Собрание стихотворений, поэтических переводов и подражаний, шуточных пьес великого христианского философа Владимира Соловьева. Лирика Соловьева имеет самостоятельное значение, она — самоценный поэтический феномен, давший начало русскому символизму: прямые продолжатели Соловьева-поэта — Блок, Белый, Иванов и пр. Но соловьевская лирика имеет и религиозно-философское значение, проливающее неожиданный свет на философию Соловьева. С одной стороны существенная часть стихотворений Соловьева суть неординарные мистико-философские высказывания, с другой стороны столь же существенная часть стихотворений Соловьева (и его шуточные пьесы) носит явный иронический оттенок, подвешивают «серьезное» творчество Соловьева, проблематизируют его, чуть не отменяют: они как бы выводят философию Соловьева в некое иное измерение. Составитель и комментатор этой книги пишет по этому поводу:
«Шуточные стихотворения Соловьева всегда представляют собой вторую сторону его художественного миропонимания, выступая то как дополнение, то как антитеза “серьезных” произведений. Соловьев-мистик, певец “Девы Радужных Ворот”, не существует без соловьевской иронии. Эстетической основой юмора здесь является та убежденность в никчемной нелепости реального мира, которая была основой и “мистического радикализма” молодого Соловьева. Если стройность, гармония — удел идеального мира, то хаотичность — основа материальной действительности. Последняя комична и принципиально чужда логике. Любое в ней может быть соединено с любым — поэтому основным конструктивным признаком юмористических стихотворений становится комизм нелепости, поэзия нонсенса. Нелепость изображаемого подчеркивается комизмом положений — неожиданным столкновением ничем не мотивированных ситуаций: нарочито абсурдными поворотами сюжета, а также типичными для Соловьева каламбурами.
Эти шуточные стихотворения — любопытное «дополнение» к мистическим произведениям 1870-х — начала 1880-х гг. Утверждению духовного начала как высшего здесь соответствует снижение реального как бессмысленного, а убежденности в неисправимости жизни — та насмешка над всем, которая являлась оборотной стороной признания несерьезности любых жизненных зол и приводила к установке на развлекательность. Его ирония теперь отнюдь не сводится к иллюстрированию философских идей молодого мистика, презирающего “этот” мир. Поэзия нонсенса вводит читателя в принципиально «несерьезную» художественную действительность; она обесценивает все, что догматическое мышление стремится представить в виде бесспорных ценностей. Сомнению подвергаются не только какие-то определенные (государственные, общественные, этические и т. и.) установления или идеи, но и самый принцип серьезности.
Начав с романтической иронии, поэт очень быстро приходит к ощущению «несерьезности» и позитивных сторон собственных взглядов. Ирония его все чаще распространяется на святая святых своего мировоззрения. В стихотворениях второй половины 1880-х — начала 1890-х гг. легко заметить все возрастающую роль автопародии и пародирования произведений, написанных в наиболее близкой самому Соловьеву манере.
Иронические стихотворения Соловьева конца 1880-х — начала 1890-х гг. — это уже не “дополнение”, а прямая антитеза его собственной философской и интимной лирики, отражение часто неосознанных, но всегда мучительных сомнений в верности избранного пути. Здесь-то и проявился тот “второй человек”, который издевается над восторженным певцом «неземного света», постоянной иронией снимая мистический экстаз. Следует подчеркнуть, что “второй человек” выразился в творчестве Соловьева не менее ярко и представлен не меньшим числом произведений, чем “первый”, так что, изучая поэзию Соловьева конца 1880-х — начала 1890-х гг. в целом, мы порой совершенно не можем определить, в чем же подлинная сущность поэта: в мистическом pro или в ироническом contra. По-видимому, обе стороны творчества поэта в равной степени рисуют его единый, хотя и исполненный острейших противоречий, облик, и одна без другой не могут быть поняты.
Противопоставленность и соотнесенность мистических и шуточных произведений Соловьева проявляется не только в противоположности эмоционального тона при описании, по существу, одного и того же объекта (молитвенная восторженность — грубый балаган), но и в языке его поэзии».
