Скачать fb2 mobi epub

Еретики

"Ряд опрометчивых, но искренних статей", как определял "Еретиков" Честертон в "Ортодоксии" (кстати этот самый знаменитый его трактат был написан в ответ на обвинение, что хоть Честертон и критикует разные философии в "Еретиках", но своей не дает). Собрание эссе Честертона о людях, которых он считал современными еретиками. Книга направленная против самых опасных идей современности. К слову "Еретики" первый из знаменитых честертоновских апологетических трактатов.

Перевод выполнен Трауберг (гл. III, IV, и А.К. Сергеевой.

Исходный DjVu - http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3896026. "Вечный человек". ЭКСМО, Москва. МИДГАРД, СПб. 2004

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ О ВАЖНОСТИ ОРТОДОКСИИ

Самый удивительный признак чудовищного и скрытого зла современного общества — это необычное и удивительное использование в наши дни слова «ортодокс». В прошлые времена еретик гордился тем, что он прав. Это все королевства мира, полиция и судьи были еретиками. А он был ортодоксом. Он не испытывал гордости, выступая против них; это они выступали против него. Армии с их беспощадной защитой, короли с холодными лицами, благопристойность государства, благоразумие закона, — все это были заблудшие овцы. Человек гордился своей ортодоксальностью, гордился своей правотой. Стоя в одиночестве посреди унылой пустыни, он был не просто человеком; он представлял Церковь. Он был центром вселенной; она вращалась вокруг него вместе со звездами. И никакие ужасы позабытых преисподних не могли заставить его признать себя еретиком. Нынешний человек, следуя современным веяниям, этим хвастает. Он говорит со скромным смешком: «Знаете, я такой еретик...» — и озирается, ожидая аплодисментов. Слово «ересь» больше не означает неправоту; практически оно стало синонимом здравомыслия и отваги. Слово «ортодоксия» больше не означает правоту; оно подразумевает заблуждения. И все это означает одно, и только одно. Людей мало волнует, правы они с философской точки зрения или нет. Иначе признанию в ереси должно предшествовать признание в помутнении рассудка. Представитель богемы в красном галстуке должен кичиться своей ортодоксальностью. Террорист, подкладывающий бомбу, должен ощущать себя, по меньшей мере, ортодоксом, кем бы он ни был на самом деле.

Конечно, глупо, если философы сжигают других философов на Смитфилдском рынке за то, что им не удается выработать общую теорию Вселенной. Это часто случалось в Средние века, во времена глубокого упадка, но нисколько не прояснило предмет спора. Есть лишь одна идея, которая бесконечно абсурднее и непрактичнее, чем сжигание человека за философию. Это привычка утверждать, что философия ничего не значит; привычка, которая стала универсальной в двадцатом столетии, во времена упадка великого периода революций. Общими теориями пренебрегают повсеместно; доктрина прав человека уступила доктрине падения человека. Атеизм для нас нынче слишком догматичен и теологичен. Революция — слишком упорядочена; свобода — слишком ограничена. Мы разучились обобщать. Бернард Шоу выразил это в прекрасном афоризме: «Золотое правило состоит в том, что золотых правил нет». Мы все больше погрязаем в обсуждении мелочей, деталей искусства, политики, литературы. Нас интересует мнение человека о трамвайных вагонах, его взгляды на Боттичелли, его высказывания о всяких пустяках. Ему позволено переворошить и исследовать миллионы мелочей, но он не должен найти тот странный объект, который зовется вселенной, иначе он придет к религии и растеряется. Нам важно все, за исключением целого.

Едва ли нужно приводить примеры всеобщего легкомысленного отношения к мировой философии. Едва ли нужно приводить примеры, дабы показать, что нас — как бы мы ни страдали от этого на практике — мало волнует, является человек пессимистом или оптимистом, картезианцем или гегельянцем, материалистом или идеалистом. Впрочем, один случайный пример я все же приведу. На любом невинном чаепитии нет–нет да и доведется услышать, как кто‑нибудь скажет: «Жить на свете не стоит». Мы воспринимаем это так же, как замечание о хорошей погоде; и никто не задумывается, что это может иметь серьезные последствия для человечества и всего мира. Если бы это высказывание было принято всерьез, мир стал бы на голову. Убийцам следовало бы раздавать медали за спасение людей из когтей жизни, а пожарных обвинять в препятствовании смерти; яды рассматривались бы как лекарства, врачей вызывали бы лишь к тем, кто здоров; а Королевское гуманитарное общество пришлось бы уничтожить как банду убийц. Но мы и мысли не допускаем, что этот болтун–пессимист укрепит общество или ввергнет его в хаос; ибо мы убеждены, что подобные теории бессмысленны.

Те, кто нес нам свободу, разумеется, об этом не думали. Когда либералы снимали запреты со всех ересей, они полагали, что таким образом можно открыть новое и в религии, и в философии. Им виделось, что вселенская истина настолько важна, что каждый обязан засвидетельствовать ее индивидуально. Современная идея состоит в том, что истина вообще не важна, и потому можно болтать что угодно. Раньше освободителями считались люди, отпускавшие благородного подлеца; теперь ими считаются люди, выбрасывающие обратно в море рыбу, которую нельзя съесть. Никогда еще не размышляли о природе человека так мало, как сейчас, когда — впервые — об этом может спорить каждый. Старые заветы гласили, что обсуждать религию позволено лишь ортодоксу. Нынешняя либеральность означает, что ее не позволено обсуждать никому. Хороший вкус — последнее и самое ужасное из человеческих суеверий — Молчаливо расцвел там, где все прочее потерпело неудачу. Шестьдесят лет назад признание в атеизме считалось дурным тоном. Затем появились брэдлафиты^[1], последние религиозные люди, последние люди, которые думали о Боге; но даже они не смогли ничего изменить. Атеизм по–прежнему считается дурным тоном. Но агония секты привела к тому, что теперь равно дурным тоном считается вероисповедание христианства. Эмансипация заперла святого в одну башню молчания с ересиархом. Так что мы говорим о лорде Англси, о погоде и называем это полной свободой от всех вероучений.

Тем не менее есть люди — и я один из них, — которые считают, что даже с практической точки зрения самым важным для человека является его видение Вселенной. Мы полагаем, что домовладелице, которая принимает жильца, важно знать о его доходах, но еще важнее знать о его мировоззрении. Мы полагаем, что генералу перед схваткой с врагом важно знать, каковы силы противника, но еще важнее знать, каковы его убеждения. Мы полагаем, что вопрос не в том, как теория мироздания влияет на деяния людей, а в том, влияет ли на них в целом что‑нибудь еще. В пятнадцатом веке человека, который проповедовал безнравственность, допрашивали и пытали; в девятнадцатом веке Оскара Уайльда, который проповедовал нечто подобное, чествовали и восхваляли, а затем разбили ему сердце и приговорили к каторжным работам, поскольку он довел дело до конца. Можно спорить о том, какой из двух методов более жесток, но незачем спорить, какой из них более смешон. Эпоха инквизиции, по крайней мере, не опозорила себя созданием общества, которое творит себе кумира именно из того проповедника, которого затем сажает в тюрьму за осуществление его идей на практике.

В наше время философия и религия — то есть теории о принципах мироздания — оказались практически одновременно изгнаны из тех сфер, которыми они владели раньше. Высокие идеалы преобладали в литературе. Их вытеснил клич «искусство ради искусства». Высокие идеалы господствовали в политике. Их вытеснил призыв к «эффективности», что можно приблизительно перевести как «политика ради политики». Последние двадцать лет идеалы порядка и свободы упорно изгонялись из наших книг; здравомыслие и красноречие изгонялись из нашего парламента. Литература целенаправленно становилась аполитичной; политика целенаправленно становилась косноязычной. Общие теории о связи вещей исчезли полностью; и мы должны спросить себя: «Что мы от этого приобрели и что потеряли? Стали литература и политика лучше, избавившись от моралиста и философа?»

Когда общество начинает слабеть и теряет инициативу, тут‑то и начинаются разговоры об «эффективности». То есть именно когда тело превращается в развалину, человек впервые заговаривает о здоровье. Сильный организм интересуют не процессы, а цели. Нет лучшего доказательства физического здоровья человека, чем веселый разговор о путешествии на край света. И нет лучшего доказательства душевного здоровья нации, чем постоянные разговоры о походах на край света, о Страшном суде и о Новом Иерусалиме. Нет лучшего признака грубого материального здоровья, чем стремление достичь высоких и недостижимых идеалов; точно так в раннем детстве мы мечтаем попасть на Луну. Ни один из героев великих эпох не понял бы, что значит борьба за эффективность. Хильдебранд сказал бы, что он боролся не за эффективность, а за католическую церковь. Дантон сказал бы, что боролся за свободу, равенство и братство. Даже когда идеал этих людей заключался в том, чтобы сбросить ближнего с лестницы, они думали о действии, как здоровые люди, а не о процессе, как паралитики. Они не говорили: «Эффективность поднятия моей правой ноги обусловлена, как можно заметить, мышцами бедра и икры, которые находятся в превосходном состоянии…» У них были совсем другие чувства. Их вдохновляло прекрасное видение противника, лежащего пластом у подножия лестни- ЦЬ1, и, представив эту экстатическую картину, они затем действовали мгновенно, как вспышка. На практике привычка обобщать и идеализировать никоим образом не означает жизненной слабости. Время больших теорий было и временем грандиозных результатов. В конце восемнадцатого столетия, в эпоху сантиментов и красивых слов, люди были крепки и духом, и телом. Сентименталисты победили Наполеона. Циники не сумели справиться с Деветом^[2]. Сто лет назад наши деяния во имя добра или зла триумфально превозносились риторами. Сейчас наши деяния безнадежно запутаны сильными молчаливыми людьми. Этот отказ от высоких слов и грандиозных картин породил целую расу маленьких людей как в политике, так и в искусстве. Современные политики предъявляют колоссальные претензии Цезарю и Сверхчеловеку, заявляя, что они слишком практичны, чтобы оставаться безупречными, и слишком патриотичны, чтобы быть нравственными; но в результате создается впечатление, что министр финансов — посредственность. Новые философы от искусства навлекают на себя те же претензии, потрясая своей энергией небеса и землю; но в результате создается впечатление, что поэт–лауреат — бездарность. Не хочу сказать, что сейчас нет людей более ярких; но смеет ли кто‑нибудь утверждать, что они сильнее гигантов прошлого, следующих своей философии и исповедующих свою веру? Можно спорить, что лучше: свобода или зависимость. Но вряд ли можно отрицать, что их зависимость дала им больше, чем нам наша свобода.

Теория искусства вне нравственности прочно утвердилась в узких творческих кругах. Художники вольны творить что угодно. Они вольны написать «Потерянный рай», где Сатана победит Бога. Они вольны создать «Божественную комедию», где небеса окажутся подземельями ада. Но разве они это сделали? Сумели они при всей своей универсальности создать что‑нибудь более великое и более прекрасное, чем пылкие речи жестоких католиков–гибеллинов или суровых и несгибаемых пуританских наставников? Создали они, как нам известно, лишь несколько кружков. Мильтон не только побивает их своим благочестием, он превосходит их и в дерзости. Во всех их маленьких стихотворных сборниках не найти более сильного вызова Богу, чем тот, который ему бросил

Сатана. Не найти там и величия язычества, которое ощущали пламенные христиане, описывающие, как Фарината^[3] поднял голову в знак презрения к мукам ада. И причина вполне очевидна. Богохульство — это художественный прием, который зависит от философских убеждений. Богохульство зависит от веры и растворяется в ней. Если кто‑нибудь в этом сомневается, пусть сядет и попытается всерьез возвести хулу на Тора. Думаю, что в конце дня семья найдет этого человека в состоянии изрядного изнеможения.

Таким образом, ни в сфере политики, ни в сфере литературы отрицание общих теорий не приводит к успеху. Возможно, именно поэтому было так много ложных или обманчивых идеалов, которые время от времени сбивали человечество с толку. Но, несомненно, не было в практике человечества идеала более безумного и обманчивого, чем идеал практицизма. Практичность и приспособленчество лорда Росбери^[4] привели к наибольшему количеству упущенных возможностей. Поистине он признанный символ своей эпохи: человек, который практичен теоретически, а на практике непрактичен больше любого теоретика. Во всей Вселенной не найти большей глупости, чем поклонение подобной житейской мудрости. Тот, кто постоянно прикидывает, сильна ли та или иная группировка, перспективно ли то или иное дело, никогда не сохранит веру достаточно долго, чтобы преуспеть. Политик–оппортунист подобен человеку, который отрицает бильярд, потому что проиграл партию, и отрицает гольф, потому что проиграл игру. Для практических целей нет ничего хуже, чем то значение, которое приписывается немедленной победе. Ничто не способствует стремительному падению больше, чем быстрый успех.

Открыв, что оппортунизм ведет к провалу, я решил посмотреть на дело шире, дабы убедиться, что так и должно быть. Я осознал, что куда более практично вернуться к началу и поговорить о теориях. Я понял, что люди, которые убивали друг друга во имя ортодоксии, были куда более практичными и здравомыслящими, чем те, которые переругиваются из‑за закона об образовании. Ибо христиане–догматики стремились установить царство святости и первым делом задумались над тем, что же по–настоящему свято. А наши педагоги–теоретики ратуют за религиозную свободу, не пытаясь установить, что такое религия или что такое свобода. Если жрецы древности навязывали человечеству свои убеждения, то они, по крайней мере, предварительно заботились о том, чтобы изложить их ясно и вразумительно. А на долю современных англиканских и нонконформистских сект выпали гонения за доктрину, которую они даже не могут сформулировать.

По этим, а также и по многим другим причинам я решил вновь обратиться к основам. В этом и состоит главная идея моей книги. И я желал бы вести полемику с самыми выдающимися современниками, но не просто в ученой беседе, а в связи с самой сутью доктрины, которую они проповедуют. Меня не интересует мистер Редьярд Киплинг как яркий художник или яркая личность; он интересует меня как еретик, то есть как человек, который имеет наглость не разделять мои взгляды. Мне не нужен мистер Бернард Шоу в качестве самого блестящего и самого честного человека; он нужен мне в качестве еретика, то есть в качестве человека, чья философия очень основательна, весьма логична и совершенно неверна. Я возвращаюсь к методам тринадцатого столетия, вдохновленный могучей надеждой на свершения.

Предположим, на улице началась безобразная свара из- за газового фонаря, который желают снести много влиятельных персон. В разгар ссоры появляется монах в сером одеянии, воплощающий дух Средневековья, и начинает заунывно вещать в сухой манере схоластов: «Собратья, давайте прежде всего рассмотрим достоинства Света. Ежели Свет есть Добро,•.» В этот момент его милосердно сшибают с ног. Возле фонарного столба возникает сутолока, через десять минут столб повален, и все поздравляют друг друга с практическим достижением, не свойственным Средневековью. Однако дальше дело развивается туго. Одни валили столб, потому что хотели электрического света; другим требовалось ржавое железо; третьи — потому что любят темноту, в которой вершат злые дела. Кое–кому одного столба мало, надо больше; кое‑кто присоединился, потому что подумывал сокрушить городскую управу; кое‑кто просто хотел что‑нибудь сокрушить. И вскоре в ночи разгорается война, и никто не знает, против кого сражается. И медленно, но неизбежно — сегодня, завтра или послезавтра — люди приходят к выводу, что монах был все‑таки прав, и все зависит от доктрины Света. Только теперь то, что можно было обсуждать при свете газового фонаря, придется обсуждать в темноте.

О ДУХЕ ОТРИЦАНИЯ

Многое было сказано, и сказано справедливо, о нездоровье монахов, о неистовстве, которым часто сопровождаются видения отшельников и святых сестер. Но не будем забывать, что их вера в воображаемое в определенном смысле оказывается более здравой, чем наша современная рассудочная мораль. Более здравая она по той причине, что способна усматривать идею успеха или триумфа в безнадежной борьбе за этический идеал, что Стивенсон, со свойственной ему поразительной меткостью, назвал «проигранной битвой добродетели». С другой стороны, современная мораль с полной убежденностью может указывать лишь на ужасы, порождаемые нарушением закона; в одном у нее нет сомнений: в том, что это болезнь. Она видит только несовершенства. Совершенств для нее нет. Но монах, размышляющий о Христе или Будде, держит в голове образ, воплощающий совершенное здоровье, нечто ясное и воздушно–чистое. Он может погружаться в созерцание этого идеального здоровья и счастья много глубже, чем следует (он перестает замечать отсутствие сущностей и превращается в фантазера или безумца), но ему по–прежнему видятся цельные и счастливые картины. Он может даже лишиться рассудка; но он лишится рассудка из‑за любви к здравомыслию. Однако тот студент, который сегодня изучает мораль, оставаясь в здравом уме, не заражен также нездоровым трепетом перед недугом.

Анахорет, исступленно перекатывающий камни, исполняя обеты, в сущности более здоров, чем иной здравомыслящий господин в цилиндре, прогуливающийся по Чипсайду. Ибо многие искушены только в губительном познании зла. Я не пытаюсь сейчас утверждать, что святоше присущи иные преимущества, чем те, что и так очевидны: он может умерщвлять свою плоть, но мысли его будут опираться на огромную силу и радость, на силу, которая не имеет границ, и радость, которой нет конца. Есть, конечно, другие возражения, которые не без оснований можно выдвинуть против тезиса о влиянии богов и видений на наши нравы — будь то в келье или на улице. Но одно преимущество эзотерической морали неизбывно: она всегда более радостна. Молодого человека удерживают от порока беспрестанные мысли о недуге. Но также он может не поддаваться ему, постоянно думая о Деве Марии. Вопрос в том, какой способ разумнее, если не сказать — действеннее. Разумеется, не стоит спрашивать о том, какой из них более здравый.

Я вспоминаю памфлет одного деятельного и искреннего антиклерикала мистера Дж. У. Фута, где были слова, четко выражающие и разграничивающие эти два метода. Памфлет назывался «Пиво и Библия» и посвящался двум этим достойным явлениям, ставшим еще более достойными благодаря сходству, которое мистер Фут с суровостью старого пуританина готов назвать издевательским, хотя мне оно, признаюсь, кажется уместным и очаровательным. Этого труда нет у меня под рукой, но я помню, что мистер Фут презрительно развенчал все попытки справиться с проблемой пития с помощью религиозных обрядов и молитв и сказал, что изображение печени пьяницы скорее приведет к воздержанию, чем любая молитва или восхваление. Мне представляется, что это выразительное заявление прекрасно передает неисправимую ущербность современной этики. В храме царит полумрак, люди преклоняют колена, громко звучат торжественные гимны. Но с алтаря, перед которым стоит коленопреклоненная толпа, исчезла идеальная плоть, тело и сущность совершенного человека; это по–прежнему плоть, но плоть, пораженная недугом. Нам предлагается обезображенная новозаветная печень пьяницы — ее‑то мы и запомним.

Итак, большой недостаток современной этики — отсутствие наглядных картин непорочности и триумфа духа, ставшее обратной стороной настоящего неприятия, которое испытывают многие здравомыслящие люди к реалистической литературе девятнадцатого века. Если любой простой человек скажет, что ужаснулся темам, которые обсуждаются у Ибсена или Мопассана, или откровенному языку, которым о них рассказывается, то этот простой человек лжет. Обычный разговор обычных людей в современном мире, независимо от их сословия или цеха, звучит так, как Золя и не снилось. Подобная манера изложения определенных тем не нова. Наоборот, новшеством, хотя уже отмирающим, можно назвать викторианскую нарочитую щепетильность и немногословие. Традиция называть лопату лопатой зародилась в нашей литературе очень рано и отошла слишком поздно. Но дело в том, что простого порядочного человека, как бы смутно он ни осознавал свои чувства, раздражает и даже отвращает не прямота современных литераторов. Что его действительно раздражает, и вполне справедливо, так это не присутствие чистого реализма, а отсутствие чистого идеализма. Сильное и искреннее религиозное чувство никогда не осуждало реализм; напротив, религия была реалистичной, прав- диво–жестокой и называла вещи своими именами. В этом большая разница между некоторыми недавними явлениями нонконформизма и великим пуританством семнадцатого века. Главным в пуританах было пренебрежение приличиями. Для современных нонконформистских газет характерен отказ от тех же существительных и прилагательных, которыми пользовались основатели нонконформизма, высмеивая королей и королев. Но если религии главным образом вменяется в вину, что она открыто говорит о зле, то ее точно так же обвиняли и в том, что она говорит о добре. В великой современной литературе, для которой типичен Ибсен, возмущает — и мне думается, заслуженно — то обстоятельство, что пока глаз, способный замечать негативное, все шире охватывает коварную и всепоглощающую реальность, другой глаз, замечающий лишь хорошее, видит вещи в непрерывно сгущающейся дымке, и в результате сомнения почти ослепляют его. Если сравнить, так сказать, нравственность «Божественной комедии» с нравственностью «Призраков» Ибсена, то мы увидим, что со всей этой современной этикой ныне покончено. Полагаю, никто не обвинит автора «Ада» в ранневиктори- анской чопорности или оптимизме Подснапа. Но Данте описывает три источника нравственности — Рай, Чистилище и Ад, картину совершенства, преображения и краха. У Ибсена источник только один — Ад. Часто и совершенно правильно говорят, что, прочитав такую пьесу, как «Призраки», никто не сможет остаться равнодушным к идее о необходимости этическопэсамоконтроля. Это истинная правда, и то же самое может быть сказано о большинстве чудовищных и зримых описаний геенны огненной. Безусловно, реалисты вроде Золя в определенном смысле призывают к нравственности — в том смысле, в каком к ней призывает палач; или в том, в каком к ней призывает дьявол. Но им удается затронуть души ничтожного меньшинства, для которого любое проявление отваги — добродетель. Большинство здравомыслящих людей не думают об угрозе нравственности, как не думают о бомбах или микробах. Современные реалисты — такие же террористы, как и те, кто подкладывает динамит; и точно так же тщетны их усилия вызвать страх. Причем и реалисты, и динамитчики действуют из лучших побуждений, ставя перед собой в корне безнадежную цель использовать науку во имя распространения нравственности.

Я бы не хотел, чтобы читатель вдруг причислил меня к тем странным людям, которые воображают, будто Ибсен передает их представление о пессимизме. У Ибсена много здравых, много хороших, много счастливых персонажей, много примеров мудрого поведения и благополучного разрешения событий. Но я веду не к этому. Я хочу сказать, что Ибсену всегда была свойственна не скрывавшаяся им неопределенность, изменчивость, а также сомнение в отношении того, что в нашей жизни на самом деле является мудростью и добродетелью — и эта неопределенность ярко противопоставлена решимости, с которой он набрасывается на то, что воспринимает как корень зла — на всевозможные условности, ложь, невежество. Мы знаем, что герой «Призраков» безумен, и знаем, в чем причина его безумия. Мы также знаем, что доктор Стокман здоров; но не знаем, почему он здоров. Ибсен не предлагает разобраться, из чего возникают добродетель и счастье, поскольку призывает искать источник современных трагедий во взаимоотношениях полов. Ложь оказывается губительной в «Столпах общества», но так же губительна правда в «Дикой утке». Не существует принципиальных добродетелей ибсенизма. У Ибсена нет идеальных людей. Все это не только признано, но и подчеркивается в наиболее значимом и содержательном из всех панегириков Ибсену — «Квинтессенции ибсенизма» Бернарда Шоу. Шоу резюмирует учение Ибсена в одной фразе: «Золотое правило состоит в том, что золотых правил нет». В его глазах отсутствие устойчивого и определенного идеала, отсутствие ключа к добродетели есть величайшее достоинство Ибсена. Не стану сейчас подробно рассуждать о том, так это или нет. Осмелюсь только с твердой уверенностью указать на то, что такое отсутствие — хорошо это или плохо — ставит нас лицом к лицу с проблемой человеческого сознания, которое наполняют очень четкие образы зла и где нет четких образов Добра. Свет для нас отныне превращается в потемки — в то, о чем нельзя говорить. Адских демонов Мильтона мы воспринимаем как зримую тьму. Человечество, согласно религиозному учению, однажды пало, познав тем самым добро и зло. Теперь мы пали во второй раз, но осталось в нас только знание о зле.

Великое молчание, огромное невыразимое разочарование поглотило в наши дни северную цивилизацию. Все предыдущие эпохи были выжаты и распяты в попытке понять, что же такое праведная жизнь, что значит быть хорошим человеком. Заметная часть современного мира пришла от вопроса к выводу, что ответа на этот вопрос не существует, а самое большое, что мы можем сделать — это развесить предупреждения там, где опасность очевидна, чтобы, например, предупредить людей, что нельзя напиваться до смерти или не замечать существования соседей. Ибсен первым бросил тщетные изнуряющие поиски и принес нам весть о великом крахе.

Любое из популярных современных высказываний, любой идеал — это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим рассуждать о «свободе»; но наши рассуждения — это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим рассуждать о «прогрессе»; но это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим говорить о «воспитании», но это тоже уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Современный человек говорит: «Давайте откажемся от условных принципов и выберем свободу». По сути это означает: «Давайте не будем решать, что такое благо; пусть считается, что правильно об этом не рассуждать». Он говорит: «Долой ваши устаревшие моральные догмы; я за прогресс». По сути это означает: «Не будем выяснять, в чем состоит благо; давайте решим, как на нем поживиться». Он говорит: «Надежды нации, друг мой, заложены не в религии и не в морали, а в воспитании». Это, проще говоря, означает: «Мы не можем решить, что такое благо; пусть решат наши дети».

Герберт Уэллс, весьма проницательный человек, продемонстрировал в одной своей недавней статье, что с экономическими вопросами произошло то же самое. Старые экономисты, по его словам, обобщали и были (с точки зрения мистера Уэллса) глубоко неправы. Новые экономисты, как он пишет, похоже, потеряли всякую способность к обобщениям. В отдельных случаях они скрывают свою беспомощность, требуя относиться к ним, как к «профессионалам», что «вполне уместно для парикмахера или модного врача, но неприлично для философа или человека науки». Но несмотря на отрезвляющий рационализм, с которым мистер Уэллс все это заявил, необходимо также сказать, что и сам он впал в великое заблуждение наших дней. На первых же страницах своей замечательной книги «Продолжение рода» он отметает идеалы искусства, религии, абстрактной морали и все прочее и заявляет, что будет говорить о главном предназначении человека — родительском. Он собирается рассматривать жизнь как «череду рождений». Для него вопрос не в том, где взять удовлетворительных святых или героев, а в том, где взять удовлетворительных отцов и матерей. Все это изложено настолько стройно, что проходит, по крайней мере, несколько мгновений, прежде чем читатель понимает, что это еще один пример неосознанного уклонения от сути. Что за благо — породить человека, пока мы не решили, в чем благо человеческого бытия? Вы просто перекладываете на юное существо задачу, которую не отваживаетесь решить сами. Это все равно, что спросить человека: «Для чего нужен молоток?» и услышать в ответ: «Чтобы делать молотки»; мы можем снова спросить: «А для чего нужны будут эти молотки?» и услышим: «Чтобы делать другие молотки». Как этот человек постоянно отодвигает вопрос о конечной задаче плотничества, так и мистер Уэллс вместе с нами подобными высказываниями отодвигает вопрос о высшей ценности человеческой жизни.

Крайность здесь, несомненно, — частые разговоры о «прогрессе». В современном изложении «прогресс» — обычный компаратив, для которого мы не придумали суперла- тива. В ответ на любрй идеал — религиозный, патриотический, идеал красоты или грубого удовольствия — мы выдвигаем альтернативный идеал прогресса; иначе говоря, на предложение обратиться к тому, что нам знакомо, мы отвечаем альтернативным предложением добавить еще больше непонятного. Впрочем, прогресс, в правильном его понимании, несет в себе самый благородный и законный смысл. Однако он смешон, когда противопоставляется пуританским нравственным идеалам. То, что идеал прогресса следует сравнивать с этическими или религиозными задачами, далеко от истины; верно обратное. Ни к чему употреблять слово «прогресс», если у вас нет твердых убеждений и суровых моральных принципов. Невозможно выступать за прогресс, не будучи доктринером; я почти готов сказать, что сторонник прогресса должен быть непогрешим — это по меньшей мере, — но не должен верить в непогрешимость. Ведь прогресс сам по себе указывает направление; в тот момент, когда мы начинаем хоть немного сомневаться, туда ли мы идем, мы в такой же степени сомневаемся в существовании прогресса. Пожалуй, никогда от сотворения мира не было еще эпохи, имеющей меньшее право употреблять слово «прогресс», чем наша. В католическом двенадцатом веке, в философском восемнадцатом веке направление могло быть верным или неверным, люди могли в той или иной мере расходиться во мнениях относительно того, как далеко они зашли и куда движутся, но в целом они соглашались друг с другом, определяя само направление, и следовательно, у них было истинное чувство прогресса. А мырасходимся именно в определении направления. Что нужно для будущего процветания — больше или меньше законов, больше или меньше свободы? Будет ли вся собственность собрана воедино, или ее окончательно разделят? Достигнет ли сексуальная страсть высшей точки благоразумия, став почти девственно интеллектуальной, или наполнится животной свободой? Любить ли нам всех вместе с Толстым или отмежеваться от всех, как Ницше? Именно об этих вопросах мы наиболее жарко спорим. Совершенно неверно то, что эпоха, попытавшаяся хоть как‑то определить, что такое прогресс, является «прогрессивной». Но при этом верно, что люди этой эпохи, попытавшиеся хоть как‑то определить, что такое прогресс, наиболее «прогрессивны». Заурядная масса, те, кого прогресс никогда не волновал, по идее, должна в него верить. Индивидуалисты, болтающие о прогрессе, непременно устремятся в заоблачные дали, едва заслышат сигнал к гонке. Поэтому я не утверждаю, что слово «прогресс» не имеет смысла; я хочу сказать, что оно бессмысленно без предшествующего определения моральной доктрины и применимо только к тем группам людей, которые разделяют эту доктрину. Слово «прогресс» не является неправомочным, но, по очевидной логике, для нас оно неправомочно. Это сакральное слово, употреблять которое имеют право только те, кто твердо верит и живет в эпоху веры.

О РЕДЬЯРДЕ КИПЛИНГ Е И О ТОМ, КАК СДЕЛАТЬ МИР МАЛЕНЬКИМ

На свете нет нелюбопытных тем, есть только нелюбопытные люди. Очень важно как можно скорее отстоять зануд. Когда Байрон делил всех на скучных и скучающих, он забыл прибавить, что скучные — выше, лучше, скучающие же (в том числе и он сам) — ниже и хуже. Торжественная радость зануды в сущности поэтична. Тот, кому все прискучило, весьма прозаичен.

Да, нам скучно пересчитывать все травинки или все листья, но не потому, что мы отважны и веселы, а потому, что нам не хватает отваги и веселья. Зануда взялся бы за дело (с весельем и отвагой, естественно) и узнал бы, что травинки так же прекрасны, как мечи. Зануда сильнее, радостнее нас, он —полубог, да что там — божество. Ведь именно боги не устают от повторений; для них закат всегда внове и каждая роза пламенеет, как пламенела первая.

Ощущение, говорящее нам, что все на свете исполнено поэзии, — совершенно и весомо; оно ничуть не зависит от слов или от настроений, Это не просто истина, это — вызов. Можно потребовать, чтобы мы это доказали; можно потребовать, чтобы мы назвали хоть одну неподвластную поэзии вещь. Помню, когда‑то давно вполне разумный редактор показал мне книгу «Мистер Смит» или «Семейство Смит» и сказал: «Ну, уж отсюда вы своей мистики не вытянете!» Счастлив сообщить, что я его разочаровал, но победа была слишком проста и очевидна. Обычно в фамилиях поэзии нет, она в ремесле. Но тут фамилия столь поэтична, что только подвижник сумеет носить ее с должным достоинством. Ремесло кузнеца чтили и короли; ему принадлежит половина той славы «arma virumque»^[5], которую воспевал древний эпос. Дух кузницы так близок духу песни, что им питаются тысячи стихотворцев, и каждый кузнец прекрасен, словно стихи.

Даже деревенские дети чувствуют, что прекрасен кузнец, а не сапожник и не бакалейщик, когда они радуются пляске искр и грому ударов в пещере творящего насилия. Грубое сопротивление природы, пламенная прыть человека, сильнейший из земных металлов, страннейшая из земных стихий, непобедимое железо, поддающееся победителю, плуг и колесо, мечи и молот^, слава оружия и слава орудий — кратко, но внятно названы на визитной карточке мистера Смита. Однако писатели наши нарекают героя Эйлмером Вэленсом, что ничего не значит, или Верноном Рэймондсом (тоже ничего), хотя вполне могли бы дать ему имя из железа и пламени. Те, кто Зовется Смитом, вправе смотреть на нас свысока, чуть усмехаясь. Быть может, они и смотрят; надеюсь, что смотрят. Кто‑кто, а они — не выскочки. Клан их вышел на поле битвы в давней тьме истории; трофеи их — повсюду; имя — у всех на устах; они старше наций, и герб их — молот Тора.

Однако заметил я и то, что так бывает редко. Обычные вещи — поэтичны, обычные прозвания — нет. Чаще всего мешает именно название. Многие считают, что мое мнение — просто словесный трюк, игра слов. На самом деле все наоборот. Игрою слов, порождением слов вернее назвать мнение, что в обычных вещах поэзии нет. Слово «семафор» не слишком красиво, самый семафор — прекрасен: ведь люди в недреманной своей заботе спасают ближних от смерти, зажигая огни, алые„ как кровь, и зеленые, как трава. Вот описание того, что есть, и оно поэтично; проза начинается с названия. Слова «почтовый ящик» не слишком красивы, самый ящик — прекрасен: друзья и влюбленные кладут туда весточки, зная, что теперь весточки эти священны, тронуть их нельзя. Красный столбик — последнее святилище. Может быть, из всех романтических действий нам осталось два: жениться и опустить письмо — ведь романтично лишь то, что непоправимо. Мы считаем почтовый ящик прозаичным, потому что к нему трудно найти рифму; потому что мы не встречали его в стихах. Но семафор только зовется семафором, на самом деле он — властитель жизни и смерти. Ящик только зовется ящиком, на самом деле это — храм человеческих слов. Фамилия Смит кажется вам прозаичной не потому, что вы мыслите здраво, без «дураков», а потому, что вы чересчур чувствительны к литературным влияниям. Фамилия эта вопиет о поэзии. Если же вы этого не слышите, вы просто не избавились от чисто словесных ассоциаций, и помните, что в юмористическом журнале мистер Смит часто пьет или боится жены. Сами вещи пришли к вам в сиянии поэзии. Словесность долго и упорно старалась над тем, чтобы вы их увидели в сумерках прозы.

Вот первое и самое честное, что можно сказать о Киплинге. Он блистательно возвращает нам утраченные поэзией царства. Его не пугает грубая оболочка слов; он умеет проникнуть глубже, к романтике самой вещи. Он ощутил высокий смысл пара и городского простонародного говора. Если хотите, говор — грязные отходы языка. Однако он — а таких немного — увидел, чему они сродни, понял, что нет дыма без огня, другими словами — что самое грязное там же, где самое чистое. И вообще ему есть что сказать, есть, что выразить, а это всегда означает, что человек бесстрашен и готов на многое. Когда мы обретаем мировоззрение, мы овладеваем миром.

Весть Киплинга, любимая его мысль — самое важное в нем, как и во всяком. Он часто пишет плохие стихи, как Вордсворт. Он часто говорит глупости, как Платон. Он часто впадает в политические истерики, как Гладстон. Но нельзя сомневаться в том, что он упорно и честно хочет что- то сказать; вопрос лишь один — что именно? Быть может, лучше и честнее начать с того, на чем так настаивают и сам он, и его противники, — с воинственности. Но если хочешь понять, чем хорош человек, не очень умно обращаться к его противникам, совсем уж глупо — к нему.

Конечно, Киплинг неправ, поклоняясь воинственности, но и противники его ровно в той же мере неправы. Войско плохо не тем, что велит некоторым стать буйными, гордыми или слишком дерзкими. Оно плохо тем, что по его вине многие становятся забитыми, послушными, безопасными. Профессиональный солдат обретает тем больше власти, чем меньше у народа смелости. Преторианская гвардия становилась все важнее, ибо Рим становился все развращенней и слабей. Военные обретают гражданскую власть в той мере, в какой человек обычный теряет воинские доблести. Так было в Древнем Риме, так и у нас, теперь. Никогда еще нации не отличались такой воинственностью. Никогда еще люди не отличались такой трусостью. Все столетия, все поэмы воспевали «arma virumque»; мы же сумели добиться сразу редкостного умаления мужей и немыслимого совершенства оружия.

Киплинг бессознательно и блистательно доказал это. Если читаешь его серьезно, здраво, видишь, что воинское дело ничуть не становится у него самым важным или самым завидным. О солдатах он пишет хуже, чем о железнодорожниках, строителях мостов, даже журналистах. Дело в том, что армия привлекает его не отвагой, а дисциплиной. Отваги было намного больше в Средние века, когда короли армий не держали, но каждый владел луком или мечом. Армия околдовывает Киплинга не храбростью (о ней он почти не думает), а порядком, о котором он собственно всегда и пишет. Нынешняя армия не блещет мужеством, у нее возможностей к тому нет — ведь прочие, все поголовно, очень трусливы. Зато она блещет порядком, а это и есть идеал Киплинга. Тема его книг — не смелость, столь важная в бою, а послушание и полезность, которые точно так же свойственны инженерам, морякам, мулам и паровозам; потому он лучше всего и пишет об инженерах, моряках, мулах и паровозах. Истинная поэзия, истинная романтика, которую он открыл нам, — романтика дисциплины и разделения труда. Мирные искусства он воспевает лучше, чем искусство воинское, и главная мысль его очень важна и верна: все подобно войску, ибо все зависит от послушания. На свете нет прибежища эпикурейству, нет места безответственному. Любая дорога проложена послушанием и потом. Можно беспечно лечь в гамак; но скажем спасибо, что самый гамак плели отнюдь не беспечно. Можно шутки ради вскочить на детскую лошадь–качалку; но скажем спасибо, что столяр не шутил и хорошо приклеил ей ноги. В лучшие, высшие свои минуты Киплинг призывает нас поклониться не столько солдату, чистящему шпагу, сколько пекарю, пекущему хлеб, или портному, шьющему костюм, ибо они — такие же воины.

Зачарованный видением долга, Киплинг, конечно, — гражданин мира. Примеры он случайно берет в Британской империи, но сошла бы и почти всякая другая, вообще всякая развитая страна. То, чем он восхищается в британском войске, еще явственней в германском; то, чего он хочет от британской полиции, он обрел бы в полиции французской. Дисциплина — далеко не вся жизнь, но есть она повсюду. Поклонение ей придает Киплингу некую мирскую мудрость, опытность путешественника, столь радующую нас в лучших его книгах.

Недостает ему, грубо говоря, только патриотизма — он совершенно неспособен отдаться делу или сообществу совсем, до конца, до смерти; ведь все, что окончательно, — трагично. Он восхищается Англией, но не любит ее; восхищаемся мы за что‑то, любим просто так. Он восхищается Англией за то, что она сильна, а не за то, что она — Англия. Я не обижаю его, он, к чести своей, сам в этом признался с обычным, живописным простодушием. В очень занимательных стихах он пишет:

Была бы Англия слаба (а не сильна и практична, как ему кажется), Я бросил бы ее.

Другими словами, он признает, что восхищается он, всё взвесив, — и этого достаточно, чтобы отличить его от буров, которых он сокрушал. Говоря об истинных патриотах, скажем об ирландцах, он с трудом сдерживает гнев. Благородно и красиво он может описать лишь умонастроение человека, который побывал повсюду, объездил города и страны,

чтоб восхищаться и смотреть, чтоб видеть белый свет.

Он превосходно передает ту легкую печаль, с какою оглядывается тот, кто был гражданином многих сообществ; ту легкую печаль, с какой оглядывается тот, кто был возлюбленным многих женщин. Можно много узнать о женщинах, крутя романы, но не ведая любви; можно узнать столько же стран, сколько узнал Одиссей, не ведая патриотизма.

Киплинг спрашивает в знаменитых строках, что знают об Англии те, кто знает одну лишь Англию. Точнее, да и мудрее спросить: «Что знают об Англии те, кто знает только весь мир?», ибо мир не включает Англию, как не включает он Церковь. Когда мы что‑нибудь искренне, истинно полюбим, весь мир — то есть все другое — становится нам врагом. Христиане потому и говорили, что они чисты от мира; но и влюбленные говорят: «Что мне без тебя весь мир?» С научной точки зрения я понимаю, что Англия находится в мире, на свете, на Земле; даже христиане, даже влюбленные — и те живут на этом шарике. Но они ощущают особую истину — как только ты полюбишь, мир тебе чужд. Киплинг, конечно, знает свет, он — путешественник, и ему присуща узость, которая присуща всем узникам нашей планеты. Он знает Англию, как образованный англичанин знает Венецию. Он часто в Англии бывал; он подолгу там оставался. Но он не принадлежит ни ей, ни какому‑либо иному месту, и доказательство — именно в том, что Англия для него «место». Когда мы пустили где‑нибудь корни, «место» исчезает, мы его не видим. Словно дерево, мы черпаем жизнь из всей Вселенной.

Тот, кто ездит по свету, живет в гораздо меньшем мире, чем крестьянин. Дышит он всегда воздухом «места». Лондон — «место» по сравнению с Чикаго, Чикаго — по сравнению с Тимбукту. Но Тимбукту — это не «место», если там живут люди, для которых это — весь мир. Человек в салоне парохода видал много рас и думает о том, что людей разделяет: о кухне, об одежде, о ритуалах, об африканских кольцах в носу или английских кольцах в ушах. Человек на капустном поле ничего не видел; но думает он о вещах, которые людей объединяют: о голоде и о детях, о красоте женщин, о милости или о гневе небес. При всех своих огромных достоинствах Киплинг — путешественник, ни для чего иного у него не хватит терпения. Столь великого, честного человека не обвинишь в циничной непоседливости, но все же именно непоседливость — его главная слабость. Слабость эта прекрасно выражена в едва ли не лучших его стихах, где герой признается, что вынес бы что угодно, холод, голод, только не жизнь на одном месте. Такое чувство опасно. Чем мертвее, безжизненней, суше что‑нибудь, тем его легче пустить по ветру — скажем, пыль, перекати–поле, чиновника в Южной Африке. Все плодоносное тяжело, словно отягощенные плодами деревья в живоносящей нильской тине. Когда мы беспечны, когда мы бездельны и молоды, нам хочется оспорить поговорку «Катящийся камень мхом не обрастает». Мы спрашиваем: «Кому нужен мох кроме глупых старушек?»; но со временем узнаем, что поговорка верна. Катящийся камень громко гремит; однако он мертв. Мох тихо молчит; он жив.

Да, от туризма и от науки мир становится меньше. Он стал меньше из‑за пароходов и телеграфа. Он меньше из‑за телескопа; только в микроскопе он больше. Скоро люди разделятся на приверженцев телескопа и приверженцев микроскопа. Первые исследуют вещи крупные и живут в маленьком мире; вторые исследуют вещи мелкие и живут в мире просторном. Что говорить, приятно пронестись в автомобиле вокруг Земли, чтобы Аравия мелькнула вихрем песка, Китай — полоской поля. Но Аравия — не вихрь, и Китай — не полоска, а древние культуры, чьи странные добродетели скрыты, словно клад. Если хочешь понять их, надо не путешествовать и не исследовать, но обрести верность ребенка и великое терпение поэта. Побеждая эти страны, мы их теряем. Тот, кто стоит в своем огороде, глядя за ворота, в сказочный край, — человек широких взглядов. Разум его создает пространства, автомобиль их пожирает. Теперь, как учительница в школе, 'Землю видят глобусом, шаром, который нетрудно обойти; потому и ошибаются так страшно, рассуждая о Сесиле Родсе^[6]. Враги его говорят, что, возможно, мыслил он широко, но человек был дурной. Друзья говорят, что, может быть он и дурен, зато широко мыслил. Истина же в том, что он не был особенно плохим — он был даровит, иногда он хотел добра, — но вот взгляды у него были исключительно узкие. Нет ничего широкого в том, чтобы закрасить карту одним цветом, дети часто так делают. Думать о континентах не труднее, чем думать о камушках. Трудности начнутся тогда, когда мы попытаемся понять континент или камень. Пророчества Родса о том, станут ли сопротивляться буры, прекрасно показывают, какова цена «широты взглядов», когда речь идет не о континентах, а о кучке обычных людей. Расплывчатый образ «света вообще», со всеми его империями и агентством Рейтер, — сам по себе; а под ним, нимало его не касаясь, человеческая жизнь с вот этим деревом и вот этим храмом, этой жатвой и этой песней, глядит с удивленной улыбкой на то, как автомобильная цивилизация победоносно проносится мимо прекрасных захолустий, обгоняя время, попирая пространство, видя все и ничего не видя, покоряя всю Солнечную систему, чтобы найти, что Солнце — скучновато, планеты — провинциальны.

БЕРНАРД ШОУ

В старые добрые времена, когда не ведали нынешнего уныния и милый, уютный Ибсен наполнял нашу жизнь здоровой радостью, а сентиментальные романы забытого Золя вносили в наш дом чистоту и веселье, считалось, что плохо, если тебя не понимают. Нужно подумать о том, всегда ли это плохо. Если враг не поймет нас, он не узнает нашего слабого места и попытается ловить птицу сетью, поражать рыбу стрелой. Приведу современный пример. Здесь прекрасно подойдет Остин Чемберлен^[7]. Он непрестанно побеждает или обходит своих врагов, ибо истинные его достоинства и недостатки сильно отличаются от тех, которые видят в нем и противники, и сторонники. Для сторонников он — человек дела, для противников — грубый деляга, тогда как в реальности он прекрасный оратор и романтический актер. Ему доступна самая суть мелодрамы — он умеет казаться одиноким и загнанным, хотя его поддерживает огромное большинство. Толпа так рыцарственна, что ее герой должен быть несчастным; это не лицемерие, а дань, которую сила платит слабости. Нелепо — и все же красиво — его заявление о том, что город остался ему верен. Он носит в петлице яркий и странный цветок, словно второстепенный поэт из декадентов. Что же до грубости и практичности и призывов к здравому смыслу, все это — самый обычный ораторский прием? Цель у оратора — иная, чем у поэта или скульптора. Скульптор должен убедить, что он скульптор, оратор — что он не оратор. Примите Чемберлена за грубого практика, и дело его в шляпе. Стоит ему сказать что‑нибудь про империю,"как все закричат, что, когда приходит час, простые, практичные люди изрекают великие истины. Стоит ему пуститься в пустую риторику, знакомую любому актеру, и все признают, что, в конце концов, у деловых людей — высокие идеалы. Планы его развеялись дымом, он ничего не сделал, только все запутал. Он трогает сердце, как тот кельт у Мэтью Арнолда, который «шел в бой и никогда не побеждал»^[8]. Поистине, это какая‑то гора проектов и неудач. Но все же — гора; а горы романтичны.

Есть и другой человек в нашем мире, обретший радость непонимания. Он во всех отношениях непохож на Остина Чемберлена. Те, кто спорит с Бернардом Шоу, и те, кто с ним согласен (если такие люди есть), считают его смешным и занятным, как фокусник или клоун. Все говорят, что его нельзя принимать всерьез; что он защищает и бранит, следуя собственной прихоти; что он готов на все* только бы вызвать удивление и смех. Это не просто ложь, это — полная противоположность правде. С таким же успехом можно сказать, что Диккенсу не хватает неистового пыла Джейн Остин. Сила и слава Бернарда Шоу — в его удивительной последовательности. Он хорош не тем, что прыгает сквозь обруч или стоит на голове, а тем, что он день и ночь защищает свою крепость. Быстро и строго прилагает он свои принципы ко всему, что случается на небе и на земле. Мерка его неизменна. Слабые разумом мятежники и слабые разумом противники перемен ненавидят (и боятся) в нем именно этого. Им ненавистно, что ценности его так тверды, закон — так суров. Можно нападать на его веру, что я и делаю, но совершенно невозможно обвинить его в непоследовательности. Если он не любит беззакония, он не потерпит его ни в социалисте, ни в империалисте. Если он не любит пылкого патриотизма, он не потерпит его ни в бурах, ни в англичанах, ни в шотландцах. Если он не любит уз и обетов брака, еще более претят ему обеты и узы незаконной любви. Если он обличает безответственность веры, он обличит и безответственность искусства* Он угодил богеме, провозгласив, что женщины равны мужчинам, но сильно рассердил ее, прибавив, что и мужчина равен женщине. Справедливость его безошибочна, как механизм; в нем есть что‑то страшное, как в машине. Причудлив и дик, своенравен и непредсказуем не Шоу, а самый обычный министр. Это сэр Майкл Хикс–Бич прыгает сквозь обруч. Это Генри Фаулер стоит на голове. Важный и уважаемый политик и впрямь непрестанно меняет позицию; он готов защищать что угодно, и его не примешь всерьез. Я прекрасно знаю, что скажет Шоу через тридцать лет. Он скажет то же самое, что говорит сейчас. Когда через тридцать лет я встречу старца с седой бородой до земли и произнесу: «Женщин обижать нельзя», почтенный патриарх поднимет иссохшую руку и собьет меня с ног. Да, мы знаем, что скажет тогда Шоу. Но какой пророк и оракул посмеет предположить, что скажет тогда мистер Асквит?

Почему‑то считают, что отсутствие убеждений дает уму живость и свободу. Это не так. Тот, кто во что‑нибудь верит, ответит точно и метко, ибо оружие его при нем, и мерку свою он приложит в мгновение ока. Человеку, вступившему в спор с Бернардом Шоу, может показаться, что у того десять лиц. Так человеку, скрестившему шпагу с блестящим дуэлянтом, может показаться, что у него — десять клинков. В том‑то и дело, что клинок — один, но очень верный. Глубоко убежденный человек кажется странным, ибо он не меняется вместе с миром. Миллионы людей считают себя здравомыслящими, потому что они успевают заразиться каждым из модных безумий; вихрь мира сего втягивает их в одну нелепость за другой.

Про Бернарда Шоу и даже про тех, кто много глупее его, обычно говорят: «Они хотят доказать, что белое — это черное». Лучше бы сперва подумать о том, точно ли мы обозначаем цвета. Не знаю, зовется ли белым черное, но желтое и розовато–бежевое белым зовется. Белое вино — светло–желтое, а европейца, чье лицо неопределенного, бе- жеватого, иногда розоватого цвета, мы именуем «белым человеком», что звучит жутко, как описание призрака у Эдгара По.

Если кто‑то попросит официанта принести желтого вина, тот усомнится в его разуме. Если чиновник сообщит из Бирмы, что там живет «две тысячи бежеватых людей», его сочтут глупым шутником и выгонят со службы. Однако оба пострадают за правду. Бернард Шоу — именно этот правдолюбец из ресторана, именно этот правдолюбец из Бирмы. Все думают, что он сумасброд и чудак, потому что он не называет желтого белым. И блеском своим и твердостью он обязан очевидной, но забытой истине, гласящей, что правда удивительней выдумки. Иначе и быть не может; ведь выдумка должна угодить нам.

Таким образом, если судить здраво, Шоу убедителен и последователен. Он хочет видеть вещи такими, как они есть; и нередко видит их такими, тогда как наша цивилизация вообще не видит ничего. Однако он не во всем верен действительности, и то, в чем он ей неверен, очень серьезно.

Свои прочные, признанные воззрения Шоу прекрасно изложил в «Квинтэссенции ибсенизма». Если говорить коротко, он считает, что консервативные идеалы плохи не тем, что консервативны, а тем, что это — идеалы. Любой идеал мешает нам судить о частном случае; любое нравственное обобщение ущемляет личность; золотое правило этики — в том, что нет золотого правила. Можно возразить, что такие идеи не освобождают людей, а лишь мешают им. Стоит ли говорить сообществу, что оно свободно, если его лишили права создавать законы? Свободный народ тем и свободен, что сам создает закон. Стоит ли говорить человеку (или философу), что он свободен, если он лишен права на обобщение? Без обобщений нет и человека. Словом, когда Шоу запрещает людям иметь вполне определенные нравственные идеалы, он подобен тому, кто запретил бы иметь детей. Фразу о золотом правиле можно опровергнуть, переставив ее части. То, что нет золотого правила, — тоже правило, только не золотое, а железное.

Однако главная сенсация последних лет — то, как быстро и ловко развил Шоу веру в сверхчеловека^[9]. Прежде он высмеивал верования прошлого; теперь обрел божество в туманном будущем. Прежде он обличал идеалы; теперь обрел самый дикий идеал — невиданное существо. Но всякий, кто знал и любил его, как должно, мог это предсказать.

Дело в том, что Бернард Шоу никогда не видел истинной реальности. Если бы он увидел ее, он бы перед ней преклонился. Но ему мешал увидеть ее тайный идеал. Шоу непрестанно сравнивал людей с кем‑то иным — с марсианином, с чудищем, с мудрецом стоиков, с Юлием Цезарем, с Зигфридом, со сверхчеловеком. Быть может, такое мерило прекрасно, быть может оно ужасно, однако это ничуть не значит, что Шоу видит все, «как оно есть». Тот, кто припомнит Бриарея^[10], а потом назовет людей калеками, не видит все, «как есть». Тот, кто придумает полубога, который может появиться, а может не появиться в будущем и сочтет всех идиотами в сравнении с ним, не видит все, «как есть». В той ли, иной ли мере Шоу делал это всегда. Когда мы видим людей, как они есть, мы не кривимся, а восторгаемся; что же нам еще делать? Странно, даже страшно видеть поразительное существо, наделенное дивным даром зрения и всемогущими пальцами — и мечтами, и нелогичной привязанностью к дому и к ребенку. Мы спокойно глядим на него лишь потому, что высокомерно и необоснованно сравниваем его с чем- то высшим. Ощущение превосходства сохраняет нам холодность и трезвость; если бы мы узрели истину, мы бы рухнули в страхе на колени. Каждое мгновение сознательной жиз- ^ни — невообразимое чудо, каждое лицо на улице невероятно, как в сказке. Это факты, и мы их не видим не потому, что мы особенно умны или опытны, а потому, что мы привыкли к дотошным и унылым сравнениям. В жизни Бернард Шоу — один из самых человечных на свете людей; но здесь ему не хватает человечности. Он даже поддался в некоторой степени умственной немощи своего учителя, и принял странную идею, что сильный и великий человек все презирает. Если человек действительно силен и велик, он преклонится перед маргариткой. Когда Шоу презрительно смотрит сверху вниз на шествие империй и цивилизаций, это не значит, что он видит их, «как они есть». Я скорее поверил бы, что это так, если бы он с благоговением воззрился на свои ноги. «Что за прекрасные и прилежные создания, — вопрошал бы он, — неустанно служат мне? Чем я это заслужил? Какая фея подарила их мне в сказочном краю детства? Какое божество должен я ублажить пламенем и вином, чтобы они не унесли меня куда‑нибудь?»

Оценить хоть что‑то можно лишь тогда, когда тебе ведома тайна смирения, которую мы почти вправе называть тайною тьмы. Тот, кто сказал: «Блаженны ничего не ожидающие, ибо они не разочаруются», не додумал и ошибся. Сказать надо иначе: «Блаженны ничего не ожидающие, ибо познают удивление». Если мы ничего не требуем, розы краснее для нас, чем для других, трава зеленее, солнце ярче. Блаженны, кто ничего не ждет, ибо они обретут города и горы; блаженны кроткие, ибо они наследуют землю^[11]. Пока мы не поймем, что вещей, окружающих нас, могло не быть, мы не поймем, что они есть. Пока мы не увидим тьмы, мы не оценим света. Когда же мы увидим ее, свет покажется нам ослепительным, неожиданным и прекрасным. Одна из бесчисленных и диких шуток истины — в том, что мы не узнаем ничего, пока не поймем своего невежества.

Вот он, единственный изъян в величии Шоу. Этот писатель не может стать поистине великим только потому, что ему трудно угодить. В нем нет смирения — самого мятежного из наших свойств, — и потому он так настойчиво проповедует сверхчеловека. Много лет он ругал людей за их отсталость и вдруг обнаружил со свойственным ему умом, что обычный двуногий человек вряд ли может быть прогрессивным. Усомнившись в том, что человек и прогресс совместимы, всякий, кому угодить легко, махнул бы рукой на прогресс и остался с людьми. Но Шоу угодить трудно, и он, отбросив человечество со всеми его слабостями, предался прогрессу ради прогресса. Если существующий человек не способен принять новую философию, Шоу ищет не нового учения, а нового человека. Поясним сравнением: убедившись в том, что ребенок не ест какой‑то пищи, нянька не просит дать что‑нибудь другое, а выбрасывает из окна ребенка и требует нового. Шоу не может понять, что мы ценим и любим человека — пьющего пиво, создающего веры, драчливого, слабого, чувствительного, достойного человека. Все, что основано на нем, бессмертно; все, что основано на мифе о сверхчеловеке, гибнет вместе с породившими его цивилизациями.

ГЕРБЕРТ УЭЛЛС И ВЕЛИКАНЫ

Надо быть достаточно проницательным, чтобы разглядеть в лицемерии искренность. Надо испытывать подлинный интерес к самым темным и тайным глубинам человека, где скрываются не пороки, которые он не показывает, а достоинства, которых он не может показать. И чем пристальнее мы будем рассматривать проблемы человеческой истории этим острым и милосердным взглядом, тем меньше места останется для проявления чистого лицемерия любого рода. Мы не должны позволить лицемерам уверить нас в том, что они святые праведники, но при этом мы не должны верить и тому, что они всего лишь лицемеры. И тогда в поле нашего зрения будет попадать все большее число случаев, в которых о лицемерии вообще не может быть и речи, случаев, когда люди вели себя столь искренно и бесхитростно, что казались нелепыми, настолько нелепыми, что казались лицемерными хитрецами.

Есть один удивительный пример несправедливого обвинения в лицемерии. В прошлые времена оно всегда предъявлялось верующим, которых обвиняли в непоследовательности и двуличии за то, что они, исповедуя чуть ли не подобострастное смирение, всеми силами стремятся к земному преуспеянию и при этом весьма радуются его достижению. Как жульничество воспринимаются заявления о том, что необходима особая щепетильность, чтобы именовать себя несчастным грешником, и не меньшая щепетильность нужна для того, чтобы именовать себя королем Франции. Но на самом деле между смирением христианина и ненасытностью христианина осознанного противоречия ничуть не больше, чем между смирением любовника и ненасытностью любовника. На самом деле люди готовы на такие поистине геркулесовы усилия исключительно ради того, чего они, по их убеждению, недостойны. Не было еще ни одного влюбленного, который бы не заявлял, что осуществит свое желание, если до предела напряжет все свои силы. И не было еще ни одного влюбленного, который не заявлял бы, что не должен исполнить свое желание. Весь секрет практического успеха христианства лежит в христианском смирении, каким бы несовершенным ни было его проявление, поскольку как только сняты все вопросы о заслугах и расплате, душа внезапно становится свободной для свершения самых невероятных путешествий. Если спросить у здравомыслящего человека, сколь велики его заслуги, то он мгновенно инстинктивно потупит взор. Сомнительно, что он заслуживает хотя бы шести футов земли. Но если спросить его, что он способен покорить, то окажется — он способен покорить звезды. Отсюда берет начало так называемый рыцарский роман, чисто христианское изобретение. Человек не может заслуживать или не заслуживать приключений, встреч с драконами и гиппогрифами. Средневековая Европа, провозглашая необходимость смирения, создала рыцарский роман; цивилизация, создавшая рыцарский роман, создала пригодный для обитания мир. То, насколько мироощущение язычников и стоиков отличалось от христианского, великолепно выражено в одной знаменитой цитате. В пьесе Аддисона великий стоик говорит:

Нам, смертным, не по силам власть над успехом обрести;

Но мы добьемся большего, Семпроний, мы его заслужим^[12].

Однако прямо противоположен этому дух рыцарского романа и христианства, дух, который присутствует в каждом влюбленном, дух, который обезопасил землю европейской идеей приключения. «Нам, смертным, не по силам власть над успехом обрести; / Но мы добьемся большего, Семпроний, мы его заслужим».

И это веселое смирение, это легкое отношение к себе и в то же время постоянная готовность к бесконечной череде незаслуженных побед, этот секрет, оказывается, очень прост, хотя все полагали, что это должно быть чем‑то зловещим и таинственным. Смирение — добродетель настолько практичная, что люди считают его пороком. Смирение настолько способствует преуспеянию, что его по ошибке принимают за гордыню. Допустить такую ошибку тем более легко, что обычно смирению сопутствует некая простая любовь к роскоши, которая приравнивается к тщеславию. Смирение всегда предпочитает шествовать в пурпуре и злате; гордыня же не позволяет себе чрезмерно умиляться и радоваться злату и пурпуру. Словом, поражение сей добродетели обусловлено ее победами; смирение — слишком успешное предприятие, чтобы считаться добродетелью. Смирение не просто слишком хорошо для этого мира; оно слишком практично для него; я бы даже сказал, что оно слишком уж мирское для этого мира.

В наши дни в качестве примера чаще всего говорят о смирении ученых; пример этот и вправду хорош, и к тому Же современен. Людям бывает чрезвычайно трудно поверить, что человек, который, очевидно, способен передвигать горы и разделять моря, сносить храмы и дотянуться до звезд, — это на самом деле тихий старенький джентльмен, которому хочется лишь одного: чтобы ему позволили заниматься его безобидным хобби и пользоваться его безобидным нюхом. Когда человек расщепляет песчинку, а в результате вселенная переворачивается с ног на голову, трудно осознать, что для того, кто это сделал, расщепление песчинки — дело величайшей важности, а космический переворот — сущий пустяк. Нелегко понять и разделить чувства человека, который рассматривает новые небеса и новую землю как побочные продукты своей деятельности. Но нет никаких сомнений, что именно благодаря этой, почти сверхъестественной наивности интеллекта великие умы великой научной эпохи, которая ныне, похоже, подходит к концу, обрели такую огромную силу и добились такого триумфа. Если бы они обрушили небеса на землю, словно карточный домик, то оправдывались бы не тем, что сделали это из принципа; в качестве оправдания (на которое в общем‑то нечего возразить) они сказали бы, что так вышло случайно. Всякий раз, когда в них тлела хоть искра гордости тем, что они делают, имелись основания для нападок на них; но пока они демонстрировали полное смирение, они добивались полной победы. Против теории Гексли возможны возражения; против теории Дарвина возражения невозможны. Дарвин был убедителен в силу своего простодушия, можно даже сказать — тупоумия. Эта детская наивность и прозаичность постепенно уходят из мира науки. Ученые начинают, как говорится, входить во вкус, начинают гордиться своим смирением. Они все больше склоняются к эстетике, как и все прочие; начинают писать слово «Истина» с заглавной буквы; начинают толковать о якобы ниспровергнутых ими кредо, об открытиях, сделанных их предшественниками. Как многие современные англичане, они все чаще дают слабину там, где прежде проявляли твердость. Они начинают осознавать свою собственную силу — то есть становятся слабее.

Но в эти исключительно современные времена у нас появился один истинно современный человек, который несет в наш мир незамутненное личностное простодушие, свойственное прежнему миру науки. Есть у нас один гениальный человек — сейчас он художник, но прежде был ученым, — который, помимо всего прочего, обладает этим великим научным смирением. Я имею в виду Герберта Уэллса. В случае с ним, как и в других, речь о которых шла выше, неизбежно возникает превеликая предварительная трудность: как убедить обычных людей, что такая добродетель возможна и предсказуема в таком человеке. Свое литературное творчество мистер Уэллс начал с неистовых видений — видений предсмертных мук нашей планеты. Может ли быть смиренным человек, начавший творить с неистовых видений? Он продолжал писать все более и более необузданные истории: о том, как зверей превращают в людей и ангелов отстреливают, словно дичь. Обладает ли смирением тот, кто стреляет в ангелов и превращает зверей в людей? С тех пор он создавал вещи еще более смелые, нежели эти богохульства; он предсказывал политическое будущее людей; предсказывал его с непререкаемым знанием дела и пронзительным описанием подробностей. Может ли предсказатель будущего быть смиренным? Действительно, в свете нынешних воззрений на такие понятия, как гордыня и смирение, трудно ответить на вопрос, как может быть смиренным человек, взявшийся за столь масштабные и дерзкие дела. Единственным ответом на этот вопрос будет тот, который я дал в начале этого эссе. Именно смиренный человек способен на масштабные дела. Именно смиренный человек способен на дерзкие дела. Именно на смиренного человека нисходят поразительные видения, и тому есть три вполне очевидные причины: во–первых, такой человек больше, чем кто бы то ни было, напрягает свое зрение, чтобы видеть; во–вторых, он в гораздо большей степени испытывает восторг и душевный подъем в момент таких видений; и в–третьих, он запечатлевает их с большей искренностью и точностью, и с меньшей степенью искажений, привносимых более заурядной и тщеславной стороной его личности. Приключения — удел тех, кто менее всего их ожидает, то бишь романтиков. Приключения — удел застенчивых и робких. В этом смысле приключения выпадают на долю людей отнюдь не авантюрного склада.

Однако это поразительное духовное смирение мистера Уэллса, как и множество других жизненно важных и ярких качеств, трудно проиллюстрировать примерами, но если бы меня все‑таки попросили привести пример, я бы нисколько не сомневался, с какого примера следует начать. В Уэллсе прежде всего поражает то, что он единственный среди блестящей плеяды своих современников не перестал расти. В ночной тишине можно даже услышать, как он растет. Самым очевидным проявлением этого роста является постепенное изменение мнений, но это не простое изменение мнений. Это не постоянное перескакивание с одной позиции на другую, как в случае с Джорджем Муром. Это вполне последовательное движение по вполне надежному пути и во вполне определенном направлении. Однако главным доказательством того, что оно не имеет ничего общего с изменчивостью и тщеславием, может служить тот факт, что в целом это — движение от более экстравагантных идей к более обыкновенным идеям. Сей факт свидетельствует о честности мистера Уэллса и лишний раз подтверждает, что он не позер. Ког- да‑то мистер Уэллс утверждал, что в будущем различие между высшим и низшим классами станет таким огромным, что один класс поглотит другой. Разумеется, какой‑нибудь жонглер парадоксами, найдя однажды аргументы в защиту столь необычного взгляда, ни за что бы не отказался от такой точки зрения, а если бы и отказался, то только ради чего‑нибудь еще более экстравагантного. Мистер Уэллс отказался от этого утверждения, придя к убеждению — во всех отношениях безупречному, — что оба класса в конечном счете будут подчинены или ассимилированы неким средним классом ученых и инженеров. Он оставил экстравагантную теорию с той же присущей ему благородной серьезностью и простотой, с какой когда‑то принял ее. Раньше он считал ее истинной, теперь полагает, что она неверна. Он пришел к самому что ни на есть ужасному выводу, к какому только может прийти литератор, к выводу, что общепринятая точка зрения может быть единственно верной. Только самый отчаянный и безумный смельчак может, взобравшись на башню, кричать многотысячной толпе, что дважды два четыре.

Ныне мистер Уэллс пребывает в радостно–бодрящем восхождении к консерватизму. Он все больше убеждается в том, что традиционные представления живы, хотя и не выставляются напоказ. Еще один хороший пример его смирения и здравомыслия обнаруживается в изменении его взглядов на науку и брак. Раньше он, если я не ошибаюсь, придерживался убеждения (которое до сих пор отстаивают некоторые выдающиеся социологи), что человеческие существа можно успешно спаривать и улучшать их породу, как породу собак и лошадей. Мистер Уэллс больше так не считает. Он не только больше так не считает, но и написал об этом в своей книге «Человечество в процессе развития» («Mankind in the Making»), причем с таким сокрушительным здравомыслием и юмором, что я сильно сомневаюсь, что кто‑нибудь еще сможет придерживаться таких взглядов. Несомненно, его основное возражение против этой идеи сводится к тому, что такое спаривание людей физически невозможно, хотя, на мой взгляд, это весьма незначительное — по сравнению с другими — возражение, которым в общем‑то можно пренебречь. Возражение же, которое заслуживает особого внимания, состоит в том, что научно обоснованный брак можно навязать только нерассуждающим рабам и трусам. Не знаю, правы ли брачные агенты от науки (как они полагают) или не правы (как полагает мистер Уэллс), утверждая, что медицинское наблюдение поможет произвести на свет сильных и здоровых людей. Я уверен лишь в одном: если это и произойдет, то первым делом эти сильные и здоровые люди камня на камне не оставят от медицинского наблюдения.

Ошибка всех подобного рода медицинских рассуждений в том, что понятие здоровья привязывается к понятию заботы. Какая связь между здоровьем и заботой? Здоровье предполагает беззаботность. Забота необходима в особых, экстраординарных случаях. Когда мы нездоровы, нам, чтобы выздороветь, может понадобиться забота. Но и тогда мы стремимся поправиться только для того, чтобы снова стать беззаботными. Врачи имеют дело исключительно с больными людьми, которым надлежит заботиться о своем здоровье. Социологи же обращаются к нормальным людям, к человечеству. А человечеству надлежит быть безрассудным, ибо здоровый человек должен выполнять все основные функции обязательно с удовольствием и для удовольствия; они явно не должны выполняться с осторожностью или для предосторожности. Человек должен есть, чтобы удовлетворить свой изрядный аппетит, а вовсе не для того, чтобы поддерживать жизненные силы своего организма. Человек должен заниматься физическими упражнениями не потому, что он слишком толстый, а потому, что любит фехтовать, или скакать верхом, или взбираться на горы, просто любит рапиры, лошадей или горы. И жениться человек должен потому, что он влюбился, а вовсе не потому, что мир необходимо населить людьми. Пища действительно будет питать его организм, пока он не задумывается о своем организме. Физические упражнения действительно помогут ему сохранить хорошую форму, пока он думает о чем‑то совершенно другом. А в браке действительно может появиться на свет полнокровное поколение, если этот брак — результат естественного и полноценного влечения. Основной закон здоровья как раз в том и состоит, что мы не должны воспринимать наши потребности как потребности; их надо воспринимать как роскошные дары. А потому давайте беспокоиться только о таких пустяках, как царапины или легкое недомогание и прочих недоразумениях, с которыми можно справиться с помощью заботы. Но во имя здравомыслия давайте оставаться беззаботными в том, что касается таких важных вещей, как брак, иначе наша жизнь перестанет бить ключом.

Мистер Уэллс, однако, еще не вполне освободился от узкого научного мировоззрения, чтобы понять, что на свете есть вещи, которые на самом деле и не должны быть предметом науки. Он все еще пребывает под влиянием величайшего заблуждения; я имею в виду присущее ученым обыкновение начинать не с человеческой души, т. е. первого, о чем узнаёт человек, но с какой‑нибудь протоплазмы, о которой человек узнаёт чуть ли не в последнюю очередь. Существенный недостаток его прекрасного интеллекта заключается в том, что он в недостаточной степени учитывает тот материал или вещество, из которого сделаны люди. К примеру, в его новой Утопии основным принципом, говорит он, будет неверие в первородный грех. Если бы мистер Уэллс начал с человеческой души — то есть, по сути, с самого себя, — он понял бы, что первородный грех — это чуть ли не первое, во что надо верить. Он понял бы (если сформулировать кратко), что постоянная возможность проявления эгоизма проистекает из самого факта наличия «эго», а не из каких‑либо провалов в воспитании или дурного обращения. Слабое место всех утопий как раз в том и состоит, что их создатели берут величайшую сложность человеческого бытия и считают ее преодоленной, а затем подробно излагают, как люди преодолевают множество мелких трудностей. Сперва они предполагают, что ни один человек не возжелает больше положенной ему доли, а потом принимаются изобретательно рассуждать, как доставить эту долю — на автомобиле или на воздушном шаре. Еще более яркий пример невнимания мистера Уэллса к человеческой психологии обнаруживается в его космополитизме, когда он в своей Утопии отменяет все межнациональные границы. Со свойственным ему простодушием он Утверждает, что Утопия должна быть одним всемирным государством, ибо в противном случае люди могут вести войны. Похоже, ему не приходит в голову то, что вполне очевидно для многих из нас: если бы существовало всемирное государство, то мы все равно вели бы с ним войну до скончанья времен. Если мы допускаем разнообразие в искусстве и в мысли, то разумно ли полагать, что не будет разнообразия в сфере управления? Все очень просто. Если только вы не хотите намеренно воспрепятствовать какому‑нибудь благому начинанию, то вы не можете воспрепятствовать убеждению, что за такое благое дело стоит сражаться. Невозможно предотвратить возможный конфликт цивилизаций, поскольку невозможно предотвратить возможный конфликт между идеалами. Если бы прекратились нынешние раздоры между нациями, то возник бы раздор между утопиями. Ибо даже высший идеал не есть только стремление к единству; высший идеал есть также и стремление к установлению различий. Мы нередко видим, что люди сражаются за единство; но нельзя помешать им сражать и за различия. Это разнообразие в высшем идеале есть смысл яростного патриотизма и яростного национализма великой европейской цивилизации. Оно, кстати, является и смыслом доктрины Троицы.

Однако, на мой взгляд, основная ошибка философии мистера Уэллса несколько глубже, и кроется она в его весьма увлекательных рассуждениях в вводной части его новой Утопии. В каком‑то смысле его философия сводится к отрицанию возможности философии как таковой. По крайней мере, он утверждает, что нет никаких надежных и заслуживающих доверия идей, основываясь на которых мы можем достичь полного интеллектуального удовлетворения. Впрочем, будет ясней и интересней, если процитировать самого Уэллса.

Он говорит: «Ничто не выдерживает испытания временем, нет ничего точного и определенного (за исключением ума педанта)… Вот такое бытие! Да и бытия нет, есть лишь всеобщее становление индивидуальностей, и Платон отвернулся от истины, обратив свой взор на музей конкретных идей». И затем мистер Уэллс продолжает: «В том, что мы знаем, нет ничего незыблемого. Мы меняем слабые прожекторы на более мощные, но каждый более мощный луч, проникая сквозь прежде непроницаемые области, высвечивает за ними новые темные места». Что ж, когда Уэллс выражает подобные мысли, я, при всем моем уважении к нему, должен заметить, что он не видит очевидного различия. Неправда, что в нашем знании нет ничего незыблемого. Если бы это было так, мы бы этого не знали и не могли бы называть это знанием. Наше умственное развитие может сильно отличаться от умственного развития людей, живших несколько тысячелетий назад; но оно не может быть совершенно отличным от их развития, иначе бы мы не видели какого- либо отличия. Мистер Уэллс наверняка должен понимать наипервейший и самый простой из парадоксов на пути к источникам истины. Он наверняка должен знать, что различие между двумя предметами предполагает их сходство. Заяц и черепаха отличаются друг от друга скоростью передвижения, но их объединяет способность к передвижению. Самый быстрый заяц не может скакать быстрее равнобедренного треугольника или представления о розовом цвете. Когда мы говорим, что заяц передвигается быстрее черепахи, мы имеем в виду, что черепаха тоже движется. А когда мы говорим о предмете, что он движется, мы без слов подразумеваем, что существуют предметы, которые не двигаются. И даже говоря, что вещи изменяются, мы тем самым говорим, что есть нечто неизменное.

Но. пожалуй, лучший пример заблуждения мистера Уэллса можно найти в примере, который он сам же и приводит. Действительно, мы видим тусклый свет, который кажется нам светом по сравнению с еще более тусклым светом, но который по сравнению с более ярким светом мы воспринимаем как мрак. Однако природа света остается неизменной, иначе мы не назвали бы его более ярким и не восприняли бы таковым. Если бы понятие света не было запечатлено в нашем сознании, то мы с таким же успехом могли бы называть более густую тень более ярким светом и наоборот. Если бы понятие света, пусть даже на мгновение, стало неопределенным, если бы оно хоть на йоту стало сомнительным, если бы, например, в наше представление о свете закралось понятие синевы, то в этот момент мы бы усомнились, светлее или темнее сделался свет. Выражаясь короче, прогресс может быть изменчивым, как облако, но направление движение должно быть прямолинейным, как французская дорога. Север и юг — понятия относительные, в том смысле, что я нахожусь к северу от Борнмаута и к югу от Шпицбергена. Но если бы у меня возникло сомнение о расположение Северного полюса, то я бы усомнился и в том, нахожусь ли я к югу от Шпицбергена. Возможно, абсолютная идея света практические недостижима. Возможно, мы не в состоянии обнаружить свет в чистом виде. Возможно, мы не в состоянии добраться до Северного полюса. Но из того, что Северный полюс недостижим, не следует, что нельзя определить, где он находится. И только потому, что мы можем определить Северный полюс, мы способны составить вполне удовлетворительную карту Брайтона и Уортинга.

Другими словами, обратив свой взор на музей конкретных идей, Платон повернулся лицом к истине, а спиной к Г. Дж. Уэллсу. Именно здесь Платон проявляет здравый смысл. Неверно, что все изменяется; вещи, которые изменяются, принадлежат явному материальному миру. Но есть нечто неизменное; это — то самое абстрактное качество, незримая идея. Мистер Уэллс совершенно правильно замечает, что предмет, который в одной ситуации мы воспринимали как темный, в другой ситуации может быть воспринят как светлый. Но общим для обоих случаев является простая идея света, которую мы вообще не видим. Мистер Уэллс мог бы расти все выше и выше на протяжении бесконечных времен, так что однажды он бы вознесся над самой далекой звездой. Я легко могу представить, что он напишет об этом прекрасный роман. При этом он поначалу будет видеть деревья высокими, а потом низкими; он увидит облака — сначала высоко на собой, а потом далеко внизу. Но на протяжении времен в его звездном одиночестве с ним пребудет идея высоты; в чудовищных космических далях его будет сопровождать и утешать ясное представление о том, что он рос все выше, а не становился (к примеру) все толще.

Сдается мне, что мистер Г. Дж. Уэллс уже написал весьма занимательный роман о людях, выросших выше деревьев; но и там, как мне кажется, он стал жертвой этого туманного релятивизма. Роман «Пища богов», как и пьеса Бернарда Шоу, по сути дела, посвящен исследованию идеи Сверхчеловека. И хотя эта идея завернута в пелену полуходульной аллегории, ее можно подвергнуть точно такой же интеллектуальной критике. Нельзя ожидать, что мы будем с уважением относиться к огромному существу, если оно хоть как‑то не соответствует нашим представлениям. Ведь если оно не отвечает нашему представлению об огромной величине, то мы даже не можем назвать его огромным. Ницше так суммировал все, что можно сказать толкового об идее Сверхчеловека: «Человек есть нечто, что должно превзойти»^[13]. Но само слово «превзойти» уже подразумевает наличие общего для всех представления и существование того, что нас превосходит. Ежели Сверхчеловек более человечен, чем люди, то, очевидно, они в конечном счете обожествят его, даже если для начала они его убьют. Но ежели он просто более сверхчеловечен, они, наверное, будут к нему совершенно безучастны, как и в отношении какого‑нибудь другого бессмысленного чудища. Даже для того, чтобы ужаснуть нас, он должен подвергнуться испытанию с нашей стороны. Сама по себе сила и даже размер — обычные представления; самих по себе их недостаточно, чтобы заставить людей думать, что какой‑то человек их превосходит. Недаром в мудрых старых сказках великаны — негодяи. Сверхчеловек, если он не добрый человек, тоже негодяй.

«Пища богов» — это, по сути, сказка «Джек — Победитель великанов», рассказанная с точки зрения великана.

Такого, насколько я знаю, еще не было в литературе; однако я ничуть не сомневаюсь, что для этого существовала определенная психологическая основа. Я не сомневаюсь, что великан, которого одолел Джек, считал себя Сверхчеловеком. Вероятно, он видел в Джеке ограниченного ретрограда, возжелавшего воспрепятствовать великому поступательному движению жизненной силы. Если бы у великана было, скажем, две головы (что не такой уж и редкий случай), то он мог бы привести общеизвестное изречение, согласно которому два ума лучше одного. Далее он мог бы подробно потолковать о таком тонком вопросе, как прогрессивность двуго- ловия, позволяющего великану рассматривать предмет с двух точек зрения или мгновенно поправлять самого себя. Но Джек был защитником извечных человеческих представлений и принципов: один человек — одна голова, один человек — один ум, одно сердце и одна точка зрения. Джека ничуть не волновал вопрос, был ли великан каким‑то особенно великанистым великаном. Он хотел знать только одно: был ли он добрым великаном, то есть великаном, способным творить для нас добро. Каковы были его религиозные воззрения, его взгляды на политику и гражданский долг? Любил ли он детей? Или он любил их только в самом мрачном и зловещем смысле этого слова? Питал ли он добрые чувства (если воспользоваться этой изящной фразой для описания эмоционального здоровья)? Чтобы это выяснить, Джеку порой приходилось потыкать великана мечом. В старой и правдивой сказке о Джеке — победителе великанов отражена, в сущности, вся история человека. Если бы она была так понята, нам не понадобились бы ни библии, ни исторические сочинения. Но современный мир, судя по всему, совершенно ее не понимает. Современный мир, как и мистер Уэллс, стоит на стороне великанов; это самая безопасная позиция и потому самая неприглядная и прозаичная. Современный мир, превознося своих маленьких цезарей, говорит о силе и отваге — но, похоже, не замечает извечного парадокса, возникающего при соединении этих понятий. Сильный не может быть отважным. Только слабый может быть отважным; и при этом на практике в момент сомнений люди считают сильными только тех, кто может быть отважным. Единственное, что мог бы сделать великан, чтобы подготовиться к схватке с неумолимым Джеком, — так это постоянно сражаться с другими великанами, раз в десять больше его самого. То есть уже не быть великаном, а стать Джеком. Поэто- му‑то сочувствие маленьким или побежденным, в котором нас, либералов и националистов, часто упрекают, отнюдь не бесполезная сентиментальность, как представляется мистеру Уэллсу и его друзьям. Это первый закон практической отваги. Быть в лагере слабейших значит принадлежать школе сильнейших. Трудно вообразить что‑либо более благотворное для человечества, чем появление расы Сверхлюдей, с которыми простым смертным придется сражаться, как с драконами. Если Сверхчеловек лучше нас, то нам, разумеется, нет нужды сражаться с ним. Но тогда почему бы не назвать его святым? Если же он просто сильнее (будь то физически, духовно или морально — не суть важно), тогда ему придется считаться с нами, по крайней мере из‑за нашей силы. Если же мы слабее его, то это вовсе не означает, что мы должны быть слабее самих себя. Если мы недостаточно высоки, чтобы коснуться коленей великана, то это не означает, что мы должны стать еще ниже, опустившись перед ним на колени. По сути дела, в этом смысл всего современного преклонения перед героями и прославления Сильного Человека, Цезаря, Сверхчеловека. Коль скоро Сверхчеловек — нечто большее, чем человек, мы должны быть чем‑то меньшим.

Несомненно, существует более древний и прекрасный культ героев, чем нынешний. В древности герой был, подобно Ахиллесу, более человечным, чем само человечество. Сверхчеловек Ницше холоден и одинок. Ахиллес так безрассудно любит своего друга, что, потеряв его, в порыве отчаяния крушит целые армии. Печальный Цезарь в пьесе Шоу с бесплодной гордостью изрекает: «Тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться»^[14]. Богочеловек древних ответствует с вершины жуткой горы: «Есть ли болезнь, как моя болезнь?»^[15] Великий человек — не тот, кто настолько силен, что чувствует меньше других людей; это человек, который настолько силен, что чувствует больше. И когда Ницше говорит: «Эту новую скрижаль даю я вам: станьте тверды», то на самом деле он изрекает: «Эту новую скрижаль даю я вам: станьте мертвы». Чувствительность — вот первооснова жизни.

За последним аргументом я вновь хочу обратиться к сказке о Джеке — победителе великанов. Я так подробно остановился на теме великанов у мистера Уэллса не потому, что она занимает какое‑то особое место в его сознании; на мой взгляд, Сверхчеловек в его космосе не кажется таким великим, как у Бернадра Шоу. Я затронул эту тему совершенно по другой причине: как мне представляется, этот культ аморального героя завладел им в незначительной степени, и еще можно не дать этой ереси совратить одного из лучших мыслителей наших дней. На протяжении своей «Новой Утопии» Уэллс не раз с восхищением ссылается на мистера У. Э. Хенли^[16]^ Этот умный, но несчастный человек всю жизнь восхищался некой неопределенной грубой силой и постоянно обращался к старинным народным сказаниям и балладам, к произведениям литературы древних времен, в которых он пытался найти восхваление силы и оправдание тирании. Но ничего подобного не находил. Ничего такого там нет. Образцом примитивной литературы можно считать сказку о Джеке — победителе великанов. Вся древняя литература пронизана восхвалением слабых. Народные сказания полны сочувствия к меньшинствам так же, как современные политики–идеалисты. Старинные баллады выражают такую же сентиментальную озабоченность судьбой побежденных, как и Общество защиты аборигенов. Во времена, когда люди были суровы и грубы, когда их повсюду подстерегали опасности, когда они жили по жестоким законам и действительно знали, что значит сражаться, у них было только два вида песен. Первый — песни, выражающие ликование по поводу победы слабых над сильным врагом; второй — горестные стенания по поводу редкой победы сильных над слабыми. Ибо это нежелание мириться с существующим положением вещей, это постоянное стремление нарушить существующее равновесие, этот дерзкий вызов миру сильных — вот в чем сущность и величайшая тайна психологического феномена под названием человек. Его сила в том, чтобы презирать силу. Отчаянная надежда — не только подлинная надежда, но и единственная подлинная надежда человечества. В самых суровых балладах о Шервудском лесе разбойники вызывают наибольшее восхищение, когда они бросают вызов не только королю, но и герою (что гораздо ближе нашей теме). В тот момент, когда Робин Гуд становится кем‑то вроде Сверхчеловека, благородный хроникер показывает нам, как Робин оказывается побежденным бедным жестянщиком, которого он собирался убрать с пути. И благородный хроникер говорит об этом так, что победа жестянщика вызывает у нас истинное восхищение. Это великодушие не есть продукт современного человеколюбия и не имеет никакого отношения к миру. Это великодушие — просто одна из утерянных составляющих искусства войны. Последователи Хенли призывают к созданию могучей и непреклонной Англии, и поэтому они пытаются найти в жестоких старинных историях могучую и непреклонную Англию. Но на страницах этой жестокой старинной литературе они находят надпись: «Политика Маджуба»[17].

ОМАР ХАЙЯМ И ЛОЗА ВИНОГРАДНАЯ

Так называемая новая нравственность не без ярости вцепилась в проблему пьянства. Энтузиасты не знают покоя — от тех, кто выдворяет людей из ресторана в 12.30, до пылкой дамы, которая крушит топором американские бары; но все они почти всегда признают, что пить можно в одном–един- ственном случае: для подкрепления, как пьют лекарство. С этим я не соглашусь ни за что на свете. Пить безнравственно и опасно только в том случае, если выпивка для вас — лекарство. И вот почему. Если вы пьете для удовольствия, вы гонитесь за чем‑то редким — ведь пока вы в здравом уме, вы не ждете, что каждый час принесет вам удовольствие. Если же вы пьете для здоровья — вы стремитесь к вещи естественной; к тому, что вам положено; к тому, без чего вы действительно не можете обойтись. Тот, кто познал искушение экстаза, еще может устоять; но вряд ли устоит тот, кто познал искушение нормальности. Представьте себе, что вы даете человеку волшебное снадобье и говорите ему: «Прими, и ты перепрыгнешь памятник!» Без сомнения, он примет и перепрыгнет, но вряд ли он начнет прыгать день и ночь на потеху согражданам. А вот если вы дадите снадобье слепому и скажете: «Прими, и ты увидишь», искушение окажется много, много сильнее. Как сможет он удержаться, заслышав цокот копыт или пенье птиц на рассвете? Не так уж трудно отказаться от развлечения; почти невозможно отказаться от непременного условия нормальной жизни. Всякий врач знает, как опасно давать больным алкоголь, даже для подкрепления сил. Я совсем не хочу сказать, что, по моему мнению, нельзя дать больному для бодрости глоток вина. Но мне кажется, что гораздо естественней и несравненно полезней давать его здоровым просто так.

Здравая точка зрения на выпивку покажется парадоксом, как и многие здравые мнения. Пейте от радости, но никогда не пейте с горя. Никогда не пейте, если вам без этого плохо, — иначе вы уподобитесь серолицему подонку. Пейте, когда вам и без того хорошо, и вы уподобитесь веселым крестьянам Италии. Не пейте потому, что вам надо напиться, — это разумное пьянство, оно ведет к смерти и аду. Пейте потому, что вам не нужно, — это пьянство неразумное и древнее здоровье мира.

Несколько десятилетий лежит на английской словесности славная тень восточного поэта. Перевод Фитцджеральда вобрал в себя, сконцентрировал весь темный, пассивный гедонизм нашей эпохи. О литературных достоинствах этой книги говорить не стоит — мало на свете стихов, в которых с такой силой соединились бы веселая колкость эпиграммы со смутной печалью песни. Но о ее философском, этическом и религиозном влиянии, которое не меньше ее литературных достоинств, я бы хотел договорить, и, признаюсь, отнюдь не в мирных тонах. Многое можно сказать против духа «Ру- байят» и волшебной ее власти. Но главное зло в том, что, к собственному, тем более — к нашему несчастью, эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и радости. Кто‑то сказал про Хайяма: «Печальный и счастливый старый перс». Печальным он был, счастливым — не был ни в каком смысле слова. Он враждебен радости больше, чем пуритане.

Мудрый и прекрасный перс лежит под розовым кустом со свитком стихов и чашей вина. Трудно поверить, что, глядя на него, кто‑нибудь вспомнит темноватую комнату, где врач отмеряет бренди безнадежному больному. Еще труднее поверить, что это зрелище наведет на мысль об испитом подонке, хлещущем джин в кабаке. Тем не менее эти трое связаны воедино невеселыми узами. Плохо не то, что Хайям воспевает вино, — плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, то есть не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного.

Насколько выше — по чувству, не по стилю — старая застольная песня:

По кругу пустим чашу мы,

Пусть льется сидр рекою.

Ее пели счастливые люди, славя поистине хорошие вещи — душевную беседу, и братство, и короткий досуг бедняков. Конечно, почти все высоконравственные нападки на Хайяма наивны и неверны, как всегда. Один ученый, к примеру, был так глуп, что обвинил его в атеизме и материализме. И то, и другое почти немыслимо для восточного человека — "на Востоке слишком хорошо разбираются в метафизике.

На самом же деле христианин, читающий Хайяма, скажет, что он отводит не мало, а слишком много места Богу. Омар Хайям исповедует тот страшный теизм, чьи адепты не могут представить ничего кроме Бога, и не знают ни человеческой личности, ни человеческой воли.

Не спрашивают мяч согласия с броском.

По полю носится, гонимый Игроком.

Лишь Тот, Кто некогда тебя сюда забросил, —

Тому все ведомо, Тот знает обо всем[18].

Христианский мыслитель — Августин или Данте — не согласится с этими строками, потому что они отрицают свободную волю, честь и достоинство души. Высочайшая мысль христианства не приемлет такого скепсиса не потому, что он подрывает веру в Бога, а потому, что он подрывает веру в человека.

«Рубайят» воспевает громче всех безрадостную погоню за наслаждением; но она не одна. Самые блестящие люди нашей эпохи зовут нас к тому же самому сознательному культу редких наслаждений. Уолтер Пейтер говорит, что все мы — приговоренные к смерти и нам остается наслаждаться прелестью минуты ради самой минуты. Тому же учила нас убедительная и безотрадная философия Уайльда. Девиз этой веры — carpe diem[19]; но исповедуют ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает походя розовые бутоны — взгляд ее прикован к вечной розе, которую видел

Данте. Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все великие комические книги — «Тристрам» и «Пиквик», например, — просторны и неподвластны гибели; читая их, мы чувствуем, что герои — бессмертны, а повествованию нет конца.

Конечно, острая радость нередко бывает короткой; но это не значит, что мы мыслим ее как короткую, преходящую и наслаждаемся ею «ради данной минуты». Тот, кто это сделает, попытается осмыслить радость и ее разрушит. Радость — таинство, как вера, ее нельзя осмыслять. Представим себе, что человек испытывает истинную радость. Я говорю не об эстете, взирающем на ценную эмаль, я имею в виду яростную, почти мучительную радость — миг восторга в первой любви или миг победы в бою. Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не «ради минуты». Он радуется ради возлюбленной или на худой конец ради самого себя. Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться за глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять дней. Но в эту минуту знамя для воина — вечно, любовь для влюбленного — бессмертна. Такие мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся преходящими. Взгляните на них с точки зрения Пейтера — и они тут же станут холодными, как сам Пейтер и его стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на недолгий срок.

Чтобы понять ошибку Пейтера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы горели пламенем, твердым, как рубин. Но в том‑то и дело, что пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять. Так и чувства человеческие не тверды и не похожи на камни; они опасны, как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными, как эти камни, — другого пути нет. И самый сильный из всех ударов по простым человеческим радостям, самый смертельный — клич эстетов carpe diem. Для всех без исключения удовольствий и радостей нужен совсем другой дух — дух робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок требует невинности.

Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый вред. Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо и Толстого, куда жизнерадостнее — ведь как ни труден отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное — они не теряют способности радоваться. Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак — но он достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых примитивных удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино — ничто на свете не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или Фитцджеральдом) случилось именно это. Он не видит, что радость невозможна для того, кто не верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр, если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов человек может радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.

Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той поры. Мудрец «Рубайят» связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством. Для Хайяма вино — лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. «Пей, — говорит он, — ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир крутится впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно». Так говорит он, протягивая чашу.

Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. «Пей, — говорит Он, — ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино — кровь Мою Нового Завета, за вас изливаемую».

УМЕРЕННОСТЬ И ЖЕЛТАЯ ПРЕССА

К концу первой четверти нашего столетия стало раздаваться множество протестов против влияния новой журналистики, которая ассоциируется с именами сэра Альфреда Хармсворта и мистера Пирсона. Почти все нападки связаны с ее крайней сенсационностью, крайней жестокостью, вульгарностью и стремлением вызвать ужас. Я вовсе не впаду в какую‑то крайность, а просто выражу искреннее личное мнение, если скажу, что эта журналистика отнюдь не грешит сенсационностью или жестокостью. Настоящее зло не в том, что она зловеща, а в том, что она невыносимо безвольна и нестерпимо банальна. В целом она старательно держится на уровне общих мест и ожиданий публики; она может быть вульгарной, но она также должна быть скучной. В ней ни в коем случае не должно быть той по–настоящему едкой остроты, которую можно услышать от обычного кэбмена на обычной улице. Мы часто слышим о том, что есть определенные рамки внешних приличий, которые требуют, чтобы об интересных вещах повествовалось без вульгарности, но те же рамки внешних приличий требуют, чтобы о вульгарности говорилось вульгарно и неинтересно. Такая журналистика не только не превозносит жизнь — она ее принижает; и так и должно быть, поскольку она предназначена для вялого и бес- Цветного отдыха людей, утомленных жестокостью современной жизни. Эта пресса вовсе не желтая; она коричневая и проституированная. Негоже сэру Альфреду Хармсворту предлагать усталому клерку сентенции более мудрые, чем усталый клерк может предложить сэру Альфреду Хармсворту. Нельзя никого выставлять напоказ (особенно людей сильных и влиятельных), не дай Бог кого‑нибудь обидеть, нельзя даже слишком хвалить. Туманная мысль о том, что несмотря на все это наша желтая пресса грешит сенсационностью, проистекает из такой чисто внешней случайности, как большие буквы в кричащих заголовках. Да, правда, что издатели печатают все, что только можно, большими заглавными буквами. Но они поступают так не потому, что это пугает, а потому, что это успокаивает. Утомленным или полупьяным людям в тускло освещенном вагоне проще и удобнее, когда события представлены крупно и в явном виде. Издатели преподносят читателям гигантский алфавит по той же самой причине, по какой родители и гувернантки используют гигантские буквы, обучая детей чтению. Воспитатели в яслях показывают детям букву «А» размером с лошадиную подкову вовсе не для того, чтобы заставить ребенка подскочить; наоборот, они таким образом детей успокаивают, стремятся сделать вещи привлекательными и очевидными. Тот же принцип действует в унылой и тихой начальной школе, которой управляют сэр Альфред Хармсворт и мистер Пирсон. Их пафос — это пафос орфографического справочника, то есть того, к чему относятся с почтительным узнаванием. Все их кричащие заголовки — это страницы, вырванные из прописей.

В нашей стране нет и следа той настоящей сенсационной журналистики, которая существует во Франции, Ирландии и Америке. Когда ирландский журналист желает выдать сенсацию, он преподносит сенсацию, о которой стоит говорить. Он трубит о том, что лидер Ирландии погряз в коррупции или обвиняет всю политическую систему в несомненном зловещем заговоре. Когда французский журналист желает вызвать у читателя дрожь, он ее вызывает; например, раскрывает, что президент республики убил трех своих жен. Наша желтая пресса бессовестна и беспринципна в той же степени, и при своей нравственной убогости так же мало заботится о достоверности. Однако умственный уровень и кругозор наших журналистов таков, что они могу фабриковать только вульгарно–успокоительные статейки. Безосновательная версия резни в китайском посольстве была ложной, но она была также скучной и заинтересовала разве что тех, у кого были личные причины для ужаса или скорби. Она не была связана с напряженной и запутанной ситуацией в Китае. Она выражала лишь смутное представление о том, что нет более впечатляющего события, чем кровавая баня. Настоящая сенсация — которую я обожаю — может быть как нравственной, так и безнравственной. Но даже самая безнравственная сенсация требует нравственной смелости, поскольку поистине нет более опасного занятия на земле, чем изумлять людей. Если вы заставляете разумное существо подскочить, то вы никоим образом не должны исключать возможность того, что оно с перепугу набросится на вас. Но у лидеров нашей журналистики нет ни нравственного мужества, ни безнравственной отваги; их метод состоит в том, чтобы громко, подробно и преувеличенно подчеркнуто обсуждать то, о чем все упоминают мимоходом, тут же забывая о сказанном. Натужно сподобившись на что‑нибудь напасть, они никогда не решаются достичь истинной и крупной цели, а лишь сотрясают воздух. Они не нападают на армию, как это делают во Франции, или на судей, как это делают в Ирландии, или на саму демократию, как это делали в Англии сто лет назад. Они атакуют что‑нибудь вроде военного министерства — то, что атакуют все и никто не стремится защищать, — сенсация на Уровне бородатой шутки из низкопробного комикса. Так же, как человек показывает слабый голос, тщетно тужась издать зычный крик, так наши журналисты демонстрируют безнадежную слабость ума, пытаясь блеснуть сенсационностью. В мире полно крупных учреждений и сомнительных организаций; все грехи цивилизации вызывающе смотрят им в лицо, а они мнят себя храбрыми и оригинальными, нападая на военное министерство. С тем же успехом они могли бы развернуть кампанию против погоды или создать тайное общество для сочинения анекдотов про тещу. Даже не такой привередливый любитель сенсаций, каковым являюсь я, может сказать, цитируя кауперовского «Александра Селькирка»^[20], что «кротость их меня поражает». Весь современный мир жаждет истинно сенсационной журналистики. Это открыл очень способный и честный журналист–интеллектуал, мистер Блет- чфорд, который начал кампанию против христианства; и хотя, как я полагаю, все пророчили, что он погубит свою газету, продолжал дело, ответственно выполняя взятые на себя обязательства. В результате он обнаружил, что, шокировав своих читателей, он колоссально увеличил тираж своей газеты. Ее покупали, во–первых, те, кто соглашался с ним и хотел ее читать; а во–вторых, те, кто ему возражал и хотел писать письма. Письма эти оказались весьма пространными (рад отметить, что я помог увеличить их количество) и, как правило, великодушно помещались в газете без купюр. Так был случайно (как и паровой двигатель) открыт великий принцип журналистики: если издатель сумеет разозлить людей в достаточной степени, они будут делать за него половину газеты, и притом совершенно бесплатно.

Кое‑кто утверждает, что такие газеты едва ли могут быть предметом серьезного обсуждения, однако вряд ли это можно чем‑нибудь подкрепить с политической или эстетической точек зрения. В каком‑то смысле умеренный, кроткий разум Хармсворта отражает значительно более серьезную проблему.

Журналистика Хармсворта начинается с поклонения успеху и жестокости и заканчивается зауряднейшим раболепием. Впрочем, не он один такой, и пришел он к этому вовсе не потому, что просто глуп. Каждый человек — пусть даже храбрый, — начав поклоняться жестокости, неизбежно заканчивает раболепием. Каждый человек — пусть даже мудрый, — начав поклоняться успеху, неизбежно становится посредственностью. Этот странный и парадоксальный исход коренится не в личных качествах, а в философии, в точке зрения. Не глупость и безрассудство приводят такого человека к неизбежному падению, а его мудрость. Истинная правда, что культ успеха — единственный из всех возможных культов, который обрекает своих последователей на трусость и раболепие. Человек может стать героем ради чисел миссис Гэллап или ради человеческих жертвоприношений, но во имя успеха он героем стать не может. Дело в том, что человек может выбрать поражение из‑за любви к миссис Гэллап или человеческим жертвоприношениям, но не может выбрать поражение из любви к успеху. Когда триумф — мерило всего, поклонникам успеха его не дождаться. Пока надежда действительно остается, ее рассматривают как банальность и пошлость; и только когда дела безнадежны, надежда начинает набирать силу. Подобно всем христианским добродетелям, она и безрассудна, и обязательна.

Роковой парадокс, сокрытый в природе вещей, состоял именно в том, что все современные искатели приключений в конце концов шли на уступки и компромиссы. Они жаждали силы; а жажда силы означала для них поклонение силе; а поклонение силе означало просто соблюдение status quo. Они считали, что тот, кто желает быть сильным, должен уважать силу. Они не понимали очевидной истины, что тот, кто желает быть сильным, должен силу презирать. Они хотели стать всем, превзойти силой всю Вселенную, обрести энергию, чтобы двигать звезды. Но они не понимали двух очень важных обстоятельств; прежде всего, попытка стать всем — это первый и самый трудный шаг, чтобы перестать быть никем; и во–вторых, перестав быть никем, человек, по существу, противопоставляет себя всему остальному. Ученые говорят, что низшие животные слепо и эгоистично боролись за место под солнцем. Если так, то, чтобы восторжествовать, единственно нравственным путем для нас должен стать в равной степени слепой альтруизм. Мамонт не склонял голову набок и не сетовал, что мамонты слегка отстали от времени. Мамонты были, по крайней мере, так же современны, как каждый отдельный мамонт из популяции. Лось не говорил: «Раздвоенные копыта безнадежно устарели». Он держал свое оружие наготове и применял его. Но перед мыслящим животным стоит более серьезная опасность, чем поражение вследствие осознания своей несостоятельности. Когда современные социологи говорят о необходимости адаптации к требованиям эпохи, они забывают о том, что эпоха в лучшем случае целиком состоит из людей, которые не желают адаптироваться ни к чему. В худшем случае она состоит из миллионов испуганных созданий, которые приспособились к чужим требованиям. И такая ситуация все явственнее наблюдается в современной Англии. Все говорят об общественном мнении, о значении общественного мнения, об общественном мнении минус личное мнение. Каждый полагает свой вклад отрицательным, руководствуясь ошибочным впечатлением, что вклад ближнего положителен. Каждый отказывается от оригинальности в угоду общему тону, который сам по себе пораженческий. И над всем этим бездушным и бездумным сообществом реет новая, унылая и банальная пресса, лишенная выдумки, лишенная отваги, обладающая лишь услужливостью и раболепием, тем более презренным, что это даже не раболепие перед сильным. Но этим заканчивают все, кто начинает с культа силы и завоеваний.

Отличительный признак новой журналистики состоит в том, что это плохая журналистика. Вне всяческих сомнений это самая нескладная, неряшливая и бесцветная халтура наших дней.

Вчера я прочел сентенцию, которую следует выложить золотыми буквами; это истинный девиз новой философии империи. Я нашел ее (как легко догадался читатель) в Pearson's Magazine, где я общался (душа в душу) с мистером X. Артуром Пирсоном, чье первое и скрытое имя, боюсь предположить, Хильперик^[21]. Она встретилась мне в статье о выборах американского президента. Вот эта сентенция, и каждый должен читать ее вдумчиво, перекатывая на языке, пока не распробует ее медовый вкус.

«Нередко толика здравого смысла лучше доходит до американских рабочих, чем многословные и высокопарные аргументы. Оратор, который приводил свои доводы, забивая гвозди в доску, получил сотни голосов на последних президентских выборах».

Я не решусь портить это безупречное высказывание своими комментариями; слова Меркурия корявы после песен Аполлона. Но задумаемся на секунду о странном и непостижимом разуме человека, который это написал, о редакторе, который это одобрил, о людях, на которых это, возможно, произвело впечатление, и об этом невероятном американском рабочем, в отношении которого, насколько я знаю, все сказанное — правда. Подумайте, каким должно быть их представление о «здравом смысле»! Приятно сознавать, что мы с вами, надумав принять участие в президентских выборах, теперь можем получить тысячи голосов, если сделаем что- нибудь подобное. Ведь я полагаю, что гвозди и доска не самые существенные проявления здравого смысла, тут могут быть варианты. Можно, скажем, прочесть:

«Толика здравого смысла впечатляет американских рабочих куда сильнее высокопарных и напыщенных аргументов. Оратор, излагавший свои доводы, отрывая пуговицы от жилета, выиграл тысячи голосов». Или: «В Америке здравый смысл сильнее высокопарных аргументов. Так, сенатор Бадж, который после каждой новой эпиграммы подбрасывал в воздух свою вставную челюсть, получил единодушное одобрение американских рабочих.» Или так: «Здравый смысл джентльмена, втыкавшего в волосы соломинки на всем протяжении своей речи, обеспечил мистеру Рузвельту победу на выборах».

В этой статье есть и другие изречения, на которых я бы с Удовольствием остановился. Однако я хотел подчеркнуть, что в этой сентенции в полной мере раскрывается то, что наши маленькие Чемберлены, непоседы, хлопотуны, строители империи, сильные и молчаливые люди подразумевают под «здравым смыслом». А именно: вбивание с оглушительным шумом и драматическими эффектами бесплодных кусков железа в бесполезный кусок дерева. Человек выходит на американскую политическую трибуну с доской и молотком и ведет себя как круглый идиот, — что ж, я его не виню; я даже готов им восхищаться. Возможно, он энергичный и вполне порядочный стратег. Он может быть прекрасным романтическим актером вроде Берка, метавшего ножи в дерево. Он даже может быть (насколько я знаю) возвышенным мистиком, находящимся под глубоким впечатлением древнего и божественного плотницкого искусства и предлагающего слушателям притчу в форме церемонии. Но я хочу указать на ту чудовищную путаницу в его мыслях, которая позволяет дикий ритуал называть «толикой здравого смысла». Именно этой путанице, и только ей, обязан своей жизнью и продвижением новый империализм. Вся слава и величие мистер Чемберлена именно в том и состоит; если вбивают гвоздь, никого не волнует, где его вбивают и зачем. Все слышат стук молотка и никто не слышит тихого скрипа гвоздя. Перед войной в Африке, равно как и на всем ее протяжении, мистер Чемберлен звонко и решительно вбивал гвозди. Но если мы спросим: «Что же скрепляют эти гвозди? Где плоды вашего плотницкого ремесла? Где довольные потребители? Где свободная Южная Африка? Где престиж Британии? К чему все ваши гвозди?» — каков будет ответ? И тут нам придется (со вздохом обожания) вернуться к мистеру Пирсону и узнать назначение гвоздей: «Оратор, который забивал гвозди, получил тысячи голосов на выборах».

Весь этот пассаж великолепно характеризует новую журналистику, которую представляет мистер Пирсон, новую журналистику, которая установила свой стандарт. Возьмем лишь один пример из сотен; возьмем описанного в статье мистера Пирсона бесподобного человека с доской и гвоздями, который выкрикивает (молотя по символическому гвоздю): «Ложь номер один. Прибить к мачте! Прибить к мачте!» И во всей редакции не нашлось ни одного наборщика или мальчика на побегушках, который указал бы ему, что ложь пригвождают к столбу, а не к мачте. Никто во всей редакции не заметил, что Pearson's Magazine выдал банальную ирландскую нелепицу, которая так же стара, как святой Патрик. В этом истинная и главная трагедия реализации стандарта. Это не просто победа журналистики над литературой. Это победа плохой журналистики над хорошей.

Я вовсе не хочу сказать, что статьи, которые мы считаем достойными и прекрасными, заменяются другими, которые мы считаем грязными и отвратительными. Если вы любите популярную журналистику (как люблю ее я), вы поймете, что Pearson's Magazine — это слабая и плохая журналистика. Вы почувствуете это, как чувствуете вкус прогорклого масла. Вы сразу поймете, что это плохая массовая журналистика, как сразу понимали, что «Стрэнд» в благословенные времена Шерлока Холмса — это хорошая массовая журналистика. Мистер Пирсон стал монументальным символом чудовищной банальности. Во всем, что он говорит и делает, есть какое‑то безграничное слабоумие. Он ратует за внутреннюю торговлю и нанимает иностранцев, чтобы печатать свою газету. Когда ему указывают на этот ослепительный факт, он не говорит, как здравомыслящий человек, что допустил оплошность. Он вырезает его ножницами, как трехлетний ребенок. Хитрость его инфантильна. И, как трехлетний ребенок, режет он криво и не до конца. Сомневаюсь, что можно найти еще один пример такого глубоко простодушного жульничества. Люди подобного склада ума сегодня сидят на скамье разумной и почтенной журналистики тори прежних времен. Если бы это был настоящий триумф тропического изобилия американской прессы, он был бы вульгарен, но изобилен плодами. Однако это не так. Нас кормят ежевикой с самых грязных кустов, в то время как пламя поднимается над кедрами Ливана.

Вопрос состоит лишь в том, сколько времени продлится иллюзия, что журналисты этой группы представляют общественное мнение. Вряд ли честный и серьезный реформатор налоговой системы стал бы в какой‑то момент рассуждать о прибылях, которые принесла налоговая реформа большинству населения страны сравнительно с теми смехотворными преимуществами, которые они получили за деньги, потраченные на решение повседневных проблем. Истинное общественное мнение может лишь прийти к выводу, что нынешняя пресса — просто олигархия плутократов. Несомненно, что публика по тем или иным причинам покупает их продукцию. Но нет никаких оснований думать, что публика принимает их политику охотнее, чем утонченную философию Бе- недетто Кроче или куда более темную и угрюмую веру мистера Блэквелла. Если эти плутократы — простые торговцы, то мы можем сказать, что такие — и даже получше — во множестве встречаются на Беттерси. Но если они пытаются стать политиками, мы можем лишь указать на то, что они еще не стали даже хорошими журналистами.

НРАВ ДЖОРДЖА МУРА

Джордж Мур вступил на литературное поприще, написав собственную исповедь; и в этом не было бы ничего дурного, не продолжай он исповедоваться весь остаток жизни. Это человек, обладающий истинной силой внушения и умением управлять разного рода риторическими и неоформившимися убеждениями, которые нас воодушевляют и тешат. Минутная откровенность стала для него постоянным состоянием. Он восхищался всеми самыми выдающимися оригинальными личностями современности до тех пор, пока они от этого не устали. Все, что он пишет — и это надо полностью признать — отражает подлинную силу мысли. Объяснение причин ухода Мура от Римской католической церкви — это, пожалуй, самое яркое дополнение к его исповедям, написанное в последние годы. Дело в том, что Римская католическая церковь изо всех сил борется именно с той слабостью, которая не дала проявиться многим блестящим талантам Мура. Мур ненавидит католицизм, разбивающий дом из зеркал, в котором он живет. Не то чтобы Мур противится, когда ему предлагают верить в божественную реальность чудес и таинств, но он принципиально отказывается верить в реальность существования других людей. Как его наставник Пейтер и другие эстеты, он на самом деле яростно спорит с жизнью, пытаясь доказать, что мечтатель способен изваять своими руками отнюдь не только мечту. И не догма о реальности того света смущает его, а утверждение, будто этот мир реален.

На самом деле христианская традиция (единственная цельная этическая система в Европе) опирается на несколько парадоксов и тайн, которые не выдерживают испытания логикой, но могут быть легко оправданы жизнью. Среди них, например, парадокс о надежде и вере: чем безнадежнее ситуация, тем больше должен надеяться человек. Это понимал Стивенсон, и следовательно, Мур не может понять Стивенсона. Еще один парадокс касается милосердия или внутреннего благородства: чем слабее существо, тем больше почтения следует ему оказывать, чем беззащитнее оно, тем больше у него оснований так или иначе просить нас о защите. Это понимал Теккерей, и поэтому Мур не может понять Текке- рея. Среди имеющих вполне практическое и действенное значение тайн христианской традиции есть одно, выделяя которое, Римская католическая церковь, я бы сказал, постаралась на совесть: это представление о греховности гордыни. Гордыня — слабость человеческого характера; она способна задушить смех, задушить удивление, задушить благородные порывы. Христианская традиция это понимает; поэтому Мур не может понять христианскую традицию.

Ведь в реальности все намного более странно, чем это представлено в официальном учении о греховности гордыни. Верно не только то, что в смирении куда больше мудрости и силы, чем в гордыне. Верно также и то, что тщеславие намного мудрее и намного сильнее, чем гордыня. У тщеславия светский нрав, оно почти что объединяет людей; гордыня — одиночка, лишенная светскости. Тщеславие активно; оно жаждет нескончаемых оваций; гордыня пассивна, она нуждается в аплодисментах только одного человека, который и так ей рукоплещет. Тщеславие забавно и с удовольствием подшучивает над собой; гордыня скучна, она не может даже улыбнуться. Суть их отличия в том же, в чем отличие Стивенсона от Джорджа Мура, который сообщает нам, что «отмел Стивенсона». Не знаю, где после этого оказался Стивенсон, но где бы он ни был, полагаю, ему там совсем не плохо, ибо ему хватило мудрости быть бахвалом, но не гордецом. У Стивенсона ветреное тщеславие; у Мура это — душный эгоизм. Потому Стивенсон веселит своим тщеславием и себя, и нас; зато ярчайшие проявления нелепости Мура остаются скрытыми от его глаз.

Если мы сравним это глупое важничанье и глупую радость, с которой Стивенсон превозносит собственную книгу и бранит своих критиков, то нетрудно будет догадаться, почему Стивенсон обрел, наконец, свою жизненную философию, тогда как Мур по–прежнему бродит по свету в ее поисках. Стивенсон обнаружил, что секрет жизни в смехе и смирении. Наше «я» сродни Горгоне. Тщеславие рассматривает его через зеркало других людей и чужих жизней. Гордыня изучает его напрямую и обращается в камень.

Об этом недостатке Мура необходимо сказать особо, ибо он отражает слабость деятельности, не лишенной при этом силы. Эгоизм Мура — это не просто моральная слабость, это также неизбывная и заразительная эстетическая слабость. Мур был бы нам гораздо более интересен, если бы так сильно не интересовался собой. Мы чувствуем себя так, словно нам предложили осмотреть галерею, где выставлены весьма привлекательные полотна,* на каждом из которых, следуя какому‑то бесполезному и непродуманному принципу, художник изобразил одну и ту же фигуру в одной и той же позе. «Вид на Большой Канал с фигурой Дж. Мура вдалеке», «Силуэт Дж. Мура в тумане», «Дж. Мур у камина», «Погребальное ложе Дж. Мура при свете луны» — продолжать этот перечень можно бесконечно. Сам Мур, не задумываясь, ответил бы, что в своей книге намеревался выразить себя. Но на это можно заметить, что он не преуспел в своем намерении. И здесь заложен один из тысячи аргументов против греха гордыни: осознание себя губительно для самораскрытия. Человек, который по большей части думает только о себе, постарается быть разносторонним, достичь во всем показного совершенства, он постарается стать ходячей культурной энциклопедией, и его настоящее «я» потеряется в этой фальшивой разносторонности. Размышления о себе приведут к попытке охватить все; попытка охватить все приведет к тому, что можно сделаться никем. С другой стороны, допустим, что человеку хватает разума, чтобы думать исключительно о мире в целом; но он будет думать о нем так, как присуще только ему. Он сохранит в чистоте божественную тайну; он будет видеть траву такой, какой ее не видит никто, и любоваться солнцем так, как никто не умеет. Практически это обстоятельство изложено в «Исповедях» Мура. Читая их, мы не ощущаем присутствия определенной личности, как у Тек- керея или Мэтью Арнолда. Мы лишь знакомимся с рядом вполне разумных, и при этом во многом противоречивых суждений, которые могут принадлежать любому неглупому человеку; но нам предлагают восхищаться ими особо, поскольку они принадлежат Муру. Он — единственная нить, связующая католицизм и протестантство, реализм и мистицизм; он, а точнее, его имя. Он глубоко пропитан даже теми идеями, которых больше не разделяет, и ждет от нас того же. Он вставляет слово «Я», написанное с большой буквы, даже там, где это ни к чему — даже там, где это снижает силу откровенного заявления. Там, где другой сказал бы: «Сегодня хороший день», Мур скажет: «На мой вкус, день сегодня хорош». Где другой сказал бы: «У Мильтона, несомненно, хороший стиль», Мур скажет: «Мильтон всегда впечатлял меня своим стилем». Возмездие такому эгоистичному духу в том, что он полностью интеллектуален. Мур объявил много достойных внимания «священных войн», однако прекратил их раньше, чем за дело смогли взяться его ученики. Даже когда он на стороне истины, он изменяет своим словам, как лживый ребенок. Даже открыв для себя реальность, он не может постичь все остальное. Впрочем, есть у него одно качество, которым не обделен ни один ирландец — непримиримость; и это, безусловно, большое достоинство, особенно в нашу эпоху. Но в нем нет твердости убеждений, которая дополняет боевой дух в таком человеке, как Бернард Шоу. Его слабость перед самолюбованием и себялюбием во всей их красе не мешает ему бороться; но она никогда не даст ему победить.

О САНДАЛИЯХ И ПРОСТОТЕ

Беда современных англичан отнюдь не в том, что они более хвастливы, чем другие народы (это не так); дело в том, что они хвастаются теми специфическими вещами, которыми нельзя похвалиться, не лишившись их. Француз может гордиться своей отвагой и рассудительностью и останется отважным и рассудительным. Немец может гордиться своей способностью размышлять и организованностью и останется разумным и организованным. Но англичанин не может гордиться своей простотой и прямодушием, однако остается прямодушным и простым. Учитывая странный характер этих достоинств, познать их означает их убить. Человек может осознавать свою героическую или богоподобную сущность, но он не может (невзирая на всех англосаксонских поэтов) осознать, что живет неосознанно.

Сомневаюсь, можно ли искренне отрицать, что такая невозможность отчасти связана с категорией людей, чьи мнения сильно различаются, — по крайней мере, с теми, кто следует англосаксонской доктрине. Я имею в виду учение о простой жизни, обычно ассоциирующееся с Толстым. Если бесконечные разговоры о чьем‑либо здоровье приводят к его постепенной утрате, то еще более справедливо то, что бесконечные разговоры о чьей‑либо простоте ведут к утрате этой простоты. Думаю, нужно решительно выступить против современных поборников простой жизни во всех ее разнообразных проявлениях — от вегетарианства до духоборчества, хотя стойкость духоборцев достойна уважения. Им следует вменить в вину то, что они готовы сделать нас простыми в незначащих вещах и усложняют то, что важно. Они хотят, чтобы мы придерживались простоты в том, что несущественно — в еде, в одежде, в поведении, в экономике. Но они готовы усложнить те вещи, которые имеют значение — философию, веру, духовное приятие и неприятие. Но ведь не настолько важно, сушит ли человек помидоры или ест их свежими; гораздо важнее, чтобы он не ел свой свежий помидор с иссушенными мозгами. Есть только один вид простоты, которую следует оберегать — а именно простоту души, открытую и радостную. Возникает резонное сомнение в том, какой принцип может ее сберечь; зато сомнений нет в том, что принцип простоты ее губит. Человек, которому вдруг вздумалось отведать икры, более прост, чем тот, кто ест виноградные косточки по убеждению. Главное заблуждение этих людей следует искать в девизе, которому они пытаются следовать: «простая жизнь и высокие мысли». Они не нуждаются в «простой жизни и высоких мыслях», ведь это не сделает их лучше. Им нужно совсем другое. Их сделает лучше сибаритство и простота мысли. Мало–мальски сибаритская жизнь (я говорю «мало–мальски» со всей ответственностью) откроет им силу и значение человеческих праздников, того застолья, которое идет от начала мира. Им откроется исторический факт, что искусственное в любом случае старше естественного. Они узнают, что круговая чаша так же стара, как и голод. Они поймут, что обрядность старше любой религии. И не мудрствуя лукаво, они поймут, как грубо и несуразно выглядит большинство их этических принципов, насколько «окультурен» и усложнен ум последователя Толстого, который действительно верит, что любить свою страну — это зло, а ударить ближнего — грех.

Подходит человек в сандалиях и простом одеянии, крепко держа в руке свежий помидор, и говорит: «Привязанность к семье и к стране одинаково препятствуют полному расцвету человеческой любви»; простак в ответ удивится и без тени восхищения скажет ему одно: «Должно быть, вы пережили немало бед, чтобы так рассуждать». У сибарита помидор будет не в чести. Простак решительно отвергнет представление о том, что война — это всегда грех. Сибарит будет нас убеждать, что истинный материалист презирает удовольствие как нечто чисто материальное. Простак скажет, что материалист — это тот, кто ужасается материальным потерям и телесным ранам.

Есть только один существенный вид простоты — это простота сердца. Если ее не станет, то ее вернет не турнепс и не гнездовой метод; ее вернут только слезы, и страх, и негасимое пламя. Останется это, и тогда неважно, сколько сохранилось кресел в раннем викторианском стиле. Давайте сделаем сложный портрет старого джентльмена с простым характером; и давайте не будем делать простой портрет старого джентльмена со сложным характером. Пока человеческое общество не будет касаться моего духовного мира, я буду признавать его с относительной покорностью, чтобы выполнять его грубую волю изо всех своих физических сил. Я признаю сигары. Я смирюсь с бутылкой бургундского. Я покорно приму красивый экипаж. Если только таким способом я смогу сохранить чистоту духа, радостно–удивленную и испуганную. Я не говорю, что только такими средствами можно ее сохранить. Я склонен верить, что есть и другие способы. Но мне не нужна простота без страха, без удивления, а также без радости. Я не хочу наблюдать дьявольское зрелище: ребенка, который слишком прост, чтобы любить игрушки.

Впрочем, в этих и многих других вопросах ребенок — лучший советчик. Причем свою добродетельную непосредственность и здоровую простоту он наиболее ярко проявит в том, что будет на все смотреть с простым удовольствием, даже на сложные вещи. Ложная естественность упирает на различия между естественным и искусственным. Высшее проявление естественности не замечает различий. Для ребенка дерево и фонарный столб так же естественны, как и искусственны; точнее, ни то, ни другое не будет естественным, зато и то, и другое сверхъестественно. И то, и другое прекрасно и необъяснимо. Цветок, которым Господь венчает одного, и пламя, которым фонарщик Сэм венчает другого созданы из одного и того же сказочного золота. Ставлю десять к одному, что посреди дикого луга самый обычный деревенский ребенок будет играть в паровую машину. И единственное духовное или философское возражение против паровых машин не в том, что люди платят за них, или на них работают, или создают их уродливыми, и даже не в том, что эти машины убивают других людей; просто–напросто люди в них не играют. Зло состоит в том, что исчезла детская поэзия часового механизма. Плохо не то, что моторами не восхищаются, но то, что ими восхищаются недостаточно. Грех — не механистичность моторов, а механистичность людей.

В связи с этим и другими вопросами, описанными в данной книге, мы делаем главный вывод о том, что нам нужна опорная точка зрения, философия или религия, а не изменение привычек или общественного уклада. Вещи, в которых мы больше всего нуждаемся для осуществления сиюминутных практических целей, сугубо абстрактны. Нам не хватает правильного видения человеческой судьбы, правильного видения человеческого общества; если бы в своей жизни мы отчаянно стремились к этим вещам, мы, ipso facto[22], жили бы просто, в атмосфере искренности и духовности. Желание и опасность любого человека делают простым. А тем, кто с назойливо и речисто рассказывает нам о Джагере и кожных порах, о Плазмоне и тканях желудка, будут брошены слова, предназначенные для щеголей и обжор: «Не заботьтесь и не говорите:"что нам есть?"или:"что пить?"или:"во что одеться?"Потому что всего этого ищут язычники.<….>

Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»^[23]. Эти удивительные слова — не только прекрасное руководство к действию; они также — наилучшее средство гигиены. Главный способ сделать так, чтобы процессы развития здоровья, силы, милосердия и красоты протекали правильно и без сбоев — это думать о чем‑нибудь другом. Если человек стремится вскарабкаться на седьмое небо, он может не беспокоиться о порах своей кожи. Если он гонит свою повозку к какой‑нибудь звезде, то эта поездка самым благотворным образом скажется на тканях его желудка. Ведь когда мы «задумываемся», или, как это принято сейчас говорить, «рассуждаем», то это занятие по природе своей неприменимо к простым и необходимым вещам. Люди умеют взвешенно думать об отстраненных вещах — о том, что имеет значение лишь в теории, как, например, траектория Венеры. Но только столкнувшись с опасностью, человек способен рассуждать о такой практической вещи, как здоровье.

НАУКА И ДИКАРИ

Постоянные трудности в изучении фольклора и смежных наук связаны с тем, что ученый довольно редко способен быть в то же время мудрым и светским человеком. Он учится у природы, но почти никогда не изучает природу человека. Даже преодоление этой трудности, позволяющее в каком‑то смысле изучать человеческую природу, — это лишь очень робкое начало тяжелого пути к тому, чтобы стать человеком. Изучение первобытных племен и народов стоит особняком от всех — или почти от всех — прочих научных дисциплин. Можно разбираться в астрономии, будучи лишь астрономом; можно разбираться в энтомологии, будучи лишь энтомологом (или, скажем, насекомым); но вряд ли можно разобраться в антропологии, будучи просто человеком. Здесь человек сам является животным, которое он изучает. Отсюда вытекает тот факт, который бросается в глаза во всех работах по этнологии и фольклору: то беспристрастное и объективное исследование, которое ведет к успеху в астрономии или в ботанике, оборачивается сокрушительным поражением в изучении мифологии или в вопросе о происхождении человека. Чтобы выявить лучшие качества микроба, необходимо прекратить быть человеком; но надо оставаться человеком, чтобы проявить лучшие качества людей. То самое подавление эмоций, тот самый отказ от домыслов и предположений, которые позволяют исследователю со сверхъестественной мудростью вникнуть в строение желудка паука, делают ученого противоестественно глупым при изучении сердца человека. Он подавляет в себе человека, пытаясь понять человечество. Многие ученые похвалялись знанием лишь своего предмета, но это вытекает не из плохого знания всего остального мира, а из незнания собственного. Разгадки тайн, которые так волнуют антропологов, лучше всего искать не в книгах или путешествиях, а в повседневном общении людей. Объяснение тому, что некие дикари поклоняются луне или обезьянам нельзя найти, просто путешествуя среди дикарей и занося их высказывания в записную книжку, хотя даже самые умные люди нередко преследуют именно эту цель. Ответ находится в Англии, находится в Лондоне; да что там — его надо искать в своем сердце. Когда мы поймем, почему люди на Бонд- стрит носят черные шляпы, мы в тот же момент поймем, почему туземцы Тимбукту носят красные перья. Сокровенная тайна военного танца дикаря не откроется в научных экспедициях и учебниках; она откроется на балу у соседа. Для того чтобы узнать о происхождении религии, не обязательно ехать на Сандвичевы острова; достаточно пойти в церковь. Чтобы узнать о становлении человеческого общества и понять — в философском смысле, — что такое общество, не надо идти в Британский музей; достаточно выйти на улицу.

Полное непонимание сути церемоний и обрядов приводит к удивительно неуклюжим и натянутым версиям поведения людей в суровых условиях или в трудные времена. Ученый, не понимая, что церемония зарождается, в основном, без всякой причины, вынужден искать для любой церемонии какую угодно причину, чаще всего — самую абсурдную; абсурдную, поскольку она возникает не в бесхитростном разуме дикаря, а в изощренном разуме профессора. Например, ученый скажет: «Туземцы страны Мумбо–Юмбо верят, что мертвые могу принимать пищу и им требуется пропитание для путешествия в мир иной. Это подтверждает тот факт, что они кладут в могилу еду, и ни одна семья не смеет нарушить этот ритуал из страха перед гневом жрецов и соплеменников». Любому, кто знаком с риторикой, подобный способ рассуждений представляется полной чепухой. Точно так же можно сказать: «В двадцатом веке англичане верили, что мертвые чувствуют запахи. Об этом свидетельствует тот факт, что они всегда приносили к могиле лилии, фиалки и другие цветы. Гнев священников и осуждение соплеменников ждали тех, кто пренебрегал этим ритуалом, поскольку сохранились сведения о нескольких пожилых леди, которые были крайне расстроены, узнав, что их венки не доставили на похороны вовремя». Разумеется, не исключено, что дикари клали еду в могилу, поскольку считали, что мертвецу нужна пища, равно как и клали в могилу оружие, поскольку полагали, что мертвецу придется сражаться. Но лично я не верю, что они так думали. Я полагаю, что они оставляли мертвецу еду и оружие по той же причине, по какой мы приносим на похороны цветы; то есть просто потому, что это совершенно естественно. Да, верно, нам непонятны чувства, которые заставляют нас считать эти действия естественными и очевидными; но дело в том, что все действительно серьезные эмоции человеческого естества, по существу, иррациональны. Мы не понимаем дикарей точно так же, как они сами не понимают себя. И как дикари не понимают себя, так не понимаем себя и мы.

Для меня очевидно, что в тот момент, когда любое явление осознается человеческим разумом, оно окончательно и навсегда утрачивается для науки с ее благими целями. Оно превращается в бесконечную и неразрешимую загадку; умирая, оно уходит в бессмертие. Даже наши так называемые материальные запросы духовны, поскольку они свойственны человеку. Можно провести научный анализ свиной отбивной и определить, сколько в ней фосфора и сколько протеинов; но никакая наука не может проанализировать пристрастие человека к свиным отбивным и определить, сколько в нем голода, сколько привычки, сколько нрихоти и сколько неуемной любви к прекрасному. Склонность человека к свиным отбивным остается столь же мистической и неземной, как и его стремление к небесам. Следовательно, все попытки научного изучения внутреннего мира человека, человеческой истории, фольклора или социологии в принципе не безнадежны, но непременно безумны. Экономическая история не продвинулась дальше бесспорного вывода о том, что жажда наживы есть просто жажда наживы; равно как агиология не ушла дальше утверждения, что стремление святого к Господу — это просто стремление к Господу. Подобная неопределенность исходных явлений, подлежащих изучению, приводит к абсолютному и неизбежному краху научных концепций. Можно создать науку с помощью немногих или очень простых инструментов; но никому на земле не удастся создать науку с помощью непригодных инструментов. Всю математику можно разработать с помощью горстки камешков, но с помощью комка глины этого сделать нельзя, поскольку он приобретает любую форму и распадается на любые фрагменты. Тростинкой можно измерить и небо, и землю, но растущий тростник для этого непригоден.

В качестве примера одной из крупнейших глупостей фольклористов возьмем миграцию историй и утверждение единства их источника. Теоретики мифологии извлекали из истории рассказ за рассказом и раскладывали сходные рассказы рядышком в своем музее небылиц. Процесс приобрел промышленный размах, очарование и до сих пор остается одним из самых распространенных заблуждений в мире. Если история рассказывается повсеместно и постоянно, то это не значит, что на самом деле она вымышлена; это даже никоим образом и ни в коей мере не повышает вероятности того, что она никогда не происходила. Если огромное множество рыбаков лживо утверждают, что выловили щуку в два фута длиной, это никак не влияет на вопрос, вытаскивал ли такую щуку кто‑нибудь на самом деле. Если бесчисленные журналисты объявляют, что причиной франко–германской войны были деньги, это никак не проливает свет на темный вопрос, была ли эта война вообще. Вполне возможно, что через несколько столетий огромное количество так и не произошедших франко–германских войн совершенно изгладят из памяти ученых легендарную войну 70–х годов, которая действительно была. Но это случится, если у нас вообще останутся фольклористы и суть их останется неизменной; а также если услуги, которые они оказывают фольклору, останутся на нынешнем уровне, то есть гораздо большими, чем фольклористы это осознают. Ибо на самом деле эти люди делают намного более богоподобное дело, чем изучение легенд; они их создают.

Существует два типа преданий, которые ученые считают вымышленными, потому что их рассказывают все. Первый тип состоит из историй, которые рассказывают все, поскольку они необычны и интересны, и ничто в мире не мешает им произойти с тем или иным человеком, равно как ничто в мире не мешает им, по крайней мере, прийти тому или иному человеку в голову. Но вряд ли они могли случится со многими людьми. Второй тип этих «мифов» включает в себя истории, которые рассказывают все, поскольку они случаются сплошь и рядом. К первому классу мы можем отнести, например, историю о Вильгельме Телле, которую сейчас причисляют к легендам исключительно на том основании, что она встречается в рассказах разных народов. Однако очевидно, что ее рассказывают повсеместно не потому, что она правдива или ложна, а потому, что это просто «красивая история»; она необычная, захватывающая, и у нее есть кульминация. Предполагать, что такого экстравагантного случая никогда не было в истории стрельбы из лука или что он произошел не с тем человеком, о котором идет речь, — это слишком смело. Идея стрельбы в цель, представляющую собой близкого или возлюбленного человека, без сомнений, может прийти в голову любому изобретательному поэту. Но так же легко она может прийти в голову и любому лучнику–хвастуну. Она может быть одной из причуд фантазера–рассказчика. Равно как и прихотью фантазера–тирана. Она могла сначала осуществиться в реальной жизни, а потом перейти в легенды. А могла сначала быть легендой, а потом осуществиться в реальности. И даже если от сотворения мира ни одна стрела не сбивала яблоко с головы ребенка, завтра это может сделать тот, кто и слыхом не слыхивал о Вильгельме Телле.

Этот тип рассказа можно вполне обоснованно сопоставить с обычным реальным эпизодом, который заканчивается остроумной репликой или смешной нелепостью. Известный ответ «je ne vois pas la necessite»[24] приписывали Талейрану, Вольтеру, Генриху IV, безымянному судье и так далее. Но такое множество авторов никак не доказывает, что этого не сказал никто. Весьма вероятно, что эти слова произнес неизвестный человек. Очень даже вероятно, что их действительно произнес Талейран. В любом случае острота может родиться в разговоре так же легко, как и при написании мемуаров. Ее мог произнести любой из перечисленных выше. Однако весьма маловероятно, что ее произносил каждый из них. И именно этим первый класс так называемых мифов отличается от второго, о котором я уже упоминал. Там можно найти нечто общее в рассказах о пяти или шести героях — скажем, о Сигурде, Геракле, Рустаме, Сиде и прочих. Особенность этих мифов не в том, что подобный случай мог обоснованно и реально произойти с одним из героев, а в том, что он мог обоснованно и реально произойти с любым из них. Такова, например, история о великом человеке, чья сила уступает загадочной слабости женщины. Фабульный рассказ — рассказ о Вильгельме Телле — популярен, как я уже сказал, потому что он необычен и исключителен. Но истории второго типа — история Самсона и Далилы или Артура и Гиневры — популярны, поскольку они не исключительны. Они популярны, как популярна хорошая добротная литература, которая говорит правду о людях. Если гибель Самсона из‑за женщины и гибель Геракла из‑за женщины имеют один и тот же легендарный источник, то нам должно быть приятно узнать, что этой же легендой объясняется крах Нельсона из‑за женщины и гибель Парнелла из‑за женщины. И у меня нет никаких сомнений, что через несколько веков студенты- фольклористы дружно откажутся верить, что Элизабет Бар- рет сбежала с Робертом Браунингом, а в доказательство приведут тот неоспоримый факт, что такими побегами полна вся литература того периода.

Возможно, самым трогательным из всех заблуждений современных исследователей первобытных верований является то понятие, которое они называют антропоморфизмом. Они верят, что первобытные люди приписывали непонятные явления богу в человеческом облике, чтобы объяснить их, поскольку ограниченный разум первобытного человека не мог выйти за пределы своего крохотного мира. Гром признавался голосом человека, а молния — сверканием глаз, поскольку такое объяснение было удобным и рациональным. Чтобы полностью излечиться от подобной философии, нужно просто выйти ночью на тихую улочку. Любой, кто это сделает, очень быстро обнаружит, что людям во всех предметах чудится нечто получеловеческое не потому, что это естественно, а потому, что это сверхъестественно; не потому, что предметы становятся таким образом более понятными, а потому, что они становятся в сотни раз более непостижимыми и загадочными. Человеку, гуляющему ночью по тихой улице, бросается в глаза тот факт, что пока природа не выходит за рамки природных явлений, она не имеет над нами никакой власти. Дерево, будучи деревом, может казаться качающимся сторуким чудищем с тысячью языков и на одной ноге. Но до тех пор, пока дерево остается деревом, оно нас не пугает вообще. Оно становится странным и чужеродным, только когда начинает походить на нас самих. Когда дерево действительно становится похожим на человека, у нас поджилки трясутся. А когда вся Вселенная начинет походить на человека, мы падем ниц.

О СОВРЕМЕННЫХ ПИСАТЕЛЯХ И ОБ ИНСТИТУТЕ СЕМЬИ

Семью вполне можно рассматривать как основную человеческую организацию. Все готовы признать, что это элементарная ячейка и главная единица практически любого общества, за исключением разве что таких, как Лакедемон, которые увлеклись «эффективностью» и в результате погибли, исчезнув без следа. Христианство, при всей грандиозности революционных преобразований, не тронуло эту древнюю и языческую святыню; оно ее просто перевернуло. Оно не отрицало триединства: отец, мать и ребенок. Оно лишь прочло его наоборот: ребенок, мать, отец. И назвало его не просто семьей, а Святым Семейством, поскольку очень многие вещи становятся святыми, если вывернуть их наизнанку. Но некоторые мудрецы нашего декаданса обрушили на семью серьезные нападки. Они поставили ее под сомнение — я думаю, неправильно; а защитники семьи ее защищали, и защищали тоже неправильно. Их защита сводилась к тому, что во время стрессов, вызванных изменчивостью современной жизни, семья остается символом мира, уюта и согласия. Но для меня очевидно, что возможна и другая защита семьи; она заключается в том, что семья вовсе не так уж спокойна, уютна и единогласна.

В наши дни не модно рассуждать о преимуществах маленького сообщества. Нам говорят, что мы должны мечтать об огромных империях и великих идеях. Однако в маленьком государстве, городе или селении есть преимущество, не заметить которое может только слепой. Тот, кто живет в маленьком обществе, обретает гораздо больший мир. Он знает гораздо больше о живом многообразии и упорных разногласиях людей. Причина очевидна. В большом обществе мы имеем возможность выбирать себе знакомых. В маленьком — они выбраны для нас заранее. Таким образом все крупные и высоко цивилизованные общественные группы основаны на том, что называется симпатией и отгорожены от реального мира надежнее, чем за вратами монастыря. В клане никакой ограниченности, по сути, нет; на самом деле ограничена клика. Люди клана живут вместе, потому что носят одинаковые шотландки или ведут свой род от одной и той же священной коровы; но души их с помощью божественного провидения всегда будут пестрее любого шотландского пледа. Люди клики живут вместе благодаря сходному состоянию душ, и узость их —_тэто узость духовных запросов, которая ждет грешников в аду. Большое общество существует, чтобы создавать клику. Большое общество — это общество поощрения узости. Это механизм для охраны одинокого и тонкокожего индивидуала от всех горьких и вынужденных соглашений. Это в прямом смысле слова общество против распространения христианства.

Все это мы можем проследить на примере трансформации такого понятия, как клуб. Когда Лондон был меньше и его районы имели более четко очерченные границы, клуб был тем, чем до сих пор остается в деревнях, то есть прямой противоположностью того, чем он стал в больших городах. Раньше клуб рассматривали как место, где человек может побыть в обществе. Теперь клуб рассматривают как место, где человек может быть сам по себе. Чем больше развивается и усложняется наша цивилизация, тем реже клуб остается местом, где можно шумно спорить, и тем чаще он становится тем странным местом, где можно, как сейчас говорят, спокойно поесть. Его цель — доставить человеку комфорт и успокоение, то есть поставить его в оппозицию к обществу. Социальное общение, как и всё хорошее, полно трудностей, опасностей и противоречий. Нынешний клуб воспитывает худший из человеческих типов — роскошествующего анахорета, человека, который сочетает в себе порочные наклонности Лукулла с безумным одиночеством святого Симеона Столпника.

Если бы завтра улицу, на которой мы живем, занесло снегом, мы бы неожиданно для себя открыли огромный новый и незнакомый мир. В этом объяснение тех усилий, которые прилагает типичный современный человек, чтобы со своей улицы сбежать. Сначала он придумывает современную гигиену и едет в Маргит. Затем придумывают современную культуру и едет во Флоренцию. Далее изобретает современный империализм и едет в Тимбукту. Путешествует к самым крайним границам мира. Изображает из себя охотника на тигров. Почти что ездит на верблюде. И всё это время он только и делает, что бежит с улицы, на которой родился; и у него всегда готово объяснение своему побегу. Он говорит, что бежит со своей улицы, потому что там скучно; но он лжет. На самом деле он бежит, потому что там слишком интересно. Интересно, потому что трудно, а трудно, потому что такова жизнь. Беглец едет в Венецию, потому что для него венецианцы — просто венецианцы, а люди с его улицы — яркие характеры. Он может глазеть на китайцев, потому что для него китайцы — просто объекты наблюдения, но, глядя на пожилую леди в соседнем саду, он видит настоящего человека. Короче говоря, он бежит от слишком активного сообщества равных — от свободных людей, капризных, непостоянных и сознательно непохожих на него самого. Улица в Брик- стоне слишком оживленна и разнообразна. И ему надо успокоиться и расслабиться среди тигров и стервятников, среди верблюдов и крокодилов. Эти создания, конечно, очень отличаются от него. Но они ни формой, ни цветом, ни повадками не могут вступить с ним в решительное интеллектуальное противоборство. Они не стремятся попрать его принципы и навязать свои; это стремятся сделать странные чудища с соседней улицы. Верблюд не станет кривить губы в презрительной усмешке, потому что у мистера Робинсона нет горба; это сделает культурный джентльмен из дома номер 5, увидев, что у мистера Робинсона нет веранды. Стервятник не разразится смехом, видя, что человек не умеет летать; но майор из дома номер 9 обхохочется, узнав, что сосед не умеет курить. Претензии, которые мы предъявляем своим соседям, состоят не в том, что они, как мы говорим, занимаются не своим делом. Мы вовсе не имеем в виду, что они действительно занимаются не своим делом. Если бы занимались не своим делом, им бы внезапно повысили арендную плату и очень скоро они бы перестали быть нашими соседями. Когда мы так говорим, мы имеем в виду нечто более глубокое. Нас раздражает не то, что они не прилагают достаточных усилий и энергии, чтобы заниматься только собой. Нас раздражает, что они прилагают достаточно усилий и энергии, чтобы в той же мере интересоваться нами. Короче говоря, нас пугает не узость кругозора наших соседей, а их упорное стремление его расширить. Любая антипатия к обычным людям имеет ту же природу. Антипатию вызывают не их слабости (как мы предпочитаем думать), а их энергия. Мизантропы делают вид, что презирают человечество за его слабость. На самом деле они ненавидят его за его силу.

Разумеется, стремление ограничить грубую энергию и огромное многообразие обычных людей абсолютно понятно и простительно, пока оно не старается прикинуться превосходством. В таких случаях оно называет себя аристократизмом, эстетизмом или превосходством над буржуазией с ее слабостями, на которые ей справедливо указывают. Высокомерие — самый простительный из грехов, но как добродетель он непростителен. Ницше, который наиболее последовательно выражал этот брезгливый и надменный взгляд, в одной из своих работ описал — очень ярко с чисто литературной точки зрения — то отвращение и презрение, которое охватывало его при виде обычных людей с их заурядными лицами, тусклыми голосами и банальными мыслями. Как я уже говорил, такое отношение можно считать прелестным, если рассматривать его как жалость. Аристократизм Ницше весь посвящен ценностям, которые присущи слабым. Когда он передает нам свое отвращение к бесчисленным лицам, бесконечным голосам и подавляющей вездесущности толпы, мы поневоле сочувствуем любому, кого тошнит на пароходе и кто изнемогает в переполненном омнибусе. Любой из нас ненавидел человечество, где его унижали как человека. Любой из нас проявлял человеческую реакцию, когда глаза его застил туман или в ноздри бил удушающий смрад. Но когда Ницше с поразительным отсутствием юмора и катастрофическим недостатком воображения просит нас поверить, что его аристократия — это аристократия могучих мышц или несгибаемой воли, тут необходимо внести ясность. Это аристократия слабых нервов.

Мы сами создаем своих друзей; и своих врагов тоже создаем мы сами; а вот соседей нам дает Бог. Следовательно, сосед приходит к нам как воплощение всех ужасов беспечной природы; он чужд, как звезды; он безрассуден и равнодушен, как поезд. Он — Человек, самый страшный из зверей. Вот почему древние культы и священные письмена были полны великой мудрости, когда говорили не о долге перед человечеством, а о долге перед ближним своим. Долг перед человечеством нередко принимает форму личного или даже приятного выбора. Это может быть хобби или даже развлечение. Можно работать в Ист–Энде, потому что нам особенно подходит работа в Ист–Энде, или потому что мы так думаем; можно бороться за мир во всем мире, потому что нам необычайно нравится борьба. Самые ужасные мучения, самые неприятные испытания могут быть результатом выбора или причудой вкуса. В нас может быть заложена глубокая любовь к буйнопомешанным или особый интерес к проказе. Можно любить негров, потому что они черные, или немецких социалистов, потому что они педантичны. Но ближнего мы обязаны любить, потому что он рядом, а это гораздо более серьезная причина для гораздо более решительных действий. Он представитель тех людей, которых мы не выбираем. И поскольку он может быть любым, он представляет всех. Он символичен, потому что случаен.

Разумеется, люди, покидая свое скромное окружение, нередко бегут в смертельно опасные края. Но это вполне естественно, потому что они бегут не от смерти. Он бегут ради жизни. Этот принцип применим во всех внутренних сферах социальной системы человечества. Совершенно ясно, что человек ищет разные человеческие характеры, когда стремится найти свое собственное подмножество характеров, а не многообразие человечества. Вполне естественно, что британский дипломат должен искать общества японских генералов, если ему нужен японский генералитет. Но если ему нужны люди, которые отличаются от него самого, то ему лучше остаться дома и потолковать о религии с горничной. Вполне понятно, что местный гений стремится покорить Лондон, если покорение Лондона — его цель. Но если он стремится покорить нечто принципиально иное и в корне враждебное, ему лучше остаться на месте и вступить в спор с ректором колледжа. Человек с соседней улицы целиком прав, если едет в Рамсгейт ради самого Рамсгейта, хотя это и трудно себе представить. Но если он утверждает, что едет в Рамсгейт «ради перемен», то следует заметить, что куда более романтичная и даже мелодраматичная перемена произойдет, если он спрыгнет со стены в соседний сад. Последствия будут куда более бодрящими по сравнению с тем, что может предоставить ему Рамсгейт.

Этот принцип применим и к империи, и к нации внутри империи, и к городу внутри нации, и к городской улице; равным образом он применим и к дому на улице. Становление семьи имело те же причины, что и становление нации или образование города. Человеку хорошо в семье в том же смысле, как ему хорошо в густонаселенном городе. Человеку хорошо жить в семье в том же смысле, как приятно и прекрасна оказаться на улице, заметаемой снегом. И то, и другое заставляет его понять, что жизнь — это не то, что снаружи, а то, что внутри. Более того, все настаивают на том, что жизнь — если она действительно интересная и насыщенная — по природе своей идет вопреки нам самим.

Современные писатели, которые более или менее открыто утверждают, что семья — образование вредное, в целом — кто резко, ко горько, кто патетически — все сводят к тому, что интересы членов семьи не всегда сходны. На самом деле семья — полезное образование именно потому, что эти интересы различны. Семья благотворна именно потому, что состоит из множества несоответствий и разногласий. Она, как говорят сентименталисты, похожа на маленькое королевство, и, как большинство маленьких королевств, находится в состоянии, в чем‑то сходном с анархией. Именно потому, что братца Джорджа не волнуют наши религиозные противоречия, а интересует только ресторан Трокадеро, семья проявляет качества, присущие всякому здоровому союзу. Именно потому, что дядюшка Генри не одобряет театральных пристрастий сестрицы Сары, семья похожа на человечество. Мужчины и женщины, которые — по тем или иным причинам — восстают против семьи, на самом деле — по тем или иным причинам — восстают против человечества. Тетушка Элизабет безрассудна, как все человечество. Папа взрывоопасен, как человечество. Младший брат непоседлив, как человечество. Дедушка глуп, как весь мир; и стар, как мир.

Тот, кто стремится — во благо или во зло — вырваться из своего окружения, просто стремится уйти в более узкий мир. Таких людей беспокоит и пугает широта и многообразие семьи. Саре нужен мир, состоящий из одних завзятых театралов; Джордж хочет думать, что Трокадеро — это вселенная. Я ни в коем случае не утверждаю, что такое сужение жизненного пространства всегда вредно для отдельного человека, равно как не утверждаю, что всегда вреден уход в монастырь. Но я утверждаю, что есть нечто дурное и искусственное в желании людей поддаться странной иллюзии, будто они таким образом выходят в более широкий и разнообразный мир. Лучший способ проверить свою готовность к встрече с многообразием человечества состоит в том, чтобы пролезть через дымоход в первый попавшийся дом и попытаться поладить с его обитателями. Собственно, это и делал каждый из нас с момента своего рождения.

В этом и состоит великая и возвышенная романтика семьи. Она романтична, ибо она непредсказуема. Она романтична, поскольку все, что говорят о ней враги, — правда. Она романтична, потому что случайна. И она романтична, потому что она здесь. Подбирая группу людей обдуманно и рационально, вы пестуете дух сектантства и ограниченности. Подбирая группу людей произвольно, вы получаете группу людей. Здесь присутствует элемент авантюризма, который изначально присущ людям. Здесь выбираем не мы, здесь выбирают нас. Влюбленность всегда рассматривалась как величайшее приключение, в высшей степени романтическая случайность. И поскольку в этом задействовано что‑то помимо нас, какая‑то разновидность очаровательного фатализма, — это чистая правда. Любовь поглощает нас, преображает и мучает. Она, как и музыка, разбивает нам сердца своей невероятной красотой. Но как только мы начинаем сознательно к этому стремиться, как только мы начинаем в том или ином смысле готовиться вдруг влюбиться, как только мы начинаем выбирать или даже просто оценивать широту возможностей, — любовь тут же перестает быть истинно романтичной и истинной безрассудной. В каком‑то смысле величайшее приключение — это не влюбленность. Величайшее приключение — это акт рождения. Мы внезапно попадаем в прекрасную и жутковатую ловушку. Мы вдруг видим то, что и не мечтали увидеть. Отец и мать поджидали нас и вдруг объявились, словно разбойники из кустов. Наш дядюшка полон неожиданностей. Тетушка, по меткому народному выражению, — гром среди ясного неба. Когда мы, едва родившись, оказываемся в семье, мы попадаем в непредсказуемый мир, где царят странные законы; в мир, который может функционировать и без нас; в мир, который создан не нами. Иными словами, когда мы попадаем в семью, мы попадаем в сказку.

Одна из разновидностей фантастического рассказа неразрывно связана с семьей и отношениями людей на протяжении жизни. Романтика — это самое серьезное, что есть в жизни; она даже серьезнее, чем реальность. Можно доказать, что реальность обманчива, но никак нельзя доказать, что она не важна или невыразительна. Даже если факты ложны, они всё равно загадочны. И это своеобразие жизни, эта внезапная неожиданность и причудливость ее элементов, остаются непреодолимо интересными. Обстоятельства, которыми мы умеем управлять, могут быть безопасными или пессимистическими; но «обстоятельства, которые не подлежат нашему контролю», становятся божественными для тех, кто, подобно мистеру Микоберу, взывает к ним и черпает в них силу. Люди спрашивают, почему роман — самая популярная форма литературы; почему их читают больше, чем учебники или книги по метафизике. Причина очень проста: роман более правдив, чем прочие книги. В учебниках жизнь иногда может отражаться правдиво. Еще более правдиво она иногда отражается в книгах по метафизике. Но жизнь — это всегда роман. Наше бытие не всегда будет песней или даже прекрасной элегией. Действительность может и не быть разумно справедливой или очевидно неправильной. Но наше бытие — это всегда история. Пламенные буквы каждого заката складываются в слова: «продолжение следует». Обладая достаточно развитым умом, мы можем сделать философский или логический вывод в полной уверенности, что он конечен и правилен. Обладая соответствующей силой разума, мы можем завершить научное открытие и убедиться, что оно истинно. Но даже обладая гигантским интеллектом, мы не можем завершить самую простую и дурацкую историю, не сомневаясь, что она завершена правильно. Ибо в основе истории лежит не только интеллект, который частью есть механизм, но и воля, которая, по сути, божественное провидение. Сочинитель романов может, если ему этого захочется, в последней главе отправить своего героя на виселицу. Он может сделать это по той же божественной прихоти, в соответствии с которой он, автор, сам может взойти на виселицу и затем отправиться в ад, если таков его выбор. Та самая цивилизация — европейская цивилизация рыцарства, — которая отстаивала свободную волю в тринадцатом столетии, в восемнадцатом породила то, что называют литературой. Когда Фома Аквинский отстаивал духовную свободу человека, он создал все плохие романы в публичных библиотеках.

Для того чтобы жизнь стала историей или романтическим приключением, необходимо, чтобы по крайней мере значительная ее часть происходила без нашего на то соизволения. Если мы хотим упорядочить свою жизнь, это будет нам досадной помехой, но это станет ее важной особенностью, если мы хотим превратить ее в драматическое повествование. Несомненно, это нередко случается, когда такая драма пишется человеком, который нам не слишком нравится. Но она понравится нам еще меньше, если автор ежечасно будет выходить перед поднятием занавеса и заставлять слушать, какие повороты сюжета ждут нас в следующем акте. Можно многое предусмотреть в жизни; можно предусмотреть столько, что вы станете героем романа. Но если предусмотреть всё, вы станете таким героем, что романа не получится. В сущности, жизнь богачей столь уныла и бедна событиями именно потому, что они сами могут эти события выбирать. Им скучно, ибо они всесильны. Они не чувствуют прелести приключения, поскольку сами эти приключения придумывают. Романтической и полной ярких перспектив жизнь делают те простые и строгие ограничения, которые заставляют нас идти навстречу неприятностям и неожиданностям. Тщетно высокомерные современные писатели бормочут о пребывании в неблагоприятной среде. Жить романтикой и означает пребывать в неблагоприятной среде. Родиться на этой земле значит родится в незнакомой среде, то есть попасть в романтическую историю. Семья — самое важное и наиболее определенное из всех ограничений, которые формируют и создают поэзию и многообразие жизни. Следовательно, неправы те современные писатели, которые воображают, что романтику можно найти в совершенной статичности, которую они зовут свободой. Они полагают, что жест человека может быть столь поразителен и романтичен, что солнце скатится с небес. Но более поразительно и романтично, что солнце не скатилось с небес до сих пор. В любых очертаниях и формах они ищут мир без ограничений, то есть мир без формы и мир без очертаний. Но нет ничего хуже бесформенной бесконечности. Они говорят, что хотят быть сильны, как сама вселенная, но самом деле они мечтают, чтобы вселенная стала такой же слабой, как они.

О КНИГАХ ПРО СВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ

Собственно говоря, полезней читать плохие книги, чем хорошие. Хорошая книга поведает нам об одной душе, плохая — о многих. Хороший роман расскажет нам о герое, плохой — об авторе. Мало того: он расскажет нам о читателе и, как ни странно, тем больше, чем циничней и низменней была причина, побудившая автора писать. Чем бесчестней книга как книга, тем честнее она как свидетельство. Искренняя повесть являет нам простоту одного человека, неискренняя — простоту человечества. То, к чему люди пришли по размышлении, можно найти в свитках законов и писаний; то, чем они живут, сами того не сознавая, — в «дешевом чтиве». Как многие истинно культурные люди, вы почерпнете из хороших книг лишь вкус к хорошим книгам. Плохие научат править странами и разбираться в карте рода человеческого.

Я могу привести занятный пример того, как слабые книги оказываются сильными, сильные — слабыми. Речь идет о явлении, которое мы условно назовем романами про аристократов или, точнее, про снобов. Если вы захотите найти убедительную, понятную и настойчивую защиту аристократии в хорошем, искреннем изложении, читайте не современных философов, склонных к консервативности, не ницшеанцев, а так называемые «колокольные книжки»^[25]. Признаюсь честно, что у Ницше гораздо меньше убедительности; и он, и эти книжки делают одно и то же — в несколько женской, истерической манере боготворят высокого мужчину, атлета с могучими мышцами и завитыми усами. Но даже и здесь книжки заметно лучше, ибо они наделяют сильную личность добродетелями, которые ей нередко присущи, — добродушием, леностью, приветливостью и снисходительностью к слабым; Ницше же приписывает ей презрение к слабости, свойственное лишь калекам. Однако сейчас я веду речь не о второстепенных достоинствах немецкого философа, но о первостепенных достоинствах «Дешевого чтива». Образ аристократа в чувствительных книжках для народа вполне удовлетворяет меня, ибо он помогает разобраться и в политике, и в философии. Встречаются в них и неточности — скажем, баронет именуется не так, как нужно, или пропасть, которую он одолел, слишком широка, — но сама идея аристократии и ее роль в делах человеческих воссозданы неплохо. Суть мечты об аристократе — великолепие и мужество; быть может, свойства эти слегка преувеличены, но уж никак не преуменьшены. Автор никогда не ошибется, сделав пропасть слишком узкой или титул незаметным. Однако над достойной старой литературой о светских людях вознеслась в наше время еще одна, иная. Претензий у нее несравненно больше, ценности в ней гораздо ниже. По чистой случайности (если это важно) такие книги много лучше написаны. Но философия там хуже, хуже этика, политика, и уж совсем плохи образы аристократии и человечества. Из книг, о которых я говорю, можно узнать, что делает с идеей аристократии умный человек; из приложений к «Фэмили хералд» ^[26] можно узнать, что делает идея аристократии с человеком, который не умеет самостоятельно мыслить. А зная это, мы вправе полагать, что знаем историю Англии.

Новые романы из светской жизни, должно быть, привлекли внимание каждого, кто читал модные книги, вышедшие за последние пятнадцать лет. Эти достойные романы представляют нам высшее общество как истинно высшее, то есть превосходящее всех прочих не только нарядами, но и.», остроумием. К плохому баронету, к хорошему баронету, к непонятому баронету, которого считали плохим, хотя он и хороший, эти писатели прибавили немыслимое доселе создание — баронета–острослова. Аристократ должен быть не только сильнее и красивее простых смертных. Он должен быть умнее. Ноги его длинны, эпиграммы — коротки. По заслугам признанные писатели ответственны в немалой мере за худшую форму снобизма — снобизм ума. Даровитый автор «Додо» виноват тем, что ввел в моду самое моду. Хиченс в «Зеленой гвоздике» защищает удивительную идею: по его мнению, молодой аристократ наделен даром слова. Это еще можно простить, ибо автор сделал сей вывод на основе своей биографии. А миссис Крэги согрешила тяжко, хотя (или «потому что») внесла в восхваление знатности нравственную, даже религиозную истовость. Когда речь идет о спасении души, как‑то неудобно замечать, даже в книге, что спасаемый знатен. Такие обвинения не минуют и самого талантливого из всех, Энтони Хоупа, который доказал, что наделен высшим из человеческих чувств — чувством романтики. Возьмите его буйную, немыслимую мелодраму, скажем «Узника Зенды». Большую и причудливую роль в сюжете играет родство героя с королем. Когда же Хоуп подробно и восторженно описывает Тристрама Блента, который пронес сквозь пламенную юность мысль о каком‑то дурацком поместье, мы ощущаем, что идея олигархии слишком важна для писателя. Нормальный человек навряд ли заинтересуется юношей, который мечтает о земле Блентов в ту пору, когда его сверстники мечтают о звездах^[27].

Но это еще ничего, ибо у Энтони Хоупа достает не только романтики, но и легкой иронии, мешающей нам принимать все это всерьез. Во всяком случае, к большой своей чести, он не наделяет аристократа победоносным остроумием.

Что может быть низменнее и льстивей, чем новый обычай, велящий приписывать богатым блеск ума? Повторю, это несравненно хуже, чем изображать всех аристократов прекрасными, как Аполлон, и смелыми, как юный охотник, взнуздавший бешеного слона. Быть может, автор дешевой книжки преувеличил красоту и отвагу, но именно красоты и отваги ждут от аристократов, даже глупых. Герой не списан дотошно и точно с обычного аристократа, но он важнее реальности, он — идеал. Джентльмен из книги не копирует джентльмена из жизни, но джентльмен из жизни копирует джентльмена из книги. Ему не обязательно быть красивым, но он должен хотя бы заботиться о внешности. Ему нет необходимости объезжать бешеного слона, достаточно ездить на пони так, словно укротить слона–другого ему нипочем. В книжках для народа, где все маркизы, как один, семи футов ростом, нет подлой льстивости. Там есть поклонение знати, но нет низкопоклонства. Преувеличение строится на честном и пылком восторге, а честный восторг — на свойствах, которые людям все же в какой‑то степени свойственны. Обычные англичане отнюдь не боятся англичан знатных — да и кто вообще их боится? Они просто искренне и сильно поклоняются им. Сила аристократии не в замках, а в трущобах. Сила ее не в палате лордов, не в чиновниках и даже не в непомерно большой монополии на землю. Она в определенном духе, в том, что, желая кого‑то похвалить, моряк назовет его джентльменом. С демократической точки зрения это все равно, что называть кого‑то виконтом. В отличие от иноземных олигархий английская держится не жестокостью богатых и даже не милостью богатых, а вечной и неизменной милостью бедных.

Итак, восторги «плохих книг» лишены льстивости, восторги «книг хороших» полны ею. В старомодной повести, где герцогини сверкали бриллиантами, рабства не было; в новой, где они блистают остроумием, оно есть. Приписывая знати сильный ум и разящий дар слова, мы хвалим ее за то, чем она не блещет и к чему не стремится. По словам Дизра- эли (который был человеком исключительным, но не джентльменом и, может быть, отчасти отвечает за данный вид лести), мы льстим, когда приписываем людям то, чего у них нет. Похвала может звучать поистине дико и все же не обратится в лесть, пока мы хвалим что‑то существующее. Если мы говорим, что жираф касается звезд, а кит заполняет океан, это доказывает только нашу особую любовь к данному созданию. Но если вы станете восхвалять оперение жирафа или ноги кита, вы внесете свой вклад в общественное явление, именуемое лестью. Бедные и средние обитатели Лондона искренне, хотя и не всегда осторожно, восторгаются элегантностью и здоровьем английской знати по той простой причине, что знать эта и впрямь элегантнее и здоровее их самих. Однако они не могут честно восторгаться ее остроумием, ибо аристократ не остроумней, а гораздо тупоумней бедняка. Дипломаты на банкете (в жизни, не в книге) отнюдь не обмениваются блестящими репликами; ими обмениваются кондукторы в автобусах Холборна. Пэра–златоуста, чьими экспромтами кишат романы миссис Крэги и мисс Фа- улер, положит на обе лопатки первый же чистильщик обуви, с которым его сведет безжалостная случайность. Бедняки впадают в простительный восторг, когда превозносят джентльмена за щедрость. Но если они превозносят его за меткость речи, они — льстецы и рабы, ибо меткости этой гораздо больше у них самих.

Преклонение перед знатью выражается в книгах о светской жизни еще и по–другому, тоньше; такую его грань и труднее понять, и важнее. Современный джентльмен, в особенности английский, занял столь важное место в этих книгах, а через них в нынешней литературе и нынешнем мировоззрении, что некоторые его черты, вечные или новые, неотъемлемые или случайные, заметно изменили и английскую комедию. Особенно заморозил — или иссушил — нас тот стоический идеал, который по неведомой причине считают истинно британским. Нашей стране он не свойствен, но в некоторой мере присущ аристократии (в пору ее заката и разложения). Джентльмен ведет себя как стоик, ибо, подобно дикарю, он одержим простейшим страхом: он боится, что с ним заговорит незнакомец. Потому‑то вагон третьего класса — это общество, вагон первого класса — сборище отшельников. Проблема непроста, и я подойду к ней кружным путем.

Неубедительность и бесплодность, свойственные многим из самых умных и остроумных романов, побывавших в моде за последние лет десять, в том числе таких искусных, как «Додо» или «Немного об Изабел Карнеби»^[28], можно объяснить по–разному, но, в сущности, все сводится к одному и тому же. Новая легкость речи и ума не производит впечатления, ибо в ней и за ней нет ощущения радости. Дамы и джентльмены, обменивающиеся репликами, ненавидят не только друг друга, но и самих себя. Каждый из них может сегодня обанкротиться или завтра застрелиться. Они шутят не потому, что им весело, а потому, что им скучно; от недостатка сердца глаголят уста^[29]. Когда они говорят чепуху, чепуха эта отточена, отделана; по прекрасному выражению Гилберта, это — «драгоценная чушь»^[30]. Даже когда они легкомысленны, легки лишь мысли их, но не чувства. Всякий, кто знаком с современным разумом, знает, что он не весел. Но у них печально и неразумие.

Причины этому найти легко. Конечно, главная из них — жалкий страх перед чувством, самый низменный из нынешних страхов. Они ниже нелепой брезгливости, породившей гигиену. Всегда и повсюду здравый и громкий смех был свойствен людям, способным не только к чувствам, но и к глупейшей чувствительности. Никто не смеялся так громко и здраво, как чувствительный Стил, или чувствительный Стерн, или чувствительный Диккенс. Те, кто плакал, как женщина, смеялись, как мужчины. Несомненно, смешной Микобер написан хорошо. Трогательная Нелл — плохо^[31]. Но только человек, посмевший писать так плохо, смел писать и так хорошо… Именно здесь видно, какой холод и какая слабость мешают нашим остроумцам. Они очень стараются писать плохо, делают героические, душераздирающие усилия — но ничего не выходит. Порою кажется, что они добились своего, но надежда гаснет, когда мы сравниваем их крохотные недостатки с непомерными провалами Байрона или Шекспира.

Нельзя сердечно смеяться, если не затронуто сердце. Просто не знаю, почему слово «тронуть» связывают только с состраданием. Сердце может и сорадоваться, вместе веселиться. Но наши комедиографы трагичны. Модные писатели так глубоко пропитаны печалью, что сердце для них никак не связано с радостью. Когда они говорят о сердце, они имеют в виду горести и неудачи в жизни чувств. Когда они говорят, что сердце у кого‑то «в порядке», они хотят сказать, что сердца у него нет. Наши этические общества понимают дружбу, но не понимают доброй дружбы. Точно так же наши остроумцы понимают беседу, но не понимают доброй беседы. Чтобы беседовать, как доктор Джонсон^[32], надо быть хорошим человеком: знать преданность, и честь, и глубокую нежность. А главное, надо быть человечным, то есть открыто и смело признаваться в присущей людям чувствительности и присущих людям страхах. Джонсон был разумен и остроумен и потому не стыдился серьезно говорить о вере. Джонсон был смел и потому не скрывал, что боится смерти.

О том, что истинные англичане умеют подавлять чувства, не слышал ни один англичанин до той поры, как Англией стали управлять шотландцы, американцы и евреи. В лучшем случае такой пример подал герцог Веллингтон, ирландец. В худшем случае это идет от глупых толков о тевтонах и викингах, распространенных среди тех, кто не знает ни Англии, ни антропологии. Собственно говоря, викинги чувств не скрывали. Они рыдали, как дети, и обнимались, как девушки, — словом, вели себя, как Ахилл и все истинные герои. И хотя английская нация, наверное, не больше связана с викингами, чем французская или ирландская, в этом смысле мы хранили их обычаи. Чувствам поддавались не только самые английские писатели — Шекспир и Диккенс, Ричардсон и Теккерей. Еще чувствительней, если это возможно, были английские деятели. В славный век Елизаветы, когда окончательно сложилась нация, и в XVIII веке, когда сложилась империя, при всем желании не разыщешь одетых в черное стоиков. Разве такими были елизаветинские вельможи и пираты? Разве таким был Гренвилл, разгрызавший от ярости стаканы? Разве таким был Эссекс, швырнувший шляпу в море? Разве таким был Рэли, ответивший на залп испанских пушек оскорбительным пением труб? Разве таким был Сидни, не упустивший даже перед смертью возможности сказать блестящую фразу? Разве были такими и пуритане? Да, они подавляли многое, но английское начало не позволило бы им подавить чувства. Только чудо, затмевающее взор очень талантливым людям, позволило Карлей- лю связать Кромвеля и молчание^[33]. Оливер Кромвель был прямой противоположностью сильной, молчаливой личности. Он говорил непрестанно, когда не плакал. Трудно обвинить автора «Преизобилующей благодати»^[34] в том, что он стыдился своих чувств. Легче приписать стоицизм Мильтону; в определенном смысле он был стоиком, как был и педантом и многоженцем; в нем"вообще было много неприятных свойств. Но, обойдя это великое и одинокое имя, мы снова увидим разгул английской чувствительности. Хороши или плохи бурные страсти Этериджа и Дорсета, Сэдли и Бе- кингема, вельмож этих не обвинишь в том, что они их скрывали. Англичане любили Карла II потому, что он, как все английские короли, не скрывал страстей. Англичане терпеть не могли Вильгельма III, ибо он, голландец, иноземец, чувства свои скрывал. Собственно говоря, он — идеальный англичанин новых романов; потому настоящие англичане чурались его как чумы. Когда родилась великая Англия XVIII века, откровенная чувствительность звучала в письмах и речах, книгах и драках. Быть может, несравненный Филдинг и несравненный Ричардсон похожи лишь тем, что не скрывали своих чувств. Конечно, Свифт сух и логичен, но он — ирландец. Когда же мы перейдем к их современникам, выигравшим битвы и строившим империю, мы увидим, как я уже говорил, что они романтичней романистов, поэтичней поэтов. Чэтам, явивший миру всю свою силу, явил палате общин всю свою слабость^[35]. Вулф ходил по комнате, размахивая шпагой, называл себя Цезарем и Ганнибалом и встретил смерть, читая стихи. Клайв был того же типа, что Кромвель, или Беньян, или даже Джонсон, — сильный, чувствительный, склонный к ярости и к глубокой печали. Как Джонсон, он был здоров душою, ибо знал скорбь. Рассказы обо всех адмиралах и искателях подвига той Англии полны чувствительности и дивной бравады. Но стоит ли умножать примеры англичан–романтиков, когда один возвышается над всеми? Киплинг похвалил англичан: «Мы не целуемся никогда, если встретим друг друга»^[36]. И впрямь этот вечный, всеобщий обычай исчез из слабеющей Англии. Сидни охотно расцеловался бы со Спенсером, но Бродрик не станет целоваться с Арнольд–Фостером. Быть может, это доказывает, что мужество и доблесть возросли; однако нынешние англичане еще видят и мужество, и доблесть в великом английском герое. Легенду о Нельсоне развеять трудно. Но на закатном небе его славы пламенеет навеки свидетельство великой английской чувствительности: «Поцелуй меня, Харди»^[37].

Идеал обуздания чувств ни в коей мере не английский. Быть может, в нем есть что‑то восточное и что‑то прусское, но в основном, мне кажется, он коренится не в расе и не в нации. Не коренится он и в народе. Это — идеал сословный, идеал знати; хотя и знать не была такой уж сдержанной, когда была сильной. Быть может, гнушение чувствами — истинная традиция джентльменов; гораздо вероятнее, что его выдумали нынешние джентльмены, то есть джентльмены в упадке; но ясно одно: с ним связаны книги о светской жизни. Теперь принято считать, что аристократ подавляет чувства, а отсюда лишь один шаг до того, что у него вообще нет чувств. Современный поклонник власти избранных создал идеал, твердый и сверкающий, как бриллиант. Подобно поэтам XVIII века, воспевавшим холодность и неприступность дамы, он употребляет во хвалу слова «холодный» и «бессердечный». Конечно, в таких неизлечимо инфантильных и благодушных существах, как английские дворяне, деятельную жестокость развить трудно; поэтому в романах они блистают жестокостью бездеятельной. Поступать, как злые люди, они не могут, но могут говорить. Все это означает одно и только одно: живой, животворящий идеал надо искать в народе, где и нашел его Диккенс, — Диккенс, славный юмором, и чувствительностью, и радостью, и бедностью, и поистине английским духом, но еще более славный тем, что он видел людей в их дивной причудливости и даже не заметил знатных; Диккенс, чья высшая слава в том, что он не мог изобразить джентльмена.

Примечания

1. Брэдлафиты — последователи атеиста и вольнодумца Чарльза Брэдлафа (Bradlaugh, 1833—1891).

2. Девет (Де Вет), Кристиан Рудольф (1854—1922) — крупный фермер, политический деятель Оранжевого Свобод¬ного Государства, генерал, активный участник англо-бурских войн 1880—1881.

3. Фарината дельи Уберти (род. в нач. XIII века) — гла¬ва флорентийских гибеллинов, враг семьи Данте. Упоминает¬ся в «Божественной комедии», Ад, X, 31.

4. Лорд Росбери (Rosebery, 1847—1929) Арчибальд Фи-липп Примроуз — британский премьер-министр (1894—

5. «Агта virumque» — слова из «Энеиды» — «Брани и мужа пою» буквально «оружие и мужа») Как часто с ним бы-вало, Честертон цитирует по памяти, несколько искажая смысл.

6. Роде Сесил Джон (1853—1902) — британский поли-тический деятель, в 1890—1896 гг. премьер-министр Кап-ской колонии, один из инициаторов англо-бурской войны

7. Чемберлен Остин (1863—1937), британский государ-ственный деятель.

8. Арнолд М. Исследование кельтской литературы. 1867, гл. IV.

9. Как быстро и ловко развил Шоу веру в сверхчелове-ка — речь идет о философской комедии Шоу «Человек и сверхчеловек» (1903), отражавшей противоречия его духов¬ных поисков.

10. Бриарей — в греческой мифологии чудовище с пятью¬десятью головами и сотней рук.

11. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю —

12. Аддисон Джозеф (1672—1719) — английский эссеист и автор цитируемой пьесы «Катон» (1713).

13. Ницше так суммировал все, что можно сказать тол¬кового об идее Сверхчеловека: «Человек есть нечто, что должно превзойти» — В книге «Так говорил Заратустра» (Перевод Ю.М. Антоновского).

14. Печальный Цезарь в пьесе Шоу с бесплодной гордос-тью изрекает: «Тот, кто никогда не знал надежды, не мо¬жет отчаиваться» — В пьесе «Цезарь и Клеопатра» (Пер. М. Богословской и С. Боброва).

15. «Есть ли болезнь, как моя болезнь?» — Усеченная цитата из ветхозаветной книги «Плач Иеремии» (1:12).

16. Хенли, Уильям Эрнест (1849—1903) — английский поэт, писатель и редактор газеты «Нэшнл обсервер» (1889— 1903), в которой он публиковал первые произведения Джорд¬жа Бернарда Шоу, Томаса Гарди, Редьярда Киплинга и дру¬гих писателей.

17. Унизительное поражение англичан у горы Маджуба в 1881 году привело к окончанию первой англо-бурской вой-ны и к изменению имперской политики правительства Бри-тании.

18. Перевод И. Роднянской.

19. Лови день (лат.).

20. Имеется в виду стихотворение Уильяма Каупера (1731— 1800) «Строфы, предположительно написанные Александром Селькирком».

21. Хильперик — король династии Меровингов (561—583).

22. Следовательно (лат.).

23. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам — Мф 6:31-33.

24. Не вижу необходимости (фр.).

25. Романы, кончающиеся свадьбами под звон колоколов.

26. Развлекательный журнал, выходивший миллионным тиражом и отличавшийся низким литературным уровнем.

27. Популярный роман «Додо» Э.Ф. Бенсона и «Зеленая гвоздика» Р. Хиченса — сатира на О. Уайльда — вышли в 1893 г. П.-М. Краги была автором десятков романов и пьес. Роман Э. Хоупа «Узник Зенды» (1894) имел сенсационный успех, создав моду на роман политических приключений.

28. Роман Э.Г. Фаулер (1898).

29. Перифраза выражения «от избытка сердца глаголят уста» (Мф5:5).

30. Из оперы У. Гилберта «Пейшенс, или Невеста Бунтор- на» (1881).

31. Микобер — персонаж романа Диккенса «Дэвид Коп- перфилд» (1850). Нелл — героиня его романа «Лавка древ-ностей» (1841).

32. Слава С. Джонсона во многом основана на его беседах, запечатленных в книге Дж. Босуэлла «Жизнь Джонсона»

33. В книге «О героях, поклонении героям и героическом в истории» (1840) Т. Карлейль включил рассуждение о молчании, в котором совершаются все великие дела, в раздел о Кромвеле.

34. «Преизобилующая благодать» (1666) — автобиогра-фия английского писателя Дж. Беньяна, рассказывающая о его религиозном обращении.

35. Питт У. (граф Четэм) произносил свою речь в палате общин против заключения мира с Францией в 1763 г. сидя, так как из-за болезни он не мог стоять.

36. Киплинг Р. Песня англичан (1893).

37. «Поцелуй меня, Харди» — последние слова Г. Нельсо-на, обращенные к адъютанту.

Комментарии для сайта Cackle