Творения

• «Надсловие», «Пристежение» и сочинение «О внутреннем делании» преподобного Иннокентия Комельского.[1]
• Предисловие к главам блаженного Филофея Синайского
• Предисловие к книге блаженного Исихия Иерусалимского
• Предисловие или предпутие, желающим читать книгу святого отца нашего Григория Синаита и не погрешать против ее смысла
• О воздержании от брашен*, возбраненных монахам**
• Предисловие. О том, по какой причине собраны из Священного Писания эти ответы для разрешения вопросов о воздержании от брашен, возбраненных монашескому добровольному обещанию
• Исследование. О воздержании и невкушении монахами мяса: откуда пошло этому начало?

«Надсловие», «Пристежение» и сочинение «О внутреннем делании» преподобного Иннокентия Комельского.[1]

НАДСЛОВІЕ НА КНИГУ БЛАЖЕННОГО ОТЦА[2] НИЛА[3], СОЧИНЕННОЕ УЧЕНИКОМЪ ЕГО, ИНОКОМЪ ИНОКЕНТІЕМЪ

Святіи отцы, иже едиными заповедьми Христовыми учатъ охужда- ти страсти и очищати сердце от помыслъ злыхъ, двоя сія уставляютъ аки крепчайшія орудія[4] имети делателемъ, си есть страхъ Божій и память Бога, ту суща, по глаголющему: «Страхомъ Господнимъ всякъ уклоняется от зла» и «Предзрехъ Господа предо мною выну, да не под- вижуся».[5] Прилагают же[6] до таковыхъ имети память смерти и геенны. И третіе — чтеніе святыхъ Писаній.

Добра убо сія вся добрымъ и благоговейнымъ мужемъ; нечувствен- нымъ же и окамененнымъ, аще и самаа та геенна или Самъ Богъ чувственно открыется, никакова же наведетъ имъ страха. К тому же и самый умъ в новоначалныхъ мнисехъ[7] скоро притупляется къ таковыхъ памяти и бежитъ от нихъ, аки пчела воскуренія дымна.

Аще же таковыхъ память добра и полезна есть въ часъ рати, обаче до[8] сего[9] добра явиша духовнейшіи и искуснейшіи отцы и еще бол- шее и несравненное добро, могущее аще и зело немощнымъ помощи. И перваго убо подобіе і образъ — мелющіи въ жерновахъ своима си рукама и силою, втораго же — мелющіи в млине водою и художе- ствомъ: якоже бо вода сама о себе подвижетъ коло и камень, тако и пресладкое имя Іисусово съ памятію Бога, ту суща, всеисполненне живуща во Ісусе, подвижетъ умъ въ молитву, о немъ же великій в богословіи Ісихій, назнаменуя, глаголеть: «Душа, благодеема і услаждаема от Ісуса, с радостію некоею и любовію и со исповеданіемъ Бла- годателю хвалу возсылаетъ, благодарящи и призывающи Того с ве- селіемъ»; и паки: «Якоже невозможно сіе житіе жити, не ядуще и не піюще, сице невозможно без храненія умнаго [10] и чистоты сердечныя, еже есть и глаголется трезвеніе[11], в нечто[12] духовно і угодно Богу

НАДСЛОВИЕ НА КНИГУ БЛАЖЕННОГО ОТЦА НИЛА, СОЧИНЕННОЕ УЧЕНИКОМ ЕГО ИНОКОМ ИННОКЕНТИЕМ

Святые отцы, что едиными заповедями Христовыми учат обуздывать страсти и очищать сердце от злых помыслов, две эти рекомендуют как крепчайшее оружие иметь делателям, а именно — страх Божий и память о Боге, здесь сущем, следуя говорящему: «Страхом Господним всякий уклоняется от зла» (ср.: Притч. 16, 6) и «Видел я Господа пред собою всегда, да не поколеблюсь» (ср.: Пс. 15, 8). И прибавляют, что до этого надо иметь память о смерти и геенне. А третье — чтение святых Писаний.

Все ведь это хорошо для хороших и благоговейных мужей; бесчувственным же и окаменелым, хоть и сама та геенна или Сам Бог чувствам их откроется, никакого не наведут на них страха. К тому же и самый ум у новоначальных монахов скоро притупляется для памяти о таковых и она бежит от них, как пчела от воскурения дыма.

Хотя память о таковых хороша и полезна в час рати, но прежде этого добра явили духовнейшие и искуснейшие отцы и еще большее и несравненное добро, могущее даже очень немощным помочь. Если первого подобие и образ — мелющие в жерновах своими собственными руками и силой, то второго — мелющие в мельнице с помощью воды и искусства: ибо как вода сама собой движет колесо и камень, так и пресладкое имя Иисусово с памятью о Боге, тут сущем, во всей полноте живущем в Иисусе, подвигает ум на молитву, на что указывая, великий в богословии Исихий говорит: «Душа, благодетельствуемая и услаждаемая Иисусом, с радостью некоею и любовию и со исповеданием Благодателю хвалу воссылает, благодаря и призывая Его с веселием»; и еще: «Как невозможно в этой жизни жить без еды и не пия, так же невозможно для души без хранения ума и чистоты сердечной, что и является и называется трезвением, достичь чего‑либо ду достигнути души, или свободитися по уму сотвореннаго[13] греха, аще и нудитъ кто себе страха ради мукъ еже не согрешати»; и: «Аще по- мысломъ вшедшимъ в сердце, намъ не хотящымъ, і укрепляющимся и стоящим, прогонити весть Ісусова молитва изъ глубины сердца».

Такова[14] же чина и обученія таинства во искусе бывъ, великій ста- рецъ преподобный отецъ нашъ Нілъ, пустынникъ Сорскій, сложилъ настоящую сію книжицу, показуя в ней начало умнаго деланія, по- беду же и побежденіе невидимых ратникъ и наше. Первымъ бо обра- зомъ, аще и было бы успеяніе — кроме умнаго вниманія, — обаче зело косно и приболезненно. Вторым же симъ скоро и легко ^приближается делатель къ Богу, — рече Григорій Синаит. Тамо бо бывает едино внешнее моленіе и поученіе и деланіе заповедей, зде же обоя: внешнее и внутреннее храненіе.

Егда бо инокъ новоначалный по отреченіи міра и действія греховъ великихъ и смертныхъ положитъ пред Богом заветъ еже ошаятися не точію греховъ малыхъ вседневныхъ и простительныхъ, о нихже Самъ Господь заповеда молитися непрестанно, но и действія самыхъ техъ страстей и злыхъ помысловъ, и, вшедъ внутрь къ сердцу умомъ сво- имъ, начнетъ призывати на всякую рать и на всякъ помыслъ злый Господа Ісуса[15]; или, аще немощію своею согласит прилогу вражію и, противная содеявъ заповедемъ Христовымъ, припадаетъ къ Нему сердечною молитвою, каяся, зазирая себе, и в семъ даже до кончины своея пребудетъ, падая и востая, побеждаяся и побеждая, и прося отмщенія день и нощь от соперника своего, не будетъ ли сему благих надежда — спасеніе получити?

Бывают бо, якоже искусъ учитъ, паденія (еже суть не к смерти) подвизающимся мысленная или чувственная, яко то словом, яростію и похотію, от тричастнаго души, или чрез чювства телесная, си есть зреніемъ, слышаніемъ, глаголаніемъ, осязаніемъ и обоняніемъ. И несть мощно и самымъ темъ великимъ мужемъ убежати до конца порока въ повседневныхъ грехахъ сихъ, сущых не къ смерти, ихъ же начало: словеса, мысль, неведеніе, забвеніе, неволя, воля, случай, яже и про- щаеми бываютъ вседневною[16] благодатию Христовою, — рече святый Кассиянъ.

ховного и угодного Богу или избавиться от мысленного греха, хоть и принуждает кто‑то себя от страха мук не согрешать».[17] И «Если помыслы вошли в сердце против нашего желания, и укрепляются, и стоят, прогнать их может Иисусова молитва из глубины сердца».[18]

В таком чину и в обучении таинству будучи опытным, великий старец, преподобный отец наш Нил, пустынник Сорский, составил настоящую эту книжицу, показывая в ней начало умного делания, победу и поражение невидимых ратников и наши. Ибо первым способом — без умного внимания, — хоть бы и достигался успех, но очень медленно и довольно болезненно. Этим же вторым скоро и легко приближается делатель к Богу, — сказал Григорий Синаит.[19] Ибо там — одно внешнее моление, поучение и исполнение заповедей, здесь же оба: внешнее и внутреннее хранение.

Ведь когда новоначальный инок по отречении от мира и от совершения великих и смертных грехов положит перед Богом обет воздерживаться не только от малых повседневных и простительных грехов, о которых Сам Господь заповедал молиться непрестанно (см.: Лк. 18, 1), но и от действия самих тех страстей и злых помыслов, и, войдя внутрь в сердце умом своим, начнет призывать на всякую рать и на всякий злой помысел Господа Иисуса; или, если по немощи своей согласится с прилогом вражьим и, сделав что‑то противное заповедям Христовым, припадет к Нему с сердечною молитвою, каясь, осуждая себя, и в этом до самой кончины своей пребудет, падая и вставая, бывая побежден и побеждая, и прося защиты день и ночь от соперника своего (см.: Лк. 18, 2–8), не будет ли у него надежды на благое — получить спасение?

Бывают ведь у подвизающихся, как опыт учит, падения (что не к смерти) в мыслях и чувствах, как то причиняемые словом, яростью и похотью, — тремя частями души, или чувствами телесными, т. е. зрением, слухом, речью, осязанием и обонянием. И нет возможности даже самым великим мужам до конца избежать порока в этих повседневных грехах, что не к смерти, начало которых: слова, мысль, неведение, забвение, неволя, воля, случай, — каковые и прощаемы бывают вседневной благодатью Христовой, — сказал святой Кассиан.[20]

Аще же кто, малодушествовавъ о сихъ, речетъ, яко святый Кассіанъ о единыхъ святыхъ мнитъ, очищающихся благодатію Христовою от вседневныхъ таковыхъ греховъ, а не и новоначалных и страстныхъ, буди прочее и таковому мненію место, наипаче же — пріемше раз- сужденіе и решеніе таковыхъ вещей от святых Писаній, како всякъ новоначалный и страстный осуждается сими повсечастными грехами и страстьми, бывая повиненъ вечней муце, и како паки можетъ и сей то еже получити благодатію Христовою прощеніе, якоже и вси святіи, всечастнымъ[21] покаяніемъ і исповеданіемъ къ Богу.

«Есть бо, — рече святый Авва[22] Дорофей, —действуяй[23] страсть и есть сопротивляяйся страсти. И действуяй страсть, егда услышит единъ глаголъ, смущается или глаголетъ пять глаголъ или десять про- тиву единому глаголу, и враждуетъ, и смущается. И внегда престати от мятежа, пребываетъ, помышляя злая на рекшаго ему глаголъ онъ, и зло помня нань, и печалуя, яко не рече множае от ихъ же рече, и готовитъ в себе глаголы еще лютейшія во еже рещи ему, и присно глаголетъ: “Почто не рекох ему сице?!”[24] — и присно гневается. Се есть едино устроеніе, се есть иже во обычаи имети[25] злое. Богъ да избавитъ насъ от таковаго устроенія! Ибо таковое строеніе[26] подле- житъ всяко муце.[27]

Есть другій, егда услышитъ глаголъ и смущается и глаголетъ и той пять или десять[28] воз–единъ, и скорбитъ, яко не рече и другія три горшія, и печалуетъ, и помнитъ зло, творит же мало дней, и претворяется. Другій же творитъ седмицу въ сихъ и претворяется. Другій тво- ритъ единъ день и прелагается. Другій досаждаетъ, враждуетъ, смущается[29] і абіе прелагается. Се колика различія устроеній, обаче под адомъ суть вси сіи, донележе действуютъ». От таковыхъ прочее

Если же кто‑то, малодушествовав из‑за них, скажет, что святой Кассиан имеет в виду одних святых, очищающихся благодатью Христовою от таковых повседневных грехов, а не также новоначальных и страстных, ладно, пусть будет и такому мнению место, но лучше — приняв рассуждение и решение таковых вещей из святых Писаний, как всякий новоначальный и страстный осуждается за эти повсечасные грехи и страсти, становясь повинен вечной муке, и как может и он благодатью Христовой вновь получить то же прощение, что и все святые, ежечасным покаянием и исповеданием перед Богом.

«Есть ведь, — сказал Авва Дорофей, — действующий по страсти и есть сопротивляющийся страсти». И действующий по страсти, когда услышит одно враждебное слово, смущается или говорит пять слов или десять в ответ на одно слово, и враждует, и огорчается. И когда прекратится ссора, продолжает мыслить злое на сказавшего ему то слово, и помнит зло на него, и печалится, что не сказал ему больше, чем сказал, и готовит в себе слова еще злейшие, чтобы сказать ему, и постоянно говорит: «Почему я не сказал ему так?» — и постоянно гневается. Это одно устроение, т. е. иметь зло в обыкновении. Бог да избавит нас от такого устроения! Ибо такое устроение непременно подлежит муке.

А другой, услышав злое слово, и смущается, и говорит и он пять или десять слов на одно, и огорчается, что не сказал и три других, худших, и печалится, и помнит зло, но проводит немного дней, и переменяется. Другой, проведя семь дней в этом, переменяется. Другой, — один день, и переменяется. Другой досадует, враждует, огорчается и вдруг переменяется. Вот сколько различия в устроениях, однако под адом все они, пока действуют по страсти. Из всего этого, стало быть, всехъ яве познаваемо есть, почто страстный не можетъ очиститися[30] вседневною благодатію Христовою от греховъ мнимыхъ малыхъ и не к смерти сущих.

Да поступимъ же на решеніе: како бываютъ простителни таковіи грехи новоначалнымъ и страстнымъ? Рече бо той же святый[31] Дорофей:[32] «Есть егда услышит кто глаголъ, и скорбитъ убо въ себе не яко досажденіе пріятъ, но яко не претерпе. Сей устроенія подвизающихся есть и сопротивляющихся страсти[33] есть. Другій подвизается и труждается, последи же побеждается от стуженія страсти. Другій не хощетъ убо отвещати зле, от обычая же совосхищается. Другій подвизается убо не рещи отнюдь что зло, скорбитъ же, яко досажденіе пріятъ, обаче зазираетъ себе, яко скорбитъ и кается о семъ. Другій не скорбитъ убо, яко досажденіе пріят, но ни же радуется. Се сіи вси сопротивляющіися страсти суть, изволеніемъ бо уставиша страсть и не хотятъ действовати, но и скорбят и подвизаются.[34] Рекоша же отцы, яко всяка вещь, еюже[35] не хощет душа, маловременна есть.[36]

Глаголю же вамъ и притчу. Кому подобенъ есть действуяй страсть и пріемляй ту? Подобенъ есть человеку устрелену от врага своего и приемлющу стрелы рукама своима и влагающу я в сердце свое. А со- противляяйся страсти подобенъ есть стреляемому от врага своего, оболчену же во броня и не приемлющу язвы». Таковый убо, аще и стра- стенъ есть, обаче можетъ благодатію Христовою прощеніе получити в таковыхъ вседневныхъ грехах, не по предложенію, но неволно бы- ваемых, о них же Господь заповеда Петру святому до «седмьдесятъ кратъ седмирицею» прощати на всякъ день. И утверждаетъ сіе святый Анастасій Синаитъ, глаголя: «Разумеваемъ и размышляемъ о пріемлю- щыхъ святыя тайны тела и крове Господни, яко аще малы некія и ясно познается, почему страстный не может очиститься вседневной благодатью Христовой от грехов, кажущихся малыми и не к смерти ведущими.

Теперь приступим к решению: каким образом бывают простительными таковые грехи новоначальным и страстным? Сказал ведь тот же святой Дорофей: «Бывает, услышит кто‑нибудь злое слово и скорбит в себе не оттого, что досаждение воспринял, но что не претерпел. Таковой по устроению — из подвизающихся и сопротивляющихся страсти. Другой подвизается и трудится, напоследок же оказывается побежденным от приступа страсти. Иной и не хочет отвечать зло, по привычке же увлекается. Другой и старается не говорить совершенно ничего злого, и скорбит, что досаждение воспринял, однако осуждает себя, что скорбит, и кается в этом. Другой не скорбит, что досаждение получил, но и не радуется. Вот эти все суть сопротивляющиеся страсти, ибо волею остановили страсть и не хотят дать ей действовать, но и скорбят, и стараются. Сказали же отцы, что всякая вещь, которой не хочет душа, маловременна.

Расскажу‑ка я вам и притчу. Кому подобен действующий по страсти и приемлющий ее? Подобен он человеку, раненному стрелами врага своего, и берущему стрелы руками своими, и вонзающему их в сердце свое. А сопротивляющийся страсти подобен обстреливаемому врагом его, но облеченному в броню и не получает ранений». Таковой, хоть и страстен, однако может благодатью Христовой получить прощение за таковые повседневные грехи, не по произволению, но невольно совершаемые, о которых Господь заповедал святому Петру до «семижды семидесяти раз» (Мф. 12, 22) прощать каждый день. Подтверждает это и святой Анастасий Синаит, говоря: «Думаем и полагаем о приемлющих святые тайны тела и крови Господней, что если малые некие и удобь простителныя грехи[37] имут, яко то: языкомъ, слухомъ или окомъ крадоми, или тщеславіем, или печалію, или яростію, или чимъ от таковыхъ, похуляюще себе и исповедающеся Богу, и тако святыя тайны[38] пріемлютъ, веруемъ, яко во очищеніе грехов таковыхъ пріятіе святыхъ таинъ бываетъ имъ».

Подобная же рече и святый Пименъ: «Хощу человека согрешивша и кающася паче не согрешающа и не кающася», — и прочая.

А понеже речеся въ начале о благоискуснымъ охужденіи страстей умною молитвою и заповедми, должно уже явити откровенейше и самое действо сраженія умнаго къ страстемъ.

Находитъ убо прилогъ вражій каковою–любо страстію или помыс- ломъ злымъ; призываетъ делатель Христа на сія, и погибаетъ діаволъ съ прилогомъ его. Падеся ли от немощи, мыслію, или словомъ, или яростію, или пожеланіемъ плотьскимъ, — молит Христа, исповедая- ся Тому и каяся. Объят бывая уныніемъ и печалію, стеснившими[39] умъ его и сердце, емлется памяти смерти, и геенны, и Бога, ту суща, и, сими мало потрудився, призываетъ Христа. Таже, обретая миръ от рати, паки молит Христа милостива быти ему о гресехъ волныхъ и неволныхъ. И, просто рещи,[40] въ часъ брани и мира душевнаго при- бегаетъ ко Христу, и бываетъ ему Христосъ вся во всехъ благих же и злыхъ приключеніяхъ. И не привлекается[41] таковый мненіем, аки исправляя что, моляся или угождая Богу, все бо его моленіе, от страха и мукъ, от греховъ же и покаянія, имать начало и конецъ. Понеже инъ есть разумъ внешняго моленія, а инъ сего внутренняго. Онъ бо, исполняя числомъ пеніе, уповаетъ къ Богу, оставляя же сіе, осуждается. Сей же, ударяемъ[42] бывая своею совестію[43] въ повсечасныхъ гресехъ, о них же речеся, и терпя нашествіе прилоговъ вражіихъ, присно вопіетъ ко Христу, носящи[44] во уме реченіе сіе: «Аще и на всю лествицу[45] совершенія наступиши, о оставленіи грехов молися». И паки: «Хощу пять словесъ умомъ моимъ рещи, нежели тму языкомъ». И тако, кроме всякого сомненія, исполняет реченное святымъ Доро- удобопростительные грехи они имеют, как‑то: языком, слухом или оком окрадываемые, или тщеславием, или печалью, или яростью, или чем‑то из такового, — но, укоряя себя и исповедуясь Богу, так святые тайны приемлют, веруем, что во очищение от таковых грехов бывает им приятие святых тайн».[46] Подобное же сказал и святой Пимен: «Предпочитаю человека согрешившего и кающегося не согрешающему и не кающемуся»,[47] — и прочее.

А поскольку было в начале сказано о благоискусном обуздании страстей умною молитвою и заповедями, то надо уже откровеннейшим образом показать и сам ход сражения в уме со страстями.

Итак, прилог вражий находит какою‑либо страстью или помыслом злым; но призывает делатель Христа на это, и погибает дьявол с прилогом его. От немощи ли, мыслью ли, словом ли, или яростью, или пожеланием плотским пал человек, — молит он Христа, исповедуясь Ему и каясь. Объят бывая унынием и печалью, стеснившими ум его и сердце, берется за память о смерти, о геенне и о Боге, здесь сущем, и в этом немного потрудившись, призывает Христа. Затем, обретая мир после рати, вновь молит Христа милостивым быть к нему с его грехами вольными и невольными. И, просто сказать, в час и брани и мира душевного прибегает он ко Христу, и бывает ему Христос всем во всем — и благом, и дурном с ним случающемся. И не привлекает такового мнение, будто исправляет он что‑то, молясь или угождая Богу, ибо все его моление, от страха и мук, от грехов и покаяния, имеет начало и конец. Потому что одно разумение внешнего моления, а другое этого внутреннего. Тот ведь, исполняя число песнопений, уповает на Бога, оставляя же его, осуждает себя. А этот, ударяем бывая своею совестию за ежечасные грехи, о которых было сказано, и терпя нашествие прилогов вражиих, постоянно вопиет ко Христу, нося в уме такое изречение: «Если и по всей лестнице совершенства пройдешь, о оставлении грехов молись».[48] И еще: «Хочу пять слов умом моим сказать, нежели тьму языком» (ср.: 1 Кор. 14, 19). И так, без всякого сомнения, исполняет сказанное святым Доро- феемъ сопротивленіе страстемъ, негли же и болше что, понеже сей святый до поскорбения точію единаго уставляетъ быти сопротивленіе и решит притчею, яко подобии суть таковіи стреляемым от врага, об- леченнымъ же во бронь и не приемлющимъ язвы.

Сіе же пріемъ святый от пророка: «Се бо, — рече, — поскорбе и отиде дряхлъ, и “исцелю пути его”». Якоже и Златоустый рече: «Аще точію посетуеши о гресехъ, и то тебе будетъ превеликое врачевство». Зде же не единаго точію поскорбенія, но и молитва, и сокрушеніе,[49] и покаяніе, и предложеніе благое на храненія заповедей, воздыха- ніе же и исповеданіе, якоже и самая молитва на сонъ грядущим по- учаетъ, глаголя: «Аще именемъ Твоимъ кляхся, или похулихъ е въ помышленіи моемъ, или кого укорихъ, или оклеветахъ кого гневомъ моимъ, или опечалихъ, или о чемъ прогневахся», — и прочая воспо- минанія простителныхъ греховъ и неволных, приключающихся[50] обучающимся во умном деланіи, къ немуже мнози не хощутъ и очесъ своих возвести, взирающе на таковая повсечастная грехопаденія и мня- ще, яко всякому обучающемуся в семъ священномъ деланіи чисту быти подобаетъ от таковыхъ, еже несть сице, якоже показася.[51] Кроме аще кто волею действуетъ страсти. И тако тыя же страсти и грехи бываютъ овому воня въ животъ, овому же въ смерть. Первый бо приходит въ смиреніе от сих и познаніе своея немощи и покаяніе приносит,[52] вто- рый же — во ожесточеніе и погибель вечную от продерзанія своего.

Аще же речетъ кто, яко мощно есть и кроме умнаго деланія очис- титися от греховъ таковыхъ чрезъ благодать Христову покаяніем, сему повтореніемъ написанныхъ зде отвещается сице: поставиши, о таковый, от единыя страны заповеди Христовы, от другія же вседневную молитву еже оставити намъ долги наша, даждь же ми и предложеніе истинное еже не преступати и единыя заповеди, по имени: еже не похотствовати, не гневатися, не осуждати, не клеветати, не лгати, праздная не глаголати, любити враги, добро творити ненавидящымъ, молитися за творящымъ[53] напасть, таже уклонятися сластолюбія, сребролюбия, блудных помысловъ, печали, тщеславія и презорства, и просто всехъ греховъ и помысловъ злыхъ, — и с таковымъ предложеніемъ феем о сопротивлении страстям, а может и большее что, поскольку этот святой только до первого претерпения скорби предполагает сопротивление страстям и говорит притчей, что таковые подобны обстреливаемым врагом, но облеченным в броню и не получающим ранений.

Святой воспринял это от пророка, ибо тот сказал: «Вот, поскорбел он и отошел печальным, и исцелю пути его» (ср.: Ис. 57, 17–18). Как и Златоуст сказал: «Если только посетуешь о грехах, и то будет тебе превеликим врачеванием».[54] Здесь же не одна только скорбь, но и молитва, и сокрушение, и покаяние, и намерение благое хранить заповеди, воздыхание и исповедание, как и сама молитва на сон грядущим поучает, говоря: «Если именем Твоим клялся или похулил его в помышлении моем, или кого‑нибудь укорил, или оклеветал кого‑то во гневе моем, или опечалил, или чем‑то прогневал», — и прочие воспоминания простительных грехов и невольных, случающихся у обучающихся умному деланию, к которому многие не хотят и очей своих возвести, взирая на таковые повсечасные грехопадения и воображая, что всякому обучающемуся сему священному деланию подобает быть чистым от таковых, что в реальности не так, как было показано. Иное дело те, кто волею действует по страсти. Так что одни и те же страсти и грехи бывают одному ароматом для жизни, а другому же запахом к смерти (ср.: 2 Кор. 2, 16). Ибо первый приходит от них в смирение и познание своей немощи и приносит покаяние, второй же — в ожесточение и погибель вечную от дерзновения своего.

Если же кто‑то скажет, что возможно и помимо умного делания очиститься от таковых грехов через благодать Христову покаянием, тому повторением уже написанного здесь отвечается так: поставь, о таковой, с одной стороны заповеди Христовы, а с другой — вседневную молитву об оставлении нам грехов наших, и дай мне истинное обещание не преступать ни единой заповеди, а именно: не похотство- вать, не гневаться, не осуждать, не клеветать, не лгать, праздного не говорить, любить врагов, добро творить ненавидящим, молиться за творящих нам напасти, затем уклоняться от сластолюбия, сребролюбия, блудных помыслов, печали, тщеславия и гордости и просто от всех грехов и помыслов злых, — и с таковым душевным расположением преступи ко обученію умнаго деланія, и внимай прилежно, колико аще на всякъ день чрез твое предложеніе преступиши заповеди и ко- ликими грехами, страстьми же и злыми помыслы уязвишися. Поревнуй же ми и вдовицу ону, преседящую[55] судіи день и нощь, и начни вопити ко Христу на всякъ часъ за всякую заповедь, юже аще преступиши, и за всякую страсть и помыслъ злый, имиже аще победишися. Пріими же к симъ советника добра — святое Писаніе. И укосневъ время[56] въ сицевыхъ, пріиди и научи мя, что узриши въ души твоей: еда ли и самъ не признаеши невозможную быти вещь — еже вмести- тися сицевому вниманію во внешнемъ моленіи, кроме единаго умнаго деланія? Сіе бо обучаетъ своего рачителя таковыхъ таинствъ і извеща- етъ душа его, яко не погубляетъ своего правила, оставляетъ[57] многое псалмопеніе, каноны же и тропари [58] и все свое тщаніе обращая на умную молитву, но наипаче умножает сіе.

Якоже бо Закону вся сила и хотеніе бе еже всехъ приводи ко Христу, аще[59] и мняшеся Симъ умалятися, тако и многое пеніе отсылает делателя ко умной молитве, а не на весь животъ мнишеский простирается. И самый бо искусъ таковаго учитъ, егда симъ[60] молящи- ся,[61] познаваемъ некое быти прегражденіе между нами же и Богомъ, аки стену медяну, по пророку, не попускающу уму нашему воззрети ясно въ молитве къ Богу, ни же внимати сердцу, в нем же вся силы душевныя вместишася и источникъ помысловъ благих же и злыхъ. А понеже сія святая книжица великому опаству хотящихъ безмолство- вати поучаетъ и вины прелести находящыя обнажаетъ, сего ради, от- сылающи тамо читателя, едино се глаголемъ.

Святіи отцы на три точію чины разделяютъ все монашеское жителство. Первое — общество. Второе царскимъ путемъ, или сред- нимъ нарицаютъ, еже въ двохъ или тріехъ живущи, общее стяжаніе нужныхъ, общую пищу и одеяніе, общій трудъ и рукоделіе, и всякое приступи к обучению умному деланию и внимай прилежно, сколько раз всякий день вопреки твоему намерению преступишь заповеди и сколькими грехами, страстями же и злыми помыслами будешь ранен. Подражай же и той вдовице, приступающей к судье день и ночь (см.: Лк. 18,3–5), и начни вопить ко Христу всякий час о всякой заповеди, которую ты преступишь, и о всякой страсти и помысле злом, какими будешь побежден. Прими же к этому и советника доброго — святое Писание. И, проведя достаточное время в таковом, приди и расскажи мне, что увидишь в душе твоей: неужели и сам не признаешь невозможной вещью — вместиться такому вниманию во внешнее моление, помимо единого вмещающего его умного делания? Оно ведь обучает своего рачителя таковым таинствам и извещает душу его, что не нарушает он своего правила, оставляя многое псалмопение, каноны и тропари и все свое тщание обращая на умную молитву, но значительно умножает его.

Ведь как у Закона вся сила и стремление состояли в том, чтобы всех приводить ко Христу, хотя и кажется, что он Им умаляется, так и многое пение отсылает делателя к умной молитве, а не на всю монашескую жизнь простирается. И самый ведь опыт в этом учит, когда, таким образом молясь, познаем мы наличие некоей преграды между нами и Богом, словно стену медную, по пророку (см.: Иер. 1, 18; 15, 20), не допускающую уму нашему взглянуть ясно в молитве на Бога, ни также внимать сердцу, в котором все силы душевные вместились и источник помыслов и благих, и злых. А поскольку эта святая книжица великой осторожности хотящих безмолвствовать научает и причины прелести находящей обнажает, потому, отсылая туда читателя, лишь это скажем.

Святые отцы на три только чина разделяют все монашеское жительство. Первое — общее житие. Второе царским путем, или средним называют, то есть, вдвоем или втроем живя, иметь общее стяжание необходимого, общую пищу и одежду, общие труд и рукоделие и всякую промышленіе житію имети, над вся же сія, отсекающе свою волю, повиноватися[62] другъ другу въ страсе Божій и любви. Третіе же — уединенное отшельство, еже есть совершенных и святых мужей дело.

И ныне же неціи, не внимающе силе святаго Писанія, ізобрето- ша себе — не по воле, ни по преданію святыхъ отецъ — четвертый чинъ, или житіе. Зиждуще бо келлій всякъ, идеже аще[63] хощет, далече или поблизу, живутъ уединенно, всякъ свою волю предпочитающе и стяжаніе с попеченіемъ гоняще, и прочая. И по[64] таковому ихъ чину и жительству уподобляются отшелникомъ; по отреченію же святыхъ отецъ и страшному запрещенію всемъ недугующымъ страстьми душевными и дерзающымъ единоборствовати отшелнически съ бесы, подобии суть самочинникомъ и самопретыкателемъ. Сами бо себе обретше житіе, сами на немъ и претыкаются, не могуще мирно и постоянно на нем пожити, аки[65] не на своей ихъ мере и пряслу.

Присмотряющися же люботрудне книзе святаго Григорія Сінаита, обрящетъ кто тамо не иное что, — нарицающа самочиніемъ и едино- борствомъ точію[66] уединенное и неприобщителное[67] житие. Наипаче же и списатель житія сего святаго показует, яко ни единому от уче- никъ его попусти поблизу или подалече самому въ келлій жити, но, въ тріехъ лаурахъ и двохъ пиргахъ[68] множество иноковъ старыхъ и юных совокупивъ, предаде имъ чинъ отсеченіе воли и послушанія. Ихъ же всехъ поучаше умному деланію, глаголя: «Научити же и иныхъ не всехъ прикладно есть, но грубыхъ и некнижных, послушниковъ сущих, понеже послушаніе от всехъ добродетелей имать причастіе смиренія ради. Непокоривымъ же не дается, да не прелстятся, — любо грубы, любо разумични суть. Самочинникъ бо не можетъ избежати мненія», — и прочая.

И самъ же сей блаженный старецъ Нілъ многая и страшная словеса на уединенно жити хотящыхъ[69], страстных сущих, испустивъ[70] и заботу о жизни, а выше всего этого, отсекая свою волю, повиноваться друг другу в страхе Божием и любви. Третье же — уединенное отшельничество, что есть дело совершенных и святых мужей.

А ныне некоторые, не внимая смыслу святого Писания, изобрели себе — ни по воле, ни по преданию святых отцов — четвертый чин, или житие. Ибо строя кельи всякий где только хочет, вдалеке или поблизости, живут уединенно, всякий свою волю предпочитая и стяжание с попечением добывая, и прочее. И по таковому их чину и жительству уподобляются они отшельникам; по определению же святых отцов и грозному запрещению всем недугующим душевными страстями и дерзающим отшельнически единоборствовать с бесами, подобны они самочинникам и самопретыкателям. Сами ведь себе изобретя такое житие, сами в нем и претыкаются, не будучи способны мирно и постоянно в нем пожить как не в своей для них мере и степени.

Просматривающий же трудолюбиво книгу святого Григория Синаита, найдет там не что иное, как название самочинием и единоборством такого уединенного и необщительного жительства. И автор жития этого святого специально показывает, что никому из учеников его не допустил он жить в келье одному, поблизости ли, или вдалеке от других, но, в трех лаврах и двух башнях множество иноков старых и юных собрав, дал он им чин отсечения воли и послушания. И всех их поучал он умному деланию, говоря: «Научить иных не всегда легко, но можно научить даже грубых и некнижных, только настоящих послушников, поскольку послушание всем добродетелям причастно благодаря смирению. Непокорным же обучение не дается, да не прельстятся, — грубы ли они, или разумны. Ибо самочинник не может избежать ашомнения»,[71] — и прочее.

И сам же этот блаженный старец Нил многие и страшные слова изрек в адрес уединенно жить хотящих, пребывающих страстными, и, путь царскій зело похваливъ, глаголетъ чинъ и уставъ сему быти во святей горе Афонской, идеже и доднесь самое древнее и новое пост- роеніе келлій, аки живый образъ, всемъ показуетъ царскаго пути. Аще бо келлій съ церковію, или колибы кроме церкве, все на двохъ или тріехъ, а не на единаго вмещеніе имутъ.

Аще же бы се царскій путь былъ еже особь всякому близъ или далече жити, кая нужда или потреба двохъ или тріехъ воспоминати? По сему бо мненію, любо два, или три, или премножество будетъ, все едино и тожде есть: всякъ бо свою волю и разумъ съ собою имать. И сему житію образъ[72] и прописаніе — юный оный братъ[73] иже, вселився единъ въ келлію, вопрошающым отвещаваше: «Се, уже отшелствую».[74] Егоже сведше отцы[75] от келлій, повелеша, всехъ обходяще, просити глаголя: «Простите мя, отцы, яко несмь отшелникъ».[76] По семъ реша старцы:[77] «Аще видиши юнаго[78] на небо восходяща, емъ за нозе, вос- торгни его на землю».[79]

Но что есть слово таковыхъ: «Да не прогневаю, — рече, — ни же прогневаюся на брата, уклонюся же празднословія и осужденія, единъ живущи»? — Не веси ли, друже, яко сія, ихже реклъ еси, и подобная симъ смиряютъ паче и посрамляютъ человека, а не возвышаютъ? Якоже реша отцы, яко юности полезно есть падати, тщеславіе же и мненіе и лукавство и симъ подобная дмутъ и напыщаютъ. Сего ради лучше есть, живущи съ братомъ, познавати свою немощь и меру и за сіе, себе зазирающи, молитися, кающися пред Господомъ,[80] и очищатися вседневною благодатію Христовою, якоже речеся уже о семъ, нежели тщеславіе и мненіе съ лукавствомъ вънутрь носящи, прикрывати и питати уединеннымъ житіемъ, ихъже ради ни следъ безмолвія уеди- неннаго повелеваетъ Лествичникъ со всеми великими отцы видети.

И самое же сіе уединенное житіе немалъ вредъ обыче притвори- ти[81] страстному. «Безмолвіе бо, — рече великій Варсонофій, — вину весьма похвалив царский путь, говорит, что этот чин и устав существует в Святой горе Афонской, где доныне самое и древнее и новое построение келий, как живой образ, всем указывает царский путь. Будь то келии с церковью, или хижины вдали от церкви, все они на двоих или на троих, а не на одного вместимость имеют.

Если бы это царский путь был — особо каждому жить поблизости или вдалеке от других, какая нужда или потребность была бы двух или трех вспоминать? Ведь по этому мнению, либо два, или три, или множество будет, все это одно и то же, ибо всякий свою волю и разум при себе имеет. И этого жития пример и изображение — тот юный брат, что, поселившись один в келье, отвечал вопрошающим: «Вот, я уже отшельничаю». И, выведя его из кельи, отцы повелели ему, всех обходя, просить: «Простите меня, отцы, потому что я не отшельник». После этого сказали старцы: «Если видишь юного восходящим на небо, схватив за ноги, сдерни его на землю».

Но что означают слова говорящих: «Чтобы ни прогневать, ни прогневаться на брата, уклонюсь от празднословия и осуждения, живя наедине»? — А знаешь ли, друг, что то, что ты сказал и подобное этому, скорее, смиряет и посрамляет человека, а не возвышает? Как сказали отцы, в юности полезно падать, тщеславие же, самомнение, лукавство и подобное им надмевают и делают напыщенными. Потому лучше, живя с братом, познавать свою немощь и меру и об этом, себя укоряя, молиться, каясь перед Господом, и очищать себя вседневною благодатью Христовою, как уже об этом сказано, нежели тщеславие и самомнение с лукавством внутри себя нося, прикрывать и питать уединенным житием то, отчего ни следа уединенного безмолвия увидеть невозможно, как учит Лествичник со всеми великими отцами.

Да и само это уединенное житие немалый вред обычно причиняет страстному. «Безмолвие ведь, — сказал Варсонофий Великий, — дает приносит высокоумія». Аще же руководствуетъ немощнаго безмолвіе къ высокоумію, еще же и самыя страсти душевніи насильствуютъ его на сіе, то кая есть[82] надежда на такое единоборство[83] дерзати и не повинутися ученію святыхъ отецъ, еже в двух или трехъ безмолство- вати въ пути царскомъ? Аще бо кто крепкою верою привяжетъ свой помыслъ и волю совету братнему, таковый воистину единою постиза- етъ кроме труда заповедь Господню еже: «Не пецытеся душею вашею, что ясте, ни теломъ, во что облецетеся». И деланіе таковаго, и се- деніе, и происхожденіе с советомъ и волею братнею по единой нужд- ной потребе, житію ихъ бываемой, убежитъ подгнещенію прилога и наглости противника, крутящаго и трясущаго всякаго самочинника, яко пшеницу въ решете.

Самое бо сіе общителное[84] житіе едиными точію заповедми Христовыми подаетъ усердіе иноку на всякое дело, емуже и сопротивляется сатана, самолюбію и пристрастію не могущу вместитися зде, еже[85] на- силствуют и поджогу вражію пріемлютъ преходити от дела в дело и от попеченія в попеченіе, всякому страстному живущу[86] о себе единому.

Чудо воистину преужасное на таковыхъ нынешнихъ временъ ви- дено бе: оставлше бо свое уединеніе и сообщишася братіи, не имущой «твое» или «мое», еже нарицается от отецъ «пекулъ лукаваго», идеже ведающе ихъ, делающыхъ первее по своей воли и на свое пріобретеніе на всякий день рукоделіе числомъ много и необрочно, уставлено[87] имъ на всякую седмицу тое точію число делати, еже они на всякій день себе делаша; они же, унывше, реша: [88]«Тягостію быти намъ[89] сіе». Егда же и еще до полъ точію попустится имъ делати, на сіе рекоша: «Быти возможно». Со[90] обличеніемъ же истязуеми, отвещаху, яко еже самим на себе делати подаетъ некое усердіе и ревность, зде же вместо сихъ растетъ роптаніе и леность.[91] Прочее, истинно речеся, яко всякъ, общежително въ двохъ или тріехъ живущий, свобождается самим сожитіемъ самолюбія и пристрастія и долженъ есть едиными запо- повод к высокоумию».[92] Если же безмолвие ведет немощного к вы- сокоумию, а кроме того и страсти душевные толкают его к этому, то с какой надеждой можно дерзать на такое единоборство и не повиноваться учению святых отцов, т. е. безмолвствовать вдвоем или втроем на пути царском? Если ведь кто‑то привяжет крепкой верой свои помысел и волю к совету брата, таковой воистину разом без труда постигает заповедь Господню: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться» (Лк. 12, 22). И делание такового, и сидение, и выход по совету и по воле брата только в случае необходимой потребности, в жизни их случающейся, позволит избежать подчинения прилогу и наглости противника, крутящего и трясущего всякого самочинника, как пшеницу в решете.

Самое ведь общительное житие одними только заповедями Христовыми подает иноку усердие во всяком деле, чему и сопротивляется сатана, поскольку самолюбие и пристрастие не могут вместиться здесь, чтобы насильствовать и допускать поджигательству вражию переходить от дела в дело и от попечения в попечение у всякого страстного, живущего уединенно.

Чудо воистину преужасное среди таковых нынешних времен увидено было. Оставив ведь свое уединение и приобщившись к братии, не имеющей «твоего» или «моего», называемого отцами «пекло лукавого», где им, прежде по своей воле делавшим для своих приобретений каждый день рукоделие многое и не ограниченное числом, было установлено только то числом делать, что они ежедневно для себя делали; они же с унынием сказали: «Это нам тяжело». Когда же еще на половину снизили им задание, они на это сказали: «Это возможно». Будучи же изобличаемы и вопрошаемы, отвечали они, что, когда сам на себя делаешь, это подает некое усердие и ревность, здесь же вместо тех растут ропот и леность. Так что истинно говорится, что всякий, общежительно вдвоем или втроем живущий, самим сожитием освобождается от самолюбия и пристрастия и одними запо- ведми Христовыми подвизати себе на всяко дело. Кроме бо таковаго поученія и веры, раба себе или наемника, лишаема мзды," вменитъ быти и нежителное житіе проходити.

Якоже бо единьствующему немощному и страстному поджога и понужденіе на всяко дело внешнее бывает самолюбіе и пристрастіе, тако и общежителному едины заповеди, или Христосъ,[93] подвижутъ усердіе къ деланію, случающемуся в житіи ихъ. Сего ради нуждно и должно намъ, страстнымъ, царскаго пути держащися, общително[94] в двохъ или тріехъ безмолствовати, яко да и прелести убежимъ, самолюбію же и престрастію не поработимся, и самочинія порока из- будемъ; вместо же таковыхъ всехъ обрящемъ удобную стезю и отверстую дверь на деланіе заповедей Христовыхъ и на обученіе умнаго священнодейства.[95]

На уединеніе и пустыню, якоже рече святый Кассіанъ, никто же да пожелаетъ, но идетъ точію «совершенный и от всякія страсти очищенный, иже до конца, въ собраніи обще живущи с прочими, вся своя неправды вываривъ и ошумовавъ.[96] И сей до нею ити можетъ, и да не от малодушія и усердія утекая, [97] но да стяжетъ[98] божественное зреніе, желая совершеннаго и светлаго виденія Господа Бога. Сіе бо точію на уединеніи бываетъ достижно совершеннымъ. Всякія же страсти неуврачеваны аще инокъ с собою занесетъ в пустыню, покрыты точію в немъ пребудутъ, а не истреблены. Пустыня бо точію весть исправленный обычай имущимъ отверсти входъ къ веселому зренію и виденію светлыхъ таинствъ духовныхъ исполнити. Всехъ же оных, иже во обычаях неисправлени суть, злобу[99] хранити не точію же, но и лютейшыя претворяти, или болше умножати. И дотоле возмнит- ся инокъ терпеніе имети, дондеже къ нему во общество никтоже прі- идетъ, егда же сихъ вину пріиметъ, абіе на первый свой обычай возвращается. Тогда бо проницаютъ страсти потаенніи и, яко кони необуз- даніи и долгимъ стояніемъ утолстевшіи, быстрейше въ беду всадника ведями Христовыми должен подвигать себя на всякое дело. А без такого поучения и веры он считает себя рабом или наемником, лишаемым платы и невыносимую жизнь ведущим.

Как в одиночестве живущему немощному и страстному поджигателями и побудителями на всякое дело внешнее бывают самолюбие и пристрастие, так живущему в общежитии одни заповеди, или Христос, возбуждают усердие к деланию, случающемуся в житии их. Потому нужно и должно нам, страстным, царского пути держась, вдвоем или втроем безмолвствовать, да и прельщения избежим, самолюбию и пристрастию не поработимся и порока самочинства избудем; вместо же всех таковых обретем удобную стезю и отверстую дверь к выполнению заповедей Христовых и обучению умному священнодейству.

В уединение и пустыню, как сказал святой Кассиан, никто да не пожелает, но пусть идет только «совершенный и от всякой страсти очищенный, кто до конца, в собрании вместе с прочими живя, все свои неправды выварил и оттряс. Вот этот туда идти может, и то не от малодушия и от усердия убегая, но чтобы стяжать божественное зрение, желая совершенного и светлого видения Господа Бога. Ибо это бывает достижимо в уединении только для совершенных. Всякие же страсти неуврачеванные если инок с собою занесет в пустыню, только покрытыми в нем пребудут, а не истребленными. Ибо пустыня только исправленный нрав имеющим может открыть вход к радостному созерцанию и исполнить их видением светлых духовных таинств. У всех же тех, кто в своих нравах неисправлен, она не только сохраняет злобу, но и в худшую обращает или преумножает. И дотоле инок будет казаться имеющим терпение, пока к нему в сообщество никто не приходит, а когда он получает для нее причину, тут же к прежнему своему обычаю возвращается. Ибо тогда пробиваются потаенные страсти и, словно кони необузданные и от долгого стояния утучневшие, быстрейшим образом всадника своего к беде они своего понесут. Понеже, аще ученіе,[100] братнее наказаніе нами отвер- жется, прозябаютъ в насъ дикія злобы, аще не будутъ очищенны. И оная стень терпенія,[101] юже, с братію обще живуще, ова ради почести ихъ, ово же ради срама и соблазна хранихомъ, обезпечалившимся намъ, чрезъ нераденье погибаетъ от насъ.[102] Якоже бо всякая аспида ядовитая или лютый зверь, егда пещеры и вогнежденія пустыни утаит себе и покрыетъ, не бываетъ ли люта и вредива? Обаче во оно время не вредитъ и не познаваетъ меры своея, незлобиви ли есть, или зла, яко не иматъ предстоящаго ко угрызенію. И сіе несть от благаго рас- творенія аспидова, но место пустынное и безчеловечное недопуска- ют ей содеяти злое. Егда же, обретши время вреду, сокровеный ядъ и горкую лютость от себе изливаетъ. Темже ищущимъ совершенія не довлеетъ еже на человековъ[103] точію не гневатися. Воспомянувъ сіе, егда на пустыни жихомъ, яко и на тростіе, кое къ деланію толсто или тонко было, такожде и на сечево тупое и не секущее розгъ вскоре, еще же и на кремень, егда ускоряхомъ къ соборному пенію, а не абіе искры огненны испущаше, сице[104] горко прогневахомся, яко того ради, смутившеся мыслію, не точію немое твореніе, но и самаго демона[105] проклинахом. Темже къ достиженію совершенія не довлеетъ о семъ еже съ человеки не жити, на ихъ же гневъ исполняемъ, понеже, аще первее въ себе терпеніе не стяжемъ, и на вещи бездушныя и немыя малыя ради вины гневъ подвижимъ.

Глаголет бо святый Лествичникъ: «Иже душевною страстію недугуяй и безмолвіе начиная, подобенъ есть в пучину с корабля из- скочившему и на дсце на землю изыти безбедно мнящуся. Елицы же с каломъ борются,[106] исимъбо[107] время свое безмолвія[108] приходитъ,[109] аще[110] наставляющаго имутъ. Уединеніе бо ангельскія крепости тре- буетъ». [111] И паки: «Безмолвіе бо неискусныя удавляетъ».

понесут. Потому что, если учение и наставление братское нами отвергается, то прорастают в нас дикие злобы, буде они не выполоты. И та тень терпения, какую, с братией вместе живя, мы хранили — ради ли почести от них, или боясь срама и соблазна, — когда становимся беспечными, от нерадения погибает у нас. Как всякий ведь змей ядовитый или лютый зверь, когда в пещере или в гнезде таится и скрывается, не остается ли лют и вредоносен? Однако в то время не вредит и не знает меры своей, незлобив ли он или зол, потому что не имеет перед собой никого, чтобы укусить. И это не от доброго характера зми- ева, но место пустынное и безлюдное не позволяют ему соделать зло. Когда же обретает время для вреда, тогда сокровенный яд и горькую злобность он из себя изливает. Так что ищущим совершенства недостаточно на людей только не гневаться. Вспомним то, как, живя в пустыне, и на перо, которое для дела толсто или тонко было, также и на топор тупой и не быстро рубящий ветви, а также на кремень, когда торопились на соборное пение, а он не сразу искры огненные испускал, так горько мы гневались, что из‑за этого, смутившись мыслью, не только немое творение, но и самого демона проклинали. Так что для достижения совершенства недостаточно просто не жить с людьми, на которых гневаемся, потому что, если прежде не обретем в себе терпения, и на бездушные и немые вещи по малой причине разгневаемся».[112]

Говорит ведь святой Лествичник: «Кто, душевною страстью неду- гуя, безмолвие начинает, подобен в пучину с корабля соскочившему и на доске земли безбедно достичь надеющемуся. А кто с похотью борется, к тем в свое время безмолвие приходит, если они имеют наставляющего. Уединение ведь ангельской крепости требует».[113] И еще: «Ибо безмолвие неискусных удавляет».[114]

«Въ тріехъ добльственных устроеніих все иноческое житіе обдер- жится: въ страдальчестемъ[115] отшельствіи и уединеніи; или со еди- нымъ[116] или, много, со двема безмолствовати; или[117] во общемъ житіи терпеливно седети. “Не уклоняйся, — рече Соборникъ, — на десно или налево”, но путемъ царскимъ гряди. Средній бо[118] предреченныхъ многимъ ключаемъ[119] бе.[120] Единому же горе, яко, аще впадетъ во уныніе, или сонъ, или разлененіе, или отчаяніе,[121] несть воздвизаяй его въ человецехъ. А[122] “Идеже еста два или тріе собрани о имени Моемъ, ту есмь посреде ихъ”, — рече Господь».[123] «Не тако инокъ, якоже инокъ иноку»,[124] — си есть, не тако спасается от преткновенія уединенный, якоже имеяй другаго инока с собою.

Слышах, приседя, мужа безмолствующа, аки ястреба в клетце от горести и ярости в себе сварящеся и к лицу, аки ту сущу опечалившему, наскочюща, имже азъ особь не седети благочестне советовахъ, да не от человекъ беси будутъ.

Сія же писанія от святыхъ отецъ мало зде[125] воспомянушася еди- наго ради несомнителнаго показанія царскаго[126] непадателнаго пути, о немже древніи и последніи отцы пишутъ, ублажающе в двохъ или тріехъ житіе. Возмнеся бо некіимъ, яко еже жити не общежително, близъ или далече въ своих келліяхъ особь, исходити временемъ на советъ — се есть путь средній и царскій. Но несть тако, несть! Всякое бо необщежителное седеніе, аще поблизу, или далече будутъ келлій, несть мера сего средняго пути, но отшельническое се житие и единоборство съ бесы, якоже бе при обители святаго Герасима на Іордане. И на таковомъ житіи древле и ныне многое множество страстныхъ и немощныхъ повредишася. Сего ради повелеваютъ святіи в двохъ или тріехъ жити общежително, яко да, другъ другу въ страсе Божій пови- нующеся, познаваемъ свою немощь.

«В трех главных устроениях все иноческое житие содержится: в страдальческом отшельничестве и уединении; или с одним, или, много, с двумя безмолвствовании; или в общем житии терпеливом сидении. “Не уклоняйся, — сказал Екклезиаст, — ни направо, ни налево” {Притч. 4, 27), но путем царским иди. Ибо средний из перечисленных путей для многих был подходящим. Одному же горе, если он впадет в уныние или сон, или разленение, или отчаяние, нет воздвигающего его среди людей (ср.: Еккл. 4, 10). А “где два или три собраны во имя Мое, там Я посреди них”, — сказал Господь (Мф. 18, 20)».[127] «Не так спасается инок, как когда инок помогает иноку»,[128] — т. е. не так спасается от преткновения уединенный, как имеющий другого инока с собою.

Слышал я, навестив, мужа безмолвствующего, как ястреба в клетке от горести и ярости в себе бранившегося и на лицо, словно тут бывшее, опечалившее, наскакивавшего, и я им благочестно советовал не сидеть особняком, да не станут из людей бесами.

Эти писания святых отцов вспомнились здесь немного ради того только, чтобы показать не вызывающим сомнений образом царский не грозящий падением путь, о котором пишут древние и последних времен отцы, хваля житие вдвоем или втроем. Ибо показалось некоторым, что жить, не общаясь, поблизости или вдали друг от друга в своих кельях особо, выходить временами на совет — это и есть путь средний и царский. Но не так это, не так! Ибо всякое сидение без общения, поблизости ли, или далеко друг от друга будут кельи, не есть мера этого среднего пути, но отшельническое это житие и единоборство с бесами, как то было при обители святого Герасима на Иордане. И в таком житии в древности и ныне многое множество страстных и немощных повредилось. Того ради повелевают святые жить вдвоем или втроем общежительно, чтобы, друг другу в страхе Божием повинуясь, познавали мы свою немощь.

Егда бо два снидутся общежително жити и положатъ себе заветъ еже бы, аще духовное или телесное деланіе, по силе точію своей и нуждной потребе, а не излишше, ни безвременно, наипаче же по разсужденію писанія святыхъ отецъ начинати; также[129] помыслившу единому о коемъ–любо деле или происхожденіи и рекшу брату своему о семъ, тому же разсмотряющу веще,[130] или безвременну быти, или не[131] по нужде, и не соизволитъ на сія; братъ же паки, видящи доброе разсужденіе его и не составляя своего помысла и разума, повинется совету онаго, аки имущу сведетелство от Писанія, — не се ли будетъ отсеченіе своея воли и духовный советъ? И[132] въспять: егда же усмотрите яко по потребе и во время рече таковая ему брат, и согла- ситъ разуму и воли его, не се ли вторый отречеся своея воли и повину- ся совету братнему?

И тако во всякомъ деле и начинаніи: овогда сей, овогда же другій отсеченіемъ своея воли подая доброе извещеніе начинанію братнему, или самъ пріемля от брата сіе, доброму и непадателному житию навы- каютъ, имуще предложеніе и веру тверду великое быти приобретеніе души своей, елико аще кто отсечетъ волю свою пред братомъ во всяких вещехъ, в нихже не зрится беда душевная и преступленіе запове- дей Христовыхъ. Аще же[133] когда во оправданіе любопрителное от невнятія своего поползнется и, сіе веруя паденіе души своей быти, обращается к Богу и брату с покаяніемъ, получаетъ прощеніе вседневное[134] благодатію Христовою. Яко человекъ бо падеся и воста, ничто- же сомняся.

И се есть путь царскій непадательный, а не онъ еже особь[135] жити.[136]

Ведь когда двое сойдутся жить общежительно и положат себе за правило, будь то духовное или телесное делание, только по силе своей и по необходимой потребности, а не излишнее, ни несвоевременное, главное же — по рассуждению писаний святых отцов начинать; затем, когда помыслит один о каком‑либо деле или выходе наружу и скажет брату своему об этом, а тот рассудит, что дело это несвоевременное или ненужное, и не соизволит согласиться на это; брат же тогда, видя доброе рассуждение его и не настаивая на своем помысле и разуме, повинуется его совету, как имеющего свидетельство из Писания, — не это ли будет отсечение своей воли и духовный совет? И наоборот: когда усмотрит второй, что соответственно потребности и вовремя сказал ему это брат, и согласится с его рассуждением и желанием, не будет ли это означать, что второй отрекся от своей воли и повиновался совету брата?

И так во всяком деле и начинании: когда тот, когда другой отсечением своей воли подавая добрую весть начинанию брата, или сам принимая это от брата, научаются они доброму и не грозящему падением житию, имея готовность и твердую веру в то, что это великое приобретение для своей души, отсечь свою волю перед братом во всяких делах, в которых не видится беда душевная и преступление заповедей Христовых. Если же иногда от непонятливости своей соскользнет кто в прекословное оправдание, то, веруя, что это падение его души, обращается к Богу и к брату с покаянием, получает прощение вседневной благодатью Христовой. Ибо как человек пал он и встал, нисколько не сомневаясь.

И это — путь царский, не грозящий падением, а не тот, чтобы жить особняком.

ПРИСТЕЖЕНІЕ

Еще же сей блаженный старецъ[137] нашъ Нілъ, объявляющи среднюю меру пищи и питія, пріемлетъ от Слова святаго Григоріа Сіна- ита,[138] яко всякому, хотящему Бога обрести, подобаетъ причащатися от всехъ сладостныхъ с воздержаніем. Сія же «сладостная» многимъ недоуметелна суть: семена ли, или овощіе, или елей и рыба?

Обаче мнится, яко несть сіе слово о семенахъ и зеліехъ, или овощію и меде: сія бо суть постная и сухотная пища, и никомуже когда во ошаяніи бе; но всяко о рыбе, и елей, и вине пріемлется. Сіе бо недо- уменіе разрешитися может от слова святаго Іраклида епископа, гла- голющаго сице: «Словомъ убо причащаяся брашенъ и словомъ удалялся сихъ не погрешитъ всяко. Праведному бо, — рече, — законъ не лежитъ». Легчайше бо еже с[139] словом вино пити, нежели с презор- ством воду. И виждь ми с[140] словомъ благочестія вино піющыхъ мужей, святыхъ бывших, и иже безсловесне с гордостію піющихъ воду, человековъ скверныхъ и растленныхъ.

И кътому да не укориши, ни да похвалиши вещь брашенъ и питія, но да ублажиши или укориши разумъ иже добре или зле пріемлющих сія. Поносиша іюдее иногда Господа апостоловъ ради, глаголюще: «Почто ученицы Твои не постятся, якоже Іоанновы?» — и паки на учениковъ нападаху и, укоряюще, глаголаху: «Учитель вашъ с мытари и грешники ястъ и піетъ» [141] (не уже бо о хлебе и вине пріималися быша, аще не о вареніи и виде иже укоряютъ винное питіе, дивятся же водному питію). Отвещеваше же Спасъ: «Пріиде Іоаннъ путемъ правды, не ядый, ни пія (глаголю же — мяса и вина, кроме бо иныхъ жити не можаше), и глаголютъ: беса имать. Пріиде же Сынъ Чело- веческій, ядый и пія, и глаголютъ: сей человекъ ядца и винопійца, другъ мытарем и грешником». И что убо мы да сотворимъ? Ни же укоряющим, ни же похваляющымъ да последуемъ. Со Іоанномъ ли словом да постимся, аще и рекут «беса имате», или со Ісусовымъ ра- зумомъ вино да піемъ, аще и рекутъ «сіи человецы ядцы и винопійцы»?

ПРИСТЕЖЕНИЕ

Еще же этот блаженный старец наш Нил, определяя среднюю меру пищи и питья, заимствует из Слова Григория Синаита, — что всякому, желающему обрести Бога, подобает вкушать все сладостное с воздержанием. Это «сладостное» у многих вызывает недоумение: семена ли это, или овощи, или масло и рыба?

Однако кажется, что это слово не о семенах и травах или об овощах и меде, ибо это постная и нежирная пища, от которой никто никогда не воздерживался; но, несомненно, подразумеваются рыба, масло и вино. Это недоумение может разрешиться словами епископа Ира- клида, говорящего так: «С разумом вкушающий брашен и с разумом избегающий их никак не погрешит. Ибо праведный, — сказал он, — закону не подлежит».[142] Лучше ведь с умом пить вино, нежели с дерзостью воду. Взгляни на мужей, с благочестивым разумом пьющих вино, святыми бывших, и на безрассудно с гордостью пьющих воду, людей скверных и растленных. И впредь не брани и не хвали материю пищи и пития, но восхвали или укори разум хорошо или плохо принимающих их. Поносили некогда иудеи Господа из‑за апостолов, говоря: «Почему ученики Твои не постятся, как Иоанновы?» (ср.: Мф. 9, 14; Мк. 2, 18; Лк. 5, 33), — и еще на учеников нападали и, укоряя, говорили: «Учитель ваш с мытарями и грешниками ест и пьет» (Мф. 9,11; Мк. 2, 16) (не к хлебу и вину придирались ведь уже, если не к чему‑то вареному и вину, те, кто укоряет за питие вина и восхваляет питье воды). Отвечал же Спас: «Пришел Иоанн путем правды, не ест, ни пьет (имеется в виду — мяса и вина, ибо без иного жить не мог бы), и говорят: “В нем бес”. Пришел и Сын Человеческий, ест и пьет, и говорят: “Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарей и грешников”» (ср.: Мф. 11, 19; Лк. 7, 34). И что же нам делать? Да не последуем ни укоряющим, ни восхваляющим. С Иоанном ли разумно будем поститься, хоть и скажут: «В вас бес», или с Иисусовым разумом будем пить вино, хоть и скажут: «Эти люди обжоры и винопийцы»?

Ни же бо снедь что есть поистине, ни же питіе, но вера, любовію и делы спростираема. Егда убо всякому деланію последуетъ вера, не осуж- денъ есть ядый и піяй веры ради. Всяко бо еже не от веры грехъ есть.

Не елма же всякъ кто от сластолюбивых или како–любо согрешаю- щых речетъ: «Верою причащуся[143] пищи», — или ино что дея по без- словесному желанію или растленною совестію, верою утверждаяся. Спасъ бо заповеда от плодовъ техъ познавати. Плодъ же иже боже- ственнымъ словомъ живущих и духомъ и разумомъ «любовь есть, радость, миръ, долготерпеніе», кротость и воздержаніе. Прочее же здравствующей убо плоти — удалятися утьсвающихъ[144]; немощнующей же или болезнующей, или печалем[145], или обстоянію приобщающейся подавати тогда пищу и питіе, яко напоенія целебна во врачевство пе- чалныхъ, — да отступит же иже душу вредящых: гнева, зависти, тщеславія, клеветы и мненія.

Отсюду явно есть, яко, по Іоаннову равноаггелному житію,[146] зеліе, і овоще, и сухъ хлебъ, и вода пища есть сухая. По Христову же бого- мужному житію,[147] семена, масло, рыба и вино пища есть сладостная. Симъ бо Христосъ незазорно прежде страданія, якоже и по востаніи Своем, причащался. О сихъ сладостных брашнах явно показуется и въ житіях преподобныхъ отецъ Сумеона Юродиваго и Іоанна, брата[148] его. Сіи бо убо[149] принесенную от аггела пищу — хлебъ светелъ, рыба же и вино — ядоша и пиша с некіим христолюбцемъ, посетившемъ ихъ въ пустыни. От сего же и святый Григорій Сінаитъ таковую снедь нарече сладостную быти, ей же во время и съ разумомъ причащаются во славу Божію. Друзіи же, погрешающе праваго разума, на разреше- ніе и сластолюбіе сію пріемлютъ. Иніи же, паки неверіемъ и малоду- шіемъ недугующе, ошаяваются сихъ, мняще, яко таковая пища и питіе возбраненіемъ бываетъ к достиженію совершенія.

Аще ли посреде житія Іоаннова и Христова и несть сопротивленія, обаче разсудніи отцы не толико за телесную немощь нашу, якоже за душевную, научают Христово паче подражати богомужное житіе, а не Іоанново равноаггелное. Якоже страсти, по Лествичнику, овіи смиНи пища ведь не представляет собой чего‑то поистине сущего, ни питье, но вера, любовью и делами простирающаяся. Ибо когда всякому делу сопутствует вера, не осуждается ядущий и пьющий веры ради. А то, что не от веры, непременно есть грех.

Но когда всякий из сластолюбивых или как‑либо согрешающих говорит: «С верою вкушу пищу», — или иное что‑то делая по безрассудному желанию или с растленною совестью, не верою он утверждается. Спас ведь заповедал от плодов тех распознавать. Плод же божественным словом живущих, духом и разумом — «любовь, радость, мир, долготерпение» (Гал. 5, 22), кротость и воздержание. Вообще же для здравствующей плоти следует избегать утучняющего, немощной же или больной, или печалям и напастям подвергающейся надо подавать пищу и питие как напиток целебный для врачевания печалей, да отступит от того, что вредит душе: гнева, зависти, тщеславия, клеветы и самомнения.

Отсюда ясно, что, по Иоаннову равноангельскому житию, травы, овощи, сухой хлеб и вода есть пища сухая. По Христову же богомуж- ному житию, семена, масло, рыба и вино есть пища сладостная. Их ведь Христос не заслуживающим упрека образом прежде страдания, как и по восстании Своем, вкушал. Об этих сладостных снедях ясно говорится и в житиях преподобных отцов Симеона Юродивого и Иоанна, брата его. Ведь они принесенную ангелом пищу — светлый хлеб, рыбу и вино — ели и пили с неким христолюбцем, посетившим их в пустыне. Оттого и святой Григорий Синаит сладостной назвал такую снедь, какую вовремя и с разумом вкушают во славу Божию. Другие же, погрешая против правого разума, с распущенностью и сластолюбием ее принимают. Иные же, тоже неверием и малодушием недугуя, воздерживаются от них, воображая, что таковые пища и питие служат помехой для достижения совершенства.

Хотя между жизнью Иоанна Предтечи и Христа нет противоречия, однако рассудительные отцы не столько из‑за телесной немощи нашей, сколько из‑за душевной, учат больше подражать Христову богомужнему житию, нежели Иоаннову равноангельскому. Как страсти, по Лествичнику, одни смиряют нас, а другие возвышают, так и ряютъ насъ, овіи же возвышаютъ, тако и добродетели ведаютъ немощ- ныхъ смиряти и надымати. Овъ бо недугуетъ страстію мненія и лукавства, овъ же блуда и сластолюбія. И первому безмерный[150] постъ — масло на огнь возливаемо, второму же разрешеніе — греяніе зміа въ недрехъ[151]. Симъ же врачеваніе — мерное и с разсудное употребленіе снедныхъ, якоже рече Великій Василій: «Ничим же разнствуетъ[152] по- стящагося пріемляй пищу въ меру. Не точію же, но и всегдашнее неяденіе исправилъ есть таковый благоразсмотрителнымъ прилежані- емъ о теле». «И да не зазриши о семъ, всякаго зазора исполнительный ревнителю, — рече святый Кассіанъ, — яко безмерный постъ или разрешеніе, аще и обоя суть от діавола, обаче безмерное и неразсуд- ное воздержаніе болшій вредъ приноситъ, неже до сытости яденіе». Не въ яму бо насъ святіи отцы нашы поревающе, но паче от ямы уда- ляюще, повелеваютъ намъ средній путь гонити, а не на высокій безвременно тещи.

И сами бо тіи, прошедше вышеестествонное житіе, разніи, инымъ[153] всяко недоведоміи разумы стяжаша[154], имиже подвизаеми быша на высокое пощеніе и труды. Якоже что речемъ?[155] Неціи бо от нихъ уд- ручаху свою плоть[156] злостраданіемъ за едину любовь Христову, под- ражающе волному Его насъ ради страданію, яковъ же бе старецъ Ве- ликаго Пахоміа, иже не вкуси когда варенія, ни масла, ни вина, глаголя: «Христосъ мене ради распятся и вкуси желчи, но азъ ли хощу пріяти масло и вино во уста моя?»[157] Иніи же греховъ ради своих постъ и труды безмерныя понесоша, якоже Маріа Египетская и Пафнутій и подобніи имъ.[158] Множайшіи же целомудрія ради и безстрастія по- стишася.[159] Нецыи же по обетованію родившіися и от чрева материя освящшіися Богови, вышеестественныя труды и постъ понесоша, якоже великій чюдотворецъ Николай, и Феодоръ Сукеотъ, і иніи[160] таковіи.[161] добродетели могут немощных и смирять, и надмевать. Ибо один неду- гует страстью самомнения и лукавства, а другой — блуда и сластолюбия. И для первого безмерный пост — масло, на огонь возливаемое, для второго же разрешение — согревание змеи за пазухой. Врачевание этому —умеренное и рассудительное употребление съестного, как сказал Василий Великий: «Ничем не отличается от постящегося принимающий пищу в меру. Не только пост, но и всегдашнее неядение исполнил таковой благорассудительным попечением о теле». «И да не укоришь за это, всяких укоров исполненный ревнитель, — сказал святой Кассиан, — потому что, хотя безмерный пост и распущенность оба суть от дьявола, однако безмерное и безрассудное воздержание больший вред приносит, нежели до сытости ядение». Не в яму ведь нас святые отцы сталкивая, но дальше от ямы удаляя, повелевают нам средним путем идти, а на высокий несвоевременно не устремляться.

И сами ведь они, пройдя жизнь вышеестественную, разные, иным совершенно недоступные разумения стяжали, каковыми и были подвигаемы на высокие пост и труды. Что как пример приведем? Ведь некоторые из них удручали свою плоть злостраданием ради одной любви Христовой, подражая Его добровольному ради нас страданию, каковым был старец Пахомия Великого, который никогда не вкушал ни вареного, ни масла, ни вина, говоря: «Христос меня ради распялся и вкусил желчи, так я ли приму масло и вино в уста мои?»[162] Иные же за грехи свои пост и безмерные труды понесли, как‑то: Мария Египетская, Пафнутий и подобные им. Многие же целомудрия и бесстрастия ради постились. Некоторые же, по обету родившиеся и от чрева матери посвященные Богу, вышеестеств^енные труды и пост понесли, как‑то: великий чудотворец Николай, Феодор Сикеот и иные таковые.

Овыхъ же и небесный огнь, коснувшися, воспали ихъ душу на неизре- ченныя труды и пощеніе, яко не ощущати сихъ, якоже бе Сумеонъ Дивногорецъ и вси святіи мученицы. Иныхъ же едино чувство, коснувшееся сердца памятію геены, или Страшнаго судища Христова, толико действова в них, яко не точію болезни и трудовъ не почювати[163], но и самыхъ себе забывати, яковъ бе старецъ онъ, еже от чювства памяти смертныя оцепеневаше, падая аки мертвъ, і иніи мнози.

Сіи вси в разуме и добромъ предложеніи благодатію Христовою высокія добродетеЛи и пощенія совершиша, не познавающе себе, аще кую добродетель проходят, но единымъ разумомъ кождо ихъ чувство духовное носящи, созади себе всякое деланіе доброе обесиша. Не постъ бо, ни же иныя труды добродетель быти вмениша, но едино тое еже по естеству поставити себе Христови якоже создахомся предпоч- тоша.[164]

Неціи же подобострастніи и неразсудніи и не точію не имуще в себе ни поне едино чувство, паче же рещи дарованіе от предреченныхъ, но ни же познавающе когда таковая, поревноваша постъ и труды святых не добрымъ разумомъ и предложеніем, вменяюще сія, яко добродетель проходятъ. Приседяй же діаволъ, яко пес колитве[165], поверзаетъ во чрево ихъ семя радостнаго мненія, от него же заченшися, воспитует- ся внутренній фарисей яже, день от дне устрабляющися, предаетъ таковых совершенной гордыни, ея же ради попускаются от Бога области сатанинской. Сицевіи бо предпочтоша вещь брашенъ и питія, от- вергоша же разумъ ошающихся или пріемлющихъ сія добре или зле.

Добре убо воистинну и благоразсудне предающе намъ святіи путь царскій, и нарекоша сей быти непадателенъ. Кто бо когда, сожител- ствуя с братомъ въ безмолвіи, таковъ бе еже молитися къ Богу открыта ему, коея еще добродетели не исправилъ? Не вси ли таковіи, взи- рающе на высоту и совершеніе заповедей Христовыхъ, недостаточ- ныхъ себе видяху, аще и елико святіи и совершении быша. «Аще бо, — рече Богословъ, — речемъ, яко не согрешаемъ, прелщаемъ себе». И паки великій Пауелъ[166]: «Благоволю, — рече, — въ немощехъ мо- ихъ, да вселится въ мя сила Христова».

У некоторых же и небесный огонь, коснувшись, воспалил их душу на неизреченные труды и пощение, так что они не ощущали их, каковыми были Симеон Дивногорец и все святые мученики. На иных же единое чувство, коснувшееся сердца их напоминанием о геенне или Страшном судище Христовом, так подействовало, что не только болезней и трудов они не чувствовали, но и самих себя забывали, каким, например, был тот старец, что от чувства памяти смертной оце- пеневал, падая как мертвый, и иные многие.

Все они с разумом и добрым намерением благодатью Христовой высокие добродетели и пощения совершили, не думая о себе, что какую‑то добродетель проходят, но единым разумом каждое свое духовное чувство проверяя, позади себя всякое делание доброе оставили. Ибо ни пост, ни иные труды не сочли они добродетелью, но одно то предпочли, чтобы по естеству представить себя Христу такими, какими мы были созданы.

Некоторые же, подвластные страстям и безрассудные и не только не имеющие в себе ни одного чувства, лучше же сказать, дарования из вышеназванных и не распознавая никогда таковых, поревновали посту и трудам святых не с добрым разумом и намерением, понимая это, будто добродетель проходят. Сидящий же поблизости, как пес при заклании животных, дьявол бросает во чрево их семя радостного самомнения, от коего, зачавшись, воспитывается внутренний фарисей, и он, день ото дня возрастая, предает таковых совершенной гордыне, из‑за которой оставляются они Богом во власти сатанинской. Таковые ведь отдали предпочтение материи пищи и пития, отвергли же соображения воздерживающихся или приемлющих их хорошо или дурно.

Хорошо ведь воистину и благорассудно предавая нам путь царский святые назвали его не грозящим падением. Ибо кто когда, живя вместе с братом в безмолвии, был таким, чтобы молил Бога открыть ему, какой добродетели он еще не освоил? Не все ли таковые, взирая на высоту и совершенство заповедей Христовых, видели себя недостаточными, хотя и были святыми и совершенными. «Если, — сказал ведь Богослов, — говорим, что мы не согрешаем, обманываем себя» (ср.: Ин. 1, 8). И еще великий Павел сказал: «Похвалюсь в немощах моих, да вселится в меня сила Христова» (2 Кор. 12, 9).

Уединенніи же пустынницы мнози и влепоту сотвориша сіе — овіи простотою и нелукавымъ разумомъ и нравомъ, овіи же съ явнымъ мненіемъ. И сего ради и Господь, овыхъ, возводя ко смиренію, посы- лаше къ мужемъ добродетельнымъ, сущимъ во градехъ, якоже онаго пасущагося с буйволы дивіими посылая ко игумену, повелевъ тому приставити его свиній пасти, и другаго — предатися общежителному послушанію, якоже и немогуще стерпети, познавше свою немощь, по- молишася отпущенному быти паки въ пустыню. Овыхъ же, аки не- исцелно недугующых, попущаше области сатанине. Прочее, добре рече Лествичникъ, яко: «Уединенное безмолвіе неискусныя удавля- етъ». И великій Варсонофій: «Безмолвіе, — рече, — вину приноситъ высокоумія», — и прочая[167].

И да никто же удивится сему, яко всякъ, иже проходитъ постъ, метаніе же и бденіе, псалмопеніе же и на земли леганіе, и подобная симъ, и мня, яко исправляетъ добродетели, и сего ради согрешаетъ въ предложеніи к Богу. Аще бо кто и от имущихъ слезы и плачющихся мнитъ, яко добре творитъ, наипаче же еще и высится надъ неимущими слезъ, суетно трудится, — рече Лествичникъ.

Вопросъ: И како, рече, творящему кому таковаа мощно не[168] по- мыслити, яко добрая творитъ?

Ответъ: Сего убо ради и речеся выше, яко не точію праваго разума и духовнаго чювства несть в насъ, но ни же познаваемъ словомъ таковая и ретимся на уединеніе и высокое[169] святых отецъ исправле- ніе[170]. Есть бо, [171] воистину есть[172] таковый прикрутный и твердый помыслъ[173], яко не точію воззрети, но ни же помыслити добродетель быти всяко исправленіе свое, якоже уже о семъ мало речеся. Аще бо не бы сіе тако было, како мощно бы святымъ имети себе под всею тварію? Или елико приближающуся кому къ Богу толико зрети себе грешна. И прочее.[174] И се есть трудный алфавитъ — еже познавати кому прясло свое и меру, — с каковымъ же разумом и предложеніемъ хо- щетъ проходити добродетели.

Уединенные же пустынники многие успешно совершили это — кто в простоте, с нелукавым разумом и нравом, а кто с явным самомнением. И потому Господь, одних, возводя к смирению, посылал к мужам добродетельным, жившим в городах, как того, пасшегося с дикими буйволами, послал к игумену, повелев тому приставить его свиней пасти, а другого — предать себя общежительному послушанию, какового не имея сил стерпеть, познав свою немощь, помолился он, чтобы его отпустили обратно в пустыню. Других же, как неисцелимо неду- гующих, Он отпускал во власть сатанинскую. Так что хорошо сказал Лествичник: «Уединенное безмолвие неискусных удавляет».[175] И Вар- сонофий Великий сказал: «Безмолвие подает повод для высокоумия»[176] и прочее.

И никто да не удивится тому, что всякий, кто соблюдая пост, поклоны и бдение, псалмопение, на земле лежание и подобное этому, воображает, что осуществляет добродетели, тем самым согрешает в своем обращении к Богу. Ведь если кто‑то из имеющих слезы и плачущих воображает, что добро творит, а сверх того еще и высится над не имеющими слез, всуе трудится, — сказал Лествичник.[177]

Вопрос: А как же, сказал кто‑то, что творящему таковое невозможно не помыслить, что он делает хорошо?

Ответ: Потому‑то и сказано выше, что не только правого разума и духовного чувства нет у нас, но мы и со слов не познаем таковое и рвемся на уединение и высокое делание святых отцов. Есть ведь, воистину есть такой строгий и твердый помысел, что не только воззреть ввысь, но и помыслить не позволяет, что добродетелью является всякое достижение наше, как уже об этом немного было сказано. Ведь если бы это было не так, как возможно было бы, чтобы святые почитали себя ниже всей твари? Или: насколько кто приближался к Богу, настолько видел себя грешным. И прочее такого рода. И это трудный алфавит[178] — познавать кому‑либо свою степень и меру, — с каким разумом и намерением проходить ему добродетели.

Аще бо и от благодати Божія бываетъ иекіимъ едино чувство, или помыслъ, смиренномудрія ходатай, обаче и естественное есть во всяком движеніе, или помыслъ наклоняя ко смиренію или тщеславію, къ страху же Божію или продерзанію, сі есть къ деснымъ или къ шуимъ раствореніе подая.

Аще ли же речетъ кто, яко сицевая[179] вся малыми постизаема[180] суть, — сему отвещаютъ святіи отцы: да держится царскаго пути сред- няго и непадателнаго — еже в двоих или тріехъ общителное[181] безмол- виіе. «Множицею бо врагъ подаетъ усердіе на великое пощеніе и труды святыхъ, — рече святый Ісаакъ, — на уединенное же безмолвіе и молчаніе, яко да отсюду уловитъ послушающыхъ его совета». Подобная же и святый Кассіанъ о сихъ глаголаше: «Умерщвленіе, — рече, — плоти и смыслов воздержаніе не должно быти паче силы есте- ственныя и дарованія, от Бога даннаго, иже многимъ и знаменитымъ святымъ дарованнаго, къ подвигомъ и великой остроте, еже чрезъ особливое дохновеніе ихъ привлекъ». Тех убо божественныхъ силъ аще не имаши, не восхощи святыхъ наследовати острыми и необычными умерщвленіями, но[182] точію ихъ разсмотряй, і удивляйся, и смиряй[183] себе, по реченію святаго Лествичника о нищихъ, тіи бо, глаголеть, «сокровища царская зряще, множае свое убожество познаваютъ; тако и душа, великія отеческія добродетели прочитающи, всяко сми- реннейше творитъ свое мудрованіе».

Глаголетъ же и святый Іустинъ: «Небесная благодать всехъ дости- заетъ, но не равною мерою. Хощетъ Господь всехъ спасти, но не по- святити». Обаче отсюду да не мниши ся неблагополучнымъ быти, яко не можеши въ плоти твоей, якоже святіи, остро и подвижно пожи- ти[184]. Возможеши бо твое[185] навершити теплым вожделеніем и тща- ніемъ внутренняго деланія со смиреніем — и симъ угодити Богу. Порфироносный бо пророкъ[186] не «алках», ни «бдехъ», не «на земли леХотя и бывает от благодати Божией у некоторых одно такое чувство, или помысел, смиренномудрия ходатай, есть, однако же, во всяком человеке и естественное движение, или помысел, склоняющий к смирению или к тщеславию, к страху Божию или к дерзости, т. е. дающий склонность к десным или к шуим.

Если же скажет кто‑то, что таковое мало кем постижимо, — ему отвечают святые отцы: пусть держится царского пути, среднего и не грозящего падением, — вдвоем или втроем общительного безмолвия. Ибо «многократно враг подает усердие на великое пощение и на труды святых, — сказал святой Исаак, — на уединенное безмолвие и молчание, — чтобы отсюда уловить слушающих его совета».[187] Подобное же и святой Кассиан об этом говорил: «Умерщвление плоти и воздержание мыслей не должно быть выше естественной силы и дарования, Богом данного, каковое, многим знаменитым святым даровав, Он привлек их к подвигам и великой аскезе через особое вдохновение».[188] Если же тех божественных сил не имеешь, не возжелай последовать святым в крайнем и необычном умерщвлении, но только рассматривай его, и удивляйся, и смиряй себя, по изречению святого Лествич- ника о нищих, ибо они, говорит он, «сокровища царские видя, лучше познают свое убожество; так и душа, читая о великих отеческих добродетелях, непременно делает более смиренным свое мудрование».

Говорит и святой Иустин: «Небесная благодать до всех достигает, но не в равной мере. Хочет Господь всех спасти, но не освятить».[189] Однако из‑за этого не вообрази, что ты неблагополучен, раз не можешь во плоти твоей, как святые, сурово подвижнически пожить. Можешь ведь твое спасение совершить теплым вожделением и тщанием внутреннего делания со смирением — и этим угодить Богу. Ведь порфироносный пророк не «алкал я», не «бдел я», не «на земле я ле- гах», но «смирихся, — рече, — и спасе мя» Господь.[190] И паки святый Кассіанъ рече: «Всякимъ убо тщаніемъ дару разсужденія поищемъ[191], сіе бо имать крепость сохранити. Источнику убо мати бездна есть, разсужденію же — смиреніе. Не сущу бо свету, вся мрачна суть; и не сущу смиренію, вся наша суетна».

Како же можемъ сіе стяжати? Но слышим Господемъ реченное: «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15, 5). Помолимся убо Ему[192] усердне, да подаетъ намъ во всехъ нашыхъ деланіихъ имети смиреніе, еже от веры и страха Божія, кротости же и совершенна нестяжанія обыче бывати, имиже и совершенная любовь исправляется благодатію и человеколюбіемъ Господа нашего Ісуса Христа, Ему же и слава во веки аминь.

ПРИ СИХЪ УБО «НАДСЛОВІИ» И «ПРИСТЕЖЕНІИ > ДЛЯ СЛОВЕСЪ, ИХЪ ЖЕ МАЛО ВЫШЕ ВЪ «ПРИСТЕЖЕНІИ >[193] РЕКОХОМ, УПОМИНАЯ О ВНУТРЕННЪМЪ ДЪЛАНІИ, РАЗСУДИХОМЪ О ОНОМЪ ВЪКРАТЦЪ ПОЛОЖИТИ здъ.

И ныне убо тому начало.

Благослови, отче!

«Яко[194] несть наша брань къ плоти и крови, но къ началомъ и влас- темъ и к миродержителемъ тмы века сего, къ духовомъ злобы подне- беснымъ».

Воини убо земнаго царя носятъ мечь, готови суще и искусни на брань противу супостатовъ. Носятъ же мечь таковъ и не сущіи воини за единъ точію обычай, а не на приуготовленіе къ брани, ни же бо веда- ютъ искусъ противоборствовати врагомъ. Сему по всему совершенъ есть образъ и нашей духовной брани, о нейже ныне предлежит слово. Всякъ бо, отрицаяйся мира и бываяй мнихъ, приемлет вкупе и мечь духовный аки воинъ Христовъ и исходитъ на брань противу духовъ злобныхъ. Къ немуже и речеся въ часъ постриженія: «Пріими, брате, жал», но «смирился, — сказал, — и спас меня» Господь (Пс. 114, 5). И еще святой Кассиан сказал: «Со всяким тщанием дара рассуждения поищем, ибо это может сохранить нашу крепость. Мать источника ведь бездна, а рассуждения — смирение. Когда нет света, все в темноте; а когда нет смирения, все у нас суетно».[195]

Как же мы можем его стяжать? Услышим же Господом сказанное: «Без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15, 5). И помолимся Ему усердно, да подаст нам во всех наших делах присутствие смирения, которое от веры и страха Божия, кротости и совершенного нестяжа- ния обычно бывает, каковыми и совершенная любовь достигается благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому и слава во веки, аминь.

ПРИ ЭТИХ «НАДСЛОВИИ» И «ПРИСТЕЖЕНИИ» РАДИ СЛОВ, КОТОРЫЕ НЕМНОГО ВЫШЕ, В «ПРИСТЕЖЕНИИ», МЫ СКАЗАЛИ, УПОМИНАЯ О ВНУТРЕННЕМ ДЕЛАНИИ, РАССУДИЛИ О НЕМ ВКРАТЦЕ ИЗЛОЖИТЬ ЗДЕСЬ. И ныне тому начало. Благослови, отче!

«Потому что наша брань не против плоти и крови, но против начал и властей и мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Еф. 6, 12).

Воины земного царя носят меч, будучи готовы и искусны воевать против врагов. Носят такой же меч и не настоящие воины, следуя единственно только обычаю, а не для готовности к брани, ибо не имеют опыта в противоборстве врагам. Это — совершенный во всем образ и нашей духовной брани, о которой ныне предстоит слово. Ибо всякий, отрекающийся мира и становящийся монахом, принимает вместе с этим и меч духовный как воин Христов и исходит на брань против духов злобных. Ему ведь говорится в час пострига: «Прими, брат, “мечь духовный, иже есть глаголъ Божій”, его же и, нося и во устнахъ твоихъ, уме же и въсердце, глаголи непрестанно: “Господи Ісусе Христе, Сыне Божій, помилуй мя!”».

Но, о времени нашего! Како мнози, негли же и вси, носятъ сей мечь за единъ точію обычай, а не на каковую бранную потребу! Не обучаю- щеся бо, како сей пред очима враговъ обращати и пожизати темъ, аки пламенемъ, просто и плотско сей употребляютъ, а не действително. Сиречь, за едину славу Псалтири едину вервицу, а за кафисму три чтуще, скончаваютъ число внешняго моленія. Множайшіи же, и въ конецъ отложившеи сей «глаголъ Божій», паче же реіди пламенное оружіе, хранящее вратъ сердечныхъ, да воинствуют[196] единымъ псалмопеніемъ, канонами же и тропарями, яже суть церковная пре- данія, мняще, яко сія святая и пятословная[197] молитва простымъ и некнижнымъ мнихом[198] умышлено есть за правило. Их же таковое неправое мненіе исправляя и низлагая, во святыхъ Сумеонъ архі- епископъ Селунскій предаетъ и законополагает всемъ архіереемъ, архимандритомъ, игуменомъ и священноинокомъ, іереемъ, діяконом, мнихомъ и мірскимъ человекомъ, всякій чинъ и художество имущим, въместо всякаго правила, аки свое дыханіе и животъ, сію святую молитву Ісусову во уме и устнах действовати на всякъ часъ и время, аще и не могутъ художнаго действа тоя познавати, то бо есть дело, рече,[199] единыхъ мниховъ, отрекшихся міра.

Аще же и Великій Василій повелеваетъ некнижному монаху сею Ісусовою молитвою совершати правило числомъ и не художно, разу- мети подобаетъ, яко необученымъ, негли же и мирскимъ, законопо- лагаетъ сіе, яко да и сіи по мере своей славословят Бога, а не праздни будутъ.

Носяй же мечь свой, или «глаголъ», в разуме, по внутреннему вни- манію, весть время, когда обращати его на враги и молится на прило- ги злыя, и страсти, и помыслы, или за грехи своя. Со временемъ же, по некоему обстоянію[200] и невнятію поползаяся словомъ или яростію, оком же и похотію, или тщеславіем и мненіемъ и подобными симъ, ихъ же ради ударяемъ бывая своею совестію и, не стерпевая тоя обличения, обращается к Богу, каяся и моляся от сердца и ума, ища “меч духовный, каковой есть глагол Божий” (Еф. 6, 17), и, нося его во устах твоих, уме и в сердце, говори непрестанно: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня!”».

Но, о, время наше! Сколь многие, а может и все, носят этот меч по одному только обычаю, а не для какой‑то бранной потребности! Ибо не обучаясь тому, как пред очами врагов вращать его и поражать им, как пламенем, просто и плотски его употребляют, а не действенно. То есть прочитывая за одну «Славу» Псалтири одну вервицу, а за кафизму три, заканчивают число внешнего моления. Большинство же, и совсем отложив этот «глагол Божий», лучше же сказать, пламенное оружие, охраняющее врата сердечные, воинствуют одним псалмопением, канонами и тропарями, каковые суть церковное предание, воображая, что эта святая пятисловная молитва придумана для простых и некнижных монахов в качестве правила. Таковое их неправое мнение исправляя и низлагая, Симеон, архиепископ Солунский, преподает и законополагает всем архиереям, архимандритам, игуменам и священ- ноинокам, иереям, диаконам, монахам и мирским людям, всякие чин и профессию имеющим, вместо всякого правила, как свое дыхание и жизнь, эту святую молитву Иисусову в уме и в устах произносить во всякие час и время, хоть они и не могут познавать ее искусного действия, ибо это дело, сказал он, одних монахов, отрекшихся мира.

А если Василий Великий повелевает некнижному монаху этой молитвой совершать правило по счету и безыскусно, надо думать, что он необученным, а может и мирским, законополагает это, чтобы и они по мере своей славословили Бога, а не были праздными.

Носящий же меч свой, или «глагол», в разуме, при внутреннем внимании, знает время, когда обращать его на врагов и молиться против злых прилогов, страстей и помыслов, или о грехах своих. Бывает ведь время, когда, поскальзываясь при некоторых обстоятельствах и невнимании словом или яростью, оком и похотью, или тщеславием и самомнением и тому подобным, и ударяем бывая из‑за них своею со- вестию, и не терпя ее обличения, обращается человек к Богу, каясь и молясь сердцем и умом, ища помилования. Все ведь правило такого помилованъ быти. Все бо таковаго правило на единомъ покаяніи и вниманіи сердечномъ бываетъ, — по образу оныя вдовицы, приседящія судіи день и нощь и просящія отмщенія от соперника своего. И се есть чинъ деланія умнаго, подобающаго страстнымъ. И да никтоже зази- раетъ слову сему, яко приражающіися таковыми грехами Богу мощно обучатися умному деланію.

Положи[201] бо ми пять степеней действующих страсть: 1) подвиг- шуся кому на гневъ и досаду, да пребудетъ всегда злобствуя на оскор- бившаго; 2) опечаленъ бывъ, да помнитъ зло на многія дни; 3) точію едину седмицу да гневается; 4) един точію день да помнит зло; 5) враждуя, дасаждая, смущая и смущаяся, и в той же часъ прелагаяся. Се колика различія устроеній, обаче под адомъ суть вси сіи, донележе действуютъ страсть, рече святый Дорофей. И таковымъ не подоба- етъ, ни же мощно есть коснутися умнаго деланія. Сіи бо подобии суть человеку, устрелену от врага своего и приемлющу стрелы рукама сво- има и влагающу я въ сердце свое. О них же рече Богословъ: «Всякъ, рожденный от Бога греха не творитъ»; «Творяй же грехъ от діавола есть».

Даждь же ми и других пять степеней: 1) — оскорбившагося и скор- бяща не яко досаждение приятъ, но яко не претерпе; 2) — поучаю- щагося всегда терпенію, последи же побеждающемуся от совосхище- нія; 3) — не хотяща отвещати зле; от обычая же совосхищающася; — подвизающася отнюдь не рещи зло, скорбяща же, яко досажде- ніе прія, но зазирающа и кающася о семъ; 5) — не скорбяща, яко до- сажденіе пріятъ, но ни же радующася. Сіи же вси сопротивляющіися страсти суть, изволеніемъ бо уставиша страсть и не хотят дейстова- ти, но и скорбятъ, и подвизаются. И подобии суть таковіи стреляемо- му от врага своего, оболочену же во броня, и не приемлющу язвы, — рече той же святый Дорофей. Им же всячески подобает и мощно есть обучатися умнаго деланія, очищаются бо сіи вседневною благодатію Христовою чрезъ молитву умную и всечасное покаяніе. О них же тай- новидецъ рече: «Аще речем, яко греха не имамы, прельщаемъ себе. И аще грехи нашя исповедаемъ, веренъ естьи праведенъ — да оставит намъ и очиститъ насъ от всякія неправды».

Ведомо же есть и о семъ, яко сія священная Ісусова молитва мно- гимъ древле и ныне бысть камень претыканія и соблазна. Аще бо и мнози, негли же и вси, молятся сею просто и внешно, и несть кто о молящегося состоит в одном покаянии и внимании сердечном, —- как у той вдовицы, пристававшей к судье день и ночь и просившей защиты от соперника своего (см.: Л к. 18, 3–5). Это и есть чин умного делания, подобающего страстным. И пусть никто не презирает слово о том, что припадающим с такими грехами к Богу возможно обучаться умному деланию.

Расположи в пяти степенях действующих по страсти: 1) когда кто- то, впав в гнев и досаду, пребудет всегда злобствующим на оскорбившего; 2) будучи опечален, помнит зло много дней; 3) гневается только одну неделю; 4) только один день помнит зло; 5) враждуя, досадуя, смущаясь и смущая, в тот же час это прекращает. Вот каково различие устроений, однако под адом суть все они, пока действуют по страсти, сказал святой Дорофей. И таким не подобает и невозможно прикасаться к умному деланию. Все они подобны человеку, раненному врагом своим и берущему стрелы собственными руками и вонзающему их в свое сердце. О таких сказал Богослов: «Всякий, рожденный от Бога, не делает греха» (/ Ин. 3, 9); «Кто делает грех, тот от дьявола» (1 Ин. 3, 8).

Возьми и другие пять степеней: 1) — оскорбившегося и скорбящего не потому, что получил досаду, но что ее не претерпел; 2) — всегда поучающегося терпению, напоследок же побежденному порывом страсти; 3) — не хотящего отвечать злом, но по привычке увлекающегося; 4) старающегося совершенно не говорить злого, скорбящего, что получил досаждение, но и укоряющего себя и кающегося в этом; — не скорбящего, что получил досаждение, но и не радующегося. Эти все суть сопротивляющиеся страсти, ибо своей волей остановили страсть и не хотят по ней действовать, но и скорбят, и стараются. И таковые подобны тому, в кого враг стреляет, но он облечен в броню и не получает ранений, сказал тот же святой Дорофей.[202] И им всячески подобает и возможно обучаться умному деланию, ибо они очищаются вседневной благодатью Христовой через умную молитву и ежечасное покаяние. О них ведь Тайновидец сказал: «Если говорим, что греха не имеем, обманываем самих себя. И если грехи наши исповедуем, то Он, будучи верен и праведен, простит нам и очистит нас от всякой неправды» (ср.: 1 Ин. 1, 8–9).

Известно и то, что эта священная Иисусова молитва для многих и в древности и ныне оказалась камнем преткновения и соблазна. Хотя многие, если не все, молятся ею просто и внешне, и никто против это семъ крамоляся, художнаго же ея действія, еже есть блюденіе сердца умомъ въ молитве, мали зело ведаютъ. И самому святому Григорію Сииаиту сопротивишася исперва сами словеснейшіи отцы Афонскія Горы, егда началъ бе о семъ ихъ учити. И аще сіи отцы, удалившіися градовъ, тако преткнулися быша о деланіи семъ, то что подобаетъ рещи о присвоивъшихся міру монасехъ? Обаче хотящему душу свою спасти должно покарятися Писанію и ученію святыхъ отецъ, а не плот- скимъ человекомъ. Не во угле бо единомъ, но посреде самаго Цар- ствующаго града процвете сіе священное умное деланіе, и не въ еди- нехъ монасехъ, но наипаче саміи патріархи Константінополстіи быша сему делатели и учители: Іоаннъ, глаголю, Златоустъ, Фотій, Кал- листъ, единъ по другому бывше преемницы временемъ патріарша престола, о них же пишетъ святый Сумеонъ Солунскій, яко все целыя своя книги о единомъ семъ деланіи умныя молитвы сочиниша премудре и художне.

Прочее не подобаетъ дивитися сему, яко ныне таковое ученіе и писаніе ни поне словомъ износится въ монасехъ. Всакъ бо можетъ, точію аще хощетъ, мних или мирянинъ, псалмы пети или каноны, на общее моленіе Церкви святой святыми отцы преданныя, «Господа же Іисуса никто же можетъ умомъ рещи, точію Духомъ Святымь», по апостолу. Сего ради святіи отцы, бывшіи делатели и учители симъ, упо- добляютъ пеніе внешнее малу отроку, молитву же умную мужу со- вершенну. И якоже отроку несть укоръ, яко можетъ[203] по времени быти мужъ и старецъ, тако и внешнему пенію,[204] за немощь младен- ству нашему, от Бога данному, несть порокъ и презреніе. Егда кто, все тщаніе на умную молитву ся обращая, мало же зело поя псалмовъ и каноновъ и тропарей, уповая чрезъ умную молитву разумное обрести пеніе, от него же паки востекая на зрителную молитву и къ тоя равенству, аки отрока к мужу совершенну пеніе быти познавая, паки мало даетъ время пенію, множайше же молитве, ни же бо можетъ ктому много пети таковый. Внешно бо поющіи и не ведущіи чювствомъ гла- големыхъ, сіи могутъ пети много, рече святый Григорій Синаитъ. И за сію вину подобаетъ пеніе денницу именовати, молитву же — солнце: явно же, яко денница малъ некій часъ или два зрится, солнце же весь день сіяетъ. Тако ми размей быти пеніе и молитву.

го не восстает, искусство же ею действовать, каковое состоит в блю- дении сердца умом в молитве, очень мало кто знает. И самому Григорию Синаиту сопротивлялись сначала сами разумнейшие отцы Афонской Горы, когда он начал этому их учить. И если эти отцы, удалившиеся из городов, так споткнулись об это делание, то что подобает сказать о привязавшихся к миру монахах? Однако хотящему душу свою спасти должно покоряться Писанию и учению святых отцов, а не плотским людям. Ведь не в каком‑то одном углу, но посреди самого Царь- града процвело это священное умное делание, и не у одних монахов, но даже сами патриархи Константинопольские были его делателями и учителями: Иоанн, я имею в виду, Златоуст, Фотий, Каллист, один за другим бывшие со временем преемниками патриаршего престола, о которых пишет Симеон Солунский, что они целые свои книги об одном этом творении умной молитвы сочинили премудро и искусно.

Так что не подобает удивляться тому, что ныне о таковом учении и писании ни слова не произносится среди монахов. Всякий ведь может, если только захочет, монах или мирянин, петь псалмы или каноны, для общего моления в святой Церкви святыми отцами преданные, «Господом же Иисуса никто не может назвать в уме, как только Духом Святым», по апостолу (ср.: I Кор. 12, 3). Потому святые отцы, бывшие делателями и учителями этого, уподобляют внешнее пение малому отроку, умную же молитву совершенному мужу. И как отроку нет укора, потому что он может со временем стать мужем и старцем, так и внешнему пению, по немощи младенчеству нашему от Бога данному, нет укоризны и презрения. Когда человек, все старание свое на умную молитву обращая, очень мало же поя канонов и тропарей, уповая через умную молитву обрести разумное пение, восходя от которого опять же к зрительной молитве и на ее уровень, как отрока по отношению к совершенному мужу пение воспринимая, вновь мало отдает времени пению, больше же молитве, — не может таковой впредь много петь. Внешне ведь поющие и не воспринимающие чувством произносимого, — эти могут петь много, сказал святой Григорий Синаит.[205] И по этой причине подобает пение именовать утренней звездой, а молитву солнцем: ясно ведь, что утренняя звезда какой‑нибудь час или два видима, солнце же сияет весь день. Такими разумей пение и молитву.

И да не речеши ми, яко мнози от святыхъ многое пеніе удержаша, но разумей и веруй, яко тіи же отцы повелеваютъ намъ несомненно от пенія восходити на молитву, яковъ же бе и святый Григорій Сінаитъ, иже исперва за неведеніе лучшаго едино пеніе держаше, таже, от некоего критянина наставленъ бывъ, премени многое пеніе на умную молитву и, от искуса познавъ не быти тако скорому и легкому успеянію от пенія, якоже от молитвы, все тщаніе всемъ повеле имети о молитве, мало же пети за уныніе.

Прочее убо и ты кроме всякаго сомненія тако твори, яко да не и тебе речется за непокорство твое отвещаніе апостола, глаголюща еже: «Благоволеніе сердца моего и молитва къ Богу по Ізраили есть во спасеніе. Свидетелствую бо имъ, яко ревность Божію имутъ, но не по разуму. Не разумеюще правды Божія и свою правду ищуще постави- ти, правде Божіей не повинушася». Что бо глаголетъ Писаніе? «Близъ ти есть глаголъ, во устехъ твоих и въ сердце твоемъ». «Яко аще ис- повеси усты твоими Господа Ісуса, спасешися». «Всякъ бо, иже аще призоветъ имя Господне, спасется».

Все же се — глаголъ, и исповеданіе, и призываніе — разумей быти внутрь тебе Христа, чрезъ святое крещеніе всельшася, Его же призы- вати, и глаголати, и исповедати долженъ еси непрестанно, овогда сер- дцемъ, овогда же устнами глаголя: «Господи Ісусе Христе, Сыне Божій, помилуй мя». Внимай, прочее, человече, себе и твоему упорству, да не сего ради послетъ на тя Богъ духъ умиленія, — «очи не видети и ушы не слышати», — проповедующу на тя священному Писанію, аки вторый Иліа на Ізраиля къ Богу, Емуже ты аки противу остру рожну переши. Не надеяся, прочее, ни же веруй во что–любо духовное успе- ти, аще не повинешися призывати Ісуса Христа на всякъ помыслъ злый и на всяку рать вражію, рече святый Исихій. Не обрящеши бо креп- чайшаго оружія на враги на небеси и на земли паче имене Христова. И несть ти мощны убежати горкаго напоенія злыхъ помыслъ, ни же престати изъ отрубей хлебъ ясти, дондеже не поревнуеши вкушати чистаго «хлеба, сшедшаго с небесе», егоже ядущіи не взалчютъ вове- ки, приемлющи веселіе и радость, а не страх или безсловесное утеше- ніе, еже есть радостное мненіе. Якоже бо Законъ, не могущи совер- шити человека собою безгрешна, отсылаше всехъ ко Христу, и Сего хотяше, аще и мняшеся быти умаляемь, тако и внешнее пеніе, предо- бучивши делателя, предаетъ Христу, си есть умной Ісусовой молитве, И не говори мне, что многие из святых многого пения придерживались, но разумей и веруй, что те же отцы повелевают нам без сомнений восходить от пения к молитве, каким был и святой Григорий Синаит, который сначала по неведению лучшего держался одного пения, а затем, будучи наставлен одним критянином, сменил многое пение на умную молитву и, по опыту познав, что не будет такого скорого и легкого успеха от пения, как от молитвы, все тщание повелел иметь всем о молитве, петь же немного, когда уныние.

Так что и ты, без всякого сомнения так делай, да не будут и тебе за твое непокорство сказаны слова апостола, говорящего так: «Желание моего сердца и молитва к Богу об Израиле во спасение. Ибо свидетельствую им, что ревность Божию имеют, но не по разуму. Не разумея правды Божией и свою правду стараясь поставить, они не покорились правде Божией» {Рим. 10,1–3). Ибо что говорит Писание? «Близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоем» {Втор. 30, 14)». «Ибо если исповедаешь устами твоими Господа Иисуса, спасешься» (ср.: Рим. 10, 9). «Ибо всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (ср.: Иоиль 2, 32; Рим. 10, 13).

Все же это — «глагол», исповедание и призывание — разумей как присутствие внутри тебя Христа, через святое крещение вселившегося, призывать Которого, именовать и исповедовать ты должен непрестанно, когда в сердце, а когда устами говоря: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня». Так что наблюдай, человече, за собой и своим упорством, да не пошлет на тебя за это Бог дух усыпления — «глаза, которые не видят, и уши, которые не слышат» (ср.: Рим. 11,8), — как против тебя, словно второй Илия об Израиле к Богу, говорит священное Писание, против которого ты, словно против острого рожна, прешь. Так что не надейся и не верь, что в чем‑либо духовном преуспеешь, если не возьмешь за правило призывать Иисуса Христа на всякий помысел злой и на всякую рать вражью, сказал святой Исихий. Не найдешь ведь крепче оружия на врагов на небесах и на земле кроме имени Христова. И невозможно тебе избежать горького напоения злых помыслов, ни хлеб из отрубей перестать есть, пока не постараешься вкусить чистого «хлеба, сошедшего с небес» {Ин. 6, 51), каковой ядущии не проголодаются вовеки, воспринимая веселие и радость, а не страх или безрассудное утешение, каковое есть радостное самомнение. Ведь как Закон, неспособный сам сделать человека безгрешным, отсылал всех ко Христу и к Нему устремлялся, хотя и казался при этом умаляемым, так и внешнее пение, предварительно обучив делателя, передает его Христу, т. е. умной Иисусовой молитве, аки не могуще того собою въ духовное действо возвести, аще и само то ради молитвы сокращается, а второе бываетъ.

Аще же и не вси хощут преложитися от того ко Христу, несть се вина пенію, якоже ни Закону — противленіе іудейское, но единъ ихъ плотскій разумъ и неведеніе силы, сокровенныя во святом Писаніи. Мняще бо, яко еже протязати сладкія гласы и проливати языка красная словеса — тое есть початокъ и конецъ к Богу моленія, не пора- зумеша же реченнаго от Господа, яко: «Веряй в Мя, реки потекутъ от чрева его воды живыя». Всякъ бо крещающійся пріемлет свыше сію воду живую во глубину сердца своего таинственно, о нейже пишется в житии святаго священномученика Игнатія Богоносца, яко: «Разреза- ша неверніи сердце его, глаголюще: “Како онъ ношаше Бога своего въ сердце своемъ?” И обретоша внутрь от злата словеса сія: “Ісус Хрис- тосъ”». Сіе же знаменіе бе на посрамленіе невернымъ, во увереніе же всемъ вернымъ, яко всякъ на святомъ крещеніи пріемлетъ внутрь себе Христа. Сего ради совершеннейшіи и глубочайшіи в дарованіяхъ духовныхъ святіи отцы первее повелевают намъ очищатися от страстей призываніем умнымъ и сердечнымъ имене Ісусъ Христова на всякъ помыслъ злый, рать же и прилогъ вражій; еже есть чювственное, а не просто и за обычай бываемое точію моленіе, егоже и мертвым нарещи несть грешно.

И в таковомъ разумномъ вниманіи и моленіи положившымъ нам твердое начало, даже до смерти пребывати, ратующеся со враги и стра- стми нашыми, научают насъ отцы блаженніи: аще и тысящу язвъ на всякъ день пріемлемъ, никако же отступати живоноснаго деланія сего, сі есть призыванія Ісусъ Христа, сущаго въ сердцахъ наших, якоже уже и выше реклося о сем. И тако, аще усмотрит Богъ на ползу нашу, возводит егоже хощетъ и весть чрезъ таковое доброе начало на зри- телную молитву умную.

Неціи же, их же и легкомысленных нарещи подобаетъ, слыша- щи, яко скорейшее бываетъ приспеяніе чрезъ делателную сію умную молитву, женутъ прежде времени доспети въ зрителную, мняще, яко въ руках хотящих сіе обретается. Друзіи же, уведавше, яко зрителныя молитвы не вси сподобляются, но мали, ослабеваютъ или въ конецъ нерадятъ о делателной молитве умной, ея же кроме несть мощно кому убежати действія страстей и сложенія лукавых помысловъ, о нихъ же будутъ истязани въ часъ смерти и ответъ дадутъ на судищи Страшном. Таковіи бо должни разумети, яко о зрителной молитве не всяко осудимся, не сподоблшеся сея за немощь нашу о умномъ и сердечном блюденіи, имъ же мощно стати противу діавола как неспособное само возвести на духовное действие, хотя и ради молитвы само оно сокращается, а она бытует.

Если же не все хотят перейти от него ко Христу, нет в этом вины пения, как и у Закона — в противлении иудейском, но причина — один их плотский разум и неведение силы, сокровенной в святом Писании. Ибо думая, что растягивать сладкие гласы и изливать с языка красные словеса — это есть начало и конец моления к Богу, не уразумели они сказанного Господом: «Кто верует в Меня, у того реки потекут из чрева его воды живой» (ср.: Ин. 7, 38). Всякий ведь крестящийся принимает свыше таинственно в глубину своего сердца эту воду живую, о которой написано в житии святого священномученика Игнатия Богоносца: «Разрезали неверные сердце его, говоря: “Как он носил Бога своего в сердце своем?” И нашли внутри такие слова из золота: “Иисус Христос”». Знамение же это было на посрамление неверных, во уверение же всех верных, что всякий при святом крещении принимает внутрь себя Христа. Сего ради совершеннейшие и глубочайшие в духовных дарованиях святые отцы прежде повелевают нам очищаться от страстей призыванием в уме и сердце имени Иисуса Христа против всякого помысла злого, ратования и прилога вражьего; и это с чувством, а не просто и по обычаю только совершаемое моление, каковое не грешно назвать и мертвым.

И в таком разумном внимании и молении положивших начало, учат нас блаженные отцы даже до смерти пребывать, воюя с врагами и со страстями нашими: хоть и тысячу язв каждый день мы получаем, никак не отступать от живоносного делания этого, то есть призывания Иисуса Христа, сущего в сердцах наших, как уже и выше было об этом сказано. И тогда, если усмотрит Бог что‑то на пользу нашу, возведет, кого захочет и знает, через таковое доброе начало на зрительную молитву умную.

Некоторые же, кого и легкомысленными назвать подобает, слыша, что быстрейшее преуспеяние достигается через эту делательную умную молитву, торопятся прежде времени достичь зрительной, воображая, что в руках желающих это обретается. Другие же, узнав, что зрительной молитвы удостаиваются не все, но немногие, ослабевают или совсем нерадят о делательной молитве умной, без которой никому невозможно избежать действия страстей и сложения с лукавыми помыслами, о которых они будут спрошены в час смерти и ответ дадут на Страшном суде. Таковые должны ведь понимать, что за зрительную молитву мы всяко не осудимся, не сподобившись ей по немощи нашей в умном и сердечном блюдении, при котором можно противостать и помыслом злымъ, побеждающе его не собою, но страшным именемъ Христовым. Хощемъ воздати слово Богу, яко носящи Христа внутрь себе по дару святаго крещенія, не вемы, истиннейше же рещи, не хощемъ обучатися, како призывати Того на помощь въ часъ брани. И за сіе едино понашаетъ намъ апостолъ, глаголя: «Не весте ли, яко Хрис- тосъ живетъ въ васъ?» Разве неискусни есте, не обучени действовати умом въ сердце имя Христово?

А поеже древнимъ, а не и нынешнимъ точію множайшымъ бысть скончаніе, не сподобльшимся еще въ животе зрителныя молитвы, не должно сомнетися о семъ, неправда бо у Бога места не имать, но всячески за труды ихъ, имиже потрудишася во истинномъ отеческомъ пути делателныя молитвы, даетъ имъ действіе при смерти или по смерти оныя зрителныя молитвы,[206] съ нею же, аки пламень огненный, пре- ходятъ воздушныя мостоимцы,[207] — рече святый Исихій. И бывает жребій ихъ со онеми святыми, «не пріемшими зде обетованія», по апостолу, и потрудившимся чрезъ весь животъ свой во упованіи.

Сія убо тако со свидетельствомъ святаго Писанія о единой дела- телной и подобающей еще страстнымъ молитве умной сложивше, да возглаголемъ по нужде и о находящей прелести таковыя меры. Пер- вее бо, рече святейшій патріархъ Каллистъ: аще первее всехъ начи- наютъ в тълеси подвизающагося и внимающаго молитве движе- нія нъкая, аки взыгранія, под кожею, яже мнится некимъ прелесть,[208] приходит же и теплота от почекъ[209], яко опоясующи движенія та. Мнится и та прелесть быти, сія же не суть прелести, но естества суть якоже свойства, раждаема от подвига онаго. Аще же кто мнитъ сія, яко от благодати, а не от естества, сіе есть истинна прелесть[210]. Сія же какова–любо суть, долженъ есть подвизаяйся не любити сихъ, но отражати.

Приходит же и ина теплота — от сердца. И аще убо снизходитъ умъ въ блудныя помыслы, прелесть есть воистинну. Аще же тело убо все от сердца[211] растеплевается, умъ же есть чистъ и безстрастенъ и аки бы прлепленъ есть во внутреннейшей глубине сердца, сіе есть воистинну благодати, а не прелести.

злым помыслам и дьяволу, побеждая его не собою, но страшным именем Христовым. Дадим мы ответ Богу за то, что, нося Христа внутри себя по дару святого крещения, не знаем, правильнее же сказать, не хотим обучаться, как призывать Его на помощь в час брани. И за одно это укоряет нас апостол, говоря: «Не знаете разве, что Христос живет в вас?» (2 Кор. 13, 5). Разве вы неопытны, не обучены умом делать действующим в сердце имя Христово?

А что древние, а не нынешние только во множестве скончались, не сподобившись при жизни зрительной молитвы, — не должно из‑за этого сомневаться, ибо неправда у Бога места не имеет, но непременно за труды их, которыми они потрудились на истинном отеческом пути делательной молитвы, дает Он им при смерти или по смерти действие этой зрительной молитвы, с которой они, словно пламя огненное, проходят воздушные мытарства, — сказал святой Исихий.[212] И бывает жребий их с теми святыми, которые здесь «не получили обещанного», по апостолу (Евр. 11, 39), и потрудились всю свою жизнь во уповании.

Изложив таким образом это со свидетельством святого Писания о единой делательной и подобающей тем, кто еще страстен, умной молитве, скажем по необходимости и о возникающей при этой мере прелести. Во–первых же — то, что сказал святейший патриарх Каллист: если прежде всего начинаются в теле подвизающегося и внимающего молитве некие движения, как бы взыграния под кожей, что кажется некоторым прелестью, то приходит и теплота от почек, как бы опоясывающая те движения. Кажется, что и это прелесть, но это не прелесть, а как бы свойства естества, порождаемые этим подвигом. Если же кто‑то думает, что это от благодати, а не от естества, то это поис- тине прелесть. Какими бы они ни были, должен подвизающийся не любить их, но отражать.[213]

Приходит же и иная теплота — от сердца.[214] И если нисходит ум в блудные помыслы, то это воистину прелесть. Если же все тело от сердца разгорается, ум же чист и бесстрастен и как бы прилеплен ко внутреннейшей глубине сердца, то это воистину от благодати, а не от прелести.

Таковая убо видящи, подобаетъ[215] въ самомъ начале обучати умъ въ часъ молитвы еже стояти сверху сердца и зрети во глубину того, а не на половине събоку, или на конце снизух (!). Вина же симъ таковая есть: егда умъ стоитъ сверху сердца и посреде того действуетъ молитву, тогда, аки царь, седя на высоте, призираетъ со всякою свободою на вся плежущыя снизу злыя помыслы и разбиваетъ техъ о камень имене Христова, аки вторыя вавулонскія младенцы. К тому же и толикаго ради удаленія от чреслъ можетъ всячески убежати жженія похотнаго, сущаго въ естестве нашемъ чрезъ преступленіе Адама.

Аще же на половине сердца, от персей начинаетъ кто вниманіе творити въ молитве, тогда ово за случающееся оскуденіе теплоты сер- дечныя, ово же изнемогающу уму и притупляющу зреніе свое, час- тымъ действіемъ молитвы или самымъ подвиженіемъ брани от врага, низпадаетъ умъ самъ о себе ко чресламъ и смешается с теплотою по- хотною, хотя и нехотя, аки съближаяся той, творящи молитву на половине сердца.

Нецыи же от крайняго неразсмотренія, паче рещи не ведуще, что есть верхъ или среда сердца, и что есть половина, и что конецъ того, начинаютъ действовати молитву сънизу, на конце сердца, при чрес- лахъ. И тако, частію ума касающися сердца, и частію чреслъ, сами о себе призываемъ прелесть, яко же обаянницы змія. Несть бо тако тво- рящимъ вниманіе убежати пріобщенія вражія.

Друзіи же, последнимъ неразуміемъ и грубостію недугующе, не ведаютъ ни же самого того места сердечнаго, под левымъ сосцемъ и бокомъ сущаго, но мняще тое посреде пупа чревнаго быти, дерзаютъ (увы ихъ прелести!) тако действовати умомъ молитву.

Прочее, познавающи от таковых знаменій, подобаетъ, якоже рече- ся, творити умомъ вниманіе и молитву посреде сердца сверху от сосца, а не на половине от персей, наипаче не снизу от чреслъ, таже познавати чувствомъ умнымъ и теплоту въ молитве, — кая есть божественна, изліянная в сердце, аки муро благоуханно, чрезъ святое крещеніе, и кая есть прившедшая намъ от преступленія прародител- наго, или кая от диавола возжизаема.

Первая бо[216] в единомъ сердце с молитвою начинается и въ сердце кончитъ молитву, и подающи души извещениіе и духовныя плоды. Вторая же[217] от почекъ[218] имать начало и к бубрегамъ кончит молитву,

Ввиду этого подобает нам в самом начале обучать ум в час молитвы стоять сверху сердца и взирать в глубину его, а не в середине сбоку, или на конце снизу. Причина же этого такова: когда ум стоит сверху сердца и действует внутри него молитвой, тогда, как царь, сидя на высоте, свободно рассматривает он все ползающие внизу злые помыслы и разбивает их о камень имени Христова, как новых вавилонских младенцев (см.: Пс. 136, 9). К тому же по причине такого удаления от чресл он может уверенно избежать похотного разжжения, свойственного естеству нашему вследствие преступления Адама.

Если же на середине сердца, от груди начинает кто‑то сосредоточивать внимание в молитве, тогда — либо из‑за случающегося оскудения сердечной теплоты, либо от изнеможения ума, притупляющего свое зрение от частого действия молитвы, или от самой воздвигнутой врагом брани, — ниспадает ум сам собою к чреслам и смешивается с теплотой похотной, хотя и невольно, так как сближается с ней, творя молитву на середине сердца.

Некоторые же по крайней нерассудительности, лучше сказать, не зная, что такое верх или середина сердца, и что такое половина, и что такое конец его, начинают действие молитвы снизу, на конце сердца, при чреслах. И так, частью ума касаясь сердца, а частью чресел, сами к себе призываем мы прелесть, как факиры змею. Ибо так направляющим внимание не избежать приобщения вражьего.

Другие же, крайним неразумием и грубостью недугующие, не знают даже самого того места сердечного, находящегося под левым соском сбоку, но, воображая, что оно находится среди пупа на животе, дерзают (увы их прелести!) туда направлять умом молитву.

Так что, следуя таковым указаниям, подобает, как сказано, направлять умом внимание и молитву внутрь сердца сверху от соска, а не на середину от груди, особенно же не снизу от чресел, а затем распознавать умным чувством и теплоту в молитве — какая божественная, излиянная в сердце, как миро благоуханное, через святое крещение, и какая прившедшая к нам от преступления прародительского, или какая дьяволом возжигаемая.

Первая ведь только в сердце с молитвой начинается и в сердце заканчивает молитву, подавая душе извещение и духовные плоды. Вторая же от почек имеет начало и в почках заканчивает молитву, жестокость и студеность и смущеніе души наносить. Третія же,[219] от размешенія похотнаго жженіе подвигши, распаляетъ уды и сердце сладострастіемъ блудным, пленяя умъ въ скверныя помыслы и къ сово- купленію телесъ привлекая, еже и мощно тщаливому вскоре познати и назнаменати. Аще бо, рече Григорій Синаитъ, внутрь естественныхъ чреслъ и преобразуетъ врагъ, якоже хощетъ, вместо теплоты духов- ныя свое жженіе наводя и вместо веселія радость безсловесную и сладость мокротную принося, и яко благодать действующую свою прелесть непщевати понуждаетъ, но время, и искусъ, и чювство явленна того творити научи. «А понеже временемъ, и искусомъ же, и чувствомъ познавается прелесть, того ради не подобает боятися или сомнетися, Бога призывающе», — рече той же святый.

«Аще же неціи и совратишася, врежденни бывше умомъ, разумей, яко от самочинія и высокоумія сіе пострадаша». Не на страхъ бо или прогнаніе наше от священнаго сего деланія написаша святіи отцы о прелести, многоразличными виды и винами находящей делателемъ, но на осторожность нашу и познаніе лукаваго действа сатанина, его же ради царскій непадательный путь всемъ борющымся со страстьми повелеваютъ держати, в двохъ или тріехъ живущи въ пустыни, идеже, благія советники братъ брата имуще и Писанія святаго день и нощь испытующе, могутъ благодатію Христовою обучатися непрелестно въ семъ деланіи умномъ.

Некіимъ от множайшихъ[220] неведомо откуду возмнеся, аки бы ктому нынешнимъ мнихомъ не дается действіе Святаго Духа, якоже прежнимъ. Уже бо минуша, глаголютъ, таковая времена. Но се есть первое претыканіе тако глаголющыхъ, понеже о знаменіяхъ и чюдо- твореніяхъ сія рекоша отцы, ихъ же ради некое умаленіе веры бываетъ, по словеси Христову: «Блажени не видевшіи Мя и веро- вавшіи», — а не о престатіи действія Святаго Духа. Сія бо паки в по- рожденіи всякому верному несумненно даются и непотираеми в насъ пребываютъ, аще и не чувствуемъ ихъ, умертвившеся грехами. И должни есмы деланіемъ заповедей и призываніемъ Исусъ Христа, сущаго в сердцах наших, воскресити сіе дарованіе и видети умне еже предпріяхом яко законъ духовный на скрыжалехъ сердецъ нашихъ[221], доставляя душе жесткость, холод и смущение. Третья же, от смешения с похотью возбудив жжение, распаляет члены и сердце сладострастием блудным, пленяя ум скверными помыслами и к телесному совокуплению привлекая, что внимательному и возможно быстро познать и заметить. Хотя враг, сказал Григорий Синаит, и производит внутри естественных членов подмены, какие хочет, вместо теплоты духовной наводя свое жжение и вместо веселия принося бессмысленную радость и мокротную сладость, и понуждает воспринимать как действующую благодать свою прелесть, но время, опыт и чувство научают его распознавать. «А поскольку временем, опытом и чувством познается прелесть, того ради не подобает бояться или сомневаться, Бога призывая», — сказал тот же святой.[222]

«Если же некоторые и совратились, будучи повреждены умом, разумей, что от самочиния и высокоумия они так пострадали».[223] Не для того ведь, чтобы напугать или отогнать нас от этого священного делания написали святые отцы о прелести в многоразличных видах и по разным причинам настигающей делателей, но ради осторожности нашей и для познания лукавого действия сатанинского, из‑за которого и повелевают всем борющимся со страстями держаться царского не грозящего падениями пути, вдвоем или втроем живя в пустыне, где, добрыми советниками брат брата имея и день и ночь святое Писание изучая, могут благодатью Христовою, не впадая в прелесть, обучаться этому умному деланию.

Некоторым из множайших неведомо откуда возомнилось, будто нынешним монахам не дается больше действие Святого Духа, как прежним. Уже ведь минули, говорят они, таковые времена. Но это — первое преткновение так говорящих, потому что о знамениях и чудотворе- ниях сказали это отцы, — что без них некое умаление веры бывает, по слову Христову: «Блаженны не видевшие Меня и уверовавшие» (ср.: Ин. 20, 29), — а не о прекращении действия Святого Духа. Они ведь в пакипорождении всякому верующему несомненно даются и нетеряе- мыми в нас пребывают, хоть мы и не чувствуем их, умертвив себя грехами. И должны мы исполнением заповедей и призыванием Иисуса Христа, сущего в сердцах наших, воскресить это дарование и видеть умом то, что мы восприняли как закон духовный на скрижалях сердец наших, сподобляющеся неходатайственне херувимски беседовати ко Христу сердечне чистою молитвою.

Сего ради несть праведно непщеваніемъ вины о гресехъ наносити порокъ времени или Богу во оскуденіи действія Святаго Духа. Но тріемъ лютейшимъ исполиномъ всю сію вину написавши — неверію, глаголю, и лености, и небреженію, — преставати от лжи и, емшися истины, приступити несуменно ко обученію умнаго деланія, отлагаю- ще от себе и еще главнешыя три супостаты: самолюбіе, глаголю, сребролюбіе и тщеславіе, — с ними же і иныя можемъ от душъ нашихъ потребляти.

Сія убо азъ, многогрешный инокъ Инокентій, написахъ. Усердне прочитающыхъ молю, да всякъ, хотяй в Божіемъ храненіи жити и не- бесныхъ благъ быти наследникъ, да потщится от сихъ написанныхъ не уклонятися, но, вся сія въ памяти своей имея, всемъ сердцемъ и мыслію творити. Имже от Христа Спасителя нашего благословеніе яко послушнымъ да будет ныне и въ безконечныя веки. Аминь.

Написася въ селе Т. чете (?) 1784 года въ месяце августе.

сподобляясь непосредственно, подобно херувимам, беседовать со Христом в сердце чистою молитвою.

Потому несправедливо измышлением причины грехов упрекать время или Бога за оскудение действия Святого Духа. Но трем злейшим исполинам всю вину в этом приписав — неверию, имею в виду, лености и небрежению, — будем отступать от лжи и, взявшись за истину, приступим, не сомневаясь, к обучению умному деланию, отлагая от себя и еще три главнейших супостата: самолюбие, имею в виду, сребролюбие и тщеславие, — с которыми вместе и иные можем из наших душ истреблять.

Это я, многогрешный инок Иннокентий, написал. Усердно читающих молю, чтобы всякий, желающий в Божьем хранении жить и небесных благ быть наследником, постарался от этого написанного не уклоняться, но, все это в памяти своей имея, всем сердцем и мыслию исполнять. Им же от Христа Спасителя нашего благословение как послушным да будет ныне и в бесконечные веки. Аминь.

Написано в селе Т. чете (?) 1784 года в месяце августе.

Предисловие к главам блаженного Филофея Синайского

"Несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властем, и к миродержителем тьмы века сего, к духовом злобы поднебесным" (Еф, 6, 12).

Воины земного царя носят меч, будучи готовы и искусны на борьбу с врагами, носят же такой меч и не воины, по одному лишь обычаю, а не для приготовления к борьбе, и не зная даже, как должно противоборствовать врагам. Сказанное по всему есть совершенное подобие и нашей духовной брани, о которой ныне предлагается слово. Ибо всякий отрекающийся от мира и становящийся монахом принимает вместе с тем и меч духовный, как воин Христов, и выходит на брань против духов злобы. К нему-то и обращены слова в час пострижения: "Приими, брат, меч духовный, который есть слово Божие, нося его в устах твоих, уме и сердце, говори непрестанно: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя".

Но о, время наше! Как многие, не говорю уже все, носят этот меч по одному только обычаю, а не как необходимый для брани! Не научившись как следует с ним обращаться пред лицом врагов и пожигать их, как пламенем, употребляют его просто, и грубо, и бездейственно, т. е. вычитывая за одну "Славу" Псалтири одну вервицу (одну сотню четок), а за кафизму вычитывая три, ограничивают этим внешнее моление. Многие же, совершенно отложив этот глагол Божий, лучше же сказать, пламенное оружие, охраняющее врата сердца, довольствуются одним псалмопением, канонами и тропарями, преданными Церковью, думая, что эта пятисловная молитва вменена за правило только простым и некнижным монахам. Опровергая и исправляя такое их неправильное мнение, св. Симеон, архиепископ Солунский, преподает и узаконивает всем архиереям, архимандритам, игуменам, иеромонахам, иереям, диаконам, монахам и мирским людям всякого звания и занятия, вместо всякого правила, как свое дыхание и жизнь, выполнять эту святую молитву Иисусову в уме и устах на каждый час и время, если даже они и не могут познавать ее художного действия, ибо то есть дело, по его словам, одних монахов, отрекшихся от мира. Если же и повелевает Василий Великий неученому монаху сею молитвою Иисусовою совершать правило, ограничиваясь численным ее произношением, и не художно, то это следует понимать так, что он узаконивает это, как необученным, так и мирским с тем, чтобы и они все по мере своих сил славословили Бога, а не пребывали праздными.

Кто носит меч свой, или слово, разумно, по внутреннему вниманию, тот знает время, когда обращать его на врага и молиться на прилоги злые, и страсти, и помыслы или за грехи свои. Если же иногда, по каким-либо обстоятельствам или по невниманию, поползнется словом или гневом, а иногда и похотию или тщеславием и мнением и т. п., и по этой причине будет укоряем своею совестию, то, не перенося ее обличения, обращается к Богу, каяся и моляся от сердца и ума, ища помилования. Все правило такового бывает в одном покаянии и внимании сердечном, по примеру той вдовицы, которая не отступала от судии день и ночь, прося отмщения своему сопернику. И это есть порядок умного делания, подобающего страстным: пусть никто не приходит в смущение от этого слова, что обуреваемым такими грехами можно при помощи Божией обучаться умному деланию.

Представь себе пять состояний действующих по страсти: а) впадая в гнев и досаду, оставаться всегда злобствующим на оскорбившего; б) будучи опечаленным, помнить зло в течение многих дней; в) гневаться одну неделю; г) один только день помнить и д) враждуя, досаждая, смущая и смущаясь, в тот же час измениться. Вот сколько различных устроений, однако все они находятся под адом до тех пор, пока действует страсть, как сказал св. Дорофей, и таким не должно касаться умного делания, ибо они подобны человеку, который, будучи ранен стрелою от врага своего, берет ее собственными руками и вонзает в свое сердце; о них сказал Богослов: "Делающий грех от диавола есть" (1 Ин. 3, 8).

Возьми и пять других состояний: а) оскорбившегося и скорбящего не потому, что потерпел досаждение, но потому, что не перетерпел его; б) поучающегося всегда терпению, но в конце концов побеждающегося увлечением; в) не хотящего отвечать злом за зло, но увлекающегося силою привычки; г) старающегося отнюдь не произносить зла, но скорбящего о полученной обиде, упрекающего себя и кающегося в этом и д) не скорбящего о полученной обиде, но и не радующегося ей. Эти все суть сопротивляющиеся страсти, так как произволением борются со страстью и не хотят действовать по ней, но и скорбят, и подвизаются. Таковые подобны находящемуся под обстрелом врага, но облеченному в броню и неуязвимому, говорит тот же св. Дорофей. Им во всяком случае можно и должно обучаться умному деланию, потому что они очищаются вседневною благодатию Христовою, чрез умную молитву и ежечасное покаяние, и о них сказал тайновидец: "Если говорим, что не имеем греха, - обманываем самих себя... Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды" (1 Ин. 1, 8-9).

Известно и то, что эта священная молитва Иисусова для многих в древности и ныне являлась камнем преткновения и соблазна. И хотя многие, может быть, даже и все, молятся этой молитвой просто и внешне, и никто против этого не восстает, однако художного ее действия, т. е. блюдения сердца умом в молитве, мало кто знает. И самому Григорию Синаиту сопротивлялись сначала самые словеснейшие отцы горы Афонской, когда он начал учить их этому. И если эти отцы, удалившиеся из городов, так претыкались об это делание, то что же сказать о сдружившихся с миром монахах? Однако желающему спасти свою душу должно повиноваться Свящ. Писанию и учению св. отец, а не плотским человекам. Ведь не в каком-нибудь углу, но среди самого царствующего града процвело это священное умное делание и не у одних только простых монахов, но даже сами патриархи Константинопольские были делателями и учителями его. Имею в виду Иоанна Златоуста, Фотия, Каллиста, бывших один за другим преемниками патриаршего престола, о которых пишет св. Симеон Солунский, что они сочинили целые книги об одном этом делании умной молитвы, проникнутые глубокой мудростью и искусством. Впрочем, не следует удивляться тому, что теперь об этом учении и писании даже и одного слова не произносится среди монахов. Каждый ведь может, если только пожелает, монах или мирянин, петь псалмы и каноны, преданные св. Церкви св. отцами для общего моления, Господа же Иисуса Христа никто не может умом назвать, как только Духом Святым, по апостолу. Поэтому св. отцы, будучи делателями и учителями умного делания, уподобляют внешнее пение малому отроку, молитву же умную - мужу совершенному. И как для отрока нет ничего укоризненного в том, что он по времени хочет быть мужем и старцем, так и внешнему пению и молению, по немощи младенчества нашего от Бога нам данному, нет укора и поношения, если кто-либо обращает все усердие на умную молитву и весьма мало поет псалмов, канонов и тропарей, надеясь чрез умную молитву обрести разумное пение, от которого опять востекает на зрительную молитву, по сравнению с которой пение ему кажется отроком перед мужем совершенным, и, опять уделив немного времени пению, больше уделяет молитве, да и не может снова таковой много петь, ибо внешне поющие и не постигающие чувством того, что поют, те могут петь много, говорит св. Григорий Синаит. По этой-то причине он уподобляет пение деннице (утренней звезде), молитву же умную - солнцу. И как денница видима бывает какой-нибудь час или два, солнце же весь день сияет, так должно разуметь и о пении и молитве. И не говори мне, что многие из святых придерживались многого пения, но разумей и веруй, что те же отцы предписывают нам непременно от пения восходить к молитве. Таковым был и св. Григорий Синаит, который сначала, по неведению лучшего, придерживался одного пения, будучи же наставлен одним критянином, заменил многое пение умною молитвою и, на опыте познав, что не бывает такого быстрого и легкого успеха от пения, как от молитвы, повелел всем иметь все старание о молитве, петь же немного из-за уныния.

Впредь и ты без всякого сомнения поступай так же, чтобы и тебе не было сказано, за противление твое, словами апостола, который говорит: "Благоволение убо моего сердца и молитва, яже к Богу, по Исраили есть во спасение. Свидетельствую бо им, яко ревность Божию имут, но не по разуму; неразумеюще бо Божия правды и свою правду ищуще поставити, правде Божией не повинушася" (Рим. 10, 1-3). Что же говорит Писание? Близ тебя слово в устах твоих и в сердце твоем, если исповедуешь устами твоими Господа Иисуса, спасешься, ибо всякий, кто призывает имя Господне, спасется. Все же это: слово, исповедание и призывание - следует понимать как пребывание внутри тебя Христа, вселившегося чрез св. крещение. И ты должен непрестанно призывать, и говорить, и исповедывать Его, иногда сердцем, иногда же устами, говоря: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя".

Будь же внимателен, человек, к себе и к твоему упорству, да не пошлет на тебя Бог за это дух ожесточения: очами не видеть и ушами не слышать, как свидетельствует против тебя Свящ. Писание, подобно тому, как свидетельствовал Илия на Израиля к Богу, Которому и ты сопротивляешься. Не надейся же и не верь, что успеешь достигнуть чего-либо духовного, если не покоришься призывать Иисуса Христа на каждый злой помысл и на всю силу вражию, как говорит св. Исихий: "Не найдешь крепчайшего оружия на врагов ни на небе, ни на земле, кроме имени Христова". И невозможно тебе избежать горького напоения злыми помыслами или перестать вкушать хлеб из отрубей до тех пор, пока не поревнуешь вкушать чистого хлеба, сшедшего с неба, вкушающие который не будут алкать во веки, получая веселие и радость, а не страх, или неразумное утешение или, что то же, радостное самомнение. Ибо как закон, не будучи в силах сам по себе сделать человека безгрешным, отсылал всех ко Христу и к Нему сам стремился, как бы умаляя тем свое зна- чение, так и внешнее пение, сообщив делателю первоначальное обучение, передает его Христу, т. е. умной молитве Иисусовой, как не имеющий сил сам собою возвести его в духовное действо, хотя при этом самое то пение из-за молитвы сокращается и отходит на второе место. Если же и не все хотят обратиться от пения ко Христу, то нет в этом вины самого пения, как нет и вины закона в противлении иудеев, но виною тому один только их плотской ум и неведение силы, сокровенной в Свящ. Писании. Ибо они думают, что растягивать сладкие гласы и изливать языком красивые слова - это есть начало и конец молитвы. Они не поняли сказанного Господом: "Яко веруяй в Мя, реки от чрева его истекут воды живыя" (Ин. 7, 38). Всякий крещающийся принимает свыше эту воду таинственно в глубине своего сердца, и о ней пишется в житии св. Игнатия Богоносца, когда неверные разрезали сердце его, говоря: "Как он носит Бога своего в сердце своем?" И нашли внутри сердца золотом написанные слова: "Иисус Христос". Это же было знамением в посрамление неверных и для уверения всех верных в том, что всякий во св. крещении принимает внутрь себя Христа. Потому-то совершеннейшие и глубочайшие в дарованиях духовных св. отцы прежде всего повелевают нам очищаться от страстей умным и сердечным призыванием имени Иисуса Христа на всякий злой помысл, брань и прилог вражий, и это есть моление, произносимое с чувством, а не просто только по обычаю, каковое не грешно назвать и мертвым. Положивши нам твердое начало таковому разумному вниманию и молению, блаженные отцы поучают нас пребывать в нем до смерти, сражаясь с врагами и страстями своими, и, хотя бы и тысячу ран принимали бы мы каждый день, мы не должны никогда прекращать этого живоносного делания, т. е. призывания Иисуса Христа, живущего в сердцах наших, как уже и было об этом сказано выше.

И, таким образом, если усмотрит Бог в том пользу нашу, возводит, кого хочет и знает, чрез таковое доброе начало и на зрительную умную молитву. Некоторые же, которых следует назвать легкомысленными, слыша, что чрез эту делательную умную молитву достигается скорейшее преуспеяние, стремятся преждевременно достичь в зрительную молитву, полагая, что она находится в руках желающих. Другие же, узнав, что зрительной молитвы не все удостаиваются, но только немногие, ослабевают, а иногда и совершенно нерадят о делательной умной молитве, без которой никто не может избежать действия страстей и приятия лукавых помыслов, за которые будут истязаны в час смерти и дадут ответ на Страшном суде. Таковые должны понимать, что мы отнюдь не осудимся за зрительную молитву, если не удостоимся ее по немощи нашей, об умном же и сердечном хранении, каковым можно противостать диаволу и злым помыслам, побеждая их не своею силою, а страшным именем Христовым, должны будем воздать ответ Богу, ибо, нося Христа внутри себя по дару св. крещения, не умеем, вернее же сказать, не хотим научиться, как призывать Его на помощь в час брани, и за это именно укоряет нас апостол, говоря: "Не весте ли яко Иисус Христос в вас есть?" Неужели еще не опытны, не обучены действовать умом в сердце имя Христово? И хотя многие из древних, а не только нынешние, умерли не сподобившись при жизни зрительной молитвы, это не должно вызывать сомнения, ибо нет места неправде у Бога, и Он во всяком случае за труды их, которыми они потрудились, идя истинным отеческим путем делательной молитвы, дает им в час смерти или по смерти действие зрительной молитвы, с которой они, как пламень огненный, проходят воздушные мытарства, по слову св. Исихия. И получают они жребий свой с теми святыми, которые, по апостолу, не приявши здесь обетования, трудились всю жизнь свою во уповании.

Изложив все это, с указанием свидетельства Свящ. Писания, о единой делательной и подобающей еще страстным умной молитве, скажем по необходимости и о бывающей при этом прелести. Прежде всего, говорит св. патриарх Каллист, приходит теплота от почек, как бы опоясывая их, и она кажется прелестью, но это не прелесть, а естественное действие, порождаемое свойством подвига. Если же кто-нибудь думает, что эта теплота от благодати, то это воистину прелесть. Но какова бы она ни была, подвизающийся должен не принимать ее, но отгонять. Приходит и другая теплота от сердца, и, если ум снисходит в блудные помыслы, это несомненная прелесть. Если же все тело от сердца растепливается, ум же чист и бесстрастен и как бы прилепился во внутреннейшей глубине сердца, то это есть поистине действие благодати, а не прелести.

Видя это, следует с самого начала обучать ум в час молитвы, чтобы он находился в верху сердца и зрел в глубину его, а не был бы на половине сбоку или на конце снизу. Причина же, по которой следует так поступать, такова: когда ум стоит сверху сердца и внутри его действует молитву, тогда, как царь, сидящий на высоте, взирает совершенно свободно на все пресмыкающиеся внизу злые помыслы и разбивает их о камень имени Христова, как вторых вавилонских младенцев. Притом же, будучи столь удален от чресл, может во всяком случае избежать похотного жжения, существующего в естестве нашем чрез преступление Адама. Если же кто начинает творить внимание в молитве на половине сердца от персей, то или от случающегося оскудения теплоты сердечной, или же по изнеможению ума и притуплению зрения под влиянием частого действия молитвы, или по причине воздвигнутой врагом брани, ум сам по себе ниспадает к чреслам и смешивается с похотною теплотою, хотя и невольно, по причине сближения с нею, при совершении молитвы на половине сердца.

Некоторые же, по наивной нерассудительности, или лучше сказать, не зная, что такое верх или средина сердца и что такое половина и конец его, начинают творить молитву снизу, на конце сердца, при чреслах, и, таким образом, касаясь умом частию сердца и частию чресл, по собственной вине вызывают прелесть, как обаятели змею, ибо невозможно избежать общения с врагом тем, кто таким образом держит внимание.

Другие же, страдая окончательным неразумием и грубостию, не знают даже самого места сердечного, находящегося под левым сосцом и боком, но, полагая его среди пупа чревного, дерзают - увы, их прелести! - там совершать умом молитву. Научаясь из этих примеров, следует, как сказано, совершать умом внимание и молитву внутри сердца сверху от сосца, а не на половине от персей и тем более не снизу от чресл.

Также необходимо распознавать умным чувством и теплоту в молитве: какая изливается в сердце от Бога, как миро благовонное, чрез св. крещение, и какая привзошла к нам от преступления прародителей, и какая возбуждается диаволом.

Первая теплота только в самом сердце с молитвою начинается и в сердце же оканчивается с молитвою, подавая душе удостоверение и плоды духовные. Вторая же имеет начало и конец в почках, принося душе жесткость, студеность и смущение. Третья, возникая от смешения с похотным жжением, распаляет сердце и члены блудным сладострастием, пленяя ум в скверные помыслы и привлекая к блудному совокуплению, что каждый тщательный делатель может скоро заметить и распознать. И хотя враг, говорит Григорий Синаит, внутрь чресл и покушается по своему желанию призрачно представлять духовное, вместо теплоты духовной наводя свое жжение, вместо веселия возбуждая радость бессмысленную и сласть мокротную, и побуждает принимать обольщение как действительную благодать, но время, опыт и чувство научают его распознавать.

"Если же прелесть познается временем, опытом и чувством, то не следует страшиться или сомневаться, призывая Бога", - говорит тот же святой. Если же некоторые и совратились, повредившись в уме, то знай, что они потерпели это от высокоумия и самочиния. Не для устрашения или отогнания нашего от священного делания умной молитвы, написали св. отцы много о прелести, под различными видами и предлогами постигающей делателей, но в предостережение наше и для распознания прелести и лукавого действия сатаны, и ради этого и повелевают всем борющимся со страстями держаться непадательного пути царского, живя в пустыне вдвоем или втроем, где, имея брат брата добрым советником и исследуя день и ночь Свящ. Писание, могут, благодатию Христовою, непрестанно обучаться этому умному деланию.

Некоторым же из многих неизвестно откуда пришло в голову, будто бы нынешним монахам уже не подаются действия Св. Духа, как прежним: уже прошли, говорят, те времена. Но это только преткновение так говорящих: ибо так сказали св. отцы о знамениях и чудесах, ради которых бывает некоторое умаление веры, по слову Христа, "блаженны не видевшие и веровавшие", а не о прекращении действий Св. Духа. Эти дары всякому верному несомненно подаются в св. крещении и неистребимо в нас пребывают, если даже мы и не чувствуем их, будучи умерщвлены грехами. И должны мы соблюдением заповедей и призыванием Иисуса Христа, живущего в сердцах наших, воспринять сие дарование и видеть умом сказанное нами прежде, что закон духовный мы носим написанным на скрижалях сердец наших, сподобляясь непосредственно, по образу херувимов, беседовать со Христом чистою сердечною молитвою.

Поэтому несправедливо, выдумывая извинение грехам, обвинять время или Бога в оскудении действия Св. Духа. Но, возложив всю вину на трех злейших исполинов: неверие, леность и небрежение, - перестанем лгать и, держась истины, приступим без сомнения к обучению умного делания, отвергнув от себя и еще трех главнейших противников: самолюбие, сребролюбие и тщеславие, вместе с которыми и другие страсти можем истребить из наших душ.

Прежде же всех в теле подвизающегося и внимающего в молитве начинаются некоторые движения, как бы "взыграния" под кожей, и они некоторыми принимаются за прелесть. Появляется теплота от почек, как бы опоясывая, и она также принимается за прелесть, но это не прелесть, а естественное действие, порождаемое свойством подвига. Если же кто-нибудь прославляет эту теплоту как благодатную, а не естественную, то это несомненно прелесть. Но какова бы она ни была, подвизающийся не должен ее принимать, но отгонять и отметать. Приходит и другая теплота от сердца, и если ум при этом снисходит в блудные помыслы, это прелесть воистину. Когда же все тело от сердца растепливается, ум же остается чист и бесстрастен и как бы прилеплен во внутреннейшей глубине сердца, то это есть несомненно действие благодати, а не прелести. Иногда же у испытывающих такое состояние появляется и пот от обильной теплоты, бывающей в теле. И тогда подвижется от сердца святое действие, взимающее как бы лист некий от сердца и движущее ум от внутренних, как бы прильпнувший к самому тому Божественному действу, чтобы вопиять часто: "Иисусе мой, Иисусе мой". Так именно, во отверзении сердца только это вопиет ум: "Иисусе мой!" - и не может все произнести ум, то есть: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя", - от частых отверзений сердца, но только: "Иисусе мой". Те же, которые говорят, что в таком устроении совершают всю молитву, прельщаются. Ибо, когда ум прилепится, как уже сказано, Божественному действованию, войдя во внутреннейшее сердца, не может взывать больше, как только: "Иисусе мой!". Тогда, подлинно, от этой святой молитвы рождается в сердце и благоговейный страх, когда нисходит великое утешение в душу от святого действования. И тогда скачет, и истекает сладостная слеза от сердца, и сладостно течет из очей, и это есть радостопечалие. Вскипает же тогда сердце от многого оного священнодейства, и бывает все тело распалено, и ум в благоговейном страхе взывает: "Господи, помилуй". И, как елей в полном сосуде, сильно разогреваемый огнем, от многого кипения льется чрез край, так бывает и в сердце, когда оно возгреется от Божественного действия, изливает теплоту и на тело и делает его распаленным, и тогда переживающий это чувствует, как все внутренности его готовы выскочить вон. Совершаются и другие некоторые чудесные тайны с имеющим указанное устроение: бывает иногда и свет, с помощию которого делатель созерцает внутри себя просвещение, озаряющее его, как солнце, и источающее от сердца свет. Бывают внутри сердца и другие таинства, но не могу их описать: видит ум все творение и, ужасаемый движением святого действа и созерцанием Божественных таинств, воссылает из глубины сердца славословия, которых не могу изобразить писанием. Весь человек становится тогда обоженным этим Божественным движением, вне всего вещественного и чувственного, и как бы охваченным неудержимой радостью, подобно напоенному вином. И после ум восхищается в Божественное видение и видит страшные таинства, о которых не могу писать подробно. Видит ум видения Божественные, видит и наслаждение праведных, райские красоты. Еще выше ум видит на небе страшные и преславные таинства и, поскольку возвышается человек от прилогов бесовских, постольку видит еще больше из того, что дает ему Дух, Которому слава во веки. Аминь.

Предисловие к книге блаженного Исихия Иерусалимского

Жизнь и учение св. отцов в некоторой степени уподобляются внешней заботливости людей о всех необходимых телесных потребностях, ибо научившийся всяким искусствам и ремеслам приобретает чрез них все необходимое для его жизни; другой, усердно занимаясь земледелием, в разнообразных его видах, получает все, что потребно для его дома; некоторые же, рассудительнейшие, вместо тех и других искусств и промыслов, приобретают один корабль или один виноградник и от них получают все нужное для себя, без всякой суеты и скорбей, бывающих в жизни от неудачного и неправильного занятия промыслом.

Подобное этому случается и в жизни духовной. Одни из св. отцов, принимая во внимание немощи вновь приходящих к монашеству, назначают им вместе с деланием заповедей Христовых продолжительное псалмопение, каноны и тропари, установленные Духом Святым в славословие Божие и правило монахам. Другие же, изучив тончайший опыт духовного разума, не хотят, чтобы новоначальные довольствовались одним только внешним обучением, но, заповедуя им вместе с исполнением заповедей Христовых умеренное пение, т. е. полунощницу, утреню, часы, вечерню и повечерие, устанавливают вместо продолжительного псалмопения и канонов делание умной молитвы, прибавляя к этому, что если посетит их Св. Дух действием сердечной молитвы, то несомненно оставлять тогда указанное внешнее правило, ибо восполняет его внутренняя молитва; таковые (отцы) отчасти, но не вполне преподают умное делание, говорит св. Григорий Синаит. Третьи же, руководствуясь многим опытом и исследованием житий и писаний всех святых и в особенности же действием и премудростию Св. Животворящего Духа, устанавливают новоначальным общее, а не частное обучение, или делание умной молитвы, называя ее укрощением страстей в делании заповедей Христовых и разделяют ее на два начала, как второй рай, источающий из себя океан и разделяющий на две струи, т. е. на делательную и зрительную молитву.

И, таким образом, они повелевают все старание иметь об умном делании, уделяя весьма мало времени для пения, на случай уныния, ибо, говорят они, часы и песнопения церковные преданы всем вообще христианам, а не тем, кто хочет безмолвствовать. Впрочем, должно сказать, что некоторые преуспевают, следуя и тому постановлению св. отцов, о котором сказано вначале, однако очень медленно и с трудом, вторым же удобнее и легче, а третьим скорее всего, ибо оно сопровождается отрадою и частым посещением Св. Духа, укрепляющим и удостоверяющим сердце, в особенности же при тщательнейшем усердии и доброй воле, а не от принуждения, по страху пред законом. Таковой делатель старается о молитве ради одной только сладости сердечной и утешения духовного, а не ради чего-либо иного и бывает ему одна эта внутренняя молитва вместо всех внешних деланий, назовешь ли ты их - правило, или пение, или моление, или поучение, ибо все это в ней одной вмещается. Памятование же смерти или, лучше сказать, чувство суда, и мук вечных, и Божия определения сплетаются с нею, как отрасли одного и того же дерева. Поэтому одною только этою молитвою, как от одного корабля или виноградника, о чем было сказано, может каждый безмятежно направлять всю свою жизнь.

Как же эта святая молитва срастворяется с заповедями Господними и прогоняет бесов и страсти? И еще: как небрегущий о заповедях и не заботящийся об умном делании, но усердствующий в одном только пении, увлекается страстями и подпадает вечному мучению?

Преступление заповедей Господних одинаково замечается во всех, однако многообразно осуществляется, о чем и скажу сейчас следующее: полагает кто-нибудь себе начало не нарушать заповеди, не допускать движения страсти, но, по некоторым обстоятельствам, или смущению, или брани, случается ему кого-нибудь оскорбить, или оскорбиться, или осудить, или разгневаться, или тщеславием победиться, поспорить и оправдываться, или празднословить, или солгать, пресытиться или опиться, помыслить скверное, или увлечься страстью и т. п., что все есть явное преступление заповедей и падение души. И когда, такими грехами охваченный, он дерзает предстать пред Богом, в тот же час начинает упрекать себя, с покаянием припадать к Богу умною молитвою от всего сердца, да простит его и подаст ему помощь, чтобы не впасть ему снова в те же согрешения. И таким образом полагает начало сохранить заповеди и блюсти свое сердце от злых прилогов в молитве, боясь и трепеща, да не лишится из-за них Царства Не6есного. Другой же, напротив, не имея готовности хранить заповеди и нисколько не заботясь о том, падает он или стоит, полагая, что по нынешним временам никто не соблюдает заповедей и не заботится о том, чтобы не нарушать их, и что всякий, вольно или невольно предстоит пред Богом и повинен бывает в тонком действии страстей и грехов, и потому не хочет обо всем этом заботиться, как о вещи невозможной, считая ответственными только такие грехи, как прелюбодейство, блуд, мужеложество, скотоложество, убийство и татьба, отрава и подобные этим смертные и главные грехи. Соблюдая себя от них, думает о себе, что он стоит (не падая).

Такому отцы сказали: лучше падать и восставать, нежели стоять и не каяться. Итак, здесь достойно удивления, как оба они, находясь под теми же всечасными грехами, не одинаковы пред Богом и, думаю, пред духовными людьми. Один из них совершенно не знает такового падения и восстания, хотя страсти и действуют, как о том будет сказано ниже. Другой же падает и встает, побеждается и побеждает. Иной подвизается и трудится, но в конце концов побеждается действием страсти. Иной не хочет отвечать оскорбительно, но увлекается привычкою. Иной старается не сказать отнюдь ничего обидного, но скорбит о том, что ему досадили, однако осуждает себя за то, что скорбит, и кается в этом. Иной же не огорчается оскорблением, но и не радуется (о нем). Все эти сопротивляются страсти, ибо произволением своим остановили страсть и не хотят по ней действовать, но скорбят и подвизаются. Отцы же сказали, что всякое дело, которого душа не хочет, бывает маловременно.

Хочу сказать и о тех, которые искореняют страсть. Иной радуется, когда его оскорбляют, но потому, что имеет в виду награду. Он принадлежит к искореняющим страсть, но не с разумом. Другой радуется, получая оскорбление, и думает, что он должен был претерпеть оскорбление, потому что сам он подал повод к тому: сей разумно искореняет страсть. Иной же не только радуется, когда его оскорбляют, и почитает виновным в этом самого себя, но и сожалеет о смущении оскорбившего его - Бог да введет нас в таковое устроение! Скажу вам притчу, кому подобен тот, кто действует по страсти и удовлетворяет ее: он подобен человеку, который, будучи поражаем от врага своего стрелами, берет их собственными руками и вонзает в свое сердце. Сопротивляющийся же страсти подобен осыпаемому стрелами от врага своего, но облеченному в броню и не получающему ран. А искореняющий страсть подобен обстреливаемому, но берущему стрелы и ломающему их или возвращающему в сердце врагу. Бог да даст нам силу, чтобы мы, если и не искореняем страсть, то по крайней мере не действовали бы по ней и сопротивлялись бы ей.

Итак, следует разуметь, что св. Дорофей, располагая к таковому сопротивлению и поруганию страстей, указывает к этому путь одних только заповедей. А так как здесь сказано, что сопротивляющийся страсти уподобился обстреливаемому врагом, но облеченному в броню и не получающему ран, то, если он остается неуязвляемым, какая причина будет у него, чтобы воздерживаться от умного делания? Ибо это священное делание, соединившись с исполнением заповедей, не большее ли принесет преуспеяние, чем исполнение одних заповедей? Для более же ясного понимания обоих этих образов жизни здесь будет сказано о каждом в отдельности. Первый, подчиняя себя закону, исполняет свое только пение; второй же, понуждая себя на умное делание, имеет всегда с собою имя Иисуса Христа в потребление врага и страстей со злыми помыслами. Тот радуется, если только окончит пение; этот же благодарит Бога, если в тишине, свободно от злых помыслов, молитву действует. Один усердствует о количестве; другой же о качестве. У того, спешащего выполнить пение количеством, появляется скоро радостное мнение, полагаясь на которое, он, не ведая призывания Господа Иисуса Христа, питает и растит внутреннего фарисея, если не внимает себе. У этого же, заботящегося о качестве молитвы, бывает познание своей немощи и помощи Божией.

Моляся или, лучше сказать, призывая Господа Иисуса на прилоги вражии и на страсти и злые помыслы, он видит их гибель от страшного имени Христова, и разумеет Божию силу и помощь, и снова, насилуемый и смущаемый злыми помыслами, познает свою немощь, так как не может противостать им собственными силами. И в этом состоит все его правило и житие. Если же враг покушается смущать и его радостным мнением - фарисея, однако находит его готовым призывать Христа на этот прилог, равно как и на все злые помыслы, и не достигает враг никакого успеха против него. Но скажет кто-нибудь, что можно и тому (первому) призывать Христа на такие прилоги. Да, можно. Однако, как каждый по опыту знает, теперь нет такого обычая, чтобы кто из делателей вместе с исполнением своего правила обучался молиться об избавлении от злых помыслов. Таковые наиболее не принимают того, что говорится или пишется о внутреннем внимании, в котором и есть искусство моления на злые помыслы. И не только не принимают, но и сопротивляются и, выставляя себя учителями, говорят, что св. отцы не заповедали новоначальным умного делания, кроме одного псалмопения, тропарей и канонов, действуемых устами и языком. И несмотря на то, что они говорят и учат об этом неверно, все их слушают, потому что для такового их моления не требуется обучения или отречения от мирских похотей, но всякий, если только захочет, может так молиться, будет ли он монах или мирянин.

Священное же умное делание, которое есть славное и богоугодное искусство из искусств и в котором нельзя иметь успеха без отречения от мира с его похотями и без долгого наставления и обучения, весьма поэтому оскудело среди монахов, и неутихающая брань бывает у не знающих силы Свящ. Писания, в особенности же у не искусных в умном внимании по внутреннему человеку.

При всем этом следует опасаться правых и левых уклонений, т.е. отчаяния и дерзости.

Видя же здесь написанное, что у обучающихся умному деланию бывают случайные, не намеренные, невольные преткновения и падения, называемые св. отцами повседневными грехами, да не усомнимся в этом, ибо по мере каждого бывает и преуспеяние его, и ниспадение от доброго к противному, смотря по тому, будут ли то новоначальные, средние или почти совершенные.

И, с другой стороны, слыша о великом милосердии Божием к нам грешным, мы не должны самонадеянно и бесстрашно, без великого смирения и посильного исполнения заповедей стремиться к этому умному священнодействию, но, разумея, что дерзость и отчаяние бывают от врага, решительно избегать и того, и другого, таким образом, тщательно изучая Свящ. Писание и советуясь с опытными, смиренно обучаться сему умному деланию. К сведению же нужно прибавить и то, что великим оружием на врага и злые похоти является памятование смерти, или геенны и вечных мук, или Страшного суда, истязателей воздушных мытарств, или Царствия Небесного и радости святых и прочее, подобное этому. Однако все это нам, страстным и бесчувственным, очень слабо, без умного внимания и призывания имени Иисуса Христа. Ибо хотя такие воспоминания в победивших нечувствие и могут угашать похоти плоти и истреблять злые помыслы в душе, однако страшное имя Иисуса Христа имеет несравненно большую силу истреблять все это в сердце и в уме. Поэтому, когда умное делание соединено с указанным памятованием, тогда с большей силой действуем, придавая и самой молитве немалый успех. Особенно же и сами просияваем от молитвы, когда изгоняются от ума тьма и мгла страстей именем Иисуса Христа.

В дополнение ко всему здесь написанному прилагается и следующее от слов Анастасия Синайского, который сказал: "Разумеваем и размышляем о принимающих Св. Тайны Тела и Крови Господних, что они имеют малые некоторые человеческие и легко извинительные грехи, как то: языком, слухом, или окрадываемые зрением, или тщеславием, или печалию, или яростию, или чем-либо подобным, но осуждают себя и, исповедуясь Богу, принимают Св. Тайны, - веруем, что во очищение грехов бывает таковым приятие св. Таин". В том же разуме и в той же мере нужно полагать и о падениях, приключающихся обучающимся деланию умной молитвы. А так как, по словам отцов, умная и священная молитва есть ключ к уразумению писаний, не хотящие же ей обучаться, очевидно, не совсем могут постигнуть силу Свящ. Писания и Отеческого, то от этого некоторые, противоборствуя говорящим малое или многое о трезвении умном, ссылаются на писания отцов, будто сначала нужно очистить телесные чувства, т. е. зрение, обоняние, вкушение, слово и осязание, чтобы не согрешал ими человек, и тогда только, хорошо очистившись, начинать умную молитву.

Таковым отвечаем так: "Друзья! Никто не против очищения телесных чувств, но говорим о том, что если отделять очищение чувств от умного делания, получится большое несогласие".

Прежде всего св. Исихий говорит так: "Бога бойся и заповеди Его храни, чувственно и умно, если умно понудишь себя хранить, то мало-помалу и чувственно на делание их взойдешь". И еще: "Если не сотворит человек воли Божией и не сохранит закона Его посреде чрева, т. е. посреди сердца, то и вне не может он это сделать". И Симеон Новый Богослов сказал: "Св. отцы, зная, что при внутреннем делании удобно и все внешние добродетели выполнить, оставили наружное делание и все усердие приложили к внутреннему блюдению".

Ты же, друг, устанавливаешь расстояние и время, отделяя хранение внешних чувств от обучения умной молитве, и тем свидетельствуешь, что не знаешь порядка сердечного делания. Знающие же опыт умной молитвы не разделяют временем одно от другого, но устанавливают одновременное и совместное их обучение: погружая ум в час молитвы внутрь сердца, укрощают волнение чувств, не попуская уму восходить на них, а оттого, что ум не восходит на чувства телесные, они пребывают не занятыми вне, через это подают великое безмолвие уму и сердцу и вместе с тем и сами блюдением ума мало-помалу обучаются не востекать на плотские похоти. Да будет же известно и то, что нет недостатка ни времени, ни предмета для тех, кто любит спорить об этом. Ибо и еще остается им написанное Новым Богословом, что желающему обучаться умному деланию необходимо сначала сохранить свою совесть к Богу, людям и вещам. Я же верую, что в один час или минуту может человек примирить свою совесть с Богом, людьми и вещами, как учит великий учитель, ибо жала, т. е. голоса совести, умное делание не уничтожает, и никому не полезно уклоняться от этого доброго обличителя. Вижу же и того великого грешника, который шел во святой храм окруженный бесами, а вышел из храма со святыми ангелами, радующимися его обращению. Ты же от крайнего зазрения совести устанавливаешь расстояние и время примирению ее с Богом и этим показываешь, что достижение бесстрастия бывает прежде обучения умному деланию или выше его. И отсюда у тебя выходит, что ты не только не начнешь когда-либо умного трезвения, но и от самих Святейших Тайн будешь уклоняться. Ибо никто, не примирившись прежде с Богом, не приступает к причащению.

Не говорю же я это тебе, человек, о примирении совести от себя, но самое исповедание св. отцов предлагаю. Ибо они, насколько ближе приближались к Богу, настолько видели себя большими грешниками, и не будут ли, по твоему мнению, и сами святые не примиренными совестью с Богом? Но ты скажешь, что по причине смирения так говорили о себе святые. Прекрати хитросплетенную речь и покорись по крайней мере голосу святых правил: "Если кто скажет, что святые, ради смирения и принимая вид грешных, говорили "остави нам долги наша", - анафема да будет".

Впрочем, если кто хочет получить правильное понятие об этом, да верует, что Бог создает сначала тело Адаму, потом и душу, и не было промежутка времени между творением того и другого, но вместе разумно созданы были, хотя и иначе думал об этом Ориген.

Таким же образом и хранение телесных чувств наших, и примирение совести с Богом разумно вместе с умным вниманием действуется, хотя и иначе представляется не знающим силы и опыта внутреннего делания. Не удивляйся, благочестивый читатель, что со стольким возражением составилось это предисловие, ибо против дыхания ветра протягивается и парус. Ибо во времена св. отцов, когда было много ревнителей, желавших проходить это умное делание по самочинию и дерзости, было время и труд останавливать их дерзость и бесчиние, дабы небесстрашно бросались к нему. Теперь же, когда такое учительство пришло в крайнее забвение и пренебрежение и многие начинают ратовать и справа, и слева, и извращать путь этого внутреннего делания, и стараются сверху и снизу засыпать его землею, чтобы сделать его совершенно никому не ведомым, существует крайняя необходимость так писать о нем и предложить все это пред чтением святой книги Исихия Иерусалимского, в которой находится не другое что, как только разумение и наставление на путь священного умного делания. И желающий обучаться ему прежде всего пусть разумеет и исполняет сказанное св. Максимом: "Дай телу по силе его и весь труд твой на ум обрати". И еще: "Телесные добродетели приятны, если кто со смирением их проходит, без этого же суетен труд". Еще: "Не все старание имей о плоти, но противопоставь пределом ее силе воздержание и весь ум твой обрати на внутреннее, ибо телесное обучение мало полезно, внутреннее же внимание всегда полезно есть". Исихий же святой сказал об этом: "Кто не имеет понятия о шествовании духовным путем, тот не заботится о страстных помыслах, ни об исправлении их, но все попечение и заботы имеет только о теле. Такой или объедается и бесчинствует, опечаливается, и гневается, и припоминает обиды и, таким образом, помрачает ум или, предаваясь безмерному воздержанию, смущает ум". И еще св. Диадох сказал: "Как обременяемое множеством яств тело делает ум каким-то боязливым и склонным к злу, так ум, изнемогающий от многого воздержания, делает унылою и нелюбимою зрительную часть. Поэтому необходимо соразмерять питание с состоянием телесных сил: когда тело здорово, -утеснять его, сколько потребно, а когда немоществует, питать его несколько. Ибо подвизающемуся не следует ослабевать телом, но, насколько нужно, быть способным к подвигам". И опять Лествичник: "Видел, - говорит, - враждебницу (утробу) эту упокоеваемой и подающей уму бодрость..." Ибо нам нужно иметь тело здоровое, а не расслабленное, т. к. умное делание требует и телесной крепости. Поэтому необходимо всеми силами избегать и безмерного поста, и невоздержания. Каждому же, кто желает иметь опытное и рассудительное справедливое мнение о посте и о мере принятия пищи, т. е. о количестве ее и качестве, предлагается указание об этом св. Григория Синаита, который говорит об этом так: "Понуждающему себя и желающему обрести Бога достаточно литры хлеба и воды или вина в течение дня три или четыре чаши и от прочих снедей, какие случаются, от всех вкушать понемногу, не допуская себя до насыщения, чтобы и возношения избегнуть, и не возгнушаться Божиими добрыми творениями, за все благодаря Бога". Таково рассуждение мудрых! Немощным же верою или, лучше, душою воздержание от снедей более полезно, и апостол таковым повелевает зелие ясти, так как они не веруют, что Бог сохранит их. Вкушение пищи имеет три предела: воздержание, доволь и сытость. Воздержание есть алкать немного и поевши; доволь - ни алкать, ни отягощаться; сытость - отягощаться немного. А по насыщении и еще есть - дверь есть чревобесия, коею входит блуд. Ты же, все это рассмотрев, выбери приличное по силе твоей, не преступая пределов, ибо совершенным свойственно и то, чтобы, по апостолу, и насыщаться, и алкать, и во всем мощными быть.

Наконец, следует вспомнить еще и то, что опытные в умном делании признают неудобным для новоначальных и страстных псалмопение, чтобы им всегда молиться за грехи свои или на злые помыслы и страсти, по причине многого разнообразия слов, возводящих то к славословию Божию, то к созерцанию тварей, или домостроительства и промысла Божия, или мук вечных и обетований, или предвечности и непостижимости и других подобных вещей, к каковым страстный и немощный ум не может возвыситься. И вследствие этого помысл, впадая в мечтания, соблюдает одно только количество, следствием чего обычно бывает радостное мнение и самохваление сердечное, о чем св. Иоанн Лествичник, зная это опытно, сказал: "Не старайся многословить, чтобы ум твой не разбегался в изыскании слов. Одно слово мытаря умилостивило Бога, и одно изречение, исполненное веры, спасло разбойника. Многословие очень часто рассеивает ум и наполняет его мечтаниями, а малословие хорошо его собирает". И справедливо написал Новый Богослов, что по умалении страстей пение естественно дается языку. Ибо как и воспоет кто-нибудь песнь Господню на земле чужой, т. е. в страстном сердце? И притом, кто не хочет обучаться умному деланию, тот прежде всего не может знать первоначальной степени: что такое прилог, что сочетание, пленение и страсть. И не зная этого, не знает и своего падения и восстания; не имея же такового опыта, лишается и всечасного покаяния; не имея же постоянного покаяния, не знает своей немощи; лишенный же сознания немощи, чужд бывает сердечного сокрушения и исповедания пред Богом; а без этого не может прийти в страх Божий; а не имея страха Божия, не знает, как всегда молиться за грехи свои, но, как барщину, соблюдает только количество в своем пении. Такой же чин умного делания изобразил и св. Кассиан, говоря: "О тех же меньших грехах, которыми и праведник семь раз в день падает и восстает, всегда нам должно сетовать и каяться. Ибо повседневно неведением, или забвением, или невольно, или от нужды, или от немощи плотской, хотя и нехотя, согрешаем, по апостолу: "Не еже бо хощу творю" (Рим.7, 15). И опять: "Окаянен аз человек! Кто мя избавит от тела смерти сея" (Рим. 7, 24).

Каждый, кто обучился умному деланию, всякий раз как он молится, лучше же сказать, творит молитву Иисусову, - за грехи свои или против злых помыслов, как сказано, молится, и да не поет много псалмов. Потому что поющие много не разумеют, что поют, сказал Новый Богослов, ибо петь много повелено было тем, кто не постигает того, что поет. Подобно и св. Исаак сказал: "Хочешь ли напитаться от стихословия твоей службы? - Совершенно оставь количество и не поставляй в нем меру разумности". А св. Григорий Синаит сказал: "Одни учат петь много, другие - мало, ты же не много пой, но подражай мало поющим. Ибо много петь свойственно деятельным, а не безмолвствующим, ибо по образу жизни нашей подобает и пению нашему быть ангельскому, а не плотскому, чтобы не сказать языческому. Петь голосом и восклицанием предано нам ради лености нашей и неведения, и никто из святых не принял на себя большого труда, чтобы слагать слова и писания об одном псалмопении. Ибо какая нужда много писать о том, что все, не только монахи, но и мирские люди знают и могут петь сколько пожелают, как уже было сказано?

Об одной же той краткой и в пяти словах заключающейся молитве, по апостольскому слову: а) Господи, б) Иисусе, в) Христе, г) помилуй, д) мя, - св. Исихий написал двести глав, ничего другого не изложив в них, как только одно блюдение ума и эту священную молитву Иисусову".

Подобным же образом и свв. Иоанн Златоуст, Игнатий, Фотий и Каллист, бывшие преемственно патриархами Константинопольского престола, каждый в отдельности, написали целые книги, исполненные глубокой мудрости, об этой единой, краткой молитве и внимании, как сказал св. Симеон, архиепископ Солунский, который и сам приложил к святой своей книге до шести глав, повелевая духовным и мирским людям творить, как свое дыхание, умом и устами эту священную молитву. Тому же учат и свв. Нил Постник, Иоанн Лествичник, Филофей Синаит, Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов, Никита Стифат, Диадох, Петр Дамаскин, Григорий Синаит, Варсонофий, Филимон, Исаак Сирин и после них Нил Сорский.

Все они и многочисленные другие сочинили многие главы о священном и умном делании, потому что, взирая на его неудобопостижимую глубину, стремились один за другим яснейшим образом показать нам путь его. Ибо оно (умное делание) не только мирянами, но и самими монахами не постигается удобно, не так, как внешнее пение, о котором уже сказано. И как корабль, стоящий у берега, каждый человек может нагружать и разгружать, не испытывая при этом никакого препятствия и недоумения, кроме одного только труда, когда же отправят его в море нагруженным, тогда один только искусный кормчий может править им, таким образом должно разуметь и разницу между пением внешним и умною молитвою. Надлежит, свв. отцы и братия, повиноваться учению стольких св. отцов, учащих о священном делании умном, а не по примеру осла, вертящего жернов, топтать однообразный круг продолжительного пения, не желая идти по истине простым путем предобрейшего умного безмолвия и молитвы. Святые же имели такое усердие об этом священном делании, что повелевают даже молиться за не знающих этого умного света сердечного, просвещающего именем Христа Бога нашего.

Впрочем, не сомневайся никто, прекращая долгое пение, будто бы от этого лишаешься монашеского правила. Как верующие во Христа исполнили весь закон, хотя и оставили его, так и переменяющие многое пение на священное умное делание исполняют все свое правило. И, как закон отсылает всех ко Христу, полагая в этом свое назначение, так и псалмопение, сообщая нам предварительное обучение, возводит к сердечному вниманию и молитве, хотя само и умаляется, ибо оно достигло желаемого. Если же кто из не знающих опытно священного умного делания и не желающих ему обучаться, измышляя разные причины, станет говорить или сочинять противное настоящему предисловию, таковой пусть прочтет упоминаемые здесь св. книги, которые написали или святейшие патриархи, или же преподобные отцы, в особенности же и эту настоящую книгу св. Исихия. И верую Богу, что он успокоит свою душу или же, как неисцельно больной, обратит свою хулу на св. отцов, так написавших, лучше же сказать, на Св. Духа, говорившего чрез них, и это не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий, по слову Господа. Аминь.

Ответив посильно недугующим сомнением и противоборствующим возражениями и правой, и левой стороны, нужно приступить к недоконченному, взяв слово из благовествования Евангельского, которое говорит: "Господи, не доброе ли семя сеял еси?.. Откуда убо имать плевелы?" (Мф. 13, 27). Ибо, как невозможно не подкрадываться злу к добру, так и к этому священному умному деланию приплетается прелесть, подобно плющу к дереву. Имеет же она начало от мнения и самочиния, врачевство которым смирение, исследование Свящ. Писания и совет духовный, а не уклонение от обучения умному деланию. Ибо св. Григорий Синаит говорит, что не должны мы бояться или сомневаться, призывая Бога, если же некоторые и совратились, повредившись в уме, то знай, что они пострадали от самочиния и высокоумия. Причина же высокоумия заключается в безрассудном и безмерном посте, когда постящийся думает, что совершает добродетель, а не для целомудрия постится, как сказал св. Дорофей; к тому же дает повод и уединенная жизнь. И, опровергая первую причину, этот святой говорит: "Потому-то царским путем всегда и должен идти безмолвствующий, так как излишествующему во всем всегда легко сопутствует мнение, которому преемницей бывает прелесть". Отсекая же вторую причину, говорит: "Сильным и совершенным подобает единоборствовать с бесами и обнажать на них меч, т. е. слово Божие". Самый же вид и дело прелести заключается, во-первых, во вражеском участии в похоти внутренних чресл и, во-вторых, в призраке в мечтании ума. Предостерегая от первого, он говорит: "Хотя враг внутри чресл и покушается, по своему желанию, показывать вид духовного, вместе теплоты духовной наводя свое жжение и вместо веселия возбуждая радость бессмысленную и сласть мокротную, и побуждает признавать свою прелесть как благодать действующую, но время, и опыт, и чувство обнаруживают его". Показывая же опасность второго, научает, говоря: "Ты же, когда безмолвствуешь, никогда не принимай, если что увидишь чувственно или умно, вне или внутри, хотя бы то был образ Христа, или ангела, или вид святого, или свет, или огонь и прочее. Здесь опять оживает претыкатель и, набросившись, сделает умное делание причиною прелести".

Думают, что прелесть внешнему пению не примешивается, однако несомненно, что во всем, в пении ли или в молитве, одинаково прелесть имеет место по неискусству делателей, как сказал св. Иоанн Лествичник: "Испытаем, и рассмотрим, и измерим: какая сладость происходит в нас при псалмопении от блудного беса и какая от духовных слов и от заключающейся в них благодати и силы". И еще: "Поя и молясь, наблюдай приходящую сладость, чтобы она не была срастворена с отравою". Смотри же, не одинаково ли касается прелесть поющих, как и обучающихся молитве, но так как не знающие умного делания одну только имеют заботу - окончить песненное правило, о помыслах же злых и кипении похоти не заботятся, то по этой причине они и не сознают, когда похоть сама по себе кипит и когда возбуждается к сладострастию вражеским участием, и не знают, как его избежать. Но, как говорит писание, голоса врагов слышат и принимают удары от них, но кто враги и почему они нападают, того не знают, хотя и на хребте их, лучше же сказать, на лице делают грешницы беззаконие. Поняв из этого, что не умное делание бывает причиною прелести, но одно наше самочиние и высокоумие, не следует нам избегать его, ибо оно не прелесть нам приносит, а наоборот, открывает умные очи к различению и познанию прелести, которую никто не может понять во веки, не обучившись этому священному умному деланию, хотя бы он был и превеликий постник и безмолвник. Полезно же знать делателям и о том, что, если когда-нибудь теплота, поднявшись от чресл, сама по себе, без помыслов блудных, и дойдет до сердца, не должно ужасаться этому, ни малодушествовать, но только одним изволением и умом отвращаться от нее и, как непотребную, прогонять обратно. Но если кто примет ее или помыслит как благодатную - прельстится.

Самое же необманчивое действие для новоначальных в молитве заключается в том, чтобы в сердце начинать умную молитву и в сердце кончать так, чтобы уму покрываться во глубине сердечной, а не в похотной части, как сказал св. патриарх Каллист. Больше же всего должно наблюдать с самого начала, чтобы внимание в час молитвы не находилось на половине сердца, тем более ниже сердца, но сверху, глубину внутренности сердца да хранит ум. Причина же этому в том, как это познано опытом, что если совершающий молитву ум от середины персей взирает на половину сердца, то, хотя или не хотя, временами касается похотной теплоты, как приближающийся к чреслам. Если же, распознавая ее, и будет отвращаться от нее, однако многий труд и смущение имеет поднять от неискусного своего внимания. Если же кто-нибудь дерзнет творить внимание снизу сердца, такового ум, возлегши весь на чреслах и оттуда смотря в глубину сердца и совершая молитву, прелюбодействует в сердце своем, распаляя члены свои сладострастием блудным, и добровольно впускает врага внутрь себя, что есть явная прелесть, которой многие в нынешнее время, по неведению, приобщившись и пострадавши от нее, отказались обучаться умному деланию, говоря: это дело одних бесстрастных! И таким образом сделались преткновением и себе, и всем желающим начать это умное внимание. Лучше было бы им, повесив камень на шею, утонуть, чем соблазнять себя и многих делателей, т. к. они не признались в своем неразумии и самочинной дерзости, но еще сделались учителями, говоря, что все, желающие обучаться умному вниманию, так же пострадают, - да не будет этого!

Поэтому каждому должно сверху осенять умом сердце и, всегда смотря в глубину сердца, действовать молитву, ибо там есть, по Писанию, среда сердца, а не сбоку от персей, и на ней покоясь, как царь на высоте престола, ум может всегда удаляться от чресл и теплоту похотную прогонять обратно, в особенности же с высоты ее различать всех пресмыкающихся пред собою внизу и одних отвращаться, других изгонять, третьих же, как младенцев 

Предисловие или предпутие, желающим читать книгу святого отца нашего Григория Синаита и не погрешать против ее смысла

Многие, читая эту святую книгу св. Григория Синаита и не зная опытно умного делания, погрешают против здравого разума, думая, что умное делание принадлежит одним бесстрастным и святым мужам.

По этой причине, держась, по внешнему обычаю, одного псалмопения, тропарей и канонов, препочивают в этом одном внешнем молении. Они не понимают того, что такое песненное моление предано нам отцами на время, по немощи и младенчеству ума нашего, чтобы мы, обучаясь мало-помалу, восходили на степень умного делания, а не до кончины нашей пребывали в песненном молении. Ибо что младенчественнее того (Григорий Синаит, гл. 19), когда мы, прочитав устами внешнее наше моление, увлекаемся радостным мнением, думая о себе, что творим нечто великое, потешая себя одним количеством и этим питая внутреннего фарисея.

Отводя нас от такой, подлинно младенческой, немощи, как младенцев от сосцов млекопитательных, св. отцы показывают нам грубость этого делания, сравнивая гласовое языком пение с пением язычников. Ибо надлежит, говорит св. Макарий Египетский (Гл. 6) по образу жизни нашей, ангельскому быть и пению нашему, а не плотскому, да не скажу языческому. Если же и дозволено нам петь голосом, то ради лености и неведения нашего - с тем, чтобы мы возводились к истинному молению. Какой же бывает плод такого внешнего моления, показал св. Симеон Новый Богослов, во втором образе внимания, говоря:

"Второй же образ внимания и молитвы таков: когда кто собирает ум свой в себе, отвлекая его от всего чувственного, и хранит чувства свои, и собирает все помыслы свои, чтоб не скитались в суетных вещах мира сего, и то исследует помыслы свои, то внимает словам произносимой им молитвы, в иной час собирает в себе все помыслы свои, плененные диаволом и превращенные в лукавые и суетные, в иной же час снова со многим трудом и усилием приходит в самого себя, быв охвачен и побежден какою-либо страстию.

И имея этот подвиг и брань внутри себя, не может он никогда быть мирным или найти время заняться деланием добродетелей и получить венец правды. Ибо таковой подобен ведущему брань с врагами своими ночью в темноте. Он слышит голоса врагов и принимает раны от них, но не может ясно видеть, кто они такие, откуда пришли, как и почему одолевают его. Потому что тьма, которая находится в уме его, и буря, которую он имеет в помыслах, приносят ему сию тщету. И он никак не может освободиться от своих мысленных врагов, чтобы не сокрушали его. Он и труд подъемлет, награды же лишается, ибо окрадывается тщеславием, не сознавая того, думает о себе, что он внимателен, многократно от гордости презирает других, и охуждает их, и считает себя достойным, по своему мечтанию, быть пастырем овец и путеводительствовать их, уподобляясь слепцу, покушающемуся водить других слепцов".

Как же можно внешними чувствами хранить ум или собирать его от тех, кои по естеству сами собою растекаются и парят по чувственным вещам: зрение, рассматривая прекрасное или безобразное; слух, слушая приятное или противное; обоняние, обоняя благовонное или смрадное; вкус, вкушая сладкое или горькое; осязание, касаясь доброго или злого, и таковыми, подобно листьям от ветра, сотрясаясь и колеблясь; уму же, единому, всем этим смущающемуся и размышляющему об их действиях, можно ли когда-либо быть свободным от помыслов правых и левых? Никак и никогда.

Если же внешние чувства не могут оградить ум от помыслов, то, конечно, возникает нужда бежать уму от чувств в час молитвы внутрь к сердцу и стоять там глухим и немым от всех помыслов. Ибо если кто внешним только образом удалится зрения, слуха и глаголания, получает некоторую тишину от страстей и помыслов злых, но в значительно большей степени он насладится покоем от злых помыслов, когда удалит ум свой от пяти внешних чувств, заключая его во внутренней и естественной клети, или пустыне, и вкусит духовной радости, приходящей от умной молитвы и сердечного внимания.

Как обоюдоострый меч, куда бывает обращаем, сечет своей остротой встретившееся, так и молитва Иисус-Христова, обращаемая иногда на злые помыслы и страсти, иногда же за грехи или памятию смерти, Суда и мук вечных действуется. Если же кто помимо умной молитвы песненным молением и внешними чувствами с прекословием захочет отразить прилог вражий и противостать какой-либо страсти и лукавому помыслу, тот скоро одолен бывает много раз, ибо бесы, одолевая его сопротивляющегося и снова добровольно ему покоряясь, как бы побеждаемые его сопротивлением, издеваются над ним и склоняют его мысли к тщеславию и гордости, называя его учителем и пастырем овец.

И, зная это, св. Исихий говорит: "Не может ум наш победить мечтание бесовское сам собою только и да не надеется когда-либо на это, ибо бесы, будучи коварными, лицемерно покоряются и притворяются побежденными, запиная тебя тщеславием с другой стороны. И не терпят, чтобы ты хотя бы даже на один час умудрился призыванием Иисуса Христа". И снова: "Берегись, да не вознесешься, по примеру древнего Израиля, и предан будешь и ты мысленным врагам. Тот, будучи избавлен Богом всяческих от египтян, задумал сделать себе помощником идола перстного. Под идолом же перстным разумей наш немощный ум, который, пока молит Иисуса Христа против лукавых духов, легко их отгоняет и художным искусством побеждает невидимые ратные силы врага. Когда же бессмысленно станет всячески надеяться на себя, тогда, подобно так называемому быстрокрылому, разбивается и падает дивным падением".

Из сказанного достаточно познается сила и мера умного делания, т. е. молитвы и пения. Не думай же того, благочестивый читатель, что св. отцы, отводя нас от многого внешнего пения и повелевая обучаться умному деланию, наносят ущерб псалмам и канонам. Да не будет, ибо от Духа Святого предано все это св. Церкви, в которой все священнодействия возглавляются хиротониею, и все таинство домостроительства Бога Слова, даже до второго Его пришествия, вместе же и нашего воскресения, в себе заключают. И нет ничего человеческого в чине церковном, но все - дело благодати Божией, не возрастающее от наших достоинств, не умаляющееся от наших грехов. Но у нас речь идет не о чинах св. Церкви, но об особом правиле и образе жизни каждого из монахов, т. е. об умной молитве, которая старанием и сердечною правотою обычно привлекает благодать Св. Духа, а не одними словами псаломскими, помимо умного внимания, устами только и языком поемыми. Как сказал апостол: "Хочу пять слов сказать умом моим, чем тьму языком". Ибо следует сначала этими пятичисленными словами очищать ум и сердце, говоря непрестанно в глубине сердечной: "Господи, Иисусе Христе, помилуй мя", - и таким образом восходить на разумное пение. Потому что всякий новоначальный и страстный может сию молитву разумно, в блюдении сердца, действовать, пения же никак, прежде чем не предочистится умною молитвою. Поэтому св. Григорий Синаит, всех святых жития, и, писания и искусство духовное более всех, живущим в нем Св. Духом до тонкости испытав и рассудив, установляет все старание иметь о молитве. Также и св. Симеон, Солунский архиепископ, имея тот же Дух и дар, заповедует и советует архиереям, священникам, монахам и всем мирским во всякое время и час произносить и дышать сию священную молитву, ибо нет, говорит он с апостолом, крепчайшего оружия ни на небе, ни на земле, больше имени Иисуса Христа.

Да будет же известно тебе, добрый ревнитель священного сего умного делания, и то, что не только в пустыне или в уединенном отшельничестве, но наиболее в самых тех великих лаврах, находившихся среди городов, были учители и многочисленные делатели сего умного священнодействия. И достойно удивления, как святейший патриарх Фотий, будучи взят на патриаршество от сенаторского звания, не монах, обучился на таком высоком посту этому умному деланию и настолько преуспел, что лицо его сияло, подобно второму Моисею, от пребывавшей в нем благодати Св. Духа, говорит св. Симеон Солунский. И свидетельствует о нем, что он и книгу написал всепремудрым философским искусством об этом умном делании. Говорит также, что и Иоанн Златоуст, Игнатий же и Каллист, святейшие патриархи того же Цареграда, написали свои книги о том же внутреннем делании. И чего еще тебе недостает, христолюбивый читатель, чтобы, отложив всякое сомнение, приступить к обучению умного внимания? Если скажешь: не имею жития уединенного, - пример тебе - св. патриарх Каллист, который обучился умному деланию в великой Лавре Афонской, проходя поварскую службу. Если сомневаешься, что не находишься в глубокой пустыне, второй тебе пример - св. патриарх Фотий, обучившийся искусству сердечного внимания уже в патриаршем сане. Если под предлогом послушания ленишься приступить к умному трезвению, - за это посмеянию подлежишь, так как ни пустыня, ни уединенное житие не приносят в такой мере преуспеяние в этом делании, как послушание в разуме, говорит св. Григорий Синаит. Или еще с правой стороны окрадываешься, будто не имеешь учителя таковому деланию, - повелевает тебе Сам Господь учиться от Писания, говоря: "Испытайте Писания и в них обрящете живот вечный". Или от левой стороны увлекаешься, смущаясь, не находя места безмолвного, - и в этом тебя опровергает Петр Дамаскин, говоря: "В том состоит начало спасения человеку, да оставит свои хотения и разумения, исполнит же Божии хотения и разумения, и тогда не найдется во всем мире вещи, или начинания, или места, которое могло бы воспрепятствовать ему". Наконец, если еще изобретая благословней- шую причину, претыкаешься неоднократными словами св. Григория Синаита, много говорящего о прелести, случающейся в сем делании, то исправляет тебя сам этот святой, говоря: "Мы не должны бояться или сомневаться, Бога призывая. Если же некоторые и совратились, будучи повреждены умом, то знай, что они потерпели это от самочиния и высокоумия". Кто же в послушании, с вопрошением и смиренномудрием ищет Бога, никогда не потерпит вреда благодатию Христа. Ибо кто право живет и непорочно жительствует и удаляется от самоугодия и высокоумия, тому весь бесовский полк, хотя бы и бесчисленные против него поднял искушения, не может повредить, как говорят отцы. Которые же самонадеянно и самовольно ходят, эти в прелесть впадают. Если же некоторые, претыкаясь о камень Свящ. Писания, принимают указания нам пути прелести поводом к возбранению умного делания, то таковые пусть знают, что они превращают "горняя долу и дольняя горе". Не на возбранение умного делания, но предостерегая нас от прелести, указывают нам св. отцы причины, по которым прелесть приходит.

Подобным образом и сей св. Григорий Синаит, повелевая не бояться и не сомневаться обучающемуся в молитве, приводит две причины прелести: самочиние и высокоумие. И св. отцы, желая сохранить нас невредимыми от них, повелевают исследовать Свящ. Писание, научаясь от него, имея брат брата добрым советником, как говорит Петр Дамаскин. Если нельзя найти искусного делом и словом старца, по примеру св. отец, знающего хорошо отеческое писание, то, пребывая наедине, в безмолвии, всеми силами должно стараться иметь духовное наставление от учений и наставлений св. отец, вопрошая о всякой вещи и добродетели. Такую меру и порядок следует сохранять и нам, читая писания, а не уклоняться от их учения и наставления, подобно тому, как некоторые, не зная опыта умного делания и считая себя имеющими дар рассуждения, тремя причинами или доводами уклоняются, лучше бы сказать, отводят себя от обучения сему священному деланию. Во-первых, они считают, что это делание подобает лишь одним святым и бесстрастным мужам, а не и страстным. Во-вторых, указывают совершенное оскудение наставников и учителей таковому жительству и пути. В-третьих, последующую таковому деланию прелесть.

Первая из этих причин, или доводов, никуда не годна и не справедлива, потому что первая степень для новоначальных монахов состоит в том, чтобы умалять страсти умным трезвением и сердечным блюдением, т. е. умною молитвою, подобающею деятельным. Вторая - безрассудна и неосновательна, потому что, за отсутствием наставника и учителя, Писание нам учитель, как сказано выше. Третья же самопрельстительна, ибо читая писание о прелести, этим же писанием сами себя запинают, криво рассуждая о нем. Вместо того, чтоб принимать писание как предостережение к познанию прелести, они придумывают и находят причину уклоняться от умного делания. Подобно тому, как полководец, получив известие, что неприятели устроили засаду на пути, намереваясь хитростью и тайным нападением одолеть его, не имея силы открыто с ним бороться, он же, будучи нерассудительным, вместо того, чтобы перехитрить врага и одержать победу нечаянным нападением на его тайную засаду, страшится страха, идеже не бе страх, и обращается в бегство, покрывая себя вечным позором пред царем и его вельможами.

Если же ты страшишься этого делания и обучения от одного благоговения и простоты сердца твоего, то и я еще больше вместе с тобою устрашаюсь, но не на основании пустых басен, по которым волка бояться - в лес не ходить. И Бога должно бояться, но не убегать и не отрекаться от Него по причине этого страха. Воистину, страха и трепета, сокрушения и смирения, и многого испытания Свящ. Писания, и совета единодушных братий требует это делание, но не бегства и отказа и тем более не дерзости и самочиния. Ибо дерзкий, сказано, и самонадеянный, порываясь к тому, что выше его достоинства и устроения, в гордости стремится достигнуть преждевременно зрительной молитвы. И еще: если кто мечтает мнением достигнуть высокого, будучи охвачен сатанинским, а не истинным желанием, такового сатана удобно опутывает своими сетями, как раба своего. И что нам стремиться к высокому преуспеянию в умной и священной молитве, которой, по слову св. Исаака, едва сподобляется один из тьмы?!

Довольно, довольно для нас, страстных и немощных, хотя след умного безмолвия познать, т. е. делательную умную молитву, при помощи которой прилоги вражии и злые помыслы прогонимы бывают от сердца и которая есть подлинное дело новоначальных и страстных монахов, каковым они востекают, аще Бог восхощет, в зрительную и духовную молитву.

И не следует нам унывать о том, что немногие сподобляются зрительной молитвы, ибо нет неправды у Бога. Только да не ленимся идти путем, ведущим к этой священной молитве, т. е. делательною молитвою сопротивляться прилогам, страстям и злым помыслам. И, таким образом, скончавшимся нам на пути святых, удостоимся и жребия их, хотя бы здесь и не достигли совершенства, говорит св. Исаак и многие святые.

И еще опять удивления и ужаса достойно и то, как некоторые, знающие Писание, не испытуют его, другие же, и не зная, и не вопрошая, дерзают своим разумом на сие умное внимание и притом еще и говорят, будто вниманием стоять и молитву творить должно в желательной части: "То бо, - глаголют, - есть среда чрева и сердца". Это есть первая и самоизвольная прелесть. Не только молитвы и внимания не следует в этой части действовать, но и самую ту теплоту, которая приходит от похотной части на сердце в час молитвы, ни в каком случае не принимать. Средою же чрева, по св. Феофилакту, называется самое то сердце, и она не при пупе, не посреди груди, но под левым сосцом имеет свое место. Ибо так распределяются три силы души: словесная в персях; яростная, или ревностная, в сердце; желательная же в чреслах при пупе, куда и диавол имеет удобный вход, по Иову, возмущая и разжигая ее, как пиявка и жабы в болотном озере, и имея пищей и наслаждением похотную сладость. Поэтому говорит Григорий Синаит: "Немалый труд постигнуть истину явственно и быть чисту от того, что противно благодати, ибо под видом истины диавол обычай имеет, особенно в новоначальных, показывать свою прелесть, преображает лукавое свое как бы в духовное: одно вместо другого изображая внутри естественных чресл, мечтательно преобразуя, как хочет, и вместо теплоты наводит свое жжение, вместо веселия приносит радость бессмысленную и сладость мокротную".

Полезно же, думается, и о том знать делателю, что жжение, или теплота, исходит от чресл к сердцу иногда сама по себе, естественно, помимо помыслов блудных. И это не от прелести, а от естества, говорит св. Каллист Патриарх. Если же кто принимает и это за проявление благодати, а не естества, то это, несомненно, есть прелесть. Каково же все это есть, подвизающемуся не следует обрашать внимания, но отвергать. Иногда же диавол, смешавши свое жжение с похотию нашею, вовлекает ум в блудные помыслы. И это есть несомненная прелесть. Если же все тело растепливается и ум остается чистым и бесстрастным и, как бы прилепленый, покрывается во глубине сердца, начиная и кончая молитву в сердце, - это есть несомненно от благодати, а не от прелести. Бывает же некоторым подвижникам немалым препятствием к этому священному деланию и телесная немощь: не будучи в силах выдержать в должной мере и весе сверхъестественных трудов и постов, каковые имели святые, они полагают, что невозможно им помимо этого начать подвиг умного делания. И таковую их ошибку приводя в должную меру, Василий Великий так учит: "Воздержание, - говорит он, - каждому по его телесной силе определяется. И потому, я думаю, прекрасно наблюдать за тем, чтобы, разрушивши безмерным воздержанием телесную силу, не сделать тело слабым и не способным к добрым делам. Ибо следует иметь тело деятельным, не расслабленным никакою безмерностью. Если бы хорошо было человеку быть расслабленным телом и лежать как бы мертвым, едва дышущим, то таковыми, конечно, с самого начала нас и сотворил бы Бог. Если же Он не сотворил нас такими, то погрешают те, кто добре сотворенное не хранят таким, как оно есть. И потому об одном подвижник благочестия пусть заботится: не злоба ли, по причине лености, нашла себе место в душе, не ослабло ли в чем-либо трезвение и прилежное восхождение мысли к Богу, не омрачилось ли как-либо освящение духовное и происходящее от него просвещение души? Ибо если сказанное доброе возрастает, то и телесные страсти не будут иметь времени восставать, когда душа упражняется в горнем и не оставляет телу времени обуреватъся страстьми. При таком устроении души принимающий пищу ничем не различается от невкушающего: и не только пост, но и всегдашнее неядение таковой выполнил и имеет похвалу за особенное попечение о теле, ибо умеренное житие не распаляет похоти". И св. Исаак, согласно с этим, сказал: "Если понудишь немощное тело свыше силы его, то причиняешь душе смущение на смущение". И св. Иоанн Лествичник говорит: "Видел я враждебницу сию (утробу) упокоеваемую - и подающую уму бодрость". И еще: "Видел ее изнуряемую постом - и производящую истечение, дабы мы надеялись не на себя, но на Бога живого". С этим согласуется и история, о которой прп. Никон вспоминает, что в наши уже времена был найден в пустыне один старец, не видевший человека тридцать лет, не евший хлеба, кроме кореньев, и исповедавший, что все это время был обуреваем блудным бесом. И рассудили отцы, что не гордость, не пища были причиной такой брани, а то обстоятельство, что не научен был старец умному трезвению и противоборству вражеским искушениям. По этому поводу сказал св. Максим: "Дай телу твоему по силе его и весь подвиг твой обрати на умное делание". И еще св. Диадох говорит: "Пост имеет похвалу по себе, а не по Богу, ибо он есть орудие благоустрояющее к целомудрию желающих". Посему подвижникам благочестия не подобает высокоумствовать о нем, но в вере Божией ожидать конца нашей мысли. Ибо и мастера какого-либо искусства не от орудия хвалятся добрым окончанием дела, но ожидают исполнения, и оно уже обнаруживает достоинство искусства.

Имея таковое установление о принятии пищи, не все усердие и надежду возлагай на один пост, но в меру и по силе своей постясь, стремись к умному деланию. И если имеешь в себе достаточно силы питаться хлебом и водой, добро есть. Ибо не укрепляют, сказано, прочие снеди тела так, как хлеб и вода. Однако не думай, что совершаешь добродетель тако постяся, но ожидай от поста приобретения целомудрия. И такой пост будет разумным, сказал св. Дорофей. Если же ты немощен, повелевает тебе св. Григорий Синаит, если хочешь иметь спасение, есть литр хлеба и воды или вина пить в день три или четыре чаши и от прочих снедей, какие прилучатся, вкусить от всех понемногу, не допуская насыщения, дабы вкушением от всего ты возмог избегнуть кичения и вместе с тем не возгнушался весьма добрых Божиих творений, за все благодаря Бога. Таково рассуждение благоразумных. Если же, вкушая всех случающихся брашен и пия мало вина, сомневаешься в твоем спасении, это есть неверие и немощь помысла. Мера принятия пищи безгрешно и по Богу на три чина полагается: воздержание, доволь и сытость. Воздержание есть когда при еде чувствуется еще алкание; доволь - когда нет ни алкания, ни отягощения; сытость - когда есть малое отягощение. А по насыщении и еще есть, дверь есть чревобесия, коею входит блуд. Ты же, сия рассмотрев, по силе твоей избери приличное, не преступая установленного: совершенным же свойственно и то, по апостолу, чтобы и насыщаться, и алкать, и во всем мощным быть.

Все это тебе, о ревнитель умного внимания, от самых подлинных в великих и святых отцов показано, и в чем состоит мера воздержания и рассудительного поста, и как преуспевать во внимании.

О воздержании от брашен*, возбраненных монахам**

Предисловие. О том, по какой причине собраны из Священного Писания эти ответы для разрешения вопросов о воздержании от брашен, возбраненных монашескому добровольному обещанию

Много нас говорящих, а творящих мало, но никто не должен утаивать слово Божие или удаляться от него по своему нерадению, а должно, исповедуя свою немощь, не скрывать Божией истины, чтобы не быть нам виновными, вместе с преступлением заповедей, и в перетолковании слова Божия, как сказал святой Максим1. Но поскольку и я, унылый и негодный, сподобился прочесть с прилежным усердием и несомненной верой Священное Писание Ветхого и Нового Завета, а также учительные и отеческие книги и научиться от их многих полезных слов, добрых же дел не имею, то обличает меня слово Господне: «Врачу, исцелися сам» (Лк.4:23). с другой стороны, ужасает меня участь того раба, который скрыл талант и лишен всякого оправдания, не только потому, что сам был праздным и бездельным, но и в особенности потому, что не передал слова другим слушающим, как считает и божественный Максим.

Видел я, что некие из моей братии, которым при монашеском постриге я, недостойный, был наречен восприемником, во время путешествия по иным землям, бывают убеждаемы некоторыми людьми, что якобы вкушение мяса монахами – не грех и не нарушение обета. «Ибо, – говорят такие, – есть или не есть мяса – это в воле каждого, и это не закон и не правило нерушимое. Некоторые из древних отцов ели мясо, некоторые же – нет, однако это было в их воле, ибо апостол сказал: «Ядый не ядущаго да не укоряет: и не ядый ядущаго да не осуждает» (Рим.14:3)» и прочее. Некие же, во всех этих словах находя оправдание своему неведению, лишенному всякого прощения, начинают легкомысленно относиться к вкушению мяса.

Объявшее меня многое недоумение об этом привело к тщательнейшему исследованию и, с Божией помощью, я нашел очень полезную древнюю историю в Чиновной книге2 преподобного Никона Черногорца. Этот святой учитель, прочтя послание кир Петра, Патриарха Антиохийского, разрешающего употребление мяса монахам, никак не потерпел этого, но по божественной ревности, словно Финеес (см. Чис.25:7), пронзая это патриаршее писание мечом обличения, будто духовным копьем, объявил о прелести и выступил против порока, говоря: «Патриарх, по своей страстной воле, вверг в монашество страстное учение и привел в оправдание этому постнические правила Василия Великого. Но об этом не до́лжно молчать, ибо что значит эта древность теперь, когда монахам вовсе запрещено вкушение мяса? То было в начале христианства, ныне же недействительно», и прочее, о чем после будет сказано.

В 1749 году я спрашивал об этом всеблаженнейшего Патриарха Антиохийского кир Сильвестра, при светлейшем лице Его величества господина Константина Николаевича, князя Угровлахийского. И тогда Его святительство дал худости моей благословение говорить и писать против тех, кто учит монахов вкушению мяса. Основываясь на этом, я дерзнул, хотя и лишен всякого дерзновения перед Богом, собрать из Священного Писания и из книг учителей церковных и из типиков великих монастырей, которые Святая Соборная Церковь принимает и которых придерживается, доказательства того, что ныне вовсе не подобает монахам, оглядываясь на древность, есть мясо. И не для того, чтобы обличать или осуждать других, собрал я это, но только для того, чтобы поучать братьев моих, уверяя, и укрепляя, и отводя их от такого попрания совести и боясь праведного суда и отмщения Божия, постигшего того древнего архиерея Илия из-за сыновей его Офни и Финееса (см. 1Цар.1–4).

Недостойный старец, Василий схимонах

Исследование. О воздержании и невкушении монахами мяса: откуда пошло этому начало?

Божественный апостол назвал все ветхозаветное тенью будущего и умопостигаемого (см. Кол.2:17; Евр.10:1), как говорит и священнейший Григорий Богослов: «потому и три этих города, созданные людьми израильскими в Египте: Пифон, Рамессин и Он, прообразовали три главнейшие страсти: сластолюбие, сребролюбие и тщеславие, первую из которых, то есть сластолюбие, словно некую плату за свою работу, израильтяне вынесли с собой из Египта и из-за нее много раз, более же побуждаемые ею, пытались снова возвратиться в Египет, как показывается во второй и четвертой книгах Моисеевых, называемых Исход и Числа».

«Ибо возроптал, – говорит Писание, – весь сонм сынов Израилевых на Моисея и Аарона, говоря: О, лучше бы мы умерли, пораженные Господом в земле Египетской, когда сидели над котлами мясными» (см. Исх.16:2–3). И еще: «и сев, плакали сыны Израилевы и говорили: кто накормит нас мясом, ибо душа наша иссохла, ничего, кроме манны, нет пред очами нашими. И сказал Моисей: откуда у меня мясо, чтобы дать всем этим людям, ибо они плачут предо мной, говоря: дай нам есть мяса. И повелел Бог Моисею сказать им: очиститесь к утру, и будете есть мясо, ибо вы плакали пред Господом, говоря: кто накормит нас мясом? Как хорошо было нам в Египте! И даст вам Господь есть мяса, пока не пойдет оно из ноздрей ваших, и станет вам мерзостно» (см. Чис.11:4–20).

И в исходе древних из Египта боговиднейшие отцы видят образ ухода монахов от мира и отречения от него, снедь же или пища, из семян и плодов земных приготовляемая для них, может иметь образ и совершенное подобие манны небесной. Как свыше от Бога была посылаема израильтянам манна, а не мясо, так и изначально всем людям даны были в снедь Самим Богом семена земные и плоды с деревьев, а не мясо, восхотев однажды которого и презрев небесную манну древние израильтяне умерли в пустыне: "Ибо еще, – сказано, – мясо было в зубах их, и Господь разгневался сильно на людей, и поразил Господь людей язвой весьма великой, и назвали то место «Гробы прихоти», ибо там погребли прихотливых людей» (см. чис.11:33–34). «Чьи кости, – говорит Василий Великий, – пали в пустыне? Не взыскующих ли мясоядения? Ибо пока они довольствовались манной, побеждали египтян и проходили сквозь море, когда же вспомнили мясо и котлы, не увидели земли обетованной».

Итак, находя здесь повод и причину, всем противоборствующим доброму преданию богодухновенных отцов наших о воздержании от мяса по монашескому добровольному обещанию представляем в ответ только одно: если некоторые из древних монахов и были причастны к мясоядению, то эти обычаи их так же принимал Бог, как и ветхозаконные кровавые жертвы. «ибо явно, что изначально Бог не хотел установить им такие жертвы, но, снисходя немощи их и видя их неистовствующих и обуреваемых желанием жертв, попустил им», – сказал божественный Златоуст. Так и вкушение мяса: изначально не столько была на это воля Божия, сколько снисхождение и дело вынужденное. Потому это и отменено впоследствии богоносными отцами, что довольно и истинно будет показано ниже. Поскольку монашеское обещание ищет своего исконного бытия и бесстрастия, а не Ною явленного снисхождения, постольку до́лжно избирать пищу, данную Богом Адаму в раю, а не Ною после потопа. Ибо пища – первое свидетельство страха Божия и показывает любовь и благоговение монаха.

Вопрос: от кого монахи приняли обычай не есть мяса – ведь ему явно противился божественный апостол Павел, когда писал к Тимофею: «В последняя времена отступят нецыи от веры, внемлюще духовом лестчим и учением бесовским, в лицемерии лжесловесник, сожженных своею совестию, повелевающих удалятися от брашен, яже Бог сотвори в снедение верным и познавшим истину» (1Тим.4:1–3)?

Ответ: Хотя и были еретики, называемые манихеи, енкратиты, евстафиане, маркиониты, сатурниане и присциллиане, которые называли нечистым мясо всех животных, вино и брак, однако нам ныне нет нужды иметь какое-либо сомнение обо всем этом, поскольку по благодати Христовой Святая Соборная Церковь, проклиная еретическую хулу о брашнах, почитает воздержание. Подобает же обращать внимание, как диавол, усматривая, что это его оружие совсем ослабело, берется за первые свои хитрости и брань, которыми низринул первозданного из рая и исходатайствовал ему осуждение на смерть. И об этом божественный Павел писал к филиппийцам не только чернилами и пером, но более слезами своими: "мнози, – сказал он, – ходят, ихже многащи глаголах вам, ныне же и плача глаголю: враги креста Христова, имже бог чрево, и слава в студе их, иже земная мудрствуют» (см. Флп.3:18–19) и прочее. Толкуя это, божественный Златоуст говорит: «ничего нет столь недостойного и чуждого для христианина, как искать отрады и покоя. Владыка твой распялся, а ты пресыщаешься. Носи крест не просто, но сострадая крестным мукам Спасителя. Ибо всякий, кто друг пресыщению и здешнему упокоению, есть враг креста Христова. Плачет Павел о том, над чем смеются те, для кого, как он сказал, бог – чрево. Потому оно бог им, что они говорят: «будем есть и пить». Видишь ли, какое зло – пресыщение? Ибо иным бог – имение, этим же – чрево, и слава их – в сраме. И только ли о тех (об иудеях) так сказано, а находящиеся здесь избежали ли этого упрека и разве нет никого, повинного этому? Разве никто не имеет богом чрево и славой – срам? Хочу и очень хочу, чтобы ничего этого не было у нас, и хочу даже не видеть кого-нибудь виновным в сказанном, но боюсь, чтобы это не говорилось более о нас, чем о живущих тогда. Когда же кто-либо в пище и питии всю жизнь потратит на чрево, не уместно ли будет сказать и о нем, что бог ему – чрево и слава его – в сраме?»

Потому нам, монахам, наиболее подобает избегать такой дерзости и бесстрашия перед Богом, о каковых прегрешениях мало заботясь, весь род латинский и лютеранский исследует вышнее и нижнее, писания и древние истории, пронырливым духом собирая слова и оправдания постоянному употреблению мяса, уподобляясь шершням и осам, которые, не умея собирать меда с цветов полевых или плодовых деревьев и растений, питаются мертвечиной плоти животных, правильнее же сказать, они, как жуки, рождающиеся в навозе, навозом и питаются. Вообще, каждому из нас, кому омерзителен такой нрав, нужно уподобляться пчелам, собирая из Святого Писания и житий преподобных отцов медоточные слова (как и пчелы с цветов – мед), могущие погасить похоть сластолюбивого духа и покорить нас в послушание Христу и преданию святых отцов наших, совершенно запрещающих монахам вкушение мяса.

Вопрос: Если Бог позволил праведному Ною есть мясо после потопа, ибо "всякое, – сказал Бог, – животное вам будет в пищу, и как зелень травную даю вам все» (Быт.9:3), то какой будет грех или какая добродетель монахам, вкушающим или не вкушающим мяса?

Ответ: Не есть мяса до потопа было общим законом для всех людей, изначально данным Адаму Богом в раю. «Ибо вот, Я дал вам, – сказал Бог, – всякую траву семенную, сеющую семя, и всякое дерево, у которого в себе плод древесный, сеющий семя, это будет в пищу вам, и всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому гаду, пресмыкающемуся по земле, который имеет в себе душу живую» (Быт.1:29–30).

А то, что после потопа стали вкушать мясо, представляется скорее попущением Божиим и снисхождением к невоздержанию нашему, чем законом Божиим. «Ибо после потопа, – сказал Василий Великий, – позволено Богом Ною и после него всем людям есть мясо, не как нужное естеству нашему, но как снисхождение немощи нашей. Ибо ведал Господь, что люди жестоки, и попустил наслаждение всем. И по такому попущению и прочие животные начали есть мясо без боязни, восставая друг на друга. Возможно тем, кто желает, подражая жизни райской, и ныне руководить собой и направлять самих себя к этому житию, избегая наслаждения многими и различными яствами и употребляя в пищу плоды и семена древесные. Излишнее же, как ненужное, отвергнем, не потому что считаем это мерзким, ибо почитаем Создавшего, но как нежелательное из-за удобострастности плоти».

Удивляться же здесь должно тому, как этот божественный иерарх в одном из постнических слов своих позволяет монахам обмакивать хлеб в жидкость, в которой варился небольшой кусок мяса, и есть для некоего услаждения. Здесь же, в слове на шестоднев, он запрещает вкушение мяса, называя его пищей, возбуждающей страсти, и всем, желающим подражать упомянутому райскому житию, повелевает питаться одними семенами и плодами земными, да и сам Василий Великий имел пищей хлеб и воду, по свидетельству божественного Григория Богослова. И отсюда познается, что даже во времена этого великого учителя некоторые из монахов не полностью воздерживались от мяса, так как это еще не было запрещено.

Когда же преподобный отец наш Антоний Великий, первый пустынножитель, полностью отказался от вкушения мяса, как показывает само описание его жития, с тех пор начало распространяться среди всех монахов это доброе установление воздержания от мяса, как от пищи, которая возбуждает сладострастие и из-за которой пали кости древних израильтян в пустыне, и израильтяне не увидели Земли Обетованной. Ибо как тогда манна называлась хлебом ангельским, потому что сходила с небес, так и сейчас хлеб, а не мясо – пища ангельская, которая посылается многим святым свыше святыми ангелами.

После Великого Антония был преподобный Евфимий, после же него – Савва Освященный, имена которых положено воспоминать и в чине монашеского пострига, как установителей и исполнителей всего монашеского благочиния и обетов. Ибо они были первыми по Бозе учившими монахов воздержанию от мяса. Они видели, что древним была посылаема манна с неба, в новой же благодати3 многим пустынножителям посылались вместо манны хлеб, вино и елей, а не мясо, иногда через ангелов, иногда через поднебесных птиц, а иногда и невидимой рукой Божественной. И особенно через то, что в пустыне Самим Жизнодавцем Христом предлагаемы были четырем и пяти тысячам человек хлеб и рыба, а не мясо, познали они волю Божию и предпочтение закона, данного Адаму в раю, и в типиках полностью запретили монахам вкушение мяса.

Вот о чем еще здесь нужно вспомнить: в житии преподобного Павла Фивейского написано, что, когда сидел он, беседуя с Великим Антонием, прилетел ворон, неся целый хлеб, и, положив перед ними, тихо отлетел, и сказал святой Павел Великому Антонию: «Вот уже шестьдесят лет, как я получаю полхлеба, ради же твоего прихода Христос Господь удвоил подаяние рабам Своим». Подобное же этому говорит о себе и Великий Онуфрий: «Бог, увидев алкание мое, повелел святому ангелу заботиться обо мне: приносить каждый день немного хлеба».

Из жития преподобных отцов наших Симеона и Иоанна: «Ввел Иоанн некоторого мужа в свою келию, и нашли они предложенную невидимой рукой Божией трапезу, необычную в пустыне, ибо это были чистые и теплые хлебы, и рыбы превосходные, и вино доброе».

В житии преподобного Евфимия говорится: «Случилось, что пришли в обитель святого Евфимия паломники из Иерусалима, около четырехсот мужей, и старец, видя, что они голодны, сказал эконому: «Поставь этим людям еду». Он же отвечал: «Отче, келарь не имеет хлеба, чтобы накормить хотя бы десять человек, где же мы возьмем хлебов для стольких людей?» Святой же сказал: «Иди, и делай то, что я тебе повелеваю!» Когда же эконом пришел в место, где хранили хлеб, он не мог отворить дверей, ибо благословение Божие наполнило это место до верха хлебами. Когда же позвали нескольких братьев и сняли двери, посыпались хлебы оттуда, такое же благословение было и на вине и елее: сосуды внезапно наполнились». Так говорится о Великом Евфимии.

Хотя и многое множество есть божественных отцов, живших как в уединении, так и в общежитии и принимавших посылаемую им от Бога пищу, кроме мяса, однако, краткости ради, невозможно здесь всё по порядку описывать. Одно только здесь мы показали, что Бог ни Сам, ни через святых ангелов или птиц небесных никогда в новой благодати не подавал рабам своим мяса, но только хлеб и рыбу, вино же и елей, которые по домостроительству вкусил и Сам Бог Слово по воскресении Своем из мертвых. Всё это уверяет нас в том, что не подобает нам, монахам, взирая на неких древних отцов, есть ныне мясо, так как Божие свидетельство о том, что нужно воздерживаться от мяса намного больше и достовернее, чем человеческое разрешение. В этом уверяя нас, Бог никогда не является посылающим рабам своим пищу мясную. Поэтому более до́лжно нам покоряться доброму преданию святых отцов, запрещающих монахам вкушение мяса, нежели тем, которые вкушают его и другим позволяют. Ибо и Сам Христос Господь, почитая закон о пище, данный в раю Адаму, насытил, как сказано, четыре тысячи мужей семью хлебами и малыми рыбами и потом пять тысяч, кроме жен и детей, пятью хлебами и двумя рыбами, хотя мог насытить их мясом птиц пернатых, как в древности непокорных евреев в пустыне. Потом же и Сам Он, по восстании Своем из гроба, являлся ученикам Своим, то одиннадцати, перед которыми ел рыбу и сотовый мед (см. Лк.24:42), то Симону Петру с прочими учениками на море Тивериадском, с которыми ел хлеб и рыбу печеную (см. Ин.21:13). Но нигде Он не является вкушающим мясо, лучше же сказать, в Священном Евангелии нигде об этом не упоминается. И видя, что евангелисты ничего не упоминают о мясе, показывая Христа Господа вкушающим только рыбу, хлеб и мед, веруем, что это, в указание совести нашей, не что иное, как только предпочтение закона о пище, данного в раю Адаму изначально, и это пример и предписание монахам употреблять такую пищу, а не мясо. Ибо всё богомужное житие Господа на земле и подвиги Его были примером и образцом для нас, чтобы мы последовали стопам Его (см. 1Пет.2:21), ибо Он сказал: «Аще кто Мне служит, Мне да последует» (Ин.12:26).

Вопрос: Если бы в воздержании от мяса или во вкушении его была какая-либо добродетель или грех для монахов, то неужели святые Вселенские Соборы не законоположили бы есть или не есть мяса монахам? Но если Соборы умалчивают об этом, то как можно всем узнать истину?

Ответ: Вызывает великое удивление и исполнен крайней безрассудности этот вопрос. Если и в древнем законе иное был закон Божий, иное – предание старческое, иное же – произвольное обещание всякого отдельного человека, ибо сказано: «Муж или жена, иже аще обещается зело обетом, еже очиститися чистотою Господу, да воздержится от вина и сикера, и оцта винна и оцта от сикера да не пиет, и, елика делаются от грозд винных, да не пиет, и гроздия свежаго и сухаго да не снест, во вся дни обета своего» (Чис.6:2–4) и еще: «Человек, иже аще обещает обет Господу или закленется клятвою, не осквернавит словесе своего: вся, елика изыдут из уст его, да сотворит» (Чис.30:3), – то почему же и в новой благодати не принимаешь ты подобного этому? Ибо когда ты отрекаешься от мира и принимаешь по доброй воле все уставы и предания монашеского жития, то не добровольное ли это обещание? Не думай же, что святые Соборы, умалчивая о воздержании монахов от мяса, дают повод монахам в их добровольных обетах презирать добрые предания богоносных отцов – да не будет этого, – ибо таким умолчанием они преимущественно утверждают эти предания. Если бы святые Соборы считали, что воздержание монахов от мяса противно уставу Святой Церкви, то, конечно же, запретили бы это и не приняли для Святой Церкви типики: Иерусалимский, Студийский и Афонский о качестве и количестве пищи, которыми все христиане, то есть монахи и мирские, руководствуются доныне. если же ты соблазняешься молчанием святых Соборов, то понимай это так, что не только святые Соборы не полагают закона обещанию монашескому через правила и запрещение, но и Сам Господь наш Иисус Христос хотя и многие примеры и делания показал монашескому обещанию Богомужным Своим житием на земле, однако нигде не утверждает эти обеты угрозами и геенной, как прочие Свои священные заповеди, но что говорит? – «Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и последует Ми» (Лк.9:23). И тому юноше сказал: «Аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение твое, и даждь нищим, и гряди вслед Мене» (Мф.19:21). Зачем же монахам требовать закона и зачем законополагать это святым Соборам, если добровольное монашеское обещание по Богу само есть им закон и правило? Твердость же обетов узаконена Богом еще в Ветхом Завете.

Вопрос: Но мы говорим не обо всем обете монашеском, а только об одном воздержании от мяса, которое от апостольских времен и до времени Василия Великого многие монахи вкушали без всякого осуждения. Почему же ныне это стало соблазном?

Ответ: На это уже довольно было сказано, что не только богоносные отцы отвергли вкушение монахами мяса, как пищи, удобно вызывающей страсти, но прежде всего и Сам Господь был примером и образцом этому, ибо, показывая Свое неблаговоление к вкушению мяса, никогда не посылал рабам Своим мяса, но только хлеб и елей, иногда же рыбу и вино, такую же пищу и Сам Он промыслительно вкушал после Своего Воскресения. И множеству народа повелел предложить только хлеб и рыбу, а не мясо. А в том, что некоторым из древних незазорно было вкушать мясо, видится не что иное, как то, что еще не было определено воздержание от мяса, да и не только этого не было, но и сам чин монашеский не пришел еще в полную свою красоту и совершенство. Святой Симеон, архиепископ Солунский, сказал: «И это неудивительно, ибо самое церковное благочиние со всеми священнодействиями даже до самого Седьмого Вселенского Собора, мало-помалу принимая благочестивое предание, пришло в совершенство, а не сразу изначала всё так было. Так как кому-либо невозможно, и даже не благочестиво отклонять или презирать что-либо из писанного или неписанного Церковного Предания с тем оправданием и под тем предлогом, что не все это приняло начало и совершенство от святых апостолов, то не праведно и не богоугодно, когда кто-либо, оправдываясь первым, кажущимся несовершенным монашеским уставом и определением, вкушает чуждую монашескому образу и обету пищу из мяса».

В житии преподобного Александра, учителя обители «Неусыпающих», говорится: «Равул, градоначальник, последовал совету преподобного Александра и, встав утром, взял с собой множество домашних и друзей, и шли они по непроходимой пустыне весь день, до одиннадцатого часа4, и увидели некоторого поселянина, ведущего нагруженный скот, на котором были хлебы чистые и теплые и иная пища – садовые и огородные плоды, и спросили его: Откуда ты и кто послал тебя сюда? Он же сказал: Господин мой послал меня к вам. И в тот же миг стал невидим. Александр же сказал Равулу: Примите пищу и не будьте неверующими, но верующими (см. Ин.20:27). И снова узнал преподобный, что пришли к нему некоторые из граждан, желая узнать, откуда он берет пищу для множества братьев, будучи нищим, и сказал он одному брату при тех мужах: Пойди и приведи мужа, стоящего перед воротами с теплыми и чистыми хлебами. Когда же вошел этот муж, он спросил его перед всеми: Откуда ты пришел с этими хлебами? Он же отвечал: Когда я вынимал эти хлебы из печи, некий светлый юноша властно повелел мне нести их за ним и, доведя меня до ворот этой обители, сказал отдать хлебы, сам же стал невидим». И что скажут против этого вкушающие мясо? Не явно ли этим показано, что пища монашеская, среди которой нет мяса, посылаема Богом? И Великому Онуфрию, бывшему еще отроком, Христос Господь Своими руками дал чистый и теплый хлеб. Также и Сама Препетая Дева Богородица, любящая монашеское воздержание от мяса, беседуя с блаженным Досифеем лицом к лицу, дала ему эти три заповеди5, говоря: «Постись, не ешь мяса и часто молись, и избавишься от муки».

Вопрос: В древней Церкви многие из монахов, вкушавшие мясо, не явились ли постниками и более угодившими Богу, чем нынешние, не вкушающие мяса?

Ответ: Хорошо сказал божественный апостол: «Греха не знах, точию законом, вину же прием грех заповедию, содела во мне всяку похоть. Пришедшей бо заповеди, грех убо оживе, аз же умрох» (Рим.7:7–10). Также говорит и Господь: «Аще не бых пришел и глаголал им, греха не быша имели» (Ин.15:22). Постники и воздержники в древней Церкви, поскольку не имели предания о качестве пищи, не были виновны в преступлении доброго и благочестивого установления богоносных отцов: Антония, Евфимия, Саввы и прочих. Ныне же монахи, дерзающие, преступая предание, есть мясо, не тем же ли судом осудятся и ответят перед Богом, как сказано об Израиле: «Еще мяса бяху в зубех их, и Господь порази их язвою великою зело, и прозвася имя месту тому гробы похотения: яко тамо погребоша людий похотевших» (Чис.11:33–34). Но и нам, слышащим это, подобает весьма бояться того, что мы, имея установленную святыми отцами монашескую пищу, как и древние – манну от Бога, гнушаемся ее, увлекаясь похотением мяса так же, как и те, чьи кости пали в пустыне. Не можем мы во всем уподобляться древней Церкви, в которой, опасаясь неверных, священники иногда совершали литургию вечером и ночью, причащая Святейших Таин вкушавших пищу в тот день, и Святое Крещение откладывали до тридцатилетнего возраста, и диаконам разрешали жениться после хиротонии, и Святейшие Тайны преподавали, влагая их всем причащающимся прямо в руки.

Если эти и многие другие древние обычаи, так же как и вкушение мяса монахами, отложены, неужели благовременно почитающим без различия всё древнее, принимать вместе с вкушением мяса и все эти оставленные обычаи? Как же нам сравниться с древними отцами, которые вкушали мясо со столь великим воздержанием и отсечением похоти, с каким мы ныне не вкушаем и неуслаждающей пищи, раболепствуя чреву, как богу, служа ему и желая приносить ему жертвы сластолюбия и невоздержания и без вкушения мяса? Если же и без мяса, скудной пищей мы задумываем совершать сластолюбивое служение чреву, то во что вменим сластолюбивый наш нрав и рабство чреву, когда попустим себе, по желанию нашему, вкушать естественную сладость мяса? Сластолюбие, появляющееся от вкушения мяса, подобно печи халдейской, семикратно разожженной, а появляющееся и помышляемое от простой пищи, равняется львиному рву, в который некогда был ввергнут Даниил. И как эта печь более ужасала и мучение в ней более устрашало, чем львы и этот ров, так намного страшнее чревослужение и сластолюбие, порабощенное вкушением мяса, нежели простой пищей. И насколько труднее было кому-либо приблизиться и посмотреть в печь, пламя которой разливалось на сорок девять локтей, и увидеть ввергнутых в нее трех отроков, чем приступить к рву со львами и Даниилом, сидящим там с ними, – настолько более непростительна дерзость презирающих типики и уставы святых отцов и вкушающих ныне мясо, чем дерзновение древних, которые, не имея предания об этом, вкушали мясо.

Вопрос: Но не то же ли самое мясо, как и ныне, вкушали древние? И какое здесь можно найти различие?

Ответ: Мясо то же самое, но не то же рассуждение, ибо если нет предания, не бывает и преступления. Ныне же вкушение монахами мяса противоречит преданию, правильнее же сказать, противоречит закону, данному изначально Богом, и вменяется в непослушание и самочиние перед Богом. Если тот древний Иоанадав, сын Рехава, запретил всему племени своему пить вино, и сыновьям его, хранящим эту заповедь, пророк Иеремия сказал от лица Господня: «Тако рече Господь Бог Вседержитель: понеже послушаша сынове Ионадава заповеди отца своего, творити, елика заповеда им отец их: сего ради сия глаголет Господь сил: не оскудеет муж от сынов Ионадавлих, сына Рихавля, стояй пред лицем Моим вся дни земли» (Иер.35:18–19).

Насколько же лучше и гораздо более благоприятно было бы Богу, если бы мы, монахи, послушали святых отцов наших, заповедавших не вино, но мясо, как пищу легко разжигающую страсти, не вкушать во все дни жизни нашей! Ибо насколько блаженные отцы наши многочисленнее и выше по святости перед Богом, чем Ионадав, настолько и нам подобает по преимуществу хранить их заповеди. Где же ныне носящие на устах своих неполезную древность и разоряющие ею установленное для монахов благочестивое предание святых отцов о качестве пищи? Не уничтожают ли древнейшие сыны Ионадава их древность одной похвалой Божией им за столь великое повиновение и хранение заповеди отеческой, которая многим не только кажется малой и вменяется ими ни во что, но и наиболее презираема всеми и в древности, и ныне? Предание же богоносных отцов наших изначально было законоположено в раю, потом – в Священном Евангелии, лучше же сказать, засвидетельствовано Богомужным житием на земле Христа Господа нашего и передано Самой Пречистой Богоматерью, а еще и подтверждаемо пищей, посылаемой от Бога множеству святых, как это уже было сказано выше. Поэтому подобает считать и называть его первейшим законом, который дан от Бога и который мы должны хранить с несомненной верой и добрым произволением от всей души, а не только изобретенным позднее преданием отеческим. Спорящим же с нами об этом и спрашивающим: кто установил это предание? – надо отвечать, что изначально сам Бог законоположил это, вкушение же мяса попущено было Богом только по одной немощи нашей, так же как и древним – приношение в жертву скота.

Поэтому вкушение мяса для мирян, а не для монахов – ни грех, ни добродетель, по простой поговорке: ни греха, ни спасения не приносит человеку, воздержание же от мяса – спасительный закон Божий и богоугодная добродетель. Первая причина святого поста – обуздание плоти и укрощение всякого бессловесного движения, что весьма нужно и полезно монахам. Вторая та, что пост делает душу легкой для молитвы и небесных размышлений. Третья та, что этим мы служим Богу и говение – это благочестие. Четвертая та, что пост – удовлетворение Бога и умилостивление Его гнева праведного. Пятая – пост есть прошение у Бога вечных и временных благ, и прочее, как сказал божественный Златоуст: «Постись, чтобы не согрешить; постись, потому что согрешил; постись, чтобы принять; постись, чтобы не потерять принятого». Хотя пост и разделяется на четыре вида, то есть на пост духовный и нравственный и на пост естественный и церковный, но монахам всё же должно всегда воздерживаться от мясоядения. Духовный пост – это удаление от грехов, нравственный же пост – умеренное употребление пищи, естественный пост – нисколько не есть, не пить до какого-либо времени, по примеру ниневитян, пост же церковный – воздержание от мяса по закону и правилам церковным, и мирским людям должно держать этот пост четыре раза в год и в каждую среду и пятницу, по благоговению же и в понедельник, наравне с монахами. Однако слово наше не об этом посте, а о постоянном воздержании монахов от мяса, при вкушении рыбы, сыра, яиц и елея в указанное в типиках время. Если мы обещаем перед Богом хранить девство и произвольную нищету во все дни жизни нашей, что вышеестественно, то не тем ли более мы должны, по преданию святых отцов, иметь произволение к естественному воздержанию от мяса? Поскольку монашеское наше житие и обещание взыскует не иного чего-либо, а только райского бесстрастия, постольку нужно избирать и пищу, данную Богом в раю. Почему же и те пять дев названы Господом неразумными (см. Мф.25:1–12)? Не за то ли только, что девство, высшее всех добродетелей, сохранили, а милостыни, добродетели легчайшей и удобнейшей для всех, ибо она естественна, не обрели. Таким же образом для монахов равное безумие – исполнять высшие и труднейшие добродетели, то есть девство и добровольную нищету, и не хранить весьма легкой добродетели – воздержания от мяса.

Свет всему миру и слава монахов, особенно же Христовой Церкви, – Афонская гора, Киев и вся великая Россия, где в эти последние времена просияли столь великой святостью преподобные отцы, которые, покоряясь преданию древнейших святых отцов, принимали в пищу только одни семена, елей, рыбу, сыр и молоко, и ни одного из них мы не видим питающимся мясом. Их житие и воздержание подает всем мирянам ревность к постничеству и вызывает великое удивление, что в иных местах монахи вкушают мясо. И многие из монахов, обличаемые совестью, трепещут перед неизвестным судом за это.

Поэтому не подобает нам шутить нешуточными вещами и, оправдывая свое чревослужение древними повестями и историями, дерзать на мясоядение, думая, что это оставлено на волю каждого, а не является законом Божиим и отречением нашим перед Богом и святыми Его ангелами.

Вопрос: Если, как видно, воздержание от мяса – первый закон Божий, а не одно предание святых отцов, изображенное в типиках и принятое Святой Соборной Церковью, и распростряняется во всех странах православных, то есть греческих, российских, болгарских и сербских, угровлахийских и молдавских, и прочих, то откуда пошло начало этого презрения и бесстрашия в монахах?

Ответ: Начало и конец, лучше же сказать, источник многих беззаконий перед Богом в этом мире – ветхий Рим, который со времен апостольских пророчески был назван матерью блудниц и мерзостей земных, как написано в Откровении (см. Откр.17:3–5). Оттуда, вместе с многим другим злом, пошло начало презрению благочестивых отеческих преданий о воздержании монахов от мяса. Всеблаженнейший Патриарх Константинопольский кир Михаил Керуларий пишет против латинской ереси: «Если в Римской державе кто-либо из монашеского звания станет епископом, то он без боязни разрешает монахам есть мясо, и сам, если и малая болезнь ему приключится, ест мясо. А в общежительных монастырях все, будучи здоровыми, едят сало». Это признает и Бароний Римлянин, когда в седьмой главе описывает события 1054 лета Господня: «Михаил Керуларий, Патриарх Константинопольский, в согласии с Львом Охридским, архиепископом Болгарским, написал обличительное послание против римской церкви, перечисляя такие заблуждения латинские: литургисают на опресноках, удавленину едят, монахи их мясом питаются, и прочее». Не удивительно же, что и греческие монахи научились от латинян есть мясо. Когда римляне владели Иерусалимом восемьдесят и более лет, начиная с 1099 года и до 1186 года, и поставили в нем своего Патриарха и короля, тогда понадобилось многим сластолюбивым греческим монахам перенимать у латинян мясоядение, особенно же когда и сам Константинополь был взят латинянами. Бароний пишет о событиях 1191 года: «Когда Вальсамон, Патриарх Антиохийский, дерзнул изложить в письме многие хулы на Папу, считая и называя его мерзким и недостойным не только поминания на святейшей литургии, но даже и имени христианского, тогда, через два года, латиняне взяли Константинополь и поставили своего Патриарха». Всё это было по попущению Божию, помощью и действием сатаны, отпущенного после тысячи лет заключения в бездне, как сказал тайновидец (см. Откр.20:1–3), и показавшего знамение своего нового возвращения в Рим как отступлением латинян от ново-римской монархии, так и разделением Святой Соборной и Апостольской Церкви и разрешением монахам есть мясо, а мирянам пренебрегать святыми постами, хранимыми Святой Церковью с апостольских дней.

А о том, что Василий Великий в одном из постнических слов своих написал, что монахи варят в соленой воде небольшой кусок мяса и, обмакивая в этот рассол хлеб, едят, скажем, что они делали это не по сластолюбию, а для подкрепления тела, и святой написал об этом не как о законном предании, а как о тогдашнем обычае. Утверждая же и предпочитая закон, данный изначально Богом, он повелевает монахам питаться растениями и плодами земными, а не мясом, вкушение которого попущено из-за невоздержания людей после потопа, как об этом было сказано. Поэтому и богоносные отцы, усмотрев, что вкушение мяса неполезно монахам и возжигает любострастие, запретили его полностью и против этой древности изложили правила в типиках. Поэтому, взирая на всю древность, подобает нам придерживаться только того, что составляет наше спасение, а то, что не таково, – упразднять. Ибо еще в древнейшей истории написано о святом Петре, верховном апостоле: «Сказал он Клименту: Зачем ты, не понимая моего жития и произволения, хочешь всегда быть со мной? Не видишь ли, что я питаюсь только хлебом, и маслинами, и скудным количеством овощей?» Такая древность полезна для понимания нашего монашеского обета. Подобное пишет Климент Александрийский о святом евангелисте Матфее во второй книге «Педагога», в первой главе: «Питался он только одними травами». Иаков же, апостол, всегда воздерживался от мяса, как пишет святой Евсевий во второй книге истории, в двадцать второй главе. Что еще сказать нам о тех христианах, которые жили недалеко от Александрии и которых наставлял святой Марк? – Они принимали пищу однажды в день к вечеру, от мяса же всегда воздерживались, как пишет об этом святой Евсевий во второй книге истории, в семнадцатой главе. И святой Епифаний в книге против ересей говорит: «Много было тех, которые по своей воле всегда воздерживались от мяса». И святой Кирилл Иерусалимский в четвертом поучении катехизиса также свидетельствует о воздержании от мяса, бывшем в обыкновении у многих христиан. Также и Августин в книге о церковных обычаях, в главах тридцать первой и тридцать третьей, и Иероним в книге третьей против Иовиана, и Феодорит, и иные многие пишут в своих книгах о постоянном воздержании христиан от мяса. Если же изначально среди мирян было такое тщание и усердие в воздержании от мяса, то разве не бо́льшим подобает ему ныне быть среди монахов? Да и зачем нужно много говорить? Скажем только самые слова Христовы: «Подвизайтесь войти через тесные врата, ибо пространны врата и широк путь, ведущие в погибель, и много входящих ими. И узкие врата и тесен путь, ведущий в жизнь, и мало тех, которые обретают его» (см. Мф.7:13–14).

А поскольку здесь во многих местах упоминается о типиках великих монастырей, составленных святыми отцами, то нужно вкратце и из них привести выдержки. Студийский типик, определяя количество и качество снедей, говорит: «Подобает знать, что после Пасхи до недели Всех святых едим вареное сочиво с елеем и зеленью, принимаем же и рыбу, и сыр, и яйца, кроме понедельника, среды и пятницы». Типик Иерусалимский пишет: «Подобает знать, что весь год в простые дни, когда нет праздника или поста, в пятый час клеплем6 на литургию и после отпуста входим в трапезную и едим два кушанья: одно вареное, а другое – обваренную зелень или сочиво, в постные же дни, то есть в понедельник, среду и пятницу всего года, – сухоядение7, по преданию божественных отцов». Типик святой Афонской Горы говорит: «Подобает знать, что от Пасхи до недели Всех святых в трапезной едим два кушанья с маслом, зелень и сочиво, сыр и рыбу, если имеем».

О Рождестве Христовом: «Если праздник Рождества Христова случится в среду или в пятницу, разрешаем: мирянам – мясо, монахам же – сыр и яйца, и едим от Рождества Христова во все дни до навечерия8 святого Богоявления, миряне – мясо, монахи же – сыр и яйца».

Об Успении Пресвятой Богородицы: «Если этот праздник будет в среду или в пятницу, разрешаем только рыбу и вино. Если же в понедельник, мирянам разрешается мясо, и сыр, и яйца, монахам же – только рыба и вино».

Таково предание богоносных и всеблаженнейших отцов наших о воздержании от мяса, хранимое от дней апостольских одним только произволением каждого благочестивого монаха, в годы же Великого Антония и Евфимия, Саввы и Феодосия и прочих богоносных отцов собранное и утвержденное типиками и писаниями, принятое Святой Соборной Церковью и даже до нынешнего времени не изглаждаемое из книг церковных. Поэтому противники воздержания хотя и не дерзают изгладить это предание, однако имеют к этим правилам непримиримую вражду и ненависть и горе и долу выискивают подобные слова и древние истории для уничтожения и истребления их из монашеского чина.

Таким был и законоучитель их кир Петр, Патриарх Антиохии, о котором в книге, называемой «Тактикон», в 1033 году написано так: «Этот кир Петр был словно обоюдоострый меч: латинское нечестие по причине служения на опресноках и учения об исхождении Святого Духа от Сына совершенно отвергал, а по причине разрешения на вкушение мяса и на всё остальное принимал и оправдывал и поэтому противостоял он всеблаженнейшему Патриарху, кир Михаилу Керуларию». «И это, от начала и до этого места, избрал я из разных посланий кир Петра, – пишет преподобный Никон Черногорец, – и некоторое, как не имеющее большого вреда, я пропустил, а именно разрешение мирянам недозволенного вкушения мяса некоторого скота и зверей, каковы медведи и им подобные. А то, что он изложил весьма вредное для монашеского жительства учение о вкушении мяса по своим страстным помыслам и, отыскав фряжеские9 отпадения, ввел учение страстное по своей страстной воле и привел постнические слова Василия Великого и житие Пахомия, об этом молчать не до́лжно. Ибо что значит такая древность ныне, когда вкушение мяса совершенно запрещено монахам? О такой древности рассуждают и армяне. Так и кир Петр писал о ней, будучи порабощен страстью, как поведал мне кир Лука, митрополит на Вирзу и мой духовный отец, ибо когда кир Петр принял поставление на патриаршество, там был и этот мой отец. Ему-то и сказал царь: Даем вам Патриарха, но он не оставляет вкушения мяса. Старец же дерзнул сказать при всех: Добр владыка мой и разумен, но мы не принимаем в Антиохии Патриарха, вкушающего мясо. Тогда кир Петр отвечал ему: Перестань, владыка мой, не возбраняй мне этого, ибо я не оставлю вкушения мяса, и святой наш царь в этом снизошел мне. Но так как старец не позволил этого, то кир Петру совершенно запретили есть мясо. Когда же они вышли все вместе из Константинополя и пришли в Антиохию, было возведение Патриарха на престол, и те, кто не ел мяса, сели с Патриархом, а те, кто ел, сели отдельно. Когда сварили мясо, то сначала принесли его к Патриарху, и он обонял запах его с наслаждением, и тогда уносили мясо к тем, кто ел его. Старец же, сидя возле Патриарха, снова запрещал ему, как и прежде перед царем, и сказал при всех: Владыка мой, не делай этого, ибо воздвигнешь на себя большую брань. Тогда Патриарх, не вынесший этого слова, взял кусок мяса и сказал: Замолчи, старче, чтобы я не ударил тебя им! Старец же отвечал: Я, Владыка мой, сказал это, видя милость твою ко мне и надеясь на нее; если же ты не велишь, то я не буду больше говорить. Патриарх же сказал: Святой царь повелевал мне есть мясо, ты же запретил мне, и я теперь не имею никакого утешения, кроме одного обоняния мяса. Так рассказал мне это мой духовный отец Лука. Я же, убоявшись, как бы кто-либо другой не принял обмана в душу свою, изложил, прежде чем умру, на письме то, что знаю достоверно.

И еще об этом же Патриархе некоторые говорили мне, что он тайно ел мясо, и из этого я понял: то, что он писал о мясе, было вызвано страстями, так же, как и снисхождение к другим вещам, к крови и удавленине, которое есть и у фрягов. Пишет он Константинопольскому Патриарху: “В греческой земле едят кровь, и даже в самом Константинополе, и ты не можешь запретить этого, как же говоришь фрягу не есть удавленины?” Но да будет известно всем, что он пишет так по своим страстным помыслам, на соблазн и преткновение многим, как говорит Писание: «Каждый увлекается и обольщается собственною похотью» (см. Иак.1:14). И еще Сам Господь говорит: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, ибо и сами не входите в Царствие Небесное, и другим возбраняете» (см. Мф.23:13). И еще о принявших талант и не научивших других говорит: «Лукавый раб, подобало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, взял бы свое с прибылью» (см. Мф.25:26–27). И божественный Златоуст, так понимая это, говорит: «Тебе прилично было бы говорить и учить, и принести Мне прибыль – наставление на добрые дела. Нам же, все это видящим и слышащим, что подобает говорить или разуметь? Ибо если свет, который в нас – тьма, то какова же тьма (см. Мф.6:23)? И где же слово божественного Павла, гремящее: Если мясо соблазняет брата моего, не буду есть мяса вовеки (см. 1Кор.8:13)? И не прибавил: Если праведно соблазняется, но в любом случае. И не говорю, – продолжает Златоуст, – идоложертвенное мясо, которое возбранено вкушать и по другой причине, но если и то, что в нашей власти и дозволено, соблазняет, удаляюсь от этого, и не один день, но всё время жизни моей, как сказал апостол, во веки не буду есть мяса».

Но вот, как видим, вся Антиохийская епархия со всем освященным чином архиерейским, и иерейским, и монашеским, и мирским не желала иметь Патриарха, вкушающего мясо, и считала это соблазном себе. Однако кир Петр нисколько не обращал на это внимания, лучше же сказать, презирал имеющего Христовы уста самого апостола Павла, истолковывая писания которого, божественный Златоуст сказал в двадцать первом поучении на послание к Коринфянам: «Да услышим мы это, возлюбленные, и да не презрим соблазняющихся, и да не лишимся своего спасения! Не говори мне: Что из того, что соблазняется брат, ведь это не возбранено. Я же скажу тебе больше: если бы и Сам Христос позволил, но ты видишь, что кто-либо повреждается, то подожди и не пользуйся позволением». А также он говорит в двадцатом поучении на это же послание: «Все это сказано не только им, но уместно сказать и нам, нерадящим о спасении ближнего и говорящим такие сатанинские слова: «Что мне заботы, что тот соблазняется и этот погибает?» Это – жестокость и крайнее бесчеловечие». Так силой и действием апостольского духа законополагает божественный Златоуст то, что дозволено и оставлено на наше произволение, но приносит многий вред и соблазн. Вкушение же мяса не дозволено монахам и не оставлено на произволение всякого. Не есть мяса – закон и установление Божие, данное прежде потопа, а после потопа, как сказано, позволено было Ною по снисхождению есть мясо. Оттого это предание и богоносными отцами отменено, и типиками подтверждено не как какое-то новое и незасвидетельствованное, но как изначальное и соединенное с бытием первозданного Адама, а прежде всего и Самому Богу более благоугодное, чем вкушение мяса. И если это истина (как оно и есть), то кто сможет монахов, черных, как эфиопы, и на соблазн миру вкушающих мясо, омыть от порока? Где ныне говорящие и пишущие, что святая царица Феофания заповедала монахам не есть мяса? Не затыкает ли им уста Бароний, бывший римлянином, который свидетельствует в описании 1054 года: «Патриарх Михаил Керуларий поносит латинян не только за то, что они служат на опресноках, но и за то, что едят удавленину и всякое нечистое, монахи же их и епископы питаются мясом, и прочее». Блаженная царица Феофания жила в 885 году, и если в дни святейшего Патриарха Михаила монахи, по свидетельству Барония, не ели мяса, то как же за сто шестьдесят девять лет до этого, в дни царя Льва Премудрого, хотели есть его? Тем более и кир Петр, споря с антиохийцами о мясе, не умолчал бы назвать воздержание монахов от мяса преданием женским (то есть царицы Феофании), а не святоотеческим. Но он не сказал этого, точно зная, что таковое вкушение мяса началось в Риме, как согласно пишут об этом все церковные учители, и не царицей Феофанией упразднено и прекращено, но мудрыми и святыми отцами нашими, и воздержание от мяса началось от них, правильнее же сказать, от Самого Создателя всех Бога, говорящего Адаму и законополагающего: «Вот, Я дал вам всякую траву семенную, сеющую семя, и всякое дерево, которое имеет в себе плод семени семенного, и это будет вам в пищу» (см. Быт.1:29)».

Эта книга сочинена старцем схимонахом Василием

Выписано из «Пращицы», из Деяния Собора, созванного в Киеве против еретика Мартина, из послания Святейшего Патриарха Цареградского Луки Хрисоверга митрополиту Киевскому Константину со всем духовным чином, где между прочим он пишет так: «Армяне повелевают монахам есть мясо, но вы не слушайте этого армянского учения, ибо хотя прежде и православные монахи ели мясо, но потом святые отцы соборно запретили монахам есть мясо, а вкушающих его повелели подвергать епитимье. И вы никак не попускайте монахам вкушения мяса, но повелевайте всячески воздерживаться от него и не есть, как издревле приняли мы от отцов и вам передали». В житиях на двадцать первое число месяца июля сказано: «Достойно упомянуть и о том, что было возвещено Богом святому пророку Иезекиилю: «Если праведник, уповая на праведное свое житие, дерзнет сотворить какое-либо согрешение, и в том согрешении постигнет его кончина, и он умрет без покаяния, то уже не вспомнит Бог все прежде бывшие праведные и богоугодные его дела, но в том грехе, в котором он умрет, будет осужден. Так же и беззаконник, проведший всю жизнь свою в беззакониях, если при кончине своей покается и в покаянии постигнет его смерть, то уже не вспомнит Бог все прежние его беззакония, но будет он причислен к праведным» (см. Иез.3:20, 18:21–22)».

* * *

1Преподобный Максим Исповедник.

2Известна также под названием «Тактикон».

3То есть во времена Нового Завета.

4По нашему времени – до пяти часов вечера.

5Ученику преподобного аввы Дорофея.

6Клепать – бить в било, созывая на службу или трапезу.

7Сухоядение – самый строгий пост, без вареной пищи.

8Сочельника.

9Фряжеский – франкский или итальянский, то есть католический.

*Брашно – снедь, пища.

**Перевод с церковнослав. языка выполнен по изданию: Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского. Репр. воспр. изд. 1847 г. Свято-Введенская Оптина Пустынь, 2001. С. 138–164.

Источник: Трезвомыслие : сборник творений русских подвижников благочестия об основах духовной жизни в молитве Иисусовой : в 2 т. / [ схиигум. Авраам (Рейдман), сост., предисл.]. - Москва : Паломник ; Екатеринбург : Ново-Тихвинский женский монастырь. / Т. 2. 2009. - 512 с. / О воздержании от брашен, возбраненных монахам. 122-146 с. ISBN 978-5-94512-091-4

Примечания