным удовольствием читал эти лекции.
А.Крупинин: Это было связано еще с тем, что в Москве ему не давали читать эти лекции. То есть атмосфера в Петербурге была более свободная в то время?
Н.П.Аверинцева: Я не думаю, что она когда-нибудь была более свободная, но была такая ниша. Как сказала одна немка, часто бывающая в России: «У вас везде стена, но в стене всегда есть дырка». Тут нашлась такая дырка.
А.Крупинин: С 1994 году Вы и Сергей Сергеевич жили за границей.
Н.П.Аверинцева: С конца 1994 года мы жили в Вене, но он сохранил за собой обязанности в Институте мировой культуры при университете. Лекции он регулярно читать не мог, но он писал что-то для этого института. Кроме того, поскольку в Вене семестр начинается с 1 октября, он всегда старался в сентябре быть в Москве, чтобы, например, успеть прочитать вступительную лекцию в Свято-Филаретовском институте и участвовать в конференции, которую этот институт устраивал каждый год. Иногда он читал лекции в Университете. Последнюю лекцию он читал на большом ученом совете в Университете в декабре 2002 года, и уже была договоренность, что он прочитает лекцию в сентябре 2003 года по приглашению ректора. Но не получилось.
А.Крупинин: А с чем был связан ваш переезд?
Н.П.Аверинцева: Его пригласили туда читать лекции. Я помню, мы сидели на кухне, вдруг раздался звонок, он поднял трубку, и его спросили: «А Вы хотели бы читать лекции в Вене?» И он читал почти без перерыва. За эти 10 лет было только 2 семестра, в которые он не читал лекции. Он должен был читать общий курс русской литературы от начала до конца. Он начинал с древнерусской литературы, доводил до Достоевского, а потом с Достоевского до наших дней. Как сказал Михаил Леонович Гаспаров: «От Петрашевского до Петрушевской». Эти лекции нужно было читать по-немецки, потому что они предназначались для всех студентов института славистики, не только для русистов. Еще у него бывали спецкурсы и спецсеминары по договоренности со студентами: либо на немецком языке, либо на русском. Если это были семинары по стихам, а не по прозе, то он обычно настаивал на том, чтобы это было по-русски, потому что разбирать стихи все равно пришлось бы по-русски, поскольку это русские стихи. Но студентам он разрешал делать доклады по-немецки, тогда он по-немецки и комментировал.
А.Крупинин: Он свободно владел немецким? Сколькими языками он владел?
Н.П.Аверинцева: Да, он свободно владел немецким, английским, французским, он писал на этих языках свои статьи. Статьи, которые нужно было писать на иностранных языках, он, как правило, писал сам, исключая итальянский язык, которому он никогда не учился. Он понимал его из латинского и французского, что-то мог сказать, но написать доклад или статью не мог. Однако он настолько хорошо владел итальянским языком, что мог редактировать перевод, сказать, что в этом месте автор не то хотел сказать, в этом месте не совсем правильно употреблено выражение и прочее. Кроме классических языков он знал еще латинский, греческий, древнееврейский, немного сирийский языки, читал по-итальянски, по-испански, по-польски.
А.Крупинин: Как строился быт Сергея Сергеевича?
Н.П.Аверинцева: Он вставал, после завтрака садился работать или шел читать лекции. Потом обедал, после обеда, как правило, отдыхал. Он плохо себя чувствовал, если ему не удавалось отдохнуть после обеда. Потом он снова садился работать. Я старалась, чтобы он не работал после 10 часов вечера, потому что иначе у него бывала бессонница. Но, конечно, иногда приходилось сидеть и до 23 часов, и дольше. Он не был притязателен в быту, никогда ни к чему не придирался, например, что не так устроено что-то в квартире, или не такая приготовлена еда, или что я купила ему не такую рубашку или не такой галстук. В этом отношении с ним было очень легко. Проблема была затащить его в магазин, чтобы примерить на него костюм. Рубашки и галстуки я могла без примерки покупать, но не костюм. Он всегда говорил: «Не надо, у меня уже есть, мне достаточно».
А.Крупинин: А в Вене как строился ваш быт?
Н.П.Аверинцева: Так же, в этом отношении не было никакой разницы. Когда было свободное время, часто в воскресенье (он хранил субботний покой), после службы в храме и после обеда мы шли гулять или слушать музыку.
А.Крупинин: Как он видел место Церкви в государстве? Сейчас эта проблема становится очень важной, и его мнение было бы здесь очень значительно и важно.
Н.П.Аверинцева: В биографии, написанной им самим, об этом говорится: «В настоящих условиях далеко зашедшей секуляризации масс привычные концепты православных наций, католических наций, протестантских наций и т. п. опасны иллюзией о союзе между конфессионализмом и национализмом, губительном для веры». Ближайшее будущее христианства он видит «как судьбу меньшинства, которое должно, отнюдь не выходя из истории, трезво осознать свой статус меньшинства и сохранять способность к мирному сопротивлению всему, что несовместимо с христианской совестью. В этом акте верности должны объединиться все, для кого слово Христово весит больше, чем политическое или моральное давление власти, общества, прессы, объединиться также и поверх конфессиональных барьеров». Позиция Аверинцева и здесь предполагает полемику на две стороны: «против конфессионального изоляционизма, не желающего ничего знать о христианском опыте за пределами своей конфессии, но также против выдаваемого за терпимость индифферентизма, для которого не вера есть мерило прогресса, но, напротив, дух времени есть мерило веры». Это он сам так писал.
А.Крупинин: Он много переводил Священное Писание на русский язык. Как он относился к переводу богослужения на русский язык?
Н.П.Аверинцева: У него было такое мнение, что молитвы, которые читают на Литургии (ектении, Отче наш, чтение Евангелия и Апостол), должны быть непременно по-русски, потому что каждый должен читать молитву сознательно, должен понимать, что он говорит, о чем он молится. Но песнопения можно оставить по-славянски, потому что они очень красивы, и их трудно переводить.
А.Крупинин: Огромное спасибо, Наталья Петровна. Я помню, когда Сергей Сергеевич болел, наши священники во время «Пастырских часов» призывали наших слушателей молиться за его здоровье. На нашем радио очень высоко чтится имя Сергея Сергеевича Аверинцева, часто звучат в эфире его статьи, его работы. Мы очень благодарны Вам, что Вы нашли возможность посетить наше радио.
Н.П.Аверинцева: Спасибо, для меня это тоже большая радость.
А.Крупинин: Также я хочу поблагодарить Александра Бурова, редактора газеты «Кифа», благодаря которому эта встреча стала возможной, и который принял участие в нашей передаче.
А.Буров: Спасибо большое.
А.Крупинин: Всего доброго, до новых встреч.
Бибихин Записи о встречах
Не бывало, чтобы где-то был Аверинцев и это был не праздник или событие или и то и другое. Поэтому говорить о его достоинствах — это одно большое дело, для которого надо читать его книги, задача на будущее. А понять, кто он был, — это другое дело, дело веры. Все чувствовали, что нехорошо было встретиться с Аверинцевым и не думать потом, в крайнем случае просто записать.
Поскольку магнитофона у меня никогда не было, ничто в этих пересказах, даже взятое в кавычки, нельзя считать прямой речью Сергея Сергеевича. Я отвечаю только за то, что ничего не добавлял от себя, когда посильно записывал услышанное и увиденное.
7.1.1986. У Николы очень краткая служба, едем туда семеро в нашей машине; какая бесспорная семья Аверинцевы. Катя после причастия горда, легкомысленна; Ваня спешит к машине. Едем обратно; Авер спрашивает, что нас ждет теперь, если из самых разных мест, самых важных, ему звонят, просят высказаться. “Что мы можем сказать, мы уже знаем, а что вы скажете…” Как он свободен! Любит и ищет лучшее. Думает о восклицательных знаках на “социалистических” лозунгах, сравнивает с западным трезвым марксизмом, например, Брехта, Маяковского, к Марксу совсем непричастного. Именно из-за полной непричастности России марксизму… etc. Анекдот: грузин учит попугая: “Скажи: дядя!”, сердится, бьет по голове, в гневе бросает в курятник. На следующее утро попугай разбивает головы курам, учит их: “Скажи: дядя!” Радостный, играющий, наблюдающий, работающий, открывающий и утверждающийся ум. Никакого рабства.
3.4.1986. Волшебник Аверинцев в ГИТИСе. Он говорит об античности и современности, импровизирует, свободно бродит умом. И первая часть лекции была повтором о канонах творчества, необходимых, чтобы можно было проводить состязания, о прямом переносе античных одежд и посуды в жизнь ренессансных гуманистов, архитектуры в строительство; а вторая — размышлением вслух об изоляции греков, для них другая литература была не плоха и не дурна, ее просто вообще не было: греческая литература единственная в мире по самоощущению и по заданию.
14.5.1986. Ира, Аверинцев, Ирина Ивановна Софроницкая со мной ехали в музей Глинки; Аверинцев худ, кашляет. По дороге он вспоминал чужие и свои лимерики: “Молодой углекоп из Донбасса говорил своим братьям по классу: кабы нас бы не били да со щелоком мыли, получилась бы новая раса”. “А один человек в Конотопе оказался в чужом хронотопе. Но на то несмотря он в конце ноября утонул во всемирном потопе”. “Старушка из древней Кампучии была очень всегда невезучая: попадала в костер… под топор и в другие несчастные случаи”. “Жил один человек в Мелитополе, говоривший, что он-де vox populi. Повторил эту фразу он по сотому разу, и тогда его только ухлопали”. В музее Аверинцев говорил мало и раздражил одного человека в публике, который громко спросил, когда будет Скрябин. Но какая великолепная тихая задумчивость, он всегда такой, какой есть, нет грязной возни с собой.
15.5.1986. Аверинцев в ГИТИСе, об Августине в основном, но он не понимает уникальности Августина. Ехали обратно, и Рената рассказывала о вчерашнем злом собрании литераторов, где Чернобыль приписали масонам, диверсиям. Такая оборона чистоты своей души. Это задело Аверинцева так: что же происходит, он ведет с другими яростную войну за отстаивание кабака XVII века, чтобы через него не прошло шоссе; но как отстоять всё остальное? И я сказал, что понял, вдруг ощутил как верное пророчество одну фразу из лекции Сережи: хорошо бы еще Рим покорился только готам, но потом пришли лонгобарды. Аверинцев вспомнил анекдот, где русские ворчат под африканской властью: “При китайцах нас все-таки не ели”.
22.5.1986. Аверинцев в ГИТИСе, античность в Средневековье, всё загадочно, и, оставляя нетронутой эту тайну, всегда оставляя ей быть, он осторожно прикасается к ней с разных сторон. И вот что главное: он католик или он православный верующий, и это значит, что, как иудей, он очень хорошо, как никто, ясно видит: он ясно видит, чту хорошо служит или просто служит христианской церкви и что нет. Церковь.???. Ориентир и защищаемое. Всегда легко видеть и знать, сколько овец спасено, есть ли приплод. И Аверинцев смотрит на средневековое сердце, — его чистота, простота, страсть к правильности, горечь о непорядке и безобразии. Много непорядка и безобразия; сердце помнит тем не менее об идеале, ждет, надеется, живет, молится, полагается на одного Бога, как Он поведет. Кто в действительности в это время ведет человека? и кто правит обществом? До этого как бы нет дела, и разве это важно? важно здесь и сейчас распорядиться своими сила-
ми. — Я первый стал хлопать, и за мной другие; нехотя расходились на заднем дворике ГИТИСа, не отпускали Аверинцева; там была Катя Корнилова, ее приятель, который записывал его на ленту. И Рената сказала, что это островок другой культуры, а я — что единственно возможной, и это правда.
6.8.1986. Если ты хочешь говорить, дождись сначала молчания или выйди в молчание, как счастливый Аверинцев.
12.8.1986. Интервью Аверинцева. Под длинной усыпляющей по сути дела беседой об Арбате, о музее Скрябина он дает почувствовать горную породу, такую подводную скалу, на которой можно стоять. Это “подлинность”, в конце — жить не по лжи; и к этому правилу уместно прибавлено: “и не поддаваться лени ума и сердца”. Это явно против “сторожей” и “трансцендентальных людей”.
16.8.1986. В “Огоньке” он был как бы на чужом дворе и должен был отчасти держаться их манер. Когда ему вписали: “нельзя осуждать никого, кроме клеветников, ненавидимых народом”, он, конечно, сразу выбросил, — что за безобразие; но с несколькими перестановками смирился. — Он человек, который серьезно и важно относится к тому, что сейчас есть, и это очень редко то, что можно видеть глазами, немногим чаще то, что можно слышать, в гораздо большей мере душевное состояние человека, Аверинцев его словно вдыхает, осязает; и еще больше, безраздельно — дух, неуловимые веяния. У него всегда праздник, рандеву, этот таинственный выход к источникам питания. Он рассказывал, как переходил площадь с большим движением в Риме: глаза на купол церкви, размеренным шагом, не глядя на машины.
15.10.1986. Аверинцев в “Литературной газете” спорит с Гачевым? Гачев просто возбуждает себя, Аверинцев грустен, глубок, невероятно умен и имеет под собой такую уплотненную почву наговоренного, надуманного. “Последнее слово для меня — не художественность, не эстетическое; последнее слово — духовная трезвость, т. е. состояние, при котором слово поверяет себя молчанием, а эмоциональный порыв соотносится с духовными, а не просто душевными, критериями”. Или это высокопарность?
2.11.1986. Ехать к Николе (на Кузнецах). Берем по дороге Аверинцевых. Он спешит в храм под звон колоколов; отойдя от исповеди, бросается на колени, потому что как раз херувимская; потом весел, лёгок. Ставим свечку на могиле его родителей, и там уже нет hic invocantur, стоит другое: “У Господа милость, и многое избавление”.
14.12.1986. Аверинцев рад переменам в стране, и как странно, что за дело дано было взяться такому серому и пошлому созданию, Чичикову, как назвал я, — не его ли в самом деле предвидел Гоголь в конце времен? Нет. Фантазии одно, де-
ло — другое. И вот что: России дается последний шанс, может быть, последние полшанса, если за них она не схватится… Раньше за границей он на вопросы о стране отвечал: живу в России. Теперь он отказал себе в этом удовольствии. Все мы насельники одной камеры. И как важно, как единственно спасительно, чтобы вместе держались хотя бы те, кому это заповедано в Евангелии. Он легко сходится с людьми других христианских вероисповеданий; только с мусульманами не было случая сдружиться. Но вот армяне: они враждебны к грузинам и признают христианское родство с ними только в порядке общего фронта против азербайджанцев. Это готовый армянский анекдот. Что такое христианское единение? Это когда грузины и армяне вместе идут бить азербайджанцев. — Мы оба подходили к трапезе; Аверинцев задержался: Рожков пригласил его на следующую неделю в алтарь. — На обратном пути Аверинцев сказал, что против своих правил подписал обращение об освобождении украинского переводчика Григория Великого, не мог отказать его жене. Он не знает, что будет. Но чувствует: обида на себя будет огромная, если, имея возможность действовать, сидели сложа руки. И вот: Верховный суд Украины (уже?) не утвердил трехлетний приговор. Неужели причина в том заявлении? Там он верноподданнически увещевает: если теперь вами взят такой курс, то вот хороший повод и случай показать, etc. Я сказал, что, мне кажется, “они” существуют только в нашем воображении, власти как индивида не существует. Ну, это кафкианская картина, сказал Аверинцев. Он редко возражает, собственно, никогда; он просто вносит, вводит другую точку зрения. — Как нелепо, говорит он, что Зелинский уезжает именно теперь, когда, похоже, что-то можно делать. И еще: он искренно хочет продолжения этого строя, этой государственности, потому что альтернатива даже не бунт, слово “бунт” обозначает еще очень большую степень порядка по сравнению с тем, что произойдет.
2.1.1987. Я слушаю записи весенних лекций Аверинцева в ГИТИСе и еще раз убеждаюсь: дар есть дар, он непостижим и необъясним.
5.1.1987. Записываю средневековую импровизацию Аверинцева, и в чем ее прелесть: он как ребенок залезает в картинку, просачивается сам, точно как он вот есть такой робкий, любопытный, умный и пишущий, — туда, о чем говорит, в эти Средние века, к тем тогдашним людям. Царственная любознательность ребенка, и что прочное, на чем всё стоит — достойное спокойствие его теперешнего положения, смирный ребенок при уважаемых родителях. Каждая фраза с его странной мелодией интересна, хоть слушая в четвертый раз, и дело не в содержании (разве что мелкие немцы и то, что ему меньше знакомо, чуть меньше интересно), а в том, есть у него вдохновение или нет. Вдохновение у него почти всегда есть. Вдохновение какое? Бодрая воля осторожно обходить края своих владений, внимательно и уважительно притрагиваться к вещам, с которыми соприкоснулась его жизнь. Она с такими многими соприкоснулась, и так многие ее без усилия впустили в себя, пригласили. Он такой тихий, живой и любезный, что его любят приглашать не только люди, но и вещи.
15.1.1987. Золотая молодежь, задумался Аверинцев и заговорил с кошкой: “А вот мы с тобой разночинцы…” И он вдруг оживился: “Я существую за счет их деток исключительно. Как у Анны Андреевны: “…Ваши дети за меня вас будут проклинать”. Я сказал, что всегда говорил, что на их деток главная надежда”. — И главная угроза от них…
24.1.1987. Аверинцев в Политехническом музее, какое скопление народа, как его все любят. Лекция мне не показалась; главное в ней было о прекрасной, напряженной бодрости средневекового интеллектуала, о Катерине Сьенской, повелевавшей и добившейся, — где теперь, после всех волн эмансипации, такие женщины? Так же интенсивно и радостно живет сам Аверинцев, и так же отрешенно, “пускай будет так”. Средневековье у него — “корпоративный авторитарный плюрализм”.
1.2.1987. Аверинцев говорил по поводу разгула русской партии в ЦДЛ, что если бы могущественные масоны существовали, они должны были бы тратить основные свои средства на разжигание масоноискательства, юдофобии; так в одном рассказе Честертона парижский еврей систематически переодевался в антидрейфусарского офицера, шел в кафе напротив своего дома и вел там зажигательные речи, указывая на окна собственной квартиры: “Там живет грязный еврей”. Не надо никогда давать им, партийным людям, думать, что мы их не любим за их такую-то программу: нет, за партийность. Они агенты нечистого, потому что партийны. — Как стояли у Николы и что мне сказал Ав после, на улице, я уже написал. Потом поехали на Арбат, мимо Ренатиных мест, и Сережа вспомнил свое детство. Он пошел в школу с 5 класса. Школа была хулиганская, на него смотрели как на невероятную невидаль и бросали камнями. А кроме того, он не мог ничего сделать в общем туалете на виду у всех. Родители перевели его в другую школу, где больше было еврейских детей, и так раз и навсегда решилось, что Аверинцеву не бывать почвенником: с еврейчатами было легче. Хотя всё было, и Аверинцев был очень нехорош, и, думает он сейчас, как мог не заслуживать подозрения человек, который однажды в порыве вдохновения прочертил линию по почти незаметному порогу, отделявшему их комнату от остальной коммунальной квартиры, со словами: “Здесь вот кончается мое отечество”, и тем более в школе всё считал чужим себе. Уже в старших классах он написал стихи о себе — Данте, тоже побывавшем в аду и тоже непричастном аду: прошел через ад и остался ему чужд. Я слушал и думал, я не мог бы о себе такого сказать. — У пятнадцатилетнего, четырнадцатилетнего Аверинцева лучший друг, после отца и матери, был шестидесятилетний географ, человек, до революции напечатавший книгу стихов. И для Аверинцева было откровением, при общем чувстве полной отрезанности всего, что было до 17 года, слышать от этого человека: “А вот мы хотели переименования Петербурга в Петроград, потому-то”. Живой и нестарый осколок того мира. В 1952-м они двое гуляли по Ленинграду, и “Кто такой этот Халтурин?” — заносчиво спросил Аверинцев о названии улицы. “Человек, который как раз всю эту красоту хотел взорвать”. Аверинцев рассказывал так задумчиво, так загадочно. В нем главное не что, а когда, в какой момент он говорит, не говоримые вещи, а минута его жизни.
25.3.1987. Аверинцев в Доме ученых говорит перед большим залом, где 20 человек стоят — но потом, как раньше не бывало, многие уходят, — через микрофон, так просто, о родителях, с которыми жил в одной комнате, о страхе перед ними и уважении к ним, к их взрослой тайне; об их серьезности. Теперь наоборот, теперь недоступны скорее дети. Он рассказывал сказки о прошлом, вставил о “сексе”, заменившем все другие названия для жизни чувства и имеющем неисторический характер; и боюсь, что о сексе — немного для аудитории. Очень хорошо о том, что западное, не требующее усилия, проходит легко, а вот нравственное… его движению всегда преграды, в том числе и особенно с Запада… И еще хорошо: ничего не бывает без нашего усилия, всегда действовали и действуют те, что подставляют себя опасности получить по носу.
Воспоминания М.Л.Гаспарова о C.C.Аверинцеве (из книги "Записи и выписки")
Подлинность
речь в защиту ее произнес С. А.<веринцев>, а я, будучи переводчиком и античником, как и он («античную архитектуру мы знаем по развалинам, скульптуру по копиям, а живопись по описаниям»), долго этому удивлялся. Радиозаписи чтений Качалова случайно стерлись, но их сымитировал Конст. Вас. Вахтеров, актер, брат Марии Вас., переводчицы, жены моего шефа Ф.А.Петровского; их-то мы и слышим.
«Красная Касталия», сказал С. Ав.<еринцев> о первых проектах нынешнего РГГУ. «Сотрудники Академии наук просят освободить их от Академии наук».
Святой
На вечере памяти М.Е.Грабарь-Пассек С. Аверинцев начал так: «Лесков говорил, что в России легче найти святого, чем честного человека, — так же можно сказать, что легче найти гения, чем человека со здравым смыслом и твердым вкусом…» итд.
Из разговоров С. С. АверинцеваРазговоры эти начались сорок с лишним лет назад. Я учился на последнем курсе классического отделения, а он на первом. Ко мне подошел высокий застенчивый молодой человек и спросил моего мнения, почему имя такого-то пифагорейца отсутствует в списке Ямвлиха. Я честно сказал, что никакого мнения на этот счет не имею. Знакомство состоялось, рекомендации были предъявлены самые авторитетные — от Пифагора. Как этот первый разговор продолжался дальше, я не помню. Второй разговор, через несколько дней, был проще: собеседник попросил помочь перевести ему фразу с первой страницы латинского учебника. Это была строчка из «Энеиды»: Non ignara mali, miseris succurrere disco. Я ее очень люблю, он оказался тоже к ней неравнодушен. Думаю, что это единственный раз я в чем-то помог Аверинцеву: потом уже помощь была только от него — мне.
Когда-то мы обещали друг другу написать некрологи друг о друге. Мне бы очень не хотелось выступать в этом жанре преждевременно. Поэтому я хотел бы только пересказать кое-что из его суждений на разные темы — то, что запомнилось или записалось. Односторонний интерес к темам — целиком на моей совести. Стиль — тоже: это не стенограммы, а конспекты. Сенеке случалось мимоходом пересказывать несколько фраз Цицерона (специалисты знают эти места), — так вот, стиль этих записей относится к настоящему стилю Аверинцева так, как стиль Сенеки к стилю Цицерона. Кое-что из этого вошло потом в опубликованные им работы. Но мне это лучше запомнилось в том виде, в каком проговаривалось в беседах или докладах задолго до публикаций.
«Античная пластика? Пластика — совсем не универсальный ключ к пониманию античности, скорее уж ключ — это слово. Средневековье из античной культуры усваивало именно словесность. Это теперь античность — зримая и молчащая, потому что туристов стало больше, а знающих язык — меньше».
«Романтизм насильственно отвеял из античности ее рационалистичность, и осталась только козьмопрутковская классика: "Древний пластический грек", "Спор древних греческих философов об изящном"». (Теперь мне самому пришлось читать курс «Античность в русской поэзии конца XIX — нач. XX в. — и начинать его именно со «Спора философов об изящном»).
Еще об античном рационализме. «Вот разница между современностью и актуальностью: Платон современен, а Аристотель актуален. Мне так совестно тех мод, которые пошли от меня, что я хотел бы написать апологию Аристотеля».
«Пушкин стоит на переломе отношения к античности как к образцу и как к истории, отсюда — его мгновенная исключительность. Такова же и веймарская классика».
«Мы уже научились легко говорить "средневековый гуманист"; гораздо труднее научиться говорить (и представлять себе): "ренессансный аскет". Как Томас Мор».
«Риторика есть продолжение логики другими средствами». (Да: риторика — это не значит «говорить не то, что думаешь»; это значит: говорить то, что думаешь ты, но на языке тех, кто тебя слушает. Будем ли мы сразу подозревать в неискренности человека, который говорит по-английски? Некоторым хочется.)
«Пока похвала человеку и поношение человека розданы двум собеседникам, это риторика; когда они совмещаются в речи Гамлета, они уже не риторика».
«Верлену была нужна риторика со свернутой шеей, но все-таки риторика».
«История духа и история форм духа — разные вещи: христианство хотело быть новым в истории духа, но нимало не рвалось быть новым в истории таких его форм, как риторика».
«Время выражается словами чем дальше, тем косвеннее: о чем лет двадцать назад возмущались словесно, сейчас возмущаются в лучшем случае пожатием плеч. — А в прошлом? — «Может быть, все Просвещение, erklährte Aufklährung, и было попыткой высказать все словами».
«Новаторство — это традиция ломать традиции».
«В "Хулио Хуренито" одно интеллигентное семейство в революцию оплакивает культурные ценности, в том числе и такие, о которых раньше и не думали: барышня Леля — великодержавность, а гимназист Федя — промышленность и финансы. Вот так и Анна Ахматова после революции вдруг почувствовала себя хранительницей дворянской культуры и таких традиций, как светский этикет».
«А у Надежды Яковлевны точно таким же образом слагался ретроспективный миф о гимназическом образовании, при котором Мандельштам даже с фрагментами Сапфо знакомился не по переводам Вяч. Иванова, а прямо на школьной скамье».
«Мне бы хотелось написать рефутацию историософии Пастернака в "Охранной грамоте": венецианская купеческая республика осуждается человеком 1912 г., окруженным Европой 1912 г., то есть той самой разросшейся купеческой республикой, с выводом: к счастью, искусство к этому не имело никакого отношения».
«Как Пастернак был несправедлив к Венеции и буржуазии, так В. Розанов — к журналистике: не тем, что бранил ее, а тем, что бранил ее не как журналист, а как некто высший. Каждый из нас кричит, как в "Русалке", "я не мельник, я ворон!" — поэтому ворОн летает много, а мельница не работает».
«Дорнзайф говорил: писать скучно — это особый талант, он не всякому дается». (Но когда дается, то уж в такой сверхмере!)
«Как писать? Мысль не притворяется движущейся, она дает не указание пути, а образец поступи. Хорошо, когда читатель дочитывает книгу с безошибочным ощущением, что теперь он не знает больше, чем он не знал раньше».
«Когда я кончаю лекцию или статью, мне всегда хочется сказать: «А может быть, все было как раз наоборот». (Понимаю; но мало иметь такое право, нужно еще иметь обязанность сказать: «а из двух "наоборот" я описал именно этот вариант потому-то и потому-то».)
«А когда разговариваю, то иной раз получается токование на здравом смысле: рулада и контррулада».
В. С. сказал о нем: «С. А. по-современному всеяден, а хочет быть классически монокультурен». Я присутствовал при долгой смене его предпочтений — этой погоне вверх по лестнице вкусов с тайными извинениями за прежние приязни. Его дразнили словами Ремигия к Хлодвигу: «фьер сикамбр, сожги то, чему ты поклонялся…» Но сжигать без сожаления он так и не научился. Мне дорого почти случайно вырвавшееся у него восклицание: «Как жаль, что мы не в силах всё вместить и всё любить!»
«Аспирантов я учить методу не могу — а могу только показывать, как я делаю, и побуждать делать иначе».
«Я все чаще думаю, что, пока мы ставим мосты над реками невежества, они меняют свое русло и новое поколение входит в мир вообще без иерархических априорностей».
«Вам на лекциях присылают записки не по теме?» — Нет, я слишком зануда. — «А мне присылают. Прислали: верите ли Вы в Бога? Я ответил однозначно, но сказал, что здесь, на кафедре, я получаю зарплату не за это».
«У нас с вами в науке не такие уж непохожие темы: мы все-таки оба говорим о вещах обозримых и показуемых».
Мне однажды предложили: «Не примете ли вы участие в круглом столе "Литературной газеты" на тему: почему у нас мало культурных людей?» Я ответил: «Нет, по трем причинам: во-первых, занят на службе, во-вторых, не умею импровизировать, а в-третьих, я не знаю, почему их мало». С. А. мне сказал: «Вообще-то надо было бы прийти и начать с вопроса: считаем ли мы, собравшиеся, себя культурными людьми? Такие обсуждения бесполезны, пока мы не научимся видеть в самих себе истинных врагов культуры».
«В нашей культуре то нехорошо, что нет места для тех, кто к ней относится не прямо, а косвенно, — для меня, например. В Англии нашлось бы оберегаемое культурой место чудака».
У него попросили статью для «Советской культуры». Он отказался. Посланная сказала: «Мне обещали: если Вы напишете, меня возьмут в штат». Он согласился.
«Как ваш сын?» — спросил он меня. «Один день ходил в школу и опять заболел; но это уже норма, а не исключение». — «Ведь, наверное, о нем, как и обо мне в его возрасте, больше приходится тревожиться, когда он в школе, чем когда он болен?»
У него росла дочь. «Я думаю, с детьми нужно говорить не уменьшительными, а маленькими словами. Я бы говорил ей: пес, но ей, конечно, говорят, собачка». — «Ничего, сама укоротит».
«Сперва я жалел, а потом стал радоваться, что мои друзья друг на друга непохожи и нетерпимы, и поэтому невозможен никакой статичный Averinzev-Kreis».
«Как вы живете?» — спросил он. «Я — в беличьем колесе, а Вы, как я понимаю, под прессом?» — «Да, если угодно, вы Иксион, а я Сизиф».
Мы с ним очень много лет работали в одном институте и секторе. Привыкал он к обстановке не сразу. На одном общеинститутском собрании, сидя в дальнем ряду, мы слушали одного незапамятного докладчика. С. А. долго терпел, потом заволновался и шепотом спросил: «Неужели этот человек существует в самом деле?» Я ответил: «Это мы с вами, С., существуем как воля и представление, а в самом деле существует именно он». С. А. замолчал, но потом просительно сказал: «Можно, я покажу ему язык?» Я разрешил: «Можно». Он на мгновение высунул язык трубочкой, как нотрдамская химера, и после этого успокоился.
Во время другого похожего выступления он написал мне записку латинскими буквами: «Kogo on chočet s'est'?» Я ответил греческими буквами: ΝΑΒΕΡΝΟΕ, ΝΑΣ Σ ΒΑΜΙ, ΝΟ ΝΕ Β ΠΕΡΒΟΥΙΟΥ ΟΤΣΕΡΕΔ'».
Еще на одном собрании он тихо сказал мне: «Вот так и в византийской литературе: там когда авторы спорят между собою, то они настолько укоренены в одном и том же, что трудно понять, о чем спор. Морально-политическое единство византийской литературы. Мы лучше приспособлены к пониманию этого предмета, чем западные византинисты».
Я заведовал античным сектором в Институте мировой литературы, потом уволился, и заведовать стал С. А. Ни охоты, ни вкуса к этому занятию у нас одинаково не было. С. А. сказал: «Наш покровитель — св. Целестин: это единственный римский папа, который сложил сан, когда увидел, что был избран только для политической игры. Избрали нового, и это был Бонифаций VIII».
«Я понимаю, что мы обязаны играть, но не обязаны же выигрывать!» Кажется, это сказал я, но ему понравилось.
«М., мне кажется, что мы очень многих раздражаем тем, что не пытаемся съесть друг друга». — «И мне так кажется».
Его все-таки приняли в Союз писателей, хотя кто-то и посылал на него в приемную настойчивые доносы. На официальном языке доносы назывались «сигналами», а на неофициальном «телегами». «В прошлом веке было слово доносчик, а теперь? Сигнальщик?» — «Тележник», — сказал я. «А я думал, что телега — этимологически — это только о том, что связано с выездами и невыездами».
При первых своих заграничных командировках он говорил: «Посылающие меня имеют вид тоски, позабавленности и сочувствия».
Возвращаясь, он со вкусом пересказывал впечатления от разницы местных культур. «Ехал я в Швейцарию, а возвращаюсь из Женевы — это совсем разные вещи». «Итальянский коллега мне сказал: напрасно думают, что монашеский устав — норма для соблюдения; он — идеал для вдохновения. Если в уставе написано, что в такой-то момент мессы все должны подпрыгнуть на два метра, а вы подпрыгнете на 75 сантиметров, то в Баварии вам сделают выговор за нарушение устава, а в Италии причтут к святым за приближение к идеалу». Однажды я усомнился, что австрийская культура существует отдельно от немецкой. «Мой любимый анекдот 1918 года, — сказал С. А. — Сидят в окопе берлинец и венец; берлинец говорит "положение серьезное, но не безнадежное"; "нет, говорит венец, — положение безнадежное, но не серьезное"». В самые последние годы нам все чаще приходится вспоминать эти реплики.
«Купол св. Петра — все другие купола на него похожи, а он на них — нет».
«Римская культура — открыта, римские развалины вродились в барочный Рим. (NB — так ли это было для дю Белле?) А греческая — самозамкнута, и Парфенон, повернутый задом к входящему на акрополь, — это все равно что Т. М., которой я совсем не нужен». (Здесь была названа наша коллега, прекрасный человек и ученый, которая, однако, и вправду ни в чем не соприкасалась с тем, что делал С. А.) «А разве это исключение, а не норма?» — спросил я.
«При ошибках в языке собеседник-француз сразу перестает тебя слушать, англичанин принимает незамечающий вид, немец педантически поправляет каждое слово, а итальянец с радостью начинает ваши ошибки перенимать».
«Не нужно думать, что за пределами отечества ты автоматически становишься пророком».
Когда у него была полоса любви к Хайдеггеру, он уговаривал меня: «Почитайте Хайдеггера!» Я отвечал, что слишком плохо знаю немецкий язык. «Но ведь Хайдеггер пишет не по-немецки, а по-хайдеггеровски!»
«Мне кажется, для перевода одного стихотворения нужно знать всего поэта. Когда я переводил Готфрида Бенна, мне случалось переносить в одно стихотворение образы из другого стихотворения». (Его редактор рассказывал мне, как с этим потом приходилось бороться.) «По отношению к каждому стихотворению ты определяешь дистанцию точности и выдерживаешь ее. И если даже есть возможность и соблазн в таких-то строчках подойти к подлиннику ближе, ты от этого удерживаешься».
«Тракль так однообразен, что перевести десять его стихотворений легче, чем одно».
«Евангелие в переводе К. — это вроде переводов Маршака, Гинзбурга и Любимова».
«Переводить плохие стихи — это как перебелять черновики. Жуковский любил брать для перевода посредственные стихи, чтобы делать из них хорошие. Насколько это лучше, чем плохие переводы хороших стихов!»
В переводах ему претили не только ремесленная безликость, но и претенциозное стилизаторство. «Сейчас переводят таким слогом, как будто русский язык уже мертвый и его нужно гальванизировать: это эксцентрика без центра, каким для нас, античников, еще были переводы Ф. А. Петровского».
«И. Анненский должен был испытывать сладострастие, заставляя отмеренные стих в стих фразы Еврипида выламываться по анжамбманам». Да, античные переводы Анненского садистичны, а Фета мазохичны; но что чувствовали, переводя, Пастернак или Маршак, не сомневавшиеся в своей конгениальности переводимым?
«Тибулл в собственных стихах и в послании Горация совершенно разный, но ни один не реальнее другого, — как одно многомерное тело в разных проекциях».
«Киркегор торгуется с Богом о своей душе, требуя расписки, что она дорого стоит. Это виноградарь девятого часа, который ропщет».
«Честертон намалевал беса, с которым бороться, а Борхес сделал из него бога».
«Бенн говорил на упрек в атеизме: разве я отрицаю Бога? я отрицаю такое свое Я, которое имеет отношение к Богу».
Ему неприятно было, что Вяч. Иванов и Фофанов были ровесниками («Они — из разных эонов!») и что Вл. Соловьев, в гроб сходя, одновременно благословил не только Вяч. Иванова, но и Бальмонта.
«Как слабы стихи Пастернака на смерть Цветаевой — к чести человеческого документа и во вред художественному!» — «Жорж Нива дал мне анкету об отношении к Пастернаку; почему в ней не было вопроса: если Вы не хотите отвечать на эту анкету, то почему?»
«Мне всегда казалось, что слово "акмеизм" применительно к Мандельштаму только мешает. Чем меньше было между поэтами сходства, тем громче они о нем кричали. Я пришел с этим к Н. Я. "Акмеистов было шестеро? но ведь Городецкий — изменник? но Нарбут и Зенкевич — разве они акмеисты? но Гумилев — почему он акмеист?" (Н. Я.: "Во-первых, его расстреляли, во-вторых, Осип всегда его хвалил…") "Достаточно! А Ахматова?" (Н. Я. произносит тираду в духе ее "Второй книги".) "Так не лучше ли называть Мандельштама не акмеистом, а Мандельштамом?"»
«Игорь Северянин, беззагадочный поэт в эпоху, когда каждому полагалось быть загадочным, на этом фоне оказывался самым непонятным из всех. Как у Тютчева: "природа — сфинкс", и тем верней губит, что "никакой от века загадки нет и не было у ней"».
«Когда Волошин говорил по-французски, французы думали, что это он по-русски? У него была патологическая неспособность ко всем языкам, и прежде всего к русскому! Преосуществленье!»
«Шпет — слишком немец, чтобы писать несвязно, слишком русский, чтобы писать неэмоционально; достаточно немец, чтобы смотреть на русский материал со стороны, достаточно русский, чтобы…» Тут разговор был случайно прерван.
«Равномерная перенапряженность и отсутствие чувства юмора вот чем тяжел Бердяев».
Разговор об А.Ф.Лосеве, сорокалетней давности. «Он — не лицо и маска, он — сложный большой агрегат, у которого дальние колеса только начинают вращаться, когда ближние уже остановились. Поэтому не нужно удивляться, если он начинает с того, что только диалектический материализм дает возможность расцвета философии, а кончает: «Не думаете же вы, будто я считаю, что бытие определяет сознание!»
«Вы неточны, когда пишете, что нигилизм Бахтина — от революции. У него нигилизм не революционный, а предреволюционный. В том же смысле, в каком Н. Я. М. пишет, будто символисты были виновниками революции».
«Бахтин — не антисталинское, а самое сталинское явление: пластический смеховой мир, где все равно всему, — чем это не лысенковская природа?»
«Был человек, секретарствовавший одновременно у Лосева и Бахтина; и Лосев на упоминания о Бахтине говорил: «Как, Бахтин? разве его кто-нибудь еще читает?» — а Бахтин на упоминания о Лосеве: «Ах, Ал. Фед., конечно! как хорошо! только вот зачем он на философские тетради Ленина ссылается? мало ли какие конспекты все мы вели, разве это предмет для ссылок?..»
«Отсутствие ссылок ни о чем не говорит: Бахтин не ссылался на Бубера. Я при первой же встрече (к неудовольствию окружающих) спросил его, почему; он неохотно ответил: «Знаете, двадцатые годы…» Хотя антисионизм у нас был выдуман позже.
«Бубера забыли: для одних он слишком мистик, для других недостаточно мистик. В Иерусалиме показать мне его могилу мог только Шураки. Это такой алжирский еврей, сделавший перевод Ветхого Завета, — а для справедливости и Нового, и Корана. Это переводы для переводчиков, читать их невозможно, но у меня при работе они всегда под локтем. Так забудут и Соловьева: для одних слишком левый, для других слишком правый».
«На своих предшественников я смотрю снизу вверх и поэтому вынужден быть резким, так как не могу быть снисходительным».
Одному автору он сказал, что феодализм в его изображении слишком схематичен, тот обиделся. «Можно ли настолько отождествлять себя с собственными писаниями?!»
«Вы заметили у Н. фразу: "символисты впадали в мистику, и притом католическую"? Как лаконично защищает он сразу и чистоту атеизма, и чистоту православия!»
«В какое время мы живем: В., мистик, не выходящий из озарения, выступает паладином точнейшего структурализма, а наш П. продолжателем Киреевского!»
«В обществе нарастает нелюбовь к двум вещам: к логике и к ближнему своему».
«Была официальная антропофагия с вескими ярлыками, и был интеллигентский снобизм; синтезировалась же инвективная поэтика самоподразумевающихся необъявленных преступлений. Происходит спиритуализация орудий взаимоистребления».
«Нынешние религиозные неофиты — самые зрелые плоды сталинизма. Остерегайтесь насаждать религию силой: нигилисты вырастали из поповичей».
«Необходимость борьбы против нашей национальной провинциальности и хронологической провинциальности».
Он сдал в журнал статью под заглавием «Риторика как средство обобщения», ему сказали: «В год съезда такое название давать нельзя». Статью напечатали под заглавием «Большая судьба маленького жанра».
«История недавнего — военного и околовоенного — времени: 80 % общества не желает ее помнить, 20 % сделали память и напоминание о ней своей профессией. А вот о татарах или об Иване Грозном помнили все поголовно и без напоминания».
«Сталинский режим был амбивалентен и поэтому живучее гитлеровского: Сталин мог объявить себя отцом евреев или антимарровцем, а Гитлер — только за А говорить Б. («Кто здесь еврей, решаю я» — это приписывается Герингу, но сказано было в начале века венским К. Люгером, заигрывавшим одновременно с антисемитами и евреями)».
«Становление и конец тоталитаризма одинаково бьют по профессионализму и поощряют дилетантизм: всем приходится делать то, чему не учились».
«Современной контркультуре кажется, что 60-е годы были временем молодых, а нам, современникам, казалось, что это было время оттаявших пятидесятилетних».
Он обиделся, когда его назвали «человеком 70-х годов». Я удивился: а разве были такие годы?
Его выбрали народным депутатом. «Я вспоминал строчку Лукана:
Мил победитель богам, побежденный любезен Катону! —
чувствуя себя Катоном тринадцать дней, когда на съезде ни разу не проголосовал с большинством».
«На межрегиональной группе депутатов я однажды сказал: мы здесь не единомышленники, а товарищи по несчастью, поэтому…»
«А. Д. Сахаров составил свой проект конституции, первым пунктом там значилось: "Каждый человек имеет право на жизнь, свободу и счастье". В предпоследнем разговоре я сказал ему: "Права на счастье государство гарантировать не может". Но ведь это, кажется, есть в американской конституции? "Нет, в американской декларации". (И то не "счастье", а "стремление к счастью законными способами"). Текст изменили. В самом деле, гарантировать можно разве только честь и достоинство, да и то бывает очень трудно: например, александрийские евреи очень боролись за то, чтобы их секли так-то и так-то, — не оттого, что менее болезненно, а оттого, что менее унизительно».
«Пушкин был слишком эгоцентрист, когда написал Чаадаеву, что не хотел бы себе отечества с иной судьбой. Себе — может быть, а отечеству он мог бы пожелать судьбу и получше».
И вместо заключения: «Нам с вами, М., уже поздно писать воспоминания…»
Владимир Бондаренко. Средиземноморский почвенник Аверинцев
источник http://www.zavtra.ru/denlit/027/41.html
НАШ СЛАВНЫЙ, ЗНАМЕНИТЫЙ ВИЗАНТИСТ давно уже пребывает в состоянии "между". Между русской и европейской культурой, между Москвой и Веной, между чистой филологической наукой и художественной эссеистикой, между (как бы он сам ни открещивался) советским прошлым и хаотическим, безрадостным настоящим.
В одной из бесед он назвал себя "средиземноморским почвенником", в этом самоопределении ученый, по-видимому, прав. Его издавна, со времен занятий Византией, и даже ранее, с его первой знаменитой статьи "Греческая "литература" и ближневосточная словесность", вышедшей в 1971 году, тянуло в восточно-средиземноморский мир.
Но, с другой стороны, он чувствовал пустоту космополитизма и тянулся к определенной почве, значимости, морали.
Чтобы не потерять его для России, можно найти и общую для нас и Средиземноморья почву, почву, как обозначил ее такой же, как Аверинцев, русско-европейский интеллектуал сэр Дмитрий Оболенский, "Византийского Содружества Наций".
И окажется, что долгие годы византист Сергей Аверинцев одним из первых у нас в стране развивал идею поствизантийской идентичности всего восточноевропейского пространства. Сейчас, когда на всем постсоветском пространстве от Болгарии и Румынии до Армении и Грузии начинает возрождаться византизм как иная возможность нашего дальнейшего содружества, начинаешь по-иному воспринимать и работы Сергея Аверинцева.
И есть общая точка соприкосновения — борьба за значимость и мораль, против навязываемой пустоты. Против принижения культуры.
Очевидно, привитый ему византизм и заставляет Сергея Аверинцева сегодня ощущать явную ностальгию по значимости прошлых времен. Правда, каждый раз, говоря о ностальгии, Сергей Сергеевич подчеркивает, что речь идет не о советском наследстве, впрочем сам же признает значимость тех времен и тех ушедших идей.
В конце концов, даже в сопротивлении советскому режиму была своя значимость и серьезность.
Как пишет Аверинцев в своем поздравлении Солженицыну: "Сколь многим мы Вам обязаны и в какой мере импульс сделанного Вами существенен для самой идентичности наших поколений. То соглашаясь, а то и разнореча с вами в душе, мы прожили сознательную жизнь из десятилетия в десятилетие Вашими читателями… Читатель, как кажется, свыше назначено быть именованием такой жизненно-повседневной связи с писателем, которая приближается чуть ли не к сакраментальной нерасторжимости… Жизнь наших смолоду приунывших поколений впервые получила тонус: проснись, гляди-ка, история еще не кончилась!"
Вот это важно в мировосприятии Сергея Аверинцева: "история еще не кончилась!"
Даже звание "читатель" отдает серьезностью.
Вот и я, не претендуя на аверинцевскую ученость, не считая себя "единомышленником" и даже "поклонником", попробую стать его заинтересованным "читателем", ибо мне близка его ностальгия.
В серьезности минувших времен у каждого из нас были свои опоры, и даже в крайнем противостоянии люди, отрицающие нынешнюю "пустоту", окажутся близкими друг другу. Так вдруг тянутся друг к другу фронтовики, когда-то находившиеся по разные стороны линии фронта. Им понятна, как никому другому, значимость войны.
Я ПОМНЮ, ОБ АВЕРИНЦЕВЕ услышал еще в Литературном институте, он как-то с молодости сразу стал мифом. Он был тогда всего лишь кандидатом наук. А о нем складывались легенды.
Восторженно говорил мне в семидесятые годы Тимур Зульфикаров, что сам Аверинцев одобрил и похвалил его стихи, хотя Тимур на год старше именитого византиста. Я не раз ходил в те годы на его выступления, что-то записывал, старался понять. Вслушивался в его тихий, крайне деликатный голос.
Позже прочел у Андрея Битова схожую оценку ранней легендарности Аверинцева: "И я решил создать не положительного или отрицательного, не скомпрометированного, а — Героя. В античном смысле. Аверинцев как раз был чрезвычайно знаменит. Своею отрешенностью, ученостью и тихим голосом.
Слава эта поразила меня. Она не обеспечивалась окружающим. Ни ракетами, ни идеологией. И тем не менее была. Ни с того, ни с сего. С пол-оборота. У античника. Рассказывали, что говорил он шепотом никому непонятные вещи и собирал аудитории, которые не снились уже поэтам.
Совсем я оказался поражен, когда узнал, что он моего года рождения. Темнота моего поколения была мне известна и оправданна своею собственною. Я понимаю, мой прадед был античник. Так он еще при Пушкине родился. Слыхал, что есть такой Лосев. Что умудрился все пережить… Но чтобы такой, как я… ни за что!"
Очевидно, все мы чувствовали в нем явное отражение его "тоски по мировой культуре". То, что он прочитывал в книгах своего "запретного клада", мы прочитывали в нем. Сергей Аверинцев родился в декабре 1937 года в Москве, в профессорской семье. И скорее всего в той домашней старорусской ауре он и воспитал в себе целостность. Как признается сам ученый: "Это время, когда я, подросток, воспринимал дверь той единственной комнаты в многосемейной коммуналке, где со мной жили мои родители, как границу моего отечества, последний предел достойного, человечного, обжитого и понятного мира, за которым — хаос, "тьма внешняя"…" И в этой ограниченности внешнего пространства появилась огромная "тайная свобода" в освоении книжного богатства.
Не в обществе, не в кружках, не в компаниях, а в книгах находил Сергей Аверинцев своих единомышленников, раскапывая таинственные никому неведомые залежи.
Кстати, таким путем вначале шел и сверстник Аверинцева Венедикт Ерофеев, и книжность та же была, и нацеленность на библейские сюжеты. Но иная линия судьбы. Аверинцев как бы стал состоявшимся в своих первых мечтах Ерофеевым, но не было у московского ученого сверстника Ерофеева его внешней свободы поведения.
Аверинцеву вполне хватало его книжного "запретного клада", он не был с теми, "кто на деле, а не на словах разделил опасности…"
Тем более необходимой казалась молодому ученому возможность "тайной свободы", пусть и иллюзорной.
"Но иллюзия эта, во всяком случае, реальнее, чем противостоящая ей реальность, которая притворяется такой устойчивой, такой безысходно-тяжеловесной, пока ей не приходит время в одночасье рассыпаться".
Он и по сю пору живет как бы в "единственной комнате" в мировой коммуналке, воспринимая весь нынешний мир, как нелепый хаос.
И, естественно, он уже "тоскует" не только по мировой культуре, давно став неотъемлемой частью ее, а по былой счастливой и романтически-таинственной "тоске по мировой культуре", которой сегодня начисто лишен.
"Изменился не только мой биографический возраст; изменился возраст времени. Слова наши звучат в воздухе уже не совсем так, как звучали. Читатель, умеющий слышать этот призвук, уловит в большинстве предлагаемых ему опытов специфическую акустику поры, которой больше нет. Той самой, к которой относятся строки Бахыта Кенжеева:
“Вот и проходит эпоха
Тайной свободы твоей…"
В мире брежневской амбивалентности, господствующей двойной морали, в конце концов и приведшей к тотальному предательству правящей номенклатурной верхушки, нами ценилась определенность и значимость на самых разных полярных позициях.
От Че Гевары до Александра Солженицына, от полета Гагарина до запретного клада мировой культуры, раскапываемого такими, как Сергей Аверинцев. Впрочем, в каждом институте был "свой" Аверинцев, свой молодой копатель неизвестного, свой певец "тайной свободы". У нас, в Литинституте, все студенты рвались на лекции Джимбинова и Карабутенко, даже Костю Кедрова — и то слушали с интересом. На античную литературу ходили не только ради лекций, но и посмотреть на жену Лосева, профессора Тахо-Годи. Кстати, я и сдавал "античку" досрочно прямо на квартире Лосева, и пока я соображал над ответом, несколько раз знаменитый философ проходил мимо меня. Часто эти наши чревовещатели оказывались мнимыми фокусниками, и воздух-то оказывался мнимо ворованный, этакий "придворно-диссидентский", как я когда-то лет пятнадцать назад, уже повзрослев, определил все евтушенковско-литгазетовское свободомыслие, аккуратно дозируемое на Лубянке и Старой площади. Но не все же были "придворными диссидентами". И, кстати, такими фальшивыми любителями свободы и фиг в кармане в основном оказались представители чуть более раннего поколения шестидесятников, умудряющихся воспевать одновременно и Ленина, и Николая Второго, писавших в диапазоне от "Лонжюмо" до плачей по Ипатьевскому дому.
ПОКОЛЕНИЕ ДЕТЕЙ 1937 ГОДА уже чуралось эстрадной публичности шестидесятников и скорее предпочитало свои маленькие отечества размером с комнату в коммунальной квартире, где ненавязчиво для окружающих творило собственные миры, или, как в случае с Аверинцевым, раскапывало свои "запретные клады".
Повторюсь, "свой Аверинцев" был в каждом институте, от Петрозаводска до Петропавловска-на-Камчатке. Но судьбе и Богу было угодно, чтобы знаком, символом таких открывателей "мировой культуры" в своем поколении стал тихий и незаметный византист Сергей Аверинцев. Я не говорю, что слава к нему пришла незаслуженно, скорее, он добросовестно вынужден был оправдывать эту славу, соответствовать ей. Чтобы не оказаться в результате героем пастернаковских стихов:
“Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех…”
Сергей Аверинцев прав, когда взял эпиграфом к существованию целой формации русских интеллигентов своего поколения слова Мандельштама о "тоске по мировой культуре" и о "ворованном воздухе" творчества.
Но я думаю, сам Аверинцев жил по этим формулам еще до того, как их прочитал.
В противовес эстрадно-исповедальному шумному поколению Аверинцев и его сверстники не были столь идеологизированы и предпочли находить свои ниши в обществе и для творчества, и для жизни. Вот что важно для понимания этого поколения: "Энергетический кризис, постигший жизнь вокруг нас, не оставлял таким людям, как я, возможности быть особенно разборчивыми относительно разрядов лирической энергии… Со стыдом говорю — рядом со святыми муками тех, кто в те годы всерьез муки принимал; но ведь и рядом с куда менее святым унынием прочих, — мы жили неуместно, несообразно весело… На холоду мы грелись у огня живых слов, веселясь каждому язычку пламени. Нет, мы не были жертвами истории… Уныния, той мировой тошноты, что сменила в нашем веке байроническую мировую скорбь прошлого века, — чего не было, того не было. Совсем не было. Тайная свобода — она и есть тайная свобода. И к каждому поэту былых времен можно было обращать ту мольбу, которую Блок обратил к Пушкину:
“Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!..”
Из пространства своей малой родины, размером с комнату, можно было тянуться куда-то в Византию, Грецию, в поэзию Серебряного Века, к Боратынскому и Державину, к Гоголю и Хлебникову. Государство не мешало ощущать себя в этом мировом пространстве, скорее наоборот. Ведь сотни гуманитарных НИИ, каких нет ни в одной стране мира, создавали по всей державе целую сеть таких гуманитарных ячеек, воспетых Битовым в "Пушкинском доме". А как бы вновь для себя и друзей, затем и для читателей открытые имена того же Вяч. Иванова или Ходасевича, Гессе или Акутагавы создавали еще и ореол героических первопроходцев. Тогда было уникальное время, для тысяч и тысяч людей поэзия была всем. И можно было откровенно наслаждаться ею в достаточно широком кругу таких же кладоискателей.
История литературы была не просто скучным делом специалистов, а возможностью "дышать большим временем". И Сергей Аверинцев обрел в себе дар открывателя, первопроходца, то, чего сегодня нет ни у какого самого талантливого исследователя.
Не было специализации: по Блоку, по Библии, по древнегреческой литературе, — было откровение открывателя. И каждое открытие часто становилось в центре общественной жизни. "И так часто приходилось ощущать себя в затаившемся и страстном сговоре — и с автором, о котором, и с читателем, для которого я писал… Поведение живого в отличие от неживого".
На поверхности жизнь страны превращалась в застойное болото, но подземные реки искренних верований, убеждений и творческих открытий еще текли.
Как тут не ощущать себя романтиком?
И потому, наверное, это и было последнее романтическое поколение ХХ века.
"Пойми, читатель, я не жалуюсь, я любуюсь сюжетом. Сюжет о запретном кладе — архиромантический, даже сказочный…"
Сюжет о тайной свободе, которой сегодня нет и в помине.
Сегодня оказалось, что и внутри сюжета о тайной свободе, сюжета о "запретном кладе" оказались достаточно разные малые сюжеты. Ибо клады-то, оказывается, разные искали. Все те движеньица, кружки, группы искателей запретных кладов в наше время громко заявили о своих целях, задачах, подняли свои знамена. И вдруг вместо некоего нового Рая мы почувствовали гниль подземелья, пустоту, тлен и разрушение.
Свои сюжеты о тайной свободе были и у сатанистов, еретиков, извращенцев.
ЧТО ЖЕ НАХОДИЛОСЬ в запретном кладе Сергея Аверинцева? Думаю, его спасла от разрушения школа Византии, византийское поведение, византийский традиционализм, православная плеромическая открытость, все универсалии византийской культуры, несомненно, культуры открытого имперского толка.
О чем бы ни писал Сергей Аверинцев: о поэзии армянина Грегора Нарекаци или о поэзии Гаврилы Державина, о Клеменсе Брентано или о Гилберте Честертоне, о своем излюбленном Вячеславе Иванове или Германе Гессе — везде чувствуется взгляд византийского моралиста, византийского почвенника. Даже еретика он старается оправдать, но с позиций моралиста, с надеждой на его исправление.
Очень увлекаясь игровым творческим поведением, игрой в жизни и в искусстве, он и в игре старается при этом не перейти в аморальность.
Я бы даже сказал, какой-то элемент византийского монашества виден в его творческом поведении, прочитывается во всех главах не так давно вышедшей книги "Поэты".
Вот, скажем, неожиданный для многих портрет Германа Гессе: "Но эстетом Гессе, слава Богу, не был; по складу своей личности, по типу своего отношения к жизни он был до мозга костей моралистом… Только его морализм — это морализм "своеволия", то есть такой морализм, логическим пределом которого по необходимости время от времени оказывается имморализм; вещь неутешительная, но в корне отличная от аморализма… безразличие к морали, создающее эстета, невозможно".
Хоть и зыбкая, но все-таки почва.
Даже бунт Германа Гессе против родителей более морален, по мнению Аверинцева, и более традиционен, ибо это бунт ценой больших потерь, нежели все ничего не значащие бунты нынешних аморальных подростков.
"И традиция эта продолжает по-своему жить в таких бунтарях, как Гессе, как Блок, как та же Цветаева; иначе им не было бы так больно. Легко бунтовать какому-нибудь длинноволосому хиппи… ему, хиппи, не приходилось ни больно ушибаться о твердость вековых скрижалей, ни радоваться их красоте, ему неоткуда было падать, потому что уже его, хиппи, отец едва ли имел настоящие традиции, настоящие устои, едва ли сам верил всерьез… в непреложное "чти отца твоего и матерь твою"…"
Поразительно, как умудряется Аверинцев вставить свою традиционалистскую мораль между разбором строк, любованием образами, или текстологическим анализом. Даже в более строгой в своей научности "Поэтике ранневизантийской литературы" он умудряется, если не в самом тексте, то в примечаниях, высказать свое морализаторское отношение к жизни.
Он-то сам из тех, кто еще знал старую ясность и уже знает новую тревогу.
Он как жесткий ортодокс последовательно отрицает аморализм в любом культурном обличии.
Он терпеть не может утонченно-извращенных эстетов, нынешних ли, или конца прошлого века. Рассказывая о детстве Честертона (кстати, это один из его самых блестящих художественных портретов в книге "Поэты"), Аверинцев хоть вскользь, но замечает: "И все это происходило в душной атмосфере конца века, во времена Суинберна и Оскара Уайльда, когда от всех вещей словно исходил тонкий яд. Мальчик еще оставался добрым… но ему грозила опасность стать "артистической натурой" со всеми неприятными свойствами таковой. Почти неуловимое веяние того, что сам он потом назовет моральной анархией, грозило обессмыслить и радость и чистоту. Мы никогда ничего не поймем в Честертоне, если забудем, какие отчаянные усилия пришлось ему приложить, чтобы избежать этого"…
И вот так, внимательно и медленно прочитывая книги Аверинцева, вдруг неожиданно в модном русском европейце видишь певца здравого смысла и трюизмов традиционной морали. Он воспевает то, от чего всех нынешних Пелевиных и Сорокиных, Ерофеевых и Аксеновых давно тошнит. Он, подобно своему герою Честертону, поклоняется приевшимся моральным прописям, ибо "они увидены как самое неожиданное, что есть на свете: как спасительная пристань по ту сторону безумия". Парадоксальным образом его эстетизированная, высокоинтеллектуальная книга "Поэты" становится книгой прописей.
Его культурпротестантство становится прописантством, парадоксально поданным морализаторством.
Ибо "лучше грубый смех, чем отрешенная и тихая улыбка превосходства, потому что во втором есть тонкое духовное зло, отсутствующее в первом".
Как приятно и неожиданно читать такие строки в книге того, кто несомненно одним из первых и мог бы в силу своей славы и высокомудрости стать носителем этой "тихой улыбки превосходства"; от кого многие ожидали такой улыбки.
Или в другом месте: "Лучше любая резкость, чем тихая гордыня, ускользающая от спора в собственный эгоцентрический мир, с улыбкой любующаяся собой в зеркале".
В этом высокоученом эрудите виден еще и настоящий мужчина с его чисто мужскими качествами, ныне многими забываемыми. И потому у него хватает мужества признать "гражданское мужество" брата Гилберта Честертона, яростного журналиста, сатирика, социального разгребателя грязи, Сесилла, хотя Аверинцев и признает, что "черты беспокойного демагога с антисемитским акцентом у него тоже были".
Может быть, эту романтичность, излишний восторг перед красотой героики, перед рыцарством и осуждает сейчас в себе Сергей Аверинцев, когда пишет в предисловии о "сентиментальности" и "некоторых эксцессах моего слога, моих признаний поэтам в любви", но я читал их с чувством некоего откровения, узнавания чего-то неожиданного не в поэтах, а в самом Аверинцеве.
Попробуйте, читатель, восхититься вместе со мной таким абзацем: "Это не эстетское любование прелестью обреченных вещей, их милой, сладострастной хрупкостью, как у декадентов начала века (скажем, у француза Анри де Ренье, старшего современника Честертона, или у Михаила Кузмина, его ровесника). Это нечто противоположное — рыцарское братство сущего перед лицом небытия, боевое товарищество в священной войне против тяги к распаду, против тлена и растления, против ничто. Пессимист и самоубийца — для Честертона дезертиры, достойные осуждения, потому что в разгар битвы нельзя предавать "флаг мироздания", круговую поруку бытия. Предпочесть бытие небытию — уже решимость и вызов, уже согласие на риск. Поэтому в мире так много красоты, вся эта красота — как блеск доспехов воина, вышедшего на смертный бой".
Уважаемый Сергей Сергеевич, да, Вы правы, от возраста не уйти, пишите "с большей боязнью красивости, посуше, порезче", но в той же тональности, с теми же принципами отстаивайте и дальше "старый идеал чести" и другие старые идеалы. Ибо каждый такой борец, такой идеалист, такой моралист сегодня важен, ибо, как вы сами признаете, возможно"…осуществление того, что Достоевский назвал "правом на бесчестие", беснование разнузданных сил техники, утрата человеческой меры, напор голой целесообразности — личины небытия".
ЧЕМ ПЛАТИТ САМ СЕРГЕЙ АВЕРИНЦЕВ за право нынче, в наше безвременье, говорить об идеалах чести и мужества? Чем платит за свою старомодность, укрытую под плащом европеизированного академизма?
Старомодность московского традиционалистского старорусского воспитания прорывается во всех статьях и книгах Аверинцева-византиста, античника, президента Библейского общества, академика, семитолога, медиевиста, филологической знаменитости, и при этом до смешного простодушно упертого в свои христианские идеалы. Вот он знакомит русского читателя еще с одним своим европейским любимцем Клеменсом Брентано. Далекое от нас начало XIX века, но как бы попутно сообщает ученый, что в начале нашего ХХ века тянулись к поэзии Брентано сюрреалисты. С какой иронией далее подмечает Аверинцев: "Для сюрреалистов — вполне объяснимая симпатия, для самого Брентано — не такая уж большая честь. Сюрреалисты разрешали своему воображению абсолютно все — и оказались перед пустотой; самая страшная расплата за такие игры — даже не безумие, а скука вседозволенности, когда уже ничего не испугаешься и ничему не удивишься, когда все можно и как раз поэтому ничего не нужно… Брентано был одним из тех, кто первым пророчески ощутил возможность пустоты… такие люди, как он, стояли между временами — положение драматичное, но плодотворное. Прошлое отодвинулось настолько, что его можно было увидеть… но оно еще не ушло в ирреальность…"
Не повторяется ли это состояние в самом Аверинцеве? Ведь именно он сейчас тот человек, который стоит между временами, еще чувствует устойчивость и значимость прошлого, и потому, не желая оставаться с пустотой наедине, он идет к твердым данностям традиции, хотя бы даже традиции восставать против традиций? Ибо для таких восстаний — традиции необходимо иметь. Ибо восстания иной раз лучший способ закрепления традиций.
Уже улавливая тенденцию Аверинцева в его подходе к портретам полюбившихся ему поэтов, я рискну через его же тексты, через его подходы увидеть и его самого. Книга портретов "Поэты", прочитанная доброжелательно, а временами и с восхищением, не предполагавшимся заранее, более, чем все другие его книги, является портретом самого автора.
Словами-мазками он лепит не только образ того же славного нашего государственника Гаврилы Державина, но и себя самого.
В его параллели и сравнения всегда можно вставить и самого автора. Скажем: "В Державине уживалась подлинная любовь к облику русского крестьянина, к народным обычаям, песням, к веселью деревенского праздника, им неоднократно воспетому, к народному чувству красоты и народному юмору. Это было ему близко непосредственно, без рефлексии, без стилизации… На что она, пожалуй, несколько похожа, так это на чувство, соединявшее Суворова с его солдатами. Недаром Державин искренне любил Суворова…"
Он поддерживает у себя "память сердца", которая создает атмосферу вокруг его героев. При этом он не стесняется "внушать", что совсем не похоже на стиль сухого ученого. Его портреты героев не похожи на интимные, субъективные представления о "моих" Державиных, или "моих" Гессе, скорее он хочет найти и для себя и для своих читателей общую и традиционную близость к гениям мировой культуры. Мировая культура сама как бы становится "почвой" для дальнейшего развития. Почвой для него самого. Византийской почвой. Средиземноморской почвой. Европейской почвой. И, конечно же, русской почвой.
Вот такую "тайную свободу", к счастью для себя и для нас, читателей, искал всю жизнь Сергей Аверинцев среди "запретных кладов" мировой культуры.
Вот куда он уходил из внешнего мира своей "одинокой комнаты". Но уходя, всегда возвращался. Ибо и свою тоску по героям, свой традиционализм, свое морализаторство и свои проповеди он стремился, пусть и сомневаясь, и оспаривая самого себя, внушить своим коллегам и современникам. Ибо он жил в своем времени и в своем поколении, отнюдь не уносясь высокомерно в мир своих учителей, своих кумиров Бахтина и Лосева. "Михаил Михайлович Бахтин, Алексей Федорович Лосев — люди были не мне чета. "Ученик не выше учителя своего". Это тоже из его морализаторских проповедей.
А он сам, любя их и продолжая их, все-таки чувствует себя в своем времени "детей 1937 года". В одном из его отступлений в статье о поэзии Вяч. Иванова, он уже как бы вневременно и внесобытийно пишет: "Всякий поэт (в том числе и он сам, естественно, — В.Б.), каким бы оригинальным, неуступчивым, несговорчивым творцом он ни был, есть также современник своих современников и постольку не может быть стопроцентно огражден от некоторых недугов времени".
А разве его былая "тоска по мировой культуре" или нынешняя ностальгия по значимости не являются частью недугов его времени? "Мешая важное с пустяками", науку с художественной эссеистикой, он стремится опереться на значимость морали и чистоты, нуждается в героях, которых все мы нынче лишены.
И в литературе он, подобно Мандельштаму и Верлену, ищет не "литературу", которую также считает, как и всякое эстетство, чуть ли не бранным словом, а — весть, значимость, пророчество, в крайнем случае бунт. "Все прочее — литература" — словами Верлена. Посмотрите, как старается оправдать он интеллектуальные наблюдения раннего Мандельштама: "Никакой это не декаданс". Это же в том ряду, что оправдания матери: "мой сын — не хулиган", или "моя дочка — не гулящая"… Что угодно, но только не тлен растления. Потому и у Мандельштама выделяет он, как его ярчайшую характеристику, то, что "будучи евреем, избирает быть русским поэтом — не просто "русскоязычным", а именно "русским", и это решение — не такое уж само собой разумеющееся". И потому выбор в пользу русской поэзии и "христианской культуры" сложен, но последователен.
НЕ ТАКОВ ЛИ ПУТЬ САМОГО АВЕРИНЦЕВА? Почвенника, но "средиземноморского"; ученого, но пишущего стихи и художественные эссе, православного, но охотно погружающегося в мир "культурпротестантизма"?
И к проповедям своим идет он сложным путем творческой игры и парадокса.
И к ностальгии своей, несомненно, сам же относится настороженно. Внутри явно ностальгической книги "Поэты", озаренной значимостью поэта, сам же и пишет: "Мои слова — не ностальгический вздох об уходящем. Боже сохрани!"
Я отношу эти оправдательные слова к "недугам его времени".
При этом сам же напечатал в "Новом мире" одну из своих откровенно исповедальных и неожиданно даже политически риторических статей, где уже не в своих неожиданных, иногда пророческих, отступлениях и сносках, а напрямую говорит о себе и своем времени, и назвал ее "Моя ностальгия".
Вполне естественно, ему чужда и нынче, и раньше ностальгия событийная, ностальгия по самому 1937 году как таковому, с любой точки зрения: и палача, и жертвы.
"Ах, не по доброму старому времени, какое там; время моих начальных впечатлений — это время, когда мне, шестилетнему или вроде того, было веско сказано в ответ на мой лепет: "Запомни: если ты будешь задавать такие вопросы чужим, твоих родителей не станет…"
И правда, какая тут ностальгия?! "И все-таки — смотрю на себя с удивлением! — все-таки ностальгия. Ностальгия по тому состоянию человека как типа, когда все в человеческом мире что-то значило или, в худшем случае, хотя бы хотело, пыталось, должно было значить; когда возможно было "значительное". Даже ложная значительность… по-своему свидетельствовала об императиве значительности, о значительности как задании, без выполнения коего и жизнь — не в жизнь…"
А уж у нас, у русских, весь ХХ век был в сплошной значительности, когда часто каждый жест означал саму жизнь. Но даже без трагедийности, даже, к примеру, обычное чтение, ведь Аверинцев, увы, справедливо фиксирует, что "наше поколение русской грамотной публики было, кажется, последним, рассматривавшем чтение… (любого серьезного классического писателя — В.Б.) как непременную обязанность".
Все было — "значимо". И злодеи, и герои. И пафос, и сопротивление пафосу. Значимы были политики и писатели. "Я знать не знаю, был ли де Голль разумным политиком; но он был — значителен, как "великие мужи" a la Плутарх. (А если бы и силой легенды — кто сложит такие легенды про нынешних?)".
Вся первая половина ХХ века, не говоря о далеком прошлом, была по-настоящему значительна. Даже в культуре двадцатых годов любой жест разрушения, любой "Черный квадрат" Малевича обозначал шаг истории, некое знамение, или предзнаменование. Это был мир Сергея Аверинцева, мир значимых понятий и символов, которые если и отвергались им, то тоже значимо, обдуманно.
Даже ужасы Хичкока или первые сексуальные революции, что на Западе, что в России двадцатых годов — "жили трепетностью квазиэсхатологических чаяний".
Ученого потрясло, насколько сегодня значимость исчезла из нашей жизни. Западный мир отказался от любой значимой мотивации. Далее эта пустота распространилась и на Россию. Исчезли понятия добра и зла. Убийства, войны, бомбежки — ничего не значат.
Само по себе состояние, когда самолеты США бомбят города Сербии или Ирака, убивают сотни людей и их же телерепортеры спокойно снимают эти бомбежки, интервьюируют беженцев или раненых и не видят в этом поведении ничего странного, такое состояние — признак полной пустоты мира.
Любая ситуация фривольна. И вот уже у Аверинцева возникает (и никуда не деться) та же ностальгия по любой значимости. "Не мне же, в самом деле, обижаться за "настоящих" наци или "настоящих" большевиков! И все же, и все же — там было более опасное, но морально более понятное искушение: ложная, бесовски ложная, но абсолютно всерьез заявленная претензия на значительность, которой нынче нет как нет. В том-то и ужас, что сегодня люди могут сколько угодно убивать и умирать — и, сколько бы ни было жертв, это все равно ничего не будет значить".
Сергей Аверинцев ищет в обществе если не откровения, не героизма, то хотя бы ощущение какого-то вызова, пусть дешевого демонизма — и не находит ничего. Это не просто ностальгия, а своеобразный и жесткий манифест русского интеллигента, протест византийского моралиста. Самое печальное для него, что и этот громкий манифест, опубликованный в когда-то самом знаменитом журнале, абсолютно никем не был услышан. Так, прошелестело что-то в узких интеллигентных кругах, и то скорее неодобрительное. Мол, ему уже и фашисты значимыми кажутся…
Сергей Аверинцев не то, что согласен, но допускает даже далекие для него идеи национализма с присущим национализму "литым золотом исторических форм Идей", но все подменено и "жертвы будут даже не во имя, скажем, национализма, хорош он или плох, этот национализм, а только во имя чьего-то желания быть националистом или как бы националистом!"
Это прямо в огород Жириновскому, не иначе. Вот он — абсолютный символ пустоты, против чего восстает Аверинцев. Любая значительность, любая серьезность, любое знамение отвергается обществом. Что будет дальше?
Статья "Моя ностальгия" как бы завершает книгу Аверинцева "Поэты", это самый концентрированный взгляд на сегодняшний мир, и это — отрицание такого мира, когда "священник, не готовый заранее и с энтузиазмом одобрить все последствия "сексуальной революции", вызывает однозначную отрицательную реакцию".
Отрицание мира, где любая льющаяся кровь — "не вопрос значения".
По сути само написание "Моей ностальгии" — историческое деяние. Значит, можно вновь воскликнуть: "История еще не кончилась".
Эдгар Лейтан С. С. АВЕРИНЦЕВ В ВЕНЕ
http://edgar-leitan.livejournal.com/4170.html
Приступать к этой теме страшно — слишком ещё всё это личное, слишком глубока рана, нанесённая нетерпеливой в своей жадности смертью, пришедшей так рано, так не вовремя (впрочем, когда это она бывает "вовремя"?). Слишком уж стал этот человек частью души, без него осиротевшей. И слишком невосполнима потеря, хотя, казалось бы, столько лет уже прошло. Всё — "слишком".
Но меня просят поделиться воспоминаниями. Сознавая, что для кого-то, знающего Аверинцева лишь по его письменным трудам или просто потому, что — "как же можно не знать Аверинцева?..", эти небольшие заметки помогут сделать образ Сергея Сергеича чуть более близким и родным, попытаюсь хоть что-нибудь изложить из своего опыта общения с ним, хотя бы как простой долг благодарной памяти. Только боюсь, что в этих записках, ни на что другое и не претендующих, как быть отрывочными субъективными набросками, будет больше о моём собственном восприятии Аверинцева, чем о самом Сергее Сергеиче. Так что на объективность, увы, рассчитывать приходится мало. Да простят мне читатели нескладность изложения…
И вторая предварительная оговорка с просьбой правильно понять мою "интенцию" (как было говаривал с особым смаком сам С.С., употребляя этот термин христианской схоластики). Не берусь ни в коем случае говорить о значении Аверинцева для русской культуры и подобных высоких материях, не являясь ни литературоведом, ни славистом-культурологом, ни историком. "Это не мой кофий", — как любят говорить настоящие венцы. Последнее занятие — дело будущих, или даже уже настоящих, историков культуры и науки, мифотворцев и серьёзных исследователей в строгом значении этого слова, а может, и просто публицистов-популяризаторов или же писателей. За этим дело не встанет.
Труднее передать некую трудноуловимую интонацию, возникающую при мыслях о Сергее Сергеиче и вовсе уж невозможно — воспроизвести внутреннюю беседу, которая до сих пор идёт… этакая тихая беседа с близким, до боли родным человеком.
Об Аверинцеве впервые услышал личный отзыв от одного русского знакомого, на рубеже 1980-х-90-х, правда, обучавшегося год в Рижской духовной семинарии, потом оттуда перешедшего в Питерский университет на отделение классической филологии. Так вот, этот мой знакомец должен был на третьем, кажется, курсе писать у Сергея Сергеича курсовик по Септуагинте или её языку (греческий перевод "семидесяти толковников" Библии), но работа, насколько я помню тогдашние разговоры, так и не состоялась из-за тяжёлой болезни Аверинцева в это время, когда ему пересаживали "сердце…свиное", по его же собственному выражению из шуточного стихотворения. То есть пересаживали ему, кажется, съеденный злым микробом сердечный клапан, из-за чего С.С. долгое время провёл по больницам… Надеюсь, что этот стишок не пропал в его компьютере и будет когда-нибудь опубликован; я смеялся, помнится, до упаду, когда С.С. его по памяти читал. Он вообще все все стихи читал по памяти).
Уже в те времена я слышал кое-что об Аверинцеве и взял на заметку: ага, мой знакомый его вроде как лично знает…
А потом был летом 1995-го переезд в Вену на учёбу. Опять же, от неких своих (других) знакомых я слышал, что он профессорствует в Вене на кафедре (или в "институте", как тут принято говорить) славистики. Просили передавать Сергею Сергеичу привет при случае.
Начав официально свои занятия в Венском университете в октябре 1995-го, я, как только подулеглись первые трудности, связанные с "инициацией в учебный процесс", и, сам не будучи славистом, тем не менее первым делом отправился как раз на кафедру славистики — осмотреться и познакомиться.
Сразу после первой же лекции я набрался смелости, а возможно, и наглости, подошёл и представился, отрекомендовавшись и передав привет от общего знакомого. Впрочем, а как было иначе-то действовать? Благо что на лекции было всего человека четыре.
Услышав, что я занимаюсь в Венском университете на богословском и филологическом факультетах, С.С. сразу расположился и, если я ничего не путаю, тотчас же пригласил в свой кабинет на кафедре славистики. Долго беседовали мы о богословии и о филологиях. Что касается расположенности к изучению всяких восточных языков и культур, то здесь постепенно открывалось много родственных черт. Правда, Аверинцев мне сразу признался, чти "ничего не смыслит в Индии и Тибете", и что область его занятий он некогда твёрдо и бесповоротно решил ограничить Ближним Востоком, то есть областью древних христианских цивилизаций, грекоязычной и "восточных", особенно сирийской. Кстати, "смыслил" он даже и в Индии, и в буддизме весьма неплохо, по крайней мере для неспециалиста. Во всяком случае, даже в этих областях был начитан.
Так потекли эти годы, связанные для меня очень во многом, хотя бы исподволь, с Аверинцевым. Постепенно очень многое в восприятии времени и места, а также просто в… ладе, интонации внутренней жизни, что ли, всё больше связывалось с ним. Конечно, сначала я просто старался внимательно слушать, время от времени задавая вопросы. Мне кажется, Сергею Сергеичу как-то не хватало в Вене русскоязычных собеседников, а может и просто адекватных слушателей, кто хотя бы интересные (для него) вопросы ему задавал, да и сам многим интересовался, что самого Аверинцева волновало. Не могу судить, насколько ему интересны были мои вопросы. Полагаю, если бы совсем неинтересно было, мы бы не стали общаться так часто. Я начал ходить на его лекции, семинары и спецкурсы практически каждую неделю: иногда пропускал по занятости и усталости, но всё же по возможности старался регулярно ходить, когда раз, а когда и по три в неделю. Это помимо моей учёбы на факультете католического богословия, а также востоковедных штудий на кафедрах индологии, тибетологии и буддологии и ориенталистики (где я занимался арабским) — факультета филологии и культурологии. А также и всегдашней бытовой неустроенности, мыкания по общежитиям и съёмным комнатам и необходимости зарабатывать на жизнь — без формального права заниматься трудовой деятельностью в Австрии.
Нехватка адекватных собеседников, или, вероятно, настоящих учеников, ощущалась во всём. Нижайше прошу простить, если кто-то себя таковыми (учениками) считает, то просто моё личное впечатление, которое может оказаться ошибочным…. В Вене-то точно подлинных учеников у него не было на кафедре славистики. В часы его "консультаций" никто не толпился у дверей его кабинета. Иногда каким-то странным ветром заносило отдельных студентов, но там по большей мере решались какие-то формальные вопросы.
В случае Аверинцева трудно представить себе и эпигонов, настолько весь стиль его беседы, а также стиль литературный, его научный слог, который и научным-то в формальном смысле сложно назвать, был неподражаем. Впрочем, стиль Аверинцевских письменных трудов — почему же "был"? Он есть, и от этого явления русской культуре не откреститься, какой бы очередной новомодный "пост" она к себе ни добавляла в качестве приставки.
В Вене Аверинцев вёл каждый семестр обычно где-то один или два общих курса — по русской литературе для начинающих, на немецком языке, на которые ходило довольно много местных студентов. Полагаю, просто потому, что эти курсы были обязательными, и С.С. вынужден был их читать. Не знаю, доставляли ли они ему радость. До сих пор жалею, что не было у меня никаких записывающих приборов (денег не было, да и мысли такой не возникало, что Аверинцева может в обозримом будущем не стать…), чтобы эти лекции записывать. Конспектов я сам как таковых не вёл, записывая только какие-то интересующие меня отдельные факты. Увы, увы… Какие-то пожилые венские леди ходили на его лекции с диктофонами, но где их теперь искать?..
Видно было, что лекции у Сергея Сергеича основательно подготовлены и отпечатаны, но в какой-то момент лекции он отвлекался от заготовленного конспекта и импровизировал. А уж когда начинал читать стихи… Тут он весь преображался, и стихи могли беспрепятственно литься довольно долго. Декламировал он оченть торжественно, распевно, как и полагается "по традиции". Вероятно, так читали его любимые поэты Серебряного века. По крайней мере, москвичи. Представление о его декламационном стиле неплохо даёт кассета его "Стихов духовных", выпущенная в Киеве в 2004 году, где С.С. сам читает свои сочинения.
Цитировал он стихи по памяти далеко не только русские, но и немецкие, и французские, и английские, и на латыни, и греческие. Вообще он обожал нарочито примешивать в свою речь всякие экзотично звучащие европейские слова и выражения, а если произносил общепринятые европейские заимствования в русском языке, то непременно в произношении языка-оригинала. Например, никогда не произносил имя Зигмунда Фрейда по-русски, но всенепременно по-немецки — "Фройд", благо что и улица (Berggasse в 9-м районе), где жил и работал великий венец, находится буквально в нескольких кварталах от университета и от квартиры, где жил Сергей Сергеич.
Иногда Аверинцев цитировал и из псалмов на древнееврейском или какие-нибудь фразы на сирийском (арамейском). Вообще, Псалмы, насколько я знаю, Сергей Сергеич вычитывал на языке оригинала каждый день, по вечерам. Не в качестве языковых занятий, а как молитвенное правило… Я это знаю и по его собственным словам, и от его жены Натальи Петровны. Что касается его личной "молитвенной жизни", то о ней Сергей Сергеич никогда не распространялся, да кажется, и не упоминал даже, никогда не говорил на эти темы от первого лица, сохраняя удивительное духовное целомудрие. А то, что это был человек молитвы, сомневаться не приходилось…
Кроме курсов для начинающих славистов, которые, если исходить из уровня, ожидаемого многими австрийскими студентами (чтоб всё разжёвано, да упаковано, да по полочкам), лучше было бы поручить какой-нибудь училке русской литературы из российской глубинки, Сергей Сергеич читал и спецкурсы, уже на русском языке, для более "продвинутых" (ох, и не любил он это словечко, используя в своей речи более подходящее, как он ощущал, немецкое понятие Fortgeschrittene).
Спецкурсы были по нежно любимому им Вячеславу Иванову, Ахматовой, Цветаевой, конечно же Мандельштаму, а также Пастернаку, которого Сергей Сергеич, по моему, не очень любил… Были семинары, которые велись от семестра к семестру по-разному — и по русски, и по немецки.
Один мой шапошный знакомый, студент-русист, как-то мне жаловался, что Аверинцев "ужасный лектор, очень плохо читает". Я, еле сдерживая раздражение, спросил, как же такое возможно, и как он вообще может судить. Ну да, дескать, „слишком несистематично“, перескакивая с темы на тему, сразу обо всём. Студенты-де не могут за мыслью уследить. Тогда я напомнил моему собеседнику, что вообще-то тут вроде как университет, а не средняя школа, что надо и самому там книжки всякие читать, а не только схематичного школьного изложения ожидать. Но боюсь, что тот парень просто не допонял, о чём это я. "Калибр" у Аверинцева был не тот… Он студентам великолепную импровизацию, этакое блестящее устное "эссе", тонкие и оригинальные наблюдения, — а они ждут от него простого школьного "урока"! Как часто я думал, в отношении аудитории, — как не повезло Сергею Сергеичу! В Москве или в Питере не пробиться бы к нему было, а тут такое… Одно хорошо, что под неплохим врачебным присмотром был и писать мог сравнительно без помех.
Зато мне-то как повезло, думалось порою. Господь, милостивец, вона как всё распределяет… Честь быть нередко "единоличным" слушателем Аверинцева — это кому рассказать ещё! Ну я иногда и рассказывал, но в основном просто тихо гордился. Или даже, чаще, по-детски радовался…
На спецкурсы ходило вообще всего по нескольку человек, особенно в первые годы, где в иные недели присутсвовало всего, кроме самого Аверинцева, 2 человека, и те "не-слависты" — Ваш покорный слуга и моя добрая знакомая Элеонора Петровна Гомберг, старушка уже за 80, искусствовед из Питера, жившая в Вене ещё с семидесятых. Бывало, погода на дворе стылая и слякотная, осенняя, сам Сергей Сергеич в такие дни "увядал" как оранжерейный цветок, по его словам. У него обострялись всякие болячки (и астма, и сердце, и Бог весть что ещё), и состояние его явственно ощущалось слушателями. Ему было трудно читать лекции, и даже любимые стихи, которые он мог иной раз выдавать целыми "пачками", частенько прерывались знакомым и ни с чем не сравнимым Аверинцевским "ээ-эээ", но с какой-то тяжёлой интонацией. До слёз было его жалко. Но, как он сам иногда в приватных беседах признавался, он просто не мог не отправиться на лекцию, зная, что к нему наверняка придёт его слушать пожилая Элеонора Петровна, ехавшая к тому же довольно, по венским меркам, издалека. И Сергей Сергеич превозмогал себя. За все годы припоминаю только раз или два, когда Аверинцев по состоянию здоровья не пришёл в университет. Аверинцев весь как будто излучал традицию (в самом широком, но и — глубоком смысле этого понятия), верность ей. Его нарочитая "старомодность" казалась некоторым немного деланной, своего рода стилизацией или даже "манерничаньем" (слышал я и такие отзывы). Я же, признаться, ни на мгновение не усомнился, да и теперь твёрдо уверен, что в случае Сергея Сергеича всё это было так же естественно, соприродно ему, как для нас в нашей повседневности бросить при встрече, походя: "Как дела?", особо и не ожидая развёрнутого ответа.
Если же спрашивал Аверинцев, то всегда с неподдельно и ненавязчиво участливой интонацией: "ЭдгAр (всегда — на французский манер, с удареньем на последнем слоге), ну как вы?", мягким, ласковым голосом, подчёркивая именно это "кАк", но с нежным таким ударением, я бы сказал, — "смиренно-ласково". Кто из нас, современников „глобализации“ и "десакрализации" всего, что только возможно, кто из нас вообще ещё знает, что это такое — говорить "ласковым голосом"?.. Потому в его присутствии делалось просто и хорошо, как с родным человеком.
Не было ни чувства дистанции, никакого холодного отчуждения, кроме естественного, глубокого почтения к Старшему, к неординарной личности, да и просто к человеку многознающему. Не было и некоей недостижимой вертикали, куда — только задрав голову, что и можно было вглядываться, дальнозорко щурясь. Планка — да, всегда была! Но то было, хоть и головокружительное, но пространство — на вырост, дающее такое вдохновение, которое не почерпнёшь ни в каких мудрых книгах. И какое, увы мне, — так трудно описать! Будь ещё моё механическое печатающее устройство "тростью борзописца", тогда быть может…
Чрезвычайно характерной была манера Сергея Сергеича, рассуждая о чём-нибудь из области культуры, или богословия, будть то византийская традиция или латинская средневековая схоластика, так или иначе переходить на стихи. Вероятно, просто не мог он иначе. А может, просто таким он мне наиболее ярко запомнился: всегда, везде и при любых почти обстоятельствах читающим, почти "распевающим“, стихи — чужие, а иногда и свои, в поучение, вдохновение или назидание мне, неразумному. А скорее всего, и не было у него особого намерения ("интенции") меня назидать, просто это я сам неустанно назидался происходящим. Конечно, понимать я это стал уже значительно позже. А, декламируя стихи в этой своей незабываемой манере, делал он это, естественно, на языке оригинала, какого бы то ни было, из того немалого количества, что он знал.
Рассуждая о каком-нибудь явно малознакомом (для меня нередко в то время и вовсе незнакомом) авторе или деятеле культуры, Аверинцев всегда, ну правда всегда — этак протягивал: "Ну как вы, конеeчно, пооомните…", — и далее следовало какое-то имя, которого я, как правило, не то, чтоб не помнил, но и вовсе никаким слыхом не слыхивал до сей поры об его существовании. Причём словечко "конечно" произносилось с таким значением, что становилось ясно — этого не знать ты просто, вроде как, и права-то не имеешь! Все должны это знать!.. Причём произносил это Сергей Сергеич совершенно естественно, явно не ожидая какой-то моей особой реакции: всплеска стыда и раскаяния или же, наоборот, взрыва радости. Нет, говорилось всё самым натуральным тоном, без всякого затайного напряжения. Для меня эта фраза вместе с сопровождающей её интонацией настолько неотделима от образа Аверинцева в моей памяти, что даже сейчас, просто вспомнив её, — так и встаёт он словно живой перед глазами, так и слышишь его голос, со слегка извиняющейся вроде интонацией, — и как не бывало всей чреды лет, прошедших с его ухода…
В первые годы нашего знакомства я попросту старался отмалчиваться при подобных аверинцевских репликах, "наматывая на ус" новые для меня сведения. Иногда трусовато кивал — да, дескать, знаю, хотя и не знал: куда там! Позже-таки, когда знакомы мы были уже поближе, я решался уже в подобных случаях произносить нечто вроде: "Простите, Сергей Сергеич, не знаю, не слышал… А кто это такой?.." Тогда-то я и стал постепенно понимать, что это означало переход на какой-то новый этап отношений. Ну а иногда оказывалось, — и это бывало порою действительно неожиданно для меня, внутренне даже несколько "сбивало с ног", — что: и знаю, и помню. Тогда радости моей не было границ.
Ещё об этой "старомодности" в манерах Аверинцева: не было случая, чтобы он кого-то не пропустил бы в дверях вперёд себя, будь то пожилая дама, его преданная и восторженная слушательница, и, осмелюсь без тени какой-либо неподобающей мысли так назвать, "поклонница" Элеонора Петровна Гомберг, или же молоденькая девчёнка-студентка, или студент, или Ваш покорный слуга. Бывало в этакой ситуации, что называется, "неудобно", но ничего нельзя было поделать, приходилось "подчиняться". Постепенно дошло до того, что я не мог порою с кем-то очутиться в одном дверном проёме без того, чтобы не подумалось: "А как бы тут поступил Аверинцев на моём месте?.." Я-то зачастую поступал по-другому…
Пожилой Элеоноре Петровне всегда целовал ручку, церемонно — что страшно ей нравилось. Да Э.П. и годилась-то Сергею Сергеичу в матери, будучи его лет на 20 с лишком старше, хотя был он для неё явно — Учитель, а также соединительным звеном в цепи поколений, живым символом культурной преемственности. Саму же Элеонору Петровну Сергей Сергеич расспрашивал всегда с неподдельным интересом и участием о днях былых. Чувствовалась его заинтересованность во всём, что связано с Петербургской культурой. Элеонора Петровна и была таким анахронизмом, живым осколком интеллигентского, профессорского Петербурга, хоть и назывался он тогда уже Ленинградом.
Меня же расспрашивал наш Академик о другой старушке, моей близкой знакомой, родом из Петербурга, но с 60-х жившей в Латвии, в Резекне: Елизавете Сергеевне Перегудовой (†) (которой, кстати говоря, русскоязычные римско-католические общины в России обязаны многими прекрасными, трогательными и весьма популярными переводами церковных песнопений, в основноом с латыни; насколько я знаю и могу судить, — прочно вошедшими в обиход многих приходов. Переводила она вместе с отцом Янисом Купчем, в Зилупе или Резекне, что в Латгалии, также Миссал для нужд русских католиков Латвии, каковой перевод, увы, нигде, по-моему, не был учтён при издании официального Миссала на русском языке: хотя работа была проделана колоссальная). Так вот, в своё время Елизавета Сергеевна Перегудова училась в Питере в гимназии совместно со Львом Николаичем Гумилёвым, правда, в параллельных классах, и даже была вхожа в дом Анны Андреевны Ахматовой. Сергей Сергеич расспрашивал обо всём этом с живейшим любопытством.
Себя относил Аверинцев, безусловно, к "цеху" или, как он неоднократно мне говорил, "сословию" русской интеллигенции. Сейчас принято во многом оспаривать это понятие, пересматривать роль интеллигенции в культуре России, хор всяческих "постмодернистов" так даже и высмеивает его почём зря (а бывают разве постмодернисты вне хора?.. полагаю, нет, ведь по их же определению — собственного голоса нет и быть не может, всё есть лишь набор уже где-то использованных цитат). Не будучи ни в коей мере знатоком предмета, не могу утверждать, что у меня на сей счёт сложилось личное глубокое мнение, каковое был бы готов отстаивать, — вовсе нет. Да и речь сейчас не совсем об этом.
А о том, что во "дни оны" и Ваш покорный слуга отдал-таки долг этим увлечениям всяческой интеллектуальной эквилибристикой. И вот ("се…"), при очередной встрече с Аверинцевым возьми да и ляпни что-то неблаговидное про "интеллигенцию": честно признаться, уже не помню, что в точности (кажется, о превосходстве "интеллектуалов" над "интеллигенцией"…. что-то в этом роде). Надо было видеть взрыв почти что "дикой ярости" у Аверинцева, когда я это нечто ввернул, — без особых задних мыслей, а возможно, просто желая блеснуть в беседе с Сергеем Сергеичем "независимостью своего суждения".
Конечно, "ярость" эта была весьма своеобразна. В случае с Аверинцевым это можно было бы описать следующим подобием: где иной схватился бы за камень или метнул в обидчика финку, Аверинцев бросил бы в наглеца листок только что исписанной стихами бумаги, причём его не комкая… (Авторство второй части сей метафоры не моё, слышал что-то очень похожее от Натальи Петровны Аверинцевой, только "творчески" отнёс упомянутую метафору к ситуации, произошедшей именно со мною).
Так вот, Сергей Сергеич изменился в лице и этак даже с металлом в голосе отчеканил: "Что вы такое говорите, Эдгар, вам это даже как-то совсЕм не идёт!". Или "не к лицу". В общем, убил тапком наповал, и вполне заслуженно. Потом, уже гораздо более спокойным тоном, пояснил, почему его эта тема так волнует. Не могу, конечно, вспомнить, как там это всё было в деталях. Одно знаю, как своего рода пафос всех его рассуждений: "Негоже быть уважающему себя человеку вне сословной иерархии". Себя Сергей Сергеич явно относил к сословию русской интеллигенции. И гордился этим.
Не буду говорить об охватившем меня стыде — это слишком понятно и неинтересно. Скажу только, что с тех пор я более трезвенно стал относиться к разным интеллектуальным модам, поверяя их данным критерием (не скажу "аверинцевским", но почерпнутым явственно с вышеупомянутой оказией): а к лицу ли мне вообще тому или иному поветрию в общественных умонастроениях доверять, не исследовав его достоверности — нравственной, а то и просто рассудочной?
Такой вот страшный случай со мною произошёл около Сергея Сергеича Аверинцева.
Конечно, — могут возразить оппоненты: а причём тут "моральная проповедь", — каковую многие приписывают покойному нашему академику, — и наука, или роль Аверинцева в этой науке или даже разных науках, будь то филология, богословие или литературоведение? Не берусь судить о столь высоких или даже абстрактых материях. Моё-то дело, по мере моих слабых и не совсем поставленной задаче соразмерных сил — дать свидетельство! Почти что по слову Писания… Да простят мне ревнители строгости библейской экзегезы столь дерзкую аналогию.
Не могу не вспомнить то, что неизгладимой печатью было положено мне на сердце в связи с Аверинцевым: Сергей Сергеич и книги. Его отношение. Да и вряд ли буду здесь оригинален, ведь всё это могут подтвердить люди, знавшие его и много дольше, и интимнее меня. Всё это звучит почти что трюизмом.
Но осмелюсь прибавить со своей стороны лишь некоторые факты, детали, которые, пожалуй, мало кому и из хорошо знавших Сергея Сергеича людей могут быть известны. Просто поскольку дело происходило в течение ряда лет именно в Вене, да и навряд ли где-нибудь "запротоколировано", ибо — слишком такое простое, домашнее, как бы даже "междудельное" и потому недостойное вроде как упоминания. Да и кто об этом особенно-то знает: Наталья Петровна, да может ещё кто из семьи слышал, да Ваш покорнейший, который в данном случае — уж точно знает. А меня-то эти обстоятельства как раз касались весьма и весьма. Просто потому, что именно в этой особой области я был вроде как "интимиссимус" Сергея Сергеича. Обстоятельства эти таковы, что ну никак нельзя дать им погрузиться в стихию забвения. Жалко!
Итак, речь пойдёт о покупках книг и о связанных с этим, широкой публике, полагаю, вовсе неизвестных страничках, ну или пусть "абзациках", из жизни Сергея Сергеича в Вене..
До конца девяностых-начала двухтысячных годов кафедра славистики, где Аверинцев начал в конце 1994 (или начале 1995 года) профессорствовать, располагалась
в старом, ещё имперских времён здании, что напротив NIG-а (что расшифровывается как „Neues Institutsgebäude“, то есть нового многоэтажного университетского корпуса), на Liebiggasse. Это совсем рядом, буквально в паре шагов ходьбы от главного, "официального" здания Венского государственного университета, Альма Матер Рудольфина, где находится учебная часть, актовые залы и знаменитый Auditorium Maximum. Так вот, где-то в пространстве треугольника, образованного этими тремя зданиями, напротив и одновременно слегка наискось от здания кафедры славистики (там же была, а может, и посейчас ещё обретается кафедра психологии), в тёмном уютном подвальчике, что на самом углу, спрятался некий антикварный магазинчик.
Так вот, стало быть, беседа наша зашла об антиквариате „Antikkeller“, что на Liebiggasse-4, где владельцем был, да и посейчас пребывает сравнительно молодой ещё человек по имени Маркус Матчниг (Marcus Matschnig). В этот-то букинистический магазин (который, строго говоря, был не только магазином старой книги, но и разнообразных старых вещей, то, что по-венски называется „Trödler“, то есть "барахолкой") и наведывался нередко Аверинцев…
Это было одно из мест в Вене, где Сергея Сергеича можно было встретить — ну не знаю, я бы сказал-"всегда". "Часто" здесь не то слово. И не то чтобы он здесь дневал и ночевал. Конечно же, нет, благо работы у ординарного профессора Венского государственного университета более чем предостаточно. "Всегда" он был здесь онтологически, если позволительна такая несколько замысловатая метафора. Во всяком случае, для меня этот магазинчик "старой книги" непредставим был без Сергея Сергеича.
Это было то место, где Аверинцев был дома, среди самых родных и близких существ, среди книжных развалов, — почти что в самом в центре Вены, буквально в двух шагах ходьбы, — как говорят венцы, einen Katzensprung entfernt („на расстоянии прыжка кошки“), — от главного и исторически самого важного здания университета.
Конечно, как и положено всякому, кто хоть немного изучал математику, я выношу за скобки, как константу, некую постоянную и неоспоримую величину, его жену Наталью Петровну и детей. Но уж за ними-то наверняка шли книги.
Итак, чтобы в этот магазинчик попасть, надо было не просто знать о его существовании. Благо что к услугам интересующихся была довольно заметная коричневых тонов вывеска на стене здания, а также целый ряд содержащих книги картонных коробок, расставленных вдоль стены магазина прямо на улице, с обеих сторон от входа. Нет, дело вовсе не в этом.
А в том, что попасть в него можно было, только "нырнув" в таинственную тёмную глубину, безоглядно зовущую книгочеев и книголюбов, прямо — вниз. То, что там ступеньки, дела не меняло. Прыжка было не избежать.
Вот как раз из-за этого ныряния, я полагаю, Сергей Сергеич и окрестил магазин "Ямой".
Так и повелось с его лёгкой руки: ну и где ты сегодня был? — конечно же, в Яме … давай встретимся в Яме во столько-то… в Яму опять новые книги завезли… опять в Яме кучу книг накупил, девать уж некуда…
Я в данном случае сыграл, наверное (хоть и не совсем удобно в этом признаваться) — некую роль распространителя вести. Конечно же, скоро все мои русскоязычные венские знакомые знали про существование Ямы. Хотя бы слышали о ней. А через какое-то время и среди местных немецкоязычных студентов некоторые знали про „die Grube“, что хотя и обозначает по-немецки "яму", но всё же звучит несколько по-другому, наводя на иные ассоциации.
"Яма" Аверинцева звучала почти что как "сказочная лесная избушка" или "теремок". Что-то от Ремизовских стилизаций, от народных сказок, где владычит особая волшебная атмосфера, где тебя подстерегают неожиданные открытия и увлекательные приключения.
Наверное, всё это мне мнилось потому, что уж слишком неразвязно эта Яма сомкнулась с ним, с Сергеем Сергеичем, тогда живым, а теперь — с его нетускнеющим образом в моей памяти. Как творцом этого сказочного места и его постоянным, метафизически вроде как соприсущным обитателем.
Нырнув в эту Яму, ты оказывался в полутёмном подвальчике, уставленном стеллажами, шкафами, коробками с книгами. Книги располагались на полу, неровными пыльными штабелями. Между ними высились какие-то обломки уютного имперского венскоего быта (или надо было сказать — буржуазного?..), какие-то фаянсовые куклы, абажурчики, чётки с молитвенниками, комоды, чайные и столовые сервизы, ордена и медали, старинные монеты, сломанные настенные часы. И снова книги, книги, книги. На всех возможных языках, разного времени — от старинных, в кожаных переплётах, до современных английских в французских детективов и любовных романов в кричаще-ярких суперобложках, словари, учебники языков и естественных наук — явно устаревшие, но тем более любопытные для пытливого ума или простого библиофила, любителя всяческих диковинок.
И вот в это-то царство магов, фокусников и клоунов, безумных учёных и премудрых схоластов, бывало спускаешься, и — видишь его, Сергея Сергеича, погруженного в бесконечные перелистывания, перебирание фолиантов и брошюрок, в, поистине, — свой, — мир! Да настолько воглубь, что ведь и заметит-то не сразу. Подходишь, здороваешься. Тут же — солнечно-радостная, иногда чуть виноватая улыбка: "Здравствуйте ЭдгАр. Ну кАк вы?.." Осведомляешься, как его бытьё, здоровье… "Вашими молитвами", — бывало, отвечает, — или что-то вроде того, "ничего, слава Богу…" И тут же — снова за книги. Вернее, уже мы оба, вместе.
А иногда это я бывал там, погруженный в блаженное созерцание бумажных… коллег ли, оппонентов ли… И тогда, случалось, что это Сергей Сергеич меня окликал, подойдя. Его же я видел всегда — уже издали. Всенепременно издалека. Наверное, потому что ждал этих вроде как "случайных" встреч, надеялся на них, даже если решал просто по пути в университет забежать в Яму, чтоб не пропустить какой-нибудь очередной книжонки, кандидатки на мою и так достаточно заставленную книжную полку. То, что со временем из полок сделался шкаф, размножившийся впоследствии методом вынужденных покупок или дароприимства, дела не меняло.
Вот это совместное разглядывание изданий, перебирание отдельных томов, а особенно наши взаимные реплики, и — ответы на них, и составляли для меня особую прелесть (конечно, не в церковнославянском значении этого слова "прелести духовной", но лёгко-воздушной и чистой радости, даже восторга и "торжественного умиления" — от сопричастности), очарование наших книгокопаний в Яме.
Так ведь, копаясь, всегда же и лекцию Аверинцева прослушаешь, не просто что! Даже не лекции это частенько бывали — семинары, с углублённым рассказом о каких-нибудь забытых поэтах, книжка стихов которых случайно попадала в руки Сергея Сергеича, вроде сборника старинных французских сонетов, который я по его настоянию (или совету?) купил, экспромты на богословские темы, на каковые наводил как бы сам собою под руку попавшийся сборник теологических статей, какого-нибудь Иннсбрукского университета, да на латыни к тому же, изданный в Universitas Oenipontana тамошними иезуитами.
Или это были старые издания каких-нибудь библейских книг на еврейском ли, греческом ли, немедленно поворачивавшие наш неторопливо-размеренный разговор в русло библеистики, традиционной библейской экзегезы и современной библейской критики и текстологии. Во всём этом Сергей Сергеич был начитан, знал основные классические учёные труды, насколько я вообще могу судить, пользовался важнейшими классическими словарями по "библейским языкам", часто помнил наизусть какие-то нюансы святоотеческих толкований. Одним словом, как выразился некий автор уже некролога в 2004 году, — кажется, это была немецкая статья во Frankfurter Allgemeine, он был „Universalgelehrter“, что по-русски можно было бы передать словами "мыслитель-энциклопедист".
Сергею Сергеичу я обязан множеством партикулярных открытий в Яме. Так, он обратил моё внимание на известную монографию Жирмунского об Анне Ахматовой, которую я сперва даже чуть было ни отложил в сторону, сомневаясь, а стоит ли покупать, потому как об академике Жирмунском тогда, в середине 1990-х, едва что-либо толковое знал. Потом мы очень долго и забавно торговались с ним из-за этой монографии, я хотел её взять себе, а Сергей Сергеич уговаривал меня уступить. Возможно, это было в тот год, точнее, в семестр, когда он читал об Анне Андреевне спецкурс. Более точно я не помню, знаю только, что ему эта книга была очень нужна, но и мне хотелось купить (тем более что сам Сергей Сергеич меня этой книгой очень заинтриговал), потому как вроди бы имел "право", её перед тем сам откуда-то выудив. Как бы то ни было, но в конце концов я, естественно, уступил, подумав: но ведь АвЕринцев же просит, не кто-то… Но вот как эта же книга вновь оказалась через пару лет в моём владении — никак не припомню, разве что смутно. Кажется, Сергей Сергеич её мне сам же и подарил, когда я у него дома чаёвничал.
А вот чудесный сборничек Гёте с его стихами (не Фаустом) мне купил и буквально воткнул в руку уже сам Аверинцев. Такое вот обстоятельство. Вообще, он несколько раз, кажется, за какие-то мои книжки платил, добавив их "на кассе" в свою собственную книжную кучу.
Из богословских имён (как-никак, я был в то время студент-богослов, востоковедом я был по совместительству…) мне приходит на ум ещё Романо Гвардини, труды которого во второй половине девяностых можно было в большом количестве найти в Яме. Его Аверинцев особенно сердечно рекомендовал. О Гвардини я слышал и читал кое-что верхоглядно и сам, но вот более подробно стал интересоваться трудами выдающегося мюнхенского богослова именно "с подачи" Сергея Сергеича. То же относится и к книгам другого католического деятеля, отца-иезуита Эриха Пшывары, которого Аверинцев как-то, помнится, по-особенному любил, везде в Вене покупая его книги (например, в антиквариате Шаден, что на площади Люгек, близ Собора святого Штефана (Stefansdom). Мы там тоже встречались с Сергеем Сергеичем раза два). Частично это чувство привязанности к данным авторам у Сергея Сергеича было связано, вероятно, с его ранними покупками в московских букинистических магазинах. Впрочем, об этом подробностей, даже и по рассказам самого Аверинцева, я не помню. Многое детали, к сожалению, забылись.
Но главной причиной его сердечно-тёплой приязни, думаю, было то, что означенные мыслители ещё принадлежали к той плеяде европейских выдающихся христиан — философов, теологов, для которых наиболее подходило традиционное святоотеческое определение "богослова": "тот, кто молится, тот и богослов…" Сегодня я не очень-то слышу, по крайней мере в Вене, упоминаний имени Романо Гвардини, а уж тем более Эриха Пшывары. Вероятно, они слишком "консервативны" для большинства молодых студентов, изучающих богословие. Не были они и "учёными" в богословской "науке" в новоевропейском понимании этого слова, каковое определение мнятся приложить к себе богословы и богословские дисциплины в немецкоязычной университетской среде, ориентированной почти что сугубо позитивистски, текстологически. Они были людьми веры и "мыслителями"…, а как ещё лучше скажешь?
Вот их-то и любил Аверинцев, относился с глубоким почтением. И для меня это самый надёжный ориентир. Посейчас.
Другой областью специальных знаний, куда меня "тайноводительствовал" Сергей Сергеич, была классическая филология. Дело в том, что в Яме какое-то долгое время, я бы сказал — годы, лежали буквально россыпи книг, изданий латинских и греческих авторов. В основном это были дешёвые издания для гимназий, иногда просто тексты классиков, иногда комментарии и глоссарии к ним, переводы на немецкий, французский, английский. Порою встречались красивые и редкие издания, иногда даже старинные (ну, какого-нибудь 18-го века, — не Средневековье, конечно, но всё же…). Всё это мы с Аверинцевым подробнейше просматривали. Многое он уговаривал меня купить, иногда, как уже сказано, платя за книги сам — только чтоб у меня та или иная книга была дома! Отнекиваться не имело смысла, хотя я, конечно, поначалу несколько ломался для порядка. Ну кто будет Аверинцеву перечить… Поэтому книжки брал, увеличивая своё книгонаселение, производя "уплотнение"…
В Яме вместе с владельцем Маркусом, а когда и вместо него, царствовала его мать, Фрау Матчниг — такая представительная венская дама средних лет, и сразу видно — палец в рот не клади! Если господин Маркус всегда готов был сделать значительную скидку постоянным покупателям, особенно если покупалось сразу несколько книг, то его мама — ни-ни! Строго как отмечено на обложках. То же можно отнести и к моменту написания этих воспоминаний, то есть к ноябрю 2008 года, благо упомянутые лица и посейчас здравствуют и нисколечко не изменились: смело можно говорить в настоящем времени!
Но с другой-то стороны, какие это были цены! Книги "поплоше", что выставлялись, да и сейчас ещё выставляются в картонных "крабиях" у входа, в середине 1990-х шли вообще по цене от 5 до 20 шиллингов (то есть от 30 центов до 1,5 евро, примерно). И сейчас ещё можно кое-какие книжонки купить по цене от по 50 центов до 2-х евро. За какие-то пару десятков "евриков" и сегодня можно приобрести многотомные издания европейских классиков, не говоря уже об отдельных томах, которые порою отдаются за бесценок, будучи красиво иллюстрированными, издания где-нибудь конца 19-го, начала 20-го века.
А несметные богатства Ямы полагалось начинать осматривать именно с наружных коробок. Что и проделывал Сергей Сергеич, порою находя в этих картонках интереснейшие брошюрки и книжонки. Коробки эти убирались вниз лишь в случае проливного дождя.
Память стёрла, увы, многие частности и конкретные факты, иное смешав в удивительные комбинации. Остались во многом лишь общие впечатления и отдельные яркие образы, по-видимому, неизгладимые. А тогда это была такая повседневность. Вот роешься вместе с Аверинцевым в книгах, наглатываешъся книжной пыли — но довольный! Потому что — с Аверинцевым. Поначалу, в самые первые годы меня эти эпизоды даже несколько шокировали своей "сюрреалистичностью": ну как такое возможно, вместе с Аверинцевым рыться в книжках, да ещё чтоб он делал какие-то подарки. Конечно, я тотчас же сообщал домой (то есть родителям в Петербург) по телефону об очередной встрече, и они, естественно, радовались вместе со мной.
Да и не о том речь, что я, допустим, просто встретился с ним где-то в университетском здании или по дороге из университета. Нет, но ведь такое случалось, и нередко, чтоб Аверинцев почти чтo прочитывал мне в Яме „частные“ лекции, мне одному, да об общих церковных знакомых мы с ним говорили (в Латвии, например, были у нас общие знакомые, и в Питере), да ещё и спорили нередко, на самые разные темы. Правда, последнее я позволял себе скорее в более поздние годы, поначалу, конечно же, вовсе на такое не решаясь. Это ж кому только рассказать! Я и рассказывал, и, подобно ребёнку, радовался и гордился. Но то было как благодать — явилось безо всякой заслуги с моей стороны. Только успевай принимать!
Постепенно, со временем (наверное, надо сказать, с годами) чувство нереальности ушло, и осталась одна чистая радость: от этого незабвенного общения в Яме, от наших совместных культурологических экзерсисов, от "дележа" некоторых книжек, от того, что так часто удостаивался я его провожать из Ямы до дому, — благо что проживал Сергей Сергеич совсем близко, в нескольких минутах ходьбы от Ямы. Только немного вдоль "Нового Здания" и — через довольно широкую улицу, Universitätsstraße. Тут мы обычно и прощались — до следующей встрече в университете, — или в Яме.
А уж как я старался этот короткий путь от Ямы до его дома потянуть! Чтоб только отдалить мгновение прощания. Всегда внутренно радовался, что широкая улица такая оживлённая, и что ждать приходилось нередко.
Да, если б кто-нибудь меня спросил о том, где "мои настоящие университеты", то, — конечно, под особое настроение, — я мог бы, наверное, сказать: "В Яме. С Аверинцевым".
Перебирая свои записи, обнаружил незаконченную ещё часть 4-го текста моих воспоминаний об Аверинцеве в Вене, которую пока что не опубликовывал в Живом Журнале, надеясь при случае "закруглить". Завершение всё ещё ожидается, так как имеются некоторые факты и эпизоды, о которых хотелось бы написать. Жалко, если пропадут… Но на это необходимо время и вполне определённое "ностальгическое" настроение. Мне подумалось, что "лучшее — враг хорошего", поэтому решил вот выложить то, что есть, а остальное допишу как-нибудь, под условием Иакова (Иак. 4,15). Итак, для всех, интересующихся деталями жизни Аверинцева в Вене (или скорее, моим его восприятием), выкладываю по "катом" этот небольшой текст.
По прошествии времени мне то и дело вспоминаются какие-то отдельные яркие эпизоды, связанные с жизнью С. С. Аверинцева в Вене и моим с ним общением. Иные и не то, чтобы особенно ярко были впечатаны в память. И не настолько они важны "объективно", с точки зрения деятельности Сергея Сергеича как учёного, мыслителя, поэта… Нет, они просто пока ещё возникают, как трудноуловимые ньюансы живого опыта, которые Серей Сергеич так мастерски умел выражать в своих научных работах и в неспешной манере вести беседу.
Пропади они в вечно меняющемся потоке истории, мало что изменится в оценке Аверинцева современниками и потомками. Но ведь что-то и пропадёт навсегда, забудется. Как уже многое исчезло — из памяти, или в её глубинах, всех тех, кто хорошо знал Аверинцева. И я многое забуду, буду только помнить, что нечто "такое" было. Бесконечно жалко. Поэтому и спешу хоть какие-то детали своего восприятия зафиксировать, всё то, что капризная память сумела сохранить спустя несколько лет после его ухода. Хотя бы в виде ещё нескольких скромных цветочных лепестков на его могилу.
В последний наш разговор о Сергее Сергеиче мы подробно останавливались на знаменитой венской "Яме", источнике разнообразных книжных и иных "сокровищ", где мне часто доводилось с ним вместе встречаться, и где мы по-детски друг другу сорадовались в наших приобретениях. До сих пор, заходя в "Яму" на Liebiggasse, я вспоминаю эти встречи. Несколько раз, терзаемый ностальгией, я задавал вопрос владельцу магазина, помнит ли он такого-то пожилого господина из России. И мать, и сын тут же дружно кивают, что, дескать, "да, конечно". И первое их слово всегда было: "Ах да, такой очень вежливый, деликатный…" Таковы черты "ауры" Сергея Сергеича, если можно так выразиться, прочно осевшие в памяти этих венцев, в остальном фамилии Аверинцева не слышавших. Наверное, только от меня они в первый раз узнали узнали, кем был Аверинцев для русской культуры.
Другой чёрточкой, связанной с аверинцевской "Ямой", был следующий маленький эпизод. Один мой знакомый, там побывавший, как-то говорил мне, что в "Яме" настолько всё без присмотра, дескать, бери-не хочу! Половину книг можно вынести, особенно из коробок, стоящих у входа снаружи. Что, добавил он, в России не преминули бы немедленно сделать. Я как-то шутки ради пересказал этот разговор Аверинцеву (дескать, как хорошо, что в Вене пока ещё не такой бедовый народ, как у нас на родине, в смысле того, где что "плохо лежит"…). Надо было видеть его печаль, сменившуюся почти что яростью; впрочем, то, что у Аверинцева можно было назвать "яростью", у других людей мы бы признали всего лишь за сильное волнение. "Как так можно было даже подумать!" — сказал он на мой рассказ негодующе, прерывающимся голосом, — "Ведь украсть что-либо в Яме — это всё равно что обворовать собственный дом!" Так он мне и запомнился, негодующий на святотатственное предположение просто о такой возможности, что-либо в любезной его серцу "Яме" бессовестно стянуть! Где всё так доверчиво лежит, и которая как родной дом…
Кажется, я уже упоминал о том, что в самые первые годы его профессорствования в Вене (когда я, собственно, с ним и познакомился) к Сергею Сергеичу на его спецкурсы и семинары ходило очень мало студентов. Иногда обычных студентов вовсе не было, и, кроме Вашего покорнейшего (который, не числясь славистом, хаживал всего лишь вольнослушателем) и пожилой Элеоноры Петровны Гомберг, приходило ещё несколько каких-то незнакомых мне пожилых дам. Были среди них, кажется, и понимавшие по-русски австрийки или венки, бывали и дамы явно славянского происхождения. Иногда эпизодически появлялись какие-то забавные русскоязычные персонажи обоего пола, где ни по виду, ни по речи никак было не сказать, что человек обучается в университете на кафедре славистики. Когда эти деятели задавали на лекциях свои вопросы, я как-то весь внутренне конфузливо сжимался, чувствуя себя "неудобно" за Сергея Сергеича, вынужденного на такие "не очень умные" вопросы отвечать. А он терпеливо отвечал. Когда уже вовсе нечего было на замечание "деятелей" сказать, он покорно кивал, чуть виновато приговаривая: "Ну да, ну да…", и старался побыстрее возможно деликатно закончить и вернуться к прерванной лекции.
Вообще, это была характерная черта стиля Сергея Сергеича как лектора. Он, кажется, чувствовал себя не очень уютно и слегка терялся, когда его прерывали прямо во время лекции вопросами. Кажется, что такой вопрос вклинивался в беспрерывно тянущуюся, затейливо сплетающуюся ткань его повествования и обрывал какие-то невидимые глазу, тонкие, но очень существенные нити. Проходило какое-то время, прежде чем он, на вопрос ответив, нить своего рассказа восстанавливал, и дальше всё разворачивалось своим чередом. Перемежаемое время от времени торжественным распевом его стихотворных декламаций.
Помню, как веселились некоторые студенты, когда Аверинцев в такой же "традиционной" манере цитировал на память, по-немецки, конечно, Гёте, Шиллера, Гессе, Тракля, кажется, ещё Хёлдерлина… Дело в том, что, как мне объясняли здешние германисты, такой стиль при декламации поэзии в немецкоязычном пространстве в последние десятилетия совершенно вышел из моды. Патетики в стихах здесь боятся как огня. Немецкую классику положено читать, насколько я понял, обычным будничным тоном, как будто читаешь объявления о распродаже чего-нибудь в венской газете "Bazar". Поэтому Сергей Сергеич со своей декламацией в стиле "Серебряного века" (как я окрестил её сам для себя) должен был казаться здешней молодёжи чужеродным анахронизмом или даже существом с другой планеты.
Как я уже отмечал, Сергей Сергеич говорил по-немецки красивым, нарочито старинным, почти что вычурным литературным языком, почти без ошибок (иногда вкрадывался какой-нибудь не тот артикль или иная малозаметная мелочь). Произношение Сергея Сергеича, хоть и со слегка заметным русским акцентом (но слух нисколько не резало), было очень мягко и красиво. Немецкий выговор он культивировал явно центральный или даже северный, с "франкфуртским" присвистом при произнесении местоимения "ich" ("я"). Поскольку этот выговор значительно отличается от венского и вообще австрийского, нередко подобная манера вызывала невольную улыбку слушателей, что было заметно. Особенно студенты веселились, когда Аверинцев очень по-северонемецки произносил словечко "gucken" ("смотреть"), с явным звонким начальным "г", что для австрийского выговора вообще очень нехарактерно, где глухие и звонкие звуки почти не различаются. Кроме того, слово это никто из австрийцев не употребляет, говорят вместо этого "schauen". Такие вот забавные случались эпизодики, которые, словно алмазным резцом, глубоко выгравировались в памяти.
Мне Сергей Сергеич нередко говорил, что разговорного языка или "венского диалекта", как здесь называется просторечный стиль (действительно, очень сильно отличающийся от Hochdeutsch, "высокого немецкого" языка, литературной речи), он не знает, что с радостью бы выучил Wienerisch, но, видимо, всё-таки не придётся… Об особенностях венского диалекта Аверинцев меня расспрашивал всегда с большим любопытством, отмечая с особенным удовольствием слова и выражения в венской речи, пришедшие из иврита при посредстве идиша. Точно не помню, как он отнёсся к известному вольному "переводу" или, скорее, переложению некоторых частей Нового Завета на венский диалект (Da Jesus und seine Hawara); кажется, довольно сдержанно. Для Аверинцева была всегда важна, при всех переводческих экспериментальных новациях, верность оригиналу. Здесь мне вспоминается его явно неодобрительный отзыв на прозаические переводы римских и, кажется, греческих классиков его друга и вечного оппонента (как он его сам называл) М. Л. Гаспарова, а особенно на теоретическое убеждение Гаспарова в возможности перевести "всё, что заключено в стихотворение", исключительно средствами прозы. Здесь Аверинцев бывал очень даже резок в суждениях.
Лишь иногда, как редкие кометы, на горизонте появлялись какие-то студенты из России, прибывшие то по обмену, то своим ходом. Естественно, они едва дышали от волнения на аверинцевский лекциях, тут же подбегали к Сегею Сергеичу с вопросами после окончания лекционного часа (лекции на славистике читаются в Вене как обычными для Российских вузов "парами", так и отдельными часами). Но долго его не задерживали, видимо, не решаясь на это из смущения. Обычно я дожидался окончания разговоров со студентами, когда Сергей Сергеич всегда сам приглашал меня (и, конечно же, Элеонору Петровну, если она была в тот день на лекции) к себе в кабинет, спрашивая: "ЭдгАр, вы не зайдёте?.." То, что обещало несколько скромных минут общения (впрочем, насколько я помню, никак не меньше получаса), порою затягивалось на несколько часов. Сидели мы под портретом австрийского Государя-Императора Франца-Иосифа I… Иногда Сергей Сергеич предлагал за компанию перекусить бананом, который составлял его, даже не знаю — обед, или такой послелекционный "перекус".
Незнакомые мне пожилые дамы всё время записывали аверинцевские лекции на диктофоны. Боюсь, что теперь этих дам разыскать не представляется возможным. А конспекты лекций (да я их и не вёл практически, мне было важнее воспринимать его живой облик, нежели какие-то формальные, пусть и очень интересные, сведения) дали бы не так много представления о неподражемой аверинцевской интонации. Которая у Сергея Сергеича была одновременно и монологом, и разговором с внутренним собеседником, превращавшимся порой в спор с идейным оппонентом. И всегда — живое обращение к слушателям. У меня, к сожалению, тогда вовсе не было денег на электронную технику вроде диктофонов, да и не думал я как-то об этом. Всё мнилось — ну как-нибудь в другой раз, ещё успею записать, не раз всё это будет, нескончаемо, вот буду писать у Аверинцева докторат, и тогда… Теперь настолько жалко, что не разорился и не купил диктофон для записи аверинцевских лекций! Хоть плачь… Как всё быстро прошло…
И вообще, Сергей Сергеич любил нарочито употреблять в своей речи иностранные слова, причём непременно в "правильном" звучании оригинала, шутливо называя это "макаронической речью" (linqua macaronica). Имена исторических деятелей и выдающихся личностей культуры он тоже всегда произносил "в оригинале". Никогда, к примеру, нельзя было от него услышать "Людóвик XIV" или Зигмунд Фрейд, только Louis quatorze ("Луи кяторз") или Siegmund Freud ("Зигмунд Фройд")!
На май 2003 года планировался доклад Сергея Сергеича на какой-то конференции кажется, в Петербурге (может быть, в Духовной Академии?), о "бенедиктинских корнях" Европы (точного названия не помню). Доклад не был закончен, не был и прочитан, так как уже в начале мая 2003 года с Сергеем Сергеичем случился тяжёлый инфаркт в Риме, после которого он так и не оправился. Где-то он был издан, но, кажется, в Париже по-французски. По-русски мне пришлось держать в руках компьютерную распечатку. Так вот, для подготовки этого доклада Сергей Сергеич весной 2003 года брал у меня немецкоязычный комментарий к критическому изданию монашеского Устава святого Бенедикта. Правда, я не уверен, что он вообще им при написании доклада успел конкретно воспользовался. Знаю только, что читал, и говорил, что очень интересно, обещая вернуть сразу же после конференции в Петербурге. Всё же на всякий случай даю библиографическую справку (может, пригодиться для источниковедческих исследований): Michaele Puzicha OSB, Kommentar zur Benediktusregel (mit einer Einführung von Christian Schütz, im Auftrag der Salzburger Abtekonferenz), EOS Verlag: Erzabtei St. Ottilien 2002.
Вернуть эту книгу сам Сергей Сергеич уже, к сожалению, не успел. Это сделала после его смерти Наталья Петровна Аверинцева, весной 2004 года.
С самого начала моей учёбы в Вене на богословском факультете (с 1995 года) Аверинцев при каждой встрече расспрашивал меня об университетских занятиях. Особенно он интересуется библеистикой, положением дел на соответствующих кафедрах библеистики Нового и Ветхого Заветов. Исключительное сосредоточение немецкоязычных библеистов на historisch-kritische Methode (методе исследования Библии с позиции историческо-филологической критики) его несказанно печалит. Меня же это в своё время вообще на некоторое время отвратило от серьёзных занятий библеистикой, к которой постепенно вновь приохотился благодаря общению с Сергей Сергеичем.
Григорий Соломонович Померанц — о встречах с Аверинцевым
http://paia.ru/forum/viewtopic.php?f=17&t=592#p3310
Ему было 30, мне уже исполнилось 50, но я продолжал искать свой путь, продолжаю и сейчас в 86 лет, а он был какой-то почти готовый, с детства поставленный на рельсы.
……..
Один из моих друзей попросил меня, зная о наших доверительных отношениях, объяснить Сереже, насколько этому человеку важен и нужен повседневный контакт с ним, и Сережа согласился, принял его в свой домашний круг. Чуткое внимание помогало ему раскрыться, и однажды он задал неожиданный вопрос: какой подлинный возраст вы чувствуете в себе? Друг что-то пробормотал, и тогда Сережа ответил: "А мне семь лет. В самом главном я дальше не пошел". И рассказал, что на прогулке, у стен Троицкой лавры, пережил присутствие Христа. Я сразу вспомнил: в это время он впервые прочел Евангелие. Отпечаток этого в хрупкой детской душе не мог не оставить глубокого следа.
Что-то подобное я давно подозревал, читая статьи Аверинцева. В разговоре о византийской культуре слово "любовь" встречается редко, слова "надежда" и "страх" — часто; и в этом не только материал, виден автор. Чувствуется трепет детского страха и надежды, пережитый ребенком, еще не познавшим всей силы любви. Слог был академическим, но в подборе слов выглядывало детское сердце, трепетавшее на пороге "встречи" (в том смысле, которое придал ему Антоний Сурожский). Я вспомнил, что вл. Антоний говорил: встретить Бога — все равно, что войти в пещеру к тигру. Ребенку дано чувствовать присутствие Бога, но не так. Скорее, как у одной шестилетней девочки: это все равно, что чувствовать маму с закрытыми глазами. Ребенок остается на пороге пещеры. Царствие Божие сливается для него с любящей семьей, не вырывает его из семейного лона в бесконечность. Закрытость от бесконечности я чувствую и в статьях Аверинцева о Троице и о нищете духа.
За текстами Сергея Аверинцева и за текстами Антония Блума стоят разные "встречи". Андрей Блум (впоследствии Антоний Блум) пережил присутствие Христа юношей, прошедшим через годы испытаний, потерявшим Бога и готовым с оружием в руках сражаться с большевиками. После "встречи" он круто изменился и попрощался с оружием, но остался воином, в его христианском смирении просвечивает дерзкая сила. То, что митрополит Антоний сказал 8 июня 2000 г., можно почувствовать и в его других речах, особенно в том, что было сказано о "Божьем следе" в Париже в 1974 г. (русский перевод Е. Л. Майданович в "Континенте" № 89). Программа решительного обновления христианства складывалась в нем лет сорок и 8 июня только была озвучена — с той же уверенностью, с которой он в эти же дни говорил Василюку, рассказывая о своем детстве: "И как я рад, что церковь и попы не испортили мне чувство Бога!" (напечатано в "Русской мысли", 20–26 июня 2000 г., № 4327).
Сережа бы этого никогда не сказал. Он не был воином, выходившем в простор бесконечности, опираясь на незыблемое чувство личной "встречи". Обе встречи ввели в церковь — но Антония с нараставшей готовностью отбрасывать исторические наросты и близиться к подлинному Христу, а Сережу — только сменяя прогнившие балки в старом здании, не ломая стен.
Антоний говорил о своей "встрече" много раз и бесстрашно добавлял: "Можете считать это галлюцинацией". Он не боялся насмешек. Он не боялся сказать: "не упускаем ли мы момент, данную нам возможность стать из церковной организации Церковью" (из речи 8 июня). То есть церковь, к которой формально принадлежал, он считал только возможностью Церкви.
В той же речи 8 июня 2000 г. Антоний продолжал: "Нам нужны верующие — люди, которые встретили Бога. Я не говорю в грандиозном смысле; не каждый может быть апостолом Павлом, — но которые хоть в малой мере могут сказать: я Его знаю!" И в другом месте, несколько раньше: "Мне кажется, надо вкореняться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно". И в конце речи: "Помню, как я был смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: "Вся трагедия Церкви началась со Вселенских соборов, когда стали оформлять вещи, которые надо было оставлять еще гибкими". Я думаю, что он был прав, — теперь думаю, тогда я был в ужасе".
Куда заведет свободная мысль, поставив под сомнение Вселенские соборы? Этот вопрос Антоний, видимо, сознательно оставлял не решенным, оставлял будущей, подлинной Церкви, людям "встретившим" Бога и опиравшимся на опыт своей встречи. Мог ли это принять Сережа?
Приведу два его высказывания. Первое, неожиданно резкое: "православие переменится — или погибнет". Я даже отшатнулся от удивления, и Сережа добавил, что, конечно, он верит — переменится.
если признать утверждение Рейсбрука (великого мистика XIV в.), Второе пришествие происходит в душах святых, это не мифический конец света, а постоянное явление истории, особенно в крутые, переломные, катастрофические ее эпохи. И тогда вырисовывается тонкая, иногда, прерывистая, "пунктирная" линия эсхатологической церкви, идущей сквозь все века, церкви Христа, перекликающейся с церковью Павла, иногда признанная исторической церковью, иногда еретической или вовсе не церковью (где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с вами), иногда нечто вроде философских семинаров, своего рода лабораторий, где люди пытаются понять "встречу", зажечь фитилек в груди от костра, горящего в центре. Такие кружки ни на что не претендуют, кроме готовности к диалогу с теми, кто хочет вести с ними разговор, церковных людей или атеистов.
В рамках православия к эсхатологической линии близки старец, познавший благодать, и его послушники; в суфизме шейх и его мюриды; в индуизме — гуру и шисья, в буддизме целое направление, дзэн. Во всех этих случаях на первом месте не традиция, а человек, создающий или обновляющий традицию, опираясь на "встречу", и его ученики, "встретившие" "встречу", узнавшие его и признавшие властную интонацию, как в заповедях блаженства: сказано древним… а Я говорю вам… Напротив, в исторической церкви традиция создает человека, делает его священником, епископом, создает обряды и таинства, устанавливает, что жена должна бояться мужа, а муж любить свою жену… Хотя в Евангелии сказано другое: совершенная любовь изгоняет страх — даже перед Богом, а не только перед мужем.
Эсхатологическая линия отчасти совпадает с "незримой церковью". Порою она почти незаметна. Но без нее церковь вырождается в "церковную организацию". Будущее покажет, удастся ли эту организацию оживить.
Сережа хотел реформ и даже очень серьезных реформ, хотел изменить рамки догм, но не отбросить их вовсе, не воскликнуть, в духе "Алмазной сутры", — "Воздыми свят дух и ни на чем не утверждай его"; а ведь именно это означает призыв Антония отбросить все принципы (в том числе богословские) и идти, опираясь на интуицию глубины, на интуицию царствия, которое внутри нас, — "по Божьему следу".
В. МАХЛИН Возраст речи. Подступы к явлению Аверинцева
Вы хотите, чтобы вас научили истине? — Знаете ли великую тайну: истина не передается! Исследуйте прежде: что такое значит говорить?
(В. Ф. Одоевский, “Русские ночи”)
Вы хотите, чтобы вас научили истине? — Знаете ли великую тайну: истина не передается! Исследуйте прежде: что такое значит говорить?
http://magazines.russ.ru/voplit/2006/3/ma2-pr.html
Тема, заданная для обсуждения, побуждает сказать слишком много и создает опасность сказать слишком мало. Как связать память о Сергее Сергеевиче Аверинцеве (а значит, о времени, которое, похоже, почти ушло) с уже сегодняшними проблемами содружества гуманитарных наук, в связи с которым С. С. пояснял идею филологии? Мыслимо ли в теперешней научно-гуманитарной ситуации сказать что-то общее, общезначимое, тематизируя не столько образ с цитатами, сколько дело мысли Аверинцева, соотносимое с его текстами, но не сводимое к “сделанному” им?
Я попробую наметить три круга вопросов, точнее, три возможных направления разговора в пределах обсуждаемой темы. Во-первых, есть резон проговорить и осознать исторические “условия возможности” такого явления, как Аверинцев. Ведь не стало не только его; ушел тот воздух, та социальная атмосфера (уже разноречивая и неоднозначная, но еще относительно единая), внутри которой этот филолог-классик был, что называется, востребован совсем не классической и не только филологической современностью. Язык не поворачивается назвать С. С. “шестидесятником”; а между тем не подлежит сомнению, что Аверинцев смог стать тем, кем он стал за пределами узкого круга специалистов и совсем узкого круга друзей, только в эпоху, которая кончилась на наших глазах и в нас же самих, — о чем С. С. успел сказать так, как мог сказать среди наших современников, похоже, только он один.
Во-вторых, союз “и”, сближающий нашего автора и будущее филологии, требует войти в ясность каких-то ограничительных предпосылок, если угодно — “фигур умолчания” в его мышлении. Что если сегодняшние трудности гуманитарно-филологической деятельности как-то соотносятся с тем, чего Аверинцев не сказал и не сделал, но не потому, что вообще “не мог” или чего-то “не понял”, но, скорее, потому, что время не требовало этого так остро или, точнее, время подлинного разговора уже ушло или еще не приспело? Заговорив в свое время как никто другой, С. С., возможно, что-то проговорить не решился, а чего-то договорить не успел.
В-третьих, самое время задуматься о том, чему и как у Аверинцева можно учиться. Это третье направление разговора, я думаю, — главное, и его целесообразно пояснить.
У нас, вероятно, потому так любят идеализировать “традиции”, что передача опыта и знаний от учителя к ученикам, от поколения к поколению, из прошлого в будущее, на самом деле, давно стала проблемой, так и не став ею.
Говорят, что у Аверинцева не может быть подражателей и продолжателей; это, по-видимому, разумно, хотя и безумно. То есть это верно, но лишь с точки зрения уже состоявшегося и поэтому необратимого рокового прошлого. Прошлого нашего общественного и научного мира жизни, как и порожденной им роковой антиобщественной и антинаучной претензии на добытую в своем “углу” или “гробу” всемирно-историческую истину, которую нужно донести до всех и всех ею вразумить и воскресить. После Достоевского и Федотова Аверинцев сумел сказать, среди прочего, также и об этом русском сюжете по-настоящему, то есть в свете настоящего (например, в скромной заметке конца 1980-х годов о В. Соловьеве: “К характеристике русского ума”).
С. С. и вправду явился в начале конца советского века словно ниоткуда; а иные некрологи и воспоминания, ему посвященные в последнее время, могут, против воли авторов, вызвать характерное для нашей истории недоумение: простите, Аверинцев… да, ну и что?..То есть в подоплеке: а может, по большому счету, мальчика-то и не было? Или, пожалуй, так: пусть там у них что-то такое и было, но теперь-то, для нас, все это, как говорится, “давно и неправда”, “проехали” и т. п. “У нас предпочитают вообще начинать работу, а не продолжать ее”, — заметил литературовед А. И. Белецкий в 1923 году по поводу тогдашних “формалистов”; Анджей Валицкий в своей “Истории русской мысли от Просвещения до марксизма” так объясняет, почему Радищев не оказал влияния на последующую русскую философию: “…наследники его демократических и свободолюбивых идей не интересовались и
не занимались проблемой бессмертия, а религиозные философы уже не искали вдохновения у философов-просветителей”.
В отношении Аверинцева, мне кажется, мало предаваться личным воспоминаниям и млеть: в науке, как и в жизни, даже “вечная память” нуждается не столько в ритуальном, сколько реальном восполнении. В каком-то анамнесисе преемственности. Как возможна такая преемственность, притом не “вообще”, но в ответ на вызов — в ответственном смысле английского словаchallenge или немецкого Herausforderung? “Аверинцев и будущее филологии”: тема провоцирует и вынуждает отвечать на заключенные в теме вопросы. Задача, следовательно, еще и в том, каким образом говорить.
Спросим так: каковы ино-научные (по слову Аверинцева из его энциклопедической статьи о символе) условия преемственности в гуманитарно-филологической деятельности? Такая постановка вопроса, как кажется, позволяет обсуждать нашу тему, во-первых, более предметно и научно, во-вторых, ино-научно, тематизируя заинтересованность и событийную причастность говорящих теме разговора. Попробуем если не “разрешить”, то, по крайней мере, “разделить” напряжение мысли крупнейшего отечественного филолога-мыслителя наследуемой нами эпохи в трех обозначенных направлениях разговора.
Но для такого разговора нам недостает какого-то устойчивого, стержневого мотива внутри самой аверинцевской мысли — мотива, отвечающего дискуссии о судьбах филологии. Что же может быть таким мотивом, дифференцированное единство которого соответствовало бы убеждению С. С., что мы призваны в общение, причем так, что чем существенней спор, тем больше приходится как бы все время быть виноватым на обе стороны (по удивительному выражению из интервью 1998 года “Словарь против “лжи в алфавитном порядке””)?
Приведем и прокомментируем для начала высказывание нашего автора из интервью“ Филология: наука и историческая память”(1984) — высказывание, неоднократно варьировавшееся в последующие годы: Тот, кто сейчас выберет утерю исторической памяти, получит ее с такой полнотой, какая до сих пор была просто невозможна <…> Историческое знание только приходит к своему совершеннолетию.
Спросим так: что означает здесь “выбирать”? В чем состоит дилемма выбора, но не “вообще”, а в конкретной работе гуманитария — филолога, литературоведа, лингвиста, историка, теолога, философа, литературного критика, музыковеда или, скажем, критика идеологий? Как возможна утеря или, наоборот, обретение исторической памяти? В каком отношении экзистенциальный выбор, о котором идет речь, находится к объективным условиям возможности (или невозможности) выбора? И, наконец: что, если совершеннолетие исторического знания и в самом деле зависит не от “знания” как такового, но от такого выбора, который имплицирует включение исторической памяти в горизонт незавершенного настоящего и будущего вот этого гуманитария, живущего вот в это время и не где-нибудь, а вот в этой стране?
Именно потому, что мысль Аверинцева предметна, а не риторична, ее стоит пересказать, передать, перевести своими словами примерно так:
Науки исторического опыта, чаще называемые гуманитарными, на исходе минувшего столетия оказались — как и сам исторический мир жизни — перед немыслимой в прежние времена возможностью утраты актуальной взаимосвязи опыта прошлого и опыта настоящего, ретроспективы и перспективы исторической памяти. Выбор другой, альтернативной, возможности не может сегодня быть простым и наивным; альтернатива не достигается, например, провозглашениями верности так называемой классической традиции (как не достигается она, говорится в том же интервью, эстетской стилизацией прошлого). Основная методическая проблема наук исторического опыта — не в “методе” и не в “теории”, тем более не в “идеологии”; проблема даже не в “предмете” как таковом, который гуманитарий располагает и определяет до всякого исследования и рассуждения — в своей конкретной установке, в подходе, в видении предмета (зачастую безотчетном, но интуитивно достоверном). Дело, скорее, в том, что науки исторического опыта, как и философия, сами обусловлены историческим опытом и не тематизируемой, не “снятой”, ино-научной памятью этого опыта — хотя быи вытесненной из сознания науки.
На этом фоне, перед лицом надындивидуального возраста мышления, сознания и речи современного гуманитария, общие слова и понятия языка нашей мысли, доставшиеся нам с чужих слов и зачастую из вторых или сто вторых рук, — такие big words, как “культура”, “цивилизация”, “язычество”, “христианство”, “возрождение”, “теория”, “логос”, “западничество”, “славянофильство”, “поэзия”, “поэтика”, “политика”, “риторика”, “эстетика”, “интеллигенция”, “дискурс”, “духовность”, “интерпретация”, “диалог” и многие другие, — не могут больше сколько-нибудь ответственно употребляться сами по себе, в качестве просто “наших” (а не “чужих”) понятий и слов. Не могут не потому, что все это только “слова, слова, слова” (как играет словами Гамлет), а, наоборот, потому что все слова уже стали обращенным в будущее сегодняшним днем прошлого; мы давно внутри того, о чем мы говорим так, как если бы мы были вне этого.
Исторически наивно и смехотворно, например, всерьез задаваться вопросом, “можно ли” соединить “языческого человека” с “христианским человеком” или кто прав, “почвенники” или наоборот, — как если бы за последние две тысячи лет по первому вопросу и за последние сто лет по второму вопросу в мире ничего особенного не было сказано и не было сделано. Дилемма, сформулированная С. С. более двадцати лет тому назад, бесконечно превышает возможности любой риторики “выбора” и любой индивидуальной речи, но не отменяет и даже требует личного выбора и, соответственно, личного труда мысли и речи постольку, поскольку историческое знание только еще приходит к зрелости, к своему совершеннолетию.
И то же самое — в отношении общественно-политических реалий: только после конца советского века стало возможным осознать, что ту, что случилось и произошло, не есть что-то внешнее и чуждое нашей современности (да и мне самому). Советский век не может кончиться сам собой, кануть календарно, потому что начался он задолго до своего начала, и словб духа небытия из романа Андрея Белого “Петербург”: “Я гублю без возврата” — невозможно объяснить ни в западноевропейских терминах “трагедии”, ни только из “текста”, ни из “психологии” автора романа, ни из “идеологии” героев, ни даже из предчувствий, возбужденных революцией 1905 года (память о которой в 2005 году, вроде бы, “не ложится” в сегодняшний актуальный контекст — настолько она актуальна на другом, менее официальном и культурном уровне затекста).
Вопрос об Аверинцеве и будущем филологии, кажется, в чем-то достиг проблемного измерения самуй аверинцевской мысли. Но, собственно, в чем достиг? И что это за измерение?
Вспомнить — не то же самое, что согласиться, тем паче — пассивно повторить, — не очень церемонно сказал С. С. на церемонии вручения ему очередного академического звания (1998). О чем это? Явно о том же, о чем за полтора десятка лет до этого он сказал в упоминавшемся выше интервью: …не что иное, как опыт и память об опыте, и делает меня взрослым <…> С исторической памятью — то же самое.
В юбилейном интервью 1997 года с несколько странным, напряженно-игривым названием “Ах, мой милый Августин!” наш автор, вернувшись ненадолго из Вены в Москву, рассказал читателям “Аргументов и фактов”, как в день шестидесятилетия знакомый позвонил ему и спросил: “Сережа, вы взрослый человек?” — Я ответил: “Нет, я уже никогда не буду взрослым, я упустил время сделаться взрослым”.
Можно, значит, упустить время сделаться взрослым, даже сделавшись им, и иронизировать на романтический манер насчет амбивалентных лазеек несовершеннолетия.
И, наконец, на перевале в новый век и тысячелетие, с их уже не пережитой С. С. сменой атмосферы исторического давления, в посмертно напечатанных фрагментах последней книги “Знамения времени” — автокомментарий: Размышления старого человека, для которого переживание истории, особенно последней дюжины лет, была (siс!) больше интеллектуальным, чем каким-либо еще шоком <…> Из пятидесятилетнего вечного школьника становишься наконец-то взрослым человеком.
Грамматическая ошибка с глаголом-сказуемым — “была” вместо “было” — возможно, не совсем случайна, то есть не совсем отделима от шока. Но, главное, потрясение от событий, особенно последнего десятилетия прошлого века, свидетелями которого мы все тоже были, связано здесь с самопереживанием познающего — филолога, который не утерял способности быть одновременно историком и “тоже современником” (по слову О. Мандельштама) своей современности, не отделимой от его, историка, биографии. Переживание истории обнаруживает историческое несовершеннолетие самого историка — вечного школьника, опоздавшего уже навсегда. Но именно общественное состояние краха общества, научного сообщества, самого принципа общности — состояние, не допускающее рисовки и риторики, свободное от публичного заказа и показа, — мотивирует императив стать, наконец, взрослым человеком, что означает для гуманитария: заговорить как совершеннолетний.
Не случайно ложная, но исторически влиятельная этимология немецкого слова Mьndigkeit, “совершеннолетие”, — слува, весомость которого для Нового времени удостоверяется, например, статьей Канта “Ответ на вопрос: “Что такое просвещение?”” (1784), — связывает, с опорой на Лютера и Лессинга, опыт взросления со способностью человека говорить, с возрастом речи.
Конечно, для автора книги “Поэтика ранневизантийской литературы” (1977) важен не столько кантовский, сколько обратный Просвещению и Канту акцент на “другом просвещении”. Цель воспитания — совершеннолетие: этот комментарий из главы “Мир как школа” относится к системе ведущих мотивов знаменитой книги и специально — к обратному переводу слова “Господь”, которое по-гречески означает не господина, властного над рабом, а опекуна, имеющего авторитет по отношению к малолетнему. Если просвещение, по Канту, — это “выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он пребывал по собственной вине”, а несовершеннолетие — это “неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-либо другого”, то можно отчасти представить себе, в напряжениях какого силового поля истории должна была двигаться аверинцевская речь для того, чтобы на европейской своей глубине быть “русской”, а на советской своей поверхности — просто быть, “утонуть в работе с надеждой на воскресение”, как выразился в дневнике 1920-х годов М.М. Пришвин по поводу “реальности СССР”, которую надо принять и попытаться “оволить”, потому что никакой серьезный, прямой разговор уже или еще невозможен…
Во всех приведенных выше высказываниях разных периодов биографии нашего автора важен опять-таки не “образ” говорящего, но то, о чем и как говорится; тем более что речь в каждом случае, похоже, идет об одном и том же. Речь идет о проблеме, которая занимает сейчас и нас в связи с Аверинцевым, как и в связи с нашим гуманитарно-филологическим будущим.
Это будущее не может не быть проблематичным: сегодня, оказывается, нельзя начинать работу, приходится продолжать ее; но продолжать исследование так, как если бы ничего не произошло и не происходило, — тоже нельзя, и это потому, что как раз сегодня, вроде бы, — “все можно”. Происходящее в науках исторического опыта — вовсе не “кризис”, а нечто совсем иное, чему наша речь не может найти соответствия (оттого и цепляясь за готовое, традиционное, якобы надежное слово). Дело, по-видимому, не в том, что мы наблюдаем и переживаем что-то абсолютно новое и небывалое, — скорее наоборот. Но не сегодня возникшее зияние между историческим знанием, с одной стороны, и историческим опытом современности и прошлого, с другой стороны, — именно сегодня обнажилось радикально.
Возраст публичной и личной речи не соответствует возрасту исторического опыта, язык которого оказывается чужим, почти безвозвратно утраченным; это и делает современную речь такой инфантильной, но при этом — изворотливой и паразитарной, особенно в так называемых науках о культуре, не говоря уж об, извините за выражение, “культурологии”. Историческое знание в чем-то еще приходит к своему совершеннолетию, а в чем-то окончательно отказывается стать взрослым, симулирует наивность (если не невинность) и впадает в детство (если не в безумие). Выбор, о котором С. С. говорил в 1984 году, сегодня актуальнее, чем могло казаться в “год Оруэлла” и после него. Почему бы так?
Вспомнить Аверинцева не то же самое, что согласиться (или не согласиться) с ним, тем паче — пассивно повторить за ним что-то. Дилемму выбора, сформулированную С. С., я хотел бы в дальнейшем не ослабить, а, наоборот, испытать и усилить в контексте того романа испытания на совершеннолетие, который выпал на долю гуманитарно-филологического мышления и речи — как и самого С. С. — в советский век. Но такой поворот темы требует еще одного предварительного уяснения.
Вопрос об Аверинцеве и будущем филологии предполагает, что “мальчик” был, в некотором не завершенном и не решенном смысле слова “был”, — пусть даже С. С. и остался, так по-советски, филологически бездетным (тем самым “подставив” себя, когда время изменилось, новым “русским мальчикам”, таким изменившимся и таким узнаваемым). Иначе говоря, вопрос об образовании как воспитании, а воспитании как школе мира, в которой выход из состояния несовершеннолетия требует практически соединить почти несоединимое — авторитет и свободу, — вопрос этот имеет едва ли не решающий смысл в рамках нашей темы. Ведь условием жизни филологии, какое бы далекое прошлое ни было ее предметом, является возможностьперехода памяти речи в не самозванное, преемственное будущее. Но здесь-то и скрыта трудность.
Конечно, сам С. С. скорее думал, писал, говорил, а не “учил”; задача не в том, чтобы ему подражать или кадить, но в том, чему же, собственно, и как у него можно поучиться для того, чтобы пережитые встречи с его мыслью и речью, с не схватываемыми путем обобщений нюансами (“его” слово) не остались во мне только прекрасной, но даже мне самому внутренне уже не нужной памятью о миражах и заблуждениях стремительно отходящего сейчас и возвращающегося в завтрашний день прошлого. Проблема будущего филологии — проблема, ставшая в последнее время темой дискуссий даже у нас, даже в журнале “Знамя” (к счастью, в отсутствии знаменосцев, но, к несчастью, в отсутствии традиций дискуссии), — упирается в некую глобальную, но при этом элементарную, так сказать, этико-дидактическую трудность — своего рода тоже нюанс. Ее, эту трудность, мы поймем лучше, если спросим так: каким образом можно “учить учиться”, передавая другим знания и “выжитый” (по слову Достоевского) опыт как некоторую утверждаемую преподавателем-передавателем истину-добродетель, — при том, однако, что истина-добродетель никому не дана окончательно, не совпадает с готовым знанием и “готовым словом”, но лишь задана: учителю — по-своему, ученикам — по-своему?
Этот вопрос Сократа, перемещенный и переобращенный Кьеркегором к Христу, к себе самому как христианину и, volens nolens, к “христианскому обществу” Нового времени, имплицирует возможность передачи, перевода, перехода истины-добродетели из идеально-утопического (чисто смыслового) измерения в “нечистое” (земное, мирское, социальное), в котором событийный центр тяжести переместился из вечности (вечного возвращения того же самого в истине абсолютного начала, абсолютного мифа и безнадежной, роковой судьбы) в необратимое настоящее и будущее истории — в реальность “общения” (или отсутствие такой реальности). Это значит: ценностный центр события взаимоотношения между учителем и учеником перешел туда, где он, казалось бы, всегда и был, хотя до времени никогда не был и не мог быть ни в каких Афинах — ни в софистической “школе”, ни в платоновской “академии”, ни даже в “диалогах” Сократа. Не случайно платонова протагониста Аверинцев определял как идеал радикально недиалогического человека (ниже мы вернемся к этому, комментируя и переспрашивая аверинцевское понимание “диалога”).
Проблема, собственно, в том, что сама жанрово-речевая ситуация искания истины и рождения истины в событии встречи учителя с учениками в границах греческого мира остается только умозрением, только “метафизикой”; предметный “диалог” еще не стал инонаучным “разговором” — движущейся в будущее памятью опыта и мотивированными ею актами речи, говорения. То же самое — в понятиях Кьеркегора: ученик пока не “обратился”, он еще должен стать участником истины-добродетели во времени “коммуникации” с учителем, с истиной и с миром своей современности. То же самое — языком понятий нашего Бахтина: смысл еще не “инкарнирован” бытию, не стал “событием бытия” в нравственном свершении-овнешнении понятого мною в моем единственном поступке; поэтому и сократический диалог, изображающий процесс искания истины-добродетели как “серьезно-смеховое” — сиречь слишкомчеловеческое — дело бездельников слишком школьного греческого “досуга” (schole), — еще не вполне диалог.
Нашу проблему можно выразить еще иначе. Так называемое провозвестие — “керигма”, о которой учил теолог и коллега М. Хайдеггера по Марбургу 1920-х годов Рудольф Бультман (неоднократно упоминаемый Аверинцевым) и которую литературоведчески анализировал, например, коллега и корреспондент Бультмана филолог Эрих Ауэрбах (в книге “Данте как поэт земного мира” и в “Мимесисе”), переносит соответствующую этико-дидактическую ситуацию в реальное бытие и время учителя и учеников, “демифологизируя” прошлое, — переносит и пересматривает не теоретически, не поэтически, не утопически. И, значит, не “риторически”.
Дело мысли, дело истины-добродетели не вытесняется, скажем, на небо, которое, как в стихотворении Мандельштама, якобы “будущим беременно”. Нет, центр всего переместился в земную середину времени, отступив от более традиционных (античных) эстетических терминов эпоса и трагедии, отступив также и от притязаний любого лирического голоса на самодостаточность и самоценность — притязаний поэзии, поэтики и риторики.
Могут спросить: какое все это имеет отношение к науке, к филологии, наконец, к нашему дорогому Сергею Сергеевичу, о духовности которого на нашем “круглом столе” говорят так громко и так легкомысленно?
Отношение — имеет, но не совсем риторическое и совсем не эстетическое.
В поздней статье нашего автора о Вячеславе Иванове (1995) сказано, ближе к концу: …тоталитаризм сам по себе — абсолютно ложный ответ на реальные и глубокие вопросы, которые не решаются, а заново ставятся крахом тоталитаризма (здесь и в последующей цитате курсив мой. — В. М.).
— Какие вопросы?
Почему эта едва ли не главная сегодня для наук исторического опыта, как и для философии, аверинцевская мысль, которую С. С. в последние годы не раз повторял, не боясь повториться, в своей, может быть, гениальной публицистике, в филологии, к сожалению, осталась не развернутой, не продолженной, тоже как бы брошенной? Аверинцев слишком часто ставит точку там, где недосказанность — прием неизбежный и продуктивный в условиях несвободы — в других условиях заметно теряет свои преимущества, зато усиливает свои изначальные недостатки. С. С. не случайно писал о риторике и переводил “Риторику” Аристотеля; к его собственной риторике риторически не подступиться — так блистательно она выстроена, так, если угодно, “сделана”. Но предметно никакая речь (даже поэтическая, даже лирическая) не кончается точкой, строфой, рифмой, сколь угодно убедительной или трогательной интонацией; любое высказывание по своему смыслу не завершено и скорее обрывается — как в только что приведенной цитате. Реальные и глубокие вопросы, которые советский век не поставил, тем более не решил, а только вытеснил или подменил собою на время, — ведь это же, среди прочего, и о будущем филологии, если исходить из того, что оно, это будущее, философски выражаясь, “возможно”.
Тематизируем здесь один такой, подмененный тоталитарной “практикой”, вопрос в направлении сформулированной Аверинцевым задачи, но с другого (не символистского) “конца”. С того конца, с которого С. С. в некотором смысле начинал. Я имею в виду нашумевшую на рубеже 1960—70-х годов статью “Греческая “литература” и ближневосточная “словесность” (два творческих принципа)”, первоначально напечатанную в “Вопросах литературы”. Наталья Петровна, жена С. С., однажды, давным-давно, рассказала, что они с Сережей называют эту работу просто Афины и Иерусалим. Тема статьи, символизированная этим заглавием, возвращает нас к тому, что говорилось выше в связи с неязыческим, неантичным преобразованием сократовского вопроса.
“Абсолютное прошлое” эпоса, относительное прошлое трагического действия, а равно и относительное настоящее лирической поэзии или школьно-софистического искусства красноречия (риторики), все-таки — с точки зрения задачи христологического обращения языческой идеи истины-добродетели, — условны. Они, конечно, “прекрасны” — и Алексей Федорович Лосев (у которого Аверинцеву было чему поучиться) прекрасно показал, каким образом и почему онтологический вещный магизм античного космоса сочетался, если не совпадал, с “античной эстетикой” (и с античной же “теорией”). Но вот что было после? И в каком смысле было? Конечно, “после” и “было” не в хронологическом, но и не культурологическом смысле, как это еще в “морфологии культуры” Освальда Шпенглера, так заворожившей в свое время русских мыслителей до Лосева включительно.
Язычество (как и миф, магия, “варварство” и многое другое) не только и не просто когда-то было; оно “изначально” и потому “вечно” в человеке и в человечестве. Более того, конкретная реальность язычества не тождественна образу “язычества” — “образу”, или так называемой картине мира. Не только рационалистически брезгливый, но и эстетически приемлющий прошлое взгляд может оказаться не вполне адекватным “вот этой” или “вот той” реальности бытия-события прошлого изнутриего, не совпадает с “вот бытием” прошлого (или “присутствием”, как покойный В. Бибихин перевел практически непереводимый в силу своей умышленной нетерминологичности термин раннего Хайдеггера Dasein, возникший в полемике с философской традицией вплоть до Шпенглера). Со своей стороны, Бахтин, поясняя в 1970 году в журнале “Новый мир” свое понятие “большого времени” и противопоставляя его шпенглеровскому пониманию античности и истории культуры, вспоминал гимназическую шутку: древние греки не знали о себе главного — что они “древние греки”; шутка иллюстрирует продуктивное различие между историческим опытом, с одной стороны, и “картиной” этого опыта при взгляде на него извне, с другой (напряжение “взаимной вненаходимости”).
Вспомним здесь проникновенные слова, которые С. С. написал о Лосеве в некрологе “Памяти учителя”: Мы распознаем голос лично уязвленного, лично задетого человека, мы чувствуем, до чего измучили, до чего измаяли его душу какие-то моменты психологической несовместимости между античным и христианско-европейским духовным складом. Со времен Василия Розанова и Павла Флоренского не было, кажется, никого, кто отважился бы с такой последней откровенностью говорить на темы, которые принято называть отвлеченными.
Стоит вспомнить эти слова для того, чтобы спросить: каков коммуникативный возраст “последней откровенности” — речи русского мыслителя, которого, как подчеркивал его ученик, исторически ошибочно (и инфантильно) считать и почитать в качестве “классика” (хотя бы и “последнего”)?
Сегодня речь с претензией на последнюю откровенность и последнюю истину совсем выродилась в постсоветскую мегаломанию, в бесплодную и бездарную “достоевщину” или “розановщину”, почти выпавшую из истории, в инфантильный и разнузданный эстетизм не столько “последнего человека” по Ницше, сколько “последнего совка”.
Аверинцев, преемственно заинтересованный темами русской религиозно-философской мысли, с самого начала говорит на эти темы уже совершенно иначе. Дело не во внешних ограничениях тоталитарного государства, а во внутренне-исторической дистанции по отношению к воспринятым традициям; дистанция не могла не быть отрезвляющей. (Пореволюционная эмиграция, за важными исключениями, в общем, не стала и не могла стать для русской мысли коммуникативно-социально-земным “трезвением”; для оставшихся в России наследников старой культуры, наоборот, новые условия были школой, правда, почти не преемственной.) Аверинцев в этом отношении старше, взрослее своих ближайших учителей — философов и поэтов так называемого серебряного века. Насколько С. С. по своим эстетическим вкусам и образу мысли совершеннолетнее исторического символизма — это уже другой вопрос; важнее то, что он сделал некий шаг, поворачивая речь русской литературно-критической, литературно-общественной традиции, — поворачивая не только “назад”, но и “вперед”. Оттого, вероятно, вопрос об Аверинцеве и будущем филологии правомерен и вызывает на ответ.
Не только тогда, когда С. С. говорит о “трезвении”, о “здравом” отношении к миру и к духу, — почти всегда смысл его речи коррелирует со способом речи, ощущающей себя не в светском салоне какой-нибудь дореволюционной меценатки, но и не на кухне эпохи застоя: в том и в другом хронотопе призванность к общению была только общественной предпосылкой речи, но не была задачей, вопросом, личным почином речи. (Так называемая гласность оказалась испытанием даже и для Аверинцева; философ Э. Ю. Соловьев рассказывал о поучительной “беседе о культуре” на ТВ между С. С. и М. К. Мамардашвили году в 1989-м: С. С. начал свой монолог и говорил минут двадцать, после чего Мамардашвили, не выдержав, предложил: “Сережа, может, поговорим?” Не уверен, впрочем, что М. К. говорил в принципе по-другому.)
В математике можно продолжить мысль и “после перерыва”, как если бы истории не было. Математика, замечает Аристотель (в “Никомаховой этике”), доступна молодым людям, особенно детям, она ведь не имеет дело с “опытом” и “рассудительностью”; в переводе Н. В. Брагинской: “молодой человек не бывает опытен, ибо опытность дается за долгий срок” — то есть, по мере взросления, совершеннолетия. С историческим опытом — то же самое.
В отличие от так называемых опытных наук, историческая стихия сознания-речи (дискурса) не знает перерывов, а “после” означает для исторического опыта нечто иное, чем хронология. Аверинцев был достаточно рассудителен и не наивен для того, чтобы не примерять на себя (как не примерял и Мандельштам) “не по чину барственной шубы” предшественников, по отношению к которым его мысль была преемственной. Статья С. С. об авторе “Диалектики мифа” и “Очерков античного символизма и мифологии” намеренно ограничена “подступами к явлению Лосева”; в статье почти все сказано, но так по-аверинцевски, что в обществе и в научном сообществе, где больше реагируют на вызывающий крик и провокации, чем на разговор и дискуссию, этого можно не заметить или заметить, но промолчать: все равно ведь никто (кроме публицистов и провокаторов) не решится заговорить публично “из глубины”… Другое дело — как методически по-новому — не психологически, не лирически, не “риторически” — ставить старый вопрос о моментах психологической несовместимости между античным и христиански-европейским духовным складом. Тут не одна психология, тут история. Насколько ученик не скажу — “современнее” (слово это можно добавить к перечню скомпрометированных слов, который С. С. составил в одной из своих статей), но все же “старше”, исторически взрослее своего учителя и довольно скандально завершаемой последним традиции “платонизма” на русской почве? Вот в чем вопрос.
Немецко-еврейский религиозный мыслитель Франц Розенцвейг (несомненно, известный Аверинцеву-библеисту как соавтор Бубера по новому после Лютера переводу Пятикнижия на немецкий) писал в 1925 году в статье “Новое мышление”, полемизируя со Шпенглером и объясняя эстетическую условность мифического Олимпа, а равно и историческую относительность греческой метафизики: “На самом деле, в строгом смысле слова “было”, этого никогда не было. Когда древний грек обращался с молитвой к своим богам, услышать его, понятно, мог не Зевс и не Аполлон, а только сам Бог. И грек, конечно, никогда в действительности не жил в своем “космосе”, а жил он в сотворенном Богом мире, единственном на все времена, — мире, солнце которого светит нам так же, как оно светило Гомеру. И был этот грек не героем аттической трагедии, а просто человеком — всего лишь человеком, как вы и я”.
Просто человек, всего лишь человек, nur ein Menschenwesen, как сказано на первой странице библейской тетралогии Томаса Манна “Иосиф и его братья” (начата в том же 1925 году): по этому пути открытия нового понимания историчности и большого времени (и, соответственно, критики формального, ориентированного на линейный “прогресс” историзма девятнадцатого века, скрепленного авторитетом Гегеля) пошло в 1920-е годы на Западе (прежде всего в Германии) новое историческое, философское, религиозное, художественное, научно-гуманитарное мышление, о чем здесь подробнее говорить невозможно. Уместно отметить другое: советская ретроспективная картина “двадцатых годов”, заимствованная прогрессивно-революционной западной филологией и идеологией в 1960-е годы и скрепленная живым авторитетом Романа Якобсона, хотя и возникла из того же общеевропейского опыта, но вела в иных направлениях и имела совсем другой “дискурс” и даже другой возраст речи.
Можно подумать, что все это не имеет отношения ни к так называемой научности, ни к так называемой духовности; но это не так. Для наук исторического опыта и для философии этого опыта в ХХ веке суть дела не только и не просто в том, что одна эпоха сменяет другую эпоху, одна “картина мира” — другую “картину мира”. Дело идет о радикальном повороте-перевороте в понимании смыслового единства времени — единства, которое невозможно адекватно представить в эстетически завершенном (отрешенном) видении того, что “уже было”. Прошлое не отделено от настоящего так, как тело отделено от тела, атом-индивидуум от другого атома-индивидуума в так называемом классическом (античном) каноне европейской эстетики. Смысловое единство времени и события скорее надындивидуально, причем так, как характеризует гротескный канон Бахтин в книге о Достоевском: личность, подобно самой истине, “выходит за себя” и рождается не в глубине изолированного тела-атома, не в “душе”, а между личностями, по логике “двутелого тела”, “гротескного тела” и т. п. Тем самым повторенный и обновленный С. С. библейски-христологический мотив и императив, в соответствии с которым мы призваны в общение, оказывается чем-то бульшим, чем риторическим благим пожеланием. Ведь и сам Аверинцев, даже споря с Достоевским и Бахтиным так, как только русский человек, вслед за Чаадаевым, может спорить со своим историческим миром и опытом, признавал (в “Заметках о европейском контексте русских споров”, 1989): Процедура, при которой тезис доказывается как антитезис антитезиса и к вере ведут через неверие, материализовалась у нас не в построении схоластических трактатов, а в атмосфере романов Достоевского. Там Аквинат — здесь Достоевский: контраст говорит о многом.
Но за этим “культурным”, или “межкультурным”, контрастом, за текстом, стоит все же кое-что еще: сотворенный Богом мир, единственный на все времена, то есть некоторый непрерывный, движущийся одновременно “назад” и “вперед” исторический опыт времени, бытия и речи, субъектом которых является просто человек, всего лишь человек, как вы и я. В этой уже не античной, но и не стилизованно-библейской архитектонике бытия-события ни так называемые общие тенденции, ни относительная общность классовых, национальных, цеховых, экономических интересов сами по себе ничего не определяют, не решают и не завершают извне. Но именно поэтому земные испытания и исторические ставки возрастают (как сказано в известном стихотворении Мандельштама 1917 года) до “десяти небес”.
Может ли, и если — да, то в какой мере, Аверинцев быть для нас, сегодняшних и завтрашних гуманитариев, ориентирующей памятью мысли и речи? Памятью, которая отвечала бы его собственному завету на достаточно радикальную переориентацию русской научно-гуманитарной и духовно-идеологической культуры. Переориентацию с утопии и платонизма на антиутописта Аристотеля, на диалог как реальную земную середину между умышленными, риторически теоретизированными крайностями веры и знания, научности и духовности, “правого” и “левого”, “древних” и “новых”, “слува” и “дела” и т. п., на золотую середину между изоляционизмом и всеобщей унификацией?
Ясно, что речь идет о программе, не риторическая солидарность с которой предполагает некоторую реализацию (воплощение) — по ту сторону не только субъективных “мнений”, но и по ту сторону мнимо объективных, теоретизированных “бинарных оппозиций” в стилизованном, латинизированном, схоластическом духе pro et contra. Вопрос не в том, “нравится” кому-то Аверинцев или “не нравится”; вопрос в другом. Насколько соответствует его программе, или завету его же речь, возраст речи? В какой мере отвечает она нуждам гуманитарно-филологической деятельности в исторической ситуации, в которой мы все оказались сегодня? И чем язык аверинцевской мысли (как и сама мысль) объективно мотивирован и объективно же ограничен?
По отношению к историческому опыту недавнего прошлого нашей гуманитарии феномен Аверинцева становится понятнее в связи с тем, что можно назвать “парадоксом филологии” последних советских десятилетий (недавно о том же, вспоминая С. С., точно писал в “Вопросах литературы” С. Г. Бочаров). Сегодня этот исторический парадокс обращает на себя внимание потому и постольку, поскольку реализовавшаяся в нем персональная и общественная возможность — чту тоже парадокс — в наше время, конечно, уже совершенно невозможна.
Многие еще помнят, что Аверинцев определял и, главное, практиковал гуманитарно-филологическую деятельность в противостоянии взгляду издали (как сказано в цитировавшейся уже энциклопедической статье о филологии). Такой схематизирующий, закругляющий, редуцирующий предмет взгляд не только не видит издали, он, что называется, “в упор не видит”. Филология, поскольку опирается на конкретный исторический опыт, удержанный в тексте, — противостоит теории в некотором существенном смысле. С. С. в статье “Похвала филологии” (1969) так поясняет этот смысл: Слово и текст должны быть для настоящей филологии существенней, чем самая блестящая “концепция”. И там же, комментируя свой интерес к Плутарху, которому он посвятил первое большое исследование: Меня привлекала перспектива окунуться не в “концепции”, а в тексты, вслушиваться в голос одного и того же писателя, когда он рассуждает и рассказывает, восхищается и негодует, ведет речь о подвигах героев или об ошибках, которые может совершить женщина при стирке белья (есть у него и такое!).
Не концепции, но тексты и голоса: в этом своем качестве филология — вопреки интеллигентски-позитивистскому предрассудку, распространенному в России и на Западе, — обнаруживает как бы неожиданную близость, между прочим, и к философии. Ведь философия уже в позапрошлом столетии (после Гегеля) чем дальше, тем больше становилась тем, чем она на свой лад уже была в своем греческом (по крайней мере, в своем сократовском) начале, — “исследованием”. Так было в особенности в поворотные, переворотные, предрасполагающие будущее моменты “слома парадигмы” в философии, в науках исторического опыта и в историческом опыте самом. Вспомним в этой связи содружество двух Фридрихов — Шлегеля и Шлейермахера на исходе эстетической, политической, духовно-исторической послекантовской революции 1790-х годов (пик германского “второго ренессанса”, по терминологии Ф. Ф. Зелинского). Или то, что Гадамер, создатель современной герменевтики гуманитарного познания, в 1920-е годы, уже получив философское образование и работая над второй диссертацией под руководством найденного им самим учителя — Хайдеггера, — сдал государственный экзамен по классической филологии для того, чтобы научно скорректировать, но и научно оправдать и развить эйнштейновский прорыв в мышлении, осуществленный его учителем не в естественнонаучном, но в духовно-научном (гуманитарном) познании с опорой на — и в отталкивании от — “греков”.
Филология не только и не просто “любовь к слову” (как учат посредством буквального перевода, почти обессмысливая этим когда-то кем-то опытно пережитое и осмысленное). С опорой на Бахтина и на Джамбаттисту Вико следовало бы уточнить: филология — это, во-первых, любовь в особенности к “чужому слову”, во-вторых, — любовь к “достоверному” (certum), в отличие от “истинного” (verum) — истины “безотносительно-ни-к-чему” (вне контекста и возраста речи). Филология, выраставшая из религиозной потребности в оправдании и возрождении “чужой речи” (в частности — свидетельств, составляющих предмет науки теологии), в сущности, всегда находилась в напряженных, если не конфликтных, отношениях с претендующими на теоретическую чистоту, общезначимость и вечность (но исторически изменчивыми) истинами “веры”, “разума” и “науки”. (Появившееся в 1990-е годы словосочетание “религиозная филология”, абсурдное и оскорбительное для филологов и для верующих, не говоря уж о теологах, тем не менее — серьезный симптом, удостоверяющий, насколько почвенной в своей беспочвенности оказалась в советский век “новая богословская школа”, как называл русский коммунизм Федотов в “Трагедии интеллигенции”.) Так вот: именно потому, что сегодня мы оказались в существенно новой исторической ситуации, “децентрировавшей” и филологию, и философию, и интеллигенцию, и многое другое, — мы с большей ясностью способны осознать, что в 1960—1980-е годы наша филология (в лице С. С. Аверинцева, А. В. Михайлова, Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, М. Л. Гаспарова, С. Г. Бочарова, многих других) сыграла роль исторического противовеса исчерпавшей и пожравшей самое себя “богословской школе”.
Филология — в широком и исконном смысле этого слова, который обновил в нашем сознании, я думаю, больше, чем кто-либо, именно Аверинцев, — противопоставила атеистическому богословию и идеализму советской мифологии истории опыт исторического прошлого, certum прошлого, памятьпрошлого, — противопоставила не идеологически, но филологически. Вопреки формальному историзму (“историцизму”) Нового времени с его тенденцией толковать и приспосабливать историческое прошлое “под себя” — историко-филологическая память минувших эпох была непереводима на язык официальной современности и незаместима ею. Эта память прошлого не была формальной, то есть равной себе; она не была зеркалом актуального настоящего, но она не была и безгласной вещью; она, эта память, более или менее явно задавала вопросы шумной современности, выводя ее из самодовления, самодостаточности, самодовольства (автономии) и в этом смысле — релятивизируя ее. Так возникал некий призрак относительности (относительного мышления) — не столько как угроза релятивизма, сколько как предвосхищение новой преемственности, перерастания памяти прошлого в нечто большее и творчески возможное — “память будущего”.
Это уже потом выдающийся немецкий литературовед, глава так называемой Констанцской школы рецептивной эстетики Ганс Роберт Яусс (1921–1997) сострит на одной конференции, что, мол, на смену бродившему по Европе “призраку коммунизма” приходит “призрак постмодернизма”… Парадокс филологии в историческом промежутке между обоими этими “призраками” заключался, собственно, в том, что не философия, но филология оказалась в последние советские десятилетия даже философски более чуткой и более подготовленной к восприятию и осмыслению отдельных, региональных онтологий исторического опыта прежних (и самых разных) эпох — другого сознания, чужого слова. И это сделало филологию также более чуткой и подготовленной к восприятию сдвигов в современном восприятии — и не только в искусстве.
Не советские философы и не историки, но скорее филологи, искусствоведы, критики с европейским кругозором и, конечно, переводчики-толмачи, референты и рецензенты западноевропейских (преимущественно эстетических) дискуссий ХХ столетия оказались в советский век в большей мере, чем другие, “с веком наравне”. Молодые люди, обладавшие вкусом к философствованию и диалектическим складом ума (этого “праздника мышления”, как один раз, причем в советское время, С. С. процитировал в примечании из лекций Хайдеггера о Ницше), шли учиться, естественно, куда угодно, кроме тех мест, где тогда учили и продолжают учить сегодня, как ни в чем не бывало, “диалектике”. Первыми переводчиками “Бытия и времени” М. Хайдеггера (1927) на русский оказались в 1980-е — начале 1990-х годов не философы (кстати: и не русские философы в эмиграции), а два советских филолога — А. В. Михайлов и В. В. Бибихин — факт инонаучно-символический. Филолог — то есть историк культуры в конкретном (а не “культурологическом”) смысле — имеет дело не просто с тем или иным материалом чужого слова, чужой речи; он воссоздает и реабилитирует “второе сознание” (как определяет Бахтин историческую полноту гуманитарного познания, в отличие от естественнонаучного познания, в котором, как и в структурализме, “только один субъект — субъект самого исследователя”). Исторически образованный и ориентированный филолог в принципе лучше подготовлен к встрече с другим, иным, чем сегодняшний, миром исторического опыта жизни и обладает, тоже в принципе, бульшим иммунитетом против ментальной идеализации и духовного аутизма, против разномастных, меняющих исторические маски “теоретиков” из “Республики Платона”, методически безразличных к “нечистотам города Ромула” (как выражался Д. Вико в начале XVIII века, противопоставляя филологию, “здравый смысл” и Провидение — платонизму и особенно сциентистскому картезианству Нового времени).
Но так — “в принципе”; исторически принцип был “подморожен”, если не уничтожен, в советский век вместе с реальной преемственностью исторической речи и памяти.
Мы едва ли сумеем сориентироваться в сегодняшнем умонастроении беспредела, фрагментарную феноменологию которого в России и на Западе Аверинцев наметил в “Знамениях времени”(второй рабочий заголовок или подзаголовок книги — “Опыт христианской ориентации”), если не узнаем и не признаем в сегодняшних отморозках и самозванцах от филологии, идеологии и теории — оборотней сознаний и сюжетов, “заверченных давно”. Задолго до того, как литературоведение, в известном смысле, осталось без своего предмета — литературы, историческая наука — без истории, общественное сознание — без общества и сознания, а сознание — без внутреннего оправдания и без “второго сознания”; задолго до того, как началась постмодерно-постсоветская робинзонада и отсебятина, а гуманитария без человека (подмеченная С. С. у коллег-современников в рецензии 1976 года на сборник работ Бахтина) еще не стала чем-то совершенно естественным и в то же время — сугубо научным; задолго до всех духовных и не очень духовных сюрпризов наших дней и опоздавшего почти на полвека жаргонного трепа о “дискурсе” произошла почти необратимая дискурсивная катастрофа населения, от зеков до филологов. Имеется в виду утрата живого языка разговора — по ту сторону еще памятных многим продолжительных аплодисментов, переходящих в овацию; по ту сторону теоретизированного, идеализированного, поэтизированного “Логоса”; утрата общественно-междучеловечески-исторически-прозаических logoi (буквально “речей”), то есть конкретного логоса-дискурса. (О. Мандельштам — не говоря уж о Бахтине или Выготском — задолго до М. Фуко писал о “речевом сознании”, противопоставляя его “всепожирающему и голодному до слов мышлению”.)
Не изолированный, как бы утопический субъект, часто по недоразумению или жаргонно называемый “экзистенциальным”, нообщее, “общное” у меня с другими людьми речевое сознание и речевое мышление реально соединяют мое прошлое и настоящее с будущим; в противном случае происходит утеря движущей памяти — памяти будущего. Аверинцев решился заговорить об этом с последней, мандельштамовской прямотой, но с аверинцевской не оскорбительностью в выступлениях и интервью конца 1980-х начала 1990-х годов.
В то уже сильно отошедшее в прошлое время — и не поверится самим — не худшее, а лучшее было гласностью. Не потому только, что вдруг стало “можно” (как и наступающая сейчас новая “глухота паучья” наступает не потому просто, что стало опять “нельзя”). Общная надежда на все-таки лучшее будущее давала тогда решимость и право высказать городу и миру, соотечественникам и соотечественницам, братьям и сестрам (как однажды рискнул написать и напечатать С. С.) еще общей родины ужасные, почти безнадежные истины о прошлом этой самой родины. Для не совсем обычного филолога, каким был Аверинцев, то есть для такого христианина, который пытается найти себя в догмате таким образом, чтобы всякий раз сызнова сопрягать догмат и веру с миром жизни, с конкретным предметом исследования, наконец, с трезвым и здравым сознанием собственной исторической ситуации, — важнейшей из таких почти безнадежных истин был семантический кризис самого языка в период полного сталинского торжества “новой богословской школы”:
…старые слова, забытые всеми, кроме допотопных интеллигентов (как раз и окружавших мое отрочество), не подходили к новой действительности, для которой в наличии был только набор официальных обозначений, альтернативы которым можно было создавать только общей языковой работой, но таковая была абсолютно невозможна. Единственной альтернативой официальному языку оставалась лагерная “феня”, или можно было в одиночестве выдумать собственный язык для индивидуального употребления — занятие, привычка к которому ощутима у Солженицына, и у Л. Гумилева, и особенно у Дм. Панина (послужившего моделью для солженицынского Сологдина).
Как выражался С. С. в последние годы: Мандельштам напророчил. Ведь это у Мандельштама сказано: “Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории”. И все же снова переспросим: не странно ли, что в изображенном Аверинцевым дискурсивном онемении двух поколений между официальным языком, с одной стороны, и лагерной “феней”, с другой, — едва ли не пустота, “котлован”?
Разумеется, тот факт, что на обочине котлована ничего особенно не живет и не растет, кроме исключений из правила, подтверждающих правило, — сегодня куда понятнее, чем в 1991 году, когда С. С. написал о семантическом кризисе великого и могучего языка. Логика дискурсивной совместности социально-исторического опыта мира жизни — логика речи, которую упоминавшийся Гадамер называет “диалектикой обоюдности”, а Бахтин — “идеологической средой сознания” или “диалогизующим фоном” разумения, — такова, что сознательные отклонения от официального дискурса невольно заимствуют у отрицаемого тоталитарного речевого сознания его же установку, но только, как сказано у Достоевского, — с “другой рожею”. (В “Знамениях времени”, для того чтобы проиллюстрировать, видимо, беспокоившую его мысль о том, что диссидентское сознание не всегда, но часто является бессознательным двойником и изнанкой отрицаемого этим сознанием тоталитаризма, С. С. приводит такой шедевр адской издевки: Л. Н. Гумилев в приватной обстановке отвечал на любую критику предупреждением, что не согласный с ним разоблачает себя как агент КГБ, а возможно, и ЦРУ.)
Но я все-таки переспросил не об этом, а о другом. Неужели в самом деле все сгорели карусели и, кроме текстов (официальных и неофициальных), остался только блатной язык? И куда делся в аверинцевской схеме самый главный нюанс, который так легко вообще упустить из виду в его же высказывании, — новая действительность, не совпадающая ни с официальной, ни с блатной, ни с более условной — сиречь “литературной” — речью? Неужели это так безоговорочно-серьезно, серьезно, как движение бедного маленького Ганно Будденброка, подводящего черту под своим родословием: больше ничего не будет!?
Обострим вопрос, вспомнив то, что Мандельштам — поэт и критик, особо значимый для совершеннолетия Аверинцева, — писал о судьбах русского речевого сознания и речевого мышления. Писал в решающий для современного содружества или, точнее, “раздружества” гуманитарных наук период “столетнего десятилетия”, по выражению Е. Замятина, 1914–1923 годов. Ведь это тогда, как сказано в прологе “Волшебной горы” Томаса Манна, “началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться”. Началась современная филология, современное литературоведение, современная лингвистика, современная философия, теология, психология, как и современный исторический опыт мира жизни.
Как известно, автор статей “Петр Чаадаев” (1915) и “О природе слова” (1922) утверждал, что Чаадаев, вынесший своей стране и народу исторический приговор, тем не менее “упустил одно обстоятельство, — именно: язык”.
Не тексты сами по себе — так можно пересказать-передать мандельштамовские мысли сегодня своими словами, — но поразительно живой и свободный, в условиях несвободы и почти отсутствия исторической жизни, язык есть “дар русской земли”, тождественный ее “свободе”. В языке и почти только в нем еще удерживается непрерывная память будущего как историческая перспектива, если не обетование, национальной общности. И это — в условиях перманентного разрыва преемственности и утраты общего языка в обществе и научном сообществе.
Но ведь такая свобода (плохо совместимая с нашими представлениями о “свободном Западе” и уж тем более неуместная с точки зрения “political correctness”) реально является не исторически созревшей институциализированной культурой, о которой всегда мечтали у нас, с оглядкой на Запад, лучшие русские мыслители-интеллигенты от Чаадаева до Аверинцева. Нет, “дар русской земли”, если его не эстетизировать, — иного рода. Что же это такое? — Этот дар, — отвечает нам Мандельштам из “столетнего десятилетия”, — оказываетсястихией — “грозной и безбрежной стихией русской речи, невмещавшейсяни в какие государственные и церковные формы”.
Почему и не адекватная рациональному Западу (Аквинату) рационалистическая российская оппозиция этой стихии — как “западническая”, так и “почвенническая”, как “сверху”, так и “снизу”, — не могла не тяготеть у нас либо к государственным, либо к церковным формам, либо к достаточно одиозному, “византийскому”, синтезу этих форм. (Бердяев в эмиграции с деланной невинностью несовершеннолетнего взрослого, как бы забывшего собственную марксистскую молодость, риторически вопрошал: как это “русские”, анархисты в душе, могли прельститься бездушными, рационалистическими схемами Гегеля и Маркса, не адекватными даже Гегелю и Марксу?.. — Так ведь как раз поэтому!..)
Понятно, что дар, о котором сказал Мандельштам на повороте европейской и русской истории, — не вещь, которой можно владеть, и не гарантированное, однозначное качество так называемой вечной ценности. Дар Провидения хрупок и проблематичен: ведь само условие его существования ставит дар под удар; это условие — стихия или, как сказано в написанной С. С. в Париже поздней заметке о “Легенде о великом инквизиторе” (1993), глубинная анархистская тенденция, направленная против всякого “формального” авторитета, будь то государство или Церковь. (Выбор того, какое из двух последних слов мы пишем или интонируем речью с прописной буквы, а какое — со строчной, определяется, естественно, внутри означенной тенденции, а не вне ее.)
Но, с другой стороны, данный народу дар, опредмеченный в текстах, может быть канонизирован и увековечен в качестве “великой русской литературы”, “классического наследия”, “национального достояния” и т. п.; это и произошло вокруг “пушкинского” 1937 года, одновременно с семантическим кризисом самого языка и насильственной смертью не одного только Мандельштама. Тоталитаризм “подморозил” Россию так, что, вероятно, даже у К. Н. Леонтьева, мечтавшего об этом и грезившего о модернизации византийской церковной государственности в пику гниющему буржуазному Западу, — от мороза язык прирос бы к гортани, если вспомнить, как выразился Мандельштам уже не гипотетически, а, как сегодня сказали бы, по жизни в знаменитом “леонтьевском” финале “Шума времени” (1925).
Когда в наше время преисполненные возвышенного чувства преемственности пушкинисты и другие филологи встают в брезгливую позу перед “поколением pepsi” и обвиняют современность в “постмодернизме”, как во времена Пушкина старушки бранились словом “франкмасон”, то это значит: новая реальность представляется ничем не оправданной, чисто негативной, только вызывающей — постольку, поскольку вызов времени заранее дезавуирован и нейтрализован “культурой”, “вечными ценностями”, “литургической” (по слову Мандельштама о символизме) апологией традиционной чужой речи, которая уже была и после которой, в сущности, больше ничего и не нужно. Но в каком смысле так называемые вечные ценности были, и что и зачем произошло после этого?
У сегодняшней нигилистической речи против нигилизма и “модернизма” или “постмодернизма” — агрессивной в меру своего бессилия перед “после” — другая преемственность и другой возраст речи. Как и у карикатурных филологов-классиков, которые в силу своего исторического инфантилизма простодушно убеждены, что “после” божественной эллинской речи, “выше” божественного Платона уже ничего не может быть. (Этот идеализм несовершеннолетнего, кстати, гармонически сочетается с современным, или “постмодерным”, цинизмом, с умением “подсуетиться” и вообще комфортно устроиться.) “Культурная рента” русского интеллигента, отнятая у него властью после 1917 года — Мандельштам почти искренне публично благодарил за это власть в 1927 году, — стала как бы естественным достоянием “работников культуры” трех следующих поколений… Аверинцев, кажется, бесконечно далек от брезгливого самодовольства самозваных жрецов от культуры, от обладателей “культурной ренты”, обесценившейся вместе с крахом Второй (кремлевско-советской) империи. Или все же так только кажется?
На этот вопрос ответить труднее всего: любая односторонняя правда грозит погрешить против истины с другой стороны и в другом отношении; к сегодняшним “судьям окончательным” это относится не в меньшей степени, чем к “господам социалистам”, с которыми полемизировал Достоевский в позапрошлом веке. Но, по правде сказать, проследить мысль Аверинцева в интересующем нас сейчас направлении затруднительно: впечатление такое, что его речь остановилась и затаилась, как бы попала (попалась) в коммуникативный тупик. Речь замирает или обрывается тогда как раз, когда больше всего ждешь продолжения, — мы уже столкнулись с этим парадоксом там, где мысль С. С. кружит вокруг любезного его сердцу Вячеслава Иванова и проблемы проблем, как он выразился однажды о тоталитаризме. Там, где Мандельштам делает постсимволистский выбор — выбор, связанный с дилеммой гуманитария, о которой, как мы помним, так красноречиво будет говорить его духовный преемник семьдесят лет спустя, — у С. С. можно уловить нерешительность внука, по слову Ахматовой, “отвернувшегося в тоске”. Не потому ли исторический очерк в знаменитой статье “Филология” в “Краткой литературной энциклопедии” заканчивается как бы обрывом истории и речи?
В самом деле: поворотный и решающий исторический момент западноевропейской и русской духовно-идеологической, поэтической и научно-гуманитарной мысли ХХ века — настоящая, эйнштейновская революция, но именно в не эйнштейновском мире исторического опыта и в самих науках исторического опыта и в философии периода “столетнего десятилетия” — характеризуется в статье “Филология” не то чтобы однозначно неверно, но все же странно. Традиционное единство гуманитарно-филологического мышления — таков финал истории филологии по Аверинцеву — было взорвано во всех измерениях.
После этого взрыва как бы не следует ничего: дальнейшее — молчанье, понимающий да услышит. (Метафору “взрыва” подхватит после краха тоталитаризма Ю. Лотман в последней своей книге, причем, что характерно, не столько в историческом, сколько, так сказать, в сциентистски-метафизическом ключе.) Аверинцев молчит и переводит взгляд — вместо того, чтобы обновить и дополнить набросанный не столько в стихах, сколько в статьях того же Мандельштама первой половины 1920-х годов замысел новой, постсимволистской символизации слова и культуры. Символизации, в центре которой не тезис “культуры” и не антитезис “стихии”, а нечто принципиально иное. Так, в статье “Буря и натиск” (1923) читаем: “Архаика Вячеслава Иванова происходит не от выбора тем, а от неспособности к относительному мышлению, то есть сравнению времен”.
Это — тот рубеж, с которого на Западе (прежде всего — в Германии, но и в России) начиналось в “столетнее десятилетие” так называемое новое мышление — событие, вне которого не могут быть адекватно поняты ни Хайдеггер, ни Бубер, ни Бультман, ни Ауэрбах, ни Бахтин ни А. А. Ухтомский, ни современная герменевтика, ни русский формализм, ни все то, что тогда началось и уже не переставало начинаться.
У О. Мандельштама, правда, все это набросано с “поэтической” необязательностью и фрагментарностью, включая и такой специфически “русский” сюжет или ход мысли, который можно назвать филологическими “Вехами”, после-веховскими и анти-веховскими. Вспомним еще раз статью о Чаадаеве: “Первые интеллигенты — византийские монахи — навязали языку чужой дух и чужое обличие <…> всякая интеллигентская словесность, то есть “Византия” — реакционна”.
По мысли Мандельштама, подлинная перспектива русской исторической жизни в будущем определится — в контексте преодоления “запоздалого вида наивного западничества”, еще более интеллигентски-глухого к миру жизни и языка, чем даже почвеннические стилизации под старину, — будущей борьбой русского языка с “монашески-интеллигентской Византией” (“Заметки о поэзии”, 1923), с “монашеской глухотой не от мира сего” (персонально о М. Шагинян в очерке “Шуба”, 1925); отсюда и требование “последовательного обмирщения” культуры, “библии для мирян”, преодоления “профессионального”, “литургического” символизма и т. п.
— Что, этого всего Мандельштам не “напророчил”?..
Специальный анализ, которому здесь не место, мог бы показать, каким образом мандельштамовские культурфилософские концепты — с одной стороны, “филологии”, с другой — слишком стихийного “дара русской земли” — преломились в постсоветское десятилетие в очень осторожной и продуманной, но имеющей свои актуальные “шоковые” резоны полемике вообще-то не очень склонного к полемике Аверинцева — и с Мандельштамом, и с Достоевским, и с Бахтиным, возможно, и с В. Набоковым (как автором романа “Дар”), как до этого с прежде любимыми Г. Гессе, Т. Манном, Честертоном, но, главное, — с самим собой, самим собой… а значит, не риторически.
Ребенок не может быть “инфантильным”: это — ребенок. Но с историческим опытом и, соответственно, с возрастом речи в науках исторического опыта — дело обстоит не так просто. Особенно если нас интересует не “культура” вообще или, скажем, перспектива конфессионального спора — измерение, в которое С. С. в постсоветское десятилетие склонен был поместить свой спор с Достоевским как, бесспорно, ключевой и в этом смысле “серединной” фигурой русской эстетико-прозаической и духовно-идеологической культуры вообще. Нас здесь интересует нечто иное, более скромное: “прагматическое” измерение настоящего и будущего филологии — не как специальной дисциплины только, но, по-аверинцевски, как принципа единства гуманитарных наук (когда-то включавшего, между прочим, и философию). А это снова возвращает к историческому опыту нашей реальной преемственности.
Владимир Николаевич Турбин рассказывал в мае 1992 года не без некоторого пафоса, что вот он на днях, по его словам, принес персональное извинение Сергею Аверинцеву за то, что в МГУ, где Турбин проработал почти всю жизнь, чуть не за полвека до того С. С. “завалили” на вступительном экзамене, потому что абитуриент не читал “Поднятую целину” Шолохова (Турбин, если я верно запомнил, был среди экзаменовавших).
Что до В. Н. Турбина, то он, похоже, и этим своим поступком за год с небольшим до смерти остался такой же “белой вороной”, какой всегда и был в глазах своих по-своему вечных, но все же смертных МГУшных коллег-олимпийцев. Что до самого Аверинцева, то он, как известно, в советской средней школе по болезни как бы и не учился — обстоятельство немаловажное, хотя, возможно, и не такое однозначное, каким оно кажется сегодня некоторым. В 1992 году, понятно, социальная атмосфера была иной, чем сегодня, пожалуй, более инфантильной, хотя факты, как говорится, били в глаза. Советское прошлое слишком поздно и слишком легко стало объектом критики и официального “покаяния”; реальная историческая память снова вытеснялась утопией — на этот раз, что называется, с точностью до наоборот. Хотелось, разумеется, “как лучше”; но решением всех вопросов казалась критика “утопизма”, в действительности давно мертвого, но когда-то ведь живого, а значит, не равного себе, не совпадающего с собою же, со своею смертной исторической плотью в малом времени. (Вопрос о вечном утопическом элементе в человеческом сознании, мышлении и речи — один из тех вопросов, которые не решаются, а заново ставятся крахом тоталитаризма.)
Мой старший товарищ по жизни, выпускник филфака МГУ, иногда вспоминает, какое диковатое впечатление производил Аверинцев в студенческие годы своим “допотопным” видом, какими-то нелепыми галошами и проч. Над ним подсмеивались студенты, увлекавшиеся “Треугольной грушей” А. Вознесенского или книгой В. Турбина “Товарищ время, товарищ искусство”: это не так просто, как может показаться с сегодняшней мнимой высоты новой мнимо победоносной современности. Время, представьте, еще могло быть товарищем на неофициальном уровне, а искусство могло быть товарищем времени, доверявшим своему товарищу. (На этот исторический момент — еще “до Хемингуэя” — пришлось и опоздавшее на десятилетия, но тем более удивительное советское переживание “гениальным русским читателем” — по выражению из набоковского “Дара” — “Трех товарищей” Ремарка; переживание, замечательно описанное впоследствии, конечно, не Аверинцевым, но его сверстником А. Битовым.) Но тогда что это было — то время, в котором С. С. не мог, по-видимому, не ощущать себя самого немного маленьким Ганно из юношеского романа Т. Манна об “истории гибели одного семейства”? Ни герой, ни сам автор этого романа не знали, в отличие от не читавшего “Поднятую целину” чудака, перманентной угрозы провалиться на советском экзамене жизни в тартарары — той “пограничной ситуации” не по Ясперсу, которую С. С. попутно назовет в статье о Шпенглере (1968) кошмаром обессмысливания всех смыслов за рамками партикулярного социума (латинизируя речь и словно отодвигая подальше от себя то, на что эта речь указывала ближайшим образом).
Советская метафизика истории, советская духовность была по своей идее, по своему пафосу естественно-научно-технической духовностью, физически преобразующей, перемалывающей, вымывающей в грандиозной “каторжной бане” весь мир естества — ради чудесного, как бы уже реального “прыжка веры” из царства необходимости, из “проклятого прошлого”, из “предыстории человечества” в новый мир, в “светлое будущее” освобожденного труда всех на благо всех. И до второй половины 1960-х годов — сегодня в это верится с трудом — духу времени (идеалу социализма) просто нечего было противопоставить в общественном сознании ни у нас, ни на так называемом прогрессивном Западе; как нечего и сегодня противопоставить СМИ, неолиберальному цинизму и опоздавшему на века нашему светлому капиталистическому будущему, интернациональному по форме и национальному по содержанию.
Советское общество, уже давно создавшее тип филистерства, основанного на революционной фразеологии, не совсем заблуждалось, когда полагало, что показывает путь остальному миру. Еще на рубеже 1950—60-х годов шансы построения коммунизма в отдельно взятой стране могли казаться сомнительными, но не вовсе безумными и смехотворными. Вспомним, что отец Аверинцева, профессор биологии, который родился в 1875-м году и который с гимназических дней помнил наизусть оды Горация по латыни, был, по воспоминаниям сына, глубоко убежден в неизбежности победы советской идеи во всем мире, хотя он непатриотично и непрогрессивно сожалел об этой победе. А на классическом отделении МГУ, которое избрал для себя С. С., царил отнюдь не Ф. Ф. Зелинский и даже не Лосев, а милейший С. И. Радциг, которого насмешники-студенты спрашивали: “А вы современных писателей, Сергей Иваныч, читали?”, на что почтенный профессор отвечал: “Как же, читал. Этого… Дрейзера…”
В 1960 году, когда в Западной Германии вышла в свет книга упоминавшегося Гадамера “Истина и метод” с ее герменевтической философией гуманитарных наук, у нас спорили в га-зете о “физиках” и “лириках”, но многие имели представление об Эйнштейне и даже о Витгенштейне, и структуралистская программа литературоведения, которое “должно быть наукой” (то есть “точным”, как якобы естественные науки), в Тарту и в Москве уже созрела. О Хайдеггере или Бубере, о Ясперсе или Кьеркегоре, о Честертоне или Романо Гвардини, о так называемой школе Фосслера, о Гундольфе (упомянутом С. С. в статье о Шпенглере без комментария), не говоря уж о Шпете или Бахтине, не знали потому, что еще “не было причины” ни знать о них, ни сожалеть об этом незнании. Сегодняшние наши философы и богословы старшего поколения (собственно, “шестидесятники”) по своему базовому советскому образованию чаще всего — физики, математики, химики, биологи. Базовое образование осталось базой и после того, как у нас, еще радикальнее, чем на Западе (но, понятно, без особых дискуссий), произошла — в 1970-е годы — “постмодерная” духовно-идеологическая переориентация: совет-ская метафизика истории, стихийно и неофициально, “погасла в уме”.
Вот тогда и настал исторический звездный час нашего автора как нового русского чуда. Поэт с головой ученого — вот кто нужен был времени: слова С. С. о Ломоносове в какой-то мере созвучны и сопоставимы с той объективной “нуждой” (чтобы не сказать — “исторической необходимостью”), которая стала условием возможности позднесоветского феномена, имя которому — Аверинцев.
Взлет историко-филологической культуры 1970—1980-х годов теоретически отделим, но исторически неотделим от стихийного распространения в “самиздате” и Солженицына, и смехового дублера общественного потрясения — нашего советского Рабле — “Москвы-Петушков” Вен. Ерофеева. Тоже филолог, Венечка, уже после своей кремлевско-кафкианской смерти в финале книги, даст в эссе о Розанове (1973) свое выражение неслучайному совпадению научного, писательского и катехизаторского взлета Аверинцева с бесшумно-оглушительным падением общественно-политического тела империи из еще не так давно захватывавших воображение космических далей, с высот “большевистского неоплатонизма” (как выразился однажды Федор Степун) — на землю, в землю с ее десятью небесами: “Не помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал: “Omnia ammalia post coitum opressus est”, то есть “каждая тварь после соития бывает печальной”, а я вот постоянно печален, и до соития, и после”.
Еще лучше этой позднесоветской “тварной” самоиронии и самопародии распространившееся в 1970-е годы неофициальное умонастроение, на фоне которого тянулось официальное время, можно передать с помощью словосочетания из написанной за полвека до того, после краха Первой империи (петровско-петербургской), никому не известной тогда книги Л. Пумпянского о Гоголе и гоголевском смехе (1924). Был осознан “обман историзированного самолюбия”. Освобождение от этого обмана, в соответствии с которым “мы впереди планеты всей”, как бы впервые открывало историческое прошлое для исследования и более свободной оценки, но само по себе не возрождало того смыслового единства времени, которое прежде давал (хотя и иллюзорно) утопизм или тоталитаризм. Чувство освобождения не было чувством свободного человека и не могло не сопровождаться “постоянной печалью”. Все это отзовется потом (сейчас), когда недолгая (как после февраля 1917 года) эйфория внешнего освобождения постепенно сменится новым онемением картины; Аверинцев чутко подведет итог уже в сентябре 1991 года (в “Литературной газете”): …наступила кульминация сахаровского периода в нашей истории, кульминация, которая одновременно не могла не быть завершением.
…Расцвет позднесоветской филологии был, по выражению самого С. С. в интервью 1999 года, подъемом от противного. “Чем труднее наука, — писал А. В. Михайлов в статье об Аверинцеве (1991), — чем больше затрат сил и средств на ее освоение, тем серьезнее — в наших условиях — ученый” (курсив мой. — В. М.). Может быть, поэтому в период так называемого застоя — в гуманитарии застоя скорее не было; застой и распад начались с концом застоя, когда концовка “Москвы-Петушков” — “…И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду” — как бы вырвалась из текста в онтологически-событийный затекст сдвинувшейся и потом рухнувшей Второй империи. Но вместе с этим крахом перестала существовать и филологическая ниша последних советских десятилетий.
Филология, более или менее приспособившаяся к жестким, но и серьезным условиям игры, выработавшая свою не лишенную игривости и манерности риторику анти-игры, вдруг зависла в снова и по-новому распавшейся связи времен исторического опыта. А это сразу обнаружило-овнешнило более глубокую несамодостаточность, ино-научную зависимость гуманитарно-филологической деятельности от других сфер исторического опыта и форм знания. Не утрата экономического базиса (как в научно-технических отраслях и областях), но утрата исторической перспективы, которая является подлинным ориентирующим “базисом” (собственно, условием возможности) гуманитарно-филологической деятельности, — вот что, похоже, привело к гуманитарной катастрофе гуманитарных наук. Катастрофе, когда, скажем, литературоведение, с огромными усилиями и потерями добившееся в ХХ веке статуса самостоятельной и престижной дисциплины, как бы вдруг сделалось в постсоветских условиях (у нас и на Западе) чем-то неполноценным и несамодостаточным в глазах самих же литературоведов. Внешнюю утрату внутреннего оправдания пытаются компенсировать сегодня такой духовностью или — с точностью до наоборот — такой научностью, что становится ясно: здесь не пришли в сознание, и никогда не придут…
В этих условиях резко овнешнилась старая и вечная тень филологии, а равно и духовно-историческая изнанка позднесоветского парадокса, о котором выше шла речь. Эта тень и эта изнанка филологии — “филологизм”.
Сильная сторона гуманитарно-филологической деятельности — работа с текстом, продуктивная вторичность филологии как службы понимания, согласно классическому определению Аверинцева.
Филология не самоценна, не автономна: она служит тому, что исторически уже воспринято и авторитетно в культурном сознании, но именно поэтому должно быть понято точнее, строже и лучше, а при удаче — в чем-то по-новому. Филология — как и гуманитарное познание в целом — открывает новое не в “новом”, а, наоборот, в “старом” и “древнем”, неизвестное и непонятное — в общеизвестном и само собой разумеющемся. Аверинцевское наблюдение по конкретному поводу: все знают, что такое катарсис по Аристотелю, кроме специалистов по Аристотелю, — в действительности распространимо на все, включая науку, области исторического опыта мира жизни и фиксирует отнюдь не скандальную, а совершенно нормальную ситуацию, проливающую свет на бесконечную задачу филологической науки (как и всякой науки) внутри исторического опыта человеческой “конечности”.
Исторический опыт, действительно, имеет мало общего с “концепциями” и даже с вошедшими сейчас в моду “концептами”, вообще — с “Konsruktionen” (“конструкциями”), как выражался Вильгельм Дильтей (1833–1911), инициатор современной философии исторического опыта. Но, удержанный в тексте, опыт не сводится и к “тексту”, а указывает на “затекст” исторического мира жизни и мира речи, на этом настаивает современная философия гуманитарного познания, от Дильтея и Гуссерля до Гадамера и Бахтина. Именно здесь, как мне кажется, проходит деликатная граница, отделяющая филологию от филологизма.
Аверинцев, как мы помним, предостерегает исследователей-гуманитариев от безразличного, тем более “остран(н)яющего” взгляда со стороны (взгляда издали). В мире науки, как и в мире общественной жизни, такой взгляд давно потерял свою “культурную ренту”: он существует сегодня коньюнктурно и паразитарно — не как полноценная научная позиция, но как идеологизированная оппозиция, оправдывающая себя разоблачениями собственного двойника — такой же односторонней, но “обратной”, “противоположной” оппозиции. С. С., как мне кажется, более прав, подчеркивая необходимость преодоления в историко-филологическом исследовании отчуждения-овеществления между гуманитарием и исследуемым им миром прошлого, чем коллеги Аверинцева и наши коллеги, которые (как покойный М. Л. Гаспаров, например) из понятных полемических соображений утверждают нечто действительно очень интересное и поучительное. В противоположность идее филологии, как службы понимания, современный филологизм (как, впрочем, и всякий филологизм) пытается “служить” делу филологии и даже что-то “понимать”, исходя из убеждения, что опыт прошлого не имеет отношения к “знанию” о нем.
Научное знание, в соответствии с такой предпосылкой, передается случайно или, что ту же, чудом — как бысамо по себе, независимо от исторической ситуации, в которой находится “школа”, независимо от диалогической взаимоориентации опыта и речи старшего и младшего, учителя и ученика. Секуляризованная “научность” здесь совершенно сходится со своим самым заклятым, смертельным врагом — с известного рода “духовностью”, отрицающей секуляризацию и освобождающей несовершеннолетний ум от него самого, подменяющей проблему взросления, вхождения в историю — известно чем.
Филология как служба понимания — это не что-то такое вообще, что мы теперь “имеем” в качестве определения филологии, — какой бы краткой и здравой до гениальности ни была эвристическая формулировка С. С. Приходится констатировать, что даже в филологии объективный политико-риторический дух времени — а таковым, несомненно, является “демократия”, как в первые десятилетия прошлого века этот объективный дух представлял “социализм”, — дух времени оказался не слишком демократичным по отношению к собственному прошлому. К “демократии мертвых”, по выражению любимого Аверинцевым Честертона.
Мертвые тоже требуют признания своих прав: в качестве чужого слова традиция еще не сказала нам своего последнего, своего (по Достоевскому) “нового слова”. Требование это звучит тем настойчивее из текстов прошлого (тоже ведь призванных к общению), чем более явно речь прошлого превосходит возможностями будущего речь наших современников, превосходит все, что я “от себя” способен еще сказать или выдумать… Помимо всех “концов”, которые переживает и изживает сегодня начало нового века и тысячелетия, похоже, пришла к своему завершению и парадигма “интерпретации”, оказавшись в роковом противоречии с тем, чему, собственно, интерпретация служит и ради чего парадигма стала в 1970—1990-е годы почти универсальной даже в философии, — в противоречии с “пониманием”.
В духе своего времени С. С. иногда называл себя интерпретатором — это было ново, и это было скромно, и это отвечало его собственной герменевтической формуле содружества гуманитарных наук, включая философию (пережившую уже в 1920-е годы, а потом в 1960-е годы, не только “лингвистический поворот”, но именно филологический поворот традиционных философских проблем). Но, в перспективе будущего филологии, слово и дело Аверинцева понятнее и актуальнее, если признать и оценить в нем не столько “интерпретатора”, сколько “комментатора”. Спор о словах здесь, как всегда, имеет смысл постольку, поскольку суть дела (как и суть речи) — не в словах. В этом месте позволительно высказать уже не диагноз, но прогноз.
Филология (как, впрочем, и философия) имеет шанс сохраниться в обозримом будущем в качестве службы понимания скорее уже только как практика комментирования, более древняя, более изначальная, чем “интерпретация”, более традиционная, чем традиции Нового времени. В этом смысле в обсуждаемом содружестве гуманитарных наук — “вчерашний день еще не родился”, по мандельштамовской формуле “относительного мышления”. В филологию, в историю, в науку, в “архив” уходят сегодня не потому, что не могут писать стихи и романы, быть TV personality, делать кино и делать “бабки”; объективный и подлинный дух речи, как и дух поэзии, ушел из “фельетонистической эпохи”, о которой писал любимый С. С. в молодости Герман Гессе, еще дальше, еще глубже, чем во времена тоталитаризма. Оттого, как мне кажется, даже бинарная оппозиция: “массовая” культура — “элитарная” культура, в границах которой еще мыслил и говорил Аверинцев, утратила семантическую остроту в условиях нового опыта, то есть приобрела существенно новую, пост-тоталитарную остроту, передать которую современная речь почти вовсе еще не способна.
В последней книге С. С. едва ли не последние слова (после которых, как сказано в редакторском примечании, “рукопись обрывается”) — своего рода герменевтический диагноз начинающегося нового столетия, не способного, как сильно опасается С. С., извлечь уроки из собственного прошлого, из своего же исторического опыта (из уроков истории никто не извлекает для себя выводов) и обреченного за это на кармическую расплату. Вот эти, по-аверинцевски удивительные, слова: …в нашу опытность, отовсюду нас обступающую, входят не только опыт sensu stricto, опыт реальности как таковой, но и отпечатки, напечатления особенно долго принимавшихся и составлявших для поколений их “ноосферу” идеалов и идеологий, императивных конструкций, на основании которых мы сами или наши предшественники кого-то судили и выносили моральные вердикты. Это кармическая расплата за созидание утопий, вовсе не прекращающаяся с нашим отказом от идеологий (курсив мой. — В.М.).
О чем это?..
Для того, чтобы вернее и лучше ответить на этот вопрос самим себе, вспомним речь, с которой С. С. выступил в октябре 1999 года в ИНИОНе по случаю столетия со дня смерти В. Соловьева. Аверинцев сам называет свое выступление попыткой защитительной речи — такого речевого жанра, ко-
торый он сам, наследуя в этом отношению Соловьеву, на свой страх и лад с успехом практиковал в советских условиях и который после (в постсоветское десятилетие) парадоксальным образом почти потерял прежнюю неофициальную, но легально-имперскую магию “благой вести”. Логика этой апологии примерно такова: да, “религиозная философия”, которой мы дышали и жили в советское время, — уязвима, сегодня это очевиднее, чем когда-либо; но если она исчезнет как жанр, как общественный околонаучный феномен речи, публика пойдет удовлетворять свою духовную жажду в другие места.
Таков несколько устрашающий диагноз. Но, допустим, С. С. жив и здоров и, вместо того, чтобы преподавать русскую литературу в Вене каким-то, извините за неполиткорректность, девахам (которые находили у него как преподавателя серьезный недостаток — непонимание значения феминизма), продолжает и сейчас нести свет нашей все еще жаждущей “высокого и прекрасного” околонаучной публике где-нибудь в Пушкинском музее или Музее музыкальной культуры. Так вот: эффект был бы не очень большой; вся духовно-идеологическая архитектоника бытия-события после краха тоталитаризма — совершенно иная. Это значит: сегодня в “вещающем” жанре уже ничего нельзя по-настоящему сказать именно потому, что сказать или напечатать сегодня можно что угодно. Нужно не вещать, а разговаривать, и не “наедине со всеми”, а, лучше, с немногими коллегами, заинтересованными в конкретном предмете. Только такая предметная речь сегодня может не потерять предметной перспективы “дела”, не выродиться (как вспоминал Бахтин ВОЛЬФИЛу) “в такую, знаете, русскую болтовню”. (Знаем, знаем, как говорится, не по Гегелю.)
Вспомним в этой связи афоризм немецко-американского христианского мыслителя Ойгена Розенштока-Хюсси (1888–1973), тоже, кстати, любителя Честертона, который в своей, переведенной у нас, “Автобиографии западного человека” (1938), именно в “русском” разделе этой христологической социологии речи европейских революций, заметил: “Гуманитарию (a scholar) труднее изменить свои методы, чем целой нации — сменить религию”.
В том-то и дело, что труднее. Хотя тьма искусников сегодня и надеется, что, сделав то, что сделать легче, можно убить двух зайцев и хапнуть, по традиционному навыку мысли, “сразу весь капитал” (как хотелось Раскольникову).
“Чужеземец” в платоновском “Софисте”, споря с риторикой и софистикой, говорит: “Не бывает ли, дорогой Теэтет, необходимым для многих из слушателей, когда по прошествии достаточного времени и достижении зрелого возраста они приходят в столкновение с действительностью и становятся вынужденными под ее воздействием ясно постигнуть существующее, изменить приобретенные раньше мнения, так что великое оказывается малым, легкое — трудным и все ложные представления, образованные при помощи речей, всячески отвергаются действительными делами?”
Вот уж, действительно, “Платон вовсе не был платоником, а философия не схоластика”, как закончил свою философскую автобиографию наш почти новый знакомый Ганс-Георг Гадамер (1900–2002)!
Было бы, конечно, большой наивностью полагать, что С. С. не понимал всего этого. Но, вопреки Аквинату, мы иногда делаем не то, что мы знаем и понимаем, а то, что нам все-таки роднее и ближе. В какой мере выбор “душеспасительного” жанра речи, которому С. С. явно отдавал предпочтение в последние годы, удовлетворяет тому выбору гуманитария, который он сформулировал, как мы помним, еще в интервью 1984 года?
Вспоминаю внезапный выплеск эмоции у Александра Викторовича Михайлова, дело было в 1994 году: я выходил из его сектора теории ИМЛИ, а он вдруг предостерегающе окликнул меня, но окликнул так, чтобы слышали это все, находившиеся в ту минуту в комнате. Буквально припомнить его слов не могу, но отчетливо помню, с какой язвительной (но не злой) интонацией А. В. сказал тогда примерно следующее: …надо, знаете ли, своим делом, наукой заниматься, а не тем, чем вот занимается теперь Аверинцев…
Разумеется, каждый в своем праве заниматься тем, что кому ближе и дороже. Беда в том, что исторический разрыв, последствия которого в полной мере обнажились после краха тоталитаризма, невозможно адекватно даже зафиксировать на языке светски-религиозного любомудрия, сколь угодно духовного “всемства”. В этом отношении поздняя речь С. С., при всем ее красноречии и глубине, слишком “культурна”, то есть стилизована; но, стилизованная, — слишком обща, то есть лишена конкретного, специализированного предметно-практического направления — и это, парадоксальным образом, потому, что она слишком сама специализированна — “литургична”. Это не так заметно, когда речь пребывает на своем месте: в храме, на церемонии религиозной или светской, в жанре благочестивого назидания и перед соответствующей аудиторией. Все иначе, когда мы думаем, что так можно говорить обо всем и со всеми. Тогда мы “выходим из меры” (по выражению Пришвина о позднем Л. Толстом).
Стоило бы разобрать, строка за строкой, блистательно, как всегда, написанную миниатюру с притязанием на вселенский или уж, как минимум, на испанский престол — “Ритм как теодицея” (2001) почти символическое выражение того, что можно назвать “дурной памятью” (по аналогии с описанной Сартром “дурной верой”). Статья напечатана в журнале “Новый мир”, под странной, поражающей анахронизмом исторического малолетства рубрикой “Борьба за стиль”, видимо, долженствующей напомнить о боевитой принципиальности 1930-х годов, то есть о пике тоталитаризма. Бог с ним с “Новым миром”: крах тоталитаризма оказался духовным крахом почти всех, кто с ним боролся, как это случилось с русской интеллигенцией после краха самодержавия. Но вот Аверинцев…
На трех страницах “Ритма как теодицеи” перед нами синопсическая история “непереваренного” советского литературоведения, то есть история, освобожденная от голосов, от смысловой незавершенности исторического опыта; история, поставленная на службу не столько пониманию прошлого науки ради ее будущего, сколько задаче спасения духовности вообще, литературы вообще, эстетики вообще, “святого” вообще…
Странной кажется — если переспросить о предметной стороне дела — апология ритма, важнейшей категории эстетического завершения, то есть, собственно, отрешения от незавершимого в своем смысле события бытия. Два замечания в этой связи. Во-первых, не обосновано и не понятно само такое отрешение-завершение (так называемая “эстетическая изоляция”) перед лицом жизненно-этической, тем более — религиозной, незавершимости. Незавершимость события, жизнь “в духе” скорее аритмична, ибо требует решения, практического выбора — даже в теории литературы и эстетики. Выбор С. С. тоже аритмичен (полемичен).
Во-вторых, если ритм и убедителен как теодицея, то разве что в качестве так называемой “онто-теологии”, то есть сначала языческого, а потом и христиански-средневекового “синтеза” божественного, мирского и человеческого — идеальной теоретизированной гармонии, служившей объяснением и оправданием реального миропорядка с его жесткой иерархией власти и социальной стратификацией. Можно было бы вспомнить в этом контексте критику онто-теологии в западной философии двух последних веков (начиная с позднего Шеллинга, Кьеркегора и Фейербаха); но гораздо уместнее вспомнить статью В. Соловьева “Об упадке средневекового миросозерцания” (1891), за которую, как известно, К. Леонтьев в XIX веке предлагал сослать автора в Сибирь, а А. Лосев в ХХ веке, как мог, исполнил этот духовный императив “в тексте”, просто не упомянув нелюбимую статью в своей монографии о любимом Соловьеве. Моменты не только психологической несовместимости между наследием эстетической метафизики и историческим опытом, который требует выйти за пределы метафизики, — вот, похоже, тот пункт, где дилемма выбора, стоящая перед гуманитарно-филологическим исследованием, входит внутрь любого предмета, хотя и затемняется “дурной памятью”, обрекающей на историческое несовершеннолетие и изоляционизм.
После этого уже не удивляют в обсуждаемом эссе, на первый взгляд, неожиданные, невозможные вещи. С Гегелем страшно, — заметил С. С. в своем выступлении перед студентами историко-архивного института в 1987 году; в эссе 2001 года появляется не тот Гегель, который, согласно аверинцевской оговорке к только что приведенному суждению, остается перспективным для исторического знания, а именно тот самый Гегель, с которым в советское время было страшно, а теперь не страшно, теперь страшно другое, обратное… Для вящей убедительности Аверинцев цитирует по-немецки самую тоталитарную, самую одиозную философскую формулу “абсолютного профессора в Берлине” (как называл Гегеля Кьеркегор): Das Ganze ist das Wahre (“Целое есть истинное”), забывая или, скорее, считая ненужным напоминать читателям “Нового мира”, как минимум, две вещи. Что a) гегелевская формула имеет текстуальное продолжение: um so schlimmer fьr die Tatsachen (“тем хуже для фактов”); последовательность эту в России изучали хотя и не по Гегелю, но и по Гегелю тоже; b) все знают, что такое “Целое есть истиное” по Гегелю, кроме специалистов по Гегелю…
Очевидно, “кармическая расплата” — не шутка. Но и как страшилку эту речь, думается, воспринимать не стоит. Вспоминается один из многочисленных анекдотов об С. С. старых времен: выступает Аверинцев перед огромной аудиторией с лекцией, понятно, о мировой культуре; к нему приходит записка: “Когда вы дойдете до Востока?” С. С. ответил: “Надеюсь, что никогда…” Но вот дошел же, заговорив перед уходом даже не о роке, а о карме.
“Кармическая расплата” — это, по Пришвину, “кащеева цепь” прошлого, не осознаваемая, но тем более перекрывающая будущее. Или, более научно: это “предрассудки” исторического сознания (по Гадамеру), или “доминанты” (по А. Ухтомскому), или “императивы” (по О. Розенштоку-Хюсси), воспринятые по традиции, но не гарантирующие адекватной ориентации в настоящем, хотя и составляющие историческое условие возможности такой ориентации и зачастую совершенно законные и продуктивные; но в любом случае — не столько мертвые, сколько живые. В этом смысле Гадамер говорит о “действенной истории”, Wirkungsgeschichte: помимо того прошлого, которое мы делаем предметом исследования и оценки, есть еще такой опыт прошлого, через который не перепрыгнуть никаким “прыжком веры”; мы внутри длящегося опыта “предания” (традиции); но именно поэтому мы способны к дифференциации и ориентации внутри исторического “круговорота понимания”, принципиально не совпадающего с античным или ницшеанским “вечным возвратом того же самого”…
Не странно ли, что у Аверинцева, насколько можно судить, мы не найдем даже упоминания о современной философии исторического опыта — герменевтической философии, казалось бы, такой близкой, исторически и по сути дела родственной его определению филологии, как и научно-инонаучной дилемме гуманитария, им же сформулированной? (Хотя в небольшой заметке 1997 года об А. Михайлове С. С. сделал акцент именно на немецко-русской теме, надиалоге с Германией как принципиальном пути обретения русской научно-гуманитарной речью своей дифференцированности, интеллектуальной самостоятельности и, вместе, общезначимости.)
Кармическая расплата — это условие невозможности самого главного — перемены ума, “покаяния”. Но что значит говорить, что значить учить перемене ума не паству, но гуманитариев, особенно если мы осознали, что это труднее, чем убедить верующих переменить веру?
В своем предисловии к изданию “Православное богослужение” (выпуск I, 1999) — богословско-филологическим попыткам перевести-таки каноническую традицию на живой, современный русский язык — С. С. писал: Концепт культового языка, совершенно неизбежный для язычества, требуемый логикой иудаизма и ислама, Церкви чужд по существу; ее подлинный язык — не горделиво хранимое свое наречие, но речь, внятная спасаемым.
Сказано — блеск; но… Дистинкции Аквината и схоластики не “формальны”: они стремятся зафиксировать и назвать границы вещей и региональных онтологий. Только для варваров слово “Всеединство” в уме и на деле означает, что все едино…
Аверинцев имеет в виду, скорее всего, слова ап. Павла: “Кто говорит на незнакомом языке, тот назидает себя; а кто пророчествует, тот назидает церковь” (1 Коринф. 14,4).
Но из этого языка, из почтенного возрастаэтой речи — есть ли выход не вообще к церкви, видимой и невидимой, но к реальному историческому опыту, к историческому знанию, которое только еще приходит к совершеннолетию? Особенно если вспомнить то, что М. Бубер сказал однажды о хрупкой реальности общения как последнем основании самых возвышенных идей, критикуя “экзистенциализм” Кьеркегора: “Ведь стуит только в самом бытии разверзнуться бездне между Ты и Ты, как сразу возникнет угроза того, что сокровенное значение открытия Я и Ты будет извращено — теперь уже не с помощью псевдомистического атеизма, а помощью теистического благочестия”.
Сегодня маятник качнуло в противоположную сторону: теистическое благочестие, заступающее на место прежнего псевдомистического атеизма, сплошь и рядом выдает себя за подлинную альтернативу — естественно, вновь увеличивая шансы противоположной стороны.
Очень внятно и на совершенно светском языке выразил идею “перемены ума” Хосе Ортега-и-Гассет в эссе “Нищета и блеск перевода” (1939): “Обрести историческое сознание и научиться расценивать себя как ошибку — одно и то же”.
Обрести историческое сознание, не порабощая себя ни мифом “научности”, ни мифом “духовности”, но оставшись в науке и не оставляя пророчествования, различая вещи, воздавая должное опыту реальности как таковой, — вот, вероятно, что могло бы приблизить историческое знание к своему совершеннолетию.
Поздняя статья С. С. “Так почему же все-таки Мандельштам?” (1998) провоцирует завершить эти “подступы” к аверинцевской речи именно так. Историческое прошлое, духовно-биографический опыт общения с чужой речью приходится “спасать” от настоящего ради будущего, спасать даже от прежних единомышленников, от прежней публики — такие все, в очередной раз, стали умные и современные…
Но я вот не могу забыть первой встречи: была зима 1968 года, я только что прочитал в “Историчке” статью какого-то Аверинцева о Шпенглере (“Вопросы литературы”, № 1); из автомата я сразу позвонил приятелю рассказать о впечатлении, в котором я с тех пор пытался отдать себе отчет. Что это было? В общем, я тогда, в двадцать один год, не понял ничего, но само-то впечатление было, по-видимому, совершенно определенным. Это была какая-то небывалая, не советская и не антисоветская, вообще другая речь.
Приведу здесь отрывок из письма коллеги, моего сверстника, который под впечатлением кончины С. С. написал мне из Питера так: “…Будут про него писать слащаво-умилительно, а ведь его творческая судьба не без трагедии (сознавал ли он ее?). В области византинистики — мы, невизантинисты, восхищались великолепной риторикой и сухим блеском мысли. А профессионалы говорили о его трудах (покойный ныне Я. Н. Любарский, у которого я на кафедре работал, и другие) со скепсисом: “Не сказал ничего нового, нет новых фактов” — у них фактология ценится. За рубежом жаловались: невозможно перевести на другие языки. Как переводчик и сам поэт, он хотел занять в современной (или общеевропейской) культуре то место, какое занимал в свое время Вячеслав Иванов. Прямая была у него ориентация на ценности символистской культуры при ясном понимании того, что ребята эти (символисты Серебряного века) явно и избыточно заигрались; реальное (история) отмстило “реальнейшему” (в средневековом смысле “реализма”). В результате, при всей своей мировой известности, он так и прожил, изжил свою одинокую аквариумную жизнь в окружении нянек-баб и пяти-шести друзей (М. Л. Гаспаров, Ал. В. Михайлов), с которыми распевал за пирушкой псалмы, — пугливым, закрытым, кокетливо юродствующим (отвратительно!) на людях, мнимо самоуничижающимся и при неизжитой внутренней гордыне, которая не могла не угнетать его, если он и впрямь считал себя светочем православной мысли и человеком христианского поведения. Боже, как грустно мне это писать. Я не хочу сказать, что это з р я прожитая жизнь, но смотрю я на уходы Мамардашвили, Лосева, Турбина, Кожинова, псковского Славы Сапогова (Вы его не знали, кажется), моих коллег по Питеру и в других городах и весях (один за другим мрут, в основном — мужики) — все они уравнены пред лицом неизбежного забвенья, какая бы прижизненная “популярность” их трудов ни создавала им для них самих ложное ощущение нужности людям и науке…”
Можно даже поразиться этой характеристике, как бы случайно, но тем вернее вплетенной в острое переживание судеб русской культуры в прошлом, настоящем и будущем. Можно оспорить по пунктам, по строчкам, по словам едва ли не каждое высказанное здесь суждение и настроение. Еще можно не поражаться и не возмущаться, но любоваться и восхищаться эстетическим блеском эпистолярного жанра, который в России даже сегодня, несмотря на компьютер и новое тысячелетье на дворе, способен еще напомнить о том “даре русской земли”, о котором когда-то писал Мандельштам. И можно, наконец, “развинтить”, “деконструировать” эту характеристику, а с нею вместе и всю “русскую эстетику истории”, а с нею вместе и “дар” промотавшихся, заигравшихся отцов и праотцов… Чего, однако, мы не найдем в этом суждении вовсе, так это какой-либо попытки воздать должное аверинцевской речи, как некоторому самостоятельно выработанному способу говорить о “самих вещах”, — говорить научно, но в то же время как бы приглашая к разговору, призывая в общение.
Именно в этом смысле, повторюсь, наш автор начал глубокий поворот русской речи от разного рода “глобалок” — в которых нет ничего именно потому, что они притязают, имперски и интеллигентски, на “всё”, — к тому, что можно условно назвать “микрофилологией”.
Сегодня, на самом деле, это почти так же непривычно и ново, как сорок или тридцать лет назад; просто восприятие притупилось и избаловалось избытком информации и впечатлений.
Предрассудок или императив мыслительной традиции, на которой мы воспитаны, приучил нас выискивать в опыте и в тексте “главное”, “синтез”, максимальное обобщение, категорическое “да будет так!..”: как правило, не осознаваемая, но не “снятая” в речи античная (аристотелевская) традиция так называемого “апофантического логоса”, “высказывающей (истину) речи”. У Аверинцева мы почти не найдем как раз того, что мы привыкли искать и находить у традиционно “великих” ученых, мыслителей и т. п. — “идей”, “теорий”, а там, где нечто подобное имеет место, — это, скорее, не самое существенное и не самое лучшее в его наследии. Лосев, Шпенглер или Бахтин, как к ним ни относиться, — авторы громадных теоретических синтезов; Аверинцев не то чтобы “мельче”: он — другой по самому типу мысли. В чем-то это новое качество мысли — филологической, философской и иной.
С этим, вероятно, связан в истории русской культуры известный разлад между “научной” (строгой, если не фригидной) речью и речью литературно-критической, общественно-публицистической, которая не так стеснялась “нечистот” повседневной жизни и речи; у нас Белинский или Мережковский, в известном смысле, всегда имели преимущество перед сколь угодно эрудированным специалистом, “ученым”. Аверинцевская речь, соединявшая произвольность эссе и строгость научной речи, открывала глубочайшие, “вечные” обобщения исторического опыта в таких фактах, которые специалисты, конечно, знали, но не видели в них ничего, кроме “фактов”, учитываемых только в общей картине.
Этому отвечает другая очень важная особенность аверинцевской мысли. В лучших своих научных исследованиях, особенно 1960—1970-х годов, С. С. целостность рассматриваемого феномена умеет тематизировать и передавать через его реальную нецельность, разносмысленность и противоречивость; это касается и так называемой авторской индивидуальности. Например, пытаясь ответить на общие, принципиальные вопросы, относящиеся к культурологической схеме Шпенглера, молодой Аверинцев начинает с такой принципиальной констатации: …необходимо иметь в виду, что наследие Шпенглера явственно распадается на слои, чрезвычайно разнящиеся по мыслительной фактуре, ценности и значимости. Различие уровней бьет в глаза: иногда трудно поверить, что тот же самый человек, который написал “Закат Европы”, способен был подвергать выводы этой книги заведомому извращению…
Это не “расчленение” предмета (в противоположность его “цельности”), но, скорее, наоборот, цельное восприятие не цельного, богатого и неоднозначного феномена: огромный шаг вперед по сравнению с навыком опережающего обобщения, который ищет (в особенности у мыслителя) относительно единого, непротиворечивого, завершенного высказывания о такой же единой истине вещей, — ищет “концепции”.
А как же “диалог”, столь важный для С. С., для самой его, как мы говорили, программы критики и преобразования русской речи? Но и здесь — не столько концептуализация понятия, сколько комментирование давно существующих концепций, о которых уже недостаточно говорить “вообще”. Вспомним фразу о двух руках дьявола из упоминавшегося выступления перед студентами в 1987 году; образ не устарел, скорее, наоборот. В статье “Противочувствия” (1989), ссылаясь на Г. Марселя, Бубера, Ясперса и Бахтина, С. С. писал: Жизненно важно, чтобы встреча позиций не превращалась в их индифферентное смешение. Это — трудно; но все остальное погибель, если не физическая, то духовная.
Сказано вроде бы просто и непритязательно, но больше так не говорил до него никто, и ничего подобного мы не слышим после него.
Может быть, поэтому его речь, несмотря на все возможные вопросы, переспросы и противочувствия, — это, в целом, единственная в своем роде попытка объясниться; речь, внятная спасаемым.
Работа выполнена при поддержке Российского Гуманитарного Фонда, проект № 04-03-00218а.
22 февраля 2005 года в секторе теории ИМЛИ РАН состоялся “круглый стол” на тему “С. С. Аверинцев и будущее филологии (к годовщине со дня смерти)”; одним из говоривших довелось тогда быть и мне. Перерабатывая то выступление в статью для “ВЛ”, я счел целесообразным сохранить и даже усилить приметы устной речи, в которой как-то преломилась и отразилась атмосфера, царившая в малочисленной аудитории. Я также освободил и без того перегруженный текст от обычных ссылок ради попытки лучше понять мысль С. С., иногда споря с ним и с собой. Слова, принадлежащие С. Аверинцеву, выделены в тексте жирным шрифтом.
Воспоминания Ольги Александровны Седаковой
http://www.sfi.ru/rubrs.asp?rubr_id=846&art_id=6954&page=1&print=1
Дорогие коллеги, братья и сестры!
Благодарю вас, прежде всего, за приглашение выступить с лекцией, открывающей новый учебный год, здесь, где все вместе, и преподающие, и учащиеся, заняты важнейшим делом христианского, церковного просвещения. Это огромная честь для меня. Я бы добавила: незаслуженная честь, уже потому, что мне самой не пришлось, к сожалению, получить систематического богословского образования. Я рада за тех, кому теперь представляется такая возможность, невероятная во время моей молодости, и желаю им употребить этот дар самым лучшим образом.
Темой моей лекции я избрала размышление о Сергее Сергеевиче Аверинцеве, чья память драгоценна для вас и для меня — не только как благодарная память об учителе, но как память, полная будущего. Есть прекрасные люди и авторы, которые оставляют о себе память, похожую на элегию: вечное сожаление о том, что они больше не с нами. Аверинцев оставил по себе радостную память, похожую скорее на походную песню. Сказанное и написанное Аверинцевым ободряет и не перестает сообщать новые и новые смыслы и темы. То, что он сообщает нам, не только не исчерпано: мы едва начинаем черпать из этого источника. Я знаю, что именно здесь, в этом кругу слово Аверинцева всегда находило и — я надеюсь — будет и в дальнейшем находить самое глубокое внимание, признание, усилие его практического применения. С печалью можно отметить, что именно там, где всего естественнее было бы ожидать воздействия мысли Аверинцева, в родной для него профессиональной среде, в академической гуманитарной науке, к настоящему моменту присутствие Аверинцева очень мало ощутимо.
Кто Аверинцев «по профессии»? Сложность ответа на этот вопрос смущала его самого. Он слишком много кто по профессии. Филолог-классик, византинист, библеист, исследователь европейской и русской культуры, историк религии, переводчик и комментатор множества текстов на древних и новых языках (среди них — сочинения Платона, Аристотеля, Плутарха, Ефрема Сирина, Фомы Аквинского; латинская, греческая и сирийская литургическая поэзия; ряд ветхозаветных книг; ранние христианские апокрифы и синоптические Евангелия; немецкая и французская поэзия 19–20 веков). Уже одно это (далеко не полное) перечисление кажется удивительным. Но есть в Аверинцеве нечто еще более удивительное, чем широта интересов и способностей и несравненная эрудиция в каждой из этих сложнейших областей: любой его труд в отдельности и вся его деятельность в целом не укладываются в известные рубрики гуманитарных «специальностей» и жанров.
Прежде всего, филология, «любовь к слову», по определению Аверинцева, «служба понимания»: понимания в собеседовании читателя и текста, читателя и автора («Наш собеседник древний автор», одно из первых его публичных выступлений). Мысль Аверинцева, начавшего с «Похвального слова филологии», никогда не перестает быть филологичной, то есть самым насущным образом связанной со словесной реальностью, с конкретными текстами, с фактами языка (в этом его отличие от таких мыслителей, как Бердяев и вообще вся русская религиозная мысль). Интересно, что такой — по существу филологический, лингвистический — комментарий порой говорит куда больше в духовном смысле, чем множество толкований. Так я помню его поразительные семинары в МГУ, посвященные исследованию слов «кроткий» и «нищий» (из Заповедей Блаженств) на материале библейского иврита, арамейского, греческого (вряд ли по нашим привычным представлениям мы бы назвали «кротким» Моисея — но Св. Писание говорит о его образцовой кротости! Стоит задуматься). После такого комментария расширительные толкования кажутся уже вторичными и необязательными. Это первый урок Аверинцева: прежде всякого осмысления и толкования — простое (то есть профессиональное) понимание слова, иначе толкование окажется фантазией на тему, пусть даже очень благочестивой фантазией.
Однако мысль Аверинцева выходит за пределы собственно филологического анализа и вступает в области философии (общей антропологии и этики) и богословия (экзегетики и христианской апологетики). Если говорить точнее, следует переменить вектор на противоположный: мысль Аверинцева исходит из некоторых начал, более общих, чем те, которыми располагает обычно «предметный» филолог (вообще предметный гуманитарный ученый), и оттуда спускается к своему конкретному предмету. Мы можем сказать, что эти самые общие начала — его христианская вера: вера не в бытовом употреблении слова, то есть безотчетная убежденность в чем-то, а вера как принадлежность ума определенной смысловой системе, доктрине, широту, глубину и свободу которой мало кто знал так, как Аверинцев. Мысль его дедуктивна по своему существу. Новое время решительно предпочитает метод индукции, то есть движения от факта к смыслу. Другой путь понимания оно назовет догматичным (так же в бытовом значении слова «догмат»). Однако это недоразумение. Несомненно, позитивистская мысль так же дедуктивна, не сознавая того или отказываясь это признать. Общая посылка, из которой она исходит, — фундаментальный агностицизм. Следует полагать для начала, что никто ничего ни о чем не знает. А это тоже догмат, и пожестче старых.
Аверинцев исходит из того, что кое-что достаточно хорошо известно, и это нас в нашей умственной работе отнюдь не стесняет, а наоборот, дает огромные возможности видеть вещи правдивее. Его ясная — и именно в силу своей ясности — крайне нетривиальная мысль, охватывающая эпохи и языки, находящая связи в самых отдаленных явлениях культурной истории, уникальна по своей «жанровой» природе: это мысль одновременно филолога и философа, антрополога и богослова, историка и просветителя, аналитика и ритора, христианского апологета и политического мыслителя.
Самым общим предметом своих занятий он считал человеческое понимание. Я думаю, это важнейшая тема христианского строительства души. Понимание вещей (не обязательно выраженное отчетливо для самого человека, чаще как раз нет) предшествует не только всякому нашему действию, но и созерцанию.
Как мы помним, в университетских лекциях, переводах и статьях Аверинцева атеистическая власть всегда — и с полным основанием — подозревала «религиозную пропаганду»: иначе говоря, проповедь нового типа. Новым (или забытым со святоотеческих времен) в ней была концентрация не на воле человека (с которой чаще всего стремятся работать церковные проповедники), а на его уме, на возделывании ума, ментальности человека, культуры различений в духе «ума Христова». Это необходимое дополнение: ибо и при «добром» направлении воли без культуры различений и пониманий, без открытости сознания реальному положению вещей человек фатально обречен на тяжелые заблуждения. Из двух авторитетных антропологических концепций Средневековья — интеллектуалистской и волюнтаристской — Аверинцев несомненно примыкает к первой. И как мне представляется, для нашего времени обращение к уму, к самому составу ума, к его навыкам понимания актуальнее, чем обращение к эмоциям и воле. По ходу лекции я попытаюсь обосновать это предположение.
Имя христианского просветителя подходит Аверинцеву как очень мало кому в истории нашего отечества, да и всей христианской ойкумены. Вот одно из свидетельств, принадлежащее его старшему другу и коллеге, С.Г. Бочарову: «филолог Аверинцев оставил нам свой энциклопедический словарь не просто важнейших понятий — важнейших слов нашей жизни («любовь», «спасение», «чудо», «судьба» и многое другое)… Этот филолог был светский проповедник, в выступлениях на разные темы походя формулировавший уроки поведения…»1 Позволю себе сразу же уточнить: это были уроки не столько поведения, сколько обращения к тому источнику, из которого проистекает всякий жизненный выбор, всякое поведение — к человеческому разуму и к virtus humana (русский перевод: «добродетель человека» — значительно сужает смысл). Словами самого Аверинцева это можно назвать «этической перспективой, свободной от поверхностной морализации»2. Моей сегодняшней темой будет не этическая компонента слова Аверинцева сама по себе, а попытка определить ее своеобразие — действительно, огромное своеобразие учительства Аверинцева, для которого сделанное им отрицательное уточнение — «свободное от поверхностной морализации» — имеет решающее значение. Морализация не этична — вот один из первых уроков Аверинцева (почему? Да хотя бы потому, что в ней содержится неуважение к собеседнику). Не этична (грешна, на обычном языке) поверхностность (хотя бы потому, что мы позволяем себе умственную лень и самоуверенность).
Поскольку речь о просвещении неизбежно вызывает образ темноты, которую оно просвещает, с темноты я и начну. С первой темноты, которая приходит на ум, — с темноты нашей современности. О нашем времени (времени высокой и высочайшей технологии, небывало открытого и всеобщего доступа к любой информации и т. п.) чуткие мыслители часто говорят как о времени «нового варварства», «новых темных веков». Это не местная, российская, а всеобщая ситуация.
Однажды мне довелось увидеть такую поразительную и при этом совершенно характерную картину. Я ехала по Иудейской пустыне и, как все, кому пришлось повидать эти места, поражалась сохранности ландшафта: «все как тогда», и совершенно библейские стада, и бедуины с ними, «совсем настоящие», неподвижные… Когда один из таких неподвижных бедуинов оказался в различимой близости, я разглядела, перед чем он замер, погруженный, как казалось издали, в свою бедуинскую медитацию: перед телевизором! В доисторической пустыне, под библейскими небесами в своей вечной позе он не отрываясь смотрел в экран: на экране мелькали знакомые сполохи рекламы и по всей каменистой степи разносилась поп-музыка, та самая, которой меня мучат дачные соседи в тульской глубинке. Да, нам всем досталась одна культурная эпоха, одни ритмы и цвета, в Южной Африке и в Японии, в Сибири, в Стамбуле и в Умбрии. Голос — господствующий голос этой цивилизации — везде как будто поразительно не «свой», везде кажется, что он приходит из какой-то чужой дали: но дверь открыта, он вошел, и этого гостя уже не выгонишь. Он хозяйничает. Если считать то состояние, в котором пребывал бедуин до приобретения телевизора, «старым» или «традиционным» варварством (теперь, в эпоху поликультурализма так говорить не принято), то его приобщение к новому иначе как глубоким падением не назовешь. Как известно, музыка архаического общества сложна, его цветовое восприятие изощренно — а как красив язык дописьменной культуры! Это не «я горю, я вся во вкусе» (слова того рода, какие поют по телевизорам всех стран на всех языках). Но главное: все, чем располагает архаическое общество, имеет своей целью сосредоточить человека, включить его в общение с вселенной, видимой и невидимой. Любая традиционная культура человека возделывает: «актуальная» его разделывает. Поп-культура обещает нас «рассеять» («развлечь», «расслабить») и «отключить». Опыт таких регулярных «отключений» производит, вероятно, необратимые изменения всего человеческого восприятия, слуховых, зрительных способностей. Даже при желании снова «включиться» потребитель «расслаблений» может обнаружить, что «включать» ему нечего. Что того слуха, того зрения — того внимания, которое необходимо, чтобы воспринять вещи глубокие, тонкие, «целые» — у него нет. Ему останется утверждать, что таких вещей и вообще не существует. Что мы постоянно и слышим, и вроде бы уже не от носителей поп-культуры, а от интеллектуальной элиты современности. Связь нигилизма (или цинизма) с тупостью восприятия, с утратой чуткости (или сознательным отказом от нее) для меня несомненна. Неслучайно опыт душевного воскрешения часто описывается как возвращение слуха, зрения и т. д. — как это передано в пушкинском «Пророке» или у американской поэтессы Эмили Диккинсон:
И будто я была глуха –
Но Слово Бытия
Из дальней Жизни мне пришло –
И ныне слышу я.
Новое варварство — прежде всего варварство психофизиологическое. Оно, искажая сам аппарат восприятия (под предлогом облегчения «стрессов», перегрузки восприятия), загоняет человека во все более герметично замкнутый от всего другого, чем его элементарнейшие волеизъявления, мир. Сергей Сергеевич с замечательной проницательностью заметил, что, между тем как наше время бранят чаще всего за его «потребительский» характер, оно обладает еще более важным дефектом: тягой к абсолютной герметичности — которая понимается как безопасность. Любая открытость несет в себе риск — поэтому в целях safety, security следует пристегнуть привязные ремни и опустить шторы иллюминаторов. А куда летит этот безопасный лайнер и кто у пульта управления — не наше дело.
Я надеюсь, вы не решите, что я собираюсь и дальше обличать масскультуру и глобализм и описывать наше время как исключительно, беспримерно темное, последнее. Вовсе нет. Это просто зарисовка той реальности, с которой по необходимости связано современное просвещение. У других времен есть своя темнота. Да и отвлекаясь от всех времен, своя темнота есть у каждого из нас, и требует своего просвещения.
Мой друг английский католический профессор богословия Доналд Никкол, рассказывал, что он начинает свою лекцию с просьбы: «Посидите минуту молча и почувствуйте себя. А теперь почувствуйте, что рядом другие. Теперь начнем». Темнота современности — совсем новая темнота, новое невежество: отключение какой-то первой чувствительности.
Кстати, одно из свойств «нового варварства», варварства одичавшего не чувствующего себя рационализма — причислять к «темноте» все непонятное и необъяснимое, исходя из презумпции, что объяснить можно и нужно все, и чем элементарнее объяснение — тем лучше. Одним из уроков Аверинцева было напоминание о необходимости принять существование вещей не внятных разуму: существование таких вещей вовсе не подрывает его (разума) ценности, но только указывает на предел его дееспособности. Непонятное и необъяснимое может быть очень светлым.
«Христианский просветитель» — как ни странно, непривычное соединение слов. Я еще вернусь к нему, но пока подумаем о другом не менее странном словосочетании: «христианский гуманизм». Н.А.Струве первым назвал Аверинцева «христианским гуманистом» — и по нашим привычкам это звучит почти как оксюморон (соединение несоединимого). Ища в истории людей, которых можно было бы причислить к «христианским гуманистам», мы теряемся: где же такие? Пять имен? Два имени?
Казалось бы, где как не в христианстве так — запредельно — высоко ставится достоинство человека? Даже суббота для него, а не он для субботы: иначе говоря, не человек инструментален в отношении святыни, а наоборот! Эта невероятная смелость мало оценена. Так почему же представление о «гуманизме» так трудно связывается с христианством и мыслится едва ли не противоположным ему? (Вероятно, стоит уточнить, что, говоря «гуманизм», часто имеют в виду простую гуманность, просто доброе и уважительное отношение к человеку. Но даже такое содержание кажется многим несовместимым с христианской этикой, которая понимается следующим образом: человек грешен, щадить его не надо, для его же духовной пользы его следует «строжить» и «смирять». В результате такой строгой православной школы мы можем оказаться свидетелями того, что обычный человек на улице добрее, снисходительнее и почтительнее к ближнему, чем усердный прихожанин, который взялся всей душой исполнять роль неподкупной полиции нравов или духовного пограничника. Но я говорю в целом о другом, более концептуальном смысле гуманизма: о гуманизме как особой традиции воспитания «человека человеческого»).
Классические гуманисты Европы с их кличем Ad fontes! (К истокам!) под истоками имели в виду классическую античность, которую, в их глазах, от человечества скрывали «темные века» христианского Средневековья. Достоинство человека, которое они отстаивали, было совсем другого рода, чем библейское и христианское. У греческой античности была своя интуиция божественности человека, «смертного бога» или «смертного друга богов» (как заметил Гете: «говорят обычно, что греки очеловечивали своих богов, на самом же деле они обожествляли человека»). Для этой антропологии темы тварности и грехопадения — а вместе с ними, и искупления и воскрешения — просто не существенны. Чистейшее проявление божественного бессмертного начала в человека — его свободное культурное творчество (во всяком случае, со всей определенностью так стало в возрожденной античности итальянских гуманистов и их европейских последователей; вероятно, Платон и Аристотель с этим бы не согласились). Человек-художник, человек-мыслитель — это герой классического гуманизма. Из этого импульса возникло все свободное искусство, свободная мысль Европы последующих столетий, которые совсем не обязательно были богоборческими или антиклерикальными — но явно требовали себе автономии внутри цивилизации, которая именовалась христианской. Гуманистическое движение обещало человеку радость и свободу мысли, чувства, тела, забытые за века аскезы, покаяния, плача о собственных грехах, страха вечного осуждения, «презрения к миру сему» ради мира будущего. Но в этом космическом энтузиазме с самого начала был некоторый надлом (см. сочинения одного из первых гуманистов, Петрарки) и очень быстро в действие вступил скепсис, который стал определяющим настроением «чистого» или «секулярного» гуманизма в новейшее время. История гуманизма сама по себе — не моя сегодняшняя тема. Моя тема — христианский гуманизм, как мы его понимаем, когда называем так позицию Аверинцева.
Возможно ли соединить «человека античного» с «человеком христианским»? По существу, видимо, нет. Особенно очевидным это становится в случаях большой близости — таких, как случай «языческого христианина» Сенеки. Не соглашаясь с трактовкой Сенеки у В.В.Бибихина («Античное христианство»), я думаю, что этот пример еще раз показывает, как христианство не может «естественным путем» вырасти из языческой почвы: эти семена, семена веры, сходят с небес.
И в случае «христианского гуманизма» речь не идет о соединении двух антропологий, двух теологий. Речь идет о том, что вызов гуманизма напомнил церкви о том, что было в ее средневековой практике оставлено в стороне. Это оставленное было ни больше ни меньше как природой. Христианские суждения как будто слишком поспешно соскальзывали в сверхприродное — и не могли сравниться в своей мысли о природе с тем, что собрали века мудрости языческой по своему происхождению. Здесь я вижу причину того, что и теперь высказывания проповедников о вещах непредельных часто выглядят такими плоскими и отталкивающими, «морализующими».
Природа же человека, напоминает Аверинцев, — другого порядка, чем природа животного мира: это природа культурная или культуротворческая: да, природа, а не «духовность», к которой у нас машинально относят все культурные проявления человека. Другой, внекультурной природы у человека нет, как бы не искали ее «философы жизни» или материалисты (то есть, нет человеческой жизни вне мира значений, смыслов, символов — как нет человека вне языка). Это замечательно показывал Аверинцев. Он напоминал о реальности природного, которое так часто исчезает в духовных размышлениях в дихотомии «демонического» и «ангельского», рая и ада. Природное, третье, не нейтрально в духовном отношении, а сложно: оно благо как все, что сотворено, — но оно отнюдь не «крайнее благо», не благодать. С так понятым природным (человеческим природным — а человеческое природное словесно, то есть символично) Аверинцев связывал искусство, науку, государство. Сложное же требует сложного отношения к себе: не категорического отвержения — но и не безусловного приятия. Оно требует усилия понимания и различения. Отказываясь от «высокой», «сложной» культуры, мы получим не «естественного» внекультурного человека — а человека, принадлежащего некачественной культуре. И вовсе не более «простого», а куда более сложного и запутанного, поскольку некачественная культура очень сложна, она строится не на ясном основании, у нее нет несущих конструкций; она представляет собой систему подпорок, которые держат друг друга. Снаружи это не слишком приглядно, а внутри просто опасно.
Если классический гуманизм был склонен неприродную словесную природу человека обожествлять, то историческое христианство, следует признать, всегда было склонно ее демонизировать (сводя познавательный и творческий импульс человека к гордыне, любознайству, самоутверждению и предлагая культурный минимализм как самый безопасный путь к спасению). Предложение Аверинцева, не допускающее ни того, ни другого, мне представляется гениально правдивым. Природа человека, то есть его способность жить в смыслах и создавать смыслы, прекрасна и интересна, как любая другая природа — иначе говоря, как все творение, и человеческое понимание так же может славит Творца, как это делает свет звезд или пение птиц. Но — в отличие от звезд и птиц — может и не славить. Дальше, выше природы действует дух, то есть свобода обойтись со своей природой так или иначе, посвятить ее Богу или скрыться с ней в кустах, как это сделал Адам.
Последствия и перспективы, исходящие из такого видения природы человека, огромны. Я оставляю их вашему размышлению.
Теперь, как я обещала, о другом странном словосочетании — христианское просвещение. С просвещением, просветительством накрепко связано воспоминание о французском эпохальном движении Просветителей 18 века — еще более отчетливо секуляризующем, антиклерикальном перевороте, чем классический гуманизм. Со времен Дидро и Вольтера, говоря о «просвещении», имеют в виду прежде всего «борьбу с предрассудками», с некоторой хтонической тьмой, в которой кишат чудища, порожденные сном разума, — и к ним едва ли не в первую очередь относят традиционные верования (но и вообще все традиционные установления, не выдерживающие «суда разума»). К такой тьме (уже в нашем веке) стала относиться вся психическая жизнь человека, пока она не просвещена лучом психоанализа (характернейшего плода Просвещения) и потому управляется своим «подсознанием». Безумная «культурная революция» в нашей стране была несомненным детищем Просвещения, века разума (ибо светом, изгонявшим тьму, был для Просветителей человеческий разум и его истины). У этого века много детей, и не все так уродливы, как наше политпросвешение (хотя его глубокое противостояние церковной традиции не требует обсуждения). В конце концов все образованные люди нашей цивилизации поневоле, не выбирая этого для себя — дети просвещения: «все мы послепросвещенческие монстры», как однажды выразился Аверинцев. Навык постоянной рефлексии, рационализации, редукции высшего к низшему, деконструкции уже не вынешь из душевной организации современного человека — человека, которому «переломили хребет детства» (здесь я цитирую Владимира Вениаминовича Бибихина с полным сочувствием). Послепросвещенческое образование, к которому мы приобщаемся в первом классе начальной школы, глядя на картинку «круговорот воды в природе», заставляет нас отказаться от всего того пути, по которому шел разум детства, — и который естественным путем пришел бы к совсем иной картине мира, чем наша «научная»: быть может, к чему-то подобному античной натурфилософии. Резервация допросвещенческой картины мира хранится разве что в классическом искусстве, которому этот «умственный инфантилизм» дозволяется ему в силу его «эстетического» (то есть несущественного для реальной жизни) статуса.
Можно сожалеть, что все сложилось так в нашей культурной истории, но происшедшего не отменишь. Многочисленные бунты против Просвещения и его «разума» дают лишь чрезвычайно неприглядные опыты дикого иррационализма, обыкновенно фашизоидного типа. Что же можно сделать с Просвещением, нашей несомненной культурной колыбелью? Что можно сделать с классическим рационализмом? Его можно просветить. Труд Аверинцева во многом и можно назвать просвещением Просвещения.
Ведь исходно просвещение — это христианская реальность. Как все здесь помнят, «Просвещение» — другое традиционное именование Святого Крещения. Христианская весть состояла в сообщении Истины, которая несла человеку свет и свободу. На современном жаргоне это непременно включало в себя и «борьбу с предрассудками» — за которую мученики платили жизнью. С «предрассудками» (то есть традиционным благочестием) римского государственного язычества и с «предрассудками» (то есть священными устоями) иудейской традиции: противники христиан, как известно, называли их безбожниками и богохульниками, для которых не свято то, что свято для всех остальных людей. Позвольте личное признание: и теперь, для себя, я узнаю человека как истинно христианского, когда в нем заметна та особая свобода, которую сообщает Истина, и то особое бесстрашие, которое сообщает Любовь: «отсутствие предрассудков».
Просвещение христианства также говорит о свете разума, о свете знания: «Рождество Твое… возсия мирови свет разума». Очень легко отметить, что и разум здесь иной, и знание иное (таинственное), чем у французских Просветителей. Но главное отличие, мне представляется, все же в другом: свет освобождающей Истины был и светом Жизни (бессмертной или воскресшей Жизни) и светом Любви. Ни любви, ни жизни Новое Просвещение своим адептам не обещало. Что должно было произойти в случае окончательной победы естественного разума над тьмой предрассудков? Человечество должно было разумно — то есть, справедливо, свободно, рачительно, удобно — устроить свой мир. Должно было наступить всеобщее благополучие, и нравственное, и политическое, и хозяйственное. Здесь мы и видим всю недалекость, можно сказать, фатальную глуповатость ума Просвещения, который как будто знать не знает о реальной природе человека и мира. Оптимизм просвещенческого проекта пережил страшное крушение в результате опыта 20 века. Состояние глубокого разочарования, которым отмечена современная цивилизация, так глубоко именно потому, что обещания Просвещения и рационализма были так уверенны.
Тем не менее, другой, альтернативной рациональности так и не возникло. Бытовое сознание нашего современника питается теми же просвещенческими посылками (так называемая «научная картина мира») в их мутной непродуманной смеси. И вот здесь, наконец, мы подходим непосредственно к теме моей лекции: к тому, на что была направлена просветительская энергия Аверинцева — и что это значит для христианского и церковного общества. И теперь, увы, мне придется быть краткой.
Аверинцев, как я уже говорила, воспитывал ум своего читателя и слушателя. Его ум был сильным, светлым, ровным. Казалось, нет предмета, который оказался бы непроницаемым для такого ума. Однажды, говоря о различии собственно духовного и интеллектуального труда (он никогда не считал собственное дело духовным в том строгом смысле, в каком духовным для него было дело молитвенного подвижника; он не любил, когда эти вещи не различали), он заметил: но одно их определенно объединяет. Это отталкивание от бытового настроения (я цитирую неточно, по памяти), от бытовых привычек души.
Бытовой ум, бытовое употребление понятий и слов, бытовые навыки умозаключения — привычный ужас, в котором мы живем — это и есть по существу то, что называется «материалистическим мировоззрением». Дело здесь вовсе не в материи. Таким же образом можно думать и говорить и о самых возвышенных предметах. Это сознание, которое ничего с себя не требует, «не переспрашивает себя», словами Аверинцева, не проясняет того, чем пользуется как само собой разумеющимся, прихватив все это где попало. Иррациональная смесь обрывков самого бедного рационализма.
По ходу разговора мне уже пришлось коснуться некоторых свойств этого материалистического ума. Уверенность в том, что все по частям рациональным образом объяснимо — и с другой стороны, такая же уверенность в том, что целое абсолютно иррационально (этому Аверинцев противопоставляет сложную идею символа, не переводимого до конца в понятие — символа как основной единицы, из которых сложена человеческая культура).
Уверенность в том, что все в мире механически детерминировано, причем ближайшим образом и «снизу», — и при этом абсолютно случайно (этому Аверинцев противопоставляет понимание вещи в широком, широчайшем контексте, показывая ее дальние связи и отголоски, необходимость и одновременно свободу ее явления).
Неприятие сложности, допущение исключительно тотально действующих закономерностей: или так всегда и везде — или никогда и нигде. «В некоторых случаях и некоторых местах» — такого рода обобщение здесь не пройдет. Механичность такого рода связывается обычно с образцом точных наук — тогда как сами эти точные науки разработали куда более сложные и парадоксальные и далекие от бытового сознания представления о причинности, закономерности и т. п.
Особенно впечатляет работа Аверинцева с самыми общими навыками мысли: прежде всего, с мышлением дихотомиями, парными противопоставлениями вещей, смыслов и т. п. Современное мышление как будто не предполагает другого пути кроме как механический перевод всех смыслов в системы бинарных оппозиций (тем более, что на основании такого дерева оппозиций строится искусственный интеллект, и достижения в этой области не могут быть подвергнуты сомнению).
Аверинцев с особым веселым удовольствием любит спорить с двумя противоположными вещами сразу, и в его полемических выпадах — направо и сразу же налево — есть особый кураж: он обычно не опровергает одного мнения с тем, чтобы тут же не воздать должного противоположному. И чтобы в конце концов дать понять, что не так уж полярны эти полярности, поскольку обе они в равной мере противоположны чему-то еще: чему-то здравому и отвечающему положению вещей как внутри нас, так и снаружи. Оба они противоположны центру подвижного равновесия как два элементарных уклонения от него. Противоположны живой подвижности как конвульсивные метания — или как окаменелость. «Золотая середина» Аристотелевой этики принята им как познавательный метод. Он напоминает о здравомыслии (греческое sophrosуne, иначе переводимое как «целомудрие»), слове античной мудрости и христианской аскетики. Это слово, вероятно, — одна из напряженных точек синтеза традиций «Афин» и «Иерусалима», одной из главных тем Аверинцева.
Можно сказать, что новая рациональность, которую выражал Аверинцев и которой он учит нас, это одновременно сопротивление дурному иррационализму — и плоскому дурному рационализму. Здесь, в сложном взвешивании собственных умственных движений и в собеседовании с предметом (у меня уже нет возможности остановиться на этом важнейшем принципе Аверинцева) вырабатывается софросюне, здравомыслие, целомудрие. Та установка ума, которая всегда предпочтет понимание истолкованию.
Обязательна ли эта школа для христианина? Не довольно ли ему «простоты сердца»? Несомненно, довольно. Но между этой совершенной простотой и нашей непроходимой сложностью лежит, пользуясь образом Аверинцева, река невежества, невежества умственного и сердечного. Его труды перекидывают мост через эту реку. Вероятно, такой мост не потребуется тому, кто может ее переплыть, перелететь, пройти по воде как посуху. Мы не должны сомневаться, что и такое возможно.
1 С.Г.Бочаров. Аверинцев в нашей истории. — Вопросы литературы, 2004, № 6.
2 София-Логос, с. 421.
Рената Гальцева "Несколько страниц телефонных разговоров с С.С. Аверинцевым"
http://magazines.russ.ru/znamia/2006/10/ga12.html
С Сергеем Сергеевичем я встретилась на пороге «Философской энциклопедии» (на подходе к IV тому), где я стала научным редактором, а он — новоприглашенным автором. Завязались дружеские отношения; в традицию вошли долгие телефонные разговоры на «вечные» и животрепещущие темы. Далеко не все, оставшееся в памяти, а только то, что тут же бралось «на карандаш», предлагается ниже читателю. Но и здесь, по понятным причинам, представлена лишь часть записанного таким образом.
13 апреля 1991. Поздно, после одиннадцати вечера звонил Сережа, уезжает в Швейцарию, улетает через «полчаса-час». Выписан из больницы, но болен. Страшно спешит, но не удерживается от того, чтобы не высказаться по поводу недавней, характерно «западнической» статьи А. Янова в «Страннике»[1]: «Он так же глубоко не любит Европу, включая весь Запад, (как и Россию) и все больше и больше влюбляется в Японию, потому что — нехристианская страна. Я не западник, потому что люблю Запад. У Запада есть всегда возражение на себя самого». Говорит о вине русского православия, для которого «грех — читать западные христианские книги». (Я, вспомнив С. Булгакова: «Двери, таким образом, распахнулись для Маркса, Бюхнера, Фогта и Молешотта». С. соглашается.)
Сережа просит посмотреть и подредактировать перед набором (он сам не успевает) его выступление на «круглом столе»[2]; «убрать все лишнее, растрепанное», он больше всего не любит «расхлябанности, разболтанности» (тем паче письменное не то, что устное), отнестись к его тексту «построже». Передать Наташе[3], с этой «оказией» отправить ему; Наташа через месяц будет в Швейцарии. Вернется С. в июне-июле.
По возвращении: Сережа сообщил, что пишет ответ по поводу критической статьи в адрес патриарха в «Независимой газете»: «Наша современность отравлена негативизмом, что не имеет ничего общего с критикой. Наоборот, он не обеспечивает критикой, он несет в себе некритическое отношение. Такая критика прежде всего подзуживает, как будто в ней спрятана иголка, которая рано или поздно вылезет и вопьется вам в тело. И потому, помимо всех реальных оскорбительных вещей, более всех действует эта иголка». В связи с перипетиями критики С. вспомнил о своем знакомом, живущем в Лондоне художнике Кирилле Соколове: «Я смотрел, как он ругает Англию, ругает все английское, и, казалось, мог бы подумать, что он англофоб, антизападник. Однако он так же ведь раздражается, живя у нас. Просто все окружающее раздражает его. Но поскольку у всякого слушающего человека есть презумпция, иллюзия, что существует положительное начало, — то считается, что, раз говорящий бранит одно, значит, есть нечто, другое, что он любит. Парадигма всех: если некто бранит “их”, европейское, то eoipso с “нашим” будет противоположное. С неистовостью “новых левых” он бранит “новых левых”, но это ему прощается — в предположении, что, по законам сердца, за этим должна стоять любовь к иному. Но ведь тон делает музыку, всю музыку сердца».
4 октября 1991, в день моего рождения, он же день памяти Франциска Ассизского, Сережа начал свои пожелания и поздравления с того, что призвал мне в помощь неослабное покровительство святого, а заключил пожеланием: быть воительницей, которая не будет, как нынче принято, призывать чуму на оба дома, но побьет оба дома, чтобы привести их к покаянию. Как всегда, поделился антропологическими наблюдениями: некоторые люди, даже не особенно ловкие, дошлые, говорят фальшивые успокоительные фразы. Другие все находят ужасным. Как важно отличаться от обоих: быть благодарным и действовать в любое время.
31 декабря, вечер. Сережа звонит из больницы (Бонн), где у него рядом с кроватью телефон. С Новым годом! Он хочет все-таки отвечать Парамонову, хотя нельзя обойти спора с В. Розановым. Имелась в виду статья Б. Парамонова «Наши новые христианки. Разлагают ли либералы из подполья основы русского бытия» («Независимая газета», 30.11.91), направленная против наших с Ириной Роднянской выступлений на «круглом столе» «Литература и христианство», опубликованных в парижской «Русской мысли» и других изданиях, включая организатора обсуждения — «Вопросы литературы» (1991, август). Помимо несправедливых нападок на друзей, которых критический автор обвинил сразу в воинствующем антилиберализме и в «розовом», либеральном христианстве, Аверинцева возмутили фрейдистские «штучки» в приложении к христианству. «Христианство, — возвещалось в статье, — крайняя душевно-духовная утонченность, возникающая как результат эксцентричного психологического опыта… Святость — это сублимированная преступность». В поддержку автор «выдвинул тяжелую артиллерию — В.В. Розанова». Потому Сережа хотел отреагировать и на его позицию: «Розанов, будучи великим писателем, был плохой психолог, потому что, по-видимому, не знал о такой реальности, как воля; не знал разницы между “мне хочется” и “я выбрал”. Так и для Парамонова нет разницы между свободным полетом и свободным падением».
У С., как он сказал, есть один («полемический») прием — «простоватая хитрость»: «Когда я вижу развязного субъекта, я не показываю ему, что шокирован, а что мне скучно». Выяснилось, однако, что это не всегда годится, хотя по сути справедливо. Вот, например, С. собрался писать статью против Парамонова (он зачитал мне ее название: «Заметы стародума на полях “Независимой газеты”. Христианство как проблема и как тема»), отвечая ведь не скучной гримасой, а серьезным обличением…
6 января 1992, вечером, сочельник. Как всегда, первый вопрос: «Ну, как ты?». И тут же: «Как Ира?». Поздравляет с Рождеством. В больнице карантин, никого не пускают. Завтра будут в пятый раз переливать кровь (чистка!), всего нужно семь. Во время чистки видел сон — этрусский обряд. Читает по-гречески молитвы Никодима-Святогорца, — если телевизор не мешает. С. выслушал мои рассказы о политических страстях в нашем храме[4], впрочем, характерных для большинства приходов, — страстях, бушующих под покровом социального изоляционизма, в которых к тому же сквозит очевидное презрение к политике как «грязному делу». Выслушал мои огорчения по поводу ангелической концепции человека, явно господствующей в нашей церкви: не предполагается, что человек должен дышать, что он имеет объем, что ему жарко, душно, нужно снять пальто… С. сказал: «Никто не думает, как должен двигаться причащающийся». В общем, подытожили: монофизитство — в действии. «В отличие от других мест, — продолжил С., — у нас недостаток реальной власти Церкви компенсируется властью харизматических или лжетеократических персон. Это напоминает ситуацию с хасидами в современном иудаизме. Нет учащей церкви, но есть самозванные учителя». В пример привел одного ребе из США, претендующего на звание нового Моисея. Выслушав мой отчет о ходе дел на недавней Ватиканской конференции «Христианство и культура Европы», приуроченной к столетнему юбилею «Rerumnovarum», и о моем «поучении» Папы, что-де настало время так же отважно принять «культурный» вызов времени, как когда-то Церковь приняла «социальный» (я даже похвасталась любезным откликом на это выступление со стороны кард. Поля Пупара), С. развеселился. По поводу отношения клириков к культуре он вспомнил, как несколько лет назад, кажется, в Москве, при крещении взрослой женщины священник сказал: «А вот плевать мы будем в сторону книжной полки. Вот от чего Вы “отрицаетесь”!» Сказал это без юмора, а с победительной веселостью… «Меж тем культура, как и все, должна знать свое место; но, вообще говоря, мы впадаем в иллюзию, что мы выбираем между культурой и отсутствием культуры; нет, мы выбираем между хорошей и совсем плохой культурой. Как мы не можем говорить без грамматики, так мы не можем жить без культуры. Все то пространство, из которого мы выключили культуру, будет занято не нейтральным или апофатическим элементом, а элементом бесчеловечным… Еще никогда не доходило до такого отрицания самой идеи критериев, как сегодня… В 20—30-е годы было больше критериев; поколение кубистов /признавало/ какие-то всеевропейские критерии, знало, пусть и заблуждаясь: это — культура, а это — нет. Могло быть возвращение к классике, как у Фаворского (которого я не так уж почитаю). Была игра по каким-то правилам, может быть, они были даже безумными. Но ситуация, когда объявляют, что правил вообще нет, когда объявляют источником правил себя, является приглашением ко всеобщему самозванству. Признается по сути все, кроме гармонии».
23 янв., два дня назад С. вернулся из больницы, 37,4, истомлен долгой болезнью; интересуется нашей политической ситуацией, за переливами которой ему из больничной палаты трудно было следить. К тому же он убежден, что время дилетантов прошло. Так, о реформах Гайдара судить не берется. После августа 91-го метафизическая политика должна смениться конкретной, а он не следил за газетами. В ответ на мое описание «текущего момента» и огорчительной эволюции РХДД (Российского христианско-демократического движения) в сторону противостояния новой власти и союза с лжепатриотической оппозицией, что может надолго загубить идею христианской демократии в России[5], Сережа, разделивший эти опасения, заметил, что за границей, в Англии проявляли большой интерес к РХДД и его об этом спрашивали. «Во всех случаях, сближение с Бабуриным мне совсем не нравится». А позже добавил: «Я бы с величайшей осторожностью отнесся к идее оппозиции, а тем более к союзу с Бабуриным. Это союз неза что, а против чего. Г. Попов на IV Съезде предлагал антигорбачевский союз с Алкнисом. Слава Богу, не прошло». Вспомнили из Солженицина: «Волка на собак в помощь не зови». И вообще: «Главное сегодня: толкать под руку правительство — грех, потому что оно единственная реальная, хотя, может быть, и зыбкая надежда… То последнее, что я думал о политике, я сказал в “Литературной газете”[6]. Да оградит нас Бог от призраков. Там скрытая полемика против Боннэр и Баткина. Бывают геологические перевороты, по поводу которых нелепо ликовать или потрясать кулаками… Самое плохое свойство империи, что она порождает антиимперскую идеологию. Она слишком связана, с одной стороны, с теократией, с другой стороны, с пародией на нее. Империи не могут ужиться друг с другом, они сживают со света друг друга. А сегодня: снявши голову, по волосам не плачут. СНГ — единственный способ спасти то, что еще можно спасти. Разговоры о Союзе безнадежны, по-видимому, уже с 89-го года, не позже первой половины 89-го, но точно, что в 90-м было уже поздно. А о V Съезде смешно говорить: там баранам сказали, что они бараны, что их нет; они поблеяли и разошлись. С V Съезда, на котором голосовали о ликвидации Съезда и Союза, можно мечтать уже не о Союзе с большой буквы, но хотя бы о союзе с маленькой буквы — экономическом, экологическом, культурном и т. п. Что касается упреков в несостоятельности договоров с Кравчуком, то можно напомнить: вексель, выданный даже преступниками и с преступными целями, может быть предъявлен к оплате. И коммунистам их векселя были только что предъявлены (по поводу умозрительно нарезанных национальных республик и провозглашенных на бумаге суверенитетов). Единственная странность, что до сих пор никто не сказал, что при всей возможной разности мнений в качестве основы суждения должна быть принята некая юридическая концепция, которой можно было бы руководствоваться. Так, если все бывшие республики — колонии, то они никак не могут претендовать на присвоение военных баз, а могут только говорить о сроках выведения их с территории, поскольку принадлежат эти базы метрополии». Кто-то звонил Сереже, расспрашивая его о ситуации с ядерными вооружениями и их размещением, ситуации, которую С. назвал головоломной. С. ответил: «Если атомная база на территории колоний, то они не могут претендовать на нее. И на меня можно сослаться».
Звонок в конце января, С. все еще за границей. Когда я пожаловалась ему на странную для «Новой Европы» публикацию итальянцами в первом номере (пусть и в их версии журнала) опуса пропагандиста нечестия, критика «гиперморализма» русской классики, короче — Вик. Ерофеева, Сережа тоже этому неприятно подивился[7]. «При всей широте мы должны иметь направление, в самом в широком смысле христианское… И какие-то вещи должны быть отторгнуты. Этим мы ведь никаких гонений не устраиваем, ибо у людей есть другие возможности печатать свое. Сегодня не годится старая политика неразборчивости. Надо поднимать бедный андеграунд из подполья! Сейчас объединение с андеграундом абсурдно. Нужна если не агрессивность, то определенность по отношению к нему. Не каждое направление нам подходит».
У Сережи есть задание от Жоржа Нива — о Хомякове. «Хочу разговор о славянофильстве начать с Европы. Они ведь не каприз или курьез, а общеевропейское умственное движение. Те же вопросы, что в Европе, но реализовывались несколько иначе. Те вопросы, за которые у нас взялись светские богословы, там решали бы патеры и пасторы». … С. перешел к сравнению христианской и мусульманской земных стратегий. «Как не схожа геополитика христианства с геополитикой ислама. Христианство, как это ясно из реальности Пятидесятницы, может оставить одну местность и перенестись в другую. Задумаемся над тем, что самые святые места — семь Церквей, которым писал апостол Павел, — заняты нехристианами. А сегодня у нас удивительная ситуация: все как бы верующие, даже художник-кощунник, расписывающий светские картинки поверх икон. Хотя бы кто-то был неверующим».
14 февраля, вечером звонит Сережа уже из кунцевской больницы, где находится со 2 февраля, хочет поздравить с приближающимся Сретением и прочитать два новых стихотворения: одно, посвященное московскому гербу[8].
Стар и мал
Не в расцвете сил, не средовеки —
Стар и мал здесь Божьи человеки.
Тихо птицы над крестами реют,
Адовы врата не одолеют и т. д.
Другое стихотворение — о России[9].
Жесткиенавершия ветвей,
Что кресты на холмах могильных…
Первым С. писал «О России», много вычеркивая, второе, «Стар да мал», сразу сложилось.
Вообще-то он устал лечиться. Но главное, что здесь он без семьи и без друзей. Слушал по радио выступление Аксючица (у С. теперь есть двухпрограммный приемник): «Даже не столько смысл (это само собой), сколько тон, самоуверенность, удивляет». Снова приходит в «бешенство» (подчеркнул это слово) от андеграунда: никаких норм и правил! Очевидно, «отчитываясь» за ненаписание своего ответа Парамонову, рассказывал, как его порывы возмущения на то, что ему попадается в одной газете, уже излившиеся на нескольких начальных страницах, прерываются попавшимися на глаза еще более возмутительными статьями.
13 августа, уже с дачи, из Переделкино: обещает дать в «Новую Европу» то, что он пишет для немецкого «Меркурия» по истории церкви на советском этапе. «Я иначе хочу писать для нашей печати, чем длянемецкой, поэтому мне нужно еще несколько дней для переделки и дописывания этого текста. Может быть, отдам числа 21–22[10]. Внутренне занят одной работой, из которой может возникнуть нечто для меня важное, — об аппиевомсвидетельстве о Христе»[11].
17 августа с дачи. Сережу удручает двойничество РХДД (Аксючица, Константинова, Анищенко) да и некоторых кругов православной церкви. Ира прокомментировала: «Аверинцева все больше пугает исламизация православия через борьбу со свободой совести. При этом они не ссылаются на ислам, а ищут отцов в Иосифе Волоцком и единомышленников — в Иване Ильине. Но Ильин говорил о борьбе не со свободой совести, а — с разбойниками, захватившими Россию. Мечтают возродить такого рода симфонию, которая позволила бы силою бороться с конкурентами».
19 августа. С. поздравляет из Переделкина с днем Преображения. Дети пришли из храма, расстроенные радикализмом священника, дерзавшего оспаривать патриарха. Я Сереже рассказала о моих прениях с другим батюшкой, из Тропарева, по поводу высказанных им на проповеди воззрений на демократов, коммунистов, а также на христианские конфессии. Он посоветовал мне обратиться в Данилов монастырь, «там вам все скажут». Я его спрашиваю: «А разве я расхожусь во взглядах с патриархом?». О. Антоний неколебимо повторяет: «Идите в Данилов монастырь». В ответ С. рассказал, как «один иностранец высказал свое беспокойство, не установится ли в России лжетеократия архиереев?». С. ответил: «Нет, нет, нам грозит лжетеократиялжестарцев» и добавил уже мне: «Ты же знаешь, что архиереев у нас никто не послушается».
23 августа, Переделкино. Сережа огорчен «нелепой» статьей в «Известиях» об итальянском городе Бари, где хранятся мощи святителя Николая. «В то время как католики по доброй воле отдали часть крипты православным и теперь там есть православный престол, в то время как они открыли экуменический институт, изучающий наследие Киреевских, что есть тоже жест доброй воли, у нас это все замалчивается. Но выверенных фактов у меня для возражений «Известиям» нет, на даче не могу их достать. А детали очень важны».
6 сентября, утро, звонок из Переделкино. «Я скажу тебе: вроде бы пустяк, а с другой стороны — дело очень серьезное». Наблюдая за новым подростковым поколением, С. поражен, как резко меняются у них вкусы при выходе из детства. Еще вчера отрок признает только Моцарта и презирает «роки», а вот проходит всего ничего, и он уже слушает и защищает их. «Вспоминая свое раннее прошлое, я вижу колоссальную разницу. Я никогда не угождал современности. Не очень мной любимый Гумилев — автор очень близких мне строчек:
Я вежлив с жизнью современной,
Но между нами есть преграда.
Когда я был подростком, мне все не нравилось, но мои сверстники мне не нравились больше всего. Подростком я готовил себя к полному одиночеству, и когда вдруг, позже наступило время общения, — это был подарок. У меня оказались друзья, жена, я читаю лекции… Книги иностранные я читал больше, чем русские, но я уважал русскую классику. Я вообще уважаю авторитеты… легализованные».
В конце 20-х чисел сентября по телефону мы вернулись к обсуждению соловьевской конференции, в которой оба участвовали. Мы восстановили такую картину. В первом заседании (23 сентября), говорят, выступал Кравец, всех напугал и сам испугался, и ретировался, избавившись от возмущенных вопросов. С. вспомнил, как развязалась полемика с «князьями церкви». Отец Валентин Асмус уверял, что антихриста Соловьев писал с себя (старая история!): те же многознание, художественные способности и т. п. Вообще, говорил о нем с неприязнью (что зачастую сквозит у клерикально облеченных лиц по отношению к «вольнообязанным»). Тут ввязалась я, возражая предшествующему выступающему: Соловьев действительно был многоодаренный человек, способный и к самопародированию, но в данном случае версии отца Валентина мешает одна «небольшая закавыка», очевидная из текста «Трех разговоров»: антихрист всем хорош, только имени Христа не выносит, в то время как Соловьев, напротив, без Христа ни шагу.
Но еще более несообразным задаче показалось выступление отца Александра Шаргунова, напоминавшее по стилистике инквизиторский суд, при очевидной разнице талантов: обличающего клирика и — обличаемого мыслителя. Мы присутствовали при попытке наложить печать на уста и на саму мыслительную способность, дарованную человеку Богом. Везде-то, согласно о. Александру, успел Соловьев быть вредоносным еретиком. Начал он катить свой «ком обвинений» с того, что не так страшно прямое богоборчество, как тонкая подмена. Главный дефект Соловьева, оказывается, — смешение тварного с нетварным, Софией. В подтверждение, в качестве христианского авторитета, цитировал нашего «турецкого игумена» Леонтьева, не упоминая о том, что тот был на 90 процентов восторженным поклонником Соловьева. Говорил о «нечистоте» Соловьева (но кто же боролся с «нечистотой», если не Соловьев?!). Был и перл, — хотя и не новый: «Соловьев соблазнил не только православных, но и католиков». Был и итог: соловьевская мысль — не главная в русской мысли. (А что же главное? Космизм?) «И вообще, кто ему дал право говорить от имени Церкви!?». Я позволила заметить отцу Александру: Соловьев никогда не выступал от имени Церкви, при том, что много говорил о Церкви. Но главное: человеку отец Александр оставляет право мыслить, однако до тех пор, пока дело не доходит до вопросов существенных. Он накладывает запрет на философию, на размышление человека, ограничивает свободу совести, данную Богом, оставляет одну церковную теологию для церковных людей. Тут вступает Сережа, который еще раньше предложил мне переписываться, благо мы сидели рядом, и я прочитала выведенные церковнославянской вязью два слова: «учители уныния» и еще одно, более грозное. Его возражение касалось «эмоциональной» стороны — взгляда о. Александра на человеческое сердце. Начав с характерного для С. дипломатического реверанса («я не поправляю, а дополняю»), он вскоре «вошел в раж»: «Как же отец Александр представляет себе отношения между Спасителем и грешниками? Если грешник не способен любить, то приход Христа на землю бессмыслен». И тут символически и/или промыслительно вдруг в зале потух свет. Позже Сережа поделился со мной мучившим его вопросом: «Почему о. Александр состоит в «Обществе Соловьева»? Я же не состою в обществе Горького, хотя, вероятно, отношусь к этому писателю лучше, чем отец А.Ш. к Соловьеву».
14 июня 1993, звонил Сережа, он только что приехал из европейских весей, рассказал о выступлении на католическом коллоквиуме в Германии под руководством кардинала Пупара, который попросил его говорить о будущности христианства[12]. С., как он сказал, выступал «в духе Савонаролы». Начал с Новалиса: о христианстве и Европе. Констатировал, что сегодня «сексуальная революция» перешла из разрешительной стадии в террористическую. «В мире нынешнем надо бороться за право не быть сумасшедшим». Есть еще, правда, оазисы, которые хранит Бог. Но пустыня будет расти, и мы, христиане, должны к этому приготовиться, приготовить пути Ему. Согласился с тем, что было сказано в нашей с Ирой «Summaideologiaе»: плюралистический релятивизм эксплуатирует чужой базис — правовой демократии — и долго на этом не продержится. Но Бог может изменить все в лучшую сторону. Кончили разговор так: «Пустыня или нет, — сказал Сережа, — но ведь мы будем бороться?!» — «Конечно! Несомненно!»
8 сентября, Сережа поздравляет с Днем ангела. «Я очень люблю этот день — День ангела также моей мамы, моей жены, праздник Владимирской иконы Божьей Матери — покровительницы нашей семьи. Моя покровительница — икона Знаменья; покровительница Маши[13] — Иверская, потому что она родилась в этот же день; по григорианскому календарю — это день Рождества Богородицы.
30 октября. «Кто такая эта твоя критикесса?» — спросил Сережа, который натолкнулся на разносную статью «Наследие о. Павла Флоренского: А судьи кто?» в том же, 165-м, номере «Вестника РСХД», где были опубликованы два его стихотворения. И огорченно добавил: «Нет такого журнала, с которым можно было бы согласиться». И нам обоим трудно было представить, чтобы в этом особенном, христианском, любимом журнале могла появиться ждановщина. «Другое дело, — сказала я, — что в последнее время нет-нет, да и появятся в нем велеречивые благоглупости “с Востока”. Но ведь это понятно: как отказать? «Миллионы лет томилась душа, так поди же, душенька, погуляй». «В каком-то смысле, — заметил С., — то, что эта дама написала о Флоренском, еще комичнее. Я не знаю ни одного богослова, который пользовался бы такого рода адвокатами: так и представляешь ее, окруженную богословами…» Тут я вспомнила, как один из вырвавшихся на волю — погулять на страницах этого журнала — с какой-то обидой обличал меня, посмевшую в «Философской энциклопедии» проявлять независимость при тоталитарном режиме, рассуждая в тоне Фомы Аквинского. Сережа даже развеселился и вспомнил, как в каком-то давнем номере «Вестника» он «прочитал венок сонетов одного заключенного поэта из нашего архипелага, где тот с торжеством рисует картины восстания народов против России. Когда чуть ли не во время перехода улицы о. Иоанн Мейендорф спросил меня о моем впечатлении от этих стихов, я ответил, что человек, который просит, чтобы на его родную землю пришло кровопролитие и мечтает принять в этом участие, /страшен/, и я не знаю, как это можно печатать в христианском журнале».
Поговорили о критиках в свой адрес. Сережа сказал, что даже не читает их. «Одна знакомая звонила из Питера и сообщила, что меня назвали глупым. Я, может быть, глуп, ответил я, но не до такой же степени, чтобы волноваться о том, что обо мне пишут».
Г. Кнабе Об Аверинцеве
http://magazines.russ.ru/voplit/2004/6/kna5.html
Я познакомился с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым в конце 1950-х годов в ту знаменательную эпоху, которую у нас часто принято называть “Хрущевской оттепелью” и значение которой выходит далеко за пределы этого наименования. Значение это было в первую очередь связано с открытием (или, как полагали устроители, с приоткрытием) дверей — в христианское религиозное прошлое, на просторы мировой культуры, в напряженную духовную жизнь современного Запада. Тем, другим и третьим Аверинцев жил начиная с отроческих лет, и первое, сделанное им теперь, состояло в том, чтобы войти в эти двери, внеся туда знания, книги, имена, мысли, в предыдущие сорок лет запрещенные. Первый его доклад, который мне довелось тогда от него услышать, был посвящен Шпенглеру, первая прочитанная статья — одному из западных отцов церкви. Известность, которую он тогда сразу приобрел в московских интеллигентских и научных кругах, так и формулировалась: “Сережа Аверинцев? Разве вы не знаете? Это — тот юноша, который по философии и христианству читал всё, чего никто не читал”.
За одну из первых своих публикаций он получил премию ЦК комсомола, за некоторые выступления последних лет — признание Ватикана. Это очень важно: он никогда не жил и не думал на общественно-политической и хроникально-повседневной поверхности жизни, он жил и думал на глубинном горизонте времени — на горизонте культуры.
Это требует пояснения. “Культура, — сказал некогда Лотман, — это попытка выразить невыразимое”. Выразить — то есть сделать внятным, доступным всем слышащим, значит, сделать рационально воспринимаемым, логичным, структурированным. Но выразить невыразимое — то есть доподлинно мое, сохраненное в дословесной глубине моего духа и потому текучее, изменчивое, окрашенное эмоцией и подсознанием, вырывающееся за пределы рациональности, внятной логики и структуры. Аверинцев нес в себе оба эти импульса и потому был уникальным и подлинным человеком культуры.
В “Поэтике ранневизантийской литературы” есть глава, названная “Унижение и достоинство человека”. “Выявленное в Библии восприятие человека, — говорится там, — ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые потаенности недр. Это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано извнутри, и его образ слагается
не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого “нутра””.
За пятидесятыми годами наступали шестидесятые. Их главное открытие состояло в остром ощущении отчуждения господствовавшей культуры и насущной, всеобщей необходимости это отчуждение преодолеть. Такое решение обрело резкую и категорическую форму несколькими десятилетиями позже в “Гарвардских лекциях 1992” Умберто Эко. Из них следовало, что все оформленное, структурированное, общезначимое и потому нормативное, закрепленное в традиции и потому выходящее за рамки “здесь”, “сейчас” и “я” — риторично. Риторично — внятное, значит, не мое. Только неправильное и сиюминутное, только непосредственное и пробормотанное не риторичны и только в силу этого человечны, ибо ускользнули от отчуждения, от вторичности, а значит — от лжи, которая заключена в культуре.
В России проблема была осознана Аверинцевым одним из первых и некоторыми учеными, ему близкими, особенно — покойным А. В. Михайловым. Люди своего времени, они заговорили о культуре “готового слова” и потому — приспособленного лишь для “системной концепции культуры, выработанной античностью и унаследованной рядом последующих эпох”. В этой связи риторики в означенном выше смысле с античностью — суть самого явления в его двойственности и суть мысли Аверинцева, эту двойственность раскрывающего. С одной стороны — “единство сознательного отношения к творчеству, воплощенного в теоретической рефлексии, и ориентация на стабильные правила, опять-таки теоретически кодифицированные, — самая суть риторики”. С другой стороны, Тютчев сказал, что мысль изреченная есть ложь; в основе риторики лежит максима, которую можно сформулировать, вывернув наизнанку тютчевскую максиму, — мысль изреченная есть истина. Не только в том смысле, что для ритора совершенство выражения и соответствие правилам есть гарантия истины независимо от ее содержания, но и в том смысле, что истина по природе своей выходит за пределы внутренне личного, потому предполагает внятность и убедительность, а значит — совершенство выражения.
Статья, из которой заимствованы приведенные цитаты, называется “Античная риторика и судьбы античного рационализма”. Она заканчивается абзацем, где звучит забота о преодолении выше обозначенных подходов “с одной стороны” и “с другой стороны”: “О будущем культурном синтезе, когда мы, не возвращаясь к риторическому прошлому, сумели бы полноценно, с выходами в практику, оценить его здравые резоны, пока можно только гадать”.
Гадать пришлось недолго. Приведенный выше приговор риторике, произнесенный Умберто Эко, был полностью принят цивилизацией 1980–1990-х. “Здравые резоны риторики”, заключенные в признании объективной истины и в стремлении и в способности риторики эту истину выразить, найдя для нее общевнятную и эстетически убедительную форму, были окончательно признаны dйmodйs и отодвинуты в антикварное прошлое. Но беда (или, вернее, счастье) только в том, что пока люди остаются людьми, а человечество человечеством, истина и ее способность воплотиться, сделаться конкретной и внятной, обрести форму не могут стать ни dйmodйs, ни антикварным прошлым. Отсюда и становится устойчивый интерес Сергея Сергеевича Аверинцева на протяжении последнего периода творчества к Аристотелю. Здесь не место раскрывать эту тему в том объеме, которого она заслуживает. Напомним только два рассуждения, как представляется, ключевых, о бытии как обретении формы и о форме как индивидуализованно несовершенной, но индивидуализованно конкретной, а потому и автономной субстанции истины. За первым стоит коренная для России и православия проблема воплощения божества, за вторым — столь же коренная для Запада проблема правовой и этической автономии личности.
“Когда нечто благодаря тому, что оно имеет начало в самом себе, оказывается способным перейти в действительность, оно уже таково в возможности”. Это Аристотель (Метафизика: IX, 7, 1049a). “Столь характерную для православия доктрину исихазма Григорий Палама заимствует у Аристотеля”, ибо к учению Аристотеля об энтелехии восходит “та пара терминов “усия” и “энергейя”, при посредстве которых он решает проблему соотношения между трансцендентностью и имманентностью божества”. Это Аверинцев (“Христианский аристотелизм и проблемы современной России”. 1991).
И так же у Аристотеля: “Формой я называю суть бытия каждой вещи и ее первую сущность” (Метафизика: VII, 8, 1032в); “Форма и вещь составляют одно” (Метафизика: XII, 10, 1075в). И так же у Аверинцева: “Принцип католической традиции требует, чтобы ради ограждения одного личного существования от другого субъекты воли были, подобно физическим телам, разведены в моральном пространстве, где их отношения регулируются двуединой формой учтивости и контракта, не допускающей, вполне по Аристотелю, ни эксцессов суровости, ни эксцессов ласковости” (“Христианский аристотелизм и проблемы современной России”).
Повторим то, с чего мы начали: он никогда не жил и не думал на общественно-политической (и конфессиональной), на хроникально-повседневной поверхности жизни, он жил и думал на глубинном горизонте времени — на горизонте культуры и ее судеб.
С. БОЧАРОВ Аверинцев в нашей истории
http://magazines.russ.ru/voplit/2004/6/bo2-pr.html
К Аверинцеву рано установилось отношение не просто как к новому автору и ученому, но как к явлению. Явлением он и был уже тогда, в середине 60-х. Он встал тогда в ряд необыкновенных явлений десятилетия, и ряд этот многое предвозвещал в последовавшей нашей истории общей, не только литературной: Солженицын, Бахтин, Аверинцев. Они один за другим явились тогда из уже не подозревавшихся нами скрытых русских глубин. Поминая его в печальные дни, И. Роднянская вспомнила, как известный историк недавно ей говорил, что статья Аверинцева в “Вопросах литературы” об Афинах и Иерусалиме тогда на него повлияла не меньше, чем “Один день Ивана Денисовича”. “Вопросы литературы” имеют сегодня свои особые основания вспомнить Аверинцева: в “Вопросах литературы” прежде всего и состоялось в 60-е годы его явление: статьи не только о греческом и библейском, но и о Шпенглере, Маритене, Юнге. Греческое, библейское и философский двадцатый век.
“Не помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал…” — можно было прочитать у Венедикта Ерофеева в начале 70-х. Это был результат за неполное первое десятилетие. Результат был тот, что самое имя стало ценным, имя стало звуком культурного языка. К этому времени наша история еще раз повернулась, и Аверинцев оказался на этом повороте действующим лицом. С осени 1969-го начались его лекции на истфаке, на которые сбегался московский интеллигентный люд, как когда-то, наверное, на Владимира Соловьева в Соляном городке (официально это были всего лишь спецкурсы для студентов истфака). Три зимних цикла подряд — Средние века, античность, Византия. Это было его явление личное и устное, с той позой на кафедре и со звуком голоса, о котором Н. В. Брагинская написала, что в нем было больше несоветского, чем в любом диссидентстве. Достоевский накануне похорон Некрасова всю ночь читал его стихи. Я в поминальные дни раскопал в бумажных залежах и читал не известные печатные тексты Аверинцева, а свои бумаги, где я пытался тогда записывать те лекции. Кстати, они не были потом исчерпаны в статьях, так что нашлись бы у кого-то хорошие записи и издать бы их. Записывали многие, а магнитофонные записи тогда еще, кажется, не вошли в обычай. Вот как замечательно, что расшифрованы и напечатаны магнитофонные записи соравного друга Сергея Сергеевича, Александра Викторовича Михайлова, его лекций в консерватории.
В разных своих интервью С. С. любил называть себя кабинетным человеком. На самом деле он был человек публичный — не только потому, что стал на виду, хотел того или не хотел, а потому, что был таким по призванию, любил аудиторию и искал аудиторию, был к ней обращен и, может быть, чувствовал себя человеком миссии. Поэтому, видимо, случилось естественно, хотя многие и удивлялись, что, когда пришло время гражданской публичной деятельности, кабинетный человек пошел в Верховный Совет. Там он как будто прямо участвовал единственный раз при подготовке закона о свободе совести, но совершил поступок, о котором надо бы не за-
быть, — не встал, когда, кто помнит, против Сахарова, сказавшего об Афганистане как о государственном преступлении, вышел “афганец” Червонописский и поднял зал словами: “Держава, Родина, Коммунизм!”, — и зал поднялся, кроме двоих в первом ряду — это были Аверинцев и знаменитый штангист Юрий Власов, с которым они на короткое время там подружились (болезненный хрупкий филолог в шапке зимой с завязанными ушами с могучим штангистом!), и у Власо-
ва было очень острое там выступление. У С. С. такого там выступления не было, но он вместе с Власовым не встал, ког-
да встал весь зал. И потом рассказывал, как трудно было не встать.
А в печати он тогда пошел в публицистику, и она даже стала чуть ли не его главным жанром. Но и болезнь пришла тогда, на повороте судьбы, который ведь не случайно, наверное, совпал с поворотом судьбы нашей общей: в 91-м С. С. заболел. И профессиональная филологическая работа его, в общем, с тех пор ослабела. Это было похоже на жертву, и научную, и человеческую, которую он принес своей современности. Но, наверное, это неточно, что деятельность ослабела, — она менялась, и стало казаться, что словно его меньше с нами, харизма его ослабела. Мало кто заметил его философские миниатюры в одном альманахе середины 90-х (“Падающий Зиккурат”, 1995), в их числе — “К дефиниции человека” как существа верующего: как мы дружим и любим. так, что мы поверили в этого человека, а не только его узнали, поверили сверх того, что узнали, потому что знать мы можем всегда лишь “отчасти”, как сказал Апостол Павел, а принять человека, чтобы любить, надо в целом, а это значит, в него поверить сверх всякого знания, чтобы он стал единственным для тебя человеком. Аверинцевские “опавшие листья”, новая у него форма мысли, малая христианская проза — сколько их еще у него осталось (в альманахе лишь два таких листочка — “Выбранные места из дневника читателя”)?
Что же до публицистики, то появились такие его выступления, как “Моя ностальгия” в “Новом мире” в 96-м, где он на своих личных и на общих примерах сказал о мировом состоянии, наступившем на наших глазах, и провел историческую границу, когда де Голль, и студенческая революция 1968-го, и даже хиппи еще что-то значили в мире, а с этой границы начала терять значение и большая кровь. Обозначил границу того состояния, какое назвали постмодернизмом. Похоже, что этот ход истории и на самом аналитике отозвался: он рассказывал при последней встрече — а было это
29 апреля 2003 года, за четыре дня до последнего сразившего его удара, — что в Вене в его университете студенты пишут доносы на профессоров, впрочем, легализованные характеристики, по которым выводится рейтинг профессора, — результат той самой студенческой революции, — так вот, он прочитал, что одна студентка о нем написала, — два недостатка:
1) совершенно не понимает значения феминистского движения и 2) часто говорит непонятно.
Тогда, в тех давних лекциях на истфаке (воспоминание все возвращается к ним), он открывал нам миры и рассказал, конечно, много интересного. Был просветителем поколений в основном старше его. Но главным было даже не то, что мы узнавали, а тот язык, который мы слышали. Язык менялся в эпоху “оттепели”, но и новый либеральный язык оставался языком советским. От Аверинцева мы услышали совсем другой язык, в принципе другой, и именно он, а не новые знания, менял аудитории голову. Например, когда на второй лекции он начал говорить о том, что значило для средневековой и для всей философии то, как Господь представился Моисею: Аз есмь Сущий, — где “есмь” не связка, а главное слово. О бытии и реальности: вещь причастна благу не поскольку она есть что-то, а поскольку она есть; вещь имеет бытиё и держит его при себе, предмет имеет реальность, чтобы предъявить ее нам. Осенью 69-го звучало это с кафедры. Или же о библейском и греческом человеке — об Афинах и Иерусалиме, то самое, уже поминавшееся, — что библейскому человеку не стыдно вопить и кричать о боли, забывая о внешнем достоинстве, как невозможно человеку греческому: “не осанка, а боль, не жест, а трепет”. Это были научные наблюдения специалиста, но ведь не только — по простоте своей, сразу понятной и нам, нынешним людям, просто как людям, — а между тем такими простыми чертами очерчивались духовные эпохи и основные духовные принципы, направлявшие жизнь человечества от тех до наших времен. Историческое и вечное. Дар так увидеть и так сказать, и разве только в своей специальной области? В частном разговоре, спасибо, записанном нам М. Л. Гаспаровым, сказать о Пушкине так, как бьются и не находят своих слов присяжные пушкинисты, — о его “мгновенной исключительности” во всей, не только русской культуре:
“Пушкин стоит на переломе отношения к античности как к образцу и как к истории, отсюда его мгновенная исключительность. Такова же и веймарская классика”.
Это ведь в самую точку спора о Пушкине, в каком находится пушкинский миф (начиная с Гоголя, 1834: “явление чрезвычайное… единственное явление русского духа”) с научным пушкиноведением, оформившимся в 20-е годы именно в полемике с пушкинским мифом (ценность Пушкина велика, но “вовсе не исключительна”, и с историко-литературной точки зрения он “только один из многих” в своей эпохе, — Тынянов, 1926). Два слова Аверинцева поддерживают пушкинский миф, но ведь при этом не остаются лишь риторическим восклицанием, а имеют кратчайшее филологическое, научное обоснование по близкому ему как филологу-классику признаку отношения Пушкина к античности (о веймарской классике в тех же пушкинских связях — в работах А. В. Михайлова). Но — кратчайшее обоснование, конгениальное пушкинскому способу высказывания в двух словах об огромных вещах. Ведь недаром же это сближение по эпитету с пушкинским словом о случае как мгновенном орудии провидения. Что это значит — “мгновенная исключительность”? Это значит, что Пушкин хоть и явился, конечно, результатом какой-то литературной эволюции, но не простым “закономерным”, так сказать, ее результатом, а вспышкой, солнечным взрывом, то есть по-пушкински, в ходе литературных закономерностей он возник как счастливый случай.
Кто был Аверинцев? Он был филолог в той полноте объема этого слова, который он же единственный обосновал в статье “Филология” в 7-м томе “Краткой литературной энциклопедии”. В эпоху физиков и лириков, когда он начинал, филология проходила по части “лирики” и была, по слову поэта, “в загоне”; он поставил ее высоко. Перемещение ценностей в общем сознании происходило в эпоху Аверинцева и прямо благодаря ему: филолог выходил на положение важного человека современности, нужнейшего современности человека; в постсоветское новое время он это значение начал терять и продолжает его терять сейчас, после смерти Аверинцева, однако, как помнят слышавшие его, он говорил, что “ис-
тория не кончается; она кончалась уже много раз”, и, возможно и вероятно, роль филолога в русской истории не исчер-
пана.
Филолог Аверинцев оставил нам свой энциклопедический словарь не просто важнейших понятий — важнейших слов нашей жизни (“любовь”, “спасение”, “чудо”, “судьба” и мн. др., см. такой аверинцевский словарь — Киев: София — Логос, 2001). Филолог, заговоривший о “высшей математике гуманитарных наук” как об уровне, мало еще им доступном. Филолог и ритор в старинном смысле этого слова, человек непростого на восприятие, затрудненного и именно в этой своеобразной затрудненности красивого устного слова, которое если кто не слышал, а только Аверинцева читал, узнал его недостаточно. Помню, как он говорил о своих детях: “детки мои — существа словесные”; человеческую “словесность” он любил и горевал о наблюдаемом вокруг ее оскудении, например об утрате вкуса к сложному предложению, и объявлял борьбу за точку с запятой как знак сложного синтаксиса.
Этот филолог был светский проповедник, в выступлениях на разные темы походя формулировавший уроки поведения, когда говорил, например, о том, что у дьявола две руки и он всегда предлагает нам ложный выбор, который не надо де-
лать, — скажем, между либерализмом и патриотизмом, какой нам нынешними идейными сюжетами постоянно навязывается. Небожитель Аверинцев в этих сюжетах достаточно трезво ориентировался и давал свои ответы на актуальные вызовы, когда называл себя средиземноморским почвенником. Эта “почва” обнимала и Афины, и Иерусалим, вновь те самые, как недавно заметила О. А. Седакова, вспоминая это автоопределение. Но ведь это был не только объем интересов, это был и ответ на идеологическую злобу дня. Да, вот такая обширная “почва”, но не интеллигентская беспочвенность (идейность и беспочвенность — два определения русской интеллигенции, по Г. П. Федотову) — почва.
Память об Аверинцеве вновь возвращает к тем давним лекциям как к историческому — можно это сказать без пафо-
са — событию. Это был 69—70-й год, перепад эпох, и лекции на истфаке его обозначили. У нас ведь тоже только что был перед этим свой 68-й, с Чехословакией и кое-чем прочим. Это был конец знаменитого шестидесятничества, и лекции Аверинцева происходили уже по ту сторону. Это был уже второй исторический перепад после середины 50-х. Перепад эпох и смена интересов. Статьи в печати одно, а такие систематические устные выступления как общественное событие — другое. Статьи уже были в 60-е годы, и четвертый том “Философской энциклопедии” с аверинцевскими “Православием” и “Протестантизмом” в 1967-м уже появился, но такие лекции, по ощущению, не могли тогда еще состояться и столько значить, да и просто быть так услышаны — слух еще не был приготовлен. Лекциями Аверинцева мы вступали в другую эпоху, более глухую, но и более сложную. Ее назовут эпохой застоя, только эта эпоха застоя идейно была куда сложнее и богаче гражданских 60-х. Например, вставали две такие темы, которые не очень, не так звучали раньше, как темы религиозная и национальная. Историческим временем Аверинцева и стало это глухое и сложное время. Субъективное впечатление, но для меня тогда три события обозначили исторический перепад. Такого разного тона и стиля события, как “Москва — Петушки”, зазвучавший голос Высоцкого и лекции Аверинцева. Все три явления на перепаде 60—70-х. Столь разные голоса озвучили новое время, и среди них аверинцевский — рискну сказать по памятной аналогии — филологический тенор эпохи. Трагическая ирония есть в ахматовской формуле, но она окрашивает главное — размер человека, дающего свое имя эпохе.
Сергей Сергеевич Аверинцев со своей филологией, если представить себе его путь, который весь теперь перед нами, был вплетен в пережитую нами большую историю и был в ней действующим лицом. Кабинетный человек был человеком эпохи.
Е. ПАСТЕРНАК Выступление на вечере памяти
http://magazines.russ.ru/voplit/2004/6/past3-pr.html
Мы познакомились с С. С., когда он был студентом второго курса университета. Тогдашний заведующий кафедрой классической филологии А. Н. Попов приучил всех называть друг друга по имени-отчеству, поэтому мою жену Аверинцев называл Еленой Владимировной, а меня — Евгением Борисовичем. Правда, я был намного старше. Началось наше знакомство с того, что С. С. попросил мою жену, студентку 4-го курса, взять для него в фундаментальной библиотеке пачку книг. Второкурсникам еще не давали книги на абонемент. Книги он эти зачитал. Когда кончался учебный год и надо было заполнять “бегунок”, положение было безвыходное. Мы звонили ему, он говорил: “Вы знаете, я не могу с этими книгами расстаться”. Тут вмешалась Наталья Васильевна, его мама. Мы отправились к нему в Бутиковский переулок за этими книжками. Кое-что она нашла, но это была только часть. Остальные Сережа принес через несколько дней. Остался у нас, мы долго разговаривали. Он тогда был весь полон античностью. А потом от вдовы Фалька Ангелины Васильевны Щекин-Кротовой мы узнали, что Сережа, когда жил рядом с ними в Абрамцеве, справлял античные праздники, посвященные разным богам, например Панафинеи. Тогда классика была для него тем живым духовным источником, который постепенно расширялся и вел его все дальше и дальше.
Самое главное, что меня всегда поражало в Аверинцеве, — это его огромная внутренняя сила при большой физической слабости. Он еще мальчиком болел полиомиелитом, ему трудно было ходить. Ему трудно было делать то, что он делал тем не менее повседневно. Летом он жил в Перхушкове на даче в маленьком домике около железной дороги и через огромное поле, наверное километров в семь, приходил в Переделкино, чтобы нас навестить. Мы тогда постоянно жили в маленькой сторожке в Переделкине. Это всегда было удивительно тем, что каждый раз он приходил совершенно новым, полным новых интересов и спешил поделиться. отец Георгий говорил, что удивительно, как он поздно крестился. Но для меня это вовсе не было удивительным. Он был все время в пути. Этот путь был высок и в действительности очень труден.
В молодости он был человеком неимоверной застенчивости. Для того чтобы Аверинцев начал говорить, надо было выдержать примерно пять минут извинений в том, что он решился к вам обратиться, и только потом он начинал развивать выбранную им тему. Шаги, которыми он шел, казались огромными. Его раскрепощение наступило в один момент, во всяком случае для нас, когда он занялся впервые древнерусским и византийским богословием, когда он написал свою блестящую работу об Оранте как Нерушимой Стене, об Оранте Киевской. В Горьковской библиотеке он прочел об этом доклад. После этого, когда все расходились, я сказал ему: “Сергей Сергеевич, я поздравляю вас с освобождением”. Мне казалось, что он скинул какие-то оковы. Это продолжалось и дальше. Он говорил иногда безумно долго и безумно трудно. Я был свидетелем, как аудитория Музея изящных искусств на Випперовских чтениях буквально ревела, когда Сережа говорил более двух с половиной часов. Его выступления каждый раз были чем-то новым в его пути, приносившим совершенно неожиданные результаты. Удивительным было то, что его диссертация о Плутархе получила премию Ленинского комсомола. Почему это произошло, непонятно. Но слава Богу, что произошло, потому что благодаря этому он был принят в Институт мировой литературы. А когда меня выгнали из Энергетического института в 1975 году и Храпченко предложил мне должность младшего научного сотрудника ИМЛИ, я позвонил Сереже и спросил, стоит ли мне туда идти. Он сказал: “Обязательно идите. Я там работаю уже несколько лет, но знаком только с пятью-шестью людьми, которые мне дороги. Остальных я не знаю”. Вот по такой рекомендации я поступил в ИМЛИ.
Дальше начинаются уже более серьезные вещи. Аверинцев дружил с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Мне кажется, что от нее, от разговоров с ней, от книги ее “Воспоминаний” глубоко вошла в его миросозерцание иудейская сторона, понятие дегероизации. Ему стал близок не блестящий античный герой, а страдающий человек Библии. Это соединение стало темой его тогдашних докладов, которые собирали огромные толпы слушателей. С. С. начинал так: “Если вы думаете, что я буду говорить о христианстве, вы ошибаетесь. Я коснусь его корней”. Популярность Аверинцева была результатом преодоления огромной внутренней напряженности. Его освобожденность привела его в церковь.
Я расскажу вам еще один смешной случай, несколько более поздний. Это было, когда С. С. был уже человеком крещеным. Мы крестились еще позже, чем он. С. С. сказал тогда нам: “Когда вы попадете в церковь, то сначала вам покажется, что вы попали совсем не туда. Но это пройдет”.
Надо упомянуть еще об одной огромной фигуре, о человеке, который ушел от нас незадолго перед С. С., если говорить в историческом времени, — о Владыке Антонии Сурожском, у дверей которого в квартире его сестер в Брюсовом переулке мы впервые увидели Аверинцева в обстановке христианской общности. Многое тогда из проповедей Владыки вошло в обиход Аверинцева и стало частью его души. Как, например, главный тезис, что встреча со Христом важнее всех религиозных догматов, что в церкви ищут живого Христа, а не обрядность. Это было тем, что позволяло Аверинцеву, будучи абсолютно верным христианской обрядности, тем не менее видеть за этим высшее.
Я расскажу об одном вечере в английском университетском городе, в Оксфорде, куда С. С. приехал по приглашению университета прочесть там лекцию, по-моему, о Вяч. Иванове и символизме. Мы жили там у моей тетки, после того как мне была сделана серьезная операция, и побежали в университет его послушать. Он блестяще говорил, но после лекции английская аудитория разошлась, и мы решили его похитить. Это была пятница. В доме моей кузины, куда мы были званы, обычаи были еврейские, хотя и очень мягкие, и в этот вечер намечался праздничный ужин. Когда хозяин, извинившись, сообщил Аверинцеву, что они помолятся перед ужином, если он не возражает, то Сережа сказал: “Я счастлив. Наоборот, меня могло бы огорчить, если бы мы не помолились перед ужином. Я недавно был в Иерусалиме и слышал, как там Патриарх Иерусалимский пел на иврите псалмы. Я могу это показать”. Хозяева были в восторге. Они вместе пели псалмы. Аверинцев рассказывал им — впрочем, они достаточно хорошо знали Святую Землю и сами — о своем недавнем путешествии туда. И попутно коснулся своей любви — эта тема в Сереже тоже была удивительна — к английскому новому богословию. Я не знаю точно, как называть Клайва Льюиса и Толкина. Это были оксфордские профессора, и Аверинцеву хотелось поклониться могиле Толкина. Вернее, он признался, что его дети не простят ему, если он этого не сделает. Он сказал об этом хозяину дома примерно в одиннадцатом часу вечера. Тот сразу нашел самого известного толкиниста в Оксфорде по телефону, и выяснилось, что это кладбище, которое мы хорошо знали, где теперь похоронен еще Исайя Берлин и мои английские тетушки. Это очень красивое кладбище на окраине Оксфорда. Была заведена машина, и они поехали в темноте искать могилу Толкина. Потом вернулись, а уже утром на следующий день Сереже Аверинцеву надо было уезжать в Дарем.
Вот вам несколько примеров того, каким неожиданным мог быть Сергей Аверинцев и как неожиданна и парадоксальна была сама его жизнь при всей высоте и верности — и тут я не побоюсь сказать — при всей высоте и верности живому Христу как корню всего того, чем живо христианство.
Георгий ЧистяковОб С.С.Аверинцеве
“Уже в ранних стихотворениях Семена Липкина, возникших в ограждении себя от шума советского безбожия, ясное осмысление жизненного опыта предстает неотделимым от мысли о Боге; и мысль эта, источник всякой ясности ума и души, остается и позднее сердцевиной его поэзии”. Так писал несколько лет тому назад Сергей Сергеевич Аверинцев о поэзии одного из старейших и самых прекрасных наших поэтов. Однако слова эти полностью применимы и к самому Аверинцеву. Уже в ранних его статьях, появившихся в начале 70-х гг., он выступает как верующий ученый, для которого сердцевиной его жизни является Иисус.
Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. На филологическом факультете. Осенью 1970 г. он читал их по субботам в новом тогда здании на Воробьевых горах в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога.
В переполненной аудитории он, всегда называвший себя трусом, абсолютно бесстрашно и прекрасно говорил о Боге, о вере, о Евангелии. В этих лекциях он, показывая, что такое настоящая наука, чуждая всякого упрощенничества, в то же время открыто заявлял, что и сегодня человек может верить в Бога, как верили в Него великие мыслители прошлого сотни лет тому назад. Конечно, потом лекции читать ему запретили, сказав, что он никогда не вернется в университет. А он продолжал делать свое дело, работая над прекрасными статьями для “Философской энциклопедии”, над новыми книгами и переводами.
Человек безумно застенчивый и деликатный, здесь, на профессорской кафедре, он ничего не боялся. А было это в весьма мрачные годы после вторжения советских войск в Чехословакию и последовавшего вслед за этим закручивания гаек. Правда, не боялся он и открыто ходить в храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, исповедоваться и причащаться. Ходил он и в другие московские церкви, а также в Saint Louis, к святому Людовику, на Малую Лубянку, в единственный тогда католический храм не только в Москве, но чуть ли не во всей России. Сюда его приводила абсолютная убежденность в том, что христианство, восточное и западное, представляет собою единое целое, которое ничто не может разделить на противопоставленные друг другу части. Как и любимый им Вячеслав Иванов, он понимал, что дышать человечество должно двумя легкими — духовностью западной и восточной.
“Трудно не вспомнить, — писал Аверинцев, — что среди изображений Мадонны, созданных итальянским Высоким Возрождением, одно получило в истории русской культуры ХIХ — ХХ вв. совсем особое значение. Речь идет о картине Рафаэля, изображающей Деву Марию на облаках со свв. Сикстом и Варварой, находящейся в Дрезденской галерее и известной под названием Сикстинской мадонны. Абсолютно невозможно вообразить русского интеллигента, который не знал бы ее по репродукции. История ее русского восприятия от Василия Жуковского, посвятившего ей прочувствованное мистическое истолкование, до Варлама Шаламова, после тяжелых лагерных переживаний с недоверием шедшего на свидание с временно выставленной в Москве картиной и затем ощутившего, что его недоверие полностью побеждено”.
Не случайно именно Сергей Сергеевич прекрасно перевел на русский язык гимн Ave, Maris stella (“О звезда над зыбью, Матерь Бога-Слова, Ты во веки Дева, дверь небес благая”) и антифон Salve, Regina, Mater misericordiae. Можно вспомнить и его перевод пасхальной секвенции Victimae paschali и многие другие тексты, в его русском варианте давно ставшие классическими.
В эти годы вместе с Михаилом Гаспаровым, покойной Лидией Анатольевной Фрейберг, часто бывавшей в те годы в Новой Деревне у о. Александра Меня, и другими коллегами по сектору античной литературы в ИМЛИ были созданы четыре тома “Памятников” византийской и средневековой латинской литератур. И сразу стали библиографической редкостью. Эти книги были тогда единственным источником, из которого можно было почерпнуть что-то разумное, грамотное и конкретное о патрологии, о византийской и латинской гимнографии, об Иоанне Златоусте, Августине, Иерониме, Ефреме Сирине или Романе Сладкопевце и т. д.
И все это на фоне яростного сопротивления начальства, которое, в общем, справедливо видело в этих книгах неприкрытую религиозную пропаганду. Блестящий знаток древнегреческого и латинского языков, прекрасный поэт-переводчик и тончайший исследователь античной и средневековой эстетической мысли, Аверинцев не только видел в древних писателях подлинных собеседников, которых он и знал прекрасно, и цитировал на память чуть ли не страницами, но и сам был прекрасным поэтом.
Я знал его с 1970 г., познакомившись с ним в единственном тогда в Москве книжном магазине, где продавались книги на иностранных языках (в том числе греческие и латинские), на Малой Никитской, а затем буквально через несколько дней встретившись вновь в церкви, когда мы вместе подходили к алтарю перед причастием. Потом были встречи на лекциях в университете, в Институте мировой литературы, в редакции журнала “Вестник древней истории”, в консерватории, дома у Алексея Федоровича Лосева и Азы Алибековны Тахо-Годи и так далее.
С тех пор прошло почти 35 лет. За эти годы Сергей Сергеевич не изменился. Конечно, он невероятно вырос профессионально, хотя и тогда был образован феноменально, он стал намного глубже и еще беспомощней (в этом смысле, в смысле беспомощности и беззащитности, его можно сравнить только с любимым им Осипом Мандельштамом), но в главном он остался тем же — пронзительно верующим и великим интеллектуалом. Наверное, самым большим интеллектуалом России.
Появились его статьи о Вячеславе Иванове, о Мандельштаме, о других поэтах нашего времени. Потом была блистательная защита докторской, оппонентами на которой выступили А.Ф.Лосев и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Затем, уже почти что в теперешние времена, “Новый мир” опубликовал его стихи, в которых Аверинцев предстает как подлинный религиозный поэт, русский Клодель, если можно так выразиться. Или русский Франсис Жамм.
В Киеве совсем недавно, в 2003 г., издательство “Дух i лiтера” выпустило “Псалмы Давидовы” в его переводе. Переводить псалмы почти невозможно, слишком уж хорошо известны они читателю, кому по-славянски, кому в русском переводе, кому на иврите или по-латыни, а многим и в переложениях русских поэтов XVIII века. И тем не менее, Аверинцеву это удалось. Его тончайшее филологическое чутье помогло ему создать текст точнейший и поэтичнейший одновременно. И в то же время звучащий как настоящая молитва. Его псалмы можно использовать и для богослужения, и для молитвенного чтения дома… Это самое настоящее чудо.
“Академик Аверинцев объединил Россию с Европой, — написал в журнале “Русская Германия“ Яков Бердичевский, — он проследил органическую связь, взаимопроникновение и примеры единения двух великих культур — русской и западноевропейской — за последние пять столетий, развивавшихся, согласно устойчивому и бытующему до сих пор мнению филологов-традиционалистов, независимо друг от друга”. Это, действительно, так. Аверинцев — до боли русский и в то же время настоящий европеец, по-настоящему и в течение всей своей жизни православный человек, который при этом любил и знал западное христианство, прекрасно понимая, что православные, католики и протестанты просто по определению не могут быть врагами. Ибо это ведь о нас, христианах разных исповеданий, молился в Гефсиманском саду сам Иисус “да будут все едино” или ut unum sint…
“Кто первым в истории, — написал недавно в Интернете пользователь из Петербурга, — возвысил голос против ксенофобии? Тот, кто сказал: “И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенное делаете? Не также ли поступают и язычники?” Иисус из Назарета. Вот почему редактировать учебное пособие к школьному факультативному курсу “Основы христианства” должен такой, например, человек, как Сергей Аверинцев”. Что же. К этому пожеланию я присоединился бы с огромным энтузиазмом… Шестьдесят шесть лет… Это так мало. Так рано умер Сергей Сергеевич, и так нужен он нам сегодня. Не знаю почему, но Россия почему-то не слышит тех, кто говорит о самом главном, а ведь именно об этом говорил своим скрипучим голосом этот, действительно, великий человек.
Георгий Чистяков
Н. Дардыкина. Сын света. Аверинцев оживил Византию
Сын света
Аверинцев оживил Византию
Когда умирает великий человек, невольно испытываешь мистический, какой-то нутряной бунт: зачем высшие силы не пощадили его! Небеса не позволили Аверинцеву хотя бы еще десяток лет подержать на своих плечах свод русской духовности, пошатнувшийся после ухода Алексея Федоровича Лосева и Дмитрия Сергеевича Лихачева. Смерть Аверинцева многие переживают как личную утрату. Ушел человек парадоксальной образованности, философ, выстроивший собственную концепцию духовного родства Востока и Запада.
Читая поэтичные книги Аверинцева “Плутарх и античная биография”, “Поэтика ранневизантийского Средневековья”, получая удовольствие от его переводов псалмов и древних мифов, невольно поражаешься: все это сделал один человек! Можно представить, как осиротели студенты, потеряв своего гениального просветителя.
Мало кто знает, какой могучий дух нужно было проявить мальчику Сереже, чтобы не только справиться с серьезным недугом, но и с ранних лет развить в себе страсть к познанию. Одна моя знакомая, географ по образованию, вспоминает, как они, студенты пединститута, где преподавал биологию Сергей Сергеевич Аверинцев-старший, увидели однажды мальчика Сережу. Их поразило, что сквозь его белую рубашку просвечивает темный корсет. Но в глазах мальчика не было никакого уныния. Он явно с удовольствием разглядывал очень красивую 25-летнюю лаборантку, потому что с детства юная душа тянулась к прекрасному.
Сережа был поздним ребенком. Его седой отец по возрасту вполне годился бы ему в деды. Разница в возрасте родителей была очень большой. Так что и дом, и заботы о мальчике легли на плечи матери, раньше преподававшей на факультете иностранных языков. Академик Михаил Леонович Гусейнов говорит, что мама Сережи была очень сильным и одаренным человеком. Он унаследовал красоту и мудрость своих родителей. Его интерес к поэзии — от отца, сверстника и свидетеля жизни и творчества корифеев Серебряного века.
Еще студентом МГУ Сергей повстречал свою будущую жену Наташу Зембатову — она была курса на два моложе и однажды пришла к нему, как он говорил, “слушать мои медитации”. Она была античницей. “И хотя ее статьи по античности уже публиковались, Наталья Петровна целиком ушла в семью, чтобы Сергей Сергеевич мог по-настоящему, самозабвенно работать. Это был поступок!” — сказал академик Гаспаров.
О талантливом студенте написала добрые воспоминания Аза Алибековна Тахо-Годи в книге “Лосев”: “Сережа Аверинцев учился на классическом отделении университета, был там аспирантом и защитил диссертацию по Плутарху, когда я принимала дела от профессора Попова и начала заведовать кафедрой в 1962 году. Сергей любил музыку, почитал Вагнера, русских символистов, его влекла совершенно запретная стихия византийской духовной поэзии, проблема богословия. Он прекрасно знал древние языки и новые, интересы его непосредственно совпадали с тем, что когда-то увлекало молодого Лосева. Отсюда и возникла близость между Лосевым и Сергеем, который пришел к нам не один, а со своим другом — германистом, знатоком Хайдеггера и музыки, Сашей Михайловым…”
Представьте атмосферу общения молодых с великим мыслителем Лосевым. За чаем они горячо обсуждают различия католицизма и православия. Тахо-Годи уточняет: “Оба философствовали в богословии и музыке, стали тонкими ценителями изысканной поэзии, для обоих немецкая культура была родной почвой, с ее романтиками, Гете, музыкой, философией — старой и новой”. Молодой Аверинцев в то время написал для “Философской энциклопедии”, как и Лосев, несколько статей по богословским проблемам. Но многое тогда писалось в стол, без надежды опубликоваться. Зато писалось с полной выкладкой, и “было неважно, когда это выйдет в свет: сейчас или через десять лет”.
Сергей Сергеевич родился в трагичном 1937-м. Его высказывания о суровости времени точны и афористичны: “Человек в конце ХХ века находится в ситуации утраченного места. А когда нет места — нет и тонуса, нет дерзости, бунта, мятежа”. Он отвергал привычные жалобы на трудные времена: “И я говорю не о тяжести времени сегодня, а о тяжести ответственности каждого, о том, что необходима совершенно новая требовательность к себе”. Несмотря ни на что, оставалось и остается нам всем “первичное — небо над головой, земля под ногами”.
Аверинцев вспоминал, как он однажды предложил издательству свои переводы псалмов. Рядовой сотрудник ответил без тени юмора: “Напечатаем, если ни разу не будет упомянут Бог и все связанное с Израилем”. Отказывали самым изощренным образом. А сейчас у нас может быть опубликована любая ересь, любая безответственная глупость. В условиях гласности Аверинцев заставил себя писать иначе: “Теперь я могу договаривать все до конца, не могу позволить себе ни намеков, ни просветительской пространности. Но необходимость договаривать все до конца подразумевает и необходимость додумывать все до конца”.
Как никто другой, академик Аверинцев осознал кризис культуры. Да и ее понимание расходится с нашим банальным представлением о ней: “Я вообще не очень люблю слово “культура”. По-латыни оно означает “возделывание”, значит, воспитание, но не в утилитарном, не в резонерском смысле. Возделывание ума, души, духа… Нынче же это слово означает некую совокупность продукции искусства, науки, философии и так далее. Сейчас я вижу скорее кризис идеи воспитания. Максимилиан Волошин говорил, что злейшее насилие над человеком — это его воспитывать. И мы наблюдаем злейшие плоды попыток тотального перевоспитания человека”.
До 97-го года он преподавал еще и в Свято-Филаретовском православно-христианском институте. И неизменно учебный год начинался его словами, обращенными к студентам всех курсов. Работая в Вене, Сергей Сергеевич приезжал в Москву и всегда приходил в храм Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках, где молился вместе с настоятелем и своим другом о. Георгием Кочетковым. Когда сюда пришла печальная весть о кончине Сергея Сергеевича, преподаватели и студенты собрались в часовне института. Они прослушали запись последней его проповеди и помолились за упокой души новопреставленного.
Я попросила близких друзей Аверинцева, двух академиков РАН, рассказать, что поражало их в личности Сергея Сергеевича.
Григорий БОНГАРД-ЛЕВИН:
— Сергей Сергеевич — человек исключительной духовной чистоты и честности. Он был искренним, как ребенок. Ему открывались такие тайны русской словесности, античной и византийской мудрости, которые были подвластны только ему. Аверинцев — подлинный мастер слова. Он был увлечен творчеством поэта и философа Вячеслава Иванова. Названием его книжки стали слова Иванова: “Скворешниц вольных гражданин”. Таким был и сам Аверинцев.
К слову, свою последнюю статью — “К пониманию начальных слов Евангелия от Марка” — Аверинцев опубликовал в академическом сборнике “Scripta Gregoriana”, посвященном 70-летию Бонгард-Левина.
Михаил ГАСПАРОВ:
— Аверинцев хорошо понимал, что слово “филолог” значит “любящий слово”. Однажды он сказал: “Жалко, что нам не хватает объема души, чтобы любить всякое слово”. Вы знаете, что в гуманитарных науках можно соблюдать и строгую научность, а можно и апеллировать к чувству и вкусу. Аверинцеву приходилось читать лекции, писать статьи и книги, опираясь и на то, и на другое — и на доказательность, и на убедительность. И популярность свою он приобрел больше тем, что умел говорить о тонком и неуловимом так, что слушатели это воспринимали и понимали… Он знал несколько языков и, естественно, читал лекции на языке своих студентов.
— Михаил Леонович, Аверинцев показывал вам свои стихи?
— Показывал очень редко.
— Вы знаете какие-то подробности о болезни Сергея Сергеевича?
— У него смолоду болело сердце. В юбилейном возрасте ему сделали двойную операцию — на сердце и на печени. Он в шутку говорил, что не зря эта тяжелая процедура совпала с кельнским землетрясением.
Сергей Сергеевич шутил по этому поводу еще отважнее, чем заметил Гаспаров: “Недавно я перенес операцию на сердце. “Ущербом клапана томим, я в Боннской клинике томился… И герр хирург в один момент мне сердце трепетное вынул…” Он очень полюбил меня и все спрашивал: правда ли, что я пишу стихи, и правда ли, что я был депутатом. Сердце мое во время операции остановили и “завели” вновь электрическим разрядом…”
В дни 60-летнего юбилея Сергею Сергеевичу позвонил один мэтр и в разговоре заметил: “Сережа, вы взрослый человек?” Он ответил: “Нет, я уже никогда не буду взрослым, я упустил время сделаться взрослым”. Так осознают себя на земле настоящие поэты.
Несколько лет после операции Сергей Сергеевич чувствовал себя неплохо. И вдруг случилась беда в мае — инфаркт или инсульт. Наступали иногда легкие внешние улучшения, но, вероятно, шел разрушительный внутренний процесс. Практически в сознание он не приходил.
Его жена Наталья Петровна сейчас в Вене. Дети, Мария и Иван, учатся в Германии. Тело покойного кремировано, а весной, после Пасхи, прах захоронят в Москве на кладбище Даниловского монастыря.
В статье “Золото в системе символов в ранневизантийской культуре” Аверинцев цитирует строки византийских поэтов. В одной строфе из Симеона Нового Богослова III века бессмертно звучит порыв нашего великого современника:
Свет небесный над главой моей лучится
Полнотою светолитья,
Понуждая ум и сердце
К ликованью, к исступленью.
Прекрасное завещание людям просветителя и поэта.
Аверинцев родился в 1937 году в московской профессорской семье. В тридцать лет защитил на филологическом факультете МГУ кандидатскую “Плутарх и античная биография” (1967); его докторская диссертация “Поэтика ранневизантийской литературы” (1977) получит лестную профессиональную оценку живого реликта русской религиозной философии А.Ф.Лосева — но притчей во языцех Аверинцев станет еще раньше. Посвященная культурной метаморфозе, в ходе которой из поздней античности возникла христианская цивилизация Средних веков, монография срезонировала с интересами позднесоветской интеллигенции, как раз на исходе семидесятых потянувшейся к Церкви. Уже к моменту публикации “Поэтики” не скрывавшего своей веры университетского преподавателя и лауреата премии Ленинского комсомола — вопреки личной скромности — только коллеги-профессионалы воспринимали в качестве академического ученого, компетентного в границах специализации. Сотни же человек, набивавшихся в аудитории 1-го гуманитарного корпуса, приходили на его лекции за универсальной духовностью, и лишь неангажированность Сергея Сергеевича диссидентским движением спасала от навязанной роли духовного вождя.
Наряду с о. Александром Менем Аверинцев остается непререкаемым авторитетом в интеллигентски-церковных кругах. Переводчик Евангелий, книги Иова, псалмов и автор “Стихов духовных” (1989–1990), Аверинцев — скорее всего поневоле — оказался одним из вдохновителей умеренно-протестантского течения внутри РПЦ: напомним, что скандал вокруг о. Георгия Кочеткова вырос как раз из полемики о допустимости перевода священных текстов на современный русский и свободе литургического творчества. Официальные соболезнования Алексия II в этой связи кажутся жестом примирения Патриархии с православными модернистами. Показательно, что из светской литературы Аверинцев выбирал для перевода сочинения околорелигиозной тематики: роман Гессе “Паломничество в страну Востока”, избранные стихотворения католика Клоделя, Рильке, всерьез помышлявшего о “русском Боге”, и стихийных мистиков Гельдерлина и Тракля. Стоит также полистать справочную литературу, чтобы заметить: подпись “Аверинцев” и в БСЭ, и в “Мифах народов мира”, и в “Философской энциклопедии” стоит, как правило, под статьями, истолковывающими такие понятия, как “Христианство”, “Новый Завет”, “Патристика”. Активное миссионерство профессора сделало его фигурой публичной политики.
Избранный в 1989-м от Академии наук в Совет народных депутатов, он примкнул к Межрегиональной группе; статьи его и сейчас можно встретить на официальном сайте “Яблока” — все это отвлекает внимание от собственно литературоведческих трудов филолога Аверинцева, который с 1969-го по 1992-й проработал в Институте мировой литературы. Уплатив дань переоцененному и захваленному Серебряному веку биографией Вячеслава Иванова, он сам впоследствии расставил акценты. Председатель Международного Мандельштамовского общества, Аверинцев не первым, но наиболее категорично артикулировал в статье “Почему же все-таки Мандельштам?” (1998) запоздалое понимание того, кто был главным русским поэтом прошлого века. Как просветитель и популяризатор гуманитарных наук он еще в 69-м акклиматизировал в России идеи голландца Хейзинги, рассматривавшего культуру как игру; а в конце восьмидесятых публикациями о Бахтине и Шпенглере фактически продиктовал университетскую моду на термин “диалогизм” и культурологию. Международное признание Аверинцева — помимо того что Ватикан присвоил ему степень доктора церковных наук и академика папской академии наук общественных — дало Сергею Сергеевичу должность профессора Венского университета и возможность год от года реже cобирать в московской alma mater аншлаги.
Теперь тихий и сбивчивый голос великого лектора можно услышать, только разыскав пластинку его стихов и переводов, выпущенную когда-то фирмой “Мелодия”.
Наталья Дардыкина
Сигов Константин Актуальные аспекты эсхатологии Сергея Аверинцева
1. Эсхатология и Энциклопедия
Энциклопедическая статья "Эсхатология" за подписью С. Аверинцев[1] была опубликована в последнем, пятом томе обширной "Философской энциклопедии" в 1970 году в Москве и сразу стала событием — она не только с академической добросовестностью описывала свой предмет ("учение о конечных судьбах мира и человека"), но и стала выразительным знаком конца целой эпохи "коммунистической философии истории". Строгость логической структуры "Эсхатологии", которой требовала энциклопедическая форма этой статьи, как бы служила впечатляющим монументальным фоном для суда над советским режимом и приговора его смертным вождям: "Следует различать индивидуальную эсхатологию, т. е. учение о загробной жизни единичной человеческой души и всемирную эсхатологию, т. е. учение о цели космоса истории, об исчерпании ими своего смысла, об их конце и о том, что за этим концам последует"[2].
Повелительная интонация глагола "следует" подчёркивает властность глагола "различать" при обращении к тем весам, на которых взвешивается жизнь и смерть человека, цель и конец истории.
Сегодня трудно представить, чему была подобна сила этого "эсхатологического слова", прозвучавшего посреди столицы атеистической империи, в её подцензурно безмолвном, пустом небе, — удару колокола. На языке той эпохи, это называлось скандалом, который достиг идеологической комиссии ЦК КПСС.
Скандальный резонанс в СССР и на Западе был обеспечен последнему тому "Философской энциклопедии" тем, что наряду со статьей "Эсхатология" в нём были опубликованы такие абсолютно не марксистские статьи как "София", "Спасение", "Судьба", "Теизм", "Теодицея", "Теология", "Теология диалектическая", "Тертуллиан", "Тюбингенская школа", "Философская антропология", "Фома Аквинский", "Фома Кемпийский", "Франциск Ассизский", "Хилиазм", "Христианство" (совм. С Ю. Левадой), "Циглер Л.", "Чудо", "Шефлер", "Шпенглер О.", "Эбиониты", "Юнг, К.Г.", (совместно с Д. Ляликовым), "Язычество", "Янсенизм", "Ясперс, К.", "Бубер, М.", "Максим Исповедник" (все написанные Аверинцевым). Французские коммунисты были возмущены "некритическим отношением г-на Аверницева к теологическому материалу". Рецензия мюнхенского иезуита Петера Элена (Peter Ehlen) была переведена с английского на русский и, увы, приобщена к доносам в ЦК КПСС.
Конфликт интерпретаций этих рискованных текстов читателями на Западе и на Востоке отразил сдвиги в типах мышления эпохи холодной войны. Не без юмора Аверинцев вспомнит в 1980 году рецензию о. Петера Элена: "Зачем человеку в Мюнхене читать советскую "Философскую Энциклопедию?" чтобы понять советскую политику, для чего же ещё!… куда "они" там движутся… И вот достопочтенный рецензент пишет, что так, мол, и так, никто ничего не замечает, а между тем в установках советской власти наметился коренной поворот в отношении к религии и философскому идеализму, — и призывает обратить внимание на пятый том. Ну, я должен сознаться, мы долго не могли понять, как это он так всё заметил. И лишь значительно позже я понял, что он и не мог по-другому всё это увидеть"[3].
Различие между официальным фасадом издательства "Советская Энциклопедия" и неофициальными, инакомыслящими авторами статей было до боли знакомо участникам этого "философского заговора", но вовсе не очевидно рецензентам из Германии или Франции. Западным обозревателям трудно было вообразить контекст, в котором для заполнения места, освободившегося в результате извержения из советской энциклопедии статьи о Мао Цзедуне, была срочно заказана статья о Т. Манне (тому же Аверинцеву и А.В. Михайлову). Шахматные ходы, которые велись для публикации в обход цензуры таких статей, как "Эсхатология" и "Христианство", подробно реконструирует Ю.Н. Попов, научный редактор пятого тома и виртуозный конспиратор"[4].
Я привлекаю ваше вниманию к нюансам этого контекста, поскольку он необходим для анализа двух интересующих нас здесь аспектов:
1) понимания основных идей и особых акцентов, которые определили эсхатологию Аверинцева;
2) осмысления краха коммунистического "зона" и его псевдоэсхатологии в споре с иудео-христианскими формами соотнесения "смысла истории" с личной и всемирной "жизнью будущего века".
2. "Будущий век" — "olam haba"
Библейская эсхатология отнимает у коммунистической утопии её главную прерогативу — исключительное право на "светлое будущее".
Притягательность секулярной псевдоэсхатологии для многих интеллектуалов Запада отразил известный девиз Сартра: "Марксизм — наш непревзойдённый горизонт". Утопические идеологии, описанные Эрнестом Блохом в книге "Принцип надежды", претендовали окончательно вытеснить традиционное библейское учение о священной истории устремлённой к будущему приходу Мессии. После 1968 года казалось, что Утопия с особым размахом укрепила свою власть над умами и над народами от Кубы до Восточной Европы. Но вот в Энциклопедии, изданной под редакцией Института философии Академии Наук СССР мы читаем: "Исторические катастрофы, постигающие иудейский народ (вавилонское пленение 568 до н. э., разрушение Иерусалима римлянами в 70, подавление восстания Бар-Кохбы и кровавые репрессии против иудаизма в 135), усиливают интерес к эсхатологии: руководимая Богом история должна трансцендировать себя самоё в приходе "нового неба и новой земли" (Ис. 65, 17), в наступлении "будущего века" ('olam haba' — талмудический термин, вошедший в формулу христианского Символа Веры: "чаю… жизни будущего века"")[5].
В дальнейших работах Аверинцев рельефно противопоставит две парадигмы представлений о мире: греческую модель "мир как kosmos" и библейское представление "мир как olam". С легкой руки Аверинцева для нескольких поколений интеллигенции в СССР древнееврейское понятие olam станет особым паролем солидарности. Исход из идеологического "Египта" совершался под освободительным знаком "будущего века" — остро актуальной, спасительной альтернативы хрущёвскому прогнозу "торжества коммунизма через двадцать лет". Ясное указание на реальную возможность такой альтернативы на рубеже 60-х и 70-х годов было отнюдь не тривиально. Горизонт самых сильных и широких умов той поры был иным. Новый режим пришёл на века — это представлялось очевидной данностью, каким бы ни было чьё-то отношение к ней. Среди многих примеров ограничусь упоминанием одного из лучших, образцовых авторов той же "Философской энциклопедии". Аверинцев поясняет "мировоззренческий стиль" своего наставника в области классической философии А.Ф. Лосева забытым сегодня образом мыслей людей той поры: "И помимо всех личных страданий — чувство, что тоталитаризм пришёл на ближайшее тысячелетие, скажем так, как "тёмные века" пришли на смену античности. (Я хорошо помню этот образ мыслей по своему отцу, старому профессору биологии, который был старше Алексея Фёдоровича на 18 лет. Коммунистическая идеология была ему бесконечно чужда, но одному он верил, верил с тоской и отвращением: что она одолеет во всём мире…)"[6].
Переориентация истории на библейскую эсхатологию бросала вызов секулярному мессианизму "авангарда человечества". Триумфальный монтаж исторического материализма утрачивал остатки декоративной убедительности и слой за слоем демонтировался. Кризис окончательно исчерпывавших себя идеологий требовал обращения к иной мыслительной парадигме. В последних строках статьи "Эсхатология" Аверинцев актуализирует традицию Владимира Соловьёва: "Одним из главных шансов современного христианства является истолкование эсхатологических "сроков". Диалог Владимира Соловьёва "Под пальмами. Три разговора…" (1899–1900), написанный накануне бурного 20 в., открыл длинный ряд подобных истолкований. Эсхатология как самотрансцендирование ускорившегося хода истории — одна из ведущих тем современной религиозно-мистической мысли"[7].
Точность исторического диагноза — неожиданная суть этих строк, ускользающая от внимания сегодня. Они сигнализируют о глубоком повороте, который совершался в умах на протяжении последующих двух десятилетий. "К середине 70-х годов становится всё заметнее ширящаяся волна обращений вхристианство в первую очередь в кругах столичной интеллигенции и за её пределами. Меняется отношение к религии общественного мнения, а значит, беззвучно, негласно меняется реальное отношение сил в обществе"[8]. То, что на пороге 70-х годов выражено философской формулой "самотрансцендирование истории", во второй половине 80-х миллионы людей на множестве языков будут называть "перестройкой". Подобный перевод понятий говорит сам за себя. Историкам ещё предстоит продумать посткоммунистическую версию того хода событий, который в ином контексте Шарль Пеги назвал "деградацией мистики в политику". Ради постановки этой проблемы подчеркнём едва ли не забытую сегодня симптоматическую значимость текста "Эсхатология", он стал не только описанием, но также знаком описанной в нём реальности (вторжение "олама").
3. Универсальная и индивидуальная эсхатология
Финал статьи "Эсхатология" Аверинцев изменит, когда столетие подойдёт к концу: в 2001 году эта изменённая версия опубликована в "Новой философской энциклопедии" (т. 4). Разграничим три порядка изменений.
1) Горизонт переменился после исчезновения СССР; вместе с ним отдала Богу душу заживавшая чужой век "единственно верная философия истории" (истмат). Стирание культурных границ отошедшей в прошлое холодной войны повлияло на новую редакцию приведённого выше тезиса: "Эсхатология как "метаистория", т. е. самотрансцендирование ощутимо ускоряющегося хода истории, — одна из ведущих тем религиозной мысли XX в., претерпевающая не только всевозможные внерелигиозные переработки утопического или, напротив, „дистопического" и „алармистского" характера, но, особенно под конец века, и повседневную вульгаризацию в т. н. тоталитарных сектах, а также во вполне секулярных средствах массовой информации и наиболее тривиальных видах искусства: „апокалипсис" — сегодня избитая газетная метафора, а "Армагеддон" — нормальный мотив фильма ужасов"[9]. Волны банализации скрыли под собой тот знак сопротивления духу времени, который перечёркивал сценарий коммунистического сериала безапелляционным словом "конец".
2) Вопросы индивидуальной эсхатологии также подвергаются вульгаризации (ср. для XIX в. спиритизм, для XX в. бестселлеры о "жизни после смерти"). Рыночный словарь создаёт иллюзию возможности стереть грань, за которой "тот свет" — продолжение эмоционального комфорта "этого света". В изменившемся "глобальном контексте" Аверинцев завершает новую редакцию статьи "Эсхатология" на иной ноте: "Ситуация серьёзной эсхатологии, оказывающейся в угрожающем пространстве между агрессией и со стороны секуляризма, и со стороны сектантского духа, — проблема для сегодняшнего религиозного мыслителя, какова бы ни была его конфессиональная (или внеконфессиональная) принадлежность"[10].
Перейдём на третий уровень.
3) Предельная насыщенность текста "Эсхатология" исключает однозначный ответ на поднятый вопрос. При сопоставлении с аналогичными статьями в западных энциклопедиях мы встречаем множество параллелей"[11]. Аверинцевский подход к трактовке и расположению материала отличает ряд специфических акцентов. Обычное разграничение индивидуальной и универсальной эсхатологии проведено без исключительного предпочтения той или другой формы, без статичного схематизма. Ключом к этому динамическому равновесию служат два принципа. Их формулировку мы находим в поздней редакции статьи, как результат "второй рефлексии" автора: "Индивидуальная эсхатология обычно более или менее существенно соотнесена с универсальной, но степень и модальность этого соотнесения в различных системах весьма различны; разнообразна и степень внимания к эсхатологической проблематике в целом, то оттесняемой на периферию и резервируемой для закрытых мистериальных сообществ как предметнаставления "посвященных", как в классическом греческом язычестве, то выходящей в самый центр предлагаемого всем вероучения, как в христианстве"[12].
4. "Праведность межличностного общения"
В становлении индивидуальной эсхатологии особая роль принадлежит древнему Египту, а в создании всемирной эсхатологии — древнему Израилю и затем иудаизму. В древнеегипетской мысли бесповоротное решение личной судьбы осмыслено как суд: "Человек должен принести отчёт за свою жизнь, а его сердце сравнивается на весах с Правдой"[13]. По иному пути идёт библейская мысль, сосредоточенная не на судьбах индивида, а на судьбах "народа Божия" и всего человечества.
Христианство приносит весть о том, что эсхатологическое свершение уже началось, поскольку Христос "победил мир" (Ин. 16:33), Мессия пришёл в "последние времена" (1 Пет. 1:20). Образ эсхатона удваивается: в первом пришествии история преодолена лишь незримо, сокрыто от неверующих до второго пришествия. В Аверинцевском комментарии 1970 года сказано: "Эсхатологическое свершение перемещается во внутренний мир человека ("Царство Божие внутри вас"), однако через доктрину о втором пришествии сохраняется и для внешнего мира"[14]. Оппозиция внешнего/внутреннего снята в поздней редакции текста.
Приведу цитату полностью, поскольку раскрытая здесь мысль, согласно Аверинцеву, имеет центральное эсхатологическое и антропологическое значение: "Только второму пришествию предстоит выявить сокровенную реальность первого, но оно должно наступить неожиданно, в сроки, о которых верующим воспрещаются догадки и домыслы, застигая людей в рутине их каждодневного поведения (побудительный импульс к тому, чтобы вносить строгость к себе именно в эту рутину). В силу этого императив эсхатологиизаметно интериоризируется, как бы переносится в духовный мир человека и его религиозно мотивированные отношения с другими людьми ("Царство Божие внутри вас" — Лк. 17:21 — слова, которые в греческом оригинале и с учётом семитского лексического субстрата можно понять и "между вами", в праведности вашего межличностного общения).
"Праведность межличностного общения" как эсхатологический горизонт ведёт по ту сторону слишком схематической оппозиции индивид/мир. Откроем Евангелие от Луки 17:21 в аверинцевском переводе: "Царство Божие посреди вас"[15]. Здесь мы находим ключ к аверинцевской интерпретации философии Владимира Соловьёва.
5. Правда и "эсхатон"
В свете сказанного мы можем яснее понять значение формулировки, вынесенной Аверинцевым в заглавие его программной статьи: "Онтология правды как смысловая пружина мысли Владимира Соловьёва". Здесь Аверинцев выделяет первоначальную интуицию всей философии Соловьёва, исходный принцип и лейтмотив его творчества. "Речь идёт о поразительно конкретном, предшествующем всякой абстракции переживании "правды" — того самого "добра", оправдание которого философ предпринял в своём капитальном труде. Если, по свидетельству современника, Соловьёв "был честный, пламенный неутомимый искатель правды на земле, и он верил, что она сойдёт на землю" (слова Л.М.Лопатина), то "искание" правды и её "схождение" на землю ни в коем случае нельзя понимать иносказательно. Правду можно искать, правда может сойти, потому что во внутреннем опыте Соловьёва она не идеал, не "ценность", а реальность"[16].
Опыт этой реальности был затемнён в доминирующих идеологиях XVIII–XIX в.в.
Затемнение соответствующего опыта привело к "непереводимости" понятия правды (подробно эту проблему я описал в статье "Правда", опубликованной в книге "Словарь европейских философий: лексикон непереводимых понятий"[17]). Впрочем, о библейских корнях этого опыта, а также о проблематичности его для людей XX столетия замечательно говорит в книге "Размышление о псалмах" К.С.Льюис. Льюис отмечает в трагедии Расина аутентичное понимание "правды", восходящее к библейской поэтике "закона" в псалмах. Эта парадигма существенно отличается от мыслительных схем, возобладавших в эпоху Просвещения. "Идея правды — пишет Аверинцев, — идея добра вызывает у Соловьёва не просто любовь, но влюблённость. Влюбиться в Вечную Женственность — это ещё нам понятно; но влюбиться в правду! У людей более заурядных нравственный закон вызывает другие эмоции: с ним, с этим законом, неуютно, как со строгим, уважаемым, но не очень притягательным наставником. Ну, быть задетым, когда правду обижают, — для человека порядочного долг; но как видеть в правде источник упоения? Читателя удивляет, что в трагедии Расина древние израильтянки повторяют рефрен: "О, упоительный Закон" („О charmante Loi!"). Нам это кажется завитушкой во вкусе эпохи больших париков — но ведь это очень близко настроению ветхозаветных текстов, где закон назван "утешением для человека", "веселием сердца", сладостью "лучше мёда" (ср. Псалом 118/119, ст. 16, 24, 50, 103, 111 и др.). Не долгом, а сладостью. Что бы там не говорил Кант"[18].
Добавим, реальность эсхатологическая — в духе Лк. 17:21. Эрос правды по мысли Аверинцева запечатлен в стиле письма Соловьёва, для которого "мысль о правде — подлинное веселие сердца. Это всегда сказывается на стиле: каждый раз, когда философ возвращается к своему заветному делу "оправдания добра", к изъяснению нравственных перспектив, загорается его красноречие, движение фраз делается лёгким, окрылённым, словнотанцующим. В этом живом огне этического Эроса — обаяние всего написанного Соловьёвым, источник его силы"[19].
Но и слабость, "удобопревратность" этой тенденции мысли, безоружной перед соблазном утопического максимализма, Аверинцев подвергает критическому разбору[20]. Его дистанция по отношению к образу мыслей неоромантиков и символистов более всего проявляется в трезвости оценок и суждений, том особым этосе духовной трезвости, который греки описали категорией nepsis[21].
Nepsis как неизменный корректив мысли звучит в словах, которыми Аверинцев предваряет цитирование последней книги Нового Завета: "И простой эстетический такт, и тем паче христианская духовная трезвость решительно возбраняют вместе с самочинными догадками о „временах и сроках" конца этого зона (1 Фес. 5, 1), стилизацию событий под неадекватно-панически, патетически, литературно, морализаторски etc. - понятый Апокалипсис. С другой стороны, однако, всё, что церковный человек может помыслить и сказать о Церкви, само собою укладывается в матрицы парадигм, заданных именно Откровением св. Иоанна Богослова <…> Церковь, Невеста Агнца, есть явление эсхатологическое от самого своего начала, со дня Пятидесятницы <…> На литургическом языке Православия уже о временах земной жизни Христа говорится как о „последних". И ни одного здравомысленного верующего это не смущает, хотя по человеческому счёту с тех пор прошли два тысячелетия (и пройдёт ещё столько тысячелетий, или годов, или столько дней, сколько Богу будет угодно). Мы очень давно — эсхатон[22]. Эсхатологии противостоит не история, а псевдоэсхатологические подделки.
Для постсоветской истории Церкви и общества остро актуальным остаётся опыт преодоления советской псевдоэсхатологии в 70-е годы. Понятие официальной Правды (название главного органа информации СССР) служило центральным концептом и мифологемой, ядром той псевдоэсхатологической идеологии. Отметим отсутствие статьи "Правда" в пятитомной "Философской энциклопедии", содержавшей аверинцевскую статью "Эсхатология". Такая альтернатива красноречиво говорит о многом.
Разумеется, проанализированный нами частный пример остаётся частным примером и мы воздержимся от необоснованных обобщений. Вся суть намеченной здесь перспективы сопротивляется поспешным генерализациям. Задача наша скромнее и проще: привлечь внимание к изучению конкретного опыта наших уходящих современников, к их труду различения между "эсхатоном" и его подделками, между "последними вещами" и их монументальными эрзацами. Актуальность практики такого различения сегодня трудно преувеличить.
Post scriptum
Развитие эсхатологической проблематики содержится в последней книге С.С. Аверинцева "Связь времен" и других работах в публикуемом собрании сочинений Аверинцева.
В. КАНТОР «Перед лицом русской истории ХХ столетия»
(Сергей Аверинцев и Вячеслав Иванов[*]>)
Есть такая точка зрения, что подлинная, настоящая биография любого писателя, мыслителя, поэта — в значительной мере автобиография пишущего о нем. Практически каждый исследователь культуры обращается не к одному герою, литературному или культурному, но рано или поздно, скорее сознательно, чем бессознательно, он выбираетсвоего, наиболее близкого ему — так ему кажется и так ему видится — по духу, позиции, даже стилю жизни, иногда даже смотрится в него как в зеркало, вот тогда-то и возникают вершины биографической литературы. Ибо каждая такая работа (я говорю не о романах, а об исследованиях, а хороших их, ох, как немного!) является экзистенциальным событием. Пожалуй, не стоило бы искать в современной исследовательско-эссеистской литературе такого сочинения, да и не нашли бы, если бы не книга Аверинцева о Вяч. Иванове, где, кажется, поэт наконец нашел равного ему по уровню культуры и уровню владения словом (той речью, которую сам Сергей Сергеевич относит к речи «умопостигаемой»[1]) истолкователя.
Кажется даже, что именно к своему будущему исследователю обращался поэт в одном из стихотворений «Римского дневника 1944 года»:
Священных ставленник теней,
Ты снес ли для грядущих дней
Под неутишной скифской бурей
Родник преемственных огней?..
«Ты жив ли друг? Зачем во сне…», 22 мая
Носовсем ли своему? Ведь «кажется» еще не значит «есть». Так ли уж похожи исследователь и поэт? Действительно ли адекватны они друг другу? Немного забегая вперед, заметим, что дьявольщины, провокативности, лукавой игры со смыслами, которая достаточно характерна для поэта Вяч. Иванова, на мой взгляд, совсем нет у Сергея Аверинцева. И высочайший уровень культуры, и общая склонность к «средиземноморскому почвенничеству» еще не означают слияния позиций. Но вот отважиться на задачу объяснить жизненный и творческий путь поэта в наше время, пожалуй, в полной мере мог только Аверинцев. Сложность жизненной позиции Вяч. Иванова и интеллектуальная ясность объяснения автором биографии его героя, вырастающая в полемике с оппонентами поэта (правда, неназванными) и рождает экзистенциальную напряженность книги. Понятна социально-нравственная причина, позволившая исследователю предъявить нам путь поэта и мыслителя Серебряного века, свой век сильно пережившего, как некий образец. Понятна и любовь Сергея Сергеевича Аверинцева к поэту, прошедшему примерно ту же интеллектуальную школу: немецкой философии и античной культуры, школу, воплотившуюся в изысканное, но очень точное слово.
Автор представляет читателю (и очень убедительно) некое кредо, жизненную позицию, которая позволяет выстоять и сохранить достоинство в диком, жестоком, бессмысленном (всегда диком, жестоком, бессмысленном) мире. Таких позиций известно не так уж много, в христианстве главная — это позиция Христа. Но Его путь — это путь противостояния и нечеловеческого страдания. И понимая, что на крестный путь способен только человек глубокой веры, но отнюдь не всегда человек пера, исследователь предлагает нам еще один путь. Путь, как ему кажется, проверенный опытом ХХ века: «Не последний смысл истории — в том, что она освобождает ум от собственной фатальности: история как знание — от истории как претерпевания. <…> Речь идет о том самом качестве, которое сам поэт назвал своей «запредельностью»; и трудно отрицать, что перед лицом русской истории ХХ столетия сухие глаза и ясная голова — хотя бы оригинальнее, чем слезливость и бред, эти проявления несвободы» (14).
Для нас, современников Аверинцева, следивших практически за каждым его высказыванием, очевидно в этих словах кредо самого исследователя, всегда пытавшегося всем видам идеологических заклинаний противопоставитьзнание, точное, четкое, академическоезнание. Но в книге прорываются и совершенно автобиографические интонации. Вот наугад первых два примера. Я помню опубликованный в одном из интервью рассказ Сергея Сергеевича о своем отце, человеке дореволюционной складки, с которым сын беседовал и который воспитал его в противостоянии советскому образу жизни и мыслей. А вот что он пишет о матери Вяч. Иванова (цитаты из высказываний самого поэта в книги закурсивлены): мать «“взлелеяла в душе идеал умственного трудолюбия и высокой образованности, который желала видеть осуществленным в своем сыне”. Кто знает по опыту власть подобных родительских пожеланий, которые, оставаясь по большей части невысказанными, исполняются куда непреложнее, чем прямые просьбы и приказания, — тот не дерзнет улыбнуться» (26). Другая аналогия рассказывает нам о том, какписал в советское время Аверинцев, что мы с благодарностью видели в его строчках и понимали, что за научной бесстрастностью живет свобода. Он и не скрывает переклички с жизненным опытом Иванова и пишет о «затаенности в крамольных мыслях, приучающей гимназиста Иванова также и к холодноватому, осторожному расчету, о коем без утаек повествует все то же “Автобиографическое письмо”: “Те же ученические сочинения, порой на скользкие для меня темы, возбуждали удивление друзей, посвященных в тайну моего мировоззрения, дипломатическою ловкостью, с которою я умел в них одновременно не выдавать и не предавать себя”. (Это уже какой-то почти позднесоветский опыт, до странности близкий моему поколению») (29).
Но исследователь чутко фиксирует и расхождения в нравственной, прежде всего в личной жизненной позиции, в жизнеповедении, правда, оговаривая жизненное экспериментаторство своего героя модой времени. Таков сексуальный опыт в духе Оскар Уайльда, о котором сам Иванов говорит достаточно глухо, но все же говорит. Этот опыт, по словам Аверинцева, лег в основу цикла «Эрос» в первом томе «Cor Ardens». Исследователь замечает по этому поводу: «Если когда-нибудь Вяч. Иванов был вправду повинен в том, в чем его так часто упрекали — в недопустимо книжной стилизации устрашающе конкретных жизненных вопросов, — то, наверно, именно тогда. Очевидно одно: грубо ошибется тот, кто, в порыве ли морализаторских обличений или имморалистских дерзаний, редуцирует проблему до сексуальной. Слишком очевидно, что дело шло о психологических эксцессах и срывах вокруг исконно символистстской проблемы общения и общинности, об изживании утопии невиданного, небывалого приближения адептов новой “соборности” друг к другу, при котором все естественные межличностные дистанции будто сами собой исчезают» (80). Очевидно, однако, и другое: оправдание поэта временем и «бескорыстной сосредоточенностью на мире идей» (81). Аверинцев при этом ссылается на Степуна, но Степун отнюдь не однозначен в оценке Иванова. Впрочем, к этой теме я еще поневоле вернусь. Пока же замечу, что оскаруайльдовский казус и в самом деле был вполне в духе времени, как и другой жизненный поступок поэта: женитьба на своей юной падчерице Вере Шварсалон через несколько лет после смерти его жены Лидии Зиновьевой-Аннибал. «Брак этот, — как замечает автор книги, — вызвал немалый скандал в обеих русских столицах и множество пересудов, но поэт <…> переживал свое позднее счастье без тени демонизма» (с.83–84). Кажется все же, что Аверинцев недоговаривает, что сам поэт видел свою непростую позднюю любовь грешной, с дьявольским искусом.
…Брызнул первый пурпур дикий,
Словно в зелени живой
Бог кивнул мне, смуглоликий,
Змеекудрой головой.
Взор обжег иразум вынул,
Ночью света ослепил
И с души-рабыни скинул
Все, чем мир ее купил.
И в обличье безусловном
Обнажая бытие,
Слилс отторгнутым и кровным
Сердце смертное мое.
«Первый пурпур»
(здесь курсив мой. — В.К.)
Не случайны строки Ахматовой, обращенные к Вере Шварсалон:
Твоя печаль, для всех неявная,
Мне сразу сделалась близка,
И поняла ты, что отравная
И душная во мне тоска.
Я этот день люблю и праздную,
Приду, как только позовешь.
Меня, и грешную и праздную,
Лишь ты одна не упрекнешь.
«Туманом легким парк наполнился…», 1911
Конечно, это не тот грех, который можно бы поставить поэту в вину, скорее его можно прочесть как грех Фауста, хотя и с оттенком Гумберта Гумберта. Преступная страсть переросла в подлинную любовь, может, самую сильную и глубокую в жизни поэта. Гораздо более серьезной можно назвать вину поэта за его роль в утверждении и как бы приглашении неких дьявольских (общинно-дионисийских) сил в Россию, где они покуражились на славу. Сам С.С. Аверинцев довольно просто и уверенно замечает, что «романтики арийства в конце концов устроили Освенцим» (89). Это о степени ответственности или безответственности за слово, о том, что ХХ век учил предугадывать жизненный и исторический ответ на словесные выкрутасы. Но это и упрек (невольный) Вяч. Иванову.
Надо сказать, что исследователь строит свою книгу вокруг одного четверостишия поэта, вынеся эти строчки в заглавие и трактуя их как последовательную жизненную позицию, позволявшую Иванову избежать как революционной, так и контрреволюционной групповщины:
Повсюду гость и чужанин,
И с музой века безземелен,
Скворешниц вольных гражданин,
Беспочвенно я запределен… (5).
Поразительно, однако, что среди поэтов, открывавшихся российской интеллигенцией в постсталинское время не было Вяч. Иванова. Возможно, к нашему стыду…Знали, что он поэт, ночиталиего культурфилософские статьи. Они-то и были открытием. Поэзия Иванова казалась сродни «игре в бисер», которую так детально описал любимый Аверинцевым Гессе. И дело не в далекости Иванова от политики и социальных тем, это его право. Но и право читателя искать в поэзии катарсис, которого у жителя скворешниц не чувствовалось, да и не могло быть. Думаю, здесь многое объяснит строка Мандельштама о том, что высокое создается из тяжести недоброй, т. е. тяжести земной жизни. Отрешенность от нее губительна для поэзии. Позднее возникли сомнения и в философской позиции Иванова, слишком много он накликал своими статьями, даже не накликал, а мистически предчувствовал и призывал — то злодейство, от которого старался оградиться, убегая (вопреки формуле Тютчева) от блаженства «бурь гражданских и тревоги». Последнюю четверть века проведший в Риме поэт так и не стал тютчевским «оратором римским». Конечно, в ту эпоху ближе были нам строки Ахматовой:
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы не единого удара
Не отклонили от себя.
«Не с теми я, кто бросил землю…», 1922
И это отнюдь не было результатом влияния эмигрантской групповщины. Устами Ахматовой говорила боль уничтожаемой культуры. К тому же не было в позиции Иванова жертвенности, что так характерно для христианского пафоса русской классической поэзии. Ну не было, так не было — что уж тут поделаешь! Было, однако, нечто иное, что и пытается объяснить нам Аверинцев. Что же именно?
Снова процитируем исследователя: «С высоты ивановской вольной скворешни — или, если вспомнить образ из другого стихотворения, написанного еще в Москве, родной голубятни — старый и все никак не затихающий спор между почвенничеством и западничеством выглядит примерно так. Почвенничество, замыкающее личность в тождестве этноса и страны, есть провинциализм, так сказать, топографический. Но западничество, фетишизирующее современность и прогресс, предстает как провинциализм хронологический» (10). Но при этом не забудем и социальной резкости поэта, порой все же прорывавшейся. Стихотворение1906 г. «Язвы гвоздиные» о погромах под прикрытием Христовой хоругви вполне трагически-актуально, понятно, что скворешня не всегда была местом обитания поэта:
Сатана свои крылья раскрыл, Сатана
Над тобой, о родная страна!
И смеется, носясь над тобой, Сатана,
Что была ты Христовой звана:
«Сколько в лесе листов, столько в поле крестов:
Сосчитай пригвожденных христов!
И Христос твой — сорóм: вот идут на погром —
И несут Его стяг с топором»..
И ликует, лобзая тебя, Сатана, —
Вот, лежишь ты, красна и черна;
Что гвоздиные свежие раны — красна,
Что гвоздиные язвы — черна.
Иными словами, реальность он вполне сознавал. Но попытки ее преображения он искал на слишком опасных дионисийских путях, на путях отказа от возрожденчески-личностного искусства, на путях возрождения мистериального действа. Чревато это пожелание было уничтожением культуры образованных классов, которая вырабатывалась уж очень медленно, начиная с времен Античности, потом Возрождения и искусства Нового времени. Провокационный отказ от разума, обращение к почве, характерные для немецких романтиков, приведшее к Освенциму, был весьма плодотворно усвоены русскими мальчиками — писателями, мыслителями, поэтами. Надо сказать, что и на их экзерсисы история ответила быстро и жестко. Уже упомянутый выше Степун писал: «Мысли Вячеслава Иванова осуществились — правда, в весьма злой, дьявольской перелицовке — гораздо быстрее, чем кто-либо из нас мог думать»[2].
Аверинцев верен своей точности и обстоятельности исследователя, не может избежать и не избегает упоминания о вине Иванова в создании некоего духовного призыва грядущих разрушителей. Он приводит строки Иванова из «Песен смутного времени», которые называет «голосом человека, для которого история началась не сегодня и даже не вчера» (95):
Да, сей пожар мы поджигали,
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.
«Да, сей пожар мы поджигали…», 1919
Но далее в комментарии о вине идет по сути оправдание поэта. «Вина — это не чужая вина, не вина откуда-то извне пришедших монстров. <…> Это именно “наша” вина, от которой нельзя откреститься и отгородиться, вина культуры, каковая давно уже тайно и явно живет разрушением традиционной нормы, вина мыслящей и мечтающей головы, что получает заслуженное наказание от грубой силы, явившейся на деле исполнить ее бессознательный приказ, как волшебная сила является по повелению неразумного Ученика Чародея в балладе Гёте и как Смердяков выполняет бессознательные отцеубийственные помыслы Ивана Карамазова в романе Достоевского» (96). Кажется, с Достоевским автор упрощает проблематику, по сути повторяя от начала ХХ века идущую и бесконечно разными словами варьируемую мысль о вине Ивана в убийстве отца[3]. Если б все так было просто, то почему же заметившие эту вину Ивана русские мыслители сами готовили убийство европейско-христианской России? А они именно его готовили.
Исследователь не говорит, в чем вина поэта Вяч. Иванова, а вина была чрезвычайно важной, разрушающей медленные духовные приобретения европейского человечества, заключалась она в антиренессансной контрреволюции. И здесь конечно, не одинок, ибо делит эту вину и с Львом Толстым, и с о. Павлом Флоренским, и с Алексеем Лосевым. При этом любопытно, что опора в борьбе с Ренессансом была на антиличностно прочитанную Античность. Слишком очарованы оказались эти мыслители грядущим восстанием масс, дионисийски разрываающих в крови мистериальных действий оковы культуры. Согласимся с автором исследования: «Да, Иванов не находил, в отличие от своих символистских собратьев Блока и Белого, реальность Октября сколько-нибудь для себя вдохновляющей» (97). Однако и упомянутые поэты, прежде всего Блок, пережили вскоре разочарование в большевистской реальности. Мало не принять большевистской революции, худо, что к ней готовились предпосылки. Всегда поразительна извращенность ума, отрицающего условия своего существования во имя красивых конструкций, позволяющих принимать на башне или вне оной разные величественные позы (сегодняшний пример такого извращения — перестройка Александра Зиновьева, убеждающего самого себя и читателя, что «Зияющие высоты» всего лишь предупреждение о возможном кризисе советской системы, называющего этот роман едва ли не книгой спасения советизма). Возможно, дело в том, что Аверинцев рассказывает нам о поэзии Вяч. Иванова, практически совершенно не касаясь его культурфилософских и публицистических работ. Но именно они-то и проливают свет на ту вину, о которой говорит поэт в своих стихах. Не говорю уж о том, что Иванов, может, более любого другого поэта «серебряного века» должен рассматриваться в контексте его философских и эстетических текстов.
Защищая поэта, Аверинцев пишет: «У него остается и сегодня одно преимущество над изобличителями: он диалогичен, они — нет. Егобеспочвенная запредельностьвключает способность отрешиться также и от собственной личины, собственной роли» (167). Но в том-то и беда, что (подхватим и разовьем мысль Аверинцева)играл роль, а не жил. Игра в жизни — источник человеческих трагедий. При этом слово диалогичность последние десятилетия столь модно в нашем отечественном дискурсе, что — порой кажется — за ним скрывается некий нравственный релятивизм, которому хочется противопоставить нравственную обязательность и ответственность за произносимое слово. В предложенной культур-философом Вяч. Ивановым поэтической игре поневоле были как бы не всерьез разыграны будущие весьма серьезные трагедии.
Это очень хорошо понимал и четко формулировал Степун — современник многих революций ХХ века (эстетической, научно-технической, большевистской в России, фашистской в Италии, нацистской в Германии), писавший, что готовящиеся в истории сдвиги всегда пророчески намечаются в искусстве. Причем часто намеки эти проскальзывают в творчестве поэтов и мыслителей вроде бы наиболее далеких от социально-политических споров своего времени. Уж куда дальше многих был от злободневности Вячеслав Иванов, но, по словам Степуна, именно «Вячеслав Иванов является одним из наиболее значительных провозвестников той новой “органической эпохи”, которую мы ныне переживаем в уродливых формах всевозможных революционно-тоталитарных миросозерцаний»[4].
В чем это проявилось?
Скорее всего, среди прочего Степун имел в виду статью поэта-мистагога “Предчувствия и предвестия. Новая органическая эпоха и театр будущего”. В этой статье Вяч. Иванов называл “новое искусство” начала века «одним из динамических типов культурного энергетизма»[5]. Поэт восторгался не личностным, не аполлоновским, но дионисийским архаичным искусством Античности, когда “каждый участник литургического кругового хора — действенная молекула оргийной жизни Дионисова тела, его религиозной общины”[6]. Именно там существовала “реальная жертва” (впоследствии — фиктивная, далее превратившаяся в театрального протагониста, героя), а хоровод — «первоначально община жертвоприносителей и причастников жертвенного таинства»[7]. В дальнейшем, уже с Эсхила, закрепившись в творчестве Шекспира, рождается новая форма — театр, т. е. «толькозрелище»[8]. В результате, сожалеет поэт, люди лишились подлинной причастности к почве и бытию, потеряли соборность, утратив возможность участия в оргийном действе. Отныне толпа — лишь зритель, она «расходится, удовлетворенная зрелищем борьбы, насыщенная убийством, но не омытая кровью жертвенной»[9]. Любопытно, что поэт не ограничивается теоретическими построениями, он вдруг выкрикивает лозунги, напоминающие футуристические (от фашиста Маринетти до коммуниста Маяковского): «Довольно зрелищ… Мы хотим собираться, чтобы творить — “деять” — соборно, а не созерцать только… Довольно лицедейства, мы хотим действа. Зритель должен стать деятелем, соучастником действа. Толпа зрителей должна слиться в хоровое тело, подобное мистической общине стародавних “оргий” и “мистерий”»[10].
Призыв, казалось бы, сугубо эстетический, к тому же высмеянный Андреем Белым[11]. Уж во всяком случае никакого отношения не имевший к жизни социальной, к политике, к общественному бытию России. Но поразительная вещь — в новую “органическую эпоху” большевистского тоталитаризма оргийное, мистериальное действо стало фактом реальной жизни, воплощаясь не художниками, а — партийными функционерами и диктаторами. В бесконечных политических процессах, которые лишь внешне напоминали театр, зрителей больше не осталось, все стали участниками и соучастниками дионисийской драмы тоталитаризма. И кровь полилась настоящая, и ее было много, а общинный хор по указке его руководителя выкрикивал имена все новых жертв. Впрочем, Аверинцев не скрывает (и в этой открытости и объективности сила его текста, вызывающего полное доверие читателя) нравственно-религиозную проблематичность позиции поэта: «С чем у него были трудности, долго были, — как у всей культуры, у всей эпохи, российской и всеевропейской, к которой он принадлежал, и которая через свой опыт впервые открывала перспективы, столь опасно актуальные сейчас, по прошествии столетия и накануне сроков, провозглашенных глашатаями New Age, — так это уж скорее с понятием заповеди, простого и однозначного Божьего запрета на грех» (63). Игра со смыслами была чревата слишком сильными нарушениями нравственной основы бытия. Причем именно игра как основа жизни. Йохан Хейзинга, размышляя о специфике фашисткоидных режимов, покрывших к середине тридцатых годов Европу, писал: “Самым существенным признаком всякой настоящей игры, будь то культ, представление, состязание, празднество, является то, что она к определенному моментукончается. Зрители идут домой, исполнители снимают маски, представление кончилось. И здесь выявляется зло нашего времени: игра теперь во многих случаях никогдане кончается, а потому она не есть настоящая игра. Произошла контаминация игры и серьезного, которая может иметь далеко идущие последствия. Обе сферы совместились”[12].
Итак, по наблюдению Хейзинги, тоталитаризм по форме — игра, но по сути — мистериальное действо, в отличие от игры не имеющее завершения, длящееся, пока существует данная мифологическая структура. Теория Вяч. Иванова, сочиненная как игра ума по поводу театра, вдруг оказалась формулирующей принципы не игры, но жизни. Это в “Мистерии-буфф” подтвердил Маяковский: “Былью сменится театральный сор”. Отказ от идеи театра на самом деле значил много больше, чем простой эстетический эпатаж. И вот почему.
В эпоху Ренессанса произошла своего рода культурная революция: роль была отделена от человека и формализована, человек мог роль играть, но уже не жить ею. Быть может, ярче всего эта революция проявилась именно в театральном искусстве. “Театральная рампа, — возмущался Вяч. Иванов, — разлучила общину, уже не сознающую себя, как таковую, от тех, кто сознают себя только “лицедеями”[13]. Но именно благодаря такому возникшему взаимоотношению между людьми пропала обязательность общинно-хорового действа, личность получила свободу и право быть не участником, а зрителем, от одобрения или неодобрения которого зависит судьба актера.
В данном случае речь идет уже и об общественной жизни. Эта утвердившаяся в Возрождение оценка жизни со стороны (так сказать, зрительская оценка) позволили человеку быть ее разумным строителем, не просто в ней участвовать, но понимать ее, и, следовательно, исправлять, пересоздавать. На этом начале строится принцип парламентаризма: парламент — это театр, наблюдаемый и оцениваемый обществом со стороны, в качестве зрителя, который, однако, платил деньги за вход, отделен от лицедеев рампой и может ошикать и прогнать неугодного актера со сцены.
Возрождение не было простым воскрешением языческих античных тем и сюжетов. В самом средневековом христианстве содержалось много языческих элементов, в том числе и мистериальных, которые либо изживались, либо получали иное значение. Событие было в другом: опять — после Платона и Аристотеля — основой взаимоотношения человека с миром стала опора не на общину, а на себя и Бога. Все откровения и открытия ренессансного искусства как бы вписывались в парадигму проснувшейся в культуре независимой личности, подготовленной тысячелетней борьбой христианства с антиличностными принципами варварского и дионисийского язычества. Понимание самоопределяющегося человека гениальный Пико делла Мирандола вкладывает в уста христианского Бога: «Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь»[14]. Это и была новая логика, которой следовало новое искусство. Как пример можно вспомнить возрожденческое открытие “прямой перспективы”,оставлявшей зрителя вне картины, но позволявшей ему глубже заглянуть в отделенный от него мир: нечто вроде театральной рампы. За зрителем оставалась свобода оценки, свобода отношения к миру.
Прозвучавшие в “серебряном веке” призывы к “симфонической личности” (вместо гуманистической; Л. Карсавин), “обратной перспективе” (П. Флоренский), общинно-хоровому “высвобождению дионисийских энергий” (Вяч. Иванов) стали своеобразной эстетической моделью тех социально-политических структур, что с такой убийственной силой реализовались в историческом пространстве, превращая его в антиисторическое и уничтожая цивилизационно-гуманистические заветы петровско-пушкинской эпохи. Надо сказать, что такую возможность сам Вяч. Иванов угадывал: «Отрицательный полюс человеческой объективирующей способности, кажется, лежит в сердце нашего народа: этот отрицательный полюс есть нигилизм. Нигилизм- пафос обесцененияи обесформления — вообще характерный признак отрицательной, нетворческой, косной, дурной стихии варварства.<…>Дионис в России опасен: ему легко явиться у нас гибельною силою, неистовством только разрушительным»[15](курсив мой. — В.К.). Так оно и произошло. Явился пренебрегший театральной рампой хор и принялся управлять жизнью. Только явился он не в античных одеждах, а в мужицких зипунах, солдатских шинелях и кожанках Чека.
Сам Вяч. Иванов вполне сознавал не просто вину за произнесенные им слова, а дьяволизм произнесенных слов, и не только в «Песнях смутного времени» эпохи революции и гражданской войны, но и в своем шедевре — «Римском дневнике 1944 года». Мало хорошего ждал он от загробной жизни, видя свой грех именно в игровой константе своего бытия:
Так, вся на полосе подвижной
Отпечатлелась жизнь моя
Прямой уликой, необлыжной
Мной сыгранного жития.
Нона себя, на лицедея,
Взглянуть разок из темноты,
Вмешаться в действие не смея,
Полюбопытствовал бы ты?
Аль жутко?.. А гляди, в начале
Мытáрств и демонских расправ
Нас ожидает в темной зале
Загробный кинематогрáф.
«Так, вся на полосе подвижной…», 11 мая
(курсив мой. — В.К.)
В стихах1919 г. Иванов полагал, что в огне революционного бунта сгорит его сердце. Сердце не сгорело, он предпочел устраниться от борьбы, бежать из России, «кровью умытой», но двусмысленно — с советским паспортом и не в гущу эмигрантской борьбы, а в вечный Рим. Аверинцев, человек абсолютной нравственной позиции, для которого выражение «порядочный человек» (105; о Ф.А. Петровском) сохраняет всю силу чеховско-интеллигентской установки, хочет видеть такую же совесть в Вяч. Иванове. Но не случайно Бердяеву казалось, что поэт был в период своей советской жизни коммунистом (98). Впрочем, и в книге вырисовывается портрет человека дву-и-многосмысленного, весьма духовно богатого, гениально одаренного мыслителя и поэта, который после «подчас далеко заводивших блужданий» (62) «лишь в римские годы» (61) сумел и впрямь встать вровень с нравственными задачами дикого ХХ века.
Очень убедителен анализ католического завершения жизни Вяч. Иванова, которое, по мысли Аверинцева, не было «выходом» из православия, ибо поэт не произнес отречения от прежней конфессии, прочитав вместо этого отрывок из трактата Вл. Соловьева «Россия и Вселенская церковь». Интересна трактовка близости Иванова и Бубера: минуя рассуждения о близости их философской позиции, Аверинцев замечает: «У Иванова его русскость соединяется с германской и вообще европейской культурной нормой примерно на тот же манер, что у Бубера — его ашкеназийские корни» (113). Такая христиански-европейская всепримиримость мудрости, выросшая из игрового начала «серебряного века», говорит нам о том лучшем, что, возможно, могло бы стать определяющей линией русской культуры, если бы не мировая война, не революция, не гражданская война и еще много других «если бы не». Остается, однако, явление культуры, требующее соразмышления и анализа. Тем более что «творчество Вяч. Иванова очевидным образом связано с сюжетом его жизни» (120). Приобщаясь к его творчеству, входя в его жизнь, мы приобщаемся к одной из самых проблемных страниц в истории русской культуры. Это тем важнее в данном случае, что проводником по его творчеству оказывается человек ему конгениальный, который не скрывая проблематичности поэта (даже подчеркивая ее), вместе с тем вычленяет благородную нравственно-эстетическую результирующую его творчества, выполняя в данном случае и воспитательную функцию по отношению к тем, кто откроет книги поэта.
Хорошо при этом, когда чтение научного исследования о поэте заставляет обратиться к его стихам. Вчитываться в них заново и более напряженно, чем прежде… Именно этот результат — пусть побочный, но весьма важный — достигается чтением книги С.С. Аверинцева.
А. А. Алексеев Вместе с Аверинцевым
Думая о Сергее Сергеевиче Аверинцеве, я вспоминаю историю слепорожденного из Евангелия от Иоанна. Ученики удивляются, почему он родился слепым: «Родители ли в чем виноваты, сам ли?» А Иисус отвечает им: «Ни сам он, ни родители. Но для того это, чтобы дело Божие явилось на нем» (9: 2—3). Так и Сергей Сергеевич — родился больным, всю жизнь боролся с недугами и несовершенством своей физической природы словно для того, чтобы с особой полнотой явить через себя безграничные возможности духа. Его жизнь (1937—2004), сравнительно долгая по прежним меркам и сравнительно короткая по теперешним, была результатом каждодневной борьбы за возможность думать, постигать мир и воплощать его зыбкие формы в длинные периоды. Сколько его современников, распираемых избытком сил и суетными желаниями, теряли в эти годы почву под ногами, впадали в творческий кризис, метались, меняли места и позиции в поисках лучшего, пока он, внешне малоподвижный и медлительный, казалось, неспешно делал что-то свое, и его ученые степени, высокие звания (вплоть до академика Российской академии наук и депутата Верховного Совета), премии и награды, которых с годами становилось все больше, ничего не могли прибавить к его имени или изменить в его судьбе.
А судьбою его был труд. Подобно Чехову, он работал не от избытка физических сил, а преодолевая немощи; результатом был не ликующий гимн, не окончательные вердикты и чеканные научные истины, но суждения и размышления, которые тонкой нюансировкой мысли и своей доверительной стилистикой напоминают порою молитвы. Ему удавалось заметить в предметах, о которых он думал, много такого, чего не замечали другие; его труды по поэтике служили вдохновляющим образцом его коллегам, как только те вступали в область истории средневековых литератур. Но простых инструментов для постижения истины он не создал, поэтому не сформировалось никакой школы и даже подражателей не появилось. Подражать нечему, поскольку форма его труда неуловима; она не механистична, но рождена пристальной наблюдательностью и глубокой вдумчивостью.
Сергей Сергеевич получил образование на отделении классической филологии филологического факультета Московского университета, который окончил в 1961 г. Его нездоровье мешало подвижному образу жизни, поэтому он много читал и добросовестно изучал языки, что было для его будущего дела самым главным. Его дарования прожились рано, уже в молодые годы он был замечен такими людьми, как А. Ф. Лосев и С. И. Радциг; общение с ними открыло ему, с одной стороны, путь в русскую культуру и философию, классическую науку, с другой — в немецкую, ибо Германия благодаря раскрытию духа античности, осуществленному Иоганном Винкельманом (1717—1768), благодаря своему научному процветанию в XIX в. гораздо больше, чем Эллада, воспринималась русскими филологами-классиками родиной античной культуры. Едва ли не первым самостоятельным открытием Аверинцева был Герман Гессе, стихи которого он с энтузиазмом распространял в своих талантливых переводах задолго до их публикации.
Его историко-филологическая эрудиция была скоро замечена, и он был привлечен к работе над разного рода энциклопедиями, которых множество появилось в 60-е и последующие годы. Для Театральной и Музыкальной энциклопедий он написал огромное количество статей по античному театру и музыке, в том числе средневековой музыке Европы. Последняя по своей связи с латинским богослужением римско-католической церкви также оказывалась в компетенции филолога-классика. Много писал он и для большой советской энциклопедии. Однако самым ярким явлением тех лет оказалась «Философская энциклопедия» в пяти томах, которая произвела своего рода переворот в духовной жизни советской интеллигенции. Потаенное ликование измученного идеологией читателя вызывало то обстоятельство, что статья о Владимире Соловьеве была по своему объему больше, чем статья об Энгельсе. Особую значимость приобрели четвертый и пятый тома, опубликованные в 1967 и 1970 гг., в которых Аверинцеву принадлежат такие важные статьи, как «Новый Завет», «Обращение», «Откровение», « Григорий Палама», «Патристика», «Послания апостола Павла», «Православие», «Протестантизм», «София», «Спасение», «Судьба», «Теизм», «Теодицея», «Теократия», «Теология» и др. Казалось, что богословие, навсегда забытое русской мыслью, вновь возрождается в этой стране. Уже по выбору тем было видно, как широк круг интересов молодого филолога, — он включал в себя не только традиционные темы христианской образованности, но и историю богословских поисков в христианской Европе, а также множество аспектов культурной истории и философии культуры.
Необычной и значимой стороной энциклопедических статей Аверинцева был их язык. После многих десятилетий молчания, казалось, русская речь потеряла способность касаться вопросов метафизики, духовной культуры, христианской антропологии и даже самой веры. Нужно было совершить археологическое путешествие и прошлое и поместить обнаруженные реликты не в музей, а в новое, крайне неблагоприятное для них окружение и заставить их заново работать. И Аверинцеву это сделать удалось. Он опирался на свою глубокую языковую одаренность, исключительную начитанность, на живую связь с «серебряным веком» — с тем временем, когда эти темы в последний раз звучали в русской культуре во весь голос. Иногда казалось, что к жизни вернулся отец Павел Флоренский со своим сложным, труднопостижимым и столь возвышенным образом мысли и письма. В этих статьях произведена была тогда подлинная «реабилитация» русской речи. Этим, однако, еще не была освобождена дорога богословию, она еще и долго после этого была закрыта идеологическими рогатками. В статье «Символика раннего Средневековья», опубликованной в 1977 г. (перепечатана в настоящем сборнике), ссылки на Новый Завет даются с латинскими названиями книг (Evangelium secundum Lucae, etc.), что было, несомненно, цензурным условием, которое в своей близорукой ограниченности не допускало какого бы то ни было национального коррелята этим источникам древней словесности.
Аверинцеву нужно было преодолеть внутреннее сопротивление, чтобы десятилетием позже описать важнейшие понятия христиан- ( гва в ряде статей словаря «Мифы народов мира» (увидевшего свет н 1980 г.), который уже своим названием давал подчеркнуто атеистическую интерпретацию включенного в него материала. Здесь были опубликованы, в частности, статьи «Авраам», «Ад», «Адонаи», «Антихрист», «Благовещение», «Вознесение», «Воскресение Иисуса Христа», «Двенадцать апостолов», «Дух Святой», «Иисус Христос», имевшие определенную вероучительную направленность.
Эта открытость Аверинцева к сотрудничеству с теми организациями и силами, которые лояльно относились в советское время к властям предержащим и как бы шли им навстречу, несколько смущала постороннего наблюдателя. Его кандидатская диссертация, опубликованная как книга «Плутарх и античная биография. К вопросу о месте классика жанра в истории жанра» (М., 1973), тотчас была удостоена премии Ленинского комсомола, что не могло не показаться по крайней мере вычурной странностью. Лишь позже стало ясно, в какой степени Сергей Сергеевич воспринимал Россию как свою собственную страну, в какой степени он не желал уступать ее другим силам, которые заставляли людей менее убежденных, чем он сам, чувствовать себя в собственной стране эмигрантами. Его вклад в преодоление социальной и даже экзистенциальной изоляции, которую испытывала в России интеллигенция, был столь же велик, как вклад другого выдающегося ученого — Д. С. Лихачева.
В те же годы, тотчас по окончании университета, Аверинцев был вовлечен в большую просветительскую работу по переводу античных языческих и христианских авторов для различного рода антологий. Здесь ему пришлось овладеть, во-первых, сложными поэтическими формами, которыми так изобилует древняя поэзия, в особенности литургическая, и, во-вторых, архаическими ресурсами родного языка, прежде всего в его церковном, церковно-славянском облике. Он переводил и комментирование только близких ему по университетскому образованию греческих и латинских авторов, но взялся за сирийских и, наконец, еврейских. В 90-е годы, когда в печати появились его оригинальные стихи, большей частью духовного содержания, стал ясен еще один мотив его переводческой деятельности. Биографическая статья о нем, напечатанная в «Православной энциклопедии» (М., 2000), добавляет к его профессиональным занятиям «филолога, историка христианской культуры, литературоведа» не совсем обычное в этом наборе эпитетов звание — «поэта» (т. 1, с. 126). В частности, он переводил Платона, Менандра и Плутарха, Климента Александрийского и Иоанна Златоуста, Григория Богослова и Григория Нисского, Ефрема Сирина, Романа Сладкопевца и Иоанна Дамаскина, Иеронима, Амвросия и Фому Аквинского, патриарха Сергия и Феодора Студита, Кассию и Симеона Нового Богослова, Адама Сен-Викторского и вагантов, равно как и других древних и средневековых авторов, известных тогда в России только понаслышке. Наконец, он перевел три синоптических Евангелия, Псалтырь и Книгу Иова. Этот размах деятельности заставляет вспомнить фигуры Возрождения и раннего рационализма, именуемые по своему кругу интересов и размаху научной деятельности гуманистами, полигисторами и эрудитами. Интерес к новой и новейшей литературе отразился в переводах из Гете, Гельдерлина, Рильке, Тракля и др.
Более двадцати лет Сергей Сергеевич был сотрудником Института мировой литературы АН СССР, где со временем возглавил Сектор античной и византийской литературы. Здесь ему тоже пришлось немало заниматься просветительской работой; то была эпоха, когда индивидуальные научные темы не поощрялись, и научные работники в обязательном порядке участвовали в создании «коллективных монографий». Институт и Сектор публиковали тогда сборники, носившие названия «Античность и Византия», «Античное наследие н культуре Возрождения», «Традиция в истории культуры» и тому подобное; кроме того, шла работа над многотомной историей Византии, Краткой литературной энциклопедией, Историей всемирной литературы. Аверинцев участвовал во всех этих начинаниях как автор или редактор, в них он поместил немало очерков, дающих широкую картину различных периодов византийской литературы, затем он расширил свой научный диапазон, охватив еврейскую и некоторые другие ближневосточные литературы. Две его диссертации были последовательно посвящены вопросу жанра в поздней греческой литературе, который, как уже упоминалось ранее, он исследовал на материале сочинений Плутарха, и поэтике ранневизантийской литературы; докторская диссертация была защищена им в 1980 г. Выделение раннего периода в византийской литературе позволило ему использовать библейские тексты для решения задач исторической поэтики.
Естественный человеческий и научный интерес к Библии и религии был в те годы подавляем, публичное обсуждение этих вопросов не допускалось. Однако медиевисты, то есть историки средневековой письменности и культуры, не могли обойти их полным молчанием, в том или другом виде они отвоевывали себе место в печати. Иногда достаточно было применить для камуфляжа новую терминологию, назвав, например, церковно-славянский язык «древнеславянским литературно-письменным языком», Евангелие — «памятником традиционного содержания». В другом случае приходилось подчеркивать социальный и даже антицерковный характер какого-либо источника, чтобы оправдать его изучение: так, получило широкое развитие изучение культуры, литературы и даже богословской мысли старообрядцев, поскольку они составляли «протестную» группу в истории русской Церкви, при том, что недопустимым оставалось изучение работ их оппонентов. Лингвистическое или лингвостилистическое исследование какого-либо религиозного источника позволяло слегка касаться вопросов библеистики и богословия, поэтому в славистике получило широкое распространение изучение библейских рукописей в качестве источников по истории языка, множество работ в 70-е гг. было посвящено истории русского литературного языка, поскольку все почти источники его средневекового периода были церковными, богослужебными или богословскими по своему содержанию. Были ли научные интересы Аверинцева продиктованы такими же причинами? Однозначно на этот вопрос ответить трудно.
Безусловно, можно было лишь догадываться о том, что у него преобладали богословские интересы, когда вместо традиционных для классической филологии авторов и тем он сделал выбор в пользу эллинистического автора, каким был Плутарх. Дальнейшее его смещение в область византинистики выявило главный круг его интересов; однако стоит напомнить и о том, что в те годы византинистика в нашей стране занималась исключительно политическими, социальными и экономическими вопросами, Лк что и в этой науке он долго оставался чужаком. Но действительно, для того чтобы заметить и попытаться вскрыть тот факт, что Св. Писание и богословская мысль были базовым элементом литературной традиции Византии, нужно было по крайней мере обладать знаниями о Библии и отцах церкви и уметь убедительно говорить об этом, не прослыв фантазером. Это ему удалось сделать с полной компетентностью в докторской диссертации.
Таким образом, за три десятилетия (60—80-е гг.) очень продуктивной работы Сергей Сергеевич создал новый культурный пейзаж медиевистики, ее горизонты необыкновенно расширились, включив в себя не только весь христианский мир, но и прилегающие к нему области Египта, Месопотамии, Персии. Впервые после А. Н. Веселовского (1838—1906) сравнительное литературоведение приобрело в его лице компетентного представителя; его главным отличием от предшественника было то, что предметом исследования стала не судьба сюжетов или сказаний, но поэтика и стиль. Это еще более сложная область истории письменности, потому что нередко исследователь стоит перед необходимостью определить формы общественного сознания той или другой отдаленной эпохи, категории прекрасного, должного, сакрального, имевшие общественную значимость, то есть выйти за пределы источников в область истории культуры и общественного сознания, в которой совсем немного твердо установленных фактов.
Задачами деятельности Аверинцева обусловлено предпочтение научных жанров, в которых он работал. Это прежде всего энциклопедическая статья; написать ее хорошо можно лишь в том случае, если знаешь предмет и всю основную литературу о нем, если понимаешь место его в истории той области, к которой он принадлежит. Далее идут разного рода комментарии к тем или иным источникам; от энциклопедической статьи они могут отличаться свободной формой, от которой требуется лишь, чтобы она находилась в согласии со структурой самого источника. Далее идет собственно источниковедение, то есть введение в научный оборот того или другого источника. В практике Аверинцева это был перевод источника на русский язык, для чего требовалось правильное прочтение и убедительная интерпретация текста, ибо в работе с древними источниками само установление текста является непростой задачей; издавать какие-либо источники по рукописям ему не приходилось, поскольку нужные для этого материалы плохо представлены в наших рукописных хранилищах. Следует отметить, что конкретные исследования сравнительно немногочисленны в научном наследии Аверинцева, к их числу принадлежит анализ нескольких структурных элементов «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха (принципы выбора героев, приемы композиционной техники), опыт истолкования символики Эдипова мифа (1972) и символики золота в Византии (1973), истолкование одной из надписей Киевской Софии (1972), значение слова eusplanchnia («благоутробие») в греческих источниках (1974), характеристика позднего античного эпика Нонна Панополитанского (1978). В общем, они принадлежат раннему периоду его творчества.
Главным жанром стал для него очерк (или эссе), предлагающий в свободной литературной форме характеристику какого-либо сложного предмета или явления, и вместе с соответствующим материалом его интерпретацию. Поэтому Аверинцева в научной среде воспринимали как «теоретика» и «концептуалиста». Это справедливо, но справедливо и то, что некоторые вопросы могут быть рассмотрены только в такой вот форме, которая отражает сложность предмета и вместе с тем сравнительно слабое, первичное состояние его научного постижения. «Теоретические» наклонности автора оказываются всего лишь естественным следствием структуры объекта, который он стремится постичь и изучить часто очень конкретным позитивным путем. Другое дело, что автор не боится браться за такие темы, которые другим кажутся непостижимыми.
В настоящем сборнике собраны очерки С. С. Аверинцева по исторической поэтике, тематически они примыкают к его книге «Поэтика ранневизантийской литературы». Мысль автора переходит от вопросов литературы к религиозным идеалам, от семантики метафор к стихотворному размеру, от хронографии к гимнографии, но в конце концов, как стрелка компаса указывает всегда одно направление, так и она находит путь к оценке культурных моделей той среды, где рождается поэтика; последняя, взятая в самом широком смысле, представляет собою эстетическую оценку сущего.
Мысль автора своей сложностью соответствует сложности затронутых вопросов, и нередко они описываются метафорическим языком. Говоря о Герасиме Иорданском, при котором, согласно рассказу жития, жил лев, Аверинцев замечает, что святого «окружает Рай, раз дикий лев являл ему такое же послушание, как Адаму, еще не впавшему в грех и нерасторгшему ему союза с природой. Достаточно, чтобы человек был праведен — и вокруг него будет веять <...> эдемский ветерок <...> Лев, наверное, чуял это своими ноздрями» (с. 136). Пересказ одной из сцен легенды об Иосифе и Асенеф он заканчивает таким суждением: «...эта картинка, предвосхищающая, если угодно, церемониальный быт византийского двора и византийского клира, парадна почти до испуга, почти до бесчеловечности; но не забудем при этом, что ее парадность в контексте художественного целого призвана подготавливать и оттенять момент совсем иного, человечного испуга — когда перед читателем открывается беззащитная и уязвленная нагота самой души» (с. 57). Остается лишь жалеть, что Аверинцев со своим острым эстетическим чутьем не начал с самого начала и не написал «Поэтики Библии», ибо «бесчеловечная парадность» персидского двора, представленная в книгах Даниила и Есфири, еще не описана в нашей научной литературе с заслуживающей того отчетливостью.
Хочется отметить несколько безусловно ценных находок автора, когда он, чутко вслушиваясь в голоса прошлого, позволяет и читателю услышать неповторимую интонацию каждого из них. Так, речь заходит о том, что христианство выдвигает абсолютные ценности: это общеизвестно, однако едва ли очевидно без умелой подсказки Аверинцева (с. 42—43), что сравнение Царства Небесного с жемчужиной (Мф. 13, 45—46), выдвигающее на первый план материальную ценность этого в общем-то меркантильного идеала, возможно только потому, что смысл притчи обращен на необходимость полной и исключительной сосредоточенности на одном, на том именно, что является главным и не допускает существования никакой иной сопоставимой ценности. Это замечательное наблюдение может быть использовано для истолкования других новозаветных пассажей. Действительно, трудно понять, почему в притче о неверном домоправителе (Ак. 16, 1—9) обманщик служит положительным примером. Между тем, он завоевал расположение окружающих неправедным богатством и, будучи по своей природе сыном века сего, добился того же, чего добиваются, хотя совсем иным путем, сыны света, — любви, а это абсолютная ценность. Аверинцев находит еще несколько пунктов, в которых противопоставлены новозаветные и античные этические ценности. Действительно, Сократ смеется, когда Иисус плачет, самоубийство и добровольная смерть, приемлемые для классической античности, неприемлемы для новозаветного сознания (с. 37—38). Такого рода наблюдения за системой поэтических средств Нового Завета приводят к мысли о том, что античные идеалы не оказали существенного влияния на его содержание и поэтику.
Этот вывод, полученный путем этической и эстетической критики, успел по времени опередить современную библеистику, которая приняла его в начале 90-х гг. после полного введения в научный оборот текстов Кумрана. Следует, впрочем, опасаться того, чтобы переносить наблюдения Аверинцева на всю христианскую культуру. С одной стороны, в ее рамках мы тоже, к сожалению, можем встретить самоубийство как следствие поклонения абсолютным ценностям, скорее всего извращенно понятым, как это было, например, в эпоху массовых самосожжений русских старообрядцев. А между тем порыв, породивший старообрядчество, «находится очень близко к самому сердцу христианства, к его эзотерике, к чему-то, чего и словами не выразишь» (я использую здесь замечательную характеристику энкратитства, данную Аверинцевым; см. с. 121). С другой стороны, даже в Ветхом Завете, священной книге христиан, мы находим идеалы, которые вполне удовлетворили бы Марка Аврелия в его поисках «метафизического утешения в безличном мире природы» (с. 45); я имею в виду прежде всего Книгу Екклесиаст, несущую в себе отчетливые признаки саддукейского яхвизма[1].
На том пути, каким ведет нас Аверинцев, выявляется поразительная картина того, в какой мере этические и эстетические идеалы могут обусловливать социальное поведение. Как известно, язычество не является стройной системой, как это свойственно монотеистическим религиям, поэтому оно легко принимает элементы других верований, монотеистических в частности. Сергей Сергеевич сочувственно приводит не лишенное справедливости соображение В. И. Иванова о том, что христианству принадлежало верховное место в пантеоне языческой философии (с. 24£). Вопрос заключается в том, почему обе стороны отвергли возможный симбиоз. Христианство не могло согласиться на него просто потому, что все его элементы системно обусловлены. Оно не могло даже принять поэтические формы античной словесности, как показал это на примере Синесия Аверинцев (с. 240—243), поскольку и христианская гимнография, и христианская живопись имеют дидактический характер и служат просвещению или, точнее, катехизации верующих, поэтому заимствуют свои образы и поэтические средства из Св. Писания (с. 138—139). Можно добавить даже, что миссионерский характер Церкви отразился в ее словесности, иконописи и убранстве храмов. В античном языческом ритуале слово не участвует, а божество воспевается в третьем лице (с. 204). Тот компромисс, на который пошло христианство после Миланского эдикта, заимствовав структуру храма и одеяния священников из обихода царского двора, был обусловлен отношениями с государством, равно как и влиянием на культ сложного образа Царства Бо- жия с его центральной фигурой Царя Небесного. Со своей стороны, язычество как культурная система, проникнутая идеалами милитаризма, рабовладения и гедонизма, оказалось неспособно воспринять христианскую эстетику и этику, что отчетливо выразилось в фигуре Юлиана Отступника, не приняло идеи всемирной истории и концепции прогресса, так что медленно и с трудом они пробивали себе дорогу через низовую литературу.
Получается, что самые интересные мысли автора относятся к области истории культуры, при этом культура объясняется не из этнических или социальных оснований, но из религии. Что именно с этой сферой знаний связан главный жизненный интерес Аверинцева, стало очевидно после 1988 года. В год празднования тысячелетия крещения Руси резко изменилось отношение правящей власти к религии. В Киеве, Москве и Санкт-Петербурге одна за другой прошли три больших конференции, на которых впервые встретились светские ученые и профессора Духовных академий. Заслуги С. С. Аверинцева в распространении знаний о христианстве были признаны всеми. Отовсюду посыпались заказы на работы, посвященные роли христианства в русской истории. К числу ответов на эти запросы стали две статьи для «Нового мира», а также лекция, прочитанная несколько позже в Московском культурологическом лицее, опубликованные в настоящем сборнике. Если в первом из этих трудов особого интереса заслуживает разработка темы Святой Руси, заканчивающаяся горькой сентенцией о том, что «наша опасность заключена в вековой привычке перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности» (с. 357), то вторая открывает в авторе крупного христианского мыслителя. Наблюдение о том, что рациональный дух Аристотеля ближе христианству, чем идеализм Платона (с. 287) опирается, конечно, на личный опыт исследователя — изучение обширного круга источников в предшествующие десятилетия. Крайне важны и некоторые другие положения этой лекции. Автор отмечает, что именно христианству принадлежит открытие концепции личности, с чем органически связано учение Церкви о Троице (с. 296—297, ср. также 208, где говорится о выработке этого понятия в Псалмах), что очень долог был путь христианских концепций в культуру; с другой стороны, переход из культуры в богословие платоновской дихотомии материального и идеального имел своим результатом потерю эсхатологического напряжения в жизни Церкви, подмену учения о воскресении мертвых, нашедшего свое выражение в Никео-Цареградском Символе веры, представлением о бессмертии души'. Несмотря на глубокое религиозное чувство,
Аверинцев не был религиозным пропагандистом, он оставался ученым и потому не вносил искажений ни в исторические факты, когда отбирал их и интерпретировал в согласии со своей системой ценностей, ни в самое веру.
Наконец, приложением к опубликованным здесь историческим очеркам является перевод шести псалмов, которые в православной литургической практике читаются на утрени и как цельное собрание называются Шестопсалмием. Сам переводчик рассматривает их как символ преемства и связи разных культур, которым они принадлежат, — еврейской, греко-эллинистической, русской. Эта связь для Аверинцева была не только символом, но руководящим правилом при выборе конкретной языковой формы. Мне посчастливилось обсуждать с Сергеем Сергеевичем его перевод Евангелия от Марка при подготовке текста к публикации. Как-то я предложил ему заменить привычный мессианский термин «царь иудейский» на «царь иудеев», что точно соответствует греческой форме и в какой-то мере отодвигает в тень мысль о государственном правителе. Ему понравилось предложение, он долго думал о нем, но в итоге отказался: «Знаете, ведь у К. Р. все же Царь иудейский»[2]. С традицией он не хотел порывать.
Если бы Сергей Сергеевич был религиозным художником, он, подобно Брейгелю, рисовал бы в сцене Рождества волхвов и верблюдов на заснеженных полях России. Путешествуя вместе с Аверинцевым по страницам мировой христианской литературы, мы остаемся в пределах родного языка, русской судьбы и отечественной культуры, которая даже в начале второго тысячелетия своего христианского пути еще не имеет права на отдохновение.
А. А. Алексеев
Примечания
1. Краткие сведения о себе С.С.Аверинцев резюмировал в curriculum vitae написанном на английском языке: "Serquei S. Averintsev was born on 10.12. 1937 in Moscow, graduated from the Philological Faculty of Moscow Lomonosov University in 1961 and obtained a higher degree from the Department of Classical Philology in 1968. 1969–1971 delivered at the Historical Faculty of Moscow University lectures on relevance of Patristic philosophy for understanding of the Byzantine Art; the lectures where stopped by an intervention of the Communist authorities as a "religious propaganda". Worked in the Institute of World Literature of the Academy of Sciences, Moscow, at the Department of Greek and Roman Literature (1981–1992 Head of the Department). Since 1992 Professor of Moscow Lomonosov University; since 1994 Professor for Russian Literature of Vienna University. A Doctor h. с of Ecclesiastical Studies (the honorary degree being granted 1992 by the Pontifical Oriental Institute, Rome); a Member of the Académie Europaea, London, of the Universal Academy of Cultures, Paris, and of the Pontifical Academy of Social Sciences, Rome. Honorary Doctorates also of the Mohyla Academy, Kiev, Ukraine; of the Sofia University, Bulgaria; of the European University of Minsk, Belarus. The State Prize of Russia for scholarly research 1991 and 1996; the "Triumph"-Prize for literature 1992; the Leopold-Lukas-Prize for the "efforts towards national and religious reconciliation" 1995. 1989 A. was elected to be an MP ("a People's Delegate") and joined the group close to Andrei Sakharov. Later he was a member of Serguei Kovalyov's Humans Rights Committee, dissolved 1996. Wife and children: Natalia Averintseva; Maria (b. 1976), Ivan (b. 1979)". Скончался С.С.Аверинцев 2/.02.2004
2. C.C. Аверинцев, Эсхатология// Философская Энциклопедия, т. 5, М., Советская Энциклопедия, 1970 г., с. 580; перепечатано в кн. "София-Логос. Словарь", К., Дух и литера, 2001, с. 213.
3. С. Аверинцев, "Словарь против лжи в алфавитном порядке"/А<София-Логос. Словарь" К., Дух и литера, 2001, с. 422.
4. Ю.Н. Попов, "Статьи С.С. Аверинцева и судьба энциклопедии в России"//Личность и традиция", К., Дух и литера, 2005.
5. C.C. Аверинцев, Эсхатология II "София-Логос. Словарь", К., Дух и литера, 2001, с. 214 (курсив мой К.С.).
6. C.C. Аверинцев, "Мировоззренческий стиль": подступы к явлению Лосева//"София-Логос. Словарь", К., Дух и литера, 2001, с. 323.
7. С. Аверинцев, "Эсхатология"//"София-Логос. Словарь",К. Дух и литера, 2001, с. 217.
8. С. Аверинцев, "Христианство в XXвеке"//"София-Логос. Словарь",К. Дух и литера, 2001, с. 295.
9. "Эсхатология", Новая философская энциклопедия, т. 4, М. "Мысль", 2001.
10. Там же.
11. Ср. "Eshatology" // www.newadvent.org
12. "Эсхатология", Новая философская энциклопедия, т. 4, М. "Мысль", 2001, (курсив К.С.).
13. С.С. Аверинцев, "Эсхатология", "София-Логос. Словарь", К. Дух и литера, 2001, с. 216.
14. Там же, с. 215.
15. С. Аверинцев, "Переводы: Евангелия. Книга Иова. Псалмы", К. Дух и литера, 2004.
16. С. Аверинцев, "Онтология правды как внутренняя пружина мысли Владимира Соловьева"// "София-Логос. Словарь", К. Дух и литера, 2001, с. 413.17 См. PRAVDA in: Vocabulaire Européen des Philosophies, Dictionnaire des intraduisibles, Paris, Seuil le Robert, 2004, p. 980–987.
17. См. PRAVDA in: Vocabulaire Européen des Philosophies, Dictionnaire des intraduisibles, Paris, Seuil le Robert, 2004, p. 980–987.
18. С. Аверинцев, "Онтология правды как внутренняя пружина мысли Владимира Соловьёва"// "София-Логос. Словарь", К. Дух и литера, 2001, с. 414.
19. Там же.
20. Аверинцев упоминает псевдоэсхатологический казус Н.И. Бухарина, который признавался, что в молодости при ознакомлении с книгой Соловьёва "Три разговора" поспешил отождествить себя с выведенным там Антихристом.
21. См. Bishop Kallistos Ware, The Inner Kindom. Епископ Каллист Уэр, Внутреннее царство, К., Дух и литера, 2004.
22. Аверинцев С. Мы и наши иерархи: вчера и сегодня //Аверинцев С. София-Логос. Словарь. — К.: Дух и литера, 2001. — С. 333. Ср. S Averintsev, Ut unum sint: L'Unité face au Prince de ce monde // L'Unité, Prémices, 1996. p. 13–27.
0. С.С. А в е р и н ц е в, «Скворешниц вольных гражданин…». Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. СПб., «Алетейя», 2001, 167 с. Далее ссылки на это издание — в тексте.
1. Он пишет: «Иванов <…> отходит от данностей русского литературного наречия, от языкаэмпирическогок языкуумопостигаемому» (с. 73).
2. Степун Ф.А.Вячеслав Иванов //Степун Ф.А.Сочинения. М., 2000. С. 728.
3. См. об этом мою статью: Кого и зачем искушал черт (Иван Карамазов: соблазны «русского пути») // Вопросы литературы. 2002. № 2. С. 157–181.
4. Там же. С. 724.
5. Иванов Вячеслав. Родное и вселенское. М., 1994. С. 37.
6. Там же. С. 43.
7. Там же.
8. Там же. Курсив Вяч. Иванова.
9. Там же.
10. Там же. С. 44.
11. ”Почему хоровод в любом селе не орхестра? О бедная Россия, — ее грозят покрыть орхестрами, когда она издавна ими покрыта. <…> Вот что значат выводы из теории, не считающейся с конкретными формами жизни” (Белый Андрей. Критика. Эстетика. Теория символизма. В 2-х т. Т. II. М., 1994. С. 32).
12. Хейзинга Йохан. В тени завтрашнего дня //Хейзинга Йохан. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 332. Курсив Й. Хейзинги.
13. Иванов Вячеслав. Родное и вселенское. С. 45.
14. Пико делла Мирандола Джованни. Речь о достоинстве человека // Эстетика Ренессанса. В 2-х т. Т. I. М., 1981. С. 249.
15. Иванов Вячеслав. Спорады //Иванов Вячеслав. Родное и вселенское. С. 83.
[1]. «Философия побежденных», 1991. Вып. 1, 2.
[2]. Речь идет о его выступлении на незадолго до этого прошедшей конференции «Евразийская идея: вчера, сегодня, завтра» в Комиссии по делам ЮНЕСКО.
[3]. Его жена Наталья Петровна.
[4]. Церковь арх. Михаила в Тропареве.
[5]. Основатель РХДД, В.В. Аксючиц, по образованию философ, защитник Белого дома во время путча 1991 года, был избран в Верховный Совет и благодаря высокой трибуне и зажигательным выступлениям смог громко заявить о своей инициативе, вселив надежды на успех движения. Однако в дальнейшем руководство РХДД отклонилось от объявленного курса, вошло в коалицию с вождями красно-патриотического фланга, а во время осады все того же Белого дома в 1993-м оказалось среди сторонников Хасбулатова и Руцкого и в результате свело христианско-демократическое движение со сцены. Между тем идея христианской демократии, развивавшаяся в России в начале прошлого века братьями Трубецкими и С. Булгаковым, но по известным причинам не получившая практического воплощения, — это как раз то политическое направление, в котором Россия на новом историческом переломе нуждалась не менее, чем послевоенная Европа, силами христианских партий поставившая заслон левому радикализму.
[6]. «Литературная газета», 1991, 25 сент.
[7]. Он состоял членом редколлегии этого журнала, выходящего на двух языках.
[8]. См.: Аверинцев С. Стихи духовные. Киев, 2001, в разделе «Ангелы народов», гл. Московские стихи. С. 46.
[9]. См.: Там же. С. 55.
[10]. Статья была опубликована под названием «Мы и наши иерархи — вчера и сегодня» в «Новой Европе», 1992, № 1.
[11]. Деян 9: 3–9.
[12]. Русская версия доклада, прочитанного по-немецки 30 мая 1993 года в Клингентале близ Страсбурга, опубликована в «Новой Европе», № 4, под заглавием «Будущее христианства в Европе».
[13]. Дочь Аверинцева.
[1]. Сказав о том, что в области эстетической критики Аверинцеву удалось опередить библеистику, нужно все же отметить, что это опережение не могло быть всеобъемлющим. Сегодня, после введения в научный оборот и истолкования множества кумранских документов, стало понятно, в какой мере христианство укоренено в Ветхом Завете и в раннем иудаизме, т. е. культурно-религиозной эпохе Второго Храма. Прием четырех уподоблений, выявленный Аверинцевым у Ефрема Сирина, вовсе не является редкостью в Ветхом Завете (см. Амос 1: 3, 6, 9, 11 и т. д.; Притч. 30: 11—14, 15, 18, 21, 24, 29). Три вида «мудрости» представляют лишь небольшую часть той концепции Премудрости, которая заключена в учительных книгах Библии и находится в родстве не столько с гностицизмом или греческой философией (с. 142—143), сколько с тождественной литературой Египта и Месопотамии. См.: G.von Rad. Weisheit in Israels. Neukirchen-Vluyn, 1970.
[2]. Следует иметь в виду, что характер краткой лекции не позволял автору давать разностороннюю характеристику сложных явлений, иначе бы он упомянул о том, что вера в бессмертие души разделялась уже фарисеями, возможно как наиболее эллинизированной частью еврейского общества, что вера эта получила широкое распространение в эпоху Второго Храма, как это видно по апокрифам, что снятие эсхатологического напряжения в условиях откладывания Второго пришествия (парусии) произошло также в результате богословского переосмысления всего литургического действия, предпринятого в сочинениях Псевдо-Дио- нисия Ареопагита и Максима Исповедника. Однако начальным моментом этого развития все равно приходится признать платонизм.