Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru.

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого.

Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая

Перепечатка разрешается безвозмездно.

————

Reproduction libre pour tous les pays.

Л. Н. ТОЛСТОЙ

1889 г.

Размер подлинника

**** КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА

«А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Матфея V, 28).
«Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.
Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано.
Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Матфея XIX, 10, 11, 12).

«А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Матфея V, 28).

«Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.

Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано.

Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Матфея XIX, 10, 11, 12).

I.

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полумужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во всё время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался зa книгу или смотрел в окно.

Во время остановки, перед вечером второго дня на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.

Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц и в том числе высокий бритый, морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.

Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шопотом, и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.

Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.

— Не успеете, — сказал мне общительный адвокат, — сейчас второй звонок.

И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.

— Затем она прямо объявила своему супругу, — улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, — что она не может, да и не желает жить с ним, так как...

И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда всё затихло, и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.

Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе, и как у нас всё чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

— В старину этого не было, не правда ли? — сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шопотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить:

— Бывало, сударь, и прежде, только меньше, — сказал он. — По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованы стали.

Поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

— Да чем же худо образование? — чуть заметно улыбаясь, сказала дама. — Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? — продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. — Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так по-вашему это лучше? — говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

— Уж очень образованы стали, — повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя ее вопрос без ответа.

— Желательно бы знать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, — чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.

Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.

— Нет, уж это время прошло, — сказала она. Но адвокат остановил ее.

— Нет, позвольте им выразить свою мысль.

— Глупости от образованья, — решительно сказал старик.

— Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. — Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — очевидно желая уязвить купца, говорила она.

— Напрасно так говорите, сударыня, — сказал старик, — животное скот, а человеку дан закон.

— Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? — всё торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.

— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: «я от тебя уйду». У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. «На, — говорит, — вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.

Приказчик посмотрел и на адвоката, и на даму, и на меня, очевидно, удерживая улыбку и готовый и осмеять и одобрить речь купца, смотря но тому, как она будет принята.

— Какой же страх? — сказала дама.

— А такой: да боится своего му-у-ужа! Вот какой страх.

— Ну, уж это, батюшка, время прошло, — даже с некоторой злобой сказала дама.

— Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как была она, Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века, — сказал старик, так строго и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца, и громко засмеялся.

— Да это вы, мужчины, так рассуждаете, — говорила дама, не сдаваясь и оглядываясь на нас, — сами себе дали свободу, а женщину хотите в терему держать. Сами, небось, себе всё позволяете.

— Позволенья никто не дает, а только что от мужчины в доме ничего не прибудет, а женщина-жено — утлый сосуд, — продолжал внушать купец.

Внушительность интонаций купца, очевидно, побеждала слушателей, и дама даже чувствовала себя подавленной, но всё еще не сдавалась.

— Да, но, я думаю, вы согласитесь, что женщина — человек, и имеет чувства, как и мужчина. Ну что же ей делать, если она не любит мужа?

— Не любит! — грозно повторил купец, двинув бровями и губами. — Небось, полюбит!

Этот неожиданный аргумент особенно поправился приказчику, и он издал одобрительный звук.

— Да нет, не полюбит, — заговорила дама, — а если любви нет, то ведь к этому нельзя же принудить.

— Ну, а как жена изменит мужу, тогда как? — сказал адвокат.

— Этого не полагается, — сказал старик, — за этим смотреть надо.

— А как случится, тогда как? Ведь бывает же.

— У кого бывает, а у нас не бывает, — сказал старик.

Все помолчали. Приказчик пошевелился, еще подвинулся и, видимо не желая отстать от других, улыбаясь, начал:

— Да-с, вот тоже у нашего молодца скандал один вышел. Тоже рассудить слишком трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с развитием. Сначала с конторщиком. Уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала. Его деньги стала красть. И бил он ее. Что ж, всё хужела. С некрещеным, с евреем, с позволенья сказать, свела шашни. Что ж ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.

— Потому он дурак, — сказал старик. — Кабы он спервоначала не дал ей ходу, а укороту бы дал настоящую, жила бы, небось. Волю не давать надо сначала. Не верь лошади в поле, а жене в доме.

В это время пришел кондуктор спрашивать билеты до ближайшей станции. Старик отдал свой билет.

— Да-с, загодя укорачивать надо женский пол, а то всё пропадет.

— Ну, а как же вы сами сейчас рассказывали, как женатые люди на ярманке в Кунавине веселятся? — сказал я, не выдержав.

— Эта статья особая, — сказал купец и погрузился в молчанье.

Когда раздался свисток, купец поднялся, достал из-под лавки мешок, запахнулся и, приподняв картуз, вышел на тормоз.

II.

Только что старик ушел, поднялся разговор в несколько голосов.

— Старого завета папаша, — сказал приказчик.

— Вот Домострой живой, — сказала дама. — Какое дикое понятие о женщине и о браке!

— Да-с, далеки мы от европейского взгляда на брак, — сказал адвокат.

— Ведь главное то, чего не понимают такие люди, — сказала дама, — это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак, и что брак истинный только тот, который освящает любовь.

Приказчик слушал и улыбался, желая запомнить для употребления сколько можно больше из умных разговоров.

В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сидения, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, и на щеке вздрагивал мускул.

— Какая же это любовь... любовь... любовь... освящает брак? — сказал он, запинаясь.

Видя взволнованное состояние собеседника, дама постаралась ответить ему как можно мягче и обстоятельнее.

— Истинная любовь... Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак, — сказала дама.

— Да-с, но что разуметь под любовью истинной? — неловко улыбаясь и робея, сказал господин с блестящими глазами.

— Всякий знает, что такое любовь, — сказала дама, очевидно желая прекратить с ним разговор.

— А я не знаю, — сказал господин. — Надо определить, что вы разумеете...

— Как? очень просто, — сказала дама, но задумалась. — Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, — сказала она.

— Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дни, на полчаса? — проговорил седой господин и засмеялся.

— Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

— Нет-с, я про то самое.

— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, не имеет в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? — обратился он к даме.

Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли.

— Засим... — продолжал речь адвокат, но нервный господин с горевшими огнем теперь глазами, очевидно, с трудом удерживался и, не дав адвокату договорить, начал:

— Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?

— На сколько времени? надолго, на всю жизнь иногда, — сказала дама, пожимая плечами.

— Да ведь это только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы, — говорил он, очевидно зная, что он удивляет всех своим мнением, и довольный этим.

— Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, — в один голос заговорили мы все трое. Даже приказчик издал какой-то неодобрительный звук.

— Да-с, я знаю, — перекрикивал нас седой господин, — вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.

— Ах, это ужасно, чтò вы говорите; но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?

— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете, — сказал он и достал папиросочницу и стал закуривать.

— Но может быть и взаимность, — сказал адвокат.

— Нет-с, не может быть, — возразил он, — так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного — это всё равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь, — говорил он, жадно затягиваясь.

— Но вы всё говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве? — сказала дама.

— Духовное сродство! Единство идеалов! — повторил он, издавая свой звук. — Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе, — сказал он и нервно засмеялся.

— Но позвольте, — сказал адвокат, — факт противоречит тому, чтò вы говорите. Мы видим, что супружества существуют, что всё человечество или большинство его живет брачной жизнью, и многие честно проживают продолжительную брачную жизнь.

Седой господин опять засмеялся.

— То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви тем, что существуют браки. Да брак-то в наше время один обман!

— Нет-с, позвольте, — сказал адвокат, — я говорю только, что существовали и существуют браки.

— Существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед Богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и всё-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга, — говорил он всё быстрее, не давая никому вставить слова и всё больше и больше разгорячаясь. Все молчали. Было неловко.

— Да, без сомнения, бывают критические эпизоды в супружеской жизни, — сказал адвокат, желая прекратить неприлично горячий разговор.

— Вы, как я вижу, узнали, кто я? — тихо и как будто спокойно сказал седой господин.

— Нет, я не имею удовольствия.

— Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод, на который вы намекаете, тот эпизод, что он жену убил, — сказал он, оглядывая быстро каждого из нас.

Никто не нашелся, что сказать, и все молчали.

— Ну, всё равно, — сказал он, издавая свой звук. — Впрочем, извините! А!.. не буду стеснять вас.

— Да нет, помилуйте... — сам не зная, что «помилуйте», сказал адвокат.

Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча до следующей станции.

На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же всё курил и пил заваренный еще на той станции чай.

Когда я открыл глаза и взглянул на него, он вдруг с решительностью и раздражением обратился ко мне.

— Вам, может быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.

— О, нет, помилуйте.

— Ну, так не угодно ли? Только крепок. — Он налил мне чаю. — Они говорят... И всё лгут... — сказал он.

— Вы про что? — спросил я.

— Да всё про то же: про эту любовь ихнюю и про то, что это такое. Вы не хотите спать?

— Совсем не хочу.

— Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было.

— Да, если вам не тяжело.

— Нет, мне тяжело молчать. Пейте ж чай. Или слишком крепок?

Чай, действительно, был как пиво, но я выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.

III.

— Ну, так я расскажу вам... Да вы точно хотите?

Я повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:

— Коли рассказывать, то надо рассказывать всё с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.

Жил я до женитьбы, как живут все, т.-е. в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, т.-е. развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу как надо. Про себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим.

Он остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила, очевидно, новая мысль.

— А ведь в этом-то и главная мерзость, — вскрикнул он. — Разврат ведь не в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить женщине, которая, вероятно полюбив меня, отдалась мне. Я успокоился только тогда, когда послал ей деньги, показав этим, что я нравственно ничем не считаю себя связанным с нею. Вы не качайте головой, как будто вы согласны со мной, — вдруг крикнул он на меня. — Ведь я знаю эту штуку. Вы все, и вы, вы, в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я был. Ну, всё равно, вы простите меня, — продолжал он, — но дело в том, что это ужасно, ужасно, ужасно!

— Что ужасно? — спросил я.

— Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним. Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот эпизод, как он говорил, а потому, что с тех пор, как случился со мной этот эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал всё совсем в другом свете. Всё навыворот, всё навыворот!..

Он закурил папироску и, облокотившись на свои колени, начал говорить.

В темноте мне не видно было его лицо, только слышен был из-за дребезжания вагона его внушительный и приятный голос.

IV.

— Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень всего, понял, чтò должно быть, и потому увидал весь ужас того, чтò есть.

Так изволите видеть, вот как и когда началось то, что привело меня к моему эпизоду. Началось это тогда, когда мне было невступно 16 лет. Случилось это, когда я был еще в гимназии, а брат мой старший был студент 1-го курса. Я не знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не был невинным мальчиком: уже второй год я был развращен мальчишками; уже женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины уже мучала меня. Уединения мои были нечистые. Я мучался, как мучаются 0,99 наших мальчиков. Я ужасался, я страдал, я молился и падал. Я уже был развращен в воображении и в действительности, но последний шаг еще не был сделан мною. Я погибал один, но еще не налагая руки на другое человеческое существо. Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, т. е. самый большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда. Мы поехали. Брат тоже еще был невинен и пал в эту же ночь. И я, пятнадцатилетний мальчишка, осквернил себя самого и содействовал осквернению женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Да и теперь никто не услышит. Правда, есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.

Так от тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это было дурно. Напротив, я слыхал от людей, которых я уважал, что это было хорошо. Я слышал, что мои борьбы и страдания утишатся после этого, я слышал это и читал, слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Так что вообще, кроме хорошего, тут ничего не виделось. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена. Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит зa правильной деятельностью домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье следят за этим. Так и следует. Они утверждают, что разврат бывает полезен для здоровья, они же и учреждают правильный, аккуратный разврат. Я знаю матерей, которые заботятся в этом смысле о здоровье сыновей. И наука посылает их в дома терпимости.

— Отчего же наука? — сказал я.

— Да кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис.

— Да отчего же не лечить сифилис?

— А оттого, что если бы 0,01 тех усилий, которые положены на лечение сифилиса, были положены на искоренение разврата, сифилиса давно не было бы и помину. А то усилия употреблены не на искоренение разврата, а на поощрение его, на обеспечение безопасности разврата. Ну, да не в том дело. Дело в том, что со мной, да и с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни — самое законное и полезное для здоровья отправление, другие — самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я и не понимал, что тут есть падение, я просто начал предаваться тем отчасти удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны, как мне было внушено, известному возрасту, начал предаваться этому разврату, как я начал пить, курить. А всё-таки в этом первом падении было что-то особенное и трогательное. Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибели своей невинности, о навеки погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика. Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек — блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас же по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уже никогда не будет. По тому, как он взглянет, оглядит молодую женщину, сейчас можно узнать блудника. И я стал блудником и остался таким, и это-то и погубило меня.

V.

— Да, так-с. Потом пошло дальше, дальше, были всякого рода отклонения. Боже мой! как вспомню я все мои мерзости в этом отношении, ужас берет! О себе, над которым товарищи смеялись за мою так называемую невинность, я так вспоминаю. А как послышишь о золотой молодежи, об офицерах, о парижанах! И все эти господа и я, когда мы, бывало, тридцатилетние развратники, имеющие на душе сотни самых разнообразных ужасных преступлений относительно женщин, когда мы, тридцатилетние развратники, входим чисто-начисто вымытые, выбритые, надушенные, в чистом белье, во фраке или в мундире в гостиную или на бал — эмблема чистоты — прелесть!

Ведь вы подумайте, что бы должно быть и что есть. Должно бы быть то, что, когда в общество к моей сестре, дочери вступит такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти к нему, отозвать в сторону и тихо сказать: «голубчик, ведь я знаю, как ты живешь, как проводишь ночи и с кем. Тебе здесь по место. Здесь чистые, невинные девушки. Уйди!» Так должно бы быть; а есть то, что, когда такой господин является и танцует, обнимая ее, с моей сестрой, дочерью, мы ликуем, если он богат и с связями. Авось он удостоит после Ригольбош и мою дочь. Если даже и остались следы, нездоровье, — ничего. Нынче хорошо лечат. Как же, я знаю, несколько высшего света девушек выданы родителями с восторгом за сифилитиков. О! о мерзость! Да придет же время, что обличится эта мерзость и ложь!

И он несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай был страшно крепкий, не было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали особенно выпитые мною два стакана. Должно быть, и на него действовал чай, потому что он становился всё возбужденнее и возбужденнее. Голос его становился всё более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы, то снимал шапку, то надевал ее, и лицо его странно изменялось в той полутьме, в которой мы сидели.

— Ну, вот так я и жил до тридцати лет, ни на минуту но оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь, и с этой целью приглядывался к подходящей для этой цели девушке, — продолжал он. — Я гваздался в гное разврата и вместе с тем разглядывал девушек, по своей чистоте достойных меня. Многих я забраковывал именно потому, что они были недостаточно чисты для меня; наконец я нашел такую, которую счел достойной себя. Этo была одна из двух дочерей когда-то очень богатого, но разорившегося пензенского помещика.

В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понимает всё, всё, чтò я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости.

Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.

Я вернулся в восторге домой и решил, что она верх нравственного совершенства, и что потому-то она достойна быть моей женой, и на другой день сделал предложение.

Ведь что это зa путаница! Из тысячи женящихся мужчин не только в нашем быту, но, к несчастью, и в народе, едва ли есть один, который бы не был женат уже раз десять, а то и сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака. (Есть теперь, правда, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующие и знающие, что это не шутка, а великое дело. Помоги им Бог! Но в мое время не было ни одного такого на десять тысяч.) И все знают это и притворяются, что не знают. Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, чтò было с ним, с интересным героем прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах. Если же есть такие неприличные романы, то их не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам. Сначала притворяются перед девушками в том, что того распутства, которое наполняет половину жизни наших городов и деревень даже, что этого распутства совсем нет. Потом так приучаются к этому притворству, что наконец, как англичане, сами начинают искренно верить, что мы все нравственные люди и живем в нравственном мире. Девушки же, те, бедные, верят в это совсем серьезно. Так верила и моя несчастная жена. Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свой дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное — про последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей. Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!

Он издал свой звук, помолчал и отпил еще глоток чаю.

VI.

— Нет, впрочем так лучше, так лучше! — вскрикнул он. — Поделом мне! Но не в том дело. Я хотел сказать, что обмануты тут ведь только одни несчастные девушки. Матери же знают это, особенно матери, воспитанные своими мужьями, знают это прекрасно. И притворяясь, что верят в чистоту мужчин, они на деле действуют совсем иначе. Они знают, на какую удочку ловить мужчин для себя и для своих дочерей.

Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье, — всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат всё врет о высоких чувствах — ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит. Кокетка знает это сознательно, но всякая невинная девушка знает это бессознательно, как знают это животные.

От этого эти джерси мерзкие, эти нашлепки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди. Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах — разговорами, а что нужно мужчине тело и всё то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается. Ведь если откинуть только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости. Вы не согласны? Позвольте, я докажу, — заговорил он, перебивая меня. — Вы говорите, что женщины в нашем обществе живут иными интересами, чем женщины в домах терпимости, а я говорю, что нет, и докажу. Если люди различны по целям жизни, по внутреннему содержанию жизни, то это различие непременно отразится и во внешности, и внешность будет различная. Но посмотрите на тех, на несчастных, презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки — обыкновенно презираемы, проститутки на долгие — уважаемы.

VII.

— Да, так вот меня эти джерси и локоны и нашлепки поймали. Поймать же меня легко было, потому что я воспитан был в тех условиях, при которых, как огурцы на парах, выгоняются влюбляющиеся молодые люди. Ведь наша возбуждающая излишняя пища при совершенной физической праздности есть не что иное, как систематическое разжигание похоти. Удивляйтесь, не удивляйтесь, а так. Ведь я сам этого до последнего времени ничего не видал. А теперь увидал. От этого-то меня и мучает то, что никто этого не знает, а говорят такие глупости, как вон та барыня.

Да-с, около меня нынче весной работали мужики на насыпи железной дороги. Обыкновенная пища малого из крестьян — хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него — каша и 1 фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в 30 пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по 2 фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, куда это идет? На чувственные эксессы. И если идет туда, спасительный клапан открыт, всё благополучно; но прикройте клапан, как я прикрывал его временно, и тотчас же получается возбуждение, которое, проходя через призму нашей искусственной жизни, выразится влюбленьем самой чистой воды, иногда даже платоническим. И я влюбился, как все влюбляются. И всё было налицо: и восторги, и умиленье, и поэзия. В сущности же эта моя любовь была произведением, с одной стороны, деятельности мамаши и портних, с другой — избытка поглощавшейся мной пищи при праздной жизни. Не будь, с одной стороны, катаний на лодках, не будь портних с талиями и т. п., а будь моя жена одета в нескладный капот и сиди она дома, а будь я, с другой стороны, в нормальных условиях человека, поглощающего пищи столько, сколько нужно для работы, и будь у меня спасительный клапан открыт — а то он случайно прикрылся как-то на это время, — я бы не влюбился, и ничего бы этого не было.

VIII.

— Ну, а тут так подошло: и мое состояние, и платье хорошо, и катанье на лодках удалось. Двадцать раз но удавалось, а тут удалось. В роде как капкан. Я не смеюсь. Ведь теперь браки так и устраиваются, как капканы. Ведь естественно что? Девка созрела, надо ее выдать. Кажется, как просто, когда девка не урод и есть мужчины, желающие жениться. Так и делалось в старину. Вошла в возраст дева, родители устраивали брак. Так делалось, делается во всем человечестве: у китайцев, индейцев, магометан, у нас в народе; так делается в роде человеческом, по крайней мере в 0,99 его части. Только в 0,01 или меньше нас, распутников, нашли, что это нехорошо, и выдумали новое. Да что же новое-то? А новое то, что девы сидят, а мужчины, как на базар, ходят и выбирают. А девки ждут и думают, но не смеют сказать: «батюшка, меня! нет, меня. Не ее, а меня: у меня, смотри, какие плечи и другое». — А мы, мужчины, похаживаем, поглядываем и очень довольны. «Знаю, мол, я не попадусь». Похаживают, посматривают, очень довольны, что это для них всё устроено. Глядь, не поберегся, — хлоп, тут и есть!

— Так как же быть? — сказал я. — Что же, женщине делать предложение?

— Да уж я не знаю как; только если равенство, так равенство. Если нашли, что сватовство унизительно, то уж это в 1000 раз больше. Там права и шансы равны, а здесь женщина или раба на базаре или привада в капкан. Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего. И чтò ведь ужасно — это видеть занятых этим иногда совершенно молоденьких бедных невинных девушек. И опять, если бы это открыто делалось, а то всё обман. — «Ах, происхождение видов, как это интересно! Ах, Лиза очень интересуется живописью! А вы будете на выставке? Как поучительно! А на тройках, а спектакль, а симфония? Ах, как замечательно! Моя Лиза без ума от музыки. А вы почему не разделяете эти убеждения? А на лодках!..» А мысль одна: «возьми, возьми меня, мою Лизу! Нет, меня! Ну, хоть попробуй!..» — О, мерзость! ложь! — заключил он и, допив последний чай, принялся убирать чашки и посуду.

IX.

— Да вы знаете, — начал он, укладывая в мешок чай и сахар, — то властвованье женщин, от которого страдает мир, всё это происходит от этого.

— Как властвованье женщин? — сказал я. — Права, преимущества прав на стороне мужчин.

— Да, да, это, это самое, — перебил он меня. — Это самое, то, что я хочу сказать вам, это-то и объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижении, с другой стороны, — что она властвует. Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за свое угнетение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», говорят евреи. — «А, вы хотите, чтобы мы были только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», говорят женщины. Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьей — заниматься этими делами не составляет никаких прав, — а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Вы говорите, что это безобразно. Хорошо. Тогда чтоб и мужчина не имел этих прав. Теперь же женщина лишена того права, которое имеет мужчина.

И вот, чтоб возместить это право, она действует на чувственность мужчины, через чувственность покоряет его так, что он только формально выбирает, а в действительности выбирает она. А раз овладев этим средством, она уже злоупотребляет им и приобретает страшную власть над людьми.

— Да где же эта особенная власть? — спросил я.

— Где власть? Да везде, во всем. Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работают бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин. Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода человеческого. А всё оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Да, всё от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, я прямо вижу нечто опасное для людей и противузаконное, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет.

Да, вы смеетесь! — закричал он на меня, — а это вовсе не шутка. Я уверен, что придет время, и, может быть, очень скоро, что люди поймут это и будут удивляться, как могло существовать общество, в котором допускались такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин в нашем обществе. Ведь это всё равно, что расставить по гуляньям, по дорожкам всякие канканы, — хуже! Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!

X.

— Ну вот, так-то и меня поймали. Я был то, что называется влюблен. Я не только представлял ее себе верхом совершенства, я и себя за это время моего жениховства представлял тоже верхом совершенства. Ведь нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой. Так и я: я женился не на деньгах — корысть была не при чем, не так, как большинство моих знакомых женились из-за денег или связей, — я был богат, она бедна. Это одно. Другое, чем я гордился, было то, что другие женились с намерением вперед продолжать жить в таком же многоженстве, в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не было пределов моей гордости перед собой за это. Да, свинья я был ужасная и воображал себе, что я ангел.

Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства! Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая-то это была Сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было. Всё, что можно было сказать о жизни, ожидавшей наc, устройстве, планах, было сказано, а дальше что? Ведь если бы мы были животные, то так бы и знали, что говорить нам не полагается; а тут, напротив, говорить надо и нечего, потому что занимает не то, что разрешается разговорами. А при этом еще этот безобразный обычай конфет, грубого обжорства сладким и все эти мерзкие приготовления к свадьбе: толки о квартире, спальне, постелях, капотах, халатах, белье, туалетах. Ведь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель — всё это только подробности, сопутствующие таинству. Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, которой не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один, который вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае, когда большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной, — подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности. Выходит, что дело то всё только в этом. Выходит что-то в роде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу известными формальностями.

XI.

— Так все женятся, так и я женился, и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! — с злобой прошипел он. — Я ходил раз в Париже по всем зрелищам и зашел смотреть по вывеске женщину с бородой и водяную собаку. Оказалось, что это было больше ничего, как мужчина декольте в женском платье, и собака, засунутая в моржовую кожу и плавающая в ванне с водой. Всё было очень мало интересно; но когда я выходил, то меня учтиво провожал показыватель и, обращаясь к публике у входа, указывая на меня, говорил: «вот спросите господина, стоит ли смотреть? Заходите, заходите, по франку с человека!» Мне совестно было сказать, что смотреть не стоит, и показывающий, вероятно, рассчитывал на это. Так, вероятно, бывает и с теми, которые испытали всю мерзость медового месяца и не разочаровывают других. Я тоже не разочаровывал никого, но теперь не вижу, почему не говорить правду. Даже считаю, что необходимо говорить об этом правду. Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Это нечто в роде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно. Наслажденье от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.

— Как порок? — сказал я. — Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.

— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не... естественно. Да, совершенно не... естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее.

Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это.

— Как же, — сказал я, — как же бы продолжался род человеческий?

— Да вот как бы не погиб род человеческий! — сказал он злобно иронически, как бы ожидая этого знакомого ему и недобросовестного возражения. — Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы английским лордам всегда можно было обжираться, — это можно. Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы больше было приятности, — это можно; а заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, — батюшки, какой крик: род человеческий как бы не прекратился оттого, что десяток, другой хочет перестать быть свиньями. Впрочем, извините. Мне неприятен этот свет, можно закрыть? — сказал он, указывая на фонарь.

Я сказал, что мне всё равно, и тогда он поспешно, как всё, что он делал, встал на сиденье и задернул шерстяной занавеской фонарь.

— Всё-таки, — сказал я, — если бы все признали это для себя законом, род человеческий прекратился бы.

Он не сейчас ответил.

— Вы говорите, род человеческий как будет продолжаться? — сказал он, усевшись опять против меня и широко раскрыв ноги и низко опершись на них локтями. — Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому? — сказал он.

— Как зачем? иначе бы нас не было.

— Да зачем нам быть?

— Как зачем? Да чтобы жить.

— А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы, да и все буддисты совершенно правы. Ну, а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель. Так оно и выходит, — говорил он с видимым волнением, очевидно очень дорожа своей мыслью. — Так оно и выходит. Вы заметьте: если цель человечества — благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т. д., то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная и злая и упорная — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою. К нему всегда стремились и стремятся люди. И посмотрите, что выходит.

Выходит, что плотская любовь — это спасительный клапан. Не достигло теперь живущее поколение человечества цели, то не достигло оно только потому, что в нем есть страсти, и сильнейшая из них — половая. А есть половая страсть, есть новое поколение, стало быть, и есть возможность достижения цели в следующем поколении. Не достигло и то, опять следующее, и так до тех пор, пока не достигается цель, не исполнится пророчество, не соединятся люди воедино. А то ведь что бы вышло? Если допустить, что Бог сотворил людей для достижения известной цели, и сотворил бы их или смертными, без половой страсти, или вечными. Если бы они были смертны, но без половой страсти, то вышло бы что? То, что они пожили бы и, не достигнув цели, умерли бы; а чтобы достигнуть цели, Богу надо бы сотворять новых людей. Если же бы они были вечны, то положим (хотя это и труднее тем же людям, а не новым поколениям исправлять ошибки и приближаться к совершенству), положим, они бы достигли после многих тысяч лет цели, но тогда зачем же они? Куда ж их деть? Именно так, как есть, лучше всего... Но, может быть, вам не нравится эта форма выражения, и вы эволюционист? То и тогда выходит то же самое. Высшая порода животных — людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, т. е. опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни. — Он помолчал. — Род человеческий прекратится? Да неужели кто-нибудь, как бы он ни смотрел на мир, может сомневаться в этом? Ведь это так же несомненно, как смерть. Ведь по всем учениям церковным придет конец мира и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое?

Он долго молчал после этого, выпил еще чаю, докурил папироску и, достав из мешка новые, положил их в свою старую запачканную папиросочницу.

— Я понимаю вашу мысль, — сказал я, — нечто подобное утверждают шекеры.

— Да, да, и они правы, — сказал он. — Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно — и главное — к своей жене.

XII.

— В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно. Ведь эти отъезды после свадьбы, уединения, в которые с разрешения родителей отправляются молодые, ведь это не что иное, как разрешение на разврат. Но нравственный закон сам за себя отплачивает, когда нарушаешь его. Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Всё время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвертый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чем, стал обнимать ее, что, по-моему, было всё, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на нее. Всё лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. Как? что? думал я. Любовь — союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она! Я попробовал было смягчить ее, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл зто ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, т. е. два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, т. е. влюблением.

И я подумал, что мы поссорились и помирились, и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы свое исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, — и пошло опять. И в словах и в выражении ее лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, т. е. чувственностью, и я еще утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучала меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастье, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.

Началось с первых дней и продолжалось всё время и всё усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примиренья. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда... ох! гадко и теперь вспомнить — после самых жестоких слов друг другу вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятия... Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда...

XIII.

Взошли два пассажира и стали усаживаться на дальней лавочке. Он молчал, пока они усаживались, но как только они затихли, он продолжал, очевидно ни на минуту не теряя нити своей мысли.

— Ведь что, главное, погано, — начал он, — предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам, не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая при том нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло ее.

Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления — и за подстрекательство и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась? — Вы думаете, что я отступаю от рассказа? Нисколько! Это я всё рассказываю вам, как я убил жену. На суде у меня спрашивают, чем, как я убил жену. Дурачье! думают, что я убил её тогда, ножом, 5 октября. Я не тогда убил её, а гораздо раньше. Так точно, как они теперь убивают, все, все...

— Да чем же? — спросил я.

— Вот это-то и удивительно, что никто не хочет знать того, что так ясно и очевидно, того, что должны знать и проповедывать доктора, но про что они молчат. Ведь дело ужасно просто. Мужчина и женщина сотворены так, как животное, так, что после плотской любви начинается беременность, потом кормление, такие состояния, при которых для женщины, так же как и для ее ребенка, плотская любовь вредна. Женщин и мужчин равное число. Что же из этого следует? Кажется, ясно. И не нужно большой мудрости, чтобы сделать из этого тот вывод, который делают животные, т. е. воздержание. Но нет. Наука дошла до того, что нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови, и всякие ненужные глупости, а этого не могла понять. По крайней мере не слыхать, чтобы она говорила это.

И вот для женщины только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, т. е. матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное. И сил не может хватить. И оттого в нашем быту истерики, нервы, а в народе — кликуши. Вы заметьте, у девушек, у чистых, нет кликушества, только у баб, и у баб, живущих с мужьями. Так у нас. Точно так же и в Европе. Все больницы истеричных полны женщин, нарушающих закон природы. Но ведь кликуши и пациентки Шарко — это совсем увечные, а полукалек женщин полон мир. Ведь только подумать, какое великое дело совершается в женщине, когда она понесла плод или когда кормит родившегося ребенка. Растет то, что продолжает, заменяет нас. И это-то святое дело нарушается — чем же? — страшно подумать! И толкуют о свободе, о правах женщин. Это всё равно, что людоеды откармливали бы людей пленных на еду и вместе с тем уверяли бы, что они заботятся о их правах и свободе.

Всё это было ново и поразило меня.

— Так как же? Если так, то, — сказал я, — выходит, что любить жену можно раз в два года, а мужчина...

— Мужчине необходимо, — подхватил он. — Опять милые жрецы науки уверили всех. Я бы им, этим волхвам, велел исполнять должность тех женщин, которые, по их мнению, необходимы мужчинам, что бы они тогда заговорили? Внушите человеку, что ему необходима водка, табак, опиум, и всё это будет необходимо. Выходит, что Бог не понимал того, что нужно, и потому, не спросившись у волхвов, дурно устроил. Изволите видеть, дело не сходится. Мужчине нужно и необходимо, так решили они, удовлетворять свою похоть, а тут замешалось деторождение и кормление детей, мешающие удовлетворению этой потребности. Как же быть-то? Обратиться к волхвам, они устроят. Они и придумали. Ох, когда это развенчаются эти волхвы с своими обманами? Пора! Дошло уже вот докуда, с ума сходят и стреляются, и всё от этого. Да как же иначе? Животные как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не хочет. И озабочен только тем, чтобы иметь как можно больше удовольствия. И это кто же? Царь природы, человек. Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы — всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь. И во имя этой любви, т. е. пакости, губит, — что же? — половину рода человеческого. Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов. Посмотрите, что тормозит повсюду движение человечества вперед? Женщины. А отчего они такие? А только от этого. Да-с, да-с, — повторил он несколько раз и стал шевелиться, доставать папиросы и курить, очевидно желая несколько успокоиться.

XIV.

— Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего было то, что, живя этой скверной жизнью, я воображал, что потому, что я не соблазняюсь другими женщинами, что поэтому я живу честной семейной жизнью, что я нравственный человек, и что я ни в чем не виноват, а что если у нас происходят ссоры, то виновата она, ее характер.

Виновата же была, разумеется, не она. Она была такая же, как и все, как большинство. Воспитана она была, как того требует положение женщины в нашем обществе, и поэтому как и воспитываются все без исключения женщины обеспеченных классов, и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то новом женском образовании. Bсё пустые слова: образование женщины точно такое, какое должно быть при существующем не притворном, а истинном, всеобщем взгляде на женщину.

И образование женщины будет всегда соответствовать взгляду на нее мужчины. Ведь все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: «Wein, Weiber und Gesang»,¹ и так в стихах поэты говорят. Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения; она такова на Трубе и на Грачевке и на придворном бале. И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так так бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а всё-таки смотрят на нее как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают ее права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это всё делают, а взгляд на нее всё тот же. Она орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она знает это. Всё равно как рабство. Рабство ведь есть не что иное, как пользованье одних подневольным трудом многих. И потому, чтобы рабства не было, надо, чтобы люди не желали пользоваться подневольным трудом других, считали бы это грехом или стыдом. А между тем возьмут, отменят внешнюю форму рабства, устроят так, что нельзя больше совершать купчих на рабов, и воображают и себя уверяют, что рабства уже нет, и не видят и не хотят видеть того, что рабство продолжает быть, потому что люди точно так же любят и считают хорошим и справедливым пользоваться трудами других. А как скоро они считают это хорошим, то всегда найдутся люди, которые сильнее или хитрее других и сумеют это сделать. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее и в детстве и общественным мнением. И вот она всё такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина всё такой же развращенный рабовладелец.

Освобождают женщину на курсах и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, т. е. будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития.

Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет всё-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора.

А то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, это ничего не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины — уметь обвораживать его. Так это было и будет. Так это в девичьей жизни в нашем мире, так продолжается и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней — для властвованья над мужем.

Одно, что прекращает или хоть подавляет на время это, это — дети, и то тогда, когда женщина не урод, т. е. сама кормит. Но тут опять доктора.

С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, — доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, т. е. мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее это женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые не переставая терзали меня во всё время моей женатой жизни, как они и не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, т. е. безнравственно.

XV.

— Я во всё время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. Но были периоды, когда я особенно резко страдал этим. И один из таких периодов был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить. Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно, заключил, что ей так же легко будет отбросить и супружескую, тем более, что она была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей сама и выкормила прекрасно.

— Однако вы не любите докторов, — сказал я, — заметив особенно злое выражение голоса всякий раз, как он упоминал только о них.

— Тут не дело любви и не любви. Они погубили мою жизнь, как они губили и губят жизнь тысяч, сотен тысяч людей, а я не могу не связывать следствия с причиной. Я понимаю, что им хочется, так же как и адвокатам и другим, наживать деньги, и я бы охотно отдал им половину своего дохода, и каждый, если бы понимал то, что они делают, охотно бы отдал им половину своего достатка, только чтобы они не вмешивались в вашу семейную жизнь, никогда бы близко не подходили к вам. Я ведь не собирал сведений, но я знаю десятки случаев — их пропасть, — в которых они убили то ребенка в утробе матери, уверяя, что мать не может разродиться, а мать потом рожает прекрасно, то матерей под видом каких-то операций. Ведь никто не считает этих убийств, как не считали убийств инквизиции, потому что предполагалось, что это на благо человечества. Перечесть нельзя преступлений, совершаемых ими. Но все эти преступления ничто в сравнении с тем нравственным растлением материализма, которое они вносят в мир, особенно через женщин. Уж не говорю про то, что если только следовать их указаниям, то, благодаря заразам везде, во всём, людям надо не итти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой (впрочем, открыли, что и она не годится). Но и это ничего. Яд главный в развращении людей, женщин в особенности.

Нынче уж нельзя сказать: «ты живешь дурно, живи лучше», нельзя этого сказать ни себе ни другому. А если дурно живешь, то причина в ненормальности нервных отправлений или т. п. И надо пойти к ним, а они пропишут на 35 копеек в аптеке лекарства, и вы принимайте. Вы сделаетесь еще хуже, тогда еще лекарства и еще доктора. Отличная штука!

Но не в этом дело. Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это, всё случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех она кормила сама.

— Где же они теперь, ваши дети? — спросил я.

— Дети? — испуганно переспросил он.

— Извините меня, может быть, вам тяжело вспоминать?

— Нет, ничего. Детей моих взяла моя свояченица и ее брат. Они не дали их мне. Я им отдал состояние, а их они мне не дали. Ведь я в роде сумасшедшего. Я теперь еду от них. Я видел их, но мне их не дадут. А то я воспитаю их так, что они не будут такими, как их родители. А надо, чтоб были такие же. Ну, да что делать! Понятно, что мне их не дадут и не поверят. Да я и не знаю, был ли бы я в силах воспитать их. Я думаю, нет. Я — развалина, калека. Одно во мне есть. Я знаю. Да, это верно, что я знаю то, что все не скоро еще узнают.

Да, дети живы и растут такими же дикарями, как и все вокруг них. Я видел их, три раза видел. Ничего я не могу для них сделать. Ничего. Еду к себе теперь на юг. У меня там домик и садик.

Да, не скоро еще люди узнают то, что я знаю. Много ли железа и какие металлы в солнце и звездах — это скоро узнать можно; а вот то, что обличает наше свинство, — это трудно, ужасно трудно...

Вы хоть слушаете, я и то благодарен.

XVI.

— Вот вы напомнили про детей. Опять какое страшное лганье идет про детей. Дети — благословенье Божие, дети — радость.

Ведь это всё ложь. Всё это было когда-то, но теперь ничего подобного нет. Дети — мученье и больше ничего. Большинство матерей так прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать. Наслажденье, которое доставляет им ребенок прелестью его, этих ручек, ножек, тельца всего, удовольствие, доставляемое ребенком, — меньше страданья, которое они испытывают — не говоря уже от болезни или потери ребенка, но от одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей. Они это прямо, смело говорят, воображая, что эти чувства происходят в них от любви к детям, чувства хорошего и похвального, которым они гордятся. Они не замечают того, что этим рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают только свой эгоизм. Для них меньше удовольствия от прелести ребенка, чем страданий от страха за него, и потому не надо того ребенка, которого они будут любить. Они жертвуют не собою для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.

Ясно, что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных семей за этот эгоизм — не поднимается рука, когда вспомнишь всё то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской жизни. Как вспомню только, даже теперь, жизнь и состояние жены в первое время, когда было трое, четверо детей, и она вся была поглощена ими, — ужас берет. Жизни нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступившая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасенье — постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась беспокоящейся о детях, для того чтобы победить меня. Так это заманчиво, просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось иногда, что всё, что она в этих случаях делала и говорила, — она делала и говорила нарочно. Но нет, она сама страшно мучалась и казнилась постоянно с детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. И нельзя ей было не мучаться. Ведь влечение к детям, животная потребность кормить, лелеять, защищать их — была, как она и есть у большинства женщин, но не было того, что есть у животных, — отсутствия воображения и рассудка. Курица не боится того, что может случиться с ее цыпленком, не знает всех тех болезней, которые могут постигнуть его, не знает всех тех средств, которыми люди воображают, что они могут спасать от болезней и смерти. И дети для нее, для курицы, не мученье. Она делает для своих цыплят то, что ей свойственно и радостно делать; дети для нее радость. И когда цыпленок начинает болеть, ее заботы очень определенные: она греет, кормит его. И делая это, знает, что она делает всё, что нужно. Издохнет цыпленок, она не спрашивает себя, зачем он умер, куда он ушел, поквохчет, потом перестанет и продолжает жить попрежнему. Но для наших несчастных женщин и для моей жены было не то. Уж не говоря о болезнях — как лечить, о том, как воспитывать, растить, она со всех сторон слышала и читала бесконечно разнообразные и постоянно изменяющиеся правила. Кормить так, тем; нет, не так, не тем, а вот этак; одевать, поить, купать, класть спать, гулять, воздух, — на всё это мы, она преимущественно, узнавала всякую неделю новые правила. Точно со вчерашнего дня начали рожаться дети. А не так накормили, не так искупали, не во-время, и заболел ребенок, и оказывается, что виновата она, сделала не то, что надо делать.

Это пока здоровье. И то мученье. Но уж если заболел, тогда кончено. Совершенный ад. Предполагается, что болезнь можно лечить, и что есть такая наука и такие люди — доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок спасен; а не захватил этого доктора или живешь не в том месте, где живет этот доктор, — и ребенок погиб. И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали во-время Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку; а вот у Петровых во-время, по совету доктора, разъехались по гостиницам и остались живы, а не разъехались — и померли дети. А у той был слабый ребенок, переехали, по совету доктора, на юг — и спасли ребенка. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она во-время узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает. Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала. А то для нее положение было такое: даны самые хрупкие, подверженные самым бесчисленным бедствиям, слабые существа. К существам этим она чувствует страстную, животную привязанность. Кроме того, существа эти поручены ей, а вместе с тем средства сохранения этих существ скрыты от нас и открыты совсем чужим людям, услуги и советы которых можно приобретать только за большие деньги, и то не всегда.

Вся жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Как же не мучаться? Она и мучалась постоянно. Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить, почитать и подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие, что Васю рвет, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и кончено, жизни уж нет. Куда скакать, за какими докторами, куда отделить? И начинаются клестиры, температуры, микстуры и доктора. Не успеет это кончиться, как начинается что-нибудь другое. Правильной, твердой семейной жизни не было. А было, как я вам говорил, постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей. Так ведь это теперь в большинстве семей. В моей же семье было особенно резко. Жена была чадолюбива и легковерна.

Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме того, дети — это был для нас новый повод к раздору. С тех пор, как были дети и чем больше они росли, тем чаще именно сами дети были и средством и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми.

У каждого из нас был свой любимый ребенок — орудие драки.

Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме того, когда дети стали подрастать, и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто был ненавистен мне.

XVII.

— Ну-с, так и жили. Отношения становились всё враждебнее и враждебнее. И наконец дошли до того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперед был несогласен, и точно так же и она.

На четвертый год с обеих сторон решено было как-то само собой, что понять друг друга, согласиться друг с другом мы не можем. Мы перестали уже пытаться договориться до конца. О самых простых вещах, в особенности о детях, мы оставались неизменно каждый при своем мнении. Как я теперь вспоминаю, мнения, которые я отстаивал, были вовсе мне не так дороги, чтобы я не мог поступиться ими; но она была противного мнения, и уступить — значило уступить ей. А этого я не мог. Она тоже. Она, вероятно, считала себя всегда совершенно правой передо мной, а уж я в своих глазах был всегда свят перед нею. Вдвоем мы были почти обречены на молчание или на такие разговоры, которые, я уверен, животные могут вести между собой: «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать зa доктором. Горло болит у Маши». Стоило на волосок выступить из этого до невозможного сузившегося кружка разговоров, чтобы вспыхнуло раздражение. Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, — всё дела, которые ни для того ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! И смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы; энергический период любви — длинный период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов. Жить так было бы ужасно, если бы мы понимали свое положение; но мы не понимали и не видали его. В этом и спасенье и казнь человека, что, когда он живет неправильно, он может себя затуманивать, чтобы не видать бедственности своего положения. Так делали и мы. Она старалась забыться напряженными, всегда поспешными занятиями хозяйством, обстановкой, нарядами своими и детей, учением, здоровьем детей. У меня же было свое пьянство — пьянство службы, охоты, карт. Мы оба постоянно были заняты. Мы оба чувствовали, что чем больше мы заняты, тем злее мы можем быть друг к другу. «Тебе хорошо гримасничать, — думал я на нее, — а ты вот меня промучала сценами всю ночь, а мне заседанье». — «Тебе хорошо, — не только думала, но и говорила она, — а я всю ночь не спала с ребенком».

Так мы и жили, в постоянном тумане не видя того положения, в котором мы находились. И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался.

А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе. Тогда я еще не знал этого ни про других ни про себя.

Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город.

Он замолчал и раза два издал свои странные звуки, которые теперь уже совсем похожи были на сдержанные рыдания. Мы подходили к станции.

— Который час? — спросил он.

Я взглянул, было два часа.

— Вы не устали? — спросил он.

— Нет, но вы устали.

— Меня душит. Позвольте, я пройдусь, выпью воды.

И он, шатаясь, пошел через вагон. Я сидел один, перебирая всё, что он сказал мне, и так задумался, что и не заметил, как он вернулся из другой двери.

XVIII.

— Да, я всё увлекаюсь, — начал он. — Много я передумал, на многое я смотрю по-иному, и всё это хочется сказать. Ну, и стали жить в городе. В городе несчастным людям жить лучше. В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил. Разбираться с самим собой некогда, всё занято. Дела, общественные отношения, здоровье, искусства, здоровье детей, их воспитанье. То надо принимать тех и этих, ехать к тем и этим; то надо посмотреть эту, послушать этого или эту. Ведь в городе во всякий данный момент есть одна, а то сразу две, три знаменитости, которые нельзя никак пропустить. То надо лечить себя, того или этого, то учителя, репетиторы, гувернантки, a жизнь пустым-пустешенька. Ну, так мы и жили и меньше чувствовали боль от сожития. Кроме того, первое время было чудесное занятие — устройства в новом городе, на новой квартире, и еще занятие — переездов из города в деревню и из деревни в город.

Прожили одну зиму, и в другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело всё то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети — было отнято, и жизнь стала еще гаже.

Мужику, работнику, дети нужны, хотя и трудно ему выкормить, но они ему нужны, и потому его супружеские отношения имеют оправдание. Нам же, людям, имеющим детей, еще дети не нужны, они — лишняя забота, расход, сонаследники, они тягость. И оправдания свиной жизни для нас уж нет никакого. Или мы искусственно избавляемся от детей или смотрим на детей как на несчастье, последствие неосторожности, что еще гаже. Оправданий нет. Но мы так нравственно пали, что мы даже не видим надобности в оправдании. Большинство теперешнего образованного мира предается этому разврату без малейшего угрызения совести.

Нечему угрызать, потому что совести в нашем быту нет никакой, кроме, если можно так назвать, совести общественного мнения и уголовного закона. А тут и та и другая не нарушаются: совеститься перед обществом нечего, все это делают: и Марья Павловна и Иван Захарыч. А то что ж разводить нищих или лишать себя возможности общественной жизни? Совеститься перед уголовным законом или бояться его тоже нечего. Это безобразные девки и солдатки бросают детей в пруды и колодцы; тех, понятно, надо сажать в тюрьму, а у нас всё делается своевременно и чисто.

Так прожили мы еще два года. Средство мерзавцев, очевидно, начинало действовать; она физически раздобрела и похорошела, как последняя красота лета. Она чувствовала это и занималась собой. В ней сделалась какая-то вызывающая красота, беспокоющая людей. Она была во всей силе тридцатилетней нерожающей, раскормленной и раздраженной женщины. Вид ее наводил беспокойство. Когда она проходила между мужчинами, она притягивала к себе их взгляды. Она была как застоявшаяся, раскормленная запряженная лошадь, с которой сняли узду. Узды не было никакой, как нет никакой у 0,99 наших женщин. И я чувствовал это, и мне было страшно.

XIX.

Он вдруг приподнялся и пересел к самому окну.

— Извините меня, — проговорил он и, устремив глаза в окно, молча просидел так минуты три. Потом он тяжело вздохнул и опять сел против меня. Лицо его стало совсем другое, глаза жалкие, и какая-то странная почти улыбка морщила его губы. — Я устал немножко, но я расскажу. Еще времени много, не рассветало еще. Да-с, — начал он опять, закурив папиросу. — Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала. «Как бы не пропустить! Уйдет время, не воротишь!» Так мне представляется, что она думала или скорее чувствовала, да и нельзя ей было думать и чувствовать иначе: ее воспитали в том, что есть в мире только одно достойное внимания — любовь. Она вышла замуж, получила кое-что из этой любви, но не только далеко не то, что обещалось, что ожидалось, но и много разочарований, страданий и тут же неожиданную муку — детей! Мука эта истомила ее. И вот, благодаря услужливым докторам, она узнала, что можно обойтись и без детей. Она обрадовалась, испытала это и ожила опять для одного того, что она знала, — для любви. Но любовь с огаженным и ревностью и всякой злостью мужем была уже не то. Ей стала представляться какая-то другая, чистенькая, новенькая любовь, по крайней мере я так думал про нее. И вот она стала оглядываться, как будто ожидая чего-то. Я видел это и не мог не тревожиться. Сплошь да рядом стало случаться то, что она, как и всегда, разговаривая со мной через посредство других, т. е. говоря с посторонними, но обращая речь ко мне, выражала смело, совсем не думая о том, что она час тому назад говорила противоположное, выражала полусерьезно, что материнская забота — это обман, что не стоит того — отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью. Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью, хотя она и скрывала это, и своими удовольствиями и даже усовершенствованием себя. Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено. С этого всё и началось.

Он опять повернулся к окну устало смотревшими глазами, но тотчас же опять, видимо сделав над собою усилие, продолжал:

— Да-с, явился этот человек. — Он замялся и раза два произвел носом свои особенные звуки.

Я видел, что ему мучительно было называть этого человека, вспоминать, говорить о нем. Но он сделал усилие и, как будто порвав то препятствие, которое мешало ему, решительно продолжал:

— Дрянной он был человечек, на мои глаза, на мою оценку. И не потому, какое он значение получил в моей жизни, а потому, что он действительно был такой. Впрочем, то, что он был плох, служило только доказательством того, как невменяема была она. Не он, так другой, это должно было быть. — Он опять замолчал.

— Да-с, это был музыкант, скрипач; не профессиональный музыкант, а полупрофессиональный, полуобщественный человек.

Отец его — помещик, сосед моего отца. Он — отец — разорился, и дети — три было мальчика — все устроились; один только, меньшой этот, отдан был к своей крестной матери в Париж. Там его отдали в консерваторию, потому что был талант к музыке, и он вышел оттуда скрипачом и играл в концертах. Человек он был... — Очевидно, желая сказать что-то дурное про него, он воздержался и быстро сказал: — Ну, уж там я не знаю, как он жил, знаю только, что в этот год он явился в Россию и явился ко мне.

Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то, что женщины называют недурен, сложения слабого, хотя и не уродливого, с особенно развитым задом, как у женщины, как у готтентотов, говорят. Они, говорят, тоже музыкальны. Лезущий в фамильярность насколько возможно, но чуткий и всегда готовый остановиться при малейшем отпоре, с соблюдением внешнего достоинства и с тем особенным парижским оттенком ботинок с пуговками и ярких цветов галстука и другого, что усвоивают себе иностранцы в Париже, и что по своей особенности, новизне, всегда действует на женщин. В манерах деланная, внешняя веселость. Манера, знаете, про всё говорить намёками и отрывками, как будто вы всё это знаете, помните и можете сами дополнить.

Вот он-то с своей музыкой был причиной всего. Ведь на суде было представлено дело так, что всё случилось из ревности. Ничуть не бывало, т. е. не то, что ничуть не бывало, а то, да не то. На суде так и решено было, что я обманутый муж, и что я убил, защищая свою поруганную честь (так ведь это называется по-ихнему). И от этого меня оправдали. Я на суде старался выяснить смысл дела, но они понимали так, что я хочу реабилитировать честь жены.

Отношения ее с этим музыкантом, какие бы они ни были, для меня это не имеет смысла, да и для нее тоже. Имеет же смысл то, что я вам рассказал, т. е. мое свинство. Всё произошло оттого, что между нами была та страшная пучина, о которой я вам говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Ссоры между нами становились в последнее время чем-то страшным и были особенно поразительны, сменяясь тоже напряженной животной страстностью.

Если бы явился не он, то другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то другой. Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась.

XX.

— Да, это так было, и недолго перед тем.

Жили мы как будто в перемирьи, и нет никаких причин нарушать его; вдруг начинается разговор о том, что такая-то собака на выставке получила медаль, говорю я. Она говорит: «не медаль, а похвальный отзыв». Начинается спор. Начинается перепрыгиванье с одного предмета на другой, попреки: «ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал...», — «нет, я не говорил», — «стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить. Знаешь, что сейчас начнется, и боишься этого, как огня, и потому хотел бы удержаться, но злоба охватывает всё твое существо. Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано ядом; где только она знает, чтò мне больное всего, туда-то она и колет. Дальше, больше. Я кричу: «молчи!» или что-то в этом роде. Она выскакивает из комнаты, бежит в детскую. Я стараюсь удержать ее, чтобы договорить и доказать, и схватываю ее за руку. Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: «дети, ваш отец бьет меня!» Я кричу: «не лги!» — «Ведь это уж не в первый раз!» кричит она, или что-нибудь подобное. Дети бросаются к ней. Она успокаивает их. Я говорю: «не притворяйся!» Она говорит: «для тебя всё притворство; ты убьешь человека и будешь говорить, что он притворяется. Теперь я поняла тебя. Ты этого-то и хочешь!» — «О, хоть бы ты издохла!» кричу я. Помню я, как ужаснули меня эти страшные слова. Я никак не ожидал, чтобы я мог сказать такие страшные, грубые слова, и удивляюсь тому, что они могли выскочить из меня. Я кричу эти страшные слова и убегаю в кабинет, сажусь и курю. Слышу, что она выходит в переднюю и собирается уезжать. Я спрашиваю, куда. Она не отвечает. «Ну, и чорт с ней», говорю я себе, возвращаюсь в кабинет, опять ложусь и курю. Тысячи разных планов о том, как отомстить ей и избавиться от нее и как поправить всё это и сделать так, как будто бы ничего не было, приходят мне в голову. Я всё это думаю и курю, курю, курю. Думаю убежать от нее, скрыться, уехать в Америку. Дохожу до того, что мечтаю о том, как я избавлюсь от нее, и как это будет прекрасно, как сойдусь с другой, прекрасной женщиной, совсем новой. Избавлюсь тем, что она умрет, или тем, что разведусь, и придумываю, как это сделать. Вижу, что я путаюсь, что я не то думаю, что нужно, но и для того, чтобы не видеть, что я не то думаю, что нужно, для этого то курю.

А жизнь дома идет. Приходит гувернантка, спрашивает: «где madame? когда вернется?» Лакей спрашивает, подавать ли чай. Прихожу в столовую; дети, в особенности старшая Лиза, которая уж понимает, вопросительно и недоброжелательно смотрят на меня. Пьем молча чай. Ее всё нет. Проходит весь вечер, ее нет, и два чувства сменяются в душе: злоба к ней за то, что она мучает меня и всех детей своим отсутствием, которое кончится же тем, что она приедет, и страх того, что она не приедет и что-нибудь сделает над собой. Я бы поехал за ней. Но где искать ее? У сестры? Но это глупо приехать спрашивать. Да и Бог с ней; если она хочет мучать, пускай сама мучается. А то ведь она этого и ждет. И в следующий раз будет еще хуже. А что как она не у сестры, а что-нибудь делает или уже сделала над собой?.. Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, глупо одному там лежать и ждать, и тут не ложусь. Хочу чем-нибудь заняться, написать письма, читать; ничего не могу. Сижу один в кабинете, мучаюсь, злюсь и прислушиваюсь. Три, четыре часа — ее всё нет. К утру засыпаю. Просыпаюсь — ее нет.

Всё в доме идет по-старому, но все в недоуменьи и все вопросительно и укоризненно смотрят на меня, предполагая, что всё это от меня. А во мне всё та же борьба — злобы за то, что она меня мучает, и беспокойства за нее.

Около одиннадцати приезжает ее сестра послом от нее. И начинается обычное: «Она в ужасном положении. Ну что же это!» «Да ведь ничего не случилось». Я говорю про невозможность ее характера и говорю, что я ничего не сделал.

— Да ведь не может же это так оставаться, — говорит сестра.

— Всё ее дело, а не мое, — говорю я. — Я первого шага не сделаю. Разойтись, так разойтись.

Свояченица уезжает ни с чем. Я смело сказал, говоря с ней, что не сделаю первого шага, но как она уехала, и я вышел и увидел детей жалких, испуганных, я уже готов делать первый шаг. И рад бы его сделать, но не знаю как. Опять хожу, курю, выпиваю за завтраком водки и вина и достигаю того, чего бессознательно желаю: не вижу глупости, подлости своего положения.

Около трех приезжает она. Встречая меня, она ничего не говорит. Я воображаю, что она смирилась, начинаю говорить о том, что я был вызван ее укоризнами. Она с тем же строгим и страшно измученным лицом говорит, что она приехала не объясняться, а взять детей, что жить вместе мы не можем. Я начинаю говорить, что виноват не я, что она вывела меня из себя. Она строго, торжественно смотрит на меня и потом говорит:

— Не говори больше, ты раскаешься.

Я говорю, что терпеть не могу комедий. Тогда она вскрикивает что-то, чего я не разбираю, и убегает в свою комнату. И за ней звенит ключ: она заперлась. Я толкаюсь, нет ответа, и я с злостью отхожу. Через полчаса Лиза прибегает в словах.

— Что? что-нибудь сделалось?

— Мамы не слышно.

Идем. Я дергаю изо всех сил дверь. Задвижка плохо задвинута, и обе половинки отворяются. Я подхожу к кровати. Она в юбках и высоких ботинках лежит неловко на кровати без чувств. На столике пустая склянка с опиумом. Приводим в чувство. Еще слезы и наконец примирение. И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба друг против друга с прибавкой еще раздражения за ту боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счет другого. Но надо же как-нибудь кончить всё это, и жизнь идет по-старому. Так, такие-то ссоры и хуже бывали беспрестанно, то раз в неделю, то раз в месяц, то каждый день. И всё одно и то же. Один раз я уже взял заграничный паспорт — ссора продолжалась два дня, — но потом опять полуобъяснение, полупримирение — и я остался.

XXI.

— Так вот в таких-то мы были отношениях, когда явился этот человек. Приехал в Москву этот человек — фамилия его Трухачевский — и явился ко мне. Это было утром. Я принял его. Были мы когда-то на ты. Он попытался серединными фразами между ты и вы удержаться на ты, но я прямо дал тон на вы, и он тотчас же подчинился. Он мне очень не понравился с первого взгляда. Но, странное дело, какая-то странная, роковая сила влекла меня к тому, чтобы не оттолкнуть его, не удалить, а, напротив, приблизить. Ведь что могло быть проще того, чтобы поговорить с ним холодно, проститься, не знакомя с женою. Но нет я, как нарочно, заговорил об его игре, сказал, что мне говорили, что он бросил скрипку. Он сказал, что, напротив, он играет теперь больше прежнего. Он стал вспоминать о том, что я играл прежде. Я сказал, что не играю больше, но что жена моя хорошо играет.

Удивительное дело! Мои отношения к нему в первый день, в первый час моего свиданья с ним были такие, какие они могли быть только после того, что случилось. Что-то было напряженное в моих отношениях с ним: я замечал всякое слово, выражение, сказанное им или мною, и приписывал им важность.

Я представил его жене. Тотчас же зашел разговор о музыке, и он предложил свои услуги играть с ней. Жена, как и всегда это последнее время, была очень элегантна и заманчива, беспокоюще красива. Он, видимо, понравился ей с первого взгляда. Кроме того, она обрадовалась тому, что будет иметь удовольствие играть со скрипкой, что она очень любила, так что нанимала для этого скрипача из театра, и на лице ее выразилась эта радость. Но, увидав меня, она тотчас же поняла мое чувство и изменила свое выражение, и началась эта игра взаимного обманыванья. Я приятно улыбался, делая вид, что мне очень приятно. Он, глядя на жену так, как смотрят все блудники на красивых женщин, делал вид, что его интересует только предмет разговора, именно то, что уже совсем не интересовало его. Она старалась казаться равнодушной, но знакомое ей мое фальшиво-улыбающееся выражение ревнивца и его похотливый взгляд, очевидно, возбуждали ее. Я видел, что с первого же свиданья у ней особенно заблестели глаза, и, вероятно вследствие моей ревности, между ним и ею тотчас же установился как бы электрический ток, вызывающий одинаковость выражений, взглядов и улыбок. Она краснела — и он краснел, она улыбалась — он улыбался. Поговорили о музыке, о Париже, о всяких пустяках. Он встал, чтоб уезжать, и, улыбаясь, со шляпой на подрагивающей ляжке стоял, глядя то на нее, то на меня, как бы ожидая, что мы сделаем. Помню я эту минуту именно потому, что в эту минуту я мог не позвать его, и тогда ничего бы не было. Но я взглянул на него, на нее. «И не думай, чтоб я ревновал тебя, мысленно сказал я ей, — или чтоб я боялся тебя», мысленно сказал я ему и пригласил его привозить как-нибудь вечером скрипку, чтобы играть с женой. Она с удивлением взглянула на меня, вспыхнула и, как будто испугавшись, стала отказываться, говорила, что она недостаточно хорошо играет. Этот отказ ее еще более раздражил меня, и я еще больше настаивал. Помню то странное чувство, с которым я смотрел на его затылок, белую шею, отделявшуюся от черных, расчесанных на обе стороны волос, когда он своей подпрыгивающей, какой-то птичьей походкой выходил от нас. Я не мог не признаться себе, что присутствие этого человека мучало меня. От меня зависит, думал я, сделать так, чтобы никогда не видать его. Но сделать так, значило признаться, что я боюсь его. Нет, я не боюсь его! Это было бы слишком унизительно, говорил я себе. И тут же, в передней, зная, что жена слышит меня, я настоял на том, чтобы он нынче же вечером приехал со скрипкой. Он обещал мне и уехал.

Вечером он приехал со скрипкой, и они играли. Но игра долго не ладилась, не было тех нот, которые им были нужны, а которые были, жена не могла играть без приготовлений. Я очень любил музыку и сочувствовал их игре, устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. И кое-что они сыграли, какие-то песни без слов и сонатку Моцарта. Он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру.

Он был, разумеется, гораздо сильное жены и помогал ей и вместе с тем учтиво хвалил ее игру. Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой, весь вечер не переставая мучался ревностью.

С первой минуты, как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: «можно?» и ответил: «о, да, очень». Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому.

Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж. Если бы я был чист, я бы не понимал этого, но я, так же как и большинство, думал так про женщин, пока я не был женат, и потому читал в его душе как по-писанному. Мучался я особенно том, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения, только изредка прерываемого привычной чувственностью, а что этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее всё, что захочет. Я этого не мог не видеть, и я страдал ужасно. Но несмотря на то или, может быть, вследствие этого, какая-то сила против моей воли заставляла меня быть особенно не только учтивым, но ласковым с ним. Для жены ли или для него я это делал, чтоб показать, что я не боюсь его, для себя ли, чтоб обмануть самого себя, — не знаю, только я не мог с первых же сношений моих с ним быть прост. Я должен был, для того чтобы не отдаться желанию сейчас же убить его, ласкать его. Я поил его за ужином дорогим вином, восхищался его игрой, с особенной ласковой улыбкой говорил с ним и позвал его в следующее воскресенье обедать и еще играть с женою. Я сказал, что позову кое-кого из моих знакомых, любителей музыки, послушать его. Да так и кончилось.

И Позднышев в сильном волнении переменил положение и издал свой особенный звук.

— Странное дело, как действовало на меня присутствие этого человека, — начал он опять, очевидно делая усилие, для того чтобы быть спокойным. — Возвращаюсь с выставки домой на второй или на третий день после этого, вхожу в переднюю и вдруг чувствую, что-то тяжелое, как камень, наваливается мне на сердце, и не могу дать себе отчета, чтò это. Это что-то было то, что, проходя через переднюю, я заметил что-то напоминавшее его. Только в кабинете я дал себе отчет в том, чтò это было, и вернулся в переднюю, чтобы поверить себя. Да, я не ошибся: это была его шинель. Знаете, модная шинель. (Bcё, что его касалось, хотя я и не отдавал себе в том отчета, я замечал с необыкновенной внимательностью.) Спрашиваю, так и есть, он тут. Прохожу не через гостиную, а через классную, в залу. Лиза, дочь, сидит за книжкой, и няня с маленькой у стола вертит какой-то крышкой. Дверь в залу затворена и слышу оттуда равномерное arpeggio и голос его и ее. Прислушиваюсь, но не могу разобрать. Очевидно, звуки на фортепиано нарочно для того, чтобы заглушить их слова, поцелуи, может быть. Боже мой! что тут поднялось во мне! Как вспомню только про того зверя, который жил во мне тогда, ужас берет. Сердце вдруг сжалось, остановилось и потом заколотило, как молотком. Главное чувство, как и всегда, во всякой злости, было — жалость к себе. «При детях, при няне!» думал я. Должно быть, я был страшен, потому что и Лиза смотрела на меня странными глазами. «Что ж мне делать? — спросил я себя. — Войти? Я не могу, я Бог знает что сделаю». Но не могу и уйти. Няня глядит на меня так, как будто она понимает мое положение. «Да нельзя не войти», сказал я себе и быстро отворил дверь. Он сидел за фортепиано, делал эти arpeggio своими изогнутыми кверху большими белыми пальцами. Она стояла в углу рояля над раскрытыми нотами. Она первая увидала или услыхала и взглянула на меня. Испугалась ли она и притворилась, что не испугалась, или точно не испугалась, но она не вздрогнула, не пошевелилась, а только покраснела, и то после.

— Как я рада, что ты пришел; мы не решили, что играть в воскресенье, — сказала она таким тоном, которым не говорила бы со мной, если бы мы были одни. Это и то, что она сказала «мы» про себя и его, возмутило меня. Я молча поздоровался с ним.

Он пожал мне руку и тотчас же с улыбкой, которая мне прямо казалась насмешливой, начал объяснить мне, что он принес ноты для приготовления к воскресенью, и что вот между ними несогласие, что играть: более трудное и классическое, именно Бетховенскую сонату со скрипкой, или маленькие вещицы? Всё было так естественно и просто, что нельзя было ни к чему придраться, а вместе с тем я был уверен, что всё это было неправда, что они сговаривались о том, как обмануть меня.

Одно из самых мучительнейших отношений для ревнивцев (а ревнивцы все в нашей общественной жизни) — это известные светские условия, при которых допускается самая большая и опасная близость между мужчиной и женщиной. Надо сделаться посмешищем людей, если препятствовать близости на балах, близости докторов с своей пациенткой, близости при занятиях искусством, живописью, а главное — музыкой. Люди занимаются вдвоем самым благородным искусством, музыкой; для этого нужна известная близость, и близость эта не имеет ничего предосудительного, и только глупый, ревнивый муж может видеть тут что-либо нежелательное. А между тем все знают, что именно посредством этих самых занятий, в особенности музыкой, и происходит большая доля прелюбодеяний в нашем обществе. Я, очевидно, смутил их тем смущением, которое выражалось во мне: я долго ничего не мог сказать. Я был как перевернутая бутылка, из которой вода не идет оттого, что она слишком полна. Я хотел изругать, выгнать его, но я чувствовал, что я должен был опять быть любезным и ласковым с ним. Я так и сделал. Я сделал вид, что одобряю всё, и опять по тому странному чувству, которое заставляло меня обращаться с ним с тем большей лаской, чем мучительнее мне было его присутствие, я сказал ему, что полагаюсь на его вкус и ей советую то же. Он побыл настолько еще, насколько нужно было, чтобы сгладить неприятное впечатление, когда я вдруг с испуганным лицом вошел в комнату и замолчал, — и уехал, притворяясь, что теперь решили, что играть завтра. Я же был вполне уверен, что в сравнении с тем, что занимало их, вопрос о том, что играть, был для них совершенно безразличен.

Я с особенной учтивостью проводил его до передней (как не провожать человека, который приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие и погубить счастье целой семьи!). Я жал с особенной лаской его белую, мягкую руку.

XXII.

— Целый день этот я не говорил с ней, не мог. Близость ее вызывала во мне такую ненависть к ней, что я боялся себя. За обедом она при детях спросила меня о том, когда я еду. Мне надо было на следующей неделе ехать на съезд в уезд. Я сказал, когда. Она спросила, не нужно ли мне чего на дорогу. Я не сказал ничего и молча просидел за столом и молча же ушел в кабинет. Последнее время она никогда не приходила ко мне в комнату, особенно в это время. Лежу в кабинете и злюсь. Вдруг знакомая походка. И в голову мне приходит страшная, безобразная мысль о том, что она, как жена Урии, хочет скрыть уже совершенный грех свой, и что она затем в такой неурочный час идет ко мне. «Неужели она идет ко мне?» думал я, слушая ее приближающиеся шаги. Если ко мне, то я прав, значит. И в душе поднимается невыразимая ненависть к ней. Ближе, ближе шаги. Неужели не пройдет мимо, в залу? Нет, дверь скрипнула, и в дверях ее высокая, красивая фигура, и в лице, в глазах — робость и заискивание, которое она хочет скрыть, но которое я вижу и значение которого я знаю. Я чуть не задохнулся, так долго я удерживал дыханье, и, продолжая глядеть на нее, схватился за папиросочницу и стал закуривать.

— Ну что это, к тебе придешь посидеть, а ты закуриваешь, — и она села близко ко мне на диван, прислоняясь ко мне.

Я отстранился, чтоб не касаться ее.

— Я вижу, что ты недоволен тем, что я хочу играть в воскресенье, — сказала она.

— Я нисколько не недоволен, — сказал я.

— Разве я не вижу?

— Ну, поздравляю тебя, что ты видишь. Я же ничего не вижу, кроме того, что ты ведешь себя как кокотка...

— Да если ты хочешь браниться, как извозчик, то я уйду.

— Уходи, только знай, что если тебе не дорога честь семьи, то мне не ты дорога (чорт с тобой), но честь семьи.

— Да что, что?

— Убирайся, ради Бога убирайся!

Притворялась она, что не понимает, о чем, или действительно не понимала, но только она обиделась и рассердилась. Она встала, но не ушла, а остановилась посередине комнаты.

— Ты решительно стал невозможен, — начала она. — Это такой характер, с которым ангел но уживется, — и, как всегда, стараясь уязвить меня как можно больнее, она напомнила мне мой поступок с сестрой (это был случай с сестрой, когда я вышел из себя и наговорил сестре своей грубости; она знала, что это мучит меня, и в это место кольнула меня). — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она.

«Да, оскорбить, унизить, опозорить и поставить меня же в виноватых», сказал я себе, и вдруг меня охватила такая страшная злоба к ней, какой я никогда еще не испытывал.

Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в ту же минуту, как я вскочил, я помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает ее, и тотчас же, вместо того чтобы противиться этой злобе, я еще стал разжигать ее в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.

— Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней и схватив ее за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это. И должно быть, я был страшен, потому что она так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила:

— Вася, что ты, что с тобой?

— Уходи! — заревел я еще громче. — Только ты можешь довести меня до бешенства. Я не отвечаю за себя!

Дав ход своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось еще что-нибудь сделать необыкновенное, показывающее высшую степень этого моего бешенства. Мне страшно хотелось бить, убить ее, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы всё-таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс-папье, еще раз прокричав: «уходи!», швырнул его о-земь мимо нее. Я очень хорошо целил мимо. Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же, пока еще она видела (я сделал это для того, чтобы она видела), я стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать о-земь их, продолжая кричать:

— Уйди! убирайся! Я не отвечаю за себя!

Она ушла — и я тотчас же перестал.

Через час ко мне пришла няня и сказала, что у жены истерика. Я пришел; она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем телом. Она не притворялась, но была истинно больна.

К утру она успокоилась, и мы помирились под влиянием того чувства, которое мы называли любовью.

Утром, когда после примирения я признался ей, что ревновал ее к Трухачевскому, она нисколько не смутилась и самым естественным образом засмеялась. Так странна даже ей казалась, как она говорила, возможность увлечения к такому человеку.

— Разве к такому человеку возможно в порядочной женщине что-нибудь кроме удовольствия, доставляемого музыкой? Да если хочешь, я готова никогда не видать его. Даже в воскресенье, хотя и позваны все. Напиши ему, что я нездорова, и кончено. Одно противно, что кто-нибудь может подумать, главное он сам, что он опасен. А я слишком горда, чтобы позволить думать это.

И она ведь не лгала, она верила в то, что говорила; она надеялась словами этими вызвать в себе презрение к нему и защитить им себя от него, но ей не удалось это. Всё было направлено против нее, в особенности эта проклятая музыка. Так всё и кончилось, и в воскресенье собрались гости, и они опять играли.

XXIII.

— Я думаю, что излишне говорить, что я был очень тщеславен: если не быть тщеславным в обычной нашей жизни, то ведь нечем жить. Ну, и в воскресенье я со вкусом занялся устройством обеда и вечера с музыкой. Я сам накупил вещей для обеда и позвал гостей.

К шести часам собрались гости, и явился и он во фраке с бриллиантовыми запонками дурного тона. Он держал себя развязно, на всё отвечал поспешно с улыбочкой согласия и понимания, знаете, с тем особенным выражением, что всё, что вы сделаете или скажете, есть то самое, чего он ожидал. Всё, что было в нем непорядочного, всё это я замечал теперь с особенным удовольствием, потому что это всё должно было успокоить меня и показывать, что он стоял для моей жены на такой низкой ступени, до которой, как она и говорила, она не могла унизиться. Я теперь уже не позволял себе ревновать. Во-первых, я перемучался уже этой мукой, и мне надо было отдохнуть; во-вторых, я хотел верить уверениям жены и верил им. Но, несмотря на то, что я не ревновал, я всё-таки был ненатурален с ним и с нею и во время обеда и первую половину вечера, пока но началась музыка. Я всё еще следил за движениями и взглядами их обоих.

Обед был как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка. Ах, как я помню все подробности этого вечера; помню, как он принес скрипку, отпер ящик, снял вышитую ему дамой покрышку, достал и стал строить. Помню, как жена села с притворно-равнодушным видом, под которым я видел, что она скрывала большую робость — робость преимущественно перед своим умением, — с притворным видом села за рояль, и начались обычные la на фортепиано, пиччикато скрипки, установка нот. Помню потом, как они взглянули друг на друга, оглянулись на усаживавшихся и потом сказали что-то друг другу, и началось. Она взяла первый аккорд. У него сделалось серьезное, строгое, симпатичное лицо, и, прислушиваясь к своим звукам, он осторожными пальцами дернул по струнам и ответил роялю. И началось...

Он остановился и несколько раз сряду произвел свои звуки. Хотел начать говорить, но засопел носом и опять остановился.

— Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! — вскрикнул он. — У!... Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует как зевота, как смех; мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего; смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.

Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет.

И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.

А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Всё те же лица, и в том числе и жена и он, представлялись совсем в другом свете.

После этого престо они доиграли прекрасное, но обыкновенное, не новое andante с пошлыми варьяциями и совсем слабый финал. Потом еще играли по просьбе гостей то элегию Эрнста, то еще разные вещицы. Всё это было хорошо, но всё это не произвело на меня и 0,01 того впечатления, которое произвело первое. Всё это происходило уже на фоне того впечатления, которое произвело первое. Мне было легко, весело весь вечер. Жену же я никогда не видал такою, какою она была в этот вечер. Эти блестящие глаза, эта строгость, значительность выражения, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая-то, слабая, жалкая и блаженная улыбка после того, как они кончили. Я всё это видел, но не приписывал этому никакого другого значения, кроме того, что она испытывала то же, что и я, что и ей, как и мне, открылись, как будто вспомнились новые, неиспытанные чувства. Вечер кончился благополучно, и все разъехались.

Зная, что я должен был через два дня ехать на съезд, Трухачевский, прощаясь, сказал, что он надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера. Из этого я мог заключить, что он не считал возможным бывать у меня без меня, и это было мне приятно. Оказывалось, что так как я не вернусь до его отъезда, то мы с ним больше не увидимся.

Я в первый раз с истинным удовольствием пожал ему руку и благодарил его за удовольствие. Он также совсем простился с женой. И их прощанье показалось мне самым натуральным и приличным. Всё было прекрасно. Мы оба с женою были очень довольны вечером.

XXIV.

— Через два дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном настроении простившись с женой. В уезде всегда бывало пропасть дела и совсем особенная жизнь, особенный мирок. Два дня я по десяти часов проводил в присутствии. На другой день мне в присутствие принесли письмо от жены. Я тут же прочел его. Она писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась. Я не помнил, чтобы он обещал принести ноты: мне казалось, что он тогда простился совсем, и потому это неприятно поразило меня. Но дела было столько, что некогда было подумать, и я только вечером, вернувшись на квартиру, перечел письмо. Кроме того, что Трухачевский без меня был еще раз, весь тон письма показался мне натянутым. Бешеный зверь ревности зарычал в своей конуре и хотел выскочить, но я боялся этого зверя и запер его скорей. «Какое мерзкое чувство эта ревность! — сказал я себе. — Что может быть естественнее того, что она пишет?»

И я лег в постель и стал думать о делах, предстоящих на завтра. Мне всегда долго не спалось во время этих съездов, на новом месте, но тут я заснул очень скоро. И как это бывает, знаете, вдруг толчок электрический, и просыпаешься. Так я проснулся и проснулся с мыслью о ней, о моей плотской любви к ней, и о Трухачевском, и о том, что между нею и им всё кончено. Ужас и злоба стиснули мне сердце. Но я стал образумливать себя. «Что за вздор, — говорил я себе, — нет никаких оснований, ничего нет и не было. И как я могу так унижать ее и себя, предполагая такие ужасы. Что-то в роде наемного скрипача, известный за дрянного человека, и вдруг женщина почтенная, уважаемая мать семейства, моя жена! Что за нелепость!» представлялось мне с одной стороны. «Как же этому не быть?» представлялось мне с другой. Как же могло не быть то самое простое и понятное, во имя чего я женился на ней, то самое, во имя чего я с нею жил, чего одного в ней нужно было и мне и чего поэтому нужно было и другим и этому музыканту. Он человек неженатый, здоровый (помню, как он хрустел хрящем в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином), сытый, гладкий и не только без правил, но, очевидно, с правилами о том, чтобы пользоваться теми удовольствиями, которые представляются. И между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств. Что же может удержать его? Ничто. Всё, напротив, привлекает его. Она? Да кто она? Она тайна, как была, так и есть. Я не знаю ее. Знаю ее только как животное. А животное ничто не может, не должно удержать.

Только теперь я вспомнил их лица в тот вечер, когда они после Крейцеровой сонаты сыграли какую-то страстную вещицу, не помню кого, какую-то до похабности чувственную пьесу. «Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не ясно было, что между ними всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?» Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано. Они уже тогда избегали смотреть друг на друга, и только за ужином, когда он наливал ей воды, они взглянули друг на друга и чуть улыбнулись. Я с ужасом вспомнил теперь этот перехваченный мною их взгляд с чуть заметной улыбкой. «Да, всё кончено», говорил мне один голос, и тотчас же другой голос говорил совсем другое: «это что-то нашло на тебя, этого не может быть», говорил этот другой голос. Мне жутко стало лежать в темноте, я зажег спичку, и мне как-то страшно стало в этой маленькой комнатке с желтыми обоями. Я закурил папироску и, как всегда бывает, когда вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий, — куришь, и я курил одну папироску за другой, для того чтобы затуманить себя и не видать противоречий.

Я не заснул всю ночь, и в пять часов, решив, что не могу оставаться более в этом напряжении и сейчас же поеду, я встал, разбудил сторожа, который мне прислуживал, и послал его на лошадьми. В заседание я послал записку о том, что я по экстренному делу вызван в Москву; потому прошу, чтобы меня заменил член. В восемь часов я сел в тарантас и поехал.

XXV.

Вошел кондуктор и, заметив, что свеча наша догорела, потушил ее, не вставляя новой. На дворе начинало светать. Позднышев молчал, тяжело вздыхая, всё время, пока в вагоне был кондуктор. Он продолжал свой рассказ, только когда вышел кондуктор, и в полутемном вагоне послышался только треск стекол двигающегося вагона и равномерный храп приказчика. В полусвете зари мне совсем уже не видно его было. Слышен был только его всё более и более взволнованный, страдающий голос.

— Ехать надо было 35 верст на лошадях и восемь часов по чугунке. На лошадях ехать было прекрасно. Была морозная осенняя пора с ярким солнцем. Знаете, эта пора, когда шины выпечатываются на масляной дороге. Дороги гладкие, свет яркий и воздух бодрящий. В тарантасе ехать было хорошо. Когда рассвело и я поехал, мне стало легче. Глядя на лошадей, на поля, на встречных, забывал, куда я еду. Иногда мне казалось, что я просто еду, и что ничего того, что вызвало меня, ничего этого не было. И мне особенно радостно бывало так забываться. Когда же я вспоминал, куда я еду, я говорил себе: «тогда видно будет, не думай». На середине дороги сверх того случилось событие, задержавшее меня в дороге и еще больше развлекшее меня: тарантас сломался, и надо было чинить его. Поломка эта имела большое значение тем, что она сделала то, что я приехал в Москву не в пять часов, как я рассчитывал, а в двенадцать часов и домой — в первом часу, так как я не попал на курьерский, а должен был уже ехать на пассажирском. Поездка за телегой, починка, расплата, чай на постоялом дворе, разговоры с дворником, всё это еще больше развлекло меня. Сумерками всё было готово, и я опять поехал, и ночью еще лучше было ехать, чем днем. Был молодой месяц, маленький мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслажждался, почти совсем не думая о том, чтò меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, чтò меня ожидает, и прощался с радостями жизни. Но это спокойное состояние мое, возможность подавлять свое чувство — кончилось с поездкой на лошадях. Как только я вошел в вагон, началось совсем другое. Этот восьмичасовой переезд в вагоне был для меня что-то ужасное, чего я не забуду во всю жизнь. Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но только с тех пор, как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за другой и одну циничнее другой, и всё о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне. Я сгорал от негодования, злости и какого-то особенного чувства упоения своим унижением, созерцая эти картины, и не мог оторваться от них; не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их. Мало того, чем более я созерцал эти воображаемые картины, тем более я верил в их действительность. Яркость, с которой представлялись мне эти картины, как будто служила доказательством тому, что то, что я воображал, было действительность. Какой-то дьявол, точно против моей воли, придумывал и подсказывал мне самые ужасные соображения. Давнишний разговор с братом Трухачевского вспомнился мне, и я с каким-то восторгом раздирал себе сердце этим разговором, относя его к Трухачевскому и моей жене.

Это было очень давно, но я вспомнил это. Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину. И вот он, его брат, нашел мою жену. «Правда, она уже не первой молодости, зуба одного нет сбоку, и есть пухлость некоторая, — думал я за него, — но что же делать, надо пользоваться тем, что есть». — «Да, он делает снисхождение ей, что берет ее своей любовницей, — говорил я себе. — Притом она безопасна». — «Нет, это невозможно! Что я думаю! — ужасаясь, говорил я себе. — Ничего, ничего подобного нет. И нет даже никаких оснований что-нибудь предполагать подобное. Разве она не говорила мне, что ей унизительна даже мысль о том, что я могу ревновать к нему? Да, но она лжет, всё лжет!» — вскрикивал я — и начиналось опять... Пассажиров в нашем вагоне было только двое — старушка с мужем, оба очень неразговорчивые, и те вышли на одной из станций, и я остался один. Я был как зверь в клетке: то я вскакивал, подходил к окнам, то, шатаясь, начинал ходить, стараясь подогнать вагон; но вагон со всеми лавками и стеклами всё точно так же подрагивал, вот как наш...

И Позднышев вскочил и сделал несколько шагов и опять сел.

— Ох, боюсь я, боюсь я вагонов железной дороги, ужас находит на меня. Да, ужасно! — продолжал он. — Я говорил себе: «буду думать о другом. Ну, положим, о хозяине постоялого двора, у которого я пил чай». Ну вот, в глазах воображения возникает дворник с длинной бородой и его внук — мальчик одних лет с моим Васей. Мой Вася! Он увидит, как музыкант целует его мать. Что сделается в его бедной душе? Да ей что! Она любит... И опять поднималось то же. Нет, нет... Ну, буду думать об осмотре больницы. Да, как вчера больной жаловался на доктора. А доктор с усами, как у Трухачевского. И как он нагло... Они оба обманывали меня, когда говорил, что он уезжает. И опять начиналось. Всё, о чем я думал, имело связь с ним. Я страдал ужасно. Страдание главное было в неведении, в сомнениях, в раздвоении, в незнании того, что — любить или ненавидеть надо ее. Страдания были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить. Тогда, по крайней мере, не будешь больше колебаться, сомневаться. Одно, что мешало это сделать, была жалость к себе, тотчас же непосредственно за собой вызывавшая ненависть к ней. К нему же было какое-то странное чувство и ненависти и сознания своего унижения и его победы, но к ней страшная ненависть. «Нельзя покончить с собой и оставить ее; надо, чтоб она пострадала хоть сколько-нибудь, хоть поняла бы, что я страдал», говорил я себе. Я выходил на всех станциях, чтобы развлекаться. На одной станции я в буфете увидал, что пьют, и тотчас же сам выпил водки. Рядом со мной стоял еврей и тоже пил. Он разговорился, и я, чтобы только не оставаться одному в своем вагоне, пошел с ним в его грязный, накуренный и забрызганный шелухой от семячек вагон третьего класса. Там я сел с ним рядом, и он много что-то болтал и рассказывал анекдоты. Я слушал его, но не мог понимать того, что он говорит, потому что продолжал думать о своем. Он заметил это и стал требовать к себе внимания; тогда я встал и ушел опять в свой вагон. «Надо обдумать, — говорил я себе, — правда ли то, что я думаю, и есть ли основание мне мучаться». Я сел, желая спокойно обдумать, но тотчас же вместо спокойного обдумыванья началось опять то же: вместо рассуждений — картины и представления. «Сколько раз я так мучался — говорил я себе (я вспоминал прежние подобные припадки ревности), — и потом всё кончалось ничем. Так и теперь, может быть, даже наверное, я найду ее спокойно спящею; она проснется, обрадуется мне, и по словам, по взгляду я почувствую, что ничего не было, и что всё это вздор. О, как хорошо бы это!» — «Но нет, это слишком часто было, и теперь этого уже не будет», говорил мне какой-то голос, и опять начиналось. Да, вот где была казнь! Не в сифилитическую больницу я сводил бы молодого человека, чтобы отбить у него охоту от женщин, но в душу к себе, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали ее! Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто ото было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не мое, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу. И я ничего не могу сделать, ни ему ни ей. Он, как Ванька-ключничек перед виселицей, споет песенку о том, как в сахарные уста было поцеловано и проч. И верх его. А с ней еще меньше я могу что-нибудь сделать. Если она не сделала, но хочет, а я знаю, что хочет, то еще хуже: уж лучше бы сделала, чтоб я знал, чтоб не было неизвестности. Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать. Это было полное сумасшествие!

XXVI.

— На предпоследней станции, когда кондуктор пришел сбирать билеты, я, собрав свои вещи, вышел на тормоз, и сознание того, что близко, вот оно решение, еще усилило мое волнение. Мне стало холодно, и я стал дрожать челюстями так, что стучал зубами. Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал. Я ехал, оглядывая редких прохожих и дворников и тени, бросаемые фонарями и моей пролеткой то спереди, то сзади, ни о чем не думая. Отъехав с полверсты, мне стало холодно ногам, и я подумал о том, что снял в вагоне шерстяные чулки и положил их в сумку. Где сумка? тут ли? Тут. А где корзина? Я вспомнил, что я забыл совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит возвращаться за этим, и поехал дальше.

Сколько я ни стараюсь вспомнить теперь, я никак не могу вспомнить моего тогдашнего состояния: что я думал? чего хотел? ничего не знаю. Помню только, что у меня было сознание того, что готовится что-то страшное и очень важное в моей жизни. Оттого ли произошло то важное, что я так думал, или оттого, что предчувствовал, — не знаю. Может быть и то, что после того, что случилось, все предшествующие минуты в моем воспоминании получили мрачный оттенок. Я подъехал к крыльцу. Был первый час. Несколько извозчиков стояло у крыльца, ожидая седоков по освещенным окнам (освещенные окна были в нашей квартире, в зале и гостиной). Не отдавая себе отчета в том, почему есть еще свет так поздно в наших окнах, я в том же состоянии ожидания чего-то страшного взошел на лестницу и позвонил. Лакей, добрый, старательный и очень глупый Егор, отворил. Первое, что бросилось в глаза, в передней была на вешалке рядом с другим платьем его шинель. Я бы должен был удивиться, но не удивился, точно я ждал этого. «Так и есть», сказал я себе. Когда я спросил Егора, кто здесь, и он назвал мне Трухачевского, я спросил, есть ли еще кто-нибудь. Он сказал:

— Никого-с.

Помню, как он ответил мне это с такой интонацией, как будто желал порадовать меня и рассеять сомнения, что есть еще кто. «Никого-с. Так, так», как будто говорил я себе.

— А дети?

— Слава Богу, здоровы. Давно спят-с.

Я не мог продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да, стало быть, не так, как я думал: то прежде я думал — несчастье, а оказывалось всё хорошо, по-старому. Теперь же вот не по-старому, а вот оно всё то, что я представлял себе и думал, что только представлял, а вот оно всё в действительности. Вот оно всё...

Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное чувство — вы не поверите — чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.

— Не надо, не надо, — сказал я Егору, хотевшему итти в гостиную, — а ты вот что: ты поди, скорее возьми извозчика и поезжай; вот квитанция, получи вещи. Ступай.

Он пошел по коридору за своим пальто. Боясь, что он спугнет их, я проводил его до его коморки и подождал, пока он оделся. В гостиной, за другой комнатой, слышен был говор и звук ножей и тарелок. Они ели и не слыхали звонка. «Только бы не вышли теперь», думал я. Егор надел свое пальто с астраханским барашком и вышел. Я выпустил его и запер за ним дверь, и мне стало жутко, когда я почувствовал, что остался один, и что мне надо сейчас действовать. Как — я еще не знал. Я знал только, что теперь всё кончено, что сомнений в ее невинности не может быть, и что я сейчас накажу ее и кончу мои отношения с нею.

Прежде еще были у меня колебания, я говорил себе: «а может быть, это неправда, может быть, я ошибаюсь», теперь уж этого не было. Всё было решено бесповоротно. Тайно от меня, одна с ним, ночью! Это уже совершенное забвение всего. Или еще хуже: нарочно такая смелость, дерзость в преступлении, чтобы дерзость эта служила признаком невинности. Всё ясно. Сомнения нет. Я боялся только одного, как бы они не разбежались, не придумали еще нового обмана и не лишили меня тем и очевидности улики и возможности наказать. И с тем, чтоб скорее застать их, я на цыпочках пошел в залу, где они сидели, не через гостиную, а через коридор и детскую.

В первой детской мальчики спали. Во второй детской няня зашевелилась, хотела проснуться, и я представил себе то, чтò она подумает, узнав всё, и такая жалость к себе охватила меня при этой мысли, что я не мог удержаться от слез, и, чтобы не разбудить детей, выбежал на цыпочках в коридор и к себе в кабинет, повалился на свой диван и зарыдал.

«Я — честный человек, я — сын своих родителей, я — всю жизнь мечтавший о счастьи семейной жизни, я — мужчина, никогда не изменявший ей... И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта, оттого что у него красные губы! Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым она притворялась всю свою жизнь. И писать мне то, что она писала! И так нагло броситься на шею! Да что я знаю? может быть, всё время это так было. Может быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими. И завтра я бы приехал, и она в своей прическе, с своей этой талией и ленивыми грациозными движениями (я увидал всё ее привлекательное ненавистное лицо) встретила бы меня, и зверь этот ревности навеки сидел бы у меня в сердце и раздирал бы его. Няня что подумает, Егор. И бедная Лизочка! Она уже понимала что-то. И эта наглость! и эта ложь! и эта животная чувственность, которую я так знаю», — говорил я себе.

Я хотел встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру от удара. Она убьет меня. Ей это и надо. Что ж, ей убить? Да нет, это бы ей было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставлю ей. Да, и я сижу, а они там едят и смеются, и... Да, несмотря на то, что она была уж не первой свежести, он не побрезгал ею: всё-таки она была недурна, главное же, по крайней мере было безопасно для его драгоценного здоровья. «И зачем я не задушил ее тогда», сказал я себе, вспомнив ту минуту, когда я неделю тому назад выталкивал ее из кабинета и потом колотил вещи. Мне живо вспомнилось то состояние, в котором я был тогда; не только вспомнилось, но я ощутил ту же потребность бить, разрушать, которую я ощущал тогда. Помню, как мне захотелось действовать, и всякие соображения, кроме тех, которые нужны были для действия, выскочили у меня из головы. Я вступил в то состояние зверя или человека под влиянием физического возбуждения во время опасности, когда человек действует точно, неторопливо, но и не теряя ни минуты, и всё только с одною определенною целью.

XXVII.

— Первое, что я сделал, я снял сапоги и, оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен. Ножны, я помню, завалились за диван, и помню, что я сказал себе: «надо после найти их, а то пропадут». Потом я снял пальто, которое всё время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.

И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса. Этого-то мне и надо было. Я никогда не забуду выражение отчаянного ужаса, которое выступило в первую секунду на обоих их лицах, когда они увидали меня. Он сидел, кажется, за столом, но, увидав или услыхав меня, вскочил на ноги и остановился спиной к шкапу. На его лицо было одно очень несомненное выражение ужаса. На ее лице было то же выражение ужаса, но с ним вместе было и другое. Если бы оно было одно, может быть, не случилось бы того, что случилось; но в выражении ее лица было, по крайней мере показалось мне в первое мгновенье, было еще огорченье, недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним. Ей как будто ничего не нужно было кроме того, чтобы ей не мешали быть счастливой теперь. То и другое выражение только мгновение держалось на их лицах. Выражение ужаса в его лице тотчас же сменилось выражением вопроса: можно лгать или нет? Если можно, то надо начинать. Если нет, то начнется еще что-то другое. Но что? Он вопросительно взглянул на нее. На ее лице выражение досады и огорчения сменилось, как мне показалось, когда она взглянула на него, заботою о нем.

На мгновенье я остановился в дверях, держа кинжал за спиною. В это же мгновение он улыбнулся и до смешного равнодушным тоном начал:

— А мы вот музицировали...

— Вот не ждала, — в то же время начала и она, покоряясь его тону.

Но ни тот ни другой не договорили: то же самое бешенство, которое я испытывал неделю тому назад, овладело мной. Опять я испытал эту потребность разрушения, насилия и восторга бешенства и отдался ему.

Оба не договорили... Началось то другое, чего он боялся, чтò разрывало сразу всё, что они говорили. Я бросился к ней, всё еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидал, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул:

— Опомнитесь, что вы! Люди!

Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел, как полотно, до губ, глаза сверкнули как-то особенно, и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепиано, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повисла тяжесть. Это была она. Я рванулся. Она еще тяжеле повисла и не выпускала. Неожиданная эта помеха, тяжесть, и ее отвратительное мне прикосновение еще больше разожгли меня. Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому.

Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем попал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку. Я хотел бежать за ним, но вспомнил, что было бы смешно бежать в чулках за любовником своей жены, а я не хотел быть смешон, а хотел быть страшен. Несмотря на страшное бешенство, в котором я находился, я помнил всё время, какое впечатление я произвожу на других, и даже это впечатление отчасти руководило мною. Я повернулся к ней. Она упала на кушетку и, схватившись рукой за расшибленные мною глаза, смотрела на меня. В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышеловку, в которую она попалась. Я по крайней мере ничего не видел в ней, кроме этого страха и ненависти ко мне. Это был тот самый страх и ненависть ко мне, которые должна была вызвать любовь к другому. Но еще, может быть, я удержался бы и не сделал бы того, что я сделал, если бы она молчала. Но она вдруг начала говорить и хватать меня рукой за руку с кинжалом.

— Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего... Клянусь!

Я бы и еще помедлил, но эти последние слова ее, по которым я заключил обратное, т. е. что всё было, вызывали ответ. И ответ должен был быть соответствен тому настроению, в которое я привел себя, которое всё шло crescendo² и должно было продолжать так же возвышаться. У бешенства есть тоже свои законы.

— Не лги, мерзавка! — завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда всё-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была... Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер.

Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я всё помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, чтò я делаю. Нe могу сказать, чтобы я знал вперед, чтò я буду делать, но в ту секунду, как я делал, даже, кажется, несколько вперед, я знал, чтò я делаю, как будто для того, чтоб возможно было раскаяться, чтоб я мог себе сказать, что я мог остановиться. Я знал, что я ударяю ниже ребер, и что кинжал войдет. В ту минуту, как я делал это, я знал, что я делаю нечто ужасное, такое, какого я никогда не делал и которое будет иметь ужасные последствия. Но сознание это мелькнуло как молния, и за сознанием тотчас же следовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью. Я слышал и помню мгновенное противодействие корсета и еще чего-то и потом погружение ножа в мягкое. Она схватилась руками за кинжал, обрезала их, но не удержала. Я долго потом, в тюрьме, после того как нравственный переворот совершился во мне, думал об этой минуте, вспоминал что мог, и соображал. Помню на мгновение, только на мгновение, предварявшее поступок, страшное сознание того, что я убиваю и убил женщину, беззащитную женщину, мою жену. Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая что будет, можно ли поправить. Она вскочила на ноги, вскрикнула:

— Няня! он убил меня!

Услыхавшая шум няня стояла в дверях. Я всё стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу, и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала, и няня с криком: «батюшки!» подбежала к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.

«Не надо волноваться, надо знать, чтò я делаю», сказал я себе, не глядя на нее и няню. Няня кричала, звала девушку. Я прошел коридором и, послав девушку, пошел в свою комнату. Что теперь надо делать? спросил я себя и тотчас же понял, что.

Войдя в кабинет, я прямо подошел к стене, снял с нее револьвер, осмотрел его — он был заряжен, — и положил на стол. Потом достал ножны из-за дивана и сел на диван.

Долго я сидел так. Я ничего не думал, ничего не вспоминал. Я слышал, что там что-то возились. Слышал, как приехал кто-то, потом еще кто-то. Потом слышал и видел, как Егор внес мою привезенную корзину в кабинет. Точно кому-нибудь это нужно!

— Слышал ты, что случилось? — сказал я, — скажи дворнику, чтобы дали знать в полицию.

Он ничего не сказал и ушел. Я встал, запер дверь и, достав папироски и спичку, стал курить. Я не докурил папироски, как меня схватил и повалил сон. Я спал, верно, часа два. Помню, я видел во сне, что мы дружны с ней, поссорились, но миримся, и что немножко что-то мешает, но мы дружны. Меня разбудил стук в дверь. «Это полиция, — подумал я, просыпаясь. — Ведь я убил, кажется. А может быть, это она, и ничего не было». В дверь еще постучались. Я ничего не отвечал, решая вопрос: было это или не было? Да, было. Я вспомнил сопротивление корсета и погружение ножа, и мороз пробежал по спине. «Да, было. Да, теперь надо и себя», сказал я себе. Но я говорил это и знал, что я не убью себя. Однако я встал и взял опять в руки револьвер. Но странное дело: помню, как прежде много раз я был близок к самоубийству, как в тот день даже, на железной дороге, мне это легко казалось, легко именно потому, что я думал, как я этим поражу ее. Теперь я никак не мог не только убить себя, но и подумать об этом. «Зачем я это сделаю?» спрашивал я себя, и ответа не было. В дверь постучались еще. «Да, прежде надо узнать, кто это стучится. Успею еще». Я положил револьвер и покрыл его газетой. Я подошел к двери и отодвинул задвижку. Это была сестра жены, добрая, глупая вдова.

— Вася! что это? — сказала она, и всегда готовые у ней слезы полились.

— Что надо? — грубо спросил я. Я видел, что совсем не надо было и незачем было быть с ней грубым, но я не мог придумать никакого другого тона.

— Вася, она умирает! Иван Федорович сказал. — Иван Федорович это был доктор, ее доктор, советчик.

— Разве он здесь? — спросил я, и вся злоба на нее поднялась опять. — Ну так что ж?

— Вася, поди к ней. Ах, как это ужасно, — сказала она.

«Пойти к ней?» задал я себе вопрос. И тотчас же ответил, что надо пойти к ней, что, вероятно, всегда так делается, что когда муж, как я, убил жену, то непременно надо итти к ней. «Если так делается, то надо итти, — сказал я себе. — Да если нужно будет, всегда успею», подумал я о своем намерении застрелиться и пошел зa нею. «Теперь будут фразы, гримасы, но я не поддамся им», сказал я себе.

— Постой, — сказал я сестре, — глупо без сапог, дай я надену хоть туфли.

XXVIII.

— И удивительное дело! Опять, когда я вышел из комнаты и пошел по привычным комнатам, опять во мне явилась надежда, что ничего не было, но запах этой докторской гадости, — иодоформ, карболка — поразил меня. Нет, всё было. Проходя по коридору мимо детской, я увидал Лизаньку. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне показалось даже, что тут были все пятеро детей, и все смотрели на меня. Я подошел к двери, и горничная изнутри отворила мне и вышла. Первое, что бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, всё черное от крови. На нашей двуспальной постели, на моей даже постели — к ней был легче подход — лежала она с поднятыми коленями. Она лежала очень отлого на одних подушках, в расстегнутой кофте. На месте раны было что-то наложено. В комнате был тяжелый запах иодоформа. Прежде и больше всего поразило меня ее распухшее и синеющее по отекам лицо, часть носа и под глазом. Это было последствие удара моего локтем, когда она хотела удерживать меня. Красоты не было никакой, а что-то гадкое показалось мне в ней. Я остановился у порога.

— Подойди, подойди к ней, — говорила мне сестра.

«Да, верно, она хочет покаяться», подумал я. «Простить? Да, она умирает и можно простить ее», думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел вплоть. Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:

— Добился своего, убил... — И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная животная ненависть. Детей... я всё-таки тебе... не отдам... Она (ее сестра) возьмет...

О том же, что было главным для меня, о своей вине, измене, она как бы считала нестоющим упоминать.

— Да, полюбуйся на то, что ты сделал, — сказала она, глядя в дверь, и всхлипнула. В двери стояла сестра с детьми. — Да, вот что ты сделал.

Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось всё то, что оскорбляло меня, — вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: «прости!» но но смел.

Она молчала, закрыв глаза, очевидно не в силах говорить дальше. Потом изуродованное лицо ее задрожало и сморщилось. Она слабо оттолкнула меня.

— Зачем всё это было? Зачем?

— Прости меня, — сказал я.

— Прости? Всё это вздор!.. Только бы не умереть!.. — вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. — Да, ты добился своего!.. Ненавижу! Ай! Ах! — очевидно в бреду, пугаясь чего-то, закричала она. — Ну, убивай, убивай, я не боюсь... Только всех, всех, и его. Ушел, ушел!

Бред продолжался всё время. Она не узнавала никого. В тот же день, к полдню, она померла. Меня прежде этого, в 8 часов, отвели в часть и оттуда в тюрьму. И там, просидев 11 месяцев, дожидаясь суда, я обдумал себя и свое прошедшее и понял его. Начал понимать я на третий день. На третий день меня водили туда...

Он что-то хотел сказать и, не в силах будучи удержать рыдания, остановился. Собравшись с силами, он продолжал:

— Я начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу... — Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: — только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная, и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять... У! у! у!... — вскрикнул он несколько раз и затих.

Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.

— Ну, простите...

Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить, — это было в 8 часов утра — я подошел к нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.

— Прощайте, — сказал я, подавая ему руку.

Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.

— Да, простите, — повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ.

ВАРИАНТЫ ЛИТОГРАФИРОВАННОЙ РЕДАКЦИИ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ»

(Ссылки на страницы и строки — по настоящему изданию. Литографированная редакция сокращенно обозначается: лит. ред.)

Стр. 7.

Цитаты из «Евангелия» от Матфея, XIX, 10, 11, 12 в лит. ред. нет.

Стр. 7, строка 2.

Слов: Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. — в лит. ред. нет.

Стр. 7, строки 8—11.

Вместо: господин с порывистыми движениями, кончая: необыкновенно блестящими глазами, — в лит. ред.: чрезвычайно нервный, среднего возраста человек, с замечательно притягивающими к себе неопределенного цвета блестящими глазами,

Стр. 7, строки 11—17.

Слов: Он был одет в старое, кончая: на начатый и оборванный смех. — в лит. ред. нет.

Стр. 7, строки 18—19.

Вместо: старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. — в лит. ред.: не познакомился ни с кем из пассажиров, как бы старательно избегая этого.

Стр. 7, строка 20—стр. 8, строка 2.

Вместо: или читал, или, глядя в окно, кончая: пил чай или закусывал. — в лит. ред.: начинал упорно глядеть в окно.

Стр. 8, строка 3.

Вместо: Мне казалось, — в лит. ред.: А между тем мне казалось,

Стр. 8, строка 3.

Слова: своим — в лит. ред. нет.

Стр. 8, строки 3—4.

Вместо: и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, — в лит. ред.: Онъ видел, что я понимаю это, и

Стр. 8, строки 6—7.

Вместо: брался за книгу или смотрел в окно. — в лит. ред.: всё-таки избегал разговора со мной.

Стр. 8, строки 8—12.

Вместо: Во время остановки, кончая: пить чай на станцию. — в лит. ред.: Во время остановки перед вечером на большой станции господин с хорошими вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой пошли пить чай на станцию.

Стр. 8, строки 15—17.

Вместо: в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. — в лит. ред.: в широкой шубе и высоком картузе.

Стр. 8, строки 18—19.

После слов: на этой станции. — в лит. ред.: Сначала приказчик сказал, что место напротив занято, на это старик ответил, что он только на одну станцию. И с этого у них начался разговор.

Стр. 8, строка 21.

Вместо: не проходил, — в лит. ред.: не говорил.

Стр. 8, строки 22—38.

Вместо: Купец объявил сначала о том, кончая: про что-то оживленно разговаривавшие. — в лит. ред.: Они говорили сначала о ценах, о торговле. Назвали кого-то знакомого обоим и заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик хотел похвастать чьими-то кутежами на ярманке, но старик не дал ему ходу и, перебивая его, стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине и про свое участие в них. Он, видимо, гордился своим участием в них и, вероятно, полагая, что это нисколько не нарушает того степенства, которое он изображал всей своей фигурой и манерами, с гордостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказывать шопотом и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба. Разговор мне был не интересен, и я вышел из вагона размять ноги до отхода поезда. В дверях встретились адвокат с дамой.

Стр. 8, строка 39.

Слова: общительный — в лит. ред. нет.

Стр. 9, строки 2—3.

Вместо: между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. — в лит. ред.: адвокат с дамой оживленно разговаривали.

Стр. 9, строки 3—5.

Вместо: Старый купец молча сидел кончая: жуя зубами. — в лит. ред.: Купец молча сидел против них.

Стр. 9, строка 8.

Вместо: не желает жить — в лит. ред.: не хочет жить

Стр. 9, строки 10—12.

Вместо: Вслед за мной прошли кончая: не слышно было разговора. — в лит. ред.: за проходом кондуктора и нового пассажира.

Стр. 9, строка 14.

Слова: уже — в лит. ред. нет.

Стр. 9, строки 15—32.

Вместо: Адвокат говорил о том, кончая: и я пересел ближе. — в лит. ред.: — И засим является разлад, финансовые затруднения сторон, и супруги расходятся, — говорил адвокат. — В старину этого не было. Не правда-ли? — обратился общительный адвокат к старику-купцу, желая вовлечь его в этот разговор.

Но в это время поезд тронулся, и старик, не отвечая, снял свой картуз, три раза перекрестился и прошептал что-то. Окончив это и надев прямо и глубоко свой картуз, он сказал:

— Было, сударь, и прежде, только меньше. По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованы стали.

Адвокат что-то ответил старику, но поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, уже погромыхивал на стычках, и мне не слышно было, а интересно было знать, что скажет старик, и я пересел ближе.

Стр. 9, строка 32.

Слов: с блестящими глазами, — в лит. ред. нет.

Стр. 10, строка 13.

Вместо: — Глупости от образованья, — решительно сказал старик. — в лит. ред.: — А потому что страху нет, — сказал старик.

Стр. 10, строка 13.

После слов: сказал старик. — в лит. ред.: — Да как же быть, когда

Стр. 10, строки 14—21.

Вместо: а потом удивляются, что несогласно живут, кончая: говорила она. — в лит. ред.: Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору.

Стр. 10, строки 24—26.

Вместо: всё торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми. — в лит. ред.: сказала дама, очевидно поощряемая общим вниманием и сочувствием.

Стр. 10, строки 38—39.

Слов: даже с некоторой злобой сказала дама. — в лит. ред. нет.

Стр. 11, строки 7—8.

После слов: себе всё позволяете. — в лит. ред.: — Мужчина — дело особое.

— Так мужчине, по вашему, всё позволено?

Стр. 11, строка 18.

Слов: и губами. — в лит. ред. нет.

Стр. 11, строка 25.

Вместо: — Этого не полагается, — в лит. ред.: Этого не должно быть,

Стр. 11, строка 28.

После слов: сказал старик. — в лит. ред.: — Ну, а если какой глупый муж не может управить женой, тому по делом. А всё же скандал делать не приходится. Люби, хоть не люби, а дома не расстраивай. Всякий муж жену укоротить может, на то ему дана власть. Только дурак не может.

Стр. 12, строки 7—9.

Вместо: — Ну, а как же вы сами кончая: сказал я, не выдержав. — в лит. ред.: — А самим в Кунавине кутить с красотками можно? — улыбаясь, сказал адвокат.

Стр. 12, строки 10—13.

Вместо: сказал купец кончая: вышел на тормоз. — в лит. ред.: сказал купец строго. — Прощенья просим, — прибавил он, вставая, запахнулся, приподнял картуз и, достав мешок, вышел на тормоз.

Стр. 12, строки 20—21.

После слов: сказал адвокат. — в лит. ред.: Во-первых — права женщины, затем гражданский брак, засим развод, как нерешенный еще вопрос...

Стр. 12, строка 28 — стр. 13, строка 16.

Вместо: В средине речи дамы позади меня кончая: — Нет-с, я про то самое. — в лит. ред.: — Какая же это любовь освящает брак? — неожиданно сказал голос нервного господина, который незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сиденья, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, на лбу надулась жила, и вздрагивал мускул щеки. — Какая это такая любовь освящает брак? — повторил он.

— Как какая любовь? — сказала дама. — Обыкновенная любовь между супругами.

— Как же это может обыкновенная любовь освящать брак? — продолжал нервный господин. Он волновался, как будто сердился и хотел сказать неприятное даме. Она чувствовала это и тоже волновалась.

— Как? очень просто, — сказала дама.

Нервный господин тотчас же подхватил это слово:

— Нет, не просто!

Стр. 13, строка 14.

Вместо: — Да-с, но что разуметь под любовью истинной? кончая: проговорил седой господин и засмеялся. после слов: не дав адвокату договорить, начал:, стр. 13 строка 29, — в лит. ред.: — Да-с, но что разуметь под любовью, которая одна освящает брак?

— Всякий знает, что такое любовь, — сказала дама.

— А вот я не знаю и желаю знать, как вы определяете?

— Предпочтение на сколько времени? На месяц? на два дни? на полчаса? — с особенною злостью сказал господин.

— Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

Стр. 13, строки 27—29.

Вместо: продолжал речь адвокат, кончая: с трудом удерживался — в лит. ред.: хотел продолжать свою речь адвокат. Но нервный господин, очевидно, с трудом удерживался

Стр. 13, строка 34.

Слов: сказала дама, пожимая плечами. — в лит. ред. нет.

Стр. 13, строки 36—37.

Вместо: другими на года, что очень редко, — в лит. ред.: другими редко на года,

Стр. 13, строки 38—39.

Слов: говорил он, очевидно зная, что он удивляет всех своим мнением, и довольный этим. — в лит. ред. нет.

Стр. 14, строка 3.

Вместо: — перекрикивал нас седой господин, — в лит. ред.: перекрикивал он нас,

Стр. 14, строка 6.

После слова: женщине. — в лит. ред.: и менее всего к своей жене. Но на то и пословица, она не врет: «Чужая жена — лебедушка, а своя — полынь горькая».

Стр. 14, строки 10—20.

Вместо: Если допустить даже, что мужчина кончая: говорил он, жадно затягиваясь. — в лит. ред.: Если допустить даже, что Менелай предпочел бы Елену на всю жизнь, то Елена предпочла Париса, и так всегда было и есть на свете. И не может быть иначе, так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, а, наверное, пресыщение Елены Менелаем или наоборот. Вся разница только в том, что у одного раньше, у другого позднее. Только в глупых романах пишут, что они любили друг друга всю жизнь. И только дети могут верить этому. Любить всю жизнь одну или одного — это всё равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь.

Стр. 14, строка 23.

Слов: сказала дама. — в лит. ред. нет.

Стр. 14, строки 24—25.

Вместо: — Духовное сродство! Единство идеалов! — повторил он, издавая свой звук. — в лит. ред.: — Отчего же не допустить,

Стр. 14, строки 25—26.

Вместо: А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе, — сказал он и нервно засмеялся. — в лит. ред.: А то единство идеалов встречается не между старухами, а всё между молодыми и красивыми, — сказал он и неприятно засмеялся. — Да-с, я утверждаю, что любовь, настоящая любовь, не освящает брак, как мы привыкли разуметь его, на всю жизнь, а напротив, разрушает его.

Стр. 14, строка 32.

Вместо: Седой господин опять засмеялся. — в лит. ред.: Нервный господин злобно засмеялся.

Стр. 14, строка 33.

Вместо: — То вы говорите, — в лит. ред.: — Так как же? Вы говорите,

Стр. 14, строки 35—36.

Вместо: тем, что существуют браки. — в лит. ред.: браками.

Стр. 14, строка 36.

Вместо: один обман! — в лит. ред.: обман и насилие.

Стр. 14, строка 39.

Вместо: — Существуют. Да только отчего они существуют? — в лит. ред.: — Да как и от чего они существуют?

Стр. 15, строка 2.

После слов: а у нас их нет. — в лит. ред.: и они только лицемерие и насилие. И вот мы чувствуем это и, чтобы избавиться от этого, проповедуем свободную любовь. В сущности же проповедь свободной любви есть не что иное, как призыв к возвращению назад, к смешению полов, — извините меня, — обратился он к даме, — к свальному греху. Износилась старая основа, надо найти новую, а не проповедовать разврат. — Он так горячился, что все замолчали и смотрели на него. — А вот переходное-то положение и ужасно. Люди чувствуют, что нельзя же допустить свальный грех, надо как-нибудь определить половые сношения, а основы для этого нет, кроме старой, в которую никто не верит.

Стр. 15, строки 2—3.

Вместо: У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, — в лит. ред.: и люди женятся по старому, не верят в то, что они делают,

Стр. 15, строка 8.

После слов: всю жизнь — в лит. ред.: и сами не знают, зачем, зa что,

Стр. 15, строка 9.

Вместо: уж ненавидят друг друга, желают разойтись — в лит. ред.: уж желают разойтись

Стр. 15, строки 12—13.

Слов: говорил он всё быстрее, не давая никому вставить слова и всё больше и больше разгорячаясь. — в лит. ред. нет.

Стр. 15, строка 13.

Вместо: Все молчали. — в лит. ред.: Все помолчали.

Стр. 15, строка 15.

Слов: без сомнения, — в лит. ред. нет.

Стр. 15, строки 15—16.

После слов: в супружеской жизни, — в лит. ред.: Вот, например, дело Позднышева,

Стр. 15, строка 16.

Вместо: прекратить — в лит. ред.: остановить

Стр. 15, строка 17.

После слов: горячий разговор, — в лит. ред.: — как он из ревности убил жену, — читали вы?

Дама сказала, что не читала. Нервный господин ничего не сказал и изменился в лице.

Стр. 15, строки 18—19.

Вместо: тихо и как будто спокойно сказал седой господин. — в лит. ред.: вдруг сказал он.

Стр. 15, строки 21—24.

Вместо: тот, с которым случился тот критический эпизод, кончая: и все молчали. — в лит. ред.: Произошло молчание. Он покраснел, опять побледнел.

Стр. 15, строка 26.

Слов: издавая свой звук. — в лит. ред. нет.

Стр. 15, строка 27.

После слов: стеснять вас. — в лит. ред.: И он ушел на свое место.

Стр. 15, строка 28 — стр. 16, строка 17.

Концу II главы от слов: — Да, нет, помилуйте... — в лит. ред. соответствует III глава и следующее ее начало:

Я вернулся тоже на свое место. Господин с дамою шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал. Я хотел поговорить c ним, но не знал, с чего начать, и так мы проехали час до станции. На следующей станции господин с дамой и даже приказчик вышли, и мы остались одни во всем вагоне с Позднышевым.

— Они говорят! И или лгут или не понимают.

— Т. е. о чем это вы?

— Да всё о том же.

Он облокотился руками на колени и сжал виски руками.

— Любовь, брак, семья! Всё ложь, ложь, ложь!.. Он встал, задернул занавеску у фонаря и лег, облокотившись на подушку, и закрыл глаза. Он пролежал так минуту.

— Вам не неприятно сидеть со мною, зная, кто я?

— О нет.

— Вы не хотите спать?

— Совсем не хочу.

— Так хотите — я вам расскажу свою жизнь?

В это время прошел кондуктор; он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда этот ушел. В продолжение же рассказа потом он уже ни разу не останавливался и ни даже вновь входящие пассажиры не прерывали его. Во время его рассказа лицо его несколько раз переменялось совершенно, так что ничего не было похожего с прежним лицом, и глаза, и рот, и усы, борода даже — всё было другое: то было прекрасное, трогательное, новое лицо. И перемены эти происходили в полусвете вдруг, и минут пять было одно лицо, и нельзя было никак видеть прежнего, а потом, неизвестно как, делалось другим, и тоже нельзя было никак изменить его.

Стр. 16—17.

Главе III в лит. ред. соответствует глава IV.

Стр. 16, строки 19—20.

Вместо: Да вы точно хотите? — Я повторил, что очень хочу. — в лит. ред.: всю свою жизнь и всю свою страшную историю. Страшную, именно страшную. Вся история страшнее конца.

Стр. 16, строка 20.

После слова: руками — в лит. ред.: закрытое

Стр. 16, строки 25—30.

Вместо: Жил я до женитьбы, кончая: что я вполне нравственный человек. — в лит. ред.: Во-первых, скажу вам, кто я. Я сын богатого степного дворянина, бывшего предводителя, и воспитанник университета, кандидат, юрист. Женился я 30-ти съ чем то лет, но прежде чем сказать о женитьбе, надо сказать, как я жил прежде и как смотрел на семейную жизнь. Жил я до женитьбы, как живут все так называемые порядочные люди нашего круга, т. е. развратно, и, так же как и большинство людей нашего круга, живя развратно, был убежден, что я среди развратных людей исключительно нравственный человек. Происходило это, т. е. то, что я считал себя нравственным, оттого, что в нашей семье не было того особенного, специального разврата, который был так обыкновенен в нашей помещичьей среде, и что потому, воспитавшись в семье, где ни отец ни мать не изменяли друг другу, я с ранних лет лелеял мечту о самой возвышенной и поэтической семейной жизни. Жена моя должна была быть верхом совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной.

Думать — я так думал и всё время хвалил себя за возвышенные мысли. И вместе с этим лет десять жил взрослым человеком, не торопясь жениться, и вел то, что я называл степенную, благоразумную холостую жизнь, которой я даже гордился перед моими сверстниками и сотоварищами, предававшимися разным специальным развратам.

Стр. 16, строки 31—32.

Слов: как это делали многие из моих сверстников, — в лит. ред. нет.

Стр. 16, строки 32—33.

Вместо: степенно, прилично, для здоровья. — в лит. ред.: в приличных, общепринятых формах, и наивно был уверен, что я вполне нравственный человек. Женщины, с которыми я сходился, были не мои, и мне до них не было никакого дела, кроме удовольствия, которое они мне доставляли. И мне тут не казалось ничего безобразного. Напротив, я в этом то, в том, что я не сближался с ними сердцем, а платил им деньгами, я в этом то и видел свою нравственность.

Стр. 16, строка 36—стр. 17, строка 3.

Вместо: И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим. кончая: а разврат, истинный разврат — в лит. ред.: И живя так, я считал себя нравственным человеком. Я не понимал, что разврат не состоит в чем-либо физическом, что никакое безобразие физическое не есть еще разврат, а что истинный разврат состоит

Стр. 17, строка 13.

После слов: каких я был. — в лит. ред.: Если вы согласны, о теперь, а прежде вы это не думали. И я не думал, и если бы не сказали то, что я теперь вам говорю, не было бы того, что со мною было.

Стр. 17, строка 16.

Слов: — Что ужасно? — спросил я. — в лит. ред. нет.

Стр. 17, строка 117.

После слова: заблуждения — в лит. ред.: и разврата,

Стр. 17, строки 17—26.

Вместо: относительно женщин и отношений к ним, кончая: внушительный и приятный голос. — в лит. ред.: по отношению к истинному женскому вопросу.

— Т. е., что вы понимаете под истинным женским вопросом?

— Вопрос о том, что такое то особенное от мужчин организованное существо и как она сама и мужчина должны смотреть на нее.

Стр. 17—19.

Главе IV в лит. ред. соответствует глава V, начинающаяся словами: — Да, я 10 лет жил в самом безобразном разврате, мечтая о чистой, возвышенной любви, даже во имя ее. Да, я хочу рассказать, как я убил свою жену, и, чтобы рассказать это, должен рассказать, как я развратился. Я убил ее прежде, чем я ее знал, я убил женщину в первый раз, когда не любя познал ее, и тогда уже убил жену свою.

Стр. 17, строка 28.

Вместо: — Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, — в лит. ред.: — Да-с, только перестрадав, перемучавшись, как я перемучался,

Стр. 17, строка 29.

После слов: где корень всего, — в лит. ред.: понял себя, свой и наш общественный грех.

Стр. 17, строка 32.

Вместо: эпизоду. — в лит. ред.: несчастью.

Стр. 18, строка 1.

После слов: Я мучался, — в лит. ред.: — наверное, и вы мучались,

Стр. 18, строки 5—6.

После слов: человеческое существо. — в лит. ред.: Я бы мог еще спастись.

Стр. 18, строка 6.

Вместо: Но вот — в лит. ред.: И вот

Стр. 18, строка 10.

Вместо: пятнадцатилетний — в лит. ред.: 16-ти летний

Стр. 18, строка 13.

Слов: Да и теперь никто не услышит. — в лит. ред. нет.

Стр. 18, строка 14.

Вместо: есть это в заповеди, — в лит. ред.: было это в заповеди,

Стр. 18, строка 26.

Вместо: попечительное правительство — в лит. ред.: правительство

Стр. 18, строки 27—28.

Вместо: обеспечивает разврат для гимназистов. — в лит. ред.: обеспечивает разврат для нас, для гимназистов.

Стр. 18, строка 36.

После слова: Они. — в лит. ред.: Кто развращает женщин, научая и придумывая средства не рожать?

Стр. 18, строки 36—37.

Вместо: А потом с ужасной важностью лечат сифилис. — в лит. ред.: Кто лечит сифилис с восторгом? Они.

Стр. 18, строка 39.

Вместо: — А оттого, что если бы 0,01 тех усилий, — в лит. ред.: А вот оттого, что лечить сифилис — всё равно, что обеспечивать разврат, всё равно, что воспитательный дом для младенцев.

— Нет, но всё-таки...

— Да, только 0,01 этих усилий,

Стр. 19, строки 20—21.

Вместо: — Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено — в лит. ред.: Да-с, отношения к женщине были погублены

Стр. 19, строка 34.

Слов: и это-то и погубило меня. — в лит. ред. нет.

Стр. 19—22.

Главе V в лит. ред. соответствует глава VI до слов: — Нет, впрочем так лучше.

Стр. 20, строка 3.

Вместо: когда мы, бывало, — в лит. ред.: когда мы

Стр. 20, строка 8.

После слов: эмблема чистоты — прелесть! — в лит. ред.: О! о мерзость! Да придет же время, что обличится эта мерзость и ложь.

Стр. 20, строки 9—30.

Слов: Ведь вы подумайте, что бы должно было быть и что есть. кончая: в которой мы сидели. — в лит. ред. нет.

Стр. 20, строки 33—34.

Вместо: приглядывался к подходящей для этой цели девушке, — продолжал он. — в лит. ред.: приглядывался к подходящим для этой цели девушкам.

Стр. 20, строки 39—40.

После слов: разорившегося пензенского помещика. — в лит. ред.: По правде сказать, без ложной скрытности, меня ловили и поймали. Мамаша — папаши не было — устраивала всякие ловушки, и одна — именно катание на лодках — удалась.

Стр. 21, строка 1.

Вместо: В один вечер, — в лит. ред.: Я решил в один вечер,

Стр. 21, строки 10—15.

Слов: Удивительное дело, кончая: что она чудо как умна и нравственна. — в лит. ред. нет.

Стр. 21, строки 16—17.

Вместо: она верх нравственного совершенства, — в лит. ред.: она верх совершенства,

Стр. 21, строка 18.

После слов: сделал предложение. — в лит. ред.: — Нет, как хотите, а мы живем по уши в таком омуте лжи, что если нас не треснет по голове, как меня, мы не можем опомниться.

Стр. 21, строки 21—22.

Вместо: не был бы женат уже раз десять, а то и сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака. — в лит. ред.: не был бы женат уже раз десять прежде брака.

Стр. 21, строки 32—33.

Вместо: их не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам. — в лит. ред.: их не дают в руки девушкам.

Стр. 21, строки 33—36.

Вместо: Сначала притворяются перед девушками кончая: что этого распутства совсем нет. — в лит. ред.: Все перед девушками, а наконец и сами перед собой притворяются, что то, что наполняет половину жизни наших городов и деревень даже, т. е. распутство, как удовольствие жизни, в котором все принимают участие, что этого нет.

Стр. 21, строки 36—38.

Вместо: Потом так приучаются к этому притворству, кончая: в нравственном мире. — в лит. ред.: И притворяются так старательно, что наконец сами начинают верить.

Стр. 22, строки 6—8.

Вместо: И отчего она не бросила!.. кончая: еще глоток чаю. — в лит. ред.: И какое бы это было счастье для нас! — Он помолчал.

Стр. 22—23.

Главе VI в лит. ред. соответствует вторая половина главы VI, от слов: — Нет, впрочем так лучше,

Стр. 22, строки 13—14.

Вместо: знают это прекрасно. — в лит. ред.: знают это.

Стр. 22, строка 37.

После слов: Ведь если откинуть только — в лит. ред.: те условные разъяснения, почему и для чего это делается, главное, откинуть

Стр. 23, строка 1.

После слов: на жизнь наших высших — в лит. ред.: да и низших

Стр. 23, строки 11—12.

Вместо: обтягивание выставленного зада, — в лит. ред.: обтягивание зада,

Стр. 23, строка 18.

Глава VII в лит. ред начинается после слов: Да, так вот меня эти джерси и локоны и нашлепки поймали.

Стр. 23, строки 23—27.

Вместо: Удивляйтесь, не удивляйтесь, кончая: как вон та барыня. — в лит. ред.: Мужчины нашего мира содержатся и кормятся, как случные жеребцы. Стоит ведь только придержать спасительный клапан, т. е. развратному молодому человеку пожить немного времени воздержанной жизнью, и тотчас же получится страшное беспокойство и возбуждение, которое, проходя через призму искусственных условий нашей общественной жизни, выражается влюблением. Все наши любви и браки, все большею частью обусловлены пищей. Вы удивляетесь? А надо удивляться, как мы не видим этого.

Стр. 23, строка 28.

Вместо: Да-с, около меня — в лит. ред.: Около меня

Стр. 23, строка 29.

Вместо: Обыкновенная пища малого из крестьян — в лит. ред.: Обыкновенную пищу малого из крестьян вы знаете:

Стр. 24, строки 1—2.

Вместо: которое, проходя через призму, кончая: иногда даже платоническим. — в лит. ред.: которое, если его перегнать через призму романов, повестей, стихов, музыки, через праздную, роскошную обстановку нашей жизни, — и будет влюбление самой чистой воды. Иногда даже платоническое влюбление.

Стр. 24, строки 4—7.

Вместо: любовь была произведением кончая: катаний на лодках, — в лит. ред.: любовь была устроена мамашей и портнихами. Не будь катаний на лодке,

Стр. 24, строки 9—13.

Вместо: а будь я, с другой стороны, кончая: ничего бы этого не было. — в лит. ред.: я бы не влюбился, и меня бы не поймали.

Стр. 24, строки 15—18.

Вместо: — Ну, а тут так подошло: кончая: так и устраиваются, как капканы. — в лит. ред.: — Заметьте еще лганье мира. Это то, каким образом устраиваются наши браки.

Стр. 24, строки 20—21.

Вместо: Так и делалось в старину. — в лит. ред.: Ан нет! Тут начинается новое лганье. В старину

Стр. 24, строка 21.

Вместо: родители устраивали брак. — в лит. ред.: ее родители, знающие больше жизнь, не увлекающиеся влюблением минутным, а вместе с тем любящие ее не меньше себя, часто родители устраивали брак.

Стр. 24, строки 31—33.

Вместо: и очень довольны, кончая: — хлоп, тут и есть! — в лит. ред.: И толкуем о правах женщин, о свободе, которая как то приобретается на курсах.

Стр. 24, строка 38 — стр. 25, строка 1.

Вместо: женщина или раба на базаре или привада в капкан. — в лит. ред.: женщина — раба на базаре, и так как она не может соглашаться быть рабой, не может и сама делать предложение, то вот и начинается эта еще другая и безобразнейшая ложь, которая иногда называется «выезжать в свет», иногда — «веселиться», которая есть не что иное, как ловление женихов.

Стр. 25, строки 11—12.

Слов: А на лодках!..» — в лит. ред. нет.

Стр. 25, строки 13—14.

Слов: — О, мерзость! ложь! — заключил он и, допив последний чай, принялся убирать чашки и посуду. — в лит. ред. нет.

Стр. 25, строки 16—17.

Вместо: — Да вы знаете, — начал он, укладывая в мешок чай и сахар, — в лит. ред.: — Вы знаете, вдруг перебил он,

Стр. 25, строки 19—21.

Вместо: — Права, преимущества прав на стороне мужчин.

— Да, да, это, это самое, — перебил он меня. — в лит. ред.: — Все плачутся на то, что они не имеют прав, что они задавлены.

— Это, это самое, — подхватил он.

Стр. 26, строки 13—14.

Вместо: бесполезные украшения, экипажи, мебель, игрушки на женщин. — в лит. ред.: бесполезные украшения на женщин.

Стр. 26, строки 21—22.

Вместо: что мужчина не может спокойно обращаться — в лит. ред.: что молодой человек, да и старый, не может спокойно обращаться

Стр. 26, строка 22.

После слов: спокойно обращаться с женщиной. — в лит. ред.: Посмотрите в праздник в народе и на наших вечерах и балах; женщина знает, как она действует, это вы можете видеть в ее торжествующей улыбке. И вот

Стр. 26, строки 22—23.

Вместо: Как только мужчина подошел — в лит. ред.: как только молодой человек подошел

Стр. 26, строки 24—25.

Вместо: разряженную даму в бальном платье, — в лит. ред.: разряженную женщину и бабу в красном платке с подкладными юбками и нашу даму в бальном платье;

Стр. 26, строка 30.

Слов: Да, вы смеетесь! — закричал он на меня, — в лит. ред. нет.

Стр. 26, строки 35—36.

Вместо: которые допускаются для женщин в нашем обществе. — в лит. ред.: которые допускаются нашими женщинами.

Стр. 26, строки 38—40.

Слов: Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз! — в лит. ред. нет.

Стр. 27, строки 4—5

Вместо: представлял тоже верхом совершенства. — в лит. ред.: представлял таким же совершенным человеком.

Стр. 27, строки 35—36.

Вместо: — всё это только подробности, сопутствующие таинству. — в лит. ред.: всё это подробности дела, освященного таинством.

Стр. 27, строки 37—38.

Вместо: который не только не верит кончая: некоторое обязательство, — в лит. ред.: который не то что верит в таинство (верить или не верить в это не важно), но не верит в то, что он обещает,

Стр. 28, строка 2.

Слов: при всяком удобном случае, — в лит. ред. нет.

Стр. 28, строка 6.

Слов: выходит, что дело то всё только в этом. — в лит. ред. нет.

Стр. 28, строка 8.

Вместо: обставляют эту продажу известными формальностями. — в лит. ред.: обставляют эту продажу самым приятным образом.

Стр. 28, строки 10—12

Вместо: и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! — с злобой прошипел он. — в лит. ред.: И если бы только знали молодые люди, мечтающие о медовом месяце, какое это разочарование! И всегда разочарование. Но почему-то все считают нужным скрывать это.

Стр. 28, строки 25—26.

Вместо: Неловко, стыдно, — в лит. ред.: Восторгов медового месяца нет никаких, а, напротив, неловко, стыдно,

Стр. 28, строки 27—29.

Вместо: что я испытывал, кончая: что мне очень приятно. — в лит. ред.: что испытывает юноша, когда приучается курить, когда его тянет рвать, и текут слюни, и он глотает их, делая вид, что ему очень приятно.

Стр. 28, строки 37—38.

Вместо: Да, совершенно не ... естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. — в лит. ред.: И это убедился я, испорченный, развращенный человек. Что же бы было, если бы я не был развращенный человек? Для девушки, для всякой неразвращенной девушки это в высшей степени неестественно, точно для детей.

Стр. 29, строка 9.

После слов: всегда ненавидит это. — в лит. ред.: Девушка чистая желает одного — детей. Детей — да, но не мужа.

Стр. 29. строка 10.

Вместо: — Как же, — сказал я, — в лит. ред.: — Как же, — сказал я с удивлением,

Стр. 29, строка 12—стр. 31, строка 20.

Вместо: — Да, вот как бы не погиб род человеческий! кончая: а именно — и главное — к своей жене. — в лит. ред.:

— Да зачем же ему продолжаться? — неожиданно возразил он.

— Как зачем? Иначе бы нас не было.

— Да зачем нам быть?

— Как зачем? Да чтобы жить.

— Зачем жить? Ведь Шопенгауеры, Гартманы, да и все Буддисты утверждают, что благо в том, чтобы не жить. И они правы в том, что благо человеческое совпадает с самоуничтожением. Только они не так выражаются: они говорят, что роду человеческому надо уничтожиться, чтобы избавиться от страданий, что цель его — самоуничтожение. Это неправда. Цель человечества не может быть избавление от страданий через самоуничтожение, потому что страдания есть последствия деятельности: цель деятельности не может состоять в уничтожении ее последствий. Цель как человека, так и человечества, — благо. Для достижения же блага человечеству дан закон, который оно должно исполнять. Закон же в единении людей. Мешают этому единению страсти. Из страстей самая сильная и злая — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них — плотская любовь, то единение совершится, человечество исполнит свой закон, и ему незачем будет жить.

— Ну, а пока не исполнит?

— Ну вот и дан спасительный клапан. Признак неисполненного закона есть присутствие плотской любви. А как только есть плотская любовь, так вследствие именно ее и является новое поколение, в котором может осуществиться закон. Не осуществило и то, опять следующие — до тех пор, пока осуществится всё. Когда же осуществится, тогда вследствие этого самого осуществления и сам собою уничтожится род человеческий, по крайней мере мы не можем себе представить жизни или той жизни, которую мы знаем, при условии полного единения людей.

— Странная теория, сказал я.

— Что тут странного? По всем учениям церковным придет конец мира, по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое? «Могущие вместить — да вместят», сказал Христос. И я прямо понимаю это, как он сказал. Для того чтобы между людьми была нравственность в половом отношении, нужно, чтобы целью они себе ставили полное целомудрие. Стремясь к целомудрию, человек падает; падет, и будет брак нравственный; но если человек, как в нашем обществе, стремится уже прямо к плотской любви, то хотя бы он облек ее и в мнимо-нравственную форму брака, будет только разрешение на разврат с одной, будет всё-таки безнравственная жизнь, та, в которой я погиб и ее погубил и которая у нас называется нравственной семейной жизнью. Вы заметьте, какое у нас извращение понятий, когда самое счастливое положение для человека — свобода, безбрачие считается чем то жалким, смешным. Высший идеал, лучшее положение женщины — быть чистой, весталкой, девственницей — есть страх и посмешище в нашем обществе. Сколько и сколько молодых девушек приносит в жертву свою чистоту этому Молоху мнения, выходя замуж за негодяев, только бы не остаться девой, т. е. высшим существом. Из страха, что она будет находиться в высшем положении, она губит себя.

Ну, я тогда не понимал этого, не понимал того, что слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно и главное — к своей жене. Я не понимал этого и думал, что этот медовый месяц и мои поступки в этот медовый месяц были самые прекрасные, что удовлетворить похоть с своей женой есть нечто вполне хорошее.

Стр. 31, строки 22—24.

Слов: — В нашем же мире кончая: воздержание уже не нужно. — в лит. ред. нет.

Стр. 31, строки 24—25.

Вместо: Ведь эти отъезды после свадьбы, — в лит. ред.: Вы поймите, что ведь эти отъезды,

Стр. 31, строки 27—29.

Вместо: Но нравственный закон сам за себя отплачивает, кончая: ничего не выходило. — в лит. ред.: Я тогда не видел в этом ничего дурного или стыдного и, ожидая себе великих радостей, стал проводить медовый месяц. И, разумеется, ничего не выходило.

Стр. 31, строка 29.

После слов: ничего не выходило. — в лит. ред.: Но я верил в медовый месяц и во что бы то ни стало старался устроить его себе. Но чем больше я усиливался, тем меньше выходило.

Стр. 32, строка 1.

Вместо: промолчав о матери. — в лит. ред.: промолчав о родителях.

Стр. 32, строка 2.

Вместо: а мать была только отговорка. — в лит. ред.: а родители была только отговорка.

Стр. 32, строки 2—6.

Вместо: Но она тотчас же обиделась кончая: выразилось раздражение, — в лит. ред.: Она не слушала меня, тогда я упрекнул ее в капризе и что-то подтрунил над ее печалью, и вдруг слезы исчезли,

Стр. 32, строки 8—9.

Вместо: Всё лицо ее выражало полнейшую холодность, кончая: увидав это. — в лит. ред.: Всё лицо ее выражало одну злобу, и злоба эта была направлена на меня. Не могу передать того ужаса, который я испытал, увидав это.

Стр. 32, строка 10.

Вместо: вместо этого вот что! — в лит. ред.: вместо этого ненависть ко мне! Ко мне? Что это такое? за что?

Стр. 32, строка 22.

После слов: один через другого, — в лит. ред.: два друг другом хотящие воспользоваться люди.

Стр. 32, строки 22—26.

Вместо: Я называл ссорой то, кончая: враждебное отношение — в лит. ред.: То, что я называл ссорой, было наше действительное отношение друг к другу, обнаруживавшееся при прекращении чувственности. Я тогда не понимал, что это холодное и враждебное отношение

Стр. 32, строка 33.

Вместо: наступил опять период — в лит. ред.: наступил еще период

Стр. 32, строка 34.

Вместо: произошла опять ссора. — в лит. ред.: произошла вторая ссора.

Стр. 32, строки 34—35.

Вместо: Вторая ссора эта поразила — в лит. ред.: Вторая ссора поразила

Стр. 32, строка 36.

После слов: не была случайностью, — в лит. ред.: ошибкой,

Стр. 33, строки 8—9,

Вместо: поразившую меня жестокую, холодную враждебность. — в лит. ред.: поразившую меня ненависть.

Стр. 33, строка 14.

Вместо: что это не случайность, — в лит. ред.: что это не ошибка,

Стр. 33, строки 15—20.

Вместо: и я ужаснулся тому, кончая: так же, как я, думают, — в лит. ред.: я уже не ужасался, а только удивлялся одному — почему я именно, я один только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, почему этого нет между другими супругами? Я не знал еще тогда, что со всеми супружествами то же самое, но что все, так же как и я, думают,

Стр. 33, строки 22—23.

После слов: сами себе не признаются в этом, — в лит. ред.: Так было и со мной.

Стр. 33, строка 35.

После слов: достаточных поводов. — в лит. ред.: Как это бывает у весело смеющейся молодежи, не успевающей придумывать смешное, чтобы смеяться, и смеющейся своему смеху, так мы не успевали придумывать повода для своей ненависти и ненавидели друг друга просто оттого, что в душе была ненависть друг к другу.

Стр. 33, строки 37—38.

Вместо: ох! гадко и теперь вспомнить — в лит. ред.: всегда с ужасом вспоминаю

Стр. 34, строки 2—6.

Вместо: Взошли два пассажира кончая: — Ведь что главное погано, — начал он, — в лит. ред.: — Все, все, и мужчины и женщины, все мы воспитаны в каком то благоговении к тому чувству, которое у нас принято называть любовью. Я с детства готовился влюбляться и влюблялся и всю молодость влюблялся и радовался, что влюблен. Мне было внушено, что это самое благородное и возвышенное в мире занятие — быть влюбленным. Ну, вот наконец приходит это ожидаемое чувство, человек отдается ему. Но тут и обман:

Стр. 34, строки 6—7.

Вместо: предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, — в лит. ред.: предполагается в теории любовь идеальная, возвышенная,

Стр. 34, строка 12.

После слов: что мерзкое и стыдное — прекрасно и возвышенно. — в лит. ред.: Буду грубо, коротко говорить.

Стр. 24, строка 28.

Слов: На суде у меня спрашивают, чем, как я убил жену. — в лит. ред. нет.

Стр. 34, строка 30.

Вместо: а гораздо раньше. — в лит. ред.: а гораздо прежде.

Стр. 34, строка 32—стр. 35, строка 16.

Вместо: — Да чем же? — спросил я. кончая: И сил не может хватить. — в лит. ред.: Вы поймите, в нашем мире существует разделяемый всеми взгляд на то, что женщина дает мужчине наслаждение (и обратно, вероятно, но я этого не знаю, я свое знаю), Wein, Weiber und Gesang, и так в стихах поэты говорят. Женщина с вином и песнями. Да что! возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с ножек Пушкина и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения: она такова на Трубе, на Грачевке и на придворном бале. И заметьте хитрость дьявола: ну, гадость, так так бы и знать, что гадость, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяют, что они боготворят женщину (боготворят, а всё-таки смотрят на нее как на орудие наслаждения). Теперь же уверяют, что уважают женщину, одни уступают ей место, поднимают ей платки, другие признают ее права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это всё делают, а взгляд на нее всё тот же. Она — орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она знает это. Всё равно, как рабство. Рабство ведь есть не что иное, как пользование одних трудом многих. И потому, чтобы рабства не было, надо, чтобы люди не желали пользоваться трудами других, считали бы это грехом или стыдом. А между тем возьмут, отменят внешнюю форму рабства, устроят так, что нельзя больше совершать купчих на рабов, и воображают и себя уверяют, что рабства уже нет, и не видят и не хотят видеть того, что рабство продолжает быть, потому что люди точно так же любят и считают хорошим и справедливым пользоваться трудами других. А как скоро они считают это хорошим, то всегда найдутся люди, которые сильнее или хитрее других, и сумеют это сделать. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее и в детстве и общественным мнением. И вот она всё такая же приниженная, развращенная раба, а мужчина всё такой же развращенный рабовладелец. Да, как для уничтожения рабства нужно, чтобы общественное мнение считало бы позором пользование трудами других людей для своего удовольствия, так и для освобождения женщины нужно, чтобы общественное мнение считало позорным воззрение на женщину как на орудие наслаждения. Эмансипация женщины — не на курсах и не в палатах, а в спальне. Да, борьба с проституцией не в домах терпимости, а в семьях. Освобождают женщину на курсах и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя — и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев докторов предупреждать зарождение плода, т. е. будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть без возможности духовного развития.

— Да отчего же? — спросил я.

— Вот это то и удивительно, что никто не хочет знать того, что так ясно и очевидно, того, что должны знать и проповедывать доктора, но про что они молчат. Мужчина хочет наслаждаться и знать не хочет закона природы — детей, но дети являются и становятся препятствием для постоянного наслаждения, и желающему только наслаждаться мужчине приходится выдумывать средство обходить это препятствие. И вот придумали три обхода. Один — по рецепту мерзавцев — сделать жену уродом, тем, что всегда составляло и должно составлять несчастие женщины — бесплодной; тогда он может спокойно и постоянно наслаждаться; другой — многоженство, не честное, как магометанское, а подлое, наше европейское, исполненное лжи и обмана; третий обход — даже не обход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, которое совершают все мужья в народе и большинство мужей в так называемых честных семьях. Так жил и я. Мы не дошли ни до Европы, до Парижа, до «Zwei Kinder-System»³, ни до Магомета и своего ничего не придумали, потому что вовсе и не думали об этом. Чуем, что что-то скверное и в том и в другом, и хотим иметь семью, но дикий взгляд на женщину тот же, и потому выходит еще хуже.

Женщина должна быть у нас и беременной и любовницей, и кормилицей и любовницей. А сил не может хватить.

Этот текст лит. ред. часто буквально или почти буквально покрывается текстом, входящим в главы XIII и XIV окончательного печатного текста.

Стр. 35, строка 18.

Вместо: у девушек, у чистых, нет кликушества, — в лит. ред.: у девок нет кликушества,

Стр. 35, строки 19—22.

Вместо: Так у нас. кончая: полон мир. — в лит. ред.: Ясно отчего, и вот от этого упадок духовный и нравственный женщины и ее принижение.

Стр. 35, строки 23—24.

Вместо: когда она понесла плод или когда кормит родившегося ребенка. — в лит. ред.: когда она носит или кормит.

Стр. 36, строки 4—5.

Вместо: развенчаются эти волхвы — в лит. ред.: развенчаются эти мерзавцы

Стр. 36, строки 20—22.

Слов: Да-с, да-с, — повторил он кончая: желая несколько успокоиться. — в лит. ред. нет.

Стр. 36, строка 24—25.

Вместо: — Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего было то, — в лит. ред.: — Да, много хуже животного человек, если он живет не по-человечески. И таким я был. Что же было всего хуже, это то,

Стр. 36, строка 27.

Вместо: что поэтому я живу — в лит. ред.: что я живу

Стр. 36, строка 35—стр. 38, строка 20.

Вместо: Толкуют о каком-то новом женском образовании, кончая: Так это было и будет. — в лит. ред.: Как часто приходится слышать и читать суждения о неправильности женского воспитания и о том, как следует изменить его. Но всё это пустые слова. Воспитание женщины вытекает из истинного, а не притворного взгляда людей на призвание женщины. По существующему в нашем обществе взгляду — призвание женщины, главное, в том, чтобы давать наслаждение мужчине, и такое и дается ей воспитание. Смолоду она обучается только тому, чем она может увеличить свою привлекательность. И всякая девушка приучается думать только об этом. Как крепостные были воспитываемы так, чтобы уметь угождать господам, и это не могло быть иначе, так и все они, наши женщины, воспитываемы так, чтобы уметь привлекать к себе мужчин, и это не может быть иначе. Но вы скажете, может быть, что это касается только дурно воспитанных девушек, то, что у нас принято презрительно называть барышней, и что есть другое, серьезное воспитание — гимназия — даже классическая, акушерство, медицинские и высшие курсы. Это неправда. Всякие, какие бы то ни были женские воспитания имеют в виду только пленение мужчин. Одни пленяют музыкой и локонами, а другие ученостью и гражданской доблестью. Цель-то одна и не может быть не одна, потому что другой нет, цель — прельстить мужчину, чтобы овладеть им. Можете вы себе представить женские курсы и ученость женскую без мужчин, т. е. что они будут учены, но мужчины не будут знать про это? Я не могу. Никакое воспитание, никакое образование не может изменить это до тех пор, пока высший идеал женщины будет брак, а не девство и свобода от чувственности. До тех пор она будет рабой.

Ведь стоит подумать только, забыв про их всеобщность, те условия, в которых воспитывается наша барышня, чтобы не то что удивляться тому разврату, который царствует среди женщин наших обеспеченных классов, но чтобы удивляться обратному, как еще так мало этого разврата. Ведь вы подумайте только: с раннего детства наряды, украшение себя, чистота, грация, танцы, музыка, чтение стихов, романов, пение, театры, концерты в наружном и внутреннем употреблении, т. е. слушают или сами играют. При этом полнейшая физическая праздность и холя для тела и самая сладкая и жирная пища. Ведь мы только не знаем этого, потому что всё это шито и крыто, что переживают эти несчастные девушки от возбуждения чувственности, из 10—9 мучаются и страдают невыносимо в период первой зрелости и потом, если за 20 лет не выходят замуж. Ведь это мы только хотим не видать, но у кого глаза есть, тот видит, что большинство этих несчастных так возбуждены этой скрытой (хорошо, как еще скрытой) чувственностью, что они ничего не могут делать, они оживляются только в присутствии мужчин. Вся жизнь их проходит в приготовлениях к кокетству и в кокетстве. При мужчинах они оживляются через край, начинают жить чувственною энергией, но стоит уйти мужчине — и вся энергия падает, и жизнь кончается. И это не то, что известный мужчина, а всякий. Только бы они не были совсем отвратительны. Вы скажете: это исключение. Нет, это правило. Только в одних девушках это проявляется сильнее, в других — слабее, но все они не живут вполне своею жизнью, а только в зависимости от мужчин. Пока же этого нет, все они одинаковы и не могут не быть одинаковыми, потому что для всех их привлечение к себе как можно больше мужчин есть высший идеал как их девичьей, так и замужней жизни. И от этого у них нет чувства сильнее этого женского не скажу тщеславия, но животной потребности всякой самки привлекать к себе как можно больше самцов с тем, чтобы иметь возможность выбора.

Стр. 38, строки 20—21.

Вместо: Так это в девичьей жизни в нашем мире, — в лит. ред.: Так это в девичьей жизни,

Стр. 38, строка 24.

Вместо: подавляет на время это, — в лит. ред.: подавляет на время это стремление —

Стр. 38, строка 37.

Вместо: в это самое время — в лит. ред.: в это время

Стр. 38, строка 39.

Вместо: это женское кокетство. — в лит. ред.: это самое женское кокетство.

Стр. 38, строка 40—стр. 39, строка 3.

Вместо: которые не переставая терзали кончая: т. е. безнравственно. — в лит. ред.: которые я испытывал и прежде, но только в гораздо меньшей степени.

Стр. 39.

Глава XV в лит. ред. начинается со следующего текста отсутствующего в окончательной редакции:

— Да, ревность — это еще один из всем известных и от всех скрываемых секретов супружества. Кроме общей причины ненависти друг к другу супругов, заключающейся в соучастии осквернения человеческого существа, и еще других причин, источник постоянной грызни супругов между собой есть еще взаимная ревность. Но по взаимному соглашению решено скрывать это от всех, и так и скрывается. Зная это, каждый про себя предполагает, что это только его несчастная особенность, но не общий удел. Так было и со мной. Оно так и должно быть. Ревность не может не быть между супругами, безнравственно живущими между собой. Если они оба не могут пожертвовать своим удовольствием для блага своего ребенка, то оба справедливо заключают, что они никак не пожертвуют своим удовольствием для — не скажу — блага или спокойствия (потому что можно грешить так, что не узнают), а только для добросовестности. Каждый хорошо знает про другого, что сильных нравственных препятствий для измены нет ни у того ни у другого, знают это потому, что друг с другом нарушают нравственные требования, и потому они не верят друг другу и караулят друг друга.

Ох, какое это ужасное чувство — ревность! Я не говорю о той настоящей ревности, которая имеет хоть какое-нибудь основание: эта ревность настоящая мучительна, но она имеет и обещает исход; но я говорю о той бессознательной ревности, которая неизбежно сопутствует всякому безнравственному супружеству и которая, не имея причины, не имеет и конца. То — нарыв зубной, а это — один зуб болит своей костяной неподвижной болью день, ночь и опять день, ночь, и так без конца. Ревность эта ужасна, именно ужасна. Ревность это такая: молодой мужчина говорит с женой, улыбаясь смотрит на нее и, как мне кажется, оглядывает ее тело. Как он смеет думать про нее, думать про возможность романа с ней! И как она, видя это, может переносить это? Но она не только переносит, она, видимо, очень довольна. Даже я вижу, что она для него делает то, что она делает. И в душе поднимается такая ненависть к ней, что всякое слово, всякий жест ее — противен. Она замечает это и не знает, что ей делать, и начинает делать вид равнодушного оживления. А! я страдаю, а ей это-то и весело, она очень довольна! И ненависть удесятеряется, но не смеешь дать ей хода, потому что в глубине души знаешь, что настоящих поводов нет. И сидишь, притворяешься равнодушным, напускаешь на себя особенное внимание и учтивость к нему. Потом сам на себя сердишься и хочешь выдти из комнаты и оставить их одних и, действительно, выходишь. Но стоит выдти, и тебя охватывает ужас о том, чтò там без тебя делается. Входишь опять, придумывая предлог, а иногда не входишь, а останавливаешься у двери и подслушиваешь. Как она может так унижать себя и меня, ставя — кого же? — меня в такое подлое положение подозренья, подслушиванья! О мерзкая! О животное гадкое! А онъ, онъ! Онъ что ж? Он то, что все мужчины, что был я, когда не был женат. Ему это удовольствие. Он даже улыбается, глядя на меня, как будто говорит: «что же делать! теперь мой черед». Ужасно это чувство! Ядовитость этого чувства ужасна: стоило мне излить это чувство хоть раз на какого-нибудь человека, стоило раз заподозрить человека в замыслах на мою жену, и уже навеки этот человек был для меня испорчен, точно серной кислотой облит. Стоило мне хоть раз приревновать человека, и уже никогда я не мог восстановить к нему простых человеческих отношений. Навеки уж у меня с ним бегают мальчики в глазах, когда мы глядим друг на друга.

Жену же, которую я много и много раз обливал этой серной кислотой, этой ревнивой ненавистью, я уже всю изуродовал. В период этой моей безосновательной ревности к ней я всю ее развенчал, испозорив в моем воображении. Я придумывал все самые невозможные плутни с ее стороны. Я подозревал ее в том, что, совестно сказать, что она, как эта царица «Тысячи и одной ночи», изменяет мне с рабом почти на моих глазах, смеясь надо мною. Так что во всякий новый прилив ревности (я все говорю о безосновательной ревности) я впадал в прорытую уже прежде колею грязных подозрений о ней и все глубже и глубже прорывал эту колею. То же делала и она. Если я имел основания ревновать, то она, зная мое прошедшее, имела их в 100 раз больше. И она еще хуже ревновала меня. И страдания, испытываемые мною от ее ревности, были совсем другие и тоже очень, очень тяжелые. Это выражалось так: живем мы более или менее спокойно, я даже весел, доволен, вдруг начинается разговор о самом обыкновенном, и вдруг она не соглашается с тем, с чем всегда, бывало, соглашалась. Мало того, я вижу, она без всякой надобности раздражается. Думаю, что она не в духе или, точно, ей неприятно то, о чем говорим. Но начинается разговор о другом, и опять то же, опять цепляет, и опять раздражение. Я удивляюсь, ищу: что? отчего? Она молчит, отвечает односложно или говорит, очевидно намекая на что-то. Я начинаю догадываться, что причина та, что я прошел по саду с ее кузиной, о которой я и думать не думал, или что-нибудь подобное. Я начинаю догадываться, но сказать это нельзя. Тем, что я скажу, я подтвержу ее подозрения. Я начинаю допытываться, спрашивать. Она не отвечает, а догадывается, что я понимаю, и еще более утверждается в своих подозрениях.

— Что с тобой? — говорю я.

— Ничего. Я такая же, как всегда, — говорит она, а сама, как сумасшедшая, говорит бессмысленные, ничем необъяснимые злые вещи.

Терпишь иногда, но иногда прорвется, раздражишься, и тогда прорывается и ее раздражение, и выливается поток ругательств и какое-нибудь уличение тебя в воображаемом преступлении. И всё это доведенное до самой превосходной степени, с рыданиями, слезами, беганьем из дому в самые необычные места. Начинаешь искать. Совестно перед людьми, детьми, но делать нечего. Она в таком состоянии, что ты чувствуешь — она на всё готова. Бегаешь за ней, отыскиваешь. Проходят мучительные ночи. И оба с истерзанными нервами наконец, после самых жестоких слов и обвинений, наконец затихаем.

Стр. 39, строки 5—6.

Вместо: — Я во всё время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. — в лит. ред.: — Да-с, ревность, безосновательная ревность — это условие нашей развращенной брачной жизни, и я всё время моей женитьбы никогда не переставал испытывать ее и мучаться ей.

Стр. 39, строки 7—9.

Вместо: И один из таких периодов кончая: Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, — в лит. ред.: Это было два периода: один — это был после первого ребенка, когда доктора не велели кормить, а кормила кормилица, я особенно ревновал, во-первых, потому,

Стр. 39, строка 12.

Вместо: во-вторых, потому, что — в лит. ред.: главное же потому, что

Стр. 39, строка 19.

Вместо: особенно злое выражение голоса — в лит. ред.: особенно злое выражение лица и голоса

Стр. 39, строка 31.

Вместо: не может разродиться, — в лит. ред.: не может родить,

Стр. 40, строки 11—12.

Вместо: Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей, — в лит. ред.: Я говорил про то, что она прекрасно кормила детей,

Стр. 40, строки 12—15.

Вместо: и что это ношение и кормление детей кончая: она кормила сама. — в лит. ред.: и что это кормление и ношение детей, вообще дети умеряли мои муки ревности, но зато вызывали другого рода мучения.

Стр. 40, строки 16—36.

Слов: — Где же они теперь, ваши дети? кончая: я и то благодарен. — в лит. ред. нет.

Стр. 40, строка 38 — стр. 43, строка 33.

Вместо: — Вот вы напомнили про детей. кончая: Жена была чадолюбива и легковерна. — в лит. ред.:

Дети пошли скоро один за другим, и пошло всё то, что бывает в нашем мире с детьми и с докторами. Да-с, дети, материнская любовь к детям — это тоже мудреная вещь. Дети для женщины нашего мира — не радость, не гордость, не исполнение призвания, а страх, тревога, неперестающее страдание, казнь; они прямо так и говорят, так и думают, так и чувствуют. И дети для них точно мучение, не потому, что они не хотят рожать, кормить и ходить за ними, — они, женщины с сильным материнским инстинктом, к которым и принадлежала моя жена, готовы на это, — но потому, что дети могут болеть и умирать. Они не хотят рожать для того, чтобы не полюбить, а полюбив, не бояться за здоровье и жизнь ребенка. Для этого же они не хотят кормить. «Если буду кормить, — говорят они, — я слишком полюблю его, а что как он умрет?» Оказывается, что им бы лучше было, если бы дети были гуттаперчевые, такие, которые не могли бы болеть и умирать, а такие, которых бы всегда можно было починить. Ведь что за путаница в головах и в сердцах этих несчастных! Ведь для чего делают мерзости, чтобы не рожать? Для того, чтобы не полюбить. Любовь, самое радостное состояние души, представляется опасностью. А отчего это? Оттого, что когда человек не живет по человечески, то ему много хуже животного. Ведь женщина наша не умеет смотреть на ребенка иначе, как только на удовольствие. Больно, правда, рожать, но зато ручки.... Ах, ручки! Ах, ножки!.. Ах, улыбается! Ах, всё тельце! Ах и чмокает, икает! Одним словом, животное материнское чувство — чувственность. Мысли же о том таинственном значении появления нового человеческого существа, которое заменит нас, нет никакой. Нет того, что при крещении говорят и делают над ребенком. Ведь никто не верит в это, а между тем ведь это было не что иное, как напоминание о человеческом значении младенца. Это бросили, не верят, а ничем не заменили, и остались одни ленточки, кружева, ручки, ножки. Осталось то, что есть у животного. Но дело в том, что у животного нет воображения, нет предвидения, нет размышления, нет докторов, да, опять докторов. У курицы, у коровы — зачичкался цыпленок, теленок издохнет, она поквокчет, помычит и живет дальше. А у нас заболеет ребенок — что такое? как лечить? где лечить? какого выписывать доктора? куда ехать? Ну, а если помер — где-же ножки, ручки? зачем всё это было? зачем эти мученья? Корова не спрашивает этого, и вот от этого дети — мученье. У коровы нет воображенья, и потому она не может думать того, как бы она могла спасти ребенка, если бы сделала то-то и то-то, и поэтому ее горе, сливающееся с физическим состоянием и продолжающееся определенно короткое время, есть состояние, а не горе, которое раздувается при праздности и сытости до отчаяния. У нее нет рассудка, который бы спрашивал, зачем это? Зачем перенесены были все страдания, зачем вся моя любовь, если они должны умереть? Нет рассуждения, которое говорило-бы, что впредь и не нужно рожать, а если родишь нечаянно, не нужно кормить и вообще не нужно любить, а то хуже. А так именно рассуждают наши женщины. И выходит, что когда человек не живет, как человек, то ему хуже животного.

— Да как же надо, по вашему, по человечески обращаться с детьми? — спросил я.

— Как? Любить их человечески.

— Ну, что же? Разве матери не любят своих детей?

— Не любят по-человечески, почти никогда не любят и поэтому любят даже не по-собачьи. Ведь вы заметьте: курица, гусыня, волчица — всегда будут для женщины недосягаемыми образцами животной любви. Редкая женщина бросится с опасностью жизни на слона отбивать у него своего ребенка, но ни одна курица, ни одна воробьиха даже не преминет броситься на собаку, и всякая отдает всю себя за детей, тогда как женщина редкая это сделает. Вы заметьте: женщине — человеку дана возможность воздержаться от физической любви к детям, чего не дано животному. Что же, разве это оттого, что женщина ниже животного? Нет, оттого, что она — выше (да и выше неправильно: не выше, а женщина — другое существо), у нее другие обязанности — человеческие, она может воздержаться от животной любви, перенеся эту любовь на душу ребенка. Это-то и свойственно женщине-человеку, и этого-то никогда нет в нашем мире. Мы читаем про героинь-матерей, жертвовавших детьми во имя чего-то высшего, и нам кажется, что это только сказки из древнего мира, которые до нас не касаются. А между тем я думаю, что если у матери нет того, во имя чего она может пожертвовать животными чувствами к своему ребенку, если она эту духовную силу, не находящую приложения, перенесет на попытки делать невозможное, физически сохранить своего ребенка, в чем ей будут помогать доктора, то ей будет много хуже, и она будет страдать, как она страдает. Так было с моей женой. Один ли был ребенок или их было пятеро — это было всё равно. Даже лучше немножко, когда их стало пятеро. Вся жизнь была постоянно отравлена страхом за детей, действительными или воображаемыми болезнями детей и даже самым присутствием детей. Я по крайней мере всё время всей моей женатой жизни постоянно чувствовал, что жизнь моя со всеми моими интересами всегда висит на волоске и зависит от здоровья детей, состояния детей, от учения детей. Дети — важное дело, что говорить, но ведь надо всем жить! В наше же время большим уже жить нельзя. Правильной жизни для больших нет: вся жизнь семейная теперь всякую секунду висит на волоске, и жизни семейной, жизни супругов — нет. Какое бы у вас ни было для вас важное дело, если вы вдруг получаете известие, что Васю рвет или Лиза сходила кровью, всё мгновенно должно быть брошено, забыто, превращено в ничто. Всё ничтожно.... Важны только доктора, клестир, температура. Не говоря уже о том, что никогда вы не начнете разговора, чтобы в самом интересном месте не прибежал Петя, с озабоченным видом спрашивая, можно ли есть яблоко или какую надевать курточку, или не пришла няня с ревущим ребенком. Правильной, твердой семейной жизни нет. Как вы живете, где живете, а потому и чем занимаетесь, всё это зависит от здоровья детей, а здоровье детей ни от кого не зависит, а благодаря докторам, которые говорят, что они могут помогать здоровью, ваша жизнь вся, всякую минуту может быть вся нарушена. Нет жизни. Это какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступающая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасение, постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась беспокоющейся о детях для того, чтобы победить меня, так это заманчиво просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось тогда, что всё, что она делала и говорила тогда, она говорила на мой счет, но теперь я вижу, что сама она, моя жена, мучалась и казнилась постоянно с детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. Но кроме того, дети для нее были еще и средством забыться — пьянством. Часто я замечал, когда ей очень бывало тоскливо, ей легче становилось, когда заболевал ребенок, и она могла уйти в это опьянение. Но опьянение было невольное. Ведь другого ничего не было. И со всех сторон внушалось, что вот у Екат. Сем. умерло двое, а у М. Н. доктор такой-то спас, а у тех сейчас разъехались по гостиницам и тоже спасли. Разумеется, доктора с значительным видом подтверждали всё это, поддерживали ее в этом. И она рада бы не бояться, но доктор сказал какое-нибудь словечко — заражение крови, скарлатина, а помилуй Бог, дифтерит, и всё пропало. И нельзя ведь иначе. Ведь если бы у них была, как в старину у женщин, вера, что Бог дал, Бог и взял, что ангельская душа к Богу идет, что ему, умершему ребенку, лучше умереть невинному, чем умереть в грехах и т. п., чему ведь верили же люди; если бы у них было что-нибудь подобное этой вере, то они могли бы переносить спокойнее болезни детей, а то ведь этого нет ничего, следа нет. Веры в это нет. А вера должна быть во что-нибудь, и вот они верят, нелепо верят в медицину, и не в медицину, а в докторов, — одна в И. И., другая в П. И. и, как верующие, не видят нелепости своей веры, верят quia absurdum.⁴ Ведь в самом деле, если бы они не верили бессмысленно, ведь видна же бы им была нелепость того, всего того, что предписывают эти разбойники. Скарлатина — заразительная болезнь, для этого надо в большом городе переезжать из своего дома в гостиницу половине семьи (мы так два раза переезжали). Но ведь всякий человек в городе — это центр проходящих через него бесчисленных диаметров, несущих нити всякой заразы, и преграды нет никакой: хлебник, портной, извозчик, прачки. Так что я берусь для каждого переехавшего из своего дома от известной ему заразы в другое место — в этом другом месте найти столь же близкую другую или ту же заразу. Но этого мало. Все знают богачей, после дифтерита в доме истребляющих всё и во вновь отделанных домах заболевающих, и все знают десятки людей, вместе с больными не заражающихся. Ну, да всё, ведь стоит только послушать. Одна говорит другой, что ее доктор хороший. Другая отвечает: «Помилуйте, он уморил того-то и того-то». И наоборот. Ну, приведите к барыне уездного доктора, она не поверит ему; привезите в карете такого, который точно то же знает, по таким же книгам и опытам лечит и скажет, что ему надо заплатить 100 рублей, — она поверит.

Всё дело в том, что наши женщины — дикие. Нет у них веры в Бога, и потому одни верят в порчу, которую напускают злые люди, а другие — в доктора И. И. за то, что берет дорого за визиты. Кабы была у них вера, так они бы знали, что скарлатины и т. п. совсем не так страшны, потому что от них не может нарушиться то, что может и должен любить человек — душа, а может произойти то, чего никто из нас не может избежать — болезни и смерть. А то как нет веры в Бога, они и любят только физически, и вся энергия их направлена на то, чтобы сохранить жизнь, то, чего нельзя и что только доктора уверяют дураков и в особенности дур, что они могут спасти. — Ну, и надо их звать.

Стр. 43, строки 34—36.

Вместо: Так что присутствие детей кончая: повод к раздору. — в лит. ред.: Так что присутствие детей не только не улучшало наших отношений, не соединяло, а, напротив, еще больше разъединяло нас.

Стр. 43, строки 37—39.

Вместо: дети были кончая: орудием борьбы; — в лит. ред.: дети были орудием борьбы;

Стр. 44, строка 10.

Вместо: — Ну-с, так и жили. — в лит. ред.: — Жили сначала в деревне, потом в городе. и далее отсутствующее в окончательном тексте: И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался, но чувствовал, что что-то не ладно. Чувствовал я, главное, то, что я — мужчина, который по моим понятиям должен был властвовать, что я попал, как говорят, под башмак и никак не могу из-под него выскочить. Главное, что держало меня под этим башмаком, — это были дети. Я хотел подняться, утвердить свою власть, но никак не выходило. У нее были дети и, опираясь на них, она властвовала. Я не понимал тогда того, что ей нельзя было не властвовать, главное потому, что она, выходя замуж, нравственно была несравненно выше меня, как и всегда всякая девушка несравненно выше мужчины, потому что несравненно чище его. Вы заметьте удивительную вещь: женщина наша, средняя женщина нашего круга — большею частью очень плохое существо, без нравственных основ, эгоистка, болтунья, самодурка, но девушка, рядовая девушка, молодая девушка до 20-ти лет — большею частью прелестное существо, готовое на всё самое прекрасное и высокое. Отчего это? Ясно, что это оттого, что мужья развращают, нравственно принижают своих жен до своего уровня. В самом деле, если мальчики и девочки родятся одинаково, то всё-таки преимущество девушек огромно. Во-первых, девушка не подвергается тем развращающим условиям, которым подвергаемся мы: у нее нет ни курения, ни вина, ни карт, ни учебных заведений, ни товарищества, ни службы, а во-вторых, и главное, — она плотски чиста. И потому девушка, выходя замуж, всегда выше своего мужа. Она выше мужчины и девушкой и становясь женщиной в нашем быту, где для мужчин нет необходимости непосредственного добывания пропитания, становится большею частью и выше его по важности того дела, которое она делает, когда начинает рожать и кормить. Женщина, рожая и кормя, ясно видит, что дело ее более важно, чем дело мужчины, заседающего в земском собрании, в суде, в Сенате. Она знает, что во всех этих делах важно одно — получить зa это деньги. Деньги же получить можно различными другими способами, и потому самое дело не есть несомненно необходимое, как кормление ребенка. Так что женщина непременно выше мужчины и должна властвовать над ним. Мужчина же нашего круга не только не признает этого, но, напротив, всегда смотрит на женщину с высоты своего величия, презирая ее деятельность.

Так моя жена презирала меня с моей земской деятельностью на основании того, что она рожает и кормит детей. Я же, поддерживаемый установившимися взглядами мужчин, я считал, что бабья возня: пеленки, сиськи, соски, соски, как я это шутливо называл, — есть деятельность самая презренная, над которой можно и должно подтрунивать. «Бабы там знают, как управиться». Так что кроме всех других причин, нас еще разделяло взаимное презрение.

Стр. 44, строки 16—24.

Вместо: что понять друг друга, кончая: был всегда свят перед нею. — в лит. ред.: что общения духовного нет и не может быть, и не делалось уже попыток. О самых простых вещах мы оставались неизменно каждый при своем мнении, не пытались даже убедить друг друга. С самыми посторонними лицами и я и она — мы говорили о разнообразных и задушевных предметах, но не между собой. Иногда, слушая, как она при мне говорила с другими, я говорил себе: «какова! и всё лжет!» И я удивлялся, как собеседник ее не видел, что она лжет.

Стр. 44, строка 30.

После слов: чтобы вспыхнуло раздражение. — в лит. ред.: Присутствие 3-го лица облегчало нас. Через 3-ье лицо мы еще кое-как общались. Она считала себя всегда совершенно, вероятно, правой передо мной, а уж я для себя был всегда свят перед нею в своих глазах.

Периоды того, что мы называли любовью, приходили так же часто, как и прежде, но они были грубее, голее, без всякого прикрытия. Но периоды эти были непродолжительны и тотчас сменялись периодами злобы без всякой причины, злобы, питаемой самыми непонятными предлогами.

Стр. 44, строка 38.

Вместо: возникали во мне — в лит. ред.: возникали

Стр. 45, строка 12.

Вместо: здоровьем детей. — в лит. ред.: и — главное — здоровьем детей.

Стр. 45, строки 12—18.

Вместо: У меня же было свое пьянство — кончая: не спала с ребенком». — в лит. ред.: Всё это были занятия, не вытекающие из прямой потребности, а относилась она к ним всегда так, что как будто жизнь ее и детей зависит от того, что пирожки к супу не будут подожжены, что не будет повешена гардина, окончено платье, выучен урок и принято какое-то лекарство. Мне ясно было, что всё это было для нее — главное — средством забвения — пьянством, таким, каким для меня было пьянство службы, охоты, карт; правда, у меня было кроме этого в прямом смысле пьянство: табаком, которого я выкуривал пропасть, и вином, которым я не напивался, но которого я выпивал — перед едой водку, да за едою стакана два вина, так что постоянный туман застилал от нас неладность нашей жизни.

Эти новые теории гипнотизма, душевных болезней, истеричности — всё это не простая, а вредная, гадкая глупость. Про жену мою Шарко непременно бы сказал, что она была истерична, а про меня сказал бы, что я не нормален и, пожалуй, стал бы лечить. А лечить тут нечего было. Вся эта душевная болезнь наша происходила оттого, что мы жили безнравственно. От безнравственной жизни нам было больно, а чтобы заглушить эту боль, мы и делали различного рода ненормальные поступки, то самое, что эти доктора называют признаками душевной болезни, истеричностью. Лечение этих болезней не у Шарко, не у них. Никакими внушениями и бромами этого вылечить нельзя, а надо ясно увидать, отчего боль, — всё равно, как на гвоздь сел: увидишь гвоздь, увидишь, что неправильно в твоей жизни, и перестанешь делать, прекратится боль, и нечего будет заглушать. От неправильности нашей жизни была боль: и мои муки ревности, моя раздражительность, моя потребность поддерживания себя охотой, картами и — главное — вином и табаком в постоянном состоянии опьянения. От этой же неправильности было: ее страстность отношения ко всем занятиям, ее переменчивость настроения — то мрачность, то странная веселость, ее болтливость — всё это вытекало из потребности постоянного отвлечения внимания от себя самой, от своей жизни: постоянное опьянение какими-нибудь делами, которые всегда бывали к спеху.

Стр. 45, строки 20—24.

Слова: И если бы не случилось того, что случилось, кончая: в которой я барахтался. — в лит. ред. находятся в начале XVII главы, после слов: Жили сначала в деревне, потом в городе.

Стр. 45, строка 25.

Вместо: А мы были — в лит. ред.: Мы были

Стр. 45, строки 33—34.

После слов: И вот является потребность переезда в город. — в лит. ред.: Так и с нами случилось, и мы переехали в город.

Стр. 45, строка 36 — стр. 46, строка 8.

Вместо: Мы подходили к станции кончая: и всё это хочется сказать. — в лит. ред.: Потом он выпил залпом оставшийся стакан чаю и продолжал.

Стр. 46, строка 28.

Вместо: но она с легкомысленным упорством — в лит. ред.: но она с легкостью, но с упорством

Стр. 46, строки 37—39.

Слов: Или мы искусственно избавляемся кончая: Оправданий нет. — в лит. ред. нет.

Стр. 47, строки 7—8.

Вместо: И Марья Павловна и Иван Захарыч. — в лит. ред.: и М. П. и И. 3.

Стр. 47, строки 19—22.

Вместо: Вид ее наводил беспокойство. кончая: запряженная лошадь, — в лит. ред.: Вид ее наводил страх: в роде как застоявшаяся горячая запряженная лошадь,

Стр. 47, строка 24.

Слов: и мне было страшно. — в лит. ред. нет.

Стр. 47, строки 26—29.

Слов начала XIX гл.: Он вдруг приподнялся кончая: и опять сел против меня. — в лит. ред. нет.

Стр. 47, строки 30—32.

Вместо: глаза жалкие кончая: закурив папироску. — в лит. ред.: глаза жалкие, совсем чужие, носу почти нет, и усы и борода поднялись к самым глазам, и рот стал огромный, страшный.

— Да-с, так

Стр. 48, строки 28—30.

Слов: Он опять повернулся к окну, кончая: продолжал:

— Да-с, — в лит. ред. нет.

Стр. 48, строка 40—стр. 49, строка 1.

Слов: Не он, так другой, это должно было быть. — Он опять замолчал. — в лит. ред. нет.

Стр. 49, строки 8—9.

Слов: Человек он был..... — в лит. ред. нет.

Стр. 49, строка 10.

После слова: воздержался — в лит. ред.: остановился

Стр. 49, строки 17—18.

Слов: как у готтентотов, говорят. Они, говорят, тоже музыкальны. — в лит. ред. нет.

Стр. 49, строка 18.

Вместо: Лезущий в фамильярность, — в лит. ред.: Приличный, знаете, лезущий в фамильярность,

Стр. 49, строка 20.

Вместо: с соблюдением внешнего достоинства — в лит. ред.: по с соблюдением внешнего достоинства

Стр. 49, строка 37.

Слов: т. е. мое свинство. — в лит. ред. нет.

Стр. 49, строки 37—38.

Вместо: Всё произошло оттого, что между нами была та страшная пучина, — в лит. ред.: всё произошло оттого, что явился этот человек в то время, когда между нами была та страшная пучина,

Стр. 50, строка 6.

Вместо: живущие так, как я жил, — в лит. ред.: живущие на тех же основах брака, как я жил,

Стр. 50, строки 12—16.

Вместо: — Да, это так было, кончая: Начинается спор. — в лит. ред.: — Чтобы вы поняли, надо рассказать, как это бывало. Ну, вот живем мы; всё, кажется, хорошо. Вдруг начинается разговор о воспитании детей. Не помню, какие слова я сказал или она, но начинается спор, пререкания.

Стр. 50, строки 23—26.

Вместо: нарочно перетолковывает всякое твое слово, кончая: туда то она и колет. — в лит. ред.: и понимает, но нарочно перетолковывает всякое твое слово, каждое же ее слово пропитано ядом: всё, что только мне дорого, — всё это она срамит и поганит.

Стр. 50, строки 29—30.

Вместо: Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: — в лит. ред.: и делаю ей больно. Она кричит:

Стр. 50, строки 30—31.

После слов: Я кричу: «не лги!» — в лит. ред.: Она продолжает говорить что-то лживое только для того, чтобы уязвить меня:

Стр. 50, строка 31.

Слов: кричит она, — в лит. ред. нет.

Стр. 51, строка 16.

Вместо: где madame? — в лит. ред.: où est madame?

Стр. 51, строки 17—19.

Вместо: дети, в особенности старшая кончая: Пьем молча чай. Ее всё нет. — в лит. ред.: дети — Лиза — старшая — с ужасом, вопросительно смотрит на меня. А ее всё нет.

Стр. 51, строка 20.

Вместо: злоба — в лит. ред.: ненависть

Стр. 51, строка 23.

Слов: Я бы поехал за ней. — в лит. ред. нет.

Стр. 51, строки 25—26.

Слов: А то ведь она этого и ждет. И в следующий раз будет еще хуже. — в лит. ред. нет.

Стр. 51, строка 27—28.

Вместо: сделала над собой?.. — в лит. ред.: сделала?..

Стр. 51, строка 28.

Вместо: Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, — в лит. ред.: 11, 12, 1 — не сплю, не иду в спальню.

Стр. 51, строки 31—32.

Вместо: Три, четыре часа — ее всё нет — в лит. ред.: Ее нет.

Стр. 51, строки 33—36.

Вместо: но все в недоумении кончая: и беспокойство за нее. — в лит. ред.: но все в недоумении, вопросительно, а дети укоризненно смотрят на меня. И опять то же чувство беспокойства за нее и ненависть за это самое беспокойство.

Стр. 52, строки 1—5.

Вместо: — Да ведь не может же это так оставаться? кончая: не сделаю первого шага, — в лит. ред.: и первого шага не сделаю. Развод, так развод! Свояченица не допускает этой мысли и так уезжает ни с чем. На меня находит упрямство, и я смело сказал; говоря с ней, что не сделаю первого шага.

Стр. 52, строка 8.

Вместо: И рад бы его сделать, но не знаю как. — в лит. ред.: Но я связал себя своими словами.

Стр. 52, строка 29.

Вместо: чего я не разбираю, — в лит. ред.: чего я не понимаю,

Стр. 52, строки 28—31.

Вместо: в душе у каждого та же старая злоба кончая: Но надо же как нибудь кончить всё это, — в лит. ред.: в душе, очевидно злоба у каждого друг против друга, но надо же как-нибудь кончить всё это,

Стр. 52, строки 33—36.

Вместо: Один раз я уже взял заграничный паспорт — кончая: и я остался. — в лит. ред.: один раз я совсем хотел бежать, но опять по какой-то слабости остался.

Стр. 52, строки 38—39.

После слов: когда явился этот человек. — в лит. ред.: Правда, человек дрянной, но что же — такой же, как все мы. Затем идет глава XXI.

Стр. 52, строка 39 — стр. 53, строка 1.

Вместо: Приехал в Москву этот человек — фамилия его Трухачевский — и явился ко мне. — в лит. ред.: Приехав в Москву, этот господин — фамилия его Трухачевский — явился ко мне.

Стр. 53, строки 4—5.

Вместо: Он мне очень не понравился с первого взгляда. — в лит. ред.: Он мне очень не понравился; с первого взгляда я понял, что это был грязный блудник, и стал ревновать его еще прежде, чем он увидал жену.

Стр. 53, строки 9—10.

Вместо: заговорил об его игре, сказал, что мне говорили, что он бросил скрипку. — в лит. ред.: заговорил об его игре, о том, что я слышал, что он бросил скрипку.

Стр. 53, строка 14.

После слов: Удивительное дело! — в лит. ред.: отчего в важных событиях нашей жизни, в тех, в которых решается судьба человека, как для меня решилась тогда, — отчего в этих делах нет ни прошедшего ни будущего?

Стр. 53, строки 16—18.

Вместо: Что то было напряженное кончая: и приписывал им важность. — в лит. ред.: У меня было сознание страшного бедствия, связанного с этим человеком. Но, не смотря на это, я не мог не быть ласков с ним.

Стр. 53, строки 19—22.

Слов: Тотчас же зашел разговор о музыке, кончая: понравился ей с первого взгляда. — в лит. ред. нет.

Стр. 53, строка 23.

Вместо: Кроме того, она обрадовалась тому, — в лит. ред.: Она, видимо, обрадовалась, вероятно, сначала только потому,

Стр. 53, строки 25—26.

Слов: и на лице ее выразилась эта радость. — в лит. ред. нет.

Стр. 53, строка 31.

Вместо: не интересовало его. — в лит. ред.: не интересует его.

Стр. 53, строка 35.

Слова: вероятно — в лит. ред. нет.

Стр. 53, строки 38—39.

Слов: Она краснела — и он краснел, она улыбалась — он улыбался. — в лит. ред. нет.

Стр. 53, строка 39.

Вместо: Поговорили — в лит. ред.: Мы поговорили

Стр. 54, строка 2.

Слов: в эту минуту — в лит. ред. нет.

Стр. 54, строки 2—3.

Вместо: потому, что в эту минуту я мог не позвать его, — в лит. ред.: потому что я мог не позвать его. Я мог не позвать его,

Стр. 54, строки 5—6.

Слов: «или чтоб боялся тебя», мысленно сказал я ему — в лит. ред. нет.

Стр. 54, строки 6—7.

Вместо: пригласил его привозить как-нибудь вечером скрипку, — в лит. ред.: пригласил его привозить нынче же вечером скрипку,

Стр. 54, строка 10.

Слов: и я еще больше настаивал. — в лит. ред. нет.

Стр. 54, строки 16—17.

Вместо: Но сделать так, значило признаться, что я боюсь его. — в лит. ред.: Но неужели я, я боюсь его?

Стр. 54, строки 24—25.

Вместо: устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. — в лит. ред.: предлагал, помогал.

Стр. 54, строка 26 — стр. 55, строка 5.

Вместо: Он играл превосходно, кончая: и потому читал в его душе как по писанному. — в лит. ред.: Он играл превосходно и то что называется — тон сильный и нежность; трудностей же для него не существовало. Как только начал он играть, лицо его изменилось: он сделался серьезен и гораздо более симпатичен, он был, разумеется, гораздо сильнее жены и помогал ей просто и естественно и вместе с тем учтиво хвалил ее игру. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и приятна. Во весь вечер я сам представлялся не только перед другими, но и перед самим собой заинтересованным только музыкой. В сущности же я не переставая мучался ревностью. С первой минуты, как он встретился глазами с женой, я видел, что он смотрел на нее как на не неприятную женщину, с которой при случае не неприятно вступить в связь. Если бы я был чист, я бы не думал о том, что бы он мог про нее думать, но я, так же как и большинство, думал про женщин и потому понимал его и мучался этим.

Стр. 55, строки 14—16.

Вместо: должен был победить, смять, кончая: всё, что зaxoчет. — в лит. ред.: должен был победить ее и сделать из нее всё, что захочет.

Стр. 55, строка 16.

Вместо: и я страдал ужасно: — в лит. ред.: и не мог не страдать и не ревновать. И я ревновал и страдал ужасно.

Стр. 55, строки 19—20.

Вместо: Для жены ли или для него я это делал, чтобы показать, — в лит. ред.: Для жены ли я это делал, чтоб показать,

Стр. 55, строка 24.

Слов: дорогим вином, — в лит. ред. нет.

Стр. 55, строка 26.

Вместо: обедать и еще играть с женою. — в лит. ред.: обедать и играть.

Стр. 55, строка 28.

Слов: Да так и кончилось. — в лит. ред. нет.

Стр. 55, строки 29—33.

Слов: И Позднышев в сильном волнении кончая: чтобы быть спокойным. — в лит. ред. нет.

Стр. 55, строки 33—35.

Вместо: — Возвращаюсь с выставки кончая: и вдруг чувствую, — в лит. ред.: На второй или на третий день после этого дня возвращаюсь откуда-то, вхожу в переднюю и разговариваю с знакомым и вдруг чувствую,

Стр. 56, строки 3—4.

Вместо: Прохожу не через гостиную, а через классную в залу. — в лит. ред.: Прохожу мимо гостиной через классную.

Стр. 56, строки 5—8.

Вместо: Дверь в залу затворена кончая: поцелуи, может быть. — в лит. ред.: В гостиной слышу равномерное arpeggio и сдержанный голос его и ее отрицание. Она что-то сказала: «но нет, нет» и еще что-то. Как будто кто-то нарочно на фортепиано заглушает слова.

Стр. 56, строка 10.

Слова: тогда — в лит. ред. нет.

Стр. 56, строки 13—15.

Вместо: Должно быть, я был страшен, кончая: Войти? — в лит. ред.: Она позорит меня. Уйду я,

Стр. 56, строки 16.

Вместо: Но не могу и уйти. кончая: понимает мое положение. — в лит. ред.: Но не могу и пройти. Няня взглянула на меня так, как будто она понимала и советовала смотреть в оба.

Стр. 56, строка 18.

Вместо: быстро отворил дверь. — в лит. ред.: сам не помня себя, отворил дверь.

Стр. 56, строки 21—22.

Вместо: услыхала и взглянула на меня. — в лит. ред.: услыхала меня и взглянула на меня.

Стр. 56, строка 33.

После слов: или маленькие вещицы? — в лит. ред.: И говоря это, он взглянул на нее.

Стр. 56, строка 40.

После слов: опасная близость между мужчиной и женщиной. — в лит. ред.: при известных, допускаемых обществом условиях.

Стр. 57, строка 47.

После слов: может видеть тут что-либо нежелательное. — в лит. ред.: Муж не должен так думать, а тем более совать свой нос и мешать,

Стр. 57, строки 10—11.

Вместо: Я, очевидно, смутил кончая: я долго ничего не мог сказать. — в лит. ред.: Я, очевидно, смутил их тем, что долго ничего не мог сказать.

Стр. 57, строки 13—15.

Вместо: но я чувствовал, кончая: Я так и сделал. — в лит. ред.: но я ничего не мог сделать. Напротив, я чувствовал, что я помешал им и что виноват в этом.

Стр. 57, строка 20.

Вместо: сгладить неприятное впечатление, — в лит. ред.: сгладить первое неприятное впечатление.

Стр. 57, строки 20—21.

Вместо: когда я вдруг с испуганным лицом вошел в комнату и замолчал, — в лит. ред.: когда я вдруг вошел с испуганным лицом,

Стр. 57, строка 29.

Вместо: его белую, мягкую руку. — в лит. ред.: эту белую мягкую руку.

Стр. 57, строки 38—39.

Вместо: лежу в кабинете и злюсь. Вдруг знакомая походка. — в лит. ред.: Вдруг ее шаги, ее походка.

Стр. 58, строка 7.

Вместо: красивая фигура. — в лит. ред.: грациозная, ленивая и гибкая фигура;

Стр. 58, строки 19—20.

Вместо: Я же ничего не вижу, кроме того, что ты ведешь себя как кокотка.... — в лит. ред.: Только тебе всякая подлость приятна, а мне ужасна.

Стр. 58, строка 25.

После слов: — Убирайся, ради Бога убирайся! — в лит. ред.: Но она не ушла.

Стр. 58, строки 26—28.

Вместо: Притворялась она, что не понимает, кончая: а остановилась посередине комнаты. — в лит. ред.: Но она не ушла. Притворялась она, что не понимает о чем, или действительно не понимала, но только она обиделась и рассердилась.

Стр. 58, строки 29—32.

Вместо: Это такой характер, кончая: мой поступок с сестрой — в лит. ред.: или что-то в этом роде о моем характере, стараясь, как всегда, уязвить меня как можно больнее, — после твоего поступка с сестрой

Стр. 58, строка 33.

Вместо: сестре своей — в лит. ред.: ей

Стр. 58, строки 34—35.

Вместо: — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она. — в лит. ред.: меня уж ничто не удивит от тебя.

Стр. 58, строки 27—28.

Вместо: такая страшная злоба — в лит. ред.: неописуемая злоба

Стр. 58, строка 40.

Вместо: Я вскочил и двинулся к ней; — в лит. ред.: Я вскочил,

Стр. 59, строки 1—2.

Вместо: хорошо ли отдаться этому чувству, — в лит. ред.: хорошо ли отдаваться этой злобе,

Стр. 59, строка 4.

Вместо: я еще стал разжигать ее в себе — в лит. ред.: я еще стал подстегиваться

Стр. 59, строка 5.

Вместо: больше разгорается во мне. — в лит. ред.: больше клокотала во мне.

Стр. 59, строки 6—11.

Вместо: закричал я, подойдя к ней кончая: — Вася, что ты, что с тобой? — в лит. ред.: закричал я нарочно страшным голосом и схватил ее за руку. Она не уходила. Тогда я повернул ее и сильно толкнул.

— Что с тобой? Опомнись! — сказала она.

Стр. 59, строка 12.

После слов: заревел я еще громче. — в лит. ред.: выкатывая глаза.

Стр. 59, строка 13.

После слов: Я не отвечаю за себя! — в лит. ред.: Уходи!

Стр. 59, строка 17.

Вместо: и потому, кончая: прокричав: «уходи!», — в лит. ред.: и воздерживался. Я отошел от нее и, подбежав к столу, схватил пресс-папье,

Стр. 59, строки 20—21.

Слов: Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. — в лит. ред. нет.

Стр. 59, строки 21—23.

Вместо: пока еще она видела кончая: и бросать о-земь их, — в лит. ред.: пока еще она не скрылась (я сделал это, чтобы она видела), я схватил подсвечник, бросил о-земь, барометр со стены,

Стр. 59, строки 26—27.

Вместо: что у жены истерика. — в лит. ред.: что у нее истерика.

Стр. 59, строки 28—29.

После слов: но была истинно больна. — в лит. ред.: Послали за доктором, и я всю ночь ходил за ней.

Стр. 59, строки 34—35.

Вместо: ей казалось, как она говорила, — в лит. ред.: ей показалась возможность

Стр. 59, строка 37.

Вместо: кроме удовольствия, доставляемого музыкой? — в лит. ред.: кроме удовольствия музыки?

Стр. 59, строка 40 — стр. 60, строка 1.

Слов: главное, он сам, — в лит. ред. нет

Стр. 60, строка 22.

После слов: она не могла унизиться. — в лит. ред.: Не столько от уверений жены, сколько от того мучительного страдания, которое я испытывал, ревнуя ее

Стр. 60, строки 23—25.

Слов: Во первых, я перемучался кончая: и верил им. — в лит. ред. нет.

Стр. 60, строки 25—26.

Вместо: несмотря на то, что я не ревновал, — в лит. ред.: несмотря на то,

Стр. 60, строка 28.

Вместо: Я всё еще следил за движениями и взглядами их обоих. — в лит. ред.: Я невольно следил за каждым движением, взглядом их обоих.

Стр. 60, строки 29—30.

После слов: Довольно рано началась музыка. — в лит. ред.: Он пошел за скрипкой. Жена подошла к роялю и стала разбирать ноты.

Стр. 61, строки 1—6.

Вместо: Она взяла первый аккорд, кончая: и опять остановился. — в лит. ред.: Они в одно время ударили аккорд — она на рояли, он на скрипке.

Стр. 61, строка 8.

Вместо: вскрикнул он. — У!... — в лит. ред.: У!... вскрикнул он и долго молчал.

Стр. 61, строка 10.

Вместо: Я не понимаю. — в лит. ред.: Я не знаю.

Стр. 62, строка 4.

После слов: первое престо. — в лит. ред.: — да и много таких вещей есть.

Стр. 62, строки 4—7.

Вместо: Разве можно играть кончая: и говорить о последней сплетне. — в лит. ред.: Разве можно играть в гостиных среди декольтированных дам или в концертах — сыграть, потом похлопать и потом сыграть другое?

Стр. 62, строки 9—11.

Вместо: соответствующие этой музыке кончая: настроила эта музыка. — в лит. ред.: соответствующие этой музыке поступки.

Стр. 62, строка 19.

После слов: было очень радостно. — в лит. ред.: В этом новом состоянии ревность уже не имела места.

Стр. 62, строка 20.

После слов: совсем в другом свете. — в лит. ред.: Меня вынесла эта музыка в какой-то такой мир, в котором ревность уже не имела места. Ревность и чувство это, вызывавшее ее, казались такими пустяками, о которых не стоило думать.

Стр. 62, строки 26—27.

Слов: Всё это происходило уже на фоне того впечатления, которое произвело первое. — в лит. ред. нет.

Стр. 62, строки 36—37.

Вместо: Вечер кончился благополучно, и все разъехались. — в лит. ред.: Я весь вечер почти не ревновал.

Стр. 62, строка 37.

Вместо: Зная, что я должен был — в лит. ред.: Я должен был

Стр. 62, строки 37—39,

Вместо:Трухачевский, прощаясь, сказал, кончая: нынешнего вечера. — в лит. ред.: и он, прощаясь, собрал все свои ноты и спрашивал, когда я вернусь, желая проститься со мною перед отъездом.

Стр. 63, строки 1—2.

Вместо: Оказывалось, что так как я не вернусь до его отъезда, то мы с ним больше не увидимся. — в лит. ред.: Оказывалось, что я едва ли вернусь до его отъезда, так что мы с ним прощались совсем.

Стр. 63, строки 6—7.

После слов: были очень довольны вечером. — в лит. ред.: В самых общих выражениях говорили о впечатлении, произведенном музыкой, но были так близки и дружны в этот вечер, как редко уже бывали в последнее время.

Стр. 63, строки 12—14.

Вместо: На другой день кончая: Она писала — в лит. ред.: Вечером 2-го дня, вернувшись на свою квартиру в уездном городе, я нашел от нее письмо, в котором она писала мне

Стр. 63, строка 16.

Вместо: и обещал играть еще, — в лит. ред.: и предлагал играть еще,

Стр. 63, строки 19—22.

Вместо: Но дела было столько, кончая: показался мне натянутым. — в лит. ред.: Я перечел письмо: в письме было что-то натянутое, робкое, и мне стало ужасно тяжело: сердце заныло.

Стр. 63, строки 24—28.

Вместо: «Какое мерзкое чувство эта ревность!» кончая: о делах, предстоящих на завтра. — в лит. ред.: «Какое мерзкое чувство это ревность! Что может быть естественнее того, что она пишет?» сказал я себе, и лег в постель, казалось, спокойный. Я стал думать о делах, предстоящих на завтра, и заснул без мысли о ней.

Стр. 63, строка 29.

Вместо: я заснул очень скоро. — в лит. ред.: я заснул сейчас же.

Стр. 63, строка 35.

После слов: унижать ее и себя, — в лит. ред.: себя главное,

Стр. 64, строка 2.

Вместо: женился на ней, — в лит. ред.: женился на своей жене,

Стр. 64, строка 11.

Слов: Да кто она? — в лит. ред. нет.

Стр. 64, строки 19—20.

Вместо: что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, — в лит. ред.: что между ними не только не было уже никакой преграды,

Стр. 64, строки 23—24.

Слов: когда я подошел к фортепиано. — в лит. ред. нет.

Стр. 64, строка 37.

Вместо: и в пять часов, решив, что — в лит. ред.: и в пять часов, хотя еще было темно, решил, что

Стр. 64, строки 38—39.

Вместо: я встал, разбудил сторожа, — в лит. ред.: Поезд отходил со станции в 8 часов. Я разбудил сторожа,

Стр. 65, строки 4—11.

Слов начала XXV гл.: Вошел кондуктор кончая: страдающий голос. — в лит. ред. нет.

Стр. 65, строка 17.

Слов: Когда рассвело и я поехал, мне стало легче. — в лит. ред. нет.

Стр. 65, строка 17.

Вместо: Глядя на лошадей, — в лит. ред.: Я как то, глядя на лошадей,

Стр. 65, строки 19—20.

Вместо: что я просто еду, что ничего того, что вызвало меня, ничего этого не было. — в лит. ред.: что я просто еду, катаюсь, так буду ехать до конца жизни и света.

Стр. 65, строка 24.

После слова: тарантас — в лит. ред.: совершенно новый,

Стр. 65, строки 24—28.

Слов: Поломка эта имела большое значение, кончая: а должен был уже ехать на пассажирском — в лит. ред. нет.

Стр. 66, строки 12—13.

Вместо: не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их. — в лит. ред.: не смотреть на них, стереть их, не вызывать их.

Стр. 66, строка 14.

После слов: тем более я верил в их действительность. — в лит. ред.: забывая то, что не было никакого основания этого.

Стр. 66, строка 35.

Вместо: она лжет, всё лжет!» — в лит. ред.: она лжет!»

Стр. 67, строка 3.

Вместо: И Позднышев вскочил — в лит. ред.: И мой рассказчик вскочил

Стр. 67, строки 6—7.

Вместо: Да, ужасно! — продолжал он. — Я говорил себе: «буду думать о другом. — в лит. ред.: Ну, опять садился, — продолжал он, — и говорил себе: «буду думать о другом.

Стр. 67, строки 12—25.

Вместо: Нет, нет... кончая: сознания своего унижения — в лит. ред.: Я страдал так, что наконец не знал, что с собой делать, и мне пришла уже мысль, очень даже понравившаяся мне, — выйти на путь, лечь под вагон, кончить всё. Одно, что мешало это сделать, была жалость к себе, тотчас же непосредственно за собой вызывающая ненависть к ней, к нему, к нему — не столько. К нему было какое-то странное чувство сознания своего унижения

Стр. 67, строки 28—29.

Слов: Я выходил на всех станциях, чтобы развлекаться. — в лит. ред. нет.

Стр. 67, строки 36—37.

Слов: потому что продолжал думать о своем. — в лит. ред. нет.

Стр. 68, строки 20—21.

Слов: я могу что-нибудь сделать. — в лит. ред. нет.

Стр. 69, строки 33—34.

Вместо: и тени, бросаемые фонарями и моей пролеткой то спереди, то сзади, — в лит. ред.: и читал вывески —

Стр. 69, строки 1—3.

Вместо: не могу вспомнить моего тогдашнего состояния: что я думал? чего хотел? ничего не знаю. — в лит. ред.: не могу себе уяснить теперь, почему я так торопился.

Стр. 69, строки 36—40.

Вместо: явилось странное чувство — кончая: злым и хитрым зверем. — в лит. ред.: явилась животная потребность физической ловкой, хитрой и решительной деятельности. Я помню, что я сделался зверем, умным зверем.

Стр. 70, строки 13—14.

Вместо: я сейчас накажу ее и кончу мои отношения — в лит. ред.: я сейчас кончаю мои отношения

Стр. 70, строка 23.

Вместо: возможности наказать. — в лит. ред.: и мучительного наслаждения наказать, — да, — казнить.

Стр. 70, строки 24—25.

Вместо: пошел в залу, где они сидели, не через гостиную, — в лит. ред.: пошел в гостиную, где они сидели, не через залу,

Стр. 71, строки 18—19.

Вместо: Мне живо вспомнилось — в лит. ред.: Мне, главное, вспомнилось

Стр. 71, строки 20—21.

Вместо: ощутил ту же потребность бить, разрушать, которую я ощущал тогда. — в лит. ред.: вступить в то же зверское состояние.

Стр. 71, строка 26.

Вместо: и всё только — в лит. ред.: и всё время

Стр. 71, строки 29—36.

Слова: — Первое, что я сделал, кончая: в одних чулках пошел туда. — в лит. ред. заключают главу XXVI.

Стр. 71, строка 37.

Вместо: И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. — в лит. ред.: Я не только не знаю, как я шел, каким шагом, через какие комнаты я шел, как я подходил к гостиной, как отворил дверь, как вошел в нее, — я ничего не помню.

Стр. 71, строки 37—38.

Вместо: Помню выражение их лиц. — в лит. ред.: Помню только выражение их лиц, когда я открыл дверь.

Стр. 72, строка 2.

Вместо: которое выступило — в лит. ред.: которое выразилось

Стр. 72, строки 6—7.

Вместо: На ее лице было то же выражение — в лит. ред.: на ее лице то же выражение

Стр. 72, строка 17.

Вместо: начнется еще что-то — в лит. ред.: начнется еще

Стр. 72, строка 34.

Слов: Я выбрал это место с самого начала. — в лит. ред. нет.

Стр. 72, строки 38—39.

Вместо: Его глаза встретились с моими, — в лит. ред.: Верно, я был страшен, потому что

Стр. 73, строка 35.

Слов: Какая жесткая шея была... — в лит. ред. нет.

Стр. 73, строки 36—37.

Вместо: и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом — в лит. ред.: за которое я душил ее, и я ударил ее кинжалом

Стр. 74, строка 21.

Слов: только на мгновенье, — в лит ред. нет.

Стр. 74, строки 26—27.

Слов: Я секунду стоял неподвижно, ожидая, что будет, можно ли поправить. — в лит. ред. нет.

Стр. 74, строка 31.

После слов: из-под ее корсета — в лит. ред.: как из гвоздя,

Стр. 75, строка 3.

После слов: сел на диван — в лит. ред.: всем телом.

Стр. 75, строки 18—19.

Вместо: Я вспомнил сопротивление корсета и погружение ножа, и мороз пробежал по спине. — в лит. ред.: Я вспомнил сопротивление корсета и потом.....

Стр. 77, строка 9.

После слов: увидал в ней человека, — в лит. ред.: сестру.

Стр. 77, строка 18.

После слов: — Прости меня! — сказал я. — в лит. ред.: — Да, если бы ты не убил меня! вдруг вскрикнула она, и глаза ее заблестели лихорадочно.

Стр. 77, строки 19—20.

Слов: вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. — в лит. ред. нет.

Стр. 77, строки 21—22.

Вместо: Ай! Ах! — очевидно в бреду, кончая: Ну, убивай, убивай, я не боюсь!... — в лит. ред.: Потом сделался бред. Она стала пугаться, кричать: «стреляй, я не боюсь... Только всех убей. Ушел, ушел!

Стр. 77, строка 24.

Вместо: Она не узнавала никого. — в лит. ред.: Она не узнавала детей, даже Лизаньку, которая прорвалась к ней.

Стр. 77, строка 37.

Вместо: холодная, — в лит. ред.: вся холодная,

Стр. 77, строки 39—40.

Слов: У! у! у!... — вскрикнул он несколько раз и затих. — в лит. ред. нет.

Стр. 78, строки 1—2.

После слов: и трясся молча передо мной. — в лит. ред.: Лицо его сделалось тонкое, длинное, и рот во всю ширину его.

— Да, сказал он вдруг. — Если бы я знал, что я знаю теперь, так бы совсем другое было бы. Я бы не женился.

Опять мы долго молчали.

Стр. 78, строки 3—13.

Вместо: — Ну простите... кончая: и заключил весь рассказ. — в лит. ред.: — Да-с, вот что я сделал и вот что я пережил. Да-с, надо понять настоящее значение, что слова Евангелия Матф. V, 28. — о том, что всякий, кто смотрит на женщину с похотью, прелюбодействует, относятся к женщине, к сестре, не к одной чужой, посторонней женщине, а преимущественно к своей жене.

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

** [ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

Мы ѣхали 2-е сутки.

Въ вагонъ входили и выходили ѣдущіе на короткія разстоянія, но трое ѣхали уже 2-ю ночь. Это были⁵ — невысокій человѣкъ въ хорошемъ платьѣ, съ пріятными мягкими пріемами, лѣтъ 50, молодая некрасивая⁶ дама, скромно, хорошо одѣтая, съ⁷ умнымъ и пріятнымъ лицомъ, и⁸ средняго роста худощавый человѣкъ, съ желтымъ цвѣтомъ лица, черными блестящими глазами, быстро перебѣгавшими съ предмета на предметъ,⁹ и съ¹⁰ быстрыми нервными движеніями и съ рано посѣдѣвшими густыми и вьющимися жесткими волосами. Этотъ господинъ везъ съ собой дѣвочку 3-хъ лѣтъ и ухаживалъ за ней, какъ нянька или мать. И дѣвочка миленькая, очевидно, привыкла къ нему, какъ къ нянькѣ или матери, и властвовала надъ нимъ. Со всѣми пассажирами и кондукторами этотъ госдодинъ былъ какъ будто грубъ: такъ онъ рѣзко отрывалъ свои слова, какъ будто онъ говорилъ: что нужно, я вамъ скажу, сдѣлаю, а въ остальномъ оставьте меня въ покоѣ. Не желаю съ вами сближаться и не нуждаюсь ни въ комъ. A вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ казалось, что ему мучительно одиночество и что ему нужно говорить съ кѣмъ нибудь. Онъ видѣлъ, что я понимаю это, и когда глаза наши встрѣчались, что случалось часто, онъ отворачивался и все таки не вступалъ ни съ кѣмъ въ разговоръ. Когда въ вагонъ попала старуха съ мѣшками и не могла успѣть внести ихъ, онъ вдругъ выскочилъ, какъ будто онъ хотѣлъ ее вытолкать, и схватилъ ее мѣшки, испугавъ ее (она, вѣрно, думала, что онъ ихъ выкинетъ), внесъ ихъ, уложилъ ихъ ей и, сунувъ, посадилъ ее и быстро вернулся на свое мѣсто, издавъ какой-то странный звукъ, которымъ онъ и все время пугалъ пассажировъ, звукъ похожій или на начатую и оборванную рѣчь или на сдержанный не то смѣхъ, не то рыданіе. Господинъ пріятный въ обращеніи и съ хорошими сафьянными мѣшочками познакомился ужъ въ началѣ перваго дня съ дамой и со мной, и мы ѣхали какъ знакомые, неразъ услуживая другъ другу. И то читали книжки или газеты, а то разговаривали другъ съ другомъ и съ входящими разговорчивыми пассажирами.¹¹ Сѣдой господинъ сидѣлъ все одинъ съ своей дѣвочкой наискосокъ противъ меня, глядя передъ собой и быстро поворачиваясь на каждое входящее лицо и изрѣдка испуская свои странные звуки. Господинъ съ хорошими вещами хотѣлъ было заговорить съ нимъ. Дама хотѣла черезъ дѣвочку сблизиться, но онъ не давался, обрывалъ свои рѣчи и отзывалъ дѣвочку. Только со мной, какъ съ сосѣдомъ, онъ вошелъ въ нѣкоторое общеніе. Я уступилъ ему свое мѣсто. На 2-е сутки путешествія, когда смерклось, кондукторъ зажегъ фонарь, и на большой станціи вышло и вошло нѣсколько новыхъ пассажировъ. Господинъ съ хорошими вещами и пріятная дама пошли пить чай,¹² вернулись оживленные и еще болѣе добрые и общительные. Противъ ихъ лавочки сѣлъ¹³ высокій желтый старикъ въ длинномъ пальто и бобровомъ картузѣ съ длиннымъ козырькомъ.¹⁴ Молодой человѣкъ, прикащикъ, познакомившись съ господиномъ съ хорошими вещами и съ дамой, хотѣлъ услужить имъ и сказалъ старику, что мѣсто это занято.¹⁵ Старикъ, не отвѣчая, сѣлъ, прямо глядя передъ собой. Когда вошелъ господинъ съ хорошими вещами съ дамой, прикащикъ опять обратился къ старику:

— Я говорилъ вамъ, что занято.

Старикъ также упорно смотрѣлъ передъ собой, какъ будто готовый разразиться чѣмъ-то дурнымъ, но господинъ съ хорошими вещами не далъ ему времени.

— Сдѣлайте одолженіе, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами, — всѣмъ мѣсто будетъ; спать еще рано. Побесѣдуемъ. И сѣлъ съ дамой. Старичекъ сказалъ, что онъ только на 3 станціи.¹⁶ Господинъ съ хорошими вещами обратился къ сосѣдкѣ и сталъ продолжать разговоръ. У нихъ нашелся общій знакомый. Общій знакомый ихъ имѣлъ несчастье съ женой: онъ ли, она ли его оставила, но они разошлись, и у нихъ было разводное дѣло. Я прислушивался къ разговору.¹⁷

— Да, сколько теперь этихъ разводовъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербургѣ это безпрестанно.

— А это все отъ того, что я и говорила, что женщина была раба совсѣмъ, а теперь полураба, — сказала дама.

— Въ этомъ я не согласенъ съ вами, — улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предметѣ, который уже былъ разобранъ имъ, и, взглянувъ на старика, сидѣвшаго противъ и смотрѣвшаго на него, спросилъ, отчего это прежде не было.

— Было и прежде, только меньше, — сказалъ старикъ. — По нынѣшнему времени нельзя этому не быть.

— Отчего же вы думаете? — спросила дама. — Отчего нельзя этому не быть?

— А потому, что¹⁸ волю себѣ дали, сударыня, — сказалъ старикъ.

— Какъ?¹⁹ Какую волю?

— Прелесть разводить стали, — сказалъ старикъ. — И женются-то не по людски.²⁰ Всякій пупленокъ ужъ объ любви говоритъ. По любви и женятся, а не какъ Богъ велитъ.

Дама даже разсмѣялась.

— Да какъ же безъ любви?²¹

Съ этихъ словъ начался оживленный разговоръ, и я пересѣлъ на сосѣднюю лавочку, чтобы слушать.²²

— Да какъ же, вѣдь это единственная связь. Напротивъ, отъ того, что этаго нѣтъ, нѣтъ настоящей любви между молодыми людьми, а ихъ женятъ, отъ этаго и выходятъ дурные браки.

Господинъ съ хорошими вещами не далъ отвѣчать старику и тоже напалъ на него.

— Такъ неужели же лучше бракъ по домострою, когда брачущіеся не видали даже другъ друга, не знали, есть ли симпатія, а выходили изъ-подъ фаты по волѣ родителей?

— Да позвольте, — оживленно говорилъ старикъ.

Голоса такъ оживились, что прикащикъ съ другого конца пересѣлъ къ проходу и перегнулся въ темнотѣ къ разговаривающимъ.

— Нѣтъ, ужъ это время прошло... — заговорила дама.

Но господинъ съ хорошими вещами остановилъ ее:

— Нѣтъ, позвольте имъ выразить свою мысль.

Старикъ дожидался. Когда затихли, онъ сказалъ:

— Вотъ то-то и бѣда, сударыня, — сказалъ онъ, обращаясь все къ дамѣ, — что²³ по любви женятся, а не по закону.

— Да что жъ вреднаго въ любви? Вѣдь это самое высшее чувство.

— Позвольте мнѣ вамъ доложить такъ: живу я, примѣрно, у родителей, возращаютъ они меня. У меня умъ ребяческій, ничего я не знаю, а кровь играетъ, вотъ я на ту дѣвушку погляжу, на эту, ахъ, хороша! и эта хороша. И всякія глупости у меня въ головѣ. Ну, что какъ мнѣ не будетъ устраху, a мнѣ еще внушеніе будетъ отъ умныхъ людей и въ книжкахъ, что это самое хорошее чувство, какъ у нашихъ у купчиковъ, у богатенькихъ, да и у господъ (отъ нихъ то и научились). Я про себя скажу. Въ родительскомъ домѣ прислуга тоже. И дьяволъ сбиваетъ, а пуще товарищи дурные. Ну, да страхъ есть. Думаешь себе: родители знаютъ, что къ худу, что къ добру. У меня, Богъ далъ, родители были богобоязненные. Ну и воздержался. Понялъ, что это глупость одна и прелесть. Книгъ я тоже скверныхъ не читалъ, да и некогда было, все при дѣлѣ. Такъ и не повадился, а потомъ слышу, женить хотятъ. Тутъ тоже объ любви какой то. Но романсовъ этихъ не было. А думаю, какъ новую жизнь поведу. Вотъ показали невѣсту. Мнѣ 19 лѣтъ было. Красоты особенной не было, a дѣвица какъ надобно. 19 лѣтъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божій принимаю, такъ и старушка понимала. Ну вотъ и живемъ 63-й годъ женатые. И никакихъ глупостей не было. Потому²⁴ — не поважены.

— Ну что же, и не было у васъ искушеній? — улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закрѣплено, въ сердцѣ у насъ закрѣплено отъ родителей.²⁵

— Ревности неужели не было?

— Ревности? Было, — улыбаясь сказалъ старикъ. Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.

— Что же, она васъ ревновала или вы ее?

— Не запомню.²⁶ Нѣтъ. Ну, былъ разъ прикащикъ у насъ щеголь, бабникъ такой скверный. Молодцы про него сказали мнѣ разъ. Ну и запало мнѣ въ голову, что какъ станетъ онъ за ней виснуть, глупости какія говорить. И запало мнѣ въ голову, что и она чаще на крыльцо выходитъ. И такъ скучно мнѣ стало. Я и говорю ей: «покаюсь я тебѣ: такъ и такъ. Смущаетъ меня объ тебѣ нечистый». Вся сгорѣла она. Эхъ, думаю, ужъ и ей не запало ли что въ мысль? Думаю, бабочка молодая, изгадится. Такъ жалко, жалко мнѣ ее стало.

Въ это время вдругъ подлѣ самыхъ разговаривающихъ раздался громкій звукъ оборвавшагося смѣха или рыданья. Всѣ оглянулись. На ручкѣ кресла сидѣлъ сѣдой господинъ и, впиваясь глазами въ разскащика, слушалъ. Когда на него оглянулись, онъ быстро всталъ, повернулся, пошелъ въ свой уголъ, что-то покопался надъ дѣвочкой и сейчасъ же опять вернулся.

Старикъ продолжалъ:

— И жаль было прикащика, хорошій малый былъ, разсчелъ — вотъ и все. И такъ и вѣкъ прожилъ, не знаю, что за любви эти такія. Все это отъ романсовъ, сударыня.

— Да какъ же отъ романовъ, — улыбаясь сказала дама. — Ну, а какъ проснется любовь, да увлечется. Ну, какъ бы вы не хватились во время, да (извините меня, я вѣдь только къ слову) жена бы ваша влюбилась да въ связь вошла бы?

— Ну такъ чтожъ? Развѣ она бы другая стала, развѣ убудетъ что? Ну чтожъ, скучно, извѣстно. А все же ее жаль. Еще жалче. Помочь надо.

— Ну да развѣ вы бы могли съ ней жить?

— Отчего жъ?

— Да она бы не захотѣла.

— Эхъ, какъ не захотѣть. Легче мужниныхъ хлѣбовъ нѣту. Законъ вѣдь.

— Да вѣдь любви бы ужъ не было.

— Отчего же любви бы не было? Любовь, сударыня, христiанская, братская сильнѣе каменныхъ стѣнъ. А что вы изволите говорить, это не любовь, это романсы. А отъ романсовъ-то и любви нѣтъ.

Опять крикнулъ что-то черный и остановился. Всѣ помолчали.

Прикащикъ пошевелился, еще подвинулся и, видимо страстно желая говорить, улыбаясь началъ:

— Да-съ, вотъ тоже у нашего молодца такой же скандалъ одинъ вышелъ. Тоже разсудить весьма трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и съ образованіемъ. Сначала съ конторщикомъ, уговаривалъ онъ тоже добромъ. Не унялась. Всякія пакости дѣлала и его деньги стала красть. И билъ онъ ее. Чтожъ, все хужѣла. Съ Евреемъ свела шашни. Чтожъ ему дѣлать? Бросилъ ее совсѣмъ. Такъ и живетъ холостой, а она слоняется.

— Неправильно, — сказалъ старикъ.

Въ это время пришелъ кондукторъ спрашивать, у кого до Варвина билеты. Старикъ подозвалъ кондуктора и отдалъ билетъ.

— Скоро Варвино то, голубчикъ?

— Подходимъ.

— А неправильно. Терпѣть надо, — сказалъ онъ, доставая мѣшокъ. — Кабы законъ понималъ, была бы любовь христіанская, не прогналъ бы, пожалѣлъ бы. Прощенья просимъ.

Онъ всталъ, поднялъ картузъ и пошелъ. Черный господинъ проводилъ его глазами и остался на ручкѣ кресла.

Только что старикъ, завладѣвшій разговоромъ, ушелъ, поднялся разговоръ въ нѣсколько голосовъ.

— Стараго завѣта папаша, — сказалъ прикащикъ.

— Вотъ домострой живой, — сказала дама.

— Есть доля правды, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами.²⁷

— Ему кажется это просто при той почти животной жизни, дальше которой онъ не видитъ, — сказала дама. — Для него не существуетъ еще вся та сложная игра страсти, которая составляетъ поэзію человѣческой жизни.

— Да, но на его сторонѣ выгода та, что вопросъ все таки разрѣшается для него, тогда какъ для насъ, въ нашемъ сложномъ цивилизованномъ обществѣ, онъ представляется неразрѣшимымъ.

— Совсѣмъ не неразрѣшимымъ, — сказала дама. — Рѣшеніе въ свободѣ, въ признаніи правъ.

Прикащикъ слушалъ во всѣ уши и улыбался, желая запомнить для употребленія сколько можно больше изъ умныхъ разговоровъ.

— Свобода? Какая свобода? — вдругъ неожиданно сказалъ мой сосѣдъ. — Какъ это свобода разрѣшаетъ вопросы? Позвольте узнать.

Дама какъ бы испугалась сначала, но потомъ отвѣчала:

— Свобода разрѣшаетъ вопросъ тѣмъ, что нѣтъ насильно навязанныхъ узъ.

— Да и безъ навязанныхъ узъ страсть можетъ быть, ревность. Я хочу женщину и другой хочетъ. Какъ быть?

— То есть какъ? Вѣдь женщина человѣкъ. Что она хочетъ?

— А если она не знаетъ, чего она хочетъ? Она хочетъ и того и другого.

— Я васъ не понимаю.

Онъ только крикнулъ, дернулся и замолчалъ.

Господинъ съ хорошими вещами вступился, желая разъяснить.

— Они говорятъ, — сказалъ онъ, указывая на даму, — что если бы была свобода, то какъ женщина, такъ и мущина, будучи вольны избирать себѣ по своей симпатіи, было бы больше согласія. А въ случаѣ ошибки могли бы свободно расходиться. Тогда только и правильнѣе бы сходились, и не было бы столкновеній при исправленіи разъ сдѣланныхъ ошибокъ. Такъ ли я васъ понялъ? — обратился онъ къ дамѣ.

— А страсти? — А развитыя, какъ онъ говоритъ, романсами страсти куда дѣть?

— Подчинить разсудку.

— Распустить во весь ходъ паровозъ, снять тормаза, а потомъ сразу остановить?

— Нѣтъ, почему же не отказаться добровольно, свободно избрать наилучшій выходъ?²⁸ Положимъ, я люблю своего мужа, — сказала дама, — но вижу, что онъ любитъ другую. Какже я могу жить съ нимъ? Развѣ не очевидно, что только одно средство выдти изъ того ада, въ который мы поставлены, — это дать ему свободу. Иначе мы будемъ страдать оба.²⁹ И я знаю такихъ супруговъ. Я вамъ разсказывала, — обратилась она къ господину съ хорошими вещами, — про моего шурина. Онъ любилъ ее и всетаки отказался для другаго. И самъ спокоенъ и счастливъ.³⁰

— Онъ никогда не любилъ, — рѣзко сказалъ мой сосѣдъ.

— Нѣтъ, почему же. Вотъ я знаю, товарищъ мнѣ...

И господинъ съ хорошими вещами разсказалъ, какъ его знакомый, узнавъ о невѣрности жены, вызвалъ на дуэль того, ранилъ, а потомъ развелся и женился, и тотъ женился на его женѣ и живутъ прекрасно.³¹

— Гмъ! это не любовь даже. Это удобство. Такъ холостяки живутъ не любя.

— Почему же не любовь? — сказала дама.

— А потому, что если есть любовь, какже разойтись, уступить другому? Рыбамъ разойтись можно, молоки и икру класть, одной другой не мѣшать, а животныя не расходятся такъ легко.³²

— Да зачѣмъ же говорить про животныхъ, когда мы говоримъ про людей?

— Про людей... Люди тоже не расходятся. Про людей!³³ А то то и дѣло, что мы выставляемъ принципъ, а потомъ не держимся его. Если любовь, любовь къ одной женщинѣ, — великое, высокое чувство — романсы, такъ какже я отдамъ другому ту женщину, которую я люблю? Во имя чего? Нельзя отдать, если есть эта любовь.³⁴ А если могу отдать и быть доволенъ съ другою, то и любви ее этой нѣтъ, а есть самое низкое рыбье свойство.

— A человѣкъ что сдѣлаетъ, по вашему? — спросила дама.

— Человѣкъ настоящій, какъ я понимаю, сдѣлаетъ нѣчто особенное, да не о немъ рѣчь. Рѣчь о человѣкѣ нашего общества, вѣрящаго въ высоту чувства любви и любящаго. Если такой человѣкъ не рыба, онъ не разойдется³⁵ и не отдастъ. Нетъ того, во имя чего отдать.³⁶ Есть рыбы — всѣ рыбы, есть животныя, есть иногда и люди, только рѣдко.

— Почему же не можетъ человѣкъ, любя, отдать?

— А оттого что нельзя. Это хорошо разсуждать, что дѣлать, когда крушеніе будетъ, а какъ начнется крушеніе, того не сдѣлаешь. Вы слышали, вѣрно, дѣло разбиралось въ К. судѣ — Позднышева, — сказалъ онъ оглядываясь, какъ будто вошелъ кто-то.

Никто изъ насъ не слыхалъ про Позднышева.

— Не слыхали, такъ я вамъ скажу: убилъ³⁷ жену, потому что любилъ ее. И не могъ не сдѣлать этаго.³⁸

— Ну ужъ это я не понимаю.³⁹

— Женился Позднышевъ какъ всѣ. Работалъ въ университетѣ, работалъ потомъ, добился своего. Потомъ заговорило это чувство. Встрѣтились. Она молода, красива, очень красива,⁴⁰ съ состояньицемъ, въ пансіонѣ была, не доучилась. Локоны, платьицы модныя, хорошенькая, глупенькая, добренькая, главное — хорошенькая. Чтожъ, думаетъ, развѣ я не человѣкъ? Кромѣ моей химіи, есть тамъ еще эти радости, красота, любовь.⁴¹ Чтожъ, я такъ и буду глазами хлопать, пока другіе разберутъ, да и года пройдутъ? Нѣтъ, дудки, и моя денежка не щербатая. Взялъ, женился. Все продѣлалъ какъ надо. Всю собачью сватьбу. Онъ домострой? При домостроѣ, когда женили по волѣ родителей, и не видали невѣсты, и романсовъ не было, тогда и перины, и бѣлье, и платья, и смотрины — все чисто и честно. Но у насъ, когда въ душѣ-то у всѣхъ, кто участвуетъ въ сватьбѣ, одна собачья сватьба, когда и въ таинство-то не вѣрятъ (онъ ученый, стало-быть, не вѣ[ритъ], тогда всѣ эти постели, бѣлье, халатъ, туалеты, капоты, шоколады — вѣдь это просто пакость. Ну, продѣлалъ всю эту пакость, женился и узналъ, что кромѣ химіи еще вонъ какія пріятныя штучки есть. И понравилось, очень понравилось. Пойдетъ, работаетъ, вернется, а дома, вмѣсто пыли, скуки, прелесть, грація, изящество, красота, наслажденіе.⁴² Чего лучше? Какъ, думаетъ, я давно не догадался? Такъ и думалъ, что кромѣ этихъ всѣхъ удовольствій ничего не будетъ. Анъ съ первыхъ же недѣль явилось новенькое и совсѣмъ неожиданное. Явились слезы, досады, требованія чего то для себя такого, что не сходилось [съ] тѣмъ, что нужно было для него. Случилось, какъ это всегда случается, что то подобное тому, что вы бы испытали, если бы вы завели себѣ удобство — кресло у камина, чтобъ отдыхать, и вдругъ кресло поворачивается кверху ножками и заявляетъ свои желанія — какія? — поиграть, отдохнуть. Вы удивляетесь, какъ можетъ кресло чего то для себя желать. Ведь оно — кресло. Вы поворачиваете кресло, хотите сѣсть, а оно опять свое. Вотъ тоже со всѣми бываетъ. И начинается разладъ, ссоры. Да какія ссоры! Такія, какія бываютъ между людьми, которые совсѣмъ не понимаютъ, не хотятъ понимать требованій жизни другъ друга. И эти ссоры озадачиваютъ: какъ такъ? Была такая сильная любовь 6 часовъ тому назадъ, и вдругъ ничего не осталось — кресло было мягкое, покойное, и вдругъ торчатъ одни рожны. Не можетъ же быть, чтобъ была такая сильная любовь, и ничего не осталось, хоть кусочка. Хвать-похвать, ничего нѣтъ, ни капельки. Совсѣмъ чужой озлобленный человѣкъ, и начинается потасовка. Вѣдь это секретъ, который всѣ другъ отъ друга скрываютъ, но всѣ знаютъ. Начинаются ссоры, злоба, какъ между звѣрями, и тѣмъ сильнѣе, чѣмъ сильнѣе было то, что называется любовь. Такія злобы, которыя доводятъ до искренняго желанія смерти себя и ея, его и себя. Такъ и идетъ, пока опять обманъ страсти не заслонитъ. Такъ шло. А кромѣ того явилось и еще неожиданное обстоятельство, а именно то, что онъ, устроивъ себѣ удовольствіе, не разсчиталъ, что охотниковъ на эти удовольствія очень много, да еще такихъ умныхъ людей, которые нетолько знаютъ, что иногда очень пріятно жить съ женщиной, но знаютъ еще и то, что для этаго не нужно всѣхъ этихъ хлопотъ и непріятностей, связанныхъ съ женатой жизнью. А что гораздо пріятнѣе и безъ хлопотъ собирать сливочки съ того подоя, который другіе устроятъ. Жена была прекрасивая, знаете, съ вызывающей замѣтной красотой. Ну и замѣтили тѣ-то, болѣе умные. Вотъ одинъ изъ этихъ болѣе умныхъ и взялся за дѣло. А! Да. Ну вотъ тутъ и начинаются всѣ эти вопросы, какъ разойтись по согласію, по свободѣ. Какъ разойтись такъ по свободѣ, что вотъ имъ — онъ указалъ на прикащика — понадобилась ваша вотъ эта рука, такъ чтожъ, — очень просто. Чѣмъ стѣсняться, пускай онъ возьметъ мою руку да и пойдетъ. У него будетъ три руки, а у меня одна. И я спокойно такъ и отдамъ. Вотъ и началось это, что по вашему такъ просто рѣшается. Главная трудность просто то рѣшать та, что никогда вопроса не ставится. А чортъ его знаетъ, хочетъ моя жена обмануть меня, обманула ли ужъ давно или вотъ только приладилась сегодня обмануть? Это никто не знаетъ — ни мужъ, ни жена, ни тотъ, кто чужую жену караулитъ. Онъ говоритъ: «авось, нынче подвинется дѣло». У него это дѣломъ называется. А жена говоритъ себѣ: «какія-то странныя чувства и хорошія, какъ люблю», а кого, сама не знаетъ. А мужъ думаетъ: «нѣтъ, это мнѣ показалось»; а черезъ минуту думаетъ: «это удивительно, что я не видалъ, что у нихъ ужъ все кончено». А черезъ минуту думаетъ: «а можетъ быть, и нѣтъ. Надо не думать». И начинаетъ заниматься тѣмъ, чтобы не думать о бѣломъ медвѣдѣ. Пріятное занятіе. Кто не испыталъ, тотъ пріятности этой понять не можетъ.

Вотъ это то и началось. И пошло, и пошло, и пошло. Такъ шло 2 года. Оказалось, что удовольствіе то — удовольствіе, и пріятности и удобствъ много, но и жестко. Ухъ, жестко!⁴³

— Она была женщина безъ образованья, — сказала дама.

Опять онъ разсердился на даму и, не глядя на нее, отвѣчалъ господину съ хорошими вещами:

— Образованья она была того самаго, при которомъ женщины про себя говорятъ: женщина образованная. Вѣдь если женщина по англійски говоритъ, она про всѣхъ тѣхъ, которые не говорятъ, говоритъ — необразованные, а если она, помилуй Богъ, про естественный подборъ знаетъ, тогда всѣ необразованы. Она знала про подборъ. Онъ развивалъ ее, давалъ ей читать, самъ читалъ съ ней. Она читала, поднимала вопросы, особенно въ присутствіи тѣхъ умныхъ, которые ее караулили. Это все было, но это была все ложь. Онъ зналъ, зачѣмъ онъ ее взялъ, — развитія ему ее никакого не нужно было. А такъ ужъ заведено такъ, для приличія развивалъ. И она знала, что она, и зачѣмъ она нужна, и въ чемъ ее сила, и такъ только дѣлала видъ, что ее что-нибудь интересуетъ. Интересовало ее (У!), бѣдняжку, одни ее лицо, и тѣло, и его покровы, и дѣти. Былъ ребенокъ. Ну чтожъ, ребенокъ тоже очень красиво: и колыбель, и ванночка, и платьицы — все занимало, но и въ дѣтской кокетничала очень хорошо. Такъ что нельзя разобрать было, что она моетъ, чтобы вымыть, или чтобы локти свои бѣлые показать, и ласкаетъ, что[бы] приласкать или рядомъ свою голову съ головкой ребенка поставить.

Такъ шло, шло и дошло, что что-то какъ будто случилось.

Да и случилось такъ, что нельзя было знать, случилось или не случилось. Для мужа осталось не то что тайной (кабы тайна, лучше бы), а то все тотъ же бѣлый медвѣдь, про котораго надо не думать, чтобы не разорвалось сердце.

— Да чтожъ случилось?

— А вотъ что: было дѣло на дачѣ. У! (Я тамъ же жилъ). Жилъ съ ними рядомъ художникъ. Милый такой мальчикъ, одинъ изъ тѣхъ, что поумнѣе, тѣ, которые и безъ женитьбы устраиваются, лѣтъ 28, хорошенькій, бѣлый, глазки блестящіе, голубые, губки красненькія, усики съ рыжинкой. Ну, чего же еще? Писалъ онъ все какія то деревья съ желтыми листьями и все съ мѣста на мѣсто ходилъ съ своимъ мольбертомъ въ шляпѣ и пледѣ. И познакомился съ ними и бывалъ.⁴⁴ Все та же началась эта паутина, которая стала обматывать его со всѣхъ сторонъ и въ которой онъ все больше и больше путался. Все тоненькія ниточки, совѣстно ихъ разрывать — за что? Но одна за другой, одна за другой, и не успѣлъ оглянуться, какъ ужъ онъ весь запутанъ по рукамъ, по ногамъ. Она любитъ живопись, еще въ пансіонѣ оказывала способности, но не было руководителя. Начинала нѣсколько разъ, но тутъ какъ не воспользоваться такимъ удивительнымъ случаемъ? Знаменитость, и такой любезный, услужливый, и такая простота. Никакихъ интересовъ нѣтъ, очевидно, между ними, кромѣ высокаго искусства. Ахъ, какая прелесть это пятнышко, какъ свѣжо. Покажетъ мужъ признакъ ревности, чуть выпуститъ когти, сейчасъ же оскорбленная невинность, намеки на то, чего и въ мысляхъ не было. «Только вызываетъ дурныя мысли». И спрячетъ опять ревность. А она есть. Простота отношеній удивительная, ровность, веселость, шутливость. Присутствіе мужа ни на волосъ не измѣняетъ простоты тона. И мужъ принимаетъ этотъ же тонъ, а въ душѣ адъ. Разъяснить дѣло нельзя, не выдавъ себя. Начать разъяснять хоть съ ней — значитъ снять запоры съ звѣрскаго чувства. А не разъяснить вопросъ — еще ужаснѣе. Главное дѣло, вѣдь самое ужасное въ этихъ случаяхъ то, что онъ видѣлъ, что то самое, что она для него — услада нѣкоторыхъ минутъ жизни, то самое она должна еще въ большей степени быть для другихъ. И то самое, что онъ для нея, для нея въ сто разъ больше должны быть другіе и по новизнѣ и просто по внѣшности.⁴⁵ По здравому смыслу ей надо предпочесть того. Внутреннихъ преградъ вѣдь никакихъ мужъ ни за собой не знаетъ, ни за ней. Стало-быть, ей надо это сдѣлать, если она будетъ не дура. Одна помѣха — это огласка, худая слава, непріятности, стало-быть, она должна сдѣлать такъ, чтобъ никто не узналъ. А если она такъ станетъ дѣлать или уже сдѣлала, то я не узнаю.

Но нѣтъ, она не сдѣлала, а между тѣмъ она уже все лѣто была въ связи съ художникомъ. И⁴⁶ если тонко разбирать, то онъ зналъ это, несомнѣнно зналъ,⁴⁷ не такъ зналъ, какъ знаютъ то, на что имѣютъ внѣшнія доказательства, но какъ зналъ свои ощущенія — несомнѣнно, но не видно. Знаю я одинъ характерный эпизодъ изъ ихъ жизни за это время. Вѣдь чтобы понятно было послѣдующее, надо дать понятіе объ ихъ чувствахъ.

Одинъ разъ она поѣхала въ городъ. Нужны оказались тѣ вещи, которыя, вы знаете, всегда нужны дамамъ, до зарѣзу нужны. Онъ, художникъ, долженъ былъ особенныя деревца на пруду дописывать.⁴⁸ Она поѣхала. Очень спѣшила. Очень хороша была собой, онъ говорилъ. И она раза два между разговора упомянула, что ей скучно дѣлать порученіе художника въ городѣ, давая понимать, что онъ на дачѣ.

Вдругъ на него нашло сознаніе, что все кончено. Она измѣнила. Онъ пошелъ къ художнику; его сожитель сказалъ, что онъ въ ночь уѣхалъ въ городъ.⁴⁹ Тутъ вспомнились ему поѣздки въ городъ частыя, въ пыль, безъ достаточныхъ предлоговъ.⁵⁰

Стало быть, все уже было. Она уже сдѣлала такъ, какъ ей по здравому разсудку слѣдовало сдѣлать.⁵¹ Онъ не могъ усидѣть дома и поѣхалъ въ городъ. И не просто поѣхалъ, а взялъ ривольверъ, чтобъ убить ее и его.

Это страшное рѣшеніе пришло ему какъ самое естественное. Но вышло совсѣмъ другое. Они встрѣтились на дорогѣ. Онъ увидалъ ее еще издалека. Она возвращалась домой свѣжая, веселая, довольная. И въ первую минуту встрѣчи онъ увидалъ на ней то сіяніе счастья, которое было для него всегда главнымъ внутреннимъ доказательствомъ ея измѣны. Когда она увидала его, она улыбнулась, ему показалось — насмѣшливо (надъ нимъ смѣется и съ нимъ), но сейчасъ же выразила безпокойство.

— Что съ тобой. Куда ты?

Онъ хотѣлъ солгать, но не могъ. Онъ сѣлъ къ ней въ пролетку и раздавилъ картины, которыя она везла. Это разсердило ее. Какъ будто она имѣла еще право сердиться.

— Что съ тобой? Что ты какъ шальной?

— Я не могу такъ больше.

Они вышли и пѣшкомъ пошли до дома.

— Я измучался.

— Ахъ, это Леонидъ Николаевичъ? Полно, какъ тебѣ не совѣстно.

И началось. Въ губахъ радостная игра улыбки, которую не въ силахъ сдержать. И насмѣшки и не увѣренія, она не хотѣла спуститься до увѣреній. Какъ можно думать и мучаться такимъ вздоромъ? Такъ все хорошо. Зачѣмъ портить жизнь?

— Ну, если тебя мучаетъ, я не буду видѣть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но какъ хочешь, мнѣ дороже всего ты, твое спокойствіе.

А она уже измѣнилаему и хотѣла продолжать измѣнять. Но онъ повѣрилъ ей, и никогда она такъ прекрасна не казалась ему. Никогда онъ такъ страстно не любилъ ее.⁵² Онъ въ первый разъ, взявъ пистолетъ, далъ ходъ звѣрскому чувству, и усилилось другое звѣрское чувство. Оно одно, только съ другого конца.

Этотъ эпизодъ кончился. Художника она явно не видала больше, да онъ уѣхалъ. И жизнь пошла какъ будто лучше. Но все тоже карауленье другъ друга.⁵³ Но годъ прошелъ хорошо, ревности и поводовъ къ ней не было. Только были ссоры и тѣже иногда отчаяніе у него, раскаяніе, зачѣмъ онъ навязалъ себѣ на шею эту муку, попытки избавиться и сознаніе, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и тѣже примиренія и сближенія. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрѣлъ на другого какъ на существо, которое ему нужно, на которое онъ имѣлъ права, но которое своихъ правъ не имѣетъ.

Жили они еще годъ. Но тутъ наступилъ тотъ самый экзаменъ, на которомъ ему надо было показать, какъ вы изволите говорить, что какъ легко по здравому разсудку, по свободѣ разойтись, чтобъ никому не было хуже, a всѣмъ было лучше. Какъ можно пріятнѣе и лучше.

Вотъ такъ-то и шло дѣло еще⁵⁴ годъ. Родился еще ребенокъ. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страданія. И кажется, непропорціонально. Если бы тогда вы видѣли его, вы бы не сказали, что онъ несчастенъ, онъ самъ бы не сказалъ этаго про себя. Какъ человѣкъ съ началомъ губительной болѣзни узнаетъ весь ужасъ своего положенія послѣ, когда болѣзнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно съ самымъ близкимъ человѣкомъ, съ женою. Онъ послѣ уже говорилъ мнѣ, что мученіе увеличивалось тѣмъ, что онъ не зналъ, его ли этотъ послѣдній ребенокъ или того бѣлаго художника, который писалъ на пруду деревья; то онъ былъ увѣренъ, что да, то былъ увѣренъ, что нѣтъ. Бѣдствовалъ онъ ужасно. А отчего бѣдствовалъ? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкій, вкусный кусокъ, который онъ ѣлъ, и чѣмъ слаще былъ кусокъ, тѣмъ яснѣе ему было, что непремѣнно этотъ сладкій кусокъ хотятъ съѣсть и съѣли отчасти или рано или поздно съѣдятъ другіе. Ѣздили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкій кусокъ, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Такъ и дѣлала.⁵⁵ Что жъ, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это былъ звѣрь, какъ звѣрь, хорошій звѣрокъ, ласковый, хитрый, красивый и умный.⁵⁶

Ну вотъ-съ, продолжали они жить примѣрными супругами. И вотъ случилось, поѣхали они на лѣто въ деревню къ его брату, совсѣмъ въ другой сторонѣ, гдѣ была дача. Онъ началъ заниматься агрономіей. Было дѣло въ серединѣ лѣта.⁵⁷ У ней были знакомыя сосѣдки: женщина врачъ — славный человѣкъ — тоже о свободѣ толковала. Приходитъ онъ разъ домой изъ сада за забытыми черенками, — онъ прививалъ, — и видитъ, она идетъ домой.

— Откуда ты?

— Я гуляла?

— Гуляла?

Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ⁵⁸ звѣрской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что недѣлю тому назадъ пріѣхалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обѣдать. Хочетъ удержать сіянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она,⁵⁹ а не я причиной этаго сіянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ звѣрь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественнѣе былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавидѣлъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался.⁶⁰ Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видѣлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недѣля. Онъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ на сутки, и уѣхалъ. И, разумѣется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видѣлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нѣтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбѣжалъ къ себѣ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбѣжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и сѣла на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбѣжалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мнѣ мерзко стало отъ крови ея.

— Гадина, пропади, — и я⁶¹ кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слугѣ.

— Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.

Я сѣлъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.

— Подите къ ней.

— Зачѣмъ?

— Подите.

— Умретъ?

— Да.

Что-то дрогнуло во мнѣ. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сдѣлалъ. Я только что, самъ не зная зачѣмъ, хотѣлъ упасть на колѣни, просить чего-то. У! Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

Я молчалъ.

— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.

Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сдѣлать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.

— Да вѣдь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ господинъ съ хорошими вещами.

— Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одрѣ я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Онъ зарыдалъ.

— Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тѣло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.

На слѣдующей станціи онъ вышелъ. Дѣвочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.

** [ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

Мы ѣхали цѣлый день. Вагонъ нашъ 3-го класса былъ почти пустой. Входили и выходили проѣзжающіе на короткіе переѣзды, но изъ постоянныхъ пассажировъ были только мы двое: я и этотъ притягивающій мое вниманіе, не старый, сильный, не красивый, высокій господинъ въ тепломъ пальто, очень поношенномъ, но, очевидно, когда то дорогомъ и модномъ, и въ круглой шляпѣ.

Человѣкъ этотъ былъ замѣчателенъ, во первыхъ, тѣмъ, что онъ везъ съ собою хорошенькую дѣвочку 3-хъ лѣтнюю и ухаживалъ за ней, какъ мать, именно какъ мать, а не какъ отецъ: онъ не нѣжничалъ съ нею, не суетился, а видно было, какъ мать, помнилъ ее всякую секунду, и дѣвочка была къ нему довѣрчива и требовательна, какъ бываютъ дѣти къ нянямъ и къ матерямъ, которыми они вполнѣ завладѣли. Вовторыхъ, этотъ человѣкъ и самъ собою былъ замѣчателенъ: не тѣмъ только, что, несмотря на его небогатую одежду и вещи въ истертомъ чемоданѣ и въ узлѣ съ собой въ вагонѣ, и 3-й классъ, и чайникъ съ собой, онъ по всѣмъ пріемамъ своимъ, потому, какъ онъ сидѣлъ, какъ держалъ руки, главное потому, какъ онъ ни на что не смотрѣлъ, a видѣлъ, что дѣлалось въ вагонѣ, какъ онъ учтиво сторонился передъ проходящими, помогалъ тѣмъ, кому нужна была помощь, по всему видно было, что это человѣкъ нетолько благовоспитанный, но умный и многосторонний. Но не это одно. Главная черта его, невольно притягивающая къ нему вниманіе, была та, что онъ, очевидно, дѣлалъ все, что дѣлалъ, для себя, а не для другихъ, что ему совершенно все равно было, какимъ онъ кажется другимъ. Его довольно странное положеніе однаго мущины съ ребенкомъ, обращавшее на него вниманіе, нисколько не стѣсняло его. На обращенія къ нему онъ отвѣчалъ учтиво, но просто и коротко, какъ бы не желая сближаться ни съ кѣмъ. За предложеніе помощи женщинъ благодарилъ, но ему ничего не нужно было: все у него было обдуманно, прилажено, такъ что онъ никому не мѣшалъ,⁶² и ему ничего не нужно было. Наружность его была⁶³ такая: хорошо, тонко сложенный, высокій, очевидно очень сильный (видно, бывшій гимнастъ), немного сутуловатый, ранне лысый, съ маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица подъ углами губъ, съ правильнымъ носомъ, толстыми губами и карими, быстрыми и усталыми глазами, изъ которыхъ одинъ косилъ. Быстрыя, сильныя и красивыя всѣ движенья, большія красивыя жилистыя руки. Во всемъ чувствовалась сдержанная нервная напряженность.⁶⁴ Ни колецъ, ни pince-nez, ни папиросъ, ни книги — у него ничего не было. Онъ оправлялъ спящаго ребенка, или ухаживалъ его, или становился у окна и сидѣлъ, глядя прямо передъ собой или въ окно и, очевидно, думалъ и хорошо, важно, серьезно думалъ, только изрѣдка отрываясь и взглядывая на дѣвочку, и бѣглымъ взглядомъ, мгновенно охватывавшимъ все на лицахъ[?] въ вагонѣ. Когда онъ встрѣчался со мной глазами, онъ тотчасъ же отводилъ взглядъ, какъ будто понималъ меня и то, что я наблюдаю его. И это ему было какъ будто не то что непріятно, но докучливо. Меня онъ очень занималъ. Мнѣ хотѣлось заговорить с нимъ, но именно потому, что мнѣ очень этаго хотѣлось, совѣстно было и не хотѣлось начать съ какой нибудь глупости. Онъ ѣхалъ до Кіева, судя по вагону, и я тоже, и я надѣялся, что найдется случай.

Дѣло шло къ вечеру, кондукторъ зашелъ зажечь фонари. Онъ посторонился на своей лавочкѣ, и когда у кондуктора не закрывался фонарь, всталъ и очень ловко и скоро поправилъ задвижку и спросилъ, гдѣ можно взять воды горячей въ чайникъ. Кондукторъ сказалъ, что мы подходимъ къ буфету. Онъ досталъ изъ подъ лавки жестяной чайникъ, развязалъ узелокъ, засыпалъ чай и всталъ, но въ это время дѣвочка его проснулась и заплакала.

Въ вагонѣ почти всѣ спали, кромѣ меня. Онъ оглянулся на всѣхъ и встрѣтился глазами со мной.

— Я не выйду, — сказалъ я. — Я побуду съ ней.

Онъ улыбнулся прекрасной, умной, доброй, чуть замѣтной улыбкой. И какъ это часто бываетъ, этотъ короткій взглядъ, улыбка показала намъ наше родство духовное, освободила, такъ сказать, связанную теплоту. Онъ понялъ, что я просто желаю ему быть полезенъ, а я понялъ, что ему это пріятно.⁶⁵

— Нѣтъ, ужъ если вы хотите, то возьмите воды горячей — вотъ деньги. — Онъ подалъ мнѣ пятакъ.

Я взялъ чайникъ и деньги и пошелъ на станцію. Когда я вернулся, дѣвочка ужъ успокоилась и заснула. Онъ очень благодарилъ меня и предложилъ мнѣ напиться чаю. Я согласился. Мы сѣли рядомъ съ дѣвочкой на пустыя лавочки, передъ собой поставили чай. Онъ казался именно тѣмъ самымъ, какимъ я предполагалъ его, благовоспитаннымъ, образованнымъ и тонкимъ, но очень сдержаннымъ человѣкомъ: онъ какъ будто старался не выдать себя и съ особенной скромностью, которую я сначала принялъ за гордость, старался избѣгать фамильярности, т. е. того, что могло бы вызвать насъ на личныя откровенности.

Разговоръ нашъ начался, какъ часто начинается въ желѣзной дорогѣ, въ родѣ того что въ маскарадѣ: мы, разговаривая объ общихъ предметахъ, о поклоненіи мощамъ въ Кіевѣ, о воспитаніи, о спиритизмѣ, осторожно выщупывали другъ друга, т. е. преимущественно я. Онъ же охотно и умно, не пошло, а своеобразно говорилъ обо всемъ, но о себѣ не говорилъ и обо мнѣ не желалъ знать. Но, не смотря на это, странно сказать, я просто полюбилъ этаго человѣка, нѣжно полюбилъ, и мнѣ казалось, да я и увѣренъ, что и онъ также. Мы иногда такъ улыбались, такъ смотрѣли въ глаза другъ другу, какъ смотрятъ влюбленные. Да и прекрасные были у него глаза и въ особенности улыбка. Только сдержанность была въ немъ большая, удерживающая и меня.

Онъ ошибся, много засыпалъ чаю, и чай вышелъ крѣпкій, какъ пиво. Оттого ли, что намъ обоимъ хотѣлось пить, или что мы разговорились и, не замѣчая, пили этотъ чай, мы напились оба (по крайней мѣрѣ про себя я это знаю) пьянымъ чаемъ. Я почувствовалъ, что въ вискахъ у меня стучитъ, сердце бьется быстро, мысли съ большей ясностью возникаютъ и смѣняются и, главное, что говоришь и слышишь, представляется въ такихъ живыхъ образахъ, какъ будто это все видишь передъ собой. Онъ, вѣроятно, испытывалъ тоже самое и даже замѣтилъ это. Особенному нервному возбужденію, вѣроятно, содѣйствовало и тряска, и шумъ вагона, и темнота.

Мы такъ оживились, опять я особенно, — я былъ тогда совсѣмъ молодъ и влюбленъ, мнѣ было 28 лѣтъ и ѣхалъ въ семью моей будущей жены сдѣлать предложеніе, — я такъ оживился, что совсѣмъ уже забылъ про свое любопытство узнать о томъ, кто и что онъ. Мнѣ казалось, что я уже зналъ его вполнѣ, зналъ его душу и люблю ее, такъ что подробности внѣшнія о его жизни ничего ужъ не могли мнѣ прибавить. Мы говорили о воспитаніи. Я высказалъ свой взглядъ на то, что вся судьба человѣчества зависитъ отъ воспитанья, что если бы люди только понимали всю важность этаго дѣла и подчинили бы ему все остальное, и внѣшнюю, и внутреннюю политику, и экономическія условія, и только тогда бы возможно было поставить воспитаніе такъ, какъ оно должно стоять. А то что же теперь воспитанье, когда дѣтей ставятъ — именно въ виду воспитанія, въ самыя невоспитательныя условія; везутъ въ городъ, отдаютъ въ школы къ чужимъ людямъ, имѣющимъ совсѣмъ постороннія цѣли?⁶⁶Онъ слушалъ улыбаясь.

— Да, это такъ, — говорилъ онъ, — но вы забываете...

Но я перебилъ его и продолжалъ свое... Но потомъ остановился и спросилъ:

— Вы хотѣли сказать что-то?

— Нѣтъ, ничего, — сказалъ онъ нахмурившись. — Нѣтъ ничего, а можетъ, забылъ.

— Нѣтъ, вы сказали: «вы забываете».

— Ахъ да, ну да это не стоитъ... Вы не женаты? — вдругъ спросилъ онъ.

— Нѣтъ, но я ѣду жениться, — сказалъ я.

— А! Да то то вы такъ смѣло говорите о томъ, какимъ должно быть воспитаніе, — сказалъ онъ, грустно улыбаясь. — Вы хотите провести его въ жизнь?

— И проведу, разумѣется, проведу. Если у меня будутъ дѣти. Впрочемъ, я говорю, будутъ. А еще и не женатъ.

Я покраснѣлъ, замялся. Онъ улыбнулся.

— Вы простите меня, что я спросилъ васъ.

— Ахъ нѣтъ, я радъ, вѣдь это странно сказать, — сказалъ я смѣло подъ вліяніемъ того же чайнаго возбужденія, — но вотъ вы человѣкъ, котораго я вижу первый разъ, и мнѣ пріятно говорить вамъ про самыя задушевныя дѣла, потому что я вижу, что вы понимаете. Отчего же не сказать? Я ѣду жениться. Да, я люблю одну дѣвушку. И вѣрю, что она меня любитъ. А если есть любовь, то будетъ и любовь къ дѣтямъ, а будетъ любовь къ дѣтямъ, она и укажетъ то, что нужно для блага дѣтей, а не поведетъ по этимъ битымъ дорожкамъ...

Сказавъ это, я взглянулъ на него: онъ смотрѣлъ на меня не то что улыбаясь, но весь преобразившись. Все лицо его свѣтилось любовью. Онъ смотрѣлъ на меня, какъ мать смотритъ на любимаго ребенка, радуясь на него и жалѣя его. Онъ, очевидно, любилъ меня. Я поглядѣлъ на него и остановился и даже єпросилъ:

— Что?

— Что? — повторилъ онъ. — Я только хотѣлъ спросить, что понимать подъ любовью? — сказалъ онъ.

— Что понимать, — сказалъ я, улыбаясь отъ радости его участія. — Любить — все отдать, объ одномъ думать, однаго желать. Я ѣду, я говорю съ вами, а думаю о ней. Да чтоже, вы меня не знаете и не узнаете, a тѣмъ более ее.

Его грустное, доброе, любящее меня лицо, изъ котораго смотрѣли на меня, притягивая къ себѣ, его глубокіе сѣрые глаза, еще более возбуждало меня.

— Тотъ, кто не зналъ этаго чувства, тотъ его не можетъ, не можетъ понять, — говорилъ я. — Я не знаю, красива, некрасива она (всѣ говорятъ, что красива), но знаю, что вотъ я говорю съ вами, и я вижу ее, ея улыбку, слышу ея голосъ, вижу ея душу. Это пошло, но это то самое, что называется сліяніемъ душъ... — Я остановился. — Вы вѣрно знаете это чувство?

— Да хорошее ли это чувство? — сказалъ онъ.

— Это чувство? — вскрикнулъ я. — Какъ хорошо ли? Да одно только и есть хорошее. Одно чувство, которое даетъ намъ образецъ высшаго счастья, вѣчнаго. Только то и хорошее чувство, которое похоже на это.⁶⁷

— Ну, а уступили бы вы ее другому, если бы знали, что она будетъ счастлива съ другимъ?

— Да развѣ можно это знать? — сказалъ я, отвиливая отъ вопроса.

— Нѣтъ, я помню, гдѣ то читалъ: еслибы человѣкъ истинно любилъ женщину, онъ ни за что въ мірѣ не пожелалъ бы быть ея мужемъ, еслибы не зналъ навѣрно, что онъ самый лучшій мужъ, котораго она можетъ имѣть. Такъ ли вы любите?

Меня поразило это замѣчаніе.

— Положимъ, — сказалъ я всетаки, — что есть доля эгоизма въ любви, но это не мѣшаетъ любви быть высочайшимъ чувствомъ.

— Ахъ, какое это ужасное чувство! — сказалъ онъ для себя больше, чѣмъ для меня.

— Какъ ужасное!⁶⁸ — сказалъ я.

— Да, ужасное, ужасное, ужасное, — сказалъ онъ, и глаза его заблестѣли гнѣвомъ на кого то. И тотчасъ же онъ поглядѣлъ на дѣвочку и утихъ. — Любите, — сказалъ онъ потомъ, — любите того, кого любите, отдавайтесь этому чувству, но не восхваляйте его, не воображайте себѣ, что это чувство лучше, чѣмъ оно есть.

— Но когда я чувствую, я знаю, что у меня крылья, я люблю черезъ нее всѣхъ, и васъ, и всѣхъ.

Онъ ничего не отвѣтилъ, и мы замолчали. Трутутумъ, только подрагивали подъ нами колеса по рельсамъ.

— Нѣтъ, нельзя этаго передать другому, — сказалъ онъ.

— Чего?

— Того, в чемъ обманъ, въ чемъ ужасъ этой вашей любви.

— Да въ чемъ же?

Онъ не отвѣчалъ, а все пилъ свой чай и предложилъ его мнѣ. Я думалъ, что онъ хочетъ прекратить разговоръ, такъ долго мы молчали, но онъ вдругъ поставилъ стаканъ.⁶⁹

— Въ чемъ ужасъ? — повторилъ онъ.

— Я не понимаю.

— А поймете, когда узнаете, кто я.

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Я Степановъ. Леонидъ Степановъ.

— Я не знаю.

— Я Степановъ, судившійся 4 года тому назадъ въ Казанскомъ окружномъ Судѣ, — сказалъ онъ, глядя на меня твердымъ, но холоднымъ взглядомъ.

— Да, Степановъ, но нѣтъ, я не знаю, я не слыхалъ, не читалъ.

— А я думалъ, что это дѣло надѣлало столько шума, что вы знаете.⁷⁰

— Но что общаго съ нашимъ разговоромъ? — сказалъ я.

— Что общаго? Дѣло это — исторія любви, самой, по вашему, возвышенной, хорошей любви.

Я молчалъ.

— Да, вамъ нужно это знать. Можетъ быть, вы не захотите знать меня послѣ, но мне все равно, я для васъ скажу и для себя.⁷¹

— Женился я, какъ женятся всѣ такъ называемые порядочные люди нашего круга, то есть обманывалъ, лгалъ и себѣ и другимъ, и меня обманывали, и мнѣ лгали, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ увѣренъ,⁷² что женясь, я дѣлаю что то очень прекрасное и, главное, съ раннихъ лѣтъ я лелѣялъ мечту о семейной жизни. Жена моя должна была быть верхъ совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной. Думать я такъ думалъ и лѣтъ 10 жилъ взрослымъ человѣкомъ, не торопясь выбирать предметъ любви, не торопясь излить на какую нибудь женщину всѣ богатства моего сердца. Я приглядывался ко многимъ, но все было не то, все было далеко отъ того совершенства, которое было достойно меня.⁷³ Это еще лучшее воспитаніе, такое, при которомъ хотя въ воображеніи представляется идеалъ чистой, любовной, поэтической семейной жизни. У меня былъ такой идеалъ, потому что и родители мои были хорошіе люди, и воспитанъ я былъ матерью, вдовой, чудесной женщиной, всегда въ удивительномъ свѣтѣ рисовавшей мнѣ семейную жизнь. Такъ я жилъ и мечталъ, но не торопился, какъ я вамъ говорилъ, жениться и велъ, по русски называя, распутную жизнь (она и не можетъ быть иною для 30-лѣтняго, здороваго, не связаннаго ничѣмъ богатаго человѣка), но которую я, въ сравненіи съ безобразнымъ развратомъ, окружающимъ меня, считалъ хорошею, чистою. Я жилъ спокойно въ тихомъ, пріятномъ развратѣ и мечталъ о возвышенной любви и чистой семейной жизни. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было никакого дѣла, кромѣ удовольствія, которое онѣ мнѣ доставляли; но будущая жена должна была быть моя, и эта то моя должна была быть все, что есть святаго и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. И мнѣ тутъ не казалось ничего невозможнаго. Такъ шло до 30 лѣтъ. Въ 30 лѣтъ я нашелъ ту, которая должна была осуществить все то, о чемъ я мечталъ.⁷⁴ Это была одна из 3-хъ дочерей однаго средняго чиновника. Я рѣшилъ въ одинъ вечеръ, послѣ того какъ мы ѣздили въ лодкѣ и уже ночью, ворочаясь домой, сидѣли на кормѣ и говорили о томъ, что жизнь должна быть также хороша въ насъ, какъ она хороша въ природѣ, я рѣшилъ, что это она. Понялъ я, что это она, мнѣ казалось, потому, что я увидалъ ея душу, удивительную душу, достойную меня, увидалъ ее въ улыбкѣ чуть замѣтной, во взглядѣ, во всей ея граціозной фигуркѣ съ очень тонкой таліей, широкими плечами и бюстомъ и маленькой головкой съ тяжелыми волосами.⁷⁵ Я⁷⁶ понялъ,⁷⁷ что она понимаетъ меня, понимаетъ все, все, что я чувствую и думаю. И вернулся домой въ восторгѣ и рѣшилъ что она верхъ совершенства и достойна быть моей женой.⁷⁸ Достойна быть моей! Ведь это прелесть, что за безуміе! Возьмите какого хотите молодаго человѣка — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцѣните себя. Ну, я, по крайней мѣрѣ, оцѣнивалъ себя въ трезвыя минуты и зналъ очень хорошо, что я такое, такъ себѣ человѣкъ, такой же, какъ милліоны, — даже скорѣе плохой, чѣмъ хорошій, безъ особеннаго дарованія, завистливый, слабый, безхарактерный, увлекающійся, бѣшенный въ припадкахъ гнѣва, какъ всѣ слабые люди. И вотъ я то, такой человѣкъ, находя въ ней всѣ высшія совершенства и именно потому, что она заключаетъ ихъ въ себѣ, я считаю ее достойной себя. Главный обманъ того безумія, который мы называемъ любовью, не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродѣтели, но себѣ въ это удивительное время безумья. — Ахъ! Ахъ! Ахъ! мы живемъ по уши въ такомъ омутѣ лжи, что, если насъ не треснетъ по головѣ, какъ меня, страшное несчастье, мы не можемъ опомниться. Вѣдь что это за путаница лжи — нашъ честный бракъ. Предполагается, и это le secret de la comédie,⁷⁹ что мущина женится чистый, тогда какъ еще въ гимназіи считается однимъ изъ самыхъ лихихъ молодецкихъ подвиговъ за одно — курить, пить и распутничать. Такъ, по крайней мѣрѣ, было въ мое время. Теперь есть ужъ, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующіе и знающіе, что это не шутка, а великое дѣло. Помоги имъ Богъ. Но въ мое время, да и теперь, вѣдь это повально. Во всѣхъ романахъ до подробностей описаны чувства героевъ, кусты, около которыхъ они ходятъ, но, описывая ихъ великую любовь къ какой нибудь Эленѣ, ничего не пишется о томъ, что было прежде. Всѣ притворяются, что то, что наполняетъ половину жизни нашихъ городовъ и деревень даже, что этаго нѣтъ. И дѣвушки бѣдныя нѣкоторыя вѣрятъ въ это совсѣмъ серьезно по незнанію, a другіе, всѣ родители, желаютъ вѣрить и притворяются, что вѣрятъ. Но женщины — матери, тѣ, съ своимъ практическимъ смысломъ, притворяясь, что вѣрятъ, на дѣлѣ ведутъ своихъ дочерей совсѣмъ обратно. Они знаютъ, что такое тѣ мущины — женихи ихъ дочерей, знаютъ, на какую удочку ихъ ловить; отъ этаго эти Джерси мерзкіе, эти нашлепки на задницы, эти голыя плечи, руки, почти груди. Вѣдь это одинъ сплошной домъ терпимости, только одинъ, признаваемый такимъ, на краткіе сроки, а другой, не признаваемый, — на болѣе долгіе сроки. Вы удивляетесь напрасно. Если люди различны по внутреннему содержанію, то это различіе непремѣнно отразится и во внѣшности, но посмотрите на тѣхъ — не называемыхъ, а на самихъ высшихъ свѣтскихъ барынь: тѣже наряды, тѣже фасоны, тѣже духи, тѣже камни и золото, тѣже увеселенья, танцы и музыка, пѣнье, и ѣда, и питье. Никакой разницы. Строго опредѣляя, надо только сказать, что проститутки на короткіе сроки обыкновенно презираемы, на долгіе — уважаемы.

Да, но я влюбился, какъ всѣ влюбляются. Я думалъ, что я самъ. A совсѣмъ нѣтъ: это устроили мамаши и портнихи. Мамаши съ катаньями на лодкахъ, портниха съ таліями и т. п.

Заманиванье, ловленіе жениховъ мамашами — вѣдь это другой, всѣмъ извѣстный секретъ. Признаться въ заманиваньи — помилуй Богъ, но вѣдь на этомъ проходитъ вся жизнь семей съ дѣвицами. И родители и дочери въ запуски другъ передъ другомъ только это и дѣлаютъ, ссорятся, соревнуютъ, хитрятъ, мошенничаютъ. А когда сдѣлаютъ и пока дѣлаютъ, показываютъ видъ, что это дѣлается само собой. Не могу безъ злобы говорить про это, потому что все отъ этаго.

Ну, вотъ я и женился. Женился какъ всѣ, то есть сложились извѣстныя обстоятельства: съ одной стороны, меня поймали, съ другой стороны, я самъ влетѣлъ, потому что подошло такое время, т. е. по той же самой причинѣ, по которой я случайно сходился и съ другими женщинами. Но разница была въ томъ, что тамъ я ничего о себѣ не воображалъ хорошаго, а тутъ я за это себя почему то вознесъ до небесъ и почелъ это дѣло чѣмъ то необыкновеннымъ и особеннымъ. Въ сущности же я (если откинуть безуміе), я женился затѣмъ, чтобы избавиться отъ неудобствъ неправильной жизни, имѣть подъ рукой всегда свою жену, чистую, красивую, молодую.

— Нѣтъ, ну какже это возможно?

— Да, если бы мнѣ тогда это сказали, я бы убилъ того. Это было совсѣмъ другое въ моемъ представленіи. Но горькимъ опытомъ я узналъ, что это было ничто иное. Тогда я былъ во всемъ разгарѣ лжи. Но и тогда, я помню, нѣкоторыя подробности сватьбы оскорбили меня. Я почувствовалъ, что что то не то. Вѣдь вы помните, что если женятся по домострою, какъ онъ говорилъ, то пуховики, приданое, постель — все это подробности нѣкотораго законнаго дѣла, освящаемаго таинствомъ. Но у насъ, когда изъ 10 брачущихся едва ли есть одинъ, который вѣритъ въ таинство, когда изъ 100 мущинъ едва ли одинъ есть уже не женатый прежде, какое ужасное значеніе получаютъ всѣ эти подробности: постели, халата, капота, бѣлья, туалета «jeune mariée»,⁸⁰ шоколаду. Ложь ложью, а когда до дѣла, то собачья сватьба и больше ничего. Это немножко оскорбило меня, но ничего, я, какъ и всѣ, просмотрѣлъ это, то есть воображалъ себѣ ложь, a дѣлалъ гнусную правду.

Я женился, и устроилось то, чего я въ дѣйствительности желалъ, вступая въ бракъ, т. е. нѣкоторыя удобства жизни, но того, о чемъ я мечталъ, разумѣется, не было и признака. Я женился для того, чтобы спокойно жить с женою, но пока я не жилъ спокойно съ своей женою, я жилъ съ другими женами, на то время находя это болѣе удобнымъ, и потому невольно сдѣлалъ заключеніе о томъ, что другіе люди, не женившіеся, должны смотрѣть на мою жену, какъ я смотрѣлъ на другихъ. И тутъ начались мученія ревности, не одной ревности, но гордости оскорбленнаго самолюбія и еще негодованія на покушенія противъ моей законной собственности, купленной мною дорогой цѣной. Кромѣ того, очень скоро послѣ моей женитьбы я сдѣлалъ необыкновенное открытіе о томъ, что жена моя, кромѣ своей любви ко мнѣ, даже, какъ мнѣ казалось, въ протипоположность этой любви, имѣла свои чувства, привычки, то, что называютъ убѣжденіями, и еще больше неожиданное открытіе (столь же неожиданное и оскорбительное для меня, какъ и то, что она храпѣла), что она сердилась и, когда сердилась, говорила очень ядовитыя мнѣ вещи. Тутъ же она забеременила, начались капризы и ссоры. Я служилъ тогда предводителемъ. На съѣздъ пріѣзжалъ къ намъ товарищъ прокурора, который повадился ѣздить. И у меня началась ревность.

Я, женившись, рѣшилъ быть вѣренъ своей женѣ и, признаюсь, гордился этимъ, гордился тѣмъ, что, будучи 10 лѣтъ развратникомъ, я былъ вѣренъ моей женѣ. О томъ, чтобы она была невѣрна мнѣ, она, моя жена, я не могъ подумать безъ ужаса.⁸¹ И потому чувства, которыя вызывало во мнѣ ухаживанье этаго товарища прокурора, были ужасно мучительны. Должно быть, я сталъ непріятенъ. Она стала еще непріятнѣе. И не прошло еще году, какъ я узналъ еще новый, всѣмъ извѣстный секретъ, именно тотъ, что супружеская жизнь ⁹⁹/₁₀₀ есть неперестающій адъ и мученія, и что всѣ супруги сговорились скрывать отъ всѣхъ этотъ всѣмъ извѣстный секретъ. У насъ шелъ адъ, а для людей было похоже на ту жизнь, которую я воображалъ себѣ; но похоже было только снаружи, т. е. тѣ, которые смотрѣли на насъ, могли признавать, что мы жили любовной жизнью, но изнутри это было не такъ.⁸² Стычки были безпрестанныя. Слова все болѣе и болѣе жестокія говорились другъ другу. Тогда я не понималъ того, что насъ связывала вовсе не любовь, a нѣчто совсѣмъ противуположное; находили періоды просто злобы другъ на друга безъ всякой видимой причины, подъ самыми непонятными предлогами — за кофе, за пролетку, за ломберный столъ, все дѣла, которыя ни для того ни для другаго не имѣли никакой важности. Я не замѣчалъ тогда, что эти періоды злобы возникали совершенно правильно и равномѣрно, соотвѣтственно періодамъ того, что мы называли любовью. Періодъ любви — періодъ злобы, длинный періодъ [любви]⁸³ — длинный періодъ [злобы].⁸⁴ Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были тоже самое чувство, только съ разныхъ концовъ. Такъ шло 12 лѣтъ. Старшему мальчику было 11, дѣвочкѣ 9, еще два мальчика были 7 и 5 лѣтъ. 3-хъ лѣтній былъ послѣдній.

Случилось, что послѣ одной болѣзни жены ей нельзя было рожать. Отношенія наши все время были тѣже отвратительныя. Часто бывали времена, что я говорилъ себѣ въ душѣ: «ахъ кабы она умерла!» и ужасала эта мысль и не могъ ее отогнать. Не знаю, думала ли она тоже. Должно быть. Ссоры бывали жестоки. Потомъ уже узнали силы другъ друга и не доходили до послѣднихъ предѣловъ, но ненависть другъ къ другу кипѣла страшная. Снаружи же все было прекрасно. Мы были вѣрны другъ другу, воспитывали дѣтей и были приличны. Я еще не зналъ тогда, что ⁹⁹/₁₀₀ такъ называемыхъ хорошихъ супружествъ живутъ такъ. Я думалъ, что это я одинъ такой несчастный, и скрывалъ, но она была привлекательна и еще больше красива съ тѣхъ поръ, какъ перестала рожать.

Тутъ же я отслужилъ 3-е трехлѣтіе, и рѣшено было для воспитанія дѣтей ѣхать жить въ городъ. Удивительно, какъ все совпадаетъ и въ правильной и даже неправильной жизни. Какъ разъ когда родителямъ жизнь становится невыносимой другъ отъ друга, необходимы и городскія условія для воспитанія дѣтей, спасающія родителей отъ скуки и ненависти. Переѣхали въ городъ.⁸⁵ Такъ называемое воспитаніе дѣтей достигло вполнѣ своей цѣли, чувство мое къ моей собственной женѣ, которое мы называемъ любовью, начинавшее охладѣвать въ деревнѣ, тотчасъ же оживилось въ городѣ, въ особенности ревностью, которую я держалъ въ себѣ и не позволялъ себѣ выказывать. Моя жена возбуждала чувства другихъ, и чувства другихъ возбуждали мои. Когда она пріѣзжала домой въ цвѣтахъ и бальномъ платьѣ, которое она снимала при мнѣ, я чувствовалъ новый приливъ того, что я называлъ любовью къ ней. Но странное дѣло, въ городѣ, при все учащенномъ щекотаніи ревности, это чувство все больше и больше перемѣшивалось съ недобрымъ чувствомъ. Но все было хорошо, и особенныхъ причинъ ревновать мнѣ не было, и моя жена вела себя хорошо. Заботилась о домѣ, о дѣтяхъ и веселилась, какъ мы это называемъ.⁸⁶ Удивительное дѣло! Я говорилъ себѣ, что люблю свою жену и любимъ ей, мнѣ казалось. Я, напримѣръ, былъ въ горѣ истинномъ, когда она заболѣла, еще въ большемъ горѣ, когда у нея выкрошился одинъ зубъ. Но о томъ, что у нея было въ душѣ, цѣлы ли были ея душевные зубы, я не то что не зналъ, я не хотѣлъ или, скорѣе, не могъ знать, какъ будто что то мѣшало мнѣ знать это. Я, наблюдательный человѣкъ, довольно тонко понимающій людей, ничего не могъ, не хотѣлъ видѣть въ ея душѣ. Движенія ея рукъ, ногъ, пальцевъ, рѣсницъ я зналъ до малѣйшихъ подробностей и все еще и еще изучалъ, но души ея не видѣлъ, не зналъ и не думалъ, что она живетъ. А она жила. И жила сильно, потому что, да, потому что это было мало что прелестная красотой женщина, это былъ человѣкъ нѣжный, добрый. Да, она была прекрасный человѣкъ, но я не видалъ его. Я видѣлъ мою жену и только.

Началось это съ музыки, она прекрасно играла на фортепіано. И какъ мы всѣ страдаемъ отъ скуки и спасаемся, какъ умѣемъ, она спасалась музыкой. Пріѣхалъ⁸⁷ нѣкто Трухачевской,⁸⁸ скрипачъ. Вы думаете, что вы все поняли? Нѣтъ, вы ничего не поняли. Если вы видѣли, какъ умираютъ люди, вы все таки ничего не знаете о томъ, какъ онъ умиралъ, тотъ кто умиралъ. Надо, чтобъ онъ разсказалъ. Вотъ я и разскажу, да, разскажу все. Вы слушаете?

Лицо стало совсѣмъ другое, глаза жалкіе, совсѣмъ чужіе, носу почти нѣтъ, и усы и борода поднялись къ самымъ глазамъ, а ротъ сталъ огромный, страшный.

— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Утонченная, съ маленькими руками, ногами, съ правильнымъ носомъ, граціозными движеніями, всегда элегантная и грубая, глупая и невѣжественная до послѣдней степени и вмѣстѣ съ тѣмъ наивная, добрая и честная. Ну, да этого разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ. Она была чистая отъ природы, кокетство дѣвичье давно забыто; по немъ ужъ прошло 12 лѣтъ материнской жизни, но безсознательной, нечаянной.

Да, это нельзя такъ разсказывать. Ну вотъ. Сидимъ мы дома одни. Обычный ходъ жизни: встали, напились кофею вмѣстѣ, не побранились, но пошпынялись изъ за пустяковъ. Трудъ привычный — хорошо, но праздность привычная — это мука. Ранней было осенью. Мы зажились въ городѣ. Я не признавался въ этомъ, но мнѣ было невыносимо скучно. Хуже даже: странное дѣло, жена мнѣ прискучила, со мной начало случаться то, чего не было со времени моей женитьбы: я сталъ смотрѣть на женщинъ какъ на женщинъ; я сталъ оглядываться на нихъ и самъ злился на себя и, странное дѣло, на нее за это. Былъ періодъ полнаго охлажденія. Она, милая, ничего не видѣла, не знала этаго. Она просто жила, удовлетворяясь тѣми мелкими заботами жизни, которыя не казались ей мелкими, — она одѣвалась, играла, ѣздила въ гости и принимала гостей, смотрѣла за дѣтьми, училась вязать что то новое, модное. У ней все было просто, твердо, низменно и правдиво. Разъ я вернулся домой со скуки [изъ] клуба. Она сидѣла за столомъ въ гостиной съ меньшей дочерью и учила ее вязать, тетушка раскладывала пасьянсъ. Она спросила, гдѣ я былъ, попросила лошадей на завтра и послѣ всего, когда ужъ я сталъ уходить, вернула меня.

— Ахъ да,⁸⁹ пріѣзжалъ Трухачевъ. Я не приняла его.

Трухачевъ былъ одинъ изъ трехъ сыновей сосѣда моего отца, разорившагося, важничавшаго и всегда говорившаго по французски барина. Мальчики ѣздили къ намъ, потомъ я ихъ потерялъ изъ вида; одинъ какія то аферы дѣлалъ, женился на богатой, гадости какія то дѣлалъ и сгинулъ какъ то. Второй былъ пьяница, билъ квартальныхъ, его или онъ кого то высѣкъ. Ну, однимъ словомъ пропащіе, самаго низкаго и круга, и воспитанья, и взгляда люди. Третій оказался большой талантъ музыкальный. Его крестная мать — богачка отдала его въ консерваторію въ Парижъ, и тамъ онъ пошелъ очень хорошо и въ Европѣ игралъ въ концертахъ на водахъ. Всѣ три были красивые брюнеты съ чѣмъ то еврейскимъ въ типѣ. Я и этаго потерялъ изъ вида. И вотъ онъ явился. Жена была рада послушать его и поиграть съ нимъ. Она игрывала съ наемнымъ скрипачемъ. На другое утро Трухачевъ этотъ явился. Съ трудомъ я могъ узнать черты мальчика, такъ они заросли всѣмъ прожитымъ. И прожитое было не чисто, что то влажное, жирное, нечистое, какъ бы смазанъ онъ саломъ. Особенно влажные глаза, но то, что женщины называютъ не дуренъ, высокій, нескладный, слабый, но не уродливый. Задъ особенно развитъ, какъ у женщины. Очень приличный, этакой заискивающій, но безъ подлости и съ тѣмъ парижскимъ оттѣнкомъ во всемъ отъ ботинокъ до капулевской прически. Простота искусственная и веселость. Такая манера, знаете, про все говоритъ намеками и отрывками, какъ будто вы все это знаете. Были мы когда то на ты. Онъ, вѣрно, хотѣлъ, но я удержался, но ласково принялъ его, особенно для жены. И мысли объ опасности его для жены у меня не было — такъ онъ казался мнѣ ничтоженъ.

— Пріѣзжайте вечеромъ, привозите скрипку.

— Ахъ, я очень радъ.

— Жена славно играетъ, по настоящему хорошо.

И дѣйствительно, я часто удивлялся, откуда у ней это бралось, эта точность, даже сила и выраженіе въ ея маленькихъ, пухленькихъ, красивыхъ рукахъ и съ ея спокойнымъ, тихимъ, красивымъ лицомъ. Я представилъ его женѣ. Онъ поговорилъ о музыкѣ. Онъ уѣхалъ. Вечеромъ играли, несовсѣмъ ладилось, не было тѣхъ нотъ. Но игралъ онъ отлично и былъ въ восхищеніи отъ игры жены. Она оживилась, раскраснѣлась. На той же недѣлѣ онъ у насъ обѣдалъ, два раза, и одинъ день вечеромъ; кое кто былъ, пріятельницы жены. Они играли. И играли удивительно. Я ужасно любилъ музыку. Теперь я ненавижу ее, не потому что она связывается съ нимъ, а потому что она и прелесть и мерзость. Играли они 2-й разъ сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Какая ужасная вещь это 1-е аллегро. Никогда я не видѣлъ жену такою, какою она была въ этотъ вечеръ. Эти блестящіе глаза, эта строгость, значительность выраженія, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая то, слабая, жалкая и блуждающая улыбка. Одно, что я замѣтилъ, — она почти не смотрѣла на него.

Черезъ два дня у меня былъ съѣздъ мировыхъ судей, да и скука, я поѣхалъ въ уѣздъ. Поѣхалъ спокойный, безъ⁹⁰ сомнѣній. Были, какъ всегда, мысли ревнивыя, но я отгонялъ ихъ, не позволяя себѣ оскорблять ее и, главное, себя. Хитрыми подходами однако (не выдавая себя), я далъ почувствовать, что безъ меня не нужно звать Т[рухачева]. Я уѣхалъ. Тамъ на своей скучной квартирѣ я получилъ одно письмо, въ которомъ она пишетъ мнѣ, что тетка хотѣла непремѣнно слышать Т[рухачева] и привезла его, и они опять играли. Въ письмѣ я замѣтилъ осторожность при упоминаніи Т[рухачева] и изысканную простоту. Но я легъ въ постель совершенно спокойный. Мнѣ всегда долго не спалось на новомъ мѣстѣ, но тутъ я заснулъ сейчасъ же. И какъ это бываетъ, знаете, вдругъ толчекъ электрическій, и просыпаешься. Такъ я проснулся и проснулся съ мыслью о женѣ и о Т[рухачевѣ] и о томъ, что все кончено. Ужасъ, презрѣніе, злоба стиснули мнѣ сердце, но я сталъ образумливать себя. Ничего нѣтъ, не было, нѣтъ никакихъ основаній. И какъ я могу такъ унижать ее и себя, себя главное, предполагая такіе ужасы. Молодой человѣкъ ничтожный, что то въ родѣ наемнаго скрипача, извѣстный за дряннаго мальчика, и вдругъ женщина высокаго относительно положенія, мать семейства, моя жена. Что за нелѣпость! — представлялось мнѣ съ одной нашей свѣтской стороны нашей привычной, закоренѣлой лжи, которую я считалъ правдой и которой хотѣлъ вѣрить. С другой же стороны представилось самое простое, ясное: то самое, во имя чего я женился на своей женѣ, то самое, что мнѣ въ ней нужно, то самое нужно и другимъ и этому⁹¹ музыканту. Онъ человѣкъ не женатый, не только безъ правилъ, но, очевидно, съ правилами о томъ, чтобы пользоваться тѣми удовольствіями, которыя представляются. И между ними связь самой утонченной похоти чувства. Его ничто удержать не можетъ, все привлекаетъ, напротивъ. Она? Она тайна, какъ была, такъ и есть. Я не знаю ея. Это говорилъ здравый смыслъ, но я считалъ, что это ложь, которая мнѣ подсказываетъ унизительное чувство ревности. Я старался заглушить этотъ голосъ, но не могъ. Мало того, что здравый смыслъ мнѣ говорилъ, что это должно быть, во мнѣ возникало какое-то несомнѣнное сознаніе того, что это навѣрное есть. Только теперь я вспомнилъ тотъ вечеръ, когда они играли Крейцерову сонату, и ихъ лица. «Какъ я могъ уѣхать? — говорилъ я себѣ, вспоминая ихъ лица, — развѣ не ясно было, что между ними все совершилось въ этотъ вечеръ, и развѣ не видно было, что не только между ними не было ужъ никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали нѣкоторый стыдъ послѣ того, что случилось съ ними?» Они рѣдко смотрѣли другъ на друга. Но за ужиномъ, когда онъ наливалъ ей воды, какъ они взглянули другъ на друга и чуть улыбнулись! Да, все кончено. Но нѣтъ, это что то нашло на меня. И страшно страдая, я не заснулъ всю ночь. На утро я кое какъ покончилъ дѣла, которыя бросилъ, и уѣхалъ.

Онъ еще разъ былъ утромъ безъ меня. Она была добра, кротка и что то какъ будто знала радостное про себя. Разумѣется, говорить ни про что нельзя было; я и не говорилъ, и она не говорила. Мы оба знали, что насъ мучало, и оба молчали. Собрались уѣзжать въ деревню. Все было уложено. Собирались ѣхать завтра, но оказалось, что неготово пальто дочери. Вдругъ мнѣ стало ясно, что это была хитрость; я не сказалъ, но упрекнулъ въ неакуратности. Стала оправдываться, я упрекнулъ во лжи. Меня упрекнули въ неделикатности. Я вскипѣлъ и потоки[?] упрековъ полили изъ меня. Она не разсердилась, не отвѣчала, а улыбнулась презрительно (только ея любовь и невѣрность мог[ли] дать ей эту силу и эту хитрость) и сказала, что послѣ моего поступка съ сестрой (это былъ мой гадкій поступокъ съ сестрой. Она знала, что это мучитъ меня, и въ это мѣсто кольнула меня) ее ничто отъ меня не удивитъ.

— Ты⁹²... — закричалъ я, схватилъ ее за горло и сталъ душить. Потомъ опомнился и сталъ колотить все, что тамъ было въ комнатѣ. Она убѣжала отъ меня. Бывали и у насъ сцены, но такихъ никогда. Мы уѣхали. Узнать я ничего не узналъ, и мы помирились опять подъ вліяніемъ того чувства, которое мы называли любовью, но надрывъ былъ большой. Одинъ разъ я даже признался ей, что ревновалъ ее. Мнѣ стыдно было, но я признался. Боже мой, откуда взялась хитрость у этой женщины? Такъ просто, съ такимъ яснымъ взглядомъ успокаивать меня, жалѣть меня, говорить о томъ, что это немыслимо — измѣнить и для кого? И что кромѣ удовольствія музыки къ такому человѣку развѣ возможно что нибудь въ порядочной женщинѣ? Да, она говорила все это, а ребенка, вотъ этаго самаго, котораго она родила послѣ этаго, она родила отъ него.

Онъ замолчалъ и раза два сряду издалъ свои странные звуки, которые теперь уже были совсѣмъ похожи на сдержанныя рыданія. Онъ помолчалъ, выпилъ залпомъ остывшій стаканъ чаю и продолжалъ.

— Да-съ, такъ я прожилъ 12-ть лѣтъ. Если бы не случилось того, что случилось, и я такъ же бы прожилъ еще до старости, я такъ бы и думалъ, умирая, что я прожилъ хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, какъ всѣ; я бы не понималъ той бездны несчастій и гнойной лжи, въ которой я барахтался.

Послѣ этаго случая съ «нимъ» у насъ какъ будто сдѣлалась передышка. Она стала мягче, больше уступала и хотя я, по мѣрѣ ея уступчивости, сталъ еще злѣе и придирчивѣе, но всетаки было спокойнѣе между нами. Во мнѣ установилось очень опредѣленное чувство презрѣнія къ ней, которое я считалъ самымъ законнымъ. Я рѣшилъ себѣ, что она не человѣкъ, что такое выпало мнѣ несчастье жениться на животномъ в образѣ человѣческомъ, и что же дѣлать, надо было нести. (Я не зналъ тогда изрѣченія Лесинга, который говоритъ, что сужденіе каждаго мужа о своей женѣ такое: была одна скверная женщина въ мірѣ, и она то и моя жена.) Нести же это было мнѣ довольно легко, потому что особенно съ тѣхъ поръ, какъ она перестала рожать, она была очень свѣжая, красивая и чистоплотная и всегда расположенная къ моимъ ласкамъ любовница. Такъ мы и жили. Рѣшено было съ обѣихъ сторонъ и опытомъ извѣдано, что общенія духовнаго между нами нѣтъ и не можетъ быть. О самыхъ простыхъ вещахъ, которыхъ нельзя не рѣшить единогласно, мы оставались каждый неизмѣнно при своемъ мнѣніи и не пытались даже убѣдить другъ друга. Съ самыми посторонними лицами, и я⁹³ и она, мы говорили о разнообразныхъ и задушевныхъ предметахъ, но не между собой. Иногда, слушая, какъ она при мнѣ говоритъ съ другими, я говорилъ себѣ: «какова! И все лжетъ». И я удивлялся, какъ собесѣдники ея не видѣли, что она лжетъ. Вдвоемъ мы были почти обречены на молчаніе или на такіе разговоры, которые, я увѣренъ, животные могутъ вести между собой: который часъ? пора спать, какой нынче обѣдъ? куда ѣхать? что написано въ газетѣ? горло болитъ у Маши, послать за докторомъ. Стоило на волосокъ выступить изъ этаго до невозможности съузившагося кружка разговоровъ, чтобы вспыхнуло раздраженіе. Присутствіе 3-го лица облегчало насъ. Черезъ 3-ье лицо еще мы кое какъ общались. Она считала себя, вѣроятно, правой, а ужъ я былъ святъ передъ нею въ своихъ глазахъ. Я увѣренъ, что она думала: какъ бы хорошо было, коли бы онъ умеръ. А я такъ очень часто, въ минуты озлобленія, со страхомъ сознавалъ, что я всей душой желаю этаго. Я привыкъ къ той мысли, что она красивый звѣрокъ, больше ничего, и что съ этимъ звѣркомъ мнѣ надо доживать жизнь и доживать, глядя за этимъ звѣркомъ въ оба. Такъ я и дѣлалъ.

Онъ помолчалъ.

— А! A вѣдь она была человѣкъ, и хорошій человѣкъ. И она и я — мы не хотѣли такъ жить. И не этаго хотѣли, когда женились. Тогда я и не вспоминалъ того, что она была дѣвушкой. Мнѣ казалось, что все то было кокетство, обманъ. A нѣтъ, это было не обманъ.⁹⁴ Теперь я гляжу на всѣхъ дѣвушекъ, теперь и ее вспоминаю. Вы знаете еще — удивительная вещь, которая мнѣ открылась теперь только. Знаете что? Дѣвушка, обыкновенная, рядовая дѣвушка какого хотите круга, не особенно безобразно воспитанная, — это святой человѣкъ, это лучшій представитель человѣческаго рода въ нашемъ мірѣ, если она не испорчена особенными исключительными обстоятельствами. Да и обстоятельства эти только двухъ родовъ: свѣтъ, балы, тщеславіе и несчастный случай, сближеніе съ другимъ мущиной, разбудившимъ въ ней чувственность. Но это случаи рѣдкіе. А рядовая дѣвушка — это лучшее существо въ мірѣ. Да посмотрите, въ ней нѣтъ ничего развращающаго душу, ни вина, ни игры, ни разврата, ни товарищества, ни службы ни гражданской ни военной. Вѣдь дѣвушка, хорошо воспитанная дѣвушка — это полное невѣденіе всѣхъ безобразій міра и полная готовность любви ко всему хорошему и высокому. Это тѣ младенцы, подобнымъ которымъ намъ велѣно быть.⁹⁵ Я обсудилъ свое прошедшее влюбленье. Въ немъ было безумное превознесенiе себя и ея, именно ея, надо всѣми, но дѣвушка, какъ дѣвушка, сама по себѣ, ее нельзя не любить. Только дѣло въ томъ, что мы, мущины, входя въ общеніе съ ней, вмѣсто того чтобы понять свою низость, свою гадость, вмѣсто того чтобы стараться подняться до нея, мы ее хотимъ развить, научить. Ну и научаемъ. Я теперь только вспоминаю ее, какою она была, когда я сталъ сближаться съ нею. Помню ея дневникъ, который я почти насильно отнялъ у нея, ея философствованіе, исканіе истины, а главное, ея готовность отдаться другому и жить не для себя. Еще прежде того дня на лодкѣ, когда я еще не былъ женихомъ, я проводилъ у нихъ вечеръ. Были ея сестры и еще одна дѣвушка. Помню, читали «Мертвый домъ» Достоевского — описаніе наказанія шпицрутенами. Кончили главу въ молчаніи. Одна спросила:

— Какъ же это?

Я растолковалъ.

— Да зачѣмъ же они бьютъ, солдаты? — сказала другая. — Я бы на ихъ мѣстѣ отказалась. Всѣ бы отказались.

Жена же моя сидѣла молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и всѣ защебетали, захохотали, только бы поскорѣе отогнать мучительное впечатлѣніе. Больше всѣхъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смѣхъ. Она рѣдко смѣялась, но когда смѣялась, всѣ смѣялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признаніе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей дѣятельности.⁹⁶ Она слушала меня и съ своей манерой напряженія вниманія, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой.⁹⁷

— Да, да, — приговаривала она.

Я не успѣвалъ говорить о томъ, какъ я хочу устроить, какъ она уже подсказывала мнѣ. Ей такъ легко и естественно казалось,⁹⁸ что моя дѣятельность всегда полезна, важна, благородна. Она⁹⁹ готовилась служить мнѣ, вѣря тому, что то, что я дѣлаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мнѣ некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утѣшаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ нѣкоторое чувство стыда за то, что моя дѣятельность далеко не такая, какою она воображала себѣ ее. Страшное дѣло то, что въ нашемъ мірѣ совершается при выходѣ хорошо воспитанной дѣвушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это пріобрѣтеніе большихъ удобствъ и пріятностей жизни, для дѣвушки — это начало жизни дѣйствительной, которая была до тѣхъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни послѣ ни до женитьбы ничего не дѣлать, даже дѣлать зло, воображая, что онъ нѣчто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ дѣлать самое великое дѣло жизни — людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условія жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить дѣтей, были также значительны, опредѣленны и тверды, какъ и ея дѣло. И она, любя перваго мущину, вѣритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущеніе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значеніе моей дѣятельности. «А что же, — думалъ я притомъ, — если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладѣть ей. И вотъ я овладѣлъ. И она увидала нетолько пустоту моей дѣятельности, но, главное, мое отношеніе къ ней, какъ къ игрушкѣ. Знаю я много браковъ, и во всѣхъ одно и тоже. Чѣмъ бы ни занимался въ нашемъ мірѣ мущина: революціей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить дѣтей. Спросите у женщины, чѣмъ она хочетъ видѣть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ, чего она хочетъ. Но всѣ безъ исключенья скажутъ: «только не то, что былъ мой мужъ». Она разочаровывается въ томъ, что ей казалось въ ея мужѣ, и, напротивъ, увлекается тѣмъ, что дѣйствительно было въ ея мужѣ — чувственностью. Этому одному мы можемъ научить нашихъ женъ и научаемъ. И я научилъ. Да-съ, когда я былъ женихомъ, я стыдился своей несостоятельности и того, что она считала меня лучшимъ, чѣмъ я есть, но потомъ пересталъ и стыдиться. Мы всѣ супруги хотимъ поддерживать другъ друга, а намъ не на чемъ самимъ стоять. Какъ же поддерживать, когда не на чемъ стоять? Все это я вспомнилъ потому, что въ самое послѣднее время, на 13-мъ году нашей жизни, передъ самой катастрофой, какъ я говорилъ вамъ, у насъ было затишье, и мы жили довольно хорошо, духовно отдѣлившись другъ отъ друга. И вотъ, помню, разъ какъ то въ одно и тоже время на обоихъ насъ нашло хорошее расположеніе духа, и мы попытались разбить этотъ ледъ между нами. Но Боже мой! какой страшной толщины выросъ ужъ этотъ ледъ. Мы почти не слыхали другъ друга. Началось это съ разговора о романѣ, который мы читали одинъ послѣ другаго. Она сказала о мущинахъ, о томъ, что они не понимаютъ женщинъ и низко цѣнятъ ихъ, о томъ, какъ разлетѣлись ея мечты. Я сказалъ, что тоже и я испыталъ. Мы взглянули вдругъ въ глаза другъ друга, какъ будто испугавшись сначала того, что переступили заказанную грань, но она ласково смотрѣла на меня. Я продолжалъ:

— Мелочи нарушаютъ единеніе. Да что ходить кругомъ да около? Развѣ мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?

— А отчего? — сказала она, — отъ того, что ты не вѣрилъ мнѣ.

У насъ начался хорошій разговоръ, но я сказалъ, что причина всему та, что она не хочетъ принимать участіе въ моей жизни. Я теперь ужъ не стыдился, какъ прежде, отсутствія серьезности моей жизни, я выставлялъ ее какъ нѣчто важное. Я сказалъ, что хочу выдти въ отставку, заняться... Еще я не успѣлъ сказать чѣмъ, какъ ужъ на ея лицѣ выразилось уныніе и полное отсутствіе интереса, она не вѣрила мнѣ. Да я самъ себѣ не вѣрилъ. И разсердился отъ этаго. Она упрекнула меня, я ее, и мы разбѣжались въ разныя стороны, хлопая дверями. Это была послѣдняя попытка. Да, послѣднія минуты мы ужъ не выходили изъ узенькаго, узенькаго кружка нашего словеснаго общенія. Въ этотъ ужасный годъ дѣлали операцію сыну, дурацкую операцію: онъ косилъ, такъ ему рѣзали глаза, и остались на дачѣ подъ городомъ.

Все шло по старому. Вдругъ въ одинъ день...

[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]

* № 1.

— Да, сколько теперь этихъ разводныхъ дѣлъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербургѣ это стало повально.

— Я удивляюсь одному, — сказала дама, — какъ правительство не регулируетъ этихъ дѣлъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это дѣлается какими-то обходами.

— Да, для многихъ товарищей моихъ это хлѣбъ, — улыбаясь сказалъ господинъ.

— Пора признать существующій фактъ — свободу любви и невозможность подчиненія ея внѣшнимъ формамъ.

— Въ этомъ я не совсѣмъ согласенъ съ вами, какъ вы знаете, — улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предметѣ, который уже былъ разобранъ ими, — брачущіеся не могутъ руководиться одной любовью, симпатіей: они по самому существу дѣла вступаютъ во внѣшнія обязательства, которыя должны быть скрѣплены внѣшними формами. Хоть бы гражданскій бракъ во Франціи.

— Но вѣдь внѣшнія формы не обезпечиваютъ, обезпечиваетъ только внутренняя связь. Внѣшняя связь только обманъ передъ людьми. И то, что теперь такъ часты эти разводныя дѣла, только доказываетъ то, что необходимы, должны выработаться новыя формы.

— Да, сказалъ господинъ, — какъ бы не желая вступать въ разсужденія, — поразительные теперь случаи. Сплошь да рядомъ разводятся, жена выходитъ за другого, и мужъ женится. Прежде это былъ рѣдкій случай, а теперь рѣдко кто не разводится — право. Въ старину этого не было. Не правда ли? — обратился онъ къ старику, смотрѣвшему все время на него.

**№ 2.

Старикъ дожидался, когда затихнетъ. Онъ сказалъ:

— Зачѣмъ мучаться? — сказалъ онъ. — Женились встарину и вѣкъ проживали безъ муки. А вотъ нынче поглядишь, какъ всякій пупленокъ вотъ такой уже объ любви, нынче и на рѣдкость чтобъ честно вѣкъ прожили. А все отъ любви отъ этой.

— Да какъ же иначе, какъ не по любви? Вѣдь животныя только безъ любви, — сказала дама, оглядываясь на господина и на меня.

— Понимаю я, сударыня, къ чему вы это клоните, да только неправильно. Жениться надо по закону, законъ принять, а не по любви.

— Да вотъ принимаютъ законъ, да и расходятся потомъ, — презрительно сказала дама.

— Въ комъ страха нѣтъ, тѣ расходятся. А когда страхъ есть, живутъ.

— Да если по старому жену вещью считать да бить, чтобы страхъ былъ, это ужъ нельзя, да и не прочно.

— Зачѣмъ бить? Это напрасно думаютъ, кто не понимаетъ: страхъ надо, да не тотъ. Страхъ Божій, а не плетка.

— Всѣ такъ говорятъ, a посмотрѣть, такъ рѣдко хорошо живутъ.

— Не знаю про другихъ, а про себя скажу: прожилъ вѣкъ съ старухой, и теперь жива. Ничего мы этихъ глупостей не знаемъ. Женили меня 19 лѣтъ. Красоты особенной не было, a дѣвица какъ надобно. Въ 19 лѣтъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну, и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божій принимаю, такъ и она — невѣста моя понимала. Ну вотъ и живемъ 53-й годъ. И никакихъ глупостей не было. Потому любви этой, романсовъ, значитъ, не знали.¹⁰⁰

— Да вѣдь это не отъ романсовъ, a искушенія бываютъ у всѣхъ. Развѣ у васъ и у нея не было? — улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закрѣплено, въ сердцѣ у насъ закрѣплено отъ родителей.

— Да все таки.

— Было, — улыбаясь, сказалъ старикъ. — Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.

— Что жъ, она васъ ревновала или вы ее?

— И то и другое было. Да все не дошло до грѣха. Запилъ я разъ и сбился съ пути. Запалъ въ сердцѣ грѣхъ. Совсѣмъ погибалъ было, да пришелъ къ ней, покаялся, и развязался грѣхъ.

Дама улыбаясь оглянулась на меня, какъ бы удивляясь милой откровенности старика и приглашая слушать дальше.

— Ну вы ее ревновали? — спросила она.

— Было и это. И тоже Богъ миловалъ. Жилъ прикащикъ у насъ щеголь...

* № 3.

Вѣдь нѣсколько есть такихъ дѣлъ, при которыхъ устанавливается неприличное отношеніе между мущиной и женщиной, которое считается не только приличнымъ, но чѣмъ-то возвышеннымъ и чему препятствовать уже никакъ нельзя, если не хочешь прослыть уродомъ и посмѣшищемъ. Такія дѣла: вопервыхъ, здоровье, медицина, доктора и ихъ заботы, вовторыхъ, свѣтъ, танцы, увеселенія свѣтскія, въ 3-хъ, искусства — прекрасныя, изящныя искусства, т. е. пакость, мерзость. Они же, эти прекрасныя искусства, погубили и меня и ее. Ее, ее бѣдную! Писать съ натуры — чтожъ тутъ, кромѣ самаго высокаго: она пишетъ, онъ показываетъ. Ну чтожъ тутъ стоять и караулить, и притомъ такъ ясно, что никакихъ интересовъ нѣтъ между ними, кромѣ высокаго искусства.

* № 4.

«Но нѣтъ, она не сдѣлала», думаешь себѣ, а между тѣмъ сейчасъ же послѣ думаешь: можетъ быть, она уже все лѣто въ связи съ нимъ. Такъ это шло все лѣто. Я мучался страшно, и дѣло это ничѣмъ не кончилось. Я такъ ничего и не знаю объ этомъ. Послѣ этого она родила 3-хъ дѣтей, и мы жили благополучно и даже сильной ревности не было. И объ этомъ эпизодѣ я не сталъ бы и говорить, если бы этотъ самый эпизодъ не произвелъ бы того страшнаго внутреннего не разрыва, a обнаженія нашихъ отношеній. Послѣ этого обнаженія оказалось, что насъ связываетъ только одна внѣшняя цѣпь и чувственность. Случилось, казалось бы, пустое обстоятельство, но я помню всѣ его ужасныя подробности. Это былъ первый шагъ къ тому, что случилось послѣ. Это было въ то же 1-е лѣто, когда она не кормила ребенка и по случаю этого живописецъ проклятый

** № 5.

— Да отчего же человѣку поступать какъ животному, а не какъ человѣку?

— А оттого-съ, — закончилъ онъ, что для того, чтобы поступать по человѣчески, много надобно. И не къ тому готовятъ людей въ нашемъ мірѣ. — Онъ такъ взволнованно и горячо говорилъ, что дама испугалась немного, да и всѣ замолчали. — Да съ, если бы мущины и женщины, мужья и жены, точно любили бы другъ друга хоть животной любовью, про которую въ романахъ пишутъ, они бы давно всѣ перерѣзали другъ друга; а то и того нѣтъ. Холодный развратъ, и на улицахъ и въ семьяхъ одинакій. Они идутъ на развратъ и прощаютъ развратъ, потому что они ниже животнаго.

— Нѣтъ, отчего же? — сказалъ я.

— А отъ того, что такъ есть. Вѣдь все ложь, ложь, вѣдь мы живемъ въ такой сплошной непролазной лжи, что всякую вещь надо открывать. Мы ничего не знаемъ про самихъ себя. Вѣдь мы ниже животныхъ. А какъ храбримся! По домострою былъ бракъ — законъ принять. Онъ не знаетъ, зачѣмъ законъ, но законъ священный, и знаетъ, что отъ него дѣти. Ну, пока держались закона и тѣ, кто держатся, еще хорошо. Но въ нашемъ то мірѣ что?¹⁰¹ Законъ нарушенъ, не вѣрятъ въ него. Это что Домострой! И одни притворяются для видимости, что вѣрятъ въ бракъ, другіе и не притворяются и прямо говорятъ, что не вѣрятъ, свобода выбора, отношеній. Да вѣдь горе въ томъ, что сходиться надо, хочется. A нѣтъ того, во имя чего сходиться. Остается одна любовь — романсы. И весь міръ полонъ романсовъ. Ну, что же любовь? То самое, что у животныхъ. Но человѣкъ, если не человѣкъ, хуже животнаго. Онъ не доходитъ до животнаго. Закона нѣтъ, и въ большей части случаевъ любви нѣтъ, а есть отправленія, и это называется принципами свободы.

— Но отчего же любовь недостаточна? — спросилъ я.

— Она достаточна, но результаты ея — животная борьба. Отъ того я и говорю, что въ нашемъ мірѣ давно бы жены отравили бы всѣхъ му[жей], если бы любили, и мужья порѣзали бы женъ; а то и того нѣтъ. Есть холодный лживый развратъ.¹⁰²

— Но отчего же?

— А вотъ отъ того самаго, отчего Познышевъ убилъ свою жену.

— Да вѣдь мы не знаемъ, отчего г. Познышевъ убилъ свою жену, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами холоднымъ петербургскимъ тономъ требованія ясности и точности въ разговорѣ.

— Я я знаю съ. А! Потому что я самый Познышевъ и есть. Я убилъ. Меня оправдали. Но дѣло осталось какъ есть, и если человѣкъ любитъ по вашему, то рано [или] поздно убьетъ. Да съ. Извините. А! не буду стѣснять васъ.

Онъ ушелъ на свое мѣсто. Всѣ замолчали. Господинъ съ дамой стали шептаться. Я вернулся на свое мѣсто.

— Можетъ быть, вамъ непріятно сидѣть съ убійцей? — вдрутъ сказалъ онъ. — Тогда подите.

Мнѣ до слезъ стало его жалко. Я только пожалъ его руку и не могъ ничего сказать. Онъ понялъ это и не всталъ, но продолжалъ вертѣться на своемъ мѣстѣ, то поправлялъ безъ всякой надобности одѣяло дѣвочки, то перевертывался, то закрывалъ лицо руками и издавалъ свои особенные звуки.

— Ахъ, Боже мой. Вы не хотите спать?

— Нѣтъ. —

— Хотите чаю?

Онъ залилъ себѣ чайникъ и было забылъ про него. Теперь онъ вспомнилъ и предложилъ мнѣ. Мы стали пить.

— Они говорятъ. А тутъ какъ, какъ тутъ они бы сдѣлали?

— То есть о чемъ это вы?

— Да все о томъ же. Какъ бы они разошлись, когда...

— Разумѣется, — сказалъ я, — есть такія условія ужасныя.

— Совсѣмъ нѣтъ, закричалъ онъ, — не особенныя, а это общія условія всѣхъ. Да хотите, я вамъ разскажу? хотите?

— Да, я очень радъ, если вамъ не тяжело.

— Мнѣ? Мнѣ тяжело молчать и думать. А вы поймите. Хотите?

Онъ облокотился руками на колѣни и, сжавъ виски, началъ.¹⁰³

Разойтись по добру по здорову, свобода, права. Все ложь, ложь, ложь. Такъ не бываетъ. А вы тутъ разберите да разойдитесь, когда вы страстно физически любите, когда она хороша,¹⁰⁴ молода, сильна и любила и теперь любит васъ, когда у васъ дѣти, когда у васъ честная семья, которую вы блюли 10 лѣтъ и которой гордитесь, и когда вы эгоистъ, какъ всѣ эгоисты нашего міра, и ничего другого не знаете, кромѣ своего наслажденія, своей гордости, своей любви. Случилось, послѣ 10 лѣтъ семейной жизни, которая людямъ казалась счастливою, приличною, но про внутреннее достоинство которой знали только они одни. Да съ, послѣ 10 лѣтъ такъ называемой счастливой жизни явился въ семью этотъ человѣкъ. Онъ былъ не виноватъ, онъ тоже былъ то, что долженъ былъ быть. — Онъ... Но нѣтъ надо разсказать съ начала. Но вамъ, можетъ быть, непріятно? — опять сказалъ онъ.

— Нѣтъ, напротивъ. Я не знаю, какое то у меня странно особенное чувство къ вамъ, — сказалъ я. — Я просто полюбилъ васъ и какъ я готовъ вамъ всю душу открыть.

Но онъ не слушалъ меня. Онъ¹⁰⁵ всталъ, покрылъ раскидавшуюся дѣвочку, вернулся, сѣлъ противъ меня, поднялъ голову, закинувъ назадъ, какъ бы вспоминая, потомъ всталъ еще, задернулъ занавѣску у фонаря и опять сѣлъ.¹⁰⁶ Въ это время прошелъ кондукторъ. Онъ сердито, гнѣвно проводилъ его молча глазами и началъ только тогда, когда тотъ ушелъ. Впродолженіи же разсказа потомъ онъ уже ни разу не останавливался и никто, даже вновь входящіе пассажиры, не прерывали его. Только дѣвочку онъ поглядывалъ и изрѣдка поправлялъ, почти не переставая разсказ[ывать]. Во время его разсказа лицо его 20 разъ перемѣнялось совершенно такъ, что ничего не было похожаго съ прежнимъ лицомъ: и глаза, и ротъ, и усы, и борода даже — все было другое — то было прекрасное, трогательное новое лицо, то безобразное, ужасное, ни на что не похожее новое лицо. И перемѣны эти происходили въ полусвѣтѣ, вдругъ: минутъ пять было одно лицо, и нельзя было никакъ видѣть прежняго, а потомъ неизвѣстно [какъ] дѣлалось другое, и тоже нельзя было никакъ его измѣнить.

Вотъ что онъ разсказалъ мне:

— Мнѣ теперь 43 года, а было тогда 30,¹⁰⁷ какъ и вамъ. И также, какъ и вы, я думалъ что только мнѣ одному 23 года, и что всѣ, кто старше, никакъ не могутъ понять, что такое 23 года. Ну да не въ томъ дѣло. Тоже было представленіе о любви. Вамъ кажется, что никто не понимаетъ такъ любви къ женщинѣ, какъ вы, ну а ужъ мнѣ казалось, что никто въ мірѣ никогда не только не испытывалъ, но и вообразить не могъ ничего подобнаго моей любви и того предмета любви, той женщины, которую я буду любить.

Вѣдь мы всѣ такъ воспитаны. Думать я такъ думалъ и не торопился выбирать предметъ любви, не торопился излить на какую-нибудь женщину всѣ богатства своего сердца, но это не мѣшало мнѣ, какъ и вамъ, я думаю, шалить съ женщинами. Все вѣдь это у насъ идетъ рядомъ. Идеалъ возвышенной любви и самая гнусная гнусность. Право, тѣ лучше, которые ужъ съ одной гнусностью живутъ. Меньше лжи.

Ну вотъ я и жилъ такъ. Семья чопорная, я единственный матушкинъ сынъ, и по французски, по англійски говорю, и мазурку <танцую, и университетъ кончилъ, все какъ надо>. Лелѣю возвышенныя мечты о любви и женитьбѣ, а самъ живу въ тихомъ и приличномъ развратѣ. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было другого дѣла, кромѣ удовольствія, но въ виду была женщина, будущая жена, уже моя, и эта то моя должна была быть все что есть святого и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. Ну, да этого я не понималъ, какъ и вы не понимаете. Вышелъ я изъ университета, былъ за границей, <потомъ послужилъ по земству, потомъ бросилъ, пожилъ въ Петербургѣ, скаковыхъ лошадей завелъ. Мать жива была. Идеала совершенства женщины, достойной быть моей, все еще не находилъ, тѣмъ болѣе, что я гордъ былъ, какъ всѣ развращенные люди, и потому прикидывалъ взять жену тамъ, гдѣ не можетъ быть рѣчи объ отказѣ>. Такъ шло до 30 лѣтъ. [Въ] 30 лѣтъ подошли такія обстоятельства, теперь я знаю чисто физическія, что случилось мнѣ встрѣтиться съ дѣвушкой въ деревнѣ у знакомыхъ, видѣть ее въ спектаклѣ. Я зналъ ее прежде, и мнѣ казалось что не она, но тутъ вдругъ она играла служанку въ фартукѣ съ голыми руками по плечи. Мнѣ казалось, что эти руки не при чемъ, но только при свѣтѣ этихъ рукъ и фартучка и еще разныхъ обстоятельствъ я увидалъ вдругъ и ея глаза и улыбку, увидалъ, какъ мнѣ казалось, родственную, высокую, нѣжную душу, которая просилась навстрѣчу мнѣ. Я видѣлъ что между нами начало происходить чудесное. Я думалъ, я испытывалъ чувство, и въ ней отзывались всѣ оттѣнки моихъ мыслей и чувствъ. Да, я рѣшилъ неожиданно, что она достойна быть моей, не я быть ея, но она моей. Въ этомъ все. Достойна быть моей! Вѣдь это прелесть, что за безуміе! Возьмите какого-нибудь молодого человѣка — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцѣните себя. Ну я, по крайней мѣрѣ, оцѣнивая себя въ трезвыя минуты, зналъ очень хорошо, что я такъ себѣ человѣкъ, какихъ сотни тысячъ, даже и гаденькій и развратненькій и слабый и страшно бѣшенный, вспыльчивый, упивающійся своимъ бѣшенствомъ, какъ всѣ слабые люди. И вотъ я-то, такой человѣкъ, находилъ въ ней всѣ высшія совершенства человѣчества и только потому, что она заключала ихъ въ себѣ, считалъ ее достойной себя. Главный обманъ при любви не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродѣтели, но себѣ въ это удивительное время. Мы женились, и началась жизнь немного похожая на то, что я воображалъ, но недолго. Она забеременѣла, стала рожать, сама кормила, начались капризы, ссоры. <Я пошелъ въ предводители въ нашемъ уѣздѣ, мы жили въ деревнѣ, и я жилъ честно, то есть вѣренъ былъ>.

* № 6.

— Ну а какже, когда любви нѣтъ къ мужу или къ женѣ, а есть къ другому?

— Это другое дѣло, — сказалъ старикъ. — Это само собой. Только законъ нарушать нельзя.

— Да какже его не нарушать?

— А такъ, терпи.

— Да вѣдь искушенія бываютъ у всякаго. Развѣ у васъ не было? — улыбаясь сказала дама.

— Не сказать, чтобъ не было, — улыбаясь сказалъ старикъ, и въ улыбкѣ его обозначился, странно сказать, веселый, сластолюбивый человѣкъ. — Все бывало. И молодъ былъ и жилъ. Да все таки законъ держалъ, виду не показывалъ. А на дѣтей посмотрю, на зятей или на снохъ. Какъ только они проживутъ, и Богъ ихъ знаетъ. И то уже одна дочь разошлась съ мужемъ.¹⁰⁸

— Да какже быть? — сказала дама. — Мущинѣ, значитъ, вы позволяете грѣшить, a женщинѣ то какъ?

— Женщина — другое дѣло. Мущина всякіе соблазны долженъ видѣть въ жизни, — сказалъ онъ улыбаясь, — а женское дѣло — что. Сиди, домашнимъ хозяйствомъ занимайся.

— Ну вотъ вы права эти дали мущинѣ, и женщина говоритъ: «и я хочу ихъ».

— Женщинѣ это, сударыня, первое дѣло, безъ надобности, а второе, у ней долженъ страхъ быть. А теперь только ей скажи что, она сейчасъ говоритъ: «а коли такъ — говоритъ — я отъ тебя уйду». У мужиковъ на что — и то эта самая мода завелась. «На — говоритъ — вотъ тебѣ твои рубахи, портки, а я пойду съ Ванькой. Онъ кудрявѣй тебя». Ну вотъ и толкуй.

— Да какже вы хотите дать эти права мущинѣ, а женщина чтобъ была раба? Это ужъ время прошло.

— Эхъ, сударыня, доложу вамъ — всѣ мы люди, всѣ грѣшны. Это понимать надо. Ну чтожъ, ну и ошибся коли мужъ или хоть, скажемъ, грѣшнымъ дѣломъ жена. Ну, побилъ ее. А всетаки соръ не выноси, не срами самъ себя и домъ не разстраивай, а живи какъ надо — по закону. А то, чуть что, сейчасъ: «не могу жить» — и врозь. Мало того, что скверность, примѣръ. И торговля ущербъ отъ этаго несетъ. И государство тоже. Долженъ быть сынъ отечества. Свое горе притаи, a дѣло не разстраивай.

— Нѣтъ, простите меня, — горячо заговорила дама, — ужъ все лучше, чѣмъ такое лицемѣріе. Это лицемѣріе и обманъ. А по моему — все пропади, а нельзя. Я не знаю, какъ муж[ья], а я женщина — и пропадай все, если меня мужъ не любитъ и я не люблю его; не могу я съ нимъ жить. Лучше разстаться.

— Все отъ образованія, — сказалъ старикъ, — жили же прежде.

— Нѣтъ, да какъ же вы скажете, — сказалъ адвокатъ, — развѣ можно мужу простить жену, когда она его обманула?

* № 7.

— Ахъ, мерзавцы! мерзавцы!

— Кто? — спросилъ я.

— Всѣ. Смѣшно отвѣчать такъ, а иначе нельзя. Ну развѣ не мерзавцы родители? Я и тогда и послѣ слышалъ такихъ: что предстоитъ сыну? Сдѣлать несчастіе дѣвушкѣ — дурно, замужняя женщина — тоже не хорошо. Остается одно — домà. И я первый поведу сына. Я слышалъ сколько разъ такія слова. Но какъ ни храбрился, все таки стыдъ сильнѣе, и никогда отецъ не только не поведетъ, но говорить съ сыномъ не достанетъ силъ. Но правительство. Вѣдь если [въ немъ] есть смыслъ, то оно блюдетъ добрую жизнь гражданъ, и вотъ оно устраиваетъ домà и обезпечиваетъ развратъ для насъ, для гимназистовъ. Нѣтъ, но это все простительно. Но доктора съ своей наукой, утверждающей, что это нужно.

** № 8.

<Помню, товарищъ брату, устроивъ нашу погибель, уѣхалъ, и мы остались одни съ двумя женщинами — моей и братниной. Помню, ничего страшнаго, отталкивающаго, что мнѣ всегда представлялось въ послѣдствіи въ такихъ женщинахъ, я не видѣлъ тогда въ этихъ домахъ. Одна — моя — была русая, рябая, нѣсколько добродушная, глуповатая, высокая, полная женщина, братнина была тоненькая, высокая, съ вздернутымъ носомъ, бѣлокурая, съ очень доброй и тонкой улыбкой. Братъ тоже въ первый разъ познавалъ женщину и былъ въ томъ же размягченномъ состояиіи, какъ и я. Я какъ во снѣ вспоминаю это. Мы сидѣли всѣ 4 полураздѣтые въ маленькой пропахнувшей особеннымъ запахомъ комнатѣ и говорили — о чемъ же? Мы оба говорили — братъ началъ, а я поддерживалъ — о томъ, что имъ надо бросить эту жизнь, пойти хоть въ услуженіе. Братнина — Надежда (звали ее Надежка) отшучивалась, улыбалась, говорила, что это невозможно, и я видѣлъ, она не столько себя при этомъ жалѣла, сколько насъ, брата, что она должна разочаровать его. Но она была радостна. Этого нашего разговора я послѣ него не вспоминалъ до самаго послѣдняго времени. Этотъ эпизодъ записанъ въ моемъ воспоминаніи въ отдѣлѣ стыдныхъ, и я только уже послѣ моего несчастія, перебирая все, нашелъ тамъ этотъ эпизодъ, единственный свѣтлый въ воспоминаніяхъ этого рода, записанныхъ въ стыдныхъ.>

* № 9.

Все мнѣ казалось легко, весело. Мало того: былъ самый главный признакъ настоящаго влюбленія: чувственность совсѣмъ не говорила по отношенію къ ней. Она таилась тамъ гдѣ-то внизу, подъ поворохами нагроможденныхъ на нее раздутыхъ чувствъ. Только изрѣдка, изрѣдка и чѣмъ ближе къ сроку сватьбы, тѣмъ чаще, она прорывалась, и показывало себя то, на чемъ все было построено.

— Да, но есть же любовь къ женщинѣ не чувственная. — Я не договорилъ еще, какъ онъ уже перебилъ меня:

— Никогда! т. е. влюбленья нѣтъ. Отчего жъ всегда любятъ тѣхъ, которыя одѣваются по модѣ, и причесываются и выставляютъ..., а не экономку, тетушку? Нѣтъ, батюшка, это все она, тоже похоть, но разведенная въ большомъ количествѣ поэтической воды и окрашивающая ее всю.¹⁰⁹

И доказательство, что это она, что какъ только она явится наголо и удовлетворится, вся эта вода сдѣлается просто прѣсной водой, и вся постройка рухается. Поэтическая любовь и похоть — два выраженія одного и того же, какъ сила [и] тепло. Если оно въ одной, въ другой нѣтъ. — Ну, да это послѣ. Такъ вотъ я былъ влюбленъ по всѣмъ правиламъ, и я не могу выразить, какъ я, болванъ, былъ этимъ доволенъ и какъ хвалилъ себя за это. Вѣдь, кромѣ общаго безумія, было у меня еще что?

** № 10.

— Главная ложь, главный обманъ — это любовь. Любовь! L’amour! та самая, про которую они говорили. — Онъ указалъ на то мѣсто, гдѣ сидѣла дама съ адвокатомъ. — Всѣ, всѣ, и мущины и женщины, воспитаны въ этомъ благоговѣніи къ любви. Я съ дѣтства уже готовился влюбляться и влюблялся и всю молодость влюблялся, радовался, что влюбленъ.

Это главное и самое благородное и возвышенное въ мірѣ занятіе быть влюбленнымъ. Мнѣ говорятъ, нельзя отрицать, что чувство это есть. Разумѣется, есть, какъ и тысячи другихъ чувствъ, но тѣ зародыши остаются зародышами и проявляются случайно въ одномъ человѣкѣ изъ многихъ, и то временно, точно также, какъ чувство обжорства, охоты и многія другія. Но когда почва такова, что все развиваетъ это чувство, тогда оно, это чувство влюбленія, разрастается до тѣхъ предѣловъ, въ которыхъ оно въ нашемъ развратномъ, праздномъ обществѣ. Такъ оно разрасталось во мнѣ, и хотя я влюблялся и прежде, но въ жену свою я влюбился ужъ во всю. Я приберегъ всю силу любви къ супружеству. И вотъ она пришла. Все было по настоящему: пришла любовь и увѣнчалась успѣхомъ. Романы, поэмы, романсы, оперы, музыка, философія даже — все восхваляетъ любовь. Вѣдь надо бы хоть немножко разобраться, что такое эта столь хваленая любовь? Ну, во-первыхъ, буду грубо, коротко говорить!¹¹⁰

Я увѣрялъ себя и всѣхъ, что я люблю ее возвышенно, а поступалъ съ ней, какъ не поступаютъ животныя съ своими самками. Это вѣдь ужасно. Люди хуже, грязнѣе животныхъ. А лгутъ то какъ! Любовь къ дѣтямъ! Я знаю, что ребенокъ, отнятый отъ груди, теряетъ половину шансовъ жизни, статистика мнѣ доказываетъ это. И моя жена, кормилица этого ребенка, беременѣетъ. А я распинаюсь въ любви. Только бы не лгать. Палъ ниже животнаго, признайся въ этомъ, кайся, и ты будешь все таки человѣкъ. Но жить, какъ мы живемъ, — въ гноѣ восхваляемой нами любви, довольные собой — это ужасно. Это не то что хуже животныхъ — это черти. Эмансипація вотъ гдѣ. Съ проституціей борьба вотъ гдѣ. Истерика и слабость вотъ отчего.

** № 11

— Такъ я жилъ, развратничалъ, воображая, что я чуть не святой и живу честной семейной жизнью. Жена моя была женщина, какъ я ее теперь понимаю, женщина самая средняя. Если была у нея особенность выдающаяся, то это было¹¹¹ желаніе нравиться, тщеславіе, но женское.

Образованья она была, что называется, очень хорошаго, она имѣла все, что можетъ¹¹²дать ученье. Она знала языки, воспитана англичанкой по теперешней модѣ, прошла все, что проходятъ въ гимназіяхъ, держала экзаменъ и, кромѣ того, писала масляными красками недурно и играла на фортепіано даже очень хорошо. Она не была даровита. Еще къ музыкѣ у ней была нѣкоторая способность, но, какъ это бываетъ у дамъ, не искусство интересовало ее, a дѣйствіе производимое ею на другихъ. Кромѣ того, она и читала и могла говорить о многомъ, но это ее не интересовало въ сущности. Она знала, что она, и зачѣмъ она нужна, и въ чемъ ея сила, и такъ только дѣлала видъ, что ее что нибудь интересуетъ. Интересовало ее, бѣдняжку, (У!) одно: ея привлекательность, ея дѣйствіе на людей и, замѣтьте, на людей новыхъ. Ей хотѣлось нравиться, заставлять смотрѣть на себя, любоваться собой. И потому, очевидно, интересъ ея не могъ состоять въ томъ, чтобы заставить меня любоваться собой. Это ужъ было сдѣлано, и на меня она имѣла другія возжи: интересъ ея былъ въ томъ, чтобы другихъ людей заставлять любоваться собой, чужихъ людей, и чѣмъ болѣе чужихъ, тѣмъ интереснѣе. Не думайте, чтобы она была исключительная кокетка, совсѣмъ нѣтъ, она была, пожалуй, средняго уровня кокетства нашихъ женщинъ. Но всѣ онѣ таковы и не могутъ не быть таковы, потому что у нихъ нѣтъ ничего, чтобы стояло для нихъ выше, чтобы было сильнѣе этаго женскаго тщеславія. Перевѣсъ этому тщеславію дѣлаетъ въ нашемъ быту только одно — дѣти, и то тогда, когда женщина не уродъ, то есть сама кормитъ.

** № 12.

Главное то дѣло въ томъ, что всѣ мущины — я помню чувство къ моему лучшему другу — я знаю какъ смотрятъ на женщинъ. И я смотрѣлъ такъ и понимаю, что можно смотрѣть, но только не на мою жену. Завидовать мнѣ даже я не позволяю. А еще мучало меня то, что она при другихъ мущинахъ говорила то, что она, бывало, говорила мнѣ, или то, чего, я знаю, она не думала, и я видѣлъ, что слова ея ничего не значатъ, что и слова ея, какъ и одежда, — это только средство заманить, понравиться. Единственный отдыхъ въ этомъ отношеніи бывалъ мнѣ, когда она беременѣла и потомъ когда кормила. Слѣдующаго ребенка, несмотря на запрещеніе мерзавцевъ, она сама стала кормить и выкормила прекрасно. И послѣ этаго ребенка всѣхъ остальныхъ. И вотъ началась та почти одинаковая наша семейная жизнь съ рожденіемъ и воспитаніемъ дѣтей, которая продолжалась 10 лѣтъ, больше — 12 лѣтъ. Со стороны, я увѣренъ, что жизнь наша представлялась счастливой, но мы знали, что это было. Это не только не была счастливая жизнь, это былъ адъ. Адъ потому, что мы, просто говоря, ненавидѣли другъ друга и не признавались себѣ въ этомъ и не нарушали семейной связи. Я много разъ замѣчалъ, что невѣрные супруги гораздо лучше живутъ. И это просто отъ того, что они уже не грѣшатъ другъ съ другомъ, не испытываютъ отравляющаго чувства сообщничества и раскаянія и не смотрятъ другъ на друга какъ на собственность, не желаютъ, не ревнуютъ, не пресыщаютъ другъ друга.

** № 13.

— Да-съ. Такъ все и кончилось. Черезъ нѣсколько дней мы уѣхали все таки не такъ, какъ я хотѣлъ, а какъ она хотѣла. Она, должно быть, видѣлась съ нимъ еще. По всѣмъ доказательствамъ и разсужденіямъ я долженъ былъ знать, что ничего между ними не было, но безъ всякихъ доказательствъ, въ глубинѣ души, я достовѣрно зналъ, что она измѣнила мнѣ, и ненавидѣлъ ее всѣми силами души. Прежде бывало, что чѣмъ больше я предавался плотской любви, тѣмъ больше я ее ненавидѣлъ. Такъ теперь выходило тоже съ другой стороны: чѣмъ больше я ее ненавидѣлъ, тѣмъ сильнѣе я желалъ ее. Но тутъ, несмотря на предписанія мерзавцевъ не рожать, она родила вотъ эту самую крошку, и вышелъ перерывъ въ моихъ отношеніяхъ къ ней, перерывъ, еще сильнѣе разжегшій во мнѣ къ ней ненависть. Помню эти мучительные роды, эти страданія, не вызывавшія во мнѣ сочувствія, не примирившія меня съ ней. Ну, родилась дѣвочка. Взяли опять кормилицу. Она опять стала свободна. Отношенія наши были ужасны. Они дошли до такого напряженія, что ясно было намъ обоимъ, что что-нибудь необычайное должно случиться, намъ обоимъ было страшно.

Я въ это лѣто жилъ, казалось, какъ всегда, но вѣдь человѣкъ никогда не живетъ какъ всегда, а постоянно или растетъ или гніетъ. Я гнилъ. Я былъ предводителемъ, но это надоѣло мнѣ, тщеславіе предводительское износилось совсѣмъ. Хозяйство?... Какъ у большинства насъ — запуталось, стало на такую ногу, что выбраться цѣлымъ нельзя, то есть что все идетъ въ убытокъ: видишь это, но не имѣешь силъ перевернуть все. И идетъ все по старому, и знаешь, что по скверному, и потому интересоваться имъ нельзя. А все по привычкѣ что то дѣлаешь. Къ дѣтямъ, къ воспитанію ихъ приступиться — значитъ заниматься не воспитаньемъ, а бранью съ женою. А это ужъ измучало и даже подъ конецъ становилось страшно. Оставались пьянства всякаго рода, именно пьянство охоты: я его ждалъ въ концѣ Іюня, потомъ пьянство романовъ, которые я читалъ не переставая, потомъ пьянство ѣды, настоящее — вина и изрѣдка — картъ, и все это въ неугасимомъ пьянствѣ табаку и сверхъ того — пьянство и жены. Такъ такъ я жилъ. Все это было старое, но все это, повторяясь 12-й годъ, стало скучно, тяжело, душило, давило какъ то, какъ гробъ, ходили смутныя мечты что нибудь сдѣлать такое, которое оборвало бы все это, вывело бы куда нибудь въ новое. Кромѣ того, два обстоятельства не переставая мучали меня; хотя я не позволялъ себѣ думать о нихъ, но они мучали: это исполненіе совѣта мерзавца чтобъ не рожать и эпизодъ съ Трухачевскимъ, о которомъ я старался не думать, какъ о бѣломъ медвѣдѣ. Такъ шло.

Дѣло было въ началѣ Iюля. Я ждалъ, что подкосятъ хлѣба, чтобы ѣхать въ даль на болота, и по вечерамъ ходилъ около дома. Прихожу 3-го Іюля съ охоты. Она на террасѣ, моя сестра съ дѣтьми, пріѣхавшая вчера, пьетъ чай. Простокваша, ягоды, малина. Всѣ веселы, разговоръ идетъ хорошій; но, смотрю, она что-то выпытывающе взглядываетъ на меня. Что это я ей интересенъ? Ну, разумѣется, мелькнула въ головѣ мысль о Трухачевскомъ, но я отогналъ ее, такъ какъ велѣно не думать о бѣломъ медвѣдѣ. Вѣдь карауленье другъ друга — это общее радостное занятіе супруговъ. Ну, караулю. И вдругъ обнаруживается.

— А мы съ Полиной (это моя сестра) рѣшили съѣздить завтра въ городъ. Отлично будетъ, Полина. Возьмемъ пирожки, кофейникъ, подставу. Вѣдь можно лошадей?

— Зачѣмъ это? — спрашиваю самымъ равнодушнымъ образомъ.

— Ахъ, какже зачѣмъ? Вотъ всегда такъ начинается съ мѣста, чтобы я оправдывалась. Машу доктору нужно же показать. Вѣдь запустить легко, а потомъ ужъ не поправишь. Потомъ мнѣ необходимо... — То, что имъ всегда необходимо, то есть чего запомнить даже нельзя. — Ну, и потомъ, кажется, ужъ я сижу. Я вѣдь не выѣзжала больше 2-хъ мѣсяцевъ.

Ну, отвѣчать нечего, главное хочетъ. Ну и пускай. Съ Полиной ѣдутъ, дѣтей не берутъ, одну Машу. Ну такъ, нашла рѣзвость дѣлать что-то необыкновенное.

Ну, поѣхали утромъ. Все бы хорошо, но что-то въ ея улыбкѣ, ея взглядѣ, ея жестахъ, въ ея движеніяхъ — что-то сдержанно радостное и таинственное. Но о бѣломъ медвѣдѣ не велѣно думать, такъ и проводилъ ихъ.

Я цѣлый день пролежалъ въ кабинетѣ, читалъ романъ. Хотѣлъ ѣхать дупелей посмотрѣть, да заѣхалъ нашъ мировой судья. Надо было остаться обѣдать съ нимъ. Послѣ обѣда поздно. За обѣдомъ начинаетъ мнѣ разсказывать мировой судья (онъ ѣхалъ въ городъ), что въ городъ пріѣхалъ Трухачевскій, хочетъ дать концертъ, и онъ непремѣнно уговоритъ его дать концертъ въ пользу пріюта.

«Неужели? нѣтъ.¹¹³ Неужели она такая с.... Не можетъ быть.

Нечаянно? Совпаденiе? Не можетъ быть». Все это я себѣ говорилъ и забылъ всѣхъ, и забылъ, что я за столомъ. Гувернантка замѣтила.

— Вѣрно, вы опять страдаете? — спросила она.

— Нѣтъ, а что?

— Да вы блѣдны.

— И въ самомъ дѣлѣ, что съ вами?

— Ничего, говорю, — ничего... — хочу подавить волненье, а сердце бьетъ, бьетъ объ стѣнки чего-то и вотъ-вотъ разорветъ что-то. И этому, и этому она виною. Я умру отъ разрыва. Да ей что? Да не хочу я, не стоитъ эта мерзавка, чтобы я волновался. Не хочу, успокоюсь. Да, схватило сердцебіеніе, это бываетъ со мною. Пью воду и немного успокаиваюсь и говорю, какъ во снѣ, о постороннемъ.

Мировой судья уѣхалъ, я остался одинъ. Взялся было зa романъ. Ничего не понимаю. Сердце бьетъ молоткомъ, бьетъ, бьетъ и вдругъ остановится. И чѣмъ мнѣ больнѣе, тѣмъ я злѣе на нее.

Пошелъ въ болото. Немного развлекся. Пришелъ домой, легъ спать. Не спалъ до утра. Утромъ рѣшилъ ѣхать въ городъ. Поѣхалъ было, вернулся съ половины дороги. И это срамъ. Всѣ видятъ, что я какъ шальной. И въ этомъ кто виноватъ? Она же. И это кто же? Моя, моя жена! моя жена, когда я ей вѣрный мужъ, при всѣхъ условіяхъ былъ и буду вѣрный, и это она, мать четырехъ дѣтей, почтенная женщина! Какъ она взглянетъ на меня? «Да погоди, сдѣлала ли еще она что? Виновата ли?» говорилъ я себѣ; но не вѣрилъ тому, чтобы можно было иначе отвѣчать на этотъ вопросъ, какъ: да, разумѣется!

Не помню, какъ прошелъ день. Вечеромъ поздно она пріѣхала. Первый взглядъ ея на меня: испуганный, хитрый и вопросительный, и видъ ея — счастливой удовлетворенности — сказалъ мнѣ все. Да, она все сдѣлала. Это вѣрно! Но какъ я узнаю? Узнаю такъ, чтобы не было сомнѣнья, чтобы можно было уничтожить эту радость, это сіянье въ глазахъ и вызвать то испуганное выраженье, когда я душилъ ее. И руки и пальцы мои сжимались.

Какъ, отчего это сдѣлалось? Но несмотря на все это, что я передумывалъ, на меня нашло внѣшнее спокойствіе. Онѣ почти ничего не замѣтили. Такъ, я дурно спалъ — было достаточное объясненіе.

— И вотъ начинаю я, какъ тигръ, подкрадываться, чтобъ растерзать, навѣрное растерзать. «Нужно узнать, нужно доказать» — говорю я себѣ, но въ сущности мнѣ нужно одно: растерзать. Откуда бралось что, я не знаю, но я сдѣлался веселъ, и она ничего не замѣчала. Мало того, что я сдѣлался веселъ, я почувствовалъ къ ней особенно сильно то, что я называлъ любовью въ этотъ вечеръ. Она была, казалось мнѣ, особенно хороша.

Ну, все сдѣлали, веселились, смѣшныя приключенья, дѣтямъ гостинцы, докторъ сказалъ, что Машѣ надо то-то. О немъ ни слова. И я ни слова, но только тонко выпытываю, было ли ей время быть съ нимъ наединѣ, разлучалась ли она съ Полиной.

Оказалось, да. Болѣе двухъ часовъ Полина была у игуменьи въ монастырѣ, а жена ждала ее дома. Для всякаго человѣка это ничего бы не значило, но для меня это было такое же доказательство, какъ бы я видѣлъ ихъ въ объятіяхъ другъ друга. Узнать это мнѣ было даже страшно. Хотѣлось узнать, не была ли она съ кѣмъ нибудь въ это время. Нѣтъ, она была одна. Стало быть, все ясно. На минуту забилось сердце, но опять затихло. Некогда было, теперь надо было дѣйствовать. И я торопился дѣйствовать. Все должно было разъясниться ночью, вечеромъ...

Будетъ она, какъ жена Урія, искать сближенія съ мужемъ, чтобы скрыть грѣхъ свой? Будетъ, то нѣтъ сомнѣнія, и я знаю, что сдѣлать. Руками? Нѣтъ, нѣтъ, руками долго и можно ослабѣть.

И когда всѣ еще сидѣли за чаемъ, я вышелъ въ кабинетъ и взялъ маленькій кривой булатный кинжалъ, который висѣлъ у меня съ ягташемъ, и вынулъ и, ощупавъ, остро ли лезвіе, вложилъ его въ ножны. Да, этимъ. Отчего же не этимъ? Чѣмъ нибудь же надо. А себя? Себя? Зачѣмъ? Да надо же. Ну, хорошо, и себя. Но тамъ видно будетъ. Главное — чтобы ей перестало быть забавно.

Мы посидѣли еще, простились, и я пошелъ раздѣваться.

— Ты, пожалуйста, не засидись, а приходи скорѣе. Я устала, а ты опять разбудишь.

И она улыбалась заманивающей улыбкой. И два яда слились въ моемъ сердцѣ: ядъ страсти плотской любви къ этой женщинѣ и ядъ ревности, получившей подтвержденіе этимъ обращеніемъ.

Я пришелъ въ кабинетъ, раздѣлся, надѣлъ халата и сѣлъ задумавшись. Мнѣ стало страшно то, передъ чѣмъ я стоялъ. Надо было разобраться. Трудно было, но надо было. Я попробовалъ было подумать, какъ еще поступить. Сказать ей? Вызвать ея признанье, уѣхать, оставивъ письмо, или еще какъ? Но и то, и другое, и третье было слишкомъ сложно, трудно, и, главное, при этомъ надо было отказаться отъ половой любви, а я никогда такъ страстно не желалъ ея и никогда такъ страстно ее не ненавидѣлъ. «Нѣтъ, этого не разберешь», сказалъ я себѣ, и тотчасъ же рука моя потянулась за папироской, и я жадно ихъ выкурилъ двѣ — одну за другой — и всталъ и пошелъ къ ней. Выходя изъ двери, я взглянулъ на ягташъ съ висѣвшимъ подъ нимъ ножикомъ. Какъ она будетъ ждать меня? Въ какомъ положеніи? Это рѣшитъ многое. Она сказала, что устала. Если это правда, она давно успѣла уже лечь. Но нѣтъ, она, чего я ждалъ и чего боялся, она сидѣла передъ туалетомъ еще безъ кофточки, поднявъ полныя, бѣлыя [руки] надъ головой, устраивая свою ночную прическу. Она оглянулась. Да, это жена Урія. Я — Урій. Такъ, этотъ мальчишка, грязное существо, валявшееся во всѣхъ гнояхъ Парижа, — онъ Давидъ, онъ Царь, а я нуженъ только для того, чтобъ скрыть....

Да, чѣмъ страстнѣе были ея ласки, тѣмъ злѣе была моя ненависть и тѣмъ тверже устанавливалось мое рѣшеніе. Она продолжала вѣрить мерзавцамъ, она спорила, пока еще я спорилъ о томъ, что благоразумнѣе посвятить себя тѣмъ дѣтямъ, которыя есть, чѣмъ рожать вновь, что тутъ грѣха нѣтъ, и ни на минуту не сдавалась. Но тутъ она вдругъ забыла это и согласилась со мной. Я уже было забылъ все, я былъ побѣжденъ нѣгой страсти, но тутъ уже была очевидность. Я отошелъ отъ нея и пошелъ къ двери.

— Куда же ты?

Да, всѣ эти ласки только слабыя повторенія того, что было тамъ.

— Я? Ничего. Я...

— Что съ тобой? Что ты? Вася, что ты?

Я слышалъ ея испуганный голосъ, и онъ еще больше подтверждалъ меня. Я, ни минуты не останавливаясь, пробѣжалъ въ кабинетъ, схватилъ ножъ, вынулъ изъ ноженъ, бросилъ ихъ. Они завалились за спинку дивана. «Надо будетъ поднять ихъ послѣ, а то забудешь». И я тихо вошелъ въ ея комнату.

Она сидѣла на краю постели и улыбнулась, увидавъ меня.

— А я испугалась. Что съ тобой сдѣлалось? Я ду....

— Ты думала, что можно быть моей женой и отдаваться другому..

— Вася, что ты?

Но я не слушалъ ее, я слушалъ свои слова. Я говорилъ, что убью, и убью, и какъ это сдѣлалось, я не знаю. Она поднялась ко мнѣ, увидавъ ножъ и желая схватить меня за руки, но я вырвалъ руку и запустилъ кинжалъ снизу и почувствовалъ, что онъ пошелъ кверху. Она упала, схватила за руку меня, я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула... Мнѣ мерзко стало отъ крови ея. И чтобы мерзость стала больше еще, чтобы все потонуло въ мерзости, я кулакомъ ударилъ ее по лицу. Она упала.

Я вышелъ къ горничной.

— Подите, скажите всѣмъ. Я убилъ жену.

Я ушелъ въ кабинетъ, сѣлъ у себя и выкурилъ папироску.

Сестра въ кофточкѣ, блѣдная, плачущая вышла ко мнѣ.

— Базиль. Что это? Что ты сдѣлалъ?

— Я убилъ.

— Боже мой! Но она жива, она мучается... Поди къ ней.

— Зачѣмъ?

— Поди къ ней.

— Умретъ она?

— Не знаю, ахъ, Боже мой!

Я подошелъ къ двери, открылъ. Она лежала изуродованная, лицо распухло, и посинѣли щека и глазъ. Мнѣ не жалко было. Мнѣ было только гадко. И одинъ вопросъ мучалъ меня: а что какъ я ошибся? У! — Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

Я молчалъ.

— Я не могла, я не знала... Я гадкая, но я не виновата, право не виновата. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила...

Откуда она взяла это слово? Она сознавалась, стало быть. Сознавалась! A мнѣ было жалко только себя.

Тутъ только, съ этой минуты, я проснулся....

Она умерла, меня судили...

И оправдали, скоты! Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ...

— Да вѣдь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ я.

— Старикъ? У! Да онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одрѣ я полюбилъ ее. Какъ по любилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Онъ зарыдалъ.

— Да, не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тѣло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было....

** № 14.

Только что старикъ ушелъ, поднялся разговоръ въ нѣсколько голосовъ.

— Старого завѣта папаша, — сказалъ прикащикъ.

— Вотъ домострой живой, — сказалъ адвокатъ.

— Да, много еще пройдетъ время, пока выработается человѣческое отношеніе къ женщинѣ, — сказала дама.

— <Положимъ, — сказалъ адвокатъ, — но согласитесь, что при его взглядѣ легче опредѣленіе отношеній.

— Легче, но за то это отношеніе дикихъ. Держать въ рабствѣ женщину, которая уже не любитъ.>

— Однако, — сказалъ адвокатъ, — въ Европѣ уже вырабатываютъ новые формы — во-первыхъ, гражданскій бракъ, во-вторыхъ, разводъ.

— Только мы отстали, — сказала дама. — Разводъ разрѣшаетъ все. Какъ только есть разводъ, то будетъ и бракъ истинный, когда люди будутъ знать, что они не на вѣки связаны, не рабы.

Прикащикъ слушалъ улыбаясь, желая запомнить для употребленія сколько можно больше изъ ученыхъ разговоровъ.

— Какже такъ разводъ исправитъ бракъ? — неожиданно сказалъ голосъ нервнаго господина, который незамѣтно подошелъ къ намъ. Онъ стоялъ въ коридорѣ, положивъ руки на спинку сидѣнья и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, на лбу надулась жила, и вздрагивалъ мускулъ щеки. — Это все равно, что сказать, если разорвался вотъ рукавъ, такъ его совсѣмъ оторвать.

— Я не понимаю вашего вопроса, — сказала дама.

— Я говорю: почему разводъ закрѣпитъ бракъ?

Господинъ волновался, какъ будто сердился и хотѣлъ сказать непріятное дамѣ. Она чувствовала это и тоже волновалась.

— Признакъ, признакъ — любовь. Есть любовь, то люди соединяются, нѣтъ любви — люди расходятся. Это очень просто, — сказала дама.

Нервный господинъ тотчасъ же подхватилъ это слово.

— Нѣтъ-съ, не просто. Каждый мужъ и каждая жена въ первый же годъ разъ 20 думаютъ, что они перестали любить, и опять начинаютъ. Какъ же тутъ быть?

— Должна быть полная любовь. И бракъ долженъ опредѣляться только любовью. Тогда не будетъ этихъ ошибокъ.

— Не понимаю.

— Онѣ говорятъ, — вступился адвокатъ, указывая на даму, — что если бы былъ разводъ, то какъ женщина, такъ и мущина, зная впередъ, что ихъ соединяетъ только ихъ желаніе, что каждый можетъ всегда покинуть другаго, зная это, брачующіеся серьезнѣе относились бы къ браку, а въ случаѣ ошибки могли бы свободно расходиться, и не было бы тѣхъ недоразумѣній и неясности, которыя существуютъ теперь. Такъ ли я понимаю? — обратился онъ къ дамѣ. — Я тоже полагаю...

Дама движеніемъ головы выразила одобреніе разъясненію своей мысли.

Но нервный господинъ, очевидно, съ трудомъ удерживался и, не давъ адвокату договорить, началъ:

— Да, но по какимъ бы признакамъ узнавать, что наступило время развода? Вы говорите, что признакъ того, что супруги не могутъ жить вмѣстѣ, есть прекращеніе любви. Да какже рѣшить, прекратилась любовь или нѣтъ?

— Да какже не знать? Это чувствуется.

— Какже чувствуется? А ссоры, которыя бываютъ между всякими супругами, — что же онѣ — прекращеніе любви?

— Нѣтъ, ссоры если бываютъ, то это ссоры, а все таки есть любовь. Развестись слѣдуетъ, когда нѣтъ любви.

— Да какъ это узнать?

— Всякій знаетъ, что такое любовь.

— А вотъ я не знаю и желаю знать, какъ вы опредѣляете.

— Какъ? Очень просто: любовь есть исключительное предпочтенiе одного или одной передъ всѣми остальными.

— Предпочтеніе на сколько времени? На годъ? на мѣсяцъ? на два дни? на...

— Нѣтъ, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

— Нѣтъ, я про то самое, про предпочтенiе одного или одной передъ всѣми другими, но я только спрашиваю: на сколько времени?

— На сколько времени? надолго, иногда на всю жизнь.

— Да вѣдь этого никогда не бываетъ.¹¹⁴Только въ романахъ. А въ жизни никогда. Въ жизни бываетъ это предпочтеніе одного передъ другимъ рѣдко на года, чаще на мѣсяцы, а то на недѣли, на дни, на часы.

— Ахъ, что вы! Да нѣтъ, нѣтъ, позвольте, — въ одинъ голосъ заговорили мы всѣ трое. Даже прикащикъ издалъ какой-то неодобрительный звукъ.

— А я говорю, что въ дѣйствительности такъ. Нынче мужъ предпочитаетъ всѣмъ свою жену и жена мужа, а завтра ужъ нѣтъ. Что жъ, это значитъ кончилась любовь?

— Да нѣтъ-съ, позвольте, — сказала дама, — вы говорите о животномъ чувствѣ, а мы говоримъ о любви.

— Да любовь между мущиной и женщиной основана только на животномъ чувствѣ. Другой нѣтъ.¹¹⁵

— Но позвольте-съ, сказалъ адвокатъ, — если бы дѣло было такъ, какъ вы изволите говорить, то совсѣмъ бы не было честныхъ браковъ, супруги постоянно предавались бы своимъ увлеченіямъ, и не было бы ни тѣхъ семей, живущихъ согласно и мирно, которыхъ мы видимъ теперь. Есть, слѣдовательно, и другія, болѣе высокія и нравственныя, такъ сказать, чувства въ нашемъ мірѣ.

Нервный господинъ злобно, иронически засмѣялся.

Рукопись шестой-седьмой редакции „Крейцеровой сонаты“, написанная рукой М. Л. Толстой и исправленная рукой Толстого (л.л. 127 об. и 128 вар. № 14)

Размер подлинника

— Да, если есть честные по внѣшности, только по внѣшности, браки среди насъ, то только отъ того, что въ нашемъ обществѣ живы тѣ домостроевскія <фарисейскія> правила, которыя вонъ онъ высказывалъ, — сказалъ нервный господинъ, указывая на мѣсто, гдѣ сидѣлъ старикъ. — Только благодаря тому, что есть инерція этихъ правилъ, въ которыя когда-то вѣрили, этихъ правилъ, т. е. плетки, есть что-то по внѣшнему похожее на бракъ.¹¹⁶ Въ нашемъ мірѣ, и у образованныхъ и въ народѣ, теперь вмѣсто брака есть одинъ обезьяній развратъ, т. е. что всякій развращенный мущина ищетъ любви съ всякой привлекательной женщиной и точно также всякая женщина. А такъ какъ въ нашемъ мірѣ всѣ развращены или 0,99, то всѣ и предаются этому разврату и прощаютъ его другъ другу.

— Ахъ, это ужасно, что вы говорите. Но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое длится не мѣсяцы и годы, а всю жизнь?¹¹⁷

— Нѣтъ, нѣту. Менèлай, можетъ быть, и предпочиталъ Элену всю жизнь, но Элена предпочла Париса, и такъ всегда было и есть на свѣтѣ. И не можетъ быть иначе, также, какъ не можетъ быть, что въ возу гороха двѣ замѣченныя горошины легли бы рядомъ. Да кромѣ того, тутъ не невѣроятность одна, а, навѣрное, пресыщеніе Элены¹¹⁸ Менелаемъ или наоборотъ. Вся разница только въ томъ, что у одного раньше, у другаго позднѣе. Только въ глупыхъ романахъ пишутъ, что они любили другъ друга всю жизнь. И только дѣти могутъ вѣрить этому. Любить всю жизнь одну или однаго — это все равно, что сказать, что одна свѣчка будетъ горѣть всю жизнь.

— Но вы все говорите про плотскую любовь.

— Какже назвать ту любовь, которая бываетъ только къ молодымъ и красивымъ, никогда не бываетъ къ старикамъ и дѣтямъ?

— Но позвольте опять повторить тоже, — сказалъ адвокатъ. — Фактъ противорѣчитъ тому, что вы говорите. Мы видимъ супружества, доживающія всю жизнь въ любви и согласіи.

— Да только благодаря тому, что въ этихъ семьяхъ, какъ у этаго купца, совсѣмъ нѣтъ любви, а есть, съ одной стороны, фарисейство, съ другой — тайный развратъ. А любви, которую проповѣдуютъ, теперь нѣтъ. Если бы же была любовь безъ разврата, то была бы рѣзня. Мы бы всѣ перерѣзали другъ друга.

— Да отчего же? — спросилъ адвокатъ.

— А отъ того, что въ нашемъ мірѣ такъ называемый бракъ есть ничто иное, какъ собачья сватьба. Только хуже. Если бы была собачья сватьба, т. е. была бы любовь, про которую вы говорите, то была бы грызня, а то и той нѣтъ. Старыя основы брака, домостроевскія, какъ вы называете, износились, а новыхъ нѣтъ. Мало того, вмѣсто новыхъ подставляются прямо требованія любви, про которую вы говорите. А въ сущности проповѣдь свободной любви есть ничто иное, какъ призывъ къ возвращенію назадъ, къ полному смѣшенію половъ. Износилась старая духовная основа брака, надо найти новую, а не проповѣдывать развратъ.

Онъ такъ горячился, что всѣ замолчали и смотрѣли на него.

— Да-съ, по опыту, по ужасному опыту знаю все это именно потому, что не вѣрилъ въ теорію купца, a вѣрилъ въ вашу. Вы, какъ я вижу, узнаете, кто я?

— Нѣтъ, я не имѣю удовольствія.

— Удовольствіе не большое. — Произошло молчаніе. Онъ покраснѣлъ, опять поблѣднѣлъ. — Ну, все равно, — сказалъ онъ. — Впрочемъ, извините, — сказалъ онъ. — A! Не буду стѣснять васъ. — И ушелъ на свое мѣсто.

** № 15.

Женщина нашего міра любитъ въ ребенкѣ только то, что ей доставляетъ наслажденіе, — ручки, нѣжное, красивое тѣльцо, любитъ чувственностью къ дѣтямъ. Также и большинство отцевъ. Отъ этого то и происходитъ то, что изъ 100 случаевъ въ 99 являются ненависть, взаимное соперничество всѣхъ родовъ между вырастающими дѣтьми и родителями, чувства, которыя бы не могли быть, если бы сначала была любовь человѣческая. И что ужаснѣе всего — это то, что при этомъ предполагается, что родители и дѣти любятъ другъ друга. <Да что жъ называется человѣческою любовью? Любовь, ищущая только блага другаго. Вѣдь слова столь смущающія многихъ: «Вы же любите ненавидящихъ васъ, то если вы любите любящихъ васъ, какая же въ этомъ заслуга», вѣдь это самое точное опредѣленіе любви.> Вѣдь развѣ я могу сказать, что люблю по человѣчески человѣка, который за мной ухаживаетъ, меня веселитъ и радуетъ? Я люблю его такъ, какъ любитъ собака того, кто ее кормитъ. Развѣ я могу сказать, что люблю женщину, которая даетъ мнѣ наслажденія даже не одной плотской любви, но производитъ во мнѣ то состояніе возбужденія, которое меня счастливитъ, развѣ я могу сказать, что я люблю ее по человѣчески? Также гастрономъ любитъ свое старое бургундское. Также точно и мать любитъ то существо, которое доставляетъ ей восторги и радости, — развѣ она можетъ сказать, что она любитъ его по человѣчески? Любить по человѣчески можно только то, что совсѣмъ мнѣ не нужно, <но какъ трудно найти совсѣмъ безразличное, то, чтобы не ошибиться, вѣрнѣе всего сказать: любить по человѣчески можно только тѣхъ которые нарушаютъ твое спокойствіе и счастье. Такъ и сказано: «люби ненавидящихъ». Такъ вотъ это любовь человѣческая.> А такъ какъ такой любви нѣтъ въ нашихъ женщинахъ, то любовь нашихъ матерей — это только пристрастіе, пьянство своего рода, въ которое женщина уходитъ съ головой, и тѣмъ больше уходитъ, чѣмъ запутаннѣе для нея ея семейная жизнь. А такъ какъ супружеская свиная жизнь всегда запутана, то и всѣ онѣ въ наше время съ страстью уходятъ въ это пьянство.

** № 16.

Всякая дѣвушка, выходя за нечистаго мущину, выше его, а между тѣмъ онъ то смотритъ на нее съ высоты своего величія безнравственности и старается образовать ее по своему.

Она выше мущины и дѣвушкой и становясь женщиной. Продолжаетъ быть выше еще и потому, что у женщины, какъ только она начинаетъ рожать, есть дѣло настоящее, а у мущины его нѣтъ. Женщина, рожая, кормя, твердо убѣждена, что она, дѣлая это, исполняетъ волю Божью, а мущина, хоть бы онъ предсѣдательствовалъ въ нѣмецкомъ рейстагѣ, или строилъ мостъ черезъ Миссисипи, или командовалъ милліонной арміей, или открывалъ новыя бактеріи или фонографы, не можетъ имѣть той увѣренности.¹¹⁹ И женщина видитъ это. Никакіе мудрецы не убѣдятъ ее въ томъ, что произнести рѣчь въ парламентѣ, сдѣлать смотръ войскамъ, докончить опытъ культивированія бактерій также важно, какъ накормить кричащаго ребенка. И разъ убѣдившись въ этомъ, она, какъ человѣкъ необразованный, мало мыслящій, убѣдившись, что мужская дѣятельность нашего круга ниже ея, считаетъ, что эта ея дѣятельность есть высшая на свѣтѣ дѣятельность, тогда какъ эта ея дѣятельность есть ни высшая ни низшая, а совершенно безразличная дѣятельность, которая можетъ быть и прекрасной и отвратительной, смотря по тому, что въ нее вложатъ, т. е. что въ томъ, чтобы рожать, кормить и воспитывать дѣтей, нѣтъ ничего ни хорошаго, ни дурнаго, какъ нѣтъ ничего ни хорошаго ни дурнаго въ томъ, чтобы двигать мускулами, а хорошее и дурное только въ томъ, для чего воспитывать дѣтей, какъ и въ томъ, для чего двигать мускулами.

**№ 17.

— Вася, опомнись, что ты? Что съ тобой? Ничего нѣтъ, ничего, ничего. Клянусь.

Я бы еще помедлилъ, но эта ложь подожгла еще мое бѣшенство. «Ну чтожъ, ее, а потомъ себя».

— Не лги, мерзавка, — завопилъ я и выстрѣлилъ разъ и два. Она вскрикнула и упала на полъ. И въ ту же минуту вбѣжала няня.

— Я убилъ ее, — сказалъ я. И въ это время въ двери показалась Лизанька въ одной рубашенкѣ съ ужасными глазами. Я встрѣтился съ ней глазами, и бѣшенство мое прошло. Я повернулся и пошелъ въ кабинетъ и сталъ курить, дрожа всѣмъ тѣломъ и ничего не понимая и ничего не думая. Я слышалъ, что тамъ что то возились. Слышалъ, какъ пріѣхалъ Егоръ съ корзинкой. Онъ внесъ въ кабинетъ корзинку.

— Слышалъ? Я убилъ жену, — сказалъ я ему. — Скажи дворнику, чтобъ далъ знать въ полицію.

Онъ ничего не сказалъ и ушелъ. Я опять сталъ курить, прислушиваясь къ звукамъ въ квартирѣ. Кто то пришелъ. Я думалъ, что полиція, и придетъ ко мнѣ, но это былъ докторъ. Вдругъ скрипнула дверь. А можетъ быть, это она, и ничего не было; но это была не она, шаги были чужіе. «Да, теперь надо и себя», сказалъ я себѣ, но я говорилъ это, но зналъ, что я не убью себя. Однако я всталъ и взялъ опять въ руки револьверъ. Въ дверь вошла няня. Няня въ кофточкѣ вошла робко и сказала, что она меня зоветъ къ себѣ. Да вѣдь я убилъ ее. Няня вдругъ заплакала (а она была прехолодный и непріятный человѣкъ).

— Васъ просятъ. Онѣ въ постели. Докторъ перевязалъ. Едва ли живы будутъ, очень слабы, — сказала она, какъ бы говоря о болѣзни независимой отъ меня.

«Да, если нужно будетъ, то всегда успѣю», сказалъ я себѣ и положилъ револьверъ. «Фразы. Гримасы. Ну, да Богъ съ ней. Пойду». Только что я вошелъ, странный запахъ пороха поразилъ меня. Проходя по коридору мимо дѣтской, я опять увидалъ Л[изаньку]. Она смотрѣла на меня испуганными глазами. Мнѣ показалось даже, что тутъ были и другіе — всѣ пятеро смотрѣли на меня. Я подошелъ къ двери, и горничная тотчасъ же изнутри отворила мнѣ и вышла. Она лежала на нашей двуспальной постели, на моей даже постели, къ ней былъ легче подходъ. Она лежала на высоко поднятыхъ за спиною подушкахъ въ кофтѣ бѣлой, не застегнутой, съ открытой грудью, на которой видна была повязка раны. Но не это поразило меня. Прежде и больше всего меня поразило ее распухшее и синѣющее по отекамъ лицо, часть носа и подъ глазомъ. Это было послѣдствіе удара моего локтемъ, когда она хотѣла удерживать меня. Этотъ видъ былъ ужасенъ. Мнѣ стало гадко, но еще не жалко.

Жалко мнѣ стало только тогда, когда глаза наши встретились. Такое было жалкое, забитое, усмиренное, покорное лицо. Боже, что какъ я ошибся?!» подумалъ я.

Она поманила меня и начала тихо-тихо. Я подошелъ вплоть. Не спуская съ меня взгляда, она тихо-тихо проговорила:

— Прости, Вася.

И это слово, этотъ взглядъ, очевидно умирающей, не нуждающейся уже ни въ чемъ женщины сразу убили во мнѣ животное, то одно и тоже животное, которое испытывало къ ней то, что кощунственно называется среди насъ любовью, и то животное, которое убило ее. Я въ первый разъ увидалъ въ ней человѣка, сестру, и не могу выразить того чувства умиленія и любви, которое я испыталъ къ ней.

— Прости меня, я виновата, но я не могла, я не могла, я не знаю, что со мной сдѣлалось. Прости.

Я молчалъ, потому, что не могъ говорить. Изуродованное лицо сморщилось.

— Зачѣмъ это все было? Прости.

— Я не могу прощать, я отмстилъ, — сказалъ я.

— Какъ? — вдругъ вскрикнула она, приподнялась, и глаза ея заблестѣли лихорадочно. — И ты говоришь, что¹²⁰ я умру? Нѣтъ, нѣтъ, я не умру. Я не хочу. Я не могу. Я бы хорошо жила. Я искуплю.

Потомъ сдѣлался бредъ. Она стала пугаться, кричать.

— Стрѣляй! я не боюсь, только всѣхъ убей.¹²¹ Ушелъ! ушелъ!

Про дѣтей только она не вспомнила ни разу ни въ бреду ни въ свѣтлыя минуты. Она не узнала даже Л[изаньку], которая прорвалась къ ней. Я не видалъ, какъ она умерла въ тотъ же день, къ полдню. Меня въ 8 часовъ отвезли въ часть, а оттуда въ острогъ. И тамъ то, просидя эти 11 мѣсяцевъ, дожидаясь суда, я обдумалъ себя, свое прошедшее и понялъ его.

Мы долго сидѣли молча. Онъ всхлипывалъ и трясся молча передо мной. Лицо его сдѣлалось тонкое, длинное и ротъ во всю ширину его.

— Да, — сказалъ онъ вдругъ. — Если бы я зналъ, что знаю теперь, какъ я былъ [бы] счастливъ и какъ бы она могла быть счастлива. Я бы не женился на ней ни за что. И ни на комъ не женился бы.

Опять мы долго молчали.

— Да-съ, вотъ что я сдѣлалъ и вотъ что я пережилъ. Такъ я знаю, что такое половыя отношенія. <Если шекеры правы, половыя отношенія въ нашемъ обществѣ должны быть регулированы, теперь же они совсѣмъ безъ контроля.> Прежде, когда былъ домострой, были религіозныя вѣрованія, опредѣлявшія брачныя отношенія, было опредѣленіе этихъ отношеній, но теперь, когда не вѣрятъ больше, нѣтъ никакого опредѣленія ихъ. А сходиться мущинамъ и женщинамъ хочется отъ праздности и отъ того, что имъ внушено, что это есть нѣкотораго рода partie de plaisir.¹²² Вотъ они и сходятся, a основаній, на которыхъ бы они могли сходиться, нѣтъ никакихъ, кромѣ животнаго удовольствія. Они это называютъ любовью, но дѣло отъ этаго не изменяется. Вотъ какой-то жидъ написалъ книгу: «Convenzionelle Luegen». Условныя лжи, которая считается всѣми передовой, и тамъ онъ прямо совѣтуетъ людямъ спуститься опять назадъ съ той ступени развитія, въ семейномъ отношеніи доведшей людей до единобрачія, и спуститься опять въ половой развратъ, только назвавъ половое влеченіе хорошимъ словомъ — любовью. Но назадъ люди не ходятъ и не бросаютъ завоеваннаго. И въ этомъ отношеніи людямъ надо идти не назадъ, но впередъ. И знаете, я право думаю, что шекеры правы.

(Вписать то, что въ XII и XIII главахъ).¹²³

— Да съ, надо понять настоящее значеніе, что слова Евангелія Матфея V, 28, о томъ, что «всякій, кто смотритъ на женщину съ похотью, прелюбодѣйствуетъ», относятся не къ одной посторонней, а преимущественно къ своей женѣ.

1889, 28 Августа.

Я[сная] П[оляна].

Л. Т.

* № 18.

— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Во-первыхъ, никакъ нельзя сказать про нее, какое она была существо, надо сказать, какія два существа была моя жена. Мы — и всѣ люди — я всегда удивлялся, отчего писатели романисты, которыхъ главное дѣло описывать характеры, — никогда не описываютъ того, что всякій человѣкъ не одинъ характеръ и даже не два, а иногда много. И въ женѣ моей было много разныхъ, но два, нѣтъ три совсѣмъ разныхъ существа. Одно¹²⁴ — мученица въ обоихъ смыслахъ, т. е. женщина, желающая мучать себя и всѣхъ людей, но прежде всего себя, и другая — страстная, но неумѣлая кокетка, тщеславная и лгунья. И въ самой глубинѣ души — добрый, великодушный, почти святой человѣкъ, способный мгновенно, безъ малѣйшаго колебанія и раскаянія, отдать себя всего, всю свою жизнь другому. Ну, да этаго разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ.

* № 19.

<Возвращаюсь я разъ съ мужскаго обѣда. Сидитъ она съ дядей моимъ¹²⁵ и молодымъ слѣдователемъ, добрымъ, не опаснымъ юношей, который часто бывалъ у насъ и которого я почти не ревновалъ. Сидятъ и играютъ въ винтъ. Дѣти ужъ уложены спать. Старшій,¹²⁶ Вася, тотъ, котораго кормила кормилица (ему было десять лѣтъ, онъ былъ въ приготовительномъ классѣ), потомъ¹²⁷ Лиза, 8 лѣтъ дѣвочка, потомъ Ваня и Митя и Анночка, послѣдняя, двухъ лѣтъ.

Я сѣлъ за нее, а она, по просьбѣ дяди, сѣла за фортепіано.

— Ахъ да, — говоритъ она, — пріѣзжалъ Трухачевскій, я не приняла его.>

* № 20.

<Все, что я дѣлалъ, я дѣлалъ съ большой точностью, не торопливостью и ловкостью, какъ это дѣлаютъ звѣри и люди въ моменты физическаго возбужденія.

Я послушалъ у двери гостиной. Были слышны голоса, и по звуку этихъ голосовъ ничего нельзя было заключить. Но заключеніе, какое мнѣ нужно было, уже было сдѣлано. Ничто теперь ужъ не могло разувѣрить меня въ ея виновности. Теперь, разбирая мои чувства, я могу опредѣлить ихъ такъ. Я былъ виноватъ въ своемъ животномъ и безчеловѣчномъ отношеніи къ женѣ. Я чувствовалъ эту свою вину въ глубинѣ души, но чтобы не признавать свою вину, мнѣ нужна была ея виновность: отъ этаго этотъ мучительный восторгъ, который я испытывалъ при всякомъ поводѣ, который она мнѣ подавала, обвинять ее. Отъ этаго же желаніе ея вины и ни на чемъ не основанная увѣренность въ ея дѣйствительности. Увѣренность замѣнялась злобой противъ нея и всѣмъ тѣмъ, что возбуждало ее.>

Комментарии Н. К. Гудзия

Цитаты из дневников и записных книжек, приводимые в комментариях ко всем произведениям данного тома, извлекаются из неопубликованных пока автографов, хранящихся в Архиве Толстого в Публичной библиотеке СССР имени В. И. Ленина. Выдержки из неопубликованных писем Толстого и к Толстому в комментариях извлекаются также из автографов, хранящихся в различных рукописных собраниях. Сокращенные ссылки, делаемые при этом, означают: АТ — Архив Толстого, хранящийся в Публичной библиотеке СССР имени В. И. Ленина, AЧ — Архив В. Г. Черткова, хранящийся в Государственном Толстовском музее и частично у В. Г. Черткова, ГТМ — Государственный Толстовский музей, ИРЛ — Институт русской литературы Академии наук СССР.

«КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА».

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ»

Работа над «Крейцеровой сонатой» заняла у Толстого с перерывами не менее двух лет. В этот же промежуток времени он начерно написал комедию «Плоды просвещения» и повесть «Дьявол», работал над статьей об искусстве и начал и закончил ряд других статей.

Еще в конце 1870-х годов Толстой начал, но не окончил рассказ «Убийца жены»,¹²⁸ в котором можно видеть ранний эмбрион «Крейцеровой сонаты».

Как видно из дальнейшего, путь создания «Крейцеровой сонаты» был очень сложен, и она в процессе писания подверглась многочисленным переработкам и коренным переделкам. Толстой далеко не сразу пришел к тому тексту повести, какой представлен ее окончательной редакцией; первоначальные ее варианты значительно отличаются от последнего. Ряд записей, сделанных Толстым в дневнике и записной книжке в связи с работой над «Крейцеровой сонатой», свидетельствуют о значительных его колебаниях в развитии ее сюжета. Кое-что из того, что в этих записях было намечено, не нашло себе в повести никакого отражения.

Так же постепенно, как и сюжетное оформление «Крейцеровой сонаты», созидалось и ее идейное наполнение. В письме к В. И. Алексееву от 10 февраля 1890 г., говоря о «Крейцеровой сонате», Толстой пишет: «Содержание того, что я писал, мне было так же ново, как тем, которые читают. Мне в этом отношении открылся идеал столь далекий от деятельности моей, что сначала я ужаснулся и не поверил, но потом убедился, покаялся и порадовался тому, какое радостное движение предстоит другим и мне» (ГТМ). О том же в сходных выражениях он пишет Г. А. Русанову в письме от 25 апреля того же года.¹²⁹ В «Послесловии» к повести, сказав о том, что мысли, высказанные в нем, покажутся многим странными и даже противоречивыми, Толстой далее говорит: «Это самое чувство испытывал и я в сильнейшей степени, когда приходил к тем убеждениям, которые теперь высказываю: я никак не ожидал, что ход моих мыслей приведет меня к тому, к чему он привел меня. Я ужаснулся своим выводам, хотел не верить им, но не верить нельзя было».¹³⁰

Мы не можем с точностью установить время начала работы над повестью которая впоследствии получила название «Крейцеровой сонаты». Но приблизительно это время определяется следующими строками письма Толстого к Г. А. Русанову от 14 марта 1889 г.: «Слух о повести имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тему половой любви, но так небрежно и неудовлетворительно, что и не поправляю, а если бы занялся этой мыслью, то начал бы писать вновь».¹³¹ Таким образом, первый набросок повести относится, видимо, к 1887 г. Это, несомненно, тот самый автограф без заглавия, который описан ниже под № 1. С. А. Толстая в записи своего дневника от 28 декабря 1890 г. сообщает, что мысль создать «Крейцерову сонату» внушил Толстому актер В. Н. Андреев-Бурлак. «Он же — записывает Софья Андреевна — рассказал ему, что раз на железной дороге один господин сообщил ему свое несчастье от измены жены, и этим то сюжетом и воспользовался Левочка».¹³² Как явствует из другой записи С. А. Толстой в том же дневнике — от 21 июня 1887 г., Андреев-Бурлак приехал в Ясную поляну, чтобы познакомиться с Толстым, 20 июня 1887 г.¹³³ Следовательно, если полагаться на слова Софьи Андреевны, первая редакция повести не могла быть написана ранее этого срока.

Существенные особенности текста первого наброска сводятся к следующему.

Он прежде всего по объему значительно кратче текста повести в окончательной редакции. В нем еще нет тех пространных общих рассуждений, какие там ведет Позднышев, и отношения между его женой и любовником, а также сопровождающие эти отношения эпизоды рассказаны и по другому и гораздо сжатее. Любовник — не музыкант, а художник, и о музыке в этой ранней редакции совсем нет речи. Первые и последние встречи жены Позднышева с любовником происходят на даче, там же происходит и убийство ее. Встреча и затем связь с художником у нее случается гораздо скорее после замужества, чем в окончательной редакции, судя по словам Позднышева: «Так шло 2 года» и по тому, что до этого у нее был всего лишь один ребенок. Между первыми подозрениями жены в неверности и убийством проходит сравнительно значительное время, во всяком случае, больше года: художник уезжает и долгое время не встречается с женой Позднышева; за это время отношения между супругами как будто вновь налаживаются, затем он поселяется в той самой деревне, где на лето поселился Позднышев с женой. Любовная связь возобновляется, муж это подозревает, так как знает о том, что художник живет в той же деревне, и, чтобы проверить свои подозрения, сказав жене, что уезжает на сутки в город, возвращается в ту же ночь, замечает у балконной двери быстро шмыгнувшую фигуру художника, выскочившего затем в окно, вбегает в дом и убивает жену.

В этой ранней редакции повести о Позднышеве говорится, что он по образованию химик. В двух местах, позднее зачеркнутых, Толстой говорит о нем как об ученом, химике и даже профессоре химии. С начала до конца всё, что говорит Позднышев, он говорит, обращаясь к «господину с хорошими вещами» и к даме, с которыми у него и происходит разговор; рассказчик же остается в стороне и ни разу в разговор не вмешивается. Судя по зачеркнутым строкам, убийца сразу же должен был объявить присутствующим, кто он, но вместо этого он ведет речь о Позднышеве как о своем знакомом и лишь в конце рассказа, под влиянием волнения, третье лицо — «он» заменяет первым — «я» и, наконец, заявляет: «Я Позднышев». Общие высказывания Позднышева касаются непосредственно существа половой любви: в них еще нет ни конкретных иллюстраций его мыслей ни рассуждений о детях, о воспитании юношей и девушек, о половом воздержании женатых, о безнравственности искусственных мер против деторождения; нет и нападок на медицину и докторов. Позднышев едет не один, а с девочкой трех лет, которая, может быть, дочь не его, а художника.

Если в ближайших последующих редакциях в центре повести — судьба людей дворянского, светского крута, то этого никак нельзя сказать о первой ее редакции. Ниоткуда здесь не видно, чтобы Позднышев был дворянин или светский, богатый человек. Он прежде всего человек интеллигентной профессии, трудом добывающий свою жизненную карьеру. О нем сказано: «работал в университете, работал потом, добился своего». Нет речи и о беззаботных, безответственных связях Позднышева с женщинами до женитьбы и о том, чтобы он вел холостую жизнь на манер светской молодежи. Про его жену сказано только, что она была «с состояньицем», училась в пансионе, но не доучилась, и при этом зачеркнуто указание на ее социальное происхождение: «купеческая дочка». Художник, любовник жены Позднышева, также, видимо, человек не из светской среды: он, так же как и Позднышевы, живет на даче, а не в имении, и при том с сожителем, а затем селится на квартире у священника.

Из прочих персонажей повести в первой ее редакции особенно выделяется фигура старика-купца; он изображен здесь также иначе, чем в редакции окончательной. Ему приданы черты внутреннего благообразия и традиционного благочестия. Разводы становятся часты, по его мнению, оттого, что люди «по любви женятся, а не по закону» (в окончательной редакции оттого, что «уж очень образованы стали»). Сам он, воспитанный богобоязненными родителями в традиционной морали, женится именно «по закону», а не «по любви», и потому живет с женой любовно и в согласии больше шестидесяти лет. Искушений у него не было, потому что «в сердце у нас закреплено от родителей», ревность же была побеждена заботой о жене и жалостью к ней. Но если бы жена и изменила ему, он, по его словам, пожалел бы ее, помог бы ей и продолжал бы жить с ней, любя ее любовью христианской, а не той, которой учат «романсы».

Образ старика и его речи прямо контрастны образу Позднышева, его поступкам и его речам — почти до самого конца повести: всё у старика было как-раз наоборот по сравнению с тем, что было у Позднышева, и этим контрастным сопоставлением двух видов супружеских отношений, приемом антитезы Толстой, видимо, хотел усилить художественный и психологический эффект повести, в конце которой Позднышев высказывается уже совершенно в духе старика-купца.

В копии, сделанной с автографа (см. описание рукописей, № 2), повесть Толстым была сильно исправлена и значительно дополнена. Историю своей женитьбы и убийства жены Позднышев рассказывает теперь уже не трем пассажирам, а одному лишь рассказчику, причем рассказ этот значительно подробнее, чем в автографе. Между женитьбой и встречей с художником проходит десять лет, во время которых у Позднышевых родилось уже несколько детей. При обрисовке старика-купца несколько сбавлено его благочестие: после женитьбы он запил и «сбился с пути», но покаялся перед женой, и «развязался грех». Социальная физиономия Позднышева уже не та, что в тексте первой редакции: он не интеллигент, человек умственного труда, а помещик-дворянин, единственный сын в чопорной семье, говорящий на иностранных языках, побывавший за границей. Далее зачеркнуты его слова, в которых говорится о том, что он завел скаковых лошадей, эпизодически служил то по земству, то предводителем дворянства. До женитьбы он ведет легкомысленную жизнь светского холостяка. Одним словом, в основном Позднышев охарактеризован так же, как и в окончательной редакции повести.

И эта — вторая редакция повести не поддается точной датировке. Можно лишь предположить, что она относится по времени до марта 1888 г., когда между Чертковым и Толстым завязалась переписка на тему о половой любви (см. ниже): многие из тех мыслей, которые в этой переписке высказывал Толстой, повторены затем в последующих обработках повести, но в данной редакции они еще не высказаны.

Написанное и переделанное было на время оставлено, и Толстой принялся затем писать повесть заново (см. описание рукописей, № 3), присоединив лишь к новому автографу часть текста (около 3¹/₂ страниц) из ее второй редакции. Эта третья редакция повести однако не была закончена. В ней фигурируют в качестве пассажиров лишь рассказчик и убийца жены с трехлетней девочкой.¹³⁴ Имя и фамилия убийцы — Леонид Степанов. Подробно охарактеризована его наружность и несколько раз подчеркнуты его аристократизм, учтивость, тонкость, образованность и сдержанность. (В первой и во второй редакциях о Позднышеве сказано, что он производил впечатление грубого человека.) Между ним и рассказчиком устанавливается взаимная симпатия, даже любовь. Спутники заводят разговор на тему о воспитании. По ходу беседы рассказчик сообщает Степанову о том, что он едет жениться на девушке, в которую влюблен. Восторженное настроение жениха, идеализирующего любовь и брак, побуждает Степанова высказать свое мнение о любви. Он ее называет «yжасным чувством», затем сообщает, кто он, и рассказывает историю своей женитьбы и убийства жены. В этом рассказе повторено иногда буквально, кое-что из того, что вошло во вторую редакцию повести, но и привнесены новые подробности. Степанов говорит о том, как женятся молодые люди, как матери, девушки и портнихи заманивают женихов, как женился он сам и что он при этом думал и испытывал. Обо всем этом говорится сходно с тем, что сказано в окончательной редакции повести. Мысль о женитьбе на девушке — одной из трех дочерей одного среднего чиновника — приходит Степанову в голову, как и в окончательной редакции, во время катанья с ней на лодке, а не во время спектакля, в котором участвует его будущая жена, как во второй редакции. В характеристике Степановым своей жены здесь не чувствуется злоба против нее — скорее сочувственное к ней отношение. Он обвиняет самого себя за то, что, зная хорошо все детали ее внешнего облика, не знал ее души и не интересовался ею. Жена — по его словам — была одновременно и грубая, глупая и невежественная до последней степени и вместе с тем прекрасный человек, нежная, добрая, наивная и честная женщина.

Вскоре после женитьбы начинаются ссоры между супругами и уже во время первой беременности жены ревность Степанова к товарищу прокурора, ездившему к нему в дом. Место художника занимает музыкант, Трухачевский. Характеристика его в основном та же, что и в окончательной редакции. О нем сказано, что он сын разорившегося барина-помещика, всегда говорившего по-французски. Два его брата — один аферист, другой — пьяница — «люди пропащие, самого низкого круга». Но, судя по зачеркнутым строкам, вначале о нем говорилось как о бывшем кавалергарде, страстном любителе музыки. Здесь впервые, хотя не так подробно, как в окончательной редакции, идет речь о Крейцеровой сонате, которую играют жена Степанова и Трухачевский. Встреча между ними происходит в городе, куда переселились Степановы для воспитания детей, через двенадцать лет после женитьбы Степановых; жена родила уже пятеро детей, и врачи запретили ей больше рожать. Через два дня после исполнения Крейцеровой сонаты муж уезжает на съезд мировых судей и так же, как и в окончательной редакции, получив от жены письмо, в котором она писала о визите Трухачевского в его отсутствие, взволнованный ревностью, уезжает домой, не окончив дел. Дальнейший текст не находит себе соответствия в окончательной редакции. Ничего не сказано ни о переживаниях мужа по дороге домой ни о том, когда и как он приехал. Между супругами в день приезда мужа устанавливаются мучительные отношения, никак на первых порах не высказываемые, но вскоре между ними происходит бурная ссора из-за того, что жена отложила отъезд в деревню и тем усилила подозрения мужа. По приезде в деревню наступает наружное примирение. Жена хитрит, муж это понимает, но под влиянием любовного возбуждения, соединенного с чувством презрения к жене, живет сравнительно покойно. Внутреннего общения между супругами нет, и вдвоем они обречены почти на полное молчание.

Последние страницы текста третьей редакции посвящены апологии девушки, как существа «лучшего в мире». Мужчины виноваты в том, во что превращается девушка, выходя замуж. Очень сочувственно и уважительно говорит Степанов затем о своей жене, вспоминая, какой отзывчивой, склонной к деятельному добру была она, будучи девушкой. Он винит себя за то, что на первых же порах своей супружеской жизни не умел поддержать и развить в ней хороших душевных задатков, и за то, что сам в своей жизни был не на высоте. После этого текст обрывается на полуфразе: «Всё шло по старому. Вдруг в один день»...

Эту редакцию повести следует датировать весной 1888 г. на следующем основании. Как сообщает биограф Толстого П. И. Бирюков, поводом для написания «Крейцеровой сонаты»¹³⁵ послужило исполнение как то весной в Москве, в хамовническом доме Толстых, сонаты Бетховена, посвященной Крейцеру, скрипачем Лясоттой и С. Л. Толстым (последним на рояле). Среди многих слушателей был художник Репин и актер Андреев-Бурлак. В этот день давно знакомая Толстому соната произвела на него особенно сильное впечатление,¹³⁶ и он, обратившись к Репину и Андрееву-Бурлаку, предложил изобразить эту сонату доступными всем трем средствами искусства. Сам он взялся написать рассказ, который должен был прочесть перед публикой Андреев-Бурлак — прекрасный чтец, а Репину предложено было написать на эту тему картину, которая должна стоять на сцене во время чтения Андреевым-Бурлаком рассказа. Предложение это было принято, но выполнено одним лишь Толстым. Бирюков сообщает, что ему пришлось присутствовать на чтении Толстым начала повести Андрееву-Бурлаку, тут же попробовавшему читать ее».¹³⁷ Так как Андреев-Бурлак умер 10 мая 1888 г., то, следовательно, незаконченная третья редакция, которая впервые связалась с «Крейцеровой сонатой», была написана до этого времени. Само же исполнение сонаты в Москве в присутствии Репина и Андреева-Бурлака состоялось, очевидно, незадолго до этого, также весной этого года, так как с Андреевым-Бурлаком Толстой, как сказано выше, познакомился лишь в июне 1887 г.

После этого в работе над «Крейцеровой сонатой» наступает перерыв, длящийся около года. В списке намеченных Толстым к разработке сюжетов, хранящемся в Государственном Толстовском музее в Москве и датируемом приблизительно концом ноября 1888 г.,¹³⁸ значится и «Крейцерова соната». Возобновилась работа над повестью, видимо, не ранее апреля месяца 1889 г. 23 марта этого года Толстой поехал в гости к своему другу кн. С. С. Урусову в с. Спасское и привез туда с собой начатые работы. В Спасском Толстой пробыл до 8 апреля и работал над комедией «Исхитрилась!» (позднее озаглавленной «Плоды просвещения»), над корректурами статьи об искусстве и над «Крейцеровой сонатой». 3 апреля 1889 г. он записывает в дневник: «Хотел писать новое, но перечел только все начала и остановился на «Крейцеровой сонате». В ближайшие дни в дневнике сделаны следующие записи в связи с работой над «Крейцеровой сонатой». 4 апреля: «Начал «Крейцерову сонату» поправлять». 5 апреля: ,,«Очень много и недурно писал «Крейцерову сонату»“. 6 апреля: «Долго не писалось, а потом опять писал «Крейцерову сонату». После обеда читал ее Урусову[...] Урусову очень нравится. Да и правда, что ново и сильно». 7 апреля: «Опять писал довольно много». Следующая дневниковая запись — 9 апреля сделана уже в Москве: «Записал в дневник и хочу писать «Крейцерову Сонату». И пописал до завтрака». На этом апрельские записи дневника, связанные с работой над «Крейцеровой сонатой», прекращаются, и больше в апреле и в начале мая Толстой к работе над повестью, видимо, не возвращался. Несомненно, что в Спасском у Толстого шла работа над рукописью, описанной под № 4. Текст этой рукописи в целом приходится датировать временем после 29 марта 1889 г. на основании следующей дневниковой записи Толстого от этого числа: «За обедом беседовали с Урусовым, и мне пришло в голову о том, как я и большинство людей губят свою невинность — не от соблазнов, не то, чтобы женщина прельстила, а просто à froid¹³⁹ решают, что вот есть еще удовольствие — блуд, как курить, пить, и идут совершать блуд». Во вставке, написанной Толстым и вошедшей в рукопись № 4, на листе 22 об., читаем: «Дело в том, что со мной да и с ⁹/₁₀, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал чувственному соблазну прелести женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что хотел пасть, не то, что пасть (я не понимал, что тут есть падение), а я просто начал предаваться тем отчасти удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны известному возрасту, как я начал пить, курить....» Таким образом текст вставки развивает текст дневниковой записи и, следовательно, написан после этой записи. Текст рукописи № 4, как это видно из ее описания, возник на основе комбинации второй и третьей (незаконченной) редакции повести и образовал четвертую ее редакцию.

Работа над текстом повести, проделанная в Спасском, в основном свелась к следующему.

В результате комбинации второй и третьей редакций в повесть вновь были введены персонажи, отсутствующие в третьей редакции, — господин с хорошими вещами, о котором сказано, что он адвокат, дама, старик-купец и приказчик. Фамилия убийцы — вновь Позднышев. С ним попрежнему едет трехлетняя девочка. О своей жизни и семейной драме Позднышев рассказывает, обращаясь лишь к рассказчику. Образ старика-купца значительно изменен: нравственное благообразие его очень сбавлено, сбавлен и морализирующий элемент в его речах. Зачеркнут его рассказ о своей женитьбе «по закону», а не по «романсам», о его «грехе», о приказчике, к которому он приревновал жену. Вместо этого написан новый текст, который приближает характеристику старика к той, какая читается в окончательной редакции. Жену свою, которая теперь оказывается уже дочерью не среднего чиновника, а когда-то очень богатого и разорившегося барина, Позднышев характеризует здесь как «женщину самую среднюю», тщеславную, недаровитую и озабоченную только тем, чтобы нравиться окружающим. Все положительные черты ее, особенно в пору ее девичества, приданные ей в тексте третьей редакции, здесь исключены, и вместе с этим ослаблена сила самобичевания Позднышева за свое отношение к жене. Упоминание о товарище прокурора и о ревности к нему Позднышева выпущено. Далее — впервые написаны страницы, в которых идет речь в подробностях о жизни Позднышева до женитьбы, о его первом падении (в зачеркнутом варианте описаны две проститутки и разговор с ними мальчика Позднышева и его брата), о половых излишествах в супружеской жизни, о рабстве женщины (ср. главы IV, XIII и XIV в окончательной редакции).

По возвращении из Спасского в Москву Толстой продолжал работу над «Крейцеровой сонатой», переделывая ранее написанное и комбинируя прежний материал с вновь написанным. Результатом этой работы на первых порах было создание новой — пятой законченной редакции повести, которая создалась на основе объединения четвертой и второй редакций. Процесс этой работы закреплен полностью или частично в материалах рукописей, описанных под №№ 5, 2, 6 и 7. Технически это было сделано так. С большей части рукописи № 4 до того места, где рассказывается о встрече жены Позднышева с Трухачевским, была снята копия, значительно потом переработанная и расширенная, и к ней присоединены копия рукописи № 2, начиная с того места, где речь идет о встрече с художником, и последние листы рукописи № 2, оказавшиеся мало исчерканными поправками. Таким образом музыкант был вновь заменен художником, и мотив музыки из повести удален. Роман жены Позднышева с художником и убийство ее рассказано здесь очень близко к тексту второй редакции. Добавлено в этой редакции рассуждение Позднышева о властвовании женщин, о целомудрии, как идеале всякого человека, и о половом воздержании в браке, рассказ его о ссорах с женой, о ревности, о детях (соответственно главам IX, XI, XII, частично XV и XVI окончательной редакции).

В это время Толстой занялся чтением книг о шекерах, американской секте, проповедывавшей безбрачие, общность имущества и обязательный труд для всех членов секты. В то же время он получил от одного шекера письмо с приложением книг и трактатов, посвященных учению шекеров. 9, 10 и 13 апреля и 22 мая Толстой отмечает в дневнике, что читал шекеров. 9 апреля он записывает: «Читал шекеров. Прекрасно. Полное половое воздержание. Как странно, что я теперь, когда занят этими вопросами, получил это», и в записи 13 апреля добавляет: «Всё думаю, и вопрос остается вопросом». 11 апреля он пишет Черткову о том, что, гостя у Урусова, кончил статью об искусстве и комедию «Исхитрилась!» (позднее озаглавленную «Плоды просвещения») и затем добавляет: «И потом писал и пишу повесть, рассказ о любви плотской, о половых отношениях в семье. И это серьезнее. Может быть нужно. И как всегда бывает, когда чем занят хорошим, в этом направлении, поддерживая его, складываются внешние события. На днях получил письма и брошюры от шекеров из Америки. Знаете ли вы их учение? В особенности против брака, т. е. не против брака, а за идеал чистоты сверх брака? Это вопрос, который занимает меня и именно как вопрос» (AЧ). Знакомство с идеями шекеров еще более утвердило Толстого в его взгляде на абсолютное целомудрие, как на то, к чему должен стремиться всякий человек. Этот взгляд заявлен был впервые Толстым в письмах к Черткову от 9 [?] октября и 10 ноября 1888 г.; в первом письме Толстой писал: «Я думаю, что для блага человека, ему, мужчине и женщине, должно стремиться к полной девственности, и тогда выйдет с человеком то, что должно» (AЧ).

О своем согласии с идеями шекеров Толстой писал в октябре 1889 г. шекеру А. Г. Холлистеру, отвечая на его письмо от 23 сентября того же года, следующее: «Прошлую весну я был занят писанием книги о браке¹⁴⁰ и пришел к совершенно новым взглядам на этот вопрос. Одновременно я читал книги, которые смог достать об общинах в Америке... В этих книгах я нашел совершенно новые для меня сведения о шекерах. В то же самое время я получил письмо от одного шекера с книгами, трактатами и тремя фотографиями. Я прочел эти книги и был очень благодарен брату, приславшему их мне [...] Теперь получил ваши книги, трактаты и письмо, прочитал всё это и благодарю вас. Всё это подкрепляет мой взгляд на брак, излагаемый в книге, которую сейчас пишу» (цитируем по копии, хранящейся в AЧ).

Результатом знакомства с учением шекеров, укрепившим Толстого в его взгляде на брак и целомудрие, были страницы, написанные на эту тему и вошедшие в рукопись № 5. Здесь в тексте, соответствующем XI главе окончательной редакции, на этих страницах читается между прочим следующая фраза: « — А вы знаете, что я убедился, что шекеры правы. — Какие шекеры? — Шекеры, американская секта, проповедующая безбрачие, утверждающая, что Христос был не женат и что Христа не может быть женатого». С другой стороны, на этих страницах Толстой развивал, а иногда только перефразировал мысли на эту тему, высказанные им в письмах к Черткову от 23—25 марта и 9 [?] октября и 10 ноября 1888 г. В этих письмах Толстой отвечал на вопросы и сомнения по поводу целомудрия и брака, высказанные как самим Чертковым, так и сектантом Е. М. Ещенко, корреспондентом Толстого. Таким образом можно думать, что вопросы половой любви, волновавшие Черткова и некоторых других корреспондентов Толстого и вызывавшие последнего на пространные и обстоятельные ответы на них, предопределили собой введение в повесть тех пространных общих рассуждений на тему о половой любви, которые вложены в уста Позднышева.

Сам Толстой косвенно подтверждает зависимость «Крейцеровой сонаты» от тех обращений, с которыми к нему адресовались его корреспонденты. Так, в дневнике под 9 мая 1890 г. он записывает: «Нынче думал: 1) многие из тех мыслей, которые я высказывал в последнее время, принадлежат не мне, а людям, чувствующим родство со мною и обращающимся ко мне с своими вопросами, недоумениями, мыслями, планами. Так, основная мысль, скорее сказать чувство «Крейцеровой сонаты» принадлежит одной женщине, славянке, писавшей мне комическое по языку письмо, но значительное по содержанию, об угнетении женщины половыми требованиями. Мысль о том, что стих Матфея: «если взглянешь на женщину с вожделением» и т. д. относится не только к чужим женам, но и к своей, передана мне англичанином, писавшим это. И как много других».¹⁴¹ Работа над пятой редакцией повести продолжалась, приблизительно, полтора месяца. 9 мая 1889 г. Толстой пишет жене: «Попов сидит и переписывает так называемую «Крейцерову сонату».¹⁴² В рукописях № 5, 6 и 7 как-раз впервые появляется рука Е. И. Попова, на долю которого приходится значительное количество переписанных страниц. 17 мая Толстой отмечает в дневнике: „Утро переписывал и поправлял «Крейцерову сонату»“. В тот же день он пишет П. И. Бирюкову о том, что на время отложил работу над статьей об искусстве и стал писать «Крейцерову сонату». «Это пошло легко» — добавляет он (АТ). Под 18 мая в дневнике читаем: «Писал «Крейцерову сонату» — о целомудрии. Недурно». (Автограф этой главы в рукописи № 5.) 21 мая в дневнике записано: «После кофе пописал немного «Крейцерову сонату», ходил по засеке, записал мысли об искусстве и к «Крейцеровой сонате». Мысли к «Крейцеровой coнате», записанные в записной книжке под тем же 21 мая, следующие: 1) «Женщины унижены сладострастием. Тем же отплачивают, оттого их власть. Как евреи». 2) «Во время беременности я мучал ее нервы и поползновения ревности, потом при некормлении попытка убить». Вторая мысль в рукописных материалах, относящихся к повести, не получила прямого развития, первая же выражена в рукописи № 5.¹⁴³ 22 мая в дневнике записано: «Пытался писать. Не идет. Читаю о шекерах». Возможно однако, что Толстой пытался писать в этот день не «Крейцерову сонату», а статью об искусстве. 4 и 5 июня там же Толстой отмечает, что немного поработал над «Крейцеровой сонатой». 6 июня в записной книжке читаем зачеркнутую и никак в рукописях повести не отразившуюся запись: «Сладострастие блудить и развратничать с той, которая имеет власть над тобой — одно. Арапка царица». 8 июня там же запись, которая покрывается в большей своей части текстом рукописей № 5 и отчасти № 6: «К «Крейцеровой сонате». Страшное впечатление 1-й ссоры, страшное впечатление 2-й ссоры, что это не исключение. С 3-й ссоры желание ссориться. Получше, но пошло всё хуже. Ревность — главное.¹⁴⁴ Не удовлетв[оренная?] похоть, друж[ба?]. 10 лет жизни с детьми. Кого оболью ядом ревности, навек чужд и враг.¹⁴⁵ И ревность 3-х сортов. Он унижает, она унижает и настоящая зависть. Караулить. Ревность к брату или другу.¹⁴⁶ Оттого, что решено, что можно.

Настоящая пытка и белый медведь под конец. Пытка, чтоб кончилась, вызвала убийство. Тщеславие ею, но до предела: любуйтесь и завидуйте только.¹⁴⁷ Страх мой оттого, что я видел, как она может лгать, как слова для нее ничего не значат, слова — только украшенье».¹⁴⁸

В тот же день Толстой записал в дневник: «Переправлял «Крейцерову сонату», но почти что ничего не сделал». Очевидно, записи записной книжки были использованы позднее этого числа. 9 и 10 июня в дневнике также отмечено, что в эти дни писалась «Крейцерова соната». 12 июня Толстой писал Бирюкову: «Всё пишу «Крейцерову сонату». Не хорошо» (АТ). 15 июня в дневнике записано: «Все то же. Те же тщетные попытки писать. Впрочем, перестаю пытаться». (Эта запись может относиться, впрочем, и к писанию статьи об искусстве.) 20 июня в записной книжке читается такая запись: «К «Крейцеровой сонате». Думал устроить себе дома бордель, да огонь, везде огонь, везде жжет». В тексте рукописного материала повести эта запись никак не расшифрована и не развита. 23 июня в письме к Н. Н. Ге-старшему Толстой пишет: «Пишу и комедию,¹⁴⁹ и повесть и об искусстве»,¹⁵⁰ а 24-го записывает в дневник: «Писал «Крейцерову сонату». Подвинулся немного». На следующий день, 25-го, там же записано: «Писал довольно хорошо «Крейцерову сонату». Подвинулся». 2 июля в дневнике следующая запись: «Писал «Крейцерову сонату». Недурно. Кончил всё. Но надо всё теперь сначала поправить. Запрещение рожать надо сделать центральным местом. Она без детей доведена до необходимости пасть. Еще про эгоизм матери. Самопожертвование матери ни хорошо ни дурно, так же, как труд. И то и другое хорошо только, когда разумно, любовно. А труд для себя и самопожертвование для своих исключительно детей — дурно».¹⁵¹

Нужно думать, что запись 2 июля указывает на окончание пятой редакции «Крейцеровой сонаты». Вслед за этим Толстой стал довольно интенсивно работать над переделкой этой редакции, и в результате создалась шестая редакция повести, закрепленная текстом частично рукописи № 6, рукописей №№ 7 и 8 и частично рукописи № 9.

Существенные ее отличия от предыдущих сводятся к следующему.

Упоминание о девочке, едущей с Позднышевым, зачеркнуто, но дальше, во второй половине текста, во вставке, Толстой, очевидно по забывчивости, заставляет Позднышева говорить следующее: «Но тут, несмотря на предписанье мерзавцев не рожать, она родила вот эту самую крошку» (рукопись № 2, л. 1). Особенно много дополнений сделано во второй половине текста: почти заново написана глава о ревности, о воспитании детей и эгоистической любви к ним матерей, о нравственной высоте девушек. Осуществлено и то, что намечено в записи дневника 2 июля. Вторая часть повести и развязка ее в этой редакции такова. Уехав на съезд мировых судей, Позднышев начинает ревновать жену к Трухачевскому и стремительно уезжает домой. Дома он застает жену одну за обычными занятиями, но от тетки узнает, что в его отсутствие был Трухачевский. Жена откладывает условленный заранее отъезд в деревню, муж укрепляется в своих подозрениях. Между супругами происходит бурная ссора и затем примирение. Жена обещает не встречаться с Трухачевским. Через несколько дней Позднышевы уезжают в деревню. Несмотря на запрещение врачей рожать, жена родит девочку, как догадывается Позднышев, не от него. Жизнь в деревне проходит у Позднышева в «пьянстве» охоты, чтения романов, в «пьянстве» курения, еды, вина, карт, — всё это делается для того, чтобы забыться. Однажды жена под разными предлогами с сестрой уехала в город. У Позднышева закрадывается подозрение, что жена не спроста это сделала. Подозрение это усиливается после того, как приехавший к нему мировой судья сообщает ему о том, что в город приехал Трухачевский, с тем чтобы дать концерт. Позднышев в волнении, с которым он не в силах совладать. Он не спит ночь, и окружающие замечают его возбуждение. Поздно вечером приезжает жена, и по ее счастливому, удовлетворенному виду Позднышев убеждается в том, что она в город ездила для встречи с Трухачевским и там с ним действительно встретилась. Под маской спокойствия он всё же старается окольными вопросами выяснить, могла ли она видеться наедине с Трухачевским, и убеждается, что это могло быть. Остается последний и самый верный способ узнать истину: будет ли она ночью, как жена Урии, искать сближения с мужем, чтобы скрыть свой грех? Так именно и случается, и Позднышев, окончательно убежденный в измене жены, закалывает ее кинжалом.

К работе над шестой редакцией «Крейцеровой сонаты» относятся следующие записи и упоминания в дневнике, записной книжке и письмах.

3 июля в записной книжке записано: «Эгоизм матери. В роде того, что хорошо труд, но только для чего? И так как дети были эгоизм, то была одна мука». Это вариация записи дневника от 2 июля. И та и другая запись развиты в шестой редакции повести в главе, трактующей о воспитании детей и об эгоизме материнской любви.

4 июля Толстой записывает в дневник: «Утром и вчера вечером много и ясно думал о «Крейцеровой сонате». Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а чтобы понять и сказать истину, надо каяться. Вся драма повести, всё время не выходившая у меня, теперь ясна в голове. Он воспитал ее чувственность. Доктора запретили рожать. Она напитана, наряжена, и все соблазны искусства.

Как же ей не пасть? Он должен чувствовать, что он сам довел ее до этого,¹⁵² что он убил ее прежде, когда возненавидел, что искал предлога и рад был ему. Да, вчера мужики подтвердили, что кликушество бывает только у баб, а не у девок. Стало быть, справедливо, что происходит от половых эксесов».¹⁵³

7 июля с пометкой ,,К «Крейцеровой сонате»“ Толстой записывает в записной книжке: «Настроение — дьявол, дура и добра и проницательна». В тот же день он заносит в дневник: «Думаю о «Крейцеровой сонате». 1) Различие настроений жены — две женщины.¹⁵⁴ 2) Соблазнитель-музыкант своим долгом считает соблазнить. Притом же: не в б[ордель] же ему ездить, еще можно заразиться». 8 июля в записной книжке записано: «У музыканта догмат: соблазнить чужую жену — без этого он не исполнит своей обязанности. И потом куда же ему — не в бордель же идти». О нем рассказывали.¹⁵⁵ Мучения в присутствии человека, которого ревновал».¹⁵⁶

10 июля в дневнике отмечено: «Перечитывал «Крейцерову сонату» и поправлял недурно». 11 июля в записной книжке записано: «Ревность первая безосновательная — легкая. Ревность, доходящая до подозрения, что она с ним в нужнике. Это я ростил своего дьявола».¹⁵⁷ Вслед за тем идет ряд дневниковых записей. 16 июля: «Взялся было за работу — «Крейцерова соната» — не идет». 18 июля: «Читал трактаты об искусстве и прочел то, что начато. Начал поправлять, потом начал «Крейцерову сонату». И не мог продолжать ни того ни другого». 19 июля: «После кофе писал «Крейцерову сонату» о детях.¹⁵⁸ Не хорошо, не сильно». Вероятно, записи 21 июля — «Пробовал писать — не мог», 22 июля — «Утро пробовал писать — не мог» и 23 июля — «Утро пробовал писать — мешают» — также относятся к «Крейцеровой сонате». 21 июля Толстой писал Бирюкову: «Я немного пишу «Крейцерову сонату», пишу и о вас думаю и желаю вам прочесть» (АТ). 24 июля в дневнике записано: «Я начал «Крейцерову сонату». Думал: я пишу «Крейцерову сонату» и даже «Об искусстве» — и то и другое — отрицательное, злое, а хочется писать доброе... Поработал над «Крейцеровой сонатой». Кончил начерно. Понял, как всю надо преобразовать, внеся любовь и сострадание к ней».

Закончив начерно работу над повестью 24 июля, Толстой вскоре принялся за ее переработку, которая составила седьмую редакцию «Крейцеровой сонаты». Она закреплена преимущественно в рукописи № 9, датированной 28 августа 1889 г. и озаглавленной «Как муж убил жену», и, вероятно, отчасти в рукописи № 6, текст которой Толстой стал исправлять, судя по дневниковой записи, через два дня после того, как повесть начерно была закончена. А за это время переписчики не могли успеть снять копию с текста рукописи № 6. Но определить, какие исправления в рукописи № 6 относятся к шестой редакции и какие к седьмой, большей частью не представляется возможным. Можно лишь утверждать, что определение того, что такое блудник, впервые встречающееся в рукописи № 6 (см. ниже), судя по дате соответствующей записи в записной книжке, сделано в седьмой редакции.

Намерение «преобразовать» повесть, внеся в нее «любовь и сострадание к ней», т. е. к жене Позднышева, о чем говорится в дневниковой записи 24 июля, Толстым было осуществлено и в работе над седьмой редакцией «Крейцеровой сонаты» лишь в минимальной степени. Оно обнаружилось только в следующих словах Позднышева, в которых передается, его отношение к жене после убийства ее: «Я в первый раз увидал в ней человека, сестру, и не могу выразить того чувства умиления и любви, которое я испытал к ней».

Важнейшие отличия седьмой редакции от предыдущей следующие.

Вслед за эпизодом первой игры Трухачевского с женой Позднышева введен эпизод его визита в отсутствие Позднышева: Позднышев возвращается с выставки домой и застает у себя Трухачевского. Это возбуждает его ревность (ср. конец XXI главы в окончательной редакции). Вслед затем идет эпизод ссоры Позднышевых, их примирение и краткий сравнительно с окончательной редакцией эпизод игры «Крейцеровой сонаты». Далее рассказывается об отъезде Позднышева на съезд мировых судей и об его неожиданном возвращении домой. Эпизод обратной поездки из уезда к себе домой и сопутствовавшие ей переживания Позднышева, а также эпизод убийства и всё дальнейшее до конца повести написано заново. Ряд подробностей, имеющихся в этих эпизодах в окончательной редакции, здесь еще пока отсутствует. Застав жену наедине с Трухачевским, Позднышев стреляет дважды в убегающего Трухачевского, но не попадает в него, и затем двумя выстрелами смертельно ранит жену. Умирающая женщина просит у Позднышева прощения, а не выказывает ему свою ненависть, как в окончательной редакции. В начале Толстой решил было рассуждения Позднышева о целомудрии и о браке, вошедшие в окончательной редакции повести в XI главу, перенести в самый конец повести, но затем отказался от этого намерения.

В этой редакции, кроме того, сделан целый ряд смысловых и стилистических исправлений сравнительно второстепенного характера. Общее понятие о них дают описание рукописи № 9 и варианты №№ 13—17.

Работа над седьмой редакцией «Крейцеровой сонаты», судя по дневниковой записи, началась 26 июля 1889 г. В этот день Толстой записывает в дневник: «Начал было поправлять сначала «Крейцерову сонату», но сделал мало». В ближайшие дни уже речь идет не об исправлениях повести, а о писании ее. 27 июля Толстой записывает в дневник: „«Немного пописал «Крейцерову сонату»“; 28-го — „«Писал до завтрака «Крейцерову сонату»“; 29-го — «Писал «Крейцерову сонату». Порядочно», 30-го — „«Писал лучше всех дней «Крейцерову сонату»“; 1 августа — ,,«Записал кое-что к «Крейцеровой сонате»“. В то же время в записной книжке делаются следующие записи. — 28 июля: «Середины нет: страданье от детей или чувственность. Состояние духа вызывающее «Вот еще!» и т. д. Она даже не хороша, а только чтобы не платить в б[ордель]»;¹⁵⁹ 30 июля: «Моя жена. Как он смеет. А почему она моя?»;¹⁶⁰ 1 августа: «К «Крейцеровой сонате». Дети плачут и кричат после того, как убил. И всё сделал этот мерзавец. Так гибнет жена из-за мерзавца, из его экономии. Я бы дал ему 10 рублей за дорогую».¹⁶¹ 7[?] августа Толстой пишет П. И. Бирюкову: «Сам всё работаю над повестью о браке» (АТ). 11 августа он записывает в дневник: «Ходил за грибами и думал о «Крейцеровой сонате» и об искусстве. «Крейцерова соната»: надо сделать бред умирающей, просящей прощение и не верящей тому, что он убил ее».¹⁶² 15 августа там же записано: «Писал, поправлял «Крейцерову сонату». Очень хорошо». 19 августа в записную книжку заносится такая запись: «С тех пор, как я имел двух, я сделался блудник, как морфинист». И под тем же числом эта запись распространяется в дневнике: «Думал к «Крейцеровой сонате»: блудник есть не ругательство, но состояние (думаю то же и блудница), состояние беспокойства, любопытства и потребности новизны, происходящее от общения ради удовольствия не с одной, а с многими. Как пьяница, может воздерживаться, но пьяница — пьяница и блудник — блудник, при первом послаблении внимания падет. Я блудник». Эта запись развита, в свою очередь, в тексте седьмой редакции.¹⁶³

22 августа в записной книжке записано: «Эпиграф к «Крейцеровой сонате» 5 глава Матвея, стихи 28—30. Писать скорей. К «Крейцеровой сонате». Поехал и вернулся».¹⁶⁴ На следующий день в дневник занесено: «Эпиграф к «Крейцеровой сонате» Матвея V, стихи 28 по 30. Глядишь на женщину как на предмет наслаждения, хотя бы то была, и даже тем более, если это твоя жена, то ты прелюбодействуешь и грешишь. При исполнении закона хлебного труда совокупление имеет цель внеличного наслаждения — помощники, продолжатели, но при избытке — один разврат».¹⁶⁵ 24 августа в дневнике записано: «Немного писал»; 25-го августа там же записано: «Хотел писать — слабость, задремал»; 26-го — «Писал много. Всё не могу кончить»; 28-го — «Встал рано и сейчас же сел за работу и часа 4 писал «Крейцерову сонату». Кончил. Казалось, что хорошо, но пошел за грибами и опять недоволен, не то». В тот же день в записную книжку Толстой записал: «Я рад, что убил, я хоть полюбил ее. А если бы она сама умерла, я бы только радовался. Только теперь я понял, как неизбежно было ее падение от средств мерзавца. Со мной или с другим — всё равно».¹⁶⁶ На следующий день, 29 августа, Толстой отмечает в дневнике: «Немного поправлял до завтрака» и в тот же день записывает: «Думал о том, что я вожусь с своим писаньем «Крейцеровой сонаты» из-за тщеславия; не хочется перед публикой явиться не вполне отделанным, нескладным, даже плохим. И это скверно. Если что есть полезного, нужного людям, люди возьмут это из плохого. В совершенстве отделанная повесть не сделает доводы мои убедительнее. Надо быть юродивым и в писании».

Судя по этой записи, Толстой, закончив 29 августа работу над седьмой редакцией «Крейцеровой сонаты», решил, видимо, не подвергать повесть дальнейшим переделкам. В дневнике под 31 августа записано: „Вечером читал всем «Крейцерову сонату». Поднял всех. Это очень нужно. Решил печатать в «Неделе»“.

Факт чтения повести окружающим и решение ее печатать свидетельствуют о том, что Толстой считал в это время свою повесть уже более или менее законченной. 1 сентября он читал «Крейцерову сонату» вновь — H. Н. Ге-старшему и сыну Льву Львовичу, о чем говорит дневниковая запись под этим числом: «Вечером читал H. Н. Ге и Леве, который уезжает завтра «Крейцерову сонату». На всех, и больше всего на меня, произвело большое впечатление: всё это очень важно и нужно. Очень взволновало». 9 сентября Толстой пишет Черткову: «Повесть «Крейцерова соната» или «Как муж жену убил» я почти кончил и рад, что написал это. Знаю, что то, что там написано, нужно людям». О том, что повесть «почти кончил», Толстой пишет в письмах и П. И. Бирюкову от 11 сентября (АТ) и H. Н. Страхову от 12 сентября.¹⁶⁷ Обоим, так же, как и Черткову, он сообщает, что повесть посылает Гайдебурову в «Неделю». Однако вскоре он испытывает неудовлетворенность тем, что им написано.

17 сентября в дневнике им записано: «Перечел «Крейцерову сонату». Очень не понравилось». В связи с этим отправка повести в печать была отложена, и Толстой вновь принялся за работу над ней. 17 сентября он записывает в дневник: ,,«Встал и с охотой взялся за работу над «Крейцеровой сонатой»“. Это была работа над восьмой редакцией повести, длившаяся месяц с лишним. Эта редакция распространилась в многочисленных списках и литографированных и гектографированных изданиях и стала достоянием широких читательских кругов. В дальнейшем называем ее общо — «литографированной редакцией». Работа над ней закреплена в рукописях, описанных под №№ 10, 11, 12 и частично 13 и 14 (см. описание рукописей). Текст ее устанавливается в результате сопоставления указанных рукописей с рукописью, описанной под № 15 и с текстами литографированных изданий повести. По сравнению с предшествующей редакцией в ней, в деталях, очень много изменений и дополнений.

Важнейшие отличия восьмой редакции от седьмой сводятся к следующему.

Текст XIV главы, заключающей в себе рассуждения Позднышева о воспитании женщин, значительно дополнен. В тексте XV главы, кроме новых деталей в рассуждениях Позднышева о ревности, в его уста вложены суровые нападки на докторов. Сюда впервые введен эпизод бурной ссоры Позднышева с женой незадолго до появления Трухачевского, ссоры, закончившейся уходом жены к сестре и попыткой отравиться (глава XX). Значительным исправлениям подверглись все последние главы повести, начиная с эпизода появления Трухачевского в доме Позднышева. Прежде всего Толстой еще paз попытался указать на положительные стороны в натуре жены Позднышева на ряду с отрицательными, как это видно из текста варианта № 18. Она, несмотря на ряд отталкивающих качеств, — «в самой глубине души добрый, великодушный, почти святой человек, способный мгновенно, без малейшего колебания и раскаяния, отдать себя всего, всю свою жизнь другому». Отрицательная характеристика двух братьев Трухачевского, бывшая в предшествующих редакциях, зачеркивается. В текст XXIII главы введено рассуждение Позднышева о музыке и его рассказ о впечатлении, произведенном на него исполнением Крейцеровой сонаты. Зачеркнуты следующие слова Позднышева, в которых он передает то, что услышал, подойдя к двери, за которой находились его жена и Трухачевский: «Да, я услыхал то, что не оставило во мне ни малейшего сомнения. И они не спешили, не торопились». В результате явное доказательство физической измены жены заменилось лишь более или менее правдоподобной догадкой о такой измене. Орудие убийства — вновь кинжал, а не револьвер. Так же, как и в окончательной редакции, умирающая женщина выказывает Позднышеву свою ненависть, а не просит у него прощения.

К работе над этой редакцией «Крейцеровой сонаты» относятся следующие упоминания.

Вслед за записью 17 сентября в дневнике записано под 18 сентября: «Сел за работу». 19 сентября там же записано: «Усердно писал, поправляя «Крейцерову сонату». До начала действия всё исправно, потом нехорошо». Последнюю запись нужно понимать, очевидно, в том смысле, что «все исправно» до эпизода появления Трухачевского в доме Позднышева, откуда, собственно, и начинается действие. Как-раз эта часть повести, в которой развертывается «действие», подверглась особенно усиленной переделке.

20 сентября, очевидно в связи с работой над «Крейцеровой сонатой», Толстой записал в дневник: «Писал мало». На следующий день, 21-го, он там же записывает: «Писал немного. Окончательно решил переделать, не надо убийства». Но это решение никак не отразилось в работе над повестью: в рукописном материале, относящемся к «Крейцеровой сонате», нет никаких намеков на то, что Толстой это свое намерение привел в исполнение или даже пытался его осуществить. Нужно думать, что дальше замысла дело не пошло, судя по дневниковой записи следующего дня в которой идет речь о том, что убийство должно быть исключительно из-за ссоры: «Стал заниматься «Крейцеровой сонатой», которая уж совсем не «Крейцерова соната». Всё клонится к тому, чтобы убийство было просто из-за ссоры. Прочел историю убившегося мужа и жены, убившей детей, и это еще больше подтвердило».

История, о которой пишет здесь Толстой, — драма, происшедшая в Одессе в семье учителя Заузе. Нелады между супругами привели к тому, что муж повесился, а жена после этого зарезала троих своих детей и затем сама покончила с собой, выбросившись с четвертого этажа. Об этом случае Толстой прочел в № 38 газеты «Неделя» от 17 сентября 1889 г.

Но и эта версия не была никак разработана и не нашла себе никакого отражения в рукописях повести.

23 сентября в дневник записано: «Встал рано, сел за «Крейцерову сонату». Мало сделал. Да, с Бестужевым, который нападал на мысль о целомудрии с точки заботы о продолжении рода, говорил следующее: по церковному верованию должен наступить конец света; по науке точно также должна кончиться и жизнь человека на земле и сама земля. Что же так возмущает людей, что нравственная добрая жизнь тоже приведет к концу род человеческий? Может быть, это совпадает. В статье шекеров говорится то же самое. Там говорится: почему же людям воздержанием не избавить себя от насильственной смерти?» Эта запись развита в тексте, относящемся к восьмой редакции повести.¹⁶⁸

24—25 сентября Толстой пишет Черткову: «Свою повесть о брачных отношениях всё не кончил и всё подвигаюсь. И вам доставлю хоть в черновом виде, как только будет можно» (AЧ). Видимо, с работой над «Крейцеровой сонатой» связана и запись в дневнике от 26 сентября: «Писал много. Вчера и нынче». 27 сентября Толстой пишет Бирюкову: «Я всё поправляю, изменяю, отделываю «Крейцерову сонату». Но мало, лениво пишу»(АТ). 27 сентября в дневнике записано: ,,Немного пописал. Записал кое-что к «Крейцеровой сонате»“. Под этим числом в записной книжке Толстой записал следующее: «Барыня говорит на купца: вот кто мешает. А седой говорит им: вы только держитесь. Все перережутся. А не перережутся — застрелятся, а не застрелятся — проституты, а не проституты — страдальцы. «К[рейцерова] с[оната]»: Если есть что похоже, то только по инерции этого самого, но и это распадается. Я 20 раз желал ей смерти, мечтал о своей свободе». Эти записи явственно на работе над текстом повести однако не отразились. Видимо, к работе над «Крейцеровой сонатой» относятся дальнейшие дневниковые записи — 28 сентября — «Немного пописал» и 5 октября — «Писал». 1 октября Толстой записал в дневник: «Утром писал новый вариант «Крейцеровой сонаты» недурно, но лениво. Делаю для людей, и потому так трудно». Вероятно, здесь имеется в виду текст рукописи № 11, в которой написан эпизод ссоры Позднышева с женой незадолго до появления в их доме Трухачевского (глава XX). 9 октября в дневнике, также, очевидно, в связи с работой над «Крейцеровой сонатой», записано: «Много поправил, начало». К этому времени Толстой уже охладел к своей работе над повестью, и это охлаждение, возможно, было результатом общего упадка его настроения. О том и о другом свидетельствуют следующие дневниковые записи. — 10 октября: «Пересматривал и поправлял всё сначала. Испытываю отвращение от всего этого сочинения. Упадок духа большой». 13 октября: «Хорошо поправлял надоевшую повесть». 12 октября в записной книжке Толстой записал: «Должно быть, я вырвал, ужаснувшись, но потом решил, что так надо».¹⁶⁹ Видимо, к работе над повестью относятся дневниковые записи 14 октября — «Я писал» и 15 октября — «Писал». 16 октября в дневнике записано: «Унылость, грусть, раскаяние, только бы вредить себе и другим. Много писал, поправлял «Крейцерову сонату». Давно не испытывал такого подавленного состояния». 18 октября там же отмечено: „«Всё так же поправлял, и не без пользы, «Крейцерову сонату»“, а 21 октября Толстой записывает: «Я очень усердно, до 5 часов, поправлял последнюю часть «Крейцеровой сонаты». Недурно».

Видимо, этим числом нужно датировать окончание работы Толстого над восьмой редакцией «Крейцеровой сонаты», т. е. над той редакцией, которая получила преимущественное распространение в литографированных изданиях и рукописных списках.

После этого работа над повестью была на некоторое время отложена. 31 октября Толстой записывает в дневник: «Вчера получил длинное письмо от Черткова. Он критикует «Крейцерову сонату». Очень верно, желал бы последовать его совету, да нет охоты. Апатия, грусть, уныние».¹⁷⁰

2 ноября он там же записывает: «Получил письмо от Тани-сестры о чтении «Крейцеровой сонаты». Производит впечатление. Хорошо, и мне радостно». В письме этом,¹⁷¹ обращенном Т. А. Кузминской к С. А. Толстой, идет речь о чтении на квартире у Кузминских в Петербурге 28 октября списка повести, привезенного М. А. Кузминской и частично ею же исправленного (см. рукопись № 15). На чтении в числе многих других присутствовали H. Н. Страхов, беллетрист Г. П. Данилевский, поэт А. Н. Апухтин, А. А. Толстая. Читал повесть А. Ф. Кони.¹⁷² Таким образом к 28 октября редакция, легшая в основу литографированных изданий, была переписана и стала достоянием слушателей, а вскоре и читателей. 7 ноября Толстой записывает в дневник: «Получаю письма, что «Крейцерова соната» действует, и радуюсь. Это нехорошо». Видимо, вскоре же после окончания работы над восьмой редакцией Толстой принялся за писание «Послесловия» к повести, и дальнейшая работа над самой повестью замедлилась.

Сознавая недостатки своей повести с художественной точки зрения, Толстой однако не чувствовал себя в силах устранить их. В ответ на критические замечания H. Н. Страхова по поводу «Крейцеровой сонаты», высказанные им в письме от 6 ноября, Толстой писал ему 17 ноября: «Спасибо, Николай Николаевич, за письмо. Я очень дорожил вашим мнением и получил суждение гораздо более снисходительное, чем ожидал. В художественном отношении я знаю, что это писание ниже всякой критики: оно произошло двумя приемами, и оба приема несогласные между собой, и от этого то безобразие, которое вы слышали. Но всё-таки оставляю как есть и не жалею, не от лени, но не могу поправить: не жалею же оттого, что знаю верно, что то, что там написано, не то что небесполезно, а наверное очень полезно людям и ново отчасти. Если художественное писать, в чем не зарекаюсь, то надо сначала и сразу».¹⁷³

Отказавшись от коренной переработки «Крейцеровой сонаты» в плане чисто художественном, Толстой однако не отказывался от мысли вообще о дальнейшей ее переработке и исправлении. Еще до написания письма Страхову он записал в дневник под 12 ноября: „Вписал в «Крейцерову сонату»“. В ноябре же месяце он писал к Т. А. Кузминской: «Отношение мое ко всему, что я пишу, теперь такое, как будто я умер, и я потому ничего не разрешаю и ничего не запрещаю. Личное же мое желание об этой повести то, чтобы ее не давать читать, пока она не исправлена. Всё, что ты писала и пишешь о суждениях о повести, мне очень интересно. Жалею только, что я увлекся теперь другими занятиями и не так занят этой повестью, как прежде». (ГТМ, архив Т. А. Кузминской.)

С 10 по 24 ноября Толстой был поглощен работой над «Историей Фредерикса» — позднее озаглавленной «Дьявол». Всё же и в ноябре месяце работа над повестью шла, как это явствует и из только что приведенных строк письма Толстого к Т. А. Кузминской, и из дневниковой записи от 12 ноября, и из следующих слов из письма С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 2 ноября: «Левочка всё сидит над своей повестью и другими работами» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской). Но интенсивная работа над переделкой «Крейцеровой сонаты» падает на начало декабря, когда была закончена последняя — девятая по счету редакция повести, закрепленная частично в рукописях №№ 13—15. 5 декабря Толстой записывает в дневник: «Сел за «Крейцерову сонату» и не разгибаясь писал, т. е. поправлял до обеда. После обеда тоже». На следующий день там же им записано: «Встал в 7 и тотчас за работу. Прошелся перед завтраком и опять за работу, и до самого обеда. Просмотрел вычеркнутое. Просмотрел, вычеркнул, поправлял, прибавлял «Крейцерову сонату» всю. Она страшно надоела мне. Главное тем, что художественно неправильно, фальшиво». 7 декабря в дневнике Толстой вновь отмечает, что он «занимался» «Крейцеровой сонатой». Наконец, последняя дневниковая запись, относящаяся к работе над «Крейцеровой сонатой», — 8 декабря: ,,Поправлял «Крейцерову сонату»,,. Надоела «Крейцерова соната»“. Этим числом нужно, видимо, датировать окончание работы Толстого над девятой и последней редакцией «Крейцеровой сонаты». Работа эта закреплена в рукописях, описанных под №№ 13 и 14. (О двух второстепенных стилистических поправках, сделанных Толстым позднее в рукописи № 15, см. ниже.)

Существенные ее отличия от редакции предшествующей сводятся к следующему.

В восьмой (литографированной) редакции, во II главе, адвокат говорит: «Да, бывают критические эпизоды в супружеской жизни. Вот, например, дело Позднышева... Как он из ревности убил жену, — читали вы?» После этого Позднышев решает, что его узнали, и подтверждает, что он, действительно, Позднышев. В окончательной же редакции адвокат говорит лишь следующее: «Да, без сомнения, бывают критические эпизоды в супружеской жизни». Фамилия Позднышева не названа, но мнительность его такова, что в этих словах адвоката он усматривает намек на себя, и открывается.

В XIV главе смягчено рассуждение Позднышева о воспитании девушек, сводящемся, по его мнению, единственно к пленению мужчин, и совершенно выброшено место, где идет речь о страданиях девушек от возбуждения чувственности и о проявлении ее у них в присутствии мужчин: в литографированной редакции идет речь о том, что всякая девушка, даже такая, которая стремится к учености или гражданской доблести, главной задачей своей ставит пленить мужчину, и что из десяти девять невыносимо страдают в период зрелости и потом, если они в двадцать лет не выходят замуж, а в присутствии любого мужчины чрезмерно оживляются и возбуждаются.

Из XV главы исключена большая часть ее, именно почти всё, что говорится о ревности вообще и в частности о ревности Позднышева к своей жене. С другой стороны, в этой главе добавлен рассказ Позднышева о судьбе его детей и сказано, что он едет на юг, где у него есть домик и садик.

Глава XVI, в которой идет речь о воспитании детей, коренным образом переделана и сокращена. Из нее удалено всё, что говорится об отсутствии у матерей духовной любви к своим детям, а также сокращено то место, где сопоставляется любовь к детям у женщин и животных.

В главе XVII в литографированной редакции Позднышев говорит о том, что его жена, выходя замуж, нравственно была несравненно выше его, как всегда всякая девушка несравненно выше мужчины, потому что несравненно чище его, что «рядовая девушка, молодая девушка до двадцати лет, большею частью прелестное существо, готовое на всё самое прекрасное и высокое», и что, наконец, девушка, становясь женщиной, продолжает быть выше мужчины в нашем быту. И далее Позднышев объясняет, почему всё это так. В окончательной редакции вся эта речь Позднышева о преимуществах девушек и женщин над мужчинами исключена.

Вообще окончательная редакция, по сравнению с предшествующей, кратче. В ней, кроме того, некоторые абзацы переставлены иногда из одной главы в соседнюю и сделано много стилистических исправлений.

В письме к Толстому от 25 декабря Чертков просит поблагодарить М. Л. Толстую за переписанный ее рукой экземпляр «Крейцеровой сонаты», на-днях им полученный (вероятно это тот самый экземпляр, описанный под № 15 и содержавший в себе предпоследнюю редакцию повести, который М. А. Кузминской был отвезен в Петербург и затем, очевидно, передан Черткову). Очень высоко расценивая повесть в целом, Чертков указывал на излишество рассудочных отступлений в речах Позднышева, не вяжущихся с его состоянием в момент рассказа. Эти рассуждения, по мнению Черткова, а также А. К. Чертковой и И. И. Горбунова, с которыми Чертков советовался, следовало бы выделить особо. Тут же Чертков предлагает Толстому вернуть ему экземпляр повести с разметками тех мест, которые следовало бы выделить. В заключение он вновь настаивает на необходимости написать послесловие, в котором были бы сведены к единству все мысли, высказанные в повести (АТ).

Но письмо это было получено Толстым уже после того, как им была закончена работа над последней редакцией «Крейцеровой сонаты». Всё же Толстой и после этого не покидал мысли воспользоваться сделанными ему указаниями. В письме к Черткову от 31 декабря он писал: «В том, что вы говорите мне, очень много есть справедливого, и я рад всегда совету от вас. Я Стаховича просил заехать к вам и сказать, что я очень желаю видеть ваши и Ивана Ивановича¹⁷⁴ отметки в моей повести. Непременно воспользуюсь ими» (AЧ).

Как видно из письма Черткова к Толстому от 7 января 1890 г., к этому времени Чертковым был уже отправлен в Ясную поляну экземпляр повести, переписанный М. Л. Толстой и заключавший в себе замечания самого Черткова и И. И. Горбунова. Чертков писал: «Очень прошу вас доставить мне экземпляр, лишь только вы кончите, так как я вам вернул свой, а здесь собираются литографировать эту вещь в первоначальном черновом виде, и мне очень хотелось бы дать им экземпляр в окончательном исправленном виде, если только успею» (АТ). В записи дневника от 10—15 января 1890 г. Толстой отмечает: «Получил письмо от Черткова с заметкой о «Крейцеровой сонате». Судя по этой записи, а также по ниже приводимой цитате письма Толстого к Черткову от 15 января и по тому, что в возвращенном Чертковым экземпляре повести (рукопись № 15) отчеркнутые и зачеркнутые места рукописи были последовательно пронумерованы, Чертков, помимо нескольких замечаний, сделанных на самом экземпляре рукописи, отдельно написал замечания к тем местам повести, которые казались ему спорными. Но эти замечания не сохранились. Одно из замечаний Черткова касалось высказанной в повести мысли о том, что идеал человечества — не плодовитость, а достижение царства небесного. По этому поводу Толстой 15 января писал Черткову: «В памяти у меня, главное, ваши заметки на мою повесть. Всё совершенно верно, со всем согласен, но «Послесловие» хотя и начал писать, едва ли напишу, и потому место о том, что идеал человечества есть не плодовитость, а исполнение закона достижения царства небесного, совпадающего с чистотою и воздержанием, это место надо оставить как есть. Мне тяжело теперь заниматься этим, да и просто не могу, a misunderstanding’oв¹⁷⁵ не минуешь» (AЧ). Здесь же Толстой сообщает о том, что М. Л. Толстая наносит на присланный Чертковым экземпляр повести все поправки, и что этот экземпляр будет Черткову прислан.¹⁷⁶ В нем, как указано было при описании рукописи № 15, были сделаны рукой Толстого лишь две второстепенные стилистические поправки, относящиеся, судя по тому, что они не введены в текст восьмой — литографированной редакции, к январю 1890 г. Пообещав воспользоваться замечаниями Черткова и Горбунова (см. выше, письмо от 31 декабря 1889 г.), Толстой однако не сделал этого и в основном никак не изменил редакции повести, окончательно сложившейся в начале декабря.

Но прежде чем повесть была окончательно отделана, текст ее в восьмой редакции стал распространяться в списках, сначала рукописных, а затем, кроме них, еще и в многочисленных литографированных и гектографированных. Все они восходят к списку, переписанному рукой М. Л. Толстой и привезенному в Петербург М. А. Кузминской (рукопись № 15, первый ее слой). Непосредственно вслед за тем, как этот список был прочтен в обществе, собравшемся на квартире у Кузминских, с него стали сниматься копии. По воспоминаниям сотрудника «Посредника» Ю. О. Якубовского, история первоначального распространения «Крейцеровой сонаты» в списках рисуется так.

На следующий день после чтения повести у Кузминских, 29 октября 1889 г., состоялось чтение ее в редакции «Посредника», там же, в Петербурге, по экземпляру Кузминских. Так как его необходимо было срочно вернуть Кузминским, то сейчас же вслед за чтением несколько человек, разделив рукопись по частям, взялись за ее переписку и к утру воспроизвели полный ее список. «Таким образом, — пишет Ю. О. Якубовский, — помимо воли автора, уже на третий день рукопись «Крейцеровой сонаты», в первой версии, получила распространение в Петербурге. К воскресенью уже было готово 300 литографированных списков, которые моментально облетели весь читающий Петербург. Но это оказалось каплей в море; во многих домах списки гектографировались на домашних гектографах и получали немедленно распространение. В книжных магазинах и у букинистов такие списки ценились по 10—15 рублей».¹⁷⁷

В № 6 еженедельника «Неделя» за 1890 г., стр. 198—199, была напечатана следующая заметка: ,,В Петербурге идут нескончаемые толки о «Крейцеровой сонате». Черновой набросок ее, неотделанный, незаконченный, прошедший в публику благодаря медвежьей услужливости друзей Л. Н. Толстого, — даже этот черновой список сделался событием. Некоторые нескромные газеты рассказали даже кое-что о содержании «Крейцеровой сонаты»“.

А. А. Толстая в своих воспоминаниях так рассказывает о распространении «Крейцеровой сонаты» и «Власти тьмы» сейчас же после того, как эти произведения стали известны в рукописях: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились «Крейцерова соната» и «Власть тьмы». Еще недопущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого... Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой».¹⁷⁸

Из Петербурга литографированные и рукописные списки «Крейцеровой сонаты» в предпоследней редакции стали распространяться по Москве, а затем по провинции. В архиве Толстого в Публичной библиотеке СССР имени В. И. Ленина хранится большое количество писем к Толстому, написанных со всех концов России и из-за границы и являющихся читательскими откликами на «Крейцерову сонату» в ее незавершенной редакции. Уже эта редакция успела породить ряд печатных критических откликов русских и заграничных авторов, а также несколько беллетристических произведений, в большинстве случаев полемизирующих с основной идеей «Крейцеровой сонаты». Наиболее значительным из таких произведений был один из «Рассказов кстати» („По поводу «Крейцеровой сонаты»“) Лескова, с эпиграфом, взятым из предпоследней редакции толстовской повести: «Всякая девушка нравственно выше мужчины, потому что несравненно его чище. Девушка, выходя замуж, всегда выше своего мужа. Она выше его и девушкой и становясь женщиной в нашем быту». Эти слова, являющиеся слегка перефразированной цитатой из предпоследней редакции «Крейцеровой сонаты», отсутствуют в последней ее редакции, как отсутствует в ней вообще сочувственная оценка девушки и женщины по сравнению с мужчиной, а между тем то и другое определило собой весь тон лесковского рассказа.

Когда Чертковым была привезена в Петербург окончательная редакция «Крейцеровой сонаты», она была прочитана, как сообщает Якубовский, на квартире Черткова. Собралось свыше пятидесяти человек, среди которых были Лесков, Эртель, Леонтьев (Щеглов), Л. Е. Оболенский, Гайдебуров, Рубакин, Хирьяков, Савихин, Меньшиков. Читал хороший чтец Н. И. Горбунов, брат И. И. Горбунова.¹⁷⁹ Автор воспоминаний не сообщает определенно, были ли сделаны после этого списки с окончательной редакции. Среди сохранившихся в различных библиотеках рукописных, гектографированных и литографированных экземпляров повести мы не встречали текстов, восходящих к этой редакции. Когда „Послесловие к «Крейцеровой сонате»“ в предпоследней своей редакции, датированной 6 апреля 1890 г., дошло до столицы, оно также стало распространяться в списках сначала отдельно, а затем в соединении с повестью.

Огромное большинство списков повести, рукописных, литографированных и гектографированных, восходит к тексту списка, переписанного рукой М. Л. Толстой (первый слой рукописи № 15). В процессе переписывания и перепечатывания копий с копий текст, естественно, искажался и в большей или меньшей степени отходил от своего первичного оригинала. Различные списки написаны разными переписчиками; литографированные и гектографированные — воспроизводят текст, написанный от руки или на пишущей машинке. Большинство списков повести датировано 26 августа 1889 г., т. е. тем же числом, каким ошибочно датирована рукопись № 15, переписанная рукой М. Л. Толстой. Некоторые датированы ноябрем 1889 г. На одном известном нам экземпляре стоит в конце текста дата — 1890 г. Ряд экземпляров вовсе не датирован. Заглавие — в большинстве случаев — «Крейцерова соната». Один из литографированных списков с этим заглавием, заключающий в себе текст повести с датой 26 августа 1889 г. и «Послесловия» с датой 6 апреля 1890 г. (текст написан на пишущей машинке), заключен в обложку, на которой, кроме заглавия, — литографированный рисунок, изображающий пашущего крестьянина (года издания и указания типографии на обложке нет). Другой, также литографированный список (текст написан первоначально от руки), не имеющий даты в конце повести, но снабженный датой 26 сентября 1890 г. [sic!] в конце «Послесловия», заключен в обложку, на которой отлитографировано заглавие «Крейцерова соната 1888 г., или повесть о том, как муж убил свою жену». Заглавие окружает собой рисунок, изображающий фигуру смерти с косой, приподымающую занавес, за которым видна пустая кровать; слева от края фигуры нарисованы соха и лопата, справа — книга и ноты. Внизу обложки — обозначение места и года издания — Москва, 1890.

Текст всех этих списков, содержащих в себе разнородные ошибки и искажения, восходя к первоначальному слою рукописи, написанной М. Л. Толстой, в основном однороден.

Но среди литографированных списков нам встретился один, написанный первоначально от руки (два почерка), в котором первые двадцать глав воспроизводят восьмую, предпоследнюю редакцию, а следующие восемь — редакцию последнюю.

В 1890 г. в берлинском «Библиографическом бюро» был напечатан текст «Крейцеровой сонаты» по одному из списков, восходящих к списку М. Л. Толстой (к первоначальному его слою), Берлин, 1890, Книжный магазин Б. Бера (Вальтер Циммерман). В том же году в том же издательстве вышло второе издание повести в соединении с «Послесловием». Текст повести в обоих изданиях один и тот же. В нем большое количество искажений и опечаток. Вероятно, в том же году, также в Берлине (Stuhr’sche Buch-und Kunsthandlung), без обозначения года вышло «новое издание» «Крейцеровой сонаты» вместе с «Послесловием», «пересмотренное и исправленное», как значится на обложке, неким A. H., учителем русского языка при Королевской военной академии и русским переводчиком при Королевском камергерихте в Берлине. Текст его, содержащий меньшее количество искажений, чем предыдущие два издания, воспроизводит также восьмую, предпоследнюю редакцию повести. Вслед за ней напечатано и «Послесловие». Со второго издания «Библиографического бюро» в Москве был сделан литографированный список, датированный на обложке 1890 г. и озаглавленный «Крейцерова соната, или повесть о том, как муж свою жену убил». На обложке же помета: «(с берлинского печатного издания)». Подзаголовка в этом издании однако нет.

Предпоследняя редакция «Крейцеровой сонаты» распространилась среди читателей помимо какого-либо участия Толстого, даже отчасти вопреки его желанию, как это явствует из его слов в письме к Т. А. Кузминской от ноября 1889 г.: «Личное же мое желание об этой повести то, чтобы ее не давать читать, пока она не исправлена» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской).

Впервые вопрос о напечатании повести, в издательстве «Посредник», еще задолго до ее окончания, был поднят Чертковым. В письме к Толстому от 15 мая 1889 г. он писал ему: «Вы очень поддержали бы наши издания, если бы дали нам книжку, написанную вами. Нельзя ли напечатать вам у нас ту повесть о любви, о которой вы мне писали?» (АТ). В ответ на эту просьбу Толстой передал свое согласие через И. И. Горбунова, уехавшего из Ясной поляны в Петербург 20 мая. В письме от 30 мая Чертков благодарит Толстого за согласие: «Меня очень обрадовало — пишет он — то, что вы хотите отдать в наши народные издания вашу повесть о плотской любви». Но впоследствии, по настоянию С. А. Толстой, хотевшей напечатать «Крейцерову сонату» в подготовлявшейся ею тринадцатой части собрания сочинений Толстого, Толстой изменил свое первоначальное намерение: напечатанная отдельным изданием повесть широко разошлась бы и повредила бы распространению того тома сочинений, в котором она была бы потом перепечатана. Поэтому Толстой решил впервые опубликовать ее в еженедельнике П. А. Гайдебурова «Неделя», о чем записал впервые в дневник под 31 августа 1889 г. В письме к Черткову от 10 сентября, сообщая о том, что почти кончил «Крейцерову сонату», он писал ему: «Думаю напечатать всё у Гайдебурова. У него без цензуры. Иначе нельзя. И это решено и решено женою, которая на это согласна» (AЧ).

Но занявшись переработкой повести, Толстой отложил ее печатание.

Между тем друг Толстого H. Н. Страхов, узнав, что «Крейцерова соната» заканчивается писанием, обратился к Толстому в письме от 31 августа 1889 г. с просьбой напечатать ее в «Русском вестнике» на тех условиях, которые поставит сам автор.¹⁸⁰ В ответ на это Толстой написал Страхову 12 сентября: «Свое писание, которое я почти кончил, я с Татьяной Андреевной¹⁸¹ посылаю в Петербург для напечатания у Гайдебурова. Я выбрал Гайдебурова потому, что его издание бесцензурно и не враждебно христианству. Условия мои одни — то, чтобы не было условий и чтобы тут же заявить, что это сочинение не составляет ничьей собственности, и я прошу всех перепечатывать и переводить его. Говорят, что оно опять нецензурно, принимая во внимание нашу теперешнюю. Вообще вы поможете, я надеюсь и прошу вас, в этом деле, в печатании, в исключении, изменении чего нужно».¹⁸² В ответ на это письмо Страхов в письме от 16 сентября, изъявляя полную готовность быть полезным Толстому в печатании повести, просил его разрешения напечатать «Крейцерову сонату» одновременно с тем, как она будет напечатана в «Неделе» или непосредственно вслед за этим, и в «Русском вестнике».¹⁸³ На эту просьбу Толстой ответил Страхову не письменно, а, видимо, через Т. А. Кузминскую, вернувшуюся из Ясной поляны в Петербург. Точное содержание этого ответа однако неизвестно. В письме к Толстому от 27 сентября Страхов, сообщая о том, что Т. А. Кузминская говорила ему о планах издания повести, рекомендует Толстому напечатать ее по очень дешевой цене отдельной книгой, не анонимно, а под своим именем, и объявить, что автор отказывается от прав собственности на свое произведение, позволяя безвозмездно перепечатывать его кому угодно.¹⁸⁴ Очевидно, судя по этому письму, Толстой задумал было напечатать повесть без своего имени и тогда же решил отказаться от права литературной собственности на нее.

Но первоначальные планы печатания повести были изменены в виду решения Толстого напечатать ее в готовившемся сборнике в память умершего 26 декабря 1888 г. редактора «Русской мысли» С. А. Юрьева, с которым Толстой издавна был в приязненных отношениях. 5 декабря Толстой записал в дневник: «Я решил отдать в Юрьевский сборник «Крейцерову сонату», и Соня довольна». 7 декабря 1889 г. С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «В настоящее время я усиленно переписываю «Крейцерову сонату», которую, к радости своей, выпросила для сборника, издаваемого в память Юрьева и в пользу его семьи, которая очень бедствует. После сборника, который выйдет в ограниченном количестве экземпляров, напечатаю и я в 13-м томе, что мне и выгодно и приятно. А главное, сборник этот дело почтенное, бескорыстное и полезное, а печатать в газетах¹⁸⁵ я всегда ненавидела. Левочка много работает, поправляет, и на-днях отдаем в печать» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской). В тот же день Толстой писал И. Д. Ругину: «Я решил «Крейцерову сонату» отдать в Юрьевский сборник, и меня мучает то, что это огорчит Гайдебурова. Если можно, смягчите это как-нибудь. Если что еще напишу цензурное, на что надеюсь, то напечатаю у него» (ГТМ).

10 декабря он записывает в дневник: «Вчера получил письмо от Эртеля и Гайдебурова, что «Крейцерову сонату» не пропустят. Только приятно». Через А. И. Эртеля, возвращавшегося из Ясной поляны в Москву, Толстой передал Н. И. Стороженко, одному из инициаторов сборника в память Юрьева, свое желание напечатать повесть в этом сборнике. В письме от 7 декабря Эртель, сообщая Толстому о том, что Стороженко очень обрадован решением Толстого, пишет в то же время о неприятной новости, услышанной им от его приятеля и касающейся «Крейцеровой сонаты»: один из влиятельных членов главного управления по делам печати сообщил этому приятелю, что повесть, известная главному управлению по рукописи, ни в каком случае в России не будет разрешена к печати (АТ). Гайдебуров же в письме от 8 декабря не только ничего не писал о готовящемся цензурном запрещении «Крейцеровой сонаты», но, напротив, просил Толстого подтвердить его намерение печатать повесть в «Неделе». В более позднем письме, от 20 декабря, Гайдебуров действительно сообщал Толстому о цензурных препятствиях к опубликованию повести. Он писал: «Самое неприятное в истории с «Сонатой» вот что. Сегодня ко мне приезжал секретарь здешнего цензурного комитета с официальным порученном от Феоктистова.¹⁸⁶ В виду дошедших до них слухов, что «Соната» появится в «Неделе», мне категорически объявлено, что она ни в каком случае не будет допущена к выпуску в свет и что книжка с этой повестью будет уничтожена: очевидно после этого она уже не может появиться ни в Юрьевском сборнике ни где бы то ни было... Вот поистине плачевный результат преждевременного чтения «Сонаты» в петербургских «сферах».¹⁸⁷ Если бы повесть стала известна цензуре в промежуток тех 4-х дней, когда журнал находится на ее рассмотрении, быть может, эти господа не решились бы ее задержать (тем более, что — как я слышал — вы пишете о ней заключение); теперь же, когда известно мнение Победоносцева и других влиятельных лиц, цензура уже не могла бы, если бы даже хотела, дозволить «Сонату». Таким образом удовлетворение суетного любопытства нескольких десятков слушателей (в том числе прямо вам враждебных) лишило всё русское общество произведения, которого оно ждало с таким напряженным интересом. Мне тяжело передавать вам это, но, повторяю, мне сообщено официально распоряжение цензуры, и я считаю себя не в праве скрыть его от вас» (АТ).

Несмотря на это, Толстой всё-таки не терял надежды напечатать «Крейцерову сонату» в России. В письмах к П. А. Буланже и Л. Ф. Анненковой от 25 декабря он пишет о том, что собирается печатать повесть в сборнике в память Юрьева, но тут же указывает на цензурные препятствия. Непонятно, почему в письме к С. Т. Семенову от того же 25 декабря Толстой пишет о том, что повесть будет напечатана, должно быть, в «Неделе».

Повесть всё же была передана Н. И. Стороженко для напечатания ее в сборнике в память Юрьева. 15 января 1890 г. Толстой писал А. И. Эртелю: «Насчет повести моей: вчера отдал ее Стороженко. Он хочет попытаться пропустить ее с вырезками» (ГТМ). Но так как цензура не давала разрешения на ее напечатание, она в этот сборник не попала, и вместо нее в сборнике были напечатаны «Плоды просвещения». Хлопотать о напечатании «Крейцеровой сонаты» перед высшими петербургскими бюрократическими сферами взялись свояк Толстого А. М. Кузминский, H. Н. Страхов и Н. И. Стороженко, но хлопоты их оказались безуспешными. 22 января H. Н. Страхов писал С. А. Толстой: «Недавно был у Победоносцева. Оказалось, что он и не читал «Сонаты Крейцеровой», но что Феоктистов наговорил ему разные ужасы. Я защищал, объясняя ему, в чем нравственный смысл повести. Кто-то мне рассказывал, что Победоносцев потом, ссылаясь на меня, говорил, что не знает, кому верить: Феоктистову или мне. «Не читал и не буду читать» — сказал он мне. — Отчего? — «Зачем я стану наполнять свое воображение тяжелыми и отвратительными образами?» (АТ)¹⁸⁸ 15 февраля 1890 г. Т. А. Кузминская писала С. А. Толстой о том, что «Крейцерову сонату» читали министр внутренних дел И. Н. Дурново, начальник главного управления по делам печати E. М. Феоктистов, Победоносцев, государь и государыня. Александр III, по словам Кузминской, был доволен повестью, государыня шокирована; главной же помехой во всем были Победоносцев и Феоктистов. По мнению Т. А. Кузминской, следовало бы просить о напечатании «Крейцеровой сонаты» в собрании сочинений, иначе ее вряд ли пропустят (ГТМ, архив Т. А. Кузминской).

Вскоре же С. А. Толстая обратилась к Дурново с просьбой пропустить «Крейцерову сонату» в составе тринадцатой части собрания сочинений. В ответ на это Феоктистов писал Софье Андреевне в письме от 10 марта: «Г. министр внутренних дел, получив письмо вашего сиятельства, поручил мне известить вас, что при всем желании оказать вам услугу, его высокопревосходительство не в состоянии разрешить к печати повесть «Крейцерова соната», ибо поводом к ее запрещению послужили не одни только, как вы изволите предполагать, встречающиеся в ней неудобные выражения» (АТ).

До конца 1890 г. вопрос о печатании «Крейцеровой сонаты» не подвинулся вперед. 16 декабря этого года С. А. Толстая в дневнике в числе своих забот упоминает и „тринадцатую часть с запрещенной «Крейцеровой сонатой».“¹⁸⁹ Дело в том, что, печатая тринадцатую часть собрания сочинений своего мужа, С. А. Толстая решила на ряду с отрывками статей «О жизни», «Плодами просвещения» и др., включить в него и «Крейцерову сонату», которая и набиралась для тома, несмотря на то, что цензурное разрешение для ее напечатания получено не было. С середины декабря 1890 г. С. А. Толстая стала держать корректуры этого тома. 12 января 1891 г. она записывает в дневник о том, что получила корректуру «Крейцеровой сонаты», а затем 13, 19 и 25 января там же отмечает, что с помощью Т. А. Кузминской поправляла корректуры «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия» к ней. В феврале большая часть тринадцатой части была отпечатана, но 25 февраля на нее был наложен арест. 28 февраля С. А. Толстая записывает в дневник: «Из Москвы известие, что арестован весь XIII том. Не знаю, чем это кончится, и ничего не решила»,¹⁹⁰ а 2 марта она пишет Т. А. Кузминской: «Слышали ли вы в Петербурге что либо о моем напечатанном тринадцатом томе? В Москве с начала опечатали одну «Крейцерову сонату»,¹⁹¹ а потом и весь тринадцатый том» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской). Судя по тому, что Софья Андреевна отмечает в записях своего дневника от 27 мая и 5 июня 1891 г. о чтении ею корректур «Крейцеровой сонаты»,¹⁹² часть тома, содержащая «Крейцерову сонату» и «Послесловие», была лишь набрана, а не отпечатана. Записи же 27 мая и 5 июня, видимо, обозначают, что в эти дни читались сверстанные корректуры повести и «Послесловия» к ней. 13 марта С. А. Толстая записывает в дневник: «Еду в Москву, выпущу 12 частей с объявлением о задержке XIII». 20 марта там же она записывает: «Провела в Москве 15 и 16 число... В Москве узнала, что XIII часть запретили в Петербурге. В Москве была арестована только «Крейцерова соната». Еду в Петербург, употреблю все старания, чтобы увидать государя и отвоевать XIII том».¹⁹³ При помощи Е. Г. Шереметевой, двоюродной сестры Александра III, С. А. Толстая добилась с государем свидания, которое произошло 13 апреля в Петербурге. Предлогом для свидания была просьба Софьи Андреевны, чтобы Александр ІII был сам цензором произведений Толстого. Предварительно С. А. Толстая побывала у Феоктистова и добилась у него разрешения выпуска в свет тринадцатой части, зa исключением «Крейцеровой сонаты». Разрешение на печатание последней, но лишь в полном собрании сочинений, было дано Александром III. В ответ на просьбу быть впредь цензором художественных произведений Толстого, он, по словам С. А. Толстой, ответил согласием.¹⁹⁴ В связи с намерением жены хлопотать о выпуске запрещенного цензурой тома Толстой писал 26 марта 1891 г. H. H. Страхову о том, что Софья Андреевна, к его «великому сожалению», едет в Петербург хлопотать о выпуске тринадцатого тома. «Вы не можете себе представить — продолжает он, — какое тут было прежде трагическое, а теперь комическое недоразумение: Софья Андреевна хлопочет, и как будто для меня, о выходе этого тома, тогда как всё в выходе этого тома мне только неприятно — прежде очень, но теперь чуть-чуть, но всё-таки неприятно: неприятно, что выходят отрывки статей с урезками, неприятно, что продаются мои сочинения, неприятно, что просто появляются теперь, в этой пошлой форме полного собрания».¹⁹⁵

15 апреля того же года Толстой писал Черткову: «Жена вчера приехала из Петербурга, где она видела государя и говорила с ним про меня и мои писанья — совершенно напрасно. Он обещал ей разрешить «Крейцерову сонату», чему я вовсе не рад. А что-нибудь скверное было в «Крейцеровой сонате». Она мне страшно опротивела, всякое воспоминание о ней. Что-нибудь было дурное в мотивах, руководивших мною при писании ее. Такую злобу она вызвала. Я даже вижу это дурное. Буду стараться, чтобы впредь этого не было, если придется что кончить» (AЧ).

Несмотря однако на разрешение Александра III, том с «Крейцеровой сонатой» задерживался цензурой. 5 мая С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Знаешь, результат моего свидания с государем, говорят, тот, что «Крейцерову сонату» запретили в Москве бумагой из Петербурга еще строже, чем когда-либо. Я написала министру. Теперь жду ответа и всё не выпускаю 13-й части» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской). Наконец, к 10-му мая от министра внутренних дел И. Н. Дурново было получено разрешение на выпуск в свет тринадцатой части с «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» к ней, о чем была извещена типография, в которой печаталась эта книга.¹⁹⁶ О разрешении печатать «Крейцерову сонату» в тринадцатой части сочинений Толстого известил С. А. Толстую и И. Н. Дурново письмом от 6 мая (АТ). 8 мая 1891 г. последовал циркуляр за № 2217, сообщавший, что «напечатанную в XIII ч. сочинений графа» Л. Н. Толстого повесть «Крейцерова соната» министр внутренних дел не признал возможным выпустить в свет отдельным изданием». Циркуляром от 26 сентября того же года зa № 4453, со ссылкой на предыдущий циркуляр, вновь предписывалось «не допускать повесть графа Л. Н. Толстого «Крейцерова соната» с «Послесловием» отдельным изданием». Наконец, запрещение отдельных изданий «Крейцеровой сонаты» с «Послесловием» было подтверждено и циркуляром от 4 ноября 1893 г. за № 5198. Отменено это запрещение лишь в 1900 г., «по высочайшему повелению», циркуляром от 17 февраля за № 1192.¹⁹⁷

В июне 1891 г. вышла, наконец, в свет тринадцатая часть сочинений Толстого с «Крейцеровой сонатой» и «Послесловием» к ней, отпечатанная в Москве, в типографии А. И. Мамонтова и помеченная на титульном листе 1890-м годом, а на обложке, отпечатанной в типографии М. Г. Волчанинова, — 1891-м годом.¹⁹⁸ Том поделен на два отдела. В первом напечатаны статьи «В чем счастье?», «О переписи в Москве», отрывки из «Так что же нам делать?», статья «О том, в чем правда в искусстве»; во втором, имеющем подзаголовок «Новейшие произведения» — «Ручной труд и умственная деятельность», «Последние главы из книги «О жизни», «Праздник просвещения 12 Января», «Трудолюбие или торжество земледельца», «Плоды просвещения», «Для чего люди одурманиваются?», «Крейцерова соната» и «Послесловие» к ней.

Так как этот том вышел в ограниченном количестве экземпляров (3000) и очень скоро разошелся, то С. А. Толстая вскоре же задумала новое издание его. 11 июля она писала Т. А. Кузминской: «13-й том, думают в цензуре, можно будет повторить, и я заказываю» (ГТМ, архив Т. А. Кузминской). 16 июля 1891 г., по возвращении из Москвы в Ясную поляну, Софья Андреевна записывает в дневник: «После ее (А. А. Толстой, Н. Г.) отъезда я на другой день уехала в Москву заказывать 20000 XIII части к прежним изданиям; ее было только 3000, и все разошлись очень быстро. Пришлось очень утомляться, чтоб найти бумагу готовую, чтоб найти типографию, которая взялась бы сделать в 2 недели».¹⁹⁹ Новое издание тринадцатой части по объему существенно отличалось от предыдущего. В него вошел лишь отдел «Новейших произведений», четыре же статьи, составлявшие первый отдел тринадцатого тома в предыдущем издании и ранее напечатанные в предшествовавших изданиях сочинений, не были включены в том, очевидно, для того, чтобы удешевить его печатание и облегчить для покупателя его приобретение. На обложке тома и на титульном листе к пометке «Произведения последних годов» добавлено «Издание первое». Год издания — 1891, типография — М. Г. Волчанинова. Но набор в обоих изданиях один и тот же, так что, видимо, в типографии Волчанинова лишь вторично печаталась книга, набранная в типографии Мамонтова.

Набор текста «Крейцеровой сонаты» для тринадцатой части, как указано в описании рукописей, производился с оригинала, переписанного рукой С. А. Толстой и содержавшего в себе ряд отступлений от последней, авторизованной рукописи повести и, кроме того, очень большое количество ошибок и пропусков, сделанных переписчицей по рассеянности. Количество искажений подлинного толстовского текста в «Крейцеровой сонате», как она была напечатана в тринадцатой части, увеличивается тем, что и последняя авторизованная рукопись заключала в себе, в свою очередь, ряд ошибочных чтений, незамеченных Толстым и переходивших из копии в копию. В правке корректуры Толстой никакого участия не принимал, а С. А. Толстая правила ее исключительно по оригиналу, сданному в набор, в редких случаях внося исправления по собственному почину и таким образом еще увеличивая количество отступлений от подлинного текста.

В результате всего этого текст «Крейцеровой сонаты» в тринадцатой части — издания 1891 г. — заключает в себе огромное количество искажений (около 200) сравнительно с подлинным текстом повести, сделанных частью сознательно большей же частью бессознательно.

Приводим все сознательные искажения и важнейшие образцы искажений бессознательных по сравнению с верными чтениями текста рукописи № 14.²⁰⁰

Сознательные искажения вызывались прежде всего стремлением С. А. Толстой избегнуть рискованных и в печати неудобных, по ее мнению выражений.

Так, в главе V, стр. 20, строка 20, слова: «за сифилитиков» заменены словами: «за больных известной болезнью»; в главах VI и VII, стр. 22, 23, строки 32, 12, 18, слова: *«нашлепки на зады», *«зада», *«нашлепки» заменены соответственно словами: «турнюры», «турнюра», «турнюры»; в главе XIV, стр. 37, строка 7, слова: *«на придворном бале» заменены словами: «на утонченнейшем бале»; в главе XVIII, стр. 46, строка 26, слова «мерзавцы не велели» заменены словами: «доктора не велели»; в главе XXV, стр. 66, строки 23, 24, слова: *«публичные дома» заменены словами: «известные дома». В следующих трех случаях замены сделаны С. А. Толстой, видимо по мотивам субъективного свойства. Так, в главе XI, стр. 28, строки 31—32, слова: *«надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок» заменены словами: «надо, чтоб супруг воспитал в жене этот порок»; в главе XVI, стр. 42, строки 32—33, слова: «виновата она, сделала не то» заменены словами: «виноваты мы, сделали не то»; в главе XIX, стр. 48, строка 7, к словам: «и тут же неожиданную муку — детей» перед словом «детей» добавлено: «столько».

В одном случае, в тексте X главы, следующее стилистически неотделанное, хотя и авторизованное Толстым место — «Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, который не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство», стр. 27, строки 36—38, исправлено так: «Но у нас, когда из десяти брачущихся наверное девять не только не верят в таинство, но не верят даже в то, что то, что они делают, есть некоторое обязательство». В другом случае, в XV главе, фраза: «И всех она кормила сама», стр. 40, строка 15, после слова «всех» логически правильно дополнена словами: «кроме первого», так как выше в той же главе речь идет о том, что жена Позднышева, к которой эта фраза относится, по настоянию докторов не кормила сама первого ребенка.

В последней главе, после слов: «и трясся молча передо мною», стр. 78, строки 1—2, напечатано следующее место, отчеркнутое в рукописи № 14 с пометкой рукой Толстого «пр[опустить]»: «Лицо его сделалось тонкое, длинное, и рот во всю ширину его. — Да, сказал он вдруг. Если бы я знал, что я знаю теперь, так бы совсем другое было бы. Я бы не женился на ней ни зa что, и никак не женился бы. — Опять мы долго молчали».

В нескольких случаях С. А. Толстая, видимо также сознательно, сделала некоторые исправления слога, с целью «улучшить» его. Так, в главе I, стр. 10, 11, строки 21, 34, вместо «говорила она» ею написано: «говорила дама», вместо «уговаривал он» — «уговаривал муж», в главе XVIII, стр. 47, строка 14, вместо «мерзавцев» — «мерзавцев-докторов», в главе XIX, стр. 49, строка 4, вместо *«Он — отец» — «Его отец»; в главе XXV, стр. 65, строка 10, вместо «не видно его было», «не видно было Позднышева».

Что касается бессознательных искажений авторского текста, сделанных в рукописи, с которой набиралась повесть, и затем попавших в печатный текст издания 1891 г., то они часто сводятся к пропуску тех фраз и слов, которые начинаются тем же словом, которым начинается следующая за пропущенными словами фраза, или — чаще — кончаются тем словом, которым кончается предшествующая пропущенным словам фраза. Случаи эти следующие. Перед словами: «У нас люди женятся», стр. 15, строка 2, пропущено: «*а у нас их нет».²⁰¹ После слов: «делала и говорила», стр. 41, строки 36—37, пропущено: *«она делала и говорила». Перед словами «В городе человек может», стр. 46, строка 10, пропущено: *«В городе несчастным людям жить лучше».²⁰² После слов: «Узды не было никакой, как» стр. 47, строка 23, пропущено: *«нет никакой». После слов: «Что может удержать его?», стр. 64, строка 10, пропущено: *«Ничто. Всё, напротив, привлекает его». После слов: «одну за другой», стр. 66, строка 8, пропущено: *«и одну циничнее другой». После слов: «Страдания были», стр. 67, строка 19, пропущен целый ряд строк, начиная от слов: *«так сильны» и кончая словами: «*К нему же было».²⁰³ В результате этого пропуска и еще нескольких ошибок из оставшихся слов получилась явно лишенная смысла фраза: «Страдание было какое-то странное чувство — и ненависть сознания своего унижения и его побед». После слов: «и явилось странное чувство», стр. 69, строки 36—37, пропущено: *«вы не поверите — чувство». Перед словами: «ее доктор», стр. 75, строка 38, пропущено: *«доктор».²⁰⁴

Кроме того, С. А. Толстой при переписке его рукописи № 14 допущены следующие искажения.

Вместо «она сейчас говорит», стр. 10, строки 28—29, напечатано: «жена сейчас говорит»; вместо «пропадет», стр. 12, строки 5—6, — «пропало»; вместо «любовь... любовь... любовь», стр. 12, строка 35, — «любовь... любовь»; вместо «взаимность», стр. 14, строка 14, — «взаимное»; вместо «тут не невероятность», стр. 14, строка 17, — «тут не вероятность»; вместо «и вы, вы», стр. 17, строка 12, — «и вы», вместо *«виделось» стр. 18, строка 25—«предвиделось»; вместо «но и та ведь предвидена», стр. 18, строки 25—26, — «но и то ведь предвидено»; после слов: «нужно для здоровья? — Они», стр. 18, строки 36—37, пропущено: *«А потом с ужасной важностью лечат сифилис. — Да отчего же не лечить сифилис?»²⁰⁵ (в результате этого пропуска следующая фраза: «А оттого...» логически не связана с контекстом);²⁰⁶ вместо «отозвать в сторону», стр. 20, строка 12, — «отозвать его в сторону»; вместо *«Ригольбош», стр. 20, строка 17, — «Ригольбож»; вместо «как, уже будучи женихом, я показал», стр. 21, строка 40, «как я, будучи женихом, показал»; вместо «Он издал свой звук, помолчал и отпил еще глоток чаю», стр. 22, строка 8, — «Он издал свой звук, отпил еще глоток чаю и помолчал»; вместо «в самом заманчивом свете», стр. 22, строка 36, — «в самом обманчивом, но привлекательном свете»; вместо «вошла в возраст дева», стр. 24, строка 21, — «Вошла в возраст девка»; вместо «Боже», стр. 25, строка 3, — «Боже мой»; вместо *«сопутствующие таинству», стр. 27, строки 35—36, — «соответствующие таинству»; вместо *«что десяток, другой хочет», стр. 29, строки 20—21, — «что хочет»; вместо *«нарушаешь его», стр. 31, строка 28, — «нарушишь его»; вместо «вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение», стр. 34, строка 30, — «следствие прекращения чувственности, обнаружившее наше действительное отношение»; вместо «как они теперь убивают», стр. 32, строки 23—25, — «как они все теперь убивают»; вместо «мужчина смотрит», стр. 37, строка 2, — «мужчины смотрят»; после слов: «кормила следующих детей», стр. 39, строки 16—17, пропущено: «сама»; вместо «любви и не любви», стр. 39, строка 21, напечатано: «любви или не любви»; вместо «изменяющиеся правила», стр. 42, строка 27, — «сменяющиеся правила»; вместо «начали рожаться дети», стр. 42, строка 31, — «начали рожать детей»; вместо «а не захватил», стр. 42, строка 29, — «а не захватишь»; после слова «говорят верующие», стр. 43, строка 8, пропущено: *«бабы».²⁰⁷ После слов: «от Бога не уйдешь», стр. 43, строка 9, пропущен значительный по объему конец абзаца, написанный Толстым в рукописи № 14 на обороте листа от слов: *«Она бы думала» и кончая: *«и то не всегда»; вместо «Она, вероятно, считала себя всегда совершенно правой передо мной, а уж я в своих глазах был всегда свят перед нею», стр. 44, строки 23—24, напечатано: «Она считала себя всегда, вероятно, совершенно правой передо мной, а уж я, для себя, был всегда свят перед нею в своих глазах»; вместо «до невозможного», стр. 44, строка 29, — «до невозможности»; вместо «друг другу», стр. 45, строка 26, — «друг друга»; вместо «была уже не то», стр. 48, строка 12, — «была уже не та»; вместо «называется», стр. 49, строки 31—32, — «называют»; вместо «чувствуешь», стр.50, строка 19, — «чувствуется»; вместо «что они могли выскочить из меня», стр. 50, строки 38—39, — «что они выскочили у меня»;²⁰⁸ вместо *«недоброжелательно смотрят», стр. 51, строки 18—19, — «неодобрительно смотрят»; вместо «сменяются», стр. 51, строка 20, — «меняются»; вместо «и тут не ложусь», стр. 51, строка 29, — «а тут же ложусь»;²⁰⁹ вместо «письма», стр. 51, строка 30, — «письмо»; вместо *«Три, четыре часа, ее всё нет», стр. 51, строки 31—32, — «Три, четыре часа, ее нет»; вместо «Около одиннадцати», стр. 51, строка 37, — «Около 11-ти утра»; вместо *«и достигаю того, что бессознательно желаю», стр. 52, строка 8—9, — «и достаточно того, что бессознательно желаю»; вместо «этот человек», стр. 52, строки 38—39, — «тот человек»; вместо «устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы», стр. 54, строки 24—25, — «устраивая ему пюпитр, переворачивая страницы»; вместо *«и по своей внешней элегантности», стр. 55, строка 9, — «по всей внешней элегантности»; вместо *«сговаривались», стр. 56, строка 36, — «сговорились»; вместо *«хочет скрыть», стр. 58, строка 1, — «хотела скрыть»; вместо *«как кокотка», стр. 58, строка 20, — «как кокетка». После этого слова напечатаны слова: «Только тебе всякая подлость приятна, а мне ужасна», в рукописи № 14 зачеркнутые, затем восстановленные и потом опять зачеркнутые. Вместо *«уже не позволял», стр. 60, строка 23, напечатано: «не позволял»; вместо «зевающего», стр. 61, строка 22, — «зевающих»; вместо «смеющегося», стр. 61, строка 23, — «смеющихся»; вместо «важные поступки», стр. 62, строка 10, — «поступки»; вместо «представлялись совсем в другом свете», стр. 61. строка 20, — «представлялись в другом свете»; вместо *«После этого престо», стр. 61, строка 21, — «После этого allegro»; вместо «вспомнились», стр. 61, строка 34, — «вспоминались»; вместо «известный за дрянного человека», стр. 63, строка 37, — «известного за дрянного человека»; вместо *«куришь», стр. 64, строка 34, — «курил»; вместо *«нe вставляя новой», стр. 65, строка 5, — «не вставляя новую»; вместо «забывал, куда я еду», стр. 65, строка 18, — «я забывал, куда еду»; вместо *«Это было очень давно», стр. 66, строка 22, — «Это было давно»: вместо «Ничего, ничего подобного нет», стр. 66, строка 32, — «Ничего нет подобного, ничего»;²¹⁰ вместо «О как хорошо бы это!», стр. 68, строки 7—8, — «О как хорошо бы это было!»; вместо «Ванька-ключничек», стр. 68, строка 18, — «Ванька-ключник»; вместо «наказать», стр. 69, строка 38, — «доказать»; вместо «на свой диван», стр. 70, строка 31, — «на диван»; вместо «чулках», стр. 71, строки 29, 35, — «носках»;²¹¹ вместо *«только мгновенье», стр. 72, строка 14, — «только мгновенно»; вместо «Иван Федорович», стр.75, строки 37—38, — «Иван Захарыч»; вместо «бросилось мне в глаза», стр. 76, строка 20, — «бросилось мне»; вместо «всё черное», стр. 76, строка 21, — «всё почерневшее»; вместо «На месте раны было что-то наложено», стр. 76, строки 24—25, — «На место раны было что-то положено»;²¹² вместо «удерживать меня», стр. 76, строка 28, — «удержать меня»; вместо *«с запинками проговорила», стр. 76, строка 36, — «с заминками проговорила»; вместо «очевидно, в бреду», стр. 77, строка 21, — «очевидно, уже в бреду»; вместо «Бред продолжался всё время», стр. 77, строка 24, — «Бред продолжался уже всё время»; вместо «померла», стр. 77, строка 25, — «умерла» и т. д.

Целый ряд слов, никак не выделенных Толстым в издании 1891 г., напечатан курсивом.

К этим ошибкам и искажениям текста нужно присоединить те, которые, как сказано выше, вкрались в последнюю авторизованную рукопись № 14 и перешли в рукопись, с которой делался набор, а из нее — в печатный текст. Они отмечаются ниже.

Кроме того, в печатный текст тринадцатой части издания 1891 г. не попало из наборной рукописи следующее: 1) 12-й стих XIX главы «Евангелия» от Матфея («Ибо есть скопцы» и т. д.); 2) конец главы VI, стр. 23, строки 14—17, от слов: *«Строго определяя»; 3) слово «проституточных» из главы ІХ, стр. 26, строка 38; 4) из главы XI, стр. 28, строка 38, стр. 29, строка 5, от слов: *«Моя сестра очень молодая», кончая: «чего он хотел от нее»; 5) конец главы XI, стр. 31, строки 8—20, от слов: *«Так что же странного»; 6) в главе XIII, стр. 35, строки 34—36, от слов *«Я бы им, этим волхвам», кончая: «Что бы они тогда заговорили?» Всё это, кроме слова «проституточных», в оригинале перечеркнуто частью карандашом, частью пером. Судя по легкому нажиму того и другого, зачеркивания сделаны не до сдачи в набор (иначе они были бы сделаны более энергично), а во время работы над корректурой, очевидно рукой С. А. Толстой. Возможность предположения о том, что это было сделано цензурой, отпадает прежде всего потому, что цензура отвергла повесть в целом, а не в частях, и что зачеркнутые места в общем контексте повести с цензурной точки зрения вряд ли могли показаться более одиозными, чем многие другие, незачеркнутые. Нет, в частности, оснований полагать, что замечания цензурного характера Победоносцева, сделанные им в цитированном выше письме к Феоктистову, отразились на тексте повести: они не покрываются теми пропусками, которые в ней сделаны.

Еще до напечатания «Крейцеровой сонаты» в тринадцатой части сочинений Толстого она в последней редакции вместе с «Послесловием» была напечатана в 1890 г. в Женеве, в издании М. К. Элпидина: «Крейцерова соната. Графа Л. Н. Толстого. По исправленной рукописи», 8°, 123 стр. В списке, по которому напечатан текст повести в этом издании, отсутствовали многие ошибки списка С. А. Толстой, с которого повесть позже была напечатана в тринадцатой части, но далеко не все. Оригинал элпидинского издания представляет собой случайную комбинацию текста списка С. А. Толстой с текстом последней авторизованной рукописи повести.

Текст «Крейцеровой сонаты», печатавшийся в последующих изданиях сочинений Толстого, принадлежавших С. А. Толстой, до двенадцатого издания 1911 г., представляет собой механическую перепечатку текста тринадцатой части издания 1891 г.,²¹³ от которого пошли и многочисленные перепечатки повести в отдельных изданиях, появлявшихся начиная с 1900 г. Большое количество этих отдельных изданий было обусловлено тем, что Толстой при выходе в свет двенадцатой и тринадцатой частей его сочинений отказался от права собственности как на произведения, помещенные в этих частях, так и на все последующие.

Текст «Крейцеровой сонаты», напечатанный в двенадцатой части двенадцатого издания сочинений Толстого (1911 г.) и перепечатанный в издании И. Д. Сытина под редакцией П. И. Бирюкова («Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого», т. XII, М. 1913), исправляя многие (но далеко не все) ошибки текста тринадцатой части издания 1891 г. и восстанавливая пропуски, вместе с тем допускает ряд новых, не обоснованных авторизованными текстами словарных разночтений сравнительно с авторизованным текстом последней редакции повести. Эти словарные варианты в огромном большинстве восходят к тексту рукописи, описанной под № 15, и от него, видимо, зависят. (Перечисление их см. выше при описании рукописи № 15.)

Относительно текста «Крейцеровой сонаты», напечатанного в XII томе «Полного собрания художественных произведений Л. Толстого», Государственное издательство, М. — Л. 1928, оговорено, что он печатается по изданию «Сочинений Л. Н. Толстого, ч. XIII, М., 1891». На самом же деле он является прихотливой комбинацией текста указанного издания с текстом двенадцатого издания 1911 г. То же нужно сказать и относительно текста, напечатанного издательством «Огонек» в собрании художественных произведений Толстого, т. X, М. 1928.

Таким образом ни один из печатных текстов «Крейцеровой сонаты» не является авторитетным (наиболее искажен текст издания 1891 г.). Поэтому в настоящем издании текст «Крейцеровой сонаты» печатаем по последней авторизованной Толстым рукописи, описанной под № 14, не принимая однако позднейших поправок, сделанных в ней в небольшом количестве рукой посторонних лиц. Но так как эта рукопись представляет собой исправленную копию, в которую из предшествующих авторизованных копий попали ошибочные чтения, не замеченные Толстым, то текст ее сверяем с автографическими текстами в их окончательной редакции.²¹⁴ В результате этой сверки в печатный текст сравнительно с рукописью № 14 вносим следующие исправления. (Не отмечаем нескольких ошибочных чтений рукописи № 14, исправленных С. А. Толстой в рукописи № 16 или в корректуре.)²¹⁵

В главе I, стр. 8, строка 33, печатаем: «ярманке» вместо «ярмарке» — по рукописи № 9, л.²¹⁶ 4.

*В главе II, стр. 13, строки 12—13, печатаем: «на два дни,²¹⁷ на полчаса» вместо «на два или на полчаса» — по рукописи № 9, л. 17 и № 12, л. 8.

В той же главе, стр. 13, строка 40, печатаем: «Ах, что вы!» вместо «Ох! что вы!» — по рукописи № 9, л. 17.

В главе V, стр. 20, строка 2, печатаем: «а как послышишь» вместо «а как послушаешь» — по рукописи № 4, л. 23 об.

В той же главе, стр. 20, строки 10—11, печатаем: «когда в общество к моей сестре, дочери вступит такой господин» вместо «когда в обществе к моей сестре, дочери подступит такой господин» — по рукописи № 13, л. 20 об.

В той же главе, стр. 20, строка 18, печатаем: «следы, нездоровье» вместо «следы нездоровья» — по рукописи № 13, л. 20 об.

В той же главе, стр. 20, строки 19—20, печатаем: «выданы родителями с восторгом за сифилитиков» вместо: «выданы родителями с восторгом за больных сифилисом». Так именно написано рукой Толстого в рукописи № 13, л. 21; в рукописи № 14 С. А. Толстая вместо «за сифилитиков» написала «за больных» и далее поставила многоточие, поверх которого Толстой написал «сифилисом». Получилось явно компромиссное чтение, имеющее смысл не вполне сходный с первоначальным написанием Толстого.

В той же главе, стр. 21, строка 2, печатаем: «ворочались» вместо «возвращались» — по рукописи № 12, л. 21.

В той же главе, стр.21, строки 11—12, печатаем: «ты не слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное» вместо «ты не слушаешь и не слышишь глупости, а слышишь умное» — по рукописи № 13, л. 22.

В той же главе, стр. 21, строка 22, печатаем: «или тысячу» вместо «и тысячу» — по рукописи № 13, л. 22.

В той же главе, стр. 21, строки 38—39, печатаем: «Девушки же» вместо «Девушки» — по рукописи № 12, л. 25.

В главе VI, стр. 12, строка 30, печатаем: «но всякая невинная девушка» вместо «всякая невинная девушка» — по рукописи № 4, л. 28.

В той же главе, стр. 22, строка 32, печатаем: «От этого эти джерси» вместо «Оттого эти джерси» — по рукописи № 3, л. 7.

В той же главе, стр. 22, строка 36, печатаем: «заманчивом свете» вместо «обманчивом свете» — по рукописи № 6, л. 23 об.

В той же главе, стр. 23, строка 11, печатаем: «грудей» вместо «груди» — по рукописи № 6, л. 24.

В той же главе, стр. 23, строка 17, печатаем: «уважаемы» вместо «обыкновенно уважаемы» — по рукописи № 3, л. 7.

В главе VII, стр. 23, строка 28, после слов «около меня» добавляем «нынче» — по рукописи № 6, л. 25.

В той же главе, стр. 23, строки 34—35, печатаем: «по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства» вместо «по два фунта мяса и дичи, и рыбы, и всякие горячительные яства» — по рукописям № 6, л. 25 и № 13, л. 26.

В той же главе, стр. 24, строка 10, печатаем: «человека, поглощающего» вместо «человек, поглощающий» — по рукописи № 13, л. 27.

В главе VIII, стр. 24, строка 27, печатаем: «А девки ждут» вместо «А девы ждут» — по рукописи № 4, л. 28 об.

В той же главе, стр. 24, строки 31—32, печатаем: «что это для них всё устроено» вместо «что это так всё для них устроено» — по рукописи № 13, л. 29.

В той же главе, стр. 25, строки 8, 10, 12, печатаем «Лиза», «Лизу» вместо «Лили», — всюду по рукописи № 6, л. 28 об.

В главе IX, стр. 25, строки 19—20, печатаем: «преимущества» вместо «преимущество» — по рукописи № 13, л. 30.

В той же главе, стр. 25, строка 38, печатаем: «того права» вместо «этого права» — по рукописи № 6, л. 29 об.

В той же главе, стр. 26, строка 13, печатаем «работают» вместо: «работает» — по рукописи № 5, л. 5 об.

*В главе X, стр. 27, строка 23, печатаем: «останемся» вместо «остаемся» — по рукописи № 5, л. 10 об.²¹⁸

В главе XI, стр. 29, строка 4, печатаем: «ни за что, ни за что» вместо «ни за что» — по рукописи № 5, л. 6 об.

В той же главе, стр. 30, строки 34—35, печатаем: «положим, они бы достигли после многих тысяч лет цели» вместо «положим бы, достигли после многих тысяч лет» — по рукописи № 12, л. 20.²¹⁹

В главе XII, стр. 33, строка 34, печатаем: «несвойственное» вместо «неестественное» — по рукописи № 5, л. 15.

В той же главе, стр. 33, строка 26, печатаем: «попался» вместо «пропал» — по рукописи № 5, л. 16.

В главе XIII, стр. 36, строка 13, печатаем: «приятно» вместо «приятное» — по рукописи № 4, л. 39 об.

В главе XIV, стр. 37, строк 9—10, печатаем: «уверяли» вместо «уверяют» — по рукописи № 5, л. 14 об.

В той же главе, стр. 37, строка 38, печатаем: «на самую себя» вместо «на себя, самою²²⁰ себя» — по рукописи № 4, л. 37—37 об.

В главе XV, стр. 40, строка 8, печатаем: «а они пропишут» вместо «и они пропишут» — по рукописи № 10, л. 22 об.

В той же главе, стр. 40, строка 11, печатаем: «Но не в этом дело» вместо «Но и не в этом дело» — по рукописи № 10, л. 22 об.

*В главе XVII, стр. 45, строки 12—13, печатаем: «У меня же было свое пьянство — пьянство службы, охоты, карт» вместо «У меня же было свое пьянство: пьянство, служба, охота, карты» — по рукописи № 13, л. 54.²²¹

В той же главе, стр. 45, строки 16—17, печатаем: «а мне заседанье» вместо «а у меня заседанье» — по рукописи № 13, л. 55.

В той же главе, стр. 45, строка 18, после слов: «а я всю ночь не спала с ребенком», исключаем слова: «Эти новые теории гипнотизма, душевных болезней, истеричности — всё это не простая, но вредная, гадкая глупость. Про жену мою Шарко непременно сказал бы, что она была истерична, а про меня сказал бы, что я ненормален, и, пожалуй, стал бы лечить. А лечить тут нечего было». Делаем это на том основании, что в рукописи № 13, л. 55, эти слова вместе с примыкающим к ним довольно большим отрывком отчеркнуты рукой Толстого с пометкой его же рукой «пр[опустить]». Но в рукописи № 14 переписчица С. А. Толстая из всего предназначенного к исключению отрывка переписала указанные слова, очевидно, не заметив, что и они обведены чертой, и к ним также относится пометка «пропустить». Так как в тексте этой главы в рукописи № 14 есть одно лишь исправление рукой Толстого, то можно думать, что он прочел его бегло и не заметил ошибки переписчицы.

В главе XVIII, стр. 45, строка 16, печатаем: «а то сразу две, три знаменитости» вместо «а то и две, три знаменитости» — по рукописи № 13, л. 63.

В той же главе, стр. 46, строка 35, печатаем: «И оправдания свиной жизни для нас уж нет никакого» вместо «И оправданий свиной жизни для нас нет никаких» — по рукописи № 12, л. 53.

*В той же главе, стр. 47, строка 3, печатаем: «совести» вместо «совесть» — по рукописи N° 12, л. 53.²²²

*В главе XIX, стр. 48, строка 21, печатаем: «когда есть молодость» вместо «что есть молодость» — по рукописи № 9, л. 58.

*В той же главе, стр. 48, строка 31, печатаем: «свои» вместо «своим» — по рукописи № 10, л. 52.²²³

В той же главе, стр. 49, строка 22, печатаем: «галстука» вместо «галстуков» — по рукописи № 9, л. 59 об.

В той же главе, стр. 49, строка 23, печатаем: «новизне» вместо «новизны» — по рукописи № 13, л. 65.

В той же главе, стр. 49, строка 33, после слова «смысл» добавляем: «дела» — по рукописи № 11, л. 1.

*В той же главе, стр. 49, строка 40, печатаем: «друг к другу» вместо «друг на друга» — по рукописи № 13, л. 67.

В той же главе, стр. 50, строка 2, печатаем: «в последнее время» вместо «последнее время» — по рукописи № 13, л. 67.

В главе XX, стр. 51, строка 28, печатаем: «одиннадцать, двенадцать, час» вместо «Одиннадцать, двенадцатый час» — по рукописи № 13, л. 71.

В той же главе, стр. 51, строка 28, печатаем: «Не иду» вместо «Я не иду» — по рукописи № 13, л. 71.

В той же главе, стр. 51, строка 30, печатаем: «ничего не могу» вместо «но ничего не могу» — по рукописи № 13, л. 71.

В той же главе, стр. 51, строка 37, печатаем: «послом от нее» вместо «от нее послом» — по рукописи № 13, л. 71.

В той же главе, стр. 52, строка 4, после слов: «Я смело сказал» добавляем: «говоря с ней» — по рукописи № 13, л. 71.

В той же главе, стр. 52, строка 6, печатаем: «я уже готов» вместо «я уже готов был» — по рукописи № 13, л. 72.

В той же главе, стр. 52, строка 18, печатаем: «вскрикивает»: вместо «выкрикивает» — по рукописи № 11, л. 2.

В той же главе, стр. 52, строка 22, печатаем: «сделалось» вместо «случилось» — по рукописи № 11, л. 2.

В той же главе, стр. 52, строка 25, после слов: «на кровати» добавляем: «без чувств» — по рукописи № 11, л. 2.

В той же главе, стр. 52, строка 26, печатаем: «на столике» вместо «на столе» — по рукописи № 11, л. 2.

В той же главе, стр. 52, строка 27, печатаем: «Еще слезы» вместо «Слезы» — по рукописи № 11, л. 2.

В той же главе, стр. 52, строка 27, печатаем: «И не примиренье» вместо «Не примиренье» — по рукописи № 11, л. 2.

В главе XXI, стр. 53, строка 29, печатаем: «блудники» вместо «безнравственные люди» — по рукописи № 10, л. 54.

В той же главе, стр. 53, строка 37, печатаем: «одинаковость» вместо «как бы одинаковость» — по рукописи № 10, л. 54.

В той же главе, стр. 53, строки 37—38, печатаем: «выражений, взглядов» вместо «выражения взглядов» — по рукописи № 13, л. 77 об.

В той же главе, стр. 53, строка 38, печатаем: «Она краснела — и он краснел» вместо «Она краснела — он краснел» — по рукописи № 13, л. 77 об.

В той же главе, стр. 54, строка 3, печатаем: «ничего бы не было» вместо «ничего бы и не было» — по рукописи № 10, л. 55.

*В той же главе, стр. 54, строка 5, после слов: «сказал я» добавляем: «ей» — по рукописи № 13, л. 77 об.²²⁴

В той же главе, стр. 54, строка 5, печатаем: «чтоб я боялся» вместо «чтоб боялся» — по рукописи № 13, л. 77 об.

В той же главе, стр. 55, строка 3, печатаем: «Если бы я был чист» вместо «Если бы я сам был чист» — по рукописи № 11, л. 3.

В той же главе, стр. 55, строки 21—24, печатаем: «сношений моих с ним» вместо «сношений с ним» — по рукописи № 12, л. 56.

В той же главе, стр. 55, строка 24, печатаем: «дорогим вином» вместо «дорогими винами» — по рукописи № 13, л. 80.

В той же главе, стр. 55, строка 33, печатаем: «Возвращаюсь с выставки» вместо «Возвращаюсь я с выставки» — по рукописи № 13, д. 80.

В той же главе, стр. 55, строка 33, печатаем: «про себя и его» вместо «про себя и про него» — по рукописи № 13, л. 84.

*В главе XXII, стр. 58, строки 27—28, печатаем: «Она встала, но не ушла» вместо «и не ушла» — по рукописи № 15, л. 79.

В главе XXIII, стр. 60, строка 38, печатаем: «оглянулись» вместо «оглянувшись» — по рукописи № 12, л. 63.

В той же главе, стр. 61, строка 1, печатаем: «Она взяла первый аккорд» вместо «Он взял первые аккорды» — по рукописи № 13, л. 86.

В той же главе, стр. 61, строки 3—4, печатаем: «и ответил роялью» вместо «Рояль ответила ему» — по рукописи № 13, л. 86.

В той же главе, стр. 61, строка 5, печатаем: «Он» вместо «Позднышев» — по рукописи № 13, л. 86.

В той же главе, стр. 61, строка 7, после слов: «Они играли Крейцерову сонату Бетховена» исключаем слова: «продолжал он» — по рукописи № 13, л. 86.

В той же главе, стр. 61, строка 8, печатаем: «У!..» вместо «У! Ууу!» — по рукописи № 9, л. 62 об.

В той же главе, стр. 61, строка 9, печатаем: «Именно» вместо «И именно» — по рукописи № 12, л. 61 об.

В той же главе стр. 61, строка 20, печатаем: «чего не понимаю» вместо «чего я не понимаю» — по рукописи № 12, л. 61 об.

В той же главе, стр. 61, строка 20, печатаем: «что могу» вместо «что я могу» — по рукописи № 12, л. 61 об.

В той же главе, стр. 62, строка 34, печатаем: «открылись, как будто вспомнились» вместо «открывались, как будто вспоминались» — по рукописи № 12, л. 63.

*В главе XXIV, стр. 63, строка 17, печатаем: «чтобы он обещал» вместо «что он обещал» — по рукописи № 12, л. 64.

В той же главе, стр. 63, строки 21—22, печатаем: «без меня был» вместо «был без меня» — по рукописи № 13, л. 88 об.

В той же главе, стр. 64, строка 4, печатаем: «и этому музыканту» вместо «этому музыканту» — по рукописи № 3, л. 13 об.

В главе XXV, стр. 65, строка 15, печатаем: «шипы выпечатываются на масляной дороге» вместо «шины выпечатываются на засаленной дороге» — по рукописи № 12, л. 68.

В той же главе, стр. 66, строки 7—8, печатаем: «было действительность» вместо «было действительностью» — по рукописи № 12, л. 69.

В той же главе, стр. 66, строка 31, после слов: «Нет, это невозможно!» добавляем: «Что я думаю!» — по рукописи № 9, л. 69 об.

В той же главе, стр. 66, строка 33, печатаем: «что-нибудь предполагать подобное» вместо «предполагать что-нибудь подобное» — по рукописи № 9, л. 69 об.

В той же главе, стр. 68, строки 23—24, печатаем: «Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна была желать» вместо «Я не мог бы сказать чего я желал. Я желал, чтоб она не хотела того, что она должна была хотеть» — по рукописи № 12, л. 72.

В главе XXVI, стр. 69, строка 16, печатаем: «его шинель» вместо «шинель» — по рукописи № 12, л. 73.

В той же главе, стр. 69, строка 17, печатаем: «точно я ждал» вместо «потому что ждал» — по рукописям № 9, л. 70 об. и № 12, л. 73.

В той же главе, стр. 69, строки 22—23, печатаем: «как будто желал порадовать» вместо «как будто порадовать» — по рукописи № 9, л. 70 об.

В той же главе, стр. 69, строки 23—24, печатаем: «что есть еще кто» вместо «что есть еще кто-нибудь» — по рукописи № 9, л. 70 об.

В той же главе, стр. 69, строка 24, после слова «кто» добавляем: «Никого-с» — по рукописи № 12, л. 73.

В той же главе, стр. 70, строка 15, печатаем: «я говорил себе» вместо «и я говорил себе» — по рукописи № 12, л. 74 об.

В той же главе, стр. 70, строки 16—17, печатаем: «теперь уж этого не было» вместо «теперь этого уж не было» — по рукописи № 12, л. 74 об.

В той же главе, стр. 71, строка 2, печатаем: «с своей этой талией» вместо «с своей талией» — по рукописи № 12, л. 76.

В той же главе, стр. 71, строка 12, печатаем: «Да, и я сижу» вместо «Да, я сижу» — по рукописи № 9, л. 72.

В той же главе, стр. 71, строка 15, печатаем: «по крайней мере было» вместо «было по крайней мере» — по рукописи № 12, л. 76.

В той же главе, стр. 71, строка 18, печатаем: «выталкивал» вместо «вытолкал» — по рукописи № 12, л. 76.

В главе XXVII, стр. 71, строка 32, печатаем: «страшно острый» вместо «очень острый» — по рукописи № 12, л. 77.

В той же главе, стр. 72, строка 8, печатаем: «не случилось бы» вместо «и не случилось бы» — по рукописи № 12, л. 78.

В той же главе, стр. 72, строка 22, печатаем: «В это же мгновенье» вместо «В это-то мгновенье» — по рукописи № 12, л. 78.

В той же главе, стр. 72, строка 25, печатаем: «начала и она» вместо «начала она» — по рукописи № 12, л. 78.

В той же главе, стр. 74, строка 15, печатаем: «И поступок сознавался» вместо «Поступок сознавался» — по рукописи № 12, л. 80 об.

В той же главе, стр. 75, строки 20—21, печатаем: «и, достав папироски и спички, стал курить» вместо «и достал папироски и спички и стал курить» — по рукописи № 12, л. 81.

В той же главе, стр. 75, строка 23, печатаем: «дружны» вместо «друзья» — по рукописи № 12, л. 81.

В той же главе, стр. 75, строка 17, печатаем: «Я ничего не отвечал, решая вопрос» вместо «Я ничего не ответил и решал вопрос» — по рукописи № 12, л. 81.

В той же главе, стр. 75, строка 27, печатаем: «спрашивал» вместо «спросил» — по рукописи № 12, л. 81.

В главе XXVIII, стр. 76, строка 15, печатаем: «иодоформ, карболка» вместо «иодоформа, карболки» — по рукописи № 12, л. 83.

В той же главе, стр. 76, строка 26, печатаем: «больше» вместо «более» — по рукописи № 9, л. 74.

В той же главе, стр. 76, строка 27, печатаем: «под глазом» вместо «под глазами» — по рукописи № 9, л. 74.

*В той же главе, стр. 77, строка 22, печатаем «Ну, убивай, убивай, я не боюсь... Только всех, всех, и его», вместо «Стреляй, я не боюсь... Только всех убей!» — по рукописи № 15, л. 91.

Оставляем в неприкосновенности указанное выше явно неотделанное и стилистически ошибочное место X главы, стр. 27, строка 36—38: «Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, который не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство». Оно в рукописи № 14 получило такую форму в результате исправлений, сделанных рукой самого Толстого. Исправление этого места, сделанное в тринадцатой части издания 1891 г., точно так же, как и другое исправление, сделанное в тексте двенадцатого издания 1911 г. («Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, который верит если уж не в таинство, то хотя бы в то, что то,²²⁵ что брак есть некоторое обязательство»), мы не принимаем, так как принадлежность их Толстому ничем не может быть доказана.

По той же причине не принимаем и логически правомерного дополнения «кроме первого» после слов: «И всех», стр. 40, строка 15.

В виду того, что предпоследняя, восьмая редакция «Крейцеровой сонаты» получила очень широкое распространение в литографированных и гектографированных изданиях и по существу представляет собой как бы первую печатную публикацию повести, печатаем ее варианты в сопоставлении с окончательным текстом «Крейцеровой сонаты», напечатанным в настоящем издании. При этом текст этой редакции общо называем литографированной редакцией. Так как он не закреплен сплошь в какой-либо одной рукописи (авторизованная рукопись, содержавшая его, подверглась дальнейшим исправлениям рукой Толстого, и отдельные ее листы вошли в новую текстовую комбинацию), то устанавливаем его путем сопоставления ряда литографированных изданий с текстом рукописи, описанной под № 15, представляющим собой в первом своем слое авторитетную копию с авторизованной предпоследней, восьмой редакции повести. Текст же рукописи № 15, в свою очередь, контролируем и исправляем при помощи предшествующих ей автографических текстов, как это было сделано и при установлении окончательного текста «Крейцеровой сонаты» в ее последней редакции.

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».

Рукописи, относящиеся к «Крейцеровой сонате», хранятся в Государственном Толстовском музее в Москве (сокр. ГТМ), (Архив В. Г. Черткова, папка 14, и основное собрание, папка 27), и в Архиве Толстого в Публичной библиотеке СССР имени В. И. Ленина (сокр. АТ), папки 54 и 55. Кроме того, часть ценной рукописи — автограф находится у Ст. Цвейга (Зальцбург).

В ряде случаев отдельные рукописи повести разбиты, так что часть рукописи хранится в одном собрании, другая же ее часть — в другом.

1. Автограф ГТМ и АТ на 13 листах в 4° (расшитая тетрадь), исписанных с обеих сторон (2 листа — вставки, хранятся в АТ; основной же текст хранится в ГТМ). Заглавия нет. Первая редакция повести. В рукописи очень много помарок и приписок на полях и между строк. Впервые — по подлинной рукописи, но с пропусками — напечатан в Юбилейном сборнике. «Лев Николаевич Толстой». Собрал и редактировал H. Н. Гусев. Государственное издательство, М. — Л. 1928, стр. 7—20. По неисправной копии с еще бòльшими пропусками текст этого автографа был напечатан в «Толстовском ежегоднике 1913 года», Спб. 1914, стр. 3—11. Печатаем его полностью.

2. Рукопись АТ и ГТМ на 25 частично нумерованных листах в 4°, исписанных большей частью с обеих сторон рукой Т. Л. и С. А. Толстых и исправленных рукой Толстого. Начало: <«нѣкоторое общеніе»>. Конец: <«что онъ не былъ ея отецъ»>. Не вполне исправная копия автографа. Начало ее (первые 2 листа) и 3 листа из середины перенесены в рукопись, описанную под № 4. На 4-х листах рукой Толстого написана вставка, тут же переписанная рукой С. А. Толстой, причем вторая половина копии этой вставки также перенесена в рукопись № 4. Оборотная сторона 4-го листа, занятого вставкой, зачеркнута, зачеркнута и лицевая сторона 5-го листа, на котором — продолжение текста вставки, а оборотная сторона этого листа, на котором написано продолжение зачеркнутого текста, вошла в состав рукописи, описанной под № 3. Из крупных исправлений, сделанных в этой рукописи, отметим следующие. Текст от слов: «Да сколько теперь этих разводов», стр. 355, строка 3, кончая; «отчего это прежде не было?», стр. 355, строка 12, заменен вариантом, который печатаем под № 1. Отрывок от слов: «Старик дожидался. Когда затихли», стр. 366, строка 9, кончая: «Что ж она вас ревновала или вы ее?», стр. 357, строка 4, заменен вариантом, который печатаем под № 2. Отрывок от слов: «Он никогда не любил», стр. 360, строка 3, кончая: «Ну уж это я не понимаю», стр. 365, строка 14, зачеркнут и вместо него написан новый текст, покрывающийся текстом окончательной редакции. После слов: «готов показывать и руководить», написанных вместо зачеркнутых: «и такая простота», стр. 364, строка 22, на полях дописан текст, который печатаем в вариантах (№ 3). Абзац: «Но нет, она не сделала»... стр. 365, строки 5—11, заменен новым незаконченным абзацем, который печатаем в вариантах (№ 4). Последний абзац рукописи («На следующей станции» — «что он не был ее отец» стр. 369, строки 24—26) зачеркнут. В этой рукописи Позднышев открывает себя и говорит об убийстве жены, уже не прикрываясь личностью своего знакомого. Слово «Позднышев» и относящиеся к нему «он», «его» и т. п. заменены всюду словами «я», «меня» и т. п. Исповедь свою он обращает не к трем оставшимся пассажирам, а лишь к рассказчику. В тексте сделан ряд стилистических исправлений. Так, слова «Ну что ж, скучно, известно, а всё же ее жаль, еще жалче. Помочь надо» стр. 357, строки 29—30, исправлены так: Ну что жъ, обидно, досадно, а все жъ жена, съ ноги не снимешь, какъ сапогъ. Слова «с Евреем свела шашни», стр. 358, строка 17, исправлены так: съ некрещенымъ, съ Евреемъ, съ позволенія сказать, свела шашни. Во фразе «Старик подозвал кондуктора и отдал билет», стр. 358, строка 21, после слова «и» добавлено: нѣсколько трясущейся, сморщенной рукой. В конце текста фраза: «Боже мой», что сделал. Я только что, сам не зная зачем, хотел упасть на колени, просить чего то», стр. 369, строки 4—5, исправлена так: Мнѣ не жалко было, Мнѣ было только гадко. И одинъ вопросъ мучалъ меня. А что, какъ я ошибся?

Вставку — автограф (беседа Позднышева с рассказчиком в ее начальной стадии) печатаем в вариантах (№ 5), присоединяя зачеркнутый конец этой вставки, попавший в состав рукописи, описанной под № 3.

Варианты №№ 2 и 5 впервые опубликованы в книге «Лев Толстой. Неизданные тексты». Редакция Н. К. Гудзия и Н. Н. Гусева. «Academia» — ГИХЛ, 1933, стр. 55—57, 62—67.

3. Автограф АТ на 18 ненумерованных листах в 4°, исписанных с обеих сторон. Незаконченный текст новой — третьей редакции повести. Как и в первом автографе, здесь также нет заглавия. В тексте много исправлений и приписок на полях, ряд мест зачеркнут. Судя по контексту и по цвету чернил, к этой рукописи прилажено окончание вставки (около 3¹/₂ страниц), которая (на 4 листах) вошла в состав рукописи, описанной под № 2. Печатаем автограф полностью.

Впервые он частично опубликован в книге «Звенья». Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX века, под редакцией Влад. Бонч-Бруевича и А. В. Луначарского. II. «Academia». М. — Л. 1933, стр. 603—611; полностью в книге «Лев Толстой. Неизданные тексты», стр. 31—55.

4. Рукопись ГТМ на 55 частично нумерованных листах в 4°, исписанных с обеих сторон рукой Т. Л., С. А. и Л. Н. Толстых и исправленных рукой Толстого. Начало: «Мы ѣхали 2-е сутки». Конец: «вдругъ въ одинъ день». Первые 2 листа взяты из рукописи, описанной под № 2, следующие 15 листов представляют собой копию продолжения той же рукописи: остальные листы являются не вполне исправной копией автографа, описанного под № 3, начиная от слов: «Женился я, как женятся все». Они написаны рукой С. А. Толстой, и здесь, помимо ряда мелких ошибок и описок, следующие более значительные отступления от автографа. Переписчица умышленно заменила выражение «нашлепки на задницы», стр. 377, строка 32, словами: «нашлепки на зады». Быть может, также умышленно не переписаны слова: «Я не зналъ тогда изрѣченія Лесинга, который говоритъ, что сужденіе каждого мужа о своей женѣ такое: была одна скверная женщина в мірѣ, и она то и моя жена», стр. 385, строки 12—15. По рассеянности пропущено несколько строк от слов: «И вот, помню paз» кончая: «не слыхали друг друга», стр. 388, строки 16—20, так как предшествующая фраза оканчивается также словом «друга». Листы 34, 40, 42 перенесены сюда из рукописи, описанной под № 2, и текст этих листов исправлен применительно к контексту рукописи № 4. 4 листа из этой рукописи, в свою очередь, перенесены в рукопись, описанную под № 7. К разным местам рукописи, начиная с 19-го листа, рукой Толстого написаны вставки на 16 листах. Исправления и дополнения в рукописи сводятся к следующему. В тексте, соответствующем I главе окончательной редакции, значительно переработаны те места, в которых фигурирует пассажир-старик. Многие места, идеализирующие его образ, зачеркнуты. В результате получился новый вариант, который печатаем под № 6. О «господине с хорошими вещами» сказано, что он петербургский адвокат, и в дальнейшем «господин с хорошими вещами» исправлено на «адвокат». На шести листах рукой Толстого написана вставка, довольно близко соответствующая почти всей III главе, всей IV и началу V окончательной редакции. В этой вставке после слов: «свой и наш общественный грех», написано: И про него то мнѣ хочется говорить вамъ всѣмъ. Кабы умѣлъ, я написалъ бы, да и напишу; после слов: «Жрецы науки», стр. 18, строка 35, написано: то есть первые мерзавцы. Извлекаем из нее варианты №№ 7 и 8. Последний в рукописи зачеркнут. Некоторые варианты в этой вставке, не вошедшие в окончательный текст, вошли в текст литографированной редакции. В тексте, соответствующем пятой главе, после слов: «Это была одна из трех дочерей», стр. 376, строка 25, зачеркнуто: «одного среднего чиновника» и написано: когда то знаменитаго богатствами, но разорившагося барина. В том же тексте после слов: «и в трезвые минуты оцените себя», стр. 376, строка 39, дописано:

Я, разумѣется, не понималъ тогда того, что я въ дѣйствительности былъ, т. е. что я былъ гадина, измазанная всѣмъ тѣмъ гноемъ разврата, въ которомъ я барахтался, гадина, отвратительнѣе которой для дѣвушки трудно себѣ что-нибудь представить. Да вы не думайте, что я только такая гадина: вы, навѣрно, точно такой же, если посмотрѣть на себя строго. Я, разумѣется, не понималъ этого, но

После слов: «И вот я то», стр. 377, строка 4, дописано: отвратительная гадина въ дѣйствительности и ничтожный, плохой человѣкъ по своей оцѣнкѣ, я то. Вставки, сделанные на полях и на листах в дальнейшем тексте, соответствующем главам V—VIII, значительно приближают его к тексту этих глав в окончательной редакции. В части, соответствующей VII главе, нет еще однако текста, соответствующего двум последним абзацам этой главы (от слов: «Да-с, около меня весной работали мужики»). Нет и текста, соответствующего IX главе. Дальнейший текст, благодаря вставке на отдельном полулисте писчей бумаги, приближен к тексту X главы в окончательной редакции. Из этой вставки извлекаем вариант № 9, исключенный в ближайшей копии. Будущие главы XI и XII в этой рукописи едва лишь намечены. Текст, соответствующий главам XIII и XIV, здесь также впервые написан, главным образом, на отдельных вставных листах. Он следует преимущественно в порядке обратном расположению текста в этих главах в окончательной редакции и, будучи кратче последнего, заключает в себе два значительных по объему варианта, которые печатаем под №№ 10 и 11. В дальнейшем нет уже тех значительных по размерам вставок и дополнений, какие встречались раньше. Ряд поправок приближает текст к окончательной редакции, но в целом здесь эта часть повести гораздо ближе к тексту автографа (рукопись № 3) и литографированному, чем к окончательному печатному тексту. Зачеркнуты следующие места: от слов: «Я служил тогда предводителем», кончая: «У нас шел ад» (стр. 337, строки 10—23), от слов: «Переехали в город», кончая: «и веселились, как мы это называем» (стр. 380, строки 19—33), от слов: «А она жила. И жила сильно», кончая: «Я видел мою жену и только» (стр. 381, строки 3—7), от слов: «Она была чистая», кончая: «но бессознательной, нечаянной» (стр. 381, строки 24—27), от слов: «Я уверен, что она думала», кончая: «Он помогал» (стр. 383, строки 13—17). Отрывок от слов: «Я теперь только вспоминаю», кончая: «воображала себе ее» (стр. 386, строка 24—стр. 387, строка 15) отчеркнут с боку чертой с пометкой: «пр[опустить]». Отрывок от слов: «Она разочаровывается в этом», кончая: «Это была последняя попытка» (стр. 388, строки 4—41) зачеркнут.

Варианты №№ 8, 10 и 11 впервые опубликованы в книге «Лев Толстой. Неизданные тексты», стр. 68—70.

5. Рукопись АТ и ГТМ на 26 листах в 4°, исписанных большей частью с обеих сторон рукой П. И. Бирюкова и Е. И. Попова и Толстого и исправленных рукой Толстого. Начало: «Я тогда перенесъ много». Конец: «Какъ человѣкъ». Остатки копии, восходящей в первой большей своей части к первым 42 листам рукописи, описанной под № 4, во второй же части — к рукописи, описанной под № 2, начиная с 18-го листа. Дальнейший текст — на 4 последних листах рукописи № 2, которые, очевидно, первоначально были присоединены к рукописи № 5. Недостающие 27 листов, в том числе 4 начальных, из этой рукописи перенесены в рукопись, описанную под № 6, и 1 лист в рукопись, описанную под № 7. 9 листов в этой рукописи сплошь исписаны рукой Толстого. На них написан текст, близко соответствующий главам IX окончательной редакции (кроме двух последних абзацев, пока еще не имеющих себе никакого соответствия в рукописи), XI и большей части XII, а также частично главам XV и XVI. Из текста, соответствующего главе XV, извлекаем вариант № 12. Варианты, имеющиеся в других главах, будучи исправлены в дальнейших рукописях, вошли в текст литографированной редакции, в вариантах которой и приводятся. Большая часть исправлений сделана в направлении к окончательной редакции. Между прочим исключен вариант № 9.

Вариант № 12 впервые опубликован в книге «Лев Толстой. Неизданные тексты», стр. 71.

6. Рукопись ГТМ и АТ²²⁶ на 58 нумерованных листах в 4°, исписанных с обеих сторон рукой П. И. Бирюкова, М. Л. Толстой, С. А. Толстой и Б. И. Попова и исправленных рукой Толстого и, очевидно под его диктовку, в двух местах рукой М. Л. Толстой. Его же рукой написаны здесь две вставки — одна на 1 листе, другая — на 5 (листы не нумерованы). 27 листов сюда перенесены из рукописи, описанной под № 5, остальные, кроме 6 листов со вставками, — копия первой части той же рукописи и второй части рукописи, описанной под № 4; 8 последних листов из рукописи № 6 перенесены в рукопись № 9. Начало: «Мы ѣхали вторые сутки въ некурящемъ вагонѣ 3-го класса». Конец: «выпилъ залпомъ остывшій стаканъ чаю и продолжалъ». Заглавия нет. Вверху первой страницы рукой Толстого написано: М, V 28 (выписать). Текст, соответствующий первым восемнадцати главам повести в окончательной редакции, поделен на восемнадцать глав, причем деление это не совпадает с окончательным. Важнейшие исправления и дополнения в рукописи таковы. К словам: «Мы ехали вторые сутки» приписано: въ некурящемъ вагонѣ 3-го класса. После слов: «но трое ехало» вместо зачеркнутого: уже вторую ночь написано: отъ самаго Кіева. Характеристика внешности дамы-пассажирки исправлена так. Вместо зачеркнутого: молодая, некрасивая дама, скромно но и хорошо одѣтая, съ умнымъ и выразительнымъ лицомъ, написано: некрасивая молодая дама въ полумужскомъ пальто, по моимъ соображеніямъ акушерка, курсистка или учительница, <но скорѣе всего актриса>. О ее спутнике вместо зачеркнутого: Первый былъ невысокій, въ хорошемъ платьи человѣкъ съ пріятными, мягкими пріемами, лѣтъ 40, съ замѣчательно новыми, чистыми и красивыми вещами, тигровымъ пледомъ и сафьянными мѣшками. — написано: ея знакомый, человѣкъ лѣтъ 40, съ аккуратными новыми вещами, подушкой, пледомъ, мѣшками. Характеристика внешности Позднышева исправлена близко к окончательной редакции. Вслед за этим дописано:

На немъ было пальто, когда то военное или чиновничье, и такая же фуражка безъ кокарды. Вещи его были старыя, безпорядочныя, но у него все было съ собой, и онъ не выходилъ ѣсть на станціяхъ.

Далее зачеркнуто всё, что говорится о дочери Позднышева.

Вообще в тексте, соответствующем первой главе окончательной редакции, сделано много исправлений и сокращений, большей частью в направлении к окончательной редакции. Дальнейшие исправления текста менее радикальны и в меньшей степени приближают рукопись к тексту окончательной редакции. На первой вставке написан текст, соответствующий большей части VII главы. В тексте, соответствующем главам XIV—XVIII, сделаны существенные исправления и дополнения в направлении к тексту литографированной редакции. Понятие об этих исправлениях и дополнениях дают варианты этих глав, извлеченные из указанной редакции. После слов: «Да, много хуже животного, если человек не человек», зачеркнуто:

И потому тотъ хваленый медовый мѣсяцъ, да и весь первый годъ, да и всѣ года — женатая жизнь моя была мука. Но медовый мѣсяцъ и первый годъ были особенно тяжелы. Внутренній разладъ, въ періоды охлажденія доходившій до бѣшенства, до желанія убѣжать, даже убить себя, былъ ужасенъ.²²⁷ Чувство еще не обмозолилось, какъ послѣ, и потому было особенно больно. Все происходило отъ свиной моей жизни.

После слов: «чтобы уметь привлекать к себе мужчин» в рукописи зачеркнуто:

Такъ она выходила замужъ. Она была готова на все высокое, и отъ меня зависѣло указать ей путь и дѣятельность. Но что же я могъ указать ей? Да и къ чему же я сталъ бы ей указывать, если бы я и зналъ? Мнѣ вѣдь нужно было совсѣмъ другое. И она все больше и больше привыкала къ той мысли, что въ ея воздѣйствіи на мущинъ вообще и на меня въ особенности, что въ этомъ одномъ ея призваніе.

7. Автограф АТ на 4 листах в 4°, исписанных с обеих сторон. В середине два или три листа, заключающие в себе конец XXIII главы, главу XXIV и начало XXV, отсутствуют. Они находятся, судя по опубликованному фотографическому снимку, у Ст. Цвейга (Зальцбург).²²⁸ Начало третьего листа занято зачеркнутым окончанием текста, написанным рукой Е. И. Попова и в основной своей части вошедшим в состав рукописи, описанной под № 5. В начале для обозначения главы поставлена цыфра XXII, в середине цыфра XXVI. Начало: Да-съ. Такъ все и кончилось». Конец: «но я вырвалъ руку и». Фраза не дописана, так как она должна была войти в соединение с ранее написанной редакцией конца повести, начиная со слов: «запустилъ кинжалъ».

8. Рукопись ГТМ на 8 листах в 4°, исписанных с обеих сторон рукой С. А. Толстой и исправленных рукой Толстого. Нумерована по листам (62—69). Начало: «еще сильнѣе разжегшій во мнѣ». Конец: «и нечего бы прощать было». Копия автографа и, начиная со слов: «запустилъ кинжалъ», — последних двух листов рукописи, описанной под № 2. Весь этот текст, представлявший собой по первоначальному замыслу окончание повести в рукописи, описанной под № 9, вначале входил в состав рукописи, описанной под № 6, но затем был удален из нее, причем начало копии, попавшее в рукопись № 9, написанное на обороте листа, первоначально обозначенного цифрой 61, зачеркнуто, а следующий лист оторван так, что края его остались при предыдущем листе. Текст рукописи вместе с зачеркнутым началом ее, находящимся в рукописи № 9, печатаем в вариантах (№ 13), сверяя его с сохранившейся частью автографа. Вариант этот первоначально опубликован в сборнике «Звенья», II, стр. 611—617.

9. Рукопись ГТМ на 76 нумерованных листах — почти все в 4°, исписанных с обеих сторон рукой С. А. Толстой, М. Л. Толстой, В. П. Золотарева, Л. Ф. Анненковой, М. В. Алехина, П. Г. Хохлова и Толстого и исправленных рукой Толстого. Авторские исправления, судя по цвету чернил, производились не менее двух раз. Заключена в обложку, на которой рукой Толстого написано заглавие: «Какъ мужъ убилъ жену». Внутренняя страница второго листа обложки занята концом текста повести, собственноручно, как и предшествующие 6 листов, написанным рукой Толстого. Вслед за эпиграфом из Матфея, V, 28, начало: «Я ѣхалъ въ некурящемъ вагонѣ 2-го класса». Конец: «а преимущественно къ своей женѣ». Вслед за этим дата и подпись: «1889, 28 Августа, Ясная Поляна, Л. Т.». Данная рукопись в первой, большей своей части — значительно исправленная и частично дополненная копия рукописи, описанной под № 6. Из нее 23 листа, заключающих в себе большую часть IV главы и глав V—X — по счету рукописи, перенесены в рукописи, описанные под №№ 11 и 12. Вслед за текстом, заключающим в себе копию рукописи № 6, идет 8 листов, перемежающихся двумя вставками и перенесенных сюда из той же рукописи, и 7 листов, на которых рукой Толстого написано новое окончание повести. Исправления и дополнения в рукописи сделаны, большей частью, в направлении к тексту литографированной редакции. Отметим важнейшие.

В тексте, соответствующем главе I после слов: «быстро перебегавшими с предмета на предмет», стр. 753, строка 9, взамен нескольких зачеркнутых строк написано:

Одѣтъ былъ этотъ господинъ въ пальто, очевидно когда то самое модное и дорогое, но очень изношенное; шапка высокая барашковая была такая же — благороднаго происхожденія; такія же были и его вещи съ собой. Но все было старое. Новое было только — жестяной чайникъ и корзинка съ провизіей, совсѣмъ не подходящіе къ его одеждѣ и манерамъ.

Отрывок этот обведен сбоку чертой, рядом с которой Толстой сделал пометку «пр[опустить]». Такой же чертой и пометкой обозначены эпизод с вещами старухи, от слов: «Когда в вагон попала старуха», кончая «не то смех, не то рыдание» (стр. 353, строка 23, стр. 8, строка 1) и следующие слова старика-купца, почти заново здесь написанные вместо зачеркнутых:

— Вѣдь это хорошо при праздной жизни сводиться да разводиться. А пора тутъ въ торговомъ дѣлѣ [перестать] эту музыку разводить! Такъ то у насъ одинъ почтенный разорился на отдѣлку отъ этаго самаго. А по моему, дрязги эти оставлять надо, а заниматься дѣломъ, если ты истинный сынъ своего отечества, — заключилъ онъ значительно.

Говоря о спутнице адвоката, Толстой сначала в нескольких местах зачеркнул слово «дама» и заменил его словом «курсистка», но затем «курсистка» зачеркнул и восстановил «дама».

II глава радикально переработана. Так как в ближайшей копии она вновь так же радикально переработана, печатаем ее в вариантах (№ 14). Дальнейшие исправления сделаны в направлении к тексту литографированной редакции.

Из текста, соответствующего XVI и XVII главам, извлекаем варианты №№ 15 и 16. Текст, соответствующий главам XVIII и XIX, значительно дополнен. Дальнейший текст, до XXIII главы, очень близок к тексту литографированной редакции. Текст, соответствующий XXIV главе, значительно кратче текста этой главы в литографированной и окончательной редакциях: в нем отсутствует рассуждение о музыке и эпизод прощания с Трухачевским Позднышева и его жены. В тексте, соответствующем XXIV главе, в связи с письмом, полученным Позднышевым от жены, к словам: что жена хотѣла непремѣнно слышать Трухачевского и привезла его, и они опять играли. Въ письмѣ я замѣтилъ осторожность при упоминаніи Трухачевского и изысканную простоту — дописано: Она писала: играли мы Моцарта, и Трухачевскій хуже игралъ, у него нѣтъ того génie [?],²²⁹ которое нужно для Моцарта. Но затем это ранее написанное и дописанное к нему зачеркнуто и вместо зачеркнутого написано: о дѣтяхъ, о дядѣ, о нянюшкѣ, о покупкахъ, но ни слова о Трухачевском и музыкѣ. Это бы все было ничего, но въ письмѣ было что то скрытое, робкое, нечистое. Я прочелъ письмо, и мнѣ стало ужасно тяжело, и сердце забилось. В тексте, соответствующем XXVI главе, после слов «и к себе в кабинет», стр. 70, строки 30—31, вначале было написано:

Тамъ я сѣлъ на свое кресло и закурилъ папиросу. Что дѣлать? Идти къ нимъ, сдѣлать видъ, что это естественно, заигрались, сидятъ, и потомъ убить его на дуэли, а ее прогнать? Да, такъ и надо. Но предо мной лежали, какъ я оставилъ ихъ, охотничьи принадлежности и три ножа. Да, но дуэль съ нимъ? Ложь, сентиментальная пошлость. Няня. Дѣти. Нѣтъ, нельзя, нельзя. Я схватилъ грузинскій кривой въ серебряной оправѣ ножъ. Я вынулъ его съ трудомъ и бросилъ ножны (они завалились за кушетку. Надо будетъ не забыть послѣ поднять ихъ) и пошелъ къ двери столовой.

Затем это зачеркнуто и после зачеркнутого речь идет о переживаниях Позднышева и его размышлениях в связи с неверностью жены. После этого написано: Я вскочилъ, схватилъ кривой грузинскій кинжалъ, выдернулъ изъ ноженъ, но затем вся фраза, начиная с третьего слова, зачеркнута и вместо зачеркнутого написано: взялъ револьверъ, который висѣлъ у меня всегда заряженнымъ на стѣнѣ. Несколько ниже написано: Помню одно, что когда я вынималъ револьверъ, я зацѣпилъ за ковшикъ. Онъ соскочилъ съ гвоздика, завалился за кушетку. Я себѣ сказалъ: надо будетъ поднять послѣ, а то забудешь и будешь искать.

В самом начале текста, соответствующего XXVII главе, зачеркнуто:

Я видѣлъ того и другаго. Когда я вошелъ, она сидѣла, почти лежала на диванѣ, лицомъ къ двери. Смятая прическа, платье, разогрѣвшееся лицо и счастливый, удовлетворенный взглядъ, направленный на него. Онъ сидѣлъ у стола ко мнѣ спиной и что то смѣясь говорилъ.

После слов: «и восторга бешенства», стр. 72, строки 29—30, зачеркнуто:

— А ты думала, что ты можешь быть моей женой и любовницей этого? — И чтобы указать на мерзавца, я размахнулся кинжаломъ съ увѣренностыо, что проткну ему животъ и пришпилю его къ шкапу, у котораго онъ стоялъ.

Вместо зачеркнутого написано:

— Будетъ лгать. Слушайте, — и поднялъ револьверъ съ намѣреніемъ высказать прежде,

После слов: «Это была она», стр. 73, строки 2—3, читается следующий вариант:

Я съ дикимъ ругательствомъ, давъ полный ходъ своему бѣшенству и внутренно радуясь на него, поощряя его, ткнулъ ее локтемъ въ самое лицо и, отбросивъ ее, выстрѣлилъ въ убѣгающаго два раза. Я видѣлъ, что я не попалъ. Онъ, какъ заяцъ, побѣжалъ въ переднюю <и когда я прибѣжалъ, уже я слышалъ изъ растворенной двери его шаги внизъ по лѣстницѣ.

Я остановился>. Я хотѣлъ бѣжать за нимъ. Я былъ въ припадкѣ страшнаго на видъ бѣшенства, но я все помнилъ.

Вслед за этим после сравнения страха и ненависти убитой жены со страхом и ненавистью крысы всё написанное дальше, от слов «Вася, опомнись, что ты?» и до конца значительно отличается от соответствующего текста литографированной и окончательной редакций, и потому печатаем это в вариантах (№ 17).

Варианты №№ 14—17 впервые опубликованы в книге «Лев Толстой. Неизданные тексты», стр. 56—62, 71—77.

10. Рукопись АТ, заключающая в себе 49 нумерованных листов в 4° и 12 обрезков, исписанных с одной стороны рукой В. А. Кузминской, Л. Ф. Анненковой, С. А. Толстой, В. С. Толстой, М. Л. Толстой, с исправлениями и вставками Толстого на полях, между строк, на оборотных чистых страницах и на отдельных двух листах. Остаток копии с рукописи № 9. Начало: «своей женѣ, когда большинство смотритъ». Конец: «и дѣлала видъ, что ей все равно». В рукописи не хватает начальных и конечных листов, а также многих листов в середине. Все они переложены в рукописи, описанные под №№ 12—14. Рукопись начинается с листа, занумерованного цыфрой 58 (конец XI главы) и кончается листом, занумерованным цыфрой 139 (начало XXIII главы). В рукописи сделаны следующие важнейшие исправления. Текст, соответствующий XIV главе литографированной редакции, увеличен приблизительно вдвое приписками на полях и на оборотной чистой странице. В этом же тексте зачеркнут следующий вариант:

Никогда за всѣ двенадцать лѣтъ, которые я жилъ съ нею, она не пропустила ни одной моды. Изъ всѣхъ книгъ и журналовъ одинъ, съ которымъ она никогда не разставалась, это былъ модный журналъ. Все это, разумѣется, дѣлалось незамѣтно, даже съ видомъ пренебреженія, но результатъ былъ всегда тотъ, что того, что бросали носить, на ней не было, а то, что начинали носить, было на ней, и надѣто къ лицу. Да, самое сильное, никогда не покидавшее ее желаніе было то, чтобы возбуждать во мнѣ и въ другихъ мущинахъ тѣ чувства, которыя принято называть въ низкой степени «нравиться», въ высшей степени — «влюбленьемъ».

В тексте той же главы дважды слово «мерзавцы» зачеркнуто и вместо этого рукой Толстого написано: «доктора»; в третий раз вместо «мерзавцы эти» написано: «доктора эти милые». В дальнейшем слово «мерзавцы» в применении к докторам также большей частью зачеркнуто. Приписками на полях, на чистой оборотной стороне листа и на отдельной вставке текст, соответствующий XV главе литографированной редакции, также увеличен приблизительно в полтора раза, до полного почти совпадения с текстом этой главы в указанной редакции. В тексте, соответствующем XVI и XVII главам, зачеркнуты варианты, напечатанные под №№ 15 и 16. Из текста, соответствующего XIX главе литографированной и печатной редакций, извлекаем варианты №№ 18 и 19, относящиеся к началу и середине главы; они вписаны в предыдущую рукопись, затем здесь исправлены и в следующей рукописи вариант № 18 исключен, а вариант № 19 обведен чертой с пометкой «пр[опустить]». Такие же черта и пометка относятся и к примыкающему к этому варианту тексту, в котором рассказывается об отце и братьях Трухачевского и о том впечатлении, какое произвело на Позднышева сообщение жены о приезде Трухачевског.

Все остальные исправления, дополнения и сокращения сделаны в направлении к литографированной редакции повести.

11. Автограф АТ на 4 нумерованных (1—3) рукой Толстого листах в 4°, из которых 1 чистый (остальные исписаны с обеих сторон). В нижнем углу рукой Толстого сделана, видимо, посторонняя запись, скорее всего набросок плана письма: «Провѣрка всего вѣнецъ. Въ связи съ грѣхами ищете во внѣ, въ дочери, а истина въ отреченіи». Начало: «Вѣдь на судѣ было представлено». Конец: «И я ревновалъ и страдалъ ужасно». Текст автографа, во многих местах исправленный и исчерканный, соответствует частично главе XIX литографированной и печатной редакций (отношение суда к преступлению Позднышева), всей XX, части XXV («Я раз слышал от него в разговоре с холостой молодежью рассуждение о том, что порядочному человеку незачем ездить в дома, всегда можно найти чистую и безопасную женщину из порядочных») и XXI (качества Трухачевского, обусловливавшие его успех у жены Позднышева).

12. Рукопись АТ, без трех начальных листов, заключающая в себе 73 нумерованных листа в 4° и 13 обрезков, исписанных с одной стороны рукой М. Л., T. Л., С. А. Толстых, В. А. Кузминской, В. В. Рахманова, Л. Ф. Анненковой, с исправлениями и дополнениями на лицевых и оборотных чистых страницах и на отдельных вставных листах рукой Толстого. Окончательная нумерация — синим и красным карандашом (4—173). Начало: [ва]гонъ, а старикъ тоже засмѣялся». Конец: «а преимущественно къ своей женѣ». Недостающие листы в начале и середине рукописи перенесены в рукописи, описанные под №№ 13 и 14. Рукопись составилась частично из листов, перенесенных в нее из рукописи, описанной под № 10, частично — из копий отдельных листов этой рукописи. Листы, на которых была написана копия рукописи № 11, включенной первоначально в состав данной рукописи, перенесены из нее в следующую рукопись. В конце рукописи рукой переписчика переписана дата 28 августа 1889 г.

В рукописи очень большое количество исправлений. Почти все они сделаны в направлении к тексту литографированной редакции. Особенно радикальным исправлениям подверглись части рукописи, соответствующие главам II, XII, XVI, XXIII этой редакции. В текст XXIII главы на отдельных вставках введено рассуждение Позднышева о музыке и его рассказ о впечатлении, произведенном на него исполнением «Крейцеровой сонаты». Дальнейший текст, и в нем сцена убийства, также подвергся усиленным исправлениям, очень приблизившим его к тексту литографированной редакции (ср. этот последний с текстом варианта № 17). Орудие убийства — револьвер — заменяется кинжалом. Извлекаем отсюда зачеркнутый вариант № 20, соответствующий части текста XXVII главы в окончательной редакции.

13. Рукопись АТ, заключающая в себе 67 листов в 4° и 27 обрезков, исписанных большей частью с одной стороны рукой М. Л., С. А. и Т. Л, Толстых и В. В. Рахманова, с исправлениями и дополнениями на лицевых и оборотных чистых страницах и на отдельной вставке рукой Толстого. Большая часть листов нумерована чернилами и красным и синим карандашом (1—217). Вслед за эпиграфом из «Евангелия» от Матфея, V, 28, рукой Толстого написано: «Гл. XIX, 10, 11, 12», Начало: «Это было ранней весной». Конец: «повторилъ онъ то же слово, которымъ и заключилъ весь разсказъ». В конце дата рукой переписчика — 28 августа 1889 г. В середине рукописи недостает многих листов, которые перенесены в рукопись, описанную под № 14. Кроме того, несколько листов из нее утрачено. Рукопись составилась частично из листов, перенесенных в нее из рукописей, описанных под №№ 10 и 12, частично — из копий отдельных листов этих рукописей. Данная рукопись исправлялась Толстым дважды. Это явствует из того, что часть исправлений вошла в литографированную редакцию, часть же, большинство, не вошла и нашла себе место лишь в окончательном печатном тексте. Так, например, в литографированной редакции повесть начинается со слов «В вагон входили и выходили». В рукописи эти слова следуют за зачеркнутыми фразами: «Я ехал в некурящем вагоне 2-го класса. Это было осенью». Вместо зачеркнутого написано: «Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки». Но вновь написанные слова в литографированной редакции отсутствуют, и ими начинается текст окончательной печатной редакции. Таких примеров в рукописи значительное количество; сама же рукопись таким образом представляет собой переходное звено от редакции литографированной к окончательной, печатной.

Большая часть исправлений, а также перестановок в тексте сделана в направлении к окончательной печатной редакции. Из текста, соответствующего XVII главе литографированной и печатной редакций, с пометкой «пр[опустить]» сбоку чертой отчеркнуто всё то, что говорится о нравственном превосходстве девушек и женщин (с начала главы и кончая словами: «разделяло взаимное презрение», стр. 321, строка 30—стр. 322, строка 23), и затем текст от слов: «Эти новые теории гипнотизма», кончая: «делами, которые всегда бывали к спеху», стр. 323, строки 18—41 Существенных вариантов, не покрывающихся текстом литографированной и печатной редакций, в рукописи нет.

14. Рукопись ГТМ на 216 нумерованных листах в 4°, исписанных с одной стороны вперемежку рукой C. A., М. Л. и Т. Л. Толстых, В. А. Кузминской, Л. Ф. Анненковой, В. В. Рахманова, Е. И. Попова и исправленных рукой Толстого. Полный экземпляр повести, образовавшийся частью из листов, извлеченных из рукописей №№ 10, 12, 13, частью из копий отдельных листов этих рукописей. Текст двух первых и двух последних глав не покрывается предшествующими авторизованными текстами; следовательно, часть промежуточного материала между рукописями № 12—14, относившегося к этим главам и содержавшего исправленные рукой Толстого копии, утрачена. В переписанном рукой С. А. Толстой есть ряд отступлений от оригинала, в большинстве характера описок. В соответствии с новой комбинацией, в которую вступили листы из предшествующих рукописей, они часто подвергались новым исправлениям. Кроме того, прежняя нумерация их исправлена. Цыфры следуют в таком порядке: 1—12, 25—229, но перерыв в нумерации не нарушает цельности текста. Начало: «Это было ранней весной». Конец: «которымъ заключилъ» и весь разсказъ». Вслед за этим — ранее поставленная рукой С. А. Толстой дата 29 августа 1889 г. Рукопись поделена, большей частью рукой переписчика, на главы следующим образом. I и II главы рукописи соответствуют тем же главам печатного текста, главы III и IV, первоначально заключавшие в себе тот же текст, что и в печатной редакции соединены в одну главу, занумерованную цыфрой III (цыфра IV зачеркнута). Далее все цыфры, обозначающие главы вплоть до цыфры XIX (вслед зa цыфрой XIX, исправленной на XVIII, идет опять цыфра XIX, для обозначения следующей главы) соответственно уменьшены на единицу, но так как в рукописи вслед за главой, обозначенной цыфрой XI, следовала глава, обозначенная цыфрой XIII, то, начиная с XII главы, вплоть до XXI, счет глав в рукописи и в печатном тексте сравнялся. Следующая XXII глава рукой Толстого обозначена цыфрой XXIII (цыфра XXII для обозначения главы отсутствует), но следующие две главы обозначены переписчиком одной и той же цыфрой XXIV. Для обозначения предпоследней главы поставлена переписчиком опять ошибочно цыфра XXVIII вслед за XXVI, но им же она зачеркнута, и цыфра XXVII поставлена несколько выше, чем она стояла в рукописи и стоит во всех, кроме настоящего, печатных текстах, именно перед словами: «Первое, что я сделал», стр. 71, строка 29. Последняя глава, так же как и в печатной редакции, занумерована цыфрой XXVIII.

Важнейшие авторские исправления в этой рукописи сводятся к следующему.²³⁰ В тексте XIII главы слово «мерзавцы» в применении к докторам всюду заменено словами: «милые жрецы науки», «они», «волхвы». В главе XIV вместо зачеркнутого: «ножек Пушкина» написано: «любовных стихов». В той же главе зачеркнуто: Эмансипація женщины не на курсахъ и не въ палатахъ, а въ спальнѣ. Да, борьба съ проституціей не въ домахъ терпимости, а в спальняхъ. Из главы XV исключена вся первая — большая ее часть, в которой говорится о ревности — от слов: «Да, ревность — это еще один из всем известных», кончая: «развращенной брачной жизни»), стр. 314, строка 23—стр. 316, строка 39.²³¹ В дальнейшем особенно существенные исправления и дополнения сделаны в XVI главе. В нескольких местах рукой С. А. Толстой, В. Г. Черткова и неизвестного сделаны позднейшие поправки, очевидно не проконтролированные Толстым.

15. Рукопись ГТМ, расшитая тетрадь на 96 нумерованных по страницам листах в 4°, исписанных с обеих сторон первоначально рукой М. Л. Толстой (3 последних листа чистые), затем исправленных ее же рукой, рукой М. А. Кузминской и В. Г. Черткова и в двух местах рукой Толстого. Исправления сделаны поверх зачеркнутых строк и на отдельных вставных листах и обрезках бумаги (9 листов, из них один чистый и 4 обрезка).

В конце рукописи рукой М. Л. Толстой написана дата — 26 августа 1889 г. (цыфра 26, очевидно, поставлена ошибочно вместо 28). На отдельных страницах сделаны замечания рукой Черткова. Первоначально написанный текстовой слой представляет собой копию рукописи, описанной под № 13 до ее вторичной авторской правки и до изъятия из нее листов, перенесенных в рукопись № 14. Этот текстовой слой должен быть признан особенно авторитетным в смысле наибольшего соответствия утраченной в процессе исправлений автентичной редакции текста, легшего в основу литографированных и затем печатных заграничных изданий. Авторитетность его обусловливается тем, что рукопись написана рукой внимательной и точной в работе переписчицы.

Исправления первоначального текста сделаны по тексту рукописи, описанному под № 14, причем исправления, относящиеся к главам I—XX, сделаны рукой М. Л. Толстой и М. А. Кузминской, к главам XXI, XXIV, XXVII и XXVIII — рукой В. Г. Черткова и к главам XXII и XXVI — рукой М. Л. Толстой и Черткова. Кроме того, рукой Черткова сделаны, видимо, вторичные поправки на протяжении всего текста.

Сравнительно с рукописью № 14 в данном списке, во втором его текстовом слое, следующие отступления, не оправдываемые сохранившимися автографическими текстами: вместо «барашковым воротником», стр. 7, строки 12—13—«барашком»; вместо «известного обоим богача-купца», стр. 8, строка 27, — «известного богача-купца»; вместо «перешли», стр. 15, строка 35, — «пересели»; вместо «переговаривались», стр. 15, строка 36, — «переговорились»; вместо «Что ужасно? — спросил я», стр. 17, строка 16, — «Что ужасно?»; вместо «как это интересно!», стр. 25, строка 8, — «как интересно!»; слово «женились», стр. 27, строка 11, исправлено на «которые женились» (переписчица, очевидно, восстановила слово, зачеркнутое в рукописи № 14); вместо «развенчаются эти волхвы», стр. 36, строки 4—5, написано: «развенчаются эти мерзавцы» («мерзавцы» зачеркнуто Толстым в рукописи № 13 и заменено словом «волхвы»); вместо «за ход в винте», стр. 44, строка 32, — «за ход в винт»; вместо «смотрит на меня», стр. 51, строка 20, — «глядит на меня»; вместо «меня и всех детей», стр. 51, строка 21, — «меня и детей»; вместо «вскрикивает», стр. 52, строка 18, — «выкрикивает»; после слов: «поднялось во мне», стр. 56, строка 9, написано: «что я представил себе», зачеркнутое еще в рукописи № 13; вместо «я был уверен», стр. 56, строка 35, «я видел и был уверен» («видел» зачеркнуто еще в рукописи № 13); вместо «Я не помнил», стр. 63, строка 9, — «Я же не помнил»; вместо «известный за дрянного», стр. 63, строка 37, — «известный за дурного». Кроме того, в рукописи находим несколько более мелких разночтений. Разночтения частично, видимо, объясняются недосмотром переписчика, частично же тем, что в копии в трех случаях оказались не принятыми в расчет те авторские исправления, которые сделаны были при вторичной правке рукописи № 13. Кроме того, рукой В. Г. Черткова сделано несколько собственных стилистических исправлений. Перед словами: «Было неловко», стр., 15, строки 13—14, им добавлено слово «Всем»; слова: «рядом с Позднышевым», стр. 15, строки 31—32, исправлены: «против Позднышева»; после слов «что наконец», стр. 21, строки 36—37, им же, очевидно, зачеркнуты слова «как англичане»; слова: «Васей (старшим), а она Лизой», стр. 44, строка 1, исправлены: «Лизой, а она Васей»; слова «Если бы оно было одно», стр. 72, строка 8, исправлены: «Если бы было одно только выражение ужаса»; перед словом «показалось», стр. 72, строка 10, добавлено: «так».

Все эти разночтения и поправки Черткова отмечаются потому, что большая часть их вошла в текст «Крейцеровой сонаты», напечатанный в двенадцатой части 12-го издания сочинений Толстого. Рукой же Черткова ряд мест в первоначальном текстовом слое (всего восемнадцать) от нескольких строк до нескольких страниц зачеркнут или отчеркнут синим или красным карандашом, причем все зачеркнутые или отчеркнутые места последовательно перенумерованы. Часть текста от слов: «и даже самым присутствием детей», кончая: «или не пришла няня с ревущим ребенком», стр. 319, строки 17—33, помимо того что зачеркнута, снабжена следующим замечанием В. Г. Черткова: «Это рассуждение мужчины-эгоиста. В богатой обстановке дети изолированы, а в бедной, в хате, — жизнь детей со всеми мелочами вплетена нераздельно в общую жизнь, и всё это должно быть не тягота, а радость». Среди зачеркнутого Чертковым выделена одна фраза — «Всё ничтожно... Важны только доктора, клестир, температура». К ней, впереди ее, им дописаны слова: «Характер, нравственное воспитание, приучение к труду» и сделана пометка: «Эту фразу можно оставить — это характерно». Далее к зачеркнутой Чертковым части текста от слов: «Ведь в самом деле», кончая: «заплатить 100 рублей — она поверит», стр. 320, строки 21—41 им же сделана пометка: «растянутость и повторение».

Рукой Толстого сделаны следующие две поправки. После слов «обиделась и рассердилась», стр. 58, строка 27, дописано: Она встала, но; слова «стрѣляй, я не боюсь... Только всѣхъ убей» исправлены: Ну убивай, убивай, я не боюсь... Только всѣхъ, всѣхъ, и его, стр. 77, строка 22.

Эти исправления, несомненно, сделаны были после того, как в рукопись был нанесен второй текстовой слой, так как их нет в тексте литографированной редакции.

16. Рукопись ГТМ на 100 листах в 4°, исписанных с обеих сторон рукой С. А. Толстой и ею же пронумерованных. Исправлений рукой Толстого нет. Один лист и одна страница — чистые. Цыфрой 40 ошибочно пронумерованы два соседних листа, почему последняя цыфра нумерации — 99. Судя по типографским пометам и свинцовым пятнам, эта рукопись была в наборе: с нее набирался текст для первого русского издания повести, появившегося в тринадцатой части сочинений Толстого, М. 1891. Судя по тому, что рядом с заглавием, написанным по-русски, стоит и французский перевод его («Une sonate de Beethoven dédiée à Kreutzer»), этот список предназначался первоначально для отсылки Вогюэ, переведшему затем «Крейцерову сонату» на французский язык. Данная рукопись представляет собой копию рукописи, описанной под № 14, изобилующую ошибками и в некоторых случаях сознательными искажениями авторского текста.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОМУ ТОМУ.

Основная работа над входящими в 27 том художественными произведениями протекала у Толстого в конце 1880-х годов и в 1890 году. Одно из этих произведений («Дьявол») Толстым не было окончательно отделано и впервые напечатано лишь после его смерти.

Из вышедших в свет при жизни Толстого произведений «Крейцерова соната» перепечатывалась в большинстве изданий с текста, впервые опубликованного в 1890 г. в тринадцатой части сочинений Толстого и напечатанного по копии, переписанной С. А. Толстой, заключавшей в себе множество отступлений от подлинного толстовского текста — бессознательных и частью сознательных. Ни этой копии ни корректур повести Толстой не читал. Отсюда большое число искажений, вкравшихся в печатный текст «Крейцеровой сонаты» и лишь частично устраненных по неавторитетным спискам в некоторых заграничных изданиях и преимущественно в двенадцатом издании сочинений Толстого 1911 г., но вновь спорадически появлявшихся в последующих изданиях повести.

Что касается „Послесловия к «Крейцеровой сонате», также не авторизованного Толстым ни в копии, с которой оно печаталось, ни в корректурах, то текст его в России вплоть до последнего времени печатался с существенными цензурными пропусками (исключение представляет собой единственная перепечатка «Послесловия» с заграничного издания В. Г. Черткова в брошюре «О половом вопросе. Мысли графа Л. Н. Толстого, собранные В. Г. Чертковым», напечатанной в журнале «Всемирный вестник» за 1906 г. и изданной затем отдельно).

Рассказ «Франсуаза» всё время печатался или по тексту, искаженному в интересах «благоприличия» А. С. Сувориным и впервые напечатанному в его газете «Новое время», или, реже, по искусственно скомбинированному тексту И. И. Бирюкова, в который лишь частично были введены купюры, сделанные Сувориным.

В настоящем издании все эти произведения — в результате изучения относящегося к ним рукописного материала — впервые появляются в печати в неискаженном виде.

Помимо вариантов литографированных редакций «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия» к ней, печатаются ранние рукописные редакции, планы и варианты входящих в этот том художественных произведений, доселе в большинстве неопубликованные.

Из статей, входящих в состав данного тома, впервые публикуются три неоконченных отрывка. К статьям: «Для чего люди одурманиваются?» и «Предисловие к «Севастопольским воспоминаниям» Ершова» даны обширные варианты, впервые извлеченные из черновых рукописей автора; в статье «Для чего люди одурманиваются?» восстановлен пропуск, сделанный по цензурным условиям. В комментариях к статье «О соске» приводятся толстовские тексты, затерявшиеся в проредактированной им рукописи другого автора. Из других статей Предисловие к «Злой забаве» В. Г. Черткова и «Carthago delenda est» до сих пор не включались в собрания сочинений Толстого. Тексты всех статей проверены по рукописям.

Художественные произведения данного тома приготовлены к печати, редактированы и комментированы Н. К. Гудзием.

Вся работа по подготовке к печати текстов статей и составлению комментариев к ним сделана В. Д. Пестовой, под редакцией Н. Н. Гусева.

В составлении указателя к тому принимала участие А. И. Толстая-Попова.

Н. Гудзий

Н. Гусев.

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ К ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОМУ ТОМУ.

Тексты произведений, печатавшихся при жизни Толстого, печатаются по новой орфографии, но с воспроизведением больших букв во всех, без каких-либо исключений, случаях, когда в воспроизводимом тексте Толстого стоит большая буква, и начертаний до-гротовской орфографии в тех случаях, когда эти начертания отражают произношение Толстого и лиц его круга («брычка», «цаловать»).

При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые и черновые тексты), соблюдаются следующие правила.

Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется, т. е. в случаях различного написания одного и того же слова все эти различия воспроизводятся («этаго» и «этого», «тетенька» и «тетинька»).

Слова, не написанные явно по рассеянности, вводятся в прямых скобках, без всякой оговорки.

В местоимении «что» над «о» ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание. Это ударение не оговаривается в сноске.

Ударения (в «что» и других словах), поставленные самим Толстым, воспроизводятся, и это оговаривается в сноске.

Неполно написанные конечные буквы (как, напр., крючок вниз вместо конечного «ъ» или конечных букв «ся» в глагольных формах) воспроизводятся полностью без каких-либо обозначений и оговорок.

Условные сокращения (т. н. «абревиатуры») типа «кый» вместо «который», и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый», «т[акъ] к[ак]» лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.

Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова, в процессе беглого письма, для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится.

Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.

Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.

После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?]

На месте не поддающихся прочтению слов ставится: [1 неразобр.] или: [2 неразобр.], где цыфры обозначают количество неразобранных слов.

Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что редактор признает важным в том или другом отношении.

Незачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается.

Более или менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-на-крест и т. п., воспроизводятся не в сноске, а в самом тексте, и ставятся в ломаных ‹ › скобках; но в отдельных случаях допускается воспроизведение в ломаных скобках в тексте, а не в сноске, и одного или нескольких зачеркнутых слов.

Написанное Толстым в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое печатается курсивом, дважды подчеркнутое — курсивом с оговоркой в сноске.

В отношении пунктуации соблюдаются следующие правила: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные, тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного написания); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации, причем отсутствующие тире, двоеточия, кавычки и точки ставятся в самых редких случаях.

При воспроизведении многоточий Толстого ставится столько же точек, сколько стоит у Толстого.

Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других, самых редких случаях — с оговоркой в сноске: Абзац редактора.

Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому и печатаемые в сносках (внизу страницы), печатаются (петитом) без скобок.

Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках.

Пометы: *, **, ***, **** в оглавлении томов, на шмутц-титулах и в тексте, как при названиях произведений, так и при номерах вариантов, означают: * — что печатается впервые, ** — что напечатано после смерти Толстого, *** — что не вошло ни в одно из собраний сочинений Толстого и **** — что печаталось со значительными сокращениями и искажениями текста.

Иллюстрации

Фототипия фотографического портрета Толстого 1889 года (размер подлинника) — между XI и 1 стр.

Автотипия с рукописи шестой-седьмой редакции «Крейцеровой сонаты», написанной рукой М. Л. Толстой и исправленной рукой Толстого (размер подлинника) — между 408 и 409 стр.

1. [Вино, женщины и песня,]

2. [нарастая]

3. [система двух детей в семье]

4. [потому что это нелепо.]

5. Зачеркнуто: отставной морякъ, худой, черный

6. Зач.: пѣвица

7. Зач.: очень

8. Зач.: бывшій профессоръ химіи въ одномъ изъ военныхъ училищъ,

9. Зач.: изъ-подъ густыхъ бровей, съ твердо сложеннымъ ртомъ

10. Зач.: необыкновенно

11. Зачеркнуто: съ которыми и тотъ и другая легко заводили знакомство.

12. Зач.: a сѣдой господинъ залилъ себѣ ошибкой очень крѣпкаго чая, котораго нельзя было разбавить, и предложилъ мнѣ. Я выпилъ два стакана и почувствовалъ нервное опьянѣніе. Кажется, съ господиномъ было тоже.

13. Зач.: маленькій старичокъ съ рѣденькой бородкой, весь въ морщинахъ и съ крошечными глазками,

14. Зач.: прямо надѣтомъ на голову.

15. Зач.: Старикъ тотчасъ же хотѣлъ идти прочь, но вездѣ ему говорили, что занято, и онъ вернулся опять.— Что дѣлать, какъ нибудь усядемся. Въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ.Когда пришелъ господинъ съ дамой, старичекъ сказалъ, что онъ бы не сѣлъ, да негдѣ.

16. Зач.: Господинъ съ хорошими вещами попробовалъ разспросить старика, куда, что, но старикъ коротко отвѣчалъ.

17. Зачеркнуто: Случилось, что какъ разъ мущина защищалъ жену, а женщина защищала мужа.

18. Зач.: брака нѣтъ настоящаго,

19. Зач.: Напротивъ. Не живутъ такъ, a всѣ, и разводные, женятся.— Да развѣ это бракъ? — сказалъ старикъ. И вдругъ оживился и разговорился. — Это видимость одна. Развѣ это бракъ? И прежде то, когда въ первый разъ женились, не было брака, а былъ одинъ обрядъ. Оттого и нѣтъ согласія между супругами.— Какой же вы разумѣете бракъ? — сказалъ господинъ съ хорошими вещами.— Бракъ передъ Богомъ, а не передъ людьми.— То есть какже это?— А такъ, чтобы бракъ былъ безъ плотской любви, человѣческій

20. Зач.: а по собачьи, прости Господи

21. Зач.: — Да такъ безъ любви. Безъ этой самой любви, про которую въ романсахъ описываютъ.

22. Зач.: Къ удивленію моему, и черный господинъ перевернулся и слушалъ.

23. Зачеркнуто: забыли люди, что отъ браку человѣческая душа родится. Кабы собачья душа рожалась, тогда бы и собачью сватьбу можно бы людямъ дѣлать, а то надо намъ какъ нибудь не по собачьи, а по людски.

24. Зач.: что любви собачьей не было, а по божьи любили, какъ Богъ велѣлъ.

25. Зач.: — Ну а ссоры были?— Ссоры? Были. Да какія же ссоры? Въ нашемъ быту тоже говорятъ, бить надо жену. Это глупость одна, неразуміе. Я ни разу но билъ. Скотину — и ту добромъ возьмешь, а кольми паче человѣка. Богъ миловалъ. А ссоры бывали. А рука моя на ней не была.— Ну какія же ссоры? Ну, разскажите самую большую вашу ссору.Старикъ подумалъ.— Нельзя, чтобъ не разойтись въ семьяхъ. Да вотъ изъ за сына было. Тоже отъ глупости. Ну, назвалъ ее дурой, правда. Тоже потомъ по ея же сдѣлалъ. Мягче, у нихъ сердце материнское.— Ну, и долго продолжалось?— Да какъ за чаемъ это у насъ зашло, подулся я вечеръ, ну а спать пошли, попрощался я съ ней и развязалъ грѣхи.— Нѣтъ, это ужъ когда вы старые были. А въ молодости ссоръ неужели не было? — сказалъ господинъ съ хорошими вещами.

26. Зачеркнуто: Кума у меня была, овдовѣла. Дѣла у нея были. Пошелъ къ ней, да замѣшкался. Чаекъ съ ней попили. Пришелъ домой, а она не въ себѣ. Попрекаетъ меня всѣмъ. И то нехорошо, и это нехорошо Что за чудо, думаю. Что ее укусило? Да и догадался. А у меня и въ умѣ не было. «Ахъ, — говорю — ты глупая. Да у меня и въ умѣ нѣтъ. И ходить къ ней не буду. Пущай къ тебѣ придетъ».

27. Зачеркнуто: — Да, разсудилъ, — рѣзкимъ голосомъ сказалъ черный, но такъ, что нельзя было понять, одобрительно или неодобрительно онъ говоритъ. Скорѣе похоже было, что неодобрительно.

28. Зачеркнуто: — Да, тому, у кого въ жилахъ не кровь, а вода — тогда такъ. А то разжечь себя сперва дали, чтобы половина сгорѣла, а потомъ устроиться удобно.

29. Зач.: — И будемъ страдать. Если мы точно любили по собачьи, такъ и будемъ страдать по собачьи, а по человѣчески нельзя, по человѣчески можно только тогда, когда есть любовь человѣческая. И тогда ужъ я отдамъ ее для ея счастья, а самъ не женюсь. А буду при ней жить ея счастьемъ. Да! Тогда можно. Вздоръ! Это не то. А я вамъ разскажу, какъ это есть и бываетъ... Да! — Онъ сѣлъ противъ насъ на мѣсто старика и сталъ разсказывать.— Да чтожъ! А! разскажу про однаго тоже моего пріятеля. Только подробно. Бываетъ вотъ какъ. Онъ женился

30. Зачеркнуто: — Отказался, потому что ему все равно было. Онъ не любилъ. Да съ, рыбамъ разойтись можно, а людямъ нельзя. Да съ. А вы не слыхали про дѣло Познышева?— Нѣтъ.— Того, что судили въ К. судѣ.— Нѣтъ.— Ну вотъ какъ у него, тогда какъ?— Въ чемъ же это дѣло было?— Дѣло было... — Онъ сѣлъ, оперся локтями на руки и, глядя пристально на меня, именно на меня, сталъ разсказывать. — Дѣло ужасное и поучительное. Дѣло было вотъ какъ. Познышевъ — человѣкъ какъ всѣ, университетскій, ученый химикъ, читалъ лекціи въ заведеньи высшемъ въ одномъ. Человѣкъ — ну какъ всѣ. И... Ну вотъ былъ Познышевъ человѣкъ какъ всѣ и воспитанъ какъ всѣ. Ну и же[нился]

31. Зач.: — Значитъ, онъ и не любилъ никогда своей жены, и собачьей любовью не любилъ. Кабы любилъ, онъ бы не отдалъ, не могъ отдать. Побѣдить эту собачью любовь ничѣмъ нельзя... А? — Онъ вскрикнулъ. — Только одной настоящей любовью. Какъ старикъ говорилъ. Тогда не разойдешься по добру — по здорову. Нельзя. А кто разошелся, тотъ и сначала сошелся — такъ даже и по вашему — скверно, даже ниже романсовъ.

32. Зач.: а убиваютъ другъ друга.

33. Зач.: Такъ людямъ не свойственно — нынче сойтись, а завтра разойтись. Если ужъ про людей говорить, какъ людямъ свойственно, то человѣку свойственно отдать все другому, a себѣ ничего не взять,

34. Зач.: животная (романсы).

35. Зачеркнуто: а умретъ или убьетъ.

36. Зач.: А если можетъ отдать, такъ не по разсудку, а потому, что есть выше чувство.

37. Зач.: ножомъ, кинжаломъ, выпустилъ кишки женѣ,

38. Зач.: — Да отчего же?— А оттого что не могъ иначе сдѣлать человѣкъ, когда онъ вышелъ. изъ состоянія рыбы, дошелъ до животнаго — любитъ, а не дошелъ до человѣка.

39. Зач.: — Вы не понимаете, а я понимаю, потому что моя фамилія Познышевъ, я самый и убилъ ее. — Онъ вскрикнулъ. — Да съ. Меня оправдали, a дѣло все осталось какъ было. И если человѣкъ любитъ, то убьетъ. Извините, не буду стѣснять васъ больше.И онъ ушелъ на свое мѣсто. Всѣ затихли, перевели разговоръ на другое. Дама съ господиномъ потомъ стали шептаться. Я сѣлъ на свое мѣсто рядомъ съ нимъ.

40. Зач.: купеческая дочка, богатая

41. Зач.: (собачья любовь)

42. Зачеркнуто: — Да что же, это не любовь, — сказала дама.Черный вздрогнулъ отъ досады, но даже и не оглянулся на даму, а все время обращался только къ господину съ хорошими вещами.— Не любовь? Каждому кажется, что его любовь — любовь, поэзія, а чужая — такъ себѣ, собачья. Такъ и имъ казалось. Я такъ описываю, а у него такъ въ душѣ такіе романсы pacпѣвались, не хуже другихъ. Только я то знаю, что подъ этими романсами было. Ну, такъ и жилъ, блаженствовалъ. Думаетъ:

43. Зачеркнуто: незамѣтныхъ, невидныхъ, невыразимыхъ страданій много.

44. Зачеркнуто: И вотъ тутъ въ голову засѣла эта забота: что между ними? Были, казалось ему, всѣ признаки — очень ужъ она проста и спокойна съ нимъ, не дорожитъ нисколько его присутствіемъ, a вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ или иначе, а все вмѣстѣ. Тоже развивалъ, что то читалъ. Тутъ — онъ мнѣ говорилъ — онъ мучался ужасно. Признаться не то что ей, себѣ страшно, потому что признаться

45. Зач.: Онъ некрасивъ былъ. Тутъ онъ мнѣ разсказывалъ, да, онъ мнѣ разсказывалъ, въ чемъ была ужасная вещь.

46. Зачеркнуто: только такой слѣпой, зажмуривающій глаза именно когда надо смотрѣть, могъ не видѣть этаго.

47. Зач.: но не признавался себѣ.

48. Зач.: Были еще такія обстоятельства, которыя вызвали его подозрѣніе. Прошло часа три, ей бы надо вернуться. Нѣту.

49. Зач.: Какъ рѣшить? Случайно или нѣтъ? Есть связь, нѣтъ?

50. Зач.: Онъ говорилъ мнѣ, что страдалъ такъ, какъ не вѣрилъ, чтобъ могъ страдать человѣкъ. Онъ страдалъ потому, что не позволялъ себѣ вѣрить. Еслибъ онъ повѣрилъ, онъ бы... Ну, да и тутъ съ нимъ разъ чуть не сдѣлалось страшное. Онъ самъ уѣхалъ въ городъ. Поѣхалъ, и вдругъ ему пришло въ голову, что онъ тамъ съ нею. Онъ только вошелъ въ городскую квартиру, сѣлъ, и вдругъ на него нашелъ ужасъ. Она съ нимъ. Она одна, ночь. Она пуститъ его къ себѣ. Ай! Ай! Она моя, и онъ возьметъ ее. Ай! Ай! животное заговорило. Я вскочилъ. Да, вскочилъ и побѣжалъ. Взялъ извощика: «Пошелъ на дачу прямо». Къ двумъ часамъ я пріѣхалъ. Прошелъ на цыпочкахъ черезъ садъ и, прежде чѣмъ войти въ комнату жены, пошелъ къ себѣ и взялъ ривольверъ, вышелъ, но потомъ вернулся и положилъ ривольверъ и взялъ кинжалъ со стѣны. И даже рѣшилъ, что надо кривизной кверху, чтобы снизу пороть животъ, кишки чтобъ вышли. Вотъ оно какъ у него выходило по здравому разсудку.Онъ вошелъ къ ней. Она была одна и спала. Она ахнула, увидавъ его. Въ первую минуту ему жалко было, что не пришлось дать ходу тому животному, но потомъ проснулось другое. Оно все одно — это только два конца его. Романсы и убійство. Да съ!Это было передъ отъѣздомъ съ дачи, и онъ переѣхалъ на зиму, ничего не узнавъ, любила ли она.— Да что же, была ли невѣрность? — спросила дама.Онъ вскрикнулъ.— А это я впослѣдствіи буду имѣть честь вамъ доложить, — сказалъ онъ ибыстро всталъ, пошелъ къ своей дѣвочкѣ и, вернувшись, продолжалъ:— Вотъ такъ то радостно они

51. Зачеркнуто: А коли ты дѣлала по здравому разсудку, такъ и я же сдѣлаю (У!) по тому же разсудку: брошу и уѣду. Куда? Только то, что ему приказывалъ разсудокъ, было такъ страшно, что онъ

52. В подлиннике: его.

53. Зач.: таже сладость, и послѣ мука, и тѣже примиренья.

54. Зачеркнуто: 2 года.

55. Зач.: — Вы такъ хорошо разсказываете, — сказалъ Господинъ съ хорошими вещами.— У! хорошо?— Да. Мнѣ, чтобы живѣй представить себѣ весь романъ, хотѣлось бы очеркъ ея характера.— Да, — подтвердила дама.— Ея характера? У! — Онъ помолчалъ. — Это была прелестная женщина, не одной внѣшностью. Нѣтъ, человѣкъ она была хорошій, мягкій, добрый, не пылкая, напротивъ, скорѣе холодная, но добрая, съ [I неразобр.], что она хотѣла быть всегда лучше въ смыслѣ доброты. И наивная и лживая до невозможности. Не всегда лживая, но когда нужно, она такъ лгала удивительно. А добрая, очень добрая, и жалкая (У!) жалкій звѣрокъ. Откуда ей было быть другой?

56. Зач.: Говорятъ, что женщины дурныя. Неправда, прекрасные звѣрки. Только неученые, прежде были ученые, а теперь неученые.— Чтожъ, женщины — не люди? — сказала дама.— Да и мущины такіе же звѣрки. И онъ, этотъ господинъ, былъ такой же звѣрь.

57. Зачеркнуто: Я тоже былъ у него. Онъ цѣлые дни проводилъ въ питомникѣ, прививалъ. И онъ былъ спокойнѣе.

58. Зач.: собачьей. Онъ тутъ

59. Зач.: мой сладкій кусокъ,

60. зач.: Но оказалась любовь къ грибамъ. Она пошла съ дѣвушкой

61. Зач.: схватилъ подсвѣчникъ, швырнулъ ей въ лицо

62. Зачеркнуто: а могъ только самъ помогать другимъ, что и дѣлалъ.

63. Зачеркнуто: очень простая: здоровый, широкоплечій, полногрудый, небольшой ростомъ, расширѣвшій съ годами (за 40) черноватый человѣкъ, русая съ просѣдью бородка, вьющіеся порѣдѣвшіе волосы, чувственный прекрасный ротъ и сильная, ловкая и нервная жилистая рука. Движенія его были точны и скромны, но быстры и ловки.

64. Зач.: Это былъ человѣкъ страстный и очень чувствительный, который, очевидно, былъ у себя въ твердой власти.

65. Зач.: — Она спитъ покойно, но только бы кто не взошелъ. Въ темнотѣ не увидятъ. Я сейчасъ вернусь.— Я посижу тутъ, — сказалъ я.Онъ скоро вернулся съ чайникомъ воды и расположился пить чай.

66. Зачеркнуто: И я началъ громить существующій порядокъ вещей.

67. Зачеркнуто: — Но скажите, — сказалъ онъ, — есть въ вашемъ чувствѣ къ ней чувственность?— Чувственность? — Я засмѣялся презрительно. — Тѣни нѣтъ, не можетъ быть. Я знаю, что я хочу быть ея мужемъ, но чувственность? Похожаго нѣтъ. Вотъ не думалъ, что вы такъ судить будете.

68. Зач.: насмѣшливо

69. Зач. — Въ томъ ужасъ, что эта любовь, эгоистическая, а потому чувственная, — не любовь, а злоба — ненависть. Вотъ что эта любовь.

70. Зач.: Ну, такъ я расскажу вамъ. Я давно, да кажется, 4 года не разсказывалъ никому, самъ себѣ не вспоминалъ и хотѣлъ все вспомнить, все снова пережить. Хотите, я вамъ скажу?

71. Зач.: Мнѣ теперь 43 года.

72. Зач.: что я удивительно возвышенный, прекрасный молодой человѣкъ, такой прекрасный и возвышенный, что я умилялся, глядя на самаго себя, мнѣ совѣстно было, что я такъ прекрасенъ. Прекрасенъ я себѣ представлялся ужъ тѣмъ, что я, если не богатый, то независимый человѣкъ, хорошо образованный, женюсь безъ малѣйшаго разсчета, по любви, на бѣдной дѣвушкѣ, прекрасенъ тѣмъ, что я не сгнилъ отъ разврата, не предавался безобразнымъ формамъ разврата, какъ большинство моихъ сверстниковъ, и считалъ моихъ любовницъ до 30 лѣтъ не сотнями, а только десятками, главное же — я былъ прекрасенъ тѣмъ, какъ подъ вліяніемъ «романсовъ» представлялъ себѣ свою любовь къ моей будущей женѣ. Я былъ твердо увѣренъ въ томъ, что никто никогда не могъ не только имѣть, но и вообразить такихъ чистыхъ и возвышенныхъ чувствъ, которыя я все время моей молодости лелѣялъ къ своей будущей женѣ.

73. Зачеркнуто: Вѣдь мы всѣ такъ воспитаны, такъ воспитаны.

74. Зач.: Я влюбился.

75. В подлиннике: волнами, но это слово в копии рукой Толстого исправлено на: волосами.

76. Зач.: все, все

77. Зач.: Я понялъ что то чудесное,

78. Зач.: Не я достоинъ. О томъ, что я достоинъ быть ея мужемъ, не было и мысли.

79. [секрет комедии,]

80. [новобрачной]

81. Зачеркнуто: и негодованія. Это не могло быть.

82. Зач.: Я не ревновалъ ее, но она ревновала безтолково и отношенія наши портились. Кромѣ того,

83. Взятые в квадратные скобки слова, отсутствующие в автографе, вписаны в копии рукой С. А. Толстой и при исправлении копии Толстым оставлены в неприкосновенности.

84. Взятые в квадратные скобки слова, отсутствующие в автографе, вписаны в копии рукой С. А. Толстой и при исправлении копии Толстым оставлены в неприкосновенности.

85. Зачеркнуто: и тутъ началось! Жена моя, моя жена была <очень красивой>, что называется хорошенькой дѣвушкой (она вышла замужъ 18 лѣтъ), но въ 30 лѣтъ, переставъ рожать, она была замѣчательно красива.

86. Зач.: Такъ шло все до переѣзда нашего на лѣто 4 года тому назадъ въ деревню.

87. Зачеркнуто: къ намъ мой пріятель

88. Зач.: богатый, бывшій кавалергардъ, страстный любитель музыки и хорошій аматеръ.

89. Зачеркнуто: телеграмма. Трухачевъ пріѣзжаетъ съ женой. Не знаю

90. Зачеркнуто: малѣйшихъ

91. Зач.: дрянному

92. Зачеркнуто: б...

93. В подлиннике: онъ

94. Зачеркнуто: Xopошiй, да очень хорошій она была человѣкъ, какъ всѣ люди, а особенно дѣвушки.

95. Зач.: Она была такая и изъ такихъ прекрасная.

96. Зачеркнуто: и о томъ, что многаго я не могъ сдѣлать, какъ хотѣлъ, о несправедливостяхъ

97. Зач.: — Но развѣ нельзя этаго, такъ, чтобы не было несправедливости?— Нѣтъ, но я хочу оставить, хочу устроить такъ свою жизнь независимо.

98. Зач.: устроить жизнь такъ, чтобы она была прекрасна и чиста.

99. Зач.: вѣрила мнѣ, что я устрою ее такъ и

100. После этих слов на полях вписано и затем зачеркнуто:— Да и всѣ живутъ, — сказала дама. — Я не про васъ говорю, да вѣдь мы знаемъ, какъ живутъ, когда любви нѣтъ, — живутъ, потому что терпятъ, а ненавидятъ другъ друга.— Нѣтъ, помилуй Богъ. Намъ Богъ далъ, мы съ старухой мирно прожили и теперь живемъ.— Да вѣдь никто не скажетъ.— Отчего же, я скажу.— Ну, по правдѣ скажите, — улыбаясь сказала дама, — вѣдь были ссоры, было горе.— Ссоры? А вотъ какъ передъ Богомъ скажу. Въ 53 года одинъ разъ побранилъ за сына. Забаловался, я пригрозилъ. Ну, а материнское сердце мягче. Огорчилась она, это было.— Ну чтоже, и она по вашему сдѣлала?— А вотъ и нѣтъ, а я по ее сдѣлалъ.— Ну, да вѣдь бываютъ исключенія.— Нѣтъ, сударыня, если законъ помнятъ люди, такъ легко жить.— Ну а ревность? — улыбаясь сказала дама.— Ревность? — повторилъ старикъ, вздохнувъ.

101. Зачеркнуто: Одни этотъ законъ принимаютъ только для видимости, а въ дѣйствительности развратъ. Вѣнцы надѣваютъ хорошо какъ на десятую (въ рукописи: съ десятой), а то на сотую женщину, а она послѣ наверстываетъ. A другіе

102. Зач.: — Но отчего же любовь приведетъ къ убiйству?— Должна неизбѣжно. Такъ.Назвали Познышева.— Познышевъ я. Я убилъ. И знаю, что нельзя не убить. И еслибъ опять сначала, я бы опять убилъ. И вы бы убили, коли вы не рыба. Да впрочемъ, вамъ, можетъ, непріятно говорить съ убійцей? — — Нѣтъ, извините меня, я не знаю какъ это, но у меня къ вамъ какое-то особенное чувство... Я замял[ся], но онъ понялъ по моему взгляду, что я полюбилъ его.— Да съ, они толкуютъ, я любилъ и убилъ. Теперь я не то бы сдѣлалъ. Да отчего же? — отвѣтилъ онъ себѣ. — Я разскажу вамъ. Хотите? О Боже мой, Боже мой! Когда, какъ я, пробилъ эту стѣну обману своимъпреступленіемъ, страданіемъ, изкалѣчился самъ, пробивая ее, то видишь всю эту ложь ясно, какъ есть, и ужасаешься на людей, какъ они не видятъ того гною, въ которомъ они живутъ и которымъ храбрятся. Вы молоды, вамъ понадобится.Вместо этого на полях написан новый текст, также зачеркнутый:— Да, что мнѣ измѣнила жена, такъ я знаю. Хотите — я вамъ разскажу, какъ это бываетъ.Я сказалъ, что если это не тяжело ему.— Нѣтъ, мнѣ нужно, нужно разсказывать, особенно какъ расшевелятъ это все, какъ теперь. Моя фамилія П[òзнышевъ].

103. Зачеркнуто: — Вы слышали, можетъ быть? — сказалъ онъ и сердито оглянулся на кондуктора.Въ Пензѣ я зналъ одного П[озднышева], — сказалъ я.— Нѣтъ, это другіе. Такъ вы не слыхали этой фамиліи?— Нѣтъ.— Ну такъ я разскажу вамъ, какъ меня обманула жена, измѣнила мнѣ, и что я испыталъ. Кто не испыталъ, тотъ не знаетъ. Вотъ какъ это, господа. А я знаю.

104. Зачеркнуто: какъ Венера милосская.

105. Зач.: видимо, былъ въ нервномъ возбужденіи.

106. Зач.: Такъ вотъ я и разскажу.

107. Переделано: 30 из 23.

108. Зачеркнуто: — Отчего разошлась? — спросила дама.— Да все отъ этаго самаго, — сказалъ старикъ. — Нѣту страха теперь.— А въ старину то какже было?— Да такъ и было.

109. Зачеркнуто: Это все равно, какъ сказать, у меня дядя гастрономъ, онъ не любитъ ѣсть, но любитъ готовить, нюхать.

110. Зачеркнуто: Я полюбилъ эту женщину и потому навязалъ ей себя. Я, считая ее совершенствомъ и любя, слѣдовательно желая ей добра, связалъ ее на вѣки съ собой, невинное существо съ изгвазданнымъ въ гноѣ развратникомъ. Это былъ первый признакъ моей любви. Второй признакъ былъ ужасенъ. И это признакъ любви, я думаю, всѣхъ мужей, за исключеніемъ 1 изъ милліона, признакъ этотъ состоялъ въ томъ, что

111. Зач.: доброта. Она уже была трону[та] этимъ нынѣшнимъ направленіемъ свободы женской и образованія и, разумеется, отъ этаго только казалась глупѣе, чѣмъ была отъ природы.

112. В подлинника: могутъ.

113. От слов: неужели она такая кончая: и два яда слились въ моемъ сердцѣ: — текста автографа недостает. Недостающее печатаем по авторизованной копии.

114. Зачеркнуто: — Но есть же между людьми то чувство, которое люди называютъ любовью и которое длится не мѣсяцы и недѣли, — сказала дама, — а всю жизнь, чувство, изъ за котораго люди жертвуютъ собой, дѣлаютъ преступленія. Есть это чувство или нѣтъ?— Нѣтъ, — смѣло отвѣчалъ онъ. — Есть другое чувство, во имя котораго люди жертвуютъ собой и дѣлаютъ преступленія, только это совсѣмъ не любовь, а злость, гордость. Преступленія? — повторилъ нервный господинъ и вдругъ поблѣднѣлъ. — Преступленія! Преступленія дѣлаются не по любви.— Вы вѣрно знаете?— Да, преступленья дѣлаются отъ гордости, злости, отъ животности.

115. Зачеркнуто: — Но есть же между людьми то чувство, которое люди называютъ любовью и которое длится не мѣсяцы и недѣли, — сказала дама, — а всю жизнь, чувство, изъ за котораго люди жертвуютъ собой, дѣлаютъ преступленія. Есть это чувство или нѣтъ?— Нѣтъ, — смѣло отвѣчалъ онъ. — Есть другое чувство, во имя котораго люди жертвуютъ собой и дѣлаютъ преступленія, только это совсѣмъ не любовь, а злость, гордость. Преступленія? — повторилъ нервный господинъ и вдругъ поблѣднѣлъ. — Преступленія! Преступленія дѣлаются не по любви.— Вы вѣрно знаете?— Да, преступленья дѣлаются отъ гордости, злости, отъ животности.

116. Зачеркнуто: А предоставьте дѣло одной любви, какъ вы говорите, то сейчасъ же человѣчество падетъ ниже собакъ. Куда до собакъ — собаки гораздо выше, — говорилъ онъ, разгараясь все болѣе и болѣе. Мало того, что люди падутъ ниже звѣрей, они перерѣжутъ другъ друга.

117. Зач.: — т. е. предпочтеніе однаго передъ всѣми, которое длится всю жизнь?— Есть, слава Богу, рѣдко, потому что если бы это было часто, то большинство людей перерѣзало бы другъ друга.

118. В подлиннике: Эленой

119. Зачеркнуто: Мущина имѣлъ бы такую увѣренность только тогда, когда бы онъ вѣрилъ, что его дѣятельность столь же несомнѣнна и значительна, какъ и ея дѣятельность. A гдѣ же такая дѣятельность? Есть только одна дѣятельность, равная этой, какъ сказано въ библіи, — работать хлѣбъ, но мы этого не дѣлаемъ. Любя своего мужа, каждая женщина сначала вѣритъ, что его дѣятельность столь же важная, какъ и ея, но по томъ, когда дѣло дойдетъ до дѣла, когда обѣ дѣятельности столкнутся и придется жертвовать одной изъ двухъ, да и притомъ еще установится враждебность, она сейчасъ же видитъ пустоту, случайность, произвольность, обходимость всякой мужской дѣятельности и начинаетъ презирать ее.

120. Зачеркнуто: ты отмстилъ, стрѣлялъ, какой вздоръ. И докторъ говоритъ.

121. Зач.: и всякій бредъ. Я не дождался ея смерти, хотя

122. [увеселительная прогулка.]

123. В рукописи большая часть XII главы и часть XIII, где Позднышев говорит о безбрачии, как об идеале, к которому должны стремиться люди, отчеркнута, и отчеркнутое снабжено собственноручной пометкой Толстого: отсюда все отчеркнутое въ заключеніе. Пометка эта однако зачеркнута.

124. Зачеркнуто: первое, было: высокая, черноглазая, черноволосая, съ длинными красивыми членами, круглымъ лицомъ, съ вздернутымъ носомъ, съ прекрасными чувственными губами, съ медленными граціозными движеніями. Такова она была снаружи. Внутри же это была очень грубая, добрая, лѣнивая, чувственная и безпомощная женщина.

125. Зач.: и съ своей кузиной.

126. Зач.: Николинька.

127. Зач.: Маня.

128. См. т. 7 настоящего издания.

129. «Из переписки Л. Н. Толстого». — «Вестник Европы», 1915, № 3, стр. 19.

130. Ср. выше, стр. 88.

131. «Из переписки Л. Н. Толстого». — «Вестник Европы», 1915, № 3, стр. 15. Толстой в этом письме отвечает на запрос, обращенный Русановым к В. Г. Черткову в письме к последнему от 27 февраля 1889 г.: «Ha-днях я прочитал в «Пантеоне литературы», что будто он (т. е. Толстой, Н. Г.) пишет повесть, посвященную анализу любви. Правда ли это?» (AЧ). В «Пантеоне литературы» (февральская книжка за 1889 г., стр. 22) в отделе «Современная летопись» была напечатана следующая заметка: «Гр. Л. Н. Толстой, по словам «Русского дела», работает в настоящее время над новою повестью. По размерам своим и отчасти по характеру новое произведение великого художника ближе всего, по слухам, подходит к повести «Смерть Ивана Ильича», разница только в том, что последняя была посвящена анализу смерти, а новая дает анализ чувства любви. Она уже почти кончена, но строгий к себе художник не желает ее скоро выпустить. Он хочет ее глубже продумать и заняться ее тщательной отделкой». Заметка эта — почти буквальная перепечатка сообщения, впервые напечатанного в № 51 «Русского дела» за 1888 г., от 17 декабря, стр. 10.

132. «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891 гг.» Издание М. и С. Сабашниковых М. 1928, стр. 160.

133. Ibid., стр. 142.

134. Однако в тексте ее читаем следующие слова Позднышева: «Ведь вы помните, что если женятся по домострою, как он говорил» (стр. 378). Это, видимо, бессознательная реминисценция 1-й и 2-й редакций повести, где фигурирует старик-пассажир.

135. Точнее — для введения в повесть мотива музыки и для связи повести с определенным музыкальным произведением — именно с сонатой Бетховена, посвященной Крейцеру.

136. Еще в 1876 г. летом в Ясной поляне гостил свойственник Толстого И. М. Нагорнов, талантливый скрипач, пользовавшийся большим успехом в Италии и во Франции. По словам С. Л. Толстого, он играл в Ясной поляне «Крейцерову сонату», и эта игра также произвела на Толстого большое впечатление. C. Л. Толстой далее высказывает предположение, не зародилась ли уже тогда у Толстого мысль написать повесть на эту тему и не был ли Нагорнов до известной степени прототипом Трухачевского (См. С. Л. Толстой. «Музыка в жизни Л. Н. Толстого». — «Лев Николаевич Толстой». Юбилейный сборник. Собрал и редактировал H. Н. Гусев. Госуд. издат. М. 1929, стр. 30). Определеннее об этом говорит С. А. Толстая в своих неизданных записках «Моя жизнь». «Как то летом приехал к нам И. М. Нагорнов, брат мужа племянницы Вари, рожденной гр. Толстой. Этот Ипполит Нагорнов учился в парижской консерватории, был пошлого, смазливого типа, который Лев Николаевич воспроизвел в скрипаче «Крейцеровой сонаты». Человек он был добродушный, совсем необразованный и до того духовно бедный, что не знаешь, о чем с ним говорить. На иностранных языках он говорил прекрасно. Но когда он играл на скрипке, все приходили в восторг, начиная с Льва Николаевича. Лев Николаевич, занимавшийся тогда усердно музыкой, сам аккомпанировал Нагорнову на фортепьяно... Начиная с маленькой одиннадцатилетней моей Тани и кончая сестрой моей Таней, Варя Нагорнова, гувернантка — все были влюблены в Ипполита Нагорнова в дни его пребывания в Ясной поляне. Но влюбиться в Нагорнова, как человека, было невозможно. У меня было к нему какое-то брезгливое чувство; что-то в нем было нечистое, чувственное и грязное, как раз те свойства, которые я ненавижу... Какое странное впечатление произвела тогда на всех соната Крейцера! Еще тогда, вероятно, она вдохновила и Льва Николаевича». («Моя жизнь», т. III, стр. 464—466.)

137. П. И. Бирюков. «Биография Л. Н. Толстого», т. III. Госуд. издат, М. 1922, стр. 106—107. Тут же Бирюков утверждает, что своим назначением — быть прочитанной актером с эстрады — предопределилась и форма повести, от диалога переходящая в длинный монолог с незначительными репликами собеседника.

138. См. Комментарий к Дневникам Толстого 1888—1889 гг., том 50 настоящего издания.

139. [холодно]

140. т. е. «Крейцеровой сонаты».

141. В АТ хранится письмо, о котором говорит Толстой. Оно не подписано и, вероятно, судя по некоторым особенностям языка, написано чешкой. На нем дата — 15 февраля 1886 г. и место написания — лавра (видимо, Троице-Сергиева лавра). Воспроизводим большую часть письма, в которой идет речь о положении замужней женщины, не сохраняя особенностей его орфографии.«Мужчина — это натуральный, от природы данный покровитель женщины. Для этой обязанности он получил силу, здоровье, ровное настроение духа, ему природа предоставила трудиться и наслаждаться. Посмотрим, как человек-мужчина исполнил и исполняет эти обязанности. Каково было обращение и заботы мужчины около женщины в древности, это всем известно, но смешно и удивительно для меня, если настоящее положение женщин с малым исключением считается лучшим. Прежде мужчины пользовались ее физической силой и злоупотребляли ею, сегодня будто немножко смотрят за здоровьем матери, но тогда, когда оно уже разрушено. Мужчины не пренебрегают такими средствами, ловушками, лишь бы только стащить женщину с пьедестала чистоты в безнравственную лужу, и это делается с самыми красивейшими, здоровейшими девушками, и в некоторых случаях является ребенок, то все страшнейшие последствия поступка тяготеют на женщине (на слабой воле женщины опирается счастье мужчины). Если же несчастная из стыда или недостатка бросит ребенка, то, кроме душевных пыток, и закон ее страшно наказует. Где отец? Где Амор?Где человек? Где мужчина, как покровитель и помощник при воспитании ребенка? Наконец, дети незаконный бывают самый лучший и здоровейший.Теперь же женщина замужняя: обыкновенно девушка невинная достается в когти зверя, на всё готового для своих удовольствий, не щадившего здоровья женщины-матери, заставляющего эту мать работать и работать, будто этого нужно для ее здоровья и родов. Безумный! Матери беременной нужно движение, а не работа. Если хозяин хочет получить от коровы или лошади здорового жеребца, то не заставляет ее работать, а ухаживает и ласкает и проч. Пока женщина не беременна, она старается свои качества души и тела обнаружить; у беременной ее все силы умственные и физические сосредоточиваются внутри для передачи их будущему ребенку. Поэтому кто заставляет женщину-мать напрягать ее силы физические или умственные или обращается с ней жестоко, эгоистически, без внимания, тот грешит страшно, непростительно в отношении человечества и будущего поколения. И если вы присмотрелись к жизни крестьян, жизни среднего сословия, то и согласитесь с этим, что там женщина мученица, что она работает сто раз больше мужа лентяя, что она этим мужем бывает избита накануне родов, что она должна родить через [год], а наиболее через два, где по закону природы она может и должна родить только раз на шесть — семь лет. Люди отбежали от природы, и она их наказала слепотой. Люди не делаются лучшими, а слабшими вообще. Любви научить нельзя, а ее произвести надо — в моцы человека сотворать людей, каких нужно.Человек, который от природы получил всё, что ему следовало: здоровье, умственные и нравственные качества, не будет никому и ничего завидовать и с самой тяжелой жизнью примирится и будет доволен, лишь бы только мог дышать свежим воздухом и тем самым чувствовать близость бога около себя. Воспитание играет тут только второстепенную роль. Сколько теперь намножилось ученых негодяев! Это вы лучше мне знаете. Неужели не стоит позаботиться об улучшении роду человеческого и что предки наши тисачами лет портили и терали, теперь, когда мы знаем, в чем счастье, а в чем несчастье, открыть эту тайну и построить новое здание на новых условиях. Все видим, что старое строение валится; социалисты и нихилисты берутся за новую постройку, но они грубо ошибаются: не католицизмом, не переворотом, соединенным с брутальной силой и пролитием крови, а многолетним умным и усердным трудом и жертвами с эгоизму и сыбаритызму можно постепенно восстановить потеранную правду, и любовь, и счастье. Это всё может иметь место только тогда, когда женщину перестанут оскорблять, когда все стремления и заботы сосредоточатся около ней, когда женщина будет даваться мужчине только в награду за его благородные подвиги, за его сердечный труд около блага всего человечества. Женщина должна быть законом людей ограждена от насилия, от злоупотребления святых сил природы, от произвола дурного обращения. Итак, разумный учреждения — это первый шаг на этом пути. Для этого нужны миллионы. Мы не сеем, а хочем жать. Мы портим, ломаем, топтаем, а хочем, чтобы росло и развивалось».Можно думать, что поддержку себе в своих взглядах на воздержание в брачной жизни и импульс для энергичной защиты этих взглядов Толстой нашел в книге А. Стокгэм «Tokology, a book for every Woman», которая была прислана ему автором в середине ноября 1888 г. и о которой он писал Черткову 17 ноября того же года: «Третьего дня я получил из Америки книгу одной женщины-доктора (она писала мне) под заглавием «Tokology, a book for every Woman» Стокгэм; книгу вообще превосходную в отношении гигиеническом, но, главное, трактующую в одной главе о том самом предмете, о котором мы с вами переписывались, и решающую вопрос,разумеется, в том же смысле, как и мы» (AЧ). Толстой имеет здесь в виду главу XI этой книги, озаглавленную «Целомудрие в супружеских отношениях». Мысли, высказанные Толстым в «Крейцеровой сонате» и затем в «Послесловии» к ней по вопросу о целомудрии в брачной жизни настолько близки, иногда даже по форме, к мыслям на этот счет Стокгэм, что можно, кажется, говорить не только о случайном совпадении высказываний обоих авторов. (Главы повести, трактующие об этом предмете, написаны были вчерне после прочтения Толстым книги Стокгэм.) Осенью 1889 г. Стокгэм, приехав в Россию, побывала у Толстого в Ясной поляне. В 1891 г. «Токология» появилась в русскомпереводе С. Долгова с очень сочувственным предисловием Толстого. О возможном влиянии книги Стокгэм на Толстого в период писания им «Крейцеровой сонаты» см. также в заметке М. „«Комментарий к «Крейцеровой сонате»“, напечатанной в № 4 «Недели» за 1892 г., стр. 127—130.

142. «Письма графа Л. Н. Толстого к жене 1861—1910 г.», изд. 2, М. 1915, стр. 339.

143. Ср. л. 5: «С одной стороны совершенно справедливо, что женщина угнетена, презрена, с другой стороны — что она властвует, точно так же, как евреи. Как они своей властью отплачивают за свое угнетенье, так и женщины».

144. Ср. рук. № 5, лл. 15 об. — 16: «Но наступила 3-я ссора, и я уже не ужасался, а понял, что так это будет всегда, что будет то, чего я никак не ожидал, что ссориться будем, и что дело только в том, как бы ссориться получше. И так мы всё время. Даже первое время хуже, чем после... Рассудок не поспевал подделать под желание язвить друг друга достаточных поводов».

145. Ср. рук. № 6, л. 47 об.: «Ядовитость этого чувства ужасна: стоило мне излить это чувство хоть раз на какого-нибудь человека, стоило раз заподозрить человека в замыслах на мою жену, и уже навеки этот человек будет для меня испорчен, точно серной кислотой облит».

146. Ср. рук. № 5, л. 20: «Он унижает меня и ее. И я отплачиваю ему. Или она переоделась, я отношу это к присутствию его, и является оскорбление от нее. Как она можеттак унижать меня, ставя меня в такое подлое положение — подозреванья, подкарауливанья. Главное дело в том, что все мущины — я помню чувство к моему лучшему другу — я знаю, как смотрят на женщин».

147. Ср. рук. № 5, л. 2: «Завидовать мне даже я не позволяю».

148. Ср. рук. № 5, л. 20 об.: «А еще мучало меня то, что она при других мущинах говорила то, что она, бывало, говорила мне, или то, чего, я знаю, она не думала, и я видел, что слова ее ничего не значат, что и слова ее, как и одежда, — это только средство заманить, понравиться».

149. «Исхитрилась» — позднее «Плоды просвещения».

150. «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», изд. «Academia», М. — Л. 1930, стр. 126.

151. H.H. Страхов, вернувшись из Ясной поляны, где он гостил у Толстого, 4 июля 1889 г. писал В. В. Розанову: «Моя поездка была преблагополучная: насладился Толстым довольно, хоть и не досыта... Он теперь весь погрузился в писание повести о том, как муж убил неверную жену» (В. В. Розанов. «Литературные изгнанники», т. I, Спб. 1913, стр. 184).

152. Ср. рук. № 6, л. 44: «Как же им не испортиться, когда они, бедные, все попадают в руки и в воспитание мущин?.. Виновата же была, разумеется, не она, а весь мир, ее прошедшее и я. Она была такая же, как и все, и я вместе со всем миром сделал из нее то, что она стала. С молоду она была воспитана так, что все ее интересы сосредоточивались в ней, в ее внешности, в искусстве нравиться мущинам. Она с молоду была обучена только тому, чем можно было пленять, так что могла прельщать прекрасным выговором, и сверх того пенью и игре на фортепиано, которыми она могла прельщать мущин. Все знания — языки, литература, все таланты, рисованье, музыка (в которой она отличалась) были изучаемы только для этого».

153. Ср. рук. № 6, л. 42: «И оттого в нашем быту истерики, нервы, а в крестьянском — кликуши. Вы заметьте, у девок нет кликушества, только у баб, и у баб, живущих с мужьями. Ясно отчего».

154. Ср. рук. № 9, л. 58—58 об.: «Надо сказать какие два существа была моя жена..., внутри же это была очень грубая, добрая, нежная, чувственная и беспомощная женщина».

155. См. ниже примечание к записи записной книжки от 28 июля 1889 г.

156. В рук. № 6, л. 47, идет речь о ревности.

157. Ср. рук. № 6, л. 46 об.: «Но я говорю о той сравнительно легкой, безосновательной ревности, которая неизбежно сопутствует всякому безнравственному супружеству. В период этой моей безосновательной ревности к ней я всю ее развенчал, опозорил в моем воображении... Я впадал в прорытую уже прежнюю колею грязных подозрений о ней..., воспитывал того страшного дьявола, который, когда явился повод, сорвался с цепи и пошел чертить».

158. Текст автографа в рук. № 6, лл. 49—53.

159. Ср. рук. № 9, л. 69: «Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину. И вот он, его брат, нашел мою жену. Правда, она уже не первой молодости — зуба нет одного сбоку, и есть пухлость некоторая», думал я за него, но что делать, надо пользоваться тем, что есть».

160. Эта запись развита в рук. № 9, лл. 69 об. — 70, в той части текста, где описываются переживания Позднышева во время его возвращения домой из уезда по железной дороге.

161. Эта запись в рукописях не находит себе соответствия.

162. О бреде умирающей впервые речь идет в рук. № 9, л. 75 об.

163. Ср. рук. № 6, л. 20 об.: «Я стал тем, что называется блудником. Быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию пьяницы. Пьяницу тянет выпить, ему вода неприятна даже. Как морфинист, пьяница, курильщик уже ненормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек — блудник. Как пьяницу можно узнать тотчас же по лицу, точно так же и блудника. Пьяница может воздерживаться, бороться, но уже никогда он не может свободно относиться к предлагаемым напиткам, точно так же и блудник: он может воздерживаться, бороться, но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уж никогда не будет. По тому, как человек взглянет, оглядит молодую женщину, сейчас можно узнать блудника, и я стал блудником и остался таким».

164. т.е. Позднышев поехал в уезд и внезапно вернулся.

165. Ср. рук. № 9, л. 76: «Да, надо понять настоящее значение, что слова Евангелия Мф. V, 28, о том, что «всякий, кто смотрит на женщину с похотью, прелюбодействует», относятся не к одной посторонней, а преимущественно к своей жене».

166. Эта запись в рукописях не находит себе соответствия.

167. «Толстовский музей», т. II. Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым. 1870—1894. С предисловием и примечаниями Б. Л. Модзалевского. Изд. о-ва Толстовского музея. Спб. 1914, стр. 391.

168. Ср. рук. № 10, л. 7: «Что же тут странного? По всем учениям церковным придет конец мира, по всем учениям научным неизбежно то же самое. Что странного? По учению нравственному неизбежно то же самое».

169. Автографического текста, развивающего эту запись, не сохранилось, но в копиях, в соответствии с этой записью, читается: «Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить». Эта фраза без изменения вошла в восьмую и девятую редакции повести.

170. Здесь речь идет о письмах Черткова от 27 и 28 октября. В них Чертков сообщал о своем впечатлении от повести, прочитанной им по черновой рукописи. В первом письме Чертков указывает на то, что рассуждения и мысли Позднышева о половом вопросе слишком вплетены в самое повествование его о том, как он убил жену, вследствие чего повествование теряет в живости и естественности, а рассуждения стесняются необходимостью не быть слишком подробными и обстоятельными, чтобы не противоречить характеру и состоянию рассказчика. Чертков рекомендовал сосредоточитьвсе рассуждения Позднышева о половой жизни в первой части повести, так чтобы они изредка прерывались вопросами, одобрениями или возражениями со стороны слушателя, во второй же части, по мнению Черткова, Позднышев, в подтверждение своих взглядов, должен был рассказать свою жизнь и то, как он убил жену, не вдаваясь ни в какие теоретические размышления о брачной жизни. Далее Чертков рекомендует в заключение в какой-либо форме дать более всестороннее освещение вопроса (АТ). Во втором письме Чертков рекомендует показать дальнейший духовный рост личности Позднышева и пробуждение в нем истинного христианина (АТ).В ответ на эти письма Толстой писал Черткову: «Ваши фантазии и критики, особенно в первом письме, все справедливы. Спасибо за них, я хочу воспользоваться ими. Я даже начал писать послесловие, ответ на вопрос: что думает сам автор о предмете рассказа. Я бы желал написать это. Как Бог даст» (AЧ).

171. Хранится в ГТМ (архив Т. А. Кузминской).

172. Об этом см. еще письмо Н. Н. Страхова к Толстому от 6 ноября 1889 г. («Толстовский музей», т. II, стр. 394—397) и А. Ф. Кони. «На жизненном пути», т. 2, Спб 1912, стр. 8.

173. «Толстовский музей», т. II, стр. 397. Страхов в своем письме, давая очень высокую общую оценку повести, сделал по поводу ее критические замечания, смысл которых сводится к следующему. Форма рассказа от лица героя очень связывает автора, а у слушателя являются вопросы — кто собеседник, почему рассказчик долго не приступает к делу, а ведет рассуждения об общих вопросах. Неясно далее, видит ли себя Позднышев в истинном свете и сломлен ли его эгоизм, или он остается до конца нераскаявшимся. Развязка происходит слишком быстро после того, как появляется музыкант. Поэтому герой кажется человеком не вполне нормальным и непомерноревнивым, тогда как он человек обыкновенный и к тому состоянию, которое привело его к убийству, пришел постепенно. Длинные рассуждения, предшествующие рассказу об убийстве, глубокие и важные сами по себе, теряют силу от ожидания, в котором находится слушатель. Их следовало бы распределить между отдельными эпизодами, которые однако не мог продолжительно рассказывать убийца, больше всего занятый последним эпизодом — убийством. Вместе с тем Страхов приходит в восхищение от богатства содержания повести, особенно от рассуждений о докторах, о музыке, о детях, об абсолютном половом воздержании. (Ibid., стр. 395.)

174. И. И. Горбунова.

175. [кривотолков]

176. В конце января Чертков сам приехал в Ясную поляну и помог М. Л. Толстой закончить нанесение поправок в этот экземпляр, который он и увез с собой. (См. описание рукописи № 15.)

177. Ю. О. Якубовский. «Л. Н. Толстой и его друзья. За 25 лет (1886—1910)». — «Толстовский ежегодник 1913 года». Спб. 1914, стр. 12.

178. «Толстовский музей», т. I. Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой 1857—1903. Спб. 1911, стр. 56.

179. «Толстовский ежегодник 1913 года», стр. 13.

180. «Толстовский музей», т. II, стр. 390.

181. Т. А. Кузминской.

182. «Толстовский музей», т. II, стр. 391.

183. Ibid., стр. 392.

184. «Толстовский музей», т. II, стр. 393.

185. Намек на «Неделю», которая была изданием типа еженедельной газеты.

186. Е. М. Феоктистов — начальник главного управления по делам печати.

187. Гайдебуров намекает на чтение повести у Кузминских.

188. Вскоре однако Победоносцев ознакомился с «Крейцеровой сонатой» и свои соображения по поводу повести сообщил в следующем письме к Феоктистову от 6 февраля 1890 г.: «Что сказать вам, почтеннейший Евгений Михайлович? Прочел я первые две тетради: тошно становилось — мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу всё читать душа болит)» и мысль стала проясняться. Только в три приема прочел всё — и задумался...Да, надо сказать — ведь всё, что тут писано, — правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем — и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками.Вначале купец поминает о таинстве, но лицо этого купца двоится, ибо он представлен циником кунавинского разгула. Правда, сам Познышев в одном месте говорит: иное дело если смотреть на брак как на таинство, да кто нынче так смотрит? Правда, в конце видим что-то похожее на раскаяние, как будто Познышев хочет сказать: я виноват. (И подлинно в сущности он виноват во всем, хотя всё больше свалено на несчастную жену, которая, может быть, только нежничала с Трухачевским, и от мужа зависело только пожалеть ее и во время остановить — не свирепым укором, а ласкою.) Итак, независимо от правды фактической, явная фальшь в концепции автора относительно идеи.Всё это так... «Е pur si muove!» [А всё-таки она вертится!)] И всё-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке.Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия — будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого.Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели, усугубив еще ту двойственность — негодование на похоть и казнь — с продолжением похоти и зла, раздутого идеала с мерзкою действительностью в жизни. И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержатъ это зеркало под спудом.Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех — у юношей и девиц, и будет громко читаться.Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя. Есть слова и фразы положительно невозможные в печати. Я отметил их на поле словом: нельзя. Таковы, напр., фразы о предохранительном клапане. И к чему это? Неужели этим дорожит автор?Затем — не согласится ли Толстой (или Кузминский — неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения. Это нехорошо и фальшиво. Притом невольно думается, что эти рассуждения сходятся с гнусною практикой многих сектантов — и шекеров, и федосьевцев, и скопцов, коих вероучение, быв идеализировано (а ведь к идеализации все способы — даже самый разврат), сводится к тем же рассуждениям. Между тем известно, что в действительности с этой идеализацией уживается и таится под нею самый скотский разврат. Увы! как гр. Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: «всяк человек есть ложь». И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою...Наконец, мне представляется неприличным выписывать в эпиграфе словесный текст Евангелия. Пусть бы обозначил хоть правильно цитату: Ев. Мат., V, 28, XIX. А настоящим, не ложным и не надутым эпиграфом к повести была бы пословица: нечего на зеркало пенять, когда рожа крива». (ИPЛ, архив Е. М. Феоктистова, Сообщено нам Ю. Г. Оксманом.)

189. «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 168 и 171; «Дневники С. А. Толстой, 1891—1897», часть вторая, М. 1929, стр. 1—2.

190. «Дневники С. А. Толстой», часть вторая, стр. 13.

191. «Крейцерова соната» с «Послесловием» к ней в тринадцатой части была напечатана в конце тома и потому ее легко было изъять оттуда.

192. «Дневники С. А. Толстой», часть вторая, стр. 44 и 48.

193. «Дневники С. А. Толстой», часть вторая, стр. 17.

194. Об этом свидании С. А. Толстая подробно рассказывает по второй части своих «Дневников», стр. 23—35. О нем заранее не был осведомлен Победоносцев, который в письме к Александру III от 1 ноября 1891 г. выражает по этому поводу свое сожаление, говоря, что если бы он знал о намерении Александра III дать Софье Андреевне аудиенцию, он стал бы умолять его не делать этого. В письме далее идет речь о широком распространении тринадцатого тома и о пагубном влиянии на умы сочинений Толстого вообше. (См. «Письма Победоносцева к Александру III», т. II, изд. «Новая Москва». М. 1926, стр. 251—254.)

195. «Толстовский музей», т. II, стр. 427.

196. См. письмо Толстого к С. А. Толстой от 11 мая 1891 г. («Письма гр. Л. Н. Толстого к жене», стр. 354) и запись в дневнике С. А. Толстой от 15 мая 1891 г. «Дневники С. А. Толстой», часть вторая, стр. 41.

197. Р. Кантор. «Толстой и цензура». — «Вестник литературы», 1920, № 11 (23), стр. 10—11.

198. Несколько ранее часть экземпляров этого тома вышла без «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия».

199. «Дневники С. А. Толстой», часть вторая, стр. 57.

200. В двенадцатом издании сочинений Толстого, М. 1911, верные чтения частично С. А. Толстой восстановлены. Такие восстановленные чтения ниже отмечаем звездочкой.

201. В двенадцатом издании: «а у нас нет».

202. В двенадцатом издании: «легче».

203. В двенадцатом издании здесь после слова «больше», стр. 67, строка 22, пропущено: «колебаться».

204. В двенадцатом издании слово «доктор» напечатано после «ее доктор».

205. В двенадцатом издании после слова «не лечить» слово «сифилис» пропущено.

206. Относим этот пропуск к числу ошибок, a не сознательных отступлений в целях избежать употребления слова «сифилис», так как далее всё же это слово переписано. В оригинале перед этим пропущенным переписчицей местом и после него текст зачеркнут, и этим, видимо, объясняется недосмотр переписчицы.

207. В двенадцатом издании: «и бабы».

208. В двенадцатом издании: «что они могли выскочить у меня».

209. В двенадцатом издании «а так не ложусь».

210. В двенадцатом издании: «Ничего, ничего нет подобного».

211. Эта замена сделана в корректуре.

212. В двенадцатом издании: «На место раны было что-то наложено».

213. В них было исправлено лишь несколько второстепенных опечаток.

214. Этого нельзя однако сделать в отношении двух первых и двух последних глав, так как, как указано при описании рукописей, автографические тексты в их последней редакции, относящиеся к этим главам, частично утрачены или еще не обнаружены.

215. Звездочкой отмечены исправления, вошедшие в текст «Крейцеровой сонаты», напечатанный в двенадцатом издании сочинений Толстого, М. 1911.

216. Здесь и в дальнейшем словом «лист» обозначаем любого размера бумажную единицу в две страницы.

217. В двенадцатом издании — «дня».

218. Это исправление сделано впервые в тексте третьего издания тринадцатой части, М. 1891, стр. 295.

219. Во втором издании тринадцатой части (М. 1891, стр. 299) исправлено: «достигли бы цели после многих тысяч лет».

220. Во втором издании тринадцатой части, стр. 309, исправлено: «самое».

221. Во всех последующих изданиях С. А. Толстой — до двенадцатого — напечатано: «У меня ж было свое: пьянство, служба, охота, карты».

222. Это исправление сделано впервые в тексте второго издания тринадцатой части, стр. 322.

223. Это исправление сделано впервые там же, стр. 325.

224. Это добавление впервые сделано в тексте второго издания тринадцатой части, стр. 333.

225. Здесь слова: «что то», очевидно, опечатка.

226. В АТ хранится вставка к этой рукописи, написанная рукой Толстого на 1 листе.

227. В подлиннике: были ужасны.

228. См. «Einige Handschriften in der Sammlung von Dr. Stelan Zweig in Salzburg». «Philobiblon». Zeitschrift für Bucherliebbaber, 1930, Heft 7, стр. 286.

229. [дарования,]

230. Исправлений вовсе нет в главах I, II, VII и VIII.

231. Она опубликована в сборнике «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Редак-ция H. Н. Гусева, М. 1924, стр. 9—12. Не перепечатываем ее в настоящем издании в виду того, что текст ее мало чем отличается от текста восьмой (литографированной) редакции повести, приводимого в отделе вариантов этой редакции (см. стр.314—316).

Комментарии для сайта Cackle

Крейцерова соната

Лев Николаевич

Толстой

Крейцерова соната

(1889 г.)

Предисловие к электронному изданию

**** КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

ВАРИАНТЫ ЛИТОГРАФИРОВАННОЙ РЕДАКЦИИ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ»

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

** [ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

** [ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]

* № 1.

**№ 2.

* № 3.

* № 4.

** № 5.

* № 6.

* № 7.

** № 8.

* № 9.

** № 10.

** № 11

** № 12.

** № 13.

** № 14.

** № 15.

** № 16.

**№ 17.

* № 18.

* № 19.

* № 20.

Комментарии Н. К. Гудзия

«КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА».

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ»

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».

ПРЕДИСЛОВИЕ К ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОМУ ТОМУ.

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ К ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОМУ ТОМУ.

Иллюстрации

Тематические страницы