Клуб удивительных промыслов

Содержание

Потрясающие приключения майора Брауна. Перевод В. Ильина

Крах одной светской карьеры. Перевод Н. Трауберг / Бесславное крушение одной блестящей репутации. Перевод В. Стенича

Страшный смысл одного визита. Перевод Н. Трауберг

Необычная сделка жилищного агента. Перевод Н. Трауберг

Необъяснимое поведение профессора Чэдда. Перевод Т. Казавчинской

Странное затворничество старой дамы. Перевод Н. Трауберг

• Потрясающие приключения майора Брауна
• Бесславное крушение одной блестящей репутации
• Крах одной светской карьеры
• Страшный смысл одного визита
• Необычная сделка жилищного агента
• Необъяснимое поведение профессора Чэдда
• Странное затворничество старой дамы

Потрясающие приключения майора Брауна

Очевидно, Рабле или его неистовый иллюстратор Густав Доре[1] имели какое-то отношение к тому, что в Англии и Америке называют словом «квартира». В самой идее сэкономить место, нагромоздив один дом на другой, есть что-то от Гаргантюа. В запутанном хаосе этих вертикальных улиц обитает множество странных людей, с которыми происходят порой самые невероятные вещи. С некоторыми из них желающий может познакомиться в помещении Клуба удивительных промыслов. Вы, наверное, сразу подумали, что такое название удивляет и привлекает прохожих. Но в огромных и мрачных муравейниках ничто не удивляет и не привлекает. Прохожий уныло ищет здесь нужную контору, проходя по сумрачным коридорам, словно по сумрачным галереям сна. Если бы секта душителей открыла в одном из больших зданий на Норфолк-стрит Общество убийства незнакомцев и посадила там вежливого человека в очках, чтобы он отвечал на вопросы, то никаких вопросов он бы не дождался. Так и клуб разместился в огромном здании, погребенный, словно окаменевшее ископаемое, в груде других окаменелостей.

О свойствах этого общества, которые мы узнали позже, можно рассказать коротко и просто. Это очень странный клуб. Туда принимают только тех, кто придумал себе новую, совершенно небывалую профессию. Она должна отвечать двум требованиям. Во-первых, она не может быть разновидностью или необычным применением уже существующих профессий. Так, например, в клуб не приняли бы страхового агента, даже если бы он страховал не имущество и людей от пожара, а, скажем, их брюки от соприкосновения с разъяренной собакой: ведь принцип, как заметит сэр Брэдкок-Бернади-Брэдкок в своей красноречивой и остроумной речи, произнесенной в связи с делом Буйного Смита, остается точно таким же. Во-вторых, профессия должна быть подлинным источником дохода, средством существования для того, кто ее придумал. Так, в клуб не принимают человека, который решил бы заняться сбором пустых консервных банок, если бы он не смог превратить это дело в прибыльное. Профессор Чэдд заявил об этом вполне определенно. Но вспомнив, какое ремесло профессор придумал для себя, не знаешь, смеяться тут или плакать.

Обнаружив это странное общество, я неожиданно обрадовался. Сознавать, что в мире появилось десять новых профессий, – почти то же, что увидеть первый корабль или первый плуг. Видишь (как и следует), что мир еще не вышел из детства. Могу не без гордости отметить, что принадлежность ко всевозможным обществам стала моей страстью. Можно сказать, что я коллекционирую клубы и уже собрал немало самых разнообразных образцов. Еще во времена беззаботной юности я начал с «Атенеума». Придет день, и, может быть, я расскажу о других обществах, к которым мне довелось принадлежать. Я подробно опишу Общество туфель мертвеца, этот безнравственный союз, существование которого едва ли можно оправдать. Я объясню, как появился «Кот и христианин», название которого истолковывают превратно; и мир узнает, наконец, почему Общество пишущих машинок объединилось с Лигой красного тюльпана. О «Десяти чайных чашках» я, естественно, не решусь сказать ни слова… Во всяком случае, первый из моих рассказов связан с Клубом удивительных промыслов, который, как я уже говорил, был и остается единственным в своем роде, и я просто должен был рано или поздно столкнуться с ним, благодаря своему необычному хобби.

Веселая лондонская молодежь до сих пор зовет меня королем клубов. Зовет она меня и херувимом из-за румянца и моложавости; надеюсь, в ангельском мире обедают не хуже, чем я. Но история о том, как я узнал о существовании клуба, интересна сама по себе. А самое странное в ней то, что первым этот клуб обнаружил мой друг Бэзил Грант – мечтатель и мистик, которого едва можно было вытащить из его мансарды.

Бэзила знают немногие, но вовсе не потому, что он необщителен. С любым прохожим он мог бы проговорить всю ночь напролет, зайди тот к нему в комнату. У него было мало знакомых потому, что, как все поэты, он отлично обходился без них. Он радовался новому лицу, словно неповторимому оттенку заката, но не больше нуждался в званых вечерах, чем пытался менять облака, в которые садится солнце.

Жил он в странной, но комфортабельной мансарде одного из домов в Лэмбете и был окружен неразберихой вещей – фантастическими старинными книгами, шпагами, мушкетами, – всей этой свалкой романтизма, странной и неуместной в лондонских трущобах. Но внешность самого Бэзила среди этих донкихотских реликвий казалась необычайно современной – у него было энергичное и волевое лицо юриста. И никто, кроме меня, не знал, кто он такой.

Хотя с тех пор прошло уже немало времени, многие, вероятно, помнят ужасное и нелепое событие, происшедшее в… году, когда один из самых проницательных и уважаемых судей в Англии сошел с ума во время судебного процесса. У меня есть личное мнение, но что до фактов, они бесспорны. Несколько месяцев или даже лет люди замечали странности в поведении этого судьи. Он потерял всякий интерес к законам, в которых разбирался так блестяще, что вызывал суеверный страх, и начал давать подсудимым личные советы, читать им нравоучения. В своих речах он все более походил на доктора или священника. Человеку, которого обвиняли в покушении на убийство из ревности, он сказал: «Я приговариваю вас к трем годам заключения, но твердо уверен, что вам сейчас нужны три месяца на берегу моря». Со своего судейского кресла он обвинял подсудимых в преступлениях, доселе неслыханных: чудовищном эгоизме, полном отсутствии юмора или искусственно преувеличенной, болезненной впечатлительности. События достигли апогея, когда слушалось нашумевшее дело о похищении бриллиантов, и сам премьер-министр, этот блистательный патриций, вынужден был неохотно, но элегантно выйти на свидетельское место, чтобы дать показания против своего лакея. После того, как жизнь в доме премьер-министра предстала перед судом во всех подробностях, судья снова попросил его подойти, что тот исполнил с величавым достоинством. И тогда судья произнес резким, скрипучим голосом: «Заведите другую душу! Ваша не годится даже собаке. Заведите новую!»

Все это – конечно для людей проницательных – предвещало тот печальный и нелепый день, когда разум совсем покинет судью на каком-нибудь открытом заседании суда. Это случилось во время разбирательства дела о клевете между двумя известными и влиятельными финансистами, каждого из которых обвиняли в присвоении чужих денег. Дело оказалось сложным и тянулось долго. Выступления защитников были красноречивы и длинны. Наконец через несколько недель работы и риторики пришло время судье подвести итоги, и все с нетерпением ожидали услышать один из знаменитых образцов его ясной и сокрушающей логики. Во время слушания он говорил очень мало и к концу процесса выглядел угрюмым и мрачным.

Судья немного помолчал – и вдруг громко запел. Пел он, как потом сообщили, следующее:

О раути-аути тидли-аути
Тидли-аути тидли-аути
Хайты-айти тидли-айти
Тидли-айти оу.

После чего удалился от общественной жизни и поселился на чердаке в Лэмбете.

Однажды, около шести часов вечера, я сидел у него за стаканом изумительного бургундского, которое он хранил за грудой папок, надписанных странным готическим шрифтом. Он ходил по комнате, привычно вертя в руках одну из лучших шпаг своей коллекции; красные отблески ярко пылающего камина оттеняли его резкие черты и всклокоченные седые волосы. Его голубые глаза приняли мечтательное выражение, и он уже открыл было рот, собираясь что-то сказать, когда дверь с шумом распахнулась, и в комнату, тяжело дыша, быстро вошел бледный, огненно-рыжий человек в меховом пальто.

– Извини, что побеспокоил, Бэзил, – сказал он, переводя дыхание, – понимаешь… назначил здесь встречу с одним человеком… клиентом… через пять минут… прошу прощения, сэр, – извинение относилось ко мне.

Бэзил улыбнулся.

– А ведь вы и не знали, что у меня есть такой деловой братец, – сказал он. – Это Руперт Грант, который занимается всем, чем только возможно. В отличие от меня, неудачно взявшегося за одно-единственное дело, он преуспевает во всем. Он был журналистом, агентом по продаже домов, естествоиспытателем, изобретателем, издателем, учителем и… Чем ты теперь занялся, Руперт?

– Я уже довольно давно стал частным детективом, – с достоинством ответил Руперт. – А вот и мой клиент!

Его прервал громкий стук, дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел полный, хорошо одетый человек, бросил цилиндр на столик у двери и сказал:

– Добрый вечер, джентльмены, – подчеркнуто сделав ударение на первом слоге, из чего можно было сделать вывод, что перед нами человек военный, дисциплинированный и в то же время образованный и умеющий вести себя в обществе. Его большую голову украшали черные с проседью волосы. Короткие темные усы придавали лицу свирепость, которая никак не соответствовала печальному взгляду голубых глаз.

Бэзил сразу же предложил мне:

– Не пойти ли нам в другую комнату? – И направился к двери.

Но незнакомец сказал:

– Нет. Друзья останутся. Может понадобиться помощь. Как только я услышал его голос, я сразу же вспомнил, кто он. Это был майор Браун, с которым я встречался несколько лет назад. Я уже совершенно забыл щегольскую фигуру в черном, гордо вскинутую голову, но все еще помнил необычайно странную речь, где каждое предложение состояло как бы из четверти обычного и звучало отрывисто, как выстрел. Вероятно, причина в том, что он долго отдавал команды. Майор Браун, кавалер креста Виктории, был хорошим воином, но далеко не воинственным человеком. Как и многие из тех, кто отвоевал для Британии Индию, вкусами и убеждениями он походил на старую деву. Одевался он хорошо и даже щегольски, но не крикливо; в привычках был постоянен, чайную чашку ставил на строго определенное место. Его единственной страстью, сильной, как вера, было выращивание анютиных глазок. Когда он говорил о них, его голубые глаза сияли, как у ребенка при виде новой игрушки, хотя он глядел спокойно, когда войска славили победу.

– Ну, майор, – с вельможной сердечностью спросил Руперт Грант, усаживаясь в кресло, – что же с вами случилось?

– Желтые анютины глазки. Подвал. П. Дж. Нортовер, – ответил майор в праведном негодовании.

Мы вопросительно переглянулись. Бэзил, отрешенно прикрыв глаза, переспросил:

– Простите?

– Факты. Улица, человек, анютины глазки. Я – на стену. Смерть мне. Вот как! Чепуха!

Мы вежливо кивали и понемногу с помощью вроде бы спящего Бэзила Гранта составили целое из клочков удивительного повествования. Подвергнуть читателя тому, что выдержали мы, просто бесчестно, поэтому я перескажу историю майора Брауна своими словами. Представить себе сцену нетрудно. Глаза Бэзила были полузакрыты, словно он впал в транс, а наши с Рупертом глаза раскрывались все шире, пока человек в черном, неестественно прямо сидевший на стуле, рассказывал короткими, отрывистыми фразами одну из самых необычных историй, с которыми нам доводилось сталкиваться.

Я уже сказал, что майор Браун был отличным воином, но никак не пылким. Он без сожаления ушел в отставку на половинное жалованье и с наслаждением обосновался в небольшой аккуратной вилле, похожей, скорее, на кукольный домик, чтобы посвятить остаток своих дней анютиным глазкам и некрепкому чаю. Свою саблю он повесил в маленькой передней (вместе с двумя походными котелками и плохой акварелью) и принялся орудовать граблями в небольшом солнечном садике. Мысль о том, что все битвы позади, приносила ему несказанное блаженство. Во вкусах своих он походил на аккуратного, педантичного голландца, выстраивал свои цветы в шеренгу, как солдат. Он был из тех, кто поставит в передней четыре зонтика, а не три, чтобы получилось симметрично; жизнь казалась ему четким чертежом в чьем-то альбоме. И конечно, он не поверил бы, что в нескольких шагах от своего кирпичного рая он попадет в водоворот невероятных приключений, какие ему не снились в джунглях или в гуще сражения.

Однажды солнечным и ветреным днем майор, одетый как всегда безукоризненно, вышел на обычную прогулку, столь полезную для здоровья. Чтобы попасть с одной улицы на другую, ему пришлось пойти по пустынному лугу, из тех, что тянутся за усадьбами и похожи на обветшалый, выцветший задник. Большинству из нас такой пейзаж показался бы скучным и мрачным, но с майором вышло не совсем так, ибо по неровной, посыпанной гравием дорожке навстречу ему двигалось то, что он почитал, как почитает верующий церковную процессию. Высокий, кряжистый человек с водянисто-голубыми глазами и полукругом огненно-рыжей бороды толкал перед собой тележку, сверкающую самыми прекрасными цветами. Там были великолепные прообразы почти всех видов, но преобладали анютины глазки. Браун остановился, заговорил с незнакомцем, и вскоре они уже торговались. Майор вел себя, как и подобает коллекционеру, помешанному на цветах. Он тщательно и долго выбирал наилучшие растения из просто хороших, одни хвалил, о других отзывался пренебрежительно, разложил их по сортам, начиная с редких и очень ценных и кончая самыми обыкновенными, и в конце концов купил все. Торговец уже собирался везти свою тележку дальше, но вдруг остановился и подошел к майору.

– Вот что, сэр, – сказал он. – Если вас интересуют такие штуки, полезайте-ка на ту ограду.

– На ограду? – в ужасе воскликнул майор, чья душа, привыкшая следовать правилам приличия, содрогнулась при мысли о вторжении в чужой сад.

– Там самые лучшие в Англии желтые анютины глазки, сэр, – прошептал искуситель. – Я помогу вам, сэр.

Как это случилось, останется загадкой, но страсть майора взяла верх над чувством приличия. Одним легким движением он оказался на стене, окружавшей чужой сад. В следующий же миг, когда фалды захлопали на ветру, он почувствовал ужасную неловкость. Но тотчас же все эти мелочи перестали существовать – потрясение, которое ему не пришлось испытать за всю полную опасностей жизнь, затмило все. В саду, на зеленой лужайке, был узор из анютиных глазок. Они были великолепны, но на сей раз не это приковало взгляд майора – крупными буквами, составленными из цветов, было написано:

«СМЕРТЬ МАЙОРУ БРАУНУ».

Старик добродушного вида с седыми бакенбардами поливал цветы.

Майор Браун резко обернулся: человек с тележкой словно растворился в воздухе. Майор вновь перевел взгляд на лужайку с необычной надписью. Другой на его месте подумал бы, что сошел с ума, другой, но не Браун. Когда жаждущие романтики дамы набрасывались на него с расспросами о его военных приключениях или о том, за что он получил орден, он иногда чувствовал себя ужасно скучным человеком, но это как раз и свидетельствовало о здравом рассудке.

Другой опять же мог подумать, что случайно стал жертвой грубой шутки, но Браун отбросил эту мысль. Он знал из опыта, как дорого обходятся такие тщательные работы, и считал в высшей степени невероятным, чтобы кто-то бросил деньги на ветер, чтобы подшутить над ним. Не находя объяснения, он, как человек здравомыслящий, принял факты и стал ждать, что будет, как ждал бы, если бы встретил существо с шестью ногами.

В то же мгновение старик с бакенбардами взглянул вверх – и лейка вывалилась у него из рук, а остатки воды вылились на посыпанную гравием дорожку. – Кто вы такой? – выдохнул он, дрожа от страха.

– Я – майор Браун, – ответил тот, не теряя хладнокровия, как всегда в минуты опасности.

Рот у старика беззвучно открылся, как у чудовищной рыбы. Наконец он проговорил, сильно заикаясь:

– Ну, спускайтесь… спускайтесь сюда…

– К вашим услугам, – ответил майор и одним легким прыжком, причем шелковый цилиндр даже не шелохнулся, оказался на траве.

Старик повернулся к нему широкой спиной и направился к дому странной походкой, напоминавшей, скорее, бег. Майор последовал за ним быстрым, но твердым шагом. Провожатый вел его по коридорам и проходам мрачного, роскошно обставленного дома, которыми, очевидно, редко пользовались. Наконец они подошли к двери в переднюю. Здесь старик повернулся к нему. Его лицо, едва различимое в полумраке, было полно непередаваемого ужаса.

– Ради всего святого, – проговорил он, – не упоминайте о шакалах!

Затем он распахнул дверь, впустив поток красноватого света, и шумно побежал вниз по лестнице.

Держа шляпу в руке, майор вошел в богатую гостиную, сверкающую бронзой, переливающуюся синим и зеленым. Манеры у него были прекрасные, и он, хотя удивился, ничуть не растерялся, увидев, что в комнате никого нет, кроме женщины у окна, глядевшей на улицу.

– Мадам, – сказал он с легким поклоном, – разрешите представиться, майор Браун.

– Присаживайтесь, – произнесла леди, не поворачивая головы. Она была стройная, пламенно-рыжая, в зеленом платье, и что-то в ней наводило на мысль о пригороде, где живут художники.

– Я пришел, мадам, – ответил майор, – чтобы узнать, в чем дело. Узнать, почему мое имя написано на вашем газоне и далеко не самым дружелюбным образом.

Он очень обиделся. Говорил сердито. Трудно себе представить, какое впечатление произвело на него то, что он увидел в тихом, залитом солнцем саду, где обитал, без сомнения, необычайно жестокий человек. Вечерний воздух был спокоен, трава отливала золотом, маленькие цветы, которые он так любил, взывали к небесам, требуя его крови.

– Вы знаете, что я не могу повернуться, – сказала леди. – Каждый вечер, пока не пробьет шесть, я должна смотреть на улицу.

Словно повинуясь необычному вдохновению, прозаический воин принял спокойно эти дикие загадки.

– Уже почти шесть, – ответил он и не успел закончить фразы, как старинные бронзовые часы пробили первый удар. После шестого леди вскочила и обратила к майору одно из самых необычных и привлекательных лиц, какие тому доводилось видеть, – открытое, но мучительное лицо.

– Вот и кончился третий год моего ожидания! – воскликнула она – Сегодня годовщина. Ожидая, поневоле мечтаешь о том, что страшное случится раз и навсегда.

Ее слова еще звучали, когда тишину нарушил крик. Снизу, из полумрака улицы (уже опустились сумерки), хриплый голос с безжалостной четкостью выкрикнул:

– Майор Браун! Майор Браун! Где живет шакал?

Действуя, майор был решителен и немногословен. Он бросился к парадной двери и выглянул на улицу, но в синих сумерках, где лимонными бликами светились первые фонари, не обнаружил никого. Вернувшись в гостиную, он увидел, что леди в зеленом платье дрожит от страха.

– Это конец, – проговорила она дрожащими губами. – Это смерть для нас обоих. Как только…

Ее слова прервал новый, отчетливо хриплый крик, донесшийся с темной улицы:

– Майор Браун! Майор Браун! Как умер шакал?

Браун ринулся к двери, сбежал вниз, но опять никого не увидел. Улица была слишком длинна и пустынна для того, чтобы кричавший мог скрыться, на ней не было ни души. Даже привычный ко всему майор был так ошеломлен, что вернулся в гостиную спустя некоторое время.

Но едва он переступил порог, как ужасный голос послышался снова:

– Майор Браун! Майор Браун! Где…

Одним прыжком Браун очутился на улице – и вовремя. Он увидел такое, что кровь у него на мгновение застыла. Крики издавала голова без туловища, лежавшая на тротуаре.

Но уже в следующую секунду побледневший майор понял все. Голова принадлежала человеку, высунувшемуся из люка, через который в подвал засыпали уголь. Она снова исчезла, и Браун вернулся в комнату.

– Где у вас подвал для угля? – спросил он и тут же направился в узкий коридор.

Женщина взглянула на него испуганными серыми глазами.

– Не пойдете же вы, – воскликнула она, – в яму, к этому чудовищу?

– Это здесь? – спросил Браун, прыгая через три ступеньки вниз по черной лестнице. Он рывком распахнул дверь в пещеру подвала и вошел туда, пытаясь нащупать в кармане спички. Пока его правая рука была занята, две огромные скользкие руки, принадлежавшие без сомнения великану, появились из темноты и обхватили его сзади за шею. Руки с силой тянули вниз, в душную тьму, словно в безжалостный мрак смерти. Но голова его, хотя и перевернутая, мыслила ясно и здраво. Невидимые руки пригибали его к полу, пока он почти не опустился на четвереньки. И тут, нащупав колени невидимого чудовища, он протянул свою длинную, натренированную руку и, крепко вцепившись в ногу противника, с силой потянул ее вверх, опрокинув громадного незнакомца на пол. Тот попытался было подняться, но Браун прыгнул на него, как кошка. Они покатились по полу. Как ни велик был нападавший, теперь он явно желал одного – спастись бегством. Снова и снова он пытался проскользнуть в дверь, но майор железной рукой поймал его за ворот и повис на нем, другой рукой ухватившись за балку потолка. Незнакомец рванулся с бычьей силой, и Брауну показалось, что рука у него не выдержит и оторвется.

Но не выдержало и порвалось что-то другое, и смутно различимая фигура внезапно исчезла, оставив майору порванный сюртук – единственный плод приключения и единственный ключ к тайне. Да, единственный, ибо, когда майор Браун выбрался наверх, ни леди, ни роскошных портьер, ни мебели просто не было. Остались белые стены да пустой пол.

– Женщина, конечно, участвует в сговоре, – сказал Руперт, покачав головой.

Майор Браун покраснел.

– Простите, – сказал он, – я так не думаю.

Руперт вскинул брови, несколько мгновений смотрел на Брауна и наконец спросил:

– В карманах у него было что-нибудь?

– Семь с половиной пенсов и один трехпенсовик, – старательно перечислил майор, – мундштук, кусок веревки и это письмо.

И он положил его на стол. Там было написано:

Дорогой мистер Пловер!

С сожалением узнал, что произошла некоторая задержка с делом майора Брауна. Пожалуйста, примите меры, чтобы завтра на него напали, как было договорено. Не забудьте угольный погреб!

Преданный Вам

П.Дж. Нортовер.

Дорогой мистер Пловер!

С сожалением узнал, что произошла некоторая задержка с делом майора Брауна. Пожалуйста, примите меры, чтобы завтра на него напали, как было договорено. Не забудьте угольный погреб!

Преданный Вам

П.Дж. Нортовер.

Руперт Грант наклонился вперед. Глаза его горели, как у коршуна.

– На письме есть адрес? – спросил он.

– Нет… а впрочем, вот, – ответил Браун, – Теннерс Корт, 14.

Руперт вскочил с места.

– Чего же мы теряем время? Идем туда! Одолжи мне свой револьвер, Бэзил.

Бэзил Грант, как зачарованный, пристально смотрел на догорающие угли и ответил не сразу:

– Не думаю, чтобы он тебе понадобился.

– Возможно, и нет, – согласился Руперт, надевая пальто, – но кто знает… Когда отправляешься на встречу с преступниками…

– А ты уверен, что там преступники? – спросил его брат.

Руперт добродушно рассмеялся:

– Может быть, тебе и кажется безобидным, когда приказывают задушить ни в чем не повинного человека в подвале, но…

– Ты думаешь, они хотели задушить майора? – спросил Бэзил все тем же монотонным голосом.

– Да ты все проспал, дорогой! Посмотри-ка на письмо.

– Я и смотрю, – спокойно ответил сумасшедший судья, хотя смотрел на огонь в камине. – Не думаю, чтобы один преступник мог написать это другому.

– Нет, ты просто великолепен! – воскликнул Руперт, и в его голубых глазах засветилась усмешка. – Вот письмо, оно есть, в нем распоряжение об убийстве. С таким же успехом можно сказать, что колонны Нельсона совсем и нет на Трафальгарской площади.

Бэзил Грант затрясся от беззвучного смеха, но с места не двинулся.

– Недурно! – произнес он. – Только здесь эта логика непригодна. Тут все дело в атмосфере. Такое письмо просто не может написать преступник.

– Он же его написал! – воскликнул Руперт в бешеном, буйном приступе здравомыслия. – Это факт.

– Факт… – пробормотал Бэзил, словно рассуждая о каком-то диковинном животном. – Факты часто скрывают истину. Может быть, это и глупо – я ведь, заметьте, не в своем уме… – но я никогда не мог поверить в этого, как его там зовут в тех прекрасных рассказах?.. Да, Шерлок Холмс. Конечно, каждая деталь указывает на что-то, но обычно совсем не на то. Факты, мне кажется, как ветки на дереве, смотрят во все стороны. Только жизнь дерева объединяет их, только его зеленая кровь, фонтаном возносящаяся к небу.

– Но что же это такое, если не письмо преступника?

– Для ответа понадобится вечность, – ответил судья. – Оно может означать бесконечное множество вещей. Мне они неведомы… Я видел только письмо и говорю, что его писал не преступник.

– Так кто же?

– Не знаю.

– Почему же ты не принимаешь простых объяснений?

Бэзил еще какое-то время пристально смотрел на угли, словно собираясь с мыслями, потом заговорил снова.

– Представьте, вы пошли погулять при лунном свете, представьте, что вы идете по длинным улицам, по серебряным площадям и вдруг, выходя на какое-то пустое пространство с двумя-тремя памятниками, видите балерину, танцующую в белом сиянии. Представьте, что, всмотревшись, вы узнаете в ней мужчину, мало того – лорда Китченера. Что вы подумаете?

Он помолчал и начал снова:

– Простого объяснения вы принять не сможете. Особые, необычные одежды надевают потому, что они нас красят. Но вы не поверите, что лорд Китченер оделся балериной из тщеславия. Скорее всего, вы подумаете, что он унаследовал безумие от прабабушки, или танцует под гипнозом, или запутан тайным обществом. Баден-Пауэлл мог бы плясать на пари, но не Китченер! Это я знаю точно, во время моего общественного служения мы нередко виделись. Вот и тут я знаю и письмо, и преступников. Все дело в атмосфере. – Он закрыл глаза и провел рукой по лбу.

Руперт и майор смотрели на него и с жалостью, и с уважением. Наконец Руперт сказал:

– Ну, я пойду. Пока твоя духовная тайна не откроется, буду думать, что человек, распорядившийся об убийстве, да еще таком, которое чуть не совершилось, не слишком праведен. Можно взять револьвер?

– Да, конечно, – сказал Бэзил, вставая. – Но я и сам иду. – И он накинул старый плащ и взял трость, в которой была шпага.

– Ты!.. – удивился Руперт. – Да ты почти не выходишь из своей норы, ничего не хочешь видеть!

Бэзил надел огромную шляпу, которая была когда-то белой.

– Я почти не слышу ничего такого, чего не могу понять, не увидев, – ответил он с бессознательным высокомерием и первым вышел в лиловато-синюю тьму.

Мы быстро двигались по освещенным фонарями улицам Лэмбета, по Вестминстерскому мосту, по набережной, к той части Флит-стрит, где расположен Теннерс Корт. Прямая темная фигура майора Брауна, маячившая впереди, являла полную противоположность Руперту Гранту в причудливо развевающемся пальто, который пригибался к земле, как гончая, и с детским восторгом принимал позы сыщиков из романа. Сзади, обратив лицо к звездам, как лунатик, двигался Бэзил.

На углу Теннерс Корт Руперт остановился и, с восторгом и трепетом предвкушая опасность, сжал прямо в кармане револьвер Бэзила. – Ну что, пойдем? – спросил он.

– Без полиции? – осведомился майор, вглядываясь в улицу.

– Не знаю, – ответил Руперт, нахмурив брови. – Конечно, тут явно пахнет преступлением. Но ведь нас все-таки трое и…

– Я бы не стал звать полицию, – проговорил Бэзил каким-то странным голосом.

Руперт взглянул на него и задержал взгляд.

– Бэзил! – воскликнул он. – Да ты весь дрожишь. Что с тобой? Боишься?!

– Вы замерзли? – предположил майор. Вне сомнения, судья содрогался. Руперт смотрел на него и вдруг сердито выругался.

– Да ты смеешься! – воскликнул он. – Знаю я этот чертов тихий смех! Что же тебя развеселило, Бэзил? Мы в двух шагах от притона…

– И все-таки я бы не звал полицию, – перебил его Бэзил. – Мы четверо героев, которые ни в чем не уступают хозяевам, – и он снова содрогнулся от необъяснимого веселья.

Руперт быстрыми шагами направился во двор. Мы последовали за ним. Когда он приблизился к дому под номером 14, то резко обернулся, и в руке его блеснул револьвер.

– Станьте поближе, – властно сказал он. – Негодяй попытается спастись бегством. Сейчас мы распахнем дверь и ворвемся.

Тотчас мы, все четверо, втиснулись под арку и замерли, только старый судья все еще вздрагивал от смеха.

– Теперь, – свистящим шепотом произнес Руперт Грант, повернув к нам бледное лицо с горящими глазами, – по счету «четыре» бросайтесь за мной. Если я крикну «Держи!», хватайте и прижимайте их к полу. Если я крикну «Стой!» – сразу останавливайтесь. Я крикну так, если там больше трех человек. А если они бросятся на нас, я разряжу в них пистолет. Бэзил, доставай шпагу. Ну… Раз, два, три, четыре!

Едва прозвучали эти слова, как мы, распахнув дверь, словно захватчики, ворвались внутрь – и остановились. В обычной, аккуратно обставленной конторе на первый взгляд никого не было. Но, приглядевшись мы увидели за огромным столом с великим множеством отделений и ящиков невысокого мужчину с черными напомаженными усами, который ничем не отличался от обыкновенного конторского служащего. Он что-то писал и поднял на нас взгляд лишь тогда, когда мы уже застыли на месте.

– Вы стучали? – любезно осведомился он. – Простите, не услышал. Чем могу быть полезен?

Мы молча постояли в нерешительности. Наконец сам майор, жертва насилия, вышел вперед. Он держал в руке письмо и глядел необычайно мрачно.

– П. Дж. Нортовер? – спросил он.

– Да, это я, – ответил тот с улыбкой.

– Видимо, – еще угрюмей сказал майор Браун, – это писали вы?

Он бросил письмо на стол и ударил по нему кулаком. Человек, назвавшийся Нортовером, посмотрел на бумагу с любопытством и кивнул.

– Ну, – проговорил майор, тяжело дыша, – что вы скажете?

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался человек с усами.

– Я – майор Браун, – сурово ответил тот.

Нортовер поклонился.

– Рад с вами познакомиться, сэр. Что вы мне хотели сказать?

– Сказать? – вскричал майор, который уже не мог сдерживать бурю чувств. – Я хочу покончить с этой чертовщиной! Хочу…

– Конечно, сэр, – ответил Нортовер, слегка вскинув брови, и быстро встал. – Подождите минуточку. Присаживайтесь.

Он нажал на кнопку звонка над своим креслом, и в соседней комнате раздался дребезжащий звук. Майор опустил руку на спинку стула, который ему только что предложили, но остался стоять, нервно постукивая по полу начищенным ботинком.

Тут стеклянная дверь открылась и появился нескладный, светловолосый молодой человек.

– Мистер Хопсон, – сказал Нортовер, – это майор Браун. Пожалуйста, закончите поскорее то, что я передал вам сегодня утром, и принесите нам сюда.

– Да, сэр, – ответил мистер Хопсон и исчез, как молния.

– Вы извините меня, джентльмены, – проговорил Нортовер с лучезарной улыбкой, – если я вернусь к своей работе, пока мистер Хопсон не подготовит вам все. Я должен сегодня разобрать еще несколько счетов, завтра уезжаю в отпуск. Все мы любим подышать свежим деревенским воздухом, верно? Ха, ха, ха!

И с невинным смехом преступник взялся за перо. В комнате воцарилось молчание – безмятежное молчание занятого делом человека.

Наконец скрип пера сменился стуком, дверная ручка повернулась, в комнату все с той же молчаливой поспешностью вошел мистер Хопсон, положил перед начальником какую-то бумагу и вновь исчез. Те несколько секунд, что потребовались, чтобы пробежать ее глазами, человек за столом крутил и дергал остроконечные усы. Затем он снова взял ручку и тут же, слегка нахмурив брови, исправил что-то, бормоча: «Небрежно». Потом все с той же непостижимой задумчивостью он перечитал бумагу и наконец передал ее майору, чьи пальцы выбивали на спинке стула какой-то зверский ритм.

– По-моему, тут все в порядке, – сказал он.

Майор взглянул на бумагу. Все ли там было в порядке, нам станет известно позднее, а он обнаружил следующее:

П. Дж. Нортоверу от майора Брауна.

Фунтов Шиллингов Пенсов

1 января. За подготовку материалов 5 6 0

9 мая. Посадка в горшки и на

газон 200 анютиных глазок 2 0 0

За тележку с цветами 0 15 0

Человеку с тележкой 0 5 0

Аренда дома с садом на 1 день 1 0 0

За обстановку комнаты

– сине-зеленые гардины,

медные украшения и т. д. 3 0 0

Плата мисс Джеймсон 1 0 0

Плата мистеру Пловеру 1 0 0

Всего: 13 26 0

Фунтов Шиллингов Пенсов

1 января. За подготовку материалов 5 6 0

9 мая. Посадка в горшки и на

газон 200 анютиных глазок 2 0 0

За тележку с цветами 0 15 0

Человеку с тележкой 0 5 0

Аренда дома с садом на 1 день 1 0 0

За обстановку комнаты

– сине-зеленые гардины,

медные украшения и т. д. 3 0 0

Плата мисс Джеймсон 1 0 0

Плата мистеру Пловеру 1 0 0

Всего: 13 26 0

– Что? – воскликнул Браун после минутного молчания, и глаза его чуть не вылезли из орбит. – Боже мой, что это?

– Что это такое? – переспросил Нортовер, удивленно вскинув брови. – Ваш счет, конечно.

– Мой счет? – Мысли майора пришли в панический беспорядок. – Мой счет! Что же я должен с ним делать?

– Ну, – весело ответил Нортовер, – лучше всего заплатить.

Рука майора все еще лежала на спинке стула. При этих словах он без единого лишнего движения одной рукой поднял стул и с силой швырнул его в Нортовера, целясь ему в голову. Ножки стула зацепились за стол, удар пришелся по руке. Нортовер вскочил, сжав кулаки, но мы его сразу же схватили. Упавший стул загрохотал по полу.

– Пустите меня, мерзавцы! – кричал Нортовер. – Пустите…

– Стойте спокойно, – властно приказал ему Руперт. – Действия майора Брауна вполне оправданны. Мерзкое преступление, которое вы пытались совершить…

– Клиент имеет полное право торговаться, – заговорил Нортовер, – но не швыряться же мебелью!

– Какие клиенты? – вскричал майор Браун, чья по-женски тонкая душа, бесстрашная в час опасности, не могла вынести тайны. – Кто вы такой? Я никогда не видел ни вас, ни ваших идиотских счетов. Правда, один из ваших агентов пытался задушить меня…

– Сумасшедший!.. – проговорил Нортовер, беспомощно оглядываясь. – Они все сумасшедшие! Не знал, что они ходят четверками.

– Хватит увиливать, – оборвал его Руперт. – Ваши преступления раскрыты. Во дворе стоит полицейский. Хоть сам я частный детектив, должен предупредить вас, что все, вами сказанное…

– Сумасшедший, – устало повторил Нортовер.

И тут впервые послышался странный, сонный голос Бэзила Гранта.

– Майор Браун, – сказал он, – могу я задать вам вопрос?

Майор с возрастающим недоумением повернулся к нему.

– Вы? – воскликнул он. – Ну конечно, мистер Грант.

– Тогда, – продолжал мистик, опустив голову, нахмурив брови и вычерчивая кончиком трости какой-то узор в пыли, – не скажете ли вы мне, кто жил в вашем доме до вас?

Несчастного майора такие бессмысленные вопросы уже не очень раздражали, и он ответил туманно:

– По-моему, какой-то Герни… Двойная фамилия… Ну, точно… Герни-Браун.

– А когда вы туда переехали? – спросил Бэзил, подняв на майора проницательный взгляд. Его странные глаза ярко горели.

– В прошлом месяце, – ответил Браун.

Услышав его слова, Нортовер упал в свое огромное кресло и, разразившись смехом, воскликнул:

– Ой, это слишком хорошо!.. Нет, слишком!

Смеялся он оглушительно, Бэзил Грант беззвучно. Мысли остальных метались, как флюгер в бурю.

– Черт возьми, Бэзил! – вскричал Руперт, топнув ногой. – Бели ты не хочешь, чтобы я сошел с ума и вышиб твои заумные мозги, скажи мне, что все это значит?

Нортовер встал.

– Разрешите, я объясню, – сказал он. – Прежде всего позвольте мне извиниться перед вами, майор Браун, за ужасную, непростительную ошибку, принесшую вам неудобства и опасности, в которых, если разрешите так выразиться, вы вели себя с удивительной храбростью и достоинством. И, конечно, не беспокойтесь о счете. Мы сами возместим убытки.

Он разорвал бумагу и бросил в корзину для мусора. Бедный Браун все еще смотрел растерянно.

– Я так ничего и не понял! – воскликнул он. – Какой счет? Какая ошибка? Какие убытки?

Мистер П. Дж. Нортовер медленно и с достоинством вышел на середину комнаты. При близком рассмотрении, кроме закрученных усов, в нем обнаруживались и другие примечательные черты, скажем – худое ястребиное лицо, не лишенное усталой мудрости.

– Знаете ли вы, где вы, майор? – спросил он.

– Видит Бог, не знаю, – с жаром ответил воин.

– Вы в Агентстве романтики и приключений, – ответил ему Нортовер.

– А что это такое? – растерянно осведомился Браун.

Тут Нортовер перегнулся через спинку стула и пристально взглянул на него темными глазами.

– Майор, – начал он, – приходилось ли вам, прогуливаясь вечером по пустынной улице, почувствовать вдруг неодолимую жажду приключений? Уолт Уитмен[2] прекрасно сказал: «Что-нибудь жуткое и опасное; что-нибудь далекое от мелкой, праведной жизни; что-нибудь неиспытанное, зачарованное, сорвавшееся с якоря и свободно плывущее вдаль». Бывало у вас такое чувство?

– Конечно, нет! – коротко ответил майор.

– Тогда я объясню подробней, – со вздохом сказал Нортовер. – Агентство романтики и приключений создано, чтобы удовлетворять очень важные нынешние потребности. Повсюду – в разговорах, в книгах – мы видим и слышим, что люди хотят окунуться в водоворот событий, которые увели бы с проторенной дороги повседневности. Человек, охваченный этой жаждой, платит определенную сумму Агентству романтики, ежегодно или раз в три месяца. Агентство берет на себя обязательство окружать его поразительными и таинственными событиями. Лишь только этот человек выходит из дому, к нему подходит трубочист и, скажем, убеждает его, что против него составлен заговор. Он садится в экипаж, и его везут в курильню опиума; он получает таинственную телеграмму, ему наносят странный визит, и он сейчас же оказывается в самой гуще событий. Интереснейший сценарий пишет сначала один из наших штатных писателей – они и сейчас работают в соседней комнате. Ваш сценарий, майор, созданный мистером Григсби, я считаю исключительно сильным. Мне даже жаль, что вы не увидели конца. Я думаю, больше не нужно объяснять, что произошла дикая ошибка. Мистер Герни-Браун, прежний владелец вашего дома, был клиентом нашего агентства. А наши нерадивые служащие, не обратив внимания ни на его двойную фамилию, ни на ваше славное воинское звание, просто решили, что майор Браун и мистер Герни-Браун – одно и то же лицо. Таким образом вы внезапно оказались в середине истории, предназначенной другому человеку.

– Как же все это делается? – спросил Руперт Грант, зачарованно глядя на Нортовера.

– Мы верим, что цели наши благородны, – с жаром ответил тот. – В современной жизни особенно прискорбно, что человек вынужден искать разнообразия, не сходя со стула. Если он хочет перенестись в сказочную страну – он читает книгу; если он хочет ворваться в гущу сражения – он читает книгу; если он хочет взмыть в небеса – даже если он хочет съехать вниз по перилам – он тоже читает книгу. Мы даем ему все это, но вместе с уважением к себе. Он у нас прыгает по заборам, борется с незнакомыми людьми, убегает от преследователей по длинным улицам. Все это не только приятно, но и очень полезно. Наш клиент видит хоть мельком утренний мир, мир зари человечества, Робин Гуда и странствующих рыцарей, когда под прекрасными небесами не прерывалась игра. Мы возвращаем ему детство – это небесное время, когда можно стать героем выдуманной истории, можно сразу и мечтать, и плясать.

Бэзил как-то странно глядел на Нортовера, глаза у которого горели, как у фанатика.

Майор Браун воспринял объяснения дружелюбно, с полным простодушием.

– Очень сложно, сэр, – сказал он. – Идея прекрасная. Но не думаю… – Он на мгновение замолчал, задумчиво глядя в окно. – Не думаю, что меня можно этим заинтересовать. Когда ты видел, знаете, кровь, слышал стоны, – мечтаешь о собственном домике и безобидных увлечениях. Как в Библии, помните? Мир и покой.

Нортовер поклонился. Затем, немного помолчав, добавил:

– Джентльмены, позвольте предложить вам визитную карточку. Если кто-нибудь из вас вдруг захочет связаться со мной, несмотря на мнение майора Брауна…

– Дайте мне, сэр, – произнес майор резким, но вежливым голосом. – Уплачу за стул.

Представитель Агентства романтики и приключений с улыбкой подал ему визитную карточку. На ней было написано:

П. Дж. Нортовер, бакалавр гуманитарных наук

К.У.П.

Агентство романтики и приключений

Флит-стрит. Теннерс Корт. 14.

П. Дж. Нортовер, бакалавр гуманитарных наук

К.У.П.

Агентство романтики и приключений

Флит-стрит. Теннерс Корт. 14.

– А что это за «К.У.П.»? – спросил Руперт Грант, заглядывая в визитную карточку через плечо майора.

– Как, вы не знаете? – удивился Нортовер. – Разве вы не слышали о Клубе удивительных промыслов?

– Да, много любопытных вещей, о которых мы не знаем, – задумчиво произнес майор. – Что же это за клуб?

– Клуб состоит исключительно из людей, которые изобрели какой-то новый, необыкновенный способ заработка. Я был одним из его первых членов.

– И вполне заслуженно! – сказал с улыбкой Бэзил, снимая огромную белую шляпу. В тот вечер это были его последние слова.

Когда посетители ушли, Нортовер со странной улыбкой запер стол и погасил огонь в камине.

«Майор – хороший человек, – подумал он. – Когда в человеке нет поэзии, он может стать поэмой. Подумать только, этот часовой механизм попал в сценарий Григсби!» И он громко засмеялся в тишине.

Едва смех замер, как послышался стук в дверь, и внутрь просунулась совиная голова с черными усами.

– Как! Это опять вы, майор? – воскликнул удивленный Нортовер. – Чем могу быть полезен?

Майор беспокойно вошел в комнату, вид у него был нелепый и какой-то вопросительный.

– Это очень глупо, – сказал он. – Со мной что-то случилось. Раньше такого не было, честное слово. Я хочу узнать, чем все кончится.

– Что именно, сэр?

– Ну, шакалы, бумаги, «Смерть майору Брауну», – ответил майор.

Лицо Нортовера стало серьезней, но глаза смеялись.

– Мне очень жаль, майор, – ответил он, – это невозможно. Не знаю, кому мне хотелось бы помочь больше, чем вам, но в нашем агентстве очень строгие правила. Все приключения мы храним в полной тайне. Я не имею права сказать вам ни на йоту больше. Надеюсь, вы поймете…

– Нужно ли объяснять мне, что такое дисциплина? – сказал Браун. – Большое спасибо. Спокойной ночи.

И майор удалился, на этот раз окончательно.

Он женился на мисс Джеймсон, той самой леди в зеленом платье с рыжими волосами. Она была актрисой, одной из многих, услугами которых пользовалось агентство. Брак с чопорным пожилым ветераном вызвал некоторое смятение среди ее томных интеллектуальных друзей. Но она спокойно объясняла, что ей приходилось видеть множество людей, находивших выход из головоломок, подстроенных для них Нортовером, но она встретила лишь одного, кто кинулся в темный подвал, когда был уверен, что там – убийца.

Они живут счастливо, как птицы, в своем нелепом домике. Браун начал курить, а в остальном не изменился, разве что теперь иногда он, по природе своей подвижный, впадает в какую-то отрешенность. Жена его, скрывая улыбку, узнает по невидящему взгляду голубых глаз, что он гадает, о каких бумагах шла речь и почему нельзя упоминать о шакалах. Но, как многие старые солдаты, он – человек набожный и потому верит, что конец этих дивных приключений откроется ему в лучшем мире.

Бесславное крушение одной блестящей репутации

В один прекрасный день мы с Бэзилем Грантом беседовали, сидя на империале полупустого трамвая; во всем мире нет более удобного места для бесед.

Мимо нас двигались неизмеримые серые пространства Северного Лондона; медленный ход трамвая давал нам возможность постичь всю их необъятность и нищету. Мы впервые поняли истинный ужас беднейшей части Лондона.

– Но одного вы не должны забывать: эти казенные, плебейские кварталы дают так много свидетельств высоты человеческой души, – обычным своим рассеянным и серьезным тоном сказал Бэзиль Грант, когда я поделился с ним своими мыслями. – Я согласен с вами. Я согласен с тем, что эти люди обречены на более чем варварскую жизнь. На их долю выпала цивилизация третьего сорта. И все же я твердо уверен, что большинство здешних жителей – хорошие люди. А стремиться быть хорошим – это гораздо более рискованная и смелая авантюра, чем пуститься на парусной лодчонке в кругосветное плавание, к тому же…

– Продолжайте, – сказал я. Ответа не последовало. – Продолжайте, – повторил я, взглянув на него.

Большие голубые глаза Бэзиля, казалось, выкатились из орбит, он не меня слушал. Он пристально смотрел на улицу.

– В чем дело? – спросил я, глядя в том же направлении.

– Это просто удивительно, что как раз в момент величайшего моего оптимизма я напоролся на этого человека. Я сказал, что все здешние жители – хорошие люди, а между тем вот вам отъявленнейший негодяй Лондона.

– Где? – спросил я, перегнувшись вперед. – Где?

– О, я был вполне прав! – продолжал он своим странным, дремотным тоном, который обычно появлялся у него в самые трудные минуты и пугал собеседника. – Я был вполне прав, говоря, что здешние жители – хорошие люди. Они герои, они святые. Быть может, они изредка и украдут ложку; случается им и избить кочергой двух-трех женщин. И все-таки они святые, они ангелы; на них белоснежные одеяния; у них крылья и сияние вокруг чела, во всяком случае, по сравнению с этим человеком.

– С каким человеком? – снова воскликнул я. И тут я увидел фигуру, на которую был устремлен взор Бэзиля.

То был гибкий, изящный человек, очень быстро пробиравшийся сквозь суетливую уличную толпу; в его наружности не было ничего достопримечательного, и все же, обратив на него внимание, вы уже не могли оторваться и испытывали огромное желание узнать о нем как можно больше.

На нем был черный цилиндр, в линиях которого, несмотря на всю их простоту было что-то странное, какой-то причудливый изгиб, тот самый, при помощи которого художники-декаденты восьмидесятых годов пытались придать цилиндру ритмичность этрусской вазы. Его почти совсем седые волосы были завиты искусной рукой человека, сознающего и ценящего красоту сочетания серого с серебром. В продолговатом овале его лица мне почудилось что-то восточное; он носил черные, коротко подстриженные усы.

– В чем его преступление? – спросил я.

– Я не точно знаю все подробности, – сказал Грант, – но он одержим жаждой мистифицировать своих ближних. Возможно, что для выполнения своих планов он прибегает к тому или иному обману.

– Каких планов? – спросил я. – Если вы так хорошо его знаете, так объясните мне, почему он самый подлый человек в Англии. Как его зовут?

Бэзиль Грант несколько мгновений смотрел на меня.

– Я не знаю его имени. Я первый раз в жизни его вижу.

– Первый раз видите его! – воскликнул я с некоторым испугом. – Что же вы тогда хотели сказать, называя его самым подлым человеком в Англии?

– То, что я сказал, – спокойно ответил Бэзиль Грант. – Увидев этого человека, я увидел также и многих других идущих по жизни в сиянии своей невинности. Я увидел, что все эти жалкие, будничные люди, проходящие мимо нас, были самими собой, тогда как он самим собой не был. Я понял, что обитатели всех этих трущоб – разносчики, карманные воры, хулиганы, – все они – в глубочайшем смысле этого слова – стараются быть хорошими. И я понял также, что этот человек старается быть плохим.

– Но если вы никогда раньше не видели его… – начал я.

– Ради бога, взгляните на его лицо! – крикнул Бэзиль так громко, что прохожий остановился. – Взгляните на его брови! В них кроется та адская гордыня, которая некогда заставила сатану глумиться над самим небом. Взгляните на его усы – они видом своим оскорбляют человечество! Заклинаю вас небом, взгляните на его волосы! Именем вечных звезд, взгляните на его шляпу!

Я смотрел, но не замечал ничего особенного.

– Но в конце концов все это очень фантастично и совершенно абсурдно, – сказал я. – Учтите голые факты. Вы никогда раньше не видели этого человека, вы…

– О, голые факты! – воскликнул он с отчаянием. – Голые факты! Неужели вы действительно допускаете? Неужели же вы так погрязли в предрассудках, так цепляетесь за туманные, доисторические суеверия, что верите в факты? Неужели вы не доверяете непосредственному впечатлению?

– Гм, – сказал я, – по-моему, непосредственное впечатление несколько менее достоверно, чем факты.

– Чепуха, – сказал он. – На чем держится мир, как не на непосредственном впечатлении? Что более точно, чем оно? Друг мой, философия этого мира, быть может, и держится на фактах, но практически мы следуем исключительно впечатлениям и восприятиям. Чем вы руководствуетесь, принимая на службу клерка или отказывая ему? Вы что – измерили его череп? Вы почерпнули сведения о его физиологическом состоянии в справочнике? Считаетесь ли вы вообще с фактами? Ничуть! Вы принимаете на службу клерка, который спасет ваше предприятие, вы отказываете клерку, который обчистил бы вашу кассу, исключительно под этим непосредственным впечатлением, под влиянием которого я, в полном сознании своей правоты и искренности, заявляю, что человек этот, идущий по улице рядом с нашим трамваем, – шарлатан и подлец.

– Вы всегда умеете подтасовать доказательства, – сказал я. – Тем более, что проверить вас невозможно.

Бэзиль вскочил на ноги.

– Выйдем и проследим за ним, – сказал он. – Я плачу вам пять фунтов, если окажусь неправым.

Прыжок – и мы оказались на улице.

Человек с волнистыми серебряными волосами и тонким восточным лицом некоторое время шел своим путем; полы его длинного сюртука развевались по ветру. Потом он быстро свернул с главной улицы в сторону и исчез в слабо освещенной аллее. Мы молча последовали за ним.

– Довольно странная прогулка для такого человека, – сказал я.

– Какого? – спросил мой друг.

– Ну, – сказал я, – для человека с такой внешностью и такими ботинками. Сказать по правде, мне вообще как-то странно видеть его в этой части города.

– О, это да! – согласился Бэзиль и снова замолк.

Мы пробирались дальше, все время глядя перед собой. Элегантный силуэт временами возникал на фоне газового фонаря и снова растворялся в ночи. Промежутки между фонарями были велики, и над городом висел туман. Поэтому мы ускорили шаг и механически отмеривали пространство между фонарями. Вдруг Бэзиль остановился, подобно коню, схваченному под уздцы. Мы чуть было не налетели на нашего незнакомца. Темное пятно впереди нас оказалось его спиной.

Сперва мне показалось, что он поджидает нас. Но, хотя мы были всего в каком-нибудь ярде от него, он не заметил нашего присутствия. Он четыре раза подряд стукнул в очень низкую и грязную дверь, выходившую на глухую, заброшенную улицу. Дверь быстро распахнулась, и полоса газового света пронизала тьму. Мы начали напряженно вслушиваться, но разговор был короток, прост и непонятен, как всякий разговор подобного рода. Наш изысканный приятель передал в дверь какой-то предмет, похожий не то на клочок бумаги, не то на карточку, и сказал:

– Немедленно. Возьмите кеб.

Грубый, низкий голос ответил изнутри:

– Будет сделано.

Дверь захлопнулась; мы снова очутились во мраке и снова устремились вслед за таинственным незнакомцем, плутая в лабиринте узких переулков и ориентируясь по фонарям. Было всего только пять часов, но благодаря зиме и туману казалось, что уже полночь.

– Удивительно странная прогулка для человека в лакированных ботинках, – повторил я.

– Не знаю, – скромно сказал Бэзиль. – Мы, кажется, выходим на Берклей-сквер.

Продолжая шагать, я напряженно всматривался в темноту, чтобы хоть как-то установить направление. В течение десяти минут я не имел ни малейшего понятия, где мы находимся; наконец я увидал, что мой друг прав. Мы находились в самой фешенебельной части Лондона, еще более унылой, надо сознаться, чем убогие плебейские кварталы.

– Удивительно! – сказал Бэзиль, когда мы завернули на Берклей-сквер.

– Что именно? – спросил я. – Вы, кажется, сказали, что все вполне естественно.

– Я не удивлялся тому, что он расхаживает по запакощенным улицам, – отвечал Бэзиль. – Я не удивился и тому, что он вышел на Берклей-сквер. Но меня удивляет, что он направляется к дому очень хорошего человека.

– К кому же это? – спросил я, задетый его тоном.

– Просто удивительно – как действует время! – сказал он, по обыкновению начиная издалека. – Сказать, что я забыл ту пору, когда я был судьей и общественным деятелем, было бы не вполне правильно. Я помню все очень живо, но так, как помнят прочитанную книжку. Пятнадцать лет тому назад я знал этот сквер так же хорошо, как знает его лорд Роберри, и куда лучше, чем этот человек, поднимающийся сейчас по лестнице дома, принадлежащего старику Бомонту.

– Кто такой старик Бомонт? – спросил я.

– Замечательно славный парень! Лорд Бомонт-оф-Фоксвут – неужели вы не слышали этого имени? Человек исключительной искренности, философ и филантроп. Я допускаю, что он имеет несчастье быть не в своем уме, более того, что он явно сумасшедший. Да, он подвержен той мании, которая пышным цветком распустилась на почве нашего горячечного прогресса и страсти к новшествам: он твердо верит, что все новое, все неведомое доселе должно всячески поощряться. Ему важно, чтоб был прогресс, а куда вы прогрессируете, к звездам или к дьяволу, ему абсолютно безразлично. В результате его дом переполнен бесчисленным количеством литераторов, политиков и т. п.; людьми, носящими длинные волосы, потому что это романтично; и людьми, носящими короткие, потому что это гигиенично; людьми, ходящими на ногах только для того, чтобы размять руки; людьми, ходящими на руках, чтобы не утомить ноги. Но, несмотря на то, что большинство посетителей его салона такие же сумасшедшие, как он сам, они, как и он, почти сплошь хорошие люди. Я весьма удивлен, что в его дом собирается войти преступник.

– Милый друг, – твердо сказал я, шаркая ногой по тротуару, – вся эта история объясняется очень просто. Пользуясь вашим же красноречивым выражением, вы тоже имеете несчастье быть сумасшедшим. Вы встречаете на улице совершенно незнакомого человека; вам приходят в голову всевозможные теории относительно его бровей. Затем вы называете его грабителем на том только основании, что он входит в дом честного человека. Все это слишком чудовищно! Сознайтесь, что это так, Бэзиль, и пойдемте домой. Хотя тут только еще пьют чай, мы забрели так далеко, что опоздаем к обеду.

Глаза Бэзиля вспыхнули в тусклом свете фонарей.

– А я-то думал, – сказал он, – что уже изжил в себе чувство тщеславия.

– Чего же вы хотите? – воскликнул я.

– Я хочу того, – крикнул он, в свою очередь, – чего хочет девушка, когда она надевает новое платье! Я хочу того, чего хочет мальчик, когда он ругается с классным наставником. Я хочу показать кому-нибудь, какой я ловкий парень! То, что я говорил об этом человеке, так же верно, как то, что у вас шляпа на голове. Вы утверждаете, что этого нельзя проверить. А я говорю, что можно! Я поведу вас к моему старому другу Бомонту. Он чудесный человек, и с ним стоит познакомиться.

– Неужели же вы думаете?.. – начал я.

– Я попрошу извинить нас за несоответствующие костюмы, – сказал он спокойно и, пройдя через туманный сквер, поднялся по каменным ступеням и позвонил.

Чопорный слуга в черном и белом отворил нам дверь; услышав фамилию моего друга, он мгновенно переменил удивленный тон на почтительный. Процедура доклада длилась очень недолго, и вскоре к нам вышел хозяин – седовласый господин с лицом, выражающим, крайнее волнение.

– Дорогой мой друг! – воскликнул он, с жаром тряся руку Бэзиля. – Я целую вечность не видал вас! Вы были… э… в провинции? – спросил он несколько удивленно.

– Не все время, – ответил, улыбаясь, Бэзиль. – Я давно уже ушел в отставку, дорогой Филипп, и живу в философском уединении. Надеюсь, я не попал к вам в неурочное время?

– В неурочное время! – воскликнул пылкий джентльмен. – Вы пришли в самый удачный момент, какой только можно себе представить! Знаете, кто у меня?

– Нет, – серьезно ответил Бэзиль. В это время из смежной комнаты донесся взрыв смеха.

– Бэзиль, – торжественно промолвил лорд Бомонт, – у меня Уимполь.

– А кто такой Уимполь?

– Бэзиль! – воскликнул лорд. – Вы, как видно, все это время торчали в провинции! А вернее, на Северном полюсе! На Луне! Кто такой Уимполь? Кто такой Шекспир?

– Что касается Шекспира, – кротко возразил мой друг, – то я, во всяком случае, не на стороне Бэкона. Гораздо вероятнее, что Шекспир – это королева Мария Шотландская. А что до Уимполя… – Новый взрыв смеха в соседней комнате заглушил его слова.

– Уимполь! – воскликнул лорд Бомонт в каком-то экстазе. – Вы не слышали об этом великом современном уме?! Друг мой, он претворяет беседу, не скажу, в искусство – ибо она, быть может, всегда была им, – а в великое искусство, подобное творчеству Микеланджело, в достижение великого мастерства. Его ответы, мой дорогой друг, убивают людей наповал. Они совершенны, они…

Опять раздался взрыв веселого смеха, и почти одновременно с ним в холл влетел полный, апоплексический пожилой господин и направился к нам.

– Ну, дружище! – с жаром начал лорд Бомонт.

– Я не могу этого вынести, Бомонт, прямо скажу вам! – вскричал полный старик. – Я не хочу, чтобы меня высмеивал какой-то грошовый писака-авантюрист! Я не хочу быть посмешищем! Я не хочу…

– Ну, бросьте, бросьте, – лихорадочно сказал Бомонт, – разрешите мне познакомить вас. Господин судья Грант, прошу! Бэзиль, я уверен, что вам приходилось слышать о сэре Уолтере Чолмондели.

– Как же, как же! – ответил Грант и поклонился почтенному старому баронету, взглянув на него с некоторым любопытством.

Последний был в данную минуту сильно разгорячен гневом, но даже это обстоятельство не могло скрыть благородных, хотя и расплывчатых очертаний его лица и фигуры, пышных седых кудрей, римского носа, мощного, хотя и несколько грузного тела, аристократического, хотя и двойного подбородка. Это был типичный старый джентльмен, и он оставался им даже в приступах гнева, даже совершал любые faux pas.

– Я безгранично огорчен, Бомонт, что проявляю недостаточно уважения к этим господам, – ворчливо сказал он, – а тем паче к вашему дому. Но это не касается ни вас, ни их, а только этого кривляющегося паяца-полукровки.

В это время из внутренних комнат вышел весьма мрачного вида молодой человек с закрученными рыжими усами. Он тоже казался не слишком очарованным тем, что творилось за стеной.

– Вы, вероятно, помните моего секретаря и друга, мистера Дреммонда, – сказал лорд Бомонт, обращаясь к Гранту. – Вы должны его помнить еще школьником.

– Помню прекрасно, – ответил тот. Мистер Дреммонд обменялся с ним сердечным и почтительным рукопожатием, но морщина на его лбу не разглаживалась. Затем он обратился к сэру Уолтеру Чолмондели:

– Леди Бомонт выражает надежду, что вы не уйдете так рано, сэр Уолтер. Она говорит, что почти не видела вас.

В душе старого джентльмена, все еще не остывшего, происходила тяжелая борьба; наконец его воспитанность восторжествовала; сделав жест послушания и пробормотав что-то вроде: «Если леди Бомонт… конечно… дама», – он последовал за молодым человеком обратно в салон. Прошло не более полуминуты, как новый взрыв смеха дал нам понять, что он, по всей вероятности, снова оказался мишенью насмешек.

– Я от всей души прощаю милого старого Чолмондели, – сказал Бомонт, помогая нам снять пальто. – У него несовременный ум.

– Что такое современный ум? – спросил Грант.

– О, это такая штука, знаете ли… удивительно передовая – надо все в жизни принимать не всерьез. – В это время изнутри донесся новый взрыв смеха.

– Я потому только спрашиваю, – сказал Бэзиль, – что из двух последних ваших друзей, обладавших современным умом, один считал, что нельзя есть рыбу, а другой – что следует есть людей. Прошу прощения – кажется, сюда, если я не ошибаюсь.

– Знаете ли, я никак не могу уяснить себе, к какой группировке принадлежите вы, – с какой-то лихорадочной суетливостью сказал лорд Бомонт, семеня вслед за нами. – Порой вы кажетесь ярым либералом, а порой – заядлым реакционером. Вы современный человек, Бэзиль?

– Нет, – громко и весело сказал Бэзиль, входя в переполненную гостиную.

Впервые за весь вечер наш приятель с восточным лицом на несколько минут перестал быть центром всеобщего внимания. Тем не менее двое присутствовавших продолжали смотреть на него, не отрываясь. Во-первых, дочь хозяина дома, Мериель Бомонт, не сводившая с него своих огромных фиолетовых глаз и охваченная бешеной жаждой к словесным поединкам, свойственной представительницам высшего общества. Во-вторых, сэр Уолтер Чолмондели, на лице которого было написано безмолвное и тщательно сдерживаемое, но тем не менее явное желание вышвырнуть болтуна в окно.

Наш приятель сидел в кресле, немыслимо изогнувшись; все в нем, начиная от извилистых линий его подвижных ног и кончая волнами серебряных волос, напоминало скорей кольца змеи, чем негибкие человеческие члены; именно этого блестящего, змеевидного джентльмена, глаза которого столь победоносно сейчас сияли, видели мы сегодня на улице.

– Однако я не могу понять, мистер Уимполь, – пламенея, сказала Мериель Бомонт, – как это вам все так легко дается! Вы изрекаете чисто философские истины, а получается у вас что-то невероятно смешное. Приди мне в голову такие мысли, я бы так смеялась, что никак не могла бы разобраться в них.

– Я вполне согласен с мисс Бомонт, – сказал сэр Уолтер, внезапно давая выход своему негодованию. – Приди мне в голову подобная чепуха, я бы с трудом мог сохранить самообладание.

– С трудом могли бы сохранить самообладание, – подхватил мистер Уимполь, принимая тревожный вид. – О, храните ваше самообладание! Сдайте его на хранение в Британский музей[3]!

Раздался общий смех, тот самый смех, которым всякое общество награждает удачную и быструю реплику.

Сэр Уолтер, внезапно побагровев, прохрипел:

– Да знаете ли вы, по чьему адресу вы отпускаете ваши проклятые шуточки?

– Я никогда не отпускаю шуточек, не изучив предварительно свою аудиторию, – ответил Уимполь.

Грант перешел на другой конец комнаты и тронул рыжеусого секретаря за плечо. Сей последний сидел, прислонившись к стене, и с довольно пасмурным видом наблюдал происходящее; но пасмурность его принимала, как я заметил, особенно странный оттенок, когда он переводил глаза на юную хозяйку дома, жадно внимавшую Уимполю.

– Могу я сказать вам несколько слов по секрету, Дреммонд? – спросил Грант. – По делу. Леди Бомонт простит нас.

По просьбе моего друга я вместе с ним вышел из гостиной, чрезвычайно удивляясь этой странной секретной беседе. Мы пришли в комнату, смежную с холлом.

– Дреммонд, – резко сказал Бэзиль, – сегодня здесь собралось много хороших и столько же нормальных людей. По какому-то несчастному совпадению все хорошие люди, собравшиеся здесь, сумасшедшие, а все нормальные – мерзавцы. Вы единственный знакомый мне здесь человек, обладающий честью и не лишенный здравого смысла. Что вы скажете об Уимполе?

У мистера Дреммонда были рыжие усы и бледное лицо, но теперь его лицо внезапно стало таким же красным, как усы.

– Я ему не судья! – сказал он.

– Почему? – спросил Грант.

– Потому что я его ненавижу, как самого сатану, – после долгой паузы яростно сказал Дреммонд.

Ни Грант, ни я не нуждались в объяснении; взгляды, которые Дреммонд бросал на мисс Бомонт и на незнакомца, были достаточно выразительны.

Грант спокойно произнес:

– Но до того, до того, как вы начали его ненавидеть, что вы думали о нем?

– Я в ужасно затруднительном положении, – сказал юноша. И мы по голосу его, чистому, как колокольчик, поняли, что он честный человек. – Скажи я о нем то, что я чувствую в данную минуту, я бы потерял веру в себя. Я бы хотел найти в себе силу сказать, что с первого взгляда он показался мне очаровательным, но опять-таки дело в том, что это вовсе не так. Я ненавижу его – это мое частное дело. Но он мне не нравится – право же, он мне не нравится совершенно независимо от моих личных к нему чувств. Должен признаться, вначале он держался гораздо спокойнее, но мне не понравилось его нравственное фатовство, если можно так выразиться. А потом пришел славный старик, сэр Уолтер Чолмондели, и этот малый с его шутовским остроумием начал бессовестно высмеивать его, как вы сами имели случай убедиться. Тогда я почувствовал, что он безусловно скверный человечек, ибо это нехорошо – задевать кроткого старика. А он задевает бедного старикашку беспрерывно и жестоко, словно старость и кротость – его личные враги. Вот вам показания предвзятого свидетеля – примите их к сведению, если хотите. Признаюсь, я ненавижу этого человека, потому что некая особа восхищается им. Но я верю в то, что я бы ненавидел его и помимо этого, только потому, что его ненавидит сэр Уолтер.

Эта речь пробудила во мне глубокое чувство уважения и жалости к юноше: жалости – из-за его любви к мисс Бомонт, явно безнадежной; уважения – за точную и беспристрастную характеристику Уимполя. Мне было досадно, что при всем благородстве, с которым он от самого себя скрывал свою ненависть к этому человеку, он в силу обстоятельств принужден был приписывать ее личной своей заинтересованности.

Мои размышления были прерваны Грантом, шепнувшим мне на ухо слова, которые повергли меня в величайшее недоумение.

– Ради бога, уйдем отсюда!

Я никак не мог понять, какими чарами околдовал меня этот странный человек. Одно было ясно: по той или иной причине чары эти были так сильны, что через несколько минут я уже был на улице.

– Гнусное, но забавное дело, – сказал он.

– Что именно? – недоуменно спросил я.

– Да вся эта история. Послушайте-ка, дружище! Лорд и леди Бомонт пригласили нас с вами на большой званый обед, имеющий быть сегодня вечером, обед, на котором мистер Уимполь покажет себя во всем своем блеске. Ну, ладно, ничего удивительного в этом нет. Удивительно то, что мы не пойдем.

– Ну так что ж, – сказал я, – сейчас уже шесть часов, и я сомневаюсь, чтоб мы успели попасть домой и переодеться. Я не вижу ничего удивительного в том, что мы не пойдем к Бомонтам.

– Не видите? – сказал Грант. – Зато я держу пари, что вы найдете весьма удивительным времяпрепровождение, которым мы заменим званый обед.

Я тупо посмотрел на него.

– Заменим званый обед? – спросил я. – А что мы будем делать?

– А вот что! – сказал он. – Морозным зимним вечером мы будем стоять под окнами этого дома и ждать в течение часа или двух. Вы уж простите меня – всему виной мое тщеславие. Я только хочу доказать вам, что я прав. Не можете ли вы вместе с этой сигарой поскучать до тех пор, пока сэр Уолтер Чолмондели и таинственный Уимполь не покинут дома?

– Конечно, могу, – сказал я. – Но я не знаю, кто из них выйдет первым. У вас есть на этот счет какие-нибудь сведения?

– Никаких, – ответил он. – Может быть, в припадке злобы первым уйдет сэр Уолтер. А может быть, и мистер Уимполь, который почувствует, что лучше последней своей эпиграммы ему уже ничего не выдумать. А сэр Уолтер вдруг захочет остаться еще на некоторое время и подвергнуть обсуждению характер мистера Уимполя. Во всяком случае, обоим придется через определенное время покинуть дом, ибо обоим нужно переодеться к сегодняшнему званому обеду.

Пока он говорил, с крыльца дома раздался пронзительный двойной свисток, и к темному подъезду подкатил темный кеб. И вот произошло нечто такое, чего мы никак не могли ожидать. Из дверей в одно и то же мгновение вышли и м-р Уимполь и сэр Уолтер Чолмондели.

В течение двух-трех секунд они с вполне естественным смущением смотрели друг на друга, потом какая-то странная резвость, свойственная, по-видимому, им обоим, заставила сэра Уолтера улыбнуться и сказать: «Ужасный туман! Мой кеб к вашим услугам».

Прежде чем я успел сосчитать до двадцати, кеб загрохотал по камням мостовой, унося обоих. И прежде чем я успел сосчитать до двадцати трех, Грант прошептал мне на ухо:

– Бегите за кебом, бегите за кебом, как вы бегаете от бешеной собаки, – валяйте!

Мы помчались по темным, извилистым улицам, не выпуская из виду кеба. Один бог знал, по-моему, причину нашего бега, но бежали мы быстро. К счастью, это продолжалось не слишком долго. Кеб остановился на перекрестке двух улиц, сэр Уолтер заплатил вознице, и тот погнал лошадей, радуясь щедрости великодушного седока. Затем сэр Уолтер и Уимполь с минутку поговорили с видом людей, наносящих друг другу тяжкие оскорбления, ведущие либо к извинению, либо к дуэли, – так по крайней мере казалось нам с расстояния десяти ярдов. Потом они обменялись сердечным рукопожатием и разошлись в разные стороны.

Бэзиль одним из редких своих жестов простер руку.

– Бегите за этим негодяем! – крикнул он. – Теперь мы его поймали!

Мы выскочили из-под прикрытия и достигли перекрестка.

– Стоп! – прохрипел я диким голосом. – Вы не туда свернули!

Он продолжал бежать.

– Идиот! – взвыл я. – Сюда свернул сэр Уолтер. Уимполь улизнул от нас. Он прошел уж с полмили по другой дороге! Вы ошиблись!.. Вы оглохли, что ли? Вы ошиблись!

– Не думаю, – выдохнул Бэзиль и побежал дальше.

– Но ведь я вижу его! – крикнул я. – Посмотрите-ка! Разве это Уимполь? Это же старик! Что вы делаете? Что нам делать?

– Бежать, – сказал Грант.

Вскоре мы нагнали помпезного старого баронета, белые бакенбарды которого серебрились в капризном свете фонарей. Мои мозги туманились. Я ничего не соображал.

– Чарли! – прохрипел Грант. – Можете вы на четыре минуты поверить в мой здравый смысл?

– Разумеется, – ответил я, задыхаясь.

– Тогда помогите мне поймать и придержать этого человека. Как только я скажу «ну», – бросайтесь на него. Ну!

Мы набросились на сэра Уолтера Чолмондели и опрокинули увесистого джентльмена навзничь. Он сражался с примерной доблестью, и все же мы одолели его. Почему мы дрались с ним – я не имел ни малейшего представления. Он был силен и полнокровен; лишившись возможности боксировать, он стал лягаться, и мы связали его; лишившись возможности лягаться, он стал кричать, и мы заткнули ему рот. Потом мы перетащили его в узкий двор, выходивший на улицу, и стали ждать. Повторяю, почему мы все это делали, я не имел понятия.

– Мне очень жаль, что я затрудняю вас, – раздался из темноты спокойный голос Бэзиля, – но я назначил здесь свидание.

– Свидание? – переспросил я, опешив.

– Да, – ответил он, спокойно глядя на апоплексического старого аристократа, лежавшего на земле и смотревшего на нас вылезшими из орбит глазами. – Я здесь назначил свидание очаровательнейшему юноше. Старому моему приятелю. Джеспер Дреммонд зовут его – вы, вероятно, видели его сегодня у Бомонтов. Пока там не кончат обедать, он едва ли придет сюда.

Я не знаю, сколько часов мы простояли в темноте. За это время я окончательно пришел к заключению, что с моим другом повторилось то, что некогда имело место на заседании суда. Бэзиль Грант сошел с ума. Я не мог подыскать иного объяснения. Старый почтенный джентльмен с багровым лицом, полузадушевный, валялся на земле, подобно вязанке дров.

Приблизительно через четыре часа во двор проскользнула стройная фигура во фраке. В мерцании газового света я распознал рыжие усы и бледное лицо Джеспера Дреммонда.

– Мистер Грант, – сказал он недоуменно, – это прямо невероятно! Вы оказались правы, но что это значит? За все время обеда, который почтили своим присутствием герцоги, герцогини и издатели толстых журналов, специально пришедшие послушать Уимполя, этот удивительный человек молчал, как зарезанный. Он не отпустил ни одной шутки. Он вообще не произнес ни слова. Что это значит?

Грант указал на грузного джентльмена, распростертого на земле.

– Вот что это значит! – сказал он.

Заметив толстяка, так спокойно лежавшего на земле, Дреммонд отскочил, как ужаленный.

– Что?.. – пробормотал он. – Что?

Бэзиль внезапно накинулся на пленника и извлек из его грудного кармана какую-то бумагу, несмотря на всю беспомощность, баронет, казалось, пытался воспротивиться этому.

То был большой обрывок белой оберточной бумаги; Джеспер Дреммонд пробежал его с нескрываемым изумлением. Насколько ему удалось разобраться в нем, он заключал в себе ряд вопросов и ответов, расположенных в виде катехизиса. Большая часть документа была оторвана и стерта во время схватки, но кое-что уцелело. Гласила эта бумажка следующее:

«Ч. Сохранить самообладание.

У. Сохранить – Британский музей.

Ч. Да знаете ли вы – ваши шуточки.

У. Никогда не отпускаю шуточек».

– Что это такое? – воскликнул Дреммонд, окончательно рассвирепев и швыряя бумагу на землю.

– Что это такое? – голосом, переходящим в какое-то торжественное пение, повторил Грант. – Что это такое? Это великая новая профессия, великий новый промысел. Капельку безнравственный, признаюсь, но все же великий, подобный морскому разбою.

– Новая профессия, – тупо сказал молодой человек с рыжими усами. – Новый промысел!

– Новый промысел! – подхватил Грант с каким-то странным воодушевлением. – Новая профессия! Какая жалость, что она безнравственна!

– Но в чем, черт побери, она заключается?! – одновременно воскликнули Дреммонд и я, разражаясь богохульствами.

– Это великий новый промысел Организатора Остроумных Ответов. Сей жирный старый джентльмен, лежащий на земле, несомненно, кажется вам очень тупым и очень богатым человеком. Позвольте мне открыть вам его подлинное лицо. Подобно всем нам, он очень умен и очень беден. Он на самом деле вовсе и не толст: все это набивка. Он вовсе не так стар, и зовут его отнюдь не Чолмондели. Он шарлатан, шарлатан на совершенно новый, очаровательный манер. Он нанимается ходить по званым обедам и подавать своим клиентам реплики. Согласно заранее выработанной схеме, которую вы видите на этом клочке бумаги, он говорит сплошные глупости, заготовленные им для себя, в то время как клиент изрекает всевозможные мудрые фразы, заготовленные для него. Короче говоря, он дает себя разыгрывать за гинею в вечер.

– А этот ловкач Уимполь… – с негодованием начал Дреммонд.

– Этот ловкач Уимполь впредь едва ли будет вашим соперником по части интеллигентности. У него имеется несколько достоинств: элегантность, серебристые волосы и прочее. Но интеллект его – в нашем приятеле, лежащем сейчас на полу.

– Ох, уж этот приятель! – яростно воскликнул Дреммонд. – Этому малому следовало бы быть в тюрьме!

– Отнюдь нет, – снисходительно сказал Бэзиль, – ему следовало бы быть членом Клуба удивительных профессий.

Крах одной светской карьеры

Однажды мы с Бэзилом Грантом беседовали в самом лучшем месте, какие только есть для бесед, – на империале довольно чистого омнибуса. Хорошо беседовать на вершине холма, но лететь на перелетном холме можно лишь в сказке.

Мимо пролетали пространства Северного Лондона, и самое движение помогало ощутить, как они бескрайни и убоги. То была низменная бесконечность, жалкая вечность. Мы поняли, чем так ужасны наши бедные кварталы, хотя авторы нашумевших книг не сумели ни заметить этого, ни живописать. Для них все дело в узких улицах, обшарпанных домах, убийцах, безумцах, притонах порока. От узкой улицы, от такого притона не ждешь цивилизации и порядка.

Истинный же ужас в том, что цивилизация здесь есть, есть и порядок, но она являет лишь свою неприглядность, он – однообразие. Проходя подозрительным кварталом, никто не скажет: «Что-то я не вижу статуй. Где соборы?» Здесь соборы были, но оказывалось, что это – сумасшедшие дома.

Были и статуи; они представляли нам строителей железной дороги и богатых филантропов – народ сомнительный и объединенный презрением к людям. Были храмы, но посещали их странные, темные секты – агапемониты, ирвингиты. А главное, здесь были площади, широкие улицы, трамвайные рельсы – словом, все признаки цивилизации, но, хотя никто не мог бы угадать, что увидит за углом, всякий угадал бы, что он не увидит ничего первоклассного, прекрасного, великого. Негодуя и отвращаясь, мы потянулись душой к тем улочкам и закоулкам, к тем грязным тупичкам и трущобам у Темзы, рядом с Сити, где, обогнув любой угол, ты увидишь крест над великим собором Рена, и он поразит тебя, словно молния.

– Только не забывайте, – сказал мне Грант, как всегда отрешенно и весомо, – что самое убожество этих мест говорит о победе человека. Да, вы правы, люди живут тут хуже, чем при варварстве. Они живут в низкопробной цивилизации. Но я уверен, что большей частью они порядочны, добродетельны, а добродетель – дерзновенней и опасней, чем кругосветное плавание. Кроме…

– Да, да? – поторопил я его.

Он не ответил.

– Ну, говорите же, – сказал я снова, но большие голубые глаза смотрели не на меня.

– В чем дело? – настаивал я, поглядев, как и он, на улицу.

– Странно, – сказал наконец Грант, – да, очень странно, что меня вот так осекли, когда я ударился в оптимизм. Я предположил, что здесь хорошие люди, а вон идет самый плохой человек в Лондоне.

– Где? – спросил я. – Где он?

– Я не ошибся, – продолжал Бэзил тем странным сонным тоном, который так бесил собеседников, – я был прав, люди здесь добродетельны. Они – герои, что там – святые! Стащат ложку-другую, побьют кочергой жену, но все равно они ангелы в белых одеждах, с крыльями и сиянием. Во всяком случае, по сравнению с ним.

– С кем? – воскликнул я и тут увидел того, на кого глядели бычьи глаза Гранта.

Стройный человек шел сквозь толпу, ничто в нем не выделялось, но многое озадачивало, если его разглядеть. Он носил цилиндр какой-то странный, чуть изогнутый, как те цилиндры, которые декадент 80-х годов старался обратить в подобие этрусской вазы. Волосы с сильной проседью он, видимо, чуть-чуть подвил, ощущая и ценя красоту серебряного и серого. Лицо у него было узкое, скорее, восточное; усы – небольшие, без проседи.

– Что он такое сделал? – спросил я.

– Точно сказать не могу, – ответил Грант, – но главный его грех в том, что он не считается с людьми. Наверное, и сейчас задумал какую-нибудь пакость.

– Пакость? – переспросил я, – Что ж, если вы так хорошо его знаете, расскажите мне о нем. Кто он?

Бэзил Грант не очень долго глядел на меня.

– Вы не поняли, – сказал он, – имени его я не знаю. Я никогда его не видел.

– Не видели! – вскричал я, все-таки рассердившись. – Что же вы имеете в виду? Чем он хуже всех?

– Я имею в виду то, что сказал, – спокойно ответил Бэзил. – Когда я увидел его, все эти люди обрели поразительную, полную невинность, Я увидел, что обычные, бедные обитатели этих мест – разносчики, карманники, бродяги – в каком-то самом глубоком смысле стараются быть хорошими. А еще я увидел, что он старается быть плохим.

– Вы же никогда… – начал я.

– Господи, да поглядите на него! – крикнул Бэзил, пугая вожатого. – Посмотрите на его брови. Вот она, адская гордыня, из-за которой один из высших ангелов узнал презрение даже в небесах! Посмотрите на усы, он вырастил их назло. Ради всего святого, посмотрите на волосы! Ради Бога, ради звезд небесных, посмотрите на шляпу!

Я растерянно заерзал на месте.

– Ну, что вы! – сказал я. – Это выдумки, чушь какая-то… Возьмем факты. Вы никогда…

– Факты! – вскричал он в отчаянии. – Неужели вы настолько погрязли в предрассудках, так привержены темной, древней вере, что полагаетесь на факты? Неужели вы не доверяете мгновенному впечатлению?

– Мгновенное впечатление, – сказал я, – все-таки не так надежно.

– Вот это – чушь! – ответил он. – На чем же еще стоит мир? Что приносит пользу? Друг мой, философия мира сего может полагаться на факты, ведь ее прямое дело – отвлеченные умозрения. Но как вы нанимаете клерка? Меряете ему череп? Добываете историю болезни? Изучаете факты? Ну, нет! Вы берете того, кто все спасет, и отвергаете того, кто вас ограбит, повинуясь мгновенному озарению, которому повинуюсь и я, говорю вам, не колеблясь, что этот человек – негодяй.

– Говорите вы вообще хорошо, – не сдался я, – но ведь все это нельзя проверить.

Бэзил вскочил, покачнувшись на нестойком империале.

– Идите за ним! – воскликнул он. – Ставлю пять фунтов, прав я.

Мы прыгнули на мостовую и побежали за незнакомцем.

Человек с серебристыми волосами и золотистым восточным лицом шел впереди, и длинные фалды безукоризненного фрака вздымались за его спиной. Вдруг он свернул с большой, широкой улицы и юркнул в темный проулок.

Мы молча свернули за ним.

– Странно для такого человека… – начал я.

– Для какого? – спросил мой друг.

– С таким лицом, в таких ботинках, – объяснил я. – По правде говоря, странно, что он попал в эту часть света.

– А, да!.. – откликнулся Бэзил и больше ничего не сказал.

Мы шли вперед, вглядываясь в полумглу. Незнакомец, словно черный лебедь, появился на фоне фонаря и снова исчез. Фонари стояли редко, туман сгущался по всему Лондону, и мы перебегали от света к свету, пока Бэзил не остановился, словно взнузданный конь. Остановился и я. Мы чуть не налетели на незнакомца. Тьма перед нами, почти вся, была чернотой его фрака.

Сперва я подумал, что он обернется, но, хотя мы были почти рядом, он не заметил нас. Он четырежды стукнул в низенькую дверцу на грязной, обшарпанной улочке, и мерцание газового света прорезало тьму. Мы вслушивались, но разговор был простой, короткий и непонятный. Наш элегантный друг протянул какую-то бумажку и сказал:

– Возьмите кеб.

А низкий, глубокий голос ответил изнутри:

– Хорошо.

Дверь щелкнула, мы снова оказались в темноте и снова понеслись по лабиринту проулков, полагаясь на фонари.

Едва пробило пять часов, но зима и туман обратили ранний вечер в ночь.

– Странная прогулка для лакированных башмаков, – признал я.

– Не уверен, – смиренно ответил Бэзил Грант. – Мы идем к Бэркли-сквер.

Напрягая взор, я тщился понять, действительно ли это так, минут десять гадал и сомневался, а потом увидел, что друг мой прав. Мы вступали в унылые земли богатого Лондона – более унылые, наверное, чем земля бедняков.

– Поразительно! – сказал Бэзил Грант, когда мы свернули на Бэркли-сквер.

– Что именно? – спросил я. – Кажется, вы говорили, что все это естественно.

– Я не удивляюсь, – ответил Бэзил, – что он прошел через бедные улицы. Я не удивляюсь, что он пришел сюда. Я удивляюсь тому, что он идет к очень хорошему человеку.

– Какому? – устало спросил я.

– Странно действует время, – сказал он с обычной своей непоследовательностью. – Нельзя сказать, что я забыл те годы, когда был судьей и все меня знали. Я их очень хорошо помню, но так, как помнят книгу. Пятнадцать лет назад я знал это место не хуже лорда Розбери и гораздо лучше мерзавца, который идет сейчас к Бомонту.

– Кто такой Бомонт? – сердито спросил я.

– Очень хороший человек, лорд Бомонт оф Фоксвуд. Неужели не слышали? Честнейший, благороднейший аристократ, который трудится больше матроса, социалист, анархист, кто он там еще, во всяком случае – философ. Да, как ни жаль, он немного не в себе. Как ни жаль, он помешался на нынешнем культе новизны и прогресса. Пойдите к нему и скажите, что готовы съесть вашу бабушку, и он согласится, если вы приведете социальные и медицинские доводы – предположим, что это дешевле кремации. Прогрессируйте, двигайтесь вперед, а там не важно, к звездам или к бесам. Естественно, в доме у него кишат литературные и политические моды – те, кто не стрижет волос ради романтики, и те, кто стрижет их очень коротко ради гигиены; те, кто ходит на ногах, чтобы не утомлять руки, и те, кто ходит на руках, чтобы не утомлять ноги. Обитатели его салона глупы, как он, но они, как и он, – хорошие люди. Удивительно, что к нему идет негодяй!

– Друг мой, – твердо сказал я, топнув ногой, – истина проста. Употребляя ваше выражение, вы, как ни жаль, немного не в себе. Вы видите на улице совершенно незнакомого человека и немедленно создаете теорию об его бровях. Потом вы подозреваете его в преступлении, потому что он идет к честному лорду. Это чушь. Согласитесь со мной, Бэзил, и пойдем домой. Сейчас там пьют чай, но путь далек, мы опоздаем к обеду.

Глаза его сверкнули, как лампы в тумане и мгле.

– А я-то думал, – сказал он, – что поборол тщеславие!

– Чего же вы хотите? – воскликнул я.

– Я хочу, – отвечал он, – того, чего хочет барышня, надевая новое платье. Я хочу того, чего хочет мальчик, когда бранится с учителем, – словом, хочу покрасоваться. Насчет этого человека я уверен так же, как вы уверены в том, что у вас шляпа на голове. Вы говорите, это нельзя проверить. Я говорю – можно, а потому поведу вас к Бомонту. С ним приятно познакомиться.

– Неужели… – начал я.

– Конечно, – прибавил он, – я попрошу прощения, мы не одеты. – И, перейдя через мглистую площадь, он взошел на ступени.

Услышав звонок, лакей во фраке и манишке открыл нам и, услышав имя моего друга, перешел от недоумения к почтению. Нас быстро повели в гостиную, но беловолосый хозяин успел выйти нам навстречу.

– Дорогой мой! – воскликнул он, тряся Бэзилу руку. – Сколько лет я вас не видел! Вы жили… э… в деревне?

– Не совсем, – улыбнулся Бэзил. – Я жил в затворе, дорогой Филипп. Надеюсь, не помешал?

– Вы! – вскричал пылкий аристократ. – Вы пришли как раз кстати. Знаете, кто здесь?

– Нет, не знаю, – серьезно ответил Грант.

Тем временем из гостиной донесся взрыв смеха.

– Бэзил, – торжественно сказал лорд Бомонт, – у меня сам Уимпол.

– А кто это? – спросил Грант.

– Ну, ну! – воскликнул лорд. – Нет, вы были в деревне. Вы были у антиподов. Вы были на луне. Кто такой Уимпол? Кто такой Шекспир?

– Что до Шекспира, – мирно отвечал мой друг, – предполагаю, что он не Бэкон. Скорее, Мария Стюарт. Что же до Уимпола…

– Неужели вы не слышали о короле остроумия?! – вскричал в экстазе лорд Бомонт. – Да он преобразил беседу – не в искусство, им она была всегда, а в великое искусство, как преобразил ваяние Микеланджело. Ответы его…

Снова раздался смех, и почти сразу в переднюю вышел тучный, одышливый человек.

– Мой дорогой! – взволновался хозяин.

– Больше не могу! – сказал гость. – Нет, Бомонт, я не дам над собой потешаться дешевому щелкоперу. Я не петрушка! Я…

– Ну, ну, ну! – забеспокоился лорд. – Познакомьтесь, друзья мои. Судья Грант, то есть просто Грант. Бэзил, вы знаете сэра Уолтера Чолмли?

– Как же, как же, – отвечал Бэзил, кланяясь почтенному баронету и с любопытством глядя на него. От злости он вспотел и побагровел, но даже это не скрыло благородства черт, белизны волос, достойной осанки и породистого, хотя и двойного подбородка.

Сэр Уолтер был величав и вежлив, так вежлив, что мог проявить несомненную слабость гнева, не утратив достоинства; так вежлив, что даже неловкий поступок облачался в благовоспитанность.

– Я несказанно огорчен, Бомонт, – угрюмо сказал он, – что недостаточно учтив с вашими гостями, особенно в вашем доме. Но ни вы, ни новые гости тут не виноваты. А вот этот наглый выскочка, этот балаганный…

В эту минуту появился молодой человек с рыжими усами и мрачным взором; по-видимому, его тоже не развлекал пир остроумия.

– Вы, наверное, помните Драммонда, хотя бы школьником, – сказал Гранту хозяин, – теперь он мой секретарь.

– Прекрасно помню, – отвечал Бэзил.

Драммонд с удовольствием и уважением пожал ему руку, но мрачности не утратил. Обернувшись к баронету, он сказал:

– Леди Бомонт просила передать вам, сэр Уолтер, что очень просит вас остаться. Она вас почти не видела.

Почтенный гость, все еще багровый, явственно боролся с собой, но воспитанность победила, и, глухо пробормотав:

«Леди Бомонт… желание дамы… конечно…», он пошел за Драммондом в гостиную. Через полминуты оттуда раздался смех, свидетельствующий (по всей вероятности) о том, что его опять обидели.

– Я не сержусь на доброго старого Чолмли, – заметил хозяин, – у него несовременный ум.

– А что такое ум современный? – спросил Грант.

– Ну просвещенный, прогрессивный… трезво смотрит на факты…

Тут раздался еще один раскат смеха.

– Я спрашиваю потому, – заметил Грант, – что один ваш друг с современным умом запрещал есть рыбу, а другой разрешал есть людей. Надеюсь, я не перепутал.

– Знаете, Бэзил, – возбужденно говорил лорд, следуя за нами, – я никак не пойму, с кем вы. Иногда мне кажется, что вы – истинный либерал, иногда – что истинный реакционер. Современный ли вы человек?

– Нет, – весело и громко ответил Бэзил, входя в гостиную.

Многие обернулись, впервые за вечер оторвав взор от нашего незнакомца, только двое по-прежнему глядели на него. Дочь хозяина, Мьюриел, не спускала с него больших фиалковых глаз, видимо, разделяя жажду аристократок к словесным развлечениям. Сэр Уолтер смотрел угрюмо, видимо, всячески желая выбросить его в окно.

Блистательный джентльмен, которого мы видели в северных кварталах, был тут, не столько усевшись, сколько извившись на легком изогнутом стуле и всем – от серебристых завитков до изящных ног – напоминая кольца змеи.

– Никак не пойму, мистер Уимпол, – весело сказала Мьюриел, – как вам это удается. Вы говорите серьезно, мудро, но так забавно! Если бы я о чем-нибудь таком подумала, я бы сразу рассмеялась.

– Я согласен с мисс Бомонт, – сказал сэр Уолтер, снова вскипая обидой. – Если бы я подумал о такой чепухе, я бы не сумел сохранить терпение. Да, я бы его потерял.

– Потеряли? – встревоженно переспросил Уимпол. – Не сохранили бы? Скорее сдайте его в музей!

Все засмеялись, а сэр Уолтер побагровел и крикнул:

– Какая глупость! Да вы знаете, с кем говорите?

– Конечно, – отвечал Уимпол. – Я никогда не говорю глупостей, не изучив аудиторию.

Грант пересек гостиную и прошел за спину рыжего секретаря. Тот стоял, прислонившись к стене, и мрачно смотрел на говоривших, а еще мрачнее – на дочь хозяев, жадно внимавшую Уимполу.

– Можно вас на минутку, Драммонд? – спросил Грант. – Простите, леди Бомонт, это по делу.

Позвал он и меня. Мы вышли в какую-то комнату.

– Драммонд, – резко начал Бэзил, – здесь много хороших людей, много и умных. К несчастью, хорошие – неразумны, а умные – дурны. Только вы и честны, и совсем не глупы. Что вы думаете об Уимполе?

У секретаря было бледное лицо, а волосы – рыжие. Теперь они стали одного цвета.

– Не мне о нем судить, – отвечал он.

– Почему? – спросил Грант.

– Потому что я его ненавижу, – далеко не сразу, но с большой силой ответил Драммонд.

– Ну, хорошо, – спокойно сказал Грант, – а до этого, раньше что вы думали?

– Мне очень трудно, – ответил секретарь, и звонкий его голос поведал нам, как он честен. – Я себе не доверяю. Надо бы сказать, что вначале он мне нравился, но это неправда. Да, я его ненавижу, это мое частное дело. Но я и осуждаю его – кажется, беспристрастно. Когда он пришел в первый раз, он был потише, но мне не понравился, как бы тут сказать?.. нравственный запах. Потом к нам стал ходить бедный старый сэр Уолтер и этот дешевый шут принялся его высмеивать. Тогда я понял, что он – плохой человек, нельзя смеяться над старыми и беззащитными. Он издевается так, словно вынести не может старости и добродушия. Вот вам показания пристрастного свидетеля. Да, я его ненавижу, потому что одна леди им восхищается. Но я бы ненавидел его и за то, что его ненавидит сэр Уолтер.

Речь эта вызвала во мне и жалость, и уважение. Несомненно, чувства к мисс Бомонт были безнадежны; несомненно, мнение об Уимполе было обоснованным. И все же мне казалось, что чувства, как бы благородно он их ни передавал, на мнение воздействовали.

Пока я думал об этом, Грант неожиданно шепнул мне на ухо:

– Ради Бога, уйдем отсюда!

Я никогда не понимал вполне, как же именно влияет на меня Бэзил; но влиял он так, что я через пять минут уже был на улице.

– Мерзкое дело, – заметил он, – но занятное.

– Какое дело? – растерянно спросил я.

– Вот это. Послушайте, друг мой, лорд и леди Бомонт пригласили нас на званый ужин, где будет и мистер Уимпол во всей своей славе. В этом ничего странного нет. Странно то, что мы не пойдем.

– Конечно! – сказал я. – Уже шесть, мы не успеем переодеться. Что же тут странного?

– Немало, – отвечал Грант. – Вы и сами удивитесь тому, что мы сделаем.

Я тупо глядел на него.

– Сделаем? – повторил я. – Что же именно мы должны сделать?

– Подождем часок-другой вот здесь, у дома, – объяснил он. – Вечер хороший, зимний… Вы уж простите меня, все от тщеславия! Хочу вам показать, что я прав. Можете вы, с помощью сигары, подождать, пока выйдут сэр Уолтер и загадочный Уимпол?

– Могу, – ответил я. – Интересно, кто выйдет первым. Как вы думаете?

– Не знаю, – сказал он. – Может вылететь разъяренный сэр Уолтер. Может выйти Уимпол, пустив, словно фейерверк, последнюю остроту. Но оба они рано или поздно выйдут, им тоже надо переодеться.

И тут случилось то, чего мы не ожидали – враги вышли оба, сразу. Они постояли в сомнении; а потом простая любезность, вероятно, присущая обоим, побудила сэра Уолтера улыбнуться и сказать:

– Сейчас туман. Разрешите, я подвезу вас.

Я не успел бы сосчитать до двадцати, как экипаж увез их; и не успел бы сосчитать до двадцати трех, как Грант прошипел мне на ухо:

– Бегите за ними! Бегите, как от бешеной собаки!

Мы побежали по темным, перепутанным улицам. Я ничего не понимал, но неслись мы во весь опор. К счастью, это длилось недолго. Карета приостановилась у развилки, сэр Уолтер вышел, вышел и его враг. Они обменялись несколькими словами, видимо, продвигаясь к примирению или к поединку; во всяком случае, так казалось от нас, ярдов за десять. Потом пожали друг другу руки, и один пошел налево, другой – направо.

Бэзил вскинул руки; он вообще делал странные жесты.

– Бегите за этим мерзавцем! – крикнул он. – Поймаем его!

Мы добежали до развилки, и я крикнул:

– Стойте! Вы не туда свернули!

Бэзил бежал вперед.

– Да стойте вы! – вопил я. – Уимпола мы упустили, это Чолмли! Вы что, глухой? Не туда!

– Нет, – задыхаясь, сказал он, – именно туда.

– Поглядите! – не унимался я. – Разве это Уимпол? Это старик… Что вы делаете? Что мне делать?

– Бежать, – отвечал Грант.

Вскоре мы увидели вблизи толстую спину баронета, и белые бакенбарды сверкнули в свете фонаря. Разум мой уже не работал. Я сдался.

– Чарли, – хрипло сказал Бэзил, – можете вы на четыре минуты поверить в меня?

– Могу, – едва выговорил я.

– Тогда помогите мне поймать его и держать. Раз… два… три!

Мы прыгнули на сэра Уолтера и положили его на тротуар. Он отважно бился, но мы его держали. Я ничего не понимал. Бился он прекрасно, брыкался, и нам пришлось его связать; тут он закричал, и мы заткнули ему рот. Потом оттащили в какой-то дворик. Как уже сказано, не понимал я ничего.

– Простите, – донесся из тьмы голос Гранта, – я назначил тут свидание.

– Свидание? – тупо переспросил я.

– Да, – отвечал он, спокойно глядя на апоплексического аристократа. – С очень милым человеком. С Джаспером Драммондом, вы его сегодня видели. Конечно, он не может прийти, пока не кончится ужин.

Не знаю, сколько часов простояли мы в темноте. К концу я твердо знал: случилось то же самое, что тогда, в суде. Бэзил сошел с ума. Иначе я не мог объяснить, почему толстый старый баронет лежит у наших ног, как полено.

В конце концов появился молодой человек во фраке, и я увидел при вспышке газа бледное лицо и рыжие усы.

– Мистер Грант, – сказал Джаспер Драммонд, – это невероятно! Вы правы. Герцоги, герцогини, издатели пришли послушать Уимпола, но он весь ужин промолчал. Ни разу не сострил, вообще не произнес ни слова. Что это значит?

Грант показал на почтенного старика.

– Вот что, – ответил он.

Драммонд отскочил от толстого страдальца, как от мыши.

– Что? – пролепетал он. – Что такое?..

Бэзил быстро наклонился и вынул бумажку из кармана сэра Уолтера, хотя тот, до сих пор лежавший тихо, попытался ее удержать.

Джаспер Драммонд взял листок бумаги и с удивлением его прочитал. То был какой-то катехизис, во всяком случае – вопросы и ответы. Бумажка порвалась, пока мы дрались, но все же мы разобрали:

«И. Сохранить терпение.

У. Сдать музей.

И. С кем говорите…

У. Изучаю аудиторию.»

«И. Сохранить терпение.

У. Сдать музей.

И. С кем говорите…

У. Изучаю аудиторию.»

– Что это такое? – воскликнул Драммонд, гневно отшвыривая записку.

– Что это? – переспросил Грант, и голос его стал напевным. – Новое ремесло, удивительный промысел, может быть, не совсем нравственный, но великий, как пиратство.

– Ремесло! – растерянно повторил Драммонд. – Промысел, вы говорите?

– Да, и новый, – радостно подтвердил Грант. – Какая жалость, что он безнравственный!

– Да что это, Господи?! – крикнул секретарь, и оба мы с ним выругались.

– Вам кажется, – спокойно сказал Грант, – что старый толстый джентльмен, лежащий перед нами, богат и глуп.

Это неверно. Как и мы, он беден и умен. К тому же он не толст, и фамилия его – не Чолмли. Он – обманщик, но обманывает он по-новому и очень занимательно. Его нанимают, чтобы он давал повод к остротам. По предварительному плану (который вы видите на бумажке) он говорит глупость, приготовленную для себя, а клиент отвечает остротой, приготовленной для него. Словом, он дает над собой потешаться за определенную плату.

– А этот Уимпол… – гневно начал Драммонд.

– Этот Уимпол, – улыбнулся Грант, – не будет вам больше соперником. Да, кое-что у него есть – изящество, седина… Но остроумие – здесь, у нашего друга.

– Ему место в тюрьме! – вскричал Драммонд.

– Ну что вы! – возразил Бэзил. – Место ему – в Клубе удивительных промыслов.

Страшный смысл одного визита

Мятеж материи против человека (а он, по-моему, существует) стал в наши дни очень странным. С нами сражаются не большие, а маленькие вещи; и, прибавлю к этому, побеждают. Давно истлели кости последнего мамонта, бури не пожирают кораблей, и горы с огненными сердцами не обращают в ад наши города. Но мы втянуты в изнурительную, непрестанную борьбу с микробами и запонками. Вот и я вел отважную и неравную борьбу, пытаясь всунуть запонку в воротничок, когда услышал стук в дверь.

Сперва я подумал, что это Бэзил Грант. Мы собирались в гости (для чего я и одевался), и он мог зайти за мной, хотя мы об этом не договаривались. Шли мы на небольшой званый обед к очень милой, но своеобразной женщине, с которой Бэзил давно поддерживал дружбу. Она просила нас захватить с собой третьего гостя, капитана Фрэзера, известного путешественника и знатока обезьян породы шимпанзе.

Бэзил знал хозяйку давно, я никогда не видел, и потому он, тонко чувствующий оттенки и правила человеческих отношений, зашел за мной, чтобы мне легче было сломать лед.

Теория эта, как все мои теории, была законченной, но неверной.

На карточке нового гостя стояла надпись: «Преп. Эллис Шортер», а ниже, карандашом, было приписано наспех: «Очень прошу, уделите минуту, дело срочное и важное!»

Запонку я уже одолел, доказав тем самым превосходство образа Божия над слепой материей (истина немаловажная), так что, накинув жилет и фрак, выбежал в гостиную. Гость поднялся, трепыхаясь, словно тюлень, – не подыщу другого сравнения. Трепыхался плед на правой руке; трепыхались жалобные черные перчатки; трепыхалось все, даже веки, когда он вставал. То был безбровый и седовласый священнослужитель, из самых неуклюжих.

– Простите, – сказал он. – Простите, пожалуйста. Мне так неловко… Я… Я могу оправдаться лишь тем… что дело очень важное. Вы уж меня простите.

Я сказал, что прощаю, и подождал ответа.

– Это все так страшно… такой ужас… раньше я жил очень тихо.

Я места себе не находил, боясь, что опоздаю к обеду. Но в его непритворном отчаянии было что-то трогательное – в конце концов, ему хуже, чем мне. И я мягко сказал:

– Пожалуйста, пожалуйста!

Однако он был поистине вежлив, хоть и стар.

– Простите, – растерянно сказал он, заметив мое беспокойство, – нехорошо, что я… мне посоветовал майор Браун…

– Майор Браун! – воскликнул я; это было любопытно.

– Да, – ответил преподобный Шортер, лихорадочно трепыхаясь, – он сказал, что вы помогли ему в трудном деле, а уж мое – труднее некуда! Ах, Господи, речь идет о жизни и смерти!

Я вскочил, совсем растерянный.

– Это длинный рассказ, мистер Шортер? – спросил я. – Понимаете, я спешу на званый обед.

Поднялся и он, трепеща с головы до ног, но, видимо, из последних сил сохраняя достоинство возраста и сана.

– Я не вправе, мистер Суинберн… да, не вправе, – сказал он. – Если вы спешите на обед, вы, конечно, должны… да, непременно должны. Только, когда вы вернетесь, человек уже умрет.

И он уселся, трясясь, как желе.

Что перед этим какой-то обед? Можно ли, думал я, сидеть с неглупой вдовой и знатоком обезьян? Нет, нельзя.

Надо узнать, что грозит славному лепечущему викарию.

– Не угодно ли сигару? – спросил я.

– Нет, благодарю, – сказал он в неописуемом смятении, словно отказываться от сигар нехорошо и неприлично.

– Может быть, вина? – предложил я.

– Нет, спасибо… благодарю… не сейчас… – залопотал он с той неестественной пылкостью, с какой непьющие люди заверяют, что в другое время глушили бы ром до утра. – Нет, нет, спасибо.

– Что же мне вам предложить? – спросил я, искренне сочувствуя вежливому старому ослу. – Может быть, чаю?

Я увидел, что он боролся с собой – и победил. Когда появился чай, он выпил его одним глотком, как пьяница пьет бренди, откинулся на спинку кресла и проговорил:

– Я столько перенес, мистер Суинберн!.. Я не привык к таким вещам… Видите ли, я – викарий Чентси, это Эссекс, – пояснил он с неописуемой важностью, – и просто не знал, что такое бывает.

– Что именно? – спросил я.

Он выпрямился с истинным достоинством.

– Меня, викария, – сказал он, – никогда не одевали в женское платье и не заставляли играть роль старухи в страшном злодеянии. Возможно, я видел мало. Возможно, мой опыт скуден. Но такого со мной не случалось.

– Никогда не слышал, – сказал я, – что это входит в обязанности викария. Но я плохо разбираюсь в церковных делах. Простите, не ошибся ли я? Кем вас одели?

– Старухой, – торжественно ответил он. – Пожилой леди.

Я подумал про себя, что это не так уж трудно, но положение его было трагическим, а не комическим, и я почтительно спросил:

– Не расскажете, как это все произошло?

– Начну с начала, – сказал викарий, – и постараюсь говорить поточнее. Сегодня утром, в семнадцать минут двенадцатого, я вышел из дому, чтобы встретиться с некоторыми людьми и кое-кого посетить. Сперва я зашел к мистеру Джервису, казначею нашего Общества Христианских Увеселений, нам надо было потолковать о притязаниях Парлера, нашего садовника, который хочет утрамбовать теннисную площадку. Потом я посетил миссис Арнст, одну из самых ревностных прихожанок, она давно лежит больная.

Она написала несколько небольших, но весьма благочестивых книжек и сборник стихов, который, если память мне не изменяет, называется «Шиповник».

Говорил он с какой-то пылкой дотошностью, как ни удивительно сочетание этих качеств. По-видимому, он смутно помнил, что сыщики в детективных рассказах требуют упоминать буквально все.

– Потом, – продолжал он с той же невыносимой скрупулезностью, – я проследовал к мистеру Карру (разумеется, речь идет не о Джеймсе Карре, а о Роберте), который временно помогает нашему органисту, чтобы потолковать о мальчике из хора, поскольку того обвиняют – не знаю, справедливо ли, – в том, что он проделал дырки в органных трубах. После этого я отправился к мисс Брэтт на собрание нашего благотворительного общества. Обычно дамы-благотворительницы собираются у меня дома, но, поскольку жена моя не совсем здорова, мисс Брэтт, чрезвычайно деятельная, хотя и недавняя наша прихожанка, любезно предложила собраться у нее. Обществом этим руководит моя жена, и, кроме мисс Брэтт, повторю – весьма деятельной, я никого там не знаю. Однако я обещал зайти и, скажу снова, зашел.

Когда я явился туда, там были всего четыре незамужние дамы, не считая мисс Брэтт, и все они усердно занимались шитьем. Без сомнения, очень трудно запомнить и воссоздать все подробности их беседы, которая, при всей своей достойной ревностности, не слишком привлекла мое внимание, хотя касалась, если я не ошибся, носков. Однако помню как сейчас, что одна из незамужних дам, худощавая особа с шалью на плечах, по всей вероятности – зябкая, одна из дам, которую мне представили как мисс Джеймс, заметила, что погода переменчива. Мисс Брэтт предложила мне чаю, и я согласился, не припомню – в каких выражениях. Хозяйка этого дома невысока, но весьма дородна. Мое внимание привлекла и некая мисс Маубри, миниатюрная, чрезвычайно любезная, с серебряными волосами, ярким румянцем и высоким голосом. Она была самой заметной из собравшихся дам, а мнения ее о фартуках, хотя и высказанные со всем почтением ко мне, отличались твердостью и своеобразием. Остальные гости, при всей пристойности своих черных одежд, выглядели (как сказали бы вы, светские люди) не вполне изящно.

Поговорив минут десять, я поднялся – и тут услышал… нет, я не в силах это описать… это… это… я не в силах!..

– Что же вы услышали? – нетерпеливо спросил я.

– Я услышал, – торжественно сказал викарий, – как мисс Маубри, седая дама, обратилась к мисс Джеймс, даме зябкой, с поразительными словами, которые я запомнил, а при малейшей возможности записал. Вот, здесь… – Он пошарил в кармане, вытащив оттуда записные книжки, какие-то бумажки и программки сельских концертов. – Мисс Маубри обратилась к мисс Джеймс со следующими словами:

«А ну, давай, Билл».

Сообщив это, он с минуту торжественно глядел на меня, словно убедился, что здесь он не ошибся. Потом продолжал, повернув к огню лысую голову:

– Я удивился. Я ни в малейшей мере не понимал этих слов. Прежде всего, мне показалось странным, что дама, хотя бы и незамужняя, именует другую «Билл». Быть может, я мало видел. Быть может, пожилые девицы ведут себя не совсем обычно в своем замкнутом кругу. Но я удивился; я мог бы поклясться (если вы не истолкуете ложно мои слова), что фраза «А ну, давай, Билл» ни в коей мере не отличалась той изысканностью тона, которая, как я уже заметил, была присуща мисс Маубри. В сущности говоря, такой тон не вяжется с упомянутой фразой.

Итак, я удивился. Но я был просто поражен, когда, уже взяв зонтик и шляпу, увидел, что у самой двери стоит худощавая дама, загораживая выход. Она по-прежнему вязала, и я подумал, что все это – девическая причуда, связанная с тем, что я решил уйти.

Я вежливо сказал: «Простите, мисс Джеймс, что потревожу, но я вынужден удалиться. Мне…» – И тут я умолк, ибо ее ответ, при всей своей быстроте и деловитости, вполне оправдывал мое изумление. Ответ я тоже записал. Поскольку я не знаю, что он значит, сообщу, как он звучал.

Мисс Джеймс, – викарий вгляделся в свой листок, – произнесла: «Пшел, рыло» – и прибавила нечто вроде: «А то как врежу» или, возможно, «вмажу», а наша почтенная хозяйка, мисс Брэтт, стоявшая у камина, произнесла: «Сунь его в мешок, Сэм, чтоб не орал. Будешь копаться, тебе и врежут».

Голова моя пошла кругом. Неужто и впрямь, думал я, незамужние дамы объединяются в какие-то тайные, мятежные сообщества? Словно в тумане, я вспоминал времена, когда занимался античной словесностью (и я отдал дань науке, что поделаешь!), и мне приходили на память таинства Bona Dea[4], странные содружества женщин. Припомнил я и шабаш ведьм. В своем непростительном легкомыслии я пытался восстановить строку о нимфах Дианы, когда мисс Маубри схватила меня сзади, и я понял, что это – не женская хватка.

Мисс Брэтт – или тот, кого я знал под этим именем, – держала, нет, держал большой револьвер и ухмылялся.

Мисс Джеймс по-прежнему стояла у двери, но поза ее была такой поразительной, такой неуместной, что всякий бы изумился. Она держала руки в карманах и била пятками; собственно, это был он. То есть он был… нет, она была не столько женщиной, сколько мужчиной.

Бедный викарий совсем уж растрепыхался, путаясь в мужском и женском роде; трепыхался и плед.

– Что до мисс Маубри, – продолжал он еще взволнованнее, – она… он держал меня железной рукой. Ее рука… то есть его рука… обвилась вокруг моей шеи, и крикнуть я не мог. Мисс Брэтт, вернее, мистер Брэтт, словом, этот мужчина направил на меня револьвер. Другие две дамы… то есть двое мужчин, рылись в каком-то мешке. Я понял все: преступники переоделись женщинами, чтобы меня похитить. Меня, викария Чентси! Зачем? Чтобы я перешел к нонконформистам? Негодяй, стоявший у двери, беспечно проговорил: «Эй, Гарри! Просвети-ка старого дурака».

«А, чтоб его, – сказал мисс Брэтт, то есть человек с револьвером. – Так пойдет».

«Послушай меня, – сказал человек у дверей, которого называли Билл. Лучше пускай разберется, умнее будет».

«И верно, – хрипло заметил тот, кто меня держал (раньше он, то есть мисс Маубри говорила иначе). – Давай эту рожу, Гарри».

Человек с револьвером пересек комнату, подошел к женщинам с мешком, то есть мужчинам, и что-то у них попросил, а потом принес мне. Увидев, что это такое, я удивился, как еще не удивлялся в этот ужасный день.

То был мой портрет. Конечно, у таких мерзавцев не должно быть моей фотографии, но этому бы я удивился относительно; здесь же – удивился, так сказать, абсолютно.

Сходство просто поражало, но главное – я несомненно и явственно позировал для портрета. Сидел я, подпершись, на фоне декорации, изображавшей лес. Словом, это был не случайный снимок. Но я не фотографировался в таком виде, этого никогда не было.

Пока я глядел на фотографию, мне все больше казалось, что она основательно отретуширована, да и стекло скрывало подробности. Лицо было несомненно мое, глаза, нос, рот, голова, рука, даже поза. Однако я в такой позе перед фотографом не сидел.

«Чудеса, а? – с неуместной живостью сказал человек, прежде грозивший мне револьвером. – Ну, сейчас предстанешь перед своим Боженькой!» Он вытащил стекло, и я увидал, что белый воротничок и седые бакенбарды написаны белой тушью. Внизу под стеклом оказался портрет старой дамы в скромном черном платье, сидевшей на фоне леса, подпершись рукой, – старой дамы, как две капли воды похожей на меня. Не хватало только бакенбард и воротничка.

«Здорово, – сказал человек, которого называли Гарри, вставляя обратно стекло. – Один к одному. И тебе хорошо, папаша, и ей хорошо, а лучше всего нам. Знаешь полковника Хаукера, ну, который тут жил недавно?»

Я кивнул.

«Так, – сказал этот Гарри, указывая на портрет. – А это его мамаша. Кто обнимет, пожалеет? Мама дорогая. Вот она», – пояснил он, махнув рукой в сторону портрета, изображавшего даму, похожую на меня.

«Ладно, не тяни! – заметил человек, стоявший у двери. – Эй, ты, преподобный! Мы тебя не обидим. Хочешь – денег дадим, целый соверен. А платье тебе пойдет».

«Плохо объясняешь, Билл, – вмешался тот, кто меня держал. – Мистер Шортер, дело вот в чем. Нам надо повидать сегодня этого Хаукера. Может, он нас расцелует, выставит шипучку. Может, и нет. Может, он вообще умрет к нашему уходу. Опять же – может, и нет. Главное, нам его надо повидать. Сами знаете, он никого не пускает, только мы еще знаем, почему. А мамашу пустит. Какое совпадение! Повезло нам, да. Вот вы и есть эта мамаша».

«Как я ее увидел, – медленно произнес Билл, указывая на портрет, – так и сказал – старый Шортер. Да, прямо так и сказал».

«Что вы затеяли, безумные?» – вскричал я.

«Сейчас, почтенный, сейчас, – произнес человек с револьвером. – Вот, наденьте это». – И он указал на высокую шляпку, а также на ворох женских одежд, лежавший в углу.

Не стану останавливаться на деталях. Выбора у меня не было. Мне не одолеть пять человек, не говоря уж о револьвере. Через пять минут, мистер Суинберн, я, викарий из Чентси, был одет старухой, чьей-то матерью, и меня вытащили на улицу, чтобы творить зло.

Уже наступил вечер, зимой темнеет быстро. По темной дороге, продуваемой ветром, мы пошли к одинокому дому полковника. Ни по этому, ни по другому пути никогда не двигалось подобное шествие. Любой увидел бы шесть небогатых, но почтенных женщин в черных платьях и старомодных, но безупречных шляпках; но это были пять злодеев и один викарий.

Попытаюсь рассказать коротко то, что длилось долго.

Разум мой вращался, словно мельница, когда я шел и думал, как бы мне сбежать. Мы были далеко от домов, и если бы я закричал, меня бы убили, закололи или задушили, а потом бросили в болото. Обратиться к прохожим я тоже не мог, слишком все это дико и безумно. Прежде чем я убедил бы почтальона или разносчика в таких немыслимых происшествиях, спутники мои давно бы ушли и увели меня, объяснив, что их приятельница лишилась рассудка или слишком выпила.

Последняя мысль, при всей своей непристойности, показалась мне истинным откровением. Неужели дошло до того, что викарий Чентси должен притвориться пьяным? Да, должен.

Сколько мог, я шел вместе с ними быстрым, но все-таки женским шагом, сохраняя мнимое спокойствие, пока наконец не увидел полисмена под уличным фонарем. Мы приближались к нему тихо и пристойно, но когда мы его достигли, я метнулся к полицейскому и закричал: «Ура! Ура! Ура! Правь, Британия! Эй, вы! Гоп-ла-ла! Бу-бу». Для викария все это не совсем обычно.

Констебль посветил фонариком на меня, то есть – на непотребную старуху, в которую я обратился. «Ну, что это вы, мэм?» – начал он.

«Заткнись, а то укокошу, – прохрипел мне в ухо Сэм. – Шкуру сдеру».

Страшно слышать подобные слова от престарелой девицы. Я выл и кричал, не унимаясь. Я распевал комические куплеты, которые, к моему глубокому сожалению, исполняют у нас на концертах молодые люди. Я качался, словно падающая кегля. Констебль тем временем обратился к негодяям: «Если не можете унять вашу приятельницу, я ее заберу. Она напилась и буйствует».

Я удвоил усилия. Мне не приходилось поступать так прежде, но я поистине превзошел себя. Слова, которых я не знал, потоком лились с моих уст.

«Еще не так заорешь, – шептал мне Билл. – Повоешь, когда пятки подпалим».

Охваченный ужасом, я выкликал страшные песни веселья. Ни в одном самом диком кошмаре не увидишь такой мерзости, как эти глаза, глядевшие из-под капоров, эти пристойные дамы с лицами дьяволов. По-видимому, и в преисподней нет таких зрелищ.

Невыносимо терзаясь, я подумал было, что благопристойность наших одежд успокоит констебля. И впрямь он колебался, если можно применить это слово к столь солидному и почтенному созданию. Тогда я ринулся вперед, боднул его в грудь и воскликнул (если память мне не изменяет): «А, чтоб тебя, вот это да!» Именно в эти мгновенья я с особенной ясностью помнил, что я – викарий из Чентси в Эссексе.

Отчаянный поступок все спас. Полицейский крепко схватил меня за шиворот.

«Пойдете со мной», – начал он, но Билл прервал его, бесподобно подражая нежному женскому голосу: «Ах, пожалуйста, констебль, не беспокойтесь! Мы отведем домой нашу бедную приятельницу. Она выпила лишнего, но она женщина порядочная, разве что со странностями».

«Она боднула меня в живот», – отвечал полицейский.

«Странности даровитой натуры», – серьезно вымолвил Сэм.

«Прошу вас, – снова вмешался Билл в обличье мисс Джеймс, – разрешите отвести ее домой! За ней надо присмотреть».

«Вот я и присмотрю», – сказал служитель порядка.

«Нет, нет! – заторопился Билл. – Тут нужны друзья. У нас есть для нее особое лекарство».

«Да, – подхватила мисс Маубри, – только оно и поможет. Редкостное средство!»

«А я и так здорова. Кучи-кучи-ку!» – заметил к своему вящему позору викарий Чентси.

«Вот что, сударыни, – сказал констебль, – не нравятся мне такие странности. Поет, понимаете, бодается! Да и вы мне что-то не нравитесь. Видел я таких, приличных. Кто вы, а?»

«У нас нет с собой визитных карточек, – достойно отвечала мисс Маубри, – но мы не понимаем, почему нас оскорбляет человек, который должен оберегать нас. Конечно, вы вправе воспользоваться слабостью нашей бедной приятельницы. Но если вы полагаете, что вправе грубить нам, вы заблуждаетесь, констебль».

Справедливость и достоинство этих слов сразили констебля на мгновение, и недруги мои обратили ко мне страшные, адские лица. Когда полицейский повернул к ним фонарик, они обменялись быстрым взглядом, сообщая друг другу, словно телеграфом, что необходимо отступить.

Я же медленно опустился на мостовую, изо всех сил напрягая разум. Пока негодяи здесь, нельзя отходить от взятой роли, ибо констебль, услышав связную речь, предположит, что я пришел в себя, и отдаст меня на попечение приятельниц. Теперь же, в таком виде, я легко проведу его, если захочу.

Но, признаюсь, я не так уж этого хотел. Многое бывает в нашей жизни, и порой, на узком пути долга, священнослужитель англиканской церкви вынужден притвориться подвыпившей леди, но бывает это нечасто, и не всякий в это поверит. А вдруг разнесется слух, что я притворился пьяным? Вдруг кому-нибудь покажется, что я и не притворялся?

Кое-как поднявшись с помощью констебля, я медленно прошел ярдов сто. Констебль явственно думал, что я слишком пьян и слаб, чтобы тихо убежать, и держал меня не очень крепко. Мы миновали один перекресток, другой, третий – он буквально волочил мое обмякшее тело, – а на четвертом перекрестке я вырвался и понесся вниз по улице, словно бешеный вепрь. Провожатый не был к тому готов, не был и легок, царила тьма. Я бежал, бежал, бежал и минут через пять понял, что спасся. Через полчаса я был уже в поле, под благословенными звездами. Там я сорвал мерзкую шаль, гнусную шляпку и закопал их в чистой земле.

Завершив повествование, мой почтенный гость откинулся на спинку кресла. И манера его, и сами события все больше обращали меня к нему. Да, он старый, не очень умный, очень нудный человек – но и простая душа, и несомненный джентльмен, проявивший чутье и мужество в час беды. Историю свою он рассказал чересчур дотошно, зато с немалым реализмом.

– А сейчас… – начал я.

– Сейчас, – перебил меня викарий, наклоняясь вперед с какой-то подобострастной прытью, – сейчас надо подумать о бедном мистере Хаукере. Не знаю, что они замышляли и что могут, но опасность несомненно есть. В полицию я не пойду по вполне понятным причинам. Кроме всего прочего, мне не поверят. Что же делать?

Я вынул часы и увидел, что уже половина первого.

– Лучше всего, – сказал я, – пойти к Бэзилу Гранту. Мы с ним собирались на званый обед. Наверное, он уже дома. Простите, вы не против того, чтобы мы кликнули кеб?

– Нет, нет, пожалуйста, – отвечал он, вежливо выбираясь из кресла и пытаясь сложить свой нелепый плед.

Кеб привез нас в Лэмбет, в тот мрачный улей бедных квартир, где обитал Грант, а крутая деревянная лестница привела нас в его мансарду. Когда я вошел, меня поразил контраст между убогой обстановкой и сверканьем белоснежной манишки, мягкой роскошью меха. Бэзил пил вино. Я был прав, он только что вернулся.

К преподобному Эллису Шортеру он отнесся с той простотой и тем почтением, с какими относился к каждому.

Когда тот закончил краткий вариант своей истории, он сказал:

– Вы знаете капитана Фрэзера?

Несказанно удивившись этому нелепому вопросу, я зорко взглянул на друга, а значит – не глядел на викария, только слышал, что он как-то нервно ответил:

– Нет.

Однако Бэзил нашел что-то забавное и в этом ответе, и во всем поведении престарелого священнослужителя, ибо пристально смотрел на него большими голубыми глазами.

– Вы уверены, мистер Шортер, – не сдался он, – что не знакомы с капитаном?

– Да, – отвечал викарий, и я, к моему удивлению, заметил, что говорил он робко, если не растерянно.

Бэзил вскочил.

– Ну, что же, все ясно! – воскликнул он. – Дорогой мой, вы еще и не начали действовать. Первым надо повидать капитана Фрэзера.

– Когда? – выговорил викарий.

– Сейчас, – ответил Бэзил, вдевая руку в рукав мехового пальто.

Викарий поднялся, трясясь, как желе.

– Нет, право, зачем же? – лепетал он.

Бэзил вынул руку из рукава и снова бросил пальто на ручку кресла.

– Вот как? – выразительно спросил он. – Вы считаете, что это не нужно? Тогда, мой преподобный друг, я бы хотел увидеть вас без этих бакенбард.

Я поднялся, ибо наконец пришла великая беда. Как ни возбуждало, как ни радовало постоянное общение с Бэзилом, я всегда ощущал, что его блистательный разум – на краю и может сорваться. Он видел то, чего не увидишь, охраняя себя от безумия, а я ждал, как ждут смерти друга, когда у того – больное сердце. Это могло случиться где угодно и когда угодно – в поле, где он любуется закатом, в кебе, где он курит сигару. Это случилось теперь. В тот самый миг, когда Бэзил Грант должен был изречь слова, которые спасут человека, он утратил разум.

– Бакенбарды! – вскричал он, сверкнув глазами. – И лысину, пожалуйста.

Викарий, естественно, попятился. Я встал между ними.

– Присядьте, Бэзил! – взмолился я. – Вы немного возбуждены. Допейте вино.

– Бакенбарды, – твердо возразил он. – Дайте их мне.

Он кинулся к викарию, викарий кинулся к двери, но не успел. Тихая комната превратилась не то в пантомиму, не то в пандемониум. Летали кресла, гремели столы, падали ширмы, в осколки разлеталась посуда, а Бэзил Грант гонялся за преподобным Шортером.

Как ни странно, викарий Чентси, в Эссексе, вел себя совсем не так, как подобает его сану и возрасту. Его прыжки и удары удивили бы, если бы он был юнцом, сейчас же наводили на мысль о фарсе или о сказке. Они бы удивили; но сам он совсем не удивлялся. Он даже веселился, как и Бэзил. Придется сказать невероятную правду: оба они смеялись.

Наконец, загнанный в угол, Шортер проговорил:

– Ладно, мистер Грант, ничего вы мне не сделаете. Все законно. Да и вреда никому нет. Это же условность. Сложное у нас общество!

– Я вас и не виню, – спокойно сказал Бэзил. – Я просто хочу, чтобы вы мне отдали бакенбарды. И лысину. Они ваши или Фрэзера?

– Мои, мои! – весело ответил Шортер.

– Что это все значит? – взорвался я. – Как лысина мистера Шортера может принадлежать капитану? При чем он тут вообще? Вы с ним обедали, Бэзил?

– Нет, – отвечал Грант. – Я никуда не ходил.

– Не ходили к миссис Торнтон? – удивился я. – Почему же?

– Понимаете, – странно улыбаясь, отвечал мой друг, – меня задержал посетитель. Он там, в спальне.

– В спальне? – повторил я, но уже не удивился бы, если бы тот сидел в подвале или в кармане.

Грант подошел к двери, распахнул ее, вошел в комнату и вывел оттуда последний кошмар этих часов. Передо мною стоял лысый священнослужитель с седыми бакенбардами.

– Присаживайтесь, друзья! – воскликнул Грант, сердечно потирая руки. – Выпьем вина, отдохнем. Как вы справедливо заметили, дорогой мой, вреда никому нет. Если капитан намекнул бы, он бы сберег кучу денег. Правда, вам бы это меньше понравилось, а?

Двойники, попивавшие вино с одинаковой улыбкой, от души засмеялись, а один из них беспечно снял бакенбарды.

– Бэзил, – сказал я, – спасите меня! Что это значит?

Теперь засмеялся он и ответил:

– Еще один удивительный промысел. Эти джентльмены (за чье здоровье я сейчас выпью) – профессиональные задерживатели.

– Не понимаю, – сказал я.

– Это очень просто, мистер Суинберн, – начал бывший Шортер, и я вздрогнул, услышав, что провинциальный старик говорит бойким голосом молодого лондонца. – Понимаете, клиенты нам платят, и мы кого-нибудь задерживаем под невинным предлогом. Капитан Фрэзер…

Улыбнулся и Бэзил Грант.

– Капитан Фрэзер, – пояснил он, – хотел, чтобы мы ему не мешали… Утром он отплывает в Африку, а дама, к которой мы собирались, – его великая любовь. Вот он и хотел побыть с ней, для чего и нанял этих двух джентльменов.

– Понимаете, – виновато сказал мой викарий, – мне пришлось выдумать что-нибудь такое… эдакое. Умеренность ничего бы не дала.

– Ну, – сказал я, – ее у вас не было!

– Спасибо, сэр, – почтительно сказал он. – Буду благодарен, если вы меня кому-нибудь порекомендуете.

Другой викарий лениво снял лысину, являя гладкие рыжие волосы, и заговорил как-то сонно, может быть – под влиянием прекрасного вина:

– Просто поразительно, господа, как часто к нам обращаются. Контора полна с утра до вечера. Я уверен, что вы встречались с нашими работниками. Когда старый холостяк рассказывает, как он охотился, а вам не терпится с кем-то поговорить, не сомневайтесь, он – от нас. Когда к вам приходит дама из благотворительного общества, а вы собирались к Робинсонам, она – из наших. Рука Робинсонов, сэр, поверьте опыту.

– Одного я не понимаю, – сказал я. – Почему вы оба викарии?

Бывший пастырь эссекского селения слегка нахмурился.

– Видимо, это ошибка, – отвечал он, – но не наша, мы ни при чем. Капитан Фрэзер не пожалел денег. Он заплатил по высшему тарифу, чтобы все было высшего сорта, а у нас самый высший сорт – именно викарии. Как-никак, они почтенней всех. Мы получаем пять гиней за визит. Нам посчастливилось, фирма довольна нашей работой, и теперь мы – только викарии, никто иной. Раньше мы два года были полковниками, четыре гинеи за визит, разрядом ниже.

Необычная сделка жилищного агента

Лейтенант Драммонд Кийт принадлежал к тем людям, разговоры которых, словно гроза, разражаются сразу после их ухода. Причин было много. Он носил легкие просторные костюмы, словно в тропиках, да и сам был легок и проворен, а точнее – тонок и изящен как пантера, правда, с черными и беспокойными глазами.

Денег у него не было, и, подобно многим беднякам, он беспрестанно переезжал. Есть в Лондоне места, где, в самом сердце искусственной цивилизации, люди снова стали кочевниками. Но даже и там нет такого неутомимого бродяги, как элегантный офицер в белых и просторных одеждах.

Судя по его рассказам, в свое время он перестрелял много дичи – от куропаток до слонов, но злоязычные знакомые полагали, что среди его жертв бывала и луна. Занятная поговорка! Когда о человеке, тайно съехавшем с квартиры, говорят, что он выстрелил в луну, так и видишь ночную охоту во всем ее волшебстве.

Из дома в дом, из квартала в квартал он перевозил такой багаж: два связанных вместе копья, которыми, по всей вероятности, пользуется какое-то дикое племя; зеленый зонтик; большой растрепанный том «Записок Пиквикского клуба»; большое ружье; большую бутыль нечестивого восточного вина. Все это переезжало на каждую новую квартиру, хотя бы на сутки, и не в ящике, а в неприкрытом виде, едва перевязанное бечевкой, к радости поэтичных уличных мальчишек.

Забыл сказать, что он переносил и старую саблю тех времен, когда служил в полку. И тут вставал еще один вопрос: при всей своей подвижности и стройности, он был не так уж молод. Волосы уже поседели, хотя пышные итальянские усы оставались черными, а лицо казалось немолодым, несмотря на итальянскую живость. Странно и не очень приятно видеть стареющего человека, который ушел в отставку лейтенантом. Именно это, равно как и непоседливость, внушали подозрение осторожным, почтенным людям.

Наконец самые его рассказы вызывали восхищение, но не уважение. Дела происходили в сомнительных местах, куда приличный человек не пойдет, – в курильнях опиума, в игорных притонах, так и казалось, что ты слышишь запах воровской кухни или каннибальских пиршеств. Словом, такие рассказы позорят рассказчика независимо от того, поверили ему или нет. Если Кийт сочинил все это то он лжец; если не сочинил – по меньшей мере авантюрист. Он только что вышел из комнаты, где были мы с Бэзилом и брат Бэзила Руперт, занимавшийся сыском. Конечно, мы сразу заговорили о нем. Руперт Грант был молод и умен, но молодость и ум, сплетаясь, нередко порождают какой-то странный скептицизм. Сыщик-любитель видел повсюду сомнительное и преступное, он этим питался, этим жил. Меня часто раздражала его мальчишеская недоверчивость, но сейчас, должен признаться, я согласился с ним и удивился, почему Бэзил спорит. Человек я простой, проглотить могу многое, но автобиографию лейтенанта Кийта я проглотить не мог.

– Вы же не верите, Бэзил, – сказал я, – что он тайно бежал в экспедицию Нансена или был безумным муллой.

– У него один недостаток, – задумчиво произнес Бэзил, – или одно достоинство, как хотите. Он говорит правду слишком точно, слишком буквально. Он чересчур правдив.

– Если тебя потянуло на парадоксы, – недовольно бросил Руперт, – будь поостроумней. Скажи, что он не выезжал из родового поместья.

– Нет, он все время переезжает, – бесстрастно ответил Бэзил, – и в самые странные места. Но это не мешает правдивости. Вы никак не поймете, что буквальный, точный рассказ звучит очень странно. Такое не рассказывают ради славы, это слишком нелепо.

– Я вижу, – ехидно заметил брат, – ты переходишь к избитым истинам. По-твоему, правда удивительней вымысла?

– Конечно, – согласился Бэзил. – Вымысел – плод нашего разума, он ему соразмерен.

– Ну, правда твоего лейтенанта удивительней всего, – сказал Руперт. – Неужели ты веришь в этот бред про акулу и камеру?

– Я верю Кийту, – ответил Бэзил. – Он честный человек.

– Надо бы спросить его бесчисленных хозяек, – не без цинизма возразил Руперт.

– Мне кажется, – мягко вмешался я, – он не так уж безупречен. Ею образ жизни… – прежде, чем я докончил фразу, дверь распахнулась, и на пороге появился Драммонд Кийт в белой панаме.

– Вот что, Грант, – сказал он, стряхивая о косяк пепел сигареты, – я без денег до апреля. Вы не одолжите мне сто фунтов?

Мы с Рупертом молча переглянулись. Бэзил, сидевший у стола, неспешно повернулся на вращающемся стуле и взял перо.

– Выписать? – спросил он, открывая чековую книжку.

– Все-таки, – начал Руперт как-то слишком громко, – поскольку лейтенант Кийт решился высказать такую просьбу при мне, члене семьи…

– Вот, прошу, – сказал Руперт, бросая чек беспечному офицеру. – Вы спешите?

– Да, – отрывисто ответил тот. – Я должен повидаться с… э… моим агентом.

Руперт ехидно смотрел на Кийта, словно вот-вот спросит: «Со скупщиком краденого?», но он спросил:

– Агента? Какого же именно, лейтенант?

Кийт недружелюбно глянул на него и отвечал без особой любезности:

– Жилищного.

– Вот как, жилищного? – мрачно спросил Руперт. – Не пойти ли с вами и мне?

Бэзил затрясся от беззвучного смеха. Лейтенант Кийт замялся и нахмурился.

– Простите, – переспросил он, – что вы сказали?

Проходя все фазы жестокой иронии, Руперт ответил:

– Я говорю, что хотел бы пойти с вами к жилищному агенту. Вы не возражаете, если пойдем мы все?

Гость буйно взмахнул тростью.

– Прошу! – воскликнул он. – Ради Бога! И в спальню. И под кровать. И в мусорный ящик. Прошу, прошу, прошу.

И выскочил из комнаты так быстро, что у нас перехватило дыхание.

Неспокойные синие глаза Руперта Гранта озарились сыщицким пылом. Он догнал Кийта и заговорил именно с той фальшивой развязностью, с какой переодетый полисмен должен говорить с переодетым преступником. Подозрениям его способствовала особая нервность спутника. Мы с Бэзилом шли за ними, зная без слов, что оба мы это заметили.

Лейтенант Драммонд Кийт вел нас через очень странные, сомнительные места. По мере того, как улицы становились извилистей и теснее, дома – ниже, канавы – неприятней, Бэзил все больше хмурился с каким-то угрюмым любопытством, а Руперт (вид сзади) победно ликовал. Пройдя четыре или пять серых улочек бесприютного квартала, мы остановились; таинственный лейтенант еще раз оглянулся в мрачном отчаянии. Над ставнями и дверью, слишком обшарпанными даже для самой жалкой лавчонки, висела вывеска: «П. Монморенси, жилищный агент».

– Вот его контора, – язвительно сказал Кийт. – Подождете минутку или ваша поразительная заботливость велит вам выслушать нашу беседу?

Руперт побледнел, его трясло. Ни за что на свете он бы не выпустил добычу.

– Если позволите, – сказал он, сжимая за спиной руки, – Я имею некоторое право…

– Идемте, идемте, – вскричал лейтенант, безнадежно и дико махнув рукой, и ринулся в контору. Мы пошли за ним.

П. Монморенси, жилищный агент, одинокий и пожилой, сидел за голой бурой конторкой. Голова у него была как яйцо, рот – как у лягушки, бородка – в виде сероватой бахромы, а нос – красноватый и ровный. Носил он потертый сюртук и какой-то пасторский галстук, завязанный совсем не по-пасторски.

Словом, он так же мало походил на агента по продаже недвижимости, как на разносчика реклам или на шотландского горца.

Простояли мы секунд сорок, но странный старый человечек на нас не смотрел. Правда, и мы на него не смотрели, при всей его странности. Мы, как и он, смотрели на хорька, ползавшего по конторке.

Молчание нарушил Руперт. Сладким и стальным голосом, который приберегался для самых важных случаев, а репетировался в спальне, он произнес:

– Мистер Монморенси, надеюсь?

Человечек вздрогнул, удивленно и кротко поглядел на нас, взял хорька за шкирку и сунул в карман. После чего виновато выговорил:

– Простите?

– Вы жилищный агент? – осведомился Руперт.

К великой его радости, человечек вопросительно взглянул на Кийта.

– Вы агент или нет? – заорал Руперт так, словно спрашивал: «Вы громила?»

– Да… о, да!.. – ответил тот с нервной, почти кокетливой улыбкой. – Именно жилищный агент! Да, да.

– Так вот, – с ехидной мягкостью сказал Руперт, – лейтенант Кийт хочет с вами потолковать. Мы пришли сюда по его просьбе.

Лейтенант, мрачно молчавший, заговорил:

– Я пришел, мистер Монморенси, по поводу моего дома.

– Да, да, – откликнулся жилищный агент, барабаня по конторке, – все готово, сэр. Я все выполнил… это… ну…

– Хорошо, – оборвал его Кийт, словно выстрелил из ружья. – Не беспокойтесь. Сделали все – и прекрасно.

И он резко повернулся к дверям.

Мистер Монморенси, немыслимо жалобный, что-то забормотал, потом решился:

– Извините, мистер Кийт… я спрошу… я не совсем уверен. Отопительные приборы там есть… но зимой… на такой высоте…

– Нельзя много ждать? – оборвал его лейтенант. – Ну, конечно, я и не буду. Все в порядке, мой дорогой. Вы не беспокойтесь, – и он взялся за ручку.

– Мне кажется, – с сатанинской вкрадчивостью произнес Руперт, – мистер Монморенси хочет еще что-то сказать.

– Я про птиц, – в отчаянии воскликнул агент. – Что с ними делать?

– Простите? – в полном недоумении выговорил Руперт.

– Как насчет птиц? – повторил Монморенси.

Бэзил, стоявший до сей поры спокойно или, точнее, тупо, как Наполеон, внезапно поднял львиную голову.

– Прежде, чем вы уйдете, лейтенант, – спросил он, – скажите, что будет с птицами?

– Я о них позабочусь, – ответил Кийт. – Они не пострадают.

– Спасибо, спасибо! – вскричал в полном восторге загнанный агент. – Не сердитесь, пожалуйста. Вы знаете, как я люблю животных. Я такой же дикий, как они. Спасибо, сэр. Но вот еще одно…

Лейтенант очень странно засмеялся и повернулся к нам. Смысл его смеха был примерно такой: «Ну что ж, хотите все испортить – пожалуйста. Но если бы вы знали, что вы портите!»

– Еще одно, – тихо повторил мистер Монморенси. – Конечно, если вы не хотите, чтобы к вам ходили гости, надо его покрасить зеленым, но…

– Красьте! – заорал Кийт. – Зеленым, и только зеленым. И прежде, чем мы опомнились, вылетел на улицу. Руперт Грант собрался не сразу, но заговорил раньше, чем затихло эхо хлопнувшей двери.

– Ваш клиент взволнован, – сказал он. – Что с ним? Ему плохо?

– Нет, что вы! – смутился Монморенси. – Дело у нас непростое. Дом, знаете ли…

– Зеленый, – невозмутимо сказал Руперт. – Видимо, это очень важно. Разрешите осведомиться, мистер Монморенси, часто это бывает? Просят вас клиенты покрасить дом только в голубой или в розовый цвет? Или, допустим, в зеленый?

– Понимаете, – дрожащим голосом отвечал агент, – это для того, чтобы он не бросался в глаза.

Руперт безжалостно улыбнулся.

– Можете вы сказать мне, – спросил он, – где не бросается в глаза зеленое?

Жилищный агент порылся в кармане, медленно вынул двух ящериц, пустил их по конторке и ответил:

– Нет, не могу.

– Вы не можете объяснить, в чем дело?

– Вот именно. – Жилищный агент медленно встал. – Не могу. Простите, сэр, я деловой человек. Так вам нужен дом?

Он взглянул на Руперта голубыми глазами, и тот смутился, и взял себя в руки.

– Простите, – благоразумно ответил он. – Ваши реплики так хороши, что я едва не упустил нашего друга. Еще раз простите мою дерзость.

– Что вы, что вы! – проговорил жилищный агент, не спеша вынимая южноамериканского паука из жилетного кармана и пуская его на конторку сбоку.

– Что вы, сэр! Заходите к нам, окажите честь.

Руперт Грант в ярости поспешил прочь, чтобы изловить лейтенанта, но тот исчез. Скучная улица, освещенная одними звездами была пуста.

– Ну, что ты теперь скажешь? – крикнул он брату. Брат не ответил.

Молча пошли мы по улице, Руперт – в ярости, я – в удивлении, Бэзил – просто скучая. Мы проходили улицы, одну за другой, огибали углы, пересекали площади – и не встретили никого, кроме пьяниц по двое, по трое.

На одной улочке их стало пятеро, потом – шестеро, а там – и небольшая толпа. Она была сравнительно спокойна; но всякий, знающий дух неистребимого народа, знает и то, что сравнительное (а не полное) спокойствие обочины говорит об истинной буре внутри. Вскоре мы убедились, что в сердцевине этой толпы что-то произошло. Пробившись туда с изобретательностью, ведомой только лондонцам, мы увидели, в чем дело. На мостовой лежал человек. Рядом стоял лейтенант Кийт в каких-то лохмотьях, глаза его сверкали, на костяшках пальцев была кровь. Хуже того – на камнях лежал или очень длинный кинжал, или короткая шпага, вынутая из трости. Однако на ней крови не было.

Полиция во всем своем тяжком всемогуществе тоже пробилась в центр, и Руперт кинулся к ней, не в силах удержать своей великой тайны.

– Вот он, констебль! – крикнул он, указывая на лейтенанта. – Вот кто убил.

– Никто никого не убивал, сэр, – с автоматической вежливостью ответил страж порядка. – Бедняга ранен. Я запишу фамилию и адреса свидетелей и буду за ними приглядывать.

– Приглядывайте лучше за ним! – воскликнул бедный Руперт, имея в виду лейтенанта.

– Хорошо, сэр, – бесстрастно ответил полицейский и пошел собирать адреса. Когда он их собрал, уже стемнело, и многие разошлись. Но Руперт Грант остался.

– Констебль, – сказал он, – у меня есть важные причины задать вам один вопрос. Дал ли вам адрес человек, который уронил трость со шпагой?

– Дал, сэр, – ответил, подумав, полицейский, – да, он его дал.

– Я Руперт Грант, – не без гордости сказал Руперт. – Я не раз помогал полиции в важных делах. Не дадите ли вы адрес мне?

Констебль на него посмотрел.

– Хорошо, – опять сказал он. – Адрес такой: Вязы, Бакстонский луг, неподалеку от Перли, графство Серрей.

– Спасибо, – кивнул Руперт и побежал сквозь мглу, как только мог быстрее, повторяя про себя адрес.

Обычно Руперт Грант вставал поздно, как лорд, и поздно завтракал; ему как-то удавалось сохранять положение балованного младшего брата. Однако наутро мы с Бэзилом застали его на ногах.

– Ну вот, – резко произнес он прежде, чем мы сели к столу, – что ты теперь думаешь о Кийте?

– Думаю? – переспросил Бэзил. – Да ничего.

– Очень рад, – сказал Руперт, с недолжным пылом намазав маслом тостик.

– Я знал, что ты со мной согласишься. Этот лейтенант – отпетый лжец и мерзавец.

– Постой, – монотонно и весомо проговорил Бэзил. – Ты меня не понял. Я хотел сказать именно то, что и сказал: я не думаю о нем, он не занимает моих мыслей. А ты вот думаешь, и слишком много, иначе ты бы не счел его мерзавцем. На мой взгляд, он был великолепен.

– Иногда мне кажется, – сообщил Руперт, с излишним гневно разбивая яйцо, – что ты изрекаешь парадоксы ради искусства. Что ты говоришь? Перед нами – весьма подозрительная личность, бродяга, авантюрист, не скрывающий причастности к черным и кровавым событиям. Мы идем за ним на какое-то свидание и видим, как они с этим агентом запинаются и лгут. В тот же вечер он встревает в страшную драку, причем только он вооружен. Если это великолепно, я не разбираюсь в великолепии.

Бэзил остался невозмутимым.

– Да, – сказал он, – его добродетели не совсем обычны. Он очень любит риск и перемены. Твои же выводы случайны. Он не хотел говорить о деле при нас. А кто захочет? У него в трости шпага. Что ж, не у него одного. Он вынул ее во время уличной драки. Вполне понятно. Ничего подозрительного здесь нет. Ничего не подтверждает…

Тут раздался стук в дверь.

– Простите, сэр, – сказала встревоженная хозяйка, – к вам полицейский.

– Пускай войдет, – сказал Бэзил; мы молчали.

Тяжеловесный, приятный с виду констебль заговорил уже в дверях.

– Вчера, на Коппер-стрит, во время драки, – почтительно произнес он, – кто-то из вас, господа, посоветовал мне приглядывать за одним человеком.

Руперт медленно приподнялся, глаза его сверкали, как бриллианты, но констебль спокойно продолжал, глядя в бумажку:

– Он не старый, но седой. Костюм светлый, очень хороший, но рваный, порвали в драке. Назвался Драммондом Кийтом.

– Занятно, – сказал Бэзил. – Я как раз собирался очистить его от подозрений. Так что с ним такое?

– Понимаете, сэр, – отвечал констебль, – все адреса правильные, а он дал фальшивый. Такого места нет. Руперт едва не опрокинул стол вместе с завтраком.

– Вот оно! – крикнул он. – Знамение небес.

– Странно, – нахмурился Бэзил. – Зачем ему давать фальшивый адрес, когда он ни в чем не…

– О, кретин! – завопил Руперт. – О, ранний христианин! Ни удивляюсь, что ты уже не служишь в суде. По-твоему, все вроде тебя, такие же хорошие. Неужели еще не понял? Сомнительные знакомства, подозрительные рассказы, странные беседы, глухие улицы, спрятанный кинжал, полумертвый человек и, наконец, фальшивый адрес. Великолепно, ничего не скажешь!

– Это очень странно, – повторил Бэзил, шагая по комнате. – Вы уверены, констебль, здесь нет ошибки? Адрес записан правильно, а там никого не нашли?

– Все очень просто, сэр, – отвечал полицейский. – Место известное, в пригороде, наши люди съездили туда, когда вы еще спали. Только дома нет. Там вообще нет домов. Хоть это и под самым Лондоном, там только луг, штук пять деревьев, а людей нет и в помине. Нет, сэр, он нас обманул. Умный человек, хитрый, теперь таких мало. Никто не знает, вдруг там есть дома, а их нету.

Слушая эту разумную речь, Бэзил мрачнел. Едва ли впервые я видел, что он загнан в угол, и, честно говоря, удивлялся детскому упрямству, с которым он защищает сомнительного лейтенанта. Наконец он сказал:

– Кстати, какой это адрес?

Констебль отыскал нужную бумажку, но Руперт его опередил. Небрежно опираясь о подоконник, как и следует спокойно торжествующему сыщику, он заговорил резко и вкрадчиво.

– Что ж, я скажу тебе, Бэзил, – произнес он, лениво ощипывая какой-то цветок. – Я догадался его записать. Констебль поправит меня, если ошибусь. – И, нежно глядя ввысь, отчеканил: – Вязы, Бакстонский луг, неподалеку от Перли, графство Серрей.

– Правильно, сэр, – сказал полицейский, смеясь и складывая листочки.

Мы помолчали. Голубые глаза Бэзила мгновение-другое глядели в пустоту.

Потом он откинул голову, и так резко, что я испугался, не плохо ли ему. Но прежде, чем я шевельнулся, губы его разверзлись (не подберу другого слова) и дикий, неудержимый, оглушительный хохот сотряс комнату.

Хозяин наш словно заболел смехом; а мы в те минуты заболели страхом.

– Простите, – сказал безумец, вставая наконец на ноги. – Не сердитесь, пожалуйста! Это невежливо, да и нелепо, что там – бессмысленно, ведь мы спешим. Поезда туда ходят плохо.

– Туда? – повторил я. – Куда это?

– Ах ты, забыл! – огорчился Бэзил. – Какой-то луг… Есть у кого-нибудь расписание?

– Ты что, хочешь ехать по этому адресу? – вскричал растерянный Руперт. – Не может быть!

– А что? – спросил Бэзил.

– Зачем тебе это нужно? – спросил его брат, вцепляясь в цветок на окне.

– Как зачем? – удивился Бэзил. – Чтобы найти нашего друга. Ты не хочешь его найти?

Руперт безжалостно обломил веточку и швырнул ее на пол.

– Ну уж там ты его не найдешь! – воскликнул он. – Где угодно, только не там.

Мы с констеблем поневоле засмеялись, а Руперт, наделенный фамильным красноречием, ободрился и продолжал спокойнее:

– Быть может, он в Бекингемском дворце; быть может, он на куполе Святого Павла; быть может, он в тюрьме (это скорее всего), в моем подвале, в твоем буфете, где угодно, только не там, где ты собираешься его искать!

– Да, собираюсь, – спокойно сказал Бэзил, надевая пальто. – Я думал, и ты со мной пойдешь. А не хочешь, располагайся тут пока я туда съезжу.

Человек гонится за тем, что от него ускользает; и мы вскочили с места, когда Бэзил взял трость и шляпу.

– Постой! – крикнул Руперт. – Да там ничего нет, только луг и деревья.

Он дал этот адрес нарочно. Неужели ты туда едешь?

– Еду, еду, – отвечал Бэзил, на ходу вынимая часы. – Жалко что мы упустили поезд. Что ж, это к лучшему, мы его могли не застать. А вот поезд придет примерно к шести. На нем и отправимся, тогда уж мы точно поймаем твоего Кийта.

– Поймаем! – воскликнул вконец разозлившийся Руперт. – Где же ты думаешь его поймать?

– Все не запомню толком, – посетовал Бэзил, застегивая пальто. – Вязы… ну как там дальше? Да, Бакстонский луг. Значит, на этом лугу.

– Такого места нет, – повторил Руперт, но пошел за братом. Пошел и я, сам не знаю, почему. Мы всегда за ним шли; удивительнее всего, что особенно мы его слушались, когда он делал что-то нелепое. Если бы он сказал: «Надо найти священную свинью о десяти хвостах», мы пошли бы за ним на край света.

Быть может, это мистическое чувство окрасилось в тот раз темными, словно туча, цветами нашего странствия. Когда мы шли от станции, сумерки сменялись полутьмой. Лондонские пригороды чаще всего будничны и уютны, но если уж они пустынны, они безотрадней йоркширских болот или шотландских гор, путник падает в тишину, словно в царство злых эльфов. Так и кажется, что ты – на обочине мироздания, о которой забыл Бог.

Место само по себе было бессмысленным и неприютным, но свойства эти стократ увеличивала бессмысленность нашего странствия. Все было нелепо, нескладно, ненужно – и редкие клочья унылой травы, и совсем уж редкие деревья, и мы, трое людей под началом безумца, который ищет отсутствующего человека в несуществующем месте. Мертвенно-лиловый закат глядел на нас, болезненно улыбаясь перед смертью.

Бэзил шагал впереди, подняв воротник, вглядываясь в сумерки, словно какой-то гротескный Наполеон. Сгущалась мгла, стояла тишина, мы шли против ветра, по лугу, когда наш вожатый повернулся, и я разглядел на его лице широкую улыбку победителя.

– Ну, вот! – воскликнул он, вынимая руки из карманов. – Пришли. – И он хлопнул в ладоши, не снимая перчаток.

Ветер горестно выл над неприютным лугом; два вяза нависли над нами бесформенными тучами. До самого горизонта здесь не было никого, даже зверя, а посреди пустыни стоял Бэзил Грант, потирая руки, словно гостеприимный кабатчик в дверях своего кабачка.

– Хорошо вернуться к цивилизации! – весело сказал он. – Вот говорят, что в ней нет поэзии. Не верьте, это – заблуждение цивилизованных людей. Подождите, пока вы и впрямь затеряетесь в природе, среди бесовских лесов и жестоких цветов. Тогда вы и поймете, что нет звезды, подобной звезде очага; нет реки, подобной реке вина, доброго красного вина, которое вы, мистер Руперт Грант, будете через две-три минуты поглощать без всякой меры.

Ветер в деревьях затих, мы тревожно переглянулись. Бэзил радостно продолжал:

– Вот увидите, у себя дома наш хозяин куда проще. Я как-то был у него в Ярмуте, там он жил в такой хижине, и в Лондоне, в порту, он жил на складе. Он славный человек, а самое лучшее в нем – то, о чем я говорил.

– О чем вы говорите сейчас? – спросил я, не видя смысла в этих словах. – Что в нем самое лучшее?

– Правдивость, – отвечал Бэзил. – Скрупулезная, буквальная правдивость.

– Ну, знаешь! – вскричал Руперт, притопывая то ли от злости, то ли от холода, словно кебмен. – Что-то сейчас он не очень скрупулезен. Да и ты, надо сказать. Какого черта ты затащил нас в эту дыру.

– Он слишком правдив, – продолжал Бэзил, – слишком строг и точен. Надо бы подбавить намеков, неясностей, вполне законной романтики. Однако пора идти. Мы опоздаем к ужину.

Руперт страшно побледнел и прошептал мне на ухо:

– Неужели галлюцинации? Неужели ему мерещится дом?

– Да, наверное, – сказал я и громко, весело, здраво прибавил, обращаясь к Бэзилу: – Ну, ну, что это вы! Куда вы нас зовете? Голос мой показался мне таким же странным, как ветер.

– Сюда, наверх! – Бэзил прыгнул и стал карабкаться по серой колонне ствола. – Лезьте, лезьте! – кричал он из тьмы весело, словно школьник. – А то опоздаем.

Огромные вязы стояли совсем рядом, зазор был меньше ярда, а то и меньше фута, словно деревья эти – сиамские близнецы растительного царства. И сучья, и выемки стволов образовали ступеньки, какую-то природную лестницу.

Так и не знаю, почему мы послушались. Быть может, тайна тьмы и бесприютности умножила мистику первенства, которым наделен Бэзил. Великанья лестница над нами вела куда-то, видимо, к звездам, и ликующий голос звал нас на небо.

На полпути меня лизнул и отрезвил холодный ночной воздух. Гипноз безумца рассеялся; и я увидел, как на чертеже или на карте, современных людей в пальто, которые лезут на дерево где-то в болотах, тогда как проходимец, которого они ищут, смеется над ними в каком-нибудь низкопробном ресторане. Да и как ему и смеяться? Но подумать жутко, что бы он делал, как хохотал, если бы нас увидел! От этой мысли я чуть не свалился с дерева.

– Суинберн, – раздался вверху голос Руперта, – что же мы делаем? Давайте спустимся вниз. – И я понял по самому звуку, что и он проснулся.

– Нельзя бросить Бэзила, – сказал я. – Схватите-ка его ногу!

– Он слишком высоко, – ответил Руперт, – почти на вершине. Ищет этого лейтенанта в вороньих гнездах.

Мы и сами были высоко, там, где могучие стволы уже дрожали и качались от ветра. Я взглянул вниз и увидел, что почти прямые линии чуть-чуть сближаются. Раньше я видел, как деревья сближаются в вышине; сейчас они сближались внизу, у земли, и я ощутил что затерян в космосе, словно падающая звезда.

– Неужели его не остановить? – крикнул я.

– Что поделаешь! – ответил мой собрат по лазанью. – Пусть доберется до вершины. Когда он увидит, что там только ветер и листья, он может отрезветь. Слышите, он разговаривает сам с собой.

– Может быть, с нами? – предположил я.

– Нет, – сказал Руперт, – он бы кричал. Раньше он с собой не говорил. Боюсь, ему очень плохо. Это же первый признак безумия.

– Да, – горько согласился я и вслушался. Голос Бэзила действительно звучал над нами, но в нем уже не было ликования. Друг наш говорил спокойно, хотя иногда и смеялся среди листьев и звезд.

Вдруг Руперт яростно вскрикнул:

– О, Господи!

– Вы ударились? – всполошился я.

– Нет, – отвечал он. – Прислушайтесь. Бэзил беседует не с собой.

– Значит, с нами, – сказал я.

– Нет, – снова сказал Руперт, – и не с нами.

Отягощенные листвой ветви рванулись, заглушая звуки, и потом я снова услышал разумный, спокойный голос, вернее – два голоса. Тут Бэзил крикнул вниз:

– Идите, идите! Он здесь.

А через секунду мы услышали:

– Очень рад вас видеть. Прошу!

Среди ветвей, словно осиное гнездо, висел какой-то яйцевидный предмет.

В нем была дырка, а из дырки на нас глядел бледный и усатый лейтенант, сверкая южной улыбкой.

Потеряв и чувства, и голос, мы как-то влезли в странную дверь и очутились в ярко освещенной, очень маленькой комнатке с массой подушек, множеством книг у овальной стены, круглым столом и круглой скамьей. За столом сидели три человека: Бэзил, такой непринужденный, словно живет тут с детства; лейтенант Кийт, очень радостный, но далеко не столь спокойный и величественный; и, наконец, жилищный агент, назвавшийся Монморенси. У стены стояли ружье и зеленый зонтик, сабля и шпоры висели рядком, на полочке мы увидели запечатанную бутыль, на столе – шампанское и бокалы.

Вечерний ветер ревел внизу, как океан у маяка, и комнатка слегка покачивалась, словно каюта в тихих водах.

Бокалы наполнили, а мы все не могли прийти в себя. Тогда заговорил Бэзил:

– Кажется, Руперт, ты еще не совсем уверен. Видишь, как правдив наш хозяин, а мы его обижали.

– Я не все понимаю, – признался, моргая на свету, Руперт. – Лейтенант Кийт сказал, что его адрес…

Лейтенант Кийт широко и приветливо улыбнулся.

– Бобби спросил, где я живу, – пояснит он, – я и ответил совершенно точно, что живу на вязах, недалеко от Перли. Тут Бакстонский луг. Мистер Монморенси – жилищный агент, его специальность – дома на деревьях. У него почти нет клиентов, люди как-то не хотят, чтобы этих домов стало слишком много. А вот для таких, как я, это самое подходящее жилище.

– Вы агент по домам на деревьях? – живо осведомился Руперт, исцеленный романтикой реальности.

Мистер Монморенси, вконец смутившись, сунул руку в один из карманов и нервно извлек оттуда змею, которая поползла по скатерти.

– Д-да, сэр, – отвечал он. – П-понимаете, родители хотели, чтобы я занялся недвижимостью, а я люблю естественную историю. Они умерли, надо чтить их волю… Вот я и решил, что такие дома… это… это… компромисс между ботаникой и жилищным делом.

Руперт рассмеялся.

– Есть у вас клиенты? – спросил он.

– Н-не совсем, – ответил мистер Монморенси, бросая робкий взгляд на единственного заказчика. – Зато они из самого высшего общества.

– Дорогие друзья, – сказал Бэзил, пыхтя сигарой, – помните о двух вещах. Первое: когда вы размышляете о нормальном человеке, знайте, что вероятнее всего – самое простое. Когда вы размышляете о человеке безумном, как наш хозяин, вероятнее всего – самое невероятное. Второе: если изложить факты очень точно, они непременно кажутся дикими. Представьте, что лейтенант купил кирпичный домик в Клепеме без единого деревца и написал на калитке: «Вязы». Удивитесь вы? Ничуть, вы поверите, ибо это – явная, беззастенчивая ложь.

– Пейте вино, джентльмены, – весело сказал Кийт, – а то этот ветер перевернет бокалы.

Висячий дом почти совсем не качался, и все же, радуясь вину, мы ощущали, что огромная крона мечется в небесах, словно головка чертополоха.

Необъяснимое поведение профессора Чэдда

Кроме меня у Бэзила Гранта не так уж много друзей, но вовсе не из-за того, что он малообщителен, напротив, он сама общительность и может завязать беседу с первым встречным, да и не просто завязать, но проявить при этом самый неподдельный интерес и озабоченность делами нового знакомца. Он движется по жизни, вернее, созерцает жизнь, словно с империала омнибуса или с перрона железнодорожной станции. Конечно, большинство всех этих первых встречных, как тени, расплываются во тьме, но кое-кто из них порою успевает ухватиться за него – если так можно выразиться, и подружиться навсегда. И все-таки, подобранные наудачу, они напоминают то ли паданцы, сорвавшиеся с ветки в непогоду, то ли разрозненные образцы какого-то товара, то ли мешки, свалившиеся ненароком с мчащегося поезда, или, пожалуй, фанты, которые срезают ножницами с нитки, завязав глаза. Один из них, по виду вылитый жокей, был, кажется, хирургом-ветеринаром, другой, белобородый, кроткий человек неясных убеждений, был священником, юный уланский капитан напоминал всех остальных уланских капитанов, а малорослый фулемский дантист, могу сказать это с уверенностью, был в точности таким, как прочие его собратья, проживающие в Фулеме. Из их числа был и майор Браун, невысокий, очень сдержанный, щеголеватый человек, с которым Бэзил свел знакомство в гардеробе отеля, где они не сошлись во мнении о том, кому из них принадлежала шляпа, и это расхождение во взглядах едва не довело майора до истерики – мужской истерики, замешанной на эгоизме старого холостяка и педантизме старой девы. Домой они уехали в одном кебе, и с этого дня дважды в неделю обедали вместе. Я и сам так подружился с Бэзилом. Еще в ту пору, когда он был судьей, мы как-то оказались рядом на галерее клуба либералов и, перебросившись двумя-тремя словами о погоде, не менее получаса проговорили о политике и Боге – известно, что о самом главном мужчины говорят обычно с посторонними. Ведь в постороннем лучше виден образ Божий, не замутненный сходством с вашим дядюшкой или сомнением в уместности отпущенных усов.

Профессор Чэдд был самым ярким человеком в этом разношерстном обществе. Среди этнографов – а это целый мир, необычайно интересный, но крайне удаленный от места обитания прочих смертных, – он слыл одним из двух крупнейших, а может статься, и крупнейшим специалистом по языкам диких племен. Своим соседям в Блумсбери он был известен как лысый бородатый человек в очках и с выражением терпенья на лице, какое свойственно загадочным сектантам, давно утратившим способность гневаться. С охапкой книг и скромным, но заслуженным зонтом он каждый день курсировал между Британским музеем и несколькими чайными наилучшей репутации. Без книг и зонтика его никто не видел, и, как острили более ветреные завсегдатаи зала персидских рукописей, он их не выпускал из рук, даже укладываясь спать в своем кирпичном домике на Шепердс-Буш, где жил с тремя родными сестрами, особами несокрушимой добродетели и столь же устрашающей наружности: и жил довольно счастливо, как все ученые педанты, хотя нельзя сказать, чтоб очень весело или разнообразно. Веселье посещало его дом в те поздние вечерние часы, когда туда являлся Бэзил Грант и втягивал хозяина в стремительный водоворот беседы.

Порой на Бэзила, которому немного оставалось до шестидесяти, накатывала буйная мальчишечья веселость, и. Бог весть почему, это всегда случалось с ним в гостях у скучноватого и погруженного в свою науку Чэдда. В тот вечер, когда с профессором случилось это странное несчастье, Бэзил, помнится, превзошел самого себя – я часто бывал третьим за их трапезами. Как люди его склада и общественного круга – а это круг ученых, принадлежащих к семьям среднего сословия, – профессор Чэдд был радикалом в серьезном, старом духе. Грант тоже был из радикалов, но из другой, довольно частой категории настроенных критически и постоянно нападающих на собственную партию людей. У Чэдда вышла новая журнальная статья – «Интересы зулусов и новая граница в Маконго», где, описав с большой научной точностью обычаи племени т’чака[5], он резко выступал против вторжения в жизнь зулусов англичан и немцев, разрушавших местные обычаи. Перед профессором лежал журнал, в стеклах его очков играл свет лампы, и, глядя на Бэзила Гранта, который мерил комнату упругими шагами и говорил таким высоким, возбужденным голосом, что все вокруг ходило ходуном, он хмурился, но удивленно, а не гневно.

– Я не возражаю против ваших выводов, почтенный Чэдд, я возражаю против вас, – говорил Грант. – Вы, безусловно, вправе защищать зулусов, но с той лишь оговоркой, что вы им не сочувствуете. Вам, несомненно, лучше всех известно, в сыром или в вареном виде они употребляют помидоры и заклинают ли богов, желая высморкаться, но понимаю я их лучше вашего, хотя мне ничего не стоит перепутать ассагай и аллигатора. Вы больше знаете, зато я больше чувствую в себе зулуса. Не пойму, как это выходит, но всех веселых, добрых варваров, какие только есть на белом свете, всегда и всюду защищают люди, на них нимало не похожие. К чему бы это? Вы проницательны, хотите им добра и много знаете, но вы нимало не дикарь. Не льстите себе, Чэдд. Взгляните на себя в зеркало или спросите у своих сестер. Спросите, наконец, хранителя Британского музея. А еще лучше полюбуйтесь на свой зонт, – и он взял в руки это унылое, но все еще почтенное орудие. – Всмотритесь-ка в него получше. Если не ошибаюсь, вы с ним не расставались добрых десять лет, да что там десять! Должно быть, вы и восьмимесячным младенцем держали его в колыбели, но вам ни разу не хотелось с громоподобным кличем метнуть его подальше, как копье. Вот так… – И он метнул его над лысой головой профессора. Со свистом рассекая воздух, чуть не задев качнувшуюся вазу, зонт врезался в уложенные стопкой и рухнувшие на пол книги.

Профессор Чэдд не шелохнулся, так и сидел с нахмуренным челом, подставив лицо лампе.

– Ваша мыслительная деятельность, – заговорил он наконец, – порою протекает слишком бурно. Да и словам, в которые вы облекаете ее, недостает системы. Я не усматриваю здесь противоречия, – он говорил невыносимо медленно, казалось, что проходят годы, пока он выговаривает слово до конца, – когда оцениваю право аборигенов задерживаться на той фазе эволюции, какая представляется им близкой и благоприятной. Иначе говоря, я не усматриваю ни малейшего противоречия между означенным признанием их прав и точкой зрения, что свойственное им развитие, если судить о нем в ряду других космических процессов, стоит на более низкой – относительно, конечно, – ступени эволюции.

У Чэдда шевелились только губы, да стекла его очков переливались, как опаловые луны. Грант, глядя на него, покатывался со смеху.

– Противоречия тут нет, сын алого копья, – ответил он, – но есть огромное несходство темпераментов. Я, например, как бы меня за это ни громили, нимало не уверен, что те же самые зулусы находятся на более низкой стадии развития. По-моему, бояться населенного чертями мрака вовсе не глупость и невежество, а философский взгляд на вещи. Справедливо ли считать неразумным того, кто чувствует таинственность и ужас бытия? Скорее это мы не развиты, дражайший Чэдд, – мы не боимся темноты, в которой обитают черти.

С благоговейной бережностью истого библиофила профессор Чэдд разрезал костяным ножом журнальную страницу.

– Согласен, это здравая гипотеза, и состоит она, если я правильно вас понял, в том, что европейская цивилизация не выше, а, может статься, даже ниже культурного развития зулусов и других племен. Я вынужден признать, что данное суждение скорей всего является исходным и потому не допускает доказательств и опровержений, равно как, скажем, главный тезис пессимизма или как главный тезис солипсизма о нематериальности мира. Но не хочу вводить вас в заблуждение. Не думайте, что вами высказано нечто большее, чем просто здравое суждение, и значит оно только то, что вы не погрешили против логики, не более.

Бэзил запустил в него книгой и закурил сигару.

– Вы ничего не поняли, – сказал он. – Спасибо хоть курить не запрещаете. Как это вы не боретесь с таким ужасным варварским обычаем, уму непостижимо? Признаюсь, сам я закурил тогда же, когда стал зулусом, лет эдак десяти от роду. А утверждаю я лишь то, что вы, конечно, лучше знаете зулусов как ученый, но я их понимаю лучше, ибо я сам дикарь. Рассмотрим, например, вашу теорию происхождения языка. Вы говорите, что его истоки лежат в придуманном отдельной особью секретном языке, но как вы ни обезоруживаете меня фактами, как ни подавляете эрудицией, меня это не убеждает. Не убеждает потому, что я интуитивно чувствую: так в жизни не бывает. Если вы спросите, откуда у меня такая твердая уверенность, я вам скажу, что я зулус; а если спросите – кто есть зулус, я вам отвечу: это существо, забравшееся в семилетнем возрасте на сассекскую яблоню и испугавшееся привидений в зарослях английской живой изгороди.

– Ваша умственная деятельность, – начал сидевший так же неподвижно Чэдд, но тут его прервали. Резким, мужским движением его сестра толкнула дверь – в подобных семьях мужественность отдана на откуп сестрам – и объявила:

– Джеймс, к тебе мистер Бингем из Британского музея.

Смешавшийся философ нетвердым шагом удалился из гостиной; ведь для таких, как он, теория гораздо ближе повседневной жизни, тревожной и таинственной, как призрак.

– Надеюсь, что моя осведомленность вам не будет неприятна, – промолвил Бэзил Грант, – но говорят, мисс Чэдд, будто Британский музей признал заслуги человека, и впрямь достойного его поддержки. Правда ли, что профессора Чэдда собираются сделать главным хранителем отдела восточных рукописей?

Довольная и в то же время горькая улыбка озарила суровое лицо старой девы.

– Кажется, правда. Если он получит это место, нам, его сестрам, это доставит не только радость и почет, к чему мы, женщины, достаточно чувствительны, поверьте, но и большое облегчение, к чему мы еще более чувствительны. Здоровье Джеймса нас давно тревожит, а ведь пока мы так бедны, ему приходится писать в журналы популярные статьи и заниматься репетиторством. И все это помимо его собственных мучительных открытий и теорий, которые ему дороже всякого живого существа – мужчины, женщины или ребенка. Я часто думала, что, если к нам откуда-нибудь не придет спасение вроде такой вот должности, у нас появятся все основания бояться за его рассудок. Впрочем, сейчас все, кажется, уже уладилось.

– Чудесно, – отозвался Бэзил, хотя лицо у него было озабоченное. – Но все эти бумажные перипетии и долгие переговоры – материя ненадежная, и я советую не слишком полагаться на обещанное, чтобы потом не испытать разочарования. Я знавал очень достойных людей, не менее достойных, чем ваш брат, у которых дело было совсем на мази, и все-таки потом срывалось. Но если правда, что…

– Да, если правда, – гневно прервала его собеседница, – то люди, которые не пробовали жить по-человечески, узнают наконец, что это значит.

Ее слова еще висели в воздухе, когда вошел по-прежнему растерянный профессор.

– Ну как, все подтвердилось? – нетерпеливо встретил его Бэзил.

– Нимало, – помедлив, отозвался Чэдд, – вы допустили три ошибки.

– Какие три ошибки? – не понял Грант.

– Вы заявили, что можете постичь сущность зулусов…

– Да Бог с ними, с зулусами, – расхохотался Грант. – Вы получили должность?

– Должность хранителя восточных рукописей? – от удивления Чэдд по-детски широко раскрыл глаза. – Да, разумеется. Но самый сильный аргумент пришел мне в голову, пока я шел сюда, и состоит он в том, что вы не только полагаете возможным понять зулусов, не прибегая к фактам, но факты лишь мешают вам постигнуть истину…

– Все, вы меня разбили наголову, – Бэзил со смехом повалился в кресло, а сестра профессора поспешила к себе, возможно, для того, чтоб скрыть улыбку, а может быть, с иною целью.

От Чэддов мы ушли в тот вечер очень поздно, а путь от Шепердс-Буш до Ламбета и утомителен, и долог, чем я хотел бы оправдать постыдно поздний завтрак, к которому мы с Грантом – я у него остался ночевать – спустились чуть не в полдень. Впрочем, и к этой запоздалой трапезе мы вышли вялые и сонные. Грант был особенно рассеян, казалось, он не видит ворох писем у своей тарелки и, может статься, так бы ни одно не распечатал, если б поверх всей груды не красовалось нечто в самом деле непреложное и победившее своей безотлагательностью даже современную непунктуальность, – поверх всего лежала телеграмма. Он взял ее с тем же отсутствующим видом, с которым ел яйцо и пил чай. Читая, он не шевельнулся, не издал ни звука, но я почувствовал, что он вибрирует от напряжения, словно гитара с натянутыми струнами. Хоть он не двигался и ничего не говорил, мне было ясно, что он в одно мгновение очнулся и обрел всю остроту ума, словно в лицо ему плеснули холодной водой. И я не удивился, когда он с мрачным видом прошел к креслу, плюхнулся туда, тотчас вскочил на ноги и, резко отшвырнув его с дороги, в два шага одолел разделявшее нас пространство.

– Что вы на это скажете? – Он протянул мне телеграмму, в которой говорилось: «Приезжайте немедленно. Психическое состояние Джеймса неблагополучно. Чэдд».

– Что этой женщине в голову взбрело? – возмутился я. – По мнению сестер, бедный старый профессор был не в своем уме с минуты своего рождения.

– Вы ошибаетесь, – спокойно возразил мне Грант. – Все рассудительные женщины и впрямь считают всех ученых сумасшедшими, да и вообще все женщины считают всех мужчин безумцами, но в телеграммах это не сообщают, как не сообщают, что Господь всемилостив или что трава зеленая. Это и само собою разумеется, и говорится лишь между своими. Если мисс Чэдд через чужую женщину-телеграфистку передает, что ее брат рехнулся, значит, для нее это вопрос жизни и смерти, и так она и говорит, чтобы заставить нас быстрей приехать.

– Да уж теперь мы не задержимся, – ответил я, смеясь.

– О, несомненно, – согласился Грант. – Здесь рядом есть стоянка кебов.

За все то время, что мы ехали через Вестминстерский мост, Трафальгарскую площадь, по Пикадилли и по Эксбридж-роуд, Бэзил не проронил ни слова и, только подойдя к калитке, вымолвил:

– Попомните мое слово, друг мой, это одна из самых странных, сложных и запутанных историй, когда-либо происходивших в Лондоне, да и во всем цивилизованном мире.

– При всем моем доверии и почтении к вам признаюсь, что ничего подобного не ощущаю. Что тут такого уж невероятного и сложного, если похожий на сомнамбулу старый, хворый профессор, всегда существовавший на опасной грани между здоровьем и болезнью, сошел с ума от бурной радости? Что тут непостижимого, если чудак, чья голова напоминает репу и чья душа сложней паучьей паутины, не может приспособиться к смутившей его перемене участи? Словом, что удивительного в том, что Джеймс Чэдд лишился разума от сильного волнения?

– Меня б это не удивило, – мирно кивнул Бэзил, – ничуть не удивило. Не это показалось мне невероятным.

– А что? – И я нетерпеливо топнул.

– Невероятно то, что он не помешался от волнения.

Едва открылась дверь, как угловатая, высокая фигура старшей мисс Чэдд выросла на нашем пути, а две другие сестры загородили узкий коридор и вход в небольшую гостиную, будто стараясь что-то скрыть от наших глаз. Три духа в черном из какой-нибудь туманной пьесы Метерлинка[6], они, пытаясь скрыть трагедию, происходившую на сцене, вели себя подобно древнегреческому хору.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – резко бросила одна из них, и в этой резкости угадывалась мука, – мне нужно объяснить вам, что случилось.

Лицо ее было угрюмо, говорила она ровным, лишенным выражения голосом, только зачем-то все поглядывала в окно.

– Начну по порядку. Сегодня утром, когда я убирала со стола, – сестрам нездоровилось, и к завтраку они не спускались, – брат вышел, как я думала, за книгой, но тотчас возвратился без нее, остановился и стал сосредоточенно глядеть в пустой камин. «Ты что-то потерял, помочь тебе?» – спросила я. Ответа не последовало, но мне это не внове – он часто глубоко задумывается. Я повторила свой вопрос. Порой он так уходит в свои мысли, что нужно тронуть его за плечо, чтобы привлечь внимание. Поэтому я обошла вокруг стола, чтобы стать к нему поближе. Не знаю, как сказать, что я почувствовала, звучит это, наверное, глупо. Мне показалось, что случилось что-то страшное и мне отказывает разум: Джеймс стоял на одной ноге.

Грант медленно улыбнулся и стал тщательно потирать руки.

– Стоял на одной ноге? – переспросил я.

Последовало бесстрастное «да», но по недрогнувшему голосу мисс Чэдд нельзя было предположить, что ей понятна фантастичность сказанного.

– Он стоял на левой ноге, а правая с оттянутым носком была слегка приподнята. Я спросила, не больно ли ему. Он лишь тряхнул висящей в воздухе ногой, потом задрал ее перпендикулярно левой, как будто для того, чтоб указать на стену, а сам по-прежнему не отводил глаз от камина. «Что с тобой стряслось, Джеймс?» – в страхе закричала я. В ответ брат трижды вскинул вверх правую ногу, таким же образом взбрыкнул три раза левой и завертелся, как юла. «В своем ли ты уме? Почему ты молчишь?» – настаивала я. Тогда он приостановился, стал против меня и, вскинув брови, поглядел таким знакомым взглядом – глаза за стеклами очков казались, как всегда, огромными, – секунду или две не шевелился, после чего вместо ответа неспешно оторвал от пола левую ногу и стал описывать круги. Я побежала к двери, позвала Кристину. Не буду вам рассказывать, какие страшные часы мы пережили, как мы все три просили его и молили сказать хотя бы слово – наверное, даже мертвый бы растрогался, но он с таким же каменным лицом только подпрыгивал, приплясывал и вскидывал ногами, которые вертелись словно на шарнирах или как будто в них вселились бесы. С тех пор он не издал ни звука.

– Где он сейчас? – Я вскочил, возбужденный рассказом. – Его нельзя оставлять одного.

– Он не один, с ним доктор Колмен, – ответила спокойно мисс Чэдд. – Они сейчас в саду. Доктор считает, что свежий воздух пойдет ему на пользу.

Мы с Бэзилом бросились к окну, выходившему в сад. Садик был маленький, типично пригородный, очень аккуратный. Стоявшие головка к головке цветы на клумбе сливались в правильный узор, как на ковре, но в этот щедрый летний день даже они казались буйными, словно росли на воле, – под жарким небом тропиков, чуть не добавил я. В центре зеленой, солнечной, до боли правильной в своей округлости лужайки стояли две фигуры. Коротышка с темными бачками, в начищенном до блеска цилиндре – вне всякого сомнения, доктор Колмен – внимательно вглядывался в своего пациента и что-то говорил спокойным, ясным голосом, но тик все время искажал его черты. Наш старый друг слушал его с привычной снисходительностью, и круглые, как у совы, глаза светились за очками, в которых отражалось солнце, совсем как вчера вечером, когда они сияли светом лампы, а громогласный Бэзил вышучивал его приверженность к академической рутине. Профессор выглядел таким же, как вчера, за исключением одной подробности: хотя лицо его хранило прежнюю невозмутимость, ноги безостановочно подергивались, точно у марионетки. На фоне аккуратных цветников и залитого солнцем сада его фигура выглядела очень четко и совершенно неправдоподобно, соединяя в себе голову отшельника и ноги арлекина. Все чудеса должны были бы совершаться ясным днем – ночью в них легче верится и потому они не так чудесны.

Появившаяся вторая сестра прошла к окну и удрученно поглядела в сад.

– Ты не забыла, Аделаида, что в три часа снова придет мистер Бингем из Британского музея?

– Нет, не забыла. Придется рассказать ему. Я знала, что мы люди невезучие и что хорошее непросто нам дается.

Грант быстро обернулся.

– Что вы хотите рассказать?

– Вы превосходно знаете, что я должна ему сказать. Наверное, можно и не называть эту злосчастную болезнь по имени. Не думаете же вы, что человеку, который так выплясывает, доверят быть хранителем восточных рукописей? – И она быстро показала в сад на Чэдда, чье обращенное к врачу лицо сияло в солнечных лучах, а ноги непрестанно мельтешили в воздухе.

Бэзил поспешно вытащил из жилетного кармана часы.

– Когда, вы говорите, придет чиновник из Британского музея?

– В три, – бросила мисс Чэдд.

– Значит, у меня есть еще целый час, – пробормотал Бэзил и, не вдаваясь в объяснения, перемахнул через подоконник. Но двинулся не напрямик к врачу и пациенту, а осторожно стал к ним приближаться издали, как будто невзначай, прогуливаясь по дорожкам сада. Остановился он за несколько шагов и, вынув мелочь из кармана, вроде решил ее пересчитать, хотя из-под полей своей огромной шляпы – мне это было ясно видно – следил за каждым жестом Чэдда. Вдруг он решительно шагнул к профессору и, взяв его под локоть, сказал своим обычным, громким голосом:

– Ну как, дружище, вы все еще считаете, будто зулусы уступают нам в развитии?

Нахмурившийся доктор явно взволновался и пробовал заговорить, но Чэдд, посверкивая лысиной, повернул к Гранту свое спокойное и дружелюбное лицо и стал вместо ответа помахивать неторопливо левой ногой.

– А доктора вы обратили в свою веру? – все так же бодро обращался к Чэдду Бэзил. Профессор с тем же добрым, вопрошающим лицом лишь шаркнул левой ногой и постучал ею о правую. Но тут решительно вмешался доктор:

– Пойдемте в дом, профессор. Сад вы мне уже показали. Отличный сад, просто отличный. А сейчас нам нужно в дом, – и, ухватив выделывавшего антраша этнографа за локоть, стал подталкивать его к дому, нашептывая Гранту: – Не нужно волновать его вопросами, это небезопасно. Ему необходимо успокоиться.

Бэзил ответил холодно, не понижая голоса:

– Вашим советам, доктор, нужно следовать неукоснительно, что я и собираюсь делать, но думаю, что их нимало не нарушу, если останусь здесь в саду еще на час с моим злосчастным другом. И говорить я буду очень мало, уверяю вас, а то немногое, что все-таки скажу, будет успокоительно, как… как сладкая микстура.

Доктор задумчиво протер очки.

– Ему нельзя стоять на солнцепеке, тем более с непокрытой лысиной.

– Ну, это дело поправимое, – невозмутимо отозвался Бэзил и мигом нахлобучил свой гигантский головной убор на яйцевидный череп Чэдда. Тот даже головы не повернул и продолжал приплясывать, все так же глядя вдаль.

Доктор водворил очки на место, затем, склонив по-птичьи голову к плечу, сурово созерцал обоих несколько секунд и, наконец отрывисто промолвив «Как угодно», важно зашагал к дому, из окон которого выглядывали три сестры профессора. Словно приросши к месту, не отрывая глаз от совершавшегося на лужайке, они так простояли целый час, и зрелище, представшее их взорам, было безумней самого безумия.

Бэзил попробовал задать больному несколько вопросов, но, удостоившись в ответ лишь нескольких очередных прыжков и пируэтов, неторопливо вынул из одного кармана красную записную книжку, а из другого карандаш и стал там быстро что-то помечать. Когда безумец удалился от него прыжками, он устремился следом, догнал и, став неподалеку, снова что-то чиркал в книжке. И так они кружили и петляли вокруг ничтожного кусочка дерна, и догонявший все строчил, напоминая человека, погруженного в решение арифметической задачи, а убегавший прыгал и резвился, как ребенок.

Эта бессмысленная пантомима не прерывалась сорок пять минут, после чего Грант сунул карандаш в карман, обошел помешанного и стал напротив, держа перед собой раскрытую записную книжку. То, что последовало дальше, было невероятней фантастического сна и превзошло все ожидания зрителей, ко многому привыкших в это чудовищное утро. С бесстрастным добродушием профессор долго вглядывался в выросшего перед ним Бэзила, потом, подняв левую ногу, застыл в той позе, которую его сестра описывала первой в серии его коленец и прыжков. И тотчас Бэзил Грант взмахнул в ответ ногой и замер, обратив подошву в сторону профессора, который быстро выпрямил висевшую в воздухе левую ногу и, опустив на землю, согнул другую так, как будто собирался плавать. Тогда Бэзил скрестил ноги и прыжком раскинул их в стороны. Никто из наблюдавших не успел опомниться, как эта пара уже отплясывала нечто вроде джиги или матросского танца, и солнце освещало двух безумцев вместо одного.

Сраженные своим психозом, они словно оглохли и ослепли и не заметили, что старшая мисс Чэдд в большом волнении идет по саду, с мольбой протягивая руки, и что ее сопровождает посторонний. Профессор Чэдд в эту минуту изогнулся, словно в фигуре падекатра, а Бэзил Грант стоял наизготове, как видно собираясь сделать «колесо», но тут Аделаида Чэдд произнесла с металлом в голосе: «Мистер Бингем из Британского музея», и оба обратились в статуи.

Мистер Бингем, худощавый, тщательно одетый человек в безукоризненных перчатках и с седой бородкой клинышком, лишавшей его облик мужественности, держался церемонно, но приятно. В отличие от Чэдда – ученого педанта, презиравшего условности, он был педантом, поклонявшимся условностям. Но в данном случае корректность и приветливость были весьма уместны. Он прочитал невероятно много книг и побывал во множестве салонов, где были в моде разговоры о науке, но не слыхал и не видал, чтоб два седых, почтенных человека, одетых в современные костюмы, вместо послеобеденного отдыха выделывали гимнастические трюки.

Нимало не смутившись, профессор продолжал свои курбеты, но Грант остановился. В сад снова вышел доктор. Из-под своей блестящей черной шляпы он испытующе поглядывал такими же блестящими и черными глазами то на безумца, то на Гранта.

– Вы не побудете немного с профессором, доктор Колмен? – обратился к нему Бэзил. – Мне кажется, он в вас сейчас нуждается. Прошу вас, окажите мне любезность, мистер Бингем, уделите несколько минут наедине. Моя фамилия Грант.

В ответ гонец Британского музея учтиво поклонился, но вид у него был несколько растерянный.

– Вы не осудите меня, мисс Чэдд, если я сам провожу мистера Бингема в дом? – продолжал Бэзил без тени замешательства и через заднюю дверь быстро ввел опешившего библиотекаря в гостиную. Пододвигая ему стул, он продолжал: – Наверное, мисс Чэдд уже сообщила вам печальное известие.

– Да, я уже знаю, мистер Грант, – сочувственно, но с беспокойством отозвался Бингем, не подымая взгляда от стола. – Я не могу сказать, как я расстроен этим чудовищным несчастьем. И надо ж было ему случиться в тот самый час, когда мы окончательно решили предложить вашему прославленному другу должность. Он, разумеется, достоин большего, но все так повернулось, не знаю, право, как получше выразиться. Профессор Чэдд, возможно, сохранит свои поистине бесценные способности, я очень в это верю, но опасаюсь, – в самом деле, опасаюсь, – что как-то не пристало хранителю отдела восточных рукописей – э-э – кружиться в танце по библиотеке.

– Хочу к вам обратиться с предложением. – С размаху сев на стул, Бэзил придвинулся к столу.

– Буду рад вас выслушать. – И служащий Британского музея прокашлялся и тоже сел поближе.

В установившейся тиши каминные часы успели отсчитать всего какие-то секунды, потребовавшиеся Бэзилу, чтобы прочистить горло, подобрать слова и вымолвить:

– Так вот что я хотел сказать. Это не компромисс в точном значении слова, но нечто близкое. Я предлагаю, чтоб правительство через посредничество музея платило Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.

– Восемьсот фунтов в год? – переспросил мистер Бингем и в первый раз за всю их встречу взглянул на собеседника голубыми, кроткими глазами, светившимися изумлением, таким же голубым и кротким, как и взор. – Боюсь, я недопонял. Я не ошибся, вы считаете, будто профессор Чэдд в его нынешнем состоянии должен получить под свое начало отдел восточных рукописей и восемьсот фунтов в год?

Отрицательно мотнув головой. Грант отрубил:

– Никоим образом, хоть Чэдд – мой друг и я готов сказать в его поддержку что угодно. Но я не говорил и не хочу сказать, что можно поручить ему сейчас отдел восточных рукописей. Так далеко я не зашел. Я только предлагаю платить ему восемьсот фунтов в год, пока он танцует. Музей, наверное, располагает средствами для поощрения научных изысканий?

Бингем был совершенно сбит с толку.

– Я что-то не совсем вас понимаю, – сказал он, озадаченно помаргивая. – Вы бы хотели, чтоб мы назначили пожизненное содержание чуть не в тысячу фунтов в год этому явному маньяку?

– Нет, и еще раз нет, – живо отозвался Бэзил, и в голосе его прозвучала нотка торжества. – Я не сказал «пожизненно», вовсе нет.

– А что же вы тогда сказали? – осведомился кроткий Бингем, кротко не позволяя себе вырвать прядь-другую собственных волос. – Как долго следует платить ему такую сумму? И если не пожизненно, то до какого времени? До Страшного суда?

– Зачем же? – засиял улыбкой Бэзил. – Я обозначил срок – только пока он продолжает танцевать. – Удовлетворенный, он откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы.

– Полноте, мистер Грант. Неужто вы и вправду предлагаете, чтобы профессору назначили какое-то неслыханное жалованье на том лишь основании – простите за резкость, – что он сошел с ума? Чтобы ему платили больше, чем четверым толковым служащим, лишь потому, что он за домом прыгает, как школьник?

– Вот именно, – невозмутимо согласился Грант.

– И это фантастическое жалованье нужно для того, чтобы продолжить этот несуразный танец? Или, возможно, чтоб его остановить?

– Всегда в конце концов приходится остановиться, – подтвердил Бэзил.

Бингем поднялся, взял свою безукоризненную трость и столь же идеальные перчатки и холодно промолвил:

– Боюсь, нам больше нечего сказать друг другу, мистер Грант. Возможно, ваши разъяснения – шутка, и если так, она, по-моему, немилосердна. Если вы говорили искренне, примите мои извинения за то, что я вас заподозрил в несерьезности. Как бы то ни было, все это вне пределов моей компетенции. Душевная болезнь, душевное расстройство профессора Чэдда – настолько горестная тема, что мне мучительно ее касаться. Однако же всему есть мера. И помешайся сам архангел Гавриил, признаюсь, это отменило бы его сотрудничество с библиотекой Британского музея.

Он сделал шаг к дверям, но Грант остановил его предупреждающим, эффектным жестом.

– Повремените, повремените, пока еще не поздно, – воззвал он к Бингему. – Желаете ли вы помочь великому открытию, мистер Бингем? Желаете ли вы содействовать всеевропейской славе, торжеству науки? Желаете ли, постарев и поседев, или, возможно, полысев – не важно, ходить с высоко поднятою головой, ибо и ваша лепта есть в великом деле? Желаете ли…

– А если желаю, что тогда? – прервал его нетерпеливо Бингем.

– Тогда все просто, – не задумываясь, подхватил Грант. – Назначьте Чэдду восемьсот фунтов в год, пока он продолжает танцевать.

Вместо ответа Бингем гневно хлопнул перчатками и ринулся к дверям, но там столкнулся с направлявшимся в гостиную доктором Колменом.

– Прошу прощения, джентльмены, – взволнованно, с какою-то особой доверительностью начал доктор, – но я хотел сказать вам, мистер Грант, что сделал – э-э – обескураживающее открытие насчет мистера Чэдда.

Бингем угрюмо посмотрел на говорившего.

– Конечно, алкоголь, как я и опасался.

– Какой там алкоголь! – воскликнул доктор. – Если бы!

Как видно, это было бы еще не худшее. Встревожившийся Бингем немного сбивчиво и торопливо продолжал:

– Суицидальные намерения?

– Да нет! – нетерпеливо отмахнулся доктор.

Но Бингем лихорадочно перечислял:

– Наверное, говорит, что он стеклянный? Считает себя Богом?

– Ничуть, – резко оборвал его доктор. – Мое открытие совсем другого рода, мистер Грант. Ужасно то, что он не сумасшедший.

– Не сумасшедший?

– Есть хорошо известные физические признаки безумия. – Доктор был краток. – Ни одного из них у него нет.

– Почему же он танцует? – вскричал отчаявшийся Бингем. – Не отвечает на вопросы – ни нам, ни своим сестрам?

– Не берусь сказать, – холодно ответил доктор. – Я занимаюсь сумасшедшими, а не глупцами, а этот человек не сумасшедший.

– Да что же это значит наконец? Как нам заставить его слушать? – убивался Бингем. – Неужто с ним никак нельзя связаться?

Ясно и резко, словно дверной колокольчик, прозвучали слова Гранта:

– Я буду счастлив передать ему все, что вы захотите.

Его собеседники изумленно воззрились на него.

– А как вы это сделаете?

В ответ Бэзил медленно улыбнулся:

– Ну, если вы и впрямь хотите знать…

– Еще бы! – словно в бреду вырвалось у Бингема.

– Тогда я покажу вам.

И Грант вдруг вскинул ногу вверх, громко притопнул обеими ногами и снова стал как цапля. Лицо его было сурово, но впечатление ослаблялось тем, что он отчаянно вращал ногою в воздухе.

– Вы довели меня до этого. Вы вынуждаете меня предать моего друга, – промолвил он. – И я предам его ради его спасения.

На лице Бингема, чутко отражавшем обуревавшие его чувства, явственно проступило огорчение человека, который приготовился услышать неприятное.

– Должно быть, что-нибудь еще ужаснее, – только и выговорил он.

Тут Бэзил грохнул об пол башмаками с такой силой, что доктор с Бингемом застыли в самых странных позах.

– Глупцы! – вскричал Грант. – Смотрели ли вы когда-нибудь на этого человека? Неужто вы не замечали, какое выражение глаз у Джеймса Чэдда, когда он с пачкой бесполезных книг и со своим дурацким зонтиком уныло тащится в вашу злосчастную библиотеку или в свой жалкий дом? Неужто вы не видели, что у него глаза фанатика? Неужто вы ни разу не взглянули на его лицо, торчащее над вытертым воротником и скрытое очками? Неужто вы не поняли, что он бы мог сжигать еретиков и умереть за философский камень? В какой-то мере это я повинен в происшедшем, я, подложивший динамит под камень его веры. Я спорил с ним по поводу его прославленной теории происхождения языка – он утверждает, что придуманный отдельными людьми язык усваивается другими через наблюдение. К тому же я поддразнивал его за то, что он не понимает непосредственных уроков жизни. И что же делает в ответ этот неподражаемый маньяк? Придумывает свой язык – не стану сейчас входить в подробности – и сам себе клянется, что не откроет рта, будет объясняться только знаками, пока другие не поймут его. Так он, разумеется, и сделает. Внимательно понаблюдав за ним, я разгадал его язык, как разгадают и другие, видит Бог. Нельзя ему мешать, он должен довершить эксперимент. Нужно назначить ему восемь сотен фунтов в год, пока он сам не остановится. Остановить его сейчас значило бы растоптать великую научную идею. А это все равно, что объявить новейшие религиозные гонения.

Бингем дружески протянул Бэзилу руку:

– Благодарю вас, мистер Грант. Я постараюсь испросить необходимые нам средства и думаю, что преуспею в этом. Не хотите ли сесть в мой кеб?

– Нет, нет, спасибо, мистер Бингем, – бодро отозвался Грант, – я лучше побеседую в саду с профессором.

Беседа, видно, получилась искренней и задушевной. Она была еще в разгаре, когда я уходил от Чэддов, – оба выделывали па.

Странное затворничество старой дамы

Беседа Руперта Гранта привлекала, во-первых, тем, что он разворачивал перед вами фантастическую цепь выводов, а во-вторых – тем, что он романтически любил Лондон. Брат его Бэзил сказал о нем: «Рассуждает он холодно, четко и – неверно. Но врывается поэзия – и выводит на правильный путь». Не знаю, относится ли это ко всем действиям Руперта, но одним случаем занятно подтверждается, и я о нем расскажу.

Мы шли по одной из безлюдных бромтонских улиц, в тех ярко-синих сумерках, которые наступают летом в девятом часу и кажутся поначалу не предвестием тьмы, а восходом лазурного светила, сапфирового солнца. Лимонное свечение фонарей озарило прохладную синеву, и когда мы, беседуя, проходили мимо, из нее вырывалась порой бледная искра. Руперт разволновался, пытаясь втолковать мне свою девятьсот девятую теорию. Когда безумная логика овладевала им, он видел заговор в столкновении кебов, руку Промысла – в винтике, выпавшем из часов. Теперь он подозревал злосчастного молочника, который шел перед нами. То, что случилось позже, так интересно, что я забыл его доказательства. Кажется, Руперту не нравилось, что бидон – только один, и то маленький, да и плохо закрытый, молоко выплескивается на тротуар. Отсюда следовало, что молочник думает не о своем деле, а уж отсюда – что цель у него иная, и потому (тут какую-то роль играли грязные ботинки) он замыслил что-то совсем преступное. Боюсь, я слишком жестоко отверг это откровение, а Руперт Грант, человек прекрасный, но чувствительный, словно поэт или художник, немного обиделся. Он затянулся сигарой с той гордой стойкостью, которую считал необходимой для сыщика, и, кажется, прокусил сигару насквозь.

– Дорогой мой, – язвительно заметил он, – держу пари на полкроны: где бы молочник ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.

– Это я могу, – засмеялся я, – идет.

Примерно четверть часа мы молча шли за таинственным молочником. Он убыстрял шаг, мы едва поспевали, а молоко, серебряное в свете ламп, выплескивалось на тротуар. Внезапно он юркнул куда-то вниз. Я думаю, Руперт и впрямь считал его кем-то вроде эльфа, и миг-другой не удивлялся. Потом, крикнув мне что-то, он кинулся за ним и тоже исчез.

Я ждал его минут пять, прислонившись к фонарю, пока молочник не возник снова, поднявшись по ступенькам уже без бидона. Он убежал, прошло еще минуты три, и тут вылез Руперт, бледный, но смеющийся, что с ним обычно и бывало, когда он разволнуется.

– Друг мой, – сказал он, потирая руки, – вот вам ваш скепсис. Вот вам мещанское недоверие к городской романтике. Гоните полкроны, в них и выражается ваша прозаическая сущность.

– Что? – недоверчиво воскликнул я. – Неужели с молочником и впрямь неладно?

Руперт как-то поблек.

– С молочником? – переспросил он, пытаясь сделать вид, что не совсем понял. – Ах, да, молочник! Н-нет, дело не в нем…

– А что же с ним? – неумолимо продолжал я.

– Честно говоря, – ответил Руперт, переминаясь с ноги на ногу, – молочник, если судить о действиях, произнес: «Молоко, мисс» – и передал бидон. Конечно, он мог сделать тайный знак…

Я расхохотался.

– Идиот! – сказал я. – Да признайте вы, что ошиблись! С чего бы ему делать знаки? Вы же сами признали, что ничего особенного с ним не было. Признали?

Руперт сосредоточился.

– Ну если уж вы спрашиваете, – сказал он, – да, признал. Может быть, он просто себя не выдал. Может быть, я был не прав.

– Что ж, – сказал я, немного рассердившись, – вы должны мне полкроны.

– Вот тут я не согласен, – суховато возразил Руперт. – Возможно, слова его невинны. Возможно, невинен он сам. Но полкроны я вам не должен. Условия пари предлагал я, и они – такие: где бы он ни остановился, мы увидим что-нибудь особенное.

– Значит?.. – сказал я.

– Значит, особенное мы увидели, – отвечал он. – Пойдемте, посмотрите, – и прежде, чем я вымолвил слово, утонул в синем сумраке дворика. Ничего еще не решив, я последовал за ним.

Проникнув во дворик, я почувствовал себя очень глупо – в полном смысле слова это был колодец. Запертая дверь, закрытые ставни, короткая лесенка, по которой мы спустились, дурацкая нора, дурацкий человек, который меня привел и чему-то радуется… Я собрался уйти, когда Руперт схватил меня за локоть.

– Послушайте! – сказал он и постучал левой рукой о ставни с такой решительностью, что я остановился. Изнутри доносилось какое-то бормотание.

– Вы говорили с тем, кто внутри? – спросил я.

– Нет, – угрюмо усмехнулся он, – но очень хотел бы. Знаете, что он бормочет?

– Конечно, нет, – ответил я.

– А вы прислушайтесь, – резко проговорил Руперт.

Примерно минуту я стоял, вслушиваясь, в тишине аристократической улицы. Сквозь длинную щель доносился непрестанный стонущий звук, понемногу сложившийся в слова: «Когда я выйду? Когда же я выйду? Когда меня выпустят?»

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил я, рывком повернувшись к Руперту.

– Может быть, вы думаете, что я преступник, а не сыщик? – ехидно сказал он. – Нет, мой друг, я ничего не понимаю. Женщина эта (голос – несомненно женский) не моя брошенная дочь и не одалиска моего сераля. Просто когда я слышу, как зовут на помощь и бьют по ставне кулаком – да, минуты три назад, – мне кажется, что это необычно, вот и все.

– Простите, мой друг, – сказал я, – однако сейчас не время для споров. Что мы будем делать?

В руке Руперта Гранта сверкнул складной нож.

– Прежде всего, – ответил он, – мы займемся взломом.

С этими словами он вонзил лезвие в щель и рассек ставни, приоткрыв кусок оконного стекла. В комнате за окном было темно, стекло казалось матовым и темным, как грифельная доска. Потом мы кое-что увидели – и отшатнулись, у нас перехватило дыхание. К стеклу приникли чьи-то глаза, настолько приникли, что окно казалось маской. Наконец мы увидели бледное лицо и яснее услышали голос:

– Когда я выйду?

– Что бы это значило? – спросил я.

Руперт не ответил, но поднял трость и, словно шпагой, проткнул стекло. Получилась, как ни странно, очень аккуратная, маленькая дырка; и тут же из нее хлынул жалобный голос, молящий о свободе.

– Вы не можете выйти, мадам? – спросил я, наклоняясь к дыре в немалом смущении.

– Выйти? Конечно не могу, – горестно отвечала незнакомка. – Они не отпускают. Я им говорила. Я просила – не пускают! Никто не знает обо мне, никто сюда не приходит. Они могут держать меня здесь, пока…

Воспламененный мрачной тайной, я занес палку, чтобы совсем разбить стекло, но Руперт почему-то схватил меня за руку со странной и сдержанной суровостью, словно хотел меня удержать, но так, чтобы никто не видел. Я замешкался, чуть-чуть обернулся – и застыл, как Руперт, ибо увидел, что у парадного входа стоит неподвижный, словно колонна, человек и смотрит из-за колонны во дворик. Лица мы увидеть не могли, но почему-то понимали, что смотрит он на нас. Надо сказать, я восхитился хладнокровием Руперта. Небрежно позвонив в звонок черного хода, он продолжал беседу со мной, которая и не начиналась. Темная фигура у парадного входа не двинулась, и я уж подумал, что это на самом деле статуя, но тут темно-серый воздух стал золотистым, дверь черного хода открылась, и мы увидели нарядную служанку.

– Простите, пожалуйста, – сказал Руперт, ухитряясь говорить и вежливо, и простовато, – не поможете ли бедным, убогим…

– Нет, – отвечала горничная с неповторимой жесткостью служанки, живущей у злых людей, и захлопнула дверь ему в лицо.

– Ах ты Господи, какая черствость! – серьезно посетовал Руперт, отходя от двери. В эту самую минуту человек у колонн исчез.

– Ну, что вы на это скажете? – хлопнув перчатками, спросил мой друг, когда мы вышли на улицу.

Признаюсь, я ответил, что ничего не понимаю. Только одно пришло мне в голову, и я сказал не без робости:

– Может, лучше обратимся к Бэзилу?

– Что ж, если хотите! – великодушно согласился Руперт. – Он сейчас как раз близко, мы условились встретиться на вокзале. Возьмем кеб? Да, наверное, все это его позабавит.

Вокзал на Глостер-роуд был по случайности пустым, и мы почти сразу увидели Гранта у билетной кассы. Сперва я подумал, что он покупает билет, но он все стоял и стоял, закрывая собой окошко. На самом деле он вступил в решительный спор с кассиром и от волнения сунул голову в самую кассу.

Когда мы его оттащили, он какое-то время мог говорить только о том, как распространяется в наше время восточный фатализм, прекрасно представленный простодушными, но тлетворными высказываниями кассира.

Наконец мы ему все втолковали. Если он слушал, он слушал внимательно, как и сейчас, когда шел с нами по освещенной улице, и мы дуэтом, с обеих сторон, рассказывали о таинственном доме, о молочнике, об узнице и о человеке у колонн. Наконец Бэзил сказал:

– Хотите туда вернуться – будьте осторожней. Лучше бы вам не ходить. Идти под тем же предлогом – плохо, под другим – еще хуже. Не сомневайтесь, тот человек смотрел на вас пристально. Как говорится, он запечатлел вас в своем сердце. Если вам хотелось бы справиться с этим без полиции, сделаем так: вы подождете, а я войду.

Шел он неспешно, раздумчиво, но мы в конце концов пришли и увидели таинственный дом. Величавый, густо-фиолетовый в последнем бледном сиянии предвечернего неба, он казался замком великана. Видимо, он им и был.

– Не опасно ли, – сказал Руперт, остановившись под фонарем, отчего стало видно, как он бледен, – не опасно ли тебе идти одному? Конечно, мы услышим, если ты закричишь, но эти бесы могут сделать что-нибудь… странное. Я за тебя боюсь.

– Все на свете опасно, пока мы живы, – отвечал Бэзил, поднялся по ступенькам и позвонил.

Тяжелая, почтенная дверь на мгновение открылась, вырезав квадрат света в сгущающейся тьме, и захлопнулась, погребая нашего друга. Мы поневоле вздрогнули, словно его проглотил, а потом сомкнул челюсти зловещий левиафан. Подул холодный ветер, мы подняли воротники, но за двадцать минут все равно замерзли, как льдины, скорее, от волнения. Внезапно Руперт рванулся к дому.

– Не могу больше! – начал он, и тут же мы отскочили в темноту, ибо на черной стене снова появился золотой прямоугольник, а в нем – Бэзил. Друг наш заливался смехом и говорил громко, на всю улицу. Изнутри ему вторил смех и еще два голоса.

– Нет, нет, нет! – воинственно и весело орал Бэзил. – Ничего подобного! Вот это уж полная ересь! Душа, мой дорогой, душа выше космических сил! Не нравится космическая сила? Да плюньте вы на нее! Ну, мне пора.

– Заходите опять! – донесся из дома какой-то смеющийся голос. – Мы с вами еще не додрались!

– Спасибо, зайду! – проорал Бэзил уже с улицы. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – раздалось из-за двери, и она закрылась.

– Бэзил, – хрипло прошептал его брат, – что нам делать?

– Что делать, Бэзил? – повторил я, не совладав с волнением.

– Ну, как вам сказать… – отвечал он, вдумчиво оглядев нас. – Может быть, пойдем пообедаем, а там – в театр? Я их тоже звал, они отказались.

Мы уставились на него.

– В театр? – переспросил Руперт. – Зачем?

– А что? – удивился Бэзил. – Ты теперь пуританин или толстовец? Чтобы развлечься, зачем еще!

– Господи! – воскликнул Руперт. – А эта женщина?

Бэзил засмеялся.

– А, вот ты о чем! – сказал он. – Забыл, забыл. Тут все в порядке, частное дело. Нет, как жаль, что они с нами не идут! Сядем в омнибус? Один ресторан есть на Слоан-сквер…

– Иногда мне кажется, – раздраженно перебил я, – что вы притворяетесь нам назло. Разве можно ее оставить? Какое частное дело? Если вы обнаружите труп в чьей-то гостиной, вы сочтете неудобным о нем заговорить, словно это какой-нибудь узор обоев?

Теперь Бэзил смеялся от всей души.

– Хорошо сказано! – воскликнул он. – Просто я знаю, что все в порядке. А вот и омнибус.

– Откуда ты знаешь? – сердито спросил Руперт.

– Да это же ясно! – отвечал Бэзил, держа в зубах обратный билет и роясь в кармане. – Они – не преступники. Совсем другие люди! Есть у кого-нибудь полпенса? Хочу купить газету.

– А, черт с ней! – в ярости крикнул Руперт. – Значит, ты оставишь человека в частной тюрьме, потому что поболтал с тюремщиками и они тебе понравились?

– Хорошие люди иногда совершают преступления, – сказал Бэзил, вынимая изо рта билет. – Но такие люди не совершают таких преступлений. Как, на этот успеем?

Действительно, большой зеленый омнибус тяжело двигался по темной, широкой улице. Бэзил ступил на мостовую, и еще секунда – он бы унес нас к ресторану.

– Бэзил, – сказал я, хватая его за плечо, – я не уйду с этой улицы, от этого дома.

– И я не уйду, – пылко поддержал меня Руперт. – Здесь творится черное дело. Если бы я ушел, я бы никогда не смог уснуть.

Бэзил Грант серьезно посмотрел на нас.

– Ну что ж, раз вы так к этому относитесь, займемся сыском, – согласился он, – сами увидите, все в порядке. Это два молодых ученых из Оксфорда. Очень приятные, хотя немного отравлены поддельным дарвинизмом. Этика эволюции, ну все это.

– Просветим их немного по части этики, – мрачно сказал Руперт, звоня в дверь.

– Скажи, пожалуйста, – невесело спросил Бэзил, – что ты думаешь делать?

– Во-первых, – отвечал Руперт, – войти в дом. Во-вторых, поглядеть на этих приятных ученых. В-третьих, свалить их с ног, связать, заткнуть рот и отправиться на поиски жертвы.

Бэзил гневно сверкнул глазами, а потом засмеялся.

– Вот несчастные! – сказал он. – Что ж, поделом за такие-то взгляды. – Он затрясся от хохота. – Есть в этом что-то дарвиновское!

– Надеюсь, ты нам поможешь? – осведомился Руперт.

– Как же, как же! – ответил Бэзил. – Иначе вы совсем их разобидите.

Стоял он сзади нас, глядел равнодушно, если не угрюмо, но, как только дверь открылась, оказался впереди, просто сияя учтивостью.

– Простите, ради Бога! – сказал он. – Вот двое моих друзей хотят с вами познакомиться. Можно? Вы нас примете?

– Конечно, с удовольствием, – отвечал молодой голос, и я с удивлением увидел, что дверь нам открыл один из хозяев – невысокий, крепкий, с темными вьющимися волосами и коротким носом. Был он в домашних туфлях и в куртке какого-то невиданного, ярко-лилового цвета, вероятно, присущего его колледжу.

– Сюда, сюда, – говорил он. – Осторожно идите по лестнице. Этот дом куда старомодней, чем кажется. Вид у него шикарный, а внутри – одни закоулки.

– Охотно верю, – заметил Руперт, зловеще улыбнувшись.

Тем временем мы пришли в кабинет или гостиную, уставленную книгами – от Данте до детективов. Другой хозяин – он стоял спиной к камину и курил маисовую трубку – был из тех, кто при всей своей громоздкости просто воплощает учтивость. Черные волосы едва не падали ему на лоб, носил же он просторный пиджак, похожий на кофту.

– Новые доводы? – спросил он, когда нас представили друг другу. – Знаете, мистер Грант, сурово вы обошлись с такими учеными мужами! Я уж было подумал уйти в плохие поэты.

– Ерунда! – отвечал Грант. – Науку я не ругал. Бесит меня расплывчатая и расхожая философия, которая считает себя наукой, тогда как это – религия, и очень противная. Говоря о выживании приспособленных, они думают, что понимают, а на самом деле не понимают самих слов, мало того – предельно исказили их значение. Дарвинисты ничего не принесли, разве что прежде не по-философски толковали о философии, теперь – ненаучно толкуют о науке.

– Все это так, – сказал высокий, чья фамилия была Берроуз. – Конечно, в каком-то смысле науку, как, скажем, и скрипку, полностью поймет только специалист. Однако что-то поймут все. Вот Гринвуд, – он кивнул на короткого, в куртке, – не различит ни одной ноты. Но что-то он знает. Он знает достаточно, чтобы снять шляпу, когда услышит: «Боже, храни короля». Не снимет же он ее, когда играют шансонетку! Точно так же наука…

Здесь Берроуз остановился. Остановил его довод необычный и, видимо, не совсем законный – Руперт Грант прыгнул на него и стал валить на пол.

– Валите другого, Суинберн! – крикнул он, запыхавшись, и, не успев опомниться, я уже сцепился с человеком в лиловой куртке. Бился он лихо, отпрыгивал, словно китовый ус, но я был тяжелее, да и напал внезапно. Я подставил ему подножку, он мгновение качался на одной ноге, и мы повалились на ложе из газет, я – наверху, он – внизу.

На секунду отвлекшись, я услышал голос Бэзила:

– …признаюсь, совершенно мне непонятную и, разумеется, неприятную. Однако долг велит поддерживать старых друзей против новых, даже самых прекрасных. А потому, разрешите связать вам руки этой салфеточкой, соорудив тем самые удобные наручники, какие только…

Я вскочил на ноги, Руперт крепко держал Берроуза, а Бэзил пытался совладать с его руками. Братья были сильны, но не сильнее противника, что мы и узнали через две секунды. Шею его обхватил Руперт; и вдруг по телу пробежала какая-то судорога. Голова рванулась вперед, он боднул врага, и тот покатился по полу, мелькая ногами. Боднув и Бэзила – тот с треском упал, – великан, придя в исступление, кинулся на меня и швырнул в угол, где я сшиб корзину для бумаг. Тем временем Гринвуд вскочил; вскочил и Бэзил. Но победили хозяева.

Гринвуд бросился к звонку. Прежде чем я поднялся, шатаясь, а оглушенный Руперт поднял голову, в комнату вошли два лакея. Теперь силы были неравны. Гринвуд с одним лакеем быстро загнали меня к обломкам корзины, двое других прижали Бэзила к стене. Руперт приподнялся на локте, ничего не понимая.

В напряженном молчании, в полной беспомощности я услышал громкий, несообразно веселый голос.

– Вот это, – сказал Бэзил, – я и называю развлечением.

Сквозь чащу ног я хоть как-то увидел его побагровевшее лицо и с удивлением обнаружил, что глаза у него блестят, как у ребенка, разгоряченного любимой игрой.

Тяжело дыша, я попытался приподняться, но слуга придавил меня так прочно, что Гринвуд предоставил меня ему и пошел на подмогу тем, кто справлялся с Бэзилом. Голова моего старшего друга клонилась все ниже, словно корабль шел ко дну. Но вдруг, высвободив руку, он ухватился за большой том, как позже выяснилось – Златоуста, вырвал его из ряда книг и, когда Гринвуд побежал к нему, метнул ему прямо в лицо. Тот упал и покатился, словно кегля, а Бэзил затих, и враги сомкнулись над ним.

Руперт ушибся, но не утратил разума. Подкравшись по мере сил к полуповерженному Гринвуду, он схватился с ним, и они покатились по полу. Оба заметно ослабели, Руперт – больше. Я еще вырваться не мог. Пол обратился в бурное море рваных журналов или огромную мусорную корзину. Берроуз со слугами утопали в бумаге чуть ли не до колен, словно в сухих листьях; у Гринвуда на ноге наподобие оборочки красовалась страница газеты «Пэлл Мэлл».

Заточенный в темнице могучих тел, Бэзил мог уже и скончаться, но мне казалось, что склоненная спина Берроуза напряжена, он держит моего друга. Внезапно она дрогнула – Бэзил схватил врага за ноги. Тяжелые кулаки молотили по склоненной голове, но ничто не могло освободить хозяйскую лодыжку из этой мертвой хватки. Голова во тьме и в боли утыкалась в пол, правая нога мучителя поднималась в воздух. Берроуз налился пурпуром, он уже шатался. Наконец пол, потолок, стены содрогнулись, а колосс упал, занимая едва ли не всю комнату. Бэзил весело вскочил и в три удара сплющил лакея, как треуголку, потом он вспрыгнул на Берроуза с одной салфеткой в руке, другой – в зубах и связал едва ли не раньше, чем лохматая голова коснулась пола. Прыгнул он и на Гринвуда, которого с трудом держал Руперт, они его вместе скрутили. Человек, державший меня, кинулся было к ним, но я вскочил, как пружина, и с превеликим удовольствием повалил его. Другой слуга, с разбитой губой, потерял всякую прыть и ковылял к дверям. Увидев, что битва кончена, мой недавний противник кинулся за ним. Руперт сидел верхом на Гринвуде, Бэзил – на Берроузе.

Как ни странно, Берроуз разговаривал с ним без малейшего волнения.

– Хорошо, господа, – сказал он, – ваша взяла. Не объясните ли, в чем дело?

– Вот это, – заметил сияющий Бэзил, – мы и называем выживанием приспособленных.

Руперт к этому времени пришел в себя. Соскочив с Гринвуда, он перевязал ему платком раненую руку и холодно пропел:

– Бэзил, постереги пленников твоего лука, копья и вышитых салфеток. Мы с Суинберном освободим несчастную узницу.

– Хорошо, – ответил Бэзил, неспешно пересаживаясь в кресло. – Не спешите, мы не соскучимся, у нас полно газет.

Руперт выбежал из комнаты, я последовал за ним, но успел услышать и в коридоре, и на черной лестнице громкий голос Бэзила, говорившего:

– А теперь, мистер Берроуз, мы можем вернуться к нашему спору. Мне очень жаль, что вы ведете дискуссию лежа, но полемисту вашего уровня вряд ли помешает какая бы то ни было поза. Когда нас прервала эта случайная размолвка, вы говорили, если не ошибаюсь, о том, что простые положения науки можно и обнародовать.

– Именно, – не без труда ответил поверженный великан. – Я считаю, что очень упрощенную схему мироздания можно…

Здесь голоса угасли, а мы спустились в подвал. Я заметил, что Гринвуд не присоединился к спору. Берроуз философствовал вовсю, а он все же обиделся. Оставив их, мы, как я уже говорил, спустились в недра таинственного дома, которые казались нам преисподней, ибо мы знали, что там томится человек.

Как обычно, в подвальном коридоре было несколько дверей – видимо, в кухню, судомойню, в буфетную и так далее. Руперт распахнул их с невиданной быстротой. За четырьмя из пяти никого не было; пятая была заперта. Сыщик-любитель проломил ее, словно картонку, и мы очутились в неожиданной тьме.

Стоя на пороге, Руперт крикнул, как кричат в пропасть:

– Кто бы вы ни были, выходите! Вы свободны. Те, кто держит вас в плену, сами попали в плен. Мы связали их, они лежат наверху. А вы свободны.

Несколько секунд никто не отвечал, потом что-то зашелестело. Мы бы решили, что это ветер или мыши, если бы не слышали похожих звуков. То был голос узницы.

– Есть у вас спичка? – мрачно спросил Руперт. – Кажется, мы дошли до сути.

Я чиркнул спичкой и подержал ее. Перед нами была большая комната, оклеенная желтыми обоями. В другом конце, у окна, виднелась темная фигура. Спичка обожгла мне пальцы, упала, и снова воцарилась тьма. Однако я успел заметить прямо над головой газовый рожок. Снова чиркнув спичкой, я зажег его, и мы увидели узницу.

У окна, за рабочим столиком, сидела немолодая дама с ярким румянцем и ослепительной сединой. Их оттеняли черные, просто мефистофельские брови и скромное черное платье. Газовый свет четко выделял багрец и серебро на буром фоне ставен. В одном месте, впрочем, фон был синим – там, где Руперт недавно прорезал щель.

– Мадам, – сказал он, подходя к ней и как бы взмахивая шляпой, – разрешите мне сообщить вам, что вы свободны. Мы услышали ваши сетования, проходя мимо, и нам удалось вам помочь.

Румяная, чернобровая и седовласая дама смотрела на нас секунду-другую бессмысленно, как попугай. Потом, облегченно вздохнув, проговорила:

– Помочь? А где мистер Гринвуд? Где мистер Берроуз? Вы говорите, я свободна?

– Да, мадам, – сияя любезностью, ответил Руперт. – Мы прекрасно справились с мистером Гринвудом и мистером Берроузом. Уладили с ними все.

Старая дама встала и очень быстро подошла к нам.

– Что же вы им сказали? – воскликнула она. – Как вы их убедили?

– Мы убедили их, – улыбнулся Руперт, – свалив с ног и связав им руки. В чем дело?

Узница, к нашему удивлению, медленно пошла к окну.

– Насколько я понимаю, – сказала она, явно собираясь вернуться к вышиванию, – вы победили их и связали?

– Да, – гордо ответил Руперт. – Мы сломили сопротивление.

– Вот как! – заметила дама и села у окна.

Довольно долго все мы молчали.

– Путь свободен, мадам, – учтиво напомнил Руперт.

Узница поднялась, обратив к нам черные брови и румяное лицо.

– А мистер Гринвуд и мистер Берроуз? – спросила она. – Как вас понять? Что с ними?

– Они лежат связанные на полу, – отвечал Руперт.

– Что ж, все ясно, – сказала дама, просто шлепаясь в кресло. – Я останусь здесь.

Руперт удивленно воззрился на нее.

– Останетесь? – переспросил он. – Зачем? Что может удержать вас в этой жалкой темнице?

– Уместней спросить, – невозмутимо отвечала дама, – что понудит меня отсюда выйти.

Оба мы растерянно глядели на нее, она же на нас – спокойно. Наконец я произнес:

– Вы действительно хотите, чтобы мы вас оставили?

– Надеюсь, – сказала она, – вы не свяжете меня и не вынесете? Иначе я не уйду.

– Мадам! – вскричал Руперт в пылком отчаянии. – Мы же слышали, как вы стонете!

– Если подслушивать, многое услышишь, – неласково отвечала узница. – По-видимому, я пала духом, говорила сама с собой. Но есть же у меня, в конце концов, честь!

– Честь? – повторил Руперт, уже ничего не понимая и уподобляясь идиоту с выпученными глазами.

Он медленно повернулся к двери, а меня любопытство и совесть побудили растерянно спросить:

– Мы ничего не можем для вас сделать, мадам?

– Нет, почему же, – отвечала дама, – окажите любезность, освободите молодых людей.

Руперт неуклюже кинулся вверх по лестнице, сотрясая ее своей яростью, и ввалился в гостиную, где еще недавно шел бой.

– Теоретически это верно, – говорил Берроуз на полу, – но мы должны учитывать и свидетельства чувств. Происхождение нравственности…

– Бэзил! – едва дыша, крикнул Руперт. – Она не хочет выходить!

– Кто именно? – осведомился Бэзил, немного раздосадованный вмешательством.

– Дама в подвале, – ответил Руперт. – Ну, узница. Не хочет выходить. Просит развязать вот их.

– Превосходная мысль, – одобрил Бэзил, одним прыжком достиг Берроуза и стал развязывать салфетки, помогая себе зубами. – Нет, какая мысль! Суинберн, развяжите-ка Гринвуда.

Ничего не понимая, я послушно развязал человека в лиловой куртке, который явно не видел в нынешних событиях ни смысла, ни радости. Зато Берроуз поднялся, хохоча, как развеселившийся Геракл.

– Ну что ж, – приветливо бросил старший из братьев Грант, – вероятно, нам пора. Развлеклись мы прекрасно. Не беспокойтесь, не церемоньтесь! Если можно так выразиться, мы тут – как дома. Спокойной ночи. Спасибо. Идем, Руперт.

– Бэзил, – сказал Руперт в отчаянии, – ради Бога, сходи к этой женщине, посмотри, что можно сделать! Мы в чем-то ошиблись. Надеюсь, наши хозяева уже…

– Что вы, что вы! – с раблезианской живостью вскричал Берроуз. – Обыщите кладовку. Проверьте подвал. Залезьте в камины. Трупы у нас повсюду.

Приключение это отличалось в одном отношении от всех, о которых я рассказывал. Я много пережил вместе с Бэзилом Грантом, и часто мне казалось, что солнце и луна – не в себе. Однако с течением дня и событий все прояснялось понемногу, словно небо после грозы, и проступал здравый, ясный смысл. Но сейчас все запуталось еще больше. Минут через десять, перед самым нашим уходом, небольшое, но дикое происшествие совсем сбило с толку нас с Рупертом. Если бы у него вдруг отвалилась голова или у Гринвуда прорезались крылья, мы бы меньше удивились. Никто ничего нам не объяснил, так мы и легли спать, и встали наутро, и жили неделями, если не месяцами. Да, прошло несколько месяцев, прежде чем другое происшествие все разъяснило. Теперь же я только расскажу, что произошло.

Когда все мы спустились по лестнице за Рупертом (хозяева шли сзади), дверь оказалась закрытой. Распахнув ее, мы увидели, что в комнате снова темно. Старая дама выключила газ, видимо, предпочитая сидеть во тьме.

Руперт молча зажег рожок, мы двинулись вперед в ярком газовом свете, и хрупкая старая дама повернула к нам птичью головку. Внезапно с невиданной быстротой она вскочила с кресла, а потом присела в старомодном реверансе. Я взглянул на хозяев, предполагая, что это относится к ним, – мне хотелось видеть лица беспардонных тиранов. К моему удивлению, они не обращали на все это никакого внимания – Гринвуд чистил ногти перочинным ножичком, Берроуз вообще еще не вошел в комнату. И тут случилось самое странное. Сейчас впереди стоял Бэзил Грант в ореоле яркого света. Взгляд его был неописуемо глубоким, улыбка – значительной, голова слегка склонилась.

Дама кланялась ему, а он, без всяких сомнений, благосклонно это принимал.

– Я слышал, – ласково и важно сказал он, – я слышал, мадам, что мои друзья пытались освободить вас, но не преуспели.

– Никто не знает моих недостатков лучше, чем вы, – отвечала дама. – Но вы не нашли во мне предательства.

– Охотно соглашаюсь, мадам, – все тем же тоном сказал Бэзил, – и так глубоко тронут вашей верностью, что позволю себе воспользоваться своей властью. Вы не вправе покинуть эту комнату по просьбе моих друзей, но вам известно, что вы можете уйти, если попрошу я.

Узница присела снова.

– Я никогда не винила вас в несправедливости, – сказала она. – Стоит ли говорить, как я ценю ваше великодушие?

Прежде, чем мы успели моргнуть, она вышла в дверь, которую предупредительно держал Бэзил.

Развеселившись снова, он обернулся к Гринвуду и сказал:

– Ну вам теперь легче.

– Да уж, – отвечал тот, не двигаясь и ничего не выражая, словно сфинкс.

И мы оказались в темно-синей ночи, такие разбитые, словно упали с башни.

– Бэзил, – слабым голосом сказал Руперт, – я знаю, что ты мой брат. Но человек ли ты? Только ли человек?

– Сейчас, – ответил Бэзил, – моя принадлежность к роду человеческому доказывается одним из несомненных признаков – голодом. В театр мы опоздали. Но не в ресторан. А вон и зеленый омнибус! – И он вскочил на него прежде, чем мы успели сказать хоть одно слово.

Через несколько месяцев Руперт Грант внезапно пришел ко мне, размахивая какой-то сумкой. Вид у него был такой, словно он перепрыгнул через садовую стену; пришел же он, чтобы выманить меня в последнюю и самую безумную из своих экспедиций, говоря при этом, что обнаружил самый источник наших радостей и бед – Клуб удивительных промыслов. Рассказ мой никогда не кончится, если я буду описывать все перипетии пути, хотя там немало интересного. Мы выследили одного из членов клуба, подкупили кебмена, подрались с хулиганами, подняли камень с мостовой, нашли погреб, под ним – другой погреб, под ним – подземный проход, а уж там и клуб.

Много странного я пережил, но никогда не удивлялся так, как тогда, когда вышел из путаных, слепых и явно безнадежных проходов в сияние богатой и гостеприимной комнаты, просто заполненной моими знакомыми. Был тут Монморенси, древесный агент, а по обе стороны от него – молодые люди, побывавшие викариями. Был П. Дж. Нортовер, основатель Агентства романтики и приключений. Был профессор Чэдд, который изобрел язык пляски.

Когда я вошел, все они быстро уселись вокруг стола, подчеркнув тем самым, что место председателя зияет, как выпавший зуб.

– Его еще нет, – сказал П. Дж. Нортовер профессору Чэдду.

– Д-да, – ответил мыслитель рассеянней, чем обычно. – Где же он?

– Господи! – воскликнул Монморенси, вскакивая на ноги. – Я беспокоюсь. Пойду посмотрю. – И он выбежал из комнаты.

Через секунду он вернулся в почтительном экстазе.

– Господа, он здесь! – вскричал он. – Пришел, сейчас войдет.

Он сел, а мы с Рупертом поневоле стали гадать, кто же возглавляет это странное братство. Кто, думали мы, безумней всех безумцев? Кто так необычен, что его преданно ждут эти чудаки?

Ответ пришел внезапно. Дверь распахнулась, столовую огласил приветственный рев, а Бэзил Грант во фраке, благосклонно улыбаясь, сел во главе стола.

Как шел обед, я не знаю. Обычно я искренне наслаждаюсь хорошим обедом, но тут он показался мне нескончаемой сменой блюд. Сардинки были больше селедок, суп – как океан, жаворонки – как утки, утки – как страусы, а пиршество все не кончалось. Послеобеденный сыр едва не довел меня до безумия. Я часто слышал, что луна – из зеленого сыра, теперь же подумал, что сыр – целая луна. И все же ничто не объясняло, как друг наш стал королем веселящихся идиотов.

Наконец я дождался мгновений, которые могли просветить нас. Под крики и аплодисменты Бэзил встал, чтобы произнести речь.

– Господа, – сказал он, – в нашем сообществе принято, чтобы председатель открыл прения не общими, хотя бы и прочувствованными словами, но просьбой к каждому члену дать короткий отчет. Тогда и мы пьем за его промысел и всех, кто им занимается. Как самый старший из членов клуба, я должен для начала определить, кто именно в него входит. Несколько лет назад, господа, я был судьей и старался вершить справедливость, служа закону. Но постепенно я понял, что труд мой не касается и ободка правды. Я восседал на седалище судей в пурпуре и горностае, и все же занимал никчемный, пустой, низменный пост. Как почтальон, я подчинялся пошлым, мелким правилам, и весь мой пурпур, все мое золото были не дороже его сверкающих одежд. День за днем проходили передо мной сложные и живые дела, которые я пытался разрешить глупыми штрафами или заточениями, хотя простой здравый смысл подсказывал мне, что лучше разрешить их поцелуем, или пощечиной, или дуэлью, или коротким объяснением, или поездкой в Шотландию. Чем больше я это понимал, тем больше чувствовал, как это все громоздко и нелепо. Каждое слово в суде, шепот, ругань были ближе к жизни, чем любые мои слова. Пришел час, когда я публично проклял всю эту нелепость, меня сочли сумасшедшим, и я ушел из общественной жизни.

Что-то в самой атмосфере показало мне, что не только мы с Рупертом жадно слушаем его.

– И вот я понял, – продолжал он, – что могу приносить пользу. Я решил стать сугубо частным судьей, разрешающим чисто нравственные конфликты. Вскоре частный суд чести в строгой тайне стал собираться постоянно. Я судил людей не за пустяки вроде убийства или собаки без ошейника, а за то, из-за чего невозможно жить. Я судил за себялюбие, за немыслимое тщеславие, за сплетни и козни, за дурное обращение со слугами или с гостями. Конечно, никакой принудительной силы у такого суда нет. Выполнение приговора лежит на совести участников, прежде всего – подсудимых. Но вы не поверите, как точно они его выполняют. Недавно мне довелось увидеть приятный пример. Незамужняя дама из Южного Кенсингтона, которую я приговорил к одиночному заключению за то, что из-за нее расстроился один брак, отказалась покинуть тюрьму, когда некие люди с самыми благими намерениями пытались ее освободить.

Руперт Грант смотрел на брата, разинув рот. Видимо, то же самое делал и я. Вот оно что! Старая дама – одна из подсудимых добровольного суда, одна из клиенток удивительного промысла.

Мы еще не пришли в себя, когда, славя Бэзила, пили за новое правосудие, но смутно ощущали, что все правильно, как ощутят все люди, когда предстанут перед Богом. Словно в тумане, услышали мы голос председателя:

– Мистер Нортовер расскажет нам об Агентстве романтики и приключений.

И П. Дж. Нортовер сказал ровно то, что говорил когда-то майору Брауну. Эпос кончился там, где начинался, обошел полный круг.

Примечания