Общее покаяние на Красной площади не получится
Евгений Водолазкин о Новом Средневековье и о движении от частного к общему
Известный писатель и филолог-славист Евгений Водолазкин (юбилей которого 21 февраля 2024 года) считает, что наша эпоха напоминает Средневековье, что постмодернистский текст близок житиям тысячелетней давности, а Довлатов и Лимонов возрождают сознание древнерусского книжника. О своем понимании концепции «нового Средневековья», о личной ответственности и общенародном покаянии Евгений Германович рассказал в рамках лектория «Предания».
Что такое «Новое Средневековье»?
Мы не находимся в нем, а скорее движемся в этом направлении. Новой прошедшая эпоха быть уже не может, она может быть только похожей, все это несколько преувеличено, заострено в термине. Термин этот использовал Бердяев. У него есть большая, вышедшая отдельной книгой статья о Средневековье, где он говорил о том, что эпоха Нового времени, или Модерна, должна скоро закончиться. Он исходил из общественных сигналов, таких знаков, которые рассматривают прежде всего особые качества текста.
Среди прочего Бердяев говорил, что движущей силой фашизма и коммунизма является объединение, очень жесткая центростремительная сила, централизация. Он считал, что Средневековье — это очень объединенный социум. В Средневековье нет неверующих, есть люди, которые веруют по-другому, их называют еретиками, но неверующих нет. Это статья 1923 года, его интересовали фашизм и коммунизм: тогда еще в полной мере не было страшного опыта ни того, ни другого, поэтому Бердяев оперировал этими понятиями.
То, что ему казалось близкой перспективой, не сложилось. Но это не значит, что идеи Бердяева безосновательны. Некоторые вещи приходят, пульсируя, как прилив. Волна приходит и уходит, каждый раз задерживаясь немного ближе, и постепенно прилив доходит почти до порога. На мой взгляд, сейчас один из таких приливов.
Надо разобраться в самом понятии Средневековья. В последнее время это бранное слово. Когда хотят человека упрекнуть в отсутствии знаний, злости, обскурантизме, говорят: ну, это какое-то средневековье. Но если вдуматься, Средневековье было очень гуманной эпохой. Я не шучу: вспомним о том, что в Средневековье не было концлагерей, идей массового убийства людей, которое просвещенное Новое время развернуло во всей красе. Все самое худшее, что было в истории человечества, происходило в просвещенном XX веке. Часто о западном Средневековье говорят, что в те времена была инквизиция. Но надо понимать, что костры загорелись уже после Средневековья, в период Возрождения.
Средневековье упрекают в отсутствии гуманизма, в то время как гуманистический идеал Возрождения, Просвещения и Нового времени состоит в том, что мерой всего является человек. А в Средневековье, как ему приписывается, мерой всего является Бог.
Это так и не так. Средневековье тоже могло бы сказать, что мерой всему является человек, но только если помнить о том, что эта мера дана Богом. Тогда все становится на свои места. Средневековье избегало убивать людей в отличие от нынешнего времени. Например, если в Византии происходил переворот, императора старались не убивать: ему отрезали нос, паковали в монастырь, но оставляли живым. Потому что даже его враги, как и он, существовали в одной системе понятий, которая предусматривала, что жизнь человеческая дарована не ими и отнимать ее никто не вправе, кроме Бога.
Средневековая не-литература
В отличие от Бердяева я не являюсь философом, мои выводы делаются на основании литературы и филологии, изучающей литературу.
Первая и главная особенность средневековой литературы — что это не литература. Говорить «средневековая» или «древнерусская литература» — это оксюморон, как жидкие гвозди или сухое масло. Потому что что в ней не было художественного вымысла. С точки зрения средневекового человека, это ложь, а значит, грех. Другое дело, что сфера реального и нереального в Средневековье была совсем другой. У нас противостоят должное и сущее, как должно быть и как есть. А в Средневековье только должное становилось сущим. Это особая оптика.
Советская пропаганда часто говорила, что жития — это ложь, потому что одни и те же фрагменты заимствовались одними житиями из других, и это правда. Почему так происходило? Иногда, когда не знали подробно о святом, брали жития соименного святого, и на это было полное метафизическое право, потому что если имена одинаковые, то и их метафизическая сущность тоже одинаковая. Поэтому, когда писали житие Кирилла Новоезерского, брали житие Кирилла Белозерского, они оба Кириллы и оба из этих краев.
Посмотрите, что происходит сейчас: литература теряет свою литературность, она устала от нее. Художественный вымысел, который на протяжении многих веков определял литературу, уходит. Сейчас литература, называемая нон-фикшен, пользуется колоссальным интересом, так же и разного рода справочники, энциклопедии, жизнеописания, мемуары.
Но самое удивительное, что даже самая литературная литература тоже начинает косить под нон-фикшен. Это длительный процесс, и начался он не сейчас. Посмотрите на таких писателей, как Довлатов, у которого в большинстве случаев излагается вымысел, но он подается как правда, как пережитое. Или если это не вымысел, то всякий раз Довлатов рассказывает по-новому одни и те же события. Лимонов так пишет, Андрей Аствацатуров, многие и многие писатели, которые имитируют особую доверительность. Это называется новый реализм, это очень важная сфера. Уходит Новое время с его полной индульгенцией вымыслу. Приходит стремление к так называемой реальности, потому что надо еще разобраться, что это за реальность.
Например, в Средневековье, как мы уже говорили, реальностью является то, что должно быть. Например, знаменитые христологические вставки у Иосифа Флавия, которых, судя по всему, не было, вызваны средневековым убеждением, что, если Иосиф Флавий жил примерно в это время, он не мог не знать о Христе. А если знал, значит писал. И только люди ограниченные и мало понимающие культурные процессы могут обвинить анонимного книжника, который вставил эти сведения о Христе, в фальсификации. Это абсолютное непонимание того времени.
Еще одна особенность средневековой не-литературы в том, что она не придумана, не написана, а составлена. Это не то, что человек сидит и записывает свои идеи. Такое было в очень небольшом размере. Это литература ножниц и клея, заимствований и компиляций. Особенно это касалось текстов историографических. Берешь то, что твои предшественники писали, соединяешь с другими текстами, что-то меняешь и создается новый текст.
Средневековье постоянно находилось в поисках идеального текста. Для средневекового человека текст был очень важен, ведь текст — это система знаков. Он видел мир как систему знаков. Например, знаки прогностические. То, что у нас сейчас называется приметами, было очень хорошо разработано в Средневековье. Все в мире помимо самого себя обозначает еще что-то, все является знаком чего-то, Божьей воли или события. Мир воспринимался как текст, а текст как мир. Потому что то, что написано в книге, это правда и не может быть чем-то другим.
Это беззаветное отношение к рукописи, к книге, по инерции мы чувствуем и сейчас, испытываем доверие к печатному слову несмотря на то, что мы реалистически знаем, как оно возникает. И Средневековье верило, не безоговорочно, были свои списки не рекомендуемых и запрещенных к чтению книг, но в целом, если еще и надписано было именем авторитетного автора, Иоанна Златоуста прежде всего, то тогда это воспринималось как истина, несмотря на содержание.
Своевременное книгопечатание
Текст состоял из разных частей, он был не просто фрагментарным, он был бесконечным. Каждая рукопись была новым произведением. Она что-то дописывала, что-то зачеркивала. Копия не равнялась оригиналу. Поэтому, когда мы издаем древнерусские тексты, мы издаем все основные типы рукописей. Невозможно сказать, какая более ценная, а какая менее.
Только одна книга не претерпевала изменения, это Священное Писание, потому что это Слово Божие. Священное Писание переписывали не с одной рукописи, а с трех, с пяти. Если находились разночтения в рукописях, изучали другие варианты, чтобы не дай Бог не повредить Божие Слово. Это называется контролируемая текстологическая традиция.
Соответственно, чем ближе текст стоит к Священному Писанию, тем больший контроль за его исправностью. В текстах, напоминающих беллетристику, которой у нас почти не было, там в каждой рукописи что-то свое. Бесконечность текста, особенно летописного, это особенность Средневековья. Текст продолжался, произведения дописывались.
Но это качество начинает исчезать. Ключевым этапом в исчезновении аморфности текста стало книгопечатание. Дело в том, что книгопечатание — это не причина изменений, а следствие. Оно возникло точно тогда, когда культуре потребовалось изменить аморфность текста, положить ему конец, нормализовать его. Оно могло появиться и десять веков назад, хоть у древних греков. Для этого нужны немногие вещи: дерево, металл, вода, бумага. Но у греков не было в нем необходимости. Возникшая попытка прекратить самовольное размножение текста привела к книгопечатанию, и вот оно дает канонический текст, на который равняются все будущие копии.
Конечно, никто не сидел и не говорил, что вот надо бы сделать текст одинаковый во всех рукописях. Есть причины разного уровня. Непосредственной причиной была необходимость дешево размножать рукописи, потому что написать рукопись стоило очень дорого. Она писалась в среднем восемь месяцев. Книгопечатание, конечно, дешевле. Но основная причина на самом деле — это усталость культуры от бесконечного текста, у него должна быть граница.
И вот то, что происходит сейчас, — это обратный процесс. Он манифестирует себя прежде всего через интернет. Интернет возник не потому, и это надо понимать, что созрели какие-то необходимые провода. Он следствие цивилизационного культурного запроса на другой тип письма. Сейчас возникает супертекст, гипертекст. Текст, который может умножаться как тесто, как растут грибы вширь, и это далеко не случайный процесс. Это стремление текста потерять свои границы. Культура движется маятникообразным способом. Несколько веков посидели с четкими границами текстов, теперь совсем другая ситуация. Тот же Аствацатуров пишет роман и продолжает его в интернете. Это снова делает текст безграничным. И это запрос культуры.
Но есть еще одно существенное качество литературы Нового времени. В Средневековье отсутствует автор. Физически кто-то пишет, он стремится к идеальному тексту и берет его от других. Но это не плагиат, потому что он пишет не от себя. В Средневековье всегда выражается коллективная точка зрения. Это позволило Бердяеву сказать, что средневековая личность менее персональна, чем личность Нового времени, но она гораздо сильнее, потому что она всякий раз выражает общую точку зрения. А плагиат — это когда чужой труд подписывают своим именем.
Но человек, который писал в Средневековье, не подписывал ничего, он был передаточным звеном в этой цепи, у него не было никаких собственнических инстинктов. Это очень совпадает с тем явлением, которое Ролан Барт назвал смертью автора в постмодернизме. Когда автор берет настолько много разных текстов, соединяет их, что его творческая личность размывается и перестает существовать. Это не значит, что автор не получает деньги за свои тексты. Он получает как следует, и для переписчиков рукописей это было средством заработка. Но смерть автора очевидна в метафорическом виде.
Мы выяснили, что главной была Книга Книг. Любые тексты замыкались на Священном Писании. Это происходило, как правило, посредством цитат, чаще всего из Псалтири. Их не искали в картотеке, их имели в голове. Устная форма имела очень большое значение для Средневековья, принято было читать вслух. Обычно читали за трапезой в монастыре, читали дома, семье, самим себе. Была культура устного голосового чтения, не было обычая читать про себя.
Итак, нет автора, нет вымысла, текст фрагментарный. Как он вообще может существовать? Ведь слог отличается. Как соединить фрагменты? Но дело в том, что в Средневековье не было личного стиля, но был стиль жанра. Когда Нестор Летописец писал летопись, он был летописцем, когда он писал житие Антония Печерского, он был агиографом, он писал в разных стилях. Эти произведения как кубики лего без зазоров сходились между собой.
Тогда вопрос — а как же концепция, причинно-следственность, логика изложения событий? Никак, ее не было, потому что события не продолжали, а нарушали друг друга. Лихачев говорил, что летописец не потому не описывает прагматической связи между событиями, что он ее не видит, он ее видит. Но летописец — это визионер высших связей, он видит, что произошла размолвка между двумя князьями, но на самом деле он понимает, борьба каких сил идет и на какой высоте. И на этой высоте, на которой летают ангелы, он начинает объяснять, что произошло. Он прекрасно понимает на уровне земном все, но не считает этот источник достойным описания.
Если события лишены причинно-следственной связи, то как в этой ситуации объяснять все, что происходит? Как смотреть на развитие всего, на прогресс? Но в Средневековье нет ни понятия прогресса, ни понятия развития. Русское Средневековье знает слово «развитие», но это слово обозначает, когда что-то свито и начинает развиваться.
И в философском смысле тоже, это провиденциальный взгляд на историю. По большому счету история предопределена. Она не сковывает волю каждого участвующего в ней, но все равно Бог знает, чем все закончится, а человек не знает. Слово «развитие» в новом значении было заимствовано довольно поздно, уже после Средневековья. Эволюция — это уже прогрессистский взгляд новой истории, Нового времени.
Бывает настолько тяжело договориться о причинах и следствиях, что этот принцип в какие-то моменты не выдерживает критики. А векторы взгляда средневекового человека и человека Нового времени прямо противоположны.
Утопические перспективы
Взгляд Нового времени перспективный, вперед. Он основан на том, как в песне поется, что завтра будет лучше, чем вчера. Центр тяжести помещен в будущем. Новое время — это время утопий.
«Утопия» переводится с греческого как место, которого нет и, как правило, не будет. Они не так безобидны, как может показаться, ведь это то, чего нет и не может быть, и от этого тот, кто воплощает утопию, звереет. На Соловках висело над воротами: «Железной рукой загоним человечество к счастью». Тот, кто видит свою главную точку в будущем, в упор не видит ни настоящего, ни прошлого. Людей настоящего он видит только как потенциальных жертв в пользу будущего, что, собственно, и произошло в нашей стране. И это взгляд на историю.
Средневековый человек видит историю ретроспективно. Для него будущее не существует. С его точки зрения, пик истории уже пройден, эта точка — воплощение Господа нашего Иисуса Христа. Выше уже не будет. Поэтому движение истории средневековый человек воспринимает как деградацию. Все хуже и хуже, потому что все дальше от Христа. И когда в Средневековье делают реформы, то аргументируют не с точки зрения будущего, что так будет лучше, а с точки зрения прошлого, любые реформы, какие ни возьмем.
Например, наши никоновские реформы — вещь совершенно дикая и очень много бед принесшая — оправдывались тем, что у греков другая литургия, другие тексты богослужебных книг, а греки наши учителя, поэтому у них более старый текст. Но с историко-филологической точки зрения прав был как раз протопоп Аввакум, потому что русский текст был заимствован и поэтому оказался более консервативен. Греческий ушел вперед, а русский остался прежним.
Или реформа календаря, которую провел в 1584 году папа Григорий XIII. Папа не вперед смотрел, а назад. Он боялся того, что Пасха станет летним праздником, выйдет за пределы весны. Календарем при этом он интересовался меньше всего. Это была реформа пасхалии, а не календаря. Хотя это уже не Средневековье, но взгляд исторический был еще там.
В Средневековье на этом переходном этапе еще была старая логика, потом поменялся вектор, и мы сейчас находимся все еще при футуристическом сознании. Но сейчас, я свидетельствую как филолог, постмодернизм, которого уже нет, переродился в другую фазу. Он пришел как стеб, как деструктивное явление, и он разрушал не просто большевистское сознание, он разрушал Новое время с его устоями. Сейчас, когда смех закончился, оказалось, что постмодернизм очень похож на средневековую письменность. Это первый стиль Нового времени, который не смотрит вперед, он смотрит назад.
Сейчас соединяются тексты, которые лет 20 назад просто не могли соединиться. Это тоже средневековая черта. В Средневековье под одной обложкой могли существовать тексты с тысячелетней разницей в возрасте. Стиль почти не развивался, идей не было. Сейчас постмодернизм даже не претендует быть последним. Он легкий тормоз, и после все пойдет дальше.
Разрушение предшественника
Мы не идем в Средневековье: нельзя дважды войти в одну и ту же воду, но, когда одна эпоха преодолевает другую, она бьет не по дальним эпохам, она разрушает предшественника. Нынешняя эпоха разрушает Новое время.
В Кракове на конференции был спор о том, что очень уж не похоже нынешнее время на Средневековье. Причем мои выводы касаются культуры в целом европейской. Это не только Европа и Россия, это и Америка, Австралия, Новая Зеландия. Но в чем весь интерес ситуации. Общество не похоже, все не похоже. Но создаются общие структуры. Создаются общие историко-культурные, ментальные структуры. Это значит, что они готовы, если нужно, принять то, что возвращается. Например, перед цунами всякие моллюски на суше начинают раскрываться: это признак того, что есть структуры, которые чувствуют приход нового. И природа всегда их готовит. Если природа бросает кого-то вниз, то у него уже есть свойство становиться на четыре лапы.
Появились структуры, а это очень важно. Важно, куда положить шарик, а не наличие шарика. Если есть лунки, то шарик найдется. Оболочка, структура — это едва ли не самое важное, по крайней мере в искусстве, где форма — это содержание. Аверинцев говорил, что очень плохая привычка говорить хором как в форме высказывания, даже очень хорошие вещи. Потому что слова могут измениться, а привычка говорить хором останется. Это иллюстрация того, как много значит структура.
Персональная сфера ответственности
Я исповедую философию, которую можно условно назвать «христианский персонализм». Христианство — это глубоко персоналистическая религия. Потому что даже ответ наш на Страшном суде персональный. За компанию никто не осуждается. С каждым разговор, как мне вслед за Отцами Церкви представляется, будет персональный. Из этого следует, что и все, что мы делаем, носит персональный характер.
Нас в России живет 146 миллионов. Вот если я решу что-то изменить в России, например, чтобы парадные убирались, то ничего не получится. Просто потому, что столько векторов, что это обречено на провал. Я могу выйти и сказать, что я за то, чтобы парадные в Петербурге убирались. Но это равносильно тому, что я бы сказал, что хочу, чтобы в Петербурге всегда было синее небо и плюс двадцать пять. Второе даже более вероятно, чем первое, но заявлять я имею право и то, и другое. И влияния ни на то, ни на другое я никакого не имею.
Но я могу сказать вот что: я буду убирать парадную. По крайней мере возле своей двери. Я говорю это потому, что единственный человек, которым я управляю, это я сам. И то в определенной степени. Потому что если упадет кирпич на голову…
Меня в Германии спросили (немцы любят масштабные вопросы), например, правда ли, что Пушкин лучше всех отражает русскую душу? Я говорю: «Да». А еще спрашивают: «А что вы делаете для того, чтобы ваша страна жила лучше?» Я задумался, хотя знал ответ, и сказал: «Вы знаете, в сфере моей ответственности в области древнерусской литературы все в порядке».
Мне кажется, если быть серьезным, то надо иметь сферу своей ответственности и не лезть дальше. От того, что ты крикнешь ста сорока шести миллионам: «Перед покраской дверей счищайте старую краску», ничего не изменится. А если вы спуститесь вниз, почистите эту дверь, будет иначе. Это я так говорю, такого я и сам не делаю, я не умею. Но посоветовать могу.
О покаянии всех и каждого
Находясь в храме, мы составляем единство, мы неотделимы на службе. Это по слову «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18:20). Но разве во всех ситуациях, когда мы собираемся, Он посреди нас?
Тут надо очень четко понимать Евангелие. Если это, допустим, победа в войне, которая была для нашего народа выбором, жить или не жить, и имела метафизическое значение, то, естественно, мы собрались во имя Его и во имя себя, своего существования. Но когда меня уносит вихрем футбольных болельщиков, то Он не посреди них и я не испытываю ничего, кроме раздражения и тайного пожелания, страшно сказать, проиграть их команде.
В Париже, был круглый стол в представительстве ЮНЕСКО, меня Наталья Дмитриевна Солженицына попросила сделать доклад. Я выбрал тему покаяния у Солженицына. Меня очень многому научила эта работа. Солженицын считал, что каяться должен весь народ. Я считаю, что каяться должен каждый персонально за все, что было, и каждому есть за что каяться.
Но между этими двумя позициями есть дорожка. Солженицын не считал, что это покаяние, когда все пришли на Красную площадь и начали каяться. Это совсем не так. Он видел, что дух покаяния распространяется от одного персонального индивидуального начала к другому. И тогда дело становится общим. То есть это движение снизу, а не сверху.
Вот что мне кажется опасным, так это движение сверху. Индивидуальное, когда оно идет снизу, оно жизнеспособно, тогда и наступает общее покаяние. А если это насаждается даже хорошее, то это может загнать пружину до предела, и потом она будет распрямляться. И это будет не внутреннее покаяние, а внешнее, под влиянием общего движения. Человек должен пройти это страдание за жертв изнутри, персонально.
И в этом отношении, мне кажется, очень печальный пример — это теократия, к чему приближалась Россия в синодальный период, когда надо было предоставлять справку о причастии. Пословица «всяк крестится, да не всяк молится», может быть, наиболее полно отражала ситуацию.
Итак, общее рождается из персонального. Этот свет будет переходить и зажигать другие светильники.
Конспект подготовила Наталия Щукина
